«Записки советского интеллектуала»

Записки советского интеллектуала (fb2) - Записки советского интеллектуала 2899K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Григорьевич Рабинович

Михаил Григорьевич Рабинович Записки советского интеллектуала

Москва и Рабинович

Речь идет не о «нарицательном» Рабиновиче, а о вполне реальном и хорошо известном в кругах историков, археологов, этнографов, историков архитектуры ученом — докторе исторических наук Михаиле Григорьевиче Рабиновиче. Чтобы ввести читателя в курс дела, приведем фрагмент из воспоминаний известного историка-диссидента А. М. Некрича, относящийся к периоду «борьбы с космополитизмом»: «Мы говорили между собой и обсуждали происходящее. Но не только разговаривали, а старались противостоять напору черносотенцев, сделать что-то для преследуемых людей. То, что мы делали, было совсем немного, но все же это давало возможность жить. Мой друг Жора Федоров (известный ученый-археолог и литератор Г. Б. Федоров. — Авт.), бывший одно время членом партийного бюро Института археологии, был приглашен на заседание дирекции Института для обсуждения вопроса, что делать с Михаилом Григорьевичем Рабиновичем. Директор Института А. Д. Удальцов настаивал на отстранении Рабиновича, многие годы руководившего археологическими раскопками в Москве, от работы. Аргументация была более чем ясная. Удальцов промычал в обычной своей манере: «Вот Рабинович, и вот Москва. И как же это получается?!» Сказал и обвел всех своими прозрачными судачьими глазами. Все молчали, тогда Удальцов добавил: «Мы должны освободить Рабиновича от работы». После этого каждый присутствующий высказал свое мнение. Дошла очередь и до Г. Б. Федорова. Он сказал: «Я думал, что меня пригласили на заседание дирекции и парткома Института, а я присутствую на заседании "Союза русского народа"». Встал и ушел. Рабиновича взяли на работу в Институт этнографии, но раскопками в Москве он больше не ведал»[1].

Довольно точно воспроизводя мотивы и обстоятельства увольнения М. Г. Рабиновича из Института археологии, Некрич ошибался в одном — раскопками в Москве Михаилу Григорьевичу «ведать» пришлось даже тогда, когда формально руководителем Московской археологической экспедиции он и не значился. Более того — в 1957–1959 гг. Рабинович руководил раскопками в Кремле, спасая от уничтожения археологические памятники во время «ударной» стройки коммунизма — сооружения Кремлевского дворца съездов. Кстати, во время очередной ударной стройки в центре Москвы, на этот раз «ударной стройки капитализма», торгового центра на Манежной площади, раскопками руководил А. Г. Векслер, начавший копать в Москве в экспедиции Михаила Григорьевича.

Однако по порядку. М. Г. Рабинович родился в 1916 г. в Екатеринбурге. В 1933–1936 гг., после окончания горно-химического техникума, работал горным мастером на руднике, старшим техником в проектной конторе. В 1936 г. поступил на исторический факультет Московского университета, который окончил в 1941 г. Призывной комиссией Рабинович был признан по состоянию здоровья негодным к строевой службе. В годы войны оставался в Москве, исполняя в 1941–1943 гг. обязанности директора Научной библиотеки МГУ им. Горького, одновременно обучаясь в аспирантуре по кафедре археологии (научные руководители — профессора А. В. Арциховский и М. Н. Тихомиров, ведущие специалисты по археологии и истории русского средневекового города). В 1943 г. Михаил Григорьевич защитил кандидатскую диссертацию на тему «Новгородское войско» — о военном устройстве Великого Новгорода. В 1943–1946 гг. Рабинович работал ученым секретарем Института этнографии Академии наук СССР. Но главной его темой и любовью оставалась Москва.

* * *

Михаил Григорьевич пришел в археологию Москвы еще совсем молодым ученым. Но за его плечами стояли уже годы учебы на историческом факультете МГУ, участие в первых раскопках Новгорода и тяжелое военное время, когда ему не раз приходилось браться за ответственную организационную работу в академических учреждениях. Этим во многом объяснимо то, что в послевоенной московской археологии, где все нужно было начинать заново, роль Рабиновича оказалась ключевой — энергия и несомненный организационный талант не могли остаться незамеченными. Чтобы эта роль была понятна, нужно сказать хотя бы несколько слов о судьбе археологии в Москве, которая сама по себе противоречива и драматична.

В XIX в. Москву изучали по письменным источникам, древним зданиям, раскопкам курганов, музейным коллекциям. И только на рубеже 1920–1930-х годов было начато систематическое исследование города под руководством классика отечественной археологии А. В. Арциховского. Но шло оно очень неровно. С культурным слоем Москвы археологи впервые по-настоящему смогли познакомиться в 1930-х годах, на первых трассах метрополитена. Правда, это не были настоящие раскопки: при прокладке центральных линий метро культурный слой прорезали сразу на всю глубину. Но нет худа без добра: в разрезах и шахтах быстро выявились основные характеристики Москвы как памятника археологии, и возникло общее представление о перспективах работы в городе. Они, казалось, обнадёживали. Вскрылись деревянные улицы и срубы; мастерские и клады монет, оружия, украшений; целые залежи керамической посуды и некрополи с белокаменными надгробиями. Был опубликован первый сборник по археологии города, с характерным для 1930-х годов названием: «По трассе первой очереди московского метрополитена» (М.,1936), который стимулировал интерес ученых, привлек их к городу. Но вскоре оказалось, что основную массу находок составляют вещи XVI–XVII вв. (которые в то время не считались достойными настоящего археологического изучения), древностей же домонгольского времени в Москве очень немного. Сохранность слоя, занятого фундаментами множества зданий конца XIX–XX в., особенно в древних, центральных районах, тоже оставляла желать лучшего. Наконец, сердце средневекового города, Кремль, был закрыт для исследований.

Кроме того, археология Москвы оказалась неполноценной, так как из-за бурного развития столицы СССР стала заложницей ее городского хозяйства. Конечно, так обстояло дело с археологией во многих мировых центрах, но своеобразие жизни социалистического мегаполиса усиливало эффект. Строительство шло слишком быстро, и ученым оставалось только фиксировать ход разрушений. Это плохо сочеталось с методами археологических работ, требующих спокойной обстановки и протяженности во времени. В давно замерших Суздале, Ростове или Переславле, а тем более на давно погибших городищах культурный слой меньше поврежден, а работать несравненно удобнее: нет многометровой толщи техногенного балласта, не надо применяться к срокам вечно опаздывающих строителей и противостоять мертвящим запретам администрации. Понятно поэтому, что внимание археологов вскоре сосредоточилось на более древних и лучше сохранившихся городах, особенно Новгороде, где было больше возможностей для крупных исторических открытий, вскоре и сделанных. В Москве же период «героического штурма» 1930-х годов сменился долгими годами затишья, когда археологические материалы целиком уходили в отвалы строек и не интересовали почти никого. Затем грянула война, и во вторую половину XX столетия московская археология вступила, так и не начав регулярных раскопок.

Впрочем, Михаила Григорьевича в довоенный период эти вопросы еще не волновали — он, как сам пишет, участвовал в раскопках других городов и собирался стать историком или этнографом. К раскопкам в Москве он пришел только после Великой Отечественной войны, когда в археологии произошел ряд важных изменений. В политике сталинизма явственно обозначился великодержавный шовинистический акцент, в силу которого изучение национального наследия, в том числе археологическое, воспринималось уже как проявление патриотической активности. Кроме того, подогревался интерес к Москве как столице СССР, началась подготовка празднования ее 800-летия. Наконец, в послевоенный период из Ленинграда в Москву переместился, в ходе общей централизации управления наукой, академический Институт истории материальной культуры (позже археологии), на который, естественно, ложилась ответственность за раскопки: археологическое прошлое Москвы не должно было уступать ее блестящему настоящему и фантастическому будущему.

В этих условиях и началось создание специальной структуры — Московской археологической экспедиции ИИМК, руководителем которой в первый период ее существования и стал Михаил Григорьевич. Начало было очень удачным: удалось провести первые научные послойные раскопки у церкви Никиты Мученика, на мысу при впадении реки Яузы в реку Москву — в одном из мест, где предполагалось древнейшее поселение города, легендарная ранняя Москва — «Кучково». На этом мысу планировалось строительство высотного здания, так что раскопки имели и охранную цель. Ученик А. В. Арциховского и М. Н. Тихомирова, Рабинович смог организовать на Яузе образцовые с точки зрения методики раскопки: впервые в Москве культурный слой открывали достаточно методично, пласт за пластом. Впервые же было изучено кладбище XVI в. (ученые середины XX в. обычно этими материалами пренебрегали). Наконец, на Яузе была впервые открыта и часть большого района керамического производства Москвы, ее Гончарной слободы.

Следующим крупным «полевым проектом», начатым Михаилом Григорьевичем в Москве, стали широкие раскопки в Зарядье. Их необходимость была вызвана начинавшейся безумной «очисткой» этого древнейшего района города под строительство гостиницы «Россия». Впрочем, Рабиновичу удалось проработать в Зарядье лишь первые сезоны: начавшаяся кампания борьбы с «космополитизмом» прервала его быстро и успешно развивавшуюся карьеру археолога Москвы. А затем случилось то, о чем говорилось выше, — он был уволен из Института по причине «несовместимости» его фамилии с должностью руководителя археологических работ в Москве. Борьба за справедливость ни к чему не привела, да и не могла, разумеется, в тогдашних условиях привести. Раскопки в Москве, кстати, были приостановлены на несколько лет. Рабинович, в общем, «легко отделался». Если не считать таких «пустяков», как отстранение от любимого дела и понижение зарплаты в несколько раз.

Об этих гонениях, так же как и о своем упорном сопротивлении травле, Рабинович рассказал в мемуарах с впечатляющими подробностями. Но Михаил Григорьевич продолжал работать в Музее истории и реконструкции Москвы, где с 1947 по 1957 г. заведовал археологическим отделом, а в 1953–1957 гг. был заместителем директора по научной части.

Последняя возможность изучить древнейшие объекты города открылась для него уже после вынужденного ухода из Московской экспедиции, при строительстве Дворца съездов в Кремле (на рубеже 1950–1960-х годов). Правда, эта «хирургическая операция» по встраиванию Дворца в исторический ансамбль Кремля была настоящим преступлением, да и условия для исследований были самые ограниченные. Но все же это были первые серьезные археологические работы в Кремле, прежде совершенно недоступном для археологов. Михаилу Григорьевичу удалось получить первые сведения о ранней топографии и особенно об укреплениях домонгольской Москвы. Правда, он и те ученые, которые с ним сотрудничали и поддерживали его точку зрения, несколько удревнили даты открытых ими памятников. В их глазах история древнейшей крепости начиналась в X в., задолго до первого упоминания Москвы в летописи. Сегодня это общее для историографии того времени положение представляется ошибочным: большинство историков сходится во мнении, что Москва не выросла из родового славянского поселка, а была возведена единовременно в середине XII в. как княжеская крепость. Разница здесь не только хронологическая, но и принципиальная. Уже в ходе раскопок с Рабиновичем спорили ученые, работавшие рядом, — например, столь нелестно характеризуемая им Т. В. Равдина настаивала, что в Кремле нет слоев не только X, но и XI в. Тем не менее сам факт открытий внутри Кремля стал неожиданным и ярким событием в хронике городской жизни, а обнаружение древнейших крепостей — выдающимся вкладом в историю Москвы, давшим материал для последующей дискуссии и реинтерпретаций.

Следует отметить, что Михаил Григорьевич в воспоминаниях сравнительно мало рассказывает о научных результатах своих исследований в Москве, которые далеко не ограничиваются полевыми работами и отчетами. При поддержке известного историка архитектуры и искусства Н. Н. Воронина (который с конца 1930-х годов прилагал все возможные усилия для развития охраны памятников старины и изучения средневековых городов) Рабинович принял активное участие в начатом с 1947 г. издании серии основополагающих сборников по московской археологии, первый из которых вышел под редакцией А. В. Арциховского. В нем и в последующих четырех томах Рабинович не только опубликовал материалы своих исследований, но и разработал, по материалам Гончарной слободы, первую достаточно полную систему керамической стратиграфии Москвы. Эта хроностратиграфическая шкала (без которой не может считаться надежной археологическая хронология никакого памятника) сохраняет значение и по сей день, несмотря на появление ряда гораздо более разработанных и детальных систем (опубликована в большой и очень информативной статье, «втиснутой» в очередной том Материалов и исследований по археологии Москвы). Ему принадлежит и первая монография по археологии Москвы (написанная достаточно живо для того, чтобы стать одновременно популярным чтением), в которой проанализирован культурный слой, нарисована картина распространения его в центральных районах Москвы, даны точные вещеведческие характеристики отдельных пластов, предложен общий очерк материальной культуры города до конца XVII в. («О древней Москве». М., 1964).

Можно утверждать, что именно Михаил Григорьевич, опираясь на собранный при раскопках материал, в серии статей и монографий 1940–1960-х годов заложил основы археологического москвоведения, создав системный подход к изучению и охране культурного слоя Москвы эпохи Средневековья и, что оказалось важным впоследствии, раннего Нового времени. Он создал тот фундамент, на который опираются и долго еще будут опираться его коллеги-археологи и просто любители московской старины.

Думается, что истинную известность и любовь читателей Михаилу Григорьевичу снискали именно его ранние работы по археологии средневековой Москвы. На этих трудах выросло несколько поколений исследователей. На фоне невеселой, в общем, картины московской археологии послевоенных десятилетий Михаил Григорьевич выделялся и как личность, и как ученый. Многие из нас начинали работать, постоянно прислушиваясь к его тонким наблюдениям. Достаточно вспомнить мягкую улыбку этого красивого и крупного человека, отражавшую тихое внутреннее веселье и доброжелательное отношение к людям; его ласковые, немного навыкате глаза — и на душе делается покойнее, теплее. Интеллигентный, разносторонний, терпимый к чужим мнениям, прекрасно образованный, всегда готовый прийти на помощь старший товарищ — таким он запомнился нескольким поколениям исследователей Москвы.

Можно только пожалеть, что Рабинович стоял во главе Московской археологической экспедиции всего пять лет (1946–1951), что в эпоху борьбы с «космополитизмом» и «сионизмом» пресловутый «пятый пункт» анкеты и откровенно еврейская фамилия заставили его по прямому требованию руководства сдать экспедицию партийному выдвиженцу с «говорящей» фамилией Дубынин.

Правда, Михаил Григорьевич не расстался с московской археологией. В течение 16 лет он читал на историческом факультете Московского государственного педагогического института разработанный им курс «Археология Москвы». Он участвовал в создании археологического отдела и экспозиции Музея истории и реконструкции г. Москвы, продолжал обрабатывать накопленный материал. Вплоть до последних лет своего пребывания в России Михаил Григорьевич не терял живого интереса к раскопкам в городе, был постоянным, заинтересованным консультантом больших работ, развернувшихся в 1990-х годах; его внимание немало способствовало успеху их организации. Но главной сферой интересов Рабиновича как ученого постепенно стала не столько археология, сколько этнография средневекового города, — ей он отдал вторую половину жизни.

* * *

В 1957 г., когда ситуация в стране изменилась в лучшую сторону, Рабинович вернулся в систему Академии наук и с 1957 по 1997 г. работал в Институте этнографии АН сначала старшим, потом ведущим научным сотрудником, а затем, несмотря на пресловутую фамилию, одним из руководителей отдела этнографии восточнославянских народов. Такое возможно было в относительно либеральной обстановке этого академического института; Арциховский, специфический выговор которого не могут не воспроизводить все, кто был с ним знаком (в том числе и Михаил Григорьевич[2]), шутил по этому поводу: «Тто в институте этнодрафии настоящий русстий бодатырь?» — и, не получая надлежащего ответа, с удовольствием отвечал сам: «Михал Дридорьевич Рабинович!» Действительно, для фигуры Михаила Григорьевича в зрелые годы подходили, пожалуй, былинные эпитеты «статный» и «дородный».

Но, конечно, значение этой «фигуры» отнюдь не сводилось к «представительности». Научный авторитет Рабиновича был гораздо выше, чем ему «полагалось» по штатной должности. В течение многих лет он состоял членом ученых советов Института этнографии РАН, Исторического музея, Государственного музея антропологии и этнографии в Петербурге, Музея истории Москвы, музеев Московского Кремля, до 1997 г. входил в Экспертно-консультативный совет при Главном архитекторе Москвы. При этом его научные возможности оказались в определенном смысле уникальными.

Археолог и историк по образованию, Михаил Григорьевич, с молодых лет сотрудничавший с этнографами, возродил научную дисциплину, которой занимались классики отечественной науки, в том числе знаменитый И. Е. Забелин, и которую можно назвать исторической этнографией, наукой, синтезирующей данные археологии, истории и этнологии.

Главной темой его научных исследований стала историческая этнография города. В книгах «Очерки этнографии русского феодального города» (М., 1978) и «Очерки материальной культуры русского феодального города» (М., 1988) рассматриваются основные и подсобные занятия, этнические процессы, общественный и домашний быт горожан, их дворы и дома, одежда и пища на протяжении тысячелетия — с IX по середину XIX в. Исследование такого масштаба и характера было проведено впервые. Обе книги были удостоены Государственной премии в 1993 г. Его последняя научная работа, посвященная исторической этнографии русского народа, вышла уже после смерти автора, в компендиуме «Русские», изданном в 2003 г. Институтом, носящим уже «модернизированное» наименование — Институт антропологии и этнологии. Этот историко-этнографический взгляд ощущается и в воспоминаниях — от описаний дач и костюмов до наблюдений «текстолога» о мотиве «тараканьих усов» у Чуковского и Мандельштама.

Рабинович опубликовал 14 книг и более 300 научных статей[3]. Показательно, что наибольший читательский (и издательский) успех выпал на долю его популярной книги, написанной для детей, — «Судьбы вещей». Она выдержала три издания массовым тиражом (1963,1974 и 1984). Переиздавалась и популярная книга «Москва в далеком прошлом», написанная вместе с его ближайшей сотрудницей по Музею истории и реконструкции Москвы и по раскопкам в Зарядье Г. П. Латышевой (1966 и 1973).

Умением хорошо писать одарены далеко не все крупные ученые. Михаилу Григорьевичу это свойственно в полной мере; убедиться в этом теперь имеет возможность и читатель.

Воспоминания Рабинович начал писать в конце 1960-х годов; они состоят из отдельных очерков; последние тексты датируются серединой 1980-х годов. «Написалось» в конце концов более 350 машинописных страниц. Мемуары явно не предназначались для печати; думается, что если бы они попались на глаза представителям «директивных» органов, менее всего их автора сочли бы «советским» интеллигентом; впрочем, ничего специфически «антисоветского» в рукописи М. Г. Рабиновича не было. Просто автор писал о том, о чем в те годы не принято было говорить вслух.

В воспоминаниях затрагиваются самые разные сюжеты: жизнь и быт 1920–1950-х годов; Москва в годы войны; отдельный очерк посвящен страшному дню 16 октября 1941 г. Отдельные очерки посвящены дружескому общению с писателями В. А. Кавериным и Е. Я. Дорошем, встречам с К. И. Чуковским. Пожалуй, уже сейчас можно сказать о необходимости «историографического» и историко-культурного исследования того, что значили для «советской интеллигенции» того времени эти имена и чем был «Новый мир» А. Т. Твардовского. Но дело не только в этих громких именах. Рабинович понимает свою ответственность перед людьми, с которыми сталкивала его судьба, и перечисление хотя бы фамилий пожилых библиотекарш, спасавших университетскую «Горьковку» во время войны, свидетельствует о вере в жизнь письменного слова как исторического свидетельства.

То же относится и к его друзьям и однокашникам, чьи жизни были так или иначе перекорежены страшной эпохой. История с передержанной бутылкой шампанского, оставшейся из запасов арестованных родителей Ляли Гурари, одна из самых «веселых», характеризующих эпоху. Сама Елена Григорьевна Гурари, которую и в солидном возрасте продолжали звать Лялей, так же как и Михаил Григорьевич, вспоминала недобрым словом былую партийную активность их общего однокашника М. Я. Гефтера. Не нам быть судьями этих людей, судьба и взгляды которых во многом переменились после «оттепели», но для понимания эпохи свидетельства этих перемен очень важны[4].

Столь же трудно сейчас судить о перипетиях академической жизни, которым посвящены многие страницы воспоминаний. Рабинович пишет об известных историках и археологах, с которыми по разным поводам ему приходилось общаться, — А. В. Арциховском, С. Д. Сказкине, Н. Н. Воронине, С. П. Толстове и др. Сам он признается, что ему было трудно понять взаимоотношения между теми, кого уже тогда считали корифеями науки, в частности отношение Арциховского к его учителю Городцову…

Интриги вокруг работ московской экспедиции подогревало, конечно, то, что Москва была «лакомым куском», а «дележ» памятника, требующего работы не одного, а нескольких коллективов, всегда был непростым в археологии. Тем более это относится ко времени начала 1950-х. Даже «истории», в которые попадали представители разных «команд», оказывались схожими. Рассказывали, как Р. Л. Розенфельдта (которого многие уже маститые археологи вспоминают с любовью, ибо он возился с ними еще в кружке при Дворце пионеров) забыли предупредить о необходимости псевдонима (немецкие фамилии также были не в чести), и тот долго не мог обнаружить своей статьи: ведь она была подписана «переводным» псевдонимом «Краснопольский»…

Необходимо сказать и о том, что слово «интеллигент» в отношении М.Г. — отнюдь не обозначение его «профессиональной» позиции. Пишущим о нем приходилось общаться с М.Г. на научные темы, которыми он был всегда чрезвычайно увлечен. Он любил вспоминать об Арциховском и других «культурных героях» отечественной науки, с которыми был знаком, но никогда при своих младших коллегах не позволял себе дурного слова в отношении тех общих «археологических» знакомых, которых ему было в чем упрекнуть.

Еще одна характерная интеллигентская черта М.Г. — ироническое отношение к «национальному вопросу». Он вспоминал о встрече в любимой им Праге с чешским археологом Рихтером, которая, как и положено, должна была состояться вечером в ресторане. Как и положено, Рихтер сказал, что платит он, соответственно, М.Г. предложил платить каждый за себя — «по-немецки». «Но мы же — славяне!», — сказал Рихтер Рабиновичу…

«Еврейская» тема остается особой темой воспоминаний. Хотелось бы еще раз подчеркнуть, что Рабинович писал воспоминания, не особо рассчитывая на публикацию и менее всего предполагая, что с конца 1980-х — начала 1990-х годов в СССР (затем в России и Украине) как грибы начнут появляться многочисленные издания, посвященные еврейской проблематике. И, наверное, в самом фантастическом сне ему не могло привидеться, что в нескольких десятках метров от здания Научной библиотеки МГУ им. Горького, которой ему пришлось заведовать в годы войны, на третьем этаже старого здания МГУ на Моховой, будет «квартировать» Еврейский университет в Москве (ныне Высшая гуманитарная школа им. С. Дубнова)…

Тем более любопытно обращение Михаила Григорьевича, вполне ассимилированного советского интеллигента, для которого идиш — всего лишь «жаргон», а в доме к столу подавался армянский молочный суп, в первой же главе к своим корням; глава, датированная 1969 годом, так и озаглавлена: «Кто мы такие?» Кроме этой и последующей главы «Наши фиктивные сестры», в которых очень живо, на основе семейных преданий и личных воспоминаний рассказывается о жизни, быте, постепенной ассимиляции еврейской семьи в начале XX в., особое значение имеет глава «Пятьдесят третий», которая и отмечает, пожалуй, главную жизненную коллизию Рабиновича.

«Пятьдесят третий» был для каждого из советских граждан «еврейской национальности» свой. Рабиновичу не пришлось, к счастью, пережить ничего экстраординарного; если не считать намерения развестись с женой-армянкой Еленой Карповной, чтобы спасти ее и сына от возможного выселения, о котором тогда ходили упорные слухи. В феврале 1973 г., когда писалась глава о событиях двадцатилетней давности, Михаил Григорьевич заключил: «И я все время возвращаюсь мыслью к тому, что, в общем-то, мне повезло. Выгнали с работы, но ведь не посадили, не отправили в концлагерь, ни даже в Биробиджан!»

Перемены политики правящей партии по отношению к «лицам еврейской национальности» выразились, между прочим, и в негласном введении «процентной нормы» при поступлении в высшие учебные заведения. «Норма» действовала едва ли не до конца советской власти. А. В. Арциховский, будучи деканом истфака МГУ, как-то раз сказал Михаилу Григорьевичу: «Понимаете, в этом доду нам тат мало дали лимита на евреев — полпроцента! Значит, мы можем принять одну татую-нибудь еврейстую девочту».

В археологии есть понятие «культурный слой»; в своих воспоминаниях Рабинович, как и подобает археологу, обнажает перед читателем один «культурный слой» за другим; вот 1953-й… 1952-й… 1943-й… Его «раскопки» в собственной памяти позволяют нам ощутить дух и «ткань» времени, те детали, которые может сохранить только память отдельного человека.

* * *

С 1997 г. М. Г. Рабинович вместе с женой Е. К. Погосянц жил в Пало Алто (Калифорния, США), куда переехал по настоянию сына и невестки, математиков, специалистов по программированию, с начала 1990-х годов живущих и работающих в центре Силиконовой долины. 4 февраля 2000 г. Михаил Григорьевич скоропостижно скончался, не успев завершить работу над очередной главой воспоминаний…

Публикация осуществлена по рукописи, любезно предоставленной в наше распоряжение Г. М. Погосянцем, сыном Михаила Григорьевича. Рукопись — машинопись с авторской правкой — подготовлена к печати доктором исторических наук О. В. Будницким. Воспоминания печатаются полностью, за исключением, согласно авторской воле, главы об А. В. Арциховском[5]. Два мемуарных этюда — «Юрий Ларин (младший)» и «Шура Беленький» — помещены в приложении, так как автор в составленном им оглавлении не определил их места. Очерк «Шура Беленький» был завершен автором последним, в отличие от остального текста это автограф.

Вступительная статья написана Л. А. Беляевым и В. Я. Петрухиным, тесно общавшимися с Михаилом Григорьевичем на «научной» почве, и О. В. Будницким, встречавшимся с ним в «американский» период его жизни.

Авторы искренне благодарны за помощь в работе археологу и историографу А. А. Формозову, знавшему М. Г. Рабиновича с университетских времен, и А. Ф. Панца, предоставившей сведения о сотрудниках научной библиотеки МГУ.

Л. А. Беляев, О. В. Будницкий, В. Я. Петрухин

Часть 1 До войны

Кто мы такие

Однажды я немало удивил украинских коллег, запросто «спивая» с ними «украинськи писни». Выяснилось, что я даже лучше знаю слова, чем некоторые украинцы.

— Кто у вас в семье украинец?

Нет, украинцев в нашей семье не было.

Только евреи.

Но евреи разные, прошедшие разные жизненные пути.

Заполняя так называемую «большую» анкету, я всегда пишу, что мать родилась в селе Семейки Острогожского уезда Воронежской губернии. Так вот, это было украинское село. В Воронежской губернии издавна живет много украинцев, или, как их называли в царское время, «воронежских хохлов». Настоящие украинцы звали их «перевертни», так как украинский их язык был уже не совсем чистым: некоторые выражения они «перевертывали» на русский лад.

Среди этих-то «перевертней» и жила в Семейках одна-единственная еврейская семья. Правда, большая, несколько поколений, в каждом по многу братьев и сестер — родных, двоюродных, троюродных. Фамилия их — Малкины, — как и многие еврейские фамилии, происходила от женского имени Малка.

Украинский быт стал им близок не сразу. Кажется, в четвертом поколении кое-кто из моих предков не понимал ни украинского, ни русского; разговаривали на идише — еврейском жаргоне. Семейное предание гласит, что одна из моих прабабок, выданная замуж в Семейки, как тогда часто бывало, по сватовству, откуда-то издалека, однажды пришла домой с улицы страшно оскорбленная. Кто-то, повздорив, назвал ее «харей» (злые языки говорят, что доля истины в этом была). Но для женщины всего обиднее было то, что само слово, которым ее обозвали, было непонятно.

— Мехутн, а мехутн! — горестно спросила она своего свекра. — Вое ист а Харе?

— Харе? — последовал ответ. — Харе, дос ист а паскудне морде![6]

Таков был жаргон моих предков. При немецких грамматических формах в нем было уже предостаточно русских слов. И если бедной молодухе было непонятно украинское слово «харя», то русское выражение «паскудная морда» она, должно быть, поняла. Надо ли удивляться, что и на полвека позже моя бабушка Анна Григорьевна, услышав по радио сообщение об «оси Берлин — Рим», сказала иронически маме:

— Ди Дружба крепицех! — в полной уверенности, что говорит по-еврейски.

Они с мамой, бывало, разговаривали на жаргоне, когда хотели, чтобы мы, дети, не поняли.

Вообще же в этой семье язык был, пожалуй, единственным внешним признаком еврейской национальности. Ни дед, ни бабушка не были верующими; не помню, чтобы соблюдали какие-нибудь еврейские обряды и празднества, но не прочь были отметить русские Рождество и Пасху. Русский их язык — сочный и безукоризненно правильный — я хорошо помню. Дед, например, мог запросто пародировать стихи Маяковского (который, конечно, ему не нравился) и вместе с тем не чуждался простонародных выражений.

— Страмник! — укорял он меня, когда я капризничал.

И это было не самое крепкое выражение, какое он, к благоговейному ужасу жены и дочерей, души в нем не чаявших, не стеснялся употреблять в семейном кругу.

Ни дед, ни бабушка не получили никакого образования, но дед, видимо, стал хорошим специалистом по сельскохозяйственным машинам и занял даже пост директора на заводе Столя в Воронеже. По делам этой фирмы он объездил всю тогдашнюю Россию и многие страны Европы. После революции заведовал Челябинским отделением Мельстроя[7] и кончил свои дни пенсионером. А бабушка стала хорошей пианисткой и на старости лет в Челябинске преподавала музыку.

Дочерей они назвали Надежда и Вера, сына — Петр, что опять-таки характерно скорее для русской семьи. В Воронеже, конечно, доступ в «лучшее общество» был для них закрыт, несмотря на «высокий пост» деда. Дед с бабушкой не тужили об этом, дружа с местными инженерами, врачами, учителями. У них бывали молодой тогда Н. Ф. Чарновский, К. Н. Игумнов и Ф. Ростропович — дед ныне здравствующего Мстислава. В семейном альбоме есть и квартет воронежских любителей камерной музыки; в молоденьком гимназисте со скрипкой я узнаю Александра Львовича Каченовского — знаменитого баса, который не раз певал потом и на наших семейных сборищах в Москве, лучшим украшением которых была все же бабушкина игра на рояле. Словом, малкинская квартира была хоть не литературно-музыкальным салоном, но все же уютным гнездом воронежской разночинной интеллигенции.

А Семейки оставались любимым старым домом, где жили старики-родители, где растили малолетних детей, куда их привозили потом на каникулы из гимназии и куда они сами приезжали уже студентами. Там все лето, наверное, шел дым коромыслом, когда съезжались многочисленные кузины и кузены. В Семейках они снова оказывались среди хохлов и хохлушек, товарищей и подруг своих детских игр, повзрослевших раньше их. Видел я как-то у мамы старую рукописную афишку домашнего спектакля, поставленного еще тогда, в Семейках. Конечно, это была украинская пьеса (названия не помню). И исполнители (все из той же семьи) носили сценические фамилии, переделанные из собственных имен на украинский лад. Например, в конце афишки, переписанной отменным каллиграфическим почерком тети Тони, было сказано, что она издана «в типографии Антоненко. Семейки. Собственный дом».

Так росла моя мать в семье, где еврейские традиции затухали, уступая место русским и украинским. При большой своей способности к языкам (из нас, сыновей, эту способность унаследовал, к сожалению, один Костя) она одинаково свободно говорила по-еврейски, по-украински, по-русски, а так как окончила гимназию и бывала с родителями за границей, то — и, кажется, весьма порядочно — также по-французски и по-немецки.

Впрочем, если и забывались черты еврейского быта, то вполне почувствовать себя русским это семейство не могло. Время от времени оно получало весьма существенные напоминания о своем еврействе извне.

Общеизвестно, что до революции евреи могли жить не везде, а только там, где царское правительство предоставляло им милостиво «право жительства»[8]. Еврея, живущего без этого права, полиция попросту выдворяла.

Не поэтому ли бабушка Анна Григорьевна так боялась городовых?

Однажды она рассказала мне грустно-смешную историю, как приехала погостить к маме в Москву и, выйдя погулять с Костей, купила ему его любимые маленькие булочки — «жулики». И тут случился грех: бабушка увидела городового, от замешательства споткнулась, упала, да так, что «жулики» рассыпались на тротуар. Женщина она была бодрая, сразу поднялась. Но каков же был ее страх, чтобы не сказать — ужас, когда городовой решительно направился к ней!

— Я просто окоченела, — рассказывала бабушка, — и не могу ни шагу ступить, ни Костю за руку взять. А городовой нагнулся, собрал «жулики» обратно в пакет, подает мне, да еще под козырек сделал. «Не ушиблись ли, барыня?» — спрашивает. Уж то-то мы потом с Надей смеялись!

В самом деле, могли знать городовой, что прилично одетая «барыня» — в Москве без права жительства? И вообще, что никакая она не барыня, а жидовка?

Много позднее в нашей коммунальной квартире соседки напоминали маме: надо бы бабушке отдельно постного приготовить — великий пост на дворе. Такая у Анны Григорьевны была чисто русская внешность.

Не по той же ли причине и дедушка Александр Евсеевич, который, разумеется, городовых не боялся, на старости лет стал председателем Челябинского отделения Общества землеустройства евреев-трудящихся — ОЗЕТ?[9] Может быть, ему особенно горько было вспоминать о прошлом бесправии?

И вот, последние свои дни бабушка провела снова в смертельном страхе. Я, кажется, уже говорил, что она интересовалась политикой и всегда слушала радио. Можно понять, что во время войны она наслушалась о зверствах фашистов, об их издевательствах над евреями. Война кончалась, когда бабушке было уже девяносто. И вскоре после Нюрнбергского процесса у нее начались галлюцинации. То ей слышалось, что маленький правнук Гриша сказал ей: «Жидовка». Они уже научили его этому! То, что по радио сообщили о выселении всех евреев из Москвы. То казалось, что на улице бушуют разнузданные черносотенцы.

— Что-то Надя долго не возвращается, — тревожилась бабушка. — Уж не убили ли они ее на улице?

Или мы заставали бабушку за спешной укладкой самых необходимых вещей.

— Как же. Ведь нас всех выселяют!

Это было всего за несколько лет до пресловутого «дела врачей», до которого бабушка (хочется сказать — «к своему счастью») не дожила.

А семья нашего отца — совсем другая. Из Могилева.

Кажется, в четвертом поколении кто-то и в самом деле был раввином. Отсюда и фамилия — Рабинович. Но, видимо, это не принесло ни богатства, ни почета. Во всяком случае, когда дед женился на девушке из семьи Гранат, брак считался для нее мезальянсом.

У них было, как и полагалось в те времена, шестеро детей, и только первый — мой отец — родился в Могилеве, остальные — в Симферополе, куда переехала тогда еще молодая семья. Жили они небогато, но, как говорила потом мама, «каша всегда была с маслом». Как обычно бывает у людей среднего достатка, национальные традиции были очень сильны.

На этой почве вырос и первый семейный разлад, о котором я узнал уже юношей.

Дедушка Исаак Григорьевич погиб во время погромов 1905 года. Нет, его не убили на улице. Просто коляску, в которой он ехал домой с мельницы, остановили несколько подвыпивших парней с толстыми дрючками[10] и потребовали, чтобы им «было дадено на чай».

— Да не скупись, жидюга, раскошеливайся! Выкладывай все, что есть!

Я не уверен, что точно передаю обстоятельства, так я услышал их от мамы, которая тоже в это время не была в Симферополе. Впрочем, это и не важно. Важно другое: что дед добрался до дому живым, но здесь слег и к вечеру скончался. В своей постели.

Так вот, около трех лет спустя, когда появился на свет первенец моих родителей, его следовало назвать Исааком в честь погибшего деда не только из уважения к покойному, но и по давней еврейской традиции, которая строго запрещает называть детей именами живых родственников, но требует обязательно называть в честь умерших.

— И так бы он ходил всю жизнь Ициком! — говорила мне мама. Конечно, она на это не согласилась (надо сказать, при полной поддержке мужа). Мальчика назвали Константином к вящему негодованию бабушки — ведь так звали ее второго сына, родного дядю этого младенца. Строго следуя традиции, все можно было истолковать даже так, что дяде желают смерти. Конечно, этой последней мысли ни у кого не возникало, но все же моих родителей осуждали тогда многие. А бабушка Фридерика Наумовна, кажется, до конца своих дней не простила маме этой обиды.

Костю же, когда его привозили, она никак не называла, звала просто «мальчик». Впрочем, на моей памяти от этого столкновения двух воспитаний (или, если хотите, двух разнонациональных традиций в среде одной нации) остались лишь слабые следы. И Костю звали Костей. Но даже я помню, что бабушка Фридерика Наумовна была верующая, постилась в положенные еврейской женщине сроки, от чего я, юный член Союза воинствующих безбожников[11], конечно, пытался ее отговорить.

— Знаешь, Мишка, я — старый человек. Мне нетрудно потерпеть несколько часов. А вдруг мне это зачтется, если бог все-таки есть? — отвечала бабушка полушутя, со своим певучим еврейским акцентом.

По рассказам отца я знаю, что дед настаивал, чтобы дети хотя бы по праздникам ходили в синагогу. И, кажется, его слушались. Но никто из них не стал религиозным. Напротив, почти все сыновья уже с ранней юности оказались «замешаны» в революционном движении. Дети росли в Крыму, дружили с крымчаками-евреями[12], русскими, караимами, татарами. В этом отношении здесь был полный интернационал. Еврейского языка — ни древнего, ни идиша — не знали. Над этим посмеивались их Могилевские кузены, которые, приезжая погостить, болтали с дядей и теткой на жаргоне.

Но мой отец, кажется, меньше своих братьев и сестер прожил в Симферополе. Дело в том, что из гимназии его исключили за участие в нелегальном кружке, в котором — о, ужас! — читали запрещенного гимназистам Щедрина. Так еврейский мальчик пострадал за русскую литературу. Процентная норма не давала ему возможности поступить в другую гимназию в Симферополе или вообще в Таврической губернии. Стали искать через родных и знакомых и наконец нашли гимназию, где не было еще пяти процентов евреев. А что гимназия эта за тридевять земель от родительского дома — в Воронеже, — с этим уже не приходилось считаться. Хорошо еще, что удалось устроить мальчика на квартиру в семью родственников знакомого родственника. Ну, будет жить и учиться в Воронеже, а домой приезжать на каникулы!

Так наш будущий отец попал в семью нашей будущей матери.

В этой семье он прожил несколько лет, потом учился в Новороссийском (Одесском) и Московском университетах. Но процентная норма преследовала его и здесь: исключенный из Московского университета за участие в «беспорядках», он не мог попасть в другой русский университет и учился в Швейцарии, а кончил Берлинский университет. У меня до сих пор хранится его докторский диплом, торжественно напечатанный на пергаменте, с большой восковой печатью, конечно — на латинском языке. «Дан Григорию Рабиновичу из Могилева».

До конца своих дней отец свободно говорил по-немецки, недурно знал французский и латынь.

В Россию он вернулся в конце 1905 года, после амнистии. Вскоре они с матерью поженились — все в том же Воронеже. Первые пятнадцать лет их совместной жизни прошли, можно сказать, в скитаниях. Земская больница в Тверской губернии, потом несколько лет в Москве, где родились мои старшие братья, потом — война.

Но куда бы ни забросила ее судьба, мама стремилась придать своему временному жилищу черты, воспринятые ею самой в детстве. Одно из первых запомнившихся мне украшений комнаты — вышитые украинские «рушники». Особенно — один, на котором была целая бытовая сценка: перед хатой распростертая фигура в шароварах и белой рубахе, над ней — женщина с грозно поднятой рукой, тоже в украинской одежде. На заднем плане — несколько зрителей. И надпись: «Била жинка мужика, за чуприну взявши». На другом конце этого рушника — та же сцена, но вышивальщица пропустила одну букву и, к немалому удовольствию нас, детей, читалось «за чуприну вявши». «Еще из приданого», — говорила мама полушутя про наши рушники. Когда ждали гостей, безобразный сундук покрывали сверху плахтой[13]. У мамы, всегда нуждавшейся в обыкновенном носильном платье, хранился полный женский украинский костюм — плахта, вышитая рубаха, златотканый очипок[14] и даже красные сапожки. Кажется, в нем она выступала в молодости в какой-то массовой сцене.

Если мы задерживались где-нибудь хотя бы на несколько месяцев, обязательно возникал кружок актеров-любителей, душой которого становилась мама. Мне почему-то запомнилась украинская пьеса «По ревизии»; ее репетировали несколько раз, вовлекая и папу и даже Костю — тогда еще мальчика.

И еще. Если был где-нибудь в окружности хоть какой-нибудь рояль, мама умела его разыскать и тут же начинала разучивать со своими тремя парнями песни. Мы довольно лихо исполняли, например, хор рыбаков из «Аскольдовой могилы», хор охотников из «Волшебного стрелка»[15]. И, конечно, «Реве та й стогне…», и «Як пид вишнею…», и «Ой на гори та й жници жнуть…». И, что было уже совсем не по-русски и не по-еврейски, а по-украински, мать учила нас петь не в унисон, а обязательно в два, а то и в три голоса. И пока жив был Костя, мы, собравшись, всегда, бывало, пели.

Вот почему я могу «спиваты украинськи писни», люблю русские и почти не знаю еврейских.

Мозжинка — Москва, март — апрель 1970 г.

Наши фиктивные сестры

История эта давняя. Началась еще в прошлом столетии.

В далекой Сибири, в маленьком городке Енисейске, поселился не по своей воле Василий Серапионович Турковский. Происходил он из поповичей, но активно участвовал в народовольческом движении; как водилось тогда, был арестован, судим и выслан в Енисейск на поселение под гласный надзор полиции.

Чем было жить в Енисейске, мягко говоря, небогатому молодому человеку? И Турковский стал репетитором в семье Тонконоговых: занимался с двумя мальчиками. Вскоре влюбился в сестру своих учеников Соню, а она — в него.

Как будто бы все очень обычно. Так случалось нередко, что ссыльные революционеры женились на местных девушках и иногда даже превращались благодаря этому в мирных и законопослушных граждан.

Но тут были особые обстоятельства.

Дело в том, что русскую фамилию Тонконоговы носили евреи из кантонистов. Это была достаточно патриархальная еврейская семья, и родители не хотели даже слышать о том, что их дочь выйдет замуж за русского. Особенно противилась мать, заявившая, что не переживет этого. А Соня была любящей дочерью.

В общем брак тогда не состоялся, но Соня выговорила себе право учиться. Однако где могла получить высшее образование женщина в тогдашней России? Ни в один русский университет, ни в один институт, ни в одно высшее училище девушек в то время не принимали. И вот Соня, окончив фельдшерскую школу в Красноярске, уехала учиться за границу, а Василий, разумеется, остался в Енисейске отбывать свою ссылку.

Но это только присказка. Сказка еще впереди.

В одном из швейцарских городов — кажется, в Цюрихе — училась тогда моя тетя Лиза. Впрочем, она не была еще ничьей тетей. Подруги звали ее Лизой или на немецкий лад — Лизхен, ведь они учились на немецком языке, а университетскому начальству она была известна как девица Елизавета Рабинович из Симферополя.

Как-то на улице Лиза увидела молодую девушку со строгим, умным и милым лицом. Между ними произошел примерно такой разговор:

— Давно ли вы из России?

— А откуда вы знаете, что я — из России?

— Кто же будет еще здесь ходить по улицам с подушкой?

Слово за слово — Соня все рассказала Лизе: приехала учиться и не знает, где будет жить. А у Лизиной хозяйки оказалась как раз свободная койка. Девушки, сразу понравившиеся друг другу, поселились вместе, подружились. Соня поступила на медицинский факультет местного университета, где уже училась Лиза. Началась обычная студенческая жизнь.

Между тем срок ссылки Василия кончился. Он поселился во Пскове и, прожив там некоторое время, подал прошение о заграничном паспорте. Подал, как он сам потом рассказывал, без малейшей надежды на успех: кто пустит за границу недавнего ссыльного! Однако против всех ожиданий Турковскому Василию Серапионовичу, вероисповедания православного, происходящему из духовного сословия, роста среднего, без особых примет, паспорт был выдан.

Надо ли говорить, что Василий сейчас же приехал в Швейцарию, разыскал Соню и поступил учиться в политехникум?

Вероятно, очень скоро после этого Лиза лишилась своей милой соседки. Наверное, Соня и Василий стали жить вместе. И на рубеже нового столетия в городе Карлсруэ у них родилась дочь Евдокия, которую всю жизнь звали Диной. Сколько неприятностей доставил впоследствии Дине этот факт ее рождения в Германии! Какая это была великолепная зацепка для кадровиков всех учреждений, где она работала!

Надо сказать, что и тогда появление на свет дочери принесло родителям не одни радости.

Дело в том, что в свободной Европе, где девушкам разрешали даже учиться в университетах, это не распространялось на женщин. Женщина могла учиться, кажется, только с разрешения мужа, а мужа у Сони не было: ведь брак не регистрировался, чтобы не убить этим Сонину мать в далеком Енисейске! Покуда не было детей, никому и дела до всего этого не было. Но с появлением Дины положение резко осложнилось.

Однако из каждого положения есть же какой-нибудь выход!

И в данном случае выход нашла Лиза: у нее есть брат Гриша Рабинович, который учится на медицинском в Берне. Так вот, пусть Соня заключите ним фиктивный брак. Так делали многие, и сама Софья Ковалевская.

И вот в Енисейск написали, что Соня вышла замуж за юношу из «хорошей еврейской семьи». Тут уж родители не возражали, а вскоре их порадовали вестью о рождении внучки, а потом — второй внучки Анны и, наконец, третьей внучки Веры. Софья Абрамовна носила фамилию Рабинович и две старшие девочки тоже.

Так и жили они все за границей, кончили учиться, но в Россию смогли вернуться только в революцию 1905 года, после амнистии.

Фиктивные супруги «развелись». Вскоре Григорий Исаакович женился, и у него один за другим появились три сына: я и мои братья.

Василий Серапионович Турковский тоже женился на Софье Абрамовне, для чего по тогдашним русским законам им обоим пришлось перейти в лютеранство: православная церковь запрещала брак с евреями, и удочерил своих дочерей, а Софье Абрамовне не понадобилось даже давать подписки, что она не будет совращать девочек в иудейскую веру.

Кажется, родители Софьи Абрамовны так и не узнали правды. Мать ее даже приезжала как-то в Москву, но ей сказали, что ее зять Гриша по срочным делам должен был выехать. А Софья Абрамовна ездила в Енисейск и брала с собой девочек, которых специально учили каждый раз, что, если спросят, как их фамилия, надо говорить «Рабинович». Старшие это поняли, но младшая — Вера, родившаяся уже в России, говорят, упрямо повторяла, что она «Вея Туйковская», и с ней прямо не знали, как быть.

Вот так вышло, что у нас есть «фиктивные сестры», а у них — «фиктивные братья».

И хоть разница в возрасте довольно значительна (Дина старше Кости лет на шесть, а Вера старше меня на семь лет), нас с детства и до сих пор соединяет самая тесная дружба, какая соединяла всю жизнь и наших родителей, и тетю Лизу.

Сейчас никого из наших стариков уже нет.

Но я живо помню еще семью Турковских, какой она была в начале двадцатых годов.

Папа тогда только что демобилизовался из Красной армии и, едва приехав с семьей в Москву, слег в больницу. Не знаю, что бы делала тогда мама с нами тремя (старшему было тринадцать), если бы нас не разыскали Турковские. И средний брат, и я — мы подолгу живали у них (теперь я понимаю, что это была форма дружеской помощи нашим родителям).

Я был настоящее дитя полка и до приезда в Москву совершенно не знал мирного городского быта. Тем большее впечатление произвела на меня жизнь Турковских, хотя и она в ту пору была далеко не роскошной. Например, скромный семейный обед и чаепитие казались мне тогда необычайным праздником. У Турковских было несколько комнат, а одна — столовая — такая большая, что в ней можно было бегать, не натыкаясь на стол. В какой-то другой комнате меня поразила кушетка, накрытая красным ковром: до того я вообще не видел мягкой мебели и ковра.

Как это ни странным может показаться тому, кто прочел предыдущие страницы, быт этой семьи был очень русским и совсем не еврейским. Василий Серапионович, придя со службы (он был какой-то крупный электрик и секретарь Электротехнического общества[16]), любил надеть не только домашние туфли и оставшуюся еще от прежних времен пижаму со шнурами, но и косоворотку, подпоясанную витым, с кистями поясом. Еда, которую готовила домработница Маша, ставшая тоже членом семьи, состояла из простых русских блюд. На домашних празднествах не помню ни одного еврейского лакомства, но бывал и квас, и, конечно, пироги, и хотя Турковские были неверующие, и рождественский гусь, и пасхальный окорок, и куличи, и сырная пасха, и крашеные яйца. Если прибавить к этому добротное «оканье» Василия Серапионовича и то, что Софья Абрамовна, выросшая в Сибири и долго жившая за границей, говорила без всякого еврейского акцента, то можно сказать по-научному, что в этой семье еврейский элемент был полностью ассимилирован русским.

Может быть, потому, что с раннего детства я знаю семью Турковских, мне всегда кажутся тщетными попытки сделать семью прочной, установив те или иные административные препятствия для брака и развода. Молодых регистрируют только через несколько недель после того, как они заявят о желании вступить в брак, как будто эти недели кого-то от чего-то спасут. Развестись до недавнего времени можно было, лишь пройдя через сложный судебный процесс. Но стала ли семья от этого крепче? Уменьшилось ли количество несчастливых браков?

А вот те две семьи, о которых я сейчас рассказывал, были крепкими и дружными, несмотря на то что в молодости совершенно не уважали принятых тогда форм брака (ибо что есть фиктивный брак, если не полное отрицание какого бы то ни было морального значения брачной процедуры вообще, не вызов существующему правопорядку?).

Здесь была крепкая любовь и верная дружба, против которых оказывались бессильными и родительские запреты, и жандармские правила, и религиозные догмы.

Мозжинка, январь 1969 г.

Мы возвратились в Москву

Не то что ягода, а само слово «костяника» вызывает у меня всегда одно и то же видение детства.

Ясный летний день. Наш обоз не то стоит, не то медленно движется по какой-то просеке, слева и справа — сплошные синие стены леса. Может быть, мы едем без дороги, а может быть, дорога заросла, но все покрыто мелким подлеском и зеленой травой. Я — в повозке на руках у мамы, а Костя влезает к нам с полной шапкой ягод. Не тогда ли я впервые услышал, как они называются? И как-то в детском сознании это связалось не с косточками, а с Костей — «Костина ягода».

Гражданская война… Что я могу о ней помнить? Мне было около двух лет, когда она началась.

Вот такое видение с костяникой могло бы быть вполне мирным, если бы не знать, что обоз — это военный госпиталь, а мы с мамой, Костя и Витя — семья главного врача, оказавшаяся в походе вместе с ним.

Взрослые не раз потом рассказывали, как это получилось.

Отец был мобилизован едва ли не в первые дни мировой войны. Служил, конечно, в госпитале, был на Западном фронте. Через год с небольшим потрепанный госпиталь отвели в глубокий тыл, в городок Камышлов Пермской губернии. Тогда к доктору приехала на побывку жена с двумя детьми. Но госпиталь не переводили, и семья доктора все не уезжала. В результате она увеличилась: на свет появился я. По паспорту я родился в Свердловске — это мама ездила в Екатеринбург меня рожать.

А еще года через два глубокий тыл вдруг стал фронтом. И первые воспоминания моего детства — походы, обозы, палатки или «халупы», в которые нас ставили на постой, теплушки, казармы…

Темный зимний вечер. Колеблющийся свет ручных фонарей во дворе. Неподалеку стреляют. Мама быстро ведет, почти тащит меня за руку через двор — куда-то опять садиться; я поспешаю за ней, а в другой руке у меня пустые патронные гильзы — сокровище, которое я больше всего боюсь потерять…

Какие-то люди с винтовками обшаривают нашу повозку.

— Хоть овчину оставьте! — слышу отчаянный Костин крик.

Отца нет, и единственный раз за все то время я чувствую, что это очень хорошо, что его нет.

Трудно верить всем воспоминаниям далекого детства. Может быть, именно это возникло значительно позже, из рассказов взрослых, как отца искали анненковцы[17], чтобы расстрелять.

Отец… Редко я видел его в те годы. Хотя мы были «при нем», но по большей части не с ним. Он, конечно, был с больными — на дежурстве или вне дежурства.

Потом в Москве у нас стояла его карточка в рамке.

— Что это за белогвардеец? — спросил о ней мой школьный товарищ Боря Смелянский.

Отец, еще довольно молодой, с каштановыми волосами и бородкой, был снят в новенькой форме с погонами, а для нас в школьные годы погоны были вернейшим признаком белогвардейца: Красная армия тогда погон не носила.

Наверное, это он снимался для матери перед отправкой на фронт. Было несколько таких фотографий в разных позах. На одной мой мирнейший отец картинно опирался на стоящую между коленями шашку.

Но я запомнил его иным. Без всяких погон, в высокой папахе и стеганом ватнике, почему-то без шинели, хоть шинель, конечно, была: лет через десять мне сделали из нее пальто. Наверное, отец надевал халат на ватник.

Голова его тогда была уже совершенно седая. Кажется, вижу белый отблеск ее в луче света, когда отец наклонился надо мной, лежащим на нарах в очередной болезни.

Нары — это, как я понимаю, уже в конце Гражданской войны; тогда мы не тащились обозом, а катили в поезде. Теплушка набита людьми, мне знакомыми и милыми. Все на огромных общих нарах, а внизу пылает докрасна раскаленная печь. Как-то я падал с нар прямо на нее, но отец поймал меня за ногу («как зайца!» — смеялись кругом), и я отделался только ожогом руки.

Настроение у взрослых было хорошее; часто они даже пели хором:

Пошел купаться Веверлей, Оставив дома Доротею, На помощь пару — пару — пару Пузырей-рей-рей Берет он, плавать не умея…[18]

Перед моим внутренним взором очень рельефно возникает фигура нашего немолодого уже усатого красавца военкома, который дирижирует, стоя на коленях, а весь хор лежит.

Были здесь врачи, фельдшеры и сестры, были и жены, но дети, да еще трое детей — только у моего отца.

Мне, малышу, казалось естественным это присутствие в воинском эшелоне женщин, или, как я их называл, матерей; ведь в нашей семье единственной женщиной была мать. Как-то, вернувшись из полевой пекарни, я спросил:

— Мама! А почему у пекарей совсем нет матерей, а только одни пекаря?

Какая-то мрачная одиноко стоит на краю нашего временного расположения палатка; старшие ребята говорят мне, что там лежит мертвец. Приходится объяснить и что это значит. Я понял только, что он холодный и останется таким, даже если его накрыть шубой…

Блаженное ощущение мира связано у меня со стоянкой под Уральском.

Я проснулся рано утром на полу — иначе мы тогда и не спали. Какой-то особенный свет вливался в комнату через открытую дверь. А за ней было что-то, чего я не знал и не мог назвать, что-то невероятно прекрасное, какой-то новый для меня сверкающий мир.

Много раз потом я точно так же выбегал через эту самую дверь, стремясь опять к тому же ощущению, но оно уже никогда не повторялось. Теперь понимаю, что это был сад в цвету, первый мирный сад, какой я увидел.

Вся местность, где мы стояли, называлась «Сады». Это были действительно роскошные фруктовые сады, которые поливали с помощью целой системы желобов, чихирей и колодцев. Желоба шли над землей довольно высоко, и влезть на них могли только старшие братья.

Мы простояли в Садах целое лето. Было оно голодное. Хлеб ели горький, почти как хина. Но мы, ребята, вдоволь грызли древесный клей, обильно сочившийся из стволов яблонь, вишен, груш. А когда стали наливаться плоды, мы как раз уехали оттуда.

Снова теплушка, нары, узлы. Но на этот раз мы едем одни: отец, мать и трое ребят. И едем с пересадками, чего я раньше не знал: мы — демобилизованные.

Особенно страшна была пересадка в каком-то большом городе, кажется, в Саратове. Мы у больших дверей, через которые маленький часовой в обмотках и островерхом шлеме не пропускает отца, мать и меня с нашими узлами. Отец в ярости, мать — в ужасе, я тоже реву: за этой дверью в теплушке Костя и Витя, поезд вот-вот уйдет, а нас к ним не пускают.

— Вы грамотны — прочтите! — кивает часовой отцу на какую-то табличку на двери.

Отчаянье и ужас той минуты запали в душу на всю жизнь.

В Москву мы приехали-таки все вместе, в холодное пасмурное утро поздней осени. Мне все видятся наши узлы, лежащие сначала прямо между путями, а потом на полу огромного вокзального зала. Я карабкался по ним, улучив минуту, когда старшим было не до меня, и разбил последнюю нашу бутылку с молоком — для мамы это была серьезная потеря.

Потом — ощущение пружинящих мягких кожаных подушек автомобиля, на которых я подпрыгивал вместе с Витей и, конечно, с каким-то узлом; нас встретили дяди Костя и Женя и уговорили отца не ехать дальше, а остаться здесь.

А потом Москва. Тверской бульвар, упирающийся в развалины дома (теперь на этом месте памятник К. А. Тимирязеву)[19]. Мы с мамой едем по бульвару. На ней какая-то странная (как я потом понял — мужская фетровая) шляпа. Я не перестаю восхищаться тем, как в Москве все чудесно устроено: лошади, трамваи, автомобили не могут нас задавить, потому что они — за решеткой. Переходим улицу. На краю тротуара собака задрала ногу у тумбы.

— Мама! А тумбы — это чтобы собаки на них делали?

И еще: в Москве живут даже над воротами. До сих пор мне не приходилось бывать в таких городах, где ворота не рядом с домом, а в нем самом.

В один из первых же дней мы под водительством Кости пошли смотреть памятник Пушкину. Шли с опаской: кто-то еще в поезде нам сказал, что в Москве теперь памятники снимают. Но на прямом, как стрела, бульваре сквозь голые ветви издали увидели стоящую во весь рост фигуру Пушкина. Обрадованно выстроились по-военному, в шеренгу, по ранжиру: Костя — Витя — я — и, отбивая ногу (все же мы были солдатские дети!), запели одну из песен, которым нас выучила мама:

Кипел, горел пожар московский, Дым расстилался по реке, А на стенах вдали кремлевских Стоял Он в сером сюртуке…[20]

В детском воображении она как-то связывалась с той бронзовой фигурой в сюртуке, которую мы видели вдали.

Мозжинка, февраль 1969 г.

Старое парадное

Мы с Сашей[21] уходим. Отворяем добротную, тяжелую дверь квартиры.

И что-то неуловимо знакомое, как будто повторяется давно-давно прошедший миг. Какое-то ощущение покоя и прохлады среди солнечного летнего дня — этот легкий сквознячок, что ли. Тишина. Безлюдность — никто не идет по лестнице, не хлопают двери. А где-то рядом — шумная улица, трамвай. И еще — высота. Громадная по нашим временам высота этажа, какая-то именно добротность перил, лестницы, лепка потолков. Все — из моего детства, прошедшего, однако, за сотни километров отсюда.

Этот старый петербургский дом не такой и все же во многом такой, как тот наш старый московский. Вот почему странное, сладкое и щемящее чувство охватило вдруг меня. И исчезло, подавленное через несколько секунд: Саша ведь сможет понять, что я почувствовал, гораздо позже, когда сам проделает тот же путь во времени и пространстве.

Ах, эти старые подъезды…

Прежде, давным-давно, во времена почти незапамятные в городских домах бывало по два входа — парадный (так и называли — «парадное») и «черный». Черная лестница и в самом деле бывала почти черной от грязи и благоухала всеми запахами кухни и помойки. На нее выходили двери кухонь, по ней выносили мусор, спускались во двор. По ней входили на кухню всякие разносчики, молочницы, по ней сновали прислуги, или, как говорили в мое время, домработницы, и вечно ее ступеньки были грязными, скользкими.

А парадную лестницу старались еще держать в чистоте и порядке: раньше-то она была для гостей и вообще посетителей, что почище. Здесь не воняло, бывало прохладно в жару и тепло в мороз. И сравнительно тихо, потому что мы, дети, не очень-то часто забегали сюда, свободнее чувствуя себя на черной лестнице. А попав в это охраняемое швейцаром «святая святых», вели себя (по нашим понятиям) чинно. Испытывали приятное чувство успокоения и прохлады в знойный день.

А сам швейцар, потом переименованный в лифтера, но в дни моего детства еще сохранивший некий отблеск былого величия! В нашем доме эту должность отправлял Семен Кашеваров — небольшого роста, аккуратный, добродушный. Воспитанные дети почтительно здоровались с ним: «Здравствуйте, Семен Иванович!»; невоспитанные, вроде меня (мы поселились здесь недавно, а некоторые жили еще с дореволюционных времен), подтрунивали: «Вы, Семен Иванович, невзаправдашний швейцар!», намекая на сугубо гражданскую его одежду, отсутствие галунов и прочего традиционного убранства. «А ты — невзаправдашний ученик!» — отвечал он: на нас ведь тоже не было ни гимназической формы, ни даже тюленьего ранца за плечами, какой носили еще тогда, в короткий «бесформенный» период нашей школы дети из «порядочных» семей с буржуазными традициями.

Какая радость был этот лифт, восстановленный совсем недавно после разрухи и Гражданской войны! Кабина сверкала толстыми гранеными стеклами, в ней можно было и посидеть на красной бархатной скамеечке. На дверце — ярко начищенная медная дощечка с фабричной маркой: «Я. Л. Ландау, Н. М. Минц. Рига» (в те годы Рига была заграницей). За подъем брали гривенник, а нам, конечно, такой крупной монеты не давали (разве 8 копеек на трамвай, а мы, бывало, бегали пешком, выкраивая себе на мороженое). Но Семен, по доброте душевной, пускал нас изредка, если никто не видел, проехаться бесплатно. Поднимешься с ним на последний шестой этаж, а вниз он, как положено, едет один (насчет этого был строг). Ты же спускаешься на свой второй пешком, наслаждаясь полученным удовольствием и как бы даже продлевая его.

Вот не от этого ли осталось блаженное ощущение чистой, пустой, прохладной парадной лестницы? Каково испытать его почти через шестьдесят лет?

Резиденция Семена была на площадке первого этажа, где стояло старое-престарое кресло. И еще до 1924 года прикрепили к сетке лифта над дверью портрет Ленина. Мама возмущалась, а я, конечно, заступался за советскую власть: ведь и раньше, как я слышал, всюду висели портреты царя.

— Но не в швейцарской же! — сказала мама.

Да, в общем-то, редко бывали мы на парадной лестнице. Больше привлекал двор — типичный московский двор-колодец, куда редко заглядывало солнце.

Двор жил своеобразной жизнью. Всегда на веревках висело белье, кто-нибудь его сторожил и не позволял детям сновать между простынями. А мы занимались своими очень важными делами — играми, столь разнообразными, что и перечислить их нет возможности. Все они протекали в тесном общении — то дружественном, то недружественном — с ребятами из соседних дворов, которые можно было обежать все, не выходя на улицу.

Чугунная пожарная лестница нарочно не доходила метра два до земли (точнее, до асфальта: двор был асфальтирован, не росло ни травинки), чтобы дети не лазили по ней без нужды. К нижней ступеньке были подвешены кольца, приглашавшие к разумным упражнениям. Но отчаянные головы, вроде моего брата Вити, именно с помощью колец достигали первой ступеньки, а там уже взбирались на самую крышу. У Вити была идея, что те упражнения, которые можно делать на кольцах или используя как турник первую ступеньку лестницы, он может так же точно сделать и наверху, под карнизом, на высоте метров 40. Нередко в нашем коридоре звонил телефон. Звали маму:

— Надежда Александровна! Скажите Вите, чтобы спустился! Он кувыркается там на пожарной лестнице. А сейчас сел в самую воронку водосточной трубы. Смотреть страшно!

Мы тоже лазили, бывало, на крышу, но не столь поэтично. По черной лестнице поднимались на чердак и с большим удовольствием скитались там, среди стропил и кладок дымоходов. Через слуховое окно выбирались на железную крышу, подолгу жарились на солнцепеке. Витя и тут норовил пройти по самому краю пропасти (то есть карнизу), вызывая наш ужас и восхищение.

Нужно сказать, что эти прогулки очень пригодились лет через 15, когда настала война. Не только знание нашего чердака и крыши. Легче было ориентироваться при тушении немецких «зажигалок» также на чердаках и крышах университета.

Во дворе всегда было оживленно. В те времена множество торговцев, мастеровых, даже артистов искали заработка, переходя из двора во двор. Нам-то казалось, что все это были люди очень веселые — недаром они веселили других.

Вот вошел целый, как мы бы сейчас сказали, камерный ансамбль. Мы тут же решили, что это — отец с двумя сыновьями и дочкой. Крупный, массивный мужчина в черной войлочной панаме, он нес на спине столь же солидный, как он сам, инструмент — контрабас. У «сыновей» были скрипки, у «дочки» — бубен: она танцевала и пела. Исполнялись, в меру возможностей, разные пьесы — по большей части вальсы и «жестокие» романсы вроде знаменитой «Разлуки»[22] или только еще входившего в моду «Письма к матери» на слова Есенина. После двух-трех номеров «дочка» обходила двор с перевернутым бубном или шляпой. И сверху бросали медяки, иногда завернув в бумажку. Если музыканты были довольны сбором, концерт продолжался. Или же старший вновь продевал руки в лямки контрабаса и направлялся во главе своей труппы в соседний двор. Пожалуй, чаще заходили шарманщики, иногда со зверьками или птицей, тянувшей за несколько копеек предсказания, а то и с певцом или певицей — обычно детьми, как и мы.

Много было фокусников-китайцев, в заключение представления «заглатывавших» прямой, довольно длинный кинжал. Признаюсь, этот жестокий фокус всегда казался мне лишним. То ли дело, когда акробат ходил на руках. Заходили и поводыри с медведями, хотя их чаще видели на бульварах. Медведь показывал, «как зубы болят», «как девица в зеркальце смотрится» и прочие нехитрые сценки.

Но вот из-под арки ворот показалась лошадь, за ней — телега, совершенно черная.

— Во-от угли-угли! Угле-ей кому, угле-ей! — выкликает нараспев возница.

Казалось бы, зачем угли жильцам большого, теперь уже благоустроенного дома? А для утюгов, для самоваров! Электронагревательные приборы были тогда редкостью. Покупали углей понемногу, но бойко.

— Паяем кастрюли, примусы! Старые кровати починяем! — кричит мужчина с большой сумкой в руке. Это — металлист. И у него находятся клиенты.

— Тэчить нэжи-ножницы! Бритвы править! — и искры так и сыплются от ножа и вращающегося камня.

— Старья берем! — это слышалось, пожалуй, чаще всего. Раз десять на дню заходили во двор разные старьевщики с перекинутыми через плечо мешками. Это были настоящие санитары квартир. Чего только они не покупали, какой хлам не брали по дешевке! Занимались такой скупкой обычно татары — люди предприимчивые, но плохо говорившие по-русски. А может быть, притворялись, что плохо говорят, для облегчения торга. Во всяком случае, в своих выкликах они даже бравировали неправильным произношением: например, «Паривирю-ум!» должно было означать «старья берем», а «Ирю-ум парья!» — наоборот — «берем старья». Малышей даже пугали, что старьевщик заберет их в свой мешок.

Иногда появлялся какой-то коренастый мужчина в темной рабочей одежде. Этот обращался сразу конкретно:

— Оксю-уша! — Через некоторое время Аксюша отзывалась и что-то приобретала у него, но соблюдая некоторую таинственность. Поговаривали, что какое-то мясо, которого люди не едят. На корм домашним животным. Впрочем, эта маленькая тайна так и не была раскрыта на моей памяти.

Так текла изо дня в день жизнь нашего двора — и шумная, и спокойная одновременно.

Когда перестал я в ней участвовать? Должно быть, лет в 12, когда больше увлекся школьными делами. И сверстники мои тоже уж не бывали во дворе подолгу. И круг общения соседей стал уже: некоторые собирались по квартирам, с другими почти перестал я видеться. Но до сих пор, когда случается встретить кого-либо из «наших ребят», это человек близкий, почти родной. Сколько общих воспоминаний!

А наше парадное? Помню огорчение, когда какой-то ретивый управдом распорядился выкрасить барельефы в яркие цвета — синий, оранжевый, даже золотой. Представляете, как выглядели модные в старину античные их сюжеты!

Но настоящая беда пришла позже. Взрывная волна покорежила двери и окна, засыпала подъезд и все квартиры осколками стекла. Была глубокая осень, и когда строительный батальон «зафанерил» наш дом, дом на несколько лет погрузился в небытие — мрак, холод, безлюдье.

Ленинград, 25–28 июня 1982 г.

Родительский дом

Случилось так, что о нашем скромном жилище мне напомнили в роскошной барской усадьбе. Напомнили с нежностью…

Кажется, первый раз в жизни я побывал тогда в Узком. Однажды во время обеда вошла женщина, чем-то удивительно напомнившая давние дни. Неужели — Люба Лазарева? Так сказать, бывшая родственница — первая жена моего кузена Бори Гейликмана.

Я осторожно прошел между столиками в тот конец зала, где села она со своим спутником. Подошел так близко, как только допускали приличия в этой увешанной картинами старых мастеров парадной столовой князей Трубецких, где и теперь еще не то что смех, а громко сказанное слово прозвучало бы как пушечный выстрел… Нет, она не торопится броситься мне на шею. Наверное, я ошибся. Ретировался, конечно, также со всей возможной осторожностью.

Вечером в гостиной мы оказались рядом.

— Неужели, Миша, я так изменилась, что вы меня не узнаете?

— Кажется, Люба, я изменился больше, но вы же узнали меня.

— А что ваш милый дом, в котором бывало так весело?

— Ах, Люба, у нас веселье прекратилось со смертью папы.

В самом деле, ведь у нас бывало весело! Более чем скромно, но весело. А впрочем, по тем временам жилье неплохое — две больших комнаты в хорошем доме на углу Пречистенки и Лопухинского переулка, наискосок от Дома ученых.

До революции это был «доходный дом», построенный, как видно, в расчете на довольно богатых жильцов. На площадке каждого из шести этажей — всего лишь по две квартиры, но в каждой из них — по семь-восемь высоких, светлых комнат с огромными окнами, с изразцовыми каминами и лепными потолками — целая анфилада. Такая квартира со всеми мыслимыми в те времена удобствами, конечно, не всякому была по карману. Ее мог снять, например, адвокат, инженер или чиновник, у которого все же не хватало денег на особняк.

После революции дом занимало одно из многочисленных новых учреждений — Желеском. А в 1922 году, когда уже начал ощущаться жилищный кризис, решили потеснить учреждения и освободить жилые дома. Конечно, среди новых жильцов оказалось немало служащих бывшего Желескома, их родных и знакомых.

Так, в квартиру № 4 на втором этаже вселились мы — семья демобилизованного врача, Штенгеры — семья бухгалтера Желескома (в те времена бухгалтер был в учреждении еще лицом значительным), Хитриковы — семья совпартработника и Шалаевы — две сестры, родственницы кого-то из желескомовцев.

Внимание! В восьми комнатах в 1922 году поселились четыре семьи — пятнадцать человек. В силу естественного размножения и нескольких обменов к 1945 году в нашей квартире оказалось уже семь семей — тридцать человек! И на всех по-прежнему одна (правда, очень большая) кухня, одна (тоже вдвое-втрое больше теперешних по площади) ванная комната и одна (обычная, на одно «очко») уборная. Правда, в кухне не было уже примусов, а в ванной — дровяной колонки (еще до войны нам восстановили газ), но не стало и дровяных сараев в подвале — там тоже теперь жили.

Наша квартира отнюдь не была Вороньей слободкой[23] — наверное, потому, что мы — основные ее жильцы — вместе тут выросли. Она была не из плохих «коммунальных» квартир. У нас был один дверной звонок и один почтовый ящик — мы не обвиняли друг друга в покраже газет. И все же…

Но вернемся к тем далеким временам, когда мы были еще детьми.

Получив две комнаты, мы не могли их обставить — у нас не было ничего или почти ничего. Во всяком случае, из мебели. Помню наш переезд зимой двадцать второго. Меня, чем-то очередной раз больного, положили в большой комнате на полу, на куче тряпья.

Потом появилась мебель. Из издательства «Гранат»[24] нам дали отслужившую свой срок канцелярскую, что-то перепало от родных. О покупке мебели тогда никто и не думал.

Но все-таки родители создали две комнаты сообразно прежним привычкам: одна была вроде и кабинет и спальня, другая — и столовая и детская. В кабинете был письменный стол (в тумбах отец держал свои красивые коробочки с лекарствами), продавленный и облупленный клеенчатый диван, полка с книгами, платяной шкаф (переоборудованный из канцелярского), железная кровать с сеткой и чудом уцелевшие «предметы роскоши» — мамины блютнеровское пианино[25] и большой, старинный комод красного дерева, с секретером. С ними контрастировал выкрашенный в белый цвет металлический, на гнутых ножках умывальник — настоящий Мойдодыр. В первом издании Чуковского[26] художник нарисовал как раз такой — и я с удовольствием узнал старого знакомого. Отцу он был нужен для мытья рук во время приема. Но вскоре оказалось, что удобнее всем нам умываться тут, чем ждать очереди в ванной или кухне. Стулья здесь были клееные, с плетеными сиденьями, на которые не разрешалось становиться не только ногами, но даже коленями. Другую комнату определял стол. Длинный, канцелярский, четырехногий, с двумя ящиками. Но нам он служил обеденным. Мама пыталась поставить его к окну, чтобы занимал меньше места, но папа не согласился:

— В столовой стол должен стоять посредине.

И вот он стоял. И как потом оказалось, правильно. Вокруг этого стола садились иногда и двадцать человек. А по стенам теснилась прочая мебель — Костина железная кровать, сундуки, на которых спали мы с Витей (у него — побольше, окованный медью, бабушкин, отпиравшийся со звоном, чем мы оба немало гордились), грубой работы деревенский «посудник» (мы его звали буфетом), еще один канцелярский шкаф, казавшаяся здесь роскошной этажерка, полки которой оклеены красным сукном. Стулья черные, гнутые («венские»[27]). Вечные, неломающиеся (сиденья-то мы, конечно, лет через десять все же продавили!).

Да! Еще был знаменитый «красный сундучок». Обычный дощатый солдатский сундучок с висячим замком. Но в нем хранились скромные сладости, приберегаемые на случай прихода гостей. Нужно ли говорить, что трое парней быстро научились открывать сундучок, не отпирая замка, и запускать руки в заветные пакеты (строго поровну, конечно!). И что эти хищения в один прекрасный день открылись! Но, к нашему удивлению, трепки нам не задали.

— Я живу в воровском притоне! — сказала мама и заплакала.

Я и сейчас вижу ее отчаянное лицо. Ей-богу, лучше бы нам надавали оплеух!

От нас до кухни шел длинный, темный, кривой коридор (тетя Вера говорила, что по нему надо бы ездить на велосипеде). В прихожей у наших дверей отгородили закуток — там по вечерам ожидали папины больные. Родители спали в кабинете, мы трое — в столовой. И мама по ночам приходила посмотреть, не раскрылся ли кто из детей (и тогда, когда «дети» стали почти взрослыми).

Чего у нас никогда не было — это занавесок. За своими огромными окнами-фонарями во втором этаже мы жили буквально как на витрине, но совершенно не сознавали этого. Мы, дети, вообще никогда не видели дома занавесок (во всяком случае, и старшие братья этого не помнили). Отец был врач-туберкулезник и, разумеется, фанатический поклонник свежего воздуха. Форточки не закрывались никогда. Зимой температура не поднималась выше одиннадцати (по Реомюру[28], конечно!).

Не так давно я встретил в гостях одну даму.

— А я знала вашего папу. Меня привели подруги показать ему. Он говорит: «Ну, раздевайтесь», а я ему: «Как же раздеваться в таком холоде?».

— Он, наверное, и сказал вам: «Не хотите раздеваться — идите, откуда пришли!»

— Представьте — почти этими словами!

У нас были кошки. Их любили, особенно родители. Нет, конечно, не той изощренной любовью, какая появляется к животным у бездетных супругов (три варлагана[29] не оставляли места для такого чувства). Просто когда мне было уже девять лет, взяли ангорского котенка. Белый комочек завоевал общие симпатии. Потом стал большой пушистой кошкой Муркой — прямо с картинки из Брема. Кошку признали полноправным членом семьи и от окота нередко оставляли ей одного котенка, так что по большей части у нас бывало две кошки. Родители их по-своему баловали, мы же относились немного суровее (особенно когда надо было их кормить и обслуживать), но тоже любили. Витя, например, очень метко «стрелял» из стеклянной трубочки клюквой, попадая Мурке прямо в нос, причем ягода раздавливалась, а кошка исходила слюной — так ей бывало кисло. А она отличала из нас троих именно Витю, и стоило ему сесть к столу, помещалась, как воротник, у него на плечах. Одно из лучших воспоминаний детства — отец, кейфующий после позднего обеда на своем стуле, с котенком на толстом животе …

И наш дом никогда не оскудевал гостями. Одно из первых воспоминаний об этой квартире — великолепный дуэт тети Раи и дяди Николая Андреевича — очень красивое меццо-сопрано и сочный мощный бас. Под аккомпанемент отца они поют «Горные вершины»[30]. В свободные минуты папа играл и один. У него была какая-то особенно милая, мягкая манера исполнения. Часто приходила Мария Семеновна Шор — родственница знаменитого пианиста Давида Шора. Они с папой играли в четыре руки — не всегда специфически фортепианные вещи, часто — «клавиры» — переложения для фортепиано. Например, шестой квартет Бетховена до сих пор звучит в моих ушах в их исполнении — на фортепиано. Играл папа и с Александром Васильевичем Куприным, который даже посвятил ему один из своих романсов. У нас пел Александр Львович Каченовский, играл ребенком Леня Ройзман и, конечно, Шура Мипоз.

Собирались, бывало, и родственники, и добрые знакомые родителей, а когда мы подросли, то стали приводить и своих друзей. Нам никогда не запрещалось приглашать кого бы то ни было домой — мальчиков или позже — девочек. И это было, думается, весьма мудро — уберегало нас от сомнительных знакомств и «гуляний» вне дома.

Что мы делали, собравшись?

Прежде всего много разговаривали, затевали общие споры — о политике, о литературе, о музыке. Тут бывало «жарко». Особенно сердился иногда папа — он был очень вспыльчивый, но «отходчивый» и добрый, отругав кого-нибудь из нас «на все корки», вскоре начинал «подлизываться», жалеючи.

Танцевали — тут уж «таперили»[31] все, кто мог. Но больше всего играла бабушка — старинные галопы, вальсы, польки… полька-бабочка была как бы нашим семейным танцем. Ее танцевали родители (отец, как многие тучные люди, был очень легок в танце), и мы все трое обучали своих девушек обязательно. А фокстроты и танго бренчали мы с Витей. И, конечно, как в детстве, пели на два-три голоса. Солировать мог только Костя.

Очень любили играть в разные игры — особенно в те, где можно было «представлять», — шарады и «качества». Шарады ставили без сложного реквизита, но очень «натурально». Помню, изображая «отел», мощный Сема Алексеев накрылся одеялом, стал на четвереньки и изо всех сил ревел, пока из-под него не выбрался длинноногий, тощий Боря Гейликман и, пошатываясь, как настоящий теленок на неуверенных ножках, опрокинулся на диван. От смеха покатывались и зрители, и исполнители. Словом, установка была не на то, «чтобы ты не угадал», а на то, чтобы сыграть посмешнее. В «качества» теперь что-то не играют, а было очень интересно угадывать слово, разбитое на буквы, на каждую из которых один из участников изображал какое-нибудь качество человека (скажем, слово «КОТ» — «кокетливость» — «обжорство» — «трусость»). Качество надо было в разговоре раскрыть достаточно, но не слишком уж ясно. В этой игре папа был непревзойден.

В те трудные годы гостей все же принято было угощать ужином, хоть к еде не предъявлялось никаких претензий. Чай бывал «кронштадтский», то есть жидкий-прежидкий, спиртное — только по большим праздникам и то понемногу.

Некоторые гости запросто оставались ночевать — и мы стелили тут же на полу. На полу в нашей столовой ночевала одно время и молодая Костина жена Нина.

Друзья любили наш дом и охотно приводили к нам своих друзей. Так однажды и Боря, которого считали у нас «красной девушкой», появился, помнится — как раз на мое рождение, с миловидной, полной блондинкой (это и была Люба — та самая), и мы поняли, что тут ему, как говорится, и славу поют. И в самом деле, скоро они поженились. Однако ненадолго.

В нашем доме было весело почти до самой войны. Но в последние предвоенные годы тучи кругом все сгущались. Да и поразъехались многие: Витя с Аней, кончив институт, получили назначение в Верхнюю Салду, Боря после аспирантуры — в Йошкар-Олу…

А там — этот гнетущий союз с Гитлером и финская война…

А в октябре сорокового не стало папы. И нашего дома вскоре тоже. Бомба в октябре сорок первого довершила это лишь физически.

Москва, 1 января 1973 г.

Давний знакомый

Так робко набегает тень,

Так тайно свет уходит прочь,

Что ты не скажешь: минул день,

Не говоришь: настала ночь.

А. Фет[32]

Ах, этот старик-фонарщик из сказки Андерсена[33]!

Тот, что, уходя на покой, взял с собой старый фонарь, который начал службу вместе с ним самим.

Почему из всех андерсеновских героев был он мне едва ли не самым близким? Почему не мог я без волнения читать (в который уже раз!), как провожали фонарь на покой звезды, ветер, капли дождя, как в день рождения фонарщика и фонарь снова оживал. Начищенный до невероятного блеска, получив свою порцию масла, он наполнял тихим светом каморку хозяев и рассказывал удивительные истории.

Может быть, все это волновало меня потому, что, хоть никогда не знал я именно такого старика, образ его был близок. Ведь и я в детстве видел похожие фонари на московских улицах.

Кто не знает прелести той поры, когда свет дня угасает, а темнота вечера еще не наступила? В наших широтах этот краткий час хорош в ясную погоду и зимой, и летом. Как-то не хочется называть его обычным словом «сумерки», и даже жаль жителей юга, которые почти не знают этого предвечернего света. День мягко прощается с нами, и так легко, так спокойно на душе.

В это время неизменно появлялась на улицах знакомая фигура фонарщика. Нет, это не был андерсеновский старик, по крайней мере в нашем районе. Это был плотный мужчина средних лет в картузе и не слишком-то начищенных сапогах.

В арбатских переулочках, что причудливо впадают друг в друга, фонарщик нес на плече небольшую, но, видимо, увесистую лесенку (тогда их еще не делали из алюминиевых труб). Поворачивая вдоль тротуара от фонаря к фонарю, он приставлял свою лесенку, поднимался и зажигал огонь.

А на большие улицы фонарщик выходил с длинным-предлинным шестом, торчавшим косо, как гигантское удилище. Он шел обычно в гору, от Гоголевского бульвара к Дому ученых. Дома уже не отбрасывали длинных теней. Улица нежилась в ровном, неярком свете. У каждого столба фонарщик останавливался и, поднимая обеими руками свой шест, делал короткое движение, что-то невидимое нажимая или поворачивая. И один за другим над улицей зажигались голубоватые газовые шары, даже не слишком заметные, так как день еще не ушел.

Впрочем, наверное, я видел лишь начало маршрута нашего фонарщика, а заканчивал он свой обход, должно быть, уже затемно.

Годы шли, и я не заметил, когда именно исчезли в Москве фонарщики. В дни моей юности невидимая рука включала где-то рубильник, и по всей улице, уже изрядно потемневшей, сразу вспыхивали электрические фонари.

Все же фонарщик оставался где-то в уголке памяти, и, может быть, я подсознательно считал, что это он, постаревший, встречался мне на страницах любимой книги. И казалось, что уже нигде, кроме этих страниц, фонарщика больше нет.

Но вот уже немолодым человеком в прохладный августовский день 1965 года шел я через Златую Прагу.

Только что кончился дождь, и среди разбежавшихся в разные стороны облаков утвердилось солнце. Оно клонилось к закату; косые лучи не вдруг высушили камни тротуаров. Широкая новая улица поднималась в гору. Позади остался квартал мрачноватых серых домов, построенных, видимо, в двадцатых-тридцатых годах. Впереди зеленел парк пражского Града.

Войдя в парк, я сразу как бы переместился и во времени, отодвинулся на несколько столетий назад.

Вот и колоннада Летнего дворца. Сквозь нее, как сказочный замок детства, виден Град с его приземистой серой стеной и башнями. Полыхающие желто-красным цветники окружают старинный зал для игры в мяч. На соборе Святого Вита в причудливой тени каменных завитков притаились страшноватые, но чем-то забавные «химеры», а за его серой громадой — белый, стройный собор Святого Георгия, или, как здесь произносят это имя, Иржи. Две башни его уперлись в бледно-голубое небо.

В Граде уже совсем мало народа, а на Златой улочке — почти никого. Маленькие домики с высокими трубами прилепились к крепостной стене. Сейчас они, пожалуй, ярковаты, особенно для этого спокойного часа: рядом со светло-серым — красный, за ним — какой-то канареечный, пересеченный темными балками, снова серый, желтый, голубой. Краски еще свежи: домики недавно реставрировали. Но раньше-то они были погрязнее! И тогда это была все же превеселая улочка! Вряд ли правду говорят, что здесь жили алхимики, всю жизнь мрачно искавшие золото. Скорее — золотых дел мастера — веселые бедняки, делавшие драгоценные безделушки для богачей.

Домики еще не закрыты: здесь бойко торгуют сувенирами, классическими чешскими сосисками и пивом. Как не закусить тут же в сторонке под большим зонтом. Кажется, за всю жизнь я не выпил столько пива, как тут, в Праге!

Еще несколько шагов — и с парапета открывается вид на раскинувшийся за Влтавой город.

Привыкший к русским городам глаз снова отмечает, что здесь нет золотых маковых церквей. Прага колется острыми шпилями готических соборов. Она серого цвета. Пробивается зелень садов.

И раньше бывал я на этом месте, но тогда еще совсем не знал города. Он был для меня просто красивой картиной. Теперь узнаю многие здания. И шпили не кажутся мне все одинаковыми.

На ближайшую часть города уже упала плотная тень замковой горы. Тем ярче, кажется, освещен дальний план, но и по нему то и дело пробегают легкие тени облаков. Вот прямо внизу солнечный луч выхватил две островерхие башни по бокам фронтона. Это — Тынская церковь, где погребен Тихо Браге. Над морем строений плывет только что вымытый дождем огромный корабль с едва заметной одинокой главкой. Это — Мария Снежная, которую король Карл возводил для коронаций, да гуситы не дали достроить. Ту, дальнюю, изящную, над которой, как стрекоза, летит сейчас вертолет, нежно называют церковью блаженной Анежки. Совсем вдали подернутый дымкой собор в Вышеграде, откуда Прага начиналась.

«Пражница» — Пороховая башня — почти затерялась среди обступивших ее домов: виден лишь четырехгранный шатер кровли.

У более новых зданий иные, какие-то скругленные очертания. Над длинной, косо поднимающейся к его подножью Вацлавской площадью возвышается грандиозный Национальный музей. У него тоже есть башенки, но смотрится он как горизонталь среди вертикалей. Правее — Национальный театр — гордость Праги прошлого века. Слева, как глыба льда среди темной воды, белеет совсем новое здание Профсоюзов.

Спускаюсь вниз — сначала по лестнице, потом — по узкой улочке через крошечное «наместье» (так здесь называют площадь) снова в лабиринт улочек, где каждый дом, наверное, видел еще чешских королей. У окон мирно устроились люди и поглядывают на прохожих, как глядели, должно быть, их предки много лет назад.

Карлов мост отдан теперь одним пешеходам. Через защищенные когда-то грозными башнями ворота, мимо нарядных статуй не громыхают больше повозки, а авто и трамвай сюда не пустили. Можно спокойно стать посреди дороги и рассматривать себе резные изображения горожан на городских воротах.

И снова улочки — здесь чуть пошире, чем на том берегу. Солнце скрылось за горой, свет чуть зыбкий, будто улицу залила прозрачная светлая волна. Это настал мой любимый час.

А вот и современный центр. Большие многоэтажные дома — то похожие на любой другой большой город, в стиле «конца века», то с завитками и пышными украшениями барокко, а то — и со стрельчатыми готическими окнами. Некоторые улицы сравнительно широкие и совсем прямые. На большой площади Старого Места вокруг ратуши плечом к плечу, словно солдаты, стоят старинные дома. Здесь и целый музей автомобилей. За день они набегали свое и стали на отдых. Как всегда, целая толпа ожидает, когда начнут бить знаменитые куранты Пражской ратуши.

Дальше. На улицах громыхает трамвай, и спешат куда-то потоки людей.

Стойте! Вон он опять, мой старый знакомый с длинным-предлинным шестом!

Но как он помолодел! Это вполне современный юноша в коричневой куртке по теперешней моде, с молодой порослью бороды и, конечно, без головного убора. Под мышкой, кажется, папка — может быть, учится?

Фонарщик идет, то и дело пересекая наискосок узкую мостовую, от столба к столбу. Знакомым мне с детства движением вскидывает свой шест — и один за другим загораются над пражской улицей голубоватые шары газовых фонарей.

Москва, январь 1967 — август 1969 г.

Фотография двадцатых годов

На садовой скамейке в спокойных, даже чуть печальных позах сидят дамы — полная брюнетка, рядом — красивая, седая, с утомленным лицом. Потом — черненькая девочка с бантом-пропеллером в некоротких стриженых волосах. Она вся напряглась, вытаращила глаза, сжала на коленях руки. И дальше — худощавая, строгая женщина с ожерельем из белых бус. Все дамы и даже девочка — в пальто, хотя у девочки, конечно, пальто нараспашку.

А вот мужчины — в сугубо летних белых толстовках[34]. Как водилось в те времена, они замыкают группу с двух сторон. Места на скамейке не осталось; пожилые кавалеры присели на ее спинку и несколько возвышаются. Слева — полный, с бритой головой и маленькими темными усиками только под носом, очень похожий на сидящую рядом даму. Справа — худощавый, с пышными, расчесанными на косой пробор седыми волосами.

Позади — добротная бревенчатая дача. Хорошо видны затейливые перила и столбики террасы, высокие окна с полукруглыми завершениями и наличниками в стиле не то «рюс», не то «модерн», какие любили в конце прошлого и начале нынешнего века.

Нет, это не их дом.

Это — дача в Быкове, на которой все они жили вместе в памятное мне лето 1926 года.

Конечно, дачу снимали для девочки, для моей кузины Жени. Но не только для нее. Не в меньшей мере, пожалуй, — и для двух дам, что сидят по бокам девочки: они были самые больные женщины в нашей семье. Считалось, что каждый прожитый ими день — уже большое достижение.

А третью даму — Фаину Мойсеевну — я помню всегда веселой хохотушкой, подвижной и милой, всю жизнь посвятившей двум своим подругам. Бритый мужчина рядом — это ее брат, Эммануил Мойсеевич Бриф. Про него нам, детям, старшие любили рассказывать один и тот же неувядаемый анекдот. Явившись на почту где-то в Германии, он спросил письмо до востребования. А так как сама фамилия «Бриф» и значит по-немецки «письмо», то почтовый служащий резонно спросил:

— А как ваша фамилия?

— Бриф, — последовал ответ.

— Я понимаю, господин, вам нужно письмо. Но как ваша фамилия?

— Я же вам говорю: Бриф.

Когда служащий наконец понял, что его клиент носит фамилию «Письмо», он, говорят, созвал сидевших по соседству сослуживцев и, указывая на ни в чем не повинного Эммануила Мойсеевича, давясь со смеха, проговорил:

— Бите: зайн наме ист Бриф!!![35]

Красивая женщина — жена Эммануила Мойсеевича — Берта Семеновна. Строгая, в ожерелье — Наталья Владимировна, жена моего дяди Кости (Константина Исааковича), седой мужчина — это он. Женя, или, как мы, дети, ее звали, Джека, — их приемная дочь.

Такими я помню эти две семьи, дружившие между собой в дни моего детства.

Помню и семейное предание о том, что некогда все было не так, а (если можно так выразиться) совсем даже наоборот.

Нет, не в смысле дружбы: ссор здесь, кажется, никогда не было. Но лет за пятнадцать — двадцать до того Берта Семеновна была замужем за дядей Костей. У них, как говорили, был и сын Анатолий, рано умерший.

Потом Берта Семеновна отправилась лечиться в Швейцарию. В Давосе она познакомилась с Наталией Владимировной Добровольской — такой же русской пациенткой швейцарских врачей — и с другом ее сердца, молодым инженером-нефтяником Эммануилом Мойсеевичем Брифом, по рождению тоже крымчанином, как и Берта Семеновна. Вскоре туда приехал и дядя Костя навестить жену.

Кажется, из Швейцарии уехали уже две семьи совсем иного состава: дядя Костя с Наталией Владимировной, Берта Семеновна — с Эммануилом Мойсеевичем. Видимо, обошлось без семейных драм, и обе эти пары до конца дней своих сохранили самую тесную дружбу. Вот даже на даче жили вместе.

Хотя я всю жизнь называл Берту Семеновну тетей Бетей, естественно, я больше знал семью моего дяди, чем Брифов. И с малых лет меня поражали наполнявшие этот дом нежная любовь и глубокая дружба дяди и тети — и через пятнадцать, и через двадцать, и через двадцать пять лет после их брака (впрочем, наверное, надо говорить не «брака», а «совместной жизни» — кажется, их брак никогда не был зарегистрирован). Не помню, чтобы они когда-нибудь ссорились. Каждая свободная минута использовалась для разговоров или каких-либо общих дел. Часто по вечерам, придя к Джеке, я заставал «дядьку» или «тетушку» (так я их называл сначала в шутку, а потом уж и не мог иначе) за партией в хальму[36].

По семейным фотографиям я знал, что дядька в молодости был франт и, вероятно, большой любимец женщин. А тут передо мной был человек, давно забывший о франтовстве и даже несколько небрежный к своей (все еще незаурядной) внешности — впрочем, и время было не то, чтобы франтить, и средства более чем скромные, да и годы уж не те. К политике — внешней и в особенности внутренней — он никогда не охладевал, но в те годы не принимал в ней личного участия.

В семье считалось, что дядька мой суховат. А тут я видел его постоянную нежность (без всякой, правда, аффектации), неустанную заботу о жене и приемной дочери. Он был внимателен даже в мелочах и никогда не забывал, например, купить в получку тетушке ее любимое лакомство.

Тетушка Наталья Владимировна была, как у нас шутя говорили, единственной дворянкой в семье. И в самом деле, она родилась в «хорошем дворянском роде» Добровольских, из которых был и небезызвестный министр царского правительства[37]. Окончила институт благородных девиц. Но на этом, кажется, и оборвались ее связи с дворянским сословием. То ли из-за мезальянса, который она совершила, выйдя за дядьку, то ли по какой другой причине, только я никогда не видел родных с теткиной стороны, и говорила она лишь изредка о своем покойном отце. Легкую жизнь представительницы привилегированного сословия она променяла на неверный брак с молодым еврейским интеллигентом, да еще связавшимся с революцией. И, как она мне потом говорила, никогда не раскаивалась в этом. Как-то уже после войны я по старой памяти поздравил тетушку с днем рождения.

— Ах, Мишка, — сказала она, — ведь это в вашей еврейской семье я научилась праздновать день рождения. У нас, у русских, праздновали именины.

Тетушка всю свою жизнь отдала Джеке и нам, Джекиным товарищам и подругам.

Почему я вспомнил сегодня обо всем этом?

Наверное, потому, что фотография всегда лежит под стеклом моего стола. И если признаться, лежит она прежде всего из-за тетушки Наталии Владимировны, которая, как ни странно это при такой разнице лет, была одним из лучших друзей моей юности.

И еще потому, что отношения этих двух семейств, их взгляды на любовь и дружбу, их уменье тонко понимать и высоко ценить человеческие чувства во всем их многообразии, как мне кажется, характерны для русской демократической интеллигенции нашего столетия в целом.

В 1968 году я был у тети Бети, которая тогда уже одна из всех взрослых, что сняты на той карточке, оставалась жива, несмотря на все болезни. Она и тогда была еще красива и, главное, сохранила тот тонкий шарм, что был свойственен ей всю жизнь.

— Знаешь, Миша, — сказала она, — я хотела позвонить тебе по телефону двадцать пятого марта.

25 марта!.. День рождения покойной Наталии Владимировны!

Так дружба, кажется, намного пережила любовь.

Я рассказал о фотографии.

— Как же не помнить! — сказал теперешний муж тети Бети, Адольф Абрамович. — Ведь это я их тогда снимал!

А тут, кажется, любовь намного пережила дружбу.

Через несколько лет я дал тете Бете прочесть этот отрывок. Она была взволнована.

— Знаешь, ведь это было не совсем так, — сказала она. — Наташа появилась у Кости, когда меня уже не было. Но ты написал красивее.

И больше ничего мне не рассказала, а я не рискнул ее спросить.

Москва — Мозжинка, январь 1969 г.

Антракт

Какой отвратительный день!

И так самое темное время года, а тут еще эти низкие, плотные тучи и дождь. Да, проливной дождь, который уже съел почти весь снег!

В центре города, как всегда в эти дни, толпа особенно многолюдна, но сегодня и она какая-то мрачная, молчаливая, чавкающая ногами. Только «оригинальные» подарочные коробки в форме елочек в руках то у детей, то у взрослых напоминают, что сегодня — последний день старого года и ровно в ноль часов следующих суток наступит тысяча девятьсот семьдесят первый.

Огромная Манежная площадь вся в буераках грязно-коричневого талого снега; бульдозеры гонят его вместе с целой волной мутной воды к решеткам водостоков, в Неглинную. Не выступит ли речка из своих подземных берегов?

С трудом выбирая, куда ступить, перехожу от Александровского сада к троллейбусной остановке, что у торца Манежа. За пеленой дождя и тумана едва различаю знакомое «старое» и «новое» здания университета. Настроение гнусное.

Но вот я взглянул вдоль Никитской, и все сразу изменилось, как будто и вовсе не стало кругом этой пакости. Справа вдалеке громада здания Зоологического музея как бы упирается в дом, что уже на другом углу Долгоруковского переулка (улицы Белинского). Никитская там резко суживается, дом выступает значительно и окна… окна уже светятся в этот еще далеко не вечерний час! Вон на третьем, верхнем, этаже те два окна! Те два окна, в которые я смотрел и пятьдесят, и сорок, и тридцать лет тому назад. За ними всегда ожидали меня свет и душевное тепло. И хоть я хорошо знаю, что теперь на всех окнах этого дома — одинаковые казенные белые занавески, что и за теми двумя окнами теперь тоже стоят канцелярские столы и сейфы, никто не убедит меня, что канули в вечность тот свет и то тепло. Ведь какую-то искру их я несу в себе и сегодня.

Это окна дядькиной квартиры. Они — в комнате Наталии Владимировны и Жени…

Нет, я, наверное, никогда не смогу описать моего дядьку так, чтобы люди узнали, что он был за человек. Вот и в этом рассказе получился какой-то образцовый семьянин в мелкобуржуазном вкусе. А ведь на самом деле совсем не в этом было его обаяние, не в этом была его человеческая ценность.

Почему у меня так получается?

Скорее всего потому, что он слишком мне близок, чтобы охватить его взглядом. И еще потому, что в те далекие годы я, ребенок, знал о нем невероятно мало, видел его только дома, только с семьей. Вот и запал мне в душу этот образцовый семьянин…

В начале пятидесятых годов, вот тоже зимой, но в морозец, шел я зачем-то в Президиум Академии наук, в Нескучный дворец. У ворот повстречался с Волгиным. Вячеслав Петрович шел «в должность» пешком, чего я раньше никогда не замечал. В тот год звезда его уже померкла, он не был вершителем судеб гуманитариев, хотя не стал еще и рядовым академиком. Даже сохранял должность вице-президента, но лишь номинально. Никто к нему не обращался, роскошная, с мраморными колоннами приемная его пустовала — и Вячеслав Петрович мог позволить себе роскошь пройтись пешочком, благо все равно его никто не ждал.

Мы шли вместе через занесенный снегом просторный партер, мимо замолкнувшего фонтана с фигурами знаменитого Витали — и это был первый неофициальный наш разговор за долгие годы, что мы «ходили под Волгиным».

— Скажите, а Константин Исакович Рабинович вам не родственник?

— Родной дядя, Вячеслав Петрович, брат моего отца.

— А что с ним? Он жив?

— Нет. Он скончался в сороковом году.

— Как жаль! А я не знал… Мы с ним были товарищами…

И разговор перешел на другое.

Спрашивать Волгина, где они с дядькой были товарищами, раз он сам не сказал, было неудобно — не такое время. Вячеслав Петрович — человек хороший, но в высшей степени «лукавый царедворец», или «дипломат», как говорили раньше. А дядька Константин с его персональной пенсией и пропуском в хороший распределитель в последние годы явно был «не у дел», нигде не служил, перебивался литературными заработками. В более отдаленном прошлом занимал какой-то ведущий пост в Госплане, но его, как тогда говорили, «вычистили» оттуда и на какое-то время даже выслали из Москвы.

И то, что Волгин не захотел продолжать разговор о дядьке, было достаточно красноречиво.

Когда я в следующий раз увидел тетушку Наталию Владимировну, то, конечно, рассказал об этих заинтриговавших меня словах Вячеслава Петровича.

— Еще бы ему не знать Кости, — сказала тетушка. — Они ведь оба были в этом… как его… ну, в бюро.

И сколько я ни расспрашивал, что это за бюро, в котором были и дядька и Волгин, точнее узнать не удалось.

— Не приставай ко мне, Мишка, я в партийных делах твоего дядьки и тогда не разбиралась, а теперь тем более все перезабыла.

Дядькины партийные дела… Я-то помнил его беспартийным. И только гораздо позже старшая кузина рассказала мне, что это было, кажется, московское бюро меньшевиков… вот, значит, где они были товарищами!

Судьбы московских меньшевиков после роспуска их организации (не знаю уж, в каком это было году) сложились по-разному. Из них вышел и такой изверг рода человеческого, как Вышинский, и такой благожелательный вельможа, как Волгин, и такой работяга, изо всех сил стремившийся наладить наше хозяйство, как мой дядька.

Отнюдь нельзя сказать, что Константину Исаковичу при его революционном прошлом, пережитых арестах и прочем не везло. Что он не попал в вельможи, было неважно. Гораздо важнее, что он не попал в число тех, кого арестовали и заставили играть постыдную роль в так называемом «процессе меньшевиков»[38]. Его только «вычистили» (а персональная пенсия являлась даже известным признанием заслуг перед страной). Словом, он умер в своей постели. Впрочем, после его смерти тетке отказали в персональной пенсии «ввиду отсутствия заслуг у покойного К. И. Рабиновича».

Был он человеком глубоко порядочным, со строгими правилами в большом и малом. Говорят, осуждал своего младшего брата Евгения, который под пыткой признал возведенную на него напраслину. Считал это слабостью, не достойной мужчины. И вместе с тем старался внушить нам, ребятам, необходимость быть мягкими и уступчивыми с девочками.

Помнится, было мне лет шестнадцать, и однажды, поссорившись с Таткой Краснушкиной, я ушел, не пожав протянутой руки.

— Как ты мог не подать руки женщине! — сказал мне дядька, узнав об этом через несколько дней. — Разве она сделала что-нибудь непорядочное? Этим не шутят!

К союзу с Гитлером и сопровождавшим его территориальным «присоединениям» он относился в высшей степени отрицательно.

— Пойми, это не мы взяли. Это нам бросил кусок Гитлер и, вот увидишь, скоро отнимет. На таких акциях нельзя строить внешнюю политику.

— Низкая зарплата не выгодна прежде всего работодателю: задешево и работают хуже. Не это нам нужно.

— Это какое-то мракобесие — иного и слова не подберешь, — говорил он о тоне тогдашней печати.

Как уже сказано, в семье дядю Костю считали суховатым. Но я ощущал его совсем иначе. Иногда незначительные на первый взгляд его поступки, вскользь брошенное слово, движение, взгляд обнаруживали как раз глубокое чувство.

Холодная поздняя осень сорокового года. Только что схоронили отца, и мне было невыразимо больно кроме всего еще и то, что дядя Костя не был на похоронах.

— Сказался больным, — говорила мама, которая всегда его недолюбливала.

Где-то в глубине души я не мог принять этого резкого суждения. Но и пойти в недавно родной мне дядькин дом тоже не мог. Потом ребята уговорили.

И вот я вхожу через темные кухню и «столовую» в комнату. Дядька работает за письменным столом у окна; над низкой спинкой деревянного кресла я вижу его согнутую спину и седой затылок. Услышав мои шаги, он как-то всем телом и даже креслом обернулся ко мне… Нет, как я мог хоть на секунду допустить те гнусные мысли!

А дядька был на самом деле уже плох. Через месяц он умер.

Москва, 1 января 1971 г.

В Крыму дождь

Наш самолет идет на снижение. Через пятнадцать минут прибываем в Симферополь. Прошу всех застегнуть ремни.

Солнце вдруг исчезло над плотным слоем облаков. Кажется, здесь пасмурно.

И вот уже на площади перед аэровокзалом сажусь в сверкающий стеклом полупустой троллейбус. Действительно пасмурно, начинает накрапывать дождь. Хорошая погодка встречает меня здесь!

Через город проезжаем, не останавливаясь. Кажется, этот забор… нет, дальше, вот этот… нет, опять не то! Просто здесь много низеньких длинных старых домиков, похожих друг на друга. Только выехав на центральную площадь, понимаю, что дом, в котором жила бабушка, конечно, уже проехали — и, может быть, даже ехали вообще не по той улице.

Каким милым показался он мне когда-то, в детстве! Отец впервые привез меня к бабушке в Симферополь — и после толкотни и скученности большой московской «коммунальной» квартиры я очутился в просторных, как мне показалось, прохладных, темноватых от росших перед окнами акаций комнатах. Теперь припоминаю, комнат было всего-то три: с широкого, перекинутого через палисадник крыльца входили в крошечную темную переднюю, оттуда — в большой, довольно мрачный кабинет тети Лизы. А за ним была убранная, как бонбоньерка, комната моей «беленькой» бабушки. Вся в белых накидочках, кружевцах, уставленная какими-то чудными старенькими вещами. Мне особенно запомнились два круглых столика, на крышках которых были как-то очень красиво сделанные морские пейзажи.

— Ты посмотри, какую штуку этот столик умеет делать! — сказал отец — и от одного нажима его руки крышка повернулась и встала вертикально — вместо столика была уже круглая картина на ножке. Сколько раз я потом проделывал эту штуку! Как только столик не сломал!

На одном из столиков лежали гимназические дневники многочисленных моих дядей и теток; среди них я, конечно, с особым удовольствием тут же разыскал и отметки отца. В этой семье уважение к образованию было почти мистическим. Бабушка, которая и сама когда-то кончила курсы иностранных языков, казалось, не прочь была похвастаться успехами детей и через много десятков лет. К сожалению, выросши, они уже не доставляли ей этой радости.

Позади кабинета была столовая со светлыми обоями — окнами во двор. Бывало, за столом бабушка вдруг повернется — как-то не головой, а всем корпусом — ко мне:

— Мишка! Кто моложе — ты или я?

Это значило, что нужно пойти на кухню (кажется, она была во дворе) и что-то принести.

А троллейбус мягко катится через город. Вот проехали Салгир, все такой же ручьеобразный. Дождевые капли застучали в переднее стекло. Ударится капля — круглая, плотная — и течет вниз, сохраняя круглую головку, волоча за собой крохотный ручеек-след. Вот ручейки слились в сплошной поток, за которым почти не видно обрывистой кручи справа — я ее скорее угадываю.

— Помнишь, мамочка, как мы, бывало, лазили здесь с Казей?

Когда я слышал эти слова?

Да все тогда же, в тот первый мой приезд в Крым. Мы с отцом и бабушкой вот по этой дороге ехали в Алушту.

Тогда это было целое путешествие, и, как казалось бабушке, не безопасное. Задолго собирались, рядились с извозчиком. Приходил договариваться молодой парень, и бабушка опасалась: можно ли довериться его опытности? Не молод ли? Не горяч ли?

— Ты не беспокойся, мамочка. Он не поедет. Поедет отец-старик.

Как я, оказывается, запомнил тогда чуть ли не каждое папино слово!

Вот перед нашим крыльцом экипаж, какого я в Москве не видал. Сиденья спереди и сзади [расположены] так, что сидящие оказываются лицом друг к другу. Откидной верх. Высокие козлы. Шикарные, как мне показалось, подушки. Извозчик действительно старый, седой как лунь, полный. Кнута не имеет, а на конце вожжей — какая-то длинная волосяная кисточка. Сижу на передней скамейке лицом к бабушке, затылком вперед.

— Я давно не ездила с малышами, Мишка, и не знаю, что надо брать с собой. Но что конфеты надо — так это я помню! — и протянула мне горсть леденцов. Не с той ли же целью, с какой их и теперь дают в самолетах?

Вот тогда-то мы и проехали впервые мимо этого старого городища, с которым я много лет спустя познакомился уже как археолог. Здесь лазили мой отец и какой-то Казя еще в XIX веке.

Троллейбус идет себе по широкому асфальтовому шоссе, еле заметно поднимаясь в гору. А тогда это была довольно пыльная щебеночная дорога, которая то поднималась, то спускалась. Когда мы впервые начали спуск, я даже напугался: едем ли мы в Алушту? Не возвращаемся ли назад?

— Это так специально устроили дорогу: маленький спуск — и большой подъем, — сказал отец. И всю жизнь потом, когда дела мои шли под гору, я верил, что где-то впереди еще будет подъем.

В гору так ехали долго, осторожно, линейки нас обгоняли.

А на перевале остановились обедать. Была там настоящая старая харчевня, помнится, называвшаяся почему-то «Красная Ангара». Останавливались там в ту пору уже больше арбы с их характерными верхами дугой. Под навесом, за большим столом я ел, болтая ногами, борщ, который показался мне, да, вероятно, и был в действительности ужасно вкусным.

Старик-извозчик что-то возился у заднего колеса. Мне сказали, что это он ставит тормоз. Для меня тогда тормоз — это было с треском крутящееся под рукой вагоновожатого колесо на трамвайной площадке. А тут я увидел какую-то колодку. Как мы поедем на ней? С трудом я мог тогда понять, для чего нужно, чтобы одно колесо нашей повозки перестало катиться.

Был ли сейчас перевал? Похоже, что троллейбус уже спускается. За сеткой дождя вижу горы внизу. Вот за поворотом показалось свинцовое море. Алушта.

А тот, давний спуск остался незабвенным. Дорога петляла по склонам гор; нас обгоняли открытые автомашины, в которых ехали веселые, видимо радовавшиеся скорой езде мужчины и женщины. Только трепыхались по ветру легкие шарфы. А мы-то тащимся на трех колесах!

Но вот сверкнуло что-то зыбкое, синее, скрылось за поворотом — и выявилось вскоре во всю ширь — это было Черное море. Я знал уже тогда, что есть моря Черное, Белое, Желтое и Красное, что на самом деле все они синие, но такой синевы я не предполагал, да и сейчас не могу описать. И такой шири.

А справа от дороги, спускавшейся по склону вниз, открылась довольно широкая долина, прорезанная огромными оврагами. Над ней возвышалась показавшаяся мне очень большой гора диковинно правильной формы. Она была похожа на четырехгранную пирамиду.

— Это Кастель, — сказал отец, — мы будем жить недалеко от него.

— Я весь его облазаю!! — воскликнул я.

— Может быть, да, а может быть — и нет. — Ответ был более чем сдержанным, и то, как отец при этом поджал губы, указывало, что мои восторги начали ему надоедать. Но в щелочках-глазах бабушки я видел подбадривающие, живые искорки. Она молчала, но характерно вырезанные «гранатовские» ноздри ее чуть заметно трепетали.

Заговорила бабушка, только когда мы проезжали мимо очень пышной белой виллы — дачи «Модерн».

— Здесь мы жили с Лизочкой в позапрошлом году. Не поселиться ли мне и сейчас?

— Что ты, мамочка, в этой пыли — у самого шоссе! Тут берут деньги за один шик!

— А в Профессорском уголке не найдешь дачи близко к морю, — и бабушка, как в большинстве случаев, оказалась права.

Что я запомнил еще в тот приезд в Крым? Конечно, солнце, море, кипарисы, виноград, дыни, груши «дюшес», «бера» и «зеленое масло» (был и такой сорт, подешевле). Фрукты продавали татары — их теперь, увы, не встретишь так много в Крыму, да и фруктов без них гораздо меньше. Продавая дыню, просили вернуть потом семена — и это тоже запомнилось.

Особенно врезался в память эпизод с наймом квартиры для бабушки. Отец приискал ей комнату в небольшом домике под горой. Но, спускаясь в первый же раз по каменистой, хоть и некрутой, крымской дороге, бабушка споткнулась. Она упала как-то странно, прямо лицом, даже не подняв для защиты рук. Лежала лицом в пыли, совершенно беспомощно, издавая короткие стоны: «Ой-ой-ой!»… Отец, растерявшийся в первый момент, бросился ее поднимать — и вскоре мы уже сидели в уютной, по моим понятиям, даже роскошно убранной комнате, и хозяйка — пожилая женщина — делала примочки на бабушкин глаз. Но оставить у себя на квартире такую беспомощную старуху она не решалась. И после бабушка жила вместе с нами в санатории на даче бывшей Линдена[39] — на троих нам дали отдельную палату. Почти все время, что мы там прожили, бабушкин глаз украшал огромный, разноцветный синяк. Что-то я не помню, чтобы она спускалась к морю.

Есть и совсем розовое воспоминание: замок Раевских[40].

Как-то из санатория все пошли на экскурсию. Меня не хотели брать, но заступились мои «приятели» — молодые спортсмены, сказали, что в случае чего возьмут мальчишку на плечи. Шли весело, несли с собой корзины с провизией, показавшейся потом, разумеется, особенно вкусной. Не помню, каков именно был наш маршрут, но купались в Гурзуфе. У берега большие камни неприятно поросли водорослями. Словом, мне там не понравилось, не то что лет тридцать пять спустя.

Но главное впечатление путешествия — Кара-Сан.

Теперь я не нахожу на карте Крыма этого названия. Да, пожалуй, не стал бы разыскивать и самое место, боясь крушения детской мечты.

Тогда же меня поразила красота розового замка, стоявшего над морем на невысокой горе, совсем как в сказке, и окруженного сказочным садом. Конечно, я набрал там множество чудесных экспонатов для своего гербария. И много лет в моих мечтах, самых дорогих и красивых, этот замок занимал главное место.

Вот я — командир эскадры, которая победила сильнейшего врага и тем спасла родину, — возвращаюсь домой (конечно — в Кара-Сан). На пристани меня встречает ликующая толпа, молодая красавица жена протягивает мне, разумеется же, очень красивого ребенка — мальчика или девочку, все равно. Лицо красавицы я никогда не мог представить (за исключением того, что она — брюнетка: рыжеватый мальчишка так представлял себе красоту). Но розовый замок на горе видел умственным взором очень рельефно.

Вот я — старый садовод, к которому обращаются за советами едва ли не со всего мира. Живу, конечно, в Кара-Сане, в маленьком белом домике. А на горе в лучах солнца — розовый замок.

Кажется, и сейчас я снова увижу его — стоит только закрыть глаза.

Оно и приятно — в дождь берег моря совсем нехорош. Рабочий уголок давно проехали.

Тогда в Профессорский уголок возвращались морем, на большой яхте с мотором, но и с парусом, и даже с веслами. Везли нас двое дочерна загорелых людей: один — седоусый, другой помоложе — может быть, сын? — их я всегда представляю себе, читая знаменитые строки Багрицкого:

И вдруг неожиданно встретить во тьме Усатого грека на черной корме…[41]

Может быть, они и не были контрабандистами, может быть, не были и греками, но в те годы, конечно, мне было бы приятно, чтобы они оказались и тем и другим. А вот ехать с мотором, когда есть парус, обидно. Но, вероятно, общее мнение было иным. Во всяком случае, под парусом мы шли какие-то минуты. Или это мне показалось?

Помнится, домой я прибыл уже спящим, на руках отца. Кажется, даже ощущаю прикосновение его рубашки, какой-то особенно милый, «отцовский» запах.

Дождь перестал, тучи рассеялись — и только теперь я по-настоящему вижу новое, прекрасное, широкое шоссе с набеленными плитами по бокам. Наш троллейбус мягко катится по совершенно сухому асфальту. «До Ялты 7 километров» — прочел я на ближайшем указателе. Вот сбоку внизу видна и старая дорога. На ней машины даже пылят.

Похоже, что здесь и не было никакого дождя.

Кацивели[42], сентябрь 1967 г.

В Крыму солнце

Бывают ощущения, которые и не осознаешь сразу, но глубоко воспринимаешь всем своим существом, какие-то едва уловимые, а из-за них все кругом иное.

Так я совершенно не чувствовал жары крымского сентябрьского полудня и быстро поднимался на сожженную солнцем каменистую кручу, совсем забыв, что минуту назад ужасно не хотелось покидать пляж.

И в самом деле, мне не предстояло ничего приятного. Надо было оторваться от моря часа на полтора раньше всех и трястись на автобусе в Симеиз, а там торчать в очереди с весьма неопределенной перспективой купить билет на самолет, отбывающий через десять дней.

Но на высоком берегу была какая-то особенная свежесть, хотя ветра совсем не чувствовалось, какой-то пьянящий воздух, заставлявший дышать полной грудью, не ощущая резкого подъема. И, кажется, уже не жаль было пляжа, и вообще ничего не огорчало.

Мимоходом заглянул на почту. Писем нет — но ведь еще будут!

На остановке автобуса прождал минут двадцать — и даже не присоединился к общей ругани по адресу составителей расписаний. Сидел в тени деревьев и все дышал, дышал…

Не дождавшись автобуса, пошел пешком, не только не огорченный перспективой пройти под палящим солнцем километров пять через гору Кошка, но, кажется, даже обрадованный возможностью шагать вот так, под внутреннюю свою песенку:

Кацивели… Кацивели… Кацивели… Кацивели…

Раз-два! Раз-два! — и все дышать этим чудесным воздухом.

Им была напоена даже малоприятная обычно автомобильная дорога, а на берегу Голубого залива воздух как-то сгустился, и я наконец осознал какой-то давным-давно знакомый, но много лет не ощущавшийся мною запах. Чем это пахнет так хорошо?

На короткое время я почувствовал себя прямо-таки мальчишкой, настолько, что захотелось пуститься вперед по дороге вприпрыжку.

А запах не оставлял меня — и у моря, и на горе, и под горою в довольно противном поселке Симеизе, который я пересек до самой автостанции. Все менялось кругом, а запах оставался. Совсем так бывало в детстве, когда мама, собираясь в гости, шутя мазала своими духами мне под носом: «Пусть и тебе пахнет!»

И тут я вдруг очень ясно вспомнил этот запах — не маминых духов, а тот самый, что был сейчас. Я впервые почувствовал его в самом деле давным-давно, когда приехал в Крым еще с отцом. А с тех пор не ощущал его больше, наверное, потому, что не был в Крыму лет тридцать с лишним, потом же бывал глубокой осенью, когда солнце так не пригревает.

В этот сентябрьский полдень на всем берегу, нагретый солнцем, по-июльскому благоухал олеандр…

Тем далеким летом я осознал впервые, что доктор доктору рознь.

С малых лет гордился, что мой отец — доктор. Но эта гордость была особой. Первое мое сознательное ощущение отца — как главного врача госпиталя, всегда озабоченного, несмотря на свою природную веселость. Военный френч, иногда даже ватник, который у нас назывался «куциной», очень суровый быт. И потом в Москве мы порядком нуждались. Отец работал в диспансере с утра до вечера, зарабатывал немного, частной практики не имел, хотя по вечерам к нему приходили больные. Помню тяжелые разговоры родителей.

— Я не могу себе представить, Надя, чтобы кто-нибудь думал, что от меня можно что-то дополнительно получить за деньги, — говорил отец. — Если человеку нужно, пусть он приходит ко мне и домой бесплатно.

До последних лет жизни я не видел на нем приличного костюма. Таковы же были и сослуживцы, друзья и знакомые отца, бывавшие у нас, — люди очень скромные и увлеченные своим делом. За чаем не смолкали, бывало, «медицинские» разговоры.

Но вот тетя Лиза была тоже доктор, а все же немного не такой. В тот приезд я как-то меньше помню ее, может быть потому, что она была очень занята, озабочена предстоящим переездом в Москву. Познакомился я с ней раньше — она бывала у нас в Москве, и каждый ее приход бывал для меня ознаменован коробкой любимой бело-розовой пастилы. Маленькая, стриженая, с некрасивым, но очень добрым лицом, одевалась тетя Лиза строго и скромно, как женщины демократических кругов начала века — зимой в темную, летом — в светлую, сверкающе-чистую блузку и в длинную темную юбку. Пенсне на черном шнурке, на шее, на длинной цепочке, маленькие часики. В Симферополе у нее был кабинет, где стоял аппарат со странным названием «Жаваль» и белая таблица с уменьшавшимися от верхней к нижней строке буквами, складывавшимися, как мне казалось, в слова — непонятные, загадочные, может быть даже волшебные:

НЕ

ПЕС

ОНЕТ

ТЕНГО

ОГЕРНС

РАОПГТ

АГОТН

ТАСГЕОЙ

ГАТОРЕН

Кажется, я не ошибся и сейчас — столько глядел, удивляясь, на эту таблицу тогда.

В доме чувствовался достаток, какого у нас никогда не было.

Одним словом, тетя Лиза была старым провинциальным врачом, когда-то работавшим в земстве, а в ту пору хорошо известным в своем родном городе.

— Твоя тетка — выдающийся врач! — не раз говорил отец.

Однако состояния она себе не составила. В тот же год они с бабушкой перебрались в Москву и жили едва ли не беднее нас. «Жаваль» был продан. Наверное, в те трудные годы, когда уже глубокой старухой она билась, воспитывая двух внучек, оставшихся после ареста другой ее племянницы, Нины, я и полюбил тетку сыновней любовью.

А вот в Евпатории (мы с отцом побывали и там) увидел совсем другого доктора.

Там жили друзья детства отца и тети — Газиевы. Они были караимы. Одного из Газиевых отец за глаза звал, вероятно, еще детской кличкой «Манюка». И перед поездкой в Крым я думал, что увижу там караибов[43] и их кровожадного вождя Манюку, встречи с которым, естественно, и побаивался, и желал. Манюка оказался Марком Ильичом — полным брюнетом, которого я запомнил почему-то в сандалиях на босу ногу и в сетке, с полотенцем через плечо, возвращающимся с купания.

Другой же Газиев — Владимир Ильич — был очень преуспевающим врачом — не знаю, какой специальности. Его дом в Евпатории был настоящей виллой — двухэтажный, с балконом, среди большого сада. Там царила полная брюнетка — его жена, властно командовавшая прислугой, а со мной приторно-ласковая при взрослых и холодно-презрительная без них.

У хозяина — ухватки делового человека, лысый череп, мохнатые черные брови и что-то неприятное в манерах. Во всяком случае, когда нас пригласили на его именины, где была «вся Евпатория», и отец приветствовал героя дня «армянской загадкой»: «Что такое: через четыре «Ы» пишется, под столом валяется? — «Ымыныннык!» — я почему-то удивился, что этот доктор может валяться под столом…

Как, однако, неполны бывают наши сведения не только в детском, но и в гораздо более солидном возрасте! И можно ли вполне доверять нашим непосредственным впечатлениям, можно ли сразу делать заключения даже в детстве?

Вот и о неприятном докторе Газиеве из Евпатории я потом узнал нечто неожиданное.

Тетя Лиза умерла соответственно своему характеру, доброму и деятельному. Она считала годы и месяцы до возвращения Нины, чтобы девочки — Нинины дочери — не остались одни. И дождалась. Нина вернулась сначала как отбывшая срок «наказания», но вскоре была реабилитирована полностью — настали все же лучшие времена. Семья зажила по-другому, и нашей старой тете не нужно было ничего делать через силу. Однако она продолжала много работать по дому, в частности — топить печь, для чего другие заранее приготовляли дрова. И теперь тетя могла всласть, не торопясь, мыться по утрам, когда все уйдут на работу. Ах, это мытье — смолоду и до глубокой старости — одно из самых сильных пристрастий ее, может быть, отчасти — профессиональное. Она мылась тщательно и долго, словно на операцию, при всех условиях (вернее, невзирая на отсутствие условий), стоически вынося подтрунивания родственников. Помню, когда она живала у нас на даче, где и в июле бывает 8–10 градусов, все поражались, что семидесятилетняя старуха осенью моется до половины холодной колодезной водой.

Сейчас не помню уже, нагнулась ли тетя Лиза топить печку или в ванной, но только этого положения оказалось достаточно для кровоизлияния в мозг, после которого она не встала уже до самой смерти, наступившей через два года.

И в тот самый день ей пришло письмо. Конечно, первое время всем было не до него, но когда жизнь тети была уже вне опасности, Нина взяла конверт и увидела, что писал Володя Газиев из Евпатории. Тот самый доктор. А когда тетя Лиза пришла в себя уже настолько, что могла слушать и разговаривать, Нина рассказала ей о письме.

— Что же, — сказала тетя, — мы его прочитаем (читала, разумеется, уже Нина).

Газиев писал о своей, в общем-то, неудавшейся жизни. На старости лет он, правда, все в той же вилле, но владел уже лишь незначительной ее частью — остальное было у родственников, отношения с которыми, как видно, оставляли желать лучшего. Старик сам себя обслуживал и, что хуже, был больше чем одинок (жена давно умерла). Даже помои он выносил сам, хоть это было трудно физически и, как он писал, еще труднее морально. «В моей жизни было всякое, но самое светлое мое воспоминание, Лизочка, это ты, это наши молодые годы».

Выслушав эту исповедь, тетя Лиза промолвила только:

— Как поздно!

И я узнал от Нины, что в юности наша тетя, которую мы все помнили старой девой, оказывается, едва не вышла за Газиева, но бабушка резко воспротивилась и сумела настоять на своем — Лиза осталась при ней до самой ее смерти.

Подумать только, ведь вся жизнь тети Лизы, а через нее и многих из нас могла сложиться по-иному, если бы в какой-то момент она оказалась тверже и не уступила матери или если бы Володя был настойчивее. Но, наверное, этот поступок вытекал из самой сущности ее характера, нежного и жертвенного по отношению к тем, кого она любила, стойкого и непреклонного по отношению к ударам судьбы и к тому, что принято называть порядочностью. За всю свою долгую, тяжкую жизнь тетя Лиза не совершила ни одного бесчестного или корыстного поступка. Я не представляю себе ее владелицей евпаторийской виллы. Но, думается, не могла она любить и стяжателя, даже в юности. Не потому ли как-то улучшилось и мое мнение о Газиеве, который, не знаю, жив ли сейчас.

Кацивели, сентябрь 1968 г.

Юрий Ларин

Иона, понимаете, включила в эту библиографию поголовно всех, кто когда-нибудь писал в «Правде» о быте рабочих! Даже не задумалась, к чему это может привести. Какая безответственность! Там оказались и Зиновьев, и Ларин…

— Она, Соломон Ильич, наивно думала, что научная библиография должна быть возможно полной. А почему, кстати, вас смущает Ларин? Он-то никогда не был репрессирован и даже похоронен в Кремлевской стене…

Признаться, я не думал, что мне доведется вступиться за дядю Мику, хотя бы и так. До сих пор я знал, что это он вступался, когда только мог, за всех, кого считал невиновными.

Мне он запомнился прежде всего как человек с необъятными знаниями, с колоссальной памятью, удерживавшей и большое и малое.

— Мика, помнишь, откуда это: «И на вырученные деньги покупали себе кеньги?» — звонил ему в свободную минуту мой отец. Не помню, что сказал на это дядя Мика, но, конечно, вполне удовлетворил папу. Иначе и не бывало.

В старом-престаром «Огоньке» прочел я однажды, что на первую (самую первую!) викторину наиболее полные ответы прислал член ВЦИК Михаил Александрович Ларин. Кое-кто и теперь не забыл, что викторина — это была игра, в которой требовалось ответить на множество вопросов из самых различных сфер (первоначально — науки и культуры). И, конечно, дядя Мика оказался здесь вне конкуренции.

Тогда я не задумывался, почему у члена ВЦИК находилось время отвечать на викторину. Теперь понимаю, что Ларин был уже «не удел» и все его должности являлись по существу лишь почетной отставкой.

О прежней его жизни я знаю, конечно, из рассказов старших родственников.

Михаил Александрович Лурье по женской линии тоже был из Гранатов. Его мать Фейга — родная сестра бабушки Фридерики Наумовны — заболела в период беременности страшной болезнью — атрофией всех мышц и была брошена мужем (который, как потом говорили, сделал в Петербурге блестящую карьеру) и вскоре умерла. Сын, который еще в утробе матери заболел той же болезнью, рос в семье тетки Фридерики. С юных лет, как и его двоюродные братья, мои дяди, Мика ушел в революционное движение и сменил фамилию на партийную кличку «Юрий Ларин». «Нелегальная», как тогда говорили, деятельность была для него тем труднее, что врожденная атрофия мышц прогрессировала год за годом и все более затрудняла его движения.

Мне дядя Мика запомнился высоким, тощим человеком, который мог, правда рывком, встать, даже немного ходить, но голову держал всегда опущенной, руки у него висели как плети, телефонную трубку он брал двумя руками, подносил к уху с видимым усилием. Лицо его было как-то странно сведено, губы перекошены, речь неясная — я, например, не сразу привык его понимать. Только глаза — умные и добрые, прекрасные глаза одни жили в этом человеке полной жизнью, часто играли в них веселые искорки, особенно когда дядя Мика говорил с нами, детьми. Была у него красавица жена и (мне казалось — еще красивее) дочь Нюся. Тогда я не знал, что она приемная.

Может быть, этот озорной блеск дяди Мишиных глаз помогал мне верить рассказам взрослых, что в юности переправлял он через границу «нелегальщину» (в том числе «Искру»), не раз бежал из тюрем, из ссылки, как-то проехал, скрючившись под скамейкой пароходной каюты, несколько суток, не замеченный жандармами; пересаживаясь с поезда на поезд, добрался до Москвы и какое-то время скрывался в квартире моих родителей. Мама очень образно рассказывала, как она испугалась, открыв дверь, за которой даже не стоял, а лежал уже дядя Мика, и еще больше — когда у него хлынула горлом кровь, а папы не было дома. И мне показалось, что в молодости этот немощный теперь человек был совсем другим. Воображение рисовало страдающего Овода[44].

Но большая фотография из семейного альбома говорила иное. На фоне роскошного тропического сада с колоннами, беседкой и вязами (разумеется, нарисованного на «заднике», какой имел каждый провинциальный фотограф) — принаряженная, благополучная мещанская семья. Сидят, конечно, старшие мужчины — в бамбуковых креслах дедушка Исаак Григорьевич и отец в «штатском», на бамбуковых же табуреточках — дядя Костя в студенческой тужурке, дядя Миша — в мундире технического училища. За их спинами стоят дядя Женя в гимназическом кителе, тетя Лида. Бабушка Фридерика Наумовна в пышной черной шелковой кофте тоже стоит, опершись на спинку кресла своего супруга и повелителя. Такова была тогдашняя манера сниматься, но все знали, что подлинной хозяйкой дома была как раз бабушка. Между бабушкой и тетей Лидой стоит высокий, тощий, с черным ежиком волос дядя Мика. Так же странно перекошено лицо, и кажется, трудно ему держать голову, хоть ее и подпирает тугой крахмальный воротничок; глухой черный сюртук висит на нем, как на вешалке, рукава как будто пустые, в глазах — никакого озорства, они — спокойные, задумчивые. Есть в них что-то от газели. Это явно очень болезненный юноша — и опять с трудом верится, что он революционер, подпольщик.

А в двадцатых годах, когда он как будто достиг недосягаемых высот, был членом ВЦИК, жил и позже в «Метрополе», внешний его облик был еще гораздо скромнее. Не только сюртука с крахмальным воротником — и пиджака с галстуком никогда на нем не бывало. Видавшая виды кепка (он, как и Ленин, оттягивал ее назад), темная толстовка, летом — косоворотка — вот обычный его костюм.

Этот неизменно больной человек отнюдь не заботился маниакально о своем здоровье. Совсем не был мрачен. Напротив, на редкость обаятелен в своем кругу. Это бывал какой-то фейерверк остроумия, неистощимая изобретательность в играх и маленьких «розыгрышах», которые он очень любил.

Повторяю, я знал его уже «на покое», большей частью — в кругу семьи и вообще родных, очень внимательного к детям. Но это внимание легко переходило в настороженность, такое было время.

— Гриша, Витя учится в меньшевистской школе. (Это при мне — отцу). Вчера он сказал… (не помню уже что).

И мне казалось, что с моим глубоко беспартийным отцом дядя Мика был гораздо ближе, чем с дядями Костей и Женей, с которыми его как будто должно было связывать общее революционное прошлое. Явно недолюбливал он меньшевиков, даже если это были двоюродные братья. И все же, когда только мог, употреблял все оставшееся свое влияние, чтобы хоть как-то смягчить их участь.

В стране шла «культурная революция», и лозунг «Грамотный, обучи неграмотного» был очень популярен. Мне, ученику пятого класса (по теперешнему счету — тогда были группы), доверили организацию кружка ликбеза.

При большой ретивости у меня не было никакого опыта и (как, впрочем, и позже) никакого такта. Как-то я явился агитировать посещать занятия, как теперь помню, очень симпатичную молодую женщину как раз в тот вечер, когда у нее были гости, — и это меня не остановило. В подтрунивании гостей я увидел даже поддержку! Кончилось, конечно, скандалом. Может быть, эта женщина из-за меня так и осталась неграмотной до самой смерти. Когда я рассказал про это посещение дяде Мике, возмущаясь «несознательностью» женщины, он заливисто смеялся, потом объяснил мне всю неправильность моего поведения. И, как я потом узнал, приводил этот пример плохой организации важного дела, которое нельзя поручать детям.

Когда мне год спустя надо было сделать какое-то сообщение из эпохи феодализма, у дяди Мики нашелся, конечно, для меня не только Рожков, но и Вальтер Скотт. Нашлось и время сказать мне несколько поясняющих слов.

В эту пору он был журналистом, писал, например, острые памфлеты против пошлости и приспособленчества в театре:

Эво-э! Богини эти Изъяснялись в высшем свете, Чтоб пленить Главрепертком Сверхагитным языком.

Запомнились мне строчки одного из них. Когда ввели знаменитую «непрерывку» — пятидневную рабочую неделю без воскресений, со «скользящими» выходными днями[45], он выпустил брошюру «360 вместо 300», доказывая выгоды новой недели[46].

И лишь после смерти дяди Мики я узнал, что Юрий Ларин был не столько отважным контрабандистом или бойким журналистом, сколько одним из видных теоретиков партии. В прошлом, конечно.

— Знаете ли вы, в чем главная заслуга Мики? — спросил меня Игнатий Наумович Гранат. — Вы должны это хорошенько понять. Он был прекрасным ученым-экономистом. Еще в эмиграции во время Германской войны он написал книгу о том, как капитализм создает в военных условиях такие формы управления хозяйством страны, которые могут быть использованы и пролетариатом, когда он возьмет власть и понадобится наладить хозяйство, одновременно ведя войну. На эту брошюру обратил внимание Ленин. После революции он призвал Мику и сказал: «Ну, Ларин, теперь социализируйте!»

Может быть, и на самом деле произошло что-то похожее на рассказ старого Граната. В первые годы после революции Ларин действительно занимал какие-то крупные посты, и, говорят, Ленин даже доверял ему свою подпись. Но, видимо, альянс был недолог. Вскоре появились известные высказывания Ленина о том, что Ларину ничего нельзя поручать[47]. Может быть, хороший теоретик оказался, как это часто бывает, плохим практиком. И характер у него был неустойчивый.

Так или иначе, в последние годы жизни Ларин был в отставке, хотя и довольно почетной. Писал вместе с женой брошюры по рабочему и крестьянскому вопросам; их охотно печатали. Откликался, как я уже сказал, на текущие события памфлетами[48].

Умер, едва достигнув пятидесяти лет, от воспаления легких.

— Гриша, зачем же ты был на вскрытии! Ведь и так тебе тяжело.

— Я, Надя, должен был увидеть, почему Мика не мог дышать.

Что ж, отец дал матери ответ, достойный врача и мужчины.

Зима 1932 года. В задернутом траурным крепом зале Моссовета звучит траурный марш Шопена — и я не могу не отметить про себя, как прекрасно исполняют, хоть мне, как и всем, не до этого в атмосфере гнетущей скорби. В центре зала — гроб с телом дяди Мики, потом — урна. Почему-то запомнились у гроба с красными повязками моя кузина Нина и ее муж Горовой.

— Хочешь в почетном карауле постоять?

Конечно, я хотел.

В крематории я почему-то помню, как Луначарский протянул руку, когда гроб начал опускаться, словно он опасался, чтобы тетя Лена не бросилась в этот люк.

На другой день — похороны на Красной площади, и Луначарский с трибуны Мавзолея говорит речь, которую трудно расслышать, — так резко отдается от здания ГУМа эхо. Траурная процессия направляется к Кремлю, но за несколько человек до меня конвой «отсекает» ей хвост.

— Да мы же родственники! Родственники! — отчетливо слышу и сейчас Джекин голос.

Ах, разве в этом дело!

Прошло восемь лет. На раскопках в Новгороде шел, как всегда, студенческий «треп». О том, о сем и, конечно, о каком-то очередном процессе «вредителей». Нет, никто не подвергал сомнению правомерность процесса, но, видимо, какие-то нотки в моем голосе не понравились нашему главному ортодоксу Мусе Гинзбургу.

— И твой Ларин вовремя умер, — сказал он раздраженно. — Быть бы ему на той же скамье!

Что ж, может быть Муся был и прав. Не спасло ли дядю Мику воспаление легких от мучений гораздо худших?

Может быть, не случайно наш мудрый Соломон причислил Ларина к лику репрессированных или, во всяком случае, «нежелательных».

Москва, июнь 1971 г.[49].

Свойство

— Вы — Миша Рабинович? Мы, кажется, никогда не видались, а между тем — в дальнем родстве или в свойстве — так это называется? Я — Надя Иоффе.

— Знаете, когда мне вас назвали, я тоже думал, что вижу вас впервые. А вот теперь, пока вы говорили, вспомнил, что раз в жизни видел вас. У вашего папы, на Леонтьевском. Хорошо помню, что вы были в синем платье, а волосы — черные, стриженые.

— Теперь, как видите, белые.

— Ну, это у нас у всех. И видимся, как Форсайты, преимущественно на похоронах. И сейчас бы не увиделись, если бы не эти печальные обстоятельства…

В тот грустный час похорон Люси Рабинович как-то вдруг ярко высветился в моей памяти новогодний день, что был почти за полвека до того.

— Первый день нового года. Всегда он проходит ужасно глупо, — сказала тогда, возвращаясь, тетя Лиза.

— Это потому, Лизочка, что тебе не удалось всласть натопаться дома, на кухне? Ничего! Отдохни хоть денек в году! — ответил папа.

А день действительно прошел хоть неглупо, но очень сумбурно — как в былые времена, когда делали праздничные визиты. С той лишь разницей, что ездили мы семейно — папа, тетя Лиза, тетя Вера — жена нашего дяди Миши и двое детей — мы с Витей. С утра папа взял нас и поехал на Малую Дмитровку к бабушке Фридерике Наумовне. Оттуда наш усиленный двумя тетками отряд двинулся к центру, в «Метрополь», к дяде Мике.

Плохо я помню этот визит. В огромной комнате метрополевского «люкса» темновато — зимний день короток. Настольная лампа освещала дядины руки, то покоившиеся на ручке кресла, то перебиравшие какие-то листы. Углы тонули в страшноватом сумраке, мы, дети, жались к свету, к взрослым. Кажется, они читали вслух какой-то памфлет против троцкистов — помнятся отрывки фраз о том, что кому-то не удалось в назначенный срок получить ожидаемой продукции (не о сверх ли индустриализации шла речь? Или о бурном развитии сельского хозяйства?).

Потом тетя Вера — всегдашняя возмутительница семейного покоя — стала настаивать, чтобы все мы ехали к Аде. Да. И с детьми. И Нюсю, конечно, надо взять. У нее гостья — Лида Подвойская? И Лиду тоже захватим. Противостоять тете Вере, как всегда, никто не мог. И вот вся наша компания — ни много ни мало — семером — входит в первый этаж особняка на Леонтьевском переулке. Комнатки здесь небольшие, низенькие (прежде в таких жили приживалки и домашняя прислуга), но их много — четыре или пять, что для нас с Витей удивительно, как и отсутствие кровати в столовой — подумать только, здесь в столовой никто не спит!

Вот в одной из этих комнат я и увидел мельком взрослую девушку в синем платье, с черными как смоль, подстриженными углом сбоку по тогдашней моде волосами.

— Это наша Надя, — сказал здешний маленький хозяин Воля, очень красивый мальчик. Собственно, все здесь были красивы — и Надя, и Воля, и Волина мама, — не помню, как ее звали. Менее всех можно было назвать красивым Адю — Адольфа Абрамовича Иоффе (его я никогда не звал дядей, хоть он и приходился тете Вере родным братом). Но была в нем какая-то особенная значительность, поразившая даже нас, мальчишек.

Огромные серые глаза, еще увеличенные толстыми стеклами очков, как будто ни на кого в отдельности не смотрели, но видели всех сразу. Лысина во всю голову, небольшая седоватая бородка, правильный нос, чем-то похожий на очаровательный носик сестры, довольно короткое полное тело — это у них было от отца. Адольф Абрамович по-домашнему — в пижаме со шнурами (это я видел только еще в одном доме — у Турковских. Даже дядя Мика носил и дома свою неизменную толстовку).

В квартире было довольно много «заграничных» вещей. Но больше всего мне понравились висевшие на ковре над широкой тахтой два расшитых золотом халата и две скрещенные сабли.

— Это папе подарили за заключение мира с басмачами, — сказал Воля. А я-то и не знал тогда, что Адольф Абрамович — крупный дипломат. Как-то в другой раз мы с Волей добрались до этих халатов и обнаружили на одном из них клеймо Орехово-Зуевской мануфактуры.

Вечер прошел чудесно, хоть елок тогда не полагалось. В столовой играли в разные игры. Тогда был моден «оракул» — и оракулом стала, конечно, тетя Вера. Каждый касался пальцем ее склоненной головы и получал такое предсказание, что все покатывались со смеху. А братец Адя коснулся не пальцем, а рукояткой ножа для фруктов — и за это получил веселую отповедь.

Вообще хозяин очень стремился занять гостей, в особенности детей, и, кажется, прежде всего Нюсю Ларину. Во всяком случае, когда стали играть в «чепуховый» рассказик, куда каждый вставлял прилагательные, не зная текста, он написал какой-то вариант «Красной Шапочки», но героиней сделал Нюсю. До сих пор помню, как всех развеселила фраза: «Зеркальным голосом закричала рыжая Нюся — и наплевательный волк убежал в толстопузую даль». Нюся отнюдь не была рыжей, а «зеркальный голос», «наплевательный волк» и «толстопузая даль» — какая великолепная чепуха! (Помнится, прилагательное «наплевательный» дала как раз Надя — та самая девушка в синем платье.)

Дома мы с Витей, конечно, обсуждали вечер во всех подробностях:

— Ты вот еще мал, глуп и не понимаешь, что это взрослые хотели их помирить.

— Кого помирить? С кем?

— Дядю Мику с Адольфом Абрамовичем. Потому и Нюсю так приглашали. Даже с Лидой Подвойской.

Не могу сейчас припомнить в точности, что рассказал мне средний брат. Думаю, что и он что-то путал, хоть был старше меня, в чем-то не так понял разговоры взрослых. Но сказал мне вроде того, что когда Иоффе вернулся из Германии, где был послом, уже заняты были все выборные должности, и Ларин отказался в его пользу от какого-то из своих мандатов.

Может быть, что-то подобное и произошло, но вряд ли это могло быть причиной ссоры. Скорее она коренилась в назревавших внутрипартийных разногласиях. Ведь Адольф Абрамович был одним из видных троцкистов. Впрочем, узнал я об этом много позже.

Не помню, бывала ли потом у Иоффе Нюся, но мы подружились с Волей, хоть виделись редко. У нас Воля не бывал, я тоже приходил к ним на Леонтьевский лишь два-три раза. Встречались больше на Малой Дмитровке, когда я приходил к бабушке, он — к тете Вере. Воля был немного моложе меня, но гораздо более развит — из тех еврейских мальчиков, которые все читали, все знают. Интересовался международными делами, прочитывал газеты (я же только смотрел карикатуры Дени и Ефимова, печатавшиеся тогда обычно на первой полосе сверху справа, и считал, что газета скучная, если нет карикатуры). Воле прочили блестящее будущее, но все сложилось, увы, совершенно не так.

Однажды меня не то что пригласили, а прямо-таки вызвали к бабушке днем в будни. А на половине Веры Абрамовны был Воля, который, сказали мне, живет здесь, пока его папа болен. Но в последний момент, когда я отправлялся играть с Волей, тетя Лиза как-то тихо, но очень значительно сказала мне:

— Ты, Мишук, не говори Воле, что его папа умер.

Это была ее ошибка — хоть я мало знал Адольфа Абрамовича, слова запали мне в душу, и вот что из этого вышло. Сначала мы, помнится, играли в карты и Воля все кричал:

— Ходи ко мне терфом! Хорошеньким терфом! (так он «выкручивал» название масти треф).

Потом стали смотреть семейный альбом тети Веры. Там я никого не знал. Оказалось, что кроме известных мне двух братьев у нее было еще много братьев и сестер, но они умерли молодыми — и Воля каждый раз говорил мне об этом с некоторым сарказмом:

— Это Лида, поко-ойная Лида… — и так несколько раз.

Должно быть, поэтому, когда попалась карточка молодого, элегантного Адольфа Абрамовича и Воля сказал: «Это папа…» — у меня вдруг вырвалось совершенно непроизвольно и, конечно, без всякого сарказма:

— Покойный папа…

Как изменился вдруг Воля!

— Что? Что ты сказал? Почему покойный?

Уверения, что это сболтнулось так просто, не помогло. Он залился слезами, бросился к тете Лизе (у тети Веры не было дома никого взрослых). Не помню уж, что было дальше. Кажется, меня поскорее отправили домой…

Потом — какие-то странные разговоры старших. Кое-кто осуждал покойного, но все жалели его. Почему осуждали — мне было непонятно.

И еще помню, что мы с Витей стоим у нашего окна и смотрим на улицу. Тогда, в двадцатые годы, погребальные процессии шли пешком по нашей Кропоткинской к Новодевичьему кладбищу. Крематория еще не было, не было и ритуала составлять процессию из кортежа автомобилей. И вот мы видели разлившуюся по всей улице огромную толпу, следовавшую за катафалком. Трубы гремели траурный марш, а в первом ряду идущих мы ясно различали маленькую фигурку Воли, прильнувшую к матери. Так хоронили Иоффе.

Прошел, наверное, еще год. Как-то, будучи у бабушки, я получил от тети Веры поручение — поехать и привезти к ним Волю. Теперь уже не в Леонтьевский надо было ехать. Из той квартиры их выселили в маленькую комнатушку на Манежной. Дверь открыл Воля и радостно бросился обратно в комнату:

— Мама! Посол от Веры Абрамовны!

Мать его, видимо, болела. У большой железной кровати на венском стуле сидел какой-то китаец (тогда их много было в Москве).

Кажется, эта поездка обратно на Малую Дмитровку — наша последняя встреча с Волей. Вскоре исчезли и его мать, и он сам. Близились тридцатые годы, хоть далеко еще было до тридцать седьмого. А Адольф Абрамович, умирая, поручил свою семью заботам Льва Давыдовича Троцкого. Я узнал об этом опять-таки из разговоров старших. И еще о том, что Адольф Абрамович не умер своей смертью, а застрелился. Говорили, что он был болен какой-то мучительной болезнью, от которой не имел надежды вылечиться.

Но дело, как я понял позже, было не совсем так.

Через десять с лишним лет я навещал в больнице свою тещу. Как всегда в таких местах, пришлось долго ждать. Со скуки подобрал брошенную кем-то обертку от приношений. Это оказались листки из журнала «Коммунист» (или, может быть, «Большевик» он тогда назывался?)[50]. Лакомства или цветы, оказывается, завернули в… предсмертное письмо Иоффе Адольфа Абрамовича. В те годы я уже знал, что он был крупный партийный деятель. Что же хотел он сказать партии, умирая?

И тут письмо немало поразило меня. В нем я не нашел ни слова о политике — внешней или внутренней. Адольф Абрамович сетовал на то, что ему не предоставляют тех благ, на которые он имеет право по своему положению (в частности, не дают возможности поехать для лечения за границу с женой, а такого-то и такого-то отправили с женами, один же он ехать не может). «Такова политика нынешних квазивождей — бить оппозицию по желудку», — писал он.

Повторяю, я был поражен донельзя. Может быть, по молодости и наивности. Мне казалось, что государственный человек, как бы ни было ему тяжело, должен думать прежде всего о народе. А тут был лишь подтекст: «Как вам всем будет плохо, если они со мной так поступили». И то неясный.

И зашевелилась где-то в глубине души мрачная мысль: «Все они хороши!»

Москва, июль 1974 г.

Четверо мальчишек

А это — наши друзья. Они теперь будут здесь жить, — сказал мне как-то Лазуркин.

В дверях показался пожилой, полный, лысый человек в очках. Но, боже мой, как он был похож на того мальчика в аккуратном коричневом костюмчике и коротких штанишках, которого я видел всего один раз в жизни и притом больше полувека тому назад!

— Сеня Тагер!

— Откуда вы меня знаете?

— Да, это Семен Александрович, — подтвердил Лазуркин.

Просто удивительно, как сохраняется в памяти все, что связано с дорогими людьми. Каждая мелочь. И вот это мимолетное знакомство.

Тогда, в двадцатые годы, я был, кажется, впервые приглашен на рожденье к Боре Гейликману. Детей было множество, и среди них Сеня Тагер — так мне его представили, — исполненный собственного достоинства толстый мальчик в очках. Я почти ничего не помню из того вечера, кроме того, что своей самоуверенностью этот Сеня внушил мне почему-то острую неприязнь, и когда мы играли в «кучу малу», я решил в общей свалке «врезать» ему как следует, что и сделал, но, как выяснилось, неудачно: удар пришелся по имениннику, на котором тоже были коричневые штанишки. Боря оглянулся и улыбнулся как-то смущенно, видимо, не зная, дать ли сдачи или обратить все в шутку. А я, ошарашенный, извинился довольно глупо. В самом деле, надо же было спутать толстый Сенин и тощий Борин зад! И объяснить-то (мол, я хотел другого ударить) нельзя.

Вот эту самодовольную, толстую фигуру высветлило в одно мгновение из прошедших десятилетий сияние милого мне гейликмановского дома там, на Подсосенском переулке. Дома тети Бели, Товия Борисовича, Зели и Бори. Дома, в котором прошли едва ли не самые лучшие дни детства и юности.

Подсосенский переулок тогда только что был переименован, а раньше назывался то Введенским, то Ильинским — по церкви Ильи-под-сосною. В старинном этом наименовании целая картина: маленькая церквушка под сенью большой, красивой сосны. Такое, должно быть, часто можно было увидеть в древней Москве. В переулке и сейчас движение небольшое, хоть он и в центре. А прежде было совсем тихо. К тому же окна все были во двор, и внешний мир уже никак не давал о себе знать.

Для меня это всегда был какой-то оазис. Начать с того, что у большинства из нас в ту пору жилищного кризиса было гораздо теснее: профессорское звание Товия Борисовича позволило сохранить три комнаты, и квартира была почти не коммунальной. К нашим услугам был еще и коридор. Теперь этим не удивишь, а тогда такое встречалось не часто. Столовая была побольше, кабинет и детская — совсем маленькие, но мне тогда казалось все очень просторным. Никакой роскоши — стильной мебели и прочего — не было, но и квадратный стол с низко висящим над ним абажуром люстры, и буфет, и диван в столовой, и письменный стол, занимавший почти весь кабинет, так что едва оставалось место для кровати, и железные койки в детской — все было как-то уютно-рационально, органично, что ли. И эти полки с книгами! Они так манили. И, надо сказать, нам отнюдь не запрещалось трогать книги. Разве что философские из самого угла кабинета возле стола: хозяин не любил, если их не оказывалось на месте. А так я помню, что несколько раз он говорил, например, мне:

— Можешь выбрать любую книгу вон из тех — это тебе подарок на рождение.

Так появились у меня, например, Матьез и Тарле.

Товий Борисович был философ и, как я понял позже, идеалист.

— Это Гегель, — говорил Боря о незнакомом портрете на стене. — Он оказал на папу большое влияние.

Для нас, мальчишек, конечно, из этого ничего не следовало.

А в столовой висел портрет бабушки Зели в широкополой шляпе (мода начала века) — ее многие из нас знали. Из книг тут были история и кое-какая беллетристика.

Но я, кажется, увлекся — ведь хотел просто рассказать о том, как мил был мне этот дом. Словом, Гейликманы принадлежали к небогатой, как принято говорить — демократической, интеллигенции, и квартира их была в этом отношении типична. Здесь можно было и работать, и отдыхать — о разумном сочетании того и другого пеклась тетя Беля. Борю я почти не помню без книжки в руках.

До сих пор в памяти сердца теплятся дни, проведенные здесь, на Подсосенском. Конечно, не только тот день, когда я так глупо повел себя с Сеней Тагером. Судьба подарила нам и много светлых дней, но среди них один как-то особенно запал в душу.

Решено было, что мы тоже будем встречать Новый год, как взрослые. Мы — это четверо мальчишек, связанных разными степенями родства: Боря, Лева Берлин и мы с братом Витей. Боря с Левой двоюродные, мы — им обоим троюродные братья. Витя — самый старший, Боря — на два года моложе его, Лева — еще немного моложе, я — самый маленький в этой компании — на четыре года моложе Вити и года на полтора моложе Левы. Короче, мне было лет восемь, а сколько другим — сосчитать нетрудно.

Взрослым, наверное, показалось забавным и удобным, уходя, вот так пристроить мальчишек в пустой квартире, чтобы они не отсвечивали в других местах. Нам были заготовлены сласти, орехи, какое-то сладкое питье — вероятно, ситро, что так любят дети. Но мы недолго задержались в столовой, где чинно сидели за большим столом и Витя развлекал нас, младших, рассказом о том, как он, страдая одышкой, может долго бороться и в своей группе (тогда были не классы, а группы) отнюдь не последний силач.

Скоро перешли в детскую, где для всех были приготовлены заботливой теткиной рукой постели, забрались под одеяла — и тут началось самое интересное. Мы стали читать вслух взятый с полки томик Мопассана. Читали по очереди, как-то больше, мне кажется, Боря. Наверное, прочли несколько рассказов, но запомнились два: «Хозяйка» и «Рука». На меня «Хозяйка», естественно, не произвела тогда большого впечатления. Но сила искусства такова, что описание великолепия жирной госпожи Кергаран, и притягательности смятой постели, и этой манеры хозяйки говорить: «Ах, каналья-каналья!» — все же отложились где-то в уголке памяти.

Другое дело — «Рука». Было в этом рассказе что-то захватывающее, какая-то ужасная (в полном смысле этого слова) прелесть. Верхний свет мы давно потушили, и от абажура настольной лампы (помнится, бронзового с цветными стеклянными бусами) по стенам и потолку побежали причудливые тени. Казалось — уж не Рука ли это мечется по комнате? Мне стало страшно, но оторваться от слышанного не было возможности; скрывая свой сладкий ужас от остальной компании, я сжался в комок под одеялом и молчал. Странно, но из этого рассказа, так глубоко поразившего меня, не запомнилось ни одного выражения, кроме «наутро мне принесли эту руку», от которого застывала кровь. А старшие обсуждали прочитанное. Как всегда, осведомленнее всех оказался Боря, рассказавший, что, думается, враг задушил героя другой рукой. «Такой же сухой», — сказал он, и я ясно увидел вдруг обе эти ужасные руки.

Не помню, как я заснул, дождался ли кто-нибудь из нас сакраментального двенадцатого часа. Проснулся от вспыхнувшего света и увидел Товия Борисовича, зашедшего, видимо, посмотреть, как спят дети.

— Спи-спи, — сказал он и погасил свет. Он был тогда еще не старый и очень красивый.

Так наш первый Новый год был озарен высоким искусством (хоть лично для меня это было и рановато), но главное — родственно-дружественной теплотой, очарованием старого московского интеллигентского дома с его скромным уютом, заботливой и разумной нежностью к детям.

С тех пор прошло больше семидесяти лет, и еще много раз встречали мы вместе с Борей Новый год — то у нас, то у него, но и будучи взрослыми, недавние мальчишки любили вспоминать тот первый, ничем не омраченный праздник. А, кажется, совсем недавно я узнал, что Боря говорил своей жене Наташе, что в детстве это был лучший его Новый год. И мой тоже.

Мозжинка — Москва, февраль 1980 г.

За глухим желтым забором

В начале жизни школу помню я…

А. С. Пушкин[51]

Проходил я по улице Горького, где теперь уже редко бываю. Здесь нет большой стройки. Дома, если не считать относительно нового здания клуба писателей, все те же, что были и полвека тому назад. Но вдруг я отчетливо почувствовал, что облик улицы уже не тот. Нет, здесь ничего не построили. Снесли длинный желтый глухой каменный забор, и только. Тот самый забор, в который я, бывало, на строевых занятиях все заезжал штыком по команде «Длинным коли!». От забора откалывались куски штукатурки, за что мне неукоснительно делали внушение, а я оправдывался желанием натренироваться в максимально длинном уколе.

С улицы виден теперь импозантный барский дом начала прошлого столетия — двухэтажный, с мезонином и балконом. Конечно, желтый, с фронтоном и белыми пилястрами. Переходы на уровне второго этажа соединяют главное здание с крыльями, которые торцами выходят на улицу.

Милый старый дом когда-то ведь был новым и немало украшал улицу только что начавшей подыматься после французского разорения Москвы. Конечно, и тогда не закрывал вида глухой забор. Была какая-нибудь красивая решетка — сквозь нее прохожие любовались домом, а хозяева с балкона поглядывали, что делается на улице.

Забор появился, должно быть, тогда, когда здесь открылась гимназия Алелековой, в которой, как я позже узнал, короткое время училась Марина Цветаева.

Лет через пятнадцать после Цветаевой и совсем не короткое время в этом доме учился я. Понятно, уже не в гимназии. Здесь была тогда 48-я единая трудовая школа имени Н. И. Бухарина Краснопресненского района. Однако от алелековской гимназии оставалось еще кое-что. То мы видели эту фамилию оттиснутой на старых библиотечных книгах. То в самой наружности некоторых учителей ясно проступали черты педагогов старой гимназии. Чего стоила, например, Александра Адольфовна Штраус — высокая, прямая, с короной седоватых волос, собранных в пучок на макушке, как носили еще в начале века! И сама Кириена Константиновна Алелекова года два учила нас немецкому языку. Это была маленькая беленькая старушка очень кроткого нрава. Ничто в ней не обличало ни бывшей начальницы гимназии, ни татарской крови, о которой говорила ее фамилия.

Впрочем, это все я заметил потом, а в начале двадцатых годов, когда привели меня в школу, мне больше всего понравилось оживление, царившее в этом отгороженном от улицы большом палисаднике. Кое-кто даже взбирался по столбам балкона.

Но побегать на первый раз не удалось. Позвали в канцелярию, где уже сидела моя мама перед полной ласковой блондинкой. На столе, как рамка с портретом, стоял довольно большой, обращенный к посетителю плакат:

«РУКОПОЖАТИЯ ОТЛIЕНЯЮТСЯ».

Только через много лет я понял, что прочел в волнении неверно: надо было — «отменяются».

Не помню, о чем спрашивала Надежда Афанасьевна (так звали блондинку — заведующую школой) и чем сумела ободрить, но через некоторое время я уже шел по коридору вслед за Еленой Леонидовной — женщиной с меня ростом, но со спокойными и твердыми манерами. Она открыла дверь в огромный, как мне показалось, светлый класс, где уже шел урок. Меня посадили за парту.

Странно, но о первых школьных годах у меня почти не осталось светлых воспоминаний. Может быть, потому, что пришел я на месяц-два позже и очень трудно было догонять, но скорее потому, что наша учительница Феоктиста Дмитриевна, или Фекла, как мы ее звали между собой, была человеком некультурным и грубым, с повадками скорее надзирателя, чем педагога. Ее гладко прилизанные волосы с крохотным пучком на затылке, всегда темное платье производили бы впечатление монашеское, но с этим никак не вязалась шляпа, хотя тоже черная, но с огромным бантом, напоминавшим одновременно и пропеллер, и рога. Волнуясь (а это случалось частенько), Фекла покрывалась какими-то малиновыми пятнами — особенно запомнились почему-то пятна за ушами. Нет, с ней не связано ничего хорошего, и, кажется, не только у меня.

Но есть одно светлое в полном смысле этого слова впечатление — громадный актовый зал, овальный, облицованный белым мрамором, очень высокий, с колоннами и хорами. Когда-то с хоров гремела музыка, а внизу кружились пары, но этого я не знал. Мы проводили там перемены и уроки физкультуры. Однажды какой-то школьный богатырь засветил мяч на самые хоры, и мы, маленькие, бросились туда по темной лестнице. Удивительнее всего для меня было, что на пустых темных хорах оказался совсем маленький мальчик, которого смущенно забрала появившаяся из какой-то боковой двери Надежда Афанасьевна. Значит, и она, как многие наши учителя, жила «при школе».

Более того. Через полвека я прочел в воспоминаниях жены М. А. Булгакова, что, поженившись, они не имели пристанища и на какое-то время их приютила сестра мужа Надежда, заведовавшая школой[52]. Вот кто, оказывается, была наша Надежда Афанасьевна! И я, как говорится, имел шанс увидеть на хорах не ребенка, а самого Булгакова! Да, может быть, и в самом деле сталкивался с ним раз-другой, когда он пробирался домой через поток школьников…

Впрочем, то, что так волнует меня теперь, тогда не взволновало бы: ведь я и не подозревал о существовании такого писателя: «Роковые яйца» я прочел на несколько лет позже[53]. А вот Витя Шиманский, которого я иногда встречаю и теперь, оказывается, знал о родстве Надежды Афанасьевны: его мама — Елена Леонидовна — заведовала учебной частью; с Надеждой Афанасьевной была знакома семейно.

В нашем здании, как во всяком старом барском доме, были не только парадные комнаты, но и множество комнатушек, комнатенок, каких-то закоулков и лестничек. Это в главном здании, а имелись еще «крылья»-флигеля. И классы наши менялись из года в год, наверное, «чтоб не обидно было». Занимались мы и в зале со сценой, и в низкой комнатушке на антресолях, называемой «голубятня», и в крохотной комнатенке флигеля в первом этаже, с единственным окном на улицу, не менее изящно именовавшейся «курятник». А уроки пения проходили в переходе из главного здания во флигель, напоминавшем не то сарай, не то какое-то производственное помещение. Здесь у рояля суетился высокий вертлявый брюнет в просторной синей блузе (это была своеобразная форма и название тогдашней эстрады). То он садился за рояль — и руки взлетали змееобразно, то вскакивал, крича:

— Ребята! Ну, что вы поете: «рабо-чихи-крестьян!» Что это значит? Ничего не значит! Не забывайте — песня должна иметь смысл! Еще раз: «Мы молодая гвардия рабочих и крестьян!»

Чтобы он говорил о музыке, я что-то не помню.

Еще одно воспоминание из первой, как тогда говорили, ступени — это богослужение в церкви Большого Вознесения. Да. Той самой, в которой венчали Пушкина. Ведь и школа наша была наискосок от того места, где когда-то стоял дом Гончаровых.

Было это вот как. Умерла молодая красивая учительница параллельной с нами группы (так тогда называли классы). Мы ее хорошо знали — она была во всем антипод нашей Фекле. Хоронили ее по церковному обряду, и нас, младших, тоже повели на панихиду. Это действо произвело на меня огромное впечатление.

Нельзя сказать, что я первый раз был в церкви: мы жили возле знаменитого храма Христа Спасителя, и мальчишки не раз из любопытства забегали внутрь. Но в памяти от этих визитов осталось почему-то лишь ощущение полутьмы и сырости, струившихся по стенам ручейков да еще дьякон в серебряной ризе, край которой поднимался горбом на плечах, шествовавшего, махая кадилом, среди толпы, впереди блюда с деньгами.

В тот же раз в церкви Большого Вознесения я поражен был массой света, пронизывавшего огромное помещение, с блеском иконостаса, редкой красотой покойницы и мягкой, ободряющей речью, с которой обратился к собравшимся седобородый высокий священник в митре. Должно быть, он хорошо учел обстановку и говорил, что не о потере надо думать, а помнить о светлом будущем, которое нам предстоит завоевать трудом.

Конечно, дома я сейчас же рассказал во всех подробностях о виденном и слышанном. Нет ничего удивительного в том, что результатом этого был единственный, сколько помнится, за все время моего учения визит в школу отца (нас было трое мальчишек в семье, и родителей не раз и не два вызывали в школу, но доставалось это всегда маме). Отец был принципиальный безбожник и, естественно, возмущался, что детей водили в церковь «совсем как при царе». Думаю, что опасения его были все же напрасными: деистическое воспитание нам не угрожало. Время было не то.

Но церковь еще пыталась бороться. Помнится, однажды в те годы у нас была назначена очередная «комсомольская пасха». Я, юный безбожник, бежал вечером в школу, ожидая многого, но, пройдя Большое Вознесение, был остановлен какой-то незнакомой девочкой постарше меня.

— Ты в школу, мальчик? — спросила она. — Иди домой: ничего не будет.

«Мероприятия», как сказали бы сейчас, отменялись тогда довольно часто, и я послушался, пошел домой. Каково же было мое удивление, когда на другое утро я узнал, что «комсомольская пасха» была, и преинтересная!

В общем, «первая ступень» моего школьного образования прошла скучновато.

Совсем не такова была вторая. Как стало интересно, едва лишь мы вырвались из рук Феклы! Прежде всего вырвалась наружу страсть к чтению, старательно изгонявшаяся Феклой. Этот период был озарен первой отроческой дружбой с Борей Смелянским — маленьким, большеголовым, курчавым, чуть картавившим. Мы увлекались Шиллером (которого в программе не было) и конечно же Лермонтовым. На скучных уроках рисовали «героев» — то в папахах и газырях, то в латах Валленштейна.

Но скучных уроков было немного. Мне повезло: попал в хорошую школу. Когда потом мне говорили, что в школах необходимо ввести «мировоззренческий предмет» (то есть диамат), я никак не мог понять — для чего. Вспоминая свои школьные годы, я ясно вижу, что в каждом предмете до нашего сознания доводилась частица диалектического и материалистического мировоззрения, доводилась ненавязчиво, исподволь, очень убедительно, без какого-либо подобия «демьяновой ухи». Как-то я сказал маме:

— У нас в физическом кабинете висят три портрета…

— Ленина, Рыкова и Сталина? — спросила она.

— Архимеда, Галилея и Ньютона.

Физический кабинет занимал одну из лучших комнат. В нем царил Евгений Ефимович Гулевич, небольшого роста брюнет с усиками, в неизменной серой толстовке. Времена были трудные — достать нужные приборы и аппараты большей частью не удавалось, и Евгеша делал многое сам — у него не пропадала ни одна банка, чтобы не превратиться в калориметр. Он как-то по-детски гордился своими самодельными приборами, делился своими радостями с нами, не раз вызывая добродушные шутки. «Возьмем баночку и вировочку…» — начинали мы, подмигнув друг другу, описывать какой-нибудь опыт. Объяснял Евгений Ефимович так хорошо, что и сейчас мне иногда удается «блеснуть» познаниями перед друзьями-физиками, хоть с тех пор багаж мой остался почти без изменений.

Александра Адольфовна Штраус начинала что-нибудь диктовать нам своим раскатистым голосом еще с порога. Все приемы ее, властные и несколько торжественные, по-своему импонировали нам. Уважая и побаиваясь ее, мы никогда не осмеливались запускать даже нелюбимую алгебру. Мысль о том, как неприятно маяться у доски перед Алексашей (такие уменьшительные [имена] были у нас почему-то в моде), преодолевала желание углубиться в Шиллера.

Милым, немного жалким существом была наша классная руководительница — Александра Герасимовна Логинова. Небольшого роста, с правильными и даже красивыми чертами лица, большими, несколько на выкате глазами и высокой прической, она ходила всегда вразвалочку в своем синем халате, какие носили наши «нянечки», держалась несколько странно, мягко говоря — непосредственно. У нее был, по выражению моей мамы, «дурак на лице». Наверное, это выражение лица, манера возбужденно коротко вздыхать, широко раскрывая рот, некоторая пучеглазость, наконец, отчество «Герасимовна» — всё вместе снискало ей прозвище «Карась». Но наш Карась был пламенно влюблен в свой предмет — биологию (природоведение, как говорили тогда) — и хорошо относился к нам, очень близко принимая к сердцу все наши выходки, — это нас и покорило.

Мы с нашей новой руководительницей не сразу поняли друг друга. Когда на первый же урок она пришла с великолепным желтым листом клена и тут же рассказала нам, почему он такой красивый и почему упал, это было прекрасное начало. Но ее резкие манеры слишком уж напомнили нам Феклу, от которой мы только что избавились. Слово за слово, урок за уроком отношения все ухудшались. Не помню уже, что именно вызвало резкую ссору, но, как сейчас, вижу уныло опустившуюся на стул учительницу и крупные слезы, вдруг вырвавшиеся из ее глаз.

— Ну почему, ребята, вы не хотите… — никак не могу вспомнить, о чем шла речь. И мы захотели. Вдруг захотели все. Мы кинулись в кабинет Карася чистить клетки и кормить животных, толкаясь и ссорясь из-за этой чести. Потом мы совершали чудесные экскурсии в Сокольники, Измайлово, Павшино и другие места Подмосковья. Далеко не всегда это были идиллические прогулки. Чаще мы что-то делали нужное: заправляли кормушки, собирали какие-то раковины. Карась умел мобилизовать не только нас, но и наших родителей: заставлял доставать лестницы, если мы ожидали прилета птиц, или лопаты, если предстояло сажать деревья. Притащившись с лопатами (да еще в воскресенье!) в школу, мы в сводчатом коридоре нижнего этажа слышали вырывавшийся из канцелярии визгливый голос Карася, кричавшего в телефон:

— Анна Ивановна! Я не могу больше иметь дело с этой шляпой, Николаем Андреевичем! У меня сорок ребят! Все с лопатами! И даже на всех завтраки есть! А он вдруг заявляет мне, что у него, видите ли, мало саженцев! Еще называется инструктор!

Деревья мы тогда все же посадили, и теперь, бывая в Измайлове, я льщу себя надеждой, что там есть и посаженные мной деревья — им должно быть больше полувека.

Мы анатомировали лягушек, бычьи глаза. Мы изо всех сил старались наплевать в пробирки, чтобы сделать анализ слюны (почему-то именно в такие моменты слюны решительно не хватало).

Не знаю, стал ли кто-нибудь из нас потом биологом, но дарвинизм глубоко пустил корни в наших умах — а что может быть лучшим «мировоззренческим предметом», лучшей питательной средой материалистического мировоззрения!

Географов у нас было два — Владимир Федорович Михальченкин и Михаил Николаевич Тихомиров. Первый преподавал отечественную географию, второй — зарубежную. Михальченкин более походил (или, может быть, старался походить) на учителя старой гимназии. Он величал нас на «вы», был строг и скучноват, но никому не делал зла, никогда не выходил из себя (что временами было нелегко), и в общем отношения у нас были добрососедские.

Михаил Николаевич Тихомиров (он встретится в этом повествовании еще не раз), небольшого роста, тоненький, желчный брюнет, был человеком незаурядным. Недаром он стал потом академиком. Тогда мы не знали, что период, когда он учил нас, был для него трудным во всех отношениях. Он только что вернулся из Дмитрова, где отбыл ссылку, преподавал предмет, ему, историку, чуждый, но как все, что он делал, обстоятельно и оригинально. К нам был внимателен, изо всех сил стараясь сдерживать свой неуемный темперамент…

— Опять девственно чистая тетрадка! — не раз слышал я от него, не выполнив задания в тетради для практических работ (иметь дело с красками и кистью уже тогда было для меня мучительно).

Но мы хорошо знали, что этот сдержанный человек может «убить» одним словом, дать вдруг такое прозвище, которое прилипнет до конца школы. Словом, мы изо всех сил старались не попадаться ему «на зубок».

Рассказывал он очень интересно, находя какие-то убедительные для нас, ребят, запоминающиеся детали. То вдруг начинал читать записки какого-то немецкого путешественника, решившего пересечь Америку в широтном направлении, по железной дороге, да еще в вагоне третьего класса, где все бросают на пол банановые корки и при этом смачно плюют. То, рассказав о промышленности тогдашней Чехословакии, где делают и лучшее в мире бемское стекло, он переходил к национальной проблеме, к столкновениям между студентами немецких и чешских землячеств:

— То немцы чехам стекла разобьют, то чехи немцам, — говорил Михаил Николаевич.

— Бемские стекла! — вздыхал кто-то.

С гуманитарными предметами дело обстояло весьма неблагополучно, но мы-то этого не замечали. Истории в ту пору в школе не преподавали — было обществоведение, или, как мы сокращенно говорили, «общество». Признаться, и теперь не могу уловить: существовала ли вообще какая-то программа преподавания этого предмета. Несколько раз мы начинали проходить французскую революцию XVIII века. Столько же раз — русскую революцию 1905 года. Все — по первоисточникам. До сих пор помню начальную фразу одного из французских декретов, запрещавших профессиональные объединения: «Граждане одной и той же профессии, или ремесла, или искусства…» Нужно ли нам это было тогда? То вдруг ребята десяти — двенадцати лет принимались изучать советский кодекс законов о труде (этим особенно была довольна моя мама, кажется, думавшая, что в лице ее сына соседи по квартире найдут дельного консультанта в своих делах). То знакомились с основами калькуляции. Пожалуй, наиболее разумным было чтение книги П. И. Кушнера «Очерк развития общественных форм»[54]. Но ведь и она предназначалась для комвузов, а не для школ! Впрочем, в ту пору и в вузах учились не очень-то подготовленные люди, а учебник был написан очень ярко, только вот разве что включал такие этнографические подробности об отношениях полов, которые детям, пожалуй, было рановато знать. В общем, эти занятия, как мне кажется, зря отнимали у нас время. И я, единственный, сколько мне известно, историк из нашей группы, увлекся историей гораздо позже под влиянием книг Алексея Карповича Дживелегова.

А тогда моим главным увлечением, которое, пожалуй, даже лучше заметили педагоги, чем я сам, была литература. Раиса Михайловна Сахарова — высокая, красивая стриженая блондинка с немного капризным выражением лица, ни в чем (за исключением, конечно, грамматики) не навязывала нам своего мнения. Однако умела незаметно организовать круг нашего чтения. Очень много значили ее рекомендательные списки, которые диктовались нам незадолго до каждых каникул с весьма интересными комментариями:

— Обязательно прочтите «Пошехонскую старину»! — говорила Раиса Михайловна. — Вы думаете, что помещики жили широко, прожигали жизнь. А там вы прочтете, как выколачивали из крестьян каждую копейку, как жалели для семьи каждый кусок, как не умели толком и повеселиться!

Она привела как-то в школу настоящую сказительницу — и мы слушали народное исполнение русских сказок.

В кружке у Раисы Михайловны я сделал и свой первый доклад — о Вересаеве.

Нет, нам безумно повезло!

Мы попали в школу в период ее перестройки, попали в руки учителей, любивших свое дело. Одни из них преподавали еще в алелековской гимназии, другие пришли в школу недавно. Но работали они дружно, относились к нам внимательно и по-товарищески. Тогда мне, да и другим, казалось, что учителя наши немолоды и даже просто стары. Но, судя по тому, что с нами учились их старшие дети: Витя Шиманский, Юра Гулевич, Наташа Михальченкина, — нужно думать, что многим из наших учителей было в ту пору лет тридцать пять. Через много лет я увидел в архиве Академии наук старую фотографию — группу учителей и учеников нашей школы. Как молоды показались мне — пятидесятилетнему — мои тогдашние учителя! И среди них Михаил Николаевич Тихомиров едва ли не самый молодой. А в те годы в наших глазах он был человеком пожилым.

Школой заведовала тогда уже Лариса Георгиевна Оскина, которую мы уважали и любили. У нас не было того надуманного конфликта с учителями-«шкрабами», о котором можно прочесть в литературе тех лет[55]. Но так было не во всех школах. Помню, как мой старший брат и его товарищи (я учился не в той школе, где братья) упорно боролись с заведующей учебной частью — какой-то Верой Федоровной — и даже выпускали «подпольный» журнал «Корова под мышкой» (что должно было означать: «в малом объеме большое содержание»).

Нет, мы дружили с нашими учителями.

Не помню, кто из них был вдохновителем театральных действ — иначе я не могу назвать бывавших в нашей школе спектаклей. Помню наших любимых «актеров» — братьев Евграфовых, братьев Каргиных (у нас были свои актерские династии!). Первые спектакли, которые я видел еще младшегруппником, были какими-то гротескными, направленными против мирового Капитала. Там действовали и буржуй в цилиндре, и рабочий в блузе, конечно — с молотом, и стриженный в скобку мужик. Были куплеты, танцы и модное тогда (к тому же выгодное для школы) отсутствие декораций. Позднее та же труппа ставила, помнится, пьесу об английском социал-предателе — «Бен Виллард». Постановка была в духе Мейерхольда, с акробатическими номерами и появлявшимися перед каждым актом герольдами в рабочих комбинезонах, объявлявшими, что сейчас будет, совсем так, как тогдашние продавцы газет, бывало, выкрикивали их содержание. Но когда мы уже стали старшими, репертуар и характер спектаклей сильно изменился. Появились и веселый джаз-банд (тогда еще не говорили «джаз»), и живая газета. Больше «прорабатывались» школьные дела и меньше — международное положение.

Делегат на первый слет, Выделенный нами, Сделать нам не мог отчет, Хлопал лишь глазами. Отчего, почему, почемуточки? Не дела у нас, а все шуточки! —

пели, водя хоровод, пионеры, а в центре круга в комически-жалкой позе стоял их настоящий делегат на первый пионерский слет — Миша Каплан, который, как говорили, и в самом деле отчитался только в том, какое было угощение.

Часто устраивали литературно-музыкальные вечера-концерты, и там появились новые таланты, хотя и наши старые любимцы, окончившие школу и учившиеся на спецкурсах, тоже блистали в новом амплуа. Толстушка с русой косой — Юля Семенцова — обладала милым голоском и хорошим репертуаром. Рива Дубинина познакомила нас с Апухтиным. Конечно, непревзойденным был чтец комических стихов и пародий Толя Флексер. Преобладал все же классический репертуар — стихи Пушкина и Лермонтова, которые с большой экспрессией читал Евграфов.

Но мы любили и своих доморощенных поэтов. Традиции литературного творчества в нашей школе были сильны. Начало ее, возможно, восходит к Цветаевой; у нас постоянно говорили о «Славе Смелякове» и «Женьке Долматовском». Не знаю, правда ли, что и они учились в нашей школе, во всяком случае, я их не помню. В мое время первым школьным поэтом был Толя Фирсов, а вторым — Лева Вайншенкер. Слава их гремела, и нам особенно нравилось, когда они выходили на авансцену и обращались друг к другу со стихами, запросто, как братья-поэты. Из уст в уста передавали их экспромты. Например, когда у Толи подменили в раздевалке калоши, он изрек:

Чем дальше в лес, тем больше дров — Приду домой я без штанов!

Стихи были немедленно опубликованы в стенной газете, конечно, с деликатными точками на месте слова «штанов» (это тоже было веяние времени).

Сам я не грешил тогда ни стихами, ни прозой, но именно в школе началась моя, если можно так выразиться, редакторская деятельность: в седьмой группе меня впервые избрали в редколлегию стенгазеты.

В те далекие годы не считалось еще, что каждый школьник должен быть пионером. Пионеров у нас было мало, и для «смычки» со всеми школьниками учредили «форпост». Мы отнеслись к нему с большим интересом. На первое же «заседание форпоста» пришла почти вся школа. И в самом деле оказалось занятно. Все собрались в большой круг, в центре которого за столиком сидел носатый, плотный, курчавый брюнет — председатель нашего форпоста Агрест. Не помню, говорил ли он какую-нибудь вступительную речь: кажется, я опоздал. Он громко выкрикивал какие-то вопросы из текущей политики. Вскоре слышался слабый голос отвечающего, но, видно, все мы попадали «не в дугу». Агрест только отмахивался, как от назойливой мухи, и кричал:

— Хе! Пейрос!

И сидевший поблизости от него, сгорбившись, огромный по сравнению со всеми нами, черный, как жук, мальчик в очках и юнгштурме[56] твердым, звонким голосом давал абсолютно правильный ответ, вполне удовлетворявший Агреста.

— Что это за Хепейрос? — спросил я кого-то.

— Какой тебе Хепейрос! Это — Пейрос из группы «А». Он недавно перешел в нашу школу.

Так я, учившийся в группе «Б», впервые встретился с Осей Пейросом, за что до сих пор благодарю судьбу.

Политвикторины и политбои были главным орудием Агреста. Все с увлечением в них участвовали, и я, помнится, был особенно горд, когда единственный раз завоевал главный приз — старый комплект «Всемирного следопыта»[57]. Это потребовало долгой тренировки.

Незаметно оказались мы в седьмой, выпускной группе. Тут я поразился, как выросли все… кроме меня. Я и на самом деле был годом моложе, к тому же, видимо, задержался в развитии и оставался ребенком, когда кругом были уже молодые люди и девушки. Как-то через много лет на очередной встрече в школе какая-то уже пожилая дама сказала, что одно из самых дорогих воспоминаний — это первая любовь в школе. А я в школе еще не дорос до первой любви.

Более того. Я утратил и дружбу. Боря Смелянский перерос меня и дружил теперь с Володей Бухариным, у них были свои разговоры, свои секреты. Величали они друг друга «Сережка» — один был Сергей Рахманинов, другой — Сергей Прокофьев. Перерос меня и мой друг и кузен Лева Берлин; он учился уже на спецкурсах и увлекался общественной деятельностью. Словом, наступил «антракт», весьма благоприятно отразившийся на занятиях: я ликвидировал даже хронический «уд. с минусом» по математике.

Интересно, что сейчас, говоря о школе, совсем забыл про химию. А между тем это у нас был главный предмет — наша школа имела химический «уклон» (тогда все школы были с «уклонами»). Ее старшие группы — восьмую и девятую — преобразовали в химические спецкурсы, а потом — в техникум, поначалу — тоже химический. Надо ли говорить, что большинство наших предшественников, кончая семилетку, тут же поступали на спецкурсы и что мы тоже думали прежде всего (а я, пожалуй, только) о техникуме? Конечно, о нашем техникуме! Химией мы занимались всерьез, как будущей специальностью, хоть наш «химический бог» Жилин в нашей группе не преподавал. Но по всей школе ходили уважительные рассказы, что сказал или сделал Жилин по такому-то случаю.

Выпускных экзаменов я не помню: их решительно заслонила гибель Маяковского[58]. До сих пор в памяти ошеломляющее сообщение в газетах, его последние стихи. Надо сказать, что в наше время Маяковский не был еще иконой и что мы, пережившие самоубийство Есенина и знавшие, как относился к этому сам Маяковский, невольно осуждали его поступок. Но шли разговоры и о том, что «это он не сам», что «ему дано было понять, что лучше, мол, уйти из жизни».

— «И, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил!» — резко пресек цитатой из письма поэта разговор в нашей группе Боря Смелянский.

Конечно, мы все прошли через маленький зал Дома писателей, прощаясь с Маяковским. Мне, малорослому, видны были только огромные ступни и заострившийся нос…

Солнечным июньским днем 1930 года я пересек улицу наискосок от дома, где жила Лариса Георгиевна, к нашему глухому желтому забору. Почему-то выпускные документы мы получали у нее на дому, однако в присутствии и нашего Карася. Шел через трамвайные пути, на которых мы еще недавно клали пробки от пугачей так, чтобы трамвай сделал на них «лампа-дрица-ца-ца!». Может быть, в первый раз меня тревожили «взрослые» мысли. Почему Ларочка и Карась написали в графе моей характеристики «к чему имеет склонность» — «к литературе»? Нет, они ошибаются! К химии я имею склонность! К химии! Кто в наши дни, когда мы так стремимся выполнить пятилетку в четыре года, может иметь склонность к литературе? Ведь так меня, пожалуй, и не возьмут в техникум!

Но, видно, мне не суждено было еще покинуть дом за желтым забором. Меня ждал еще и наш техникум, а потом — его горное отделение, и тесная дружба с Осей Пейросом и Ривой Дубининой, и рудники, и ликбез, и еще многое, о чем я расскажу в другой раз.

Москва, ноябрь 1968 г.

Пятилетки шаги саженьи

Я планов наших люблю громадье…

В. В. Маяковский[59]

Пятилетку — в четыре года!

Тогда мы все жили этим — вся страна. По крайней мере, у меня осталось от тех лет именно это впечатление.

Причудливо переплетающиеся цифры 5 и 4 (причем пятерка была как бы повержена, а четверка победно возвышалась) были повсюду: на страницах газет, на плакатах, на значках, на чернильных приборах, на тарелках и чашках, на обертках конфет. Впрочем, последних попадалось маловато: не только со сладостями, но вообще с едой было плохо. Но все (по крайней мере, в Москве) относились к этому не трагично, а скорее иронически. Вспоминается карикатура в каком-то журнале: «Лишние вопросы». Среди них: «Вы выходите?» — человеку, уже шагающему с подножки трамвая, и «Масло есть?» — в молочном магазине. Все вокруг считали, что это временно, и готовы были бороться за пятилетку, потуже затянув пояса.

Все в стране делалось для одной цели — чтобы выполнить пятилетку в четыре года. Для этого и мы учились в техникуме. Не помню, к какой именно контрольной цифре мы относились, но факт, что среди показателей пятилетки, известных тогда всем и каждому, было и число выпускников средних технических учебных заведений. Стране до зарезу нужны были техники всех специальностей.

И вот я, толстощекий четырнадцатилетний коротышка, стал студентом техникума. Званием этим гордился страшно, хотя тетушка Наталия Владимировна и звала меня «пупсячий студент».

— Ты получишь диплом в семнадцать лет. Допустим, у тебя даже будут знания. Но ведь надо еще хоть немножко жизненного опыта! Сопляк ты будешь, а не техник! — говорил мне Борис Бройдо, муж старшей кузины Нины, которого я очень любил. В словах его было много правды, и может быть, еще удастся рассказать, как давался нам, ребятам, этот жизненный опыт.

Что же до знаний, то и здесь не все шло гладко. Первой своей серьезной жизненной цели я достиг сравнительно легко: не только был принят в химический техникум, но, кажется, «был замечен» на вступительных экзаменах. Во всяком случае, в первые же занятия моя фамилия была названа в числе тех, кто «хорошо знает химию», — ну как тут не загордиться! Но дальше дела пошли значительно хуже. Теперь, почти через сорок лет, я понимаю, что интересовался химией как учением о строении вещества, а не практическим применением этой науки. А техникум готовил как раз к практической, а не к теоретической работе. Похоже, что правы были мои учителя и родные, несколько настороженно относившиеся к моему выбору (нет, отговаривать меня никто и не пытался).

Наверное, смешно было смотреть на нас в лаборатории. Мальчишки и девчонки в халатах из разного тряпья, подпоясанных полотенцами, бегали от длинных столов к полкам с реактивами, стремясь получить в пробирках смесь почуднее цветом (то кроваво-красную, то кофе с молоком). Потом это выливалось на полотенце — в том, чтобы на нем красовались пятна всех цветов радуги, был особенный шик. О высоком своем призвании мы забыли: ведь мы были еще детьми — старшим лет по шестнадцати! Уже через несколько месяцев мы оставили техникум без реактивов, которые не так-то просто было в те годы доставать, и Жилин, узнав о наших «подвигах», как следует нас взбучил. Подошло и время зачетных задач. Многие выправились и сдавали хорошо, а я, как ни старался, все делал невпопад.

— Что же это ты, Рабинович! Ведь экзамены сдал хорошо, а задачки: первую — с третьего раза, вторую — с третьего! Как дальше будешь? — сказал наш младший преподаватель Андрей Воеводский. Обидно было это слышать, тем более от него. Наши молодые преподаватели были их тех, кто учился еще в школе на несколько лет старше нас. Мы их хорошо знали и любили — тем грустнее был этот разговор. Нет, качественный и особенно количественный анализ мне решительно не давались!

Все же первый курс я кончил и, пожалуй, даже нельзя сказать, что с грехом пополам. Мне даже, как успевающему студенту, дали литер для льготного проезда в Калугу.

Эта поездка была отмечена всеми чертами времени.

В маленьком городке Перемышле, недалеко от Калуги, была учительницей Костина теща. К ней я и уехал на каникулы.

Прежде всего надо было получить по карточкам и отпускному свидетельству продукты на целый месяц вперед. И вот навьюченный мешками с крупой и ржаной мукой (белой вперед не давали), я вышел из поезда в Калуге. Вещи сдал на хранение и отправился искать друзей Костиной тещи, Никольских, у которых должен был переночевать. Это оказался старорежимный провинциальный дом с большим садом, с налаженным хозяйством. Сами Никольские были в отъезде, но мне оказали поистине царский прием их дочки-близнецы чуть постарше меня.

— Пойдем для начала дернем малинки с молочком! — сказала Люся. К такому роскошному угощению я совершенно не привык.

Девочки рассказали о тех, к кому я ехал и кого еще мало знал. Они образованные, добрые, но совершенно бесхозяйственные. У людей корова кормит всю семью, а для них она оказалась обузой. И скоро мне предстояло убедиться, что девочки совершенно правы.

Спал я в отдельной комнате, как никогда еще в жизни.

В Перемышль из Калуги ходил автобус. Пока мы ехали, по обеим сторонам дороги были видны остановившиеся подводы, хозяева которых держали лошадей за морды, чтобы не понесли, — такой новинкой в тех местах был автомобиль. Если в Калуге я, изрядно попотев, перетащил свои вещи с вокзала к автобусу, то, сойдя в Перемышле, оказался перед неразрешимой задачей: как двигаться дальше. Спасительной камеры хранения тут не было. Попробовал переносить свои тюки поочередно метров на двадцать, но убедился, что так далеко не уйдешь, да еще не зная дороги. Пришлось нанять подводу буквально на последние деньги. Каково же было мое огорчение, когда оказалось, что проехать нужно было всего метров двести! Ловко меня надули!

Перемышль жил еще по старинке. Костина теща — Софья Иосифовна Меньшова — занимала вместе с родственниками верхний этаж большого деревянного дома, прежде принадлежавшего соборному протоиерею. Они пользовались и половиной сада. И действительно была корова Лыска. И пианино. И прекрасная библиотека (в основном — из приложений к «Ниве»[60]), на которую я и набросился.

Кружок местной интеллигенции — учителей, врачей — был довольно тесным. Ходили друг к другу в гости. Помню вечер у доктора Пятницкого, совсем чеховский — с крокетом в саду, спорами и флиртом старшей молодежи и даже со злым мальчиком. В народном доме ставили любительские спектакли — мне довелось видеть и пьесу о мироедах, угнетающих крестьян, и какой-то старинный водевиль. На старом городском валу мне показывали деревья, образовывавшие уже бульвар. Их насадил Василий Евдокимович Меньшов, тот самый, с которым я ежевечерне беседовал на пороге дома.

Но черты нового были не только в продовольственных трудностях. На дремавший маленький городок накатывали из соседних деревень волны коллективизации.

Еще раньше они непосредственно коснулись нас в Москве: некоторых ребят из нашего техникума послали в колхоз «на укрепление руководства». Это было в черте теперешней Москвы. Миша Каплан был в Троице-Лыкове, Шура Паднос — в Строгине. Я выбрался их навестить в разгар сенокоса. Приятели мои ходили в начальстве, обсуждали с председателем колхоза, кого «повесить» на красную доску, кого никуда не вешать, а кого — и на черную. Меня они на день «пристроили» к убирающей бригаде. Конечно, я посбил граблями руки, но был горд своим участием в коллективной работе, как мне казалось — очень успешной. Каково же было мое удивление, когда один из убиравших, оглядев луг со сметанными уже копнами, сказал:

— Вот придет какая комиссия — она же нас про… за эту уборку! Разве хозяин на своем лугу столько сена оставил бы!

Колхоз этот, кажется, был коммуной — тогда еще такое не признали «перегибом». Во всяком случае, питались все вместе в колхозной столовой, и по тем временам — неплохо.

Здесь, в Перемышле, мы как-то поехали в гости к знакомым знакомых. Все ребята моего возраста со старшей кузиной во главе. Ехали на подводе очень весело, все смеялись.

— А ты знаешь, что мы к кулакам едем? — спросила меня вдруг кузина, и я как-то усомнился, хорошо ли это для студента. Но не спрыгивать же с подводы, заехав уже далеко!

Оказалось, что нас пригласили на «пир во время чумы». В избе было грустно. Только что зарезали корову (наверное, чтобы не сдавать) и мрачно, но настойчиво угощали нас накрошенным вареным мясом.

— Завтра опять будет сход. Может, и не признают нас теперь зажиточными: коровки-то нету у нас! — сказала старуха.

Нет, не такими представлял я себе кулаков. Тут не было толстого детины в картузе и жилетке с рубашкой навыпуск, какими их рисовали. В избе было небогато. Девушка постарше меня сидела на лавке, грустно опустив руки. На улице звучала перекличка частушек.

— Что ж не идешь на улицу? — спросила кузина, видимо, более знакомая с деревенской жизнью.

— Она по Пашке тужит, — ответила за девушку старуха, — угнали его. Мы считаем — все равно как помер.

В Перемышле особенно возмущалась нашей поездкой приятельница Софьи Иосифовны Шура Судакова — местный партийный деятель. Высокая, худая, стриженная по-мужски, она носила и мужскую толстовку, только вот брюк не надевала. За столом (она и жила у Софьи Иосифовны) всегда были споры, большей частью — о роли женщины и о Ленине.

— Зачем он написал Цеткин: «Милая Клара!»? Какая она ему милая? — И тому подобное.

— Шура, ты наш вождь! «Мы высикем тибе на площаде», — цитировала Софья Иосифовна известные строки Лавренева.

В Москве ждала новость: техникум реорганизован в горно-химический. Открывается горное отделение, и кто хочет, может перейти сейчас. Но занятия начнутся в октябре: дали новое помещение, и мы окончательно отделяемся от школы. Ребята, что были в Москве, оказывается, уже давно помогали перевозить оборудование. Теперь с этим было покончено, и в старой школе не осталось от нас никакого следа — там организовалась десятилетка.

Осень 1931 года как-то особенно запала в память, наверное потому, что в довольно длинный период вынужденного ничегонеделанья, пока оборудовалось новое здание, мы как-то особенно сдружились тесной компанией, часто собирались друг у друга. Охотнее всего — у Нины Завьяловой. Немало прелести этим сборищам придавал и Нинин отец — Григорий Григорьевич, игравший с нами «на равных» во все любимые игры — «чепуху»[61], «по чистой совести» и другие. Мы все еще были дети, и встречи наши были по-детски невинны. Но начались уже и ожесточенные споры на литературные и, если так можно выразиться о том времени, на политические темы. Например, я терпеть не мог Демьяна Бедного, а Ося Пейрос его любил и здорово меня разбил в открытом диспуте. А вот извечный спор о роли интеллигенции (замечу, что тогда еще не появился «Золотой теленок»[62], и убийственный образ Васисуалия Лоханкина не оттеснил иных образов интеллигентов) все не кончался. Я упорно считал, что интеллигенция заслуживает лучшей участи, чем растворение в рабочем классе, на которое ее обрекал Ося, на этот раз — в полном согласии с тогдашними руководящими материалами. И упорно стоял на своем, хотя Осю поддерживал самый авторитетный в нашей компании человек — Миша Каплан.

Новым зданием нашего техникума был тоже старый особняк небогатого дворянина в Леонтьевском переулке (ныне улица Станиславского). В большой аналитической лаборатории были явны следы каминных зеркал, окаймленных пилястрами. В подвале, где когда-то помещалась кухня, тоже устроили лаборатории с вытяжными шкафами.

Нам нравилось на новом месте. Но не это было главным новшеством наступившего, хоть и с запозданием, второго учебного года. Новым было горное отделение, на которое многие — и, конечно, мы с Осей и Мишей — перешли с химического. Прельщала прежде всего возможность быстрого присоединения к общей стройке, великой стройке нашей страны. Еще до окончания, теперь же, через несколько месяцев, когда нам предстояла производственная практика не в каких-то лабораториях, а на рудниках-новостройках.

Само обучение тоже велось совсем по-иному. Собственно, и на первом курсе шли разговоры о новых, современных, активных методах преподавания, но их еще только искали. А на втором курсе, кажется, уже нашли. Бригадно-лабораторный метод. Лекций почти не было. Теоретический курс мы осваивали путем громкого коллективного чтения соответствующих книг (для этого даже в Ленинской библиотеке был устроен «громкий» читальный зал, в котором мы как-то перекричали, читая Бокия[63], группу взрослых студентов, и они вынуждены были с позором удалиться). Шли сплошь практические занятия. Кажется, еще на первом курсе мы были разбиты на бригады. Сначала в этом увидели много хорошего — например, нам нравилось вместе готовить домашние задания. Но на втором курсе дошло до очевидной бессмыслицы. Бригада сдавала зачет одновременно и получала общую, для всех одинаковую оценку: «удовлетворительно» считалось за 100 %, «отлично» — за 130 %, мы, таким образом, имели те же показатели, что и рабочие, — выполняли и перевыполняли (новое тогда слово) план на определенный процент. Это сочеталось, как ни странно, с дифференцированной стипендией — нормальной, повышенной, высокой (в зависимости от среднего процента). Стипендия, таким образом, была рассчитана на индивидуальное поощрение, а система проверки знаний не позволяла выявить успехов каждого. Несмотря на все это, учились мы с жаром. Я что-то не помню в те годы сознательных лодырей среди нас.

Состав преподавателей был, как я теперь понимаю, довольно случайным; многие из них были практическими инженерами, не имевшими почти никакого представления, как нужно преподавать. Мне больше всего дали занятия по экскаваторному делу с Сергеем Михайловичем Шороховым, который, почти не раскрывая маленьких, как будто бы сонных глаз, не повышая голоса, увлекательно рассказывал о влиянии различных, на первый взгляд незначительных, обстоятельств на работу машины и выводил тут же убедительную формулу производительности экскаватора, в которой все эти обстоятельства отражались соответствующими коэффициентами. Были у нас и два франта: добродушный, живой бонвиван Дерягин и англизированный, суховатый, красивый Кацауров с трубкой и каким-то особенным кисетом. И еще у нас был отличный математик — Кузнецов, которого все звали Костей, несмотря на его почтенный возраст. Костя частенько запивал и пропускал занятия, но, появившись, с торчащей седоватой щетиной и поднятым воротником пиджака, плохо скрывавшим отсутствие рубашки, умел так увлечь нас, что мы как-то незаметно для самих себя усвоили и дифференциальное, и интегральное исчисления. Ломая мел о доску и скупо поясняя иногда своим хриплым баском, Костя так самозабвенно писал новые и новые строки формул, что у нас дух захватывало. И той «чистой» пятеркой, которую я получил несколько лет спустя на экзамене в университет, я считаю себя обязанным именно Кузнецову, хотя и не помню его отчества.

Надо сказать, что вообще теоретический курс техникума дал мне ровно столько, сколько было необходимо, чтобы не казаться совсем уж невеждой в проектной конторе. Гораздо больше дала практика. И, пожалуй, не только для овладения профессией, но главным образом для того самого жизненного опыта, о котором говорил Борис Бройдо.

К чести нашего руководства, у него хватило ума не посылать нас на практику учебными бригадами, а создать совсем другие группы, поставив во главе каждой парня или девушку постарше, поопытнее. Нашу группу возглавлял Борис Родионов — юноша не без странностей, игравший в суровость, а на деле очень заботливый и решительный.

Задолго до отъезда нас ознакомили с местом нашей будущей практики, причем иногда в чрезвычайно возвышенном тоне, который мы наивно принимали за чистую монету. Впрочем, все это было в духе нашего романтического времени. Например, какой-то милый и восторженный старичок-инженер так расписал нам проект будущего Шабровского комбината, что мы, проезжая туда через Свердловск, были уверены, что эта уральская столица доживает последние годы, а новая будет на Шабровском руднике.

Шабровский рудник был среди тайги. Высокие красноствольные сосны шумели над крышами поселка. Десятка четыре длинных полуземлянок-бараков, несколько бревенчатых жилых домов, рудоуправление, почта, столовая. Над ее дверями светилась кумачовая надпись «8 лет без Ленина» — только что кончался январь 1932 года.

Жизнь на руднике была напряженной, суровой, трудной, но мы так стремились к работе, что все нам казалось нипочем. Хуже всего мы были подготовлены в смысле одежды и обуви — больше половины без валенок — это в лютый, вьюжный уральский февраль. В поселке жилья не нашлось, и нас поселили в пожарном сарае на выселках Перескачка километрах в пяти от рудника. Потом девочек перевели в поселок, а мы, мальчишки, так и ходили снежной, а к весне — грязной тропой и днем, и ночью весь срок.

За четыре месяца надо было пройти работы слесаря, кузнеца, откатчика, подрывника, подручного на деррик-кране[64], распиловщика, наконец — десятника. И хотя физически тяжелее всего было вырубать кайлой блоки талька, но самой трудной была работа в распиловочной, среди визга дисковых пил и тальковой пыли, забивавшейся в уши, в ноздри, в глаза под очками-консервами. А на дерриках да в слесарной мы прямо-таки отдыхали. Конечно, нельзя было освоить за несколько месяцев все эти специальности. Но у нас и не было такой задачи. Просто мы должны были сами узнать все многообразные работы, которые делаются на руднике, хоть понемногу «побыть в шкуре» рабочих разных специальностей. Это очень пригодилось потом, когда мы стали горными мастерами.

Жестокий мороз, даже в ночные смены, мы переносили хорошо. Но именно уральскому морозу обязаны мы, кажется, первой нашей потерей. Неподалеку, в Саткинском магнезитовом руднике, тоже работали наши. Однажды, в такой же сильный мороз, они должны были зарядить динамитом скважины. Динамит, по-видимому, был мерзлый, а такой взрывается иногда без всякой видимой причины… Короче говоря, от большой группы ребят уцелели две студентки. На счастье, они отошли за нуждой. Их только забросало камнями, а от других, как говорили, самой крупной частью осталась нога одного парня, которого опознали по сапогу. Останки всех погибших потом привезли в Москву в одном не очень большом гробу.

Сейчас, когда я пишу это, чувства мои несколько притупились — ведь тридцать лет прошло! А тогда, на руднике, можно представить себе наше состояние! Дело, пожалуй, было не только в том, что среди погибших были наши близкие друзья — Ира Соловцова, Миша Каплан. Каждый из нас особенно остро чувствовал общность нашей судьбы, то, что и его могла, да еще и может постигнуть та же участь. Даже завтра. Этой зимой я встретил одну из наших бывших студенток, теперь — солидного доктора наук. И случайно в разговоре выяснилось, что она ушла из техникума вскоре после той трагедии, и не без ее влияния. А между тем она не только не была на руднике, но вообще училась на химическом отделении. Ее-то ни в каком случае не могли послать работать с динамитом! Но, видно, такова была реакция в Москве. Мы же на Шабровском руднике ни о чем подобном не помышляли. Пусть не покажутся современному читателю мои слова избитыми. Нас всех выручило тогда чувство долга. Мы чувствовали себя бойцами за пятилетку, мы сознавали, что наши товарищи погибли в этом бою и что мы должны теперь сражаться не только за себя, но и за них. Было очень тяжело, но никто из нас не впал в отчаяние.

Да… Пятилетка. Она была нашим знаменем. И не знаю, как другие, но я искренне верил, что за пять лет… нет, за четыре года мы перестроим страну и наступит общее благополучие. Подсознательно я считал, что вот выполним пятилетку — и можно будет отдохнуть как следует. Не ожидал, что пойдут вторая, третья…

На Шабровском руднике мы впервые узнали людей, чей труд ложится на весы пятилетки.

Когда-то это был маленький рудничок, на котором работали жители соседних деревень — Верхних и Нижних Шабров. И в наше время лучшие вырубщики, откатчики, десятники были Черноскутовы — такова наиболее распространенная в Шабрах фамилия. Небольшого обычно роста, коренастые, крепкие, подвижные, они задавали, как говорится, тон. Но шабровцы не жили на руднике, а приходили из деревень, двигаясь, подобно нам, гуськом друг за другом снежной тропой. Экскаваторщики, машинисты врубовых машин, шоферы были по большей части с других рудников — Урала и Донбасса. Жили они на руднике в рубленых домах, как техники и инженеры, или в бараках, как спецпереселенцы, держались довольно замкнуто в своем узком кругу, по выходным дням ездили в Свердловск «курнуть».

Спецпереселенцы, или иронически — «спецы», было деликатное название для тех, кто жил на руднике не по своей воле. Раскулаченные, высланные по большей части с Украины и Кубани. Они работали в распиловочной, в кузнице, в слесарной, реже — вырубщиками. Нельзя сказать, что жизнь их была намного тяжелее, чем у других приезжих рабочих. Тогда еще не было концлагерей уничтожения. С родины они получали посылки. Здесь их селили, правда, в бараках-полуземлянках, но давали хорошую спецодежду (вплоть до валенок) и всячески стремились привлечь к работе. И многие спецпереселенцы работали не из-под палки. Дед Говор, кузнец, у которого мне случилось быть молотобойцем, любил свое дело и с удовольствием работал над сложными поковками. Как, например, он старался выковать подшипник для какого-то вала! И когда под его команду мы по очереди били кувалдами по раскаленному куску железа и металл мелодично звенел, выбрасывая искры, в кузнице бывало весело. Молотобойцев у Говора было два (я, практикант, не в счет) — Ванька Черноскутов из Шабров и Гришка Шарапов, горбоносый шолоховский казак с чубом и огненными глазами. Шарапов был явно озлоблен и не упускал случая на чем-нибудь сорвать свою злость, но, когда он бил молотом, это как будто даже помогало. Слышал я от рабочих из спецпереселенцев и такие слова:

— Возьми ты обратно и свои пимы, и фуфайку, и ту ушанку, и карточки эти бисовы возьми, только не заставляй ты меня работать.

Понятно, что это «ты» было обращено не ко мне. Спецпереселенцам не выдавали ни теплой одежды, ни продовольственных карточек, если они не работали. Но были, видимо, и другие меры привлечения их к труду, на которые намекала эта фраза.

Вряд ли у спецпереселенцев могло быть хорошее настроение. Но натура брала свое. Украинцы нигде не могли прожить без песен, и не раз я слышал, как они пели в два и в три голоса в самой, казалось бы, неподходящей обстановке — например, стуча молотками в слесарной.

— Сегодня мы делаем выступ! — сказал мне как-то слесарь Андрей Кохно. Оказалось, что на руднике есть и самодельный украинский хор, который ходят слушать все — и русские, пожалуй, с не меньшим интересом, чем украинцы.

Мы как-то не воспринимали тогда трагично этот факт наличия на руднике нескольких тысяч спецпереселенцев, то есть попросту ссыльных, единственным преступлением которых было то, что где-то какой-то сход признал их зажиточными. И вообще эту оборотную сторону пятилеток мы не чувствовали в такой мере, как в конце тридцатых годов.

А между тем по стране прокатились уже первые политические процессы, на которых подсудимыми были не белогвардейцы или эсеры, выступавшие против советской власти с оружием в руках, а такие же советские граждане, как каждый из нас, но объявленные «вредителями».

Первого из них — Шахтинского[65] — я не помню (если не считать мелькающих перед мысленным взором кадров кинохроники, на которых Крыленко был еще в роли обвинителя, а не подсудимого). Но дело «Промпартии»[66] коснулось нашего техникума в самом неожиданном аспекте. На общемосковской демонстрации в поддержку приговора наши ребята пытались сочинить свои лозунги. Одним из таких лозунгов был: «Долой старых вредителей, да здравствуют новые красные специалисты!» (то есть будущие мы). По крайней мере, так говорили потом свидетели. А некоторые стали выкрикивать просто: «Долой старых вредителей, да здравствуют новые!» (это показалось, наверное, даже остроумным — ведь студентам было по пятнадцать-шестнадцать лет).

Такое уж, конечно, не могло остаться незамеченным. Но как-то случилось так, что кара обрушилась на одного только парня — Илью Вайншенкера, старшего брата нашего Левы. И тут на него навесили еще множество других «преступлений», едва ли даже не эротического свойства (хотя доказать удалось только, что Илья участвовал в какой-то игре, где проигравшему полагалось «врезать» по голому заду, и это выполняли не всегда добровольно).

Над Ильей Вайншенкером устроили показательный процесс с судьями, обвинителями, даже с судебным приставом, роль которого исполнял старательно, хоть и без энтузиазма, Валя Каргин. Процесс шел два вечера (точнее — две ночи) в клубе наших шефов — завода «Лабормединструмент». Начался он как «товарищеский суд», но на второй день сказали, что это суд «общественно-политический». В публике поговаривали, что, продлись он на третий день, превратился бы в военно-полевой. Тогда еще можно было так шутить.

Председателем суда был какой-то незнакомый человек в сапогах и френче — вероятно, от парторганизации завода. Подсудимый от защитника отказался и защищался умно, в зале многие ему сочувствовали и высказывались громко. Но вдруг взял слово пожилой человек в кепке — рабочий этого завода.

— Что вы с ним тут цацкаетесь! Это же будущий Рамзин, товарищи! — Мы тогда еще не знали, ни что Рамзин умрет академиком[67], ни как «организуются» такие выступления, и были под сильным впечатлением «рабочей речи».

Илью осудили на исключение из техникума с отрицательной характеристикой.

— Что вы делаете! Куда с волчьим билетом парня отправляете! — громко выкрикнул не помню уж кто из нас.

Но тут снова открыли задернутый было занавес, и мы увидели на сцене группу поистине трогательную: высокий, плотный председатель суда отечески держал маленького подсудимого за щеки.

Впечатление от всего этого у меня было просто тяжелое. Я не понимал тогда подоплеки таких «дел» и верил, например, в то, что Рамзин — вредитель. Поведения Ильи (до процесса) также не одобрял, но безотчетно чувствовал во всем судилище какую-то фальшь, и это ложилось нагрузкой на полудетскую психику. Но, видимо, далеко не все чувствовали так — например, мой кузен Лева Берлин и мой друг Ося Пейрос выступали свидетелями обвинения отнюдь не из страха или карьеризма. Недавно Ося сам напомнил мне, что свидетельствовал против Ильи по убеждению, хотя теперь так же осуждает весь этот процесс, как и я.

Годом позже из техникума исключили уже без показательного процесса двоих ребят (по фамилии я помню лишь одного из них — Шитова) за то, что они утверждали, будто Сталин — не теоретик.

Сталин… Популярность его росла. Колоссальных портретов, как позже, кажется, еще не было, но каждое его выступление прорабатывалось коллективно и индивидуально. И несмотря на сильное влияние семьи, где всего, что потом назвали культом личности, мягко говоря, не приветствовали (я, например, не был ни пионером, ни комсомольцем, хоть все мои друзья были комсомольскими активистами), дома я держался как настоящий ортодокс, яростно отстаивая в спорах со старшими правоту каждого шага властей. Не так-то просто было во всем этом разобраться.

И надо сказать, что если мы не сознавали отрицательных сторон тогдашней жизни, то особенно ярко ощущали положительные ее стороны.

Культурная революция, как говорят теперь, или ликбез, как говорили тогда, — хороший тому пример. Все мы были культармейцами еще со школы, но в школьные годы нам доверяли лишь организацию групп для обучения, а учить должны были люди постарше. Теперь нам с Варей Головашкиной и Осей Пейросом была оказана большая честь: мы были допущены к преподаванию, причем не где-нибудь, а в бригаде, возглавляемой Трехгоркой. На фабрике начальник штаба культпохода (кажется, была такая должность) товарищ Уткина приняла нас приветливо и сразу же направила… в конный парк, что у Краснопресненской заставы.

Теперь на этом месте стоят высокие новые дома, а тогда, в 1932 году, были бараки, в которых жили ломовики; тут же поблизости находились и конюшни. В красном уголке нам отвели на определенные часы комнатку для занятий. Ученики были по большей части еще не стары, но все старше учителей. Их одолевали заботы. Народ все деревенский, прибывший в Москву на заработки со своими лошадьми. Учились все же старательно, а мы старательно учили. Помню только одни случай, когда ко мне на урок начальник парка привел буквально за ухо здоровенного детину Фурина.

— Учись, дурак, все равно учись! — отечески приговаривал он.

— До ученья тут, когда лошадь пала, — пробормотал, усаживаясь, Фурин. И капризничал в этот раз, как мальчишка. То объясни ему, почему у прописного «П» две палочки, а у прописного «Т» — три. То почему нельзя писать вместо «Т» прописное «Ш» с черточкой сверху. Так и пришлось его отпустить с урока.

Но в общем очень радовала тяга наших учеников к грамоте. Удивляла лишь какая-то робость в их внеучебных разговорах с нами. Мне казалось, что нас попросту считают барчуками, но однажды тот же Фурин сказал:

— Нечего особенно-то болтать, а то вон на «черный ворон» угодишь! — Я тогда искренне пытался развеять его подозрения, но теперь, пожалуй, рад, что в этом не преуспел.

Довольно часто между занятиями в техникуме и ликбезом образовывалось «окно», которое мы к весне стали проводить… на Ваганьковском кладбище. Может быть, такая элегическая обстановка повлияла на то, что Ося с Варей скоро поженились.

Я же до последнего курса техникума не знал романтических переживаний — все еще не дорос. Зато полной чашей пил нектар дружбы. Компания наша была очень тесной, и душой ее стала Рива Дубинина. Мы держались вместе в техникуме (несмотря на то, что многие были на разных отделениях) и вне его.

Вот прозвенел последний звонок второй смены, и, толкаясь в нашей тесной раздевалке, мы перебрасываемся еще какими-то фразами из разговоров, не прерывавшихся в часы занятий. Наконец вышли. Идем целой шеренгой, занимая почти весь тротуар, вверх по тихому Леонтьевскому, потом налево, по людной Тверской, через Страстную площадь, мимо памятника Пушкину. Постепенно нас становится меньше. У Настасьинского прощается Рива, а Шуре Падносу, конечно, с ней по дороге. За Триумфальной площадью (так называлась площадь Маяковского, хотя Триумфальная арка стояла у Белорусского вокзала), на Тверской-Ямской, мы остаемся втроем: Нина Завьялова, Ося и я. Проводив Нину (дом ее стоял как раз на месте теперешней станции метро «Белорусская кольцевая»), мы с Осей возвращаемся немного назад и идем по Большой Грузинской до его дома. Потом он провожает меня через Баррикадную и улицу Воровского до Арбатской площади. Но разговор не кончен, и я провожаю Осю обратно тем же путем до зоопарка, а разговор все не кончен — и Ося идет со мной обратно до Борисоглебского переулка. А я снова провожаю его до Кудринской. Так мы курсируем по улице Воровского взад и вперед, не знаю уж сколько раз, и все не можем расстаться… К себе на Кропоткинскую я прихожу поздно вечером, но это никого дома давно не удивляет.

Нет, кто не знал таких дружеских провожаний, тот не пережил полностью счастья отрочества и юности!

Много лет спустя, когда Ося вернулся из Магадана, мы как-то должны были встретиться.

— Где же?

— Конечно, на Кудринке! — это сказала сама наша давно прошедшая юность.

Мозжинка, декабрь 1968 г.

Лопатинский рудник и Проектэкскавация

— Михаил Григорьевич! — трубка не рокотала обычным полетаевским говорком. Мой приятель растягивал гласные, голос его звучал жалобно. — У меня обострение радикули-ита. Выручите! Прочтите за меня ле-екцию!

«Зачем же ты, чертов сын, набираешь себе зимой лекции, если у тебя радикулит? — ругнулся я про себя. — И небось опять за тридевять земель. Нет! Поищи другого дурака тащиться в такой мороз».

— Не знаю, как быть, Владимир Евгеньевич. Вряд ли смогу. А где это?

— На Воскресенском химкомбинате.

— А! Пожалуйста! Когда лекция?

— Спасибо! — теперь гласные не растягивались. Полетаев явно удивлен столь неожиданным изменением моих намерений.

А я вдруг обрадовался. Двадцать лет все не было случая побывать в тех местах. Посмотрю, как там теперь. А если Иван Семенович Тютнев уцелел после войны, так, может быть, и увидимся!

Напрасные надежды! Зимний день короток. В Воскресенск я приехал уже затемно. Увидел обступившие станцию большие дома современного города. Прочел лекцию в роскошном Дворце культуры. На мои расспросы об Иване культработник мог ответить только, что в списке знатных граждан такого нет, но есть и другие Тютневы. А я и без того знал, что их — половина Лопатина. Тут же выяснилось, что транспорта никакого нет, а сходить в Лопатино и обратно до поезда я не успею. Так и пошел снова на платформу, которая за эти двадцать лет изменилась здесь, пожалуй, меньше всего.

Станция Воскресенск Московско-Казанской железной дороги.

На этом самом высоком перегоне мы с Мироном Крайчиком и Андреем Хижняковым тогда, в 1933 году, наивно ожидали, что нас кто-нибудь встретит. Никого, конечно, не дождались, кое-как расспросили о дороге и, взвалив на себя пожитки, тронулись в путь.

Скоро устали и зашли в чайную отдохнуть и перекусить. Это была большая старая изба, стоявшая одиноко между станцией и селом Лопатином на перекрестке дорог, как и полагалось порядочному кабаку. Должно быть, не без расчета поставил ее когда-то хозяин: кто из соседних деревень идет на станцию, обязательно завернет, приезжий со станции — тоже. Крепкое, мрачное строение навевало мысли о разбойниках, державших в страхе край, и о стакнувшемся с ними кабатчике — совсем как у Шишкова в «Угрюм-реке»[68]. Внутри была большая закоптелая комната с печью, запечным чуланом и стойкой — наверное, еще от старого хозяина. И хоть теперь это было нарпитовское заведение, даже с меню, дух кабака отнюдь не исчез, тем более что в меню значились только соленые грибы, да селедка, да черный хлеб. Вышли мы оттуда отнюдь не повеселев и поплелись дальше. Вскоре встречная женщина объяснила нам дорогу, предупредив, чтобы мы поторопились дойти до рудника засветло.

— Раньше-то у нас было спокойно, а теперь такие стали случаться случаи!

Можно легко представить, что это напутствие не изгладило предыдущих мрачных впечатлений, настроения нашего не улучшило.

— Какое безобразие! — возмущался Мирон. — Едут к ним практиканты, так даже подводы не выслали. А считается передовой рудник. Нет, Мишка! Если ты из-за них растянешь руку — честное слово, завтра же пойду в их партком!

До Лопатинского рудника мы все же добрались благополучно, хоть и не засветло. И комендант Бабкин принял нас так радушно, что все злоключения как-то сразу забылись. Трое ребят (нашему старшему — Мирону — было всего 17 лет) напомнили Бабкину, как потом говорили, родные края и какого-то вот такого же опекаемого парня. И звали парня тоже Михалек (меня Бабкин иначе и не называл). Он отвел нам хорошую комнату в рубленом доме наискосок от своей, снабдил необходимым для первого устройства и все время нашей практики отечески о нас заботился. Для первого раза напоил чаем — и мы повалились на койки, едва успев раздеться.

С Лопатинским рудником познакомились на другой день.

Девять добротных рубленых двухэтажных домов выстроились в три линии. Перед ними — площадь с большим баракообразным клубом и такой же столовой, дальше — десятка три длинных бараков-полуземлянок. Вот и весь поселок. Поодаль — каменные здания рудоуправления и электроподстанции, склады. А за ними — «мойка» — обогатительный цех; от него высокие ажурные мачты канатной дороги шагают прямо через поле, через рельсы Казанки, туда, на Химкомбинат. И по зеленеющим посевам то и дело пробегают тени подвесных вагонеток.

Но наше будущее поле деятельности лежало еще дальше, там, куда электровозы везли от «мойки» порожняк, откуда тянули груженные рудой составы. Две длинных, прямых, как стрела, траншеи. И на каждой — «агрегат». Так называли три громадные, с четырехэтажный дом каждая, машины. Один многоковшовый экскаватор вскрывал пласт фосфоритов, другой — зачищал, добывал и грузил в вагонетки.

Третья машина с огромной выносной стрелой — транспортер, выбрасывавший от экскаваторов пустую породу в отвал, который громоздился в выработанном пространстве настоящими горными хребтами. Агрегаты еще новенькие, недавно построенные на Любекском заводе в Германии. С ними прибыло и все оборудование, и квалифицированные рабочие, и даже инженеры. Словом, это был рудник, устроенный по последнему слову техники, рудник нашей мечты — ведь мы готовили дипломные проекты по экскаваторным работам.

Нет, наши надежды не обмануты, хоть на станции и не было подводы! Мы здесь получим отличную практику!..

Но нас посадили графить какие-то ведомости.

Тут Мирон уж отправился по инстанциям, и дня через три мы попали все-таки в горный цех, в эти самые траншеи. Наша практика была очень удачной. Начальник траншеи, Александр Васильевич Князятов, высокий, нескладный, в толстых маленьких очках, сквозь которые зрачки казались несоразмерно большими, хоть и был, как тогда говорили, «практик», то есть человек без диплома, из прежних десятников, но понимал значение образования, очень любил молодежь, много нам рассказывал и показывал, старался поставить на те участки, где мы могли больше увидеть. Благодаря ему я, например, узнал не только экскаваторные, но и путевые работы. Князятов прикомандировал меня к дорожному мастеру Стародубову — тоже «практику», всю жизнь проведшему на «путях».

Ох, это путевое хозяйство!

Гигантские экскаваторы двигались по мощным рельсам, а рельсы лежали на деревянных шпалах, каждая из которых была когда-то целым большим деревом, пока ее не отесали. Пути эти нужно было держать в порядке: подбивать шпалы, подтягивать, менять крепления и, самое главное, передвигать. Ведь по мере разработки траншея разворачивалась как веер. Для передвижки путей на руднике была — единственная в Союзе! — рельсопередвижная машина. Любо-дорого было глядеть, как она бегала из конца в конец траншеи — и мощные рельсы гнулись, как будто это была лапша, огромные шпалы поднимались, как спички, и трехкилометровый путь за каких-то полчаса передвигался на нужную линию.

Но чтобы машина могла работать, нужно было кончик пути, на котором стояла тележка машины… перетаскивать вручную!

— Давай — раз!

— Йшшо — раз! — выкрикивал бригадир — и десяток рабочих налегали плечами на ломы, толкая это последнее звено.

А то мы подкладывали просевшие места, подымая пути ручными домкратами.

Вообще ломы, ваги, ручные домкраты применялись на руднике очень широко, невзирая на то что весь он был последним достижением передовой европейской техники.

Например, вдруг целый груженный рудой состав летел вместе с электровозом под мост, на котором разгружался, прямо в бункер «мойки». То ли кривизна моста была не так рассчитана, то ли вагоны мы грузили тяжелее, чем полагалось по инструкции, то ли виновато было все то же путевое хозяйство, но «мойка» останавливалась, и все, кто мог держать лом в руках, бросались на аврал — вытаскивать тяжелые металлические вагонетки. Автокранов в те времена не было. Мы сами работали как краны.

Или вдруг глина залепляла люк экскаватора — как тут не ударить ломом или кувалдой!

Словом, на этом самом механизированном руднике я познакомился с лопатой и ломом, пожалуй, поближе, чем на полукустарном Шабровском в первую мою уральскую практику.

Как я уже сказал, вместе с машинами из Германии приехали и рабочие. Они здесь составляли особую, привилегированную касту: жили не в бараках, а в рубленых домах, покупали все в специально открытом в этой глуши магазине инснаба. Но зависимости от них приходил конец: по договору каждый из «инорабочих», как их называли, должен был обучить своему делу русского.

И в тот год, когда мы пришли на рудник, уже только одну бригаду из семи возглавлял рабочий-немец. Остальные бригады были большей частью из местных крестьян — соседних сел Лопатина, Осташова и др. И наиболее квалифицированные рабочие-экскаваторщики тоже. Бригадир работал на главном добычном экскаваторе — «тифбаггере», вторым по значению в бригаде был машинист вскрышного «швенкбаггера», третьим — транспортера — «бандвагена» (эти названия привились и постоянно звучали в местном московском говоре). Дальше шли помощники машинистов и смазчики — тоже все ребята из соседних деревень или «фабзайцы». Как-то перед началом сезона на производственном совещании распределяли рабочих по бригадам. Все шло гладко, пока накрашенная дама-переводчица, оторвав ухо от своего соседа-инорабочего, не сказала:

— Пеппель говорит, что он на бандвагене работать не будет!

Заведующий цехом молча пожал плечами: мол, не хочет — как хочет. На руднике уже было достаточно своих машинистов.

Транспортники — машинисты электровозов, сцепщики, путевые рабочие — были уже не только лопатинцы и осташовцы. Среди них много было мордвы-мокши. Это был люд пришлый, они и населяли главным образом бараки-полуземлянки.

А с техническим персоналом было туго. Сменными горными мастерами были «практики» из старых десятников, люди малокультурные, без образования. И трудно было найти других: горный мастер получал всего двести пятьдесят рублей, тогда как бригадир, бывший у него в подчинении, на сдельщине легко «выгонял» четыреста и больше. Ясно, что люди мало-мальски способные шли в школу машинистов, а не в мастера. И у руководства рудника возникла мысль взять в качестве горных мастеров молодых ребят, окончивших техникум и уже поработавших на руднике. Так получилось, что год спустя мы с Андреем, Саша Фомин и Юра Лысенков, а потом и Женя Варакин снова появились на руднике уже не практикантами, а горными мастерами.

Надо сразу сказать, что ничего из этого не вышло и, пожалуй, не по нашей или, вернее, не только по нашей вине. Увидя, что мы не погостить, а уж вроде бы навсегда, местная верхушка — начальники траншей, мастера, все, вплоть до хозяйственников — резко изменила к нам отношение. Например, нам выдавали спецовку, разумеется «б|у», то есть бывшую в употреблении, и, кажется, не один срок. Соревнуясь с инорабочими, машинисты и даже смазчики одевались на работу аккуратно, чтобы не сказать — щеголевато. И заплатанные сапоги третьего срока причиняли мне моральные страдания, не говоря уже о физических, так как они и жали, и терли, и протекали (а горному мастеру постоянно приходилось стоять внизу, в карьере, почти по колено в воде, когда машинист сидел в экскаваторе у пульта, оформленного по всем правилам немецкой производственной эстетики).

Чуть ли не каждая смена приносила какие-то неожиданности, которые, впрочем, скоро стали ожиданными. Нас всячески стремились унизить и показать начальству, что мы и малы, и глупы, и ничего не умеем. Это, впрочем, было и не так трудно. Да и начальство непосредственное у нас изменилось. Начальник цеха, который нас принимал, Николай Васильевич Мельников (потом академик и министр), пошел на повышение — стал главным инженером рудника. С Князятовым он еще раньше поссорился и уволил его. Заведовать цехом стал начальник другой траншеи — Барышев. Это был красивый, крупный, полнотелый мужчина с карими глазами и лихо закрученными темными усами, на дух не принимавший никакой интеллигентщины (тем более, что и он диплома не имел). В его лице старые мастера нашли хитрого и решительного покровителя. Нападки Барышева, неприкрыто грубые по отношению к нам, перед другими облекались в форму даже отеческой заботы о молодых людях, стремления воспитать из них достойных борцов за социализм. Так, он лишил нас возможности пользоваться «итээровской» столовой, где все же лучше кормили.

— Я замечаю, Николай Васильевич, — приятно мягко «окал» Барышев, — что горные техники ходят обедать в столовую. Идти-то ведь долго. Ну, когда их на электровозе подбросят — так только до мойки. Может, занаряживать для них специальный электровоз? Пусть ездят, как баре какие! А то ведь траншея без хозяина остается.

— Ничего, — отвечали мы, — нам хватает часового обеденного перерыва.

— Какого это перерыва? Ведь мастер на траншее один. Как начнут состав за составом с мойки подавать. Машинисты, оне по переменке-то пообедают, а тебе-то и некогда. Вот как бывает, товарищ Рабинович.

— Так вы же сами говорите: тогда как раз можно на электровозе подъехать. Сколько времени доехать до столовой? Минут пять?

— Что вы тут меня экзаменовать собрались?

Мельников — сухой, длинный блондин с выдающейся челюстью — с любопытством посматривал своими холодными зеленоватыми глазами то на нас, то на Барышева.

— Конечно, траншею оставлять нельзя. Но обедать тоже нужно. — И он поднялся, надел свою щегольскую новенькую кепку, взял стек и, похлопывая им по кожаным крагам (совсем англичанин, подумал я), пошел к выходу: ему уже подали верховую лошадь.

Короче, уже через несколько месяцев наши стали уходить с рудника. Юра Лысенков подался в мимический ансамбль Большого театра. Потом как-то я видел его в роли какого-то знатного человека. В программе он значился «з.а.» — заслуженный артист. Саша Фомин и Андрей Хижняков устроились в Москве по специальности. Мы с Женей Варакиным остались, кажется, из одного упрямства.

Мучительным был для меня этот сезон. И, как ни странно, большую роль в этом сыграла близость Москвы.

— И дома и замужем, — обрадовалась мама, узнав, что я буду на Лопатинском руднике, всего в каких-нибудь трех часах езды!

Нет. Я оказался не дома и не совсем замужем. К Москве меня привязывало все: дом, и дружба, и появившаяся уже в ту пору романтическая, безнадежная любовь. На руднике была совсем другая жизнь, тяжелая, но чем-то меня увлекавшая. И вот образовался какой-то заколдованный круг: я мог бы, сцепив зубы, преодолеть недоброжелательность мастеров: рабочие относились ко мне хорошо и звали немного пренебрежительно «мастерок» (не мастер даже — в 18 лет такое — как острый нож). Но для этого надо было плотнее осесть на руднике, быть с ними не только на смене, но и после смены, и в выходной день. Тогда я, может быть, нашел бы дружескую поддержку и у местных инженеров. Но я почти каждую неделю ездил домой, а затем снова и снова переживал горечь расставания со всем, что мне дорого; едва приехав на рудник, начинал считать, сколько дней осталось до следующего выходного, старался поменяться с кем-нибудь сменой, чтобы вышло два выходных подряд, словом, мыслями все время был в Москве — и одна из горчайших мыслей была та, что если бы мне не нужно было уезжать сюда, может быть, и любовь была бы не так безнадежна. Словом, я еще мог бы прижиться на руднике, не будь так близко Москва. К лучшему ли это было бы в общем ходе моей жизни, сказать трудно. Но что в то время мне было бы легче — пожалуй, факт.

— Наверно, ты какой-то Лутоня[69], — сказал мне однажды мой сверстник, монтер из моей смены Лебедев. — У тебя и отец с матерью, и квартира в Москве. А ты приехал сюда, в тайгу, в глушь. Дома-то никуда не взяли, что ли?

И все-таки я работал и жил на руднике и участвовал в его горестях и радостях. В то лето я впервые узнал подмостки клубной сцены: ставили «Квадратуру круга»[70], и мне досталась роль Емельяна Черноземского. Помнится, этот первый успех (а провалов на клубной сцене не бывает) так окрылил меня, что я даже написал маме восторженное письмо — как артист артистке. Впечатлений осталось от этого два: что гримироваться очень трудно и что смотреть со сцены в темный зал, где никого не видишь, а только ощущаешь множество людей, совсем не страшно и даже приятно.

Вскоре мне предложили по совместительству работать в клубной библиотеке, и я охотно согласился: зарплаты при частых поездках в Москву едва хватало на пропитание. А нужно было и пальто к зиме купить. Тут я узнал многих в новом качестве: туповатый, как я раньше думал, монтер Быстров, оказывается, запоем читал стихи (и, как я теперь понимаю, наверное, и сам писал), холодноватый Мельников был не только очень для главного инженера аккуратным читателем, но и страстным поклонником Пильняка.

Волей-неволей я присутствовал и при том, что не соответствовало ни моему возрасту, ни тогдашнему романтическому настроению. Постоянно висящий в траншее мат я как-то не считал несовместимым с моей нежной любовью, даже старался достигнуть известной квалификации в этой сфере и, к стыду моему, преуспел. Скабрезные истории и стихи Баркова, которыми то и дело обменивались в нашей бригаде, также меня не оскорбляли. А рассказы нашего бригадира Ивана Тютнева о его донжуанских похождениях в юности и теперь, снабженные красочными интимными подробностями, слушал даже почтительно. (Вот как надо вести себя с женщинами! А я-то, дурак, безнадежно влюблен!)

Но развернувшийся в библиотеке товарищеский суд, где люди, которых я знал по работе, обвиняли друг друга в разных гадостях и привлекали в качестве эксперта рудничного врача, который должен был установить, кто кого заразил гонореей, вызвал глубокое отвращение.

Пожалуй, одним из главных впечатлений от Лопатинского рудника была чистка партии. Она была открытой — во всех смыслах этого слова.

В большом сараеобразном зале нашего клуба, на сцене за длинным столом заседала комиссия по чистке. И каждый член партии выходил на подмостки, «коротко рассказывал о себе» — это выражение тогда уже вошло в быт. Задавали вопросы все присутствующие — их здесь было немало.

В тот год меня поразило звание «сочувствующий». Не то чтобы оно было новым, но я только начал понимать его несколько ироничное значение. В сочувствующие переводили членов и кандидатов партии за разные вины: и за плохие производственные показатели, и за малую политическую активность, и (этому я впервые не без удивления стал свидетелем) за разного рода интимные проступки, действительные или мнимые. Особенно, как я понял, порицалось «гулянье» со вдовами из соседних деревень. За это поплатились многие. Казалось, прямо на подмостки вывалили груду грязного белья.

Но самым удивительным для меня было другое. Оказалось, что из наших инорабочих только один был членом Компартии Германии, но довольно много — членами ВКП(б). И относились они друг к другу совсем не дружески. Чистка их шла, разумеется, с помощью переводчика.

— В такие-то годы я был матросом дальнего плавания, — говорил проходящий чистку.

— Какие порты посещал? — спрашивал другой.

— Такие-то…

— А вот такой-то из них как выглядит с моря?

(Я теперь уже не помню, о каких именно портах Северной Африки шла речь.)

— Белый, как все арабские города.

— Он врет. Он никогда там не был. Этот город совершенно не похож на арабские города. Совсем европейский.

— Этот Майер — бандит, фашист и дурак, — следовал ответ. И дальше в том же роде.

Наверное, и в самом деле среди наших немецких рабочих были люди разные. И те, кто бежал от только что пришедшего к власти Гитлера, и те, кого Гитлер посылал сюда. Но не помню, чтобы кого-нибудь из них арестовали.

А вот арест машиниста рельсопередвижной машины Мартыненко до сих пор у меня перед глазами. Машина пришла на траншею, где я уже наметил зелеными вешками линию, по которой нужно было отодвинуть рельсы. Вот рельсы зажали в ролики, заворчала турбина, но путь и не думал подниматься. Раз, и два, и три. Мартыненко копался в машине под палящим солнцем, но, наверное, не только потому с него катил градом пот. Прошло довольно много времени, когда к Мартыненко подошел какой-то человек в полувоенной форме (говорили — сотрудник спецотдела) и что-то ему сказал. Я не слышал что, но увидел растерянное, ставшее вдруг детским лицо этого парня, недавно пришедшего на рудник из армии. Они ушли, а вскоре паровозик увел машину, которая так и не передвинула в тот раз пути. Мартыненко я больше не видел.

Все мы работали в сознании, что за каждую оплошность нас может настигнуть карающая рука. Но нельзя сказать, чтобы даже технический персонал, а тем более — рабочие были запуганы. Это наступило несколько позже, а в те годы мы были уверены, что здесь бдительность, необходимая, чтобы предупредить происки врага. То обстоятельство, что за производственную ошибку мы могли подвергнуться не только взысканию или увольнению, но и лишению свободы, не казалось нам чрезвычайным. Ведь мы были убеждены, что кругом идет жестокая классовая борьба и внутренний враг опаснее внешнего.

Осень тридцать четвертого года. Холодные темные ночи. Спускаясь на дно траншеи нагрузить очередной состав, я поднимаю голову, чтобы подать бригадиру Ивану Тютневу сигнал, и не могу отвлечься от дивной красоты черного бархатного неба, сияющего золотом звезд. И не чувствую даже холодной воды, заливающейся по обыкновению в дырки моих сапог, может быть невнимательно слушаю еще и лязг ковшей экскаватора, благодаря чему в мойку попадает губительная глина. Не надо зевать!

Нагруженный состав давно ушел, и я грею ноги у электропечки в углу рубки машиниста. Федька Горячев — второй машинист — года на три постарше меня. Мощный, краснорожий, добрый парень. Он нажимает кнопки (мы едем к новому забою) и что-то напевает себе под нос. Надо выйти еще раз осмотреть пути: что ни попадет ночью. Трудно оторваться от тепла, а надо. Что это он напевает? Наверное, пресловутого Луку? И, проходя мимо пульта, ловлю ухом:

Ветер по морю гуляет И кораблик подгоняет. Он бежит себе в волнах На раздутых парусах[71].

Ай да Федька! Он положил на музыку Пушкина!

Так кончился сезон, и в декабре я должен был наконец уехать в Москву надолго. Месячный отпуск уже был оформлен, и еще обещали дать месяц за свой счет: время глухое, работ нет. Первого декабря я увидел на площади большой плакат с портретом Кирова.

— Неужели умер? — спросил я проходившего мимо секретаря парткома.

— Убили! Убили! — ответил он на ходу. Так я узнал о событии, о котором и теперь, через тридцать четыре года, знаю немногим больше.

Газеты несколько дней выходили в черных рамках, как бы соревнуясь в роскоши и изяществе траурного оформления: «Известия», например, однажды дали рамку из черных, как бы падающих кленовых листьев.

Кажется, у меня не было намерения уйти с рудника. Дважды в течение сезона я был на волоске от этого. Один раз даже подал заявление, которое Барышев с удовольствием подписал. Но Мельников как-то так хорошо поговорил со мной, что я взял заявление назад. И осенью я готовился к занятиям в школе, которую несколько инженеров и техников задумали организовать для рабочих на зимний период. Я должен был преподавать историю.

В Москве время летело быстро. Как я уеду через две недели от Татки? Однажды я признался в моих сомнениях Якову Лазаревичу.

— Забрало тебя! — сказал он. — Да ведь и стоит она того. Пожалуй, я помогу тебе устроиться здесь на работу. Но поможет ли это тебе вообще?

Так я поступил в проектную контору «Проектэкскавация» техником-проектировщиком.

— Что же — там больше оклад? — спрашивали меня ребята на руднике, когда я приехал оформить увольнение.

Нет, оклад был на полсотни меньше — и это не увеличило у них уважения ко мне.

И вот я сижу в огромном, светлом, сплошь стеклянном зале нового дома на окраине Москвы. Дом самый что ни на есть новый. В нем нет лестницы, а есть наклонный пандус без ступенек, который вьется, как нарезка винта, до самого верха. И лифт «непрерывный»: маленькие кабинки движутся все время, не останавливаясь. Входить и выходить надо на ходу, что требует известной сноровки и, конечно, мне нравится.

Стола у меня нет. Его заменяет положенная на спинку стульев чертежная доска. Да, с доской я связался тогда надолго. И теперь еще, когда мне случается чертить, с удовольствием сажусь за нее. Мы проектируем земляные работы, и, кажется, я с этим справляюсь, причем много помогает маленький опыт, приобретенный на руднике. Сначала я проектировал транспорт: прежде всего — пути, то, с чем имел дело совсем недавно. Потом — трассы и экскаваторные работы. Делал и типовые проекты, и описания распространенных машин. Мою маленькую работу о многоковшовом экскаваторе «Красный металлист» даже издали для служебного пользования. Словом, я был доволен. Здесь как-то все пошло иначе, чем на руднике. Дело было не только в том, что я работал в тепле и ноги были сухи, что я был наконец сыт: с января отменили карточную систему, а зарабатывал на сдельщине неплохо. Дело было в том, что ко мне совсем иначе отнеслись. И тут я был моложе всех — даже девочек из чертежной. Но это как раз понравилось. Меня опекали и даже старались беречь от дурных влияний. При мне, например, не рассказывали анекдотов «для курящих». А однажды, когда у нас был коллективный поход в кино и мне довелось идти вместе с товарищами, любившими «заложить за галстук», с которыми мы по дороге зашли в «деревяшку», им был сделан форменный выговор: не развращайте, мол, несовершеннолетних.

Везло мне и на руководителей. Типовые проекты я делал под руководством молодого, ищущего, как теперь говорят, инженера Бориса Сергеевича Ситкина. Но больше всего дал мне Леонид Алексеевич Чистозвонов, в группе которого мы проектировали Раменский аэропорт. Началось, правда, с конфликта. Работа была секретной, и нас направили для нее в ЦАГИ[72]. Здесь мы и встретились с новым руководителем — долговязым, сухим стариком с головой Ивана Ивановича Перерепенка — редька хвостом вниз — и щелочками-глазами. Взгляд был жесткий, ничего не выражавший, кроме непреклонной воли. Начал он с точного хронометрирования нашей работы. Всюду был с нами: и обедать с нами ходил. Нас, привыкших уже к вольному режиму, да еще и надеявшихся, что вне конторы будет совсем вольготно, это злило чрезвычайно. То и дело вспыхивали перепалки. Но старик скоро показал себя стойким защитником наших интересов. Сам он с нами не стеснялся, но никому другому в обиду не давал. Он добился пропусков в ближайшую и лучшую из столовых ЦАГИ, а потом и вернулся с нами обратно в контору (она уже переехала в центр, в Спасоглинищевский переулок).

Приработок на сдельной стал высоким, а я был даже произведен в старшие техники (конечно, и с другим окладом).

Чистозвонов учил меня всему — от проектирования «красных» горизонталей будущей поверхности летного поля до мельчайших технических приемов. Но нередко заставлял (то есть, конечно, «просил») остаться после работы и не забывал позвонить раз-другой, чтобы узнать, не ушел ли я все же. Словом, был, как он сам любил говорить, отечески строг.

Уж эта сдельная работа! Многому она научила меня! Сначала казалось, что нужно только работать лучше — и высокий заработок обеспечен. Но уже скоро я заметил, что как ни старайся, а каждый месяц получаешь около сорока процентов сверх зарплаты. И если не стараешься — тоже. Это было неписаное правило, в строгом соответствии с которым заполнялись все наряды. До того, на руднике, я сам выписывал наряды рабочим — и всегда старался применять более высокие коэффициенты, за что не однажды бывал руган Барышевым. Тут тоже старались нас «не обидеть», но понятие это было растяжимым. Вот в чистозвоновской группе работа была новой, ненормированной. Нам установили временные нормы. Их легко перекрыли. Тотчас дали новые, повышенные. И так несколько раз. Потом мы с молодым инженером Сафроновым рационализировали расчет: с помощью простой геометрии сократили его так, что движок логарифмической линейки надо было двигать всего один раз, а не три раза для каждого вычисления. Это очень повысило темп нашей работы.

— Слушай, — сказал мне тогда Сафронов, — тебе достаточно заработать двадцатку в день?

— Пожалуй.

— И мне тоже. Тогда давай больше пятисот точек в день не считать, а то опять норму повысят.

Так и сделали. И заслуга старика (который, конечно, о нашем сговоре ничего не знал) была в том, что у нас сохранился приработок пятьдесят-шестьдесят, а не сорок процентов.

Впрочем, однажды мне позволили заработать, как говорится, «сколько влезет». Это было вскоре после известного «подвига» Алексея Стаханова и начала стахановского движения. На площади Ногина поставили фигуру стахановца. Во всех учреждениях объявлялись дни, когда каждый мог поставить рекорд. И вот у нас, вычерчивая профили, я выполнил больше двух норм и занял в тот день второе место по конторе.

Не знали мы тогда, что Стаханову заранее готовили забой, а то тоже сделали бы заготовки профилей и перекрыли бы так называемые «технически обоснованные» нормы в пять раз — так-то!

С осени 1935 года я поступил на курсы подготовки в вуз при МИИТе[73]. Думал на другой год пойти на вечернее отделение. Учиться и работать, конечно, было трудно. Если бы спросили, какое желание было в тот год основным, я не колеблясь ответил бы: спать.

— Жить стало лучше, товарищи! Жить стало веселее, — сказал тогда Сталин. — А когда весело живется — работа спорится.

И он, как всегда, был совершенно прав.

По всей стране ударили оркестры, загремели хоры, зазвучала:

Славная песня лесов и полей: Жить стало лучше, жить стало веселей[74], —

пел Краснознаменный ансамбль Александрова. Пели самодеятельные хоры. На Манежной площади перед праздником вырастала целая роща «вкусных» деревьев — мне больше всего нравилось «деревус колбасикус». Устраивались карнавалы с масками, при всяком случае — учрежденческие вечеринки.

Был снят запрет с танцулек. Все теперь учились танцевать.

И еще: появились проекты новых законов, которые предлагалось публично обсуждать.

Одним из первых — закон о запрещении абортов. Он взволновал всех. Конечно, всех взрослых — я к ним не относился. Но и меня заставили присутствовать на собрании в «Проектэкскавации». Теперь я понимаю, что тут было много по-настоящему трагичного. Но тогда выступление пожилой одинокой женщины-инженера, сказавшей, что для нее этот закон означает крушение всей личной жизни (кто же не побоится теперь иметь с ней дело?), показалось мне чересчур обнаженным.

— Иван Иванович! Можно мне уйти? У меня через полчаса занятия начинаются.

— Как, товарищи, отпустим Рабиновича? Пусть идет. Рановато ему все это слушать. А то вот тоже будет бояться жениться, — сказал пожилой, седой, очень красивый начальник нашей конторы Иван Иванович Мухин.

Майский праздник 1936 года. Дождь. Красные плакаты, красные палки для них — все линяет на руки. Как я уже успел здесь избаловаться — я закапризничал, что долго не сменяют: далеко нести плакат, но все же устыдился (сменили моего напарника — седого инженера Савельева) и в паре с Виноградовым донес плакат, докуда следовало. Это, впрочем, не помешало Виноградову, который был учрежденческим поэтом, «прописать» меня в стенной газете:

Рабинович молод очень, У Савельева седина в усах. Знамя Рабинович нести не хочет, Отдал Савельеву, говорит — устал. Товарищ Рабинович! Вам лет двадцать. Небольшие, пожалуй, года. А со старостью надо считаться, Уважать ее надо всегда.

Это, конечно, была поэтическая вольность: несли не знамя, а плакат — и тот Рабинович Савельеву не отдавал. Но когда я рассказал о ней брату Вите, тот оценил положение трезво:

— Будь доволен, что написали так. Другая бы сволочь заострила политически: что будет, если молодежь не понесет наши знамена?

Нет, такого у нас в «Проектэкскавации» тогда еще не было.

А поэт был прав, по крайней мере, в одном: мне было без малого двадцать.

Мозжинка — Москва, 1968–1969 гг.

У меня еще есть шанс похорошеть

Он стоял посреди большого светлого зала. Белая хризантема красовалась в петлице его изрядно потрепанной блузы. Отложной воротничок был насинен до белизны левитановского снега. Красивую голову он, против обыкновения, высоко поднял, так что эспаньолка аж торчала. И эспаньолка, и усы, и пышная шевелюра — все, казалось, было чуть подсинено, как-то особенно, необычно белело.

Кругом толпились люди — и каждый спешил протиснуться, пожать ему руку.

Персональная выставка в салоне художников на Кузнецком мосту — такое не часто случалось в жизни Александра Васильевича Куприна.

О нем не любили в те времена много говорить. Да, конечно, мастер. Отличный пейзажист. Но ведь бубновалетовец[75]!

И этим было сказано все. В лучшем случае он — попутчик. Притом не из тех попутчиков, на которых нужно очень-то полагаться. И какая продукция? Все бахчисарайские пейзажики. А жизнь, жизнь наша где?

Но вот Куприн несколько лет нигде не показывался, даже в Бахчисарае. Все в командировках. И еще года через два — вдруг эта выставка.

По верху просторного зала — с десяток больших полотен, как будто стал виден дальний горизонт. А там — дымящие на фоне бледно-голубого, или золотистого, или грозно-облачного неба фабричные трубы, вышки домен и все такое. Пониже — внутренний вид литейного цеха московского завода «Серп и молот», когда из отверстия мартена бьет струя расплавленного металла, а в это время с улицы ворвался огромный клуб пара. И, конечно же, был тут Бахчисарай с горой святого Георгия и с уединенными мазарами[76], на желтоватых стенках которых так вкусно лежали солнечные блики.

— Какой хороший художник! Только зачем он стал домны рисовать? — услышал я краем уха разговор на этом вернисаже.

— По мне, хоть и домны, лишь бы по-купрински! — был ответ. По-купрински. Да, он и заводы писал по-своему. И, забегая вперед, скажу, что это в конце концов опять кому-то не понравилось. Как раз тому самому «кому-то», от кого зависело, например, будут ли эти картины покупать или не будут. Даже лет через двадцать после того вернисажа, когда мы в музее Москвы задумали создать по верху зала пояс из художественных изображений московских заводов, наш начальник в управлении культуры сказал:

— «Серп и молот»? Куприна? Ну, на это я денег не дам. Закажите лучше новый индустриальный пейзаж. Вот хоть… — и он назвал фамилию, которая теперь никому ничего не говорит, да и тогда ничего хорошего никому не говорила.

Жили Куприны небогато даже по тем трудным временам. Высокая комната в «Доме Перцова», с огромным окном на Москву-реку — это было и ателье, и квартира. У задней стенки построены антресоли — наверху спальня, куда вела деревянная лесенка; внизу — обеденный стол, сколько я помню, всегда заваленный красками. Небольшой орган, который Александр Васильевич сделал сам до последней деревянной трубы. Единственный роскошный предмет обстановки — концертный рояль. И, конечно, постоянно у окна — мольберт с какой-нибудь новой картиной — старик всегда работал.

На двери снаружи была прибита табличка: «Я работаю. Друзей и знакомых прошу приходить…» — не помню уже, в какой день.

Впрочем, для меня запрета не было и в другие дни. Бездетные Куприны (их единственный сын утонул лет семнадцати, и мне говорили, что это с тех пор Александр Васильевич стал заикаться) охотно привечали маленького сына своих друзей. Александр Васильевич сажал иногда меня за орган и, накачивая ногами мехи (я-то еще не доставал до педалей), позволял играть несложные пьески, какие играют дети.

Куприны были дружны с моими родителями еще с тех пор, когда Анастасия Трофимовна и моя мама учились в одном классе Воронежской гимназии. Бывали они и у нас. Александр Васильевич и мой отец играли в четыре руки на нашем пианино. Однажды, когда пора уже было пить чай, а я все еще занимал обеденный стол, пытаясь сделать урок по рисованию, Александр Васильевич даже нарисовал мне что-то в тетрадку, за что я, помнится, все равно получил какую-то невысокую оценку…

Да. Так вот, эта выставка была событием для всех нас. Но не помню почему — кажется, время было еще летнее и все разъехались, я, в ту пору уже студент, оказался на вернисаже единственным представителем нашей большой семьи.

Рядом с толпой, окружавшей Александра Васильевича, был кружок поменьше. Центром его была Анастасия Трофимовна, маленькая, как говорили тогда — «субтильная», с удивительно добрым милым лицом, которое в тот день не по возрасту было покрыто нежным молодым румянцем.

Не рискуя протиснуться к Александру Васильевичу, я подошел к ней и сказал, как умел, что восхищен и что рад за них. Анастасия Трофимовна была человеком очень доброго сердца. И в этот, такой радостный для нее момент она захотела сказать что-то приятное и мне:

— Миша, как вы похожи на дедушку! Дедушка в молодости тоже был некрасивый, а на старости-то лет как похорошел!

— Спасибо, Анастасия Трофимовна, значит, и у меня еще есть шанс похорошеть.

А дед и в самом деле был красивый старик. Высокий, суховатый, он держался очень прямо. Голова его с седой бородой и черными бровями (к сожалению, почти совсем лысая) была как-то особенно гордо посажена на крепкой шее. Каким дед был в молодости, я, конечно, в отличие от Анастасии Трофимовны, не знал. Но у нас дома было замысловатое произведение провинциального фотографа, сделанное в честь золотой свадьбы бабушки и дедушки, и можно было увидеть, как дедушка действительно похорошел за эти пятьдесят лет. В обрамлении орнамента и вензелей внизу был довольно невзрачный молодой человек с прилизанными волосами, реденькими усиками и бородкой, в тугом крахмальном воротничке и рядом с ним молодая женщина редкой красоты. А наверху, несмотря на серую толстовочку совслужащего, дед был прямо-таки импозантен, а бабушкино лицо, увы, напоминало больше всего печеное яблочко. Но бабушка была ко времени нашего разговора еще жива и всеми любима, а деда давно уже не было.

Немало с тех пор утекло воды.

Картины Александра Васильевича — и поздние, и двадцатых годов — висят на хороших местах в Третьяковке и других музеях.

На Новодевичьем кладбище после могил родителей и родственников я прихожу обычно к могиле, на которой посажены цветы и стоит простая плита с именем А. В. Куприна. Я вспоминаю и Анастасию Трофимовну, умершую еще раньше, и не могу не вспомнить, что у меня еще есть «шанс похорошеть» и что этот шанс неотвратимо приближается.

Москва, 27 октября 1968 г.

Старый Гранат

Тверской бульвар, дом 9, квартира 17. Телефон 2–53–85. Далекое мое детство. Большая полутемная комната. Два высоких узких окна выходят в угол двора-колодца, из тех московских дворов, куда не заглядывает солнце. О том, что оно вообще светит, можно узнать только по трубе противоположного крыла дома: в солнечную погоду она бывает освещена.

По вечерам низко над большим квадратным столом в центре комнаты зажигается люстра, но углы всегда в полумраке. Вдоль стен — книжные шкафы, большой письменный стол, широкий диван с жесткими кожаными подушками. Странная для квартиры принадлежность — плевательница.

У стола — два больших, покойных кожаных кресла да несколько стульев. Как-то мальчиком я ночевал здесь, и двух сдвинутых кресел оказалось вполне достаточно для постели.

Комната мрачная, но хозяин ее — совсем не мрачный, просто почти слепой.

Игнатий Наумович Гранат, брат моей бабушки Фридерики Наумовны, дядя отца. Мы, дети, вслед за старшими тоже звали его «дядя Идл» (видно, таково было его еврейское имя), не величая дедушкой. Но он звал нас всех, независимо от возраста, всегда по имени-отчеству: Евгения Константиновна — это мою сестру Джеку; Михаил Григорьевич — это меня в восемь лет!

Это было далеко не единственное чудачество дяди Идла. Таким же чудачеством считалось в семье и то, что он, до слепоты близорукий и поэтому довольно беспомощный в домашних делах, наотрез отказывался не только стать членом семьи кого-нибудь из своих многочисленных племянников и племянниц, но и принимать какую бы то ни было помощь. Прошло почти пятнадцать лет, прежде чем он разрешил мне самому готовить на примусе яичницу для себя и для других его гостей. Отчасти его обслуживала домработница (самого этого слова, вошедшего тогда в обиход, старик не употреблял: называл ее «моя помощница»). Она приходила раза два в неделю убрать в комнате и приготовить несложный обед. Но все остальное он делал для себя сам, включая покупки, которые в те годы не так-то просто было делать. Это повседневное житье-бытье одинокого слепого человека требовало большой настойчивости и порой настоящего мужества.

Но не меньшего мужества требовала постоянная работа Игнатия Наумовича, которую он вел почти до смерти, — редактирование Энциклопедического словаря Гранат, того самого, тисненные золотом корешки которого и сейчас украшают полки многих библиотек.

Странное для того времени издание был этот словарь. Издавало его не государственное, а кооперативное издательство «Русский библиографический институт Гранат» (на вывеске, которую мне однажды случилось видеть, было написано — «бр. А. и И. Гранат»)[77]. На титульных листах всех томов значилась редакция, состоявшая из знаменитых, но уже покойных профессоров (среди них — и К. А. Тимирязев), фактически же душой этого громадного предприятия и главным редактором словаря был в то время Игнатий Наумович.

Каково было ему не только давать направление всему изданию, но и знакомиться с содержанием большинства статей, можно себе представить.

Читать сам он не мог; для этого была чтица. Несколько раз, когда она почему-то не приходила, читал я — и был поражен напряженным, острым вниманием человека, замечавшего решительно все детали и не упускавшего при этом главного.

Направление издания было весьма определенным. Словарь давал едва ли не самые объективные (из известных мне изданий этого рода) сведения и притом старался расширить знания читателей в области социально-экономических проблем. Достаточно сказать, что статью «Маркс» еще в царское время заказали В. И. Ленину, подписавшему ее «В. Ильин». А после революции в составе словаря появились такие многотомные «статьи», как «Четырехлетняя война» (1914–1918 гг.), «Эпоха мирового кризиса», «Эпоха социалистической реконструкции». К статье «Союз ССР» был приложен отдельный биографический словарь «Деятели СССР и Октябрьской революции», где и сейчас можно прочесть автобиографии или авторизованные биографии людей, о которых вы больше нигде ничего не найдете.

Как мог сохраниться такой словарь в цензурных условиях двадцатых и особенно — тридцатых годов?

До конца тридцатых годов помогало то, что в нем когда-то сотрудничал Ленин. Потом и это не помогало. Незадолго до войны издательство было закрыто. Буквы «Ю» и «Я» так и не вышли. Старому Гранату (как его звали в «академических» кругах) все же дали персональную пенсию.

Игнатий Наумович был учеником Чупрова и Виноградова, написал книги «К вопросу об обезземелении крестьянства в Англии» и «Классы и массы в Англии в их отношении к внешней торговле»[78]. Книги в свое время имели довольно широкий резонанс и доставили автору не только профессиональное звание, но и признание, выходящее за пределы нашей страны. Но главным делом его жизни был, конечно, словарь, начатый в молодости и любовно ведомый почти до смерти.

Когда-то была у него жена, но я ее никогда не видел и помню только глухие разговоры о трагической ее гибели. Сам Игнатий Наумович заговорил о ней со мной (и то вернее — при мне) всего один раз — когда я впервые пришел к нему со своей молодой женой.

— А помогает Елена Карповна вам в вашей работе? — спросил он меня и прибавил, обращаясь уже к ней: — Мне, знаете, очень много помогала жена. Иначе я ничего бы не успел смолоду.

«Памяти друга-жены, Анны Владимировны Гранат, беглые итоги общих исканий и совместной работы посвящаются», — прочел я позже на книге «Классы и массы…».

Высокий, сутулый, худой, с довольно длинными седыми волосами, которые он по моде прошлого века зачесывал назад и подстригал почти на уровне плеч, с пушистой седой бородой, в маленьких, чрезвычайно толстых очках в серебряной оправе, в поношенном и несколько мешковатом, но всегда строгом темном костюме, дядя Идл напоминал рассеянного профессора со старых карикатур. И, как многие описанные в доброй старой литературе профессора, он обладал не только глубоким умом и обширными познаниями, но и живым и добрым характером.

Занятость и недостаток зрения не мешали ему быть в полном смысле этого слова душой нашей большой семьи.

Вокруг стола под низко висящей люстрой часто собирались его племянники и племянницы, внуки и внучки.

О чем только здесь не говорили!

Конечно, о политике, но и о литературе. И о науке. Пожалуй, всего меньше — о семейных делах. И старик умел сделать так, чтобы разговор стал общим, чтобы в нем участвовали и отцы, и дети, притом — на равных основаниях. Никому — ни старшим, ни младшим — не дозволялось «заушать» друг друга. Никогда никто за этим столом не сказал младшему: «Ты ничего не понимаешь, мальчишка!» Вот когда «сработала» чудаковатая манера хозяина называть внуков едва ли не с младенческих лет по имени-отчеству, а племянников до седых волос — по имени.

Впрочем, это не значит, что не накалялись страсти. Помню, как ожесточенно спорили мы как-то, может ли сейчас быть обломовщина. А когда вышел знаменитый указ о запрещении рабочим и служащим «самовольно» оставлять работу и переходить на другую[79], помнится, все резко его осуждали, а я даже сказал, что это — крепостное право.

— Не знаю, не знаю. Об этом мы еще поспорим, — сказал старик. — А с Михаилом Григорьевичем из-за крепостного права даже подеремся.

Вообще он старался найти в любом действии правительства «рациональное зерно», и мы не раз находили в нем поддержку против старших.

Бывал там иногда один наш родич, любивший высказывать крайне правые взгляды. Надо сказать, что в этом обществе их не разделял никто. Мы, молодые, просто ненавидели этого человека, старшие были более сдержанны, но никогда не забывали сказать нам, что самое странное, как Лёне это сходит с рук, и дать понять, что с ним вообще нужно держаться осторожнее.

Но Сталина не любил и старый Гранат. И, кажется, единственный раз он терпимо отнесся к высказываниям «Лёнечки» — это когда тот описывал фотографию, появившуюся по случаю юбилея Калинина.

— Понимаете, в самом центре стоит Сталин, — рассказчик даже встал из-за стола и оперся на спинку стула, показывая, как стоит Сталин, — и где-то сбоку, ма-аленький — Калинин!

На столе во время этих сборищ бывало почти всегда одно и то же скромное, как я теперь понимаю, угощение — яичница, плавленый сыр, конфеты в бумажках с начинкой из постного сахара, но нам, дома и этого не видевшим, всегда доставалось от мамы за чрезмерное внимание к сладкому. Может быть, одной из причин, по которым я любил сидеть в одном из кресел, было и то, что удобно запихивать бумажки от конфет между сиденьем, ручкой и спинкой: на столе меньше улик. Как-то недавно совсем в другом доме случайно снял я с кресла сиденье и, увидев, сколько под ним бумажек, подумал, что это преимущество кресел легко постигают все дети во все времена.

Пожалуй, еще привлекательнее, чем «общие собрания» родных, были длинные беседы, которые старый Гранат вел со мной, когда я приходил один.

Только став взрослым, я понял, какое огромное значение имели они для меня, как в особенности был важен его товарищеский тон. Он всегда говорил как равный с равным.

— Ну-с, что почитываете? — был его обычный вопрос — и я не помню, чтобы когда-нибудь стеснялся рассказать ему о прочитанном, а вот отцу никогда не мог рассказать, боясь его насмешки. Конечно же начинались споры о книгах, об образах, о людях. С годами разговоры все серьезнели. Но старик никогда не давил своим авторитетом. Думаю, что когда я решил поступить в химический техникум, Игнатию Наумовичу было ясно, что это — не моя дорога. Но он не отговаривал меня, только сказал:

— Что ж, может быть, и дойдете до интересных открытий. Но в наше время химия, да еще производственная, это прежде всего рецептура. Чего сколько положить.

А когда я стал историком, сколько появилось общих разговоров и о римском праве, и о средневековых городах, и об австралийцах, и конечно же — о «Капитале», о нем, пожалуй, больше всего.

— Засим важно знать, кто двигает историю: класс или масса? — говорил старый Гранат. «Частому моему оппоненту» — с такой надписью подарил он мне свое «Обезземеление крестьянства». Как в этой надписи сказалось его отношение к нам, молодым! Каким я мог быть ему оппонентом? Но то, что он как будто бы всерьез считал меня таковым, много помогло моему образованию.

И вместе с тем были какие-то вопросы, где мы никак не могли понять друг друга. Например, однажды он попросил меня рассказать, что же собственно показывают в кино (оказывается, он когда-то видел лишь первые опыты съемок, скажем, как бежит лошадь), а я никак не мог рассказать достаточно понятно, и мы оба сердились друг на друга (и, вероятно, каждый на себя самого).

Также сначала противился он и радио: слышал из соседних окон «противный, жирный», как он говорил, голос. Но все же давал племянникам себя убедить — и потом уже никакие силы не могли оторвать его от репродуктора во время последних известий.

К Гитлеру старый Гранат относился с презрением и ненавистью. Кратковременный наш союз с Германией переживал тяжело.

К началу войны он был уже очень стар, но мыслил по-прежнему ясно. Успехи рейхсвера не сбили его с толку и не лишили мужества. Эвакуироваться из Москвы он отказался, но вскоре после октябрьских событий слег, чтобы больше уже не встать.

— Я умственным своим взором вижу поражение Гитлера! — сказал он в краткий момент, когда я забежал к нему из разбомбленного университета. И это были, пожалуй, последние слова, которые я от него слышал.

Игнатий Наумович умер в январе 42-го, не дожив одного года до восьмидесяти.

На Новодевичьем кладбище все они вместе — старый Гранат и Рабиновичи, Добровольская, Кравцова — мои родители, братья, дядя Костя, Наталия Владимировна и Джека.

Мозжинка, январь 1969 г.

Улица Герцена, пять

Неужели я буду там учиться?

Вот я смотрю на этот дом из окна дядькиной квартиры. Он виден мне сбоку. Очень массивный, совсем некрасивый.

А с фасада ведь он даже изящен: фронтон, коринфские пилястры, переходящие над самой улицей в полукруглые арочки. Но парадного нет — войти надо со двора. Там сводчатые катакомбы-раздевалки; потом — не слишком-то шикарная парадная лестница в два марша. На площадке почему-то стоит трюмо, какие бывали в старые времена в дамских будуарах. И многие перед ним охорашиваются — значит, не зря стоит. А выше — вход в актовый зал.

Но мне не туда, а направо — через коридорчик в канцелярию. Там за столиком — красивый рыжеватый блондин, Стасик Людкевич. Член приемной комиссии от студентов. Меня приняли почему-то несколько натянуто. Оказалось, как раз в этот день арестовали декана факультета Фридлянда. Того самого, на имя которого я должен был подать заявление.

Так что же, мне уж и не поступать, если кого-то посадили? Наверное, именно об этом подумала Вера Александровна Мерклинг, проходившая в этот момент через канцелярию.

— Вы подавать заявление? О, господи!

Заявление я все же подал. Не для того, в самом деле, я столько передумал, боролся с собой, чтобы сдать перед первым же препятствием. Да и препятствие ли это? Напротив! Если тут неблагополучно — тем более нужды в таких, как я.

А ведь всего на месяц раньше я и не думал поступать на исторический. Кончил курсы для подготовки при МИИТе, как Мирон Крайчик и другие наши. Намеревался учиться на вечернем, продолжая работать: нужно было помогать семье. Но тут произошло неожиданное. Зимой 1936 года Тубинститут[80] решил праздновать юбилей отца. Шестидесятилетие (хоть исполнилось ему в январе уже шестьдесят два) и тридцать лет врачебной работы (это уж было точно). Надо ли говорить, какое это было событие для всей семьи!

В маленьком зале института буквально яблоку негде было упасть. Пациенты говорили отцу приятные и нежные слова. Почему-то каждый считал при этом необходимым упомянуть и его седую шевелюру. А старый университетский товарищ Павел Эдуардович Фере сказал, что он, пожалуй, единственный здесь, кто помнит, что цвет волос Гриши когда-то был каштановый.

Так в память западают именно мелочи — ведь я не помню приказа наркома, речей директора института и других официальных лиц, говоривших, конечно, о заслугах отца. Но я отлично помню концерт и то, что какая-то молодая певица замечательно спела менуэт Бёльмана. И как отец заливисто смеялся шуткам конферансье.

Наверное, это и в самом деле был не совсем обычный юбилей. Как я уже говорил, мы жили скромно, чтобы не сказать бедно. И вот Институт отремонтировал наши две комнаты; отцу подарили не только радиоприемник, но и отрезы материи на костюм и пальто, причем, видимо, опасаясь, что они попадут не по адресу, а более молодым членам семейства, ездили с ним в ателье заказывать эти вещи. Ремонт был первым за пятнадцать лет, а нового пальто у отца не было вообще на моей памяти.

А главное — отцу дали персональную пенсию. Небольшую — всего двести сорок рублей. Но при этом он мог продолжать работать, и вдвое снижалась плата за квартиру и коммунальные услуги, занимавшая в нашем тогдашнем бюджете большое место. Положение семьи сразу улучшилось, и было решено, что я могу поступить в дневной вуз.

Все же я думал идти в МНИТ, куда уже подготовился. Но не мог не узнать про исторический факультет. Стасик при первой же беседе заронил в мою душу искру сомнения. Я написал отцу (дело было летом, он работал в санатории). Отец ответил, что он всегда был уверен, что моя дорога не инженерия, а именно история, и надо, не мудрствуя, поступать на исторический. Еще немного посомневавшись, я подал документы.

И вот в эту ночь в пустой дядькиной квартире готовлюсь к экзамену и время от времени посматриваю через окно на освещенное луной здание истфака. Сумею ли выдержать — неясно: ведь я никогда не учился истории, а конкурировать придется с теми, кто учился. Немного «подогнали» меня по истории кузина Миля, по экономгеографии — дядька Константин Исаакович.

Не знаю, что «вывезло» меня: появившееся ли вдруг отчаянное желание поступить во что бы то ни стало или товарищеская атмосфера, царившая на экзаменах. Экзаменаторы в те времена еще не старались непременно «резать», а экзаменующиеся не желали друг другу зла. На первом же экзамене я познакомился с Колей Зубковым и Левой Сечаном — так втроем мы и прошли все пять. Ободрил и первый экзамен — по русскому, после которого «отсеялось» больше половины, а я получил «отлично». Но все же неподготовленность моя сказалась: сдав потом на пятерки математику и физику, я «схватил» четверки по истории и географии. Балл, однако, оказался, как теперь говорят, проходным.

Но участь наша решалась все же беседой в деканате. Вот я вхожу в огромный, мрачный даже в этот солнечный августовский день, весь обшитый мореным дубом под «старую Англию» кабинет декана, робко останавливаюсь у резного стола-катафалка, за которым спиной к роскошному, но холодному камину сидит Зоя Петровна Игумнова, женщина не старая, совсем не мрачная, хоть и очень внимательная.

— Что же это вы, Рабинович, историю с географией понизили?

— Так ведь сначала говорили, что экзамена по географии и совсем не будет. Как я мог приготовиться за три дня?

— Работаете старшим техником, зарабатываете порядочно. Как будете жить на стипендию?

— Наверное, можно будет и прирабатывать.

Не помню, что еще говорили, но вышел я из кабинета без всякой уверенности, что буду принят. А через несколько дней, когда вывесили списки принятых, я от волнения пропустил свою фамилию. Нашел ее в списке все тот же Шурка, не покинувший меня и в этом трудном случае.

Потом были еще списки — их я читал уже спокойнее и узнал, что слушать лекции и заниматься в семинаре буду у профессора со странной фамилией, наверно, просто неправильно написанной.

— У кого ты в семинаре? — спросил меня старый знакомый Шура Монгайт, который, как оказалось, уже целый год как ушел из МИИТа и учился на истфаке.

— У профессора Печкиной.

— Нечкиной, — в его голосе было все презрение второкурсника к первокурснику. — Нечкиной. Это ты хорошо попал.

Я действительно удачно попал. Да, собственно, все мы, весь наш курс удачно попали.

Дело в том, что высшее историческое образование было лишь недавно восстановлено. Мы были всего третьим набором истфака. Учебников по истории еще не было. И нам читали лекции авторы этих будущих вузовских учебников. Университет не жалел издержек, и нам параллельно читали курсы разные профессора: историю СССР — Нечкина и Базилевич, античную историю — Преображенский и Сергеев. И хотя все мы были расписаны по группам и потокам, прикреплены к определенному профессору, но фактически, поскольку лекции читались в одни и те же часы, могли свободно выбирать, кого из двух профессоров слушать.

Тут были интересные казусы. Например, профессор Петр Федорович Преображенский был всемирно знаменитый лектор, а Владимир Сергеевич Сергеев — гораздо менее известный. Поначалу в аудитории Преображенского не хватало места, а Сергеев читал при почти пустом зале. И никто из «преображенцев» не раскаивался, так как первые лекции Петр Федорович читал поистине художественно. Сергеев же говорил скучновато, хотя и обстоятельно; чтобы не обидеть его, назначали дежурных. Но вскоре заметили, что Преображенский материала дает немного, больше декламирует, рассказывает о пикантных подробностях, каких в античной истории немало. Теперь я понимаю, что это был очень крупный ученый, но состояние его в тот год оставляло желать много лучшего. Зачастую он бывал даже нетрезв, что не могло ускользнуть от студентов, которые между собой стали называть его запросто Петей. И записать у Пети было почти нечего, а время экзаменов приближалось неотвратимо. «Сергеевцы» же охотно давали нам свои пухлые тетради, исписанные фактами, географическими названиями, важными и интересными мыслями. И кончал свой курс Владимир Сергеевич при полном зале, а Петр Федорович — уже при полупустом.

А вот Нечкина и Базилевич читали оба очень хорошо. Но я предпочел Нечкину — может быть, потому, что в семинаре был у нее, а может быть, и потому, что манера Базилевича была, пожалуй, слишком артистичной. Он был еще не стар, хорош собой и знал это. Наверное, инстинктивно очень старался понравиться, и мне его отточенные фразы казались уж слишком утонченными, приемы слишком литературными.

Милица Васильевна Нечкина почти сливалась с кафедрой. Читала хорошим языком, ровно, без больших эмоциональных перепадов. Подчеркивала только самое главное. Впрочем, были у нее свои излюбленные выражения, которые мы воспринимали несколько иронически. Так, весь год у нас потихоньку «завинчивался феодальный пресс» — и это выражение каждый с удовольствием потом старался «ввернуть» Нечкиной на экзамене.

Но особенно мне нравилась ее манера вести семинар. Нечкина требовала от нас полной самостоятельности. Выражаясь фигурально, она сразу бросала нас в воду, чтобы мы сами выплывали. Этим не все были довольны — в особенности медалисты, привыкшие в школе получать все разжеванным. Но за техникой работы Милица следила строго. На первых же занятиях научила вести картотеку (и до сих пор я не могу обойтись без этого). Категорически запрещала читать доклад по тетрадке.

— Вы историки. Вы должны приучаться говорить свободно.

Вводила нас в курс дискуссий. В тот год вышла книга академика Грекова «Феодальные отношения в Киевском государстве»[81]. Наши профессора — Сергей Владимирович Бахрушин и Константин Васильевич Базилевич — напечатали на нее вежливые, но непреклонные рецензии[82], сводившиеся к тому, что о феодальных отношениях можно говорить не ранее чем с XI века, а не с IX, как это делает автор. Милица Васильевна была на стороне Грекова — и мы вслед за ней ринулись в бой очень яростно. Каково же было нам увидеть на следующий год новое издание книги Грекова уже под названием «Киевская Русь» и с эпиграфом из Павлова: «Не давайте гордыне овладеть вами…» Наш неведомый кумир запросто уступил своим противникам два столетия. Знал ли он, как мы тут эти столетия отстаивали?

В нечкинском семинаре я испытал и первое свое личное крушение. Доклад мой провалился. Тому были, правда, глубокие причины.

Надо сказать, что если нравилась мне история с детства, то увлекаться ею как наукой я начал уже в юности, когда работал техником и почитывал книги Дживелегова об эпохе Возрождения, о городах-государствах[83]. «Рабинович — Ренессанс» — прозвал меня шутливо Лева Сечан. Ну, конечно же, на первом курсе, где Ренессанс не проходили, я «схватил» у Нечкиной тему поближе к городам: «Хозяйственный и социальный строй Великого Новгорода». И страшно увлекся ею. А увлекшись, не сумел отобрать нужный для доклада материал и попытался изложить все, что я знал по этому вопросу — одной кучей. Пожалуй, с тех пор никто не ругал меня так, как ругала тогда Милица.

Несмотря на крушение, учиться становилось все интереснее. Оказалось, что даже экзамены приносят удовлетворение. Один из первых — по истории Древнего Востока — мы сдавали Константину Константиновичу Зельину. Курс его был как сухарик, но очень концентрированный. На экзамене Зельин не удовлетворился ответом на основной вопрос, «пробежался» со мной по всему курсу. Заходил с разных сторон. То расскажи ему, что знаешь о Мардуке, то — что изображено на «стеле коршунов». То — что это за город Ахет-Атон. Так минут сорок, но, пожалуй, никогда потом я уж не испытывал такого удовлетворения от честно заработанной отметки.

На втором курсе нам начали читать историю Средних веков. Тут не было параллельных лекций, но каждый раздел нам читал «самый главный специалист» — автор соответствующей главы учебника. Сначала — Александр Дмитриевич Удальцов, что-то невразумительное мямливший в свою козлиную бородку. Ему достался самый темный период — и, наверное, не случайно: очень уж любил ученый муж ловить рыбку в мутной воде.

Потом нам читал Евгений Алексеевич Косминский — красивый пожилой мужчина с гордой осанкой викторианского буржуа. Было что-то снисходительное в его манере говорить, но лекции, наверное, по контрасту с Удальцовым, нам очень понравились. Овации Косминский принял вроде бы как должное, но и с каким-то немного высокомерным холодноватым удивлением.

Моисей Менделевич Смирин, тогда молодой доцент, поматывая маленькой головкой, с таким увлечением говорил о Томасе Мюнцере и крестьянской войне, что забывал о звонке, но нас не мог заставить забыть. Все же мы любили его.

Но чьи лекции остались вне всякой конкуренции — так это Сергея Даниловича Сказкина. В них было какое-то проникновение в самые недра эпохи, тонкий и выпуклый рисунок характеров исторических лиц. Все это сочеталось с великолепным литературным изложением без всякой лишней манерности. Сказкин не смотрел на свой предмет со стороны, он прямо-таки жил в своих лекциях. Французское Возрождение засверкало яркими брюньоновскими красками[84]… Долго весь курс аплодировал Сказкину стоя. Поднесли большой букет. Случайно в тот день я встретил на улице Грановского Сергея Даниловича, возвращавшегося из университета домой. Он нес наш букет в вытянутой руке, обратив цветами к себе и любуясь ими. Признаться, приятно было видеть.

Другой такой же цикл лекций мы слушали по истории колониальных и зависимых стран. Но там лекторы были разношерстные. Выделялись трое: Игорь Михайлович Рейснер — родной брат знаменитой Ларисы. Читал он про Индию очень интересно, но впечатление несколько нарушалось манерными позами, которые профессор принимал на кафедре, постоянно сбиваясь на декламацию и акробатику. Анатолий Филиппович Миллер дал нам увидеть Турцию глазами очевидца. И история этой страны была какой-то стереоскопичной. Пожалуй, наилучшее впечатление производил Георгий Константинович Кара-Мурза[85], которому достался раздел о Китае. Не знаю, какой он знал секрет: держался мешковато, говорил, чуть пришепетывая, но умел так увлечь слушателей, что если, например, сообщал, что злодейка-императрица наконец умерла, весь зал вздыхал с облегчением.

Лекции по новой истории читал мой старый знакомый Марк Соломонович Зоркий, в прошлом — сосед по квартире моего брата. Слушали его не без интереса и даже записывали.

— Дайте мне посмотреть, что вы записали, — сказал мне как-то Марк Соломонович. — Гм… три страницы… А по своей любимой истории Средних веков небось шесть исписываете?

Так оно и было.

И опять семинары.

По политэкономии в семинаре Быстрова жаркие споры о разных тонкостях. Как понимать, что простая кооперация дает первоначально лишь количественную разницу в производственном усилии? Как определить предельную сумму цен всех товаров, которые могут одновременно продаваться на данном рынке?

Мы изучали «Капитал» с большим увлечением, подолгу сидели над своими рефератами и очень много получили от нашего молодого руководителя. Но когда волею судеб он остался едва ли не единственным преподавателем, когда ему поручили общий курс, то самое, что мы ценили в нем как руководителе семинара, — колоссальная увлеченность темой и умение доходчиво излагать сложные проблемы, — на высокой кафедре нашего актового зала воспринималось скорее как нажим и упрощение.

— Это-то, товарищи, и надо понять! В этом-то и заключается спесификум данного вопроса! — выкрикивал Быстров, подпрыгивая от увлечения — и мы никак не могли объяснить товарищам, что этот не очень грамотный профессор — великолепный толкователь и тонкий знаток «Капитала».

На третьем курсе я наконец-то дорвался до изучения западного Средневековья. Конечно, пошел в семинар по городам. Вела его профессор Вера Вениаминовна Стоклицкая-Терешкович. Не один я, многие с нетерпением ждали начала этих занятий. Немало удивило и еще более расположило нас к профессору, когда на первом же занятии мы увидели, что она волнуется не меньше, а, пожалуй, гораздо больше, чем мы. Вводная беседа шла в небольшой аудитории. Кафедры не было, лектор стоял за обыкновенным столом, и всем было заметно, что ноги Веры Вениаминовны в собранных «в гармошку» чулках не могут найти покоя: по очереди один ботинок цепляется носком за щиколотку или икру другой ноги, и наш профессор оказывается в позе аиста. Срывающимся голосом Стоклицкая говорила о «самом ярком цветке Средневековья» — торговых городах. Содержание ее речи было малопонятно, но ясно было, что Вера Вениаминовна фанатически любит свой предмет.

Работали мы с увлечением и потом даже выпустили небольшую книжку — «Средневековье в эпизодах и лицах»[86]. Но характер руководительницы был таков, что ее мелочная опека быстро становилась нам в тягость. Очень мало кто остался в ее семинаре на следующий год. И хотя мой доклад о союзе немецких городов — Ганзе и его отношениях с Новгородом был принят хорошо и даже получил премию на факультетском конкурсе, я окончательно сделал выбор в пользу русского Средневековья, в пользу Новгорода, в пользу профессора Арциховского.

Новгород и Арциховский — это было для меня почти одно и то же с лета 1937 года. Перейдя на второй курс, я размышлял, как бы мне подзаработать летом, чтобы купить кое-что из одежды. Пошел в «Проектэкскавацию» — и там, хоть были очень шокированы моей изменой и переходом в историки, соглашались взять меня на лето — ну, конечно, не старшим техником, а просто техником-проектировщиком. И я уже должен был начать работать с первого июля.

Но тут на доске объявлений истфака появилась записка о том, что археологическая экспедиция нанимает рабочих для работы в Новгороде и желающие могут собраться в такой-то день и час в такой-то аудитории.

Новгород. Увидеть его собственными глазами! Мог ли я устоять перед этим? Конечно, я пришел в ту аудиторию в тот день и час. Член профкома представил нам профессора Арциховского. Щеголеватый, черный, как жук, с маленькими усиками только под носом, с бегающими глазами, глядящими то в пол, то в потолок, но, как мне казалось, только не на нас, собравшихся его слушать. Говорил неразборчиво, но лаконично.

— Вы все здесь отончили по трайней мере первый туре — значит, про Новдород знаете, и мне не надо объяснять, что этот дород представляет одромный интерес для историта. Нам нужны рабочие-землетопы, но я надеюсь, что те из вас, тто хорошо будет топать, не растаются и мнодо получат от нашей этспедиции. Мы оплачиваем дороду, а университет дает вам по пять рублей суточных и по три рубля твартирных — итодо восемь рублей в сутти, считая и выходные, в тоторые вы топать землю не обязаны. Тто содласен — стажите мне имена, отчества, фамилии, туре и дод рождения.

Посыпались вопросы, на которые профессор давал ответы, мало обнадеживающие. Записалось немного, с нашего курса только мы с Сашей Осповатом и Мусей Гинзбургом. Надо сказать, что я сомневался и даже посоветовался в «Проектэкскавации». Там мне сказали:

— Конечно, здесь на сдельщине ты бы заработал больше. Но разве в деньгах дело? Ведь дорога-то твоя туда, а не обратно.

И в самом деле, обратного пути у меня уже не было.

В Новгороде все оказалось несравненно лучше, чем я ожидал. И Артемий Владимирович Арциховский стал не темным пятном, а лучшим украшением нашей экспедиционной жизни. Не знаю, взял ли он из Москвы свой щегольской серый коверкотовый костюм, мы не видели его ни разу. Профессор ходил в черной сатиновой косоворотке, подпоясанной витым шнуром, в темных брючках и брезентовых полуботинках. Был на работе требователен, но объяснял нам все, всякую мелочь, терпеливо и с явным удовольствием. Вне работы был нам лучшим гидом по новгородским древностям. Все показывал, как свой дом, водил и за город — смотреть подгородные монастыри, возил на катере через Ильмень. Лазил с нами на леса, показывая и объясняя фрески Спаса на Ильине и (ныне уже погибшей) Нередицы. Наконец, играл с нами в шарады, горелки и охотно читал нам стихи — сначала, прощупывая, «О советском паспорте»[87]:

— Я волтом бы выдрыз бюротратизм, — потом — разные другие, включая запретного Гумилева.

Мы преклонялись перед эрудицией Артемия Владимировича во всех областях знаний и очень скоро полюбили его, забыв неприятное впечатление первого знакомства. Даже его косноязычие казалось уже достоинством, а не недостатком: мы хорошо понимали, что он не просто не может произносить, а не слышит «к» и «г».

По турданам дорбатым, По речным перетатам Наша дромтая слава прошла[88] —

распевали при нем, уверенные, что Артемий не уловит нашей насмешки.

Работать было трудно, особенно в первые дни. Восемь часов (перерыв бывал строго по десять минут на каждый час) долбить, перебирать и выкидывать щебенку и плотный городской слой — это, как говорится, не фунт изюму. Но Арциховский устроил так, что мы в первый же день познали радость археологического открытия, откопав городскую стену XIV века. Потом пошли находки вещей. А какое неизъяснимо прекрасное чувство испытываешь, когда в разных местах раскопа под лопатой чувствуется «что-то», а потом медорезка и кисть выявляют контур старого дома с развалившейся печью, доски пола, на который нога человека не ступала лет семьсот! Словом, сладкий яд археологии отравил меня тогда на всю жизнь.

Пять часов. Работа кончена. Относим инструменты и находки. Потом — бегом на берег Волхова, смывать с тела грязь веков. А там — обедать — и опять на берег, на этот раз в лодку. Вечер, но еще белые ночи, кругом светло, и вода в Волхове серебристо-серая. Мы плывем мимо Юрьева монастыря с его величественной стеной и ажурными куполами, с которых неизвестный нам тогда Каргер снял покрытие, оставив один каркас. Вот впереди — вековые сосны Перыни. Круг их правилен и строг, краснеют стволы, темные кроны, а за ними, как громадная, вот-вот готовая лопнуть капля, блестит кривая поверхность Ильмень-озера. Должно быть, сюда пришел тогда обиженный на пиру Садко, чтобы спеть озеру песню, которую не захотели слушать знатные гости.

Обратно плывем в сероватой мгле, из которой вдруг вырастают стены и башни Новгородского кремля. А на пристани нас ругательски ругает сторож, заждавшийся своей лодки. Виноваты мы разве, что не можем привыкнуть к этим белым ночам, и нам кажется, что все еще восемь часов, когда на самом деле уже первый! А в шесть опять вставать на работу.

Несколько неожиданно для меня в экспедиции нашлось применение моим знаниям техника. Арциховский имел весьма приблизительное представление о том, как ведутся земляные работы, что надо делать, чтобы не обрушилась стенка раскопа и т. п. К концу сезона я был уже «прорабом»: на мне лежало наблюдение за правильностью и безопасностью работ. Даже подзаработал, так что на обратном пути удалось (впервые) побывать в Ленинграде и еще осталось на покупку штанов и ботинок.

А осенью — раскопки курганов под Москвой в Поворовке, посреди шуршащего палым листом парка. А зимой — обработка коллекций в сыроватых, но теплых катакомбах подвалов Исторического музея. А весной — опять курганы, а летом — снова экспедиция. И так три года.

Но надо сказать откровенно, что только первая поездка была безоблачной. С годами обстановка в университете становилась сложнее. Бескорыстное товарищество первых курсов понемногу уступило место борьбе за будущее, в которой все средства были хороши. Впрочем, это ощущалось еще и на первом курсе. Если в школе, техникуме и на работе я был моложе всех, то здесь, в университете, я был старше большинства сокурсников: ведь они пришли прямо из школы, а я уже отработал свои три года после техникума. Но, как оказалось, я был не только старше, но и наивнее многих на нашем курсе (к сожалению, не могу сказать, что наивнее всех). Еще на первом курсе меня поразили некоторые поступки моих новых товарищей, не вязавшиеся с создавшимися у меня представлениями о правильном поведении.

— У тебя в контхольной ошибка. Надо писать «oppida multa»[89], — сказал мне как-то после проверочного диктанта по-латыни Миша Гефтер, не скрывая радости. Мне показалось странным, что он заметил мою ошибку еще тогда, когда ее можно было исправить, и предпочел сказать мне об этом тогда, когда исправить было уже нельзя.

— Зачем ты согласился поменяться со мной днем доклада, ведь мы с тобой соревнуемся. Тебе выгоднее было, чтобы я не успел, — сказал мне откровенно Саша Иоффе и был очень удивлен, когда я искренне ответил, что не считаю соцсоревнование конкуренцией.

Но на первом курсе это ограничивалось такими наивными выходками. Потом стало хуже.

Студенты старших курсов хорошо знали, что тот, кто хочет остаться в аспирантуре, должен понравиться профессору больше других. Притом — любым способом.

Например, наш Артемий очень любил, чтобы раскоп выглядел аккуратно. И Жора Федоров первым стал выписывать лишний день рабочему, который после смены приводил борт его раскопа в порядок. Это была чистейшей воды показуха (правда, тогда не было такого слова). Но, заметив это, ближайший друг Жоры Шура Монгайт предложил мне объединенными усилиями превзойти в этом Федорова на нашем большом раскопе. К чести моей, я тогда отказался. И не старался, как некоторые, внушить Артемию, что мой конкурент — олух. Но, что греха таить, не помог, например, Жоре освоить нивелировку (которую хорошо знал как техник), считая, что если он «пролез» в начальники раскопа, то пусть сам осваивает все нужное для руководства. Нет, я тоже не был ангелом. Просто вовремя опомнился и не сделал, например, никакой подлости, чтобы добиться Сталинской стипендии или рекомендации в аспирантуру — даже не вступил в комсомол. Впрочем, заслуга тут невелика.

Много было у нас отличных ребят, не запятнавших себя карьеризмом, хороших товарищей, бескорыстно помогавших друг другу. Но и на нашем курсе, и на курсе старше, где учились Монгайт и Федоров, образовывалась своеобразная «элита», с которой у ребят иного склада, вроде Дуси Виноградовой, Жени Застенкер, Ильи Таубина, Аркадия Никитина, становилось все меньше общего, хоть мы и продолжали вместе работать и даже веселиться.

Однажды я стал орудием в чужих руках. Меня, в ту пору студента третьего курса, пригласил к себе сам ученый секретарь Института истории Академии наук и наш доцент Аркадий Лаврович Сидоров. В маленьком его кабинетике, уставленном тяжелой кожаной мебелью, состоялась неожиданно задушевная беседа.

— Вы и ваши товарищи заинтересовались Новгородом, — сказал мне Сидоров. — А знаете ли вы, какое счастье вам привалило? В Москву приехал сам академик Греков! И если вы хотите, я могу связать вас с ним, может быть, он согласится вести у вас кружок по Новгороду.

Об этом мы могли только мечтать. Греков, автор основных книг о Новгороде (история с «Феодальными отношениями» уже потеряла свою остроту), будет с нами заниматься! Конечно, нашлось много желающих.

Казалось бы, все отлично устроилось. Но не тут-то было. На меня страшно рассердился Бахрушин, и я должен был уйти из его кружка, в котором до тех пор с удовольствием занимался и думал продолжать заниматься.

Чтобы понять, почему он рассердился (как я это понял через несколько лет), надо было знать гораздо больше, чем я знал тогда, и, конечно, быть тактичнее, чем я был когда бы то ни было.

Сергей Владимирович Бахрушин, массивный, как медведь, с короткими, стриженными «бобриком» иссиня-седыми волосами и такой же эспаньолкой под нижней губой, с неожиданно высоким, немного прерывающимся голосом, очень нам, студентам, импонировал. Нравились нам и его несколько чудаковатые манеры (профессор ходил всегда в резиновых синих тапочках, а зимой — еще в шапке-ушанке и старинной черной пелерине с застежками в виде львиных голов), и завидная легкость, с которой он вспоминал нужную ссылку или нужное место в каком-либо малоизвестном источнике, и огромный авторитет, которым он пользовался среди преподавателей. Но к чтению лекционного курса Бахрушина почему-то не допускали (позднее я узнал, что Сергей Владимирович лишь недавно вернулся из ссылки). Он иногда читал публичные лекции, вел семинар и вот тот самый кружок по истории СССР, из которого мне пришлось уйти. А в кружке все было так мило, просто, по-семейному, как будто мы разговаривали о самых обыденных вещах. Бахрушин возил нас на экскурсии. Однажды, когда мы, возвращаясь из Александровой слободы, опоздали к поезду и сидели на вокзале, ожидая следующего, Сергей Владимирович так увлекательно рассказывал нам о своих студенческих годах (когда профессорствовал еще знаменитый Герье), что четыре часа пролетели как один миг, и мы жалели, что нельзя пропустить и этот поезд.

Я уже говорил, что Бахрушин выступал главным противником Грекова по вопросу о феодальных отношениях в Киевском государстве. Тогда Греков жил в Ленинграде. А потом, когда он приехал в Москву уже в качестве директора Института истории, ему нужно было наладить контакт с Московским университетом, может быть стать там профессором. Для этого формально не было вакансии, а фактически, кажется, этого не хотел Бахрушин. И вот, благодаря хитрости Сидорова и моей наивности, лазейка нашлась, и Греков появился на истфаке как руководитель студенческого кружка, то есть по желанию самих студентов и вроде бы вопреки воле профессоров.

Он был во всем противоположностью Бахрушину. Стройный, изящный, с полудлинными, всегда свежевымытыми, распадающимися седыми волосами и маленькими — только под носом — усиками, Греков одевался изысканно и со вкусом. На нем впервые я увидел и классическую «профессорскую» бобровую шубу, и пушистую бобровую шапку, которую он размашистым и в то же время изящным жестом снимал, прощаясь даже с гардеробщицами. Это была вежливость короля.

И когда он, сидя за столом в своем кабинете, глуховатым голосом читал и комментировал Новгородскую летопись — в этом тоже было что-то королевское. Скажу прямо — я никогда не жалел о том, что состоялись эти занятия с Грековым, хотя и был искренне огорчен, что лишился доброго отношения Бахрушина. Они мне дали очень много. В этом кружке я и выбрал для занятий тему о новгородском войске, на которую написал потом диссертацию. Но и с Грековым личной близости не вышло ни у кого из нас. Сами по себе мы его не интересовали. Он занимался с нами по соображениям «высшего порядка».

Впрочем, мы свое получили. И всегда стремились получать побольше. Не было, пожалуй, ни одного года, чтобы я не прослушал сверх учебной программы какого-нибудь факультативного курса. Особенно запомнились занятия палеографией. Их мы буквально упросили вести моего старого знакомого, профессора Тихомирова. Когда я впервые увидел на истфаке своего бывшего школьного учителя географии, я просто не поверил своим глазам и со свойственной мне «тактичностью» выпалил:

— Михаил Николаевич! Что вы здесь делаете?

— А вы что здесь делаете, позвольте вас спросить?

И я тогда лишь понял, что Тихомиров с трудом сдерживает раздражение, вспомнил, что он болезненно обидчив и очень ехиден. Впрочем, эта неловкость была замята, мы вспомнили прежние годы. Михаил Николаевич тоже вел семинар, но в ту группу я не попал.

А через год с небольшим, узнав, что он — известный специалист по палеографии, мы и организовали этот факультативный курс. Какие Тихомиров приносил нам рукописи! Воистину написанные помелом!

— Вот, почитайте-ка, — скажет, бывало, с ехидцей. А на листе только и можно прочесть, что титул «Великий государь», а дальше сам черт не разберет. Все же разбирали. И до сих пор, когда передо мной извиняются за неразборчивый почерк, я говорю, что читал и похлеще, а сам вспоминаю те тихомировские листы.

Занимались мы много. Очень увлекались занятиями. И веселились тоже много. Такие уж были годы.

Много значил для нас университетский клуб. Там постоянно бывали спектакли и концерты. Нам за недорогую плату или вовсе даром показывали самое лучшее.

Никогда не забуду цикла скрябинских концертов Фейнберга. Сцены из спектаклей МХАТа и Малого театра, Хмелева, Остужева, Тарасову, Андровскую, Гоголеву, Юрьева, Климова, Ильинского. Чтецов — Шварца, Артоболевского, Яхонтова. И, конечно, незабываемый пушкинский цикл — лекции и концерты к 100-летию со дня смерти поэта.

И потом — в клубе были кружки! Я с первого же курса поступил в кружок художественного чтения, к Михаилу Самойловичу Чуйко. Это был маленький, почти до комичности, худенький человечек, с прической хохолком, со слабым голосом. Казалось, что за чтец! Но он необычайно тонко знал и понимал литературу и был настоящий артист, великолепный педагог и добрейшей души человек, принимавший к сердцу все наши радости и печали.

— Как ты читаешь «Будрыса», Боря! Зачем такая важность? Это же веселая история! Представь себе, как это рассказал бы какой-нибудь старый литвин: «Вы знаете, у нас есть старик Будрыс, и он трем своим сынам сказал, чтоб ехали в разные стороны, но что в Польше девки хороши. Так они, чертовы дети, все в Польшу поехали!» И потом, не делай ударения на числительных — это получается как-то по-купецки: «Очи светятся будто две свечки!» Разве дело в том, что «две»? «Две свечки» — так надо. Мишка, не ухаживай за Леной! Она старше тебя!

Многие ученики Михаила Самойловича стали настоящими чтецами. Из меня же чтеца не вышло. Никогда я не читал с эстрады. Но вот при чтении лекций уроки Михаила Самойловича очень пригодились.

Истфак был для нас родным домом, куда мы приходили, когда только было возможно, даже убегали из дома встречать Новый год. А как украшала наши вечера самодеятельность! С какой охотой в те годы ею занимались! Не было, пожалуй, факультетского вечера, на котором не поставила [бы] очередного литературного монтажа наша Ира Адлер — женщина железной воли, умевшая всех заставить плясать под свою дудку. Часто — в буквальном смысле этого слова: у нас были не только литмонтажи, но и песни и пляски — то отдельно от них, то вместе. Стремительная молдавеняска, ироничная лявониха — пестрые костюмы, и если не всегда техничные, то всегда веселые и милые исполнители.

Я, кажется, уже писал, что это были годы веселья, веселья, одобренного самим Сталиным для всей страны (чтобы работа спорилась!). Песни, танцы, карнавалы…

А рядом с весельем было что-то неизвестное нам и очень страшное, о чем мы по молодости лет инстинктивно старались не думать.

Едва ли не каждый месяц кто-то исчезал, и самое имя его нам приказывали забыть. Ведь он «оказался» (так тогда и говорили) врагом народа. На одном вечере особенным успехом пользовался вновь поставленный танец «крыжачок».

— Подумай, — сказала кому-то Ира Адлер, — ведь первой парой должен был идти Гуренко-Гуренок. Он этот танец и поставил.

Я и сейчас с болью вспоминаю, что видел обычный для того времени «путь» этого милого, веселого, с подвижными бровями парня. Конечно, я мог наблюдать только косвенные признаки. Вот он стал заниматься в нашем политкружке для «внесоюзной» молодежи. Это значило, что его исключили из комсомола. А там еще шаг — и нет его вовсе с нами. Только поставленный им танец еще не запрещено танцевать.

Исчез и Стасик Людкевич. Исчез профессор Преображенский. В какой-то недобрый день исчез и наш Михаил Самойлович.

Но все продолжали веселиться. Теперь мне это напоминает танцы на краю пропасти, но тогда мы так не думали.

Как-то накануне Первого мая я встретил возле парка культуры Осю Пейроса, которого давно не видел. Он был бодр, радостно возбужден.

— Иду в «Магазин веселья». Надо маску купить для карнавала.

Условились встретиться на праздниках, но, когда я позвонил ему по телефону, мне ответили так, как часто в те времена отвечали в подобных случаях: «Ося тяжело заболел». Все было понятно, и когда я пришел, мне рассказали лишь обстоятельства Осиного ареста. Когда Ося ехал в «Магазин веселья», кто-то уже подписал ордер на его арест.

Теперь я думаю, легче ли было бы мне тогда, если бы я знал, что он будет реабилитирован через восемь лет, и притом не посмертно, а живым? Конечно. Но гнусное ощущение своего бессилия и общего беззакония все равно осталось бы. Ведь не мог же я поверить, что Ося и вправду «враг народа».

А тут начинались уже гонения на родных и друзей «врагов народа». Однажды на первом курсе, стоя возле университетской многотиражки, я прочел, что на собрании «прорабатывали» незнакомого мне студента истфака Гуревича, который «не препятствовал своим родителям ходатайствовать о помиловании своего брата».

— Что-то странно. Ходатайствовать о помиловании — право каждого, и никто не должен этому препятствовать, — сказал я.

— Неужели ты не понимаешь, что это не тот случай. Он же не уголовник, а враг народа, — ответил Яша Пинус.

Только через два года, подружившись с тем самым Гуревичем, который «не препятствовал», я узнал, что он слышал тогда наш разговор.

Были среди нас и добровольцы, стремившиеся «помочь органам госбезопасности» раскрывать новых и новых «врагов народа». Одни из них были откровенны и, надо сказать к чести тогдашнего студенчества, вызывали всеобщее отвращение.

Например, Никончук. Среднего роста, плотный, какой-то всегда сальный, с лягушачьим ртом и выпученными глазами, он был похож на огромную жабу. От наветов Никончука пострадали многие, а когда Сталин очередной раз публично отрекся от таких добровольных помощников и ввел даже наказание за клевету, Арон Аврех возбудил против Никончука судебное дело. Но уже тогда многие понимали, что это — только маневр, что людям такого сорта никогда ничего не будет. И когда я приходил, бывало, в аудиторию их курса и, остановившись в двух шагах от этой жабы, нарочито громко спрашивал моего друга Осю Розенберга:

— А когда будут судить Никончука?

Ося, большая умница, потуплял под очками свои глаза и шептал:

— Отойдем. Он же слышит.

— Ты, Мишка, наивен, как сорок тысяч братьев, — сказал мне как-то Шурка Мипоз. — Знаешь, во что выльется борьба с клеветниками? «Он меня гнусно оклеветал, сказав, что я клеветник» — вот во что.

Но были и более полезные тогдашним «органам» помощники: те из нас, которые добровольно, казалось бы бескорыстно и притом умно, помогали выявлять «окружение врагов народа» — то есть их родственников и друзей.

Например, Миша Гефтер. Маленький, близорукий, в неизменной коричневой вельветовой толстовочке, с нервным, болезненным лицом, он выглядел каким-то облезлым, хотя и не был еще лыс. Его постоянно двигавшиеся руки, казалось, не имели костей: пальцы почти так же свободно выгибались к тылу кисти, как и к ладони — какие-то бледные щупальца! Неожиданным для такого хилого тела был грудной красивый голос; чуть картавая речь его была вполне литературна, даже образна и, главное, всегда умна. Это был настоящий златоуст, признанный первый оратор нашего курса. И всегда его речи были программными — выступал ли он на семинаре или на профсоюзном собрании. Но Гефтер никогда не был, например, секретарем комсомольской организации курса (на что он как будто имел бесспорное право), а тем более — факультета. Он всегда «состоял» при ком-то, умея в значительной степени этим человеком управлять. Вначале — при Катаеве, огромном, добродушном и несколько простоватом великовозрастном нашем однокурснике, который пользовался большим уважением как бывший секретарь самого Петровского. Кто-то предлагал даже изучать биографию Катаева в политкружке. А уж Гефтер был с ним неразлучен. Но вот сняли Петровского, а через некоторое время исчез и Катаев. В аудитории к Гефтеру подошла тогдашний комсомольский секретарь Лида Насонкина:

— Миша, у Катаева были наши протоколы. Они могут оказаться на квартире. Надо бы их взять. Ты не сходишь?

— Ну… посмотхю, может быть, у меня где-нибудь и записан его адхес. — Как будто он никогда не бывал у своего друга.

Настоящими триумфами Гефтера бывали персональные дела. Например, когда разбирали такое дело Шуры Беленького, отец которого, видный советский работник, тоже оказался «врагом народа», а Шура не хотел от него отказаться, Миша Гефтер произнес прочувствованную речь о том, как ему больно, что такой хороший парень и его близкий друг замешан в такое нехорошее дело, и как он едва находит в себе силы потребовать, чтобы Шуру исключили из комсомола. Да, именно исключили, а не ограничились выговором, как предлагают некоторые товарищи.

— Выговор — это было бы непхинципиально.

Как-то, излагая по очередному случаю свою биографию, Гефтер упомянул вскользь, что и его отец тоже репрессирован. Не помню, был ли он арестован или наказан как-то иначе, но запомнилось, что вина Мишиного отца была «не политическая». Старший Гефтер пострадал за «нарушение государственной кредитной системы путем дачи частного займа». Кажется, проще было сказать — «за ростовщичество». Но он был не «враг народа», и сын его продолжал пользоваться общим доверием.

Не знаю. Может быть, я пристрастен — ведь многие умные и хорошие люди любили и уважали его, да и теперь уважают и любят, а главное, верят ему, когда он щеголяет осторожными левыми фразами. Впрочем, теперь-то все это в прошлом: он даже пострадал, как некогда Зубатов.

Несомненно одно — что люди, подобные ему, были в самом деле полезнее тогдашним органам, чем разные никончуки.

Не нужно представлять себе, однако, будто все, кто был тогда арестован — невинные жертвы. Были среди них и такие, которые просто попали в колеса собственной машины. Кажется, таким был и наш первый декан, профессор Фридлянд. Я никогда не видел его — только учился еще в школе по его книгам[90]. Но позднее моя приятельница Лена Штаерман рассказала мне, как их приветствовал декан (она была из первого приема).

— Понимаете, собрали нас в актовом зале. Вошел Фридлянд и сказал: «Среди вас, конечно, есть разные люди. Ну, ничего. Мы еще разберемся, кто из вас кто».

Признаться, после этого рассказа мне как-то не жалко стало Фридлянда. Думается, что он до тех пор «разбирался», пока в нем самом не «разобрались».

Впрочем, может быть, Фридлянд имел в виду совсем другое — способности и работоспособность каждого, в чем декан и в самом деле должен был разобраться.

Вообще, психология моих ровесников, и современников, и моя собственная — до сих пор для меня загадка.

Не было буквально семьи, в которой так или иначе не оказалось бы «врагов народа». И мало было таких, кто искренне отрекался бы от своих родителей, родных или друзей: большинство делало это под давлением, хотя, впрочем, некоторые очень натурально разыгрывали искренность. Более того, многие товарищи искренне не верили в вину своих сокурсников, «классовая бдительность которых притупилась», и старались смягчить карающую руку, насколько могли. Так было и в моем деле, которое по моей беспартийности попало на рассмотрение профкома и было очень благожелательно завершено Мишей Шаровым, Васей Чивилевым и Дусей Виноградовой — я отделался выговором.

Но главное было, что при всем этом мы верили в вину лиц, более от нас удаленных. Верили в существование «пятой колонны». Словцо это было пущено испанским фашистским генералом Мола, заявившим, что четыре его колонны штурмуют Мадрид извне, а пятая действует изнутри и в нужный момент проявится. С тех пор все враждебные внутренние силы окрестили «пятой колонной». Мы, например, все были горячими сторонниками испанских республиканцев, напряженно следили за их борьбой. У нас в компании никогда не бывало драк, но когда Юра Меньшиков на одной вечеринке поднял тост за «защитников Альказара», то есть за фашистов, его чуть не побили. Мы преклонялись перед теми, кто сражался за свободу там, в Испании. Можно сказать, что и завидовали им по-хорошему. И вместе с тем легко поверили, что Антонов-Овсеенко и Михаил Кольцов, арестованные по возвращении из Испании, — «враги народа». Что уж говорить о тех, чьи процессы гремели в те годы. Их публичное сознание было для нас бесспорным и убедительным.

— Пойми, ведь нет же никаких доказательств, — говорил мне дядька Константин.

— А каких вы хотите доказательств? Что вам показать? Револьвер, которым убили Кирова? — парировал я.

Как горько теперь сознавать, что в этом конфликте со старшими мы были глубоко неправы.

Мы, конечно, не оправдывали всех действий тогдашних властей, склонны были винить, например, наркомов — Ягоду, Ежова, но только не того, кто им приказывал. Об этом, думали мы, Сталин не знает.

Отношение к самому Сталину, по крайней мере лично у меня, серьезно изменилось. Мне случалось уже говорить, что в нашей семье Сталина не любили. Это было естественно для демократической интеллигенции — отрицательно относиться к тому, кто попирает демократию наделе, постоянно славословя ей публично.

Воспитанный в этих традициях, я позволял себе в ранней юности даже подтрунивать над Сталиным. Еще в техникуме после одной коллективной читки я сказал моей приятельнице Риве Дубининой:

— Сталина теперь можно писать на «Л».

— ???

— Любимый вождь!

В университетские годы это «любимый» не только никого не удивляло, но и произносилось вполне искренне. Подчас мы даже верили в то, что его драгоценной для нас жизни действительно угрожает опасность со стороны «пятой колонны». И когда в очередной монтаж включались строки, которыми богата была тогдашняя печать:

…Весть до нас дошла, Что на тебя замыслили враги. Всей силой страсти ненавидя их, Всем пылом сердца родину любя, Живой стеной мы защитим тебя И боевых соратников твоих… —

это звучало вполне искренне. Давно прошло то время, когда мы не находили ответа на слова старших, что Сталин — человек мелкий по сравнению с вождями революции. Тех давно уже не было, и все чаще звучали слова: «Сталин — это Ленин сегодня».

— Он показал всем, что он — фигура, — сказал как-то даже Юра Меньшиков.

Нам, историкам, казалось, должна была быть ясна опасность таких славословий и обожествления одного лица. И подсознательно это, конечно, претило, но каждое его слова воспринималось как Евангелие. И ничего с этим нельзя было поделать. Наверное, мало кто из нас понимал, что многозначительность эта — ложная. Более того. Когда в 1938 году вышел «Краткий курс»[91], многим, кто, как я, учился раньше по другим учебникам истории партии, было ясно, что в этой книге много неправды.

— Как ты, историк, ее расцениваешь? — спросил дядя Костя.

— Отлично сделанная фальшивка, — ответил я.

Но сам был тогда уверен, что так надо, чтобы учили именно эту фальшивую историю партии. Я мог даже сказать Шуре Мипозу, что надо бы купить вот это новое роскошное издание «курса» — у меня такого нет. Шура, конечно, высмеял меня: он был много умнее. Более того. В тексте «курса» я находил целые куски из стенограмм профессора Минца, по которым еще в прошлом году готовился к экзаменам[92]. Стенограммы эти, конечно, исчезли. Но удивительнее всего, что и я их искренне забыл. И когда стали официально заявлять, что Сталин лично написал четвертую главу, а потом — что он написал весь «Краткий курс», мне это не показалось удивительным, хотя, по совести, я не думал и что Минц за год до выхода этой основополагающей книги списал все у Сталина. Просто назойливое повторение одного и того же дало свои плоды, оглупило нас.

Дома у нас не висело никаких портретов. Но однажды брат Витя принес с квартиры свояка и повесил портрет Сталина. Отец, который никогда не вмешивался в то, как нам украсить свою комнату, неожиданно резко потребовал, чтобы портрет убрали. Я уже смотрел на это как на старческое чудачество: зачем убирать, когда все равно он везде висит — и в публичных местах, и в квартирах. Например, у моего любимого профессора Сказкина — над письменным столом.

Через некоторое время я сам принес андреевский портрет Ленина[93]. Удивился, что отец отнесся к нему положительно. Для меня Ленин и Сталин были тогда уже одно.

А когда мы видели беззакония и жестокость, на выручку приходила пресловутая теория «леса и щепок».

Как-то к нам зашел Павел Эдуардович Фере. Он отбывал ссылку и приехал в Москву едва ли не тайком. Когда он ушел, разгорелся очередной спор.

— Так что, и Павлуша — вредитель? — налетал на меня отец. — Павлуша, который еще в пятом году помогал крестьянам захватывать помещичьи имения?

— Нет, я не думаю, что Павел Эдуардович — враг народа. Тут какая-то ошибка. Но ведь, когда лес рубят, всегда щепки летят!

— Знаем! Сами в щепках бывали, — каким-то вдруг поникшим голосом сказал отец.

Это было уже незадолго до его смерти. Отец умер в 1940 году, к счастью, не дожив до войны. Хоронили его достойно: искреннее горе его сослуживцев и пациентов как-то помогало нам.

Хоть я еще не кончил тогда университета, юность ушла безвозвратно вместе с отцом. Последний год — это забота о семье, о заработке, напряженная подготовка к госэкзаменам. Я и не услышал даже речи Молотова о нападении на нас Гитлера (пресловутый союз с фашистами был морально так тягостен весь этот год).

Война наступила раньше, чем последний государственный экзамен.

Москва, 1969 г.

Последний мирный день

Конец августа. Последние дни лета.

В этом году много солнца. Даже жара. И предвечерняя прелесть Москвы-реки, глубокий покой ее излучины в Николиной горе. В лучшие дни ветерок ровно шумит вершинами сосен. Кажется, такая же чудесная погода была и в то лето 1939 года. Вернувшись из экспедиции, я сразу рванулся тогда к Боре на дачу. Много мне посчастливилось бывать на дачах, которые снимала тетя Беля. Всегда это были спокойные, уютные, хорошо устроенные гнезда для семьи, где-нибудь недалеко, но все же в стороне от железной дороги и потока дачников.

На этот раз тетка забралась дальше обычного. За Бронницами, в деревне, названия которой сейчас не помню, живописной, едва виднеющейся среди своих садов.

— А, Мишенька! Ну, дай бог всякому!

У Бори бывали выражения, вдруг полюбившиеся и часто употребляемые день, два, а то и целую неделю.

— И всю свою жизнь он посвятил мести. Об этом я расскажу в следующий раз (это сидящим перед ним двум подросткам). Понимаешь, они не читали «Монте-Кристо»[94]. Я им рассказываю (это мне).

И вот почти два дня с Борей в этой милой деревне, как оказалось, густо населенной Гейликманами: вслед за тетиной семьей сюда съехался почти весь клан дяди Тевы. Со многими я не был знаком и даже не подозревал, что так много есть у меня этих симпатичных сверстников-свойственников, отличавшихся веселым нравом и недюжинной изобретательностью в разного рода играх и проделках. Наверное, все и делалось и ощущалось особенно остро еще и потому, что кончались каникулы и все предчувствовали новый трудовой год, когда не будет времени так часто видеться, так веселиться. Вечер, еще по-летнему длинный, прошел в нескончаемых забавах. Были, конечно, и городки, и лапта, и горелки, и казаки-разбойники, и иные традиционные игры «партия на партию», но все с какими-то собственными дополнениями, делавшими их уже не детскими, интеллектуальными и одновременно очень смешными (или это нам всем постоянно хотелось смеяться, достаточно было любого повода?). И, разумеется, шарады…

Ночевать меня отвели к одним из новых знакомцев-родственников, в дом, где дощатая перегородка восхитительно пахла свежим деревом.

Но особенно запомнился (наверное, по контрасту со следующими годами) солнечный день, когда все разбрелись, кто куда. Мы с Борей с утра уютно устроились в саду. В то лето, как и сейчас, урожай в наших местах был необычно обилен, а яблони еще не вымерзли. Беседа шла под глухие удары падающих яблок, и мы прерывали ее время от времени, чтобы собрать и положить на скамью румяные крупные плоды. Иногда выходила хозяйка взять со скамьи яблоки.

— Что же вы совсем не покушали яблочков! — говорила она и оставляла добрую часть нам на съедение. А мы и раньше-то не воздерживались особенно.

После обеда пошли в лес. И здесь было не менее уютно беседовать возле кустов спелой ежевики, которая тоже порой нас отвлекала.

О чем мы говорили? Трудно даже перечислить. Прежде всего — о впечатлениях, ведь все лето не виделись. Но, пожалуй, больше — о прочитанном. При своих занятиях физикой, Боря имел острый интерес и тонкий вкус к философии, литературе, искусству. Всегда читал что-нибудь новенькое и увлеченно разбирал прочитанное. А я, гуманитарий, тянулся за ним. Не помню, спорили ли мы, как обычно, о тогдашних кумирах — Хемингуэе и Фейхтвангере. Но четко врезалось в память, что в этот день против обыкновения совсем не говорили о политике. Не избегали сознательно этой темы, а как-то так, осталась она за околицей деревни. Мирной деревни, хочется сказать сейчас.

А к вечеру надо было мне уже собираться: помнится, на следующий день назначен был в Историческом музее сбор тех, кто нанялся обрабатывать коллекции нашей экспедиции. Дело серьезное — интерес, да и заработок на всю зиму.

— Зачем же ты приехал на один день!

А мне и самому так хотелось остаться еще хоть на денечек!

Но нечего делать, простились.

А в автобусе, развернув газету, я прочел, что как раз накануне, в тот мирный, ничем не потревоженный день, в Кремле состоялись переговоры с приехавшим очень спешно господином Иоахимом фон Риббентропом. И фотографии. И его наглая физиономия. Чрезвычайно удовлетворенная, как у хорошо закусившего кота. И не менее наглое заявление, что он хотел бы ознакомиться с нашим лучшим в мире московским метро, но сейчас у него нет на это времени из-за многих других не менее важных дел, что он надеется проехаться в другой раз.

Внутри что-то оборвалось. Конечно, не от этого заявления, а от всего вместе — от чудовищного, циничного поворота к дружбе с гитлеровской Германией, от такого характерного изменения тона прессы, от нестерпимой тяжести мысли, что мы вступаем в войну не на той стороне.

Так кончился тревожный мир, в котором мы жили тогда.

Но все же то был мир. А теперь все рухнуло… Вчерашний и даже сегодняшний до вечера день — все отодвинулось молниеносно в далекое прошлое, в другую, уже недосягаемую жизнь.

* * *

Мне могут сказать, что это неверно. Что все было сделано, чтобы сохранить мир, что война наступила позже. Но ведь здесь написано, как я воспринимал случившееся. А для меня — и, думается, еще для очень многих — последующие месяцы уже не были мирными. Еще до вероломного нападения на Брест.

Николина Гора, 23 августа 1981 г.

Часть 2 Война и после

Наше дело правое

Более полутора лет — с сентября 1939 по июнь 1941-го — мы проживали под гнетущим ощущением неправильности, несправедливости того, что совершается в мире. Гитлеровская армия победно маршировала по Европе. Происходило как раз то, чего, как нам внушалось изо дня в день много лет подряд, мы никогда не допустим. А «мы» (тогда и я, и все вокруг меня как-то глубоко ощущали свое единство и, как это ни странно может прозвучать, свою ответственность если не за внутреннюю, то за внешнюю политику правительства), «мы» не только допускали, но попустительствовали этому, чтобы не сказать хуже.

Наша армия тоже прошла победным маршем сначала в Польшу, затем — в Прибалтику. И сразу на прилавках московских магазинов появились, хотя и ненадолго, конфеты рижской фабрики «Лайма» (в красивых бумажках, но довольно-таки низкого качества), какие-то невиданные раньше нарядные материи. Возвратившиеся из польского похода родные и знакомые показывали приобретенные, по нашим понятиям, за бесценок прекрасные вещи и рассказывали чудеса о том, как «они», поляки, а тем более — прибалты, там живут. Об известном тогда поэте, последовавшем за армией, говорили, что поехал-то Лебедев-Кумач, а вернулся уж Лебедев-Коверкот. Остроты эти по-настоящему не веселили, товары не радовали. Тем более непопулярна была война с Финляндией, в которой крошечное государство оказало отчаянное сопротивление и полегло много наших.

И уж, конечно, не способствовали хорошему настроению ни введение восьмичасового рабочего дня и семидневной рабочей недели (вместо шестидневки и семичасового дня, которые все воспринимали как одно из достижений советской власти), ни введение платы за обучение в вузах[95], тогда как конституция 1936 года утверждала его бесплатность. Да и повышение цен на продукты в полтора раза тоже никого не обрадовало[96]. А ведь причиной всему был союз с Гитлером, который не был популярен ни в каких кругах. Все неприятности смотрелись бы как мелкие, если бы не этот противоестественный союз, если бы было, ради чего их терпеть.

И первое затемнение мы увидели задолго до 1941 года — в Киеве, куда приехали на экскурсию с Рыбаковым. Киев считался тогда уже угрожаемым со стороны врага.

Тяжелое настроение было и среди моих университетских товарищей. Иногда мы читали в прессе статьи, сочувственные гитлеровцам, как будто бы даже радовавшиеся поражениям англичан и французов, а на семинарах по «основам» нас едва ли не заставляли разделять это злорадство. И только наш руководитель Вадя Дубровинский сказал как-то, повторяя ходячий анекдот: «Мы, конечно, друзья с Гитлером, но ведь заклятые друзья!». Он был хороший малый и потом пострадал за нас.

А тут еще уменьшение числа стипендий. Это уже грозило взрывом, и начальство вынуждено было сильно смягчить эту меру.

И, как ни парадоксально, чем больше были внутренние сомнения, тем ортодоксальнее держались мы в споре поколений. Как-то с дядькой Константином я даже «козырнул»: мол, заняли же мы Прибалтику.

— Это не мы взяли, — ответил он, — это нам швырнули кусок. И скоро отберут обратно. — Дядька как в воду глядел.

Между тем жизнь шла своим чередом. Мы учились, работали и — без чего не живет молодежь — развлекались в меру возможности. Впрочем, развлечения зачастую омрачались. Так, Арциховский защитил докторскую диссертацию[97] и устроил шикарный банкет, на котором — без преувеличения — можно было есть столовой ложкой черную икру. Но как раз в то утро объявили о восстановлении семидневки и проч. И каждого входящего хозяин предупреждал: об этом ни слова!

Именно в то время я женился, начал работать по археологии Москвы, написал первую свою работу о Новгороде, познакомился со многими интересными людьми. Из них наиболее яркой фигурой был Петр Николаевич Миллер — типичный интеллигент-народник с революционным прошлым, руководивший тогда Комиссией по истории Москвы[98]. Высокий, сутулый, бородатый, в неизменной своей толстовке, а в холода — и в расписных сибирских валенках, он успевал исходить своими больными ногами все новостройки, направить, куда нужно, меня, добиваться того, чего никто не мог добиться. Обо мне он заботился по-отечески, старался пополнить мое образование. Пригласил даже заниматься со мной керамикой самого Филиппова. Это тоже было яркое знакомство. А на заседаниях Комиссии я видел Щусева и Виноградова, Александровского и Звягинцева, Готье и Бахрушина. Скептики называли это сборище кунсткамерой. Что ж, для меня она была весьма полезна.

Раскопок летом 1940 года не было: нас не пустили в пограничный Псков, и нам с Леной удалось даже свадебное путешествие в теплые края. Впервые побывал я тогда на Кавказском побережье, в Хосте, еще не поглощенной Сочами. Там мы не читали газет, не слушали радио, всего было вдоволь — и на месяц удалось забыть тревогу войны. В приморском парке гуляли Дудинская и Чабукиани — и мы присоединялись иногда к их восторженной свите…

А в октябре умер папа. Дядя Костя пережил его лишь на два месяца. Мне пришлось повзрослеть, да уж и пора было.

Атмосфера все накалялась. Все ненавидели Гитлера и наш союз с ним, во всем видели желаемый разрыв. Например, когда Молотов ездил в Берлин, спрашивали: почему на фотографии Гитлер держит Молотова за рукав? Ответ был: пробует, не английское ли сукно. Рассказывали, что какая-то газета даже приготовила номер, чтобы выпустить в день объявления войны Германии, и что, узнав об этом, газетчиков наказали.

Увы, как скоро выяснилось, никто всерьез не готовился к войне с Гитлером. По крайней мере, в ближайшее время.

В июне были государственные экзамены. Тут уж пришлось совсем отключиться от внешнего мира. К 20-му два из них были позади, оставался экзамен по археологии, к которому я был готов. Не теряя темпа, стал готовиться к следующим экзаменам — в аспирантуру, они должны были начаться через месяц. Срочно надо было «подогнать» иностранный язык.

В воскресный день 22-го, оторвавшись на минуту от немецкой книжки, я вышел купить чего-нибудь поесть. И от продавца овощного ларька узнал, что немцы напали на нас и уже бомбардировали наши города. Так, машинально сжимая в руке пучок редиски, не заходя домой, пошел на истфак. На Арбатской площади, у кинотеатра] «Художественный», вдруг заговорил репродуктор. Передавали (должно быть, уж не в первый раз) речь Молотова. Как и другие, я остановился, жадно ловя каждое слово.

— Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!

Как ни мало симпатична мне теперь эта личность, должен заметить, что тогда Молотов (или тот, кто написал ему речь) сказал самые нужные слова.

Да, наше дело правое! Мы возвращаемся к правому делу! И, как ни ужасна война, как ни вероломен враг, все же в том, что рухнул наконец этот гнусный союз с Гитлером, было некоторое облегчение.

Воскресенье. Занятий нет. Но на истфак пришли многие, как в родной дом. Еще не поступило никаких конкретных указаний, и через час примерно мы целой группой вышли на улицу без определенной цели. В сквере у Большого театра уже выставлены «Окна ТАСС». Каков должен быть фашист? Белокур, как Гитлер, строен, как Геринг, красив, как Геббельс (тут же, конечно, соответствующие изображения). Не скажу теперь, чтобы это была очень тонкая острота. Но ведь впервые тогда за два почти года мы увидели снова карикатуру на фашистов. И это само по себе поднимало дух.

А вечером вся семья собралась у Кости. Возвращались поздно, было уже затемнение, ни одного огня. Но ночь-то светлая, летняя, почти как день. На перекрестках края тротуаров намазаны мелом. Тихо. Город спокоен, готов к бою.

Бестолковая нервозность заметна была поначалу лишь в прессе. «Победа за нами!» — гласили жирные шапки газет, как будто не было сказано, что она будет за нами, а для этого нужно немало сделать. Мы еще не привыкли тогда читать между строк военные сводки, и выходило как-то странно: всюду наши войска одерживают победы, но немцы занимают города.

В военкомат меня вызвали на 26-е. Чтобы все же кончить университет, попросил принять экзамен по археологии досрочно. И как раз в ту ночь — первая воздушная тревога (как потом выяснилось, пробная, чтобы проверить дисциплинированность населения). Поутру меня экзаменовали Арциховский, Рыбаков и еще кто-то, кажется, Лебедев. У Рыбакова после тревоги и бессонной ночи слипались глаза. Но спрашивали строго, хотя и очень доброжелательно.

— Отлично, без всятих натяжет и стидот! — сказал Артемий, вернувшись в кабинет, где нас ждали болельщики.

В военкомате мне вручили военный билет и мобилизационное предписание. Комиссия признала годным к нестроевой службе.

Университет я окончил, в армию не брали пока. Направление на работу было в Институт истории. Впервые за последние месяцы перешагнул я его порог. Суета. Шум. Стук. Заколачивают ящики. Петр Николаевич в фартуке сидит в уголке с молотком и выпрямляет погнутые гвозди, которые несут к нему со всех сторон. Институт эвакуируется куда-то на Восток. Там я не нужен — Греков так и пишет на моем направлении. Потом — еще несколько попыток найти работу. С мобилизационным] предписанием никуда не берут — даже посмеиваются:

— Вас же мобилизуют со дня на день! Пособие от нас хотите получить?

Тем временем я вступил в добровольную команду ПВО на истфаке.

Пожарным. При деле, но ведь без зарплаты. А полученная в последний раз стипендия иссякает. Тут Сергей Данилович Сказкин и зачислил меня лаборантом, с тем что я буду исполнять обязанности мобилизованного Летуновского — его заместителя по административной и хозяйственной части.

В июле начались налеты. С немецкой аккуратностью самолеты прилетали без десяти минут восемь и сбрасывали бомбы, невзирая на огонь зениток.

Особенно запомнилась ночь на 6 августа. По сигналу тревоги мы заняли посты на чердаке. Нам с аспирантом Мальцевым было хорошо видно через слуховое окно, как вражеский самолет поставил в ясном небе дымовое кольцо, как стали прилетать бомбардировщики и сбрасывать в это кольцо свой груз — на этот раз только фугаски. Слышался звон выбитых взрывной волной стекол, грохот падения чего-то тяжелого, нас подбрасывало немного на нашем чердаке. И командир звена, венгерка, доцент Андич, окликала нас:

— Эй, пэрьвий пост! Ви там ще живи?

А нам хотелось спросить ее о том же — кто жив внизу, на улице, откуда слышался звон и грохот. И, наверное, чтобы заглушить эту тревогу, Мальцев пел негромко своим мягким тенором разные популярные в ту пору песни, одну за другой и снова.

Вот наконец прозвучал отбой. Можно спуститься вниз. В нашем здании вылетело лишь с десяток стекол. А звону было! Но на улице много осыпавшейся штукатурки, битого кирпича, стекла. У Никитских ворот памятник Тимирязеву лежит на боку. На Никитском бульваре бомбой снесло полдома — и повисла над бездной кровать. На Воздвиженке (тогда улице Коминтерна) зияет пустыми окнами дом рядом с кино: бомба попала внутрь. А Кутафья цела, хоть нам и показалось сверху, что там взметнулся взрыв.

Наверное, они хотели разбомбить Кремль. Но, несомненно, дала свои результаты маскировка: еще в первые дни войны на Манежной площади нарисовали крыши как бы жилого квартала, у мостов — тоже какие-то деревянненькие кровельки поперек реки; Мавзолей заключен в футляр в виде белого домика, а на углу Никольской — кажется, даже какая-то церквушка искусственная.

Да. Кремль они не увидели, а по расчету бомбить не умеют: вот поставили кольцо на несколько сот метров в сторону — и предназначавшиеся для Кремля бомбы легли в другой район — ближе к Арбату и Никитским воротам.

Москва, октябрь 1982 г.

Мой друг бесценный

Я познакомился с Шурой дважды.

В первый раз — в августе 1928 года. Мокрым, хмурым был этот месяц на даче в Томилине, где я по обыкновению гостил у дядьки Константина Исаковича. Мы с Джекой слонялись по участку или по окрестным раскисшим дорогам, неистощимо споря, например, о том, является ли общество муравьев разумным и похожим на человеческое (вернее, более разумным, поскольку мы думали, что там нет эксплуатации муравья муравьем), и о разных других столь же высоких материях.

По вечерам таскали хворост, топили печурку — и наступало настоящее блаженство: дядька читал нам вслух «Двенадцать стульев». В полутемной комнате было два ярких блика: на полу — отсвет огня от печки, и на столе — круг от лампы, а в нем — блестящие дядькины седины. И почти ощутимо появлялись нагловатые, но чем-то неотразимо привлекательный Остап Бендер, жалкий Киса Воробьянинов, Елена Станиславовна Боур со следами былой красоты, стремительный Виктор Михайлович Полесов, Варфоломей Коробейников и другие персонажи, тогда еще только вышедшие на страницы журнала «30 дней»[99].

Как-то в относительно менее мокрый день, когда в сером небе появились просветы и можно было даже повесить гамак, приехала (вернее, прикатилась на своих маленьких, быстрых, коротких ножках) Надежда Марковна и привела с собой юношу, пожалуй, немного слишком чинного, чтобы стать нашим с Джекой приятелем. В расстегнутом вороте туальденоровой[100] толстовки виднелся белый воротничок и даже голубой галстук, отлично сочетавшийся с серо-голубыми глазами, которые, впрочем, прикрывали и маленькие очки в стальной оправе и, пожалуй, еще надежнее — скромно приспущенные длинные ресницы. Шевелюра же была буйной, нечесаной, и будь мы с Джекой постарше, наверное, поняли бы, что и галстук, и опущенные ресницы — только маскировка, вполне естественная для молодого киевлянина, впервые попавшего в Москву.

Но мы не поняли — и провели часа два в отменно скучной беседе; гость не вылезал из гамака, а это немало злило Джеку, справедливо считавшую, что новый знакомый ведет себя как собака на сене: занимает гамак и ни разу не качнулся в нем!

И знакомство скоро забылось настолько, что мы с Шуркой вспомнили о нем лишь лет через пять.

Но еще раньше, года через три, мы познакомились сызнова.

Как-то в ранний зимний вечер я торопился из техникума к дядьке и почти бегом мчался по узкому тротуару улицы Белинского от телеграфа к Никитской. Не то чтобы опаздывал, а просто был слишком легко одет: порядочного зимнего пальто не было. Обгоняя каких-то двух молодых людей, я, наверное, задел их и не дал себе труда извиниться. А может быть, и не задел, а просто им не понравилась моя стремительность. Во всяком случае, они что-то сказали по моему адресу, а я тут же им ответил. Не помню, что именно, но уверен, что их слова были добродушно-шутливы, а мой ответ ехиден и недружелюбен. На том и расстались. Я юркнул в дядькин подъезд, взбежал на третий этаж, нажал знакомый звонок — и через минуту уже сидел в светлой, теплой комнате, беседуя с тетушкой Наталией Владимировной и Джекой.

Но не успели мы обменяться первыми накопившимися за день новостями (ибо редкий день я тут не бывал), как опять зазвенел звонок. Я пошел открывать, но дядька уже впустил в переднюю… тех самых парней, с которыми я только что мимоходом схлестнулся!

Сначала было смущение и дикая мысль, что парни пришли на меня жаловаться, хоть ничего особенного, по тогдашним понятиям, между нами не произошло. Лишь в следующий момент я понял, что они пришли в гости. Кира Виноградов и Шура Мипоз — молодые музыканты из Киева. Теперь, читая на афишах: «Партия фортепиано — Кирилл Виноградов», я неизменно вспоминаю о том нашем знакомстве. И, конечно, о покойном Шурке, с которым ушла в могилу, кажется, и часть меня самого.

Мы стали, что называется, закадычными друзьями. Наверное, не сразу, но память не находит этого пути: кажется, что с самой той встречи мы подружились. Ходили вместе в музей, виделись в Ленинке (Шура готовился к экзаменам в консерваторию).

У Джеки Добровольской в те годы начала «сбиваться» компания — частью из друзей детства, частью — из школьных товарищей. Но, как это бывает, все окрасилось в иные цвета, все мы совсем по-иному, с лучшей стороны узнали друг друга, когда в нашу компанию вошел Шурка. При нем все раскрывалось, «выдавали» самое лучшее, что в них было. Длинный Юрка Меньшиков — Пат[101], как мы его называли по имени популярного тогда киноактера, — становился не так угловат и порывист, Ира Дашкова делалась, напротив, живее, Татка Краснушкина меньше выкручивалась, Виталий Прошко переставал меланхолически вздыхать. Даже мрачный Павел Кравцов улыбался и шутил. Позднее в нашей компании появились еще Саша Гинзбург (теперь более известный как Галич) и Таня Бачелис, по сравнению с которой, как мне казалось, все девушки мира ничего не стоили. Но и она не изменила моего отношения к Шурке, даже тогда, когда у них был роман.

Да! Еще в нашей компании была тетушка Наталия Владимировна. Редко мне случалось видеть, чтобы кто-нибудь из взрослых так жил жизнью молодежи, как она — нашей, так близко принимал к сердцу отроческие и юношеские радости и печали, как она — наши.

Чаще всего мы собирались у нее — то чтобы почитать вместе что-нибудь (тогда все зачитывались Фейхтвангером) и поспорить о прочитанном, то чтобы поиграть в разные литературные игры, то чтобы просто поболтать, то чтобы отправиться в консерваторию… Иногда к нам присоединялись и дядька Константин, и Яков Лазаревич Лившиц.

Шура поступил в консерваторию не сразу, и то на историко-теоретическое отделение. Семья его тем временем перебралась в Москву и поселилась в Пушкине. Вот там мы обрели еще один дом. Родители Шурки, Юрий Борисович и Раиса Ноевна, и тетка его, Надежда Ноевна, тоже очень нас привечали, зачастую участвовали в наших разговорах и спорах. Как много было в моем друге от его семьи! Живость южан сочеталась здесь с огромной внутренней деликатностью по отношению друг к другу и к посторонним; начитанность, истинная интеллигентность — с естественностью поведения, простотой и скромностью быта. Все окрашивалось природным остроумием и веселостью, большим радушием.

Летом и зимой я нередко живал у Мипозов по нескольку дней. Иногда мы сидели рядом в столовой у пианино, и Шурка рассказывал мне, что он думает написать или сказать, а то просто мы говорили о том или ином из слышанного, и он тут же проигрывал для меня нужные куски. Много гуляли — исходили все окрестности. Вечерами, когда уже все укладывались спать, мы долго еще болтали в своих кроватях, летом — на террасе, зимой — в Шуркиной «комнате», выгороженной книжными шкафами из кухни.

Так шли год за годом. Мы взрослели, и дружба наша крепла. Общего становилось все больше.

Вспоминаются разные дни в Пушкине.

— Здравствуйте, Миша! А Шура пошел на озеро с книжкой, — сказала как-то Раиса Ноевна под вечер чудесного летнего дня.

Я отправился на Серебрянку и вскоре убедился, что мой друг действительно там, но не столько с книжкой, сколько с девушкой. Катанье на лодке вылилось в пару часов бессменной гребли — зато я мог любоваться Шурой и Любой, сидевшими на корме, мило обнявшись. Но, возвращаясь с озера, мы завернули на танцплощадку, и тут в роли зрителя оказался Шурка — он не танцевал. Проводив Любу, мы долго беседовали на террасе — на этот раз о девушках. Так уж случалось, что мы часто ухаживали вместе, но не помню, чтоб когда-нибудь я оказался победителем.

И на той же террасе мы в другой раз до хрипоты спорили — имели ли моральное право академики-невозвращенцы, как тогда говорили, — Чичибабин и Ипатьев — остаться в Америке. Нужно сказать, что один Юра Меньшиков считал, что они поступили правильно.

— Вы подумайте, Юра! — сказал Юрий Борисович. — Ведь они химики, а химия — основа военной промышленности. Что было бы, если бы наш Генеральный штаб вот так уехал и не вернулся?

Уехал в Москву вечером Юра. А наутро мы с Шуркой, проснувшись на террасе, услышали вырывающиеся из старенького громкоговорителя хрипящие слова о «деле изменников Тухачевского, Якира и других»[102]. Каждый из нас прочел в глазах другого мрачное отчаяние — ведь мы поверили в эту измену. Отвернувшись друг от друга, долго лежали молча.

В другой раз в пылу спора Шурка сказал, что не видит разницы между советской и фашистской диктатурой, и это был единственный случай, когда Юрий Борисович резко его оборвал.

— Ну, я, конечно, хватил через край, — говорил Шурка позже. — Но каков папа! Он так рассердился! Я думал, что он может меня и ударить!

И конечно, мы упивались музыкой… В окна Большого зала консерватории бьет яркий солнечный луч и падает прямо на эстраду, на стройную фигуру Жака Тибо. И мне кажется, что это не Корто и Тибо играют сонату Франка, а, наверное, само солнце наполняет зал светлой музыкой.

А вот громадный Клемперер дирижирует, стоя прямо на полу, без подставки — он и так возвышается над всеми. И скупые, величественные его жесты как будто вынимают звуки из оркестра.

В Малом зале мы слушаем любимого нашего певца — Анатолия Доливо и потом страстно защищаем его от моего отца, наивно считающего, что певец должен все же иметь голос. Мы выучили весь богатый репертуар Доливо и пытались исполнять его в своем кругу. Словом, мы были доливистами.

Вино довольно редко бывало на наших сборищах — нам было хорошо друг с другом и без того. Как грандиозный пир вспоминается празднование нашего дня рождения — нам с Юркой «стукнуло» по двадцать, Шурке — двадцать два, а Якову Лазаревичу — сорок два, сколько двоим из нас троих. И он пировал с нами «на равных».

Говорят, что в юности не умеют ее ценить. Но в годы студенчества я ясно чувствовал, что переживаю лучшую свою пору, и жалел, что годы мелькают так быстро. Пожалуй, лучше всего выражают мое тогдашнее настроение те немудрые стишки, которые я преподнес моему другу в день его двадцатипятилетия:

Блистательная четверть века Осталась ныне позади. Судьба играет человеком, Ее неведомы пути. Быть может, через четверть века, Достигнув горней высоты, Ты позабудешь человека, С кем был и в дружбе, и на «ты». Оглянемся ж на четверть века (Ту, что осталась позади), Мы познакомились у Джеки (Судьбы встречаются пути). Ах, наше отрочество славно Под этим кровом протекло! Как мы бесились там забавно! И Пат предлинный, и Павло, И Витька, наш Макиавелли, И Ирка, божия гроза, И всеми нами там владели Одни зеленые глаза… А наша Тетушка! А споры, А Пушкинские пикники! И Татки ласковые взоры В твои устремлены очки… Ах, отроческие дерзанья И этот милый дядькин дом! Мы нежные воспоминанья О нем навеки унесем. Но вот мы юноши. Я — техник, Ты — музыкант. Тот — инженер, Виталий — ассистент и скептик, Артистка Татка, например. Девицы бурно созревают. Им нужно замуж. Мы должны… Но, слава богу, умыкают Их мальчики со стороны. Хотя ученья корень горек, Но все же надо в вуз идти, Ты — теоретик, я — историк, Ах, как изменчивы пути! Ты кончил и в аспирантуре, Перед тобой работы тьма! (По общему признанью, Шуре Сие к лицу идет весьма.) Так будь же счастлив, милый! Ave! Смелей шагай вперед, Мипоз! Пусть будет путь твой к горней славе Усыпан лепестками роз! Мой друг, не отставай от века — С опаской должен ты идти: Судьба играет человеком, Извилисты ее пути.

Мой однокурсник Боря Брегер сделал по поводу этих стихов следующие замечания:

— Во-первых, слишком много «века — человека» (и тут он был совершенно прав). А во-вторых, самое главное: что это ты написал: «С опаской должен ты идти»? Надо: «с улыбкой»! «С улыбкой должен ты идти»!

Это тоже было знамение времени.

Но мог ли я думать тогда, что судьба и в самом деле вот-вот начнет с семьей Мипозов свою страшную игру?

Шел апрель 1939 года. Перед нами лежало, как оказалось, последнее мирное лето: в августе в Москву прилетел Иоахим фон Риббентроп, а в сентябре грянула Вторая мировая война.

Нельзя сказать, что война была для нас совсем неожиданной. Грозовые тучи сгущались вот уже несколько лет. Мы напряженно следили за событиями в Испании, ясно сознавая, что рано или поздно война не минует и нас. И почему-то думалось (по крайней мере, мне), что в этой будущей войне мы будем вместе.

А случилось совсем не так.

Первым из нас попал на войну Павел Кравцов: он был командир запаса. Но участвовал он в Польском походе и не подвергался большой опасности, хотя мы и сильно тревожились за него.

А в июне 41-го нападение немцев было таким внезапным, так потрясло сразу всех, что мы даже не увиделись с Шуркой в первые дни: каждый почти не выходил из своего вуза. Лишь через несколько дней мы нашли друг друга у дядьки. Слов почти не было. Мы вышли оттуда, как маленькие, держась за руки, и до самой консерватории шли молча, мурлыча про себя, как теперь помню, ноктюрн из второго квартета Бородина (в тяжелые минуты мы всегда обращались к музыке). У консерватории простились, условившись держать друг друга в курсе. А там мне вручили мобилизационное предписание, а Шура пошел добровольцем в ополчение. О том, чтобы не разлучаться, не могло быть и речи. Условились проститься утром, перед тем как он пойдет на сборный пункт. Но время сбора изменили, и когда я позвонил Шуриной подруге Иле Пескиной рано утром, она только вздохнула:

— Ушел наш Шурка!

И все же я увидел его еще раз. Как-то удалось вырваться с истфака между дежурствами и проехать в Сокольники, к зданию школы, где они были расквартированы. Двор был полон народа. У ворот стояла охрана. Остановившись, я не сразу нашел глазами Шурку: ведь его курчавая шевелюра была дочиста сбрита. А найдя, очень удивился, что он обходит меня глазами, как чужого. Но вдруг понял: я же тоже обрит — он меня не узнает!

— Шурка!

Наконец узнал, и я вошел во двор. Разговор с Шурой и Лёней Ройзманом был короткий: час свиданий уже кончался.

— Ах, если бы ты знал, какая тут во всем бестолковщина! — вот то немногое, что я услышал.

А потом меня, бритого, не хотели выпускать из ворот, и понадобилось несколько свидетелей, что я не из этой части.

Только одну открыточку получил я от Шурки — уже из-под Ельни. Невеселую, но довольно бодрую.

А дальше — молчание, страшное молчание год за годом: похоронной на Шуру так и не прибыло даже через десять лет после конца войны. И теперь, когда я вспоминаю всю свою уж не такую короткую жизнь, всегда остается сознание не выполненного в отношении Шуры долга. Если бы мы были вместе, наверное бы вышли из окружения. Так и неизвестны обстоятельства его гибели, но я почему-то всегда вижу близорукие Шуркины глаза без очков. Может быть, он и в самом деле потерял очки и тыкался беспомощно где-нибудь в лесу. Вот тут-то ему и пригодился бы я!

С Мипозами мне удалось связаться только в конце войны. Как оказалось, они были в эвакуации в Ташкенте. Вернувшись, трое беспомощных стариков жили какое-то время в здании Института имени Горького на Поварской[103]. А чуть стало полегче, перебрались на свою старую квартиру в Пушкино. Мы, Шуркины друзья, бывали там. Старики держались очень мужественно. Поддерживала их упорная вера в то, что Шурка когда-нибудь все же вернется. Как-то я рассказал, что мне позвонили и женский голос радостно сообщил, что Шура едет в Москву, и понадобилось целых полминуты, пока я сообразил, что речь идет о другом Шуре, тоже моем приятеле, который служил на Дальнем Востоке и не пропадал без вести.

— А что вы думаете, Миша, — сказала Раиса Ноевна, — когда-нибудь и я таки позвоню вам, что Шура едет в Москву!

И это была не рисовка, а глубокая, твердая вера, которая и меня иногда окрыляла.

Однажды мне позвонили из Института Горького и сказали, что Юрий Борисович просит меня отвезти его домой. Оказалось, что у него — запущенный рак желудка (о чем ему, конечно, не говорили). Юрий Борисович через несколько месяцев умер, тихо уснув.

Остались две престарелые женщины, которые не могли даже короткое время обслуживать себя сами. Мы ездили к ним, что-то привозили, что-то делали, но всего этого было недостаточно.

Как-то Раиса Ноевна показала мне маленький ключик от ограды могилы Юрия Борисовича.

— Это только и осталось от всего Юры! — сказала она. — А он был такой большой!

Дача, в которой жили Мипозы, когда-то до революции была шикарной, а теперь превратилась в настоящую Воронью слободку, где жило около десяти семей. И однажды она заполыхала, совсем как та Воронья слободка. Все успели выскочить и даже вынести вещи — и только тогда вспомнили о двух беспомощных старухах.

— Ведь это от них загорелось!

Когда их вытащили из огня, они были еще живы.

— Я хотела согреть воду, — были последние слова Раисы Ноевны. Обе скончались в больнице от ожогов.

Можно легко представить, как одна старая женщина, опираясь на свой костыль, пытается зажечь керосинку, чтобы согреть воду для другой старой женщины — своей сестры. Можно представить себе и разлившийся керосин, и вспыхнувшее пламя, и неуклюжие, беспомощные попытки его потушить, и страх, помешавший сообразить, что есть еще второй выход — через террасу…

Конечно, они погибли от огня. Но настоящей причиной их смерти было жестокое одиночество и отчаяние, когда нет уже ни физических, ни душевных сил, чтобы выносить удары судьбы.

Двумя этажами ниже девочка разучивала на фортепиано прелюдию Шопена. Мне невыразимо грустно и сладко следить за ее исканиями. Потому что столько раз я слышал этот прелюд от моего отца.

И, конечно, от Шурки.

Мозжинка — Москва, 1969 г.

Шестнадцатое октября

Шестнадцатое октября…

Сегодня спокойный субботний день глубокой осени или даже ранней зимы. Город припорошен снегом. На круглом пруду уже не плавают утки. Брошенный камешек легко скользит по тонкой корочке льда до самой середины, останавливаясь только у опустевшего домика лебедей. По радио говорят, что такие ранние холода были в Москве только в тысяча восемьсот каком-то году.

Но я-то, я-то ведь хорошо помню еще те холода тридцать пять лет тому назад, в 1941 году, страшные не так своей внезапностью, как нашей общей беззащитностью, какой-то, что ли, покинутостью, чтобы не сказать — паникой. Наверное, эти холода остались незафиксированными в мировой метеорологии — некому было тогда думать об этом в Москве и под Москвой, и в сводках метеорологов всего мира стоит, наверное, против Москвы жирный прочерк или другой знак: «сведений нет».

До тех холодов, до того самого 16 октября, мы не верили в возможность оставления Москвы, несмотря на классические примеры 12-го года, ни на тревожные сводки, ни на еще более тревожные слухи, называемые не без юмора ОГГ — «одна гражданка говорила». Мы выходили по тревоге на свои посты на чердаке, с остервенением гасили «зажигалки», тяжело вздыхали при уханьи «фугасок» (тогда еще ни одна не упала на университет). И мало кто мог поверить, что город, что Столица, что сердце России может оказаться в руках фашистов.

Конечно, шла эвакуация, но уезжали пока главным образом оборонные заводы, а также дети и старики. Сказать по правде, в желающих уехать недостатка не было, но многие колебались, а главное — не было почти и возможностей для самовольного отъезда.

В университете составлялись бесконечные списки, и некоторые уже принесли даже вещи и сами дневали и ночевали на факультетах. Но мы, кто помоложе, не относились к этому вполне серьезно. Я, например, включал регулярно в списки большую свою семью — жену, маму, восьмидесятилетнюю бабушку, свояченицу, но уезжать мы не собирались, ясно представляя, в каком положении окажемся в качестве беженцев (слово, уцелевшее еще со времен прошлой войны). И вещи не складывали — только самое необходимое каждый носил при себе на случай, если в дом попадет фугаска.

В ту ночь я не дежурил и вечером мог уйти домой. Шли по опустевшим улицам вместе с Сергеем Даниловичем Сказкиным. Давно уже настал комендантский час, но у нас были пропуска, и потом — мы возвращались с важнейшего совещания, на котором известили, что завтра может быть кое-кто из профессоров сможет уехать. Сказкин был в их числе — и мы на всякий случай простились на Арбате. Но сколько раз уже бывали такие объявления — и я не думал, что прощаюсь с моим начальником, учителем, отцом моего друга, на несколько лет.

— Если бы знать, Миша, где Николка, мы бы с Верой Владимировной ни за что не уехали. Бог с ним и с деканством этим, — сказал он.

А ночью был звонок телефона:

— Идите немедленно на свой объект, — сказал дежурный штаба ПВО.

Который был час? Теперь не помню. Наверное, часа четыре утра. Щипало уши — ударил мороз, а я вышел по-осеннему, в кепочке. На улицах снег, замерзшие лужи.

На истфаке — только дежурные и масса разбросанных, распотрошенных узлов, мешков, чемоданов. В одной из аудиторий прямо на столах устроилась небольшая команда красноармейцев.

— Что тут было! — сказал мне Юлий Чистяков. — Объявили, что все, кто хочет эвакуироваться, должны сами уйти из города по Рязанской дороге. Понимаешь — пешком! А Звавич сказал, что потерял доверие к советской вла-асти! (Замечу в скобках: эти слова стоили потом профессору Исааку Семеновичу Звавичу ссылки и смерти в Ташкенте.)

— А команда вся осталась?

— Как можно, мы дежурные!

Что делать? Инструкций никаких. Мы стали наводить какой-то порядок, освобождать от вещей проходы на случай тревоги.

— А кто это откупорил на дорогу шампанское?

— Косвен, — сказал Юлий. — Понимаешь, хлопнул пробкой, хватил стаканчик и пошел во-от с такой малюсенькой котомочкой!

Марку Осиповичу Косвену было тогда пятьдесят шесть. Спустя года два он женился. Но нам-то, юнцам, казалось, что это — глубокий старик.

Налета в ту ночь не было. Знали ли немцы, что делается в городе? Наверное, не знали.

Еще утром и мы не доперли до всего. Ведь на улицу не выходили. Истфак не так опустел, как казалось сначала. Кто остался в Москве, особенно крепко держались alma mater[104]. Более того. Шли целым потоком с самого утра те, кого мы давным-давно не видели. Так пришел и Ваня Кора, мой однокурсник, уехавший на спецработы еще летом.

— Пойду добровольцем в армию. Бежал-бежал от немцев до самой Москвы. Довольно. Дальше некуда бежать.

Ивану нужно было получить стипендию, а по телефону с ректоратом никак не свяжешься. И я пошел с ним в главное здание. К удивлению, бухгалтерия работала и касса тоже. Но нужна была резолюция ректора.

Проректор Борис Павлович Орлов — массивный, похожий на Деда Мороза старик — как раз выходил из своего кабинета. Тут же в коридоре он подписал заявление Вани.

— А вас прошу зайти, — сказал он мне.

В кабинетике, казавшемся совсем уж маленьким от огромности хозяина, он даже не присел, не снял шубы, не опустил воротника.

— Ну, что вам сказать: дела, сами видите, какие. Ректор сбежал, профессуру вывезли или ушла. Вы как думаете быть? Ваша фамилия, если не ошибаюсь, Рубинштейн?

— Рабинович.

— Еще того чище. Уходите или остаетесь?

— Остаюсь.

— Почему?

— Семья большая.

— Так. Об этом поговорим позже. Сейчас другое. Декан ваш уехал. Зам. уходит. Вас назначаю исполняющим обязанности декана.

— Что вы, Борис Павлович! Я же не преподаватель даже!

— Вы лаборант, — подчеркнул он. — И больше быть некому. Вы должны собрать всех, кто придет, сказать, чтобы держались университета. Работа найдется всем, хоть сию минуту я не могу сказать какая. А пока пусть идут скорее сюда и получают зарплату. Еще одну. А студенты — стипендию. Тоже вторую. Таково распоряжение.

Он вышел, а я поплелся за ним, тщетно надеясь еще хоть на какие-нибудь указания. Но Борис Павлович как будто совсем уже забыл обо мне. Он едва отбивался от множества людей. У двери стоял доцент Мэйман.

— Уйдите! Что вы хвостом за мной ходите?

— Я, Борис Павлович…

— Нет, хвостом! Хвостом за мной ходите! Я уезжаю сейчас в Наркомпрос и о вас не забуду.

Орлов спустился к подъезду, сел в машину — и мне показалось, что его маленькие в железной оправе очки ободряюще сверкнули в мою сторону.

Старик уехал, а я пошел на истфак и сделал, как он велел. Люди приободрились, стали приводить в порядок дом, подняли, где можно было, маскировочные шторы — и серенький свет осеннего дня, пробившись в окна, тоже не ухудшил настроения. Удивительно, как держались люди за обыденные свои занятия — как будто в них было спасение от немцев и, главное, от самих себя, от внутренней потерянности и боли.

Пришла наша буфетчица и затопила титан. В печах потрескивали дрова: их у нас было много — затащили еще давно стропила от разобранного рядом дома. Все были на местах, и мне можно стало на часок сходить домой.

Улица Герцена почти пуста. Но, выйдя на бульвары, я впервые понял, что происходит в городе. По кольцу шли перегруженные донельзя, обвешанные людьми и узлами трамваи. Автомашин не было (как оказалось, все, кто мог, уехали на них еще ночью). Навстречу мне бежала разгоряченная, несмотря на холод, взбудораженная толпа — и каждый почти нес или вез какие-то пожитки. Попадались и кошки, и фикусы, и, конечно, швейные машинки — словом, все, что может схватить в отчаянии человек. Старики и старухи надрывались под тяжестью огромных, развалившихся узлов, таща их вдвоем-втроем. Все двигалось на Восток — к вокзалам, к Таганке, к Рязанской дороге, останавливаясь на заторах, переругиваясь, толкаясь, окончательно теряя голову. Это был единственный день за многие годы, когда не работало наше метро. У входов на станции стояли наряды милиции и комендантские патрули. «Закрыто», — прочел я надпись мелом наискось через дверь станции «Дворец Советов». Как мы узнали потом, вагоны метро тоже повезли эвакуированных далеко на восток.

Но дома паники не было. Женщины, включая бабушку, не изменили решения остаться. Побывали уже на улице, успокоились видом пушек, которые стояли где-то на площади. Заходил Костя (он дежурил неподалеку в своем институте) и тоже их успокоил.

Когда я шел обратно, ехать еще ни на чем было нельзя, но бегущих на улице стало меньше. То есть еще достаточно, но кое-кто и возвращался. Возле истфака густо пахло гарью. По улице летала копоть.

— В чем дело?

— Жгем личные дела, — сказала наигранно веселым голосом Кира Попова. — Благо у нас и печи растоплены. На! Твое дело мы тоже сожгли, но вот тебе на память школьный диплом твой. Распорядились строго-настрого. Все карточки, все дела, все, что может немцам пригодиться!

Почва ушла из-под ног. Значит, все-таки ждут немцев!

Вскоре нас навестил и сам Божков — секретарь университетского парткома. Маленький, худенький, желчный, коротко стриженный, в тогдашней полувоенной партийной одежде, с маленькой кобурой на боку.

— Жжете? Правильно! Смотрите, не оставьте чего! Аты (это мне) пойди к Агибалову, узнай: когда сдавать множительные аппараты. Головой за них ответишь! — и ушел.

— Если бы мне пистолет, — сказал Юлий, — я бы или стрелял в немцев, или уж не показывал его всем.

Были и другие разговоры. Например, как утром выскочила из кабинета ректора Бутягина его секретарша Галя:

— Алексей Сергеевич улетел, а как же масло-то!

Оказывается, ректор в такой спешке эвакуировался на персональном (как говорили) самолете, что позабыл заготовленное ведерко с топленым маслом. Вот забота-то! И раньше его не очень любили, а этот «патриотический» поступок совсем лишил профессора популярности.

Я поплелся в спецотдел, к Агибалову (уже в то время проявилась ненавидимая мною в себе исполнительность). Увидел плотную фигуру, черную с проседью голову начальника спецотдела внизу и долго бежал за ним по лестнице, спрашивая, что велел Божков.

— Ах, товарищ Рабинович! Не о пишущих машинках надо заботиться! О людях! О людях!

Нет, не может быть, чтобы ждали немцев!

Так между надеждой и отчаянием и прошел этот едва ли не самый тяжелый в моей жизни день.

Москва, октябрь — ноябрь 1976 г.

Пронин

Его имени вы не найдете ни в Большой советской энциклопедии, ни даже в энциклопедии «Москва»[105], где есть статьи о других деятелях того же ранга, но сыгравших совсем иную роль или даже вовсе не сыгравших никакой роли.

А в те тяжелые осенние дни 1941 года Василий Прохорович Пронин, председатель Моссовета, был очень популярен. Небольшого роста, плотный, подвижный, с коротко остриженной или, может быть, бритой головой и немного детским лицом, в своей полувоенной партийной форме (френч, сапоги) и смешной маленькой кепочке, он появлялся всюду — на заводах, на площадях, на железной дороге, на позициях наших войск, совсем приблизившихся к городу. Таким мы видели его и на страницах газет, и в кадрах кинохроники. Подписал председатель Моссовета Пронин, Пронин был, Пронин сказал, Пронин помог — эти слова можно было услышать часто.

А однажды он очень помог всем москвичам. Всем без исключения.

Я говорил уже, что в середине октября всем, кто работал, выдали еще одну, внеочередную месячную зарплату. Но, кроме того, были дважды «отоварены» (появившееся тогда новое слово) карточки. Все получили двойную норму продуктов — по талонам и второй раз — по корешкам карточек. И уже сверх всех норм выдали на человека по два пуда муки. Мотив этих беспрецедентных выдач был, помнится, объяснен по радио: враг близок, возможны уличные бои, могут быть нарушены связь и вообще обычная жизнь города.

Как нам всем это пригодилось — в особенности мука!

Известно, что такого голода, как в Ленинграде, в Москве не было. Но все же голод был, особенно — в первую военную зиму 1941–1942 года. У нас на работе никто от голода не умер, но голодные обмороки не были редкостью. Московские продовольственные склады не сгорели, как ленинградские. Но было близко к тому. Наше Краснопресненское овощехранилище удалось отстоять от пожара, вызванного зажигательными бомбами. Но лежавшая там крупа так продымилась, что кашу едва можно было есть. В столовой биологи острили, что это очень хорошо: меньше выделяется желудочного сока. А не будь такой дымной горечи, мы бы почувствовали, до чего мала порция этой каши. Все сильно похудели, что особенно бывало заметно в каком-нибудь относительно теплом помещении, где люди снимали пальто.

Выручала мука — мы так и называли ее пронинской. Придешь, бывало, после 36-часового дежурства домой, промерзший донельзя. А тебе дают тарелку затирухи из пронинской муки, слегка поджаренной на сковородке. С затирухой выпьешь чашки четыре «чая» (чая-то в собственном смысле как раз не было, так называли просто кипяток — хорошо, когда была возможность вскипятить воду) и отогреешься, и вроде бы даже наешься. Трудно представить себе, как мы прожили бы ту зиму без пронинской муки.

Года через два Пронина сняли[106] — и мы долго ничего не знали о нем. А в те годы могло с ним случиться и самое худшее.

Но вот в конце прошлого, 1981 года широко отмечали сорокалетие обороны Москвы.

Было торжественное заседание и в нашем институте. Награжденных медалью «За оборону Москвы» посадили в президиум (оказалось, что нас осталось не так уж много). И вот после генералов, отогнавших тогда немцев от Москвы, выступил… Василий Прохорович Пронин. Это был пожилой, но еще крепкий, коренастый человек с лысиной во весь лоб, в обыкновенном сером костюме, с колодкой орденских ленточек на пиджаке. Мы-то видели его очень хорошо, но из зала, наверное, возвышалась над трибуной только голова — за сорок лет Пронин не вырос.

Спокойно, звучным голосом, с привычной манерой опытного оратора рассказывал он, что помнил о тех годах. Не буду здесь всего повторять — потом в центральных газетах появились его статьи. Важно, что он рассказал и о муке (и, помнится, этого в газетах не было).

Оказывается, Пронину позвонил Микоян и сказал, что на мельнице скопилось много муки. Может попасть снаряд — сгорит мука. Посоветовал раздать муку населению. Пронин так и поступил. Но тут ему позвонил Берия и спросил, на каком основании разбазаривается мука. «По указанию Анастаса Ивановича», — последовал ответ. И Берия умолк.

Однако через некоторое время на заседании Государственного комитета обороны, в который и Пронин входил как «мэр» прифронтового города, о злосчастной муке спросил уже Сталин.

Пронин рассказывал нам все так же спокойно:

— «Мне посоветовал так поступить Анастас Иванович», — ответил я. Представьте себе, если бы Анастас Иванович не то чтобы отрекся, а просто не подтвердил бы этого. Ну, скажем, промолчал бы. И я не выступал бы сейчас перед вами. Но Анастас Иванович подтвердил, что такой разговор имел место. Тогда больше об этом не говорили. Но Анастасу Ивановичу припомнили все гораздо позже — когда выводили его из ЦК.

И мне вспомнился другой рассказ с аналогичным, как говорится, сюжетом. Незадолго до того торжественного собрания прочел я в «Новом мире» «Блокадную книгу» Гранина и Адамовича[107]. Там была и такая справка: А. И. Микоян сообщал, что в начале войны, пока вокруг Ленинграда не сомкнулось еще кольцо блокады, он направлял в Ленинград все поезда с продовольствием, которые по военным обстоятельствам не могли достигнуть первоначального пункта назначения. Делал он это, зная, что в Ленинграде большие складские возможности.

Однако последовал протест А. А. Жданова — и такие поезда в Ленинград больше не направлялись.

Как хорошо все же, что среди нашего руководства были в ту пору и такие люди, как Микоян и Пронин!

Москва, октябрь 1982 г.

Новый 1942-й

В такой день час пик, особенно в метро, не в шесть, а в десять вечера. Едут по большей части компаниями, назначают встречи на такой-то станции у такого-то вагона. И у всех почти — кульки, большие и малые: иногда явственно вырисовывается бутылка, хоть и не пьяный это праздник. Притом все торопятся: боятся не доехать к полуночи. Словом, милый обычай, которому скоро уж триста лет, — встречать Новый год в веселой компании, проводить эту зимнюю ночь без сна, желать счастья близким и просто любому встречному — милый старый обычай еще прочно держится. Видно, пришелся он всем по душе.

И вспоминается тот Новый год, тридцать пять лет тому назад, когда Москва была почти пуста. Всего два с половиной месяца прошло после того, как немцы прорвались к Москве. Но это были важные месяцы — когда родилась и окрепла уверенность, что врагу не видать нашего города, как своих ушей. Вместе с тем была, конечно, постоянная тревога: у всех родные, друзья не только на фронте, но в глубоком тылу, как стали все чаще говорить — «в эвакуации». Оба понятия были и точными, и вместе с тем зачастую чрезвычайно расплывчатыми: многие подолгу не имели от своих весточки — живы ли, куда забросила их суровая военная судьба?

Первые недели после октябрьских событий не знали даже, кто же остался в городе. Каждую минуту, которую удавалось вырвать, употребляли на розыски… Пустая, какая-то мертвая площадка перед квартирой Шуры Беленького. Нет никого, и где — неизвестно. И совсем другое — огромная, как казалось, комната в бревенчатом доме. На столе, на этажерке, на диване, на полу — повсюду газеты, журналы. Петр Николаевич Миллер в шапочке, прикрывающей лысину, в перчатках с обрезанными, как у кондукторов в трамваях, пальцами, занят вырезками. Тут же на керосинке что-то варится. Наскоро поздоровавшись, помешав походя варево, Петр Николаевич торопится снова сесть за свои вырезки, за свои записи.

— Как вы не понимаете! Это чрезвычайно важно! Записывайте! Записывайте все, что видите, что слышите, что узнаете: и что радио передало, и что почем на рынке, если, конечно, вообще что-нибудь есть! И не забудьте записать про двойные выдачи денег и продуктов, и как по корешкам получали. И принесете мне. Так и делается летопись войны!

Я был несколько огорошен, но больше всего рад: мой старый учитель жив, бодр, как всегда — весь в работе, увлечен — и вот даже мясо варит. Наверное, тоже получил по корешкам. Я предполагал, что он в Москве, не уехал: жена его была в больнице. Но с семидесятитрехлетним человеком в такие дни могло случиться что-нибудь похуже. И вот — изволите видеть, Пимен-летописец! Как жаль, что не у кого мне просить теперь прощения, что не последовал тогда его настойчивым увещеваниям: слишком насыщены были все дни и ночи. Записки мои опоздали на сорок лет, и многого не вспомнить уже. Но что помнится, еще записываю сейчас по известной поговорке — «лучше поздно, чем никогда».

Постепенно находили мы друг друга. В Москве остались старики Турковские с Асей и новорожденной Леной. Большая их квартира — совсем не для военного времени. Жизнь сосредоточилась в одной, самой маленькой комнатке, где уютно жужжала «пчелка» — крошечная железная печка. В ноябрьский вечер мы забрели сюда с мамой и Леной. Возвращались под неумолкающую канонаду — и даже моя смелая мама побаивалась: такой стрельбы не было за все время с начала войны. Потом оказалось, что это били наши зенитки все время, пока глубоко под землей, на станции метро «Маяковская», Сталин произносил речь.

В эти месяцы мы поняли не только, что немцы в Москве не будут, не только, что выданных продуктов не хватит надолго. Мы поняли главное — поняли всем существом, что без постоянного напряжения, без каждосуточного упорного труда, без этих мешков с песком и бочек с водой, без отчаянной борьбы за целость каждого дома, за его спасение от зажигалок (с фугасками уж какая борьба!) нам не выжить, не выстоять всем.

В истфаковской команде ПВО эта жестокая необходимость объединяла людей очень разных, связанных поначалу только принадлежностью к одной альма матер, и тут стала общей наша судьба: мы дружно делали общее дело, не думая тогда, что своим потом, а некоторые — и кровью заслужим медали «За оборону Москвы».

В декабре наши войска несколько потеснили немцев, и налеты стали не так часты и жестоки: видимо, фашистам тоже приходилось напрягать все силы.

В этой-то обстановке наступил новый, 1942 год. Мы решили, что встречать его соберемся на истфаке все: дежурные, поддежурные и свободные от дежурства. Доберемся, как сможем, принесем, что сумеем. И был царский пир: немного печеной картошки, немного кислой капусты и (трудно поверить!) даже бутылка настоящего французского шампанского!

Ее принесла наша новая знакомая — студентка III курса Ляля Гурари, небольшого роста, миловидная брюнетка (некоторые говорили, что именно такой представляют мопассановскую Пышку[108]) с мелодичным голосом, нежной душой и, как оказалось, с трагической судьбой. Об этом мы узнали как раз из-за той самой бутылки. Девочка осталась в осажденном городе со своей старой няней: отца и мать посадили перед самой войной, братья были кто на фронте, кто в эвакуации. Когда-то у них был очень благополучный дом — большая квартира на Мещанской, широкая по тем временам жизнь и вот даже настоящее французское шампанское. Балованная младшая дочь осталась фактически нищей и беспризорной — никого у нее в целом мире не было, кроме няни, о которой надо было заботиться. И теперь еще, кроме нашей команды.

Нужды нет говорить, что шампанское, как оказалось, совершенно выдохлось (не знаю, сколько в точности пролежала та бутылка). Мы с воодушевлением выпили эту водичку за победу. За победу, в которой были совершенно уверены, хоть враг был еще совсем недалеко от Москвы, от нас.

И не успели еще отзвучать в репродукторе удары кремлевских часов, как мы услышали голос Левитана, торжественный и радостный. Надо отдать справедливость руководителям радиовещания — они сумели подобрать для важных сообщений диктора, обладавшего не только сильным, красивым голосом, но и редким богатством интонаций: уже по звучанию первых слов чувствовалось, хорошая или плохая будет весть. На этот раз Левитан огласил сообщение об освобождении Ростова-на-Дону, а через минуту-другую — и об освобождении Калуги (впервые за несколько лет прозвучало старое название этого города — незадолго до войны Калугу переименовали в Циолковск). Можно представить нашу радость: и тут, вблизи от Москвы, и на далеком юге враг терпит поражения!

Наверное, немцам приходилось солоно: в эту ночь даже не было обычного налета, и мы просидели ее в теплой комнате, предаваясь воспоминаниям — конечно, о мирном времени, казавшемся таким далеким, хоть отделяло нас от него каких-то полгода, таким светлым и милым. И крепла вера, что наступит еще такое время (хоть, кажется, никто и не думал, что скоро), что вернутся наши близкие, что будет у нас «в шесть часов вечера после войны»[109]. И не казалось уж таким трудным наступавшее суровое военное завтра.

Москва — Мозжинка — Ленинград, январь — март — июль 1977 г.

Университетская библиотека

Проходя мимо этого здания, я и сейчас испытываю нежность. Оно не так красиво, как было до войны, но в порядке. В полном порядке. Я представляю себе каждый его уголок — каждый ярус книгохранилища, каждый отсек подвала, каждый закуток чердака. Особенно — подвала и чердака, ведь именно с них началось мое знакомство с этим домом.

Впрочем, конечно, не с них. Студентом я очень любил заниматься в громадном круглом читальном зале. Архитектор так устроил его свод, что снизу он казался бесконечным, как свод неба. Взгляд не находил потолка, а только сгущающиеся сумерки наверху: верхнего света тут не было. Днем зал освещали огромные окна, вечером — низкие лампы на столах с ящичками-полочками для книг. А этажом ниже такой же зал, но с четким, красиво отделанным потолком, опирающимся в центре на одну колонну. Здесь — каталоги, рыться в которых почти так же приятно, как и читать книги. Снаружи всю эту таинственную прелесть увенчивал изящный параболический купол, придававший всему зданию и строгий, и щегольской вид. Так он и выглядит на нашей выпускной фотографии.

Но 28 октября 1941 года какой-то немецкий ас прорвался-таки среди бела дня через нашу противовоздушную оборону и сбросил с удивительной точностью три бомбы: одну — на здание ЦК, что на Старой площади, другую — на Большой театр, третью — на университет. Эта упала как раз в центр парадного дворика нового здания — перед памятником Ломоносову. Взрыв был огромной силы, и даже у нас на истфаке — метров за триста, позади трех рядов домов, не осталось ни стекла целого, повыбило перегородки, сорвало штукатурку.

Едва справившись со светомаскировкой, бегу после отбоя тревоги к Аудиторному корпусу. Воронка от бомбы сравнительно небольшая — тем хуже для окружающих зданий. Бюст Ломоносова лежит на земле, устремив в серое октябрьское небо спокойно-недоумевающий взор. Крыша Манежа вздыбилась лохмотьями. На Аудиторном корпусе какой-то дикий переплет изуродованных металлоконструкций. Купол библиотеки сбило набок, как котелок старого, подгулявшего щеголя. Зияют провалы окон и дверей.

Лицо Даниила Александровича Транковского, обычно похожего на большую, умную, чуть ироничную, очень породистую легавую собаку, искажено болью.

— Ведь что делают, мерзавцы! Нет, всем командам объектов оставаться на своих местах. Здесь уже работают аварийщики. Кто знает, не преподнесет ли немец еще какого сюрприза!

Тогда я еще не знал, что я-то не останусь на своем месте и много месяцев проведу именно тут, в библиотеке.

А случилось это вот как. В ноябре — декабре продолжалась эвакуация университета. Оставляли очень мало людей. Моя приятельница Кира Татаринова, начальник смены на нашем объекте, оставшаяся со старой матерью, боялась, что ее сократят и не будет даже той основы существования, которую давала работа в команде ПВО.

В молодые годы решения принимаются легко.

— Кира, я скажу в ректорате, что согласен ехать в Ашхабад, а вас чтобы назначили начальником объекта вместо меня. Потом не поеду, конечно. Пожарником-то меня уж возьмут!

Так и сделали. Через несколько дней звонок ректора:

— Михаил Григорьевич, так вы едете?

— Да, Борис Павлович.

— Я ори-ен-тируюсь, — протянул он.

Не помню, сколько прошло дней, я сказал твердо, что не еду, и попросился в пожарные.

— Этот трюк вам не удастся, — хмуро сказал помощник начальника штаба Исаев. И, помолчав: — Мы назначим вас начальником объекта — библиотеки. Идет?

Конечно, я согласился.

И вот в хмурый декабрьский день (тогда мы любили такие дни — меньше опасность налета) начальник объекта Надежда Хрисанфовна Иванова сдает мне дела. А дела такие: здание без окон, без дверей, промерзшее до последнего кирпича — зима суровая. Команда ютится в подвале. Там, конечно, тоже вода замерзла, но все же теплее чуть-чуть. По тревоге выходим в основном на чердак. Вот тут-то я и познакомился во всех деталях с лестницами, чердаком и подвалом библиотеки.

Прежде всего попросил штаб ПВО разрешить нашей команде ночевать в главном здании университета — там относительно тепло. По тревоге за считанные минуты все прибегали на наш объект. И были более боеспособны, поскольку не так закоченевали.

Коченел лишь тот, кто дежурил у телефона, на посту в подвале библиотеки. Ох, эти дежурства! Они длились по 36 часов. Днем еще было много разных дел, заходили люди. Но ночью — одиночество и холод, холод, наваливающийся неотвратимо, сковывающий движения. И темнота, окутывавшая подвал. Непроницаемая — только круг от свечи у телефона. Но много было книг. Мне попался Диккенс — и на этот раз у любимого писателя я с болезненно обостренной четкостью замечал все описания еды (он-то, как известно, знал в ней толк!). Даже нищие его герои… Бедный Николай Никкльби, когда к нему неожиданно пришли, смущенно накрыл салфеткой остатки своего скудного завтрака — холодную телятину! Мне бы кусочек, пусть замерзший… А горячий мясной пудинг… В животе, получившем последние (и, конечно, не мясные) крохи не один час назад, творилось бог знает что.

Однажды, перелистывая страницу, я погасил нечаянно свечу. Спичек не оказалось, а отойти нельзя: тревога может быть в любую секунду. В этой кромешной тьме даже тревога не казалась такой уж страшной: все же нужно будет двигаться, идти расставить посты, что-то делать, избавиться от этой проклятой неподвижности, коченения.

Были книги. Это не то слово. Книг было больше миллиона — и почти все они попадали с полок еще в тот октябрьский день. Потом здание стояло открытым ветру, дождю, морозу. Книги не только отсырели — они смерзлись. Утешались тем, что наиболее ценные отправлены в Ашхабад. Но вот приходит тревожная весть, что никуда они не отправлены, а лежат на платформе вокзала — тоже под снегом!

Пришла комиссия — полтора десятка оставшихся в Москве профессоров и только один доцент — начальник штаба ПВО Транковский. Много было сказано горьких слов и сделано дельных предложений. Необходимо здание герметизировать. Двери-то повешены, но окна — огромные окна, — их надо закрыть. Вот так, как магазинные витрины — фанерой, засыпанной песком. Ведь у нас ценности не меньше, чем в магазинах. В тот момент я по молодости верил, что так и сделают. Может быть, это было даже хорошо: чистосердечный рассказ о такой перспективе поднял настроение команды… Никогда, конечно, этого не сделали: наверное, в тот момент и правда магазины были нужнее.

Но с книгами неотступно возились четыре старенькие библиотекарши, отдавшие этой библиотеке всю свою жизнь и теперь числившиеся в команде. Они очищали книги от снега и льда, отогревали — должно быть, собственным дыханием — и по одной, по одной ставили на места. Это в лютую зимнюю стужу, в доме, распахнутом всем ветрам. А команда сокращалась — и вот стал вопрос о судьбе Павчинской, Окуневой, Изаксон и Ингерман. Легко сказать — сократить! А ведь они останутся без карточек (или, что почти то же самое, с иждивенческими карточками).

— Ничего нам не надо, только позвольте здесь работать. Не можем мы бросить так книги, — говорили они.

Я был только начальником объекта ПВО. Но Орлов заговорил со мной о судьбе библиотеки. Тогда уже было ясно, что немцам Москвы не взять. У всех, кто остался, было настойчивое желание наладить снова здесь, в осажденном еще городе, университетские занятия.

— Думаю, Борис Павлович, что книгами мы занятия обеспечим даже сейчас. Нужно лишь вернуть с вокзала наши тюки. А остальное тоже со временем вступит в строй, только устройте, чтобы старые сотрудники остались в команде, все-таки для них это немного хлеба, а дело их необходимое.

— О сокращении речи нет. Наоборот, узнайте, кого еще из старых можно разыскать. А о здании и прочем я сейчас не умудрен (это было любимое его выражение). Поедемте со мной завтра поговорить в Наркомпрос.

Первый раз я попал не в канцелярию, а в приемную самого наркома. Орлов сказал, чтобы я подождал его тут, и прошел в кабинет. Через несколько минут я впервые увидел Потемкина не на портрете, а за рабочим столом. Он даже встал, подал руку и, не садясь, объявил строгим голосом:

— Так вот. Мы назначаем вас исполняющим обязанности директора Научной библиотеки имени Горького при Московском государственном университете.

Важный, барственный, сановный вид, повелительная манера Потемкина лишили меня языка. Не помню, пробормотал ли я в ответ хоть что-нибудь прежде, чем оказался вновь в приемной, теперь уже вместе с Орловым.

— Борис Павлович, что же это? Ведь разговора не было — и не справлюсь я с библиотекой.

— Сами посудите, кого другого назначить. Тех, кто сейчас работают так самоотверженно, испугает самая мысль об ответственности. А вы показали на истфаке, что можете наладить работу. Обычно мы назначаем руководителя учреждения начальником объекта ПВО, а тут порядок обратный — начальника объекта назначим директором. А что вы молоды, так этот порок проходит с возрастом, и особенно быстро в наши суровые дни, — пошутил ректор, чуть щуря глаза за очками, улыбаясь в пушистую свою бороду.

— Но мы хотели поговорить о здании…

— И поговорили (надо было понимать: «я без вас поговорил»). Воинская команда у вас уже работает. Ее усилят. Заделают окна, крышу. Так что осваивайте дом и в самом деле давайте откроем хоть один читальный зал — штаты дадут. Составьте смету на ближайший год, собирайте людей. Людей, главное, найдите.

Людей-то, к счастью, собрать было можно. Кто помоложе, был в команде, а через них да через четырех старых библиотекарш нашлись и остальные — кто не уехал, не умер, не пропал без вести. Из тех четверых Екатерина Теофиловна Павчинская заведовала главным для библиотеки отделом — каталогом, в картотеке которого я когда-то так любил рыться. Появился вскоре Николай Владимирович Скородумов — заведующий библиографическим отделом, а за ним — ученый секретарь Чеботарев. Это были корифеи. Они, правда, не участвовали в героической разборке книг.

— Да разве мужчины вынесут такую работу, — сказала мне как-то Павчинская не без оттенка превосходства.

Вскоре мы кое-как слепили смету. Заведовать отделами хранения и обслуживания стали начальники смен. В общем, мы сорганизовались в невероятно короткий срок — так все истосковались по своей работе. Понемногу выбирались из подвала. Прежде всего устроили «теплушку» — поставили в бывшей переплетной железную печурку. Строительный батальон быстро перекрыл крышу, «зафанерил» окна, вставив и какие-то кусочки стекла, чтобы был хоть скудный дневной свет. С изящным куполом пришлось расстаться (его и теперь нет над библиотекой). Комната за комнатой отвоевывались у разрухи и осваивались нами. Было уже хорошее помещение для команды.

И все или почти все делали слабые женские руки. Моложе других были Иванова и Нечаева — отличные организаторы и агитаторы. Хрякова, Железнова, Исакова, Плоткина, Румянцева, Борина. На них падала вся тяжелая физическая работа. Меньше старались нагружать страдавших тяжелыми недугами Додзину, Филиппову. Но была ли у нас тогда работа легкая? Таскать и таскать мерзлые книги — это ведь немалое физическое напряжение. Образцова, Гаухман, Гусева, Пеликан, Симукова, Виноградова, Яковлева — все, мягко выражаясь, пожилые. И все нездоровые — кто поздоровее, ушел на военное производство, в воинские части. Додзину и Гусеву мы через год схоронили. Я называю сейчас только фамилии, потому что многих отчеств за давностью не помню. Сами они называли друг друга, строго придерживаясь какой-то неписаной субординации: младшие старших почтительно по имени-отчеству, старшие младших — любовно по имени. На одном уровне — все по именам. Ведь многие как поступили сюда молодыми, так вместе и состарились.

В один прекрасный день мы покончили с расстановкой книг. Налеты стали реже и короче. Жестокая зима подходила к концу, и у нас действовали бывший профессорский читальный зал (конечно, холодный, но так было тогда повсюду — и в неразбомбленных библиотеках) и учебные библиотеки в главном здании университета. Был утвержден и даже проводил заседания ученый совет.

В тот год в Москве оказалось множество брошенных научных библиотек, и чуть не все поступили в наше ведение. Громадная библиотека слившегося с университетом ИФЛИ[110], библиотека Юридического института[111], даже библиотека ГИТИСа. Все это были новые заботы: в библиотеках этих дела обстояли немногим лучше, чем у нас в октябре 41-го, а «штат» — по два-три старика или старухи. Что мы могли сделать? Как уберечь их книги? Бывали очень трудные случаи. Так, здание ИФЛИ в Сокольниках передали одной из военных академий, которая захотела устроить в помещении библиотеки пищеблок и потребовала, чтобы мы немедленно забрали книги. Легко сказать! Ведь нет для этого ни рабочих рук, ни, главное, транспорта. И у академии его не оказалось. Мы не выполняли ее настойчивых требований, хотя и понимали всю важность их. Помнится, я довел как-то генерала — начальника академии до того, что он пригрозил дать команду попросту выбросить книги на улицу. Но не дал, и после вмешательства высших инстанций наших ведомств найден был все же какой-то временный выход.

А в своем доме… Учебная библиотека размещалась в актовом зале университета, помнившем еще пожар Москвы 1812 года. Протекал купол (ох, эти купола — для войны они не годятся!). Аварийной команды не дают; надо справляться собственными средствами и материалами, а их в университете нет — и прекрасная роспись зала, сделанная при восстановлении его после 1812 года, стала гибнуть. В архиве ректората за те годы лежит, наверное, целый том моих докладных записок о необходимости принятия срочных мер по этому и другим случаям.

В общем, весна несла не одни облегчения. Но — главное — она настала наконец! Оттаяли камни, отступал понемногу холод, хотя из нашего здания все еще надо было выходить погреться на улицу. Появилась трава, а с ней — тоже не одни радости. Изголодавшиеся люди набросились натравки, не зная, какие из них съедобные, какие ядовитые. Одно время казалось, что вызванные этим болезни принесут не меньший урон, чем зимняя стужа. Но как-то люди справились.

И вот, когда наступили уже ясные солнечные дни, мы решили посмотреть, как ведут себя редкие и ценные книги, спрятанные еще в первые дни войны. Трудно передать наше состояние, когда мы вскрыли некоторые связки. Сырость, плесень угрожали уничтожить то, чего не достигла взрывная волна. Нежные акварельные рисунки растений из библиотеки Сырейщикова вот-вот погибнут. Опять объявили аврал, как в дни расстановки упавших книг. Все связки вынесли, распаковали, книги разложили в обоих круглых залах (благо, налетов не было). Мы «расфанерили» с таким трудом закрытые окна и устроили грандиозный сквозняк. Зайдешь, бывало, в зал, а там шелест листов раскрытых книг — как шелест деревьев.

Но просушка — только часть, даже не полдела. Необходима реставрация, а ее в нашей библиотеке не было никогда. С большим трудом разыскали бывшую сотрудницу отдела реставрации Ленинской библиотеки, с еще большим трудом уговорили пойти к нам работать, отвели комнату, кое-как оборудовали — и новая сотрудница стала снимать плесень, протирать зараженные места антисептиком… Теперь в библиотеке МГУ большая лаборатория реставрации.

Библиотека жила. Она не только хранила и выдавала книги. Она пополнялась, приобретала их, без чего не могла бы жить и сохранять свое значение. Средства на это мы предусмотрели в первой же смете. Конечно, в наркомате сумму уменьшили раз в десять: что теперь покупать? Я очень протестовал, даже жаловался самому наркому и получил-таки прибавку, но… мы не смогли ее использовать. Все выходящее (в те годы — очень немного) получали в качестве обязательного экземпляра, а вольный рынок и в самом деле практически отсутствовал: Москва была почти пуста. Нет, видно наркомпросовские бухгалтеры и плановики были поумнее и поопытнее молоденького и.о. директора библиотеки. Зря я хорохорился.

Все же мы стали покупать книги. Анна Исааковна Берман сумела привлечь продавцов. Особенно запомнился последний отпрыск рода Шереметевых, продававший по одной книге остатки графской библиотеки (мы потом узнали, что не были единственными его покупателями) и решительно отказывавшийся продать все оптом. Книги его хранились почему-то в одной из башен Новодевичьего монастыря.

Понемногу восстанавливались даже международные связи, мы стали получать по обмену зарубежные издания (конечно, только от союзных стран, но у них оказались прочные контакты).

Однажды мы узнали, что вышла книга «Правда о религии в России»[112], а к нам в обязательном экземпляре она не поступала.

— И не поступит, — ответили на запрос в Книжной палате. — Вы получаете обязательный экземпляр государственных изданий. А это издание Московской патриархии.

— Что ж, напишем в патриархию.

И в самом деле написали (хоть мне и указывали тогда, полушутя, на некоторую курьезность моей еврейской подписи) и получили все же несколько экземпляров этой сенсационной тогда книги.

Лето 1942 года позволило нам окончательно стать на ноги и даже помогать другим библиотекам — прежде всего, конечно, своей «дочерней» в Ашхабаде, потом — в Свердловске. Тут привелось мне познакомиться с некоторыми профессорами отдаленных от моей специальностей, с которыми, наверное, никогда бы не столкнулся, если бы остался на истфаке. Интересные эти знакомства запомнились.

Математик Иван Георгиевич Петровский приехал, чтобы выяснить судьбу Кабинета математики и механики — уникального собрания книг, которое в октябре 1941-го он сам готовил к отправке, а в эвакуации не увидел. Какова была его радость при виде восстановленного полностью кабинета! Кажется, частицу этого чувства Иван Георгиевич перенес и на мою персону. Во всяком случае, и через много лет, будучи уже академиком, ректором университета, останавливался при встречах поговорить, вспомнить те дни, когда он снова обрел свое детище.

Запомнился красивый, немного желчный биолог Кирзон, с которым мы встретились более чем сухо, а потом подружились, и маленький, добродушный Петерсон — крупный лингвист и библиофил. Кажется, именно эта последняя страсть привела его в наш ученый совет, где он был одним из самых доброжелательных членов.

Профессор Виктор Иванович Спицын[113] был назначен проректором и стал, таким образом, моим непосредственным начальником. Внешне он был удивительно похож на собаку-боксера, но без наивной ласковости этих псов. Педантичный, суховатый, он ожидал найти в библиотеке много непорядков; несколько раз устраивал нам смотры: появлялся неожиданно, обходил все отделы, включая книгохранилище. Не найдя ничего вопиющего, изменил к нам отношение, стал расспрашивать о диковинках, оказался любителем археологии. Как-то я рассказал ему, что услышал от Скородумова о каталоге нашей библиотеки, система которого была разработана еще в XVIII веке основателем библиотеки Рейсом[114] и с тех пор не менялась. Когда-то она была очень современна и отвечала потребностям дня, включая, например, такие рубрики, как «Торговля рабами и алмазами», «Болезни мальчиков и особенно девочек». Естественно, что рубрики эти давно устарели, а смысл некоторых из них был и вовсе забыт. Что такое, например, «чемезическая литература»? Рейс, наверное, знал, но давно уже никто не знает — и еще с прошлого века к этому разделу стали относиться все книги, которые не знали, куда отнести. Можно себе представить, каков он теперь.

— Ну, посмотрим чемезическую? — любил спрашивать Спицын, подмигивая нам, как сообщник. Теперь он был академиком и членом Президиума Академии наук. При встречах всегда расспрашивал о новостях археологии.

В те суровые годы никто не ограничивался работой и службой ПВО. То расчищали от заносов железнодорожные пути, то заготовляли дрова. А возраст большинства сотрудниц более чем почтенный, а требования выставить столько-то человек так и сыплются.

— Давай своих старух, ничего не поделаешь! — слышишь, бывало, по телефону. А кого давать-то?

Немцев тогда отогнали от Москвы, но они еще переходили в контрнаступление, и на случай внезапного прорыва под Москвой строили укрепления. В этой работе принимали участие все способные держать лопату. Орлов добился, что мы не посылали отдельных партий, а выехали на несколько дней всем университетом — от студента до ректора. Не помню теперь, где именно был наш участок, но рыли эту тяжелую глину все с какой-то яростью, будто забрасывали ею в яме врага.

Мобилизация мобилизации рознь. Наших партийных сотрудниц стал брать райком — на техническую работу. Одни из них (например, Пеликан) шли туда охотно: полегче и значительно сытнее. Другие стремились вернуться, разделить судьбу товарищей. Иванову райком оставил у себя еще на один срок, а она просила похлопотать, чтобы отпустили обратно. Я пошел к секретарю райкома (кажется, его фамилия была Цветков). Нужно сказать, что это была единственная за всю мою жизнь беседа с секретарем райкома партии — немудрено, что она запомнилась. Райком помещался тогда на Никитском бульваре, там, где теперь Дом журналистов. В кабинете прежде всего бросилась в глаза знакомая мебель. Этот роскошный кожаный гарнитур стоял когда-то в кабинете директора Института истории академика Грекова. Секретарь — упитанный, среднего роста, с холодными глазами — выслушал меня без всяких эмоций.

— Идите работайте, — сказал он, — мы сами знаем, где чье место. — Или что-то в этом роде — холодное и уничижительное.

Несколько лет спустя я узнал о каком-то большом его повышении. Сказал Ивановой (все же вернувшейся в библиотеку).

— Он деловой, — был ответ, — даром что плохо разговаривает.

А работа шла своим чередом. Мы устроили несколько выставок в воинских частях, читали лекции. Была у нас и специфическая библиотечная оборонная тематика. По библиографии. Профессор Алпатов занялся изучением… вшей, что было в условиях войны чрезвычайно важно. Он обратился по старой памяти к Скородумову, и тот сейчас же собрал людей и очень скоро выдал тщательно составленную полную библиографию. Тут уж и спецотдел стал считаться с нами как с полезной частью университета.

Как ни странно, всего через три года эта тема попала под удар прессы. «Литературная газета» опубликовала краткую, но убийственно-ироническую статью о том, чем могут заниматься некоторые профессора — ха-ха! — вшами! Но тут, видимо, дало разъяснение само военное ведомство — и кампания против потенциального вейсманиста-морганиста захлебнулась.

Лето пролетело быстро — и вот уже первые заморозки, а отопления у нас нет. Неужели опять впадем в анабиоз? Но ведь работает в Москве ТЭЦ, и Ленинскую библиотеку недавно к ней подключили.

— А у вас здание не герметизировано. Топить улицу не будем, — сказал представитель этой организации, посетив наш дом.

Я решился на отчаянный шаг. Минуя нашего главного инженера и самого ректора, поехал к начальнику ТЭЦ.

— Отапливаете же вы Ленинку.

— Сравнили! Там два миллиона книг могут погибнуть!

— А у нас немногим меньше — миллион двести тысяч. И нас разбомбили. Нам тоже надо помочь!

Ответа не получил, но расставание было теплее, чем встреча. А через несколько дней на совещании у ректора меня вдруг поставили в пример полезной инициативы — как раз по этому случаю: ведь вот говорил человек по-хорошему, сумел убедить — и пересмотрели вопрос. Будем герметизировать здание библиотеки.

Если бы сказали, что передо мной отворят сейчас врата рая, я не был бы, кажется, обрадован больше.

Конечно, опять было холодно, никто не снимал пальто. Но вода не замерзала, книги не покрывались инеем, действовали уборные — словом, можно было работать!

С работой пришли и рабочие конфликты, на первых порах приятные, поскольку означали переход от анабиоза к хотя бы отчасти нормальной жизни. Несколько комнат в нашем здании занимало Общество испытателей природы[115] — одна из старейших русских научных организаций. Там была совсем иная обстановка — небольшая, но очень ценная библиотека со шкафами до потолка в два яруса и резным на колоннах балкончиком-галерейкой, огибавшим всю комнату на середине ее высоты, чтобы можно было доставать книги из верхних шкафов, как делали в XVIII — начале XIX века. Зал заседаний с большим столом, окруженным старинными креслами. Портреты великих естествоиспытателей. Словом, кусок славного прошлого русской науки. Так вот, на «их» территории был и темный закуток метров 15. Павчинская, хранитель традиций и притом человек жесткий, сказала, что до войны он принадлежал нам и там хранились самые ценные книги — инкунабулы. А теперь вот «они» его захватили. Ну как я мог не вступиться за клочок кровной площади! Общество искало защиты у ректора Орлова.

— Это же наше, университетское общество, — сказал мне Борис Павлович, — и все мы, вы тоже, заинтересованы, чтобы оно чувствовало себя здесь дома. Не требуйте вы этой комнатушки. Не так уж она вам и нужна, особенно пока инкунабулы эвакуированы.

Я совершил (в глазах старших коллег) предательство. Отступился. И впервые испытал сладость примирения. Ко мне подошел тогдашний ученый секретарь Общества Сергей Юльевич Липшиц. Он был несколько старше меня. Волосы ежиком, острый профиль. Растроган до слез. И принес целую кипу изданий Общества, на которых сделал проникновенные надписи. С тех пор мы хорошо относимся друг к другу (он давно уже не секретарь, а я — не директор). Сергей Юльевич пережил крушение дела всей своей жизни — составленный им библиографический словарь русских ботаников прекращен изданием на пятом томе[116], потому что автор — не русский. Мы встречались изредка в Ленинграде, где он работал до самой смерти.

А Общество через шесть лет стало оплотом антилысенковской оппозиции, едва не было из-за этого закрыто, но каким-то чудом именно в его изданиях были напечатаны в шестидесятых годах первые статьи академика Сукачева, направленные против Лысенко[117]. Вряд ли это произошло потому, что я некогда уступил им тот закуток. Но приятно вспомнить, что благодаря умнице Орлову отношения с Обществом сложились по-человечески.

Странные чувства переживал я в те годы. Кажется, под влиянием старых библиотекарей я проникся не только глубоким осознанием огромной ценности собраний книг, которые оказались на нашем попечении, но также (в чем и была странность) непреходящей важности выполняемого мной дела, своей миссии (не нахожу сейчас более подходящего выражения). Совсем еще юношей оказавшись во главе большого дела, вообразил себя деятелем, притом совершенно необходимым. Кажется, никогда больше за всю свою жизнь не ощущал я так четко не только целесообразности, оправданности, но именно необходимости своего существования. Да, я готов был погибнуть там, на чердаке, от бомбы, застынуть в каменном подвале, охраняя наши сокровища. И вместе с тем мне казалось, что, если меня не станет, в библиотеке произойдет что-то ужасное, непоправимое для общего нашего дела, что никто в этой опасной ситуации меня не заменит.

У меня только то оправдание, что это чувство было вполне искренним, без всякого наигрыша. Я до такой степени проникся сознанием высокого значения своей миссии, что это сознание готово уже было перейти в самосознание. Я всерьез считал, что представляю перед внебиблиотечным миром всех героических библиотекарей.

Надо сказать, что в чем-то это и помогало отстоять и сохранить книги. Так, разве решился бы я ответить на угрозу генерала начальника академии выбросить книги ИФЛИ утверждением, что слышал, что так поступают фашисты, но уверен, что советский военачальник такого приказа не даст, не будь этой уверенности, что дело мое правое? Или решился бы через голову ректора и Наркомпроса обратиться в МОГЭС?

По молодости лет я бывал иногда без надобности суров, непреклонен, как теперь вижу — даже жесток. У меня не было административного опыта. Конечно, я глубоко уважал старых библиотекарей, старался делать для них, что мог (например, защитить от разного рода физических работ вне библиотеки). Но далеко не всегда понимал их нужды и переживания. Когда старая Ингерман устроилась в какую-то ведомственную библиотеку, где условия были полегче, ни за что не хотел ее отпустить — опять же во имя книг.

— Мальчишка вы! — сказал мне пожилой сотрудник, пришедший с ходатайством от той библиотеки. И он был совершенно прав.

Дежурства еще продолжались, но налетов не было, и мы были вынуждены даже два раза провести учения: гасить воображаемые бомбы, прокладывать ствол для тушения воображаемого пожара (слава богу, настоящего пожара не допустили ни разу), чтобы команда не разучилась. И у меня не хватало такта освободить пожилых сотрудниц хотя бы от входящих в программу учений строевых занятий.

Вот во время дежурств, проходивших уже не в подвале и, как правило, без тревоги, и начал я снова писать, благо можно было заказывать книги из нашего богатого книгохранилища и работать в директорском кабинете. Еще в апреле 1942 года удалось сделать на сессии, посвященной 700-летию Ледового побоища, доклад о новгородском войске. Кажется, на меня обратили внимание и в готовящейся «Истории русского военного искусства» поручили написать целых две главы. Книга эта не вышла в свет, но доведена до сигнального экземпляра, на который я встречаю и сейчас ссылки[118]. Даже журнал «Военная мысль» заказал мне статью об Александре Невском (тогда как раз учредили и его орден)[119].

С этим связана и первая дискриминация. Как-то осенью в моем кабинете появился молодой (хотя и старше меня) человек чрезвычайно семитической внешности: курчавые волосы, горбатый нос, глаза навыкате. Притом он был красив и обходителен.

— Я из редакции «Военной мысли». Тут у нас ваша статья…

— Как раз недавно я говорил с вашим редактором и теперь учел все его замечания.

— Да, конечно… нас не это смущает… видите ли, ваша фамилия…

— Кого может смущать честная еврейская фамилия? — я еще шутил.

А ему, видимо, было не до шуток.

— У меня самого такая же. Позвольте представиться: Юдович…

Да, это был Юдович, тогда еще шахматный мастер, «в миру» же — сотрудник «Военной мысли». Потом мы встречались в шахматном клубе.

— Видите ли, тут новые ордена… и такая фамилия, как у нас с вами, не совсем удобна…

Нет, я решительно ничего не мог понять. До этого дня никто из соотечественников не говорил мне, что еврей — это плохо. А тут, чтобы сказать эту гадость, подослали еврея. Просто диккенсовская ситуация.

— Редакция знала, как моя фамилия, когда заказывала статью?

— Да, конечно. Но…

— Можете не печатать, но гонорар вы обязаны уплатить.

— Ах, да не в этом дело. Мы заплатим. Хорошо заплатим. Но сроки… номер уже набран… Мы вас очень просим подписаться псевдонимом. Каким угодно.

— Не вижу надобности.

— Прошу вас, не отказывайтесь сейчас, подумайте. Мы вам еще позвоним.

Позвонил, конечно, уже его начальник. И не только мне.

— Да брось ты. Не вламывайся в амбицию. Лучше посмеемся над ними, — сказал мне Альберт Кинкулькин. — Ведь в твоей фамилии «ич» — как раз славянская приставка. Ее-то и отбрось. Оставь «Рабинов».

Эта идея показалась мне забавной. Статья так и вышла. Но, увы, это был не последний псевдоним, который придумал для меня Альберт. Другой он придумал почти через десять лет, в такой ситуации, когда никому уже в голову не приходило смеяться.

Зима 43-го была легче предыдущей. Немцы не стояли под Москвой, не могли посылать на нее самолеты. Жизнь города, а с ним и университета налаживалась. Шли занятия. Поговаривали о реэвакуации тех, кто был теперь уже не в Ашхабаде, а в Свердловске.

Но внутренний климат резко испортился. Нагрянула комиссия из высоких инстанций. Очень неодобрительно отнеслась к ректору. Похоже, что таково было задание. Орлов, с которым я успел уже подружиться, был то в отъезде, то занят, то болен. Замещал его Юдинцев — декан биофака, маленький, лысый, окающий. У меня с ним как-то сразу не заладилось. С чем ни обращаюсь — отказ. Манеры у нового начальника резкие и какие-то некультурные. Тыкает, например. Может быть, это мне не понравилось или вообще трудно было после обаятельного и доброжелательного Орлова? Потом, лет через шесть, Юдинцев проявил себя очень хорошо. Вместе с профессорами своего факультета он подписал письмо, направленное против Лысенки. И разделил их судьбу — был уволен за вейсманизм-морганизм. Тогда о нем говорили, что другие-то, может быть, и в самом деле менделисты. Но Юдинцев… Спроси его даже под страхом смерти: кто такой Вейсман? Кто Морган? Он же не знает.

В 42-м до всего этого было еще далеко. Юдинцев не бунтовал, а послушно и, по-моему, убежденно изживал все, что насадил Орлов. Поэтому и ко мне так отнесся, что меня ведь тоже насадил Орлов. К тому же, по его мнению, я был слишком молод — и тут он, вероятно, был совершенно прав.

Настал день, когда Юдинцев обратился к своим обязанностям декана, Орлов был смещен, и к нам вернулся… Бутягин! Как будто и не было того позорного бегства!

Тут же появилась из эвакуации и директор библиотеки Анна Ивановна Кудрявцева — маленькая, утомленная, но решительная женщина. Она произвела на меня хорошее впечатление, и до конца ее дней у нас были вполне корректные отношения. Сотрудники отнеслись к возвращению Кудрявцевой, как к еще одному знаку, что война (по крайней мере — непосредственная опасность) от нас отдаляется, работа и жизнь налаживаются и скоро будет во всем порядок. И каждый радовался по-своему.

— Ты не бойся, Коля, — говорил наш пожилой завхоз Александров молодому заместителю директора по хоз. части Пушкину. — Разве не видишь, она приехала совсем голодная? Значит, будет стараться устроиться получше. Тут нам с тобой и лафа.

— Вот увидите, я опять буду главным библиотекарем, а вас переведут обратно в старшие, — говорила Симукова Окуневой.

У всякого свои надежды, как в каждом порядочном учреждении хоть бы и мирного времени. Мне, признаться, это было немного обидно: я так старался сделать все, как лучше, что, наверное, не замечал внутренних течений. Врагов в библиотеке, казалось, не имел. И вот на тебе: многие мечтают, чтобы я ушел. Когда-то, в начале нашей работы, мне казалось естественным, чтобы Кудрявцева вернулась, а я остался ее заместителем. Не похоже, чтобы кто-нибудь этого хотел.

Бродя по нашему палисаднику, я советовался с Павчинской:

— Как мне поступить? Я полюбил библиотеку, и жаль с ней расстаться.

— Знаете, я думаю, что это все же не ваша дорога. Идите в науку. Вы так ею увлечены.

Так я и сделал, хоть положение мое было сложным: уходя в библиотеку, я договорился, что не буду исключен из штата истфака. И остался ассистентом кафедры археологии. Но потом потребовалось занять штатную должность директора. Библиотека поглощала все время, и ассистентской нагрузки я нести не мог. К моменту моего освобождения на кафедре должности не оказалось.

— Мы можем зачислить вас в аспирантуру, Миша, — сказал Сергей Данилович Сказкин. И я стал аспирантом кафедры археологии. Кандидатские экзамены сдал, еще работая в библиотеке. Оставалась диссертация — моя старая тема «Новгородское войско». Ввиду ее сложности мне назначили не одного, а двух руководителей — Арциховского и Тихомирова (случай, наверное, единственный в практике Министерства просвещения).

Когда именно наркоматы стали министерствами, чтобы народные комиссары могли назваться министрами, я в точности не помню[120]. Кажется, назначал меня еще нарком Потемкин, а когда я освободился, то был уже в ведении министерства.

Итак, я пошел в министерство, чтобы сообщить, что я уже больше не директор. В отделе библиотек, кажется, не любили Кудрявцеву и дали мне понять, что если я захочу, они будут настаивать, чтобы оставить директором меня (библиотека была двойного подчинения — в отделе вузов и в отделе библиотек). Теперь я понимаю, как странно было такое предложение, если учесть рассказанный выше случай с Юдовичем. Но я и без этого решил не оставаться.

— Ну, раз не хотите, мы вас направим в Ленинскую библиотеку.

Меня уже считали ценным библиотечным кадром. Вот, оказывается, как.

Мной распоряжался зам. министра Гавриленко.

Роскошный кабинет директора Ленинской библиотеки Николая Никифоровича Яковлева. Никакой фанеры. Полный свет. Ковровые дорожки. Словом, налаженный учрежденческий быт. Нет неустройства. Ко всему этому я совершенно не привык.

— Мы вас зачислим на должность главного библиотекаря. А в дальнейшем я рассчитываю на ваше участие в административной работе.

Я не возражал и против этого.

Но тут произошла случайная встреча с Косвеном — и судьба моя повернулась круче прежнего. Видно, не суждено мне было работать в налаженном, спокойном учреждении.

Мозжинка, февраль — март 1978 г.; Москва, сентябрь 1982 г.

Уникальная коллекция

Да… много было тяжелых дней в это «московское осадное сидение». Собственно, все дни были тяжелые. Но бывали и какие-то моменты, когда улыбка возникала почти без всякого повода, по ничтожному, казалось бы, случаю, как бы сама собой. И это очень помогало жить.

Николай Владимирович Скородумов. Он да Чеботарев составляли всю «мужскую прослойку» среди наших библиотекарей. Они были не моложе этих более чем пожилых женщин — два старика, проработавшие тут почти всю жизнь. Война застала Чеботарева ученым секретарем, а Скородумова — руководителем библиографического отдела.

Скородумов был во всем противоположностью своему угрюмому, постоянно терзаемому нервным тиком коллеге.

— Старая бибблиотечная крыса, — говорил он о себе, немного заикаясь. Среднего роста, когда-то полный, а в те годы какой-то сморщенный, сгорбленный, седенький (насколько можно было судить по выбивавшимся из-под ушанки волосикам — тогда все мы почти не снимали шуб и шапок), он был, однако, очень подвижен и бодр духом. Кое-как ковыляя, Скородумов успевал за день побывать везде. В полуразрушенной «фундаменталке» он проверял, уцелели ли какие-то нужнейшие картотеки. В учебных библиотеках разыскивал витринки для выставок, на факультетах узнавал, что делается, как возобновились занятия, «чем дышат» профессора и студенты и нет ли свободной теплой комнаты (эта его мечта так и не сбылась).

— В-видел Алпатова, — сообщал он мне. — Очень нужна биб-бли-огра-фия по вшам!

— ???

— Не удивляйтесь! Война в-всегда война. И вошь ест красноармейца, как, бывало, с-солдатика при царе. Алпатов получил задание нарк-комата.

— Наркомпроса?

— Подымайте выше! Наркомата обороны. А мы сделаем Алпатову библиографию! Пригодимся еще н-на что-нибудь!

Или:

— Дав-вайте сделаем выставку по Ньютону. Его юбилей. А у нас и цитата уц-целела:

Дерзайте ныне, ободренны, Раменьем вашим показать, Что может собственных Платонов И быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать…[121]

Видите, какие буквы зо-золотые!

Когда решено было прекратить эвакуацию и библиотеку не консервировать, он прямо-таки с энтузиазмом помогал составить смету, все время привычно опасаясь, что ее сократят:

— Как скажут нам: «Л-любую половину!»

Конечно, это был золотой человек, опытный, деятельный, мужественный, порядочный. Я предложил ему должность «драпанувшей» заместительницы директора.

— А я, знаете, уже б-был здесь замдиректора. Ничего хорошего из этого н-не получилось.

Пришлось оставить старика в покое.

Но однажды ко мне подошла Павчинская — самый старый работник библиотеки, можно сказать — хранитель традиций. И среди советов, которыми никогда меня не оставляла, сообщила, что у нас произошло ЧП и виной тому — Николай Владимирович.

— Подумайте, он завещал свое собрание не нам, а Ленинской.

Все тогда «ходили под богом». Речь о завещании меня не удивила.

— У Николая Владимировича большая библиотека?

— Не очень большая, но… как бы вам сказать… специфическая. У него самое полное во всей Москве собрание порнографической литературы… извините, но я вам в матери гожусь, мы говорим о деле, и нечего нам стесняться. Библиотека Московского университета должна быть полной, и этот род литературы тоже собирать. Вы должны с ним поговорить.

Я и поговорил.

Скородумов протер очки.

— Да. Это ч-чистейшая правда. И на то есть весьма ве-веские причины. С точки зрения биб-блиотечного дела, конечно. Изволите ли видеть, у-у меня большая коллекция порнографической литературы. Но не уник-кальная. И в Ленинке большая коллекция, но тоже не уникальная. И вот, представьте себе: если я за-завещаю свою коллекцию нашей библиотеке, которую, поверьте, всей душой л-люблю, как-никак полжизни с ней связано, во-от, видите ли, если я завещаю свою коллекцию нам, тогда и б-будет в Москве две больших коллекции, но н-ни одной уникальной. А во-от, если я завещаю Ленинке — вот тогда-то и получится у-у-уникальная коллекция порнографической литературы!

Как говорится, крыть было нечем. Логика железная.

А Николай Владимирович увлекся. Ему хотелось хотя бы описать свое сокровище.

— У меня том-мов не много, но есть очень ре-редкие экземпляры. Изволили ли читать виноградовские «Три цвета времени»[122]? Наверное, помните, что в начале там и-ищут для Даву редкое порнографическое издание (и назвал французское заглавие неясно, особенно для моих небогатых познаний). Даву, знаете ли, и вправду был большой люб-битель всякой такой к-клуб-бнички. Так во-от, у меня эта книжечка есть…

Уже провожая старика, я все-таки рискнул задать ему вопрос, который вертелся у меня на языке с самого начала разговора.

— Скажите, Николай Владимирович, если не секрет. Почему вы, такой, насколько мне известно, скромный во всех отношениях человек, избрали для коллекционирования именно этот род литературы?

— А в каком другом, как вы изв-волили выразиться, роде литературы мог бы я создать б-большое собрание п-при наших жилищных условиях? — сказал он, прищурясь.

И опять — логика была железной.

Мозжинка, январь 1972 г.

Московская группа

Марка Осиповича Косвена я повстречал случайно в вестибюле метро «Курская». Старик (впрочем, ему было тогда 58 лет, много меньше, чем мне теперь) шел потихоньку к эскалатору и имел такой же аккуратный и благородный вид, как и до войны.

— Марк Осипович! Давно ли вернулись? Что вас не видно в университете?

— Здравствуйте, доогой! Что мне ваш унивеуситет? Я тепей едактоу Госполитиздата — иначе не удаваось веунуться (последние слова он протрассировал мне на ухо — шел февраль 1943-го). Но это не надоуго. Вы знаете, что Толстов в Москве? Оуганизует здесь такую гуупу для выполнения уазных пуавитейственных заданий. Нас там уже несколько человек. И вы зайдите обязательно к нему — он пйинимает в фундаментауке, там, знаете, на Воздвиженке. Зайдите, зайдите! Может быть, у нас, виибус унитис, что-нибудь и получится дельное!

Марк Осипович был образованный классик и чрезвычайно любезный человек. Вирибус унитис — соединенными силами. Его и моими. Ну не был ли это самый утонченный, самый высокий комплимент?

Весь разговор занял минуты две, пока мы спускались по эскалатору. А внизу поехали в разные стороны.

— Так я скажу пуо вас Толстову. Зайдите! — это уже в дверях вагона. Конечно же, я зашел.

В мрачноватом кабинете директора Фундаментальной библиотеки по общественным наукам Академии наук СССР сидел Толстов — живой и, можно бы сказать, невредимый, если бы не красная ленточка ранения на тужурке.

В октябрьские дни 41-го на истфаке получали много телеграмм и писем. В большинстве извещали о своем местонахождении, просили разыскать родственников. Единственной в своем роде была телеграмма Толстова: «Ранен в бою Можайском прошу срочно ходатайствовать оставлении рядах Красной армии».

Выполнить эту просьбу, конечно, было в ту пору некому. И, наверное, кто-то возбудил о нем совсем другое ходатайство. Во всяком случае, Сергей Павлович говорил мне как-то, что местный военком уверил в бесполезности его настояний остаться в армии («все равно вас извлекут!»).

Если бы не знать, что Толстов и до войны одевался, как бы сказать, в стиле военного коммунизма, чуть подправленном сталинской «партийной формой»: френч, обмотки, широкий кожаный ремень, лихо заломленная кубанка, можно было бы упрекнуть его в том нарочитом щегольстве полувоенной одеждой, что так распространилась в те трудные годы (да ведь и достать штатской одежды не было возможности).

— Организована московская группа Института этнографии Академии наук, — сказал Сергей Павлович. — Пока нас четверо — Косвен, Никольский, Богданов и я. Пьет а терр[123] — вот в этом кабинете. Нам нужен ученый секретарь. Так вот, не станете ли вы им? Предупреждаю: археологией заниматься не придется.

Признаться, меня останавливало то, что опять надо будет все устраивать — от неустройства я устал и в библиотеке. А тут еще перспектива работать в Ленинке — такой устроенной, ухоженной.

— Это ты успеешь, когда будешь постарше, — сказал Василий Серапионович Турковский. — Я бы на твоем месте не боялся нестроения. Когда же и бороться с ним, как не в твои годы? В этом есть и необходимость, и свой немалый интерес.

Словом, я пошел в эту Московскую группу, даже не показавшись в министерстве. Яковлеву сказал по телефону, что с болью душевной отказываюсь от его предложения.

— Душевная боль при себе и останется, — ответил он несколько раздраженно.

Альберт Кинкулькин, бывший с Яковлевым в добрых отношениях, сказал, что тот звонил ему, пораженный моей беспартийностью (успел, значит, затребовать личное дело): «Может быть, он был членом партии?» (не исключен ли, как тогда многие). Получив заверение, что никогда не был, Яковлев удивился еще больше. И до конца своих дней относился ко мне корректно, но несколько настороженно.

Когда дошло до министерства, что я работаю не там, куда направлен, были звонки, но Толстов все уладил.

И вот я (страшно подумать!) ученый секретарь. «Принял дела» от С. М. Абрамзона, а дел в Москве принимать всего ничего. Директор и трое сотрудников (не считая меня). О Марке Осиповиче Косвене я уже говорил. Другой сотрудник был тоже старый знакомый — наш бывший профессор Владимир Капитонович Никольский. Война ничуть не изменила его: все те же развязывающиеся тесемки кальсон, забавно и как-то симпатично торчавшие вихры, набитый до шарообразности портфель и вместе с ним авоська — тоже с книгами, а главное — та же всегда взволнованная речь, обычно не очень вразумительная, но интересная. Третий — Владимир Владимирович Богданов — был корифеем этнографии, когда я еще не родился. Глубокий старик, совершенно беспомощный в этой военной обстановке. Когда он садился на почетное место перед столом Толстова, казалось, что в кресле лежит бурое пальто (тогда почти не топили, и все сидели в пальто, в ватниках), из которого торчат лишь мохнатые брови и остатки совершенно белых волос. Но активен был чрезвычайно. Откликался на любое предложение. Видимо, тоже очень соскучился по настоящей работе.

У нас не было ничего своего — кроме мыслей, разумеется. Мы сидели в чужом помещении, за чужими столами, даже ручки, которыми мы писали, принадлежали библиотеке, да и чернила тоже. У нас не было не только пишущей машинки — символа всякого учреждения, но и таких «мелочей», как угловой штамп и круглая печать, без которых не была действительна ни одна деловая бумага, в том числе и список на получение продовольственных карточек. Но Сергей Павлович умел преодолеть все, находя самые простые решения. Не без мытарств, конечно, мы получали карточки, а зарплату нам переводили из… Ташкента — ведь центр руководимого Толстовым института находился там в эвакуации.

И с первых дней мы занимались наукой. Вокруг маленькой группы Толстова создался настоящий лицей. Все, кто был хоть немного близок к нашей специальности, приходили в этот запущенный, редко убиравшийся кабинет, чтобы читать и слушать научные доклады. Одним из первых поручений мне, как ученому секретарю, было составить график заседаний — еженедельных! Заявок на доклады было так много, что сразу оказались заполненными все отведенные для этого дни до самой весны. Послушав первый же доклад Толстова и последовавшие за ним прения, я понял, что придется оставить и резервные дни для тех случаев, когда одного заседания не хватало.

Толстов тогда только что защитил свою докторскую диссертацию «Древний Хорезм»[124]. В ней были «Addenda» — дополнения, каждое из которых — по сути дела, самостоятельное исследование по древней истории. Он был в расцвете своих творческих возможностей. Нельзя сказать, что приводило меня в больший восторг — наблюдение за полетом его мыслей или форма, в которую он их облекал. До тех пор я знал, что он археолог — и его этнографическая ипостась меня восхитила. Я слушал, буквально раскрыв рот и развесив уши, старался впитать как можно больше этих увлекательных гипотез, таких красивых и убедительных. Сергей Павлович и сам был увлечен изложением своих последних выводов и делал доклады с удовольствием. Как-то он даже сказал:

— Мой день рождения. Давайте назначим мой доклад.

Говорил он легко, свободно, увлекаясь сам и увлекая слушателей. Доклады его всегда вызывали оживленные прения. И хоть нас считалось только пятеро, заседания с самого начала были многолюдными. Наша группа стала как бы оазисом среди песков. К нам охотно приходили истосковавшиеся по научным дискуссиям сотрудники других учреждений. Особенно запомнился мне Николай Феофанович Яковлев, лингвист, видимо, очень широко образованный и имевший склонность к психологии (как, кажется, многие лингвисты). Его доклады о Леви-Брюле (с которым докладчик спорил не так яростно, как было принято у нас в те времена), об антропогенных названиях частей предметов (типа «спинка ножа», «ножка стула») казались мне открытиями. Как-то забывалась нарочито неопрятная внешность докладчика, его шамкающий гнилозубый рот, низкий, хрипловатый голос. Думалось лишь о психологических неожиданностях языка (Фрейд тогда был под строгим запретом).

Другой наш частый докладчик — Валерий Николаевич Чернецов, коренастый лысоватый блондин неопределенного возраста — был мне знаком и раньше, но как археолог-сибиревед. А оказалось, что он еще и этнограф. Да какой! Проживший годы в Зауралье среди обских угров — хантов и манси. Он рассказывал о медвежьих праздниках (показывая свои собственные прекрасные зарисовки), о фратриальном делении — и всегда поражал огромным запасом сведений, не вычитанных из книг, а наблюденных непосредственно в поле. О Чернецове мой знакомый по университетской команде ПВО, зоолог Вяжлинский, рассказывал почти невероятное: будто однажды, еще в мирное время, он (Вяжлинский) вслед за какими-то своими зверями спустился на ту сторону Уральских гор и от местных жителей узнал, что среди них не так давно поселился русский человек, добрый и мудрый — лечит, помогает советами, учит жить. Не зная, как поступить с новоявленными избами-читальнями, они спросили: не сжечь ли их, а заодно — и избачей? Он сказал, что пока не надо. Пусть живут.

Это был Чернецов. Человек, которого я знал, был не похож на этот образ — мрачноват, как будто бы нелюдим, но франтоват. Собирал фарфор и пользовался феноменальным успехом у женщин. Две его жены были в эвакуации, и в те дни он женился на моей соученице Ванде Мошинской — этакой рафинированной палкообразной девице. Это не считая множества романов, которых не скрывал, что не мешало ему выступать защитником патриархальной семьи, если дело шло о свободе для женщин. Из уст такого человека я никак не ожидал услышать тех докладов. Так на всю жизнь осталось двойственное отношение к Чернецову: очень любил слушать его, но избегал бытового общения.

Марк Осипович рассказывал нам о различных аспектах проблемы матриархата. Почему-то особенно запомнились его «Легенды об амазонках». Как докладчик он был во всем противоположен Толстову — собранный, всегда чисто выбритый, спокойно-ироничный, он, казалось, сидел не на заседании, а вел светскую беседу где-нибудь в гостиной, только вот чая не было. Поражал меткостью суждений, отточенностью аргументов, громадной эрудицией.

А когда начинались споры и глуховатый говорок Богданова мешался с несколько скрипучей, грассирующей речью Косвена, порывистой, как бы кудахтающей манерой Никольского, иногда яростными репликами Толстова — становилось трудно вести протокол, и я, бросив за безнадежностью это занятие, весь превращался в слух. Эти заседания были для меня вторым университетом.

Выкраивать время для таких научных споров было нелегко: шла зима 1943 года. Только что был освобожден Сталинград. Все жили в постоянном напряжении, впроголодь (несмотря на дополнительное питание), в холоде, ходили в обносках. Быт отнимал (особенно у пожилых людей, у которых оставалось совсем немного сил, как у Богданова) массу времени и энергии, и нужно было очень хотеть, чтобы проводить в научных спорах, по крайней мере, один день в неделю.

Точнее — полдня. Мы заседали по утрам не только потому, что с наступлением темноты даже передвигаться было трудно. У Толстова рабочий день резко делился на две части. С утра — дела института, Отделения академии и пр. В 2 часа он все это кончал, чего бы ни стоило. Обедал, ехал домой спать. Вставал часов в 7 вечера — и всю ночь, часов до 4 утра, читал и писал — словом, работал над своей темой. А там опять несколько часов сна — и снова директорство.

— Что вы меня уговариваете? Я сплю не меньше, чем вы, — часов восемь или около того. Но так я из одного дня делаю два.

Дорого ему это обошлось.

Научные доклады были тогда как отдых. А повседневный труд — выполнение срочных заданий. Организация этнографической службы, как любил говорить Толстов, которая приобрела важное значение. Наступивший перелом в военной обстановке позволил думать и о будущем мире. И вот тут-то «оказался чрезвычайно важным этнический состав населения Земли, или, выражаясь не столь научно, какие народы где живут. Прежде всего — в Европе. Но и в Азии, и в Африке. Этим интересовались теперь не только ученые, но и политики, да и военные, которым тоже нужно было знать, в какой обстановке придется действовать, перейдя наши границы. Летом 1943 года от нас запросили множество срочных справок такого характера. Работа над ними требовала прежде всего людей — квалифицированных специалистов — этнографов и картографов, а их в Москве почти не было.

Толстов смело брал в Институт «смежников» — археологов, антропологов, географов, литературоведов — и всячески старался вернуть в Москву всех этнографов, куда бы ни забросила их война. Началась уже реэвакуация — и много списков мы подали, чтобы как-то собрать нужных людей. Возвратился университет, появился Максим Григорьевич Левин, ставший правой рукой Толстова.

С Левиным я познакомился раньше — еще до того, как он эвакуировался, в штабе ПВО университета. Но можно ли было предположить, что этот «лощеный штабист», как я называл его про себя, такой серьезный ученый, проведший несколько лет на Крайнем Севере, притом отнюдь не в штабных условиях, великолепный организатор, что он до тонкостей знает сложную кухню организации научной работы и станет в этом моим учителем, что до конца его жизни мы будем друзьями.

— Ну, Мишенька, дел у нас мильон! — так начинал он каждый божий день — и работа кипела.

Собирание людей было в какое-то время главным делом Толстова и его штаба. Наша Московская группа росла буквально не по дням, а по часам.

И кто у нас появился!

Токарев, Богатырев, Кушнер, Рыбаков, Бунак, Дебец, Чебоксаров — все звезды первой величины, хотя и не все они имели тогда уже те высокие научные отличия, которых достигли впоследствии. Маститым был только B. В. Бунак, более молодыми профессорами — П. Г. Богатырев, П. И. Кушнер, C. А. Токарев; Б. А. Рыбаков, Г. Ф. Дебец и Н. Н. Чебоксаров были молодыми, недавно защитившими [диссертации] докторами, как, впрочем, и М. О. Косвен, и В. К. Никольский. П. И. Кушнер, старый революционер-подпольщик, известный ученый, не имел, как выяснилось, даже кандидатской степени (профессором его утвердил еще в двадцатых годах Государственный ученый совет). И кандидатскую, и докторскую диссертации Павел Иванович защитил уже в нашем Институте, в один год. Он считал, что защитить две диссертации легче, чем хлопотать о присвоении степени доктора без защиты (на что он имел право).

У нас появилась и целая плеяда аспирантов и докторантов: Чичеров, Потапов, Померанцева, Соколова, Бараг, Гарданов, Крупянская, Белицер, Маслова, Жданко, Калоев, Якимов — этим еще предстояло стать корифеями. Толстова не смущали никакие «объективные» трудности. Он добился, например, зачисления в аспирантуру известного уже к тому времени сибиреведа Бориса Осиповича Долгих, не имевшего диплома об окончании высшего учебного заведения, вопреки строжайшему запрету.

— Толстов берет аспирантов туда старше себя. Сторо ли он поймет, тат это смешно? — говорил Арциховский.

Время, однако, показало, что ничего смешного тут не было. Именно эти люди, которых я не могу здесь даже всех перечислить, вынесли на своих плечах наиболее трудные работы, далеко продвинули этнографию.

Были, конечно, и огрехи. Однажды появился пожилой, седой, плотный мужчина и сказал, что он — работник МВД, как тогда говорили, теперь в отставке и имеет материалы об эвенах и юкагирах. Толстов принял в нем живейшее участие. И. Ф. Симоненко вскоре был зачислен в аспирантуру (хотя и у него не было высшего образования), но не по Сибири, а по украинцам, стал особо доверенным лицом директора и даже рекомендовал его в партию.

Диссертацию защитил едва-едва, через несколько лет перевелся на Украину, но прославился отнюдь не научной работой, а составлением документов совсем не научных, в просторечии именуемых доносами. Куда бы он ни поступил, от него рано или поздно избавлялись, и кончил свои дни он довольно бесславно, где-то в Саратове, вне науки. Но это — много лет спустя. А в те годы Толстов считал его фигурой настолько нужной, что даже представил к правительственной награде, и только вмешательство В. П. Волгина это дело приостановило. Надо сказать, что такие огрехи у Толстова были единичны. Несравненно больше привлек он в науку людей способных, достойных, работящих, каждый из которых в меру своих сил принес пользу общему делу.

Одной из первых наших аспиранток была Мира Салманович. Она как-то ворвалась в наш темноватый кабинет и сразу осветила, оживила его. Зазвучал ее глубокий, красивый голос. Порывистые, несколько угловатые движения, видавшее виды пальто, которое теперь на ней болталось, вечная папироса — все это не позволяло до времени увидеть величавую, какую-то тициановскую Мирину красоту, гордую посадку головы. Миру взяли на первых порах на должность секретаря — моего помощника. И трудно было представить себе секретаря более неудачного, который терял все бумажки и горячо утверждал потом, что никогда в жизни их не видел, но вместе с тем человека более участливого, доброжелательного, заботившегося обо всех и о каждом, не упуская никакой мелочи.

— Послушайте, Мишенька, этот разиня Бараг не получил еще карточек. Отдадим ему наш дополнительный хлеб! А?

Тут же она блестяще сдала аспирантские экзамены и с головой (как она всегда отдавалась любому делу) ушла в этнографию румын. Приглашенный руководить Мирой известный романист профессор М. В. Сергиевский говорил, бывало:

— Если бы к ее темпераменту еще хоть немного усидчивости, она бы горы сдвинула. Она еще не знает романцев, а только их жалеет, особенно — молдаван.

И так всю жизнь Мира о ком-то заботилась, хлопотала, с кем-то сражалась, куда-то отправлялась в экспедицию — и почти не присаживалась за письменный стол. Она вырастила трех детей — свою дочь Галю, сына и дочь своего второго мужа Р. Бершадского. И, разойдясь с ним под конец жизни, оставалась любимой матерью всем троим, уже взрослым детям.

Для меня отношение людей к Мире было своеобразной лакмусовой бумажкой: люди хорошие ее любили, быстро и коротко с ней сходились. Враждебно-иронически относились к Мире всякие карьеристы, недоброжелатели и вообще плохие люди.

Конечно, наша Московская группа переросла уже рамки директорского кабинета библиотеки. А поврежденное бомбежкой здание Отделения все не было восстановлено. И вот глубокой осенью 1943 года академик Греков, взяв с собой представителей институтов, обошел исторические учреждения, не входившие в состав Академии наук и имевшие более или менее годные для работы помещения: Исторический музей, Историческую библиотеку, Институт краеведческой и музейной работы[125]. Было интересно наблюдать, как авторитет академика действовал на администрацию этих учреждений, отнюдь не расположенную увеличивать тесноту, в которой работали тогда все. Б. Д. Грекову не могли отказать — и вот мы получили для работы отсек гардероба Исторической библиотеки и отгороженный маленький кусок коридора на верхнем ее этаже. К тому же Толстов, руководивший одновременно и Московским отделением ИИМКа[126], позволил нам пользоваться частью помещения этого института — бывшей лавочки на Черкасском переулке. Так мы работали еще год, пока не было приспособлено здание Отделения на Волхонке, где нашему институту отвели три комнатки — наконец-то свои!

Несмотря на эти мытарства, работа шла. Появились еще два оазиса научных споров — Сектор антропологии под руководством В. В. Бунака и Комиссия фольклора, возглавляемая П. Г. Богатыревым, — оба в нашем институте. Я был ближе к фольклористам и вовсе не разбирался в антропологии. Богатырев был как раз тем человеком, который нужен для привлечения широких кругов ученых: увлеченностью, колоссальной эрудицией, обширными научными связями и, главное, неотразимым обаянием. К нему тянулись и молодые, и не очень молодые фольклористы, где бы ни было их официальное место работы. В этом отношении Петр Григорьевич напоминал Толстова, но был гораздо мягче и вряд ли смог бы организационно закрепить свой успех, не имей он надежного помощника во Владимире Ивановиче Чичерове. Богатырев никогда не говорил ни о ком плохо. Лишь однажды я услышал от него по поводу неудачного докторанта Нечаева: «Во всем этом меня утешает лишь то, что он не мой протеже». Мало кто умел так передавать впечатление от виденного, как Богатырев. Словацкие крестьяне, среди которых он вел работу много лет, вставали в его докладах как живые. «Лидове дивадло» — народный театр впервые раскрылся передо мной тоже в его докладах. В университете мы почти не проходили фольклор — тем интереснее были для меня сборища фольклористов. Маленький, кругленький, с хрипловатым голосом, всегда небрежно одетый, непричесанный, Петр Григорьевич был очарователен. Доброжелательность его не знала границ. Он опекал в научном отношении всех фольклористов, которые как-либо были с ним связаны — лично или по переписке. Но в бытовом отношении это был настоящий ребенок, о котором, в свою очередь, всегда заботились ученики.

Однако научные споры оставались для нас еще роскошью, которую не каждый день можно себе позволить. Мы были по горло заняты специальными справками. То и дело выдавались материалы о том или ином «горячем» районе в Европе, Азии, Африке. Текст и карты. В процессе их составления разрабатывались и методы исследования этнического состава населения.

Здесь ведущими стали теоретические работы П. И. Кушнера о методике определения этнических и этнографических территорий, их границ, не устаревшие и до сих пор. В конце войны, когда в советском плену оказались тысячи военнослужащих разных рас и национальностей, удалось провести широкие антропологические исследования среди военнопленных. И еще не кончилась война, когда начались наши первые послевоенные экспедиции, чисто этнографические, без специальных государственных заданий. Сколько могу припомнить, первым поехал Дебец на Чукотку, Чебоксаров с группой наших сотрудников и студентов университета отправился в какие-то гораздо более близкие края — кажется, в Подмосковье. Потом были экспедиции в Закарпатье. И наконец возобновилась знаменитая уже Хорезмская экспедиция Толстова. Теперь она стала комплексной, археолого-этнографической, и этнографическую часть ее возглавила вскоре Т. А. Жданко.

Между тем наши работы по специальным заданиям, кажется, пригодились. Свидетельством этого было привлечение наших сотрудников в качестве экспертов при подготовке разного рода предварительных и послевоенных соглашений. Больше всего мне запомнились поездки С А Токарева и И. Ф. Симоненко в Югославию и во Францию. Экспертом был, конечно, Токарев, а Симоненко — чем-то вроде комиссара или вообще сопровождающего при нем. Во всяком случае, вернувшись, Симоненко возмущенно рассказывал, что Токарев его не слушался, вел себя слишком вольно, позволял себе посещать парижские музеи, а его, Симоненко, когда тот указал на недопустимость этого, попросту послал к черту. Последнее, кажется, никого не удивило. Всем было ясно, что у них были и разные интересы, а вероятно — и разные задания. Так или иначе, Сергей Александрович вернулся сияющий, переполненный впечатлениями о Лувре и прочем, но в том же потрепанном пиджаке, а Симоненко — как всегда, мрачноватый, в роскошном синем костюме с иноземной маркой, которую любил показывать. Говорят, наши дамы однажды окружили Симоненко и стали расспрашивать, какое впечатление произвели на него француженки и вообще зарубежные женщины.

— Аккуратные. На человека похожи, — последовал ответ.

А сводки были все лучше, салюты все чаще. Чувствовался конец треклятой войны. Но только с мая 1945 года прекратилось затемнение Москвы. Помню, с каким восторгом мы бросились срывать опостылевшие синие шторы, едва пробила полночь накануне 1 мая.

Надо сказать, что в конце войны повсюду в учреждениях охотно организовывались по подобающим случаям (революционные праздники, Новый год) вечеринки в складчину (продуктами, конечно). Была даже такая инструкция, кажется, — поощрять такие законные желания сотрудников, поскольку это культурный отдых и к тому же повышает настроение; разрешать собираться в служебных помещениях, но обязательно иметь трезвых людей, которые обеспечивали бы порядок.

Так вот, первомайский праздник 1945 года совпал у нас с юбилеем Косвена — 60 лет! Все любили Марка Осиповича и радостно отмечали эту дату. Конечно, было заседание ученого совета. Приветствия. Арциховский произнес краткую латинскую речь, юбиляр с ходу ответил также по-латыни — словом, все на уровне высочайшем. Подарили мы, помнится, купленный в комиссионке прекрасный старинный кубок венецианского стекла.

— Наши доблестные войска штуумуют воота Беулина! — сказал Марк Осипович в заключение и поднял кубок.

А потом был, конечно, скромный банкет, и танцевали, и Мира пела, аккомпанируя, как всегда, себе на гитаре, новую тогда песню «С берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист»[127]. И в двенадцать мы заметили, что пора расходиться, но прежде сорвали с окон ненавистную светомаскировку.

Как мы узнали все же, что война кончилась? А очень просто. Здание наше, как сказано, на Волхонке. А за рекой, через Каменный мост, — английское посольство. Так вот, над ним еще 7 мая был поднят огромный британский флаг. Его освещали прожекторы — ведь затемнение отменено! И все приходили смотреть на этот знак окончания войны, которая официально кончилась для нас 9-го.

Вот был праздник! Такого подлинно всенародного ликования я не видел больше никогда. Улицы наполнились народом. Незнакомые люди обнимали друг друга на радостях. Хоть потери и не были забыты, хоть не было почти ни одного дома, где кто-нибудь не погиб или не был изувечен на войне, радость мира на какой-то срок заслонила все. И, конечно, везде были накрыты столы, на которые каждый ставил, что мог, и, конечно, было вино (точнее — водка). Но я не видел ни одного пьяного до одурения, ни одного скандала или драки. А потом был Парад Победы, когда немецкие знамена волочились по земле. И должна была в один день с парадом состояться демонстрация, но проливной дождь заставил ее отменить. Помню, нашу колонну эта весть застала на Арбатской площади, по случайности — на том же месте (возле кинотеатра] «Художественный»), где я почти пять лет назад слушал выступление Молотова о нападении Германии и начале войны. Теперь мы спокойно стояли под ливнем, переговаривались, и, кажется, единственное, что беспокоило нас, это как бы не простудился там, на трибуне, Сталин. Поэтому и отмена демонстрации не огорчила — это была разумная, по нашему мнению, мера для охраны здоровья правительства. Может быть, тот самый репродуктор, из которого мы с таким напряжением ловили тогда слова о войне, отпустил нас теперь по домам.

Я сказал, что 9 мая кончилась война. Это, однако, не совсем так. Кончилась война в Европе, война с гитлеровской Германией и теми, кто был с ней. Кончилась война, почти до последнего дня угрожавшая жизни каждого из нас (недаром затемнение было до 1 мая). Но еще почти четыре месяца продолжалась война в Азии, война с Японией, для войны работал еще и наш институт.

То, что мы делали во время войны, не прошло бесследно и для нашей мирной деятельности. Работы, выполненные по военным заданиям, положили начало новым направлениям в этнографии мирного времени. В частности, изучению этнического состава мира, которое вылилось в многотомное издание «Народы мира» (первоначальный план его — 9 томов — был задуман еще при мне)[128]. Большую роль в дальнейшем сыграли работы П. И. Кушнера о методах определения этнических территорий. Во время войны мы пользовались ими, что называется, в служебном порядке. В первые же послевоенные годы они вышли отдельной книгой. Вообще к концу войны у нас накопилось столько работ, что, едва лишь восстановилось издание книг, мы смогли начать выпуск новой серии трудов института. Более того. Мы восстановили журнал «Советская этнография», выпустив сначала несколько сборников, а потом добившись разрешения издавать этот журнал в Москве. С 1946 года он начал выходить регулярно.

Читатель, наверное, уже заметил, что я говорю «институт», а не «Московская группа». К тому времени Институт этнографии во главе с С. П. Толстовым уже прочно обосновался в Москве, а группа военного времени прекратила свое существование. И появилось новое для института периодическое издание — «Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях».

1945 год отмечен еще одним праздником — юбилеем Академии наук. Правда, дата была некруглая — 220 лет. Но праздновалась так, как будто исполнялось пятьсот, если не тысяча. У всех, кажется, во всем мире было радостно на душе, и на торжества съехалось очень много ученых из разных стран. К приему гостей готовились загодя, по мере сил. И в нашем пострадавшем от войны здании сделали косметический ремонт, выдали какую-то драпировочную материю на занавески и портьеры (синюю-то маскировку мы сорвали!), какую-то мебель — в кабинете, где мы сидели втроем с Толстовым и Левиным, появились настоящие письменные столы, кресла, даже диван. Нас собрали и специально проинструктировали, что время уже не военное, нельзя сидеть в рабочих комнатах, а тем более — принимать посетителей в пальто или, не дай бог, в ватниках. И даже позаботились, чтобы мы приоделись: дали возможность купить материю и сшить костюмы. И подкормили немного. А к самому юбилею были широкие награждения — и в нашем институте многие получили ордена и медали. Да и денежные премии.

К юбилею наш институт подготовил открытие старейшего русского музея — Кунсткамеры, или, как он назывался теперь, Музея антропологии и этнографии им. Петра Первого. К тому времени в Ленинград возвратились уже все оставшиеся в живых ленинградские этнографы, и вместе с ними работали посланные в Ленинград наши московские сотрудники. И иностранные гости могли увидеть выставку, которая, судя по отзывам, поразила их до глубины души.

Торжественная сессия Академии наук открылась в Москве, продолжалась в Ленинграде и закончилась снова в Москве. Были и встречи, и беседы с гостями из республик и из-за границы, и банкеты, и спектакль в Большом театре. Словом, было и хлопотно, и радостно.

Тогда я еще не знал, что радостный юбилей может закончиться, например, отстранением от должности руководителя учреждения-юбиляра (теперь-то это меня не удивляет). Президент Академии наук Владимир Леонтьевич Комаров, ботаник с мировым именем, был тогда уже очень стар — пожалуй, даже не так годами (ему было только 76 лет), как здоровьем. Мне довольно много приходилось видеть его и слышать его выступления. Уже с первого раза я понял, что логические ударения президент делает неправильно и вообще речь его несколько затруднена. Но в академических кругах Комарова любили. Рассказывали о благотворном его вмешательстве в некоторые дела, о том, как за неуважение к Комарову якобы был отстранен от должности вице-президент О. Ю. Шмидт. У Комарова было множество надежных помощников и заместителей — словом, всю войну дела (и, как мы теперь знаем, немалые) шли. На юбилейном заседании речь президента прочел вице-президент Л. А. Орбели, импозантный старик в мундире генерала армии. Но где-то на вокзале во время поездки в Ленинград Владимир Леонтьевич, говорят, попался, к своему несчастью, на глаза Сталину — и последовало решительное «убрать!». Так ли это все было или не совсем так, но не успели еще отзвучать юбилейные славословия, как собралась чрезвычайная сессия, избравшая президентом академика С. И. Вавилова. Комаров ушел, конечно, «по собственному желанию». В газетах были напечатаны крупно портреты и старого, и нового президента. В общем, все благопристойно. Но Комаров умер в том же 1945 году.

С. И. Вавилов оказался не только крупным ученым, но и человеком высокой порядочности и выдающимся администратором. Жаль, что пребывание его в этой должности было очень кратким: в 1951 году он скоропостижно скончался, едва достигнув 60 лет.

Так постепенно входили мы в мирное бытие. Очень постепенно, потому что не отпускали нас сразу всякие трудности. Не было ни бумаги, ни необходимого экспедиционного инвентаря. Об автомашинах нельзя было и заикаться. Да и с едой и вообще со снабжением было нелегко. Еще два года оставались карточки. А «промтовары» были по ордерам. Правда, с этим становилось все легче. И Максим Левин с удовольствием встречал сотрудника в новых калошах.

— Скоро, Мишенька, мы всех обеспечим калошами!

Все же бывали и довольно курьезные ситуации. Когда у меня родился сын, пеленок взять было негде. А тут нам дали ордера — и я получил ордер на 5 метров бумазеи и 5 метров… кумача. Но на двоих с Владимиром Ивановичем Чичеровым. Представив себе, как будет выглядеть сын после употребления кумачовых пеленок, я решился попросить:

— Владимир Иванович! Не уступите ли вы мне бумазею: теплые пеленки нужны. А я вам отдам весь кумач.

— Давайте. Я себе сошью из него пижаму.

Не знаю, щеголял ли Чичеров в кумачовой пижаме перед соседями по квартире. Но моему Гришке бумазейные пеленки пришлись очень кстати.

Как я уже говорил, к юбилею Академии наук нас и приодели, и подкормили. Но потом наступили довольно суровые будни. Чтобы прокормиться, по-прежнему брали огородные участки, на которых сажали в основном картошку. Для нашей семьи на зиму нужно было мешков шесть картошки.

Дом наш стал относительно пригоден для житья еще в 1944 году. Но огромные окна были закрыты сухой штукатуркой, и лишь маленький кусочек рамы — стеклом, так что в комнате было и темно, и довольно холодно. К рождению Гришки пришлось поставить «железку». А для нее нужны были дрова, которые давали тоже по ордерам, не полагавшимся жильцам домов с центральным отоплением. Так что проблема дров тоже была достаточно остра. Нормально заработало центральное отопление лишь в 1946 году, но мы не сразу решились убрать «железку». Стекла вставили, но, конечно, не достали таких, как были раньше. Пришлось сделать дополнительные мелкие переплеты рам. Эти рамы я видел вплоть до 1982 года, когда случалось проходить мимо нашего старого дома.

В 1945 году начались уже археологические раскопки. До тех пор работа археологов была связана преимущественно с фиксацией разрушений исторических памятников вражескими войсками. Когда Арциховский был направлен для этого в Смоленск, он взял себе в помощь Монгайта и меня. Поездка эта заслуживает особого рассказа. Сейчас Артемий Владимирович начал раскопки в подмосковном селе Беседы. Предполагалось, что я буду ему помогать, но институтские дела не позволяли отлучаться из Москвы больше, чем на день, да и помощь моя не требовалась: как всегда, у Артемия был надежный костяк аспирантов. Я бывал скорее как гость, вместе с М. Н. Тихомировым и М. М. Дьяконовым. Но все же раскопал пару курганов. Первые после долгого перерыва раскопки, экспедиционный быт, такой с юности волнующий, — все было и так, и не так, как в прежние годы.

Салют в честь победы над Японией мы наблюдали уже из Бесед. Зрелище Москвы, озаренной светом прожекторов, яркими огнями ракет, предстало передо мной впервые со стороны. И, кажется, у всех вырвался вздох облегчения: вот теперь война совсем кончилась!

— Археологией заниматься не придется! — сказал мне Толстов больше двух лет тому назад. Он и теперь не склонен был особенно поощрять моих археологических занятий вне института.

А я тосковал по раскопкам в русском городе.

Мозжинка — Москва, 1981 — июль 1982 г.

Древний Смоленск

Немцы захватили Смоленск осенью 1941 года и держали почти два года. В августе 1943-го наши войска отбили его вновь. И через несколько дней после этого А. В. Арциховский сказал нам с Монгайтом:

— Ну что ж, едем в Смоленст. Фитсировать разрушения памятнитов тультуры. Вот мандат Томиссии на мое имя, а вы назначаетесь моими помощнитами. Возможные объетты работы — тремль Федора Тоня, собор семнадцатодо вета, набережная цертовь тат будто двенадцатодо. Это вместе с архитетторами: на нас археолодичестая часть. Днездовстий модильнит и дородища — целиком на нас. Ну, и что-то может оттрыться дополнительно. Вот.

Еще день — и мы с Артемием и Шурой едем в Смоленск. К нашему удивлению, со всеми удобствами, почти как в мирное время — в купированном вагоне. И в купе ни одного лишнего человека — каждый на своем месте.

— А как же иначе — ведь к фронту едем, — говорит проводник.

Утром увидели возвышающиеся на крутом берегу Днепра древние башни, за ними — силуэты зданий. Кажется, к счастью, тут много уцелело.

Увы, это было совсем не так. Вид Смоленского кремля издали был обманчив — там стояли даже не коробки домов, а одни полуразбитые стены. Не было не только крыш, дверей и окон. Не было ни полов, ни потолков. Тут не работа жестокой взрывной волны или даже снарядов. Тут методически злая воля жадного и жестокого врага. Междуэтажные перекрытия тщательно срезаны: балки перепилены автогеном. Чтобы не оставить после себя ни призрака жилья.

Улицы в центре Смоленска, кажется, никогда не славились ни шириной, ни прямизной. Но сейчас по улице почти невозможно пройти: повсюду завалы из кирпича, балок, железных листов, сорванных с крыш, всякого мусора. Настоящий разгул разрушения. Куда ни бросишь взгляд, он упирается в развалины. Их разбирают военнопленные в какой-то непривычной для нашего взгляда зеленоватой, чрезвычайно мятой и рваной форме немецкой армии. Места, где они работают, обнесены колючей проволокой. Ведут себя пленные беспокойно, то и дело бросают на улицу отнюдь не смиренные взгляды. Видно, еще недавно в плену. Позднее в Новгороде мне случилось видеть совсем других пленных, уже привыкших к своей жизни в плену и работавших без строгого конвоя.

Есть здесь и жители Смоленска, вернувшиеся с нашими войсками. Они ютятся в башнях старинной крепости, в развалинах, где гуляет ветер (благо время еще летнее). Мы не сразу поняли, что башни стали жилыми, и, только испытав неудобство, естественное для человека, вошедшего без стука в жилую комнату, стали стучаться, если было во что стучать, или как-то иначе просить разрешения, прежде чем войти. Не знаю, остался ли в городе хоть один гражданский, как говорят, дом, сколько-нибудь пригодный для жилья.

И чувствуется стремление как-то наладить городской быт. Заботятся, например, чтобы была годная для питья вода: это проблема к тому же и предупреждения эпидемий. На улицах есть «торговые точки», где можно попить. Видимо, очень остра проблема простейшей посуды: воду продают стаканчиками, изобретательно сделанными из консервных баночек, так, что отогнутая и согнутая крышка образует своеобразную ручку кружки.

На большинстве жестянок из-под консервов — марка «Оскар Майер». Это не немецкая, а американская фирма — это мы знаем по Москве. А жестянок (конечно, пустых) здесь целые горы на улицах; употребляются они широко, ведь посуды нет никакой — ни столовой, ни хозяйственной. Да и в разных других случаях используется эта жесть.

На улице встречаешь в основном мужчин. Но есть уже и женщины (не военные) и даже дети. Вот бежит девочка лет двенадцати с огромной по ее росту консервной жестянкой (литров в пять), как выяснилось — за керосином. Нас поразила уже не банка, а новенькое платьице девочки — из материи, украшенной изображениями американских военных самолетов — Дугласов, Харрикейнов (надписи тут же) и других — явно «американский подарок». Что они там, в Штатах, носят во время войны одежду с такой патриотической символикой или материя специально предназначена для союзников?

Среди развалин домов возвышаются церкви. Менее других поврежден костел. А при церквах огромные кладбища. И видно, что многое множество новых могил, совсем свежих. Так, кладбище при костеле явно выросло за эти последние недели, кажется, в несколько раз. На свежих могильных холмиках, вытянувшихся длинными прямыми рядами, надгробья — маленькие деревянные обелиски. На обелисках — лаконичные надписи: воинское звание, имя, отчество, фамилия, реже — и год рождения. Тут не было времени для выражения чувств — и так всякому понятно, как велики, как тяжелы наши утраты. Буквы надписей вырезаны все из тех же консервных банок, на некоторых литерах можно прочесть ту же надпись: «Оскар Майер» — обрывок или даже целое слово…

Но вот какой-то толчок, почти физический: майор юстиции Борис Григорьевич Бройдо… Боря Бройдо — муж моей двоюродной сестры Нины… В дни моего детства это был красивый и добрый парень. Носил еще иногда тельняшку и любил вспоминать о «действительной» службе, которую недавно отбыл на флоте. К старшим был заботлив — я постоянно видел его хлопоты, помощь бабушке Фридерике Наумовне и тете Лизе. Очень любил детей и охотно возился с нами, мальчишками. Притом бывал резковат, но как-то по-доброму.

Видимо, в самом начале тридцатых годов они развелись, и я не видел Борю долго. Лишь в 1939-м встретил его в метро. С молодой женой. Я страшно обрадовался ему, и он тоже, видимо, не был огорчен встречей, хоть не сразу узнал меня в бороде. Военная форма (на этот раз не морская) очень ему шла. Все торопились, и мы обменялись всего несколькими фразами; он все же рассказал, что жена учится в консерватории, и заметил, что мне борода ни к чему… и вот я вглядываюсь в затертую фотографию-«удостоверку», прибитую тут же под стеклышком (а на рамочке — опять «Оскар Майер»). Видно, любили его в части, где он служил, — позаботились и о карточке. И всего-то он прожил меньше сорока лет. Такой красивый, добрый и храбрый.

Конечно, шок. Конечно, случайность. Но так ли уж невероятно было увидеть Борину могилу? Столько людей здесь погибло, что многие из тех, кто приезжал в те дни в Смоленск, могли увидеть могилу родственника или знакомого. И не так уж неожиданно для себя.

На другой день мы поехали в Гнездово. Огромный могильник — самый крупный в нашей стране. Конечно, уничтожить все 3000 курганов не пытались. Но десяток-другой испортили, устроив в них землянки. И на городищах есть и ямы, и окопы. Возвращались в город на подножках проходившего санитарного поезда.

— Мандат разрешает нам остановить поезд, — сказал Арциховский. — Но сядем лучше на ходу, не афишируя нашей миссии. Т тому же сейчас тепло, а ехать недалето.

Он взгромоздился на подножку, заняв ее целиком, на подножке соседнего вагона примостились мы с Шурой.

— Не засыпай по обыкновению, — сказал Шура. — И давай Артемию не дадим заснуть, а то он упадет — мы-то с тобой держим друг друга. Будем говорить все время — за беседой не заснем.

Я не сказал, что в Смоленске было уже какое-то сараеобразное помещение для приезжих, и нам удалось получить там койки. Но в тот день, когда мы кончили наши дела, все время шел проливной дождь. Уже мы привели в порядок всю документацию (печальный итог — только памятникам археологии Смоленска и его окрестностей немцы нанесли урон, оценивавшийся во много сотен тысяч тогдашних рублей!). Теперь нужно бы заверить наши акты у главного архитектора города — а как его найдешь в такой дождь! Но, как ни странно, нас выручили наши же громкие сетования. Оказалось, что один из расквартированных в том же помещении приезжих и есть вновь назначенный главный архитектор и что печать он носит с собой — пока хранить негде.

Мы оставили архитектору по экземпляру всех заверенных актов.

С тех пор я не раз бывал в Смоленске и в Гнездове. Везде ведутся раскопки. Город красив и очень чист.

А перед моим внутренним взором — все тот, давний, разрушенный и только начинающий возрождаться древний Смоленск.

Москва, 15–17 октября 1989 г.

Учитель моих учителей

Старик Державин нас заметил

И, в гроб сходя, благословил.

А. С. Пушкин[129]

Да простит мне читатель это нескромное сравнение, но, право же, у всякого из нас есть свой Державин — человек, у которого не учишься непосредственно, но встречи с которым — событие в жизни, а какая-то из них навсегда западает в сердце ощущением окрыляющего успеха. Моим Державиным был Василий Алексеевич Городцов.

Каждый раз, входя в зал заседаний Института археологии, я вижу в золотой раме его портрет. Гордо повернутая почти что в профиль, редкостно красивая какой-то особенной, благородной красотой голова, изящный нос с горбинкой, аккуратно подстриженные седые волосы и усы, артистичный галстук «бабочкой». Но я знал Городцова уже не таким.

Нужно сказать, что услышал я о Городцове задолго до того, как увидел его. О нем сочиняли легенды. Например, будто у Городцова была лошадь, которая сама останавливалась возле находок.

Злые языки говорили, что мой учитель, Артемий Владимирович Арциховский, потому не ходит на заседания, что в зале висит портрет Городцова. А между тем Василий Алексеевич был его учителем. Когда пробежала между ними черная кошка, я не знаю, но к тому времени, как мы познакомились с Артемием, эта кошка, видимо, только и делала, что бегала между ними взад и вперед. Арциховский никогда не упускал случая рассказать что-нибудь дурное о Городцове. Не в лекциях, конечно, а, как говорится, в частной беседе. То — что Городцов не знает иностранных языков, то — что бормочет невнятно на докладах, то — что рассказывает скабрезные истории, то — что состоит членом эфемерной Тулузской академии[130], а в нашу Академию наук сколько раз проваливался. А «мо» Городцова об Артемии мы тоже знали. В первой же экспедиции я услышал о Городцове и от других археологов. Софья Васильевна Романовская рассказала как-то, что самую знаменитую свою находку — Тимоновку — он обнаружил с третьего раза. Год копали — нашли несколько кремешков и косточек. В другой раз приехали через несколько лет, копали-копали — нет ничего. Вдруг на дне раскопа — номер газеты «Правда». Старик нехорошо выругался и велел закладывать рядом новый раскоп. Там и оказалось прославившее его жилище первобытных людей. Так он врезался в мою память — темпераментный, неунывающий, настойчивый, способный ошибаться и тут же исправлять ошибки. И говорила о нем Софья Васильевна совсем не так, как Арциховский: видно было, что ей этот человек был чем-то дорог и глубоко симпатичен.

Прошло года два. В МОГАИМКе — так называлось сокращенно Московское отделение Государственной академии истории материальной культуры — обсуждали «Введение в археологию»[131] — курс лекций Арциховского. Это учреждение с таким пышным названием тогда впервые получило в Москве собственное помещение — в Китай-городе, в Большом Черкасском переулке. До революции там была какая-то лавчонка, теперь — несколько полутемных комнатушек, соединенных узкими переходами, крутыми лесенками. В те годы это было большое достижение, и, надо сказать, потом мы чувствовали себя там как дома. На обсуждение, конечно, пришли все археологи Москвы. И когда сбор был уже полон, хлопнула еще раз входная дверь и по комнатам пробежал шепот: «Городцов приехал…» Мы, студенты, конечно, ринулись в коридор. И там увидели небольшого роста, полного, несколько обрюзгшего, но очень изящно одетого старика в хорошо сшитом костюме (что тогда было редкостью). ГАИМКовские катакомбы были ему явно внове, он только что задел белёную стенку и теперь как-то виновато обчищал рукав пиджака. Старика почтительно сопровождали. Направляясь мимо нас в «зал заседаний», он споткнулся о стоявшие штабелем деревянные лотки, видимо, раздумал входить, махнул рукой и прошел в «кабинет» заведующего.

Не помню, выступал ли он в тот вечер и был ли вообще в зале — слишком я волновался тогда, готовясь к собственному выступлению. Монгайт рассказывал, что старик рано ушел, бросив на пороге:

— В толк не возьму, почему эту книжку так хвалят!

Мне запомнилось другое. На заседании Отделения истории и философии Академии наук в большом, светлом, с расписным потолком зале старого княжеского особняка на Волхонке молодой тогда ленинградский археолог Третьяков докладывал о раскопанном им городище Березняки. Это была сенсация: славянское городище IV века с укреплениями, общественными зданиями, «домиком мертвых». Третьяков, высокий, лысоватый блондин в блестящих очках, с неприятным лицом педанта-учителя, говорил очень толково, но как-то оскорбительно снисходя к собравшимся, четко выговаривая каждое слово, поясняя одной фразой другую, точно опасаясь, что присутствующие академики не в состоянии понять глубокий смысл им сказанного. Когда он кончил, председательствовавший академик Лукин-Антонов, сказал:

— Профессор Городцов.

И тут только я заметил за длинным столом поперек председательского седую голову Василия Алексеевича. Она была опущена, глаза устремлены в стол, на котором лежали сильно сжатые, очень белые руки. Да, это можно было при желании назвать и старческим бормотанием, но смысл не очень четко произнесенных и не очень хорошо связанных слов был ясен: старик сомневался в том, что открытое Третьяковым городище принадлежит славянам, а не поволжским финнам.

Что тут началось!

Все выступавшие археологи — кто вежливо, кто язвительно — давали понять, что уважаемый Василий Алексеевич просто не в курсе последних достижений науки, яфетической теории Марра, согласно которой в это время финны давно уже совершили скачок и стали славянами. Старик молчал. Помалкивал и Лукин, кажется, ему сочувствовавший. Впрочем, вероятно, Лукину — специалисту по новой истории — просто было не до того или он занят был своими грустными мыслями: вскоре он исчез, как исчезали тогда многие.

А я, конечно, сочувствовал моим учителям, ссылавшимся на Марра, хотя, по совести сказать, никак не мог понять пресловутой яфетической теории, которую нам преподавали. Думается, что не только я не мог этого, готов ручаться, что и профессор Чемоданов, читавший этот курс, понимал немногим больше моего. Сейчас, когда я вспоминаю об этом, дьяковская культура давно уже не считается славянской, а Третьяков до конца своих дней «вел тяжелые арьергардные бои» за Березняки (их славянскую принадлежность).

В 1940 году Городцову исполнилось восемьдесят. Юбилей праздновали пышно, но, конечно, мы, студенты, на нем не были. Из уст в уста передавали, что юбиляр на торжественном заседании во всеуслышание заявил о своем желании вступить в партию.

Началась война. Как уже сказано, в октябре 41-го университет эвакуировали. Но вскоре в Москве возобновились занятия — оставшиеся профессора учили оставшихся студентов. И нас слили с ИФЛИ — институтом, с нами соперничавшим. Каждая кафедра была теперь и в Ашхабаде, куда эвакуировался университет, и в Москве. Кафедрой археологии заведовали в Ашхабаде Арциховский, в Москве… Городцов: он ведь занимал кафедру в ИФЛИ. Конечно, его мы и не видели: в те тяжкие дни старику не под силу было приходить. Лекции немногим студентам он читал у себя дома, а когда нужно было что-нибудь подписать, к нему ходил профессор Киселев, фактически ведавший всеми делами кафедры.

Наступил март 42-го. В только что отбросившей немцев голодной и холодной Москве решено было отметить семисотлетие победы Александра Невского над немецкими рыцарями — знаменитого Ледового побоища. И моя диссертационная тема о новгородском войске неожиданно стала актуальной. В университете готовилась сессия, посвященная Ледовой битве, и наша кафедра решила тоже устроить заседание. Я, тогда ассистент кафедры, должен был сделать доклад о вооружении новгородского войска. Конечно, на квартире Городцова.

Волновался, естественно, до чрезвычайности. Помимо того, что это был первый нестуденческий доклад, который нужно было сделать «на равных» с преподавателями, было еще одно опасение. Как посмотрит на меня старик Городцов? Ведь я — ученик его изменившего ученика, Артемия, с которым отношения порваны. Может быть, скажет: «Это что за молодой человек?» А тут еще за несколько дней до заседания он потребовал к себе рукопись моей работы, чтобы ознакомиться с ней как следует.

Настал вечер моего испытания. Городцов жил, оказывается, в одном из пречистенских переулков, совсем недалеко от меня. Старая интеллигентская квартира с просторными комнатами, заставленными мебелью начала века, вызывала какое-то особенно жалостное ощущение из-за еще большей, пожалуй, запущенности, чем обычная тогда для Москвы. Холодный, промозглый воздух еще усиливал это впечатление. Но хозяин выглядел симпатично, по-домашнему. На нем был стеганый халат и черная круглая шапочка с красным шариком. Василий Алексеевич уютно уселся в кресло перед большим письменным столом, тщательно укутал пледом ноги. Мы расселись кругом — кто в кресле, кто — на стуле. До начала заседания разговаривали, конечно, о войне.

— Вот сейчас нянчатся с мужиками, которые мешки денег жертвуют на танки. А я бы такого потряс как следует: «Откуда у тебя деньги!» Ведь небось наспекулировали все!

— Хороши воззрения для молодого члена партии, — сказал мне потом Киселев. Но тогда он, конечно, промолчал и вообще держался с Городцовым неприятно льстиво.

Плохо помню, что я говорил, о чем меня спрашивали, какие делали замечания. Даже Городцов. Кажется, он говорил что-то о лучниках, о стрелах, приспособленных для пробивания кольчуги. Но живо ощущаю мальчишеский задор, с которым я ринулся с ним спорить. Кажется, именно это старику понравилось, он снова отвечал мне без всякой снисходительной нотки. В заключительном слове похвалил доклад и как-то удивительно тепло пожелал мне успеха:

— Работайте, работайте — у вас получается интересно.

Понятно, я был окрылен.

Тогда в последний раз я видел Городцова живым. Года через два он умер.

В византийском зале Исторического музея стоял на высоком постаменте его гроб. Музыки не было: ее должен был обеспечить я и не сумел «раздобыть» оркестр — время было еще военное.

Мы прощались с Василием Алексеевичем, отчетливо ощущая, что с ним уходит целая эпоха — не только в нашей науке, но и вообще в жизни, что не осталось уже больше таких людей, как он.

Алма-Ата, май 1970 г.

Великий Новгород

В конце октября 1944 года мне неожиданно предложили поехать в Новгород, тогда только что освобожденный от немцев. Отстраивать его были посланы молодые ребята-комсомольцы из разных мест, имевшие навыки строительных работ, но совсем не знавшие, что это был за город. Чтобы поднять дух этой молодежи, ЦК комсомола решил послать историка с лекциями о Великом Новгороде.

И вот я схожу с экспресса «Красная стрела» на станции Чудово. Темно — хоть глаз выколи, кажется, что кругом одни развалины. Но где-то чуть светится щелочка. Спотыкаясь, иду на этот свет — и попадаю во временное помещение станции. Топится «железка», и так как до поезда на Новгород еще несколько часов, я решаю остаться пока тут: не бродить же в кромешной тьме. Наверное, я напрасно сел близко к печке: народу набилось сразу множество, а к двери уже не протиснешься. Кое-кто, впрочем, пытается; возникает шум, ссоры. Я не заметил, откуда вышел дежурный, фигура вполне чеховская: заспанная физиономия, красная фуражка, в руке — фонарь.

— Что тут у вас?

— Товарищ начальник, ребенок хочет на горшок, а нам не дают выйти, — обращается к нему женщина.

— И что ты мне все: на горшок, на горшок! Что за бес-куль-турье такое! Женщина умолкла. Дежурный величественно продефилировал туда, откуда пришел.

Наконец подали поезд. Рассвело, и я увидел тяжкую картину обезглавленного леса. Почти все верхушки деревьев были срезаны как бы гигантскими ножницами. Так поработала артиллерия. В этом поезде возвращались в основном те, кто был эвакуирован или вообще как-то успел уйти при наступлении немцев. Больше — женщины, дети, но были и мужчины средних лет.

До знакомого вокзала поезд не дошел. Остановился в Григорове, где уцелели еще какие-то дома и размещалось руководство вновь созданной Новгородской области. Жили тесно. Меня поместили в большой комнате, которую занимали пять секретарей обкома комсомола (один — с женой), а кроватей было всего пять — я спал на кровати секретаря, уехавшего в командировку. Но поразило меня не это, а то, что кормили по тогдашним понятиям даже роскошно. Я-то думал, что здесь трудно прежде всего с едой, и взял, что мог, из Москвы. Но ничего не понадобилось. Кажется, за всю войну я не ел так изысканно, как в этой обкомовской столовой.

Каждый день читал по 2–3 лекции. Сначала персоналу обкома, пропагандистам, потом — непосредственно в общежитиях, временных мастерских. Слушали на редкость внимательно, задавали вопросы, иногда даже спорили: «А мне говорили или я читал то-то». Особенно много о том, почему Новгород — по сравнению с чем он уже в те древние времена был новый? Вот есть же Старая и Новая Ладога, а Старгорода нет же. Видно, много ребят было из области.

Рабочим лекции читались, конечно, после смены, так что возвращался я поздно. Зато короткий осенний день бывал иногда свободен. Надо ли говорить, что при первой возможности я пошел «в город»?

Но города не было. Он был не просто разрушен. Он зарос сорняками, поднявшимися выше человеческого роста: немцы не разрешали тут жить, а почва пожарища плодородна. Кое-где между зарослями чертополоха и иван-чая виднелись надписи: «Улица разминирована». От деревянных домов остались лишь печи с нелепо торчащими трубами. А вокруг печи лежал брошенный скарб: кастрюля, утюг, швейная машина. В какой же, должно быть, крайности покидали люди свой дом, если бросили даже такую ценность, как швейная машина!

Каменные здания в развалинах. Кремль, София, Никола на Дворище — все с зияющими пробоинами, обвалившимися углами, пробитыми крышами. В церкви Спаса на Ильине поперек фрески Феофана Грека нацарапано мелом: «Evviva la division!»[132] Здесь стояла испанская Голубая дивизия. И самое ее название отозвалось во мне издевательством над голубым колоритом древнего художника.

Трудно было найти даже перекресток улиц, где мы жили когда-то: ориентиром были только полуразрушенные церкви. Город моей юности был растоптан сапогом врага.

Такого я не видел даже в Смоленске: там сохранились хоть коробки домов, и подъезжающему казалось, что город почти цел. И немцы (впрочем, я употребляю это слово в собирательном смысле — среди пленных, вероятно, были и другие национальности — те же испанцы, что писали на фресках) держались тут совсем иначе: все же много времени прошло. В Смоленске они работали за колючей проволокой и кидали на прохожих яростные взгляды. В Новгороде я впервые увидел колонну военнопленных в оборванных зеленых шинелях с коромыслами на плечах. Они возвращались в свой лагерь, набрав воды. Охраны не было, но строй держали довольно четкий.

— А и не надо охраны, — сказали мне. — Никто-о не убежит. Как только посмеет отделиться от колонны — тут ему и каюк. Местные жители крепко на них сердиты.

Немцев было множество — их заставляли восстанавливать то, что разрушили.

Мне довелось присутствовать на открытии памятника «Тысячелетие России»[133]. Когда-то эта величественная и вместе с тем изящная многофигурная композиция Микешина была украшением города. Арциховский любил водить нас вокруг памятника, объясняя, кто из деятелей русской истории изображен и почему именно так. Комментарии его были чуть ироничны, как и полагалось в те годы, когда отрицательно относились к царям и придворным. Например, Артемий Владимирович объяснял, почему Сусанин изображен коленопреклоненным — не сидеть же мужику рядом с боярами (и, кстати, почему на памятнике Мартоса[134] Минин стоит, а Пожарский сидит). Немцы разрушили памятник тысячелетия, но вывезти для переплавки (ведь сколько бронзы!) не успели. И крупные фигуры валялись на площади. Их простертые руки оказались воздетыми к небу, как бы взывая об отмщении. Так мы видим их на известной картине Кукрыниксов[135]. Понятно, что теперь большое значение придавалось восстановлению памятника. Его удалось собрать целиком, кроме надписей с именами изображенных. И вот я вожу вокруг памятника комсомольских секретарей, объясняю им, кто где изображен и почему именно так. Как последователь своего учителя. Но кто-то из слушателей уже вежливо меня поправляет, клоня к тому, что правители России, в общем-то, были хорошими. А я не спорю. Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними.

На открытие ждали академика Грекова, но он не приехал, и собственно исторического введения не было. Речь на митинге произнес какой-то генерал-майор в голубых погонах — дельную, толковую. Потом в общежитиях был праздник, наверное — не без выпивки. Лекций, конечно, не было, и, бродя вокруг Софии, я увидел, что молодежь «гуляет» совсем по-деревенски. Молодые парнишки шли стайкой, впереди — гармонист. Орали непристойные частушки. Должно быть, эти приехали из деревни. Те, кто еще не дорос до призыва, помогали восстанавливать Новгород.

И еще одно впечатление. Приехав по командировке ЦК комсомола, я с первого дня стал для местного руководства «товарищем Рабиновичем из ЦК». Видит бог, лавры Хлестакова меня не прельщали. Но, как оказалось, жива еще была хлестаковская клиентура! На лекции меня сопровождала обычно очень приятная молодая дама — секретарь горкома комсомола. Иногда нам давали машину, а когда нельзя было проехать, приходилось месить осеннюю грязь, переправляться через развалины. Вот как-то, выбрав минуту, когда мы шли по относительно твердой дороге (может быть, это был кусок мостовой), она сказала, что имеет ко мне просьбу.

— Когда вернетесь в Москву, скажите, что видели меня здесь и кем я работаю. Ведь я — работник областного масштаба, в Москве меня знают. Напомните обо мне, пожалуйста!

Тщетно уверял я ее, что никого из московских руководителей не знал. «Ведь раз вас привлекли к этой работе, наверное, вас уважают. Скажите, не забудьте!» — прямо-таки местный Добчинский.

Пришла пора уезжать, и меня принял первый секретарь обкома комсомола Сехчин. Как раз в тот момент его обследовала какая-то комиссия, тоже комсомольская. Видимо, интересовались, как он наладил в разрушенном городе собственно учрежденческую обстановку. Входя, я услышал:

— И вели вынуть пружины из своего кресла, если не хочешь получить геморрой!

Сехчин, полный, статный мужчина старше меня, прервал этот разговор, выслушал, сколько и где я прочел лекций, и на прощание поинтересовался, какое впечатление произвел на меня город. И когда я сказал, словно сломался какой-то лед; он начал расспрашивать меня, как я думаю ехать обратно, и посоветовал:

— Через Чудово не ездите — там ждать поезда почти сутки. Езжайте через Ленинград — у нас прямой поезд, — а там зайдите в обком. Мы вам письмо дадим. Они все вам сделают. Сережа, распорядись, чтобы в столовой дали чего-нибудь на дорожку! Говорите, еще домашний запас цел? Вот как у нас принимают! Ну, не хотите — не надо.

Получив блистательный отзыв о лекциях, я ехал в Ленинград со всем доступным в то время комфортом.

Как и до войны, поезд приходил в 6 утра. Было совсем темно, и только что начали ходить троллейбусы. Говорили, что ленинградские улицы лишь недавно стали проезжими. До открытия учреждений посидел в Летнем саду, едва узнаваемом. Было холодно и неуютно, и больно видеть пустым тот оживленный, милый город, который я знал до войны. Но это все же был он, с его неповторимыми строгостью и изяществом.

Обком комсомола размещался во дворце Кшесинской, и я не сумел скрыть, что поражен разницей условий, в которых работают ленинградские и новгородские обкомовцы. А они были очень этим довольны. Новгородский обком «отпочковался» от Ленинградского, все знали друг друга, забросали меня вопросами о Сехчине и других. Провели со мной даже небольшую экскурсию по дворцу. И, конечно же, сразу дали броню на билет и номер в «Астории».

Так я впервые оказался в этой уютной старой гостинице, в которой потом обычно останавливался, пока ее не отдали исключительно интуристам. Горячий душ, бритье перед нормальным зеркалом — каковы блага цивилизации!

Потом отправился в наш институт. Впервые вошел в здание Кунсткамеры (потом-то приезжал еще не раз как ученый секретарь). Наши сотрудники, пережившие тут блокаду, были уже в ватниках и валенках (холод давал себя знать), но бодры и деловиты: готовились к зиме, уже не блокадной. Каюсь, после нашей московской тесноты мне казалась странной их озабоченность, что с наступлением зимы отапливаться будут только 8 комнат (у нас-то было 3!) и придется, может быть, сидеть по двое, не у всех будут отдельные кабинеты. Впрочем, вспомнив осадное сидение в Москве, я понял очень ясно, что обилие пустых помещений, которые, однако, надо было оборонять, не уменьшало, а увеличивало тяжесть блокады. Через несколько лет прочел «блокадный» рассказ Каверина о девочке, умиравшей в пустой заледенелой квартире[136]. От пустоты ужас еще больше.

Роберт Исакович Каплан-Ингель пригласил меня вечером к себе. Одиночество тяжко всегда, даже в «царских» условиях «Астории» — и я обрадовался новому знакомству. Но, разыскивая в темноте его квартиру на Греческом проспекте, не знал, что попаду в музей. Две небольшие комнаты были сплошь увешаны картинами русских художников конца XVIII — начала XIX века — Боровиковского, Левицкого, Аргунова, Рокотова и их современников-французов. Под стать была и мебель — кабинет голландской работы петровского времени, гостиная русской работы павловского времени — весь XVIII век! В этой квартире не было вещей немузейных. Разве что на кухне. Настольная лампа, например, смонтирована из китайской вазы.

— Как сервировать чай? — никогда мне не задавали таких вопросов!

— Как вам угодно, мне все равно.

И вот на столе сервиз с орлами, сделанный для дочери Николая I. Признаться, от такого обилия старинных вещей мне стало даже неловко, и когда предложили остаться ночевать, я представил себе, что положат на этот павловский диван, который я могу как-то повредить, неловко повернувшись, — и отправился к себе в гостиницу. Роберт Исакович много рассказывал тогда, как они пережили блокаду. «Вы понимаете теперь, что я остался из-за своей коллекции: собирал-то всю жизнь! Начал еще, когда служил у принца Ольденбургского» (был он архитектор). Рассказал, как уезжал Зеленин, как осталось их всего несколько человек. И эти бомбежки, и работа по спасению коллекций Кунсткамеры, и холод, и голод («хорошо еще, был клей — мы его варили и ели»).

И я понял, что всепоглощающая страсть к коллекционированию помогла старику не только выжить, но и сохранить в той жуткой ситуации наш музей. Через год Роберт Исакович был награжден орденом Красного Знамени.

А утром, не успел я подняться, — неожиданный визит. Перед дверью среднего роста, плотный человек в дорогом коричневом пальто.

— Здравствуйте. Я — председатель партколлегии Агапов. — Рукопожатие мягкое, почти искательное. — Узнал, что вы здесь погостили, и хочу просить вас — не захватите ли посылочку? У меня сын в Москве, в военной академии. Подкормить его — хе-хе — немного к праздничку (было начало ноября). Вот как. Теперь посылают еду из Ленинграда.

— Пожалуйста. Но как вы узнали обо мне?

— А проще простого: спросил, кто брал бронь на Москву, а там уж — и где вы остановились.

Впервые вижу ленинградские улицы при свете дня: вчера все затемно — день-то короток. Сколько разрушено! Некоторые дома целиком зашиты фанерой, как в футляр. Наверное, чтобы хоть как-то скрыть развалины, поднять настроение людей. И движение слабое, народу еще мало — как в Москве во время осады…

В Москве у вагона никто меня не встретил. Как быть? Что делать с довольно увесистым агаповским ящиком? В Москве ведь не одна военная академия, да и как проникнуть туда штатскому человеку?

Махнув рукой, еду домой. Но буквально не успел закрыть дверь, как раздался звонок. Офицер и нарядная дама.

— Агапов. Простите, что не поспел к поезду.

— Как вы узнали мой адрес?

— Проще простого. Позвонили папаше.

Наивный беспартиец, я не знал, что такое председатель партийной коллегии. Что стоило Агапову-старшему запросить все сведения обо мне? Пока я мешкал на вокзале, пока ехал — все уже известно, и Агапов-младший здесь. Вот это четкость!

А дома уже беспокоились обо мне: им кто-то сказал, что не все улицы в Новгороде разминированы.

Николина гора — Москва, 30 июля — 6 августа 1982 г.

Ося

Нет, мало я написал про Осю. Конечно, наша юношеская дружба была прелестна. Но по-настоящему я понял и полюбил его в те годы, когда он вернулся из ссылки и вел нелегкую жизнь совслужащего. Понял-то, может быть, не до конца. Некоторые его поступки не могу объяснить и теперь, когда он давно уже умер. Но полюбил — это уж, как говорят, точно.

Понятно, что Ося не продолжил своего юридического образования: все, что он пережил, отнюдь не располагало к правоведению. Но у него хватило сил и воли, чтобы окончить заочно строительный вуз, работая сначала техником. Он был очень способный и деловой. Быстро выдвинулся и много лет заведовал одним из ведущих отделов в каком-то строительном научно-исследовательском институте. Все же любви к этому делу у Оси не было — как только «вышли годы», стал он пенсионером и никогда не скучал о покинутой службе, хотя к деятельности вообще стремился. Даже окончил на старости лет какие-то курсы, готовившие дежурных по современному сложному отоплению домов, но дежурить не стал из принципа: на рабочем месте не было условий для отдыха при суточном дежурстве (проще сказать — спать было негде). Ося не был ленив, но им было обещано, что можно будет спать, а нарушения обещания он не терпел. Это было понятно. Понятно было и то, что он развелся со своей первой женой Варей, но вторая его жена Алла обладала всеми теми же качествами, что и первая, как внешними, так и внутренними, а с ней он был, по-видимому, счастлив; как это могло быть — не понимаю. Впрочем, говорят, что вкус устойчив, и если мужчина женится вторично, то вторая жена похожа на первую.

Кажется, я писал уже, что Ося принадлежал к тем немногим из нас, кто до войны жил в отдельной квартире. С его арестом все переменилось, и, вернувшись, он застал мать в одной проходной комнате, окруженную раздраженными соседями. Анна Сергеевна положила тогда всю свою жизнь на хлопоты об освобождении сына, а когда он вернулся, сильно сдала, часто болела. Им удалось все же поменять проходную комнату на непроходную, хоть тоже с не слишком приятными соседями, и в этой комнате на пятом этаже без лифта они ютились уже вчетвером — с Аллой и родившимся Илюшей. Так вот, я не могу понять, почему Ося после «оттепели» 1956 года не хлопотал о возвращении ему жилплощади: тогда реабилитированным давали квартиры.

— Я не реабилитирован, а отбыл срок наказания. Притом, стараниями мамы, сокращенный, — сказал он как-то мне.

Но наказание-то было за вымышленную, сочиненную следователями вину. Думаю, что просто слишком больно было Осе снова хлопотать и доказывать, что он — не верблюд, объяснять, почему он подписывал протоколы следствия. Квартиру он построил кооперативную, продав прекрасную, в значительной мере собранную еще отцом библиотеку и вообще все, что осталось ценного уже после смерти Анны Сергеевны. Квартирка была крошечная, но добротная, в хорошем доме, в одном из лучших, как мне кажется, районов старой Москвы — в переулочке между Пречистенкой и Остоженкой (или между Кропоткинской и Метростроевской — как угодно). И все же Ося сначала был не вполне доволен, «качал права», требуя перестлать паркет как следует. По-моему, здесь опять-таки сказалась Осина основательность, разумная требовательность, а не вздорность, как считали, кажется, сочлены его кооператива. Впрочем, мне трудно судить — я-то всегда ощущал его лучшую сторону, светлую и умную. Ощущал невероятную широту его кругозора. Это может показаться кому-нибудь даже кощунственным, но природный ясный ум Оси еще обогатился и обострился от пережитых мук, от встреч, казавшихся почти невероятными, от знакомств — приятных, а больше неприятных — с людьми из самых разных социальных и культурных слоев, знакомств, я бы сказал, даже не приумноженных, а возведенных в степень его остраненной (он умел как-то подняться выше гнетущего быта) и оттого еще более точной и яркой наблюдательностью. С ним было интересно всегда и всем, он не давал закоснеть ни своему уму, ни уму тех, к кому хорошо относился, будь то сверстник или маленький ребенок. К тому же он был неистощим на веселые выдумки. И вместе с тем мог стать непроницаемо холодным для тех, кто ему не нравился. Один только раз я видел Осю, когда он меня не видел: по Тверской (тогда давно уже улице Горького) от метро мимо магазина и аптеки шел решительным шагом почти незнакомый мужчина в сверкающем пенсне, сверкающем чистотой чесучовом пиджаке с толстым портфелем и чрезвычайно сухим и суровым выражением лица. Я даже не узнал моего друга и лишь через несколько шагов понял: это же Ося! Но тут он тоже увидел меня и как-то мгновенно и кардинально изменился, хоть ничего не изменилось в нем: то же пенсне и все прочее, только глаза заискрились радостью, напрочь исчезли сухость и суровость. Вот тогда я подумал — в который уже раз, — как дороги мы друг другу, сколько неожиданных, чудесных подарков еще принесет нам наша дружба!

И все же я не был с ним до конца открыт — так, скажем, как с Шурой Мипозом или Борей Гейликманом (теперь уже нет всех троих). Почему? Тоже не совсем понимаю. Кажется, побаивался подсознательно Осиной несгибаемости, прятал свои сомнения, колебания. Вероятно, мне трудно было бы вынести хоть какое-то от него осуждение.

Итак, Ося радовался своей семье (Илюша вырос очень талантливым), своей квартире и, как ни странно может показаться, кончил жизнь вполне обеспеченным и даже зажиточным по нашим понятиям человеком. Нет, конечно, не потому, что получал пенсию: на 120 рэ не разживешься. Тут произошла история в наших условиях почти сказочная.

Вскоре после смерти Анны Сергеевны Осю разыскала Инюрколлегия, чтобы сообщить ему, что ввиду смерти матери он лично является наследником небольшого участка земли в Израиле, оставшегося от тетки, которая там как раз умерла. Но получение наследства завещательница обусловила: наследник должен переселиться в Израиль.

— С ума они сошли, — сказал мне Ося. — Никуда я не поеду.

И юристам ответил то же. Тем как будто и кончилось, но через год-дру-гой та же инстанция известила Осю, что она отсудила ему право наследования, поскольку покойная не имела права лишить его наследства только потому, что он отказался куда-то ехать. Ося успел, однако, лишь распорядиться, чтобы участок продали, а выручку перевели ему в Москву. Но (сколько «но» в этом рассказе!) тут грянула шестидневная война, дипломатические отношения с Израилем были порваны — и, конечно, ни о каком переводе не было уже и речи. Прошло больше десяти лет. И как-то Ося сказал нам, что их с Аллой приглашает в США Аллина кузина. Погостить, конечно. На три месяца. Они-то решили поехать. Но разрешат ли? Разрешение было дано. Ося и Алла уехали.

Вернулись, можно сказать, другими людьми. Особенно Алла. Оказывается, Осе перевели в Чикаго то израильское наследство. Сумма не ахти какая, но «обарахлиться» можно было, как говорится, более чем. Конечно, накупили всяких тряпок. Вот Ося сидит у нас в светло-бежевых брюках и темно-коричневом жакете, в сверкающих модных туфлях — ни дать ни взять, американский дядюшка наших детских представлений, только цилиндра не хватает. Признаться, я радовался, что у Оси хоть к шестидесяти годам есть все, чего он хочет. А что Алле делает педикюр лучший мастер в Москве — это казалось мне несколько смешным, но вполне невинным.

— Ну расскажи нам, как там живут.

— Ты знаешь, что меня больше всего поразило — полная их свобода. Там можно говорить все, что взбредет в голову, и делать все, что тебе по карману. Я вот пошел смотреть «порно», и никто не порицает этого. Нам захотелось увидеть Ниагару, а не было канадской визы. И что? Сели и поехали — благо близко. Замечание нам сделали по этому поводу только уже здесь, когда вернулись. Но строгое.

Все же их выпустили и еще раз через два года. Снова побывали они в Америке. Кажется, к этой поездке относится первая жалоба на Осину черствость. Рива говорила, что он знал о заветном желании человека, сделавшего в свое время много для Илюши, иметь какие-то редкие марки. И не купил ему их, так как счел цену слишком высокой. Не берусь судить, но Ося и в прежние времена не любил делать дорогие подарки. Это тоже был один из принципов, как мне кажется.

Они были теперь вполне обеспечены. «Живи в довольстве безобидно», как сказал поэт. Но тут-то и настигла Осю болезнь. Точнее — обострилась старая. У него, как оказалось, после ссылки все время был очень высокий результат РОЭ, но считалось, что это — так, случайно, его необъяснимая особенность. И вдруг эта особенность заявила о себе самым ужасным образом. Начались чрезвычайно сильные кровотечения. И обнаружилась невероятная хрупкость костей.

— Понимаешь, я теперь поворачиваюсь в постели очень осторожно: уже не раз при этом ломались ребра, — сказал он мне как-то.

Болезнь Блеэра — так, кажется, это все вместе называлось — неотвратимо делала свое дело. Не раз Осю клали в Боткинскую больницу, куда вообще трудно попасть. Но врачи заинтересовались: как это Ося болен такой болезнью уже лет двадцать — и все еще жив (вот как стоял вопрос!); наблюдали его (сказать «лечили», кажется, нельзя — просто старались облегчить страдания).

В краткие периоды относительной стабилизации (не скажу «улучшения») Ося написал воспоминания о годах тюрьмы, лагеря, ссылки. Читая их, я не мог прежде всего не заметить, что у него настоящий литературный талант. Некоторые детали так ясно написаны, так запали мне в душу, что помню их сейчас. Например, такие.

Еще в камере подследственных от негодной тюремной пищи у него сделался злокачественный понос. Ося ослабел и надолго терял сознание. «Вот как-то лежу в полузабытьи на нарах и слышу, что старший камеры говорит какой-то очередной комиссии:

— А вот этот заключенный у нас умирает.

И, собрав все силы, я сказал довольно внятно: «Нет, я не умираю!» Может быть, неточны какие-то слова, но суть я передаю, уверен, точно.

А в лагере, когда узнали, что Ося — горный техник, поручили ему какой-то хронометраж (ведь и там были свои нормативы, свои исследования!). И очень удивились, когда после работы он принес секундомер обратно:

— Возьмите, пожалуйста, у меня его все равно украдут или отнимут.

Их ведь держали вместе с уголовниками.

А как-то он в очередной раз «доходил» настолько, что его даже оставили в бараке, когда всех погнали на работу. И можно было обойти вокруг барака. Ося нашел куст, покрытый какими-то неизвестными ему ягодами. Но безошибочный инстинкт подсказал, что их надо есть. Ел два или три дня и снова встал на ноги.

— На шестьдесят третьем году жизни… — сказал мне Ося в кабине лифта, когда мы возвращались после краткой прогулки.

И вот мы стоим в зале крематория у Осиного гроба. Пришло много еще школьных друзей.

— Скажи… скажи… — подталкивают меня.

— Мы прощаемся с тобой, Ося. Ты прожил трудную жизнь, прожил ее мужественно. Пусть будет тебе пухом земля!

И больше не мог говорить — так судорога схватила горло.

…Когда стали расходиться, Осин университетский друг и «подельник», Юра Цедербаум, сказал мне несколько слов, наверное, чтобы утешить. И до сих пор я ему благодарен.

Узкое, 5–17 сентября 1986 г.

Раскопки в Москве

И тут в моей жизни произошел поворот.

К лучшему? К худшему? Как сказать… Мне-то казалось, что я возвращаюсь на старый путь — к археологии. Более того — к теме, начатой еще на студенческой скамье с Петром Николаевичем Миллером, которую просто обязан закончить. Обязан памяти покойного Петра Николаевича довести до конца начатое, и кажется, сделать надо не так много. Работы на несколько лет. А потом опять смогу заняться любимым Новгородом, вот только опубликую материалы наблюдений и проведу раскопки. Первые раскопки в Москве! Не думал я тогда, что бросаю камень в воду и пойдут круги — не дай бог! А «побочные последствия», как заноза, засядут в сердце и будут колоть до старости. Не думал и о том, что определяю весь свой научный, а может быть, и вообще жизненный путь.

А началось все просто. С невинного вопроса:

— Вы не помните точной даты первого летописного упоминания Москвы? Месяц хотя бы, если уж не число? — спросил меня на одном из заседаний Отделения тогдашний ученый секретарь ИИМКа, Павел Николаевич Шульц.

— Четвертое апреля 1147 года! — эта сакраментальная дата прочно сидела в памяти еще с миллеровских времен.

А дело было в том, что приближалось восьмисотлетие с того времени и его вознамерились отметить чрезвычайно пышно — как один из первых послевоенных всенародных праздников. Забегая вперед, скажу, что юбилей столицы всего прогрессивного человечества (как тогда говорили и писали) превратился в нечто самодовлеющее; в сиянии его лучей как-то даже не видно стало самого юбиляра — древней Москвы. Одно празднество сменяло другое, и даже начало их было перенесено на 8 сентября, чтобы лучше подготовиться. Почти на полгода позже действительной даты, до которой, кажется, никому не было дела.

Но в конце 1945 года еще мало кто чувствовал эту аляповатую самодовлеющую пышность, кроме, может быть, Самого (а он как раз любил такое), его ближайшего окружения и вообще тех, кому надлежало все устраивать и кто хорошо знал вкус великого вождя.

В такой обстановке директор Института истории материальной культуры Академии наук, Александр Дмитриевич Удальцов, чувствовал себя несколько неуютно: Москва все еще не была исследована археологически. В этом первом городе мира еще ни разу не было настоящих раскопок, тогда как в десятках других больших и малых городов — начиная с Киева и кончая Звенигородом — еще до войны, а то даже и во время нее Институт раскопки провел. В общем-то, ничего особенного тут не было, но если учесть лакейскую натуру Удальцова, положение его могло стать весьма щекотливым. Выход, казалось бы, прост: организовать раскопки в Москве. Но кто возьмется за них? Кто бросит свой, издавна облюбованный объект и возьмет этот новый — труднейший, ответственнейший, находящийся у всех на глазах? Ведь раскопки в Москве не только не обещали блестящих результатов, но и таили в себе массу трудностей.

Прежде всего — научных: наблюдения показали, что культурный слой города чрезвычайно перерыт и древнейшие наслоения нарушены, а может быть, и вовсе уничтожены более поздними земляными работами. Что бы там ни было, «читать эту книгу» наверняка будет непросто. Затем — организационных: в таком оживленном городе трудно найти место, где можно было бы копать, не нарушив движения, коммуникаций и пр. Да и финансовых: денег предусмотрено не было и взять вроде бы негде, а надо много. Наконец, по тогдашним представлениям, политических (а не полицейских?) — ведь Кремль был резиденцией Сталина. Но главное — трудностей морально-персонального плана: кто конкретно будет работать? Раскопки в Москве начисто лишены поэзии археологической экспедиции. Ни тебе древних башен (Кремль исключается), ни уединенно стоящего над маленькой речкой городища, ни езды на верблюдах, ни житья в палатке, ни вечерних бесед у костра, ни ночной рыбной ловли. Ни, наконец, полевого довольствия, а это тоже немаловажно. Выезжая даже в ближнее Подмосковье (не говоря уже о более удаленных местах), археолог получает дополнительную оплату. В Москве работать труднее, а полевых платить не будут, поскольку работник-то не едет никуда.

Когда-то Москвой занимался Арциховский, возглавлявший наблюдения при строительстве метро. Но он прочно осел на раскопках Новгорода. Работал здесь и Рыбаков, но сейчас он был, кажется, совсем вне института и (о, ужас!) думал возглавить раскопки в Москве, но от Исторического музея. Не остаться бы вовсе на бобах!

Тут-то и начали говорить со мной. А я, не подозревая всех этих личностных сложностей, только и мечтал вернуться в лоно родной археологии. Сначала говорили полунамеками. Например, Киселев, ставший тогда заместителем директора ИИМК, встретив меня в коридоре, как бы случайно спрашивал, есть ли у меня звание старшего научного сотрудника, и тем давал понять, что они уже думали только, на какую должность меня зачислить — младшим или старшим. Я-то пошел бы и младшим — так хотелось в «родной» институт.

И вот осенью 1946 года свершилось. Но прежде, чем оформить перевод, Толстов попытался меня образумить:

— Хорошо. Если уж так не хотите оставаться ученым секретарем, оставайтесь старшим научным. Переведем вас в сектор Богданова.

Нет. Я и этого не хотел. Если бы я знал тогда, что лет через десять буду счастлив занять эту должность! Впрочем, кажется, никто этого не знал. И Удальцов, надо отдать ему справедливость, тоже.

Пять лет — небольшой срок. Но для меня это было, пожалуй, лучшее время жизни. Наверное, неправильно мы считаем, что счастливые времена текут быстрее. Мне и теперь, на таком большом расстоянии, эти пять лет кажутся и светлыми, и длинными. Только эти годы — за всю жизнь — я работал безраздельно над любимой темой, был занят только ею, почти свободен от обрыдшей уже административной работы, не нуждался в постороннем заработке, чтобы прокормить семью.

Притом нельзя сказать, что я не участвовал в общих делах института: по старой памяти меня не раз оставляли замещать ученого секретаря института, назначали в разные оргкомитеты, дважды избирали председателем месткома. Даже стихи в стенгазету писал.

Но было у меня тогда главное дело — раскопки в Москве.

Хлопоты о них начались еще до оформления моего перевода. В Моссовет написали письмо с объяснением важности раскопок и просьбой помочь деньгами. Ответили очень скоро: позвонил помощник председателя Моссовета Попова Михайлов и сказал, что деньги-то нашлись бы, но как-то неудобно городскому Совету финансировать Академию наук Союза. А вот нет ли какого-нибудь учреждения системы Моссовета, которому можно эти средства направить? Тут помогли уроки покойного Миллера. Конечно же Музей истории и реконструкции Москвы! И коллекции туда отдадим! Так уладили первый, главнейший вопрос. Но оставалось еще немало. В послевоенной Москве очень трудно было с рабочей силой. Где взять землекопов? И тут Михайлов помог, направив на раскопки целую бригаду рабочих — наполовину вербованных, наполовину — отбывавших принудительные работы. А кое-кого удалось привлечь и по вольному найму. И откуда взять научных сотрудников, если те немногие, что есть в институте, заняты в других экспедициях, а в музее археологов вообще нет?

В размышлениях такого рода я вышел как-то из института и вдруг увидел… Петра Засурцева в военной форме, в орденах, идущего к метро.

— Вот демобилизовался и еду в Сокольнический парк оформляться на прежнюю работу — зав. лекторием, — сказал он после первых приветствий.

— Зав. лекторием! Как тебя туда занесло после Новгорода?

— Направили, знаешь. Артемий как-то меня лучше не устроил. Оттуда и мобилизовали, хоть мы с директором парка были уверены, что не возьмут: как же, мол, лекционная работа? Ха-ха!

— А хочешь снова копать?

— Конечно, хочу!

— А лекционная работа?

— Да хрен с ней! И без меня пойдет!

В тот же день Киселев зачислил Засурцева младшим научным сотрудником и дал мне в помощники. Особенно оценил он партийность Петра: создавалась институтская парторганизация.

Потом появились и другие: А. В. Никитин, Л. А. Ельницкий, В. Б. Гиршберг, А. И. Першиц (кроме Никитина — все временные).

Однако еще до того, как экспедиция «обросла» сотрудниками, ей предстояло пережить первый (и не последний, увы!) кризис. Рыбаков решил опередить нас и первым начать раскопки. Главный подвох был в том, что он хотел копать в устье Яузы, где еще до войны мы с Миллером вели археологические наблюдения и где теперь (что ему было известно) собирались заложить раскоп. Казалось, удар смертельный. Рыбаков был тогда в расцвете своего таланта. Недавно вернулся из эвакуации, где блестяще защитил докторскую диссертацию[137], принесшую ему в дальнейшем и Сталинскую премию, и член-корреспондентство. Молодой еще, энергичный и обаятельный, он был общим любимцем. В особенности любил его Греков. А что представлял собой я? Но… «Чужое место! Он хотел занять чужое место! Использовать чужие разведки!» — это настраивало археологов против Рыбакова. Так ведь и каждый за себя не может быть спокоен: чего еще захочется Борису! (Впоследствии он и проявил-таки аппетит.) И было принято соломоново решение — во всяком случае, по своей неповторимости: на один и тот же археологический объект были даны два разрешения («открытых листа») — Рыбакову и мне. Не один на двоих (так бывало не раз), а каждому отдельно, как будто другого и не было. Один бог знает, к каким недоразумениям и столкновениям это могло повести. Но споров не последовало. Я спросил Рыбакова, как старшего, где он желает работать. Он выбрал место во дворе, где жил Монгайт, а позже, узнав, что я хочу начать от церкви Никиты, попросил оставить еще и на той площадке маленький участочек. Так он не раскопан и по сей день.

Что выручило меня в этом как будто бы непосильном соревновании с титаном? Только школа. Археологическая школа Арциховского. В самом деле. Если верить мнению Забелина (а ему тогда верили мы все), то крутой мыс — «гора», как называли его в древности, при впадении Яузы в Москву-реку представлял собой не что иное, как городище — место древней крепости. Исследования таких памятников Арциховский учил нас начинать с центра, то есть в данном случае — от старой церкви. Потом уже рекомендовалось поискать остатки укреплений где-нибудь на сравнительно удаленном от мыса участке. Почему не учел этого Рыбаков — тоже в какой-то мере ученик Арциховского? Трудно сказать. Мне представляется, что он хотел действовать наверняка и заложил раскоп там, где еще в начале войны Монгайт видел в разрезе «щели» — убежища от бомбардировок — остатки разрушенного гончарного горна, полного игрушек.

И каждый из нас не ошибся в своих расчетах. Борис Александрович нашел даже не один, а три горна, принадлежавшие одной мастерской. Никогда никому из нас такой удачи не выпадало! Но как-то не оценил успеха — может быть, потому, что уже тогда охладел к теме ремесла и занялся глобальными проблемами, как происхождение славян или их идеология. Эти занятия хоть и дали ему впоследствии звание академика, не подняли его научного авторитета. Никогда Рыбакова не ценили так высоко, как после выхода его книги о ремесле, которая тогда (в 1946 году) была уже закончена. Результаты своих московских раскопок он даже не стал публиковать, а передал сотрудникам — Майе Васильевне Фехнер и Валентине Альфредовне Мальм, которые и сделали интересные публикации. Больше к раскопкам в Москве Рыбаков никогда не возвращался.

Оправдались и наши расчеты: удалось выяснить все наслоения этого района и получить на холме у церкви не только вполне точную дату начала его заселения ремесленниками (конец XV века), но и сведения об изменении состава жителей по надгробьям церковного кладбища. Но здесь не оказалось горизонтов более древних, которые можно было бы связать с началом Москвы. Не выявили древних укреплений и дальнейшие поиски на периферии мыса. Зато открылась гончарная мастерская с огромным горном совершенной конструкции, а у подножья кручи, на нижней террасе берега Москвы-реки — усадьба хлебника с домом и погребом. Казалось, уже не было никакой надежды найти что-нибудь древнее XV века. И вдруг под домом нашелся маленький, но драгоценный для науки предмет — пряслице из розового шифера XII века. Оно да еще несколько черепков древней посуды говорили, что на устье Яузы было какое-то поселение времени возникновения Москвы. Но стояла уже глубокая осень; решено было продолжить раскопки на будущий год.

Что сказать о прошедшем первом сезоне раскопок? Конечно, он был самый трудный. Надо было преодолеть недоверие многих археологов (вполне естественное, как я теперь понимаю) к первой самостоятельной работе молодого коллеги. Но тогда я не мог так хладнокровно относиться к тому, что проверка следовала за проверкой, комиссия за комиссией. То приезжал Сергей Константинович Богоявленский, престарелый член-корреспондент Академии наук, в молодости занимавшийся археологией, то Киселев со своей женой Евтюховой (вроде бы семейно-дружеский визит, но ведь начальство!). Был как-то даже сам Греков. И, конечно, заходил по-соседски Рыбаков.

— Ах, мил-человек, Москва-то ведь старая, а мы с вами довольно-таки молодые, — пошутил однажды полусерьезно Киселев. — Но я так и сказал Артемию: видел, мол, почерк Новгорода в Москве.

Вот как! Они и обсуждают меня. Но этого надо было ожидать.

Кончилось все хорошо. В один дождливый день все собрались вместе и вынесли положительный вердикт. Рыбаков выступил сочувственно.

— Михаил Григорьевич и его дружина, — сказал он, — вполне справились со своей трудной задачей.

Естественно было и то, что я сам испытывал временами томительную неуверенность. Но тут нашлись мудрые и доброжелательные советчики. Не раз побывал на раскопках Алексей Васильевич Филиппов, помог разобраться в конструкции огромного горна и поставил в своей керамической лаборатории опыты по восстановлению древнего режима обжига. Михаил Андреевич Ильин прислал студентов-архитекторов обмерить старую церковь и, конечно, руководил обмером.

Однажды пришел и сам Арциховский. С ним и Рыбаковым мы обошли весь район до самого Садового кольца. Вдруг, остановившись посреди какой-то улицы, Артемий Владимирович взволнованно сказал:

— У меня есть т вам обоим, топающим Моству, дело. Думаю в недалетом будущем растопать Лыщитово дородище (мы как раз возвращались с Лыщикова). Что вы стажете?

Конечно, мы оба выразили полное удовольствие. Но со следующего года начались те знаменитые широкомасштабные раскопки в Новгороде, которые отвлекли Артемия от всего и покрыли неувядаемой славой.

Были и посещения чисто дружеские. Работали мы почти в центре Москвы, приехать было нетрудно и интересно. А некоторые и жили рядом. Турковские и Монгайты — просто в соседних домах. И теперь еще иногда мы любим вспоминать со взрослыми уже Леной Турковской и Борей Монгайтом, как они играли детьми на борту раскопа.

— Бог в помощь, Михаил Григорьевич! — это Алексей Петрович Смирнов привел десятилетнего Киру показать раскопки. Теперь Кира — Кирилл Алексеевич — ученый секретарь Института археологии, начальник Московской экспедиции. Носит пушистую бороду.

И тут не обходилось, конечно, без специальных разговоров.

— Очень у вас хорошо раскрылся горизонт погребений. Вы обязательно сфотографируйте прямо так, с надгробьями, как они были в XVI веке, — сказал Алексей Петрович.

— Что ты так возишься с этими погребениями? Четвертый раз прихожу, костяки все торчат. Давно бы выбросил. Ведь XVI век! — ворчал Шура Монгайт.

Правду говорят, что трудно угодить двум археологам одновременно. Тут во мне в который-то раз сработал воспитанный Артемием догматизм: мы тщательнейшим образом расчищали и точно фиксировали не только целые скелеты, но и случайно попавшие в раскоп их части, хотя, казалось бы, кто мог предвидеть, что именно эти чертежи, против публикации которых возражал Шура, через тридцать лет станут весомым аргументом в споре, не похоронили ли Грозного в необычной позе, как опасного для общества злодея. Оказалось, что нет. В те времена и других хоронили так.

К концу сезона было уже ясно, что хотя от древнейших времен здесь осталось одно пряслице, но открытый нами более поздний ремесленный район Москвы представляет особый интерес, что надо еще работать. И что работать так, как мы работали до сих пор, больше нельзя. Нужно создавать экспедицию не разовую, а постоянную. Тут на помощь пришел Музей истории и реконструкции Москвы, предоставив удобное и обширное помещение для обработки коллекций и приняв на работу Владимира Борисовича Гиршберга. Лидия Алексеевна Евтюхова порекомендовала моего старого знакомого Михаила Никаноровича Кислова, оказавшегося замечательным графиком и великолепно оформившего материалы раскопок для отчета. С тех пор долгие годы я старался привлекать его к московским работам, даже когда он прочно вошел в гораздо более перспективную Новгородскую экспедицию. Прекрасного фотографа мы обрели в демобилизованном майоре Викторе Евгеньевиче Лукине. Казалось бы, все налаживается. Но как быть с рабочими? Неужели опять мучиться с завербованными и со срочниками? Нет. Мое новгородское прошлое подсказывало другой выход: надо заинтересовать учащуюся молодежь, как нас, студентов, заинтересовал когда-то Арциховский.

Хватило, однако, ума не соваться с этим в университет: там соответствующая обстановка создалась много раньше, чем где-либо.

Но было тогда в Москве другое учебное заведение, несравненно меньших масштабов и чем-то очень симпатичное — Московский городской педагогический институт, в просторечии — Горпед. И раньше мне случалось по разным поводам контактировать с тамошним истфаком, а теперь я обратился с несколько нахальным предложением — объявить факультативный (необязательный) курс археологии Москвы. Личный опыт говорил, что факультативные курсы студенты слушают и усваивают лучше, чем обязательные. И, конечно же, среди таких добровольцев найдутся желающие копать в Москве. Надежды быстро сбылись: помогли старые доброжелатели — зав. кафедрой истории СССР Павел Петрович Смирнов, профессора Валентин Николаевич Бочкарев, Николай Александрович Гейнике. Первый был когда-то редактором одной нашей книги, второй — оппонентом моим по кандидатской диссертации, третий — старым соратником Петра Николаевича Миллера. Может быть, сыграло роль и то, что я не просил ставки, а соглашался работать на почасовой оплате, то есть почти даром.

Словом, осенью я подготовил и в декабре начал читать курс археологии Москвы, который в советское время не читал еще никто.

Хочется сказать, что Горпед, где я проработал больше 15 лет, сыграл громадную роль не только в развитии раскопок в Москве, но и в формировании личности их руководителя. Здесь работали многие опальные ученые. Еще в годы войны сюда ушел снятый с должности ректора МГУ Борис Павлович Орлов. Тут нашли пристанище Леонид Петрович Гроссман, Сергей Михайлович Бонди, Александр Исбах, а из историков — Сергей Борисович Кан, обвиненный в «троцкистских вывихах» в МГУ, позднее — объявленный космополитом Исаак Израилевич Минц, Эдуард Николаевич Бурджалов. Само по себе это обстоятельство отнюдь не было решающим, но что-то неуловимое, не вполне казенное в институтской атмосфере носилось. Когда умер Павел Петрович Смирнов, на нашей кафедре сменилось несколько заведующих, но дух оставался прежним, в большой мере благодаря заместителю заведующего кафедрой профессору Петру Ивановичу Кабанову.

И очень мне понравились студенты, хотя, по тогдашним моим понятиям, [они] и не могли сравниться с нами в наши студенческие годы. Была в них какая-то пленительная живость, стремление к знаниям широким, далеко выходившим за рамки программы. А главное — крепкая дружба, родившаяся за общим делом — занятиями археологией, прочно связывала их между собой и со мной. Теперь они уже перешагнули порог пятидесятилетия, многие преподают и, наверное, поняли, как важны для учителя ученики, хотя и говорят мне, как важен для учеников учитель. Впрочем, как говорится, каждому свое. Тащить таких хороших ребят сразу на московские помойки (ведь, честно говоря, редкий раскоп был без помойки) значило решительно отвратить их от Москвы как археологического объекта и от археологии вообще. Необходимо было сначала дать им почувствовать поэзию нашей профессии. И мы начали с Московского края.

Конечно, это было ближе всего нам как территориально, так и тематически, но не последнюю роль в выборе объекта сыграла на этот раз пленительная природа Подмосковья с его небольшими лесами, причудливо вьющимися речками, полями и садами. Весной, едва отогрелась земля и появились первые листочки, — раскопки курганов за Сокольниками. Надо же было — первый костяк без вещей! В этой, вообще-то, богатой группе. Но ребята выстояли очень хорошо и были вознаграждены обильными находками в следующем кургане. А летом Н. А. Гейнике дал нам замечательное задание: обследовать район Дамского волока. В институте добыли машину — полуторку. Послевоенную, видавшую виды — первую, но не последнюю в нашей практике. И нам попался замечательный шофер, не только виртуозно водивший машину по разбитым еще войной подмосковным проселкам, но и так же виртуозно варивший кашу на костре. Такой поездки не было у меня ни до, ни после еще и потому, что в составе нашей маленькой экспедиции были только мужчины. Вышло это случайно: записались несколько девочек, но в день отъезда явилась лишь одна Зоря Стародубская (впоследствии — одна из лучших наших работников). В этот первый раз Зоря, увидев, что она одна среди парней, что называется, сдрейфила и не решилась ехать. Все уговаривали ее, как могли. Но как передать прелесть «однополой» команды! Нас не заботил, например, ночлег и все связанные с ним детали: мы попросту спали все шестеро вповалку в кузове машины. Мы совершали длинные переходы там, где машина не могла пройти, и тут же с ходу раскапывали курган-другой. Словом, это был сказочный рейс.

Страшновато было начинать с четырьмя лишь ребятами (а впоследствии из них остались с нами только двое — Володя Логинов и Толя Ушаков, оба давно уже доктора наук). Но все четверо захотели участвовать в раскопках в Москве и еще с собой привели нескольких. Словом, ко второму сезону у нас образовался костяк экспедиции из студентов Горпеда, который в дальнейшем мужественно вынес на себе, можно сказать, всю экспедицию. Когда шли проливные дожди и раскопы до краев заливало водой, а «лягушка»[138], как на грех, портилась, они стояли целыми днями в цепочке, вычерпывая воду ведрами. Когда мы натыкались на месиво из каменных глыб, прошитых дубовыми сваями (и ни одной находки!), они — камень за камнем — его разбирали. И все это с шутками, песнями… веселое настроение им никогда не изменяло.

Со своей стороны и мы стремились поддержать в них бодрость и интерес к широким проблемам археологии. Кроме факультативного курса со второго года начал работать археологический кружок, где старшие, уже прослушавшие курс и побывавшие в экспедиции, делились опытом с неофитами. Раскопки начинали пораньше весной. Яуза, Мякинино, Зюзино, Черемушки, Матвеевская, Чертаново, Фили — это далеко не полный перечень раскопанных нами групп курганов.

С первым днем летних каникул начинались раскопки в городе. После устья Яузы они переместились в Зарядье, почти у самого Кремля; мы убедились, что древнюю Москву надо искать в теперешнем ее центре. Развернувшееся в Зарядье строительство дало нам такую возможность, и в первый же год удалось среди грохочущих экскаваторов, под мощными прослойками щебня, каменных глыб фундаментов позднейших домов найти культурный слой города — сначала жирный, черный XIV–XV веков, а под ним тоненькую, но тем более важную для нас прослоечку XI–XIII веков — остатки древней, сожженной татарами Москвы. В направлении к Кремлю древнейший горизонт утолщался. Наконец-то мы поймали столь желанную окраину первоначального городка и смогли уверенно продвигаться к его центру — устью р. Неглинной.

Но, кажется, я увлекся: ведь хотел рассказать о студентах. Они отлично показали себя и на самых тяжелых землекопных работах, и на просмотре земли. Благодаря их энтузиазму и наемные рабочие интересовались и старались. Многие студенты помогали и в документации — вели чертежи, дневники, делали полевые зарисовки. А Володе Логинову поручили даже целый раскоп — наряду с научными сотрудниками (раскопами «командовали» Галина Павловна Смирнова, Эммануил Абрамович Рикман, Петр Иванович Засурцев). И помощниками начальников раскопов были не только сотрудники — Вилена Ивановна Качанова, Галина Петровна Латышева, Ирина Гавриловна Розенфельдт, — но и студенты — Юра Золотов, Толя Ушаков, Женя Шолохова, Светлана Фомина и другие.

Раскопки в Зарядье кончались где-то в середине августа, и мы успевали еще до начала занятий исследовать какой-нибудь небольшой, но поэтический объект вроде Тушкова городка в самых верховьях Москвы-реки, в дивно красивой местности. Однажды даже предприняли археологическую разведку в Белоруссии, ища города-крепости, построенные еще Грозным в Полоцкой земле. Тут уж было вдоволь экспедиционной экзотики — и вытаскивание застрявшей машины («хлебнули бензинчику», — говорил Володя Логинов), и беседы у костра, и охапки цветов, которые таскал Толя Ушаков для Зори Стародубской.

А с началом занятий до глубокой осени — опять курганы каждое воскресенье. А зимой — кружок, где нас волновало множество проблем. А с весны — новый такой же цикл. В те годы я не знал ни выходных, ни отпуска — все некогда было… Чудесное время! Кажется, таким же оно было и для студентов… Во всяком случае, многие из них появлялись потом на раскопках уже со своими учениками — школьниками — то на курганах, то в Тушкове.

Собственно научные дела тоже шли хорошо. Для публикации результатов археологических работ в Москве была основана небольшая «подсерия» в серии «Материалы и исследования по археологии СССР» — «Материалы и исследования по археологии Москвы»[139]. Теперь в ней четыре тома, но одно время, после второго тома, мне казалось, что больше уж не будет ничего…

Пожалуй, самым успешным был 1950 год. Раскопки в Зарядье развернулись широко и приблизились к Кремлю, насколько это было возможно при тогдашних условиях, когда резиденция Сталина охранялась сотнями тысяч глаз, невообразимым множеством всяких препон. В Зарядье открылся богатейший средневековый слой XV–XVII веков. Десятки домов, усадьбы ремесленников, приказных, хоромы бояр и даже князей — Патрикеевых, Сулешовых. Множество прекрасных вещей (о чем я так соскучился после Новгорода). И наконец — древнейшие сооружения, например усадьба кожевника, жившего здесь еще до Юрия Долгорукого.

Дирекция института даже направила в Президиум Академии наук особый доклад о наших достижениях.

За всем этим мы как-то не заметили общего резкого ухудшения обстановки в стране, известный обскурантский доклад Лысенко и сессию ВАСХНИЛ восприняли юмористически или, во всяком случае, как частное дело биологов. Из уст в уста передавался анекдот: «Как себя сейчас вести? Как в трамвае: не высовываться, не занимать передних мест, а главное — не задавать лишних вопросов» (в тогдашних трамваях были соответствующие надписи).

Кажется, мы именно высунулись — обратили на себя внимание как раз тогда, когда не следовало. На меня устремил свой оловянный глаз сам Лихолат. Это была мрачная фигура — заместитель заведующего отделом науки ЦК. Среди историков потом эти годы назывались в просторечии лихолатьем. Небольшого роста, невзрачный, с каким-то кривым лицом, блондинистыми редкими волосами, коротко подстриженными так, что видно было на затылке две макушки, этот человек был каким-то сгустком мракобесия. Это, видимо, и оценило в нем начальство — приспешники, а может быть, и сам Сталин. Да еще ценили и бульдожью хватку: куснув кого-нибудь, он уже не отпускал, если, конечно, не приказывали.

За моей спиной начались какие-то тайные разговоры. Во всем, с чем бы я ни обратился в дирекцию, я получал отказ. И вот в один прекрасный весенний день 1951 года Удальцов пригласил меня к себе в кабинет. Пощипывая свою козлиную бородку, директор сказал:

— Вот мы тут… э-м… посоветовались и решили предложить вам… может быть… э-м… лучше, чтобы начальником Московской экспедиции стал кто-нибудь другой. Из крупных ученых. Ну, скажем, Артемий Владимирович. А вы бы зам. начальника… Вот.

— А за что вы меня снимаете?

— Ну вот сразу: снимаете! За что! Никто вас не снимает. Мы вами… э-м… очень довольны. Но ведь Москва же… и э-м… Рабинович. Вот.

— А когда назначали, вы не знали, как моя фамилия?

— Фамилия… фамилия. Дело… э-м… не в фамилии.

Между тем было ясно, что дело именно в фамилии.

— Я человек дисциплинированный. Готов завтра же сдать дела тому, кого вы назначите.

— Ну вот. Что вы говорите: «Я человек дисциплинированный!» Тут дело., э-м не в дисциплине… вот. Мы (мне так и не стало ясно, кто это были «мы») хотим, чтобы вы… э-м… по-прежнему возглавляли… вот… работу. Начальник… э-м… кто бы он ни был, будет чисто номинальный.

Первый разговор так и кончился ничем.

— Вы только не думайте, что это, как говорят, пятый параграф, — сказал секретарь парткома Либеров, тоже пожелавший со мной поговорить. — Просто надо укрепить руководство. Москва же.

— Соглашайся немедленно! Сам предложи кого хочешь начальником. Завтра-послезавтра тебе уже и этого не разрешат. Ты не знаешь, что делается везде. И у нас в министерстве. Я не чаю, как дотянуть те полтора года, что мне остались до пенсии, — сказал Яков Лазаревич Лившиц.

Мне показалось, что честь моя будет спасена, если начальником экспедиции директор назначит самого себя. Удивительно, но эта мысль Удальцову понравилась. Он согласился.

— Видишь, — поделился я с Монгайтом, — он соглашается! А так как все знают, что он никакой не археолог, то будет ясно и положение со мной!

Увы, друзья познаются в несчастье. Шура был тогда ушами Удальцова (чего я не знал) и выполнил, как видно, эту свою функцию. На другой день Удальцов отказался и начальником назначил Арциховского. Сразу открылись все двери. Были выделены и средства, и сотрудники. Сезон 1951 года я провел уже как зам. начальника экспедиции.

— И не приду на растопти, чтобы не подумали, что я вас проверяю, — сказал Арциховский. И сам я старался делать вид, что ничего не произошло, что я такой же, как прежде, руководитель экспедиции, хоть и подписываюсь заместителем. Однако уже по поведению Г. П. Смирновой, ставшей подчеркнуто самостоятельной (Засурцев еще в прошлом году окончательно перешел в Новгород), было видно, что «времена уже не те».

Наконец этот самый тяжелый для меня сезон раскопок позади. И вдруг Киселев предложил срочно поехать в Белгород Курский. Там-де А. В. Никитин не справляется, есть жалобы. Словом, нужен опытный консультант. Много лет спустя выяснилось, что Аркаше он писал тогда же, мол, Рабиновича нужно срочно куда-нибудь пристроить — убрать на месяц из Москвы. Возможно, это был отвлекающий маневр: Лихолата не устроило, чтобы я вообще оставался в институте и в экспедиции. Он требовал снятия и увольнения. А Киселев то ли относился ко мне неплохо, то ли просто в интересах дела хотел удалить на время неугодного сотрудника с глаз разгневанного начальства: может быть, отойдет. Не тут-то было.

Но тогда я ничего этого не знал. С удовольствием поехал в Белгород. Конкретная археологическая работа отвлекла на время от недавних бед. И этот милый, утопающий в садах городок, окруженный меловыми скалами, где наши предки построили крепость!

И тут еще событие, возможное только в тогдашней неразберихе. Сработало прошлогоднее представление института: успехи Московской экспедиции были отмечены специальным постановлением Президиума Академии наук, почти все сотрудники, консультанты и я, как начальник экспедиции, премированы. Словом, Московская экспедиция была поднята на щит (а начальника только что сместили). Поистине одна рука не знала, что творит другая! Но что был Президиум Академии наук по сравнению с самим Лихолатом!

В октябре 1951 года меня уволили. Удальцов в добавок к другим своим прекрасным качествам был еще и суеверен. Верил, в частности, что для него счастливое число 13. И вызвал меня 13 октября. Говорил вроде бы как интеллигент с интеллигентом — даже доверительно: мол, что поделаешь!

— Пренеприятная история получилась.

— ???

— Вынуждены мы расстаться с вами.

— А причина?

— Когда мы (не по собственной инициативе) ознакомились с вашим личным делом, выяснилось, что вы скрыли, что ваша жена перешла в советское подданство из иностранного.

Все начало разговора он, видимо, выучил заранее и произнес эти несколько фраз без обычного меканья.

— Я не скрывал. Как вы, вероятно, помните, в ИИМК я перешел из Института этнографии. Наверное, вы получили оттуда и мое личное дело с «большой» анкетой, где все сказано.

Это в сценарий, разработанный для Удальцова, видимо, не входило. Он снова вернулся к своим любимым «э-м» и «вот».

— Э-м… ну что же, что большая анкета. В вашем… э-м… открытом деле этого не сказано. Вот… и мы вынуждены. Понимаете, вынуждены с вами расстаться, — он снова вспомнил сценарий.

— Кроме того, разве моя жена сделала что-нибудь плохое, перейдя в советское подданство? Не из советского в иностранное ведь? (Тогда я не знал, что вскоре будут делать именно так.)

— Ну что мы с вами будем теперь разбираться, хорошо ли… э-м… она поступила. Институт вообще не хотел бы устраивать из вашего увольнения никакого… э-м… бума. Я, собственно, хотел вам предложить подать заявление… э-м… об уходе. Ведь мы вам разрешили совместительство в музее… этом… реконструкции. Вот и переходите туда на основную работу.

Тут я повел себя по молодости лет совершенно неправильно: возмущался, кричал на директора, упомянул даже о его марристском прошлом и «аракчеевском режиме» (словечко тогда модное). Но ему-то все было прощено, а мне все ставилось в строку.

То, что я не подал заявления об уходе, в сценарий не входило. Удальцов сам придумать ничего не смог и дал приказ о моем увольнении вообще без всякой мотивировки.

И вот началась тяжба. До какой степени она безнадежна, я, кажется, не совсем понимал. В советчиках недостатка не было. Одни советовали продолжать, другие — бросить. Среди первых был, между прочим, не только мой старый друг Максим Левин, но и сам С. В. Киселев. Больше было вторых.

— Мне сказали, что к вам плохо относятся инструктора ЦК. Это может быть временно: или отношение изменится, или инструкторов уберут. И если вы уйдете по собственному желанию, то по собственному желанию можете и вернуться, — объяснял Борис Павлович Орлов.

— Александру Дмитриевичу было предписано вас уволить — напрасно вы жалуетесь на него, — заметил П. Н. Третьяков.

— Хорошо, что вас оставляют в музее. Если отбросить такие устаревшие понятия, как справедливость, то главное ведь — работа остается. — Это сказал Николай Михайлович Дружинин.

А я добивался как раз справедливости. Уход по собственному желанию означал для меня признание какой-то своей вины.

— Посадят! Посадят, Миша! Лучше не шебарши, — говорил Эльбрус Гутнов.

— Помни, что ты не один. Не в тебе одном здесь дело. Начали с Рабиновича, могут добраться и до Монгайта, — сказал Монгайт и вдруг как-то боязливо посмотрел в сторону. Следя за его взглядом, я увидел нашего бухгалтера Румянцева. Говорили мы в метро, и, может быть, Шура опасался, что Румянцев сообщит, будто затевается заговор, и вот «они» уже шепчутся в метро.

Но я решил уже идти по мукам.

Жаловаться надо было по ступеням. Сначала — академику-секретарю отделения Борису Дмитриевичу Грекову. Он принял меня, взял заявление и на вопрос, что же вменяется мне в вину, сказал, как-то даже раздраженно передернув плечами:

— Какая уж тут вина!

На другой день он утвердил мое увольнение.

Старый знакомый академик Волгин, вице-президент Академии наук, принял меня в роскошном, но пустом кабинете Нескучного дворца. Фактически Вячеслав Петрович был не удел. Он дал массу дельных советов, с кем поговорить; даже пошутил о чем-то, чтобы придать мне бодрости, а себе уверенности.

Один из советов Волгина — обратиться к главному ученому секретарю Академии наук академику Топчиеву — я выполнил тотчас же. Топчиев явно не знал, зачем я прошу о приеме. Думал, что явился благодарить за премию, только что присужденную Президиумом. Вышел даже на порог кабинета, чтобы поздороваться, усадил в глубочайшее кресло и стал расспрашивать об экспедиции — не может ли чем посодействовать. По мере того как выяснялись мои обстоятельства, Топчиев становился все серьезнее. Но оставался благожелателен. Заявление взял, сказавши: «Не беспокойтесь! Мы разберемся в этом деле». Увы, это была деловая чиновничья маска. Заявление с резолюцией «Прошу внимательно разобраться и доложить» попало к зам. начальника отдела кадров Виноградову (теперь он академик и директор института), уже раньше занимавшемуся этим делом. Что ж ему было разбираться, если он уже разобрался для Лихолата.

Со мной Виноградов держал себя как настоящий инквизитор. Выражал даже сочувствие.

— И они повесили такой приказ на доску! — воскликнул он, узнав, что я так и уволен без объяснения причин. Подробнейшим образом выспрашивал меня обо всех обстоятельствах, в том числе как будто к делу не относящихся: не религиозен ли я? Нет ли связей с сионистами? Узнав, что арестована двоюродная сестра, сказал: «Ай-яй-яй! Что же она наделала?»

— Это вам легче узнать, чем мне, — отрезал я, не выдержав.

Потом мне ответили, что я уволен по сокращению штатов, поскольку Московская археологическая экспедиция ликвидирована. Это инквизитор помог Удальцову сформулировать «правильно». Не остановились перед тем, чтобы закрыть экспедицию.

— Нами указано институту, что не надо предлагать сотруднику уволиться по собственному желанию, если есть причины для увольнения, — сказал в заключение Виноградов. — Вы, кажется, хорошо знаете законы, и ваши законные требования удовлетворены.

Что и говорить — ответ, достойный инквизитора.

И все же я попытался еще раз пробиться к Топчиеву.

— Знаете, Александр Васильевич неохотно говорит о приеме, — сказала секретарша, очень милая женщина. Я тоже не настаивал. Круг замкнулся, и тот же Киселев — уже как один из ученых секретарей Президиума — официально уведомил меня, что моя жалоба рассмотрена и отклонена. Не думаю, чтобы он сам вызвался это сделать. Может быть, тут была своеобразная дисциплина, когда официальное заявление заставляют сделать как раз того, кто при обсуждении был не согласен. Впрочем, вряд ли Сергей Владимирович проявлял при обсуждении моих дел такую отчаянную смелость. Поддерживал он меня, советовал мне тайно. Нет, право же, я даже больше понимаю поведение Рыбакова, который откровенно сказал, что как зав. сектором не будет меня поддерживать, поскольку «это политика партии». Что такое «это» — подразумевалось. И Рыбаков был совершенно прав. Со своей точки зрения, конечно.

Зав. отделом науки ЦК Юрий Андреевич Жданов передал через своего инструктора, что делом моим заниматься не будет и не видит нужды в том, чтобы принять меня. Нашлись люди, которые дали мне понять, что моя строптивость может отразиться на готовящейся защите диссертации жены. Да, круг даже более чем замкнулся.

Дирекция не хотела устраивать из моего увольнения никакого бума, как выразился Удальцов. Но резонанс получился все же очень широкий. Недавно я узнал, что много лет спустя эта история получила какое-то отражение даже в одной из книг Некрича[140].

Пока еще шла тяжба, я попросил Э. А. Рикмана подобрать для меня комплект фотографий с материалов раскопок.

— Не знаю, Михаил Григорьевич, могу ли я дать вам эти фотографии в данной ситуации, — был ответ.

— Как тебе не стыдно, Митя! — сказала Галина Петровна Латышева. — Ведь это — научные материалы Михаила Григорьевича!

— Галя! Меня же выгонят! — Его все равно уволили через месяц. И вообще дела экспедиции поспешно ликвидировались.

Кто мог думать тогда, что она еще возродится?

Мозжинка — Москва, январь 1981 — август 1982 г.

Лысенко археологии

В конце вступительной речи к недавней годичной археологической сессии Рыбаков назвал, как всегда, имена археологов, которых не стало за этот год. Среди них — Владислав Иосифович Равдоникас, член-корреспондент Академии наук СССР. В зале переглянулись, пожалуй, несколько недоуменно: разве он был еще жив? Для большинства Равдоникас умер давно — вот только похорон как будто не было. Многие годы имя его не фигурировало нигде, кроме списков Академии наук, различных справочников. Ни книги, ни статьи, ни заметки, ни доклада. Но и ни одного скандала. Словом, четверть века Равдоникаса не было ни видно, ни слышно.

А до того… До того это был один из самых известных археологов, признанный лидер ленинградцев. Мне посчастливилось видеть его и «в поле», и в аудитории, и в служебном кабинете.

В 38-м году Равдоникас неожиданно появился у нас на раскопках в Новгороде. Высокий, сухощавый, не то что седой, а какой-то стальной, весь твердый и гибкий, он легко соскочил с высокого борта раскопа без всякой лестницы. Из-под кепочки выбивались буйные волосы, победно торчала небольшая бородка, холодно-уверенно блестели острые серо-голубые глаза.

— Дайте-ка, пожалуйста, лопаточку! и медорезку тоже! — и самолично начал зачищать профиль.

Нам, никогда не видевшим лопаты в руках Арциховского, уже это само было удивительно.

— Водопровод! — бормотал пришелец театральным шепотом, так, что было слышно на всей площади. — Какой же водопровод? Не туда рылом вышли!

Впервые кто-то усомнился в открытии, которым мы все так гордились. Конечно же, самая тень такого сомнения была решительно и единодушно отвергнута. Тем более что нас поддержал сам Фальковский — главный специалист по водопроводам. И лишь через десять — пятнадцать лет эти деревянные трубы были определены правильно — как водоотвод, чтобы не сказать — канализация. Кстати, для города она, пожалуй, даже важнее водопровода.

Равдоникас исчез тогда из Новгорода так же внезапно, как и появился. Но его книги, статьи, стенограммы лекций мы читали во все годы студенчества. И поражались колоссальному диапазону его занятий. Палеолит и первобытность вообще — толстые учебники. Наскальные рисунки Карелии, «норманнские» мечи в Днепровских порогах — увлекательные статьи. Древний город Старая Ладога, который он объявил норманнским (за что и был впоследствии избран членом норвежской Академии наук) и где нашел самый древний русский сошник!

Что поражало в нем больше всего? Пожалуй, темперамент — огненный, неуемный. И вместе с тем — жесткий, шумный, какой-то скандальный. Недаром наши старшие товарищи так расшифровывали его фамилию: «Раудо никас» — по-гречески — «палкою побеждаешь!». Никогда не упускали они также случая сказать нам, что Равдоникас — пьяница, запойный алкоголик. Вот только что под забором не валяется.

Пьянство Равдоникаса настолько стало притчей во языцех, что, когда я посетил Владислава Иосифовича в его ленинградском кабинете уже не как студент, а как ученый секретарь института и друзья потом спрашивали, не пахло ли там водкой, я отвечал уклончиво, хоть, помнится, на самом деле запаха водки не уловил.

Но вот когда Равдоникас, приехав как-то в Москву, стал расспрашивать меня, где бы найти Арциховского, чтобы занять у него сотню на обед, я ответил, что Артемий Владимирович сегодня не будет, и добавил не без внутренней усмешки, что и у меня таких денег нет, но я могу пригласить его отобедать домой. Расчет мой оправдался полностью: старик (впрочем, это нам, молодым, он мог казаться стариком — ему не было еще пятидесяти) даже обиделся:

— Когда я говорю «обедать», так думаю — и выпить, конечно! Нет уж, спасибо! Пойду поищу Артемия!

«Артемий Владимирович не будет с тобой пить. Но сотню, пожалуй, даст», — подумалось мне.

Года через два все у нас и, пожалуй, не меньше — за рубежом были потрясены выступлением Лысенко, который заявил, что в биологии есть две взаимоисключающие школы; одну из них необходимо уничтожить, если понадобится — даже физически. Как оказалось, последнее и было целью Лысенко уже давно, когда он писал доносы на Вавилова.

Едва несколько месяцев прошло после этого знаменательного выступления, как мы узнали, что в Ленинграде последовало другое подобное же событие: Равдоникас заявил, что в археологии, как и в биологии, есть две взаимоисключающие школы: прогрессивная школа покойного ленинградского археолога Б. В. Фармаковского и реакционная школа московского археолога В А Городцова, опять же покойного. Борис Владимирович Фармаковский и в самом деле был прекрасным ученым, однако, думаю, весьма удивился бы, привелись ему узнать, кто и что будет прикрываться его именем. До сих пор я задумываюсь над тем, почему Фармаковского (а, скажем, не Спицына) избрали знаменем этой готовящейся кампании. Наверное, потому, что Фармаковский был гимназическим товарищем самого Ленина, так что на него распространялась сень непогрешимости, расчет был прост и почти гениален — главное, совершенно в духе времени. Кроме того, весьма прозрачно намекалось, что вреден не так покойный Городцов, как его здравствующие ученики во главе с Арциховским. Думается, что имелся и еще один расчет, столь же тонкий: в ЦК археологией ведал П. Н. Третьяков, коренной ленинградец и соперник Арциховского, побежденный за несколько лет до того в открытой полемике с ним. Докладчик и его окружение рассчитывали, видимо, на поддержку Третьякова, а это было почти так же важно, как сень непогрешимости, если даже не более важно.

Успешно выступив в Ленинграде, археологический Лысенко вот-вот должен был прибыть к нам в Москву на специальное заседание ученого совета. Готовясь к этому заседанию, читая ленинградские стенограммы, мы видели, что Равдоникас отнюдь не одинок. Вокруг него угадывалась плотная кучка, среди которой более явственно выделялась мрачная фигура Каргера. Каргер даже выступил с резкими нападками на Воронина, обвиняя его в реакционном любовании стариной. Держались ленинградцы дружно: лишь иногда проскальзывало словечко, что нельзя, мол, противопоставлять Ленинград Москве, что не важно, какой именно город: приверженцы обеих школ могут быть где угодно. И в этом чуялась двоякая тенденция — расколоть москвичей (дескать, и среди вас могут найтись правоверные — только покайтесь и сожгите то, чему поклонялись) и припугнуть рядовых ленинградцев (и вас можно обвинить в городцовской ереси). И это тоже было совершенно в духе времени, как, впрочем, и вся кампания была ультрасовременна. Положение осложнялось тем, что в Москве были и недавние ленинградцы: Пассек, Воронин, Шульц, Чернецов. Как они себя поведут?

Словом, от предстоящей сессии ученого совета ничего хорошего ждать не приходилось. Шел печально знаменитый 49-й год.

И вот настал день от дней.

Нужно ли говорить, что Равдоникаса слушали затаив дыхание, боясь пропустить слово, интонацию. Говорил он, как всегда, ярко, темпераментно, убежденно. Не повторял слово в слово своего ленинградского доклада, говорил меньше о Городцове, больше — об Арциховском. В центре внимания оказалось «Введение в археологию», где выявились прежде всего притупление классовой ненависти, а затем уже формализм и проклятое Артемьево эстетство. И, разумеется, космополитизм (впрочем, тогда этот термин не получил еще специфического оттенка пятидесятых годов): почему так превознесен, например, римский плуг? Конечно, не остался без внимания и формально-типологический метод: он был приравнен во всех отношениях к вейсманизму-менделизму-морганизму. Все это было облечено в очень четкие, заостренные фразы, разившие прямо как кинжалы.

Наши корифеи, кажется, еще не знали, как себя вести под этим огнем. Выступил Блаватский с пространными похвалами Фармаковскому. Киселев произнес длинную критическую речь ни о чем, как он хорошо умел делать. Из молодых говорил Монгайт — тоже как-то неопределенно. В перерыве ко мне подошел Жора Федоров:

— Слушай, что все уши развесили! Давай огрызнемся как следует! Покажем Равдоникасу, что не испугались его! Я записал тебя на послеобеденное заседание.

— Да я не хотел выступать. Тем более — впереди старших…

— Что ты! Ты же председатель местко-ома! И думать нечего! Тебе дадут слово вскоре после начала, так что готовься.

И я устыдился. Настал, видимо, час, когда надо сказать, что думаешь. Признаюсь, я не знал еще в полной мере, чем такая откровенность тогда кончалась.

Когда дали слово, начал даже с шутки: вот-де за обедом взял «Введение», чтобы посмотреть, чем эта книга так плоха, как говорит докладчик, и вот — не нашел тех страшных грехов. Книга как книга. Заострена. В частности — против норманизма. Значительно слабее, чем защита учителя, оказалось мое контрнападение: оно было построено по принципу «а ты кто такой?» (норманизм Равдоникаса выступал достаточно ясно, что называется, лежал на поверхности). Восприняли меня, кажется, доброжелательно и даже с каким-то облегчением: все же первый сказал понятно, что не согласен с докладчиком.

Потом говорил Жора — и мы с ним во всем соглашались, что редко бывало обычно. И состоялась дискуссия: Равдоникасу возражали многие, вспоминали его собственные ошибки, так что Арциховский мог сказать: «И этот человет еще хочет чему-то нас учить!» Били и по тем, кто хотел бы остаться в тени. Помню яркую речь Воронина против Каргера.

В общем, мы сбили нашего Лысенко с позиции. В заключительном своем слове Равдоникас говорил уже, что его не так поняли, что он и не думал о взаимоисключающих школах, а лишь стремился вскрыть недостатки науки — для ее же, конечно, пользы. Персонально никому не отвечал, кроме Арциховского. Третьяков, заключая, еще раз подчеркнул, что не может быть и речи о каких-то двух школах, что все мы принадлежим к школе Марра. И пожурил Арциховского за резкие слова о Равдоникасе.

Можно сказать, что игра эта кончилась вничью. Теперь-то я понимаю, что попросту ЦК не хотел в тот момент новой волны: чуть раньше или чуть позже Равдоникас и его присные могли бы одержать и решительную победу, невзирая на наш с Жорой щенячий визг.

А теперь мы удостоились одобрения старших. Блаватский (единственный раз за всю мою жизнь!) подарил мне свою книжку[141].

— М-м-м — доогой, мне особенно пвиятно сдевать вам этот м-м-м — подавок в знак того, что нам — стаушим отвадно — м-м-м — видеть в моодых такой — м-м-м — запав. То есть что мы — м-м-м-недаом на вас надеялись еще в студенческие ваши годы.

И где-то в углу лестничной площадки Артемий тайком крепко пожал мне руку, пробормотав:

— Бладодарю!

Тогда мне все это было, разумеется, очень приятно, но немного отравлял привкус какой-то стьщливой таинственности. Ах, они были много умнее меня и знали, что все может еще по-разному обернуться и для них, и для меня.

Итак, ничего не изменилось как будто, только вскоре Третьяков ушел из аппарата ЦК (он этого очень хотел и добивался).

А Равдоникас приезжал, правда, еще в Москву с научными докладами, но как-то изменился, стал еще больше пить и даже выступал совсем пьяным, иногда нес чепуху, но все достойным образом этого не замечали.

Через год, приехав в Ленинград, я был поражен: все, с кем я ни встречался, едва поздоровавшись, начинали говорить о том, какая сволочь Равдоникас. Такого дружного осуждения я никогда еще не замечал. Оказалось, что виной всему — те же равдоникасовские пороки: пьянство, самоуверенность, безволие, обернувшееся какой-то безудержностью. Общеизвестно было, что Равдоникас не только крупный ученый и отчаянный пьяница. Он был еще и признанный донжуан. Но о последнем говорили шепотом. И вдруг заговорил во весь голос… сам Равдоникас.

Однажды на каком-то вечере, где собрались археологи и искусствоведы, он, по обыкновению в сильном подпитии, угостил почтительно молчавших коллег, среди которых были и мужчины и дамы, длинной речью. Речь была обращена к дамам, точнее — к тем дамам, с которыми оратор был близок, а их среди присутствовавших оказалось немало. Равдоникас обращался к каждой по очереди (не знаю уж, какой он избрал порядок).

— Ах, дорогая Имярек (оратор называл настоящие имена), я с наслаждением вспоминаю то-то и то-то! Как вы были трогательно стыдливы, милая, в тот вечер! — И т. п. — А вы, глубокоуважаемая Игрек! Я даже не могу понять, как вы меня избежали в эту буйную весну… Ах, у вас был тогда этот старикашка! (А «старикашка» тоже присутствовал, и все знали, что речь о нем…)

Кажется это был последний равдоникасовский скандал. На этот раз ему не простили ни товарищи, ни вышестоящие.

И вот, с начала пятидесятых годов — уединенная жизнь в академической квартире под сводами старинного дома на Васильевском острове. Один-единственный раз после того я видел его на заседании — и не узнал: плотная малоподвижная фигура, длинные белые волосы, окладистая борода («Под покойного Лихачева», — сказал Воронин).

Но нельзя сказать, что Равдоникас был одинок в свои последние годы. К нему приходили ученики, которые любили его и уважали. Он был в курсе их дел, иногда по-старому подтрунивал:

— Костя Лаушкин во всем стремится мне подражать. Но я-то начал пить, когда был уже профессором!

Кажется, Равдоникас и не пил в последние годы. И вообще стал как-то человечнее. Он радовался маленьким подаркам ко дню рождения и другим знакам внимания. Очень тщательно следил за международной политикой.

Но с наукой было покончено — за четверть века ни одной строки.

Да. Для нас он умер давно. Но что виной тому — водка или тот неудачный взлет?

Я сравнил его с Лысенко. Но, конечно, только по определенной функции в некоторый момент. И еще, наверное, по неуемной жажде славы любой ценой. Говорят, он был человек слабовольный, как все алкоголики, но добрый и даже порядочный, если ему не «попадала под хвост вожжа». Но, во-первых, слишком уж часто вожжа все-таки попадала, а во-вторых, мне ничего не известно в этом плане о Лысенко. Может быть, тот тоже любил учеников. Но в одном, без сомнения, не было и не могло быть между ними никакого сравнения: Равдоникас был человек высокообразованный.

Ленинград — Москва, июль 1977 г.

Новгород 1952

Осенью 1952 года мне попал в руки сборник военных рассказов советских писателей. Перед рассказом «Тициан» поразило сочетание имени и фамилии автора: Вениамин Каверин. Конечно, я знал писателя В. Каверина, зачитывался «Двумя капитанами», не сомневался, что псевдоним — по гусару Каверину, которого Пушкин просил забыть «минутной резвости нескромные стихи»[142] — и гусару вовсе не подходило имя Вениамин. И вот, оказывается, его зовут Вениамин. Нужно бы уж и имя взять псевдонимное, как Андрей Печерский или Максим Горький.

И буквально через день-другой после «Тициана» меня позвали к телефону.

— Здравствуйте. Это говорит писатель Каверин.

— Простите, как ваше отчество? (Вениамин-то уж засел в памяти.)

— Александрович. Понимаете, я пишу пьесу про археологов. Хотелось бы кое о чем с вами проконсультироваться.

— К вашим услугам.

Мы встретились. Я представлял себе, что он похож на своего героя Саню Григорьева — такой крепкий, мужественный блондин. А пришел небольшого роста, изящный, даже несколько изнеженный, худощавый брюнет, смуглорумяный, с большими карими глазами. Хорошая книга располагает читателя к автору. Автор — как бы уже знакомый, с которым мы немало и хорошо поговорили. И я отнюдь не был разочарован несходством Сани и Вениамина Александровича. Как-то сразу подпал под каверинское обаяние. Что в нем пленяло? Пожалуй, этакая умная интеллигентность.

Разговор шел в тесном археологическом кабинете музея[143], и мои сотрудники принимали в нем живейшее участие. Этим молодым женщинам гость явно понравился. Не помню уж, какие технические вопросы интересовали Каверина — кажется, что именно делают археологи на раскопках, какие употребляют инструменты? Словом, каковы могут быть положения действующих лиц, авторские ремарки? Тогда впервые были открыты берестяные грамоты, и, конечно, в пьесе их тоже находили. Вениамин Александрович решил съездить в Новгород, посмотреть, как это делается в натуре. И пригласил меня с собой: в машине нашлось место.

— Михаил Григорьевич, поезжайте! Ведь вам это самому так интересно! И конечно Федор Иванович вас отпустит! — Это была реплика Вилены Качановой. Ее лучистые глаза аж засверкали.

И в самом деле — могли я упустить такой случай? Посмотреть раскопки и, главное, Новгород, любимый город, который я восемь лет назад видел в развалинах, заросшим сорной травой!

Утром погожего осеннего дня Каверин заехал за мной. В последний момент Лидия Николаевна не смогла поехать, и в машине было только трое — шофер, Вениамин Александрович и я. Болтали непринужденно. Вениамин Александрович то и дело смеялся какими-то короткими очередями: «А-ха-ха!»

За Торжком погода испортилась, полил дождь. Вениамин Александрович сменил шофера у руля. Разговор завял, и я даже вздремнул на заднем сиденье. Проснулся оттого, что машина делала крутые виражи. И не успел я прийти в себя, как мы уже лежали в кювете вверх колесами.

— Мотор! Мотор выключите! — это был голос шофера.

— Сейчас! Вот руку высвобожу. Вы не ушиблись? — это мне.

— Нет, но, кажется, подавил все яйца (я взял с собой по старой памяти еду).

— Хорошо, что свои остались целы, — подал реплику шофер.

Да. Мы отделались, что называется, легким испугом.

Открылась только одна дверца, через которую мы все протиснулись наружу.

— Попробуем поставить машину. Вон и вага лежит, — сказал шофер.

Притащили эту жердь, кое-как подвели ее под низ, дружно повисли на дальнем конце — и — крак! — наша вага сломалась. Других подручных средств не было.

К счастью, нам недолго пришлось понуро бродить вокруг перевернутой машины. Проезжий грузовик зацепил, потянул — и вмиг поставил ее на колеса.

— Как же ты, друг, перевернулся? — спросил коллегу водитель грузовика.

— Это я тормознул, — быстро сказал Вениамин Александрович. — То шла дорога торцовая, а тут выехали на асфальт. Мокро. Заскользили. Ну и…

— Хе-хе-хе! Никогда нельзя резко тормозить! Чему только вас учат в этих школах?

Чувствовалось, что он доволен и, наверное, весь вечер будет рассказывать, как частник тормознул.

Эпизод этот нас задержал, и в Новгород приехали уже поздно. Дождь все шел. За окном машины мелькали какие-то большие каменные дома, улица почти как в Москве, ничего знакомого новгородского. Вспомнилось, как в газетах ругали академика Щусева за то, что он заботится о самобытности старого города, когда людям жить негде. Конечно, и гостиница была не та уютная, где останавливался Арциховский и где мы, бывало, обедали. Впрочем, я не мог тогда даже огорчаться всем этим — так хотелось спать.

То ли сработала лауреатская медаль на лацкане каверинского пиджака[144], то ли на самом деле было свободно, но нам сразу дали двухместный номер, и мы добрались наконец до подушек.

Разбудил меня резкий стук в дверь. Темно.

— Откройте! Я коридорная. Постояльца привела.

— Здесь же нет места.

— А вы поглядите на другую койку.

В самом деле, я в номере был один. Каверин, как выяснилось, не вынеся моего храпа, перебрался в одноместный. До сих пор остается загадкой, как он сумел, уходя, запереть дверь изнутри? Я снова заснул мертвым сном…

— Почему вы здесь? Почему не на раскопках?

Вениамину Александровичу нужно было что-то срочно отправить, и на почте мы сразу повстречали Кислова и Медведева. На раскопки пошли уже вместе. Я много слышал о раскопках большими площадями, даже видел фотографии и кинофильмы, но то, что открылось в натуре, поразило меня, как неожиданность. Все раскопы, которые мы вели в Новгороде раньше, все они, вместе взятые, уместились бы в одном углу этого огромного котлована. На дне его был перекресток улиц: две мостовые из добротных плах величиной едва ли не с целое большое бревно пересекались, образуя гигантскую неправильную букву X. Они были тщательно расчищены, подметены, отделялось, что называется, бревнышко от бревнышка.

А вне мостовых в раскопе кишел людской муравейник, господствовал хаос, столь милый сердцу археолога: торчали срубы и отдельные бревна, многие сооружения уже обрисованы, другие — еще в стадии головоломки, постоянно решаемой археологами, открывшими в земле пока «что-то» и выясняющими, что же это такое.

Но было и еще новое для меня — то, что позволило вести такой огромный раскоп: тут и там поднимались к небу носы транспортеров, доставлявших землю на борт, откуда ее удаляли уже другие механизмы. Механизация скромная даже по тем временам. Но какая нужна была смелость, чтобы применить машины в археологии, гордившейся уже сотню лет тем, что все делается руками, каждый ком земли проходит через руки человеческие. И сколько изобретательности, чтобы эту последнюю традицию все-таки сохранить!

К борту нас подвел сам Колчин (Арциховского в городе не было). Сказал несколько вежливых слов о преимуществах техники и величественно нас оставил. Во всем сквозило неодобрение: что приехали, не спросясь. Тем более невежливо, не спросясь, спускаться в раскоп, а Боря спуститься не предложил. Потоптавшись смущенно какое-то время на борту, мы решили все же действовать. Бог знает, достигли бы мы успеха, если бы я не увидел внизу Гайду Авдусину в знакомом раскопочном обличье.

— Боба нас не пускает вниз.

— Да ладно уж, спускайтесь.

А внизу еще интереснее. Ежеминутно находят вещи. И Каверин смог видеть воочию, как их регистрируют, как сбегаются к интересным, как третируют «массовку» — что, мол, о таком шуметь. Да ведь при таком размахе работ тут едва ли не все стало массовкой. Кроме грамот, разумеется, хотя и их уже немало. Трудно было уйти, не окинув еще раз взглядом эту мощную панораму раскопок, веселых и в серый день.

— А что делает на раскопках Борис Александрович?

— Как — что? Он заместитель Арциховского. Руководит раскопками.

— Но что он делает при этом? Сидит? Стоит? Что-то я его больше не видел.

— Ну, не знаю, куда он пошел. Но больше всего, пожалуй, ходит и смотрит. Грубо говоря, он должен все воспринять — от глаз к мозгу и сердцу. Все видеть, продумать, прочувствовать. В этом трудность и прелесть нашей работы.

— Знаете, я очень много получил сегодня. Я думал, что археологи — худощавые аскеты. А это здоровые ребята в ватниках, краснолицые. Особенно тот русский богатырь (ему запала в душу фигура Петра Засурцева)! Как они сразу набросились на вас: почему не на раскопках?

Вечером все руководство экспедиции собралось в номер к Каверину. Вениамин Александрович читал пьесу. Обсуждали ее как-то сдержанно. Нужно сказать, что перед тем Колчин и Медведев намекнули мне, что надо бы писателю устроить для них прием — настоящий, с угощением. Каверин, которому я этот намек, конечно, передал, пропустил его мимо ушей. И на столе ничего не было этакого. И хотя Гайда, Кислов и Янин отнеслись с интересом, это не расшевелило остальных. Но все корректно: задавали вопросы, делали замечания. Все.

Новгород воскрес из развалин, пожалуй — похорошел, но для меня все же был едва узнаваем. Эти одинаковые желтые многоквартирные дома. Новый мост через Волхов намного шире и, вероятно, совершеннее по конструкции. Но моя душа тосковала по торчавшим кверху фермам старого моста, через который столько хожено!

Лишь на другой день я перешел на Торговую сторону. Оторвался от Каверина, пошел бродить один. И нашел все же знакомые дома, хоть и сильно изменившиеся при восстановлении. Церкви еще не совсем воскресли, но подправлены. Почти все — в лесах. Прошел по Посольской улице к старому валу. Но нет на горизонте привычного силуэта Нередицы: она лежит в развалинах.

Настал все же такой момент, когда я четко ощутил себя в старом Новгороде. Возвратившись на Софийскую сторону, у Аркажа-монастыря. Маленькая церковь почти закрыта деревьями. Буйство осенней листвы всех оттенков — от бледно-желтого до ярко-красного. И хотя до войны бывал в Новгороде летом, когда листва зеленая, именно эти свежие пожелтевшие листья вернули мне тот, старый Новгород.

И Юрьев монастырь. Может быть, потому, что купола его и раньше были ободраны, еще Каргером. Когда-то сюда причаливала наша лодка… До Перыни я не дошел.

На обратном пути повстречался Каверин уже в машине: погнутую вчера дверцу починили.

— Я вас очень понимаю. Вам непременно надо было побывать здесь одному. Как мне во Пскове.

И мы поехали в Антоньев, где тоже было все по-старому.

Ранним по-осеннему вечером Кислов показывал нам вещи.

— И очень много здесь ваших любимых вещей с надписями, — сказал он, видимо, вспомнив наши раскопки в Москве.

Да. Новгород и Москва — обе мои привязанности. Первая — как светлая юность, вторая — как рана, еще не затянувшаяся.

Как замечательно, что мне привелось еще раз побывать в Новгороде. Работать здесь уже не тянет — слишком болит еще Москва. Да и все здесь уже далекое все-таки. И нет никого, с кем прежде работали. Кроме Артемия. А его-то я здесь и не увидел.

Рано утром попытался разыскать Вантуриных. От домика их нет и следа. Кто-то сказал, что Татьяны Васильевны нет уже на свете, а мужа не стало еще раньше.

Днем выехали из Новгорода, и не только я был в элегической задумчивости. Кажется, и Каверину было немного грустно. Помалкивали до самого Валдая. Уж среди озер нельзя было ехать, не восхищаясь громко. А там пошли и другие разговоры — о Новгороде, об археологии, об общих знакомых, просто о людях, наконец — о литературе. Вениамин Александрович отнюдь не был высокомерным мэтром. Много лет спустя понял я, как был неправ, например, в оценке Зощенко, но он тогда не показал всей поверхностности моих суждений, хоть, кажется, было легко. Рассказывал он и о себе. Тут я узнал и его допсевдонимную фамилию — Зильбер.

И, уже подъезжая к Москве, вдруг:

— Только вы, Михаил Григорьевич, не говорите, что мы перевернулись. Уж простите меня за это.

— Что вы, Вениамин Александрович! Да стоит ли об этом говорить? Поверьте, я отнюдь не считаю это происшествием.

— Правда? — он явно обрадовался.

С той поездки началась наша дружба, которая длится до сих пор.

Что же подружило нас — Новгород или Москва?

Пожалуй, все-таки Москва. Как-то я спросил Вениамина Александровича, почему он обратился за консультацией именно ко мне.

— Знаете, у меня есть приятельница-археолог. Она работает в Музее изобразительных искусств. Я спросил у нее, с кем бы посоветоваться. Она сказала о вас: его затирают и уже совсем затерли.

Так, значит, вот кому я обязан этим путешествием в Новгород и новой (теперь уже старой) дружбой! Светлане Ходжаш!

А Новгород я повидал (не скажу, чтобы был там) еще раз почти через четверть века. Это была прелестная поездка по Пушкинским местам и на Псковщину, как раз в каверинские места. Завернули и к Новгороду. Постояли, может быть, час, даже меньше. Побывали в Кремле и видели с берега Волхова Софийскую сторону. Восхитила работа реставраторов, но все же в памяти впечатление — как от туристской открытки: красиво — и только. Нет, если удастся, поеду в Новгород еще хоть раз.

Николина гора — Москва, 8–17 августа 1982 г.

Пятьдесят третий

Наконец-то выпал снег. Еще вчера его почти не было. Какой-то жалкий, дырявый саван, сквозь который были видны красноватые язвы промерзшего поля и обломанные кости леса. А сегодня лег настоящий, пушистый, белый до боли в глазах ковер! Все линии стали плавными, ничего не торчит. Куда ни глянь — ощущение чудесной естественной гармонии. И лед речки прикрыт рыхлым, еще не успевшим слежаться снегом, расступающимся с легким скрипом под напором лыж. Вновь вышло солнце, и, озаренные его лучами, как жар горят темно-красные стволы сосен, вырастающие прямо из дна огромного оврага, что впадает в речку за ближайшим поворотом. Высокие, прямые, мощные — что называется, корабельный лес. Ему, наверное, больше века — да ведь и я знаю эти чудесные сосны уже не один десяток лет.

Но за последние двадцать лет к восхищению примешивается и совсем другое чувство, в котором деревья ничуть не повинны.

Двадцать лет тому назад — в феврале 53-го…

От той зимы в нашем альбоме сохранилось много карточек. И на всех — солнце, и заснеженный лес, и крутой обрыв берега, и эти самые сосны. На одних фотографиях — мы с маленьким Гришкой на лыжах, на других — Гришка с Леной пешком. Все улыбаются — какая счастливая семья!

А время было совсем не счастливое.

В тот год впервые после изгнания из Академии наук взял я отпуск и поселился в любимом моем Звенигороде, но, конечно, уже не в академическом Поречье, а по соседству, в другом Поречье — доме отдыха Министерства вооружения.

Нужно сказать, что вообще, как ни тяжела была вся эта история с прекращением работ Московской экспедиции, она дала мне жизненный урок — показала, что свет клином не сошелся на Академии наук, что и вне ее есть жизнь и работа. Взять хотя бы основное — из Академии меня выгнали, чтобы археологией Москвы не занимался Рабинович, — по мнению самых высоких инстанций, это было недопустимо. Но меня-то оставили как раз в Музее Москвы, где я ничем иным заниматься не мог. Более того. Прекратить начатое дело оказалось невозможным. Просто академический институт этим не занимался. А работа пришла в музей. К тому самому Рабиновичу.

Одно время меня даже не печатали — почти как «врага народа», но вскоре оказалось, что, во-первых, нельзя вынуть моих глав из многотомных изданий, а во-вторых, что меня охотно печатают под псевдонимом. Псевдоним придумал мой старый друг Альберт Кинкулькин.

— Подписывайся ты М. Григорьев — и дело с концом!

И в первый же год «Вечерка»[145] напечатала целую серию статей М. Григорьева «Из истории столицы». Псевдоним этот был тут же раскрыт Большой советской энциклопедией, напечатавшей в списке авторов: «М. Григорьев (М. Г. Рабинович)», но никаких неприятностей не последовало. Похоже, что высшему начальству было не до меня, а начальство среднее понимало эту кампанию по-своему и считало задачу выполненной, удалив еще одного Рабиновича с высокооплачиваемой должности.

Так или иначе, зарплата уменьшилась вчетверо, но я прирабатывал пером, и вот уже на следующий год можно было даже позволить себе купить относительно дорогую путевку в этот дом отдыха. Кстати, и он оказался во всех отношениях не только не хуже, а даже лучше академического. Здесь я поселился в небольшой, но отдельной комнате — честь, которая там оказывалась только членам-корреспондентам Академии наук СССР!

Публика тоже была вполне приличная — инженеры, артисты, со мной за столом — полковник-географ, ученик Н. Н. Баранского. Здесь отдыхали и тренировались две спортивные команды — шахматистов и… боксеров. Среди них — бывший чемпион СССР Королев и будущий чемпион мира Петросян. Петросян казался совсем мальчиком. Как-то нам удалось вызвать его на «разговор за жизнь».

— А зачем мне учиться? — говорил он, подняв свой чеканный горбоносый профиль, непринужденно засунув руку в карман пиджака так, что большой палец торчал наружу. — Семь классов окончил, а више — шахматам не научат!

Очень я был удивлен, прочтя через несколько лет, что гроссмейстер Тигран Петросян — аспирант какого-то института.

Запомнился Королев — скромный, сдержанный и вместе с тем откровенный.

— Знакомо ли вам чувство страха? — спросили его на беседе.

— Как не знакомо! Очень знакомо! Вообще я вам скажу, что если кто и говорит, что не боится, то или врет, или здесь (он покрутил пальцем у бритого виска) что-нибудь не в порядке. Как можно не бояться, если тебе сейчас по морде дадут? Другое дело — как совладать со страхом.

Словом, было интересно.

К тому же со своими академическими друзьями я встречался каждый день — ведь мы были всего в трех километрах! По-прежнему ходили на лыжах с Виктором Никитичем Лазаревым. Он старше меня лет на пятнадцать — значит, тогда ему было за пятьдесят. А мы почти каждый день проходили километра 32–33. Теперь я уже не помню, когда прошел 30 километров. Виктор Никитич мгновенно надевал лыжи и устремлялся на дистанцию, не оглядываясь, справился ли я уже с ремнями своих тяжелых «Карху». И если он успевал исчезнуть за поворотом, мне было уже его не догнать. Главной заботой было не потерять из виду хотя бы помпон его шапочки — тогда на второй половине пути сказывались мои более молодые годы, и приходили мы вместе.

Казалось, полный, безмятежный отдых после более чем года мучений…

Но вот однажды утром, включив по обыкновению репродуктор, я услышал голос Левитана с особенной, значительной интонацией, которая хорошо знакома всем, кто слышал в те времена «важные сообщения». Левитан читал о новом раскрытом органами госбезопасности заговоре — заговоре врачей-убийц, орудовавших в самых почтенных лечучреждениях. Конечно, все эти гнусные злодеи обезврежены и вскоре предстанут перед судом.

Вот что характерно, среди обвиняемых были крупнейшие светила медицины — русские и евреи, скажем — Виноградов и Вовси. Но логические ударения были расставлены так, будто и здесь — еврейский заговор.

Выслушав все это, я надел лыжи и ушел в лес. Избегая главных лыжней, пробродил в одиночестве до обеда.

В столовой у моего прибора была предупредительно положена газета. Отодвинул ее и принялся за закуску.

— Нет, вы прочтите, — сказала жена полковника.

— Думаете, меньше станет аппетит? — попробовал отшутиться я.

— Нет, серьезно, прочтите — это очень важно.

Читаю с каменным лицом, чувствуя на себе взгляды. И принимаюсь за суп. Полковницу это, видимо, не удовлетворяет.

— Подумайте, какой ужас! Вы знаете, тут отдыхает жена Володина. А его покойная дочь болела сердцем. И он добился, чтобы ее лечил Вовси. Так жена говорит, Володин места себе не находит.

— Ну, знаете, можно еще подумать, что хотели вывести из строя руководителей. Но при чем здесь дочь Володина?

— Ах, как вы не понимаете! Ведь он же перед членами правительства выступает!

— Брось, Галя, ерунду говорить, — вмешался полковник, — при чем тут в самом деле Володин!

Я благодарно посмотрел на него, и обед закончился в молчании.

Следующие дни принесли новые известия. Например, что награждена орденом Ленина доктор Лидия Тимашук, благодаря которой разоблачили преступные махинации обвиняемых. Рядом со мной был один из гроссмейстеров. Кажется, русский. И тоже читал газету.

— За что награждают! — вырвалось у него. Но тут же он опомнился и, бросив на меня косой взгляд, продолжал преувеличенно громко: — И правильно награждают!

И поползли слухи — что ввиду справедливого гнева народа всех евреев выселят в Биробиджан, вот только кончится процесс. Насколько эти слухи были основательны, сказать не берусь. Но практика выселения целых народов была уже не нова.

Вместе с тем пышно праздновалось шестидесятилетие Эренбурга, минувшее два года назад.

Вот в таких условиях заканчивался мой «отдых». На пару дней приехали Лена с Гришкой (их поместили даже в номер «люкс»). Тогда и сделаны те фотографии. Кто подумал бы, что в этом солнечном лесу, на этих аллеях, в этих беседках мы с Леной все обсуждали — не развестись ли нам?

— Вы с Гришкой армяне. Вас не выселят.

Как-то мы ни до чего не договорились — уж очень страшный был разговор…

Под вечер второго дня я провожал их на станцию. По дороге стал объяснять кому-то, как пройти, а Гришка подумал, будто я сам хочу вернуться.

— Папа, ты от нас не уходи, — сказал он мне тихонько. А мне так защемило сердце!

И теперь, когда хожу на лыжах по этим местам (обходя, однако, те глухие уголки, которые намечал себе тогда, чтобы замерзнуть, если и в самом деле будут нас выселять), я не могу не вспоминать всего, что было тогда.

И конечно, прекрасные старые сосны в этом не виноваты.

Но я все время возвращаюсь мыслью к тому, что, в общем-то, мне повезло. Выгнали с работы, но ведь не посадили, не отправили в концлагерь, ни даже в Биробиджан! И я прочел еще в газете, что «дело врачей» прекращено за недоказанностью обвинений, и сам видел указ о лишении Лидии Тимашук ордена Ленина.

Мозжинка, февраль 1973 г.

Мне повезло

В самом деле, мне повезло. И как мне повезло, я еще не знал в те дни. Но чтобы это было понятно, нужно вернуться немного назад.

Когда организовывали совместную Московскую экспедицию, условились все «накопанные» коллекции отдавать музею Москвы. В первый же год я сдал партию материалов из раскопок на устье Яузы, затем — и остальные. Это было тем проще, что обработка коллекций — описи и прочее — делалась в подвалах музея. Но с вещами, добытыми в Зарядье в 1949–1951 годах, дело пошло хуже. Подвалы были чем-то заняты, обрабатывать находки пришлось в лаборатории института, и там они лежали, мешая всем, перегружались на склад. А в 51-м экспедиция была закрыта, я оказался зав. археологическим отделом музея, а коллекции оставались в институте совсем уже беспризорными: единственного сотрудника — Эммануила Абрамовича Рикмана — уволили вскоре вслед за мной.

Директор музея Салов не хотел бросать начатое дело. Он дал нам другой подвал, правда — вне музея, у Кропоткинских ворот. Подвал был сухой и относительно теплый, при нем состоял старенький сторож — Иван Иванович. Мы кое-как оборудовали наше «хранилище». О том, чтобы заказать лотки, и речи быть не могло. Выпрашивали в магазинах фанерные ящички из-под мармелада, из-под апельсинов — и у нас это были маленькие лоточки и большие лотки. Как говорится, не до жиру. Привезли старые коллекции, попросили у института новые. Часть они и отдали, но многие ящики попали уже на склад — в бывший гараж президента Комарова. Их достать было нельзя по причине деликатной, как доверительно сказал мне Медведев:

— Понимаешь, там стоит киселевская машина — не подступишься. Подожди — скоро он свой гараж заведет.

Странная личность этот Медведев. Человек не без способностей, а главное — не без интереса к науке. По годам мы ровесники и к тому же одной школы, хоть учился он у Арциховского года на три позже меня. Пока в экспедиции все было гладко, с Медведевым было очень хорошо работать: мы понимали друг друга во всех делах буквально с полуслова. И казалось, что его бегающие, никогда не глядящие в лицо собеседника глаза — это от болезни, что на самом-то деле на него во всем можно положиться. А мрачноватый, грубый юмор его даже как-то импонировал, подчеркивая мужественность.

Но стало не до смеху, когда фортуна, что называется, от меня отвернулась. Начальником Московской экспедиции назначили Арциховского, но все дела, конечно, оказались в руках Медведева, который оставался заместителем начальника, как был при мне. И все стало вестись так, чтобы из экспедиции сейчас же изгнать самый дух Рабиновича и (чего я тогда не осознал вполне), как считали «наверху», вообще иудейский дух. Медведев охотно вытравил бы даже мою подпись на чертежах, да было уже поздно. Напуганный Митя Рикман боялся выдать мне даже какую-нибудь фотографию раскопок.

— Меня же вы-ыгонят! — ныл он.

Но, как уже сказано, трусость Митю не выручила; я под давлением общественного мнения все же получил основные материалы, а с ними — и возможность продолжать работу вне института.

Наружно отношения с Медведевым оставались корректными — при встречах даже перебрасывались шуточками, совсем как в прежние дни. Я охотно уступил его просьбе подождать с передачей коллекций, тем более что имел для работы чертежи, рисунки и фотографии.

Но вот свалилось новое несчастье, которого я, если бы был поумнее, должен был ожидать: партбюро музея взялось проверять наш отдел. Как водилось в те времена, мне вымотали душу. Но все обвинения рухнули за исключением одного: не проявлено должной настойчивости в получении от Академии наук оставшихся коллекций, а это — преступная халатность! Постановили: дать Рабиновичу последний срок — два месяца — и чтоб коллекции были здесь до одного номера. В институт ушло соответствующее письмо.

Вскоре после этого Медведев снова интимно отвел меня в уголок роскошного лепного зала особняка Комарова:

— Что это вы за письмо прислали?

— Ничего не поделаешь: требует партбюро. Да и в самом деле пора с этим кончать.

— Слушай, ящиков этих никак не можем найти. Давай их спишем, актик составим. Ведь черепки одни!

Признаюсь, это предложение задело меня за живое.

— Нет, Филиппыч, так нельзя. Да и если бы формально было можно, я не согласился бы: ты же знаешь — я сам много писал, что нужно изучать рядовой материал. И, конечно, такого акта не подпишу, да и тебе не советую.

— Не подпишешь? — прежнего дружелюбия как не бывало, тон стал угрожающим, устремленные куда-то вниз глаза бегали с колоссальной скоростью. — Тогда мы вызовем твоего Рикмана и отдадим его под суд (Митю устроили тогда в Кишиневе).

— Что ж, делай, как знаешь. Не подпишу.

С тем я и уехал в отпуск в Звенигород, оставив в отделе вместо себя Смирнову.

Галина Павловна Смирнова была тогда недурна собой. Изящная хрупкая блондинка с вьющимися стрижеными волосами и тихим, вкрадчивым голосом. Держалась как старательная ученица, но общее благообразие несколько портили какой-то жадный, с горбинкой нос и желтые, рифленые, как обойные гвоздики, глаза. Это делало ее похожей на небольшую хищную ночную птичку, которая только днем и томная, и вялая. Со Смирновой случались «истории» по мужской части, но сходили с рук именно благодаря манерам примерной девочки — это всех вводило в заблуждение (и, признаюсь, меня тоже). Считалось, что девушку развращают разные хлыщи. Смирнова была членом партии — естественно, что именно она должна была замещать меня. Это устраивало и дирекцию, и партийную организацию.

Когда я вернулся из отпуска, она кратко сказала, что никаких происшествий не было, все в порядке.

Прошло еще несколько дней. Вдруг в нашем маленьком кабинетике появились Медведев и другой мой старинный знакомый — Петр Засурцев, тоже работавший когда-то в Московской экспедиции.

— Знаешь, — сказал Медведев, — мы у себя коллекций не нашли. Поищем-ка у тебя.

— Что ж, поедем в хранилище, — ответил я, уверенный, что там нет этих ящиков.

Но тут что-то показалось мне подозрительным: и самая неожиданность визита, и то, как оба «красавца-мужчины» плутовски перемигиваются со Смирновой. Прежде я относил это за счет ее привлекательности, но на сей раз было, кажется, и иное.

Не знаю, как я (вообще-то, кунктатор) ухитрился действовать быстро и естественно. Время было обеденное, и под каким-то предлогом я задержал «гостей» минут на 10–15, зная, что наш пунктуальный Иван Иванович непременно уйдет обедать. На месте, видимо, весьма натурально разыграл сожаление, что нельзя попасть в хранилище, даже Смирнова ничего не заподозрила.

А дальше все было чрезвычайно просто и… страшно.

После обеда я пришел в подвал один — и первое, что увидел, были стоявшие на видном месте ящики с коллекциями. Теми самыми. Моим «друзьям» не пришлось бы потратить лишней минуты: они бы сразу «обнаружили» предмет столь долгих споров. У меня все же хватило духу тут же спокойно расспросить Ивана Ивановича. Бывал ли здесь кто-нибудь со Смирновой? Да, бывал. Такой невысокий, плотный мужчина средних лет. Таскал ящики, громко кряхтел. Один глаз вроде бы прикашивает… Приметы Засурцева!

До сих пор не понимаю, зачем институту было устраивать этот «трюк». Разве чтобы сохранить «честь мундира». А Медведев надеялся так избавиться от строптивого Рабиновича, отомстить за отказ «списать» коллекции. Что будет со мной, «друзей» не интересовало — чем хуже, тем лучше! Не надо забывать, что шел приснопамятный 53-й год, свобода, да и жизнь каждого висела на волоске.

Но что мне теперь делать? Голова шла кругом. Смирнова, конечно, ото всего отречется, да и старика Ивана Ивановича сумеет разжалобить. Директор слепо верит Смирновой, партбюро будет радо меня «съесть»…

В тот же вечер привел в хранилище других археологов музея — Качанову и Латышеву. Как я и думал, о появлении новых ящиков обе ничего не знали. Однако отношение их к этому ЧП было различным. Вилена Качанова, как и я, сразу решила, что это — дело рук Смирновой.

— Я все могу на нее подумать — это подлая баба! — сказала она, резко выпрямившись во весь свой прекрасный рост, и собранная на затылке в пучок толстая коса ее пришла в движение, серые глаза еще расширились.

Но Вилена — слабый союзник: она должна была вскоре переходить из кандидатов в члены партии и целиком зависела от партбюро. Все же была уверенность, что она не нанесет удара в спину — и то хорошо.

Хуже обстояло дело с Галиной Петровной Латышевой. По доброте душевной она не могла обвинить даже Смирнову без абсолютно точных доказательств. Словом, обе были искренне ко мне расположены, но перед сильной враждебной коалицией я оказывался один. И все же решился контратаковать.

Наутро с максимальной внезапностью объявил сотрудникам, чтобы собирались немедленно ехать в хранилище. Конечно, воспринято это было без восторга. И пока Вилена облачалась в свое роскошное цигейковое манто, Смирнова исчезла — тихо, как мышка. Но в окно я увидел, что она поспешно (хотя отнюдь не бегом, соблюдая достоинство) пересекает двор. Куда и зачем спешит, было ясно. Нагнав ее на чугунной винтовой лестнице, как раз у двери массового отдела, где стоял телефон, я тем самым помешал предупредить о нашей поездке Медведева или Засурцева. Смирнова, конечно, сказала, что шла сюда принять лекарство от вдруг разыгравшейся головной боли, для вящей убедительности тут же вынула из сумочки и проглотила таблетку, как будто этого нельзя было сделать вне массового отдела. Может быть, у нее еще была слабая надежда, что человека, у которого так болит голова, не заставят ехать в хранилище, но, думаю, Смирнова уже поняла, что спектакль пойдет совсем не так, как было задумано.

В подвале мы — все вчетвером — «обнаружили» ящики (каждый в меру своих способностей натурально разыграл удивление) и составили о «находке» подробнейший акт.

Не прошло и получаса, как мы вернулись в музей, когда раздался телефонный звонок. Разъяренный Засурцев кричал что-то нечленораздельное, почти матерное. В самом деле, только подумать — какой удар пропал даром!

Позднее выяснилось, что они с Медведевым поторопились составить и даже уже отправили в Президиум Академии наук письмо о том, что они нашли в хранилище музея спорные коллекции. Интересно, как это письмо встретилось там с нашим актом. Впрочем, в те времена бывало и не такое.

Узнал я, и какая плата была обещана Смирновой: зачисление в аспирантуру института.

Что тут сказать? Конечно, мне повезло: как говорится, вышел из окружения. Но, признаться, приятно и то, что Смирнова не смогла воспользоваться плодами своего предательства — так и не стала кандидатом.

* * *

Пока я писал этот рассказ, не стало Петра Засурцева. И мне грустно, несмотря на то, что здесь о нем написано. Все-таки мы вместе начинали тогда, в 37-м, у Арциховского. «На 62-м году жизни…» — сказано в траурном плакате[146].

Мозжинка, январь — март, 1974 г.

Оттепель[147]

Умолк рев Норда сиповатый,

Закрылся грозный, страшный зрак.

Державин[148]

Название это не оригинальное, зато очень точное. Читателю, конечно, известно, что не я его придумал. Но не все, пожалуй, знают, что и Эренбург имел предшественника. Как-то, вскоре после выхода его книги, собрались в Переделкине у Чуковских. Юлиан Григорьевич Оксман среди общей беседы попросил внимания и прочел по маленькой карточке отрывок из чьего-то письма, написанного в 1855 году, вскоре после смерти Николая I. Автор писал из Петербурга в провинцию о том чувстве облегчения, которое вызвал «уход» императора, о различных «послаблениях» и закончил такой фразой: «Федор Иванович Тютчев называет это оттепелью»[149]. Возможно, я неточно цитирую услышанное, но теперь, увы, нет уже никого из присутствовавших. Если представить себе то напряжение, в котором жила Россия после падения Севастополя, крушение всей внешней и внутренней политики, то, что называют революционной ситуацией, и упорные слухи о самоубийстве царя, не угасшие даже спустя полвека, станет понятным состояние умов и ощущение передовой интеллигенцией оттепели.

Ситуация 1953-го, как вы прочли только что, была тоже чрезвычайно напряженной, и ожидали еще ее усугубления. Однако сообщение по радио о тяжелой болезни, а потом — о смерти Самого (как говорили тогда) ошеломило всех и огорчило чрезвычайно.

Как это объяснить? Думается, главным образом действием пропаганды, которая вот уже лет тридцать на каждом шагу тысячи раз повторяла, что Он гениален, добр, прозорлив, заботится денно и нощно о каждом из нас. А если есть какие-то ошибки, неточности, вообще какие-то теневые стороны, то это прежде всего — козни внешних и внутренних врагов, а если не так (что допускалось в редчайших случаях), то неповоротливость аппарата, проступки, о которых Сталин не знал, иначе бы все было «о’кей». И вот увидите, так и бывает, как только у него доходят за многими более важными заботами до этого руки. Интеллигенция все реже иронизировала по поводу твердолобости и обскурантизма пропаганды отчасти потому, что за такую иронию уже многие заплатили дорогой ценой, отчасти же потому, что пропаганда действовала и на прежних насмешников. Такова оглупляющая, всеподавляющая сила воинствующего, самодовольного невежества и тупоумия, бесконечных повторений одного и того же. Он был мудрый отец, а мы — несмышленые дети.

И вот его не стало. Как будем жить без него? Страх и горе — вот что почувствовали если не все, то очень многие. Отсюда и поведение напуганного стада, оставшегося без пастуха. Эта известная уже давка и прочее. Мне помнились еще «пять ночей и дней» после смерти Ленина. Но теперь проявления «всенародного горя» были гораздо более резкими, чтобы не сказать — демонстративными: все понимали к тому же, что «недреманное око» живет и видит каждого из нас, в каждого готово вонзить свои когти.

Помнится, мы услышали, что Сталин умер рано утром (что свершилось это два дня назад — об этом не сказали). Уходя на работу, зашел к маме.

— Что же теперь с нами будет, Миша?

— Трудно сказать, мама. Возможно, те, кто готовили все эти гадости за спиной Сталина, теперь не посмеют их выполнить на собственный страх.

Не знаю, что здесь доминировало. Возможно, просто желание как-то успокоить маму. Я был не то чтобы удивлен, но как-то все же озадачен, когда так и случилось. Мог ли я подумать, что разговариваю с мамой последний раз?

В музее, конечно, никто не работал. Сговаривались пойти в Колонный зал, но спуск от площади Дзержинского был наглухо закрыт плотно поставленными одна к другой военными машинами. Предводительствуемые зав. спецотделом музея Лысенко, мы попытались перелезть через кузов машины, но были остановлены окриком и покорно вернулись в свое здание, продемонстрировав все же желание почтить Его. Мы не знали тогда, что творилось там, за кордоном…

И только во втором часу ночи мы нашли маму в Первой градской. Больница переполнена жертвами давки. Мы с Костей и Ниной стоим у изголовья мамы на сцене огромного зрительного зала, который сейчас весь уставлен койками. Мама без сознания, дышит очень часто. Инсульт. Мы вышли из этой палаты, но я вернулся, чтобы поцеловать маму. Кажется, и сейчас ощущаю, как горяч ее лоб, наверное, температура выше сорока…

Рано утром позвонили, что мама, не приходя в сознание, скончалась. Я как-то отупел. Слез не было. Вымывшись холодной водой, поехал в Пединститут читать очередную лекцию. Ясно помню, как, увидев светящиеся окна института (было еще темно), остро почувствовал, что мама теперь ничего уже не видит. Сказал о маминой смерти лаборанту нашей кафедры Марии Игнатьевне.

— Может быть, вам лучше не читать сегодня?

— Что вы, Мария Игнатьевна! Могу ли я поддаваться личному горю, когда у всех у нас такая потеря.

Нет, это не было рисовкой, ни ориентацией на «всевидящее око». Я тогда действительно так чувствовал. И до сих пор это меня удивляет: ведь я никогда не любил Сталина — и дома, и у дяди Кости, вообще в нашей большой семье получал, как уже сказано, много разъяснений по этому поводу.

Признаки «оттепели», как теперь говорят — понижение давления, стали ощутимы в первые же дни. На эти дни попал и праздник 8 марта — Международный женский день. Казалось, до праздников ли тут! Но в газетах честь честью появились статьи, посвященные женщинам. И вот что особенно интересно — в них не говорилось, что Сталин — лучший друг женщин или что женщины — радость и гордость Сталина. Портреты его еще висели везде и всюду, но печати, видимо, был дан ограничивающий сигнал. Меня, например, пригласили в Госкультпросветиздат и предложили, если я не возражаю, снять из моей статьи те стандартные славословия, без которых еще месяц назад не пошла бы ни одна статья о Москве (вспомним, например, шеститомную «Историю Москвы», первый том которой, вышедший в 1952 году, украшали, как положено, и цитата, и портрет). Конечно, я не возражал.

Чувствовалось, что новые властители вроде бы не намерены особенно высоко поднимать знамя Сталина. Более того, между ними самими, по-видимому, не было единства. Шла напряженная подспудная борьба за власть, и похоже было, что как раз выявление и исправление ошибок Сталина стало в этой игре козырной мастью.

Вдруг в газетах появилось сообщение Министерства внутренних дел о том, что дело врачей прекращено за отсутствием состава преступления. Заметим, это было не партийно-правительственное сообщение, а как бы решение одного министерства.

Это Берия кинул свою козырную карту. Но, должно быть, поторопился — рано кинул, не подкопив других сильных козырей. И карта не принесла ему пользы. Поступок этот, кажется, фигурировал даже потом в числе предъявленных Берии обвинений.

Вообще «оттепель» не представляется мне запланированной руководством. Они охотно оставили бы все как было, однако каждый не только боролся за власть, но и боялся за свою жизнь в случае неудачи, а потому готов был отменить прежде всего сталинскую практику физического уничтожения соперников, считал, что поверженный уже не опасен, что и подтвердилось: ни Маленков, ни Молотов, ни Булганин, ни «примкнувший к ним» Шепилов, ни сам Хрущев, кажется, не пытались вернуть власть. И это «смягчение нравов» — тоже результат «оттепели». Именно оттепели, а не бесповоротного отступления зимы: холода снова возобладали, хотя и не сразу.

Теплело медленно, и только через три года состоялась знаменитая речь Хрущева. В просторечии ее иногда называют «письмо», но это была именно стенограмма речи, изданная весьма ограниченным тиражом для полузакрытого ознакомления[150].

Мы тогда были в доме отдыха Вороново. Как-то вечером Вениамин Иосифович Цалкин зазвал всю компанию к себе в комнату.

— Расскажи друзьям, что ты слышал, — обратился он к своему кузену, зачем-то ездившему в Москву. Тот рассказал содержание речи Хрущева лишь вкратце, но этого — и главное — самого факта произнесения речи было достаточно, чтобы всех охватило радостное волнение. Любопытна реакция маленького мирка на распространившееся известие о событии. Вороново — дом отдыха довольно высокого класса. Путевки давались с разбором. Там бывали преимущественно сотрудники министерств (особенно Госплана), научные работники, военные. Я, в то время зам. директора музея, представлял отнюдь не элиту. Реагировали неоднозначно: наша компания радовалась, может быть, даже слишком открыто, и в один из следующих вечеров некто сказал в гостиной, что уж очень разбушевались здесь евреи (не помню, может быть, он сказал «жиды»), а на съезде они молчат. Разгорелась перепалка, и было даже написано письмо о поведении и высказываниях этого человека. Он испугался и обошел всех авторов, извиняясь тем, что был в подпитии. Помнится, его простили, и письмо никуда не пошло. Но сама история была бы возможна теперь? Нет, конечно, она могла произойти только в условиях «оттепели».

Возвратившись из отпуска, я присутствовал на заседании в музее, где читали вслух доклад Хрущева. Тогда-то и видел эту брошюру — в розовой обложке, как многие закрытые партийные издания. Было видно, что к заседанию готовились. Читать поручили Саре Шапиро, еще в университете отличавшейся даром декламации. Надо сказать, прочла она блестяще.

Доклад был основан не только на личных впечатлениях автора, который, конечно, должен был знать многое, что держалось в строжайшей тайне, но и на огромном материале партийных архивов, и главное, что производило впечатление, — это подлинные документы о том, что мы считали невероятным. До сих пор не могу забыть письма Эйхе, который не мог простить себе, что под пыткой взвел напраслину на себя и на других. Как смягчающее обстоятельство он приводил то, что некоторые старые его раны оказались невероятно болезненными, и этим воспользовались палачи. Вот какова была изощренность пыток! Вот как тщательно готовили кадры для «следствия»! А «резолюции» членов высшего партийного руководства, в грубых выражениях предписывающие пытать до тех пор, пока не будет вырвано «признание»! Их и вспоминать не хочется. Но вот Молотов восстановлен же в партии! Думается, что его не может извинить даже животный страх попасть самому под пытку, который испытывали тогда, вероятно, все члены руководства.

После XX съезда потепление пошло быстрее, хотя как-то зигзагообразно. Были случаи, когда сам Хрущев объявлял себя сталинистом, уступая сопротивлению аппарата. Сталинистом-то он, пожалуй, не был. Ненависть его к «Йоське» была неподдельной. Но, без сомнения, он был плотью от плоти, костью от кости партийного аппарата, сторонником волюнтаризма, «сильной руки», и ведь руки его оказались вскоре в крови — не только Имре Надя, но и Пастернака. Потому-то это и была именно «оттепель», а не стойкое улучшение климата.

Все же, особенно в первое время, было много радостного. Прежде всего — возвращение реабилитированных, тех, кого уже не надеялись увидеть. И эта радость была почти в каждой семье. Восстановление на работе изгнанных — правда, не всегда на той же, но на аналогичной.

Так и я возвратился, но не в Институт археологии, а в Институт этнографии.

Нужно сказать, что распространение потепления на национальную проблему зависело целиком от личного отношения к этой проблеме соответствующих начальников. Конечно, Каганович был снят со всех постов не как еврей, а «за личные заслуги». Но негласная «процентная норма» продолжала существовать, и руководство совсем не собиралось отменять ее в целом, хоть и смотрело иногда сквозь пальцы на либерализм в этом вопросе отдельных руководителей.

Со мной дело обстояло так. Попытка вернуться в Институт археологии была решительно пресечена Рыбаковым, сказавшим, однако, на этот раз, что это не его точка зрения, а Отдела науки ЦК. Думаю, что академик был, мягко говоря, неискренен. Но уже это само говорило об «оттепели», которая могла распространяться не всюду в одинаковой мере.

В Институт этнографии я не ходил. Когда-то, в период моих несчастий, мне передали слова, якобы сказанные Толстовым:

— Вот Рабинович ушел от меня, а я бы его так не отдал. Теперь прибежит ко мне! Я помучаю его, но возьму.

И вот я не прибежал — больше пяти лет прошло.

Но в 1957 году секретарем парторганизации музея стал Л. А. Сокольский, бывший аспирант нашей кафедры. И он захотел занять мое место — место зам. директора. Был организован мой доклад на партбюро, и подговоренные Сокольским лица резко (и от души скажу — несправедливо) высказались обо мне, о моей работе. Отвечал я тоже резко. На постановление заслушать еще один мой доклад через месяц сказал, что я не мальчик для битья. Это сошло мне лишь благодаря доброму отношению директора Л. А. Ястржембского. Сошло, конечно, «пока». Неясно, каков будет следующий «ход» Сокольского.

Не иду к Толстову, боясь, что он будет меня укорять. А тут приходится выслушивать такую дурно пахнущую напраслину — и от кого! — задумался я…

Толстов принял меня как блудного сына, обласкал. Тут же объявил конкурс, и с осени я уже работал в Институте этнографии старшим научным сотрудником. Никаких «помучаю» не было.

— Кого вы мне посоветуете вместо себя? — спросил директор музея.

— Я думаю, Лев Андреевич, что тактически правильно вам будет взять Сокольского. Но он долго в этой шкуре не продержится, и следующий, уже постоянный ваш заместитель — это Михаил Маркович Шегал.

Так и получилось.

Мозжинка, февраль 1985 г.

Игорь Грабарь

В искусстве он был воплощением жизнерадостности. Изящна, пронизана светом его живопись: «Мартовский снег»… огромный букет незабудок… В науке — редкая основательность, глубочайшие познания, горячая, деятельная любовь: монументальная «История русского искусства»[151]…

Я кончал университет и работал в Комиссии по истории Москвы. С моим дорогим учителем Петром Николаевичем Миллером сидели мы в пустой и светлой комнате Сектора истории СССР, когда бесшумно вошел небольшого роста, кругленький, совершенно лысый пожилой человек в изрядно потертом костюме, лацкан которого украшал орден Трудового Красного Знамени. Тогда ордена были редки, их не носили, как теперь, на колодочке, а привинчивали, не жалея костюма. О награжденном говорили запросто, что он «провертел дырку в пиджаке». А этот воспользовался пиджачной петлицей.

— Могу я видеть Марию Михайловну Зайцеву? — сказал он каким-то несколько сдавленным голосом. — Мария Михайловна просила меня зайти.

— Спуститесь-ка в буфет, — сказал Миллер мне, — напомните Марии Михайловне, что она пригласила Игоря Эммануиловича Грабаря, — и за своими очками сделал — одному мне — «страшные глаза». Конечно, я помчался со всех ног.

Так состоялось знакомство. И с тех пор мне случалось видеть Грабаря. То он делал доклад о каком-либо шедевре. То вел заседание об охране памятников. И еще я узнал, что он прекрасный практик-архитектор. Построил, например, так называемую Захарьинскую больницу — здание красивое, солидно-прочное и удобное, где даже коттеджи для персонала имели не только жилые комнаты, но и холлы с камином для отдыха.

Как всякий настоящий мастер, Грабарь любил и уважал то, что сделали другие мастера. Нельзя было и представить лучшего главу всех наших работ по реставрации. Он организовал и большой Институт истории искусств, набрав туда и пожилых мэтров — людей искусства, и талантливую молодежь. Здесь блистали и имена корифеев — Жолтовского и Щусева, Рыльского и Лазарева, работали и многие мои знакомые — Маковецкий, Косточкин и другие. Грабарь пользовался огромным авторитетом в самых высоких кругах и употреблял свои связи то для защиты памятника архитектуры, которому угрожало уничтожение, то для издания книги, которую не хотели издавать, то для спасения человека, которого, как тогда было в обычае, начинали травить. И для таких, как я, само его существование означало надежду на лучшее.

Падение мое задержалось на Музее истории и реконструкции Москвы, где я стал заместителем директора по научной части. Зацепившись за пункт Положения об этом музее, разрешавший издавать «Труды», я стремился напечатать хотя бы несколько книг исследователей Москвы. Среди них была и небольшая книжечка «Репин в Москве»[152], которую «Московский рабочий» почему-то упорно отказывался издавать.

А что, если она будет под редакцией Грабаря? Небось тогда не отвергнут!

И вот на закате погожего летнего дня мы с директором музея Львом Андреевичем Ястржембским сошли с электрички на платформу Абрамцево, имея при себе (довольно толстую все же) рукопись.

— Скажите, пожалуйста, где здесь дача Грабаря?

— Во-он, самая большая, — ответил первый же встречный.

К этой даче надо было пройти через дворик с несколькими строеньицами, где, видимо, жила семья, обслуживавшая Грабаря.

— Дома ли Игорь Эммануилович?

— Конечно, дома!

«Конечно, дома» и «конечно, можно» — только эти слова, наверное, и были здесь приняты.

А через раскрытые окна дачи доносились звуки фортепьяно. Мы постучались легонько и осмелились войти — ведь понятно: они играют в четыре руки, стука не слышат.

За раскрытым роялем сидели два пожилых человека: Игорь Эммануилович и его жена. Смущение не давало нам выговорить и слова.

— Ну, ну, ничего. Рассказывайте, с чем пришли! — ободрил нас хозяин и провел в соседнюю комнату.

— Нет, я очень-очень занят. Никак не могу, — сказал он на нашу просьбу. Потом повертел в руках папку, полистал рукопись… и не прошло пяти минут, как подписал ее «к печати»:

— О Репине в таком плане еще не писали.

Счастливые, мы схватили папку, едва поблагодарив, и, чтобы не мешать больше, поскорее простились.

Но не успели дойти до калитки, как услышали характерный глуховатый оклик. Старик почти бежал за нами:

— Я ведь не показал вам дачи!

И мы опять входим. На этот раз — в другие комнаты. Огромное ателье высотой этажа в три. Вот отчего дача-то самая большая.

— Я же художник. Мне нельзя без ателье!

Лестница удобная, не слишком крутая. Даже повороты перил сглажены особой вставочкой.

— Что мне стоит? Сам строил, сам все придумывал.

Наверху дверь — снова в ателье, а там балкончик и выход на другой, наружный балкон, часть которого — под крышей, так что получается лоджия.

— Это на случай дождя, чтобы и плохую погоду можно было писать на плейере.

И пейзаж открылся восхитительный. Дача стоит на бугре, да еще три этажа… вид редкостный!

— Это, знаете, место я да-авно облюбовал. Бывал тогда у Мамонтовых. Знаете, конечно, тут его именье поблизости, а железной дороги тогда еще не построили. Как-то, гуляя, забрел на этот пригорок, влез на дерево. Матушки мои, какой вид! Здесь у меня обязательно будет дача! И вот, изволите видеть, эта самая.

Тот Игорь Грабарь, который говорил это, подвижный, но уже изрядно огрузневший, вряд ли залез бы на дерево. Но недавно мне попался его портрет, написанный Малявиным, наверное в те далекие годы. Стройный, пропорционально сложенный молодой человек с недлинной, но окладистой бородкой и изрядной рыжей шевелюрой. На нем очень лихо сидел фрак. Видна была живость, подвижность, следы которой заметны и теперь в нашем радушном хозяине. Что ему стоило влезть на дерево из просто художнической любознательности!

— Сидели себе старики, музицировали, горя не знали. Такие милые. А тут мы с вами, как с ножом к горлу: подпиши да подпиши! Грубые мы люди, — сказал Ястржембский на станции.

Москва, 8–9 декабря 1989 г.

Три поколения

Да… теперь я редко бываю на истфаке. Пожалуй, не каждый год. И прошлой весной я заходил в деканат — договориться о процедуре выпуска дипломников. А когда, возвращаясь, ждал троллейбуса у старого университетского клуба, вдруг, как это бывает, как-то затылком почувствовал на себе пристальный взгляд. Обернулся.

У стены, на вполне современной, пестро раскрашенной скамейке сидел Сергей Данилович Сказкин. Сидел уютно — он и раньше всегда все делал уютно, — поставив на колени портфель. Под полями шляпы поблескивали очки, седые усы чуть топорщились, и в глазах была обычная сказкинская лукавинка.

— Хм… (и усмешка привычная, все та же). Садитесь, Миша, поговорим. Но, едва мы успели обменяться первыми приветствиями и вопросами, подошел троллейбус.

— Вы едете, Сергей Данилыч?

— Нет, я на истфак иду. Вот присел отдохнуть.

Вот, значит, как. Теперь он присаживается перед истфаком.

Конечно же, и я не уехал. Не часто нам в последние годы случается поговорить. А раньше я ведь не только слушал его лекции. Какое-то время я был его заместителем на должности декана.

Но главное — в студенческие годы крепко подружился с его пасынком Колей, во всем, как казалось тогда, противоположным отчиму. Колька был угловатый, мрачноватый, неуютный (настолько, что даже не сразу можно было заметить, как он похож на свою красавицу мать) парень колоссальной физической силы и редкой душевной прямоты. Однажды в Новгородской экспедиции мы потерпели аварию на озере Ильмень: одна из лодок была пробита; кое-как успели пересадить всех в другую. Мы с Яшей Драбкиным едва выгребали против течения, а на корме Колька, обмотав вокруг руки цепь, тянул пробитую, наполненную водой лодку, хоть, как он потом признался, страшная была боль.

На втором курсе он влюбился. А тут Арциховский решил послать его из Новгорода в разведку (понятно, первое самостоятельное поручение, большая честь и все такое). На этот раз всегда такой безусловно исполнительный Колька сказал:

— Поговори с Артемием! Объясни, что мне прямо — хоть в петлю лезть, если ушлет меня от Белки.

На третьем курсе Колька женился, а когда грянула война, он кончал четвертый курс и у него было двое детей. А папа (он всегда так звал Сергея Даниловича) был влиятелен. И все же…

В один из первых дней войны у меня раздался звонок:

— Миша! Здравствуй! Прощай!

Это Колька шел добровольцем, не дожидаясь призыва, от которого обязательно получил бы отсрочку из-за детей и для окончания образования. Отправка была прямо сейчас.

У двухэтажного особняка на Тверском бульваре, где был импровизированный митинг, мы с Беллой провожали Колю.

— Понимаешь, вызвали в партбюро и говорят: «Мы тебя наметили бы в добровольцы, но ведь двое ребят». А я им: «Ну и что же?»

Тут проходивший мимо нас военный — седой, высокий, с остренькой бородкой и орденом Красного Знамени на груди — задержался на Коле привычным избирающим взглядом и, остановившись, сказал ему почти истерическим фальцетом:

— Вы обязательно будете хорошим боевым командиром!

Это был Подвойский. Он оказался и прав и неправ.

В те дни почти каждый так или иначе думал о подвиге, о том, что нет у нас сейчас военачальников, но всякий может выдвинуться, как в годы великих революционных войн. И я тогда, уходя из дому, взял подарить на память Кольке томик воспоминаний Ермолова[153].

— Потерял я твой подарок, — сказал он как-то потом, — уж прости — все тогда пришлось бросить.

Разговаривали уже в Захарьине, меньше чем два месяца спустя. Коля был легко ранен под Ярцевом и оказался в госпитале, там, где когда-то работал мой отец. Все было почти таким, как прежде, в тот ясный августовский день, когда мы с Сергеем Даниловичем и Верой Владимировной приехали навестить Колю, — и прекрасное, выстроенное Грабарем здание, и парк, и даже персонал. Меня поили чаем в той самой комнате, где живали прежде родители.

— Конечно, было мне скверно. Товарняк набит ранеными. Жарища. Воды нет, а жажда чертовская. На каждой станции входит белый халат: «Товарищи, кто слабо себя чувствует — выходите!» Нет, думаю, шалишь! Слова не скажу, пока до Москвы не доеду. Аж в глазах темно. И вот — здесь, — рассказывал нам Коля.

Больше тогда увидеться не пришлось: его отправили с батальоном выздоравливающих на запад. Но вскоре он очутился на востоке. Настал тот проклятый октябрь, когда немцы подошли к самой Москве. Зимой в насквозь промерзшем университете я получил от Сказкиных письмо из Ашхабада. Белла с двумя детьми еще в июле эвакуировалась на Урал. «Коля в Канаше, — писал Сергей Данилович. — Как навалилась судьба на нас с Николкой».

Казалось, эта жестокая зима никогда не кончится. Но весна все же настала. Как-то в апрельское воскресенье я возвращался с занятий всевобуча. Помнится, весь в грязи (мы ползали «по-пластунски»). В углу огромного двора меня окликнул Коля. Был он худ, высок, аккуратен, но обмундирован неважно: шинель слишком длинная даже для него, шапка почему-то круглая, а не ушанка.

— Я теперь курсант школы МГБ.

Невесело рассказал, как это случилось.

— Понимаешь, в Канаше построили нас, и какой-то начальник скомандовал: «Кто имеет семилетнее образование — шаг вперед!» Ну, я все-таки кончил четыре курса истфака — значит, семилетку имел — вот и сделал шаг вперед. И теперь, пойми, когда все это кончится, другие вернутся к своей гражданской работе, а я никогда не вернусь: у меня будет специальное образование. Служить придется всю жизнь.

Никого родных у Коли в Москве тогда не было, и на побывки он приходил ко мне.

— Чему тебя там учат? — спросил я однажды.

— Учат, как тащить и как не пущать, — ответил он мрачно.

И все реже я видел улыбку на его лице, хоть и раньше она появлялась не часто. Иногда мы не то что ссорились, а как-то совсем не понимали друг друга и раздражались. В газетах опубликовали новую форму с погонами. Солдатская гимнастерка без карманов. Я удивился: до того рядовые носили гимнастерки с нагрудными карманами. Но еще больше удивило меня то, что Коля, который сам всего полгода как вылез из такой гимнастерки, вдруг вскипел:

— А зачем ему карманы? Ох, сколько еще в тебе этого…

Он так и не сказал, чего во мне еще слишком много.

Коля кончил школу и получил первое офицерское звание, но на золотые, с голубым просветом, погоны — сразу три звездочки. В армии это означало бы старшего лейтенанта, а в войсках МГБ тогда и младшие лейтенанты носили три звездочки.

Служил пока в Москве. Бывал у нас по-прежнему часто. Как-то пришел с целым тюком вещей: просил передать с оказией Белле на Урал. Сказал, что передал бы сам, но уезжает в командировку.

— К партизанам поехал, — шепнул мне уже в дверях. И в первый раз с тех пор, как он попал в эту проклятую школу, я был рад и горд за моего друга, хоть и побаивался за него. Но вскоре Коля вернулся и начал работать обыкновенным «опером».

— Тебе-то хорошо. А я вот завтра опять буду спрашивать: «Так зачем же вы?..»

— Колька, а разве так много теперь среди наших шпионов?

— Будь уверен — хватает!

Единственный раз рассказал «случай из практики» (наверное, потому, что необычный). Молодой, помнится, одинокий инженер, бывавший много раз за границей в те годы, когда там уже бушевала война, решил учесть тамошний опыт и избавиться от голода. Сделал серьезные запасы и хранил их у себя в комнате по всем правилам. Но не учел, что живет в коммунальной квартире: соседи, конечно, на него донесли.

— Понимаешь, он ведь не сделал ничего противозаконного. Не знаю, как с ним и быть. И меня, когда я пришел, угостил рейнвейном, итальянскими сардинами…

Не знаю, чем именно это кончилось, но, конечно, Колино начальство знало, как поступить и в этом случае.

Вернулись из эвакуации Сказкины, а вскоре и Белла с дочкой Наташей (сын их в эвакуации умер). Первое время мы еще встречались, ходили друг к другу в гости. Но это случалось все реже: в доме Сказкиных бывали теперь Колины сослуживцы, как он говорил по-новомодному — «дружки». У Коли и Беллы родились еще сын Сережа и дочка Леночка. Ее уже я видел только один раз, и то спящей.

По окончании войны Колю, как он и ожидал, оставили «в кадрах». Попытки хлопотать (довольно, впрочем, робкие) были пресечены решительно: «Служишь сейчас в Москве, звания идут, оклад, как положено. И будь доволен. Можешь попасть от Москвы далеко».

— Ия, конечно, перестал шебаршить.

Звания действительно шли. Теперь Коля — полковник. Удалось, видимо, уйти и от «оперативной работы». Но система была все та же. И она страшно меняла человека даже при его бесспорной порядочности и доброте характера. Я не знаю Колиных дел, но уверен, что он не мог совершить подлого поступка ради карьеры или жирного куска. Значит ли это, однако, что на его совести не лежит что-то жестокое и страшное? Первые годы он очень мучился. Белла говорила, часто стонал во сне. Но, думается, никогда не сомневался в том, что «так надо». Иначе вряд ли он мог бы прожить. А если бы проявлял еще и инициативу — наверное, дослужился бы до генерала.

Теперь мы не видимся годами. Лет восемь назад я вдруг узнал, что умерла Белла, буквально сгорела в два месяца: рак. И похоронили уже. Я позвонил Кольке, и он, как в былые времена, пришел ко мне — человек человеком. Горе, конечно, равняет всех.

— Понимаешь, вернулись мы с похорон. Сережка мне и говорит: «Если ты, папа, теперь женишься — уйду из дома!» А я ему: «Успокойся, я пока жениться не собираюсь!»

Женился он лет через шесть, уже имея внуков. С новой женой я не знаком.

И вот мы сидим с Сергеем Даниловичем на современной, пестро раскрашенной скамеечке, не спеша беседуем.

Вера Владимировна чувствует себя не плохо, да и не хорошо. Коля все работает. Много, как всегда. Жена у него симпатичная. У Наташи уже трое детей. Правнуки, значит. Очень толста! Это какая-то болезнь. А про Сережу вы, наверное, знаете?

Да, я знал про Сережу. Он поступил на истфак, но вскоре, как мне сказали, «попался с самиздатом». Хлопоты деда не помогли. Парня исключили с «волчьим билетом» (если употреблять это устаревшее выражение).

— А что с ним теперь?

— Призван. Служит. И добро бы в строю — так нет, в каком-то строительном батальоне. Что за порядки такие, Миша? Работа тяжелая, сами понимаете, — стройка, а у него сердце больное: в детстве перенес ревмокардит. Если виноват, так уж наказали бы по суду, а то так вроде и действительная служба, а по существу — то же наказание. Я уж писал всюду — и самому министру, маршалу Гречко. Была еще комиссия, и представьте, признали его годным. Что же это — каторга? Я подожду, да и еще, пожалуй, напишу Гречко.

— А девочки как ко всему этому относятся?

— Наташа с Леной? Очень его жалеют, письма пишут, ездили вот недавно повидаться. А Коля — никогда. Что он так суров к сыну! Знаете, Миша, это даже жестоко как-то. Ведь кто не ошибается!

Давно уж простились мы с Сергеем Даниловичем, а я все возвращаюсь мыслью к трем поколениям этой семьи. Умный и хитрый, очень культурный, тонкий человек сумел, оставаясь беспартийным, прожить и даже выдвинуться при Сталине. Держал дома над рабочим столом его портрет, но, думается, не разделял его политики и, кажется, никого не предал. Наши «левые» (разумеется, для того времени) разговоры у себя дома не пресекал и не спорил с нами. Но Кольку, при его прямолинейности, как мог он воспитать иначе, чем в самом правоверном сталинизме?

Был ли он доволен судьбой Коли? Может быть, первые годы. Каждому отцу спокойнее, чтобы сын был не на фронте. Очень радовали Сергея Даниловича внуки. Не имея собственных детей, он как-то даже болезненно был привязан к малышам. Наверное, хотел бы, чтобы Коля вернулся к интеллигентной профессии, но примирился с тем, что случилось, довольно легко. Семья выглядела вполне счастливой. Кольке с Беллой и детьми в сказкинской квартире (была ли то деревянная развалюха или роскошный дом академиков) всегда отводилась лучшая комната, а старик работал обычно на каком-нибудь тычке, но всегда был в квартире и мольберт, и недописанная картина.

Но вот внуки выросли — и возник этот конфликт поколений. Может быть, он таился где-то и раньше. Я не знаю, что за «самиздат» распространял Сережа. Думаю все же, что не похабщину. Были ли его взгляды протестом против лукавой ортодоксальности деда и прямолинейной ультра-ортодоксальности отца? Трудно сказать.

Мне ясно лишь одно: от Коли, при его характере, нельзя было ожидать иной реакции на все, что произошло.

И все больше задумываюсь: во что это выльется? Чем будет третье сказкинское поколение? И что будет с ним?

Мозжинка, январь 1970 г.

Коля умер почти двадцать лет тому назад, а я до сих пор очень ясно помню его похороны. Провожающих было немного, а истфаковцев всего трое — две «девочки» с его курса да я. Гораздо больше было офицеров, его сослуживцев. Колю, как видно, любили: во всех выступлениях чувствовалась не только общая печаль, но и большое уважение к покойному. Я говорил последним — и, кажется, для всех был нов краткий рассказ об Овчинникове-археологе, исследовавшем русские раскопки и подмосковные курганы, о его, так сказать, довоенном увлечении древностями Родины, которые пришлось оставить, чтобы бороться с напавшим врагом, и к которому всю жизнь хотелось вернуться, да вот не было возможности, о душевном богатстве Коли.

— Вы пойдете с нами в ресторан? — спросила Колина вдова, а меня как-то оцарапала ее интонация, как бы предвкушавшая удовольствие тризны. Я посочувствовал ей и откланялся…[154]

Снова раскопки в Москве

Итак, я снова в Институте этнографии. Как-то особенно тепло оттого, что и ученый совет избрал меня столь подавляющим большинством, и сотрудники института — особенно старые, кого я знал еще «тогда-тогда», — приняли меня буквально с распростертыми объятиями. Прежние аспиранты и докторанты теперь заведовали секторами, были старшими научными сотрудниками. И их доброе ко мне отношение как-то особенно радовало. Помимо всего возник и такой самоутверждающий ход мысли: «Наверное, я был им в свое время неплохим начальником, если сейчас они так ласкают меня». Массу ободряющих приветствий я получил и от людей, как будто бы мало знакомых. С Павлом Иосифовичем Борисковским, например, у меня были хорошие, но корректно-деловые отношения: он и жил далеко — в Ленинграде, и специальность имел далекую от моей: палеолит. Но при первом же случае он разыскал меня и долго участливо расспрашивал о том, как все произошло, радовался искренно вместе со мной, как близкий человек.

Конечно, были и такие, кому мое возвращение не понравилось; даже не в институт, а в археологи. Это можно понять: ведь мое возвращение в Академию наук было и неким щелчком в нос тем, кто меня выгнал. Дубынин и Розенфельдт, например, не могли даже скрыть своей злости; при первой же встрече Дубынин упрекнул (неизвестно кого — наверное, меня) за мое зачисление: «Как же, мол, так? Что же это делается?» Наверное, так же думал и Медведев, но держался подчеркнуто корректно. И они с Засурцевым стали дарить мне свои работы с надписями дружественными, почти нежными.

Может быть, почувствовали, что им не удалось избавиться от Рабиновича, что я вернусь еще к раскопкам в Москве. В таком случае они оказались прозорливее меня: я о раскопках в Москве не думал — слишком сильно мне, что называется, «дали по рукам».

Запрета на мои занятия археологией Толстов на этот раз не наложил и даже очень сочувственно отнесся, когда я сказал ему, что хотел бы продолжить работы Чернецова в Мангазее, что Чернецов просил меня об этом. И я начал готовить экспедицию в Мангазею. Далеко от Москвы.

И тут вдруг… Ах, опять это «вдруг» — не слишком ли часто я говорю так, хотя хорошо помню слова покойного папы, что «вдруг и чирий не вскочит».

Конечно, всерьез о больших раскопках в Кремле я не думал. Но маленькие около Кремля, еще работая в музее, провел все же после XX съезда, летом 1956 года. Как-то, проходя мимо Троицких ворот, увидел, что у их старинного предмостного укрепления — Кутафьи поставлен деревянный заборчик; сносят одну из суховских построек, и рядом уже вовсю трудится экскаватор. Порасспросил — оказывается, строят общественную уборную. Тоже знамение времени: недавно был открыт свободный доступ в Кремль, народ туда валом валил — ведь десятки лет не пускали. И вот пришлось срочно думать о санузле. У Кутафьи роют землю без всякого наблюдения. Не знаю, что было бы, если бы мы стали писать по этому поводу письма в высокие инстанции. А во главе Отдела охраны памятников архитектуры города Москвы стоял тогда Кузнецов — человек пожилой, опытный, но решительный. Он тут же запросто остановил эти работы, пригрозив заворчавшим было прорабу и экскаваторщику:

— Вот я вас оштрафую на пятьдесят рублей! (Такое право у него и в самом деле было.)

Выше дело не пошло: буквально через несколько часов музей начал раскопки. Пока дошло до коменданта Кремля, прошло несколько дней, и в раскопе отчетливо вырисовывались уже очертания древней набережной Неглинки. Комендантом был тогда боевой генерал-лейтенант Андрей Яковлевич Веденин — как оказалось, любитель и ценитель истории. Он отнесся благожелательно, посмотрел сквозь пальцы на то, что строительство из-за этого задержится, не теребил подрядную организацию. Несколько раз приходил лично посмотреть на откопанный нами высокий конический цоколь Кутафьи, на остатки подъемного моста XV–XVI веков. Иногда предварительно справлялся, не надо ли надеть комбинезон (черный культурный слой тоже произвел на него впечатление).

Так без большого шума мы впервые «пощупали» археологические памятники Кремля. Вот почему то, о чем я хочу рассказать, произошло не совсем «вдруг». Но все-таки, конечно, вдруг. Вдруг меня позвали к директорскому телефону, как раз когда я и не должен был быть в институте по расписанию, а оказался там случайно. Говорил сотрудник Оружейной палаты Гордеев:

— У нас во дворе Арсенала открыты остатки крепости Калиты. Приходите взглянуть. Мы вас встретим у Боровицких.

Как он, едва знакомый, вспомнил про меня? Как разыскал? Но было не до вопросов. Уже через полчаса я спускался в шурф во дворе Арсенала. И сразу же убедился, что Калитой здесь, что называется, не пахнет: в шурф попал белокаменный фундамент XVIII века, опиравшийся, как тогда обычно строили, на дубовые лаги и сваи. А поскольку еще летописец подчеркнул, что «град» Калиты был срублен «в едином дубу», уже с прошлого века всякие дубовые остатки в Кремле считались остатками стены, построенной Калитой в XIV столетии. Гордеев совершил ошибку, что называется, типичную, но проявил при этом недюжинную внимательность и настойчивость.

Выяснили все. Пожалели. Посмеялись — и вот меня уже провожают к выходу. По пути, случайно бросив взгляд во двор старого здания Оружейной палаты, я увидел… экскаватор, разбирающий груды щебня, какие-то развалины.

— А это что?

— Это, — сказали мне с гордостью, — расчищают площадку для строительства огромного нового дворца. Дворца съездов.

И тут же все, что называется, завертелось в бешеном темпе. В органах охраны памятников ничего об этом строительстве не известно. Как всегда, очень помог И. Э. Грабарь. Его авторитет преодолел все препоны, все опоздания. Срочно были выделены положенные по закону средства. Создана экспедиция — Института археологии, Музея истории и реконструкции Москвы, Института этнографии с Н. Н. Ворониным во главе и со мной в качестве его заместителя. Открытый лист дан на нас обоих.

И вот уже сижу на совещании в Кремле, в старом здании Оружейной палаты, превращенном в контору строительства. Присутствует сам Промыслов. Все говорят о том, как шире развернуть работы, как крушить… один я — о том, что вести их надо осторожно, чтобы не повредить памятников, что нужны археологические раскопки.

— Не могу вам ничего обещать, — начальственный баритон непреклонен. — Вряд ли удастся провести эти ваши раскопки. Тут не до археологии.

— Проведем, — подал я самоуверенную реплику. Все-таки был еще относительно молод — едва за сорок.

И мы провели. Сначала приготовились к самому худшему: что сейчас же пустят мощные землеройные машины, и мы сможем лишь зафиксировать какие-нибудь жалкие остатки. И то при условии сверхповоротливости, если сделаем заранее сетку и геодезическим инструментом можно будет быстро засечь хотя бы более или менее точное местонахождение памятников. Эта сетка, отпечатанная в нескольких сотнях экземпляров, наверное, лежит где-нибудь в архиве как документ методики и отнюдь не напрасных, но, к счастью, несбывшихся опасений.

Как часто бывает, с началом строительства замешкались: то проект уточняют, то рабочие чертежи не выдали, то выяснилось, что для уточненного проекта коммуникации не подходят, и надо вновь вручную перекладывать кабели.

Словом, мы получили летом 1959 года два месяца полноценной работы. Наученные зарядьевским опытом, сразу привлекли студентов разных вузов Москвы — и в рабочих недостатка не было. Используя уроки Новгорода, поставили транспортер. Словом, сумели пройти на территории будущего здания два раскопа, открыть царицыны палаты XVII века, а главное — древний слой города XI–XIII веков с остатками строительства деревянных домов и множеством интереснейших древних предметов.

И очень много важного удалось уловить уже позже — при земляных работах, которые вело строительство в 1959–1960 годах. В одной траншее у самого угла Большого Кремлевского дворца вдруг ясно вырисовался на желтом песке стенки большой черно-коричневый треугольник, обращенный вершиной книзу. Это был самый древний ров, защищавший западную оконечность мыса — самое древнее московское укрепление XI века. А в черной стенке котлована строительства недалеко от здания Арсенала мы также увидели светло-желтый профиль песчаного вала середины XII века. И напротив Потешного дворца экскаватор задел сооружение из мощных дубовых бревен — крепление подошвы этого вала. Тут понадобилось вмешательство коменданта.

— Это очень важно? — спросил только Веденин.

— Очень.

— Позвать ко мне командира полка! — сказал он совсем другим голосом своему адъютанту.

Стояла поздняя осень — конец октября. Грязь на строительной площадке можно себе представить. И вот по этой грязи шагал, соблюдая возможную осторожность, высокий стройный щеголеватый полковник в полной парадной форме: в светлой длинной шинели, подпоясанной золотым шарфом, в ярко начищенных сапогах. Приказ генерала застал его как раз во время строевой подготовки к октябрьскому праздничному параду.

— Сколько нужно людей, чтобы справиться в кратчайший срок? — спросил меня Веденин.

— Если будет человек тридцать — за воскресенье расчистим (а была суббота).

— Послать завтра с утра шестьдесят солдат в распоряжение археологов на целый день!

Полковник четко отдал честь и покинул площадку.

Теперь наше дело было только обеспечить 60 работников инструментами. И хоть своих мы давно распустили, в Институте археологии сложены были все лопаты вернувшихся экспедиций. Конечно, нам не отказали. И вот древнее основание крепостной стены полностью расчищено, обмерено, сфотографировано, снято для кино. Из Ленинграда срочно вызван Павел Александрович Раппопорт. Приглашен Михаил Николаевич Тихомиров — словом, срочно созван целый консилиум, установивший, что это крепость, и крепость древняя.

Так мы работали два года — в пыль и жару, в дождь и в снег. Старались спасти от разрушения все, что только можно было.

И вместе с тем — не мозолить особенно глаза начальству. Так, в первое же лето однажды в чем-то неуловимом почувствовалось напряженное ожидание. И нам велели убрать все отвалы — первый признак, что ждут начальство. И оно появилось путем, для того времени необычным. В небе вдруг завис ярко освещенный солнцем вертолет. Сел прямо на нашу площадку, и из него вышел… сам Н. С. Хрущев. Впервые видел я его так близко. Был он свежий, бодрый, улыбающийся. Верный правилу «не высовываться», я спустился в раскоп, а когда поднялся снова, вождь и его свита уже ушли куда-то. Хорошо, что не заметили наших работ: узнав потом об отношении Хрущева к памятникам культуры, я подумал, что скорее всего он велел бы прекратить раскопки: не до них теперь! Упрекал же он индийцев за то, что слишком много заботы уделяют своему Тадж-Махалу.

Сладостные годы раскопок, наблюдений; новые находки «в поле» и в лаборатории, при обработке полевых материалов… Удача! Удача в полном смысле слова!

Но разве бывает бочка меда без ложки дегтя? Где вы такую видели?

И моя радость, конечно, оказалась не без горечи, о которой нельзя здесь умолчать. Собственно, этот деготь, эта горечь появились едва ли не с первых дней нашей работы. Еще не было даже приказа об экспедиции, как в музей зашел — якобы просто так, «на огонек» — Розенфельдт, рассказал, что в Кремле будет строительство (музейщики едва сдерживали улыбку — для них это была уже совсем не новость) и что они с Дубыниным решили не упускать такой жирный кусок.

Но, видимо, Рыбаков не очень полагался на них в научном плане и предпочел не вмешиваться. Как именно шла эта закулисная борьба, я не знаю, но думаю, что исход ее во многом зависел от Н. Н. Воронина, а Николай Николаевич, хоть и был тогда очень болен, проявил присущее ему благородство, твердо держался договоренности со мной, дал этому делу свое имя и доверил мне ведение работ и дальнейшую публикацию.

Все же Дубынину с Розенфельдтом удалось провести в экспедицию «своего» человека — Т. В. Равдину. Во всяком случае, она сразу заняла позицию блюстителя интересов Института археологии, а на самом деле — Розенфельдта и Дубынина — и неотступного надсмотрщика надо мной. Ее злая, тупая настойчивость чувствовалась каждый день, каждый час работы. За моей спиной все время стоял человек, который был рад нашим неудачам, будировал и тщательно доносил обо всех промахах. Но все это отлично совмещалось с обыкновеннейшим бабьим любопытством, жадностью к деньгам, к еде, стремлением делать во время работы свои личные дала. Она часто отпрашивалась (и я ее, конечно же, с удовольствием отпускал), но никогда не опаздывала к обеду в кремлевскую столовую. Всем ясно было, что руководство раскопом ей поручить нельзя, и поэтому Равдиной пришлось довольствоваться в экспедиции второстепенной ролью. Тем большую активность развила она после окончания работ, не останавливаясь перед подчисткой приготовленных для выставки чертежей. Чтобы покончить с этим неприятным сюжетом, скажу, что при научном отчете на заседании сектора разразился неприличный скандал, в котором и я вел себя отнюдь не лучшим образом: наговорил резкостей и сам выслушал их еще несравненно больше не только от Равдиной, но и от Соловьевой, и от Розенфельдта, и от Дубынина, и от Медведева.

— Во-от! — удовлетворенно и наставительно протянул Засурцев.

В «Советской археологии» это заседание отразилось целыми тремя статьями[155]. Воронин, как всегда рыцарски, подписал статью вместе со мной (статья была вполне корректной — я поостыл уже). Векслер нас поддержал, а Равдина ругала меня в лучших традициях 1930-х годов, когда противника, что называется, «лаяли» — обвиняли во всех смертных грехах.

Прошло больше двадцати лет, но до сих пор мне обидно, что не сдержался тогда, на заседании. А в журнал этот не дал с тех пор ни одной статьи — так обиделся на пропущенный равдинский мат. Журнал, впрочем, исправно выходил и выходит. Но на полке (и не у одного меня) стоит том «Материалы и исследования по археологии Москвы» — «Древности Московского Кремля», который мы с Н. Н. Ворониным выпустили почти десять лет спустя[156]. В нем статьи сотрудников экспедиции о раскопках в Москве, публикации их материалов и никаких резкостей. Никаких.

Москва — Мозжинка, апрель — май 1985 г.

В Переделкине

Зто один из райских уголков Подмосковья. В большом лесу стоят дачи писателей. Здесь не увидишь тщательно распланированного участочка, где каждый квадратный метр возделан, засажен, ухожен. Просто порядочные куски леса, огороженные обычно высокими заборами; небольшие цветники чаще всего в глубине участка, у самой дачи. Улица обычно пустынна, прохожие здесь редки. Однако можно запросто повстречать прогуливающегося Тихонова или Пастернака. Нравы здесь несколько вольнее, чем, скажем, в самой Москве: к Тихонову проявляют не больше, а, пожалуй, меньше почтения, чем к Пастернаку или Чуковскому. Был как-то даже случай, что к надписи на калитке дачи известного ортодокса-критика Ермилова «Злая собака» добавили: «И беспринципная».

Жизнь сосредоточена внутри участков. Дачи не одинаковые, как это чаще всего бывает в поселках, строящихся кооперативами; они возведены индивидуально, по вкусу хозяев, и можно в каждой почувствовать привычки владельца, особенности его характера. Иногда кажется, что дача — это что-то вроде портрета хозяина. И неудивительно — ведь здесь живут зачастую круглый год, а в городскую квартиру ездят как в гости или по делам. Это — не место отдыха, а прежде всего дом, где работают.

Так, дача Каверина небольшая, одноэтажная, но очень поместительная, с антресолями, уютно рациональными, довольно низкими комнатами. Кабинет хозяина — небольшой на антресолях. Кажется, любую книгу можно взять, не поднимаясь от стола. А дача Чуковского — в два высоких этажа с настоящей залой внизу и обширным, заставленным, но отнюдь не тесным, полным света и воздуха кабинетом наверху. И кажется, что эти два дома повторяют в общих чертах облик хозяев — небольшого роста, изящного, несколько замкнутого Каверина и огромного, на людях оживленного, с порывистыми движениями Чуковского.

Вениамин Александрович дарит меня своей дружбой вот уже четвертый десяток лет, а с Корнеем Ивановичем я даже не могу уверенно сказать, что знаком, скорее лишь «был ему представлен», как говорили в старину. Мы не сказали друг другу, кажется, и десятка слов.

Впрочем, это не совсем так. Был случай, кажется единственный. Однажды, когда мы почему-то остались ненадолго вдвоем в его кабинете, Корней Иванович сказал мне:

— Вот и «Тараканище» опять издают[157]. Нет, я уверен, что и ваши дела теперь пойдут на лад.

Я не говорил ему никогда о «своих делах» и, признаться, не думал, что он о них знает. Но, оказывается, знал. Наверное — от Каверина.

— А разве «Тараканища» не печатали? (Я-то читал эту книгу в детстве.)

— Как же, как же! Ведь там, изволите видеть, был намек на самого Вождя!

— Какой намек?

— Ну, кто у нас «Усатый»? Неужели не знаете? А тут такие строки: «Покорилися звери усатому. Чтоб ему провалиться проклятому!» — выразительно и весело прочел Корней Иванович. — Как тут не усмотреть намека и пожелания, отнюдь не доброго? Что не печатали — полбеды, у меня всегда находилось много чего печатать. Беда была бы, если бы меня за это посадили! Но как-то до этой последней акции не дошло.

Вот и весь разговор. Тогда я не знал еще стихов Мандельштама, стоивших поэту жизни:

Тараканьи смеются усища, И сверкают его голенища.

А Чуковский, наверное, знал, но, удивленный моим неведением, не стал уточнять.

Как-то интересно — ведь «Тараканище» написан так давно, кажется, когда еще были городовые, а стихи Мандельштама — в начале 1930-х[158]. Не оказала ли влияния на поэта детская книжка Чуковского? Может быть, как-нибудь подспудно «Кремлевский горец» ассоциировался действительно с уже известным в литературе образом усатого, злобного ничтожества — Тараканища?

Как-то шел я к Каверину, но встретил его на улице.

— Я иду к Чуковскому. Пойдемте со мной.

Конечно же я пошел.

Корней Иванович тотчас провел нас наверх, в кабинет, где высились полки со множеством книг, стояли несколько «кассет» с ящиками картотеки, ведомой, по-видимому, давно и тщательно. Все сделано из хороших сортов дерева, любовно, наверное, по особому заказу.

Вот, подумал я, и мне занятие: посмотрю хоть корешки его библиотеки.

Но хозяин даже на минуту не задержался в кабинете. Взяв с письменного стола (который был по размерам остальной обстановки чуть маловат) какую-то толстую рукопись, он провел нас на крошечный балкончик. Мне казалось, что тут не поместится даже одна огромная фигура хозяина, но Корней Иванович уютно уселся сам, усадил нас обоих, и между ним и Вениамином Александровичем еще осталось чуть-чуть свободного места.

И сразу, без лишних слов, приступил к делу, за которым и пришел Каверин. Маститый писатель (ему было тогда за шестьдесят), оказывается, дал для прочтения и дружеского рецензирования другому мэтру только что написанную им сказку. Это и была та рукопись, которую Чуковский взял со стола.

Очарование каверинских сказок чувствуют все. С этого и начал Чуковский, прибавив:

— Все же это скорее для старшего возраста. Например, почему Таня обратилась именно в сороку — понять, как следует, могут, пожалуй, родители, а не дети. Для детей нюанс здесь слишком тонок. Но надо так и оставить — ведь сказки ваши будут перечитывать и уже повзрослев. А главное — как точно, здорово вы показали, что злой волшебник — прежде всего великий завистник. Нельзя сказать, что это полностью ваше открытие — ведь еще Черномор и Наина завистники. Но у вас это поднято, выдвинуто на первый план. Особенно метко придумано, что злой волшебник пухнет от зависти, стоит показать ему транспарант «У нас все хорошо!». И вся эта линия с поясом…

Это, конечно, не стенографическая запись речи Чуковского, но некоторые выражения, кажется, запомнились мне до сих пор.

А дальше следовал разбор деталей — внимательный, я бы сказал даже — придирчивый. Но для Каверина, как мне казалось, самый ценный. Помнится, вся беседа длилась недолго — каких-нибудь полчаса. И едва она кончилась, мы ушли. Видно было, что Каверин ценит не только замечания, но и время Чуковского; никаких разговоров о здоровье домашних и тому подобных «общих мест».

Еще один переделкинский разговор о творчестве Каверина был у меня с Юлианом Григорьевичем Оксманом. Однажды оба мы оказались на даче Каверина, и после обеда, когда хозяева прилегли (и нам порекомендовали сделать то же), мы разговорились. Тогда только что вышла первая из автобиографических книг Вениамина Александровича[159]. Выяснилось, что нам обоим она нравится. Картина жизни.

— И себя самого он тоже не щадит, — сказал я между прочим. — Ведь человек, который любит своих родителей, хотя бы они были и недостойны того, производит лучшее впечатление, чем тот, кто не любит своих родителей, даже если они того достойны. А в книге чувствуется явно, что родителей автор не любит.

— Так-то так, — ответил Юлиан Григорьевич, — но Вениамину Александровичу вы этого не скажите. Ему и в самом деле мало дела до родителей, но он-то уверен, что родители были бы довольны описанием семьи, квартиры, города. И в самом деле ведь и Псков, и Петербург, и Москва тех лет как живые. Псков, конечно, особенно.

В 1956–1957 годах после известного доклада Хрущева обмен мнениями оживился. Вышла «Оттепель» Оренбурга, и ее тоже обсуждали в свете доклада — левые сочувственно, правые — агрессивно. Кто-то из правых даже напечатал стихи: он-де не ожидал от автора, «что после «Бури»[160] «Оттепель» наступит». «Оттепель» и действительно оказалась весьма короткой.

Как-то Каверины пошли к Чуковским и нас с Оксманом взяли с собой. Юлиан Григорьевич поразил тогда всех, огласив одно письмо середины прошлого столетия, в котором говорилось, что и после смерти Николая I наступило улучшение общественного климата, которое Тютчев называл «оттепелью». Народу у Чуковского в тот вечер было порядочно. Сейчас не помню, кто именно, но всё переделкинцы. Сидели и внизу, и наверху, в кабинете. А мне нужно было на поезд, и это тоже, не знаю уж как, дошло до самого хозяина. Я услышал, как Корней Иванович, спускаясь по лестнице, говорит нараспев: «Хорошо-о, я скажу-у Рабино-овичу». И сказал, что мне нечего беспокоиться: скоро поедет в Москву его сын и меня возьмет в свою машину.

Так я познакомился с Николаем Корнеевичем: Корней Иванович подвел меня к нему. Было поразительно, что Николай Чуковский еще не стар, видимо, всего на несколько лет старше меня. Седина лишь подчеркивала свежесть загорелого лица.

— Знаете, мне это удивительно потому, что в детстве я зачитывался вашей «Танталеной» (замечательной повестью про пиратов)[161]. При одном воспоминании о Шмербиусе дрожь пронимала.

— Коля, знаете ли, очень рано начал писать, можно сказать, еще в отрочестве. И, конечно, Аполлон Шмербиус — тип ужасный, устрашающий и отвратительный. Но, как видим, запоминающийся, — сказал Корней Иванович, явно довольный этим обстоятельством.

А Николай Корнеевич в ту пору уже работал над «Небом балтийским»[162], о чем, однако, распространяться не стал, и по дороге в Москву мы говорили о чем-то совсем внелитературном.

Однажды в погожий летний день я застал Вениамина Александровича в саду, что-то записывающим в толстую «общую» тетрадь с черной клеенчатой обложкой.

— Послушайте, что я сейчас записал. «Крутой маршрут»[163] — это дорога мучеников. Но надо обладать не только литературным талантом, но и многими высокими качествами человеческого характера, как обладает тем и другим Евгения Семеновна Гинзбург. (Не ручаюсь за точность, но общий смысл был таков.) Вот говорят, что наша литература какая-то безликая и трусливая. Нет, она не трусливая и совсем не безликая, а честная и мужественная, если попадаются, несмотря на преграды и запугивания, такие книги.

Много лет спустя я прочел некоторые, вероятно, выписанные из той тетради мысли в «Собеседнике» — одной из лучших его книг[164].

Почему я сейчас вспомнил все это? Потому, может быть, что с полгода назад у меня зазвонил телефон. Незнакомый женский голос:

— С вами будет сейчас говорить Вениамин Александрович Каверин.

Вот как. Он соединяется со мною через секретаря — этого раньше не бывало.

Мы давно не виделись — после смерти Лидии Николаевны. Как-то он живет без нее? Один раз я говорил с его сыном Колей и узнал, что Вениамин Александрович обменял квартиру, съехался с семьей дочери. А в том доме я не бывал.

Он сказал, что хочет посоветоваться со мной о некоторых деталях обстановки романа, который сейчас пишет.

— Хорошо, Вениамин Александрович, я к вам приеду.

Скажем прямо, невеселые мысли обуревали меня по дороге. Ему уже 85. Каково-то нам будет встретиться? Ведь оба изменились, наверное.

А он как раз кончал ужинать на террасе, когда я приехал. Сразу оживленно, как в лучшие времена, заговорил о новой книге. Ему нужно было знать, как именно проходит защита докторской диссертации. В какой момент может выступить с разоблачениями его герой?

Новым было лишь то, что ответ мой он записывал, видимо не надеясь на память. А потом мы болтали о разном, совсем как бывало прежде. И он вовсе не казался мне таким уж старым. Выяснилось, что он работает теперь же и над другим романом, который продвинулся больше. Дал мне рукопись в Москву.

Читая ее, я был очарован не столько сюжетными поворотами, сколько построением его фраз, от которых не хотелось оторваться, хотя, сказать по правде, зная другие его вещи, я уже не сомневался в том, каков будет конец. Это была замечательная, какая-то молодая, именно каверинская проза. Приехав через недели две, я не удержался, чтобы не сказать ему этого. — Я всегда мечтал именно о таком построении фразы, — откликнулся он. И мы расстались, условившись встретиться на следующей неделе, но тут начались мои болезни, из лап которых я выбираюсь только сейчас.

Увидимся ли еще? Ведь из всех людей, которые упомянуты в этом рассказе, в живых только он да я.

Мы не увиделись — только разговаривали по телефону. И 2 мая я позвонил, чтобы поздравить его.

— Вениамин Александрович сегодня умер, — ответил незнакомый женский голос.

Похороны в Доме литераторов. Безудержно рыдающая дочь и как-то сверхнапряженно спокойный Коля. Стараюсь не смотреть налицо Вениамина Александровича: хочется, чтобы в памяти он остался молодым…

Недавно позвонил уже Коле:

— Вы смотрели выступление Берберовой по телевидению?

— Нет. А что?

— Ну, конечно, и вообще много интересного. Но вот что она сказала о Вениамине Александровиче: «Мы внимательно следили за возрождением русской литературы. Радовались ее успехам. Например, «Косой дождь» Каверина»[165].

* * *

И я тоже очень люблю «Косой дождь» Каверина.

Мозжинка, 14–16 февраля 1988 г. — Москва, 14 октября 1989 г. — Узкое, 17 августа 1995 г.

Дорош

Ефим Яковлевич умер. Перестал мучиться. Последние два почти года оставалось в нем все меньше от прежнего человека. И каждое свидание, потом — каждый телефонный разговор с ним, наконец — каждое известие о нем в эти месяцы были боль и безнадежность. Лицо, которое я увидел в последний раз, лоб, который поцеловал, не принадлежали уже моему другу. В памяти он остался тем, кого я увидел однажды, открыв свою дверь, на площадке лестницы, — человеком острым, деятельным, легким на подъем, каким-то в высшей степени современным, несмотря на свое увлечение древностью. Меньше всего думалось тогда о недвижности, болезни, смерти.

Коротка была наша дружба — всего несколько лет.

То есть писателя Ефима Дороша я, конечно, знал давно и, при малом своем интересе к «деревенской теме», все же следил за его динамичными, несмотря на кажущуюся неторопливость и даже тягучесть, очерками. Было несколько встреч — случайных и таких коротких, что даже не запоминалась как следует его внешность.

Однажды, придя по своим делам в Исторический музей к Варваре Павловне Левашовой и поднявшись по узкой винтовой лестнице (почему-то с юношеских лет составляющей для меня одну из романтических прелестей этого отнюдь не средневекового здания) в анфиладу комнат, украшенных драгоценными вазами, откуда можно поговорить по внутреннему телефону, я услышал:

— П-простите, дорогой, н-никак не могу. У нас Дорош — все с-с ним з-заняты.

Пока я раздумывал, чем мне заняться в освободившееся время, к двери, где висит старинный телефон-коммутатор с ручкой, спустилась процессия, по музейным масштабам весьма торжественная. Во главе ее шествовала сама Майя Васильевна Фехнер во всем блеске былой красоты, обаянии улыбок, величии осанки. За ней, между несколько согбенными Варварой Павловной Левашовой и Валентиной Альфредовной Мальм, двигался маленький, как мне показалось — ниже сопровождавших его женщин, черный, как жук, мужчина, одетый более чем скромно, даже без обязательного по понятиям этого здания признака респектабельности — белого воротничка, чуть ли не в свитере под пиджаком. После исполненных сознания важности выполняемой миссии поклонов друзья представили меня знаменитому писателю Дорошу (это был он) и решительно проследовали в кабинет директора. Много позже я прочел статью Дороша о нелегком труде и насущных нуждах музейных работников — видимо, результат этого похода. И, читая, не видел перед собой того довольно «дробненького» брюнета: воображение рисовало писателя почему-то осанистым, с благородными сединами, усталым и несколько грустным. И этот образ существовал отдельно от образа автора деревенских очерков — сильного, напористого, хоть и несколько медлительного.

Встреча скоро забылась, и уже через год в человеке, задававшем после моей лекции в Доме литераторов какие-то расплывчатые, непонятно к чему клонившиеся вопросы, я лишь позже узнал Дороша. Были и другие незапомнившиеся встречи.

Начало нашей дружбе положило совсем другое обстоятельство. Однажды мне позвонил помощник начальника Управления культуры Моссовета Исидор Рафаилович Резников, в просторечии зовомый почему-то Борей.

— Здуавствуйте, Михаив Гвиговьевич, м-м-м. Мы хотели вас спвосить, не сможете ли вы — у-у-у — войти от нас в овгкомитет Московского отделения Общества охваны памятников истовии и куйтувы[166] м-м-м?

— Почту за честь! — отозвался я, несколько, впрочем, удивленный таким вниманием.

Только на другой день, прочтя в «Литературной газете» ответ на возмущенное письмо Леонида Леонова — что неверно, будто оргкомитеты Общества состоят сплошь из чиновников: на самом деле туда введены представители творческой интеллигенции — вот, например, писатель Ефим Дорош и доктор исторических наук Рабинович[167], — понял я Борину поспешность. Ему было велено срочно разыскать интеллигента посмирнее.

Заседали мы в роскошном кабинете, под председательством самого зампреда Моссовета Сизова. Обозленный, что попался на удочку, я решил с первого же заседания не оправдывать надежд московского начальства: на парадных докладах задавал неподходящие вопросы о памятниках, которые в быстром темпе сносят, пока мы здесь заседаем, организуя общество для их охраны, и вообще вел себя, с точки зрения Сизова, неприлично. Наверное, Боре попало за его идею.

Как-то, когда мы после очередного «бдения» спускались по белой мраморной лестнице, шедший рядом брюнет среднего роста сказал мне:

— Давайте возобновим знакомство. Я — Дорош. Мы, помните, встречались на банкете у Николая Николаевича Воронина (он, видимо, помнил как раз не те встречи, что я). Сейчас в АПУ выставка конкурсных проектов герба Москвы. Такую, понимаете, выдают развесистую клюкву! Вы обязательно должны написать, что в гербе может быть московский «ездец», но не Юрий Долгорукий!

Конечно, я отправился на эту выставку и уже через день-другой звонил Дорошу:

— Не лучше ли нам, Ефим Яковлевич, написать такое письмо вместе?

— Извольте, — ответил он.

Вот тогда-то произошла та самая встреча у меня дома. Открыв дверь, я увидел небольшого, какого-то легкого человека, одетого аккуратно и даже щеголевато. Высокая черная шапка пирожком, модное коротенькое пальто. Через очки смотрят внимательные, пожалуй, даже несколько колючие глаза. Кажется, от его взгляда не ускользнула ни одна из книг на моих полках. А для того, чтобы увидеть, что я — еще молодой машинописен, не нужно было и особенной проницательности.

— У вас — портативка! — сказал он несколько разочарованно. — Машинки — это, знаете ли, моя страсть. Я готов их коллекционировать. Пишу, с точки зрения профессиональных машинисток, ужасно — одним пальцем, но быстро; и мало ошибаюсь. Да вы еще не умеете определять конец листа! Ничего, скоро привыкнете — не будете строчки считать!

Едва мы закончили письмо, как он простился, не дав ничем себя угостить. Сослался, конечно, на неотложные дела.

Но с тех пор знакомство уже не прерывалось. Мы звонили друг другу по телефону, и надо сказать, когда меня спрашивал Дорош, домашние не без иронии подвигали мне стул, предлагая устроиться поудобнее, — коротких разговоров у нас не получалось. Я гордился и до сих пор горжусь, что Ефим Яковлевич охотно пользовался моей скромной библиотекой, обращался иногда за справками. Одна из справок окончательно нас сблизила.

— Скажите, Нахабна, в которой останавливался Василий Третий по дороге из Троицы в Волок Дамский, это не Нахабино?

Слово за слово — выяснилось, что Ефим Яковлевич пишет повесть о последних днях этого государя. Меня, надо сказать, тоже волновала трагедия старого, прошедшего огонь и воду политика, вырвавшего себе у жизни правдами и неправдами все, чего только желалось, и умершего «нужной», как тогда говорили, смертью в мучительном страхе за своих малолетних детей.

Скитался я когда-то и под Волоколамском, разыскивая древний волок. От тех времен даже карта осталась. Посидев над ней часок-другой, я нашел, к радости Дороша, все остановки князя, а последняя его стоянка на пути в Москву была рядом с моим домом — в селе Воробьеве. Ефим Яковлевич захотел осмотреть эти места. Мы прошлись по Воробьевкам, выходили на берег реки — и он все спрашивал: «Точно ли здесь было само село, ведь деревья-то не старые? Ну, конечно, четыреста лет какое дерево живет, но и столетних не вижу. Огороды? Сады? Пожалуй. А почему возок провалился под лед? Ах, да, правда, здесь Сетунь впадает, лед должен быть тоньше».

И, зайдя к нам отдохнуть, впервые согласился сесть за стол.

— Есть хочется. Да и неудобно: что-то я у вас все отказываюсь от угощения. Как-то это не по-русски!

С того самого дня наша дружба сделалась более тесной. Мы беседовали не только по телефону, но и за накрытым столом, встречались семьями. Ефим Яковлевич, как оказалось, любил немного выпить и главным образом хорошо закусить. Он был хлебосольный хозяин (впрочем, иным и не мог бы быть муж Надежды Павловны) и великолепно направлял застольную беседу. В его двухкомнатной квартирке на Песчаной стол накрывали (разумеется, когда бывали гости) в просторном кабинете среди уставленных книгами полок, гравюр, фотографий.

О чем он любил разговаривать?

Пожалуй, одинаково трудно перечислить, что его интересовало, или найти, к чему у него не было интереса. Наверное, поэтому и были так продолжительны наши телефонные разговоры: едва заметив какой-то побочный путь развития беседы, Ефим Яковлевич обязательно сворачивал на него, как бы опасаясь, что, коснувшись этой темы походя, мы никогда больше к ней не вернемся. Нельзя сказать, что он при этом забывал первоначальный предмет разговора, но, во всяком случае, возвращался к нему не скоро, обычно — еще после нескольких поворотов. Была у него еще манера, приближаясь к теме, не очень старательно выбирать слова, употреблять выражения приблизительные, как бы размышлять вслух. Это поначалу даже немного раздражало меня, особенно, когда он вот так «приблизительно» задавал вопросы, и надо было (иногда даже перед посторонними слушателями) применяться к оригинальному ходу его мысли, докапываться до еще слабо выявленного в словах, но всегда глубокого смысла.

Вместе с тем это был тонкий знаток малейших оттенков русской речи, различных говоров. У него всегда наготове были оригинальные, поражающие своей точностью, меткие выражения. Ефим Яковлевич любил рассказывать, как ценил это его качество Твардовский. Не помню уж, кого именно из писательского начальства главный редактор «Нового мира» поручил «поймать» члену редакционной коллегии и для какой цели. Но, когда Дорош, желая подчеркнуть, что понял срочность своей задачи, ответил ему пословицей: «Лови осетра с утра — ободняет, так провоняет», Твардовский восхищенно обратился к секретарше:

— Смотри! Откуда у этого еврейчика такое знание языка, что любой русский позавидует!

Дорош был псевдоним. Фамилия — Гольдберг.

Меня же, пожалуй, больше удивляли познания Ефима Яковлевича в области православия. Мне случалось встречать евреев, очень тонко разбиравшихся в догматике и символике этой религии, великолепно знавших священные тексты православных. Но то были обычно воинствующие безбожники, изучавшие церковь как врага.

А Дорош воспринимал православие как-то органично — не со стороны. Иногда мне казалось, что он — верующий. Во всяком случае, мало кто из моих знакомых так хорошо знал и богослужебные книги, и праздники — церковные и народные, и разные обычаи, так подробно и с любовью рассказывал обо всем этом. Интерес Ефима Яковлевича к русским древностям был тоже какой-то благоговейный. На даче он жил под Загорском и настойчиво приглашал совершить любимую прогулку — на городище Радонеж. До сих пор жалею, что мы так и не смогли условиться о дне. Но другую прогулку все же совершили. Это, конечно, была поездка по местам последней охоты Василия III.

Дороши заехали за мной в своей машине, и мы отправились по дороге, которую я проезжал последний раз почти четверть века тому назад. Проехали Волоколамск и через почти непроезжие осенью полевые дороги («Вы только сейчас оцените по-настоящему нашего водителя — это настоящий дорожный ас», — говорил довольный Ефим Яковлевич) добрались до Буйгорода. Снова я не мог обнаружить даже следов городища, которое дало селу название. Мы шли к Буйгороду не торопясь через поле. Так и вышли они на моей фотографии, какие-то умиротворенные, прищурившиеся от яркого солнца — Ефим Яковлевич в заломленном на затылок берете, Надежда Павловна в платке, долговязый симпатичный сын их Илья Ефимович — в кепочке.

— А я обязательно приеду сюда еще раз, — сказал Ефим Яковлевич, когда мы стояли у рвов фундамента старой церкви.

А потом — на закате — Волоцкий монастырь, лежащий среди вод озера, как жемчужина в раскрытой раковине.

Однажды Ефим Яковлевич попросил разрешения приехать. До того мы не виделись с месяц, голос его по телефону был обыкновенный. Тем более я был поражен, увидев его на площадке лестницы какого-то непривычно для меня согбенного, поддерживаемого Надеждой Павловной. Оказалось, что она не останется: нужно ехать по делам.

— Я — соседский мальчик, которого вам подбрасывают, пока родителей нет дома, — пошутил печально Ефим Яковлевич.

Болезнь уже сделала свое дело — он был немощен, не только не ходил по комнате, как бывало, но и сидеть долго не мог — прилег на кушетку. Но ум его, яркий и оригинальный, еще вполне сохранил свою силу. Была еще та, дорошевская точность, меткость суждений.

Зашел разговор о взглядах Чехова — и я не мог не коснуться столь грустного для меня факта чеховского антисемитизма.

— Знаете, у Чехова антисемитизм был скорее бытовой, от той мещанской среды, в которой он вырос. Он не носил ни религиозного, ни, тем более, политического характера.

— Значит, вы думаете, что, доживи Чехов до процесса Бейлиса, он бы протестовал?

— Конечно! Ведь недаром он так ценил поведение Золя в деле Дрейфуса! Уж тут черносотенцы ничего не получили бы от Чехова!

Всего один раз побывал я еще у Ефима Яковлевича до операции, а потом — только в больнице. В первые дни после операции он сохранял еще полную ясность ума, все свое обаяние, но был совсем слаб. Потом тело его окрепло, но голова… голова становилась все хуже. Говорят, бывали периоды прояснений, когда он даже работал, но мне не посчастливилось их уловить.

И вот я стою в той самой большой комнате; теперь здесь полумрак, углы тонут во тьме, а на столе — накрытое простыней тело Ефима Яковлевича.

— Михаил Григорьевич! Зачем теперь эти заложенные закладками летописи! Ездили тогда в Буйгород, а я-то все думаю: «Это твоя последняя охота! Твоя, Ефим, а не Василия!» — звучит у меня в ушах прерывистый голос Надежды Павловны.

Да, коротка была наша дружба, но боль утраты от того не меньше. С Ефимом Яковлевичем ушло многое из жизни не только у родных и близких друзей, но у всех, кто с надеждой прислушивался к его голосу.

Москва — Николина гора, сентябрь 1972 г.

Мой Ленинград

Конечно, мне нравится Адмиралтейская игла. И Исаакий. И Медный всадник. И Биржа. И Генеральный штаб. И Невский. Но мой Ленинград все же не этот, не парадный. Ближе мне ленинградская обыденность. Так я чувствовал этот город смолоду, и с годами, чем больше узнаю, тем милее мне его обыкновенные улицы и переулки.

Прежде, куда бы ни шел, я старался пройти по Невскому, теперь сворачиваю с проспекта, как только могу, утомленный его блеском, шумом толпы. Конечно, не по Садовой, не по Литейному — там тот же шум и толкотня, а красоты той нет. Норовлю уйти в какую-нибудь тихую улицу, поближе к каналам.

Сколько шагов я сделал от Казанского собора? Сто? Двести? Уж, во всяком случае, не больше трехсот. И в маленьком кафе — о чудо! — не только что нет очереди, но можно даже выбрать любой столик! Сяду, пожалуй, вон там, неподалеку от трех длинноволосых бородачей, ожесточенно, хоть и негромко, о чем-то спорящих за газетами и бутылкой шампанского. Или нет, зачем мне дым от их папирос? Пойду туда, к другому полуотворенному окну.

Пока я попиваю свой кофе, похрустываю фирменными сырными палочками, бородачи уже уходят, унося с собой недопитую бутылку. Наверное, домой: это не приезжие, те не стали бы носиться с бутылкой по городу. И в кафе — почти никого. Похоже, что туристы о нем и не знают — здесь бывают только завсегдатаи. Вот эту парочку я уже встречал. Но тогда они так были увлечены друг другом, теперь разглядывают меня. Тоже, наверное, думают: «Знакомая борода! Уходи, противный, скорее!» Пожалуй, и в самом деле пойду. Надо же иногда доставить людям удовольствие…

Ах, этот северный свет!

Половина одиннадцатого, а светло, как у нас бывает в семь. Любимый мой час, когда день сходится с вечером, здесь в это время года чудесно длится. Свет мягкий, почти без теней, небо бледно-голубое. Слева, за деревьями различаю изящные купола Николы Морского, стройная колокольня его смотрится в воду канала. На маленькой площади как будто бы все дома одинаковые — ни старые, ни новые, без возраста. Но вот на глухом окне одного — мраморная доска: полтораста лет назад на сборищах кружка «Зеленая лампа» здесь бывал юный Пушкин. Значит, немолод дом, хоть с некоторым трудом я нахожу в его наличниках что-то от ампира.

Набережная Крюкова канала ведет меня позади громады Мариинского театра к Новой Голландии, которая, однако, совсем не новая. Туристам ее не показывают. Гранитные плиты набережной кое-где утрачены. А на том берегу Мойки только у самой воды виднеются верхушки частокола деревянных свай, но зеленый откос, право, не хуже любой облицовки. Вода как будто стоит. И в других местах она не отличается чистотой, а здесь еще как бы поросла легким седым пухом — это от тополей. А тут и обычная ряска, и водоросли тянутся со дна. Есть что-то мило уютное в этой заросшей, давно не чищенной заводи.

В громаде старых пакгаузов повыбиты стекла, повывалились кирпичи. Но здание по-прежнему величественно и по-своему красиво. Особенно — эта обрамленная колоннами высокая узкая арка над идущим откуда-то изнутри каналом. Сам канал выложен камнем, а поперек протянуты какие-то бечевки; на одной висит самодельная табличка: «Проход воспрещон». Так и написано: «воспрещон», через «о». Что за блажь? Кто пройдет по воде «яко по суху»? А! Наверное, это писал какой-то моряк: ведь одни только моряки не ездят и не плавают, а «ходят» по воде.

Видится в том поперечном канале старинный корабль, какой-нибудь галион, только что разгрузившийся. Вот сейчас войдет он, плавно разрезая своим острым носом эти спокойные темные воды, под арку, и трепещущие флажки на верхушках его мачт едва не коснутся ее дуги, и форштевень натянет и разорвет бечевки, и дощечка с надписью «воспрещон» смачно шлепнется вниз…

Синяя табличка: «Мост Храповицкого». Стрелка велит машинам поворачивать направо. Пойду прямо, куда им нельзя! Как-то приятно знать, что улица только для пешеходов, хоть автомобилей в этот час все равно почти нет. Но через короткий квартал и моя дорога повернула направо. Улица Красная — прежде Галерная. Дома здесь разные. Есть «модерн» начала нашего века. Но больше домов «без возраста», таких же, как и у Николы Морского. На углу — классический особняк какого-то большого барина. Однажды я заходил уже сюда любоваться росписью зал. Говорили, что графа Бобринского. А почти напротив — доска из уральского камня: здесь жил и трудился на благо отечественной медицины Сергей Петрович Боткин. Так вычурно сказано, что невольно начинаю искать глазами «ять» в слове «Сергей», твердый знак в словах «Петрович» и «Боткин». Нет, орфография новая. Просто, наверное, составлял надпись какой-нибудь седой профессор медицины, да еще в те годы, когда особенно стремились к месту и не к месту употреблять слово «отечественный».

Ускоряю шаг: не терпится подойти скорее к тому вон желтому дому. Ведь это ради него я прибрел сюда в белую летнюю ночь. Не очень он перестроен. Наверное, и в XIX веке это был не особняк, а дом, где сдавались квартиры, — сразу видно: они «выступают» и на фасаде. Посредине — арка ворот, по бокам — два подъезда, на втором этаже — два балкончика, внутри, я знаю, широкие лестницы и на площадках — высокие двери. Убранство фасада, однако, ампирное. Если пройти во двор, там еще и еще ворота: цепочка дворов, как часто бывает в Ленинграде. В первом дворе огромные двери старых каретников, теперь, конечно, приспособленных под гаражи. Да, это был хоть и не особняк, но барский дом. Квартиры тут сдавали не какой-нибудь мелкоте.

Почему я стремился сюда?

Да потому, что в этом самом доме жил Александр Сергеевич Пушкин. У последней его квартиры на Мойке, где я прежде обязательно бывал каждый раз, как приезжал в Ленинград, всегда толпа — не пробьешься. Только здесь, на Красной, я могу побыть с ним «наедине».

Не бродил ли он вот так же по светлым ночным улицам, не входил ли вот в этот подъезд, не у одного ли из этих окон писал потом:

Твоих оград узор чугунный, Твоих задумчивых ночей Прозрачный сумрак, блеск безлунный, Когда я в комнате моей Пишу, читаю без лампады, И ясны спящие громады Пустынных улиц, и светла Адмиралтейская игла…[168]

Ведь он жил здесь как раз в 1831–1832 годах, всего за год до того, как закончил «Медного»!

Давно уж мне казалось странным, что Он выбрал именно адмиралтейскую иглу. Ведь был уже тогда в Петербурге другой, гораздо более импозантный шпиль — Петропавловского собора. И только в белую ночь я увидел, что шпиль Петропавловки — не «светлый», по крайней мере — со стороны Дворцовой набережной. На фоне неба эта игла как раз темная: солнце заходит позади нее.

Но если Пушкин писал в этом доме, то шпиль Адмиралтейства был для него и единственным: Петропавловская крепость отсюда совсем не видна, а тут он мог любоваться ясно вырисовывающейся в конце улицы светлой адмиралтейской иглой, возвращаясь домой с прогулки или просто выйдя на балкон… Да! Наверное, он занимал одну из этих комнат с балконом!

И теперь, через полтора века, на светло-голубом небе блещет в последних лучах заходящего солнца адмиралтейский шпиль.

Я выхожу из-под арки Сената, бреду мимо Медного всадника, вдоль Невы. Солнца уже не видно, но на небе, все еще бледно-голубом, на белых облачках лежит еще чуть розоватый отблеск его лучей. Вода в Неве светлосерая, как жидкое серебро. Над ней — силуэты Кунсткамеры, ростральных колонн, Петропавловской крепости. Сворачиваю по Зимней канавке «домой».

Вот и улица Халтурина. Нет, отсюда не видно. Пройду дальше, до Мойки. С широкого, горбатого Синего моста оглядываюсь последний раз на адмиралтейскую иглу. Да. И отсюда она — светлая.

Ленинград, июнь 1970 г.

Замечательная дача

Тут был в душистых сединах

Старик, по-старому шутивший:

Отменно тонко и умно,

Что нынче несколько смешно[169].

Всю жизнь я терпеть не мог дачи — эти клочки подмосковной земли, насквозь простреливаемые хрипом радио, патефонов, сальными анекдотами и буханьем мяча, где людей больше, чем деревьев.

Но Николина Гора — не дача, а какой-то чуть ли не первозданный лес. Высокий берег реки — то зеленый, заросший, то желтый песчаный — увенчан красными соснами, а внизу у воды — толстые, корявые старые ивы. Сплошное барбизонство, как говорил Алеша Левинсон. А чуть в стороне — рощи молодых берез, так нежно желтеющие в сентябре, и заливные луга, за которыми виден прелестный силуэт старинной церкви.

Здесь едва ли не первый в наших местах дачный кооператив работников науки и искусства; громадные участки, по счастью, не разделены наследниками на тысячу частей. Дома скрыты настоящими лесными зарослями, на участке можно собирать грибы, землянику, не видно ни соседей, ни улицы. Да улиц здесь и нет — есть просеки и аллеи: Аллея Мартынова… Аллея Островитянова… Тут были их дачи.

Для меня оба имени связаны с воспоминаниями совсем не дачными. Хирурга Мартынова я никогда не видел, но как раз в клинике его имени сделали мне операцию, благодаря которой до сих пор много и свободно двигаюсь. Как знать, может быть, поэтому и живу еще. И провожаю моих гостей по Аллее Мартынова.

Имя же Островитянова для меня — двойное: Лапидус и Островитянов — учебник, по которому наше поколение впервые знакомилось с политэкономией, а те, кому посчастливилось слушать лекции Островитянова[170], кажется, до сих пор под впечатлением их поистине математической логичности. Говорят, он был добрый, обаятельный человек.

Но мне Островитянов запомнился в обстановке скорее анекдотической…

Собрание актива Академии наук. Мы должны «изображать толпу», наполняя большой зал Дома ученых. На сцене — президиум: академики, один почтеннее другого, в орденах и ленточках. Председательствует Волгин, вице-президент Академии наук — настоящий вельможа давних времен — сверкающий сединами, холеный, изящный, несмотря на свою полноту. Кажется, единственный здесь интеллигентный человек.

Впрочем, нет. На трибуне — другой вице-президент — Островитянов. По внешности — добрый старый учитель гимназии: высокий с зализами лоб, длинные (несколько выше плеч) волосы. Седины немного — для академика Островитянов кажется даже молодым, хотя известно, что он еще из революционеров-подпольщиков. Над трибуной, рассчитанной на более крупную фигуру, видны только голова и (впрочем, довольно широкие) плечи. Пенсне не слишком хорошо держится, и он время от времени пытается поправить его движением головы. Почти не жестикулирует: руки, наверное, заняты текстом, который он нам читает.

Речь о том, как надо пропагандировать науку. Очень скоро становится ясно, что текст составлен разными лицами. И то ли Островитянову неожиданно поручили этот доклад, то ли просто не до того, только он даже не сказал своему референту как-то привести части в соответствие и сам, наверное, не прочитал. Запинается, не разбирая слов, и особенно часто вместо «дата» (не помню уж, какая дата предстояла) говорит «дача».

— Эта замечательная дача!

— Что-й-то он все: «дача» да «дача»? — шепчет мне на ухо сосед.

— Не исключено, что он и думает сейчас о какой-то даче, — отвечаю я.

Но тогда я не знал о действительно замечательной даче в Николиной Горе, о которой, по-видимому, и тосковала так сильно душа докладчика.

Островитянов перешел к той части текста, которую составил, вероятно, Виноградов — академик-секретарь Отделения литературы и языка, известнейший стилист.

— Необходимо тщательно следить за своей речью. Всякие слова-паразиты вроде «так сказать» и особенно разного рода оговорки обличают низкую культуру лектора или (что еще хуже!) его незаинтересованность темой!

Тут зал начал прямо-таки в голос смеяться — видимо, все вспомнили оговорки самого докладчика, «замечательную дачу». Смех был так откровенен, что даже величественный и немного лукавый царедворец Волгин едва не лишился олимпийского спокойствия. Он тронул звонок, вежливо остановив Островитянова:

— Товарищи! Я прошу вас не ослаблять внимания. Академик Островитянов освещает сейчас особенно важный вопрос. Всем нам, научным работникам, абсолютно необходимо упорно работать над стилистикой речи, чтобы успешно нести знания в массы.

Но не звучала ли в его словах некая тончайшая ирония?

Кишинев, сентябрь 1974 г.

Память

О, память сердца! Ты сильней

Рассудка памяти печальной.

Батюшков[171]

Только что кончился дождь и скоро опять начнется. Парит. От земли, от довольно высокой уже травы поднимается густой молочно-белый туман. Стало душно, и я возвратился на наш круг — бетонную дорогу между дач. Сейчас она пустынна. Впрочем, вот вдали показались трое — мужчина и две женщины.

Когда вот так бредешь один, мысли текут вольно, прерываются воспоминаниями. Лет пятьдесят тому назад Костя готовился в вуз с репетитором — студентом-математиком Петей Ризом. Учитель был лишь немного старше ученика. У Пети была жена Гуля. У Гули был туберкулез. Однажды Петя привел Гулю — показать ее нашему папе. Красивая девочка, милая и трогательно беспомощная. Петя благодарил папу как-то даже исступленно. А папа, когда они ушли, долго покачивал головой. Костя поступил, и Петя перестал у нас бывать. Потом мы услышали, что он оставил Гулю (в нашей семье сказали неодобрительно — «бросил»). Еще через несколько лет мы встретили Петю в Доме ученых с новой женой. Да, я просто вижу его — как он уходит вдоль домученской ограды.

А те трое приблизились. Это люди новые в Мозжинке — я встречаю их только с этой зимы. И еще не знаком. Таких вот знакомых незнакомцев мы иногда по-своему называем, даем им имена или клички. Его я зову про себя «Глухонемой испанец» — по воспоминанию из Тома Сойера. Скорее всего, у него на самом деле нет этого порока. Но на испанца он действительно очень похож: небольшого роста, чрезвычайно смуглый, с живыми черными глазами, пушистыми седыми бакенбардами и усами. Сейчас на нем берет, что еще усиливает испанистость. А женщины беленькие. Наверное, мать и дочь. Женщины улыбаются чуть снисходительно — наверное, думают о деревенской манере здороваться с незнакомыми…

Но, уже отойдя немного, я слышу, что старик окликает меня. Оборачиваюсь. Он отделился отдам и быстро идет ко мне. Ему явно неловко.

Признаюсь, я даже не расслышал, что именно он мне сказал; меня вдруг осенило:

— Вы Петр Михайлович Риз?

— Да. А вы?

Я назвался.

— Сын… — он несколько замялся.

— Григория Исааковича, — сказал я, и он оживленно закивал.

— Как вы меня узнали?

— Ведь я знал вас еще совсем молодым человеком.

— А я знал вас мальчиком…

Я поклонился, и мы разошлись.

Что мне было сказать ему?

Когда и почему я почувствовал, кто он? И все воспоминание было навеяно уже этим чувством. Но ведь, даже поравнявшись, я еще не осознал этого! Узнал я его лишь тогда, когда он догнал меня и заговорил. И как вспомнил отчество — это я, который никогда не может запомнить, кого как зовут? У Пети не было ни усов, ни бакенбард, а шевелюра черная как смоль. Пожалуй, только глаза… Но как раз глаз-то я на таком расстоянии увидеть не мог.

И еще. Что я ответил бы на вопросы обо всех наших? Что из всей большой семьи остался я один?

И он тысячу раз прав, что не стал расспрашивать.

Мозжинка — Москва, 16 апреля 1977 г.

В «Старом городе»

Началось с обычного. Ученый секретарь института сказал, что нужно ехать на совещание в комитет. Название комитета мало знакомо.

— Да вы знаете этот дом. Он недалеко оттуда, где был наш институт, только не на Фрунзе, а на Калинина.

И почему-то перед глазами встал пышный особняк, по стенам которого лепятся огромные раковины и причудливо вьется толстый морской канат. Дом, что с детства был для меня образцом безвкусицы: «Аляповат, как особняк Морозовой», — говорили тогда у нас, хотя и в те годы давно уж не принадлежал он Морозовой, а был, кажется, резиденцией японского посла.

Но, забредя теперь в его огромные полупустые залы, я убедился, что ошибся адресом. Нет, здесь не Комитет, а Общество. Даже Союз обществ. Надо через улицу, в другой особняк, тоже с детства знакомый. Когда-то в нем помещалась «Крестьянская газета». И, переходя улицу, я почти наяву услышал резкий голос Агреста, председателя нашего форпоста:

— Запомните, гебята: собигаемся у кгестьянской газэты и идем пгамо за кгестьянской газэтой!

Форпост… Крестьянская газета… Давно это было — моя первая демонстрация! Теперь, пожалуй, никто и не знает, что такое форпост, хотя и могут еще помнить, что за газета «Крестьянская»…

Совещание длилось долго, и за занавешенными окнами я совсем забыл, где нахожусь: дела были те же, что и у нас в Черемушках.

Может быть, потому, что я вышел из темного коридора, солнечный свет так ослепил и оглушил меня. Только сделав несколько шагов по улице, я остро ощутил эту давно знакомую прелесть старого города. Машины одна за другой катились по мостовой, как мне казалось, без малейшего шума. Толпы людей шли по тротуарам, но я не слышал ни их шагов, ни разговора. Так бывает во сне или если уши ватой заткнуть.

Узкая Воздвиженка вся пронизана косыми лучами солнца. С близкого расстояния видны только нижние этажи домов — окошки, громадные витрины. Стены сливаются в одну серо-золотистую гамму. Напротив — красновато-желтые шары деревьев палисадника как будто светятся изнутри мягким светом. Неяркое голубое, тоже чуть тронутое золотом небо расчерчено секущими проводов, а вдали на его голубом фоне — залитый солнцем стройный шатер кремлевской башни. Резкие тени очерчивают у его основания каменные завитки.

Мне бы туда, к метро. Но ноги сами пошли через улицу, в еще более узенький переулочек, где ничто не изменилось едва ли не с прошлого столетия. Впрочем, нет. Вот этот дом я помню, как строился. Но каким старым выглядит он теперь!

«Да и сам-то ты уже не первой молодости! Зачем ты идешь туда, к Никитской? Ну, раньше ходил по этому переулку к дядьке. Потом — в университет. Но теперь тебя мало кто узнает на Герцена, 5. А кто и узнает — удивится: зачем он пришел? И напротив истфака, в квартире, где жил дядька Константин, никого у тебя нет — ни родных, ни знакомых. И вообще никого у тебя в этом районе теперь нет. Незачем поворачивать и налево, к Консерватории. Шурку ты видел тогда в последний раз. Как мы едва узнали друг друга обритыми!»

Сколько здесь было друзей — и вот нет никого. Кто убит, кто умер, кто уехал. Ты здесь один теперь, совсем один.

Но в этом вот доме-развалюшке жила ведь Верочка, в которую так был влюблен красавец Доська. Какое у него было лицо тогда, на маленькой станции Акри! Мы провожали ее в Москву, а в тяжелую весну сорок второго я повстречал ее тут, у подстанции метро, и только тогда узнал, что она живет здесь, по соседству. Впрочем, ничего удивительного: они же вместе учились в школе. В сорок втором Доськи (Давида) уже не было в живых, но она еще надеялась, ждала его.

Дом, кажется, вот-вот рухнет. Но ведь такой же он был и больше двадцати лет тому назад. И стоит же. Только окна комнаты, где жила Верочка, теперь почти вровень с землей. Постучу. Нет никого. Раньше входили через кухню. Может быть, там кто-нибудь есть.

Знакомый голос отвечает на стук. В большой полутемной кухне маленькая седая женщина. Кажется, разделывает птицу. Как хорошо, что я всегда носил бороду — она не может меня не узнать!

В Вериной комнате тоже все как было. Но нет плиты, а вместо чертежного стола — кресло-кровать.

— А где же Сашенька? Она, наверное, уже большая? — поглядываю на кресло; спит, значит, не в кроватке.

— Да, большая. Сейчас на даче еще.

Вот и все резервы исчерпаны. А что я скажу? Зачем пришел? И, как назло, сегодня ведь «Вера, Надежда, Любовь», а я — с пустыми руками.

— Верочка, мысли мои разбрелись, не могу никак их собрать.

— Посидите так. Я вам расскажу о нас с Сашенькой.

С удовольствием ловлю ухом знакомые интонации ее глубокого грудного голоса, странного в таком тщедушном теле. Работы много, но поднадоело — хочется перейти на другую… и вдруг удивляюсь: Сашенька доставляет одни только радости.

— Это здорово, Верочка! Когда мы последний раз говорили по телефону, она, видно, очень вас огорчила. Вы даже сетовали, что она есть.

— Ну, вот видите, как мы давно не говорили. Я уже и не помню, когда Сашенька меня хоть чем-нибудь огорчила.

Слушаю дальше и думаю: какое это мужество — завести дочь, когда тебе уже за сорок, с ясной перспективой растить ее одной. И как сладок Вере этот тернистый путь. И она, наверное, не раскисает, как я, от солнечного дня и нахлынувших воспоминаний.

— Спасибо вам, Верочка! Вот поговорил с вами, и как-то в голове все вроде стало на место.

Пора идти. Переулок ярко освещен фонарями, как у нас в новых районах не бывает. Свет отражается от стен домов и льется еще из окон. Зелени почти совсем нет, и для узенького переулка, пожалуй, даже слишком много освещения. И какой-то этот переулок чужой.

Хочется поскорее домой, к рабочему столу.

Вот и красное «М».

— Поезд следует до станции «Университет»!

Москва, октябрь 1966 г.

Приложение

Юрий Ларин-младший

Вы уже прочли здесь о большевике Юрии Ларине.

А этот Юрий Ларин — художник. Пейзажист. Не знаменитый, но все же были персональные выставки, имевшие некоторый успех. И мне, профану, он нравится. И как художник, и также — лично. В этом, признаюсь, есть известный непотизм. Дело в том, что Юра в самом деле мне в какой-то мере «непос» (по-латыни это значит «племянник»). Впрочем, как считать. Помните, у того Юрия Ларина, теоретика партии, «в миру» — Михаила Александровича, была красавица дочь, которая мне по счету родства приходится троюродной сестрой. Юра — ее сын, внук дяди Мики, мой отдаленный племянник. Но считается ли такое родство, если дочь приемная? Вероятно, официально не считается. Однако я чувствую некоторую родственность. Думаю, и он тоже. Трудно сказать, была бы эта родственность, если бы судьба Юры сложилась «нормально», как у большинства людей круга, к которому он принадлежал по рождению. Но близость обусловлена трагедией, о которой я и хочу рассказать, потому что она далеко выходит за рамки семей. Потому что она при всей ее исключительности типична для нашего общества, для нашего времени.

Так вот, у дяди Мики была красавица дочь Анна — Нюся, как ее звали в семье. Она понравилась его товарищу по партии и доброму знакомому и сама полюбила этого друга семьи, несмотря на разницу лет: ему было уже под пятьдесят, а Нюсе — двадцать, он вполне годился ей в отцы. Они поженились. Что же тут такого? Наверное, не было бы ничего особенного, не была бы поломана жизнь нескольких поколений, если бы не был это Николай Иванович Бухарин. Трагедию Бухарина, которого Ленин называл любимцем партии[172] и который через десять с небольшим лет после смерти Ленина был казнен как «враг народа», знают все. А кто знает трагедию семьи?

Наверное, поэтому я и пишу эти строки, как мне ни трудно. Пишу, что знаю, а знаю сравнительно немного. Как-то неудобно специально расспрашивать Нюсю, а рассказы ее были отрывочны. Самого Николая Ивановича я не видел никогда: выйдя из детского возраста, мы с Нюсей редко встречались: после смерти дяди Мики жизнь нас развела надолго.

Очень скоро Нюся стала свидетельницей «падения» и гибели Бухарина, своего мужа, отца своего ребенка. Она была единственным человеком, оставшимся ему близким до конца. Когда разразилась эта трагедия, все друзья-приятели чурались его, как зачумленного. Ворошилов даже написал, чтобы тот не звонил и не писал. Бухарин уничтожил написанное, но неотправленное письмо в ЦК, содержавшее резкую критику политики и практики Сталина. Но прежде чем сжечь, попросил Нюсю выучить это письмо наизусть.

— И потом в тюрьме, в ссылке я без конца, слово в слово, повторяла про себя это письмо, — говорила она мне.

Бухарин оказался дальновиден: через Нюсю письмо дошло-таки до читателей, правда, через десяток лет после смерти его палача.

Как вы уже поняли, Нюсю арестовали. Очень скоро после мужа. Младенца Юру (Нюся назвала сына в честь приемного отца, но не гражданским — «Миша», а партийным его именем) отдали на воспитание дальним родственникам с материнской стороны.

Пытались сфабриковать обвинение, будто Нюся по поручению Бухарина раскалывала комсомол, создавая молодежную организацию правых уклонистов. Но она держалась мужественно, ничего не признала, кроме того, что и вправду любила Бухарина.

— Как же я, молодая девушка, могла не любить, если он был любимцем партии — ведь сам Ленин так говорил, — отвечала она не без иронии.

Не знаю — за упорство или просто «по сложившейся практике», ее держали в особо тяжелых условиях. Она не любила рассказывать, но иногда что-то прорывалось. Так, сидела она, конечно, в одиночке, как особо опасная преступница. Камера была не просто сырая, а заливалась водой настолько, что заключенная едва успевала отчерпывать воду (ведро и тряпку ей, кажется, давали). И все равно к утру вода достигала нар.

— Ну как, княжна, может быть, сознаетесь? — осведомлялся следователь, намекая на сходство ее положения с сюжетом известной картины «Княжна Тараканова»[173]. Между тем молодость, красота, а может быть, и мужество вызывали все же сочувствие. Нет, не у следователя, не у судей — у простых охранников. Когда Нюсю перевозили в зарешеченном транспорте, они старались купить ей какую-нибудь еду, которую можно просунуть через решетку.

Допрашивал ее и сам Берия — на Лубянке, но не в камере, а в своем роскошном кабинете, за роскошно накрытым столом. Припоминал старое знакомство (Нюся с отцом бывали когда-то в Тбилиси), ласково журил, угощал радушно… Тоже не имел успеха.

Так что из всех обвинений осталась только любовь. И за эту любовь Нюся пробыла в тюрьме, лагере, ссылке 17 лет. На процессе она не фигурировала.

В ссылке Нюся вышла замуж, и от этого второго брака у нее еще двое детей. Второй муж рано умер. Я никогда не видел его, и мне о нем не рассказывали.

А Нюся, как только освободилась, поехала искать своего первенца, которого лишилась, когда он был еще грудным, и которому теперь было почти 18 лет. Она нашла Юру где-то в провинции у родственников (кажется, он и носил их фамилию). Сначала не говорила, что она его мать. Присмотрелась и решила признаться. Видно, юноше она тоже понравилась — решили жить вместе. Конечно, он спросил позже, кто же его отец, и Нюся сказала. Результат был несколько неожиданным: Юра стал лучше учиться.

Потом, когда они приехали в Москву, Юра, едва успев войти ко мне, попросил 41-й том «Граната»[174] — прочесть автобиографию отца.

Как же устроилась их судьба?

Нюсе дали персональную пенсию. Нет — не за мужа. За отца, то есть не как вдове Бухарина, а как дочери Ларина. Нюся всегда носила фамилию Ларина — и по выходе замуж. Юре же дали фамилию. Но не Бухарина, как следовало бы по отцу, а Ларина — по деду. Так и появился второй Юрий Ларин. Сколько раз он ни пытался принять фамилию отца — ему отказывали. Попыток этих Юра не прекращал, сколько я знаю, до последнего времени. Он стал художником — кажется, даже членом Союза. Как я уже говорил, и выставки были. Но всю жизнь работал преподавателем рисования.

Материально их жизнь сложилась относительно неплохо. Дали и квартиру — довольно хорошую, потом другую, где Нюся жила уже и с приемной матерью — тетей Леной, тоже реабилитированной, и с двумя детьми от второго брака (теперь — и с внучкой). Пенсия, льготная дача и путевки, элитарное мед обслуживание ей и детям — все это как членам семьи Михаила Александровича Ларина.

Но чем же так страшно для наших руководителей имя Бухарина? Почему ни сын, ни племянник (Володя Бухарин, учившийся когда-то со мной в одной группе, носит фамилию Юркевич) не наследовали фамилии родителей? Что они — претенденты на престол? Ведь и престола-то нет…

Неправда ли, история в духе Александра Дюма? Только Дюма, пожалуй, такого страшного не мог придумать. Это принадлежит нашему времени.

Мозжинка, 18–24 января 1987 г.

Шура Беленький

Мы познакомились не в первые дни совместного нашего обучения в университете, но все же в начале первого года. На курсе было 120 человек, и при этом я на пару лет оказался старше большинства: они пришли, что называется, нормальным порядком — из средней школы, а я окончил горный техникум и отработал три года на руднике и проектной конторе — только тогда разрешалось продолжать образование.

Шура же начальную школу окончил в Милане, а среднюю — в Берлине (так перемещалась семья его отца-дипломата). Сын свободно говорил по-итальянски и по-немецки, хорошо знал английский. И по внешности выгодно отличался от сокурсников. Юные студенты носили, например, разнообразные куртки (зачастую — лыжные). Шура же донашивал западноевропейскую одежду. Среди нас он выглядел джентльменом, держался открыто и свободно. Костюмы на нем менялись часто — и это обращало на него внимание не всегда благосклонное. Так, Боба Колчин (впоследствии — знаменитый археолог), когда стипендию стали давать не всем, говорил, что, если ему не достанется стипендии, он будет жаловаться, что ее получают студенты, часто меняющие костюмы, как Беленький.

Нас с Шурой свела любовь к лыжам, расцветшая на занятиях физкультурой в Сокольниках и окрепшая в свободных прогулках по Подмосковью. Как-то мы задумали и какой-то (теперь уж не помню) дальний — дней на 8–10 — лыжный поход, но мне потом что-то помешало в нем участвовать. И однажды собрались у Шуры, чтобы обсудить разные подробности. Впервые я увидел квартиру преуспевающего советского дипломата.

Недалеко от университета, в самом центре Москвы, напротив Художественного театра, но в спокойном, тихом дворе, куда не доносился шум Тверской, стоял новый трехэтажный корпус. Шурина квартира была на втором этаже — три или четыре больших комнаты. Одна из них была Шурина, и в отличие от других помещений — без всяких излишеств (хотя уже в передней было множество заграничных предметов). На меня большое впечатление произвел протянутый поперек, от стенки к стенке, турник — такого я не видел в жилой комнате ни у кого больше. Довольно большой письменный стол, диван-кровать, несколько стульев, порядочно книг на столе и в шкафу. Настоящая комната приличного студента.

Когда мы уходили, пришла Шурина мама — довольно молодая, хорошо одетая женщина. Меня поразило капризно-презрительное выражение ее красивого лица. Нам она несколько удивилась, как если бы увидела в своей квартире чужую кошку.

Таково было наше первое знакомство вне стен истфака. Кажется, тогда же появилась и симпатия — начало дружбы.

Но через год-другой жизнь Шуры резко изменилась. Отца арестовали и вскоре расстреляли. Как тогда водилось, Шуру стали, что называется, «прорабатывать» в комсомольской организации. И даже лучшие его друзья выступали с обвинениями, как будто тут была его вина. Чем в точности кончилась эта проработка, по своей беспартийности я не знал и не стал узнавать. Мы по-прежнему хаживали иногда на лыжах.

Через год-другой Шура женился на Фиве Панковой, считавшейся одной из самых хорошеньких девушек нашего курса. Это была очаровательная пара, на которой в те тяжелые времена отдыхал глаз. Все Шурины неприятности как будто отступили на задний план. Оба были совсем юными, когда родился сын Валя. Мальчик рос без тяжелых младенческих болезней и был хорошеньким, в золотисто-белых кудряшках (в мать).

На последних курсах и сложилась тесная дружба между нашими молодыми семьями (мы с Леной поженились в 1940 году). Мы бывали в гостях у них, они — у нас. Очень любили эти маленькие гощенья, беседы вчетвером. Шура был украшением этих бесед. Всегда осведомлен о последних новостях в политике, с мягким юмором рассказывал последние новости — и мы воспринимали эти совсем не веселые, а скорее страшные события через призму наших дружеских встреч. Кругом уже гремела война, но к нашим домам она еще не подошла вплотную. Трое из нас — Фива, Шура и я — заканчивали истфаковскую программу и готовились к государственным экзаменам. А надо было еще и зарабатывать на жизнь. А жизнь уже стала достаточно трудной.

В ту пору уже нелегко было еврею поступить на службу, особенно если он был работником «идеологического фронта», как мы, историки.

Сначала ему повезло: он поступил в историческую редакцию Большой советской энциклопедии, где его ценили. Но вот редакция была разогнана (властям показалось, что в ней слишком много евреев), и Шура лишился работы.

К тому времени он женился вторично на Люсе Скебельской, с которой был знаком с детства, Валя был маленький, и Роза Лазаревна нуждалась в помощи сына. И особенно трудно было мотаться в поисках случайного заработка. Временно преподавал историю в школе. Заработок был чрезвычайно низкий. Можно понять состояние Шуры и то, что временами у него опускались руки, он впадал в отчаяние. Но никогда не жаловался.

Настоящий крах последовал в начале войны. Я уже писал, что война началась раньше, чем мы успели окончить университет. Вскоре после окончания волна эвакуации унесла все семейство Беленьких далеко на Восток — в город Зиму, что возле Иркутска. Там жизнь была еще тяжелее, Шура потом говорил мне, что и в школе ему поначалу было трудно преподавать, и заработок был мал. Но главные неприятности возникли в Шуриной семье, где поначалу отношения казались просто идиллическими. Супруги разошлись, и Шура пошел добровольцем в армию. По окончании войны они вернулись в Москву уже чужими людьми, а жить приходилось все в той же квартире. Можно только вообразить, какова была эта жизнь. Но жалоб я никогда не слышал.

Но вот как будто наконец настали хорошие времена. Шура смог применить свои знания и опыт. Он поступил в Институт востоковедения Академии наук, не смущаясь тем, что пришлось заново разрабатывать тему по истории Индонезии, к чему он в университете не готовился (специализировался по истории Мексики). Защитил кандидатскую, а потом и докторскую диссертации и стал одним из ведущих работников института. Директор Института востоковедения, академик Примаков, очень ценил Шуру, в особенности — его способность переключаться на нужную в данный момент тему, не теряя квалификации по широкому кругу проблем, которыми занимался раньше. Шурино трудолюбие и эрудиция вошли в пословицу. Он славился также своим остроумием, помогавшим зачастую разрядить напряженную обстановку в области ведомственных споров. И сам Шура, казалось, забыл о тяжелых переживаниях прошлого. Он радовался своим научным успехам и наступившему наконец относительному материальному благополучию. Теперь он мог, например, без большого напряжения освоить прекрасную большую квартиру, где можно было и принимать друзей, и — главное — спокойно работать.

В воскресные дни мы любили выезжать небольшой компанией за город, устраивать там «завтрак на траве», посещать памятные и просто красивые места.

Притом мы не бросили и увлечения лыжами. Мне особенно запомнились наши лыжные прогулки вдвоем, когда я бывал в санатории Узкое, а Шура приходил туда на лыжах, и мы охотно форсировали даже глубокие овраги.

Но прошлое дало себя знать на склоне наших лет. Казалось бы, беспричинная хандра и дурные предчувствия. Приступы меланхолии становились все чаще и тяжелее. Наверное, один из таких приступов Шура переживал и в старости, когда он почти не покидал уже своей прекрасной квартиры. Семья — Люся, ее дочь Наташа, Наташин муж Кирилл и их дети, Шурины любимые внуки, — нежно относилась к старику и старалась его развлечь. Однажды Шура с Люсей прогуливались в прекрасном районе Черемушек (они жили на улице Вавилова). Вернувшись домой, Люся начала готовить ужин и вдруг услышала глухой удар страшной силы. Шура выбросился из окна.

В России в общем отрицательно относятся к самоубийствам. Похороны Александра Борисовича Беленького были немноголюдны.

Иллюстрации

Родители М. Г. Рабиновича Н. А. Рабинович и Г. И. Рабинович (1906)

Дед и отец М. Г. Рабиновича: И. Г. Рабинович (слева) и Г. И. Рабинович (1890)

Бабушка М. Г. Рабиновича Ф. Н. Рабинович (начало XX в.)

Семья Рабиновичей в 1900-е гг. (слева направо: стоят братья Константин, Евгений, Михаил, сидят сестра Лидия и мать Фридерика Наумовна)

Г. И. Рабинович

Г. И. Рабинович (сидит у рояля) в ансамбле любителей камерной музыки в Воронеже (сзади стоит В. Г. Ростропович, со скрипкой — А Л. Коченовский)

Дедушка и бабушка М. Г. Рабиновича А.Г. и А. Е. Малкины с дочерью Верой (начало XX в.)

Семья Турковских в 1918 г. (слева направо: Софья Абрамовна, Вера Васильевна, Евдокия Васильевна, Василий Серапионович, Анна Васильевна)

Е. И. Рабинович и С. А. Турковская (1900)

Е. И. Рабинович (1955)

Н. Е. Рабинович (1926)

Н. Н. Гранат

А. А. Иоффе

Ю. Ларин (1920)

М. Г. Рабинович

В. Г. Рабинович, брат М. Г. Рабиновича (1934)

Семья Рабиновичей в 1936 г. (слева направо: в первом ряду Наташа — дочь К. Г. Рабиновича, Надежда Александровна, Григорий Исаакович, Боря — сын К. Г. Рабиновича; во втором ряду Анна Давыдовна с мужем Виктором Григорьевичем, Нина Борисовна с мужем Константином Григорьевичем и Михаил Григорьевич Рабиновичи).

Студенты Московского горно-химического техникума на отдыхе в 1932 г. (М. Г. Рабинович — третий справа)

Е. К. Погосянц, жена М. Г. Рабиновича (1936)

Б. Т. Гейликман

На даче в Быкове в 1926 г. (см. очерк «Фотография двадцатых годов») (слева направо: сидят Ф. М. Бриф, Б. С. Бриф, Е. К. Добровольская, Н. В. Добровольская; стоят Э. М. Бриф, К. И. Рабинович)

Участники семинара В. В. Стоклицкой-Терешкович в МГУ в 1939 г. (второй слева — М. Г. Рабинович, крайний справа — А. Б. Беленький)

Н. В. Добровольская (1920-е гг.)

А. Ю. Мипоз

А. В. Арциховский

С. Д. Сказкин

С. П. Толстов

П. Н. Миллер

На раскопках в Зарядье в 1946 г. (слева направо: М. Г. Рабинович, Н. Н. Воронин, П. И. Засурцев)

На раскопках в Белгороде-Днестровском (1951)

М. М. Герасимов (слева) и М. Г. Рабинович (1970-е гг.)

Выступление М. Г. Рабиновича на конференции (1981)

Б. П. Орлов

А. Т. Кинкулькин

На строительстве подземного центра на Манежной площади (в центре — руководитель Группы археологических наблюдений при строительстве подземного центра А. Г. Векслер)

М. Г. Рабинович с женой Е. К. Погосянц (1998)

Именной указатель

Абрамзон Саул Менделевич (1905–?) — этнограф, специалист по Средней Азии

Авдусина Гайда Андреевна (1921–1984) — археолог, научный сотрудник Института археологии

Аврех Арон Яковлевич (1915–1988) — историк, доктор исторических наук (1967), автор работ по политической истории России начала XX в.

Агапов-младший — курсант военной академии в Москве

Агапов-старший — председатель партколлегии в Ленинграде

Агибалов — начальник спецотдела МГУ в 1941 г.

Агрест — учащийся 48-й школы Москвы

Адамович Александр (Алесь) Михайлович (1927–1994) — белорусский и русский писатель и публицист

Адлер Ирина — студентка исторического факультета МГУ

Александр Невский (1221? — 1263) — князь новгородский в 1236–1251 гг., великий князь владимирский с 1252 г. Сын князя Ярослава Всеволодовича

Александров Александр Васильевич (1883–1946) — композитор и хоровой дирижер, народный артист СССР (1937). Организатор (1928) и художественный руководитель Ансамбля песни и пляски Советской армии

Александров — завхоз Научной библиотеки МГУ в годы Великой Отечественной войны

Александровский Михаил Иванович (1865–1942) — историк 160 Алексеев Семен — друг юности автора

Алелекова Кириена Константиновна — директор женской гимназии, затем преподаватель немецкого языка в 48-й единой трудовой школе им. Н. И. Бухарина Краснопресненского района Москвы

Алпатов — ученый-биолог

Андерсен Ханс Кристиан (1805–1875) — датский писатель-сказочник

Андич Эржебет (1902 —?) — доцент исторического факультета МГУ; впоследствии член Венгерской АН

Андреев Николай Андреевич (1873–1932) — художник, скульптор

Андровская Ольга Николаевна (1898–1975) — актриса, народная артистка СССР (1948). С 1924 г. во МХАТе. Лауреат Сталинской премии (1952)

Антонов-Овсеенко Владимир Александрович (1883–1939) — во время Октябрьской революции секретарь Петроградского военно-революционного комитета (ВРК), руководил взятием Зимнего дворца. В 1917–1919 гг. один из организаторов Красной Армии, командующий советскими войсками Юга России. В 1922–1924 гг. начальник Политуправления РВС СССР. С 1924 г. полпред в Чехословакии, Литве, Польше. С 1934 г. прокурор РСФСР. С 1936 г. генеральный консул в Барселоне. С 1937 г. нарком юстиции РСФСР. Репрессирован

Апухтин Алексей Николаевич (1840–1893) — поэт

Аргунов Иван Петрович (1729–1802) — художник или его сын Николай Иванович Аргунов (1771 — после 1829) — также художник

Артоболевский Георгий Владимирович (1898–1943) — чтец, теоретик искусства декламации

Архимед (ок. 287 до н. э. — 212 до н. э.) — древнегреческий математик и механик

Арциховский Артемий Владимирович (1902–1978) — археолог, член-корреспондент АН СССР (1960). Автор трудов по общим вопросам археологии, русским древностям. Лауреат Государственной премии СССР (1970, 1982, посмертно).

Бабкин — комендант Лопатинского рудника

Багрицкий Эдуард Георгиевич (наст. фам. Дзюбин; 1845–1934) — поэт

Базилевич Константин Васильевич (1892–1950) — историк, профессор. Автор трудов по истории внешней политики, классовой борьбы, социально-экономических отношений феодальной России

Бараг Лев Григорьевич (1901–1994) — ученый-фольклорист

Баранский Николай Николаевич (1881–1963) — специалист по экономической географии, член-корреспондент АН СССР (1939), Герой Социалистического Труда (1962). Автор трудов по теории и методологии социально-экономической географии и экономической картографии. Лауреат Сталинской премии (1952)

Барков Иван Семенович (ок. 1732–1768) — поэт и переводчик. Прославился непристойными стихами, расходившимися в списках

Барышев — начальник цеха на Лопатинском руднике

Батюшков Константин Николаевич (1787–1855) — поэт

Бахрах Исаак Абрамович (псевд. Александр Исбах; 1904–1977) — писатель, литературный критик; зав. кафедрой зарубежной литературы МГПИ

Бахрушин Сергей Владимирович (1882–1950) — историк, член-корреспондент АН СССР (1939). Ученик В. О. Ключевского. Специалист по истории России, русской колонизации Сибири, источниковедению, историографии, исторической географии. Лауреат Сталинской премии (1942)

Бачелис Татьяна Израилевна (1918–1999) — театровед и киновед

Бедный Демьян (наст, имя и фам. Ефим Алексеевич Придворов; 1883–1945) — поэт-сатирик

Бейлис Менахем Мендель (1874–1934) — приказчик кирпичного завода в Киеве, обвиненный в 1911 г. в убийстве христианского мальчика с ритуальной целью. Оправдан судом присяжных в 1913 г.

Беленькая Роза Лазаревна — мать А. Б. Беленького

Беленький Александр Борисович (1918–1991) — историк-востоковед, доктор исторических наук (1966)

Беленький Борис С. (? — 1938) — советский торгпред в Италии в 1934–1937 гг., расстрелян в 1938 г.

Беленький Валентин Александрович — сын А. Б. Беленького Белицер Вера Николаевна (1903 —?) — этнограф, специалист по этнографии коми.

Белозерская Любовь Евгеньевна (1895–1987) — жена М. А. Булгакова в 1924–1932 гг.

Бёльман Леон (1862–1897) — французский композитор.

Берберова Нина Николаевна (1901–1993) — писательница.

Берия Лаврентий Павлович (1899–1953) — в 1931–1938 гг. 1-й секретарь ЦК КП (большевиков) Грузии. В 1938–1945 гг. нарком, в 1953 г. министр внутренних дел СССР. В 1941–1953 гг. заместитель председателя Совета Народных Комиссаров (Совет министров) СССР. Член ЦК ВКП(б) — КПСС в 1934–1953 гг., член Политбюро (Президиума) ЦК в 1946–1953 гг. (кандидате 1939 г.). Герой Социалистического Труда (1943). Маршал Советского Союза (1945).

Берлин Лева — кузен и школьный друг автора.

Берман Анна Исааковна (1895 —?) — сотрудница Научной библиотеки МГУ (отдел иностранного комплектования).

Бершадский Рудольф Юльевич (1909–1979) — писатель и журналист .

Бетховен Людвиг ван (1770–1827) — немецкий композитор, пианист и дирижер.

Блаватский Владимир Дмитриевич (1899–1980) — археолог и искусствовед, специалист по античной культуре, профессор МГУ.

Бобринский, граф — бывший владелец особняка в С.-Петербурге.

Богатырев Петр Григорьевич (1893–1971) — фольклорист, театровед и переводчик.

Богданов Владимир Владимирович (1868–1949) — этнограф.

Богоявленский Сергей Константинович (1871–1947) — историк, архивист, член-корреспондент АН СССР (1929). Автор трудов по истории и археологии Москвы, архивному делу

Божков — секретарь парткома МГУ в 1941 г.

Бокий Борис Иванович (1873–1927) — ученый в области горной науки. Основоположник аналитического метода проектирования горных предприятий.

Бонди Сергей Михайлович (1891–1983) — литературовед, доктор филологических наук. Исследователь творчества А. С. Пушкина; автор трудов по теории стиха XVIII–XIX вв.

Борина — сотрудница Научной библиотеки МГУ (переплетная мастерская).

Борисковский Павел Иосифович (1911 —?) — археолог, специалист по палеолиту.

Боровиковский Владимир Лукич (1757–1825) — живописец.

Бородин Александр Порфирьевич (1833–1887) — композитор.

Боткин Сергей Петрович (1832–1889) — терапевт, основатель школы русских клиницистов.

Бочкарев Валентин Николаевич (1880–1967) — доктор исторических наук, специалист по истории русского средневековья, профессор кафедры истории МГПИ .

Браге Тихо (1546–1601) — датский астроном.

Брегер Борис — студент исторического факультета МГУ.

Брем Альфред Эдмунд (1829–1884) — немецкий зоолог, автор иллюстрированной «Жизни животных».

Бриф (по первому мужу) Берта Семеновна — первая жена К. И. Рабиновича, дяди автора.

Бриф Фаина Моисеевна (? — 1969) — сестра Э. М. Брифа.

Бриф Эммануил Моисеевич — друг семьи дяди автора, К. И. Рабиновича.

Бройдо Борис Григорьевич — военный юрист, муж Н. Е. Рабинович.

Брук Соломон Ильич — доктор географических наук, зам. директора Института этнографии.

Булгаков Михаил Афанасьевич (1891–1940) — писатель Булгакова — см.: Белозерская А. Е.

Булгакова Надежда Афанасьевна (в браке — Земская; 1893–1971) — сестра М. А. Булгакова.

Булганин Николай Александрович (1895–1975) — председатель Совета министров СССР (1955–1958).

Бунак Виктор Валерьевич (1891–1979) — антрополог, доктор биологических наук, профессор. Автор работ по проблемам антропогенеза, расоведения, морфологии человека.

Бурджалов Эдуард Николаевич (1906–1985) — доктор исторических наук, специалист по истории революции и Гражданской войны в России, профессор кафедры истории СССР МГПИ.

Бутягин Алексей Сергеевич (1881–1958) — профессор, ректор МГУ в 1941 г.

Бухарин (Юркевич) Владимир — племянник Н. И. Бухарина.

Бухарин Николай Иванович (1888–1938) — политический и государственный деятель, один из лидеров партии большевиков, член ее ЦК в 1917–1934 гг., член Политбюро ЦК в 1924–1929 гг. В 1918–1929 гг. редактор газеты «Правда», в 1934–1937 гг. редактор «Известий». В 1917–1918 гг. лидер «левых коммунистов». В конце 1920-х гг. выступил против применения чрезвычайных мер при проведении коллективизации и индустриализации, что было объявлено «правым уклоном» в ВКП(б). Расстрелян; реабилитирован посмертно.

Быстров — монтер на Лопатинском руднике 116 Быстров — преподаватель политэкономии в МГУ.

Вавилов Сергей Иванович (1891–1951) — физик, основатель советской научной школы физической оптики, академик(1932) и президент(с 1945) АН СССР.

Вайншенкер Илья — студент Московского горно-химического техникума

Вайншенкер Лев — учащийся 48-й школы Москвы

Валленштейн (Вальдштейн) Альбрехт (1583–1634) — полководец, главнокомандующий войсками габсбургского блока в Тридцатилетней войне (1618–1648)

Вантурин — знакомый М. Г. Рабиновича, муж Т. В. Батуриной. Батурина Татьяна Васильевна — знакомая М. Г. Рабиновича

Варакин Евгений — студент Московского горно-химического техникума, затем горный мастер

Василий III (1479–1533) — великий князь московский с 1505 г. Сын Ивана III. Завершил объединение Руси вокруг Москвы 311, 313, 315

Веденин Андрей Яковлевич — комендант Кремля, генерал-лейтенант 297, 299–300

Вейсман Август (1834–1914) — немецкий зоолог и эволюционист. Предвосхитил современные представления о дискретности генов, их локализации в хромосомах и роли в онтогенезе. Основатель неодарвинизма

Векслер Александр Григорьевич (р. 1931) — археолог

Вересаев Викентий Викентьевич (1867–1945) — писатель

Виноградов — сотрудник «Проектэкскавации»

Виноградов Анатолий Корнелиевич (1888–1946) — писатель

Виноградов Виктор Владимирович (1894–1969) — языковед, литературовед, академик АН СССР (1946). Исследовал русский язык (грамматику, лексику и др.), историю русского литературного языка, язык и стиль русских писателей XIX–XX вв. (А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского и др.), проблемы поэтики, стилистики. Лауреат Сталинской премии (1951)

Виноградов Владимир Алексеевич (р. 1921) — экономист, академик РАН (1991; академик АН СССР с 1984). Основные труды посвящены экономической истории России и других стран. Лауреат Государственной премии СССР (1982). В описываемое время — зам. начальника отдела кадров Президиума АН СССР; в 1972–1998 гг. — директор ИНИОН АН СССР (РАН)

Виноградов Владимир Никитич (1882–1964) — терапевт, академик АМН СССР

Виноградов Кирилл — пианист

Виноградов Николай Дмитриевич (1885–1980) — архитектор, организатор охраны и реставрации памятников истории и культуры Москвы и Подмосковья Виноградов Павел Гаврилович (1854–1925) — историк, академик Петербургской АН с 1914 г., академик РАН с 1917 г. В 1902–1908 гг. и с 1911 г. в Великобритании, профессор Оксфордского университета. Основные труды по аграрной истории средневековой Англии, историографии

Виноградова Дебора (Евдокия) Рафаиловна — студентка исторического факультета МГУ

Виноградова, сотрудница Научной библиотеки МГУ — Ефросинья Ивановна (1892 —?) работала там в 1935–1956 гг. (абонемент), а Мария Дмитриевна (1886 —?) — в 1936–1957 гг.

Витали Иван Петрович (1794–1855) — скульптор

Вовси Мирон Семенович (1897–1960) — терапевт, академик АМН СССР (1948)

Воеводский Андрей — младший преподаватель Московского горно-химического техникума, в котором учился автор

Волгин Вячеслав Петрович (1879–1962) — историк социалистических и коммунистических идей, академик АН СССР (1930), вице-президент АН СССР. Лауреат Ленинской премии (1961)

Володин Владимир Сергеевич (1891–1958) — популярный артист оперетты и кино, народный артист России (1947)

Володина — жена В. С. Володина

Володина — дочь В. С. Володина

Боровский Вацлав Вацлавович (1871–1923) — революционер, публицист, литературный критик, дипломат

Воронин Николай Николаевич (1904–1976) — археолог, историк архитектуры. Автор трудов, посвященных архитектуре Северо-Восточной и Западной Руси. Лауреат Сталинской (1952) и Ленинской (1965) премий

Ворошилов Климент Ефремович (1881–1969) — маршал Советского Союза, нарком по военным и морским делам, нарком обороны СССР (1925–1940)

Вышинский Андрей Януарьевич (1883–1954) — в 1935–1939 гг. прокурор СССР, обвинитель по политическим процессам 1930-х гг.

Вяжлинский Дмитрий Михайлович (1902–1983) — зоолог

Гавриленко — зам. министра просвещения

Газиев Владимир Ильич — друг детства отца автора, врач

Газиев Марк Ильич — друг детства отца автора

Газиева — жена В. И. Газиева

Галилей Галилео (1564–1642) — итальянский физик, механик и астроном

Галич Александр Аркадьевич (наст. фам. Гинзбург; 1918–1977) — драматург, сценарист, поэт. С нач. 1960-х гг. получил известность как автор и исполнитель песен-новелл, в которых резко критиковалась советская действительность. С 1974 г. был в эмиграции в Париже

Гарданов Валентин Константинович — этнограф-кавказовед

Гаухман Раиса Петровна — сотрудница Научной библиотеки МГУ (справочный отдел)

Гашек Ярослав (1883–1923) — чешский писатель-сатирик. Автор романа «Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны» (1921–1923)

Геббельс Пауль Йозеф (1897–1945) — министр пропаганды нацистской Германии

Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770–1831) — немецкий философ

Гейликман (урожд. Коробочкина) Белла Моисеевна — мать Бориса Гейликмана, кузена и друга автора

Гейликман Борис Товьевич (1914–1977) — физик-теоретик, доктор физико-математических наук, сотрудник Института атомной энергии, одновременно преподавал в Московском педагогическом институте им. В. И. Ленина, затем Московском физико-техническом институте

Гейликман Зеля — бабушка М. Г. Рабиновича

Гейликман Наталия Михайловна (урожд. Долотова; 1922–2002) — жена Б. Т. Гейликмана

Гейликман Товий (Тевье) Борисович (1873–1948) — историк и педагог, автор работ по истории российского еврейства, в 1930-х гг. профессор истории и философии в ряде московских вузов, в 1941–1945 гг. — член Исторической комиссии при Еврейском антифашистском комитете

Гейнике Николай Александрович (1876–1955) — доктор исторических наук, профессор в МГПИ. Автор трудов по истории Москвы и экскурсионному делу

Герцен Александр Иванович (1812–1870) — писатель, деятель революционно-демократического движения, философ

Геринг Герман (1893–1946) — один из руководителей нацистской Германии

Герье Владимир Иванович (1837–1919) — историк. Организатор и руководитель (1872–1905) Высших женских курсов в Москве. Автор сочинений о Великой французской революции, о средневековых деятелях католической церкви

Гефтер Михаил Яковлевич (1918–1995) — историк и публицист, кандидат ист. наук (1953). Научный сотрудник Института истории АН СССР, в 1964–1969 гг. руководил организованным им сектором методологии истории, ликвидированным в 1969 г. «в связи с реорганизацией Института истории», а фактически потому, что работы сотрудников сектора перешли рамки «марксистско-ленинской» ортодоксии. Участник правозащитного движения, в 1970–1980-х гг. публиковался в самиздате, в 1982 г. вышел из КПСС. В 1992–1995 гг. — президент научно-просветительского центра «Холокост». С февраля по октябрь 1993 г. — член Совета при Президенте Российской Федерации

Гинзбург Евгения Семеновна (1906–1977) — писательница, публицист, мемуарист

Гинзбург Муся — студент исторического факультета МГУ

Гиршберг Владимир Борисович — археолог

Гитлер Адольф (наст. фам. Шикльгрубер; 1889–1945) — вождь германского национал-социализма, фюрер и имперский канцлер Германии (1933–1945)

Говор — кузнец на Шабровском руднике

Гоголева Елена Николаевна (1900–1993) — актриса, народная артистка СССР (1949), Герой Социалистического Труда (1974). С 1918 г. в Малом театре. Лауреат Сталинских премий (1947, 1948, 1949)

Головашкина Варвара — студентка Московского горно-химического техникума

Гончаровы — семья жены А. С. Пушкина Н. Н. Гончаровой

Гордеев Николай Васильевич — сотрудник Оружейной палаты Кремля

Горовой Евсей (Семен) Яковлевич (? — 1937) — второй муж кузины автора Н. Е. Рабинович. Последняя должность — зампред горисполкома города Калинина. Расстрелян

Городцов Василий Алексеевич (1860–1945) — археолог, профессор. Автор трудов по общим вопросам археологии, первобытным и средневековым древностям

Горячев Федор — машинист на Лопатинском руднике

Горький Максим (наст, имя и фам. Алексей Максимович Пешков; 1868–1936) — писатель

Готье Юрий Владимирович (1873–1943) — историк, археолог, академик АН СССР (1939), член Комиссии по истории Москвы. Автор трудов по археологии Европы, землевладению Замосковного края в XVII в., областному управлению XVIII в.

Грабарь Валентина Михайловна (урожд. Мещерина) — жена И. Э. Грабаря

Грабарь Игорь Эммануилович (1871–1960) — живописец и искусствовед, народный художник СССР (1956), академик АН СССР (1943), действительный член Академии художеств СССР (1947). Руководитель издания первой научной «Истории русского искусства» (1909–1916); автор монографий о русских художниках. Один из основоположников российского музееведения, реставрационного дела и охраны памятников искусства и старины. Лауреат Сталинской премии (1941)

Гранат Анна Владимировна — жена И. Н. Граната

Гранат Александр Наумович (1861–1933) — издатель, в 1892 г. вместе с братом Игнатием Наумовичем основал в Москве издательское товарищество, главным изданием которого стал Энциклопедический словарь. В 1917 г. издательство было преобразовано в Русский библиотечный институт Гранат (в 1939 г. вошел в Государственный институт «Советская энциклопедия») 128

Гранат Игнатий Наумович (1863–1941) — издатель

Гранин Даниил Александрович (наст. фам. Герман; р. 1919) — писатель, Герой Социалистического Труда (1989)

Греков Борис Дмитриевич (1882–1953) — историк, академик АН СССР (1935), директор Института истории АН СССР в 1937–1947 гг., одновременно в 1944–1946 гг. директор Института истории материальной культуры, директор Института славяноведения в 1947–1951 гг. Специалист по истории России, южных и западных славян, русского крестьянства. Лауреат Сталинских премий (1943, 1948, 1952)

Грек Феофан — см.: Феофан Грек

Гречко Андрей Антонович (1903–1976) — Маршал Советского Союза (1955), дважды Герой Советского Союза (1958, 1973). В 1967–1976 гг. министр обороны СССР. Член Политбюро ЦК КПСС в 1973–1976 гг.

Грозный — см.: Иван IV Грозный

Гроссман Леонид Петрович (1888–1965) — литературовед и писатель. Автор исследований по русской и западноевропейской литературе XIX в., в том числе о жизни и творчестве Ф. М. Достоевского, А. С. Пушкина, И. С. Тургенева, О. Бальзака, А. Прево и др.

Гулевич Евгений Ефимович — учитель физики в 48-й школе Москвы

Гулевич Юрий Евгеньевич — сын Е. Е. Гулевича

Гумилев Николай Степанович (1886–1921) — поэт. Расстрелян как участник контрреволюционного заговора; в 1991 г. дело в отношении Гумилева прекращено за отсутствием состава преступления

Гурари — мать Е. Г. Гурари

Гурари Григорий — отец Е. Г. Гурари

Гурари Елена Григорьевна (? — 2002) — научный редактор издательства «Советская энциклопедия»

Гуревич А. — студент исторического факультета МГУ, погиб в период Великой Отечественной войны

Гуренко-Гуренок — студент исторического факультета МГУ

Гусева — сотрудница Научной библиотеки МГУ

Гутнов Эльбрус Александрович — художник-оформитель

Давидович Адольф Абрамович (? — 1973) — журналист, корреспондент газеты «Гудок»

Даву Луи Никола (1770–1823) — маршал Франции (1804), герцог Ауэрштедтский (1808), князь Экмюльский (1809)

Дашкова Ирина — знакомая М. Г. Рабиновича

Дебец Георг Францевич (1905–1969) — антрополог, доктор биологических наук, профессор. Основные труды его посвящены антропологии населения СССР, классификации современных рас, методике краниологических исследований

Дени Виктор Николаевич (наст. фам. Денисов; 1893–1946) — график, заслуженный деятель искусств России (1932). Один из основоположников советского политического плаката, карикатурист

Державин Гаврила Романович (1743–1816) — поэт

Дерягин — преподаватель Московского горно-химического техникума

Дживелегов Алексей Карпович (1875–1952) — литературовед, историк, театровед, член-корреспондент АН Армении (1945). С 1930 г. профессор ГИТИСа. Автор работ по театру, истории и литературе эпохи Возрождения

Дзержинский Феликс Эдмундович (1877–1926) — политический деятель, член ЦК партии большевиков в 1907–1912 гг. и с 1917 г., кандидат в члены Политбюро ЦК с 1924 г. С 1917 г. председатель Всероссийской Чрезвычайной Комиссии (с 1922 г. ГПУ, затем ОГПУ) и нарком внутренних дел РСФСР в 1919–1923 гг., одновременно с 1921 г. нарком путей сообщения, с 1924 г. председатель ВСНХ СССР

Диккенс Чарлз (1812–1870) — английский писатель

Добровольская Евгения Константиновна — приемная дочь Н. В. Добровольской

Добровольская Наталия Владимировна — вторая жена К. И. Рабиновича

Добровольский Николай Александрович (1853–1918) — министр юстиции с декабря 1916 г. по февраль 1917 г.

Додзина Анна Марковна — сотрудница Научной библиотеки МГУ (абонемент)

Долгих Борис Осипович (1904–1971) — этнограф, специалист по истории и этнографии народов Сибири, доктор исторических наук (1959)

Доливо Анатолий Леонидович (1893–1965) — камерный певец, профессор Московской консерватории

Долматовский Евгений Аронович (1915–1994) — поэт

Долотова Н. М. — см.: Гейликман Н. М.

Дорош Ефим Яковлевич (наст. фам. Гольдберг; 1908–1972) — писатель. Автор очерков о сельской жизни, публиковавшихся в 1956–1970 гг. и составивших книгу «Деревенский дневник» («Дождь пополам с солнцем», 1973), статей о литературе, театре, живописи (сборник «Живое дерево искусства», 1967)

Дорош Илья Ефимович — сын Е. Я. Дороша

Дорош Надежда Павловна — жена Е. Я. Дороша

Драбкин Яков Самойлович (р. 1918) — археолог

Дрейфус Альфред (1859–1935) — офицер французской армии, еврей по национальности, осужденный по ложному обвинению в измене и шпионаже в пользу Германии. Впоследствии дело было пересмотрено и Дрейфус был оправдан

Дружинин Николай Михайлович (1886–1986) — историк, академик АН СССР (1953). Автор трудов по социально-экономической истории, общественной мысли и революционному движению в России XIX в. Лауреат Сталинской (1947) и Ленинской премий (1980)

Дубинина Ревекка Борисовна (1914–2002) — окончила Московский институт инженеров транспорта (МИИТ), работала в Гипроавиапроме. Поддерживала с автором дружеские отношения

Дубынин А. Ф. (1903–1992) — археолог, кандидат исторических наук, специализировался в области археологии раннего железного века; работал в Институте археологии

Дубровинский Вадим — студент исторического факультета МГУ

Дудинская Наталья Михайловна (р. 1912) — артистка балета, народная артистка СССР (1957). В 1931–1962 гг. солистка Театра оперы и балета им. Кирова (Ленинград). Лауреат Сталинских премий (1941, 1947, 1949, 1951)

Дьяконов Михаил Михайлович (1907–1954) — востоковед, археолог, доктор исторических наук, профессор. Автор работ по истории Ирана, искусству и культуре стран Ближнего и Среднего Востока

Дюма Александр (1802–1870) — французский писатель

Евграфовы (братья) — соученики автора по 48-й школе Москвы

Евтюхова Лидия Алексеевна (1903–1974) — археолог, кандидат исторических наук, специалист по археологии Сибири, жена археолога С. В. Киселева

Ежов Николай Иванович (1895–1940) — с 1922 г. занимал ответственные посты в партии большевиков, в 1935–1939 гг. секретарь ЦК ВКП(б), в 1935–1939 гг. председатель КПК при ЦК ВКП(б). Генеральный комиссар государственной безопасности (1937), нарком внутренних дел СССР в 1936–1938 гг.

Ельницкий Лев Андреевич — историк античности и археолог

Ермилов Владимир Владимирович (1904–1965) — критик, литературовед; в 1946–1950 гг. — главный редактор «Литературной газеты»

Ермолов Алексей Петрович (1772–1861) — генерал, в Отечественную войну 1812 г. начальник штаба 1-й армии, в 1813–1814 гг. командир дивизии и корпуса. В 1816–1827 гг. командир Отдельного Кавказского корпуса и главноуправляющий в Грузии во время Кавказской войны

Есенин Сергей Александрович (1895–1925) — поэт

Ефимов Борис Ефимович (р. 1900) — российский график, карикатурист; народный художник СССР (1967)

Жданко Татьяна Александровна (р. 1909) — этнограф, руководитель отдела Средней Азии и Казахстана Института этнографии (1853–1986)

Жданов Андрей Александрович (1896–1948) — в 1934–1948 гг. секретарь ЦК, одновременно в 1934–1944 гг. первый секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП(б)

Жданов Юрий Андреевич (р. 1919) — сын А. А. Жданова; химик, член-корреспондент АН СССР (1970), затем РАН (с 1991). Заведовал отделом науки ЦК ВКП (б); после выступления против Т. Д. Лысенко и его учения был отстранен от должности и «сослан» в Ростов-на-Дону, где с 1957 г. работал ректором Ростовского государственного университета; в настоящее время председатель Северо-Кавказского научного центра высшей школы

Железнова Вера Павловна (р. 1909) — сотрудница отдела обработки Научной библиотеки МГУ

Жилин — учитель химии в 48-й школе Москвы

Жолтовский Иван Владимирович (1867–1959) — архитектор, теоретик, заслуженный деятель науки и искусства России (1932). Один из авторов плана реконструкции Москвы (1918–1923). Лауреат Сталинской премии (1950)

Забелин Иван Егорович (1820–1908) — историк, археолог, член-корреспондент (1884), почетный член (1907) Петербургской АН. Председатель Общества истории и древностей российских (1879–1888); фактический руководитель Исторического музея в Москве. Ему принадлежат труды и публикации документов по истории быта русского народа XVI–XVIII вв., царского двора, истории Москвы

Завьялов Григорий Григорьевич — отец Нины Завьяловой

Завьялова Нина Григорьевна — соученица автора по Московскому горно-химическому техникуму

Зайцева Мария Михайловна — сотрудник Комиссии по истории Москвы

Застенкер Евгения Иосифовна — историк

Засурцев Петр Иванович (1912–1974) — археолог, кандидат исторических наук, участник раскопок в Москве, затем в Новгороде, специалист по деревянной архитектуре и усадебной застройке Новгорода. Лауреат Государственной премии (1970, в составе Новгородской экспедиции)

Звавич Исаак Семенович (1904–1960) — историк, выпускник Лондонского университета, специалист по истории Англии, международным отношениям и мировой экономике, профессор ряда московских вузов, в том числе в 1940–1949 гг. исторического факультета МГУ. В 1949 г. был вынужден уехать в Ташкент, поскольку был изгнан с работы за публичное высказывание о своей дружбе с лейбористом Г. Ласки

Звягинцев Евгений Алексеевич (1869–1945) — краевед-методист, член Комиссии по истории Москвы

Зеленин Дмитрий Константинович (1878–1954) — этнограф, фольклорист, член-корреспондент АН СССР (1925)

Зельин Константин Константинович (1892–1983) — историк античности, доцент МГУ (1934–1955), доктор исторических наук (1963)

Зильбер — см. Каверин В. А.

Зиновьев (Радомысльский) Григорий Евсеевич (1883–1936) — член Политбюро ЦК партии большевиков в 1917 и 1921–1926 гг., председатель Петроградского совета (1917–1926), председатель Исполкома Коминтерна (1919–1926). Расстрелян

Золотов Юрий Максимович — студент исторического факультета МГПИ, впоследствии археолог-эпиграфист

Золя Эмиль (1840–1902) — французский писатель

Зоркий Марк Соломонович (1900–1941) — историк, профессор МГУ

Зощенко Михаил Михайлович (1894–1958) — писатель

Зубатов Сергей Васильевич (1864–1917) — начальник Московского охранного отделения (с 1896 г.) и Особого отдела департамента полиции (1902–1903). После Февральской революции 1917 г. покончил жизнь самоубийством

Зубков Николай — студент исторического факультета МГУ

Иван I Калита (? — 1340) — князь московский (с 1325 г.), великий князь владимирский (с 1328 г.). Заложил основы политического и экономического могущества Москвы. При нем резиденция русского митрополита была перенесена из Владимира в Москву

Иван IV Грозный (1530–1584) — великий князь «всея Руси» (с 1533 г.), первый русский царь (с 1547 г.), сын Василия III

Иванова Надежда Хрисанфовна (1912–1991) — зав. отделом обслуживания Научной библиотеки МГУ (1934–1988)

Игумнов Константин Николаевич (1873–1948) — пианист, педагог, народный артист СССР (1946). Создатель одной из отечественных пианистических школ. Профессор Московской консерватории (с 1899 г., в 1924–1929 гг. ректор). Лауреат Сталинской премии (1946)

Игумнова Зоя Петровна — декан исторического факультета МГУ 135 Изаксон Евгения Моисеевна — сотрудница Научной библиотеки МГУ (кабинет механики и математики)

Ильин Михаил Андреевич — историк русской архитектуры 245 Ильинский Игорь Владимирович (1901–1987) — актер, режиссер, народный артист СССР (1949), Герой Социалистического Труда (1974). С 1920 г. в Театре им. Мейерхольда, с 1938 г. в Малом театре. Лауреат Сталинских (1941, 1942, 1951) и Ленинской (1980) премий

Ингерман — сотрудница Научной библиотеки МГУ

Иоффе Адольф Абрамович (1883–1927) — «двоюродный» дядя автора по материнской линии, член РСДРП с 1902 г., один из организаторов Октябрьского восстания 1917 г. в Петрограде, дипломат

Иоффе Александр Евсеевич (1918–1976) — научный сотрудник Института истории АН СССР с 1948 г., доктор исторических наук (1967), автор трудов по внешней политике и культурным связям СССР в 1920–1930-х гг.

Иоффе Вера Абрамовна — жена М. И. Рабиновича, дяди автора, репрессирована, посмертно реабилитирована

Иоффе Воля — сын А. А. Иоффе

Иоффе Надежда Адольфовна (? — 1998) — дочь А. А. Иоффе. Умерла в США

Ипатьев Владимир Николаевич (1867–1952) — химик, военный инженер, генерал-лейтенант (1914), академик АН СССР (1925; академик Петербургской АН с 1916 г.). С 1930 г. работал в США

Исаев — помощник начальника штаба ПВО МГУ в 1941 г.

Исакова Надежда Михайловна (р. 1922) — сотрудница Научной библиотеки МГУ (1940–1984 гг.; отдел книгохранения), награждена медалями «За доблестный труд в Великой отечественной войне 1941–1945», «За оборону Москвы»

Исбах А. — см.: Бахрах И. А.

Кабанов Петр Иванович (1888–1974) — доктор исторических наук, профессор, зав. кафедрой истории СССР в МГПИ. Основные труды посвящены истории внешней политики России на Дальнем Востоке

Каверин Вениамин Александрович (наст. фам. Зильбер; 1902–1989) — писатель. Автор пользовавшихся большим успехом романов «Исполнение желаний» (кн. 1–2, 1934–1936), «Два капитана» (кн. 1–2, 1938–1944; Сталинская премия, 1946), трилогии «Открытая книга» (1949–1956) и др.

Каверин Петр Павлович (1794–1855) — гусар, декабрист, друг А. С. Пушкина

Каверин (Зильбер?) Николай Вениаминович — сын В. А. Каверина

Каверина — дочь В. Каверина

Каверина Лидия Николаевна (урожд. Тынянова) — жена В. Каверина 

Каганович Лазарь Моисеевич (1893–1991) — в 1925–1928 гг. и в 1947 г. первый секретарь ЦК КП(б) Украины. В 1928–1939 гг. секретарь ЦК ВКП(б). В 1935–1944 гг. нарком путей сообщения и с 1938 г. заместитель председателя СНК СССР. В 1953–1957 гг. первый заместитель председателя Совета министров СССР

Калинин Михаил Иванович (1875–1946) — с 1919 г. председатель ВЦИК, с 1922 г. председатель ЦИК СССР, с 1938 г. председатель Президиума Верховного Совета СССР

Калоев Борис Александрович (р. 1916) — этнограф, специалист по Осетии

Кан Сергей Борисович (1896–1960) — историк, специалист по истории Нового времени, профессор (1940), доктор исторических наук (1940); преподавал в МГПИ, МГУ и др. высших учебных заведениях Москвы

Каплан Михаил (? — 1932) — ученик 48-й школы Москвы 92, 99–101, 103 Каплан-Ингель Роберт Исаакович — ленинградский архитектор

Кара-Мурза Георгий Сергеевич (1906–1945) — историк-китаевед, профессор МГУ в 1939–1941 гг. В начале Великой Отечественной войны добровольно вступил в Красную армию, погиб в 1945 г. в Китае

Каргер Михаил Константинович (1903–1976) — археолог и искусствовед, доктор исторических наук (1959), заведующий Ленинградским отделением Института археологии АН СССР (1964). Руководитель раскопок в древнерусских городах, в том числе Киеве и Новгороде. Автор многочисленных работ по истории древнерусской архитектуры

Каргин Валентин — студент Московского горно-химического техникума 106 Каргины (братья) — ученики 48-й школы Москвы 91 Карл I — король Чехии в 1346–1378 гг., император Священной Римской империи под именем Карла IV 47

Катаев — студент исторического факультета МГУ

Кацауров — преподаватель Московского горно-химического техникума

Качанова Вилена Ивановна — археолог, участница раскопок в Москве

Каченовский Александр Львович (1884 —?) — оперный певец (бас)

Кашеваров Семен Иванович — швейцар в доме, где прошло детство автора

Кинкулькин Альберт Тимофеевич (р. 1917) — в 1940-е гг. заведующий партийным кабинетом МГУ, впоследствии кандидат исторических наук, с 1950 г. сотрудник НИИ методов обучения АПН РСФСР, член-корреспондент Академии педагогических наук РСФСР (1965)

Кирзон Марк Викторович (1901–1984) — ученый-биолог

Киров Сергей Миронович (наст. фам. Костриков; 1886–1934) — деятель Коммунистической партии. С 1926 г. первый секретарь Ленинградского губкома (обкома) и горкома партии и Северо-Западного бюро ЦК ВКП(б); одновременно в 1934 г. секретарь ЦК ВКП(б). Член Политбюро ЦК с 1930 г. (кандидат с 1926 г.)

Киселев Сергей Владимирович (1905–1962) — археолог, член-корреспондент АН СССР (1953). Специалист подревней истории и археологии Южной Сибири и Монголии. Лауреат Сталинской премии (1950)

Кислов Михаил Никанорович — зав. лабораторией кафедры археологии МГУ

Клемперер Отто (1885–1973) — немецкий дирижер и композитор

Климов Михаил Михайлович (1880–1942) — актер, народный артист СССР (1937). С 1909 г. в Малом театре

Князятов Александр Васильевич — начальник траншеи на Лопатинском руднике

Ковалевская Софья Васильевна (1850–1891) — математик, член-корреспондент Петербургской АН (1889)

Колчин Борис Александрович (1914–1984) — археолог, доктор исторических наук. Автор трудов по истории древнерусского ремесла, дендрохронологии, новгородским древностям. Лауреат Государственной (1970) и Ленинской (1984, посмертно) премий

Кольцов Михаил Ефимович (наст. фам. Фридлянд; 1898–1940) — журналист, фельетонист. Автор одной из первых книг о Гражданской войне в Испании — «Испанский дневник» (1938). Репрессирован

Комаров Владимир Леонтьевич (1869–1945) — ботаник и организатор науки, академик АН СССР (1925; академик РАН с 1920 г.), вице-президент (1930–1936) и президент (с 1936 г.) АН СССР, Герой Социалистического Труда (1943). Лауреат Сталинских премий (1941, 1942)

Конь Федор Савельевич (наст, фам., возможно, Иванов) — архитектор конца XVI-начала XVII в.

Кора Иван — студент исторического факультета МГУ

Королев Николай Федорович (1917–1974) — заслуженный мастер спорта (1942). Абсолютный чемпион СССР по боксу (1936–1937, 1944–1945), девятикратный чемпион СССР (1936–1953) в тяжелом весе. Победитель Всемирной рабочей олимпиады в Антверпене (1937), международных турниров в Хельсинки, Праге (1946)

Корто Альфред (1877–1962) — французский пианист, дирижер, музыковед

Косвен Марк Осипович (1885–1967) — историк, специалист в области истории первобытного общества и кавказоведения, в 1934–1954 гг. профессор МГУ, в 1935–1937 гг. и в 1943 г. — старший научный сотрудник Института этнографии АН СССР

Косминский Евгений Алексеевич (1886–1959) — историк, академик АН СССР (1946), профессор МГУ. Основные труды посвящены аграрной истории Англии в Средние века, Английской революции XVII в., истории дипломатии, историографии Средних веков. Лауреат Сталинской премии (1942)

Косточкин Владимир Владимирович — архитектор, доктор исторических наук, профессор

Кохно Андрей — слесарь на Шабровском руднике

Кравцов Павел — студент исторического факультета МГУ

Кравцова — родственница (?) М. Г. Рабиновича

Крайчик Мирон — студент Московского горно-химического техникума

Краснушкина Татьяна — актриса, чтец, сотрудница Московского радио

Крупянская Вера Юрьевна — этнограф, специалист по этнографии русских

Крыленко Николай Васильевич (1885–1938) — в 1917–1918 гг. нарком — член Комитета по военно-морским делам, Верховный главнокомандующий. С 1918 г. в Верховном революционном трибунале при ВЦИК, с 1928 г. прокурор РСФСР, с 1931 г. нарком юстиции РСФСР, с 1936 г. нарком юстиции СССР. Расстрелян

Кудрявцева Анна Ивановна (1894–1966) — директор Научной библиотеки МГУ

Кузнецов Константин — преподаватель математики в Московском горно-химическом техникуме

Кузнецов — начальник Отдела охраны памятников архитектуры Москвы

Кукрыниксы — творческий коллектив графиков и живописцев Михаила Васильевича Куприянова (1903–1991), Порфирия Никитича Крылова (1902–1990) и Николая Александровича Соколова (1903–2000)

Куприн — сын А. В. Куприна

Куприн Александр Васильевич (1880–1960) — живописец, член-корреспондент Академии художеств СССР (1954), заслуженный деятель искусств России (1956). Член-учредитель группы «Бубновый валет»

Куприна Анастасия Трофимовна — жена А. В. Куприна

Кушнер (Кнышев) Павел Иванович (1889–1968) — историк и политический деятель, член РСДРП с 1905 г., участник революции 1917 г. и Гражданской войны

Кшесинская Матильда Феликсовна (1872–1971) — балерина, педагог. Жена великого князя А. В. Романова

Лавренев Борис Андреевич (1891–1959) — писатель

Лазарев Виктор Никитич (1897–1976) — историк искусства, член-корреспондент АН СССР (1943). Лауреат Государственной премии СССР (1976)

Лазарева Любовь — первая жена Б. Т. Гейликмана

Лазуркин Юрий Семенович — доктор биологических наук, профессор, зав. лабораторией молекулярной биофизики

Ландау Я. Л. — рижский фабрикант

Лапидус Иосиф Абрамович (1899–1941) — экономист, профессор

Ларин Юрий (Лурье Михаил Александрович [Залманович]; 1882–1932) — племянник Ф. Н. Рабинович (Гранат), после смерти матери был усыновлен ею. Профессиональный революционер, член РСДРП с 1900 г., меньшевик, затем большевик; экономист, теоретик социалистической экономики. С 1918 г. член президиума ВСНХ, с 1921 г. член президиума Госплана РСФСР. Противник рыночных отношений, вскоре после перехода к нэпу требовал «коммунистической реакции». С 1922 г. фактически отстранен от формирования экономической политики. Действительный член Коммунистической академии. Один из авторов проекта переселения евреев в Крым и на юг Украины. Первый председатель ОЗЕТа (1925–1926). Член Главной редакции Большой советской энциклопедии (1926–1932). Похоронен на Красной площади

Ларин Юрий Николаевич (р. 1936) — художник, сын Н. И. Бухарина

Ларина Анна Михайловна (Нюся) (1914–1996) — приемная дочь Ю. Ларина (М. А. Лурье), жена Н. И. Бухарина

Латышева Галина Петровна (р. 1922) — археолог, участница Московской археологической экспедиции, научный сотрудник Музея истории и реконструкции Москвы, соавтор М. Г. Рабиновича (Москва в далеком прошлом. М., 1966 и др.)

Лаушкин Константин Д. — археолог, ученик В. И. Равдоникаса

Лебедев — историк [возможно, Владимир Иванович, 1894–1966]

Лебедев — монтер на Лопатинском руднике

Лебедев-Кумач Василий Иванович (1898–1949) — поэт-песенник. Один из создателей советской массовой песни. Лауреат Сталинской премии (1941)

Левашова Варвара Павловна — археолог, сотрудник Исторического музея в Москве

Леви-Брюль Люсьен (1857–1939) — французский этнограф и психолог. Создал теорию господства «дологического мышления» в общественном сознании первобытной эпохи

Левин Максим Григорьевич (1904–1963) — антрополог, этнограф, археолог, доктор исторических наук (1958), профессор (1960). Проводил полевые исследования в Сибири и на Дальнем Востоке. В 1944–1963 гг. зам. директора Института этнографии АН СССР

Левинсон Алексей Георгиевич — социолог, сын соученика автора по МГУ 320 Левитан Юрий Борисович (1914–1983) — диктор Всесоюзного радио (с 1931 г.), народный артист СССР (1980)

Левицкий Дмитрий Григорьевич (ок. 1735–1822) — живописец

Ленин Владимир Ильич (наст. фам. Ульянов; 1870–1924) — публицист, организатор и лидер партии большевиков (1903–1924), председатель Совета народных комиссаров (1917–1924)

Леонов Леонид Максимович (1899–1994) — писатель

Лермонтов Михаил Юрьевич (1814–1841) — поэт

Летуновский — заместитель декана исторического факультета МГУ по административной и хозяйственной части

Либеров Петр Дмитриевич (1904–1983) — археолог, доктор исторических наук, специалист по эпохе бронзы и скифского времени

Лившиц Яков Лазаревич — сотрудник Наркомата тяжелой промышленности, журналист

Линден В. М. — генерал, владелец дачи в Крыму

Липшиц Сергей Юльевич (1905–1983) — ботаник, историк науки; кандидат биологических наук (1936); в 1937–1950 гг. — ученый секретарь Московского Общества испытателей природы, с 1955 г. работал в Ботаническом институте АН СССР. Автор словаря «Русские ботаники» (вышло 4 т., набор 5-го тома был рассыпан в 1953 г., издание не закончено)

Лихачев Николай Петрович (1862–1936) — историк, академик АН СССР (1925), специалист по сфрагистике, древнерусскому и византийскому искусству

Лихолат Андрей Васиьевич — зам. заведующего отделом науки ЦК КПСС, историк

Логинова Александра Герасимовна — классный руководитель и учитель биологии в 48-й школе Москвы

Логинов Владлен Терентьевич (р. 1929) — студент исторического факультета МГПИ, впоследствии доктор исторических наук

Ломоносов Михаил Васильевич (1711–1765) — ученый-естествоиспытатель, поэт, художник, историк

Лукин Николай Михайлович (псевд. Н. Антонов; 1885–1940) — историк, академик АН СССР (1929); член РСДРП с 1904 г., большевик. Специалист по истории Нового времени, преимущественно Великой французской революции. Один из основателей Общества историков-марксистов (1925), директор Института истории Комакадемии (1932–1936), затем Института истории АН СССР (1936–1938). Репрессирован

Лукин Виктор Евгеньевич — фотограф, работавший при раскопках Московского Кремля

Луначарский Анатолий Васильевич (1875–1933) — публицист, критик, драматург, революционер, в 1917–1929 гг. нарком просвещения РСФСР, затем СССР. С 1929 г. председатель Ученого комитета при ЦИК СССР. В 1933 г. полпред в Испании

Лурье Александр — муж Ф. Н. Лурье, отец Ю. Ларина

Лурье Елена — жена Ю. Ларина (М. А. Лурье)

Лурье Фейга Наумовна (урожд. Гранат) — мать Ю. Ларина (М. А. Лурье), родная сестра бабушки автора Фридерики Наумовны

Лысенко — зав. спецотделом Музея истории и реконструкции Москвы

Лысенко Трофим Денисович (1898–1976) — агроном, академик АН Украины (1934), АН СССР (1939), академик (1935) и президент (1938–1956 и 1961–1962) ВАСХНИЛ, Герой Социалистического Труда (1945). Отрицая генетику как «идеалистическую» и буржуазную, утверждал возможность наследования приобретенных признаков, «перерождения» одного вида в другой и т. п. С 1930-х гг. по 1964 г. (особенно после сессии ВАСХНИЛ 1948 г.) деятельность Лысенко поддерживалась И. В. Сталиным, а затем Н. С. Хрущевым, а его «марксистское» учение и практические рекомендации, как направленные на революционную переделку природы и сулившие быстрое решение продовольственных проблем, внедрялись административно. В результате деятельности Лысенко и его сторонников генетика была фактически поставлена вне закона, многие ученые отстранены от научной работы, некоторые репрессированы. Лысенко — лауреат Сталинских премий (1941, 1943, 1949)

Лысенков Юрий — студент Московского горно-химического техникума, затем горный мастер

Людкевич Станислав — студент исторического факультета МГУ

Майер — немецкий рабочий на Лопатинском руднике

Макиавелли Никколо (1469–1527) — итальянский писатель и дипломат

Маковецкий И. В. — историк русского народного жилища, доктор исторических наук

Маленков Георгий Максимилианович (1902–1988) — в 1939–1946 гг. и 1948–1953 гг. секретарь ЦК ВКП(б) — КПСС. В 1946–1953 гг. и 1955–1957 гг. заместитель председателя, в 1953–1955 гг. председатель Совета министров СССР. Член ЦК КПСС в 1939–1957 гг., член Политбюро (Президиума) ЦК в 1946–1957 гг. (кандидат в 1941–1946 гг.)

Малкин Александр Евсеевич — дед автора по материнской линии. Был одним из директоров завода сельскохозяйственных машин Товарищества Столь. После революции работал в Челябинске

Малкин Петр Александрович — брат матери автора. Умер в раннем возрасте

Малкина Анна Григорьевна — бабушка автора по материнской линии

Малкина Антонина Александровна — тетя автора по материнской линии. Во время Первой мировой войны была сестрой милосердия. После войны жила в Загорске

Малкина Вера Александровна — тетя автора, младшая сестра его матери. Занималась балетом, преподавала в балетных студиях. Много лет жила в Москве, последние годы жизни провела в Ленинградском Доме ветеранов сцены

Малкина Надежда Александровна — тетя автора

Мальм Валентина Альфредовна — археолог, сотрудник Исторического музея

Мальцев — аспирант исторического факультета МГУ

Малявин Филипп Андреевич (1869–1940) — живописец

Мамонтов Савва Иванович (1841–1918) — промышленник и меценат. В 1870–1890-х гг. подмосковное имение Мамонтова Абрамцево стало центром художественной жизни. При его содействии были созданы художественные мастерские, развивавшие традиции народного творчества

Мандельштам Осип Эмильевич (1891–1938) — поэт

Марр Николай Яковлевич (1864–1934) — востоковед и лингвист, академик АН СССР (член Петербургской АН с 1912 г.). Специалист по кавказским языкам, истории, археологии, этнографии Кавказа

Мартос Иван Петрович (1754–1835) — скульптор

Мартыненко — машинист рельсопередвижной машины на Лопатинском руднике

Мартынов Алексей Васильевич (1868–1934) — хирург, заслуженный деятель науки России (1933)

Маслова Гали Семеновна (1904–1991) — этнограф. Специалист по этнографии восточных славян

Матьез Альбер (1874–1932) — французский историк. Автор работ по истории Великой французской революции

Маяковский Владимир Владимирович (1893–1930) — поэт

Медведев Александр Филиппович (1916–1984) — археолог, кандидат исторических наук, специалист по гидротехническим сооружениям Новгорода и древнерусскому оружию. В 1949–1951 гг. — заместитель начальника Московской археологической экспедиции 266–267, 275–279, 296, 301

Мейерхольд Всеволод Эмильевич (1874–1940) — режиссер, актер, педагог, народный артист России (1923) 92

Мельников Николай Васильевич (1909–1980) — главный инженер Лопатинского рудника, затем ученый в области горного дела, академик АН СССР с 1962 г., Герой Социалистического Труда (1979). Лауреат Сталинской (1946) и Государственной премии СССР (1979)

Мельников Павел Иванович (псевд. Андрей Печерский; 1818–1883) — писатель, автор романов на материале жизни заволжского старообрядческого купечества «В лесах» (1871–1874) и «На горах» (1875–1881), насыщенных богатым историческим, этнографическим, фольклорным материалом

Меньшиков Юрий — друг юности автора

Меньшов Василий Евдокимович — старший брат мужа С. И. Меньшовой Б. Е. Меньшова

Меньшова Нина Борисовна (1904–1998) — жена старшего брата автора К. И. Рабиновича, дочь С. И. Меньшовой. Преподавала русский язык и литературу в средней школе

Меньшова Софья Иосифовна (1884–1966) — теща К. И. Рабиновича. Учительница русского языка и литературы. После смерти мужа Бориса Евдокимовича Меньшова в 1919 г. переехала из Москвы на его родину в райцентр Перемышль Калужской области. Среди ее учеников в Перемышле был известный переводчик Н. Любимов, который очень тепло пишет о ней в своих мемуарах. В 1930-х гг. перебралась в Москву

Мерклинг Вера Александровна — сотрудница исторического факультета МГУ

Микешин Михаил Осипович (1835–1896) — скульптор и графи к-иллюстратор

Микоян Анастас Иванович (1895–1978) — в 1926–1946 гг. нарком внешней и внутренней торговли, нарком снабжения, нарком пищевой промышленности, нарком внешней торговли СССР; одновременно с 1937 г. заместитель председателя СНК СССР. С 1955 г. первый заместитель председателя Совета министров СССР. В 1964–1965 гг. председатель Президиума Верховного Совета СССР. Член Политбюро (Президиума) ЦК ВКП (б) — КПСС в 1935–1966 гг. 179–180 Миллер — жена П. Н. Миллера

Миллер Анатолий Филиппович (1901–1973) — востоковед, доктор исторических наук, профессор МГУ. Автор трудов по новой и новейшей истории стран Ближнего и Среднего Востока, главным образом Турции, международным отношениям на Балканах

Миллер Петр Николаевич (1867–1943) — ученый секретарь комиссии «Старая Москва» и комиссии по истории Москвы при Институте истории АН СССР, организатор первых археологических исследований в Москве

Минин Кузьма Минич (? — 1616) — организатор национально-освободительной борьбы русского народа против польско-литовской интервенции начала XVII в., один из руководителей 2-го земского ополчения

Минц Исаак Израилевич (1896–1991) — историк, академик АН СССР (1946), Герой Социалистического Труда (1976). Участник Гражданской войны. Заведующий кафедрой истории СССР МГПИ. Автор трудов по истории российского революционного движения и Гражданской войны. Лауреат Сталинских (1943, 1946) и Ленинской (1974) премий

Минц Н. М. — рижский фабрикант

Мипоз Александр Юрьевич — музыкант, пропал без вести во время Великой Отечественной войны

Мипоз Надежда Ноевна — тетя А. Ю. Мипоза

Мипоз Раиса Ноевна — мать А. Ю. Мипоза

Мипоз Юрий Борисович — отец А. Ю. Мипоза

Михайлов — помощник председателя Моссовета

Михальченкин Владимир Федорович — учитель географии в 48-й школе Москвы

Михальченкина Наталья Владимировна — дочь В. Ф. Михальченкина

Мола Эмилио (? — 1937) — генерал, один из руководителей вооруженных формирований мятежников (франкистов) в период Гражданской войны в Испании

Молотов Вячеслав Михайлович (наст. фам. Скрябин; 1890–1986) — в 1921–1930 гг. секретарь ЦК ВКП(б). В 1930–1941 гг. председатель СНК СССР, с 1941 г. заместитель председателя, в 1942–1957 гг. первый заместитель председателя СНК (Совета министров) СССР. В 1939–1949 гг. и 1953–1956 гг. нарком, министр иностранных дел СССР

Монгайт Александр Львович (1915–1974) — археолог, доктор исторических наук (1962)

Монгайт Борис Александрович — сын А. Л. Монгайта

Мопассан Ги де (1850–1893) — французский писатель

Морган Томас Хант (1866–1945) — американский биолог, один из основоположников генетики. Лауреат Нобелевской премии (1933)

Морозова Варвара Алексеевна (урожд. Хлудова; 1848–1917) — предпринимательница, меценатка и благотворительница в Москве

Мошинская (в браке — Черноусова) Ванда — студентка исторического факультета МГУ

Мухин Иван Иванович — начальник «Проектэкскавации»

Мэйман — доцент МГУ

Мюнцер Томас (ок. 1490–1525) — вождь крестьянско-плебейских масс в Реформации и Крестьянской войне 1524–1526 гг. в Германии

Надь Имре (1896–1958) — венгерский государственный и политический деятель. В 1953–1955 гг. — председатель Совета министров Венгрии. Провозгласил «новый курс», направленный на либерализацию социализма в Венгрии. В 1955 г. после смещения со своего поста — один из лидеров оппозиции. 24 октября 1956 г., на следующий день после начала вооруженного восстания против коммунистического режима, вновь стал премьер-министром. 1 ноября в знак протеста против ввода советских войск объявил о выходе Венгрии из Организации Варшавского договора, обратился в ООН с просьбой о защите суверенитета Венгрии. В июне 1958 г. приговорен к смертной казни по обвинению в антигосударственном заговоре и измене родине и казнен

Насонкина Лидия Ильинична (1902 —?) — секретарь комитета комсомола истфака МГУ

Некрич Александр Моисеевич (1920–1993) — российский историк. Его книга «1941. 22 июня» (1965), в которой была предпринята попытка разобраться в причинах неудач Красной армии в 1941 г., вызвала резкие нападки в советской печати. В 1976 г. был вынужден эмигрировать в США, где работал в Гарвардском университете

Нечаев Александр Николаевич (1902 —?) — фольклорист

Нечаева Любовь Петровна (1908–2001) — сотрудница библиотеки МГУ, зав. абонементом учебной литературы, была награждена медалями «За доблестный труд в Великой отечественной войне 1941–1945», «За оборону Москвы»

Нечкина Милица Васильевна (1901–1985) — историк, академик АН СССР (1958). Автор работ по истории общественного и революционного движения в России XIX в. Лауреат Сталинской премии (1948)

Никитин Аркадий Васильевич (1914–1987) — археолог, кандидат исторических наук, научный сотрудник ИИМК и Института археологии АН СССР, специалист по археологии Московской Руси XVI–XVII вв.

Николай Андреевич — инструктор в школе

Николай I (1796–1855) — российский император с 1825 г.

Никольская Люся — дочь Никольских, друзей К. Г. Рабиновича

Никольские — друзья тещи К. Г. Рабиновича

Никольский Владимир Капитонович (1894–1953) — историк, доцент (1921–1930), затем профессор (1930–1946) МГУ. Основные работы посвящены истории первобытного общества и происхождению религии

Никончук — студент исторического факультета МГУ

Ногин Виктор Павлович (1878–1924) — партийный и советский деятель. С 1907 г. член ЦК РСДРП. В 1917 г. один из руководителей Моссовета. В 1917 г. нарком торговли и промышленности, в 1918–1921 гг. заместитель наркома труда

Ньютон Исаак (1643–1727) — английский математик, механик, астроном и физик

Образцова Маргарита Николаевна (1900–1978) — сотрудница Научной библиотеки МГУ с 1934 по 1956 гг. (справочный отдел)

Овчинников Николай — приемный сын С. Д. Сказкина

Овчинников Сергей Николаевич — сын Н. Овчинникова

Овчинникова Белла — жена Н. Овчинникова

Овчинникова Елена Николаевна — дочь Н. Овчинникова

Овчинникова Наталья Николаевна — дочь Н. Овчинникова

Оксман Юлиан Григорьевич (1895–1970) — литературовед. Основные работы посвящены истории русской общественно-политической мысли, движению декабристов, жизни и творчеству А. С. Пушкина. В 1936 г. репрессирован. После освобождения — профессор Саратовского университета (1946–1956)

Окунева Элеонора Осиповна — сотрудница Научной библиотеки МГУ (отдел обслуживания)

Ольденбургский Александр Петрович (1844–1932), принц — генерал, основатель Института экспериментальной медицины (1890) в С.-Петербурге

Орбели Леон Абгарович (1882–1958) — физиолог, один из создателей эволюционной физиологии, академик (1935) и вице-президент (1942–1946) АН СССР, академик АН Армении (1943). Лауреат Сталинской премии (1941)

Орлов Борис Павлович (1892–1967) — доктор географических наук, проректор МГУ, во время Великой Отечественной войны — ректор; после окончания войны — заместитель директора по научной части в Московском городском педагогическом институте

Оскина Лариса Георгиевна — директор московской школы № 48

Осповат Александр Львович (р. 1948) — студент исторического факультета МГУ, впоследствии историк русской литературы

Островитянов Константин Васильевич (1892–1969) — экономист, академик (1953) и вице-президент (1953–1962) АН СССР

Остужев Александр Алексеевич (наст. фам. Пожаров; 1874–1953) — актер, народный артист СССР (1937). С 1898 г. в Малом театре. Представитель героико-романтической школы, трагик. Лауреат Сталинской премии (1943)

Павлов Иван Петрович (1849–1936) — физиолог, лауреат Нобелевской премии (1904)

Павчинская Екатерина Теофиловна — зав. каталогом Научной библиотеки МГУ

Паднос Александр (? — 1941) — соученик автора по Московскому горно-химическому техникуму. Первый муж Р. Б. Дубининой. Окончил Институт цветных металлов и золота. Погиб во время Великой Отечественной войны

Панкова Фива — однокурсница автора, жена А. Б. Беленького

Пассек Татьяна Сергеевна (1903–1968) — археолог, доктор исторических наук, специалист по эпохе энеолита. Лауреат Сталинской премии (1950)

Пастернак Борис Леонидович (1890–1960) — поэт и прозаик

Патрикеевы — княжеский род (XV–XVII вв.)

Пейрос Алла Михайловна (урожд. Барбараш; 1922–1987) — юрист, вторая жена И. И. Пейроса

Пейрос Анна Сергеевна (урожд. Шнеерсон; 1886–1961) — врач, мать И. И. Пейроса

Пейрос Варвара — первая жена И. И. Пейроса

Пейрос Илья Иосифович (р. 1948) — лингвист, сын А.М. и И. И. Пейросов

Пейрос Иосиф Ильич (1915–1981) — учащийся 48-й школы Москвы. В 1938 г., будучи студентом Московского юридического института, был арестован и отправлен на Колыму. Вернулся в Москву в конце 1946 г.

Пеликан — сотрудник Научной библиотеки МГУ

Пеппель — рабочий на Лопатинском руднике

Перцов Петр Николаевич (1858–1937) — инженер-путеец, владелец доходного дома на Пречистенской набережной Москвы-реки

Першиц Абрам Исаакович (р. 1923) — историк, этнограф; доктор исторических наук (1971). Автор трудов по истории первобытного общества, общей этнографии и этнографии Аравийского полуострова. С 1954 г. в Институте этнографии АН СССР, старший научный сотрудник, зав. сектором

Пескина Иля — знакомая М. Г. Рабиновича

Петерсон Михаил Николаевич (1885–1962) — лингвист и библиофил

Петр I (1672–1725) — русский царь с 1696 г., российский император с 1721 г.

Петровский Григорий Иванович (1878–1958) — советский и партийный деятель. Депутат 4-й Государственной думы, председатель фракции большевиков. Член ЦК компартии в 1921–1939 гг., кандидат в члены Политбюро ЦК в 1926–1939 гг. С 1917 г. нарком внутренних дел РСФСР. В 1919 г. председатель Всеукраинского ревкома. В 1919–1938 гг. председатель ВУЦИК. С 1940 г. заместитель директора Музея Революции СССР

Петровский Иван Георгиевич (1901–1973) — математик, академик АН СССР (1946), Герой Социалистического Труда (1969). Ректор МГУ с 1951 г. Лауреат Сталинских премий (1946, 1952)

Петросян Тигран Вартанович (1929–1984) — шахматист, международный гроссмейстер (1952), заслуженный мастер спорта (1960), кандидат философских наук. Чемпион мира (1963–1969), чемпион СССР (1959, 1961, 1969, 1975)

Печерский Андрей — см.: Мельников П. И.

Пильняк Борис Андреевич (наст. фам. Вогау; 1894–1938) — писатель, один из наиболее популярных авторов 1920-х гг.

Пинус Яков — студент исторического факультета МГУ

Платон (428 или 427 до н. э. — 348 или 347) — древнегреческий философ

Плоткина — сотрудница Научной библиотеки МГУ

Погосянц Григорий Михайлович (р. 1945) — сын автора, специалист в области информатики и вычислительной техники

Погосянц Елена Карповна (р. 1912) — жена автора (с 1939 г.), химик, доцент кафедры органической химии Московского текстильного института, ныне пенсионерка

Подвойская Лидия — подруга А. М. Лариной

Подвойский Николай Ильич (1880–1948) — в 1917 г. один из руководителей Октябрьского переворота, председатель Петроградского Военно-революционного комитета. С 1918 г. член Революционного военного совета (РВС) Республики, нарком по военным и морским делам УССР. В 1919–1927 гг. начальник Всевобуча и Частей особого назначения

Пожарский Дмитрий Михайлович (1578–1642), князь — боярин (с 1613 г.), полководец, соратник К. Минина. Участник 1-го земского ополчения 1611 г., один из руководителей 2-го земского ополчения и временного земского правительства. Руководил военными действиями против польских интервентов

Полетаев Владимир Евгеньевич (1924–1993) — историк, научный сотрудник (1949–1952), зам. директора (1952–1953) Музея истории и реконструкции г. Москвы

Померанцева Эрна Васильевна (урожд. Гофман; 1899–1980) — фольклорист, доктор исторических наук, специалист по русскому фольклору

Попов Георгий Михайлович (1906–1968) — председатель исполкома Моссовета (1944–1950)

Попова Кира — студентка исторического факультета МГУ 177 Потапов Леонид Павлович (1905–2000) — этнограф, специалист по этнографии тюркских народов Алтая

Потемкин Владимир Петрович (1874–1946) — в 1922–1940 гг. на дипломатической работе; в 1937–1940 гг. первый заместитель наркома иностранных дел СССР. С 1940 г. нарком просвещения РСФСР, Президент АПН РСФСР с 1943 г., академик АН СССР (1943). Автор трудов по истории Франции, английского рабочего движения, международных отношений. Главный редактор «Истории дипломатии» (Сталинские премии, 1942, 1946)

Преображенский Петр Федорович (1894–1941) — историк. Профессор МГУ (с 1921 г.). Автор трудов по истории Древней Греции и Рима, этнологии и истории международных отношений. Репрессирован

Примаков Евгений Максимович (р. 1929) — академик (1979), директор Института востоковедения АН СССР в 1977–1985 гг.

Прокофьев Сергей Сергеевич (1891–1953) — композитор, пианист и дирижер

Промыслов Владимир Федорович (1908–1993) — председатель исполкома Моссовета в 1963–1985 гг.

Пронин Василий Прохорович (1905–1992) — председатель Моссовета в 1939–1944 гг.

Прошко Виталий — знакомый М. Г. Рабиновича

Пушкин Александр Сергеевич (1799–1837) — поэт

Пушкин Николай Васильевич (р. 1920?) — зам. директора Научной библиотеки МГУ по хозяйственной части во время Великой Отечественной войны

Пятницкий — врач в Перемышле

Рабинович Анатолий Константинович — сын К. И. Рабиновича

Рабинович Анна (Ася) Васильевна (наст. фам. Турковская; 1904–1993) — фиктивная сестра автора. Дочь В. С. Турковского и С. А. Тонконоговой, фиктивной жены Г. И. Рабиновича. Мать Елены Турковской. Работала в институте цветных металлов, была специалистом по коррозии цветных металлов и сплавов

Рабинович Анна Давыдовна (1915–1988) — жена В. Г. Рабиновича, брата автора. Окончила в 1938 г. Московский инженерно-строительный институт, работала на Урале на заводе стальконструкций. После войны вернулась в Москву. Трудовую деятельность закончила в должности главного инженера проекта

Рабинович Вера — см.: Иоффе В. А.

Рабинович Виктрр Григорьевич (1912–1972) — брат автора. В 1938 г. окончил Московский инженерно-строительный институт. Во время Великой Отечественной войны служил на Дальнем Востоке в тяжелом понтонном полку. После демобилизации работал инженером-конструктором

Рабинович Григорий Исаакович (20 января 1874–24 октября 1940) — отец автора. Окончил классическую гимназию в Воронеже в 1893 г., естественный факультет Новороссийского университета в 1897 г. и медицинский факультет Берлинского университета в 1901 г. В 1902–1909 гг. работал земским врачом в Воронежской и Тверской губерниях. В 1909–1914 гг. — амбулаторный врач в Москве. В октябре 1914 г. мобилизован в армию, служил младшим, а затем старшим ординатором эвакогоспиталя. В апреле 1918 г. демобилизован и назначен ординатором Камышловской советской больницы. В июне 1919 г. мобилизован в армию А. В. Колчака и назначен главврачом 2-го армейского госпиталя. С января 1920 г. ординатор, а затем главврач в различных госпиталях Красной армии. С октября 1921 по 1936 г. работал в Москве в Центральном туберкулезном институте. Похоронен на Новодевичьем кладбище

Рабинович Евгений Исаакович — дядя автора. Экономист; в молодости участвовал в революционном движении, был членом партии эсеров. Неоднократно арестовывался, как до революции, так и после нее. Был сослан на поселение в Новосибирск, куда к нему приезжала его сестра Елизавета Исааковна

Рабинович Евдокия (Дина) Васильевна (наст. фам. Турковская; 1901–1988) — старшая сестра Аси и Веры Турковских, фиктивная сестра автора. Работала преподавателем аналитической химии в Текстильном институте в Москве

Рабинович Елизавета Исааковна (? — 1961) — тетя автора. Образование получила в Цюрихе. Работала земским врачом. Воспитывала дочерей репрессированных Н. Е. Рабинович и Е. Я. Борового Татьяну и Наталью

Рабинович Исаак Григорьевич (? — 1905) — дед автора по отцовской линии. Купец 2-й гильдии, жил в Симферополе; арендовал мельницу

Рабинович Константин Григорьевич (1907–1966) — старший брат автора. Окончил медицинский институт, кандидат медицинских наук. Работал педиатром, затем переквалифицировался во врача-психиатра

Рабинович Константин Исаакович — дядя автора

Рабинович Лидия Исааковна (в замужестве Вольпина) — тетя автора

Рабинович Михаил Исаакович — дядя автора

Рабинович Надежда Александровна (урожд. Малкина; 1879–1953) — мать автора

Рабинович Нина — жена К. Г. Рабиновича

Рабинович Нина Евгеньевна (? — 1982) — двоюродная сестра автора, дочь его дяди Е. И. Рабиновича. Была репрессирована как жена «врага народа» Е. Я. Борового, находилась в заключении с 1937 по 1953 г. Работала в плановом отделе

Рабинович Ольга (Люся) Михайловна (? — 1970) — двоюродная сестра автора, дочь его дяди М. И. Рабиновича и В. А. Иоффе.

Рабинович (урожд. Гранат) Фридерика Наумовна — бабушка автора, сестра братьев Игнатия и Александра Гранат, издателей «Энциклопедического словаря». Мать шестерых детей — Григория (отца автора), Михаила, Лидии, Константина, Елизаветы, Евгения. Усыновила также ребенка умершей сестры Михаила (Мику) Лурье (Ю. Ларина)

Равдина Тамара Владимировна (1919–1991) — археолог, кандидат исторических наук, научный сотрудник Института археологии, специалист по славянским древностям Подмосковья

Равдоникас Владислав Иосифович (1894–1976) — археолог, член-корреспондент АН СССР (1946). Основные труды посвящены древностям Карелии, Приладожья, Прионежья

Раевские — потомки героя Отечественной войны 1812 г. генерала Н. Н. Раевского, владельцы замка в Крыму

Рамзин Леонид Константинович (1887–1948) — инженер и ученый-теплотехник. Участник разработки плана ГОЭЛРО. Один из организаторов и первый директор Всесоюзного теплотехнического института (1921–1930). В 1930 г. осужден по процессу Промпартии, впоследствии освобожден. Лауреат Сталинской премии (1943)

Раппопорт Александр Павлович — архитектор, сын П. А. Раппопорта

Раппопорт Павел Александрович (1913–1988) — историк архитектуры, археолог; доктор искусствоведения (1965). В 1946–1988 гг. работал в ЛО ИИМК (затем Института археологии) АН СССР. Исследовал укрепления древнерусских городов

Рахманинов Сергей Васильевич (1873–1943) — композитор, пианист, дирижер

Резников Исидор Рафаилович — помощник начальника Управления культуры Моссовета

Рейс Фердинанд Фридрихович (1788–1852) — профессор химии Московского университета, библиотекарь университетской библиотеки

Рейснер Игорь Михайлович (1898–1958) — востоковед, профессор МГУ, доктор исторических наук. Автор трудов по проблемам индийской общины, истории народного и национально-освободительного движения на Востоке, общественной мысли

Рейснер Лариса Михайловна (1895–1926) — писательница; в годы Гражданской войны политработник Красной армии. Прототип Комиссара в пьесе Вс. Вишневского «Оптимистическая трагедия»

Репин Илья Ефимович (1844–1930) — живописец-передвижник

Риббентроп Иоахим фон (1893–1946) — министр иностранных дел нацистской Германии с 1938 г. В 1939 г. подписал в Москве так называемый пакт Молотова-Риббентропа

Риз Гуля — жена П. М. Риза

Риз Петр Михайлович — студент-математик, репетитор К. И. Рабиновича

Рикман Эммануил Абрамович (1923–1987) — археолог, этнограф; доктор исторических наук (1977). Основные работы посвящены раннесредневековой и средневековой археологии и этнографии Восточной Европы, древнерусской культуре. В 1949–1951 гг. участвовал в раскопках в Москве. В 1952–1968 гг. работал в Институте истории АН Молдавской ССР, в 1968–1970 гг. — в ИНИОН АН СССР, с 1970 г. — в Институте этнографии АН СССР

Родионов Борис — студент Московского горно-химического техникума

Рожков Николай Александрович (1868–1927) — историк, основной труд— «Русская история в сравнительно-историческом освещении» (т. 1–12,1918–1926)

Розенберг Иосиф — студент исторического факультета МГУ

Розенфельдт Ирина Гавриловна (1923–1991) — археолог, кандидат исторических наук, научный сотрудник Института археологии, специалист по раннему железному веку Подмосковья (дьяковская культура)

Розенфельдт Ростислав Леонидович (1922–1989) — археолог, кандидат исторических наук, научный сотрудник Института археологии, специалист по археологии Подмосковья с эпохи раннего железа до Московского государства

Ройзман Леонид Исаакович (1915–1989) — органист, пианист, педагог, музыковед. Профессор (1963), доктор искусствоведения (1982), преподавал в Московской консерватории

Рокотов Федор Степанович (1735(?) — 1808) — живописец 232 Романовская Софья Васильевна — археолог

Ростропович Мстислав Леопольдович (р. 1927) — виолончелист и дирижер

Ростропович Витольд Ганнибалович (1858–1913) — учитель музыки (с 1879 г. в Воронеже), преподаватель фортепьянной игры в Воронежской мужской гимназии (1889–1905), дед М. Л. Ростроповича

Румянцев — бухгалтер ИИМКа

Румянцева Екатерина Григорьевна (в браке — Корабанова; р. 1922) — сотрудница библиотеки МГУ (отдел книгохранения) с 1939 по 1977 г., участница Великой отечественной войны, имеет награды

Рыбаков Борис Александрович (1908–2001) — археолог и историк, академик АН СССР с 1958 г., Герой Социалистического Труда (1978). Основные труды посвящены археологии, истории, культуре славян и Древней Руси. Лауреат Сталинских (1949, 1952) и Ленинской (1976) премий

Рыков Алексей Иванович (1881–1938) — член ЦК партии большевиков в 1905–1907, 1917–1934 гг.; член Политбюро ЦК в 1922–1930 гг. В 1924–1930 гг. председатель Совнаркома СССР

Рыльский И. В. — архитектор и историк архитектуры

Савельев — инженер «Проектэкскавации»

Салманович Галина — дочь М. Салманович

Салманович Мира Яковлевна — этнограф, специалист по этнографии румын, научный сотрудник Института этнографии

Салов — директор Музея истории и реконструкции Москвы

Салтыков Михаил Евграфович (псевд. Н. Щедрин; 1826–1889) — писатель

Сафронов — инженер «Проектэкскавации»

Сахарова Раиса Михайловна — учительница литературы 48-й школы Москвы

Семенцова Юлия — ученица 48-й школы Москвы

Сергеев Владимир Сергеевич (1883–1941) — историк-античник, профессор, зав. кафедрой древней истории МГУ в 1934–1941 гг.

Сергиевский Максим Владимирович (1892–1946) — языковед, профессор МГУ (с 1925 г.). Исследовал романские языки (историю, диалектологию, проблемы грамматики и др.)

Сехчин — первый секретарь Новгородского обкома комсомола

Сечан Лев — студент исторического факультета МГУ

Сидоров Аркадий Лаврович (1900–1966) — историк, доктор исторических наук (1943), профессор. Проректор МГУ в 1948–1952 гг., директор Института истории АН СССР в 1953–1959 гг. Основные труды посвящены экономической истории России начала XX в.

Сизов Николай Трофимович — заместитель председателя Моссовета

Симоненко И. Ф. — сотрудник Института этнографии, кандидат исторических наук

Симукова Наталья Яковлевна — сотрудница Научной библиотеки МГУ (отдел обработки)

Ситкин Борис Сергеевич — инженер «Проектэкскавации»

Cказкин Сергей Даниилович (1890–1973) — историк, академик АН СССР (1958), Герой Социалистического Труда (1970). Автор работ по проблемам средневекового западноевропейского крестьянства, еретических движений, абсолютизма, Возрождения, истории дипломатии и др. Лауреат Сталинской премии (1942)

Сказкина Вера Владимировна — жена С. Д. Сказкина

Скебельская Люся — вторая жена А. Б. Беленького, друга автора

Скебельская Наталья — дочь Л. Скебельской

Скородумов Николай Владимирович — зав. библиографическим отделом Научной библиотеки МГУ

Скотт Вальтер (1771–1826) — английский писатель

Скрябин Александр Николаевич (1871–1915) — композитор и пианист

Смеляков Ярослав Васильевич (1912–1972) — поэт

Смелянский Борис — школьный товарищ автора

Смирин Моисей Менделевии (1895–1975) — историк, доктор исторических наук, профессор МГУ. Основные труды посвящены истории Германии XV–XVI вв. Лауреат Сталинской премии (1948)

Смирнов Алексей Петрович (1899–1974) — археолог и историк, специалист по археологии раннего железного века и Средних веков Восточной Европы, доктор исторических наук (1944). С 1932 г. сотрудник ИИМК (затем Института археологии) АН СССР, в 1951–1955 гг. профессор МГУ

Смирнов Кирилл Алексеевич (1931–2001) — археолог, доктор исторических наук, ученый секретарь Института археологии с 1978 г., зам. начальника Московской экспедиции в 1950–1960-х гг.

Смирнов Павел Петрович (1882–1947) — историк, доктор исторических наук, профессор. Заведовал кафедрой истории СССР в МГПИ. Автор трудов по истории русского города XVI–XVIII вв., археологии Средней Азии и др. Лауреат Сталинской премии (1943)

Смирнова Галина Павловна (1925–1988) — археолог, кандидат исторических наук, научный сотрудник Института археологии, специалист по керамике древнего Новгорода

Соколова Вера Константиновна — фольклорист, доктор исторических наук, научный сотрудник Института этнографии

Сокольский Лев Александрович (1920–1999) — секретарь парторганизации Музея истории и реконструкции Москвы

Соловцова Ирина (? — 1932) — учащаяся Московского горно-химического техникума

Соловьева Галина Федоровна (1922 — после 1980) — археолог, кандидат исторических наук, научный сотрудник Института археологии, специалист по археологии славянских племен

Спицын Александр Андреевич (1858–1931) — археолог, член-корреспондент АН СССР (1927). Основные труды по археологии бронзового и железного века

Спицын Викентий Иванович (1902–1988) — химик, академик АН СССР (1958), Герой Социалистического Труда (1969). Профессор, проректор МГУ. Лауреат Государственной премии СССР (1986)

Сталин Иосиф Виссарионович (наст. фам. Джугашвили; 1879–1953) — генеральный секретарь ЦК ВКП(б) (затем КПСС) в 1922–1953 гг., председатель СНК (затем Совета министров СССР) в 1941–1953 гг.

Стародубов — дорожный мастер на Лопатинском руднике

Стародубская Зоря — студентка исторического факультета МГПИ, впоследствии — преподаватель истории

Стаханов Алексей Григорьевич (1905–1977) — шахтер Донбасса, инициатор движения новаторов производства

Стоклицкая-Терешкович Вера Вениаминовна (1885–1962) — историк-медиевист, профессор (1937), доктор исторических наук (1939). В 1934–1941 гг. преподавала на кафедре истории Средних веков МГУ. Автор многочисленных трудов по истории средневекового города

Судакова Александра — партийный работник в Перемышле

Cукачев Владимир Николаевич (1880–1967) — ботаник, географ и лесовед, один из основоположников биогеоценологии, создатель отечественной геоботанической школы, академик АН СССР (1943), Герой Социалистического Труда (1965)

Сулешовы — княжеский род

Сусанин Иван Осипович (? — 1613) — крестьянин Костромского уезда. Зимой 1613 г. завел отряд польских интервентов в непроходимое лесное болото, за что был замучен

Сырейщиков Дмитрий Петрович (1868–1932) — ботаник, известный специалист по флоре Средней России, ученый хранитель Гербария Московского университета. Пожертвовал университету личную библиотеку

Тагер Семен Александрович — знакомый автора

Тарасова Алла Константиновна (1898–1973) — актриса, народная артистка СССР (1937), Герой Социалистического Труда (1973). С 1924 г. в труппе МХАТа. Лауреат Сталинских премий (1941, 1946 — дважды, 1947, 1949)

Тарле Евгений Викторович (1874–1955) — историк, академик АН СССР (1927). Арестован по Академическому делу 1929–1930 гг., в 1930–1934 гг. в ссылке. Лауреат Сталинских премий (1942, 1943, 1946)

Татаринова Кира — начальник смены на объекте ПВО во время Великой Отечественной войны

Таубин Илья — студент исторического факультета МГУ

Твардовский Александр Трифонович (1910–1971) — поэт

Тибо Жак (1880–1953) — французский скрипач

Тимашук Лидия Федоровна (1898–1983) — врач, заведующая кабинетом электрокардиографии Кремлевской больницы. В январе 1953 г. награждена орденом Ленина «за помощь, оказанную правительству в деле разоблачения врачей-убийц»; в апреле, после смерти Сталина, лишена ордена

Тимирязев Климентий Аркадьевич (1843–1920) — естествоиспытатель, один из основоположников русской научной школы физиологов растений, член-корреспондент РАН (1917; член-корреспондент Петербургской АН с 1890 г.)

Тихомиров Михаил Николаевич (1893–1965) — историк, академик АН СССР (1953). Автор трудов по истории России с древнейших времен до XIX в.; истории славянских стран и Византии, археографии, исторической географии, источниковедению, палеографии, дипломатике

Тихонов Николай Семенович (1896–1979) — поэт, прозаик. Председатель правления Союза писателей СССР (1944–1946). Председатель Советского комитета защиты мира с 1950 г. Герой Социалистического Труда (1967) 303

Токарев Сергей Александрович (1899–1985) — этнограф и историк, доктор исторических наук. Профессор МГУ (1939–1973). Автор работ по проблемам общественного строя, этногенеза, истории и религии разных народов, историографии. Лауреат Государственной премии СССР (1987, посмертно)

Толстов Сергей Павлович (1907–1976) — археолог и этнограф, член-корреспондент АН СССР (1953). Профессор МГУ (1939–1951). Директор Института этнографии АН СССР (1942–1966). Основные труды посвящены древней истории Средней Азии, проблемам этногенеза. Лауреат Сталинской премии (1949)

Топчиев Александр Васильевич (1907–1962) — химик, академик (1949), главный ученый секретарь, вице-президент (с 1958 г.) АН СССР. Лауреат Сталинской (1950) и Ленинской (1962) премий

Транковский Даниил Александрович — ботаник, доцент МГУ

Третьяков Петр Николаевич (1909–1976) — археолог, член-корреспондент АН СССР (1958). Автор работ по истории славян и народов Восточной Европы в железном веке. Лауреат Сталинской премии (1952)

Троцкий Лев Давидович (наст. фам. Бронштейн; 1879–1940) — профессиональный революционер, один из лидеров партии большевиков, член ее ЦК в 1917–1927 гг., член Политбюро ЦК в октябре 1917 г. и в 1919–1926 гг. Один из руководителей Октябрьского переворота. В 1917–1918 гг. нарком по иностранным делам; в 1918–1925 гг. нарком по военным делам, председатель Реввоенсовета Республики; один из создателей Красной армии. В результате внутрипартийной борьбы в 1927 г. исключен из партии, выслан в Алма-Ату, в 1929 г. — за границу

Турковская Вера Васильевна (1910–1996) — фиктивная сестра автора; инженер-электрик

Турковская Елена Павловна (р. 1941) — металловед, живет в Москве

Турковская (урожд. Тонконогова) Софья Абрамовна — в студенческие годы фиктивная жена Г. И. Рабиновича, впоследствии друг семьи родителей автора

Турковский Василий Серапионович (1870 —?) — народоволец; был сослан на поселение в Сибирь. Образование получил в Германии; работал инженером-электриком

Тухачевский Михаил Николаевич (1893–1937) — военачальник, герой Гражданской войны, Маршал Советского Союза (1935). Репрессирован

Тютнев Иван Семенович — бригадир на Лопатинском руднике

Тютчев Федор Иванович (1803–1873) — поэт

Удальцов Александр Дмитриевич (1883–1958) — историк, член-корреспондент АН СССР (1939). Основные работы посвящены генезису феодализма в Западной Европе. Директор Института истории материальной культуры АН СССР в 1946–1956 гг.

Уткина — начальник штаба культпохода Трехгорной мануфактуры

Ушаков Анатолий Васильевич (р. 1927) — студент исторического факультета МГПИ, впоследствии доктор исторических наук, профессор

Фальковский Николай Иванович (1895–1952) — доктор технических наук, историк техники

Фармаковский Борис Владимирович (1870–1928) — археолог, член-корреспондент АН СССР (1925; член-корреспондент Российской АН с 1917 г.; член-корреспондент Петербургской АН с 1914 г.). Автор трудов по античной археологии и искусству

Федоров Георгий Борисович (1917–1993) — археолог, писатель, доктор исторических наук, специалист по археологии Молдавии и Румынии, а также по нумизматике средневековой Руси и Великого княжества Литовского

Фейнберг Самуил Евгеньевич (1890–1962) — пианист и композитор, заслуженный деятель искусств России (1937), доктор искусствоведения. Профессор Московской консерватории (с 1922 г.). Лауреат Сталинской премии (1946)

Фейхтвангер Лион (1884–1958) — немецкий писатель, исторический романист. После посещения СССР выпустил книгу «Москва 1937» (1937, вскоре после издания запрещена), фактически оправдывавшую сталинизм

Феофан Грек (ок. 1340 — после 1405) — живописец, родом из Византии. Работал на Руси во 2-й пол. XIV — нач. XV в. Вместе с А. Рублевым и Прохором с Городца в 1405 г. расписал старый Благовещенский собор в Московском Кремле. Ему принадлежат также фрески церкви Спаса Преображения в Новгороде (1378), иконы

Фере Павел Эдуардович — врач

Фет Афанасий Афанасьевич (1820–1892) — поэт

Фехнер Майя Васильевна (1909–1996) — археолог, кандидат исторических наук, зав. археологическим отделом Государственного исторического музея

Филиппов Алексей Васильевич (1882 —?) — археолог, специалист по керамике, ставил опыты по восстановлению древнего способа обжига

Филиппова Зинаида Иосифовна (р. 1917) — сотрудница библиотеки МГУ с 1942 по 1957 г.

Фирсов Анатолий — учащийся 48-й школы Москвы

Флексер Анатолий — учащийся 48-й школы Москвы

Фомин Александр — студент Московского горно-химического техникума, затем горный мастер

Фомина Светлана — студентка истфака МГПИ, затем преподаватель истории, директор школы

Франк Сезар (1822–1890) — французский композитор, органист, педагог

Фрейд Зигмунд (1856–1939) — австрийский врач-психиатр и психолог, основатель психоанализа

Фридлянд Григорий (Цви) Самойлович (1896–1937) — историк и политический деятель, доктор исторических наук, профессор. Член ЦИК «Поалей Цион», представитель «Поалей Цион» в Петроградском Совете солдатских и рабочих депутатов в 1917 г., в 1919 г. член ЦИК Литовско-Белорусской социалистической советской республики. Вступил в РКП (б). В 1925 г. один из основателей Общества историков-марксистов при Коммунистической академии. Секретарь французской секции Института К. Маркса и Ф. Энгельса. Автор многочисленных работ по истории Западной Европы, преимущественно Франции. С 1934 г. — декан исторического факультета МГУ. В 1936 г. арестован, в 1937 г. расстрелян

Фрунзе Михаил Васильевич (1885–1925) — профессиональный революционер, с 1921 г. член ЦК РКП(б), с 1924 г. кандидат в члены Политбюро ЦК. В Гражданскую войну командующий армией, Южной группой войск Восточного фронта, Восточным, Туркестанским фронтами. В 1924–1925 гг. заместитель председателя и председатель РВС СССР, заместитель наркома и нарком по военным и морским делам, одновременно начальник Штаба РККА и начальник военной академии

Фурин — студент Московского горно-химического техникума

Халтурин Степан Николаевич (1856–1882) — революционер-народник; организатор Северного союза русских рабочих. 5 февраля 1880 г. с целью покушения на императора Александра II произвел взрыв в Зимнем дворце, с 1881 г. член исполкома «Народной воли». Повешен в Одессе за участие в убийстве одесского военного прокурора В. С. Стрельникова

Хемингуэй Эрнест Миллер (1899–1961) — американский писатель

Хижняков Андрей — студент Московского горно-химического техникума

Хитриковы — семья советского и партийного работника, соседи автора по коммунальной квартире

Хмелев Николай Павлович (1901–1945) — актер, народный артист СССР (1937). С 1924 г. в Московском художественном академическом театре. С 1932 г. руководитель Театра-студии, затем (с 1937 г.) Московского театра им. М. Н. Ермоловой. Лауреат Сталинской премии (1941, 1942, 1946, посмертно)

Ходжаш Светлана Измайловна (р. 1923) — археолог, специалист по искусству Древнего Египта

Хрущев Никита Сергеевич (1894–1971) — член ЦК КПСС в 1934–1966 гг., член Политбюро (Президиума) ЦК в 1939–1964 гг. В 1953–1964 гг. первый секретарь ЦК КПСС, одновременно в 1958–1964 гг. председатель Совета министров СССР

Хрякова Татьяна Ивановна — сотрудница Научной библиотеки МГУ (отдел иностранного комплектования)

Цалкин Вениамин Иосифович (1903–1970) — зоолог, доктор биологических наук (1947). В 1941–1950 гг. — доцент биологического факультета МГУ, одновременно с 1946 г. сотрудник ИИМК (Института археологии) АН СССР, при котором основал палеозоологический (остеологический) кабинет; заведовал им до 1970 г. С 1966 г. вице-президент Московского общества испытателей природы

Цветаева Марина Ивановна (1892–1941) — поэтесса

Цветков — секретарь райкома ВКП(б) в Москве в 1941 г.

Цедербаум Юрий Яковлевич — университетский друг И. И. Пейроса

Цеткин Клара (1857–1933) — деятель германского и международного рабочего движения, участница создания и деятель 2-го Интернационала

Чабукиани Вахтанг Михайлович (1910–1992) — артист балета, балетмейстер, народный артист СССР (1950). Лауреат Сталинских (1941, 1948, 1951) и Ленинской (1958) премий

Чарновский Николай Францевич (1868 —?) — инженер, профессор Высшего технического училища; был осужден по делу Промпартии (1930)

Чебоксаров Николай Николаевич (1907–1980) — антропологи этнограф, профессор МГУ. Автор трудов по общим проблемам этнографии, этногенезу, классификации рас

Чеботарев Александр Иванович — ученый секретарь Научной библиотеки МГУ

Чемоданов Николай Сергеевич (1904 —?) — языковед, профессор МГУ

Чернецов Валерий Николаевич (1905–1970) — археолог-сибиревед, этнограф, научный сотрудник Института этнографии

Черноскутов Иван — молотобоец на Шабровском руднике

Чехов Антон Павлович (1860–1904) — писатель

Чивилев Василий — студент исторического факультета МГУ

Чистозвонов Леонид Алексеевич — руководитель группы в «Проектэкскавации»

Чистяков Юлий — сотрудник отдела нумизматики ГМИИ им. Пушкина

Чичеров Владимир Иванович (1907–1957) — фольклорист, этнограф, научный сотрудник Института этнографии

Чичибабин Алексей Евгеньевич (1871–1945) — химик-органик, академик АН СССР (1929), с 1930 г. в эмиграции

Чуйко Михаил Самойлович — руководитель кружка художественного чтения в клубе. МГУ

Чуковский Корней Иванович (наст, имя и фам. Николай Васильевич Корнейчуков; 1882–1969) — критик, поэт, литературовед

Чуковский Николай Корнеевич (1904–1965) — русский писатель. Сын К. И. Чуковского. Автор романа о Великой Отечественной войне «Балтийское небо» (1954), рассказов, историко-революционных и биографических произведений

Чупров Александр Иванович (1842–1908) — экономист, профессор Московского университета

Шалаевы — сестры, соседи семьи автора по коммунальной квартире

Шапиро Сара Феликсовна — сотрудница Музея истории Москвы

Шарапов Григорий — молотобоец на Шабровском руднике

Шаров Михаил — студент исторического факультета МГУ

Шварц Антон Исаакович (1896–1954) — артист, чтец, заслуженный артист России (1947). Выступал с литературными композициями по «Мертвым душам», «Пиковой дамы» и др. Читал произведения Н. Н. Асеева, Э. Г. Багрицкого, В. В. Маяковского и др.

Шегал Михаил Маркович — зам. директора Музея истории и реконструкции Москвы

Шепилов Дмитрий Трофимович (1905–1995) — в 1952–1956 гг. главный редактор «Правды», в 1955–1957 гг. секретарь ЦК КПСС. В 1956–1957 гг. министр иностранных дел СССР

Шереметев — последний представитель знаменитого рода

Шиллер Иоганн Фридрих (1759–1805) — немецкий поэт, драматург и теоретик искусства

Шиманская Елена Леонидовна — завуч 42-й школы Москвы

Шиманский Виктор — соученик автора по начальной школе

Шитов — студент Московского горно-химического техникума

Шишков Вячеслав Яковлевич (1873–1945) — писатель

Шмидт Отто Юльевич (1891–1956) — в 1932–1939 гг. начальник Главсевморпути, один из организаторов освоения Северного морского пути, академик (1935), вице-президент АН СССР (1939–1942), Герой Советского Союза (1937)

Шолохова Евгения Владимировна (1930–1993) — студентка МГПИ, затем преподаватель истории

Шопен Фридерик (1810–1849) — польский композитор и пианист

Шор Давид Соломонович (1867–1942) — пианист, педагог, общественный деятель. Активный участник сионистского движения. С 1927 г. — в Израиле; создал Институт музыкального образования в Тель-Авиве

Шор Мария Семеновна — родственница пианиста Д. С. Шора

Шорохов Сергей Михайлович — преподаватель Московского горно-химического техникума

Штаерман Елена Михайловна (1914–1991) — историк, доктор исторических наук (1957), автор трудов по социально-экономической истории и истории культуры Древнего Рима

Штенгеры — соседи семьи автора по коммунальной квартире

Штраус Александра Адольфовна — учитель алгебры в 48-й школе Москвы

Шульц Павел Николаевич (1900–1983) — кандидат искусствоведения, ученый секретарь ИИМКа, специалист по античной культуре, археологии Крыма, скифской археологии

Щедрин — см.: Салтыков М. Е.

Щусев Алексей Викторович (1873–1949) — архитектор, академик АН СССР (1943). Обращался к традициям русского средневекового зодчества (Казанский вокзал, 1914–1926, 1941), к классическому наследию. По проекту Щусева построены Мавзолей В. И. Ленина (1924–1930), гостиница «Москва» (1932–1938, с соавторами). Участвовал в разработке плана реконструкции Москвы (1918–1925). Лауреат Сталинской премии (1941, 1946, 1948, 1952, посмертно)

Эйхе Роберт Индрикович (1890–1940) — член ЦК ВКП(б) с 1930 г., кандидат в члены Политбюро ЦК с 1935 г., 1-й секретарь Западно-Сибирского крайкома ВКП(б) с 1930 г., нарком земледелия СССР с 1937 г. В 1938 г. арестован, в 1940 г. расстрелян

Эренбург Илья Григорьевич (1891–1967) — писатель, публицист

Юдинцев Сергей Дмитриевич (1901–1960) — биолог, декан биофака МГУ

Юдович Михаил Михайлович (1911–1987) — шахматист, международный мастер (1950), призер чемпионатов СССР и Москвы, автор книг по теории и истории шахмат

Юрий Долгорукий (1090-е — 1157) — князь суздальский и великий князь киевский, сын Владимира Мономаха. В 1125 г. перенес столицу Ростово-Суздальского княжества из Ростова в Суздаль. При нем впервые упомянута под 1147 г. Москва, укрепленная Юрием Долгоруким в 1156 г.

Юрьев Юрий Михайлович (1872–1948) — актер и художественный руководитель Академического театра (Театра драмы им. Пушкина) в Петербурге, народный артист СССР (1939)

Ягода Генрих Григорьевич (1891–1938) — с 1920 г. член президиума ВЧК, с 1924 г. заместитель председателя ОГПУ при СНК СССР, генеральный комиссар государственной безопасности (1935), нарком внутренних дел СССР (1934–1936)

Якимов Всеволод Петрович (1912–1982) — антрополог, с конца 1950-х гг. — директор НИИ антропологии и Музея антропологии МГУ

Якир Иона Эммануилович (1896–1937) — командарм 1-го ранга (1935). В Гражданскую войну член РВС армии, командовал дивизией, группой войск на Южном и Юго-Западном фронте. В 1925–1937 гг. командующий войсками ряда военных округов. Член РВС СССР (1930–1934). Репрессирован

Яковлев Николай Никифорович (1898–1970) — директор Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина в 1939–1943 гг.

Яковлев Николай Феофанович (1892–1974) — языковед, доктор филологических наук. Один из основоположников Московской фонологической школы. Основные труды посвящены общей фонетике, кавказским языкам, теории орфографии

Яковлева — сотрудница библиотеки МГУ

Янин Валентин Лаврентьевич (р. 1929) — археолог и историк, академик РАН (1991; академик АН СССР с 1990 г.). Автор трудов по славянской археологии, нумизматике и сфрагистике. Лауреат Государственной премии СССР (1970) и Ленинской премии (1984)

Ястржембский Лев Андреевич (р. 1921) — директор Музея истории и реконструкции Москвы

Яхонтов Владимир Николаевич (1899–1945) — артист эстрады, чтец. Автор и исполнитель литературных композиций «Ленин», «Пушкин», «Идиот» («Настасья Филипповна» по Ф. М. Достоевскому), «Вечера Маяковского» и др.

Примечания

1

Некрич Александр. Отрешись от страха: Воспоминания историка. London, 1979. С. 45.

(обратно)

2

Читатель без труда «расшифрует» этот несложный ход: затруднение могут представлять только названия археологических памятников — вместо «Днездовстий модильнит» следует читать Гнездовский могильник и т. п.

(обратно)

3

Библиографию его работ см. в: Советская этнография. 1986. № 2; 1991. № 3; Этнографическое обозрение. 1996. № 3.

(обратно)

4

Об эволюции взглядов М.Я. Гефтера см.: Ганелин Р.Ш. Советские историки: о чем они говорили между собой. СПб., 2004. С. 127–128, 132–134.

(обратно)

5

Из главы «В последний раз у учителя». Этот текст, посвященный встречам с А. В. Арциховским в последние годы его жизни, был завершен 9 мая 1988 г. Однако десять лет спустя, 26 августа 1998 г., автор написал на рукописи этой главы: «Не включать». И далее пояснил, что «не стоит писать о состоянии Арт[емия] в последние годы». Следуя воле автора, мы не включаем указанный текст в книгу, ограничиваясь приведенной цитатой.

(обратно)

6

— Сват, а сват! <…> Что такое Харя?

— Харя? <…> Харя — это паскудная морда! (искаж. идиш).

(обратно)

7

Мельстрой —трест, затем акционерное общество по строительству мельниц и зерновых агрегатов, их оборудованию и торговле техническими принадлежностями. В 1920-е гг. Мельстрой был привилегированной организацией и располагал редкими тогда в СССР тяжелыми грузовиками, поскольку строительство механизированных мельниц подавалось в пропаганде как задача политическая. Мельстрой должен был вытеснить мукомолов-частников, которые были объявлены «деревенской буржуазией».

(обратно)

8

«Право жительства» — подавляющее большинство евреев в Российской империи имело право постоянно жить лишь в пределах черты еврейской оседлости, в которую были включены Бессарабская, Виленская, Волынская, Гродненская, Екатеринославская, Ковенская, Минская, Могилевская, Подольская, Полтавская, Таврическая, Херсонская, Черниговская и Киевская губернии. Черта еврейской оседлости была установлена в конце XVIII в. в связи с переходом к России после разделов Польши территорий Правобережной Украины, Белоруссии, Литвы с многочисленным еврейским населением. В Курляндской губернии, на Кавказе и в Средней Азии разрешалось проживание лишь «местных евреев». В пределах черты оседлости евреям запрещалось жительство в селах, а также в Киеве, Севастополе и Ялте. Вне черты оседлости правом на жительство с конца 1850-х гг. пользовались купцы 1-й гильдии, в 1860–1870-е гг. право постоянного проживания вне черты оседлости получили также лица с высшим и специальным образованием, ремесленники, солдаты, проходившие службу по рекрутскому уставу, и их потомки. 20 марта (2 апреля) 1917 г. законом «Об отмене вероисповедных и национальных ограничений», принятым Временным правительством, черта оседлости была упразднена.

(обратно)

9

ОЗЕТ — Общество землеустройства еврейских трудящихся (официальное название — Всесоюзное общество по земельному устройству трудящихся евреев в СССР) было образовано 17 января 1925 г. на правах общественной организации. По уставу ОЗЕТ занимался землеустройством своих членов. К первому съезду ОЗЕТа в 1926 г. в Москве в нем состояло свыше 60 000 членов. На съезде было закреплено руководство этой организацией со стороны Еврейской секции ВКП (б). ОЗЕТ занимался перевозкой поселенцев на новые места жительства, проводил профессиональный инструктаж, строил дома, осуществлял водоснабжение и землеустройство, обеспечивал скотом и инвентарем. ОЗЕТ впервые применил такую форму сбора средств внутри СССР, как всесоюзные лотереи, принесшие в фонд переселенческого движения миллионы рублей. В итоге к концу 1920-х гг. на Украине были созданы три так называемых еврейских национальных района — Калининдорф, Сталиндорф и Ново-Златополь. В феврале 1928 г. на ОЗЕТ была возложена задача организации переселения евреев в Биробиджан, где создавалась Еврейская автономная область. ОЗЕТ был ликвидирован в 1938 г.

(обратно)

10

Дрючок — палка, дубина.

(обратно)

11

«Союз воинствующих безбожников» — массовая атеистическая организация в СССР в 1925–1947 гг. Члены Союза участвовали в кампаниях по «борьбе с религией», выступали инициаторами закрытия и разрушения церквей.

(обратно)

12

Крымчаки — еврейская этнолингвистическая (тюркоязычная) группа, оформившаяся приблизительно в XIV–XVI вв. По мнению некоторых историков, существует прямая преемственность между крымчаками и древнейшим еврейским населением Крыма. Три четверти крымчаков было уничтожено нацистами в годы Второй мировой войны.

(обратно)

13

Плахта — принадлежность парадного женского костюма на Украине: кусок полосатой шерстяной материи, обертываемой вокруг стана.

(обратно)

14

Очипок — женский головной убор в центральных губерниях России, назывался также волосник, исподний чепец, подплаток, шамшура.

(обратно)

15

«Аскольдова могила» (1835) — опера А. Н. Верстовского; «Волшебный стрелок» (1821) — опера К.-М. Вебера.

(обратно)

16

По-видимому, имеется в виду Электротехническое отделение (осн. в 1877 г.) Российского технического общества (осн. в 1866 г.).

(обратно)

17

От имени Б. В. Анненкова, атамана Сибирского казачьего войска, одного из руководителей контрреволюции в Сибири.

(обратно)

18

Цитируется пародия из сборника Э. С. Паперной, А. Г. Розенберга и А. М. Финкеля «Парнас дыбом» (Харьков, 1925; издан анонимно).

(обратно)

19

Памятник К. А. Тимирязеву был установлен на Тверском бульваре близ пл. Никитских ворот в 1923 г. (скульптор С. Д. Меркуров, архитектор Д. П. Осипов).

(обратно)

20

Народная песня (историческая баллада), возникшая на основе стихотворения Н. С. Соколова «Он» (1850).

(обратно)

21

Имеется в виду А. П. Раппопорт.

(обратно)

22

«Разлука» — романс А. Л. Гурилева на стихи А. В. Кольцова (1840).

(обратно)

23

«Воронья слободка» — коммунальная квартира, описанная в романе И. Ильфа и Е. Петрова «Золотой теленок».

(обратно)

24

Гранат — российские издатели, братья: Александр Наумович (1861–1933) и Игнатий Наумович (1863–1941). В 1892 г. основали в Москве издательское товарищество, главным изданием которого стал Энциклопедический словарь. В 1917 г. Издательство «Гранат» было преобразовано в акционерное общество «Русский библиотечный институт братьев А. и И. Гранат».

(обратно)

25

Имеется в виду пианино фирмы «Блютнер», основанной Джулиусом Блютнером в 1853 г. в Германии близ Лейпцига.

(обратно)

26

См.: Чуковский К. «Мойдодыр». П.; М.: Радуга, 1923 (с подзаголовком «Кинематограф для детей»).

(обратно)

27

Венский краснодеревщик Михаэль Тонет (1796–1871) разработал технику обработки дерева гнутьем для создания мебели и применил ее в фабричном производстве. В 1850 г. он создал первый стул, целиком собранный из гнутых элементов. Фирма «Братья Тонет», основанная в 1853 г., существует до сих пор, так же как построенная в 1856 г. в богатой буковыми лесами Моравии первая мебельная фабрика фирмы. В конце 1850-х гг. Тонет запустил в серийное производство 14-ю по счету модель стула, самую простую и безупречную. Именно от нее и пошло название «венский стул».

(обратно)

28

Шкала Реомюра — практическая температурная шкала, предложенная в 1730 г. французским физиком Р. А. Реомюром. Один градус шкалы Реомюра равен 1,25 градуса шкалы Цельсия.

(обратно)

29

Варлаган — здесь: разбойник.

(обратно)

30

«Горные вершины» — романс С. И. Танеева на стихи М. Ю. Лермонтова.

(обратно)

31

От «тапер» (фр. tapeur, от taper, буквально — хлопать, стучать) — музыкант, преимущественно пианист, сопровождавший танцы на вечерах, балах, иллюстрировавший музыкой немые фильмы.

(обратно)

32

Цитируется стихотворение А. А. Фета «Жди ясного на завтра дня…» (1854).

(обратно)

33

Имеется в виду сказка Г.-Х. Андерсена «Старый уличный фонарь».

(обратно)

34

Толстовка — широкая блуза в складках с поясом (по имени Л. Н. Толстого, носившего такую блузу).

(обратно)

35

Пожалуйста: его фамилия — Письмо!!! (нем.).

(обратно)

36

Хальма — игра. Доска для хальмы представляет собой квадрат размером 16 на 16 клеток. Если играют двое партнеров, то каждый игрок в начале игры размещает свои фишки на определенных клетках, называемых «домом». У игроков имеется по 19 одинаковых фишек, цвет которых у соперников разный. Один из домов размещается в левом верхнем углу доски, а другой — в правом нижнем углу. Задача игрока состоит в том, чтобы занять дом противника. Выигрывает тот, кто первым переместит свои фишки в дом соперника. Разрешается делать ходы двух типов: 1) «шаг» — это ход, подобный ходу короля в шахматах, на любую из восьми соседних клеток; 2) «прыжок» — это скачок через фишку, как в обычной игре в шашки, с той лишь разницей, что его можно делать в любом направлении, а не только по диагонали. Играющие ходят по очереди, перемещая на доске при каждом ходе только одну фишку.

(обратно)

37

Имеется в виду Николай Александрович Добровольский (1855–1918) — министр юстиции в декабре 1916 — феврале 1917 г.

(обратно)

38

Речь идет о процессе «Союзного бюро меньшевиков», состоявшемся в Москве в марте 1931 г. 14 подсудимых обвинялись в антисоветской деятельности, вредительстве и т. п. Обвиняемые были приговорены к заключению сроком от 5 до 10 лет. Это был один из «показательных» процессов, сфабрикованных советскими карательными органами.

(обратно)

39

Дача генерала В. М. Линдена — памятник архитектуры начала XX в.; с 1921 г. корпус санатория «Алушта».

(обратно)

40

Имеется в виду дворец в мавританском стиле, сооруженный у густой рощи итальянских пиний третьим поколением семьи Раевских (.потомков героя Отечественной войны 1812 г. генерала Н. Н. Раевского) в 1887 г.

(обратно)

41

Строки из стихотворения Э. Г. Багрицкого «Контрабандисты» (1927).

(обратно)

42

Кацивели — поселок в Крыму в 30 км от Ялты. В нем находится одноименный Дом творчества ученых.

(обратно)

43

Караибы — индейское племя (бассейн Амазонки), известные своей воинственностью.

(обратно)

44

Овод — персонаж одноименного романа (1897) Э. Л. Войнич.

(обратно)

45

«Непрерывка» была введена в СССР 27 августа 1929 г.

(обратно)

46

См.: Ларин Ю. 360 вместо 300: О введении непрерывного производства в промышленности СССР. М.; Л.: Госиздат, 1929.

(обратно)

47

Ларин был членом Президиума ВСНХ в 1917–1920 гг., фактически одним из тех, кто определял советскую экономическую политику. В 1921 г. один из создателей Госплана, член его Президиума. С 1922 г. отстранен от реального влияния на экономическую политику, хотя и избирался членом ВЦИК и ЦИК ряда созывов, был делегатом XIII и XIV съездов Коммунистической партии.

Ленин в начале 1920-х гг. неоднократно критически высказывался о Ларине, в свою очередь критиковавшем переход к новой экономической политике. Приведем некоторые высказывания Ленина из его выступления на XI съезде РКП (б) (март — апрель 1922 г.): «Фантазия есть качество величайшей ценности, но у тов. Ларина ее маленький избыток <…> т. Ларин пытался вести партию по неверному направлению <…> Мы не умеем за четыре года научиться такому делу, чтобы приставить полезного работника Ларина к настоящей полезной работе и отставить от той работы, в которой он против своей воли приносит вред <…> Кажется, довольно противоестественно: диктатура пролетариата, террористическая власть, победа над всеми армиями в мире, кроме победы над армией Ларина. Тут поражение полное! Возьмется всегда за то, за что браться не нужно» (Ленин В. И. Поли. собр. соч. М., 1964. Т. 45. С. 125, 126, 127).

(обратно)

48

См.: Вопросы крестьянского хозяйства (М., 1923); Итоги, пути, выводы новой экономической политики (М., 1923); Рост крестьянской общественности и ее основные задачи (М., 1925); Советская деревня. М., 1925; Экономика досоветской деревни (М.; Л., 1926); Частный капитал в СССР (М.; Л., 1927); Вопросы рабочей жизни (М.; Л., 1928) (с Е. Лариной); Алкоголизм и социализм. М., 1929; Евреи и антисемитизм в СССР (М.; Л., 1929); Жилище и быт. Жилищный вопрос в реконструктивный период (М., 1931).

(обратно)

49

На машинописи в этом месте сделана рукописная пометка: «P. S. Исправлено 10 марта 1989 г. в соответствии с публикациями Нюси». Речь идет о публикациях А. М. Лариной-Бухариной на страницах периодики во второй половине 1980-х гг. Отдельное издание: Ларина-Бухарина А. Незабываемое. М.: Изд-во АПН, 1989.

(обратно)

50

«Большевик» — теоретический и политический журнал ЦК КПСС, выходивший с 1924 г. В ноябре 1952 г. был переименован в «Коммунист».

(обратно)

51

Первая строка стихотворения А. С. Пушкина «В начале жизни школу помню я…» (1830).

(обратно)

52

Речь идет о второй жене М. А. Булгакова — Л. Е. Белозерской. См.: Белозерская Л. Е. Страницы жизни // Воспоминания о Михаиле Булгакове. М., 1988. С. 195–196.

(обратно)

53

Повесть М. А. Булгакова «Роковые яйца» была впервые опубликована в сб. «Недра» (М., 1925. № 6). Вошла в сборник: Булгаков М. Дьяволиада. М.: Недра, 1925 (2-е изд. — 1926).

(обратно)

54

См.: Кушнер П. И. Очерк развития общественных форм. М.: Ун-т им. Я. Свердлова, 1924 (книга неоднократно переиздавалась).

(обратно)

55

См., например, повесть Н. Огнева (настоящие имя и фам. Михаил Григорьевич Розанов) «Дневник Кости Рябцева» (1926–1927), в которой изображен быт школы 1920-х гг.

(обратно)

56

Юнгштурм, юнгштурмовка — униформа австрийской молодежной коммунистической организации «Юнгштурм» (защитного цвета, типа гимнастерки). Была очень популярна в СССР в 1920–1930-е гг.

(обратно)

57

Приключенческий журнал «Всемирный следопыт» выходил в 1925–1932 гг. в издательстве «Земля и Фабрика». На его страницах печатались А. Р. Беляев, А. П. Платонов, в журнале публиковались переводы произведений А. Конан Дойля, Л. Буссенара, Г.-Р. Хаггарда и др. К 1930 г. тираж журнала достиг 150 тыс. экземпляров.

(обратно)

58

В. В. Маяковский покончил жизнь самоубийством в Москве 14 апреля 1930 г.

(обратно)

59

Строка из поэмы В. В. Маяковского «Хорошо!» (1927).

(обратно)

60

«Нива» — иллюстрированный еженедельный журнал «для семейного чтения», издававшийся в 1870–1918 гг. в Петербурге. Одно из самых распространенных в дореволюционной России периодических изданий, тираж которого к 1917 г. достиг 275 тыс. экземпляров. Популярности «Нивы» способствовал выпуск с 1891 г. в. качестве бесплатного приложения к журналу собраний сочинений русских писателей.

(обратно)

61

«Чепуха» — игра, в которой каждый из играющих должен был закончить предложение, начатое его предшественником, иногда предусматривалось соблюдение рифмы.

(обратно)

62

Автор неточен. Роман И. Ильфа и Е. Петрова «Золотой теленок» как раз в 1931 г. печатался в журнале «30 дней».

(обратно)

63

Имеется в виду учебник Б. И. Бокия «Практический курс горного искусства» (1-е изд. — СПб., 1914; в дальнейшем неоднократно переиздавался).

(обратно)

64

Деррик-кран — подъемная или погрузочно-разгрузочная машина, принцип работы которой основан на использовании системы шкивов, лебедок или домкратов, причем часто большой удельный вес приходится на статические стальные конструкции (например, опорные платформы и порталы кранов).

(обратно)

65

Шахтинское дело — судебный процесс в Москве в мае — июле 1928 г. над группой инженеров и техников, необоснованно обвиненных в создании контрреволюционной вредительской организации, которая якобы действовала в Шахтинском и других районах Донбасса. Пять обвиняемых были приговорены к расстрелу, остальные — к различным срокам заключения.

(обратно)

66

Промышленная партия (Союз инженерных организаций) — по версии ОГПУ контрреволюционная вредительская организация инженерно-технической интеллигенции, действовавшая в СССР в 1925–1930 гг. Члены организации якобы осуществляли вредительство в промышленности и на транспорте, создавали диспропорции между отдельными отраслями народного хозяйства, «омертвляли» капиталы, срывали снабжение и т. д., «стремясь снизить темпы социалистического строительства и вызвать недовольство трудящихся». Чекистам удалось выбить из арестованных весной 1930 г. видных инженеров нужные показания и «поставить» очередной открытый процесс, который состоялся 25 ноября — 7 декабря 1930 г. Все восемь обвиняемых признали свою вину; пятеро из них (Л. К. Рамзин, В. А. Ларичев, Н. Ф. Чарновский, И. А. Калинников и А. А. Федотов) были приговорены Верховным судом СССР к расстрелу, а трое (С. В. Куприянов, В. И. Очкин и К. В. Сытнин) — к 10 годам лишения свободы. Президиум ЦИК СССР по ходатайству осужденных заменил расстрел 10-летним тюремным заключением и снизил срок наказания другим осужденным.

(обратно)

67

Л. К. Рамзин академиком не стал, однако за выдающиеся научные достижения, имевшие важное экономическое значение, был удостоен Сталинской премии, награжден орденами Ленина и Трудового Красного Знамени.

(обратно)

68

См.: Шишков В.Я. Угрюм-река. Л., 1933. Т. 1–2.

(обратно)

69

Лутоня — простодушный герой русского фольклора.

(обратно)

70

«Квадратура круга» (1928) — комедия В. П. Катаева.

(обратно)

71

Строки из «Сказки о царе Салтане» А. С. Пушкина.

(обратно)

72

ЦАГИ — Центральный аэрогидродинамический институт имени Н. Е. Жуковского, разрабатывавший вопросы аэро- и гидродинамики для практического использования их в различных отраслях техники. Учрежден 1 декабря 1918 г. по решению ВСНХ. В 1925–1929 гг. при ЦАГИ была создана первая экспериментальная база с самой большой в мире в то время аэродинамической трубой, гидравлической лабораторией, гидроканалом и другими установками. В работах ЦАГИ были заложены основы технических авиационных дисциплин.

(обратно)

73

МИИТ — Московский институт инженеров железнодорожного транспорта, основан в 1896 г.

(обратно)

74

Цитируется песня «Жить стало лучше» (музыка А. В. Александрова, слова В. И. Лебедева-Кумача).

(обратно)

75

«Бубновый валет» — объединение московских живописцев, ведущее свое начало от одноименной выставки, организованной в 1910 г. Для творчества художников «Бубнового валета» (П. П. Кончаловский, А. В. Куприн, А. В. Лентулов, И. И. Машков, В. В. Рождественский, Р. Р. Фальк и др.), отрицавших традиции как академизма, так и реализма XIX в. и в то же время противостоявших мистико-символистическим тенденциям в русском искусстве первого десятилетия XX в., характерны живописно-пластические искания в духе творчества П. Сезанна, фовизма и кубизма, а также обращение к приемам русского лубка и народной игрушки.

(обратно)

76

Мазары — мусульманские могилы, гробницы.

(обратно)

77

27 октября 1922 г. «Русский библиографический институт братьев А. и И. Граната и К0» был преобразован в промысловое кооперативное товарищество «Редакционный коллектив Русского библиографического института бр. А. и И. Гранат и К0». В 1939 г. издательство вошло в состав Государственного института «Советская энциклопедия».

(обратно)

78

См.: Гранат И. К вопросу об обезземелении крестьянства в Англии. М., 1908; Он же. Классы и массы в Англии в их отношении к внешней торговле: к постановке вопроса. М., 1927.

(обратно)

79

Указ Президиума Верховного Совета СССР о переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений был принят 26 июня 1940 г. и на следующий день опубликован в газете «Известия». Среди прочего в указе говорилось: «Установить, что рабочие и служащие, самовольно ушедшие из государственных, кооперативных и общественных предприятий или учреждений, предаются суду и по приговору народного суда подвергаются тюремному заключению сроком от 2-х месяцев до 4-х месяцев. Установить, что за прогул без уважительной причины рабочие и служащие государственных, кооперативных и общественных предприятий и учреждений предаются суду и по приговору народного суда караются исправительно-трудовыми работами по месту работы на срок до 6 месяцев с удержанием из заработной платы до 25 %».

(обратно)

80

Тубинститут — Центральный научно-исследовательский туберкулезный институт Наркомздрава РСФСР, основан в 1921 г., ныне — Центральный НИИ туберкулеза РАН.

(обратно)

81

См.: Греков Б.Д. Феодальные отношения в Киевском государстве. М.; Л.: Изд-воАН СССР, 1935.

(обратно)

82

Рецензия К. В. Базилевича на книгу Б. Д. Грекова была помещена в журнале «Историк-марксист» (1936. № 2. С. 138–139), статья С. В. Бахрушина «Некоторые вопросы истории Киевской Руси», в которой рассматривалась та же монография, там же год спустя (1937. № 3. С. 165–175).

(обратно)

83

См. книги А. К. Дживелегова по указанной проблематике, вышедшие до конца 1930-х гг. (включаем сюда и те издания, которые автор мог читать, уже будучи студентом университета): Начало итальянского Возрождения. М., 1908; Вольный город в Европе. М., 1922; Очерки итальянского Возрождения. Кастильоне. Арети-но. Челлини. М., 1929; Данте Алигиери. Жизнь и творчество. М., 1933; Леонардо да Винчи. М., 1935; Микеланджело. М., 1938.

(обратно)

84

Имеется в виду повесть Р. Роллана «Кола Брюньон» (закончена в 1914 г., опубл. в 1918). Повесть написана в духе фольклорной стилизации, красочной и живой ритмической прозой.

(обратно)

85

Ошибка памяти автора. Отчество Кара-Мурзы — Сергеевич.

(обратно)

86

См.: Средневековье в эпизодах и лицах: Научно-популярный сборник / Сост. студентами ист. фак-та Московского ордена Ленина гос. ун-та им. М. В. Ломоносова. Под рук. и ред. проф. В. В. Стоклицкой-Терешкович. М.: МГУ, 1941.

(обратно)

87

Точное название стихотворения В. В. Маяковского — «Стихи о советском паспорте».

(обратно)

88

Слова из «Конармейской песни» (1935) А. А. Суркова.

(обратно)

89

«oppida multa» — многие города (лат.).

(обратно)

90

Фридлянд Ц. История Западной Европы (1789–1914). Т. 1–2. Харьков, 1928; ч. 2–1930; Фридлянд Ц., Слуцкий А. История революционного движения Западной Европы (1789–1914): Хрестоматия (М.; Л., 1924; 6-е изд. — М.; Л., 1931). Эти учебники предназначались для вузов.

(обратно)

91

История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков): Краткий курс / Под ред. комиссии ЦК ВКП(б). Одобрен ЦК ВКП(б). М.: Гос. изд-во политической литературы, 1938. В статье «Настольная книга миллионов» «Правда» 9 сентября 1939 г. сообщала, что поданным Всесоюзной книжной палаты «Краткий курс» издан в СССР за один год на 41 языке в количестве 15 020 900 экз. По состоянию на октябрь 1952 г. «Краткий курс» на языках народов СССР был издан тиражом свыше 40 миллионов экземпляров (Большая советская энциклопедия. 2-е изд. Т. 19. С. 38).

(обратно)

92

Вероятно, речь идет о записях лекций, которые И. И. Минц читал в МГУ и в других учебных заведениях Москвы. В 1932–1949 гг. он заведовал кафедрами истории СССР в МИФЛИ и МГУ, в 1937–1949 гг. — в Высшей партийной школе. Минц принимал участие в работе над «Кратким курсом».

(обратно)

93

Скульптор и художник Н.А. Андреев (1873–1932) создал около 120 скульптурных и более 200 графических изображений В.И. Ленина. Неясно, о каком именно портрете идет речь. Возможно, об одном из вариантов портрета, выполненного Андреевым к 1929 г. по заданию Совнаркома: «Ленин прислушивающийся», «Ленин, вошедший на заседание», «Ленин председательствующий».

(обратно)

94

Речь идет о романе Александра Дюма-отца «Граф Монте-Кристо» (отд. изд. 1845–1846).

(обратно)

95

Постановление Совнаркома СССР о введении платы за обучение студентов в высших учебных заведениях и в старших (8–10) классах средней школы было принято 2 октября 1940 г., опубликовано на следующий день в «Правде».

(обратно)

96

Повышение цен не носило единовременного характера. Под лозунгом «борьбы с очередями» в январе 1939 г. были повышены цены на ткани, готовое платье, белье, трикотаж, стеклянную посуду. С 24 января 1940 г. — на мясо, сахар и картофель, с апреля — на жиры, рыбу, овощи. В июне 1940 г. — на обувь и металлические изделия. Цены на товары наибольшего спроса — хлеб, муку, крупу, макароны — оставались без изменения. СНК, пытаясь ограничить покупательский спрос на них, сократил «нормы продажи товаров в одни руки». В апреле 1940 г. они были уменьшены в 2–4 раза и вновь сокращены в октябре.

(обратно)

97

А.В. Арциховский защитил в 1940 г. диссертацию на тему «Древнерусские миниатюры как исторический источник».

(обратно)

98

14 декабря 1909 г. при Московском археологическом обществе (МАО) была создана Комиссия по изучению старой Москвы. Она занялась сбором материалов по топографии, истории, археологии города, а также изучением памятников архитектуры и прикладного искусства. В 1912 г. вышел первый выпуск трудов Комиссии под названием «Старая Москва». В деятельности Комиссии активное участие принимал П.Н. Миллер.

12 апреля 1919 г. принято решение об организации музея «Старая Москва» в бывшем Английском клубе. С 1919 г. вплоть до упразднения музея его хранителем был П.Н. Миллер.

В июне 1923 г. МАО было закрыто. Комиссию по изучению старой Москвы удалось переоформить как «Группу лиц, интересующихся изучением старой Москвы». С 1924 г. «Группа» стала Ученой комиссией при отделении Государственного исторического музея «Старая Москва». Возглавил ее П.Н. Миллер, почетным председателем был А.М. Васнецов. В декабре 1926 г. Ученая комиссия присоединилась к Обществу изучения Московской губернии. «Старая Москва» вошла в него на правах секции, а ее руководитель П.Н. Миллер был избран заместителем председателя Общества.

В феврале 1930 г. секции Общества изучения Московской губернии «Старая Москва» и «Новая Москва» объединились в одну — «Секцию по изучению города Москвы». Общество изучения Московской губернии (области) было преобразовано в Московское областное бюро краеведения, просуществовавшее до 1936 г. 21 июня 1939 г. при секторе истории СССР до XIX в. Института истории АН СССР была создана группа по изучению истории Москвы (руководитель — профессор В.И. Лебедев). Через год Президиум АН СССР присвоил ей статус самостоятельного подразделения Института истории. В октябре 1940 г. группа оформилась в системе АН как Комиссия по истории города Москвы. Председателем Комиссии остался профессор В.И. Лебедев, а секретарем стал П.Н. Миллер.

(обратно)

99

Роман «Двенадцать стульев» был впервые опубликован в журнале «30 дней» (1928 г.№ 1–7).

(обратно)

100

Туальденор (от фр. toile de Nord — букв, северное полотно) — легкая хлопчатобумажная материя, холстина, из которой обычно изготавливалась рабочая одежда — халаты, комбинезоны и т. п., в связи с чем пряжа изначально окрашивалась в серый цвет.

(обратно)

101

Пат (наст, имя и фам. Карл Шенстрем; 1881–1942) — датский комедийный киноартист. Выступал в паре с Паташоном (Харальд Мадсен; 1890–1949). На экранах СССР шли фильмы с их участием «Кино, флирт и обручение», «Он, она и Гамлет», «Дон Кихот» и некоторые другие.

(обратно)

102

Дело видных советских военачальников М.Н. Тухачевского, И.Э. Якира, И.П. Уборевича и других рассматривалось 11 июня 1937 г. Все они были приговорены к расстрелу и казнены на следующий день. Дело было сфабриковано по указанию И.В. Сталина.

(обратно)

103

Институт мировой литературы имени АЖ Горького (ИМЛИ) РАН (Поварская улица, 25а) был создан в 1932 г. Ведет комплексные исследования проблем истории мировой литературы и современного мирового литературного процесса.

(обратно)

104

Alma mater (лат., буквально — кормящая мать) — старинное студенческое название университета (дающего «духовную пищу»).

(обратно)

105

См.: Москва: Энциклопедия. М.: Советская энциклопедия, 1980.

(обратно)

106

В.П. Пронин был председателем Исполкома Моссовета в 1939–1944 гг.

(обратно)

107

«Блокадная книга» А.М. Адамовича и Д.А. Гранина публиковалась в «Новом мире» в 1977–1981 гг.

(обратно)

108

Имеется в виду героиня новеллы Г. де Мопассана «Пышка».

(обратно)

109

Теперь, наверное, надо пояснить: это фраза из Ярослава Гашека. Бравый солдат Швейк говорит тоже солдату Водичке, расставаясь: «Приходи ко мне после войны в шесть часов вечера». И так называлась кинокартина, вышедшая, кажется, в конце уже нашей войны (Фильм И.А. Пырьева «В шесть часов вечера после войны» вышел в прокат в 1946 г.).

(обратно)

110

ИФЛИ — Институт истории, философии, литературы (1931–1941) — высшее гуманитарное учебное заведение, был «влит» в Московский государственный университет.

(обратно)

111

Имеется в виду Всесоюзный юридический заочный институт (основан в 1931 г., ныне Московская государственная юридическая академия).

(обратно)

112

См.: Правда о религии в России. М.: Московская патриархия, 1942. В редакционную коллегию сборника, изданного тиражом 50 тысяч экземпляров, вошли 50 ведущих иерархов Русской православной церкви. Книга имела контрпропагандистский характер и демонстрировала антихристианский характер деяний нацистов на территории СССР. Подобное издание было остро необходимо, ибо на оккупированных территориях открывалось множество церквей, закрытых при советской власти. Так, был открыт собор в Львовском кремле, более 40 церквей было открыто в Новгородской области, 60 — на Псковщине и т. д.

(обратно)

113

Правильно: Викентий Иванович Спицын.

(обратно)

114

Ф.Ф. Рейсс разработал схему систематической расстановки книг в 1825–1826 гг. См.: Сорокин В.В. История библиотеки Московского университета (1800–1917 гг.). М1980. С. 40–43.

(обратно)

115

Московское Общество испытателей природы было организовано при Московском университете в 1805 г. Целью общества было изучение природных богатств и содействие успехам естественных наук в России. С декабря 1806 г. выходили «Записки Московского Общества испытателей природы», с 1829 г. — «Бюллетень Общества» на русском и французском языках, который издается до настоящего времени.

(обратно)

116

См.: Русские ботаники: Биогр. — библиогр. словарь / Сост. С.Ю. Липшиц. Отв. ред. акад. В.Н. Сукачев. М.: Изд-во Моек, о-ва испытателей природы, 1947. Т. 1–4 (издание не закончено).

(обратно)

117

Речь идет о начале 1950-х гг., когда открытое выступление против Лысенко было действительно «чудом». Несмотря на то что после августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 г., на которой восторжествовали Лысенко и его сторонники, В.Н.Сукачев был отчислен из Московского лесотехнического института и его учебник «Дендрология» изъят из библиотек, он остался главным редактором «Ботанического журнала». В № 6 журнала за 1952 г. были напечатаны сразу две антилысенковские статьи: Н.В. Турбина «Дарвинизм и новое учение о виде» и Н.Д. Иванова «О новом учении Т.Д. Лысенко о виде». В этих статьях Лысенко критиковали, прикрываясь цитатами из последнего труда И.В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания». Однако это не помогло, и после гневной статьи в «Правде» вся редколлегия журнала во главе с В.Н. Сукачевым была уволена «за травлю» Лысенко. См.: Чекалов Л. Как ель сосну «породила» // Природа и человек. 1988. № 7.

(обратно)

118

См.: История русского военного искусства. Т. 1. М.: Гос Политиздат, 1943. В книгу вошли статьи М.Г. Рабиновича «Новгородское войско XI–XV вв.» (с. 49–93) и «Военное дело в Московской Руси в XIII–XV вв.» (с. 94–123).

(обратно)

119

См.: Рабинов Н. Александр Невский // Военная мысль. 1942. № 8. С. 90–95. Орден Александра Невского был учрежден 29 июля 1942 г., а номер журнала вышел в августе.

(обратно)

120

Закон СССР о преобразовании Совета Народных Комиссаров СССР в Совет министров СССР, а наркоматов — в министерства был принят 15 марта 1946 г.

(обратно)

121

Цитируется «Ода на день восшествия на престол Елисаветы Петровны, 1747 года» М.В. Ломоносова.

(обратно)

122

Имеется в виду книга А.К. Виноградова «Три цвета времени» (1931).

(обратно)

123

Пьет а терр — временное пристанище (фр.).

(обратно)

124

См. монографию С.П. Толстова «Древний Хорезм: Опыт историко-археологического исследования» (М., 1948).

(обратно)

125

Центральный научно-исследовательский институт методов краеведческой работы был создан в системе Наркомпроса РСФСР в 1932 г.; в 1968 г. преобразован в научно-исследовательский институт культуры; в 1992 г. переименован в Российский институт культурологии Министерства культуры Российской Федерации.

(обратно)

126

ИИМК — Институт истории материальной культуры.

(обратно)

127

Песня (вальс) «В лесу прифронтовом», стихи М.И. Исаковского (1942), муз. М. Блантера. Впервые прозвучала в эфире в 1943 г.

(обратно)

128

См. вышедшие в Издательстве Академии наук СССР тома: Народы мира. Этнограф, очерки. Народы Африки / Под ред. Д.А. Ольдерогге и И.И. Потехина. М., 1954; Народы мира. Этнограф, очерки. Народы Австралии и Океании / Под ред. С.А. Токарева и С.П. Толстова. М., 1956; Народы мира. Этнограф, очерки. Народы Сибири / Под ред. М.Г. Левина, Л.П. Потапова. М.; Л., 1956; Народы мира. Этнограф. очерки. Народы Передней Азии / Под ред. Н.А. Кислякова, А.И. Першина, М., 1957; Народы мира. Этнограф, очерки. Народы Америки: В 2 т. / Под ред. A. В. Ефимова и С.А. Токарева. М., 1959; Народы мира. Этнограф, очерки. Народы Кавказа / Под ред. М.О. Косвена. М., 1960; Народы мира. Этнограф, очерки. Народы Южной Азии. Индия, Пакистан, Непал, Сикким, Бутан, Цейлон и Мальдивские острова / Под ред. Н.Р. Гусевой и др. М., 1963; Народы мира. Этнограф, очерки. Народы Европейской части СССР: В 2 т. / Под ред. В.А. Александрова и др. М., 1964; Народы мира. Этнограф, очерки. Народы Восточной Азии. М.; Л., 1965.

(обратно)

129

Цитата из «Евгения Онегина» А.С. Пушкина (гл. 8).

(обратно)

130

Тулузская академия наук, каллиграфии и литературы, основанная в XVII в., является вполне почтенным научным учреждением. Например, она присуждает высоко ценимую в научном сообществе медаль Пьера Ферма.

(обратно)

131

См.: Арциховский А.В. Введение в археологию. М.: Изд-во МГУ, 1940. Один из самых популярных учебников для исторических факультетов; неоднократно переиздавался.

(обратно)

132

Так в тексте. Правильно по-испански: Viva la division! (Да здравствует дивизия!)

(обратно)

133

Памятник «Тысячелетие России» (скульптор М.О. Микешин, архитектор B. А. Гартман) был открыт 8 сентября 1862 г. Высота памятника — более 15 м, деление монумента на три регистра позволило перевести на язык скульптуры формулу: «Православие, самодержавие, народность». В верхней части ангел, олицетворяющий православие, благословляет коленопреклоненную женщину — Россию. Второй регистр состоит из шести групп, каждая из которых представляет один из этапов в развитии российской государственности: от Рюрика на южной стороне до Петра I — на северной. Лента горельефа, идущая по кругу внизу, вмещает в себя всю историю России. Среди 109 фигур фриза — Петр I, Екатерина II, Александр I, А.В. Суворов, М.И. Кутузов, А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов, Нестор-летописец, Максим Грек, Ермак и др.

В период нацистской оккупации демонтированные фигуры и рельефы памятника начали готовить к отправке в Германию, однако освобождение Новгорода Красной армией состоялось раньше. В разрушенном Новгородском кремле были обнаружены полузасыпанные снегом трехметровые фигуры верхних регистров. 7 ноября 1944 г. после проведения реставрационных работ памятник был вновь открыт.

(обратно)

134

Памятник Минину и Пожарскому, созданный И.П. Мартосом, был открыт в Москве 20 февраля 1818 г. Средства на памятник были собраны по всенародной подписке.

(обратно)

135

Имеется в виду картина Кукрыниксов (коллективный псевдоним М.В. Куприянова, П.Н. Крылова и Н.А. Соколова) «Бегство фашистов из Новгорода» (1944–1946). На ней изображены гитлеровцы с факелами, поджигающие постройки перед бегством из города. На снегу валяются бронзовые фигуры памятника «Тысячелетие России»; протянутая вверх рука одной из фигур словно взывает к отмщению.

(обратно)

136

См.: Каверин В. Самое необходимое // Каверин В. Школа мужества. Саратов, 1953. С. 76–81.

(обратно)

137

Б.А. Рыбаков защитил докторскую диссертацию на тему «Ремесло Древней Руси» (1943, опубл. в 1948 г.).

(обратно)

138

«Лягушкой» археологи называли насос, используемый при раскопках.

(обратно)

139

См.: Материалы и исследования по археологии Москвы. Т. 1 / Под ред. А.В. Арциховского. М.; Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1947.

(обратно)

140

См.: Некрич А. Отрешись от страха: Воспоминания историка. London, 1979. С. 45.

(обратно)

141

Возможно, речь идет о книге В.Д. Блаватского «Искусство Северного Причерноморья античной эпохи» (М., 1947).

(обратно)

142

Строка из стихотворения А.С. Пушкина «К Каверину» (1817).

(обратно)

143

Речь идеи о Музее истории и реконструкции г. Москвы.

(обратно)

144

Каверину в 1946 г. была присуждена Сталинская премия за роман «Два капитана».

(обратно)

145

Имеется в виду газета «Вечерняя Москва».

(обратно)

146

На полях запись автора: «Медведев умер в 1985 году?»

(обратно)

147

Период после смерти Сталина нередко именовали «оттепелью» после публикации повести И.Г. Эренбурга «Оттепель» (1954).

(обратно)

148

Строка из оды Г.Р. Державина «На восшествие на престол Александра I» (1801) («грозный, страшный зрак», очевидно, принадлежал императору Павлу I, убитому группой заговорщиков 11 марта 1801 г.).

(обратно)

149

Речь идет о цитате из письма И.С. Аксакова С.Т. Аксакову от 8 апреля 1855 г.: «Вот вам слово Ф. Тютчева о современном положении: он называет его оттепелью» (И.С. Аксаков в его письмах. М., 1988. Т. 1. С. 115).

(обратно)

150

Речь идет о докладе Первого секретаря ЦК КПСС Н.С. Хрущева «О культе личности и его последствиях» на утреннем закрытом заседании 25 февраля 1956 г. XX съезда КПСС (состоялся 14–25 февраля 1956 г.). Ход закрытого заседания съезда не стенографировался. После окончания доклада было решено прений по нему не открывать. По предложению Н.А. Булганина, председательствовавшего на этом заседании, съезд единогласно принял постановление «О культе личности и его последствиях», которое было опубликовано в печати, а также постановление о рассылке текста доклада партийным организациям без опубликования его в открытой печати. 5 марта 1956 г. Президиум ЦК КПСС принял постановление «Об ознакомлении с докладом тов. Хрущева Н.С. «О культе личности и его последствиях» на XX съезде КПСС». В нем указывалось: «1. Предложить обкомам, крайкомам и ЦК компартий союзных республик ознакомить с докладом тов. Хрущева Н.С. «О культе личности и его последствиях» на XX съезде КПСС всех коммунистов и комсомольцев, а также беспартийный актив рабочих, служащих и колхозников. 2. Доклад тов. Хрущева разослать партийным организациям с грифом «не для печати», сняв с брошюры гриф «строго секретно»». В соответствии с этим постановлением доклад зачитывался на собраниях всех партийных и комсомольских организаций. В открытой печати впервые в СССР опубликован в журнале «Известия ЦК КПСС» (1989. № 3).

(обратно)

151

И.Э. Грабарь был инициатором создания, редактором и автором важнейших разделов коллективного труда «История русского искусства» (т. 1–6. М.: Изд-во И.Н. Кнебеля, 1909–1916).

(обратно)

152

См.: Москвинов В.Н. Репин в Москве / Под общ. ред. акад. И.Э. Грабаря. М.: Госкультпросветиздат, 1954 (Труды Музея истории и реконструкции Москвы. Вып. 6).

(обратно)

153

По-видимому, речь идет об издании «Записки Алексея Петровича Ермолова» (М.: Тип. В. Готье, 1863).

(обратно)

154

Абзац, начинающийся со слов: «Коля умер почти двадцать лет тому назад», приписан позднее автором на полях.

(обратно)

155

См.: Равдина Т.В. Еще раз о датировке древнего слоя Москвы // Советская археология. 1963. № 1. С. 98–109; Векслер А.Г. К вопросу о древнейшей дате Московского Кремля //Там же. С. 110–115; Воронин Н.Н., Рабинович М.Г. Археологические работы в Московском Кремле // Там же. С. 253–272.

(обратно)

156

См.: Материалы и исследования по археологии Москвы. Т. IV: Древности Московского Кремля / Под ред. Н.Н. Воронина и М.Г. Рабиновича. М.: Наука, 1971.

(обратно)

157

На самом деле «Тараканище» продолжало переиздаваться в 1930 — начале 1950-х гг., хотя и не очень часто. Отдельные издания выходили в 1935 г. (Л.: Детиздат), 1940 г. (М.; Л.: Детиздат), 1945 г. (М.; Л.: Детгиз), 1948 г. (М.; Л.: Детгиз), 1950 г. (Симферополь: Крымиздат), 1953 г. (М.; Л.: Детгиз). Начиная с 1954 г. «Тараканище» выходит отдельными изданиями практически ежегодно.

(обратно)

158

Стихотворение О.Э. Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны» написано в ноябре 1933 г., «Тараканище» К.И. Чуковского было опубликовано в 1923-м.

(обратно)

159

См.: Каверин В.А. «Здравствуй, брат. Писать очень трудно…»: Портреты, письма о литературе, воспоминания. М.: Сов. писатель, 1965.

(обратно)

160

Роман И.Г. Эренбурга «Буря» был опубликован в 1947 г.

(обратно)

161

См.: Чуковский Н. К. Танталэна: Повесть для юношества. Л.; М.: Радуга, 1925.

(обратно)

162

Правильно: «Балтийское небо». Роман вышел в 1955 г.

(обратно)

163

«Крутой маршрут» Е.С. Гинзбург впервые вышел в 1967 г. во Франкфурте-на-Майне в издательстве «Посев». Распространялся в СССР в самиздате. Первая полная публикация в СССР — сначала в журнале «Даугава» в 1988–1989 гг., затем отдельным изданием (Рига, 1989).

(обратно)

164

См.: Каверин В.Л. Собеседник. Воспоминания и портреты. М.: Сов. писатель, 1973.

(обратно)

165

Повесть В.А. Каверина «Косой дождь» была впервые опубликована в 10-м номере «Нового мира» за 1962 г.

(обратно)

166

Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры — общественная организация, созданная в 1966 г.

(обратно)

167

См.: Леонов Л. Пока суд да дело… // Лит. газета. 1965. 30 октября (о гибели памятников русского деревянного зодчества). Но про засилье чиновников в комитете речь шла в другом письме в редакцию газеты, помещенном в том же номере (его подписали В. Ватагин, О. Волков и др.). Ответ на него был опубликован 4 декабря. В нем говорилось, что в редакцию пришло письмо из Моссовета с обещанием ввести в комитет ряд деятелей культуры (А. Сахарова, М. Рабиновича, Л. Никулина и др.).

(обратно)

168

Цитируется поэма А.С. Пушкина «Медный всадник» (1833).

(обратно)

169

Строки из «Евгения Онегина» А.С. Пушкина (гл. 8).

(обратно)

170

См.: Лапидус И.А., Островитянов КВ. Политическая экономия в связи с теорией советского хозяйства. М.; Л.: Госиздат, 1928.

(обратно)

171

Цитируется стихотворение К.Н. Батюшкова «Мой гений» (1815).

(обратно)

172

В «Письме к съезду» В.И. Ленин так характеризовал Бухарина: «Законно считается любимцем всей партии, но его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики)» (Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 345).

(обратно)

173

«Княжна Тараканова» (1864) — картина К.Д. Флавицкого.

(обратно)

174

В Приложении к 41-му тому энциклопедического словаря «Гранат» были опубликованы автобиографии и биографии деятелей СССР.

(обратно)

Оглавление

Москва и Рабинович

Часть 1 До войны

  Кто мы такие

  Наши фиктивные сестры

  Мы возвратились в Москву

  Старое парадное

  Родительский дом

  Давний знакомый

  Фотография двадцатых годов

  Антракт

  В Крыму дождь

  В Крыму солнце

  Юрий Ларин

  Свойство

  Четверо мальчишек

  За глухим желтым забором

  Пятилетки шаги саженьи

  Лопатинский рудник и Проектэкскавация

  У меня еще есть шанс похорошеть

  Старый Гранат

  Улица Герцена, пять

  Последний мирный день

Часть 2 Война и после

  Наше дело правое

  Мой друг бесценный

  Шестнадцатое октября

  Пронин

  Новый 1942-й

  Университетская библиотека

  Уникальная коллекция

  Московская группа

  Древний Смоленск

  Учитель моих учителей

  Великий Новгород

  Ося

  Раскопки в Москве

  Лысенко археологии

  Новгород 1952

  Пятьдесят третий

  Мне повезло

  Оттепель[147]

  Игорь Грабарь

  Три поколения

  Снова раскопки в Москве

  В Переделкине

  Дорош

  Мой Ленинград

  Замечательная дача

  Память

  В «Старом городе»

Приложение

  Юрий Ларин-младший

  Шура Беленький

Иллюстрации

Именной указатель Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg