«Лейтенант Хвостов и мичман Давыдов»

Лейтенант Хвостов и мичман Давыдов (fb2) - Лейтенант Хвостов и мичман Давыдов 481K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Виленович Шигин

Владимир Виленович Шигин Лейтенант Хвостов и мичман Давыдов

Правообладатель: Горизонт

Два храбрых воина, два быстрые орла…

Хвостов! Давыдов! Будьте Ввек славными и вы! Г. Державин

Давняя история жизни и дружбы двух героев моего рассказа сегодня почти забыта. А зря! Ведь по обилию невероятных приключений, увлекательнейших путешествий, жестоких сражений она вполне могла бы стать сюжетом десятков романов и кинолент.

Говорят, что император Александр Первый, слыша их фамилии, сразу же раздраженно спрашивал:

– Ну что опять натворили эти сорвиголовы?

А натворили они за свой недолгий век на самом деле немало.

Где только не разворачивались события: на просторах Балтийского моря и Тихого океана, в боях со шведским флотом и индейцами-колошами в лесах Финляндии и чащах Аляски, на курильских скалах и в сибирской тайге! Дуэли и боевые ордена, схватки с разбойничьими шайками и тюремные остроги, корсарские набеги и монарший гнев – всего там было с избытком! О героях этого рассказа ходили легенды, поэты слагали им оды, они были кумирами молодежи и сущим бедствием для начальства. А сколько вокруг них было и осталось неразгаданных и по сей день тайн и загадок! И сейчас еще деяния двух друзей отдаются гулким эхом в большой политике России…

Но видимо, уже настала пора поговорить и о самих героях. Итак, мой рассказ пойдет об офицерах российского флота Николае Хвостове и Гавриле Давыдове.

Я держу в своих руках старую книгу. Книга с незапамятных времен хранится в нашей редакционной библиотеке журнала «Морской сборник». Это дневник Гавриила Давыдова «Двухкратные путешествия в Америку морских офицеров Хвостова и Давыдова писанное сим последним» с «преуведомлением» вице-адмирала Шишкова. Толстая и грубо шероховатая бумага, на такой печатали книги триста лет назад. На титульном листе надпись «Санкт-Петербург в Морской типографии в 1810 году». Перелистываешь страницы и окунаешься в события давно минувшей эпохи…

Друзья-товарищи

…В мае 1790 года в Кронштадте царила суматоха. По слухам вот-вот должен был появиться шведский флот, чтобы в решительной атаке на эскадру адмирала Круза, попытаться переломить ход русско-шведской войны и пробиться к Петербургу.

Одеваясь в полотно парусов, русские корабли спешно вытягивались на внешний рейд.

Вице-адмирал Круз лично объезжал шлюпкой эскадру, готовя ее к решительной схватке. На крепостных фортах у заряженных пушке денно и нощно дежурили канониры с зажженными пальниками. На плацу Морского Корпуса в строю под знаменами весь состав до самых младших рот. Офицеры при орденах и шпагах. Директор корпуса Голенищев-Кутузов кричал зычно:

– Враг стоит у стен кронштадтских! Отечество требует пасть, но не отступить! Пришел и ваш чред! А потому кадеты пойдут на крепостные стены, а господа гардемарины производятся высочайшим указом «за мичманы» и направляются по кораблям!

Ответом на речь адмирала было дружное «ура». Тотчас после роспуска строя гардемарины отрядили дворников и сторожей за праздничной выпивкой и закуской. «За мичмана» – это еще и не мичман, но уже и не гардемарин. Предлог «за» выпускников Корпуса не смущал, главное, что они буквально завтра будут в бою. А остальное наверстается!

Среди определенных в виду особых обстоятельств в «за мичмана» был и юный Николенька Хвостов.

Уже через несколько дней пришлось ему с сотоварищами полной мерой хлебнуть лиха в двухдневном яростном Красногорском сражении. Истекая кровью, эскадра вице-адмирала Круза отбила все атаки шведов, а затем, когда с запада подошла Ревельская эскадра Чичагова вообще погнала противника в выборгские шхеры.

Через месяц новее сражение в Выборгской бухте. Ожесточение было настолько велико, что на кораблях потоки крови напрочь забивали палубные шпигаты.

На войне мужают быстро, вот и Николенька Хвостов уходил на войну мальчиком, а вернулся пытанным огнем и штормами морским волком.

Николай Александрович Хвостов родился в 1776 году в семье статского советника Александра Ивановича Хвостова и Катерины Алексеевны Хвостовой, урожденной Шелтинг. В семилетнем возрасте Колю определили в Морской кадетский корпус, а в четырнадцать он уже сражался «за мичмана». За храбрость в Выборгском сражении Хвостов был награжден золотой медалью «За победу на водах Финских» и произведен в долгожданный мичманский чин.

По окончании шведской войны Николай четыре года непрерывно плавает на эскадрах у английских берегов и голландских. Россия уже вступала в полосу наполеоновских войн. Время было лихое. На шатких корабельных палубах рождалось новое поколение русских моряков, тех. Кому в самом скором времени предстояло явить Андреевский флаг на всех морях и океанах. Лейтенанты Крузенштерн и Головнин, Лисянский и Хвостов – птенцы моря Балтийского, будущие герои великих морских походов…

Хвостов, по описаниям современников, имея средний рост и посредственную силу, «соединял в душе своей кротость агнца и пылкость льва».

Во время многомесячных крейсерств и произошло знакомство лейтенанта Николая Хвостова с только что окончившим Морской корпус мичманом Гаврилой Давыдовым. Первый к тому времени был уже вахтенным начальником на 74-пушечной «Иануарии», второй состоял при нем вахтенным офицером. Наверное, именно тогда во время долгих томительных вахт и родилась эта удивительная дружба.

Давыдов был совсем еще молодым восемнадцатилетним мичманом, только в 1798 году окончившим Морской корпус. Вот как описывает его вице-адмирал Шишков в своем «преуведомлении»: «Он (Давыдов – В. Ш.) в самой юности отличался не только особенною остротою, но и чрезвычайным прилежанием, приобрел немалые знания в математике и словестных науках, почему из представленных в том году к производству в офицеры пятидесяти или шестидесяти человек найден по достоинству первым. Он был довольно высокого роста, строен телом, хорош лицом и приятен в обхождении; предприимчив, рассудителен и смел. Нравом вспыльчив и горячее Хвостова, но уступает ему в твердости и мужестве. Он одарен был живостью воображения и здравым рассудком, имел острый и примечательный ум. Много читал и любил увеселения, беседы и общества, однако ж, охотно оставлял их для несения трудов и подвигов; неустранялся от забав и гуляний, однако ж, находил время упражняться и писать дельное и шуточное».

Дневник Хвостова, относящийся к этому времени не только очень интересен, но и поучителен. Хвостов начал вести свои дневники еще с молодых лет, и, в частности, называет его довольно интересный дневник плавания в Англию в 1799 году. Он пишет о вахтенной службе, о круге своего чтения. Читает «Аноиды» Карамзина и «какого-то Евгения» – то ли повесть Измайлова, то ли комедию Бомарше, переведенную на русский в 1770 году. Хвостов делает выписки из сочинений прусского короля Фридриха Второго.

Любопытный нюанс: не отказываясь от горячительных напитков и офицерских застолий, он честно записывает в своем дневнике, что однажды, будучи «недовольный креплением парусов, высек несколько матросов и, сменившись с вахты, с досады, что дурно крепили паруса, выпил два стакана пуншу и сделался пьян… Вот как проводим мы наше время, или, лучше сказать, убиваем. Я, правда, всякий день в мыслях собираюсь учиться по-английски…» Он велел выпороть матросов, будучи нетрезв, а потом мучился своей несправедливостью…

Историк отечественного флота А. Соколов сохранил для нас еще один интересный эпизод из дневника Хвостова. Речь идет об описании Хвостовым морского сражения 11 августа 1799 году у побережья Голландии. К этому времени Хвостов служил уже на линейном корабле «Ретвизан». Этот линейный корабль был в 1790 году захвачен в бою у шведов, а потому служить на «призовом» корабле считалось особо почетно. Да и командный состав на «Ретвизане» был как на подбор! Командиром сын знаменитого адмирала Грейга Алексей Грейг, будущий командующий Черноморским флотом, старшим офицером знаменитый силач и любимец всего флота Дмитрий Лукин. Хвостов пишет в своем дневнике: «В пять часов утра луч солнца, приводя в радость покойного поселянина, живущего на границах, углубленного, вовремя, когда светило поверх горизонту, над плугом для насыщения разграбляющего его беспрестанно народа; в равной радости находится воин, находящийся под страшнейшими Тексельскими пушками, жаждущий выбрать хороший день, чтоб все препятствующее на берегах Голландии разграбить и предать вечному пеплу, не принося тем ни себе и никому прибыли, кроме разорения… Состояние наше весьма несносно! Все корабли проходят мимо нас, а мы стоим на месте и служим им вместо бакена! Вся надежда наша быть в сражении и участвовать во взятии голландского флота исчезла! В крайнем огорчении своем мы все злились на лоцмана и осыпали его укоризнами, но он и так уж был как полумертвый».

Друзьям он говорил, что не может служить на берегу, что только в море в нем «возгорался некий новый пламень».

Его спрашивали:

– Что сделаешь ты, ежели дело будет по-особому трудным, потребует особливых трудов и отважности?

– Чем опаснее, тем для меня будет приятнее! – отвечал Хвостов, и в этом ответе не было ни капли бравады.

«Чрезмерная привязанность к родным и беспредельная любовь к славе были двумя главными свойствами его души», – свидетельствовал адмирал Шишков о Хвостове, приходившегося ему племянником.

Не чурался лейтенант Хвостов и женского общества. Но и здесь он предстает перед нами настоящим романтиком: «В самых величайших опасностях просьба и слезы прекрасных женщин в силах сделать на сердце самого жестокого человека и нечувствительного мужчины такие впечатления, что забудет все окружающие опасности… Я видел пример тут над собой, входя в нежнейшие чувства души милого творения, забывая несчастия и гибель к нам приближающуюся. О, женщины! Чего вы не в состоянии сделать над нами, бедными!»

В те дни его новый друг мичман Давыдов также переживал пору первой юношеской влюбленности. Нам известно лишь имя девушки, которая очаровала молодого моряка – Катерина.

Один из первых биографов наших героев позднее напишет: «Хвостов был уже человек развившийся, возмужалый, страстный и притом довольно искусный моряк, много читавший и многому научившийся, хотя отрывочно; отважный и честолюбивый. Чувствительность и человеколюбие, развитые в нем философию осьмнадцатого века, в первые годы сильно боролись с порывами к бранным подвигам, с этими, по его словам того времени „варварскими чувствами, вперенными в нас с самого младенчества“, и уже заметно были преодолеваемы им, как это свидетельствуют его дневники. По временам, следуя всегдашнему тогда обыкновению, он любил выпить и поиграть в карты, но с некоторым ожесточением отзывался о такого рода препровождении времени, как будто вынуждаемый так „убивать“ его, нетерпеливо ожидая для себя перемен… Давыдов был еще юноша, красивый лицом высокий и стройно сложенный, отлично образованный, немножко поэт, пылкий и влюбчивый, столь же отважный как Хвостов, но гораздо менее его твердый… Чудно свела судьба на вечную дружбу этих двух молодых людей, так мало сходных между собой, благословив их на удивительные приключения и отважные подвиги».

После окончания дальнего плавания к Англии и боевых действий в Северном море русские эскадры возвратились в Кронштадт. Наступило временное затишье в войнах, и никто не мог сказать, сколько оно продлится. На смотре флота император Александр остался весьма недоволен выправкой вернувшихся из дальнего плавания моряков.

– Надобно их подтянуть по части фрунтовой! – велел он морскому министру Чичагову.

Нет для настоящего моряка горше жизни, чем на берегу в казарме, а тут еще утром плац и барабан, днем плац и барабан, да и вечером тоже. В Кронштадт – столицу флотскую понаехали чины армейские.

– Вы штучки свои моряцкие бросайте, ходите, что утки кривобокие! – кричали те чины, слюной брызгая. – А кто маршировать, да ружьями экзерцировать по чести не желает, того пинками гнать будем со службы государевой!

И гнали… Гнали боевых капитанов только за то, что те не тянули изящно носок, гнали в пехоту мальчишек мичманов, бредивших морями, гнали в деревню седых адмиралов, пред которыми еще вчера трепетала вся Европа. Многие, не терпя унижений, уходили сами: кто в именья родовые, кто во флот партикулярный, а кто и просто в дома инвалидные да ночлежные…

Лейтенант Хвостов, из-за ненависти к порядкам армейским, стрелялся с каким-то пехотным капитаном и, хотя оба остались, к счастью, живы.

Морской министр немедленно упек лейтенанта на гауптвахту. Когда Хвостов вышел, то почесал затылок:

– Так дальше жить, только себя губить!

Историки пишут, что у Хвостова в Петербурге была большая и дружная семья: мать, отец, братья да сестры. Жили весьма бедно. Для всех них старший сын и брат был не только гордостью, но и главной надеждой и опорой. А заботится о близких приходилось, решаясь, порой, на поступки самые, казалось бы, безрассудные. Так вскоре после вступления на престол императора Александра Первого, отец Хвостова лишился из-за тяжбы своего небольшого родового имения. Тогда наш герой подстерег гулявшего по садовым дорожкам Летнего сада императора и без долгих раздумий бросился перед ним на колени.

На следующий день к Хвостову прибыл адъютант императора с тысячей рублей. Но лейтенант деньги не принял.

– Я не могу их принять, так как получаю жалование и не имею надобности в деньгах! Но прошу передать его величеству, что осмелюсь просить их для моих отца и матери!

Ответ офицера Александру понравился:

– Тысячу рублей лейтенанту, а отцу ежегодно пенсию в тысячу рублей, а лейтенанту от меня в подарок за преданность семье еще тысячу!

Кроме этого император велел разобраться и с судебным делом. Оно было пересмотрено, и именье вернули Хвостовым.

Адмирал Шишков так рассказывает об этом случае: «Обрадованный сын отослал немедленно пожалованную собственно ему тысячу к матери, находившейся тогда в деревне, и вскоре имел еще радость уведомить отца своего о пожалованной ему пенсии».

В 1802 году Хвостов уже начал, было, подумывать об отставке, но именно в это время был неожиданно для себя вызван в министерство торговли и коммерции. Принял лейтенанта сам министр Румянцев (сын знаменитого фельдмаршала). Ничего конкретного министр Хвостову не сказал, лишь пораспрашивал о службе. Из задаваемых вопросов было понятно, что кое-какие справки о нем Румянцев уже навел. Затем министр спросил:

– Ежели откроется какая-либо экспедиция, требующая особых трудов и отважности, согласитесь ли вы принять на себя исполнение оной?

– Чем опаснее, тем для меня будет приятнее! – ответил Хвостов. На этом визит и окончился.

А спустя несколько дней лейтенант был уже вызван в управление Российско-Американской кампании.

На этот раз с ним беседовал уже действительный статский советник, попечитель и один из директоров русско-американской кампании Рязанов.

Николай Петрович Рязанов был выходцем из бедной дворянской семьи. Протежировал ему ни кто иной, как поэт Гавриил Державин. В это время Рязанов переживал не лучшие времена. Он только что похоронил жену (дочь первопроходца Аляски Шелехова) и остался с двумя маленькими детьми на руках. Встречаясь с Хвостовым, Рязанов имел свой интерес. Дело в том, что руководство кампаний весьма волновал вопрос мореплавания между Охотском и Аляской.

Вот так описывал историк тогдашнее тихоокеанское мореходство: «Ходили по морям на судах речных, кое-как построенных, плохо скрепленных и весьма бедно снабжаемых, под управлением людей едва знавших употребление компаса и часто не имевших никаких карт. Ходили на удачу, выкидываясь в нужде на первый попавшийся берег, погибая на нем, или опять стаскиваясь, и гибли во множестве. Бывали примеры, что из Охотска в Кадьяк приходили только на четвертый год, потому, что плавают самое короткое время, идут с благополучными только ветрами, а при противном, лежат в дрейфе… и не имеют понятия о лавировании. Случается, что суда были носимы по месяцу и по два по морю, не зная с какой стороны у них берег. Люди тогда доходили до крайности от недостатка пищи, а еще более воды, съедали даже сапоги и кожи, коими обвертывается такелаж…»

В своем дневнике Давыдов приводит следующий пример. Одно судно от Камчатки зашло далеко к югу. Алеутских островов все не было. Не зная, что делать и куда идти, мучаясь жаждой, «решились они положиться на волю Божию. Вынесли на палубу образ Богоматери, помолились ему и сказали, что откуда бы ветер ни задул, пойдут с оным. Через час после полил дождь, принесший им величайшую отраду, и задул южный крепкий ветр, продолжавшийся сряду восемнадцать суток». Не зная, что делать и куда идти, люди предались судьбе. Слава Богу, им повезло. А другие «от невежества гибли».

Именно по этой причине директорат кампании и решил пригласить к себе на службу пару знающих и опытных флотских офицеров.

О чем говорили Рязанов с Хвостовым, нам не известно. Впрочем, им было о чем говорить. Рязанов к этому времени уже побывал на Аляске, а Хвостов вдоволь навоевался на морях. Видимо Хвостов произвел самое благоприятное впечатление на Рязанова и тот сразу же Николай Петрович предложил офицеру перейти на службу в Российско-американскую компанию. На Аляске была большая потребность в опытных морских офицерах, умеющих не только плавать «по науке», но, если придется и воевать. Хвостову было предложено капитанство на кампанейскими судами на Аляске.

Вместо лейтенантского оклада Хвостова триста рублей в год, Рязанов предложил ему триста рублей ежемесячно. Помимо этого за ушедшими в кампанию офицерами сохранялся не только чин, но, что особо важно, старшинство в чине. Это значило, что вернувшись обратно на флот, офицер сразу получал положенный ему по выслугу следующий чин. Но, думается, Хвостова привлекли в данном случае не деньги и чины, а возможность участвовать в дальнем путешествии и невероятных приключениях на самом краю изведанного мира. Разве можно было это сравнивать с бесконечными маршировками на кронштадтском плацу!

– Я согласен! – был его ответ без долгих раздумий.

– Однако мы хотели бы взять на службу в кампанию двух офицеров! – сказал Рязанов. – Есть ли у вас подходящий кандидатур?

– Есть!

– И кто же?

– Мичман Давыдов!

– Годов то мичману сколько?

– Осьмнадцать стукнуло!

– Мичман осьмнадцати годов! – скривил губы Рязанов. – Не молод ли для столь многотрудного дела?

– Самый раз! – весело отвечал Хвостов – И знающ, и храбр, и в минуту бедственную плечо всегда подставит!

– Хорошо! – кинул головой Рязанов. – Я согласен!

В тот же вечер Хвостов навестил Давыдова. Разумеется, тот с радостью согласился с предложением старшего товарища.

«Нельзя не воздать справедливости, – напишет позднее историк, – этим двум офицерам… Они, безусловно, были лучшими моряками во всей „компанейской“ флотилии».

К слову сказать, в Морском министерстве решению Хвостова с Давыдовым даже обрадовались:

– Выписать обоих с флота! Ишь, ты Америк им захотелось!

Перед отъездом Хвостов оставил родителям аттестат на две тысячи рублей. Мать брать его поначалу отказывалась и хотела, было, даже порвать, но лейтенант сказал:

– Не отнимайте у меня последнего утешения! Оно будет согревать меня в разлуке и ежечасно напоминать о вас!

Много ли сборов у морских офицеров. Выпили отходную с сослуживцами.

Друзьям Хвостов сказал так:

– Быть может, наконец-то, открылся случай, в котором я могу оказать Отечеству больше, нежели обыкновенную услугу!

– С Богом в путь к берегам океана Восточного и Великого! – напутствовал их при расставании Рязанов.

Тут же вручил офицерам подорожные бумаги и увесистый мешок с деньгами.

– Отныне вы капитаны судов Российско-Американской компании, а сокращенно слово к запоминанию весьма легкое и понятное – РАК!

Затем друзья простились с родными, бросили вещи в обтрепанные рундучки и вперед!

Из дневника Гаврилы Давыдова: «1802 год, апрель. В один день, как я с месяц был уже болен, приходит ко мне лейтенант Хвостов и сказывает, что он отправляется в Америку. На вопрос мой, каким образом сие случилось, узнал я от него, что он вступил в Российско-Американскую компанию… должен был ехать через Сибирь до Охотска, сесть там на судно компании и отплыть в американские ее заведения. Сей случай возобновил тогдашнюю страсть мою к путешествиям, так что я в ту же минуту решился ехать в Америку и в тот же час пошел объявить мое желание господину Рязанову, бывшем главным участником в делах компании. Дело сие нетрудно было сладить. По именному его императорского величества указу позволено было морским офицерам, кто пожелает, вступать в Российско-Американскую компанию… Желание видеть столь отдаленные края, побывать на морях и в странах малоизвестных и редко посещаемых не позволило нам много размышлять о собственных выгодах.

Подготовив таким образом самые нужные только вещи к путешествию, долженствующему быть столь продолжительным, в 11 часов ночи выехали мы из Петербурга, в провожании всех своих приятелей. За рогаткою простились с ними, сели на перекладную телегу, ударили по лошадям и поскакали… в Америку».

…Был поздний вечер 19 апреля 1802 года, когда друзья «поскакали в Америку». Давыдов плакал… Позднее он сам напишет об этих тяжелых для него минутах: «В самое то время я взглянул на Николая и увидал, что он старается скрыть свои чувства, может быть для того, чтобы меня больше не тревожить. Я пожал у него руку и сказал: „У нас теперь остается одна надежда друг на друга“, так поклялись мы в вечной дружбе…»

«Я скрывал грусть, – вспоминал о тех же минутах Хвостов, – чтобы не терзать твое сердце мягкое, потом нечаянно столкнулись наши руки, невольно одна другую сжала крепко, я был не в силах более. Слезы покатили рекой, и мы поклялись быть друзьями, заменив этим всех и вся…»

Что ждало наших героев впереди? Ведь края, куда они ехали, были еще совершенно дики. Население далекой Аляски было воинственно и жестоко, а поселенцы отличались не только жаждой наживы, но и буйством. Не редкостью был на Аляске и голод, а уж по океану плавали, как придется.

К американским берегам

Поездку через Сибирь Давыдов подробно описывает в своем дневнике. Один из его биографов пишет по этому поводу: «Любознательный взгляд автора выхватывает десяток интересных деталей: и при описании Барабинской степи, изобилующей озерами и болотами; и купеческого города Томска, где к тому времени было „три каменных дома“; и города Красноярска, местоположение которого прекрасно.

Не ускользает от взгляда путешественника и то, что „крестьяне сибирские, особливо Тобольской губернии, вообще очень зажиточны, честны и гостеприимны; они даже более просвещенны, нежели российские“. В Иркутской губернии наблюдается неурожай, что произвело „неслыханную дороговизну хлеба – пуд ржаной муки от 20 до 30 копеек возвысился до двух с половиной и трех рублей. В иных местах, особливо в городах, нельзя было ничего съестного достать“.

Восторг вызывает Лена, „разнообразные берега ее, острова, рассеянные по берегам деревушки и беспрестанно меняющиеся виды“. К тому же при таком передвижении „свобода читать книги или писать“. В Киренске Давыдов отмечает „необыкновенное построение церквей“. А далее Якутск… И тут уж другой способ передвижения. „От непривычки к верховой езде ноги и спина так у меня болели, что я принужден был часто сходить с лошади и идти пешком…“ И, конечно, не забыта казнь египетская – оводы, мошка, комары… Пейзажи, пейзажи – и любование ими: „Какую разнообразную пищу почти на каждом шагу нашел бы для своей кисти или пера искусный живописец или описатель природы“.»

Еще одна запись о типичном дне путешественников: «Перешел Белую (название реки – В. Ш.) другим бродом, поехали весьма частым лесом и претопким болотом. В недальнем расстоянии оставили медведя. Наконец лошади так устали, что многие падали уже и мы принуждены нашлись ночевать посреди болота… Только что легли спать, закутавшись шинелями, как пошел проливной дождь, который промочил нас в четверть часа насквозь… Ночь показалась нам годом… В 10 часов утра пустились мы в путь. Я насилу держался на лошади и завидовал тому, кто сидит в теплой комнате, не помышляя о дожде, льющем рекою. Отдал бы все, что имел, дабы укрыться только в шалаше, сквозь который дождь не проходит. Многим таковая слабость покажется смешною, но пусть они посудят о сем, не прежде, как не спавши 12 суток и пробыв более половины сего времени на дожде, не имея на себе сухой нитки: тогда только заключения их могут быть справедливы».

Несколько раз в той поездке жизнь друзей была на волоске. В первый раз едва отбились от лихих людей пистолетами. В другой, случилось иначе. Когда из леса внезапно выскочили разбойники, Хвостов, без всяких раздумий, бросился на них с обнаженной саблей.

– Бросить ружья! Иначе порублю всех в капусту! – лейтенант был страшен в ярости.

Семеро здоровенных злодеев разом бросили кремневые фузеи.

– Обознался, ваше высокородие! – согнул спину предводитель. – Думал, что едут купцы толстосумые, а нарвался на господ офицеров! Будьте моими гостями!

Делать нечего, пришлось, скрепив сердце, разбойничье приглашение принять. Едва спустились в разбойничью землянку, как со всех сторон набежало с два десятка заросших бородами лихоимцев. Видя, что их теперь много, осмелел и предводитель.

– А молоденек ты, брат с сабелькой на меня бросаться! – стал он задирать Хвостова. – Шумишь больно много, язык-то с головой укоротить недолго!

Один из лихоимцев, дыша перегаром, взял лейтенанта за плечо:

– Ну-ка оборотись ко мне ваше высокородие! Глянуть твой страх желаю!

Страшный удар кулаком в скулу тотчас опрокинул его навзничь.

– Ну, кто следующий! Всем хребты поперишибаю! – перешагнул Хвостов через извивающегося в корчах обидчика.

Ответом было всеобщее молчание. В это время Давыдов выхватил пистолеты, взвел курки:

– Кто нынче храбрый?

Храбрых в тот день среди разбойников так и не нашлось.

Вскоре была еще одна встреча с разбойниками. Запись Гаврилы Давыдова от 19 июля 1802 года: «Проехали верст пять по дороге, остановились в первом часу пополудни кормить лошадей. Едва успели разбить палатку, как услышали ружейные выстрелы, от которых якуты наши тотчас упали ниц, и в то же время с разных сторон появились семь человек, из коих два шли прямо к нам, имея совсем готовые ружья. Не ожидая ничего доброго от такой встречи, стали мы хвататься за свои намокшие ружья. Хвостов, не могши скоро достать своего, с одной саблей побежал навстречу к ним и, подошедши к атаману, спросил: „Как вы смели подойти к военным людям? Положи ружье, или я велю стрелять“. Сей смелый поступок устрашил атамана. Он велел своим положить ружья и сказал: „Мы видим, что вы военные люди, и ничего от вас не требуем“. Прочие разбойники также кричали нам: „Не пали! Не пали!“ Между тем, однако ж, атаман, посмотря с некоторым удивлением на Хвостова, предложил ему идти в их палатку, отстоящую, по его словам, не далее ста сажень от сего места. Хвостов, чтоб не показать себя оробевшим от его предложения, отвечал: „Пойдем“. Он вошел с ними в палатку, где набралось их более 10 человек. Один из них стал говорить с ним грубо: „Молоденек, брат, ты, а шумишь много“. И начал его трепать по плечу. Хвостов, видя, что дерзость сия может также и других ободрить к наглостям, решился в то же мгновение из всей силы ударить его в щеку, так, что разбойник не устоял на ногах. Потом, подняв саблю, сказал: „Ежели вы что-нибудь против меня подумаете, то дешево со мною не разделаетесь, я один справлюсь с вами“. Разбойники оцепенели. Атаман закричал на виноватого: „Ты забыл, что ты варнак, а его высокоблагородие – государев офицер“. После чего велел ему кланяться в ноги Хвостову и просить прощения. Так заключен был мир с разбойниками, которые потом даже сами предлагали нам все, что имеют, кроме сахару, извиняясь тем, что не нашли оного ни у одного купца».

…На исходе четвертого месяца Хвостов с Давыдовым добрались, наконец, до Охотска. Позади остался тяжелейший и полный опасностей путь. В Охотске их ждало уже компанейское судно «Святой Елисавет» с пьяной в стельку командой.

– Вылазьте на божий свет, сердешныя! – свесился в трюм Хвостов. – Да подымайте парус!

– Опохмелиться бы нам сперва, господин хороший! – полезли по трапу недовольные мореходцы. – Как же нам, горемычным, на тощак-то плысть!

– Вот в окиян выйдем, там водичкой соленой и опохмелитесь! – заверил их лейтенант, саблей в руках поигрывая. – Отдавай конец швартовый!

– Куда хоть поплывем? – спросили мореходы, опасливо на саблю поглядывая.

– А прямиком до Америки!

– То-то и делов, так бы сразу и сказал! Что мы, Америк не видывали!

Из дневника Давыдова за август 1802 года: «На судне „Елизавета“ всего было 49 человек: лейтенант Хвостов, начальник оного, я – штурман, подштурман, боцман, трое матросов, 34 промышленных, два алеута с Лисьих островов, один американец с полуострова Аляксы, приказчик, помощник его и два наших человека.

…Хвостов и я были первые морские офицеры, вступившие в Американскую компанию: посему всяк удобно себе представить может, какие трудности преодолевать, какие недостатки во всем претерпевать, какие закоренелые предрассудки истреблять, каких привычных к буйству людей усмирять и, наконец, с каким невежеством должны были мы беспрестанно бороться».

Воздев латанный-перелатанный парус «Святая Елисавета» взяла курс в Охотское море, чтобы миновав его, через Курильскую гряду, выбраться в океан и взять курс к оскаленным аляскинским берегам.

Скрипя изношенным корпусом, судно медленно тащилась по речке к Охотскому морю. Хвостов с Давыдовым, как могли, наводили порядок среди своей команды. Бесед душеспасительных не вели, орудовали больше кулаками. На команду сей воспитательный метод, впрочем, впечатление должное произвел. Пока к морю по речке выбирались, трижды на отмели выскакивали. Хвостов от души лупил рулевого по зубам:

– Смотри зорче, лахудра пьяная! А то враз инвалидом сделаю!

Но вот впереди и беспредельная свинцовая ширь. В парусах заполоскал свежий ветер. Ударила в борт волна, за ней другая, третья. Отчаянно скрипящую «Елисавету», подняло на высоком гребне, а потом с силой ухнуло куда-то вниз.

– Вот он, океан великий, Магелановым подвигом воспетый! – был в восторге Давыдов.

Хвостов отмолчался. Сейчас его более интересовал вопрос, как поведет себя на океанской волне старое судно. Однако старушка «Елисавета», к его радости, держалась и управлялась вполне прилично.

Без малого два месяца длился переход от Охотска до острова Кадьяк, где в бухте Святого Павла располагалось управление американскими колониями.

Первое время мореплавателям не везло. Ветры дули большей частью противные, затем и вовсе пошли непрерывные шторма со снежными метелями. Борясь с обледенением, целыми днями до полнейшего изнеможения рубили топорами лед. Довелось пережить даже пожар. В одну из ночей внезапно вспыхнула балка над камбузом. И хотя огонь быстро потушили, весь дальнейший путь сидели на сухарях и солонине. Матросы рассказывали, что пожар произошел из-за пакости охотского печника, таившего злобу на компанейского комиссара.

– Вернемся живыми, повешу за ноги на первом суку! – ярился Хвостов, давясь прогорклым сухарем с червяками.

Матросы крестились. Этот точно не моргнет, а повесит! Впрочем, за время перехода случались вещи и похуже сгоревшего камбуза. Так однажды в шторм начала быстро прибывать в трюм вода. Ни помпы, ни ведра не помогали. Когда Хвостов с Давыдовым кинулись в трюм… Мама родная! В местах, где доски должны были крепиться друг к дружке болтами, были лишь дырки замазанные смолой! Кое-как скрепили, чем было под рукой. В общем, плыли… Но вот, наконец, и заснеженные скалы Аляски. В бурунах прибоя предстала перед мореплавателями бухта Святого Павла, мрачная и величественная.

Из дневника Гавриилы Давыдова за 15 октября 1802 года: «На рассвете увидели мы остров Уналашку, состоящий из множества остроконечных гор, из которых иные покрыты были снегом… К утру ветр крепчал, а после полудни должно было взять другой риф у марселе. Ночью оный превратился в совершенную бурю… Порывы ветра были ужасны, жестокое волнение, с великой силою ударяя в судно, потрясало все его члены, и течь сделалась так велика, что вода в трюме прибывала, невзирая на беспрестанное выливание оной в обе помпы. Можно легко себе представить, какое действие производило сие над людьми, не приобыкшими к морским опасностям: страх принуждал их не щадя своих сил весьма усердно работать. Течь была в камбузе и с правой стороны около грот-люка, вероятно, от худого законопачения.

…К приумножению опасности груз в трюме тронулся, и балласт на носу двинулся на подветренную сторону. Однако около полуночи вода в трюме начала уменьшаться.

На рассвете буря казалась быть во всей своей ярости; от великой качки не можно было на палубе стоять, держась за что-нибудь. Люди от мокроты и работы у помп измучились, но не было возможности сему пособить; по утру, однако, начали они сменяться на две вахты… К ночи ветр начал стихать, и наконец заштилело».

Только в ноябре 1802 года наши путешественники прибыли к месту своего назначения. Давыдов пишет по этому поводу: «Итак, мы в Америке! Я ступил уже на сей дикий и почти неизвестный берег, коего только желал достигнуть!»

На Аляске

На диком берегу Хвостова с Давыдовым встречал хлебом-солью сам правитель американских колоний легендарный Александр Андреевич Баранов. Разорившийся когда-то сибирский купец, а затем приказчик шелеховской промысловой компании, он теперь уже двенадцать лет был единоличным владетелем огромного североамериканского края, в котором без всякого ущерба уместилось бы с полдюжины Англий.

Лысый и коренастый, свирепый и властный, Баранов был царем и богом Аляски. Историк оставил нам следующую характеристику правителя самого дальнего угла Российской империи: «Человек не образованный и грубый, но весьма умный и честный, горячий и настойчивый, страстью ревностию к славе и пользам Отечества, притом здоровья железного, трудолюбивый и переносливый, он с самыми ничтожными средствами умел покорить диких, все далее и далее распространяя по этим берегам селения…»

Приходу судна правитель был раз чрезвычайно. Вот уже пять лет из России не было ни единой оказии с грузом. А ведь поселенцам, как воздух нужен был порох и железо. К тому же не так давно индейцы захватили селение в Ситхе и напрочь его разорили. Нынче же и вовсе, осмелев, аборигены стали вести себя дерзко даже здесь на Кадьяке. Да и мягкая рухлядь, которой вот уже какой год были доверху завалены все склады, начинала портиться. Поэтому радость поселенцев при виде входящего в бухту судна понять было можно. Едва ошвартовались, Баранов забрал обоих офицеров к себе, усадил за стол и не отпускал из-за него несколько суток кряду. Команда отчаянно гуляла в избах промышленников. Делалось это, как всегда, отчаянно: с драками и последующими объятьями.

Затем занялись разгрузкой «Елисаветы». От немедленного отплытия в обратный путь Хвостов отказался, сказав, что судно надо основательно чинить. Сообща с Барановым было решено, что «Елисавета» перезимует на Аляске, а по весне двинется к сибирским берегам.

Баранов этому обстоятельству был весьма рад. Никогда ранее не имев дела с кадровыми флотскими офицерами, он был просто потрясен их морскими познаниями, эрудицией и деловитостью. Не ограничиваясь своими обязанностями, друзья помогали правителю во всем: укрепляли по всем правилам фортификации крепость, обучали промышленников воинскому делу, строили крепкие лодки со шпангоутами и стрингерами. Не чинясь своего чина, сами часто брались за топор с пилою.

– Эх, Николенька, да Гаврилушка, соколики вы мои золотыя! – обнимал Хвостова с Давыдовым правитель. – В вас теперича вся моя надежа и опора! А потому желаю жаловать вам от кампании и меня в подарок по тыще рублев каждому!

В те времена, когда человек и алтыном сыт бывал, это была сумма почти сказочная. Но друзья на слова такие барановские лишь недоуменно переглянулись. Хвостов обнял старика за плечи:

– Мы, Ляксандр Андреич, не за деньги твои служим, но за присягу!

И тогда Баранов, тот самый Баранов, перед которым трепетали племена и народы… заплакал.

– Батюшка! Батюшка, Николай Александрыч! – говорил он, глотая слезы. – Могу ли я когда-нибудь заплатить за ваши труды, ведь вы люди без интересу! Что я вам не предлагаю, вы ничего не изволите принимать!

Иногда, в свободное от работы время, друзья рассматривали остров, ездили в стойбища к воинственным индейцам – калошам, где под восхищенные взгляды собравшихся, лихо укладывали «боксами» на лопатки первых индейских силачей, а потому курили в вигвамах с вождями трубку мира. Тогда же индейцы сделали Хвостову на груди татуировку героя – орла, распростершего крылья. Впрочем, не избегали друзья и попоек, которые тогда устраивались в Ситхе с чисто русским размахом. А какие певались там песни! А какие бывали там драки! Не раз и не два схватывался в кулаки и неистовый Хвостов. И хорошо, если рядом оказывался заботливый Давыдов, который был единственным, кто умел остановить своего буйного сотоварища. После драк противники, как правило, уже на второй день пили мировую, а потом ехали сообща на рыбалку и охоту.

В одной из особенно яростных застольных драк Хвостов в бешенстве проткнул своего соперника кортиком. Затем, потрясенный тем, с каким мужеством и хладнокровием промышленник перенес ранение, он тут же насквозь пронзил тем же кортиком свою ногу:

– Вот гляди, такой – разэтакий, я не хуже тебя умею кровь терпеть!

И пусть читателя не пугают такие истории, просто таковыми были в те времена нравы на окраинах великой империи!

За невежество от Хвостова и Давыдова местным мореходам доставалось крепко. Как могли, они наскоро обучали шкиперов обращению с компасом и картой. Пытались они втолковать значимость грамотных мореходов и местным купцам, которые «никакого уважения к мореходам своим, коих они часто бивали или заколачивали в каюту».

Вечерами, когда была возможность, друзья старались записывать свои впечатления. Хвостов принимался раза три вести дневник, но «все покидал». Он видел вокруг «много любопытного». Дневники, по его мысли, кажутся необходимыми не только для фиксирования «любопытного», но и потому, что вокруг много людей, «напитанных злобой», «дышащих смрадом, питающихся одними доносами» – и «для памяти не худо поденной запиской поверять себя и их гнусные бумаги для предосторожности». Давыдов был более собран и скрупулезен, его дневник более подробен и объемен.

Дневник и письма Хвостова дополняют наше представление о его друге Гавриле Давыдове, об их дружбе.

«Любя тебя, я во всю жизнь мою не был так огорчен, как прочел твое письмо», – пишет Хвостов Давыдову, напоминая, что проехал с ним 16 тысяч верст и – «навек почтет себе законом умереть за тебя».

Ребята они оба были, что и говорить, рисковые. Из письма Хвостова с Аляски в 1803 году: «Гаврило уехал за 150 верст, отсюда с 4-мя байдарками, оставя меня одного. О, Боже!.. Пустился на такое большое расстояние, можно сказать, в корыте».

В обратный путь

Весной 1803 года, погрузивши на отремонтированную «Елисавету» пушнину стоимостью более чем на два миллиона рублей, Хвостов с Давыдовым поняли паруса. Снова был изматывающий двухмесячный переход, шторма и цинга. Наконец, впереди Охотск, но зайти в порт «Елизавета» не могла по причине слишком большого наката. Скрипя зубами, Хвостов велел ложиться в дрейф и ждать перемены ветра. Казалось, бы, что с того! По тем временам дело обычное, но Давыдов уже сгорал от нетерпения.

– Не могу более ждать, мучаясь безвестием от родных моих! – заявил он Хвостову. – Ты Николаша, не обессудь, но, покуда ты тут ветра дожидаться будешь, я уже все новости разузнаю!

Спрыгнул в байдару, да и рванул прямо в самые буруны.

Хвостов только перекрестить друга и успел:

– Спаси и сохрани!

Из записей Давыдова, сделанных в Охотске на обратном пути из Америки: «Желая узнать, нет ли в Охотске писем, я отправился на байдарке, но как до устья реки было далеко, то надлежало мне пристать прямо противу судна к берегу, где с отменною силой ходил высокий и крутой бурун. Мы должны были выждать самый большой вал, который донес нас один к берегу, когда я с передним гребцом тотчас выскочил и байдарку за собой выдернули на берег, так что другим пришедшим валом только заднего гребца с ног до головы облило… Побыв часа два у господина Полевого и взяв от него ко мне и Хвостову письма, пошел я к своей байдарке. Тогда уже был отлив, ветр довольно свежий дул с моря и престрашный бурун о берег разбивался. Около байдарки собралось много людей, все говорили о невозможности ехать, с чем и гребцы мои были согласны. Некто бывший тут же передовик (начальник над промышленниками) сказал, что уже 33 года как он ездит на байдарке, а потому смело уверяет, что нет возможности отъехать от берегу. Я захотел доказать ему, что это можно; для этого уговорил гребцов пуститься к судну, несмотря на представления окружающего нас собрания. Итак, мы сели в байдарку на сухой земле, надели камлейки, обтяжки, зашнуровались, дождались, как пришел самый большой бурун: тогда велели себя столкнуть и погребли из всей силы. Первый встретившийся нам вал окатил только переднего гребца, второй закрыл его с головою, меня по шею, и прорвал мою обтяжку. Ворочаться было поздно, исправить обтяжку невозможно, а потому не оставалось нам иного, как всеми силами грести, дабы скорее удалиться от берегу. Еще один вал накрыл нас, но потом мы выбрались из буруна и увидели столько воды в байдарке, что она едва держалась на поверхности моря. С берегу все время, покуда мы были между высокими валами, не видали нашей байдарки и считали нас погибшими, но, увидев, наконец, спасшимися, начали махать шляпами в знак их о том радости… Должно признаться, что упрямство составляет немаловажную часть моего права, и несколько раз оное весьма дорого стоило. Я не оправдываю сего моего поступка: он заслуживает больше имя предосудительной дерзости, нежели похвальной смелости. Таковым я сам его находил, но после, а не в то время, как предпринимал оный. Могу сказать, что в сем случае одно чрезвычайное счастие спасло меня от крайнего моего неблагоразумия».

В Охотске друзья сдали товары в местную компанейскую контору. Пока сдавали, тоже время даром не теряли. Давыдов занимался устройством порта, а Хвостов ездил на собаках в устье речки Ульи, подыскивал там места для новых причалов.

– Ха-а-а! – кричал каюр, погоняя ездовых собак. На голову лейтенанту щедро сыпался снег с разлапистых сосен.

Переезд через Сибирь от Охотска до Петербурга занял на этот раз у Хвостова с Давыдовым не более трех месяцев. Время по тем временам весьма малое!

Вернулись в столицу друзья в начале февраля 1804 года. Все их путешествие были один год и девять месяцев.

В столице лейтенанта с мичманом встречали как национальных героев. Теперь первыми здороваться с ними не гнушались ни адмиралы, ни министры. Подвигом их восхищались в салонах и кают-компаниях, в кабаках и трактирах. Имя отважных было на устах у всех.

Россия распрямляла плечи, сама удивляясь их широте: только что ушли в кругосветное плавание к берегам Японии и Аляски шлюпы «Надежда» и «Нева» под началом Ивана Крузенштерна и Юрия Лисянского (на «Надежде» отправился в плавание и директор РАКа Рязанов), а потому интерес к восточным берегам державы был как никогда огромен.

Давыдов радуется Петербургу, встрече с родными и близкими. Все трудности уже позади и это так здорово. Перо легко скользит по бумаге: «Давно ли, думал я (ибо, что значит протекшие 20 месяцев?), давно ли, когда мы выезжали отселе, сердце наше обременено было страданием разлуки с родными и ближними? Давно ли воображение наше представляло нам неизмеримые расстояния, бесчисленные опасности, иной свет, иное небо? Давно ли отчаянная мысль, что, может быть, мы никогда назад не возвратимся, снедала всю уверенность нашей души? Теперь все прошлые страхи кончились; мы удовольствовали наше любопытство, принесли некоторые заслуги и с приятным воспоминанием о прошедших трудностях летим увидеться с нашими родными, кто бывал в отсутствии, испытал сию радость; но тот больше, в ком меньше было надежды некогда наслаждаться оною».

Морской министр адмирал Чичагов, заслушав рассказ Хвостова о плавании к аляскинским берегам.

– Что, по мнению, вашему мешает развитию мореплавания на берегах тихоокеанских? Поинтересовался у друзей министр.

– Прежде всего, отдаленность земель, и трудность привлечения искусных в морском знании людей, – ответил ему Давыдов. – Затем дороговизна припасов и снаряжения, корыстолюбие частных правителей и закоренелые привычки, ну а кроме всего наше давнее вредное правило – вместо поправления скрывать худое.

– Однако при всем том, мореходы наши тихоокеанские достойны гораздо более удивления, нежели бывшие под предводительством Язона, ибо при равном невежестве и недостатках в способах должны переплывать несравненно обширнейшие и немало им известные моря! – дополнил друга Хвостов.

Министр ответом остался доволен:

– Верю, что придет время, и будем мы иметь на берегах восточных столь же мощный флот, как на Балтике и Черном море. Нам надобно только разделаться с делами европейскими.

– Имеется ли для меня и моего друга, какая-нибудь капитанская вакансия? – спросил министра Хвостов.

Что же касается, вас, лейтенант, то готов предоставить вам место старшего офицера на уходящем в кругосветное плавание шлюпе!

– Благодарю покорно, ваше высокопревосходительство, но я привык уже капитанствовать и в подчинение никому идти не желаю! – вежливо, но твердо ответил Хвостов.

Чичагов нахмурился. Дерзостных он не любил. К тому же министр уже прознал, что за свое плавание на Аляску этот лейтенант получил от кампании такие деньги, которые не получал и он сам. Это тоже симпатий к просителю не увеличило.

Путешественники и приключения двух героев были тогда самой модной темой. А потому Хвостов с Давыдовым были желанными гостями всюду. Рассказы их слушались с открытыми ртами. Когда же, подвыпивши, Хвостов без всякого стеснения расстегивал мундир и демонстрировал дамам свою волосатую грудь, на которой хищно расправлял крылья вытатуированный орел, дамы падали без чувств…

Не обошлось, впрочем, и без неприятностей. Однажды, будучи не слишком трезв, Хвостов сильно обидел своего младшего товарища. Отношения между друзьями на некоторое время стали весьма холодными.

Решили друзья попытать счастья и попроситься к вице-адмиралу Сенявину, готовившую эскадру к походу в Средиземное море. Но Сенявин лейтенанту с мичманом отказал, сослался, что все вакансии заняты. Думается, будучи наслышан о приключениях офицеров в Америке, заработанных ими больших деньгах, он отнесся к ним с определенным предубеждениям, предполагая в них не только склонность к непослушанию, но и излишнюю самонадеянность, да и разговоры в ту пору в Кронштаде ходили о друзьях разные. Как бы то ни было, но балтийский флот уходил воевать в дальние пределы, а Хвостов с Давыдовым оказывались не у дел. После пережитого ими на Тихом океане и в Америке, сидеть в Кронштадте при береговых должностях: утром плац и барабан, днем плац и барабан, да и вечером все тоже. Ну, уж нет!

И снова через Сибирь

Меж тем руководство Российско-Американской кампании вновь пригласило обоих офицеров к себе.

– Я предлагаю вам снова поступить к нам на службу! – такими словами встретил Хвостова с Давыдовым вице-канцлер империи граф Румянцев, состоявший одновременно и президентом кампании. – Люди вы в деле уже проверенные, а потому и жалование вам будет положено вдвое, против прежнего!

Хвостов с Давыдовым переглянулись.

– Ну, решайтесь же! – все наседал на них вице-канцлер. – Что таким молодцам в балтийской луже киснуть! Вы ведь оба рождены для невероятных дел! Решайтесь! К тому же отныне вы будете не просто служащими кампании, а ее полноправными акционерами!

– Мы согласны! – ответили разом оба.

В глазах их уже горел азарт будущих приключений.

Недавние размолвки сразу отошли в прошлое, жажда нового перевесила усталость всех перенесенных лишений.

– Каковы будут конкретные поручения? – уже по-деловому спросил Румянцева Хвостов.

– Подчиненные вы будете отныне правителю Баранову! – сразу посерьезнел и тот. – Заботиться же надлежит вам отныне о многом: строить укрепления и суда, составлять карты и учить штурманскому делу тамошних мореходов, возить пушнину и грузы, отстаивать интересы российского флага в восточных пределах! По прибытию же на Аляску камергера Рязанова, поступите в его распоряжение! Впрочем, подробную письменную инструкцию получите от меня завтра.

Отец и мать Хвостова были против новой поездки сына на край света. Они больше желали видеть его на военной службе, но «не смели ничего ему советовать».

А затем снова было прощание: слезное с родными и разгульное с сотоварищами.

– Ждите нас и не забывайте! – кричали друзья, уезжая.

Дорога была уже им знакома: за Казанью Пермь, за Пермью Кунгур, За Кунгуром Барабинская степь, потом Томск, и, наконец, долгая дорога до Охотска.

Снова перед ними расстилалась бесконечной тайгой Сибирь, снова они были вместе, а впереди их ждала манящая неизвестность.

В конце августа 1804 года Хвостов и Давыдов прибыли в Охотск. Там лейтенанта и мичмана встретил новый портовый начальник Бухарин, а, встретив, руки им не подал. Друзья случаю этому тогда значения не придали и зря! Придет время, и от этого Бухарина они еще наплачутся. Пока же портовый начальник злословил о прибывший в кругу своих чиновников:

– Эти проходимцы деньги, видать, прямо лопатой к себе гребут! Сейчас опять в Америку за тысячами подадутся!

– А вы, ваше родие, тожа в ту самую Америку за тыщами и поезжайте! – полез было с советом пьяненький писарчук.

Ответом дураку был хороший тумак, да сопроводившая его фраза философическая:

– В енту самую Америку пусть самоубивцы плавают! Я ж человек с головой, я и здесь своего не упущу! Что же до господ офицеров, то пусть сейчас себе едут, куды хотят, дознание будем им чинить по возвращению!

Хвостов с Давыдовым, меж тем, осмотрели компанейское судно «Мария». Начальствовавший над ним лейтенант Машин – рубаха-парень, оказавшийся в Сибири за беспробудное пьянство в Кронштадте. Ныне Машин выглядел вполне трезвым, впрочем, возможно, что в Сибири водка его просто не брала. Приехавшим коллегам ссыльный лейтенант обрадовался несказанно. Хвостов же при встрече с Машиным все время как-то мялся. Дело в том, что согласно столичной инструкции, Машин должен был уступить Хвостову командованием своим судном, оставшись на нем до прибытия на Аляску лишь пассажиром. Для флотского офицера – это большое оскорбление. Однако делать нечего и Хвостов, повздыхав, выложил бумаги перед лейтенантом. Прочитавши все, Машин, разумеется, опечалился:

– Вот какова благодарность за все труды мои каторжные!

– Не печалься, – обнял его за плечи Хвостов. – В начальство над судном я вступать не стану. Мы с Гаврилой будем сами при тебе пассажирами. пусть начальство считает, как ему лучше, а мы делаем как нам виднее!

– Ну, это другое дело! – сразу повеселел Машин. – Тогда поладим!

И тут же отправил денщика за четвертью.

Затем все трое принялись готовить «Марию» к нелегкому плаванию. Но много ли можно сделать из старого латанного-перелатанного судна, когда еще и начальник охотский за каждый гвоздь взятку требует. Историк пишет: «В море судно это претерпело великия бедствия: открылась течь, раскололись скрепления, ослабел рангоут. Команды было множество и много больных, пища недостаточная. И потому вместо Кадьяка, куда назначалось им идти, спустились они в Петропавловскую гавань, где и зазимовали».

В Петропавловске они застали шлюп «Надежда» Ивана Крузенштерна.

Камергер Рязанов

Зимовка есть зимовка – дело нудное и долгое. Но на исходе мая в Авачинскую бухту вошел шлюп «Нева» капитан-лейтенанта Лисянского, завершившего первую половину своего кругосветного плавания. Какая была встреча! Все радовались необычайно. Шутка ли, боевые российские корабли впервые достигли столь отдаленных пределов! Среди офицеров, как «Надежды», так и пришедшей «Невы» были бывшие сослуживцы и однокашники Хвостова и Давыдова.

Вместе с офицерами «Невы» на берег сошел и камергер Николай Рязанов, посланным императором Александром для установления дипломатических отношений между Россией и Японией.

Появлению Хвостова и Давыдова на Камчатке Резанов был рад несказанно. Камергера более всего поразило то, что со времени их последней встречи в Петербурге друзья успели побывать на Аляске, вернуться в столицу и снова оказаться на берегу Тихого океана. Такие сорви – головы были сейчас для камергера просто находкой!

Дело в том, что главной задачей Резанова было заключение мирного договора с Японией. Именно по этой причине Резанов получил высший придворный чин и был возведен в ранг полномочного посла. Но эта миссия закончилась полным провалом. Японские власти отказали посольству Резанова в каких-либо договорах. Более шести месяцев посольство и экипаж «Надежды» находились в Нагасаки под строгим, почти тюремным надзором, а затем отправили назад, не приняв даже подарков русского императора для микадо. Делать было нечего и Резанов с Крузенштерном ушли в Петропавловск.

Помимо этого во время плавания камергер подвергся бойкоту со стороны Крузенштерна и его офицеров, за то, что пытался взять руководство экспедицией на себя. Инструкции были составлены столь двусмысленно, что и Крузенштерн, и Резанов могли претендовать на командование. Конфликт достиг крайних пределов, и Резанов в знак протеста последние несколько месяцев плавания вообще не покидал своей каюты. В Петропавловске Крузенштерн и его офицеры принесли ему свои извинения, отношения между послом и его свитой с одной стороны и Крузенштерном и его офицерами с другой оставляли желать много лучшего.

С появлением же Хвостова и Давыдова Резанов получал двух лично ему подчиненных опытных морских офицеров и в услугах Крузенштерна больше не нуждался.

«Вот человек, которому нельзя не удивляться, – так писал о Резанове Хвостов в июле 1805 года. – Скажу справедливо, что я и Давыдов, им разобижены: до сих пор мы сами себе удивлялись, как люди, пользующиеся столь лестным знакомством в столице, имея добрую дорогу, решились скитаться по местам диким, бесплодным, пустым или лучше сказать страшным для самых предприимчивых людей. Признаюсь, я не говорил и не думал и не приписывал одному патриотизму и в душе своей гордился; вот была единственная моя награда! Теперь мы должны лишиться и той, встретившись с человеком, который соревнует всем в трудах… Все наши доказательства, что судно течет и вовсе ненадежно, не в силах были остановить его предприимчивого духа. Мы сами хотели возвратиться на фрегате в Россию, но гордость, особливо когда сравнили чины, почести, ум, состояние, то в ту же минуту сказали себе: идем, хотя бы то стоило жизни, и ничто в свете не остановит нас… Я не могу надивиться когда он спит! С первого дня нашей встречи, я и Давыдов всегда при нем, и ни один из нас, не видал его без дела. Но что удивительнее: по большей части, люди в его звании бывают горды; а он совсем напротив, и мы, имея кой-какие поручения, делаем свои суждения, которые по необыкновенным своим милостям принимает…»

Мнения же историков насчет личности Рязанова достаточно противоречивы.

Американский адмирал Ван Дерс: «Николай Резанов был прозорливым политиком. Живи Н. Резанов на 10 лет дольше, то, что мы называем Калифорнией и Американской Британской Колумбией, были бы русской территорией».

Другого мнения был наш соотечественник капитан 1 ранга Д. Афанасьев, писавший в журнале «Морской сборник» № 3 в 1864 году: «… Сей г. Резанов был человек скорый, горячий, затейливый писака, говорун, имевший голову более способную созидать воздушные замки, чем обдумывать и исполнять основательные предначертания… Рассчитывая, что частные купцы, доставляя свои товары в Охотск и в Камчатку сухим путем через Сибирь не могли продавать их так дешево, как товары, привезенные от компании морем, он назначил всем вещам в Камчатке очень низкие цены, даже в убыток компании, с тем намерением, чтобы уронив частных купцов, захватить в пользу компании монополию; но компанейский комиссар в Петропавловске, зная, что компания не в силах всякий год присылать суда с товарами из Европы, согласился с некоторыми другими купцами, взял на себя большое количество разных товаров из Компанейской лавки, которою сам управлял, и, оставя службу в компании, стал продавать свои товары по прежним высоким ценам и даже самому новому комиссионеру компании на ее счет… После этого первого опыта своего первого искусства в торговых оборотах и после пробы дипломатической тонкости его в Японии (опять неудачной), г. Резанов составил план для другого великого предприятия: он вздумал основать торговлю в Калифорнии, но, отправившись на компанейском судне в С. Франциско, он получил там ответ, что о торговле этой должно говорить в Испании, а не здесь. Но и сии три неудачные покушения не ослабили изобретательного духа г. Резанова; он объявил войну Японии и послал два компанейские судна грабить и жечь японские селения, пока правительство их не согласится торговать с нами; а пленных японцев предлагал селить в Америке и употреблять на компанейские работы… Смерть прекратила дальнейшие его планы, которым, вероятно, он не переставал бы служить компании».

Из дневника известного в будущем адмирала, а тогда лейтенанта Макара Ратманову, бывшего в этом плавании «Невы» старшим офицером: «Копенгаген… Посол жил на берегу… и мало нам делал чести, так что я несколько раз должен был напомнить ему о его звании; советовал снять знаки отличия и тогда уже гоняться за известными женщинами в садах и по улице. Тут я мог заметить, что мало будет нам делать чести его превосходительство, и чем более мы были с ним вместе, тем более находили в нем и в свите неблагородного». Вот еще одна запись Ратманова, сделанная уже на острове Святой Екатерины: «… У нашего посла украли 49 талеров и золотую табакерку; но я стороною слышал, что табакерка попалась в те руки, которые доставляли послу белых и черных красавиц. В бытность посла на берегу, он мало делал России чести…»

Ряд историков считает, что, возможно, Рязанов и был выдворен на самый край света, подальше от столичных скандалов из-за своего скандального поведения в столице. Помимо этого еще много пишут, что Резанов был нечист на руку – еще с екатерининских времен.

Весьма своеобразной была и свита посла. Граф Федор Толстой, известный впоследствии все России под прозвищем «американец» – дуэлянт и карточный шулер, барон Фридерихс – мот и аферист, надворный советник Фос – законченный алкоголик. При этом последние два во время плавания отличились еще и тем, что были уличены с поличным в воровстве денег у капитана Лисянского…

После, даже столь краткого знакомства с членами дипломатической миссии, вовсе не трудно понять, почему она потерпела полное фиаско в Японии!

Неудача Резанова в Японии ставила крест на его дальнейшей дипломатической карьере. Но камергер не унывал. После неудачи в делах посольских, Резанов теперь собирался вплотную заняться делами Российско-Американской кампании и весной после зимовки отправиться на Аляску.

Первым делом, прибыв в Петропавловск, Рязанов собрал свои вещи и перебрался с неподчиненной ему «Невы» на подвластную «Марию». Из всей свиты камергер взял с собой лишь естествоиспытателя борона Лангсдорфа.

– В Японии я свои дела уже переделал! – лаконично объявил камергер офицерам «Марии». – Теперь же поплыву с вами на Аляску!

«Не знаю, – провидчески писал в те дни в своем дневнике Хвостов, – Счастливая или несчастливая судьба нас соединила с Н. П. Рязановым на самой отдаленной точке Российского государства».

… Стылые дремотные волны качали утлое двухмачтовое суденышко. В промежутках между вахтами сквозь дрему людям казалось, что они слышат не скрип, а стон старого судна. Миновали остров Прибылова, затем Уналашку. Вот, наконец, и Ситха – столица русской Америки.

Мореплавателей Ситха встретила еще дымящимися пепелищами. Совсем недавно она была в очередной раз разорена и разграблена воинственными индейцами-колошами, а затем отбитая капитаном Лисянским только-только начала отстраиваться заново.

Постаревший Баранов встречал Хвостова с Давыдовым, как отец родных сыновей. Целуя, приговаривал:

– Соколики мои родные, и не чаял вас вновь в местах наших диких увидать!

Резанову же Баранов сказал при встрече так:

– Полагалось бы встретить особу твою высокую хлебом-солью… Да вот беда – нет у нас ни хлебушка, ни соли. Не подвезли сей год из Охотска.

– Что ж вы едите? – спросил Резанов.

– А что придется. Когда рыбку выловим, когда грибок найдем. А супротив болезни скорбута пиво варим – из еловых шишек… И Богу молимся!

Здесь же в Ситхе Хвостов с Давыдовым встретились еще с одним человеком, который невольно сыграет в их жизни роковую роль, с американским шкипером Вульфом.

Джон Вульф – шкипер и торговец из Бристоля Джон Вулф пришел на Аляску года на своем судне «Жано».

Судно Вульфа была загружено различными товарами, продовольствием, оружием, порохом, пулями – вещами на Аляске необходимыми. Вулф и Баранов вели взаимовыгодную торговлю. Прибытие Вульфа отсрочила голод, но доставленного им продовольствия все равно было мало для того, чтобы перезимовать. Необходимо была еще одна и большая закупка.

Баранов и Вульф подружились, и шкипер принял предложение правителя участвовать в совместной экспедиции к берегам Калифорнии, чтобы купить там хлеба, одновременно взяв на борт несколько десятков индейцев для ловли морской выдры. Но их плану не суждено было осуществиться – в Ново-Архангельск пришла «Святая Мария» и все дела взял в свои руки Резанов.

Из записок Д. Вулфа: «Его командиром был Андрей В. Машин, а в качестве пассажира на борту находился Николай Резанов, дворянин, который после неудавшейся миссии в Японию заехал на Камчатку по пути к факториям на Северо-Западном побережье… Вместе с ним прибыли также два лейтенанта российского флота Николай Хвостов и Иван Давыдов, д-р Лангсдорф и два корабельных плотника Корюкин и Попов, которые должны были построить здесь корабль… Несколько дней после их прибытия прошли в веселье и радости, и дело было полностью приостановлено. Появление столь выдающейся личности, чья власть на короткое время затмила даже власть губернатора, было событием большого значения».

Камергер, тем временем, объявил уже свой план преобразования колонии. Чего там только не было: промышленность и земледелие, рукоделия и ремесла, торговля и мореплавание. Помимо этого Резанов собирался взять реванш и за японскую неудачу! Хвостову он показал свой план мщения, который наскоро составил во время плавания. Суть его заключалась в том. Чтобы продемонстрировать японцам силу русского оружия и изгнать их промышленников с Сахалина и курильских островов, на которые они не имели никаких прав.

Хвостов, бумаги те бегло просмотревши, только хмыкнул:

– Красиво, заманчиво, но… сказочно!

– Они меня еще вспомнят, косоглазые, а, вспомнив, зальются слезами кровавыми! – грозился Резанов кулаком в сторону океана.

Но Япония Японией, а пока надо было срочно заниматься делами аляскинскими. Дело в том, что после сожжения индейцами-колошами Ситхи, вместе с крепостью были сожжены и продовольственные склады и теперь колонии грозил скорый голод. Единственной возможностью его предотвратить была организация морской экспедиции в богатую хлебом Калифорнию. Но для этого нужны были крепкие суда, так как пускаться в столь большое плавание на строй «Марии» было небезопасно.

Прибывшие с Камчтаки плотники под руководством Хвостова и Давыдова уже вовсю строили тендер, но суденышко было слишком маленьким, чтобы на нем можно было доставить продовольствие для всех промышленников Аляски.

Что касается Хвостова с Давыдовым, то они к этому времени так же, как и Баранов, подружились со шкипером Вульфом. Осмотрев его судно, друзья нашли, что это именно то, что надо для плавания в Калифорнию. Сообщили Резанову. Тот сказал:

– Покупайте, сколько бы эта «Жано» не стоила!

Джон был моряком опытным, да и человеком вполне порядочным. Как водится, для начала все трое хорошенько выпили, потом добавили еще.

– Джонни! – перешел к делу Давыдов, когда под столом стало тесно от пустых бутылок. – Нам с Николя нужно хорошее судно! Платим сразу и наличными!

– Нет проблем! – пожал плечами мутноглазый Джонни. – Берите мою «Жано»! Девчонка что надо! На ходу легка, а уж на волне удержится даже если все днище вырубить!

– Сколько просишь?

– Сто тридцать тысяч рублей! – прикинув в уме, заявил рыжебородый Вольф.

– Запас солонины и сухарей твой! – сразу же добавил Давыдов.

– О, кей! – ударили по рукам. – За новую покупку наливай по полной!

– Как назовем судно? – спросил друга Давыдов, когда все бумаги были оформлены.

– Называй, как знаешь! – ответил тот.

– Пускай тогда будет «Юноной» – богиней римской! – подумав, сказал мичман.

– Почему именно «Юноной»? – удивился Хвостов.

– Красиво и романтично!

– Тогда строящейся тендер я назову «Авось»! – махнул рукой Хвостов.

– А почему «Авось»? – настала пора уже удивляться Давыдову.

– Авось нам повезет! – усмехнулся в ответ лейтенант. – Авось притом еще и живыми останемся!

После недолгого обсуждения было решено, что капитанство над «Юноной» возьмет Хвостов, а над «Авось» Давыдов. Пока же мичман достраивал свой тендер, Хвостов опробовал свое новокупленное судно. «Юноной» лейтенант остался доволен. Обшитое медью судно легко всходило на волну и неплохо держало курс. Старина Вольф не обманул!

Колонисты заметно повеселели, но уже к Рождеству стало ясно, что припасов до лета едва ли хватит…

«Нужда в колониях, – писал историк П. Тихменев, – во всем необходимом доходила до того, что на 200 человек выдавалось хлеба, не более фунта на неделю на каждого, и то только до 1-го октября. Рыба перестала ловиться. Сушеная юкола, сивучина и изредка нерпы, составляли единственную пищу новоархангельцев. Нужда заставила не пренебрегать ничем: ели орлов, ворон, каракатиц и вообще всякую всячину. Только больным скорбутом (цингой – В. Ш.), царствовавшим, можно сказать, в заселении, давали пшено с патокою и пиво, сваренное из еловых шишек».

Но дело обстояло не так просто. Дело в том, что Российско-Американской кампании было запрещено торговать с чужими государствами. Однако ситуация диктовала свои правила. Надо было плыть в Калифорнию, и. несмотря на официальный запрет на торговлю с иностранцами, через миссионеров-контрабандистов обменять меха на продукты. И Резанов принимает решение, беря всю ответственность на себя.

Из записей Хвостова: «Я никому так не удивляюсь, как Николаю Петровичу, – однако и его терпение начинает останавливаться. До сих пор он был удивительно терпелив, но нынче, начиная чувствовать припадки цынготной болезни, и боясь последовать образцу наших промышленников, которые ежедневно отправляются в Елисейские поля, (то есть умирают – В. Ш.), намерился, спасая несчастную кучку людей, отправиться в Калифорнию, уповая достать хлеб от испанцев…»

Резанов известил Петербург о своем решении: «Нашелся я принужден… предпринять путешествие в Новую Калифорнию…»

«Мысль хороша, – писал об этом решении идти в Калифорнию командир „Юноны“ лейтенант Хвостов, – но не очень приятна. Сегодня вряд ли и не снимемся с якоря, забывая, что равноденствие на дворе, а нам надо идти к тропикам, где около этого времени стоят крепкие ветры».

25 февраля 1806 года «Юнону» снарядили в поход, а колонистам Резанов сказал на прощанье:

– Либо вернемся к весне с продовольствием, либо не вернемся вовсе!

Прибыв на стоящую на рейде «Юнону», камергер поинтересовался у Хвостова, когда тот думает поднять якорь.

– Вот дохлебаю пунш, и можем отчаливать! – невозмутимо отвечал Хвостов с удовольствием потягивая из стакана обжигающий напиток.

Калифорнийская эпопея

Итак, «Юнона» взяла курс к берегам испанской Калифорнии. Рядом с Хвостовым на палубе и неразлучный Давыдов. Вместе они и делили между собой капитанские вахты.

Еще в 19 веке историк флота А. Соколов совершенно случайно нашел удивительное стихотворение Гаврилы Давыдова, наскоро начертанное им на странице с объявлением о продаже английских книг. Стихотворение это удивительное! Посвящено он, разумеется, Хвостову, вернее, их отчаянных плаванию на «Юноне» в Калифорнию. В небольшом стихотворении есть все и русская удаль, и морской профессионализм, и искрометный флотский юмор!

Хвостов во океанах, Как будто тройками, На ухарских Иванах, Нас на «Юноне» мчит, Чрез горы водяные, Туманы, мглы густые, Грот, фок в корню имея, В пристяжке лисель не жалея. Дерет – и пыль столбом летит, Фок-мачту ломит, та трещит, Грот-стеньга отказалась, «Юнона» рассмеялась, Другую с ростеров тащит. И ночью ль, днем у ведьмы одне шутки, Хвостов съякшался с ней, Морочит всех людей, Поставит в срок, кричит Нам стеньги, мачты – дудки! Смотри, Хвостов, «Юнонины» бока, Чтоб не дали нам всем За смелость тумака!

В конце марта 1806 года «Юнона» достигла залива Сан-Франциско. Сойдя на берег, Рязанов в сопровождении Хвостова и Давыдова отправился с визитом к местному испанскому коменданту дону Аргуэльо.

– Желаю встретиться с губернатором Калифорнии! – заявил он без обиняков. – Говорить же хочу с ним о взаимовыгодной торговле между российской и испанской коронами!

Внезапное появление в столь отдаленном крае важного русского вельможи вызвало у испанцев настоящий шок. Просьбу Рязанова незамедлительно передали в столицу Калифорнии Монтерей. Мгновенно пришел и ответ: губернатор готов прибыть на встречу с камергером российского императора.

«Местные испанские власти, с недоверием встретившие непрошеных пришельцев с севера, – пишет американский писатель русского происхождения В. Петров – очень быстро, однако, переменили свое мнение о них, потеплели, подружились, и все это в основном благодаря дипломатическим способностям, хорошим манерам и такту Резанова».

Калифорния – край благодатный. После аляскинских и сибирских холодов отдыхать здесь было одно удовольствие. Комендант дон Аргуэльо, как гостеприимный хозяин, развлекал гостей зваными ужинами и домашними балами. Здесь и состоялось знаменитая встреча шестнадцатилетней дочери коменданта Консепсии с сорокатрехлетним российским камергером. Каково было отношение к юной испанской красавице Хвостова с Давыдовым, мы, наверное, уже никогда не узнаем. Ни тот, ни другой не оставили на сей счет ни единой строки в своих записках. Вполне может быть, что девушка могла понравиться романтичному и влюбчивому Давыдову, но куда было отставному мичману до столь многоопытного и прожженного сердцееда, как Рязанов!

Тем временем из Монтерея прибыл губернатор. Ранг полномочного посла российского императора и чин камергера был столь велик, что кроме губернатора никто не имел права вести переговоры со столь значимой фигурой, как Резанов. Испанцы были поражены уровнем уважения к ним со стороны России. Начались долгие и трудные переговоры. Рязанов добивался не столько закупки продовольствия для Аляски, сколько установления долгосрочных торговых отношений между русской и испанской колониями. Испанцы с ответом тянули. Дело в том, что им (как и Российско-Американской кампании) было категорически запрещено торговать с кем бы то ни было, кроме собственной метрополии. Вот тут-то на помощь Рязанову и пришла Консепсия – Кончита.

Предоставим слово одному из первых историков русской Америки П. Тихменеву: «Рязанов, заметив в Консепсии независимость и честолюбие, старался внушить этой девице мысль об увлекательной жизни в столице России, роскоши императорского двора и прочем. Он довел ее до того, что желание сделаться женою русского камергера стало вскоре любимой ее мечтою. Первый намек со стороны Рязанова о том, что от нее зависит осуществление ее видов, был достаточен для того, чтобы заставить ее действовать согласно его желаниям».

Как было дело на самом деле, мы, наверное, уже никогда в точности не узнаем. Была ли это великая взаимная любовь, о которой столь вдохновенно писал поэт, или же это была всего-навсего красивая легенда? Да так ли уж это сегодня и важно!

Честно говоря в искренности чувств Резанова к Кончите у меня есть определенные сомнения. Дело в том, что буквально три месяца спустя в одном из своих писем из Сибири, Резанов не без бахвальства пишет, что держит у себя двенадцатилетнюю наложницу-аборигенку. На влюбленного романтика это не очень похоже.

Так или иначе, но Рязанов сделал Консепсии предложение. Узнав об этом, родители калифорнийской красавицы пришли в ужас. Ревностные католики, они и представить себе не могли, что их дочь-католичка выйдет замуж за православного-схизматика. Но что не сделаешь ради любимой дочери! И комендант дон Аргуэльо после долгих сомнений все же дал свое согласие на брак. Тогда же в Рим ушло письмо, где Аргуэльо просил благословление папы на этот брак.

Помолвка состоялась в местном католическом храме. Резанов поклялся невесте, что непременно добьется в Петербурге разрешения на брак и вернется к ней…

Согласна ли она подождать ещё два года?

В ответ Кончитта рассмеялась:

– О!.. Да хоть и двадцать раз по два года! Хоть всю жизнь!

С этого момента комендант уже сам всюду отстаивал интересы россиян и своего будущего зятя. В итоге всех интриг просимые для Аляски грузы были, в конце концов, доставлены в порт и погружены на «Юнону». Судно без промедления взяли курс на Аляску. Можно только предполагать, о чем думал Рязанов, навсегда прощаясь со своей невестой…

И снова впереди океан. Сидя в каюте, Резанов писал совету директоров РАК в Петербург: «Мало-помалу можем пробираться далее к югу, к порту Сан-Франциско. В течение десяти лет до ой степени можно усилиться, что и Калифорнийский берег всегда иметь в таком виду, чтоб при малейшем сечении обстоятельств можно его было б включить в число российских принадлежностей. Гишпанцы весьма слабы в краю сем». Пройдет совсем немного времени и на калифорнийском берегу действительно возникнет русское поселение – форт Росс – самая крайняя южная точка русского продвижения в Америке. Но сам Рязанов до этих дней уже не доживет…

До отказа груженая продовольствием «Юнона» (4600 пудов пшеницы, муки, ячменя, гороха, бобов, соли и сушеного мяса) возвратилась на Ситху в первых числах июня 1806 года.

В Ново-Архангельске приход «Юноны» встретили ликованием. За время отсутствия судна болезни и голод унес жизни 17 промышленников и нескольких десятков индейцев.

Рязанова промышленники встретили гимном Аляски, сочиненным Барановым:

Честию, славой сюда завлеченны, Дружбою братской здесь соединенны, Станем создавати, дальше занимати, Русским полезен Америки край. Здесь хоть дика кажется природа, Кровожадна привычка народа, Но выгоды важны, Отечеству нужны — Сносными делают скуку и труд.

Привезенные из Калифорнии продукты продавали по самой низкой цене: четверть хлеба по 3, бобы и горох по 4, масло по 8, сало говяжье по 6 рублей ассигнациями за пуд, в то время как четверть хлеба (7 пудов 10 фунтов) до прихода «Юноны» стоила 34–35 рублей, а крупа – до 60 рублей.

Угроза голода для Аляски миновала.

К этому времени мастера Попов и Корюкин уже закончили постройкой 40-тонный одномачтовый тендер. Капитаном его стал только что вышедший в лейтенанты Гаврила Давыдов.

Пока «Юнона» ходила в Калифорнию, на Аляску обрушилась еще целая череда несчастий. Сильнейший шторм разбил шедший из Кадьяка бриг «Елисавета», тогда же погибло множество находившихся в океане промысловиков, а в довершение ко всему индейцы-колоши целиком вырезали Якутанское поселение. Поэтому едва «Юнона» бросила якорь на рейде Ситхи, как Хвостов и Давыдов оказались в центре скандала, когда местные начальники стали обвинять друг друга во всех случившихся бедах. Предоставим слово современнику этих событий: «Часто возникающие ссоры Хвостова и Давыдова, иногда ссоры их с Барановым и его помощником Кусковым, наконец, ссоры Хвостова с самим Рязановым, продолжительны и жарки… Рязанов впоследствии рассказывал, что Хвостов приколотил Кускова и угрожал стрелять ядрами по селению Российско-Американской кампании в Ситхе, в котором находился Баранов; Хвостов обвинял Рязанова в коварстве и дерзостях. Добрый Давыдов, забывая личные неприятности, вызывался „на коленях“ просить примирения. Непрестанная деятельность, труды и огорчения в этой отдаленной и дикой стране, сильно потрясали пылкого Рязанова, уже расстроенного неудачею его посольства в Японию и неприятностями первого кругосветного плавания; он начал ослабевать…»

Теперь камергеру было уже не до Калифорнии и затеянной еще ранее того экспедиции на Курилы. Однако Хвостов то и дело напоминал ему о Курильском походе:

– Льщусь будущими подвигами и не желаю ждать более! Нам ли, россиянам, пасовать перед трудностями! – говорил он камергеру.

тот, уже больной, слабо отмахивался:

– Я в сем предприятии уже не участник, но ты, Коленька, поступай, как знаешь. Хотя японцев выдворить и наших пределов все же следует непременно!

Резанов же, тем временем, засобирался в Петербург. Делать в этих краях ему, собственно говоря, более уже было нечего. С Японией дипломатических отношений ему установить не удалось, Аляску он проинспектировал и продовольствием обеспечил.

Покидая Аляску, Рязанов оставил секретное предписание Баранову. В нем, в частности, говорилось: «Недостаток хлебных припасов подвергает людей болезням, голоду и самой смерти. Охотск не в силах снабдить Америку нужным количеством хлеба, следовательно, необходимость влечет к обширной торговле, которая из разных мест доставит источники. Произведенный мною опыт торговли в Калифорнии и согласие тамошних жителей поставили уже на вид надежные и неисчерпаемые источники, которые по возвращении моем постараюсь я представлением правительству выгод от торга сего привесть в действительное исполнение. Второй опыт, ныне мною к японским берегам предпринимаемый, ежели Бог благословит, принудит, может быть, к торговле державу сию, и тогда одно пшено, коим Япония изобилует, составит безбедное уже здешнему краю прокормление».

Был конец июля, когда маленькая эскадра русских судов покинула берега Аляски. Впереди барахталась в волнах «Юнона» (флагманская). Следом, то появлялся, то исчезал в разводьях пенных валов маленький «Авось». На полпути к Сахалину суда разошлись. Давыдов, теперь уже в одиночестве, продолжил путь к сахалинской бухте Анива. «Юнона» же повернула на Охотск, чтобы доставить туда больного камергера.

Теперь Рязанов опять вернулся к мысли отомстить японцам за срыв переговоров.

План Резанова был предельно прост – усиление России на границе с Японией, чтобы микадо и его ближайшие советники осознали необходимость установления дипломатических, в том числе и торговых, отношений с Россией. Для этого Резанов предполагал создать русскую колонию на Сахалине. Колонию с крепостями, вооруженными артиллерией, прямо напротив Матсмая – Хоккайдо. Кроме того, с помощью компанейских судов Резанов хотел парализовать торговую связь между островами, захватив в плен неповоротливые купеческие суденышки японцев, не способных отдаляться от берегов более чем на 3–4 мили. Все это должно было, по мнению камергера, вызвать ропот в народе и заставить согласиться самых упорных из министров на союз с Россией.

В замыслах камергера был известный резон. Именно в это время японцы, пользуясь отсутствием у России на Дальнем Востоке военной силы, начали наглое завоевание принадлежащих ей Сахалина и Курильских островов. Основывая в укромных бухтах одну факторию за другой, они неуклонно продвигались все дальше на север.

Пригласив в один из дней к себе в каюту Хвостова и Давыдова, Резанов был с ними особенно приветлив:

– Господа! Я знаю вас, как людей решительных и предприимчивых. Плавая же с вами, я убедился и в том, что превыше всего прочего вы ставите общую пользу. А потому решил я на будущий год произвесть решительную экспедицию, которая положит процветание этому краю. Готовы ли вы пожертвовать собою, если это потребуется, ради пользы Отечества?

Мало что поняв из туманного рязановского монолога, друзья, тем не менее, не моргнув глазом, ответили:

– Готовы!

Потом, правда, более острожный Давыдов все же поинтересовался:

– А в чем, собственно говоря, суть дела вами затеваемого?

– Об этом узнаете в свое время, но не сейчас! – заговорщицки взмахнул своими многочисленными перстнями Рязанов.

Спустя некоторое время камергер вновь призвал к себе лейтенанта с мичманом. Заговорщески прикрыв дверь, он усадил их подле себя и вполголоса начал разговор:

– Вам надлежит в самое ближайшее время осмотреть шестнадцатый и восемнадцатый острова гряды Курильской. На первом, как известно, имеется вполне приличная гавань, а на втором поселение американском кампании. Далее направитесь к острову Сахалину, чей берег недавно японцами вероломно захвачен. Там освободите о злодеев местных жителей айнов. Одарите айнов одарите вещами и медалями, а на берегах сахалинских установите знаки границ державы Российской!

– Дело ясное! – кивнул камергеру Хвостов. – Мы флага русского не опозорим! Все исполним, как должно в точности!

Справедливости ради, следует отметить, что еще во время своего шестимесячного «сидения» в Нагасаки, Резанов не постеснялся напомнить личному представителю микадо, что «на север от Матсмая (Хоккайдо) все земли и воды принадлежат российскому императору и чтобы японцы не распространяли далее своих владений». Но сыны божественной Аматерасу были себе на уме. Доходили до Резанова слухи, что на Сахалине в заливе Анива они учредили свою факторию, а на остров Итуруп они переправили воинский гарнизон и срубили там все русские православные кресты…

В написанной Резановым инструкции говорилось: «Войти в губу Анива и, буде найдете японские суда, истребить их, людей, годных в работу и здоровых, взять с собою, а неспособных отобрать, позволить им отправиться на северную оконечность Матмая (Хоккайдо). В числе пленных стараться брать мастеровых и ремесленников. Что найдете в магазинах, как то: пшено, соль, товары и рыбу, взять все с собою; буде же которыя будут ею наполненными и одаль строения, таковых сжечь… Обязать на судне вашем всех подписать, чтобы никто не разглашал о намерении экспедиции сей и чтоб исполнение ея в совершенной тайне было…»

Едва ошвартовались в охотской гавани, как Рязанов вручил Хвостову еще одну инструкцию, написанную столь витиевато и двусмысленно, что понять ее суть было просто невозможно: «…Оказавшийся перелом в фок мачте, противные ветра плаванию вашему препятствовавшие и самое позднее осеннее время обязывают вас теперь поспешить в Америку. Время, назначенное к соединению вашему с тендером в губе „Анива“ пропущено. Желаемых успехов, по окончании уже там рыбной ловли, ныне быть не может, и притом, сообразуясь со всеми обстоятельствами, нахожу лучше всего прежде предписанное оставя, следовать вам в Америку к подкреплении людьми порта Новоархангельска. Тендер „Авось“ по предписанию и без того возвратиться должен. Но ежели ветры без потери времени допустят вас зайти еще в губу Анива, то старайтесь обласкать сахалинцев подарками и медалями и взглянете, в каком состоянии водворение на нем японцев находится. Довольно исполнение сего сделает вам чести, а более всего возвращение ваше в Америку, существенную пользу приносящее, должно быть главным и первым предметом вашего усердия. И так, подобным наставлением снабдите вы и тендер, буде с ним встретитесь. Впрочем, в плавании вашем могущие быть непредвиденные обстоятельства соглашать вы будете с пользами компании искусство ваше и опытность, конечно, извлекут лучшее к достижению исполнением сего предписания. Я с моей стороны крайне жалею, что здешний порт не способен к перемене вам мачты и что стечение обстоятельств обязало меня к перемене плана».

– Как может сугубо сухопутный человек судить о безнадежности мачты? Я докажу, что и без мачты могу все выполнить! – обиделся Хвостов, прочитав новую инструкцию. – И как поступать с японцами?

Специально ли составил Рязанов так инструкцию или по недомыслию, так и осталось тайной. На словах же он требовал от Хвостова и Давыдова атаковать японские поселения на Сахалине и Курилах. Друзья таким приказом были несколько ошарашены.

Из дневника Хвостова: «Пойдем, – говорил он (Резанов – В. Ш.), – пощипать этих дураков (японцев – В. Ш.), в отмщение за худой прием нашего посла в Японии. Вы верно захохочите, да нельзя и не смеяться, что два маленькие суденка с пятьюдесятью человеками, идут наказывать такой народ, которого боятся пошевелить как муравейную кучу? Но это все не удивительно. Вы спросите, каким образом (Николай Петрович), получивши ключ (знак камергера – В. Ш.), ленту, все почести, век живши в Петербурге, сидевши за пером, вдруг пожелал обнажить шпагу, и где еще, на море! Сделался из юрисконсульта морским адмиралом! Вот прямо удивительная вещь! Но будьте уверены, все кончится хорошо…»

Историк пишет: «Призвав Хвостова и Давыдова на „великий подвиг“, „великое дело“, Резанов дал инструкции побывать на Курильских островах, открытых русскими еще раньше, а затем идти к острову Сахалин, пока действуют японские законы Токуганы, запрещающие японцам поселяться за пределами Японии. Названные земли к тому времени уже были открыты россиянами.»

Когда же Хвостов с Давыдовым на следующий день пришли в дом, где остановился камергер, за разъяснениями, то оказалось, что Рязанова в Охотске уже нет. Ночью, тайком от всех, камергер попросту… сбежал. Почему, «заварив всю кашу» с японской экспедицией, Рязанов перед самым ее проведением так сильно перетрусил, навсегда осталось тайной. Об этой тайне, по-видимому, что-то знал тогдашний начальник Охотского порта Бухарин, но пока помалкивал. Его время еще не пришло…

Отныне вся тяжесть ответственности за проведение карательного рейда была возложена на лейтенанта Хвостова. А он, как известно, отступать не привык!

Освободители островов

Вскоре верный офицерскому долгу лейтенант Хвостов уже вывел из Охотска свою «Юнону» в открытое море, чтобы исполнить пожелание покойного камергера и нанести удар по посягнувшим на российские границы японцам. Экспедиция, согласно оставленным Рязановым указаниям, была объявлена секретной, а потому команда клялась хранить тайну, целуя крест.

В первых числах октября 1806 года бриг подошел к Сахалину и вошел в Анивскую бухту, где согласно уговору его должен был дожидаться тендер «Авось» мичмана Давыдова. Но Хвостова ждало разочарование: тендера в бухте не оказалось.

– Что ж, – пожал плечами Хвостов, – Мы остались в одиночестве, но это совершенно ничего не меняет! Мы исполним все, что нам было предначертано!

На следующий день часть экипажа высадилась на берег и посетила айнское селение, 8 октября Хвостов провозгласил Сахалин владением России. Вот как описывает эту церемонию сам командир «Юноны»: «В 8-мь часов пополуночи отправились на двух судах я, лейтенант Карпинский и корабельный подмастерье Корекин к тому же селению. Подъезжая к берегу, подняли на шлюпке военный, а на баркасе купецкий флаги; добрые айны встретили суда уже в большем числе и присели на колени, когда мы вышли на берег, старались объяснить кое-какими словами, что мы русские и друзья их; я приказал на берегу поставить флагшток, на котором подняли оба флага, как военный, так и коммерческий. Показывая на судно, одарил всех платками и разными безделицами, на тоена или старшину селения надел лучший капот и медаль на владимирской ленте при троекратном из шести ружей выстреле, с судна на каждый залп ответственно из одной пушки. Здесь должно заметить, что ружейная стрельба не произвела на айнов ни малейшего страха, но когда увидели огонь и звук пушек, то ужаснулись и приклонили головы. Старшине при медали дал лист, на котором написано „1806 года октября _ дня“. Российский фрегат „Юнона“ под начальством флота лейтенанта Хвостова, в знак принятия острова Сахалина и жителей оного под всемилостивейшее покровительство российского императора Александра I, старшине селения, лежащего на восточной стороне губы Анива, пожалована серебряная медаль на владимирской ленте (на медали значилось: „Союзные России“ – В. Ш.). Всякое другое приходящее судно, как российское, так и иностранное, просим старшину сего признавать за российского подданного».

После этого российские моряки разорили все найденные ими на берегу залива Анива японские магазины и фактории, захватили в плен четверых японцев. Находившиеся на японских складах товары были частично захвачены (всего на «Юнону» было погружено до 1000 пудов риса, до 100 пудов соли, а также невода, посуда, другие предметы), частично, по предложению Хвостова, разграблены винами. Затем все японские постройки и запасы строевого леса были сожжены. 16 октября «Юнона» покинула залив Анива.

Следующей целью была выбрана крепость Кусюнокотан в княжестве Мацумаэ (столица которого располагалась на острове Хаккайдо). Десант с «Юноны» был стремителен. Японцы почти не сопротивлялись, а сразу разбежались. Победители сожгли магазины, да захватили в плен и четырех самураев, у которых предусмотрительно отняли кривые ножики, чтоб не повспарывали себе животы. К дому местного владетеля Хвостов самолично прибил доску с надписью, закрепляющей российскую принадлежность селения.

Надпись гласила: «1806 года октября 12 дня, фрегат „Юнона“. Поставлено в знак принятия острова Сахалина и жителей онаго под Всемилостивейшее покровительство российского императора Александра I. Российского флота лейтенант Хвостов».

Отошел, посмотрел ладно ли получилось. Работой своей остался вполне доволен:

– Знай наших!

Пшено и другие припасы матросы раздали местным жителям айнам. Айны встречали россиян на коленях.

– Если б не ваш приход, нас бы всех убили! – плакали они горько.

– Никого отныне не бойтесь! – объявил им лейтенант, заставив с колен подняться. – Отныне вы все под защитой Российской державы!

А затем был труднейший штормовой переход до Петропавловска. И как высшая награда за перенесенные испытания – стоящий в бухте тендер «Авось» и братские объятья Давыдова.

Как оказалось, мичман ждал «Юнону» в условленном месте, но ветром переломило фок-мачту, и пришлось идти чиниться в Петропавловск – Камчатский. Друзья в порту долго не задержались. Пополнили припасы провизии, воды и в путь! На тот раз, посовещавшись, Хвостов с Давыдовым решили вновь идти к Сахалину, чтобы демонстрацией морской силы и решимости навсегда отбить у японцев охоту к захвату чужих территорий. Однако «великость открывшихся повреждений», да повальные болезни заставили мореплавателей отложить свой поход до следующей весны. Морскому министру Чичагову Хвостов доносил о своих ближайших планах так: «Вторичный поход на Сахалин принесет те пользы, что получим богатый приз и освободим островитян от тиранства Японии, к чему призывает нас долг, приняв единожды Сахалин под покровительство российского монарха».

За зиму Хвостов составил первое научное описания языка и быта айнов, которое до сих пор ценится учеными!

Едва же в начале мая 1807 года Авачинская губа очистилась ото льда, «Юнона» и «Авось» снова вышли в океан. Перед выходом отслужили молебен и оба капитана просили Господа даровать им удачу и добрую погоду. Во время самого перехода, Хвостов и Давыдов, как всегда, не теряли времени даром, а вели тщательную опись Курильской гряды. Штормов, к счастью, на этот раз не было. Зато крайне замедляли плавание непрерывные туманы. Но вот подошли к острову Итурупу. Для начала дали несколько залпов по крепостице Айбо. Потом высадили десант. Японцы разбегались столь стремительно, что поймать успели лишь несколько самых не прытких. Найденные припасы рыбы и соли раздали айнам. Захваченную бухту романтичный Давыдов нанес на карту, как бухта Доброе Начало.

Затем оба судна обошли остров с другой стороны, а там уже не фактория выстроена, а целая крепость. Теперь уже пушечным огнем наших встретили японцы.

– Кажется, дело обещает быть жарким! – спрыгнул в шлюпку, довольный возможностью подраться, Хвостов. – Отваливай!

Вскоре на берегу, во всю, кипел рукопашный бой. Японцы пытались контратаковать, но матросы дружно приняли их в штыки, часть перебили, а остальных рассеяли.

Коренастый рулевой с «Авось», еще не остыв от схватки, делился своими впечатлениями с дружками:

– Бегу, значитца, а передо мною ипона раскосый прыгает. И до чего чудно прыгает: руками крендели выделывает, ногами вверх дрыгает, а сам шипит, будто кошка драная! Уж как на его фортели поглазеть не хотелось, да недосуг был. Приложил я его кулаком в грудину, убил, конешное дело и дале побег. И чего прыгал, чего шипел, может чего сказать хотел, бес его знает!

Разогнав японцев, Хвостов с матросами сожгли все стоявшие на берегу магазины. Крепость, однако, захватить не удалось – кончился порох. Пришлось возвращаться на суда.

На следующее утро десант был свезен снова. На это раз впереди всех шли с обнаженными шпагами оба друга. Лейтенант и мичман словно соревновались друг с другом в храбрости. Не выдержав напора, японцы бежали вновь. В распахнутые настежь крепостные ворота моряки вступили, гордо печатая шаг. Трофеи им достались не малые: единороги и пищали, мортиры и ружья. Склады ломились от продуктов и товаров.

– Надолго видать обосноваться хотели! – мрачно констатировал Хвостов, меж рисовых завалов вышагивая.

Вечером загрузили припасы на суда. Не обошлось без неприятностей. В захваченной крепости матросы нашли несколько бочек с водкой – саке и тут же изрядно перепились, празднуя легкую победу. На радостях несколько человек отправились в гости к айнам, но вместо айнов напоролись на сидевших в засаде японцев. Обратно вернулись лишь двое…

Предав огню крепость и факторию, суда вышли в океан.

Отметим, что трофейные пушки (две португальского литья, одна японского) были впоследствии доставлены в Петербург, и до сего дня сохраняются в Артиллерийском музее…

Так, обследуя остров за островом и разоряя разбойничьи японские гнезда, Хвостов и Давыдов продвигались все дальше и дальше к югу. Известия же о их победоносном походе распространялись по островам столь стремительно, что при виде на горизонте парусов, японцы уже сами запаливали свои укрепления и разбегались.

Время от времени удавалось перехватить и японские суда. Первым в одной из укромных бухт попался большой японский транспорт доверху груженый пшеном и солью. Отпустив на берег насмерть перепуганную команду, судно сожгли. Вскоре та же участь постигла еще три судна сторон восходящего солнца, что безнаказанно плавали у российских берегов, грабя местное население.

– Теперь уж раскосые надолго запомнят наш стяг Андреевский, за которым не только сила, но и справедливость! – с гордостью объявил своей команде Давыдов, когда оба судна повернули свои форштевни на Охотск.

Вот как описывает этот подвиг Андрей Вознесенский в поэме «Авось»:

В бой, Довыдов и Хвастов! Улетели. Рапорт: «Пять восточных островов Ваши, Император!»

Как стало известно позднее, блистательный рейд Хвостова с Давыдовым произвел на японцев огромное впечатление. Японская экспансия на север была надолго приостановлена. И как знать, кому бы принадлежали ныне Сахалин с Курильской грядой, если б не Хвостов с Давыдовым! Увы, все это стало понятным лишь спустя века. А пока героев ждали новые непростые испытания.

Лейтенант с мичманом рассчитывали в Охотске на торжественную встречу, как-никак, а победители, но вышло все совсем иначе.

…В те дни посреди великого сибирского тракта где-то под Красноярском умирал камергер Рязанов. Уже в агонии, он внезапно приподнялся на локтях и закричал из последних сил:

– Слон! Слон! Слон!

Это были его последние слова. Что они значили, не понял никто. Быть может, слон почудился камергеру перед смертью, быть может, как считали некоторые, он пытался сказать «сон», но костенеющий язык уже не слушался своего хозяина. О противоречивой личности Рязанова спустя полторы сотни лет скажет поэт:

Он мечтал, закусив удила, Свесть Америку и Россию, Но затея не удалась! За попытку – спасибо!

Уже после смерти Резанова императору Александру будет доставлено его неотправленное письмо: «Усиля американские заведения и выстроя суда можем и японцев принудить к открытию торга, которого народ весьма сильно желает у них. Я не думаю, чтоб Ваше Величество вменили мне в преступление, когда имев теперь достойных сотрудников, каковы Хвостов и Давыдов, с помощью которых выстроя суда, пущусь на будущий год к берегам японским разорить на Матсмае селение их, вытеснить их из Сахалина и разнести по берегам страх, дабы отняв между тем рыбные промыслы, и лиша до 20000 человек пропитания, тем скорее принудить их к открытию с нами торга, к которому они обязаны будут. А между тем услышал я, что они и на Урупе осмелились уже учредить факторию. Воля Ваша, Всемилостивейший Государь, со мною, накажите меня как преступника, что не сождав повеления приступаю я к делу; но меня еще совесть более упрекать будет ежели пропущу я понапрасну время и не пожертвую славе Твоей, а особливо когда вижу, что могу споспешествовать исполнению великих Вашего Императорского Величества намерений».

…Через много лет, в 1847 году, Калифорнию посетил директор Гудзон-Бейской компании Джордж Симсон, он-то и сообщил дочери коменданта форта Сан-Франциско Кончита де Аргуельо достоверные сведения о Резанове. Симсон рассказал, что на пути в Америку побывал в Красноярске и посетил могилу Резанова. После этого Кончита примет монашеский постриг.

Арест и побег

Дело в том, что к моменту возвращения «Юноны» и «Авос» слухи об успехах прошлогоднего похода Хвостова уже разнеслись по всей Сибири. Особенно взволновали они охотского начальника капитана 2 ранга Бухарина, известного своим гнусным характером, и чудовищной жадностью.

– Иш, как в воде низко сидят! Небось, все трюма полны золотом да серебром в Иапонии награбленным! – завистливо шипел он, оглядывая входящие в бухту суда.

Едва же завели швартовы, как Хвостов с Давыдовым были вызваны в комендантский дом. Едва вошли, как навались на них дюжие молодцы, разом скрутили руки, ноги. Пытались, было, офицеры отбиться, куда там! Намяли бока и в подвал кинули. А назавтра поволокли на допрос к Бухарину. Кавторанг встретил их отборной матерщиной, в лицо слюной брызгая:

– Почему сия диверсия исполнена без моего ведома! Я тут государем главнейшим поставлен повелевать!

– А что ты за гусь такой, чтоб я тебе докладные чинил? – разлепил Хвостов разбитые в кровь губы. – Над нами один воевода в краях здешних был поставлен его высокопревосходительство камергер Рязанов. Он и приказы нам давал!

– А, кроме того, велено было Рязановым все чинить нам в полнейшей тайне, – дополнил друга Давыдов, – На то и бумага у нас гербовая имеется!

– Плевать я хотел на бумагу вашу, да и на камергера, коего след давным-давно простыл! – вновь возвысил голос Бухарин. – Скажите мне лучше, куда золото награбленное подевали?

Несмотря на всю трагичность ситуации, пленники рассмеялись:

– Ну, ты и даешь, Бухарин! Так вот, что тебе от нас надо! Однако запомни, что мы не какие-нибудь разбойники барбантские, а офицеры российские, а потому на золото всякое нам наплевать с самой высокой мачты!

– В холодную обоих! – взревел Бухарин, ботфортами топая. – Я вас выведу на чистую воду, а богатства ваши сыщу и отниму!

Из воспоминаний мичмана Давыдова: «18 октября 1807 года. Когда я взошел к Капитану Бухарину, он, призвав караульного унтер-офицера, велел арестовать меня. Ни мне, ни лейтенанту Хвостову не позволялось выходить из дому и даже видеть лицо какого-нибудь смертного… Лейтенант Хвостов впал в опасную горячку. Вот картина моего состояния! Вот награда, если не услуг, то, по крайней мере, желания оказать оные. При сравнении прошедшей моей жизни и настоящей сердце обливается кровью и оскорбленная столь жестоким образом честь заставляет проклинать виновника и самую жизнь».

Затем учинено было следствие, начались допросы с побоями. «Юнону» с «Авосем» разоружили. Матросов тоже всех под арест посадили. Звеня кандалами, они ругались промеж себя:

– Мы на море – окияне за дела державные живота своего не жалели, а здесь острог с дыбой! Ах, жизнь наша клятая!

Бухарин меж тем твердил, как одержимый, одно и тоже:

– Коль богатства на судах нет, значит, золото награбленное они на островах в кладах закопали, да знаком особым для памяти пометили! Всех допрашивать с усердием!

– Дыбу, аль огонь? – подобострастно испрашивал топтавшийся подл мастер дел пытошных, бывший душегуб, забранный Бухариным в свое время с работ каторжных.

– И то и другое! – ярился Бухарин. – Языки только не рви, тогда уж точно ничего не вызнаем!

– Дозволено ли мне будет офицеров – то пытать? Дворяне, чай! – вопросительно глянул на своего благодетеля палач.

– Что я велю, все дозволено! – кивнул ему Бухарин. – Начинай тот час же!

И пошли кости трещать! Однако, как ни старался палач из душегубов, как ни злился Бухарин, Хвостов с Давыдовым молчали, как каменные. Так же стойко держались и остальные. Под огнем начали говорить лишь штурмана Ильин с Федоровым, но и их показания полностью совпадали со шканечными записями.

Состряпанное Бухариным дело рассыпалось на глазах, но тот все продолжал упорствовать. Когда ж его спрашивали, почему он считает, что золото закопано на острове, то капитан 2 ранга на полном серьезе отвечал:

– Так всегда разбойники поступают, я про то в книжке читал! Выпускать Хвостова с Давыдовым Бухарин уже боялся. Штурмана с матросами – эти не в счет, а от лейтенанта с мичманом, которые в столице всех известны, уже ничего не скроешь. За клевету и утеснения, им учиненные можно не только должностью поплатиться. А потому решил Бухарин офицеров из острога живыми не выпускать. Мертвые молчат крепко!

Два месяца отсидели в охотском остроге Хвостов с Давыдовым, обросли бородами и завшивели вконец. Наконец Хвостов объявил другу:

– Вот что, Гаврюша, сдается мне, что живыми нас отсюда Бухарин не выпустит, а потому пока еще есть силы, надо в побег кидаться!

Сказано – сделано! Офицеров в Охотске уважали. Удаль и храбрость всегда привлекают к себе. В условленное ночное время засовы темницы отворились. Чтобы отвести подозрение от помогавшим им стражникам, Хвостов тут же накоро написал на клочке бумаги записку, что последние были усыплены опием. Верные матросы снабдили беглецов сухарями, одеждой, ружьями. А потом не теряя ни минуты в тайгу.

Историк пишет: «Горожане снабдили беглецов одеждой, обувью, сухарями и двумя ружьями. С такой убогой экипировкой им, истощенным длительным бесчеловечным заточением, предстояло пройти до Якутска – ближайшего населенного пункта – около 700 километров. Поразительно, но они проделали этот путь – зимой, по горным кряжам, нехоженым лесам и болотам (надо было запутать следы), то впадая в отчаяние, то вновь обретая волю к жизни. Последняя оказалась сильней».

Если бы в своей жизни наши герои ничего более не совершили кроме этого небывалого в истории Охотска побега, то и тогда их имена были бы достойны памяти! Ведь от Охотска до Якутска почти семьсот верст. И это по зимней тайге, по бездорожью, преследуемые погоней! Можно только представить, чего стоил друзьям этот отчаянный бросок навстречу свободе. Не раз они были на волосок от смерти, но воля к жизни все же всяких раз оказывалась сильней. Вот и Якутск. Но избавления беглецы здесь не нашли. Уже извещенный Бухариным местный начальник, тотчас арестовал изможденных офицеров. Бить их здесь, правда, уже не били, а, бросив в арестантскую кибитку, повезли дальше в Иркутск к сибирскому губернатору Пестелю (отцу декабриста) для окончательного разбирательства. В Иркутске начались новые допросы, что да как, заставили писать и бумаги объяснительные. Неизвестно чем бы все кончилось, но неожиданно пришло письмо от морского министра Чичагова следовать обоим в столицу и препятствии в том никому не чинить. Наконец-то, смогли Хвостов с Давыдовым отдышаться и отправиться в новый не близкий путь. Чем-то встретит их Санкт-Петербург, что ждет их там? Об этом они могли пока только гадать.

Под свист ядер

Лейтенанта Хвостова и мичмана Давыдова привезли в Санкт-Петербург в мае 1808 года. Позади остались почти четыре года странствий и плаваний. Нынешняя встреча разительно отличалась от той, какая была оказана покорителям Великого океана в первый раз. Тогда офицеров буквально носили на руках, теперь до них никому не было никакого дела. Россия только что пережила шок и позор Тильзита, и дела восточные никого ныне в столице не волновали.

Впрочем, через некоторое время после приезда Хвостова с Давыдовым все же вызвал к себе министр коммерции Румянцев. Выслушав рассказ, все деяния оправдал, заметив, однако, что все недоразумения проистекли в их деле от того, что «Они находились в невозможности объяснить противоречий в данных им предписаниях».

После возвращения с Дальнего Востока моряки оказались между Сциллой и Харибдой, между двумя государственными ведомствами. Министром коммерции графом Румянцевым Хвостов и Давыдов были оправданы в их действиях, которые произошли «более от того, что они находились в невозможности объяснить противоречия в данных им предписаниях». И, согласно такому представлению, Морской министр думал иначе.

Император Александр отнесся к Хвостову с Давыдовым вполне благосклонно и, бумаги их мельком глянув, сказал:

– Дела японского сим бравым офицерам в вину не ставить! Казалось бы, теперь-то все должно было быть в полном порядке, да не тут-то было! Жалобы Хвостова с Давыдовым на жестокое обращение с ними начальника Охотского порта капитана 2 ранга Бухарина легли на стол к адмиралу Фондезину. Известный казнокрад и трус, снятый с должности за позорное поведение во время знаменитого Гогландского сражения (в котором отличился Хвостов!), он ныне прекрасно чувствовал себя в высоком кабинете. Почему Фондезин столь яростно обрушился на наших героев непонятно. Вполне возможно, что, будучи большим взяточником (за что в свое время даже привлекался к суду!), он имел какие-то подарки от Бухарина, благо пушнины в тех краях всегда хватало. А может, чем-то не понравились адмиралу и сами офицеры, уж слишком гордые на вид и дерзкие на язык. Как бы то ни было, но Фондезин их жалобе хода не дал, а заявил, что сами офицеры и виноваты в своем аресте.

– Как я понимаю бедного Бухарина! – восклицал адмирал, тряся толстыми брылями своих щек. – О, как я его понимаю! Этим проходимцам палец в рот не клади, откусят вместе со всей рукой!

По его приказу кинулись искать жалобщиков, то ли для ареста, то ли для дорасследования, а их уже в столице и след простыл.

– Сбежали, такие – разэтакие! – разозлился Фондезин. – Подать их в сыск!

13 ноября 1808 года Фондезин внес предложение «предать лейтенанта Хвостова и мичмана Давыдова военному суду». Но адмирала быстро поправили:

– Ежели есть высочайшее повеление дела в вину не ставить, какой может быть суд?

Впрочем, Хвостову с Давыдовым тут же намекнули, что в столице их нахождении не слишком желательно.

Пока друзья обретались на краю мира, в Европе снова началась череда войн. В очередной раз принялись выяснять отношения и Россия со Швецией. Решали кому обладать Финляндией. В августе 1808 года одиннадцатитысячный корпус генерала Каменского перешел в наступление и в целой серии сражений (при Куортане, при Салми и при Оровайсе) нанес поражение главным силам шведов. Попытки шведского флота высадить десанты в районе Або были отражены отрядом генерала Петра Багратиона.

О присутствии двух знаменитостей в столице узнал командующий Финлянской армией граф Буксгевден, который вел тогда тяжелые бои со шведами в заснеженных лесах Карелии, и попросил отдать храбрецов ему:

– Мне такие сорвиголовы сейчас, вот как нужны!

В министерстве лейтенанту с мичманом сказали так:

– Ну, а коли вы такие храбрецы, то самое вам время показать себя в драке со шведом!

– Да и покажем! – пожали плечами Хвостов с Давыдовым. – Экая невидаль, снова подраться!

– Тогда вот вам предписания и отправляйтесь на озерную флотилию к капитану 1 ранга Селиванову!

Оба начальствовали канонерскими лодками, да дрались так, что шведы издали, завидев их вымпела, тут же поворачивали восвояси. Канонерки свои звали по старинке «Юнона» да «Авось», в память о делах своих тихоокеанских. В одной из схваток Хвостов был серьезно ранен, но не покинул палубы своей канонерки, пока враг не был повержен. В другой раз отряд из полутора десятка лодок под началом Хвостова случайно наткнулась на троекратно превосходившие шведские силы.

– Что делать будем? – спросил друга верный Давыдов.

– Известно что! – усмехнулся тот. – Только вперед!

Друзья участвовали в сражении 6 сентября при Пальво и 19 сентября в не менее яростном сражении у острова Тавсало. В обоих случаях Хвостов командовал авангардами, оказывая редкую расторопность, искусство в распоряжениях и неустрашимость, поражал он превосходного числом неприятеля и в обоих случаях рядом с ним неизменно находился Давыдов.

О Давыдове в представлении на награждение значится: «проявлял отличное мужество и был весьма похваляем».

Услышав начавшуюся перестрелку между нашей и шведской флотилиями у острова Тавсало и, зная о многократном перевесе шведов, Буксгевден расстроился:

– Шведы превосходят нас по всем статьям, вряд ли кто спасется!

Когда же к нему примчался с донесением об одержанной победе Хвостов, то генерал даже потерял дар речи. Радость его была так велика, что он, проходя мимо гауптвахты, отдавшей ему честь, сказал: «Не мне, не мне, а победителю!» – и указал на Хвостова.

Из хроники сражения: «…Гребная флотилия под командованием капитана 1 ранга Селиванова, состоящая из 24 судов, направила путь свой к острову Вартсалана на защиту правого фланга. В 11 часов утра (17 числа) авангард наш, состоящий из 6 лодок под командою Давыдова и Кременчугского мушкетерского полка майора Винклера, приближаясь к южной оконечности острова Судсало, обложенного множеством шхер, получил через крейсеров своих извещение, что неприятель более нежели с 46 канонерскими лодками и 6 галерами, пользуясь попутным довольно сильным ветром, идет на всех парусах прямо против направления нашей флотилии.

Дабы удержать стремление неприятеля и не дать ему выйти из-за мыса на плес, могущий доставить ему наилучший ордер для баталии, авангард наш расположился около небольшого острова и в проливе оного. Шведы немедленно открыли огонь ядрами.

Лейтенант Хвостов и полковник Пшеницкой, командовавшие отделением флотилии, долженствующим по диспозиции подкреплять авангард, тотчас построя линию, пошли вперед и, примкнув к левому флангу авангарда, решились не выпускать неприятеля из узкого прохода, дабы сим не дать ему обойти наши фланги. В сем намерении суда наши пошли вперед и, выдержав неприятельский огонь, сблизились на картечную дистанцию, не делая ни одного выстрела. Спокойное и мужественное сие движение остановило быстроту неприятеля. Произведенная потом канонада, несмотря, что суда его шли под ветром и что весь дым обращался против наших судов, расстроила его намерение, принудя стать в позицию оборонительную.

В 3 часа все наши суда были уже в деле под картечными выстрелами. Безумолкная канонада превосходила возможность описать. Невероятная твердость духа войск наших и героическое стремление к победе начальников отделений поставили неприятелю, при всем его превосходстве, повсюду непреодолимость, и каждое усилие расстроить нашу линию было мгновенно изпровергаемо.

В 4 часа две неприятельские лодки на правом и левом фланге взорваны посредством бранскугелей на воздух. Ободренные сим храбрые войска наши, закричав „ура“, всею линией пошли вперед, причем в глазах всей флотилии еще 6 неприятельских судов были потоплены.

Неприятель в замену оных выдвинул 6 галер. В 7 часов капитан 1 ранга Селиванов, объезжая все отделение, узнал, что остается немного зарядов и что некоторые лодки, имея пробоины, не могут уже держаться. Он приказал лейтенанту Хвостову отойти и соединиться со вторым отделением, дабы сформировать одну линию.

Неприятель, пользуясь сим случаем, пустился на всех веслах в атаку… суда наши, выждав неприятельское нападение, подвинулись также вперед и, сделав удар, затопили еще две лодки… Наступившая темнота ночи прервала сражение… Потеря наша состоит убитыми нижних чинов 45 человек, ранеными Кременчугского полка капитан Чедаев и нижних чинов 68.

…Капитан 1 ранга Селиванов, отзываясь Главнокомандующему с особенной признательностью о мужестве всего отряда, превосходно свидетельствует о лейтенанте Хвостове, который оказал пример невероятной неустрашимости. Пренебрегая сыплящимся градом картечи и не взирая, что четыре шлюпки под ним были потоплены и из 6 гребцов остался только один, он шел вперед и поражал неприятеля, а равным образом и сухопутные начальники отзывались Главнокомандующему о его мужестве. Все нижние чины его превозносят и вообще, где он только появлялся, храбрость оживотворялась. Лейтенант Мякинин, заслуживший предпочтение и оказавший превосходную храбрость в первых сражениях, оправдывает сие о нем мнение при всяком случае. Полковники Горбунов и Пшеницкой распоряжение и примером своим заслужили по всей справедливости имя неустрашимых, а равно заслужили внимание лейтенанты Давыдов, Тутыгин и мичман Трубников».

После сражения при Тавсало Буксгевден отправился на берег, осмотрел поврежденные лодки. Подойдя к матросам, спросил:

– Кто главный герой победы?

– Лейтенант Хвостов! – в один голос ответили матросы.

– Это не моряки, а сущие черти! – восторгался подвигами друзей генерал Буксгевден. – Их надо сдерживать, а то они мне всех шведов в раз перетопят! С кем же я тогда воевать стану!

Особенно же был доволен «аляскинскими» офицерами командующий морскими силами на военном театре контр-адмирал Мясоедов.

– Этим ребятам только прикажи, так они и полмира перевернут! – расхваливал он их. – Одно слово – орлы!

Биограф наших героев пишет: «Четыре раза ядра и картечь топили лодки, каждый раз погружая его (Хвостова – В. Ш.) в воду и четыре раза возникал он из глубины моря, не теряя немало присутствия духа, повсюду разъезжая впереди, распоряжался, ободряя людей и повелевая следовать за собою. Когда одна лодка была под ним разбита и он, вытащенный из воды. Сел на другую, тогда первое его слово было „вперед“ и когда, ударившее в нос второй лодки ядро, сделало пробоину и убило несколько человек, команда пришла в смятение. Видя, что лодку заливает, он снял мундир и заткнул пробоину, крича: „Ребята, греби вперед!“» Не правда ли более чем красноречивое признание заслуг!

В последнем бою Давыдов был ранен в ногу. Состояние Хвостова было весьма тяжелым. Хотя он и не был ранен, но сказались все перенесенные за долгие годы лишения. Видя это, Буксгевден забрал Хвостова к себе на яхту для восстановление здоровья и поручил его своему врачу.

Из письма командующего корпусом генерала Буксгевдена: «Все нижние чины его (Хвостова – В. Ш.) превозносят и вообще, где он только появлялся, храбрость ожитворялась».

Очень высоко о профессионализме и храбрости Хвостова и Давыдова отзывался и вице-адмиралом Мясоедовым, под командой которого они потом находились.

После окончания войны в следующую зиму командующий граф Буксгевден причислил их, в виде награды, к своей свите и возвратил в Петербург. Оба были представлены к наградам: Хвостов – к ордену святого Георгия 4-й степени, а Давыдов – Святого Владимира 4-й степени.

Казалось бы, что здесь наконец-то должны была восторжествовать справедливость, но вновь вмешалось провидение! К императору Александру бумагу о награждении принесли одновременно с прошением Фондезина об аресте офицеров. Подумав немного над обеими бумагами, император начертал: «Неполучение награждения в Финляндии послужит сим офицерам в наказание за своевольства противу японцев». Так наказание за одну победу во славу Отечества было компенсировано другой победой.

– За что же мы несем крест свой тяжкий, когда ни в чем не виноваты? – обиделся, было, Давыдов, когда узнал о царском решении.

– Ладно, Гаврила, – обнял его Хвостов, – Чего тут правду искать! И на что они нам эти ордена!

Таинственная смерть и рождение легенды

Осенью финляндские озера замерзли, и боевые действия на них прекратились. Пользуясь передышкой, друзья выправили себе небольшой отпуск и отправились в Петербург отдохнуть и навестить родных. Но праздно время друзья не проводили. Давыдов, по настоянию адмирала Шишкова, берется за описание путешествия. Очевидно, свою лепту должен был внести и племянник Шишкова Николай Хвостов, но пока дело обстоит именно так. Тем временем Шишков готовит к печати первую книгу «Двукратного путешествия в Америку морских офицеров Хвостова и Давыдова, писанного сим последним». Разумеется, ему деятельно помогает Хвостов.

Сам же Давыдов спешно дописывает второй том с описанием острова Кадьяк и жителей оного, языка айнов, их нравов, обычаев и готовит материалы для описания второго путешествия в Америку.

4 октября 1809 года Хвостов и Давыдов были в гостях у старого своего друга – личного врача Резанова натуралиста и естествоиспыталеля Григория Ивановича Лангсдорфа (будущего академика) на Васильевском острове. Доктор, он же известный ученый, натуралист, а позже и российский дипломат, принимал еще одного дорогого гостя из Америки – бывшего хозяина «Юноны» и давнего приятеля Хвостова и Давыдова Джона Вульфа. На следующий день тот уезжал в Кронштадт, где стояло его судно, которое должно было уйти в Америку. Что касается Лангсдорфа, то он в это время заканчивал работу над своим трудом о кругосветном путешествии «Замечания о путешествии вокруг света в 1803–1807 гг.» (книга была издана в 1812 году на немецком языке), так что Давыдову и Хвостову было о чем переговорить и с хозяином, и с его гостем. За разговорами и воспоминаниями подзадержались. Думается, не обошлось и без хорошей выпивки. Возвращались поздно…

В два часа ночи, возвращаясь с пирушки, друзья подошли к разведенному Исаакиевскому мосту. Разве это преграда для отважных морских офицеров? Под мостом как раз проходила барка. Хмель ли, всегдашняя ли удаль явились тому виной, но им показалось, что не составит труда соскочить на судно, а с него – на другую половину моста… Больше Хвостова и Давыдова никто не видел.

Николаю Хвостову шел тогда 33 год, а Гавриилу Давыдову всего 26! Сколько они моги бы еще сделать для Отчества, увы, не пришлось…

Из воспоминаний Ф. В. Булгарина: «Вдруг оба они пропали без вести, а как в это же время американский купеческий бриг прошел без осмотра, при сильном ветре, мимо брандвахты, за Кронштадтом, и не заявил бумаг, то многие, зная беспокойный дух Хвостова и Давыдова, полагали, что они, по страсти к приключениям, ушли в Америку. Это казалось тем более вероятным, что шкипер американского брига был приятель Хвостова и Давыдова, оказавших ему услугу в Ситхе. Наряжена была комиссия для исследования дела, но она ничего не открыла.

Два года прошли в неизвестности о судьбе наших храбрых моряков, а на третий год прибыл в Петербург тот же самый американский шкипер. Он объяснил дело. За день до отъезда его из Петербурга в Кронштадт, Хвостов и Давыдов обедали у него, на Васильевском острове. Они пропировали долго за полночь, и возвращались, когда уже начали разводить Исаакиевский мост. Только один плашкоут был выдвинуть наполовину. – „Воротимся!“ сказал американский шкипер, провожавший их. – „Русские не отступают!“ возразил Хвостов: „Вперед! Ура!“ Хвостов и Давыдов хотели перепрыгнуть через пространство, казавшееся небольшим в темноте, упали в воду – и поминай, как звали! Опасаясь задержки, шкипер тогда промолчал, а люди, разводившие мост, также боялись ответственности, и несчастный случай остался тайной. Замечательно, что тел не выброшено нигде на берег».

В одном из исторических изысканий я встретил намек, что, якобы, в воду упал с моста Давыдов, а Хвостов бросился вслед за ним, чтобы попытаться спасти друга. Это вполне реально, так как у Давыдова имелась легкое ранение ноги и, прыгая с моста на барку, или с барки на мост он вполне мог недопрыгнуть. Впрочем, никаких доказательств этому нет.

Многие, зная беспокойный дух Хвостова и Давыдова, долго считали, что герои не погибли столь нелепо, а, учитывая их страсть к приключениям, вместе с Вульфом отправились в Америку. Насколько далеко может зайти фантазия, свидетельствует и такое предположение: «Ходил один любопытный слух, конечно, ни на чем не основанный, и потому более забавный, чем заслуживающий внимания, именно будто знаменитый Боливар был ни кто иной, как считавшийся погибшим Хвостов».

К версии бегства в Америку наиболее был причастен Фаддей Булгарин, названные выше воспоминания которого полны домыслов и непроверенных фактов. В своих бойких воспоминаниях он представил Хвостова и Давыдова как лихих героев молодечества и удальства, видевших все наслаждения в жизни в том, чтобы «играть жизнию». Однако на самом деле фактически обвинив наших героев в дезертирстве, ведь они состояли в рядах действующей армии и находились всего лишь в зимнем отпуске! Позиция Буларина вызвала гневную отповедь флотских офицеров, хорошо знавших Хвостова и Давыдова.

Адмирал Петр Иванович Рикорд написал в газету «Северная пчела» свое возражение Булгарину, заметив, что рассказ Булгарина «об упомянутых лицах не вполне верен». Рикорд закончил письмо словами: «Покорнейше прошу вас, милостивый государь, в вашем прении впредь для защиты вашей не употреблять моего имени». Булгарин издавал «Северную пчелу» и полемизировал с издателем «Литературной газеты» Полевым, критически оценивая его «Воспоминания». Словом, Рикорд защищал честь морских офицеров достойно.

Необыкновенная судьба морских офицеров Хвостова и Давыдова привлекла внимание и великого Державина. Гаврила Романович пишет свое стихотворение «В память Давыдова и Хвостова». В 1832 году Николай Полевой в своем журнале «Московский телеграф» напечатал статью «Сочинения Державина», в которой не обошел и это стихотворение. «Все великое и прекрасное увлекало Державина. Так, например, он почтил стихами память Хвостова и Давыдова, юных героев, погибших несчастно, и, как юный певец, оживляется всякою славою отечества до самой своей кончины».

В своей оде Державин просит Музу склонить свою память и воспеть память героев, вдыхавших российский дух, героев, от которых ждали новых громких подвигов в будущем. Все основные этапы жизни были схвачены в едином сюжете «колесницы счастья», и завершалось стихотворение философскими размышлениями о смысле человеческого бытия:

Вдыхавшая героям Российским к славе дух, Склони днесь к струнам томным, О Муза! их твоим И юных двух отважных Сподвижников оплачь, Что сквозь стихиев грозных И океанских бездн Свирепых и бездонных, Колумбу подражая, Два раз Титана вслед Пошли к противуножным. Меж гор лазурных, льдистых, Носящихся в волнах, И в ночь, под влагой звездной, По рейнам, парусам Блестящей, – солнца тропы Преплыв сквозь мраз и жар, Они, как воскрыленны Два орлия птенца, Пущенные Зевесом, Чтоб, облетев вселенну, Узнать ея среду, — Три удивили света. Там, на летучих Этнах, Иль в чолнах морь средь недр, Там в нарах, на оленях, В степях на конях, псах, То всадников, то пеших, Зимой средь дебрь и тундр Одних между злодеев, Уж их погибших чтут. Без пищи, без одежды В темницах уморенных: Но вдруг воскресших зрят, Везде как бы бессмертных. И Финн, и Галл был зритель Бесстрашья их в боях, Когда они сражались За веру, за царя; За отчество любезно; Но благовенью в них Всяк к родшим удивлялся, Кариоланов зрев. Всяк ждал: нас вновь прославят Грейг, Чичагов, Сенявин, Круз, Сакен, Ушаков В морях великим духом. Но мудрых рассужденье Коль справедливо то, Что блеск столиц и прелесть Достоинствам прямым Опасней, чем пучины И камни под водой: Так, красны струи невски! Средь тихих наших недр, В насмешку бурям грозным И страшным океанам, Пожрать не могшим их, Вы, вы их проглотили! Увы! в сем мире чудном Один небрежный шаг И твердые колоссы Преобращает в перст — Родители! ах, вы, Внуша глас скучной лиры, Не рвитесь без мер; Но будьте как прохожий, Что на цветах блеск рос Погасшим зрел, – и их Вслед запах обоняйте. Жизнь наша жизни вечной Есть искра, иль струя; Но тем она ввек длится, Коль благовонье льет За добрыми делами О, так! исполним долг, И похвалы за гробом Услышим коль своим, — Чего желать нам больше? В пыли и на престоле Прославленный герой Глав злых, венчанных выше. Хвостов! Давыдов! Будьте Ввек славными и вы. Меж нами ваша память, Как гул, не пройдет вмиг. Хоть роком своенравным Вы сесть и не могли На колесницу счастья; Но ваших похождений звук, Дух Куков и Нельсонов И ум Невтона звездна, Как Александров век, Не позабудут Россы.

Вот так, на уровне героев морских плаваний и сражений, на уровне звездных открытий Ньютона и всего «Александрова века» ценит простых русских лейтенантов-мореходов наш Державин! Вот это ода так ода – не царям, не владыкам, а отважным и грешным мореходам!

После гибели Хвостова и Давыдова в «Русском вестнике» в 1809 году были опубликованы стихи Анны Волковой:

Уж ночь осенняя спустила На землю мрачный свой покров, И тихая луна сокрыла Свой бледный свет средь облаков. Лишь ветр печально завывая, Глубокой тишине мешал, И черны тучи надвигая, Ночные мраки умножал… Сбирался гром над головами России верных двух сынов. Идут поспешными стопами К реке Давыдов и Хвостов. Тут рок мгновенно разделяет Мост Невский надвое для них: Отважный дух препятств не знает: Могло ли устрашить то их? Моря, пучины проплывая, Ни пуль, ни ядер не боясь, Опасность, бедства презирая, Неустрашимостью гордясь, Идут… И обретя препону Нечаянну в своем пути, Внимая храбрости закону, Стремятся далее идти. А вы! судьбы завистной жертвы! Герои храбрые в боях! Хотя бесчувственны и мертвы, Но живы в мыслях и сердцах; Утехи, бедствия делили, Вы меж собой по всякий час, В сей жизни неразлучны были, И смерть не разлучила вас.

Особенно тяжело переживал трагедию известный знаток российской словесности адмирал Шишков. Хвостов приходился ему племянником, а Давыдов по возвращении из Финляндии, работая над книгой, жил у него дома. Именно адмирал благословил его на литературный труд. «Жизнь их была цепь несчастий, не могших однако же никогда поколебать твердости их духа… Умолчим о сожалении друзей, – писал Шишков, – о горести бедных родителей их: никакое перо изобразить того не может».

Адмирал тоже откликнулся стихотворением на смерть друзей. На мой взгляд, это лучшее из стихотворений о Хвостове и Давыдове:

Два храбрых воина, два быстрые орла, Которых в юности созрели уж дела, Которыми враги средь Финских вод попраны, Которых мужеству дивились Океаны, Переходя чрез мост в Неве кончают век… О странная судьба! о бренный человек! Чего не отняли ни степи, ни пучины, Ни гор крутых верхи, ни страшные стремнины, Ни звери лютые, ни сам свирепый враг, То отнял все один… неосторожный шаг!

С тех пор минула не одна эпоха. За это время в России появилось немало новых героев, но Хвостов с Давыдовым не были забыты.

Время от времени о наших героях пишутся книги, статьи. Их образ увековечен в популярной рок-опере «Юнона» и «Авось». Именем Давыдова названы – бухта и мыс на Сахалин и остров в гряде Алеутских островов.

Действия лейтенанта Хвостова и Давыдова, к сожалению, не были поддержаны правительством Российской империи. В итоге японцы вскоре вновь вернулись на Сахалин и восстановили свои укрепления на Итурупе. А в июле 1811 года на Кунашире японцы арестовали в знак мести, командира шлюпа «Диана» Василия Головнина. Командир «Дианы» провел в японском плену более двух лет и был освобожден только после получения японцами от российской администрации заверений в том, что набеги на Сахалин и Итуруп носили самочинный характер, а сами Хвостов и Давыдов уже «были судимы, найдены виновными, наказаны и уже не находятся в живых».

В итоге всех этих дел Санкт-Петербург был вынужден четко обозначить южную границу своих владений на Курильских островах. В новых привилегиях, дарованных 13 сентября 1821 года Российско-Американской компании императором Александром Первым, крайним владением империи на Курилах был назван южный мыс острова Урупа.

Японцы со времени экспедиций по выдворению японских захватчиков с Сахалина и Курил именуют наших героев не иначе как пиратами и при каждом удобном случае стараются вспомнить их, как пример русской жестокости и вероломства, хотя, как мы теперь знаем, ни того, ни другого Хвостов с Давыдовым не проявили.

Что касается брига «Юнона» и тендера «Авось», то они ненадолго пережили своих капитанов. Через несколько лет оба судна погибли во время сильного шторма берегов Камчатки со своими командами.

Из записок Кирилла Хлебникова («Сын Отечества», 1838 год): «Живучи в Камчатской Петропавловской Гавани, я имел привычку спать после обеда. Так было и 5 ноября 1811 года. Вдруг во сне я стал спрашивать у бывших тут: пришли ли люди от судна, которое недалеко отсюда разбилось? Над этим засмеялись, и когда я проснулся, пересказали мне о вопросе. Тут я вспомнил, что видел во сне нечто ужасное, но не мог привести виденного в соображение.

К вечеру того же дня входит ко мне незнакомый человек. Увидев его, я узнал одно из лиц, виденных во сне, и вздрогнул от удивления. Тут он уведомил меня, что корабль „Юнона“ потерпел крушение при устье речки Вилюя во время сильного шторма, и при этом погибли командир судна и весь экипаж, кроме его и еще двух матросов, спасшихся неожиданно, и что они нашли бывших там за ловлею рыбы наших людей, и ими сюда доставлены».

Что касается главного гонителя наших героев Бухарина, то в1808 году он был арестован, так как еще с представления своем от 31 марта 1807 года даже генерал-губернатор Сибири Пестель (сам, тот еще держиморда!) писал из Иркутска министру морских сил Чичагову, «что для спасения жителей Охотского края от зверства и истязаний Бухарина необходимо сменить немедленно». Новым начальником Охотского порта был назначен однокашник Хвостова по морскому корпусу капитан-лейтенант Михаил Миницкий.

Это о таких героях-первопроходцах, как Хвостов и Давыдов сказал в свое время великий Михайло Ломоносов:

Колумбы Росские, презрев угрюмый рок, Меж льдами новый путь отворят на восток, И наша досягнёт в Америку держава…

И как не вспомнить напоследок слова самого Николая Хвостова: «Идем, хотя бы то и стоило жизни: и ничто в свете не остановит нас…»

Оглавление

Два храбрых воина, два быстрые орла…

Друзья-товарищи

К американским берегам

На Аляске

В обратный путь

И снова через Сибирь

Камергер Рязанов

Калифорнийская эпопея

Освободители островов

Арест и побег

Под свист ядер

Таинственная смерть и рождение легенды Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg