«Течению наперекор»

Течению наперекор (fb2) - Течению наперекор 2063K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лев Абрамович Остерман

Это электронный текст из Библиотеки Мошкова:

Издательство «Грантъ», 2002. From: vika@sail.msk.ru Date: 20 Jun 2004

FB2: asd66 Date: 29 Mar 2015

В 2004 году книга вышла в издательстве «КРУК-Престиж», ISBN: 5-901838-28-9

Лев Остерман. Течению наперекор Примечательные события долгой жизни 

Глава 1. Двор

В угоду взыскательному читателю придется, видимо, начать с «предков» и дома. Дед по отцовской линии (тоже Лев) имел необычную для еврея профессию — плотогон. Сплавлял лес по горным рекам в Карпатах. Полагаю, что от него мне досталась некая доля авантюризма. Профессия опасная — дед погиб рано, оставив трех сыновей. Как полагается в еврейских семьях, старший брат Соломон, едва получив начальное образование, пошел работать, чтобы «поднять», то есть выучить, младших. Он до конца дней остался агентом по снабжению лесом. После революции служил в каком-то государственном ведомстве. Я для него рисовал диаграммы роста поставок леса в виде удлинявшихся год от года цепочек красных товарных вагонов. Был он высоким, прямым, крепко слаженным стариком, со слегка обвислыми, на украинский манер, седыми усами и доброй улыбкой. Жил в полуподвальной комнатке на Рождественском бульваре со своей горячо любимой, все еще красивой, но совершенно глухой женой Любкой. Своих детей у них не было.

Когда няня привозила меня к ним, то, кроме восторгов дядьки по поводу моих «успехов» и всевозможных вкусностей, припасенных для этого случая теткой, меня встречала незабываемая до сих пор атмосфера горячей любви, в которую я погружался с особым наслаждением после холода родительского дома. При прощании мне лично каждый раз вручался пятачок «на извозчика». Умерли они оба почти одновременно где-то в конце 20-х годов.

Мой отец Абрам Львович еще до первой мировой войны закончил Харьковский политехнический институт по специальности «гражданское строительство». Что-то строил в провинции и в Москве. Последние годы жизни работал в Московском Совете народного хозяйства (МСНХ) чуть ли не одним из заместителей председателя. Внешний его облик, насколько я помню, соответствовал нашим последующим кинообразам «старых специалистов»: белая рубашка со стоячим воротничком, галстук «бабочкой», аккуратно подстриженные усы, пенсне и форменная фуражка с молоточками, прикрывавшая обширную лысину. Во время домашнего обеда перед его тарелкой неизменно ставился хрустальный графинчик с водкой, из коего он наливал себе только одну рюмку — «для аппетита». Заканчивался обед стаканом чая из кружевного серебряного подстаканника. В чай отец клал вишневое варенье, а «спитые» вишни доставались мне. Эта традиция являет, пожалуй, единственное благодарное воспоминание о моем родителе. Не могу припомнить ни одного разговора с ним, ни одного подарка. Похоже, что своей семьей отец тяготился. Вечерами он часто уходил к друзьям играть в преферанс, а летом, неизменно один, ездил отдыхать на юг, в санаторий. Для меня с братом и мамы снимал дачу в подмосковной Тайнинке. Помню большую открытую веранду этой дачи, желтую тень парусины, защищающей ее от солнца, стол, покрытый клеенкой. На нем блюдо с черешней: это приехал отец. Умер он счастливо, в одно мгновение от «разрыва сердца» на Курском вокзале при посадке в сочинский поезд.

Теперь я понимаю, что ранняя смерть отца спасла нашу семью от преследований. Он умер в 31-м году, всего лишь 52-х лет от роду. Мог бы прожить еще несколько лет, и тогда... У отца было довольно солидное революционное прошлое. После Октября какое-то время был членом реввоенсовета города Екатеринослава от еврейской революционной рабочей партии «Бунд». В годы репрессий он вместе с другими бундовцами был бы, без сомнения, расстрелян. Когда отец умер, мне еще не исполнилось восьми лет.

Следует сказать хотя бы несколько слов и о младшем брате отца, дяде Мише. Три брата весьма отличались друг от друга по образованности и положению в обществе. Дядя Миша был эрудит. Знал несколько иностранных языков. Его семья: сын Женька, немного старше меня, дочь — еще старше и жена Фима — занимала четырехкомнатную квартиру с большими полукруглыми окнами на втором этаже дома, что стоит на углу Воздвиженки и улицы Грановского. В квартире была собственная ванна (!) и кухня. У Женьки — отдельная комната, забитая игрушками. В кабинете дяди — огромная библиотека и широченная, покрытая ковром тахта. Перед тахтой на полу лежала шкура белого медведя. На ней, по словам дяди, любил валяться его друг — известный физик Петр Капица.

Дядя Миша тоже был революционер, наверное, большевик. Он дружил с Луначарским, вместе с ним создавал сеть техникумов в России. Когда умер мой отец, Миша занимал пост заместителя наркома финансов. За ним ежедневно утром заезжал большой, черный и угловатый «Роллс-Ройс». С кончика его могучего радиатора летела вперед бронзовая фигурка Меркурия.

Миша меня любил, играл и дурачился со мной и Женькой, когда я приходил к ним. Впрочем, это случалось редко. Я побаивался его жены, тети Фимы — важной и строгой, по всему обличью — высокопоставленной дамы. Она меня, бедного родственника, не жаловала. Отношения наших семей совсем разладились, когда в день похорон моего отца тетя Фима явилась к нам с букетом цветов и сказала матери: «Поля, ведь цветы — всегда радость!» Эту фразу мама не могла простить ей до конца дней...

Мать моя, Полина Натановна Лейтес, дожила до 69-го года. Я помню ее уже вдовой. Она работала участковым врачом-терапевтом в районной поликлинике. Жили мы трудно. Чтобы поставить на ноги старшего брата Натана и меня, мать работала на две ставки. А это означало принимать в поликлинике или посещать на дому за день 30-40 больных в нашем центральном районе, где старые дома с высокими этажами, как правило, не имели лифтов. Приходила с работы «мертвая» от усталости и сразу ложилась, чтобы читать газету. Со своими московскими родственниками мама общалась редко и только у них. К себе приглашать было обременительно. Я тоже не звал к нам приятелей — ни школьных, ни дворовых: маме был необходим отдых. Радио у нас не было. По вечерам в квартире царила тишина. Не помню ни одного праздничного вечера. Даже дни моего рождения никогда не отмечались застольем и гостями, хотя какой-нибудь подарок мне мама вручала непременно. Единственными ее праздниками были регулярно, раз в две недели, визиты к одному старому пациенту — виолончелисту. К нему в этот день приходили еще трое музыкантов (тоже пациенты), и они специально для мамы играли. Чаще всего Чайковского. Особенно она любила, с ее слов, трио «Памяти великого артиста» и «Размышление».

По выходным дням мама дежурила, а летом ездила врачом в пионерские лагеря, куда бесплатно можно было взять меня. Все хозяйство вела преданная, но бестолковая и немного ущербная моя няня («домработница») Настя. Она попала к нам прямо из деревни. Я учил ее грамоте. Стряпала она преотвратно. Но надо отдать ей должное: во время войны (я был в армии, мама работала далеко от Москвы в эвакогоспитале, а брат уже давно женился и ушел из дому). Настя оставалась одна в квартире, где-то работала на фабрике, но в эти голодные годы не продала из дома ни единой тряпочки. Когда я впервые неожиданно приехал на побывку, в квартире все было чисто прибрано, и все бумаги на моем письменном столе лежали в том же порядке, что и в день моего поспешного ухода в армию.

Свой участок мать обслуживала лет сорок. Знала всех больных, добрая половина которых родилась на ее памяти. Была замечательным диагностом-практиком. Спасла от гибели не один десяток своих пациентов. Нередко ее будили среди ночи паническим сообщением по телефону, что кому-то очень плохо. Она безропотно вставала и шла к больному. Денег не брала никогда — ни копейки! Иногда от самых близких и давно знакомых пациентов принимала коробку конфет, которые потом месяцами («до случая») черствели в шкафу между стопками белья. (Ни конфет, ни фруктов мы покупать не могли.)

Со стыдом вспоминаю, что почти за всю ее жизнь я не испытывал к матери никаких нежных чувств. Может быть, потому, что она была так сурова. Разговаривали мы с ней редко, да и не было у нас общих тем. Мои школьные дела ее не интересовали.

Благодаря хорошей памяти я учился всегда на одни «отлично». Это разумелось само собой. Не помню ни одной ласки, даже из моего дошкольного возраста. Только обрывки каких-то сказок, которые она мне читала.

После войны, когда я уже многое понимал в нашей общественной жизни, мне с трудом удавалось сносить ее категорические сентенции: «Вот же написано в газете...» Спорить было бесполезно. И вообще, характер у мамы был замкнутый, сосредоточенный на чувстве долга, доходящего до жертвенности, и потому для меня (кому в основном предназначались эти жертвы) особенно трудный. К примеру, она могла месяцами откладывать каждую копейку и потом вдруг заявить: «Тебе надо сшить хороший бостоновый костюм». Он мне вовсе не был нужен, но я знал, что должен подчиниться. Из гипертрофированного чувства долга она отказалась вторично выйти замуж за очень интеллигентного и хорошо обеспеченного вдовца, который ей был явно симпатичен. Я, кстати, относился к нему вполне благожелательно.

Только спустя много лет после ее смерти я понял, что это чувство ответственности, особенно в отношении к своему труду, она воспитала во мне своим молчаливым примером. Возможно, что и некоторые черты внешней суровости я унаследовал от матери (суровости, обращенной на самом деле к себе самому). Однако отец мой (вне семьи) был, как говорили, человек легкий, жизнелюбивый и общительный. Надеюсь, что кое-что мне досталось и от него.

Когда в 83 года мама, наконец, вышла на пенсию, я частенько провожал ее, закутанную зимой в какие-то немыслимые тряпки, на скверик посидеть. И каждый раз бывал поражен: буквально, каждый третий из встречавшихся на улице пешеходов останавливался, снимал шапку и говорил: «Здравствуйте, доктор! Как Вы себя чувствуете?» Мне бы Бог послал такой конец жизни!

Но вернусь на землю, в свое детство.

Читать я выучился самостоятельно лет в пять — по вывескам и заголовкам в газете. В доме не было ни одной книжной полки. Видимо, папенька считал покупку книг излишней роскошью. Не помню, чтобы мои родители ходили когда-нибудь в театр. Правда. в наследство он нам оставил две купленные на толкучке довольно неплохие картины и очаровательную, французской работы гипсовую головку спящей девушки.

Тем не менее, в ранние школьные годы я читал взахлеб массу приключенческой литературы, которую мама приносила мне от своих постоянных пациентов. Пираты, индейцы, Жюль Верн, Берроуз, Вальтер Скотт, Дюма... Отвага, благородство, верность дружбе, защита слабых, рыцарское отношение к женщине — какая отличная пища для детского ума и сердца! Куда эти книги подевались?

Завершить картину родительского крова следует воспоминанием о том, что высокие стены большой комнаты бывшей богатой квартиры, превращенной в «коммуналку», были до потолка оклеены темно-синими обоями. В эту комнату никогда не проникал луч солнца, поскольку напротив нашего трехэтажного дома № 14 через узкую Большую Дмитровку высился огромный по тем временам шестиэтажный дом № 9. Постоянный полумрак в этой нашей «гостиной» (была еще крошечная спальня и отдельная от общей кухонька) не способствовали веселому расположению духа членов обретавшегося в ней семейства. В этом семействе, в октябре 1923 года появился и я.

Вспоминается эпизод из самого раннего, дошкольного детства.

...Яркий летний день. На участке близ дачи меня окружает кучка мальчишек. Мы только что приехали. Один из них говорит:

— Спорим, что я сейчас за одну минуту могу свести тебя с ума.

— Не сможешь, — говорю я.

— Спорим, что смогу! Боишься?

— Не боюсь!

— Боится! — это уже хор мальчишек...

Я лихорадочно думаю: «Отказаться — сразу показать себя трусом. Согласиться? Какой ужасный риск! Стать сумасшедшим... быть может навсегда. Я видел таких детей с бессмысленным взглядом. Их, уже больших, мамы катают в креслах на колесах... Мысли скачут... Вдруг какой-то способ сведения с ума существует?.. Настя мне рассказывала про «наговор»... Но нужно мое согласие — иначе зачем спор? Я буду сопротивляться!.. А если не хватит сил?.. Но это бессмыслица! Если бы такой способ существовал, он был бы известен, и мама меня бы предупредила. Она же врач! Я должен согласиться!.. А если все-таки... Как страшно!.. Секунды летят, я молчу...

— Ну что, боишься?

— Не боюсь! — с отчаянием.

— Тогда спорим?

— Спорим.

Я протягиваю дрожащую руку. Мне завязывают глаза, куда-то ведут. Останавливают. Хором произносят какие-то заклинания. Как страшно!.. Я цепляюсь за рассудок — не может быть! Но как страшно!.. Мой противник держит меня за руку. Заставляет сделать еще шаг... Потом повязку снимают. Пока что все в порядке: вот дача, деревья, ребята... Выдержал! Не поддался!.. Какое счастье!.. Тут спорщик отпускает мою руку, нагибается и поднимает с того места, где я стоял, бумажку, на которой крупными буквами написано «ум»...

— Ты проспорил!

Я пытаюсь протестовать («Это нечестно!»), но лишь для вида. Жарким потоком заливает радость: я в своем уме, это была шутка!.. Какое счастье!..

Наверное тогда впервые в жизни я сумел поверить в разум и победить страх.

Теперь я могу спуститься во двор.

Для мелюзги — дошкольников и учеников начальных классов — двор был центром их личных интересов и одновременно первой школой жизни. Начну с его топографии. Наш бывший доходный дом состоял из трех вплотную примыкавших друг к другу строений. В плане они образовывали букву «Н», одна из сторон которой выходила трехэтажным фасадом на улицу. Левый, если смотреть с этой стороны, «открытый конец буквы» замыкала глухая стена соседнего дома, а правый — сравнительно невысокая стенка каких-то вспомогательных помещений (возможно, в прошлом конюшен) другого соседнего дома. Эта стенка метра на три не доходила до внутренней стороны лицевого строения. Здесь ее продолжала высокая черная деревянная помойка с двумя наклонными крышками, обслуживавшая оба дома. В образованный таким образом передний (б`ольший по размерам) двор от правого конца фасада вели ворота. Проходя под всей толщей лицевого строения (квартиры в нем выходили на обе стороны) эти ворота образовывали полутемный сводчатый туннель. Второй точно такой же туннель проходил под дальним концом среднего строения (перекладина у «Н»). Он приводил на задний двор, вдвое более узкий.

Население двора составляло 18-20 ребят разного возраста (от 4 до 14 лет), разных национальностей и социального положения родителей. Отец братьев Тольки и Котьки Красавиных был шофером грузовика. Здоровенный и старший из всех Пашка Куликов — сыном повара; Мишка и Сарра Вядро — детьми еврея-скорняка; Колька Горин и Васька Седов были из рабочих семей. Нина и Эля Гринштейн — дети нэпмана. Он изготавливал гуталин — так в те времена называли крем для обуви. Жафер и Фатик были сыновьями дворника (эта профессия в Москве была представлена тогда, в основном, татарами). Отец Петьки Голодницкого служил мелким чиновником (хотя их тогда так не называли) в каком-то наркомате. В войну Петька стал летчиком-истребителем и погиб... Остальных ребят не помню.

Передний двор был асфальтирован и в детстве казался огромным. Когда я теперь захожу туда при случае, то каждый раз поражаюсь: какой он крошечный! А в самом его центре, пробившись сквозь асфальт, выросло огромное дерево. Кстати, заходить приходится через двор соседнего дома № 12. Помойка давно исчезла, но зато туннель главных ворот нашего дома в первый же год «перестройки» захватил какой-то предприимчивый торговец и устроил в нем ювелирный магазин с витриной на улицу. Если бы его очаровательные покупательницы знали, сколько под полом этого роскошного магазина находится засохшей мочи пьянчужек, непрестанно посещавших в наше время темную подворотню!

Жило население двора дружно — без ссор, дразнилок и потасовок. Старшие опекали и обучали младших. Последние в самом раннем и нежном возрасте узнавали все матерные слова и выражения, не всегда понимая их смысл. В этом плане бывали и свои «художественные перлы». К примеру, такой: «Барышни-фрейлины в царскосельском саду перекликаются с лицеистами: Пушкин, Пушкин, где Вы? — Во мху я».

Попробуйте произнести все это быстро с характерной для московского говора заменой буквы «о» на «а»...

Национальные различия никого не интересовали. Антисемитизма не было и следа. «Королем» двора был единодушно признан Мишка Вядро, и вот за какой недоступный более никому подвиг.

Главным инструментом для испытания мужества служила железная пожарная лестница. Она круто поднималась до самой крыши лицевого строения. Низ ее не был закрыт досками, а круглые черные перекладины толщиной в палец довольно далеко отстояли друг от друга. Некоторые из них отвратительно прокручивались под ногой. Первым испытанием для новичка, достигшего лет восьми и желавшего стать полноправным членом дворового братства, было подняться по этой лестнице на крышу. Боже, как это было страшно! Главное — надо было не смотреть вниз, а сосредоточить все внимание на проверке рукой каждой следующей перекладины — не прокручивается ли. На опасную перекладину надо было по-особому, точно сверху, ставить ногу. Но посмотреть вниз так и тянуло! И если ты не мог побороть это искушение, а находился уже достаточно высоко, то простиравшаяся под тобой 10-15-метровая высота над асфальтом заставляла замирать сердце. Еще труднее было спускаться. Здесь поневоле приходилось смотреть вниз, дотягиваясь ногой до очередной перекладины, и ногой же проверять ее подвижность. Вы скажете, что можно было раз и навсегда установить порядковые номера опасных ступеней. Но поверьте мне, находясь высоко на этой лестнице, вы не сумели бы досчитать до десяти. Обсуждалось предложение пометить краской вращающиеся перекладины. Оно было отвергнуто сообществом, как снижающее ценность испытания.

Так вот. На высоте 3-го этажа лестница крепилась к стене дома двумя железными прутьями квадратного сечения со стороной не более чем 2 сантиметра и длиной около 3-х метров. Один из прутьев подходил прямо под окно общей кухни нашей квартиры. Мишка вылезал из этого окна с балалайкой в руке, становился на прут и проходил эти три метра, играя на балалайке!!

Другим «героем лестницы» был Ника Гринштейн (по прозвищу «сруль», в чем, однако, не подразумевалось ничего обидного). Нике было лет десять. Он был маленького роста, на вид щуплый, но жилистый и сильный. Ему одному удавалось подняться по лестнице до самой крыши на одних руках, подтягиваясь и перехватывая перекладину за перекладиной. За это его уважали даже старшие ребята.

В дворовую компанию полноправно входили три девочки. Уже упомянутые Сарра (ее острого язычка побаивались) и Эля. А еще простоватая Нюшка Новикова, носившая непонятно почему, но тоже без обиды, прозвище «ношеная».

Никаких «романов» или ухаживаний во дворе не было — мы же все были членами одной семьи: братья и сестры. Впрочем, изредка к Нюшке в гости из деревни приезжала ее краснощекая и полногрудая старшая сестра. Во двор она не выходила, стеснялась, но Пашка «Кулик», не без ведома Нюшки, днем, когда родителей не было дома, ходил к ним в квартиру «лапать» Нюшкину сестру. Мы, малыши, не очень ясно представляли себе, как это происходит, но были взволнованно заинтересованы и каждый раз по возвращении Пашки спрашивали: «Ну как? Лапал?» Пашка утвердительно кивал головой, но от пояснений воздерживался.

Еще хочется вспомнить своеобразный «аристократизм» Васьки Садова. Это был мальчик серьезный, с некоторыми уже сложившимися принципами. Однажды я попросил у него одолжить какую-то мелочь и обещал завтра отдать. Он дал мне просимое и важно добавил: «Можешь не отдавать. Если меньше рубля, я возврата долга не требую, а если больше — прошу вернуть обязательно и полностью».

Танцев под патефон, упоминавшихся Окуджавой, у нас не было. Часто играли в футбол. Иногда мяч попадал в окно первого этажа третьего (заднего) строения. Как только начиналась игра, проживавшая там «мадам Аронова» высовывалась из окна, расположенного за нашими «воротами» (два камня) и готовилась выполнять роль второго «голкипера». Порою мяч выкатывался через ворота на улицу. Бежать за ним, вопреки представлению наших мам, было не очень опасно. Правда, по улице ходили трамваи, но автомобили были редки. Сначала на всю Москву приходилось несколько десятков маленьких такси французской фирмы «Рено», похожих на утюжки. Были еще правительственные «Линкольны» с прыгающей собакой на радиаторе и уже упомянутые мной «Роллс-Ройсы». На нашу улицу они заглядывали редко. Потом появились первые автомобили отечественного производства: черные и высокие «эмки» (М1) Горьковского автозавода и небольшие грузовички марки «АМО» (будущий ЗИЛ).

Основной транспорт был гужевым: извозчики и «ломовики» с высокими и здоровенными телегами. С раннего утра и до ночи по улице, вымощенной булыжником, грохотали окованные железом колеса этих телег, нередко везущих оглушительно гремевшие железные листы, балки или рельсы. Позднее ломовики перешли на телеги с надутыми шинами и даже с ручным тормозом (!).

В переулках обретались котлы для варки асфальта — улицы города энергично асфальтировали. В открытых, но еще теплых пустых емкостях этих котлов ночевали беспризорники.

Еще на нашей улице почему-то было много китайцев. На углу Столешникова переулка в полуподвале располагалась китайская прачечная, где работали только мужчины. Через низкое, вровень с тротуаром оконце было видно, как эти странные желтолицые мужчины с косичками гладили белье. Из-под больших утюгов вырывались клубы пара. Другие китайцы на улице и в окрестных сквериках продавали нехитрые игрушки тех лет: набитые опилками мячики на длинных тонких резинках, цветные бумажные веера, которые можно было совсем сложить или, наоборот, полностью развернуть так, что они превращались в яркий цветок. А еще деревянные трубочки с резиновой «тряпочкой» на конце. Из нее можно было надуть небольшой шарик, а потом вынуть трубочку изо рта. Выходящий из шарика воздух создавал в трубочке громкий звук, похожий на «уйди-уйди». Эти игрушки так и назывались.

Я помню, как на перекрестке с Кузнецким переулком, установили первый в Москве светофор. В это же время у самого въезда на Красную площадь, где теперь восстановлены Иверские ворота, появился первый милиционер-регулировщик. В белоснежном кителе и белых перчатках, в белом «тропическом» шлеме с пупочкой на макушке он виртуозно жонглировал своей бело-черной палочкой и круто поворачивался без малейшего наклона, точно был закреплен на вертикальной оси. (Я полагаю, что его обучали в балетной школе Большого театра). В первые недели на прилегающих углах улиц скапливалось много народа — поглазеть на это чудо. Меня туда приводила няня.

Но вернемся во двор.

Еще мы играли в лапту, в ножички и в «расшибалочку» (кто постарше, знает, что это за игры). Но чаще всего — в «казаков-разбойников». Название игры явно дошло до нас из дореволюционных времен. «Казаки» разыскивали и ловили «разбойников». Те прятались и подкарауливали казаков, чтобы, оказавшись в большинстве, взять их в плен. Команды набирались по справедливости. (Замечу, что справедливость и честность — главные требования раннего детства. «Несправедливо!» «Нечестно!» — основные критические замечания во время детских игр.) Итак, пары ребят одинаковой силы или ловкости втайне от всех сговаривались, кто из них будет, к примеру, «слоном», а кто — «змеей». Два признанных атамана поочередно выбирали один из двух псевдонимов в каждой паре и таким образом формировали свои отряды. Местами сражений были «черные ходы», нередко сообщавшиеся с парадными лестницами, и — главное — подвалы.

О эти незабываемые подвалы нашего детства! Центрального отопления еще не было. «Голландские» печки в комнатах и плиты в коммунальных кухнях топили дровами. Под всеми тремя строениями дома находились глубокие подвалы. Разгороженные на бесчисленное множество досчатых клетушек, где каждая семья хранила свои дрова. Между клетушками оставались узкие и прихотливо изломанные проходы. В подвалах было темно и сыро, скудный свет проникал из люков — через них спускали дрова (по одному люку в каждом строении) и из входных проемов, которыми начинались скользкие ступени длинных каменных лестниц без перил. Прятаться в этом лабиринте было превосходно, хотя и немного страшновато.

Другими излюбленным пространством, но уже не для сражений, а для общения, были крыши. На них попадали не только по единственной пожарной лестнице, но и через чердаки. Входы туда никогда не запирались. Какое чудо являли собой эти чердаки! Пробираясь по ним к слуховому окошку, ведущему на крышу, приходилось перелезать через могучие несущие балки кровли. Между балками ноги ступали по толстому слою мягкой пыли. При этом понималось лишь крошечное облачко: за многие десятилетия пыль хорошо слежалась. Воздух на чердаке совершенно чистый. А какой запах! Пастернак недаром написал: «И пахнут пылью чердаки». Запах своеобразный. Чердачная пыль представляла собой тонкую смесь пыли ржавеющего железа кровли и древесной пыли от балок и стропил. Летом эта смесь основательно прогревалась и это, быть может, приводило к каким-то химическим реакциям, подобным вялому горению.

Разлегшись привольно на покатой и шершавой крыше, мы загорали, рассказывали разные байки, играли «в слова» и клялись во взаимной верности, романтически скрепляя эти клятвы капельками крови. Но как страшно было спускаться стоя до самого края крыши, огражденного только дождевым желобом, и заглядывать вниз на улицу! Это входило в обязательный комплекс проверки храбрости. Крыши предоставляли еще многие возможности для испытания ловкости и отваги. Среднее строение дома было четырехэтажным, но с этажами меньшей высоты. Край его крыши возвышался над двумя смежными с ним крышами всего лишь метра на два. Надо было суметь по выщерблениям в кирпичной кладке влезть наверх и спрыгнуть оттуда на покатую поверхность ниже лежащей крыши. Но самым серьезным испытанием был «прыжок через без бездну» шириной метра полтора, с крыши нашего дома на крышу дома соседнего. Они находились примерно на одном уровне, но опасность усиливалась их покатостью.

Наверное, некоторые из мам с ужасом прочитают эти строчки. Но за все время у нас не было ни одного несчастного случая, хотя в этой эквилибристике участвовали дети начиная с 10-летнего возраста. Впрочем, одно ЧП у нас все-таки случилось. И именно со мной. Меня со двора увидел на краю крыши кто-то из жильцов дома и сообщил маме. Отца уже не было в живых, и она поручила брату (он был старше на семь лет) наказать меня. Брат сделал это по всем правилам: спустил штанишки, зажал мою голову между своих ног и основательно обработал мне мягкое место ремнем. Разумеется, после порки я не перестал путешествовать по крышам, опасаясь лишь подходить к их краям, выходящим во двор. Но ужасно разозлился на брата, который этой акцией явно утверждал свою взрослость в 17 лет. Тем более что, как я считал, в моем возрасте он проходил по тем же «высотным маршрутам». (Впрочем, точно я этого не знаю.)

Зимой у стенки, отделявшей наш двор от соседнего, время от времени нарастала высокая гора снега, с которой мы катались на санках, рискуя врезаться в противостоящую стену среднего строения. После сильных снегопадов дворники ночами сгребали снег с проезжей части и тротуаров в высокие, порой до полутора метров высоты, снежные «хребты», разделявшие эти две части улицы. Потом их постепенно на санках с досчатым коробом свозили во дворы. Снегоуборочных машин еще не было. Да и мощных грузовиков — тоже. Из двора во двор кочевала, появляясь в каждом из них через значительные промежутки времени, «снеготаялка». Это было огромное, высокое железное корыто со сточной трубой у дна в одном конце. В корыто лопатами набрасывали снег с нашей горы, а под корытом в специальной топке жгли дрова. Вода из сточной трубы направлялась в канализацию.

Летом во двор приходили слепые музыканты с поводырями, шарманщики с попугаями, лудильщики, точильщики и старьевщики. То и дело раздавалось громкое, во весь колодец двора: «Старьем берем!» или: «Точить ножи, ножницы, бритвы править!» Точильщики еще не обзавелись электромоторами и неустанно, часами подряд нажимали ногой перекладину-педаль своих нехитрых точильных станочков. Распахивались окна, музыкантам и шарманщикам бросали монеты. Молоденькие домработницы спускались во двор, чтобы с помощью попугая узнать о своем будущем женихе. Мы их дразнили «невестами».

В возрасте девяти лет я приобрел во дворе популярность особого рода. Я уже упоминал, что благодаря маме и ее пациентам в детстве читал массу приключенческой литературы. Как-то раз стал что-то пересказывать. Большинство ребят книг не читали и потому жадно слушали. Это повторилось несколько раз. Потом мне стало скучно пересказывать знакомые сюжеты, и я перешел к жанру свободной фантазии. Придумал себе двух друзей-героев: большого, сильного, но немного туповатого Джона и маленького, ловкого и смышленного Джека. Изо дня в день продолжал экспромтом выдумывать бесконечную историю их путешествий и приключений (очевидно, компилируя сюжеты из разных книг). Своего авторства я не скрывал, но интерес аудитории от этого не уменьшался. Поскольку истории были выдуманные, ребята окрестили их словом «загинэ», произведя его от жаргонного словечка «загинать», то есть привирать. Стоило мне появиться во дворе, как ребята, особенно малышня, начинали упрашивать: «Левка, расскажи загинэ». Все усаживались в кружок (старшие ребята — тоже), и я начинал: «Помните, как Джеку удалось выручить Джона...» И так далее на добрый час, а то и два.

Потом мне это надоело, слава приелась, и я стал отнекиваться, предлагая лучше сыграть в футбол или казаков-разбойников. Но тяга к «художественному вымыслу» у того поколения малышей была столь велика, что «народ» обижался. Как-то раз за очередной отказ один из постоянных слушателей назвал меня «кабан кровожадный». («Кабан» достался мне по наследству от брата. Он был коренастый и довольно упитанный мальчик, и у него было прозвище «кабанчик». А эпитетом «кровожадный» мой слушатель выразил свое возмущение). Однако кличка ко мне прилипла. Вероятно, потому, что в периодических драках с мальчишками соседних дворов я быстро входил в состояние слепой ярости и бросался с кулаками на противников заведомо более сильных.

Прошло несколько лет, и школа, а особенно увлечение пионерской деятельностью, стали отвлекать меня от двора. Я уже не так быстро покидал школу и позже появлялся во дворе. Впрочем, любопытный «дуализм» сохранялся еще добрую пару лет. В школе я был председателем пионерского отряда и «боролся с дезорганизаторами», как тогда именовали анархически настроенных мальчишек. А выходя во двор, выпускал наружу рубашку, закатывал рукава и лихо надвигал кепчонку на один глаз. Нам всем хотелось походить на уличную шпану. Это казалось романтичным. Сохранилась порыжевшая любительская фотография, где мне лет четырнадцать. В вельветовых брюках клеш, опершись руками на бедра с чубчиком из-под лихо сдвинутого «кепарика», я вполне могу сойти за уличного хулигана. То и другое было искренне: в школе доминировала новая преданность государству, а во дворе — старая верность шпанистому дворовому братству.

Хочу рассказать и о самом главном испытании в моей дворовой жизни, которое, как и «сведение с ума», во всех подробностях и красках сохраняется в памяти до сих пор. Это испытание можно обозначить, как первое знакомство с фатализмом...

Яркий солнечный и морозный день. Дело происходит на заднем дворе. Там к стене соседнего дома прилепилось двухэтажное уродливое и темное, но довольно высокое строение. В нем помещается мастерская старика Гринштейна. Там он варит свой гуталин. Летом наклейки от железных баночек с гуталином усыплют окрестности этого сарая, точно осенние листья. Но сейчас у его основания поднялся большой снежный сугроб (наверное, старик расчищал подходы к своему «предприятию»). Ребята прыгают с крыши сарая в этот сугроб. Хочу прыгнуть и я, но... боюсь. Полету с примерно восьмиметровой высоты сопротивляется все мое существо, хотя я и вижу, что ребята вылезают из сугроба веселые и целехонькие. Несколько раз подхожу к краю крыши и в панике отступаю. Не могу шагнуть в пустоту — и все тут! На этот раз страх оказывается сильнее рассудка. А последний даже предательски нашептывает: «А вдруг поскользнешься на обледенелом краю крыши, полетишь кое-как, раскорякой, не попадешь в центр сугроба и головой стукнешься об асфальт?!» Ребята уже подсмеиваются надо мной, кричат снизу: «Левка, не дрейфь!», но я ничего не могу с собой поделать.

Тогда, сжалившись, ко мне по крыше подходит Толька Красавин и говорит: «А ты скажи громко: «Будь что будет!» — и прыгай». И я вдруг как-то уже не разумом, а всем существом своим понимаю, что будущее неизбежно, что оно все равно состоится!.. Отчаянно произношу: «Будь что будет!» и делаю шаг навстречу этому будущему — шаг в пустоту! И через мгновение, с залепленным снегом лицом, радостно сознаю: будущее состоялось, а я цел и невредим. Очень сильное ощущение!

Теперь пришла очередь рассказать, как мы расширяли мир своего двора на всю огромную Москву. Речь пойдет о путешествиях на трамваях.

Вы, читатель, возможно, уже не застали прекрасные трамваи 30-х годов. Они не отгораживались от мира пневматическими дверями. У них были открытые, вовсе без входных дверей задние площадки и низкие, узорного литья подножки. На них можно было вскакивать на ходу или соскакивать при появлении билетного контролера. Но главная их прелесть состояла в возможности проезда (полета!) вне вагонного чрева. Конечно же не на «колбасе», как до сих пор пишут иные профаны. На «колбасе» вообще ехать было нельзя. Так называли некое устройство, скорее всего, какой-то кабель в толстой резиновой оболочке, расположенный вертикально над торчавшим из-под вагона задним буфером. Сидя боком на буфере за «колбасу» можно было лишь держаться. Но это было неудобно и очень ограничивало обзор улицы. Чистое пижонство! Зачем? Когда существовали благословенные подножки с другой стороны вагона. С правой по ходу трамвая стороны подножка вела на площадку. Но Бог знает зачем конструкторы предусмотрели симметричную подножку (и даже с поручнями) с левой стороны вагона. Эта подножка была отделена от задней площадки трамвая закрытой дверью. Так вот, стоя на этом плацкартном мальчишеском месте, небрежно привалившись плечом к одной поручне и слегка придерживаясь рукой за вторую, мы совершали необыкновенные путешествия. Отправлялись с нашей или одной из близлежащих улиц, каждый раз на новом номере трамвая, через всю Москву до конечной остановки, уверенные в том, что, описав концевой круг, трамвай привезет нас обратно. Если нас сгоняли по дороге, мы дожидались прихода следующего трамвая того же номера и продолжали прерванный маршрут. Напомню, что милиции на улицах Москвы в те счастливые времена практически не было. Вот уж мы нагляделись, вот уже набрались впечатлений и наблюдений, которые живой детский ум фиксирует, не давая себе в этом отчета. Трамваи двигались не быстро и иную уличную сценку можно было разглядеть хорошенько, а если уж очень интересно, то и спрыгнуть с подножки.

Я видел, как на месте «охотных» рядов и расположенной среди них церквушки, куда меня в раннем детстве водила няня, строилась огромная гостиница «Москва». А напротив нее — дом Совнаркома. Подъемных кранов еще не было — возводились деревянные леса. Стальные балки втягивали наверх лебедками, а кирпичи, уложенные в деревянные заплечные лотки, рабочие поднимали на спине, тяжело взбираясь по крутым дощатым настилам с перекладинами. На центральных улицах другие рабочие, став на одно колено, защищенное от жары толстенной накладкой, деревянными гладилками ровняли иссиня-черный, дымящийся асфальт.

На окраинах трамвай шел в сплошной зелени деревьев, за которой прятались деревянные домишки. По улицам резво катили извозчичьи пролетки с откинутым толстыми складками назад кожаным верхом. Важные извозчики в синих длиннополых кафтанах изваяниями восседали на высоких козлах. Весело мелькали спицы очень больших и тонких задних колес пролетки. На их высоко расположенную ось можно было усесться спиной к движению и катить «куда бог пошлет». Но это было рискованно. Можно было заехать черт-те куда, а спрыгнуть на ходу было непросто. Мохнатыми ногами неспешно вышагивали могучие битюги, влекущие высокие телеги ломовиков.

На всех углах стояли у своих кареток и высоких стальных баллонов газировщицы. Под небольшими тентами кареток играли золотыми, красными или малиновыми бликами толстые стеклянные тубы с краником внизу, заполненные сиропами. Почему-то всегда только по две тубы... Мороженщики доставали ложками из погруженных в лед высоких алюминиевых бачков сливочно-желтоватую, сладкую даже на вид массу, заполняли ею круглую металлическую формочку, ровняли и накладывали круглую вафлю. Другая вафля уже лежала на дне формочки. При нажатии поршня, спрятанного в трубке, отходящей от центра формочки, появлялось вожделенное лакомство, которое можно было не спеша лизать по всей окружности, прочитав предварительно на вафлях назначенные таинственным случаем (а быть может и не случаем!) имена: Нина, Катя, Надя...

В людском потоке на тротуарах мелькали синие фуражки разносчиков из «Моссельпрома». На их лотках красовались сладостные и недоступные для наших тощих карманов соблазны. Бойкие мальчишки (наверное, беспризорники) торговали рассыпными папиросами и газетами. Нередко в толпе виднелись и крестьяне в лаптях.

Москвичи в те времена одевались более чем скромно — да просто бедно! Красивой, модной одежды не существовало, да и само понятие «мода» было вчуже. НЭП доживал последние дни, и бывшие франты предпочли убрать подальше свои тросточки и жилеты. Летом молодые и не очень молодые мужчины ходили в широких брюках из «бумажной» материи, в рубашках «апаш» с открытым воротом и резиновых тапочках с матерчатым синим верхом. Галстуков никто кроме «спецов» (вроде моего отца), не носил. Женские чулки были в резинку или «фильдеперсовые», шелковые появились уже перед войной. Колготки для взрослых дам еще не были изобретены, и чулки держались на подвязках, прикрепленных к специальному женскому поясу. И вообще, нарядная повседневная одежда считалась признаком мещанства и буржуазным пережитком. «Пролетарская» внешность уважалась. Тому способствовал пример вождя, который в те времена носил гимнастерку и солдатскую шинель. (Этот западный наивняк, Ромен Роллан, посетивший в те годы Москву и ничего не понявший, писал о человеке «с головой ученого, руками рабочего, в одежде простого солдата»). Подражая ему, все партийные и советские работники тоже ходили в гимнастерках, только без петлиц, и в сапогах. Но их нескладные и, в отличие от нынешних времен, часто тощие и сутулые фигуры были лишь невзрачной тенью красавцев и любимцев толпы — красных командиров (солдат на улицах не припомню). Они гордо выступали туго перетянутые в талии широкими ремнями с портупеей, в широченных галифе, блистая хромовыми сапогами. На петлицах воротников отсвечивали красным, завораживая нас, мальчишек, «кубики», «шпалы», а изредка и «ромбы». Попадались в уличной толпе и пышные молочницы с бидонами, и просто деревенские бабы в пуховых платках и извечных (живы ведь до сих пор!) плисовых кацавейках. А иногда — конторские служащие с бесформенными парусиновыми портфелями, рабочие в синих косоворотках и картузах, какие-то старухи в отрепьях бывших нарядов, бородатые дядьки с мешками за спиной, комсомолки в красных косынках и оборванцы в лохмотьях. Не поручусь, что эту детализацию мы фиксировали для себя уже тогда. Возможно, это теперь я вглядываюсь в яркую и пеструю картинку, всплывающую из глубин памяти. Еще мне сейчас помнится (может быть, и ошибаюсь), что эта разношерстная толпа на московских улицах была спокойнее, приветливее и даже веселее, чем нынешняя, хорошо одетая и, уж конечно, куда более сытая и устроенная публика. Не было этой спешки и готовности огрызнуться, если случаем наступят на ногу, хотя трамваи в часы пик тоже ходили битком набитые...

С благодарностью вспоминаю наши трамвайные путешествия. В них происходило органичное слияние с городом, мы становились истинными, на всю жизнь москвичами.

...Последнее воспоминание, которое я намерен записать.

Торгсин и связанная с ним трагедия, пережитая в раннем детстве.

Время было еще голодное: карточки на все продукты, чай из сушеной моркови. И вдруг появились эти неслыханно роскошные магазины. Их посещали немногочисленные иностранцы, покупавшие за твердую валюту, и советские граждане, обменявшие в специальных пунктах фамильное золото и золотые украшения (по весу) на специальные «боны» по определенному курсу. Вход в торгсины охраняли расшитые галунами швейцары, но через зеркальные стекла витрин можно было без конца глазеть на разложенные в них чудеса. Тряпки, домашняя утварь и прочие промтовары нас не интересовали, а вот бесчисленные яства возбуждали живое любопытство. Впрочем, вкусовых ощущений они не вызывали, и слюнки не текли. Мы просто не знали, что это такое. Было очень красиво — вот и все!

Но однажды, однажды... я вкусил от пищи богов и был жестоко наказан за это! Мой брат Натан был старше меня на восемь лет, учился в техникуме и, когда мне было восемь лет, уехал на практику в Казахстан, на озеро Балхаш, где строился медеплавильный комбинат. Мама собралась отправить ему продуктовую посылку. Не знаю уж, какое бабушкино золото пошло в ход, но в торгсине были закуплены разнообразные продукты. Помню, как сейчас...

Жаркий летний день, содержимое посылки уже подготовлено, но не упаковано. Днем дома я один: Настя ушла по делам, а мама на работе. Рассматриваю посылку. Особое любопытство вызывает коричнево-красный, лоснящийся, с просвечивающими янтарными пятнами жира и перевязанный кое-где жирной бечевкой батон колбасы с загадочным названием «салями».

Я до глубины души обижен несправедливостью: почему все Натану, а мне — ничего? Долго хожу кругами и наконец решаю, что отрезать маленький кусочек для пробы я имею право — я ведь тоже сын! И вот он уже во рту. Боже мой, что за волшебство! Нечто тающее между языком и небом, божественно пахучее, неизъяснимого, неземного вкуса! Но увы — он уже разжеван и проглочен, этот маленький, этот крошечный кусочек. Неужели это все? Нет, еще самую малость — ведь он такой большой этот волшебный батон. Потом еще кусочек, еще... Проходит час, другой. Настя не возвращается, и преступные деяния неумолимо повторяются. Это сильнее меня. Дьявол владеет моей невинной детской душой. Потом является отчаянная решимость — все равно я пропал... Короче, к приходу мамы от батона колбасы не остается ничего, кроме веревочек. И тут наступает расплата. Я погиб! Мама меня проклянет, выгонит из дому, скажет, что я ей больше не сын! Я — негодяй, я — вор, мне нет прощения и пощады...

Любопытно, что какого-либо наказания, даже упреков я не помню. Но мучительное чувство невыносимого стыда и презрения к самому себе сохранилось в памяти на всю жизнь.

Глава 2. Комсомольская юность

В том же 1931 году, что умер мой отец, я поступил в школу № 27, помещавшуюся на углу Большой Дмитровки и Петровского переулка. Сразу во 2-й класс, поскольку уже умел читать и считать. В школе я обнаружил новое различие между мальчиками и девочками: оказалось, что они могут «влюбляться» друг в друга. Мне сразу понравилась пухленькая и беленькая девочка по имени Нонна, которая сидела на парте как раз впереди меня. Ее косичка доставала до верхнего края моей парты. Я решил привлечь внимание обладательницы этой очаровательной косички тем, что опустил ее кончик в чернильницу. Был жуткий скандал, меня едва не исключили из школы.

От учебы в начальных классах в памяти хорошо сохранилось одно воспоминание не учебного, а скорее, дворового плана. В классе, наверное, четвертом мы развлекались на переменах своеобразным состязанием. Несколько мальчишек берутся за руки, образуя цепочку. Двое крайних держат в свободных руках по гвоздю. Затем засовывают их в два гнезда настенной электрической розетки. По всей «цепи» идет ток. Когда кто-нибудь не выдерживает и отпускает руку, ток прекращается. Сдавший позицию покидает цепь и она, укоротившись на одно звено, снова подключается к розетке. Ток становится сильнее. (Закона Ома мы еще не знаем, но он действует, независимо от этого). Вскоре из цепи выбывает еще одно звено, потом следующее... И так до тех пор, пока не остается один — самый стойкий. Теперь он держит в обеих руках по гвоздю, и все напряжение сети падает на него одного. Если выносит эту тряску в течение 5-ти секунд — он победитель! (Нынешним школьникам устраивать такое состязание не советую. Электрическое напряжение в городской сети тогда было 127 вольт, а не 220, как сейчас).

Из моей пионерской биографии в школе помню только прием в пионеры. Нас, три параллельных класса, приводят в затемненный шторами физкультурный зал и выстраивают в одну линейку буквой «П». Вдруг в центре зала вспыхивает пионерский «костер». Он образован несколькими электрическими лампочками, окрашенными красной краской. Они замаскированы дровами, зато в потоке нагретого ими воздуха вздымаются многочисленные ленты из папиросной бумаги. Ленты тоже кажутся красными, извиваются и шуршат, как настоящее пламя. Получается здорово!

Потом, вслед за старшей пионервожатой мы хором повторяем слова клятвы: «Я, юный пионер СССР, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю и клянусь...» В чем клялись — не помню. Возможно, что я в конце концов не сдержал клятву. Но и сейчас не стыжусь тогдашнего волнения, этой веры и даже этой клятвы.

Хорошо помню пионерские лагеря, куда я ездил каждое лето в течение трех или четырех лет. Купанье в небольшой речке, длительные вылазки в соседний густой лес, состязания по бегу и прыжкам в высоту, авиамодельный кружок, по вечерам — волейбол. А особенно — футбол! На настоящем большом поле, поросшем невысокой мягкой травой. Играли, конечно, босиком. Я — вратарь в команде моего отряда. Ворота — два столба и жердь перекладины на них. Самоотверженно бросаюсь в ноги бегущему прямо на меня нападающему.

А еще — подготовка к карнавалу в «родительский день» незадолго до конца смены: изобретение и шитье костюмов, масок, разучивание комических сценок, песенок, изготовление ходулей...

Главным событием в каждой смене лагеря был дальний поход на 10-15 километров с продуктами и алюминиевой посудой в рюкзаках. С приготовлением обеда на костре и, как правило, с роскошным купаньем в конце пути.

По вечерам, перед отбоем ко сну, собирались в кружок вокруг старшей пионервожатой и с увлечением пели партизанские и прочие нехитрые патриотические песни первых советских лет... Отряды, конечно, состязались за ежедневное право поднятия флага лагеря. Это была игра, но игра увлекательная и даже азартная. Победа зависела от всех, а виновником поражения мог оказаться кто-нибудь один (к примеру, опоздавший на линейку). Поэтому: «Один за всех и все за одного!» Как во дворе!

Вожатые отрядов тоже ребята-старшеклассники. Взрослых немного: директор, завхоз, физкультурник, врач и старшая пионервожатая. Никаких воспитателей из учителей не было, мораль нам никто не читал. Воспоминания о жизни в пионерских лагерях у меня самые счастливые и радужные. За исключением, пожалуй, одного случая, о котором стоит рассказать.

Мне лет десять. Мы идем в дальний поход и несем с собой мелкокалиберное ружье. В конце похода намечается состязание по стрельбе. В лагере мы не стреляли, так как патронов было мало. Нести эту драгоценную коробочку с патронами доверено мне. На последнем привале перед концом похода я решаю еще раз проверить в своем рюкзаке сохранность заветной коробочки и с ужасом убеждаюсь, что ее там нет. Как я ухитрился ее потерять — ума не приложу... Приговор старшей пионервожатой Тони Симоновой был суров (и довольно смел). Она меня отправила обратно в лагерь. Одного! Хотя мы отошли уже километров на десять и дорогу назад я себе представлял довольно смутно.

Убитый горем и стыдом, я плелся обратно и вдруг набрел на поднимавшуюся над лесом деревянную вышку — «тригонометрический знак». По дороге туда его не было, но это обстоятельство меня не смутило. Чтобы восстановить самоуважение, решаю залезть на самую вершину вышки. Осилить деревянные шаткие лестницы, ведущие этаж за этажом на верхнюю смотровую площадку, несмотря на большую высоту, мне не трудно — сказывается опыт нашей пожарной лестницы.

И вот я уже высоко над лесом. Растянувшись на досках маленькой площадки и озирая не только лес, но и поля за ним, испытываю чувство гордости и успокаиваюсь. «Ну и пусть, — говорю вслух, — зато никто не знает, где я сейчас. И им бы не позволили сюда забраться!»

Тишина, солнце, легкий ветерок так умиротворяют мою душу, что забываю вовсе про свое несчастье. Смотрю и смотрю вдаль... Мне кажется, что я парю над лесом... Кстати, о парении...

Я читал, что в детстве люди летают во сне. Смутно представлял себе, что летают они как птицы — быстро взмахивая руками. А после того лета я довольно часто «летал», а точнее, парил во сне. Нужно только очень сильно захотеть — и тело плавно отрывается от земли и медленно поднимается вверх. Дальше достаточно приказать ему, в какую сторону двигаться, и оно слушается. Помню, что я был так уверен в своем открытии, что во сне думал: «Вот сейчас проснусь, но не забуду, как это делается. Когда все будут дома или придут гости, поднимусь к потолку и буду летать по комнате. Все будут ужасно удивляться, а я расскажу им, как это просто...» До лагеря добрел к вечеру. Слава Богу, что знал название деревни.

В пионерском лагере у меня случилась «любовь». Девочку звали Вера Уралова. Любовь выражалась в том, что я всячески старался отличиться у нее на глазах. Мы встречались и в Москве, гуляли по набережным. Она училась не в нашей школе. Когда мы вышли из пионерского возраста, встречи наши постепенно прекратились. Но я до сих пор храню ее детскую фотографию — в пионерском галстуке, повязанном в лагере прямо на голую шейку над майкой. На обороте начертано, как мне казалось в те годы, очень возвышенное слово (по-гречески) «memento» — помни! Вот и помню. Жива ли она сейчас — не знаю...

А в шестом классе... О, в шестом классе я был уже истинно влюблен в Тасю Гололобову. Очень хорошенькая, стройная, с челкой золотистых волос, она являлась предметом поклонения многих. Но главным моим соперником был Олег Потоловский. Статный, красивый мальчик, с роскошной волной зачесанных назад светлых волос. Мы состязались во всем. Оба были отличниками. Он — староста нашего класса, я — председатель пионерского отряда. В любом деле мы старались перещеголять друг друга. Однажды даже решали проблему нашего соперничества в честном кулачном бою, вечером во дворе школы в присутствии секундантов...

Ах, Тася, Тася! До сих пор в мельчайших подробностях вижу такую картину: весна, класс залит солнцем; я сижу где-то сзади, а на третьей парте в том же ряду — Тася. Она выставила в проход ножку в потрепанном красном башмачке. Меня обуревает непреодолимое желание: сейчас же, на глазах учителя и всего класса броситься вперед и поцеловать этот башмачок...

Наш роман оборвался внезапно. Мы с Тасей иногда ходили вместе на каток «Динамо», что спрятался в глубине одного из дворов на Петровке. Сверкание льда в солнечный зимний день, скользящая по кругу пестрая толпа катающихся, музыка («...и шлю тебе мое последнее танго!..»). Я держу Тасю за руку, а иногда и под руку!..

Поощряя мои ухаживания, коварная Тася не хотела терять и Олега. Однажды, уже в седьмом классе, мы условились с ней идти вечером на каток. Я позвонил ей и спросил: «Ну, ты готова?» Она ответила: «Да, сейчас выхожу». И вдруг добавила с сомнением в голосе: «Это ты, Олег?»... Какое потрясение! Так значит, она играет нами обоими?! Я тут же поклялся вырвать изменницу из своего сердца. И эту клятву сдержал!.. занявшись с не меньшим увлечением шахматами.

Впрочем, «роман» Таси с Олегом тоже не состоялся. Вскоре она перешла в другую школу. Потом весьма удачно вышла замуж за дипломата. А Олег погиб на войне.

В комсомол тогда принимали с 14-ти лет и далеко не всех желающих. Нужно было успевать по всем предметам, иметь солидный багаж «общественной работы» и еще выдержать при приеме основательный экзамен по политграмоте. Комсомольские группы в классах состояли из 8-10 человек, то есть в среднем около одной четвертой части учеников. Меня принимали в начале 38-го года.

Члены комитета комсомола школы нам, восьмиклассникам, казались чуть ли не небожителями. Я до сих пор помню их лица и даже имена некоторых из них: Валя Королев (секретарь комитета), Алик Кузнецов, Эмиль Разлогов, Стасик Станевич, Боря Медведев... А ведь ни разу не встречался ни с одним из них после окончания школы.

В восьмом классе «имел место» эпизод, едва не оборвавший мою только что начавшуюся биографию:

...Ранняя весна. Большая перемена. Тепло. Все три больших окна нашего класса распахнуты рамами внутрь. Мы на 4-м этаже пристройки к главному зданию школы. Окна выходят в Петровский переулок. Сразу под окнами — наклонный железный карниз шириной около двадцати сантиметров, обозначающий начало надстроенного этажа. Сейчас этот карниз еще покрыт слоем снега толщиной в 3-4 сантиметра. Я берусь на спор пройти по этому карнизу из одного окна в другое. Расстояние между оконными проемами довольно велико. Оказавшись посередине, не сможешь достать раскинутыми руками ни одного из них.

Осторожно вылезаю из окна, пробую ногой снег на карнизе. Похоже, что он лежит плотно. Встаю во весь рост лицом к стене. Левая ступня — вдоль карниза, правая — под углом к ней (иначе не станешь). Далеко внизу сереет уже очищенный от снега асфальт тротуара... Осторожно, приставным шагом начинаю движение. Вот я уже почти на середине пути. Обе руки раскинуты, ладони прижаты к стене, но держаться уже не за что. Весь класс (и что особенно важно, все девочки) сгрудился в окнах и следит за моей эквилибристикой...

И вдруг я ощущаю, что передняя по ходу, левая нога начинает скользить вниз к краю карниза: под снегом оказалась пленка льда... Медленно, без рывка возвращаю левую ногу назад. Только не дергаться! Без спешки и резких движений! Сказывается дворовая школа (пожарная лестница с крутящимися перекладинами и края крыш)... Лишь бы правая нога удержала весь вес, который теперь перенесен на нее, и не заскользила... Тогда — конец! Слава богу, — держит! Очень осторожно переношу вес тела на максимально придвинутую левую ногу. Держит! Теперь освобожденная правая нога может передвинуться на несколько сантиметров назад, к исходному окну...

Ребята уже поняли, что я в беде, организовали цепочку. Впереди, высунувшись из окна, Олег — он самый сильный. Но прежде чем наши руки надежно соприкоснутся, мне надо повторить весь маневр малого смещения вправо еще раза три или четыре... Мне это удается, и вот ребята уже втягивают меня обратно в класс. Звенит звонок на урок. Никто особенно не взволнован. Как ни странно, в том числе и я сам. ...Но той же ночью и много следующих ночей, стоило лишь забыться во сне, как ясно видел, что срываюсь с карниза и лечу вниз к асфальту... В ужасе просыпался. Сон этот преследовал меня несколько лет.

Теперь, прежде чем начать повесть о моей комсомольской юности, надо рассказать откровенно, как я, мои товарищи по школе и двору, а также те взрослые, с кем мы имели более или менее тесный контакт, воспринимали сталинские репрессии 30-х годов. Ведь меня приняли в комсомол в пору самого их разгара.

Для нас все началось с ошеломляющего известия: 1-го декабря 1934 года радио сообщило, что в Ленинграде из-за угла убит «любимец партии и народа» (так было сказано) Сергей Миронович Киров. Потом мы узнали, что угол этот находился в коридоре Смольного, где помещался Ленинградский обком партии. Убийца, некто Николаев, был тут же схвачен. Потом появилась странная информация о том, что во время перевозки Николаева (то ли в тюрьму, то ли в НКВД) он был застрелен сопровождавшими его лицами. Об этих лицах и их дальнейшей судьбе ни тогда, ни позже, насколько я помню, не было сообщено ничего.

Для расследования обстоятельств дела в Ленинград сразу же отбыла правительственная комиссия во главе со Сталиным. Однако вождь партии пробыл там недолго. По неофициальным сведениям, дошедшим из Ленинграда, после его отъезда много людей из местного партийного руководства, государственных служащих и военных высокого ранга, а также видных представителей интеллигенции, особенно из бывших дворянский семей, были арестованы. Большинство из них были высланы из города. (Куда более массовый и жестокий характер имело в конце 40-х годов так называемое «Ленинградское дело»).

В том, что Киров стал жертвой антисоветского заговора, ни у кого из нас не было и тени сомнения. Сталин лично (не помню уж, в какой форме) разъяснил народу, что с ростом успехов социалистического строительства в СССР обостряется и классовая борьба, растет злокозненная активность главарей мирового империализма. Не сумев уничтожить Советскую республику силой во время гражданской войны, они перешли к новой тактике: организации заговоров внутри нашей страны с целью убийства руководителей государства, саботажа и диверсий в промышленности и на транспорте.

С убийством Кирова заговорщики показали свое звериное лиц. (О том, что Киров на XVII партсъезде в начале того же 34-го года при выборах в ЦК получил больше голосов, чем Сталин, мы не знали).

Разумеется, наши верные «органы» НКВД, заверял вождь, сумеют разоблачить и обезвредить этих предателей, вредителей — врагов народа. Они понесут заслуженную кару, и наше общество очистится от «прихвостней» мирового империализма.

Вскоре после убийства Кирова на экраны вышел очень хороший кинофильм «Великий гражданин». Герой его, без всякого сомнения, изображал лидера ленинградских коммунистов. В качестве секретаря обкома партии он посещает предприятия и грандиозные стройки того времени, беседует с инженерами и рабочими, помогает своим влиянием разрешить их проблемы, заботится об улучшении условий труда и быта рабочих. Всюду его ждут, приветствуют, на него надеются, как на отца родного.

Посмотрев этот фильм, я твердо решил стать со временем партийным руководителем и во всем стараться походить на героя фильма. Потом появился другой, тоже очень сильный фильм? «Партийный билет». В нем отвратительные лица «врагов народа» были показаны с несомненной убедительностью.

Поэтому, когда из разговоров в семьях мы стали узнавать об арестах в Москве директоров предприятий, инженеров, а иногда даже профессоров и студентов университета, не только мы, школьники, но и подавляющее большинство взрослого населения столицы (я в этом совершенно убежден) искренне одобряли решительные действия «органов», как именовали себя сотрудники НКВД. Да-да, не торопитесь предавать меня анафеме! Постарайтесь взглянуть на все эти события нашими тогдашними глазами.

После XX съезда партии и сенсационного доклада на нем Хрущева о годах сталинского террора написано много страшных, совершенно необходимых для очищения нашей жизни воспоминаний. Но все они написаны теми, кто соприкоснулся с этим лично, кого непосредственно или через его близких давил этот каток. А как жили те, мимо которых он проехал стороной?

Из мемуаров пострадавших создается впечатление, что все москвичи жили в постоянном страхе. По ночам прислушивались, ожидая скрипа тормозов остановившегося около дома автомобиля, шагов на лестнице, звонка в дверь. Еще создается впечатление, что в городе царила атмосфера всеобщего доносительства, зачастую корыстного. Боюсь, что эти впечатления сильно преувеличены.

Большинство горожан спали спокойно, уверенные в своей невиновности. А днем занимались своими делами, радовались успехам страны, восхищались открывшимся метро. Восторженно приветствовали Чкалова, челюскинцев, дрейфующих на льдине папанинцев, героев-летчиков. Искренне, от души пели, смеялись и танцевали во время многолюдных, на много часов, демонстраций. Без тени сомнения верили в мудрость и справедливость партии, обожали Сталина. Его кощунственные слова: «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее!» соответствовали нашим повседневным впечатлениям. Товаров становилось все больше, продовольственные карточки отменили, цены регулярно снижались Жизнь рядовых тружеников столицы действительно становилась лучше. Мы же не знали, что это оплачивается ограблением, разорением, уничтожением деревни. С верой и воодушевлением пели: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!»...

Вот в этом глубочайший ужас! По данным музея им. Сахарова в Москве и Московской области в годы репрессий было арестовано около 130 тысяч человек. Вместе с членами семей это составляет около 400 тысяч. В Москве и области в 30-е годы проживало не менее 8 миллионов человек. Полторы сотни тысяч москвичей — лучших, достойнейших — волокли на плаху, а миллионы их сограждан были твердо уверены, что все это хорошо и правильно, были благодарны вождю и его подручным за эту тяжелую «очистительную работу». А это означает, что непосредственно пострадала одна семья из двадцати. 19 остальных оказались в стороне. Родственники и близкие знакомые арестованных успокаивали себя уверенностью, что в данном случае произошла ошибка, которая вскоре будет исправлена. Среди работников госаппарата, партийных функционеров, командного состава армии и промышленности, наконец, старой интеллигенции число репрессированных было особенно велико, ведь они представляли собой потенциальную угрозу для тирана. Там, наверное, не спали по ночам. Но среди рабочих, рядовых «совслужащих», врачей, учителей, шоферов, поваров, продавцов магазинов — тех, кто населял тысячи домов, подобных нашему, аресты были редки.

Из нашего дома «взяли» только Лазарева — крупного военного. Его сын Борька изредка появлялся во дворе в щегольском, сшитом по мерке военном кителе и хромовых сапожках. Он был так непохож на нас, оборванцев, что было легко поверить будто его отец «враг народа».

В школе было известно, что арестовали отца у Юрки Янковского и у Евы Яковлевой. Но Юрка был прекрасный, свой парень, а Ева — одна из лучших пионервожатых, самоотверженно возившаяся со своими подопечными из младших классов. Никто из ребят не упоминал, что мы знали о трагедиях в их семьях. Наоборот — мы всячески старались поддержать наших товарищей, уверенные в том, что родителей «забрали» по ошибке и они скоро вернутся.

Ох уж эта вера в ошибки! «Лес рубят — щепки летят!» — говорили тогда. Нас сумели убедить в том, что страна находится в кольце вражеского окружения, что бешеные от злобы и страха капиталисты, чьи рабочие вот-вот готовы подняться на революцию, денно и нощно строят планы уничтожения Республики Советов. Они обманулись в своих мечтах о том, что без их помощи рухнет наше хозяйство, увидели, что могучая Красная Армия надежно охраняет наши границы, и вот решились на самое подлое: засылают шпионов и диверсантов, выискивают себе пособников среди бывших буржуев и помещиков, среди неустойчивых или продажных элементов нашего общества...

Откуда нам было узнать, что это не так? Коротковолновых радиоприемников и заграничных передач на русском языке еще не было. Никто, кроме дипломатов и редких командированных, не ездил за границу. На улицах города иностранцы встречались редко, а общение с ними считалось изменой Родине. Ведь он же не зря приехал в Москву, этот иностранец. Ведь ясно, с какой целью он ищет общения с гражданами!

Наконец, нам представили прямые и неопровержимые «доказательства». Я имею в виду знаменитые судебные процессы 30-х годов. процесс «троцкистско-зиновьевского центра» в августе 1936 года, так же как и процесс «параллельного антисоветского троцкистского центра» в январе 1937 года не вызвали особого резонанса. Ясно было, что сбежавший из Союза Троцкий мечтает занять место Сталина во главе нашего государства и потому плетет интриги из своей далекой Мексики.

Но процесс «антисоветского право-троцкистского блока» марта 1938 года произвел большое впечатление. Имена Бухарина — ближайшего сподвижника и друга Ленина, а также Рыкова — бывшего председателя Совнаркома, были хорошо известны всем. Уж если такие люди оказались предателями, заговорщиками и «врагами народа», то можно ли сомневаться, что они за минувшие 20 лет сумели создать в стране обширную сеть своих пособников — убийц, вредителей и диверсантов?

Во всех своих преступлениях они признавались на открытых слушаниях в Октябрьском зале Дома союзов. Аудитория состояла из многочисленных представителей предприятий и учреждений Москвы. Главных обвиняемых присутствовавшие в зале хорошо знали в лицо по портретам и личным деловым контактам. А на следующий день полные тексты их показаний публиковались в газете «Правда» — легко было сверить!

Прошли десятилетия, а профессиональные западные советологи и наши диссиденты так и не разгадали, каким образом были организованы эти грандиозные спектакли. Гипноз? Шантаж судьбой близких? Загримированные актеры?.. Как же мы могли всему этому не поверить?.. Конечно, думали мы, когда идет такая битва с многочисленными и коварными врагами, ошибки неизбежны. Кроме того, «враги народа» не гнушаются клеветой, чтобы погубить честных граждан, верных партийцев. Им ставят ловушки, запутывают в свои сети, пользуясь случайными заблуждениями или слабостями своих жертв. И вот уже нет выхода, вчера еще честный советский человек отчаянно бьется, как муха в липкой паутине. В кинофильмах того времени все это очень убедительно показывали...

Жены, дети тех, кого уводили ночью, в слезах повторяли утешительное: «Это ошибка. Лес рубят — щепки летят!» И верили, что все разъяснится.

Мне пришлось дважды столкнуться с жертвами того времени.

Среди пациентов и друзей мамы была семья Узюковых. Они жили в большом доме на Кузнецком мосту. С их единственной дочкой, моей ровесницей Розой, мы занимались немецким языком в частной группе еще в дошкольные годы. Нередко занятия проходили в большой и светлой двухкомнатной квартире Узюковых. Розин отец был красным командиром высокого ранга. На его гимнастерке красовался полученный еще в Гражданскую войну орден Боевого Красного Знамени. Я его хорошо помню: высокий, широкоплечий, молодой. Он любил возиться с нами, малышней, после урока. Жаль, что не помню его имени. Жену его звали Любовь Яковлевна. Она была красавица и работала в аптеке. Узюков, видимо, обожал жену и дочь. Мою маму вся их семья почитала. Помню, что когда умер отец, меня на пару дней, до похорон, отвели к Узюковым.

И вот году в 36-м он вдруг умер. Потом из подслушанных разговоров взрослых я узнал, что он застрелился. Рассказывали, что его близкий друг оказался вредителем. Узюков надеялся помочь ему осознать свои «заблуждения» и не сообщил вовремя «куда следует». А друг тем временем готовил диверсию. Погибли люди. Узюков считал себя виноватым в их смерти и... застрелился. Я его ужасно жалел, но понимал, что жить с сознанием своей виновности в гибели людей он не мог. В своей еще детской душе я клялся быть бдительным, быть непреклонным, быть суровым...

Теперь-то я не сомневаюсь в том, что Узюков все понимал, был уверен, что топор палача занесен и над его головой. Своим выстрелом он спасал жену и дочь.

Другой случай — мой дядя Миша. Я уже писал, что он был заместителем наркома финансов Гринько. Когда того арестовали, с дядей случился странный «казус». Как мне со слов тети рассказывала мама, его на ходу поезда случайно вытолкнули из тамбура переполненной подмосковной электрички, когда она уже шла мимо платформы. Дядя ударился головой. Пришлось поместить его в психиатрическую клинику. Ясно помню его лицо, когда через пару лет он оттуда возвратился домой. Даже мне, мальчишке, был виден глубочайший страх в его глазах. Я полагал, что это — следствие помешательства после травмы головы. Теперь мне ясно, что в клинику дядю Мишу спрятали от неминуемого ареста, и он боялся, что опасность еще не совсем миновала. Остальные годы до начала Отечественной войны дядя работал в издательстве «Советская энциклопедия». Во время войны умер.

«Над страной весенний ветер веет. С каждым днем все радостнее жить...» Так пели мы искренне и горячо, проходя в веселой, праздничной толпе первомайской демонстрации по широкой площади мимо украшенного транспарантами большого дома... А в его застенках, неслышные нам, хрипели избиваемые, ни в чем не повинные люди. А потом людской поток выносил нас на Красную площадь, и мы восторженно кричали «Ура!», махали руками и тянулись к мавзолею, где на трибуне в простом наглухо застегнутом полувоенном кителе стоял самый дорогой нам человек, наш защитник, наш «мудрый кормчий».

Теперь, на фоне вышеизложенного я могу приступить к описанию некоторых эпизодов из моей комсомольской юности. Хорошо помню свое первое комсомольское собрание. Оно происходило в начале ноября 1938 года, длилось 3 дня (!) и было посвящено весьма важному для нас вопросу. Дело в том, что по каким-то причинам наша школа к 1 сентября получила распоряжение освободить ранее занимаемое здание. Для нас в одном из дворов того же Петровского переулка уже выстроили из красного кирпича новую школу стандартного образца. Ей был присвоен номер 635. Но переехать в нее мы не могли. Не было закончено внутреннее оснащение — то ли сантехника, то ли электрика. Наши классы на неопределенное время распихали на 3-ю смену по другим школам района. Эту ситуацию и обсуждало то знаменитое собрание. Место для него нам предоставила начальная школа, располагавшаяся в Дмитровском переулке.

Всем заправляли члены старого комитета во главе с Валей Королевым: окончив школу, эти ребята не перестали болеть за ее дальнейшую судьбу. В конце лета они провели «самостоятельное расследование» причин задержки с подготовкой здания к учебному году и пришли к выводу, что виноват в этом недавно назначенный новый директор школы. Уже не помню: то ли он потратил какие-то деньги не по назначению, то ли просто оказался «шляпой». Так или иначе, но «материал» на руках у ребят был достаточно серьезный и хорошо документированный. Неведомого до той поры директора пригласили на наше собрание. Он явился. Всячески старался оправдаться в предъявленных ему обвинениях. Однако после горячих дебатов комсомольцы единодушно решили просить районный отдел образования (РОНО) отозвать горемыку-директора. Ребята из комитета комсомола, конечно, знали, что директор школы — «номенклатура» райкома партии («идеологический фронт!»). Поэтому на собрание пригласили и инструктора райкома партии, ведавшего школами. Он не выступал. Но директора через несколько дней сняли с должности. Я упоминаю об этом собрании не только потому, что оно произвело на меня, новичка, большое впечатление своей деловитостью. Описанный факт иллюстрирует то обстоятельство, что в разгар репрессий, когда права отдельной личности были безжалостно растоптаны властью, игнорировать коллективную волю даже комсомольцев-школьников эта власть еще не решалась.

Директором школы был назначен Георгий Васильевич Гасилов. Он оказался человеком выдающегося организационного таланта и энергии. Особенно сильное впечатление на нас произвели его романтический облик и яркая, страстная речь. Был он невысокого роста, заметно сутулый, со впалой грудью. Говорили, что у него туберкулез. Ходил быстро, энергично жестикулировал. Густые, откинутые назад черные волосы, худое лицо, горящие глаза, усы и бородка «под Ленина» — все соответствовало нашим представлениям о пламенном революционере. Получалась некая комбинация Антона Макаренко (мы все читали его «Педагогическую поэму») и Николая Островского («Как закалялась сталь»). Он преподавал историю партии в 10-м классе по изданному в те годы «Краткому курсу» этой истории под редакцией Сталина. Его речь украшали сильные, импонировавшие нашей молодой нетерпимости декларации вроде: «Нас недаром прозвали твердокаменными!» (это о большевиках). Или: «Большевики меньше всего похожи на кисель, а больше всего — на железо!».

Позднее мы узнали, что перед этим он работал в Наркомпросе. Пост директора школы был явным понижением, но... не более того. Между тем, как почти всех сотрудников Наркомпроса репрессировали.

В следующем, 10-м классе секретарем комитета комсомола школы избрали меня. Стимулируемый Гасиловым, я развернул бурную деятельность. Для начала опишу (не без стыда) преображенный облик комнаты, отведенной нашему комитету. Убранство ее было трогательно слизано со стандартного декора кабинетов райкома партии.

Т-образный стол, покрытый зеленым сукном. Большой портрет Ленина на стене и его же маленький бюстик на этажерке с какими-то молодежными брошюрами. В углу — книжный шкаф, стекла которого прикрыты изнутри складками красного шелка. Как будто там хранятся укрытые от посторонних глаз особо важные документы. На столе секретаря лампа под зеленым абажуром, пластмассовая чернильница и «пятидневка» — пять отрывных блокнотиков для записи намеченного на каждый день, связанных в один ряд. Снаружи на белой двери крупными золотыми буквами на красном фоне: «Комитет ВЛКСМ». И наконец, апогей почтительного подражания: на внутренней стороне той же входной двери — уже «деловое», черным по белому: «Уходя, проверь, заперты ли шкаф и стол» (!). Да, еще раздвижная, кремового цвета занавеска на высоту трети окна. Наверное для того, чтобы голуби не подсмотрели, чем мы там, на 4-м этаже, занимаемся. Впрочем, дело не ограничивалось декором.

Соцсоревнование тогда еще не приняло последующего чисто формального характера. Соревновались заводы, шахты, советские учреждения, издательства, вузы, школы, детские сады... У нас соревновались между собой старшие (7-10-е) классы. Соревновались они, естественно, за наилучшую успеваемость и дисциплину. Но соревнование, как поучал нас Георгий Васильевич, должно быть ежедневной борьбой, а не подведением итогов, когда все позади и ничего уже нельзя исправить. Поэтому и ход соревнования должен наглядно отслеживаться соревнующимися ежедневно!

На 3-м этаже в коридоре висела большая «Доска успеваемости». На ней слева по вертикали были обозначены классы, а правее располагались столбцы, озаглавленные: «отл.», «хор.», «пос.», «неуд.». Каждый день после уроков старосты классов докладывали «учебному сектору» комитета комсомола соответствующие итоги за день. Вечером на доске появлялись свеженаклеенные кружочки с цифрами, указывающими количество полученных различных отметок. Они там оставались весь следующий день. В самом крайнем правом столбике отмечалось, какие классы заняли за прошедший день три первых места.

Еще директор ввел в каждом классе дисциплинарную тетрадь, куда учителя должны были по пятибалльной системе вносить оценку дисциплины на своем уроке. Эти сведения старосты докладывали одновременно с отметками по предметам. Тут же вычислялся средний балл. Он определял продвижение красной ленточки соответствующего класса вправо на другой доске: «Эстафета по дисциплине».

Основным сроком подведения итогов соревнования была неделя. В понедельник после уроков в зале собирался митинг, на который являлись все классы и становились в каре на отведенных им местах. Председатель школьного ученического комитета (учком) подводил итоги прошлой недели и вручал переходящие призы трем лучшим классам. В итогах, кроме успеваемости и дисциплины, учитывались чистота и украшение класса. (У каждого была своя классная комната. От урока к уроку «кочевали» учителя, а не ученики). Переходящим призом служила красивая рамочка, где под стеклом находился соответствующий похвальный текст за подписью самого директора. Эту рамочку победители торжественно водружали на стену рядом с классной доской. Кроме того, класс, занявший 1-е место, получал бесплатные билеты на концерт в Колонный зал Дома союзов, который шефствовал над нашей школой.

Тогдашние школьники принимали весьма близко к сердцу результаты соревнования. Сильные ученики охотно помогали слабым или пропустившим уроки по болезни. Комсомольские группы старших классов брали шефство над младшими... Кроме того, под эгидой комитета комсомола выходил небольшого формата, но ежедневный «Школьный листок». В нем помещались главным образом карикатуры на злобу дня (с соответствующими подписями), выполненные очень талантливым учеником Геной Алимовым.

Наконец, кроме докладов старост, мы учредили и свою службу «чрезвычайных ситуаций». Во время большой перемены я дежурил в комитете, а в каждом классе был назначен «информатор», обязанный в случае каких-либо ЧП немедленно сообщать о них мне.

Мы неосознанно подражали четкой военной организации. шел 1939 год. Фашистская Германия уже начала свою агрессию в Европе. В том. что рано или поздно в войну вступит и Советский Союз, ни у кого не было сомнения. В школе мы развернули и настоящую «оборонную работу». В военном кружке учились разбирать и чистить винтовку. Ходили стрелять в расположенный неподалеку тир. Тренировались в обращении с противогазом и оказании первой помощи. Устраивали учебные тревоги. В комсомольском комитете был ответственный за всю эту работу — Леня Войтенко. Сын военного, он ходил в школу в гимнастерке и крагах. После окончания школы поступил в военно-политическую академию.

Мы, активисты-комсомольцы, очень любили свою школу. Часто задерживались в ней допоздна. Это был наш дом родной. Устраивали разные вечера, спектакли, празднества...

Теперь хочу ненадолго вернуться к нашему директору Г. В. Гасилову. В школе у меня с ним были наилучшие отношения. Я восхищался им. А он, по его собственным словам, гордился своим «питомцем». Однажды даже демонстративно оставил меня на целый день замещать его в качестве директора школы. Я сидел в директорском кабинете. В тот день, помнится, завозили уголь на зиму, какие-то родители приходили со своими проблемами. Летом 1940 года он добился постановки моего доклада на районной научно-педагогической конференции. Доклад был напечатан в журнале «Советская педагогика». После выпускного вечера Гасилов горячо убеждал меня в том, что мое призвание — быть учителем...

Вскоре началась война. Лет двадцать мы не виделись. Я знал, что он стал заведующим одного из РОНО... И вдруг в конце 60-х годов в одном из самиздатовских бюллетеней я прочитал погромную речь Г. В. Гасилова на районной учительской конференции в адрес одного из учителей, подписавшего (как в те годы делали многие) письмо в защиту кого-то из арестованных диссидентов. Документ был подлинный. Я узнал всю хорошо мне знакомую риторику. Конечно там было и «Нас недаром прозвали твердокаменными» и насчет киселя и железа, и многое другое...

Спустя некоторое время Гасилов (видимо, он вышел на пенсию) разыскал мой домашний телефон и, сообщив, что пишет книгу воспоминаний, просил меня написать что-нибудь в приложение в качестве его воспитанника (как у Макаренко, в его книге). Я отказался. Он спросил: почему? Я ответил, что теперь мы находимся на разных идейных позициях. Он потребовал уточнить, на каких же. Я сказал, что не намерен рисковать в разговоре с ним.

Еще через пару лет во дворе нашей бывшей школы собралось много ребят — моих сверстников. Мы устанавливали мемориальную доску с именами погибших в войну одноклассников... Вдруг слышу сзади: «Ну, Остерман, здравствуй!». Оборачиваюсь — мало изменившийся Гасилов протягивает мне руку...

— Извините, Георгий Васильевич, но я Вам руки не подам, — сказал я.

— Отчего же так?

— Я читал Ваше выступление против такого-то (забыл имя).

— Ты не понимаешь! Я его этим спасал...

— Сомневаюсь...

— Смотри, Остерман. У меня в райкоме партии осталось много друзей...

— Дело Ваше...

На том и расстались. Иногда думаю: а вдруг я неправ, считая его подлецом и приспособленцем? Может и вправду спасал от увольнения. Ведь взял же он в 57-м году директором школы в свой район моего друга Кирилла Волкова, побывавшего во время войны в немецком плену...

В заключение этой главы хочу вернуться в довоенные времена и рассказать об одном довольно показательном эпизоде. В сентябре 1940 года меня избрали делегатом IV конференции ВЛКСМ Свердловского района Москвы от 635-й школы. Я отправился на эту конференцию с твердым намерением «свалить» прежний состав бюро райкома. В нашем центральном районе предприятий почти не было, большинство комсомольцев были школьники и студенты. Между тем райком, по моему мнению, уделял слишком мало внимания школам. Я сговорился с другими секретарями школьных комсомольских организаций — мы составили «оппозицию» на конференции. Зная по опыту, что к моменту избрания пленума райкома старое бюро подготовит список членов нового пленума и предложит его голосовать в целом, мы подготовили свой список. Наша «оппозиция» уполномочила меня выступить с критикой работы бюро райкома и предложить за основу наш список. Пленум, избранный по этому списку на выборах бюро райкома, заведомо «прокатил» бы прежних его членов. Как опытный «заседатель», я самым первым подал в президиум конференции заявку на выступление в прениях по вопросу о выборах. (Кстати, конференция проходила в том самом Октябрьском зале Дома союзов, где всего за пару лет до того шли процессы «врагов народа»). Тем не менее, когда начались полагавшиеся по регламенту прения, один за другим стали выступать ставленники старого бюро в поддержку предложенного им списка, а мне слова не давали. Тогда я встал и со своего места громогласно обратился к залу с протестом против того, что президиум конференции явно намерен лишить меня возможности выступить от имени столь многочисленной части делегатов. Комсомольцы-школьники стали шумно требовать предоставить слово. Сторонники власти предержащей кричали: «Подвести черту», то есть прекратить прения. Еле-еле первому секретарю райкома партии удалось восстановить порядок. Он предложил проголосовать список райкома и, если он не наберет более половины голосов, возобновить прения и первое слово предоставить мне. Проголосовали, как полагается, тайно. Большинство, хотя и незначительное, собрал список, предложенный бюро райкома. В наши дни, без сомнения, кто-нибудь поднял бы вопрос о фальсификации результатов голосования. Тогда это нам и в голову не могло прийти — такова была вера в непогрешимость партии...

Через несколько дней меня вызвали на бюро райкома комсомола (практически прежнего состава). Честно говоря, несмотря на все, что мне было известно о борьбе со всякими оппозициями в партии и преследованиях оппозиционеров, я не представлял себе, с каким огнем затеял игру. Большинство членов бюро райкома решительно потребовало исключить меня из комсомола «за попытку срыва работы районной конференции». И только молчавший до конца этих филиппик первый секретарь бюро предложил ограничиться строгим выговором. Так и порешили. Фамилия этого первого секретаря была Дорфман. До появления первых ласточек государственного антисемитизма (ими послужили увольнения в аппарате ЦК партии) было еще далеко.

Глава 3. Ирина и Оля

В здание новой школы мы переехали в середине ноября 38-го года. А 10-го декабря на сцене зала, занимавшего почти весь четвертый этаж, наш драмкружок уже показывал спектакль «Очная ставка». Я его смотрел в театре и поначалу идти не собирался, но потом надумал. Поэтому опоздал к началу. Кое-как пристроив пальто в переполненной раздевалке, стал, невольно торопясь, подниматься по опустевшей лестнице.

На площадке третьего этажа нагнал незнакомую мне девочку, по-видимому, десятиклассницу.

— Вы не знаете, откуда надо входить в зал — с этой или с той стороны? — спросила девочка.

Меня удивило ее черное шелковое, старинного фасона платье с открытой шеей. И очень тонкая талия. А еще — туго облегающие голову темные волосы с пробором посередине. Она их заплела в косу, уложенную пучком на затылке, что оставляло открытым высокий и чистый лоб. Никто из девочек так волосы не убирал. Выражение карих глаз под слегка изогнутыми бровями было тоже непривычно серьезным, но приветливым. Немного застенчиво улыбавшиеся губы казались чуть-чуть воспаленными. Вообще, она мне показалась не то чтобы красивой, но какой-то необычной. И голос своеобразный — мягче, что ли, чем у других.

Я знал, что сцена находится как раз с этой стороны. Поэтому мы пошли неосвещенным коридором третьего этажа в другое крыло здания. Шли рядом, молча мимо белевших в полутьме справа запертых дверей классов, мимо больших окон слева, где неистово сияла луна, наступая на лежавшие на полу косые полосы света с черными перекрестьями. Наши шаги гулко раздавались в пустом коридоре и, вместе с тем, я слышал, как шуршит шелк ее платья. Все это было необычно, даже немного таинственно.

Но самое необыкновенное случилось потом, в зале. Когда мы вошли, оказалось, что он полон, и только в ряду стульев, стоявших сбоку у стены, оставались свободными три последних места. Девочка села впереди, а я рядом с ней, сзади. Нам пришлось повернуться вполоборота к сцене. Я положил руку на спинку ее стула — так было удобнее сидеть. И неожиданно ощутил поток тепла, идущий от ее шеи к моей руке. Как от голландской печки, которую топили у нас дома. С удивлением я посмотрел на чуть наклоненную вперед шею. И потом уже почти не смотрел на сцену, а все на эту трогательно тонкую шею и нежную линию плеч, обрисованную шелком платья. Я не отдавал себе отчета в том, что меня так трогало и восхищало. Мне казалось, что я только хочу понять, почему шея девочки излучает такое сильное тепло...

После спектакля мы познакомились. Ее звали Ира Виноградова, и она, действительно, училась в 10-м классе. Потом стали встречаться на переменах. Сначала вроде бы случайно (мой 9-й класс находился на другом этаже). Обсуждали школьные комсомольские дела. Ее они так же живо интересовали, как и меня. Потом, уже не стесняясь этого, оба торопились найти друг друга: всегда было что-то, чем хотелось поделиться. Потом, чтобы продолжить разговор с этой серьезной девочкой, я стал провожать ее домой. Меня удивило, что она живет в здании гостиницы «Метрополь». Только вход на лестницу, ведущую к ее квартире, был не с площади, а из небольшого тупика с задней стороны огромного здания, рядом с почтой. Ира объяснила мне, что с этой стороны, в бывших гостиничных номерах, размещены семьи многих партийных работников, не имевших в свое время жилплощади в Москве. Ее мама, Ольга Ивановна, читала лекции по философии в Высшей партийной школе. Она родилась в деревне, давно вступила в партию и благодаря своему упорству в учебе достигла звания профессора. Эти сведения вызвали у меня тогда глубокое уважение к Ольге Ивановне, которое затем только подтвердилось.

Я стал приходить в школу заранее и из окна коридора нашего третьего этажа высматривал, когда с Петровки в проходном дворе, ведущем к нашей школе, появится рыженькое пальтишко и синяя вязаная шапочка Иры... (Семья профессора ВПШ, очевидно, в то время жила бедно. Тонкое рыженькое пальтишко служило и в сильные морозы. Тогда под него Ира надевала серый свитер. Кроме свитера и «парадного» черного платья, у нее была еще коричневая блузка и отложным воротничком, застегнутая доверху, без каких-либо украшений. Да еще единственное, белое с цветочками, летнее платье).

Наш взаимный общественный интерес вскоре стал приобретать и личную окраску. Мне помнится одно наше комсомольское собрание. Все комсомольцы школы тогда еще умещались в одном классе... Мы сидим рядом за партой и... вовсе не слушаем то, что происходит на собрании, а заняты бесспорно глупым, но для нас увлекательным делом. Ира рисует на бумажке мой «вензель» в виде буквы «Л» внутри кружка «О». Правая палочка буквы «Л» стоит вертикально, а левая — наклонно. Тогда я забираю бумажку и добавляю еще одну вертикальную палочку слева, так что «Л» превращается в «И», а к правой палочке «Л» пририсовываю два полукружия, образующие слитные Ирины инициалы «ИВ», обведенные кружком. Это — наш общий вензель. Какое-то время спустя я ухитрился выцарапать его рядом с угловым окном третьего этажа большого, облицованного гранитом дома, что стоит на углу Большой Дмитровки и проезда Художественного театра (я там был на дне рождения у нашей одноклассницы). Размеры вензеля и глубина бороздок оказались таковы, что многие годы спустя он был еще хорошо виден с улицы. Как мне удалось это сделать? Вероятно, пока я «художествовал», кто-то в комнате держал меня за ноги.

Но самое яркое впечатление этого счастливого года моей юности осталось от елки в Колонном зале Дома союзов. В январские каникулы на эту елку съезжались малыши со всей Москвы. А в последний день каникул в зале был устроен бал для старшеклассников...

Я встретил Ирину у ее подъезда и мы наискось через сквер направились к Дому союзов. Оба были взволнованы и уверены, что нас ожидает что-то необыкновенное. Знакомая площадь Свердлова мне показалась таинственно красивой. Фонари в сквере еще не горели, и ветви деревьев, одетые толстым слоем инея, искрились бесчисленными отражениями огней площади. Мне казалось, что деревья нарядились специально для этого вечера, что снег под ногами скрипит как-то особенно весело, а проносящиеся по площади машины приветствуют нас шуршанием шин: «Счастливо, счастливо!»

Внизу в гардеробе было тепло, сияли люстры, блестел желтоватый мрамор. Народу набралось уже много. Стоял ровный веселый гул, на фоне которого то здесь, то там слышались приветливые возгласы и вспышки смеха. Кстати сказать, Ирка смеялась неожиданно звонко и заразительно. Смеялись глаза и все лицо ее словно освещалось изнутри веселым светом, пробивавшимся через повседневную серьезность.

Я бережно помог ей снять пальто. И это простое, но непривычное для меня действие тоже было праздником. Она подошла к зеркалу, достала из маленькой сумочки гребенку и поправила свои и без того гладкие волосы. Я смотрел на эту сумочку, на знакомое черное шелковое платье, на всю ее легкую фигурку с удивлением и нежностью, готовыми выплеснуться наружу.

Потом мы поднимались по широкой мраморной лестнице. Я взял Иру под руку. Она немного смутилась, но руку не отняла, и я с почтительной гордостью поддерживал ее тонкую, невесомую руку. Вся стена лестничной площадки представляла собой огромное зеркало. Когда мы отразились в нем во весь рост: она — хрупкая, стройная, с удивительно тонкой талией и я — выше нее на голову, в коричневой замшевой куртке и белой рубашке, оба с сияющими лицами, я подумал, что мы очень здорово смотримся вместе. И тут же почувствовал, что Иринка подумала то же самое. Мы повернулись друг к другу и рассмеялись. Меня переполняло ощущение радостной силы. Сейчас бы я мог совершить любой подвиг. Мне даже представилось, что если бы вдруг случился пожар, как бы я вынес Ирку на руках, а потом снова и снова возвращался в горящее здание и у нее на глазах выносил бы других девчонок.

К действительности меня вернул голос Иринки. Она лукаво спрашивала, будет ли на балу мой друг и одноклассник Костя, с которым она непременно хочет потанцевать.

— Костя очень хорошо танцует, — сказала она, — глядя на меня с преувеличенно невинным видом. В прошлом году на школьном вечере я только с ним и танцевала.

Я понимал, что Ирка нарочно поддразнивает меня, и все же где-то в глубине души шевельнулось ревнивое чувство.

— Конечно, будет. Сдам ему тебя с рук на руки, а сам поищу Наю Островер. Вот с кем и мне давно хотелось потанцевать.

Ира несколько натянуто рассмеялась и сказала:

— Ну нет! К Найке я тебя не отпущу. Это опасно — она слишком хорошенькая.

— Но и Костя парень что надо! — возразил я.

— Ладно. Я танцую с Костей только один танец, а ты смотришь и мне потом докладываешь, как это выглядит со стороны. Идет?

— Один танец — согласен.

— И без компенсации?

— Без компенсации. Ради чистого удовольствия полюбоваться тобой и моим другом. Только не кокетничай с ним.

— Ради твоего спокойствия воздержусь, — рассмеялась Иринка.

Мы поднялись в фойе. В зал еще не пускали, и вся анфилада комнат фойе была запружена ребятами. Пастельно-желтые, голубые, зеленоватые, декорированные белыми лепными узорами стены были украшены гирляндами хвои, пестрыми флажками и разноцветными лентами. От ярко светивших центральных люстр к углам каждого фойе тянулись цепочки китайских фонариков. Простенки между окнами были заняты картинками из сказок, оставшимися от утренников для малышей.

В одном из углов следующего фойе на столике лежала груда цветных открыток, разрезанных зигзагом на две части. Строгая девочка с комсомольским значком на блузке следила за тем, чтобы желающие брали только по одной части открытки.

— Ты можешь отыскать, кому досталась другая часть — так, чтобы разрезы точно совпали. И это будет твоя судьба, — говорила она нарочито серьезно. Ира сказала: «Интересно встретить свою судьбу» и взяла половину разрезанной картинки. Я поискал глазами к ней дополнение, понял, что это дело безнадежное и заявил, что свою судьбу определяю сам.

Затем мы отправились искать Костю. Народу набилось уже много. Веселая толпа теснилась, двигалась во все стороны — по большей части группками девочек и ребят, еще обособленными друг от друга. Не успели мы дойти до конца анфилады, как двери зала распахнулись и оттуда грянули звуки оркестра. Все с радостными криками устремились внутрь.

Мы с Ирой давиться не стали и вошли в числе последних. В дверях остановились, восхищенные открывшимся зрелищем. Зал был погружен в полумрак. Стулья убраны, и в центре, уходя вершиной высоко под потолок, красовалась огромная густая ель. Она сияла огнями сотен разноцветных лампочек и их отражений в больших посеребренных шарах и гигантских цепях золотой канители. Все украшения на ели были огромными, под стать ей самой. Огромные хлопушки и конфеты, огромные яблоки, груши, апельсины — стеклянные или из папье-маше. Подножие огибал громадный рог изобилия, из которого изливался красочный поток: грозди золотистого и черного винограда с виноградинами размером с грецкий орех, большущие коробки конфет, плитки шоколада...

Внезапно сверху из углов ударили лучи цветных прожекторов. Заполнившая зал толпа украсилась пятнами винно-красного, желтого, зеленого и синего цвета. Потом они стали меняться местами. Пошел густой, крупный «снег» — бесчисленные световые пятнышки медленно поплыли наискось и вниз по стенам, колоннам и по самой ели.

Оркестр заиграл вальс. Толпа расступилась. В круг устремились первые пары танцующих. Ира потянула меня за руку. Я взглянул на ее сияющее лицо, заметил, как блестят в полумраке ее глаза, обнял за талию, и мы закружились прямо от двери, прокладывая себе дорогу к центральному кругу. Я любил и неплохо умел танцевать и потому сразу отметил, что Ирка танцует превосходно. Это добавило еще одну радость к тому ощущению счастливой легкости, которое владело нами с самого начала этого волшебного вечера. Мне совсем не приходилось вести ее. Она угадывала каждое мое движение, каждый поворот.

Несмотря на то, что внутри круга уже становилось тесновато, я откинул в сторону левую руку, в которой послушно лежала ее узкая ладонь, откинулся назад сам, держа Иру за талию на почти выпрямленной правой руке. Мы кружились быстро, словно летели. (Нам, наверное, уступали место.) Я видел, как раскраснелось ее лицо, видел счастливую улыбку, сияющие глаза... и не было ничего, кроме этого полета, этой улыбки, этих необыкновенных глаз.

Потом танцевали фокстрот и медленное танго. Я восхищался грациозностью каждого ее движения. Мы не разговаривали — это было не нужно. И не пропустили ни одного танца. Раз в перерыве я увидел на другой стороне круга Костю и показал его Иринке.

— Хочешь потанцевать с ним? — спросил я.

Она посмотрела на меня снизу вверх, потом молча и энергично покрутила головой. А затем прижалась щекой к моему плечу, как бы целиком вверяя себя мне...

Оркестр ушел отдыхать и начался концерт. Артисты были первоклассные: Вадим Козин, Канделаки, Лидия Русланова, Людмила Геоли, Миронова и Менакер. Вел концерт Михаил Гаркави. Зрители стояли, сгрудившись перед сценой. И в этом тоже была прелесть необычности: можно было тихонько перейти с места на место или в промежутке между номерами пробраться вплотную к сцене. Мы с Иркой расположились у самой ели. Я стоял сзади, сцепив пальцы рук на ее талии спереди. Она была такая тоненькая, что я не рисковал слишком приблизить ее к себе. Она только опиралась головой мне на грудь, и я щекой осторожно гладил ее волосы. Мы оба молчали, захваченные этой близостью. И опять, как тогда, в наш первый вечер, я ощущал поток тепла, поднимающийся к моему лицу от ее плеч и шеи.

«Дан приказ ему на Запад, ей — в другую сторону» — пела артистка. И мне казалось, что строгий командир в гимнастерке, перекрещенной портупеей, вручает мне приказ отправиться с важным заданием на Запад, а Ирка провожает меня. Я, сильный и мужественный, держу ее лицо в своих ладонях и говорю: «Не грусти! Я вернусь к тебе. Со мной ничего не может случиться»...

После этого бала наши отношения приобрели более нежный характер. Наконец наступил день, когда мы оба признались, что любим друг друга. Теперь наши провожания затягивались. Сначала я ее провожал до подъезда, потом она меня до угла их тупика, выходящего на площадь. Потом снова к подъезду и опять обратно. И на каждом «конечном пункте» подолгу целовались (благо вечерами там людей было мало), не находя в себе сил расстаться до завтрашнего утра. В школе характер наших отношений всем уже был понятен, и даже девчонки из моего класса перестали подсмеиваться надо мной.

Наконец, где-то в конце февраля мы решили, что мне пора познакомиться с родителями Иры. День был назначен и согласован с Ольгой Ивановной. Я медленно поднялся на второй этаж, пару секунд постоял перед дверью, потом собрался с духом и позвонил. С облегчением услышал торопливые и легкие Иркины шаги. Она открыла мне, веселая, улыбающаяся.

— Ну наконец-то, — сказала она, — мы тебя заждались. Чмокнула в щеку и потащила за собой по длинному и совершенно пустому коридору.

Виноградовы занимали две смежные комнаты. В первой, большой, высокой и светлой, совершенно пустые стены были выкрашены доверху бледно-зеленой клеевой краской. Я подумал, что квартира, наверное, казенная и вешать что-либо на стены не полагается. Слева стоял маленький, потрепанного вида диванчик, на котором спала Ира. Между двух больших окон поместился обеденный стол, покрытый клеенкой. На нем уже стояли чашки, сахарница и вазочка с печеньем. Правый, дальний от окон угол комнаты был отгорожен ширмой. За ней виднелась узкая кровать, накрытая белым узорчатым покрывалом. Там спала бабушка — мать Ольги Ивановны. Я знал все это по рассказам Иры. Единственным роскошным предметом, явно не вязавшимся с этой скудной обстановкой, оказалось стоявшее в левом переднем углу, у окна, большое овальное зеркало (видимо, осталось от гостиничного номера). Оправленное в узорную, из темного дерева раму, оно опиралось на деревянные же львиные лапы.

В правой стене, почти вплотную к окнам высокая, двустворчатая дверь вела в узкую и длинную, но тоже светлую, вторую комнату. Прямо против двери виднелся рабочий стол Ольги Ивановны. Над ним — пара полок с собранием сочинений Ленина. На верхнюю полку опиралась окантованная под стеклом большая фотография Сталина. Слева от стола стоял простой канцелярского вида шкаф, заполненный книгами по марксизму. Перед столом — жесткое рабочее кресло с подлокотниками. К стене, разделяющей две комнаты, притиснулся большой кожаный диван с высокой спинкой. За ним, перпендикулярно к стене, стоял второй такого же вида шкаф с художественной литературой. В отгороженном им дальнем конце комнаты поблескивала металлическая кровать. Стены и здесь были пустые, если не считать висящего над диваном телефона.

Ольге Ивановне на вид было лет сорок пять. Небольшого роста, но плотного сложения, она держалась очень прямо. Гладко причесанные, как у Ирки, волосы уже тронула седина. Лицо ее казалось строгим, и даже грубоватым — с крупными чертами. А глаза — добрые, смотрели чуть насмешливо, но не с иронией или свысока, а как бы приветливо подтрунивая над моим смущением. Она пошла ко мне навстречу, протянула руку и сказала: «Здравствуйте, Лева. Наконец-то мы с Вами познакомимся. Ирочка столько о Вас рассказывала. И все — хорошее».

Из маленькой комнаты вышел отец Иры, Николай Александрович. Взглянув на него, я сразу понял, что он человек мягкий. В том, кто здесь глава семьи, можно было не сомневаться. Одет Николай Александрович был в потертый серый костюм и черную рубашку без галстука. На ногах — домашние войлочные туфли. Густые, с сильной проседью волосы, окружающие изрядную лысину, растрепаны. В левой руке за концы дужек он держал очки в роговой оправе. Ира как-то говорила, что после работы (он служил в каком-то промышленном наркомате) папа любит удобно устроиться на диване и долго вычитывает там газеты.

Николай Александрович мне улыбнулся, крепко потряс руку и сказал: «Сейчас чайку попьем». Вошла бабушка и внесла, видимо из общей кухни, алюминиевый литой чайник. Руки у нее были крестьянские — темные, с узловатыми пальцами, а лицо приветливое и сплошь в морщинах. Я знал от Иры, что бабушка у нее еще молодец, и все домашнее хозяйство на ней. За чаем Ольга Ивановна спросила, куда я собираюсь поступать. Я сказал, что в энергетический, на факультет гидроэлектростанций.

— Понимаете, в сибирских реках пропадает такое количество энергии! Пока закончу институт, там будет развернуто строительство гидростанций, огромных как пять Днепрогэсов. И тогда можно будет осваивать природные богатства Сибири.

Я спохватился, что увлекся, и замолчал. Но Николай Александрович серьезно, как взрослому, сказал мне:

— Вы, Лева, совершенно правы. Такие наметки уже готовятся. Строительство крупных промышленных объектов в Сибири — дело ближайшего будущего. А для них необходима энергия.

После чая Ольга Ивановна ушла к себе в кабинет работать, а мы с Николаем Александровичем играли в шахматы. Иринка сидела рядом со мной и подшучивала над отцом. Он не сердился, хотя и проигрывал, а отвечал ей в тон. Чувствовалось, что они здорово понимают и любят друг друга.

Ушел я часов в десять. Провожая меня до входной двери, Ирка спросила: «Ну как тебе мои старики?» Я только поднял вверх большие пальцы обеих рук.

— Мне кажется, ты им тоже понравился, — сказала Ирка. Потом рассмеялась счастливо, оглянулась на коридор, быстро поцеловала меня и убежала.

В ту весну я часто бывал у Виноградовых. Мы приходили с Иркой сразу после школы. Сначала делали уроки, каждый свои. Потом я ей помогал повторять химию и биологию за 9-й класс. Она уже начала готовиться к вступительным экзаменам в медицинский институт.

Бабушка кормила нас обедом. Я отнекивался, говоря, что сыт, но она и слушать не хотела. «Поешь-ко моих щец», — говорила она округло, по-волжски. — «У тебя дома, чай, так не варят». Щи были, действительно, замечательные — наваристые, ароматные. Часам к пяти приходила Ольга Ивановна, и я норовил уйти, так как знал, что ей надо отдохнуть, а потом работать — готовиться к лекции. Иногда она меня не сразу отпускала. Расспрашивала про мою учебу, про то, как чувствует себя моя мама. Приходил Николай Александрович и предлагал сгонять партию в шахматы. Я боялся, что злоупотребляю добрым отношением Ириных родителей, но мне было так хорошо в этом доме, что я нередко оставался до вечера. Ольга Ивановна уходила в свой кабинет и закрывала дверь, а мы с Николаем Александровичем серьезно, без шуточек играли. Иринка уютно устраивалась, поджав ноги, на своем диванчике и читала...

К концу учебного года меня в доме Виноградовых принимали совсем как своего. Ира мне призналась, что сказала маме о том, что мы в будущем собираемся пожениться. Ольга Ивановна улыбнулась и ответила, что нам еще рано об этом думать. Быть может, она при этом имела в виду мою молодость. Мне еще не исполнилось и шестнадцати лет. Ира была на три года меня старше. В седьмом классе она очень болела и год пропустила, а я выиграл год, поступив сразу во второй класс.

Летом вся семья жила на даче под Москвой. Ира усиленно готовилась к экзаменам. Я не хотел ей мешать и потому приехал к ним только один раз. Дача была «казенная», в поселке партработников, но очень скромная, ничем не отличающаяся от рядовых подмосковных дач: две небольшие комнатки и веранда.

В августе Ира успешно сдала экзамены в 1-й медицинский институт. Утром первого сентября я проводил ее до красного кирпичного здания, находившегося в глубине квартала старого университета. Потом побежал в школу начинать свой выпускной десятый класс.

Ситуация в новом учебном году сложилась совсем по-другому. Я уже упомянул, что меня выбрали секретарем комитета комсомола. Под руководством Гасилова мы начали организацию описанного ранее соцсоревнования, выпуск ежедневного «листка» и кучу прочей комсомольской работы. Ира по анатомии зубрила латинские названия бесчисленных человеческих костей. Встречались мы редко. Иногда мне удавалось сбежать из школы сразу после уроков. Тогда я встречал ее у входа в институт и мы гуляли по улицам часок-другой. В воскресенье, пока еще было тепло, ездили в Парк культуры. Бродили по дорожкам, рассказывали о своих делах, с тревогой обсуждали международное положение. В Европе уже начиналась война... Дома у них я бывал редко.

Быть может, после весеннего разговора с мамой Ирку стала всерьез тревожить разница наших лет. В школе это как-то забывалось — всего на один класс старше. А теперь обозначились целых три года!

— Вот поступишь на будущий год в институт и влюбишься в свою сверстницу. А меня забудешь, — говорила Ира.

Я убеждал ее, что для грядущей долгой совместной жизни разница в три года несущественна. Потом произошло нечто, чему я не придал никакого значения, а Иру, как я понял много лет спустя, должно было глубоко обидеть и встревожить.

Не помню уж, как случилось, что мы оказались у нее дома совсем одни, и никто из взрослых не мог прийти в ближайшие несколько часов. Мы целовались, сидя на кожаном диване в маленькой комнате. Ирка была в своем домашнем халатике. Впервые она позволила мне расстегнуть его верхние пуговицы и целовать розовые соски ее небольших, упругих грудочек. Я это делал с нежностью и наслаждением. Но без вожделения, которого еще вообще не знал. Лица Иринки я не видел. Внезапно она придвинулась ко мне, прильнула, и я ощутил, что все тело ее бьет крупная дрожь. Удивился и только...

Мое половое созревание, очевидно, происходило замедленно. В шестнадцать лет я в этом плане был еще ребенком. А Ира — молодой женщиной. Более того, под внешней сдержанностью скрывался темперамент женщины страстной... Тогда я просто не понял, что она предлагала мне себя, свою близость, а я отверг ее. Ласки наши прекратились. Что она в тот день пережила?!.. Внешне наши отношения остались как будто прежними. Я был уверен, что люблю ее, но она стала сдержаннее. Порой между нами стали возникать размолвки по разным мелким поводам. Я их приписывал ее усталости от занятий в институте. Впрочем, размолвки эти, как правило, продолжались недолго и не очень меня задевали. Кроме одного ярко запомнившегося эпизода.

Ира, как-то еще в школе, рассказала мне, что у нее есть друг и поклонник по имени Яша. Он старше нее. Они познакомились за пару лет до того, когда летом жили рядом на даче. Теперь Яша учился на четвертом курсе Бауманского института и уже дважды просил Иру выйти за него замуж.

Однажды в начале мая этого непростого для нас обоих учебного года Ира сказала, что Яша зовет ее поехать в воскресенье со всей их дачной компанией за город. Я потребовал, чтобы она отказалась. Ирка возмутилась и сказала, что поедет. На этот раз мы крупно поссорились. Утром в воскресенье я выследил, как она вышла из дома с каким-то коренастым, черноволосым парнем. Конечно, это был Яша! Я незаметно последовал за ними. Они весело о чем-то спорили, а я задыхался от беспомощной ярости. Правда, под руку Яша ее все-таки не взял. Прячась в толпе пассажиров, я последовал за ними в метро, доехал до вокзала. У пригородных касс Яшу с Ирой весело приветствовала компания ребят и девушек. Когда они отправились на перрон, купил билет до самой дальней станции и последовал за ними. Зачем все это делаю, я не знал, но не мог так просто повернуться и уйти, в то время как Ира с Яшей уедут из города. Сел в электричку через вагон от них и на каждой остановке осторожно выглядывал из двери — не выходит ли Иркина компания. Наконец они высыпали из вагона. Сердце у меня замерло, я выскочил на платформу и быстро пошел в противоположную сторону. Оказавшись на безопасном расстоянии, обернулся и увидел, что они уже спускаются по лестнице с другого конца платформы. Потом перешли пути и стали подниматься прямо по траве на высокий откос, подходивший к самой железной дороге. Я стоял и с отчаянием следил, как медленно движется вверх вся их оживленная стайка. Они что-то кричали, смеялись, махали руками. Ирка была в своем белом с цветочками платье. Я смотрел вроде бы только на нее, но одновременно в памяти отпечатывалась вся картина: синее-синее небо над краем откоса, свеже-зеленая травка и на ее фоне уже рассыпавшиеся по склону фигурки.

Когда вся компания скрылась за кромкой откоса, мной овладело отчаяние. В душе зрела какая-то злая решимость. Что-то надо было сделать, и немедленно. Послышался гудок идущего к Москве пассажирского поезда. Я смотрел, как стремительно растет контур паровоза с красной звездой на черном круге котла, и вдруг подумал: «Брошусь сейчас под поезд — пусть узнает!». В груди стало холодно, и показалось, что рельсы тянут меня к себе... Но тут же пришла другая мысль: «Не бросишься, не ври!». И одновременно была третья мысль, которая охватывала первые две. Я как бы со стороны понимал, что хочу броситься на рельсы и знаю, что не брошусь. И что все это дешевая романтика. Тем не менее, сжав кулаки, отошел подальше от края платформы. Паровоз с грохотом промчался мимо, а когда отгремел последний вагон, навалилась смертельная усталость, и я уныло, ни о чем не думая, стал ждать прихода электрички, чтобы ехать в Москву...

Не помню, чтобы мы с Ирой встречались в ближайшие после этого июньские дни. У меня в душе не утихали ревность и обида. Кроме того, у обоих началась летняя экзаменационная сессия. И еще одна забота, о которой я сейчас расскажу, занимала у меня то немногое время, что оставалось от подготовки к экзаменам.

Почти одновременно с описанным только что событием, вроде бы подтверждающим мою влюбленность в Ирину, произошло некое, совсем незначительное, скажем так, происшествие, имевшее, тем не менее, весьма серьезные последствия. Но сначала надо, хотя бы вкратце, рассказать о том, что предваряло это «происшествие». И для этого вернуться почти на год назад, в школу.

Осенью 1939 года, когда меня выбрали секретарем комитета, я пользовался уважением у подавляющего большинства старшеклассников. Вспоминаю эпизод. Было назначено комсомольское собрание для разбора «персонального дела». Один из комсомольцев ударил девочку. А меня как раз вызвали в райком комсомола. На собрании разгорелся спор: одни требовали исключения из комсомола, другие предлагали ограничиться выговором. В разгар спора я вернулся. Увидев меня, все собрание дружно зааплодировало: Левка, мол, разберется... Да и внешне я в те времена выглядел неплохо. Одним словом, был «первым парнем на деревне». В это время в одном из девятых классов училась девочка, которую звали Оля Алферова. Высокая, стройная, с длинными и красивыми ножками (это я случайно заметил, когда девочки ее класса бежали после физкультуры переодеваться). Не красавица, но довольно привлекательная. А главное — какая-то загадочная что ли. Лицо ее будто скрывало какую-то тайну. Особенно когда она улыбалась. Не смеялась, а именно загадочно улыбалась. Я как раз прочел рассказ Оскара Уайльда «Сфинкс без загадки». И назвал ее про себя «Сфинкс улыбчатый».

Почему она положила глаз на меня, не знаю. Может быть, ради самоутверждения? Она была (как некогда Тася) из очень простой семьи. В учебе не отличалась, да и в комсомольской работе тоже. Главным ее «козырем» была эта загадочная улыбка. Она стала открыто обольщать меня. Старалась быть всегда поближе и, когда я смотрел на нее, улыбалась. Загадочно и, вместе с тем, призывно. Мне льстило ее особое внимание, и дразнила эта улыбка. Хотелось понять, действительно ли она скрывает какую-то тайну или это тоже «сфинкс без загадки». Ребячество, конечно! Впрочем, в течение всего года я никак не реагировал на ее внимание. Ведь у меня была Ирка.

Но вот близко к концу учебного года мы устроили в школе после уроков «учебную тревогу». На лестничных площадках стояли патрули (в противогазах!) и проверяли наличие документов (школьных дневников). Сандружинники ловили оплошавших учеников, попавших в «отравленную зону», укладывали их на носилки и тащили в «госпиталь», развернутый в кабинете школьного врача.

Я, как командующий учением, сидел в комнате комитета комсомола, принимал донесения и не мог никуда отлучиться. Как в той же комнате оказалась Оля, не помню. Возможно, принесла какое-то донесение и сказалась «раненой». Тревога длилась долго, мы были одни. Молчали, говорить было не о чем. И тут, видимо со скуки (донесения были редки), мне пришла в голову шальная мысль — попытаться выведать ее «тайну». Для этой цели, уверенный в ее влюбленности, я поцеловал ее в губы. При этом думал: «Зачем это? Ведь мне вовсе не нравится эта странная девушка. Видела бы Иринка...» С удивлением отметил, что она не ответила мне — ее губы оставались неподвижными. Но и не отстранилась! Поцелуй этот остался единственным. Дорога к тайне не открывалась.

До самого конца регулярных школьных занятий между нами больше ничего не было. Надвигались выпускные экзамены. Накануне их первого дня комсомольский актив — человек пять-шесть — решил на всю ночь остаться в школе, чтобы украсить ее. Мыли окна и двери классов, где должны были проходить экзамены. В раздевалке у входа и по всем подоконникам третьего этажа расставили цветы, купленные в тот же вечер. Повесили плакаты с пожеланиями успеха. Работали весело, с энтузиазмом, сами удивляясь своему «подвигу» (ведь наутро надо было писать сочинение). Гасилов тоже провел с нами всю эту короткую июньскую ночь.

И еще вместе с нами работала Оля. Она оказалась на редкость проворной и исполнительной девочкой. Тряпки, краски, букетики цветов — все оживало в ее быстрых руках. Когда с рассветом мы уходили из школы, я поблагодарил ее за помощь. Она опять улыбнулась, но теперь уже не загадочно, а просто выражая радость причастности к совместно совершенному хорошему делу. И я тоже взглянул на нее совсем другими глазами. Пустое любопытство заменили теплое чувство признательности и искренняя симпатия.

Потом были выпускные экзамены. Я окончил школу с аттестатом отличника (медалей тогда еще не придумали), отнес его в приемную комиссию Энергетического института и через пару дней был зачислен студентом первого курса факультета гидроэлектростанций. После чего уехал куда-то на юг отдыхать...

В институте я учился легко. Самым страшным предметом у нас было черчение. Преподаватели — два «свирепых брата» Бузниковы — имели одну и ту же садистскую привычку. Когда студент приходил им сдавать очередной «лист» (полноразмерный лист ватмана, заполненный обведенными тушью чертежами, а это добрая пара недель кропотливой работы), то, обнаружив ошибку, варвар-преподаватель исправлял ее жирным красным карандашом. Стереть его было невозможно. Весь лист приходилось чертить заново. А у меня ошибок не бывало! Более того, даже эти вандалы не могли удержаться от похвалы качеству моей работы. Видимо, сказывался некий прирожденный талант. Недаром мой отец и старший брат выбрали профессию архитектора.

Благодаря успехам в черчении у меня оставалось довольно много свободного времени. Я пользовался им, чтобы наведаться в школу — посмотреть, как мой преемник на посту секретаря продолжает начатые мной дела. Каждый раз я встречал Ольгу. Она по-прежнему льнула ко мне. И я, вспоминая ту ночь в школе, уже не оставлял без внимания ее загадочное для меня чувство. Мы прогуливались по Петровке, я провожал ее. На прощание целовались. Иногда ее губы порывисто, словно нарушая какой-то запрет, отвечали мне. Во время этих прогулок я с увлечением рассказывал ей об институте, советовал поступать в него же. А она почти все время молчала. Помню раз — это было 1 мая 1941 года — мы идем по иллюминированной улице Горького мимо витрин магазинов, где выставлены архитектурные проекты новых строек. Я спрашиваю ее:

— Почему ты все молчишь, Оля? Почему никогда не говоришь со мной откровенно о том, что ты чувствуешь?

— Я открою свое сердце тогда, когда поверю тебе, а сейчас не верю.

Оля права. Ведь я продолжаю встречаться с Иркой. Правда, редко. И по большей части эти встречи кончаются размолвками. Ирка стала такой нервной! Мы спорим о целесообразности нашей — разумеется, временной — «дружбы» с фашистской Германией. Я не разделяю ее тревоги, хотя тревога уже носится в воздухе.

— Если мы выступим сейчас против Гитлера, — говорю я, — то Англия, Франция и США немедленно заключат с ним союз против нас. Вспомни Мюнхен. Все они империалисты и больше всего ненавидят и боятся СССР.

— Но если мы будем оставаться в стороне, — возражает Ира, — то Гитлер быстро добьет Францию, поставит своими ракетами на колени Англию. США, не имея базы в Европе, вмешаться не смогут, и Германия, опираясь на все ресурсы покоренной Европы, обрушится на нас. А насчет союза империалистов, как ты выражаешься, я сильно сомневаюсь. Если не правители, то народы Европы и США прекрасно понимают, что такое фашизм и чем он им грозит в будущем.

— Ты веришь, что народы могут помешать своим правителям и генералам? Веришь в демократию?

— Да, верю.

— А я — нет. Все это одна вывеска!

Мы больше не понимаем друг друга! А может быть она чувствует, что у меня появилась другая девушка?.. И эта моя холодность к ней как к женщине (добавлю я сейчас).

Тем временем мы ездим с Олей в тот же Парк культуры, катаемся на речном трамвае по Москве-реке. Она по-прежнему молчит, но слушает меня внимательно. Мне с ней легко — никаких проблем! И я «заливаюсь соловьем». Не перед Иркой же мне похваляться студенческой вольницей! А тут еще обида на нее за эту злополучную прогулку за город с Яшей...

Но время от времени мне становится стыдно. Зачем я морочу девушке голову? Зачем целуюсь с ней? Ведь это все то же любопытство, та же загадка. Я же не люблю ее! Наконец решаюсь сказать ей, что нам лучше не встречаться. И неожиданно слышу в ответ:

— Если мы не будем встречаться, я брошу школу и не буду сдавать экзамены.

Я ей верю. Эта странная девушка может выкинуть и такое. Бог с ней! Подожду конца экзаменов. Остается одна неделя. Но вот экзамены закончены. Прошел и выпускной бал... Еще небольшая отсрочка: 20-го июня у Ольги день рождения. Отмечать будут у нее дома в субботу 21-го. Не буду портить ей праздник. Серьезно поговорим потом...

Этого «потом» не случилось. 22-го июня началась война...

Хорошо помню первую воздушную тревогу. Как потом сообщили — учебную. За ней вскоре последовала вторая. Думали, что тоже учебная, пока высоко в небе не появились немецкие самолеты-разведчики. Оба раза было жутковато и вместе с тем почему-то весело. Спорили о том, продлится ли война три-четыре месяца или Красная Армия разгромит фашистов раньше. Я досадовал, что не буду участвовать в этом разгроме. Всех ребят из моего класса уже призвали в армию, а мне еще не исполнилось восемнадцать лет.

Затем немцы стали неожиданно быстро продвигаться. Появились слухи, что все самолеты нашего переднего эшелона уничтожены на аэродромах, потому что не могли взлететь. Кто говорил, что не завезли бензин (измена?), а кто — что весь летный состав был в увольнительной по случаю воскресенья. Газеты сообщали о парашютных десантах, о «психических атаках» пулеметчиков на мотоциклах. Они мчались по дорогам, стреляя наугад, чтобы посеять панику. О трех месяцах уже никто не вспоминал. Стали вводить затемнение. В остальном город жил еще своей обычной жизнью. Вузы начали прием заявлений. Начал занятия и наш второй курс. Но вскоре было объявлено, что 1 июля нас отправят на «трудфронт» — рыть противотанковые рвы. В тот же день отправляли в Ростовскую область эвакуированных из Москвы детей, под надзором девочек, окончивших нашу школу. В их числе была и Оля, успевшая до отъезда подать документы в энергетический институт. Ни с Олей, ни с Ирой я не успел даже толком попрощаться...

Наш эшелон отправился вечером с запасного пути Рижского вокзала. Ехали в товарных вагонах («теплушках»). Спали вповалку на деревянных нарах и на полу. Следующий день был солнечным, жарким, совсем мирным. Мелькали телеграфные столбы. Рядом с вагонами бежали, то стремительно падая, то взмывая вверх, линии проводов. Дверь теплушки была отодвинута. Мы по очереди сидели на полу в ее проеме, свесив ноги и держась руками за деревянный брус, пересекавший проем двери. Нас обдувал теплый ветер. Было хорошо и лишь чуть-чуть тревожно. Долго стояли в Ржеве. Потом по другой дороге поехали на юг. Проехали Вязьму и снова повернули на запад. Выгрузились уже вечером на станции Издешково. Колонной человек в шестьсот прошли к длинной, пустой грузовой платформе и расположились там на ночлег под двускатной крышей, опиравшейся на редко стоящие железные столбы. Командиры взводов раздали сухой паек. Я с чайником сбегал на станцию за кипятком. Пока поужинали, стемнело. Только небо еще оставалось светлым. Стали укладываться спать, и тут где-то рядом, забили зенитки. Самолетов не было видно, но в перерывах между выстрелами явно слышался низкий, чуть звенящий гул моторов. Потом слева над краем крыши нашей платформы и довольно высоко появилось первое звено немецких бомбардировщиков. За ним второе и третье. Светлые, освещенные заходящим солнцем машины четко вырисовывались на фоне еще более светлого неба. Казалось, они плывут медленно, не обращая внимания на суетливую пальбу зениток.

Вдруг первое звено стало круто разворачиваться вправо и, снижаясь, пошло прямо на нас. Я понял, что сейчас начнут бомбить. Мы располагались посередине широкой платформы. Поэтому самолеты вскоре скрылись за краем ее крыши. Тем временем начало разворачиваться второе звено. Я подумал, что мне не страшно и значит я не трус. Но все же прижался к цементному полу и укрыл голову под рюкзак. Мне показалось, что прошло много времени и немцы, наверное, пролетели над платформой, когда раздались первые взрывы. Не оглушительные. Вероятно, бомбы упали далеко. Потом последовали еще взрывы. Как будто ближе. В перерывах между ними мы слышали, как часто, захлебываясь, били зенитки. Затем взрывы прекратились. Зенитки полаяли еще несколько секунд и смолкли. На мгновение стало совсем тихо. Потом зашевелилась, загалдела вся платформа. Каждый спешил рассказать, как он совсем не испугался. Только голоса были более громкими и руки чересчур энергично двигались, показывая, как летели самолеты и откуда били зенитки. Потом все понемногу успокоились, затихли, и остальная часть ночи прошла спокойно, хотя где-то на станции полыхал пожар...

Утром стало известно, что по радио будет выступать Сталин. На одном из столбов платформы висел динамик. Когда такой знакомый голос произнес: «Товарищи, братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои...» у меня спазмой сдавило горло. Сталин был с нами, здесь, рядом! Я слышал, как в паузах булькает вода в стакане. Чувство любви, преданности Родине и Сталину переполняло все мое существо...

Днем колонна построилась и проселочными дорогами направилась к месту работы. Расположились лагерем в хозяйственных постройках соседней деревни. Весь отряд нашего факультета поместился в одном большом сарае. Стали сооружать очаг из кирпичей, оказавшихся в складе неподалеку. Из деревни приволокли котел. После обеда грузовик привез лопаты, и командиры отрядов во главе с каким-то военным отправились намечать линию будущего рва. Подъем был назначен на шесть часов утра...

Копать начали весело, наперегонки. Но уже к обеду здорово устали. У многих, в том числе и у меня, на руках появились водяные мозоли. Командир отряда добыл в деревне рукавицы, но все равно каждый бросок лопаты был очень болезненным. К вечеру едва дотащились до своего сарая. Даже есть не хотелось. Наутро так ломило спину и руки, что насилу поднялись. Такими же тяжелыми были и следующие дня три. Но работа шла (по двенадцать часов в день), ров обозначился и темной, трехметровой ширины лентой уходил в обе стороны к соседним отрядам.

Потом стало легче, спина пообвыкла, кожа на руках загрубела, появилась сноровка. Когда углубились метра на два, пошла жирная, красноватая глина. Копать ее было удобно — лопата отрезала ровный, блестящий пласт. Но зато эти пласты стали куда увесистей, чем земля. А до контрольной глубины в три с половиной метра оставалось еще копать и копать! Ребят послабее командир нашего отделения поставил откидывать глину от края рва. А я и еще двое студентов кидали ее со дна. Теперь каждый бросок приходилось делать с замахом, так, чтобы пласт глины с шорохом соскальзывал с лопаты и летел высоко вверх на кромку рва. Это стало нашей специальностью. По мере того как ров продвигался, мы переходили с одного придонного участка на другой. Я гордился своей ответственной ролью, но к вечеру уставал до смерти, хотя спину и руки по утрам уже не ломило.

Перед сном мы с моим корешем Витей Киреевым, лежа на соломе возле сарая, глядели в прозрачную высь предзакатного неба и разговаривали. Вспоминали Москву. Дом за домом мысленно проходили по знакомым улицам... Почти каждый вечер, в одно и то же время над нами шли на Москву бомбардировщики. Им никто не мешал. Они ровно, уверенно, хотя из-за большой высоты и негромко, гудели моторами. Часа через два, уже ночью, летели обратно. Мы с Витькой гадали, насколько успешны их налеты. Из Москвы вестей не было. Конечно, подступы к ней охраняют и зенитки, и истребители. Но самолетов было много, и какие-то, наверное, прорывались к городу. За своих близких мы не тревожились — рядом было метро. А вот не знать, что с городом, велики ли разрушения, много ли жертв бомбардировок было тяжело. Все сходились на том, что невелики и немного, но поручиться за это, конечно, никто не мог.

Так прошел весь июль. Мы дважды переходили на новое место. Очерченная густой тенью, линия рва тянулась насколько хватало глаз. Странное дело — я почти совсем не думал об Ирине. И не потому, что она оказалась права: Гитлер коварно обманул Сталина. Просто последние воспоминания о встречах с Иркой были безрадостными. А хотелось вспоминать что-то хорошее, теплое и легкое, к чему можно будет вернуться после войны. В этом плане образ Ольги постепенно обрел черты необыкновенной привлекательности. Как я мог думать расстаться с ней? Ведь она меня любит беззаветно. И я ее люблю! Я писал ей нежные письма, хотя и не мог их отправить — никакая почта нас не обслуживала. Но мне становилось легче, когда я писал. Переносился мысленно в ее комнатку, где мы целовались, гулял с ней по аллеям парка. И она приветливо и радостно улыбалась мне...

Но вот в конце месяца я случайно узнал, что в деревню, находившуюся в нескольких километрах от нашей, прибыла колонна студентов 1-го медицинского института. И все во мне вдруг всколыхнулось. Ярко вспомнился тот бесконечно счастливый школьный год. Что если Иринка там, в этой колонне? Шансы невелики. У нас девушек на трудфронт не очень-то брали. Но в медицинском большинство студентов — девчонки. Может быть, их поставят на другую, менее тяжелую работу. Я не находил себе места. Удалось выяснить, что медики остановились на большой привал, будут обедать, а потом уйдут. Я решил сбегать туда. Отпросился у командира взвода и побежал. Меня лихорадило: неужели опоздаю? В котором часу они встали на привал, я не знал. Быть может, сейчас они уже уходят. Старался бежать быстро, но так, чтобы не сбить дыхания. И все же начинал задыхаться. Пот лил градом, сердце колотилось отчаянно. Поневоле переходил на быстрый шаг. Но беспокойство подстегивало. «Жалеешь себя, — говорил я вслух, — а она уйдет и мы, может быть, никогда не увидимся! Тряпка! Беги — не помрешь!» И я снова пускался бежать. И снова через несколько сотен шагов, когда в глазах темнело, переходил на ходьбу.

Предположение, что мы можем никогда не увидеться, имело под собой некоторое основание. Дня за два до того впереди линии нашего рва, на берегу небольшой речушки, появились красноармейцы. Они начали рыть окопы и устраивать огневые точки. Стало ясно, что раз уж здесь начали готовить резервную линию обороны, значит немцы близко. Ров был почти готов, оставались только перешейки между участками соседних колонн, которые должны были срыть в последнюю очередь, так как по ним еще проходили к фронту наши автомашины. (Потом говорили, что по этим перешейкам прошли немецкие танки). Ожидалось, что скоро студентов вернут в Москву. Мы с Витькой решили просить командира воинской части, рывшей окопы, взять нас к себе. Оба хорошо знали винтовку и хорошо стреляли в тире...

...Когда я уже буквально падал от изнеможения, дорога вышла из леса на опушку и невдалеке на пригорке я увидел деревню. Колонна была еще там. Чтобы отдышаться, я уже не побежал, а пошел к деревне. Сначала быстро, потом все медленнее, страшась узнать, что Иринки нет среди студентов, хотя с самого начала был к этому готов... Она была там!

Самого момента нашей встречи я почему-то не могу вспомнить, но хорошо помню, что было потом. Колонна должна была отправиться через полчаса. Мы с Ирой вышли за деревню и пошли по дороге среди высокой, пыльно-желтой, сухо шелестящей пшеницы. Поле было большое, окаймленное лесом. Солнце палило, безоблачное небо было подернуто дымкой. Мы шли, взявшись за руки, и говорили, торопясь рассказать все, что с нами произошло за этот огромный месяц. Я расспрашивал о Москве, о бомбежках, о том, что у нее дома. Рассказывал о Витьке и ребятах. Вдруг Ира остановилась и показала в сторону леса:

— Смотри, видишь?

Я посмотрел. Далеко за лесом в небе почти неподвижно висели немецкие бомбардировщики. Я уже привык и издали узнал их контуры.

— Смотри, смотри! — настойчиво повторила Ира.

Я взглянул еще раз и увидел, как падают бомбы. Это и я видел в первый раз. Короткие темные черточки отделялись от фюзеляжей, медленно, как бы нехотя, поворачивались и, описав четкую дугу, падали где-то за лесом. Разрывов не было слышно. Этот безмолвный полет бомб и неподвижность самолетов — все было как во сне, как-то нереально, не взаправду и, вместе с тем, было абсолютной правдой. Там, за лесом, рвались бомбы, погибали люди, стонали раненые. А здесь была тишина, припекало солнце, и легкий ветерок обдувал наши лица.

Бомбежка окончилась, мы очнулись. Я подумал, что, может быть, сам скоро окажусь под бомбами. Страха не было, но говорить больше не хотелось. Хотелось прижаться лицом к Иркиному лицу, найти губами ее губы и так стоять, ни о чем не думая. Я потянулся к ней, обнял. Но она мягко отстранилась, посмотрела мне в глаза своими потемневшими глазами и тихо сказала: «Нет, Лева, сейчас нельзя — война, гибнут люди». И я вдруг понял, что действительно нельзя, хотя не смог бы объяснить, почему...

Мы вернулись в деревню, где уже строилась походная колонна...

Дня через три ров на нашем участке был закончен, но нас перевели в другое место, где работа задержалась. Там мы провели только три дня. Ночью нас подняли по тревоге, кое-как построили и быстрым маршем повели куда-то. Вскоре по рядам распространился слух, что немцы выбросили десант и мы выходим и окружения. Приказано было идти молча. Мы шли и шли без остановок по мягкой, еще теплой пыли едва серевшей в темноте дороги. Взяв друг друга под руку, засыпая и просыпаясь на ходу. Утром пришли в большую деревню, где были наши войска, повалились на траву и уснули. А вечером приехали военные грузовики и отвезли нас в Москву.

Ира оказалась в городе. Их колонне не пришлось даже начать работать. Оли в Москве еще не было. Она возвратилась в начале сентября, получив извещение о приеме в Энергетический институт.

Глава 4. Мимо фронта

Москва очень изменилась за то время, что я пробыл на трудфронте. Окна домов заклеены бумажными крестами — от взрывной волны. Зеркальные витрины на улице Горького «ослепли», доверху заложенные мешками с песком. Странно выглядит Большой театр, гостиница «Москва» и другие крупные здания, разрисованные огромными пятнами камуфляжа. Днем на площадях отдыхают грузные на вид аэростаты воздушного заграждения. Их охраняют девушки в военной форме. По вечерам, еще засветло аэростаты поднимаются в небо и парят там, как бы перекликаясь между собой. На плоских крышах многих домов стоят зенитки. На подходящих к Москве шоссе лежат, пока что по обочинам, сваренные из мощных стальных балок противотанковые «ежи». Днем на улицах людей немного, а машин совсем мало — их реквизировали для фронта. На перекрестках вместо милиционеров стоят военные регулировщики. Вечером улицы и вовсе пустеют — жители спешат по домам до начала налета. Синим светом фосфоресцируют таблички с названиями улиц. Автомобили с тускло-синими фарами едут медленно...

Метро заканчивало работать рано. В него начинали впускать людей для укрытия от бомбежки. Многие предпочитали идти туда спать, не дожидаясь объявления воздушной тревоги. У входов на станции заранее выстраивались очереди москвичей со свертками подстилок, одеял и подушек. Очереди выглядели буднично, и это произвело на меня сильное впечатление. Темнело тоже рано, и я вместе с другими ребятами, еще остававшимися во дворе, отправлялся дежурить на крышу. До начала налета устраивался на лестнице, ведущей на чердак (там горела лампочка) и читал по-английски адаптированный для начинающих рассказ Оскара Уайльда «Соловей и роза».

Теперь немцы прилетали в темноте. Привычно выли сирены, и густой голос диктора медленно, с расстановкой повторял: «Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!» Те, кому неохота было стоять в очередях у метро, отправлялись в бомбоубежище, находившееся в соседнем переулке. Впрочем, многие, уповая на судьбу, оставались дома.

По чердаку, по чердачной пыли, напоминавшей детство, я проходил к слуховому окну и вылезал на крышу. Немецкие бомбардировщики бросали главным образом «зажигалки». Мы их хватали рукой в рукавице и сбрасывали во двор. Впрочем, имела место и некоторая вероятность попасть под фугасную бомбу. Несколько домов в центре были уже разрушены. Одна бомба попала в Большой театр.

Опять, как при первых тревогах в самом начале войны, было жутковато и весело следить, как быстро из конца в конец ночного неба метались лучи прожекторов. Вдруг два или три луча останавливались, и в их перекрестье ярко блестел маленький серебристый самолетик. Со всех сторон споро и деловито били зенитки. Вскоре я научился различать «голоса» тех, что были расположены где-то близко. Феерическое зрелище являли собой красные линии трассирующих пуль из зенитных пулеметов.

Немцы все продвигались. На всех фронтах. Дважды в день радио передавало сообщения Совинформбюро. Люди группками собирались на улицах около громкоговорителей, установленных на фонарных столбах. Слушали молча, хмуро. Наши войска «отходили на заранее подготовленные позиции, нанося врагу тяжелый урон в живой силе и технике». Но сколько еще было у Гитлера этой силы и техники? На него работала вся Европа, а открытие второго фронта союзниками (Англией и США) все откладывалось.

Предприятия и учреждения эвакуировали из Москвы. Говорили, что на некоторых заводах рабочим выдают зарплату за два месяца вперед и распускают. По-видимому, эти заводы эвакуировать не будут. По городу ползли тревожные слухи. Говорили, хотя в сводках этого не было, что немцы уже взяли Вязьму, которую мы так весело проезжали всего два месяца назад. «Знатоки» мрачно утверждали, что по шоссе от Вязьмы немецкие танки могут дойти до Москвы за шесть часов. Общая тревога нарастала...

1 сентября начались занятия в институте, хотя явно чувствовалось, что ни профессорам, ни студентам не до лекций. У меня лично была только одна забота — попасть на фронт. В октябре мне, наконец, исполнялось восемнадцать лет. Но я уже выяснил, что в военкомат соваться бесполезно. Энергетический институт был отнесен к категории учебных заведений, имеющих оборонно-стратегическое значение. Всех его студентов «бронировали», то есть освободили от призыва в армию. К счастью, я узнал в институтском комитете комсомола, что будет формироваться «коммунистический батальон» из членов партии и комсомольского актива. В случае, если немцы подойдут к Москве, батальон будет стоять насмерть. Я был комсоргом группы. Секретарь партбюро института самолично внес меня в список батальона и сказал: «Жди вызова в казарму для прохождения ускоренного курса военной подготовки. А пока, чтобы не создавать паники, ходи на занятия». Я успокоился. Победа или смерть — такая альтернатива отвечала моему настроению. В середине сентября стало известно, что институт будут эвакуировать из Москвы. Во дворе нового здания жгли какие-то ненужные архивы, в воздухе летал пепел. Но меня это уже не касалось. Каждый день я ждал вызова в казарму коммунистического батальона.

Сразу после возвращения с трудфронта я позвонил Иринке. Вплоть до 1 сентября мы встречались почти ежедневно. Бродили по ощетинившемуся городу и то обсуждали последние новости с фронтов, то подолгу молчали. Она очень нервничала и была как-то подавлена. Военкомат отказался направить ее в школу медсестер и предложил продолжать учебу в медицинском. Ей сказали, что специальная подготовка уже включена в программы всех курсов и, если потребуется, студентов-медиков будут посылать на фронт прямо из института.

Нас обоих тревожило быстрое продвижение немцев к Москве. Но если я сохранял определенный оптимизм, уповая на коммунистические батальоны, которые, разумеется, создавались не только в нашем институте, то Ирка относилась к этому скептически.

— Неужели ты думаешь, — говорила она, — что даже самоотверженные, но плохо обученные пехотинцы, сколько бы их ни было, смогут задержать продвижение танковых колонн и всей профессиональной немецкой армии? Ну перебьют всех вас — что толку?

Мы раздраженно спорили, даже ссорились. Потом спохватывались и мирились. Иногда мне казалось, что на любую мою реплику Ира отвечает возражением ради возражения. Я просил у нее прощения, объяснял, что нервничаю потому, что мое место на фронте, а не на крыше с ребятишками. Никаких нежностей между нами не было: я хорошо помнил ее слова, сказанные там, на поле во время нашей встречи на трудфронте. Порой мне казалось, что кроме общей тревоги Ирку гнетет что-то сиюминутное, какая-то проблема. Но мне она не говорила ничего. Один раз только обмолвилась, что тревожится за родителей. На вопрос «почему?» — не ответила. Я часто заходил к ним домой, но Ольгу Ивановну и Николая Александровича почти не видел. Они теперь приходили поздно, когда мне уже пора было отравляться на свою крышу.

В начале сентября вечером вдруг позвонила Ольга — она только что вернулась. Сказала, что ее приняли в наш институт и завтра она поедет на занятия. Я ужасно обрадовался. Договорились ехать вместе (она жила на нашей улице). В сентябре-октябре мы ежедневно встречались в институте, вместе возвращались. Часто днем бродили по городу или ездили в парк. В непогоду оставались у нее, благо, никого из родителей днем дома не бывало. С Ирой я встречался вечером — она училась во вторую смену.

Характер наших отношений с Олей складывался совсем иначе, чем с Ирой. Во-первых, она, так же как и я, была уверена, что немцы Москву не возьмут, хотя оснований для такой уверенности не было ни у меня, ни у нее. Во-вторых, она, в отличие от Иринки, полагала, что, пока война нас не разлучила, следует радоваться каждому дню, что мы проводим вместе, каждой минуте счастья, которую нам дарит любовь. Так мы оба стали называть нашу взаимную привязанность. Теперь Оля щедро оделяла меня своей нежностью и лаской. Мне было легко с ней, и я отвечал ей взаимностью, может быть, лишь чуть-чуть преувеличенной.

Передо мной мое письмо к Оле, датированное 20 июля 42 года. (Откуда оно послано и как вернулось ко мне, я расскажу позднее). Это письмо начинается обращением «My love!» Оно посвящено воспоминаниям о раннем периоде наших отношений. В частности, о сентябре-октябре 41-го года. Там есть описание такой сценки:

«Чудесные два месяца. Я лежу в знакомой комнатке на кровати и смотрю на клочок неба за окном. Отчего мне так хорошо? Никогда я не чувствовал себя так покойно и радостно, так светло... Я глажу родное, теплое тело. Оно рядом, оно греет меня. Тревожные дни октября, но я чувствую себя уверенно — рядом друг, с ним пойдем вместе любой дорогой».

Читатель, не спеши из этих строчек делать вывод, что между нами уже тогда установилась «интимная близость». Я-то точно знаю, что был ее первым мужчиной, но... четырьмя годами позже, уже после войны. Такие в те времена господствовали нравы. Большинство юношей и девушек до женитьбы не допускали и мысли о чем-то большем, чем ласки и поцелуи. (На фронте перед лицом ежедневно грозящей смерти и этот запрет рухнул. Но и после войны, когда жизнь вошла в более или менее нормальное русло, до «сексуальной революции» в мире, а тем более в СССР, оставался еще добрый десяток лет). Кроме того, Оля была так же молода, как и я. Женщина в ней еще не проснулась.

В начале октября ситуация на фронте стала критической. Немцы уже подходили к Истре. Эвакуация из Москвы шла полным ходом. Говорили, что Казанский и Ярославский вокзалы запружены людьми, что на шоссе Энтузиастов рабочие останавливают автомашины. Если обнаруживают кого-то, кто «драпанул» с казенным имуществом или деньгами, высаживают и избивают. Занятия прекратились. Энергетический институт готовился к эвакуации, составлялись списки эшелона. В комсомольском бюро курса мне просто сказали: «Коммунистического батальона не будет. Отправляйся вместе со всеми».

Я не знал, что мне делать. Эвакуироваться я не собирался. Оля — тоже. Надо было отыскать возможность попасть в армию. Но как? Еще в самом начале войны в Москве формировались дивизии народного ополчения. Но этот процесс был давно закончен. Возникла идея отправиться пешком на восток от Москвы, где, как говорили, подходят войска из Сибири, и постараться примкнуть к ним. Но удастся ли это? Меня могут принять за шпиона. Я решил посоветоваться с Ольгой Ивановной и попросить ее содействия. Ведь если какие-то специальные отряды для защиты Москвы формируются, то это дело, конечно, возглавляет горком партии, где у нее, наверное, есть знакомые. Позвонил, и Ольга Ивановна назначила мне прийти к ней на следующий день вечером...

Мне открыла Ира. Накануне мы с ней в очередной раз глупо поссорились. Она холодно сказала, что у мамы посетитель и она просит меня подождать несколько минут. Мы прошли в большую комнату и сели оба на Иркин диванчик, но поодаль друг от друга. Я лихорадочно повторял про себя аргументы, которыми надеялся убедить Ольгу Ивановну, что эвакуироваться с институтом никак не могу. Ира тоже молчала и читала или делала вид, что читает какую-то книжку.

Я понимал, что это нелепо, что момент слишком серьезен. Мне хотелось объяснить Ире, зачем я пришел, но я ждал, что вот-вот посетитель уйдет и Ольга Ивановна позовет меня. Начать рассказывать и быть прерванным на полуслове было бы тоже нелепо. Так в тревожном молчании прошло минут десять. Наконец дверь в кабинет отворилась, Ольга Ивановна проводила своего гостя и позвала меня. Мы сели на кожаный диван, и я стал торопливо рассказывать о коммунистическом батальоне, об эвакуации института, о том, что учиться сейчас, когда решается судьба страны, я все равно не могу. От волнения меня трясло. — «Успокойтесь, Лева», — сказала Ольга Ивановна.

В этот момент позвонил телефон. Просили Иру. Когда она вошла, я замолчал. Мне показалось бессмысленным при ней продолжать мой рассказ с середины. К счастью, разговор продолжался лишь несколько секунд. Ира слушала, потом сказала: «Хорошо, сейчас», повесила трубку и вышла. Я вернулся к своим аргументам, просил совета и помощи. Ольга Ивановна терпеливо дослушала меня до конца и порекомендовала еще раз пойти в военкомат — возможно, что в нынешней ситуации меня возьмут, несмотря на бронь. Если же нет, то ехать с институтом и добиваться отправки на фронт там, на месте.

Через день я позвонил с намерением извиниться перед Ирой за неловкость своего поведения в тот вечер. К телефону подошла Ольга Ивановна. Я попросил позвать Иру. После небольшой паузы она сказала:

— Разве Вы не знаете, Лева? Ира вышла замуж за Яшу и вчера вместе с ним уехала из Москвы.

Я бессмысленно пробормотал «спасибо» и положил трубку. Не сомневаюсь, что читатель испытывает такое же недоумение по поводу столь неожиданного финала наших отношений, какое испытал тогда я. Чтобы не оставлять его в этом неприятном состоянии, я сейчас расскажу о том, что произошло в тот злополучный вечер, хотя узнал я это из письма Иры лишь через полгода. А дело было так.

Еще в августе 41-го года правительство начало прорабатывать вариант возможного захвата Москвы немцами. Начали готовить московское подполье. Родители Иры получили предписание остаться в Москве, сменив фамилию и место жительства. Ира их связывала. Этим объясняются ее нервозность и подавленность после моего возвращения с трудфронта. Был в принципе возможен вариант ее переезда ко мне, замужества и смены фамилии. Но она видела, что я к этому не готов. Отсюда все размолвки и ссоры. Ее сомнения особенно укрепились в тот самый вечер, когда я приехал, чтобы о чем-то важном посоветоваться с Ольгой Ивановной, а ей ничего не сказал. Более того, я замолчал, когда она вошла в комнату к телефону. Значит, не хотел, чтобы она знала, о чем речь. Для сомнений больше не оставалось места: я ее разлюбил! Это проклятое мгновение решило ее (и мою) судьбу.

Звонил Яша и попросил ее спуститься вниз к подъезду. Он сказал, что завтра эшелон Бауманского института отбывает из Москвы. Что он может взять ее с собой, но только в качестве законной жены. С горя от сознания моей измены и под давлением сложившейся в семье ситуации она согласилась. На следующее утро они расписались (тогда это не требовало никаких предварительных заявок) и в тот же день с эшелоном отправились к месту эвакуации института — в город Бийск Алтайского края.

Там им пришлось поселиться в одной маленькой комнатке вместе с родителями Яши. Но стать его женой в полном смысле слова Ира не смогла. Скрыть это от Яшиных родителей было невозможно. Положение стало нестерпимым. Яша добился отправки на фронт и вскоре погиб. Трудно вообразить, что пережила Ира, оставаясь с его родителями в течение еще двух долгих лет, прежде чем Ольге Ивановне удалось выхлопотать разрешение ей приехать в Москву...

Но вернемся к началу октября 41-го года.

Числа десятого я заболел гриппом. Пришлось несколько дней проваляться в постели, жадно слушая все более тревожные сводки Совинформбюро. Первый раз вышел на улицу утром 16 октября. Говорят, что в этот день в Москве была паника. Это слово обычно связывается с представлением о куда-то бегущих, обезумевших людях. Ничего подобного на нашей улице я не заметил. Прохожих мало, машин еще меньше. Только трамваи идут переполненные. Потом рассказывали, что на восточных вокзалах в этот день была давка. Люди штурмовали отходящие поезда и эшелоны эвакуируемых.

Часов в десять уличный громкоговоритель около нашего дома прочистил свою черную глотку и знакомым голосом Левитана сообщил, что в одиннадцать часов будет передано важное правительственное сообщение. Он повторил это раза три и умолк. К одиннадцати возле черных рупоров, стоявших вдоль всей улицы собрались кучки молчаливых людей. На большинстве лиц был написан не страх, а злая решимость. В последней сводке Совинформбюро сообщалось, что немецкая танковая колонна прорвала фронт на Истринском направлении. Ждали призыва москвичей к организации самообороны, информации о раздаче оружия, противотанковых гранат или бутылок с зажигательной смесью...

Ровно в одиннадцать громкоговорители снова ожили, и Левитан объявил, что правительственное сообщение будет передано в двенадцать часов. Все понимали, что идет заседание Комитета обороны под председательством Сталина, где решается судьба города. Многие, и я в том числе, остались у репродукторов. Время тянулось безумно медленно. Люди молчали. У всех была одна мысль: неужели сдадут Москву? Напряжение нарастало.

В двенадцать часов (минута в минуту) громкоговорители вновь «прокашлялись», на мгновение умолкли, и, наконец, раздалось долгожданное: «Постановление Московского совета депутатов трудящихся от 16 октября 1941 года...» Громкий, густой и неспешный голос диктора эхом прокатывался вдоль всей замершей в ожидании улице. Вот сейчас прозвучат слова: «Город в смертельной опасности. За оружие, товарищи!» Но вместо этих грозных и мужественных слов из рупоров полилась какая-то чепуха: «...Парикмахерские и прачечные заканчивают работу раньше положенного времени... городской транспорт... четкая работа... укрепление дисциплины...» В недоумении осмысливая происходящее, люди смотрели друг на друга. Потом какой-то пожилой мужчина, с виду рабочий, громко сказал: «Сволочи! Сдадут немцам город, а мы об этом узнаем, когда их танки будут уже на улицах». Повернулся и пошел прочь. Все посмотрели ему вслед, но никто ничего не сказал. Стали расходиться...

Сначала я растерялся. Машинально пошел вдоль улицы, лихорадочно обдумывая ситуацию. Ясно, что предполагалось сообщить что-то другое, действительно важное. Потом раздумали. Почему? Быть может, сначала хотели призвать к оружию весь город, а потом прикинули, что и оружия не хватит, и организовать миллионную армию добровольцев в короткий срок невозможно. Значит, будут формировать боевые отряды по районам или, скорее всего, по предприятиям. Ехать в институт нет смысла, они уже на колесах. В райком комсомола! Мимо них это пройти не может. Но кто там с ним, одиночкой, будет разговаривать? Идея! Он скажет, что большая группа комсомольцев института решила не ехать в эвакуацию, а оборонять Москву. Его послали выяснить такую возможность. Таким образом он, может быть, сумеет узнать, где формируются отряды самообороны...

В райкоме комсомола не оказалось ни души. Я обошел все комнаты. Пусто. Гуляют сквозняки. Какие-то бумаги они носят по полу. Многие двери распахнуты, как будто люди только что вышли. В приемной первого секретаря с безнадежным упорством звонит телефон. Быть может, все работники райкома разъехались по предприятиям? Но почему не оставили никого для связи? Странно...

Размышлять было некогда. Я решил отправиться прямо в ЦК ВЛКСМ. По дороге к серому дому на углу Маросейки прикидывал, как буду уговаривать дежурного милиционера пропустить меня. Наверное, придется созваниваться из бюро пропусков с инструктором, курирующим вузы. Если спросит, почему приехал не секретарь институтского комитета, сказать, что он болен, а я его заместитель. Вряд ли инструктор знает фамилии заместителей секретаря...

Однако милиционера на входе не оказалось, и я беспрепятственно проник в здание ЦК. Первые две комнаты пустовали и здесь. В третьей немолодой мужчина в полувоенном френче без петлиц, сидя за большим столом, что-то быстро писал. Оторвавшись от своей бумаги, он недовольно спросил, что мне нужно. Я ему наплел про сотню комсомольцев-добровольцев из МЭИ (меньшим числом здесь оперировать было бы несолидно). Мужчина посмотрел на меня с удивлением и сказал, что ЦК формированием отрядов самообороны не занимается и посоветовал обратиться в Моссовет.

Там повторилась та же ситуация. Из бокового входа я свободно прошел в здание Моссовета, поднялся на второй этаж. Здесь людей было больше. Я подошел к группе курящих в коридоре мужчин и повторил им свою байку. Один из них направил меня в какую-то комнату, назвав ее номер. Я обрадовался, решив, что именно в этой комнате занимаются формированием отрядов добровольцев. Однако радость моя оказалась преждевременной. Из этой комнаты меня послали в другую, а там сказали, что следует обратиться в райком партии. И я отправился на Малую Дмитровку в ближайший райком (Свердловского района).

Тут, в отличие от комсомольского райкома, было многолюдно. Хлопали двери, звонили телефоны, по коридорам торопливо проходили озабоченные люди. Сначала я растерялся, потом подошел к задержавшемуся на минутку в коридоре солидного вида мужчине. Торопливо изложил ему свою выдумку, попросил помочь. Он провел меня в большую комнату, где толпилось много народу, подвел к столику какой-то секретарши — коротко остриженной, старой и неприветливой тетки и сказал ей:

— Марья Петровна, тут группа студентов просится примкнуть к ополчению. Можем мы их куда-нибудь пристроить?

Тетка посмотрела на меня подозрительно, но, видимо, мужчина был из начальства, и она нехотя сказала, что можно попробовать связать меня с Трошиным.

— Вот и отлично, — сказал ей мужчина, — дайте ему телефончик...

Я позвонил из ближайшего автомата. Когда рассказал, в чем дело, услышал неожиданный вопрос: «Оружие есть?» — «Нет». — «Тогда не надо», — отрезала трубка, и телефон разъединился. Ошарашенный нелепостью этого вопроса, я вышел из телефонной будки. Затея моя явно провалилась. Тут я вспомнил совет Ольги Ивановны и отправился в военкомат.

Здесь все было по-другому. Я не успел даже объяснить дежурному, что я студент, но не хочу воспользоваться броней, а прошу отправить меня на фронт, как он, перебив меня, спросил: «Паспорт с собой?» Паспорта у меня с собой не было.

— Живо за паспортом, — сказал дежурный, — чтобы через два часа был здесь. С вещами. Оденься потеплее. Бельишко, если есть теплое, захвати и свитер. Харчей дня на три. Шинель и шапку дадим. Живо! Одна нога здесь, другая там!

Не помня себя от радости, я помчался домой. Настя сбегала в магазин, купила хлеба, колбасы, сыру и две банки моих любимых консервированных свиных язычков. Я побросал в рюкзак свитер, шерстяные носки, пару белья, полотенце, туалетные принадлежности и серебряную столовую ложку (других у нас не было). А также «Как закалялась сталь» Николая Островского. Взял половину имевшихся в доме денег. Пару раз звонил Ольге, но никто не ответил. Наказал Насте дозвониться ей и сообщить о моем отбытии в армию. Сам обещал позвонить со сборного пункта, куда меня, вероятно, направят. Меньше чем через два часа, с паспортом, был уже в военкомате. Вскоре меня и еще с десяток молодых ребят препроводили в соседнюю школу-новостройку, где размещался сборный пункт. Узнал, что завтра утром мы выходим. Из канцелярии школы позвонил Насте, сообщил адрес. Вечером выдали шинель, шапку и обмотки. Солдат со сборного пункта показал, как их нужно обертывать вокруг голени...

Ночь не спал. Сидя в классе за партой, писал письма маме и Ольге. Спать не хотелось. Сказывались волнение этого дня и радость от того, что мое желание осуществилось. Мысленно представлял себя уже на фронте. То воображал штыковую атаку, то ночью в лесу пробирался в разведку, то выносил с поля боя раненого командира...

Иногда накатывало ужасное сомнение: вдруг струшу или не выдержу под пытками, если немцы захватят в плен. Гнал от себя эти черные мысли и снова воображал, как бегу в атаку с винтовкой наперевес, а кругом свистят пули.

Наутро батальон новобранцев кое-как построили во дворе, разбили на взводы. За оградой школы теснились провожающие. Я отыскал глазами Олю и Настю. Но выйти из строя нам не разрешили. Мы только успели помахать друг другу руками, как раздалась команда: «Шагом марш!»... Потом я понял, что военкоматы в те дни получили приказ брать всех молодых людей подряд и немедленно уводить их из Москвы. Угроза захвата столицы немцами была вполне реальной.

Командовал батальоном пожилой майор, опытный кадровый военный. В его распоряжении имелась только бумага, предписывавшая оказывать всяческое содействие. С нею он должен был доставить свою команду в Казань. Майор повел нас проселками по деревням, в стороне от магистральных дорог. Из Москвы в те дни изливался колоссальный поток беженцев. Навстречу им по тем же дорогам подходили войска. В этой толчее было бы трудно прокормить и обеспечить ночлегом наше нигде не числящееся «воинство».

А в деревнях было тихо. Председатели колхозов распределяли нас по избам. Крестьянки жалели, кормили досыта, да еще совали чего-нибудь на дорогу. Мужиков в деревне оставалось мало, а молодежь и вовсе всю уже позабирали. Меня поразило, что повсюду ждали немцев. Говорили, не таясь: «Придет немец, колхозы распустит и заживем, как прежде жили». При этом не было никакой недоброжелательности к нам, одетым в красноармейскую форму. Даже Советскую власть никто не ругал. Она была где-то далеко, в Москве, а здесь был только ненавистный колхоз. (Быть может, на юге, где, как говорили, существовали колхозы-миллионеры, настроение было иным. Но мы-то шли по нашей средней России).

Когда батальон отошел довольно далеко от Москвы, майор вывел нас к железной дороге. Шла массовая эвакуация московских заводов на Урал и в Сибирь. Без всяких укрытий, только густо смазанные тавотом, громоздились на открытых платформах полузасыпанные снегом станки, краны, кузнечные прессы. (Зима в том году наступила рано). Трудно было представить себе, что все это когда-нибудь оживет и заработает. Техперсонал завода с семьями и работяги, кто захотел, ехали в забитых до отказа теплушках.

Для нас, разумеется, в теплушках места не было. Мы ехали на платформах с оборудованием. Холода в ту осень стояли лютые. Шинель продувало насквозь. Приходилось часами подряд прыгать на одном месте и хлопать руками, чтобы не замерзнуть окончательно. Зато стали двигаться быстро. Иногда эшелон останавливался у разъезда посреди поля. Мы соскакивали с платформы и бегали вдоль поезда, чтобы согреться.

Как быстро война рушила привычные условности! На таких остановках из теплушек высыпались люди и тут же рядом с насыпью, боясь отстать от поезда, справляли малую или большую нужду — мужчины и женщины вперемешку. Да что там нужду! Мне запомнился случайно услышанный страшный рассказ. Одна интеллигентного вида женщина рассказывала другой, что ее мужа война застала в Новосибирске. Он там теперь работает инженером на военном заводе, и она пробирается к нему. Выехать из Москвы никак не удавалось, пока какой-то, ей вовсе незнакомый экскаваторщик не предложил ехать с ним в кабине. Она показала стоящий на платформе огромный экскаватор с застекленной кабиной размером с комнату. В кабине тепло, топится печка. Но экскаваторщик — отвратительная, грязная скотина — издевается над ней. Она его ненавидит всей душой, ее мутит от каждого его прикосновения, но она боится, что он выкинет ее из кабины, и потому должна с ним спать.

В середине ноября, донельзя грязные и оголодавшие, мы добрались до Казани. Первым делом нас прогнали через санпропускник. Потом в столовой военного городка накормили горячим обедом и отвели на ночлег в теплое помещение с деревянными нарами. Назавтра распределили по запасным полкам и училищам. Я бы мог попроситься в училище. Но, не желая терять еще время, предпочел запасной стрелковый полк. Он дислоцировался в Марийской республике, неподалеку от ее столицы. На следующий же день, мы, группой в семь человек, отбыли по железной дороге в Йошкар-Олу, а оттуда пешим ходом километров десять к месту назначения.

Запасной стрелковый полк квартировал в нищей марийской деревушке. Мы, четверо мальчиков из интеллигентских семей, поселились в одной ветхой пустовавшей избе... Спим на полатях, сами топим печку, благо, в сарае есть дрова. Потянулись однообразные, холодные и голодные дни. Никакого начальства мы не знаем, и ему, как видно, нет дела до нас. Единственная связь с полком заключается в том, что два раза в день мы по очереди ходим за «баландой» — так именуется нами жиденький супчик на основе крупы и картошки. Других ингредиентов в нем не обнаруживается. Кое-что прикупаем у крестьян, пока еще есть немного денег. На улицу почти не выходим: морозы за 30°.

Днем играем в преферанс. Нередко ссоримся от безделья. Я пытаюсь разбираться в курсе по дифференциальным уравнениям (Степанова), который купил по дороге в Егорьевске. На пустой желудок соображаю плохо, но не отступаюсь. Вечером все четверо занимается избиением вшей. Средний результат вечернего сражения — порядка полусотни убитых. Зато и мы несем урон: все тело разодрано ногтями, так как целый день чешемся остервенело. Я все-таки ежедневно умываюсь холодной водой, чищу зубы и делаю зарядку. Мои товарищи этому примеру не следуют.

Единственный интерес командования к нам проявляется в заполнении анкет, главным образом по поводу образования. Мы полагаем, что это делается с целью последующего распределения по родам войск или военным училищам. В Йошкар-Оле находится Ленинградская военно-воздушная инженерная академия (ЛВВИА). До войны это был Институт инженеров гражданского воздушного флота. Говорят, что при академии есть четырехмесячные курсы механиков самолетов. Я мечтаю туда попасть. Это пусть и не самая быстрая, но верная дорога на фронт. Да еще с определенной военной квалификацией! Здесь же о нас вроде совсем забыли. Никакой подготовки. За полтора месяца, что мы кормим вшей, только один раз стреляли по мишеням из винтовки (думаю, что их на весь полк имеется не более полусотни).

В середине декабря на улицах деревеньки появилось несколько офицеров, одетых в парадную авиационную форму. В штаб полка, по анкетным данным, были вызваны бывшие студенты технических вузов. После короткого собеседования с каждым из них офицеры уехали, а на следующий день командир полка отдал приказ о направлении в распоряжение начальника ЛВВИА двадцати пяти человек. О счастье! Я был в их числе.

23 декабря утром мы вышли пешей командой в Йошкар-Олу. По прибытии нас поместили в карантин — только что выстроенный дощатый барак с печуркой, двумя этажами дощатых нар и электричеством, которого мы уже давно не видели. Баня, повсеместный порядок и чистота, большая и светлая столовая, где нас трижды в день вполне сносно кормили, — все это на нас, голодных оборванцев, произвело сильное впечатление. Впрочем, тоже не слабое, но совсем другого рода впечатление произвело на некоторых питомцев культурных семей и первое знакомство с военной дисциплиной.

Смысл начальных уроков дисциплины в любой воинской части заключается в том, чтобы солдат (даже если он слушатель военной академии) напрочь забыл возможность судить о действиях начальства, но привык подчиняться беспрекословно любому приказу. Главным учителем в этом «первом классе» военной школы является старшина. Каким-то особым чутьем строевые начальники в любом новом контингенте солдат находят человека с природным талантом фельдфебеля и назначают его старшиной, присваивая еще и соответствующее воинское звание. Таким среди нас оказался Коля Быков. Рослый, хорошо сложенный, с зычным голосом простецкий парень, он был очень на месте в качестве старшины. Вот пример одного из первых уроков, преподанных нам еще в карантине. Дорога от нашего барака до столовой не превышала трехсот шагов. Мы проходили их строем в колонне, без шинелей и шапок при тридцатиградусном морозе, с песней. Если Коле не нравилось, как мы топаем или как поем, то в момент достижения вожделенной столовой раздавалась команда: «Кругом марш!». И мы проделывали этот путь еще дважды — до барака и обратно. Надо отдать ему должное: Коля был так же легко одет и, по-видимому, замерзал, как и мы все. Я к этим «номерам» относился совершенно спокойно, но некоторых ребят такое издевательство порядком травмировало...

Новогоднюю ночь в карантине я отпраздновал письмом к Оле. Ровно в полночь провозгласил (то бишь записал в дневнике) тост: «За нашу встречу, за нашу молодую любовь, за наше счастье!». Далее там же записано (дневник сохранился): «Суждено ли исполниться этому тосту? Я написал его совершенно искренне. Но разве можно знать, сколь прочно это чувство? Выдержит ли оно разлуку? Очень хочу, чтобы выдержало. Оля такой товарищ, какой как раз и нужен мне в жизни. Вряд ли я когда-нибудь смогу найти опору крепче, союзника вернее»... (Лексика не совсем обычная для влюбленного, но что поделаешь — написано пером...)

Через десять дней карантин закончился и нас перевели в казарму. Ее роль выполняло четырехэтажное общежитие Марийского педагогического института. Наши учебные занятия будут проходить в рядом стоящем большом здании самого института, уступившего на время войны всю свою территорию академии. В каждую комнатку общежития, предназначенную для четырех студентов, сумели втиснуть по восемь двухэтажных железных кроватей (ножки кроватей второго этажа электросваркой крепились на спинках нижних кроватей). Таким образом, на каждом этаже спало около ста человек. Между кроватями оставались узкие проходы, где едва помещалась тумбочка — одна на четырех «слушателей» (как нас с этого момента стали называть). В ней разрешалось держать только туалетные принадлежности и одну-две книги. Минимальное количество прочих личных вещей мы могли хранить в маленькой каптерке, одной на весь этаж. В конце коридора оборудовали умывальник на десять кранов.

В комплект постельного белья входило тоненькое полушерстяное одеяло. В комнатках, несмотря на их перенаселенность, было холодно. Поверх одеяла накрывались шинелью (что высокое начальство при осмотрах делать запрещало). На улице располагался туалет максимально упрощенной конструкции на пять одновременных посетителей. Ночь напролет по двум лестницам в концах коридора с непостижимой скоростью со всех четырех этажей грохотали надетые на босу ногу кирзовые сапоги слушателей.

В учебном корпусе были просторные аудитории и даже большой зал. Топили тоже плохо. На лекциях и семинарах сидеть в шинелях запрещалось. Счастливые обладатели шерстяного свитера надевали его под гимнастерку. Наш корпус (и соответствующий факультет академии) именовался инженерным. В других зданиях города размещались факультеты: вооружения, спецоборудования и аэродромный. По численности слушателей они были значительно меньше.

Рядом с учебным корпусом нашего инженерного факультета устроен был небольшой аэродром, где «на приколе» стояло несколько самолетов первого поколения новых боевых машин начала войны. В корпусе имелась неплохая библиотека технической литературы, вывезенная из Ленинграда. Более того, в далекую Йошкар-Олу во время войны регулярно поступали технические журналы, включая американские: Popular Mechanics и Popular Physics.

В академии меня ждало первое большое разочарование. Наши курсы механиков вместо четырех месяцев, о которых говорили в запасном полку, планировались на год. Правда. значительное продвижение немцев на всех направлениях, кроме московского, позволяло надеяться, что повоевать мы еще успеем. Добрую половину времени мы проводили на аэродроме, тщательно изучая конструкцию самолетов и моторов, осваивая все методы и навыки их регулировки, подготовки к боевым вылетам и ремонта в полевых условиях. Это было естественным и интересным делом, довольно трудным главным образом из-за сильных морозов. Возиться с мотором, заменять его узлы, отлаживать элементы управления и регулировки приходилось голыми руками. При даже кратковременном соприкосновении с металлом пальцы примерзали к нему так, что отдирать их приходилось с кровью. Малопонятно было другое: одновременно с практикой у нас ввели лекции и семинары по математике, физике, деталям машин и сопромату.

Эти занятия происходили в главном корпусе и ничем по существу не отличались от обычных занятий в вузе. Разве только тем, что вчерашние штатные профессора и преподаватели ленинградского института были одеты в военную форму, которая, как правило, выглядела на них довольно нелепо. Притом, что в соответствии с должностями и учеными степенями «на гражданке» им присвоили довольно высокие звания — от капитана и выше.

Для подготовки к семинарам и выполнения заданий по курсам нам отводилось ежедневно четыре часа на «самоподготовку», которые мы проводили также в учебном корпусе. Кроме того, поскольку мы все-таки числились солдатами, три раза в неделю по два часа нас занимали строевой подготовкой. Тут уж мы попадали в руки кадровых офицеров. Сюда следует добавить лыжные кроссы (раз в две недели) на десять километров. Было установлено единое для всех максимальное время прохождения дистанции. Тому, кто не смог уложиться в это время, приходилось повторять кросс на следующий же день рано утром. В лыжных мытарствах должны были участвовать и преподаватели. (Быть может, до определенного возраста. Тем не менее, один из них за время моего пребывания в академии умер на дистанции). Наконец, на слушателей возлагалась обязанность в порядке очередности, по отделениям, нести караульную службу и заготавливать дрова в окружающих город лесах.

Чувствуя себя виноватым в том, что нахожусь не на фронте, я старался все мои силы вкладывать как в практические занятия на аэродроме, так и в освоение читаемых нам курсов. И потому оказался лучшим учеником в обеих сферах нашей подготовки.

Между тем качество нашего питания быстро ухудшалось (до уровня обеспечения тыловых частей). Так что на второй или на третий месяц пребывания в академии мы уже постоянно были голодными. Хорошо помню чувство острой обиды в один из вечеров самоподготовки, когда я понял, что не могу разобраться в каком-то математическом преобразовании, из-за того что мой желудок «вопиет» о своей пустоте. Обиды, разумеется не на кого-то, кто меня плохо кормит (ведь в это время на фронте гибнут люди), а на самого себя, на слабость моей человеческой природы.

К осени 42-го года мы узнали, что продолжительность курсовой подготовки увеличивается до полутора лет. К тому же не официально, но из надежных источников стало известно о намерении командования академии переименовать наши «краткосрочные курсы» во второй курс академии, а значит, заставить нас учиться в ней полных четыре года. Меня это категорически не устраивало, и я вознамерился действовать решительно. Написал рапорт на имя начальника факультета и пошел с ним к его заместителю по политчасти генералу Котову. Такой путь я выбрал, во-первых, потому, что попасть к начальнику факультета, минуя инстанции, было практически невозможно, а во-вторых, потому, что Котов был человек безусловно интеллигентный. Я надеялся, что он все поймет и поддержит мою просьбу об откомандировании в действующую армию, тем более, что курс практической подготовки механика был фактически окончен.

Генерал прочитал мой рапорт и, хотя дружественным тоном, но сказал весьма категорически:

— А Вы думаете, я не хочу на фронт? Мы с Вами люди военные и должны находиться там, куда нас поставил приказ вышестоящего военачальника. Конечно, мы отчисляем и отправляем на фронт рядовыми тех. кто оказался неспособен у нас учиться. Но Вы уже доказали, что способны. И даже лучше других. Вы можете перестать заниматься и «завалить» все предметы на предстоящей экзаменационной сессии. В этом случае Вас будут судить за саботаж, повесят на Вас хорошенький срок и отправят на фронт в штрафной батальон. Не советую становиться на этот путь. Ну, а если Вы, паче чаяния, надумаете сбежать, то Вас поймают очень скоро. Кругом болота. Ведь Йошкар-Ола — это бывший Царевококшайск, место ссылки опасных преступников. Единственная железная дорога, разумеется, под нашим контролем. Поймают, и будут судить по законам военного времени как дезертира. А это еще хуже. Так что не обессудьте: Ваш рапорт я рву и давайте оба забудем, что он существовал.

С этим я и ушел, растерянный и убитый. Было ясно, что мне на всю оставшуюся жизнь суждено стыдиться своего неучастия в войне. Где я прошляпил? В октябре 41-го года, когда пошел в военкомат? Но тогда никак нельзя было вообразить, что это приведет меня в академию. Конечно, я мог в запасном полку скрыть свое студенческое прошлое. Но в тот момент курсы авиамехаников казались кратчайшей дорогой к фронту. В этом я ошибся! Впрочем, как оказалось, моя ошибка почти наверняка спасла меня от очень скорой гибели, и мое «пребывание на фронте» ограничилось бы всего одним бесплодным днем. А узнал я об этом вот каким образом.

Еще в конце сентября 42-го года на нашем курсе, не знаю уж какими судьбами, появился новый слушатель. Лицо его показалось мне знакомым. Вскоре после неудачного визита к генералу Котову мы с ним разговорились. Оказалось, что он был в том же батальоне запасного полка, что и я. От него я узнал о судьбе моих бывших товарищей по батальону. Спустя два дня после отбытия нашей команды в Йошкар-Олу батальон неожиданно погрузили в поезд и доставили прямехонько в Москву. Там их дообмундировали, выдали винтовки и еще через два дня отправили на передовую линию обороны под Москвой. В это время туда уже подходили хорошо обученные дивизии из Сибири. Но несколько брешей на линии фронта между ними еще оставалось. Одну из них и решили временно заткнуть нашим батальоном. На следующий же день после того, как он занял позицию в окопах первой линии, началось контрнаступление сибиряков по всему московскому участку фронта. Подняли в атаку и наш батальон. Рота, в которой находился мой знакомый, в составе семидесяти человек, сбившись в кучу, побежала к немецким окопам. Немцы сначала по ним огня не открыли. Когда же до линии окопов оставалось шагов двадцать, с двух сторон заработали немецкие пулеметы. За несколько минут положили всю роту. В живых остались только пятеро раненых. Их спасло то, что на соседних участках фронта сибиряки потеснили немцев и наши санитары смогли унести тех, кто был еще жив.

Думаю, что рота, в которой числился я, повела себя сходным образом и тоже была уничтожена. Я как политрук этой роты (меня назначили еще в запасном полку), наверное, бежал бы в первом ряду и заполучил не одну пулю...

Через какое-то время после провала моей попытки с рапортом у меня появилась некоторая надежда на другую возможность осуществления моей мечты. К концу 42-го года положение на фронтах стало критическим. Ленинград был блокирован, линии его связи с Москвой перерезаны. Немцы оккупировали Прибалтику, Белоруссию, западные области России, всю Украину. Ожесточенная битва уже полгода шла в Сталинграде. Выход немецких войск на Волгу означал бы прекращение снабжения нашей армии горючим из Баку и Грозного. В этой ситуации, как мне казалось, должны быть брошены на фронт последние и самые надежные резервы — слушатели военных академий, хотя бы их младшие курсы. И конечно же, в первую очередь коммунисты. Поэтому в начале января 43-го года, хотя мне еще не исполнилось двадцать лет, я подал заявление и вскоре был принят кандидатом в члены партии. Не буду лукавить, в то время это полностью соответствовало моим убеждениям. Я по-прежнему оставался искренне и горячо верующим в идеи коммунизма, в руководство Партии, равно как и в гениальность ее вождя. Несмотря на большую учебную нагрузку, ежедневно выкраивал час на самостоятельное изучение истории партии, в городской библиотеке отыскал и читал изданные отдельными томами протоколы партийных съездов. Начал осваивать «Капитал» Маркса.

В одном из писем Ольге (от 14 марта 42-го года) я писал: «Контролируй свои поступки и мысли. Там, где они отличаются от того, что сделал бы Павка Корчагин[1], там, где они не такие, что их бы одобрил Ильич, постарайся изжить то, что их породило». В другом письме (от 9 декабря того же года), узнав, что Ольга уже стала кандидатом в члены партии, я ей написал: «Ведь это огромно — быть членом партии!.. Идея, дух, жизнь твоя приобретают иную окраску, ибо ты теперь держишь вместе с Партией священное знамя, оставленное Лениным».

Да не посмеется над этой патетикой современный читатель! Мне тогда ведь еще не было и двадцати лет. Комсомольская юность еще стояла за плечами. К счастью, в этом столь восприимчивом возрасте мне случилось, кроме Маркса, Ленина и Николая Островского, познакомиться еще с одним автором, сделавшим затем несравненно больший вклад в формирование моего мировоззрения, чем все три этих авторитета, вместе взятые. Причем вклад не эфемерный, испарявшийся по мере созревания способности расставаться с навязанными ранее иллюзиями, но кардинальный — сделавшийся со временем моим «символом веры» на всю оставшуюся жизнь. Я имею в виду Джона Голсуорси и два толстых тома его «Саги о Форсайтах».

Нам, слушателям, время от времени давали увольнительную в город на несколько вечерних часов или по воскресеньям. Никогда не забуду кирпичное здание городской библиотеки и ее высокий, светлый, всегда полупустой читальный зал. Там в тишине, главу за главой, с глубоким волнением и сочувствием я читал эту удивительную книгу, покоренный ее человеколюбием, достоинством и добротой. (И это совмещалось в моем незрелом сознании с протоколами партийных съездов!). С тех пор за долгие годы жизни я перечитывал «Сагу» от начала до конца три или четыре раза. Она занимает на моей книжной полке почетное место рядом с рабочим столом.

В трудные минуты жизни я открываю любой из двух томов, на любой странице. Получасового общения с ее бесконечно близкими и дорогими персонажами оказывается достаточно для того, чтобы успокоиться, расставить все по своим местам и найти решение любой проблемы...

Но я, кажется, увлекся. Вернусь к основной канве моего рассказа.

Сталинград выстоял! И хотя большая часть европейской части СССР еще находилась под немцем, стало ясно, что в войне наступает перелом в пользу Красной Армии. Отправка на фронт слушателей академии стала очевидно ненужной. Последняя надежда принять участие в военных действиях рухнула. Мое глубокое огорчение по этому поводу усиливалось сознанием своего одиночества и отчужденности от всех остальных слушателей нашего курса. Из прибывшей вместе со мной команды «запасников» только трое оказались на инженерном факультете. Откуда и как были набраны остальные примерно сто двадцать человек нашего курса я не знаю. Спрашивать об этом мне казалось неудобным. Но точно знаю (из обрывков разговоров), что ни один из них не тяготился своим пребыванием в академии и не стремился на фронт. В самом для меня главном жизненном вопросе товарищей и единомышленников у меня не было. Привыкнув за годы комсомольской работы в школе, на первом курсе института и на трудфронте к тесному дружескому общению, я тосковал чрезвычайно, а иногда поддавался приступам настоящего отчаяния. Мои однокурсники, наверное, чувствовали мою не симпатию и платили мне той же монетой. Впрочем, в конце 43-го года нам присвоили офицерские звания, и я смог перебраться на частную квартиру в городе. Наше общение стало менее тесными и это сказалось некоторым улучшением взаимоотношений. Кроме того, я охотно помогал многим в подготовке к сдаче экзаменов или консультировал и это снискало мне определенное уважение.

Тем не менее в моральном плане мне удавалось держаться исключительно благодаря письмам Ольги. Мы писали друг другу чуть ли не каждый день. Вскоре у меня возникла проблема с хранением ее писем. В каптерке я мог держать только маленький чемоданчик с теплыми вещами и несколькими книжками. Помню, как-то раз, еще в ноябре 42 года, я перечитал 140 писем, отобрал из них для хранения около тридцати, а остальные сжег. Наверное, такой отбор я повторял еще один или два раза до переезда на частную квартиру. К сожалению, отобранные письма Оли я сохранить не сумел — они пропали вместе с некоторыми моими вещами при переезде в Ленинград.

Но точно знаю: если бы не письма Оли, я бы не вынес этих четырех лет мрачного отчуждения и как-нибудь да сорвался бы. Скорее всего, в одном из тех вариантов, которые в конце первого года мне описал генерал Котов. В штрафбате же вряд ли остался бы в живых. Так что не будет преувеличением сказать, что Оля спасла мне жизнь.

Она тоже сохраняла мои письма и тоже, наверное, не все, так как в эвакуацию с МЭИ она не поехала, а с апреля 42-го года и до дня Победы прослужила в армии. В начале второго года войны, когда стали брать добровольцев-девушек, она пришла с заявлением в военкомат. Ее приняли и направили на курсы связисток. После их окончания в июле она получила назначение в часть «ВНОС» (Воздушное наблюдение, оповещение, связь), дислоцированную сначала в Волоколамске, потом в Истре.

Когда в начале 50-го года наш брак распался, она вернула мне пачку из почти двухсот моих писем. По ним я мог бы подробно описать все эти четыре года: учебу, отношения с однокурсниками, издевательства старшины и начальника курса (тоже солдафона), повседневную тревогу в связи с событиями на фронтах, повседневную боль и стыд, что я не участвую в этих событиях, партийную жизнь факультета, лесозаготовки, наряды вне очереди и многое, многое другое. Но все это уже неинтересно. Поэтому я в нескольких фрагментах представлю только то, что сыграло важную роль в моей последующей жизни — радостную и горькую, мучительную историю нашего с Олей романа в письмах. И сделаю это не по воспоминаниям, а документально, приведя несколько коротких отрывков из этих двух сотен полуистлевших моих писем к ней, ограничившись лишь самыми необходимыми пояснениями и дополнениями.

В качестве эпиграфа к этим отрывкам я воспользуюсь двумя строфами из прекрасного стихотворения моего любимого Булата Окуджавы:

Мне нужно на кого-нибудь молиться.

Подумайте, простому муравью вдруг захотелось в ноженьки валиться,

поверить в очарованность свою.

И муравья тогда покой покинул,

все показалось будничным ему,

и муравей создал себе богиню по образу и духу своему.

Из письма Ольге от 28 января 1942 года (занятия в Академии еще не начались).

«Моя солнечная» Лелька родимая!

...Насколько ты лучше, чище, выше меня. Ты настоящая коммунистка, ты идешь в первых рядах и ты, я знаю, одна из лучших среди передовых... Это мне, растерявшемуся интеллигентику, нужно ломать голову над тем, что находясь за полторы тысячи километров от фронта, я все-таки не дезертир... Меня, Оленушка, здорово стукнули эти три месяца бездействия. Трудновато мне в этом положении. Начал немного сдавать.

Три месяца держался: жил надеждой на отправку на фронт, на боевую учебу на курсах при академии (предполагалось, что мы будем заниматься всего четыре месяца); теперь, признаться честно, начал нетвердо ощущать почву, неясна дорога в будущее. И знаешь, Леленька, ты должна меня вытянуть из этого положения. Бери-ка надо мной шефство... Я чувствую, что, если ты будешь поддерживать и направлять меня, я снова сумею найти себя. Я думаю о тебе сейчас не только как о горячо любимой женушке моей, но и как тяжелый больной думает о враче, который должен вернуть его к жизни. Ты моя надежда, мое солнце. Твои письма — это моя жизнь...»

В конце марта 42 года я неожиданно получил письмо из Бийска от Ирины. То самое, отчаянное письмо, в котором она рассказала обстоятельства ее внезапного отъезда из Москвы. За этим письмом последовали и другие. Она умоляла отвечать ей. Я понимал, что обязан поддержать ее, помочь выжить в ужасной ситуации, сложившейся после гибели ее мужа Яши. Я отвечал на каждое письмо, но подыскивать слова утешения было чертовски трудно. Она по-прежнему любила меня и писала об этом. Мое же сердце в это время уже безраздельно принадлежало Ольге. Сообщить Ире о моей измене в тот момент я не мог. Лукавить тоже не хотел. Писал о неизменности нашей дружбы. Но, конечно, она ожидала других слов.

Постепенно ее письма стали приходить все реже, и по их тону мне было ясно: она догадывается, что кто-то заменил ее. Так продолжалось месяца три. В конце июня, когда, как мне казалось, она немного оправилась от своей травмы, я написал ей об Ольге и просил решить, сможет ли она быть мне только другом и в таком качестве продолжать нашу переписку. Ответа не получил. Переписка наша прекратилась.

Еще одно письмо я написал 20 мая 44-го года на московский адрес Ольге Ивановне и Ире с коротким сообщением о том, что меня приняли в члены партии. Мне казалось, что я обязан «доложить» об том в тот дом, где начиналось мое приобщение к идеологии этой партии.

Из письма Ольге от 16 сентября 1942 года.

«Лешка моя,

...Ты пишешь, что боишься потерять меня, так как я, мол, люблю в тебе женщину, а нужен мне будет умный друг и ты им не сможешь быть, что я, мол, буду относиться к тебе свысока. Дурочка ты моя, ничего ведь ты не понимаешь! Я ведь люблю в тебе не женщину и не ум твой — нет. Я люблю душу твою, твое «я» мне дорого. А другой такой чудесной души, такого сердца мне не встретить никогда. Свысока?! Да знаешь ли ты, насколько ты выше меня? Как я тянусь за тобой в моральном отношении...»

Из письма Ольге от 25 сентября 1942 года

«Девчурка моя!

Получил вчера твое письмо от десятого числа. Какое оно чудесно теплое! Спасибо, хорошая моя девонька. Так ты похорошела? Это чудесно! Я вижу, что когда мы встретимся, мне предстоит еще дополнительно к тому, что я люблю твою душу, влюбиться в тебя как в девушку — «как в таковую». Что ж, в сочетании с первым, с большой нашей дружбой и взаимным союзом это только увеличит наше счастье. Буду вздыхать, краснеть и бледнеть, не спать ночей. До сих пор эти книжные атрибуты отсутствовали. Мы (или я) перескочили через них к более серьезному и прочному. Но, ей-богу, я не прочь вернуться немного назад и наверстать упущенное...»

Из письма Ольге от 9 февраля 1943 года

«Леля,

Знаешь, я очень верю, что ты сильно-сильно меня любишь. Если это было бы не так, то я бы не смог писать тебе. И вот почему. Я очень сильно, даже болезненно, переживаю, что во время войны я оказался вне войны. Жизнь наша здесь, по существу, ничем не отличается от довоенной. (Только хуже с питанием). Войной здесь и не пахнет. За полтора года я не видел даже ни одного раненого. Это в то время, как на фронте гибнут многие тысячи, когда вся страна работает с крайним напряжением, когда ты дежуришь по двадцать часов в сутки.

Мы же здесь живем спокойно, размеренно. А ведь у меня болезненное самолюбие. И если когда-нибудь я замечу у тебя нотки не то что пренебрежения, но некоторого превосходства, на которое ты бесспорно имеешь право, я знаю, что замкнусь в себе, стану чужим. Но я верю, горячо верю в то, что для тебя я прежний Лев. Я не могу переписываться ни с кем, кроме тебя, мамы и самых близких моих друзей, в чьей любви, сочувствии и уважении я уверен. А вот моей дорогой учительнице Анне Васильевне не ответил на письмо. Не могу — точно я из другого мира... Трудно мне будет смотреть в глаза людям после войны. Ох и трудно. Замкнусь в кругу близких, родных и буду работать, как зверь, а смотреть в землю. Поддержи ты меня тогда, Оля. На тебя вся надежда...»

В конце мая 43-го года наш курс должен был отправиться в Казань для прохождения производственной практики на авиазаводе. За неделю до того я досрочно сдал очередную экзаменационную сессию и мне удалось в штабе академии выхлопотать командировку на несколько дней в Москву (до практики) с целью закупки каких-то канцелярских принадлежностей. 18 мая я приехал домой и на следующее же утро отправился поездом в Волоколамск, к Ольге. Предупредить ее об этом я не успел.

Не буду описывать лихорадочное волнение, которое я испытал в медленно тащившемся поезде. И потом, когда серым утром торопливо шел холмистой дорогой к городу, разыскивал среди развалин ее воинскую часть, ждал, пока дневальный звонил начальнику, спрашивая разрешения разбудить старшего сержанта Алферову, отдыхавшую после ночного дежурства...

Я с самого начала не ставил себе задачу подробно описать наш «роман в письмах», тем более что читателю уже известно, что брак, которым он завершился, оказался недолговечным. Мне было важно рассказать, какую спасительную роль этот роман сыграл для меня в годы пребывания в академии. И еще изложить предысторию тех событий, которые в связи с нашим романом кардинально изменили мою судьбу. Поэтому и здесь я цитирую лишь несколько отрывков из моих писем к Ольге. Так же скупо я расскажу об этом волшебном дне нашей встречи, выделив из него только два многозначащих (как мне теперь кажется) эпизода.

Хорошо помню мгновение, когда Оля, еще сонная, появилась на входе в землянку, где жили девушки, остановилась, потом бросилась ко мне... Помню, как мы бродили по городу, делясь воспоминаниями о довоенных годах и о событиях, случившихся за эти полтора года разлуки. Как она знакомила меня со своими подругами, показывала рацию. Как на бензиновом примусе готовила обед. И я думал: наступит время, и эти любимые руки будут каждый день за нашим обеденным столом потчевать меня...

После обеда мы пошли гулять в окрестные поля, дошли до оврага, по дну которого бежал ручей. Оля сказала, что хочет искупаться, но купальник она не захватила — придется совсем раздеться... Просила меня отвернуться, что я послушно и сделал. Когда она, искупавшись и снова облачившись в свою военную форму, подошла ко мне, то сказала, улыбаясь: «Дурачок!»...

Ее отпустили на сутки. Какая-то знакомая старушка уступила нам на ночь свою широкую кровать, стоявшую в маленькой, отделенной дверью комнатке. Мы легли в эту кровать, обнаженные, но... не полностью (!). Не спали. Лежали обнявшись, ласкаясь и целуясь без конца, но так и не переступили последнюю черту. Я уже писал, что мораль того времени запрещала молодым людям интимную связь до женитьбы. А мы оба были еще очень молоды, и могучие силы природы, способные отвергнуть эту мораль, еще не проснулись в нас обоих...

Чтобы успеть на поезд, мне пришлось уйти задолго до рассвета. Уговорил Олю не провожать меня, а поспать немного перед дежурством. Навсегда запомнил мигающий свет коптилки, ее лицо на подушке — улыбающееся, но с затаенным страхом в глазах. Неужели это наши последние минуты вместе? Неужели не увидимся больше? Ведь война!.. Те же мысли владели и мной. Я поцеловал ее еще раз в губы долго-долго и, не оборачиваясь, ушел.

Из письма Ольге от 7 октября 1943 года

«Леканька, моя родная!

Чудесная, ласковая моя девчурочка! Любимая моя! Ну их к богу все обиды и раздоры. Ведь люблю я тебя, понимаешь, чертенок сероглазый, люблю! Все ласковое, теплое, все хорошее, что есть во мне, это — для тебя, от тебя, ради тебя. В общем, с тобой связано. Никто не сумеет мне заменить тебя... Быть может, уже скоро твои нежные, бесценные ручоны обнимут меня, и я забуду у тебя на груди все мои беды и невзгоды, как забыл тогда... тогда, но, увы, лишь на один миг...»

Из письма Ольге от 12 января 1944 года

«Глупенькая моя девочка!

Я получил письмо от 31 декабря. Конечно, ты не думаешь всерьез и десятой части того, что написала... Ты пишешь, что мое отношение к тебе «построено на чувственном желании, а не желании обладать моей душой». Не знаю даже, как начать отвечать тебе — такая это чудовищная несправедливость, так больно и резко она зачеркивает все, чем я жил эти два года. Как можно? Как можно такое написать даже в минуту горечи?.. Ведь только твою душу и люблю я. Тебя саму я почти не знаю. Смутно помню твое лицо, тело. Иногда теплой волной нахлынет твой образ, вспомню какую-нибудь твою повадку: то ты смешно ладошкой потрешь нос, то станешь носочками маленьких ножек внутрь, то лукаво улыбнешься и скажешь «ни» — но это все редкие мгновенья. А душа твоя всегда со мной. Она в твоих письмах, она в моих мыслях непрестанно. Я почти боготворю ее. Она для меня высший суд всех моих поступков... Отчего я все сильнее привязывался к тебе за эти годы? Оттого, что душа твоя во всей ее красоте все более раскрывалась передо мной. Пойми, ведь всю мою будущую жизнь я связываю с тобой. Я сознаю страшную бедность в образовании: литература, искусство, история, философия, языки — все это надо, обязательно надо познать, кроме своей основной специальности... Вместе с тобой, я уверен, мы сумеем одолеть все это. Один — я спасую...

Понимаешь ли ты хоть теперь, что ты мне нужна не на год-два, а на всю жизнь. И не только тело твое, а душа, воля, совесть. Совесть! Вот верное слово. Ты — моя совесть, а без совести человек пропадет. «Чувственное желание» — как можно так, Оля?! Больше того (отвечу тебе признанием столь же искренним). Недостаток этого самого чувственного желания иногда смущает меня. Семья — это все же не только боевой союз двух людей, это семья. Физическая склонность так же необходима, чтобы построить семью, как и духовное родство, хотя прочной основой может быть только последнее... Говоря грубо, я с радостью представляю себе всю нашу долгую и плодотворную совместную жизнь, борьбу, непрестанную учебу, но... я не могу себе представить нашу первую ночь... Я верю, что когда судьба сведет нас снова, я полюблю в тебе женщину так же крепко, как я люблю твою душу. И тогда... тогда мы соединим наши жизни (обещаю, что это не произойдет раньше). И будем очень счастливы!»

Из письма к Ольге от 20 июня 1944 года (день ее рождения).

«...Часто в письмах (за исключением последних трех месяцев, если ты заметила) стояло слово «люблю». Это было искренне. Но имел ли я право называть так то, что было в моем сердце? Боюсь, что нет. Ни разу я не изменил тебе, даже не смотрел на девушек, мне они абсолютно безразличны... Я мечтаю о том, чтобы ты стала подругой всей моей жизни. Никого я так не уважаю, как тебя, никем так не дорожу, никто не понимает меня так, никто не умеет так приласкать, умиротворить, поддержать меня, как ты. Великая нежность хранится в моем сердце для тебя. Но любовь ли это?

Не встречу ли я когда-нибудь девушку, которую полюблю без памяти? До самозабвения. А что будет с тобой, если мы уже будем мужем и женой? Какими несчастьями грозит нам тогда будущее? А может быть... может быть, этой девушкой будешь ты?! Тогда какое счастье ожидает нас! ...Но суждено ли мне действительно полюбить тебя? Об этом может сказать только встреча. А сейчас лучше остановиться... Я дал себе слово больше не давать волю своей слабости. Если я не буду уверен в том, что смогу составить счастье твоей жизни, я сумею оторваться от тебя.

Через полтора месяца я буду в Москве. Шесть недель мы будем рядом, будем видеться часто. Даю тебе слово, родная, что я честно решу эту проблему и постараюсь сделать так, как лучше для тебя, для твоего будущего. А пока прощай.

Крепко целую твои нежные глазенки. Твой Лев».

Мои надежды не оправдались. Летняя практика 44-го года в авиаремонтной мастерской была не в Москве, а в Можайске. Ни мне к Ольге, ни ей ко мне приехать не удалось.

Осенью того же года у меня появились, как мне казалось, основания для ревности. Ольга мне сама писала о каком-то капитане, который к ней очень хорошо относится. Тепло о нем отзывалась. Даже ездила (я не понял, зачем) к нему в другую часть, где он служил. Ничего серьезного между ними не было. Потом у меня была возможность в этом определенно убедиться. Но тогда в голову порой лезли черные мысли.

Письмо Ольге от 15 декабря 1944 года (я живу на частной квартире).

«Родная моя, Аленушка моя ненаглядная!

Не могу не писать. Вот думал, что есть у меня воля, а не могу. Сегодня мне все чудится, что ты здесь, в доме, в другой комнате. Вижу тебя до боли ясно. Не надо бы писать тебе этого, потому что знаю, что снова увлекаю тебя, а мне должно помочь тебе оторваться от меня. Ведь ты обманываешь себя — не любишь ведь! Разобью я твою жизнь, Аленка. Поймешь ты себя, когда поздно будет. Но не могу! Люблю, понимаешь? Ты мне как воздух нужна. Без тебя не построить мне своей жизни. О, черт! Какой я проклятый эгоист — опять влеку тебя в пропасть. Злюсь на себя, но пишу...

Ласковый котенок мой, лучистая моя девчурка, как я жду тебя! Как мне нужна ласка твоих рук, только твоих! Улыбка твоих глаз — ни у кого нет таких глаз! Но ведь не любишь, не любишь! Ольга, заклинаю тебя всем на свете — не жалей меня. Сегодня — это мгновенный срыв, у меня хватит сил взять себя в руки. Я стану еще больше работать. Помоги только мне — напиши эти два слова. Ведь меня лишает твердости сомнение. Вдруг я ошибаюсь, вдруг любишь... И я своими руками разрушу свое и твое счастье. Разве в жизни найдешь другое такое? А если я прав? Куда я тяну тебя?

Олька, пожалей свое и мое будущее, наберись мужества и отбрось сострадание. Остался лишь один шаг. Давай кончать. О боги! Ну и пытка! Прости, что так мучаю тебя, но я не хочу, не хочу, чтобы ты меня жалела — я знаю, что конец неизбежен. Так скорее же...

Крепко, до боли целую... (а ты опять первая отрываешь губы. Эх!). Лев»

24 апреля 45-го года началось возвращение академии в Ленинград — ушел первый эшелон.

День Победы, 9 мая, мы встретили беспорядочной стрельбой в воздух из табельного оружия, что, конечно, строго запрещалось, но... не в такой день! В одиннадцать часов вечера я заступил в караул и там в течение ночного дежурства написал Ольге письмо в шесть больших, мелко исписанных страниц, заполненных довольно скверной литературщиной. Оно начиналось фразой: «Стены караульного помещения раздвигаются, исчезают, и мой дух мчится вдаль, в Москву».

Затем следуют описания умолкнувших полей сражения, отдыхающих солдат, повсеместной радости селян и горожан. И, конечно, Кремль, где Сталин, приостановив напряженный ритм своей работы, садится за праздничный стол со своими сподвижниками и... улыбается в усы. Далее мой дух из ворот Кремля незримо выходит в город и бродит по знакомым улицам среди веселящихся москвичей. Наконец, он прибывает домой, где на двух страницах описан (по воспоминаниям довоенных времен) роскошный праздничный стол. За столом я, Оля и наши близкие друзья. Тосты в честь победы и нашего народа. Пьем за нашу дружбу, крепкую не только личной симпатией, но единством мыслей и борьбы. Поем, танцуем. Потом всей гурьбой идем гулять по праздничной, сверкающей огнями ночной Москве... И так далее... На рассвете над полями и лесами мой дух летит обратно. «Стены караульного помещения смыкаются, на столе полевой телефон, у стены — козлы с винтовками, нары, где отдыхает следующая смена...» Здорово я отпраздновал день Победы. Мало кто провел в Йошкар-Оле эту ночь так радостно и с таким легким сердцем, как я.

Письмо Ольге от 20 июня 1945 года (еще из Йошкар-Олы).

«Родная моя, ненаглядная моя девонька!

Сегодня твой день рождения. Я сижу один в комнате, передо мной все твои фотокарточки. Я обращаюсь к тебе, такой далекой и такой близкой, родной... Я люблю тебя. Мне нужна твоя ласка, мне надо глядеть в твои глаза, слышать твой смех, дышать с тобой одним воздухом, ощущать тебя рядом...

Я верю в твою любовь безгранично, хотя иногда на меня находят приступы отчаяния и мне кажется, что ты холодна, что ты не любишь, что это самообман — пройдет время и ты поймешь свою ошибку...

Только написал эту фразу, как черные мысли снова нахлынули на меня и я, было, затосковал. Но затем перечитал несколько твоих старых писем и все прошло. Ты любишь меня, любишь. Я знаю, верю — любишь! Прости любимая, хорошая, ненаглядная моя девонька. Но ведь так плохо без тебя, а вот уже два месяца нет твоих чудесных писем... Неужели что-то изменилось за эти два месяца? Видишь — опять. Что со мной сегодня? Я старался не думать о тебе последние недели, чтобы не тосковать, а сегодня... Эх!.. Да нет, ерунда все это. Ведь вот твои слова: «Ты моя надежда, опора и защита, моя любовь и друг». Это написано 15 февраля. А вот 1 марта: «Ведь ты для меня все, и настоящее, и будущее, с тобой связаны все мечты о дальнейшей жизни». Неужто сейчас это уже неправда? Неужто ты смутилась и поморщилась, прочитав эти свои слова? Если да, ты обязана сказать мне об этом при первой же встрече. Ты не смеешь меня жалеть. Ты мне нужна вся... или ничего.

Проклятье! Не могу писать больше.

Наш эшелон идет следующим. Через две недели я буду у тебя и ты успокоишь меня или... или конец.

Ну, пока. Крепко и нежно целую (уже последний раз на бумаге). Твой Львенок».

Глава 5. На Дальнем Востоке

В начале июля 45-го года наш эшелон отправился в Ленинград по маршруту, увы, миновавшему Москву. Надежда встретиться во время переезда нас с Олей обманула. Вскоре после прибытия в город были утверждены темы дипломных работ. Я выбрал проект турбореактивного двигателя — тему по тем временам совсем новую. После чего до середины августа весь курс отправился на войсковую практику в авиаполк, базировавшийся под Ленинградом. Тем временем начальство согласовывало места для преддипломной практики. Меня направили в Москву в НИИ-1 Наркомата авиапромышленности.

Наконец-то мы с Олей могли быть неразлучны в течение почти двух месяцев! За это время нам обоим предстояло понять, чем завершится наш четырехлетний заочный роман. В письмах, приведенных в предыдущей главе, нет-нет да пробивались обоюдные сомнения в том, что этим завершением будет счастливый брак. Первые дни в Москве не рассеяли, а, скорее укрепили эти сомнения. Во всяком случае у меня. И не в плане злополучного «чувственного желания» (письмо от 12.1.44). С ним-то как раз через год, когда начнется наша регулярная семейная жизнь, будет все в порядке. Сомнения относились к области соответствия наших характеров и взглядов на жизнь. (Вопреки продиктованным тоской и одиночеством эпитетов превосходной степени, которыми полны мои письма). Богиня сошла с пьедестала и оказалась обыкновенной девушкой, порядком самолюбивой, ревнивой и капризной, без каких-то особенно высоких нравственных достоинств. Наш брак был вполне возможен, но не категорически предопределен. Разумеется, я пишу о своих чувствах, но думаю (судя по последующим событиям), что подобные сомнения испытывала и Оля. Сомнения еще очень неопределенные, смутные. А им противостояла ясная логика завершения столь длительного романа, предполагавшая полную физическую близость. Она и осуществилась, когда случай предоставил нам возможность остаться вдвоем у меня дома. Никакое страстное желание ни меня, ни мою подругу на это не толкало. И «подвиг» наш не был вознагражден предполагающимся при этом наслаждением. Скорее это был «аванс», обещающий такое вознаграждение в будущем. И, как я уже упомянул, нас не обманувший. Пока же из случившегося, вопреки всем сомнениям, для меня вытекала бесспорная необходимость жениться на Оле. Ее диктовали мои тогдашние представления о чести. Если наш семейный союз окажется неудачным, то при другой попытке будет заведомо известно, что Оля рассталась со своим девичеством в лоне законного брака. (Здесь современный читатель может вволю посмеяться!)

Мы не могли немедленно зарегистрироваться, так как офицеру в то время на это требовалось разрешение командования. Но объявить себя мужем и женой и отпраздновать свадьбу мы могли. Что мы и сделали. Свадьбу праздновали на квартире у родителей Оли. Неожиданно моя мама категорически отказалась на ней присутствовать. Она не пожелала как-либо мотивировать свой отказ, но мне было ясно, что причиной его был тот факт, что Оля — русская. Странное это дело! Мои родители не имели никакого внешнего отношения к еврейству. Никогда не говорили на еврейском языке. Уверен, что они его давно забыли. Но какое-то подсознательное, воспитанное многовековой традицией неприятие смешанных браков у мамы сохранилось.

Олю ее отсутствие на свадьбе очень обидело. Тем не менее мы начали свою семейную жизнь в нашей с мамой квартире (находившейся на той же улице), где мы могли расположиться в отдельной комнате. В середине октября я уехал в Ленинград, а Оля вернулась к своим родителям.

Моя практика в НИИ-1 оказалась довольно успешной. Мне удалось предложить конструкцию выходного сопла для реактивного двигателя с регулируемым профилем сечения. По прикидочным расчетам такое сопло могло увеличить тягу двигателя. Академия тем временем успела разместиться в отведенных для нее зданиях. Мы, дипломники, получили в свое распоряжение отменную «дипломку» — просторную комнату, обеспеченную достаточным количеством рабочих столов и подвижных чертежных досок («кульманов»). Жили на частных квартирах. Мы с моим товарищем Андреем Детлафом сняли комнату на двоих.

29 октября пришла телеграмма от Оли. Она спрашивала, оставлять ли ей сына. Это означало, что, несмотря на наши неумелые предосторожности, она забеременела. Что я мог ответить? В прочности нашего брака мы оба были далеко не уверены. Появление ребенка еще осложнило бы ситуацию. Но аборты были запрещены. Подпольно их делали какие-то бабки. Вполне вероятно, что в антисанитарных условиях. Решавшиеся на такую операцию матери рисковали жизнью. Степень этого риска я мог попытаться оценить только на месте. В тот же день вечером без разрешения начальства, без документов и билета я уехал в Москву.

Пребывание в «дипломке» никто не контролировал — мы имели право заниматься расчетами дома. Сказал Андрею, что уезжаю на пару дней по срочному делу. Война закончилась, и такие отлучки были нередки, даже в нашей Академии. Единственное условие — не попадаться на глаза офицерским патрулям. Проводники общих вагонов и билетные контролеры с военными предпочитали не связываться. От патрулей, проверявших поезда, мне удавалось прятаться на багажных полках. А в Москве однажды Бог спас. Я выходил в довольно густой толпе из метро на вокзальную площадь. Шагах в двадцати от выхода увидел ожидавшую нас команду из пяти офицерских патрулей. Впереди меня шли четверо офицеров. Их разобрали по рукам патрульные. Пятый из них, еще свободный, явно поджидал меня. Стоило мне замедлить шаг или попытаться свернуть в сторону, и я пропал бы. Оставалось надеяться на чудо. И оно свершилось! Какой-то очень спешивший майор обогнал меня и был остановлен «моим» патрульным. Появилась возможность, откозыряв ему, спокойно пройти мимо.

С Ольгой я пробыл три дня. Ей нездоровилось. Никакой бабки мы найти не смогли — уехал ни с чем. В Ленинград прибыл 3-го ноября днем. Никто не заметил моего отсутствия. Но утром того же дня, опасаясь, что меня арестовали и надо выручать, Андрей сообщил начальнику курса об исчезновении своего товарища по комнате. Мне сильно не повезло. В те же дни, в связи с падением дисциплины в победившей армии, Верховный Главнокомандующий издал приказ об ее укреплении, где, в частности, предписывалось строго наказывать за самовольные отлучки из части. Я попал в положение «козла отпущения». Самоволка длительностью более двух суток в военное время приравнивалась к дезертирству. Командир части имел право расстрелять виновного на месте. В мирное время его надлежало отдать под суд военного трибунала. Начальник Академии проявил великую снисходительность, приказав судить меня «офицерскому суду чести», то есть моим же однокурсникам.

Назначили через неделю. В тот же день состоялось партийное собрание курса, где меня, естественно, исключили из партии. Так что после партсобрания я отправился прямехонько на суд. Заседание происходило в будничной обстановке лекционной аудитории. Меня поставили у доски, лицом к амфитеатру, где располагался весь наш курс. Я так и не понял, кто здесь судьи, а кто — «публика». Допрашивал меня старшина курса Женька Рыжов. Очевидно, он исполнял обязанности председателя суда. Определенного обвинителя, а также защитника не было. Впрочем, я прекрасно понимал, что решение суда уже подготовлено командованием и что меня ожидает «показательный» приговор. Недаром в аудитории присутствовали начальник строевой части Академии и замполит нашего факультета генерал Котов. Однако оснований для особого волнения у меня не было.

Раз уж не отдали под трибунал, тюрьма мне не грозит. Максимум — исключение из Академии. Но я уже давно отказался от военной карьеры и при первой же возможности собирался уйти на «гражданку». Куда сильнее меня тревожило исключение из партии. Все же надеялся, что решение курсовой партгруппы принято «для острастки» и парткомиссия Академии заменит исключение на строгий выговор. Ведь я отличник учебы и строевой подготовки в течение всех четырех лет! Единственный на курсе, кому присвоено звание техника-лейтенанта. Остальные аттестованы младшими техниками-лейтенантами. С этим должны посчитаться...

Ход «судебного разбирательства» ничем не отличался от обычного собрания курса. Честно рассказываю обстоятельства дела и причину скоропалительной поездки в Москву. Начинается обсуждение. Сначала выступают несколько явных недоброжелателей. С притворным гневом осуждают меня за совершенное преступление, хотя отлично знают, что оно не первое на нашем курсе. Требуют отчисления из Академии. Потом мои друзья Колька Смирнов и Леонид Дмитриев предлагают еще и разжаловать в рядовые. Это означало немедленную демобилизацию. Затем меня просят ненадолго выйти из аудитории. По возвращении Женька зачитывает приговор суда. В нем содержится ходатайство об отчислении, но предложение о разжаловании в рядовые отсутствует. Я этим огорчен, но не слишком, поскольку не очень-то верил, что присутствовавшее на суде начальство санкционирует мое освобождение от военной службы.

Зато неожиданным и тяжелым ударом для меня является информация генерала Котова о том, что одновременно с нашим судом состоялось экстренное заседание парткомиссии Академии, которая утвердила решение об исключении из партии. Я поражен поспешностью этого решения и тем, что оно принято в мое отсутствие. Но это лишь попутно. Главное — сам факт действительно состоявшегося исключения из партии. Убийственно несправедливый! Ведь я остаюсь искренне преданным делу партии коммунистом. Смысл моей жизни в служении обществу, в подражании «Великому гражданину», облик которого пленил меня еще в школьные годы. Вне партии такое служение невозможно. Исключение для меня означает гражданскую смерть!..

Вышел из здания Академии в состоянии полной растерянности. Не знал, куда идти, у кого искать поддержки. И вдруг осознал, что поддержать меня может только работа и что идти мне следует в нашу «дипломку». Вернулся, взял на вахте ключ и проработал над своим проектом всю ночь до утра. Сна не было «ни в одном глазу». Мозг работал как хорошо отлаженный механизм. В эту ночь мне удалось сделать лучшую, наиболее оригинальную расчетную часть диплома. Казалось бы, в связи с отчислением в этом уже не было никакого смысла. А может быть, и был — в порядке самоутверждения вопреки произволу начальства.

Отчисление офицера из Академии утверждается где-то в очень высоких военных сферах. А это процедура долгая. Управление кадров ВВС только 4 января 46-го года приняло соответствующее решение. А отчислили меня приказом по Академии лишь 24 января. Таким образом, в течение почти трех месяцев я оставался слушателем Академии, дипломником. В качестве такового даже съездил в Москву, в НИИ-1, поскольку руководителем дипломной работы числился профессор Варшавский из отдела Бондарюка, где проходила моя преддипломная практика. Ему я показал сделанные в ту ночь расчеты. Он их одобрил.

Еще 13 ноября я послал Ольге телеграмму с советом не рисковать «операцией». Судьба ребенка, а значит, и сохранения нашего брака была решена положительно.

На 10 декабря мне назначили явку в парткомиссию Ленинградского военного округа для окончательного утверждения исключения из партии. Сомневаться в том, что оно будет утверждено у меня не было никаких оснований. Они ведь ничего не знали обо мне и моих заслугах во время обучения в Академии. Пустая формальность! На комиссии я откровенно, без всяких эмоций рассказал историю моей поездки в Москву. Мне задали несколько вопросов по поводу нашего брака. Потом я увидел, как вдоль длинного стола из рук в руки от председателя ко мне поплыл мой партбилет. Сначала не понял, что это означает, и глупо спросил: «Вы меня оставляете в партии?» Генерал, возглавлявший комиссию, по-доброму усмехнулся и сказал: «Оставляем, оставляем, но со строгим выговором в учетную карточку. И смотрите, чтобы с Вами больше не случалось подобных казусов».

Когда я вышел из флигеля здания Генерального штаба на Невский, мне казалось, что счастливее меня на свете нет человека!..

26 января я отбыл из Ленинграда в Москву с предписанием дальнейшего следования к месту службы в город Ворошилов-Уссурийский в распоряжение начальника отдела кадров 9-й Воздушной армии подполковника Тыворского. В строке «срок прибытия» стояло 22 февраля 1946 года.

Перед отъездом из Академии я в строевом отделе получил разрешение на брак. Сразу по приезде в Москву мы с Олей расписались. В метрике будущего ребенка графа «отец» должна быть заполнена. В этом не было сомнений. Уезжал я 14 февраля. Оля возвращалась к своим родителям...

Места в общем вагоне поезда Москва — Владивосток занимались с боем. Мне удалось вспрыгнуть на площадку общего вагона, когда состав подавали к перрону. В результате чего я оказался счастливым обладателем средней полки. На все восемь суток предстоящего пути мне была гарантирована возможность вольготно спать по ночам. Однако на нижней полке подо мной разместилась семья с грудным младенцем и 10-летней девочкой. Мне стало стыдно роскошествовать одному, и я взял ту славную девчурку к себе. Спать вдвоем на полке было уже не очень вольготно. Зато девочка высыпалась, да и родители внизу могли поочередно устраиваться на ночлег. День моя маленькая подружка тоже предпочитала гостить у меня. Я рассказывал ей сказки, какие еще помнил, а когда их запас истощился, стал выдумывать разные приключения, отдавая дань опытам своего дворового детства.

Однако на третий день пути эта идиллия внезапно оборвалась. В Молотове поезд должен был стоять час. Накинув шинель, я отправился в расположенную неподалеку столовую для военнослужащих пообедать. Вернулся через 35 минут и обнаружил, что мой поезд ушел. Оказывается, он опаздывал. С ужасом вспомнил, что на моей полке, кроме вещмешка, на ремне от гимнастерки остался заряженный пистолет — трофейный «вальтер», подаренный мне фронтовиком, одноклассником Ольги. (Ему все равно пришлось бы его лишиться — вышел приказ о сдаче трофейного оружия.) Пистолет стоял на предохранителе, но в стволе уже находился патрон. Хотя в Москве сразу после войны «пошаливали» разные банды, в поезде такая боеготовность, конечно, была не нужна... Что если моя девчурка начнет играть с пистолетом и нечаянно спустит предохранитель?

Побежал к военному коменданту вокзала. Тот послал телефонограмму на станцию Кунгур, где поезд делал первую остановку. Вечером туда можно было доехать пригородной электричкой. От нечего делать пошел осматривать город. К счастью, все кончилось благополучно — вещи и пистолет сняли. Составив соответствующий акт, пистолет отобрали. Поезд до Владивостока ходил раз в неделю, да и вряд ли удалось бы сесть на него в Кунгуре. Началось мое путешествие «на перекладных».

С помощью военного коменданта удалось втиснуться в проходящий поезд до Омска, куда прибыл 20-го. Сутки в Омске (ночь на вокзале). Потом на поезде из Челябинска трое суток до Иркутска. Все это уже без всяких удобств, сидя. Из Иркутска на следующий день удалось уехать с билетом в плацкартный вагон поездом Иркутск — Владивосток. Менее чем через 5 суток прибыл к месту назначения, в город Ворошилов-Уссурийский. Эти пять суток оказались неожиданно интересными. В одном полукупе со мной ехал одетый в штатское инженер-полковник Коварский с женой. Когда мы познакомились, выяснилось, что едем в одно и то же место. Мой попутчик оказался начальником аэродромной службы 9-й Воздушной армии (генеральская должность), куда получил направление и я. Супруги Коварские — москвичи, интеллигентные и прекрасно образованные люди. Его жена свободно говорит на английском и немецком языках. А главное — очень сильно играет в преферанс! Мы коротали время в беседах о литературе (я, в основном, слушал) и игрой в преферанс. Мою историю с исключением из Академии они выслушали с горячим сочувствием.

В Ворошилове Коварских ожидала машина, и я с не положенным по чину удобством проехал двенадцать километров по степи до поселка Воздвиженка, где находился штаб армии. В отделе кадров получил назначение в 304-й истребительный авиаполк, базировавшийся близ городка Спасск-Дальний. Это в четырех километрах от Ворошилова по железной дороге в сторону Владивостока, до которого остается всего восемь километров.

Прежде чем начать рассказ о службе в полку, мне представляется уместным поделиться впечатлениями того времени от городов, которые я успел осмотреть во время моего путешествия. Во избежание ошибок памяти просто приведу здесь короткие фрагменты из подробного письма Ольге от 5 марта 46-го года:

Молотов (ныне Пермь): «Городишко произвел впечатление приятное. Домишки маленькие, но аккуратные, улицы ровные. Кондукторы в трамваях весьма ретивые, а вагоновожатый на остановках стоит у двери и проверяет билеты у выходящих. Девушки миловидные и скромные. Оперный театр недурен и снаружи, а по репертуару не уступит Большому. Книг в магазинах нет, зато есть один «Гастроном», хотя и неважнецкий. Все часы на улицах, в отличие от Ленинграда, показывают одно и то же время. Много «эскулапских вузов: медицинский, стоматологический, фармацевтический, ветеринарный».

Омск: «Ну до чего дрянной город! Приехал вечером. Темно. Город не освещается, улицы кривые и грязные. Дома деревянные, краска облуплена. Ставни окон везде настороженно, наглухо закрыты. По рассказам жителей, в городе часты грабежи, убийства. Бродил от гостиницы к гостинице — мест нигде нет... Ездил в город и днем. Он уже не такой жуткий, но еще более отталкивает грязью, беспорядочным столпотворением улиц, неряшливостью прохожих. Пытался позвонить в Москву, но разговор давали только ночью, а вечером уже шел поезд на Иркутск».

Иркутск: «Хороший городок. Домики все больше двухэтажные, но каменные, аккуратные. Попадаются и большие новые дома. Улицы ровные, довольно чисто. Огромный завод тяжелого машиностроения. При нем большой и светлый клуб. Рядом с ним, перпендикулярно к дому (как в Москве «Берегись автомобиля») хорошо заметная, светящаяся надпись: «Ночной обмывочный профилактический венерический пункт». Немного дальше продают спирт в ларьке. Совершенно московские извозчики 30-х годов (наверное, вывезенные сюда). Деревья вдоль улиц. Театр музкомедии, оперный и драматический. Все чудно уживается между собой, и город производит приятное впечатление».

Ворошилов: «Городок неплохой. Домишки все больше одноэтажные, деревянные. Только в центре — двухэтажные, каменные. Но все побелено и выглядит аккуратно, как на Украине. Да и большинство жителей — украинцы. Театр, два кинотеатра. Педучилище, городская библиотека. В книжном магазине иногда кое-что бывает неплохое, но только в букинистическом порядке. Коммерческих магазинов еще нет, только хлебные. Город на равнине, лишь на горизонте виднеются сопки.

Очень сильные ветры. Никогда не видел такой степи, как та, по которой мы ехали к штабу армии. Абсолютная равнина, абсолютная: ни кустика, ни деревца, ни бугорка, ни ямки. Место немного возвышенное, поэтому даже сопок не видно на горизонте. Совершенная пустота — аж жутко».

Позволю себе перенести сюда (заодно!) и впечатление от столицы Дальневосточного края, которую я посетил позднее. Опять же, описание документировано — из письма Ольге от 31 марта 46-го года.

Владивосток: «Обхохотаться! Представь себе на минутку бурно волнующееся море, огромные крутые валы обгоняют друг друга во всех направлениях. Сталкиваются и разбегаются, оставляя между собой пропасти... и вдруг эти гигантские, по нескольку сот метров высоты валы мгновенно застыли и превратились в сопки. Потом какой-то чародей высыпал на этот застывший водоворот маленькие и большие коробки домов и повелел им остаться на земле там, где они ее коснулись, — так возник город.

Дом, стоящий позади другого, своим фундаментом возвышается над крышей переднего. Улица под углом в тридцать градусов карабкается в гору. Крайние ее дома метров на 500-600 выше центра, а некоторые проказники домишки забрались на самые вершины и с километровой высоты поплевывают на своих более умеренных собратьев. Две главные улицы не уступают любой московской, на остальных — грязь и маленькие, чудом прилепившиеся к горе домики. Бедняга трамвай совершает непостижимые подвиги, карабкаясь по этим крутизнам (впрочем, не бескорыстно — билет стоит рублевку). Под обрывом, что тянется вдоль главной улицы, — порт. Воочию убедился, что главные части морского судна — это его мачты и трубы. Сначала при взгляде на толпу кораблей только их и можно различить. Причем такая в них путаница, что я проникаюсь великим почтением к крановщикам за то, что они разбираются, какой пароход чем грузить. Пару слов о кранах. Ну какой величины может быть подъемный кран? Краны на строительстве нашего Дворца Советов — игрушки. Представь себе махину высотой с дом Совнаркома, с поперечным хоботом почти такой же длины. Площадь основания его башни, пожалуй, не уступит площади приличного московского дома вроде нашего. И вот такая махина поворачивается. А на самом верху на высоте в сотню метров над морем — будочка и в ней крошечный человечек. Крановой братии поменьше размером — целый лес.

Город весь подчинен порту. Морячки составляют 90 % мужского населения. Женщины очень хорошо одеты, хотя часто встречаются и крикливо разряженные портовые шлюхи. Много пивных и всего один книжный магазин на весь город, и тот закрыт. По улицам возят самураев на работы. Все маленькие, желтые, точь-в-точь такие, как на картинках. Больше половины — в очках. А залив хорош — огромный. Уходит вдаль, теряясь в дымке».

Однако пора вернуться к основной линии моего рассказа.

Перед отъездом в полк мне пришлось заночевать в Ворошилове. Нашел приют у одного очень симпатичного украинца по фамилии Совко. В его доме и был написан подробный отчет Оле о моих дорожных приключениях. В этом же письме есть несколько строк о приеме, оказанном мне хозяином дома. От этого приема у меня осталось такое светлое воспоминание, что не могу отказать себе в удовольствии привести здесь и эти строки из письма:

«Хозяин лег на полу, уступив мне свою кушетку. Семья живет бедно. Тем не менее меня накормили ужином, выставив на стол банку консервов — явно последнюю, хранившуюся «до случая». Утром заставили позавтракать своим бедняцким постным супом. Ты знаешь, что для меня нет радостнее дня, чем тот, когда я встречаю хорошего человека. Пошел на базар, купил мяса, конфет и печенья для их дочурки. Сейчас будем пировать».

Полк, в который я прибыл 7-го утром, переброшен сюда с запада после окончания войны с Германией. Принять участие в боях здесь он не успел. Вскоре после атомной бомбардировки Хиросимы Япония капитулировала. Однако для сохранения боевой формы летчиков регулярно совершались тренировочные полеты истребителей. Аэродромом служила совершенно ровная долинка, покрытая чахлой прошлогодней травой и уже освободившаяся от снега. Ее окружали невысокие сопки. У продольного края долинки выстроился весь полк — три эскадрильи по десять машин в каждой. Истребители типа Ла-5 (мотор — двухрядная «звезда» воздушного охлаждения). За их линией — двухэтажное здание командного пункта. В нем же несколько комнат отведено для офицерского общежития летчиков. Рядом — барак для сержантов-механиков. В сотне метров позади виднеется несколько кирпичных, тоже двухэтажных и порядочно обветшалых домов, в одном из которых находятся жилые помещения для командного состава полка. По-видимому, до войны здесь тоже был военный городок. Наверное, более многолюдный, так как от него сохранилось и довольно уродливое здание Дома культуры (ДК). Близ начала взлетной полосы расположились одноэтажные постройки: столовая и полевая авиаремонтная мастерская (ПАРМ). Рядом с ней — довольно большой ангар, куда помещают ремонтируемые самолеты. Разумеется, все эти подробности я узнал позднее.

После беседы с командиром полка майором Токаревым получил назначение на должность механика самолета вне штата, сроком на четыре месяца — до аттестации. Моя история сразу стала известна командиру полка, а потом и всему полку, поскольку из Академии я привез (в запечатанном виде) свое личное дело. История эта вызвала сочувствие. Впоследствии мне не раз случалось услышать от летчиков и механиков, что со мной обошлись слишком круто.

Поселили меня в одну из комнат офицерского общежития вместе с четырьмя молодыми летчиками-лейтенантами военного призыва и еще одним довольно странным соседом, о котором я расскажу позже. Летный состав полка полностью обновился за время войны на Западе, за исключением одного пилота-командира третьей эскадрильи, Героя Советского Союза капитана Беликова. К этой эскадрилье меня и приписали в качестве стажера. Едва я успел познакомиться с ее механиками и не получил еще конкретного задания, как 13 марта был вызван на пятнадцать дней в штаб армии, в распоряжение ее главного инженера.

Он мне поручил привести в порядок имевшуюся при штабе техническую библиотечку, а затем направить необходимую литературу в дивизии. Работа писарская, но требующая определенной квалификации. Кстати, с техническим образованием командного состава армии дело обстояло плохо: ни один из главных инженеров дивизий, не говоря уже о полках, не имел высшего образования, хотя бы гражданского. Полагаю, что меня выдернули из полка по рекомендации моего попутчика в поезде, инженер-полковника Коварского.

Работал я в кабинете главного инженера, генерал-майора Шишкина, поскольку там в трех шкафах и помещалась вся техническая библиотечка. Ночевал в квартире его заместителя, тоже генерал-майора. Супруга генерала ввела меня, как москвича, в круг особой касты, проживавшей в «генеральском доме». (При штабе армии числилось не менее дюжины генералов.) Члены этой касты называли себя «мы, генеральские жены» и с явным пренебрежением относились ко всем остальным представительницам прекрасного пола. В основном это были молодые и малокультурные женщины, занявшие свое привилегированное положение уже во время войны. Благодаря обильному довольствию и многочисленной обслуге они были совершенно свободны от всех хозяйственных забот и отчаянно скучали. Кроме гарнизонных сплетен и полетов за заграничными тряпками в занятый нашими войсками китайский портовый город Дайрен (Дальний), их единственным развлечением были вечеринки в своем кругу с танцами. В качестве кавалеров приглашали молодых адъютантов штаба. Пару раз в этом качестве пришлось выступать и мне.

Вернулся я в полк 11 апреля. Еще две недели меня продержали в штабе полка, поручив оформить разными пособиями учебный техкласс. 26 числа я, наконец, получил машину в третьей эскадрилье. Из-за серьезной неисправности мотора она была уже списана. Поэтому мне и доверили на ней упражняться. Тем не менее капитан Беликов приказал вернуть машину в строй.

— Чему-нибудь Вас там в Академии, я надеюсь, научили, — сказал он насмешливо-снисходительно.

Вообще, наш капитан — человек малосимпатичный и грубый. Благодаря своей золотой звездочке он держится высокомерно. В полку это не принято. Даже командир полка во внеслужебном общении не только с летчиками, но и с механиками берет на себя роль заботливого отца-командира.

Кстати, здесь уместно опровергнуть навязанный кинофильмами о войне миф, будто бы в авиационном полку офицеры-летчики свысока смотрят на своих механиков. Летчики — выпускники краткосрочных летных училищ военного времени совершенно не знают устройства самолета и особенно мотора. Их обучали управлению машиной и тактике воздушного боя. С «матчастью» знакомили весьма поверхностно. Поэтому каждый летчик (особенно истребителя) понимает, что не только успех полета и боя, но и сама его жизнь зависит от квалификации и добросовестности механика. Ввиду этого старается поддерживать с ним наилучшие отношения.

Незадолго до окончания моей службы в полку я был свидетелем редкого, но впечатляющего события — забастовки механиков! На смену вышедшему в отставку по болезни старому инженеру полка из штаба дивизии прислали нового, явно недовольного этим назначением. Свое недовольство он срывал на подчиненных ему механиках: попусту и грубо бранил их, грозил вычетами из зарплаты...

В один прекрасный день, назначенный для тренировочных полетов, одновременно «забарахлили» моторы всех тридцати самолетов полка. Все механики «в поте лица» возились с ними, но никак «не могли понять, в чем дело». Просили помощи у инженера. Тот в отчаянии бегал от машины к машине, но разобраться с ходу, какую гаечку в чреве мотора ослабил или какую регулировку слегка сбил механик, он, естественно, не мог. Командир полка все понял, полеты отменил, а непригодного для службы в полку инженера отослал обратно в штаб дивизии.

Но вернусь к своему первому практическому заданию. Четыре дня, не вылезая из ангара, я вспоминал и заново изучал устройство мотора моего «инвалида». К счастью, на нашем аэродромчике в Академии был один истребитель Ла-5. Когда-то по учебному разрезу реального двигателя мне удалось весьма основательно разобраться в назначении каждого малейшего винтика или спрятанного в теле мотора канальца подачи масла. (Недаром же я был отличником и перед зачетами по «матчасти» консультировал весь курс.)

Вспомнив все основательно, приступил к определению дефектов. В ангаре всегда находилось несколько механиков, отлаживавших свои машины. Я обращался к ним за советом — уважительно, но не заискивая, никак не используя свое офицерское звание. Конечно же, сержанты-механики поначалу встретили меня настороженно. Но постепенно, видя, что я не задаюсь, а не покладая рук работаю, начали относиться лучше, с определенным уважением.

Закончив дефектацию, приступил к ремонту. Для механика он сводится, в основном, к замене испорченных деталей и узлов запасными. Но дело это вовсе не легкое. Вот что я писал в одном из писем Оле:

«Работа механика — физически тяжелая, что после пятнадцати лет сидения на ученических скамьях чувствуется основательно. Все гайки нужно заворачивать и отворачивать с большой силой, а главное — в очень неудобных положениях. В моторе истребителя все очень тесно. Приходится работать то лежа на спине, то балансируя на каком-нибудь выступе конструкции. Добираться до нутра мотора подчас очень трудно и неудобно через хаотическое нагромождение разных трубок, тяг, твердых и острых деталей. От этого руки все изранены и вспухли, а ежедневное мытье их бензином с добавкой ядовитого свинца разъедает кожу. Тем же бензином в конце дня приходится мыть волосы, основательно перепачканные машинным маслом (горячего душа в полевых условиях нет).

Работаю в среднем по 12 часов в день. Вчера работал 15 часов — с шести утра до девяти вечера, поэтому не было сил даже написать тебе письмо. Отсутствие навыка, как всегда бывает, удваивает работу».

Дружеские отношения с механиками совсем наладились. Теперь они сами предлагают мне помощь, отлично зная, что, к примеру, сменить цилиндр один человек не может — надо вдвоем. Однако реанимация моего самолета оказалась делом более сложным, чем это представлялось сначала даже моим коллегам-механикам. Вот отрывок из еще одного письма Оле:

«Утюг мой (то бишь самолет) похоже, вгонит меня в гроб. Десять дней я бился с ним с зари до зари. Сменил всю систему зажигания, стал пробовать запуск. Все цилиндры работали нормально, кроме одного (всего их четырнадцать). Посоветовавшись, решили его заменить. Это — очень трудоемкое дело. Четыре дня работал как проклятый. Поставил и новые свечи. Все ребята говорили, что теперь у Остермана мотор будет работать отлично. Запустили. И правда — хорошо заработал, но... через несколько минут «забарахлил» другой цилиндр. Смотрели, смотрели и решили менять и его. Бог мой! Этот проклятый цилиндр расположен так, что смена его предшественника была забавой по сравнению с тем, что предстоит сейчас. Решительно он меня сживет со света...»

Претерпели изменения и мои отношения с соседями по комнате в общежитии. Несмотря на тяжелую работу в ангаре, я упорно следовал своему решению хотя бы немного заниматься по вечерам математикой, физикой и немецким языком. Нужные книги мне прислала Оля. Заниматься оказалось тоже нелегко. Нередко мои соседи порядочно выпивали и шумно обсуждали свои полеты либо (чаще) свои успехи на любовном поприще. Два раза в неделю в ДК устраивались танцы под радиолу. Приходили молодые жительницы Спасска и наши девчата из батальона аэродромного обслуживания. В подвале ДК сохранился от прежних времен неплохой бильярд. На нем каждый вечер играл сам с собой старший техник-лейтенант Селихов. Мрачный молодой человек, ни с кем не общавшийся. Тот самый пятый сосед по комнате, о котором я ранее обещал рассказать. О нем еще в первом письме из полка, от 8 марта я писал Оле:

«На улице страшной силы резкий, холодный ветер. Темно. А в общежитии, где я устроился, мой сосед, с виду неглупый, интеллигентный парень, окончивший Академию им. Жуковского по факультету вооружения, сидя на койке и уставившись безнадежным взглядом в одну точку, снова и снова повторяет две строчки какой-то бесконечно тоскливой песенки:

Каждый день под окошком

Он заводит шарманку...»

К счастью, после возвращения из штаба армии меня поселили в другую комнату. Ясно, что здешняя жизнь этому человеку обрыдла донельзя, а надежду выбраться отсюда он утратил. И действительно, хотя война закончилась, Дальневосточный военный округ был назван «особым», и общая демобилизация здесь не проводилась. В исключительных случаях приказ об увольнении в запас по болезни или возрасту офицеров подписывает сам командующий округом маршал Мерецков.

Быть может, именно для того, чтобы не поддаться такому же отчаянию, как Селихов, я и решил заниматься по вечерам. Никакой определенной цели у меня нет, никакая надежда эти занятия не питает. Мои новые соседи-летчики первое время посмеивались надо мной и настоятельно советовали не сушить зря мозги, а пойти с ними на танцы или «к бабам». Потом стали относиться к моей учебе с определенным уважением. И даже в те вечера, что они оставались в общежитии, норовили гостить в других комнатах.

Постепенно в полку среди летчиков и механиков стало складываться «общественное мнение», что мне надо бы помочь демобилизоваться для окончания учебы. Удивительное дело! Эти простые ребята, отвоевавшие и уцелевшие, мечтавшие наконец вернуться домой, хотели помочь мне освободиться от военной службы только потому, что оценили мое упорное желание учиться. Этого я никогда не забуду. Без моего ведома целая делегация от летного состава ходила просить за меня к командиру полка. Мне посоветовали организовать какой-нибудь вызов из Москвы. Я еще во время пребывания в штабе армии понял, что это «дело дохлое». Подобные вызовы приходили в штаб округа тысячами. Их никто не читал. а сразу отправляли в архив.

Тем не менее написал Оле, как связаться с бывшим руководителем моего диплома профессором Варшавским. Вскоре она телеграфировала, что вызов из НИИ-1 послан на имя командующего Дальневосточным военным округом. (Вот когда сработало ночное бдение в «дипломке»!)

Но я забегаю вперед. Пока что мне надо закончить длящийся более месяца ремонт. Числа десятого июня машина, наконец, по моему мнению, готова к летным испытаниям. Докладываю командиру эскадрильи. Он решает, что будет испытывать сам лично и назначает день. 13-го числа.

Не знаю уж, какая высшая сила опять спасает меня от беды! В ночь перед испытанием я вдруг просыпаюсь и с ужасом вспоминаю, что не скрепил между собой две части бензопровода, ведущего к передней звезде мотора. Его разъем прячется в развале двух нижних цилиндров задней звезды. Он мне мешал при недавней смене одного из них. Бензин на впрыскивание в цилиндры подается под высоким давлением. Как только капитан Беликов запустит мотор, задняя звезда заработает, нагреется, а на нее хлынет бензин. Мотор и кабина пилота вспыхнут огромным факелом!

Едва дождавшись утреннего снятия караула, бегу в ангар к своей машине. Разъем действительно не свинчен...

К приходу капитана мы с механиками уже выкатили на линию старта моего «инвалида», простоявшего в углу ангара добрых четыре месяца. Садясь в кабину, Беликов бросает мне: «Ну, техник, если увидишь в воздухе что не так, беги в сопки и не оглядывайся!» (техником меня называют все в полку, поскольку мое звание техник-лейтенант).

До конца дней не забуду, как лежу на спине посреди летного поля и безотрывно смотрю в небо, где крошечный, сверкающий на солнце самолетик выделывает фигуры высшего пилотажа. Бывают такие ситуации, что время будто спрессовывается — за минуту успеваешь пережить столько, что хватило бы на целый день. Весь мир вокруг тебя не существует. Нет ничего, кроме светлой птички, кувыркающейся в небесах. Одна фигура пилотажа, другая, третья... и каждый раз всем существом своим ощущаю страшные перегрузки, которые испытывает машина. Всеми силами души стараюсь внушить ей: «Держись, милая!» Проходит несколько минут или несколько часов — не знаю, но вот она, наконец, идет на посадку. Вскакиваю и что есть силы бегу к концу взлетной полосы, чтобы, как положено, встретить самолет в конце его пробега по земле. Вылезая из кабины, командир эскадрильи опять бросает короткое: «В восьмом цилиндре свеча барахлит». Это означает, что все в порядке! Сменить свечу — минутное дело. А похвалы от капитана, конечно же, не дождешься. А наплевать! Я справился! С первым в моей жизни настоящим и трудным делом. Справился!

Мир снова обретает звуки и краски! Вижу, как мне приветливо машут руками механики нашей эскадрильи. Думаю, как буду описывать этот день в письме к Ольге. И вдруг соображаю, что, может быть, именно в этот день она рожает сына — время подошло... (Так и совпало — 13 июня родился наш сын Сашка.)

Меж тем меня ожидает еще одно испытание. Маленькое, но немаловажное для подкрепления уважения, которое удалось завоевать у механиков и летчиков.

Вскоре после успешного испытания самолета мне предоставили комнатку в доме комсостава полка. Теперь можно будет вволю позаниматься. Напротив через лестничную площадку живет новый инженер полка. Человек пожилой, спокойный и доброжелательный. Живет один, как и все командиры. До прояснения ситуации семьи остались на западе. На следующий день после моего вселения он заходит и зовет к себе — «спрыснуть» новоселье. Прихожу. За маленьким столиком с уже открытой, но непочатой поллитровкой и кое-какой закуской сидит наш инженер по оборудованию. Он помоложе, но, по отзывам механиков, тоже человек хороший. Знающий и справедливый. Садимся за стол и мы с инженером полка. Он наливает мне полный стакан. Остальное мои «собутыльники» разливают себе поровну. «Тебе, техник, как новоселу, да ты и помоложе нас», — говорит инженер полка. (Вот беда — помню их лица, а имена забыл.)

Понимаю, что это — испытание. Выпить одним махом стакан водки мне еще не приходилось. Но я готов! «Ну, вздрогнули», — говорит инженер полка. Чокнулись и начинаем пить. Пью не спеша, чтобы не поперхнуться. Глоток за глотком с одной мыслью: допить до конца без передышки. Во что бы то ни стало! Поэтому не очень-то удивляюсь, что водка так крепко дерет горло. Ставлю пустой стакан и тянусь вилкой к соленому огурцу. Инженер по оборудованию смотрит на меня, улыбаясь, и говорит: «Ну, молодец техник! Только запей сначала водичкой — вон в графине». Пью воду, жжение в гортани смягчается. И тут до меня доходит, что в бутылке была не водка, а спирт! Обалдело жую огурец. Мои сотрапезники доброжелательно смеются.

— Извини, техник, что не предупредили, — это опять инженер полка, — такой уж у нас обычай: нового мужика попробовать «на зуб». А водки здесь и не достанешь — какой смысл с запада стекло возить.

— Все в порядке, — бормочу я.

Язык плохо слушается — скорее от страха, чем от опьянения...

Пока проходили все эти драматические события, замполит командира полка майор Маневич (как мне потом стало известно) съездил в штаб округа, разыскал там мой вызов и привез его в штаб армии. На основании ходатайства командира полка, поддержанного главным инженером армии (для которого я весной разбирал техническую библиотеку), командующий армией генерал-полковник Соколов еще в конце мая подписал для штаба округа предложение о моей демобилизации. Но начальник отдела кадров Тыворский доложил командарму, что я был отчислен из академии за серьезное нарушение воинской дисциплины и получил строгий выговор по партийной линии. Документ отложили. После успешного ввода в строй списанной боевой машины партсобрание полка сняло взыскание, о чем командир полка лично доложил Соколову. В конце июля предложение о демобилизации ушло в штаб округа. Через месяц Мерецков подписал очередной приказ, где в списке увольняемых в запас офицеров находилась и моя фамилия...

В один из дней середины августа 46-го года обычно пустынная станция Спасск-Дальний была заполнена военными в авиационной форме. 304 истребительный авиаполк чуть ли не в полном составе провожал меня в Москву. Объятия, пожелания, требования написать, как пойдет учеба, слезы у меня в глазах...

Такого счастливого момента мне в жизни пережить больше не случилось. И не только потому счастливого, что я чудом вырывался из армии и с Дальнего Востока. А главным образом потому, что на лицах всех провожающих я видел не зависть, а радость и гордость тем, что благодаря именно их усилиям человек, жестоко и несправедливо оторванный от своего призвания, от науки, к ней возвращается. Лица эти были не интеллигентно-понимающие, а простые, если угодно (без какого-либо пренебрежения) — простонародные.

С того момента на протяжении всей моей долгой жизни, если при мне начинали поносить простой российский народ, я, не вступая в бесполезный спор, вспоминал эти проводы и думал: «Ничего-то вы не понимаете, господа хорошие!»...

Мое возвращение в дополнительном, товарно-пассажирском поезде (пассажиры — в товарных вагонах), который в иронически-добром смысле сибиряки окрестили «пятьсот-веселым», длилось более двух недель. В дороге я думал не только о НИИ-1, куда считал своим долгом явиться с предложением работы на любых условиях, но и о перспективах нашей с Олей семейной жизни. В течение полугода, прошедшего со дня отъезда из Москвы, мое отношение к ней постепенно улучшалось. Это можно проследить все по тем же сохранившимся письмам.

Первая открытка, посланная 21 февраля из Омска начинается лаконичным обращением «Лека» и содержит краткую информацию о начале моих дорожных приключений. В ней нет ни одного ласкового слова. В коротеньком письме из Иркутска — смесь вроде бы оживающего чувства и нотаций, даже требований, которые выдвигаются как условия сохранения семьи. Вот не делающий чести автору фрагмент из этого письмеца:

«...Слушай, ей-богу, я скучаю без тебя, и все наши опасения рассеются прахом, только стань человеком: возьми себя в руки, забудь капризы, учись. Настойчиво, упорно, несмотря ни на какие трудности. Дай мне снова уважать тебя так, как я уважал из Йошкар-Олы. Без этого нельзя — так уж я устроен. Наше будущее зависит от тебя — в твоей власти его сделать счастливым для обоих...»

Письмо от 5 марта из Ворошилова написано мелким почерком на восьми страницах. Начинается оно обращением: «Дорогая моя жена! Лешенька!», содержит подробный рассказ обо всех дорожных впечатлениях и встречах. Без каких-либо упреков и с таким пассажем: «...Понимаешь, такие трудные моменты в жизни надо делить, в беде важнее быть вместе, чем в радости. Черные дни, пережитые вместе, связывают прочно и на всю жизнь. Как мне тебя недостает! Насколько мне было бы легче, да что легче — все было бы в другом свете, совсем иным, если я был бы не один...»

Письмо от 8 марта, по прибытии в полк, адресовано «Родной моей женульке». В письме от 24 марта вдруг опять прорываются невеселые воспоминания о нашей московской жизни перед моим отъездом: «...Умом я понимал, что может быть тебе так плохо, что ты не можешь работать, но не почувствовав твоих мучений, поверить в это до конца не мог и невольно существо мое возмущалось: как можно ничего не делать, лежать часами безо всякого занятия? Я видел, что ты без охоты занималась в Институте, главным образом ради меня занималась английским... Я верю, что ты будешь совсем не такой, когда выздоровеешь. Во всяком случае старайся быть не такой, умоляю тебя. Потому что если я не смогу уважать тебя, то не смогу и любить, как ни тоскую сейчас по тебе. Не могу, не хочу, не буду никогда согласен с взглядом на жену как на некое только домашнее существо. Я должен уважать тебя как равную, тогда союз наш будет прочным. Многое, очень многое поэтому зависит от тебя...»

А письмо от 11 апреля опять начинается восклицаниями: «Родная моя! Радость моя! Любимая моя женушка!»

В двадцати пяти последующих письмах соотношение нежных слов, заверений в любви, планов счастливой семейной жизни и описаний событий военной службы неуклонно возрастает в пользу первых. На расстоянии в десять тысяч километров «роман в письмах» как будто повторяется. Правда, в нем уже нет утверждений автора писем, что адресат для него является недостижимым идеалом. Зато видна неподдельная забота о совместном будущем: беспокойство о ходе беременности, предложение о приезде с подробным описанием здешней медицины и условий для родов, советы, как заниматься английским языком и совет сблизиться с моей мамой (Оля живет у родителей).

Последнее письмо, когда о демобилизации еще ничего не было слышно, кончается так:

«...Конечно, если смогу выбраться отсюда, будет лучше. Но если нет — не так уж страшно. Потому что существуешь ты, моя коханая, потому что ты чудесная женщина, каких я более не встречал и вряд ли встречу. И хорошо, что у нас есть малыш. Я ему уже обязан тем, что не потерял по дурости тебя, мою бесценную. И он принесет нам еще много радости. Только бы скорее нам снова быть вместе. Скучаю за тобой. Слышишь? Ну пока, нежно целую. Твой Лев».

Глава 6. Инженер-конструктор

Прежде чем начать рассказ о ситуациях и эпизодах моей гражданской жизни, я должен хотя бы кратко написать о печальном завершении нашего с Олей военного романа. То, что он завершится печально, внимательный читатель мог предположить на основании тех сомнений, которые у меня возникли после первого двухмесячного опыта нашей совместной жизни во время преддипломной практики в НИИ-1 (август—октябрь 45-го года). А также второго, почти месячного пребывания в Москве перед отъездом на Дальний Восток в феврале 46-го года.

Писать о грустном не хочется. И к счастью, наша память устроена так, что прилежно хранит светлые впечатления давно прошедших дней и теряет горькие или печальные. Тем не менее по отрывкам воспоминаний о нашей всего лишь трехлетней семейной жизни и по сохранившимся письмам к Оле я могу, как мне кажется, в общих чертах верно назвать причины постигшей нас неудачи.

Помимо короткого периода нежной дружбы, возникшей между нами осенью 41-го года, наш платонический роман был скреплен двумя, казалось, бы, прочными нитями. Во-первых, коммунистической идейностью, а во-вторых, твердой решимостью посвятить свою жизнь эффективному служению людям, сообществу советских людей. Последнее требовало высокой квалификации, а значит, и упорной учебы. Эти два основных жизненных принципа постоянно подтверждаются в моих сохранившихся письмах. Олины письма утрачены. Но, по-видимому, и в них была выражена не менее горячая приверженность тем же идеалам. Иначе нельзя понять, почему я так упорно писал (особенно первые два года), что считаю ее в нравственном плане выше и лучше меня и что стараюсь тянуться за нею. Была ли это действительно ее жизненная позиция во время войны или лишь зеркальное отражение моих настроений, продиктованное той привязанностью друг к другу, которую мы смело именовали любовью, сказать не могу. Но в ситуации непосредственного контакта в первые послевоенные месяцы эти две связующие нас нити оборвались.

От коммунистической идейности у Оли как-то ничего не осталось. Так что мне поневоле вспомнилось, что в нашей бурной комсомольской деятельности она участия не принимала, исключая ту ночь, когда мы украшали школу перед экзаменами и ей впервые удалось завоевать мою симпатию. Что же касается упорной учебы, то, хотя после демобилизации она восстановилась на первом курсе Энергетического института, куда по моим стопам поступила после школы, учиться ей явно не хотелось. После моего отъезда на Дальний Восток Оля в связи с беременностью оставила Институт. Начала было заниматься английским языком, но тоже вяло и неохотно. Я знаю примеры, когда студентки продолжали занятия и даже сдавали госэкзамены буквально до дня родов. Но, разумеется, беременность может протекать по-разному — не мне об этом судить. Однако то, что Оля не взяла обычный в этих случаях годичный отпуск, говорит о том, что возвращаться в МЭИ она не собиралась.

Хотя две нити, связывавшие нас во время войны, оборвались, появилась новая связь — наш сын Саша. Ему Оля самозабвенно посвятила все три года нашей совместной жизни. Времена были трудные, и она поступила работать воспитательницей в ясли, куда мы отдали сына. Летом выезжала с ними на дачу. Должен признаться, что я оказался довольно равнодушным отцом, так как вообще не умею любить совсем маленьких детей — мне все кажется, что женщины играют с ними, как с куклами. Летние месяцы проводил на Рижском взморье, где у нас сложилась теплая дружеская компания. Оля ревновала меня к ней без всякого на то основания. И вообще оказалась безумно ревнива. Мы часто ссорились по этому поводу. Помню ужасную сцену, когда она прочитала (без моего ведома) письмо Маргариты Петровны, моей преподавательницы английского языка в Академии, с которой мы подружились во время моих несчастий в Ленинграде. Маргарита Петровна мне горячо, по-матерински сочувствовала. Письмо содержало лишь информацию о том, что она собирается провести отпуск на юге и что было бы славно, если я смог составить ей там компанию. Разница возрастов в пятнадцать лет в то время, когда мне еще не исполнилось и двадцати пяти, исключала (по крайней мере для меня) возможность каких-либо иных отношений, кроме дружеских. Тем не менее Оля устроила в присутствии моей матери дикий скандал. Бросилась на меня с кулаками, так что мне пришлось спасаться от нее у соседей, куда она за мной, все так же разъяренная, последовала.

Однако главной причиной разрушения нашей семьи послужили отношения между Олей и моей мамой. Я уже писал, что мама демонстративно не пришла на нашу свадьбу. Ее категорическое неприятие нашего брака не изменилось и после рождения внука. В силу замкнутости своего характера, она никогда не делала никаких замечаний, но умела молчать так выразительно, что Оля постоянно чувствовала это неприятие и, как я теперь понимаю, ощущала себя в положении нежеланной гостьи в нашем доме. Ее самолюбие не могло долго выносить такое испытание, и наконец, в момент очередной обиды, она схватила на руки трехгодовалого Сашку и унесла его к своим родителям. Я, естественно, последовал за ней и прожил там пару месяцев, терпеливо уговаривая Олю вернуться обратно. Но тщетно. Она мне прямо сказала, что ненавидит мою мать, желает ее смерти и непременным условием сохранения нашего брака ставит мой окончательный уход из дома и разрыв всяких отношений с матерью. Все попытки смягчить ее решимость оказались бесполезными.

Не могу сказать, что был горячо любящим сыном, но такое требование меня возмутило. Чувство долга по отношению к матери, всю свою тяжелую трудовую жизнь посвятившей тому, чтобы поставить меня на ноги, оказалось сильнее чувства долга по отношению к сыну. У него впереди была вся жизнь, в то время как жизнь мамы уже шла к концу... Я отверг предъявленный мне ультиматум, и мы с Олей решили расстаться. Но это оказалось нелегко. За три года супружеской жизни нас связала еще одна, новая и крепкая нить. Появилось и вполне окрепло то самое взаимное «чувственное желание», отсутствие которого смущало меня в пору нашего «романа в письмах». Оказалось, что мы вполне подходим друг другу в этом плане. Я вернулся домой, но наши интимные отношения, скрытно от родителей, продолжались еще около года. Мы оба отыскивали для этого малейшие возможности. Тем не менее восстановления нормальной семьи не произошло, и в 49-м году мы оформили развод. Уже после него, в письме, датированном 50-м годом, я предлагал Оле сойтись снова, но «поезд уже ушел». У нее появился поклонник, соученик по Библиотечному институту, который она все-таки окончила. Он ее по-настоящему любил. Через пару лет, оценив его неизменную преданность, Оля вышла за него замуж. Живут они вместе до сих пор, и как будто живут хорошо.

Первые годы Сашка бывал у нас дома, даже после того, как я тоже женился. Но потом Оля попросила меня с ним больше не видеться, так как своих детей у нее с Левой (ее муж оказался моим тезкой) не появилось, и она хотела, чтобы отчим целиком заменил Саше отца. Что, насколько я понимаю, со временем и осуществилось.

У нас с Олей сохранились добрые отношения. На Новый год, в день Победы и в наши дни рождения мы обмениваемся поздравлениями по телефону. Очень изредка встречаемся — в дни сбора бывших соучеников ее класса или когда выходит очередная моя книжка, которую я ей дарю «на добрую память». Надписывая ее так, не лукавлю — помню, что нашему «роману в письмах», вероятно, обязан жизнью, и потому питаю к Оле глубокую благодарность.

Завершив таким образом сугубо личную тему, могу перейти к рассказу о начале трудового пути «на гражданке». Естественно, что путь этот начинался в том учреждении, которое освободило меня от военной службы.

В НИИ-1

В отделе Бондарюка, где работал руководитель моего диплома профессор Варшавский, вакантного места для меня не нашлось. Я был зачислен на должность инженера-конструктора в отдел Миклашевского, где занимались проектированием аэродинамических труб для испытания моделей сверхзвуковых самолетов-истребителей. Такая труба представляет собой огромное сооружение, наиболее внушительную часть которого образует «батарея» из нескольких десятков корпусов морских торпед. Мощные насосы предварительно наполняют эти гигантские резервуары воздухом, сжатым до давления в десятки атмосфер. В момент испытания клапаны, запирающие все «торпеды», открываются одновременно. Мощнейший поток воздуха со скоростью, в несколько раз превышающей скорость звука, в течение одной-двух секунд проносится через стальную трубу диаметром около полутора метров. На ее оси закреплена уменьшенная во много раз точная копия испытуемого объекта, например самолета. Оптическая система использует зависимость коэффициента преломления света от плотности воздуха. Она фиксирует на фотопленке распределение давления воздушного потока по всей поверхности модели и в ее ближайшей окрестности. А также вибрации или деформации модели. Хорошо разработанные математические методы позволяют на основании результатов таких испытаний предсказать состояние и поведение реального самолета во время полета со сверхзвуковой скоростью в обычной воздушной среде. Нетрудно представить себе, что системы управления сверхзвуковым воздушным потоком в совокупности с системами регистрации многих параметров состояния модели образуют весьма сложную машину. Остается добавить, что в силу новизны самих проблем (сверхзвуковые полеты самолетов в ту пору только начинались) и засекреченности соответствующих исследований во всех промышленно развитых странах, работа отдела носила новаторский характер.

Теперь немного о конструкторском бюро (КБ), где воплощались в рабочих чертежах идеи создателей трубы, и о людях, с которыми мне предстояло сотрудничать в течение двух лет. Для тех, кто никогда не видел настоящего КБ, попробую описать свое первое впечатление. Представьте себе большой светлый зал, где человек тридцать работают стоя перед большими чертежными досками, расположенными вертикально или слегка наклонно. Доски закреплены на массивных станинах, оснащенных разного рода рычагами и зубчатыми секторами, позволяющими регулировать высоту расположения и наклон доски. Почему надо работать стоя, тем более что за спиной каждого конструктора практически пустует небольшой письменный стол? Да потому что, выполняя чертеж большого размера, пришлось бы все равно не сидеть, а стоять в неудобном наклонном положении. Тогда зачем стол? Сидя за ним, конструктор в блокноте набрасывает эскизы элементов будущей конструкции. Первоначальный замысел их воплощения возникает в его голове как «смутное видение». Для его прояснения и служат эскизы разных вариантов решения. Из них конструктор выбирает наилучший и лишь тогда встает перед доской. Сам процесс черчения (карандашом) чрезвычайно упрощается благодаря легкой системе шарнирно связанных металлических стержней, несущих две взаимно перпендикулярные линейки с миллиметровыми делениями. Эта система (кульман) позволяет в любом месте доски проводить на чертеже заведомо параллельные или перпендикулярные линии.

Однако самое первое впечатление на человека, входящего в зал, еще до того, как он рассмотрит описанную картину, производит негромкий, но непрерывный шум. Не сразу удается понять, что каждый из конструкторов что-то напевает или насвистывает. Монотонный шумовой фон отнюдь не мешает напряженной работе их мысли. Наоборот. Никто его не воспринимает, так же как не слышит тех звуков, которые издает сам. Вся эта странная какофония, экранирующая любую внятную звуковую информацию, помогает конструктору совершенно отключиться от внешнего мира и полностью сосредоточиться на своем творческом процессе.

По своему внешнему виду, одежде или обустройстве рабочего места никто из находящихся в зале не отличается от своих коллег. Но на самом деле строгая иерархия здесь существует. Она определяется не образованием (оно может быть и не высшим), а опытом, квалификацией и талантом конструкторов. И выражается в различной трудности задач, которые стоят перед каждым из них. Это различие вытекает из самого процесса создания сложной конструкции. Главный конструктор (руководитель отдела) набрасывает в общих чертах устройство проектируемого объекта, выделяет в нем отдельные крупные «узлы» и определяет их функции. Разработка конструкции каждого из узлов поручается наиболее опытным — «ведущим конструкторам». Результатом их творчества является «рабочий чертеж» узла, где при помощи множества «разрезов», сечений и вынесенных отдельно проекций выявляются все детали, образующие данный узел. Этот чертеж утверждает главный конструктор. После чего он поступает на «деталировку» к рядовым конструкторам. Они под общим наблюдением ведущего выполняют чертежи всех деталей — со всеми размерами, указанием материалов и, если необходимо, технологии изготовления. Все это возвращается обратно к ведущему конструктору. Он осуществляет «сборку», то есть чертеж узла, подобный рабочему чертежу, но уже собранный (на бумаге) из разработанных деталей, по их размерам. Таким образом проверяется соответствие всех этих деталей друг другу и общему назначению узла. На этом этапе в конструкцию или размеры деталей могут быть внесены необходимые поправки. Завершается работа созданием «сборочного чертежа» всей машины, где проверяется стыковка и взаимодействие узлов. Этот сложный чертеж должен выполнять один человек, который может мысленно проследить работу всей машины. Опять-таки, с помощью разрезов, сечений и проекций он должен показать на этом чертеже все ее детали для того, чтобы приемная комиссия и главный технолог завода-изготовителя могли убедиться в «корректности» конструкции в целом, прежде чем приступать к изготовлению всех частей, из которых будет собираться машина.

По окончании всего описанного наступает очередь копировщиц (это почти всегда женщины — они внимательнее). На слегка наклонно лежащих досках они копируют тушью на кальку чертежи деталей и узлов. Этот этап работы не менее ответствен, чем все предыдущие. С калек на светочувствительной бумаге отпечатываются «синьки», поступающие в цех к рабочим — изготовителям деталей и сборщикам. Малейшая ошибка девушки-копировщицы может привести к неверному размеру или конфигурации какой-нибудь детали, что обнаружится только в момент реальной сборки всего изготовленного узла или всей машины. Таким образом, конечный результат работы всего КБ зависит от добросовестности и внимания каждого из участников многоступенчатого процесса создания конструкции, на какой бы ступени он ни находился. Поэтому в конструкторском бюро, как ни в каком другом месте, устанавливается атмосфера всеобщего взаимного уважения и спайки. Снова как в детстве: «Один за всех и все за одного!» Последнее выражается в том, что каждый готов помочь, проконсультировать или проверить работу любого из сотрудников.

На этом месте строгий критик может проворчать: «И зачем все эти подробности профессионального труда конструкторов?» Отвечаю. Во-первых, мы все теперь плотно окружены машинами. Даже оставляя в стороне военную технику, это обширный список, начиная от самолетов, автомобилей, поездов и метро, кончая холодильниками, стиральными машинами и кофемолками. Современному человеку должно быть небезынтересно, как все эти машины создаются. Во-вторых, эти подробности будут необходимы для описания двух эпизодов, сыгравших большую роль в формировании моего мировоззрения, что и есть главная тема книги.

Но прежде чем я начну рассказ об этих двух эпизодах, хочу добавить несколько строк о том, как протекала моя работа в НИИ-1. В КБ меня встретили очень хорошо, я сразу почувствовал ту дружескую атмосферу, о которой написал выше. Разумеется, сначала мне поручили простую деталировку. Но быстро поняли, что я могу справиться и с более сложной работой. Все-таки в Академии на кафедре моторостроения нас неплохо подготовили к конструированию. Начали доверять более сложные детали, а потом и разработку относительно простых узлов. Я многому учился у опытных конструкторов. Они охотно разъясняли мне свои подходы к работе, показывали апробированные приемы и правила конструирования. Некоторые из этих приемов оказались довольно забавны и психологически точны. Например, для того чтобы преодолеть неуверенность в момент перехода от разработанного эскиза к чертежу на пустом листе ватмана, конструкторский опыт рекомендовал остро заточить твердый карандаш и, не думая, провести штрих-пунктирную осевую линию. Потом эту линию можно будет стереть, если она окажется не на месте. Но лист уже утрачивает свою пугающую пустоту — работа начинается.

Между тем я поступил на заочное отделение Московского авиационного института. Значительную часть предметов мне зачли на основании сохранившейся зачетной книжки из Академии. Некоторые лекции я слушал вместе с очниками, остальные предметы готовил и сдавал по учебникам. К концу второго года работы в КБ подошел к диплому. В качестве его темы мне утвердили ту, что я начинал в Академии: конструкцию турбореактивного двигателя с профилируемым соплом для самолета. Чертеж делал в КБ по вечерам. К этому времени мне присвоили звание инженера-конструктора второй категории. Это примерно то же, что уровень кандидата в науке. Кстати, конструкторы над учеными степенями, даже кандидата технических наук, посмеиваются, считая, что это не более, чем легкий способ обеспечить себе постоянный, повышенный уровень зарплаты.

Теперь я могу рассказать о первом эпизоде. В конце мая 48-го года мой дипломный проект был готов. Чертеж двигателя в натуральную величину занял восемь вертикально поставленных и склеенных между собой листов ватмана. Это был настоящий сборочный чертеж со всеми разрезами и сечениями, как описано выше. За неделю до назначенного дня защиты мне было предложено вывесить его на стене в кабинете Миклашевского. Затем все ведущие конструкторы собрались и в течение почти целого рабочего дня придирчиво «лазили» с карандашами по всему двигателю, задавая мне сотни каверзных вопросов, от которых я изо вех сил отбивался. Наконец пришли к согласию, что конструкцию можно одобрить и меня выпустить на защиту.

Разумеется, высокая комиссия МАИ, принимавшая защиту, не могла оценить, насколько профессионально была разработана и представлена моя конструкция. Но пятерку они мне поставили единодушно. Между прочим, когда проходила эта предзащита, в КБ уже начался аврал в связи с приближавшимся сроком сдачи проекта трубы Госкомиссии. Мои «критики» и без того уже работали сверхурочно. Но помощь своему юному коллеге они ставили выше, чем экономию целого дня дорогого для них времени. И осуществляли эту помощь с величайшей тщательностью.

Эпизод второй. Его я помню во всех подробностях, хотя с тех пор прошло более полувека.

Вторая половина июня 48-го года. КБ уже работает в лихорадочном темпе. Точнее, это относится к ведущим конструкторам. Все они примерно одинаково близки к завершению сборочных чертежей шести крупных узлов трубы. Срок сдачи проекта Госкомиссии — 1 июля. Очевидно, что не успеем и надо будет просить о переносе срока хотя бы на неделю. «Сборки» узлов в лучшем случае будут готовы к 29 июня, и дней десять займет сборочный чертеж всей трубы. Его придется выполнять в двух масштабах: саму камеру размещения модели, а также системы управления и регистрации результатов испытания — в натуральную величину, а батарею торпедных резервуаров — в масштабе 1 : 5, за исключением запорных клапанов, которые должны быть представлены «в натуре». Впрочем, перенос срока сдачи проекта на одну-две недели дело обычное, и хотя терять времени нельзя, но и пороть горячку не стоит...

Неожиданно шеф вызывает к себе всех ведущих конструкторов. Совещание длится долго. Когда ведущие возвращаются в зал, они выглядят смущенными. Бросаем работу и ждем какой-то весьма важной информации. Мы не ошиблись — информация для нас всех действительно важная. Шефа вызывали в Наркомат. Кому-то из высокопоставленных чинов Управления, курирующего наш НИИ, необходимо (наверное, для доклада еще выше), чтобы на этот раз срок сдачи проекта был выдержан точно, без малейшей отсрочки. Если мы сумеем уложиться в этот срок, все сотрудники КБ, от ведущих до копировщиц, будут премированы двухмесячным окладом. Если опоздаем хоть на один день — ничего!

Шеф предложил ведущим обсудить положение дел с узлами и самим решить, кто из них будет делать сборочный чертеж, так, чтобы суметь уложиться в тот срок, который реально окажется в его распоряжении до утра 1 июля. Счет, очевидно, пойдет на часы...

Ведущие конструкторы совещались открыто, в присутствии всего КБ — дело ведь касалось всех! И все слушали молча, с напряженным вниманием. Вопрос о крайнем сроке окончания чертежей узлов решили быстро. После докладов каждого из ведущих пришли к заключению, что при максимальном напряжении сил все узлы будут готовы к вечеру 27 июня. Это означает, что на сборочный чертеж трубы останется трое суток — 72 часа. На «фенамине» — препарате, которым во время войны пользовались в штабах, человек может проработать трое суток без сна. Если, конечно, он достаточно сильный, предпочтительно молодой.

Вел совещание Владимир Иванович Богачев — наиболее опытный, всеми уважаемый, но... не очень молодой ведущий конструктор.

— Итак, кто готов взяться за конечную сборку? — спрашивает Владимир Иванович. Молчание. Большинство из нас, рядовых конструкторов, смотрит на Васю Филиппова. Он самый молодой из ведущих, но уже с десятилетним стажем и безусловно талантлив. Но в этой работе не столько важен талант, сколько внимание. А главное — скорость работы. Пожалуй, еще и красота чертежа. В выборе соотношения толщин линий и четкой прописи мельчайших деталей есть своя эстетика. Заметив всеобщее внимание, Вася говорит:

— Не берусь! Не успею, начну нервничать, могу ошибиться в проверке совместимости узлов. Владимир Иванович, кроме Вас, эта работа никому не по плечу.

— Я тщательно обдумал это дело, — отвечает Владимир Иванович, — лет десять тому назад согласился бы. Но теперь, чувствую, постарел. Трое суток без сна мне не вытянуть. Послушайте, что я скажу, только не торопитесь возражать. Быстрее всех у нас в КБ работает Лева, и почерк у него безукоризненный. Опыта, конечно, маловато, но это можно восполнить вниманием, которого должно хватить на все 72 часа. Он молод, думаю, что выдержит. Давайте рискнем!

Снова молчание. Я поражен, польщен, и, вместе с тем, меня охватывает страх. Такая ответственность перед всем коллективом! Вспоминаю, как еще в Институте на первом курсе завоевывал признание обоих грозных братьев Бузниковых... Сделать чертеж, наверное, успею, но контроль совместимости узлов? Что если пропущу какую-нибудь неувязку? Молчу... Один за другим в течение нескольких минут все ведущие говорят: «согласен». Владимир Иванович обращается ко мне:

— Ну как, Лева, берешься?

Мне хочется поделиться своими сомнениями и страхом, но понимаю, что это неуместно. Нечего напрашиваться на комплименты.

— Берусь, — отвечаю я.

— Ну и прекрасно, — это опять Владимир Иванович. — Фенамин обещал добыть шеф. Девочки, живущие рядом, в Лихоборах, обеспечат регулярное трехразовое горячее питание. К вечеру 27-го все сборки узлов должны быть вывешены в порядке их чередования в трубе на кульманах, поставленных в ряд у левой стены. У правой — поставить восемь кульманов и на них приколоть ленту из десяти аккуратно склеенных листов ватмана. Поручим это Джону. Сегодня у нас двадцать пятое. Ты, Лева, отдыхай два дня, отсыпайся и приезжай в КБ двадцать седьмого к восьми вечера. А дальше — помогай тебе Бог! Во время его работы, — обращается он ко всем, — никто в зал не заходит. Но разработчики узлов все три дня с утра до позднего вечера должны быть поблизости на случай, если у Левы возникнут вопросы по их узлам. Договорились? Кто-нибудь против? Таких нет. Все смотрят на меня приветливо, с надеждой. Эксцентричный Джон хлопает по плечу и говорит:

— Он справится! Гигант, хотя и молод.

Джон (он, кстати, вовсе не американец) всего на три года старше меня, но в КБ работает уже лет пять. Совещание закончено. Растерянно освобождаю от старого чертежа свой кульман, убираю в стол блокнот и прочие бумаги, собираюсь уходить. Девушки-копировщицы, посовещавшись, окружают меня и спрашивают, что мне готовить на завтрак, обед и ужин. Я говорю, что все равно — на их усмотрение. Только обязательно крепкий кофе. Утром и вечером. В смятении покидаю Институт.

В течение двух дней отдыха езжу гулять в Парк культуры, благо погода стоит отличная. Рано ложусь спать. О работе стараюсь не думать. Вечером 27-го приезжаю в Институт. В КБ все готово в точности так, как распорядился Владимир Иванович. Коробочка с фенамином на моем столе, который стоит посередине зала. Остальные столы громоздятся у торцевой стены, чтобы не мешать мне циркулирвоать между рядом кульманов с узловыми чертежами и «моими» восемью кульманами, на которых устрашающе белеет длинная лента ватмана. Кульман с чертежом первого узла заботливо поставлен перпендикулярно началу ленты. На нем я буду сменять один за другим сборочные чертежи остальных пяти узлов. Ровно восемь часов вечера. Все КБ в полном составе задержалось в Институте, ожидая моего приезда. Пожимают руку, подбадривают, шутливо благословляют. Владимир Иванович говорит мне, что шеф одобрил решение ведущих и что охрана предупреждена о том, что я буду оставаться в Институте в течение трех ночей. Потом все гурьбой уходят.

Карандаши разной твердости для меня уже отточены. Беру самый твердый и, не думая, провожу осевую линию на левом крайнем листе... Не буду пытаться описать сам процесс моей работы. Поначалу волновался, непрерывно проверял себя — то ли делаю. Чертеж продвигался медленно. Но к середине первой ночи увлекся работой, успокоился, и дело пошло на лад. «Команда обслуживания» все трое суток работала безукоризненно. Завтрак, обед и ужин доставляли в судках в точно оговоренные часы. Грязная посуда незаметно исчезала со стола, предназначенного для еды, и заменялась чистой. Там же стояли полная банка молотого кофе, сахар, кастрюлька и электроплитка. После ужина принимал таблетку фенамина. Все три ночи сна не было ни в одном глазу...

К шести часам утра 1 июля сборочный чертеж трубы закончен. Еще раз проверяю сочленения всех узлов и в восемь часов, пошатываясь, отправляюсь домой. У проходной меня ожидают все «лихоборцы», а затем по дороге к трамваю встречаются почти все сотрудники КБ, живущие «в городе». На лице каждого — немой вопрос. Каждому улыбаюсь и говорю только одно слово: «Порядок». Понимая, что я смертельно устал, никто мне не жмет руку, не обнимает, а произносит тоже одно слово: «Спасибо». Но счастливое выражение, появляющееся на их лицах, служит для меня такой наградой, выше которой я не получу за все последующие годы жизни. Господи, какое это было счастье!..

Моя карьера в НИИ-1 была обеспечена. Вероятно, вскоре мне присвоили бы звание ведущего конструктора. Кстати сказать, начавшаяся тогда в стране кампания борьбы с космополитизмом, носившая явно антисемитский характер, сотрудников военного НИИ-1 не коснулась вовсе. Заместителем Миклашевского оставался некто Шехтман, первым замом директора института, академика Келдыша, — профессор Абрамович. А в нашем конструкторском братстве вопрос о национальности его членов вообще никого не интересовал...

В Геофиане

Тем летом мне в голову даже не могла прийти мысль, что не пройдет и трех месяцев, как добровольно расстанусь со столь полюбившимся мне коллективом КБ. Однако в конце сентября 48-го года я подал заявление об увольнении «по собственному желанию». Сам Абрамович вызывал меня к себе в кабинет и долго убеждал не уходить из Института. Но мое решение осталось неизменным, и тому была достаточно серьезная причина. О ней читатель узнает немного позже, потому что сейчас мне кажется уместным сделать некое отступление от хронологии и рассказать об одной замечательной женщине, общение с которой и толкнуло меня на то, чтобы внезапно оборвать столь блестяще начавшуюся карьеру.

Вскоре после возвращения с Дальнего Востока я познакомился с Галиной Николаевной Петровой, тогда еще просто Галей — ей было не более тридцати лет. Она работала в Геофизическом институте Академии наук («Геофиан»), готовилась к защите кандидатской диссертации, тема которой была связана с земным магнетизмом. (Мне запомнился остроумный тост, произнесенный на банкете после успешной защиты ее руководителем, профессором Кондорским. Он сказал: «Да пребудет вечно магнитное поле Земли — около него кормиться можно!»). Да, так вот. О Гале я много слышал от моего друга по военной Академии, Леонида Дмитриева. Читатель, возможно, вспомнит, что он был одним из двух слушателей, выступивших в мою защиту на том злополучном суде чести. Леонид старше меня лет на шесть. С Галей вместе учился до войны на физфаке МГУ и считал ее своей невестой.

По его рекомендации я и пришел первый раз в крохотную комнатку коммунальной квартиры на улице Грицевец, где помещалось семейство Петровых: мать и две дочери — Галя и ее младшая сестра Таня. Их отец был арестован еще в 29-м году. Успел вернуться домой, но в 42-м году умер. Галя отнюдь не была красавицей, но девушкой чрезвычайно живой, умной и обаятельной. В их комнатке частенько собирались ее друзья — молодые физики. Они охотно приняли меня в свою компанию. Мы разыгрывали шарады, играли в разного рода застольные или интеллектуальные игры, от души веселились. Хотя первое послевоенное время в Москве было голодным, довольно опасным из-за обилия разного рода банд и в целом мрачным.

Именно поэтому в один прекрасный день мы решили образовать «Общество оптимистов». Девизом общества стало: «Не унывать и не терять надежды». Президентом единодушно была избрана Галя, а вице-президентом, по ее предложению, — я. К тому времени мы с ней успели подружиться. «Общество» решило собираться не реже одного раза в месяц. Заслушивать интересные доклады своих членов или приглашенных, а также обсуждать события текущей жизни страны, по возможности, с позиций оптимизма. Имелась в виду и коллективная моральная поддержка тех членов общества, у которых будут возникать основания для уныния. Кто из нас мог тогда подумать, что наше «Общество оптимистов» просуществует пятьдесят пять лет, вплоть до кончины в 2001 году его бессменного президента? Разумеется, за это время состав «общества» постепенно обновлялся: доступ в него был открыт для всех знакомых и их знакомых, принимающих девиз общества. К концу жизни Галина Николаевна Петрова была всемирно известным ученым, руководителем крупного отдела Института физики Земли (он выделился из Геофиана) и председателем его Ученого Совета. При этом в свои 86 лет она вела все хозяйство семьи, состоявшей из трех женщин: Гали, ее дочери Наташи и внучки Тани. Да еще писала стихи!

Муж Гали умер лет на двадцать раньше нее. История этого замужества заслуживает отдельного рассказа. Ромуальд Карлович Дыбовский (поляк по происхождению) был сыном ее давней учительницы французского языка. В 37-м году арестован. Отбыл срок в лагере, а затем его, как хорошего специалиста-нефтяника, направили на поселение без права выезда в город Ухта (в Республике Коми). Галя с ним познакомилась во время его нелегального наезда к матери в Москву. Задолго до того, году, наверное, в сорок шестом, у нас состоялся характерный для нее (истинного оптимиста) разговор. Как-то после очередного собрания нашего общества, когда все уже разошлись, мне случилось задержаться, и Галя вдруг сказала: «Вы, Лева, наверное, удивлены, что я не выхожу замуж за Леонида, который меня любит. Признаюсь Вам, что все еще жду появления «прекрасного принца». Сказать ей, что в 30 лет, при относительно скромных внешних данных такое ожидание не очень-то оправданно, я не решился. Но прошло еще года два, и опять при случае Галя мне сказала: «А знаете, Лева, принц появился». В этом году она обручилась с Ромуальдом. Потом ездила к нему в Ухту. Через некоторое время сотрудники ее института с удивлением заметили, что всеми уважаемая заведующая лабораторией, доктор, профессор Галина Николаевна Петрова беременна. Особенно этим заинтересовался первый отдел. Институт-то «режимный», многие темы — «закрытые». Однако на все деликатные и не очень деликатные попытки выяснить, кто отец ребенка, Галя твердо отвечала: «Я мать-одиночка». (Было такое вполне законное понятие после войны). Потом она в тридцать семь лет успешно родила Наташку, а вскоре был реабилитирован и вернулся в Москву Ромуальд. Они поженились и жили счастливо...

Теперь вернусь в конец сентября 48-го года и объясню причину своего ухода из НИИ-1. Еще за год до того на собрании оптимистов Галя рассказывала о довоенных опытах профессора Турлыгина, чьей ученицей она была. Турлыгин пытался выяснить физическую природу гипноза. Он предполагал, что воздействие передается электромагнитным полем определенной частоты, которое излучает мозг гипнотизера. Его помещали в металлическую камеру с окошком, а гипнотизируемого — в различные места вне камеры. Если выбирали место прямо против окошка, гипноз действовал, если в стороне — вроде бы нет. Турлыгин пытался получить отражение «гипнотического луча» от металлического зеркала, работал с металлическими решетками в надежде зафиксировать дифракцию или интерференцию для этого луча и таким образом определить длину волны «гипнотического излучения». Подробностей уже не помню. Во время войны Турлыгин умер.

Меня этот доклад заинтересовал чрезвычайно. В это же время я прочитал книжку Шредингера «Что такое жизнь с точки зрения физики». И решил, что хочу заняться продолжением опытов Турлыгина или поисками, может быть, не электромагнитного, а какого-то специфически биологического поля, которому можно приписать явление «чистого» гипноза — без слов или соприкосновений гипнотизера и объекта гипноза. С этой целью в сентябре 47-го года, еще до окончания МАИ, я поступил на заочное отделение физического факультета МГУ. Кроме того решил, что мне следует перейти на работу в какой-нибудь исследовательский институт физического профиля, чтобы начать накапливать опыт физического эксперимента. Такая возможность и представилась в сентябре 48-го года. Галя мне сообщила, что в Геофиане появилась вакансия инженера в некой закрытой физической лаборатории, входившей почему-то в состав отдела метеорологии, которым руководил профессор Борис Львович Дзердзеевский, человек, по ее словам, очень достойный. Было ясно, что поначалу меня ожидает все та же конструкторская работа, но рядом с физиками. Было бы еще лучше поступить на должность лаборанта в ФИАН или Институт физических проблем, но с инженерным дипломом меня на такую должность не взяли бы. Вот почему я решил, не откладывая, воспользоваться подвернувшейся возможностью приблизиться к настоящей физике и уже в октябре 48-го года стал сотрудником Геофиана.

Однако это вовсе не означало, что для меня немедленно откроются двери этой таинственной «закрытой» лаборатории. Пять месяцев я просидел в пустой комнате, ровно ничего не делая, но регулярно получая зарплату. Очевидно, НКВД проверял мою политическую благонадежность на предмет оформления «допуска» в лабораторию. Пять месяцев — срок немалый. Видимо, секретность работ, ведущихся в лаборатории, была очень велика. И действительно, когда заветная дверь для меня отворилась, я узнал, что это работа не просто совершенно секретная (гриф СС), а сверхсекретная, защищенная грифом ОП — «особая папка». (Что это за папка и где она хранилась, мне до сих пор неведомо.)

Впрочем, на второй год работы в лаборатории мне случилось узнать, чего стоят эти грозные грифы. Я подружился с молодой девушкой, физиком Алей Кустовой. Однажды она с испуганным видом пришла в лабораторию и сообщила мне по секрету, что ее мама случайно встретила папу на улице в Вильнюсе. Значение этого тривиального факта я понял после того, как Аля рассказала, что начало войны застало ее папу в Омске, где он гостил у своей сестры. Через несколько месяцев от нее пришла телеграмма, что папа скоропостижно умер и похоронен на городском кладбище. Во время войны жена и дочь не смогли поехать в Омск, чтобы поплакать у могилки. Потом порвалась связь с папиной сестрой — она уехала из Омска. Так и не собрались разыскать могилку и вот... встреча! Оказывается, папа таким жестоким способом избавился от своей семьи... Алю, небось, тоже проверяли пять месяцев. В анкете она писала, что отец умер в Омске такого-то числа. Не зная семейных обстоятельств, не хочу осуждать папу. Но каковы сотрудники «органов»? Не удосужились даже запросить в Омске регистрацию смерти. С тех пор знаю, что в этих страшных «органах» работают такие же ленивые и неаккуратные девушки, как в других советских учреждениях. И большую часть информации их вальяжные начальники получают из наших же анкет и испуганных признаний...

Но вот я в лаборатории! Это полуподвальное помещение, куда ведет обитая железом дверь. Молодой и малосимпатичный сотрудник — плюгавый, но в хромовых сапогах и гимнастерке без погон — по вечерам вешает, а утром снимает с этой двери фанерную дощечку с пластилином, на которой оттиснута хранящаяся у него печать. Других обязанностей он не имеет, хотя числится лаборантом. На работающих в лаборатории ученых смотрит свысока.

В крошечной первой комнате за своей шумной горелкой сидит стеклодув. Это тоже небольшого роста, но коренастый мужчина в возрасте, явно деревенской внешности. Почти все стеклодувы, как одиночки, так и рабочие расположенного в городе Клин завода химического стекла, происходят из окрестных деревень. Не могу здесь тратить место на описание труда стеклодувов (потом повидал многих), но манипуляции, которые они проделывают с раскаленным докрасна стеклом, — сущее волшебство!

Во второй, относительно большой комнате смонтированы две сложные стеклянные конструкции. По стенам — полки с электроизмерительными приборами, на полу — огромные пузатые термосы с жидким азотом. Здесь работают выпускники физфака МГУ: молоденькая, живая и обаятельная Аля, немного постарше нее, но уже замужняя Вера Викентьевна Михневич и красивый, хорошо одетый и приветливый в обращении молодой мужчина — Борис Николаевич Миртов. К вечеру появляется их научный руководитель, профессор МГУ Эфраим Менделевич Рейхрудель. О нем надо рассказать подробнее, но сначала покончу с описанием помещения лаборатории. За комнатой физиков есть еще одна, вдвое меньших размеров. Здесь работает пожилой, мрачноватой внешности инженер Кашинцев. Он непрерывно совершенствует какой-то доморощенный киносъемочный аппарат. В этой же комнате должен поместиться мой кульман, на котором я буду разрабатывать пока неведомую мне конструкцию.

Так вот, Эфраим Менделевич. Лет пятидесяти, маленького роста, с копной черных с сединой волос, выразительной мимикой, быстрой речью и сияющими глазами энтузиаста. По всему видно — умница! Подвижный, как шарик ртути, упавшей на пол. Семьи нет — живет наукой. Добрую половину своей зарплаты тратит на покупку всякой мелкой электроники, инструментов и прочих необходимых для работы вещей, которые было бы долго и сложно добывать через отдел снабжения.

Теперь о Борисе Львовиче Дзердзеевском — руководителе отдела. Ему, наверное, порядком за шестьдесят. Высокий дородный поляк, бородка клинышком, очки в золотой оправе. Исключительно воспитан, интеллигентен, приветлив. Его кабинет находится в соседнем здании, где рядом с ним, в большой комнате сидит около дюжины пожилых дам. Они целый день колдуют над картами, с виду просто географическими, но именуемыми «синоптическими». Всю жизнь Борис Львович занимался поисками научных оснований для прогнозирования погоды. Он прекрасно понимает, что немалую роль в ее формировании играют высокие слои атмосферы, первыми встречающие переменчивую солнечную радиацию. Но поставляющие информацию о состоянии этих слоев атмосферы метеозонды и стратостаты поднимаются от силы до высоты в 30 километров, а надо бы — до 100-150.

В конце прошедшей войны немцы применили ракеты ФАУ-2 для бомбардировки Лондона через Ла-Манш. Теперь СССР и США наперегонки создают баллистические ракеты, чтобы бомбардировать друг друга через Атлантический океан. И вот Борису Львовичу приходит в голову простая мысль: направить такую ракету, оснащенную метеорологическими измерительными приборами, вертикально вверх. По расчетам, она может подняться на 120-150 километров. Результаты измерений плотности и температуры (кинетической энергии) молекул воздуха, а также солнечной и космической радиации на таких высотах могут оказаться очень важным вкладом в метеорологию (а заодно и в баллистику военных ракет). Очевидно, Борису Львовичу удается получить поддержку в самых высоких сферах. Главный конструктор НИИ-88 (ныне город Королев) получает указание согласовать срок изготовления специальной ракеты для Академии Наук, а профессору Дзердзеевскому выделяют средства для создания физической лаборатории, которая будет разрабатывать измерительную аппаратуру. Измерения придется вести в совершенно необыкновенных условиях, при давлении порядка 10-6 миллиметров ртутного столба. Разумеется, сам Борис Львович не может курировать эти разработки. Он приглашает руководить ими по совместительству заведующего кафедрой физики высокого вакуума МГУ профессора Рейхруделя. Тот с энтузиазмом соглашается и приводит с собой трех своих лучших учеников из разных выпусков.

Такова предыстория лаборатории, в которой я сейчас нахожусь. Поэтому в ней непрерывно слышно постукивание масляных вакуумных насосов первой ступени и круглосуточно горят печки диффузионных насосов второй ступени откачки воздуха. Внутри стеклянных конструкций, бросившихся мне в глаза, непрерывно поддерживается высокий вакуум того же порядка, что можно ожидать на высоте в 150 километров. Вера Викентьевна создает прибор для измерения давления этого вакуума, Аля — прибор для измерения абсолютной температуры, Борис Николаевич — для регистрации интенсивности солнечной радиации. А что буду делать я? Эфраим Менделевич объясняет. Все эти приборы бесполезно устанавливать на самой ракете — она тащит на себе от самой Земли мощную воздушную пленку. Приборы следует надежно закрепить в двух дублирующих друг друга герметичных контейнерах, которые будут катапультироваться вдаль от ракеты. После достаточного их удаления должны открыться уплотненно выведенные наружу заборные трубки всех приборов, откачанных до еще более высокого вакуума. К ним будет поступать разреженный окружающий воздух. Приборы проведут свои измерения, а киноаппарат зарегистрирует показания их индикаторов. Контейнеры опустятся на Землю на автоматически раскрывающихся парашютах. Их будут отыскивать в казахстанской степи по сигналам радиомаяков, установленных в контейнерах. Всю эту механику и автоматику (за исключением катапульт) поручается сконструировать мне. Работать придется в тесном контакте с конструкторами ракеты и катапульт. Да и само изготовление как контейнеров, так и всей их механической начинки по моим чертежам берет на себя НИИ-88. Все ясно. В течение почти полутора лет идет интенсивная работа. Моя конструкция должна быть увязана с габаритами и расположением всех физических измерительных приборов. Поэтому сближаюсь с нашими физиками. Постигаю суть их разработок и методики экспериментов с ними. Ведь я уже на втором курсе физического факультета.

К концу 49-го года все готово: два контейнера со всей смонтированной в них начинкой и специальная ракета с двумя симметрично расположенными катапультами. В «последнюю минуту» профессор Векслер из ФИАНа просит найти место еще и для нескольких фотопластинок с толстослойной эмульсией для регистрации первичного космического излучения. Чертыхаюсь, но пристраиваю и пластинки.

Запуск ракеты происходит с космодрома Байконур, если не ошибаюсь, в начале января 50-го года. Происходит успешно. Некоторые из полученных данных неожиданны. Например, кинетическая «температура» молекул воздуха на высоте 120 км больше чем 200° выше нуля. Работе присуждена Сталинская премия. Ее (в закрытом порядке) получают: Рейхрудель, Бушуев (заместитель Королева) и Винокур — разработчик парашюта из НИИ ВВС. Заметим, что ни инициатор всего дела Дзердзеевский, ни Королев не включают себя в список для награждения. Такие в те времена были руководители!.. Все это я рассказал в качестве введения к тому эпизоду, ради которого обратился к эпохе начала космонавтики. Как говорится, сказка будет впереди.

Успех был отмечен не только наградами, но и тем, что для ученого важнее наград, — дальнейшим расширением программы работ и соответствующим их финансированием. Было принято специальное закрытое постановление правительства, подписанное лично (не факсимильно) И. В. Сталиным. В постановлении перечислялся расширенный круг исследовательских задач, НИИ-88 предписывалось подготовить на этот раз уже три ракеты и, разумеется, был указан срок следующих запусков — сентябрь того же 50-го года. Кроме того, создавалась правительственная контрольная комиссия под председательством президента Академии наук Сергея Ивановича Вавилова.

Проект постановления готовил Рейхрудель, но визировал в качестве исполнителя не он и не Дзердзеевский, а профессор Иван Андреевич Хвостиков. Такой замене предшествовали следующие метаморфозы. И. А. Хвостиков, лауреат Сталинской премии, заведовал в Геофиане отделом стратосферы. Это был еще не старый, но совершенно седой, высокого роста человек с неприятно злым, но явно умным и волевым лицом. На ходу — прихрамывал. Рассказывали, что он поседел и сломал ногу во время падения его стратостата. (это может показаться невероятным, но в плотных слоях атмосферы падающий стратостат приобретает постоянную и не очень большую скорость благодаря парашютному эффекту его огромной оболочки). Еще рассказывали, что он выгнал из дома жену и сына. И вообще человек жестокий. Некогда он был аспирантом Вавилова и, как утверждали, до сих пор пользуется его покровительством. А посему члены Ученого Совета Института, и даже его директор Г. А. Гамбурцев Хвостикова откровенно побаивались.

Так вот, после успеха первого эксперимента серии «ФИАР-1» (физические исследования атмосферы ракетами), понимая перспективы этого дела в связи с грядущим развитием космонавтики, Иван Андреевич решает прибрать к рукам лабораторию Рейхруделя. Сначала отыскав какое-то постановление Совнаркома, осуждавшее совместительство ученых, он добился от Гамбурцева ультиматума Рейхруделю: либо тот переходит целиком на работу в Геофиан, либо увольняется. Эфраим Менделевич не мог оставить созданную им кафедру в МГУ и подал заявление об уходе. Отобрать нас у Дзердзеевского было еще проще. Действительно, с какой стати лаборатория, занимающаяся исследованием высоких слоев атмосферы, входит в отдел метеорологии, когда в институте есть отдел стратосферы? Спорить с Хвостиковым никто не решился.

И вот мы поменяли хозяина, оставшись поначалу на своем старом месте в полуподвале. Но вот незадача. Тематика сверхсекретная, а это означает, что с момента появления приказа об увольнении профессора Рейхруделя его бывшие ученики под страхом очень серьезного наказания не имеют права ни о чем с ним советоваться. А Хвостиков ничего не понимает в физике высокого вакуума, и потому наша «ученая троица» оказалась предоставленной самой себе. Между тем расширенная программа нового постановления требует модификации прежних измерительных приборов и создания новых. Естественно, что и обновления конструкции контейнеров. Но это не проблема. А вот новая аппаратура и автоматика! Без эрудиции Эфраима Менделевича создавать ее будет очень трудно. Однако делать нечего — беремся за работу. Я уже в курсе дела и помогаю моим друзьям чем могу. В нашем распоряжении всего восемь месяцев. Работаем с утра до ночи. «Хвост» обещает нам двойную зарплату и сдерживает слово. Бог знает, как он это устраивает, но начиная с февраля каждый из нас расписывается в двух ведомостях за полную ставку в каждой. К июлю первый макет нового прибора готов. Он должен безотказно «срабатывать» в модельном опыте на столе. А он не срабатывает, дает сбои то в одном, то в другом месте.

На беду как раз в это время в лабораторию приходит заместитель директора Евгений Константинович Федоров (тот самый, папанинец) и в нашем присутствии спрашивает у Хвостикова, как дела. Шеф без колебаний отвечает, что все в порядке, прибор уже работает. Возмущаюсь таким нахальством. Но меня никто не спрашивает, а мои друзья-физики молчат. Молчу и я, ведь это их сфера. Федоров просит показать прибор в работе. Но Иван Андреевич так же спокойно говорит, что сейчас показать нельзя — прибор на профилактической переборке. Приглашает зайти через неделю. Однако Федоров больше не приходит. То ли занят, то ли догадался, в чем дело, но затевать скандал не хочет. Хвостиков ведь взял всю ответственность на себя.

А прибор барахлит все так же!

Мне приходится регулярно бывать в НИИ-88, где по моим чертежам изготавливают новые контейнеры. В качестве представителя заказчика (Академии наук) участвую в рабочих совещаниях у Королева. Конструкция новой катапульты разрабатывается вяло. Всем своим видом Сергей Павлович дает понять, что его коллектив зря отрывают от основной работы (они совершенствуют баллистическую ракету).

Моя конструкция, в основном, готова. Кроме одного узла, который мне самому не нравится — может оказаться слабоват для перегрузок взлета ракеты. Неожиданно меня приглашают доложить весь мой проект на заседании правительственной комиссии, в кабинете Вавилова. Прихожу, развешиваю чертежи на доске в дальнем от председателя конце большого кабинета. За длинным столом — члены комиссии, человек двадцать, больше половины — военные. Докладываю спокойно. У членов комиссии вопросов нет. Но Сергей Иванович неожиданно спрашивает, уверен ли я в работе того самого злополучного узла. И как он углядел с такого расстояния?! Признаюсь, что не уверен, говорю, как собираюсь его усилить. На этом обсуждение заканчивается — проект одобрен...

Подходит август. Из комиссии приходит запрос о готовности научной аппаратуры к испытаниям — через месяц срок! Хвостиков вызывает меня в свой кабинет и спрашивает: «Как дела у Королева с ракетами для нас?» Я был в НИИ-88 не далее как вчера. Отвечаю: «Все тихо. И не приступали». «Хвост» доволен. Смеется своим странным смехом — не раскрывая рта. Говорит мне (у него слабость — любит похвалиться перед ведущими сотрудниками своими хитростями): «Мы доложим о готовности. Пусть все шишки сыплются на Королева». Молчу, но думаю: «И чему радуется? Ну отложат испытание на месяц. Королев сделает для нас ракеты, всех дел-то — вмонтировать катапульты. А у нас вряд ли будет существенный прогресс».

Во избежание провала решаю поставить в известность о возникающей ситуации Федорова. Он меня внимательно выслушивает и решает, что следует подождать до тех пор, когда будет назначен новый срок испытаний. Понимаю, что этот мой визит в дирекцию станет известен «Хвосту» и он мне его не простит. Наплевать! Молчаливо соучаствовать в этом обмане я больше не желаю.

Но я недооценил шефа. Узнав по своим каналам, что НИИ-88 уже доложил о своей неподготовленности и просит перенести срок испытания, Хвостиков едет к Вавилову и добивается того, что срок переносят на февраль 51 года. Мы получаем полгода «форы»!..

Быстро пролетают месяцы. Теперь прибор срабатывает нормально в среднем один раз из трех попыток. Случайность этих отказов ввергает нас в отчаяние. Где-то слабое место, но где — понять не можем.

Запрос из правительственной комиссии на этот раз приходит в начале января. История как будто повторяется. Но нет! На следующий день приезжаю в НИИ-88 — все меня поздравляют: «Главный приказал, чтобы через месяц работы с катапультами для Академии наук были готовы. Остальные работы приказано остановить». Значит, ракеты будут в срок. Наутро докладываю это «Хвосту». Впервые вижу, что он растерян. Минуты две сидит молча. Докладывать о нашей неготовности сейчас невозможно — мы ведь «были готовы» пять месяцев тому назад! Ехать на Байконур с такими приборами тоже нельзя. Одна или две ракеты наверняка взлетят понапрасну. Сталин за это по головке не погладит...

Шеф молча уезжает в Президиум Академии. Через пару часов возвращается очень довольный. Собирает всех нас пятерых и, расхаживая по кабинету, со своей дьявольской улыбкой рассказывает, как ему удалось убедить президента, что с точки зрения состояния верхних слоев стратосферы сентябрь, все-таки, является наиболее благоприятным временем для испытаний. И что не стоит из-за полугода жертвовать полнотой информации, которая может быть получена. Вавилов при нем звонил Поскребышеву. Тот докладывал «самому». Было велено передать, что ученым виднее — пусть решают сами. Скрепя сердце президент согласился — испытания перенесены на сентябрь 51-го года. Но теперь уже чтобы все было в порядке! «Хвост» с раздражением напоминает нам, что уже год как мы получаем двойную зарплату. Будто мы сами об этом не помним! Молчим. Надо успеть! Если бы хоть на одно испытание прибора пригласить Эфраима Менделевича! Но об этом нечего и мечтать. Наш «особист» не замедлит донести...

Проходит лето. В отпуск, конечно, никто из нас не ходил. Переехали в новое здание. Отделу стратосферы отвели целый этаж. И наша особая лаборатория после полуподвала получила четыре большие светлые комнаты. Железной двери уже нет, только надпись: «Посторонним вход воспрещен». Да и «особист» наш куда-то слинял. Еще в самом начале года нам добавили инженера-электронщика (Гончарскую), которой была поручена вся электроника и автоматика: в новой модели прибора (ФИАР-2) они весьма усложнились и не исключено, что некоторые сбои при лабораторных испытаниях можно отнести на их счет. Новая измерительная аппаратура непрерывно модифицировалась и уже сильно отличается от той, что прошла испытания в ходе ФИАР-1. Поэтому надежность ее работы после вибраций и перегрузок подъема на ракете гарантировать трудно. Тем не менее готовим к испытанию два модельных и шесть рабочих экземпляров приборов. Ситуация складывается весьма серьезная. Успех пусков ФИАР-2 сомнителен. Переносить срок испытаний дальше уже невозможно. Пожалуй, мы не в полной мере оценивали опасность нашего положения. Ведь это был сентябрь 51-го года. Только потом мы узнали, что это было за время...

Вдруг в конце июля Хвостиков вызывает меня к себе в кабинет и сообщает, что он, физики и Гончарская с двумя модельными приборами в ближайшее время отправятся на космодром, чтобы на месте ознакомиться с условиями запусков, проконсультироваться насчет вибраций и перегрузок. А руководство монтажом шести рабочих приборов он поручает мне!.. Расчет ясен. В случае неудачи запусков все можно будет свалить на недобросовестный монтаж. Вот когда мне аукнулся мой прошлогодний визит к Федорову. Но роль «козла отпущения» мне не нравится. Наши ракеты стоят слишком дорого, чтобы в случае неудачи оный «козел» отделался легкой поркой. Скорее с него живого сдерут шкуру, если просто не прирежут.

— Нет, Иван Андреевич, — говорю я, — моя должность инженера-конструктора налагает на меня ответственность только за надежность работы всей механики. Готов за это отвечать. Но руководить монтажом научной аппаратуры и автоматики решительно отказываюсь.

— Вы получите мое письменное распоряжение. Извольте на нем написать свой отказ.

— Хорошо.

С этим ухожу из кабинета. Очевидно, что физикам и Гончарской на космодроме делать нечего. Шеф их и себя выводит из-под удара на случай провала. В тот же день Валюша, секретарша шефа, приносит мне распоряжение. Пишу на нем мотивированный отказ от его выполнения.

Мои отношения с обслуживающим персоналом отдела, в том числе и с Валюшей, всегда были очень хорошими. В середине следующего дня она с испуганным видом прибегает ко мне и говорит: «Лев Абрамович, быстро прочитайте эту бумагу, никому не показывайте и сразу верните мне». Вынимает из папки и отдает мне, по-видимому, только что отпечатанную бумагу и убегает. С изумлением читаю. Бумага озаглавлена: «Решение партгруппы отдела стратосферы». В ней излагается мой отказ от руководства монтажом исследовательской аппаратуры. И это накануне срока проведения научных экспериментов, предусмотренных постановлением правительства за подписью тов. Сталина. Далее в решении говорится, что собрание партгруппы рассматривает поведение тов. Остермана Л. А. как попытку путем саботажа сорвать запланированные эксперименты и это нельзя расценить иначе, как акт вредительства...

Такова суть этого решения, размазанная на целую страницу. Но самое «веселое» — в адресах. Вверху справа написано: «Секретарю партбюро Геофиан тов. Смирнову И. П.». А строчкой ниже: «Копия начальнику Управления НКВД по Москве и Московской области». Вспоминаю, что утром видел объявление о закрытом собрании партгруппы отдела, назначенном на послезавтра... Стараюсь спокойно обдумать ситуацию. Итак, Хвостиков решил не ожидать результатов эксперимента, а «обнаружить» вредителя среди сотрудников лаборатории заранее, чтобы потом, если потребуется, его кознями объяснить возможный провал. Опровергать это дикое обвинение на партгруппе бесполезно. Она состоит из давно подобранных «Хвостом» сотрудников его отдела. В нашей лаборатории партийцев всего двое: я и Вера Михневич. До разбирательства на партбюро института дело, скорее всего, не дойдет. Меня арестуют до того. Хорошо еще, если не сразу после собрания партгруппы. А там иди доказывай, «что ты не верблюд!».

Нет! Надо использовать оставшиеся два дня. Подготовить контрудар такой силы, чтобы решение партгруппы не было отправлено адресатам. Подумав, отправляюсь в канцелярию и прошу дать мне просмотреть папку деловой переписки нашего отдела. Нахожу несколько нужных мне документов и тщательно копирую их текст...

В конце следующего дня, то есть накануне собрания партгруппы, передаю моему другу Саше Свободину запечатанный конверт, в котором находится «контрудар». Прошу его, если я не вернусь завтра домой, чтобы он опустил конверт в любой почтовый ящик. На конверте тот же адрес: «Начальнику Управления НКВД по Москве и Московской области»...

Собрание открывается сообщением нашего парторга Мордуховича. Оно, в полном соответствии с известным мне решением, содержит разоблачение моих вредительских намерений и поступков. Далее один за другим выступают сотрудники отдела. Все меня обличают. У кого-то уже звучит полузабытое «враг народа». Шеф молчит. В режиссуре спектакля его выступление, очевидно, не планировалось. «Прения» заканчиваются. Но, как я и рассчитывал, меня спасает партийная «демократическая» рутина. Мордухович предлагает мне выступить и ответить на предъявленные обвинения. Встаю и говорю, что опровергать всю эту белиберду нет смысла, но хотелось бы обратить внимание товарищей на факты обмана правительственной комиссии, которые имели место со стороны заведующего отделом. Дважды, в августе 50-го года и январе 51-го, он докладывал комиссии о полной готовности аппаратуры, в то время как она практически не работала. Более того, в ней использовался в то время целый ряд готовых электронных устройств, не отвечавших нашим требованиям. Вот один из примеров:

16 декабря 50-го года (документ № 86 из папки деловой переписки нашего отдела) Иваном Андреевичем было подписано письмо, адресованное директору завода, производящего фотоумножители, с просьбой передать нам шесть экземпляров нового, опытного образца ФЭУ, так как обычные фотоумножители, которые мы используем, по своей чувствительности непригодны для решения задач, поставленных перед нами постановлением правительства. Так и написано — непригодны! А в докладе комиссии от августа 50-го года сообщалось о полной готовности! Вот еще документ... еще... и еще...

Меня прерывают возмущенными криками: «О чем Вы говорите? Отвечайте на предъявленные Вам обвинения!» Но я точно не слышу — продолжаю перечисление документов. И все с датами, с номерами. Говорю все это не собранию, а лишь одному из присутствующих на нем. И вижу, что он хорошо меня понимает. Если я пойду ко дну, то он последует за мной. Я предлагаю обмен: молчание на молчание («С волками жить...»).

Наконец меня лишают слова. Но дело уже сделано. Зачитывается и принимается уже известное мне решение... Сомневаюсь, что оно будет отправлено по обозначенным адресам... Только бы в коридоре не оказалось незнакомых людей в штатском... Слава Богу — никого! Расходимся по домам. Жду неделю. Злополучное решение партгруппы словно в воду кануло. Но оставаться в отделе опасно. Подаю заявление в дирекцию об уходе по собственному желанию в связи с учебой на пятом курсе физфака МГУ. «Хвост» молча его визирует. В сентябре 51-го года покидаю Геофиан.

Чем дело успокоилось с запуском ракет, не знаю. Что-то, видимо, сработало — «жертв» среди сотрудников отдела не было. Но наверняка не все — наград тоже не было. Я это узнал от Гали Петровой. Она же через несколько месяцев рассказала мне драматическую историю падения Хвостикова. Вот она.

В отделе стратосферы работал один из первых его послевоенных сотрудников, некто Морозов. Человек очень глупый, хотя и выполнявший одно время обязанности парторга отдела. Говорили, что он во время Отечественной войны командовал бронепоездом, а я-то думал, что они существовали только в Гражданскую. Морозов был ассистентом Хвостикова, когда тот занимался изучением «серебристых облаков». (Эти облака ходят на высоте до 70 километров и Бог знает из чего состоят, но, конечно уж, не из паров воды.) В них он обнаружил что-то необыкновенное, дал этому физическое обоснование, за что и была присуждена Сталинская премия.

На моей памяти, после передачи нашей лаборатории в отдел (а наверное, и до того) Морозов в течение двух лет писал свою кандидатскую диссертацию. Писал, в самом прямом смысле, под диктовку Хвостикова. Незабываемая сцена: Морозов сидит за столом шефа и прилежно пишет, а тот, прохаживаясь от окна до двери кабинета, диктует. Все это знали, но Морозов и виду не подавал, что обижен или унижен такой ситуацией. На защите никто не решился задавать вопросы или выступить против аспиранта «Хвоста». Это было примерно в то же время, что и мой поспешный уход из Геофиана. Потом умер президент Вавилов, и осмелевший Морозов вдруг надумал отомстить шефу за годы унижений. Он подал в партбюро Института заявление о том, что фотоснимки серебристых облаков, на основании которых была развита Хвостиковым «глубокая теория» были... просто дефектом пленки (!). На контрольных снимках, которые им же, Морозовым, по указанию «Хвоста» были уничтожены, ничего необыкновенного не обнаруживалось.

По словам Гали, скандал был дикий. Президиум Академии назначил специальную комиссию для расследования дела. Запоздавший на несколько лет донос Морозова подтвердился. У Хвостикова отобрали Сталинскую премию, исключили из партии и уволили из Института. Приютил его ВИНИТИ (Институт научной информации) — источник подкормки всех неимущих научных сотрудников.

История сия имела гротескный финал. Как-то раз несу я в ВИНИТИ очередную порцию сделанных мною рефератов и вижу во дворе идущего мне навстречу «Хвоста». Он смотрит на меня выжидательно. Сначала собираюсь пройти мимо. Потом любопытство берет верх. Останавливаюсь. Он протягивает руку. Здороваемся... И человек, сознательно хотевший загубить меня, говорит с явной признательностью: «Вы, Лев Абрамович, были моим открытым врагом. Не то, что этот мерзавец, столько лет прятавшийся за моей спиной и подло скрывавший свою ненависть...»

Воистину, все в мире относительно!

Глава 7. Уроки доброты

Летом 1948 года я встретил на улице школьного приятеля Сашку Либертэ. Мы с ним учились в параллельных классах. Ввиду сильной близорукости его от армии освободили, и он жил у матери в Актюбинске. Он мне рассказал, что его одноклассник Сережка Родионов пропал без вести в самом начале войны. А его младший брат Федя уже после капитуляции Германии тоже пропал где-то на Западной Украине — наверное, убит бандеровцами. Других детей в семье Родионовых не было.

В свои редкие наезды в Москву Сашка останавливался у родителей Сережки. Его отец, Николай Сергеевич Родионов, работал редактором в Гослитиздате, готовил к печати Полное академическое собрание сочинений Л. Н. Толстого[2]. Мать мальчиков, Наталья Ульриховна, не работала. Ее отец, Ульрих Осипович Авранек, чех по происхождению, долгие годы был главным хормейстером Большого театра. Умер в 37-м году. Вместе с другим чехом, дирижером Суком, они восстановили театр после революции. Персональным распоряжением Ленина за прямыми потомками Авранека на вечные времена закреплялась его шестикомнатная квартира в огромном доме с эркерами, стоящем в самом начале Большой Дмитровки, рядом с метро.

Сашка звал меня зайти к родителям Сережи, уверяя, что они будут мне рады. Но я, живой и невредимый, долго не мог на это решиться. Наконец он меня уговорил, и мы пошли вместе. Дверь нам открыл сам Николай Сергеевич. Высокий худой старик (как нам тогда казалось) с густыми, зачесанными набок седыми волосами, небольшой бородкой и усами, тоже седыми. Позже я разглядел, что одет он был необычно для москвича. В кирзовые сапоги, куда заправлены серые бесформенные брюки, и перепоясанную тонким кавказским ремешком белую рубашку-косоворотку. Но в первую минуту я видел только глаза — серые, добрые, с веером морщинок от углов — и приветливую улыбку.

— А, Лева милый, как славно, что ты пришел! — сказал он. — Саша нам о тебе давно рассказывал. Полина Натановна, твоя мама, много лет лечила всю нашу семью. Мы ее очень уважаем. Талечка, иди сюда. К нам Лева Остерман пришел с Сашей.

— Сейчас, сейчас, — послышалось из глубины квартиры, — вот только чайник поставлю.

Мы прошли в небольшую светлую, в два окна гостиную. Со старинным буфетом, голландской кафельной печью и множеством разнокалиберных фотографий на высоких, до потолка обоях. Бледно-желтых, с золотистыми вертикальными полосами. Среди фотографий — два писанных маслом портрета старинной работы. Строгого старика (в профиль) в красном мундире, с решительно вздернутой бородкой клинышком и насупленной бровью над блестящим глазом; и красивой, средних лет, аристократического облика дамы. Сашка сказал, что это портреты отца Натальи Ульриховны и бабушки Николая Сергеевича, урожденной княгини Шаховской. Посередине стоял круглый стол, покрытый простой серой клеенкой, вокруг него — легкие венские стулья.

— Сейчас чайку испьем, — сказал Николай Сергеевич.

В гостиной появилась Наталья Ульриховна с литым алюминиевым чайником. Ей уже за шестьдесят, но лицо ее красиво — редкой стариковской красотой, отражающей духовное богатство и личное достоинство. В глазах видны ум, слегка иронический, доброта, и озорная искорка. Но все это на фоне глубоко запрятанной грусти.

Из буфета на стол перекочевали корзинка с сушками и вазочка с пастилой. Когда «матушка», как мы с Сашурой вскоре стали называть Наталью Ульриховну, разливала чай, меня поразила легкость ее движений, а в последующем разговоре — живость мимики и интонаций речи. Только иногда медленные движения пальцев, машинально разглаживавших край клеенки, выдавали какие-то потаенные чувства или мысли.

Вскоре к столу вышли еще два постоянных обитателя квартиры: небольшого роста, худой и чернявый Борис Евгеньевич Татаринов — старинный друг Николая Сергеевича и белоснежно седовласая, очень прямая Эмма Константиновна Егорова, в незапамятные времена выписанная из Швейцарии в качестве «компаньонки» молоденькой Натали Авранек. Оба они не были связаны никакими родственными узами с семьей Родионовых, но стали фактически ее членами. Занимали каждый по небольшой комнате (безвозмездно) и участвовали своими скромными заработками в расходах по дому. Боря — рядовой инженер по канализации, Эмма — бухгалтер.

В квартире почти постоянно находился еще один жилец, художник Борис Карпов, который снимал бывший кабинет Ульриха Осиповича под свою мастерскую. Сдавать комнату было необходимо, так как семья жила бедно. Николай Сергеевич, как рядовой редактор, получал 80 рублей в месяц. Борис Николаевич, человек весьма тщеславный и по тем временам богатый, специализировался на «производстве» живописных портретов Сталина, репродукции которых наводняли всю страну. Он имел собственный автомобиль и держал шофера. Большой, красный «Бьюик», по словам Карпова, ранее принадлежал румынскому королю Михаю, а многодиапазонный радиоприемник — самому Риббентропу.

За чаем Николай Сергеевич и матушка расспрашивали меня о моей работе в Академии наук, о службе на Дальнем Востоке, о самочувствии мамы. Гибели Сережи и Феди разговор не касался. Я чувствовал себя на редкость легко. На душе было светло. Быть может, благодаря контрастам: залитая солнцем гостиная, окна которой смотрели прямо в синее небо над Большим театром, после нашей всегда темной квартиры и живая, дружеская беседа после мертвой тишины у нас в доме...

Я стал бывать у Родионовых часто, едва ли не каждый вечер, благо, жили мы на одной улице. И всегда меня встречали так же радушно и тепло, как в первый раз. Там я нашел свой второй дом, где провел самые счастливые шесть лет своей жизни. Эти годы пришлись на ее сознательное начало и, как я теперь понимаю, определили все мое будущее, о чем я и намереваюсь рассказать в этой главе.

Редакторская работа, которой был постоянно занят Николай Сергеевич в своем кабинете, меня как-то не интересовала. Я представлял ее себе как тщательную выверку текстов давно опубликованных произведений Толстого и составление комментариев к ним. Эта работа, как мне казалось, представляла интерес только для ученых-литературоведов. Хотя Николай Сергеевич занимался ею с явным увлечением.

Несмотря на эту увлеченность, он без тени досады, с искренней радостью приветствовал каждого, по большей части неожиданного, визитера:

— Как славно, что Вы зашли!

И тут же провозглашалось традиционное: «Испьем чайку!». Из кухни в гостиную, к круглому столу проплывал чайник, появлялись сухари или сушки. Если разговор предстоял не профессиональный, то в нем участвовала и матушка (порой и я). Гостя подробно и заинтересованно расспрашивали о его делах, семье, радовались или огорчались вместе с ним, утешали, старались помочь советом. Атмосфера непритворного внимания и участия привлекала в дом многочисленных посетителей: литераторов, музейщиков, артистов, просто интересных людей различных специальностей. Пожилых и молодых, давних и недавних знакомых. Иногда по какому-нибудь поводу собиралось и несколько человек того же толка. Круглый стол раздвигался, два сменявшие друг друга чайника обеспечивали длительный ритуал чаепития, заполненный увлекательными рассказами и обсуждениями, так или иначе связанными с литературой, театром и другими сферами культурной жизни. А также сообщениями о важных событиях в знакомых семьях: женитьбах, рождении детей, кончинах. Знакома же была едва ли не вся интеллигентная Москва. Новостройки на окраинах города еще не появились. Немногочисленная образованная прослойка москвичей, частично уходившая корнями в дореволюционное прошлое, еще проживала в центре. Эти люди, как правило, не интересовались карьерой, материальным благополучием (да и откуда ему было взяться?), даже текущей политикой. Зато их глубоко волновала судьба и преемственность русской культуры.

Все друг друга знали, непосредственно или через общих знакомых. В рассказе о третьих лицах обычно называли только имена и отчества. Этого было достаточно. И конечно же, в доме чаще других звучало сочетание «Лев Николаевич». Толстой не только незримо присутствовал на этих застольных беседах, но порой и «участвовал» в них, когда Николай Сергеевич или кто другой говорил: «А ведь Лев Николаевич когда еще предупреждал об этом»; или: «Лев Николаевич вряд ли бы с Вами согласился».

Для меня в новинку было воспринимать Льва Толстого не как автора классических романов и рассказов, а как личность, человека со своими убеждениями, своеобразной религиозностью, активной деятельностью в деревенской школе, издательстве «Посредник» или в борьбе с голодом в Поволжье. Ничего этого в школе нам не рассказывали. Постепенно и незаметно для себя я проникался «духом Толстого», его религией доброты и любви к людям. Впитывал, запоминал, а потом и записывал звучавшие в разговоре отдельные фразы из его публицистических статей, дневников или писем. Например, такие:

«Жизнь не может иметь другой цели, как благо, радость. Только эта цель, — радость, — вполне достойна жизни. Отречение, крест, отдать жизнь, — все это для радости. И есть источники радости, никогда не иссякающие: красота природы, животных, людей. И главный источник: любовь — моя к людям и людей ко мне».

Вот еще запись той поры:

«Человек так сотворен, что он не может жить один, так же, как не могут жить одни пчелы; в него вложена потребность служения другим».

И еще одна:

«Вечная тревога, труд, борьба, лишения — это необходимые условия, из которых не должен сметь думать выйти хоть на секунду ни один человек. Только честная тревога, труд и борьба, основанные на любви, есть то, что называют счастьем. А бесчестная тревога, основанная на любви к себе — это несчастье».

Но не только в разговорах присутствовал «дух Толстого» в этом доме. Он проявлялся и в поступках. Я уже упоминал, что две комнаты в квартире были отданы безвозмездно хотя и близким людям, но отнюдь не родственникам. Еще мне вспоминается, как однажды вечером после двух или трех дней отсутствия я пришел в дом (у меня уже был свой ключ) и с изумлением обнаружил, что две трети гостиной отгорожены занавеской, так что остается только узкий проход к буфету и в комнату Бори. А круглый стол покинул свою центральную позицию и безжалостно задвинут в дальний угол. Оказалось, что дом, где проживало одно знакомое семейство, поставлен на капитальный ремонт, и все оно в составе четырех человек плюс пианино, на котором надо упражняться младшей дочери, поселилось за этой занавеской. И не на неделю-другую, а на целых два месяца. Так что гостей, которые не переставали приходить в дом, принимали в кабинете Николая Сергеевича.

Кабинет этот, не очень большой, служил одновременно и спальней хозяев. У окна стоял письменный стол со старинной чернильницей и лампой под зеленым абажуром. Рядом с ним — книжные полки и шкаф с редакционными материалами. А у противоположной стены — широкая и низкая тахта. Ее покрывал спускавшийся по стене от самого ее верха лиловатый, порядком вытертый ковер. У изголовья тахты стояла старинная шифоньерка красного дерева, над ней — небольшое овальное зеркало. Вокруг него на стене — фотографии особенно дорогих сердцу матушки людей. Со временем среди них появилась и моя фотокарточка, снятая в год окончания школы. Фотографий детей там не было. Единственные два доступные взгляду фото Сережи и Феди стояли по бокам рабочего стола Николая Сергеевича. Впрочем, они были хорошо видны и от тахты.

На этой тахте, за спиной у Николая Сергеевича, мы с матушкой не раз подолгу сиживали бок о бок, беседуя вполголоса. Однажды она мне прочитала стихотворение, начинавшееся словами: «Молчи, скрывайся и таи/ И чувства и мечты свои...» Тютчева я тогда еще не знал. Помолчав, она добавила: «Это мое самое любимое стихотворение». Смысл этого замечания я понял много позже...

На этой же тахте мы сидели, обнявшись, с Татьяной Григорьевной Цявловской и вместе плакали, когда матушка умерла.

На ней же лежал совсем прозрачный Николай Сергеевич и спрашивал меня, сидевшего рядом: «Скажи, Лева, я умираю?» Я знал, что дни его сочтены, но ответил, будто не теряю надежды, однако полагаю, что следует быть готовым ко всему...

Однажды ночью на этой заветной тахте поперек, вповалку лежало с полдюжины молодых людей в ковбойках и довольно грязных комбинезонах, к тому же вдребезги пьяных... А дело было так. Еще в первые дни моего появления в Родионовском доме я встретил там еще одного соученика Сережи и моего приятеля, Илью Волчка. Вскоре после начала войны он получил тяжелое ранение в руку, был демобилизован и поступил на геологический факультет Университета. После его окончания в 48-м году отправился в экспедицию куда-то в Забайкальскую тайгу. И вот в августе 51-го года вернулся. Прямо с вокзала компания друзей-геологов, вызвонив и меня, отправилась в знаменитый пивной бар «С медведем», который помещался в подвале дома на площади Дзержинского. (На его месте построен «Детский мир»). Набрались основательно. И тут Илюха потребовал, чтобы все вместе с ним пошли к Родионовым, потому что «таких людей вам больше никогда не увидеть». Компания согласилась и в двенадцатом часу ночи мы ввалились в дом.

Как нас встретили, я, убей, не помню. Уверен, что радушно. Начались расспросы и рассказы. Но вскоре гости стали клевать носом, и хозяева дома уступили нам на ночь свое супружеское ложе, разумеется, без всяких там глупостей вроде постельного белья.

Наутро умытые и немного смущенные геологи за круглым столом пили черный кофе с баранками. Перед этим каждому было предложено по рюмочке крепкой домашней настойки, извлеченной из недр старинного буфета. А Николай Сергеевич и матушка, довольные и с виду ничуть не усталые, с живым интересом слушали рассказы о героической таежной жизни геологов.

Приведу еще один личный пример. Был у меня в то время вполне невинный роман с актрисой театра Красной Армии Гисей Островской. Я, как полагается, ожидал ее с цветочками у служебного входа. Потом мы долго сидели на скамейке в скверике напротив театра. Разговаривали, целовались, я читал стихи. Гися была замужем за знаменитым в ту пору актером того же театра Зельдиным. Жили они рядом с театром, так что и провожать ее мне было некуда. Жили, видимо, неважно — через пару лет расстались.

В один из летних вечеров Гися была особенно грустна и после моих настойчивых расспросов призналась, что у нее день рождения, но идти домой не хочется. Я предложил ей пойти со мной к моим любимым «старичкам», клятвенно обещая, что она об этом не пожалеет. После некоторого сопротивления Гися согласилась. И вот мы приходим в дом, часов в одиннадцать. Я безапелляционно заявляю: «Эту девушку зовут Гися, она актриса, но сейчас ей плохо. У нее день рождения и не хочется идти домой».

Бог мой, какая веселая поднялась тут суматоха! Эмма побежала на кухню подогревать чайник. Потом явилась с вазочкой вишневого варенья, которое хранилось «до случая» в ее кухонных тайниках. Матушка достала из буфета припасенный для какого-то визита пряник, в который тут же были воткнуты неведомо откуда появившиеся свечки. Бутылку шампанского мы прихватили по дороге в гастрономе «Москва».

Николай Сергеевич в своем поздравительном тосте уверял, что именно этого события он давно дожидался и для него сохранил какие-то редкие записки о театре начала века, которые тут же вручил, как он выразился «по назначению». Начались расспросы.

Почувствовав непритворный интерес и симпатию слушателей, Гися стала с увлечением рассказывать о жизни театра, о своих ролях и планах. Николай Сергеевич вспомнил парочку анекдотов из ранней истории МХАТа, рассказанных некогда его великими актерами. Матушка — знаменитую историю ссоры Ульриха Осиповича с Шаляпиным из-за какой-то музыкальной фразы, которую Шаляпин спел по-своему, вопреки рекомендации главного хормейстера. После чего Ульрих Осипович, дирижировавший в тот день оперой, ушел из театра...

Вечер прошел живо, тепло, на одном дыхании. Распрощались в третьем часу ночи. Я провожал Гисю пешком до площади Коммуны. Спутница моя была в восторге и говорила, что никогда в жизни так счастливо не отмечала свой день рождения.

Еще один пример безграничной доброжелательности и терпимости хозяев дома. Я уже упоминал о художнике Борисе Карпове, снимавшем комнату под мастерскую. Уже из того краткого упоминания ясно, что по своему мировоззрению Карпов был совершенно чужд обитателям квартиры. К общему чаепитию в присутствии гостей он не выходил, но «в кругу семьи» любил пофилософствовать, удобно развалившись в кожаном кресле, на близкие ему темы — особенно о людской зависти и неблагодарности. К чему я об этом вспомнил? А к тому, что ни Николай Сергеевич, ни матушка, ни даже мы с Сашкой, по их примеру, не позволяли себе ни тени насмешки, даже иронии по поводу его рассуждений. Слушали, соглашались или возражали, но исключительно на равных...

Иногда почтенные обитатели Родионовского дома совершали немыслимые для их возраста «эскапады». Вспоминаю колоссальный спор, разгоревшийся в связи с разговором о любимой всеми русской бане. Может ли человек пробыть пять минут в ванне с температурой воды 70 градусов? Карпов категорически утверждал, что не может. Боря предложил пари, что он сможет. И вот пари принято, ванна наполнена горячей водой, тщательно измеряется температура. В окружении всех домочадцев Боря, защищенный лишь длинными черными трусами, вступает в заполненную паром ванную комнату. Больше всех переживает матушка — она держит сторону Бори. Он погружается, согласно условию, «по шейку». У всех в руках часы. Томительные минуты ожидания... Победа! Красный, как рак, но живой, Боря вылезает из ванной.

Или другой эпизод. Мы втроем: я, Николай Сергеевич и матушка на спектакле «Грибоедов» в театре имени Станиславского. Театр полон. У нас места во втором ярусе. Спектакль средний, но актриса Гриценко в роли Нины — очаровательна! Жаль, что плохо слышно, да и видно неважно. В начале первого акта матушка показывает мне два пустующих кресла в третьем ряду партера.

— Лева, а что если нам с тобой махнуть туда перед вторым актом?

— Матушка, а если придут и прогонят у всех на виду? Позор-то какой!

— Ерунда! Да мы и подождем в проходе до самого начала акта. Айда!

Я с замиранием сердца следую за полной решимости матушкой. Она сейчас ну прямо как девочка, сорви-голова. И вот мы уже восседаем в третьем ряду. Страх, терзавший меня несколько первых минут после поднятия занавеса, проходит. Я с восхищением смотрю на мою «молодую» соседку.

Еще одно незабываемое театральное впечатление совсем иного рода. В сентябре 50-го года театр Ермоловой показывает пьесу Глобы «Пушкин» с Якутом в главной роли. Спектакль имеет колоссальный успех. Чтобы купить билет, надо отстоять очередь в кассу на всю ночь. Сашуры в Москве нет и я иду один. Потрясающе! Последние дни перед дуэлью. Пушкин на сцене не появляется. Но во всех мизансценах, в разговорах его друзей явно ощущается и нарастает горестное предчувствие неизбежной гибели поэта...

Следующую ночь я снова выстаиваю очередь, и мы идем втроем, с матушкой и Николаем Сергеевичем. Не дождавшись конца спектакля, я ухожу из театра, покупаю в винном магазине напротив бутылку любимого поэтом Цимлянского и встречаю моих старичков на выходе. Мы отправляемся в нашу гостиную, ставим в центре стола портрет Пушкина, разливаем вино и далеко за полночь читаем вслух его стихи.

Главой семьи в интеллектуальном плане бесспорно является Николай Сергеевич. Ему как домочадцы, так и посетители дома обязаны ощущением живой связи с Толстым. Однако атмосферу теплоты и сердечности, столь привлекательную для всех, кто имеет счастье принадлежать к кругу друзей и знакомых семьи, создает в первую очередь матушка.

Недаром на ее похороны соберутся более ста человек, среди которых не будет сослуживцев (она никогда не служила), а только те, кто ее любил и чувствовал глубокую благодарность за внимание и заботу, которыми она одаривала их при жизни...

Матушка скончалась в ночь на 14 декабря 1952 года. Как это ни парадоксально, ни прискорбно, в ее уходе из жизни, быть может, сыграла роковую роль деликатность, столь присущая и ей, и Николаю Сергеевичу. Месяцем раньше у нее обнаружилось ущемление грыжи. Вызвали «Скорую помощь», и в половине десятого Николай Сергеевич отвез матушку в Басманную больницу. В приемном покое диагноз подтвердили и сказали, что назначат на немедленную операцию. В этих случаях дорог каждый час, так как омертвление защемленной кишки может привести к разложению ее ткани и отравлению организма. Естественно было бы остаться на ночь в больнице и убедиться, что операция сделана действительно немедленно. Но Николай Сергеевич счел неудобным выказать сомнение по поводу заверений врача приемного покоя и уехал из больницы. А операцию отложили до 11 часов утра следующего дня. При этом хирург Александров не сделал резекцию кишки, не вскрыл брюшину, а ограничился тем, что вправил грыжу, сообщив после операции, что «омертвления кишки удалось избежать» (?!). Он же заявил, что, независимо от грыжи, обнаружил (без вскрытия живота и рентгена!) опухоль, не исключено, что злокачественную, наверху левой стороны живота. Планировалось ее удаление, после того как пациентка оправится от первой операции (которая почему-то длилась два с половиной часа). Она не оправилась!..

Общая интоксикация организма быстро нарастала, чего никак нельзя приписать опухоли. Следовало потребовать созыва консилиума, но Николай Сергеевич не счел возможным выказать недоверие доктору Александрову («очень симпатичному и внушающему полное доверие», как он записал в дневнике). А тот на беду еще заболел гриппом и неделю отсутствовал, не перепоручив пациентку другому врачу. В результате, когда он появился в больнице, матушка была уже без сознания и без сил. Отравление организма перешло в стадию общего «ацидоза». Вторую операцию начали откладывать. Вопрос о переливании крови не обсуждался. Ограничивались вливанием глюкозы. Справиться с ацидозом таким способом не удалось. В течение еще недели матушка продолжала слабеть и, наконец, не приходя в сознание, угасла.

Вот несколько отрывков из первых записей в дневнике Николай Сергеевича, сделанных после ее похорон:

20 декабря 1952 года

«...Масса народа все эти дни. Из каждого человека лучи любви, а я, как фокус, собираю их.

Приехали с кладбища, все накрыто, убрано. Это, оказывается, Анна Ильинична Толстая с братом Владимиром, Маревна и Рая. Милые Софка, мальчики, Лева и Саша, Щукины все трое, да и все...

Сегодня написал ответы на чудные, замечательные письма В. Д. Бонч-Бруевича и хирурга Ю. М. Александрова. Получены письма и телеграммы от Златовратских, Левицких, Иры из Кургана и других. Все три дня со мною была неотступно Татьяна Григорьевна Цявловская. Спасибо ей и Ирише...

Удивительно, удивительно — какой приток хороших людей. Какой чистый воздух! Как легко жить!»

22 декабря 1952 года

«Не может быть, чтобы в минуту «преображения» — минуту расставания души с телом, которую я так ясно видел, человек перестает все чувствовать и ощущать. Откуда же тогда та озаренная радость во всем уже бездыханном лице?

Наоборот, ясно, что свершилось что-то, самая хорошая и великая радость. Я видел это тогда в ночь с 13-го на 14-е декабря при расставании с Талечкой, видел так обнаженно и точно...»

25 декабря 1952 года

«Сижу за своим столом и занимаюсь выписками о литературе из 46-го тома. Как встану, не нахожу себе места. Пустота и тоска заполняет. Но это только внешне. Еще не приспособлюсь, как жить. Колесо вышло из колеи и не вошло в другую. Но оно войдет. Войдет ли?

А внутри, душою не чувствую разлуки. Все, что она говорила, думала, желала, весь образ ее — все приобрело какое-то новое, значительное содержание, очистилось от всего наносного, внешнего, приобрело глубочайший смысл. Хочется, нося в себе этот озаренный образ, жить, хочется к людям...»

31 декабря 1952 года

«Господи! В каком размягченном состоянии души я сейчас нахожусь. Какое неудержимое стремление видеть, найти во всех людях только хорошее, только их лицо, а не изнанку! Это, вероятно, в ответ на их лучи внимания и доброты, направленные на меня, на нас. Нет, я не один, нас по-прежнему двое...

«На холмах Грузии лежит ночная мгла.

Шумит Арагва предо мною.

Мне грустно и легко; печаль моя светла,

Печаль моя полна тобою.

Тобой, одной тобой... Унынья моего

Ничто не мучит, не тревожит,

И сердце вновь горит и любит — оттого,

Что не любить оно не может»

(Пушкин)

Это ее любимое стихотворение. И мое всегда было тоже.

Это наше общее. Теперь я понимаю, отчего».

Со смертью матушки начал угасать и Родионовский дом, каким я его знал в предшествовавшие годы. Огонек, ровно светивший в холодном тумане конца сталинской эпохи, манивший к себе, согревавший стольких людей, стал меркнуть. Николаю Сергеевичу было тяжело находиться в опустевшем доме с лишившимися души вещами. Однажды он признался мне и Саше, что дом для него стал походить на склеп. Он уже почти не работает за своим письменным столом. Допоздна засиживается в толстовском архиве — приводит в порядок бесчисленные заметки и черновые наброски Толстого.

В мае 1955 года он заканчивает переработку 89-го тома. Это его последний творческий вклад в Издание. К счастью для него, неожиданно возникает перспектива нового, увлекательного и большого дела. В январе 54-го года умирает Михаил Михайлович Пришвин. Его вдова и бывший секретарь, Валерия Дмитриевна, не желает передавать Союзу писателей архивы и дневники мужа — она сама будет готовить их к публикации. Но редакторского опыта у нее нет. Она вспоминает о своем недавнем знакомстве с Николаем Сергеевичем Родионовым. Его брат, Константин Сергеевич, был частым гостем Пришвиных на их квартире в Лаврушинском переулке (в «доме писателей»). Михаил Михайлович в свое время описал в повести «Заполярный мед» подвиг Константина Сергеевича, перевозившего рой пчел из средней полосы России за Полярный круг, в надежде на их акклиматизацию в условиях короткого заполярного лета.

Николай Сергеевич соглашается заняться (разумеется, безвозмездно) разбором архива Пришвина. Обширный этот архив хранится частью на московской квартире, частью в большом сейфе на даче Пришвиных в селе Дунино, близ Звенигорода. Николай Сергеевич с увлечением работает то в московском кабинете Пришвина, то на даче. Работает, по своему обыкновению, допоздна и, как правило, остается ночевать на Лаврушинском. А на все лето вообще перебирается в Дунино.

В осиротевшую квартиру на Большой Дмитровке он заглядывает лишь изредка, чтобы навестить Эмму и Борю. Я тоже бываю там редко и еще реже пересекаюсь с Николаем Сергеевичем. У Валерии Дмитриевны мне бывать неохота — не могу отделаться от впечатления, что дружба с Николаем Сергеевичем с ее стороны носит корыстный характер.

Моя живая связь с ним обрывается, но это ничуть не ослабляет любви и благодарности, которые питаются воспоминаниями о прошлом. Иногда мы говорим по телефону. Однажды он навестил меня, когда я болел.

Между тем при очередном профилактическом осмотре у Николая Сергеевича в 57-м году врачи обнаруживают рак легкого. От него это скрывают. Однако болезнь прогрессирует: появляются сильные боли в груди (их лицемерно приписывают некогда перенесенной травме), кровохарканье и слабость. Быть может, Валерия Дмитриевна боится заразиться раком (предрассудок довольно распространенный). 27 июля 1960 года она привозит Николая Сергеевича из Дунино и «сдает» с рук на руки Константину Сергеевичу, который живет и заботами Николая Сергеевича прописан в квартире на Большой Дмитровке. Впрочем, квартира уже совсем не та. В ней, кроме дяди Кости, уже без прописки проживает много людей: племянница Софка за прошедшие семь лет успела выйти замуж за пьянчужку Костю Орешина, родить двоих ребят и развестись — повсюду разбросаны и сушатся детские вещи. Борис Евгеньевич путем фиктивного брака вытащил в Москву из Алма-Аты дочь своей бывшей подруги с ее почти взрослым сыном. (Сам Боря, так же как и Эмма, уже умерли).

Только кабинет Николая Сергеевича остался неприкосновенным. Там на столь знакомой тахте, оглушенный пантопоном, он доживает свои последние дни. Я снова бываю у него каждый вечер и наблюдаю с грустью, как жизнь постепенно покидает его исхудавшее и исстрадавшееся от непрерывных болей тело. 30 сентября 1960 года на моих руках Николай Сергеевич умирает...

Перебираю в памяти счастливые дни и годы, проведенные в этом доме. Некоторые из этих воспоминаний невольно вызывают определенное недоумение. Почему так легко и без всякой обиды переносили хозяева дома вопиющую бедность своего существования? Почему Николай Сергеевич никогда не рассказывал о своей работе? Наконец, почему в доме не говорили о погибших детях, не было их фотографий, кроме тех двух на письменном столе в кабинете, не было никаких связанных с ними реликвий? Должен признаться, что нам с Сашкой иногда казалось, что мы как бы восполнили утрату детей.

Ответы на эти вопросы естественно было бы поискать в дневниках Николая Сергеевича, которые он вел всю жизнь. Я неоднократно уговаривал Сашку на основании этих дневников написать книгу воспоминаний о Родионовском доме. (Под псевдонимом Александр Свободин он к тому времени стал уже известным театральным критиком и журналистом.) Он обещал, но... скоропостижно умер, так и не собравшись выполнить свое обещание.

Я понял, что должен принять этот труд на свои плечи. Более года в архивах Ленинской библиотеки и ЦГАЛИ я разбирал немыслимый почерк Николая Сергеевича в 26-ти толстых тетрадях его дневников и записных книжек. После чего написал и в 2002 году издал книгу под названием «Сражение за Толстого». В ней подробно описана не только жизнь моего дорого Учителя, но и вся драматическая история его борьбы с властями за издание без купюр полного научного собрания сочинений Л. Н. Толстого. Нет смысла в небольшой главе пытаться сжато воспроизвести содержание целой книги (хотя некоторые мои «зарисовки с натуры» я перенес оттуда без изменений, не видя смысла в попытках их как-то улучшить). Но зато теперь у меня есть возможность рассеять упомянутые недоумения и ответить на поставленные ранее вопросы, опираясь на дневниковые записи Николая Сергеевича.

Начну с простого — объяснения легкости восприятия постоянной нужды, в которой жила семья.

Из дневника Н. С. 28 октября 1928 года

«Сегодня ночью думал, что самое ужасное, что есть на свете: убийство и собственность. Это два корня, от которых происходят все ужасы: грабежи, насилье, воровство, государство и т. п.

Убийство — отнимает жизнь, делает все безвозвратным, от злой воли одного человека наступает конец другому.

Собственность — мое... Как мое? Почему мое? Зачем мое? Что тут значит мое, когда другому нужно. Когда думаешь об убийстве и собственности, потрясается до самой основы все нравственное существо. Хочется противостоять, протестовать против этого всеми силами души...»

Из дневника Н. С. 18 февраля 1941 года

«У нас нет большего врага, чем капитализм и собственность. Собственность разлагает личность человека, усыпляет его дух. Собственность — продукт и орудие эгоизма, враг настоящей общественности и братства людей».

И это на фоне такой записи:

Из дневника Н. С. 23 июня 1940 года

«Очень тяжелое время от мучительного безнадежья. Мешает жить, мешает работать...»

В качестве последнего материального ресурса Николай Сергеевич продает коллекцию старинных монет, собранную его отцом. И рядом с этим в том же 40-м году он записывает:

Из дневника Н. С. 14 апреля 1940 года

«Все думаю, что у каждого своя задача — свой талант. У меня — стремление облегчать людям их жизненный путь. Это не от гордости я говорю, а от искреннего чувства, искреннего перед самим собой. И никому никогда я этого сказать не могу и не скажу. Понимаю сладость любви — только от нее получаешь удовлетворение и видишь смысл своего существования. Когда поможешь только или что бы то ни было облегчишь другому, только тогда и легко, и весело. Это мне близко и моя сфера. Любить людей, служить людям, бодрить людей — как легко, радостно и как это просто».

В конце войны жизнь была очень трудной у всех честных людей. 3 ноября 1944 года Николая Сергеевича неожиданно посетил Степан Погодин — в давно минувшие времена крестьянский сын, сверстник и товарищ детских игр Николиньки Родионова.

После волнующего обмена воспоминаниями Николай Сергеевич меланхолически записывает в дневнике: «Очень досадно было, что угостить его я ничем не мог: не было в доме ни порошинки и даже хлеба».

Но и спустя два с лишним года после окончания войны материальное положение семьи Родионовых остается таким же тяжелым:

Из дневника Н. С. 6 августа 1947 года

«Ужасно трудное время сейчас. Голод в полном смысле слова, и мы голодаем. Жалко Талечку, она очень страдает и рвется, а мне стыдно. Денег мне никто не платит. Все есть кругом по бешеным ценам, а денег нет. Переходный момент, но очень трудный. Нет денег даже на хлеб, на транспорт, на баню, на самое необходимое...»

Менее чем через год состоится мое первое знакомство с семьей Родионовых. Я сразу увижу, что живут они бедно (хотя не думал, что в такой степени, как в последней записи), но это не омрачает их радушия и гостеприимства. Хотя и на уровне чая с сушками. Ведь гостеприимство — это совсем не то же самое, что хлебосольство. Не хлебом единым...

Причина такой бедности стала мне ясна из дневников, что немного ниже станет ясно и читателю. А то, что это воспринималось легко, как мне теперь ясно, вытекало из принципиального отношения к достатку и собственности, о которых Николай Сергеевич (вслед за Толстым) писал еще в 1928 году.

Теперь, для того чтобы объяснить нежелание Николая Сергеевича рассказывать о своей работе, я постараюсь на основании дневниковых записей представить в самом сжатом виде историю 90-томного Юбилейного академического издания сочинений Л. Н. Толстого.

Начиная с 1897 года, когда царское правительство выслало из России Владимира Григорьевича Черткова, Толстой стал, в интересах их сохранности, пересылать в Англию бывшему секретарю и другу свой архив, дневники, копии писем и рукописи неизданных статей. Его же он перед смертью назначил своим литературным душеприказчиком. В 1913 году Черткову разрешено было вернуться. Он привез в Петербург весь огромный архив Толстого и сдал его на хранение в рукописный отдел Российской Академии наук.

Во время войны и революций было не до издания, но как только ситуация несколько стабилизировалась, в 1918 году, Чертков начал искать пути для осуществления необходимого, по его мнению, Полного научного издания сочинений Толстого, куда бы вошло абсолютно все, написанное им с подробными научными комментариями. Это издание он хотел приурочить к предстоявшему через десять лет столетию со дня рождения великого русского писателя. При этом должно было быть выполнено обязательное условие, поставленное Толстым: никто не должен получить монополию на печатание любых его произведений и документов. Первое предложение Чертков получил от Московского совета потребительских обществ. Однако оно предполагало как раз исключительное право издания и потому было отвергнуто. В ходе этих переговоров Чертков познакомился с Николаем Сергеевичем Родионовым — активным участником кооперативного движения в деревне и горячим сторонником нравственного учения Толстого.

Между тем контакт с большевистской властью (через посредничество наркома Луначарского) оказался как будто более продуктивным. 16 декабря 1918 года коллегия Наркомпроса утвердила проект договора с Чертковым. Была согласована и сумма затрат на издание в размере 10 миллионов рублей (дореформенных). Чертков немедленно начал работу по подготовке Издания, собрав сильную команду литературоведов — более тридцати человек. Их труд, в ожидании государственного финансирования, оплачивали он сам и Александра Львовна Толстая из своих личных средств.

Предполагалось, что подготовку к печати рукописей каждого из намеченных 90 томов возьмет на себя Редакционный комитет под руководством Черткова, а само издание будет осуществлять Государственное издательство (Госиздат). Для идеологического контроля за изданием была назначена Государственная редакционная комиссия (Госредкомиссия). Первоначально в ее состав вошли А. В. Луначарский, М. Н. Покровский и В. Д. Бонч-Бруевич. Комиссия одобрила проект договора с Госиздатом, предложенный Чертковым.

Однако договор с ним был подписан лишь в апреле 1928 года. Дело в том, что в июле 1919 года Совнарком РСФСР издал Декрет о национализации всех рукописей русских писателей, находящихся в государственных библиотеках (а следовательно, и архива Толстого). На очереди был Декрет СНК о монополии государства на издание произведений русских классиков, что в случае Толстого было несовместимо с его завещанием. На разрешение этого противоречия ушло десять лет. Так что к 100-летнему юбилею писателя не вышло ни одного тома «Юбилейного издания». В конце концов дело разрешилось тем, что Госиздат обязался на титульном листе каждого выходящего тома помещать уведомление о разрешении его свободной перепечатки. В ходе этих длительных переговоров Чертков встречался и с Лениным. В ежедневной «Хронике» деятельности Владимира Ильича после революции, составленной сотрудниками Института Маркса — Энгельса — Ленина, есть такая запись:

«8/IX 1920 г. Ленин принимает (10 час. 45 мин.) В. Г. Черткова...

...Беседует с ним об издании полного собрания сочинений Л. Н. Толстого, в которое предлагает включить все написанное Толстым и снабдить произведения, дневники, письма исчерпывающими комментариями. И чтобы было полностью соблюдено принципиальное отношение Толстого к своим писаниям: отказ его от авторских прав и свободная перепечатка текста».

В середине 1928 года, когда был, наконец, подписан договор об издании, вместе с НЭПом прекратила свое существование и свободная кооперация, в которой все эти годы активно работал Николай Сергеевич. При этом он не терял связи с Чертковым, как в силу своей приверженности учению Толстого, так и благодаря возникшей между ним и Владимиром Григорьевичем взаимной симпатии. Поэтому вполне естественно, что как только Николай Сергеевич оказался свободен от дел кооперативных, Чертков предложил ему войти в состав Редакционного комитета. Спустя два года, убедившись в успешности его редакторской деятельности и ценя совершенную преданность Толстому, Чертков, которому уже было 76 лет, назначил Николая Сергеевича своим (неофициальным) преемником в деле руководства Изданием. Последующие шесть лет Владимир Григорьевич тяжело болел.

Издательство переживало очень трудное время. К 1930 году вышло только два тома из девяноста; к концу 1934-го — еще 6 томов. Предусмотренные для оплаты труда составителей томов (по договорам) деньги не поступали. Собственные средства Черткова и А. Л. Толстой были исчерпаны. Чертков не раз писал об этом председателю совнаркома Молотову, потом дважды обращался с письмом к Сталину. Однако бюрократическая машина по-прежнему игнорировала Издание вплоть до августа 1934 года, когда состоялось специальное постановление Совнаркома и необходимые средства были, наконец, выделены. В изнурительной войне с советскими чиновниками больной Чертков истратил свои последние силы. Его могучий организм сопротивлялся еще два года. 9 сентября 1936 года Чертков умер.

Функции главного редактора Издания, согласно положению о нем, перешли безлично к редакционному комитету, а фактически к Николаю Сергеевичу Родионову. Первое его действие на руководящем посту — не совсем обычное. 16 февраля 1937 года скоропостижно умер один из ведущих редакторов Издания К. С. Шохар-Троцкий. 15 марта того же года Николай Сергеевич записывает в дневнике:

«...все на меня напали за мой план с томом Шохар-Троцкого, что хочу работать по нему бесплатно... помогать его детям надо, а у меня в июне кончается моя литературная работа. Это не благотворительность, а общественный подход к делу. В. Г. поступил бы на моем месте так же».

Но главные неприятности только начинаются. В середине 38-го года начальником Гослитиздата (ГЛИ), выделившимся из Госиздата, назначают бывшего генерального секретаря Профинтерна А. Лозовского. Это — существенное понижение, и у него «камень на шее»: в 1917 году Лозовский был за оппозиционные настроения исключен из партии. В 1919 году его приняли обратно, но, конечно, не забыли. Сталин таких вещей не забывает. Это означает, что Лозовский «висит на волоске» и должен на новой работе проявить особое рвение, а главное — ни в чем не ошибиться.

Первое, с чем разбирается этот прожженный аппаратчик, толстовское издание. Из намеченных 90 томов за десять лет вышло только 36, хотя редакционный комитет подготовил к печати и передал ГЛИ рукописи 80 томов. В чем здесь дело? Лозовский быстро ориентируется. В задержанных томах среди писем и дневниковых записей Толстого он находит резко отрицательные суждения о социалистах и революционерах. Печатать это никак нельзя. «Такое» обязательно попадет в ЦК, а то и на стол к самому Сталину. Тот спросит: «Кто это издал?» О последующем «перемещении» директора ГЛИ гадать не приходится.

Но и отказываться печатать или требовать цензурных изъятий, даже докладывать об этом «наверх» тоже нельзя. Ведь Ленин распорядился печатать все! Единственный выход — саботаж. Не отказываться печатать, но и... не печатать! Можно подвергнуть критике комментарии, сослаться на финансовые трудности, найти другие зацепки, но не допускать опасные рукописи до типографии.

Голитиздат прекращает финансирование Издания и объявляет о намерении ликвидировать независимую «Главную редакцию». (Так именуется созданный Чертковым небольшой редакционно-технический аппарат, осуществляющий организационные функции по Изданию). Маститые коллеги Николая Сергеевича прекрасно понимают, в чем дело, и отказываются от опасной борьбы (на календаре 1938 год). А он не сдается! Организует письмо Редакционного комитета Молотову, обращается за поддержкой к Алексею Толстому, уговаривает составителей томов подписать коллективный протест, адресованный Жданову. Ни от Молотова, ни от Жданова нет ответа. Николай Сергеевич штурмует по телефону их референтов, напоминает об указании Ленина. Референты «тянут резину», потом скидывают неприятное дело на члена ЦК и редактора «Правды» Поспелова.

Николай Сергеевич добивается личной встречи с ним. С 1 по 20 апреля 38-го года длится марафон ежедневных переговоров с секретарями Поспелова. Каждый день встреча откладывается на завтра. Но упрямый редактор не хочет угомониться. Наконец разговор с Поспеловым состоится. Николай Сергеевич подробно записывает его в дневник. Хозяин большого кабинета раздраженно укоряет собеседника в том, что комментарии слишком обширны — их надо сильно сократить; что недостаточно используются цитаты из статей Ленина о Толстом, но... вынужден подтвердить:

«Все вышедшее из-под пера Льва Николаевича Толстого, будь то художественные произведения, философское, религиозное письмо или записные книжки, все Советской властью будет опубликовано так, как было установлено раньше, без изменений в общем характере и плане, лишь с теми изменениями в области комментариев, про которые я говорил».

Таким образом, ленинское указание об издании «полного» Толстого еще действует. Этим указанием Николай Сергеевич и «таранит» высокие инстанции. А между тем, по моему глубокому убеждению... такого указания не было! Встреча Ленина с Чертковым в сентябре 1920 года действительно была, но посвящалась вопросу об отказах от военной службы по религиозным убеждениям (Чертков был главой религиозных общин России). Об этом говорится в первой части записи в ежедневной «Хронике» Ленина, которую я опустил в предыдущем ее цитировании. Эта часть, как и положено, подтверждается ссылкой на соответствующие документы. Что же касается разговора об Издании, то здесь дается ссылка на некий сборник «Лев Толстой. Материалы и публикации». Тула. 1958 г. Добываю этот сборник. Автор соответствующей статьи в нем не кто иной, как Н. С. Родионов. В статье он ссылается на присутствие при разговоре Ленина с Чертковым Бонч-Бруевича. Но тщательная в протокольных делах «Хроника» это не подтверждает. Нет ничего подобного ни в воспоминаниях Бонч-Бруевича о Ленине, ни в его архиве. Нет и в архиве Черткова. По-видимому, Николай Сергеевич (возможно, с согласия Бонча) блефовал. Тогда это была «игра с огнем». В те-то годы!..

Но вернемся к итогу разговора с Поспеловым. Тот обещает, что все им сказанное будет подтверждено специальным постановлением Совнаркома. Это постановление действительно выходит... спустя три месяца. Тем временем Лозовского переводят на работу в Наркоминдел. За год, что он руководил ГЛИ, ему удалось издать всего два безопасных тома.

Постановление СНК предполагает заново пересмотреть все тома, подготовленные к печати, в плане сокращения комментариев, но не содержит никаких указаний на урезывание текстов Толстого. Зато есть «оргвыводы». Главная редакция Издания, то есть его административный штаб, перестает существовать как независимая единица (как того требовал Лозовский), а переводится в ГЛИ на правах специального отдела.

Вплоть до начала Отечественной войны идет трудная и томительная работа по сокращению комментариев. Затем весь архив Толстого перевозят в Томск. Николай Сергеевич вслед за сыном Сережей уходит в народное ополчение.

Первые два месяца его дивизия ополченцев роет противотанковые рвы под Вязьмой. Работа физически очень тяжелая. (Я сам в эти месяцы был занят тем же и описал ее в главе 3.) Николаю Сергеевичу 52 года. В начале августа 41-го года у него открывается кровоточащая язва желудка. Его отправляют в госпиталь и в начале октября увольняют из армии. Потом он узнает, что его дивизия ополченцев вступила в бой, после которого из 8 тысяч ее личного состава в живых осталось только шестьсот человек.

В середине октября 41-го года Гослитиздат эвакуируется. Николай Сергеевич остается и переносит все подготовленные к печати рукописи томов к себе домой. Во время бомбежек они с Натальей Ульриховной не покидают квартиру, оберегая драгоценные рукописи. И не напрасно! В здание ГЛИ попала бомба.

В годы войны Николай Сергеевич редактирует «Воспоминания» писателя Телешова и «Очерки былого» сына Льва Толстого, Сергея Львовича. А также готовит материалы для своей будущей книги «Москва в жизни и творчестве Л. Н. Толстого» (она выйдет в 1948 году). С 1939 по 1945 год не выходит ни одного тома Юбилейного издания...

После возвращения ГЛИ из эвакуации его новым директором назначают полковника Головенченко. Он, по примеру Лозовского, затевает с Николаем Сергеевичем разговор об отсутствии средств для оплаты составителей и печатания томов. Предлагает издание Полного собрания сочинений Толстого временно прекратить. Начинается новая фаза «сражения за Толстого». Николай Сергеевич снова обращается с протестом в ЦК. Приходится адресоваться туда еще три раза, прежде чем принимается решение о продолжении Издания. Однако Головенченко и Лозовский, который при переводе в Наркоминдел был все-таки включен в состав госредкомиссии, продолжают свои интриги. В результате 7 сентября 1946 года выходит постановление Политбюро ЦК ВКП (б) «О состоянии дел с академическим изданием сочинений Л. Н. Толстого». В этом постановлении говорится уже не только о сокращении комментариев, но «также писем и записей в дневниках, не имеющих общественного и литературного значения». Таким образом открывается дорога к цензурированию Толстого.

Из дневника Н. С. 9 сентября 1946 года

«Очень тяжело. Разрушение большого дела, на которое потрачено столько сил... Какие люди! Какие люди! Как тяжело от этого за них. Но надо остатки сил своих и дней положить на пользу делу, хотя бы в новых условиях. Для меня все равно, только бы быть полезным делу!.. Но все-таки руку на тексты Льва Николаевича я сам не занесу».

В 1947 году не выйдет ни одного тома. Обе стороны выжидают.

Из дневника Н. С. 14 марта 1947 года

«Как все трудно, все разваливается... Где найду силы? Набросал сегодня план окончания издания по-новому. Не нравится. Но что-то выйдет. Пока я жив и в силах, надо бы пустить хоть по рельсам, а то без меня замрет, — боюсь, — все дело. Большое общекультурное дело мирового масштаба. У власть имущих, видимо, не найду отклика. Мне одному, да еще обессиленному болезнью и опустошенному душевно, очень трудно. Надо спешить...»

Упоминание о болезни не случайно. Обострения язвенной болезни повторяются. После демобилизации Николаю Сергеевичу уже трижды приходилось ложиться в больницу.

С 29 мая по 5 июля 47-го года он опять в клинике.

12 декабря того же года Николай Сергеевич совершает нечто подобное, говоря военным языком, «залпу из всех бортовых орудий». В один и тот же день относит письма в ЦК с изложением своей позиции одновременно Молотову, Маленкову, Суслову и А. Кузнецову. Реакция на этот раз последовала незамедлительно. «Линия партии» подтверждена категорически, хотя Николай Сергеевич уже не молчал, а сопротивлялся отчаянно.

Из дневника Н. С. 13 декабря 1947 года

«К 4-м часам меня и Головенченко экстренно требуют в ЦК, к Еголину. Там, невзирая ни на какие доводы по существу дела, основываются на прошлогоднем постановлении Политбюро за подписью Сталина... Я все-таки высказал прямо все, но они глухи, не хотят слушать. Очень трудно, но я обязан по совести отстаивать Льва Николаевича «до последнего». Но я один, все отошли, а у меня сил и веса мало. Но все равно, как умею, честно и без колебаний буду отстаивать правое дело...»

В августе 1950 года состоялось новое постановление ЦК об Издании. На этот раз ликвидируется и Редакторский комитет, некогда созданный Чертковым. Состав Госредкомиссии тоже изменяется. Теперь в нее входят Фадеев, Шолохов, Панкратова, Гудзий, Головенченко и спецуполномоченный ЦК, некто Кружков. Хотя Николай Сергеевич, выполняя указание ЦК, активно занимается переработкой подготовленных томов в плане сокращения комментариев и предисловий, но по главному вопросу — полноте собрания сочинений Толстого сдавать позиции не собирается.

«Идет моральная битва за наше издание, — записывает он в дневнике 26 ноября 1950 года. — Не отчаиваюсь, верю в правое дело, и уверен в конце концов в успехе — надо все публиковать Толстого».

Однако есть и благая перемена. На посту директора ГЛИ Головенченко сменяет Котов. Это уже не полковник! Николай Сергеевич пишет ему письмо о своей будущей работе. Новый директор относится к его планам благосклонно и поручает ему по-прежнему руководить Изданием. Вдохновленный этим поручением, Николай Сергеевич с головой погружается в работу по корректировке томов, подготовленных к печати.

Однако и враг не дремлет. 4 января 1951 года Котова вызывают в ЦК. Требуют новый план. Настаивают на купюрах. Но каких и в каком направлении, не говорят. Вы-де сами предложите. Николай Сергеевич понимает необходимость хотя бы видимого компромисса. Он решает, что можно пожертвовать сельскохозяйственными записными книжками Толстого. Без комментариев они все равно будут непонятны. Целую неделю составляет новый план Издания. Но дирекция Гослитиздата его категорически отвергает. Котов испуган нагоняем, полученным в ЦК и под угрозой полного прекращения Издания требует составить новый план, в котором были бы исключены все тексты «не имеющие общественного, литературного и биографического значения, а также интимно-натуралистические и явно реакционные». Николай Сергеевич понимает, что должен отступить. В муках он перерабатывает план, что-то выпускает. По-видимому, переработка сочтена приемлемой. К такому выводу можно прийти на основании следующей горькой записи:

Из дневника Н. С. 7 февраля 1951 года

«Есть такие товарищи-друзья, которые склонны меня обвинять в том, что я участвую и помогаю в цензурировании Толстого. (Сами-то они стоят в стороне. — Л. О.). Не принимаю этого обвинения. Я хочу искренне напечатания Толстого. В настоящих условиях полностью напечатать нельзя. Зная материал, я указываю, что надо выпустить, чтобы не рисковать всем делом. Это известный компромисс и очень тяжелый. Если я его принимаю, то должен выполнять добросовестно и честно, а не заниматься саботажем.

Я готов на какие угодно компромиссы для себя лично, лишь бы был напечатан максимум Толстого. Соблюдать при всех обстоятельствах какую-то «невинность», отходить горделиво в сторону и говорить: «делайте как хотите, я вам не помощник» глупо и неверно... Это какой-то эгоцентризм. Я живу и должен участвовать в жизни, а не сидеть в углу раком-отшельником и злопыхать.

Понимаю, что то, что делается и как это делается (совершенно неавторитетными, случайными людьми) плохо, но я стараюсь и буду стараться, чтобы при данных условиях оно было лучше, грамотнее и сознаю, что могу внести в этом направлении свою лепту. Уход от дел в данной обстановке был бы с моей стороны прямым предательством...

Написав это, посмотрел в глаза моим мальчикам (их портреты стоят на столе и смотрят на меня) и старичкам (висят над креслом на стене) и облегченно вздохнул. Они одобрили!»

Однако, несмотря на достигнутое соглашение, подписанные к печати тома в типографию не отправляются. 14 марта Николай Сергеевич обращается по этому поводу к Маленкову. Ответа нет. 10 апреля он пишет письмо Фадееву, как председателю новой Госредкомиссии. В этом письме Николай Сергеевич делает попытку взять обратно свое согласие на цензурирование Толстого. Ответ Фадеева приходит через день. Он начинается извещением о том, что задержка в печатании произошла «потому, что многие члены комиссии, и я в том числе, при всем их и моем глубоком уважении к литературному наследству Льва Николаевича Толстого и его памяти, усомнились в возможности публикования некоторых его произведений, носящих с точки зрения наших коммунистических взглядов открыто реакционный характер...» Николай Сергеевич понимает, что его согласие на компромисс не дает результата. Толстого собираются цензурировать основательно. Тогда он возвращается на прежние позиции. 10 мая 51-го года направляет в ЦК докладную записку «О первом Полном собрании сочинений Л. Н. Толстого». Она начинается словами: «Считаю, что в Полном, научном, малотиражном издании сочинений Толстого необходимо печатать все, вышедшее из-под пера великого писателя, без изъятия: все его произведения — художественные, трактаты и статьи, черновики, уясняющие процесс его творчества, дневники и письма».

Разумеется, этот открытый демарш остается безуспешным, зато открывает дорогу прямому преследованию его автора в ГЛИ.

Из дневника Н. С. 15 июля 1951 года

«Меня совершенно затравили в Гослитиздате... планы дальнейшей работы не желают обсуждать. Когда я протестую против этих безобразий, на меня злятся, занимаются интригами, стараются охаять мою работу и всех настоящих работников. Отыскивают всякую мелочь — машинописные опечатки, пишут об этом докладные записки, как пример «небрежной текстологической работы». Атмосфера стала невозможной. Она определяется трусостью, перестраховкой и карьеризмом.

Берут даже на измор, задерживая одобрение 14-го тома, выплату гонорара за него и мой отпуск. По ним, чем хуже для меня, тем лучше. Но я не сдамся, пока есть хоть какие-нибудь силы, так как несу моральную ответственность за завещанное мне Львом Николаевичем. Владимиром Григорьевичем и Сергеем Львовичем дело — Fais ce que dois, advienne que pourra».

В марте 1952 года Николаю Сергеевичу даже объявляют выговор с предупреждением «за безответственное отношение к делу». Это у Николая Сергеевича-то безответственное!.. А мы, друзья и гости радушного Родионовского дома, обласканные и утешенные в наших мелких неприятностях и заботах, ни о чем этом понятия не имеем!

На этом я прерываю рассказ о борьбе и преследованиях Николая Сергеевича...

После смерти Сталина все окончится благополучно. Властям будет не до того. Под неуклонным давлением Николая Сергеевича (и, наверное, со ссылками на Ленина) в феврале 54-го года Гослитиздат примет решение печатать все Толстого, без купюр. Оно будет одобрено и Госредкомиссией. В 1954 году выйдет 11 томов без всяких сокращений. За последующие три года — все остальные.

Из дневника Н. С. 9 февраля 1954 года

«Всегда верил, что Правда восторжествует и еще при жизни своей увижу все Льва Николаевича напечатанным и можно будет сказать: «Исполнен долг, завещанный от Бога...»

Из дневника Н. С. 23 июля 1957 года

«Заехал в Гослитиздат. (Он больше не работает там. — Л. О.). Мне говорили, что моя жизнь и деятельность результативны... Хорошо все обошлись и кажутся все такими хорошими. Радуюсь, как наивный ребенок. Пускай. Но я рад, что могу радоваться на людей. Хвалю Бога за то, что могу видеть свет в людях. Так легче жить и легче переносить даже самые тяжкие несчастья...»

Но ведь все это уже тогда, когда умерла матушка и угас Родионовский дом. Напомню читателю, для чего я включил в эту главу сокращенную историю Полного издания сочинений Толстого. Для того чтобы он вслед за мной понял, почему Николай Сергеевич никогда не рассказывал своим гостям и мне о работе. По своей безграничной доброте он не хотел огорчать нас! Не хотел перекладывать на наши плечи груз, который мужественно нес в течение четверти века.

Теперь еще об одном из упомянутых выше недоумений. Почему в доме никогда не вспоминали о погибших детях, не показывали альбома фотографий или каких-нибудь связанных с ними реликвий? (Впрочем, нет. Однажды Николай Сергеевич показал мне хранящуюся в отдельном ящичке шифоньерки папиросу, которую Сережа обещал выкурить, когда вернется с военной службы).

Прочитав дневники Николая Сергеевича, я могу ответить и на этот вопрос. И ответ будет тождествен предыдущему. Хозяева дома не хотели своим горем омрачать настроение людей, искавших у них поддержки, утешения да просто отдыха от тягот повседневной жизни.

Со стыдом вспоминаю наше с Сашкой представление о том, что мы в какой-то мере помогли родителям нашего друга примириться с утратой обоих сыновей. Во искупление этого чудовищного самомнения опубликую здесь несколько дневниковых записей Николая Сергеевича о детях. Начиная не с военных и первых послевоенных лет, когда он и матушка еще питали надежду на чудесное возвращение пропавших без вести сыновей, а с 1948 года, когда я впервые переступил порог Родионовского дома.

Из дневника Н. С. 6 июля 1948 года

«Шел сегодня по улицам и думал, что единственный верный путь в жизни — вера во все хорошее... Во всем, во всем искать светлую лицевую сторону, а изнанку, которая тоже неизбежно во всем есть, — отбрасывать, не взирать на нее и не останавливаться на ней.

Пришел домой и рыдал перед портретами мальчиков, и долго не мог остановиться, и это не ослабило меня, а очистило и укрепило. Живу с ними, живу ими...»

Из дневника Н. С. 24 июля 1948 года

«...Надо жить, стремиться к людям и бодриться. Это наш долг перед ними, моими мальчиками...»

В конце июня 49-го года Николай Сергеевич с матушкой решают провести отпуск в путешествии на пароходе от Москвы до Уфы и обратно.

Из дневника Н. С. 14 июня 1949 года

«Со времени войны мы ни разу не уезжали из Москвы: все ждали, авось... вдруг случится чудо, и они или кто-нибудь один приедет или будет какая-нибудь весть, а нас не будет...

Но вот не дождались. Едем 5-го».

Из дневника Н. С. 4 марта 1950 года

«Возвращаясь в метро, видел наяву Сережу и Федю. Будто Сережа генерал, входит в вагон в папахе с красным верхом, с усиками и бачками. Ехавший военный вскочил, отдал ему честь и спросил разрешения остаться в вагоне.

Сережа-генерал повез на машине в Гослитиздат мои корректуры, и там это произвело переполох...

А вечером мы с Талечкой уехали к Щукиным. Туда неожиданно пришел Федя. Потрясающая встреча с ним...

Пришел домой, задремал на кресле и опять тот же сон...»

Летом 51-го года Николай Сергеевич и матушка отдыхали в доме отдыха ВТО на Плесе.

Из дневника Н. С. 27 августа 1951 года

«...В первый же день бродили вдвоем по лесу и взгорьям. Березовый лес, опушка, дорога, деревеньки — знакомая и родная картина. Так хорошо и привольно, далеко от людской суеты. Но когда хорошо, тогда и больно. Чем лучше и отраднее, тем острее боль, которая лежит в глубине и не выплескивается наружу. Но тут не удержишь, и она вместе с рыданиями невольно выходит из замкнутых берегов. Хорошо, что никого нет, видит одна только Талечка, но она мать и хоронит эту грусть еще глубже и все, все переживает...

Идем домой — вокруг церкви старинное, заросшее деревенское кладбище. И вдруг площадка, а на ней ряды одиноких могил с надписями: инициалы, фамилии, годы рождения (все смежные) и смерти 42-44 годы. Это братское кладбище бойцов, умерших в госпитале. Они нашли «вечный покой» на высоком берегу Волги, на Плесе. Их вечный покой предвосхитил великий художник Левитан.

Сегодня мы ходили на эту Левитановскую гору, где он писал свою картину. А могилки героев вот здесь надо мною сейчас, когда я пишу. Неудержимо тянет туда, и даже несбыточная надежда, мечта — вдруг найду родную могилу и надпись...

Вся душа полна ими, кроме них почти ничего не воспринимаю. И радуюсь, радуюсь, что я не один, что нас двое, и оба чувствуем всю глубину, и оба держимся так, что другим не видать...»

Басманная больница. Смертельная болезнь матушки. В полузабытьи она спрашивает Николая Сергеевича:

Из дневника Н. С. 5 декабря 1952 года

«— Когда было последнее письмо от Феди?

— От 19 января 1945 года.

— Это ведь очень давно?

— Да, очень давно!..

— Почему нет еще писем?

— Об этом я знаю ровно столько же, сколько и ты.

Пауза минуты три, полузабытье. И снова:

— Когда было письмо от Феди?

Повторяю тот же ответ.

— А от Сережи когда было последнее письмо?

— Еще раньше: в августе 1941-го года.

— Да почему же они не пишут?

— Об этом знаю столько же, сколько и ты.

— Да где же они? Почему их нет сейчас со мной здесь? Нельзя ли их вызвать?

Опять забытье...»

Из дневника Н. С. 3 мая 1955 года

«...Под вечер с удовольствием на стадион. Спартак — Локомотив (2 : 1). Ехал туда — опять тоскливо и грустно, особенно о Феде (уходя в армию, Федя просил отца ездить вместо него «болеть» за Спартак. — Л. О.). Вдруг почувствовал его живого, звук его голоса, шутливые, как всегда, слова. Все время под этим впечатлением».

Из дневника Н. С. 14 октября 1956 года

«Днем заснул и видел во сне, как убили Сережу — пуля прошла навылет в висок... Застонал и проснулся. Я помню, как он бредил, когда у него, мальчика, страшно болела голова при высокой температуре. Боялись менингита. Старик доктор Шмидт неотступно сидел около него, а он кричал: «Вон она моя голова, отделилась и я не могу ее никак догнать. Помогите!» Было очень страшно, а через 5 лет он был убит, должно быть, выстрелом в голову...»

Из дневника Н. С. 2 сентября 1959 года (Дунино)

«Господи, да неужто я с ума схожу? Сейчас, днем, застал себя рыдающим и обливающимся слезами с возгласом: «Боже мой, всуе мя оставиши». Это мальчики, входящие в калитку, сейчас представились живо... Подкралось это ко мне совсем незаметно. Еле привел себя в порядок. Хорошо, что никого нет. С содроганием вспомнил «Черного монаха» Чехова...»

Вот с такой кровоточащей раной в душе жили «мои старички» все то время, что я знал их! Какова же должна была быть в них сила добра и любви к людям, чтобы свой дом (до смерти матушки) превратить в неизменный источник тепла, радушия, помощи и надежды для всех, кто в этом нуждался. По-видимому, я интуитивно почувствовал эту жертвенную и животворящую силу, совсем не похожую на простое добродушие. И потому воспринял ее так глубоко, что она стала и моим символом веры.

Доказательство того, что это произошло именно тогда, полвека назад, я нашел все в том же дневнике Николая Сергеевича в виде трех листков, написанных моей рукой и вложенных в тетрадь. Они датированы и потому, несмотря на всю наивность, я рискну с некоторыми сокращениями воспроизвести их здесь. Как отражение важной вехи собственной биографии и иллюстрации формирования мировоззрения в подражание благородному примеру других людей.

«...10 августа 1951 года

Я дежурю ночью, и мне пришло в голову изложить свою программу жизни, как она представляется мне сейчас, в 28 лет... Как я хочу прожить жизнь и для чего? Для счастья! Ибо хочу взять от жизни все, что возможно. Но в чем счастье? Это — коренной, главный вопрос. Для ответа на него лучше начать с одного очень важного обстоятельства, вернее условия моего счастья. Я не могу быть счастлив один. Происходит ли это от присущей человечеству потребности в коллективной жизни или это мое врожденное, инстинктивное свойство, но я не могу представить себе полной радости от наслаждения благами жизни, как материальными, так и духовными, если я буду знать, что другие люди лишены этих благ. И другие — это не мои близкие и друзья, а все люди... Жить без общения с людьми невозможно. С самым широким кругом людей, хотя это общение может сводиться к ничтожно малому, даже только к взгляду, брошенному на другого человека. А общение — это в первую очередь обмен настроением, состоянием души, взаимное влияние. Вот почему вопрос о счастье всех людей сливается в одно с вопросом о моем личном счастье.

Я знаю, что не доживу до той поры, когда все люди будут счастливы. Значит ли это, что я не могу быть счастлив теперь? Нет, не значит. Я могу быть счастлив, если буду сознавать, что моя жизнь протекает не в безразличии к счастью других, а, напротив, все ее содержание, весь труд, который и есть ее главное содержание, — все служит тому, чтобы помочь людям быть счастливыми. Отсюда главная цель, смысл жизни и ее счастье — это плодотворный труд для блага всех людей...

Сейчас я на пороге первых шагов к реализации своей мечты. Еще год напряженной учебы в Университете, и я начну заниматься биофизикой. Я мечтаю о том времени, когда наука постигнет физическую природу таинственных процессов, которые протекают в нашей нервной системе и в мозгу. И не только постигнет, но научится управлять многими из них. Мозг! Командный пункт всего организма! Вся жизнедеятельность человека, борьба с болезнями, старение и умирание управляются оттуда. Когда люди овладеют этим штабом, они забудут о болезнях. Какое варварство бороться с инфекцией или наследственным недугом, вводя химические вещества через желудок или кровь. Это — грубое насилие. Ведь организм сам может выработать все нужные для этого вещества. Но помочь ему мобилизоваться, перераспределить внутренние ресурсы, стимулировать на борьбу, встряхнуть, взбодрить — это должна и сможет делать наука, когда научится управлять его командным штабом и средствами связи — мозгом и нервной системой. Когда-нибудь опытный врач будет с помощью совершенных физических приборов разыгрывать на нервных клавишах в мозгу искуснейшие симфонии со светлым, радостным финалом — исцелением от страданий.

Физика перестанет, наконец, быть наукой в себе и выйдет на просторы биологии и медицины, как ранее она вошла в технику... Мы стоим на пороге открытий, неоценимо важных для людей, подлинных революций и в наших знаниях, и в образе жизни, и во взаимоотношениях с природой! Быть в числе пионеров этого дела, сделать хоть несколько маленьких шагов на длинном-длинном и трудном пути к его осуществлению — вот цель моей жизни. Я хорошо понимаю, сколь отдаленны манящие горизонты моей мечты от сегодняшней действительности, от того, чем я буду реально заниматься всю жизнь. Я не доживу до той поры, когда ученый, опираясь на огромный накопленный экспериментальный материал, начнет создавать в своем мозгу картину явления в целом, выдвигать и проверять гипотезы. Счастливец! Это будут великие минуты в человеческой истории. Мыслию мысль познать!!

А нам, тем, кто начнет, предстоит роль скромная: собирать и сортировать факты, тщательно их записывать, создавать приборы для все более тонкого и искусного вторжения в святое святых Природы. Мы будем бродить вслепую, ориентируясь ощупью, часто идя не в ту сторону, не умея отделить важное от случайного, возвращаться назад, терять надежду. Но он, этот счастливец, будет нашим наследником. И все люди, которым он принесет избавление от страданий, скажут спасибо и тем, кто делал первые шаги. Ради этого стоит жить!

Я знаю, что мои способности не таковы, чтобы я мог идти в первой шеренге исследователей. Но мне бы хотелось быть помощником настоящего большого ученого, чтобы сочетание моего опыта в постановке экспериментов и конструировании приборов служили ему в самых тонких исследованиях и смелых дерзаниях.

А когда начнут дрожать руки и плохо видеть глаза, пойду учить искусству эксперимента молодежь, полную, как я сейчас, надежд и смелых мечтаний. Видеть, как опыт, купленный ценою долгих лет работы, не уходит из жизни вместо с тобой, а, точно волны от брошенного в воду камня, ширится, обогащается, уносимый сотнями сильных молодых людей вперед, куда тебе уже нет дороги...

Нет! Учить молодежь — это вообще наслаждение! Этим надо заниматься всю жизнь. Видеть, как молодые, пытливые глаза светятся радостью познания нового, передавать молодым не только свой опыт и знания, но незаметно и свои взгляды на жизнь, и свои мечты — нет, это слишком хорошо, чтобы откладывать так далеко. Решено: начиная от нынешней моей работы в школе, всегда впредь иметь своих учеников, студентов, слушателей — духовных детей.

Чего еще я хочу от жизни?

Не славы! Ибо она во мне самом — в сознании того, что делаю славное дело.

Не богатства! Не люблю бедность за то, что она унижает человека, уменьшает трудоспособность, отвлекает в заботах о хлебе насущном от главного дела. В достатке — ценю возможность дарить и помогать. Но все это не так уж важно, если есть самый минимум, необходимый для поддержания сил.

Не власти! Ибо, кроме как самим собой, командовать не люблю...

А в минуты отдыха от труда, который займет б`ольшую часть времени, хотел бы вкусить радости от дружбы с хорошими, умными и близкими мне людьми, с которыми можно поделиться всем задушевным, в чью симпатию и поддержку можно верить без оглядки и которые будут так же дороги и мне.

Еще вкусить от всего прекрасного, что сотворено Землею и людьми: от прекрасной природы, музыки, поэзии, прекрасных книг, форм и линий, от прекрасных человеческих сердец. И чтобы я мог сказать людям, хотя бы близким, о том, что мне кажется прекрасным.

И еще, чтобы на самом закате лет, когда уже не смогу даже учить молодежь, чтобы достало у меня сил написать книгу и рассказать в ней, чем, на мой взгляд, прекрасна жизнь. А писать бы ее я хотел в саду, где-нибудь на берегу синего моря. Пусть в шуме волн чудятся мне голоса былого, а легкий ветерок шевелит листки воспоминаний...»

Из дневника Н. С. 13 августа 1951 года

«Вчера вечером милый и дорогой Лева читал нам с Талечкой свои мысли, свою исповедь, свой путь жизни.

И стало легко и радостно жить от сознания, ощущения родственной души. Так все ясно, так понятно, искренно, глубоко и верно. Он нам ее подарил и я попросил Талечку, чтобы она дала мне приложить ее к своему дневнику. Там все сказано, и как хорошо сказано...

Читая его жизнь, особенно остро ощущаешь мальчиков, как будто их голоса...»

Глава 8. Учитель

Неделю назад опять приходили мои дорогие «девочки». Мои первые ученицы выпуска 54-го года. Все они уже бабушки, а для меня по-прежнему девочки (школа была женская). Пришло десять человек. Трое больны, так что могло быть тринадцать — треть класса. С остальными связь потеряна. Почти полвека мы ежегодно собирались у Риты Клыковой. В прошлом году она умерла. С месяц тому назад в первый раз собрались у меня. Я прочитал девочкам первую главу книги, которую сейчас пишу, и предложил читать каждый месяц по главе. Их уже написано семь — хватит на полгода. А там, глядишь, и остальные главы подоспеют. Так и порешили. Теперь я читал вторую главу.

После чтения распили бутылку вина, потом долго пили чай с домашними пирогами, которые напекли девочки. Было шумно, весело и по-домашнему тепло. Точно собралась большая семья! Я их попросил поделиться воспоминаниями из школьной жизни, так или иначе связанными со мной — их учителем математики и классным руководителем в течение пяти лет, с 6-го по 10-й (в то время выпускной) класс. Дело в том, что в своих воспоминаниях я как раз подошел к моменту моего прихода в школу. Хорошо помню, что все годы работы в ней были для меня счастливыми. Помню и мною придуманные «педагогические приемы», которые там опробовал. Но многие детали, живые эпизоды нашего дружеского общения погрузились на уже недоступное дно памяти. Вот я и попросил их коллективной помощи. То, что я кратко опишу в начале этой главы, будет отобрано из наших общих воспоминаний...

Хотя после моего окончания школы наш директор Г. В. Гасилов убеждал меня стать учителем, его рекомендация осуществилась случайно. В конце августа 49-го года, когда шла напряженная работа в лаборатории Рейхруделя, меня вдруг потянуло заглянуть в свою 635-ю школу, которую я как-то не удосужился посетить после демобилизации. Да и кого я мог там встретить? Ребята почти все погибли на войне, девочки, наверное, обзавелись семьями, старые учителя, должно быть, уже на пенсии. Но вот захотелось вдруг пройтись по коридорам, заглянуть в класс, где столько было когда-то пережито...

Вошел беспрепятственно. В школе пусто и тихо, но сверху из зала доносятся какие-то звуки. Поднимаюсь на четвертый этаж, заглядываю в щелку. Зал полон взрослых. Очевидно, районное учительское совещание. На сцене, в президиуме, знакомая крупная фигура. Грубоватое и волевое, но умное и доброе лицо, совсем уже седые волосы. Ба! Да ведь это моя старая учительница литературы — Анна Константиновна Щуровская. Когда-то, в 6-м или 7-м классе, еще в 27-й школе я был ее любимым учеником. В новую школу она тогда не перешла, и я ее с тех пор не видел. Раз она в президиуме, но не докладчик, значит — хозяйка дома, то есть директор моей 635-й школы...

Всколыхнулось все былое, и так захотелось снова в школу! Не гостем, а постоянным ее обитателем. Тут же решил дождаться конца совещания и попросить Анну (так мы ее звали когда-то) дать мне на пробу один класс по совместительству. Дождался, пока она спустилась в директорский кабинет. Зашел. Узнала, обняла, как блудного сына, порадовалась, что жив, долго расспрашивала. На мою просьбу сразу ответила согласием.

И вот 1 сентября, волнуясь, опять иду в школу. Мне поручена математика в 6-м классе «Г». Анна предупредила: класс слабый, много второгодников. Первой встречи с классом не помню. Рассказывают девочки:

— Вошла Анна Константиновна, а с ней какой-то молодой военный — в кителе, галифе и сапогах, только без погон. «Это ваш новый учитель математики, — сказала Анна Константиновна, — прошу любить и жаловать». И ушла. Военный постоял немного молча, опираясь на спинку стула. Потом сказал: «Ну-с, давайте знакомиться». Это «Ну-с» так удивило, что весь класс дружно рассмеялся...

Накануне на основе своего еще не очень давнего ученического опыта, я наметил для себя некоторые нормы отношений с учащимися. «Хотя им по тринадцать лет, — думал я, — они могут испытывать те же чувства благодарности или обиды, иметь такие же понятия о справедливости и несправедливости, то же самолюбие, что и взрослые. Поэтому в нравственном плане следует держать себя с ними, как со взрослыми. Желательно, чтобы между нами установились дружеские, доверительные отношения. Лучше хвалить, чем бранить!..»

Наверное, в реализации этих благих намерений я переусердствовал. Через пару месяцев в классе произошло ЧП, которое я тоже совсем забыл. О нем за чаем рассказала наша неизменная староста класса Света Ситникова. По ее словам, девчонки, пользуясь моей терпимостью, стали вести себя на моих уроках кое-как: переговаривались, хихикали, обменивались записочками. Все это при самом наилучшем отношении ко мне. Мои уроки им нравились, их ждали с нетерпением. Но... дети есть дети! И вот однажды я пришел на урок очень серьезный. Выдержал паузу и сказал им примерно следующее:

— По-видимому, я не гожусь в учителя. Вы меня не уважаете. Это проявляется в вашем поведении на моих уроках. Поэтому я ухожу из школы.

Повернулся, вышел из класса и, действительно, ушел... Пару минут царила мертвая тишина. Потом Светка крикнула: «Девчонки, он же уйдет. Совсем!» После чего она и еще несколько учениц бросились к двери, выбежали на двор школы, догнали меня уже на улице, повисли на мне и стали умолять вернуться, обещая, что теперь все будет по-другому. Я вернулся. С тех пор вопрос о дисциплине на моих уроках раз и навсегда был снят «с повестки дня». Думаю, что на это я и рассчитывал. Учитель непременно должен быть немножко актером. Вместе с тем я понял, что при всей симпатии и даже любви к моим ученикам соблюдать определенную дистанцию между нами необходимо.

Возвращаясь к первому уроку, я, помнится, говорил им, как интересна и красива математика. Как она оттачивает ум и формирует способность к логическому мышлению, последовательному поэтапному анализу ситуации — не только в математических задачах или при научных исследованиях, но и в любых сложных обстоятельствах жизни. Обещал, что буду учить их думать...

Педагогического опыта у меня не было, но я выработал для себя целый ряд конкретных правил. Во-первых, добиваться, чтобы любое мое объяснение или решение кем-либо из учениц задачи у доски было понятно абсолютно всем в классе, не исключая и наименее способных. Для этого я тщательно продумывал все формулировки своих мыслей, ставя себя на место самых слабых учениц. Время от времени прерывал доказательство теоремы или решение задачи и спрашивал, кому что-либо непонятно. И не только спрашивал, но внимательно следил за выражением глаз всех моих сорока подопечных. Это, между прочим, требует от учителя огромного напряжения. Много лет спустя (а я в школе, урывками по совместительству или долговременными периодами, проработал восемнадцать лет) один мой уважаемый и опытный коллега, увидев, что я расстроен после неудачного урока, утешал меня так: «Лев Абрамович, нормально, если в классе одна треть учащихся не слушает и вообще не работает на уроке, вторая треть слушает, но ничего не понимает, и только последняя треть и слушает, и понимает». Это меня категорически не устраивало. Хотя бы на среднем уровне мой предмет должны были знать все без исключения ученицы класса! (Помню, когда я стал работать в школе на полную нагрузку, в одном из параллельных восьмых классов были две ученицы, сестры С., которые по единодушному мнению всех учителей, были абсолютные тупицы. Я вел с ними жестокую борьбу за их интеллектуальные возможности. Дни, когда в их глазах появились осмысленные выражения, а потом одна из них даже подняла руку и правильно ответила на вопрос, заданный классу, были самыми счастливыми за всю мою педагогическую практику). Но вернусь к своим изначальным правилам.

Во-вторых, я приучал моих учениц к правильной самооценке. Контрольные работы предлагались в трех вариантах — на выбор. По первому варианту правильное решение оценивалось в 5 баллов. По второму варианту решение могло принести только 4 балла. По третьему — 3 балла. Нерешенная задача в любом из вариантов означала двойку. При этом я пользовался каждым предлогом, чтобы во время контрольной работы на время выходить из класса. Мне удалось убедить моих учениц, что обман списывания роняет достоинство обеих его участниц. Конечно, поначалу таковое случалось. Это было несложно обнаружить из сопоставления работ. И тогда следовал публичный и безжалостный разбор доказательства сего постыдного факта.

В-третьих, я объяснил им, что некоторые вещи в математике, к примеру, определения, формулировки теорем, алгебраические и тригонометрические формулы (это уже в старших классах) необходимо знать на память, проще говоря — «вызубрить». Ничего не поделаешь, без этого невозможно спокойно обдумывать решение поставленной задачи. Все эти «камни фундамента» я им указывал, заставлял выписывать в отдельную тетрадь (до самого окончания школы) и почти на каждом уроке спрашивал с места. На размышление давалось десять секунд. Оценка не ставилась, но ученица, не сумевшая за отпущенное время «отбарабанить» правильный ответ, получала в журнале едва заметную точку. Три такие точки превращались в отвратительную, жирную двойку. За урок, параллельно с решением основных задач, удавалось «выдернуть» таким образом человек десять-пятнадцать.

Отметку за ответ или решение задачи я ставил с учетом способностей, а следовательно, объективных возможностей ученицы. За нашим застольем Света Борисевич вспомнила, как она однажды обиделась на меня. Я вызвал на первую парту для решения задач одинаковой трудности ее и самую слабую из учениц, Лилю Г. Света решила самостоятельно, а Лиле я помогал наводящими вопросами. Обеим поставил по четверке. Девочки редко оспаривали мои оценки. Но здесь Света не выдержала и запротестовала по поводу различия моих подходов к ней и Лиле. На что я ответил: «Большому кораблю — большое плаванье! Для тебя эта задача была слишком легкой, ты могла ее решить вдвое быстрее». Обида ее испарилась.

С теми, кому было действительно трудно, я занимался дополнительно после уроков. Зато для одаренных детей создал математический кружок, где мы решали особо трудные задачи и осваивали элементы высшей математики. Это было уже в старших классах, когда я, уйдя из Геофизического института, за три года, до окончания университета, перешел на полную нагрузку в школе — вел математику в трех параллельных классах. Для членов кружка устраивались состязания — маленькие олимпиады. Из «моего» класса (с которым я начинал) в кружке не занимался никто. Класс был по способностям средний, особо одаренных учениц в нем не было. Зато «городские» контрольные работы по основному курсу «мои» дети решали лучше, чем в двух параллельных, более сильных классах. Это настолько удивляло руководство школы, что на контрольные работы к нам приходил завуч.

Наконец упомяну, что после выпуска, когда мои ученицы уже получили аттестаты зрелости и в них были проставлены итоговые оценки по математике, я их собрал и сказал: «Некоторые из вас будут сдавать экзамен по математике при поступлении в вуз. Для того чтобы вы правильно оценили необходимую для этого подготовку, я вам сообщу ваши оценки «по гамбургскому счету» (что означает это выражение, они знали). По этому счету некоторые из оценок должны были быть ниже, чем те, что проставлены в аттестаты.

Кстати сказать, в вузы с математикой поступали и поступили почти все ученицы моего класса, хотя некоторые из них потом изменили свою ориентацию и на первом курсе перешли в другой вуз...

За нашим чаепитием девочки вспомнили и такой эпизод. Однажды, это было в седьмом классе, перед зимними каникулами, я им сказал, что если кто пожелает, то может порешать (в отдельной тетради) примеры из определенного раздела задачника. Потом я соберу эти тетради, подсчитаю среднее количество решенных примеров, и те, у кого их окажется больше среднего, получат, в соответствии с превышением, оценки 4 и 5. Некоторые из учениц все каникулы решали эти примеры, не только не списывая друг у друга, а напротив — скрывая свои успехи.

Наиболее сильные из «моих девочек» оказались восприимчивы и к эстетике нашего предмета. Вот, к примеру, дословные свидетельства трех таких учениц:

Инна Пиунова: «Я почувствовала вкус к математике. Красоту решения задачи, когда одно из другого вытекает. Это и потом в научной работе (она стала химиком) так радовало. Вкус к логичному построению анализа — из школы, от Вас. Это точно!»

Тамара Хотлубей: «Общая аура урока была замечательная. Как облако. Когда Вы логично так все объясняли, я испытывала радость всего организма (?!) так все хорошо укладывалось. Все было понятно. Логика все делает ясным».

Галя Наймушина: «На наших уроках Вы производили впечатление силы, уверенности и увлеченности своим делом. Начинало казаться, что и для нас математика очень важна и интересна. В душе возникало какое-то ликование» (Галя закончила Институт иностранных языков).

Свое влияние на умы моих учениц я старался, насколько это было возможно, расширить за пределы математики. В какой-то мере формировать их мировоззрение. Та же Галя за столом сказала: «Как бы невзначай, в ходе урока Вы излагали свое мнение или оценку текущих в обществе и стране событий. Поражало, что на любой вопрос у Вас уже имелся обдуманный и взвешенный ответ». Тамара добавила: «Мы получали представление о мире, о жизни. Что хорошо и что плохо».

Впрочем, этот фактор мировоззренческого влияния, по-видимому, со временем менял свой характер. Девочки мне напомнили, что в шестом классе (49/50 годы) я им однажды два часа рассказывал о Николае Островском. Очевидно, по книге «Как закалялась сталь». Они утверждали, что это было очень интересно. Я и сам в свое время (до войны) был под сильным впечатлением от этой книги.

Сам же я помню, что не раз на уроке (к юбилейным датам) читал на память стихи моих любимых поэтов. Любителей музыки я приглашал к себе домой на «музыкальные среды», где мы с друзьями слушали записи на пластинках классической музыки или знаменитых оперных певцов. Кое-кто из девочек, преодолев смущение, приходил. Это было уже в старших классах.

Замечу, что в отличие от довоенных лет моей учебы в этой же школе, влияние комсомольской организации было теперь едва заметным. Наверное, это отражало общее падение искренней идейности советского общества в последние годы сталинской эпохи. Ее заменило обязательное, но чисто формальное выражение лояльности по отношению к существовавшему режиму. Секретарем комитета комсомола школы была Инга В. Потом она была секретарем комсомольского бюро Университета. Надо полагать, что и далее она строила свою жизнь, продвигаясь по лестнице партийной иерархии. Впрочем, ничего достоверного о ее судьбе я не знаю.

Что же касается комсомольской работы в школе, то она, в основном, ограничивалась обязательными для посещения политинформациями на классном и общешкольном уровне, читкой на комсомольских собраниях присылаемых из райкома ВЛКСМ писем и разбором «персональных дел».

Зато бурная общественная деятельность кипела вокруг организованной мной, по старой памяти, ежедневной общешкольной газеты «Школьная правда». Размах этой организации намного превышал выпуск ежедневного «Школьного листка», упомянутого во 2-й главе этой книги. Теперь в коридоре третьего этажа на стене постоянно висела покрытая коричневым лаком и окаймленная рамкой доска, на которой помещался полноразмерный лист ватманской бумаги. В верхней части доски красовалось название газеты, составленное из аккуратно выпиленных и наклеенных на доску фанерных букв. Они были покрашены белилами, а прихотливый шрифт, использованный для написания слова «Правда» в точности копировал название центрального органа коммунистической партии (это были последние следы былого пиетета). У края доски висел небольшой почтовый ящик, тоже лакированный, — для спонтанных заметок в газету.

Из добровольцев составилось шесть редакций — по числу учебных дней недели. Их объединением руководила ученица 10-го класса Нора Зицер. Из моего класса в состав объединенной редакции входило восемь человек (из двадцати одного). В каждом классе школы (с 6-х по 10-е) был свой «спецкор», который не только регулярно писал сам, но и стимулировал заметки в газету своих одноклассниц. Заказывались заранее и тематические статьи, выходящие за рамки школьной жизни. Нередко — общекультурного плана.

Была отработана и «техническая» сторона редакционной работы. Газета имела свое небольшое помещение, где до позднего вечера готовился очередной ее номер. У каждой редакции был свой «штат добровольцев» — родителей, печатавших заметки, и, разумеется, свой художник-карикатурист. Объединенная редакция располагала коллективными фотографиями учащихся всех старших классов (и негативами этих фотографий). Так что каждая карикатура или похвальная заметка оживлялись фотографией действующего лица. Газета пользовалась огромной популярностью. Когда на большой перемене новый ее номер сменял номер вчерашний, от звонка до звонка около доски не уменьшалась в размере оживленная кучка читательниц.

Памяти Тамары Эстриной

По единодушному утверждению моих недавних гостей, все девочки моего класса были в меня влюблены. Охотно верю, понимая, что влюбленность эта была детской. Но случилось и другое — сильное и трагическое чувство. Осенью 52-го года в «мой» 9-й класс перевели «трудную девочку», своим вызывающе дерзким поведением изводившую учителей и классных руководителей параллельных 9-х классов. Училась она плохо. Домашними заданиями пренебрегала. Была на год или два старше моих деток. Наверное, ранее пропустила год по болезни. (Меня Анна Константиновна предупредила, что у нее больное сердце.) Поначалу Тамара (так звали эту девочку) была агрессивно настроена и по отношению ко мне. Потом, то ли общая доброжелательная атмосфера класса, то ли моя спокойная и слегка ироническая реакция на ее выпады сделали свое дело, но она стала спокойнее и учиться стала лучше. Постепенно неизменный вызов, читавшийся в ее глазах, сменился выражением симпатии и благодарности. А в 10-м классе мне нетрудно было в нем разглядеть вполне взрослую любовь. Ей тогда уже исполнилось 18 лет. Она ее и не скрывала. Говорила подругам, что непременно женит меня на себе, хотя я уже был женат. Разумеется, я никак не выдавал свое понимание ее чувства и ничем не отвечал на него. Но проникся к ней уважением и вот при каких обстоятельствах. Как-то раз, еще в 9-м классе, когда она пропустила несколько дней по болезни, я решил навестить ее и познакомиться с родителями Тамары. Оказалось, что это два немощных и по виду пожилых инвалида (у них был еще старший сын), обожающих свою дочь, которая дома проявляла себя совсем иначе, чем в школе, — ласковой и заботливой.

Все домашнее хозяйство держится на ней. Она и покупает продукты (семья — явно бедная), и готовит, и убирает, и стирает, несмотря на свое хроническое заболевание. Брат ее вечно пропадает на какой-то комсомольской работе, и весь порядок в доме, все тепло взаимоотношений в семье создаются этой нежно любящей дочерью и сестрой. Я был поражен таким различием поведения в школе и дома. Быть может, вызывающая позиция в классе этой очень незаурядной и гордой девочки проистекала из сознания своей болезненности, скудности быта семьи и беспомощности ее родителей. Ведь у других девочек все было иначе. Ну а домашние задания? Когда же при ее заботах она могла выкроить для них время? Родители Тамары приняли меня с явным почтением. Время от времени я навещал их. Думаю, что они раньше меня догадались о чувстве, которое зародилось в сердце их дочери. Возможно, что она сама рассказала им об этом. В конце концов, я был всего на 12 лет старше нее.

Перед выпускными экзаменами Тома заболела, как это ни странно в наше время, брюшным тифом. Ее положили в инфекционное отделение Боткинской больницы. Я навещал ее там и еще чаще — ее родителей, стараясь утешить и подбодрить их. Оформил освобождение Тамары от экзаменов...

Никогда не забуду теплый весенний день. Инфекционный корпус больницы спрятан в глубине ее обширной территории, в саду, где только-только распустилась листва деревьев. На старенькой, ветхой скамейке сидим мы трое: я и родители Томы, которых я привез сюда на такси. Нам уже известен приговор: там, за темной стеной отделения Тамара умирает. Ее койку уже выкатили из палаты в коридор. Ждем разрешения проститься с ней. Проходит около часа. Наконец появляется сестра и сообщает: «Она зовет Льва». Я в великом смущении. Но ее мать говорит мне: «Идите, идите. Она зовет Вас». Иду... Увы, не помню, застал ли я Тому в сознании или то было короткое его просветление, которое, говорят, бывает перед смертью. Но точно помню, что был рядом с ней до самой последней минуты ее жизни...

Хоронили Тамару всем классом 31 мая, а на завтра, 1 июня, был назначен экзамен по алгебре.

Из воспоминаний Гали Наймушиной. «...Через несколько дней Томка умерла. Об этом нам говорит Лев. Он стоит около моей парты, положив на нее руку. Речь идет о цветах, которые надо купить на похороны. Я едва слышу, что он говорит. Смотрю на его руку и сама от себя гоню горячее желание приникнуть к этой руке, поцеловать ее с чувством признательности и неожиданного отчаяния...»

Уже уйдя из школы, я в течение трех-четырех лет время от времени навещал родителей Тамары. Меня принимали как родного. Каждый раз ее мать, плача, говорила: «Она Вас так любила!..» Такая вот история...

Лина

А рядом, с опережением на пару лет, — другая история, которой, в отличие от предыдущей, почти мгновенной, суждено было длиться более полувека.

О нашей первой встрече моя жена Лина при случае любит рассказывать примерно так:

«Весной 50-го года я с отличием закончила философский факультет МГУ по специальности психология. Но направления на работу мне не дали, так как мой отец в 37-м году был арестован и вскоре, как я потом узнала, расстрелян. Мне удалось поступить на работу в 635-ю школу только благодаря благородному и независимому характеру ее директора, Анны Константиновны Щуровской. После долгой и заинтересованной беседы со мной она, как это, видимо, полагалось, позвонила в районный отдел образования (РОНО). Разговор происходил при мне. С присущей ей нарочитой грубоватостью Анна Константиновна сообщила своему начальствующему собеседнику, что ей плевать на то, что я еврейка, и ни в каких советах она не нуждается. Я ей понравилась, и она меня берет. Так я стала учителем логики и психологии в ее школе. Первый из этих предметов проходили в выпускных, десятых классах. Моим ученицам было по 17 лет, мне — 22 года. Ситуация нелегкая! К тому же мне, наверное, за неимением других кандидатур, Анна поручила классное руководство в одном из десятых классов...

Назначаю первое классное собрание. Почти не спала ночь — обдумывала, как завоевать симпатию этих девушек, в большинстве своем из интеллигентных семей (центральный район Москвы), наверняка настроенных скептически...

Вечер после окончания уроков второй смены. В школе тихо и темно. На четвертом этаже в ярко освещенном угловом классе начинается мое решительное сражение за право быть руководительницей этих совсем взрослых девиц. Сейчас они молча и очень внимательно меня рассматривают и готовы слушать. Но, быть может, через несколько минут начнут обмениваться впечатлениями, посмеиваться. Понимаю, как важно заинтересовать их первыми же фразами. Ужасно волнуюсь, хотя начало моей «тронной речи» тщательно продумано. Подавив волнение, начинаю. Проходит несколько минут. Пока все идет хорошо. И вдруг... открывается дверь, и ленивой походкой в класс входит одетый в военную форму (но без погон) незнакомый молодой мужчина. Вероятно, один из еще не встречавшихся мне учителей школы. На меня он не обращает ни малейшего внимания. Наверное, принимает за одну из учениц, ведущую собрание. Небрежно, с легкой иронией в голосе обращается прямо к классу: «Заседаете. Это хорошо! А о чем речь?..» Не дожидаясь ответа, менторским тоном начинает что-то вещать удивленным девочкам. Но я его слов не понимаю, не слушаю. Меня охватывает отчаяние: мое первое собрание сорвано! Как я ненавижу этого самодовольного пижона!..»

Я тоже помню этот вечер. Почему-то задержался в школе после уроков. Помню, что делать мне было нечего, и я действительно лениво брел по потемневшему в наступивших сумерках коридору четвертого этажа, когда увидел яркую полоску света под дверью одного из десятых классов. Прислушался. Молодой голос кого-то из учениц что-то взволнованно вещает. Что — не разобрать. В том году я еще работал в школе по совместительству только в одном из седьмых классов, но уже вынашивал идею создания ежедневной школьной стенгазеты. Подумал, что неплохо было бы увлечь этой идеей кого-нибудь из выпускниц, открыл дверь и вошел в класс...

Другое традиционное повествование моей дорогой жены о начале нашего романа датируется 8 марта 51-го года. В школьном зале был накрыт стол, за которым учителя, в большинстве своем женщины, отмечали свой праздник. Мы с Линой сидели друг против друга на одном конце стола, около которого в кадке стоял большой фикус. Мне вдруг вздумалось продемонстрировать «стойку на руках» с опорой на спинку стула. Лина утверждает, что я хотел покрасоваться перед ней. Вероятно, так оно и было. Обычно этот эффектный номер давался мне легко. Но тут, видимо, сказалась некоторая степень подпития — потеряв равновесие, я свалился. По одной версии — на фикус, по другой — угодил головой в блюдо с салатом...

Так или иначе, но очевидно, что наши с ней отношения были уже по меньшей мере дружескими. Она с самого начала поддержала идею создания ежедневной газеты. К середине 51/52-го учебного года наши объединенные усилия увенчались успехом — газета начала выходить. На этой почве мы еще более сблизились. Если верить воспоминаниям моих «девочек», они уже тогда заметили, что «наш Лев ухаживает за Линой». Что не вызвало у них ревности, поскольку Лина с ее мягкой улыбкой, роскошной рыжей косой густых волос, собранных в пучок, всегда «к лицу и хорошо одетая» (по словам девочек) и к тому же умная и приветливая, им понравилась...

Летом 52-го года мы поехали вместе в дом отдыха ВТО на Плесе, а в октябре того же года стали мужем и женой, хотя оформление брака решили отложить до тех пор, пока не убедимся, что союз наш прочен. (Вероятно, это было мое предложение: «обжегшись на молоке, дуешь на воду».) Свадьбу справляли скромно — на дому у радушной Лининой тетки Зины. На этот раз моя мама при сем присутствовала. А кроме родных Лины, только еще Николай Сергеевич с матушкой...

Сначала мы поселились в маленькой комнатушке Лины в коммунальной квартире на 6-м этаже огромного жилого дома на Ново-Басманной улице. Туда после ареста отца всю их семью выселили из трехкомнатной квартиры, которая приглянулась какому-то чину из НКВД. Теперь Лина жила в ней одна: мать ее работала в Серпухове, ее там опекала Настенька — бывшая Линина няня, а брат женился и жил у жены. Комнатушка была крохотная. Зато ее большое окно смотрело в ничем не заслоненный простор синего неба, что меня совершенно очаровало: такое никогда моим глазам не открывалось!

В этой комнатушке мы принимали первых в нашей совместной жизни дорогих гостей: матушку и Николая Сергеевича. Провели чудный вечер, читали стихи впервые изданного на нашем веку Сергея Есенина. (Это было как раз накануне начала смертельной болезни матушки.)

Потом переехали ближе к школе, в нашу с мамой мрачную двухкомнатную квартиру. Из ее окон неба вовсе не было видно. Убедившись в надежности нашего брака, мы его зарегистрировали в начале 57-го года. В том же году, 17 октября, у нас родился сын Андрей. Жили мы хорошо, в счастливом согласии. Заботились друг о друге, стремились лучше понять, чем-то порадовать. Уважали интересы каждого из нас, включая и маленького сына.

Дорогой читатель, здесь уместно тебя предупредить, что в этой книжке я не предполагаю рассказывать подробнее о нашей семейной жизни. Эти подробности далеки от основной темы моего повествования.

Вернусь к делам школьным. В 54-м году я благополучно завершил обучение на заочном отделении физфака МГУ, а мои три класса окончили школу. Перешагнув тридцатилетний рубеж, пора было искать пути реализации моих давно определившихся научных устремлений. Из школы я ушел. До февраля 55-го года проработал в лаборатории академика Обреимова (см. ниже), где заканчивал свой диплом. Затем поступил в НИИ физико-технических и радиоизмерений (ВНИИФТРИ). О некоторых эпизодах, связанных с пребыванием там, расскажу в 10-й главе.

Что же касается Лины, то когда в педагогических кругах стало известно о предстоящей отмене преподавания логики и психологии в школе, она нашла в себе силы и мужество поступить на первый курс заочного физического факультета Педагогического института. Окончила его в 58-м году. Еще год проработала в качестве учителя физики (начала во время учебы на физфаке). Потом, в связи с заменой, по указанию Н. Хрущева, преподавания физики в школе на «политехническое обучение», покинула родные стены и в 59-м году поступила в качестве младшего научного сотрудника в Институт элементоорганических соединений Академии наук СССР...

Чтобы продолжить внешнюю линию ее жизни за протекшие с тех пор сорок три года, скажу только, что сейчас (в 2002 году) она доктор наук, профессор, ученый с мировым именем в кругу специалистов ее профиля...

Хотя времена нашего расставания со школой уже обозначены, я должен вернуться к весьма важному событию, произошедшему в тот год, когда мы оба в ней еще работали. Я имею в виду смерть Сталина в марте 53-го года.

От поклонения этому человеку к пониманию его зловещей сущности и тиранического правления я перешел еще в 46-м году. От членов «общества оптимистов», собравшегося вокруг Гали Петровой, я узнал о репрессиях середины 30-х годов, которые в юности принимал за очистку нашего общества от «врагов народа». А от вернувшихся с войны соучеников — о направлении в концлагеря солдат, освобожденных из немецкого плена. Лина же (и ее мать), несмотря на арест и исчезновение отца, еще долгие годы оставались в числе верующих в благотворный сталинский «гений». Году в 51-м Лина подавала заявление о вступлении в партию и была глубоко огорчена, узнав, что ей как дочери репрессированного отказано в этой чести. Она с обидой повторяла слова «вождя»: «Сын за отца не отвечает!».

Мы уже были дружны и, утешая ее, я осторожно приступил к политическому просвещению моей подруги. Потому осторожно, что знал: среди моих ровесников немало случаев, когда крушение веры в партию и Сталина приводило их к полному нигилизму, отказу от приверженности к любым общественным идеалам и надеждам. Естественно, что после начала нашей совместной жизни моя «политпросветработа» развернулась в полную силу. Так что, когда радио передало первые сведения о тяжелой болезни «вождя народов», мы с одинаковой радостью и надеждой ждали очевидно неизбежного конца...

Хорошо помню прохладный, но солнечный день 9 марта 53-го года. Мы вышли на улицу, уже свободную от заслонов, но еще не открытую для движения транспорта. Из окрестных домов тоже высыпало множество людей. На большинстве лиц можно было прочитать истинное горе и страх перед непостижимым будущим без Сталина. Наши с Линой мысли тоже были полны тревогой о будущем, хотя тревога эта смешивалась с радостью и надеждой. Потом, в 12 часов, раздались гудки, извещающие о внесении набальзамированного трупа в мавзолей Ленина. Мы слушали их в благоговейном молчании — как сигналы наступления еще неведомой, но новой эры.

До этого, утром 6-го числа, мы были в школе, куда, как обычно, пришли и все мои ученицы. Многие только там узнали о состоявшейся смерти. Почти все плакали. Слов для утешения у меня не было, радость свою я скрыл, чтобы не оскорблять их печаль. Просто молчал. Состоялся митинг с поминальными речами кое-кого из учителей, но без каких-либо траурных атрибутов. Их припасти не успели. К тому же из райкома партии поступила странная телефонограмма: «Не увлекаться трауром!» То ли «родная партия» жалела психику детей, то ли информировала нас, учителей, что она-то осталась и потому ожидать существенных перемен в общественной жизни страны не следует. К сожалению, я не догадался в те дни узнать, получены ли были аналогичные телефонограммы на предприятиях и учреждениях города.

Прощание с вождем

Было объявлено, что с вечера 6-го по 8-е марта в Колонный зал Дома союзов будет открыт свободный доступ для прощания со Сталиным. Началось великое паломничество. Ехали со всех концов Союза. Ехали без билетов, штурмуя поезда. Говорили, что ехали даже на крышах вагонов (это в начале-то марта!). А в семимиллионной столице, наверное, все ее жители, за исключением детей, стариков и лежачих больных, намеревались принять участие в ритуале прощания с «вождем партии и народа». Какая сила влекла их к его смертному ложу? Думаю, что многих — искреннее горе. Любовь к нему воспитывалась с детских лет. Вера в его мудрость и заботу о простых людях для очень многих стала религией, оторванной, как ей и полагается, от реалий скудной земной жизни. Кроме того, он был Великим полководцем, спасшим страну от порабощения ненавистным врагом. Несомненно, были и такие, кто стремился в Колонный зал для того, чтобы бросить торжествующий взгляд на поверженного в прах тирана. Но подавляющее большинство людей, по моему глубокому убеждению, направляло к его гробу простое любопытство. С расстояния в каких-нибудь три шага посмотреть в умершее лицо человека, чье слово было законом для двухсот миллионов граждан. Лично присутствовать при свершении события, которое должно повлиять на судьбу всего человечества. Чтобы потом рассказывать детям и внукам: «Я был там, я видел»...

Вряд ли растерянные наследники рухнувшего всемогущества, во всех серьезных случаях получавшие указания «с самого верху», предвидели такое скопление народа. И вряд ли сами люди, направлявшиеся к Дому союзов, могли себе представить, что окажутся в таких смертельно опасных ситуациях. Кольца милицейских оцеплений, баррикады из военных грузовиков, перекрывавшие улицы, ведущие к центру города, и шпалеры солдат, формировавшие очередь, охватывали лишь территорию внутри Бульварного кольца. По-видимому, для этой цели использовали только силы московской милиции и военного гарнизона города. Между тем как за день до открытия доступа в Колонный зал можно было бы мобилизовать для организации порядка хотя бы дивизию внутренних войск, дислоцированную в Подмосковье.

В результате на Трубной площади, от которой начиналась контролируемая войсками очередь, возникло такое столпотворение, что несколько человек были задавлены насмерть. Кольца оцепления и баррикады на улицах внутри Бульварного кольца толпы людей брали штурмом или обходили проходными дворами. Вторгались в очередь, ломали ее на подходах к верхнему концу Большой Дмитровки. Здесь же, ввиду близости Дома союзов, страсти утихали, и нормальную очередь по три-четыре человека в ряд солдатам удавалось удерживать в пределах тротуара на правой (по ходу движения) стороне улицы.

Мы жили тогда как раз на Большой Дмитровке, в доме № 14 - между Столешниковым и Дмитровским переулками. Со всех сторон нас окружали заслоны. Выходы из обоих переулков на улицу были перекрыты охраняемыми баррикадами из грузовиков, а саму улицу чуть ниже Столешникова переулка и проезда МХАТа перегораживали милицейские оцепления. Однако при предъявлении паспорта с пропиской мы могли через них спокойно проходить.

Нам с Линой тоже было любопытно посмотреть на «усатого» в гробу. Для нас это было очень просто. Выйдя из своего парадного и перейдя улицу, мы встроились в очередь, не встретив возражений, поскольку всем было ясно, что через десять минут они попадут в Колонный зал, а солдаты стояли лицом к очереди. Выпускали из зала в Георгиевский переулок и далее на Тверскую. С нее благодаря паспортам с пропиской мы через проезд МХАТа вернулись домой. На меня встреча с прахом «лучшего друга физкультурников» особого впечатления не произвела. Я уже давно презирал этого человека и только удивился, какой он маленький, рыжий и конопатый.

Поделившись своими впечатлениями с мамой, мы спокойно собрались ужинать (уже стемнело), когда ощутили мощные и непонятные удары, сотрясавшие стены дома. Выглянув на улицу, я не обнаружил причину этого странного явления. Потом догадался пройти на общую кухню нашей коммунальной квартиры, окно которой выходило во двор. Там в полутьме мне удалось разглядеть картину, напоминавшую иллюстрации к книгам по истории древнего мира.

Случилось так, что в эти дни готовилась смена перекрытий на чердаках нашего дома. Во дворе лежали огромные деревянные балки прямоугольного сечения со стороной не менее чем сантиметров тридцать и длиной в десять-двенадцать метров. Мне удалось разглядеть, что одну из этих балок держит на весу множество мужчин, что эта балка до половины скрывается в подворотне дома, где ее, очевидно, держит не меньшее число мужиков, и что по чьей-то команде: «Р-раз, два» — все они одновременно совершают возвратно-поступательное движение, заканчивающееся звуком мощного удара. Я понял, что перед моими глазами действует древний таран. В следующую минуту сообразил, что таранят железные ворота, обычно настежь распахнутые, а сейчас запирающие выход из подворотни на улицу. Люди, использующие это старинное стенобитное орудие, проникли в наш двор из Дмитровского переулка через двор соседнего дома (помойка, некогда разделявшая эти дворы, была уже ликвидирована). Таким образом они намеревались обойти баррикаду, преграждавшую выход из переулка на улицу.

Трудно было представить себе, что эта агрессивная толпа состоит из убитых горем людей. Ими владели жажда необычайного зрелища и возмущение тем, что на пути к нему воздвигнуты преграды. Мною же овладела ярость из-за того, что ради утоления этой жажды они готовы обрушить наш старенький дом. Бог знает, выдержат ли его стены такие сотрясения. Я бросился через парадное на улицу. К моменту моего появления сорванные с петель ворота уже лежали на земле, и большой военный грузовик задним ходом въезжал в подворотню. Между его кузовом и стеной подворотни оставался проход шириной в полметра. В него друг за другом вбегали солдаты и милиционеры, чтобы оттеснить толпу от грузовика. Не очень отдавая себе отчет в своем поступке, движимый все той же яростью (хотя дом и не обрушился), я тоже ринулся в этот проход и принял участие в завязавшейся в темноте двора драке на стороне сил правопорядка. Через несколько минут численное превосходство этих сил стало явным. Большая часть «агрессоров» отступила через соседний двор в переулок и там рассеялась. Тех же, кто не успел ретироваться, рассвирепевшие солдаты и милиционеры ловили и избивали. Тут я сообразил, что одет в штатское и могу разделить участь побежденных. Остановился и прислонился спиной к стене дома. Когда ко мне с кулаками подбежал какой-то солдат, я успел ему крикнуть: «Я из этого дома, дрался вместе с вами!» Он мне поверил и оставил в покое. «Бой» вскоре затих. Приказа задерживать противников, очевидно, не было, и они, порядком помятые, покидали двор тем же путем, что и остальные. Я тоже беспрепятственно вернулся домой. Но воспоминание о факте своего участия на стороне властей в сражении с народом и о словах «я дрался вместе с вами» до сих пор рождает в моей душе чувство некоего стыда. Хотя «народ», участвовавший в этом сражении, вряд ли заслуживал симпатии...

Встречи с Петром Капицей

В начале 50-х годов события моей жизни накладывались друг на друга. Поэтому для связного их изложения приходится делать некоторые отступления от хронологии.

Весной 52-го года госэкзамены в МГУ были сданы, и надо было определяться с темой дипломной работы. Заочное отделение физфака предлагало только темы по истории физики. Если оканчивавший студент желал в качестве дипломной выполнить какую-либо экспериментальную исследовательскую работу, он должен был сам найти научное учреждение, где такую работу и ее руководителя ему предложили бы, а затем согласовать тему диплома с деканатом заочного отделения.

Я решил, что следует поискать учреждение, где для меня нашлась бы тема, по возможности, близкая к биофизике. Естественно, что первым делом я направился в Институт биофизики Академии наук (Биологический центр в Пущино только строился, институт находился в Москве). Беседа с его директором, академиком Глебом Франком не дала результата. Узнав, что я работал инженером-конструктором, он предложил мне место начальника мастерской и соблазнял перспективой развертывания на ее базе после переезда в Пущино специального КБ биологического приборостроения. Я соблазну не поддался и ушел ни с чем. В частности еще и потому, что институт Франка, как выяснилось из нашей беседы, был в то время ориентирован на изучение радиационных поражений человека. Это было естественно и необходимо ввиду развертывания широкого фронта работ по использованию атомной энергии, но не совпадало с моим пусть еще отдаленным, но вполне определившимся научным интересом в области биофизики.

Рассказал о моем неудачном визите к Франку Гале Петровой. Неожиданно она мне посоветовала поговорить о своих планах с Абрамом Федоровичем Иоффе. При этом призналась, что никогда не слышала, чтобы Иоффе интересовался проблемами биофизики. Но он настоящий большой ученый и не может не знать, кто и где собирается начать исследования в области физики живой природы, поскольку (она была с этим совершенно согласна) такие исследования — дело самого ближайшего будущего. И кроме того, Абрам Федорович известен в Академии как доступный, отзывчивый и добрый человек.

В это время А. Ф. Иоффе занимал пост вице-президента Академии наук. Дверь его кабинета выходила в большой круглый вестибюль напротив двери, ведущей в кабинет президента. Я уже побывал в этом вестибюле, когда докладывал у С. И. Вавилова конструкцию прибора ФИАР-2. Знание «поля боя» придавало мне решимости. Перед каждой из двух дверей за своими столиками сидели секретарши президента и вице-президента. Иоффе жил в Ленинграде, в свои 72 года оставался директором созданного им Института и наезжал в Москву нечасто. Вряд ли он был сильно загружен делами в эти свои приезды. Пост вице-президента скорее всего был ему предложен в знак почета и признания особенных заслуг в становлении физики в СССР, а не для участия в повседневном руководстве Академией.

Телефон вице-президента нетрудно было отыскать в справочнике Академии наук, а об очередном появлении Абрама Федоровича в Москве меня известила все та же Галя Петрова: у нее были знакомые в аппарате президиума Академии. Я позвонил. Трубку взяла, естественно, секретарша вице-президента. Представился ей (для солидности) как дипломированный инженер, сообщил, что заканчиваю физический факультет МГУ и хочу посоветоваться с Абрамом Федоровичем о выборе специализации в области физики. Она мне сказала, что вице-президент занят делами Академии и индивидуального приема не ведет. Памятуя о доступности и доброте Абрама Федоровича, я стал настойчиво уговаривать секретаршу спросить у вице-президента, не согласится ли он принять меня в порядке исключения. Она отнекивалась. Я упорствовал в своей просьбе. Наконец она сдалась, велела подождать у телефона и через несколько минут сообщила, что Абрам Федорович согласен меня принять в таком-то часу...

И вот я уже сижу в его небольшом кабинете. С почтительным восхищением гляжу в умные глаза старого и явно очень доброго человека. Сильно взволнованный сознанием того, что говорю с одним из крупнейших физиков мира, рассказываю свою историю. О работе в КБ, об опытах Турлыгина (они ему известны), о моей уверенности в триумфальном будущем физики живого, о готовности посвятить себя целиком становлению этой новой физики. Признаюсь, что не знаю, где и кому предложить свои услуги. Прошу совета...

Рассказывая дома об этом разговоре, я уверял, что в ответ на мою просьбу великий старец прослезился и прижал меня к своей груди. Это, конечно, было бессовестной выдумкой, но мой рассказ и просьба действительно растрогали Абрама Федоровича напоминанием о его юности. «Вот так же, — сказал он мне, — примерно в Вашем возрасте я приехал за советом к Резерфорду. Но что я могу Вам сказать? Знаю только одного крупного советского ученого, который серьезно интересовался перспективами биофизики. Это Петр Капица. Он сейчас не у дел, но не сомневаюсь, что это временно. Кроме того, он, конечно, знает ситуацию в мировой науке. Попробуйте посоветоваться с ним».

Я знал, что Капица в опале за отказ работать над созданием атомного оружия и безвыездно живет на своей даче в поселке «Николина Гора». Решил отправиться туда...

Теплый весенний день. Я иду пешком от железнодорожной станции Перхушково до Николиной Горы (добрых 12 километров) и всю дорогу волнуюсь, воображая свой разговор с великим Капицей. Легко нахожу его дачу. Ворота, ведущие на дачный участок, распахнуты. Захожу, оглядываюсь. На крыльцо выходит женщина, вероятно, жена Петра Леонидовича. Объясняю ей цель моего визита, ссылаюсь на рекомендацию Абрама Федоровича. Она говорит, что Петр Леонидович никого не принимает, советует написать ему письмо. Пытаюсь уговорить ее, но она непреклонна. Теперь я ее понимаю. Находясь в опале, да еще по причине отказа сотрудничать с Берией, который начальствовал над всеми работами по созданию атомной бомбы, Капица имел основания опасаться какой-нибудь провокации, если не теракта. Ухожу ни с чем. Писать письмо не вижу смысла. Не поговорив со мной, Петр Леонидович вряд ли станет мне что-нибудь рекомендовать...

Проходит год, умирает Сталин, Берия расстрелян. Очевидно, что опала Капицы окончилась. Летом 54-го года решаю повторить свою попытку. Снова тот же долгий, волнительный поход на его дачу. Опять встреча с женой Капицы. Она меня узнает, просит подождать и уходит в дом. Через несколько минут выходит и приглашает меня пройти на маленькую боковую террасу. Петр Леонидович выйдет ко мне. На террасе простой деревянный стол и две скамейки. Сажусь на одну из них. В состоянии крайнего волнения ожидаю, уставившись на темное пятно сучка на противоположной стене. Пытаюсь про себя прорепетировать мой рассказ, но мысли скачут, ничего связного придумать не могу. Проходит минут пять-десять (мне кажется, что час), и появляется Капица. Он смотрит на меня благожелательно. Я успокаиваюсь и повторяю то, что излагал Абраму Федоровичу.

Петр Леонидович говорит, что процессы жизнедеятельности, без сомнения, в самом ближайшем будущем станут плодотворным полем для физических исследований и что его это направление уже давно интересует. Но сейчас он ничего определенного сказать не может. Через некоторое время, вероятно, вернется в свой Институт физических проблем. После того как разберется с состоянием дел в Институте, он готов меня там принять и продолжить наш разговор. Прощаясь, подает мне руку. Благодарный, окрыленный, полный радужных надежд, покидаю дачу. Обратный путь на станцию кажется вдвое короче...

Через какое-то время узнаю, что Капица вновь назначен директором созданного им Института. В физических кругах Москвы ходят самые фантастические слухи о том, как он восстанавливает былой облик своего детища. До отстранения Капицы Институт физических проблем в системе Академии наук, да и во всей советской системе, являлся немыслимым исключением. Мало того, что число сотрудников на единицу площади в нем было вдвое меньше, чем по обычным академическим нормам. В Институте не было ни бухгалтерии, ни отдела снабжения, ни канцелярии, ни даже спецотдела. Со всеми действительно необходимыми функциями этих подразделений справлялась одна секретарша директора. В Госбанке были открыты неограниченные счета для Института — как в рублях, так и в твердой валюте для закупки нужного оборудования за границей. Научные сотрудники не имели определенного отпуска. Те из них, кто чувствовал необходимость отдыха, обращались к Петру Леонидовичу за разрешением не приходить в лабораторию в течение согласованного с ним срока. Если они предпочитали отдых на берегу моря, то могли с семьей отправиться в принадлежащий Институту небольшой санаторий — разумеется, бесплатно. Для этой цели в московском аэропорту Институт держал собственный самолет.

Все это было оговорено Капицей как условие возвращения в 1934 году в СССР из Англии. Так же как закупка и доставка в Москву всего оборудования лаборатории, в которой он там работал. Остается добавить, что Институт был выстроен по его проекту, но лишь после того, как рядом был построен дом для его будущих сотрудников.

Рассказывали (быть может в качестве анекдота), что первой его акцией по возвращении из изгнания был созыв четырех дворников, числившихся в штате Института, и предложение любому одному из них принять на себя обязанности всех четверых при условии выплаты ему их суммарной зарплаты (желающий нашелся). Затем он ликвидировал все перечисленные выше обслуживающие отделы и принялся за сокращение штатов Института...

Выслушивал научные отчеты заведующих всех размножившихся за время его отсутствия лабораторий, и если считал сохранение каких-то из них нецелесообразным, увольнял в полном составе. Предварительно договорившись с президиумом Академии и ВЦСПС, что все уволенные в том же составе и на тех же условиях оплаты будут переведены в другие институты Академии.

Весной 55-го года, в разгар этого «побоища» я и явился в Институт. Никакого вахтера на входе не оказалось. Так же как и гардеробщицы в гардеробе. Повесил свой плащ и поднялся на второй этаж. У встретившегося в коридоре сотрудника узнал, где могу найти Петра Леонидовича. Постучал в дверь и вошел.

Просторная комната без каких-либо украшений, без ковра на полу и, насколько мне помнится, без фотографий или картин на стенах. Вероятно, не кабинет директора, а комната для семинаров. В глубине небольшой стол, за которым сидят Капица и академик Шальников. Последнего я узнал потому, что он принимал у меня госэкзамен на физфаке. Рядом со столом стоит высокий молодой мужчина. Как мне потом сказали, академик-секретарь Президиума Пешков. Похоже, что эта «троица» как раз и выслушивала доклады заведующих лабораториями (зачем бы еще в ее составе мог оказаться академик-секретарь?).

Только я собрался напомнить о нашей встрече на даче, как Петр Леонидович сказал: «Помню, помню, молодой человек. Вот что могу теперь Вам сказать. Биофизика бесспорно является одним из наиболее интересных направлений развития физики в ближайшие годы. Но я уже не молод, и у меня только одна жизнь. Поэтому биофизикой всерьез я заниматься не буду, а продолжу свои работы в области физики низких температур. Посоветовать, к кому еще обратиться, не могу — не знаю. Но готов Вас принять в свой Институт. Разумеется, на нашу тематику».

Но я был молод и глуп, к тому же самолюбив и потому ответил: «Благодарю Вас, Петр Леонидович, но у меня тоже только одна жизнь и я посвятил ее физике живого». Этот отказ, как теперь ясно, был величайшей ошибкой моей жизни. Если бы я мог предвидеть, сколь мало продуктивной окажется моя деятельность в этой области науки! И как, по всей вероятности, интересно мне было бы работать у Капицы. Я уже тогда понимал, что мои мозги не способны унести меня в заоблачные выси теоретической физики. Но прирожденное пространственное воображение, смекалка, неплохо «привешенные» руки и определенное конструкторское дарование сулили успех в постановке физических экспериментов. Эти качества в какой-то мере послужили мне и при работе в области молекулярной биологии. Но там эксперименты будут сводиться, в основном, к выделению, очистке и исследованию структур и функций биологически активных молекул. Для постановки подлинно физических экспериментов и создания специальных лабораторных установок поле очень узкое...

Капица выказал уважение моей решимости и пожелал успехов в сфере биологической физики. Я поблагодарил и удалился.

В лаборатории Обреимова

Вопрос о теме дипломной работы оставался висящим в воздухе. Стало ясно, что искать ее в еще толком не народившейся области биофизики не приходится. Тогда я решил выбрать тему по электронике, понимая, что эта область прикладной физики будет играть ключевую роль в постановке любого физического эксперимента. Общие знакомые свели меня с Владимиром Ивановичем Диановым-Клоковым. Еще молодой, но исключительно эрудированный инженер-электронщик, он работал в Институте органической химии, в лаборатории академика Обреимова. Там он был занят разработкой приставки к обычному спектрографу, позволявшей автоматически регистрировать на экране осциллографа весь спектр поглощения раствора любого химического вещества. Участие в этой разработке вполне годилось в качестве темы дипломного проекта. Владимир Иванович имел степень кандидата физико-математических наук и мог быть руководителем моей работы. В деканате заочного отделения физфака МГУ и дирекции ИОХа было оформлено мое прикомандирование в качестве дипломника к оптической лаборатории академика Обреимова.

Явившись в феврале 54-го года к Обреимову, я скоро понял, что меня опять ожидает в первую очередь конструкторская работа. Реализация приставки к спектрографу требовала определенной механической системы: корпуса, вращающегося перфорированного диска, механизма автоматического управления поворотом дифракционной решетки и прочего. Возможность выполнения в будущем дипломной работы по электронике мне предстояло «оплатить» безвозмездным конструкторским трудом, а затем и курированием изготовления моей конструкции в течение более чем года. Это было не слишком «по-джентльменски», но выбора у меня не было. В целом пришлось затратить на «дипломную работу» целых два года (правда, на последние полгода меня зачислили в штат младшим научным сотрудником и платили зарплату).

Несколько слов о двух незаурядных ученых, с которыми я был связан эти два года.

Иван Васильевич Обреимов тоже был питомцем ленинградского Физико-технического института, где под руководством Абрама Федоровича Иоффе формировалась целая плеяда выдающихся советских физиков. Капица был ровесником Обреимова, Семенов — на два года его моложе. Иван Васильевич, быть может, не уступал по своим способностям этим двум лауреатам Нобелевской премии. Он тоже создал свой Институт — Харьковский физико-технический. Но затем по какому-то навету его арестовали, и он потерял немалую часть жизни в местах отдаленных; потому теперь, в свои 60 лет, занимал скромный пост заведующего лабораторией. Дома у него стоял большой концертный рояль. Говорили, что он хорошо играет. Но в разговоре был грубоват, а иногда и циничен. Что легко понять, если учесть его вторую «школу жизни». Однажды шеф пригласил меня к себе домой для какого-то делового обсуждения. Когда я собрался уходить, он стал подавать мне пальто. В смущении я пару минут пытался отобрать его, пока Иван Васильевич не рявкнул: «Долго я буду здесь перед Вами танцевать?» После чего я поспешил сунуть руки в рукава. В душе Обреимов был человек добрый. На защиту диплома в июне 54-го года он явился вместе с моим руководителем, а затем повел нас в ресторан ужинать. Как и Капица, Обреимов понимал перспективы биофизики. Несколько лет спустя я его встречал на конференциях и зимних школах по молекулярной биологии. Вопросы, которыми он порой смущал докладчиков, выдавали определенный уровень понимания биологических проблем и неподдельный, живой интерес...

Владимир Иванович Дианов-Клоков был человеком умным, талантливым, энергичным и... честолюбивым. Последнее качество при ситуации, в которой он находился, делало его психологию весьма уязвимой. К примеру, он с явной ревностью относился к моей устремленности в биофизику. К тому, что я мог себе позволить отказаться от высокооплачиваемой и весьма перспективной работы в НИИ-1, тратить годы на получение второго высшего образования — и все это ради будущей работы в избранной мною новой области науки, сулившей, быть может, великие открытия. Он приехал в Москву из провинции. С женой и двумя детьми ютился в крошечной полуподвальной комнатке, где на стенах выступали пятна сырости. И потому был вынужден думать в первую очередь о заработке, то есть о скорейшей защите докторской диссертации по любой доступной тематике, чтобы приобрести кооперативную квартиру. Когда все сие наконец свершилось, он ушел от Обреимова и стал работать в области изучения физики кислорода. Возможно, он видел там незаурядные перспективы. Волею случая его квартира оказалась в доме, где жила Галя Петрова. Они познакомились, что позволило и мне возобновить с ним дружеские отношения. В 69-м году Владимир Иванович был на моей защите кандидатской диссертации. Был, наверное, единственным человеком в аудитории, состоявшей из биологов и медиков, кто ее вполне понял, так как для обработки экспериментальных результатов я использовал достаточно специальный метод матричной математики. Защита, тем не менее, прошла успешно: немаловажные выводы из моей работы были понятны всем, а математику Ученому совету пришлось принять на веру. После защиты Владимир Иванович мне сказал, что я мог бы претендовать на присуждение докторской степени. По его характеру я понимал, что это не комплимент, а серьезное суждение, чем был весьма польщен... Но докторская степень меня ни в тот момент, ни во все последующие годы работы в Академии не привлекала, поскольку она связывала с массой отвлекающих от дела обязанностей: руководство аспирантами, оппонирование на защитах, участие в разного рода комиссиях или, того хуже, заседаниях Ученого совета. Кроме того, доктор — номенклатурная позиция в иерархии Академии наук. А это для меня с этической точки зрения неприемлемо. Я и кандидатскую-то диссертацию защитил только после девяти лет работы в Институте — лишь в силу материальной необходимости...

Возвращаясь к самому Владимиру Ивановичу, должен признаться, что не пытался выяснить, какую сверхзадачу он ставил себе при работе с кислородом (не сомневаюсь, что таковая была). Мне бы ее не понять! К несчастью, он очень рано скоропостижно умер.

Глава 9. Горы

Мое первое знакомство с высокими горами происходило под руководством однокурсника Лины по философскому факультету МГУ Кирилла Волкова. Они вместе готовились к кандидатскому экзамену. Об этом очень незаурядном человеке я должен написать. Старше меня на год, он встретил войну уже в армии, в артиллерийском дивизионе, приданном пехотному полку. Отличался дерзкой храбростью. Однажды случилось так, что отступавший полк не сумел вывезти его пушку из внезапно захваченного немцами села. Однако отступление по фронту остановилось километрах в двух от этого села, где посередине улицы красовалась брошенная пушка. Были у нас в начале войны быстроходные, крошечные танки с одним водителем-пулеметчиком и почти без брони. Их называли танкетками. Вот на такой танкетке средь бела дня Кирилл влетел в село, на глазах у остолбеневших от изумления немцев выскочил из нее, прицепил пушку и увез в расположение своего полка...

В один из первых месяцев войны он был контужен и без сознания взят в плен. Из лагеря военнопленных бежал. Его поймали, приговорили к расстрелу, но в какой-то сумятице не расстреляли, а отправили в концлагерь, находившийся в самой Германии. Кирилл сумел организовать групповой побег и оттуда. Беглецы прошли ночами почти всю Чехословакию, но были обнаружены крестьянами и выданы немцам. На этот раз его упрятали в «лагерь уничтожения» Гроссрозен. Из него убежать оказалось невозможно. Но зато этот 19-летний русский мальчишка создал в лагере тайную организацию сопротивления, о которой рассказали немецкие коммунисты после освобождения. Благодаря чему его не только не отправили у нас в «места отдаленные», а позволили поступить в Московский Университет. Впрочем, по его окончании (с дипломом отличника) он не получил направления на работу и лишь с трудом устроился преподавателем логики и психологии в одну из окраинных школ Москвы.

Почти неподвижные черты его бледного лица производили впечатление сдержанной и сильной воли. Впрочем, в дружеской компании он был не прочь пошутить и попеть туристские песни. И вообще, несмотря на всю твердость характера, в душе был романтиком. Подружившись, мы, кроме гор, часто ходили с ним в подмосковные походы. Домашней постели он предпочитал ночевку в палатке у догорающего костра. Физически сильный, не умел сочувствовать слабости других и вообще, казалось, не знал чувства жалости. Оно и понятно после всего, что ему пришлось пережить за три года пребывания в немецких концлагерях. Его было страшно будить. Он вскакивал, озираясь, с расширенными от ужаса глазами, и лишь через пару минут приходил в себя. Нравственная сила Кирилла, пожалуй, яснее всего проявилась перед смертью. В начале восьмидесятых годов (он уже был директором школы) у него обнаружилась тяжелая сердечная аритмия. После бесплодной попытки лечения электрическим шоком врач больницы, по настоянию Кирилла, сказал ему, что жить осталось не более двух лет. Он оставил работу и в компании с одной только Женей, своей женой, посвятил эти годы смелым туристическим походам по стране. Летом они забирались (с солидным запасом лекарств у Жени) в верховья северных уральских рек и на байдарке спускались по ним через безлюдные леса, оба готовые к неожиданному и мгновенному концу. Умер он, однако, в московской больнице ровно через два года, запретив жене присутствовать при его последних минутах.

Таков был наш командир. Это слово здесь следует понимать в самом что ни на есть буквальном смысле. Участники высокогорного похода выбирают самого опытного и сильного из них командиром еще до начала подготовки к выходу в горы. И на этом демократия кончается. Командир назначает маршрут, проверяет снаряжение каждого из участников похода, составляет меню питания на все дни передвижения по горам, где на пути не встретится ни одного населенного пункта. Дает указания по закупке продуктов — наименьшего веса при максимальной питательности. Основу их составляют мясные консервы, концентраты супов и каш, сухофрукты, сахар и чай. Черные сухари каждый сушит для себя сам. Кроме этого, запасают аскорбиновую кислоту в таблетках и на случай особо трудных ситуаций — шоколад.

В горах власть командира абсолютная. Никто не смеет отступить ни на шаг в сторону от пути, по которому он ведет группу, или отстать от нее. Командира утверждает Совет московского клуба туристов, прежде чем дать группе официальное разрешение на прохождение маршрута. Это разрешение служит пропуском для лесников и инспекторов горно-спасательной службы, пункты которой разбросаны по всему высокогорью страны. Оно же возлагает на командира уголовную ответственность за все несчастные случаи, которые могут произойти в походе. С горами не шутят! Этот закон добровольно принимают все участники похода. Принимают потому, что из печального опыта других туристов знают, что за легкомысленное поведение в горах нередко расплачиваются жизнью. (По каждому случаю гибели в горах проводятся следствие и суд.)

Командир все время наблюдает за самочувствием всех членов группы. Перераспределяет груз в рюкзаках, если замечает, что кому-то идти труднее, чем другим. Это принимается беспрекословно и тем, чей рюкзак облегчается (гордость изволь оставить внизу), и тем, кто получает добавочный груз. Все понимают, что темп движения определяется по слабейшему. И если этот темп окажется слишком медленным, группа может не успеть спуститься с перевала через ледник к границе леса. А это означает «холодную ночевку», без костра и горячей пищи. После чего продолжение спуска станет вдвое опаснее.

Тот первый поход с Кириллом по трудности своей был пустяковым по сравнению с моими последующими опытами. Главный Кавказский хребет мы пересекали в его западной, относительно невысокой части — по Санчарскому перевалу, практически бесснежному. Высокогорные ледники мы видели лишь издали, на востоке. Но это была первая встреча с горами и потому запомнилась особенно ярко.

Помню восхитительные волнения подготовки к походу, которая началась еще в январе. Кирилл собрал группу из восьми человек — четверо мужчин и четверо молодых женщин. Все — учителя, кроме Таи, моей приятельницы по учебе в МАИ. Он подробно описал нам весь маршрут по «крокам» — от горного селения лесорубов Архыз до выхода к озеру Рица — так, как будто он уже проходил его. «Кроки» — это подробные описания и схемы пройденных маршрутов, которые каждая группа горных туристов по возвращении из похода сдает в библиотеку Московского клуба туристов. Из комбинаций этих кроков составляют свои маршруты командиры начинающих групп вроде нашей. Опытные группы ходят частично по неизведанным тропам и перевалам, пополняя коллекцию кроков. Маршруты, естественно, бывают различной трудности и опасности. Поэтому совет клуба очень внимательно знакомится с горным опытом не только командира, но и каждого участника группы, прежде чем дать свое разрешение на поход. Наш маршрут был утвержден как поход самой легкой, первой категории. Снаряжение группы — самое примитивное. Единственный ледоруб у Кирилла. Остальные вырежут себе надежные палки уже на месте. Костюмы — обычные лыжные. Вместо горных ботинок с твердой, крупнорифленой подметкой или металлическими зубцами («триконями») — лыжные ботинки, подбитые для увеличения трения кордом от автомобильных шин. Для защиты от горного солнца — соломенные шляпы с широкими полями и резинками под подбородок. Спальные мешки на ватине шили сами. Рюкзаки — «абалаковские», небольшие, лежащие на спине, а не возвышающиеся над головой, как нынешние. Их объема достаточно для нашего минимального груза — в среднем по 25 килограммов у мужчин и 20 у женщин. (Продукты на 15 дней похода, спальники, свитера, шерстяные носки, рукавицы, котелки, топорики, ножи и электрические фонарики.) Сами рюкзаки довольно тяжелые, зато сделанные из такой толстой и прочной ткани, что не боятся зацепления за любые острые камни. Удалось купить две номинально двухместные легкие палатки — «серебрянки». Двускатные, покрытые совершенно непромокаемой тканью серебристого цвета — какого-то авиационного, может быть, парашютного происхождения. Никаких ковриков для подстилки не берем, рассчитывая ставить палатки на слой хвойного лапника или травы. В палатках расположатся по четыре человека, будет тесно, предстоит спать на боку и переворачиваться всем четверым одновременно.

Описывать подготовку к другим походам я не буду. Они отличались, ввиду увеличения сложности, постепенным совершенствованием снаряжения. Со второго похода у нас появилась страховочная («основная») веревка. Потом — грудные обвязки из «репшнура», на которые навешивают металлические «карабины» с пружинными защелками. В них закрепляется или продевается страховочная веревка. Года через три в продаже появились и польские горные ботинки. В последующих походах (уже без Кирилла) ледорубы были у всех участников. Но скальные и ледовые крючья я увидел впервые только в альплагере...

Поездом мы доехали до Черкесска. Потом рейсовым автобусом до станицы Зеленчукской. Здесь цивилизация кончалась. До поселка Архыз мы добирались на порожнем грузовичке по меньшей мере пятнадцатилетнего возраста (марки АМО), на котором возят лес из Архыза по вырубленной в горе дороге. На высоте примерно пятидесяти метров она нависает над бурной и полноводной рекой Зеленчук. Ширина этой дороги такова, что два грузовичка на ней разминуться не могут. Тому из них, кто находится ниже, приходится пятиться задним ходом до ближайшей ниши в скале, сделанной специально для разъезда.

Ехали быстро. Примерно на середине пути, который длился часов пять, остановились на вырубленной в скале довольно большой площадке, в глубине которой стоял маленький магазинчик. Вместе с водителем, чтобы размять ноги, мы зашли в него. И с ужасом увидели, как продавец налил, а наш шофер выпил полстакана водки и, не закусывая, направился к грузовичку. Погрузились и мы. А что нам оставалось делать? Потом в Архызе нам объяснили, что все это в порядке вещей. По узкой горной дороге, все время немного осыпающейся с ближнего к реке края, надо ехать быстро и лихо — без колебаний. Иногда одно или другое колесо с наружной стороны оказывается над пустотой. Такое место надо проскакивать быстро, по инерции, чтобы машина не успела накрениться, застрять и сползти в пропасть. (Кстати, по дороге мы видели внизу, у реки, два или три грузовичка, которых постигла эта участь.)

Ночевали в Архызе, на полу маленькой поселковой школы. Наутро Кирилл повел нас для акклиматизации и тренировки, без рюкзаков, на хребет Абишера-Ахуба, возвышающийся над поселком. Раньше на хребте разрабатывали баритовые рудники, и потому туда вела, петляя по лесу, довольно хорошая и не очень крутая дорога длиной около трех километров. Впоследствии я поднимался по этой дороге много раз быстрым шагом. Но это первое в моей жизни «восхождение» было мучительно трудным. Хотя мы шли медленно, сердце колотилось так, что казалось, оно выскочит из груди, а ноги на половине подъема начали дрожать.

Но вот мы вышли из леса на альпийский луг, сели в высокую траву и, наконец, оглянулись вокруг. Перед глазами впервые открылась картина горной страны. Бескрайний простор! Вздыбленный, словно море, высокими горами, увенчанными белой пеной снежных полей и ледников. Они были далеко, эти горы, и поднимались намного выше нашего уровня. И все же мы почувствовали себя путниками, уже вступившими в пределы нового, ни на что не похожего царства. Восхищенные и притихшие, снова и снова обшаривали взглядами гигантский полукруг изломанного горами горизонта. Это первое впечатление от гор забыть невозможно! Даже сейчас, спустя полвека, оно живо поднимается из глубин памяти...

После еще одного дня акклиматизации в Архызе мы выступили в поход. Наш путь лежал через довольно мрачный хвойный лес и невысокий хребтик «местного значения» к старообрядческому поселку Пхия. На первых же километрах подъема на него меня с непривычки ожидало тяжкое испытание. Я был молод и не слаб. Рюкзак весом в 25 килограмм поначалу показался мне не тяжелым. Но уже через полчаса восхождения по не слишком крутой лесной дорожке я почувствовал, что вес рюкзака по меньшей мере удвоился, что меня совершенно покидают силы и я вот-вот рухну наземь. Оказаться слабейшим в группе очень не хотелось. Наметил себе шагах в пятидесяти впереди какое-то приметное дерево и решил, что дотащиться до него все-таки смогу, а там скажу Кириллу, что мне нехорошо и я должен передохнуть. Достигнув намеченной цели, сказал себе, что все-таки еще иду и, наверное, смогу дойти до виднеющегося впереди на дорожке большого камня... И так, преодолевая из, казалось бы, последних сил один короткий отрезок пути за другим, все-таки дотянул предписанные командиром 45 минут. Существует ли в русском языке более прекрасная фраза, чем «Привал, пятнадцать минут!»? Немедленно рюкзак на землю, сам туда же рядом, ноги на рюкзак, глаза — на клочок синего неба между ветвями... Господи, какое счастье! Всем, кто впервые соберется в высокогорный поход, сообщаю, что самое лучшее в нем — это отдых на маршруте...

Большой привал с ночевкой устроили на берегу лесного озера. Должен пояснить, что организация привала — это еще не отдых, а срочная и ответственная работа (правда, без рюкзака). Первым делом надо поставить палатки. В горах погода меняется так быстро, что ясный вечер может смениться дождем в течение пятнадцати минут. Пока мужчины заготавливают колышки для растяжек, девушки ломают хвою или рвут папоротник и устраивают подстилки под палатками. Ставят и надежно закрепляют палатки растяжками мужчины. Тем временем девушки отправляются на сбор растопочного материала для костра. Лучше всего — тонкие сухие веточки и желтая сухая хвоя. Но не лежащие на сырой земле, а обломанные с засохших деревьев.

Вскоре подходят и мужчины — топориками обрубают толстые сучья с тех же сухих деревьев, а также изготавливают опорные рогатки и перекладину для костра. Девушки возвращаются к палаткам, достают из рюкзаков, согласно указанию «начпрода» (это одна из них) продукты, расписанные заранее на данный день. Разжигают костер. Возвращаются и мужчины с охапками толстых сучьев. Костер переходит в их ведение. Они же приносят воду и подвешивают над огнем котелки (ведра маленькие группы не берут).

Все эти первоочередные операции выполняются без каких-либо указаний и немедленно, даже не сняв ботинки. Каждый участник группы знает, что и в каком порядке надо делать.

Когда костер разгорелся, топлива запасено достаточно (в том числе и на утро), вода греется, можно расслабиться, расстелить спальники, переодеться, сменить ботинки на легкие сандалии или тапочки. Теперь у костра главенствуют девушки. Варят из концентратов два горячих блюда и чай, готовят бутерброды. Дежурных не назначают. Каждый участник похода ищет, где и в чем он может помочь, не дожидаясь приглашения. На привалах, как и на маршруте, господствуют отношения дружбы и взаимопомощи.

Но вот плотный обед (он же ужин) окончен. Девушки горячей водой моют котелки и миски. Мужчины затягиваются первой сигаретой. До чего же она желанна после трудного перехода и обильной еды! Если не очень поздно и не слишком устали, сидят часок-другой у костра. Что-нибудь рассказывают или поют хором (гитару в высокие горы берут редко — помеха)...

Рано утром вышли на подъем к Санчарскому перевалу. Ноги болели, но рюкзак уже не изменял своего веса в пути. Идти было тяжело, однако вчерашнее отчаяние не повторилось. Быть может, еще и оттого, что вышли из леса на каменистую тропу, где нас обдувал прохладный ветерок. Короткий привал делали у нарзанного источника. Это оказалась ярко-рыжая, каменистая площадка не более двадцати метров в поперечнике. На ее поверхности мы насчитали семь небольших кипящих лужиц, из которых выбегали тонкие, прозрачные струйки. Это и есть нарзанные ключи. Самое удивительное, что все они, столь близко расположенные друг к другу, различаются между собой по вкусу. Местные жители приезжают сюда на несколько дней лечиться от разных болячек. Одну из таких компаний мы застали. Они объяснили, что каждый из семи источников имеет свое лечебное действие: «от живота», «от глаза», «от зуба» и прочие.

Потом двинулись дальше. Иногда приходилось пересекать небольшие и некрутые снежные поля. Снег на этой высоте еще довольно мягкий. Идти по нему приятно. Бесснежный перевал взяли легко. За ним мы сразу оказались на роскошном ковре рододендронов — крупных, нежных, бледно-розовых, чайного цвета или белых цветов. Они не только красивы, но имеют еще то немаловажное достоинство, что их древовидные стебли представляют собой превосходное топливо. Поэтому, выбрав на этом ковре ровную площадку, мы, несмотря на относительно ранний час, остановились лагерем на ночлег.

Утром начали спускаться по хорошей тропе через веселый лиственный лес южного склона хребта. Чистое удовольствие! Пришли в большой горный поселок Псху, расположенный на берегу полноводной реки Бзыбь. Шли вдоль нее с двумя ночевками. Потом поднялись на невысокий хребтик Лакорозитау, где обнаружили обширную пасеку. Вдоволь поели меду. Приветливый пасечник Василь предложил сводить нас в Большой каньон Бзыби. Неподалеку от пасеки, еле поспевая (хотя и без рюкзаков) за Василем, едва заметной тропинкой, вьющейся по очень крутому склону начали спускаться в глубину постепенно сужающейся щели в горе. По мере спуска нарастал шум бегущей где-то внизу и сбоку от нас реки. Спустились до дна расщелины и по нему вышли к самому берегу Бзыби. Оказались на маленькой площадке, где этот шум превратился в такой грохот, что, обмениваясь впечатлениями, приходится кричать друг другу на ухо. Здесь темно. Высоко над нами виднеется узкая полоска голубого неба. А под ногами со страшной скоростью мчится вся сплошь белая от пены мощная река, загнанная в узкое, метра два шириной каменное ложе. Стены каньона точно вырублены гигантским топором. По Бзыби невозможен сплав леса — стволы любой толщины рассвирепевшая река здесь превращает в мочало. Впечатление от каньона очень сильное и мрачное. Выбравшись из него в солнечный мир поверхности земли, вздохнули с облегчением, точно вырвались из преисподней... Пройдя с десяток километров по невысоким хребтикам Лакорозитау и Чхо, спустились в цивилизацию, на асфальтовое шоссе Рица — Аватхара.

Второй поход, который мы совершили под командованием Кирилла летом 54-го года, был намного более трудным и опасным. Но закалка, однажды полученная в горном походе, сохраняется в последующие годы. Так что для меня этот поход оказался физически гораздо более легким. На этот раз нас было шестеро — Кирилл, я и четверо девушек: Лиза, ходившая с нами в первый поход, Таня и Галя — легкие, хорошо спортивно подготовленные и Зоя — крупная, рыхлая, по первому впечатлению вовсе не спортивного склада женщина. Мне она не понравилась. Учительница литературы, вероятно, хорошая и эрудированная, она держалась немного высокомерно, не по-туристски. Как потом выяснилось, Кирилл пригласил ее в наш поход потому, что она предоставляла ему какие-то материалы для диссертации, которую он намеревался написать.

Оснащены мы были так же, как в первый раз, за тем исключением, что мне тоже удалось приобрести ледоруб. Кирилл еще обзавелся альпинистской «основной» страховочной веревкой длиной в 30 метров.

Из Черкесска автобусом приехали на турбазу в Теберду. Оттуда прошли на знаменитую Домбайскую поляну, где тогда находились только три альпинистских лагеря и маленькая гостиница. Говорят, что теперь «Домбай» застроен шикарными отелями и превратился в фешенебельный горный курорт.

Домбайская поляна окружена уже настоящими высокими горами. В нижней ее части возвышается громада Суфруджу, украшенная черным, взмывающим в небо «зубом». Правее и выше нее — красавица Белалакая, опоясанная на середине высоты великолепным белокаменным поясом. Еще выше — могучий Алибекский ледник. Над ним прославленная в туристских песнях вершина Эрцог и гора Сулахат, названная так по имени легендарной каменной девушки, лежащей на ее вершине.

По лесной дороге поднялись к альплагерю «Алибек». Потом совершили прогулку по леднику. С благоговейным трепетом заглядывали в широкие и, казалось, бездонные трещины. Ледник с поверхности белый, присыпан снегом, а внутри трещин лед изумрудно-зеленый.

В первой части нашего похода было намечено пройти Алибекский перевал. Кирилл справедливо решил, что Зое это будет (без акклиматизации) не под силу. Вместе с Таней они должны были спуститься до Карачаевска, оттуда попутным транспортом добраться до Архыза и ждать нас там. Алибекский перевал будем брать вчетвером: Лиза, Галя и мы с Кириллом. Вышли рано утром. Поначалу шли легко. Удобная тропа, петляя по травянистому склону, поднималась не очень круто. Воздух — еще прохладен. Вид на Домбайскую поляну — великолепен. И у нас достаточно сил, чтобы им время от времени любоваться. Но уже часа через три солнце стало палить нещадно. Вокруг ни клочка тени, а тропа становится все круче. Началась «ишачка» — когда бредешь, сгибаясь под тяжестью рюкзака, никакими видами уже не любуешься, а смотришь только на тропу перед тобой и контролируешь дыхание: два шага — глубокий вдох через нос, три шага — выдох через рот до полного опорожнения легких.

Примерно к полудню тропа кончилась, и мы вступили на снежное поле. Надели темные очки — без них сожжешь глаза. Снег сверкает, как растекшееся по склону второе солнце. На этой высоте он плотный и гладкий, обдутый ветрами — чистое зеркало! Подъем крутой и длинный, не «в лоб», а зигзагами — «серпантиной». Высоко над нами едва виднеется перевал: согласно описанию — «между парусом и треугольником». Так выглядят на фоне ярко-синего неба две черные скалы, на которые мы держим курс. Кирилл идет первым, выбивая на каждом шагу ударом ноги «ступеньку». Жара «офигенная». Ковбойка сплошь мокрая от пота, но снять ее нельзя — сгоришь! Я замыкающий. Перед отъездом из Москвы наш командир, на беду, заболел ангиной. В последний день температуру удалось сбить, но значит ли это, что он вполне здоров? Я предлагаю сменить его на тяжелой работе выбивания ступеней. Отказывается. Характер железный! На последнем «передыхе» (торчащий из снега большой камень), видя, что перевал уже близок, а сил у меня вроде даже прибавилось, начинаю от избытка чувств горланить какую-то туристскую песню. Когда закончил, Кирилл вдруг говорит мне: «Левка, спасибо за песню». Тут я понимаю, что ему плохо. Болезнь, видимо, возобновилась. На последний крутой «взлет» к перевалу я выхожу первым. Кирилл молча с этим соглашается. Девочки, не задавая лишних вопросов, идут за мной.

Наконец мы на перевале! Как назло, в последние полчаса погода резко ухудшилась. Домбайская поляна вся закрыта облаками, которые проносятся мимо нас клочьями густого тумана. Стало холодно. Заморосил дождичек. Достали свитеры и непромокаемые плащи. Наскоро перекусываем шоколадом. Мы с Кириллом выкуриваем по сигарете — впервые за день: на подъеме, даже во время «передыхов» курение исключается категорически. Однако рассиживаться некогда! Надо спускаться. Долина Аксаута, текущего где-то далеко внизу, сплошь забита облаками. Видимость — шагов десять. Скоро начнет темнеть. Надо найти хоть какую-нибудь площадку, где можно поставить палатку. Добраться до границы леса нечего и мечтать — ночевка будет «холодная». Кириллу все хуже. Он мне говорит: «Левка, начинай осторожно спуск и ищи площадку. Мы пойдем медленно по твоим следам» (Спуск в горах легче, но намного опаснее, чем подъем — быстрее движение, легко поскользнуться или подвернуть ногу, наступив на плохо лежащий камень.) Такое распоряжение командира означает, что он временно передает мне свои полномочия.

К счастью, висящую над пропастью площадку мне удается найти довольно скоро. На ней даже нет снега, а какая-то чахлая травка. Разумеется, она залита водой, но это не беда — дно у нашей палатки непромокаемое. Скликаю товарищей. Вот они появляются из тумана. Быстро ставим палатку. Двумя ее стойками служат опорные палки наших девушек. Колышки для растяжек сделать не из чего, но мы умеем заменять их камнями, которых на площадке множество. Расстилаем спальники. Кирилл ложится. Он совсем горячий — наверное, не менее 40°. Вместе с тем его трясет. Забывшись, он начинает бредить. Его надо напоить горячим чаем и заставить проглотить аспирин. В качестве горючего в нашем распоряжении нет ничего, кроме захваченной мною из Москвы книжки Абалакова «Основы альпинизма». Ее мы штудировали в поезде. Соорудив из камней очаг и сжигая страницу за страницей, удается вскипятить кружку чая, как раз прикончив драгоценное руководство знаменитого альпиниста. Отужинав всухомятку, ложимся и мы. В надежно застегнутой палатке вскоре становится тепло и уютно. Воздуха через ее полотняные торцы поступает достаточно...

Я просыпаюсь первым. Солнце уже встало. Небо опять без единого облачка. Сейчас я — командир. Отправляюсь на разведку. Спуститься в долину прямо от места нашего ночлега невозможно — везде крутые скальные обрывы. Придется делать длинный траверс по снегу, практически не снижаясь до места спуска, которое нахожу примерно в трех часах спокойного хода от нашей площадки. Я это расстояние преодолел часа за полтора, но быстрым шагом, а кое-где и рысью. Нашим девочкам с их опорой на палки придется двигаться медленно, след в след. Ледоруб в случае падения позволяет «зарубиться» и остановить скольжение вниз. Опорная палка в этом плане только помеха. С ней надо идти так, чтобы ни разу не поскользнуться. И это при наших-то подбитых кордом лыжных ботинках. А траверс пойдет по крутому и твердому снежному склону — «фирну». По всей своей длине этот склон выносит на скальные обрывы. Страховочная веревка здесь без пользы — не за что надежно закрепиться.

Спустя годы, достаточно изучив в альплагерях технику хождения в высоких горах, я с ужасом вспоминал этот траверс. К счастью, по своему невежеству и молодости лет мы не понимали всей меры смертельного риска, которому подвергались. Это позволило нам передвигаться спокойно и избежать срыва.

Кириллу к утру стало лучше (или удалось волевым усилием одолеть болезнь), и мы вышли на траверс в тот же день. А что было делать? Мы находились на высоте около трех тысяч метров. Погода в любой момент могла вновь испортиться. Без топлива на нашей мокрой площадке мы бы замерзли. Продолжение этой части похода не заслуживает описания. Ну, был момент на спуске, когда Галка растянула ногу. Но это случилось уже в лесу, на тропе, по которой мы спускались к рудничному поселку. Я отобрал у нее рюкзак и повесил его себе на грудь (Кирилл был еще слишком слаб). Но вниз — не вверх! В поселке передохнули два дня. Потом по мосту перешли полноводный Аксаут и без приключений добрались до Архыза, где нас уже ожидали Таня и Зоя.

Во второй половине похода мы замахнулись на пересечение Главного Кавказского хребта по альпинистскому перевалу Наур, числящемуся по второй категории трудности. Тут проявилась недопустимая в горном походе черта характера нашего командира, которую нельзя оправдать, но возможно понять с учетом пережитого им во время войны. Он далеко не безразлично относился к прелестям женской фигуры. Контуры ее у бедной Зои, когда она облачилась в лыжный костюм (особенно если смотреть сзади) показались ему столь непривлекательными, что он, забыв про свою диссертацию, стал совершенно игнорировать ее самочувствие и способность передвигаться в горной местности.

Пришлось мне взять Зою под свою опеку. Даже движение по лесной тропе, часто перегороженной упавшими на нее деревьями, требует немалой физической силы и сноровки. Я шел за Зоей и помогал ей преодолевать эти препятствия. Но особенно тяжело приходилось бедняжке при пересечении горных ручьев. Ширина их обычно не превышает трех-четырех метров, но течение быстрое и переход вброд далеко не всегда возможен. В этих случаях тропу продолжает перекинутый через ручей ствол дерева. Он всегда, даже в солнечную погоду мокрый и скользкий — его поверхность непрерывно орошают летящие от ручья брызги. Идти по такому «мосту» следует по возможности быстро, балансируя руками (чему изрядно мешает тяжелый рюкзак) и переступая через сучки, остающиеся от не слишком тщательно обрубленных ветвей. К тому же быстро текущая вода, которая попадает в поле зрения, вызывает легкое головокружение. Падение в ручей не смертельно опасно — на уровне леса течение не такое бешеное, как наверху, — но неприятно. Зоя не могла решиться переходить по бревну. Она садилась на него верхом и, опираясь на руки, постепенно передвигалась вдоль ствола. С учетом сучков и вообще не слишком гладкой поверхности коры хвойного дерева, этот «подвиг» был, вероятно, довольно мучительным испытанием. Надо отдать ей должное — она ни разу не пожаловалась, даже на крутых подъемах. Из последних сил, но шла молча. Досадуя на задержки, Кирилл наблюдал за Зоиными переправами с явным неудовольствием. Однако несравненно более тяжелыми последствиями могла обернуться его антипатия к ней позднее...

Миновав лес и совершив долгий, утомительный подъем по левому берегу могучей реки Псыш, мы дошли до очаровательного озерка, расположенного на маленьком плато близ ее истока. Там у нас был большой привал, обед и отдых, во время которого мы любовались великолепным, сверкающим на солнце, круто спадающим с горы того же названия ледником. После чего двинулись к перевалу. Это было ошибкой. На подъеме к озерку мы порядком устали, время было за полдень, перевал Наур (2900 метров) даже у альпинистов считается нешуточным. Следовало заночевать на плато и со свежими силами выходить на штурм перевала рано утром. Но командир приказал, и мы пошли.

Под Науром лежит большой ледник, сплошь покрытый слоем фирна, так что он воспринимается как обширное, с довольно крутым наклоном снежное поле. На подъеме к леднику мы видели, что склон его заканчивается обрывом на «бараньи лбы» — гладкие, точно вылизанные скалы, падающие на глубину в несколько десятков метров. Человека, скатившегося по снежному склону на эти «лбы», можно считать уже покойником.

Чтобы подойти к перевальной точке, нам надо было, взойдя на ледник, пройти по нему траверсом несколько сот метров. То есть идти параллельно безмятежному, если смотреть сверху, а на самом деле, как нам было известно, зловещему краю снежного поля. Разумеется, мы старались держаться от него подальше, прижимаясь к черной гряде скал Главного хребта. Но это был не более чем самообман. Дело в том, что при таком наклоне и твердости фирна человек, начавший скользить или катиться вниз, так быстро набирает скорость, что даже с помощью ледоруба может остановиться не ниже, чем через пять-восемь метров от места падения. Без ледоруба он обречен (в нашем случае на гибель) уже через два метра.

Мы шли по всем правилам. Кирилл впереди, выбивая ступени, самый слабый участник похода, то есть Зоя, за ним. В случае ее падения ему нетрудно было бы сразу же задержать ее. За Зоей, не растягиваясь, шли трое девочек. Я, как страхующий, шел последним, метра на два ниже линии их движения. Между мной и Зоей, за которую я особенно боялся, было расстояние метров шесть. Кириллу следовало, поминутно оборачиваясь, наблюдать за самочувствием Зои, соответственно выбирать темп движения, наконец, подбадривать ее — в критических ситуациях это очень важно. Он этого не делал только потому, что ему не нравилась ее фигура! Воистину от тяжелых жизненных испытаний утратившее сочувствие сердце!..

И Зоя упала. Набирая скорость, заскользила вниз. Я бросился вперед и наискось вниз, чтобы перехватить ее не дальше, чем в пяти метрах от общей линии движения группы. В эти короткие мгновения мозг работал удивительно четко и даже спокойно (еще раз спасибо пожарной лестнице во дворе моего детства). Мне надо было упасть на снег рядом с Зоей так, чтобы левой рукой надежно обхватить и в момент остановки во что бы то ни стало удержать ее довольно объемистую талию. Но основное внимание следовало сосредоточить на ледорубе. Падая, я должен был воткнуть его «клювик» до упора в фирн, а рукоятку расположить так, чтобы в момент «приземления» (прифирнения?) навалиться на нее грудью по всей длине. Правая рука при этом должна изо всех сил сжимать головку ледоруба. Все это надо было выполнить совершенно точно для того, чтобы остановить движение вниз не одного, а двух человек, притом довольно увесистых. Если клювик вырвется из фирна, покойниками можно будет считать нас обоих.

Клювик не вырвался и левая рука не подвела!..

Когда мы вышли на перевал, солнце уже начинало садиться. За перевалом лежал длинный, метров на сто, крутой снежный склон. Но, в отличие от своего «визави» по ту сторону перевала, он плавно выходил на горизонтальное снежное плато. Мы мигом, на «пятой точке», как в те скромные времена именовали задницу, съехали по этому склону. Весело и приятно, но, как я потом понял, неосторожно. Из снежного склона могут вытарчивать кое-где незаметные сверху камни. При той скорости, которую мы развивали, встреча с таким камешком могла закончиться раздроблением копчика. В альплагере меня потом научили спуску по крутому снежному склону гигантскими скачками с упором на пятки или сидя на сильно наклоненном вбок ледорубе. (Только не верхом!)

Пока мы бродили по краям плато в поисках удобного спуска, совсем стемнело. Ночевать на плато было нельзя. Ночью в горах на большой высоте и по соседству с ледниками холод «собачий». Наконец Кирилл отыскал спуск по очень крутому каменистому руслу высохшего ручья. Здесь нас выручила страховочная веревка. Луны еще не было, но звезды сияли так ярко, что русло хорошо просматривалось, хотя черные тени и скрывали некоторые его участки. Пользоваться фонариком не имело смысла. В узкой и извилистой расщелине луч его высветил бы не более чем ближайший камень. Выгоднее было иметь свободной одну руку, поскольку второй надо было держаться за веревку. Обвязавшись ее концом, чтобы иметь обе руки свободными для упора, Кирилл спустился первым. Я его страховал. Длины веревки хватило, чтобы пройти весь тот «камин», как такую щель называют альпинисты.

Командир трижды дернул за веревку, что означало приказ всем двигаться вниз. Поочередно, ожидая сигнала об окончании спуска предшественника, чтобы избежать случайного срыва плохо лежащего камня на его голову. Я должен был спускаться последним (без страховки).

В моем распоряжении оказалось добрых два часа. Через час взошла луна. Боже мой, какая волшебная картина открылась перед моими глазами! Во все концы — бескрайнее множество сверкающих снежных вершин, залитых лунным светом, выступающих из абсолютно черных провалов между ними. Любуясь этим великолепием, я на досуге, естественно, начал «философствовать». Высокие горы, — думал я, — это совсем другая страна. Почти другая планета. Равнина (вместе со всеми житейскими заботами) кажется отсюда бесконечно далекой. Земля на равнине, хотя и украшенная светлыми рощами, лугами и цветущими садами, всего лишь почва для их произрастания или для строительства на ней пусть даже самых величественных зданий. Всего лишь почва! А здесь, наверху, Земля — прекрасное и могучее существо, чуть ли не живое! Со своим лицом, вздыбленными формами и капризным характером. Влекущее к себе каждого, кто хоть раз взглянул на это лицо.

Величие и красоту горной страны не может передать никакая фотография или кинолента. Они неспособны запечатлеть восхитительное ощущение близости гигантских гор, сверкающих ледников, прихотливо-крутых скальных вершин или прыгающих по камням белоснежных от пены рек. Твою причастность к ним, ко всей этой необыкновенной, величественной красоте. А сознание поджидающей на каждом шагу опасности (порой смертельной) заставляет сильнее биться сердце, питает чувство гордости и собственного достоинства.

Но вот все участники группы уже спустились. Сигнал веревки призывает и меня последовать за ними. Прощаюсь со столь пленившей меня панорамой и начинаю спуск. Без страховки, но при ярком свете луны. Спускаюсь благополучно. Внизу оказалась вполне сносная травянистая площадка. Хотя мы еще высоко, но это уже южный склон хребта — здесь значительно теплее. Палатку решаем не ставить. Натягиваем на себя свитеры, залезаем в спальные мешки, расстеленные прямо на сухой траве, укладываемся рядком, накрываемся палаткой, как одеялом, и засыпаем...

Окончание похода описывать не стоит — ничего интересного с нами больше не произошло. И вообще, мне кажется, что на примере двух первых походов я достаточно подробно познакомил неискушенного читателя с особенностями горного туризма. Поэтому во второй половине этой главы я ограничусь описанием только нескольких, особо интересных и острых ситуаций, случившихся за все мои многочисленные вылазки в горы.

Еще один высокогорный поход под руководством Кирилла я совершил в 58-м году в составе совсем маленькой группы. Он взял с собой только двух женщин — Майю и Татку, очень интеллигентных и милых, но никогда не бывавших в горах и физически слабо подготовленных. Начинали мы с перевала Джантуган, соединяющего в верховьях одного из отрогов Главного Кавказского хребта две очаровательные долинки — Адыл-Су и Адыр-Су. Обе они выходят к знаменитой Боксанской долине, ведущей к подножию Эльбруса. Нам было известно, что по обе стороны этого перевала, как обычно, лежат обширные ледники. Сам перевал — альпинистский. В верхнем течении реки Адыл-Су расположен альпинистский лагерь, название которого я не помню. В лагере мы узнали, что в это время года (август) перевал Джантуган закрыт, так как ледник, лежащий по другую его сторону, освобождается от снежного покрова и потому непроходим. Но нашего командира это предупреждение остановить не могло.

Мы поднялись тем же берегом реки до «зеленой гостиницы» — ровной травянистой площадки, лежащей у самого подножья переднего ледника Джантуган. Здесь обычно разбивают временный лагерь альпинисты, чтобы из него совершать восхождения на окрестные вершины. Мы тоже поставили там свою палатку и оставались «гостями» в течение двух дней — для акклиматизации наших новичков. Топлива там никакого нет, но на этот раз у нас был с собой бензиновый примус.

С рассветом третьего дня начали подъем на перевал. За один световой день надо было пройти оба ледника, так как ни ночевать на леднике, ни идти по нему в темноте невозможно. По первому леднику шли легко — всю его поверхность, чуть ли не сплошь, покрывают вмерзшие в лед мелкие камешки. Однако подъем оказался довольно крутым, наши женщины не могли идти быстро, так что на перевал мы вышли довольно поздно. Немного отдохнув и перекусив, двинулись вниз по второму леднику. Тут-то мы с Кириллом поняли, чт имели в виду наши консультанты в альплагере и в какую скверную ситуацию мы попали. Этот ледник сверкал совершенно чистым и гладким льдом, сплошь усеянным широкими трещинами. Зимой, очевидно, эти трещины плотно забивает снег, который держится в них до июля. Но сейчас они угрожающе зияли своей изумрудной глубиной. К тому же поверхность ледника имела отвратительный общий профиль: она была (редкий случай) выпуклой. Под перевалом начиналась сравнительно пологим склоном, но примерно от середины ледового поля постепенно переходила в весьма крутой спуск.

Редко какие трещины можно было перешагнуть. Перепрыгивать их нечего было и думать — на гладком льду это смертельно опасно. Оставалось одно — лавировать, обходя каждую трещину. Реальная длина спуска тем самым увеличивалась в несколько раз. А время поджимало! Хоть и вниз, но идти быстро мы не могли: скользко. И вовсе не было уверенности, что мы благополучно выберемся из этого лабиринта. Действительно, после нескольких часов спуска, проведенных в блужданиях между трещинами, мы попали в такое место (небольшая горизонтальная площадка), откуда ни в одном направлении (вбок или вниз) выхода не было. До окаймлявших ледник снизу скал оставалось всего десятка два метров. Но здесь он уже падал круто. Правда, на этом крутом спуске трещин не было. Казалось бы, садись опять на «пятую точку» и скатывайся. Но, увы, скорость, с которой мы в конце спуска налетели бы на скалы, гарантировала переломы всех костей, которые наполняли наши бренные оболочки. Оставался единственный выход — рубить ступени, строить во льду лестницу, ведущую вниз. Попробуйте, уважаемый читатель, вообразить себе, что это за работа! Совсем не то, что делают дворники, скалывая кусочек за кусочком слой льда с тротуара. Здесь надо вгрызаться в толщу сплошного льда, используя не тяжесть массивного лома, а многочисленные и максимально высокие взмахи ледоруба. Причем рубить лед приходится одной рукой ниже того уровня, на котором стоит рубящий. Второй рукой ему надо держаться сначала за руку надежно стоящего на площадке товарища, а потом за уже вырубленную выше ступеньку. Сами ступени должны быть достаточно глубокими, чтобы в них можно было уверенно ставить хотя бы каблук ботинка непривычным к такой эквилибристике женщинам (палкой на гладкий лед не обопрешься). Ступени рубил Кирилл. Мне он подменять его не позволил, опасаясь, что при необходимом для этого дела высоком взмахе ледоруба я не смогу удержать равновесие. Рубка ступеней заняла у него более трех часов, почти без перерывов. Сила и воля нашего командира оказались потрясающими! А что же делали в это время мы, его команда? Перед нами стояла тоже ответственная, хотя и менее трудная задача — не замерзнуть! Причем не замерзнуть в такой степени, чтобы потом при опасном спуске по ступеням уверенно владеть своим телом, особенно его нижними конечностями. Слава Богу, в нашем распоряжении была упомянутая выше маленькая (не более двух квадратных метров), но относительно ровная, продолговатой формы площадка. Выстроившись в шеренгу, мы в течение всех трех часов энергично... шагали на месте. Бедные наши женщины от усталости плакали. Но я был неумолим. «Хотите жить? Шагайте без остановки», — объяснял я им. Когда они переставали понимать смысл слов, я на них кричал и даже ругался нехорошими словами — оскорбленная интеллигентность возвращала им силы. Если и этого оказалось бы мало, я был готов надавать им пощечин. К счастью, до этого не дошло.

Что вам сказать? Мы успели спуститься с ледника до наступления полной темноты. Нашли между скал защищенное от ветра местечко (с ледника всегда дует холодный ветер), влезли в свои спальники, уселись, прислонившись спинами друг к другу и подтянув колени к подбородку, накрылись палаткой. Так продремали до утра. Отогревшись на горном солнышке, начали спускаться дальше, уже по камням, пока не достигли границы леса... Далее все было просто...

Из долины Адыл-Су в Адыр-Су можно пройти еще одним перевалом, тоже альпинистской категории, но попроще, чем Джантуган (в августе). Перевал называется Кой-афган-ауш. Из той же «зеленой гостиницы» надо подняться с правой по ходу стороны переднего ледника Джантуган примерно на треть его длины, затем пересечь ледник справа налево на том же уровне и подниматься к перевалу по не слишком трудному скальному маршруту. Перед самым перевалом метров на пятьдесят лежит крутой снежный «взлет». Но фирн здесь относительно мягкий, в нем не трудно выбивать ногой ступени, и, если вести группу «серпантиной», то этот взлет можно пройти спокойно. Опаснее спуск по ту сторону перевала: он тоже фирновый и крутой. Тянется метров на двести и выносит прямо на скалы. Выбивать ступени на спуске (даже двигаясь «серпантиной») крайне неудобно — для этого опорную ногу надо сильно сгибать и она быстро устает. Лучше спускаться прямо вниз, на каждом шагу всей тяжестью тела вбивая каблук ботинка в снег. Не следует пытаться попасть в след идущего впереди — можно немного ошибиться или чуть неправильно поставить ногу и упасть. Лучше шагать, как описано, по чистому фирну, держась параллельного, но близкого курса к направляющему, отставая от него метра на три, чтобы в случае начала скольжения он мог вас задержать. Впрочем, конечно, лучше сразу же «зарубаться» самому, для чего каждый участник такого спуска должен иметь ледоруб и держать его наготове, а также уметь зарубаться из любого положения. (Я это поясню немного дальше.)

Кой-афган-ауш я переходил уже дважды и знал его превосходно, когда в 68-м году решил провести по нему одиннадцатилетнего сына Андрюшу. Мне хотелось показать ему настоящие горы и, быть может, передать мою любовь к ним. По дороге к этому перевалу (что далеко не все горные туристы знают) можно еще показать новичку такое впечатляющее своим величием зрелище, которого, наверное, нет даже в американском «Большом каньоне». Над «зеленой гостиницей» проходит невысокая гряда, на которую по травянистому склону можно подняться за час. С нее открывается вид на глубокое и широкое ущелье, на всем своем протяжении заваленное хаотическим нагромождением камней. В этом не было бы ничего особенного, если бы не размеры этих «камней». Некоторые из них величиной с пятиэтажный дом, другие чуть поменьше. По-видимому, в незапамятные времена в это ущелье, Бог знает по какой причине, упала с Главного Кавказского хребта, расколовшись на тысячу обломков, целая гора. Глядя на этот первозданный хаос, трудно отделаться от впечатления, что находишься не на Земле, а в сказочной стране великанов.

Однако подниматься в высокие горы вдвоем не полагается, а вдвоем с ребенком — преступление. Не наказуемое в уголовном порядке за неимением соответствующей статьи в кодексе (если никто не пострадал). Но сурово караемое на месте согласно неписаному закону гор. Я предупредил Андрюшу, что если мы в районе перевала встретим альпинистов, то нас не только завернут обратно, но меня еще (вполне заслуженно!) побьют. Забегая вперед, скажу, что на подъеме мы вовремя заметили группу, начавшую спускаться с перевала в нашу сторону, и спрятались за большим камнем.

Альпинисты вообще не жалуют горных туристов. Я имел случай понять, почему в 64-м году, находясь в альплагере «Талгар» (на Тянь-Шане), я видел, как прилетел вертолет горноспасательной службы, сбросил записку о том, что на каком-то перевале застряла группа туристов. Возможно, есть пострадавшие. Передовой спасотряд с врачом быстрым маршем вышел через час. Через два часа с носилками, веревками и лестницами вышло еще пол-лагеря, отложив на неопределенный срок запланированные восхождения на вершины.

Но вернусь к нашему с Андрюшей преступному походу. На «зеленой гостинице» мы пробыли два дня. Неподалеку на склоне я нашел небольшой, довольно крутой, но безопасный снежник, выходивший на горизонтальную площадку. У Андрюши был свой ледоруб, и я его обучил там технике «зарубания» на снежном склоне. К примеру, при скольжении на спине ногами вперед достаточно перевернуться на живот, при скольжении вперед головой надо суметь сделать кувырок через голову, потом перевернуться на живот. Соответственные приемы при начале скольжения на животе. Во всех случаях ледоруб должен быть прижат рукояткой к груди так, чтобы в результате всей акробатики упавшему оказаться лежащим всем телом (ногами вниз) на рукоятке ледоруба, а его «клювик» воткнуть до конца в снег около правого плеча. В первый день Андрюша осваивал все эти приемы. Второй день мы посвятили выработке необходимого автоматизма. Поднимались на верх снежника, пару минут о чем-нибудь беседовали. Потом я его внезапно толкал так, что он падал и начинал скользить по склону в самых разных положениях. В них он должен был суметь зарубиться. Это повторялось бесчисленное число раз.

На третий день мы благополучно поднялись на перевал. Передохнули и стали спускаться по длинному снежному склону. Я шел впереди, прислушиваясь к тому, что происходит за моей спиной справа. Сначала все шло хорошо. Но шагов через тридцать услышал звук падения, обернулся и увидел, что мой сын скользит на спине ногами вперед, набирая скорость. Я было хотел броситься к нему на перехват, но увидел, что он спокоен и ледоруб держит прижатым к груди. «Зарубайся!», — закричал я вне себя. Он безмятежно проехал мимо, потом четко перевернулся на живот и, зарубившись по всем правилам, остановился.

— Какого черта ты не зарубился раньше? — спросил я.

— Я боялся задеть тебя ледорубом.

— Но метра через три ледоруб тебя уже не удержал бы.

— Так ведь я и не стал дожидаться, пока пролечу эти три метра.

Ну каков нахал! Впрочем, в душе я порадовался мысли, что из него выйдет настоящий горнопроходец. Увы, ошибся. В высокогорье он поднимался только еще один раз в составе плановой туристической группы Дома ученых (под моим руководством), чтобы показать горы своей молодой жене.

Несколько раз я ходил в поход с Майей Гантман. Это была замечательная девушка. Маленького роста, некрасивая, одинокая, страдавшая искривлением позвоночника, она была замечательна своей страстной любовью к горам. Профессия у нее была скучная — младший научный сотрудник в институте, занимавшемся вопросами водоочистки. Радостью и смыслом ее жизни были горы. В тот единственный раз, что она поехала в альплагерь, ее обидели заключением: «Дальнейшее занятие альпинизмом не рекомендуется». Но среди горных туристов Майя пользовалась всеобщим уважением за ее преданность горам и знание всех туристических маршрутов, по крайней мере на Кавказе. Была членом совета Клуба туристов. Снаряжала и отправляла группы и сама каждое лето ходила в горные походы.

Однажды (это было в 61-м году) она собрала группу, человек восемь студентов пятого курса какого-то из московских вузов — физически сильных и уже бывавших в горах ребят. Пригласила меня и одного из своих друзей, Толю. Мы начинали маршрут с Узункольской поляны, чтобы сделать перевалы Чунгур-Джар и Гандарай. Неприятный инцидент произошел в самом начале похода. Мы еще только проходили акклиматизацию в Узунколе, когда сплоченная компания студентов стала ворчать, что ими командует физически слабая женщина. Эти шустрые ребята воспользовались тем, что она достала им через клуб хорошее снаряжение, и теперь желали избавиться от ее опеки. Начали разговоры о переизбрании командира. Я им сказал, что об этом следовало думать в Москве, хотя и знал, что в принципе до выхода на высокогорный маршрут переизбрание командира возможно. Они это тоже знали. Ввиду их явного большинства мне оставалось только постараться повернуть дело так, чтобы командиром выбрали меня.

Мне было уже 38 лет, каждому из них — лет на пятнадцать меньше. Мериться опытом жизни и даже горным опытом было трудно. Единственное бесспорное право на главенство в походе я мог получить, только доказав, что я сильнее или выносливее любого из них. Случай как раз представился. На первом же участке пути надо было успеть до темноты по хорошей, но длинной (километров пять) и довольно крутой тропе дойти до заранее известного места, доставить туда палатки и разбить лагерь. Вызвались двое самых сильных ребят. Я сказал, что пойду третьим. Никто возражать не стал: марш-бросок предстоял не из легких. Я понимал, что должен оставить студентов позади. Они тоже «просекли», в чем дело, и были полны решимости меня обогнать.

Ребята, конечно, были сильнее меня. После выхода на тропу они вежливо спросили, буду ли я возражать, если они пойдут быстрее. Я не возражал, и они «убежали» вперед. Это было их ошибкой. Сбили дыхание. И вообще, видимо, не умели его контролировать (я уже упоминал об этом). При быстром подъеме главное — контроль дыхания. Иначе через 15-20 минут сердце начнет давать сбои. Так и случилось. На середине пути я их догнал, обогнал и пришел к месту минут на пять раньше. Вечером у костра вопрос о смене командования, ввиду физической трудности маршрута, был поднят, но... уже в другом плане: студенты просили меня возглавить группу. Майя не возражала, я — тоже. Тем дело и успокоилось.

Маршрут был действительно не из легких. Перед перевалом Чунгур-Джар оказалась широкая щель («бергшрунд»). Лето было жаркое, и верхний край ледника на пару метров отошел от нагреваемых солнцем скал. Мне пришлось, обмотавшись веревкой, прыгать через щель, чтобы на прилежащих скалах организовать страховку для остальных членов группы (вспомнились крыши родного двора).

За перевалом ледник Чунгур-Джар являет собой удивительное зрелище. Он почти горизонтальный и во множестве уставлен гигантскими «грибами» с черной шляпкой и белой ножкой. При ближайшем рассмотрении шляпки оказались кусками слоистых скал. А ножки — льдом, защищенным от солнца этими шляпками, в то время как поверхность всего ледника опустилась из-за таяния в течение многих лет на добрый метр. Затем был долгий траверс мокрого травянистого склона. Потом подъем до озерка с ярко-синей водой и плавающими в нем «айсбергами», отколовшимися от нависшего над озерком ледника. В этом озерке я купался. По крутой тропе поднялись на ледник Гандарай (тоже горизонтальный, открытый и потому очень скользкий), прошли перевал и угодили на «бараньи лбы», с которых еле унесли ноги. Наконец, по крутому снежнику спустились к верховьям довольно крупной реки (забыл название) и по ее левому берегу начали спокойно спускаться вниз, к морю.

Тропа шла мимо пустующих в это время года пастушьих хижин («кошей»). Бурную, в белой пене реку то и дело перекрывали снежные мосты длиной по десять-пятнадцать метров. На такой высоте ввиду быстроты течения горные реки не замерзают и зимой. Падающий в них снег создать мост не может — его уносит течением. Мост образуют сходящиеся и слипающиеся над рекой снежные карнизы, которые попеременно надувает ветер с обоих берегов реки. Зимой эти мосты выдерживают вес всадников. А летом...

Мы идем по каменистой тропе рядом с мостом. Его наискось пересекает темная тропа, видны следы лошадиных подков. Я иду первым, за мной — Майя. Неожиданно тропа на левом берегу вроде бы исчезает. Говорю Майе: «Посмотри на том берегу — не продолжается ли тропа там, а я пока поищу ее чуть дальше на этом». Через минуту слышу за спиной страшный грохот. Оборачиваюсь — Майи нет, так же как и средней части моста на всем его протяжении. Они рухнули в реку. Подтаявший мост, по которому ездили зимой всадники, теперь не выдержал груза маленькой женщины. Это почти верная гибель! На такой крутизне река свалит человека и разобьет его о камни, прежде чем он успеет позвать на помощь. Одновременно с остальными ребятами подбегаю к краю облома. Под нами на большой куче снега стоит Майя. От края остатков моста до ее головы не более двух метров. Но бешеная вода с угрожающей быстротой подмывает снег, на котором она стоит. В нашем распоряжении несколько секунд. Страховочная веревка намотана наискось через плечо у Толи. Соображаю: быстро отмотать пару оборотов веревки — на ее конце петля. Бросить ее Майе, Толе лечь на снег, нам навалиться на него. К счастью, Майя не сняла грудную обвязку — на ней карабин. Она успеет защелкнуть в него петлю и повиснет на веревке, когда весь снег смоет. Объяснять некогда! Кричу: «Толя, веревку!» Он в состоянии шока, не двигается, глаза без смысла. Мой план не проходит. Вспоминаю, что я-то грудную обвязку снял — репшнур у меня в кармане. Быстро достаю его, завязываю на конце «петлю проводника», другой конец обматываю вокруг сжатого кулака, падаю на снег и спускаю петлю Майе. Лишь бы петля достала до карабина и Майя не растерялась! Но нет, держится прекрасно! Спокойно открыла карабин, надела петлю, защелкнула и... повисла в воздухе над ревущей от злости рекой. Студенты молодцы, не растерялись. Двое стали на колени у края облома рядом со мной и, наклонившись, схватили мою руку; двое других держат их за плечи. Быстро вытаскиваем Майю на остаток моста...

Я спас ей жизнь — это бесспорно. И я же, хотя и не так бесспорно, был виновен в ее гибели в горах. А дело было так.

Весной 67-го года Майя позвонила мне и рассказала, что собирается в очень интересный и, вероятно, сложный поход на Кавказе по еще никем из туристов не пройденным местам в районе Цейского ущелья. Инициатива принадлежала четырем сильным ребятам-альпинистам. Они пригласили Майю, как я понял, не бескорыстно. Через клуб она им могла достать «сублимированное» (очень легкое, высушенное) мясо, хорошие примусы, «кошки» для движения по гладкому льду. Наверное, еще что-нибудь. Они ее отыскали в клубе — раньше она с ними не встречалась. Майю, конечно, соблазняла перспектива открытия новых горно-туристических маршрутов, но было тревожно выходить в трудный поход с незнакомыми ребятами. Условием своего участия она поставила приглашение меня в состав группы. И вот теперь звонила в надежде получить мое согласие.

Я точно знал, что не пойду, так как мы уже сговорились двумя дружественными семьями и с Андрюшей поехать на Валдай. Но мне ужасно захотелось поучаствовать в выработке маршрута по новым местам, опираясь не на чьи-то «кроки», а только на топографическую карту района. И я сказал Майе, что вряд ли смогу пойти в поход, но в подготовке маршрута готов поучаствовать. Она довольствовалась и этим в надежде, что перспектива такого похода увлечет меня. Сказала, что известит, когда будет первая встреча предполагаемых участников похода. Мне было стыдно, что солгал, но я ведь предупредил, что вряд ли смогу пойти...

В назначенный день мы собрались у Майи. Ребята оказались действительно сильными и опытными альпинистами. Карта района у них была превосходная, крупномасштабная. Часа три мы с увлечением вырабатывали маршрут: день за днем, включая необходимые разведывательные выходы с промежуточных стоянок для выбора наилучшего пути следования в нужном направлении. Я получил огромное удовольствие. Определили оптимальную дату начала похода и его продолжительность.

Выждав дня три, я позвонил Майе и сказал (опять соврал!), что не смогу принять участие в походе, так как в намеченное для него время должен быть в Институте. Она очень огорчилась и сказала, что попытается уговорить ребят перенести срок выхода в горы. Через несколько дней сообщила, что ей это удалось. Надо бы мне хоть здесь откровенно признаться в обмане. Наверное, еще не поздно было бы ей отказаться от похода. Постыдно струсил! Отложил свой отказ еще на пару недель — ближе к новому сроку, — когда сообщил Майе о неожиданно возникшей перспективе загранкомандировки (совсем заврался!). Сообщил не по телефону, поехал к ней на работу — извиняться, что подвожу. Она опять расстроилась и сказала, что без меня ей идти не хочется. «Ну и не ходи», — сказал я. Она ответила, что уже поздно, подготовка началась, подводить ребят нечестно. Нечестным-то было мое поведение! Очень было стыдно, но беды я не чуял — ребята были вроде надежные...

На Валдае мы пробыли больше месяца. В день приезда в Москву позвонил Майе. Соседка по коммунальной квартире спросила, кто я. Сказал, что товарищ по горным походам. «Значит, Вы еще не знаете, что Майя погибла в горах?» Меня точно кнутом хлестнули. Спрашивать ничего не стал. Назавтра поехал в клуб. Оказывается, они выходили по леднику на разведку, без рюкзаков. Возвращались на стоянку засветло по своим же следам. Казалось бы, куда как безопасно! Но горы не терпят нарушения их законов. Наиболее слабый участник группы никогда не должен идти последним. А Майя оказалась замыкающей. Шли по краю ледника, метрах в десяти от бергшрунда. Что с ней случилось, неизвестно. Может быть, оступилась, а может, этот выход пришелся как раз на такой день, когда женщина себя очень плохо чувствует (бывает, что до обморока). Может быть, поэтому она так хотела, чтобы я пошел, что предупредить об этом чужих ребят стеснялась. Так или иначе, но согласно протоколу допроса следователем ребята услышали, как Майя вскрикнула, обернулись и увидели, что она скользит к бергшрунду, даже не пытаясь зарубиться. Бросились к ней, но не успели — она «улетела» в щель. Когда сходили на стоянку за веревкой, спустились и вытащили мертвое тело, поняли, что она погибла еще во время падения вдоль скалы — голова оказалась сильно повреждена...

Так я и живу 36 прошедших с той поры лет с сознанием своей вины. Можете считать это суеверием, но не могу отделаться от мысли, что горы наказали меня за обман...

В общей сложности с 53-го по 94-й год я был в высоких горах раз двадцать. По большей части в составе самодеятельных туристических групп — то по шесть-восемь человек, а то и вдвоем. Четыре раза — в организованном порядке, отрядами по десять-пятнадцать человек из горной турбазы Московского Дома ученых, расположенной в том же Архызе, и трижды — в альпинистских лагерях. Рассказ обо всех интересных эпизодах, случившихся во время этих походов и восхождений на вершины, занял бы слишком много места. Того, что написано, как мне кажется, достаточно для того, чтобы дать читателю представление об этом виде летнего отдыха, а молодых людей, быть может, соблазнить возможностью совершить аналогичные «подвиги».

Закончить главу я намерен описанием эпизода, который можно назвать забавным. Впрочем, только потому, что он закончился благополучно. Хотя в более опасной (и глупой!) ситуации я не оказывался ни разу.

Те, кому в Крыму случалось проезжать по идущему над морем асфальтированному шоссе Ялта — Севастополь, наверное, помнят, что в районе Фороса оно прижимается к почти отвесным скалам, которыми в этом районе обрывается крымский хребет Яйла. Возможно, что им повезло увидеть, как по этим скалам карабкаются вверх люди, «застрахованные» от срыва и смертельно опасного падения веревками, которые их товарищи спускают к ним с края скального обрыва. Это тренировки альпинистов или соревнования по скалолазанию. Поверхность гладких на первый взгляд скал усеяна небольшими выступами, щелями и «полочками».

Весной, если не ошибаюсь, 63-го года календарные дни сложились так, что суббота и воскресенье оказались между первомайским праздником и днем Победы. Прихватив за счет отпуска всего три дня, можно было поехать в Крым на целых девять дней — полюбоваться буйным цветением яблонь и вишен в садах. Так мы с Линой и поступили. Устроились на какой-то местной турбазе. Однако Лине почему-то надо было вернуться в Москву к 8 мая, и я на два дня остался в Ялте один.

Мне было известно, что от приморского шоссе до гребня Яйлы можно подняться по так называемой «Чертовой лестнице» — довольно узкой наклонной щели, прорезающей скальную стену на всю ее высоту. Щель эта усыпана крупными камнями, которые и служат ступенями лестницы. Существует предание, что Пушкин поднимался по ней на ослике, а пионеры наших дней одолевают ее пешком. Подъем этот настолько популярен, что рейсовые автобусы по просьбе пассажиров останавливаются у подножия Чертовой лестницы. 9 мая я надумал развлечься, оригинальности ради, спуском по этой лестнице. Доехал на автобусе до перевала Байдарские ворота, с него поднялся на Яйлу и пошел в сторону Ялты по хорошей дорожке, вьющейся опушкой веселого молодого лесочка по краю плоскогорья над форосскими скальными отвесами. Вид оттуда великолепный. Горизонт отступает, открывается огромная гладь моря, разрисованная в тихую погоду широкими светлыми и темными полосами. День был жарким. На мне — шорты и майка без рукавов. В почти пустом рюкзаке кое-какая еда, паспорт и деньги. Вдоль дорожки по самому краю обрыва с интервалами шагов по пятьдесят чьей-то заботливой рукой положены плоские камни с нарисованными на них белой краской стрелками, указывающими, как я догадался, путь к Чертовой лестнице. Что подтвердил и встретившийся мне пастух, гнавший в сторону перевала десятка два овец.

Я шел не спеша, нежась на здесь уже жарком солнышке, любуясь морем и поглядывая на камни-указатели. До тех пор, пока не дошел до указателя, повернутого стрелкой в сторону моря. Очевидно, здесь и начинался спуск по Чертовой лестнице. Действительно, как раз напротив стрелки находилось некое углубление в скальной стене. Помню, я лениво подумал, что для ослика оно идет слишком круто. Потом решил, что пионеры вполне могут вскарабкаться и здесь, а главная расщелина должна быть где-то рядом. Наверное, я к ней выйду немного ниже. Или переберусь на нее. Будь я в серьезных горах, конечно прошел бы дальше, разведал другие возможности спуска. Но крымская Яйла не высокогорье, идти дальше было лень, и я начал спускаться по указанному стрелкой склону. Метров через пять дошел до большого плоского камня, зажатого между крутых скальных выступов. Камень был сухой, но очень гладкий и лежал круто. Под камнем виднелась удобная полочка. Так же лениво подумал, что спуститься по этому камню, лежа на спине и притормаживая ладонями, можно. А вот подняться по нему — вряд ли. Но ведь я альпинист, как-нибудь переберусь на основное русло Чертовой лестницы. Она должна быть рядом. Спустился. Оглядываюсь. В обозримой окрестности — ровные скалы, никакой «лестницы» не видно. Но ведь стрелка... А что если какой-то шутник повернул камень со стрелкой в сторону моря? Хороши шуточки! Я оказался на стене. Без страховки! Путь обратно отрезан. Надо спускаться. Ближайшие полочки просматриваются, но что будет ниже? До шоссе метров пятьдесят. Спускаться надо спиной к скале. Рюкзак сбрасываю вниз. С полочки на полочку. Пробую одно направление — полочка кончается. Возвращаюсь назад. Пробую другое направление — удается перебраться на полочку ниже. На иных из них помещается вся ступня, на других только каблук кроссовки.

Наконец оказываюсь в безвыходном положении, где полочка метра на полтора прерывается участком гладкой стены. На скалах щель такой ширины можно перепрыгнуть. Но с полочки на полочку прыгать не станешь! К счастью, примерно на середине гладкого участка, на полметра выше уровня моей головы торчит из стены небольшой выступ. Можно попытаться сделать «маятник». Повернуться лицом к скале, благо, полочка достаточно широкая, подойти к самому ее концу, вытянуться в струнку и, прижимаясь к стене, начать падать. В падении схватиться за выступ и оторвать ноги. Качнувшееся тело перенесет их на вторую полочку. Затем оттолкнуться руками от выступа и таким образом перебраться через разрыв. Ну а если ноги не достанут до продолжения полочки? Повиснешь на этом выступе! Долго не провисишь, а помощи ждать неоткуда. Внизу по шоссе гуляют люди — сегодня праздник. Но какой от них толк? Они даже видят меня, приветливо машут руками, что-то весело кричат. Для них это развлечение — человек на стене. Наверное, скалолаз какой-то. Знает, что делает! А что мне делать? Все другие пути испробованы. Всюду полная «безнадега». Решаюсь на «маятник». К счастью, все проходит благополучно. Можно продолжать поиски спуска. Снова начинаю лавировать между полочками. Постепенно снижаюсь. Начинает смеркаться. Проклятый спуск длится уже четыре часа (50 метров!). Наконец, живой и невредимый, достигаю уровня шоссе. Спасен!! Отправляюсь на поиски рюкзака. Он где-то в кустарнике, растущем у подножья стены. Стало совсем темно. Найти не могу. Черт с ним — доеду на попутных до Ялты, а завтра утром вернусь сюда. Выхожу на шоссе. Один за другим проезжают ярко светящиеся автобусы с отдыхающими — возвращаются из праздничного Севастополя. Голосую. Никто не останавливается. Легковушки — тоже. Вот сволочи — видят же, что человек в беде! Потом соображаю: на мне все разодрано о скалы — и майка, и шорты. Наверное, принимают за пьяного. Делать нечего, пойду пешком. До Ялты километров тридцать. Потихоньку к утру дойду...

Иду, не оборачиваясь, не обращаю внимания на автобусы. Вдруг — скрип тормозов, рядом со мной останавливается такси с пассажиром. Водитель спрашивает: «Что случилось? Вижу, идет человек в разорванной одежде, но не пьяный, не шатается». Объясняю, что и как. Говорю, что денег у меня нет — остались в рюкзаке. «Садись, — говорит, — подвезу без денег». И вот я на турбазе. Переодеваюсь и выхожу на набережную. Праздник! Полно гуляющих. Справа, в море, украшенные разноцветными огнями корабли. Слева — гирлянды цветных лампочек и музыка из ресторана. Смотрю то направо, то налево. Красиво! Любуюсь. Меня переполняет радость, что вырвался прямо-таки из лап смерти. А поделиться не с кем. Иду на почту и даю жене следующую телеграмму:

«Хожу живой. Верчу головой.

Очень приятно, хоть вам непонятно».

Через день возвращаюсь в Москву. Встревоженным голосом Лина еще с порога спрашивает: «Что там с тобой стряслось?» Приходится во всем признаться. Выслушав мой рассказ, жена говорит:

— Ты же столько раз твердил, что с горами не шутят!

— Но какие это горы?

— Сорвался бы со стены, узнал какие!

Она права. С горами легкомысленно шутить нельзя. Ни с какими!

Глава 10. На дальних подступах к науке

Оттепель

После смерти Сталина и избрания Хрущева Председателем Президиума ЦК КПСС (1953 г.) в стране наступил период некоторого оживления неофициальной общественной активности, названный «оттепелью». Он длился недолго — примерно до конца 50-х годов. Толчком к освобождению от обязательной коммунистической идеологии и постоянного подспудного страха, на котором базировался тоталитарный режим, послужил доклад Хрущева на XX съезде КПСС (февраль 56-го года) о преступлениях Сталина. За ним последовало массовое освобождение политзаключенных из сталинских концлагерей.

Наименование этого периода связано с опубликованием в 54-м году небольшой повести Ильи Эренбурга «Оттепель». В ней нет никаких политических мотивов, кроме одного «небольшого» умолчания. В начале повести упоминается только что начавшееся «Дело врачей-отравителей». А буквально через несколько страниц один из персонажей с удовлетворением, но тоже вскользь, упоминает, что обвинения врачей были ложными. Между этими двумя упоминаниями лежит смерть Сталина. Но об этом в повести нет ни слова!

Основной ее сюжет строится на обычных трудностях зарождающейся любви (сомнения, робость) трех пар: технолог и жена директора завода (учительница), инженер и дочь старого учителя, главный конструктор и женщина-врач заводской поликлиники (еврейка). Впрочем, их злоключения в конце концов оканчиваются счастливо. Все персонажи повести — люди хорошие, хотя и со своими слабостями и недостатками. Даже директор завода, которого в конце повести снимают за то, что он отложил на год строительство жилья для рабочих ради того, чтобы пустить новый, необходимый заводу цех. Все события разворачиваются в стареньком поселке некоего провинциального машиностроительного завода. На сам завод автор читателя не приводит. Нет и никакой традиционной фигуры передовика-рабочего. Все коллизии чисто личного плана происходят в среде заводской и околозаводской интеллигенции. Не случись сильная буря, разрушившая ветхие хибарки рабочих — директор завода остался бы на своем месте.

Но почему «Оттепель»? Отступление зимы! По-видимому, «зимой» в советской литературе сталинской эпохи Эренбург считает обязательность образа героя — строителя социализма, свободного от простых человеческих чувств и слабостей. Вот это освобождение от казенного героизма, от непременного «служения делу партии», обращение к человечности взаимоотношений либеральная часть советского общества и поспешила назвать оттепелью. Недаром в это же время вспыхнуло увлечение песнями Булата Окуджавы. Они еще не тиражировались в большом количестве — их научились переписывать на рентгеновские пленки.

«Мы — люди, а не винтики государственной машины» — вот какую дотоле неслыханную новость сообщил нам Окуджава в своих песнях. Утверждение личной свободы и достоинства, ценности простых радостей жизни и любви в 59-м году создали необыкновенную популярность в России Хемингуэю. Глубоко волновали зрителей фильм «Летят журавли» и спектакль «Вечно живые» в театре «Современник». В толстых журналах появились смелые для того времени повести и рассказы: «Районные будни» Овечкина, «Не хлебом единым» Дудинцева, «Жизнь Бережкова» Бека, «Рычаги» Яшина. В эти же годы советские граждане увидели фильмы итальянского «неореализма», услышали песни группы «Битлз». Начал выходить на русском языке журнал «Америка».

Впрочем, далеко не все было столь обнадеживающим. В 54-м году Твардовский был снят с поста главного редактора журнала «Новый мир», который был сочтен чересчур уже либеральным. В 53-55-х годах произошел ряд восстаний в лагерях ГУЛАГа. Они были жестоко подавлены. В 55-м году, в ответ на вступление Западной Германии в НАТО, Советский союз организовал «Варшавский Договор» — военный союз со странами Восточной Европы. В октябре-ноябре 56-го года произошло безжалостное подавление Венгерского восстания.

Западному миру стало ясно, что, если даже новые руководители СССР в тот момент не готовы были следовать сталинским планам оккупации всей Европы, они не собираются выводить свои войска из Восточной Германии и стран-сателлитов Восточной Европы. А значит, рано или поздно подобные планы могут возродиться. Началось противостояние двух систем, названное «холодной войной». Производство атомных бомб в СССР было уже налажено. А в 57-м году запуском спутника на околоземную орбиту Советский Союз продемонстрировал неожиданные успехи в создании ракет, способных доставить атомную бомбу в любую точку земного шара. Затем были продемонстрированы достаточно точные попадания баллистических ракет в отдаленные и заранее указанные акватории Мирового океана. Началась гонка вооружений. Во внутренней политике она проявилась отказом от дальнейшей либерализации общественной жизни. 30 ноября 1956 года в Московском Университете состоялось комсомольское собрание, в негативном ключе обсудившее венгерские события. Соответствующие вопросы задавались на ближайшей после этого лекции по марксизму-ленинизму.

Специальное заседание МК ВЛКСМ исключило из комсомола 150 «зачинщиков» этой акции. Естественно, они были отчислены из МГУ.

В Ленинграде по тому же поводу было отчислено две тысячи студентов. В декабре ЦК КПСС разослал парторганизациям закрытое письмо «О пресечении вылазок антисоветских элементов». Началась травля Бориса Пастернака в связи с опубликованием за рубежом его романа «Доктор Живаго» и присуждением Нобелевской премии. Эта травля закончилась гибелью поэта (в 60-м году).

Состоявшийся в 57-м году в Москве Всемирный фестиваль молодежи (давно готовившийся) уже ничего не изменял по существу. Оттепель закончилась! Впрочем. для восстановления либерального «имиджа» СССР после трагедии Пастернака на пост главного редактора «Нового мира» в 58-м году был возвращен Твардовский. В 59-м году были реабилитированы названные ранее «буржуазными лженауками» кибернетика и генетика.

Уважаемый читатель, я счел целесообразным рассказу о наиболее интересных эпизодах своей биографии, случившихся в 50-е годы, предпослать это краткое напоминание о некоторых фактах нашей внутриполитической истории того времени. Они должны играть роль немаловажного фона для моего рассказа. Ведь именно после смерти Сталина эта история благодаря активности либерально настроенной части общества приобрела на добрые тридцать лет весьма динамичный характер. Думаю, что такие напоминания будут полезны и далее, хотя бы в форме перечисления наиболее ярких фактов.

Теперь я хочу коснуться еще одной темы, уже общемирового значения, актуальной именно для начального периода правления Хрущева. Говорят, что История не терпит сослагательного наклонения: «Что было бы если бы?..» Исторический опыт невозможно повторить в другом варианте. Тем не менее полный отказ от сослагательного наклонения, на мой взгляд, ошибочен. Иногда реальное течение последующей истории позволяет с достаточным основанием ответить на вопрос: «Что было бы?..» А осознание правомерности этого ответа может повлиять на выбор дальнейшего пути развития того или иного государства или даже всего мирового сообщества.

Итак, попробуем спросить себя: могли бы в принципе (отвлекаясь от конкретных фигур, выступивших тогда на мировой арене) после смерти Сталина международные отношения, а значит, и вся мировая история пойти по другому пути — коренным образом отличному от реализовавшегося в действительности? Но сначала попытаемся ответить на другой, предшествующий по времени вопрос. Почему после капитуляции Германии и Японии США не развязали войну против СССР, воспользовавшись своей временной монополией на владение атомным оружием? Ведь и американским, и западноевропейским лидерам были хорошо известны дальнейшие агрессивные планы Сталина. (Черчилль о них говорил еще в 46-м году в своей речи в Фултоне). Казалось бы, к тому был и достаточно серьезный повод. В июне 48-го года, в нарушение Потсдамского соглашения, СССР толкнул Восточную Германию на перекрытие дороги в Западный Берлин, проходившей по территории ГДР. Военный министр США Форрестол настаивал тогда на атомном ударе по Советскому союзу. Для этой цели по его указанию было переброшено в Англию 90 бомбардировщиков дальнего радиуса действия. (СССР испытал свою первую атомную бомбу лишь в 49-м году.) Но президент Трумэн отверг предложение своего военного министра. Вместо этого был создан знаменитый воздушный мост. Ежедневно несколько сотен транспортных самолетов доставляли двухмиллионному населению блокированного города продовольствие и товары, необходимые для его жизнеобеспечения. Самолеты садились с интервалами в 3-4 минуты. Это продолжалось десять месяцев и, по неполным данным, обошлось США в 252 миллиона долларов. И все же роковой приказ об атомной бомбардировке СССР отдан не был. Почему?

Ответ на этот вопрос представляется очевидным. Общественное мнение всего мира, включая и подавляющее большинство населения США, осудило бы такую неоправданную жестокость в отношении недавнего союзника по антигитлеровской коалиции. А это означало бы отставку президента и всех причастных к этому делу генералов. Ведь даже атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, произведенные в 45-м году по приказу того же президента Трумэна, вызвали в США волну осуждения. Хотя эта акция была предпринята против военного противника и, кроме того, носила характер возмездия за коварное нападение Японии на Пирл-Харбор. А импичмент президента Никсона был обусловлен вообще пустяковой по сравнению с обсуждаемым вопросом причиной — всего лишь дезинформацией американского народа относительно осведомленности президента о злополучном «Уотергейтском деле».

Вот теперь другой вопрос из серии «Что было бы, если?..», относящийся уже к рассматриваемому в этой главе периоду времени. Что было бы, если на месте Хрущева оказался разумный и независимый политический деятель, свободный от предубеждений и намерений сталинской эпохи? Если бы этот деятель в 56-м году предоставил венграм право самим решать судьбу своего государства? А вслед за этим, к примеру, в следующем году, когда он освободился от сопротивления «старой гвардии» в Политбюро, денонсировал бы «Варшавский договор»? Затем отозвал бы советские войска из Восточной Германии и других стран Восточной Европы? И, наконец, объявил бы о намерении СССР принять статус невмешательства в мировые конфликты наподобие швейцарского? Более того, если бы Советский Союз согласился в одностороннем порядке, под международным контролем ликвидировать свои запасы атомных бомб и средств их производства, равно как и ракеты дальнего радиуса действия и атомные подводные лодки? (Сохранив при этом оборонную мощь, способную защитить границы СССР от возможной агрессии его ближайших соседей на Ближнем и Дальнем Востоке).

Воспользовались бы США и страны Западной Европы этим ослаблением ударной силы Советской армии для нападения на СССР? Я уверен, что нет!

Во-первых, в силу безусловного осуждения такой акции общественностью всего цивилизованного мира с названными выше последствиями для инициаторов нападения.

Во-вторых, ввиду неизбежного возникновения после поражения Советского Союза необходимости восстанавливать и кормить эту экономически отсталую страну. (Об оккупации такой огромной территории, очевидно, не могло быть и речи. Так же как о создании на ней сколь-нибудь эффективного «марионеточного» правительства).

В-третьих, развитие партнерских торговых отношений с миролюбивым Советским Союзом, ввиду его необъятного потребительского рынка, огромных запасов полезных ископаемых, нефти, газа и дешевизны рабочей силы, открыло бы для США и Западной Европы великолепные перспективы развития собственной промышленности, обеспечивающей экспорт. А следовательно, и колоссальный рост числа рабочих мест, занятости населении этих стран.

Что же касается СССР, то многократное снижение неэффективных расходов на содержание и развитие военной промышленности в сочетании с весьма и весьма значительным ростом экономического сотрудничества с Западом вывело бы, наверное, нашу страну к настоящему времени на уровень наиболее развитых стран мира. Ведь это сотрудничество включало бы в себя как импорт передовых технологий, так и прямые инвестиции западного капитала в производство товаров народного потребления и сельское хозяйство СССР.

Для конверсии военной промышленности в подобных благоприятных условиях мы могли бы предоставить ненужным военным заводам 2-3 года на переоборудование и освоение производства конкурентоспособной мирной продукции с сохранением на это время заработной платы рабочих и специалистов. Они же сами, нередко проживающие в закрытых военных городках, осуществляли бы и перепрофилирование своих заводов и свою собственную переквалификацию. В таких условиях было бы возможно осуществить постепенный переход к рыночным отношениям. Наконец, демобилизация большей части армии возвратила бы массу солдат на производство и в сельское хозяйство. Она же позволила бы из числа уволенных в запас офицеров укомплектовать дееспособную и некоррумпированную милицию.

Все это, конечно, фантазии, прикрываемые пресловутым «если бы». Но не исключено, что и сегодня некоторые аспекты этих фантазий могли бы стать реальностью с учетом ситуации, сложившейся в мире к началу XXI века.

Однако пора вернуться к основному руслу моей повести.

В начале июля 54-го года я получил диплом физика по специальности электроника, а в феврале 55-го года расстался с лабораторией Обреимова. Надо было искать выход в биологию, имея в виду перспективу обнаружения биологического поля. «Роман» с институтом биофизики Франка не состоялся, надежда работать в избранном направлении у Капицы обманула. Поступать в исследовательские учреждения чисто биологического профиля представлялось нецелесообразным: там, за отсутствием соответствующей аппаратуры, я не получил бы возможности проводить исследования физического плана. Поиски подходящего места для таких исследований в течение двух месяцев не дали результата. Надо было ждать! Недаром и Иоффе, и Капица высказали уверенность, что ближайшие перспективы развития физики связаны с изучением физической природы жизнедеятельности. А пока имело смысл приобрести практический опыт в постановке экспериментов с использованием современной электроники.

Во ВНИИФТРИ

Эти соображения привели меня во Всесоюзный научно-исследовательский институт физико-технических и радиотехнических измерений (ВНИИФТРИ). По рекомендации отца одной из моих учениц я пришел к профессору Виктору Наумовичу Мильштейну, заведовавшему лабораторией в этом Институте. Как вскоре выяснилось, это было совсем не то, что мне нужно. Лаборатория занималась методами проверки слаботочных измерительных приборов — микроамперметров и микровольтметров. В большой комнате стоял десяток столов, за которыми сидели по большей части пожилые люди. К ним от заводов-изготовителей в обязательном порядке поступали новые образцы таких измерительных приборов. С помощью специальных эталонов эти люди оценивали достоверность производимых измерений, присваивали приборам соответствующий класс точности и давали разрешение на их серийное производство. Это, конечно, была не та техника, что меня интересовала. В Институте, наверное, были и другие лаборатории — исследовательского типа, быть может, занятые не проверкой, а созданием новых электронных измерительных приборов. Возможно — закрытые. Но с чего-то надо было начинать, чтобы «оглядеться». Забегая вперед, скажу, что через год мне было поручено создать отдел полупроводников, которые только-только начинали свое вторжение в радиотехнику.

Но в этой главе я хочу рассказать не о работе, а о трех запомнившихся на всю жизнь событиях, случившихся во время моего пребывания во ВНИИФТРИ. Первое из них связано с личностью моего «шефа» В. Н. Мильштейна. Это был еще довольно молодой — лет сорока, не более — но, по-видимому, очень талантливый человек. Докторскую диссертацию он защитил в тридцать лет. Комплекции был крупной, но какой-то рыхлой. Большая голова и бледное, мучнистое лицо со всегда приветливым, но как будто немного робким выражением. Очень вежлив, интеллигентен, но как-то не уверен в себе. По первому впечатлению — человек мягкий, быть может, слабый и мнительный. Его большой стол стоял у окна в той же комнате. Занят он был преимущественно какими-то бумагами и разговорами по телефону. По меньшей мере трижды в день звонил своей молодой, пухленькой и белокурой женушке (я вскоре с ней познакомился). Не стеснялся называть ее «лапонькой», подробно расспрашивал, как спала, гуляла, что делала. Она не работала, детей у них не было. Эти публичные нежности по телефону вызывали у меня чувство иронического, чуть-чуть высокомерного неодобрения. Мужчине, на мой взгляд, не подобало быть такой «тряпкой». Мысленно и в рассказах жене я называл его «Нюма». Тем не менее мы подружились. Мне импонировала его неизменная доброжелательность...

Однажды Нюма попросил меня прощупать какую-то железку у него за ухом, которая, как ему казалось, припухла. Я этой припухлости не обнаружил. А он вдруг сказал, что так начинается смертельная (в те годы) болезнь — лимфогранулематоз (рак лимфатической системы). Он это вычитал в медицинской энциклопедии. Я про себя презрительно чертыхнулся и заверил, что он ошибается. Такая припухлость, если она и есть, может быть результатом обычной простуды. Однако он оказался прав! Страшный диагноз подтвердился. Вскоре начались обычные в этих случаях, как правило бесплодные, хождения по мукам: рентгенотерапия, химиотерапия. Нюма стал худеть, лицо посерело. Был, по-прежнему, приветлив, но в его больших карих глазах явно читался страх. Потом он перестал появляться в Институте.

Как-то раз, спустя, наверное, месяц мы с Линой встретили его под руку со своей «лапонькой» во время прогулки. Выглядел он прескверно. В какой-то момент, когда мы немного отстали от наших жен, Виктор Наумович мне сказал: «Знаете, Лев Абрамович, я начал писать книгу по теории погрешностей измерений. Думаю, что будет листов двадцать... Надо, чтобы у лапушки на первых порах были какие-то деньги, пока она устроит свою жизнь. Никаких сбережений у нас нет...»

И он успел-таки дописать эту свою последнюю книгу до конца. Редактировали и издавали ее уже без него.

Я знал (мама рассказывала) как умирают раковые больные. Какие это боли! Какой ужас неизбежного близкого конца. Сколько же сил и мужества оказалось у слабого, как мне казалось, человека, чтобы в таком состоянии завершить эту работу! Воистину любовь сильнее смерти! Мне было ужасно стыдно за мою первоначальную полупрезрительную оценку его характера. Стыдно до сих пор...

Второе событие тоже связано с Виктором Наумовичем. Это было еще до начала его болезни. Он знал о моем интересе к явлениям гипноза и так называемого «внечувственного восприятия», а также о намерении, как только представится возможность, заняться поисками биологического поля. И вот однажды Нюма сказал мне, что у него есть приятель — специалист по тем же слаботочным измерительным приборам (не помню его имени), судьба которого складывается неудачно — не может устроиться на работу. Так вот, приятель этот недавно женился на молоденькой актрисе, которую зовут Нелли. Оказалось, что она обладает способностью то ли читать мысли, то ли угадывать невысказанные желания своего мужа. Нюма им рассказал обо мне и моих планах. В отличие от знаменитого Вольфа Мессинга, Нелли не эксплуатировала и никак не афишировала свою способность, но охотно согласилась продемонстрировать ее мне. Мы условились о встрече на дому у их с Нюмой общих знакомых. Там я поставил с ее участием несколько небольших опытов, которые до сих пор помню во всех подробностях и не нахожу в них уязвимых для критики моментов. Вот краткое описание одного из этих опытов.

В небольшой комнате за столом, стоящим у окна, напротив входной двери из коридора сидит компания человек в шесть. Всем им известна цель моего появления, но, извинившись, я сразу говорю, что никому из присутствующих не буду ничего говорить о тех заданиях, которые я намерен мысленно поручать исполнять Нелли. В комнате нет ни одного зеркала. Окно сплошь закрыто шторой.

У левой, если смотреть от двери, стены стоит старинный буфет. В правом дальнем углу комнаты горкой лежат детские игрушки. Решено, что сначала мы с Нелли будем ставить свои опыты, а потом будет чай. Упоминаю об этом потому, что хозяйка квартиры накрывала на стол, что позволило мне незаметно ознакомиться с содержимым буфета. Кроме того, я внимательно присмотрелся к кучке детских игрушек...

Первый опыт не был «зачетным», поскольку Нелли попросила разрешить ей во время этого опыта держать меня за руку, чтобы, как она выразилась, «настроиться» на мою волну. Она легко справилась с моим заданием. А далее происходило следующее.

Я занимаю позицию у двери. Нелли проходит на середину комнаты и поворачивается ко мне спиной. Расстояние между нами порядка трех метров. «Ну, командуйте!» — говорит Нелли. Не могу сказать, что мои задания были очень оригинальными:

— Подойдите к буфету, — приказываю ей мысленно. Не сходя с места она делает несколько нерешительных телодвижений, потом уверенно поворачивается налево и подходит к буфету. Говорит: «Это здесь!»

— Откройте дверцы верхней половины буфета. (Тоже молча). — Она открывает.

— На верхней полке. — Там, как я успел заметить, стоят в два ряда рюмки. Нелли трогает рукой одну за другой три буфетных полки и решительно останавливается на верхней. Спрашивает: «Что дальше?»

— В заднем ряду рюмок. — Она почти без колебаний протягивает руку к заднему ряду.

— Третья справа. — Рука останавливается над указанной рюмкой.

— Достаньте и отнесите на стол. — Две эти команды выполняются одна за другой: первая — немедленно, вторая — с некоторой задержкой. Мне приходится ее повторить...

Второй опыт аналогичный. Надо было выбрать определенную игрушку из кучи и принести ее мне... Было еще что-то — не помню ясно.

Рискнул спросить: «Нелли, как Вы угадываете? Что чувствуете?» Она, не чинясь, ответила: «Это как в игре «тепло — холодно». Если я делаю неверное движение, то сразу ощущаю — «не то!». А если верное, то Вы, быть может неосознанно, посылаете мне сигнал одобрения — «да, так!». Вот и все». Путь к цели оказывается довольно коротким.

Потом все пили чай и оживленно беседовали. В какой-то момент я вышел из-за стола, дошел до двери и оттуда мысленно приказал Нелли: «Обернитесь!» (Она сидела ко мне спиной). Тут же обернулась и спросила: «Вы хотите еще что-нибудь попробовать?» Я извинился, сказал, что нет.

Всякого рода сомнения, которые оставались у меня после сеансов Мессинга, отпали. Возможность передачи мысленных сигналов на расстоянии стала бесспорной. А это означало, что биологическое поле существует!

Третье памятное событие произошло поздней весной 56-го года. Было назначено закрытое партийное собрание Института. Вскоре стало известно, что на нем будут читать доклад Хрущева на XX съезде. Его начали читать по различным учреждениям еще в марте. Потом почему-то читки прекратили и вот снова возобновили. Парторганизация во ВНИИФТРИ небольшая — человек пятьдесят, не более. Собрались в нашем маленьком конференц-зале. Сменяясь, читали часа два, если не больше. В общих чертах содержание доклада было всем известно, но подробности произвели тяжелое впечатление...

Думаю, что серьезное обсуждение доклада не планировалось. Тем не менее одно выступление произвело на меня сильное впечатление. На трибуну поднялся высокий, худой молодой человек. Лицо усталое, можно сказать, изможденное. На скулах — пятна лихорадочного румянца. И глаза тоже словно воспаленные. Я его видел впервые, фамилию не запомнил, а имя, если не ошибаюсь, Георгий. Длинными белыми пальцами левой руки он откинул волосы со лба, а правой широким жестом обвел по верху стены, где в установленном порядке висели портреты членов Политбюро ЦК.

— А эти почему висят здесь? — с едва сдерживаемой ненавистью неожиданно спросил он срывающимся голосом. — Если они не понимали, что происходит, то не имеют права заседать в высшем органе партии. А если понимали и поддерживали Сталина или дрожали за свою шкуру — тем более! Надо все это снять! Помолчал немного, потом резко повернулся и спустился в зал.

Продолжения собрания не помню. Когда Георгий сошел с трибуны, в зале пару минут стояла тишина. Потом было еще несколько вялых, наверное, заранее подготовленных выступлений. Предложение снять портреты не поддержал никто, но и возразить никто не решился. Будто его и не было...

Я отключился. В голове закружился рой неожиданных мыслей. Злодейская фигура Сталина мне уже давно была ясна, а об его ближайшем окружении я как-то не думал. Марионетки? Конечно, нет. Соучастники преступлений! Кто из страха, а кто по «идейным» соображениям. Разве Хрущев, будучи первым секретарем ЦК на Украине (в 38-м году), не утверждал списки репрессированных? А секретари других республик? Да что там! Конечно же, и секретари обкомов, горкомов даже райкомов партии, по меньшей мере, визировали представленные им местными отделениями НКВД списки. Значит, вся партийная верхушка в середине 30-х годов состояла из преступников. Состоит и сейчас, хотя за прошедшие с тех пор двадцать лет их контингент частично обновился. Ведь вторая волна репрессий прокатилась по стране уже после войны. В наши каторжные лагеря отправлялись сотни тысяч солдат и офицеров, освобожденных из немецкого плена. А повторные аресты тех, кто уже отбыл свой срок? А преследования «космополитов»? А «дело врачей»?

Как же это получилось? Ведь за те же двадцать лет не один раз в партии проходили отчетно-перевыборные собрания. Снизу доверху. Почему не избрали достойных людей, честных коммунистов? Да потому, что все было наоборот: выбирали не снизу доверху, а сверху донизу! Тайное голосование, свободное выдвижение кандидатов — все фиговые листочки. На всех уровнях одна и та же надежная схема. Старое бюро или партком предлагает соответствующему собранию для тайного голосования список нового бюро (или пленума, если выборы двухступенчатые). Как говорилось: «На основе опыта своей работы». А на самом деле — после «согласования» с вышестоящей партийной инстанцией. Случалось, что кто-то дерзкий предложит дополнить список одной-двумя кандидатурами. Это дела не меняло. Порой при тайном голосовании из списка вычеркнут в нескольких бюллетенях три-четыре кому-то известные одиозные фамилии. И это тоже несущественно. Устав партии предписывает считать избранными всех, кто набрал более 50 % голосов. В результате утвержденное сверху бюро избирается в полном составе. А при выборе «хозяина» — первого секретаря бюро — даже тень демократии изгоняется. Его, отобранного и утвержденного свыше, «выбирает» из своего состава бюро, но уже открытым голосованием и обязательно в присутствии инструктора этой вышестоящей инстанции. Чаще всего — по его прямой рекомендации...

В итоге вся «лестница» от секретаря первичной организации до секретарей ЦК оказывается не избранной, а назначенной вышестоящими партийными руководителями — по их собственному образу и подобию. Членов Политбюро ЦК Сталин назначал самолично, а после его смерти их избирает пленум ЦК партии в результате определенных соглашений между группами влияния. Опирающийся на наиболее сильную поддержку становится первым секретарем ЦК (позже, при Брежневе, — «генеральным»).

Верность и послушание всего «аппарата» подкрепляется разнообразными благами, начиная от обширных квартир, дач и автомобилей и кончая регулярными денежными приплатами в «конвертах». Однако все это — казенное и отбирается при утрате положения в партийной иерархии. Отсюда и неизбежный поиск высшими партийными чиновниками (после смягчения режима) путей личного обогащения — полузаконного, а то и противозаконного.

Об идейности таким образом отобранных партийных функционеров, об их заботе о благе страны и ее граждан смешно говорить. Все это — лицемерие, достойное лишь презрения. Но... вся организация в целом вызывает невольное восхищение. Какая сила! Какая власть над всей огромной страной! По единому слову из Кремля все ее многомиллионное население совершает поступки, нередко вовсе не соответствующие его интересам. К примеру, подписывается на денежный заем или в день отдыха выходит на субботник. Секрет этой власти прост. Она стоит на мощном фундаменте всеобщего страха, заложенном Сталиным. Схоронив, а затем и предав анафеме устроителя этого фундамента, преемники вождя сами взобрались на него. Каждый гражданин Советского Союза хорошо знает, что, случись ему вызвать неудовольствие партийного руководителя его уровня, он будет понижен в должности, а то и уволен «по сокращению штатов». Еще хорошо, если ему при этом не припишут несогласие с курсом партии. В этом случае наверняка придется иметь дело с «органами»... Страшнее всего — исключение из партии. Это уже не только знакомство с КГБ, но и «волчий билет» — невозможность найти работу выше уровня дворника.

Казалось бы — не вступайте в такую партию. Но 20 миллионов человек уже вступило. Большинство — еще в период искренней веры в ее идеалы и обещания. Многие — на фронте, многие — потому, что им настоятельно было предложено вступать, поскольку их выдвигали на руководящую работу, даже такого скромного масштаба, как бригадир на стройке или председатель колхоза. Кое-кто вступал ради карьеры. Но таких немного. А вот выйти из партии оказалось невозможно. Она такого «оскорбления» не потерпит. Из партии не отпускают, а исключают — со всеми вытекающими последствиями.

Расставив на все руководящие посты членов партии, ее аппарат приобрел власть и над всеми беспартийными трудящимися. Все они, так или иначе, находятся в служебной зависимости от партийцев, с которых партийное начальство требует обеспечивать послушание их подчиненных всем указаниям из Москвы.

«Не обеспечишь выполнение задания, — говорят директору завода или председателю колхоза на бюро горкома или райкома партии, — партбилет на стол!» И обеспечивают... уже под угрозой административных притеснений.

Власть партии могли бы оспорить только КГБ и армия. Но обе эти структуры тоже связаны путами своих парторганизаций, подчиненных ЦК КПСС и его Президиуму. Разорвать эти путы может только очень сильная личность, опирающаяся на внутренние войска КГБ или армию. Вот почему после смерти Сталина его наследники поторопились без суда расстрелять Берию, а Хрущев услал подальше от Москвы популярного в народе и армии маршала Жукова...

Пока я обдумывал все это, собрание кончилось. Возвращаясь домой, я предавался размышлениям о том, как можно было бы изменить ситуацию, на первых порах воздерживаясь от оценки выполнимости моих предположений. Вот некоторые из них, которые остались в памяти.

Во-первых, ни в коем случае не следует ликвидировать саму партию. Это было бы несправедливо в отношении большинства ее ни в чем не повинных членов. К тому же для ликвидации партии нет никаких оснований. Идеалы коммунизма с их равенством, взаимопомощью и братскими отношениями между людьми если и утопичны, то во всяком случае безвредны и благородны. То, что они были использованы для прикрытия тирании, их вовсе не дискредитирует, а лишь отягчает вину тех, кто это сделал. А главное — построить иную, столь же всеобъемлющую и отлаженную сеть управления огромным государством очень трудно.

Создание же принципиально другой, фактически самоуправляемой системы, основанной на экономических отношениях свободного рынка и тщательно проработанном кодексе соответствующих законов, — дело в наших условиях очень долгое. Нет ни частной собственности, ни рыночной инфраструктуры (товарных бирж, банков, сети хороших дорог, оптовых складов и прочего), ни самих этих законов, ни пользующейся доверием населения полиции, ни, наконец, воспитанного в народе законопослушания и самой психологии свободных рыночных отношений. На все это нужны годы и годы... И постепенность перехода! Ликвидировав в одночасье коммунистическую партию и фундамент страха, на котором может до поры, до времени (по инерции) держаться ее правление, мы немедленно получим анархию, падение производства, голод и быстрый рост организованной преступности. Вместо этого следует очистить партию, укрепить ее нравственный авторитет, заслужить доверие граждан и, опираясь на него, при сохранении всепроникающей партийной сети, управляемой из центра, вести страну шаг за шагом в направлении более эффективной рыночной экономики, беспощадно подавляя преступность.

Во-вторых, очищение партии должно быть проведено открыто и бескомпромиссно. Так, чтобы все граждане страны поверили, что это не косметическая операция, а возрождение коммунистической партии или, лучше сказать, рождение ее заново. Преступную верхушку надо судить публично и наказать в индивидуальном порядке, соответственно тяжести совершенных преступлений. Весь управляющий аппарат сверху донизу подвергнуть строгой проверке. Всех приспешников преступной власти, прихлебателей и коррупционеров изгнать из партии. Принять новый Устав ее, категорически воспрещающий какое бы то ни было вмешательство в демократические выборы руководящих органов партии любого уровня в направлении снизу вверх. После этого провести аналогичную санацию, а если потребуется, то и реформирование КГБ.

В-третьих, надо отдать себе отчет в том, что при настоящих условиях эффективное очищение партии возможно только усилиями ее самого верхнего эшелона управления, то есть под руководством Президиума ЦК КПСС во главе с его председателем. Разумеется, не нынешних, а нового, достойного Президиума ЦК и пользующегося всеобщим доверием его председателя. Их может избрать внеочередной пленум ЦК, если в его составе образуется инициативная группа относительно молодых делегатов, осознавших необходимость возрождения партии и сумевших убедить в этом большинство членов пленума.

Обуреваемый такого рода фантазиями, я возвращался домой после нашего собрания. Что до меня, я готов был принять активное участие в этой бескровной революции, как 35 лет спустя принял участие в защите Белого дома от ГКЧП. Мне казалось, что такую же позицию заняли бы сотни тысяч честных коммунистов-тружеников, не говоря уже о полумиллионе реабилитированных, вернувшихся из лагерей. Думаю, что их поддержали бы и многие беспартийные. Возможно, я ошибался и все это было неосуществимо. А может быть, и удалось бы таким путем избегнуть долгого периода застоя, падения производства, неимоверного роста коррупции и преступности.

У физиологов

К осени 56-го года ВНИИФТРИ собрался переезжать в подмосковный Зеленоград, где было решено создать крупный научный центр электронной и радиотехнической промышленности. Поскольку я не собирался надолго связывать свою судьбу с этой техникой, пришлось отказаться от переезда и от руководства отделом полупроводников, который только начал формироваться. Заместитель директора Института Ермаков долго объяснял мне, сколь блестящая перспектива открывается перед отделом. Я понимал это не хуже него. (Первая книжечка на русском языке, посвященная физике транзисторов, была написана мною.) Но уж если я отказался работать у Капицы, то не ради кустарной и на годы вперед эпигонской лаборатории во ВНИИФТРИ.

Мне уже стукнуло 33 года — пора было начинать искать свой путь в биофизику. Не помню уж, каким образом судьба свела меня с Владимиром Михайловичем Хаютиным. Это был молодой человек, примерно моего возраста, кандидат медицинских наук, явно умный, в курсе последних достижений зарубежной науки и медицинской техники — следит за всеми новинками в иностранных журналах, бывал в зарубежных лабораториях. Меня он соблазнял перспективами внедрения современной техники и электроники в медицину. В частности, говорил о создании искусственного сердца и искусственной почки, что позволит подменять эти органы на время операций на них. Хаютин заведовал лабораторией в Институте нормальной и патологической физиологии Академии медицинских наук. Мне он предлагал должность старшего инженера. По его словам, Институт был прекрасно оснащен современной зарубежной техникой. Главным образом — аппаратурой для регистрации нервных импульсов, которые обнаруживают себя как электрические импульсы, связанные с транспортировкой ионов калия через оболочку нервного волокна.

Мне это предложение показалось соблазнительным. Институт медико-биологического профиля, ставший на путь использования физических методов и понятий в своих исследованиях! По словам Хаютина, директор Института академик Черниговский всячески способствует внедрению этих методов. В таком учреждении можно было надеяться со временем подойти к проблеме существования и роли биологического поля. Я принял предложение Хаютина, уволился из ВНИИФТРИ и в августе 56-го года был зачислен в Институт физиологии.

Первые же недели знакомства с его лабораториями подтвердили изобилие в них сложных электронных приборов — разного рода «биоусилителей». Одновременно выяснился и тот факт, что никто из научных сотрудников (медиков по образованию), не понимает как эти приборы работают, как обнаружить нарушения их нормального функционирования, а тем более устранить явные дефекты. Добрая половина дорогих импортных приборов вообще не работала. Во всем Институте не было не только ни одного инженера-электронщика, но даже ни одного техника. Штатное расписание не предусматривало наличие такого техсостава в медицинском исследовательском учреждении. Стало ясно, что все эти проблемы лягут на мои плечи. При том, что никакой контрольно-измерительной аппаратуры в Институте не было, не говоря уже о приборах и материалах, необходимых для создания новых исследовательских установок.

Но я был молод, полон сил, а дирекция обещала поддержать мои предложения о закупке всего необходимого — деньги для этого у нее были. Радиолампы, сопротивления, конденсаторы, проводники и необходимый инструмент я мог приобретать за наличные, отчитываясь товарными чеками из магазинов. Это дело я поручил принятому по моей рекомендации на работу опытному монтажнику Толе Гришину. Сам же занялся добыванием современной измерительной и настроечной аппаратуры отечественного производства. В розничную торговлю она не поступала. Прямо с заводов-изготовителей ее направляли потребителям (главным образом военным лабораториям и КБ) по разнарядке Госплана. Номенклатуру и изготовителей этой продукции я мог узнать во ВНИИФТРИ, пока они еще не переехали. Туда в обязательном порядке присылались соответствующие («закрытые») каталоги.

Мой способ действий был прост и безотказен, поскольку опирался на надежную основу человеческого тщеславия. На личном бланке директора Института академика Черниговского я составлял письмо, адресованное заместителю министра, в чьем ведомстве находился интересовавший меня завод. В письме говорилось о необходимости такого-то прибора для исследования важной проблемы современной медицины и содержалась просьба помочь науке. Я приезжал в министерство. В бюро пропусков предъявлял письмо за подписью академика и настаивал на том, что мне поручено передать письмо заместителю министра лично. Необычность такого обращения срабатывала неизменно. После переговоров с секретаршей я, по указанию замминистра, получал пропуск и проникал в кабинет высокого начальника. Ученые в те годы пользовались уважением у чиновников. Заместитель министра бывал польщен, что академику известно о его существовании. Он накладывал резолюцию типа: «Начальнику главка такому-то. Прошу рассмотреть возможность удовлетворить просьбу Академии за счет сверхплановой продукции». (Имело ли место перевыполнение плана, роли не играло). Я спускался с моим письмом этажом ниже, к начальнику главка. Тот воспринимал резолюцию замминистра как положительную (ведь не отказал!) и накладывал свою, более определенную резолюцию, адресованную директору завода или еще какому-нибудь чиновнику. Меня это уже не касалось. Я мог удалиться в уверенности, что счет на оплату названного прибора вскоре поступит в бухгалтерию Института.

Таким образом в течение полугода я создал в отведенном мне для этой цели помещении вполне приличную радиотехническую лабораторию. Теперь можно было отлаживать, настраивать и ремонтировать приборы в лабораториях Института. Увы, их оказалось так много и в таком запущенном состоянии, что приходилось целыми днями заниматься только этим. Кстати, об уровне использования этой импортной аппаратуры в научных целях мне рассказали недавнюю историю, которая звучит как анекдот, но я слышал ее от нескольких сотрудников Института. Вот она.

Двое маститых заведующих лабораториями вели долгий спор о трактовке некой физиологической реакции у кошки. (Большинство исследований велось в «острых опытах» на кошках. Животное усыпляли, оперировали и обнажали определенный нерв. С помощью высокочувствительного биоусилителя следили за прохождением нервных импульсов от одного внутреннего органа, подвергнутого определенному воздействию, к другому — на это воздействие отвечающему).

В качестве подтверждения своих идей один из заведующих в докладе на Ученом совете демонстрировал особую форму электрических импульсов, зарегистрированных самописцем прибора при прохождении волны возбуждения по определенному нерву. На следующем заседании совета его оппонент тоже продемонстрировал запись импульсов, по-видимому, в аналогичном опыте. Первый докладчик, торжествуя, еще раз показал свою запись и обратил внимание ученой аудитории, что обе записи почти совпадают. Это окончательно решало научный спор в его пользу. Тут-то его коварный оппонент, надо полагать не без ехидства, сообщил, что свою запись он сделал с... мокрой тряпки!

Между прочим, в этой истории отражена главная трудность работы с очень чувствительными биоусилителями. Неискушенный читатель может и не знать, что мы живем, постоянно «погруженные» в многочисленные и разнообразные электромагнитные поля. И не только относительно слабые, несущие сигналы к нашим радиоприемникам и телевизорам, но и гораздо более мощные, создаваемые переменным током, текущим по электропроводам освещения, электромоторчиками, вмонтированными в бытовые приборы, трамваями, троллейбусами и устройствами зажигания в проезжающих мимо автомобилях. Все это создает в чувствительных регистрирующих приборах так называемые «наводки», то есть ложные импульсы. В какой-то мере их ослабляет заземление корпусов этих приборов, но далеко не полностью, так как наводки идут и на сам изучаемый объект. (Тряпка, особенно смоченная соленой водой, служит отличной антенной для наводок.)

Попутно с ремонтными работами мне удалось создать электронную схему биоусилителя, практически нечувствительного к наводкам. Толя смонтировал соответствующий прибор. Я его успешно продемонстрировал на заседании дирекции Института, а электронную схему опубликовал в Бюллетене экспериментальной биологии и медицины (№ 6 за 1958 года). Дальнейшая судьба этой разработки по причинам, которые станут ясны позднее, мне неизвестна.

Между тем бремя ремонтных и наладочных работ не облегчалось, и о собственных исследованиях оставалось только мечтать. Тогда мне пришла в голову смелая идея обучить элементам электроники сотрудников лабораторий, хотя бы молодых, чтобы они сами ремонтировали свои приборы и грамотно использовали их. Я объявил полуторагодичный курс лекций, не требующий для его усвоения никакой подготовки, выходящей за рамки школьной программы по физике. Эти еженедельные лекции проходили весьма успешно. На них съезжались медики из многих научных учреждений Москвы. К концу курса я его по просьбе слушателей написал. Более ста экземпляров было отпечатано на ротаторе и им роздано. Наиболее заинтересованные молодые сотрудники Института добровольно и успешно сдали «зачет» по курсу. Он заключался в том, что я скрытно от них в недрах их же биоусилителей отпаивал с одной стороны какое-нибудь сопротивление или конденсатор так, что глазом это обнаружить было невозможно. С помощью контрольно-измерительной аппаратуры моим слушателям удавалось обнаружить дефект. Однако, как говорится, ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Но об этом немного позже...

Прошло почти два года. никаких опытов в направлении обнаружения биополя я за это время поставить не мог. А вникать в существо физиологических исследований, проводившихся в Институте, мне было ни к чему. Однако я не терял надежды. Положение мое было как будто прочным. Впечатление о научных сотрудниках Института у меня уже вполне сложилось. Так же, как и об его директоре. Поскольку мне вскоре пришлось расстаться с ними, будет вполне уместно именно здесь поделиться этими моими впечатлениями. Тем более, что представляется уникальная возможность сделать это не по воспоминаниям почти полувековой давности, а по записи, сделанной тогда, когда я еще работал в Институте. Эту запись я обнаружил в случайно сохранившемся блокноте. Вот ее начало:

«16.8.1958 г.

Вот уже два года я работаю в Институте физиологии. Увы! Сколько еще раз в этой жизни мне суждено с волнением вглядываться в заманчивое завтра и спустя два года с иронией и скепсисом оглядываться на бесплодное вчера? Институт нормальной и патологической физиологии АМН СССР оказался типичным псевдонаучным «академическим» учреждением. Подавляющее большинство его сотрудников — случайные люди в науке, для которых ученая степень и теплое место в жизни являются смыслом и содержанием их «научной» деятельности. Ограниченность, зависть, склока, крохоборство, ползучая эмпирия и косность — вот отличительные черты этих горе-ученых. Несколько светлых голов (Саша Уголев, Борис Кулаев, Игорь Корниенко и кое-кто еще) не делают погоды — они буквально тонут в болоте посредственности. Правда, я познакомился в Институте с одним невзрачным на вид сотрудником по имени Нил Сараджев, который страстно интересовался опытами по передаче мыслей на расстоянии и собирал вырезки из научно-популярной литературы, описывающие эти опыты...»

На минуту прерву цитирование старой записи, чтобы пояснить современному читателю, что она была сделана через десять лет после печально знаменитой «Павловской сессии», на которой была разгромлена по указанию властей передовая советская физиология, возглавляемая академиком Орбели. Старшее поколение сотрудников Института было представлено главным образом победителями в этом разгроме и их приспешниками...

Теперь продолжу цитирование в той части, которая посвящена директору Института Владимиру Николаевичу Черниговскому:

«Ему сейчас 51 год. Благородная внешность, моложавое лицо, седые волосы, галстук бабочкой и хорошо сшитый костюм. Отменно воспитан, даже галантен в обращении, особенно с женщинами, хотя в узком кругу любит крепкие русские выражения. Очень располагает к себе. Но при ближайшем знакомстве начинаешь замечать признаки внутренней слабости и даже краха. Еще недавно талантливый ученый, много сделавший в развитие идей Ивана Петровича Павлова (интерорецепция), он, как мне кажется, за последние годы пережил два глубоких кризиса. Один — научный. Вторжение физики, электроники и других современных методов исследования за рубежом отбросило его с передних позиций в мировой науке назад. Он достаточно умен, чтобы не пытаться отрицать достижения новой физиологии и даже для того, чтобы понять невозможность для себя дотянуться до ее переднего края. Но вместе с тем самолюбие не позволяет ему примириться, он не хочет сдавать позиции, ревниво оберегает свой престиж. Пытается сделать ставку на молодых сотрудников, перевести хотя бы свою лабораторию на новые методы, хотя и понимает, что и они в наших условиях относятся ко вчерашнему дню науки. Самолюбие заставляет его держаться за внешние проявления «научного веса»: директорское кресло, участие в разного рода советах и комиссиях, редактирование бюллетеня и прочее. Чтобы удержать эти позиции, ему приходится лавировать, тратить уйму времени на борьбу со всякими прохвостами вроде Волохова и Снякина, стремящимися его слопать с особой яростью не только в силу своей хищной, карьеристской натуры, но и потому, что они чуют в нем чужого — интеллигента и порядочного человека. Кстати сказать, и интеллигентность, и порядочность немало страдают в этой борьбе, законы которой навязаны людьми другого типа. А отказаться, стать просто ученым, заведующим лабораторией не хватает сил. Слава уже отравила его. От этого под внешним покровом выдержки, воспитанности, приветливости у него прячутся глубокая неудовлетворенность и беспокойство...

И еще один кризис — он стал бояться! Боится райкомов, парторгов, даже месткома и вообще всей той темной силы, которая вопреки смыслу, знаниям, заслугам может в один день его смять, уничтожить, лишить положения, веса, всего-всего. Он был свидетелем ее мощи тогда, когда падал такой колосс, как Орбели, на знаменитой «Павловской сессии». Волею судьбы он, тогда еще сравнительно молодой ученый, как сотрудник Быкова, оказался в стане победителей. Но вряд ли это ему доставило удовлетворение. Думаю, что наоборот. Честность и порядочность не позволили ему не видеть, что он оказался в стане разбойников. (Полагаю, его не случайно из Ленинграда услали в Москву). Ему стыдно и вместе с тем страшно оказаться против этой силы. Отсюда его метания. То он бунтует — принимает на работу людей с неподходящей анкетой, отстаивает крамольников, ругает все и вся (в узком кругу своих учеников). То, испугавшись, смиряется, послушно подчиняется всем указаниям «инстанций», признает ошибки, произносит правильные речи (публично). От него можно ожидать всего. В минуту героическую, когда прирожденное благородство и порядочность берут верх, он может грудью выступить на твою защиту в, казалось бы, безнадежном положении. А в минуту слабости может бросить, изменить при малейшем нажиме извне. Хотя в одном можно быть уверенным: сам, по своей воле он тебе пакости никогда не сделает...»

Я столь подробно переписал характеристику Владимира Николаевича потому, что особенности его характера, довольно верно подмеченные еще в то время, сыграли ключевую роль в моей дальнейшей судьбе. Наверное эти суждения 58-го года слишком строги. Я был еще довольно молод, а молодости свойственна излишняя критичность. Сейчас я вспоминаю, что питал к своему директору чувства глубокого уважения и симпатии. Особенно меня восхищало то, что, несмотря на все многообразные обязанности директора, у него был один «святой» день в неделю, когда он собственноручно ставил опыт. В этот день никто не смел мешать ему какими бы то ни было административными вопросами. Я не раз присутствовал на его операциях. Точность и, я бы сказал, изящество движений его рук доставляли мне истинное удовольствие.

Владимир Николаевич очень хорошо, рискну сказать — с уважением относился ко мне. Быть может, оттого, что я был причастен к новой технике. Между прочим, по собственной инициативе он добился для меня в президиуме Медицинской Академии персонального оклада в 300 рублей, что для сотрудника без ученой степени было редкостным исключением (младший научный сотрудник получал 120 рублей).

Свои записи я делал в августе 58-го года. «События» же начали разворачиваться в ноябре. Теперь я уже не помню, от кого узнал о «заговоре», связанном с моей «персоной». Возможно, Владимир Николаевич сам рассказал о нем в тот вечер, когда пригласил меня отужинать вдвоем с ним в ресторане «Маяк». А может быть меня информировал обо всем Хаютин. Вот как это было:

В моей записи 58-го года упомянуто, что против Владимира Николаевича вела непрерывную тайную войну группа «ведущих» сотрудников Института, возмущенных в первую очередь тем, что он был переведен в Москву и назначен директором вместо кого-либо из них — старожилов Института. Как было принято в те времена, война велась путем доносов в вышестоящие, особенно партийные, инстанции. До моего появления, по-видимому, особенно доносить было не о чем. Мой персональный оклад, разумеется, вызвал их возмущение, но здесь жаловаться было не на что — оклад был назначен решением президиума Академии.

И вот, наконец, к ним в зубы попала долгожданная кость! Я уже писал, что мой курс электроники для медиков был напечатан на ротаторе и роздан слушателям. Печатала его ротаторщица, обслуживавшая нужды Президиума, во внеурочное время и с разрешения своего начальства. Естественно, что ее работа должна была быть оплачена. Староста нашего «курса» собрал, если не ошибаюсь, по пять рублей и передал деньги ей. Какой-то инстинкт подсказал мне, что к этим деньгам я не должен даже прикасаться. Так оно и было. Тем не менее в президиум Академии поступил донос, в котором говорилось, что некий Остерман написал и напечатал на ротаторе книжку (не проверенную цензурой) и продает ее сотрудникам Института. Президиум направил к «месту события» своего сотрудника для проверки изложенных в «сигнале» фактов. Тот, естественно, сначала пришел представиться директору. Воображаю, как вспылил Владимир Николаевич. Во всяком случае он попросил представителя Президиума немедленно удалиться из Института и запретил ему встречаться со мной, меня допрашивать. Оскорбленный «полномочный посол» удалился, но Владимиру Николаевичу был незамедлительно объявлен выговор от имени Президиума за самоуправство и неподчинение руководству Академии.

Когда это стало мне известно, я пришел к директору и подал заявление об увольнении по собственному желанию. Но без указания даты. «Еще неизвестно, — сказал я, — чем все кончится. Отсутствие разрешения на печатание, даже на ротаторе, может быть сочтено райкомом партии (куда, конечно, направлена копия доноса) делом, относящимся к его компетенции. Вы можете оказаться в затруднительном положении. Если это случится, поставьте дату и подпишите приказ об увольнении. Я прекрасно пойму, что это будет шаг вынужденный». Так оно и случилось. Через пару недель Владимир Николаевич вызвал меня к себе в кабинет и не без смущения сказал, что вынужден воспользоваться моим предложением. Собрался было объяснить, почему. Но я сказал, что мне это неинтересно. Я достаточно знаю его, чтобы не сомневаться в том, что другого выхода не было. Поблагодарил за дружеское отношение, которым он меня удостоил, пожал руку и вышел из кабинета.

Это было в декабре 58-го года. Мой первый «роман» с биологией закончился. Жаль только было терять так славно оборудованную радиотехническую лабораторию.

По причине, которая будет изложена в следующей главе, в течение полугода я нигде не работал. Зато написал первый в своей жизни очерк, напечатанный, как это ни странно, в журнале «Театр» (№ 5 за 1959 год).

Случилось так, что главному редактору этого журнала драматургу Н. Погодину захотелось познакомить актеров и режиссеров с входившим в моду новым понятием «кибернетика». В журнале работали мои друзья. Я получил соответствующий заказ, который исполнил, как говорили в редакции, очень неплохо. Очерк назывался «Три вечера кибернетики». Я вообразил себе молоденькую и любознательную актрисульку, которой в течение трех вечеров (10 журнальных страниц) популярно объяснял, что такое кибернетика и каковы ее перспективы. Она задавала вопросы, я отвечал. Чтобы проиллюстрировать характер нашей беседы, приведу ее заключительный абзац. Речь идет о перспективе создания «думающих» (самопрограммируемых) машин.

— Удивительно! Но Вы пропустили эмоции. (Это — она).

— Вот это нечто действительно чисто человеческое. (Это — я). Думаю, что эмоции никогда не будут присущи машине. В конечном счете они основываются на ряде инстинктов, заложенных в человеческой натуре в результате всей эволюции человечества. Конечно, можно так задать программу машине, что она будет работать то лихорадочно быстро, «с подъемом», то меланхолически медленно — в зависимости от успеха своей деятельности. Но это будет лишь копирование внешнего проявления эмоций, не более того. Я не могу себе вообразить машину, которая могла бы любить, верить, надеяться, печалиться. В порядке шутки я бы сказал, что машина, может быть, со временем сумеет скопировать человека будущего, абсолютно рационального во всех своих поступках. Но человека чувства и сердца — никогда! Вот почему сфера искусства, где обращение к чувству, эмоциональность содержания, человечность в самом высоком смысле этого слова являются непреложными критериями художественной правды, навсегда, как мне кажется, закрыта для машины.

— Так Ваши машины никогда не будут играть на сцене? — спросила гостья, смеясь.

— Никогда. Но имейте в виду, что бездушные актеры ничем не лучше, — ответил я ей в тон.

Глава 11. Первые шаги в науке

«Шестидесятники»

Начну и эту главу с краткого наброска фона, на котором будут представлены заслуживающие внимания эпизоды начала моей «научной карьеры». Утвердившееся в новой истории нашей страны наименование «шестидесятники» фактически относится к людям (соответственно и событиям) не всего десятилетия, а только его начальных четырех лет.

Оно открывается эпохальным событием — первым выходом человека в космос! 12 апреля 1961-го года Юрий Гагарин облетел вокруг Земли по круговой орбите, лежавшей вне пределов земной атмосферы. За четыре года до того Советский Союз с помощью мощной ракеты запустил на аналогичную орбиту первый в истории человечества искусственный спутник нашей планеты. Это событие произвело столь сильное впечатление, что слово «спутник» вошло во все языки мира без перевода. Запуск спутника и полет Гагарина ясно показали, что СССР обогнал США в развитии науки и техники ракетостроения. Естественно, что в этой сфере началось бешеное соперничество между двумя «сверхдержавами», накопившими значительные запасы атомного оружия и находящимися в состоянии «холодной войны» друг с другом. В последующие десятилетия это соперничество происходило примерно с равным успехом, но оказало прямо противоположное влияние на общее техническое развитие двух государств.

Осознав факт своего отставания в ракетостроении, правительство США и множество частных фондов вложили колоссальные денежные средства не только в совершенствование ракетной техники, но и в развитие науки и техники в целом. К тому же, все научно-технические достижения ракетостроения широко использовались для модернизации остальной, в том числе и невоенной, промышленности. В США, а затем и во всем западном мире началась «технологическая революция».

Советский Союз не располагал подобными ресурсами. Львиная доля его производственного потенциала расходовалась на сохранение ракетно-ядерного паритета с США, совершенствование средств противоракетной обороны и на ничем не оправданное массированное производство других видов вооружения. Кроме того, все научно-технические достижения в этих областях были строго засекречены. Модернизация остальной промышленности не производилась. Средства производства, добычи полезных ископаемых, сельскохозяйственная техника изнашивались и безнадежно устаревали. Одновременно устаревали и изнашивались средства транспорта, энергосистемы и системы жизнеобеспечения. У государства едва хватало сил на необходимое в связи с миграцией сельского населения в города жилищное строительство — естественно, низкого качества. Технологическая революция в СССР не состоялась!

Тем не менее XXII съезд КПСС (октябрь 61-го года), приняв новую программу партии, устами своего лидера провозгласил: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме»!

Одно время благодаря успехам в космосе и пуску первой в мире небольшой атомной электростанции в Обнинске (54-й год) интеллигенция страны питала наивную веру в чудодейственное развитие науки. Широко бытовала фраза поэта Слуцкого: «Нынче физики в почете, нынче лирики в загоне». В 62-м году на экраны вышел превосходный фильм Михаила Ромма «Девять дней одного года» — об ученых.

Молодежь, особенно студенческая, была, в большинстве своем, лояльно настроена по отношению к высшему руководству государства. По его призыву она добровольно отправлялась в казахстанские степи распахивать целину, формировала студенческие строительные отряды для сооружения зернохранилищ и других хозяйственных построек в слабых колхозах, в том числе на Дальнем Севере. Она же составляла основной костяк рабочих, возводивших первую гигантскую гидроэлектростанцию в Сибири — Братскую ГЭС (61-й год).

Помимо рациональных целей молодежь привлекала романтика дальних странствий: в тайгу, на Север! Бурное развитие получает самодеятельный туризм. Молодые люди с увлечением пели песни своей светлой мечты: «А я еду за мечтами, за туманом/ За туманом и за запахом тайги...» или: «Вместо домов у людей в этом городе небо/ Руки любимых у них вместо квартир». Собственность, мир вещей, мещанство они презирали... В горы, на байдарках в Карелию или на быстрые и порожистые уральские реки! Не только для знакомства с девственной природой, но и для самоутверждения.

Впервые появившийся на экране Владимир Высоцкий в кинофильме «Вертикаль» (67-й год) поет «Парня в горы тяни, рискни/ Не бросай одного его/ Пусть он в связке одной с тобой/ Там поймешь, кто такой». Поэты, как известно, обладают даром предчувствовать будущее. У мало еще кому известного Иосифа Бродского в одном из первых его стихотворений «Пилигримы» (58-й год) есть и такие, грустные строки: «И значит, не будет толка/ От веры в себя да в Бога/ ...и значит, остались только/ иллюзия и дорога».

Но это еще далеко впереди. Молодежь начала 60-х верила и в себя и в свое будущее. Непременной спутницей любой молодежной компании того времени служит гитара. На стройке, в тайге, в горах вокруг костров собираются компании молодых людей и хором, единым дыханием поют еще не изданные, переписанные друг у друга песни своих любимых бардов: Визбора, Якушевой, Кукина, Городницкого («Перекаты» — 60-й год, «На материк» — 60-й год, «Атланты» — 63-й год). Когда последнюю из названных песен Городницкий поет в концерте, весь огромный зал встает. Как заклинание против ядерного безумства мира мощно звучит заключительная строфа песни: «И жить еще надежде/ До той поры, пока/ Атланты небо держат/ На каменных руках!» И конечно — песни первого из бардов, Булата Окуджавы: «Полночный троллейбус» — 57-й год, «До свидания, мальчики» — 58-й год, «Бумажный солдатик» — 59-й год, «Песенка об открытой двери» — 61-й год, «Надежды маленький оркестрик» — 63-й год, «Пока Земля еще вертится» — 63-й год, «Виноградную косточку...» — 67-й год, «Возьмемся за руки, друзья» — 67-й год. Я назвал, конечно, только несколько из множества его популярных песен 60-х годов. И не все так, как они названы у автора, а как их называли мы — по главной мысли или строке.

Кстати, Булат Окуджава — кумир и совесть той эпохи — в 56-м году вступил в партию. Такова была сила надежды и веры, которые вселил в сердца XX съезд партии. В те же годы возник КСП — клуб студенческой песни с его ежегодными слетами под Саратовом. Вся страна с увлечением смотрела по телевидению «сражения» в Москве команд КВН — клубов веселых и находчивых из различных городов Союза. И наконец, неподражаемый Аркадий Райкин, чью роль ярко характеризует популярная в те годы поговорка: «В отдаленном будущем на вопрос: «Кто такой Хрущев?» — ответят: «Политический деятель времен Аркадия Райкина».

Вайль и Генис в своей книге о 60-х годах пишут, что эта эпоха была «насквозь литературной». Действительно! Для широкого круга читателей в советской печати или в зарубежных изданиях, нелегально проникавших в СССР, открылись имена великих русских писателей и поэтов: Достоевского (издан в 62-м году), Бунина (собрание сочинений — в 65-м году), Ахматовой, Гумилева, Мандельштама, Волошина, Цветаевой — в русских изданиях за границей. В 63-м году в СССР была опубликована повесть Эренбурга «Люди, годы, жизнь», в том же году — поэма Твардовского «Теркин на том свете». В «Новом мире» были напечатаны произведения Солженицына: «Один день Ивана Денисовича» (62-й год) и «Матренин двор» (63-й год). В том же журнале блестяще вел отдел критики Владимир Лакшин.

Колоссальную популярность (250 публичных чтений в год) завоевал Евгений Евтушенко. В сентябре 61-го года в Литгазете он опубликовал стихотворение «Бабий яр» — о массовом убийстве немцами евреев в Киеве. Немалой популярностью пользовались почти не издаваемые, но читавшие свои стихи в самых различных аудиториях поэты-лирики: Слуцкий, Самойлов, Ахмадулина, Кушнер, Мартынов.

Наконец, в 60-е годы печатались такие произведения выдающихся прозаиков, как «Пряслины» Абрамова (58-73-й годы), «Звездный билет» Аксенова (61-й год), «Мертвые страха не имут» Бакланова (61-й год), «Большая руда» Владимова (61-й год), «Иду на грозу» Гранина (62-й год), «Жизнь и судьба» (61-й год) и «Все течет» (64-й год) Гроссмана, «Хранитель древностей» Домбровского (64-й год), «Живые и мертвые» Симонова (59-71-й годы), «Трудно быть богом» Стругацких (64-й год), «Сельские жители» Шукшина (63-й год) и другие.

Однако ветер обновления и надежды не перелетал через стены Кремля. Смягчившаяся было после XX съезда политическая линия правителей государства, испугавшихся роста свободомыслия, вернулась на прежнюю колею. В июне 62-го года голодное восстание рабочих Новочеркасска было безжалостно подавлено военной силой с использованием танков. 28 октября того же года разразился «Карибский кризис».

В активно готовящейся ракетно-ядерной войне важнейшую роль должно было сыграть время подлета ракеты к цели. Обнаруженной спутником-шпионом в момент старта из СССР баллистической ракете потребовалось бы около получаса для того, чтобы перелететь над Европой и Атлантическим океаном. За это время потенциальный противник сумел бы не только укрыться от атомного взрыва под землю, но и пустить в ход все свои средства перехвата ракеты в полете.

По приказу Хрущева советские ракеты с ядерными боеголовками были размещены на Кубе. От побережья Флориды их отделяло всего 300 километров, а от Вашингтона и Нью-Йорка — порядка двух тысяч. Такое расстояние баллистическая ракета может преодолеть за 5 минут. Ракеты на Кубе были обнаружены американскими спутниками. Правительство США потребовало от СССР убрать их, угрожая бомбардировками и вторжением на Кубу. Для ее защиты советское командование направило в Карибское море большой военный флот. Навстречу ему американцы выслали в Атлантический океан свой флот. Затаив дыхание, население всего мира, кроме граждан СССР (им это не показали), благодаря телепередачам со спутников следило за сближением двух флотов. Сражением между ними началась бы третья (атомная!) мировая война. Судьба человечества буквально «висела на волоске». К счастью, Хрущеву хватило ума в последнюю минуту отдать приказ о возвращении флота. Затем были вывезены и ракеты с Кубы.

Советское руководство не замедлило открыть свое лицо и во внутренней политике. В декабре того же злополучного 62-го года Хрущев посетил художественную выставку в Манеже, где в беспрецедентно грубой форме поносил картины художников-авангардистов. А их выставка на открытом воздухе в парке была снесена бульдозерами.

Были арестованы, а затем судимы первые борцы за свободу слова: Гинзбург — в 62-м году, Буковский — в 63-м и будущий лауреат Нобелевской премии молодой поэт Бродский — в 64-м («за тунеядство»). Его выслали из Ленинграда на 5 лет. В результате протеста Шостаковича, Маршака и Чуковского через полтора года вернули, но практически не печатали. Первый сборник стихов Бродского «Остановка в пустыне» был опубликован в 67-м году за границей. В 72-м году поэт навсегда покинул СССР.

В 64-м году реакционная оппозиция Хрущеву добилась его отставки с поста Председателя Президиума ЦК КПСС и отправки на пенсию («по болезни», как было официально объявлено рядовым коммунистам и всем гражданам СССР). На его место заговорщики, в большинстве своем молодые питомцы КГБ, поставили 60-летнего, глупого и наверняка безынициативного Леонида Брежнева.

Становление Института молекулярной биологии

В конце 59-го или в начале 60-го года постоянные читатели американского толстого научного журнала Physical review были немало удивлены содержанием его двух подряд вышедших номеров. Журнал этот в течение многих десятилетий регулярно печатал обзорные статьи о последних достижениях физики. Эти же два номера были неожиданно отданы... биологии. Они содержали тоже обзорные и отнюдь не поверхностные статьи о самых различных аспектах современной биологической, особенно микробиологической, науки. Под именами авторов — крупнейших биологов того времени — помещались не совсем понятные слова: «Лекция, прочитанная такого-то числа». Кроме лекций, здесь же печатались и описания очень серьезно поставленных лабораторных работ, иллюстрирующих содержание этих лекций.

За этими странными для физического научного журнала публикациями стояло событие, которое по своему значению для будущей судьбы человечества было, пожалуй, не менее важным, чем расщепление ядра атома урана...

6 августа 1945-го года над Хиросимой была взорвана атомная бомба. Она создавалась американскими физиками в годы последней войны в первую очередь потому, что аналогичные разработки, как им было известно, велись в гитлеровской Германии. Если бы немцы успели создать и использовать атомное оружие даже в самом конце войны, ее исход мог быть совсем иным. Они не успели! Германия капитулировала. Взрывать бомбу над Хиросимой не было особой нужды. К этому моменту СССР, как союзник США по антигитлеровской коалиции, объявил войну Японии. Совместными усилиями две великие державы победили бы и без этого крайнего средства. Хиросима явилась демонстрацией американской мощи, адресованной в первую очередь Советскому Союзу, столкновение с которым (по крайней мере при жизни Сталина) было вполне вероятным.

Американские разведывательные службы, конечно, знали, что в Советском Союзе начаты работы по созданию атомного оружия. Ввиду значительного отставания СССР в области высоких технологий, политические руководители США полагали, что для успешного завершения этих работ потребуется не менее десяти лет. Они ошиблись! Не без помощи разведданных советские атомщики сумели быстро преодолеть это отставание и в 49-м году успешно испытали свою атомную бомбу. Началось губительное для всего мира состязание двух держав по производству и усовершенствованию бесчеловечного оружия массового уничтожения, питавшее «холодную войну». Над миром нависла угроза ядерной катастрофы.

В такой ситуации большая группа американских физиков, не желавших участвовать в этом зловещем состязании, покинула американский «атомный проект» и была вынуждена искать другую сферу приложения своих незаурядных знаний и талантов. Они обратились к биологии, к увлекательным перспективам исследования физической природы жизни. Не желая оставаться профанами в новой для них области знания, эти физики, среди которых были ученые с мировым именем, даже нобелевские лауреаты, приняли мужественное решение стать на время простыми студентами, в кратчайший срок всерьез и глубоко, теоретически и практически усвоить все последние достижения биологической науки. Были организованы летние трехмесячные курсы с интенсивными ежедневными занятиями. В качестве лекторов и руководителей практикумов из всех стран мира пригласили лучших специалистов — под стать их зрелым и высокоодаренным ученикам. Этим ученикам, поднявшимся до уровня подлинного понимания проблем и трудностей современной им биологии, предстояло принести в биохимические лаборатории не только множество тонких физических методов исследования, соответствующую технику и приборы, но и свое особое, физическое мышление. Плодотворно соединившись с существующими биологическими и химическими подходами, это мышление дало мощный толчок исследованиям, нацеленным на раскрытие тайн живой природы на ее фундаментальном, молекулярном уровне. Так, на стыке биологии, химии и физики родилась новая наука — молекулярная биология, обещавшая не только понимание, но, со временем, и тонкое вмешательство в «интимные» процессы жизнеобеспечения... Вот эти-то лекции и описания практикумов стали достоянием всех физиков мира благодаря публикации в Physical review.

Однако если для большинства рядовых физиков все это было неожиданностью, то наши крупнейшие ученые были, конечно, в курсе совершавшейся в науке революции, понимали ее значение и не замедлили принять в ней активное участие. По инициативе Курчатова в руководимом им Институте атомной энергии был создан Биологический отдел. Для него вне закрытой территории института построили и оборудовали специальное большое здание. Руководителем отдела Курчатов назначил опытного организатора Виктора Юлиановича Гаврилова. Судя по четырем орденам Ленина, которыми был награжден этот сравнительно молодой человек, — активного участника создания атомной бомбы.

Для непосредственного руководства исследовательской работой Гаврилов пригласил первоклассного ученого-генетика Романа Бениаминовича Хесина (остававшегося не у дел после разгрома генетики в СССР). Гаврилов и Хесин стали собирать молодежный коллектив исследователей, в частности из выпускников «Физтеха», где была создана кафедра биофизики под руководством профессора Лазуркина.

Одновременно в конце 58-го года в ФИАНе начал работать открытый биологический семинар под руководством нобелевского лауреата Игоря Евгеньевича Тамма. По инициативе физиков правительство приняло решение о создании в системе Академии наук еще двух исследовательских институтов того же профиля под руководством крупнейших ученых, академиков: биохимика Владимира Александровича Энгельгардта и химика Михаила Михайловича Шемякина. Институт Энгельгардта первоначально назывался Институтом радиационной и физико-химической биологии (ИРФХБ). Это была «мимикрия». В то время еще большим влиянием и доверием Хрущева пользовался Трофим Денисович Лысенко — главный гонитель генетики и физико-химического подхода к биологии. Я сам слышал, как во время своего доклада в заполненной до отказа большой аудитории Политехнического музея он провозглашал: «Я физики не знаю и химии не знаю. И знать не хочу! Я — биолог». Слово «радиационной» в названии Института служило щитом, так как относило его к епархии физиков-атомщиков. В 65-м году, когда опасность миновала, нас переименовали в Институт молекулярной биологии (ИМБ). Шемякинский институт с самого начала назывался Институтом химии природных соединений (ИХПС) и, следовательно, к биологии будто бы прямого отношения не имел. Оба института разместились в одном большом здании на улице Вавилова (дом 32), из которого был выселен Институт горного дела, по-видимому, за отсутствием гор и полезных ископаемых в окрестностях Москвы.

В. А. Энгельгардт формировал свой институт на равноправных началах из биологов, химиков и физиков. Общепризнанное положение всемирно известного ученого позволило ему в качестве заведующих лабораториями собрать блестящую плеяду крупных ученых.

Биологическую лабораторию возглавил член-корреспондент Академии наук М. Н. Мейсель. Руководство группой генетиков взяла на себя одна из самых крупных наших генетиков профессор Е. А. Прокофьева-Бельговская. На заведывание лабораторией вирусов Энгельгардт пригласил профессора В. И. Товарницкого — выдающегося специалиста, блестящего организатора и прекрасной души человека. Биохимики были представлены рядом сотрудников лаборатории, которую Владимир Александрович возглавлял в Институте биохимии имени А. Н. Баха. Ближайший ученик Энгельгардта А. А. Баев стал заведующим биохимической лаборатории в новом Институте. Владимиру Александровичу удалось также уговорить перейти к нему на заведывание лаборатории химического профиля (энзимологии) своего бывшего аспиранта, к тому времени уже академика А. Е. Браунштейна. Что касается физиков, то, в отличие от своеобразной ситуации в США, наши крупные ученые-физики не могли оставить свои институты. Из ФИАНа на заведывание физической лабораторией перешел только профессор Л. А. Тумерман. Все они привели с собой своих ведущих сотрудников, по большей части довольно молодых, но уже зрелых ученых.

Надо признать, что ведущие сотрудники нового Института были истинными энтузиастами молекулярной биологии. Покидая свои прежние, надежные места работы, они сильно рисковали, проявляя недюжинное мужество. Ведь Лысенко еще пользовался доверием и поддержкой властей. Несмотря на прикрытие радиационности, выражение «физико-химическая биология» в названии Института, несомненно действовало на него, как красная тряпка на быка. В любой момент можно было ожидать, что он добьется ликвидации Института.

Отдельную лабораторию радиоактивных изотопов возглавил профессор Я. М. Варшавский из Института физической химии. Эта лаборатория обслуживала все остальные лаборатории Института или курировала в них использование радиоактивных изотопов. Наконец, чтобы закончить набросок первоначальной картины руководства лабораториями Института, упомяну, что В. И. Товарницкий, к всеобщему огорчению, через пару лет умер, и на его место был приглашен талантливый и честолюбивый доктор наук, биохимик Г. П. Георгиев. Лаборатория утратила свою вирусную ориентацию и стала чисто биохимической. Но, в отличие от лаборатории Баева, она специализировалась на изучении хроматина (клеточного ядра). Ныне Георгиев академик и директор Института биологии ядра. Академиками стали и талантливые аспиранты, пришедшие в Институт в первый же год его работы: Л. Л. Киселев и Андрей Дарьевич Мирзабеков.

Из этого перечня руководителей лабораторий ИРФХБ, с учетом того, что они привели с собой наиболее дельных своих сотрудников. Энгельгардт собрал очень сильную «команду». Такая ситуация в момент образования Института была безусловно многообещающей. Но в ней скрывалась и некая серьезная трудность. Крупные ученые пришли в Институт со своими научными направлениями и сотрудниками, реализовавшими эти направления. Ясно было, что они будут склонны продолжать начатые исследования. Задача состояла в том, чтобы постепенно объединить знания, умения и интересы биологов, химиков и физиков в одном исследовательском русле. Только тогда можно было бы ожидать выдающихся результатов подобного симбиоза.

Между тем директору Института было уже 66 лет. Хотя и в этом солидном возрасте Владимир Александрович Энгельгардт сохранял ясность и силу мысли, первым читал (или хотя бы просматривал) приходящие в библиотеку иностранные научные журналы и был в курсе всех достижений новой науки, он не сумел, даже в последующие годы, найти такое направление в молекулярной биологии, которое объединило бы всех «маршалов» его потенциально могущественного войска. Отдельные плодотворные контакты, особенно между молодыми химиками и физиками, спонтанно возникали. Физики не только научили своих партнеров грамотному использованию существовавших в продаже сложных физических приборов (ЯМР, масс-спектрометр, секвенатор белков и др.), но и разработали для химиков несколько сложных оптических приборов специального назначения.

Особенно бескомпромиссную позицию занимал заведующий физической лабораторией профессор Тумерман. Ему, конечно, было известно, как американские физики осваивали основы биохимии и микробиологии. Впоследствии они наглядно показали, что можно стать неплохим биологом и сохранить при этом физическое мышление. Не только для создания новых приборов и методов исследования, но и при поиске объяснений самых глубинных явлений жизнеобеспечения.

Тем не менее Тумерман не уставал повторять, что «физики должны оставаться физиками!» Все эти белки, нуклеиновые кислоты, сахара, гормоны и прочие биохимические субстанции его совершенно не интересовали. Привлекала только биоэнергетика: выработка и использование в живом организме энергии как таковой. Из мирового опыта уже было ясно, что эта проблема не является главной на данном этапе становления молекулярной биологии. К примеру, ее нельзя было даже сравнить по значимости с проблемой хранения, реализации и передачи по наследству информации о строении целого организма, хранящейся в одной оплодотворенной яйцеклетке.

Однако именно в этой лаборатории мне, физику по образованию, предстояло с июля 59-го года начать работать в Институте Энгельгардта — примерно через полгода после того, как я уволился из Института физиологии. Эти полгода я не служил нигде (правда, написал для журнала «Театр» эссе «Три вечера кибернетики». Эта наука входила в моду и главный редактор журнала решил познакомить с ней своих читателей).

Временная безработица моя произошла по следующей причине. Один из моих самых прилежных слушателей на лекциях по электронике у Черниговского, Борис Кулаев, зная о моих устремлениях в биофизику, познакомил меня с Романом Хесиным. Мы поговорили, после чего Хесин рекомендовал меня Гаврилову. На него я тоже произвел хорошее впечатление. Он предложил мне подать заявление и заполнить соответствующие анкеты, предупредив, что оформление (через отдел кадров Института атомной энергии) может оказаться длительным. Оно оказалось весьма длительным! Через полгода Гаврилов пригласил меня к себе и с сожалением сообщил, что руководство Института не дало «добро» на мое зачисление в Биологический отдел. Впрочем, «руководство» здесь было ни при чем. Когда я забирал свои документы, мне случилось выяснить, что их даже не посылали для рассмотрения в «органы» — они просто пролежали полгода в шкафу у начальника отдела кадров. Видимо, ему достаточно было ознакомиться с пресловутым пятым пунктом моей анкеты.

Гаврилов посоветовал мне предложить свои услуги академику Энгельгардту, который только-только въехал в освобожденное для него и Шемякина здание. В июне 59-го года я был зачислен в первом десятке сотрудников создававшегося Института. Кстати, с В. Ю. Гавриловым у меня сохранились прекрасные отношения вплоть до его безвременной смерти (четыре ордена Ленина зря не даются!). Хотя он мог бы и немного раньше поинтересоваться в своем отделе кадров судьбой моих документов.

Первые два-три месяца существования Института его сотрудники не могли приступить к каким-либо экспериментам. Нужно было капитально перестроить все множество рабочих помещений половины большого, пятиэтажного здания. Установить химические и физические столы, подвести к ним газ, сжатый воздух, воду и электричество. В будущих химических и биохимических лабораториях смонтировать вытяжные шкафы. Построить всю громоздкую систему вытяжной и приточной вентиляции: установить на чердаке десятки мощных вентиляторов и пробить к ним через все этажи воздуховодные каналы. Оборудовать холодильными и нагревательными устройствами «холодные» (+4°) и «термальные» (+37°) комнаты и многое другое.

Всей этой перестройкой с необыкновенной энергией руководил заместитель директора по хозяйственной части И. А. Клочков. По роду моей дальнейшей деятельности я часто имел с ним дело и, в частности, с удивлением узнал о существовании особого мира хозяйственной номенклатуры и о тех приемах общения по телефону, по которым люди, к этому миру принадлежащие, узнают друг друга. Выглядит это примерно так.

Допустим, приходит к Клочкову заведующий изотопной лабораторией Варшавский и говорит, что на вытяжные шкафы в его помещениях надо установить особые фильтры, препятствующие выходу в атмосферу радиоактивной пыли (я при этом присутствую). Клочков, опытный хозяйственник, знает, какой отдел в Министерстве среднего машиностроения курирует изготовление таких фильтров. По своим каналам информации он узнает телефон начальника этого отдела. Звонит. Далее следует примерно такой разговор.

Клочков: Девушка, Клочков говорит. Соедините меня с вашим начальником и напомните его имя-отчество.

Секретарша начальника не знает, кто такой Клочков, но по тону понимает, что он из номенклатуры. Отвечает на вопрос и соединяет...

Клочков: Иван Васильевич? Клочков беспокоит. В твоем хозяйстве есть такие-то фильтры. Помоги Академии наук. Позарез нужны фильтры! Распорядись, чтобы срочно нарядили три штуки в адрес Института... Спасибо. Я твой должник...

И фильтры прибывают, минуя всяческие разнарядки.

Пока рабочие бригады устанавливают столы и вытяжки, прокладывают трубы, подводят газ и электропитание к щиткам, научные сотрудники читают старые и новые выпуски научных журналов. Библиотека работает с первых дней существования Института. Старые журналы, по-видимому, из каких-то резервов президиума Академии наук, а подписка на добрых два десятка советских и зарубежных была оформлена заранее. Их свежие номера поступают на полки читального зала.

Раз в неделю в холле третьего этажа проходит общеинститутский научный семинар. Посередине холла стоит переносная классная доска. Перед ней десятка три стульев (этого достаточно для наличного состава научных сотрудников). Вокруг — строительный мусор. Не обращая на него внимания, докладчик и его оппоненты горячо обсуждают трактовку первых опубликованных данных о недавно открытой двойной спирали ДНК — универсального для всей природы вещества, хранящего и передающего по наследству особенности любого живого организма. О том, как эта гигантская по своей длине молекула упакована в ядре клетки, как ее две нити без повреждений отделяются друг от друга в момент ее деления, как в каждой из дочерних клеток они восстанавливают свою двуспиральность... Или дебатируется проблема узнавания природными катализаторами — ферментами объектов своего воздействия — субстратов химической реакции.

Все это — азы молекулярной биологии. Через двадцать лет они будут известны школьникам, а сейчас глубоко волнуют участников семинара, открывая поле для самых смелых гипотез и предложений по их экспериментальной проверке... Седовласый, но еще моложавый и полный энергии директор Института руководит дискуссией. Увлекательнейшие перспективы исследований рисует воображение слушателей. Перспективы, увы, не очень близкие! Не только потому, что перестройка лабораторных помещений займет еще не одну неделю, а еще и потому, что нет никакого научного оборудования, особенно нового, современного, которое выпускается только за рубежом. Оно пока недоступно, так как «холодная война» наложила запрет — «эмбарго». Но об этом несколько позже.

Трагедия «широких линий» ЭПР

Заголовок этого раздела нуждается в пояснении. Слово «трагедия» относится к судьбе ученого. Но не в том печально известном из нашей истории случае, когда некомпетентные политические руководители государства и их «ученые» приспешники из идеологических соображений или поверив завистливой клевете объявляют некоторую область науки «лженаукой». С весьма серьезными «оргвыводами» в отношении ученых, работающих в этой области. Я расскажу о более глубокой трагедии, когда ученый, сделавший важное открытие, оказывается в столь прочном плену предложенной им трактовки этого открытия или, того хуже, разработанной на ее основе теории, что когда они оказываются «некорректными», дискредитируется и само открытие.

О «широких линиях» будет рассказано ниже.

ЭПР расшифровывается как «электронный парамагнитный резонанс». В приборе ЭПР используется постоянное магнитное поле и электромагнитное поле сверхвысокой частоты (СВЧ). С помощью этого прибора можно изучать роль химически активных «свободных радикалов» в химической реакции. Магнитное поле должно быть очень сильным. Поэтому создающий его электромагнит весит около тонны. СВЧ-радиоволны относятся к трехсантиметровому радиолокационному диапазону. Свободные радикалы наблюдаются на экране монитора в виде узких пиков. Исследуемый препарат помещают в «резонатор» СВЧ-системы. Прибор ЭПР представляет собой большую машину, где, кроме огромного электромагнита, размещаются мощный выпрямитель тока для его питания, источник, волноводы и резонатор СВЧ, многоступенчатый усилитель резонансного «сигнала» и масса прочей вспомогательной электроники.

Первый прибор ЭПР был построен основателем казанской школы физиков академиком Е. К. Завойским еще в 44-м году. Но, как у нас часто случается, это достижение не было оценено. Коммерческое производство приборов ЭПР в США было освоено в конце 50-х годов. Такого рода сложная научно-исследовательская аппаратура, ввиду того, что она непрерывно совершенствуется, выпускается сериями по несколько десятков штук — малыми предприятиями с очень высококвалифицированными рабочими. Практически вручную. Поэтому приборы эти очень дорогие. Насколько я помню, стоимость американского прибора ЭПР в то время была порядка двухсот, если не трехсот, тысяч долларов. У нас до сих пор нет такого рода малых предприятий. В Институте химической физики Академии наук сумели разработать отечественную конструкцию ЭПР-прибора. В превосходных мастерских этого Института был построен первый опытный экземпляр. Никакой перспективы передать его малосерийное производство советской промышленности не было. ИХФ довольствовался тем, что изготовил светокопии всех чертежей и электронных схем прибора, которые мог получить любой из научных институтов Академии. Свой же экземпляр руководство Института передало для использования доктору физматнаук, профессору Льву Александровичу Блюменфельду. Прежде чем приступить к рассказу о дальнейших драматических событиях, хочу познакомить читателя с их героем, имя которого только что появилось.

Льву Александровичу в то время (начало 60-х годов) не исполнилось и сорока лет. Он был высокого роста, по-спортивному худощав. Лицом некрасив. Кожа на впалых щеках негладкая, большой нос походил на мощный орлиный клюв, высокий лоб плавно перетекал в обширную залысину, за которой начинались черные, всегда спутанные волосы. Но эта некрасивость была оригинальна и на редкость обаятельна. Густые черные брови козырьками нависали над поразительно живыми глазами — умными и добрыми. Когда он улыбался, лицо словно освещалось доброжелательностью к собеседнику.

В научной среде Блюменфельд уже пользовался репутацией очень талантливого химика и физика-теоретика. Был талантлив и в отношениях с людьми — все, кто соприкасался с ним близко, его любили. И... в поэзии! Стихи начал писать еще в школе, писал и на фронте, с которым прошел от начала войны почти до самого ее конца — до тяжелого ранения, уже в Румынии.

За два года нашего близкого знакомства мне как-то не пришло в голову спросить Л. А., из каких соображений он однажды поместил в СВЧ-резонатор своего ЭПР-прибора высушенные после бурного роста дрожжи. Он это сделал, и тут случилось нечто совершенно неожиданное. Вместо обычных острых «пиков», указывающих наличие в препарате свободных радикалов, на экране монитора появилась очень широкая «полоса» поглощения СВЧ-энергии. Такая полоса характерна для ферромагнитных материалов, например железа. Не атомарного, в составе других молекул (например, в гемоглобине), а в виде частиц металла, пусть и микроскопических размеров. Эти результаты были опубликованы в начале 61-го года, но в узком кругу молекулярных биологов стали известны годом раньше.

В соответствующей статье осторожно говорится, что «с точки зрения магнитных свойств интенсивно растущие дрожжевые клетки аналогичны нативным нуклеиновым кислотам...» При устных обсуждениях Блюменфельд уверенно говорил, что «ферромагнетизм» присущ именно ДНК. Поэтому во всех последующих обсуждениях фигурировало упрощенное выражение «широкие линии ДНК» при ЭПР-исследованиях. Итак, ДНК обладает свойствами ферромагнетика! Это была сенсация! Сравнительно недавно вошедшие в обиход магнитофоны тут же подсказали неискушенной публике, в первую очередь жадным до сенсаций журналистам, «идею»: вот разгадка таинственного механизма памяти! Образы и впечатления, хранящиеся в памяти человека, «записаны» на его ДНК, подобно тому, как звук записывается на магнитофонную ленту (ох, уж это «подобно тому»!).

«Идея» была настолько соблазнительна, что увлекающийся и импульсивный директор Института химической физики Академии наук, нобелевский лауреат Николай Николаевич Семенов поддержал ее как возможную гипотезу, и не где-нибудь в научно-популярном журнале, а в большой статье, напечатанной высшим авторитетом того времени, газетой «Правда». Торопясь продемонстрировать выдающийся успех советской науки всему цивилизованному миру, Министерство иностранных дел поспешило разослать текст статьи Семенова во все советские посольства для перевода и публикации...

Бог им судья с этой «магнитофонной лентой» (память человека бесспорно связана с мозгом, а ДНК, причем точно такая же по составу, есть даже в прямой кишке). Но само по себе обнаружение ферромагнитных свойств у ДНК было великим открытием. Зачем они? Приоткрывается завеса, скрывающая какую-то тайну природы! Что это за тайна? Куда приведут дальнейшие исследования, связанные с необыкновенным эффектом, обнаруженным Блюменфельдом?..

Не прошло и недели после публикации статьи Семенова, как меня вызвал Энгельгардт и предложил построить ЭПР-прибор, дабы и ученые нашего Института смогли включиться в раскрытие этой тайны. Благо, никакого биохимического оборудования для этого, очевидно, не требуется.

Хорошенькое дело! Одному человеку построить — пусть по готовым чертежам и электронным схемам — прибор, который, наверное, не зря стоит двести тысяч долларов! В «Химфизике» его построили. Но это давно существующий, огромный институт с мощной производственной базой. А у нас никакой, хотя бы крошечной, мастерской еще нет. Но молодости все кажется возможным. Она легкомысленно берется за выполнение явно невыполнимых заданий и иногда с ними справляется.

Я прибор построил! Меньше чем за год. Все элементы металлических конструкций удалось заказать в мастерских нескольких крупных академических институтов — официально с оплатой по договорам. Сборку их мы вели вдвоем с моим бывшим техником в Институте физиологии Толей Гришиным, которого по моему настоянию зачислили в наш штат. Огромный электромагнит, в порядке научного сотрудничества, изготовили для нас в Институте атомной энергии (спасибо протекции Гаврилова!). Для такого гиганта, который сам для себя строил атомные реакторы, это было делом пустяковым. Они не только изготовили электромагнит весом в 950 килограмм, но привезли его и вмонтировали в каркас нашего прибора. Волноводы, резонатор, всю СВЧ-линию лично для меня изготовил в ФИАНе Дима Бардин. Здесь я нелегально расплачивался спиртом. Дима не был каким-то «алкашом», а как раз наоборот — рабочим высочайшей квалификации. Страстный охотник! Спирт ему нужен был с собой, когда он во время отпуска уезжал на охоту в сибирскую тайгу. А всю электронику мы с Толей на равных — в четыре руки и два паяльника — монтировали сами.

Одновременно с постройкой прибора мы с Элей, моей единственной лаборанткой, осваивали микробиологическую кухню наращивания большой массы бактерий «кишечной палочки». Когда наш ЭПР-прибор был готов, мы его испытали и отладили по... сгоревшей спичке, поскольку в ее твердом остатке есть свободные радикалы. Получили нормальный «узкий сигнал» ЭПР...

Бывают в жизни странные совпадения по времени важнейших событий. 30 сентября 1960-го года, в день смерти Николая Сергеевича Родионова, Эля впервые зарегистрировала «широкую линию» сигнала ЭПР для высушенного препарата синхронно растущих бактерий. Результат Блюменфельда был, таким образом, повторен для совсем других организмов. Это было важно не только самим этим фактом, но и указанием на то, что «ферромагнитные свойства» вещества наследственности, по-видимому, связаны с самой структурой молекул ДНК, которая, как уже было известно, одинакова у всех живых организмов. Энгельгардт был очень доволен. Так же, как и Блюменфельд, которому я немедленно показал наши результаты. С этого момента я стал частым гостем в бывшей церквушке близ проспекта Мира, где располагалась небольшая лаборатория Льва Александровича. Подружился не только с ним, но и с его ближайшими сотрудниками: Сашей Калмансоном и Олей Самойловой...

Но почему Блюменфельд, а за ним и я приписали «широкие линии» ЭПР именно ДНК? Ведь ни он, ни я не выделяли ее из выращенных нами клеток. А в них содержится множество других компонентов и структур. Ну ладно, я — новичок в биохимии и безоглядно верю авторитету Льва Александровича. Сам он, хотя и крупный ученый, но все-таки тоже не биохимик. Но «широким линиям ДНК» было посвящено специальное заседание заинтересованных делегатов Международного биохимического конгресса, который происходил в Москве летом 61-го года. Почему никто из них не задал этого простого вопроса? Я думаю, потому, что все мы находились тогда под гипнозом недавно понятой ключевой роли ДНК в жизнедеятельности клетки.

Впрочем, кое-какие основания для отнесения «широких линий» к ДНК у Блюменфельда все-таки были. Работая над рукописью книги, я не поленился разыскать (и критически проанализировать) эти основания в старых журналах. Оказалось, что до работы с дрожжами Лев Александрович наблюдал сигналы ЭПР-поглощения на «чистой» ДНК — в готовых, коммерчески доступных препаратах от различных зарубежных фирм. Результаты оказались противоречивыми. Они были опубликованы еще в 59-м году в Докладах Академии наук.

Большинство готовых препаратов ДНК «широкой линии» не обнаруживало вовсе или они были очень слабы. Единственным исключением, давшим интенсивный широкий сигнал, был некий «английский» препарат ДНК (фирма не указана). Его Блюменфельд посчитал хорошим, а остальные деполимеризованными, хотя это и не проверялось, да и методы такой проверки еще не были разработаны. Но... возможно и обратное предположение: «хороший» английский препарат был плохо очищен от других клеточных материалов или был загрязнен извне при выделении. Не прояснив досконально причины различия в поведении разных препаратов ДНК, авторы статьи в ДАН, тем не менее, в заключении написали:

«Мы убеждены, что обнаруженное нами явление играет существенную роль в придании биологическим структурам специфических свойств (направленный синтез, передача наследственной информации, выработка иммунитета, память)».

Я тоже убежден (это уже, увы, нельзя проверить), что слово «память» в этот перечень было вставлено по настоянию представлявшего статью в ДАН академика Семенова. Это слово чуть не погубило Блюменфельда благодаря поднятой вокруг него шумихи. Как нередко случается в науке, на радужный горизонт нового открытия поднялась темная туча. На этот раз она несла с собой события воистину драматические.

Одновременно со мной создавали свой (третий в СССР) ЭПР-прибор и в биологическом отделе Института атомной физики. Я их немного обогнал, но спустя несколько недель на своем семинаре они сообщили, что повторили опыт Льва Александровича на дрожжах, но никаких «широких линий» не обнаружили. А потому уверены, что сотрудники Блюменфельда наблюдали «грязь» — наличие ничтожных, но достаточных для ферромагнитного эффекта загрязнений своих препаратов железом. Эта информация немедленно распространилась в научных кругах Москвы. О моих опытах тогда широко известно не было. Не обнаружение некоторого эффекта не есть доказательство его отсутствия. Оно может быть обусловлено плохой постановкой эксперимента. Я поставил своеобразный «контрольный опыт». Взял немного соли из солонки, стоявшей на столе в нашей институтской столовой, и поместил ее в резонатор прибора. К стыду сотрудников Института, из этой солонки в течение дня десятки человек брали соль руками, часто немытыми. Всяческой, в том числе железной «грязи» они в нее вносили заведомо больше, чем могло попасть в культуру дрожжей или бактерий. Никакого намека на широкие линии ЭПР соль не дала.

Между тем потенциальная значимость «ферромагнитного эффекта», связанного с ДНК, была столь велика, что организаторы Московского биохимического конгресса решили назначить вне основного расписания его сессий отдельное заседание для желающих обсудить проблему «широких линий ДНК». Назревал скандал, который мог оказаться особенно неприятным для академика Семенова. И вот... представьте себе: в один прекрасный день мне, младшему научному сотруднику, позвонили в лабораторию, и милый женский голос, убедившись, что я и есть Остерман, произнес: «Сейчас с Вами будет говорить академик Николай Николаевич Семенов». После чего отнюдь не милый мужской голос, без какого-либо приветствия спросил: «Вы ставили опыты по обнаружению широкого сигнала ЭПР от ДНК?» Я ответил, что да, ставил на бактериях. Результаты полностью подтвердили данные Блюменфельда, полученные на дрожжах. А заведомо грязная поваренная соль в контрольном опыте широкого сигнала не обнаруживает. Мой именитый собеседник без излишних слов благодарности, повесил трубку. Думаю, что мой твердый ответ спас тогда Льва Александровича от очень серьезных неприятностей, которые, ввиду известной импульсивности Семенова, могли с ним случиться...

Наступило лето. Отдельное заседание для обсуждения вопроса о «широких линиях ДНК» состоялось. Блюменфельд сделал краткое сообщение. Кто-то из сотрудников Гаврилова изложил их аргументы в пользу предположения о «грязи». Потом я сообщил о наблюдении нами широкого сигнала ЭПР в случае бактериальной ДНК и о нашем «контроле». Народу на заседание пришло много. Кое-кто из иностранцев выступил в дискуссии с сомнениями о возможности «ферромагнетизма», обусловленного структурой ДНК. Но не более того! Обсуждение закончилось «вничью». Блюменфельд сохранил свои позиции в «Химфизике». Но решил доказать теоретически, опираясь только на то, что было известно о двунитевой спирали ДНК, возможность эффекта «ферромагнитного» резонансного поглощения СВЧ-энергии в самой ее структуре. Его теория использовала сложный, мне недоступный математический аппарат. Еще менее она была доступна Энгельгардту, а может быть, и Семенову (оба не математики). Но... не исключено, что именно по их просьбе теория Блюменфельда была поставлена на обсуждение семинара у Капицы, в его Институте физических проблем. В качестве оппонентов теорию критиковали такие крупные физико-химики, как Сыркин и Дяткина.

В преддверии этого обсуждения я поставил решающий, на мой взгляд, эксперимент. Получив надежный широкий сигнал ЭПР от препарата моих высушенных бактерий, я начал постепенно нагревать его. Сначала осторожно — увеличивая температуру скачками по 10 градусов. Потом по 50, потом по 100. К сожалению, у меня не было возможности нагреть препарат (точнее, измерить температуру в тигле, где я его нагревал) выше 500° и, следовательно, достигнуть температуры точки Кюри (753о), когда железо теряет ферромагнитные свойства. Однако и при достигнутых температурах ДНК явно теряла свою структуру — бактерии превращались в угольную пыль. А широкий сигнал ЭПР оставался без изменений (что, хотя я этого тогда не знал, противоречило результатам Блюменфельда для препаратов чистой ДНК, опубликованным в 59-м году, где широкий сигнал исчезал при 200°).

Я рассказал Льву Александровичу о своем опыте и убеждал отказаться от его теории. «Это все-таки железо, — сказал я, — но не «грязь», а железо, находящееся в клетках. Железо ведь хорошо представлено в любом живом организме. Не исключено, что железо связывается с ДНК в ее сложно упакованной нативной структуре в виде небольших конгломератов. Если это так, то функция железа в связи с ДНК может оказаться очень важной. В этом направлении можно вести исследования».

Лев Александрович задумался, потом сказал: «Нет! Возможно, что при сжигании ДНК широкий сигнал ЭПР дает совокупность свободных радикалов, образующихся в процессе ее сгорания. Один широкий сигнал переходит в другой». Я хотел было возразить, что в этом случае форма сигнала должна бы как-то измениться, а она сохранялась. Но тут бы я вступил в область мне неизвестную. Кроме того, я понял, что Лев Александрович не может расстаться со своей теорией. Ушел ни с чем.

Семинар у Капицы состоялся. Я на него не пошел. Во-первых, потому, что в споре математиков не понял бы ничего, а во-вторых, потому, что предчувствовал печальный результат дискуссии. Действительно, как мне потом рассказывали физики-теоретики, концепцию Блюменфельда разнесли в пух и прах. Это имело катастрофические последствия для всей проблемы «широких линий» ЭПР-сигнала от быстро растущих микроорганизмов. Особенно на фоне некоторого сомнения в чистоте экспериментов (кто станет принимать всерьез подтверждения эффекта, полученного каким-то младшим научным сотрудником?). Крушение теории привело к дискредитации всей проблемы в целом. В течение почти тридцати последующих лет в научной литературе она не упоминалась. Мне Энгельгардт предложил передать ЭПР-прибор в недавно созданную лабораторию М. В. Волькенштейна для использования по прямому назначению — обнаружению свободных радикалов.

Так для меня закончилась эпопея с «широкими линиями ДНК». Ввиду прекратившегося научного сотрудничества стали редкими и наши встречи со Львом Александровичем. Хотя взаимное уважение, насколько я могу судить, сохранилось с обеих сторон. Я дарил ему все мои выходившие в недавние годы книги, он мне — свои. В том числе и замечательно честную, превосходную повесть о войне «Две жизни», напечатанную под псевдонимом Лев Александров.

Между тем после огромного перерыва «широким линиям ЭПР» в биологических объектах суждено было вновь привлечь внимание ученых. В 89-м году Блюменфельд с соавторами в том же журнале «Биофизика» опубликовали статью под названием «Закономерности магнитных характеристик дрожжей S.cerevisia на разных стадиях роста культуры». В ней было подтверждено мое предположение об участии внутриклеточного железа в явлении «ферромагнитного резонанса». В конце своих «Выводов» авторы написали: «Таким образом, можно полагать, что наблюдаемые нами сигналы ЭПР обусловлены парамагнитными центрами, собранными в структуры кластерного типа (возникающими на определенных стадиях клеточного цикла) и связаны с перераспределением внутриклеточного железа»...

Если бы такой вывод был сделан 30 годами раньше, то мы за эти годы, может быть, узнали много интересного о роли железа в жизнедеятельности микроорганизмов. Недаром в августе 2001 года в Австралии состоялся международный Симпозиум по роли железа в биологии. Не знаю, приглашали ли на него Блюменфельда. Он в это время уже был тяжело болен и в следующем году ушел из жизни.

В дополнение к этой теме могу добавить, что, насколько мне известно, микроскопические частицы железа были недавно обнаружены в бактериях и в самых различных частях тела у птиц. Есть даже предположение, что они могут как-то участвовать в ориентации их сезонных перелетов, которые во многих случаях идут вдоль магнитных меридианов Земли.

Оснащение Института

Бесславное окончание эпопеи с «широкими линиями» совпало с началом нового длительного этапа моей основной деятельности в Институте. Реконструкция здания была закончена, сотрудники всех лабораторий заняли отведенные им помещения, но... работать было практически не на чем. Отечественная промышленность через «Академснаб» смогла обеспечить нас колбами, перегонными аппаратами, пробирками, пипетками и прочим стеклом. Из научных приборов мы могли приобрести только довольно примитивные спектрофотометры Ленинградского государственного оптического института (ГОИ), основная продукция которого предназначалась для армии (прицелы, фотоаппараты для самолетов и проч.).

Между тем западные лаборатории, как нам было известно из статей и по рассказам очень немногочисленных советских посетителей этих лабораторий, были оснащены ультрацентрифугами, масс-спектрометрами, счетчиками радиоактивных излучений, электронными микроскопами и прочим сложным и дорогим оборудованием. Не говоря уже о множестве менее сложных, но необходимых для успешной работы приборов: перистальтических насосах, коллекторах фракций, записывающих денситометрах, термостатах, морозильниках большого объема, необходимых для хранения препаратов, и многочисленной прочей вспомогательной научной аппаратуры. Без всего этого нечего было и думать о выходе на современный уровень исследований в молекулярной биологии, которые на Западе, особенно в США, вот уже пять лет бурно развивались. Как уже было упомянуто, такое развитие опиралось на колоссальные денежные вложения в фундаментальную науку, произведенные в США после неожиданных успехов Советского Союза в освоении космоса. В этих вложениях молекулярная биология занимала третье место после атомного оружия и ракетостроения. То ли потому, что она сулила большие успехи фармакологии и медицины, быть может, даже победу над раком, что означало бы колоссальное увеличение престижа Америки. То ли американские военные предвидели перспективу бактериологической войны. Скорее всего — по обеим этим причинам.

В конце 61-го года советское правительство, хотя и в меру своих ограниченных возможностей, решило последовать примеру США. Специальным его постановлением для ведущих исследовательских Институтов в области молекулярной биологии, в частности, и для нашего Института, была выделена валюта (около миллиона долларов в год) на предмет закупки необходимой аппаратуры за рубежом. На серьезное развитие отечественного приборостроения рассчитывать не приходилось по причинам, которые я упомянул в связи с постройкой ЭПР-прибора.

Однако осуществить эти закупки оказалось далеко не просто. США наложили эмбарго на поставку научного оборудования в СССР. Запрет распространялся и на все филиалы американских фирм в Европе, и на фирмы, связанные так или иначе с промышленностью Америки. Конечно, существовали пути обхода американского эмбарго: приобретение аппаратуры у перекупщиков по значительно более высоким ценам и на выставках, сопровождавших все крупные международные биохимические конференции, в том числе и проходившие в СССР. Закупка на выставках была неудобна тем, что сложные приборы по окончании выставок продавались без технических описаний, электронных схем, нередко даже без инструкций по эксплуатации. Наши покупатели должны были самостоятельно разбираться в конструкциях этой аппаратуры, «прозванивать» с помощью тестера все, порой очень сложные, электрические цепи для составления электронных схем, создавать собственные инструкции по использованию приборов. Без этого опасно было запускать их в работу, тем более регулировать и, в случае необходимости, ремонтировать.

Я был единственным человеком в нашем Институте, кто мог выполнять эту сложную и весьма трудоемкую работу. Кроме того, только мне можно было поручить и саму закупку аппаратуры, поскольку только мне (физико-техническое образование, опыт работы с электроникой!) можно было доверить сопоставление эксплуатационных возможностей приборов одинакового назначения, производимых различными фирмами. Я это делал как на основании фирменных каталогов, которые собирал на выставках, так и путем расспросов непосредственных продавцов аппаратуры (на тех же выставках), пользуясь мало кому доступным техническим языком, к тому же еще английским или французским — с их специфической технической терминологией. К счастью, я довольно свободно владел этими языками.

Попутно об иностранных языках. Представители «Машприборинторга» и «Медэкспорта», которые были облечены правом заключения контрактов на покупку порой очень дорогостоящего оборудования, все как один, не знали даже английского языка (не говоря уж о других). Обслуживавшие их переводчицы из «Интуриста» не понимали ни одного технического термина, фигурировавшего в контракте, не говоря уже о возможности перевода обсуждения исследовательских характеристик прибора. Словарный запас этих переводчиц позволял им только участвовать в финансовых переговорах. При этом им, конечно, невдомек было то, что стояло за этими переговорами. А я-то знал, что единственная задача, которая ставилась покупщикам их начальством, состояла в том, чтобы добиться 10 % — процентной скидки ввиду того, что прибор на выставке в течение нескольких дней находится в неблагоприятных условиях (пыль). Иностранным продавцам была известна эта инструкция, и потому они без зазрения совести завышали продажную цену на те же 10. Не имевшие представления о рынке приборов покупатели не могли заметить этой «маленькой хитрости». В тех случаях, когда дорогой прибор покупался заведомо для нашего Института, я скромно предлагал высокомерным и лощеным мальчикам из Внешторга свои услуги в качестве переводчика. Моя непонятная для них беседа с продавцом была, как правило, краткой и результативной. Я называл ему цены (на европейских рынках) и технические данные приборов фирмы-конкурента. После чего «скидка» увеличивалась вдвое. Не могу не упомянуть еще об одной традиции этих «государственных закупок». Накануне открытия выставки внешторговские мальчики обходили все стенды и без тени смущения произносили одно хорошо знакомое иностранным продавцам слово — «подарки». Так называемые фирмачи заранее припасали их в достаточном количестве. Благодаря этим подаркам стоимостью в 10-20 долларов, вручаемым с самыми приветливыми улыбками, требования скидки при покупке приборов, стоящих десятки, а то и сотни тысяч долларов, уменьшались на 1-2%.

Но я, кажется, отвлекся. Вернусь к своим проблемам. Закупка и техническое освоение купленных приборов занимали у меня столько времени, что в течение следующих пяти-шести лет вести сколь-нибудь серьезную научную работу не было никакой возможности. Другие молодые люди тем временем читали иностранные научные журналы, обдумывали и по мере поступления оборудования реализовывали свои диссертации. Я — служил общественным интересам. Это меня ничуть не тяготило, так как вполне соответствовало моему толстовско-коммунистическому мировоззрению: все для дела, для людей!

Конечно, учитывая общественную полезность моей работы, основанной на уникальности (для данного Института) моего образования и опыта, Энгельгардт мог бы вспомнить, что при приеме на работу он обещал мне выхлопотать в президиуме Академии персональный оклад в 300 рублей, как это сделал в свое время Черниговский. Но при всем уважении, которым меня жаловал наш директор, мысль о деньгах была, видимо, недостойна его величия. Так я и жил год за годом на 135 рублей, полагавшихся младшему научному сотруднику без степени. Напомнить Владимиру Александровичу о его обещании гордость не позволяла.

К концу этого начального периода, когда все лаборатории получили необходимое им «малое оборудование», были оснащены специальные, обслуживающие весь Институт помещения, где располагались ультрацентрифуги и счетчики излучения. Я нашел и обучил ведающих ими хороших техников. Были приобретены японские электронные микроскопы (ими ведала специальная лаборатория), масс-спектрометр, приборы ядерного парамагнитного резонанса (ЯМР) и установка для рентгеноструктурного анализа. Жить мне стало легче. К этому времени я выделился из лаборатории Тумермана и числился руководителем отдельной «группы седиментационного анализа» (за те же 135 рублей). Получил комнату для собственной научной работы, о которой пора было подумать. Смог принять в свою группу молодых стажеров Роберта Б. и Ларису С. (фамилии их я не называю по причинам, которые станут ясны позднее).

Между прочим, и сама лаборатория Тумермана вскоре перестала существовать. Четверо ее ведущих сотрудников-физиков, так же, как и я, решили овладеть биологией и перешли в другие лаборатории (из них двое — в Университет). Сам заведующий лабораторией вынужден был против своего желания эмигрировать в Израиль. Дело в том, что его не вполне нормальный взрослый сын столь громогласно стал участвовать в только что начавшемся движении «диссидентов», что Тумермана вызвали «на Лубянку» и предложили выбирать между немедленным отъездом вместе с сыном и арестом последнего. Вместо физической лаборатории осталась оптическая группа из трех человек во главе с Юрой Морозовым (он единственный остался чистым физиком). О его плодотворном сотрудничестве с химиками я упоминал выше.

Закупками и курированием эксплуатации научного оборудования я продолжал заниматься в течение всего времени работы в Институте (27 лет). Возглавлял Технический совет и разные комиссии, связанные с этой деятельностью. И хотя в последующие годы это была лишь дополнительная нагрузка к научной работе, о которой вскоре пойдет речь, я хочу упомянуть один эпизод, который ярко характеризует советские порядки того времени, . в частности, особенность психологии «большого начальства». Дело происходило значительно позже, наверное, в конце 60-х годов, но описать его уместно здесь в связи с оборудованием ИМБ, как уже именовался наш Институт.

Шведская фирма «LKB» специализировалась на производстве не очень сложных, но имеющих широкое применение приборов для обеспечения лабораторных методов исследования: хроматографии и электрофореза (впрочем, габариты некоторых из этих приборов были значительны). Качество продукции LKB было столь высоким, что все западные страны, не исключая и США, предпочитали покупать соответствующие приборы в Швеции, а не производить самим.

И вот наш Институт впервые в истории отечественной молекулярной биологии получил разрешение пригласить к себе эту иностранную фирму для проведения трехдневного семинара по разъяснению возможностей их приборов и соответствующих методов исследования. Естественно, что кроме докладов специалистов фирмы, предполагалась демонстрация самих приборов в работе. Приглашения для участия в семинаре наш оргкомитет разослал во все заинтересованные лаборатории Союза. Председателем оргкомитета был назначен в то время уже академик А. А. Баев, я — его заместителем. Шведские докладчики и техники во главе с президентом фирмы прилетели за два дня до начала семинара. Вагон с оборудованием должен был на следующий день прибыть на один из московских вокзалов. Однако он не прибыл, ни в тот день, ни на следующий, т. е. накануне открытия семинара. Положение складывалось критическое. Более двухсот приглашенных уже приехали в Москву из провинции, а вагон с оборудованием пропал!

Тогда я «взял за ручку» представителя фирмы Бу Гроберга и поехал с ним на метро до станции «Красные ворота». Мы перешли на другую сторону Садового кольца и вошли в подъезд Министерства путей сообщения. Все еще держа за ручку своего спутника, я сказал вахтеру: «Это представитель шведской фирмы. Ее семинар начнется завтра утром в Академии наук. Шведское оборудование, предназначенное для демонстрации на семинаре, было заблаговременно отправлено по железной дороге в Москву. Прибытие вагона ожидалось вчера, но его нет и сегодня. Назревает международный скандал! О нем напишут все зарубежные газеты. Немедленно свяжите нас с министром или его заместителем. Если сегодня до вечера вагон не окажется в Москве, все очень неприятные последствия этого скандала обрушатся на головы руководителей министерства!..»

Через десять минут мы уже сидели в кабинете первого заместителя министра. Он при нас начал вызванивать по селекторной связи все станции от Ленинграда до Москвы, где останавливался товарный поезд, требуя информацию о времени прохождения вагона номер такой-то. На лице этого немолодого, солидного человека явно читался страх. Я-то лишь догадывался и пугал, а он, видимо, хорошо знал, что такая «накладка» в деловых отношениях с иностранной фирмой обойдется ему дорого... Через 2 часа вагон был найден на товарной станции совсем другого вокзала — то ли Киевского, то ли Ярославского. К 10 часам вечера, быстро оформив (тот же страх) документы, мы привезли на грузовике все оборудование — восемь здоровых деревянных ящиков. Силами членов оргкомитета и шведских специалистов подняли их на руках в конференц-зал (третий этаж). Я поразился, с какой силой и ловкостью, скинув пиджак, управлялся с тяжелыми ящиками сам пожилой президент фирмы. Оказалось, что он бывший грузчик. За ночь его техники наладили работу всех приборов. Семинар начался точно в назначенное время. Вдоль стены зала выстроились все приборы, весело подмигивая зелеными огоньками индикаторных лампочек...

Первые шаги в науке

Теперь можно обратиться к началу моей научной карьеры. Занимаясь «широкими линиями ДНК», а затем оборудованием Института, я не забывал, с какой целью поступил на работу в ИРФХБ. Меня по-прежнему волновала проблема существования биологического поля. Но искать его следовало не во внешних проявлениях вроде гипноза или «чтения мыслей», а на уровне жизнедеятельности самого организма. Точнее, надо было выяснить участие биологического поля (дальнодействия) в протекании сложных биохимических процессов в живой клетке. И некоторые основания для предположения такого участия были. Как, например, без дальнодействия объяснить нахождение субстратами быстротекущих биохимических реакций крошечного активного центра, лежащего на поверхности порой огромной белковой глобулы природного катализатора-фермента? Просто статистикой случайных тепловых соударений? Сомнительно! Особенно если учесть, что в момент подхода к активному центру субстраты должны быть определенным образом ориентированы в пространстве. И зачем глобулы фермента такие большие? Не для того ли, чтобы создавать направляющее биологическое поле?

Конечно, это лишь фантазия, гипотеза. Но без рабочей гипотезы невозможно планировать эксперимент. А для того чтобы спланировать и реализовать биохимический или биофизический эксперимент на внутриклеточном материале, надо стать профессиональным биохимиком, знающим и опытным. Ни знанию, ни опыту никто меня учить не будет. Записываться в 40 лет снова в студенты — поздно. Вот почему в течение этих «потерянных» семи лет я все вечера, дома и в библиотеке, посвящал штудированию отечественных и иностранных курсов по органической химии и биохимии. А все свободные часы на работе стремился использовать для наблюдения за постановкой биохимических экспериментов сотрудниками разных лабораторий, подробно записывал их методики и старался сам их воспроизвести. Году в 63-м я написал большую обзорную статью об известных к тому времени свойствах ДНК. Не решился направить ее в печать, но дал прочитать в рукописи нескольким ведущим биохимикам Института. Все они признали ее корректной и современной. Это меня ободрило. Примерно к этому же времени я научился выделять и очищать с помощью закупленных мною приборов ДНК, различные РНК и белки. Освоил методы бесклеточного синтеза (в пробирке) белков и нуклеиновых кислот из их «предшественников».

Нелегко писать о серьезных разочарованиях, которые порой постигают нас в реальной жизни. Но надо. Почувствовав себя если еще не уверенным в своей биохимической квалификации, то все-таки освоившим азы этой науки, я решил начать первые попытки отыскания путей обнаружения биологического поля.

Еще на биологических семинарах в ФИАНе я познакомился с несколькими молодыми физиками, тоже увлеченными проблемой существования этого поля. Один из них, как они утверждали, обладал способностью гипнотического внушения. Я еще тогда говорил им, что предполагаю после соответствующей подготовки начать поиски поля, участвующего в протекании биохимических реакций внутри живой клетки. У меня сохранились телефоны этих ребят. Мы встретились у нас в Институте. Я высказал им свои соображения по поводу первых пробных опытов в этом направлении.

Из курсов биохимии мне были известны и опробованы несколько ферментативных реакций, дающих окрашенные продукты (в растворе). Их можно было проводить в пробирке или с тем же успехом в кювете непрерывно записывающего спектрофотометра. Это давало возможность следить за кинетикой — развитием во времени этих реакций. Я предложил попробовать их «одну за другой» в условиях «облучения» кюветы гипнотизером — в надежде заметить какие-нибудь изменения их кинетики. Я понимал, что это «поиски иголки в стоге сена», но хотелось хоть с чего-нибудь начать. И мы начали первые опыты, которые, как я и ожидал, были неудачными — кинетика не менялась. Меня это не обескуражило. Я понимал, что если в клетке действуют биологические поля, то в соответствии с их специфическими назначениями они должны отличаться друг от друга какими-то своими параметрами, позволяющими им существовать одновременно и независимо (подобно тому, как независимы радиопередачи, идущие на разных частотах). Эффект воздействия поля, излучаемого гипнотизером, если оно действительно существовало, в нашем случае следовало искать в протекании каких-то реакций, специфических для клеток мозга. Как к ним подобраться, я не знал. Собрался было заняться специально биохимией мозга. Даже начал искать контакты с биохимиками Института мозга Академии медицинских наук. И вдруг... прекратил эти поиски. Извинившись, сообщил своим новым друзьям — физикам, что прекращаю опыты и... навсегда отказался от поисков доказательств существования биологического поля (не утратив веры в его реальность). А случилась эта «измена» вот по какой весьма серьезной причине.

Внимательный читатель, возможно, помнит мои опыты по «внечувственному восприятию», описанные в предыдущей главе, когда я посылал мысленные приказания милой молодой женщине, Нелли, а она их весьма успешно выполняла. Еще я там мельком упомянул ее мужа — специалиста по измерительным приборам, который не мог никуда устроиться. Так вот, этот муж (имени его не помню) разыскал меня по телефону и сообщил, что Нелли пригласили на работу в качестве «экстрасенса» (подопытного кролика) в один закрытый институт. Заодно взяли туда и его. Возьмут и меня, если я пожелаю. Он готов рассказать тамошнему начальству о моей квалификации физика и инженера, а также о давнем интересе, который я питаю к этой проблеме. Я ответил, что мне надо подумать.

Буквально в те же дни я случайно увидел, как в кабинет Энгельгардта прошествовал целый синклит военных, и все в высоких чинах. Удивленный таким нашествием, спросил у пожилой секретарши директора, которая ко мне благоволила, что сие означает. Она с пренебрежением ответила: «Совещание по парапсихологии. Владимир Александрович считает это полной чепухой, но ему звонили из Министерства обороны — отказаться было неудобно».

К тому же мне было известно, что публикации в научно-популярной литературе, касающиеся опытов по передаче мыслей на расстоянии, внезапно прекратились, как в нашей, так и в зарубежной печати. Вывод напрашивался: биологическим полем всерьез заинтересовались военные. Если природа его будет раскрыта и им удастся построить мощные излучатели этого поля, придав ему определенный характер воздействия на массы людей, к примеру, навязывая им состояние паники или рабской покорности... Нет! Я в этом участвовать не хочу! Человечество еще не готово к разумному использованию такого рода открытий. Пример с расщеплением атомного ядра показал это весьма убедительно!

Но уходить из молекулярной биологии я не намерен. Мне интересно и, по-видимому, успехи этой науки могут быть благотворны для медицины и сельского хозяйства, а не для уничтожения или порабощения людей. Теперь нужно выбрать чисто биохимическую научную проблему, по возможности, интересную и новую, чтобы на ней проверить свои исследовательские способности. Собственно говоря, такая проблема давно была найдена. Еще в 61-м году я обнаружил в одной из зарубежных научных публикаций (кажется, Вейсса) намек на существование некоего специального фермента, переносящего наследственную информацию с молекул ДНК на молекулы, так называемых информационных РНК (иРНК), доставляющих эту информацию к рибосомам — местам синтеза белков. Фермент этот впоследствии получил наименование «РНК-полимераза». В тот момент намек Вейсса заметил, насколько мне известно, только один из советских исследователей — Роман Хесин. Во время того самого Биохимического конгресса, где я защищал Блюменфельда, мы с Хесиным имели по поводу возможных особенностей такого фермента двухчасовую беседу. Не могу не заметить, что Хесин был замечательным ученым и человеком. Он позволял себе совершенно не считаться с различием положений, если собеседник казался ему интересным. Мы были ровесниками. Как жаль, что он так рано умер (в 85-м году).

В 65-м году я опубликовал в журнале «Успехи биологической химии» свою первую обзорную статью по РНК-полимеразе. Забегая вперед, скажу, что в 69-м году мне удалось защитить кандидатскую диссертацию, в которой было доказано важное положение о том, что РНК-полимераза синтезирует информационную копию гена (иРНК) путем случайного перебора четырех звеньев (нуклеотидов), последовательность которых и содержит всю наследственную информацию, закодированную в данном гене. Результатом такого перебора является отыскание нужного нуклеотида для постановки на соответствующее место в синтезируемую копию.

В процессе диссертационной работы со мной случился некий казус, показывающий, что незнание иногда (очень редко) оказывается полезнее знания. Последнее накладывает определенные априорные и не всегда обоснованные запреты на замысел научного эксперимента. Для оценки результатов синтеза иРНК в пробирке необходимо было в инкубационную среду вносить один из исходных препаратов — предшественников иРНК радиоактивно меченым. Назову этот препарат аденозинтрифосфатом. В этом сложном наименовании обратим внимание на то, что в его состав входит три остатка фосфорной кислоты. Они входят линейно связанными химическими связями в трехзвенную цепочку (слово аденозин указывает специфичность этого предшественника в числе четырех различных «трифосфатов», из которых строится иРНК).

Наша химическая промышленность выпускала (в то время) только немеченые трифосфаты. Меченые трифосфаты путем облучения в атомных реакторах, где обычный фосфор превращается в его радиоактивный изотоп, производились только за рубежом и были для нас недоступны. Я решил попробовать получить аденозинтрифосфат, меченый по водороду, входящему в состав аденозина. В моем распоряжении имелась сильно радиоактивная «тритиевая вода», где водород замещен на свой радиоактивный изотоп — тритий. Я решил растворить обычный аденозинтрифосфат в тритиевой воде и прокипятить часок в надежде, что при этой температуре часть водородов, входящих в состав аденозина, заменится на тритий. Я понимал, что какая-то часть исходного аденозинтрифосфата при такой обработке потеряет один или парочку атомов фосфора, но рассчитывал с помощью метода колоночной хроматографии отделить от них сохранившийся и радиоактивно меченый по тритию аденозинтрифосфат. Использовать его предстояло в реакции, проходящей в обычной воде, но при температуре 37° (в течение 30 минут). Я рассчитывал, что при этой температуре обратный обмен включенного трития на водород пойдет медленно, так что полученная в реакции иРНК окажется радиоактивно меченой. Какой из четырех атомов водорода, входящих в состав аденозина, будет участвовать в обмене и почему именно он, я не имел ни малейшего представления.

Если бы мне пришло в голову обсудить свое намерение с кем-нибудь из химиков-органиков, меня бы подняли на смех и объяснили, что химические связи между фосфорными группами так нестойки, что после кипячения не останется ни одной целой молекулы трифосфата. Я этого не знал и потому реализовал свой замысел. После хроматографии спокойно получил радиоактивно меченый аденозинтрифосфат с выходом в 50 %. Не буду вдаваться в объяснение этого неожиданного для нормально обученного химика результата. Я провел все свое исследование поведения РНК-полимеразы, используя полученный таким образом радиоактивный аденозинтрифосфат и в русском журнале опубликовал свой метод его получения.

Забавное окончание этого «казуса» состояло в том, что когда заместитель директора Института по научной работе Б. П. Готтих поехал в командировку в Париж, он посетил французский атомный центр Саклэ. Там он решил похвастать нашим успехом в получении радиоактивно меченых трифосфатов. И неожиданно услышал в ответ: «А, метод Остермана? Мы читали статью и теперь используем этот метод для производства меченых тритием препаратов на продажу. Они есть в нашем каталоге!»

Что же касается механизма практически необратимого замещения одного из водородов аденозина на тритий, то после моего краткого сообщения на международной конференции в Иене (67-й год) им заинтересовалась группа немецких химиков. В опубликованной ими впоследствии работе они подтвердили мои данные о таком замещении. Более того — сумели показать, что оно происходит с водородом, стоящим в седьмом положении молекулы аденозина, между двумя атомами азота. Они назвали обнаруженное мной явление «медленным изотопным обменом водорода в нуклеиновых основаниях». Это было хотя и небольшое, но «открытие», сулившее перспективу его использования для исследования структуры нуклеиновых кислот. Открытия, даже небольшие, в науке случаются нечасто, и мне советовали защитить на нем кандидатскую диссертацию и «доить» дальше. Действительно, на основе «медленного обмена водорода» выросла целая область структурных исследований ДНК, так что о первооткрывателе через несколько лет успели забыть...

Но я не поддался соблазну. Передал свой рабочий журнал сотруднице изотопной лаборатории Р. Масловой, а сам продолжил свои занятия РНК-полимеразой вплоть до защиты упомянутой выше диссертации, посвященной одному из аспектов работы этого фермента.

Бунт молодых

В заключение главы я должен описать еще один эпизод, который не могу назвать иначе как печальным. К тому же резко изменившим мою научную деятельность. Читателю он может быть интересен своим психологическим и даже нравственным аспектом.

Я уже упоминал, что в 67-м году, будучи руководителем самостоятельной группы седиментационного анализа, я принял на работу двух молодых людей, Роберта и Ларису, в качестве стажеров. Роберт окончил Физико-технический институт. Лариса — уже не помню что. С молекулярной биологией они были знакомы весьма поверхностно. В течение года я регулярно читал им лекции, знакомя с последними на то время ее достижениями. Кроме того, разумеется, подробно пересказал собранные мной из научной литературы сведения об РНК-полимеразе и посвятил в свои планы исследования этого фермента — поначалу для уяснения механизма отбора им одного из четырех нуклеозидтрифосфатов, нужного в данный момент для синтеза иРНК.

Кроме лекций и обсуждения планов, я обучил их всем, уже освоенным мною, практическим приемам проведения биохимических экспериментов и использования соответствующей аппаратуры. Ввиду моей занятости оборудованием Института, основная нагрузка по постановке опытов (под моим руководством) постепенно легла на них.

Роберт — жгуче-черноволосый, черноглазый, порывистый и громогласный московский грузин — оказался очень талантливым мальчиком. Ему, физику и технику по образованию, я показал еще и все с такими трудами составленные мною механические и электронные схемы сложных приборов.

Лариса, девушка средних способностей и не очень интересная внешне, хорошо знала, чего она хочет, и умела находить пути исполнения своих желаний. Она решила женить на себе Роберта и добивалась этого без излишнего стеснения. Каждый день приходила в лабораторию первая и ставила на рабочий стол своего избранника букетик свежих цветов. Роберт, целиком увлеченный наукой (и своими будущими успехами в ней) не очень-то интересовался девушками, но цветочки замечал и в конце концов женился на Ларисе.

В течение примерно года мы работали дружно и плодотворно... Потом я стал замечать, что Роберт очень неохотно показывает мне свой рабочий журнал и уклоняется от необходимых пояснений. Некоторое время я с этим мирился, потом спросил, в чем дело. Услышал неожиданный ответ: он желает работать самостоятельно, без моего руководства. Я сказал, что готов предоставить ему такую возможность, но пусть выберет другую тему. На что он возразил, что его интересует РНК-полимераза и отказываться от этой темы он не намерен. Лариса, естественно, присоединилась к мужу в этом требовании. Примерно еще полгода в группе сохранялось нелепое положение вещей, когда научный руководитель не знал, что делают и какие результаты получают двое его сотрудников, изучающих тот же объект, который в долговременном плане является предметом исследований этого самого руководителя...

До момента защиты я терпел, но потом надо было как-то разрешать эту ситуацию. Зная характер и самомнение Роберта, я понимал, что он не откажется от своего неслыханного в научной практике требования. Между тем подошел к концу двухгодичный срок стажировки Роберта и Ларисы. Я должен был подать в дирекцию служебные характеристики на моих стажеров. Если они будут отрицательными хотя бы в этическом плане, стажеры не будут переведены на должность младших научных сотрудников и покинут Институт...

Казалось бы, у меня были все основания для отрицательной характеристики. Но я понимал, что после отказа ИМБ оставить Роберта у себя он вряд ли сумеет найти место в каком-нибудь другом серьезном Институте. А это означало, что молекулярная биология потеряет молодого и многообещающего исследователя. И я решил ради науки уступить ему и свою тематику, и руководство группой седиментационного анализа, благо он во всей ее технике с моей помощью хорошо разобрался. Переговорив с заведующим биохимической лабораторией А. А. Баевым и получив его согласие, я подал в дирекцию заявление с просьбой перевести меня в лабораторию Баева в качестве его заместителя и сообщил, что в этом случае согласен подписать положительную характеристику обоим стажерам. Энгельгардт согласился, и конфликт был таким образом разрешен...

В течение многих лет после того моя жена, рассказывая кому-либо эту историю, обязательно добавляла, что я поступил неправильно, так как науку следует оберегать от вторжения нахалов и вообще людей безнравственных. Я до самого последнего времени отстаивал правильность моего решения. Однако теперь, когда стало ясно, что ученые могут погубить мир или жестоко исказить нормальные человеческие, в том числе семейные, отношения в нем, я прихожу к выводу, что моя жена права. Теперь нравственный облик ученого, чувство ответственности за последствия сделанных им открытий становятся важнее, чем его одаренность. Более того, чем талантливее ученый, попирающий нормы человеческого общежития, тем он опаснее для общества.

Что же касается самих моих «бунтовщиков», то они недолго оставались в ИМБ. Роберта соблазнили заведыванием лабораторией в научном институте при кардиоцентре Чазова. Лариса, естественно, перешла туда вместе с мужем.

Глава 12. Гипотеза

Уважаемый читатель, предупреждаю честно: глава не из легких. Ее основное содержание — довольно смелая научная гипотеза и описание экспериментов, поставленных с целью ее подтверждения. Описание без всяких скидок по существу дела, но максимально упрощенное. Почти свободное от специальных терминов. Даже если ты не имеешь никакого отношения к молекулярной биологии, но любознателен, то сумеешь во всем разобраться и получить от этого удовольствие. Нужно только читать не спеша, мобилизовать внимание и, может быть, кое-что перечитать повторно. Дерзай — в добрый час!

Но начну я главу, как и ранее, с краткой обрисовки фона общественной жизни Советского Союза в те пятнадцать лет (1965-1980), о которых пойдет речь. Точнее, не всего Союза, а главным образом, Москвы и Ленинграда.

Диссиденты и правозащитники

Общественная жизнь столиц в эти годы протекала под знаком самоотверженной борьбы радикальной части интеллигенции с властями. И даже не всей интеллигенции, а, в основном, научных работников, студентов и кое-кого из деятелей искусства. Предметом борьбы являлась свобода! Свобода печати, информации, собраний, мирных манифестаций. Открытость судопроизводства. И прочие гражданские права, провозглашенные Декларацией ООН. Основной формой борьбы со стороны интеллигенции служила подпольная или открытая реализация своих гражданских прав и свобод вопреки противодействию властей. А также обличение жестоких способов такого противодействия. Активных участников этой борьбы называли «диссидентами», а после Хельсинкского соглашения 75-го года — «правозащитниками».

Со стороны правительства и КГБ основным методом борьбы являлась произвольная трактовка в закрытых судебных заседаниях поступков, писаний и публичных заявлений своих противников как антигосударственных. С вытекавшими из такой трактовки насильственными действиями. Разгонами митингов и демонстраций. Заключением авторов подпольных публикаций и лидеров протестных манифестаций в тюрьмы и «психушки». Высылкой из страны. Увольнением с работы сотрудников, подписавших коллективные письма властям с протестами против таких насилий.

Все перипетии неравной борьбы с властями были описаны в воспоминаниях ее участников и специальных исследованиях, как только в эпоху гласности все это могло быть опубликовано. Поэтому здесь я ограничусь только хронологией важнейших внутриполитических событий, отмечая параллельно эволюцию международной обстановки и внешней политики СССР. Итак:

Апрель 65-го года. На Пушкинской площади в Москве состоялась первая манифестация с требованием освободить недавно арестованных: поэта Бродского и диссидента Буковского. Собралось более 100 человек. Манифестация была разогнана милицией. Милиционеры были в необычной форме и вооружены резиновыми дубинками. Состоялось первое знакомство с ОМОНом — отрядами милиции особого назначения.

Сентябрь 65-го года. Арест Синявского и Даниеля, публиковавших свои критические произведения под псевдонимами за рубежом. В правительство было направлено письмо в их защиту за подписью 80 видных граждан и деятелей культуры.

Февраль 66-го года. В закрытом судебном заседании Синявский и Даниель были приговорены к семи и пяти годам тюремного заключения.

66-й год. Лично Брежневу было направлено письмо по поводу опасности намечавшейся реабилитации Сталина. Его подписали 25 наиболее выдающихся ученых, литераторов и театральных деятелей — артистов и режиссеров.

67-й год. Арест видных диссидентов Голанского, Гинзбурга и снова Буковского. Разворачивается массовая кампания отправки в адрес правительства коллективных писем с требованием освободить арестованных или, по меньшей мере, судить их открытым судом. Эта кампания «подписантов» (по многим другим аналогичным поводам), несмотря на карательные санкции со стороны КГБ и администраций по месту работы, продолжалась до конца 60-х годов.

66-й, 67-й годы. В «самиздате», то есть в многократных перепечатках на пишущих машинках появляются не публиковавшиеся с 30-х годов сборники стихотворений Ахматовой, Гумилева, Мандельштама, Цветаевой, Волошина. А также произведения А. Солженицына «Раковый корпус» и «В круге первом».

67-й год. Юрий Андропов из аппарата ЦК переходит на пост главы КГБ. Вокруг Москвы устанавливаются «глушилки» — мощные радиопередатчики, заглушающие зарубежные «голоса» — передачи на русском языке радиостанций «Свобода», «Голос Америки», «Би-би-си», «Немецкая волна». Материал для их передач поставляют главным образом диссиденты.

68-й год. Закрытый судебный процесс Голанского и Гинзбурга. Приговорены к тюремному заключения. Буковский от них отделен — его в следующем году обменяют на лидера чилийских коммунистов Корвалана.

68-й год. В «самиздате» начинают выходить «Хроники текущих событий» (редактор Горбаневская). В них сообщается обо всех случаях преследования диссидентов. За последующие 14 лет выйдет 64 выпуска «Хроник».

21 августа 68-го года. Советские танки входят в Прагу с целью пресечь развернувшееся в Чехословакии по инициативе ее компартии (Дубчек и др.) движение за построение социализма «с человеческим лицом». Чешские войска сопротивления не оказывают — происходит бескровная оккупация «союзного государства». Подавляющее большинство граждан СССР одобряет эту акцию. Советская пропаганда убедила их, что Чехословакию намереваются захватить западногерманские и австрийские фашисты. А там — «могилки» 150 тысяч наших солдат, освобождавших эту страну во время Отечественной войны.

В сентябре 68-го года известный швейцарский писатель Дюрренматт записывает в связи с чешскими событиями: «Коммунист — это почетное имя, а не бранная кличка, и пражские коммунисты доказали это... Люди, которые раньше кричали: «Лучше мертвым, чем красным!», кричат сейчас: «Дубчек! Свобода!» В Чехословакии человеческая свобода в ее борьбе за справедливый мир проиграла битву. Битву, но не войну...» и далее: «Коммунизм — это предложение разумного устройства мира...»

Любопытен в связи с чешскими событиями разговор политического советника ЦК КПСС Александра Бовина с Петром Капицей, который Бовин пересказывает в своих «Воспоминаниях», вышедших в 2003 году: «Сижу пью чай, — пишет он, — в домике старого Капицы. Июль 1968 года. Разговариваем о пражских делах, о неприятии советскими деятелями «социализма с человеческим лицом». Капица сердится, стыдит меня: вот Вы там рядом с начальством, неужели Вы не можете твердо сказать: оставьте Прагу в покое, пусть делают «лицо», которое хотят, нам бы о своем лице лучше побеспокоиться.

Я тоже разозлился. А почему вы, ученые, молчите? Меня, моих друзей легко выгнать, мы заведуем только бумагами. А Вы и Ваши друзья заведуете оружием. Капицу, Келдыша, Харитона не выгонишь. Так что же вы молчите? Судьба Сахарова смущает? Потому что вы обрекли его на одиночество, позволили измываться над ним...»

Бовин прав. Если хотя бы названная им тройка великих ученых присоединилась бы к Сахарову, эффект их объединенного давления на советское правительство был бы куда более значительным, чем все движение диссидентов. Кстати, в том же 68-м году, за месяц до вторжения в Чехословакию, Андрей Сахаров направил руководителям партии и правительства обширное послание, озаглавленное «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Я еще вернусь к содержанию этого послания. А сейчас воспользуюсь перерывом, возникшим в моей хронологии, чтобы написать о своем отношении к диссидентам того времени.

Я испытывал к активистам этого движения чувства глубокого уважения и восхищения их мужеством, но сам участия в нем сознательно не принимал. С живым интересом и сочувствием читал все материалы «самиздата», какие мог достать, обменивался ими с близкими друзьями, но не позволял себе заниматься размножением этих материалов. Не ходил на манифестации и в пикеты. Дело в том, что подвиг диссидентов той поры я считал бесполезным. Те, кто рисковал брать, читать и передавать дальше продукцию «самиздата», ходить на митинги и подписывать коллективные письма, не нуждались в убеждении. И даже в дополнительной информации о злодеяниях КГБ. Они уже давно все поняли. Правительство и «органы безопасности» только в силу своей тупости опасались этого движения. В нем принимали участие от силы несколько сотен москвичей и ленинградцев. Никакой серьезной угрозы режиму они не представляли. Вся многомиллионная масса советских граждан о них не знала и как черт от ладана шарахалась от участия в любом не руководимом властями политическом действии. Сталинская эпоха их в этом плане хорошо воспитала. Продукция «самиздата» и неискаженная информация о протестных акциях диссидентов до населения огромной страны могли доходить только через русскоязычные передачи зарубежных радиостанций. А уж подозревать иностранцев в злонамеренной клевете на все, что происходит в Советском Союзе, наш народ приучили основательно. Эти передачи скорее дискредитировали движение диссидентов, чем помогали распространению их взглядов.

Главное же то, что помимо разоблачения и осуждения режима они не могли предложить никакой программы его справедливого переустройства. Участие в диссидентском движении, на мой взгляд, было не только бесполезно, но и вредно. Оно демаскировало убежденных противников тоталитарной власти. А их задача состояла в том, чтобы постепенно и осторожно, через обширную сеть «политпросвещения» подготавливать массы граждан к мысли о необходимости изменения их общественного статуса. А следовательно, и всей правовой структуры государства. Этой кропотливой работой можно и нужно было заниматься на любом предприятии, в деревне, а особенно в учебных заведениях, начиная со средней школы.

Однако пора вернуться к хронологии событий. Но прежде, чем продолжить историю борьбы диссидентов с властями, взглянем на внешнеполитическую ситуацию в те же годы. Может показаться странным, но одновременно с усилением борьбы с инакомыслием внутри страны, с конца 69-го года в отношениях Советского союза с западным миром начинается 9-летний период «разрядки напряженности». Это после почти 20 лет «холодной войны». Чтобы понять причину и момент времени такого резкого поворота, следует вспомнить «эпизод», произошедший в начале 69-го года. 2 марта, по инициативе противной стороны началось серьезное сражение между советскими и китайскими войсками за владение островом Доманский на Амуре. Ни сам островок, ни его положение на границе не заслуживали столь упорной и кровопролитной битвы. Это была проба сил, «разведка боем».

Советское руководство осознало серьезность угрозы, нависшей над востоком страны. За предшествующее десятилетие отношения между Китаем и СССР непрерывно ухудшались. К концу 60-х годов они были вряд ли лучше, чем между СССР и США. Главной причиной этого были амбиции Мао Цзэдуна, который после смерти Сталина претендовал на роль вождя всего мирового коммунистического движения. Была, конечно, и более объективная причина — непосредственное соседство перенаселенного Китая с почти пустовавшими лесными просторами Восточной Сибири. Советский Союз мог оказаться между двух огней...

В августе 69-го года канцлером ФРГ стал социалист Вилли Брандт. Надо полагать, что не без предварительного сговора с Москвой, он объявил «новую восточную политику», суть которой была в закреплении послевоенных границ в Европе. С этим в августе 70-го года Брандт прибыл в Москву. Западный мир все еще боялся, что преемники Сталина попытаются осуществить его планы захвата всего Европейского континента. Этого опасались и США, взявшие на себя еще в 49-м году, при создании НАТО, обязательство защищать своих европейских партнеров от возможной агрессии СССР.

В мае 72-го года в Москву прилетел президент США Никсон. Была подписана декларация «Об основах взаимоотношений между СССР и США», где впервые прозвучал термин «мирное сосуществование».

Летом 73-го года, во время ответного визита премьера Косыгина в США был подписан чрезвычайно важный договор об ограничении систем противоракетной обороны (ПРО) обеих великих держав. А затем и договор об ограничении количества межконтинентальных ракет ОСВ-1. Все это избавляло советских руководителей от страха перед возможным союзом США и Китая против СССР.

В августе 75-го года в Хельсинки состоялось Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе. Заключительный акт совещания от имени СССР подписал лично Брежнев. Этот акт закреплял включение территории бывшей Восточной Пруссии в Советский Союз. И если не формальное, то фактическое подчинение ему оккупированных во время войны стран Восточной Европы. В обмен на это СССР взял на себя обязательство уважать «права человека» в своей стране...

Теперь можно вернуться к нашим диссидентам. Еще задолго до Хельсинкского соглашения борьбу за права человека в СССР начал созданный в ноябре 70-го года Сахаровым, Твердохлебовым, Чалидзе и др. «Комитет по правам человека в СССР». С мая 76-го года его функции взяла на себя «Группа содействия выполнению хельсинкского соглашения (Орлов, Марченко, Григоренко, Щаранский и др.). Подпись Брежнева под хельсинкским актом создавала для них выгодную ситуацию — защитников подписи главы государства. Власти не могли долго терпеть такое положение дел. В 78-м году 23 участника группы Орлова были арестованы. Семеро из них были высланы из Союза.

Теперь вернемся немного назад и продолжим хронологию событий, происходивших внутри страны.

70-й год. Разгром редакции «Нового мира» — журнала, ставшего рупором правозащитного движения. В следующем году умер и его главный редактор Александр Трифонович Твардовский.

71-й год. В «самиздате» появляется «Письмо руководителям партии и правительства», подписанное Сахаровым, Турчиным и Р. Медведевым. К его анализу я обращусь позднее.

73-й год. За рубежом напечатан «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына — капитальный труд, представивший миру кошмарную картину советских концентрационных лагерей. В них, наряду с уголовниками, отправляли и активных противников существующего режима — «политических». К этому времени уже набрал силу «тамиздат» — доставка в Россию всевозможными нелегальными путями антиправительственной или просто запрещенной литературы, изданной за границей. «Архипелаг ГУЛАГ» быстро дошел до читателей в СССР.

74-й год, февраль. Не решаясь арестовать Солженицына («Архипелаг» уже известен всему миру), его высылают из страны. В том же году из СССР уезжают Бродский, Максимов и отбывший срок тюремного заключения Синявский.

74-й год. Сахарову присуждена Нобелевская премия мира. Он отказывается ехать получать ее в Норвегию, так как опасается, что ему не позволят возвратиться в СССР. После этого начинается открытая травля Сахарова в печати. В частности, появляется осуждающее его деятельность письмо, подписанное семьюдесятью двумя виднейшими академиками. Среди них нет Капицы, но к моему огорчению и удивлению, есть подпись Энгельгардта. Огорчение понятно, а удивление связано вот с каким эпизодом.

В начале июня 70-го года я случайно узнал от секретарши нашего директора, что к нему должен приехать Сахаров. Я не мог удержаться от соблазна его увидеть. Спустился вниз, на улицу. Вскоре подъехало такси. Из него вышел очень просто одетый человек (мне почему-то бросились в глаза обыкновенные сандалии на его ногах). Высокий, стройный, лысоватый, но с молодым, явно умным и очень располагающим к себе лицом. Пошел ко входу в Институт. Не очень уверенный в том, что это Сахаров, я последовал за ним. Когда он назвал себя вахтеру, я предложил Сахарову проводить его в кабинет Владимира Александровича. В лифте не удержался и попросил разрешения пожать ему руку. Мотивировать просьбу не было нужды. Сахаров понял, улыбнулся. Мы обменялись крепким рукопожатием...

Причину визита я узнал позднее. В конце мая в Обнинске милиция явилась на квартиру к Жоресу Медведеву — биологу, автору книги, разоблачавшей невежество и деспотизм Лысенко. Хозяина квартиры не арестовали, но настоятельно попросили поехать с ними и отвезли в Калугу, в психбольницу, очевидно, для «экспертизы», которая неминуемо закончилась бы принудительным помещением Медведева в «психушку». Сахаров приезжал просить помощи у Энгельгардта. Как действительный член Академии медицинских наук, Владимир Александрович имел право присутствовать на любой экспертизе. Он тотчас поехал в Калугу. В его присутствии местные эксперты вынуждены были признать Жореса Медведева вполне здоровым...

И вот теперь эта подпись?! Много лет спустя после смерти Энгельгардта я узнал подоплеку этого злополучного письма. Правительство потребовало от Академии наук лишить Сахарова звания академика. Требование противозаконное, так как по уставу Академии еще со времен ее основательницы, княгини Дашковой, академиками избирают пожизненно. Президент Академии нашел в себе мужество отказаться от постановки этого вопроса на общее собрание Академии. Дело закончилось компромиссом в виде опубликования письма с осуждением. При сборе подписей по отношению к директорам академических Институтов был использован шантаж — угроза ликвидации этих Институтов...

77-79-й годы. Массовые аресты и осуждения активистов движения правозащитников.

80-й год. Высылка Сахарова в «закрытый» город Горький. В отличие от Академии наук, Президиум Верховного Совета СССР лишил его всех правительственных наград, в том числе трижды присвоенного звания Героя Социалистического Труда. А также всех званий лауреата всевозможных государственных премий.

Сейчас, я полагаю, уместно представить в очень кратких выдержках содержание двух писем Сахарова. Я вынес их из хронологии — мысли и предвидения великого ума всегда выходят далеко за рамки его времени.

Первое письмо «Размышления о прогрессе...» датировано июнем 1968 года. В нем 16 страниц машинописного текста — через один интервал. Начинается оно формулировкой двух основных тезисов. Цитирую их:

«1. Разобщенность человечества угрожает ему гибелью. Цивилизации грозит: всеобщая термоядерная война, катастрофический голод для большей части человечества, оглупление в дурмане «массовой культуры» и в тисках бюрократизированного догматизма; распространение массовых мифов, бросающих целые народы и континенты во власть жестоких и коварных демагогов; гибель и вырождение от непредвиденных результатов быстрых изменений условий существования на планете.

Перед лицом опасности любое действие, увеличивающее разобщенность человечества, любая проповедь несовместимости (не экстремистских) идеологий и наций — безумие, преступление. Лишь всемирное сотрудничество в условиях интеллектуальной свободы, высоких нравственных идеалов социализма и труда... отвечает интересам цивилизации» (подчеркнуто мной. — Л. О.).

2. Второй основной тезис — человеческому обществу необходима интеллектуальная свобода — свобода получения и распространения информации, свобода непредвзятого и бесстрашного обсуждения, свобода от давления авторитета и предрассудков. Такая тройная свобода мысли — единственная гарантия от заражения народа массовыми мифами, которые в руках лицемеров-демагогов легко превращаются в кровавую диктатуру...»

Раздел письма, посвященный международной политике США и СССР, подчеркивает необходимость применения ими единых общих принципов, важнейший из которых сформулирован так:

«Все народы имеют право решать свою судьбу свободным волеизъявлением. Это право гарантируется международным контролем над соблюдением всеми правительствами «Декларации прав человека». Международный контроль предполагает как применение экономических санкций, так и использование вооруженных сил ООН для защиты прав человека...»

Из раздела, посвященного подробному рассмотрению опасностей, угрожающих человечеству, мое особое внимание привлекли следующие две фразы: «...по существу взгляды автора являются глубоко социалистическими... Автор очень хорошо понимает, какие уродливые явления в области человеческих и международных отношений рождает принцип капитала, когда он не испытывает давления прогрессивных социалистических сил».

Далее в том же разделе следует очень серьезное предупреждение: «...нельзя наложить принципиальный запрет на развитие науки и техники, но мы должны ясно понимать страшную опасность основным человеческим ценностям, самому смыслу жизни, которая скрывается в злоупотреблении техническими и биохимическими методами управления массовой психологией. Человек не должен превратиться в курицу или крысу в известных опытах, испытывающих «электрическое наслаждение» от вделанных в мозг электродов...»

В разделе письма, озаглавленном «Основы надежды», Сахаров сам подчеркивает фразу:

«И капиталистический и социалистический строй имеют возможность длительно развиваться, черпая друг у друга положительные черты (и фактически сближаясь в ряде существенных отношений)...»

Заканчивая раздел, автор письма утверждает, что «мы приходим к нашему основному выводу о нравственном, морально-этическом характере преимуществ социалистического пути развития человеческого общества...»

Второе письмо за подписью Сахарова, Турчина и Р. Медведева датировано 19 марта 70-го года и обращено непосредственно к Брежневу, Косыгину и Подгорному. Оно вдвое короче первого. Начинается и оно формулировкой четырех основных тезисов:

«1. В настоящее время настоятельной необходимостью является проведение ряда мероприятий, направленных на дальнейшую демократизацию общественной жизни страны. Эта необходимость вытекает из существования тесной связи проблем технико-экономического прогресса, научных методов управления с вопросами свободы информации, гласности и соревновательности...

2. Демократизация должна способствовать сохранению и укреплению советского социалистического строя, социалистической экономической структуры, социалистической идеологии и наших социальных и культурных ценностей.

3. Демократизация, проводимая под руководством КПСС в сотрудничестве со всеми слоями общества, должна сохранить и упрочить руководящую роль партии в экономической, политической и культурной жизни общества.

4. Демократизация должна быть постепенной, чтобы избежать возможных осложнений и взрывов. В то же время она должна быть глубокой, проводиться последовательно и на основе тщательно разработанной программы...» (подчеркнуто всюду мной — Л. О.).

Из следующего далее подробного раскрытия этих тезисов процитирую только два высказывания, показавшиеся мне особенно важными:

1. О роли интеллигенции. «В условиях современного индустриального общества, когда роль интеллигенции непрерывно возрастает, разрыв между партийно-государственным слоем и самыми активными, т. е. наиболее ценными для общества слоями интеллигенции нельзя охарактеризовать иначе как самоубийственный» (курсив авторов письма).

2. О способе и темпах проведения демократизации.

«Проведение демократизации по инициативе и под контролем высших органов позволит осуществить этот процесс плавно, следя за тем, чтобы все звенья партийно-государственного аппарата успевали перестроиться на новый стиль работы, отличающийся от прежнего большей гласностью, открытостью и более широким обсуждением всех проблем».

Далее авторы письма предлагают состоящую из 14 пунктов программу мероприятий на ближайшие 4-5 лет. Из них я позволю себе процитировать только два, которые произвели на меня наиболее сильное впечатление:

п. 2. «Ограниченное распространение (через партийные и советские органы, предприятия, учреждения) информации о положении в стране и теоретических работ по общественным проблемам, которые пока нецелесообразно делать предметом широкого обсуждения. Постепенное увеличение доступности таких материалов до полного снятия ограничений на их публикацию».

п. 8. Широкая организация комплексных производственных объединений (фирм) с высокой степенью самостоятельности в вопросах производственного планирования и технологического процесса, сбыта и снабжения, в финансовых и кадровых вопросах. И расширение этих прав для более мелких хозяйственных единиц. Научное определение после тщательных исследований форм и объема государственного регулирования».

Письмо заканчивается следующим обращением к адресатам:

«Глубокоуважаемые товарищи!

Не существует никакого другого выхода из стоящих перед нашей страной трудностей, кроме курса на демократизацию, осуществленную КПСС по тщательно разработанной программе. Сдвиг вправо, т. е. победа тенденции жесткого администрирования, приведет страну к трагическому тупику. Тактика пассивного выжидания приведет в конечном счете к тому же результату. Сейчас у нас есть возможность стать на правильный путь и провести необходимые реформы. Через несколько лет, быть может, уже будет поздно...»

***

Не мне комментировать мысли, изложенные в этих двух письмах. Напишу только то, что произвело наиболее сильное впечатление. Во-первых, нигде нет упоминания о приватизации средств производства, о свободном рынке и коммерческой банковской системе. По существу, речь идет о построении «социализма с человеческим лицом». Во-вторых, настойчивое предупреждение о необходимости постепенного, под контролем вышестоящих органов проведения демократизации. Я спрашиваю себя: не оттого ли, что мы так «очертя голову» ринулись из тоталитаризма в демократию, у нас возник вакуум государственной власти, открывший дорогу организованной преступности и безудержной коррупции? В-третьих, рекомендация сохранения организующей и направляющей роли коммунистической партии, с плеч которой (после определенной чистки ее аппарата?) надо снять ответственность за преступления, совершенные ее бывшими лидерами, поправшими и предавшими, в силу своей тиранической природы, гуманные по своему существу идеи коммунизма.

***

Заканчивая раздел, посвященный диссидентам и правозащитникам, нельзя не упомянуть, что в эти годы через «тамиздат» или в списках мы имели возможность прочитать такие сильные протестные художественные произведения, как «Крутой маршрут» Гинзбург, «Воспоминания» Надежды Мандельштам и «Софья Петровна» Лидии Чуковской...

Замечу еще, что конец 70-х годов совпал с окончанием короткого периода разрядки в международных отношениях. 27 декабря 1978 года началось вторжение советских войск в Афганистан.

В лаборатории Баева

Приняв решение оставить мою тематику и руководство группой Роберту, я не случайно выбрал для начала нового этапа своей научной биографии лабораторию Баева. После пережитых разочарования и обиды мне хотелось работать под руководством человека заведомо порядочного и интеллигентного.

В первые годы становления Института Александр Александрович сумел снискать расположение и симпатию всех его сотрудников. Все знали о его трудной судьбе. Окончив в 27-м году Казанский медицинский институт, он три года отработал врачом, потом в течение пяти лет был аспирантом, затем ассистентом на кафедре биохимии того же медицинского института. Кафедрой заведовал Владимир Александрович Энгельгардт. По-видимому, Баев был его любимым учеником, так как в 35-м году он вместе с Энгельгардтом переехал в Москву. Работал в его лаборатории в Институте биохимии имени Баха Академии наук. В 37-м году его по бессмысленному навету арестовали и осудили на 10 лет пребывания в лагере. По окончании срока ему удалось, не без помощи Владимира Александровича, вернуться в Москву и защитить кандидатскую диссертацию по материалам, подготовленным до ареста. Но в 49-м году он был арестован вторично и приговорен к ссылке навечно. В 54-м году реабилитирован и вернулся в лабораторию. Наконец, в 59-м году вместе с Энгельгардтом перешел в новообразованный Институт.

И вот в 50 с лишним лет Баев, хотя и был назначен заведующим еще реально не существовавшей биохимической лаборатории, оставался всего лишь кандидатом биологических наук. В то время как его сверстники и бывшие коллеги стали докторами, а самый способный из них А. Е. Браунштейн избран в Академию. Баеву, столь несправедливо обиженному судьбой, естественно было бы стать нелюдимым, завистливым и обозленным на все и всех.

Но оказалось наоборот. Небольшого роста, подвижный, седовласый, но с моложавым, чисто русским по облику своему лицом он был самым приветливым, всегда готовым помочь советом и делом, доброжелательным человеком в Институте. Я, как и все, питал к нему чувство глубокой симпатии. Тем более, что встречался с ним чаще, чем другие сотрудники. Александр Александрович очень интересовался новой лабораторной техникой. Поэтому все выставки биохимического оборудования в Москве, где можно было ознакомиться с последними зарубежными моделями приборов, мы посещали вместе. Альянс наш был плодотворным. Я мог оценить технические возможности и надежность выставленной аппаратуры, а Александр Александрович — степень необходимости ее приобретения для Института. Несмотря на почти двадцатилетнюю разницу в возрасте, мы подружились. Настолько, что я имел дерзость попросить его взять на себя формальное руководство моей диссертационной работой (с которой он ознакомился только в уже переплетенном экземпляре). Баев согласился и написал, как это положено, лаконичную и лестную характеристику диссертанта. Я позволю себе процитировать из нее только две фразы:

«...К тому времени он (то есть я) имел уже солидную литературную подготовку и стал достаточно искушенным экспериментатором. Конечно, он не нуждался в мелочной опеке и, будучи человеком увлекающимся и упорным, едва ли был ей доступен. Моя роль сводилась к функции советчика в некоторых вопросах теории и эксперимента и, я думаю, не имела решающего влияния на ход исследования...»

И в заключение отзыва:

«...Л. А. Остерман поразительно быстро осваивает литературную информацию и пишет легким, живым и точным языком.

Я полагаю, что Л. А. Остерман наделен многими качествами, необходимыми для первоклассного исследователя, что он приобрел широкую эрудицию в проблемах молекулярной биологии. Мое мнение о нем вполне положительное и вполне одобрительное.

Чл.-корр. АН СССР А. А. Баев».

28 февраля 1969 г.»

Как видно из проставленной даты, отзыв относится ко времени значительно более позднему, чем начало становления Института. Диссертацию я защищал 6 марта 69-го года. Есть еще одно, даже более убедительное свидетельство нашей дружбы.

Вскоре после моего перехода в его лабораторию у Александра Александровича в Алма-Ате умер сын от первого брака, проживавший там со своей матерью. Я видел, что поездка на похороны сына для него тягостна. И потому предложил сопровождать его. Предложение было с благодарностью принято. Во время двух дальних переездов и совместного проживания в гостинице мы задушевно беседовали на отнюдь не научные темы. Я был рад сходству наших взглядов как на литературу и искусство, так и на характер современной общественной жизни.

В лаборатории Баева я появился в момент ее наивысшего успеха и соответствующей эйфории. Группа, руководимая непосредственно Александром Александровичем, завершила определение последовательности нуклеотидов в одной из «транспортных РНК» сокращенно (ТРНК) из дрожжей, за что была присуждена Государственная премия. Чтобы была понятна важность проделанной работы, мне необходимо описать уже известный к этому моменту механизм синтеза белков в клетке.

Механизм белкового синтеза

Всем известна аббревиатура ДНК и то, что ее гигантская молекула является хранительницей информации, определяющей рост и развитие любого живого организма, от бактерии до человека. Но, может быть, не все знают расшифровку. ДНК означает «дезоксирибонуклеиновая кислота». Это название указывает на то, что в ее состав входит некая, похожая на сахар, молекула «дезоксирибозы». В механизме реализации наследственной информации участвуют и различные РНК — «рибонуклеиновые кислоты». Они очень похожи по своему строению на ДНК, но в их составе фигурируют молекулы «рибозы». Структура рибозы отличается от структуры дезоксирибозы только заменой одного атома водорода на ОН-группу.

Молекулы ДНК представляют собой сплетенные в двухнитевую спираль очень длинные цепочки, насчитывающие, даже у бактерий, несколько миллионов звеньев, а у человека — около 3 миллиардов! Если такую молекулу вытянуть в одну линию, то окажется, что ее длина будет порядка 1 метра. А диаметры большинства клеток человека не превышают 50 микрон. Это означает, что у человека и других высших организмов длинная и тонкая цепочка ДНК многократно свернута в плотный клубок. Точнее, в ряд клубков, образующих хромосому. Хромосомы находятся в ядре клетки. В тысячу раз более короткая ДНК бактерии, у которой нет ядра, размещается по всему ее объему более или менее свободно, рыхлым клубком, наподобие мотка колючей проволоки.

Звеньями цепи ДНК служат так называемые нуклеотиды. В состав нуклеотида входит «нуклеиновое основание», которое непосредственно участвует в формировании наследственной информации. Затем уже упомянутая дезоксирибоза и остаток фосфорной кислоты, связывающий данный нуклеотид с его соседом. Нуклеиновых оснований (а следовательно, и нуклеотидов) всего четыре. Для упрощения обозначу их только начальными буквами соответствующих названий: А, Г, Ц и Т. Вся наследственная информация определяется их чередованием. Это может показаться невероятным, но достаточно вспомнить, что чередованием только двух знаков азбуки Морзе (точка и тире) можно представить любой алфавит, а значит, и записать текст любой книги.

Звеньями цепи РНК служат практически такие же нуклеотиды, что в ДНК, с весьма незначительным изменением одного из нуклеиновых оснований — У вместо Т (и заменой дезоксирибозы на рибозу).

Сравнительно короткие отрезки ДНК, разбросанные по всей длине огромной молекулы, несут информацию о строении клеточных белков и ферментов. Эти отрезки именуются «генами». У человека предполагается около ста тысяч генов.

Белки тоже представляют собой свернутые клубком цепочки («глобулы»), несравненно более короткие, чем ДНК. Они насчитывают несколько сотен, от силы тысячу звеньев примерно такого же размера, как нуклеотиды в ДНК. Но цепочки белков не столь монотонны, как у ДНК и РНК. В их образовании участвуют 20 различных звеньев, именуемых аминокислотами. Все аминокислоты имеют одинаковые линейные участки, выстраивающие их в неразветвленную цепочку. В стороны от линии цепочки торчат «боковые ветви» аминокислот, определяющие индивидуальные особенности каждой из них. Некоторые из этих ветвей несут химически активные группы или даже электрические заряды. Объемная форма, функция и биологическая активность любого белка определяются последовательностью расположения аминокислот в его цепочке.

Легко догадаться, что последовательность расположения нуклеотидов в гене ДНК определяет последовательность аминокислот в белке. Но поскольку аминокислот двадцать, а нуклеотидов всего четыре, каждую из аминокислот должна определять или, как говорят, кодировать последовательность нескольких нуклеотидов. Двух для этого недостаточно — из четырех нуклеотидов можно составить только 16 различных комбинаций по два. Комбинаций из четырех нуклеотидов по три можно составить целых 64. Промежуточного не дано — число нуклеотидов может быть только целым. Такая система кодирования — «генетический код» является избыточной. Тем не менее, этот код получил надежное экспериментальное подтверждение. Что же касается его избыточности, то ей в нашем рассмотрении еще предстоит сыграть свою важную роль.

Последовательность нуклеотидов в гене «прочитывает», двигаясь вдоль него, уже знакомая нам РНК-полимераза. Результатом такого прочтения является синтез однонитевой РНК-копии гена. Ее называют «информационной РНК». Поскольку одной аминокислоте соответствует три нуклеотида гена, то информационная РНК не может быть очень длинной. Даже если белок состоит из тысячи аминокислот, его ген и соответствующая информационная РНК должны иметь всего лишь по три тысячи нуклеотидов.

РНК-полимераза начинает «чтение» гена с его начала. Это начало определяет особая последовательность нуклеотидов. Поскольку начало считывания гена фиксировано, все стоящее далее вплотную друг к другу множество нуклеотидов образует кодирующие тройки (их именуют «кодонами») единственным образом. А следовательно, они определяют единственную, вполне определенную последовательность аминокислот. Иными словами, обеспечивается синтез единственного белка, структура которого строго соответствует информации, закодированной в данном гене.

По окончании копирования гена РНК-полимераза и синтезированная ею информационная РНК покидают ДНК. Сам синтез белков происходит совсем в других местах клетки — в относительно крупных структурах, именуемых «рибосомами». Информационная РНК доставляет к рибосоме, как мы видели, информацию на синтез определенного белка в виде последовательности трехчленных кодонов. Одновременно к той же рибосоме должны одна за другой подаваться необходимые аминокислоты. Эту функцию выполняет особый класс рибонуклеиновых кислот, так называемые «транспортные» РНК. Они совсем короткие — порядка 80 нуклеотидных звеньев. Поскольку основное внимание в последующем изложении будет уделено именно транспортным РНК, я их ради экономии места буду обозначать сокращенно — «тРНК». Многочисленные и разнообразные тРНК вместе с аминокислотами и рибосомами находятся в клеточном соке (цитоплазме) клетки. Каждая из тРНК специализирована на доставке какой-нибудь одной определенной аминокислоты. Специальный фермент «узнает» молекулу тРНК и присоединяет химической связью к одному из ее концов именно эту аминокислоту (таких ферментов должно быть, как минимум 20). тРНК если и не сворачивается в клубок, то определенным образом складывается в довольно компактную структуру. Причем так, что в месте сгиба, лежащем примерно посередине цепочки тРНК, образуется свободная петля, которая выносит на поверхность три стоящих подряд нуклеотида. Они должны «узнать» кодон. Их совокупность именуется антикодоном. «Узнавание» означает, что все три пары стоящих друг против друга нуклеотидов кодона и антикодона окажутся «комплементарными». Этот термин означает, что каждая пара представляет собой одну из только двух возможных, благодаря пространственному соответствию, комбинаций: А-У или Г-Ц (в двунитевой ДНК комплементарность определяется парами: А-Т и Г-Ц).

Если узнавание кодона антикодоном произошло, ферментная система, связанная с рибосомой, снимает с конца тРНК принесенную ею «правильную» аминокислоту. Затем присоединяет ее химической связью к растущей на особом участке рибосомы белковой цепи. После чего освобожденная от аминокислоты тРНК возвращается в цитоплазму. А информационная РНК продвигается относительно рибосомы сразу на три нуклеотида и таким образом помещает в «место узнавания» следующий кодон. Затем новая тРНК, способная «узнать» этот новый кодон, ставит в цепь белка следующую аминокислоту. И так далее — до окончания синтеза полноценного белка, покидающего рибосому. Этот момент тоже определяется специальным «концевым» кодоном. Их имеется (для надежности?) целых три. Так что для кодирования 20 аминокислот из 64 возможных остается только 61 кодон. Очевидно, что тРНК различной специализации должно быть не менее 20, по числу аминокислот.

Для закрепления понимания этого нового для большинства читателей процесса я предлагаю некую аналогию из области, куда лучше знакомой. В 6-й главе этой книги, в разделе «В НИИ-1» я рассказывал о конструировании аэродинамической трубы для испытания моделей сверхзвуковых самолетов (мне еще выпала честь делать сборный чертеж всей трубы на десяти склеенных в одну ленту листах ватмана). Конструкция трубы объединяла несколько самостоятельных узлов: батарея корпусов торпед, насосы, система клапанов, стенд для установления модели самолета, оптическая система, несколько систем дистанционного обследования состояния модели.

Уподобим чертеж всей трубы молекуле ДНК, а сборочные чертежи всех узлов — генам. Пока все существует только в чертежах — это информация. Пусть теперь какой-то из узлов запущен в производство. Вот уже готовы входящие в состав этого узла детали (20 различных конфигураций); в специальном помещении цеха должна начаться сборка узла. Нужен его сборочный чертеж. Но белоснежный ватман нельзя отдавать в цех: испачкают, а то и порвут ненароком. А его надо поберечь — может пригодиться при конструировании следующей трубы. Тогда с чертежа узла снимают кальку, и с ее помощью на светочувствительной бумаге отпечатывается копия этого чертежа — так называемая «синька». Ее и отправляют в цех сборщикам. Эта синька подобна информационной РНК. Узел, когда он будет собран, уподобится нашему новосинтезированному белку.

Итак, синька уже у сборщиков. Теперь из разных концов цеха в помещение для сборки везут готовые детали узла. Мы их сравним с аминокислотами, а подвозящие их электрокары — с тРНК. Каждый водитель электрокара знает, какую деталь он везет и куда ее надо доставить.

Бригадир сборщиков выбирает одну за другой детали в том порядке, как ему подсказывает синька узла. Его подручные проверяют, надежно ли становятся эти детали в намеченные для них места (не ошибся ли конструктор). Вся бригада ведет себя точь-в-точь как рибосома...

Есть одно странное обстоятельство, которое необходимо здесь же отметить. Если в составе всех информационных РНК фигурируют только нормальные нуклеотиды (А, Г, Ц и У), то в коротких цепочках тРНК обнаруживаются модифицированные нуклеотиды. Их называют «минорами» (все-таки их мало). Модификация в большинстве случаев сводится к присоединению маленькой метильной группы (СН3) к нуклеиновому основанию какого-либо нуклеотида. Но встречаются и более сложные миноры, когда модифицирующая группа по своему размеру соизмерима или даже превосходит само нуклеиновое основание. Биологическая роль миноров до сих пор не выяснена. Показано, что все тРНК первоначально синтезируются по матрице ДНК немодифицированными. «Миноризация» некоторой части их нуклеиновых оснований происходит уже в цитоплазме под действием специальных ферментов. В случае присоединения метильных групп — это «метилазы». Мы будем заниматься в основном ими. Ферменты, осуществляющие сложные модификации, мало изучены. Чем сложнее организм, тем, как правило, большее число миноров содержится в его тРНК.

Теперь, когда читатель вооружен самыми общими представлениями о синтезе белков, мы можем вернуться в лабораторию Баева. И к ее успеху. Начну с предыстории. К началу

60-х годов перед молекулярной биологией встала первостепенной важности задача определения последовательностей нуклеотидов в различных нуклеиновых кислотах. Понимание принципиального пути биосинтеза белков было большим, но только первым шагом к подлинному познанию этого и других важных процессов, идущих в клетке с участием нуклеиновых кислот. И не только к представлению об их нормальном течении, но и к пониманию разного рода патологий, связанных с нарушением правильного порядка чередования нуклеотидов. Это случается в результате разного рода мутаций, как врожденных, так и приобретенных. Например, в результате радиационного поражения или под влиянием космических лучей. Для обнаружения и локализации мутаций необходимо было разработать методы определения последовательностей нуклеотидов в ДНК и разного рода РНК. Естественно было начать с самых коротких последовательностей — в молекулах тРНК. В те времена это была трудная и весьма трудоемкая задача. Лишь в 77-м году были разработаны удобные методы определения последовательностей нуклеотидов в ДНК с помощью так называемого метода «электрофореза». Автоматизация этих методов обусловила столь быстрый прогресс, что установление последовательности во фрагментах ДНК длиной 500-600 нуклеотидов к концу века стало возможным осуществлять за 2-3 часа. Причем это можно было делать для десятка таких фрагментов одновременно. Однако для определения последовательности нуклеотидов в тРНК, ввиду наличия миноров, эти автоматы до сих пор непригодны.

Хочу оговориться сразу. Ни здесь, ни в последующем изложении я не намерен описывать ни физическую сущность, ни какие-либо особенности называемых мною методов (таких, как электрофорез, «колоночная хроматография» и прочих). А также способов их автоматизации. Для тех читателей, кто хотя бы в общих чертах знаком с этими методами, одного названия будет достаточно. Тем же, кто от этого далек, придется поверить в надежность получаемых с их помощью результатов. Доступное для новичков описание соответствующих приборов и методик потребовало бы слишком много места.

Первому в мире исследователю, сумевшему определить последовательность нуклеотидов в одной из бактериальных тРНК, американцу Холли, пришлось затратить на эту работу несколько лет. Зато ему была присуждена Нобелевская премия. С запозданием на пару лет за решение аналогичной задачи взялась лаборатория Баева. Было решено определить последовательность нуклеотидов в другой тРНК (из дрожжей), специфической для аминокислоты — «валина». Хотя лаборатория следовала по пути, проложенному Холли, решение этой задачи в советских условиях (за неимением соответствующих реактивов и приборов) было чертовски трудным. Приходилось искать обходные пути. Так что успешное завершение этой работы (вторыми в мире!) было воистину подвигом. Нобелевскую премию за него уже не присудили — пришлось довольствоваться Государственной. Но все активные участники работы получили повышение своего научного статуса. Т. В. Венкстерн и Р. И. Татарская стали докторами наук, аспирант Мирзабеков защитил кандидатскую диссертацию. А вдохновитель и организатор работы всего коллектива А. А. Баев собрал, как это у нас полагается, самый богатый «урожай». Стал сначала доктором наук (в 67-м году),

годом позже был избран членом-корреспондентом Академии наук, а в 70-м году — действительным членом Академии — академиком. И это вполне понятно. Успешное определение последовательности нуклеотидов в еще одной молекуле тРНК выводило советскую молекулярную биологию на передний край этой науки. Успех был отмечен знатным банкетом в институтской столовой. Для иллюстрации моих дружеских отношений с Баевым и его сотрудниками приведу начало пространной поэмы (по мотивам «Песни о Гайавате»), которую я сочинил и прочитал на банкете. По созвучию тРНК превращена в деву Теренкаку.

Песнь о Теренкаке

Если спросите: «Откуда

Эти сказки и легенды

О прекрасной Теренкаке,

Верной спутнице Валина,

О ее ужасной смерти

И чудесном воскресеньи?»

Я скажу вам, я отвечу.

В доме желтом, что колонны

Украшают горделиво,

Я услышал эту песню...

На верху большого дома

Там стоял владыка жизни

Гитчи Манито могучий,

В общежитии известный

Как Ликсан Ликсаныч Баев.

Созывал к себе народы,

Созывал людей отвсюду

Не курил он трубку мира,

Знаменитую Поквану,

Пил он кофе растворимый.

Но над чашкой клубы пара,

Точно дым от трубки мира,

Поднимались прямо к небу.

И пришли к нему народы

И в доспехах, в ярких красках,

Словно осенью деревья.

Собрались они все вместе,

Дико глядя друг на друга.

В их очах — смертельный вызов,

В их сердцах — вражда глухая.

Каждый норовит оттяпать

Помещенье и приборы,

Лаборантов, реактивы —

Чтоб свою работу делать.

Алексан Ликсаныч Баев

Поглядел на них с участьем,

С отчей жалостью, с любовью.

Он простер к ним сень десницы,

И величественный голос,

Голос, шуму вод подобный,

Прозвучал ко всем народам,

Говоря: «О дети, дети!

Слову мудрости внемлите,

Слову крепкого совета

От того, кто всех созвал вас.

Я устал от ваших распрей,

Я устал от ваших споров

Ваша сила — лишь в согласье,

А бессилие — в разладе.

Мы должны работать вместе

По конвейерной системе.

Длинный путь пройдем мы вместе,

Путь упорной долгой битвы.

Но зато в конце награда

Ожидает всех нас разом.

И все воины на землю

Тотчас кинули доспехи.

Сняли все свои одежды,

Смыли краски боевые,

Обрядилися в халаты

И принялися за дело.

(Далее следует описание работы каждого сотрудника группы Баева...)

..........................

..........................

По кусочкам ее тело

Руки ловкие собрали,

И познав закон строенья,

Те, кто жизнь у ней отняли,

Ей назад ее вернули...

И еще прекрасней стала

В новой жизни Теренкака!

Но теперь уж не безвестной,

В глубине дрожжей сокрытой,

Красота ее явилась

Людям как сверканье солнца,

Отраженного росою.

И воскликнули с восторгом

Потрясенные народы:

«Слава новой Теренкаке!

Слава тем, кто ее понял,

Кто открыл ее для мира

И прославил тем науку!»

Я замечу вместе с этим:

И свою страну прославил,

Одновременно прибавил

Уваженья к Институту,

Ну а значит, и к нам с вами.

И в заключение поэмы:

Так что есть за что нам

выпить!

В конце 70-го года я наконец перебрался в лабораторию Баева и принял на себя обязанности заместителя заведующего лабораторией.

Обязанности чисто административные. Сбор ежегодных заявок на стеклянную посуду и реактивы от руководителей групп. Их распределение после, как всегда, неполного удовлетворения этих заявок. То же в отношении лабораторного оборудования. Направление молодых сотрудников в подшефный колхоз на сельскохозяйственные работы. Или поочередно всех — на ближайшее овощехранилище для переборки гниющих овощей и фруктов. Присутствие на всевозможных административных совещаниях в дирекции. Разумеется, не научных. Научная тематика меня не касалась, если не считать того, что я был обязан в установленные сроки собирать ежегодные планы работ и отчеты руководителей групп. (Как будто можно заранее планировать результат исследовательской работы! В план записывали то, что фактически уже было сделано...) Все это дела скучные, но не обременительные. Зато Баев добился для меня звания старшего научного сотрудника. Я снова стал получать 300 рублей в месяц, которые 10 лет назад мне платили у Черниговского. Кроме того, я получил комнату для собственной научной работы и ставку лаборанта. На эту ставку я принял Полину С. Вскоре понял, что выбор мой не совсем удачен. Она очень тщательная и исполнительная лаборантка. Но, несмотря на высшее биологическое образование, человек, категорически не желающий читать научную литературу или брать на себя решение какой-либо мало-мальски самостоятельной задачи. Она не замужем, охотно остается в лаборатории вместе со мной до позднего вечера. Наверное, следовало бы заменить Полину на более творчески ориентированного, честолюбивого молодого человека. Но мне ее жаль — кто знает, как со своими странностями она себя будет чувствовать в другом месте. В течение первых нескольких лет упорно стараюсь вовлечь ее в научное сотрудничество. Я же вижу, что голова у нее хорошая. А когда прихожу к убеждению, что это безнадежно, мы уже настолько сработались, почти сроднились, что я не могу просить ее оставить лабораторию. Через пару лет у меня появится еще одна лаборантка, Валюша. Живая, проворная, тоже исполнительная, но без образования и каких-либо данных к научному мышлению.

Так до последнего дня работы в ИМБ я буду обречен не только вынашивать свои планы в одиночку, но и подробно расписывать все опыты. Но это еще впереди. Сначала свою тематику мне надо найти. Две вещи очевидны с самого начала. Моя исследовательская работа должна быть как-то связана с тРНК, поскольку под этим «флагом» существовала лаборатория. И она должна быть оригинальной. В 47 лет поздно тратить силы на эпигонские работы, идти в хвосте у американских ученых. С этого имеет смысл начинать лет в двадцать пять.

В течение первых нескольких месяцев штудирую научную литературу, главным образом журнальные статьи, относящиеся к тРНК. Мое внимание привлекают две старые публикации: Эймса и Хартмана в 63-м году и Стента — в 65-м. В первой из них предполагалось, что среди 61 кодирующей тройки нуклеотидов ДНК есть некоторое число «модулирующих кодонов», которым соответствуют особые «модуляторные тРНК». Их функциональное отличие состоит в том, что момент «узнавания» модулирующего кодона модуляторной тРНК является критическим. За ним может последовать отделение информационной РНК от рибосомы или ее существенная задержка на одном месте. В статье Стента было высказано предположение, что подавление биосинтеза определенных белков может зависеть от нарушения нормальной работы ферментов, модифицирующих эти самые модуляторные тРНК. Такими ферментами, в частности, могут оказаться метилазы и другие ферменты, трансформирующие нормальные нуклеиновые основания этих тРНК в миноры. Оба высказывания не подкреплены никакими экспериментальными данными. И, насколько я мог судить по отсутствию соответствующих публикаций, попытки получить такие данные не делались (или не удавались). Опираясь на цитированные предположения, я выработал свою, более полную гипотезу. О ней я расскажу позднее, когда представится возможность приступить к ее экспериментальной проверке.

А пока Александр Александрович предложил мне заняться тщательной характеристикой метилаз для тРНК. Ну что ж — метилазы так метилазы! Если я когда-нибудь подойду к заключительным этапам проверки своей гипотезы, мне эти характеристики пригодятся.

В качестве объекта метилирования использую тРНК бактерии E.coli K12W6 (CH3-). Указанное в скобках означает, что эта бактерия «дефицитна» по СН3, иными словами, не может расти на обычной питательной среде, так как не способна синтезировать СН3-группу. А следовательно, и метилировать все подлежащие метильной «миноризации» тРНК. Выращивание культуры этих бактерий ведется на питательной среде с добавкой вещества, способного поставлять метильную группу. Это вещество S-аденозил-[метил-14С] метионин. Сокращено 14С-SAM. Оно не только обеспечивает рост бактерий метилом, но вносит метил, радиоактивно меченный по углероду. Выделенная и очищенная из таких бактерий тРНК метилирована (радиоактивно) собственными метилазами. Для исследования активности посторонних метилаз мы выращивали, насколько это было возможно, наши неполноценные бактерии в питательной среде, обедненной по донорам нерадиоактивного метила. Выделяли заведомо не полностью метилированную суммарную тРНК. Затем в пробирке («in vitro») вели ее дометилирование — в пробирку вносили суммарную белковую фракцию из другого источника. В ней наряду с прочими ферментами были и метилазы. Разумеется, туда же добавляли с запасом и 14С-SAM. Инкубировали несколько часов при 37°С. Выделяли из смеси суммарную тРКН, уже меченную радиоактивным метилом (из 14С-SAM). Проводили полное расщепление всех тРНК до нуклеиновых оснований. (Обработка 65%-ной хлорной кислотой в запаянной ампуле 1,5 часа при 100°С). Разделение всех нуклеиновых оснований производили методом колоночной хроматографии. Положение «пиков» всех нормальных нуклеиновых оснований на хроматограмме[3] было заранее определено по ультрафиолетовому поглощению в тех же условиях разделения. Метилированные миноры выходили из колонки отделенными от четырех нормальных оснований. Положение «пиков» миноров, зафиксированное по радиоактивности, на всех хроматограммах было неизменным. Активность соответствующих метилаз оценивали по величине радиоактивности, измеренной в каждом из «пиков» соответствующих миноров.

В результате было обнаружено, что относительная активность различных метилаз (производящих разные миноры) зависит от выбора их источника: мы сравнивали нормальную бактерию E.coli, печень крысы, гепатому Новикова, молочную железу коровы. Еще зависит от степени кислотности инкубационной среды, от концентрации в ней ионов магния и от соотношения количеств тРНК и ферментной фракции. Вплоть до 6 часов инкубации включение радиоактивного метила увеличивалось пропорционально времени. Все опыты дублировались для проверки воспроизводимости результатов. Для каждого из источников метилаз на основании этих опытов определяли оптимальные условия инкубации in vitro. Описанные опыты заняли у нас с Полиной два года, 71-й и 72-й.

Покончив с этим довольно значительным объемом работ, я счел поручение заведующего лабораторией выполненным (впрочем, его это уже не интересовало) и начал готовиться к экспериментам по проверке своей гипотезы.

Но сначала небольшое отступление в сторону.

Я не случайно упомянул об утрате Баевым всякого интереса к метилазам. После своего щедро вознагражденного триумфа его группа за прошедшие с тех пор два года развалилась. Еще в 68-м году Ученый секретарь президиума Академии наук Г. К. Скрябин, совмещавший эту должность с руководством Институтом биохимии и физиологии микроорганизмов в недавно созданном научном городке Пущино (близ Серпухова), предложил Баеву организовать в нем биохимическую лабораторию. Скрябина и Баева к этому времени связывали тесные дружеские отношения. Предложение было принято. Александр Александрович получил в Пущине большую квартиру и значительную часть времени проводил там, на лоне природы. К тому же в 71-м году он был избран академиком-секретарем Отделения биофизики и биохимии Академии, что также отнимало у него немало времени. В ИМБ он заглядывал редко.

Самый сильный сотрудник команды, расшифровавшей структуру тРНК, Андрей Мирзабеков, повозился с ней еще с полгода, стараясь выяснить функции отдельных фрагментов этой молекулы. Потом отбыл на длительную стажировку в Англию. Вернулся, увлеченный совсем иной проблемой — пространственной организацией ДНК у высших животных. По-видимому, с согласия Баева, для которого столь сильный сотрудник да еще с малознакомой ему тематикой был неудобен, Андрей отделился и возглавил свою собственную лабораторию. Татарская и Аксельрод эмигрировали. «Рабочие лошадки» — лаборантки вслед за Баевым перебрались в Пущино, где тоже получили жилье. Из всей славной команды, занимавшейся строением тРНК, осталась одна Татьяна Владимировна Венкстерн. Будучи человеком уже пожилым, привыкшим всю жизнь работать под авторитетным руководством — то Энгельгардта, то Баева, она не попыталась найти для себя какое-то новое направление исследований. Как всеми уважаемый и давний сотрудник директора Института, она взяла на себя заботу об иностранных научных связях, организацию международных симпозиумов и конференций.

Между тем в 72-м году появилась публикация американских ученых о первых успехах получения «рекомбинантных ДНК». Это было начало эпохи «генной инженерии». Суть этого направления в том, что был найден способ «разрезания» в заранее определенном месте двойной спирали молекулы ДНК одной бактерии и вживления в разрез фрагмента ДНК из другой бактерии — какого-нибудь ее гена. Например, в ДНК безобидной обитательницы желудка человека, «кишечной палочки», можно было надеяться встроить смертоносный ген бактерии чумы. Всем было ясно, что это путь создания необоримого оружия биологической войны. Кишечная палочка сохраняла свой «внешний облик» и потому была неотличима и неуязвима для собственной иммунной системы человека. До того момента, пока спрятанный в ее ДНК смертоносный ген не обнаруживал себя выработкой страшного яда. Работы в этом направлении должны были получить неограниченную финансовую поддержку от министерств обороны как у нас, так и в США. Авторы, открывшие возможность генной инженерии, понимали к каким губительным последствиям может привести их открытие. Они предложили наложить запрет на развитие этих работ до тех пор, пока человечество не будет к этому морально подготовлено. Сами объявили, что прекращают свои исследования. Но не тут-то было! Ученые рангом ниже тут же вцепились в генную инженерию. В том числе и Баев. Предлагал и мне заняться генной инженерией. Но, понимая, что это — подготовка бактериологического оружия, я категорически отказался. После чего наши отношения стали натянутыми.

Вообще, за последние несколько лет Александр Александрович стал неузнаваем. Исчезло с лица выражение неизменной доброжелательности, исчезла готовность помочь всем и каждому. Следа не осталось от приветливой, так располагавшей к нему улыбки. Время от времени в кабинете заведующего лабораторией появлялся мрачноватого вида, сухой и желчный начальник, чиновник высокого ранга. К счастью, на меня он не обращал никакого внимания. Дело ограничивалось легким кивком при случайной встрече в коридоре.

Как можно было объяснить эту метаморфозу? То ли на него столь роковым образом повлияло высокое служебное положение, почет и власть, с ним связанные, то ли его былые доброта и обаяние были лишь маской, надетой еще во время пребывания «в местах отдаленных». В пользу второго предположения могло говорить то, что выяснилось из его посмертно опубликованной биографии. Ни на лесоповале, ни в шахте, ни на каких-либо еще тяжелых работах он никогда не был. Три года отсидки в вологодской и соловецкой тюрьмах, а потом работал врачом. Сначала в Норильском лагере, потом в больнице Норильского металлургического комбината. Во время второй ссылки в течение пяти лет заведывал сельской больницей в Красноярском крае.

Возможно также, что он так изменился под воздействием страха, который ему пришлось пережить (все еще улыбаясь) в 68-м году. Работа по расшифровке структуры тРНК подходила к концу. Радужные перспективы славы и почета, наверное, уже рисовало воображение ее руководителя, когда случилось вторжение советских войск в Чехословакию. В связи с ним семеро диссидентов, чьи имена были названы в газетах, вышли на Красную площадь и развернули плакат с протестом против этого вторжения. Они были немедленно арестованы. Но никто не знал тогда, что их было не семь, а восемь. Восьмой была дочь Александра Александровича Баева. Это обстоятельство в один миг могло оборвать восхождение на академический Олимп в то время еще малоизвестного кандидата наук. Но чья-то могучая рука вычеркнула юную протестантку из «преступного» списка. Нет сомнения, что эту руку мог направить (конечно, не непосредственно) только Энгельгардт. Вероятно, в течение какого-то времени дело находилось в подвешенном состоянии и Баев, как говорится, натерпелся страху.

Тем более, что он уже с 64-го года был членом КПСС. В своей автобиографии, написанной за год до смерти, в 93-м году, Александр Александрович объясняет мотивы своего поступка. Мне они показались столь любопытными, что я решил воспроизвести их здесь.

«Сколько неприятностей и затруднений я испытал в 20-е годы из-за имеющего формальное значение факта, что отец мой был не рабочим, не крестьянином, а адвокатом. В 1954 году с меня сняли обвинение в терроризме, но это была реабилитация судебная. Не существовало полной уверенности, что в какой-то момент партийные или общественные круги не придут к заключению, что судебная реабилитация полностью не обеляет лиц с прошлым, подобным моему. Легко можно придумать даже несколько вариантов обоснования такого мнения. Ни идеологических, ни карьерных мотивов у меня не было, когда я получил красную книжку как свидетельство благонадежности. Я хотел крошечной свободы, возможности жить, как это меня устраивало. В нашей стране деспотический режим узурпировал у людей право на жизнь. И тот, кто хотел жить и действовать, должен был это право купить за ту или иную цену. Здесь не место заниматься вопросом, чему равна эта цена и следует ли ее платить. Для меня в 1964 г. этой ценой было вступление в партию. Можно по-разному судить о моем поступке, но я заплатил этот выкуп. Конечно, во всем сказанном звучат нотки самооправдания, от этого не уйти».

«Академик Александр Александрович Баев»

М.: «Наука», 1997, с. 29.

Но я, кажется, слишком отвлекся. Пора вернуться к моим научным делам. Итак, в сложившейся ситуации я был совершенно свободен делать все, что мне угодно, но ни на чью поддержку рассчитывать не мог.

Рабочая гипотеза

Теперь уместно будет изложить в общих чертах мою гипотезу. Она должна была ответить на три вопроса, оставшихся без внимания ученых:

1) каким образом происходит необходимая смена ферментов в покоящихся клетках высших организмов?

2) используется ли как-нибудь избыточность генетического кода?

3) какую роль играют минорные нуклеотиды в тРНК?

Первый вопрос нуждается в пояснении. Описанный ранее прямой путь передачи информации от гена в ДНК через информационную РНК к рибосоме был хорошо изучен у бактерий. Напомню, что ДНК бактерии относительно свободно умещается в ее клетке, не образуя многократно скрученных, тугих структур, входящих в состав хромосом высших животных. Изменение состава питательных веществ, попадающих извне в любую клетку, или изменение ее состояния в ходе развития и специализации требует быстрой смены ферментов, работающих в ее цитоплазме. У бактерий это происходит просто. Приходящий извне химический «сигнал» запускает считывание РНК-полимеразой легкодоступного нужного гена. Информационная РНК приносит копию гена к рибосоме. Немедленно начинается синтез нужного фермента, позволяющего усвоить принесенное кровью новое питательное вещество. Операция повторяется до тех пор, пока в клетке не окажется достаточное количество этого фермента. Если в силу смены питания он и соответствующая ему информационная РНК оказываются ненужными, они разрушаются другими ферментами, специально существующими для этой цели в клетке. На их место поступают другие, нужные в новых условиях информационные РНК и ферменты.

Такая же смена должна происходить в клетках высших животных, хотя бы по причине изменения потребляемой пищи. Но добираться каждый раз до глубоко спрятанного в плотной упаковке ДНК нужного гена у этих организмов слишком трудно.

Отсюда первое предположение моей гипотезы состояло в том, что в нормальных условиях существования клеток высшего организма, в длительном покое, все могущие потребоваться информационные РНК уже находятся в цитоплазме. Они синтезируются и выходят в нее из ядра во время деления клетки, когда структура ДНК расслаблена. В цитоплазме эти информационные РНК хранятся до момента их использования защищенные специальными белками от ферментов-разрушителей («чистильщиков»). Подобные структуры, названные «информосомами», были обнаружены в начале 70-х годов. Для решения задачи временной наработки большого количества какой-то одной из информационных РНК я вынужден был предположить возможность копирования информационных РНК, то есть синтеза РНК по матрице РНК. (Такой вид матричного синтеза обнаружен совсем недавно.)

Что касается второго вопроса — возможности использования избыточности генетического кода, то она может послужить клетке высшего организма для регулирования относительной скорости синтеза различных белков. На уровне «прочтения» в рибосоме последовательности нуклеотидов, доставленной информационной РНК.

Дело в том, что избыточность генетического кода оказалась далеко не равномерной. Когда я писал ранее, что для кодирования 20 аминокислот остается 61 кодон, можно было предположить, что, как правило, каждой аминокислоте соответствуют три кодона. Но это не так. Три аминокислоты «имеют» по 6 кодонов каждая. Пяти другим аминокислотам соответствует по 4 кодона. На долю остальных 12 аминокислот остается 23 кодона. И все они «разобраны», то есть кодируют аминокислоты — в большинстве случаев по два кодона на каждую.

Кстати, это обозначает и избыточность числа различных тРНК. Их должно быть как минимум столько же, сколько «активных» кодонов, то есть 61. Транспортные РНК, приносящие одну и ту же аминокислоту к разным кодонам называют «изоакцепторными тРНК» для этой аминокислоты. (Они все присоединяют к своему концу — «акцептируют» одну и ту же аминокислоту.) Прошу читателя запомнить смысл этого названия изоакцепторные тРНК. В дальнейшем мы часто будем иметь с ними дело.

Теперь к существу гипотезы. Предположим, к примеру, что аминокислота «серин», у которой 6 различных кодонов, в информационной РНК, предназначенной для синтеза некоего белка А, закодирована одним из этих шести кодонов (присвоим ему № 1). Если в цитоплазме клетки отсутствует «зрелая» изоакцепторная тРНК серина, способная «узнать» этот кодон (или ее очень мало), то синтез белка А окажется невозможен (или чрезвычайно замедлится). Наш «злополучный» кодон № 1 будет играть роль «модуляторного кодона», постулированного Эймсом и Хартманом. Во всех прочих белках серин может быть закодирован любым из остальных пяти его кодонов. И если для них имеются в достаточном количестве зрелые изоакценпторные тРНК, то все эти белки будут синтезироваться с нормальной скоростью. Впрочем, поскольку у серина целых 6 кодонов, замедление может в разной степени коснуться нескольких белков — получается целая гамма скоростей синтеза серин-содержащих белков, управляемая пропорцией наличествующих в клетке дееспособных («зрелых») изоакцепторных тРНК серина.

Те же «игры» могут разыгрываться для белков, использующих другие избыточные кодоны, для других аминокислот.

Для завершения рабочей гипотезы (и ответа на 3-й вопрос) остается предположить, что «зрелость», дееспособность любой тРНК определяется полнотой ее «миноризации», полнотой набора «положенных ей» миноров. Мы знаем, что первоначально тРНК синтезируется как цепочка нормальных нуклеотидов. Миноризация происходит потом, в цитоплазме, благодаря активности метилаз и других модифицирующих ферментов. Это означает, что управление скоростями биосинтеза ферментов и прочих белков переносится на уровень соотношения активностей различных метилаз и других модификаторов. (Число их должно отвечать числу разных тРНК и необходимому количеству модификаций в каждой из них.) Но активизация или угнетение активности различных ферментов может зависеть от веществ, поступающих в клетку извне, из крови. Например, необходимых низкомолекулярных «помощников» ферментов. Иногда эту роль играют ионы определенных металлов или простые молекулы некоторых витаминов.

Подтверждение этой гипотезы открыло бы колоссальные новые перспективы для медицины, поскольку многие заболевания связаны с нарушениями пропорций биосинтеза белков в клетках, определяющих функционирование важных для жизнеспособности органов. А иногда причиной болезни может служить отсутствие синтеза некоего белка или наоборот — синтез белка вредного. Гипотеза дает надежду на возможность управления всеми этими отклонениями от нормы извне, через кровь или лимфу. Притом не чисто эмпирически, а сознательно: воздействуя на активность модифицирующих тРНК ферментов. (Разумеется, для этого они должны быть выделены и изучены.)

Но каким образом полнота «миноризации» молекулы тРНК может влиять на ее дееспособность? Ответ, по-видимому, надо искать в механизме взаимодействия несущей аминокислоту тРНК с рибосомой. Уже упоминалось, что молекулы тРНК складываются и приобретают некую пространственную конфигурацию. В ее образовании должны играть свою роль миноры. Сама же эта конфигурация может быть необходима для того, чтобы занять нужную позицию на рибосоме. Из этого предположения неявно вытекает еще и возможность того, что сама рибосома «дышит» — слегка меняет конфигурацию «места узнавания» в зависимости от приходящего в него кодона. Недаром же рибосома представляет столь сложное образование (в нее входит несколько десятков белков и специальные «рибосомные РНК»).

Вот такова гипотеза. Но как приступить к поиску ее подтверждения?

В первую очередь надо было найти объект исследования, который можно изучать в двух физиологически различных состояниях с тем, чтобы сравнить наборы изоакцепторных тРНК в каждом из них. Затем можно было бы провести реакцию синтеза белков in vitro, совмещая в ней информационную РНК и ферментную систему из одного состояния с набором всех тРНК из другого состояния. Проанализировать весь спектр белков, синтезируемых в такой гетерогенной системе, и сравнить его с наборами белков, синтезируемых в гомогенных системах, когда информационные РНК, ферменты и тРНК были бы взяты из одного и того же состояния. Быть может, таким образом удалось бы показать, что набор синтезируемых белков действительно определяется набором дееспособных тРНК.

К счастью, такой во всех отношениях удобной объект уже существовал и физиологически был хорошо изучен. Его за несколько лет до того отыскал заведующий одной из лабораторий Института биологии развития, молодой, но очень талантливый исследователь Саша Нейфах. Я был с ним хорошо знаком.

Этим объектом служила маленькая рыбка вьюн, похожая на очень короткого (не более 30 см в длину) угря. Вьюны водятся в нашей средней полосе, особенно в старицах рек и в других неглубоких и стоячих водоемах. Их Саше пару раз в месяц привозил в двух больших бидонах (самцы и самки отдельно) очень колоритный, высокий и жилистый старик. Он знал. наверное, все места в центральной России, где водится вьюн. Держал их в секрете. Теперь и я стал его клиентом. В оплату за труды старика зачислили в Институт лаборантом. Вьюны предпочитают температуру не выше 20°С. Я их хранил в нескольких больших пластмассовых баках для белья, штук по 50 в каждом, в «холодной комнате» при +4°С. Там они благополучно дремали до очередного опыта. Кормить их не было нужды — только ежедневно менять воду. Отработанная Нейфахом процедура получения оплодотворенной икры была достаточно простой. Самкам вкалывали половой гормон хориогонин и через 39 часов пребывания при температуре +17°С легко выдавливали из них икру в плоскую и неглубокую стеклянную чашку с небольшим количеством воды. Заблаговременно, вспоров брюшко у самцов, извлекали семенники, нарезали их на мелкие кусочки, которые раздавливали в ступке с несколькими миллилитрами слабого солевого раствора. В чашку с икрой через смоченную водой марлю выдавливали экстракт из семенников. При осторожном перемешивании происходило оплодотворение — икра явно набухала... Далее Саша следил за ранним развитием зародышей в тех же чашках, помещая их в термостат при температуре 21,5°С. Время от времени чашки покачивали для улучшения аэрации. Уже через 2 часа в бинокулярную лупу можно было видеть, как на поверхности икринки появлялся первый «пузырек». Затем он делился надвое, потом еще деление и так далее. На икринке нарастает «шапочка» (бластодерма). Это уже зародыш. В течение первых 20 часов он проходит ранние стадии развития (морула — бластула — гаструла). На глаз это заметно как увеличение бластодермы и уменьшение размеров образующих ее клеток. Считается, что через 20 часов в зародыше начинаются процессы «органогенеза». Я не пытался вникнуть в тонкости физиологической эволюции зародыша. Мне было достаточно уверенности в том, что по мере его развития в клетках бластодермы начинают синтезироваться новые, характерные для каждой последующей стадии белки. Эту уверенность разделял и Нейфих. Открывалась возможность обнаруживать изменения белкового состава и наборов тРНК в зародышах с разных стадий развития.

Не устраивали меня только масштабы работы Нейфаха. Ему для наблюдений достаточно было располагать икрой из трех-четырех рыб. А мне для осуществления последующих операций фракционирования белков и тРНК надо было запускать в процесс одновременного развития икру из, по меньшей мере, полусотни рыб. Выращивание зародышей на чашках для этого не годилось. Из нижней половины разрезанной стеклодувом 20-литровой бутылки от реактивов, настольного малогабаритного вентилятора, жидкостного термостата и некоторых вспомогательных устройств мне удалось соорудить прибор, в котором благодаря непрерывной циркуляции 10 литров взвеси икринок в воде происходило нормальное развитие зародышей. (Как ни странно, повторить эту конструкцию не удалось никому, даже Нейфаху — у них икра не росла.)

Не буду описывать процедуры отделения и очистки бластодерм любой стадии развития от «желтка» — самой икринки с ее запасом питательных веществ. Все эти процедуры были отработаны Нейфахом. Важно то, что в результате удавалось получить (в зависимости от стадии развития) от 2 до 5 грамм зародышевого материала. Этого было достаточно для проведения всех многочисленных и тонких операций по вскрытию клеток зародыша, извлечению из них нужных фракций, постановке опытов in vitro и последующего анализа результатов этих опытов.

Ограничусь замечанием, что отработка всех методик и проведение самих экспериментов потребовали от меня и моих двух лаборанток напряженной работы в течение девяти лет. После чего постараюсь вкратце изложить полученные результаты, разбив всю работу на три этапа.

1-й этап. Обследование метилаз вьюна

Поскольку методика сопоставления активностей метилаз из разных источников была уже отработана, решено было провести сравнительную оценку активностей метилаз из разных органов вьюна и его зародышей на 10-часовой и 30-часовой стадиях развития. Соотношения этих активностей оказались бы полезными на заключительной стадии исследования роли тРНК в регулировании биосинтеза белков.

Полученные результаты обнаружили, что соотношения активностей соответствующих метилаз для печени, сердца и мозга вьюна, а также его зародышей сильно различаются между собой. Повторенный в эти же дни анализ распределения активностей для печени крысы оказался совсем иным, чем для печени вьюна.

Методически опыты ставились так же, как описано ранее: субъектом метилирования служила суммарная тРНК из «дефицитных» по синтезу метильной группы бактерий E.coli K12W6 (CH3-). Радиоактивный метил включался за счет того же 14С-SAM.

В другой серии опытов прослеживали динамику изменения активности метилаз в зародышах вьюна в зависимости от времени их развития. Сопоставляли стадии: 4,5; 7; 12; 20 и 27 часов роста. Различия в распределении активностей метилаз были не столь резкими, как для разных тканей взрослого вьюна, но заметные. При этом для некоторых метилаз можно было усмотреть определенную постепенность изменения активности от одной стадии развития зародыша к другой.

Обнаружение отличия в распределении активностей разных метилаз из тканей одного и того же животного и тем более, его зародышей на разных стадиях развития свидетельствовало в пользу предложенной гипотезы, но никак еще не доказывало ее правильность.

Этот этап занял тоже около двух лет: 73-й и 74-й годы.

Любезный читатель, здесь я еще раз позволю себе небольшое отклонение от темы. Неумолимая хронология заставляет меня отложить на время описание наших исследований и отдать дань событию, случившемуся в нашей лаборатории в том же 74-м году. Событие это повлияло не только на мою собственную судьбу, но и на судьбу всего нашего Института.

В один прекрасный день Александр Александрович Баев сообщил нам, что вскоре в лаборатории появится новый сотрудник, Костя Скрябин, сын академика-секретаря президиума Академии наук (и, как я уже упоминал, близкого друга Баева). Эта новость была с тревогой воспринята почти всеми сотрудниками, еще остававшимися в лаборатории. К «барскому сыночку» они заранее питали недоверие и неприязнь. Мне это казалось несправедливым. «Костя не виноват, что родился в столь высокопоставленной семье, — убеждал я моих коллег. — Быть может, он отличный парень. Давайте примем его дружески, а там посмотрим, что он за птица».

Но вот он появился. Высокий, статный, быстрый в движениях и горячий в споре. Красивый, с еще очень юным лицом, на котором довольно нелепо выглядели густые, как у его отца, усы. Приветливый. Хотя что-то в этой приветливости и в выражении лица было (или казалось) немного высокомерным и нагловатым. Явно умный. Он только что защитил кандидатскую диссертацию и потому пригласил нас всех к себе домой, в огромную академическую квартиру, отметить это событие.

Под моим нажимом подготовили некий приветственный «капустник», шутливо обыгравший тему восхождения новой звезды на научном горизонте. Потом прилично выпили (старшее поколение деликатно отсутствовало), и первоначальная натянутость сменилась шумным и вполне дружелюбным застольем.

Однако в первые же недели пребывания в лаборатории «восхождение звезды» пошло с такой скоростью, что мы, как говорится, только рты разинули. Александр Александрович передал в распоряжение Кости три лабораторных «модуля», в которых ранее работала его группа. Немедленно в них началось переоборудование. Заграничные химические столы сплошь из дюраля, покрытого каким-то ко всему на свете устойчивым лаком, со множеством ящичков, легко выкатывающихся на колесиках, заменили наши массивные деревянные, покрытые линолеумом «гробы». Сменили свое национальное происхождение даже вытяжные шкафы. Потом появились набранные Костей пятеро сотрудников. Все — молодые, энергичные ребята. Трое — иногородние аспиранты. Затем начали поступать приборы. Вне каких-либо институтских заявок и лимитов. Валюта для их приобретения — «целевым назначением». Стало понятно, почему Баев в течение трех лет после избрания академиком-секретарем Отделения не оставлял заведывания лабораторией (безвозмездно).

За рубежом бурно развивалась генная инженерия. Баев и юный Скрябин были одними из первых в СССР, кто ринулся в этот поток. Конечно, они могли бы работать в Пущине, в институте Скрябина старшего, но Костю это, видимо, не устраивало. Карьеру надо было делать в Москве, на виду у руководства Академии. Поработав с полгода руками и «запустив в дело» своих сотрудников, Костя отправился на годичную стажировку в США (за последующие четыре года он побывал там раз пять или шесть). После его возвращения Баев стал гораздо чаще бывать в лаборатории, но интересовался только делами группы Скрябина.

Костя Скрябин оказался одним из самых ярких представителей нового поколения советских ученых. Его интересовало не раскрытие тайн природы, а личный успех. И этот успех ковался энергично, без ложного стеснения. Благами отцовского и баевского покровительства этот молодой человек пользовался с очаровательной откровенностью. К нам, грешным, не принадлежавшим к научной элите, он относился с добродушным презрением.

Кстати, я только тогда, и то случайно, узнал о существовании такой «элиты». Наверное, года через три после появления Кости у нас случилось ЧП. В Финляндию на какую-то конференцию поехала группа наших сотрудников и в их числе Алик Варшавский. Едва ли не первый случай, когда рядового еврея послали за границу. Алик был очень талантливым молодым человеком, уже широко известным по своим публикациям. Руководителем делегации был назначен Юра Богданов, тоже сын академика. Из Финляндии Алик сбежал! Точнее, по предварительной с ним договоренности его выкрали американцы и доставили в США, где он тут же получил лабораторию. Для института это была большая неприятность. И вот я услышал, как Костя Скрябин со злостью бросил проходившему мимо Юре Богданову: «Наша семья с вашей больше никакого дела иметь не будет!»

Сам Костя уже не работал за химическим столом, а разъезжал по свету и вращался где-то в начальственных сферах, как главный специалист по генной инженерии. Но мальчиков своих он заставлял работать чуть ли не круглосуточно. Конечно, не даром. Им были обещаны кандидатские диссертации, жилье и московская прописка для иногородних. Вскоре была подготовлена Костина докторская диссертация. Защитил он ее блестяще. Надо сказать, что способностей этому юноше было не занимать. И эрудиции тоже. Он схватывал на лету и держал в памяти все, что видел и слышал за границей.

Так был взят старт. И хорошо просматривался вожделенный финиш. Энгельгардту было уже за 80. Без сомнения, Скрябин старший и Баев прочили Костю ему в преемники. Но сначала надо было очистить и занять место заместителя директора по науке. Эту должность уже 15 лет занимал Борис Павлович Готтих. Он проявил себя как очень неплохой администратор — дельный, спокойный, терпимый, по-немецки аккуратный. Умел улаживать конфликты, справедливо согласовывать противоречивые интересы лабораторий. Крупным ученым он стать не мог, поскольку в 30 лет взвалил на свои плечи тяжкий груз фактического руководства всей организационно-административной работой в Институте. Готтиха надо было спихнуть вопреки Энгельгардту, который его очень ценил.

Помог случай! Побег юного Варшавского «повесили» на Готтиха. Соответствующие кнопки были нажаты, и райком партии не только влепил Борису строгий выговор, но, ко всеобщему сожалению, снял его с поста заместителя директора Института.

Одновременно с ростом как на дрожжах юного Скрябина произошел полный разрыв Баева с Энгельгардтом. Бывая в Институте, Александр Александрович никогда более не заходил в кабинет Владимира Александровича, которому был обязан всей своей карьерой. Ни на одной из сотен любительских фотографий, относящихся к последнему десятилетию жизни Энгельгардта (он умер в 84-м году) нет снимка, где были бы рядом Баев и Энгельгардт. Хотя оба они, подобно путникам, вышедшим к воде после долгих странствий в пустыне, с жадностью использовали каждую возможность поехать за границу для участия в международных конференциях, симпозиумах и совещаниях. Говорили, что разрыв этот произошел еще до 74-го года, когда жена Баева «Катенька», бывшая медсестра в норильской больнице, после избрания мужа академиком-секретарем вообразила себя гранд-дамой (я не интересовался, в чем это выразилось), но была поставлена на место супругой Энгельгардта Милицей Николаевной, действительно аристократкой, получившей воспитание в Париже. А помимо этого — крупным ученым, профессором, почти в равной мере участвовавшим в открытии, принесшем мировую славу Владимиру Александровичу. Катенька не простила, а Александр Александрович был у нее под каблучком. Впрочем, за достоверность этого слуха я поручиться не могу.

Но вернусь к Косте. Место заместителя директора освободилось, однако он на него не попал. «Деда» еще рано было списывать со счетов. Временно, до утверждения президиумом Академии, он назначил своим заместителем Андрея Мирзабекова. Это был серьезный удар по планам Баева и Скрябиных. Андрей и его лаборатория работали очень успешно. Их достижения приобрели известность во всем научном мире. Мирзабеков уже давно стал доктором наук, но... все-таки был беспартийным. Костя же, естественно, был членом партии. Директор академического Института — номенклатура ЦК. То, что терпели в отношении всемирно знаменитого Энгельгардта, ЦК не мог разрешить Мирзабекову!

И вот... в один прекрасный день я с удивлением увидел, что на повестке дня очередного партсобрания стоит «прием в кандидаты КПСС А. Д. Мирзабекова». У меня с Андрюшей, несмотря на разницу в возрасте, отношения были дружеские. Я знал его как человека вполне порядочного. Встретив в коридоре, спросил: «Андрюша, зачем? Как же так?» Смутившись, он ответил: «А что делать, Лев Абрамович? Коготок увяз — всей птичке пропасть!» Вскоре его избрали членом-корреспондентом Академии и после смерти Владимира Александровича назначили директором ИМБ. Потом выбрали и академиком. Он возглавлял Институт в течение 18 лет, хотя, по существу дела, руководил (и весьма активно) главным образом своей сильно разросшейся лабораторией. Летом 2003 года Андрей неожиданно умер[4].

Костя Скрябин из ИМБ ушел, чтобы возглавить какой-то другой, не академический Институт. В конце концов его тоже избрали действительным членом Академии наук. Судя по частым появлениям на радио и экране телевизора, он теперь самый главный специалист по генной инженерии. Которая, впрочем, в связи с запрещением биологического оружия утратила свое главенствующее значение...

Но в моем отступлении я ушел очень далеко вперед. Вернемся «к родным баранам». Я прервал рассказ о наших опытах после 1-го этапа работы. Давайте двинемся дальше.

2-й этап. Выяснение различия наборов изоакцепторных тРНК на 6-часовой и 12-часовой стадиях развития зародыша вьюна

Суммарную тРНК из клеточного сока зародышей на этих стадиях выделяли разработанным нами методом. Другие порции клеточного сока из тех же самых стадий развития с помощью колоночной хроматографии освобождали от собственных тРНК и всех аминокислот. В этом соке, однако, оставались ферменты, присоединяющие различные аминокислоты к соответствующим молекулам тРНК для переноса их в рибосому. Назовем их сокращенно «синтетазами». Напомню, что в силу избыточности генетического кода для всех аминокислот существует несколько (от 2 до 6) разных, так называемых изоакцепторных тРНК, несущих одну и ту же аминокислоту, но «узнающих» различные ее кодоны в информационных РНК.

Для каждой из двух стадий развития зародыша, in vitro проводили реакцию присоединения к тРНК (в разных опытах) десяти различных аминокислот. Каждый раз в пробирке смешивали суммарную тРНК, клеточный сок, содержащий все синтетазы, но освобожденный от аминокислот и только одну из девяти выбранных аминокислот. Причем радиоактивно меченную! Инкубировали при 37°С в течение 40 минут. Присоединяясь к «своим» изоакцепторным тРНК, эта меченая аминокислота «метила» и тРНК. Так что по радиоактивностям фракций, выходящих из хроматографической колонки, можно было построить «пики» или, лучше сказать, профили этих тРНК. Аминокислоты, присоединяющиеся к тРНК из 6-часовой стадии развития зародыша, метили радиоактивным тритием (3Н). А те же аминокислоты, садящиеся на тРНК из 12-часовой стадии, были помечены радиоактивным углеродом (14С). Продукты двух реакций присоединения одной и той же аминокислоты смешивали и вносили на специально подобранную для этой цели хроматографическую колонку. Число профилей на хроматограмме указывало число активных на данной стадии развития изоакцепторных тРНК для выбранной радиоактивно меченной аминокислоты. Современный счетчик радиоактивности позволяет в любой выходящей из колонки фракции измерять независимо радиоактивности трития и 14С-углерода. Условия хроматографического разделения очевидно тождественны для обоих тРНК, взятых из разных стадий развития зародыша.

Если зародыши на двух сопоставляемых стадиях роста имеют одинаковые изоакцепторные тРНК для данной аминокислоты, то их профили, меченные разными изотопами, должны совпасть. Если же эти тРНК различаются числом или характером своей «миноризации», то профили должны разойтись.

Из девяти сопоставленных таким образом тРНК для двух стадий развития зародыша пять не обнаружили никаких различий — их профили точно совпадали. А для четырех тРНК наблюдалось явное расхождение профилей и даже различие в их числе. Что означало различие числа изоакцепторных, «работающих» тРНК на двух сопоставляемых стадиях роста. Наверное, не случайно для всех этих четырех аминокислот генетический код оказался сильно избыточным. В четверку вошли все три аминокислоты, которым соответствует по 6 кодонов, и одна, имеющая 4 кодона.

Эти результаты также свидетельствовали в пользу нашей гипотезы. Но и они еще не доказывали ее правильности.

Описанный этап длился тоже два года: 75-й и 76-й.

3-й этап. Решающий эксперимент

План был таков. Очистить от тРНК и аминокислот клеточный сок из 6-часовой стадии развития. В нем должны остаться все ферменты и информационные РНК, присутствующие на этой стадии. Далее осуществить два опыта. В первом из них к этой очищенной системе добавить полный набор 20-ти аминокислот, из которых хотя бы одна (все равно какая) была бы радиоактивно меченая, а также суммарную фракцию тРНК, очищенную из той же 6-часовой стадии развития зародыша. Провести синтез in vitro радиоактивно меченных белков (одной меченой аминокислоты для этого достаточно).

Во втором опыте проделать то же самое, но суммарную фракцию тРНК очистить из 12-часовой стадии и провести in vitro синтез радиоактивных белков в тех же условиях. В обоих случаях отобрать белковые фракции, куда войдут и новосинтезированные, радиоактивно меченные белки. Затем разделить их методом электрофореза в тождественных условиях — в параллельных «дорожках» на одной и той же пластине геля. Если во втором случае по сравнению с первым обнаружатся дополнительные белки, то это означает, что их синтез был стимулирован именно «поздним» набором тРНК. Ведь информационные РНК в обоих опытах одни и те же, взятые из 6-часовой стадии роста.

Для постановки этих опытов было необходимо, во-первых, найти и оптимизировать условия осуществления синтеза полноценных белков in vitro в описанных выше условиях. Во-вторых, освоить и оптимизировать для наших объектов метод электрофореза в геле, позволяющий разделять большое число белков. В-третьих, отработать оптимальные условия регистрации полученного разделения белков на рентгеновской пленке. Все это заняло около двух лет. Наконец, все методики были отработаны и «решающий эксперимент» поставлен и повторен. Были получены четкие, воспроизводимые картины электрофореза белков, синтезированных in vitro для двух сопоставляемых условий эксперимента, отличающихся только использованными комплектами тРНК — из 6-часовой и из 12-часовой стадий развития зародыша вьюна. На рентгеновской пленке были ясно видны две соседствующие дорожки. В каждой из них зафиксировано порядка ста полос, отвечающих отдельным радиоактивно меченным белкам.

Но... при самом тщательном визуальном сопоставлении наборов этих полос различия между ними обнаружить не удалось!! Значило ли это, что гипотезу о регуляторной роли тРНК следует отвергнуть? Нет, не значило! Новые белки могли появиться в очень малых количествах. На фоне множества «изначально необходимых» белков, синтезируемых на всех стадиях роста, их, может быть, и невозможно обнаружить. Окончательный вывод можно сделать, только убрав до электрофореза из смеси белков, синтезированных с помощью тРНК из 12-часовой стадии, все «необходимые» белки, синтезируемые уже на 6-часовой стадии роста. По-видимому, единственный путь для решения этой проблемы лежал через использование иммунохимического подхода!

В тот несчастливый день я долго размышлял, глядя на как будто одинаковые картины разделения белков из двух сопоставляемых опытов. Методами иммунохимии я не владел вовсе. Для их освоения потребовалось бы 2-3 года стажировки в соответствующей лаборатории (лучше зарубежной). Или вовлечения в нашу работу кого-нибудь из опытных иммунохимиков со стороны. То и другое требовало поддержки заведующего лабораторией или директора Института. Баеву моя работа была неинтересна, а Энгельгардт был увлечен бурно развивавшейся во всем мире генной инженерией. Между тем мне уже исполнилось 56 лет. Освоение методов иммунохимии самоучкой, по книгам, методом «проб и ошибок» заняло бы очень много времени. Я понял, что доказать мою столь многообещающую гипотезу не успею. Впервые пришла в голову мысль о нецелесообразности дальнейшего пребывания в Институте...

Для очистки совести сделал последнюю попытку. Написал большую, на десять журнальных страниц, обзорную статью. Собрал в ней все косвенные данные в пользу своей гипотезы, рассыпанные по зарубежным публикациям за последние пять лет. Включил и описанные выше, полученные нами (тоже косвенные) свидетельства. Написал, конечно, и о перспективах для медицины, которые откроются в случае надежного подтверждения гипотезы. Перевел на английский и послал во французский журнал «Biochimie» (V. 61, № 3, 1979 г.), выходящий на международном для науки, английском языке. Статью напечатали полностью, без каких-либо редакторских поправок. Получил более 500 запросов на оттиски этой статьи. Что толку? После моего отказа в 68-м году от поездки в Чехословакию (см. главу 13), дорога в заграничные лаборатории для меня была закрыта.

Русский текст статьи разослал всем академикам — вершителям судеб молекулярной биологии в нашей стране. Никто из них на нее не откликнулся. Оно и понятно — все были увлечены генной инженерией. Последнее мое прибежище в большой науке, — молекулярная биология — явно вступала на «тропу войны». В силу той же решимости не участвовать в подготовке биологического оружия.

Намерение оставить поприще научной работы созрело окончательно. В ее результат можно было зачислить только четыре неплохих обзора (из них три — на русском языке) и более практически ничего...

Невеселый итог двадцатилетней напряженной работы! Что его обусловило? Ну, во-первых, поздно начал — в 36 лет. В этом не виноват — начал одновременно с началом становления молекулярной биологии в нашей стране. Быть может, не следовало тратить добрых восемь лет на оборудование Института? Нет, следовало! Кроме меня, это сделать было некому. И моя деятельность, пусть уже всеми забытая, была бесспорным вкладом в развитие советской науки. Не следовало уступать свою первую тематику Роберту? Возможно, но в тот момент, в силу своих тогдашних нравственных принципов, я не мог поступить иначе. Быть может, надо было воспользоваться открытием медленного изотопного обмена водорода в нуклеиновых основаниях, защитить на этом кандидатскую, а потом и докторскую диссертации? Что дальше? Добиваться (быть может, в другом Институте) заведывания лабораторией, чтобы иметь в своем распоряжении команду молодых и толковых исследователей? Неплохо бы, но не люблю конкурентную борьбу за начальственное кресло. Да и не хочу занимать его в советской иерархической системе — даже в науке! Подыскать умного и порядочного «шефа» и работать в его фарватере? Это надо было делать с самого начала. Потом я стал слишком самостоятельным и вряд ли был бы удовлетворен работой в начатом за рубежом направлении, как работали все известные мне тогда «большие ученые», кроме, разве, Хесина. Но меня к нему не взяли. Нет, наверное, все сложилось правильно. Жаль только, что времени не хватило...

Когда Баев увидел, что я прекратил экспериментальную работу, он избавился от меня без лишних церемоний. Вернувшись из отпуска, я обнаружил, что мои вещи и все бумаги из рабочего стола вынесены в коридор. В комнату поселили тогдашнего сотрудника Кости Скрябина Петю Рубцова. Ему же передали и мою Полину. К счастью, Петя оказался человеком достойным и доброжелательным. С Костей его научные пути разошлись. Из Института он не ушел. Баев лабораторию оставил, и она окончательно разбилась на разрозненные группы. Полина до сих пор работает с Петей. Он к ней относится хорошо, чему я очень рад.

Глава 13. Крутой поворот

«А слава... луч ее случайный»

(Пушкин. Сцена из Фауста)

Возможно, что закончив предыдущую главу, ты, дорогой читатель, пожалел о том, как бесславно закончилась моя научная карьера. Я, признаться, и сам был этим немало огорчен. Столько усилий потрачено! Столько блестящих перспектив по дороге отвергнуто! Мог ли подумать я тогда и поверишь ли ты сейчас, что спустя 30 лет после описанных событий мое имя будет известно во всех биохимических лабораториях мира? И что моего сына Андрюшу, тоже молекулярного биолога, работающего в США, на каждой научной конференции, где полагается пришпиливать к одежде карточку с указанием фамилии, непременно кто-нибудь да спросит, не родственник ли он «того» Остермана. А наиболее любопытные еще и поинтересуются: «Он жив еще?» Жив, жив и даже надеюсь закончить эту книгу, прежде чем мне стукнет 80 лет.

Быть может, если бы тогда, в 79-м году, кто-то всемогущий мне гарантировал работоспособность еще на четверть века, я так или иначе освоил бы иммунохимию и закончил свой «решающий эксперимент». А может быть, и не окончил, потому что разочарование в науке уже бродило в моем подсознании. Но об этом позже. А пока следует объяснить, каким образом этот самый «луч случайный» упал на мою голову.

Оказавшись выкинутым в коридор лаборатории Баева, хотя никто мне приказа о переводе (куда?) не предъявлял, я бы должен был подать в дирекцию заявление об увольнении. Но я свою гордыню смирил по следующим двум причинам. Во-первых, оставалось еще три года до пенсии. Было бы несправедливо мне оказаться на улице после всего, что я сделал для Института. И продолжал делать, так как текущий ремонт и обновление приборного парка для научно-исследовательского института процесс непрерывный. Я, как и прежде, его курировал в качестве председателя научно-технического совета. Должность не штатная, но возглавить этот совет мне поручил лично сам Энгельгардт. Во-вторых, мне все-таки хотелось уйти «с честью», сделав что-то, что оправдало бы мое двадцатилетнее пребывание в должности научного сотрудника.

Формальная сторона дела легко уладилась. Я перешел в том же качестве старшего научного сотрудника в небольшую отдельную группу, которую возглавлял Коля Гнучев. Эта группа тоже занималась техническим обеспечением, но по линии «оргтехники»: всякая мебель, холодильники, первые компьютеры и прочее. Коля был намного моложе меня. Парень простой и добродушный. Мы с ним поладили. Он от меня ничего не требовал. Иногда советовался.

Мои размышления о том, чем бы я мог завершить свою научную карьеру, шли вот по какому руслу. Все-таки мой «багаж» был в некотором роде уникальным. Начать с образования. Физическое плюс техническое плюс биохимическое — самостоятельно приобретенное как из книг, так и благодаря большому опыту экспериментальной работы. Особенно важна была первая составляющая. В 11-й главе я рассказал, как американские физики после Хиросимы перешли работать в биологию и принесли с собой совершенную физическую аппаратуру. Используя ее, они разработали новые методы исследования живых объектов на молекулярном уровне. Естественно, что в основе этой аппаратуры и этих методов лежали физические явления и законы. Мало кому из биологов они были известны.

Поэтому эксперименты с применением этих методов у нас в СССР ставились, как правило, без понимания их физической сущности — способом «проб и ошибок». Или путем скрупулезного копирования постановки аналогичных опытов американскими учеными — бывшими физиками или биологами, работавшими в контакте с ними. Между тем такое копирование было делом рискованным. Не совсем идентичный объект исследования, не той чистоты химические реактивы, не должным образом отрегулированная аппаратура... и результаты всего дорогостоящего эксперимента (реактивы, в основном, импортные) оказываются в раковине. Новая попытка, опять неудача... и еще одна кругленькая сумма в иностранной валюте «утекает» в канализацию. В моей экспериментальной работе такие неудачи случались, но, как правило, одной пробы было достаточно. Проанализировав полученный результат, я сознательно корректировал условия проведения опыта и редко когда ошибался.

 Кроме специального образования, у меня был 20-летний опыт непосредственной работы руками (ввиду «малочисленности» моего штата лаборантов). Важнейшие методы исследования я отлаживал сам. Другие методики, с которыми мне не приходилось иметь дело, я довольно хорошо изучил «заочно». Мне, физику и инженеру, было интересно следить за тем, как совершенствование физических методов исследования позволяет ученым продвигаться вглубь полного загадок и поразительно совершенного мира молекулярных основ жизни. Я выбрал десять ведущих иностранных научных журналов. Наша библиотека получала их регулярно. Просматривал каждый номер — все его, как правило, далекие от моих научных интересов статьи. Только в той их части, где подробно описывалась методика эксперимента. Без такого описания, помещенного в определенном месте, статью не принимал ни один научный журнал. Сопоставлял модификации сходных методов и соответствующие результаты у различных авторов. «Вживался» в их трудности и проблемы. Это чрезвычайно увлекательное занятие. А какие находки, какие красоты движения мысли открывались подчас в этих лаконичных описаниях! Все интересное — выписывал. К моменту расставания с экспериментальной работой в 85 ученических тетрадках в клеточку, исписанных мелким почерком, было сделано 1970 записей, относящихся к методам исследования белков и нуклеиновых кислот. (Я все-таки ограничил поле своих интересов этими двумя важнейшими объектами живой природы на молекулярном уровне.)

Наконец, у меня был определенный педагогический опыт. Быть может, даже некоторый талант в этом плане — без него работать в школе невозможно. А также небольшой, но тоже успешный опыт лекционной работы. Один семестр я читал лекции по методам и приборам для преподавателей биологического факультета МГУ.

Взвесив всю эту сумму моих «особых» достоинств и знаний, я решил предложить нашей дирекции организовать раз в две недели по два часа чтение у нас в Институте двух-трехгодичного курса лекций по методам исследования белков и нуклеиновых кислот для молодых научных сотрудников Москвы. Энгельгардт мое предложение одобрил. В журнале «Биохимия» было опубликовано соответствующее объявление с указанием на то, что особое внимание в этом курсе будет обращено на физические процессы, лежащие в основе каждого метода.

Признаюсь, что в первый из объявленных лекционных дней осенью 80-го года я с немалым волнением ожидал, явится ли кто-нибудь на мою лекцию. Что я за фигура в глазах молодых коллег из других институтов? Званием — кандидат, публикаций мало, на конференциях докладывал редко. Но наши ученые недаром славятся на Западе широтой своих интересов. Упоминание физических процессов, видимо, привлекло их внимание. К назначенным 10 часам утра конференц-зал нашего Института, насчитывающий 300 мест, был почти заполнен.

Лекции проходили следующим образом. Их текст я не писал. Ограничивался подробным планом, поскольку материал знал хорошо. Необходимые рисунки, числовые величины и таблицы заранее изображал черным фломастером на прозрачных рентгеновских пленках. С помощью проектора «overhead» показывал их на большом экране, висевшем позади кафедры. Когда в ходе анализа метода разбирался какой-либо описанный в литературе опыт, ему присваивался порядковый номер. Нумерация шла через все лекции. В конце каждой из них я выводил на экран под указанными номерами ссылки на статьи в журналах или монографиях, откуда были взяты описания цитированных опытов. Лекция продолжалась два астрономических часа без перерыва. Слушатели прилежно записывали, благо, кресла в нашем зале снабжены выдвижными столиками.

На второй лекции зал был уже полон. На третьей — мест не хватило. Часть слушателей всю лекцию стояла. Выяснилось, что в зале не только москвичи, но и приезжие из подмосковных научных центров (Пущино, Черноголовка), а также из Ленинграда и даже из Тарту (Эстония). На четвертую лекцию народ начал собираться и занимать места за полчаса до ее начала. А к 10 часам набралось столько слушателей, что не менее сотни человек вынуждены были тесниться у стен и позади кресел. Записывать они, очевидно, толком не могли. Тогда я экспромтом заявил стоящим, что рекомендую им на время вернуться в свои институты, если они расположены близко. Или погулять, походить по магазинам. Возвратиться к 12 часам, когда я начну читать повторно ту же лекцию. Обещал, что такой порядок сохранится и впредь. Оставшиеся без места последовали моему совету. Хорошо помню чувство глубокого удовлетворения и даже гордости, когда после окончания первой лекции я отдыхал, сидя в кресле за столом Ученого совета, и смотрел, как заполняется зал к началу второй лекции.

Убедившись, что делаю действительно нужное дело, я решил написать книжку по разобранным в этот первый год методам: электрофорезу и ультрацентрифугированию. Летом 81-го года рукопись была в основном закончена. Один из заведующих лабораторией нашего Института, к этому времени уже член-корреспондент Академии наук, Георгий Павлович Георгиев, согласился быть ее ответственным редактором. Не уверен, что он прочитал всю рукопись, но побывал на нескольких моих лекциях. По-видимому, пришел к убеждению, что моей добросовестности доверять можно (забегая далеко вперед, скажу, что не обманул его доверия). Ни две последующие книжки на русском языке, где он тоже был ответственным редактором, ни английский перевод всех трех книг не вызвали никаких нареканий. Более того. После выхода английской версии моих книг в журнале «Nature» была напечатана на них весьма лестная рецензия. Ученым-естественникам известно, что одобрительный отзыв в «Nature» — это наивысший «знак качества».

Первая книжка (как и две последующие) вышла в издательстве «Наука» и поступила в магазины «Академкнига» в конце 81-го года. Восьмитысячный тираж разошелся за две недели. Разумеется, я вовремя предупредил своих слушателей и заодно обещал им написать книжки по всем остальным разделам намеченного курса. После этого «давление» на зал, слава богу, снизилось. Многие решили дождаться выхода книг и на лекции приходить или приезжать издалека перестали. Я смог вернуться к режиму одной лекции в день. Вторая книжка поступила в продажу в середине 83-го года девятитысячным тиражом. Разошлась так же быстро. Третья вышла из печати в середине 85-го года. Если не о достоинствах, то о нужности этих книг говорит следующий чисто российский аргумент. По прошествии года мои книжки оказались украденными из всех библиотек, кроме Ленинки.

6 июня 83-го года я прочитал последнюю лекцию. Мои «поклонники», по большей части немолодые, подарили мне роскошную книгу фотографий под названием «Мелодии русского леса» с надписью:

«Дорогому Льву Абрамовичу — нашему неизменному и бесценнейшему проводнику в многолетних странствиях по дебрям „нерусского леса“ биохимических методов — с искренней благодарностью за цикл лекций и книги.

С надеждой на дальнейшие встречи.

Слушатели лекций 1980-1983 гг.»

Это было трогательно...

Одновременно с этим уже шло английское издание моих книжек по методам. И связанные с ним события были не трогательные, но... забавные. Вкратце расскажу о них, поскольку слава-то ко мне явилась не местная, российская, а «мировая» (если за «мир» принять узенький круг ученых, студентов и технологов, работающих в сфере молекулярной биологии). А дело было так.

Весной 80-го года в Москве состоялась международная книжная выставка-ярмарка. Я ее посетил. И, в частности, зашел на стенд американского издательства «Джон Вайли и сыновья», известного публикацией научной литературы. Сотрудник, представлявший этот стенд, спросил, нет ли у меня готовой рукописи или планов к написанию книги, которая могла бы заинтересовать Издательство. Я к этому времени уже заканчивал разработку программы лекций, которые были объявлены на 1 сентября того же года. Не думаю, что моя внешность как-то обнадежила вопрошавшего. Скорее всего, он по поручению издателей обращался с этим вопросом к каждому посетителю, говорящему по-английски.

В тот момент я еще не собирался писать книги даже по-русски. А мысль о том, чтобы печататься за границей, мне и в голову не приходила. Но вопрос был задан и... «чем черт не шутит?» Быть может, правдивый, без ложной скромности ответ на него повлечет за собой какие-нибудь неожиданные последствия. Все-таки я знал, что мой методический арсенал значителен и его можно представить в нетривиальном виде. Я рассказал стендисту о своих замыслах и о предстоящих лекциях. А главное — о намерении раскрывать существо физических процессов, лежащих в основе каждого из методов. Он слушал внимательно, что-то записывал. Когда я собрался уходить, сказал, что ему мой план кажется очень интересным, что он доложит о нем издателям. И если они будут того же мнения, то, вероятно, захотят встретиться со мной. Я покинул стенд довольный произведенным впечатлением, но в полной уверенности, что никакой встречи не будет. Ради встречи со мной эти именитые издатели не предпримут столь далекое путешествие. Впрочем, у них в Союзе могут быть какие-нибудь другие, важные дела...

И действительно, недели через две мне в Институт позвонил сотрудник ВААП — государственного агентства по защите авторских прав («защита» состояла в том, что агентство заключало с зарубежным издателем договор от имени автора, за что взимало 10 % от его гонорара). Звонивший с явным недоумением сообщил, что к ним прибывает глава издательства мистер Вайли и что он просит в письме организовать его встречу со мной. В этом письме он сообщил и мой номер телефона — я оставил на стенде свою визитную карточку. Недоумение сотрудника ВААП было вызвано тем, что обыкновенно предложение автора направлялось издателю через эту организацию.

В назначенный день и час я прибыл в агентство и встретился там с пожилым, весьма респектабельным господином Вайли и его сопровождающими (быть может, сыновьями). С собой я захватил все 85 тетрадок моих конспектов по методам, сброшюрованных в четыре толстые папки. В течение получаса рассказал, кто я такой (по образованию и опыту работы) и как предполагаю построить свой курс лекций. Соответственно и книгу. При разговоре присутствовали и какие-то сотрудники ВААП. Они были молчаливы. То ли вовсе не знали английского языка, то ли не поспевали за темпом нашей беседы. В ее заключение мистер Вайли выразил живой интерес к моим предложениям и просил прислать в Лондон, где находилась редакция по биологическим вопросам, подробный проспект книги на английском языке. На том мы и расстались, обменявшись дружелюбным рукопожатием. Я составил подробный проспект предполагаемого руководства по методам исследования — в трех томах с перечислением всех глав и краткими пояснениями к ним. Перевел его на английский язык и послал по указанному мне адресу в Лондон. Примерно через месяц получил ответ, датированный 24 июля 1980 г. Вот его содержание в дословном переводе на русский язык:

«Дорогой д-р Остерман

Руководство по методам исследования белков и нуклеиновых кислот

Я получил заключения по поводу Вашего проекта от нескольких моих советников в области биохимии. Должен с сожалением сообщить, что их единодушное мнение не внушает энтузиазма. Все они считают, что это слишком большой проект для того, чтобы его мог выполнить один человек, даже выдающийся биохимик. В условиях быстро нарастающего количества научной литературы в этой области знаний, вполне современное и всеобъемлющее описание всех названных методов одним автором представляется невозможным. По этой причине все предшествующие публикации такого рода готовились коллективами множества авторов. Конечно, это приводило к некоторой неровности изложения, но, по крайней мере, представляемый материал полностью освещал все последние достижения в данной области.

По этой причине я, к сожалению, должен известить Вас о том, что мы не можем принять Ваше предложение о публикации, но благодарю за то, что Вы его адресовали нам.

Ваш искренне

Говард А. Джонс, доктор философии

Издатель по разделу молекулярных наук».

Во время двух последующих книжных ярмарок в Москве я повторил свое предложение трем другим зарубежным издательствам и тоже получил отказы, мотивированные тем, что большое количество, хотя и не столь всеобъемлющих, но написанных на высоком уровне руководств по методам исследования имеется на западном книжном рынке. Мой физический подход к трактовке этих методов, очевидно, не показался им заслуживающим особого внимания. Я без всякого огорчения прекратил свои авантюрные попытки напечататься за границей. Дело тем бы и кончилось, если бы не вмешался случай («луч случайный»).

Как-то раз, где-то в конце 81-го года, когда первая книжка на русском языке была уже распродана, заведующая нашей институтской библиотекой обратилась ко мне между делом со следующим предложением. Она сказала, что в городской библиотеке по естественным наукам состоится доклад заведующего биологическим отделом издательства «Шпрингер-Ферлаг» доктора Чешлика о планах его отдела на ближайший год. «Шпрингер-Ферлаг» — крупное международное издательство. Его основная база находится в Гейдельберге, а филиалы — в Нью-Йорке и Токио. Оно издает самую разную, в том числе и научную литературу на английском языке. С московской библиотекой по естественным наукам у них давняя дружба. Приглашение на доклад было прислано нашей заведующей, но она пойти не могла. Спросила, не желаю ли я ее заменить. Я сначала думал отказаться, но потом из любопытства пошел и выслушал не очень-то интересный мне доклад. После его окончания совершенно неожиданно возникла мысль поговорить с симпатичным докладчиком. Я к нему подошел и «в двух словах» рассказал о своих идеях. Он заинтересовался и пригласил меня в кабинет директора библиотеки для более подробного разговора. Сидя рядышком на диванчике, мы оживленно беседовали добрых полчаса. Краем глаза я замечал, с каким беспокойством мимо нас проходили дамы, очевидно, принадлежавшие к руководству библиотекой. Несанкционированный разговор «тет-а-тет» незнакомого им слушателя лекции с иностранцем поставил их в затруднительное положение. Хотя времена были уже не такими строгими, как раньше, но со стороны «вышестоящих инстанций» можно было ожидать неприятных замечаний. Однако вмешаться в разговор им интеллигентность не позволяла.

В заключение нашей беседы Чешлик попросил меня прислать в Гейдельберг английский перевод одной из глав первой напечатанной книжки вместе с подробным планом всего издания. Что я безотлагательно и сделал. Через некоторое время меня снова пригласили в ВААП и сообщили, что «Шпрингер-Ферлаг» предлагает подписать договор на издание двух первых книг моего руководства по методам исследования белков и нуклеиновых кислот. Я, конечно, согласился. В декабре 81-го года соответствующий договор был подписан. По его условиям, рукопись должны была быть представлена на английском языке, а все рисунки выполнены в соответствии со стандартом, принятым в издательстве. Сам я переводить не решился — вступил в деловой контакт с двумя коллегами из Института органической химии, хорошо владевшими языком. Проверка правильности перевода (по существу дела) оставалась за мной. Рисунки я заказал профессиональным графикам из издательства «Химия».

В начале 84-го года обе книги появились на Западе в продаже. Я получил два авторских экземпляра. В твердом переплете, на роскошной мелованной бумаге, с превосходной печатью, они выглядели аристократками по сравнению с их скромными российскими родственницами. Стоили дорого — более ста долларов каждая. Тем не менее покупались, видимо, хорошо, поскольку в мае 85-го года издательство предложило договор на выпуск третьей книги, только что появившейся в русском варианте. Годом позже она уже была напечатана и стоила 200 долларов. Правда, объем ее в полтора раза больше, чем у двух первых книг.

Все три сразу же попали в весьма престижную компанию. Крупнейшая американская фирма «Сигма» предлагает в своих каталогах тысячи наименований химических реактивов для биохимических и молекулярно-биологических лабораторий. В интересах покупателей, располагающих достаточными средствами, предназначенными именно для покупки реактивов, она включает ежегодно в эти каталоги сто лучших книг по практическим аспектам химии и молекулярной биологии. Мои три тома «Методов...» сохраняли свое место в этой сотне «избранных» в течение десяти лет. Это может показаться странным, так как методы исследований эволюционируют очень быстро. Но эта эволюция, в основном, идет по линии совершенствования и автоматизации соответствующей аппаратуры. Физическая же сущность методов не изменяется. А от понимания этой сущности, как уже отмечалось, сильно зависит правильный выбор условий эксперимента. В чем ни один компьютер пока что не может заменить человека.

Поэтому неудивительно, что эти книги спустя 20 лет после их выхода остаются настольными руководствами во всех крупных лабораториях (по крайней мере американских, как в этом мог убедиться мой сын). До сих пор они также служат пособиями для студентов биологических факультетов как у нас, так и за рубежом. Однажды, после выхода русских книг, я посетил (по делу) одну из лабораторий ИОХа. Неожиданно ее руководитель сказал своим сотрудникам: «Учтите, перед вами живой классик!» Я счел его слова за шутку. Но такое долгожительство руководства по методам исследования действительно позволяет причислить его к категории «классических».

Сколько экземпляров было напечатано «Шпрингером», я не знаю. В соответствии с принятой за границей практикой, книги допечатывали много раз по мере продажи. Во всяком случае деньги на мой счет во Внешторгбанке поступали по меньшей мере в течение десяти лет. Поначалу, когда эти деньги можно было получить только в виде «чеков» для магазинов «Березка», я смог обеспечить модными в те времена «дубленками» жен всех моих друзей, себе купить теплые полусапожки, заграничную теннисную ракетку (играю ею до сих пор) и весь комплект японской звуковоспроизводящей аппаратуры. Затем на несколько лет вклады в этом банке были заморожены. Когда же их разморозили и стали выдавать наличной валютой, я получил возможность оплатить поездку во Францию и Италию. (Это было в начале 80-х годов, когда богатых людей в России было немного). Так материализовалась неожиданно посетившая меня слава!

Сама по себе она меня ничуть не волновала. Но я с кровожадным вожделением ожидал того момента, когда на очередной книжной ярмарке появлюсь на стенде фирмы «Вайли и сыновья» и покажу мистеру Говарду А. Джонсу, подписавшему письмо о невозможности одному человеку... три свеженьких тома, изданных в Гейдельберге. Пару лет выставок не было. Когда же я, наконец, с затаенным в груди торжеством появился на стенде «Вайли» и спросил мистера Джонса, мне сообщили, что он уволен. «Как так, почему?» — почти возмутился я. «Ввиду его некомпетентности» — был равнодушный ответ!!

Диссидент из полутени

Полностью сочувствуя открытому движению диссидентов и правозащитников, я не принимал в нем непосредственного участия. Не видел реальной пользы. Машинописные листки «самиздата» циркулировали в узких кругах московской и ленинградской интеллигенции. Протестные письма оседали в архивах ЦК и КГБ. Поэтому я полагал нецелесообразным демаскировать свое неприятие режима, лишаясь тем самым возможности вести терпеливую разъяснительную работу, подрывающую саму опору его существования. Вести ее в своем непосредственном окружении, начиная с семьи и друзей, кончая сотрудниками по работе или учащимися в школе. Такую неявную, незаметную для надзирающего ока КГБ оппозиционную деятельность я называл «диссидентством из полутени».

Типичным примером такой деятельности являлось руководство политкружком, которое было моей «партийной нагрузкой» в течение всего времени пребывания в ИМБ. Первые двадцать лет моими кружковцами были механики мастерской, сантехники, электрики и прочий рабочий люд. По мере сил и возможностей я их «развращал» (по выражению моего друга Сашуры), то есть приучал оценивать текущие политические события своим умом, а не по указанию свыше. Занятия наши проходили в свободной дискуссии на доступном для моих слушателей уровне. На их пассивность я пожаловаться не мог. В том, что касалось близкой и понятной внутренней ситуации, мы достигали немалых успехов — ребята мои «несли» наши порядки и властей предержащих, не стесняясь в выражениях. Типичный для рядового советского гражданина феномен «двойного сознания» нами преодолевался легко. Феномен этот состоит в том, что на поверхности лежит оболочка из общих казенных фраз, согласно которым у нас все прекрасно. И эти фразы повторяются вполне искренне, демонстрируя успешность официальной пропаганды. Но копни чуть глубже, и... так же искренне высказывается вполне трезвая оценка царящего повсюду «бардака» и очковтирательства.

К концу нашего многолетнего сотрудничества мои «работяги» выходили на довольно высокий уровень оценки событий и небытового характера. У нас был обычай заканчивать дискуссию на занятии голосованием резолюции по обсуждаемому вопросу. Вот пара примеров таких резолюций.

1. По поводу критики в печати и других СМИ неопубликованных произведений А. Солженицына и политических взглядов А. Сахарова.

Постановили: «Надо опубликовать все произведения Солженицына, а уже потом открыть в прессе и на телевидении их обсуждение. Предоставить как критикам, так и самому Солженицыну для защиты достаточное время на телеэкране.

Так же и Сахарову предоставить возможность в прессе, на радио и по телевидению изложить свои взгляды в ходе дискуссии с политобозревателями из ЦК КПСС. Потом в обоих случаях опросить достаточно большое число граждан или честно обработать их письма и опубликовать результаты. А требовать от людей осуждения того, что им неизвестно, значит не уважать собственный народ».

2. По поводу эмиграции евреев из СССР.

Постановили: «Предоставить всем евреям полгода на размышления. В течение этого срока не чинить никаких препятствий к выезду из Союза, немедленно оформлять все документы. После чего эмиграцию запретить! Но зато прекратить дискриминацию, снять все ограничения для евреев при поступлении в вузы, на любую работу, в том числе в «закрытые» предприятия. А также для избрания на любые, в том числе руководящие посты в партии, профсоюзах и Советах депутатов всех уровней».

Прошу заметить, что эти решения принимались в конце 70-х годов.

Куда труднее обстояло дело с вопросами внешнеполитическими. Здесь убежденность советского человека в том, что мы окружены «акулами империализма», ожидающими удобного момента, чтобы нас проглотить, поколебать нелегко.

Кстати, о еврейской эмиграции, раз уже этот вопрос затронут. Да и вообще, серьезного разговора о ней избежать нельзя. Слишком уж болезненным был этот вопрос. Довольно широкий размах еврейская эмиграция приобрела в период временной разрядки напряженности в отношениях с США после визита в Москву президента Никсона в 72-м году. Под давлением влиятельной еврейской общины конгресс США принял закон о беженцах — жертвах антисемитизма в СССР. Им предоставлялось бесплатное жилье, солидное денежное пособие и медицинская страховка.

Во время первой волны еврейской эмиграции после создания в 48-м году государства Израиль, туда уезжали, главным образом, верующие и старики — умирать на своей «исторической родине». Потом отношения с Израилем ухудшились, и разрешения на выезд «для воссоединения семей» в течение многих лет не выдавались. Обратившиеся за таким разрешением увольнялись с работы и долгие годы сидели в «отказниках», испытывая немалые материальные трудности.

Эмиграция 70-х годов шла, насколько мне известно, главным образом в США. Я этой эмиграции не сочувствовал. Она была с самого начала лицемерной. Опасения насилий со стороны антисемитов, от которых будто бы бежали эти люди, были надуманными. Ничего серьезного евреям, по крайней мере в России, не угрожало (об Украине судить не берусь — там другая История). Вполне определенная дискриминация евреев, о которой мы говорили на нашем рабочем политкружке, была начата в СССР государственными учреждениями и вузами сразу после внезапного увольнения всех евреев из аппарата ЦК КПСС. Это было сделано в отместку за отказ Израиля играть роль плацдарма для проникновения СССР на Ближний Восток. Ведь именно ради этого Сталин согласился с решением Совета Безопасности ООН о создании еврейского государства. После «очистки» аппарата ЦК, надо полагать, соответствующие инструкции были спущены и по всей партсети.

Через двадцать лет после смерти «вождя народов» дискриминация евреев по инерции еще кое-где имела место. Однако нетрудно было заметить, что носителями ее в ту пору были партийные и советские выдвиженцы, занявшие освободившиеся номенклатурные должности после увольнения с них евреев. А также люмпены, находившие в антисемитизме хоть какое-то основание для самоутверждения. Бороться с такой дискриминацией можно было в общем русле борьбы за освобождение советского народа от тоталитарного гнета руководства КПСС.

Тем более, что сам народ, в массе своей, никакого отношения к антисемитизму не имел. Приведу тому прямое свидетельство. С начала мая 83-го года я по настоянию моего друга Натана Эйдельмана (о нем расскажу ниже) начал вести дневник. Вот одна из ранних записей в нем.

5 октября 1983 года

«...Народ в нашем дешевом, соцстраховском доме отдыха, да еще в эту ненастную пору, самый простой. Мужики да бабы (все больше в годах), которых очень легко себе представить в деревне, откуда они явно недавно перекочевали в город. Многие из провинции. Речь самая простонародная, повадки — тоже. Среди них, кроме меня, затесался один маленький, старенький, горбатенький, но очень шустрый еврей местечкового вида. С ужасным акцентом и неудержимо общительный. По уровню своему такой же простолюдин. Он непрерывно ко всем пристает с разговорами, шуточками, вопросами, предлагает «забить козла» и прочее в том же духе. Акцент и повадки его столь гротескны, что мне слышать и видеть его неприятно. Я ожидал, что над ним будут потешаться. Ничего подобного! Мужики с ним охотно общаются и забивают этого самого «козла». А пожилые бабоньки перешучиваются, попрекая его в том, что он своим вниманием дарит то одну, то другую из них. Шутки их грубоваты, но незлобивы. Точно такие, какими они потчуют и своих мужиков. Ни тени презрения в них я не заметил. Конечно, он для них инородец, но точно так же они себя держали бы с узбеком, татарином или армянином.

За моим столом сидит пожилая русская женщина с очень добрым лицом, Нина Павловна (меня она все время угощает лишними порциями, которые остаются ввиду ее воздержания в еде или отсутствия нашего загулявшего соседа по столу). Когда я сегодня утром вернулся из Москвы, она мне рассказала, что вчера вечером был прекрасный концерт самодеятельности. Кто-то пел, плясал и прочее. «Но лучше всех выступил вон тот мужчина, что сидит в углу, — она указала на моего старого еврея. — Его не было в программе, но он вышел и сказал, что сам себя объявит. Его фамилия Гринберг. И он стал петь одесские песни. Так замечательно! Ему хлопали больше всех». Нет, народ к антисемитизму непричастен. Главным мотивом второй волны еврейской эмиграции из СССР были не антисемитизм, не дискриминация, а надежда на более сладкую жизнь в США, обманувшая многих».

Но вернусь к моей пропагандистской работе.

С 83-го года политзанятия перестали быть обязательными для всех сотрудников, а только для членов партии. Поэтому мне поручили вести таковые с «молодыми коммунистами» (с членами рабочего кружка у меня сохранились дружеские, взаимно уважительные отношения). С новыми слушателями, соблюдая определенную осторожность, я тоже повел своеобразную просветительскую работу. Вот, к примеру, одна из моих тоже ранних дневниковых записей.

20 мая 1983 года

«Вчера мы обсуждали вполне «приличную» тему: борьба за мир против угрозы термоядерной катастрофы. Сделали кое-какие не вполне ортодоксальные заключения. Например, что для США и их союзников по НАТО нет смысла нападать на СССР. Реставрация царизма уже явно невозможна, оккупация и принудительный труд в эпоху научно-технической революции нерентабельны, а грабить развитым промышленным странам у нас нечего: наша техника им даром не нужна, наши ресурсы лежат в земле.

Второй нетривиальный тезис состоял в том, что и нам нападать на Запад незачем. Времена угнетения пролетариата и революционных ситуаций миновали. Коммунизма и социализма в нашем варианте никто не жаждет, и освобождать нам некого.

Отсюда вывод, что нынешняя эскалация вооружений проистекает из взаимного страха и недоверия. Наше недоверие базируется на несколько устаревших реминисценциях о походах Антанты. А их недоверие — на куда более свежих впечатлениях, начиная с Прибалтики и кончая Афганистаном. Вопрос об агрессивном складе политического мышления нашего руководства прямо не ставился, но говорилось, что на Западе может быть такая точка зрения («конечно, ошибочная»).

Мы пришли к заключению, что для сохранения мира необходимо установление взаимного доверия, ибо без него никакая договоренность не будет надежной. Доверие же на данном этапе может быть завоевано только совершением в одностороннем порядке каких-то актов доброй воли. В этом плане мы похвалили некоторые шаги, предпринятые нашим правительством («кость» для моих партийных мальчиков) и порешили, что следует двигаться более энергично в этом направлении. В частности, убрать войска из Афганистана. В общем, не так мало для этой аудитории. Они еще молоды и совесть не совсем потеряли. Благодарили меня после занятия — похоже, что искренне.

Другой сферой деятельности «в полутени» этого времени была непродолжительная, но интересная работа (по совместительству) в школе № 179. В 9-м математическом классе этой школы учился сын моей приятельницы Раи Миневич. От него мы узнали, что на второе полугодие (с января по июнь 81-го года) у класса нет преподавателя физики. Я предложил свои услуги и был зачислен штатным учителем в этот класс.

Ребята оказались интересные. В большинстве своем одаренные и самостоятельно мыслящие. Мне не было нужды их просвещать. Они сами уже очень во многом разобрались. Мы быстро поняли друг друга, главным образом из общения на переменах. Вскоре у меня с группой наиболее активных мальчиков сложились товарищеские отношения. Нередко по воскресеньям мы ездили в подмосковный лес, где, сидя у костра, вели долгие и откровенные беседы «за жизнь», оживляемые — что греха таить? — парой бутылок красного вина к шашлыку. Активно обменивались самиздатовскими материалами. Чаще всего они попадали в нашу компанию от Леши Харитонова, чей ныне широко известный отец был в ту пору «писавшим в стол» литератором.

Я проработал в классе всего полгода, но наша дружба сохранялась много лет, даже после того как ребята закончили мехмат МГУ. 13 января, день моего первого урока, был утвержден нами как ежегодный день встречи. Сначала в этот день ко мне домой приходила половина класса. Потом в течение многих лет — спаянная группа мальчиков. С 85-го по 90-й годы все они приходили по средам на музыкально-литературные вечера, о которых я расскажу в следующей главе. Сейчас у них всех работы выше головы (программисты первого российского поколения), семьи. Кое-кто работает за рубежом. И все же 4-5 человек приходят 13-го. А в день моего 75-летия явилась вся былая компания.

Еще будучи студентами, ребята познакомили меня с деятельностью КСП — клуба студенческой песни. Это было своеобразное — не диссидентское, но «протестное» массовое движение молодежи, утверждавшее свободу своих интересов и общения вне рамок комсомола или других официальных организаций. Поначалу его собирались запретить, потом — приручить своим как бы содействием. Но, чем вспоминать эти двадцатилетней давности события, я лучше приведу здесь еще одну дневниковую запись. Она была сделана по поводу концерта одного из популярных тогда «бардов» Виктора Луферова в клубе завода «Компрессор», куда меня позвали мои ребята. В этой же записи — картинка другого, ночного собрания КСП в лесу, куда я ездил тоже с моими ребятками.

11 мая 1983 года

«Алеша Харитонов встретил меня на станции метро «Авиамоторная», и мы направились к клубу. У входа — кучка ребят. Большинство из них, по-видимому, знакомы друг с другом. Алеша вручил мне билетик, ценой в 1 рубль. Он отпечатан в типографии — значит, мероприятие разрешенное. На двери клуба плакатик: «Киносеанса сегодня не будет».

Я поинтересовался у Алеши, зачем все это нужно администрации клуба. Оказалось, что данный «лефортовский куст» КСП прикреплен к клубу «Компрессора» и администрация обязана предоставлять зал ребятам. Очень интересно! Попытка прибрать КСП к рукам. Самодеятельная организация «Клуб студенческой песни» уже заняла свое место в истории духовного раскрепощения России, хотя ее участники вряд ли это в полной мере осознают. Движение охватило сотни тысяч молодых людей, студентов и школьников по всей стране. Они организованы в «кусты», иногда с неожиданными названиями (например. «Балаганчик»), которые группируются вокруг определенных вузов. Кусты входят в районные, городские и даже республиканские организации. Все это чистая самодеятельность, не подведомственная комсомолу. Есть свои организаторы, связные, отлично налаженная система оповещения. Основная форма деятельности — лесные ночные сборища («слеты»). Иногда многотысячные, иногда в несколько сот человек. На одно из них мы и ездили прошлым летом.

Сотни палаток, бивачные костры, самодельная бревенчатая эстрада, освещенная факелами. Микрофоны и динамики работают на батарейках. Вымпелы и штандарты различных групп и кустов. Плакаты, рисунки, афоризмы отнюдь не казенного содержания. На эстраде сменяют друг друга исполнители песен соло или группами, с непременными гитарами. Иногда читают стихи. Слушатели стеснившейся массой сидят обширным полукругом на траве большой поляны. Их реакция бесподобна по своей живости. Исполнение нередко довольно слабое, но стихи и песни, как правило, собственного сочинения. Отклик встречают смысл слов и искренность исполнителей. Содержание песен иногда лирическое, иногда философское, а иногда откровенно бунтарское. Так продолжается до 3-х — 4-х часов утра.

Потом народ расходится по своим кострам. Там и здесь звучит хоровое пение. Окуджава, Высоцкий, Галич, Ким, Городницкий и другие. От костра к костру переходят известные всем «звезды». Их песни слушают с восхищением, но без поклонения и раболепства — здесь все равны! К пахнущему дымом вареву присоединяется и разлитое по кружкам спиртное. Но пьют умеренно, пьяных нет. И уж конечно, никаких ссор и ругани по российскому обычаю. У любого костра тебе, незнакомцу, уплотнившись, освободят место на бревне и предложат миску или кружку чая.

Волшебную силу впечатления от этого ночного леса, множества костров, озаренных огнем стволов деревьев и лиц поющих, от выступающих смутными пятнами из темноты палаток и звездного неба в просветах черной кроны деревьев передать невозможно.

Одно время райкомы комсомола пытались взять эти ночные сборища под свою опеку и контроль. Не получилось. Тогда их запретили, и милиция старалась помешать ребятам собираться. Немедленно возникла система конспирации.

 Большинству участников неизвестно место сбора. В лучшем случае — вокзал. Даже станция назначения километрах в 60 от города известна только связным. Их знают в лицо некоторые из ребят. За ними без каких-либо расспросов следуют остальные. На станции ожидает другой связной, который показывает маркировку лесных троп, ведущих к месту слета в пяти-десяти километрах от железной дороги.

И вот делается попытка увести ребят из леса в залы клубов, где выступают прославленные в их среде барды. Можно принести магнитофон, подключить его к сети питания и без помех записать целый концерт. Но эти мальчишки и девчонки не так просты. Они используют обе формы: легальную и нелегальную.

Не беда, что программа концерта, который мы идем слушать, «залитована», то есть проверена цензурой. В ней не будет прямой «контры», но и советского патриотизма не будет и следа. А как насчет партийности искусства? Как с сакраментальным вопросом: «Зачем нашей молодежи эти песни?..» А никак! Это не ваше дело!

Я виноват перед своими мальчиками. Их увлечение КСП я считал детской блажью. А путешествия на дальние, общероссийские слеты — то в Симферополь, то в Вильнюс — без разрешения родителей, без билетов, «зайцем» или на товарных платформах, полагал обычным мальчишеством. Нет, это дело серьезное. Может быть, одно из самых серьезных в сегодняшней общественной жизни.

И не торопитесь кивать на студенческое движение за рубежом, на студенческие волнения во Франции 60-х годов. Не упрекайте наших ребят за то, что они еще не готовы к открытым манифестациям и захвату университетов. Они живут в нешуточное время и имеют дело с нешуточным противником. Их не защищают ни закон, ни обычаи страны, ни общественное мнение. Они целиком во власти произвола, организованного и вооруженного. Они это понимают... И не нам, взрослым, их упрекать в недостатке отваги. Не нам, лишь недавно научившимся свободно, не боясь доноса, говорить то, что мы думаем... у себя дома, за столом, в кругу полудюжины близких людей. Не нам, лишь недавно переставшим боязливо оглядываться на телефон — не связан ли он с подслушивающим устройством.

Эти мальчики делают только первые шаги. И не остановятся. Во всяком случае никогда не забудут эти ночи у вольных костров. Вылепить из них рабски послушных исполнителей директивных указаний будет нелегко.

Но вернусь ко вчерашнему концерту. Мои ребятки оказались связаны с его организаторами, и для нас оставили почти весь второй ряд. Усаживаюсь на почетное место в центре. На сцене сгрудились, сверкая никелем в лучах прожектора, не менее десятка микрофонов на высоких тонких ножках. От них идет путаница проводов в первый ряд. Здесь расположились владельцы портативных кассетных магнитофонов. Не стесняясь своего возраста, встаю и, обернувшись, разглядываю зал. Он полон до отказа. Подсчитываю: 20 кресел в ряду, не менее 30 рядов. Значит, вместе с балконом человек 700. Сплошь молодежь студенческого возраста. Какие чудесные лица! Какие умные, живые, одухотворенные лица! Вспоминаются строчки Мартынова:

Какие хорошие выросли дети!

У них удивительно ясные лица...

Господи! Откуда берутся эти тупые рожи, которые нередко видишь через стекла больших черных автомобилей? И уж непременно — на вывешенных рядком портретах. Или их наша жизнь сначала оглупляет, а потом отбирает?..

Отмечаю, что очень редко в зале можно заметить лица чисто еврейского типа. Разумеется, ярко выраженный национальный типаж среди евреев встречается не так уж часто. И все-таки создается впечатление, что еврейские дети представлены в этом зале не более, чем в своих учебных аудиториях. Это хорошо. Это означает, что в соединяющем их интересе, в их общей жажде свободного слова нет оттенка национальной ущемленности, обиды на дискриминацию. Здесь просто студенты, наши дети, общая наша любовь и надежда...

Сейчас в зале шум, смех. переклички из одного конца в другой, непрерывное движение. А через несколько минут, во время исполнения песен, будет абсолютная тишина. Так, что я буду вспоминать о том, что за спиной 700 человек только тогда, когда будут раздаваться аплодисменты. Впрочем, не очень бурные. Это не их любимец, и судить его будут строго.

Но вот он появился на сцене с гитарой на перевязи. Кладет на пол у своих ног листок, по-видимому с «залитованной» программой, поправляет микрофоны. Он невысок ростом, черные прямые волосы, большие дымчатые очки, белый свитер. Лицо бледное, тяжелое, в крупных складках — немолодое. Оказывается, ему уже 38 лет. Вот его жизненный путь (это в ответ на записку из зала: студент МИФИ, потом Ветеринарной академии — по биофизике. Работал на разных неквалифицированных работах, оставляющих время для музыки. В 74-м окончил Гнесинское училище, несколько лет работал в Москонцерте аккомпаниатором у певицы Елены Камбуровой. Сейчас ведет кружок в доме культуры. «Все остальное связано с «моим маленьким театриком» (это его слова). Действительно, исполнение сильно театрализовано. Голосовой диапазон широк: то с хрипотцой в середине регистра, то очень чисто на высоких нотах, то баритон. Владеет голосом он искусно, а гитарой — виртуозно. Она не аккомпанирует, а ведет мелодию наравне с голосом. Все это очень здорово сделано, но несколько холодновато. Очень интересно, но в душу не проникает. От этого — умеренная реакция зала.

Содержание песен пересказать не берусь. Есть песни философического толка, есть с «чертовщинкой». Неожиданно серьезное обращение к фольклору. Песни о дружбе. Любовной лирики нет. Кроме своих песен, Луферов исполнил по одной песне Н. Матвеевой, Кима и Окуджавы в своей музыкальной обработке. Мне он очень понравился своей артистичностью, но не взволновал, как волнует, порой до слез, Окуджава».

В деятельности КСП, которая, конечно, была «диссидентской из полутени», я принять активное участие не мог, так как не писал стихов, не пел и не умел играть на гитаре. Но у меня был свой, родственный жанр, с помощью которого мне тоже удавалось довольно большому числу людей передавать стремление к свободе слова и веру в ее возможность. Я читал наизусть стихи. У меня было заучено десять циклов стихотворений русских поэтов — по часу каждый. Составлял я их так. Добывал полное собрание стихотворений советского или зарубежного издания, в зависимости от поэта. Читал все подряд первый раз и карандашом, точечкой в оглавлении отмечал то, что мне вроде понравилось. Потом внимательно перечитывал отмеченные стихотворения. Из них отбирал десятка два-три, с моей точки зрения наилучших (и наиболее свободолюбивых), так, чтобы получился цикл длительностью в один час. Выписывал их мелким почерком в записные книжки и терпеливо заучивал.

Этот запас, носимый всегда с собой, доставлял мне немало радости. Не один раз, при каких-либо нетривиальных жизненных обстоятельствах или настроениях, я повторял про себя или вслух любимые строчки. Он же (запас) служил для выполнения общественной миссии — утверждения свободы слова. Дело в том, что кроме Тютчева, Пушкина, Блока и Самойлова в «десятку» входили: Гумилев, Ахматова, Цветаева, Пастернак, Мандельштам и Волошин. Эти шесть были в то время запрещены цензурой.

Даже у русских классиков, прилежно изучавшихся в школе, есть такие стихи, которые в те дни звучали не хуже любого «самиздата». К примеру, многие ли из читателей знают, что нижеследующее небольшое, но пронзительное по своей горечи стихотворение (без названия) принадлежит перу Пушкина?

Свободы сеятель пустынный

Я вышел рано, до звезды;

Рукою чистой и безвинной

В порабощенные бразды

Бросал живительное семя —

Но потерял я только время,

Благие мысли и труды...

Паситесь, мирные народы!

Вас не разбудит чести клич.

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич.

Ну, а у запрещенных поэтов было предостаточно такого, что как будто прямо было нацелено в адрес тоталитарной власти. Да и сам факт публичного чтения будто бы навеки изгнанных из русской литературы поэтов был призывом и примером реализации прав свободного человека вопреки всем запретам властей предержащих. Читал я и в домашнем кругу, у друзей, в домах отдыха — всем, желающим слушать. В институтской библиотеке после рабочих часов — по одному циклу каждый месяц. На загородных научных школах вечерами после лекций — аудитории в 100-200 человек. Рисковал, конечно. Помню два забавных эпизода.

Однажды ко мне в коридоре подошел секретарь нашего партбюро и спросил:

— Лев Абрамович, Вы, кажется, читаете стихи в библиотеке?

— Да, читаю.

— Недавно и Гумилева читали?

— Читал...

Далее должно было последовать «объяснение», что этот белый офицер был расстрелян за участие в антисоветском заговоре, с последующим выводом о моей политической ориентации, но... мне повезло! Не дожидаясь начала сей филиппики, я добавил:

— Как раз вчера была очень хорошая передача о Гумилеве по радио.

После чего бедный секретарь «слинял».

Другой раз вечером я читал Ахматову в звенигородском пансионате, где проходила очередная научная школа. Весь пансионат — в нашем распоряжении. Большой амфитеатр в тот вечер был полон. Я как раз дошел до «Реквиема» — цикла стихов, связанных с арестом сына. Начал «Вступление» к циклу:

Это было, когда улыбался

Только мертвый, спокойствию рад,

И ненужным привеском болтался

Возле тюрем своих Ленинград.

И когда, обезумев от муки,

Шли уже осужденных полки

И короткую песню разлуки

Паровозные пели гудки.

Звезды смерти стояли над нами

И безвинная корчилась Русь

Под кровавыми сапогами

И под шинами черных «марусь».

Только я прочел первые две строчки, как из двери наверху амфитеатра появился и стал медленно спускаться по ступенькам вдоль стены никому не известный человек. Все его заметили. Я продолжал читать. Он спустился и присел с края переднего ряда. Дочитал «Реквием» до конца. Ахматовский цикл им заканчивался. Поблагодарил аудиторию за внимание. Незнакомец встал и направился ко мне. Я сошел со сцены и пошел ему навстречу. Никто из слушателей не поднялся со своего места — все смотрели на нас с вполне понятным страхом за меня...

Подойдя, человек протянул мне руку и сказал: «Вы меня, наверное, не помните. Моя фамилия Крыжановский. Я одновременно с Вами работал в Институте физиологии у Черниговского. Отдыхаю здесь вместе с вашей школой...»

Однажды весь вечер читал в нашем институтском кафе «Спираль» подряд трех поэтов: Гумилева, Ахматову и Мандельштама. Имел нахальство пригласить на это чтение мою знакомую, еще мало кому известную профессиональную чтицу Антонину Кузнецову (сейчас она народная артистка России). Она слушала до конца и сказала мне, что читаю я хорошо, а главное — проникновенно.

Я упомянул наше кафе. Название «Спираль» происходило от двойной спирали ДНК — главного объекта наших тогдашних интересов. Раз в месяц, после работы длинные столы в столовой разбирались на квадратные столики, свободно размещались по всему залу, накрывались скатерками. Буфет работал допоздна.

Дружеские четверки за столиками запасались булочками, пирожными и фруктовой водой. Общались. Потом слушали кого-нибудь из приглашенных гостей. Иногда возникала острая дискуссия. Но если даже кипели страсти, корректность формы не нарушалась.

Первое собрание кафе, помню, открывал знаменитый физик, нобелевский лауреат Игорь Евгеньевич Тамм. Ему наш Институт в немалой степени был обязан своим рождением. Тамм и Энгельгардт (они дружили) весь вечер «держали площадку», рассказывая разные забавные истории из прошлого. Помню, к примеру, такой рассказ Игоря Евгеньевича. Где-то в конце двадцатых годов в Москве собралась международная конференция физиков. Для иностранных гостей, как полагается, были зарезервированы места в гостиницах. Будущий нобелевский лауреат, один из создателей квантовой физики, Поль Дирак, дружил с Таммом и желал жить только у него. Семья Тамма ютилась в ветхом домишке на окраине Москвы. Уборная была во дворе, и вечером в нее ходили со свечой. Оба великих ученых были очень довольны своим общением. По возвращении в Лондон Дирак, естественно, поведал журналистам о своем пребывании в Москве, рассказал и о том, как живет уже тогда всемирно известный советский физик Тамм.

Года через четыре ситуация повторилась. Снова конференция в Москве, и Дирак опять живет у Тамма. По возвращении в Англию, его, конечно же, спрашивают — не изменились ли условия жизни семьи Игоря Евгеньевича. Дирак отвечает: «О, да! И очень существенно — в уборную провели электричество!» Этот ответ обошел все газеты западного мира. После чего Тамма немедленно переселили в удобную городскую квартиру близ ФИАНа...

В кафе у нас пел молодой Высоцкий, читал стихи еще не печатавшийся замечательный поэт Давид Самойлов. Много другого интересного народа побывало в нашем кафе. Денег мы никому не платили. Наши гости отдавали дань уважения науке и... нашей свободе. Все организовывал совет кафе. Ни партбюро, ни профком, ни дирекция к нему никакого отношения не имели. Свобода слова в нем реализовалась «де факто». Спустя добрый десяток лет, наверное в начале 80-х, райком партии раскачался и повелел кафе закрыть. Раза три к нам приходил со своими увлекательными историями Натан Эйдельман. Я обещал рассказать о нем. Сделаю это посредством трех записей в моем дневнике:

18 мая 1983 года

«Позавчера в зале нашего Института была лекция Натана Эйдельмана. Тема лекции: эволюция взглядов Пушкина на личность и деятельность Петра Первого. Как всегда на его лекциях было захватывающе интересно. Меня особенно поразило проникновение в драматизм изменения этих взглядов от «Полтавы» до «Медного всадника»...

Запомнить и пересказать лекции Эйдельмана невозможно. Не только из-за их насыщенности материалом, но и ввиду множества отступлений, которые он называет «заметками на полях». Они, хотя и связаны с основным рассказом, но неожиданно переносят слушателя в другую эпоху, нередко в нашу нынешнюю. При этом вводится такое количество новых персонажей и обстоятельств, что голова идет кругом. Остается ждать, когда появится его очередная книжка, и можно будет, не спеша, всматриваться в этот калейдоскоп лиц, событий, блестящих догадок, не захлебываясь в их потоке.

Лучше я попытаюсь написать о нем самом, поскольку мне посчастливилось много раз слушать его из зала, а несколько раз и за столом в кругу друзей. С моим другом Сашей Свободиным они совместно сочинили два киносценария. Поэтому я встречался с Натаном и у Сашки, и в доме творчества на Пицунде. В Пушкинском музее на Кропоткинской, в его крошечном зальчике, на прекрасных вечерах и открытых научных заседаниях Натан один из самых частых и уважаемых участников. Член их Ученого совета. Однажды он вел вечер, названный «Ученые — Пушкину», где я читал пушкинские стихи (набрался нахальства!).

Что и говорить, Натан Яковлевич Эйдельман — фигура в истории русской культуры значительная, яркая, я осмелюсь сказать — замечательная. Занятная штука История! Ведь спрессованные до пары сотен страниц наши унылые, серые, бездуховные десятилетия, наверное, покажутся нашим потомкам увлекательно интересными. «Новый мир» Твардовского, литература «самиздата» и «тамиздата», Сахаров и Солженицын, театр «Современник» 60-х и 70-х годов, Театр на Таганке, «барды» и КСП, Окуджава, Высоцкий, Эйдельман... Все встанет тесно рядом и будет названо как-нибудь вроде «Пробуждение духовной жизни России в послесталинскую эпоху».

Но вернусь к Эйдельману. Его вклад в это пробуждение будет, хотя и не совсем полно, оценен по книгам, к счастью, проходящим через цензурные рогатки. Наши тупые цензоры, слава Богу, не понимают могучей силы примера освободительной борьбы лучших людей XIX века против гнета самовластия. У них это проходит по рубрике борьбы с царизмом. Смешно сказать: книга Эйдельмана о Пущине («Большой Жанно») только что вышла 300-тысячным тиражом в... «Политиздате»! И, разумеется, была раскуплена мгновенно.

Попробую набросать портрет автора этих книг. Хотя роста Натан среднего, первое впечатление от его внешности удачно выражает слово «крупный». Большая голова, широкое лицо с крупными чертами, толстые губы, густые брови над близко расположенными глазами. Седоватые волосы всегда всклокочены. Фигура коренастая. Изрядно толст, но движется легко и порывисто. Я видел, как он на Пицунде с мальчишеским азартом резался в настольный теннис. При его комплекции проворство, с каким он двигается у теннисного стола, кажется неожиданным. Одевается довольно небрежно, но рубашки всегда чистые. Галстуков не носит.

Красавцем-мужчиной его не назовешь, но когда он говорит, трудно не поддаться обаянию его вдохновенной речи, блистательного ума, не заразиться его увлеченностью. Тут он становится воистину прекрасен, будь я женщиной — влюбился бы в него по уши. Популярность его огромна. На лекцию в какой-нибудь никому не ведомый клуб, без всяких афиш, путем одного только оповещения по телефонной цепочке собирается 600-700 человек — еще один пример самодеятельной гражданской свободы. Организуют эти лекции всякий раз энтузиасты-общественники. Ни в одном официальном учреждении эти лекции не регистрируются. Ни цензура, ни финансовые органы о них не знают (или делают вид, что не знают). Билеты продаются на месте по очень низкой цене — для оплаты дежурства гардеробщиц и электрика. Клубные залы, как правило, предоставляют бесплатно.

Слушают, как говорится, затаив дыхание. Потом засыпают записками и вопросами. После полуторачасовой лекции аудитория, не убавляясь, еще час выслушивает его ответы. И при таком успехе — ни тени снобизма. Не то что высокомерия, но даже малейшего возвышения над слушателями. Удивительная у него манера говорить. Я бы определил ее словами «радостное изумление». Как будто он только что узнал потрясающе интересные факты, ужасно этому рад и спешит порадовать нас. И даже вроде смущен тем, что узнал немного раньше нас, слушателей, и потому ему приходится говорить, хотя, конечно же, мы бы и сами могли все узнать и обо всем догадаться. Точно так же Натан рассказывает двум-трем слушателям за столом. При этом у них возникает ощущение, что, слушая, они доставляют удовольствие рассказчику, что он им благодарен за внимание. Их вопросы, даже не очень уместные, его не раздражают, а напротив, стимулируют еще расширить рассказ, даже перебросить его в другую область, если она интересует его собеседников. Трудно отделаться от впечатления, что Натану совершенно необходимо, чтобы вы, именно вы его поняли, ему поверили, разделили его радость и изумление. И это не иллюзия. Так оно и есть — такой вот человек!

Его общительность не знает границ. Сашка забавно рассказывал, что во время работы над совместным сценарием, когда они оба жили в одном доме творчества, ему с великим трудом удавалось «отловить» Эйдельмана, чтобы хоть часок поработать вместе: Натан непрерывно с кем-то общался. «Я не могу понять, — говорит Сашура, — как и когда он пишет свои книги!» А я могу. Ведь само писание — дело простое и быстрое. Вопрос в том, чт писать.

Рискну пояснить на собственном примере. За три года я написал три книги по методам исследования в молекулярной биологии. Иной раз в день строчил страниц по пятнадцать и только досадовал, что перо движется медленно — за мыслями не поспевает. Так ведь что в этом удивительного? Научный язык — истинно птичий! Слов пятьсот, не больше. Да пара сотен терминов — вот и вся палитра! И синонимов почти нет. Можно написать, что температура увеличивается, а можно — что возрастает. Велика ли разница? И если надо слово «белок» в одной фразе повторить три раза, то и повторяй. Ведь о белке речь — желтком его не назовешь. Лишь бы смысл был точный. А уж смысл-то готовился заранее. Тысячи статей были прочитаны и нужное — законспектировано. Конспекты разложены в заранее проработанном порядке. Ну и пиши на здоровье. Пробежал глазами один конспект, суть использованного метода изложил в абзаце, конспект в сторону — и к другому. Пишешь, как читаешь, и задумываться не о чем.

Наверное и Натан так же — пишет, как читает. Только все его бесчисленные «конспекты» не на бумажках, а в голове! Там же он их раскладывает и оттуда достает по мере надобности. Да ведь что пишет?! Но и говорит-то как!

Тут самый момент описать, как он читает свои лекции. Выходит на сцену с пятью-шестью листками бумаги в руке, на которых крупным почерком, и по виду кое-как, что-то начертано. Ручаюсь, что не план и уж тем более не тезисы лекции. Да он в них и не заглядывает. Только иногда вдруг сделает паузу, с отрешенным видом переберет эти листки руками, ни на чем не остановит своего внимания и понесется дальше рассказывать. Я сильно подозреваю, что листки эти для отвода глаз или для того, чтобы оправдать паузу, когда что-то надо обдумать по ходу рассказа. Может быть, для уверенности, если что-нибудь забудет. Дату или имя. Только он забыть не может! Память у него феноменальная, эрудиция — необозримая. Увлекшись, он от рассказа о Марине Цветаевой может унестись в царствование Рамсеса II, а оттуда — в нашествие монголов на Иран. При этом из его памяти, как чертики, выскакивают такие сведения, цифры, имена, которые покоятся только в специальных монографиях ученых-специалистов по древнему Египту или истории Ближнего Востока. Сразу после этого вы можете узнать, что писала «Литературка» по этому поводу, когда и кто был автором статьи. Видимо, все, что прочитывает, он запоминает во всех подробностях и навсегда. Но с какой скоростью работает его мозг, если из этих своих необъятных кладовых он достает нужные ему сведения мгновенно, не прерывая рассказа?!

Вы скажете, что все это обдумано и подготовлено заранее? Э, нет! То же самое происходит во время ответа на бесспорно неожиданный, зачастую не относящийся к теме доклада вопрос из зала. И при всем этом речь блестящая, живая, без единого повтора, без длиннот и лишних слов-паразитов. С яркими, точными характеристиками людей, со зримыми картинами событий. Это — талант! Постичь его невозможно. Я бы Сашкин вопрос поставил по-другому. Когда он все это прочитывает? Когда успевает перерывать архивы? На эти вопросы я ответа не нахожу.

Еще одна забавная подробность — цитирование. Часто во время лекции Натану надо прочитать стихотворение или кусок прозы из чьих-то воспоминаний или переписки. Я никогда не мог заметить, что нужное место в книге у него было бы отмечено закладкой. Даже зло берет — ну почему бы это не сделать? Объявив о том, что он сейчас прочитает нечто, он открывает книгу явно наугад и начинает ее листать сначала в одну сторону, потом в обратную. Проходит секунда, другая. Шансы найти нужное место от такого перелистывания явно не увеличиваются. Я начинаю нервничать. И вдруг он останавливается и читает нужный ему отрывок. Фокус, да и только!

Вот таков Эйдельман, Тоник, как его любовно зовут друзья. Необыкновенный человек, невероятный! И притом чрезвычайно добрый, доброжелательный. Он так искренне и заразительно смеется, что можно поклясться: никакого зла, никакого подвоха этот человек сотворить не может. Унылым, мрачным, досадующим мне его видеть не случалось. Сама жизнерадостность и жизнеутверждение. Это — от богатства и щедрости души. Мы со своими обидами и несчастьями просто нищие рядом с ним. До чего же я рад, что мне выпала такая удача — познакомиться с Натаном Эйдельманом! Пытаюсь втянуть его в обучение игре в большой теннис. Ведь при таком образе жизни и полноте у него скоро начнутся сбои в сердце. Как бы отодвинуть это подальше! Для нас и наших детей».

Спустя полгода я прочитал эту запись Натану у него дома. Он за это наградил меня бесценным автографом, написав на полях дневника: «Все правда, не вся правда! Спасибо. Натан. 20/XI-83».

7 февраля 1986 года (из дневника)

«Дня три назад был на лекции Натана Эйдельмана о Николае I во дворце культуры электролампового завода. Огромный зал с ярусами заполнен до предела задолго до начала лекции (места ненумерованные). Люди всех возрастов и одинаково интеллигентной внешности. Натан, как всегда, читал увлекательно, с массой бытовых подробностей. Но вот что было неожиданно и очень интересно. Оказывается, Николай I в самом начале своего царствования намеревался освободить крестьян (с землей) и дать законы либерального толка. Когда он говорил декабристам, что напрасно они замыслили мятеж — он сам бы все сделал, то был искренен. Около 10 миллионов государственных (т. е. царских) крестьян было освобождено сразу. Для подготовки реформы с освобождением помещичьих крестьян царь создал четыре секретных комитета. Одновременно Сперанскому была поручена разработка новых законов. Правой рукой царя в ту пору был генерал Киселев — человек либеральных взглядов, некогда даже связанный с будущими декабристами, покровитель и поклонник Пушкина. Хотя комитеты были секретными, о намерениях царя стало известно всем. Многие передовые люди того времени стали предлагать свои проекты реформы. Такой проект разработали даже... Пущин и Фонвизин в Сибири и через Вяземского передали его Киселеву. Киселев проект одобрил, но сказал Вяземскому, что положить его на стол царю не может, так как должен (по своим понятиям чести) назвать авторов...

Однако высшее российское дворянство (и, следовательно, весь государственный аппарат) не желало расставаться со своими крепостными и отдавать им землю. Начался саботаж. Комиссии заседали четыре года, учреждали подкомиссии, призывали экспертов и проч., но проекта реформы так и не выработали. Конечно, царь мог бы «топнуть ножкой». Но понимал, что восстановит против себя весь правящий Россией слой, повиснет в воздухе, и того гляди, с ним разделаются так же, как с его отцом. И он отступил! От намерения освободить крестьян отказался. Сперанский был отставлен. (Параллель — Горбачев, если у него есть благие намерения, и партийно-советская верхушка).

Озлившись на дворян, царь зажал их в кулак, придушил всякую свободу слова и прочие вольности. Отказался и от намерения вернуть декабристов. Они были бы ему живым укором — выходило, что он их обманывал. Как полагается, деспотический режим (а с ним дворянство и чиновничество легко согласились) породил коррупцию, угодничество и дезинформацию. В том числе и самого царя. В конце своего царствования, намереваясь начать новую войну с турками, Николай запросил послов в Лондоне и Париже о том, как отнесутся там к этому намерению. Послы, желая угодить царю, ответили, что отнесутся индифферентно. Царь начал войну. Последовала осада Севастополя англо-французской эскадрой. Обокраденная поставщиками армия терпела поражение за поражением. Николай был этим настолько подавлен, что не хотел царствовать. (В последние дни донесения с фронта велел передавать сыну, Александру). И даже жить не хотел. Весьма вероятно, что покончил с собой...

После лекции я спросил Натана: «Ты понимал, что твой рассказ звучит ультрасовременно?» От ответил: «Вообще-то говоря, да, но по-настоящему я это почувствовал уже во время лекции».

Сейчас я читаю (в ксерокопии) последнюю книгу Буковского — о жизни Запада. Названия не знаю. Ксерокопия титульного листа предусмотрительно не сделана (на случай, если книгу отберут «органы»). Буковский убедительно описывает кризис западных демократий, но не понимает того, что главная их беда — в утрате нравственных основ жизни. У нас в России, в силу нашей истории и особенностей нынешнего существования, есть еще люди, ищущие эту основу, жаждущие ее. Именно такими людьми был заполнен зал на лекции Эйдельмана».

5 декабря 1986 года (из дневника)

«Вчера в Доме кино была знаменательная лекция Эйдельмана. Объявлена она была как «Загадки истории в прошлом и настоящем» или что-то в этом роде. Хотя на самом деле было нечто совсем иное.

Зал полон. Мы с Линой сидим близко к сцене. Перед началом лекции я вижу, что Натан, против обыкновения, очень волнуется. От этого доклад его, строго говоря, нехорош. Мысли прыгают, нет логики и развития темы. Информации, интересного исторического материала в лекции почти нет. Но есть другое и очень важное на сегодня — смелость! Речь шла о духовной свободе. Довольно общо, без примеров и фактов, Натан говорил о повторяющихся в нашей истории периодах подъема свободы, начиная со времен Екатерины II. Но основная речь шла о нашем времени: о XX съезде и сегодняшних днях. Здесь Натан позволил себе сказать вслух такое, чего никто не говорил и не писал. О Хрущеве, которого теперь не упоминают. О Сахарове и Солженицыне, чьими именами мы еще будем гордиться (так и сказал!). О Викторе Некрасове, о Ростроповиче, Любимове и других. Читал стихи Бродского. Говорил о политических эмигрантах наших дней как о «детях XX съезда», о том, что в их отъезде виноваты мы сами. О том, что надо открыть двери и разрешить всем говорить то, что они думают, приезжать и уезжать свободно. О том, что не экономика решает вопросы жизни и процветания страны, а раскрепощение, свобода мысли. И так далее. Короче, говорил прямым текстом то, что мы сейчас думаем. И не в клубе какого-нибудь завода, а в Доме кино, где «стукачи» найдутся, без сомнения[5].

Несколько раз зал аплодировал. Хотя не весь, не весь! После окончания лекции две трети присутствовавших аплодировали Натану стоя. Можно простить ему несовершенство лекции — смысл ее был в утверждении свободы. Безусловно, это очень мужественный поступок. Не знаю, придется ли ему за него расплачиваться (вполне возможно). Но уверен, что в историю духовного раскрепощения нашего общества (если ему суждено в наши дни состояться), это событие войдет значительной вехой. Молодец Натанчик! Мое всегдашнее восхищение его талантом дополнилось глубоким уважением его гражданской доблести. Вот пример соответствия слова и дела. Всю жизнь он писал и рассказывал о свободе, мужестве и достоинстве наших духовных праотцев. То, что было вчера, уже не просто слово, а дело! Резонанс будет несомненно. Значение этого поступка трудно переоценить. С открытым забралом Эйдельман вышел из полутени. Он вправе себе это позволить!»[6]

Мне в течение многих лет удавалось сохранять принятую изначально позицию — вести пропаганду гражданских свобод «из полутени», не демаскируя свое неприятие существующего режима.

Но иногда обстоятельства заставляли по какому-нибудь конкретному поводу выступать на яркий свет, рискуя потерять возможность вести эту, на мой взгляд, важнейшую пропагандистскую работу. Первый раз такие обстоятельства сложились летом 68-го года. Меня пригласили в иностранный отдел нашего Института и настоятельно предложили поехать в Чехословакию в составе научной делегации для участия в какой-то конференции, которая там созывалась с явной целью продемонстрировать научной общественности мира, что отношения между двумя странами остаются нормальными. Я категорически отказался, открыто заявив, что в страну, оккупированную нашими войсками, я не поеду. Меня оставили в покое, но, без сомнения, ответ мой сообщили «куда следует». Я ожидал исключения из партии и, быть может, увольнения из Института. Но ничего подобного не случилось. Единственное, чем я заплатил за свою дерзость, был отказ до последнего дня работы в ИМБ выпускать меня за границу, несмотря на приходившие в мой адрес приглашения.

Второй раз (это было, наверное, в начале 70-х годов) мое «выступление на авансцену» было связано с защитой моего друга, а во многом и учителя, — Саши Нейфаха, которого я не раз упоминал в предыдущей главе. В том же 68-м году Саша в какой-то форме открыто осудил вторжение наших войск в Чехословакию. Я тогда еще не был с ним знаком и потому подробностей не знаю. Но знаю, что тогда его исключили из партии. Однако заведующим лабораторией он остался. Теперь случилось так, что один из сотрудников его лаборатории эмигрировал в Израиль, получив на это официальное разрешение властей. Разрешение диктовалось «высокой политикой», но каждый отъезд ставился в укор администрации и парторганизации соответствующего учреждения. А если дело касалось научного института, то и районному комитету партии. Который, как правило, должен был в связи с этим делать какие-то «оргвыводы». В случае с Нейфахом, уже исключенным из партии, райком решил снять его с поста заведующего лабораторией. Юридического права на это у них, разумеется, не было. Не удалось принудить к необходимому решению и директора Института биологии развития академика Астаурова — ученого с мировым именем и в высшей степени порядочного человека. Тогда райкомовские деятели решили «организовать общественное мнение» и таким образом оказать давление на президиум Академии наук. Они составили длинное письмо, адресованное всем сотрудникам академических институтов. С «анафемой» в адрес Нейфаха, не сумевшего или не пожелавшего «наладить политико-воспитательную работу во вверенной ему лаборатории». И потому не имеющего морального права занимать пост ее руководителя. Письмо призывало академических ученых, в первую очередь коммунистов, выразить свое одобрение позиции райкома партии и присоединиться к требованиям о снятии Нейфаха с должности завлаба.

Пришло письмо и в наш Институт. Собралось партийное собрание. Зачитали письмо. Секретарь партбюро бодро сказал: «Я думаю, никто из нас не будет против резолюции, поддерживающей предложение райкома». Тут я попросил слова и сказал, что как раз наоборот — нам следует отвергнуть некомпетентное вмешательство райкома в существо нашей научной работы и ее организации. Мы хорошо знаем Нейфаха как превосходного ученого и как весьма авторитетного руководителя лаборатории. Своими известными нам успехами лаборатория в первую очередь обязана ему. Не дело райкома мешать развитию этих успехов. Что же касается эмиграции, то она разрешена государством, и политико-воспитательная работа, связанная с этим разрешением, — дело государственного масштаба. Вешать ответственность за ее неэффективность на заведующего лабораторией глупо и несправедливо. Еще несколько человек выступило в поддержку моей позиции. В результате подавляющим большинством голосов предложение райкома было отвергнуто. Говорили, что после этого злополучное письмо было отозвано из многих институтов. Саша остался в своей должности заведующего лабораторией... Мое выступление опять осталось для меня без последствий — партийная власть на районном уровне явно давала слабину! Я благополучно вернулся в свою «полутень», чтобы продолжать политико-просветительскую и культурную работу, направленную на пробуждение стремления к завоеванию гражданских свобод.

За советом ко Льву Толстому

Сейчас я хочу вернуться немного назад, чтобы рассказать, как произошел крутой поворот на моем основном жизненном пути. Летом 83-го года я прочитал последнюю лекцию по методам исследования. К концу того же года была закончена рукопись третьей книги, которой завершалось изложение всего прочитанного за три года курса. Я выполнил свое намерение передать молодым ученым все мои знания и опыт экспериментальной работы. Что дальше? Мне исполнилось 60 лет, можно было выйти на пенсию. При той ограниченности личных потребностей, которая давно уже стала для меня привычным образом жизни, этой пенсии хватило бы для поддержания вполне сносного существования в материальном плане. Тем более, что моя жена Лина успешно работала в Институте элементоорганических соединений Академии и уже готовилась к защите докторской диссертации. Наш сын Андрей тоже работал и не нуждался в нашей помощи.

Но я еще был полон сил и не был морально готов к переходу в категорию пенсионеров. Конечно, и в этом качестве я мог бы продолжать свою просветительскую деятельность. Партийная организация пенсионеров по месту жительства охотно поручила бы мне вести политзанятия для тех же пенсионеров. И для чтения вольнолюбивых стихов я, вероятно, сумел бы найти аудиторию, быть может, менее многочисленную. Но вряд ли бы меня это удовлетворило. Я еще мог и хотел приносить пользу обществу своим активным трудом. Уход из Института был в принципе решен. Естественно было подумать о постоянной работе в школе. Но это оказалось не так просто. Мои переговоры с директором 43-й школы, расположенной в нашем районе, в начале 84-го года закончились неудачно. Я понял, что мой диплом кандидата наук и немотивированное сколь-нибудь серьезно намерение покинуть академический институт вызвали определенную настороженность. Директор школы мне сказал, что если у него в школе откроют математический класс, то разговор о моем зачислении будет иметь смысл. Просил справляться у него по телефону. Я справлялся в 85-м и 86-м годах с тем же результатом.

Впрочем, можно было не торопиться с проблемой трудоустройства. В Институте у меня по-прежнему хватало дел в качестве председателя научно-технического совета. Кроме того, я был порядочно занят редактированием английских переводов моих книг по методам и подготовкой рисунков для них. Но вся эта работа к 86-му году должна была закончиться. К этому времени решение о будущей общественно полезной деятельности должно быть принято. Некоторое время я еще думал о возможности возобновления прерванной ранее исследовательской работы по моей гипотезе. Но после смерти Энгельгардта в июле 84-го года поддержать такое намерение было некому.

Не раз я мысленно просматривал прожитую жизнь. Чаще всего вспоминал счастливые годы моего пребывания в семье Родионовых. В главе 7-й я кратко описал эти годы. Там же упомянул, что редакторская работа Николая Сергеевича по изданию Полного, академического собрания сочинений Л. Н. Толстого не казалась мне тогда исторически важным делом. (Ведь все основные произведения Толстого, наверное, были уже напечатаны, думалось мне.) Николай Сергеевич о своей работе говорил мало, а доступ к его дневникам я получил только в феврале 2000 года.

Но атмосфера доброжелательности, внимания, участия, даже радости по поводу удачи или успеха любого из друзей или просто знакомых ощущались каждым, кто, пусть в первый раз, оказывался в этой квартире. Тем более — мной, в течение нескольких лет бывавшим в ней едва ли не каждый вечер. И это при том, что хозяева дома потеряли на войне обоих своих мальчиков.

Где был источник этого безграничного великодушия, которое наполняло смыслом жизнь двух осиротевших стариков? — спрашивал я себя. Откуда они черпали силы, чтобы при каждой возможности помогать людям — то бодрящим словом, а то доступным для них делом? Вспоминая, я с позиций моего зрелого возраста нашел ответ на эти вопросы. Этим источником была личность и нравственное учение Льва Николаевича Толстого.

Я уже упоминал, что, работая с дневниками Н. С., среди его тетрадей я нашел несколько листков, написанных мною и датированных августом 51-го года. Это было «жизненное кредо» молодого человека 28 лет, сложившееся под влиянием «духа Толстого», царившего в доме. В 7-й главе я переписал мое кредо полностью, а здесь повторю только одну ключевую фразу: «...Я могу быть счастлив, если буду сознавать, что моя жизнь протекала не в безразличии к счастью других, а напротив, все ее содержание, весь труд, который и есть ее главное содержание — все служит тому, чтобы помочь людям быть счастливыми...» Далее там следует изложение моих тогдашних мечтаний о занятии наукой, и именно биофизикой.

К 83-му году я напрочь забыл о существовании этого «документа». Но фактически следовал его смыслу в течение всей предшествующей жизни. И вот теперь расставался с наукой. Каким же другим трудом я смогу теперь послужить людям? Решил обратиться к первоисточнику этих идей — «посоветоваться» с самим Львом Николаевичем.

4 февраля 1984 года (из дневника)

«Чертовски давно ничего не записывал — было некогда. С первых дней года, с обычным своим азартом, то есть с 5 часов утра и до вечера занимался... «нравственным самообразованием». Во-первых, читал Толстого. Прочел все художественное, написанное после «Исповеди» (1882 год). Ее старинное издание мне подарил некогда Николай Сергеевич. Читал другими глазами, чем в юности. С волнением следил за поисками Л. Н. нравственной основы жизни — «Бога внутри нас». Наиболее значимые места выписывал. Перечитал книгу Николая Сергеевича «Л. Н. Толстой в Москве». Сашура сфабриковал для меня письмо от своей киноконторы в Толстовский музей. Засяду там в читальном зале и буду читать дневники, письма и все, напечатанное Л. Н. в последние тридцать лет его жизни. Что вошло только в 90-томное академическое собрание сочинений, выпущенное Николаем Сергеевичем. Прочитал внимательно и записал, что надо из четырех Евангелий и «Деяний святых апостолов». Неожиданно обнаружил, что «Нагорная проповедь», где учение Христа в основном и представлено, есть только в Евангелии от Матфея. Очевидно, это вклад безвестного гуманиста, автора этого Евангелия.

Меня интересует не столько само вероучение и его происхождение, сколько то, почему миллионы людей его приняли и им жили столько веков. Почему эллинизированная Малая Азия, Александрия, а затем и Рим захотели отказаться от своей веселой веры в богов-олимпийцев, от своего нестрашного загробного царства теней в пользу аскетического и мрачноватого христианства, с его постоянными обещаниями геенны огненной?.. А ведь принятие христианства сулило и вполне конкретные мучения здесь, на земле. Приняли его не только рабы и обездоленные, но и ремесленники, и торговцы, которым жилось неплохо. Потом и аристократы вплоть до римских патрициев и самого императора.

Что-то очень нужное людям для жизни было в этом учении. Не нравственное ли начало добра, «добродеяния»? (В Ветхом Завете добра точно нет — я его прочитал. Только богобоязнь и сговор с Богом. Нет доброты и в эллинистическом многобожии). Так зачем же людям нужно добро, да так нужно, что ради него — на пытки, на арену цирка в пасть к диким зверям? Нужно! Может быть, и сейчас очень нужно? Только уже без опоры вовне, на Бога, в которого верить трудно. А вовнутрь, на самого себя, чтобы обрести почву под ногами и душевное равновесие, смысл жизни... Монашество, инквизиция и вообще церковь — это паразитирующие надстройки, раковая опухоль на вере, подобно советскому государству на идее коммунизма — братства людей. Толстой об этом очень хорошо писал.

Дальний прицел у меня вот какой. Я хочу понять, может ли современный человек, исходя только из собственного (но не сиюминутного, а жизненно важного) интереса, выработать для себя нравственный фундамент своей жизни, поведения, отношения к другим людям. Такой фундамент, чтобы, стоя на нем, человек через все неизбежные огорчения сохранял некий средний уровень положительного мироощущения, удовлетворенности, сознания правильности и достоинства своей жизни. Чтобы, опираясь на него, он мог всегда решить, как должно поступать, быть в согласии с самим собой. Не падал духом при неудачах и умел находить источники радости в любой повседневности. Пример такой жизни хранится в моей памяти вот уже 30 лет. Так умели жить Николай Сергеевич и Наталья Ульриховна, несмотря на ту рану, которая кровоточила у них в глубине души...

Обязательно доберусь до дневников Н. С. Но сначала надо войти как следует в мир Толстого. Ведь Н. С. был восприемником этого мира!..»

1 марта 1984 года (из дневника)

«...Наконец проник в читальный зал музея Толстого. С душевным трепетом уселся в крошечном зальчике (всего 4 столика), где многие годы работал Н. С. Рядом шкаф с 90 томами академического издания — бессмертный подвиг Н. С. Начал с трактата «В чем моя вера». Прочел его весь (160 стр.), не отрываясь, за один день. Впечатление оглушительное. Какая сила! Надо быть воистину гением, чтобы, испытывая недоумение по поводу противоречивости заповедей Христа, как они изложены в канонических текстах Евангелий, усомниться (это после почти двух тысячелетий богословской работы) в подлинности их текста. Предпринять их лексическое исследование, сверку с ранними источниками и восстановить истину. Какая нужна смелость, чтобы сказать, что соединение Евангелия с Ветхим Заветом ложно. Что учение Христа — это отказ от заповедей Моисея, отказ от их мстительного и жестокого духа, от мрачной идеи возмездия. Сколько нужно мужества, чтобы заявить о том, что вкрапленные в Евангелие зерна ненависти («не мир я принес, но меч» и др.) ему чужды. Что они внесены позднейшими переписями. Чтобы написать свой перевод Евангелия (объединив все четыре), из которого выбросить все, противоречащее его смыслу — проповеди добра, любви и прощения.

Так же выбросить и легенду о воскресении Христа и искупительной жертве, будто бы освобождающей человечество от «первородного греха». Отказаться от веры в загробную жизнь, в воскресение из мертвых. По великой мысли Толстого, человеку дана только одна, земная жизнь. Но победить уничтожение ее смертью (то, что породило кризис, описанный в «Исповеди») можно тем, что эту жизнь посвятить служению человечеству, которое бессмертно в смене своих поколений. И этим приобщить ее к вечному богу — творцу жизни. А весь смысл заветов Христа (который, по мысли Л. Н., не сын божий, а просто проповедник) в том, что людям следует жить в мире, любви и согласии меж собой...

Для меня самое важное то, что Толстой пишет в предисловии к своему «Краткому изложению Евангелия»:

«Дело не в том, чтобы доказать, что Иисус не был бог и потому его учение не божественное... а в том, чтобы понять, в чем состояло то учение, которое было так высоко и дорого людям, что проповедника этого учения люди признали и признают Богом».

13 апреля 1984 года (из дневника)

«...Закончил первый слой работы с материалами Толстого (после 1878 года). Прочел и сделал выписки (помимо 2, 3 и 4-го томов биографии, написанной Бирюковым) из следующих работ Л. Н. (следует перечень более 20 названий). Всего 1150 страниц. Второй пласт будут дневники того же периода. Третий — записки Душана Маковецкого (4 тома). Чтобы не выписывать повторов того, что высказано Л. Н. в первом слое чтения, начал писать реферат «Религиозные и общественные взгляды Л. Н. Толстого после 1879 года». В основном это отбор и систематизация сделанных выписок. Вырисовывается две части. Первая — Бог и человек, вторая — человек и общество. Особенно интересной будет вторая часть».

Написанное Толстым абсолютно современно не только в плане оценки роли государства, насилия и проч., но и в практических рекомендациях: освобождение от предрассудков государственных интересов, отказ от лжи, формирование правдивого общественного мнения. Все — «крамола» прямо-таки взрывной силы, а между тем напечатано и можно цитировать по свободно доступному в Ленинской библиотеке 90-томному изданию. (Вот когда я оценил великий подвиг Николая Сергеевича, сумевшего довести это издание до конца без цензурных купюр.)

27 мая 1984 года (из дневника)

«Закончил реферат по Толстому. Читал его старшеклассникам в школе, но об опубликовании не смел и мечтать — убрал в стол... (И вот в 2002 году в качестве приложения к упомянутой выше книге «Сражение за Толстого» реферат напечатан!)...

Поразительно, как Л. Н. предвидел развитие нашего «социалистического» общества. Его практические рекомендации: надо шаг за шагом на любых повседневных делах отвоевывать у правительства поддержку общественного мнения. Для этого — говорить правду и не отмалчиваться по каждому конкретному поводу, особенно когда эта правда идет вразрез с навязываемой официальной точкой зрения. Когда вместо нее протаскивают неправду. Я бы добавил, что защищать надо именно ту правду, а сегодня только ту правду, которая может быть воспринята теми, перед кем ты ее защищаешь. Иначе — стрелять будешь мимо цели, а тебя самого, оставшегося без поддержки, легко выведут из боя...

Можно и нужно показывать экономическую неэффективность нашей системы, попрание прав граждан, протекционизм и мафиозность власти. Давать отпор диктатуре партийных органов по конкретным поводам их вмешательства в жизнь и работу. Можно даже открыто выражать недоумение по поводу войны в Афганистане. Но не время еще выступать с прямыми обличениями советского государственного строя, разоблачать его внешнюю агрессию, требовать упразднения однопартийной системы, полной свободы собраний и манифестаций, свободы эмиграции и т. д. (Напоминаю: это было написано в 84-м году.)

Надо понять и принять, что огромное большинство нашего народа (включая и образованный его слой) еще в полном плену у правительственной пропаганды и идеологии. Недовольство по частным поводам отнюдь не меняет этот основной фон лояльности. Серьезнее — политическая индифферентность, пассивность, которые заменили прежнее рвение и энтузиазм (в том относительно небольшом слое граждан, где они были лет сорок назад). Примерно в том же масштабе их заменили шкурничество и старание выслужиться. Но пассивность — это еще отнюдь не готовность расстаться с заученной с детства системой политических взглядов, дающей иллюзию правильности жизненного уклада, его оправданности. Того, кто будет взрывать этот уклад, ждут непонимание и ненависть тех, о ком он печется. Уклад надо размывать, как вода размывает фундамент дома. Первое и главное — надо разрушить признание за партией права вершить все дела, на всех уровнях и решать судьбу каждого человека... Все это очень долго, но без этого не выйдет ничего — не надо себя обманывать Борьбу за общественное мнение можно вести каждый день, на тысячах малых рубежей: по месту своей работы, отдыха, в транспорте... Но эффективнее всего в школе и вузе...»

Теперь мне остается только пояснить тебе, уважаемый читатель, каким образом работа над Толстым круто повернула мою линию жизни. Для этого мне достаточно процитировать только одно, на мой взгляд, очень важное высказывание Толстого:

«...Ничто, увеличивающее возможность людей воздействовать друг на друга: железные дороги, телеграфы, телефоны, пароходы, пушки, все военные приспособления, взрывчатые вещества и все, что называется культурой, никак не содействовало в наше время благу людей, а напротив. Оно и не могло быть иначе среди людей, большинство которых живет безрелигиозной, безнравственной жизнью. Если большинство безнравственно, то средства воздействия будут содействовать только распространению безнравственности... Желательное отношение нравственности и культуры такое, чтобы культура развивалась только одновременно немного позади нравственного движения. Когда же культура перегоняет, как это теперь, то это — великое бедствие. Может быть, и я даже думаю, что оно бедствие временное; что отсталость нравственная вызовет страдания, вследствие которых задержится культура и ускорится движение нравственности, восстановится правильное отношение». (Из дневника Л. Н. Толстого за 1907 год)

***

Во избежание недоразумений должен обратить внимание читателя на то, что, во-первых, из перечисления, которым начинается этот отрывок, ясно, что словом «культура» Толстой обозначает научно-технический прогресс. (Разве мы не столкнулись с этим в результате достижений ядерной физики? Разве не были на грани пропасти сорок лет назад, в дни Карибского кризиса? Разве не висит сейчас над нами угроза отравления среды обитания?)

Во-вторых, слово «безрелигиозный» относится не к церковной вере, а к той религии добра, любви и служения человечеству, к которой призывает Толстой в своем Евангелии.

Эти мысли Льва Николаевича окончательно побудили меня оставить Институт и вообще сферу естественных наук и постараться вложить оставшиеся еще у меня силы в дело содействия нравственному прогрессу. То есть в сферу гуманитарную. Но как и куда? Разумеется, не в политику. И не в искусство, поскольку никакими талантами не обладаю. Не в философию, психологию и прочие науки, требующие специальных знаний. После долгих раздумий я остановился на истории. Причем на истории античной. И вот из каких соображений. Во-первых, человеческая природа и психология мало изменяются со временем. Поэтому на материале истории (даже античной) возможно рассматривать и утверждать нравственные ценности, которые остаются таковыми в наши дни. Во-вторых, объем знаний в античной истории ограничен. Все, что было написано древними авторами и сохранилось, все известно и даже переведено на русский язык. Нового фактического материала не прибавится. Следовательно, этот раздел истории доступен для изучения даже дилетантам в обозримые сроки. В-третьих, мои навыки работы с научной литературой (история все-таки наука) мне будут весьма полезны. Наконец, именно античная история хуже всего известна рядовым гражданам нашей страны. В отличие от дореволюционной гимназии (недаром в ней учили древние языки — переводов еще не было), в советской школе античную историю проходят крайне поверхностно — в начальных классах. А ведь вся современная культура и общественные устройства уходят своими корнями в античность.

Вот такой крутой поворот. Что из этого получилось, я расскажу в последующих главах. Начал я с Древней Греции. Наиболее интересный период ее истории — расцвет афинской демократии — на добрых пять лет опередил апогей политического развития и могущества Древнего Рима. Длился этот период всего один век, и основные события происходили в относительно небольшом городе. Кроме того, «движение нравственности», о котором писал Толстой, яснее прослеживается на истории афинской демократии, чем на более сложной римской истории.

Глава 14. На новой стезе

Расцвет и падение афинской демократии 

Таково было первоначально выбранное название книги. Оно бы сразу информировало потенциального читателя (покупателя) о замысле автора. Однако по настоянию редактора книга получила броское, но мало что говорящее название «О Солон!». С набранным мелким шрифтом подзаголовком «История афинской демократии». Но кто, просматривая полки в книжном магазине, читает подзаголовки?

Работа над книгой начиналась летом 84-го года. Если бы она появилась в продаже в 88-м или 89-м году, то содержание ее оказалось бы весьма злободневным. В стране только начинались реальные демократические преобразования. Волею обстоятельств книга была напечатана лишь в 2001 году. Впрочем, драматический опыт первой демократии, как мне кажется, мог бы быть полезен как современным гражданам, так и их политическим руководителям. Ибо созданное у нас в стране (наспех!) демократическое государство далеко не совершенно.

К лету 84-го года работа над русским вариантом моих «Методов исследования белков и нуклеиновых кислот» была закончена. Редактирование английского перевода «Методов» требовало сосредоточенных, но редких и кратковременных усилий. Научно-технический совет собирался не чаще, чем раз в месяц. Мое регулярное присутствие в Институте уже никому не было нужно. Поэтому я мог целые дни проводить в Ленинской библиотеке, работая с материалами для новой книги.

Начал я с того, что прочитал два учебника по истории Древней Греции для исторических факультетов университетов (проф. Сергеева и под редакцией проф. Авдеева). С единственной целью познакомиться с главными действующими лицами и хронологией событий выбранного периода (V век до н. э.). Зафиксировал имена и даты в моем «рабочем справочнике». Характеристиками исторических персонажей и трактовками событий этими авторами пренебрег. Их следовало выработать самому на основании свидетельств древних авторов. Во избежание преждевременного влияния чужих трактовок решил не читать никакой вторичной литературы по истории Древней Греции вплоть до окончания чернового варианта моей книги. После этого предполагалось знакомство и сопоставление с доступными мне трудами на ту же тему на русском, французском и английском языках — как в Ленинской библиотеке, так и в библиотеках Парижа, куда была запланирована поездка (состоявшаяся лишь в 88-м году).

Штудирование трудов древних авторов оказалось довольно занудным делом. Меня интересовали общественное устройство, психология афинских граждан, религия и детали быта. Куда меньше — их военные подвиги. Между тем именно им многие из этих авторов уделяли основное внимание.

22 июля 1984 года (из дневника)

«Довольно плотно работаю в «Ленинке» со своими греками. Прочитал «Афинскую политию» Аристотеля. Очень интересно! Многое выписал. Потом взялся за «Историю» Фукидида. Сей историк (в прошлом профессиональный военный) скучен невероятно. Из 400 страниц большого формата, наверное, 380 посвящены описанию войн. Тяжеловооруженные «гоплиты» идут то сюда, то туда. Их атакуют лучники или конница. Возводятся стены против укрепленных крепостей. Население захваченных городов вырезают или продают в рабство. Треск стоит от сталкивающихся кораблей. Военачальники интригуют. В глазах рябит от названий населенных пунктов и имен.

К третьему часу такого чтения голова пухнет, и приходится мучительно бороться со сном. Делал пометки и записывал страницы, где встречалось что-нибудь интересное из общественной жизни. Теперь предстоит по ним сделать выписки того, что сможет пригодиться для книги. «Улов» невелик. Неужели и Геродот окажется таким же занудой? Между тем дома читаю судебные речи Лисия. Это, напротив, очень живо и интересно, но относится уже к началу IV века, когда обозначилось неизбежное падение Афин и демократии.

Первое впечатление о народовластии складывается не очень лестное. Усилиями выдающихся демократов (из аристократии!) Солона, Клисфена и Перикла граждане Афин получили действительно демократическое общественное устройство и полное народовластие. Но воспользовались ими далеко не лучшим образом. Толпа в Народном собрании, члены правящего «Совета пятисот» и Народного суда («гелиеи») легко становились жертвами своекорыстных интересов, массовых пристрастий или агитации демагогов. Справедливость и разум торжествовали отнюдь не всегда...

Впрочем, еще очень рано делать заключения. Надо почитать, вжиться в эпоху, сопоставить свидетельства разных авторов, понять психологию рядовых граждан... К примеру, это легкое отношение к смерти! Закон казнил за не слишком серьезные преступления, и всеми это принималось как должное. Зато подсудимый, которому грозила смертная казнь, имел право отказаться от суда и предпочесть изгнание из Афин. Но, по-видимому, мало кто этим правом пользовался. Позор был страшнее смерти. Изгнанный из отечества уже нигде не мог стать полноправным гражданином. А главное, лишившись возможности быть похороненным у стен родного города по принятому в нем обряду, он обрекал свою бессмертную душу на вечные скитания».

Все это, конечно, было любопытно. Но борясь часами со сном над Фукидидом, делая бесчисленные выписки и втискивая «коленом» в свою склеротическую память имена и даты, я иногда думал: «Зачем мне все это? Не пожить ли оставшиеся годы просто для удовольствия? Ведь всю жизнь трудился как проклятый!»

Потом прогонял малодушные сомнения: «Зачем? Наверное, затем, чтобы чувствовать себя счастливым. Зачем же еще? Для меня это почему-то определяется сознанием того, что живу с пользой для других. В сиюминутной пользе достижений науки и техники я разочаровался. Смысл имеет только установление разумного и гуманного способа сосуществования людей в обществе. Без этого все пойдет прахом — рано или поздно! Возможно ли такое сосуществование в принципе? Каким его можно вообразить? Мне кажется, что если я отвечу себе на эти вопросы, то смогу жить спокойно и счастливо, делая хоть что-нибудь в этом плане. Пусть даже эта деятельность не даст ощутимых результатов, а мир будет и дальше катиться к пропасти — я буду делать то, что должно. («Fais ce que doit, advienne que pourra»[7], как любил говорить Лев Толстой). Быть может, только в этом смысл и счастье жизни. А если сможешь этому научить и таким образом сделать счастливыми несколько десятков молодых людей, которые будут жить, когда тебя не станет, то чего же еще желать?

А далее... Бог знает. Не я ведь один ищу дорогу. Быть может, семена правды и доброты рассеяны по всей Земле, но мало знают друг о друге. Каждое дает росток, а все вместе — урожай «сам-десять». И так в одном поколении за другим. Быть может, и оттеснят злой сорняк нынешней жизни? Это хоть какая-то надежда. Без нее жизнь — просто бессмыслица».

Такие благие мысли приходили и вновь уходили. Надежды на спокойную и счастливую жизнь опять сменялись унынием. Единственное, на что я мог рассчитывать в плане доведения до конца задуманной работы, — это мое неординарное упорство...

26 ноября 1984 года (из дневника)

«Способности у меня всегда были лишь «выше средних», но упорства — с избытком. Когда-то мой приятель по Академии, Леонид Дмитриев, метко сказал: «Есть отличники широкого лба, а есть — широкого зада». Я из этой второй категории. Меланхолически думаю об этом, взирая как бы со стороны на свои занятия античной историей. Курьез, да и только! Заняться историей при почти полной потере памяти. Я слишком много учился в своей жизни: фактически три вуза, два иностранных языка (в зрелом возрасте!), химия и биология — самоучкой. Книги, книги, экзамены без конца. Да еще стихи. Ячейки памяти выработали свой ресурс! Давно запомненное сохраняется (к примеру, Пушкин). Выученное позднее легко стирается (науки, новые стихи) и требует регулярного обновления. Нечто новое — не запоминается вовсе. Втискиваю, как в переполненный чемодан. Недавно, выйдя из читальни, где я только что прочитал пару комедий Аристофана, спросил себя, о чем они и как называются. Еле-еле вспомнил. К чему же труды сии? Включаю отработанную годами привычку к упорядоченному конспектированию. Так, чтобы помнить только, где записана квинтэссенция прочитанного. В случае нужды перечитать за день то, что осваивалось месяцами. А от этого резюме, если надо, перейти к более полному конспекту оригинала.

За последние пять месяцев, помимо беглого чтения двух университетских учебников, «отработал» следующих древних авторов: Гесиод, Фукидид, Геродот, Ксенофонт, Платон, Аристотель, Лисий, Исократ, Демосфен, Плутарх, Эсхил, Софокл, Еврипид, Аристофан. Из современных: Бузескул «Афинская демократия», «Перикл» и Поль Гиро «Частная и общественная жизнь греков» (перевод с французского). В общей сложности около трех тысяч страниц. Отработка происходит следующим образом. Первое чтение — беглое. Задача — выловить интересные для меня (и будущего читателя книги) места, отметить их легкой галочкой на полях (потом стираю). Это — самое трудное. При быстром чтении без пропусков мозг должен работать очень быстро и интенсивно, чтобы успеть оценить значимость прочитанного. Быстро устает. Через пару часов нестерпимо хочется спать. В Ленинке — особенно. Может быть, сказывается отравленный автомашинами воздух центра города. Через каждый час делаю перерыв, чтобы прогнать сон. Быстрая прогулка по лестницам библиотеки с первого этажа, где мой зал, до самого верха и обратно. Иногда 3-5 минут — на улицу. В конце рабочего дня (6-7 часов) усталость и сон так наваливаются, что приходится через каждые десять минут на минуту-другую закрывать глаза. Мучение да и только! Производительность 80-100 страниц за день.

Второй этап — по отмеченным местам. Чтение спокойное, взвешенная оценка и, если того стоит, запись в конспект. Предпочтительно — фрагмент из оригинала (с указанием страницы) для возможного цитирования. Если фрагмент того не стоит, то его краткий пересказ. Так образовалось уже 200 листков «первичных конспектов» (мелким почерком, тесными рядами на обеих сторонах листка. Они вынимающиеся, на кольцах. Эта стадия не столь утомительна: мозг работает в нормальном режиме, а во время записи отдыхает.

Третий этап — организация законспектированного материала. Листки конспектов пронумерованы с сокращенным указанием автора. Например, Плтх 8' означает обратную сторону 8-го листка из конспектов Плутарха. Кроме того, каждый законспектированный фрагмент помечаю цветным фломастером, относя его по содержанию к одному из основных разделов: факты истории, общественное устройство и политика, психология и религия, быт и нравы. Это позволяет конспекты из произведений разных авторов сгруппировать тематически».

В ближайшее время намечаю «отработать» три иностранные публикации специального характера: Cloch P. «La democratie athenienne». Paris, 1951; Hignett C. «A history of the Athenian Constitution to the End of Fifth Cenrury». Oxford, 1952; Homo L. «Pericles. Une experience de democratie dirige «. Paris, 1954. Все они есть в Ленинке. Особенно интригует «демокраси дириже». Из трагедий и особенно комедий выписал то, что характеризует быт, нравы и взгляды древних греков. Знакомство с памятниками скульптуры и архитектуры пойдет по книге Виппера «Искусство Древней Греции» (есть у меня дома). У философов меня интересуют только их взгляды на общественную жизнь и государственное устройство (Платон «Государство» и «Законы»; Аристотель «Политика»). Влезать в дебри их общефилософских воззрений мне не имеет смысла.

Познай самого себя! В поздние годы понимаешь, как это важно и трудно. Начинаю отдавать себе отчет в том, что хотя способностей у меня в течение долгой жизни обнаруживалось немало, некий талант есть только один — популяризатора, компилятора и учителя. Систематизация материала. Отсев на первостепенность значения. Пересказ хорошо понятого в ясной, легкодоступной для читателя или слушателя форме — только это удавалось и удается. Из этого и следует исходить!

14 декабря 1984 года (из дневника)

«Полагаю, что, прочитав более трех тысяч страниц из сочинений и свидетельств древних авторов, сделав из них подробные выписки, я располагаю материалом, в котором главное из греческой истории уже содержится. И этого главного не знают миллионы людей, вскользь коснувшихся античной истории в школе. А ей-богу, им было бы интересно и полезно (как мне) это узнать. А можно ли осмыслить исторические факты, не будучи профессиональным историком?.. Но ведь в этом есть и свое преимущество. Эти миллионы людей не историки, а инженеры, служащие, рабочие, учащаяся молодежь. Историк не может увидеть Историю их непрофессиональными глазами. А я могу! И могу пересказать, отобрав то, что нам, простым смертным, важно увидеть и по-своему понять.

Разве не полезно было бы рядовому интеллигенту из книжки в 250-300 страниц, живо и интересно написанной (предположим, что это удалось) узнать то, что сейчас знаю я о Перикле, Фемистокле, Аристиде, Алкивиаде? О Фидии, Сократе и Платоне? О переменчивом нраве Народного собрания? О демагогах? О сицилийской катастрофе? О казни стратегов после сражения у Аргинусских островов? О резне демократов и олигархов на Керкире? Заодно об обычаях, одежде, быте, верованиях греков той поры? О мистериях, театре, суде, сикофантах? О тирании 30-ти и падении Афин? Услышать живую речь Лисия и Демосфена?

Мне было очень интересно. Но для этого пришлось продираться через бесчисленные описания военных действий у древних историков, через философские воспарения Платона и многое другое...

Очистить идеалы красоты, справедливости и достоинства раннего периода греческой истории. Показать их трагическое ниспровержение под напором эгоизма, стяжательства и паразитической психологии позднего периода. Подумать о причинах. Получить пищу для размышлений. А какие фигуры, какие мерки, какие аналогии! Недаром же столько образованных людей в еще недавнем прошлом воспитывались на этих примерах, мерили свои поступки этими мерками.

И вот с ростом всеобщей образованности (полуобразованности!) все это утрачивается, становится достоянием только историков, углубленных порой в уточнение какой-то даты или малозначащего события.

Главное в наследии древних греков, как мне кажется, доступно нам, гражданам XXI века. Люди тянутся к Истории, к тому, чтобы узнать как все было раньше. Но по правде! Недаром таким успехом пользовались лекции и книги Эйдельмана. Нам надо знать историческую правду для того, чтобы понять, осмыслить, как мы живем теперь. Что нас ждет, на что можно надеяться, во что верить? Это злая неправда, будто бы «История ничему не учит». Очень многому может научить того, кто вдумается, всмотрится в прошлое, даже давно прошедшее. Беда в том, что «Историю никто всерьез не учит!» Вот верная фраза. А ведь История — это зеркало, в которое смотрится современность».

29 января 1985 года (из дневника)

«На прошлой неделе был у Натана Эйдельмана. Представил на его суд мои планы по Греции. Чтобы не выглядеть «чайником», захватил с собой книжки по «Методам исследования», рассказал, как собирал и обрабатывал материал для них. Потом показал свои конспекты по Греции (уже более 600 страниц). Он их внимательно просматривал и похвалил. Наконец, рассказал ему свой замысел: изложить взгляд на эпоху древних Афин глазами советского интеллигента 80-х годов. На их опыт общественного устройства с позиции осмысления нашего времени. В сочетании с описанием самой эпохи в плане чисто познавательном. Натан высказал опасение — не утону ли я в исторических подробностях. Но в целом одобрил и благословил, как мне кажется, вполне искренне, не из вежливости. Это меня очень ободрило».

С середины февраля 85-го года начал набрасывать первый черновой вариант книги. Сначала реформы Солона и становление демократии. Затем ее развитие в реформах Клисфена. Потом греко-персидские войны. В первой из них, в сентябре 480 года до н. э., афиняне в одиночку, несмотря на огромное численное преимущество противника, разгромили персов в знаменитом Марафонском сражении. Это была победа демократии! Афинский стратег Мильтиад принял очень рискованный план сражения. Он разбил свое войско на три части. Ослабив центр, Мильтиад приказал сильным отрядам на обоих флангах, скрытно за линией холмов двинуться вперед. В это же время центр афинян, упорно обороняясь, стал отступать, завлекая противника прочь от берега, где стояли корабли персов. В назначенный момент оба фланговых отряда одновременно вышли в тыл наступавшим и таким образом взяли их в кольцо. Никакой «мобильной» связи между тремя отрядами греков не было. Успех дела целиком зависел от дисциплины и согласованности их действий по времени. Эта согласованность опиралась на уверенность воинов каждого из отрядов, что два других точно в срок выполнят приказ командующего. Так оно и было. В этом проявились патриотизм и взаимное доверие афинян, сплоченных новым демократическим устройством своего города.

Спустя десять лет персидский царь Ксеркс с огромной армией, на этот раз посуху, но в сопровождении сильного флота, вновь выступил против объединившихся на этот раз греков из разных городов, включая Спарту. И снова персы потерпели поражение. В нем решающую роль сыграло морское сражение в узком проливе между Аттикой и островом Саламин. Пролив изобиловал подводными камнями и мелями, чего персы не знали. Эту благоприятную для греков ситуацию (они победили) создал командующий афинским флотом стратег Фемистокл. При этом он использовал «двойной обман».

Соединенный флот греков под командованием спартанца Еврибиада собирался покинуть узкий пролив и отойти к перешейку Истм. Ночью собрание командиров всех греческих флотов уже обсуждало детали этого отступления. Тогда Фемистокл тайно послал своего человека к Ксерксу сообщить ему, что греческий флот в панике и в раздорах собирается бежать. Он заверил персидского царя, что если тот своими кораблями окружит греков, то одержит легкую победу. А после того как царь последовал его совету и отрезал греческому флоту путь к отступлению, Фемистокл сообщил об этом Еврибиаду и таким образом принудил его принять бой в проливе. Использовав знание его подводного профиля, греки по частям разгромили втрое превосходящий их по численности персидский флот — прямо на глазах у Ксеркса, наблюдавшего весь ход сражения с высокого аттического берега пролива.

Хотя было очевидно, что победой в Саламинском проливе греки обязаны Фемистоклу, он в следующем, 479-м году, не был переизбран в стратеги. Так что в решающей битве при Платеях (на суше) афинскими воинами командовал соперник Фемистокла Аристид. В 471-м году Фемистокл был изгнан из Афин остракизмом. Затем его вызвали в суд, на который он не явился, бежав в Персию, где и умер.

Эта странная «неблагодарность» афинского народа к герою сражения в проливе объясняется тем, что, как постепенно стало выясняться, хитрости Фемистокла во многих случаях служили совсем иным целям.

...Еще до подхода персов к Афинам, когда соединенный флот греков находился близ острова Евбея, Фемистокл, получив крупную взятку от евбейцев (те боялись высадки персов на их остров), уговорил Еврибиада и других греческих флотоводцев дать сражение в открытом море намного более многочисленному флоту персов. Сражение состоялось, и греческий флот был обращен в бегство.

...Тайные сношения Фемистокла с Ксерксом продолжались и после битвы в проливе. Но теперь они преследовали интересы самого Фемистокла.

...После победы в проливе и отхода персидской армии до весны на север, в плодородную долину Беотии, Фемистокл втайне от других афинских военачальников собирал в свою пользу дань с греческих островов, поддержавших персов.

...Он обманул спартанцев (встречавших его с великим почетом) в том, что окружил Афины стеной, после того как Спарта призвала все греческие города не строить стены в знак сохранения их союза. Имея в виду, что новые нападения на Грецию они будут отражать совместно в открытом поле. Фемистокл лично еще раз поехал в Спарту и заявил там, что Афины не строят стену, убедил спартанцев послать в Афины знатных юношей, которые смогли бы подтвердить его слова. А сам через гонца приказал арестовать этих юношей, чтобы потом обменять их на него.

...Наконец, он предлагал сжечь находившийся на зимней стоянке флот союзников Афин в войне с персами — с тем, чтобы обеспечить афинскому флоту господство в Эгейском море.

Очевидно, что открывшаяся безнравственность поведения Фемистокла настолько возмутила афинских граждан, что, несмотря на былые заслуги, они намеревались его судить и сурово покарать.

В истории с Фемистоклом впервые на первый план выдвинулся нравственный критерий поведения лидера демократии, каким во время подготовки к войне с персами был Фемистокл.

Другим лидером в то же время был аристократ по происхождению Аристид. Первоначально посредством навета Фемистоклу удалось добиться его изгнания остракизмом. Во время войны Аристид был возвращен, доблестно сражался и командовал, как я уже упомянул, афинской пехотой в битве при Платеях. После победы он весьма достойно проявил себя во время преследования уходивших из Греции персов. Совершенно не воспользовался этой ситуацией для личного обогащения (хотя был беден). После создания Делосского союза прибрежных городов Аристид провел распределение денежного взноса участников союза («фороса») в общую казну с таким вниманием к возможностям каждого города, что заслужил прозвание «Аристид справедливый». Когда он умер, его похоронили за счет государства.

Различие в отношении афинского народа к двум соперничавшим между собой лидерам явным образом основано было на оценке нравственности их поведения. Это обстоятельство позволяет мне на материале греческой истории обосновать важный тезис о том, что подлинная демократия может строиться только на высоконравственной основе.

19 октября 1985 года (из дневника)

«Нравственность. Прежде всего надо условиться о смысле этого понятия. В моем понимании это — понятие общественное. Оно характеризует отношение человека или сообщества людей к другим людям или сообществам. Нравственное отношение — доброжелательное, уважительное, честное и ненасильственное, признающее интересы других людей. Нравственность предполагает определенный круг лиц, на который она распространяется. Круг этот может быть как широким, так и очень узким. Например. поведение человека может быть нравственным по отношению к членам своей семьи, близким друзьям или даже к гражданам того города, в котором он живет. И безразличным, а иногда и безнравственным, по отношению ко всем, кто не входит в этот круг.

Безнравственное, то есть недоброжелательное, презрительное, бесчестное и насильственное отношение к посторонним развращает душу человека и постепенно, но неизбежно переносится на отношение к людям своего круга. И наоборот, укрепление и совершенствование нравственных отношений внутри некоторого круга людей порой приводит к изменениям в лучшую сторону и отношения к тем, кто находится вне этого круга. По какому пути пойдет процесс нравственного влияния, зависит от конкретной исторической и социальной ситуации».

История Древней Греции начинается с изолированных друг от друга, традиционно нравственных крестьянских общин (родов). Нравственность отношений в них поддерживалась авторитетом старейшин рода и отсутствием частной собственности на землю. Земля принадлежала роду, и ее регулярные переделы поддерживали приблизительное равенство условий жизни всех его членов. Примерно такие же нравственные отношения сохранялись при объединении родов в племена. Военные столкновения между племенами не основывались на безнравственности их взаимоотношений. С противником сражались, но его уважали. Например, прерывали битву для того, чтобы каждая сторона могла похоронить своих убитых. Причиной столкновения являлось не стремление к грабежу, а вынуждающие обстоятельства. Например, необходимость миграции под давлением соседей-кочевников. Иногда — стремление восстановить справедливость, отомстить за обиду, нанесенную племени (Троянская война). При этом захватывались и трофеи — в основном скот и оружие, — которые разделяли по заслугам воинов. Но это входило в «норму» военных действий и не противоречило нравственности.

Определенный уровень демократии существовал уже тогда. Именно в связи с военными действиями: принятие решения о войне на собрании воинов, раздел трофеев. Во всеобщей демократии (народоправстве) еще не было нужды, поскольку все социальное устройство рода или племени было традиционным и приемлемым для всех соплеменников. Включая сюда и признание права на определенные преимущества при дележе трофеев и лидерство главы рода или племени (царя). Эти преимущества, как правило, были оправданы большим опытом и военными заслугами. Можно сказать, что Греция архаического периода (VII–VI века до н. э.) была совокупностью обществ (племен) нравственных. Об этом свидетельствует и живший в VIII веке поэт Гесиод.

Нарушение внутреннего равновесия (и нравственности) началось с установлением торговых отношений между племенами и развитием ремесел, обслуживающих эти отношения. Появилась возможность повышения личного «уровня жизни» по отношению к другим членам племени. Возникло стремление к обогащению. В связи с естественным для земледельческого труда успехом или неуспехом, зависящим, в частности, от качества участка и количества находящегося в частном владении скота, появилось расслоение на состоятельных и неимущих землевладельцев. Спасительные в случае неудачи долговые отношения принуждали крестьянина отдавать большую часть урожая кредитору или продавать землю (эпоха земельных переделов кончилась). Затем возникло и долговое рабство. Раба можно было продавать — даже за пределы племени.

Нравственная основа общественных отношений разрушалась. Возникло опасное напряжение в отношениях между бедными и богатыми, рабами и их владельцами. Последние принадлежали в основном к числу потомков военной аристократии, в свое время получивших большую долю военных трофеев, главным образом скота.

Это напряжение удалось снять Солону, проведшему ряд реформ, уравнивающих положение граждан (в том числе отмену долгового рабства). В своем государственном устройстве Солон сочетал элементы демократии и аристократии. Будучи вместе с тем и поэтом, он сам об этом написал так:

«Власть даровал я народу в той мере, в какой он нуждался,

Чести его не лишил, но не дал и лишних прав.

Также о тех позаботился я, кто богатством и силой

Всех превзошел, — чтобы их не опозорил никто.

Встал я меж тех и других, простерев мощный щит свой над ними,

И запретил побеждать несправедливо других».

Суверенные права народа гарантировались полномочиями регулярно собиравшегося Народного собрания и Народным судом — «гелиеей». Руководство повседневной общественной жизнью и государственной деятельностью осталось в руках представителей тех семейств, которые и ранее выполняли эти функции, то есть у родовой аристократии. При этом для занятия должности одного из девяти высших управителей — «архонтов», кроме принадлежности к одному из таких семейств, необходимо было завоевать авторитет и уважение сограждан. Ведь это они в Народном собрании осуществляли свое право свободного выбора на эти должности. В государстве Солона главный демократический принцип народоправства (но не народовластия) сосуществовал с нравственностью, сохранявшейся от патриархально-родового строя.

О необходимости сочетания в общественном устройстве демократии и нравственности следует сказать особо. Я полагаю, что смысл и достоинство демократического государственного устройства состоит вовсе не в правлении народа. Это вообще бессмыслица и обман. Управлять, то есть решать конкретные проблемы руководства государственной и общественной жизнью, народ не может. Бессмысленно пытаться разрешать задачи, выдвигаемые повседневной жизнью общества, путем их обсуждения в собрании некомпетентных людей и голосования. Это может приводить к принятию решений необоснованных, продиктованных сиюминутными впечатлениями и настроениями толпы. Которые могут складываться под влиянием безответственных и своекорыстных демагогов. (Как и случилось в Афинах в конце V века.) Функции управления должны быть целиком переданы в руки отдельных компетентных и достойных людей. Прерогатива народа при демократии — выбор таких людей и оценка их отчета о результатах своей деятельности. С правом замены в случае признания этой деятельности неудовлетворительной.

Кроме того, демократия предполагает наличие законов, охраняющих жизненный статус каждого гражданина, право всех граждан в обсуждении, принятии или изменении этих законов. А также в принятии особо важных решений, от которых зависит судьба всего общества и каждого гражданина в отдельности.

При выполнении этих условий все граждане сознают себя находящимися под защитой государства и питают личную заинтересованность в его сохранении и укреплении. Они готовы идти ради этого на определенные жертвы. Добровольно, а подчас и самоотверженно, ради своих детей и близких, а на более высоком нравственном уровне — для защиты отечества, участвовать в отражении посягательств на государство извне или изнутри.

Нравственность является предпосылкой демократии. Она же является одним из важнейших качеств, определяющих выбор ее лидера.

Нравственные основы общественной жизни могут сложиться как на почве исторически традиционной (на ранних стадиях общественного развития), так и на почве религиозной или в результате гуманистического просвещения и воспитания граждан — путем формирования общественного мнения. Только при достижении достаточно высокого нравственного уровня общественного сознания может осуществиться выбор государственных функционеров по их достоинствам. А также становится невозможным злоупотребление ими своим руководящим положением. В противном случае, при падении нравственности, демократическое государственное устройство широко распахивает двери для своекорыстного карьеризма, злоупотребления властью, коррупции и преступности. Такое «демократическое» общество эволюционирует в сторону собственного разрушения. Оно неизбежно перерождается в диктатуру наиболее циничных, жестоких и безнравственных граждан (нередко, впрочем, стремящихся сохранить вывеску демократии для обмана своего народа).

Нравственное, то есть доброжелательное, уважительное, честное и ненасильственное отношение людей друг к другу в афинском государстве после Солона охватывало только круг афинских граждан. Отношение к внешнему миру, начинавшемуся за пределами крошечной Аттики, было настороженно-безразличным. Внешние контакты — незначительными. Внешняя торговля — в зачатке.

Иностранцы, главным образом ремесленники, поселявшиеся в Афинах, не становились их гражданами, но включались в систему нравственных отношений афинян. Несмотря на ограничение некоторых политических и гражданских прав, закон предоставлял им свое покровительство и защиту. Они могли обращаться в Народный суд через своих попечителей из числа афинских граждан. Что же касается рабов, бывших в услужении у некоторых аристократов, то они в то время были еще слишком малочисленны, чтобы создавать этическую проблему.

Первый серьезный удар по сложившейся во времена Солона пропорции демократических и традиционно-аристократических элементов нанесли реформы Клисфена (510 год до н. э.). Он уничтожил прежнее административное деление Аттики на исторически сложившиеся роды. Вместо них учредил новое деление — на «демы» и «филы», где все прежние территориальные объединения были смешаны. Поскольку новое административное деление легло в основу выборов руководящего Совета пятисот, Народного суда и архонтов, влияние родовой аристократии и ее нравственных традиций было подорвано. Кроме того, начала вводиться система выборов по жребию. При всей своей внешней демократичности эта система отменила требование личного достоинства, общественных заслуг и уважения граждан для выбора на государственные должности. Введение Клисфеном должностей открыто избираемых «стратегов» и механизма остракизма не компенсировали указанных минусов его реформы.

Второй удар был нанесен в 462 году, когда усилиями Эфиальта (человека лично достойного и народоборца) постоянная коллегия бывших архонтов — «ареопаг» была лишена своего влияния на общественную жизнь Афин. Ареопаг утратил право вето по отношению к решениям Народного собрания, право контроля над исполнением законов, а также свою роль хранителя нравственных традиций. За ним осталась только функция верховного суда по делам об убийствах и святотатствах.

Демократия усиливалась за счет нравственности! Эту последнюю разрушали и внешние обстоятельства. Вскоре после победы над персами Афины из главы добровольного Делосского союза, созданного во время войны (его казна хранилась на острове Делос) превратились в метрополию морской империи. Денежные взносы бывших союзников («форос») теперь расходовались на оплату афинской администрации, постоянного афинского флота и даже на строительство в Афинах. Казна союза была в 454 году перенесена из Делоса в Афины. Фактически подчиненным государствам своей империи афиняне навязали свою судебную систему: все серьезные процессы местного значения проходили в афинской гелиее. Под предлогом защиты союза Афины вмешивались в политическую жизнь городов, входящих в состав империи, навязывали им свое государственное устройство. Попытки выйти из империи подавлялись силой. Таким образом, по отношению к лежащему за пределами Аттики миру поведение Афин перестало быть безразличным. Оно стало безнравственным. А безнравственность вовне, как уже было отмечено, приводит к падению нравственности внутри государства. Вторая причина такого падения была связана с владычеством Афин на морях. Бурно развивались торговля и ремесла, ориентированные на внешний рынок. Афины быстро богатели. Богатство принесло вкус и стремление к роскоши, к наживе. Общество снова расслаивалось на богатых и бедных при том, что богатство зачастую не было наследием прежних героических времен, а приобреталось на глазах сограждан путем успешных спекуляций. Сама трудовая основа жизни общества подрывалась.

Со времен Перикла (вторая половина V века) участие в работе Совета пятисот, в гелиее и работа на прочих государственных должностях (кроме стратегов) стала оплачиваться государством. Введение такой оплаты, с одной стороны, укрепило и расширило базу демократии. Теперь и неимущие граждане могли подвизаться на поприще государственного управления. С другой стороны, открылась возможность существования вне сферы производительного труда для очень большого числа афинян, поскольку административный аппарат империи чрезвычайно разросся. Избираемые в суд или на государственные должности по жребию случайные люди стремились использовать свое временное положение в личных целях. Появилась коррупция.

Оплата контролировавшей всю империю администрации производилась не только за счет фороса, но и торговых пошлин. Афины взимали их как со своих купцов, так и иноземных, навязывая им обязательное ведение торговли с Грецией через морской порт Афин, Пирей.

Сюда следует добавить, что религия афинян не содержала в себе никаких нравственных требований. Поклонение и жертвы богам-олимпийцам и обожествленным героям носили характер сделки заинтересованных сторон. Мифы и легенды о богах были полны примеров божественного коварства, интриг, зависти, обмана и насилия. Забота о могилах предков и приобщение к мистериям в честь Деметры и Диониса диктовались лишь беспокойством о собственной загробной жизни.

Мы видели, что в результате падения нравственности афинская демократия постепенно превращалась в поле своекорыстной деятельности безответственных элементов общества. В кормушку для проходимцев, арену борьбы личных интересов. Наряду с этими новыми веяниями в течение некоторого времени еще сохранялось традиционное уважение к представителям прославленных аристократических родов. Это проявлялось, например, при выборе стратегов.

Но сами аристократы в большинстве своем уже питали враждебные чувства к демократическим порядкам, приводившим к всевластию торговцев и толпы. Эта враждебность в середине века послужила почвой для их объединения (в форме товариществ — «сисситий») против демократии. От участия в демократических институтах они уклонялись. В Афинах стали формироваться две враждебные друг другу силы: демократов и олигархов.

Столкновение между ними и неизбежный крах лишенной нравственной основы демократии были задержаны на три десятилетия влиянием исключительной личности Перикла. Аристократ по происхождению, но человек абсолютно бескорыстный и высоконравственный, Перикл сумел силой своего авторитета, примера и ораторского таланта предотвратить катастрофу. Великими стройками он занял работой множество граждан. (Рабы к участию в священном строительстве храмов не допускались.) Регулярными продолжительными маневрами флота он давал средства к существованию моряками, которых набирали из бедняков. Введением оплаты государственных должностей поддерживал малоимущие слои населения. Совсем разорившимся крестьянам Перикл открыл возможность реабилитации посредством учреждения «клерухий» — колоний афинских граждан вне Аттики на свободных или конфискованных у противников землях. Клерухии сохраняли афинское гражданство своих членов. В них из Афин переселилось до 10 тысяч человек.

Однако все это не могло помешать медленному, но неуклонному падению нравственности. В частности, самому Периклу из чисто экономических соображений пришлось не только принять, но и закрепить эксплуатацию Афинами своей империи. Хотя он и считал эту эксплуатацию неблагородной тиранией. В этом была его личная трагедия. (Восстания в империи Перикл подавлял силой, но очень умеренно — без расправы над побежденными.)

И все-таки четырнадцать лет (444-430 годы) фактически единоличного правления Перикла (его каждый год переизбирали на должность «стратега-автократора» — главы коллегии стратегов) были эпохой наивысшего расцвета афинской демократии. Этот расцвет обеспечило счастливое сочетание всенародной демократии с умелым руководством ею подлинным, во всех отношениях достойным лидером. («Власть первого гражданина», как писал Фукидид). Именно в эту эпоху были созданы бессмертные шедевры архитектуры и скульптуры. Наивысшего расцвета достигли театральное искусство и музыка, особенно хоровое пение.

Поощряя развитие искусств, Перикл надеялся поднять нравственный уровень своих сограждан. Но этого оказалось недостаточно. Нравственная основа общественной жизни Афин была подорвана. После смерти Перикла все вырвалось наружу, и Афины покатились по наклонной плоскости вниз. Мощным толчком в этом направлении послужила эпидемия чумы (унесшая и Перикла).

Дальнейшую историю Афин вплоть до их окончательного падения можно коротко охарактеризовать как историю безнравственного, некомпетентного и своекорыстного правления демагогов. Оно происходило на фоне перманентной гражданской войны (с переменным успехом) между, так сказать, «демократами» и олигархами. Эта кровавая война была смертным приговором для афинской демократии. С ее бесславной кончиной было навсегда утрачено могущество и процветание самих Афин.

7 ноября 1985 года (из дневника)

«...Задача — показать, что счастливая жизнь граждан определяется именно состоянием нравственности, а не государственным устройством. Хотя они, разумеется, тесно связаны друг с другом.

Зачем и для кого все это писать — неясно. Будь это уже написано, о печатании сейчас нечего было бы и думать. Но времена могут измениться. Во всяком случае для ограниченного круга читателей, особенно молодых, написанное может быть доступно в рукописи. Дело это мне представляется нужным. Сейчас всем мыслящим людям ясно, что наша общественная жизнь (да и западная тоже) зашла в тупик. Чтобы ее постепенно перестраивать, надо нащупать почву для перестройки. Ею, по моему убеждению, может быть только утверждение нравственности, то есть доброжелательного отношения людей друг к другу. Добиться этого нельзя никакими реформами, а тем более переворотами. Только терпеливой работой воспитания молодых поколений. Эту работу должны взять на себя люди мыслящие и интеллигентные. Для них я и хочу примером из античной истории подтвердить свое видение перспектив развития современного общества... Античность нам в определенном смысле ближе, чем средние века и даже чем относительно новое время, потому что у древних, как и у нас теперь, не существовало религиозного нравственного начала. Христианская религия (исключая самое раннее христианство) и церковная практика перемешали нравственность с фанатизмом и нетерпимостью. Потом пустили с торгов то и другое. В результате нравственность в значительной степени была заменена ханжеством, а корысть и ненависть расцвели пышным цветом...»

29 декабря 1985 года (из дневника)

«...Работа над греками идет неплохо. Закончил драматургию, перечитал снова всего Аристофана. Сейчас повторно читаю Фукидида и выписываю довольно много дополнительного. При первом чтении неясен был общий замысел книги и потому порядочно пропустил того, что нужно было «заприходовать».

Читаю по 100 страниц в день. Режим сейчас (зимой) таков. Встаю в 7. Зарядка, завтрак и к 9-15 в Ленинку. Работаю до 2. Потом — на наш летний теннисный корт. Расчищаю снег у тренировочной стенки и в течение часа на свежем воздухе «отрабатываю технику» ударов. Потом домой: душ, обед и 30 минут — отдых. Обратно в Ленинку к 6 часам вечера. Еще 3 часа работы с источниками и к 9-30 домой. Художественная литература — в метро. Прочел с удовольствием «Наш общий друг» Диккенса. Сейчас читаю «Новеллы» японского писателя Акутагавы. Посмотрел два хороших фильма: «Проверка на дорогах» Алексея Германа и «Пацаны» Динары Аслановой...

Ближайшие планы: так же как Фукидида, перечитать и дополнить конспекты Геродота и Ксенофонта (~2 недели) и начинать обдумывать план изложения, а потом писать. Срок — 1 год».

7 января 1986 года (из дневника)

«Перечитал и дополнил выписки из Геродота и Ксенофонта. Принялся за Плутарха. Тут выяснилась досадная «накладка». При первом чтении я не очень заботился о выборе издания. Воспользовался «Избранными биографиями в переводе Лурье издания 1941 года и «Жизнеописаниями» в переводе Герье издания 1862 года. А оказалось, что в 1961 году вышли «Сравнительные жизнеописания» — научное издание в новых переводах. Если когда-нибудь (а вдруг!) моя не написанная еще книга будет издаваться, то ее редактор, естественно, потребует цитирования по последнему изданию. Черт с ним! Сделаю лучше сейчас. Так что, перечитывая и дополняя, еще и переписываю наново то, что было выписано раньше. Как со всяким досадным трудом, хочется разделаться с этим поскорее. Поэтому работаю плотно. Вчера, например, «отработал» биографии Солона и Фемистокла. Сегодня собираюсь разделаться с Аристидом и Кимоном. Потом день на Перикла и полдня на Алкивиада. К концу недели надо со всем этим закончить. Начать перечитывать конспекты и думать...»

14 января 1986 года (из дневника)

«Итак, все кончено!..» Позавчера завершил подготовку материалов для книги. Добавил еще один диалог Платона, которого у меня не было. Все! Хватит. Пересчитывать страницы конспектов — лень. Но с учетом интенсивной работы последних двух недель, их не менее 1100.

Закончился однообразный, изнурительный, но простой и привычный труд отбора, конспектирования, накопления материала. Не нужно более спешить в библиотеку, не висят над душой сотни еще не прочитанных страниц. Тишина, покой! Надо начинать плавание, оттолкнуться от берега. Как? «Куда ж нам плыть?» Страшновато...»

27 января 1987 года (из дневника)

«Пишу в Звенигороде, в гостинице, куда уехал один на недельку — отдохнуть и походить на лыжах. Дело в том, что книга моя, увы, написана.

«Миг вожделенный настал:

окончен мой труд многолетний

Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?

Или жаль мне труда,

молчаливого спутника ночи,

Друга Авроры златой,

друга пенатов святых?»

Машинистка начинает печатать второй, переработанный вариант рукописи. Дальше, если прочитают Сашура и Натан, сделают свои замечания, то, возможно, будет еще одна переработка. Но пока все, что я мог — сделано. И не только мной, но и Линкой. Она прочитала весь переработанный вариант и выловила из него кучу «блох» — стилистических огрехов, повторов и прочих незаметных автору небрежностей. Я все покорно и с благодарностью выправил.

Явно нет у меня вкуса к настоящему писательству, поиску «магии слова». После того как мысль выражена достаточно точно и кратко, мне неохота искать лучшие, более яркие или там образные выражения. Мысль от этого ничего не выиграет! Если пользоваться высокими определениями, я не художник, а мыслитель. Что и естественно, если принять во внимание опыт почти всей жизни. Наверное, и не надо пытаться изменить эту ситуацию. Будь самим собой! И постарайся сделать максимально возможное в этом качестве.

По сравнению с первым вариантом рукопись сокращена процентов на двадцать».

21 февраля 1987 года (из дневника)

«18-го на «среде» читал ребятам очередной кусок из своих «греков». Кульминационная точка книги — моя оценка деятельности Перикла и Сократа. Слушали очень хорошо, с полчаса задавали вопросы, а потом до полуночи в «курилке» (то есть на кухне) дискутировали на тему о возможности «направляемой демократии» и прочем в связи с прочитанным. Выпросили у меня третий экземпляр рукописи для того, чтобы прочитать то, что пропустили из предыдущего. Интерес живой, и это очень приятно. Может быть, я действительно написал нечто стоящее. Дима Юшин предложил организовать ксерокопирование рукописи, разделив ее по частям, так как многие из них имеют доступ к ксероксам и ЭВМ. Не думаю, что это реально, но само желание — лестно. Кстати, Леша Иванов сказал, что на мехмате «ходит» мой реферат по Толстому («Общественные и религиозные взгляды Л. Н».). Наверное, его пустило по рукам семейство Гамбарянов, которые в прошлом году его размножили. Так что «дело дает ростки».

В начале июня Натан Эйдельман сказал, что прочитал мою рукопись. Я его затащил к себе домой. Удивительный он все же человек! При такой собственной нагрузке он действительно прочитал (не «пролистал») всю рукопись. Я в этом убедился, когда выслушал его разбор рукописи. Все записал на магнитофон. Буду вдумываться. Замечания есть, но возражений нет. Он сказал, что ему все было интересно. Сам тоже высказал много интересных мыслей. Но одно из его предложений поставило меня в тупик. Он посоветовал включить в книгу обзор эволюции идеи демократии в последующей истории — от Монтескье до американской конституции! «Не по Сеньке шапка!» Он все мерит «аршином» своей эрудиции.

31 августа 1987 года (из дневника)

«Вчера, в соответствии со своим планом, закончил правку машинописного экземпляра второго (дополнительного) варианта «греков». 388 страниц основного текста и 100 страниц Приложения (Религия и Погребальная речь Перикла). Получилось, ей-богу, неплохо. За счет сокращений основной текст уплотнился, приобрел необходимую динамичность. А авторские комментарии, адресованные в современность, придали ему вкус, как соль мясу. Больше переделывать рукопись не буду. Сашура намерен обсудить с Натаном, в какое издательство ее предложить. Пока намечены: «Знание», «Книга», «Наука», «Госполитиздат».

Дальнейшая судьба рукописи была несчастливой. Об этом очень коротко. В начале октября 87-го года мой друг Саша Свободин рекомендовал рукопись знакомой редакторше издательства «Книга» Ирине Вадимовне Чернович. Я встретился с ней в редакции, принес рукопись. Милая женщина встретила меня приветливо и просила написать авторскую заявку, что я в тот же день и сделал. Через пару дней она мне позвонила и поздравила с «первой победой». Директор издательства дал «добро» на продолжение нашего с ней контакта. Назавтра она уезжала в отпуск. Сказала, что вернется в конце месяца и будет читать рукопись. Но после ее возвращения выяснилось, что за время отпуска руководство издательством сменилось и рукопись повисла в воздухе. Я решил, что звонить Ирине Вадимовне не буду. Если ей интересно и есть возможность работать с моей рукописью, она позвонит сама...

Она позвонила в конце сентября 89-го года, то есть через 2 года. Сказала, что прочла рукопись, очень хочет заняться ею и пригласила встретиться с новым главным редактором издательства. После нашего с ним разговора он обещал просмотреть рукопись за две недели...

Следующую весточку из издательства «Книга» я получил еще через 3 года. Моя редакторша к тому времени уволилась, а издательство перешло на торговлю какой-то мануфактурой (заканчивался 92-й год). Мне сообщили, что переводят оставшиеся 40 % гонорара, а рукопись можно забрать. Что я и сделал. В то время, как я узнал у Сашуры, дела у всех издательств были плохи. Сильно выросли цены на бумагу и полиграфию. Я в это время уже давно занимался римской Историей. Решил с «Грецией» никуда не соваться. Ясно, что издавать мне, человеку без имени в литературе, можно будет только за свой счет. Для этого надо заработать (честным трудом) много денег. С этой целью начал 2-годичную программу совершенствования своего французского языка. Об этом расскажу чуть дальше, но итог таков, что разбогатеть не сумел. Успел написать 3-томную книгу по римской истории и даже издать ее в 98-м году. А «Греция» все лежала... Денег для ее издания скопил только к концу тысячелетия. В 2001 году она, наконец, увидела свет. Вот такая история...

Любезный читатель, я рассказал о том, как работал над книгой «О Солон!» Пересказывать содержание книги не имело смысла. Быть может, ты захочешь ее прочитать. Дай-то Бог! Из того, что ты здесь прочитал, я полагаю, тебе ясно, что вся она написана без всяких авторских фантазий, на основании строго выверенных свидетельств древних авторов. Но в самом ее конце есть пара страниц, полностью выдуманных автором. В них выражено мое отношение к главному герою книги, да и ко всей истории описанного периода. В качестве заключения темы я хочу воспроизвести их здесь.

***

«...Конец лета. Тихая, безветренная ночь. За черной громадой Акрополя восходит луна. Четкая линия края храмовой площадки отделила посветлевшее небо от непроглядной тени обрыва скалы. Продолжением тени выступают над обрывом карниз и кровля Парфенона. Ясно очерчены дальний скат фронтона и профиль капители угловой колонны. Блестят отполированные камни Священной дороги. Город спит...

На пороге слабо освещенной комнаты небольшого дома близ дороги стоят двое: мужчина и женщина. Он обнял ее сзади за плечи и задумчиво смотрит вверх на Парфенон. Она, отклонившись, подняла глаза к его лицу. Едва белеют тонкие колонки портика, окаймляющие внутренний дворик. Через проем двери виден еще один человек. Он сидит подле догорающего очага. Длинные седые волосы позволяют угадать в нем философа. Красные отблески огня ведут свою безмолвную игру в неподвижных чертах строгого лица. Взгляд пристально, и вместе с тем рассеянно, следит за быстрыми перебежками языков пламени. Двое у двери разговаривают вполголоса, с долгими паузами.

— Ты доволен сегодня мною, мой господин?

— Не говори так, Аспасия, даже в шутку. Я доволен. Ты сумела немного рассеять мою тревогу. И наш молодой друг Сократ помог тебе в этом.

— Он замечательно умен и заражает своей верой в людей... А что, война неизбежна?

— Боюсь, что так. В этому году спартанцы не тронутся с места, но следующей весной...

— Ты попробуешь еще отговорить Архидама?

— Я уже отправил ему письмо. Но апелла и эфоры настроены решительно. Коринф угрожает выйти из Союза. А это — флот... Однако сейчас меня больше тревожит Фукидид и те, что с ним...

— Закон о неверующих? Он принят специально против Анаксагора?

— Да. И это только начало...

— Ты говорил с учителем (взгляд на сидящего у очага).

— Я сказал, что готов защищать его в гелиее. Но не могу поручиться за успех.

— Он уедет?

— Не знаю... Наверное, так было бы лучше.

— Фидию тоже грозит опасность?

— Возможно... Но сейчас не время говорить с ним об этом. Он так счастлив, что закончил Парфенон.

— Все-все окончено?

— Все. Иктин установил последнюю метопу. Алкамен и Агоракритос закончили отделку фронтонов.

— А Пропилеи?

— Мнесиклу осталось доделать самую малость.

— Как замечательно, что они закончили одновременно!

— Да. Ансамбль Акрополя этим заложен. Он будет пополняться такими же шедеврами... Даже и без меня.

— Не говори так.

— Любовь моя, мне скоро шестьдесят. Мой срок близок.

— Не говори так.

— Я рад за Фидия и за Афины. Что бы ни случилось, Парфенон будет стоять века. Любуясь им, люди будут вспоминать и нас. Наш опыт будет им полезен... Надеюсь, что Геродот о нем напишет. Талант его в расцвете, и он на пять лет меня моложе.

— Он приедет?

— Обещал. Прощаясь, сказал мне, что ты его очаровала.

— Ты мне льстишь.

— Нет. Это правда. Да и кто может устоять перед обаянием самой умной и прекрасной женщины на земле?

— Спасибо, милый. Хоть это и не так, но мне приятно... Геродот очень уважает тебя.

— Надеюсь... Кто знает? Быть может, пройдут века и века... В прах обратятся и Афины, и даже божественные творения Фидия, а сочинения великого историка будут жить... Наши отдаленные потомки создадут государство еще прекраснее и справедливее, чем наше.

— И новые правители скажут: «Мы продолжаем дело Перикла!»

— Теперь ты мне льстишь. Но мне приятно. Так хочется верить, что смерть не унесет в безвестное ничто наши страдания и радости... То, пусть немногое, что мы сумели сделать...

Полная луна поднялась над кровлей Парфенона. Испарения спящего города в ее лучах превратились в светлый туман. Он заливает подножие Акрополя, скрывает домик близ Священной дороги и бессмертные образы его обитателей...

Музыкальные среды

Уважаемый читатель, раздел «Музыкальные среды» может тебе показаться неуместным в этой главе. Однако посуди сам.

Во-первых, «Новая стезя» — это переход из сферы естественных наук в гуманитарную сферу. История, литература и музыка принадлежат к ней в равной степени. Во-вторых, написание книги и наши музыкально-литературные собрания практически совпадали по времени. Работа над рукописью продолжалась с июня 1984 года до января 1987 года. А «Музыкальные среды» просуществовали в нашем доме с ноября 1985 года по февраль 1990 года.

Надеюсь, я убедил тебя в том, что совмещение этих двух сюжетов в одной главе вполне оправданно. Позволю себе начать с предыстории этих «сред».

Мое приобщение к музыке было не ранним. Родителям и в голову не приходило учить музыке детей. Зачем? Хотя в большой комнате на старой квартире стоял рояль. Не наш. Кто-то из знакомых (наверное, из «бывших», подвергшихся «уплотнению») за недостатком площади пристроил его «на время» у нас. После смерти отца в 31-м году об уроках музыки нечего было и думать — жили очень бедно. Маме, участковому врачу районной поликлиники, выматываясь на двух ставках, едва удавалось одеть и прокормить двух сыновей-подростков. Хотя у моего старшего брата был явно хороший слух — он легко подбирал на рояле (без нот) популярные в начале 30-х годов песенки.

В старших классах школы меня приобщила к опере соученица Ира Глазова. Мама ее называла «театральная Ирина». Никакого «романа» у нас с ней не было. Только увлечение оперой. Мы оба восхищались знаменитым тенором Иваном Козловским. Билеты в Большой театр в довоенные времена были относительно дешевы, и мы не пропускали ни одной новой постановки с участием нашего кумира. В выпускном 10-м классе с компанией моего соседа по квартире Льва Штейнрайха (впоследствии актера Театра на Таганке) я приобщился к симфонической музыке. Компания была «богемная» — все будущие театральные критики, среди них и мой друг на долгие годы Саша Свободин. «Богема» в те строгие времена обозначала посетителей симфонических концертов и... только что открывшегося «Коктейль-холла» на Тверской, где мы заказывали, в основном, мороженое.

В 52-м году, вскоре после женитьбы, мы с Линой решили приобрести только что появившийся в продаже радиоприемник «Мир» производства рижского радиозавода. Его большая деревянная полированная коробка с двумя полуколонками по краям обеспечивала, по утверждению знатоков, очень хорошее звучание. (Отстояли за ним ночь в очереди.) К приемнику купили электропроигрыватель и стали понемногу собирать пластинки: записи опер, симфонической музыки и вокалистов. Когда набралась приличная коллекция, объявили нашим друзьям-сверстникам и нашим ученицам-школьницам (мы оба работали в 9-х классах женской средней школы) о том, что каждую среду будем устраивать концерты на дому для всех желающих.

Наша комнатка на старой квартире была маленькая — узкая и длинная. В ней только и помещались: письменный стол у окна, широкая тахта, покрытая спускавшимся со стены ковром машинной работы, и в ее головах тумбочка для белья, на которую мы водрузили наш «Мир», а на него — проигрыватель.

«Музыкальные среды», как мы их окрестили, имели успех. Приходили и друзья, и ученицы. Человек 7-8, редко 10, поскольку всем приходилось тесниться на тахте и трех стульях, которые удавалось еще втиснуть в эту комнатку. Эти концерты (в осенне-зимний сезон) продолжались в течение четырех лет, до рождения в 57-м году нашего сына Андрюши. Его кроватку пришлось поставить в ту же комнату.

Спустя двадцать семь лет счастливое совпадение обстоятельств побудило нас с Линой возобновить «музыкальные среды». Летом 85-го года мы принимали у себя дома, в просторной кооперативной квартире на Юго-Западе Москвы главу французской фирмы «Гилсон», выпускавшей биохимическую аппаратуру, Эрика д'Отри, с которым я был связан не только закупками этой аппаратуры, но и подружился. Он привез мне в подарок японский портативный магнитофон очень высокого качества. В это же время благодаря успеху за рубежом моих книг по «Методам исследования» представилась возможность купить в «Березке» на чеки Внешторгбанка комплект японской аппаратуры для воспроизведения звука. И еще одно совпадение: наш Андрюша, которому уже было 28 лет, свел дружбу со своим сверстником Сережей Лебедевым, хранителем учебной фонотеки Московской консерватории. С пластинок этой фонотеки Сережа переписал по своему квалифицированному выбору для меня на магнитофонную пленку два десятка кассет. Потом он, нарушая соответствующие запреты, давал мне по одной пластинке (на день), которую я переписывал сам.

Мои французские друзья: Эрик, его подруга Мари-Жозе и сотрудник фирмы «Гилсон» Жан-Пьер Манже привозили во время очередных выставок в Москве или присылали с оказией кассеты из Парижа.

Потом, когда я сам получил возможность посещать Францию, то каждый раз покупал несколько кассет. А сосед по дому нашей давней парижской приятельницы Лили Эпштейн, доктор Мишель (большой меломан) переписал для меня несколько превосходных вещей из своей богатой фонотеки.

Таким образом, к осени 85-го года у меня образовалась очень приличная коллекция из более чем ста двадцати кассет с первоклассными записями симфонической музыки в исполнении всемирно известных оркестров, дирижеров и солистов. Был составлен каталог. На 15 сентября назначили открытие первого сезона. Всем близким друзьям и некогда связанным со мной по совместным выездам в лес и на слеты КСП ученикам 179-й школы (81-й год) были разосланы по почте приглашения.

Был разработан регламент наших музыкальных сред. Наибольшая из трех комнат квартиры (мама уже умерла) превращалась в музыкальный салон. Стоявший у боковой стены диван поворачивали на девяносто градусов — лицом к звуковой установке, смонтированной у дальней от окна стены. Впереди него выстраивались рядами все наличные в доме стулья и табуреты. Получался «зал» на 25 мест. Если их не хватало, на полу укладывались съемные подушки от диванов и кресел. Круглый стол из этой комнаты, обычно служившей столовой, перекочевывал в спальню Лины, превращенную в «буфет». На стол водружался старинный самовар с вмонтированным мною в его трубу электронагревателем, все имеющиеся в доме разнокалиберные и разномастные чашки и два-три блюда с бутербродами — ведь слушатели приезжали прямо с работы или из вуза. Бутерброды с сыром и дешевой колбасой мы с Линой заготавливали непосредственно перед вечером в количестве от сорока до ста штук — в зависимости от ожидаемого числа слушателей.

Музыкальная программа начиналась в 19-30. Однако самовар кипел и бутерброды были готовы часом раньше. Приезжать рекомендовалось пораньше, чтобы спокойно выпить чаю, «заморить червячка» и... пообщаться. Это свободное общение было едва ли не самой интересной частью вечера. Начиналась новая эпоха. Генсеком партии стал Горбачев. Ожидали важных перемен в общественной жизни. Обменивались последними новостями, почерпнутыми из передач западных радиостанций, вещавших на русском языке. Спорили о том, что нас ожидает в ближайшем будущем. Некоторые из молодых были настроены весьма оптимистически. Мои сверстники в своих прогнозах проявляли большую осторожность. Однако те и другие придерживались определенно либеральных взглядов, высказывали их свободно в довольно широком и не вполне знакомом круге лиц. И одно это было внове и создавало приподнятое настроение. Дебаты нередко продолжались во время антракта между двумя отделениями концерта, а иногда и после его окончания.

Согласно регламенту, можно было приходить со своими друзьями, с которыми мы с Линой знакомились, стараясь выказать им максимальное гостеприимство. Некоторые молодые люди встретились здесь впервые, и это привело к двум заключенным на сей музыкальной почве бракам. Разрешалось также опаздывать к началу музыки. Дверь в квартиру оставалась все время открытой. Запоздавший гость мог тихо раздеться в прихожей, на цыпочках пройти в «залу», сесть на свободное место или расположиться на полу.

Программа на следующую среду согласовывалась с присутствовавшими и вывешивалась на небольшой афишке в коридоре. Так что приходящий вновь мог узнать, что его ожидает. Программу вечера и фамилии всех присутствовавших записывали в «летопись» наших сред. Всего за 5 лет была зарегистрирована 121 музыкальная среда. Впрочем, не все они были чисто музыкальными. В среднем каждая десятая была целиком или в одном отделении литературной. Так, например, 20 апреля 86-го года в первом отделении был «Пер Гюнт», а во втором, к 100-летию со дня рождения Гумилева, я читал его стихи. Закончил трагическим стихотворением Волошина «На дне преисподней», посвященное памяти Блока и Гумилева. Вечер памяти Анны Андреевны Ахматовой был целиком литературный. Его начала Лина рассказом о судьбе поэтессы, по воспоминаниям Лидии Корнеевны Чуковской и лекции Шилова. После чего я читал большую программу из 73 стихотворений Ахматовой (тогда у меня еще была нормальная память). Закончил я ее «Реквиемом», после чего поставили последнюю часть Реквиема Моцарта. И наконец, несколько стихотворений, записанных самой Ахматовой — ее живой голос! В среду 8 февраля 90-го года читал стихи Пастернака — за два дня до 100-летия со дня его рождения.

Три литературные среды были посвящены моим записям на магнитофон творческих вечеров Булата Окуджавы, Александра Городницкого и Юлия Кима. 24 апреля 87-го года читали в рукописи пьесу Горенштейна «Бердичев». У нас его тогда не печатали, вскоре он эмигрировал в Германию. Восемь вечеров подряд, во втором отделении, я читал по рукописи свою «Историю афинской демократии». Два вечера подробно рассказывал впечатления от поездок во Францию. Один вечер (21 февраля 89-го года) — о предвыборном окружном собрании по выбору делегатов на 1-й съезд народных депутатов, на котором я присутствовал. С магнитофонной записью ответов на вопросы Бориса Ельцина.

Были еще две мои научно-популярные лекции: о природе иммунитета и СПИДе и о принципиальной возможности деторождения мужчинами, об общественно-нравственных последствиях реализации такой возможности.

Юбилейная, сотая среда (29 марта 89-го года) была отдана целиком мне для чтения рукописи эссе «Размышления об отдаленном будущем людей» (не публиковалась). Состоялась оживленная дискуссия. Присутствовало 34 человека. В обычные вечера приходило по 20-25 человек.

Наибольший сбор был на следующих вечерах:

100-летие Гумилева — 45 человек.

Рассказы о Франции — 40 и 39 человек (2 вечера).

Бетховен — «Патетическая соната», Сен-Санс — 5-й концерт для фортепиано с оркестром, Мендельсон — Концерт для скрипки с оркестром, Григ — Сюита № 2 — 39 человек.

Рахманинов — «Всенощная» — 38 человек.

В сезон 89/90 годов посещаемость снизилась в среднем до 10-12 человек. Дети выросли, женились, обзавелись малышней. Сверстники — постарели. Этот сезон в серии регулярных музыкальных сред был последним. 21 октября 98-го года еще на одну среду (№ 123) собралось по моему приглашению двадцать пять моих бывших учеников. В первом отделении я им представил (и каждому подарил) только что вышедшую мою книгу «Римская история в лицах». Рассказал по дневниковым записям хронологию работы над ее рукописью...

Зная, что накануне у меня был день рождения, подарили мне проигрыватель для компакт-дисков. Так современность вторглась в мой дом. Во втором отделении, в соответствии с былой традицией, слушали 2-й концерт Рахманинова в исполнении Вана Клиберна...

Теперь слушаем музыку из нашего фонда (плюс компакт-диски) эпизодически, по настроению, в семейном кругу, иногда с ближайшими друзьями (многие, увы, ушли из жизни).

В те пять лет (1985-1990), когда весь жизненный уклад драматически ломался, наши среды, я надеюсь, служили островком стабильности и культуры для нескольких десятков молодых людей. Быть может, они послужили для них нравственной опорой.

Глава 15.«Римская история в лицах»

Подготовка рукописи с таким названием заняла в три раза больше времени, чем рукопись по Истории афинской демократии (7,5 и 2,5 года). Примерно так же соотносятся между собой и объемы этих книг (65,5 и 19 условных печатных листов). Римская история представлена в трех томах: Республика, Гражданская война и Империя. Процесс подготовки материала описывать не буду. Он точно такой же, как при подготовке «греков». Те же 8-10 часов в Ленинке ежедневно в течение четырех лет. Та же мучительная борьба со сном. Путешествия по лестницам от подвала до четвертого этажа. Те же конспекты сочинений древних авторов, записанных мелким почерком на съемных листках в клеточку — вплотную, строка к строке. В общей сложности 1837 листков.

Первое знакомство с героями и хронология событий по учебнику Н. А. Машкина. Знакомство со вторичными источниками с целью сопоставления трактовок исторических событий и оценок деятельности главных персонажей, как и ранее — после окончания собственного чернового варианта рукописи. Здесь были использованы не только труды выдающихся российских исследователей, но и все, что удалось найти в фондах Государственной библиотеки в Париже на французском и английском языках. Я имею в виду, конечно, не монографии, посвященные отдельным деятелям, периодам или социальным аспектам римской истории, а книги с полным ее изложением. Таких оказалось около тридцати.

Начиная с IV века до нашей эры погодичные записи важнейших событий в Риме делал глава жрецов — Великий понтифик. Во времена Республики и далее годы связывались с именами консулов, избранных на каждый год (фасты). События, происходившие в дореспубликанскую эпоху, лучше считать легендарными. Впрочем, легенда, передаваемая из уст в уста, может довольно точно описывать реальные ситуации. Что было доказано Шлиманом, отыскавшим остатки древней Трои по ее описанию в «Илиаде» Гомера, сделанному через пять веков после Троянской войны. Труднее с хронологией. Римский историк Тит Ливий ведет свое повествование «от основания города», которое он датирует 753 годом до нашей эры. По данным современной археологии, основание города на семи холмах следует отнести к началу VI века до н. э. По-видимому, описанные Ливием факты были плотнее расположены во времени. Для нас это не так уж важно. Классический период римской истории, начало которого я склонен относить к нашествию галлов в 370-м году до н. э. можно считать датированным по фастам вполне надежно. Это не означает, что следует пренебрегать фактами, которые мною были названы легендарными. Во все интересующие нас времена римляне верили в их подлинность. И эта вера, сама по себе, является важнейшим историческим фактом, поскольку мировоззрение римского народа было всегда ориентировано на подражание примеру «предков» (имея в виду под этим словом не только прямых прародителей, но все героическое сообщество первых веков существования Рима). ...Я буду использовать ниже общепринятую датировку событий, опуская там, где это не необходимо, обозначения «до н. э». или «н. э.».

Когда все доступные свидетельства древних авторов были собраны, зафиксированы в конспектах и систематизированы, я приступил к написанию книги, хорошо представляя себе объем ожидающей меня работы. Ее построение определялось хронологией описываемых исторических событий. Свою задачу я видел в объективном их описании, обязательным условием которого считал воздержание от собственных оценок, тем более — от предложения каких-либо параллелей с современностью. Я полагал, что все это может сделать сам читатель. И потому старался освободить свое изложение от какой-либо дидактики.

Но это совсем не означает равнодушия к тому, что я писал и с чем впервые серьезно знакомился. Наоборот, меня живо интересовал ряд кардинальных вопросов. Например, таких:

1. Как случилось, что Римское государство (не изолированное от всего мира, подобно архидревнему Египту) смогло в течение почти тысячелетия — до конца «Высокой империи» сохранить свое могущество, а также (в основных чертах) психологию и жизненный уклад своих граждан?

2. Как сочеталось поддержание древнеримских демократических традиций с эффективным управлением огромной многоязычной Римской империей?

3. Как быстро могли происходить необходимые для этого изменения общественной структуры и государственного устройства древних римлян?

4. Какова была при этом эволюция роли сената и Народного собрания?

5. Чем были обусловлены и как переживались мрачные, тиранические периоды римской истории?

В конце этой главы я попробую предложить свои варианты ответов на поставленные вопросы. Если бы все читатели были хорошо знакомы с историей Древнего Рима или, хотя бы с моей «Римской историей в лицах», мне было бы достаточно для обоснования высказываемых там суждений сослаться на многочисленные эпизоды, разбросанные по всей долгой истории Рима. Не имея такой гарантии, я предпочел выбрать три самых значительных и ярких ее персонажа и вкратце рассказать об их деяниях, позволяющих обосновать мои ответы и суждения. Разумеется, для понимания и оценки этих деяний мне придется бегло представить самих выбранных персонажей и описать историческую обстановку, в которой они действовали.

Кроме того, мне не обойтись без элементарного ознакомления неискушенного читателя с историей возникновения древнеримского сообщества, с его последующей структурой и должностными лицами сформировавшегося государства.

Прежде всего я должен обратить внимание читателя на совершенно особую ситуацию возникновения города Рима, во многом определившую психологию и поведение его первых обитателей. В силу уже отмеченной ретроспективности ориентировки древних римлян при выборе своей жизненной позиции, эта психология и поведение формировали знаменитый «римский характер» в течение многих последующих поколений.

Будь то компания пастухов и жаждущих независимости юношей из города Альба-Лонга, пошедших в середине VIII века за Ромулом и Ремом, или оставшийся в VI веке на левом берегу Тибра гарнизон предмостного укрепления этрусков, как полагают нынешние историки, первоначальные жители города были сплошь молодые и воинственные мужчины. С самого начала они намеревались жить грабежами своих соседей. Эти первые римляне понимали, что их набеги приведут к тому, что соседи попытаются уничтожить новый город. В нем собрались те, кто готов был отразить эти попытки. Их должны были отличать качества, присущие любого рода изолированному военному отряду, будь то база партизан или даже логово разбойников: мужество, дисциплина, преданность своему сообществу и строгое следование законам, установленным этим сообществом.

Прирост населения города происходил за счет беглых рабов или должников-крестьян, которым Город предоставлял защиту. Все это были люди сильные и смелые. Без этих качеств не уйти бы им от погони через густые леса, обильные диким зверем. Те из них, кто умел владеть копьем и мечом, пополняли военный отряд, а те, кто крестьянствовал, осваивали земельные участки в окрестностях города. Бывшие рабы до своего пленения были воинами или даже вождями каких-то покоренных народов. Должники-крестьяне — свободными, независимыми гражданами. Те и другие стремились к тому, чтобы в новом городе стать вровень с его основателями. И для старожилов, и для новичков было очень важно пользоваться уважением своих товарищей. Из него проистекало чувство собственного достоинства. Это чувство для потомков первых римлян стало одним из главных нравственных устоев их жизни.

Полный комплект основных качеств истинного римлянина («римских добродетелей») я бы записал в таком порядке: собственное достоинство, мужество, дисциплинированность, преданность Риму и строгое соблюдение его законов. Я даже рискну уже здесь утверждать (а дальше сумею это подтвердить на конкретных примерах), что именно сохранность всей совокупности этих качеств у подавляющего большинства граждан Римского государства обеспечила длительность его могущества. Сама же эта сохранность являлась результатом того, что нравственные критерии своих поступков римляне традиционно искали в прошлом, в подражании примеру героических предков.

Естественные побуждения, равно как и забота о будущем развитии Города, требовали появления в нем женщин. Оно состоялось «одномоментно», благодаря хорошо известному событию — похищению сабинянок. Известно и то, что благодаря заступничеству женщин, успевших оценить любовь и заботу своих похитителей, неизбежную, казалось, войну между римлянами и соседним племенем сабинян заменило их слияние в одно государство. Столицей его был определен Рим. Зато все граждане согласились называть себя «квиритами» по названию родного города царя сабинян Тация. За счет сабинян крестьянская часть граждан этого государства составила большинство. Однако военный отряд, пополненный сабинскими юношами, сохранил за собой ведущее положение. Двое царей, Ромул и Таций, правившие совместно, опирались на совет из двухсот наиболее выдающихся граждан нового государства, названный сенатом. Первые сенаторы именовали себя отцами Города. В их число вошло большинство тех молодых римлян, которым достались сабинские жены. Благодаря такой ситуации дети этих сенаторов оказались почти одногодками и составили одно поколение. Они называли себя патрициями, что означает «дети отцов». Название сохранялось и за их прямыми потомками. Остальных граждан города-государства, число которых быстро увеличивалось за счет присоединения жителей соседних покоренных городов, стали называть плебеями. В этом названии не было ничего обидного. Немалое число плебейских родов стали впоследствии очень влиятельными и гордились своей древностью.

Поначалу правом совершать жертвоприношения богам, а следовательно, и правом занимать должности в постепенно формировавшейся магистратуре обладали только патриции. Такое различие было как-то оправдано до тех пор, пока в военных вылазках к ближайшим соседям участвовали одни патриции. Когда же началась эпоха серьезных войн с другими италийскими племенами, римскую армию пришлось формировать в основном из плебеев. Теперь ущемление их гражданских прав оказалось для плебеев нетерпимым. Они начали долгую борьбу с патрициями за уравнение в этих правах. Борьба закончилась победой плебеев, хотя на нее ушло более двух столетий.

Главные должности в сложившейся магистратуре Рима (в порядке сужения полномочий) именовались: консул, претор, эдил и квестор. Все они к началу III века до н. э. были доступны плебеям. Помимо этих магистратур по требованию плебеев была учреждена еще и должность народного трибуна, не имевшая распорядительных функций. Зато с ней было связано право вето по отношению к решениям любых магистратов, включая консулов. Кроме того, народные трибуны имели право вносить на рассмотрение Народного собрания проекты новых законов. Любопытно, что на все перечисленные должности избиралось по два человека. Быть может, такой порядок был подсказан ситуацией с двумя царями. Но он сохранился и в Республике благодаря тому, что накладывал определенные ограничения на произвол не сменяемых в течение года «чиновников» государства (в том числе и народных трибунов). Каждый из двоих обладал правом вето по отношению к постановлениям своего коллеги...

Теперь я могу начать свою повесть. Начну ее с эпизодов, заведомо относящихся к легендарному времени (они были известны каждому школьнику). Первый из них связан с войной Рима против города Альба-Лонга (650 год). Сошедшиеся для битвы два войска договорились решить судьбу сражения единоборством трех римлян, братьев-близнецов из рода Горациев, и трех близнецов-альбанцев из рода Куриациев. Жестокая дуэль шести юношей заканчивается смертью для пятерых. Лишь один из братьев Горациев жив. Он собирает оружие и доспехи трех поверженных врагов и во главе торжествующего римского войска возвращается в Город. У городских ворот победителя встречает его родная сестра, которая была просватана за одного из трех куриациев...

«...Узнав на плечах брата женихов плащ, вытканный ею самой, — пишет Тит Ливий, — она распускает волосы и, плача, окликает жениха по имени. Свирепую душу юноши возмутили сестрины вопли, омрачавшие его победу и великую радость всего народа. Выхватив меч, он заколол девушку, воскликнув при этом: «Отправляйся к жениху с твоею не в пору пришедшей любовью! Ты забыла о братьях — о мертвых и о живом — забыла об отечестве. Так да погибнет всякая римлянка, что станет оплакивать неприятеля!»

Гораций схвачен и приведен на суд к царю. За убийство сестры ему грозит казнь. Суд будет вершиться перед собранием граждан. Закон разрешает осужденному просить помилования у народа (как ни странно, но такое обращение именовалось «провокация»). Однако к народу обращается не он, а его отец... «На суде, — повествует далее Ливий, — особенно сильно тронул собравшихся Публий Гораций — отец, объявивший, что дочь свою считает убитой по праву. Случись по-иному, он сам бы наказал сына отцовской властью. Потом он просил всех, чтобы его, который так недавно был обилен потомством, не оставляли вовсе бездетным».

Сын был помилован собранием народа. Согласно закону, в нем участвовали только мужчины. Очевидно, в их глазах преданность Городу стояла выше, чем горе утраты любимого человека.

Второй эпизод широко известен. Он относится к 507 году и связан с именем Гая Муция Сцеволы. В тот год войска этрусского царя Порсены осаждали Рим. Из-за нехватки продовольствия город не смог бы продержаться долго. Знатный юноша Гай Муций решает убить Порсену и ценой своей жизни спасти город. Ему удается незаметно пробраться в лагерь врага. У царской палатки собралось много воинов. Муций видит, что они толпятся вокруг стола, за которым сидят два богато украшенных воина. Обращаются к одному из них. Юноша принимает его за царя и поражает своим кинжалом. Но это был всего лишь казначей, раздававший жалованье. Царь сидел рядом. Муция схватили, стали допрашивать, грозили пыткой. Он сказал царю: «Знай же, сколь мало ценят плоть те, кто чает великой славы!» — и неспешно положил правую руку в огонь, горевший на жертвеннике. Он жег ее, будто ничего не чувствуя, покуда царь, пораженный этим чудом, не приказал оттащить юношу от алтаря. Он даже велел отпустить героя на свободу. После чего Муций сказал царю, что триста лучших римских юношей поклялись убить его, что сам он был лишь первым по жребию. Один за другим последуют и остальные. Кто-нибудь из них наверняка сумеет поразить его. Царь был так потрясен случившимся и так напуган перспективой сотен подобных покушений на его жизнь, что немедленно отправил в Рим послов с предложением мира.

Личное достоинство, мужество, преданность Риму — все в это яркой легенде, известной с детства каждому римлянину. Ради экономии места я не буду пересказывать приведенные в книге легенды о Лукреции, обесчещенной сыном последнего римского царя, сообщившей об этом мужу и покончившей с собой. Этот эпизод, согласно легенде, послужил толчком для изгнания в 509 году царя Тарквиния Гордого из Рима. Не буду воспроизводить и легенду о центурионе (командире сотни воинов), плебее Вергинии, чью дочь преследовал своими домогательствами знатный патриций Аппий Клавдий. Вызванный из действующей армии отец, поняв, что он бессилен защитить дочь, убил ее на глазах у народа, собравшегося на форуме. За этим последовал бунт войска, послуживший началом прямого столкновения плебеев с патрициями.

Отмечу только, что в этих двух легендах, ввиду весьма серьезных последствий происшедшего, можно усмотреть глубокое уважение римлян к женщинам... Оставлю в стороне и легенду о Кориолане, вдохновившую Шекспира на написание трагедии, а Бетховена — увертюры того же названия. Но не могу не упомянуть легенду о Луции Цинциннате.

Заслуженный воин, но человек скромного достатка, он пахал на своем крошечном участке, когда к нему явились гонцы из Рима. Они попросили его надеть тогу и выслушать послание сената. Жена принесла из их лачуги тогу. Луций вытер пот и пыль с лица, облачился в тогу и вышел к послам. Они ему объявили, что римское войско окружено и его солдатами владеет страх. Сенат, ценя его военный опыт, назначил Цинцинната диктатором и призывает в Город. (При чрезвычайных обстоятельствах сенат назначал на полгода диктатора и вручал ему неограниченную власть над гражданами и воинами). Цинциннат тут же отправился в Рим. Собрал новое войско и атаковал противника, оказавшегося между двух огней. Разгромив его, он через 16 дней после назначения сложил с себя диктаторские полномочия и вернулся на свое поле. Образ простого римлянина, встающего, едва отерев пот со лба, в критическую минуту во главе государства, будет столетиями в глазах потомков служить эталоном личного достоинства и преданности Риму.

Еще одна важная легенда, относящаяся к присущей римлянам дисциплинированности. Консул Тит Манлий в битве с латинянами, имея в виду, что они почти неотличимы от римлян по языку, роду вооружения и боевым порядкам, во избежания ошибок запретил своим воинам сходиться с врагом вне строя.

«Случилось так, — рассказывает Тит Ливий, — что сын консула (тоже Тит Манлий) во главе небольшого отряда всадников, отправившись на разведку, столкнулся с дозорным отрядом латинян во главе со знатным и прославленным воином Гемином Месцием. Узнав сына консула, Гемин стал насмехаться над ним и над римским войском. Предлагал сразиться с ним один на один, обещая показать, насколько латинянин сильнее римлянина. Горячий юноша не вытерпел насмешек и очертя голову ринулся в схватку. Он победил. Оскорбитель был убит. Сняв вражеские доспехи, Манлий младший поспешил в свой лагерь, а потом в палатку консула...

«Отец, — сказал он, — чтобы все видели во мне истинного твоего сына, я кладу к твоим ногам эти доспехи всадника, вызвавшего меня на поединок и сраженного мною». Услыхав эти слова, консул отвернулся от сына и приказал трубить общий сбор. Когда воины собрались, он молвил: «Раз уж ты, Тит Манлий, не почитая ни консульской власти, ни отчей, вопреки запрету, без приказа сразился с врагом и тем, в меру тебе доступного, подорвал в войске послушание... то пусть лучше мы будем наказаны за наш проступок, чем государство станет дорогой ценой искупать наши прегрешения... коль скоро надо либо смертью твоей скрепить священную власть консулов на войне, либо навсегда подорвать ее, оставив тебя безнаказанным, то ты, если подлинно нашей ты крови, не откажешься, верно, понести кару и тем восстановить воинское послушание, павшее по твоей вине. Ступай, ликтор, привяжи его к столбу».

На глазах отца и всего войска несчастный юноша был обезглавлен.

К сожалению, я должен прервать пересказ героических древних легенд, многие века питавших доблесть римлян, далеко не исчерпав списка тех, которые приведены в книге. Пора мне перейти к описанию избранных эпизодов надежно зафиксированной истории Древнего Рима, начиная с 390 года.

В этот год состоялось первое нашествие галлов на Рим. В двадцати километрах от города их встречает наспех собранное римское войско. На стороне галлов значительное численное преимущество. Римляне растягивают фронт, но галлы все равно его обходят. Не начав сражения, римляне обращаются в бегство. В тот же вечер галлы подходят к воротам Рима. Откладывают штурм города до утра. Тем временем, по решению сената, все способные сражаться юноши, а также самые крепкие из сенаторов вместе с женами и детьми поднимаются на Капитолий. Там, на вершине холма, они занимают оборону крепости, свозят в нее оружие и запасы продовольствия. Тит Ливий так поясняет смысл этого перемещения: «Если грозящее Городу разрушение переживут крепость и Капитолий, обитель богов, если уцелеет боеспособная молодежь и сенат, средоточие государственной мудрости, то можно пожертвовать толпою стариков, оставляемых в Городе на верную смерть». Разграбив и, быть может, предав огню беззащитный город, галлы уйдут. Взять стоящую на скалистом холме крепость им не удастся. Ее защитники из праха восстановят поверженный Рим.

Основная масса граждан, в большинстве своем плебеи, перешли по мосту Тибр и укрылись в близлежащих городах. Утром, не встретив сопротивления, галлы вошли в Город. Он был почти пуст и только в окрестностях форума они увидели старцев, облаченных в священные одежды и украшенных почетными знаками отличия. Они спокойно восседали на креслах из слоновой кости у порога своих домов. «Кроме украшений и одежд, более торжественных, чем бывает у смертных, — пишет наш историк, — эти люди походили на богов еще и той величественной строгостью, которая отражалась на их лицах. Варвары дивились на них, как на статуи. Рассказывают, что в этот момент один из стариков, Марк Папирий, ударил жезлом из слоновой кости того галла, который вздумал погладить его по бороде (а тогда все носили бороды). Тот пришел в бешенство, и Папирий был убит первым. Другие старики также погибли в своих креслах».

Это дорогого стоит — иметь право вообразить в истории своего народа опустевший город и стариков в торжественных одеяниях, восседающих в ожидании жертвенной смерти!

Предположения римлян оправдались. Город был разграблен и сожжен, но крепость галлы взять не смогли. Только варвары не просто ушли, а бежали, потерпев жестокое поражение в битве на улицах мертвого города с подошедшей к нему большой армией римлян. Ею командовал опытный полководец Марк Фурий Камилл.

Я решил рассказать об этом эпизоде не только ради величественной картины ожидающих доблестной смерти старцев. Но еще и ради некоторых событий, происходивших вне города, когда в нем хозяйничали галлы. В этих событиях поражает степень уважения законов, изначально присущая древним римлянам. Дело было так. Придя в себя после постыдного бегства, римские воины собрались в расположенном неподалеку этрусском городе Вейи. Их численность существенно увеличилась. Они горели желанием освободить Рим и смыть позор своего поражения. Все были единодушны в том, что командование операцией следует поручить Камиллу. Но по закону, командующего должен был назначить сенат, окруженный на Капитолии. Казалось бы, какая бессмыслица — считаться с этим законом на пороге гибели государства! Но для римлян это было не так. Послушаем рассказ Тита Ливия:

«Проникнуть через вражеские посты было делом рискованным. Для этого свершения предложил свои услуги отважный юноша Понтий Комний. Завернувшись в древесную кору, он вверил себя течению Тибра и был принесен в Город. А там вскарабкался по ближайшей к берегу скале (Капитолия. — Л. О.), такой отвесной, что врагам и в голову не приходило ее охранять. Ему удалось подняться на Капитолий и передать просьбу войска на рассмотрение должностных лиц. В ответ было получено распоряжение сената, согласно которому Камилл немедленно провозглашался от имени народа диктатором; воины же получили право выбрать полководца, какого пожелают. И с этим вестник, спустившись то же дорогой, поспешил обратно». Выбор воинов был уже сделан, и войско под командованием Камилла немедленно направилось к Риму...

За один год после изгнания галлов разрушенный и сожженный, деревянный в ту пору Рим отстраивается заново. Каждый гражданин получает право ломать камни и рубить лес где угодно. Население Города, за исключением благородных старцев, сохранилось. Малоимущим издержки строительства помогает покрыть государство...

Теперь продвинемся на сто восемьдесят лет вперед, чтобы познакомиться с самым выдающимся римским гражданином и полководцем II века до н. э. Публием Корнелием Сципионом младшим. Тревожные мысли римлян и первоочередная забота сената сейчас, в 209 году, связаны с событиями в Испании. Вот уже девять лет идет крайне тяжелая для Рима война с Карфагеном.

В 218 году командующий карфагенскими наемниками в Испании, еще очень молодой (ему 28 лет), но уже многоопытный полководец Ганнибал с пятьюдесятью тысячами воинов и полусотней боевых слонов совершил неслыханно дерзкий переход из Испании через Пиренеи и Альпы в Италию. В первом же сражении он разбил римскую армию консула Фламинина, но на Рим не пошел, понимая, что без осадных орудий взять город штурмом не удастся. А для длительной осады у него мало сил и пока что нет возможности обеспечить армию в течение долгого времени продовольствием. Такую возможность он рассчитывает получить от перешедших на его сторону италийских союзников Рима. Но для этого надо нанести римлянам достаточно убедительное поражение. Поэтому вот уже восемь лет он со своим заметно уменьшившимся войском бродит по дорогам Италии, провоцируя римлян на битву в открытом поле. Но пожилой и многоопытный командующий новым римским войском Квинт Фабий Максим упорно придерживается тактики изматывания противника. Он следует за Ганнибалом по неудобным для сражения холмам, нападая на его фуражиров и тревожа короткими наскоками конницы.

Дважды, сначала Фабия, потом сменившего его консула Эмилия Павла, недовольный вялым течением войны народ в Риме заставляет сразиться с Ганнибалом. И оба раза карфагенянин оказывается победителем. Тем не менее союзные с Римом города Италии все еще боятся открыть ему свои ворота. В конце концов Ганнибал уходит на самый кончик италийского «сапога» — в Регию. Здесь он может легко обороняться и ожидать прихода подкрепления из Испании. Там формируются три больших войска. Одно из них его брат Гасдрубал должен в ближайшее время по тому же пути привести в Италию. Вот почему римляне, измученные это странной войной и порядком напуганные победами Ганнибала, с такой тревогой следят за тем, что происходит в Испании. Туда с интервалом в два года было отправлено два римских войска: одно под командованием Гнея Корнелия Сципиона — дяди Сципиона младшего; второе — под командованием его отца, Публия Корнелия Сципиона старшего. К 209 году обе римские армии потерпели поражение, а оба командующих были убиты. И все же судьба Рима должна решаться в Испании. Войско Ганнибала достаточно потрепано, чтобы он не осмелился покинуть Регию до прибытия подкрепления. Во что бы то ни стало надо помешать армии Гасдрубала, а вслед за ним и двум другим армиям уйти в Италию.

Формируется еще одно 30-тысячное войско. В Испании к нему присоединятся остатки воевавших там легионов. Но кого назначить командующим? Когда в специально созванном Народном собрании ставится этот вопрос, оказывается, что никто не предлагает свою кандидатуру. Для описания того, что случилось далее, предоставим слово историку Аппиану:

«Печаль и молчание нависли над собранием, как вдруг Корнелий Сципион, сын Публия Корнелия, убитого в Иберии (Испании. — Л. О.), еще очень юный — ему было всего 24 года — но считавшийся очень благоразумным и даровитым, выступив на середину... заявил, что он является по наследству ближайшим из всех мстителей за отца, дядю и отечество. Он со всей силой и твердостью заявил, между прочим, как бы охваченный божеским наитием, что овладеет не только Иберией, но вслед за ней и Ливией, и Карфагеном. Некоторые считали, что он пустословит, как это бывает у юношей, но он поднял удрученный дух народа — испуганные всегда радуются обещаниям улучшения — и был выбран военачальником в Иберию».

Здесь неуместно описывать ход военных действий в Испании. Молодой Сципион проявил себя там гениальным полководцем. Сначала он овладел, казалось бы, неприступной приморской крепостью Новый Карфаген, затем одно за другим разбил два намного превосходящих по численности карфагенских войска, но... поневоле упустил Гасдрубала, который, все-таки, дошел до Италии. К счастью, он не успел соединиться с Ганнибалом и был разбит. Так что, когда Сципион вернулся в Рим, никто не упрекал его за то, что он не смог задержать Гасдрубала. Военные действия Сципиона в Испании подробно описаны в книге. Здесь же я хочу уделить внимание личности победителя.

Всю захваченную в крепости казну карфагенян он передал Римскому государству. Всех заложников, которых прислали поддерживавшие карфагенян испанские города, он отпустил. Не стал наказывать и сами эти города. Предложение испанцев избрать его своим царем — отверг.

«Несколько римских солдат, — рассказывает историк Полибий, — повстречали девушку, выдававшуюся юностью и красотой. Зная слабость Публия к женщинам, солдаты привели девушку к нему и предложили ее в дар. Публий, однако, объявил, что для него как для частного человека, но не военачальника, не могло бы быть дара более приятного. Солдатам он выразил благодарность и велел позвать отца девушки, которому тут же передал ее... Этим поступком Публий показал умение владеть собой и воздерживаться, чем снискал себе расположение со стороны покоренного народа».

А он был молод, и испанка, надо полагать, была исключительно хороша собой!.. В Рим возвращается уже не дерзкий юноша, а прославленный полководец, кумир римского народа. Сенат, встревоженный такой популярностью, отказывает ему в триумфе, поскольку он вел войну, не занимая ни одной из высших государственных должностей.

Сципион не обижается. Ему нужен не триумф, а звание консула с правом набора войска — ведь он обещал народу, что овладеет Ливией и Карфагеном. В первые же консульские выборы восторженный народ римский выбирает Сципиона консулом. Он открыто заявляет о своем намерении возглавить экспедицию в Африку. Не сомневается в том, что это заставит карфагенян отозвать Ганнибала из Италии. Ручается, что сумеет победить его уже на африканской земле, а затем принудить к капитуляции и сам Карфаген.

Прославленный Фабий Максим выступает в сенате против поспешной переправы в Африку. Он предлагает Сципиону сначала победить Ганнибала в Италии, а потом уже думать о Карфагене. Сенат принимает компромиссное решение. Сципион получает право построить в Сицилии тридцать кораблей и переправиться в Африку, «если он сочтет это согласным с интересами государства». Но набор регулярного войска не разрешен. Он может пригласить с собой добровольцев. Публия это устраивает. За несколько месяцев он строит тридцать военных кораблей и великое множество транспортных судов. В течение года собирает из добровольцев многочисленный экспедиционный корпус. Осенью 204 года происходит переправа в Африку.

Как то предвидел Сципион, карфагенские старейшины решают отозвать из Италии Ганнибала с его уже небольшим, но закаленном в боях войском. С горечью 45-летний полководец покидает Италию. Высадившись южнее Карфагена, он с помощью нумидийских шейхов быстро набирает сильную армию, ядро которой составляют вернувшиеся вместе с ним ветераны. Тем временем Сципион ведет своих солдат ему навстречу.

19 октября 202 года близ селения Зама происходит знаменитое сражение между двумя великими полководцами. Впервые военное счастье изменяет Ганнибалу. Его армия терпит сокрушительное поражение. Ветераны сопротивлялись упорно, но были истреблены полностью. Карфаген запросил мира. Были выработаны его условия — не слишком тяжелые для побежденных. Карфаген обязан был выдать свой военный флот, слонов, сто человек заложников и уплатить контрибуцию в десять тысяч талантов с рассрочкой на 50 лет.

Теодор Моммзен в своей «Истории Рима» так оценивает эти условия: «...политическая мудрость двух великих противников сказалась как в готовности Ганнибала преклониться перед необходимостью, так и в мудром отказе Сципиона от чрезмерных и постыдных выгод, которые он мог извлечь из победы. Разве этот великодушный и дальновидный человек не должен был сам себе задать вопрос: какая польза была бы для его отечества, если бы после совершенного уничтожения политического могущества Карфагена было разрушено это старинное средоточие торговли и земледелия и кощунственно ниспровергнут один из главных столпов тогдашней цивилизации?»

Римляне освободились наконец от 16-летнего страха, который не оставлял их все время, что Ганнибал находился в Италии. Легко понять восторг, который единодушно выражало население Рима, встречая Сципиона в великолепном триумфе, отмечавшем окончательную победу над Карфагеном. К имени Публия Корнелия Сципиона было добавлено почетное наименование Африканский...

Я намерен здесь же продолжить до конца биографию Сципиона Африканского, поскольку ее конец будет для нас особенно интересен в плане понимания истинно римского характера. Для этого придется сделать прыжок во времени длительностью еще в 12 лет.

Во II веке до н. э. начинается экспансия Рима на Восток. Вначале как будто с самой благой целью. Македонский царь Филипп V и сирийский Антиох III в связи со смертью египетского царя Птоломея Филопатора сговариваются поделить между собой сам Египет, его владения на малоазиатском побережье и островах Эгейского моря, а также Грецию. Афиняне обращаются к римлянам за защитой. Рим всегда считал Афины своей как бы прародиной. Он объявляет войну Македонии. Пока длится эта война, Антиох в 196 году переправляется с войском через Геллеспонт (Дарданеллы) и захватывает один за другим города Фракии (нынешняя Болгария), а затем в 192 году вторгается в Грецию. Годом позже римский консул Глабрион изгоняет сирийцев из Греции и Фракии. Македонская война заканчивается победой римлян. Теперь они намереваются наказать и Антиоха. В 190 году сенат поручает сделать это новоизбранному консулу Луцию Корнелию Сципиону, родному брату Сципиона Африканского. Тот, находившийся некоторое время не у дел, решает выступить в поход вместе с братом в скромном качестве его легата, то есть помощника. Братья с войском проходят через Македонию, благополучно переплывают Геллеспонт и направляются к Сардам — столице Антиоха. Сирийский царь готов без боя отдать римлянам все захваченное им в Европе и любые греческие города на малоазиатском побережье. Луций требует уступить всю Малую Азию и полностью возместить все военные издержки римлян...

Главная надежда царского посольства не в уступках. Антиох понимает, что хотя номинально римским войском командует Луций Сципион, решающее слово принадлежит Публию. И надо же! — счастливый случай. Сын победителя Ганнибала попадает в плен к сирийцам. Посол уполномочен приватно сообщить Публию Сципиону, что царь намерен возвратить ему сына и с ним прислать щедрые дары. Но надеется, что великий римлянин «с пониманием», как мы бы сказали ныне, отнесется к его мирным предложениям. Тит Ливий приводит следующий ответ Публия:

«...Из щедро предложенных мне царских даров приму самый лучший — сына. Царь почувствует ту признательность, которую я испытываю за великий дар, поднесенный мне, но только если он согласен принять частную благодарность за частное благодеяние. Но как государственный муж я ничего от него не приму и не дам ничего. Все, что я мог бы ему сейчас подарить, это добрый совет, ступай и передай ему мои слова: пусть он откажется от войны и соглашается на любые условия мира».

Уязвленный высокомерием римлян, Антиох решает дать им генеральное сражение. К тому же стало известно, что Публий Сципион заболел и не может следовать за войском. Царь все же счел нелишним заручиться благодарностью Публия и отослал к нему сына. На что — по свидетельству Ливия — тот ответил:

«Передайте царю, что я благодарю его, но отплатить пока могу только советом: пусть не выводит войско для битвы, пока не услышит, что я возвратился в лагерь».

По-видимому, он надеется убедить Антиоха согласиться на предложенные римлянами условия мира и тем избежать разгрома его войска. Царь не последовал этому совету. Сражение состоялось. Оно было тяжелым, шло с переменным успехом, но римская подготовка, организация и дисциплина в конце концов решили его исход. Армия царя потерпела сокрушительное поражение. Условия мира, предложенные римлянами, были приняты. Рим прочно укрепился в Азии. Новый командующий принял от Луция остававшееся там войско. Братья Сципионы возвратились на родину.

Во все времена существовали мерзавцы, добивавшиеся популярности тем, что обливали грязью имена, а иной раз даже «обличавшие» преступления людей, ни в чем не повинных, но знаменитых и уже пожилых, сошедших с авансцены общественной жизни. В 187 году, когда Сципиону Африканскому было уже 48 лет (в античные времена это возраст пожилого человека), два народных трибуна привлекают его к суду, обвиняя во взяточничестве, а также в неуважении к званию консула и всего римского государства. Первое обвинение базировалось на том, что царь Антиох вернул ему сына без выкупа. Второе — на том, что для своего брата, консула, он был не легатом, а диктатором, единолично решавшим все вопросы. А жителей Азии старался убедить в том, что ему принадлежит вся власть в Римском государстве.

Одни римляне негодовали и возмущались самим фактом привлечения к суду спасителя Рима. Но другие говорили, что возможность судить даже самых могущественных, как ничто другое, содействует свободе и равенству граждан. В первый день суда огромная толпа провожала Публия на форум. Тит Ливий описывает то, что произошло потом:

«Речи продлились до ночи, и день суда был отложен. Когда он настал, трибуны с рассветом расселись на рострах. Обвиняемый, вызванный в суд, с большой толпой друзей и клиентов прошел посередине собрания и подошел к рострам. В наступившей тишине он сказал: «Народные трибуны и вы, квириты! Нынче годовщина того дня, когда я счастливо и благополучно в открытом бою сразился в Африке с Ганнибалом и карфагенянами. А потому было бы справедливо оставить на сегодня все тяжбы и ссоры. Я отсюда сейчас же иду на Капитолий поклониться Юпитеру Всеблагому и Величайшему, Юноне, Минерве и прочим богам. И возблагодарю их за то, что они мне в тот день и многократно в других случаях давали разум и силы достойно служить государству.

И вы, квириты, те, кому это не в тягость, пойдите со мной и молите богов, чтобы и впредь были у вас вожди, подобные мне...

От ростров он отправился на Капитолий. Вслед за Сципионом отвернулось от обвинителей и пошло за ним все собрание, так что наконец даже писцы и посыльные оставили трибунов. Сципион, сопровождаемый римским народом, обошел все храмы не только на Капитолии, но и по всему Городу.

Великолепный тот день воссиял для Сципиона последним. Предвидя в будущем силу зависти и борьбу с трибунами, он, когда суд был надолго отсрочен, удалился в свое литернеское имение с твердым намерением в суд не являться. Слишком гордый — и от природы, и от привычки к большим успехам — он знал, что не сможет мириться с положением подсудимого и смиренно выслушивать судей...»

В Риме он больше не появлялся и через четыре года умер, одинокий в своем очень скромном имении. Вот что написал по этому поводу своему другу Сенека более чем через двести лет после изложенных выше событий:

«Сенека приветствует Луцилия!

Я пишу тебе из усадьбы Сципиона Африканского, почтив его маны и алтарь, который, сдается мне, и есть могила великого человека. Я убеждаю себя, что душа его вернулась на небо, откуда снизошла, и не за то, что он предводительствовал многолюдным войском, а за его необычайную скромность и верность долгу, которые, я считаю, больше заслуживали восхищения в те дни, когда он покинул родину, нежели когда защищал ее. Или Сципион, или свобода должны были уйти из Рима. И он сказал: «Я ничего не хочу менять ни в законах, ни в установлениях; пусть все граждане будут равноправны. Пользуйся моим благодеянием без меня, родина! Если я стал больше, чем тебе полезно, я ухожу!»

Как мне не восхищаться этим величием души, с которым он удалился в добровольное изгнание, избавив отчизну от бремени? Ведь дело дошло до того, что либо Сципион ущемил бы свободу, либо свобода — волю Сципиона. И то, и другое было бы нечестием — и он уступил место законам, а сам уединился в Литерне...»

***

Какие еще здесь уместны комментарии? Человек такого достоинства, мужества, такой преданности Риму (который он не представлял себе иначе как Сенатской Республикой) и такого уважения к законам, бесспорно, должен был служить объектом восхищения и подражания для бесчисленных поколений римлян...

Следующий персонаж моей иллюстративной выборки, конечно же, Гай Юлий Цезарь. Он из старинного патрицианского рода Юлиев. Родился в 101 году. Отец умер, когда Гаю было 16 лет. Сестра отца была замужем за знаменитым полководцем Гаем Марием, выходцем из батраков. Яростным противником Мария был другой великий полководец и диктатор 82 года Сулла. Жесточайшими преследованиями он уничтожил почти всех сторонников Мария. Затем обновил и пополнил сенат своими клевретами. Вернул ему все отнятые ранее привилегии и власть в Риме. После чего добровольно сложил с себя пожизненные диктаторские полномочия и вскоре умер.

Здесь он упоминается только для того, чтобы пояснить, почему для Юлия Цезаря были закрыты все «нормальные» пути гражданской и военной карьеры. Родственник Мария не мог рассчитывать на необходимую поддержку со стороны укомплектованного Суллой сената. Его честолюбие могло опереться только на завоевание благосклонности Народного собрания. Цезарь был хорошо образованным молодым человеком. В 25 лет он на три года уезжает на остров Родос. Берет уроки ораторского искусства, с глубоким интересом изучает историю Греции. Особенно восхищается Периклом. Тем не менее он достаточно трезв и практичен. Понимает, что любовь римской толпы надо завоевывать подарками, пышными зрелищами и раздачей денег. А денег-то как раз и нет. В 17 лет он женился на дочери Цинны, еще одного кровного врага Суллы. После прихода к власти диктатор приказал юному Цезарю развестись, но тот не подчинился и был за это лишен отцовского наследства. Тем не менее без всякой рекомендации сената или кого-нибудь из прославленных римлян, никому не известного молодого человека Народное собрание в 68 году избирает квестором. Секрет этого успеха нетрудно понять. На практически неимущем Цезаре висит колоссальный долг в 8 миллионов денариев. Деньги потрачены на ремонт Аппиевой дороги, смотрителем которой он был назначен (каждый римлянин по многу раз проходит по этой дороге), но в большей своей части — на подкуп, угощения и развлечения римского плебса. Тайна долга в Риме соблюдается строго. Юлий беспрепятственно уезжает в Испанию в качестве квестора при ее наместнике...

Здесь я должен прервать едва начатое повествование о Цезаре, чтобы откровенно сообщить читателю о некотором «вольном» приеме, который был мною использовали при написании второй половины книги. Он заключается в эпизодическом предложении наряду с документированными материалами некоторых фантазий или, говоря деликатным научным языком, «реконструкций» размышлений, диалогов исторических персонажей, даже небольших сцен с их участием. В конце концов, древние историки тоже не располагали стенограммами речей своих героев, а следовательно, их «реконструировали». Я старался, чтобы мои реконструкции (или, если угодно, фантазии) были всегда основаны либо на документах, либо на каких-нибудь косвенных свидетельствах древних авторов, либо на знании последующих фактов биографий действующих лиц.

Документальные основания для реконструкции нижеследующих размышлений Юлия Цезаря довольно скудны. У Светония есть упоминание о не дошедшем до нас письме Цицерона к некоему Аксию, где он замечает, что Цезарь помышлял о царской власти в ту пору, когда был еще только эдилом (а на эту должность он будет выбран через год после возвращения из Испании). Есть еще в основном совпадающие свидетельства Плутарха и Светония о том, как однажды в Испании Цезарь, вспомнив об Александре Македонском, с грустью говорил друзьям, что в его возрасте Александр уже покорил весь мир, а он, Цезарь, до сих пор еще не совершил ничего замечательного.

Зато мне хорошо известны как из сочинений древних историков, так и из сохранившихся записок самого Цезаря факты его последующей жизни. Поэтому я решаюсь переписать сюда представленную в книге на суд читателя реконструкцию мыслей Цезаря, стоящих за вырвавшимся у него горьким замечанием.

На пути в Испанию Цезарь непременно проплывал мимо крепости Новый Карфаген. Он, конечно же, подумал, что именно здесь начиналась блистательная военная биография одного из самых великих полководцев прошлого века, Публия Корнелия Сципиона Африканского...

Когда Публий вел своих солдат через обмелевшую лагуну на штурм городской стены, ему было всего двадцать шесть лет. Горько думать, что ему, Цезарю, уже тридцать три, а за его плечами нет ничего, если не считать пустякового венка под Метиленой. Когда Сципиону было тридцать три... Юпитер Великий и Всеблагой! Это же в 202 году. Он уже разбил Ганнибала в битве при Заме! Консул римского народа, Сципион был уже удостоен величайшего триумфа. А он, Цезарь, всего лишь квестор в покорной римской провинции... У Сципиона впереди еще победа над Антиохом... Потом этот постыдный суд... Как он ответил тем жалким трибунам! Их имена справедливо забыты. Впрочем, они были лишь орудиями в руках сената, который боялся Сципиона. Великий Сципион!.. Затем он навсегда покинул Рим. Не готов был подчиняться власти сената, но и не захотел властвовать сам. А ведь мог бы! Воины были преданы ему безоглядно. А народ — боготворил! Как они все пошли за ним на Капитолий, покинув жалкое судилище! С дозволения великих богов Сципион мог бы стать новым царем в Риме... Но для него Республика была неприкосновенна! Он сказал тогда: «Если я стал больше, чем тебе полезно, родина, я ухожу». Замечательные слова! Поступил бы я так же на его месте? Не знаю. А сейчас? Ушел бы Сципион из Рима сейчас? Нет, наверное, нет!.. Тогда была великая Республика, великий сенат. На его скамьях в те времена сидели: Фабий Максим. Тит Фламинин, Марк Катон, Эмилиий Павел, потом Сципион Эмилиан, Лелий и другие им подобные мужи. Затем Сулла и дядя Марий. Но с них начались междоусобицы. Республика стала больна, а теперь и вовсе умирает. Не Сулла ее погубил, а сенат. Его падение началось еще со времени войны с Югуртой. Сейчас не любят вспоминать те скандальные разоблачения подкупа сенаторов, бездействия и измены полководцев. Покойная тетя рассказывала об этом позоре. Не любят вспоминать, потому что нынешние сенаторы такие же бездельники и взяточники. Думают только о наживе, о выгодном наместничестве, о своих дворцах и виллах. А народные трибуны беспомощны или продажны. Народные собрания в Риме, после того как государство так разрослось, бессмыслица. Большая часть сходящегося на них народа — это римская чернь, толпа, которую может увлечь на что угодно каждый ловкий демагог. Разве могут они решать судьбу Рима и множества народов, зависящих теперь от него? Нет! Плебс не способен, а сенат не желает спасти Республику. Она обречена! И Сципион сегодня не ушел бы. Он бы взял власть в свои сильные и чистые руки. Важна ведь не оболочка республики, не учреждения — важна ее суть. Верность традициям, честь и достоинство римлян, их могущество, их преданность Риму — все это утрачено и почти забыто. Но при твердом и достойном правлении может воспрянуть вновь.

Такое правление, конечно, не должно быть советом или собранием. В огромном государстве, в сегодняшнем опасном положении на его границах, ни самый лучший сенат, ни самое превосходное Народное собрание не могут быстро принимать решения, которых требует новое время. Любое собрание, когда дело доходит до принятия важных государственных решений, либо увязает в спорах, либо оказывается во власти страстей и общего ослепления. И нельзя голосованием решать вопросы, требующие подлинного знания дела. А ежегодная смена консулов? Какая нелепица — каждый год заново учиться руководить государством! Ведь учиться можно только на практике, решая каждодневные проблемы. И не год, не два, а много лет. Значит, нужен один достойный правитель! Его достоинство, умение и право управлять пусть будут хоть ежегодно подтверждаться решением народа, которому он отчитается в своих действиях. В этом отношении закон пусть будет непреложен и строг. Но пока доверие не утрачено, менять правителя не следует. Сенат? А что сенат? Пусть советует правителю, как это было при царях. Пусть следит за сохранением традиций, пресекает пороки и злоупотребления магистратов. Пусть будет высшим судом чести подобно афинскому ареопагу. Да, вот в Афинах Перикл был именно таким, неизменно пользовавшимся доверием народа правителем! Целых пятнадцать лет, до самой своей смерти. И разве личный пример правителя, который у всех на виду, не наилучшее средство воспитания граждан? Пока Перикл был жив, афиняне были достойны Перикла. Конечно, то была крошечная республика. Так что из этого? Для огромного государства единовластие еще более необходимо — важнее знания и опыт, сложнее задачи, быстрее их надо решать, энергично, без споров и колебаний действовать. А достоинство и весь нравственный облик правителя пусть будут примером для подражания его помощникам и наместникам во всех отдаленных уголках государства. Личное достоинство и честь должны быть отличительными чертами большинства граждан государства. Тогда честь и достоинство правителя станут обязательными условиями подтверждения народом его полномочий. Или выбора нового на его место. Нет, сейчас Сципион не ушел бы! И он, Цезарь, если бы у него было такое войско и его так же обожал народ, он не ушел бы, а взял власть и возродил величие Рима. Я знаю, что сумел бы это сделать! Да, а пока... пока я всего лишь квестор в покоренной Испании. И хотя народ в Риме ко мне расположен, силы у меня нет никакой — одни долги...»

Однако Юлий Цезарь не принадлежал к породе людей, которых сожаления о неудачно складывающейся жизни заставляют опустить руки. Наоборот! Он возвращается из Испании, полный решимости продолжить рискованную игру. Выдвигает свою кандидатуру на следующую государственную должность. Благодаря проявленной ранее щедрости и обходительности его избирают эдилом на 65 год. Это уже авантюра! Согласно традиции, в обязанность эдилов, помимо заботы о порядке и городском хозяйстве, входит организация угощений и праздников для народа. Причем исключительно за свой счет. Успех этих празднеств определяет популярность устроителя и его шансы на дальнейшее продвижение по ступеням государственной службы. Состязаясь со своими предшественниками, эдилы от года к году увеличивают пышность зрелищ и угощений, а значит, и свои расходы. Цезарь понимает, что без блестящего эдилата не быть ему претором. А денег нет! Восемь миллионов долга! Пока что эта общая сумма известна только ему. Но если она заметно возрастет, кто-нибудь из старых кредиторов потребует возврата долга. За ним последуют и остальные — дело кончится судом. Однако другого пути нет. Надо занимать еще денег, занимать много! Чтобы благодаря неслыханному размаху игр, представлений и обедов для народа как можно скорее пройти в преторы и, опередив кредиторов, получить в управление доходную провинцию. Это позволит расплатиться с наиболее нетерпеливыми и двинуться дальше — к консульству. Слава богам, чем выше положение, тем лучше кредит! Тот, кто, рискуя, остановится на полпути — проиграет. Цезарь умеет рисковать!

Отмечая двадцатилетие со дня смерти своего отца, он выводит на арену цирка триста двадцать пар гладиаторов, все убранство которых — латы, щиты и даже оружие — изготовлено из серебра. Такое еще не приходило в голову никому. Зато и народ, по свидетельству Плутарха, «...стал настолько расположен к нему, что каждый выискивал новые должности и почести, которыми можно было вознаградить Цезаря».

В 63 году умер Верховный понтифик (жрец) Метелл. В борьбу за избрание на этот почетный и влиятельный пост вступили два известных сенатора. Цезарь имеет дерзость в Народном собрании выставить свою кандидатуру и получает значительное большинство голосов. Это, естественно, повлияло на настроение кредиторов. Тем не менее надо спешить: сумма долга выросла до чудовищной величины в двадцать пять миллионов денариев. Сразу после избрания Верховным понтификом Цезарь выдвигает свою кандидатуру в преторы на 62 год. Успешно проходит и на эту должность. По окончании претуры получает назначение в хорошо знакомую и расположенную к нему Испанию. Отбытие туда едва не сорвалось. Некоторые из кредиторов потребовали возврата ссуды. Спасла дружба Цезаря с Крассом. Самый богатый человек в Риме предоставил наиболее агрессивным заимодавцам гарантию в общей сложности на пять миллионов денариев. Тучи, собравшиеся над головой Цезаря, рассеялись...

В конце того же 62 года в Рим с Востока возвращается с войском человек, который мог бы немедленно осуществить то, о чем Цезарь только мечтает, взять безраздельную власть в Риме. Это Помпей Великий (так его назвал еще Сулла). Он на пять лет старше Цезаря, но уже прославленный полководец, удостоенный триумфа. Недавно он по поручению сената очистил море от пиратов, а затем наголову разбил войско грозного понтийского царя Митридата. Преследуя его, дошел до столицы Армении Артаксаты. Царь Тигран вышел ему навстречу и сдался на милость Помпея. Преследуя дальше Митридата, тот прошел страну альбанцев (нынешний Азербайджан), прошел страну иберов (Грузия), подавив их сопротивление, вышел на восточный берег Понта, в Колхиду. Митридат бежал в Приазовье. Туда Помпей уже не пошел, но завершил начатое Лукуллом покорение территории нынешней Турции, образовав две новые провинции Рима — Вифинию и Понт. Потом спустился в Сирию. Оставался там в течение года. Основал сорок городов — центров эллинской цивилизации. Дошел до независимой в то время Иудеи. Силой решил спор между двумя ее кандидатами в первосвященники в пользу одного из них — Гиркана. Назначил его этнархом — правителем, но не царем. А саму Иудею объявил частью римской провинции Сирия. Улаживая споры между городами Азии, завоевал там славу человека справедливого и милосердного.

Популярность Помпея в римском народе — легендарная! Закаленное в трудных кавказских походах (и отменно за них вознагражденное) войско предано ему беззаветно. Только чеканной монеты, серебряных и золотых сосудов он везет с собой на 120 миллионов денариев.

Но Помпею и в голову не приходит посягнуть на власть в государстве. Для этого у него не хватает фантазии. Его мировоззрение традиционно, а законопослушание привычно с ранних лет. Он честолюбив и даже очень... но в рамках римской республиканской традиции. Сейчас он мог бы, как некогда Сулла, двинуть свои войска с юга Италии на Рим. Кое-кто в сенате этого серьезно опасается. Но опасения эти напрасны. Сразу после высадки в Брундизии Помпей благодарит воинов за верную службу и приказывает им разойтись по домам до того момента, когда он призовет их в Рим для участия в триумфе. В своей речи он, конечно же, обещает добиться у сената наделения своих ветеранов землей.

«После того как войско таким образом разошлось и все узнали об этом, — пишет с почтительным изумлением Плутарх, — случилось нечто совершенно неожиданное. Жители городов видели, как Помпей Великий без оружия, в сопровождении небольшой свиты возвращается, как будто из обычного путешествия. И вот из любви к нему они толпами устремлялись навстречу и провожали его до самого Рима, так что он шел во главе большей силы, чем та, которую он только что распустил. Если бы он задумал совершить государственный переворот, для этого ему вовсе не нужно было войско».

Но подобного замысла у Помпея нет, и провожающие мирно возвращаются в свои города и селения. Сенат же, напуганный его успехами, принимает Помпея весьма холодно. Триумф его откладывается на целый год, а ходатайство о наделении землей ветеранов не получает поддержки. Свободных земель в Италии почти нет. Помпей предлагает покупать земли для ветеранов в течение ближайших пяти лет за счет доходов от завоеванных им провинций. Но лидеры «демократов» из верхушки сословия всадников торопятся откупить у государства сбор контрибуций и налогов, которыми обложены азиатские провинции. Положение Помпея становится все более шатким. Сенат его явно игнорирует.

В то же самое время становится затруднительным и положение Красса. Поспешив противостоять попытке обратить доходы из Азии на покупку земель для ветеранов, всадники согласились на слишком высокую цену откупа налогов из новообретенных провинций. Это делает сомнительной прибыльность заключенной сделки. Их лидер Красс должен поставить в сенате вопрос о пересмотре условий откупа. Но понимает, что шансы на успех у него ничтожны. В таком безрезультатном противостоянии Помпея и Красса сенату проходит еще полгода.

И вот в июне 60 года из Испании возвращается Цезарь. Он разбогател, хотя никто его не может упрекнуть во взяточничестве или вымогательстве. То ли он завладел богатыми трофеями при покорении двух испанских племен, остававшихся свободными; то ли состоятельные испанцы, оценив его таланты, «спонсируют», как бы сказали нынче, его будущую карьеру. Так или иначе, но он расплатился с большей частью своих кредиторов и может направить свои усилия к заветной цели — стать консулом.

Оценив ситуацию, Цезарь начинает крупную интригу с участием двух обиженных сенатом, но потенциально могущественных людей — Помпея и Красса. Им он предлагает поддержать его избрание в консулы на 59 год, благо, многие ветераны Помпея после триумфа еще остаются в городе, а необходимые для избирательной кампании деньги может предложить Красс. За это он обещает им, отодвинув сенат, добиться у Народного собрания удовлетворения их запросов. Все так и происходит. Цезарь избран консулом. Вносит соответствующие предложения в сенат. Получив отказ, выходит на форум к народу. Стоя рядом с Помпеем и Крассом, просит помочь против тех, кто препятствует принятию справедливых законов. Созванное им Народное собрание принимает решение о предоставлении ветеранам земли из Кампанского поля, незаконно захваченного сенаторами и их близкими, а для всадников снижает цену откупа на треть. Позднее Народное собрание, опять-таки при поддержке Красса и Помпея, назначает Цезаря (после окончания срока консульства) наместником Рима в Цизальпинскую Галлию и Иллирию сроком на пять лет. С правом набора трех легионов. Сенаторы, в надежде погубить Цезаря, добавляют к наместничеству еще и Нарбоннскую Галлию, где очень неспокойно. И еще один легион. Но это как раз то, что нужно Цезарю. Он наберет за свой счет еще легионы и распространит военные действия на всю Галлию. Сплотит в сражениях мощное войско и завоюет его преданность. Богатые трофеи обеспечат его средствами, необходимыми как для восстановления симпатий народа, так и для подкупа обнищавших аристократов и всадников. После этого он сможет начать атаку на сенат. В апреле 58 года Цезарь отбывает в Галлию. Перед отъездом он предусмотрительно женит Помпея на своей дочери Юлии, а сам женится на Кальпурнии — дочери консула 58 года Луция Кальпурния Пизона.

Здесь нет места для того, чтобы описывать военные успехи Цезаря в Галлии. Там он заслуженно приобретает славу великого полководца. Однако война в Галлии затягивается — главным образом потому, что Цезарь все расширяет сферу своей агрессии. Зиму он, как правило, проводит в Цизальпинской Галлии, то есть на севере Италии. Внимательно следит с помощью своих агентов за тем, что происходит в Риме. Замечает, в частности, некоторое сближение Помпея с сенатом. В голодный год тому даны чрезвычайные полномочия по добыванию хлеба в провинциях и союзных государствах.

Ввиду этого в апреле 56 года Цезарь организует встречу всех трех участников «первого триумвирата» в городе Лука — там же, в Цизальпинской Галлии. Его интрига продолжается, так сказать, в обращенном виде. Цезарь обещает прислать своих солдат в отпуск во время Народного собрания по выбору консулов на 55 год и обеспечить таким образом избрание Помпея и Красса. С тем еще, чтобы им было сразу назначено наместничество, тоже на пять лет, Помпею — в Испанию, а Крассу — в Сирию. Они же, став консулами, должны добиться продления его, Цезаря, наместничества в Галлии еще на пять лет с правом содержания за счет казны десяти легионов. Кроме того, Цезарю должна быть предоставлена возможность заочно участвовать в выборах консула на 48 год. Соглашение состоялось. Его условия выполняются. Помпей и Красс избраны консулами. Наместничество Цезаря продлено. Галльская война продолжается. Цезарь одерживает одну победу за другой.

Это уже сильно не нравится Помпею. До недавних пор он считал Цезаря мальчишкой, а себя — лучшим, несравненным полководцем Рима. Теперь он, Помпей, не у дел, а его тесть присылает одну победную реляцию за другой. Самолюбие Помпея уязвлено. По окончании консульства Красс уезжает на Восток, начинает войну с парфянами и погибает. Помпей отсылает набранное им войско в Испанию, а сам задерживается в Риме. Во-первых, он не хочет расставаться с Юлией, которую горячо полюбил (взаимно), а во-вторых, не хочет упускать из виду Цезаря. На беду летом 54 года Юлия умирает родами вместе с ребенком. Ниточка, связывавшая Помпея с Цезарем, рвется.

Сенат тоже встревожен ходом войны в Галлии. Цезарь давно расширил без согласия на то сената сферу военных действий против варваров. Сенаторам вполне ясен его замысел. Они со страхом думают о его возвращении в Италию во главе могучей, преданной ему армии. Против Цезаря плетется заговор. Срок его продленного наместничества оканчивается 1 марта 49 года. Сенат намерен заставить Цезаря распустить войско и вернуться в Рим сразу после окончания срока. Тогда его можно будет отдать под суд за превышение полномочий в Галлии, прежде чем его снова выберут в консулы и он будет неприкосновенен.

Принято решение, что если Цезарь не распустит все войско 1 марта и не вернется в Рим, то будет признано, что он замышляет государственный переворот. Помпею предписано срочно набрать войско и выступить навстречу Цезарю, который, по слухам, уже перевалил с войском через Альпы и движется к Риму. Помпей отбывает к местам поселения своих ветеранов. Слух — ложный. Цезарь привел в Цизальпинскую Галлию только один 13-й легион и остается там, в Равенне. Между тем ему доносят, что Помпей уже набирает войско. Ждать больше нельзя! 10 января ночью Цезарь с легионом переходит речушку Рубикон, то есть вторгается на территорию Республики. Останавливается неподалеку, в городе Аримин. Он крайне огорчен перспективой военного столкновения с Помпеем. Цезарь — римлянин и не хочет, чтобы достижение поставленных им в интересах Рима целей оплачивалось гибелью его соотечественников. В течение четырех лет, что будет продолжаться гражданская война с Помпеем и его последователями, он будет неизменно стараться пролить как можно меньше римской крови и отпускать на свободу всех побежденных им противников.

В ожидании появления войска Цезаря у стен Рима в городе воцаряется паника. 17 января из него к войску отбывает Помпей. За ним оба консула, магистраты и большинство сенаторов. Торопятся так, что даже не успевают увезти казну. Между тем Цезарь не трогается из Аримина. Он посылает лично Помпею письмо с предложением о встрече, чтобы уладить дело миром и обоим распустить войска. Помпей в ответ предлагает Цезарю вернуться в Галлию и распустить там войско. Тогда и он уедет в Испанию. Ни согласия на встречу, ни срока отъезда — явный обман! Сам Помпей с войском и всеми своими сторонниками спешит на юг, в порт Брундизий с тем, чтобы переправиться в Грецию. Сразиться своим только что набранным войском с закаленными в боях легионами Цезаря (они уже подходят из Галлии) слишком рискованно. В Греции он обучит свое войско, получит основательные подкрепления из Азии и тогда уже вернется в Италию. Цезарь за ним последовать в Грецию не сможет — у него нет флота. Пока что он тоже идет на юг к Брундизию. По дороге приходится преодолеть сопротивление города Корфиний. Цезарь легко берет его штурмом и отпускает весь гарнизон, включая командовавшего обороной. Но к Брундизию опаздывает. Помпей успевает отплыть.

Последующие события я позволю себе просто перечислить. Оставив свое войско зимовать в Брундизии, Цезарь направляется в Рим. Ему приходится силой завладеть государственной казной — деньги нужны для постройки кораблей, на которых он сможет переправиться в Грецию. Затем он отправляется в Испанию, где находится войско, набранное Помпеем, — его нельзя оставлять в тылу. Туда же подходят легионы, остававшиеся в Галлии. Окружив помпеянцев в пустынной и безводной местности, они одерживают бескровную победу. До сих пор еще не погиб ни один римлянин! В декабре Цезарь возвращается в Брундизий. Неожиданно, в начале января следующего года, в самое штормовое время он сажает на наличные корабли семь легионов ветеранов и мимо зимовавшего «на приколе» флота Помпея прорывается в Грецию. В апреле туда же приплывает и Антоний с тремя легионами ветеранов, одним — новобранцев и 800 человек конницы. В Греции происходит два сражения. Первое Цезарь без больших потерь проигрывает, во втором, под Фарсалой, решительно побеждает. На этот раз с обеих сторон погибает около семи тысяч римлян. Войско Помпея капитулировало. Цезарь помиловал всех — солдат и офицеров. Во избежание расширения раскола в государстве приказал сжечь, не читая, всю захваченную в лагере корреспонденцию Помпея. Самому Помпею в сопровождении немногих друзей удается достичь берега моря и сесть на купеческий корабль. Забрав с Лесбоса жену и сына, он плывет в Египет, где царствует 13-летний Птоломей, отец которого был обязан своим троном Помпею. Однако коварные египтяне, опасаясь Цезаря, предательски убивают Помпея во время высадки на берег.

Цезарь действительно вскоре прибывает в Египет на 35 кораблях с 3200 воинами, но не преследуя Помпея, а для того, чтобы получить с египтян долг в 17 миллионов денариев. Деньги нужны для расплаты с войском и, увы, для продолжения гражданской войны. Прощенные Цезарем офицеры и часть солдат армии Помпея перебрались в Африку, где они могут рассчитывать на поддержку африканского царя Юбы. Там же находятся сыновья Помпея, Гней и Секст, а также знаменитый оратор и яростный защитник Республики Марк Катон младший.

Египтяне не желают возвращать долг. Своей армией они осаждают Александрийский дворец, где Цезарю приходится с трудом обороняться. Осада длится почти полгода, вплоть до прибытия к Цезарю подкрепления из Азии. После чего в дельте Нила египетская армия разбита, а малолетний царь утонул. Царицей стала его сестра Клеопатра, которой уже 21 год. Цезарь получил долг, и казалось бы, ему следовало поспешить в Африку, где помпеянцы в союзе с царем Юбой уже собрали большое войско. Но он остается в Египте еще на два с половиной месяца. Даже совершает с Клеопатрой плавание в верховья Нила. Любовь? Наверное. Позади 11 лет походной жизни. Встреча с умной, высокообразованной и обаятельной молодой женщиной не может оставить его равнодушным. После отъезда Цезаря Клеопатра родила от него сына, которого назвала Цезарионом. Но не только любовь! Я предполагаю, что Цезарь тянул время еще и для того, чтобы африканская армия помпеянцев пополнилась воинами Юбы и другими местными наемниками. Тогда он попытается в первую очередь разгромить их, в надежде, что римляне, входящие в состав этой армии, откажутся от сопротивления и он сможет опять их всех помиловать.

В июле 47 года Цезарь покидает Египет, чтобы вернуться в Италию через Сирию. По дороге он с небольшим отрядом ветеранов громит Фарнаха, сына Митридата, который, воспользовавшись гражданской войной римлян, захватил все их владения в Малой Азии. Это та самая молниеносная война, о которой он сообщает в Рим знаменитой фразой: «Пришел, увидел, победил!» В сентябре он уже в Городе. После гибели Помпея испуганный сенат назначает Цезаря диктатором, дает ему право выставлять свою кандидатуру в консулы в течение пяти лет подряд, право объявлять войну и заключать мир без санкции сената и народа. Кроме того, ему присваивается пожизненно трибунская неприкосновенность. Надо сказать, что в соответствии со своей концепцией Цезарь третирует этот сенат «по достоинству». Цицерон с ужасом и возмущением пишет в письме другу, что когда сенаторы пришли к нему, чтобы объявить о новых назначениях, он даже не встал им навстречу, принимал стоявших перед ним сенаторов сидя. Это — неслыханное оскорбление сената!

В конце 47 года Цезарь опять зимой с шестью легионами неожиданно из Сицилии переплывает в Африку. Позже к нему прибывают еще ветераны. 6 апреля 46 года близ города Тапса происходит решительное сражение, в котором Цезарь побеждает снова. К сожалению, дело не обходится без трагического кровопролития. Как Цезарь и рассчитывал, собравшиеся на холме римские воины сдаются, но озверевшие от долгих войн с помпеянцами ветераны Цезаря, несмотря на его просьбы остановиться, убивают всех до последнего.

Катон, находившийся в африканском городе Утика, отпускает всех, кто этого просит, в бега по морю, а сам вспарывает себе живот кинжалом. Когда у него отняли кинжал и зашили огромную рану, он ночью, молча, разорвал швы руками и умер мучительной смертью. Чем стал навеки знаменитым, получив посмертно название Катон Утический.

Цезарь и в Африке никого не казнил. Сенаторов и видных помпеянцев помиловал, а у трехсот купцов, поддержавших его противников деньгами, только конфисковал их имущество.

В конце июля он возвращается в Рим и... вынужден готовиться еще к одному, последнему сражению. Сыновья Помпея из Африки перебрались в Испанию и там собрали, в основном из испанских наемников, 13 легионов, во главе которых стал сын Помпея, Гней. Подобострастный сенат назначает Цезаря вновь диктатором, но уже не на полгода, а на десять лет. И на три года — цензором для пересмотра состава сената...

Решительное сражение в Испании происходит 15 марта 45 года. У Гнея Помпея солдат значительно больше, чем у Цезаря, и солдаты неплохие. Был момент равновесия, когда воины Цезаря дрогнули. Все резервы уже были введены в бой. У командующего оставалось единственное средство спасти дело своей жизни — поставить на кон саму эту жизнь. «Когда страх и отчаяние, — пишет Аппиан, — точно степной пожар, стали быстро распространяться по рядам его воинов, Цезарь сам, схватив щит одного из них и воскликнув вокруг стоявшим командирам: «Да станет это концом: для меня — жизни, а для вас — походов» — выбежал вперед из боевого строя навстречу врагам настолько далеко, что находился от них на расстоянии десяти футов. До двухсот копий было в него брошено, но от одних он уклонялся, другие отразил щитом. Тут уже каждый из его полководцев, подбегая, становился рядом с ним, и все войско бросилось в бой. С ожесточением, но с переменным успехом оно сражалось весь день. К вечеру победа была наконец достигнута. Как передают, Цезарь сказал, что ему приходилось вести много битв за победу, но в этот день он вел битву за жизнь».

Гней Помпей был убит. Секст — спасся. Наказав одни испанские города и наградив другие, Цезарь в октябре 45 года вернулся в Рим. Он сложил с себя все пожалованные ему сенатом звания и созвал комиции для выбора консулов на 44 год. Были выбраны он сам и Марк Антоний. Войско Цезарь распустил, оставив себе только личную охрану из испанцев. Всех врагов простил. Объявил всеобщую амнистию эмигрантам.

Наконец-то после четырнадцати лет войны Цезарь мог заняться переустройством государства, которое он замыслил двадцать три года назад в Испании. Если бы он знал, что у него на это есть всего четыре месяца! Ясно, что ничего кардинального за это время случиться не могло. Тем не менее из принятых им и частично осуществленных решений можно составить себе представление о том пути, по которому он начал двигаться. Перечислю кратко эти решения и их смысл.

1. Распространил права римского гражданства на жителей всех территорий, входящих в орбиту римской государственности. На ветеранов, поселившихся в колониях, образованных в провинциях и зависимых от Рима государствах. Кроме отставников, в них добровольно переселилось 80 тысяч люмпенов. Издал муниципальный закон, сильно расширяющий права городов, в частности самостоятельность выбора городского руководства и несменяемость главы муниципалитета. Это были первые шаги по созданию огромного многонационального государства с едиными законами и равноправием всех граждан.

2. Реорганизовал сенат с тем, чтобы превратить его в совещательный орган при единовластном правителе. В качестве цензора исключил из списка сенаторов несколько одиозных его членов, но зато увеличил этот список до 900 человек за счет людей компетентных и незнатных. В том числе своих войсковых командиров, провинциалов и даже вольноотпущенников. Тем самым он лишил сенат аристократического ореола. Столь дорогое сенаторам право назначать наместников в провинции он оставил, но выбирать они могли только из кандидатур, предложенных Цезарем.

3. Взыскание контрибуций и сбор налогов в провинциях Рима он поручил своим доверенным людям. Ввел строгие кары за мздоимство и вымогательство.

4. Проводя линию на постепенное свертывание уже бессмысленных Народных собраний, Цезарь большинство своих законов все-таки «оформлял» через их решения. Но половину избираемых магистратов, в том числе и кандидатуры обоих консулов, предлагал сам.

5. Он даже посягнул на неприкосновенность трибунов. Двух трибунов, арестовавших людей, которые приветствовали Цезаря как царя, он обвинил в провокации, отрешил от должности и изгнал из сената.

Становиться царем Цезарь не хотел! По-видимому, он стремился к установлению авторитарно-демократического правления. Чтобы его и последующих правителей ежегодно переизбирали консулом (без коллегии). Потому и отказался от 10-летней диктатуры, пожалованной ему сенатом.

6. Цезарь создал свою «команду» из знающих, энергичных и преданных ему людей. Не занимая никаких постов, они ему советовали, исполняли его ответственные задания, даже иногда замещали его.

7. Будучи назначен сенатом пожизненно императором, он и в мирное время сохранял за собой верховное командование всеми войсками. Никакой гвардии в Городе он держать не собирался. Но командиров легионов (на постоянной основе) назначал сам. Они должны были находиться в провинциях, но могли быть в случае необходимости вызваны вместе со своими легионами в Рим.

8. Были приняты законы, обуздывавшие ростовщичество. А также законы против роскоши. Введена высокая пошлина на иноземные товары. Носилки, пурпур и жемчуга были разрешены только пожилым гражданам. Городские стражи имели право конфисковывать роскошные яства прямо со стола.

Все эти действия Цезаря вели к определенной цели — созданию единого, многоязычного государства, включающего в свой состав все провинции Рима. Государства, подчиненного эффективной власти самодержавного правителя, в качестве императора и единственного консула, опирающегося на им самим созданный и только ему подчиненный управленческий аппарат, ведающий всеми делами как в Риме, так и в его бывших провинциях. Власть правителя должна быть, по мысли Цезаря, подотчетна римскому народу и подтверждаться им ежегодно посредством пролонгации полномочий консула. В противном случае народ должен иметь право принять решение о замене консула. Такова должна была быть важнейшая функция Народного собрания, реализующего таким образом демократическую основу предполагаемого единовластия (недаром в молодости Цезарь так восхищался примером Перикла!). Всех «чиновников» магистратуры правитель должен назначать сам из числа доверенных людей. В случае отставки правителя единственного консула избирает Народное собрание, а сенат присвоением ему титула императора возводит его в ранг нового главы государства.

Прочие функции сената предполагалось свести к консультациям правителю и наблюдению за поддержанием римских традиций и нравственных норм жизни граждан. Издание новых законов должно быть прерогативой правителя...

Однако Цезарь не оценил степень готовности римского общества к столь резким переменам. Его первые шаги, по-видимому, не встретили понимания и одобрения сограждан. Древние авторы не упоминают о любви к нему римского народа, хотя бы отдаленно напоминавшей чувства, которые ранее удалось завоевать Помпею (если, конечно, оставить в стороне любовь и преданность Цезарю его солдат). Успешность заговора сенаторов тоже свидетельствует о непопулярности Цезаря. Вряд ли заговор, возглавленный Брутом, оставался тайной для всех граждан Рима.

Убийство Цезаря описывалось неоднократно (описано и в книге). Понятно, что когда весть о нем проникла в город, его население попряталось по домам — в Риме оставалось немало ветеранов Цезаря, опасались их слепой и кровавой мести. Светоний лаконично описывает это мгновение:

«Все разбежались. Бездыханный он остался лежать, пока трое рабов, взвалив его на носилки, со свисающей рукою, не отнесли его домой».

Не знаю, как ты, читатель, а я невольно содрогаюсь, воображая опустевшие улицы Вечного города, по которым испуганные рабы влекут окровавленное тело величайшего из его граждан, а рука, еще недавно державшая бразды правления полумиром, как плеть раскачивается в такт их торопливым шагам.

***

Юлий Цезарь не оставил преемника. Все его должности были выборными или назначенными лично ему сенатом. Правда, в последний год жизни он усыновил 18-летнего сына своей племянницы Гая Октавия, после чего тот стал именоваться Гай Юлий Цезарь Октавиан или попросту — Октавиан. Его Цезарь в своем завещании назвал наследником, но это касалось только имущества и исполнения предсмертной воли: раздать всем горожанам по 75 денариев его собственных денег и передать в общее пользование принадлежавшие ему сады за Тибром. Внучатого племянника он собирался испытать в деле — взять с собой на войну с Парфией. В день смерти Цезаря Октавиан находился в Македонии, где формировалась армия. Он немедленно возвратился в Рим. Мальчик был честолюбив и в душе питал надежду стать преемником славы Цезаря. Возможно, что тот рассказывал ему о своих далеко идущих планах. Ветераны Цезаря горячо приветствовали приемного сына своего любимого полководца.

Был и другой человек, с б`ольшим основанием надеявшийся стать преемником Цезаря — лучший из его полководцев, друг и соратник Марк Антоний. Ему уже почти сорок лет. После смерти Цезаря он единственный консул. Ему Кальпурния, вдова Цезаря, передала все бумаги и деньги мужа. Сразу по приезде в Рим Октавиан встречается с Антонием, спрашивает у него деньги отца для раздачи их, согласно завещанию, народу. Тот отвечает, что деньги забрали сенаторы и вообще разговаривает с мальчиком холодно и свысока. Между ними вспыхивает вражда. Октавиан на деньги своего родного отца набирает войско из ветеранов Цезаря. Сенат, по рекомендации Цицерона, возводит его в ранг сенатора и назначает командующим своей собственной армией (как ни слаб сенат, римляне, по традиции, заботятся о законности своих действий!). Сенаторы боятся мести Антония. 18-летний Октавиан, как им кажется, будет легко управляем. Антоний тоже набирает войско из ветеранов Цезаря. Дело доходит до столкновения двух армий, когда ветераны сражаются друг против друга. Потом ситуация для них разряжается.

Сенат объявляет Антония мятежником, а Октавиану в то же время отказывают в звании консула, которого тот домогается, опираясь на свое войско. Это сближает Антония и Октавиана. Кроме того, оба они жаждут отомстить Кассию и Бруту. Те, еще согласно прижизненному распределению Цезаря, уехали наместниками: Брут — в Македонию, Кассий — в Сирию. И тоже собирают войска, понимая, что столкновение неизбежно. Ситуация заставлет Антония и Октавиана объединить свои военные силы. Вместе они ведут свои армии в Македонию. Там, близ города Филиппы, их ожидают армии Брута и Кассия. Четыре войска начинают сражение, в конце которого Кассий, ошибочно полагая, что оно проиграно, приказывает своему оруженосцу убить его. В течение месяца Брут отсиживается в укрепленном лагере. Потом под давлением своих солдат вступает в открытый бой. Его противники, благодаря опыту Антония, снова побеждают. Брут бежит. Его преследует наемная варварская конница. Друг Луцилий намеренно отстает и выдает себя за Брута. Варвары поворачивают и везут его к Антонию. Брут, оторвавшись от преследователей, спокойно прощается со своими спутниками и бросается на меч. Чувство собственного достоинства не позволяет обоим римским полководцам оставаться жить после поражения их армий.

После победы Октавиан со своим войском возвращается в Рим, где ему придется решать нелегкую проблему наделения своих солдат земельными участками. Антоний же продолжает двигаться на восток, где рассчитывает добыть денег для вознаграждения своего войска, с которым он намерен выступить в поход на Парфию. Он вызывает в лагерь Клеопатру для отчета по обвинению в тайной поддержке Кассия. Царица, которой уже тридцать шесть лет, является во всем торжестве своей зрелой красоты, обольстительности и... сама без ума влюбляется в Антония. В малообразованного отчаянного рубаку, дебошира, любителя выпить, но чертовски привлекательного мужчину. А он, быть может, и не догадываясь о ее уме и эрудиции (она их искусно скрывает), теряет голову от влечения к этой великолепной женщине. Бросает войско, бросает парфянский поход и уезжает с ней в Александрию. Там он остается, почти не покидая Клеопатру, в течение десяти лет. Она ему рожает двух сыновей. Им он легкомысленно дарит подвластные Риму государства Востока. В результате сенат объявляет войну Клеопатре.

В августе 31 года флот Октавиана подходит к западному берегу Греции. Туда же, к мысу Акция, прибывает флот Антония. В его составе 200 кораблей египтян. 2 сентября начинается морское сражение. Оно идет с переменным успехом и вдруг... корабли египтян уходят. Они увозят и плененную моряками царицу. Потеряв голову, Антоний на флагманском корабле устремляется за ней. Морское сражение проиграно! На берегу еще находится сухопутное войско Антония. Оно напрасно ожидает командующего — он не возвращается...

Этот мужлан, солдафон имеет право претендовать на звание первого любовника во всей истории человечества! Кто еще мог положить к ногам своей возлюбленной Римскую империю, повелителем которой он, вероятно, стал бы, выиграв это сражение.

Зиму 31/30 года Антоний и Клеопатра проводят в Александрии. Весной 30 года Октавиан прибывает в Азию, где его уже ждет войско, и идет в Египет. Египетские моряки и конница переходят на сторону римлян, пехота терпит поражение. Антоний кончает жизнь самоубийством. Клеопатру по приказу Октавиана тщательно охраняют в ее роскошной усыпальнице, куда она перебралась из дворца. Он собирается провести ее пленницей в своем триумфе. Верный крестьянин проносит к царице в корзине со смоквами маленькую ядовитую змейку — аспида... Октавиан с царскими почестями хоронит Антония и Клеопатру рядом в Александрии. А «провинцию Египет» в качестве наследника фараонов объявляет своей личной собственностью.

Перед отбытием «владелец» Египта опустошает сокровищницу фараонов. Теперь в Риме он на свои средства может купить земли для отставников. Однако покупка земли и организация новых колоний требуют времени. А пока что масса солдат еще находится в Риме и его окрестностях. Опираясь на эту силу, Октавиан может диктовать свою волю сенату и народу. Он — консул, но не цензор. Тем не менее, из списка тысячи сенаторов он вычеркивает двести недостойных, проникших туда по протекции Антония или за взятку. Включает в сенат несколько человек из муниципий и колоний.

Что же касается основного принципа государственного устройства, я позволю себе процитировать сделанную историком Дионом Кассием реконструкцию совещания Октавиана с его верными друзьями — Агриппой и Меценатом. Агриппа высказывается против единовластия. Он — поборник свободы: «Трудно сокрушить нашу народную массу, столь много лет прожившую при свободе, — говорит он, — трудно снова обратить в рабство наших союзников, наших данников, одни из которых издавна жили при демократическом строе, а других освободили мы...»

Агриппе возражает Меценат:

«Если ты заботишься от отечестве, — говорит он Октавиану, — то преобразуй его и приведи в порядок наиболее рациональным образом. Возможность и делать, и говорить все, что пожелаешь, — это источник всеобщего благополучия, если имеешь дело с благоразумными людьми, но приводит к несчастью, если имеешь дело с неразумными. Поэтому тот, кто дает свободу неразумным людям, все равно что дает меч ребенку или сумасшедшему (оказывается, эта крайне важная истина была известна два тысячелетия назад! — Л. О.).

Поэтому я считаю необходимым, — продолжает Меценат, — чтобы ты взял управление государством в свои руки совместно с другими достойными людьми... Ты не думай, что я советую тебе стать тираном и обратить в рабство народ и сенат. Того мы никогда не посмеем, ни я сказать, ни ты сделать... Господином положения в государстве должен оставаться сенат. Все законы проводи через сенат...»

Это все пишет Дион Кассий. Далее я предлагаю свою, основанную на последующих действиях Октавиана, реконструкцию мысленного диалога Октавиана с Цезарем:

«...Выслушав и поблагодарив друзей, Октавиан надолго задумывается. В триклинии наступает молчание. Слышно, как потрескивает жир в светильниках. Остановив невидящий взгляд на пляшущем языке огня, Октавиан мысленно продолжает свой давнишний разговор с Цезарем:

— Ты говорил, доверие народа. Что такое народ? Неужели эта буйная и продажная римская чернь? Ты, наверное, имел в виду своих доблестных ветеранов. Я тоже уважаю ветеранов, хотя и не могу рассчитывать на такую же, как у тебя преданность. Я дам им землю — пусть крестьянствуют. Но как мне опереться на них, разбросанных по всей Италии и в колониях вне ее?

Ты полагал, что подобно Периклу будешь ежегодно переизбираться консулом. А если подкупленная толпа на форуме однажды не выбрала бы тебя — достойнейшего из достойных? Еще ты собирался лишить сенат его влияния и многовековой власти. Они убили тебя. Из благородных побуждений, во имя Республики! Чтобы уничтожить республиканскую традицию, потребовались бы долгие годы изнурительной борьбы с сенатом и демократами. Вот Меценат советует наоборот — действовать через сенат. Может быть, он прав? Нет, конечно, не так, чтобы сенат действительно стал господином положения. Пусть это сенаторам только кажется. Имеет смысл даже расширить их полномочия. Пусть обсуждают и принимают законы. Помимо Народного собрания. Но по моим советам! Надо восстановить в государстве почитание сената. Пусть и меня почитают как сенатора, как старшего сенатора! Принцепс сената, возглавляющий его список! До сих пор это было лишь почетное звание, которое давалось пожизненно почтенным старцам. Я поставлю себя во главе списка. По праву моих заслуг перед государством. И это положение сделаю основой моего авторитета и власти. Источником, сенатским по своему происхождению, а значит, традиционным! И консулом в Народном собрании меня будут проводить сенаторы и их клиенты. Я обменяю сохранение и почет сената на постоянную власть консула и первого сенатора. Так будет надежнее...

Позади почти прозрачного пламени Октавиану чудится лицо Цезаря. То выступает явственно, то почти скрывается в полутьме.

— А ты уверен, что через год-другой, когда ветераны разбредутся по колониям, не будешь обманут?

— Нет, не уверен, — мысленно отвечает Октавиан.

— Найдется какой-нибудь новый Катон, — продолжает Цезарь, — и будет уличать тебя в попытке стать царем. Они опять сговорятся и если не убьют, то наверное сумеют помешать твоему переизбранию консулом. А потом, ввиду молодости лет, лишат и положения принцепса. Что останется тогда от твоего влияния и власти? Ты не боишься потерять все, чего достиг, победив Брута и Антония?

— Боюсь, — признается Октавиан, — но не вижу другого выхода.

Черты лица Цезаря расплываются и тают...»

Октавиан не замедлил осуществить свой план относительно сената. Он добавил еще, что опрос сенаторов при обсуждениях будет вести принцепс как глава сената. И опрашивать будет не в порядке старшинства сенаторов, как всегда было раньше, а по своему усмотрению. Кроме того, он учредил «Совет принцепса», куда должны входить сменяющиеся через полгода пятнадцать сенаторов по жребию, второй консул и по одному человеку от каждого уровня магистратур. С таким, вроде бы демократическим по своему составу и происхождению Советом, ему нетрудно будет справляться. Докладывать рекомендации Совета сенату будет второй консул, а подписывать решения сената — принцепс. Все в рамках сенатской власти!

Сенат совместно с Народным собранием присваивают Октавиану наименование «император». В том новом смысле, который этому слову придал Цезарь: главнокомандующий всех римских армий, как во время войны, так и в мирное время. Это наименование должно подтверждаться каждые десять лет. Таким образом осуществляется сочетание гражданской власти консула, военной — императора и авторитета принцепса сената. Мало того, Октавиан решает укрепить свое положение еще одним, особым титулом, означающим вождя римского народа и хранителя заветов старины. Этот титул — «Август», он составляет как комбинацию древнеримских понятий «augur» (жрец — предсказатель будущего) и autoritas (вождь, авторитет). Теперь он будет именоваться «Император Цезарь Август, сын божественного» (Юлий Цезарь уже обожествлен). Кроме того, решено в сенатской курии водрузить в его честь золотой щит со словами: «За мужество, милосердие, справедливость и благочестие».

Это решение от 16 января 27-го года можно считать днем рождения империи. Все последующие владыки Рима будут императорами и принцепсами сената (а в новое время короли будут именоваться августейшими особами). Народ же римский ту же самую дату будет считать днем восстановления сенатской республики!

Кроме Совета принцепса, так же как у Цезаря, особую роль будут играть «друзья принцепса» — доверенные люди без определенных должностей. У себя дома Август (будем называть его теперь так) устраивает канцелярию из своих вольноотпущенников и рабов. Через нее рассылаются распоряжения императора и получаются необходимые ему отчеты. Для ускорения этих действий управления создается государственная почта — цепочки постоялых дворов на всех главных дорогах с несколькими подставами лошадей между ними.

Провинции Рима Август поделил на сенаторские и императорские. В последних (приграничных) провинциях находятся постоянные армии. Император сам назначает туда наместников из числа сенаторов. Они же — командующие армиями. В сенатские провинции наместников, как и прежде, назначает сенат. Но «в интересах государственной безопасности» император имеет право контролировать положение дел в них. Сбор налогов в провинциях обоих типов передается специальным «прокураторам», назначаемым принцепсом сената. Откупы сбора налогов запрещены. Законы о вымогательстве (наместников) ужесточены, и судопроизводство по ним упрощено.

В государственную казну («эрарий») налоги поступают из сенатских провинций. Налоги из императорских направляются в военную казну («фиск»), которой бесконтрольно распоряжается император. Хранители государственной казны повышены в ранге до преторов и подчинены принцепсу сената. Таким образом, все финансы государства находятся в ведении Августа. В провинциях установлены четко определенные налоги: подушный, поземельный и на недвижимость. Города растут и богатеют. Привычный уклад жизни в них меняется постепенно, в течение сорока лет правления Августа. Народные собрания (комиции) в Риме продолжают собираться, но только для выбора магистратов. При этом принцепсу сената предоставлено право предложения и отвода кандидатов. Законы принимает только сенат — по рекомендациям Совета принцепса.

Вообще форма сенатской республики как будто сохраняется. Полномочия сената даже несколько расширены. Постепенно, без резких перемен Августу удается реализовать замысел Цезаря — стать самодержавным властителем огромного государства, управляемого с помощью собственной администрации и канцелярии. При этом ради спокойствия граждан сохраняются традиционные признаки республиканского строя, в том числе и «правящий» сенат. На самом деле все это лишь видимость демократии. Сенат не правит, а лишь «оформляет» волю Августа, преподносимую в виде решений Совета принцепса. Август категорически отказывается от главного, действительно демократического элемента единовластия, планированного Цезарем, — от обязательного ежегодного отчета властителя перед народом, обладающим правом лишить его власти или пролонгировать ее еще на год (неограниченное число раз). В целом можно сказать, что при Августе утверждается самодержавная и пожизненная власть императора-принцепса, завуалированная существованием республиканских институтов, лишенных большей части своих прежних полномочий.

В армиях устанавливается жестокая дисциплина. А также особая религия — культ Гения императора и присяга ему на верность и повиновение. В Италии формируется девять когорт императорской гвардии — «преторианцев». Жалованье в них втрое больше, чем в остальной армии, а срок службы сокращен с 25-ти лет до 16-ти. Три когорты постоянно находятся в Риме (их казармы примыкают снаружи к городской стене). Остальные шесть когорт распределены по территории Италии.

Члены городских советов итальянских городов («декурионы») участвуют в выборах магистратов — присылают в Рим свои «голоса» по почте. Бурно развивается торговля. Вся эпоха Августа, а она длится до 14 года н. э., — это эпоха небывалого процветания и могущества Рима. Сюда относится и колоссальный размах строительства, и расцвет искусств, которым Август, сам человек хорошо образованный, щедро покровительствует. В частности, через своего приближенного друга Мецената, вокруг которого собирается кружок замечательных поэтов.

Живет Август очень скромно, в небольшом, бедно обставленном домике на вершине Авентинского холма. Одевается в одежду домашнего приготовления, сшитую его женой Ливией, сестрой Октавией или внучками. Впрочем, для торжественных случаев в доме хранятся парадная тога и обувь. Вслед за Цезарем Август борется с роскошью и с особенно распространившемся в высшем римском обществе развратом. Сенат издает закон, по которому на пиршество разрешено тратить не более 100 денариев в обычные дни, 200 — в праздники и 250 — на свадьбу. Издается также весьма суровый закон, наказующий прелюбодеяния. Чтобы подать пример его исполнения, Август отправляет в ссылку на острова свою уже овдовевшую дочь Юлию старшую, а потом и ее дочь, Юлию младшую. Их любовники — казнены.

Сорокалетнее единовластное правление Августа было бесспорно счастливым за исключением одного аспекта, чрезвычайно беспокоившего правителя, — проблемы престолонаследия. Свою третью жену Ливию Друзиллу Август отобрал у одного из своих знатных противников, Тиберия Клавдия Нерона еще в 39-м году до н. э., когда ему было 24 года, а ей 19. Впрочем, у нее уже был четырехлетний сын Тиберий и она была беременна вторым сыном, который будет назван Друзом. Август и Ливия прожили в любви и согласии 53 года, до самой смерти Августа, но детей у них не было. Август же по своим убеждениям был бесспорно монархом. Он не мог допустить и мысли, что созданная им власть перейдет в чужие руки. Он хорошо относился к приемным сыновьям Тиберию и Друзу. Оба были отличными воинами и стали после смерти Агриппы в 12-м году до н. э. его лучшими полководцами. Но в их жилах текла чужая кровь! От второй жены у Августа есть дочь Юлия. Остается уповать на внуков. Чтобы они были ближе к нему, Август заставляет своего лучшего друга Агриппу расторгнуть его первый брак и жениться на Юлии. Здесь надежды Августа как будто не были обмануты. Юлия родила трех мальчиков: Гая, Луция и Агриппу Постума, и двух девочек: Юлию младшую и Агриппину.

Но вот во 2-м году н. э. умирает от болезни 19-летний Луций, а через два года от раны — 25-летний Гай. Оба отважные воины, радость и надежда находящегося на седьмом десятке Августа. Агриппе Постуму в это время 16 лет, но он уже настолько распутен, что через три года Август сошлет на остров и его. Власть все-таки придется передавать Тиберию, но с условием, чтобы он усыновил Германика, внука любимой сестры императора, Октавии.

Когда в 14-м году н. э. Август умирает, Германику уже 29 лет. В войнах с германцами он завоевал это почетное наименование и пользуется за свой приветливый характер любовью армии и народа. Тиберию же в это время 56. Вся жизнь, можно сказать, прошла в служении Августу. А ведь он, Тиберий, имел, пожалуй, больше прав стать верховным правителем в Риме. Его родной отец принадлежал к более древнему и славному роду Клавдиев, чем род Юлия Цезаря, не говоря уже о роде Октавиана. И все сражения после давней смерти его младшего брата Друза и еще более давней — Агриппы выигрывал для Рима Тиберий. Ничего удивительного, что с годами он становился все более замкнутым и мрачным. К тому же его мучает совесть. Сразу после смерти Августа был отравлен охраной на его острове Агриппа Постум, внук императора. Тиберий знает, что это сделано по распоряжению его матери, Ливии. Были основания ожидать, что вокруг Агриппы может образоваться заговор против передачи власти Тиберию.

Мать Тиберия организовала и отравление Германика пятью годами позже, сделав сына косвенным соучастником этого преступления.

Когда Тиберию исполнится 65 лет, от непонятной болезни умрет его родной сын, Друз младший. Потом выяснится, что его отравил, в надежде унаследовать власть Тиберия, префект претория Сеян — единственный человек, которому он доверял. Душа Тиберия погружается в полный мрак. Он возненавидел людей, Рим, сенат. Последние 11 лет безвыездно живет на острове Капри. Казни по доносам об «оскорблении величия» следуют одна за другой. Преторианцы по его указанию терроризируют всю Италию.

Для Рима началась темная полоса деспотии. Сначала Калигула, сын Германика, назло людям выпестованный стариком Тиберием. Потом Клавдий — уже немолодой и безобидный, но очень женолюбивый брат Германика. Его женит на себе сначала беспутная Мессалина, потом — родная племянница, дочь Германика, Агриппина. У нее есть сын от первого брака Нерон, которому еще только 11 лет. В 50-м году Клавдий усыновляет Нерона, а в 54-м, когда тому исполняется 17 лет, Агриппина отравляет незадачливого мужа. Преторианцы провозглашают императором Нерона. Первое, что делает этот «достойный» сын своей матери, — открыто, во время общей трапезы отравляет своего сводного брата — 12-летнего сына Клавдия от Мессалины. Через пять лет молодой император убивает свою мать, которая претендует на то, чтобы делить с ним власть. Последние годы его правления отмечены такой же жестокой тиранией, как старость Тиберия.

Все это мрачное пятидесятилетие от Тиберия до Нерона обусловлено, в частности, упорным проведением в жизнь принципа наследования власти по родству, установленного Августом...

Спустя год после смерти Нерона (он вынужден покончить с собой) армия провозглашает императором заслуженно пользующегося уважением и любовью солдат выходца из крестьян, полководца Веспасиана. В течение десяти лет его правления и двух лет правления его старшего сына Тита — человека на редкость достойного — Рим отдыхает. Но манархический принцип наследования власти успел укорениться в сознании римлян. Чтобы от него избавиться, потребовалось еще пятнадцать лет правления Домициана — младшего сына Веспасиана. В 96-м году, измученные его злобной тиранией сенаторы составляют заговор (с участием жены императора) и на радость всего Города убивают тирана.

Последний «опыт» отрезвляет римлян и заставляет новую аристократию и сенат задуматься над необходимостью коренного изменения характера государственной власти. К этому есть следующие объективные предпосылки:

1. Все римляне расстались окончательно с мыслью о возможности реставрации Республики. Всем ясно, что для управления огромной империей необходима сильная, неоспоримая, несменяемая единоличная власть, располагающая надежным аппаратом контроля и принуждения.

2. После многих лет тирании требование нравственной высоты властителя, уважения им свободы, гражданских прав и личного достоинства подданных выходит на первый план — для широкого слоя мелких и средних земледельцев, ремесленников, торговцев, армейских офицеров, провинциальной и муниципальной аристократии, сенаторов и всадников нового поколения.

3. В течение столетий трофеи и дань покоренных народов оседали в Риме, развращая и столичный нобилитет, и паразитирующую римскую чернь. На остальную Италию, равно как на провинции и колонии, этот золотой дождь не проливался. Там сохранились уважение к труду, гражданственность, древнеримские добродетели и традиции. К концу I века н. э. приток награбленных богатств в Рим сократился. Сынки римских богачей порастратились. Гражданские войны, преследования и конфискации, осуществленные императорами-тиранами, пресекли влияние старинных родов. Высшую администрацию правители стали набирать из неримлян — италиков и провинциалов. Они стали играть ведущую роль и в сенате, обновленном Веспасианом.

Все эти предпосылки в конце концов привели к тому, что власть в Риме в течение более 80-ти лет передавалась от одного к другому четырьмя императорами: Траяном, Адрианом, Антонином Пием и Марком Аврелием. Все они не были связаны родством и были выходцами из провинций (Испании и Галлии). Этот период был впоследствии назван «Золотым веком» гражданского мира и благосостояния народа. Без казней, конфискаций, доносов и дворцовых интриг. Без смут и междоусобиц. Можно сказать, что в этот период возродились или, точнее сказать, снова проявились традиционные особенности римского характера, в первую очередь — личное достоинство граждан!

Сенат занимался важными государственными делами. Консулы направляли деятельность магистратов. Провинции и торговля — процветали. Римские армии побеждали либо надежно охраняли границы империи. А главное, все четверо императоров были в высшей степени достойными гражданами Рима. Наиболее выдающимся из них был Адриан. Он пришел к выводу о необходимости прекратить расширение Римской империи. Более того — намеревался вывести римские войска из недавно завоеванных и неосвоенных территорий. По всему сокращенному периметру империи он предполагал выстроить цепочки крепостей, связанных между собой хорошими дорогами и световой сигнализацией. Легионы набирать из окрестных жителей, которые в мирное время занимались бы крестьянским трудом и потому не нуждались в содержании государством. Эти легионы посылали бы посменно, по одной когорте для дежурства в ближайшие крепости. В случае нападения варваров они могли бы быстро собраться в нужном месте. После окончания службы все легионеры получали бы римское гражданство.

Часть своего плана Адриан за двадцать лет правления успел выполнить. Построил крепости вдоль берегов Дуная и Рейна. Отгородил лояльную к Риму южную часть Британии от северной сохранившимся до наших дней валом. Разрешил солдатам, уже находившимся на будущих границах империи, жениться на местных крестьянках. К сожалению, последние годы жизни Адриан был тяжело болен (возможно, рак). Дни его проходили в страшных мучениях, в неотступных сильнейших болях. Он не успел объяснить свои намерения и передать начатое дело в руки своих преемников. Я пишу во множественном числе, потому что незадолго до смерти Адриан объявил своим непосредственным преемником 62-летнего сенатора Антонина Пия с тем, чтобы он сразу усыновил своего преемника, 17-летнего Марка Аврелия. Для их характеристики я приведу некоторые выдержки из биографий наследников Адриана, написанных историком Юлием Капитолином, жившем в III веке н. э. (т. е. после смерти обоих императоров).

Об Антонине Пие: «...Он выделялся своей наружностью, славился своими добрыми нравами, отличался благородным милосердием, имел спокойное выражение лица, обладал необыкновенными дарованиями, блестящим красноречием, превосходно знал литературу, был мягким, щедрым, не посягал на чужое — при всем этом у него было большое чувство меры и отсутствие всякого тщеславия... Он управлял подчиненными ему народами с большой заботливостью, опекая всех и все, словно это была его собственность. Во время его правления провинции процветали... Он приказал своим прокураторам проявлять умеренность при сборе податей, а с тех, кто превышал меру, он требовал отчета в их действиях и никогда не радовался выгоде, если она была связана с притеснением провинциалов... Недосягаемость императорской власти он соединил с величайшей любезностью, что еще больше усилило ее... Будучи императором, он оказывал сенату такое уважение, какое он хотел бы видеть по отношению к себе со стороны другого императора в бытность свою частным человеком...»

Еще историк отмечает, что, будучи очень богатым, Антонин Пий на собственные средства закончил все строительные работы, начатые Адрианом. Любые свои решения обсуждал с друзьями и всегда считался с их мнением. Отчетность по налогам знал с большой точностью. Строго контролировал управителей провинций. Многим городам оказывал денежную помощь. Кроме обычных раздач денег народу, в дни голода, случившегося из-за неурожая, покупал на свои деньги и бесплатно раздавал хлеб и масло. Был экономен, казну пополнил. Судьям предписывал более склоняться к духу, чем к букве закона, так, чтобы справедливость превалировала над формальностью.

О Марке Антонии: «...К народу он обращался как это было принято в свободном государстве. Он проявлял исключительный такт во всех случаях, когда нужно было удержать людей от зла или побудить к добру, богато наградить одних, оправдать — выказав снисходительность — других. Он делал дурных людей хорошими, а хороших превосходными...

Так он правил, окруженный всеобщей любовью, так что одни называли его братом, другие — отцом, третьи — сыном, как кому позволял возраст. И все любили его. Закончил он свои дни на шестьдесят первом году жизни. И так ярко проявилась любовь к нему в этот день императорских похорон, что никто не считал нужным горевать о нем, так как все были уверены, что, ниспосланный богами, он возвратился к богам...

Никто из государей не оказывал сенату большего уважения. Многим сенаторам, обедневшим не по своей воле, он пожаловал звание трибунов или эдилов... Всякий раз, как у него была возможность, он участвовал в заседаниях сената. Из курии он никогда не уходил раньше, чем консул объявит: «Мы больше не задерживаем вас, отцы сенаторы». Сенат он сделал судьей по апелляциям на решения консула».

Надо отметить, что оба императора сохранили административную систему управления, созданную еще Августом и усовершенствованную Адрианом, включая и Совет императора. Марк Аврелий, которого последующие историки часто именовали императором-философом, оставил сохранившиеся до наших дней свои записные книжки, которые переиздаются обычно под наименованием «Размышления». Хотя был он человеком очень мирным, половину своего правления ему пришлось проводить в качестве командующего армией для защиты границ Империи от нашествий варваров. К еще большему сожалению, Марк оказался неразумно любящим отцом. Он опять восстановил династический принцип передачи власти. Своего сына Коммода в 5 лет провозгласил Цезарем, а в 16 лет — Августом; затем, в 177-м году, взял с собой на новую войну с германским племенем маркоманнов, вторгшихся на территорию Империи. Варвары были отброшены, но в 180-м году Марк Аврелий умер от чумы. По-видимому, в ходе боевых действий он понял, что собой представляет его сын. За два дня до смерти сказал друзьям, что огорчен, оставляя его правителем... Из уважения к ясно выраженному ранее Марком намерению сенат провозгласил императором Коммода. Он оказался человеком жестоким, неумным, лишенным достоинства, пьяницей и дебоширом. Интересовался только гладиаторскими боями, в которых и сам участвовал. Казну растратил на попойки, сенаторов третировал. В 192-м году в результате дворцового заговора был убит. Власть в государстве захватили преторианцы...

На Марке Аврелии закончилась так называемая «Высокая империя»... А также и моя книга. Заметное читателю уклонение здесь от описания злодеяний, совершавшихся в «темные» периоды римской истории (в книге они описаны подробно), объясняется вот чем. В ограниченном объеме главы я хотел на живых примерах показать те особенности римского характера, которые, на мой взгляд, обусловили почти тысячелетнее могущество Рима и, быть может, заслуживают подражания. История редко развивается строго последовательно — выбросы в стороны почти всегда неизбежны. Тем более что в самые темные, тиранические времена римская традиция не вовсе прерывалась. Ее проносили, как это всегда бывает, говоря современным языком, своего рода «диссиденты». Единственным способом продемонстрировать неприятие тирании для них было самоубийство. Поскольку это были зачастую люди очень известные (других, более скромных имен история просто не сохранила), то их поступки производили впечатление на сограждан, напоминая о былом мужестве и личном достоинстве предков. Некоторые из известных имен я хочу назвать здесь.

При Тиберии это историк Кремуций Корд и законовед Кокцей Нерва. При Нероне — сенатор Тразея Пет и его жена Аррия, бывший консул Луций Ветер и его дочь, сенатор Гай Пизон, Гай Петроний и великий Сенека. Список, приведенный Тацитом, вдвое длиннее. Но и названных мной имен достаточно для утверждения о том, что, несмотря на жестокий террор (и малодушие многих), среди тех, кто составлял элиту римского общества, оказалось достаточное число людей, сумевших пронести через годы испытаний традицию доблести и достоинства древних римлян.

К этому надо добавить тот уже упомянутый факт, что в освоенных римлянами провинциях и колониях ветеранов древние традиции и «римский характер» сохранялись во все мрачные времена, не слишком сильно их затрагивавшие.

***

Теперь, мне кажется, я могу ответить на вопросы, поставленные в начале главы:

1. Многовековое могущество Римского государства, стабильность психологии и жизненного уклада подавляющего большинства его граждан основывались на сохранении (или восстановлении после временного упадка) основного комплекса личных качеств римского гражданина. Сюда я склонен отнести в первую очередь чувство собственного достоинства, затем мужество, дисциплинированность, преданность Риму и строгое исполнение его законов. Эти качества воспитывались с детства на исторических примерах (подлинных или легендарных) героического поведения предков. Нравственные нормы повседневной жизни римлян постоянно проверялись сопоставлением с опытом прошедших и даже давно прошедших лет.

2, 3. Эффективное управление огромной Римской империей осуществлялось благодаря переходу от республиканской формы правления (пригодной для города Рима) к единовластию принцепсов-императоров, опиравшихся на создаваемый ими и только им подотчетный управленческий аппарат, а также на совет и помощь узкого круга высококвалифицированных «друзей» императора.

После Августа такую систему управления удавалось совместить с древнеримской демократической традицией, сохранив привычную для народа форму сенатской республики. Существенное сокращение реального содержания этой формы производилось постепенно. Однако и Август, и все последующие императоры игнорировали идею Цезаря о ежегодном отчете самодержавного правителя народу на его собрании, которое, в зависимости от результата отчета, имело бы право сменить правителя или пролонгировать его власть на следующий год (без ограничения числа возможных пролонгаций).

4. Состав сената постепенно разбавлялся людьми незнатными, адептами принцепсов. Функции сената неуклонно сводились к оформлению в привычном виде сенатских постановлений и законов, воли и распоряжений принцепсов-императоров. Сенат утрачивал былой аристократический ореол, равно как и свою главную привилегию поочередного предоставления сенаторам доходных и бесконтрольных должностей наместников — управителей римскими провинциями.

Народное собрание и народные трибуны постепенно лишались законотворческой функции, ограничивая сферу своей деятельности избирательными комициями. Но и здесь им приходилось главным образом утверждать кандидатуры, предложенные императором. Избранные магистраты, не исключая и консулов, выполняли свои обязанности, но под контролем «друзей» императора или членов его Совета.

5. Мрачные времена тиранических правлений в силу сложившихся обстоятельств оказались прямым следствием введения Августом монархического принципа наследования верховной власти (по родству). Этот принцип сводил на нет остатки демократии в главной сфере ее проявления — участии народа или его представительных органов в избрании властителя. Однако римские демократические традиции выживали и в трудные времена тирании даже в самом Риме благодаря самоотверженному сопротивлению ей наиболее достойных его граждан и их примеру. В провинциях Рима, где тирания ощущалась не так остро, эти традиции просто сохранялись.

В «Золотой век» правления четырех последних императоров Высокой империи передача власти происходила путем заблаговременного «усыновления» стареющим императором достойного преемника по его выбору, одобренному сенатом.

***

Несколько слов о судьбе книги. Издательство О. Г. И. заложило тираж в семь тысяч экземпляров еще до финансового кризиса 1998 года. Его последствием было отсутствие рекламы книги. Тем не менее, вот уже пять лет она понемногу продается. Сейчас ее покупают не случайные покупатели, а те, кто пришел в магазин специально за ней. Сразу после выхода книги из печати я выкупил у издателя 500 экземпляров. Из них 400 разослал в подарок городским библиотекам, а также на исторические факультеты Университетов и педагогических институтов 270-ти городов России и СНГ. 50 экземпляров сам развез по вузам и районным библиотекам Москвы.

Не знаю, какая часть тиража уже продана, но не сомневаюсь, что книга будет жить долгие годы — благо, тема ее не устареет. Более того, я уверен, что когда Россия переживет нынешний период «дикого капитализма», моя книга будет иметь успех и широкую читательскую аудиторию.

Июль 2003 года

Глава 16.«Хотели как лучше...»

Уважаемый читатель,

До сих пор я описывал ситуации и эпизоды только своей жизни, ограничиваясь короткими комментариями к ним. В этой последней главе я хочу высказать некоторые замечания и мысли, относящиеся к нашей общественной жизни.

Работа над рукописью «Римской истории в лицах», опубликованной в 98-м году, была фактически закончена в середине 94-го года. Естественно было не отрываться от нее вплоть до завершения. Между тем, политическая ситуация в стране, начиная с марта 85-го года, то есть с избрания Горбачева Генеральным секретарем ЦК КПСС, начала изменяться с такой быстротой, полниться такими необыкновенными событиями, что у меня возникло неодолимое желание записать их «для потомства». Должен немедленно пояснить этот не слишком скромный тезис.

В начале 80-х годов мой друг Натан Эйдельман сказал мне: «Старик, ты должен вести дневник. И не просто личный, но описывающий жизнь нашего общества, как ты ее видишь и понимаешь. Для этого вовсе не надо быть политологом или экономистом. Подумай о трудностях будущего историка. В его распоряжении будут книги, газеты, документы нашего времени, исследования специалистов. Но не будет одного важного элемента истории — восприятия рядовым гражданином, хотя бы московским интеллигентом, современных ему событий. Ведь теперь никто не пишет подробных писем. Всем некогда — звонят по телефону! И очень мало кто ведет дневник».

Я послушался совета и начиная с 83-го года по сей день веду довольно подробный дневник «эпизодов» нашей политической жизни (а заодно и мытарств своего «литературного творчества»). Покончив с римлянами, я засел за этот дневник. Отобрал из него то, что показалось мне наиболее интересным. Кроме того, на случай, если что-нибудь важное было в свое время пропущено, внимательно просмотрел в Исторической библиотеке подписки газеты «Известия» (наша подписка) за десять лет и сделал выписки из нескольких, как мне показалось, умных и честных статей. По этим материалам написал небольшую книгу, которую назвал «Интеллигенция и Власть в России 1985-1996 гг.)». Она была издана в 2000-м году. Выбранный период соответствует времени некоего сотрудничества или хотя бы взаимопонимания между властью (Горбачев, Ельцин) и московской интеллигенцией. Взаимопонимание и сотрудничество оборвались в 96-м году, с началом чеченской войны.

Хотя во многих событиях этого бурного десятилетия: многотысячных митингах, избирательных кампаниях, ночных бдениях у Белого дома в дни ГКЧП я принимал непосредственное участие, повторять эту книгу здесь не имеет смысла. С другой стороны, за последние десять лет в моей личной жизни заслуживающих внимания эпизодов не случалось. Политикой я интересоваться перестал. В отличие от предыдущего, острого и потому в значительной степени открытого периода, политические баталии и интриги после 96-го года приняли закрытый характер. Гадать о том, что происходит «под ковром», мне неинтересно. Но весьма интересует сегодняшнее материальное и особенно моральное состояние нашего общества. Скажу сразу: это состояние мне не нравится. Далее станет ясно, почему. Был ли такой результат неизбежен? Было ли ошибочным все направление реформ в предшествующий период времени, или допущены отдельные, с моей точки зрения, серьезные просчеты? Ведь «хотели как лучше».

Попробую, как сумею, проанализировать события того «революционного» десятилетия, пользуясь материалами своей книги.

Первый Президент СССР

Итак, 11 марта 1985 года Михаил Сергеевич Горбачев стал Генеральным секретарем ЦК. Я буду писать только о делах внутренних. В истории международных отношений имя Горбачева навсегда связано с прекращением «холодной войны», разрядкой напряженности, снижением уровня ракетно-ядерного противостояния СССР и США, освобождением человечества от постоянного страха ожидания ядерной войны.

Гласность и свобода печати были в числе первых программных заявлений Горбачева. Практически с середины февраля 86-го года цензура перестала существовать. Боже мой! Какой поток хлынул на страницы журналов и газет! А какие книги появились в книжных магазинах! Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Волошин, Набоков, Ремизов, Зайцев, Алданов... Новые книги недавних вынужденных эмигрантов: Солженицына, Аксенова, Бродского, Войновича, Максимова, Некрасова... Какое наслаждение было глотать все это!

Но куда важнее по своим последствиям была лавина разоблачительной литературы, относящейся к недавнему прошлому страны. Конечно, первое слово было сказано Хрущевым еще в 56-м году на XX съезде партии. Впрочем, даже в Москве его доклад опубликован не был. Читали на партийных собраниях. Одно время читки были прекращены, потом возобновились. Я убежден, что в сотнях тысяч небольших парторганизаций по всей стране доклад не читали. В лучшем случае выслушали короткое сообщение об ошибках, допущенных в борьбе с «врагами народа» то ли самим Сталиным, то ли НКВД. Что же касается всего населения СССР, то оно в массе своей сохраняло представление о «Великом вожде», «Мудром учителе» и Победителе фашистской Германии. В брежневские времена о злодеяниях Сталина писать и говорить было не принято.

А тут полилось такое!.. Воспоминания уцелевших политзаключенных о каторжном режиме содержания и работы в лагерях. Воспоминания бывших сотрудников НКВД, арестованных в свою очередь; о прямых указаниях «товарища Сталина» по расширению кампании борьбы с «изменниками Родины». О том, что перед войной Сталин ликвидировал три четверти высшего комсостава Красной Армии. До последней минуты, несмотря на сообщения наших зарубежных агентов, верил Гитлеру, с которым через Молотова и Риббентропа договорился о разделе Европы. Оказалось, что и все соратники Сталина — члены Политбюро, секретари ЦК, весь руководящий состав партии вплоть до секретарей райкомов — участвовали в отвратительной охоте на людей. Что органам НКВД из ЦК партии спускались нормы ежемесячного разоблачения «врагов народа».

Потом стало выясняться, что не только в оправдании репрессий и не только в сводках с фронтов Отечественной войны руководство страны обманывало свой народ. Обман царил и в промышленном, и в сельскохозяйственном производстве. Сталинские «пятилетки», выполнявшиеся в четыре года, на самом деле недовыполнялись и за пять лет. Повсюду царили приписки и манипуляции с дутыми цифрами отчетов. Эта всеохватывающая «липа» продолжалась при Хрущеве и Брежневе. Страна катастрофически отставала в общем техническом развитии. Успехи в освоении космоса, купленные колоссальной мобилизацией сил и средств, прикрывали это отставание. То же относилось к развитию ракетно-ядерных технологий. Хотя трудно было представить, какая из западных держав рискнула бы напасть на СССР и, в случае победы, взять на свое иждивение его бедствующее в массе своей население. Что же касается Китая, то он в ту пору был еще более отсталым технически, чем Советский Союз.

Нам, москвичам, все это было уже давно известно. Благодаря «самиздату» и радиопередачам западных радиостанций на русском языке. Мы были счастливы, что наконец правда о нашей жизни и недавней истории таким мощным потоком выходит наружу. Нам казалось, что начинается совершенно новая, честная и ясная эпоха. Наше техническое отставание и прочие трудности народ преодолеет благодаря единению с партией, доверию к ее руководству, которое нашло в себе мужество открыть людям глаза на преступления прошлого и «грехи» настоящего.

Мы жестоко ошиблись, не предугадав естественную реакцию подавляющего большинства своих сограждан. Материалы «самиздата» не выходили за пределы Москвы и Ленинграда. Западные радиостанции были недостаточно мощны, чтобы их можно было слушать вдалеке от западных границ Союза. Провинциалам приходилось довольствоваться радиотрансляциями из Москвы. Практически почти все население огромной страны ничего не знало о многолетнем обмане народа руководством партии и государства.

Теперь же, когда все эти разоблачения печатались в центральных газетах и журналах с многомиллионной подпиской, когда их перепечатывали местные газеты, добавляя и свои факты обмана граждан, словно гром с ясного неба обрушился на неподготовленных читателей и слушателей в городах и деревнях всего многонационального Союза.

Представьте себе ветерана Отечественной войны. Сколько раз он поднимался в атаку по призыву: «За Родину, за Сталина!». Или рабочего, который много лет честно трудился на своем заводе, а теперь узнает о том, что его продукция безнадежно устарела, а может быть, и вовсе не нужна — пылится где-то на складе. Что премия, полученная им за перевыполнение плана, возникла благодаря «умелым маневрам» директора и главного бухгалтера. А каково колхознику узнать о том, что унесший тысячи жизней голод на Украине в 33-м году был создан искусственно путем конфискации всего посевного материала! Только для того, чтобы обуздать «слишком самостоятельных» украинских крестьян.

Такого рода ситуаций можно представить себе великое множество. Результат их для людей, к тому неподготовленных мог быть только один: обида, горькое разочарование и утрата доверия к любому начальству — от председателя колхоза до генерального секретаря партии. «Нас дурачили столько лет! Будут дурачить и дальше!..»

Даже самое лучшее лекарство, если дозировка его слишком велика, может нанести вред больному. Разоблачение практики массовых обманов и преступлений руководителей всех рангов следовало вести постепенно, не допуская психологического шока. Недаром Сахаров еще в 70-м году писал в письме руководителям государства: «Демократия должна быть постепенной, чтобы избежать возможных осложнений и взрывов».

Я думаю, Горбачеву следовало бы собрать руководителей всех СМИ и просить их разумно сочетать разоблачительную информацию с примерами деятельности, заслуживающей уважения. Была ведь и такая. Он этого не сделал. Как партийный руководитель большого масштаба, он давно привык мыслить другими категориями. А жаль! Недоверие к властям сохраняется в умах массы его сограждан до сих пор. Передается молодежи. Между тем, в открытой печати стали появляться весьма критические замечания и о текущем состоянии дел в партии. 13 февраля 86-го года в «Правде» под заголовком «Очищение» была опубликована подборка из двух десятков острокритическим писем, подписанных рабочими. Для иллюстрации приведу отрывки из двух писем:

«У меня сложилось мнение, — продолжает мысль рабочий щекинского комбината «Азот» В. Иванов, — что между ЦК и рабочим классом все еще колышется малоподвижный, инертный и вязкий «партийно-административный слой», которому не очень-то хочется радикальных перемен. Иные только партбилеты носят, а коммунистами давно перестали быть. От партии они ждут лишь привилегий...»

Другое письмо, Н. Николаева из Казани:

«...Рассуждая о социальной справедливости, нельзя закрывать глаза на то, что партийные, советские, профсоюзные, хозяйственные и даже комсомольские руководители подчас объективно углубляют социальное неравенство, пользуясь всякого рода спецбуфетами, спецмагазинами, спецбольницами и т. п. Да, у нас социализм и каждый должен получать по труду. Пусть будет так, без уравниловки: руководитель имеет более высокую зарплату в деньгах. Но в остальном привилегий быть не должно. Пусть начальник пойдет вместе со всеми в обыкновенный магазин и на общих основаниях постоит в очереди — может, тогда и очереди скорее ликвидируют. Только вряд ли пользователи особых благ откажутся от своих привилегий. Тут нужен закон и основательная чистка аппарата».

Члену Политбюро товарищу Лигачеву эти письма очень не понравились. В своем выступлении на XXVII съезде партии в марте того же года, он назвал эту публикацию «срывом» в редакции «Правды».

В кампании текущих разоблачений, на мой взгляд, была сделана еще одна очень серьезная ошибка. Она на совести журналистов и редакторов СМИ. Не знаю уж, с чьей «легкой руки», но с прискорбным постоянством во всех статьях, критикующих работу управленческих аппаратов министерств, ведомств и предприятий (главным образом в связи с коррупцией), сотрудников этих аппаратов стали называть не иначе как «чиновниками» и «бюрократами». Слово «чиновник» до революции имело нормальный, прямой смысл, поскольку всем государственным служащим присваивался определенный «чин» в соответствии с квалификацией и опытом работы или за особые заслуги. В советское время, несмотря на отмену чинов, слово «чиновник» из языка не исчезло, но приобрело иной, определенно бранный смысл. Слово «бюрократ» было бранным и в царское время. Таким и осталось. В результате огромное число людей, от занимающих весьма ответственные посты начальников главков и управлений в министерствах до рядовых делопроизводителей жилуправлений, независимо от их заслуг или провинностей, были постоянно оскорбляемы наименованием «чиновники», а нередко без всяких на то оснований, ругательством — «бюрократы». Однако в наш технический век работники сферы управления (назову их «управленцами») играют очень важную, нередко решающую роль в обеспечении эффективной работы не только каждого предприятия, но и всего государства. Причем эта роль требует не только высокой квалификации, но главное — инициативы, желания наилучшим образом выполнять свою работу. И это на всех уровнях иерархической по самому своему смыслу системы управления.

Теперь представьте себе обиженного «чиновника и бюрократа». Будет он проявлять инициативу? Будет у него желание наилучшим образом выполнять свою работу? Наверное, нет! Хорошо еще, если он «с обиды» не притормозит эту работу. Так просто «затерять» какую-нибудь бумажку, не положить другую в папку начальнику на подпись, «ошибиться» адресом и т. д.

По большому счету дело обстоит еще уже. Сотрудники, названные бюрократами в эпоху кардинальных реформ, чувствуют себя весьма неуверенно. В любой момент может случиться сокращение штата, какое-нибудь слияние или даже ликвидация управляющего учреждения. В связи с этим — увольнение. Естественно искать защиту в объединении. Возникает круговая порука. Сознательно и согласованно (особенно в среднем звене управления) дела запутываются и усложняются так, чтобы «высокое» начальство пришло к убеждению в незаменимости имеющегося штата или даже необходимости его расширения. Разобраться по существу начальству лень. Да и оно обижено наименованием «чиновник», пусть даже «высокопоставленный чиновник». Проще направить «очень высокому начальству» докладную записку с предложением отложить намеченные изменения до того момента, когда прояснится сложившаяся обстановка (а она не прояснится никогда). Так или сотней других способов тормозится, увязает, словно в болоте, одобренная на «наивысшем уровне» реформа...

Нельзя ли ликвидировать всю эту лестницу управления, раз она не управляет, а только тормозит необходимые усовершенствования производства? Быть может, после года тщетных призывов к ускорению и модернизации производства Горбачеву пришла в голову эта идея и подтолкнула к проведению первой серьезной экономической реформы. Суть ее заключалась в создании своего рода капиталистической системы, где отсутствует государственное планирование в промышленности (избавимся от чиновников Госплана), государственное обеспечение производства (ликвидируем Госснаб). Все это будет обеспечивать и регулировать свободный рынок (которого пока нет!). Ликвидируем и промышленные министерства. Конечно, у каждого производства должен быть хороший «хозяин» — директор. Специалист и дельный администратор. Его выберут сами рабочие из числа инженеров своего завода (как в революцию: «Земля — крестьянам, фабрики — рабочим!»).

Уже на первом совещании политработников в июне 85-го года Горбачев высказывает эту свою идею. Предприятия должны перейти на полный хозрасчет. Сами зарабатывать средства для повышения технического уровня производства и качества продукции. Вплоть до организации рынка эту продукцию будет покупать и продавать потребителям государство. Но вся прибыль пусть остается у предприятия, и оно само ею распоряжается. А директора пусть выбирают рабочие или их представители.

То же самое Горбачев повторил в докладе на открывшемся 26 февраля 86-го года XXVII съезде КПСС. Эти идеи были заложены в «Закон СССР о государственном предприятии», принятый Верховным Советом СССР 30 июня 87-го года. Документ занимает 36 страниц в «Ведомостях ВС СССР». Приведу (с сокращением) лишь два параграфа из него.

§ 3 статья 6-я — Управление предприятием.

«Руководитель предприятия избирается общим собранием (конференцией) трудового коллектива тайным или открытым (по усмотрению собрания) голосованием сроком на 5 лет и утверждается вышестоящим органом. Если кандидатура, избранная трудовым коллективом, не утверждена вышестоящим органом, проводятся новые выборы. При этом вышестоящий орган обязан объяснить трудовому коллективу причины отказа в утверждении результатов выборов.

Руководитель предприятия может досрочно освобождаться от должности вышестоящим органом на основании решения собрания (конференции) трудового коллектива или по его уполномочию — совета трудового коллектива».

§ 5 статья 14-я — Труд и заработная плата.

«Предприятие обязано использовать оплату труда как важнейшее средство стимулирования роста его производительности... Оно обеспечивает введение новых тарифных ставок и должностных окладов за счет средств, заработанных трудовым коллективом.

Предприятие имеет право определять формы и системы оплаты труда работников, не допуская уравнительности, определять рабочие места, на которых оплата производится по повышенным тарифным ставка... вводить доплаты за совмещение профессий... без ограничения размеров этих доплат. Устанавливать должностные оклады руководителям подразделений, специалистам и служащим без соблюдения средних окладов по штатному расписанию и без учета их численности. Определять направления использования фонда материального поощрения».

По-видимому, Горбачев плохо представлял себе интересы и психологию современного рабочего класса СССР. Выходец из сельскохозяйственного Ставрополья, он о промышленных рабочих, наверное, имел «классическое» представление как о передовом, сознательном, революционном классе. Потому и полагал, что сами рабочие будут заботиться о производительности труда, модернизации своего предприятия и качестве продукции. Это было заблуждением! Подавляющее большинство «работяг» интересовалось только заработком. Бывали в прошлом моменты и ситуации трудового энтузиазма. К примеру, на строительстве московского метрополитена. Но во времена брежневского застоя рабочий класс стал политически индифферентным. Его интересовала только возможность получить побольше денег за свой труд, не меняя его интенсивности и качества. Стала популярной поговорка: «Как нам платят, так мы и работаем».

Поэтому реализация закона пошла не так, как ожидал его автор. Директором избирали не специалиста, намеренного модернизировать производство, а того, кто обещал повысить зарплату. «Вышестоящий орган» утверждал такой выбор, иначе его представителю пришлось бы объяснять рабочим, почему он возражает против повышения зарплаты.

Конечно, не все рабочие в любом коллективе были так «по-жлобски» настроены. Но их было большинство, а вопрос решался голосованием. Новоизбранный директор, памятуя о возможности досрочного освобождения от должности, свои обещания выполнял. Тарифные ставки и оклады резко повышались. (Зарплата директора нередко назначалась очень высокой. Никто не возражал. Ведь теперь сама возможность работы зависела от его личных связей с поставщиками исходных материалов, комплектующих деталей и прочего. Никто «наверху» об этом больше не заботился.) На все эти увеличения окладов, тарифов и премии расходовалась вся чистая прибыль от продажи продукции государству или партнеру по хоздоговору. Вся прибыль поначалу оказывалась на банковском счете предприятия, то есть в «безналичной форме». Теперь, когда всевозможные доплаты устанавливались «без ограничения размеров», как это сказано в Законе, банк, очевидно, обязан был по требованию дирекции выплачивать наличными все, что имелось на текущем счету предприятия. Особенно премиальные! Один мой знакомый в ту пору говорил, что он и многие другие на его заводе в течение года получили десять раз премию в размере месячного оклада.

Вообще, с превращением безналичных денег в наличные происходили странные вещи. Помню часто публиковавшиеся в «Известиях» объявления с предложением «обналичить» любую сумму безналичных денег. Вскоре после выхода Закона о предприятии у населения появилось очень много денег. Началось «бегство от денег». Скупали все, что возможно. В ювелирные магазины стояли очереди на улице. Продукты длительного хранения закупались в таких количествах, что Жванецкий в одной из своих сатир говорил: «Вся проблема в том, выдержат ли балконы». Пустели полки магазинов, и взлетали ввысь цены. Произошел резкий скачок инфляции, а роста производительности труда и качества продукции не произошло. Казалось бы, должны были увеличиться вклады граждан в сбербанках. Этого не случилось по причине недоверия к властям, о котором я писал в начале этой главы.

Стало ясно, что трудовой коллектив не может быть рачительным хозяином. Надо было создавать такую систему, при которой предприятие стало бы собственностью одного человека или небольшой группы людей, заинтересованных в его успехе и доходности. Появилось понятие «собственник предприятия», зазвучало слово «приватизация».

В начале июня 90-го года ВС СССР за подписью Горбачева (он только что был избран Президентом) опубликовал новый закон, названный просто «Закон СССР о предприятиях в СССР». Слово «государственный» исчезло. В нем сказано: «Предприятие может быть основано на собственности граждан (индивидуальное или семейное предприятие), на коллективной собственности: производственный кооператив, предприятие, созданное в форме акционерного и иного хозяйственного общества или товарищества, а также на государственной собственности — государственное предприятие... Могут быть и иностранные юридические лица и граждане».

Далее записано, что хозяином-распорядителем предприятия является не его собственник и не трудовой коллектив, а оба они на равных основаниях, в виде совета или правления. В этом переходный характер нового закона. Для сравнения процитирую из него только две статьи:

Статья 19 — Руководитель предприятия.

«При найме руководителя предприятия с ним заключается контракт, в котором определены права, обязанности и ответственность руководителя, условия его материального обеспечения и освобождения от должности».

Статья 21 — Прибыль предприятия.

«Прибыль, остающаяся после уплаты налогов и других платежей в бюджет (чистая прибыль), поступает в распоряжение предприятия. Оно самостоятельно определяет направление использования чистой прибыли. Государственное воздействие на выбор направления использования чистой прибыли осуществляется через налоги, налоговые льготы, а также экономические санкции. Часть чистой прибыли передается в собственность трудового коллектива. Размер этой прибыли и порядок ее распределения определяется Советом (правлением) предприятия...»

Здесь еще не фигурируют акции. Но все-таки будущий единоличный или коллективный собственник предприятия должен выкупить его у государства. Значит, должны появиться очень богатые граждане. Оставим в стороне «теневиков» и прочих подпольных миллионеров — им опасно засвечиваться. Должны появиться легальные капиталисты. Они скоро появятся благодаря созданной в апреле того же 90-го года первой товарно-сырьевой бирже. Но пока надо найти другой способ отыскания хотя бы временного собственника предприятия. (До ваучерной приватизации остается еще два года.) Значит — аренда!

В ноябре 89-го года ВС СССР утвердил «Основы законодательства Союза ССР и союзных республик об аренде». Вот четыре интересные для нас его статьи:

Ст. 3. Сфера и объект аренды.

«Земля, природные ресурсы, предприятия, здания, оборудование и прочее».

Ст. 5. Арендаторы.

«Советские юридические лица и граждане СССР, а также иностранные арендаторы. Они могут образовывать союзы, концерны и другие объединения».

Ст. 7. Договор аренды.

«§ 4. Стоимость арендованного имущества определяется в договоре с учетом фактического износа этого имущества на момент сдачи в аренду».

Ст. 10. Выкуп арендованного имущества.

«Арендатор может полностью или частично выкупить арендованное имущество. Условия и сроки выкупа определяются договором об аренде».

Вот эти-то «Основы» и открыли широкие возможности того, что в народе потом окрестили метким словечком «прихватизация».

Дело обычно происходило следующим образом. Какой-нибудь замминистра или начальник главка промышленного министерства вступает в сговор с неким, не то что богатым, но состоятельным человеком, который будет поначалу вносить арендную плату. Небольшую, поскольку договор об аренде заключается на много лет. Он же, этот состоятельный компаньон, оплатит будущий выкуп предприятия. Роль высокопоставленного начальника состоит в том, чтобы цена выкупа была весьма мала. Такую возможность открывает «учет фактического износа». Его оспорить может только директор предприятия, визирующий договор аренды. Но он понимает, что имеет дело с человеком из номенклатуры высшего уровня. Даже если министерство будет ликвидировано, ему предложат другую руководящую должность, скорее всего в этой же отрасли промышленности. С ним ссориться опасно. Поэтому предложенную, явно заниженную оценку имущества директор оспаривать не станет. Кроме того, он надеется остаться директором и при новых хозяевах. Его содействие не будет забыто.

От имени государства договор об аренде подпишет другой замминистра или начальник хозуправления. Они, конечно, знают, кто стоит за договором, даже если в качестве арендатора выступает рядовой гражданин. Вспомним круговую поруку обиженных «чиновников-бюрократов»...

Если задешево купленное предприятие перспективно, то до тех пор, пока существует министерство, а потом с другого руководящего поста ему будут оказывать всевозможную поддержку. Прибыль новые собственники будут делить согласно уговору. Если же предприятие неперспективно, они могут его продать целиком — по реальной цене, которую прикроют «коммерческой тайной». Либо распродать по частям: станки, оборудование, здание, запасы исходных материалов — все отдельно.

Рабочие останутся «на улице».

Ваучеры

Во избежание досадной путаницы я хочу сразу сделать небольшое отступление от темы и рассказать о происходившей тремя годами позже «ваучерной приватизации». Ее тоже бранят нередко. Особенно ее разработчика А. Чубайса, говоря даже, что он «ограбил» народ. Смешно — все граждане СССР получали ваучеры бесплатно! В большой статье, опубликованной в «Известиях» 29 сентября 92-го года Чубайс подробно разъяснил сущность и процедуру приватизации. Все ценное, что принадлежало государству: вся промышленность, рудники, электростанции, самолеты и так далее — создано на деньги государственного бюджета. А эти деньги — результат труда всех граждан страны, от главного инженера крупного завода до домохозяйки. Б`ольшую часть всего своего материального богатства государство намеревалось безвозмездно передать в частные руки всех граждан страны. Оставив за собой только оборонные, космические и еще некоторые стратегически важные производства, а также учреждения культуры, науки, образования и здравоохранения (это и есть «приватизация»).

Все, что подлежало такой передаче, было оценено путем инвентаризации в ценах 92-го года. Сумма разделена на число граждан. Получилось около 10 тысяч рублей. Эта цифра и была проставлена на билетах (ваучерах). Зная стоимость имущества каждого предприятия по этой оценке, специально для него напечатали определенное число акций (операция «акционирования»). Скажем для простоты: столько акций, во сколько раз стоимость данного предприятия больше чем 10 тысяч рублей, то есть по одной акции на ваучер. Все эти акции собрали в одном учреждении, названном «Госкомимущество». Для приватизации будущий собственник должен был передать этому учреждению число ваучеров, полностью покрывающее стоимость предприятия, считая каждый ваучер за действительные 10 тысяч рублей. Некоторые льготы, в плане первоочередного приобретения акций, получали сотрудники предприятия. Но если у них вместе с членами семей и друзьями ваучеров не хватало, то оставшиеся акции Госкомимущество могло в том же порядке обмена на ваучеры передавать любым гражданам СССР. Если у кого-то из них имелась сотня ваучеров, он получал сотню акций. (Быть может, ему вручила для реализации свои ваучеры сотня граждан — это никого не касалось.) Что же дает каждая акция?

Ежегодно чистая прибыль предприятия или часть ее делится на общее число акций, и каждый акционер, в соответствии с числом имеющихся у него акций, получает свою долю прибыли, так называемый «дивиденд». В основном это должны быть работники предприятия. Но и все прочие акционеры, участвовавшие в его выкупе. На практике возникали проблемы. Что делать со своим ваучером врачу, учителю, государственному служащему, колхознику? Как узнать, какое предприятие будет прибыльным? Как включиться в его приватизацию, если оно расположено далеко? А ваучеры действительны один год. Проще всего ваучер продать. В подземных переходах метро появились молодые люди, покупавшие ваучеры за те же 10 тысяч или немного дороже. Они были агентами предприимчивых граждан, которые знали, куда стоит вкладывать ваучеры. Когда у них набирались тысячи ваучеров, они ехали на перспективные и дорогие предприятия с немногочисленным персоналом, который не мог набрать нужное количество ваучеров, и становились влиятельными акционерами. Не только ежегодно получали солидную сумму дивидендов, но начинали играть заметную роль в управлении предприятием. Всеми делами акционированного предприятия распоряжался совет директоров из 10-15 человек. Каждый директор либо избирается большой группой «рядовых» акционеров, например работников предприятия, либо назначается «крупным акционером», владельцем большого «пакета» акций. При голосованиях в совете каждый директор имеет число голосов, пропорциональное числу акций, которые он представляет. Совет директоров назначает генерального директора — руководителя предприятия. Большие партии акций фигурировали в торгах на бирже. Покупая их, крупными акционерами данного предприятия могли становиться другие предприятия или фирмы, в том числе иностранные. Акции можно было прикупить и у рядовых акционеров. Если кому-то удавалось таким образом собрать более 50 % всех акций данного предприятия («контрольный пакет»), он становился фактически его хозяином.

Для тех, кто не желал продавать свои ваучеры, стали создаваться так называемые «инвестиционные фонды». Туда можно было отдать свой ваучер и получить квитанцию. Работники фонда объясняли, что будут вкладывать собранные ваучеры в приватизацию нескольких перспективных предприятий. Какие-нибудь из них наверняка окажутся прибыльными, будут выплачивать фонду дивиденды. А фонд будет ежегодно выплачивать каждому владельцу его долю...

Но как проконтролировать рядовому вкладчику, какую сумму дивидендов получил фонд? Как узнать, сколько вкладчиков в нем участвует? Конечно, все эти цифры фондом ежегодно публиковались. Но насколько им можно было верить? Некоторые фонды оказались просто жульническими. Они вдруг исчезали из своей штаб-квартиры, и неизвестно было, где их искать...

Когда истек срок действия ваучеров, часть крупных предприятий оказалась выкупленной на ваучеры не полностью. Оставшиеся необмененными акции таких предприятий переходили в собственность государства, которое, в лице Госкомимущества, становилось акционером всех этих предприятий. Оно имело право продать акции по договорной цене любому покупателю. Большие пакеты акций крупных предприятий продаются до сих пор на специальных аукционах.

Что же получилось в результате ваучерной приватизации?

Государство избавилось от заботы обо всех предприятиях, не являющихся для него стратегически важными. Приватизированные (полностью или частично) предприятия получили своих заинтересованных в успехе хозяев в лице акционеров и представляющего их совета директоров.

Если хозяева оказывались скверными, то в силу конкуренции (оптовый рынок товаров уже образовался) предприятие было обречено на ликвидацию или продажу другому хозяину. Государство могло счесть целесообразным помочь предприятию через процедуру банкротства и присылки своего толкового временного управляющего.

Если же первоначальные хозяева были хороши или после продажи предприятие попадало в хорошие руки, оно становилось конкурентоспособным, перед ним открывались перспективы развития. Таким образом, ваучерная приватизация расставила все по своим местам. В отличие от «прихватизации», которая в большинстве случаев имела самые печальные последствия.

Но вернемся в 90-й год. Резкий скачок инфляции, порожденный реализацией явно неудачных законов о предприятиях, создает дефицит товаров первой необходимости. Особенно плохо с продовольствием. Полки продуктовых магазинов в течение дня пустуют. Время от времени что-то где-то «выбрасывают». Тут же выстраивается очередь, к примеру, за сахаром. По талонам и не более 2-х килограмм «в одни руки». Великая удача, если ты оказался рядом и талоны при тебе. Сахара хватает на пару часов... В очередь за мясом записываемся с вечера. Драгоценный список передают друг другу дежурящие всю ночь очередники — чтобы кто-нибудь не уничтожил список и не составил другой. Это при том, что вовсе неизвестно, будет ли мясо утром в продаже. В ожидании новых сюрпризов с ценами все производители придерживают свой товар — от колхоза до целой области. Не выполняют ни обязательных поставок государству, ни договорных обязательств. Вот моя дневниковая запись от 23 сентября 90-го года:

«Москва фактически подвергнута экономической блокаде. Исчезли все крупы, яйца, нехватка сахара и мяса. Овощи поступают с перебоями... Моссовет доблестно сражается, организуя добровольные, оплачиваемые «натурой» рейды горожан на уборочную кампанию. На беду вот уже полтора месяца сплошной дождь, каждый день моросит. Картофельные поля потонули... Кем-то явно был организован кризис с сигаретами. Потом — с хлебом: три или четыре дня его почти не было. На дверях многих булочных с утра висел плакатик: «Хлеба нет».

Вот еще одна запись того же года:

«...Народ обозлен на экономистов, которые в печати предлагают все разное. А тем временем саботаж аппаратчиков наращивает экономические трудности. Повсюду обнаруживают переполненные склады с дефицитными товарами, которые не поступают в продажу. Тысячи составов стоят неразгруженными, а железные дороги задыхаются от нехватки порожняка. Закупленное по импорту не на чем доставить в Союз, тем более развезти по его огромной территории. Надо бы передать это дело торговым кооперативам. Но, опираясь на дремучую ненависть к ним, массы нашего народа (долой спекулянтов!), законодатели, профсоюзы и местные власти всячески препятствуют их образованию. Еще 3 октября 89-го года ВЦСПС организовал по этому поводу митинг в Лужниках. Работяг привозили на автобусах. За участие в митинге предоставляли «отгул». Текст плакатов был разослан по предприятиям: «Наживаются, ничего не создавая!», «Скупают дефицитные товары» и так далее. ВС обсуждает предложение ВЦСПС запретить кооперативы». Хаос!

Ничего удивительного, что на этом фоне Горбачев не оценил степень новой опасности, угрожающей подорвать все государственное устройство. Я имею в виду организованную преступность. К тому же в это время уже разгорелась война между ним и Ельциным — было не до рэкетиров. Пусть ими занимается милиция и другие правоохранительные органы! Это была серьезная ошибка. Во все времена были шайки воров и банды со своими атаманами. Организованная преступность — нечто другое. Хотя основной сферой ее деятельности обычно являются рэкет и торговля наркотиками, теперь преступное сообщество несравненно более многочисленно, члены его специализированы — от разведчиков до профессиональных киллеров. Руководство — многоступенчатое. Рядовые исполнители не знают главу всего сообщества. Одна такая организация может терроризировать целый район или небольшой город — всех его предпринимателей, кооператоров, торговцев, общественные службы. Вот, к примеру, начало статьи Г. Рожнова под названием «Крыша», напечатанной в «Огоньке» (май того же 90-го года, № 19):

«В Воронеже событие: убит Брычев Вячеслав Михайлович. Славик. Брыч. Женат, молод, судим. Мясник центрального рынка. Похороны едва не державные. Траурный кортеж — десяток автобусов, семьдесят два легковых автомобиля. Отдельно — оркестры, венки, горы живых цветов (в начале марта!). На перекрестках вместо милиции — крепкие мальчики в кожаных куртках. Могила — на юго-западном кладбище, где уже не хоронят даже номенклатуру. В дни похорон и поминок — никаких комедий в кинотеатрах, никакой порнухи в видеотеках, пирушек в ресторанах — траур! Венков на могильном холме уйма, а на лентах надпись одна: «Славику от друзей».

Друзья стоят при прощании молча, прощаются с усопшим без слезинки, в голосе металл: «Мы отомстим. Смерть за смерть!»

Подумать только! Ведь Воронеж немалый город: серьезная промышленность (станки, самолеты, экскаваторы, радиоэлектроника, химия), девять вузов, в том числе университет, четыре театра и т. д. И вот — поставлен на колени!

Еще любопытная статья в том же «Огоньке» (июль 91-го года). Название «Обед у рэкетира», автор М. Корчагин. Действительно, обед в отдельном кабинете какого-то безымянного кафе на окраине Москвы. И беседа. По приглашению некоего, видимо, главаря организации, к которому журналиста доставили «два молчаливых парня в сверкающем «Мерседесе» (это 91-й год!). Цель беседы, — по словам хозяина кабинета, — опровергнуть небылицы, которые пишут о них, рэкетирах... В конце содержательного разговора любознательный журналист заглядывает в будущее:

— Поздно или рано на смену нынешним экономическим отношениям придут чисто рыночные. В связи с этим изменит ли советский рэкет свое лицо?

— Естественно. Мы мгновенно перестроимся. Мы уже будем нуждаться в умной «голове», хорошо разбирающейся в экономике. Это будет человек с чемоданчиком — с переносным персональным компьютером. Он станет нашим мозгом. Будет получать из нашей казны бешеную зарплату, а рэкетиры будут обеспечивать ему безопасность и необходимые условия труда.

— Чем же, к примеру, будет заниматься этот человек?

— Ну, допустим, он будет просчитывать доход того или иного предприятия, выявляя левый заработок. Мы, естественно, задействуем человека из местной бухгалтерии, которого «попросим» сообщать о всех сделках этого предприятия...

Вот тут-то и «зарыта собака». Та угроза государству, о которой я упомянул вначале. С помощью подкупа, запугивания, шантажа преступные организации начнут проникать не только в бухгалтерии, но и во все сферы управления. У них будут «свои люди» в прокуратуре, в городской администрации, в аппарате правительства, даже в Государственной Думе. Осведомители, пособники, защитники, если потребуется. Это уже называется «мафия». Сегодня о ней мы можем говорить в настоящем времени. Сила и влияние ее огромны. Тогда, в начале 90-х, на стадии организованной преступности их еще можно было остановить. Если и не уничтожить, то рассеять, сломать организации... Упустили!

Впрочем, для этого нужно было иметь настоящую власть. А у Горбачева ее не было, даже в парии. Старое Политбюро после первых шагов нового генсека настроилось против него враждебно. Так же, как и большинство членов ЦК. Надо отдать дань мужеству Горбачева, начавшего свою реформаторскую деятельность в таком окружении. Окружение это нужно было срочно менять, прежде чем оно сумеет сговориться и скинуть «хозяина», как это удалось сделать с Хрущевым. И Михаил Сергеевич начал действовать. Уже на первом пленуме ЦК после своего избрания он ввел в Политбюро верных, как он полагал, ему людей: Рыжкова, Чебрикова, Лигачева. Затем Шеварднадзе. Со всех постов, включая Политбюро, был отставлен Романов, до него — Гришин, а в январе 87-го года — Кунаев. В июле того же года в Политбюро вошли Слюньков и Яковлев.

Но сил еще было мало. 21 октября 87-го года собрался расширенный пленум ЦК для утверждения представленных Горбачевым тезисов его доклада по поводу семидесятилетия со дня Октябрьской революции. Пленум заставил докладчика дважды переделывать тезисы в плане смягчения критики Сталина и подчеркивания его роли в победе над фашизмом.

В октябре 88-го года из Политбюро были выведены Долгих, Капитонов, Соломенцев и Громыко. За ними вскоре последовал Алиев, а в сентябре 89-го года — Щербицкий. Особенно мощный удар по своим противникам в ЦК нанес Горбачев в апреле 89-го года. На внезапно созванном, внеочередном пленуме 75 членов и 35 кандидатов в члены ЦК подали коллективную просьбу об отставке и уходе на пенсию! Этому предшествовал простой, но «гениальный» маневр. Все члены пленума съехались в один день и были размещены в отдельных номерах гостиницы «Москва». В тот же вечер каждого из них посетил «некто в штатском» и по поручению генсека предложил подписать коллективное заявление об отставке, пояснив, что если они откажутся, то будут исключены на пленуме и лишатся полагающейся добровольно ушедшим персональной пенсии и прочих благ. Никто не стал рисковать! А Горбачев одним ударом обеспечил себе большинство в ЦК. Одновременно была уволена почти треть аппарата ЦК. Однако борьба с оппозицией на этом не кончилась. Был момент, когда 32 первых секретаря обкома (из 72) обратились в ЦК с предложением снять Горбачева с поста генерального секретаря. Но «поезд уже ушел» — обновленный ЦК отклонил это предложение.

На XXVIII съезде КПСС в начале июля 90-го года, несмотря на жестокие нападки на него в прениях, Горбачев был переизбран генеральным секретарем с убедительным преимуществом: 3411 голосов против 1116. В это время он уже был Президентом СССР — вся полнота власти в стране была в его руках.

Еще 8 февраля 90-го года собрался расширенный пленум ЦК для подготовки съезда. Горбачев предложил на обсуждение пленума весьма радикальную «платформу». В ней фигурировала необходимость отмены 6-й статьи Конституции, где КПСС объявлена «правящей партией». В платформе было сказано, что «партия будет бороться за то, чтобы быть правящей, но путем завоевания доверия масс, а не законодательным закреплением». Признавалась целесообразность создания в стране многопартийной системы. Предлагалось провести прямые и тайные выборы делегатов съезда на альтернативной основе. В новом Уставе партии рекомендовалось введение действительно демократической системы выборов партийных бюро на всех уровнях. В отличие от прежней системы, когда вышестоящая партийная инстанция «спускала» нижестоящей список членов ее будущего бюро...

Текст выступлений в прениях публиковался. Первые из них содержали резкие нападки на платформу Горбачева. Но после выступления секретаря парткома Ижорского завода характер прений изменился. «Голос масс» прозвучал угрожающе: уже несколько месяцев в партию на заводе никто не вступает, а более ста человек из нее вышли. В последующих выступлениях платформу поддерживали, и с несущественными дополнениями она была принята единогласно (!), если не считать одного голоса против, поданного Ельциным.

Задумаемся над предложением Горбачевым столь радикальной платформы и, в частности, над его уверенностью в том, что КПСС, отказавшись от роли правящей партии, может завоевать доверие масс. Конечно, он знал, что, по крайней мере в Москве, множество людей, особенно в интеллигентской среде, горячо ненавидят КПСС. 25 февраля 90-го года в Москве на Зубовской площади состоялся грандиозный митинг (по оценкам милиции, около полумиллиона человек). Над головами густо стоявших людей поднимались сотни самодельных плакатов. Я записал текст тридцати из них, которые мог прочитать со своего места. Половина из них содержала анафемы в адрес КПСС. К примеру, такие: «Вся история коммунизма — это обман, грабеж, насилие, кровь и пот рабов, нищета, бедствие, обожествление негодяев и невежд. К ответу!». Или краткие и категорические: «КПСС — хомут на шее народа!», «Коммунизм — на свалку истории», «КПСС — не для честных людей!» и т. д.

Я склонен думать, что предложения Михаила Сергеевича относительно коренного изменения роли КПСС были искренними и он понимал, что они обернутся новой волной противостояния верхушки партаппарата, которую ему придется одолевать...

Теперь относительно проклятий в адрес партии в целом, звучавших на митинге. Здесь произошло досадное недоразумение. Фактически эти проклятия были адресованы, во-первых, ставшему широко известным преступному прошлому. Массовым репрессиям, осуществленным Сталиным и его подручными в середине 30-х годов и после окончания Отечественной войны. Но ведь подавляющее большинство репрессированных тоже были членами партии. Получалось, что проклятия относятся и к ним. И к тем, пусть обманутым, но искренне верившим в идеалы коммунизма партийцам, которые в первые же дни войны пошли в народное ополчение. Ценой своей жизни они задержали продвижение немцев к Москве до подхода регулярных частей Красной Армии из Сибири. И к тем, кто вступал в партию на фронте, чаще всего перед началом наступления, когда особенно велика была вероятность погибнуть. За что же им проклятия?

Во-вторых, ненависть митингующих была совершенно справедливо направлена в адрес тех, кто присвоил себе право распоряжаться их трудом, социальным положением, лишал свободы слова, общения, вмешивался в личную жизнь, отделил от всего мира железным занавесом. Против тех, кто использовал народное достояние для создания себе и своим семьям несравненно более высокого уровня жизни, чем у остальных граждан. Кто отгородился высокими зелеными заборами от лживо восхваляемого ими народа. Но ведь это все «номенклатура»: члены ЦК, секретари обкомов и райкомов, их аппарат. Все это вместе составляет едва ли сотую долю 20-миллионной массы рядовых коммунистов. Б`ольшая часть из них вступала в партию, сохранив созданную в течение многих лет официальной пропагандой веру в то, что партия строит счастливое будущее для их детей. Я уже писал об этом в главе 10-й. Некоторые обрели эту веру или надежду после XX съезда. (Булат Окуджава вступил в партию в 56-м году.) Некоторые вступали для того, чтобы защитить хорошее дело, которое они делали для народа. Владимир Лакшин, к примеру, вступил в 66-м году, когда Твардовский добивался его назначения своим заместителем в редакции «Нового мира» (сам Твардовский оставался в партии до конца своих дней).

Мне скажут, что многие вступали в партию ради повышения по службе. Получить заведование научной лабораторией, поехать за границу для участия в какой-нибудь конференции. Грубо говоря, из «карьерных соображений». Но в наши дни, когда каждый молодой человек открыто заявляет о намерении сделать карьеру, вряд ли это заслуживает яростного осуждения. Что же касается рабочих, колхозников, учителей или мелких служащих, то им наличие партбилета, кроме некоторого повышения ответственности, никаких благ не сулило. А таких, по моему глубокому убеждению, в партии было большинство. Позволю себе процитировать еще одну фразу из письма Сахарова и его товарищей руководителям партии и правительства (в 70-м году):

«Демократизация, проводимая под руководством КПСС в сотрудничестве со всеми слоями общества, должна сохранить и упрочить руководящую роль партии в экономической и культурной жизни общества».

Думаю, что Андрей Дмитриевич имел в виду то же самое, что Горбачев в своей программе: «быть правящей путем завоевания доверия масс...» Возможно ли было начать конкретную работу в этом направлении в 90-м году? Думаю, что да, возможно! Для этого было необходимо сурово и конкретно осудить тех, кто был причастен к репрессиям. Как тех, кого уже не было на земле, так и еще живущих. Нужно было осудить и исключить из партии номенклатурных партийных руководителей, кто, хотя и по указаниям «сверху», но ревностно осуществлял неограниченный диктат партии «на местах» и пользовался незаконными привилегиями (не говоря уже о злоупотреблениях). Это можно было сделать в процессе отчетно-перевыборной кампании в КПСС, но не по описанной в главе 10-й системе «сверху вниз», а по принципу «снизу вверх». То есть избрания в индивидуальном порядке членов партбюро на всех уровнях теми коммунистами, которые будут работать непосредственно под их руководством. На этих же собраниях после неограниченных по времени прений по отчету старого бюро можно было бы исключить из партии запятнавших свою честь руководителей. В окончательном порядке, без утверждения «вышестоящими инстанциями».

Что же касается осуждения преступного участия в репрессиях высокопоставленных деятелей партии, то я не считаю целесообразным устраивать публичный суд наподобие Нюрнбергского, как предлагали многие, над людьми по большей части умершими. Вместо этого организовать большую, на несколько дней, международную научную конференцию по истории коммунистической партии СССР, где эрудированные докладчики в доходчивой для широких масс форме оценили бы все, что с нами происходило за 70 лет партийного руководства жизнью страны в различные ее периоды. Доклады широко публиковать в газетах, а наиболее интересные в записи показывать по телевидению.

Важно, чтобы в этих докладах были объективно освещены не только преступления партийного руководства, но также трудовые и военные подвиги рядовых коммунистов, равно как тех из их вожаков, которые заслуживают нашего уважения и благодарной памяти. После такого освещения подлинной ее истории и очищения в ходе отчетно-перевыборной кампании КПСС, в соревновании с другими партиями, могла бы заняться проблемами перестройки (к примеру, борьбой с организованной преступностью и созданием реальной базы для цивилизованных рыночных отношений). Не в порядке распоряжений и команд, а путем личного примера своих членов и ведения постоянной разъяснительной работы во всех слоях общества и на всей территории СССР. Под разъяснительной работой я подразумеваю не общие слова и лозунги, а представления цели, смысла и путей выполнения каждого постановления ВС и Совмина, каждого нового закона сразу после их принятия (чего, увы, не делали ни ВС, ни Совмин, ни профсоюзы). Благо, для такой разъяснительной работы уже существовала всепроникающая сеть партийных организаций КПСС, руководимая из центра. Соревнование партий, включая обновленную КПСС, на реальном поприще активного участия в перестройке и просвещении народа предоставило бы избирателям возможность основанного не на словах, а на деле выбора своих депутатов в представительные органы страны всех уровней, вплоть до парламента.

Наконец, в том, что касается идеологии коммунизма, я не вижу оснований для ее осуждения, подобного осуждению нацизма. Нравственная составляющая этой идеологии близка к христианству (я бы добавил, в том его понимании, какое предлагал Лев Толстой). Быть может, учение коммунизма можно упрекнуть в утопичности. Но, во-первых, степень реалистичности любой утопии проверяется временем. А во-вторых, как сказал кто-то из великих, если бы не было утопий, то не было бы и нравственного прогресса человечества. А то прискорбное обстоятельство, что руководители российских коммунистов использовали идеологию коммунизма для прикрытия своих преступных деяний, порочит ее не более, чем инквизиция опорочила христианское вероучение. Припоминаю, что подобные мысли об очищении и сохранении партии, как уже готового отряда для реализации нового государственного устройства, приходили мне в голову еще в 56-м году, после XX съезда и доклада Хрущева.

Теперь займемся отложенным на время вопросом о становлении демократии. С самого начала перестройки широкие слои советского общества были уверены в том, что одновременно со свободой слова, собраний, печати и прочего должен быть осуществлен немедленный переход от тоталитарной государственной системы к демократии. Кое-кто мог бы возразить, что у нас в смысле законодательном уже есть демократия. Почитайте, мол, в Конституции 77-го года полномочия Верховного Совета СССР. Там Вы найдете и утверждение государственных планов экономического и социального развития СССР, государственного бюджета СССР и отчетов об их исполнении. И принятие законов, и внесение изменений в Конституцию...

Критик бы сразу возразил: «А Вы видели, как принимаются эти судьбоносные для страны решения и законы? Весь зал, как один человек, поднимает свои мандаты, голосуя «за»! А разве мы выбираем депутатов ВС? Во время «выборов» в избирательном бюллетене стоит только одна фамилия, конечно же, назначенная высшим партийным руководством. Вот если в бюллетенях будет несколько фамилий кандидатов, притом выдвинутых собраниями народа, тогда у нас будет демократия!».

И только уж очень критически настроенный хулитель советской системы возразил бы: «Нет, не будет! Почитайте-ка более внимательно Конституцию. Вот статья 104: «Депутат осуществляет свои полномочия, не порывая со своей производственной или служебной деятельностью». Его освобождают от работы только на время сессии, дважды в год. А сессия длится, как мы знаем, 2-3 дня. Когда же свободно избранный депутат будет разбираться в предлагаемом на его утверждение государственном плане развития СССР или бюджете, как он сумеет оценить последствия принятия нового закона?»

«Для этого обе палаты ВС, — ответит защитник старой Конституции, — создают постоянные комиссии для предварительного рассмотрения и подготовки вопросов (ст. 125)».

— Но ведь комиссии образуются из числа депутатов, и нигде в Конституции не сказано, что на время работы комиссии ее члены освобождаются от основных служебных обязанностей. Значит, и у них не будет времени для серьезной проработки вопросов.

— Но есть Президиум ВС, избираемый из числа депутатов. Он, как это сказано в статье 119, является постоянно действующим органом ВС.

— Однако в перечне его важных (главным образом внешнеполитических и военных) функций (ст. 121) нет рассмотрения ни планов государственного развития, ни бюджета. Только право в период между сессиями ВС вносить изменения в законы да издавать свои указы и постановления, подлежащие последующему утверждению на сессии ВС. Очевидно, что планы и бюджет, представляемые Совмином СССР, рассматривают всерьез и утверждают соответствующие отделы ЦК КПСС. А Верховный совет своим единодушным голосованием лишь выражает свое доверие высшему органу правящей партии... Это — не демократия!

Поэтому-то изменения и дополнения, внесенные в Конституцию в октябре 88-го года, относились не только к порядку свободных выборов, но и к самому характеру работы верховного органа представительной власти. Теперь граждане на действительно демократической основе должны были выбирать депутатов съезда Народных депутатов (НД). 2250 человек — по 750 от территориальных и национально-территориальных округов и 750 — от всесоюзных общественных организаций. И хотя этот съезд в норме должен собираться всего один раз в год (для окончательного утверждения государственных планов и законов), он из своей среды, с последующей ротацией тайным голосованием, должен избирать Верховный совет (ВС), работающий на постоянной основе. Члены ВС на время своего пребывания в нем освобождаются от основной работы и получают зарплату именно в качестве депутатов. Сессии ВС собираются дважды в год — весной и осенью, но длятся по 3-4 месяца каждая. В перерывах между сессиями депутаты ВС продуктивно работают во множестве постоянных комиссий и встречаются со своими избирателями. На сессиях должны происходить серьезные, подготовленные комиссиями обсуждения представляемых Советом министров государственных планов и бюджета. Бюджет принимается (в трех чтениях) окончательно.

ВС назначает председателя Совета министров и по его представлению утверждает состав правительства. Председатель ВС является высшим должностным лицом СССР. Он же возглавляет Президиум ВС, в состав которого входят председатели обеих его палат и председатели постоянных комитетов. Вот это уже действительно демократическое устройство государственной власти. (Государственная Дума появится после принятия Конституции 93-го года). Возникает только один вопрос: готово ли было в 88-м году советское общество, только что сбросившее бремя тоталитаризма, эффективно реализовать такое демократическое устройство?

Подумаем об избирателях. О том, как им было определяться с выбором своего представителя на Съезд народных депутатов. Пожалуй, все понимали, что в парламент желательно выбрать специалистов: юристов, экономистов, политологов. Но кому известны их имена? 26 марта 89-го года столичные избиратели голосовали за известных писателей, артистов, журналистов, телеведущих. (Я оставляю в стороне списки, представленные общественными организациями на выделенные им 750 мест.) В глухой провинции голосовали за секретарей обкомов и райкомов парии, председателей рай- и горсоветов. Они у всех на виду и, глядишь, в Верховном совете добьются каких-нибудь благ для своего района или области.

Артисты и телеведущие не хотели расставаться со своей творческой деятельностью... Провинциальная номенклатура была вообще против перестройки, угрожавшей ее положению, и создавала мощную оппозицию всем новациям Горбачева. Когда москвичи увидели в прямой трансляции зал заседаний только что избранного съезда НД, первой реакцией многих было восклицание: «Ну и рожи!» Действительно, в большинстве своем на экране были видны раскормленные и тупые физиономии провинциальной элиты. Жажда интеллектуального творчества не читалась в их взорах. Неудивительно, что реформы перестройки на стадии их одобрения новоизбранным ВС в течение всей его первой сессии «буксовали».

Нормальным способом завоевания голосов на выборах высших органов власти большой страны является соревнование различных партий на конкретном поле действий. В странах с давно существующей демократией — по эффективности управления государством, если победившая партия формирует правительство. Или на ниве определенной общественной деятельности, важной для обеспечения благосостояния, безопасности и спокойствия граждан.

В нашем случае Горбачеву следовало одновременно с восстановлением доверия к КПСС всячески содействовать образованию и расширению сферы деятельности других партий. Наверное, нужно было немедленно добавить в Конституцию 77-го года указание на внесение в избирательные бюллетени фамилий нескольких кандидатов, выдвинутых народом. А переход к парламенту, работающему на постоянной основе, отложить лет на 5-6. Фактически бездеятельный парламент старого типа не смог бы помешать Горбачеву в качестве Председателя президиума ВС, а тем более Президента страны, проводить любые реформы. Это была бы слегка завуалированная авторитарная власть. По моему глубокому убеждению, именно такая, притом сильная власть необходима в период перехода от тоталитаризма к демократии. Рушится идеология, служившая фундаментом всех государственных структур, в том числе и силовых. Ее должна временно заменить неограниченная власть одного человека. Способного помешать возникновению хаоса и провести всю законодательную, материальную и психологическую подготовку к установлению демократии и ее основы — свободной рыночной экономики. Одного, потому что действовать в этот переходный период надо быстро и решительно. Как при любой катастрофической ситуации!

В поддержку этой идеи хочу призвать себе на помощь столь уважаемого человека, как Фазиль Искандер. Во время своей беседы в редакции «Известий» 17 января 92-го года:

«...Я абсолютно уверен, — говорит он, — что культ личности нужен, но культ, идущий от души. У народа должно быть ясное представление, что этот человек действительно знает больше других, что он не подведет, что он надежен... чтобы тонущий корабль удерживать на плаву, нужен сильный, уверенный голос капитана. Команда должна чувствовать, видеть: он знает, что делает».

Под упомянутой выше психологической подготовкой я подразумеваю воспитание у большинства граждан страны нравственных качеств свободного гражданина. Недавним своекорыстным или равнодушным рабам тоталитарного режима необходимо научиться честно работать, уважать свой и чужой труд. Уважать законы и общественные интересы. Не лгать, не ловчить, держать слово, ценить собственное достоинство.

Преждевременная, неподготовленная демократия во время коренной перестройки всех общественных отношений выгодна, в первую очередь, преступным и деструктивным элементам. И потому очень опасна! Мы, к сожалению, смогли получить убедительное свидетельство этого.

Способен ли был Михаил Горбачев выполнить такую нелегкую миссию, мы уже не узнаем. Но если бы у него был решительный и энергичный помощник в лице Бориса Ельцина, шансы на успех были бы значительно больше. Увы! Ситуация оказалась прямо противоположной...

Борис Николаевич Ельцин на посту первого секретаря Свердловского обкома партии своей энергией, открытостью и доступностью (ежедневные ответы на вопросы граждан в прямом эфире местного телевидения!) завоевал уважение и симпатию населения города и области. В 85-м году переведен в Москву. Был избран секретарем ЦК и первым секретарем Московского комитета партии. Годом позже — кандидатом в члены Политбюро. С первых дней руководства МК он проявил исключительную энергию. Каждое утро объезжал различные районы города. Посещал заводы, предприятия общественного питания, магазины, больницы и прочие учреждения, играющие существенную роль в жизни москвичей. Замечал недостатки и злоупотребления, связанные с их деятельностью. В тех районах, которые, на его взгляд, оказывались неблагополучными, отстранял от должности секретарей райкомов партии. За два года 22 секретаря стали жертвами его бурной активности. Верхушка московской парторганизации была объята страхом и люто ненавидела своего первого секретаря. Естественно, что эта ненависть скрывалась до подходящего момента. И такой момент наступил! В конце октября 87-го года состоялся пленум ЦК. На этом пленуме Ельцин в своем выступлении обвинил члена Политбюро Лигачева в том, что он сознательно мешает перестройке. Горбачев знал о намерении Ельцина и просил не делать этого. По-видимому, для того, чтобы не обострять ситуацию на пленуме. Борис Николаевич пренебрег советом Генерального секретаря партии. После выступления Б. Н. на пленуме разразился скандал. Большинство выступавших резко осудили демарш Ельцина. Настолько резко, что тот просил освободить его от руководства московской парторганизацией. Что именно было сказано на пленуме Ельциным и его разъяренными противниками, несмотря на «гласность», осталось «тайной за семью печатями». Около трехсот студентов МГУ направили в ЦК коллективное письмо с требованием раскрыть эту тайну. Ответа они не получили. Зато просьба Б. Н. дала повод для созыва в начале ноября того же года пленума московского комитета КПСС. И здесь, правильно оценив ситуацию, партийное руководство Москвы дало волю своей ненависти. Все выступавшие «рвали в клочья» своего «шефа». Обвиняли его в самоуправстве, в тирании, попытках развалить московскую парторганизацию. Эти выступления были напечатаны в газетах. Горбачев в своем заключительном слове постарался осторожно защитить обвиняемого, говоря, что у него были и определенные заслуги. Благодаря этому Ельцин не получил партийного взыскания, а был только снят с поста первого секретаря МК. 18 февраля 88-го года пленум ЦК исключил его из числа кандидатов в члены Политбюро.

Вся эта эпопея, включая не лишенную основания критику характера Ельцина на пленуме МК и его отказ последовать совету не выступать на пленуме ЦК против Лигачева, должна бы дать понять Горбачеву, что в лице своего «протеже» он имеет не просто бунтаря, а будущего противника в борьбе за верховную власть в государстве. Он этого не понял! Вместо того чтобы, воспользовавшись ситуацией, отослать Ельцина обратно в Свердловск, Горбачев оставил его в Москве и даже санкционировал назначение заместителем председателя Госстроя СССР в ранге министра.

Демократически настроенная общественность Москвы усмотрела в материалах пленума МК признаки возврата диктатуры партаппарата. А самого Ельцина стали воспринимать как его жертву. Тому способствовали и пошедшие по городу слухи, что Ельцина на заседание пленума МК вытащили больного, после инфаркта. Другие утверждали, что его пытались утопить, сбросив с моста в реку. Утверждение сомнительное, если учесть, что в окрестностях Москвы нет горных рек, а плавать Борис Николаевич, наверное, умел. Короче говоря, Ельцин вдруг стал кумиром и знаменем множества москвичей, ненавидевших КПСС. Неудивительно, что на выборах делегатов I съезда НД в марте 89-го года он получил рекордные 90 % голосов при 85-процентной явке избирателей. Это было, конечно, чисто протестное голосование — в пику КПСС. Но Ельцин, кажется, принял его всерьез, как выражение общенародной любви. С этого момента он оставил «скромный» пост в Госстрое и со всей присущей ему в то время энергией вернулся на арену политической деятельности.

Первым его важным деянием было создание еще до открытия съезда «Межрегиональной группы» депутатов, объединенных радикально демократическими взглядами. Правда, пока она состояла, в основном, из депутатов от Москвы, но была открыта для присоединения единомышленников, избранных от других регионов. 21 мая 89-го года на многотысячном митинге в Лужниках Ельцин выступил с изложением программы работы съезда, выработанной Межрегиональной группой:

Потребовать отчета Горбачева о ходе перестройки. Открыть по этому отчету дебаты без ограничения числа участников и времени выступления. Так, чтобы выступило человек 150-200, которым есть что сказать. Из их числа на конкурентной основе избрать членов и председателя малочисленного Верховного Совета. Съезду не расходиться до тех пор, пока не будут приняты неотложные законы. Конституционно закрепить подчинение КПСС съезду и ВС. Потребовать созыва чрезвычайного съезда партии и переизбрания ее ЦК.

В других выступлениях на митинге предлагалось съезду объявить себя Учредительным собранием и выработать заново всю политическую систему. Вот так, без всякой подготовки — за несколько недель. Интеллигентское нетерпение! И наивность прямо-таки детская. Звучали даже призыва к признанию независимости республик, создания многопартийной системы и прочее в таком же радикальном духе.

Ельцин против Горбачева

Первый съезд народных депутатов СССР открылся 25 мая 89-го года. Его заседания в прямом эфире показывало телевидение. Начался съезд с бессмысленной многочасовой дискуссии по регламенту, навязанной Межрегиональной группой. Спор шел о том, начинать ли с выбора Председателя Верховного Совета — очевидно, что Горбачева, — как это предлагали организаторы съезда, или начинать с его доклада о ходе перестройки и прений по нему, как во имя демократии настаивали «межрегионалы». Затянувшаяся дискуссия создала явно враждебное настроение провинциального большинства депутатов по отношению к москвичам. Спор, наконец, закончился убедительным голосованием в пользу первого варианта. Кроме Горбачева, кто-то выдвинул и Ельцина. Борис Николаевич заявил самоотвод, не преминув добавить, что делает это не по своей воле, а по предписанию ЦК. Тем самым дал понять, что считает себя не менее достойным высшего поста в государстве, чем Горбачев.

Выборы Верховного Совета производились следующим образом. Все республики и Москва отдельно (как 16-й субъект Федерации) получили некие квоты представительства в обеих палатах ВС. На собраниях своих делегаций они составили списки кандидатов. Таким образом, получилось два раза по 16 списков, которые вручались каждому депутату для тайного голосования. Все, кроме Москвы, внесли в свои списки ровно столько фамилий, сколько им разрешено было квотой. Это означало, что выборы производились фактически на уровне республиканских делегаций. Москвичи опять сочли такой подход недемократическим. Для избрания в Совет Союза они при квоте в 29 мест внесли в свой список 55 кандидатур. Так что отбор в этом списке шел по большинству голосов при тайном голосовании. Естественно, что неизбранными оказались наиболее активные из московских радикалов, которых большинство настроенных против Москвы депутатов заметило во время дискуссии по регламенту. Для выбора в Совет Национальностей москвичи при квоте в 11 мест предложили 12 кандидатов. И были наказаны — неизбранным оказался Ельцин. Но на следующий день Казанник — один из депутатов, избранных от Сибири, уступил свое место Ельцину. Это было незаконно. Ельцин при голосовании собрал меньше 50 % голосов. Таким образом, съезд выразил ему свое недоверие. Горбачев, как председатель, должен был воспротивиться включению Ельцина в состав Верховного Совета «по обмену». Он этого не сделал, чтобы остановить нараставшее было в Москве возмущение...

Этапы единоборства двух лидеров подробно описаны мною в книге «Интеллигенция и власть». Здесь я ограничусь лишь упоминанием большинства из них. Но на событиях, которые имели далеко идущие последствия остановлюсь подробнее.

4 марта 90-го года проведены выборы депутатов Съезда НД Российской Федерации (РФ). Ельцин был выбран и на этот съезд.

12 марта 90-го года на чрезвычайном съезде НД СССР Горбачев был избран Президентом СССР, набрав при безальтернативных выборах всего 60 %.

Конец мая 90-го года. На первом съезде НД РФ выяснилось, что популярность Ельцина в общероссийском масштабе далеко не такая, как у москвичей. При выборах Председателя ВС РФ ему удалось одержать победу над своими конкурентами лишь в третьем туре с преимуществом всего в 10 голосов при 1060 голосовавших. Зато предложенное им в конце съезда объявление суверенитета России получило единодушное одобрение. Оно и понятно: в суверенной России провинциальная элита, составлявшая оппозицию Ельцину, могла рассчитывать на повышение своего статуса. Хотя принятое решение не имело смысла! Суверенитет какого-то государства означает защиту его независимости от других государства. От кого защищали независимость России депутаты съезда? От Украины, Казахстана или других республик? Реальная ситуация была обратной. Все остальные союзные республики, во всяком случае в плане экономическом, зависели от России. Осмелюсь предположить, что, предлагая закон о суверенитете, Ельцин вполне сознательно делал первый шаг к стимулированию будущего распада СССР. Ведь примеру России неизбежно должны были последовать остальные республики. Находясь в составе одного союза с Россией, под властью одного правительства и Президента — главнокомандующего общими вооруженными силами, республики могли себя чувствовать в безопасности. Но суверенная Росси неизбежно создаст свою армию, и слабые соседи могут оказаться жертвами ее экспансии. Ельцин уже упомянул о необходимости пересмотра границ с тем, чтобы вернуть в Россию прилегающие к ней районы, населенные преимущественно русскими. Суверенитет малых республик давал им право на самозащиту в политическом, а может быть, и военном плане.

Для Ельцина же распад Союза ССР означал победу над Горбачевым, поскольку за этим распадом автоматически следовала ликвидация поста общесоюзного Президента. В своей программе, представленной на выборах съезда НД РФ, Ельцин заявил, что вся земля, недра, заводы и их продукция, все плоды сельскохозяйственного труда на территории России принадлежат только России. Она будет торговать ими с другими республиками и иностранными государствами сама, без посредничества союзного правительства. Между тем, кроме природных ресурсов, торговать было нечем. Российские заводы после прекращения правительственной опеки и разрыва экономических связей резко снижали производство своей продукции. Необходимо было в первую очередь наладить производственную информацию и оптовую торговлю. Согласно мировому опыту, для этой цели надо было создавать промышленные товарные биржи. Российское правительство не уделило этому никакого внимания.

Тем не менее, в том же 90-м году первая «Российская товарно-сырьевая биржа» (РТСБ) была создана по частной инициативе в Москве. Я полагаю, что, отложив ненадолго изложение борьбы Ельцина с Горбачевым, стоит рассказать вкратце историю создания этой биржи.

Ее зарегистрировал 2 апреля 90-го года в Минюсте 42-летний инженер и математик Константин Натанович Боровой. Его помощниками были Ирина Хакамада, Александр Воловик и Сергей Петров.

Штаб организации биржи находился на первом этаже подъезда «Ф» Политехнического музея. Большую комнату с овальным столом предоставил генеральный директор музея Гурген Григорян. Биржа создавалась как акционерное предприятие закрытого типа. Боровой и Петров объявили по радио «Маяк» и в газете «Правда» о проведении подписки на акции. В Политехнический музей пришло порядка сотни будущих акционеров: подпольные советские миллионеры, кооператоры, бывшие партийные функционеры, начинавшие свое дело в доле с государством. Продавали по одной акции в руки. Акция давала право на участие в управлении биржей. Кроме того, каждый акционер мог открыть брокерскую контору (в торгах на бирже участвуют только брокеры) и оперативный счет в банке, учрежденном биржей. Главным управляющим и президентом биржи стал Боровой.

Первые торги прошли в ноябре 90-го года, в небольшом зале музея. Поступавшие по многоканальной телефонной связи заявки на продажу и покупку товаров регистрировались в компьютере, размножались в числе 200 экземпляров на ксероксе и раздавались брокерам, которые и предлагали свои услуги предприятиям. Дело быстро развивалось. Продажа акций не прекращалась. Среди акционеров появились иностранные граждане и фирмы. Вскоре под проведение торгов был арендован и соответственно оборудован зал Главпочтамта. К концу 92-го года в нем торговало уже более тысячи брокерских контор. На ВДНХ были организованы краткосрочные брокерские курсы. Внутреннему распорядку биржи, бухучету, проведению расчетов и операций брокеров бесплатно обучали специалисты фирмы «Соломон браверс».

Работа брокерских контор оказалась настолько выгодной, что за год, с октября 90-го до октября 91-го года, стоимость одной акции биржи выросла с 30 тысяч до 3-х миллионов рублей. Как пишет журнал «Карьера» (№ 11 за 2002 год), «Российский бизнес вышел из РТСБ. Сегодня ее бывшие брокеры входят в первую двадцатку самых богатых людей мира...

Разросшаяся биржа была разделена на секции. В секции цветных металлов продал свой первый вагон будущий алюминиевый король, брокер лет двадцати С. Дерипаска. Где-то рядом торговал Владимир Гусинский. На нефтяной площадке заключал свои первые сделки Михаил Ходорковский». Через С. Петрова был связан с биржей и Борис Березовский. Бывший сопредседатель РТСБ Александр Хажакян вспоминает (в том же журнале): «У биржи были самые радужные перспективы. К нам приезжал представитель Сити-банка. Я встречался с министрами экономики Англии и ФРГ. Биржа поддерживала связь с Лондонским объединенным комитетом бирж. В 1991 году мы открыли зарубежное представительство РТСБ в Брюсселе...»

Константин Боровой, увлекшись политикой (он организовал Партию экономической свободы), в 92-м году ушел с поста главного управляющего РТСБ, оставаясь ее президентом. В 94-м году совет биржи снял его и с этого поста. Биржа просуществовала до финансового кризиса 98-го года.

Российское правительство первые годы не обращало внимания на деятельность РТСБ. Тем более, что ее брокеры активно участвовали в противостоянии ГКЧП. 20 августа 91-го года по призыву Борового, несмотря на все преграды, прошли большой колонной к Белому дому, где состоялся митинг. На здании Главпочтамта был вывешен трехцветный флаг длиной в 60 метров. 20 августа именно его две с половиной тысячи брокеров и им сочувствовавших пронесли через всю Москву. Они же выносили памятник Дзержинскому с Лубянки. Позднее новое правительство оценило услуги брокеров. В октябре 91-го года первое ежегодное собрание акционеров РТСБ состоялось в Кремлевском дворце съездов.

Закон, регламентирующий деятельность товарных бирж в России (их уже было много — во всех крупных регионах), был принят лишь в 94-м году. Стоит обратить внимание на одно замечание Александра Воловика в связи с политической активностью наших биржевиков, которое цитирует тот же журнал: «Все предпринимательство было незаконно, — вспоминает он. — Мы понимали, что на кону наша судьба — если мы не отстоим нашу свободу сегодня, то завтра будем без вины виноватые сидеть в тюрьме».

В связи с этим замечанием я задумался о том, каким образом в первые два года работы биржи ее брокеры (судя по фамилиям, приведенным выше) составили себе огромные капиталы? Казалось бы, доходы брокеров должны были ограничиться неким процентом от стоимости заключенных с их помощью торговых сделок. Поскольку сделки порой были многомиллионные, это было немало, но все-таки?.. В экономической литературе я не нашел ответа на этот вопрос. Но один из моих хороших знакомых, работающий в финансовой сфере, мне объяснил этот «феномен». Ввиду отсутствия в те времена в Союзе каталогов цен иностранных фирм, некоторые брокеры вместо организации сделки между продавцом и покупателем товара разрывали эту связь. Они покупали за свои деньги по нашим низким ценам большие партии сырья, металлов, леса или нефти, а затем продавали их иностранным покупателям за валюту по мировым ценам, которые были во много раз выше. Сами эти сделки охраняла «коммерческая тайна». А закона, запрещающего брокерам такие операции, не было.

Я не могу ручаться за достоверность информации моего знакомого, но похоже, что именно таким путем, не нарушая закона (!) можно было «из воздуха» составить себе очень значительный первоначальный капитал. Дальнейшее его увеличение, как говорится, «дело техники».

Проглядев это явление, российские руководители обрекли себя на известные сейчас трудности в тех случаях, когда амбиции некоторых из этих «олигархов» толкнули их на путь активного влияния на политическую жизнь страны путем финансирования средств массовой информации, избирательных кампаний и создания «своих» партий.

Но вернемся к противостоянию Ельцина и Горбачева.

16 июня 90-го года. Полного государственного суверенитета требуют Украина и Белоруссия. Горбачев предлагает создание «Союза Суверенных Государств». Это даже не конфедерация. Предполагается, что отношения суверенных республик с Центром будут устанавливаться для каждой из них особым договором. Ельцин заявляет о намерении сотрудничать с Горбачевым в этом плане.

Начало июля 90-го года. Работает XXVIII съезд КПСС. Во время выдвижения кандидатов в ЦК Ельцин попросил слова и объявил о своем выходе из КПСС. Объяснил это решение тем, что в условиях многопартийности не сможет выполнять волю одной партии — должен служить всему народу. Сказал и ушел из зала. Я испытал тяжелое чувство разочарования.

2 августа 90-го года. «Известия» сообщили, что Ельцин и Горбачев договорились о создании группы ученых и специалистов, которая будет разрабатывать программу перехода к рыночной экономике для всей страны. В числе членов группы названы Абалкин, Петраков, Шаталин, Явлинский, Борис Федоров, Ясин и другие. Между тем, положение с продовольствием продолжает резко ухудшаться...

9 августа 90-го года. Президиум ВС РФ неожиданно принимает постановление «О защите экономической основы суверенитета РСФСР». В нем содержится требование о передаче под контроль Совмина РФ золотовалютных резервов и других стратегических ресурсов Союза ССР.

24 августа 90-го года. Горбачев в своем Указе объявляет это постановление не имеющим юридической силы и предлагает Совмину СССР разработать предложения о распределении валютной выручки между республикой и Центром. Начинается «война законов»!

Начало сентября 90-го года. Становится известно, что экспертная комиссия, созданная двумя лидерами, распалась. «Молодежь» во главе с Григорием Явлинским выработала план полного перехода к рынку, не слишком скромно названный ими программа «500 дней». В широкой печати она не опубликована, но из комментариев следует, что программа Абалкина — Петракова, одобренная Горбачевым и союзным правительством Рыжкова, с программой «500 дней» несовместимы. Тем не менее ВС РФ, а значит, и Ельцин программу Явлинского одобрили и намерены с 1 октября приступить к ее осуществлению.

16 сентября 90-го года. В Москве состоялся многотысячный митинг под лозунгами отставки союзного правительства и поддержки программы «500 дней», хотя вряд ли кто-либо из митингующих с ней знаком.

Конец сентября 90-го года. Ситуация обостряется. ВС РФ единодушно голосует за требование отставки правительства Рыжкова. А ВС СССР и Горбачев категорически отвергают программу «500 дней». ВС Союза своим решением предлагает Горбачеву самому выработать к середине октября программу перехода к рынку. Кроме того, по требованию Горбачева «в целях стабилизации положения в стране» предоставляет ему чрезвычайные полномочия сроком до 31 марта 92-го года.

17 октября 90-го года. В печати появляется горбачевская программа. Это туманная декларация на одну газетную полосу под заголовком «Основные направления по стабилизации народного хозяйства и переходу к рыночной экономике». Конкретные планы предписывается принимать самим республикам (значит, и России), но союзное правительство остается неизменным и вся власть сохраняется за Центром. Тупик!!

11 ноября 90-го года. Горбачев встречается с Ельциным. Последний объявляет о том, что Россия останется в составе Союза при условии, что в союзном правительстве ей будут предоставлены посты премьера, министра обороны и министра финансов. Программа «500 дней» тихо умирает.

15 ноября 90-го года. Открылась сессия ВС СССР. Депутаты возмущены сговором двух лидеров, требуют доклада Горбачева о положении в стране. Доклад состоялся. Был кратким и беспомощным («Надо работать... Давайте жить дружно...»). Однако на следующий день, прервав начавшиеся было прения, Горбачев вновь берет слово и предлагает решительную программу установления полновластия Президента СССР: создать при нем Совет Федерации и Совет безопасности, Комитет по координации деятельности органов правопорядка, Специальную службу по борьбе с организованной преступностью и теневой экономикой. Провести коренную реорганизацию союзной исполнительной власти, смену руководства силовых ведомств и т. д. Прения были свернуты. К вечеру 17-го предложения президента были одобрены. С чем он и отбыл в Париж на «совещание в верхах», начинавшееся 18-го.

Казалось, вводится авторитарная система управления государством. Но решимости Горбачева хватило ненадолго. Названные структуры остались на бумаге. А все свои силы Президент направил на сохранение Союза, а следовательно, и своего положения его главы.

В конце декабря 90-го года съезд НД СССР принимает постановление: «Провести референдум в СССР для решения вопроса о сохранении обновленного Союза как Федерации Равноправных Суверенных Советских Социалистических Республик». Подготовить новый союзный договор должен комитет, состоящий из всех высших должностных лиц субъектов Федерации и председателей ВС и обеих его палат, под руководством Президента СССР. (В конце съезда — скандал. Премьер Павлов заявляет, что бюджет Союза на 91-й год не может быть сверстан, так как Россия решила в пять раз уменьшить отчисления денег в бюджет СССР!)

Первые два месяца 91-го года ушли на подготовку и согласование договора. Прибалтийские республики, Молдова, Грузия и Армения участвовать в нем отказались.

Начало марта 91-го года. На сессии ВС Союза Горбачев сообщает, что проект договора завизировали все девять оставшихся республик. Это не совсем так. За Россию его завизировали председатели обеих палат ВС РФ. Сам же Ельцин заявил категорически, что порывает с Центром. 6 членов Президиума ВС РФ выразили недоверие своему Председателю.

10 марта 91-го года. Полумиллионный митинг на Манежной площади Москвы в поддержку Ельцина. Толпа крайне враждебно настроена против Горбачева. Единодушно скандирует: «Ельцин, Ельцин!» (Я молчал.)

17 марта 91-го года. Референдум о Союзе состоялся. По стране за новый Союз проголосовало 76 % участвовавших в голосовании. В Москве и Ленинграде — по 50 %. Одновременно по России проводился референдум о прямых выборах Президента РФ. За такие выборы проголосовало 65 %.

23 мая 91-го года. В ответах на вопросы «Известий» Ельцин заявил, что «с точки зрения организации демократического движения, привлечения людей на свою сторону демократам и впрямь надо быть поумереннее, не отпугивать людей (а многие боятся разрушить то, что есть) ультралевыми речами. Сдвинуться к центру...» Это — временное отступление, вероятно, в связи с результатом референдума о Союзе.

7 июня 91-го года. В газетах опубликовано сообщение, что 3-го числа в Ново-Огарево (резиденция Президента СССР) достигнуто полное согласие между Центром и руководителями девяти республик, включая Россию. Проект нового Союзного договора направляется Верховным Советам этих республик для учета их замечаний. Окончательный текст будет готов через несколько месяцев. Что-то здесь не так. Не верю, что Ельцин сдал позиции!

12 июня 91-го года. Всероссийским голосованием Ельцин избран Президентом Российской Федерации. За него проголосовало 60 % участников голосования.

20 июня 91-го года. По приглашению лидеров конгресса Ельцин отбыл в США. Во время неофициальной встречи с ним американский президент заявил: «Я хочу честно пояснить, что США будут продолжать поддерживать самые возможно тесные официальные связи с Советским правительством президента Горбачева». Так вот в чем дело! Ссориться с США не стоит — надо искать обходные пути.

9 июля 91-го года. «Известия» сообщили, что Горбачев встречался с главами девяти республик... Совещание прошло в конструктивно-товарищеском духе. Ельцин по этому поводу заявил журналистам: «Хотел бы особенно отметить роль Ново-Огарева, как колыбели политического процесса, в котором доминируют уважение к республикам, друг к другу, принципиальность, стремление к разумному компромиссу во имя нашего обновленного государства». Вот лиса! Я отметил, что председатель ВС Украины Кравчук не приехал. Вместо него — премьер Фокин.

7 августа 91-го года. Сообщается, что, поскольку Украина еще не дала согласия подписать договор, а в Армении по этому поводу будет проходить референдум, решено, что республики начнут подписывать договор поочередно, и вся процедура может занять 1-2 месяца. Еще сообщено, что Горбачев находится на отдыхе в Крыму. Вернется 20 августа. На тот день назначена первая церемония подписания нового Союзного договора. Подпишут Россия, Казахстан и Узбекистан.

18 августа 91-го года — начало «путча». Под предлогом мнимой болезни Горбачева восемь заговорщиков, в числе которых вице-президент Янаев, Председатель Правительства Павлов, министр обороны Язов и Председатель КГБ Крючков объявили себя Государственным комитетом по чрезвычайному положению в СССР (ГКЧП). Обязанности Президента будет исполнять Янаев... Драматические события последующих четырех дней подробно описаны в моей книге. Путч провалился! С точки зрения перипетий борьбы Ельцина с Горбачевым его значение сводится к усилению позиции Ельцина и ослаблению — Горбачева. Он был освобожден из своего плена на даче в Форосе и доставлен в Москву людьми Ельцина.

23 августа 91-го года. На заседании ВС РФ Ельцин в присутствии Горбачева с издевательским: «Не возражаете?» — подписал Указ о запрещении Российской компартии.

26 августа 91-го года. Заявление М. Горбачева в связи с путчем (полный текст).

«Секретариат, Политбюро ЦК КПСС не выступили против государственного переворота. ЦК не сумел занять решительную позицию осуждения и противодействия, не поднял коммунистов на борьбу против попрания конституционной законности. Среди заговорщиков оказались члены партийного руководства, ряд партийных комитетов и средств массовой информации поддержали действия государственных преступников. Это поставило миллионы коммунистов в ложное положение.

Многие члены партии отказались сотрудничать с заговорщиками, осудили переворот и включились в борьбу против него. Никто не имеет морального права огульно обвинять всех коммунистов, и я, как Президент, считаю себя обязанным защитить их, как граждан, от необоснованных обвинений. В этой обстановке ЦК КПСС должен принять трудное, но честное решение о самороспуске. Судьбу республиканских компартий и местных партийных организаций определят они сами.

Не считаю для себя возможным дальнейшее выполнение функций Генерального секретаря ЦК КПСС и слагаю соответствующие полномочия. Верю, что демократически настроенные коммунисты, сохранившие верность конституционной законности, курсу на обновление общества, выступят за создание на новой основе партии, способной вместе со всеми прогрессивными силами активно включиться в продолжение коренных демократических преобразований в интересах людей труда.

М. Горбачев».

Я этим словам верю. В них неподдельная боль за партию, ее рядовых. За ту партию, которая виделась ему, когда в феврале 90-го года на пленуме он говорил о «завоевании доверия масс». И я помню его лицо на экране телевизора, когда Ельцин подписывал Указ о запрещении партии.

Быть может, именно в этот критический момент можно было бы Ельцину и Горбачеву совместными усилиями с наибольшим успехом начать работу по обновлению КПСС. Однако если бы кто-нибудь предложил это Ельцину, то оказался бы мишенью насмешки человека, уже предвкушавшего полную победу над соперником.

Тем не менее, Горбачев еще пытается отстоять Союз республик.

1 сентября 91-го года. На съезде НД СССР оглашено совместное заявление Президента и руководителей всех республик (кроме прибалтов, Молдовы и Грузии) о намерении подписать соглашение о временном Союзе для координации управления народным хозяйством и согласования экономических реформ. Для чего образовать экономический комитет на паритетных началах и создать Госсовет в составе высших должностных лиц всех республик под председательством Горбачева. Предполагались также общие вооруженные силы. Все республики должны были стать членами ООН.

5 сентября 91-го года. Появляется сообщение, что Украина, участвовавшая в этих предложениях, создает свою армию и уже переподчинила своему министру обороны все военные округа бывшего СССР на своей территории, а также Черноморский флот. Идея временного союза умирает, едва родившись. Повсюду, кроме азиатских республик, деятельность компартий запрещена «до выяснения причастности к путчу». Выяснять никто ничего не собирается, но пока конфискуют здания, типографии, арестовывают банковские счета, увольняют весь управляющий аппарат — от первых секретарей до уборщиц. Всюду расцветает национализм. Экономические связи рвутся.

Середина октября 91-го года. Украина отказывается подписать экономическое соглашение между республиками — что-то ее там «ущемляет».

15 ноября 91-го года. Госсовет «Временного союза» все же собирается (без Украины и закавказских республик) под председательством Горбачева в Ново-Огареве. Теперь решено, что Союз Суверенных Государств будет конфедерацией. Центр ограничится выполнением функций, делегированных ему государствами — участниками Союза. Вот высказывание для прессы двух наиболее авторитетных членов урезанного Госсовета:

Ельцин: «Трудно сказать, какое число государств войдет в Союз, но у меня твердое убеждение, что Союз будет».

Шушкевич (Белоруссия): «По моему убеждению, вероятность образования нового Союза существенно возросла. Я думаю, Союз будет».

...А я думаю, что оба врут или лукавят, имея в виду другой Союз. Оттягивают время, ожидая избрания Кравчука президентом Украины. Знают, что произойдет менее, чем через три недели.

29 ноября 91-го года. Ельцин в интервью «Известиям» заявляет: «На сегодняшнем Госсовете я буду вынужден сказать: пока Украина не подпишет политический договор, свою подпись не поставит и Россия...» Вот он, обходной путь! Американскому президенту не в чем будет упрекнуть Ельцина.

4 декабря 91-го года. Кравчук выиграл президентские выборы на Украине. Накануне он призвал украинский народ к провозглашению полной независимости. После опубликования результата выборов Ельцин спешит заявить о признании Россией независимости Украины. Это опять означает, что Союзный договор умирает, едва родившись. А Горбачев еще посылает обращения к парламентам республик с призывом обсудить и подписать договор в его последнем, согласованном 15 ноября варианте...

9 декабря 91-го года. «Известия», шапка: «Учредители старого Союза создают новое содружество». Сообщается, что 8 декабря в Беловежской пуще было подписано Соглашение трех республик о сотрудничестве. В его преамбуле сказано: «Мы, республика Беларусь. Российская Федерация (РСФСР) и Украина, как государства — учредители Союза ССР, подписавшие Союзный договор 1922 года... констатируем, что Союз ССР, как субъект международного права и геополитическая реальность прекращает свое существование...» Далее сообщается о создании пока в составе трех его учредителей «Содружества Независимых Государств» (СНГ), открытого для присоединения к нему других независимых государств — бывших членов Союза СССР...

...И присоединятся — куда деваться? У первой «троицы» такой сырьевой и технический потенциал, что без сотрудничества с ними пропадешь!

21 декабря 91-го года. Декларацию о вступлении в СНГ подписывают в Алма-Ате уже 11 президентов бывших республик Советского Союза. Чем же Содружество Независимых Государств отличается от предложенного Горбачевым в июне того же года Союза Суверенных Государств? Пожалуй, только исключением из него Михаила Горбачева! Ведь «содружеству» для координации межгосударственных экономических связей придется создать какие-то центральные органы или советы, которым будут делегированы определенные полномочия, в том числе и обеспечения общей безопасности. Если это сделать не удастся, то содружество останется пустым звуком, а экономика разбежавшихся из Союза стран тяжко пострадает... Теперь-то мы знаем, что так оно и случилось.

25 декабря 91-го года. В 19-00 Горбачев выступает по телевидению с обращением к народу и заявляет о своей отставке с поста Президента. Интрига закончена. Ельцин добился своего!

Горбачева «турнули по-хамски». Даже не поблагодарив за то, что именно он начал процесс освобождения Союза ССР от коммунистической диктатуры, а всего мира — от «холодной войны» и угрозы ядерной катастрофы...

Первый Президент России

 К моменту ликвидации СССР и контрольно-цементирующей функции разгромленной КПСС ситуацию в России можно без преувеличения назвать катастрофической. Хаос в промышленности. Прекращение обязательных поставок сельскохозяйственной продукции. Пустые полки в магазинах. Почти полное исчерпание государственных запасов. Недовольство народа...

Чтобы описать, каким образом стране удалось отойти от края пропасти, придется вернуться на год назад. Я опять намерен кратко упомянуть основные события и подробнее остановиться на том, что повлияло на дальнейшее развитие ситуации. А также назвать те действия (или их отсутствие), которые мне кажутся ошибочными.

В начале ноября 91-го года. Съезд НД РФ предоставил президенту Ельцину право самостоятельно решать вопросы организации высших органов государственной власти.

5 ноября 91-го года. Ельцин подписал Указ, согласно которому он сам будет возглавлять Правительство Российской Федерации. Первым вице-премьером назначил Г. Бурбулиса, вице-премьером, министром экономики и финансов — Егора Гайдара, вице-премьером и министром труда и социальной защиты — А. Шохина. Эти назначения были разумны: Ельцин не имел ни экономической, ни юридической подготовки, необходимых главе правительства.

9 ноября 91-го года. В своем первом интервью «Известиям» Гайдар называет сложившуюся ситуацию «хуже плохой». Утвердительно отвечает на вопрос о предстоящей либерализации цен, заметив при этом, что необходимы серьезные общеэкономические и социальные проработки — так что до освобождения цен пройдут еще месяцы. Другого выхода нет. Торговля по свободно устанавливаемым ценам — единственный ненасильственный способ переместить продукцию со складов, где ее держат производители в ожидании повышения цен, на полки магазинов и рынки.

Конец ноября 91-го года. Ввиду реальной угрозы голода объявлено об освобождении цен на продукты питания (кроме хлеба и молока) с 1 декабря текущего года. Ожидается, что цены вырастут не меньше чем в три раза. Одновременно (за счет эмиссии денег) вдвое будет увеличена зарплата бюджетников. Потом либерализацию цен перенесли на 1 января 92-го года. Увеличение цен на хлеб, молочные продукты, сахар и растительное масло ограничено — не более чем в 3,5 раза. На лекарства, водку и бензин — в 4 раза. За проезд в автобусе и по железной дороге — вдвое.

2 января 92-го года. Результат освобождения цен обнаружился только появлением деликатесов (красная икра, копченая колбаса, швейцарский сыр и прочее) в крупных гастрономах Москвы. Цены — бешеные!

10 января 92-го года. Кое-какие продукты появляются и в обычных магазинах. «Договорные» цены увеличены в 10 раз.

3 февраля 92-го года. Головокружительный скачок цен, но... все продукты разом появились в продаже. Даже в нашем окраинном магазинчике. Разрешена торговля на улицах — с рук, лотков и автомашин. Это важно, так как немногочисленные городские рынки с самого начала взяты под контроль организованной преступностью. Разрешены все виды приработков и совместительства. Большое количество продуктов длительного хранения запасено расторопными москвичами еще до последнего, чудовищного скачка цен. Морозильники забиты до отказа. Но на всю жизнь не запасешься, а главное...

Главное — это обесценивание вкладов в сберкассах! Многие накапливали там свои сбережения для покупки автомобиля, мебели или холодильника. О них, наверное, думали те, кто готовил либерализацию цен. Быть может, они говорили между собой, что население, конечно, понесет определенный урон, дорогостоящие покупки придется отложить до не самого близкого будущего, когда экономика страны восстановится.

Но они не подумали о той многочисленной части населения, у которой нет отдаленного будущего, — о стариках, пенсионерах. Интеллигентные и более или менее обеспеченные молодые политики в правительстве Гайдара хотя бы из русской литературы должны были знать, как серьезно, с какой сокровенной заботой думают простые русские люди о своих похоронах. Понимание того, что деньги, отложенные на похороны, пропали, было для них тяжелейшим ударом.

Я думаю, что одновременно с либерализацией цен можно было бы объявить народу, что каждый год будет официально устанавливаться индекс роста цен по отношению к январю 92-го года. что рано или поздно, пусть хоть через 10 лет, все вкладчики смогут получить свои вклады, индексированными на момент получения. А на похороны, по справке из загса, родственники умершего смогут получить его индексированный вклад в день смерти. Конечно, ежедневно умирает немало людей. Но сознание того, что именно в сберкассе у государства «похоронные деньги» сохранятся, не потеряв своего значения, вызвало бы такой приток вложений, который, я полагаю, перекрыл бы сумму изъятий денег на похороны.

Подобно тому как Горбачев в своем законе о предприятии проявил непонимание психологии рабочих, так и Гайдар выказал непонимание психологии старых людей или, что гораздо хуже, пренебрег их заботами. Последствия этого непонимания или пренебрежения самые тяжелые. Прошло двадцать лет. а в умах и разговоре огромной массы людей живет несправедливая, но крылатая фраза: «Гайдар ограбил народ!».

И вообще, кстати сказать, правительства Ельцина, Гайдара, а затем Черномырдина и других не снисходили и не снисходят до разъяснения своих решений, планов и перспектив широким слоям российского народа. Ни в печати, ни по всероссийской радиотрансляционной сети, ни по телевидению. Не в спорах профессионалов, а в той продуманно доходчивой форме, которую следует использовать при рассказе о непростых по сути вещах широкой и неподготовленной аудитории. Лектор, хорошо знающий свой предмет, такую форму всегда может найти!

Не будучи политологом или экономистом, я позволю себе пребегнуть к поддержке такого известного в этих сферах человека, как Александр Лившиц. В своей статье, опубликованной 23 сентября 92-го года в «Известиях», он пишет:

«...А что же сторонники рынка и демократии? Правительство озабочено макроэкономическим регулированием, а отслеживание психологического состояния общества и соответствующую коррекцию политики считают, видимо, непозволительной тратой времени...»

И далее там же:

«Очевидно, что когда народ плохо понимает происходящее, не уверен в завтрашнем дне, запуган, а реформы идут в условиях неослабевающей социальной напряженности, то настоятельно необходима, говорю об этом без всякой иронии, эффективная идеологическая работа. Власть должна, наконец, объяснить, чего же она все-таки добивается, каким видит будущее страны...»

Не в этом ли деле могла бы с охватом всей страны найти свое место в перестройке городская интеллигенция? Разумеется, после ликвидации собственной экономической безграмотности в системе краткосрочных курсов, организованных при университетах и вузах соответствующего профиля. Это было бы лучше и интереснее, чем с благими намерениями, но без серьезных оснований бранить в своем узком кругу каждое действие или предложение правительства.

Беда еще в том, что новая власть вынуждена в среднем звене управления использовать старые кадры администраторов. Я уже писал о причине их сопротивления реформам, расцвета коррупции, возникновения мафии. А рядовые интеллигенты-демократы, отстояв режим в августе 91-го, не пошли в кабинеты его системы управления. (Впрочем, не очень-то их туда и приглашали.) Они вернулись в свои лаборатории, на кафедры, в редакции и киностудии. Не пожелали на время отложить свои творческие планы и амбиции ради помощи той самой новой государственности, которую защищали даже рискуя жизнью. Позже они бросят кафедры, редакции, лаборатории — станут менеджерами и бизнесменами. Ради денег!

Хасбулатов против Ельцина

 Здесь читатель найдет максимально краткий рассказ о том, как честолюбивый Председатель президиума ВС РФ пытался «свалить» Президента, чтобы занять его место. Серьезных последствий это полуторагодичное противостояние не имело, и потому подробно писать о нем здесь нет нужды. Хасбулатов опирался, с одной стороны, на депутатов, входивших в «Гражданский союз», представлявший интересы военно-промышленного комплекса (ВПК) и крупных, еще не приватизированных предприятий. С другой — на внепарламентскую военизированную, откровенно фашистскую организацию под командой Баркашова. Ей отводилась роль ударной силы в решительный момент захвата власти. Президент Ельцин в течение всех полутора лет «шарахался» из стороны в сторону. То прямыми обращениями к народу по телевидению и грозными Указами пытался испугать парламентариев, которые путем внесения поправок в Конституцию старались всячески ограничить его власть. То пытался привлечь их на свою сторону, понуждая правительство к крупным дотациям ВПК и аграриям. А также «сдавая» одного за другим своих ближайших сподвижников, в том числе и Гайдара, которого на посту премьера заменил хозяин «Газпрома» Черномырдин. Одновременно Ельцин форсировал подготовку и принятие неким «Конституционным совещанием» новой, пропрезидентской Конституции. Дело все-таки закончилось военным столкновением. Начали баркашовцы разгромом здания мэрии и попыткой взять штурмом телецентр в Останкино, который защищал отряд «Витязь». Это им не удалось. В сражении за телецентр погибло около 150 человек. Тогда Президент в качестве главнокомандующего ввел в город войска и приказал обстрелять из танковых орудий «Белый дом», где в течение нескольких дней в осаде находились парламентарии. Несмотря на начавшийся пожар, никто из них не пострадал. Но перед угрозой штурма здания знаменитым отрядом «Альфа» защитники Белого дома капитулировали. Хасбулатов, Руцкой, генерал Макашов и их сподвижники были арестованы. Подробности всего этого противостояния описаны в моей книге.

Хотя особо тяжелых последствий и не было, в течение полутора лет, вплоть до 4 октября 93-го года политическая ситуация в стране была нестабильной, реформы заторможены, а большие и нерентабельные денежные вливания породили новый скачок инфляции.

После победы

 12 декабря 93-го года состоялись выборы депутатов в Государственную Думу, совмещенные с референдумом по новой Конституции, которая эту Думу и учреждала (!). Всю ночь с 12 по 13 декабря москвичи у домашних телеэкранов, а городская элита в Кремле следили за предварительными итогами выборов по мере того, как они продвигались от Владивостока к Москве. Конституция, к счастью, была утверждена большинством в 60 % голосов участников голосования при явке избирателей 58,2 %.

Состояние, близкое к шоку, у интеллигенции вызвала победа на выборах партии демагога Жириновского, выскочившего, как чертик из табакерки перед самыми выборами. Она получила 24 % голосов. Это было «протестное голосование». За Жириновского голосовали, в основном, молодые малообразованные мужчины: «Пусть правительство почешется — обобрали народ!» Демагог обскакал либералов! Его посулы были хотя и лживы, но конкретны («Каждому мужику по бутылке!»). Демократы в силу амбиции своих лидеров оказались неспособны объединиться и потерпели поражение: «Выбор России» Гайдара получил 14,5 % голосов, «Яблоко» Явлинского — 7,4 %, «ПРЕС» Шахрая — 6,7 %. Коммунисты (КПРФ) получили 13,6 %. (Ранее Конституционный суд не утвердил запрет компартии Ельциным.)

Поражение демократов привело к тому, что Ельцин вновь перешел на сторону Гражданского союза и аграриев. Сельскому хозяйству была обещана новая дотация в 34 триллиона рублей. Промышленности — субсидии и льготные кредиты. Экономисты предсказывали через 3-4 месяца чудовищную инфляцию.

18 января 94-го года. Гайдар, возвращенный было Ельциным в правительство, вышел из него, не желая (по его словам) быть «демократической ширмой». Спустя три дня его примеру последовал министр финансов Борис Федоров...

На этом я заканчиваю рассмотрение последствий тех событий, которые описаны в книге «Интеллигенция и власть в России (1985-1996 гг.)». Эти события мне были хорошо известны. Внимательный читатель мог заметить, что я исключил из этого рассмотрения чеченскую войну, которая началась в ту пору и, перейдя в террористическую форму, длится до сих пор. Эта война происходила на дальней окраине страны и, несмотря на кипевшие вокруг нее страсти, мало сказалась на дальнейшей политической и экономической эволюции России.

Я не циник! Конечно, жаль погибших солдат, офицеров, их семьи. Но война есть война — на ней гибнут люди. Можно ли было ее избежать? Это другой вопрос, здесь его обсуждать неуместно. Я это сделал в книге.

Закончить эту новую книгу хочу фрагментами умной, внушающей надежду статьи — одной из тех. что я нашел в подшивке «Известий» за 10 лет, когда готовил свою «Интеллигенцию и власть в России».

2 сентября 1993 г. Борщаговский. «Речь на похоронах интеллигенции».

«...Интеллигенция России сохраняла и сохраняет черты, вовсе не обязательные для всех, — качества, порожденные историческим опытом, с пушкинских времен питаемые императивами русской классической литературы. Эти черты — враждебность эгоцентризму, совестливость, жертвенность, понимание гражданского долга не как государственной обязанности, но как личной ответственности перед окружающими тебя, зримо и незримо, людьми...

...Меня поражают громкие жалобы и стенания по поводу нынешней обделенности интеллигенции вниманием и заботой властей, едва ли не угроза повернуться спиной к неблагодарному начальству, возмущенные возгласы о брошенных на произвол судьбы интеллигентах. Можно бросить на произвол судьбы докторов наук, какую-то отрасль промышленности, преступно пренебречь, как мы это и делаем сегодня, здравоохранением, — но нельзя, невозможно бросить на произвол интеллигенцию. Выражающая нравственную высоту времени, его духовность и требования совестливости, она, забытая или пренебреженная политиками, лукавыми пастырями общества, становится только сильнее, значительнее и благодетельнее для судеб народа...

...Убежден, что вопреки моральному падению многих, вопреки распространившейся озлобленности и опасному разлитию желчи в обществе, вопреки судорожным проявлениям корысти — вопреки всему, чем бывают так щедро мечены взрывы, смены социального строя, интеллигенция выйдет из исторического испытания более здоровой и сильной: сопротивление нравственному распаду и злу, пусть и молчаливое сопротивление, делает интеллигенцию сильнее.

События минувших лет, еще не отошедшие в историю, наглядно показали, что интеллигентность отнюдь не пожизненное «звание» или состояние, она покидает человека, изменившего нравственности. Он становится нищим вопреки материальному благополучию, деловым или ученым успехам. Высокоразвитый интеллект сам по себе или смиренное служение церкви автоматически не сделают человека интеллигентом. Решает нравственность и только она».

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА

Наверное, эта книга — последняя. Я — не литератор, а летописец. Все, что было мне более или менее достоверно известно из документов и свидетельств древних авторов, из дневников Л. Н. Толстого и моего дорогого учителя Николая Сергеевича Родионова, а также из собственных воспоминаний, наблюдений и дневников, я включил в мои книги гуманитарного толка.

Я счастлив, что сумел вернуть долг семье Родионовых, сыгравшей столь важную роль в моей жизни. Там я смог приобщиться к нравственной традиции, идущей к нам от Сократа и Сенеки через Толстого. Верю, что тысячи читателей заметят эту традицию в моих книгах.

Особую надежду возлагаю на молодежь, на моих бывших учеников-школьников. Хотя мне уже «стукнуло» 80 лет, надеюсь приумножить их число, продолжая преподавать (физику) в московской гимназии № 1543, где я работаю. В будущем учебном году намерен взять параллель 7-х классов. Смею надеяться, что мне удастся довести их до выпускных экзаменов. Уверен, что они-то будут жить в спокойном и добром мире. Или строить его. Тогда им будет полезен опыт древних цивилизаций. Быть может из их числа вырастет новый Перикл или Юлий Цезарь.

Что же касается моего научного «наследия», то физическую природу основных методов исследования белков и нуклеиновых кислот мне как будто удалось прояснить в трех томах моих «Методов...», которые вот уже 20 лет честно служат во всех крупных биохимических лабораториях и университетах мира.

Описание моего волей обстоятельств незаконченного исследования я поначалу включил в публикуемый сокращенный вариант этой книги. Потом понял, что даже максимально упрощенное изложение сути научных экспериментов будет трудно доступно неподготовленному читателю. И потому перенес его в более полный текст книги, который надеюсь опубликовать в Интернете, в библиотеке Мошкова. Быть может неведомый мне любознательный юноша загорится желанием закончить то, что не удалось завершить мне.

Желаю ему успеха!

Л. А. Остерман

18.01.2004 г.

 

Примечания

1

Герой книги Н. Островского «Как закалялась сталь».

(обратно)

2

В 2002 году вышла написанная мной по дневникам Николая Сергеевича книга «Сражение за Толстого». В ней подробно описана драматическая история издания этого собрания сочинений.

(обратно)

3

Хроматограмма — это картина регистрации на движущейся ленте (подобно кардиограмме) всех веществ, разделенных в хроматографической колонке. Они из нее выходят одно за другим в виде колоколообразных «пиков». Регистрация осуществляется по поглощению света в ультрафиолетовой области или по радиоактивности — суммарно по всему объему «пика».

(обратно)

4

Потом я узнал, что не совсем неожиданно. Оказывается, он уже семь лет был болен. Лейкемия! Смертельный приговор! Тем не менее он все эти годы с необыкновенной энергией руководил лабораторией, да и Институтом тоже. Утром в день своей смерти еще звонил в лабораторию из больницы и обсуждал рабочие проблемы.

(обратно)

5

До пленума ЦК, состоявшегося в конце января 87-го года, где Горбачев попытался (не вполне успешно) сделать первые шаги в направлении либерализации жизни в СССР, оставалось почти два месяца.

(обратно)

6

Натан Яковлевич Эйдельман умер от инфаркта 9 ноября 1989 года. Всего лишь 59 лет от роду. Как нам сейчас его не хватает!

(обратно)

7

Делай что должно и будь что будет (фр.).

(обратно)

Оглавление

Лев Остерман. Течению наперекор Примечательные события долгой жизни 

  Глава 1. Двор

  Глава 2. Комсомольская юность

  Глава 3. Ирина и Оля

  Глава 4. Мимо фронта

  Глава 5. На Дальнем Востоке

  Глава 6. Инженер-конструктор

    В НИИ-1

    В Геофиане

  Глава 7. Уроки доброты

  Глава 8. Учитель

    Памяти Тамары Эстриной

    Лина

    Прощание с вождем

    Встречи с Петром Капицей

    В лаборатории Обреимова

  Глава 9. Горы

  Глава 10. На дальних подступах к науке

    Оттепель

    Во ВНИИФТРИ

    У физиологов

  Глава 11. Первые шаги в науке

    «Шестидесятники»

    Становление Института молекулярной биологии

    Трагедия «широких линий» ЭПР

    Оснащение Института

    Первые шаги в науке

    Бунт молодых

  Глава 12. Гипотеза

    Диссиденты и правозащитники

    В лаборатории Баева

    Механизм белкового синтеза

    Рабочая гипотеза

  Глава 13. Крутой поворот

    Диссидент из полутени

    За советом ко Льву Толстому

  Глава 14. На новой стезе

    Расцвет и падение афинской демократии 

    Музыкальные среды

  Глава 15.«Римская история в лицах»

  Глава 16.«Хотели как лучше...»

    Первый Президент СССР

    Ваучеры

    Ельцин против Горбачева

    Первый Президент России

    Хасбулатов против Ельцина

    После победы

  ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg