В борьбе за Белую Россию. Холодная гражданская война А.В. Окулов
ЭКСТЕРРИТОРИАЛЬНОСТЬ
Здесь нет ничего придуманного. Но любые выводы могут оказаться неверными. Я понял, в чем ваша беда, — вы слишком серьезны. Умное лицо — это еще не признак ума, господа. Все тупости на земле делаются именно с этим выражением лица.
Из фильма «Тот самый Мюнхгаузен». «Мосфильм», 1979 г.
Этот магазин «Игрушки» всегда выглядел для меня загадочно. То есть не всегда, а с тех нор, как мы переселились в четырехэтажный дом по улице Орджоникидзе. Длинный проспект одинаковых строений, полутемная аллея одинаковых тополей, что вела к пустырю, за которым — снова серые новостройки, а в конце аллеи — светящаяся надпись «Игрушки». Других магазинов вокруг не было, дома жилые.
Часто, когда бабушка или дед вели меня за руку по проспекту, я подолгу смотрел на горящие семь букв, пока угол дома не скрывал надпись.
Одного меня тогда далеко не отпускали, а бабушка, вероятно, была очень усталой по дороге с работы, а дорога шла тем самым проспектом… Так я до магазина и не добрался.
Когда подрос, делать там было уже нечего. Лишь один раз, во втором классе, забежал — купил пять жестяных пистолетов, чтобы вооружить дворовую банду для какой-то сногсшибательной затеи, — пистоны расстреляли, пистолеты сломали во время колки орехов рукоятками, магазин былого чарующего впечатления не произвел.
Дом на пустыре был интереснее, потому что в нем я так и не побывал. Он стоял неподалеку от магазинчика, на углу огромной изрытой проплешины, обрамленной не то улицами, не то дорогами. Дом шестиэтажный, старый, колодцем, как в центре. Вокруг был совсем не центр — новостройки в стиле тупой геометрии запоздалого соцреализма. А дом — с наружными лестницами, бельем на балконах, только людей я в нем не помню.
Можно подумать, что остался он от другого города, который снесли или разбомбили. Вторую версию подтверждали два бетонных ДОТа на пустыре. На медной раме амбразур — впечатанные контуры ударивших боком пуль, внутри — обломки лыж и разная дрянь периода талого снега.
* * *
Окоп на краю вязкого картофельного поля. Моросил дождик, грязь липла к рукам и к магазину автомата. Солдаты в бурой форме перебежками приближались к нам с опушки серого леса. Сколько нас было, я увидеть не мог — моя позиция находилась в конце окопа, в двух метрах от меня кто-то из наших быстро выбрасывал вперед руку с пистолетом через бруствер — хлопок, и он снова нырял на дно. Форма на нас другая, неопределенного цвета и покроя, но без звездочек, как на касках нападавших.
Сначала они прятались за кочками, потом им надоело валяться в грязи, и цепочка вразвалку пошла на нас в полный рост. Я выпустил полмагазина в краснозвездного детину, а тот только рассмеялся в ответ.
Напарник скрючился на земле, отбросив пистолет в сторону.
— Почему они не падают? И не стреляют…
— Потому что у нас патроны холостые, а у них — настоящие. Если ты не проснешься, нам — хана!
И я проснулся.
* * *
Любое государство со всеми своими законами, конституциями, армиями и правительствами есть вещь придуманная. Просто люди договорились, по каким правилам им легче играть, чтобы не вымереть и не перестрелять друг друга без надобности.
Наше государство было придумано с похмелья. Как написал один советский школьник в своем сочинении: «Партия нас наставляет и озадачивает».
Ладно бы просто придумали — они миллионы играть заставили.
Надоело тебе в прятки или казаки-разбойники, сказал «я больше не играю» и пошел домой. Попробуй, скажи: «Не хочу играть в социализм!» — домой уже не скоро попадешь.
Не помнят, кто игру начал, а выйти из нее — или через границу, или на кладбище.
Но самое главное — принимать игру всерьез. Можешь даже притворяться. Переминайся с ноги на ногу, подкрикивай что-то в такт, подсвистывай, валяй дурака. Но делай вид, что играешь как все. Полстраны так делает, а тебе что — больше всех надо?
У тех, кто водит и следит за соблюдением правил, глаза пустые, но серьезные и усталые. Одно время почти все поголовно ходили в серых пиджаках, но без галстуков.
* * *
Был август, я готовился идти в первый класс деревенской школы, что стояла на берегу квадратного пруда, и старательно расспрашивал взрослых — что там нужно делать и чего — не стоит. Позднее я выяснил все, что надо, и лет девять делал и то и другое.
Лето стояло жаркое, но не душное. Мы купались в песчаном карьере и рисовали расплавленной на солнце смолой нехитрые картинки на перегороженной ржавым шлагбаумом военной дороге. Смолу извлекали щепкой из щелей между бетонными плитами.
Мы знали, что год был — шестьдесят восьмой. Больше мы не знали почти ничего.
Ночью я проснулся от шума в соседней комнате — радио говорило по-русски, но с другими интонациями и с легким акцентом. Встревоженные голоса родителей.
«Чехословакия, Чехословакия…»
Где это?
Наивные деревенские старушки начали закупать в магазине соль и спички.
Это делают «наши». С красными звездами, в «наших», мы играем и никак не хотим быть немцами. Чтобы не было недоразумений, мы иногда делились на нейтральных англичан и французов и с упоением расстреливали друг друга из деревянного оружия. Но там, в Чехословакии, — «наши». Они делают что-то несправедливое. Эго единственное, что я понял из разговоров. Но разве могут «наши» быть плохими?
* * *
Сразу за 214-й школой на улице Маяковского — садик. Мы его так и называли: «Школьный». Через него можно выйти прямо на Невский. Туда в мае иногда привозили бочку с квасом, бывало, на перемене успевали выпить маленькую кружку за 3 копейки. В центре садика — старый, обшарпанный фонтанчик без воды. Не старинный — старый, напоминающий о гипсовых статуях пионеров сталинских времен, того и гляди — развалится, не вызвав сожаления. Горка с песочницей, несколько скамеек, тополя. Тополиный пух, скапливавшийся маленькими сугробчиками на асфальте, мы иногда поджигали к неудовольствию местных старушек. Вот и все.
Знаете, где находится город Лион? Правильно — во Франции. Вот пусть он там и стоит, потому что к Лионскому королевству никакого отношения не имеет, а садик — имеет, и самое прямое. В нем-то всё и началось. Году в семидесятом или семьдесят первом, в третьем классе. У нас вся хронология детства-отрочества с классами увязана.
Почему «Лиония»? У страны было несколько названий: сначала— «Орден черной звезды» (вдохновила сказка Кристиана Пино о рыцаре черной звезды), потом — «Королевство черной звезды», но сокращение КЧЗ похоже на КПЗ. Черная звезда осталась в гербе — восьмиконечная роза ветров на груда одноглавого коронованного орла.
В пятом классе мы по нескольку раз смотрели американский фильм «300 спартанцев», приятель предложил назвать придуманную страну в честь спартанского царя Леонида — «Леонидией».
Но почти каждый день с экранов телевизоров и страниц газет на нас смотрел другой Леонид. В такой бровастой Леонидии, занимавшей одну шестую часть суши, мы уже жили!
Методом сложения, вычитания и замены букв получилась «Лиония».
Более чем через десять лет в Англии я прочел о затонувшей стране Лионесс, по полям которой некогда скакали рыцари короля Артура. Согласно легенде, находилась она возле побережья Корнуолла, между мысом Лендс-Энд и островами Силли. Рыбаки часто вытаскивали сетями в этих местах куски деревянных дверей и оконных рам. Просто совпадение.
* * *
Все мальчишки играют в пиратов, индейцев, мушкетеров, рыцарей. Придуманная страна — тоже не ново. Что особенного в Лионском королевстве?
В него играли почти десять лет.
* * *
Сначала сражались на палках, потом старательно вырезали деревянные мечи, копья. Появились луки и даже арбалеты. Гербы на фанерных щитах становились изысканнее. Трое, четверо — вот нас уже и десять.
В крупном сражении за Школьный садик принимало участие до двадцати человек. Зимой правый его угол, что ближе к Невскому, перегораживался снежным валом, и защитники крепости оборонялись до последнего синяка.
Во время одной из битв несколько пацанов из другого двора изъявили желание испытать судьбу вместе с нами. Им предложили вооружиться. Через несколько минут они вернулись с выломанными из забора рейками и крышками от мусорных бачков. Презрению блистательного лионского рыцарства не было предела!
Но верховный главнокомандующий Леник нашелся: «Пусть они будут варварами!»
Пришельцы с радостью согласились и во время боя оглашали нашу вотчину поистине варварскими криками.
На варварах далеко не уедешь. Заниматься бесконечной междоусобицей — только подрывать мощь державы.
Где достать врагов?
Коварных, многочисленных и, главное, — постоянных!
Мой оруженосец Витька учился классом младше. Его друзья, не охваченные игрой, представляли собой отличный материал для набора добровольцев.
План был прост: Витька проводит среди одноклассников пропагандистскую кампанию, организует вражеское войско и с чувством выполненного долга возвращается в родную Лионию с шансами на повышение.
Операция прошла на удивление быстро, и через неделю пятеро рыцарей вечно враждебного нам Черного ордена стояли под тополями Школьного садика и нервно ковыряли мечами мерзлую землю.
Я поздравил оруженосца с благополучным возвращением на родину.
Витька только хмыкнул: «Я же теперь магистр! А у тебя выше оруженосца все равно не дослужусь».
Так. Измена.
«Разберемся. Для начала — поединок. Король против ору… прости — магистра!»
Уже лежал снег, когда мы, уворачиваясь от ударов мечей, бегали вокруг фонтана, я поскользнулся и чуть не угодил в плен (пришлось бы откупаться). Слава богу, меч не выронил и в последний момент успел «раскроить изменнику череп». Даже шишки не осталось.
* * *
В пятом классе мне пришлось пережить несколько государственных переворотов и республику. Забыл сказать, что со дня основания и до самого растворения Лионии в суматохе конца семидесятых я работал королем. Так получилось.
Для наибольшей легитимности и показной демократии раз в месяц на большой перемене собирался парламент, который и переизбирал меня на новый срок с приятной регулярностью. Пару раз прошли другие, но без поддержки основателя и держателя финансов их правление было чисто номинальным.
Заговор — это серьезнее.
Мне они сразу не понравились — слишком сосредоточенные. Конкурент недобрал несколько голосов. Я уже было успокоился, но во втором туре за меня пс проголосовал никто! В чем дело, кого же на царство?
Тут заговорщик-республиканец Вовка подал голос: «Кто за парламент?» И все, кроме меня, дружно подняли руки.
Прощай, корона! Ты к ним — всей душой, а они тебе — республику.
«Довольны? Только не выйдет у вас ничего без сильной центральной власти в моем лице. Порезвитесь покамест — сами трон предлагать будете, а я еще подумаю».
Так и вышло. Сначала у меня на парте начали приземляться наскоро составленные декларации независимости вновь созданных государств, не более одного человека в каждом. Потом — настойчивые требования признания и заманчивые торговые предложения.
По Лионии промчался вихрь сепаратизма.
Я игнорировал всю эту пачкотню — смутное время нужно переждать. В каждом замке должно быть привидение. Но если количество духов переваливает за десяток и они начинают выяснять между собой «кто в доме хозяин», получится не готический роман ужасов, а съезд народных депутатов.
Через месяц меня полностью восстановили в правах на престол. Заговорщиков амнистировал — каждый имеет право на ошибку.
* * *
Какое государство без финансов?
Обрезки свинцовых кабелей из питерских проходных дворов и подвалов заменили серебро рудников Иоахимсталя. Не одну ложку в доме испортил — плавил в них свинец и отливал монеты в гипсовых формах. Дело нудное, и соседи но коммунальной квартире ругаются, ассигнации печатать куда как проще.
Берешь стиральную резинку, вырезаешь на ней герб и номинал в зеркальном изображении, линуешь школьную тетрадку на квадраты. Обмакнул печать в чернила — шлеп-шлеп, пожалуйте к кассе и не говорите, что король у вас жадный!
Растут накопления, повышается благосостояние, душа не нарадуется за подданных. Друг у друга всякую ерунду покупают, на уроках капиталы подсчитывают, ленточками пачки перевязывают.
Стоп! Первые миллионеры появились — прямая угроза финансовой стабильности государства, в котором торговать особенно нечем. Организовал «Королевский банк», зазывал народ высокими процентами. Они не поняли, что это такое; если промышленности нет — откуда дивиденды?
Ладно, были у нас «талеры», будут — «дукаты»! Новую печать вырезать недолго, талеры обменяем один к десяти.
Школьная уборщица узнавала о реформе первой, когда разноцветные бумажки начинали сыпаться в лестничный пролет с верхних этажей. Шваброй грозила, но королевский эдикт — сильнее.
* * *
После дукатов были «пистоли» и «кроны». Только рублей не было. «Лионский рубль» — не звучит. Это все равно что «монгольский фунт стерлингов».
Почти все в королевстве — дворяне. После нескольких лет повышений остались одни герцога.
Кроме палача — ему дворянство не положено. Он угрюмо сидел на первой парте и сочинял многотомный «Трактат о пытках и казнях». Предлагал испробовать на республиканцах, но я отказался.
Игорю дворянство досталось с трудом — он был рыжий. Я ему посоветовал добиваться положения в обществе через скупку недвижимости.
На уроках физики (я в ней никогда ничего не понимал) он передавал мне полшоколадки, за что к перемене получал рисунок собственного замка с названием, указанием точного месторасположения и правом владения за подписью монарха. Живи — мне не жалко. Скупив десяток замков, он нарисовал план табачных плантаций, которые собирался развести в колониях, и вопрос о дворянстве был решен.
Кардинал Александр, источенный завистью к славе Ришелье, был на несколько лет старше нас.
Изменилась Лиония. Появились ее контуры на обороте забытой настольной игры: холодные моря — на севере, вечные врага — на юге, горный хребет, мятежные колонии и ненадежные союзники.
Блистательной стала столица, город Лион (да нет, не французский, я уже говорил). Несколько видов с птичьего полета, вычерченных рукой кардинала, подтверждали это.
Готические башенки королевского дворца Вудрея, что стоял посреди парка на острове, омываемом безымянной рекой. С самой высокой башни виден мрачный замок Ирлингов (последнего короля этой династии отравили завистливые придворные за 150 лет до моей коронации). Позади замка — Нижний Город, известный своими игорными и прочими притонами. Не раз королевская стража притаскивала оттуда загулявшего кардинала в цивильном платье: «Они опять бузят, ваше величество!» Кардинал божился, что общался с народом или, того хуже, выслеживал сторонников мятежного принца Артура и вообще смотрел насчет крамолы.
Кто ему поверит, когда вся крамола в королевстве начиналась под чутким кардинальским руководством и им же потом подавлялась! Мятежный принц, в лице моего брата, действительно плел мелкие заговоры и обвинял меня в жестокости и властолюбии.
Я виноват, что у меня работа такая? За это Артур был сослан в колонии, где тут же поднял мятеж. Тогда я отыскал на карте маленькое графство, окруженное лионскими вассалами, где братец и просидел до конца игры. А кардинал тотчас написал «Воззвание к лионскому народу»:
«Герцоги, крестьяне и солдаты!
Не верьте мятежному принцу Артуру — он прокаженный и сумасшедший. При встрече обливайте его помоями и прочей дрянью. Этим вы можете снискать благоволение великого короля Лионского Генриха и добрейшего кардинала Александра!»
Тамбовский волк тебе «добрейший», а кто братца подначивал? Повесить бы тебя, но нельзя в хозяйстве без кардинала. Ведь он работал в маленькой заштатной типографии, где под шумок напечатал два тома с золотым тиснением: «История государства Лионского». Печатал он и еще кое-что, но об этом — потом.
Александру прощалось многое, даже сумасшедшая сестра Кырла (словотворчество — одна из кардинальских слабостей). Кырла с растрепанными волосами бегала по коридорам Вудрея, где царапала и кусала придворных.
* * *
Санкт-Петербург — город особенный. В семнадцатом году надели на него красный фанерный намордник из лозунгов и транспарантов, в двадцать четвертом картавую кличку дали. Дворцы, площади, особняки, и вдруг все это называется «Ленин град»! Однажды на гостинице одноименной в светящейся надписи погасла буква «р», скандал получился.
Город-призрак как будто затаился, но оскорбления не забыл — отольются еще вам, клопы красные, питерские слезы.
Фантазия разыгрывается на улицах Питера просто неудержимо. Михайловский замок очень похож на замок Ирлингов, вот у этого моста наемный убийца застрелил из мушкета моего отца, чем обеспечил мне быструю коронацию. На самом деле он позволил себе несколько язвительных замечаний насчет игры в Лионию, после чего я ему заявил, что буду чтить его светлую память, но к мнению покойников не прислушиваюсь. Когда матушка, в свою очередь, начала давать советы но части развития культурной жизни королевства, кардинал быстро составил указ, после которого королева-мать получила возможность заниматься культурной деятельностью в четырех стенах одного из лионских монастырей. Нелегка жизнь наша монаршья!
Мы шли большой компанией по набережной и горланили на мотив марша «Прощание славянки»:
Коммунисты поймали мальчишку,
Притащили в свое КГБ.
— Расскажи нам — кто дал тебе книжку
«Руководство к подпольной борьбе»?
Почему ты клевещешь на Ленина,
Обличаешь общественный строй?
— С… ть хотел я на вашего Ленина! —
Отвечает им юный герой.
Некоторые прохожие оборачивались, но большинству все равно — белые ночи, весь город на ногах, каждый поет что хочет. День с ночью перемешан, и Петропавловская крепость в такой серо-розовый цвет покрашена, что ни на одной палитре не подобрать.
* * *
Абстракционизм в искусстве — штука сложная. Один черный квадрат нарисует и в историю попадает. Другой красную точку в углу холста поставит и ждет признания всю оставшуюся жизнь. Не ровен час — сопьется с горя.
В нашей стране с абстракционизмом проще — нельзя. Нет, закона такого нет, но есть Союз художников, он и рисует как надо. А «как надо», ему говорят. Кто надо. Вот — строители БАМа в касках, та, что с цветочком, — строительница. Вот — колхозное стадо из восемнадцати коров и двух доярок. Вот — Ленин в плотном кольце народного окружения.
В 1970-м, к столетию вождя, была выставка достижений советской живописи в свете юбилея. Идет комиссия, проверяет, одобряет…
— Постойте, вернемся к той картине! Кто здесь изображен?
— Ленин.
— Что он делает?
— Перед народом выступает.
— А почему он, мать вашу, перед народом выступает, стоя на собственном мавзолее?!
Досталось, наверное, организаторам. Но абстракционистам доставалось больше. Еще Хрущев начал громить. В семидесятых самодеятельную выставку под Москвой бульдозерами раздавили. В Питере новости с художественного фронта — сводка боевых действий. Арестован, задержан, избит на улице неизвестными, уволен с работы, эмигрировал…
Помню выставку в одном Доме культуры на окраине. Очередь здание опоясала, народ чует, что здесь — что-то не совсем легальное, значит, интересно.
Одна картина запомнилась. Тюльпанов, «Ящик воспоминаний». Старинный комод с выдвинутыми ящиками, в одном — березовый лес, в другом — блестящие шестеренки, а на переднем плане — радужная лягушка с серьезной мордочкой. Читал, что у одною индейского племени есть обычай — носить с собой «мешок воспоминаний». Он состоит из множества кармашков, в которых — сосновые иголки, сухие листья, горсть земли, подобранные в тех местах, где с хозяином мешка произошли знаменательные события. Время от времени он открывает мешок и нюхает содержимое кармашков — запах лучше всего помогает вспоминать.
Мне — пятнадцать. Прибегает один такой абстракционист к нам домой — и к телефону. «За мной слежка. Я должен позвонить американскому корреспонденту!» Набирает номер — корреспондента нет. Снимает трубку через пять минут — телефон отключен. Мать ему: «Уходи проходными дворами. Они скоро будут здесь». Убежал.
Они явились минут через пятнадцать. Двое — в милицейской форме, остальные — серые, в штатском. Пока мать устраивала им скандал насчет ордера на обыск, один зашел в мою комнату. Серьезный.
— Ты здесь художника не видел?
— Сюда только художники и ходят.
— Ну, худой такой.
— Они все худые.
— С бородой.
— Они все бородатые.
— Та-а-ак, — гебист потерял терпение. — С этим все ясно. Молодой парень, а уже портишь себе будущее.
Ушли.
* * *
Весной 1976-го в мастерской активиста организации выставок Евгения Рухина среди ночи вспыхнул пожар. Он и еще два художника задохнулись в дыму. Кто мог среди ночи поджечь мастерскую?
Этим летом магнитофон в соседней комнате играл песню Бачурина:
Если падают рядом и голову гнут
От нужды или денежной жажды,
Оставляйте их сзади — пускай подберут
Их другие, упавшие дважды!
Мы живем в ожидании вишен,
В ожидании лета живем.
А за то, что одной лишь надеждою дышим.
Пускай нас осудят потом.
Еду в троллейбусе но Литейному, смотрю возле Большого дома двое автоматчиков. Странно, никогда раньше у здания ленинградского КГБ наружной охраны не было.
По городу слухи поползли — августовской ночью неизвестные расписали центр антисоветскими лозунгами: «КПСС — враг народа!», «Долой партийную буржуазию!», «Слушайте “Голос Америки”!» Самый большой, 50 метров длиной, был написан на Государевом бастионе Петропавловской крепости: «Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков!» КГБ всполошился.
Осенью их взяли: двух художников, мою матушку и крестную мою. Подвел их профессионализм: буквы лозунгов были выписаны чуть ли не каллиграфически. Гебистам сразу стало ясно, что здесь «искусство замешано». Круг подозреваемых сужался, и вот — все четверо оказались в Большом доме.
Моя матушка сразу отказалась от дачи показаний. Упрямая. Следователь ей ласково так говорит:
«Юлия Николаевна, прямых уник против вас нет. Но во время обысков на вашей квартире мы нашли достаточно нелегальной литературы. Не хотите садиться по этому делу — посадим но другому!»
С художниками было проще. Им пообещали, что если они раскаются, — выпустят женщин. Они поверили и раскаялись. Попали в лагерь. Мою матушку отправили в ссылку еще раньше подельников.
Взрослые, а не понимают, что нельзя с серыми по их козлиным правилам играть. Есть такая лагерная мудрость: «Крапленые карты не помогут, если играешь с блатными».
Из Воркуты мать бежала — хотела попасть на суд тех двух художников, успеть сказать им, чтобы не каялись. Не успела — поймали. Отправили назад в Воркуту, быстренько новый суд устроили. Заменили пять лет ссылки на два года лагерей. Под Иркутском. Местечко Бозой. Уголовный лагерь.
Мы с братом у нее на свидании были. Смотрю — у матери шрам через лоб.
«Это одна уголовница. Мы с ней повздорили немного. Когда повели нас на работы, я подошла к бочке с водой, чтобы умыться, нагнулась — увидела отражение, нож блеснул. Хорошо, что успела голову поднять, — она прямо в шею целилась. По по лбу скользнул. Другие женщины ее сразу скрутили, нож отняли. Шрам затянется, на нас все заживает как на собаках».
* * *
Учитель физики несколько лет назад приехал с «острова свободы» Кубы, где помогал братскому кубинскому народу строить социализм и зарабатывал на машину. На Кубе он получил солнечный удар, вернулся в нашу школу и стал парторгом.
Ставит мне физик очередную двойку и начинает:
«Некоторые говорят, что одна партия — это не демократия! Вот две партии — это да! Те, кто так говорит, скоро окажутся в психушке. Солженицын тоже хотел вернуть власть помещикам и капиталистам, а теперь в Америке коров разводит. Гы-гы-гы… Слушайте партию и правительство, и тогда все будет хорошо!» Он знал, что моя мать — в лагере.
Самые интересные люди в школе — это военруки. Везет нас один такой военрук на полигон сдавать зачет по стрельбе из автомата и напутствует: «Видите фанерную фигуру? Ты по ней стреляешь, а она: упадет-встанет, упадет-встанет… Как у молодого! Я — ваш руководитель, и курить при мне нельзя, но если тебе, дураку, приспичит — отойди вон за тую березу и кури, покуда у тебя дым из ж… не пойдет!» Остроумный народ отставные военные.
Собирают нас в военкомате на приписку — кому в каких войсках служить через два года. Потом все это забудут и перемешают, но порядок должен быть. Сидим, скучаем, а капитан нам политинформацию читает: «Кто скажет, для чего нам нужна армия?» Приятель, от скуки одуревший, поднимается и говорит бодрым голосом: «Давить гидру мировой контрреволюции!» — «Правильно!» Капитан доволен, все ржут.
Изречения одного военрука двое моих друзей, Троцкий и Ханурик, даже в записные книжки заносили. Рассказывает он про ужасы вьетнамской войны и приводит пример: «А во Вьетнаме водятся и произрастают такие птицы, что ты сидишь, а она сзади подойдет, цап — и крови нет!» До сих пор не пойму — про что это он?
Цинизм переполнял огромное туловище Троцкого доверху. На народного комиссара Лейбу Бронштейна он был не похож, кличку получил из-за схожести фамилий. Одной из его любимых забав было сбивать голубей на лету плевком. Иногда получалось. Зимой он носил пальто с меховым воротником и массивную цепочку от часов через пузо.
Манеры — тоже купеческие. Заходит Троцкий в гастроном, достает из кармана четыре мятых рубля и небрежно грассирует через прилавок: «Барышня, нам бы поллитровочку!»
Продавщица недоверчиво смотрит на его школьные брюки: «Рано тебе еще водку пить!» — «А что вы волнуетесь? — удивляется 16-летний купец. — Я же деньги плачу».
Отец его занимал не низкий пост на крупном предприятии, кажется, по партийной линии. Сынок считал себя убежденным монархистом.
На письменном столе — трехцветный российский флажок. Один раз я пришел к нему в гости. На тетрадном листе нарисовали Ленина в жилетке и с галстуком «кис-кис», сверху написали по старой орфографии: «Поганый большевикъ» и расстреляли вождя мирового пролетариата из пневматической винтовки. Отец его дверь приоткрыл, зубом цыкнул: «Развлекаетесь? Ну-ну…»
Во время молодежных попоек у него на квартире заводили пластинку с речами Брежнева. Причем вращали ее пальцем в обратную сторону. Сначала — аплодисменты, а нагом до боли знакомый голос генсека серьезно так говорит: «Мамзынь! Пурегу-го…»
Разворачивают ребята праздничный выпуск «Правды», а там — призывы, штук семьдесят. Например: «Да здравствует нерушимое единство рабочего класса Советского Союза и республики Бангладеш!» Ну как за это не выпить? За каждый призыв — по стакану. До конца редко доходили — призывов больно много.
Висит Троцкий после одной такой правдинской передовицы на ванне, а на голову ему вода тоненькой струйкой льется — отмокает. В это время другой участник прибегает и начинает в эту же ванну блевать.
«Сильнее струю!» — шепчет Троцкий. Сосед по ванне удвоил усилия.
«Да не эту…» — бессильно шевелит пальцами хозяин квартиры.
На уроке истории училка спрашивает: «Чем отличился Черчилль во время подписания Версальского мирного договора?» Троцкий руку тянет: «По его инициативе вокруг Советской России был создан “санитарный кордон”, чтобы предотвратить проникновение в Европу большевистской заразы».
«Садись, пять!»
Еще он любил заниматься антисоветской деятельностью — писал протесты, читал их мне наедине, а потом собственноручно уничтожал. Политика — политикой, а жить тоже хочется.
Ханурик получил свою кличку более сложным путем — прогулял субботник. Преподаватель труда после этого в классе выступает: «Все честно трудились, и только такие ханурики, как Волков…» Так он Хануриком и остался. Ханурик с Лёником любили делать «фурру». Знаете, что такое «фурра»? Берется газета «Известия», сминается в пышный комок и засовывается в водосточную трубу в проходном дворе. Потом поджигается — тяга сильная, в трубе раздается вой и грохот. Местные жители высовываются из окон с недоумением и беспокойством на лицах. Вот и вся «фурра».
Предыдущие поколения удивляются: «Почему вы все — такие циники? Мы были другими…» Вы лучше посмотрите — в каком виде вы нам страну оставили, и перестанете задавать глупые вопросы.
На квартире у Кардинала чуть ли не каждый вечер собиралась одна богема да оппозиция. Иногда — подписи под протестами собирали, иногда — об индийской философии беседовали. А когда начиналось застолье, появлялся рыжебородый священник отец Лев. Он, разглаживав бороду, поправлял очки и басом произносил первый тост: «За освобождение Матери-родины нашей от кровь сосущих коммунистов!»
Один раз захожу — вся компания вдоль стен расселась, глаза закрыты и молчат. Что это с ними? Местный экстрасенс Тараканов мне шепчет:
— Мы медитируем! Это очень просто — поднимаешься над подсознанием и разглядываешь его сверху. Присоединяйся!
— Спасибо. Чего я в этом подсознании не видел?
Квартира у Кардинала — коммунальная. Идет но коридору соседка тетя Вера. Настоящая соседка: на плечах — халат, на голове — бигуди, в зубах — сигарета, в руках — кастрюлька. Сашка ее за рукав хватает и в комнату тащит:
— Тетя Вера, скажите, пожалуйста, кто мы такие?
Тетя Вера сигарету изо рта вынимает, обводит ею всех собравшихся и заявляет трескучим голосом:
— Вы все — контрики! И работаете на ЦРУ!
— Спасибо, тетя Вера, можете идти.
Когда гебисты у них обыск устроили, первым делом — на кухню, где помойные ведра стоят. «Какое из них, — спрашивают, — ваше?» Кардинал не сплоховал — на соседское показал. Гебист манжеты белые отдернул, газетку расстелил, мусор на нее высыпал и копается. Нашел бумажку, на которой только одна фраза написана: «Витамин В получили…» И сразу ее в протокол. Будет работа для дешифровщиков.
Сашка неплохо рисовал. Особенно — комиксы. Например, замечательную историю в картинках о том, как два английских шпиона украли из мавзолея набальзамированного Ленина, распилили на куски и продали на аукционе «Сотбис».
Второй комикс мы рисовали вдвоем. Плыло Политбюро ЦК КПСС через Море кризисов к сияющему Солнцу коммунизма, а диссиденты-пираты взяли их кораблик на абордаж, сварили всех и съели.
Это творение гебисты назвали в протоколе так:
«Восемь рисунков иносказательною содержания, на одном из которых имеется надпись “коммунизм”».
Свод законов Лионского королевства визитеров в сером заинтересовал: «Так, Закон о бунтах… повесить… четвертовать… Оч-чень интересно!»
Одновременно прошел обыск у нас на даче — кроме всякого барахла забрали пачку лионских денег последнего выпуска. «С этого начинается фальшивомонетничество!» — серьезно заметил лейтенант моей бабушке.
* * *
Вижу — Кардинал что-то придумал, ногти грызет.
— Ну, — говорю, — что скажешь?
— Дело, — говорит, — нужно делать!
— Правда?
— Нот, я серьезно, у меня идея есть — мы сделаем листовки! Я уже начал — текст подходящий имеется. Все это потрясающе просто: мы вырежем буквы на стиральных резинках и напечатаем листовки чернилами!
— Это слишком похоже на лионские деньги…
Он полез в камин, не топленный со времен Кронштадтского мятежа, и извлек из его недр несколько резинок с вырезанными на них гигантскими буквами.
— Да, таким шрифтом театральные афиши печатать не стыдно — за версту прочитать можно. Какой же величины будут эти листовки?
— Зря иронизируешь, текст будет короткий и радикальный, вот! — Кардинал положил на рояль листок с образцом текста.
Он был действительно недлинный: там предлагалось, не откладывая дела в долгий ящик, покончить со всякой коммунистической нечистью. Приступать — сразу же по прочтении листовки, которая начиналась словами: «Граждане! Решительный час настал!»
— А ты уверен, что он настал?
— Я тебе повторяю: настоящая листовка должна быть именно такой!
Мы проспорили несколько дней, прежде чем он согласился изменить текст на более умеренный и выбросить свое резиновое творчество.
За составление текста и техническое исполнение взялся я, распространять договорились вместе. Текст получился — в правозащитном духе, озаглавлен: «Свободу политзаключенным!» Вкратце говорилось о том, что в стране, которую «кремлевские лицемеры» называют самой демократической в мире, в лагерях и спецпсихбольницах томятся тысячи политзаключенных только за то, что осмелились открыто высказывать мысли, неугодные правительству.
«Свободу Осипову, Огурцову, Марченко, Буковскому, Твердохлебову, Гинзбургу, — говорилось в конце. — Свободу всем 2000 политзаключенных в СССР!» Что их было больше — мы не знали.
Достали банку типографской краски — набор «Юный гравер» тогда еще был в продаже. Текст я вырезал на линолеуме.
За стенкой, в большой комнате, взрослые снова спорили о политике. Говорят: «Нельзя в этой стране ничего изменить. Уезжать надо!» — «Нет, — отвечает другой, — нельзя уезжать, но и менять ничего не надо, а то еще хуже будет». — «Вот-вот, — включается третий, — давайте лучше помедитируем!»
В соседней маленькой комнате я резал клише, а Сашка стоял на стреме. Чуть кто запишет — клише газетой закрываем, сверху — бутылку вина и два стакана. Спивается молодежь в условиях развитого социализма.
В ноябре клише было готово. Вместо валика для нанесения краски мы использовали медную трубку. Раскатывали тонкий слой краски на куске оконного стекла, наложенный на клише лист бумаги просто проглаживали рукой с обратной стороны.
Вскоре Александр вполне овладел техникой печатания и начал производить листовки в огромных количествах. Многие из них почему-то получались с неровной черной каймой по краям. Клише стиралось, и буквы теряли четкость.
Все идет по плану, но однажды встречаю Кардинала в сильном душевном расстройстве:
— Ты слыхал? Буковского на Корвалана обменяли. Неактуально получается.
Он всю ночь сидел над кипой готовых листовок и шариковой ручкой вычеркивал оттуда фамилию «Буковский», о чем с гордостью сообщил мне в мой следующий приход.
— Ну, это на тебя похоже, ты мне лучше скажи, что это такое? — Я поднес к его глазам два скомканных черновых оттиска. — В углу нашел. Ты забыл, что квартира коммунальная, а всего три месяца назад здесь обыск был?
— Это я по рассеянности.
— Знаешь, во сколько лет нынче обходится рассеянность?!
Этот случай повторился еще несколько раз при разных обстоятельствах. Мы ухитрились нарушить чуть ли не все правила конспирации, какие существовали. Может быть, поэтому нас и не поймали.
Летом 1977-го меня не было в городе, когда Кардинал вместе со своей 14-летней сестрой расклеил наше творчество по проходным дворам и раскидал по почтовым ящикам. Если «сумасшедшая Кырла» не врет — одна листовка была приклеена к стене Большого дома.
«Всемогущий КГБ» нас не обнаружил. Но набор! «Юный гравер» исчез из продажи.
Есть такая напасть в России — тамбовские интеллигенты. Конечно, интеллигент может быть совсем и не из Тамбова, а из Урюпинска. Чувствует свое интеллектуальное превосходство над земляками, всю жизнь мечтает вырваться из болот а провинции, и весь смысл его жизни состоит в изобретении теории. Маленькой, но своей.
Смысл этой теории в том, как снасти человечество от всех современных напастей. Или — почему это человечество от этих напастей спасти невозможно и как можно вычислить, когда это вышеуказанное человечество окончательно погибнет. Более скромные ограничиваются масштабами страны — как ее снасти или почему ее спасать не нужно.
Когда теория готова, тамбовский интеллигент облекает ее в форму рукописи и везет в столицу, где представляет столичным интеллигентам. Те за голову хватаются: «Уже шестая тамбовская теория за неделю! Так нам никакого времени не останется на медитацию и бурный алкогольный протест с последующим непротивлением злу силою!» Зазнались, гонят провинциалов со двора. Не страшно, потому что истинная цель тамбовского интеллигента — переправить свою теорию на Запад, лучше — вместе с автором.
Тамошние советологи в восторге: «Инкредибл! Такая глушь, и вдруг — теория!» И давай докторские работы по тамбовским теориям писать, лекции читать, президентам советовать. «Как известно, согласно теории Блямского…» Но перед этим тамбовскому интеллигенту нужно с кем-то поскандалить, чтобы советологи заметили, что он за теорию страдает. Это не так уж сложно — среди советологов своих тамбовских интеллигентов хватает.
Главное в теории — оригинальность, а то не заметят. Один такой теоретик вот что надумал: «За семьдесят лет большевики так испортили Россию, что ее дальнейшее пребывание на нынешней территории — неуместно, а посему страну нужно перенести на другой континент!»
Другой привез к нам в Питер свою теорию в трех томах. В первом он в литературной форме доказывал, что русских вообще не существует, отчего и происходят все наши российские беды. Все мы — случайное смешение разных народов, испокон веку промышлявших грабежом. Вот откуда, к примеру, в русских сказках — Баба Яга в избушке на курьих ножках? Это — воспоминание о финских племенах, с которыми наши предки воевали и в полон продавали. Сидит старушка-финка в своем домике на сваях, кашу варит. А коварный Иван-царевич все норовит к ней в избушку влезть, пограбить и продать бабушку в турецкий гарем.
Второй том — фантазия о том, сколь ужасен русский бунт, «бессмысленный и беспощадный», — устроили в провинциальном городке революцию, а вместо свободы получили кровавый террор и хаос.
«Вообще-то, — говорит теоретик, — от России скоро ничего не останется, вымрут все. А вместо русских заведутся на территории СССР огромные крысы. Метр душной и смышленые — куца русским до них!»
Третий том этим крысам и был посвящен. Попросил интеллигент свою теорию на Запад переправить, матушка согласилась. А теория — но дороге потерялась. Расстроился интеллигент. А я — нет.
Спросишь у такого теоретика: «Как жизнь в Тамбове? Чем там люди живут, чего желают?» А он в ответ фыркнет: «Не живу я в этом Мухосранске, только нахожусь. Я общаюсь исключительно с избранным кругом людей и работаю над своей теорией».
Лег пять назад наткнулся я в крупной английской газете на еще одну теорию такого тамбовского интеллигента — из Оксфорда. Знаете, что он там пишет? Русским всегда была свойственна тяга к секретности. А происходит это оттого, что секретность — старая практика Православной церкви. Посмотрите — во время богослужения православный священник большую часть службы проводит за закрытыми Царскими вратами, появится ненадолго, скажет, что надо, — и снова назад. От этого все и пошло — русские правители скрывают за секретностью свою некомпетентность.
Другая теория еще лучше: русские всегда будут нацией рабов, потому что в младенчестве их туго пеленают. Вот они и привыкают к скованному состоянию и проносят эту привычку через всю свою нелегкую жизнь!
Читает такую теорию в глянцевой обложке номенклатурщик на своей даче. Тяпнет рюмочку «Смирновской», икоркой отечественной закусит, секретаршу-комсомолку ущипнет и головой закивает: «Верно этот пишет — нация рабов! И без нас ей никак нельзя — разбалуется, анархию разведет, войны разные гражданские… Одна уже была — и хватит!»
Вообще-то тамбовский интеллигент может жить в Москве, Питере или Нью-Йорке. А просто интеллигент — в Тамбове. Если он просто своим делом занят и меняет мир вокруг себя по мере возможности. Но о них меньше слышно — они теории не изобретают, все больше практикой занимаются.
* * *
Дедушка в поле гранату нашел,
Поднял ее — к сельсовету пошел.
Взял да и бросил гранату в окно!
Дедушка старый — ему все равно…
Евгеньич рассказывает:
— В спецпсихбольницах не только сумасшедшие и диссиденты сидят. Туда вообще часто сажают людей за неординарные поступки. Например, во время очередной отсидки встречаю я мужичка. Вроде — нормальный, на диссидента тоже не похож. «За что?» — спрашиваю.
«Да, — говорит, — побили меня в милиции, я и осерчал. Взял ночью канистру с бензином и подпалил отделение! Получилось — удрал. Мне понравилось, я решил продолжать. Девять штук спалил, пока поймали!»
Отправлять старика под суд — значит признать, что парод чем-то недоволен, получается — «акт терроризма», скандал. Его — в психушку.
Вышел я из спецпсихбольницы, занялся диссидентским движением. Через некоторое время забирают меня снова. В психбольнице встречаю старою знакомого: «Неужели до сих пор сидишь?» — «Нет, — говорит, — выпускали. Но уж больно мне это дело с отделениями понравилось. Двадцать семь сжег, снова взяли».
Другой старик шутку почище устроил. Приходит он к председателю колхоза и просит материала — крышу починить, прохудилась. Тот отмахивается: «Много вас таких! Некогда…» Старик просил, просил, потом надоело ему. А в тех местах, где во время войны фронт проходил, на руках у населения немало оружия осталось — по огородам закопано. Старик выкатил из сарая пушку-сорокапятку, навел, поплевал на пальцы и первым же снарядом снес с сельсовета крышу. Не серди народ, председатель!
Еще один случай рассказал мне свидетель — человек из той деревни, где все и произошло, в начале шестидесятых.
Хрущев тогда кукурузой увлекся, ему все равно, что она в русской средней полосе не вызревает — сейте, и все туг! Кукуруза в полях гниет, под рожь и пшеницу посевных площадей не хватает, а зерно государству все равно сдавать надо. Забирали все вплоть до семенного.
Одному колхознику все это здорово надоело. Откопал он на огороде винтовку, пришел к председателю колхоза и спросил: «Какой калибр?» Тот отвечает, хотя и побледнел: «Семь шестьдесят два!» — «Правильно. Так вот, если снова все зерно сдашь, а мужикам не оставишь, первая нуля — твоя. Я пока в лесу буду, если наказ не выполнишь — навещу».
И ушел в лес. Делать там особенно нечего, мужик в соседний колхоз пошел, тот же номер повторил с тамошним председателем. Короче — обошел все колхозы района.
Через некоторое время в области всполошились — район поставок не сдаст. Председатели боятся, что если раздадут зерно колхозникам — попадут под суд, а сдадут государству — придет мужик с винтовкой.
Прислали спецгруппу КГБ, чтобы поймать партизана. Но лес — большой, а мужик — один. Долго ловили, пока дознались, к какой бабе в какой деревне он под вечер иногда наведывается. Там и схватили. Что дальше с ним было — история умалчивает.
Сам Евгеньич провел в спецпсихбольницах почти девять лет. Из них год — в одиночке. Занимался диссидентским движением, создавал независимый профсоюз. Пытался отстроить независимую печатную базу — изобретал множительную технику. Однажды создал портативное печатное устройство с валиком из презерватива. КГБ на обыске забрал. Ему говорят: «Делай снова!» Он отказывается: «Эту систему копировать уже неинтересно. Нужно новую придумать!»
Евгеньич никогда ничего до конца не доделывал.
Еще он любил учить всех соблюдению конспирации: как прятать литературу, как уходить от слежки, как вести себя на допросах. Но сам он эту конспирацию нарушал при каждом удобном случае.
Евгеньича, Альку, Левку и еще одного их товарища в КГБ называли «Ленинградская банда» и очень опасались.
Почему? Они были непредсказуемы.
Диссиденты — люди честные и смелые. Напишет такой человек протест, потом еще один и попадет в лагерь. Другой напишет протест в его защиту и тоже попадет в лагерь. Потом первый выйдет из лагеря и будет писать протест в защиту второго. Здесь КГБ все попятно.
С «Ленинградской бандой» неприятностей гораздо больше.
Во время одного из многочисленных арестов в кармане у Евгеньича обнаружили горсть шариков от подшипников.
— Зачем это вам? — удивился милиционер.
— Знаете, — говорит Евгеньич, — я увлекаюсь йогой. Эти шарики очень помогают для концентрации внимания. Берешь его и смотришь, смотришь…
— Как же, как же, — хмыкнул гебист, стоявший за спиной, — вы поищите получше — у него должна быть рогатка!
Евгеньич считал, что рогатка — самое страшное оружие, не подпадающее ни под одну статью Уголовного кодекса. Стальной шарик, выпущенный из рогатки умелой рукой, пробивает фанерную дверь.
Однажды ночью выруливает «Ленинградская банда» на машине на Лубянскую площадь и открывает из рогаток беглый огонь по окнам здания КГБ. Говорят, окна там бронированные, вреда большого быть не может, но ощущение — приятное.
Решил Евгеньич с компанией денег подзаработать и подрядился в подмосковном колхозе строить не то сарай, не то барак. В Москве за диссидентами слежку организовать — два пальца замочить. А как в деревне, где все друг друга знают? Скоро дознались друзья, что через два дома от них поселился еще один москвич, никому в деревне не знакомый. С людьми общается неохотно, чем занимается — тоже непонятно.
Тогда Евгеньич с Левкой отправились в лес и срубили там дерево с развилкой. Притащили во двор своего дома и вкопали в землю. Раздобыли резиновый шланг, укрепили, и получилась у них самая большая в мире рогатка. Когда стемнело, направили они рогатку на дом подозреваемого, вложили кирпич, натянули вдвоем и выпалили.
Смертоносный снаряд пролетел сто метров и с грохотом пробил крышу дома гебиста. Потерпевший выскочил из дома в расстроенных чувствах и начал искать виновников повреждения крыши в ближайшей канаве — кто мог представить себе, что кирпич пролетел столь длинную дистанцию?
Через полчаса незнакомец успокоился и снова отправился спать. Евгеньич с Левкой нашли второй кирпич и повторили эксперимент. Бедного гебиста чуть не довели до нервного припадка.
«Ленинградская банда» играла с серыми не по правилам.
* * *
Лето кончалось. Ловить черных карасей на торфяных прудах надоело. Прочел все книги в доме и уже собирался отправиться в Питер, как вдруг обнаружил за шкафом старую книжку без обложки — «История Мексики».
Читать все равно больше нечего. Через двадцать страниц я понял, что окончательно запутался. Какой президент какого сверг? Для подсчета государственных переворотов потребуется калькулятор. Воюет один «освободитель» против другого, видит — деньги кончаются. Тогда он продает кусок страны Соединенным Штатам и на вырученную сумму воюет дальше.
Меня заинтриговал такой эпизод. Группа заговорщиков решает избавиться от мексиканского правительства, чтобы самой стать таковым. Снайпер-злоумышленник убивает одного из министров. Весь кабинет собирается на похороны, не ведая, что соседние со свежей могилой склепы плотно набиты динамитом. В результате небольшого кладбищенского фейерверка у Мексики — новое правительство!
Я вспомнил мужиков-террористов из рассказов Евгеньича. Почему все это кончилось ничем? В 1969-м в Москве, у Боровицких ворот, лейтенант Ильин стрелял в Брежнева — ошибся и выскочил не на ту машину. В народе тогда шутка ходила: «Пуля попала Брежневу в лоб и рикошетом ранила шофера».
Потому что здесь — не Мексика. Ухлопают диктатора в Латинской Америке — ему на смену придет другой, с либеральными намерениями — от страха. Или революция случится. Или… иностранная интервенция. Много вариантов.
Но если даже все Политбюро во время ноябрьского парада прихлопнет рухнувшей Кремлевской стеной — ничего не изменится! Номенклатура автоматически выдавит из себя новое Политбюро с одинаковыми лицами, дикцией и двойными подбородками. Заодно проведет «усиление дисциплины», под шумок пересажает всех неблагонадежных.
Когда диктатор — сильная личность, его смерть может многое изменить. А если диктаторов выпускают конвейерным способом, хотя и с небольшими недоделками?
* * *
С чем можно сравнить номенклатуру? Наверное — с мафией. Тоже круговая порука, неразборчивость в средствах, свои внутренние законы, строгая иерархия.
Но мафия обычно чем-нибудь торгует: наркотиками, оружием. Номенклатура только потребляет и производит себе подобных. У мафии есть мозг — «Крестный отец», у номенклатуры — только Центр.
Скорее всего, она похожа на примитивное животное, обладающее большим количеством нервных окончаний и сильно развитым инстинктом самосохранения. Он ей мозг и заменяет.
Номенклатура может перекрашиваться до бесконечности и придумывать себе новые названия, но сути своей не изменит никогда и, безошибочно почуяв опасность, автоматически выбросит вперед свое защитное щупальце.
Это они — серые. Их бесполезно ненавидеть. Оловянные солдатики под командой одноклеточного организма. Тоже — заменяемы сверху донизу. Им хотелось бы быть похожими на Джеймса Бонда, гордо говорить, что «защищают государство» или, еще нелепее, — «служат Родине», слепо выполняя приказы животного, которое довело страну до ее нынешнего состояния.
По законам жанра, джеймсы бонды на Лубянке не живут.
* * *
Ствол сухого дерева неясно выделялся на фоне серого неба. Я передернул затвор и прицелился в разветвленную вершину. Выстрел — приклад немецкого карабина ударил в плечо. Промахнулся… Пуля оказалась трассирующей и огненной змейкой пронеслась над болотом. Рядом грохнула трехлинейка брата.
Хозяин лагеря ткнул шомполом в землю и достал из тайника полиэтиленовый пакет с патронами.
— Это — тебе, немецкие. Для нашего карабина сейчас поищу. В ту сторону можете стрелять сколько хотите — там селений нет. Вправо не надо — дорога.
Стреляли долго, пока патроны не кончились. Ничего, еще наберем — здесь их больше, чем ягод. Некоторые перезарядить надо. Подсушить порох, заменить капсюли.
* * *
Автобус на Новгород. Евгеньич договорился с водителем, и тот высадил нас недалеко от границы района. На будущее мы условились — если Евгеньич будет на «базе», он засунет между металлическими буквами «Новгородский район» пустую пачку из-под папирос «Север». Он только их и курил.
Недалеко от «пограничного камня» — тропинка.
— Вы из Ленинграда? — спросил парень в черной куртке. — Вас ждут на поляне.
Их было двое — Хозяин и Второй. С Евгеньичем они знакомы, мы — представились. Третий подошел попозже.
— Ну, ребята, дорога короткой не будет. Пошли!
Сколько было километров от шоссе до лагеря? Кажется, девять. Осень. Заденешь куст — попадешь под холодный душ. К концу путешествия промокли основательно.
— Где-то здесь. Не прозевать бы поворот… Вот — ориентир! Теперь направо.
На развилке тропинок из земли торчала лошадиная кость. Это и был «ориентир».
Прогалина. Низкая зеленая поросль. Над ней возвышалась фанерная табличка: «Внимание! Местность заражена, ваше пребывание здесь — опасно!»
— Что это?
— Не обращай внимания, это я поставил, — роняет на ходу Второй, — чтобы грибники и охотники не мешали. Скоро вторая будет: «Мины». Тоже моя работа.
Не совсем вранье, дорога, по которой идем, — и вправду заминирована.
Я автоматически посмотрел под ноги.
— Не бойся — мины противотанковые. Чтобы сдетонировало, твоего веса точно не хватит!
Речушка называлась Кересть. Мелкая: прямо вброд перейти, хотя и рискуя зачерпнуть холодной осенней воды сапогом, можно через островок — там речные рукава уже, перепрыгнуть несложно.
На островке валялась ржавая немецкая каска. Я поднял ее, а Хозяин — через плечо:
— Оставь, здесь этого добра достаточно!
Мы пришли. Мелкое озеро, потухший костер, в стороне, за деревьями — ветхая избушка без дверей, пол — земляной.
Проводники на несколько минут исчезли. Когда вернулись, у одного на плече оказалась трехлинейка, у другого — немецкий карабин.
— Ты хотел пострелять? — Хозяин передал мне оружие.
Костер из сырых веток — необходимость, но мучительная. Все хотят высушить одежду и согреться, а костер — дымит, не греет. Да еще ветер — только нашел бездымное место, а он переменился и гонит дым в новом направлении.
Наконец разгорелся. Я повернул карабин к свету и разглядел на темном металле фабричное клеймо: «Ческословенска Зброевка».
— Чешский?
— Да. — Хозяин подбросил в огонь подсохшую ветку. — Во время оккупации Чехословакии там выпускали оружие по немецким образцам. Видишь — ложе и приклад как будто выщерблены? Качество дерева хуже, чем у немецких. Настоящий карабин «Маузер 98К» — с ложем из бука. Тот сколько хочешь в воде пролежит — не сгниет.
Село Мясной Бор. В январе 1942 года войска Волховского фронта прорвали здесь оборону немцев. Но, втянувшись в горловину прорыва, 2-я Ударная армия оказалась в гигантском мешке — 19 марта противнику удалось закрыть проход у Мясного Бора. 20 марта в окруженную армию прибыл генерал-лейтенант Андрей Андреевич Власов, 16 апреля он принял командование 2-й Ударной армией.
Не хватало боеприпасов, два месяца армия находилась на голодном пайке. В пищу шли древесные почки, березовая кора, кожаные части амуниции.
В течение месяца Власов командовал обреченной армией, пока наконец 14 мая 1942 года не получил директиву Ставки: «…Отвести 2-ю Ударную армию из занимаемого района». Поздно. От армии почти ничего не осталось. Здесь неподалеку когда-то был сарай, в котором прятался Власов. Когда немцы подошли близко, он вышел и сказал: «Не стреляйте! Здесь — Власов…» Потом — плен. Согласие возглавить Русскую освободительную армию. Почти миллион добровольцев. Немцы боялись и оттягивали создание РОА до самого конца войны. Потом, в 1945-м, добровольцы Власова освобождали Прагу от тех самых немцев, которым должны были служить. Американцы же выдали генерала подошедшим советским частям. Военный трибунал и казнь в подвале…
А началось все здесь — в Мясном Бору.
— Если тебя история интересует, вот, возьми! — Хозяин достал из записной книжки рассыпающийся желтый листок. — Немецкая листовка, ребята в блиндаже нашли.
На одной стороне изображен красноармеец, воткнувший винтовку штыком в землю и «радостно идущий сдаваться». Подпись: «Вы окружены со всех сторон! Ваше положение безнадежно. Спасайся, кто может!»
На обороте: «ПРОПУСК. Немецкие офицеры и солдаты окажут перешедшему хороший прием, накормят и устроят на работу. Пропуск действителен для неограниченного количества переходящих на сторону германских войск командиров и бойцов РККА. (Перевод на немецкий смотри рядом.)».
История…
* * *
Мы у трофейщиков. Так называют себя те, кто занимается незаконным промыслом выкапывания из земли и реставрации оружия на местах боев Второй мировой. На их жаргоне это называется просто — «копать».
Живет в Ленинграде или Новгороде парнишка, учится или уже работает. Раз или два в год выезжает сюда, один или с группой таких же «трофейщиков». Часто группы собираются уже на месте. У каждой — свой лагерь, часто — свой участок. Из-за права на участок, бывает, разгораются нешуточные столкновения вплоть до перестрелок. Стреляют, однако, поверх голов — для устрашения. Но не это — главная опасность.
Раз-два в год здесь проходят саперы. Ищут и вывозят мины, снаряды и все, что может взорваться. Хуже — если саперы вместе с милицией устраивают на трофейщиков облавы.
Но в лесу трудно доказать, что парнишка виновен в «незаконном владении оружием». Идет он по лесу с автоматом на плече. Хватают, хотят акт составить. А он им:
«Только что нашел, нес вам сдавать, не успел. В чем проблема?»
Хозяин рассказывал, как одним летом приехали сюда саперы с грузовиком. Дорога узкая, далеко в болото не заедешь. Нагрузили они машину железом, едут назад. А местные трофейщики заложили на дороге две противотанковые мины и взорвали. Подъезжает грузовик к воронке — дальше не проехать. Из леса кричат: «Если еще мешать будете, устроим шутку похуже!»
Летом над «трофейным лесом» летают пожарные самолеты. У каждого под крыльями — две картонные бочки с водой. Заметит летчик в лесу дымок — и сбрасывает на возможный очаг возникновения пожара свой мокрый груз. Однажды группа трофейщиков развела костер — отдыхают, кашу варят. А самолет-пожарник костер заметил, спикировал — и стоят трофейщики все мокрые у потухшего очага. Один парень не стерпел, схвати винтовку — и прилетел летчик на аэродром с пулевой пробоиной в крыле.
Раскопала трофейная группа немецкий блиндаж с эсэсовским обмундированием. Оно неплохо сохранилось. Нарядились, каски подобрали и вышли на шоссе. Едут машины, вдруг — из леса выходит отряд эсэсовцев и строем идет но дороге! Водители чуть с ума не сошли. Интересно, что они потом дома рассказывали — что встретили заблудившихся с войны немцев?
Основные инструменты трофейщика — щуп и крюк. Щуп — это деревянная жердь с привязанным на конце шомполом. Крюк — тот же шомпол, только согнутый. Подходит трофейщик к воронке от снаряда, видит — грунт тинистый. Значит — можно искать. В тине металл сохраняется хорошо, она воду не пропускает. Трофейщик начинает втыкать щуп в края воронки и слушать — по звуку нужно определить, дерево или металл. И какой металл. Если звук подходящий, в воронку запускается крюк, которым извлекается — винтовка, автомат, каска и так далее.
Редкая, но цепная вещь в этих местах — маленький переносной насос. Им можно откачивать воду из воронки, и тогда работа облегчается. Но достать насос и спрятать его так, чтобы не нашла конкурирующая группа или саперы, — непросто.
Блиндаж — это поросший кустами холм. В случае обнаружения есть два способа добраться до содержимого: раскопать слой земли, а он может быть не один метр толщиной, или — взорвать. Второй способ проще — мин и снарядов вокруг достаточно. Но если в блиндаже окажется склад боеприпасов и они сдетонируют, осколки, комья земли и камни могут накрыть взрывавшего на довольно далеком расстоянии. В таких случаях «взрывники» надевают на голову каски и выискивают трос для инициации взрыва подлиннее.
Зачем все это? Для некоторых — романтика: съездить в лес, пострелять из боевого оружия. Для некоторых — заработок. Они могут стать настоящими экспертами но оружию. Хорошо сохранившийся немецкий пистолет «вальтер» или «парабеллум» на черном рынке стоил в то время до 70 рублей. Столько же — пулемет. Повезет, если удастся найти знаменитый «МГ-42». Брат Евгеньича, сам старый трофейщик, рассказывал, что очередью из него подстригал кусты. «Только лента руку царапает — слишком высокая скорострельность». Другие торгуют нашивками, значками и прочей военной атрибутикой. Самый мерзкий вид — мародеры-гробокопатели, эти за золотыми зубами охотятся.
Наши проводники — как будто оружейники. Но много о себе не рассказывают, нас не расспрашивают. Здесь, в лесу, — свой кодекс поведения.
Мы сюда приехали совсем за другим.
В конце семидесятых наметился конец диссидентского движения. Многие эмигрировали, другие — в лагерях. Шеф КГБ Юрий Андронов, чувствуя скорую смерть Брежнева и свое вступление на партийный престол, чистил страну от оппозиционных элементов с особым усердием. «Разрядка» кончалась, на протесты Запада обращали все меньше и меньше внимания — скоро начнется Афганистан и новая «холодная война».
Капитан КГБ Виктор Орехов, тайно помогавший диссидентам, предупреждал о предстоящих арестах, было известно даже, в каком порядке кого будут арестовывать. Не избежал этой участи и он сам.
— Сколько это продлится? — спросил я у Евгеньича.
— Один год.
— Не может быть, почему?
— Экономика разваливается. Правительство отказывается проводить реформы, наоборот, — наступает новый «зажим». Скоро все это кончится хаосом. Нам нужно только переждать этот период. Для этого необходима база, где можно будет отсидеться, наладить типографию…
— Год? Не верю. Спорим на рубль, что это продлится дольше?
Мы поспорили. Но базу нужно было строить.
* * *
Когда улеглись спать на полу избушки, я положил карабин рядом.
Проснулись. Первым делом стер с него рукавом росу и вышел наружу. Утро обещало еще один мокрый день. Не вставать же в «трофейном лесу» по будильнику. Березу — на мушку. Огонь!
Возле тропинки через болото, покосившись, стоял вросший в мох ржавый миномет. Проходя мимо, я толкнул его рукой. Он скрипнул суставами и уставился жерлом в сторону лагеря.
Привал — возле колодца. Его немцы вырыли. Неподалеку — брошенная ими походная кухня. В стороне, за деревьями — немецкое кладбище. Ряд обложенных кирпичом могил. Они собирались своих после войны в Германии перезахоронить — немецкий порядок…
Отправились с Хозяином взглянуть на окрестности. Поляна изрыта воронками. Вокруг, между чахлых кустов, на кочках, в траве — черепа, черепа, черепа…
Это — наши. Семьдесят девятый год. Тридцать семь лет они лежат здесь незахороненные. А Брежнев переиздает книгу своих военных воспоминаний.
Я поднял на краю воронки черную летучую мину: «Может, пригодится?»
— Осторожно, она в хорошем состоянии! Уронишь…
Я бережно положил ее на землю.
Место для базы выбирали так, чтобы никто случайно не набрел. Краем озера идти до толстой березы на мыске, потом — направо, и пройти напрямик, через густой еловый лес. Мертвый. Почти все деревья сухие.
Выбрали пять елей и начали прибивать жерди прямо к ним. База получалась пятиугольная, смахивала на Пентагон.
Прежде чем разжечь костер на новом месте, Хозяин несколько раз ткнул в землю шомполом.
— Это здесь не лишнее. Бывало так, что разожгут неопытные трофейщики костер без проверки грунта, а там — снаряд или граната. Земля разогреется, и ужинать будет некому.
Мои знакомые обезвредили восемь мин-летучек, просверлили дырки и положили в костер, чтобы тол выплавить — он от огня не взрывается, только горит. Но одна из мин была с дополнительным детонатором — проглядели. Рванули все восемь. Так что ты думаешь? Никого даже не ранило, хотя все сидели вокруг костра и сушили одежду. Они попали в «мертвую зону» взрыва — всех контузило и разбросало по кустам как семечки. Одежду — в клочья. А другие четверо — отправились «копать», один ткнул щупом и попал, видимо, прямо во взрыватель — всех наповал. Кому как повезет…
Спрятались хорошо. Со второго раза сам Хозяин базу не нашел! Ходим по лесу, ломаем ветки, а ее — нет нигде.
— Постой, напротив выхода к нашему месту из воды три гнилых дерева торчало!
Точно. Вышли на берег, добрались до трех деревьев и быстро нашли «Пентагон».
Хозяин в знак уважения к моей находчивости подарил два патрона. Братец повесил на сук свою кожаную куртку и сказал, что в виде сувенира желает носить на спине пулевые пробоины.
Одну организовал я, вторую — мать. Она стреляла не хуже сыновей.
* * *
Казалось, что даже солнце над этим лесом светило бледно. Я перебросил брезентовый ремень карабина через шею, одну руку положил на ствол, вторую — на приклад. Удобно. Почему серые сюда за грибами не ходят? Спросить бы сейчас у кого-нибудь из них: «Какой калибр? Кстати, ты тут художника с бородой не видел?»
Тут советской власти нет. Она — там, возле шоссе, начинается. Здесь — «независимая лесная территория». Полная экстерриториальность, существующая по причине того, что власть о ней просто не знает. Если узнает — карабин не поможет.
Но у нашей экстерриториальности был и другой недоброжелатель.
После моего отъезда домой оставшиеся обнаружили, что неподалеку от базы живет самый обыкновенный медведь. Днем он близко подходить боялся — чуял запах металла и пороха. Зато ночью, когда жители лагеря ложились спать, лохматый злодей начинал ломать кусты вокруг. Ребята хватались за винтовки, но медведь — тоже не дурак, попугает и уйдет: «Спокойной ночи, малыши!» Новую базу решили назвать «Медвежьей».
* * *
Разговорились с Хозяином о военной символике. Он рассказывал, что приходилось находить полуистлевшие немецкие знамена. И вдруг спросил:
— А какой он, русский флаг? Не советский, а русский?
— Бело-сине-красный.
— Может, сшить да и повесить над лагерем?
Мне пора. С карабином расставаться жалко. Ничего, я уже подыскал трехлинейку — один металл, все деревянные части давно сгнили. Спилил березу и начал мастерить ложу и приклад-рукоятку пистолетного образца, с вырезами для пальцев. Евгеньич обещал доделать мой кошенной обрез».
Хозяин проводил до поворота, дальше найду дорогу сам.
— Значит, бело-сине-красный?
На шоссе я поймал попутную машину.
* * *
В чем нас можно обвинить?
Терроризм — бред. Даже не планировали. В кого стрелять — в гебистов? Так они все одинаковые — от Андропова и до последнего стукача. И соревноваться с ними в терроре бесполезно, у них опыта больше. Да и патронов, кстати. Может, сразу — в Брежнева? Я вчера его выступление по телевидению видел, но совсем не уверен, что он жив.
На нашей совести — несколько простреленных деревьев и немного сомнительной экстерриториальности.
Еще — недостроенная база и неосуществленные планы. Может быть, именно в этом — наша главная вина.
* * *
В последний раз я был на «Медвежьей» в ноябре 79-го, в день моего девятнадцатилетия. Алька меня потащила Евгеньича искать — пропал куда-то.
На придорожном указателе знака не было, но она все равно настояла на девятикилометровом марафоне по болоту.
Кое-где лежал мокрый снег, озеро замерзло. Береза, три дерева, мы — на месте.
Пятиугольник не достроен и до половины. Евгеньича нет. Под жердями я отыскал полиэтиленовый сверток. Старый трофейщик из «Ленинградской банды» не обманул — обрез сидел в руке как влитой. Я открыл затвор — один патрон. Это был мой последний выстрел в серое небо над Мясным Бором.
С днем рождения!
Пора назад. Просеку возле берега уже припорошило. На снегу — огромные следы медвежьих лап. Вот он — истинный хозяин базы!
* * *
Вы видели когда-нибудь живого «врага советской власти и ленинского общественного строя»? Вон — один по Невскому идет. Почему именно он? Посмотрите повнимательнее: у него из кармана рукоятка пистолета торчит. Потому что конспиратор — хреновый. Мог бы и получше спрятать.
Пришел домой, сунул пистолет за диван. Вдруг — телефонный звонок. Это наш участковый милиционер беспокоит, говорит: «Зайди, разговор есть». Ладно, думаю, отчего не зайти? Может, кто из соседей поскандалил или еще какая бытовая мелочь.
Пришел. Он сразу:
— Где мать?
— К родственникам, — говорю, — уехала, в Одессу.
— В Одессу? С какого вокзала?
— С Московского.
— Ну? — «Страж порядка» довольно осклабился. — Так ведь не ходят с Московского поезда на Одессу. Как же так?
— Она через Херсон поехала.
— А-а-а…
Что, думал — поймал? Что мать забыла в твоей Одессе, на «Медвежьей» она.
Участковый разговор «за жизнь» продолжает: прописалась ли мать после возвращения из лагеря и когда думает это делать. И прочую канитель. А сам все пишет что-то. Потом говорит:
— Ну, раз так, на — подпиши!
Читаю. Это был донос на мою мать, от моего лица написанный.
— На основании чего?
— Вот, — он потряс в воздухе стопку листков из календаря, — у меня все документы на этот счет имеются!
— Можно посмотреть?
— Нечего тебе на них смотреть!
— Тогда и подписывать не буду.
— Щенок! Нашел где правду искать!
Удар. Я кубарем вылетел на улицу. Сам виноват — нужно было без официальной повестки не являться. Ударил не сильно. Приятеля моего Толика в отделении милиции до полусмерти избили. Другому приятелю хуже пришлось — его свернутым в жгут мокрым полотенцем стегали по голой спине. Это на милицейском жаргоне «морковка» называется. Синяков никаких, а боль — адская.
Значит, не оставят они нас в покое, если и милицию подключили.
* * *
Невский, 59… Двор… Знаменитый «59-й двор». Чем он знаменит?
Во-первых, овощным магазином. Во-вторых, ящиками, то есть тарой, которую из этого магазина выбрасывают во двор.
Идут по Невскому трое. У всех на уме одно — немного уединения и уюта, потому что бутылка уже в кармане. Гостеприимство «59-го» славится во всех прилегающих районах. Ворота двора всегда открыты, метро недалеко.
Один ящик — в центр, газетку расстелили, с трех других смахнули снег или пыль — в зависимости от сезона — расставили но вкусу. У грузчика из магазина можно огурчик-помидорчик выпросить. Осмотрелись — милиции не видно? Тогда можно начинать.
И разговор потечет, почти но Достоевскому: есть ли на свете правда и где ее искать, умер Брежнев или только притворяется, а то еще сложнее — соберем мелочи на продолжение разговора или нет? Может, на огонек местный житель Профиль заглянет. Это его за физический облик так прозвали. Худющий — анфас в темноте можно не заметить. Он одну песню очень любит, из кинофильма. Взмахнет рукой в фуфайке и затянет: «Русское по-о-оле! Мать вашу…» Строчка мата — и дальше поет.
На Невском — туристы, приезжие, фарцовщики, просто прохожие — суета. А тут — оазис душевного покоя в море городской толчеи.
Я уже заканчивал обучение ювелирному делу. Насколько его можно изучить за три года. Сделал для приятеля серебряный перстень с двуглавым орлом. Несложно — орла выпилил из дореволюционной серебряной монеты. Остальным друзьям такие же захотелось.
Деньги с них брать неудобно, договорились: перстень с орлом— бутылка коньяка.
Этот «двуглавый» перстень Толик впоследствии сломает в драке, но тогда — надел на палец. Подошел. Бутылку коньяка — на стол, народ собрался.
Коньяк кончился. Что бы такое придумать?
— Ну, — говорю, — берите машинку, бумагу — декларацию писать будем.
— Какую декларацию?
— Независимости!
Диктую, печатают:
«В соответствии с ленинским принципом о нраве нации на самоопределение вплоть до отделения, мы, граждане “Республики 59-й двор”, считая себя вполне сформировавшейся нацией, имеющей свою территорию; свой язык, не схожий пи с одним другим из известных лингвистам; неудержимое стремление к свободе, — заявляем о своем отделении от Советского Союза и провозглашении независимости “Республики 59-й двор”!
Требуем: немедленного вывода с территории республики всех оккупационных войск и приема нас в действительные члены Организации Объединенных Наций!»
Далее шли подписи членов правительства. Я стал министром иностранных дел, мой брат — министром сельского хозяйства, вечно нетрезвый Ханурик изъявил желание возглавить министерство путей сообщения. Лёник тоже приобрел какой-то пост и подписался на английский манер: «Леон Рэлтон». Копии декларации поделили между министрами и разошлись.
Толику с Артуром коньяка показалось мало. Они добавили на стороне и хотели поймать такси, чтобы добраться до дому. Вместо такси им попалась милицейская машина. Двух малолетних алкоголиков привезли в отделение, обыскали. На пол упала декларация.
Милиционеры всполошились:
— Здесь политикой пахнет! Кто такой Леон Рэлтон — иностранный резидент?
На следующее утро мать сидит и разбирает посылку с Запада. Через «канал» переправили пакет нелегальной литературы.
Братец открыл дверь своим ключом.
— А, вернулся! — Мать подняла голову и собиралась спросить, где его носило до утра, но тут все прояснилось само собой: вслед за Артуром в комнату вошли офицер милиции и серый в штатском. Матушка быстро прикрыла полами халата литературу и не вставала с дивана до окончания разговора.
— Мало того что сынок ваш пьет, так он еще и декларации распространяет! Здесь видна направляющая рука кого-то из взрослых: видите, как вся гладко сформулировано? Сынок ваш министром сельского хозяйства решил стать, а сам, наверное, думает, что молоко на нолях прямо в бутылках растет!
Вскоре вызывают мать в Большой дом:
— Юлия Николаевна, уезжать надо! У нас инструкция — чтобы до Олимпийских игр в городе таких, как вы, не осталось. Не хотите на Запад — поедете на Восток!
Под конец разговора выкладывает на стол нашу декларацию:
— Что это такое?
— Это — шутка.
— Мы понимаем, что это — шутка. Но в нашем городе, Юлия Николаевна, так шутят только ваши дети!
* * *
Кольцо сжимается. В училище моем странные вещи начались. То — в отличниках ходил, а то — двойки посыпались, хотя до диплома оставалось совсем недолго.
Поднимаюсь по лестнице, один из учителей за рукав хватает:
— Никому не говори, но в учительскую из КГБ звонили, про тебя что-то рассказывали такое, что завуч охала и за сердце хваталась!
Все ясно — серые опять пакостят. Вызывают меня к завучу. Типичная классная дама советского образца — губы поджаты, на носу — очки.
— Придумывать ничего не буду — учишься ты хорошо. Но нам прислана бумага, согласно которой мы обязаны тебя исключить. Причина тебе известна?
— Догадываюсь.
— Тогда дело упрощается. Твои документы — здесь.
Все оказалось очень просто. Пока учился, у меня была отсрочка от армии. После исключения — могут призвать в любую минуту. Афганистан уже начался…
По возвращении из лагеря матушка увлеклась феминизмом. Еще оправдывалась. Смысл, дескать, в том, что «наш феминизм» — совсем другой. Это на Западе тамошние обалдевшие бабы борются за право мочиться в мужском писсуаре. Мы должны поднять вопросы о положении женщин, о состоянии родильных домов, о занятости женщин на неженских работах…
Вроде все правильно. Они с подругами начали самиздатский журнал выпускать, этим самым проблемам посвященный. Серые всполошились.
По ходу дела выяснилось, что «русский феминизм» каждая из основательниц понимает по-своему. Одна пытается на первое место поставить социальный аспект, другая — религиозный, третья —…
Муж одной заболевшей феминистки прибежал на заседание их клуба. Его не пускают — «только для женщин».
Он вспылил:
— Нельзя же отвергать человека из-за маленького физического недостатка!
А матушка ему отвечает:
— По поводу вашего маленького физического недостатка передайте наши соболезнования вашей жене!
Другая феминистка прислала статью в эмигрантскую газету. Заканчивалась она такими словами: «По всей Европе стоят памятники неизвестному солдату. Но нигде нет памятника девушке, изнасилованной неизвестным солдатом!»
Все правильно, тетеньки. И власти на вас обозлились — тоже правильно, потому что вы с ними не но правилам играть вздумали. И сажали вас, и высылали…
Только если бы вы тогда занялись оппозиционной филателией, вас бы тоже посадили!
* * *
Этот последний обыск мы назвали в честь скучнейшего советского телесериала — «Семнадцать мгновений весны». Он длился ровно семнадцать часов.
Я ночевал у бабушки. Утром — звонок в дверь. Открываю — стоит отец, с ним — два типа в меховых шапках. Отец смеется:
— За тобой!
Они и вправду за мной.
Пока одеваюсь, один серый спрашивает:
— Что, Андрей, придется тебе на Запад отъезжать. Чем там заниматься собираешься?
— Не знаю.
— Ну, смотри, будь осторожнее. Не забывай, что отец твой здесь остается. Будешь хорошо себя вести — с ним ничего не случится.
Ну, думаю, не на того напал.
— Ладно, отец. Придется тобой пожертвовать!
Отец смеется:
— Жертвуй!
Гебист шутки не оценил, торопит. В нашей квартире на Жуковской обыск идет полным ходом. Все вверх дном перевернули. Над подносом с песком, что для рыжего кота в углу поставлен, — портрет Андропова висит. Гебисты сняли своего шефа, перевернули и читают «дарственную надпись»: «Юлии Николаевне Вознесенской за нашу совместную работу в общем деле № 62» и подпись: «Юрий Андропов». Вертят они портрет в руках и не знают — что с ним делать. Решили конфисковать, хотят в протокол занести, а мать им говорит:
— Так и запишите: «Конфискован портрет шефа КГБ».
Они задергались, портрет в сторону отложили. Я стою на кухне. Выходит из комнаты еще один серый — и к посудному шкафу. Открывает, а там — гора кастрюль и пакет полиэтиленовый. Гебист брезгливо потряс одну кастрюлю — звенит, потряс другую — тоже звенит, пакет — такой же звон. Он шкаф закрыл и ушел в комнату. Их интересовало то, что шуршит, — бумаги искали.
Можно дух перевести: в пакетике том звонком — летучая мина, запчасти к автомату и винтовочные патроны. Сувениры из Мясного Бора. Хорошо, что КГБ работает как и вся советская экономика, а то бы для них сейчас повод найти и обвинить нас всех в терроризме — лакомое дело.
Рыжеватый подполковник протокол пишет: «Конфискован листик машинописного текста, озаглавленный “Донос в КГБ”».
Текст данного документа гласил:
«Я, ниженеподписавшийся, считаю своим долгом сообщить, что некие Артур и Альбина решили написать протест “В защиту всех униженных и оскорбленных”. Прошу Вас не допустить этого акта вандализма и засадить обоих в тюрьму “Кресты”, вместе с моей соседкой Гранькой, за то, что она, падла, свет за собой в уборной не гасит. А холодильник мне ни к чему, так как я плавать не умею».
Наибольшую озабоченность вызвал у серых найденный за диваном сверток написанных от руки тетрадных страниц. Это мы в пьяной компании друзей играли в подобие «чепухи»: пишешь фразу, передаешь соседу, тот дописывает свою, загибаешь листочек так, чтобы первой не было видно, и передаешь следующему. Так — пока лист не кончится. Можно себе представить художественный уровень этих литературных произведений, если творили подвыпившие подростки, а главными действующими лицами были «Мент поганый» и «Гебист посратый»!
Подполковник пишет: «Обнаружено несколько листков рукописи непристойного содержания, озаглавленной…» И замер: все заголовки — матерные, как же обозначить эту антисоветчину?
Лейтенантик сидит на диване и разбирает гору папок — страниц по сто в каждой. Ему, бедному, каждый листик записывать! Он быстренько посмотрел на начальника своего — тот в протокол углубился. Тогда ленивый лейтенант папку на пол роняет и ногой ее — под диван. Потом вторую — туда же. Не сидеть же еще десять часов над этой грудой. Ему тоже домой хочется.
Делать нечего — во время обыска с квартиры не отпускают. От скуки затеял политическую дискуссию с одним из мелких чинов. Тот через пять минут сдался и устало так говорит:
— А, что с вами спорить? Все равно у вас подготовка лучше!
Набрали мешок бумаг и ушли.
* * *
Мать прибегает к знакомым и говорит:
— Домой не возвращайся. За тобой с солдатами приходили. Я была в Большом доме, они требуют, чтобы мы уезжали, в противном случае меня — в лагерь, тебя — в Афганистан.
Какой Афганистан с моей биографией? Это они для устрашения. Призовут в армию, направят в строительные части и устроят соответствующую обстановку, чтобы жизнь сказкой не казалась. А так как я все равно служить откажусь… Выходит — сидеть?
Улица Канонерская, дом 18. Вечно закрытый пункт приема стеклотары. Железные ступеньки до уровня второго этажа — и дверь. Без номера. Потому что формально этой квартиры как бы и нет. Не живет здесь никто.
Ничего подобного — здесь Петрович живет. Бородатый, сутулый, то хмурый, то — лукаво-добрый. Он — мастер. Какой? Просто мастер. Ювелир, художник, реставратор, специалист по финифти и подделке документов. Есть еще в России такие.
Я тут не живу, я тут прячусь. Нужно было куда-то занырнуть. Спасибо — есть Петрович, он и приютил. Здесь меня не скоро найдут — нет такой квартиры, не значится она нигде.
Петрович рассказывает: «Собрал я известные портреты родственников Петра Первого, сравнил, прикинул. Подобрал медную пластинку — медь финифти нужный оттенок дает. Сделал портрет матери царя. Потом продал одному знакомому. А через некоторое время мне приносят исторический журнал — “Обнаружен финифтяный портрет матери Петра”! На фотографии — моя работа. Мне не жалко — пусть историки стараются!»
Сижу месяц. Вдруг — прибегает Алька:
— Евгеньича схватили! Прямо на улице — он в психушке. Меня предупредили, что я — следующая. Петрович, спрячешь?
Ладно, согласен Петрович. Алька говорит, что с ее паспортом и по улице ходить опасно.
Петрович куда-то ушел, вернулся только к вечеру. Достает из сумки пачку паспортов и говорит:
— Вот. Теперь ты — Данилова, тебе — 35 лет!
Алька возмущается:
— Неужели я такая старая?
— Ладно, — хозяин достает новый паспорт, — тебе — 22, но живешь ты в Куйбышеве.
Алька опять недовольна:
— Нельзя ли с ленинградской пропиской?
Наконец подобрали. Петрович фотографию бритвой срезал, Алькину наклеил. Я спрашиваю:
— А как давленую печать делать будешь?
— Ну, смотри, — взял хозяин трамбовку зубоврачебную, которой пломбы делают, и аккуратно вывел на фотографии: «ПАСПОРТ». Владей!
Остальные паспорта он унес. Потом рассказал, что купил документ у знакомых уголовничков, 25 рублей за штуку берут. Он сначала думал, что те паспорта у зевак из карманов тащат, но уголовнички объяснили, что это — ни к чему. В каждом отделении милиции есть сейф с утерянными документами. Вот они ночью в отделение влезают, сейф взламывают и уносят целую пачку паспортов. Если и наврали — придумано ловко.
* * *
Днем на улицу я выходил редко — опасался. Сидеть втроем на конспиративной квартире и обмениваться впечатлениями — только портить друг другу нервы.
Однажды утром Петрович ушел из дома и исчез. Алька нервничает, курит сигареты одну за другой:
— Что с ним могло стрястись?!
Вечером слышим — кто-то тихонько открывает ключом дверь. Алька сразу схватила свой фальшивый паспорт и засунула его за диван: а вдруг сразу догадаются, что не настоящий, — еще хуже будет. Вот она, женская логика, — спрашивается, зачем тогда Петрович старался?
В прихожей — топот нескольких ног, потом мужской голос шепотом командует: «Раз, два, три!»
И пьяные голоса грянули:
Мы сдали того фраера
Войскам НКВД,
С тех пор его по тюрьмам
Я не встречал нигде!
Просто хозяин загулял и вернулся на конспиративную квартиру с компанией.
Водку разлили. Один из хмельных пришельцев говорит мне:
— От властей прячешься? Это — дело. Подожди, пока всесоюзный розыск объявят, тогда точно найдут!
Спасибо, друг, утешил.
Гости разошлись, Петрович о будущем рассуждать начал:
— Когда избавимся от большевизма окончательно и бесповоротно, устроим в Санкт-Петербурге праздничный бал. Я и костюмчик для этого случая храню. Смотри! — Открыл шкаф и облачился в черную жилетку. — Не думай, не советская. — Отогнул лацкан — фабричное клеймо с золотым двухглавым орлом.
Интересно, сколько же лет ее от моли сберегали?
А Петрович опять мечтает:
— За то, что я вас прятал, назначите меня главным звонарем города. Буду лично все колокольни инспектировать, чтоб знали, как с колоколами правильно обращаться!
* * *
Евгеньича нужно выручать. По нынешним временам он из психбольницы вообще не вылезет. Одним не справиться.
Алька знакома с хиппи-коммунарами. Скоро один из них появился на нашей конспиративной квартире. Томми — это его кличка. Высокий, худой, все время смущенно улыбается.
— Так кто же вы, наконец? Троцкисты, анархисты, маоисты?
— Ну, мы все понемножку, полную программу еще не составили, но самое главное — мы против государственного капитализма. Мы согласны, что прежде всего нужно добиваться в стране демократического режима но образцу западных, но мы считаем это только первым этаном но пути к достижению полной демократии.
Что это за «полная» демократия, я так и не понял.
Год назад трое из них попались на листовках — призывали к борьбе против «государственного капитализма». Перед этим они успели написать два лозунга на стене зданий на Петроградской стороне: «Долой государственный капитализм!» и «Демократия — не демагогия!»
Наши хиппи здорово отличаются от западных. Они вес слишком всерьез принимают. На Западе молодой бездельник отпустит волосы, вступит в «коммуну» с целью вдосталь покурить «травки» и потрахаться на свежем воздухе. Лет в тридцать, а то и раньше опомнится, подстрижется, купит приличный костюм, устроится в фирму разморозки холодильников и будет ездить на «Мерседесе».
Наших хиппи («система», как они сами себя называют) прежде всего могут и посадить — в условиях реального социализма для них экологической ниши не предусмотрено. Во-вторых, они все время что-то ищут — то ли свою идеологию, то ли дорогу к вере. Иногда им кажется, что они учатся у западных молодежных движений. Но языки все знают плохо, поэтому часто их авторизованный перевод чужих глубоких мыслей оказывается лучше и сложнее оригинала. Или — настолько непонятен, что каждый трактует его по-своему.
После революции в России повысилось качество переводов иностранной литературы. Даже сегодня чувствуется.
Когда наступило время отвечать за написанное не только перед читателем, но и перед «критиками в штатском», много талантливых людей ушли в переводчики. Эго тоже творчество, но никто не сможет' навязать автору сюжетную линию, совпадающую с генеральной линией партии или вызвать в серое здание за те или иные высказывания героев книги.
Томми продолжает:
— Было несколько коммун на городских квартирах. Но здесь контроль проще — разогнали. Решили основать коммуну в лесу. Нашли заброшенную деревню, собрали людей. Через некоторое время местный лесник проходил мимо. Видит — странные длинноволосые личности пашут землю и поют незнакомые песни. Он привел милицию, и коммуна кончилась.
Я всегда считал, хиппи — пацифисты, но Томми сразу согласился участвовать в налете на психбольницу. Заготовили дубинки — на случай, если санитары всполошатся. Мать ходила на свидания к Евгеньичу и разведала возможный маршрут побега.
Самая большая сложность — стальная калитка позади больницы.
Скоро на квартире Петровича появился рябой мужичок Саша, который деловито стал нам объяснять, как нужно правильно взламывать стальные двери, и показал набор необходимых для этого инструментов. Это знание дела вселило в меня некоторые сомнения по поводу его истинной профессии. Саша их сразу подтвердил рассказом о своем последнем взломе магазина, откуда ему пришлось бежать прямо сквозь стеклянную витрину и окровавленным добираться до дома через ночной город. Саша заверил, что все это было давно и теперь такой ерундой не занимается: «Ей-богу!»
— Но раз политика, тогда — конечно! Хорошего человека освободить — это непременно. Можно молодость вспомнить… Я еще мальчишкой был, Фидель Кастро с визитом приехал. Едет он с Хрущевым в черном автомобиле, а мы с дружком на крыше сидим, кирпичи в руках. Прицелились хорошо, но траекторию не рассчитали — а то бы в историю попали. Но милиция потом за нами долго по крышам гналась…
— Саша, а ты не заливаешь?
— Нет, если политика, тогда — конечно! Но лично — за террор. Но бескровный. В чем наша беда? Пьет народ и политикой не интересуется, большевики его дальше спаивают. Нужно взрывать винно-водочные склады! Тогда народ перестанет пить, начнет думать — тут и до революции недалеко.
Все готово. Ждем сигнала.
Он пришел: в последний день перед запланированным налетом Евгеньича перевели в другую психбольницу.
* * *
Почти три месяца на квартире, которой формально нет. Долго не протяну — найдут.
Мать согласилась на эмиграцию. Даже здесь все не как у людей: вызов гостевой, из Америки. Выездная виза — израильская, постоянная. В разрешении на выезд написано: «Разрешается выезд в государство Израиль (США)». Никогда о таком государстве не слышал.
Проводы проходили на той же самой квартире. В середине вечера меня проводили к месту встречи у магазина «Океан».
Май месяц, но еще свежо. На углу стоял худощавый человек в джинсах и переминался с ноги на ногу.
Он — диссидент со стажем, первый срок получил за протест против вторжения в Чехословакию в 1968-м. Я вспомнил деревню и радио за стеной.
Мы шли по пустым улицам. Последняя прогулка по Питеру…
У него странная кличка — Валенок. Наверное, за его восторженность.
— Будь уверен, брежневские времена кончатся, и придет ему на смену наш Дубчек-реформатор. Нужно только это время протянуть. Нам необходима множительная техника, без своей печатной базы — не выжить. Запад должен нам помочь. Эмиграция — она сохранила истинную Россию, у нее есть возможности, деньги… Нужно наладить канал для переправки…
Ну вот: Евгеньич пророчит скорый хаос, Валенок — генерального секретаря-реформатора. Откуда у них столько кофейной гущи для бесконечных гаданий и прогнозов на будущее? Зато запросы одинаковые: множительная техника, портативные рации… Только откуда такая уверенность, что все это так просто достать и переправить?
Ветер подул сильнее, мы даже продрогли немного. Ничего, ветер свежий, майский.
* * *
В аэропорту — толпа народа. Странное впечатление, что половина — наших, половина — серых.
Так, наверное, встречаются шпионы разных государств на международной конференции: они знают, что это — мы, мы знаем, что это — они, но притворяемся, что друг с другом незнакомы.
Отец начал снимать проводы. Милиция пленку отобрала. Тогда мать говорит, что, пока пленку не вернут, она не улетит. И толпа друзей скандирует: «Пленку! Пленку!» Личность в сером плаще подбегает к милиционерам и объясняет им что-то. Те сразу скисли и пленку вернули. У серых задание — чтобы нас здесь не было, а стражи порядка из-за какой-то плешей всю малину портят.
Вылет задерживался. Таможенники но привычке начали хамить, и мы с ними чуть не подрались. Опять серые прибежали, говорят:
— Не задерживайте, пусть летят!
Взлет. Вот и все?
Эмиграция — это когда тебе разрешают попользоваться чужой свободой и благополучием, а взамен отбирают все остальное.
* * *
Евгеньич недолго сидел. Однажды утром забирают его и везут в тюрьму. Туда пришел парикмахер и попытался из его коротко остриженных волос сделать подобие прически. Потом костюмчик выдали, не шикарный, но приличный. Фотограф пришел, щелкнул камерой несколько раз. Евгеньич пытается разузнать — зачем все это? Молчат.
Догадался, когда в сопровождении двух серых его повезли в аэропорт. В самолете он вырвался и на ломаном английском попросил других пассажиров вызвать полицию. Говорит:
— Не хочу уезжать из России!
На венском аэродроме к самолету подошел удивленный австрийский полицейский:
— Нормальные люда бегут оттуда кто как может, а этот — упирается и просится назад!
Серые выволокли своего подопечного на летное поле и бросили. Один из них достал из кармана выездную визу с фотографией Евгеньича (вот зачем фотографа вызывали!) и отдал ее полицейскому:
— Этот человек живет теперь здесь!
Серые скрылись в самолете. Евгеньич остался. Когда мы встретились, я у него спрашиваю:
— Помнишь наш спор о том, сколько все это продлится? Гони рубль!
Оп засмеялся и достал припрятанную пятерку:
— Думал, в тюрьме пригодится. Возьми — на пять споров вперед!
— Распишись, а то мне не поверят, что ты проспорил!
Я потом долго хранил эту синюю бумажку с расплывшейся чернильной подписью Евгеньича. Она потерялась во время одного из переездов — не то в Париже, не то в Лондоне.
Среди многочисленных наказов и просьб Евгеньича и Валенка был один особенный: никаких контактов с той самой русской эмигрантской организацией. Про нее ходит много страшных слухов и легат. Может быть, потому, что она практически — единственная.
Как раз этот наказ я и нарушил.
Венское кафе. Мы сидели втроем за выставленным на улицу столиком. Я, Евгеньич и седой связной в черной рубашке. Из той самой организации. Он родился в Китае, в казачьей семье, но язык не забыл. Встретишь его на улице Питера и не подумаешь, что паспорт у него — австралийский.
Связной достал из сумки две портативные рации. С множительной техникой — сложнее, нужно подумать.
Евгеньич начал играть в «топкую дипломатию» — ходил вокруг да около, а смысл сводился тому, что «я и сам все организую — и каналы для переправки, и связи на высшем уровне, и множительную технику. Связь с вашей организацией мне ни к чему!» Независимый и самостоятельный. Связной долго намекал на то, что дело — общее, люди в стране помощи ждут и так далее. Пока ему не надоело.
Евгеньич уехал в Париж — связи и каналы налаживать. Так до сих пор и налаживает.
Евгеньич никогда ничего до конца не доводил.
* * *
Я очень люблю острова. Не все, а те, на которых есть хоть немножко автономии, обособленности, самобытности. Пусть даже поверхностно.
Сент-Питер-Порт — столица острова Гернсея. Создается впечатление, что этот кусок суши взял лучшее от Англии и Франции: не так грязно, как в Париже, дома выбелены, и кормят лучше, чем в Лондоне. Вокруг — Ла-Манш, а по набережной гуляешь под пальмами из-за теплого морского течения. У Англии никогда не было конституции, а здесь есть. В Общий рынок не входят, налоговая политика — своя, поэтому все дешево, и английские миллионеры с удовольствием переезжают сюда, чтобы поменьше налогов платить. Британской короне подчиняются, а британскому парламенту — нет! Деньги тоже свои, но того же размера и достоинства, что и английские фунты, можно платать и теми и другими — если они у тебя вообще есть.
Неподалеку — остров Сарк. Там просто феодализм. Правит сеньор, на острове — ни одного автомобиля, чтобы спать своим шумом не мешали. Рассказывают легенду, что мать нынешнего сеньора во время немецкой оккупации не пустила во дворец двух немецких офицеров, потому что они на ковре в прихожей наследили.
Армия им своя ни к чему, внешняя политика — вообще вещь излишняя. Можно себе представить, во сколько же обойдется местным жителям оплачивать послов во все страны и содержать собственных представителей в ООН!
Спросишь у них: «Когда вас Англия завоевала?» А они в ответ: «Это мы Англию завоевали». Ведь Нормандские острова — часть домена Вильгельма Завоевателя!
Слева — Англия, справа — Франция. Никуда островам от них не уплыть, но они нашли свое место в Ла-Манше и вполне им довольны. А мы?
* * *
Поезд шел по Фландрии. За окном — поля, коровы, дождь.
— Далеко еще до города Уи? — спросил я у проводника.
— Это валлоны называют его «Уи». По-фламандски это звучит иначе.
И сказал — как. Потом удивлялся: почему эти иностранцы покатились со смеху, а единственная среди них девушка густо покраснела.
Съезд русской молодежи проходил в маленьком бельгийском городке с названием всего из трех букв. Тех самых, что в приличном обществе не произносят, если в обществе этом по-русски говорят.
Как только приехал — накупил открыток с видами города. Главное, чтобы его название было покрупнее напечатано. Послал своим друзьям в Питер, написал: «Часто вы меня туда посылали, наконец удалось добраться». В центре неприличного городка был кабак под названием «А vieux Huy». Мы проезжали мимо, я перевожу: «У старого х…» Всем смешно, а городок не виноват. Но почему съезд русской молодежи должен проходить именно здесь?
Скоро все устали от шуток на эту тему. Замок «Вьерсе» на берегу пруда с ленивыми карпами. Бесчисленное количество комнат, каморок, коридоров. Придешь вечером из бара и начинаешь искать отведенное тебе днем помещение. Стукнешь в дверь, оттуда:
— Bcsetzt!
Здесь русская молодежь из Германии. Толкнешь другую:
— Оссире!
Тут народ из Брюсселя или парижане, того же происхождения. Толкнешь третью:
— А пошел ты!
И скажет — куда. Здесь наши.
Днем — лекции. Кого попало, о чем попало. На разные темы. Организаторы объясняют, что цель встреч — объединение русской молодежи с целью общения и сохранения «русскости». В проекте приглашения на очередную встречу стояла такая фраза: «Приглашаем русских юношей и девушек на наш съезд, для того чтобы лучше познать друг друга».
Русский язык составителя оказался «второй свежести».
Я ему говорю:
— После такого приглашения народу тьма соберется, но разочаруется, если взамен обещанного им лекции читать будут!
Они все очень славные: русские бельгийцы, русские французы, русские американцы…
Ходят в церковь, играют на балалайках, устраивают «русские балы», многие серьезно пытаются сохранить язык. Это для них — главная проблема. Советская власть — йотом.
Им не надо было отыскивать через знакомых запрещенные книги — «па одну ночь», — читать газеты между строк, учиться плавать в океане лжи.
Они могут протянуть руку и снять с полки «Архипелаг ГУЛАГ», но 90 % его не читали — толстая книга, скучно. А политика — грязно и запутанно.
Они бывают в России — как туристы или переводчики, а то и представители иностранных фирм. Вот один рассказывает, как чай с Горбачевым пил. Нашу компанию на съезде прозвали «Lcs monstres du Francfort» — «чудовища из Франкфурта». Просто мы иногда от скуки устраивали мелкие хохмы. Например, забрались в два часа ночи в радиорубку, вышли в эфир со словами «Мы не спим — никто не спит!» и устроили концерт «но заявкам и без».
Перед очередным съездом пришел протест из Парижа — требуют читать лекции но-французски, а то «русской» молодежи ничего не понятно. Вы на них надеялись, Валенок? «Наша цель — национальное и религиозное воспитание молодежи. Политики не надо. Они должны оставаться русскими!» Для чего?
…Петровича арестовали вскоре после нашего отъезда из Питера — за «незаконный промысел». Припомнили и то, что меня прятал. После лагеря он остался без половины желудка, сердце тоже начало сдавать. Те, кто его видел, рассказывали, что в последние месяцы он потерял всякий интерес к жизни. Умер на операционном столе.
Посадили Лёвку из «Ленинградской банды». Посадили Наталью Михайловну, мою учительницу рисования — за участие в женском самиздатском журнале. Она раскаялась…
Есть такая пословица: «У каждого своя беда, у одного — похлебка жидковата, у другого — жемчуг мелковат». Попробуйте объяснить третьему поколению эмигрантов, что от того, сохранят они язык или нет, будут ли играть на балалайках и носить русские рубашки, — в самой России от этого ни жарко ни холодно.
Любая экстерриториальность — штука обманчивая и недолговечная. Нельзя долго жить в придуманной стране. Можно сохранить что-нибудь на час-другой, до лучших времен. Чуть-чуть задержался — и ты в гетто. Думал, отгородился, а тебя уже не выпускают— сиди, не рыпайся, а то баланды не получишь!
Русская эмиграция тоже думала, что сбережет истинную Россию до дней «Весеннего похода». Поначалу удалось: журналы, газеты, церкви, даже университеты. Кругом чужая жизнь течет, не задевает, мы — в своей, русской, лодке!
Пройдут годы — а дети с родителями на разных языках разговаривают. Или еще хуже: говорят по-русски, а думают уже не по-нашему.
Вот им уже Горбачев понравился — улыбается, президентом себя называет, жену по-заграничному одевает. Когда Черненко еще не совсем умер, в 1984-м, приехал Михаил Сергеевич в Англию, Раиса — бриллианты покупать. Потом приходит в библиотеку Британского музея и спрашивает:
— У вас книги Шекспира есть?
Английские комментаторы кипятком от восторга уписались: «Она знает, кто такой Шекспир!» Нет чтобы с ледяным выражением лица ответить: «Сегодня, к сожалению, не завезли. А вы Пушкина читали?»
Если банда мелких уголовников захватит королевский дворец, то даже через семьдесят лет из пахана короля не получится. Пусть оп хоть все мантии из королевского гардероба примерит и паханшу заставит улыбаться, как в Голливуде. Посмотрите — он же скипетр вверх ногами держит и слово «экстерриториальность» выговорить не может!
«Но как хочется верить! Он ведь все сразу не может, мешают ему…»
Хочется? Тогда верь во что хочешь, страна свободная, никто не запретит. Это твоя страна — свободная. Моя — нет.
* * *
В 1990-м перестроечном году хотел Питер повидать. Приглашение сделали, из районного ОВИРа ответ пришел:
«Согласно Закону о пребывании иностранцев на территории СССР, § 24, пункт 1, Андрею Окулову въезд на территорию страны запрещен». И всё.
Знакомый звонит в пресс-центр МВД:
— Что за закон такой? Нигде найти не можем.
Ему в ответ:
— Не можете, потому что закон — секретный. Что там написано, знать вам не положено.
— А разве у нас есть еще секретные законы?
— Выходит, есть.
Как были они — козлы, так козлами и остались.
* * *
Люди правду искали, хотели как лучше, думали — вот-вот найдут настоящие правила, верную дорогу с указателем: «До правды —10 км».
Вон она — звездочка-невеличка путеводная. То вспыхнет над лесом, то погаснет. Дороги проезжей нет, каждый сам добирается как умеет. Кому — овраг, кому — трясина, кого-то бес водит, один прыгает и пальцем в сторону тычет: «Нашел, нашел!» Не верь ему — кабы нашел, так не кричал бы на весь лес. Другой под кустом устроился — колбасу жует. Не трогай его — он нашел, что искал.
Вспыхнула — нам пора. Постой — это самолет. Не обращай внимания — улетит. Подожди, пока настоящая загорится. Для этого тебе немного экстерриториальности совсем не помешает. Присядь, перекури. Только не прогляди, времени уже почти не осталось.
Франкфурт-на-Майне, весна 1991 г.
ХОЛОДНАЯ ГРАЖДАНСКАЯ
Швехат. Венский аэропорт. 11 мая 1980 года. Израильтяне сортировали эмигрантов прямо на месте, меняя свое отношение к ним в зависимости от того, едут те в Израиль или нет. Смуглый чиновник радостно схватил чемодан у старушки, которая вознамерилась отправиться в Землю обетованную, и собственноручно отнес его к соответствующему выходу.
Остальным презрительно заявил: «Сами подумайте, какую пользу вы можете принести Израилю? И какое после этого к вам может быть отношение?»
Увидев наш багаж, состоящий лишь из ручной клади, хмыкнул: «И с этим они собираются начинать новую жизнь в Америке!»
Мы еще сами тогда не знали, что до Америки так и не доедем.
Через затемненное окно автобуса, в котором нас везли в отель «Donau» («Дунай» — весьма романтическое название для обшарпанного заведения, в котором держали эмигрантов), мы старательно пытались разглядеть долгожданный Западный мир. Кроме настенной рекламы с придерживающей спадающий лифчик дамой, ничего особо западного не увидели.
В вестибюле гостиницы двое хмурых людей выдали каждому по 150 австрийских шиллингов и объяснили, что пока нужно привыкать к скромности и воздержанности. Об этом же говорил рукописный плакат на стене: «Здесь есть всё. Но свыкнитесь с мыслью, что очень многое вам еще долго будет недоступно». Кто-то из толпы с хитрой улыбкой спросил: «Где здесь можно поменять рубли? Конечно, вывозить их было нельзя, но, сами понимаете…»
Один из хмурых усталым голосом назвал ему истинный курс советского рубля и посоветовал сохранить эти бумажки как сувениры для детишек.
За дверями отеля «Донау» для нас начался Запад.
* * *
Вена — стройный аристократический город, с Питером ее роднит имперский воздух. Но вчерашних советских граждан притягивала к себе не великолепная архитектура столицы бывшей «Лоскутной империи» Габсбургов, а все, что ассоциировалось с недоступным прежде капиталистическим миром. Любая мелочь вроде автомата с жевательной резинкой.
Первое впечатление — самое сильное, и Австрия, казавшаяся форпостом загнивающего Запада, покажется позже милой, но скучноватой провинцией. Но — много позже.
Как можно занять чуть ли не каждый квадратный метр торговой улицы магазином? Почему все так чисто? Почему здесь все есть и откуда это все берется?
Конечно, мы многое знали, из-за этого здесь и очутились, но потрогать руками и убедиться, что сон не кончается… Что реальный мир не кончается в районе станции Чоп и что Запад — не просто выдумка Би-би-си или «Голоса Америки»…
Мать вспомнила несколько слов по-немецки из своего детства в оккупированной Восточной Германии, но большей частью объясняться пришлось мне на моем ломаном английском.
У многих эмигрантов после первого для пребывания в Вене впечатления складывались в одну фразу: «На всю предыдущую часть жизни нас обокрали».
Позже у нас с братом появился интересный спорт: определять в венской толпе среди деловых, беззаботных, вальяжных австрийцев свежих эмигрантов-соотечественников. Вроде одеты так же (только джинсы — выглаженные), но взгляд — зашуганно-удивленный и походка другая.
У тех, кто прожил здесь какое-то время, родилась злая шутка. Новоприбывшим эмигрантам из провинции сообщали: «Знаете, почему в магазинах столько товаров? В Вене будет международный фестиваль, вот товары и завезли. К празднику. Затаривайтесь скорее, а то все раскупят!» Недавние советские граждане из легковерных бросались запасаться «дефицитом». Потом видели, что «дефицит» не кончается, и начинали искать тех, кто им это рассказал…
* * *
Фонды. Именно они оплачивали жизнь эмигрантов на венской пересылке. IRC–International Rescue Committee. «Сохнут» — для тех, кто едет в Израиль. Толстовский фонд — для отправляющихся в Америку. Рав Тов — фонд помощи евреям, которые в Израиль не поехали или сбежали оттуда. Его основали те иудеи, которые были категорически против существования государства Израиль. По их мнению, Израиль может быть создан только по пришествии Мессии. Чудно, но на то Вена и была пересылкой, чтобы сюда устремились самые разные силы, с самыми разными идеями.
Распределять поток эмигрантов так, как хотелось тем, кто финансировал эти фонды.
* * *
Наши старые питерские знакомые Вдовины нашли нас в первый же вечер пребывания в Вене. Все-таки дядя Слава — бывший следователь…
Он потом был нашим проводником и наставником по обучению западному образу жизни вплоть до их выезда в Австралию. А его сын Сережа стал первым переводчиком и экскурсоводом. От которого никому житья не было.
Это он показал нам магазинчик, торговавший приколами. Вроде пластиковых вампирских зубов, масок монстров, чернил, которые испарялись через пять минут после разбрызгивания на вечернее платье или шикарный костюм. Но больше всего нам с братом понравились «Knall Teufelchen» — «Взрывающиеся чертики». Пачка маленьких комочков папиросной бумаги, внутри которых кристаллы — химическая смесь, которая взрывалась при сильном нажатии или ударе. Применение им было найдено самое широкое. Машины обкидывали, под коврик у дверей подкладывали. Потом придумали нечто более оригинальное.
Во время очередной тусовки в русском клубе мы подложили несколько зловредных комочков под сиденье унитаза. Когда в «заведение» забежала известная светская дама, все присутствовавшие в зале неподалеку были несколько удивлены оглушительным грохотом, раздавшимся из санузла. Но дама оказалась с юмором, и ее хохот звучал еще громче.
В магазине игрушек мы решили наверстать упущенное в детстве. Здесь продавались солдатики всех времен и народов! Ведь в СССР выпускали только советских солдатиков, так что каждая игрушечная война неизбежно превращалась в гражданскую…
* * *
Биолог Лев Рудкевич был старым знакомым мамы еще по Питеру. В Вене выяснилось, что здесь он является представителем НТС в Австрии. Штаб-квартира НТС и издательства «Посев» находилась на Разумовски-гассе, возле набережной Дунайского канала. Очень скоро мы переехали сюда и жили там с 15 мая по 11 сентября. Как нас все это время терпел Лев Александрович, известно ему одному…
Он занимался опросами новых эмигрантов: это был один из источников информации об истинном положении в СССР. Потом она использовалась в журнале «Посев» и других изданиях ПТС. Об этой организации я был наслышан. Не только благодаря советской прессе — с этим «источником» все было ясно. Но в диссидентских кругах образ НТС тоже был скорее отрицательным: старые эмигранты… сотрудничество с Власовым… инфильтрация со стороны КГБ.
Как раз в то лето в Вену прибыла семья Квачевских, известная в диссидентских кругах Москвы. Джема Квачевская рассказывала о разговоре со следователем КГБ, который состоялся перед самым отъездом.
— Ну вот, на Западе небось с НТС в контакт войдете…
— Ну что вы, ведь все знают, что там — шестьдесят процентов ваших людей…
— Да не шестьдесят, — засмеялся следователь, — а все восемьдесят!
Интересно, стал бы он об этом рассказывать, если бы все действительно обстояло столь печально для НТС?
* * *
Оружейный магазин. Сплошное искушение. Конечно, на настоящий карабин или пистолет я мог только посмотреть, хотя и вблизи, но газовый «ствол» я себе незамедлительно приобрел — совершеннолетний все-таки, — этого в Австрии было достаточно. Потом на знаменитой местной барахолке удалось купить малокалиберный револьвер. Испытать его решили прямо в квартире, смастерив из картонной коробки пулеуловитель. Правда, ни одна из этих мелких проклятых пулек в сие устройство не попала — все угодили в дверцу шкафа, разброс был большой…
На той же барахолке мы обзавелись австрийскими штыками времен Первой мировой. Они отлично втыкались в паркет… Бедный Лев Александрович! Мы ведь в этой квартире почти полгода прожили…
* * *
Самый дешевый способ звонить за границу в Вене нашли эмигранты-иоляки. Для этого требовалась зажигалка на пьезокристаллах для газовой плиты. Заходишь в телефонную будку, снимаешь с зажигалки колпачок, прислоняешь наконечник к щели для монет и начинаешь щелкать. На табло начинают выскакивать самые невообразимые цифры. Нужно дождаться самой приличной, нажать кнопку, услышать гудок да и звонить — в Нью-Йорк, Москву или
Питер. А гореть монет предварительно положить в монетоприемник. А если полицейская машина выскочит на тротуар и вежливый человек в форме нажмет на рычаг… в монетоприемнике будет гореть монет, якобы высыпавшихся в результате непредвиденного вмешательства, а на лице звонившего — искренне удивление непредвиденным вмешательством органов местной власти в частный разговор. А что зажигалка? Она сразу же после набора прячется в одной из ближайших клумб. Попробуй обыщи! А если найдут — еще докажи, что моя…
В Россию звонили недолго: прямую связь, что ввели во время Олимпиады-80, вскоре отменили. «Холодная война», страну снова огораживали поплотнее…
А будки потом сами австрийцы переоборудовали: сильно их такие умные на деньги наказали!
* * *
Тем временем Толстовскому фонду, который нас содержал, надоело ждать, когда мы наконец улетим в Америку, и нас сняли с финансирования. Мать все затягивала отъезд, дожидаясь приезда то одного знакомого, то другого. Но поскольку у нес брали бесчисленные интервью и что-то платили за это, а тут еще подкинули гонорар за фильм, который вышел о ней в Америке, можно было как-то протянуть. Ее роль в этом фильме под названием «Дпсвник Юлию> исполняла бывшая советская актриса Виктория Федорова.
Задание же, которое я получил перед отъездом от Евгеньича, оказалось невыполнимым. Организовать канал переправки литературы и множительной техники в Советский Союз без денег оказалось невозможно, а контакт, который у меня был от Евгеньича, сам сказал, что без денег ничего не выйдет.
В Вену периодически приезжали люди из НТС из Франкфурта-на-Майне, где был центр организации. Ярослав Александрович Трушнович, главный редактор журнала «Посев», чьею отца гебисты похитили в Западном Берлине в 1954-м. Ариадна Евгеньевна Ширинкина, прошедшая во время войны по заданию организации от Смоленска до Орла и сидевшая в тюрьме гестапо. После знакомства с ними отрицательный образ НТС из пустых диссидентских разговоров на кухнях начал тускнеть.
Летом 1980-го я опубликовал в «Посеве» свою первую статью.
Как-то вечером я вышел со Львом Александровичем прогуляться и рассказал про задание, которое получил от Евгеньича. Я попросил о встрече с кем-нибудь из «Закрытого сектора», так как все прочие контакты оказались пустыми.
Вскоре в Вену приехал Роберт. Андрей Анатольевич Васильев, сотрудник «Закрытого сектора» еще с пятидесятых. Оп с интересом выслушал мой рассказ и обещал содействие.
Вскоре выслали Евгеньича. Тут-то и выяснилось, что он до сих пор бредит «социализмом с человеческим лицом». В Вену начали наезжать ею знакомые из Франции. Левого толка. Ни о каких деловых контактах с такой правой конторой, как НТС, он и слышать не хотел.
* * *
То венское лето подходило к концу. Первое лето на Западе, полное сумбура и непонимания того, куда мы попали. Знакомые-эмигранты разъезжались кто куда. Чета Любушкиных пыталась нелегально перейти германскую границу. Немецкие пограничники их задержали и до выяснения личности держали в тюрьме. От нее Николай Любушкин пришел в восторг: «Если нигде не устроюсь, как-нибудь определюсь в немецкую тюрьму! Кормили на убой, я все съесть не мог, блюдо повторяется не раньше, чем через десять раз. Камеры — на одного, не запираются, как комнаты в отеле. Цветной телевизор, теннисный корт…»
За нелегальный переход границы их выслали туда, откуда они прибыли. Потом им удалось выбраться в Париж, где Николай Иванович преуспел как художник. Он не боялся работы, рисовал на улицах, потом пошел дальше.
* * *
Группа из бывших диссидентов хотела хоть как-то помочь тем, кто остался. Назвали себя «Венской группой». Нашли книжный магазин, где продавались альбомы всемирно известных художников с большой скидкой. Мы их просто закупали в большом количестве и отправляли по почте семьям диссидентов в Москве, Питерс, Киеве. Там в комиссионных они стоили рублей по 25 — подспорье для людей в России было неплохое. Но потом все начали разъезжаться по разным странам, и эта акция прекратилась сама собой.
Кто-то, как, например, брат и мать Евгеньича, улетел в Америку. Эти эмигранты, как правило, пропадали из виду быстрее всего. Засасывала среда, новая жизнь. Дети в стране иммигрантов очень быстро ассимилировались и теряли всякий интерес к России.
Все шло к тому, что нам нужно было перебираться в Германию. Единственный выход — нелегальный переход границы. Немцы, которым новые иммигранты были совсем ни к чему, знали, на каком участке они имели обыкновение проникать на территорию ФРГ, — там и поджидали. Возле Зальцбурга. Так что мы решили выбрать другой участок, подальше, зато поспокойнее. В районе Инсбрука.
Двое знакомых из Западного Берлина согласились нам помочь. То есть встретить с другой стороны границы и довести до Франкфурта-на-Майне. На поезде мы доехали до Инсбрука, встретились с провожатыми в небольшом кафе. Второй сразу поехал на германскую территорию, а с первым мы отправились совершать нелегальный переход. Из документов у нас были только израильские выездные визы. Свою я заблаговременно положил в карман. А мать сумку с визой своей и брата забыла в том самом кафе.
Забавная вещь эта европейская граница. Тропинка в горах. Метров так двадцать длиной. Стадо коров пасется на горном лугу. Половина стада — в Австрии, половина — в Германии. Щит с гербом на тропинке, конечно, стоит, чтобы народ не перепутал, в каком он государстве. Пограничников нет, тесно, где им, бедным, здесь разместиться?
Весь переход занял минут пять. Второй провожатый, встречавший нас на немецкой стороне, даже засмеялся такой скорости. У бывших советских на всю жизнь осталось совсем другое представление о границе…
То, что мать и брат оказались в ФРГ совсем без документов, мы выяснили уже недалеко от Франкфурта. Им даже на политическое убежище было не подать…
Вопрос решился просто: наш другой знакомый из Питера согласился нотариально заверить, что они — это они и он знал их не один год. Тридцать марок — и бумага была на руках. Но так как я подал на убежище раньше, проходили мы по разным спискам. Эго мне аукнулось позже.
* * *
Еще в Вене мы запоем читали все, что было в библиотеке тамошнего представительства «Посева». Еще бы: столько антисоветчины и пожалуйста! В Питере, помню, мне «Солдата Чонкина» на одну ночь дали, а из «Архипелага ГУЛАГа» я прочел только несколько глав, переснятых фотоспособом. Одна книга меня особенно заинтересовала: Николай Хохлов, «Право на совесть», 1957 год. История капитана МГБ, которого послали на Запад с заданием убить руководителя «Закрытого сектора» НТС Георгия Околовича. Он отказался выполнять задание, перешел на сторону НТС и раскрыл всю операцию. Потом КГБ его за это пытался отравить. Радиоактивный таллий. Спасло только переливание крови.
Когда в 1954 году Хохлов подошел к дверям квартиры Околовича и позвонил, дверь открыл невысокий человек, похожий на бухгалтера. Хохлов узнал его и скороговоркой выпалил, кто он такой, зачем прислан и почему не собирается выполнять это задание. Околович спокойно посмотрел на него и пригласил в дом.
Именно в квартире покойного Георгия Сергеевича Околовича мы провели первый день во Франкфурте-на-Майне.
* * *
Франкфурт-на-Майне. Во Вторую мировую американцы провели по нему две ковровые бомбардировки. Древний город, новый город — то, что отстроили после войны. Небоскребы. Из-за этих небоскребов его даже прозвали «Майнхэттен». Когда-то Карл Великий воевал здесь с саксами. Однажды его войско прижали к реке Майн и начали безжалостно уничтожал». Он взмолился о помощи. И вдруг произошло чудо: сверкнула молния, и в ее свете он увидел, как Майн переходит олениха с олененком. Поняв, что здесь брод, Карл пустил вслед за зверем свои войска и спасся на другом берегу. Потом он разбил саксов и повелел основать на месте своего спасения город под названием «Брод франков» — «Франкофурд». Так на Майне и появился город Франкфурт.
Под городом проходил «лимес» — граница Римской империи. Это была сеть крепостей, соединенных частоколом. Для защиты от племен варваров. Это слово теперь часто употребляют, когда говорят о желании Европы отгородиться от прочего мира. Неподалеку от Франкфурта находится городок Заальбург, где в начале XX века проводились археологические раскопки римской крепости. Крепость почти полностью восстановили, теперь там музей. Забавно, что древние римляне настолько серьезно относились к быту своих легионеров-пограничников, что устроили им в крепости не только баню, но и паровое отопление пола! И платили прилично: все-таки шоди жизнью рисковали…
Старая ратуша на центральной площади города благодаря римлянам до сих нор называется Рёмер. Здесь стоит знаменитый собор Святого Варфоломея, проще — Кайзердом, Императорский собор. Из розового туфа. Из него здесь много чего строили. После бомбардировок в центре города уцелел только этот собор и старинный кабак на берегу Майна. Внутри он весь завешан мудрыми древними изречениями, вроде: «Алкоголь медленно убивает… Но время у нас есть!»
Прямо перед собором — Исторический садик. После войны, во время расчистки завалов, здесь наткнулись на руины римского поселения. Позже они послужили фундаментом королевского поместья Каролингов. Эти остатки каменных стен и есть самая старая часть Франкфурта. Так что бывает польза и от бомбардировок.
Императоров Священной Римской империи германской нации выбирали здесь, в здании ратуши, в Императорском зале. От старой ратуши после бомбардировки только фасад остался. Внутри все по-новому. Только портреты императоров напоминают о том, что здесь происходило в Средние века. Да и портреты все написаны сравнительно недавно.
Западная Германия начала восьмидесятых. У власти — социал-демократы, федеральный канцлер — Гельмут Шмидт. «Восточная политика» — заигрывания с Восточным блоком. Штраус и Коль — в оппозиции. Советские ракеты «СС-20» устанавливают возле самых границ стран НАТО. Бойкот Олимпиады в Москве. Война в Афганистане…
Центр самой антисоветской белогвардейской организации — Народно-трудовой союз российских солидаристов — с пятидесятых годов находился во Франкфурте-на-Майне. Здесь же находилось издательство «Посев» и одноименный журнал. Зоссенхайм, окраина города. Улица Флюршайдевег, 15. Романтическое название, по-немецки это означает «тропинка, разделяющая луг». Четырехэтажный особняк темно-коричневого цвета. Во дворе — узкий корпус типографии. На углу — бунгало. Там раньше помещалась редакция радиостанции «Свободная Россия». Сама радиостанция представляла собой автомобиль-вагончик, который колесил по всей Германии — подыскивал подходящее место для вещания. Потом переезжал, чтобы советские глушилки не могли запеленговать. Радиостанцию закрыло германское социал-демократическое правительство в 1972 году. По требованию Советского Союза. Уступки советам они называли Realpolitik — «Реальная политика».
Позади здания — ноле и заброшенные сады. По полю бегают кролики. За пим — уже другой город. Эшборн. Здесь места мало, кончается один город — начинается другой.
Этот центр НТС выстроил поневоле. В пятидесятых в дом, где находилось помещение издательства, «доброжелатели» подложили бомбу. В подметных письмах, которые авторы этого теракта рассылали жильцам близлежащих домов, обещали еще немало подобных «проказ»…
Белоэмигрантам пришлось съезжать. Взяли кредит, купили участок на окраине города, начали строить свое помещение. На строительной площадке снова заложили бомбу. Никого не ранило — и не остановило. Дом достроили. Потом в издательство как-то пришел незнакомый заказчик. Зашел в туалет с портфелем, вышел — без оного. И быстро засобирался восвояси.
Околович, оказавшийся в тот момент в здании, вынес портфель на пустырь и разрядил бомбу. Потом уже полицию вызвали.
В восьмидесятом им сообщили о новой попытке заложить бомбу — германская контрразведка поймала гздээровца, в числе заданий которого было: разведать место, где можно подложить бомбу в издательстве «Посев». Но заданий оказалось многовато, и он прокололся гораздо раньше, чем добрался до особняка на Флюршайдсвег…
* * *
Главным редактором журнала «Посев» был тогда Ярослав Александрович Трушнович. Всего в редакции было три человека: он, Александр Михайлович Югов и Михаил Назаров. Двое последних — из третьей эмиграции. В той же комнате сидел Борис Степанович Брюно — он издавал внутренний бюллетень НТС «Встречи». Так в этом небольшом помещении на первом этаже и делался самый антисоветский журнал в эмиграции.
Тираж на тот момент составлял около 4 тысяч. Это держалось в секрете. Но цифра эта — весьма относительна. Лучшие статьи за квартал отбирались для так называемого «квартальника» — он был размером поменьше, но потолще, печатался на тонкой бумаге. Предназначался специально для нелегальной переправки в СССР. Специздания выходили на папиросной бумаге: их можно было пересылать но почте в обычных конвертах. Причина для этого была весьма веская: это упрощало пересылку по почте в СССР.
На том же этаже располагалась редакция литературного журнала «Грани» — совсем маленькая комнагка. Напечататься в этом журнале для авторов из Советского Союза было смелым поступком. Рискованным, но иногда — единственно возможным в условиях советской цензуры. Собственно, этому и служил журнал долгие годы.
Еще — директор издательства, «экспедиция» — там ведали рассылкой. Типография, технические службы. В общей сложности не набиралось и двух десятков человек. С годами их число будет только сокращаться…
Стоит ли сравнивать со штатом советского Политиздата, не говоря уже о Лубянке?
* * *
НТС. Народно-трудовой союз российских солидаристов. Образован в июле 1930 года белоэмигрантской молодежью. Некоторые из них сами были участниками Белого движения. Как Георгий Сергеевич Околович — в пятнадцать лет он воевал пулеметчиком на бронепоезде.
Они считали, что борьба с большевизмом была проиграна потому, что белые не выдвинули альтернативы коммунистам. Ведь главным принципом антибольшевистского сопротивления было «непредрешенчество»: свергнем большевиков, а дальше народ сам решит…
Действительно, социализм в то время был самой популярной идеей во всем мире. Прежде всего среди образованного слоя. Как можно выступать против всеобщего равенства?! Как можно возражать против того, чтобы люди всей земли свободно трудились, учились, совершенствовались? Как можно защищать капитализм, эксплуатацию человека человеком, общество, где все продается и все покупается? Классовое неравенство, безработицу, бездуховность…
Но народу ради идеи всеобщего равенства можно поубивать немерено. Что и было сделано…
В тридцатых в эмиграции существовало много политических течений. От монархических до совпатриотов. Ближе всего к последним были так называемые «младороссы». Их метало от фашизма до советского патриотизма. Странный лозунг” «Да здравствует царь и советы»! Форма, вскинутые в приветствии руки…
Естественно, что вновь образовавшейся антисоветской организации такое понравиться не могло. Первый съезд НТС (тогда он назывался «Национальный союз новою поколения») закончился дракой с младороссами! Стульев тогда поломали немало…
Организация была создана. Чтобы не повторять ошибок отцов и избежать чужою влияния, ввели возрастной ценз: членом НСНП не мог стать человек, родившийся ранее 1895 года. Их тогда в эмиграции так и дразнили — «нацмальчики». Любопытно, что, отталкиваясь от социализма и фашизма, они отказались ог своей формы, ограничились лишь маленьким значком. Сначала это был двуглавый орел на трехцветном щитке со столыпинским лозунгом: «Нам нужна великая Россия!» Потом гербом утвердили трезубец князя Владимира на трехцветном поле. Украинцы возмущались: это наш герб! Энтээсовцы отвечали, что трезубец (символ падающего сокола) — такой же украинский, как сам креститель Руси святой князь Владимир — украинец. Па том и остановились.
Идейные поиски… Отталкивание от социализма, от классического либерализма, который привел в то время Европу к жесткому экономическому кризису… Различной формы диктатуры устанавливались в одной европейской стране за другой. Итальянский фашизм, как тогда казалось, мог успешно решать многие социальные проблемы. С приходом к власти Гитлера в Германии безработица там также снизилась до минимума. Диктатура Салазара в Португалии представлялась чуть ли не идиллией. Стоит отметить, что в то время о каждой стране судили в основном но ее прессе, которая в недемократических странах была подцензурной, просто выполняла пропагандистскую роль. Любопытно, что наиболее антинацистски настроенной группой в НТС была… Берлинская! Члены группы воочию видели, что такое национал-социализм. Казалось — традиционная европейская демократия доживает последние дни. Эмигрантская молодежь искала новый путь для будущей России. Они внимательно изучали все. Потом многие пытались обвинить их в симпатиях к фашизму, но на страницах газеты НТС «За Россию» появлялись статьи и с симпатией, и с антипатией к этому явлению, а один из руководителей НТС открыто заявил тогда, что «это та же диктатура, что и у нас, только пожиже».
Солидаризм. Они его не придумали, это идеологическое учение появилось в XIX веке во Франции. Представление об обществе как о едином организме, чье благополучие зависит от равновесия и взаимодействия всех его составных частей. Отрицание классовой борьбы как движущей силы развития общества. Стремление к социальному компромиссу и ориентация на высшие ценности. Марксисты клеймили это «буржуазное» учение за стремление к классовому примирению…
Интересно, что после войны принципы солидаризма использовали многие, но не спешили это признавать.
* * *
Об истории НТС написано много. И правильного, и лживого, и точного, и ерунды. Еще больше — не написано. И не будет написано никогда.
Михаил Леонидович Ольгский, кличка Вайс. Благообразный спокойный седовласый старик. Мне сказали, что он — последний, кто участвовал в переходах на территорию СССР в конце тридцатых. Тогда это называлось — «по зеленой дорожке». Шли вооруженные, но теракты не были задачей: они проносили литературу, должны были отстраивать подпольные группы в России. Ставка в тот момент делалась на «национальную революцию».
В ответ на мою просьбу рассказать об этой операции Вайс ухмыльнулся:
— Все это было давно и неправда… Мы наткнулись на пограничный разъезд, завязалась перестрелка. Прятались в болоте… Документы промокли, пришли в негодность, пришлось возвращаться… И вообще, о многих вещах я мог бы рассказать только Георгию Сергеевичу Околовичу, а так как он давно умер, то не расскажу никому…
Ольгский умер в конце девяностых. Жену попросил скрывать сам факт его смерти две недели после похорон.
Он был не единственный из членов НТС, кто не оставил после себя мемуаров. Как говорил один из них: «Мы делали историю, а записывать — не наша обязанность!»
В старом гимне НТС так и пелось: «Да возвеличится Россия, да гибнут наши имена!»
* * *
Георгий Георгиевич Бонафеде. Мы познакомились с ним еще в Вене, его фамилия показалась мне странной для коренного петербуржца.
— Я происхожу из тех итальянцев, что приехали строить Санкт-Петербург, да так там и остались, — пояснил он. — Некоторым мои инициалы и вовсе не нравятся: член НТС, а инициалы — ГБ!
Улыбчивый быстрый человек спортивного вида. В очках. Чем-то напоминал интеллигентною англичанина. Он вместе с семьей жил в Австралии.
Старики называли его Гога. В конце тридцатых он был студентом Ленинградского университета. Увлекался лыжным спортом. Именно поэтому во время финской войны он попал в лыжный батальон.
— Да, можно сказать — позорная страница биографии. Но нас никто не спрашивал. На фронте мы проложили лыжню вокруг нашей «зоны ответственности» и проверяли ее каждый день: снег позволял контролировать возможное проникновение противника. За все время войны у нас двух человек ранили финны, а двоих — по ошибке застрелили свои! После войны нам, как отличившимся, дали путевки на курорт в Теберду. Помню, мы с ребятами как-то устроили гулянку в гостинице, и местный милиционер, призывая нас к порядку, достал из кобуры «наган». Зря он это сделал. Мы уже были достаточно натренированы, «наганов» не боялись. Разоружили его моментально. Так он… заплакал! «Отдайте “наган”, у меня ведь неприятности будут…»
Георгий Георгиевич не очень любил рассказывать про свои военные приключения: боялся, что его обвинят в хвастовстве. Но мне подсказали, что он — любитель хорошего красного вина, а испробовав его, может рассказать много интересного. Так и получилось. Мы купили неплохого французского красного, и Георгий Георгиевич разговорился:
— Когда началась Вторая мировая, я из-за моих заслуг в финскую попал в разведку глубокого тыла. Меня неоднократно забрасывали за линию фронта. Один раз в нашу группу включили несколько сельских милиционеров из того района, куда мы направлялись. Надеялись, что они прекрасно знают местность и это поможет диверсионной операции. Как только мы приземлились, милиционеры разбежались по домам! Вот тебе и помощники… Автоматы «ППС», которыми мы были вооружены, били довольно точно: я как-то одной очередью сшиб сразу двух немцев. На немецкие зверства насмотрелся: в одной деревне видел повешенного десятилетнего мальчишку. Немцы нашли у него гранату. Понятно, зачем мальчишке граната. Но они боялись партизан и действовали на устрашение. Последнее мое задание было в оккупированной Нарве. Парашют я закопал в лесу, до города дошел пешком. В кармане у меня были листки из блокнота с адресами конспиративных квартир наших агентов. На первой же квартире хозяева вели себя очень странно. Я понял, что явка провалена и надо уходить. Но далеко я не ушел — вскоре меня догнал грузовик с немецкими солдатами, меня скрутили и бросили в кузов. Когда я залезал в него, поранил руку о жесть, которой кузов был обит. Сижу и думаю, что делать? Немецкие солдаты смеются. Из пораненной руки капает кровь. Тогда я начал доставать из кармана листки с адресами и прикладывать их к ране. Солдаты на это внимания пе обратили. Как только листок пропитывался кровью, я выбрасывал его через борт. Так удалось уничтожить все адреса.
Допрашивали меня недолго. Было ясно, кто я такой. Наскоро приговорили к расстрелу. Кроме меня в камере был еще один смертник — убийца. На Раскольникова похож — старушку топором зарубил. Ночью он мне шепчет: «Нам с тобой терять нечего! Завтра наша очередь парашу выносить. Нас будет сопровождать только один охранник. Вдвоем мы с ним точно справимся!» Я согласился. Но на следующий день ситуация изменилась. Прибыл новый следователь, который решил поговорить со мной еще раз.
Это был интеллигентного вида немец. Он сразу спросил у меня: «Как это вы, образованный человек, можете воевать за большевиков?!» Я рассказал ему про все, что видел на оккупированной территории. И про повешенного мальчишку. Он помолчал немного и сказал: «Я вас понимаю. Многого я сделать не смогу, по все-таки. У вас есть родственники за границей?»
У меня в Берлине жила тетка, еще с революции. Я ее никогда не видел, но от родственников знал название улицы, на которой она жила. Следователь записал ее данные и сказал, что это — мой шанс. Велел подождать. Через некоторое время из Берлина пришел ответ: благодаря ходатайству моего следователя и родственников меня отправляли в Берлин — на поруки тетки! Такой поворот было трудно представить.
Вероятно, у немцев были насчет Бонафеде какие-то планы. Но осуществиться они пе успели. В Берлине Георгий Георгиевич через родственников вошел в контакт с НТС. Там он встретил и девушку, на которой собирался жениться, — Наташу Геккер. В конце войны они эвакуировались от наступающей Советской армии. Они были в одном поезде, который шел через чешский город Пльзень. Именно там он попал под английскую бомбардировку.
— Я выскочил из вагона и сделал так, как меня учили: лег между рельсами. Один из пассажиров, увидев это, лег рядом. Это спасло меня и погубило его: бомба ударила в насыпь. Взрывом рельса согнулась внутрь. Моего соседа она просто измочалила. Но его труп спас мне жизнь — он смягчил удар. Когда я очнулся, понял, что меня засыпало с головой. Воздуха не было, я начал задыхаться. В голову от шока пришла глупая мысль: умирать от удушья противно, нужно добраться рукой и разорвать себе горло! Я попытался пошевелиться. Безуспешно. Но тут я услышал глухие голоса: «Вот и Гога Бонафеде!» Оказывается, уцелевшие люди из нашей группы узнали меня по ботинкам, которые остались на поверхности. Меня откопали.
Я, шатаясь, ходил вдоль уничтоженного бомбами поезда и искал свою невесту. Я ее нашел. Вернее, куски, что от нее остались. Я сел и заплакал. Ко мне подошла пожилая немка и стала меня утешать: «Молодой человек, война — это потери. Я тоже потеряла все, но вы еще молоды. У вас еще есть шанс на будущее».
Несколько лет спустя я расспрашивал об этой истории Бориса Степановича Брюно. Он сказал следующее: «За Наташей Геккер ухаживали Гога Бонафеде и Романов. Каждый считал ее своей невестой. Думаю, если бы она осталась в живых, она бы несомненно вышла за Романыча».
После войны Георгий Георгиевич уехал в Австралию, женился, сделал неплохую карьеру. Писал для «Посева» под псевдонимом «Юрьев». Когда вышел на пенсию, переехал во Франкфурт, чтобы работать для НТС. Его задачей был контакт с иностранными организациями и структурами — на всех уровнях. Его в шутку называли «министром иностранных дел». Справлялся он с этой задачей блестяще. У него была одна интересная идея:
— Думаю, когда Россия освободится от большевизма, столицу государства стоит перенести в Киев. Все-таки Киевская Русь была началом нашей государственности. И украинский вопрос будет решен.
По однажды, поскользнувшись на лестнице в своем доме, он сломал ногу. Благодаря этому в больнице выяснилось, что у него — рак кости. Ногу пришлось ампутировать по колено. Георгий Георгиевич отвечал тем, кто пытался высказывать ему слова утешения: «Не надо меня жалеть. Потому что я сам себя жалеть не собираюсь!» Конечно, про иностранные дела пришлось забыть — Георгий Георгиевич Бонафеде вернулся в Австралию. Он скончался от сердечного приступа в середине восьмидесятых.
Его рассказ я постарался передать с максимальной точностью.
* * *
Сначала я пытался подать прошение о политическом убежище во Франкфурте. Отказали — город был закрыт для беженцев. «Германия велика!» — сказал полицейский чиновник. Действительно, перешел через поле за зданием «Посева» и попросил убежища в соседнем городке под названием Эшборн. Вскоре мать с братом получили нотариальное свидетельство и сделали то же самое. Потом началось самое тяжелое: нужно было ждать.
Сначала мы жили у знакомых. Потом им это надоело, и они попросили нас оттуда. Переехали в комнатку на квартире, которую издательство «Посев» использовало для гостей. В ней раньше жил директор издательства Лев Александрович Рар. Мы переписывались с ним, еще когда были в Вене. Он оставил эту должность и собирался переезжать в Англию к своей семье. Незадолго до запланированного отъезда он попал в автомобильную катастрофу. Лев Александрович Рар скончался осенью того же года. Мы так и не успели с ним познакомиться…
Новый директор издательства пришел к нам и велел освободить комнату до вечера: «А то приедут родственники, а в комнате покойного живут какие-то люди…» О том, куда мы отправимся без документов, денег и знания языка, он не беспокоился. «Мы — не благотворительная организация», — заявит' он позже. Много лет спустя он скажет мне, что решение было не его и нечего на него обижаться.
Обиды здесь ни при чем. Но нужно было что-то делать…
На наше счастье, во Франкфурт неожиданно приехал Игорь Потемкин, ювелир, наш знакомый по Вене, тоже из Питера. Он прожил на Западе всего несколько лет, но знал, что в Германии есть способ не остаться на улице. Он отвез нас в надлежащий «Социальамт» (Отдел социального обеспечения), на своем ломаном немецком объяснил ситуацию, и в ближайшее время нас поселили в маленьком пансионе в городке Эйнштайн, в горах Таунус, километрах в тридцати от Франкфурта-на-Майне.
Казалось, неужели этого не мог сделать никто из тех, кто жил здесь годами? Не подумали как-то, да и не обязаны они были это делать. Действительно, не обязаны…
* * *
После войны в Германии нехватка мужского населения, выбитого на фронтах, была столь велика, что в парламенте вполне серьезно обсуждалась возможность введения в стране… двоеженства! Но выход был найден другой: для восстановления разрушенной страны начали приглашать иностранцев. Даже лозунг появился: «Auslaender rein, wir schaffen es nicht allein!» — «Иностранцы — к нам, одни мы не справимся!»
И поехали на стройки и фабрики турки, итальянцы, греки… Кто-то зарабатывал деньги и возвращался, кто-то — оставался насовсем. Потом, когда «немецкое экономическое чудо» создало на развалинах Третьего рейха одно из самых богатых государств Европы, иностранцы повалили сюда безо всяких приглашений. Демократическая конституция давала право на политическое убежище в этой стране тем, кого на родине преследуют по политическим мотивам. Но кто и как будет определять, действительно человек является политическим беженцем или приехал в ФРГ за лучшей долей? Социальные гарантии были таковы, что в количестве всевозможных пособий, на которые имели право социально необеспеченные, шустрые иностранцы часто могли разобраться лучше, чем германские подданные.
С одной стороны, бесчисленные иммигранты создавали головную боль властям и вызывали откровенное раздражение у добропорядочных бюргеров. С другой… Высокий уровень жизни обратно пропорционален уровню рождаемости. Возможность хорошо зарабатывать никак не способствует тому, чтобы отец семейства стремился к увеличению оного. Как мне сказал один германский знакомый: «Чем заводить ребенка, я лучше еще один мотоцикл куплю…» У обеспеченного слоя дети в основном ассоциируются с новыми расходами. Сначала — пропитание и одежка, потом — хорошее образование. И никакие налоговые льготы этих расходов не компенсировали. А в странах «третьего мира» дети — это те, кто будет содержать родителей в старости… В Германии же старики чаще всего уходят жить в «Альтенхайм» — Дом престарелых. Конечно, он не похож на советский, здесь и отдельные комнаты, и постоянный медицинский уход. Ведь за содержание — платят, и немало. Все стерильно.
Вот только стариков в стране становилось все больше и больше. А немцев, из налогов и взносов которых им нужно было платить пенсию, — все меньше. В стране два миллиона безработных (на начало восьмидесятых), а заниматься неквалифицированным трудом немцы не хотят. Выгоднее получать пособие, иначе — дисквалифицируешься и лучшей работы уже не найдешь. У станков, на стройках и на улицах — повсюду работали иностранцы. Налоги с них взимали, пенсионные взносы — тоже. Так что, при всей нелюбви к чужакам, их приходилось терпеть.
Конечно, это пе касалось неонацистов: поджоги общежитий иностранцев и нападения на «азилянтов» (подавших прошение об убежище) не были редкостью и в начале восьмидесятых годов. У них был другой лозунг, который они скандировали во время драк с полицией: «Deutschland den Dcutschcn, Auslacndcr — raus!» — «Германия — для немцев, иностранцы — вон!»
* * *
Городок Эппштайн, зажатый в долине между трех гор. Как его гордо называют местные жители: «Жемчужина Швейцарии в Нассау». Раньше он входил в это герцогство. А до этого — был владением архиепископа города Майнц. Потом — еще чьим-то… Здесь в Средние века столько владений было, что карта пестрит, как лоскутное одеяло. И все эти княжества воевали друг с другом, объединялись, раскалывались…
Аккуратные домики на склонах гор. Ручеек в долине. Над всем этим возвышаются развалины замка, принадлежавшего когда-то тому самому майнцскому архиепископу. Маленький музейчик: предметы средневекового быта. Внизу — скромная католическая церковь. Рядом «Штанивольфабрик» — фабрика по производству фольги. В центре городка — старинное кладбище. Прямо возле дороги — каменная статуя солдата в каске, знакомая нам но множеству советских фильмов. Это — памятник горожанам, погибшим на полях сражений Первой мировой. Рядом — плита с фамилиями и лаконичной надписью: «Числятся пропавшими». Это — погибшие во Второй мировой. Горы поросли зелеными-зелеными деревьями. Хотя что это за горы? Самая высокая гора в Таунусе, Гроссес-Фельдберг, чуть выше восьмисот метров. Там детишки любят воздушных змеев запускать — ветра хватает в любую погоду.
На вершине одной из зеленых гор — гостиница, «фахверк», многобалочная. Рядом — ослепительно белая беседка с колоннами. Внизу, возле станции, на склоне следующей горы — квадратная башня. На карте городка она обозначена как Нойвилль-Турм. Загадочное место. Я как-то попытался подойти к ней поближе, но башня оказалась огороженной, за оградой на цепи, возле поленницы дров, остервенело лаяла немецкая овчарка… Башня была обитаемой. Кто здесь жил тогда и кто живет теперь, так и осталось для меня загадкой. Как многое, многое вокруг. Ведь это был совсем другой мир, к которому нужно было долго привыкать.
Лангенхайнер-штрассе. Улица, которая начинается внизу долины, возле ручья, резко идет вверх, а потом — еще раз вверх, и кончается возле двух желтоватых зданий. Это «Альтенхайм», Дом престарелых. Один этаж в нем был отведен для иммигрантов, тех, кто попросил политического убежища, но еще не получил его. То есть для таких, как мы. Здесь жили чех, поляк, корейцы, еще кто-то.
Две комнаты. Войти можно было по коридору, но вторая дверь выходила прямо в лес! Ею-то мы в основном и пользовались. Лес сбегал по крутому склону, утыканному камнями. Стволы деревьев от сырости были покрыты какой-то зеленой плесенью. Я как-то попытался влезть на одно из деревьев — измазался капитально. Да, климат здесь влажный. И снег зимой лежит недолго. Это нам вскоре предстояло увидеть…
* * *
Первой фразой, которую я выучил по-немецки, была: «Ich moechte mein Asylbescheinigung verlaengem» — «Я хотел бы продлить мое прошение о политическом убежище». Именно эта бумажка и была долгое время моим единственным документом в Германии. Права на работу нет. Можно только сидеть и ждать. Оплачивать курсы немецкого — тоже нечем. Бесплатные предоставляются только по достижении определенною срока пребывания.
В пансионате кормили бесплатно, на карманные расходы выдавали 70 марок в месяц. Даже во Франкфурт липший раз съездить проблематично. Тем более что ожидающие решения «азилянты» не имели права покидать отведенный им для проживания населенный пункт. Конечно, никто за нами не следил, но на такие деньги не особенно разъездишься…
Оставалось бродить по горам да лесам. Знакомиться с природой Западной Германии. По горам бегали косули, их я видел не раз. Лесные ягоды немцы не собирали, грибы — тоже. Боялись: а вдруг ядовитые? Они привыкли покупать их в магазине. Так что этого добра было видимо-невидимо. Мать варенье варила, грибы сушили. Один раз зашли на поляну, устланную гнилыми стволами поваленных деревьев. Все они заросли опятами так, что в воздухе стоял густой грибной дух. Мы вчетвером не могли их собрать. Знакомый подогнал машину, так что пришлось грузить грибы в большие картонные коробки из-под книг. Машину гоняли два раза… А потом думали: куда девать такое количество грибов? Вот она, российская запасливость.
Семья сотрудника редакции «Посева» Михаила Назарова жила в соседнем городишке под названием Бремталь. Это были наши единственные русские соседи. Точнее — в другой части нашего городка. Странно, но в Германии это так и называлось: Stadtteil — часть города. В семидесятых социал-демократы провели укрупнение населенных пунктов, объединяли воедино несколько городишек. Многим это не нравится до сих пор: «Что это за бургомистр, если он не знает, как зовут мою корову?»
Поначалу я пытался добраться до них лесом: по карте получалось — недалеко. Лес в Германии больше похож на парк. Как говорил Роберт: «Между деревьями подметают, а у каждого кролика на заднице — номер!» Но даже в таком парке заблудиться несложно: три раза я выходил к совсем другим городкам! Благо, их здесь — по пять штук вокруг каждой горы. Потом понял, что ближе всего получается — по обочине шоссе. В мае там путь освещали тысячи светлячков.
Красиво. Даже очень. Вот только увидеть бы всю эту красоту в качестве туриста, а потом — вернуться домой…
* * *
Пришло письмо из Цирндорфа. Маленький городок под Нюрнбергом. Центральное управление по делам беженцев. Здесь решались судьбы тех, кто попросил политического убежища в Западной Германии. Бежавшие из ГДР автоматически получали паспорт ФРГ и не входили в этот контингент.
«Социальамт» оплатил поездку, так как она была необходима для моего дальнейшего определения. Поездом — до Нюрнберга. Удивительный город. Из розоватого камня. Замок на горе. Мост-здание. В нем — ресторан, окна выходят прямо на реку. Лодка на привязи. Все подсвечивается прожекторами. На площади — рождественский базар. Здесь, помимо всего прочего, торгуют знаменитыми нюрнбергскими пряниками. С миндалем. Повсюду — портреты самого знаменитого горожанина, художника Альбрехта Дюрера.
Цирндорф — неподалеку. Огромное административное здание, кишащее поляками, румынами, чехами, турками и так далее. Русский мне попался только один.
— Вас выслали? Повезло. А я убежал. В Чехословакии был, в туристической поездке. Удалось перебраться через границу в ФРГ Не спрашивай как: в товарняке спрятался… Сейчас в Гамбурге живу. Вот, сейчас документы справлю и на нормальную работу устроюсь. По-немецки уже неплохо шпрехаю. По друзьям, конечно, скучаю… Эти немцы — тупые до ужаса. Продают молоток, а на упаковке написано: «Осторожно! Не ударьте себя по пальцам»… Ладно, удачи тебе! Меня вызывают…
Вскоре вызвали и меня. Пожилой немецкий чиновник, переводчик— украинец. Я изложил всю нашу историю. Чиновник все занес куда следует и сказал, что нужно ждать. Обещали разобраться.
* * *
К нам в Эппштайн приезжал Евгеньич. Ненадолго. Рассказывал про свою парижскую жизнь. Он связался с левыми и долго разглагольствовал о признаках тоталитаризма во Французской республике (!). Да, психушка ему на пользу явно не пошла… Другая cm идея заключалась в том, что он собирался построить экраноплан: аппарат, что летит, опираясь на слой испарений от земли. Низко летит. Оттого и для радаров незаметен. И на этом экраноплане Евгеньич собирался тайно пересечь советскую границу, чтобы продолжить свою диссидентскую деятельность из подполья. И меня с собой звал.
Про идею эту он вскорости забыл. Но зато привез братцу моему подарок на день рождения: американский «кольт» образца 1851 года. Черным порохом стрелял, пули отливались в прилагавшейся к этому страшному зверю пулелейке. Мы нальем пуль, забьем все шесть зарядов — и в лес, но деревьям стрелять. Грохот и дым стояли страшные, но попасть из этой машины в корову с пяти шагов было бы делом затруднительным. Роберт, посмотрев на игрушку, сказал: «Теперь мне трудно верить меткости ковбоев в кино. Понимаю, что на самом деле они стреляли только в упор и только в спину…»
А лес в Эппштайне был особенный — немецкий. Вокруг этого леса было столько городков, что каждый выстрел, должно быть, многократно отдавался эхом в ушах окрестных бюргеров и они бежали звонить в полицию.
Второй пистолет… Ну, я его достал. Немецкий, «Deutsche Werke», по бельгийскому образцу, 1938 год. Калибр 7,65. Правда, боек был отломан. Ничего, на что я ювелир? Отломал кусок надфиля, припаял, заточил — все работает. Пошел в лес, два раза выстрелил по пеньку. Хотел его от греха где-нибудь поблизости закопать, но пожалел — ржа поест, как ни смазывай. Принес домой и в шкаф засунул. Запас патронов достался мне в придачу к пистолету, обоймы на две.
* * *
В тот день мы с братцем поехали во Франкфурт. В пустой электричке на сиденье лежала сложенная вдвое синяя бумажка. Сто марок. Выронил кто-то. Таких денег я в своей жизни еще не находил. Хотя стоило бы помнить старинную пословицу: «Потерял — не горюй, нашел — не радуйся».
Тут же отправился в оружейный магазин и купил себе пневматическую винтовку. Плохонькую — за сто марок хорошую не продавали. Зато — свою. Вернулся в Эппштайн, набрал в карманы пулек и пошел в лес. Шишку в трухлявый пенек вставил и давай ее расстреливать. Результаты получились средние. Но конечный результат был и вовсе неожиданный.
На выходе из леса стояла полицейская машина. Молодой человек в зеленой форме аккуратно взял мою винтовку и попросил проследовать в пансионат. Насколько я понял, он объяснял, что хотя пневматические винтовки и продаются в магазинах свободно, но стрелять из них в немецком лесу категорически запрещено. Так что винтовочку он конфискует, а штраф по почте пришлет. Потом вышел, поговорил о чем-то с соседями и вернулся.
— Ну, — говорит, — мне сейчас сказали, что у тебя пистолет есть. Правда?
— Да откуда?!
— Сейчас проверим.
Ни о каком ордере на обыск речи не шло. Он деловито порылся в шкафу и извлек оттуда оба пистолета. Прихватил также штыки, пару нацистских орлов со свастикой, что братец на барахолке купил. Потом — кусок пластилина, из которого я барельефы лепил. А вдруг — пластид?
— Садись, — говорит, — поехали!
И полицейская машина быстро домчала нас до отделения.
Я еще с собой словарей захватил. Думал, что теперь будет время язык подучить.
Первый допрос шел по-английски. Хотя задержавший меня полицейский все грозил пальцем и говорил, что я и по-немецки все понимаю.
Потом ремень сняли, документы и деньги в конверт запечатали и в сейф убрали, потом в камеру отвели. Ну, я решил поспать. Среди ночи будят: «Поехали домой. Там спать спокойнее». Отвезли сами, бородатый в зеленой форме ласково так говорит на прощание: «С твоей персоной — все в порядке. Но никакое убежище тебе уже не светит». Ошибся старик, все мне светило.
* * *
На второй допрос я отправился с Мишкой Назаровым. Поговорили. Нарушение закона об оружии я оспаривать не стал. Но обосновал свое вооружение тем, что опасался происков КГБ. Тогда они переслали данные допроса в политический отдел полиции, что-то вроде контрразведки. Аббревиатура была К-45. Прислали повестку. Со мной согласился идти Ярослав Александрович Трушнович, за что я ему премного благодарен. Молодой офицер лет тридцати напрямую поставил вопрос: про политику я наплел, чтобы выкрутиться, или есть за этим что?
С нашей стороны последовала длинная политинформация о положении в СССР. Он ее частично законспектировал, пожал нам руки и распрощался. Ярослав Александрович с юмором заметил: «Ну, думаю, на два пистолета хватит».
Через некоторое время прислали письмо из прокуратуры. Там говорилось, что поскольку я совершил правонарушение по молодости и неразумию, вреда никому не причинил, то никаких мер ко мне применяться не будет. Но в дальнейшем я должен вести себя культурно и с пистолетами по лесам не бегать.
Через неделю после этого пришла другая бумага: если я хочу получить назад свои пистолеты, я должен доказать соответствующей комиссии, что они мне жизненно необходимы. Я написал витиеватое обоснование. Они мне коротко ответили: «Неубедительно. Заплатите 50 марок за то, что мы возились с вашим заявлением, а пистолетов вам не видать». На этом история сия и закончилась.
* * *
Вторая эмиграция. Это те, кто оказался на Западе во время войны. Они отличались от представителей первой эмиграции. Они были бывшими советскими. Со всеми плюсами и минусами.
Как-то чета Артемовых, Александр Николаевич и Анастасия Николаевна, подвозили нас в Эппштайн. Я наивно спросил — как он оказался на Западе?
— Война занесла, — коротко ответил Александр Николаевич.
В тот момент он был председателем НТС. Настоящая фамилия— Зайцев. Он родился в 1909 году в Рязанской губернии, дореволюционную Россию помнил очень хорошо. В детстве купался в Оке, вспоминал, как его бабушка определяла российских императоров: «Николай Первый был строгий правитель, Александр Второй — освободитель, Александр Третий — миротворец, Николай Второй— винный торговец…»
Октябрьский переворот в его деревне встретили более чем настороженно. Один пожилой крестьянин, ознакомившись с программой большевиков, четко объяснил всем:
— Это — второе крепостное право. Они будут всей страны помещики, а вы — крепостные!
Но разобщены все были настолько, что отряд латышей с пулеметом поставил на колени весь уезд. Потом — учеба, служба в Красной армии на Дальнем Востоке.
— Помню, как вдруг нам запретили петь песню «Марш авиаторов», сказали, что мелодию использовали какие-то фашисты. Только потом я узнал, что на эту мелодию энтээсовцы положили слова одной из своих песен «Бьет светлый час».
Потом — 1939 год, «освободительный поход» Красной армии в Польшу. Потом — 1941 год… Он сражался против немцев под Смоленском, Москвой, Ленинградом.
— А наших самолетов я в небе тогда совсем не видел. Только немецкие…
В Эстонии его часть попала в окружение.
— Нас загнали на пшеничное поле. С одной стороны — немцы, с другой — эстонские части СС. Свистят пули. Периодически на поле кто-нибудь поднимает руки и идет сдаваться к немцам. Эстонцам сдаваться не стоило. Новые пленные стоят на горе, пьют воду из ведра. Рядом — громкоговоритель, по которому немцы объясняют, что сдавшимся ничего не будет: вот, смотрите — ваши товарищи живы, воду пьют… Мы залегли возле ручья. Солдаты помоложе, растерявшись, обратились за советом не ко мне, молоденькому лейтенанту, а к самому старшему по возрасту: «Дядя Саша, что нам делать?!»
Умудренный опытом солдат думал недолго: «А что защищать? Колхозы?» Встал, поднял руки и пошел сдаваться. Остальные последовали за ним. Я остался один. Чтобы не сдавать оружие врагу, бросил пистолет в ручей и тоже пошел в плен.
Потом — лагеря для военнопленных. Сталин от своих военнопленных отказался: «Советский солдат последнюю пулю оставляет для себя». Посылки через Красный Крест они не получали. Их должен был кормить враг. Повальный голод.
В таких условиях первыми умирали люди с низким интеллектуальным уровнем. Они первыми опускались и походили на животных. Думали только о еде. Каждое утро, когда мы шли умываться, на кафельном полу лежало несколько свежих трупов — умершие от голода. У многих были отрезаны мягкие части — в лагере началось людоедство.
Интеллигенция спасалась по-своему: чтобы не опуститься, люди старательно следили за собой. Зубы чистили солью, так как ее было в избытке. Устраивали лекции. Это позволяло им продержаться морально.
Однажды в нашем лагере произошла странная история, достойная пера Шекспира. Врачи, свои, из военнопленных, обнаружили у одного больного тиф. Это грозило смертью всему лагерю. Если немцы узнавали, что у кого-то тиф, они просто устраивали своеобразный «карантин»: изолировали лагерь, не подвозили туда продукты и расстреливали из пулеметов всех, кто пытался сбежать. Ждали, пока вымрут все. Чтобы снасти остальных, врачам пришлось пойти на жестокий шаг: они сделали тифозному больному смертельную инъекцию и назвали причиной смерти истощение.
В одном из лагерей на Артемова обратили внимание члены НТС. С их помощью он попал в учебный лагерь Вустрау. Вступил в НТС, был одним из разработчиков «Схемы национально-трудового строя» — программы организации. Был старшим лектором в школе пропагандистов в Дабендорфе, под Берлином.
— Несколько раз я говорил такое, за что спокойно могли расстрелять. Один раз, читая лекцию о приходе к власти Сталина, сказал: что можно говорить о моральном облике человека, который уничтожил всех своих бывших соратников? В зале повисла гробовая тишина. Там было несколько немецких офицеров. Я и не подумал, что Гитлер сделал с Ремом то же самое! В другой раз, упомянув, что Сталин — недоучившийся семинарист, подобрал рискованное сравнение: «Это все равно, как если бы во главе армии стоял бывший ефрейтор!» Уж больно много общего было у этих двух диктаторов. Потом мне все это надоело: я заявил, что под красным флагом уже жил и воевал, а служить под таким же красным, но со свастикой, не собираюсь! И попросил вернуть меня в лагерь. Но меня убедили, что наверху должно что-то произойти и что необходимо создавать РОА…
Его откомандировали в РОА. Он был одним из авторов манифеста КОНР 1944 года. Когда мы просматривали документальный фильм о подписании Пражского манифеста, он указал на себя:
— Этот, в белом воротничке…
Потом — конец войны. Начались репатриации. Во время заключения Ялтинских соглашений Сталин провел коварный ход: настоял, чтобы все советские подданные, оказавшиеся в зоне англо-американской оккупации европейских стран, подлежали насильственной выдаче в СССР. Когда со стороны Запада последовало возражение, что люди должны ехать добровольно, Сталин пообещал, что тогда все подданные европейских стран, оказавшиеся в зоне советской оккупации, тоже добровольно откажутся возвращаться домой. А обеспечивать такую добровольность советская сторона умела неплохо. Союзникам пришлось согласиться со сталинской трактовкой — свои им были дороже, чем судьба миллионов бывших подсоветских людей.
Чтобы избежать выдачи Советам, нужно было доказать репатриационной комиссии, что человек не находился на территории СССР до 1 сентября 1939 года. Многие тогда меняли документы, сочиняли себе легенды-биографии. Тогда и Александр Николаевич из Зайцева стал Артемовым, и местом рождения ему сделали Харбин, где он никогда не был. Про ужасы репатриации написано немало. Но Александр Николаевич любил рассказывать про эти события несколько историй, достойных пера сатирика.
— В одном беженском лагере жили тринадцать калмыков. Все подлежали выдаче. Для прочих придумывали легенды. Ведь у многих в послевоенной суматохе не было документов. В репатриационной комиссии сидели представители всех четырех держав-победительниц. Нужно было доказать этой комиссии, что ты — из первой, послереволюционной эмиграции, и такой человек выдаче не подлежал. Но многие из этих калмыков и по-русски-то говорили с акцентом, как им притворяться? Ведь на знание языков проверяли.
Вот заходит один калмык в кабинет, где заседает комиссия. И говорит, что он — из первой эмиграции, жил в Париже. Работал там-то и там-то. С ним заговаривают по-французски. Прекрасно знает язык. Показывают карту Парижа — безошибочно называет улицу, на которой жил, завод, на котором работал. Все в порядке — выдаче не подлежит. Заходит второй калмык. Тоже, оказывается, из первой эмиграции. Тоже в Париже жил. По-французски говорит, улицу (другую, конечно) показывает верно. Потом — следующий. В общем, все 13 калмыков во Франции жили, что сумели доказать. Комиссия уехала. И не догадалась, что калмык-то был один и тот же, он в соседней комнате только пиджак менял! А для наивных европейцев все они — на одно лицо…
В другом лагере оказалась старушка, которая языков не знала и за границей никогда не была. Как ее спасать? Ну, мы сообща соорудили ей легенду, что она жила в Польше, в семье русских эмигрантов, воспитывала детей. И потому польский не знает — ни к чему было.
Ну, комиссия всю эту историю выслушала, а потом один из членов комиссии спрашивает:
— И что, вы так двадцать лет там и жили?
— Да, все двадцать лет.
— И все двадцать лет детей воспитывали?
— Ну да.
— А дети так и не выросли?
— Да не росли что-то…
Тут комиссия рассмеялась. Бабушку пожалели, несмотря на ее безыскусное вранье, и репатриировать не стали.
Да и вообще наши эмигранты второй волны проявляли чудеса сообразительности. Один лагерь располагался в четырехэтажном здании. И вот к американскому коменданту городка приходит группа крестьян и заявляет, что у них пропала корова. А кроме русских, дескать, никто ее в округе увести не мог. Американец отправляется в злополучное здание и требует вернуть корову. Избранный своими начальник лагеря все отрицает. Американцы начинают обыск. Обыскали все четыре этажа — ничего. Немцы настаивают, что корова должна быть здесь — не могли ее незаметно никуда увести, местные здесь всех знают. Здание обыскали три раза — ничего.
Американский комендант отзывает в сторону русского начальника лагеря и говорит:
— Ладно, я оставлю вам корову, но объясните мне — где вы ее ухитрились спрятать? Ведь каждый этаж по несколько раз обыскали…
А начальник лагеря ухмыляется:
— Точно оставите? Ведь у нас туг дети, кормить надо. Ладно, тогда скажу. Ваши солдаты действительно каждый этаж обыскали. А в лифт они заглядывали?
Оказывается, бедной буренке замотали морду тряпками, запихнули ее в лифт и, пока американцы обыскивали один этаж, ее поднимали на другой.
В другой лагерь, расположенный в английской зоне оккупации возле Ганновера, приехал офицер-энкавэдист. Сначала рассказывал, как тепло их всех примет Родина. Но в толпе были те, кто прошел советские тюрьмы и лагеря. Потом чекист начал угрожать:
— Никуда вы не денетесь, у нас с союзниками договор о насильственной выдаче!
Зря он это сказал. Из толпы вышел паренек, достал из-за голенища сапога нож, молча вогнал его чекисту под ребро и скрылся в толпе. Чекиста отправили в английский госпиталь, вылечили. После этого он сразу… попросил политического убежища! Поправилось на Западе, да и понял, что с ним свои потом сделать могут.
Английский комендант лагеря блокировал все ходы и выходы: на его территории ранили офицера союзной армии! В лагере объявили: если преступник не явится к коменданту, всех снимут с продовольственного пайка.
Вот сидит начальник лагеря у себя в кабинете, а к нему заходит паренек.
— А если преступник сдастся добровольно, вы лагерь с пайка снимать не будете?
— Не буду.
— Ну, тогда вот. Это я его пырнул. Зовут меня так-то и так-то, вот — орудие преступления.
И кладет на стол нож. Довольный комендант составляет протокол.
— Все?
— Всё.
— А теперь — прощайте!
И выпрыгивает из окна. Второй прыжок — через колючку, она там достаточно халтурная была. С тем и пропал. А протокол имеется, орудие преступления — тоже. Пришлось коменданту слово данное сдержать…
А паренька в соседнем лагере прятали. Его управляющим был член НТС Лев Рар. Годы спустя он встретил в Лондоне того самого английского коменданта, что снятием с пайка грозил. И тот ему рассказал: «Вы прятали того парня в подвале под лагерной церковью, вы ведь котелок с едой не для святых туда носили».
Александр Николаевич был блестящим журналистом. Он умел просто и доходчиво объяснять самые сложные темы. Помню, как он возмущался засорением русского языка советскими канцеляризмами.
— Мы часто уже и не думаем об изначальном смысле того или иного выражения. Сплошь и рядом читаешь: «повысились цены на продукты питания». Но ведь в русском языке слово «продукт» всегда означало конечный результат. Поэтому даже подумать неприлично, что такое «продукт питания». И как оно могло подорожать?!
С 1965 по 1971 год возглавлял журнал «Посев», с 1972-го по 1984-й был председателем НТС. Это он работал над всеми программами организации в послевоенный период. В последний раз я видел его в 2000 году.
— У меня сейчас восемь болезней. Мне трудно помочь Союзу. Но я внимательно сверил программный документ Путина, опубликованный в Интернете. Да, он явно пользовался нашей программой 1974 года. Кому знать, как не мне, — я ведь ее составлял… Я бы предложил Совету НТС просто поддерживать Путина. Ведь он практически нашу программу выполняет…
Александр Николаевич написал об этом письмо Совету. Но текст его, кроме членов Совета, никто не увидел.
Скончался Александр Николаевич во Франкфурте-на-Майне 2 августа 2002 года, ненадолго пережив свою жену.
* * *
Первая ежегодная посевская конференция, на которой мне довелось побывать, проходила в здании Франкфуртской… масонской ложи! Старику, который снимал помещение, неоднократно говорили, что можно было бы и другое здание подобрать. Но он отмахивался:
— Ну и что, что масоны? Здесь — дешево, и в центре! Ведущим этой конференции, как, впрочем, и многих других, был Александр Николаевич. Помню, как во время дискуссии кто-то сказал про слухи об инфильтрации КГБ в НТС. На это ответил Владимир Дмитриевич Поремский, один из основателей НТС:
— Не могу гарантировать, что в этом зале не находится агент КГБ. Но я знаю одну организацию, в которой нет ни одного агента. Это — Союз пажей Его Императорского величества в Париже. Там — восемь человек, самому младшему — за восемьдесят. Уверен, что их инфильтрировать очень трудно.
Выступления Эдуарда Оганесяна, армянского националиста, он тогда работал на радио «Свобода», всем запоминались своей экспрессивностью:
— В 1915 году турки совершили чудовищный геноцид — вырезали полтора миллиона армян! Недавно, в траурный юбилей, мы с группой армянских эмигрантов решили дать в крупных немецких газетах траурные объявления. Нам сказали: десять тысяч марок. У нас не было таких денег. Но тут нашлись какие-то два мальчика. Я не знаю, кто они, если бы знал — я бы их расцеловал! Они просто ухлопали турецкого посла. И знаете, все газеты вспомнили про геноцид! И никто не требовал с нас десять тысяч марок. Вы, пожалуйста, не подумайте, что я здесь, на лосевской конференции, вас к чему-то подстрекаю… я просто делюсь опытом!
Овации. Потом Артемов, качая головой, говорит:
— Мне тут уже записку прислали: «Неужели мы — хуже армян»? Я бы попросил даже в шутку не высказывать симпатий к терроризму!
На другой конференции тот же Оганесян привел другой пример, относящийся к сепаратизму:
— Как-то я проезжал на машине вдоль турецкой границы и увидел в воздухе десяток турецких истребителей. И тогда я подумал: сколько придется работать всей Армении, чтобы построить десять таких же?! И тогда я подумал, а так ли нужна нам эта независимость?
В следующий раз Оганесян участвовал в «круглом столе». Кто-то затронул тему терроризма. Ведущий, Александр Михайлович Югов, сказал: «Не думаю, что здесь, за “круглым столом”, есть люди, которые всерьез хотят террора!»
Оганесян возмутился и поднял руку:
— Как это — нет? Я хочу… — В зале опять раздался хохот.
Кто только не выступал на этих конференциях. Абдурахман Авторханов, Аркадий Петрович Столыпин, Анатолий Эммануилович Краснов-Левитин, Александр Гинзбург…
Когда на конференции зашел разговор о «конструктивных силах в правящем слое», то есть о том, что прогрессивная часть номенклатуры может оказаться союзником в борьбе против советского режима, Авторханов с кавказской экспрессивностью заявил:
— Не знаю я там никаких конструктивных сил. Вы лучше соберите несколько рабочих шарикоподшипникового завода и скажите им: «Ребята, неужели мы хуже поляков?!» Вот это и будет — «конструктивная сила», которую будет бояться весь правящий слой вместе с его «конструктивной прослойкой»!
Все помнили, как его, чеченца, возмущала «Колыбельная» Лермонтова:
Злой чечен ползет на берег,
Точит свой кинжал…
Почему «злой»?! И как это он одновременно и ползет и точит?!
Анатолий Эммануилович Краснов-Левитин до конца дней своих оставался эсером. К НТС он относился очень хорошо, но, выступая на посевских конференциях, неизменно заканчивал свою речь лозунгом любимой им партии: «Земля и воля! В борьбе обретешь ты право свое!»
Книг он написал огромное количество. Обо всем подряд. Так, как ему все виделось. Как-то раз один из героев, Евгений Кушев, о кагором он написал как о «сироте, никогда не видевшем своего отца», подошел к Анатолию Эммануиловичу и возмутился:
— Что вы здесь понаписали? Я прекрасно знал своего отца!
На что Краснов-Левитин отмахнулся:
— Кому лучше знать, автору или вам?!
Как-то раз после конференции один из участников пригласил его на ужин. Так как все происходило в общем зале, а разговаривали оба громко, я слышал окончание их политической дискуссии.
— Вот вы, Анатолий Эммануилович, говорите, что частную собственность необходимо упразднить. Я в своей лавке день и ночь работаю, так что же я, по-вашему, — эксплуататор?
— А вас за вашу лавку, — отвечает захмелевший старый эсер, — надобно повесить!
— Ну вот, — обиделся собеседник, — а я вас тут бифштексом кормлю!
В тот год выхожу я после доклада и направляюсь в бар. Смотрю, возле бара — кладовка какая-то, за занавеской. Я решил полюбопытствовать — забрался за занавеску, а там масонская атрибутика свалена. Какие-то ритуальные циркули, молотки, фартуки. И целая полка, заваленная кукурузными початками. Зачем масонам кукуруза? Не знаю, но решил найти ей применение. Смотрю — возле бара стоит импозантный Юрка Миллер, молодой энтээсовец из Лондона. С бородой, в шикарном костюме, с черным «дипломатом». Размахивает руками и объясняет что-то члену Европейского парламента, стильной даме, прибывшей на конференцию в качестве гостя. Он обожал напыщенно вещать черт-те что, а сам небось просто пытался произвести впечатление на красивую женщину. Свой шикарный «дипломат» с золотыми буквами «НТС» он поставил рядышком. Возле той самой кладовки.
Пока Юрка был углублен в беседу с депутатом, я тихо взял его чемодан, занес в кладовку и доверху загрузил масонской кукурузой. Закрыл и поставил на прежнее место, а сам стал наблюдать из-за стойки.
Юрка произвел на депутата сильное впечатление. Под конец разговора он говорит:
— А сейчас я покажу вам нашу последнюю резолюцию!
Берет свой «дипломат», открывает его… и по всему залу катятся початки кукурузы! Бар хохочет, Юрка в недоумении, депутат — тоже. Шутка удалась. А масоны и без кукурузы обойдутся.
* * *
В 1981 году в «Посеве» мне сказали, что Владимир Буковский прочел мою статью в журнале и хотел бы со мной встретиться, так как скоро он приезжает во Франкфурт по делам. Знаменитый диссидент, которого в 1976 году обменяли на лидера чилийских коммунистов Луиса Корвалана. Его книга «И возвращается ветер…» мне очень понравилась: написана прекрасным языком, замечательная иллюстрация к истории диссидентского движения в СССР. Естественно, что маме и мне было очень интересно с ним познакомиться.
Он пригласил нас в китайский ресторан в центре города. Времени у него было не много. Он расспросил о положении дел в Ленинграде, о наших планах на Западе. Я рассказал, что связан с НТС, дальнейшие планы также связаны с этой организацией. Он поморщился:
— Тюлька все это! Весь этот НТС… Кружок пенсионеров во Франкфурте. Я с ним был в контакте с 1965 года. Привезли литературу — спасибо, нужно забрать самиздатскую рукопись — пожалуйста. Ну и всё. Мои друзья, Галансков и Добровольский, к НТС относились так же. А когда Юра Галансков погиб в лагере, эти старики его в свой «исполком» зачислили! Чтобы оправдать свое существование. Нечего тебе с ними возиться. Вот у меня будет все — свои издания, своя организация. Если у тебя есть контакты в Питере, то я буду рад переправить им литературу…
О том, что это за «своя» организация, он тогда не сообщил. «Интернационал сопротивления» еще только создавался. Администрация Рейгана выделила на антикоммунистическую пропагандистскую работу немалые деньги. Многие правозащитники, оказавшиеся на Западе, видели в НТС конкурента, который занимается подобной деятельностью уже не один десяток лет. Им казалось, что если они получат эти средства, то справятся с этим не хуже. В связи с этим нападок в адрес НТС в эмигрантской прессе появилось немало. «Кружок пенсионеров во Франкфурте» на эти нападки не отвечал.
Шла «холодная война». Руководство организации считало, что затевать в это время склоки по одну сторону баррикады нельзя.
Уже в середине девяностых, когда Буковский опубликовал свою книгу «Московский процесс», где обвинил НТС во всех смертных грехах, было решено ответить ему. Ведь война к тому времени закончилась.
Я получил доступ в архив «Закрытого сектора» и посмотрел дело Буковского, Галанскова, отчеты курьеров, которые к ним ездили, переписку с Министерством иностранных дел Чили по поводу обмена на Корвалана. Тогда в журнале «Посев» появилась статья «Наказание за помощь», где эти данные были преданы гласности. Реакции со стороны Буковского не последовало. Но все это случилось позже.
А тогда мы просто поговорили и разошлись. Буковский надписал мне свою фотографию на память: «Андрею и ленинградской молодежной оппозиции с надеждой на будущее. В. Буковский. 15 декабря 1981».
* * *
В тот вечер я приехал на квартиру, где жил Миша Назаров. Он занимал лишь половину, во второй останавливались члены НТС и гости организации. На кухне сидел высокий худощавый старик, которого я раньше не видел. Он приветливо представился:
— Столыпин. Аркадий Петрович.
Это был сын великого русского премьера. Старый член НТС. Он долгие годы заседал в совете организации и в Высшем суде совести и чести.
Мы не так долго беседовали: он спрашивал мое мнение о произведениях Солженицына. Ему больше всего нравился «Матренин двор».
Во время взрыва на Аптекарском острове, устроенного эсерами, он катался на трехколесном велосипеде. Его далеко отбросило взрывной волной. Его старшая сестра пострадала гораздо сильнее.
В эмиграцию он попал вместе с Белой армией. Вступил в НТС. Во время Второй мировой был председателем Парижской группы союза. Старики с удовольствием рассказывали, как во время арестов руководства НТС к нему в дом ворвалось гестапо. Аркадий Петрович любил долго поспать. Утром в спальню вбежала его жена и в ужасе закричала:
— Аркадий! Гестапо!
Аркадий Петрович высунулся из-под одеяла, обвел сонным взглядом гестаповцев и произнес легендарную фразу:
— Какой кошмар!
После чего завернулся в одеяло и… снова уснул! Гестаповцы были оскорблены в лучших чувствах: это был единственный человек, который, услышав «гестапо», просто уснул…
Когда советский «историко-писатель» Валентин Пикуль написал очередное творение, касавшееся времени правления Петра Столыпина, он не пожалел черной краски для создания портрета «реакционного премьера». Но когда Аркадий Петрович прочел слова о том, что «Столыпин тяпнул стопку водки», он не только возмутился, по и удивился:
— Отец был трезвенником! На столе за обедом, кроме воды, никаких напитков не было.
Он написал об этом статью в «Посеве». Аркадий Петрович рассказывал, как его, маленького мальчика, по Зимнему дворцу водил старый лакей, служивший еще при Александре II. Он рассказывал про царя-освободителя и про все покушения, совершенные народовольцами. Про выстрел Соловьева у решетки Летнего сада он говорил своими словами:
— Злодей стреляет, стреляет; a Em Императорское Величество всемилостивейше уклоняется!
Аркадий Петрович писал в «Посев» до глубокой старости. Но, как это случилось у многих эмигрантов, внуки его по-русски уже не говорили. Оп скончался в Париже в 1990 году.
* * *
Вскоре мне довелось стать свидетелем еще одной попытки создания новой политической партии. Один диссидент из провинции, отсидевший несколько лет за то, что пытался создать партию «демократического социализма» в СССР, выехал на Запад. В НТС к нему отнеслись хорошо, печатали, приглашали на конференции, устроили на работу. Но вскоре стали обращать внимание, что после собраний он отводит людей в сторону и объясняет им, что «НТС — старичье, я скоро сам создам свою партию, вот у меня подучится нечто серьезное! Так что вы уж лучше со мной дело имейте». Старики показали ему от ворот поворот.
Он собрал народ в небольшом ресторанчике и выступил с речью. Мол, новое время требует новых партий. Вот НТС людей на голодном пайке держит, лишний раз друга в ресторан не пригласишь. А мы создадим свою партию, эффективнее, моложе, динамичнее. Журнал будем выпускать, не хуже «Посева». Денег получим. И все будет хорошо. И назовем ее «Демократическое объединение». Поскольку всех в нее объединим. Сначала — вас.
Тут многие возразили, что сначала нужно что-нибудь самому сделать, а потом уже декларациями заниматься. Потом пошутили про «демобъедки». Потом поели, попили и разошлись.
Он еще несколько раз народ собирал. Пока всем не надоело.
Александр Николаевич Артемов вспоминал, что в сороковых— пятидесятых у НТС главными политическими оппонентами в эмиграции были меньшевики и эсеры, объединенные вокруг журнала «Социалистический вестник» в США. Он регулярно спорил с «Посевом», вел политические дискуссии, критиковал правые устремления НТС. Но старые социалисты со временем вымерли как мамонты.
«Было бы здорово, если бы у нас был нормальный политический оппонент. Это дисциплинирует. А то начинают создавать что-то свое, нас поругают, ничего не создадут и развалятся. Это ведь никакая не политика…»
Третьей эмиграции не удалось основать ни одной политической партии. Это тоже уметь надо. Ведь партии не строятся из одних только денег и амбиций.
* * *
Русский Берлин в межвоенное двадцатилетие… Первый перевалочный пункт эмиграции. Русские газеты, русские издательства, русская культурная жизнь, множество русских организаций. Мне посчастливилось быть знакомым с несколькими людьми из русского Берлина того времени.
Одним из них был Юрий Андреевич Трегубов. Сухощавый пожилой человек, спортивный, подтянутый. И почти все время над кем-то или чем-то подшучивавший.
Юрий Андреевич Трегубов родился в 1913 году в Санкт-Петербурге. В 1924-м, в год смерти Ленина, одна из его теток имела отношение к организации пышных церемоний, посвященных кончине вождя. В то голодное время ей удалось украсть один из лавровых венков и использовать лавровый лист в кулинарных целях. А вторая тетка страшно ругалась: как бы от такой «бесовской» приправы с маленьким Юрочкой беды не случилось…
В 1926-м ему удалось уехать в Германию. К родственникам. В середине тридцатых из веет многообразия русских эмигрантских партий он выбрал НТС. Про эмигрантскую политическую жизнь мог рассказывать часами. В частности, про то, как во время церковного раскола один из берлинских прихожан отбил в Париж телеграмму, в который он хотел высказать свое возмущение поведением архиепископа Антония. А так как французский он знал слабо, телеграмма получилась из двух слов: «Antoin — cochon!» — «Антоний — свинья!»
Про эти события в эмиграции бытовал такой анекдот.
Один эмигрант разбогател и решил построить две церкви. Когда друзья спрашивали у него, отчего же сразу две, он отвечал: «В эту я буду ходить на службу, а в этой — ноги моей не будет!»
Трегубов рассказывал мне о РОНД (Российское освободительное народное движение), которое создала незначительная часть эмигрантов, пытавшихся подражать национал-социалистам. Во главе его стояли некто Светозаров и Меллер-Закомельский, которого дразнили «Мерин-Закобельский». «Штурмовики» РОНДа маршировали по улицам Берлина в черных галифе, белых рубашках с портупеями, под флагами со свастикой и распевали «Взвейтесь, соколы, орлами». Берлинские дамы перешептывались: «Das ist Russischcs “Horst Wcssel”» — «Это — русский “Хорст Вессель”».
Хорст Вессель — так звали нацистского «мученика за идею». Он написал марш штурмовиков, а потом его зарезал коммунист. Правда, совсем не по причине идеологических разногласий: и нацист, и коммунист были сутенерами и не поделили красивую проститутку, приносившую изрядный доход. Но партии требовались герои.
Нацистский гимн «Хорст Вессель» русские нацисты перевели, назвав его «Песнь дружинников РОНД»:
Ряды тесней! Поднимем выше знамя!
Наш мерный шаг спокоен и тяжел…
Незримо здесь, в ряды собравшись с нами,
Витают те, кто прежде в штурмах шел.
Дорогу нам! Полки и батальоны
Ведет вперед убитых братьев тень,
И ждут с спокойной верой миллионы,
Когда взойдет заветной воли день.
Готовы все, все жаждой боя дышат;
Труби, трубач, труби в последний раз!
Наш Крестный стяг приветный ветр колышет,
Смелей, друзья! Свободы близок час!
Юрий Андреевич один раз забрел на одно из собраний сей одиозной организации в Берлине.
Услышав доклад о том, что Ленин и Троцкий причащались мацой и запивали ее человеческой кровью, он не выдержал и заявил, что это — бред. На него закричали, затопали ногами и выгнали вон.
«Через некоторое время, — вспоминал Трегубов, — захожу я в русский книжный магазин и вижу свежий номер антисемитской газеты “Жидовед”, на первой полосе — заголовок: “Гнусный поджидок Трегубов”. Почему я тогда не сохранил этот номер? Я бы сейчас в Израиле министром был!»
Русские нацистские организации Гитлер вскоре запретил, заявив, что «национал-социализм — это не товар для экспорта»!
В 1942 году Юрий Андреевич, скрыв свою принадлежность к НТС, поступил на работу в Министерство по делам оккупированных территорий. Официально он преподавал советским военнопленным немецкий язык, на самом деле — вел пропагандистскую работу но линии НТС. Зная веселый характер и юмор Юрия Андреевича, ему поручали читать лекции на такие темы, как «масоны и мировой заговор». Свои лекции о масонстве он начинал словами: «Масоны — это такая организация, которую никто никогда не видел!» Слушатели покатывались со смеху, а нацистские власти долю не замечали прямою издевательства.
В 1944-м он добровольцем вступил во власовскую армию. После окончания войны ею схватили американцы и передали в руки чехам. В 1946-м ею освободили из лагеря военнопленных, и он вернулся в Западный Берлин, где возобновил союзную работу. В 1947-м его захватили агенты советской госбезопасности. На мой вопрос о том, как это произошло, Юрий Андреевич ответил в свойственной ему манере:
— Одна знакомая балерина пригласила меня в гости к себе на квартиру на границе с Восточным Берлином. Балерина была очень симпатичная, и приглашение я принял. Захожу, а она мне: «Садись, Юрочка, на диванчик». Я сел. Так восемь лет и просидел!
В комнату вбежало несколько гебистов, Трегубова скрутили и увезли в Восточный Берлин. Юрий Андреевич гордился тем, что все-таки успел в драке сломать ключицу одному из них. Трегубова привезли в Москву: Лубянка, Лефортово, Бутырки. Один из допросов проводила женщина-следователь, которую он знал как «остовку» в Германии во время войны. Оказывается, она была заслана туда как агент. Она напрямую заявила арестованному, что любит его и, если он согласится сотрудничать с «органами», готова стать его женой. Трегубов рассказывал, что в тот момент ему было видение: погибшие члены НТС заявили ему, что проклянут его, если он согласится.
В 1950 году его приговорили к смертной казни, но заменили расстрел 25 годами лагерей. Воркута. В лагере ему удалось выжить, потому что в него влюбилась уголовница — «паханша» зоны.
Когда канцлеру ФРГ Конраду Аденауэру удалось договориться с Хрущевым о возвращении на родину всех бывших военнопленных, Трегубову, как германскому подданному, удалось освободиться в их числе. Но возвращении он написал об этом книгу «Восемь лет во власти Лубянки».
Он продолжал помогать НТС до конца своей жизни. На жизнь он зарабатывал сам: писал на немецком языке романы ужасов, выпускавшиеся издательством, в котором работали он сам и его жена. Тяга к мистике и к юмору была присуща ему всегда.
* * *
Пришло официальное письмо. Из Управления по делам беженцев. Так как я, мать и брат подавали документы на убежище порознь, нас решили распределить. Заявление на убежище рассылали по разным землям, чтобы не было концентрации «азилянтов» в одном регионе. Мне было предписано отбыть в лагерь для беженцев в городе Ганновер. Мать и брата оставляли в Эппштайне. Бюрократия.
Мишка Назаров в редакции утешительно пообещал мне:
— Ты там жить будешь. В лагере, со всякими турками. Но зато я тебе каждый месяц «Посев» буду высылать!
Спасибо.
Права на работу нет — ведь решение об убежище еще не вынесено. Документы — право проживания там, где меня власти поселят. Пособие по месту этого проживания и выдается. Что делать — на нелегальное положение переходить, в Париж ехать, куда Евгеньич звал?
Выручил священник, отец Марк. В столице земли Гессен, городе Висбаден, на горе Нероберг, стоит русская церковь Святой Елизаветы. Удивительный по красоте храм с золотыми куполами. Казалось бы, настоящая русская церковь из светлого камня, но отчего-то — будто обуженная, вытянутая. Герцог Нассау, княжества, чьей столицей в XIX веке был Висбаден, построил ее на могиле своей жены, русской княжны Елизаветы Михайловны, которая умерла в родах. Он хотел видеть на этом месте настоянную русскую церковь, которую и воздвигли немецкие архитекторы. Но — немного по-своему. Внизу, под горой, раскинулся Висбаден. Вокруг — лес. Тропинка идет от церкви наверх — к старинному каменному дому. Дом священника. Половина его считалась монастырем, поскольку жила но монастырскому уставу. Хотя монахов там было всего двое — сам отец Марк и православный голландец брат Стефан. Во второй половине дома жил с семьей отец Николай — сын Александра Николаевича Артемова.
Отец Марк написал в Управление по делам беженцев прошение, чтобы меня оставили с семьей. А на время рассмотрения взял меня жить в домик при церкви.
Отец Марк — чистокровный немец из Восточной Германии. Сбежав в ФРГ, он вошел в контакт с НТС, работал в «Закрытом секторе». Мне рассказывали, что кличка его была Мефистофель — из-за черной бороды. Но в итоге он стал православным священником.
* * *
Нероберг. Гора, получившая свое название из-за того, что, но легенде, где-то здесь стояла вилла римскою императора Нерона. Я прожил на этой горе около четырех месяцев. Открывал церковь, показывал ее туристам, стоял за свечным ящиком, продавал открытки и сувениры. Часто но утрам к церкви прибегала любопытная белка. Она разглядывала меня сверху, кувыркалась на ветках и ловила свой хвост. Стадо оленей иногда подбегало к самому домику. По ночам ухали совы. В Германии места мало, животные научились жить рядом с цивилизацией. Немецкие орнитологи тогда писали, что многие хищные птицы перестали охотиться — сидят на проводах возле автобанов и ждут, пока задавят зайца или еще какую живность. Домик и церковь стояли в черте города — Висбаден расположился внизу, под горой. Гору так и называли — «балкон над городом». От церкви — вверх но тропинке, и вот она — беседка с белыми колоннами. Возле нее — смотровая труба, в которую за 20 пфеннигов можно рассматривать улицы сонной и шикарной столицы земли Гессен. У каждой из роскошных вилл — свое название. Чуть дальше — перрон и станция. Самые настоящие. Это — единственная в Европе водяная железная дорога, Неробергбан, которую создали еще в 1888 году. Резервуар наполняется водой из водопровода и под ее тяжестью тянет вагон вниз. Внизу вода выливается, наверху заполняется другой резервуар и с помощью троса тянет вагон вверх. В этом вагончике можно только с горы Нероберг спуститься и на нее же подняться. Но — оригинально…
Возле этой «водяной станции» — терраса в гранитном обрамлении. В центре — каменный куб — памятник немецким солдатам, павшим в Первой мировой. Вниз по склону — виноградник. Из этот винограда делают свой особый сорт вина — неробергское. Отец Николай вычитал в старинных записях, что настоятель русской церкви имел право раз в год получать бесплатно целый ящик. Написал хозяину виноградника, но тот ответил, что ничего об этом не слышал и знать не желает, хотите вина — покупайте. Жмот.
Федор Михайлович Достоевский в этих местах в рулетку играл. В Висбадене, Бад-Гомбургс и Бад-Эмсе. Все три города до сих пор спорят, какой из них описан в романе «Игрок».
На рекламном проспекте казино городка Бад-Гомбург изображен портрет Достоевского с надписью: «Великий русский писатель Достоевский у нас проигрался, но написал роман “Игрок”. Может быть, вы не напишете роман, но выиграете!» Лет десять спустя я там тоже «играл по системе». Никому не советую…
Справа от домика священника — русское кладбище. Висбаден был бальнеологическим курортом на протяжении веков. В середине XIX века сюда любила приезжать русская аристократия. В центре города — знаменитый кипящий источник в беседке с кованой решеткой. От воды серой несет, но вроде лечит от чего-то.
Кладбище — необыкновенно красивое. Особенно весной, когда яблоневый цвет на могильные плиты опадает. Воронцовы-Дашковы, князь и княгиня Юрьевские — дети от морганатического брака Александра II, художник Явленский… Одна могила за оградой. Вероятно, самоубийца.
* * *
Между домом и кладбищем стояло низенькое здание. Не то сарай, не то склад. Это и был свечной заводик. Я не один раз вспомнил отца Федора из «12 стульев». Здесь я помогал брату Стефану свечи лить.
Никогда не задумывался над технологией этого нехитрого производства. В большой чан загружается воск, под ним разводится огонь. Берется круг со множеством дырок. Нарезаются фитили и просовываются в эти дырки. Когда воск расплавился, этот круг на веревке опускается в чан так, что фитили погружаются в расплавленную жижу, Потом круг поднимается. Воск, налипший на фитили, застывает, и круг с фитилями снова опускается. И так — по нескольку раз, пока на фитиле не остается столько слоев воска, сколько нужно. Свечи остывают, фитили обрезают, нижние края свечей подравнивают — и все готово. Вот о чем мечтал отец Федор.
Брат Стефан. Православный голландец. Такое мне раньше было даже трудно представить. Молодой, бородатый. Удивительно светлый. У него даже улыбка солнечная. Разговаривать нам тогда приходилось по-английски: по-русски он почти ничего не понимал. В юности он решил, что ни католицизм, ни протестантизм его не устраивают, и сам дошел до того, что истинное христианство — православие. И стал братом Стефаном.
Я к тому времени уже приобрел кое-какие ювелирные инструменты. Стефан принес мне серебряный голландский гульден, и я сделал ему православный нательный крестик. Ему понравился. Потом взялся вылепить барельеф с иконы св. Иоанна Кронштадтского. Вроде получилось. По этой форме потом долго отливали образки из гипса и пластика. Потом нужно было монашеские пояса сделать, с пальмовыми ветками. Потом сделал барельеф самой церкви.
Однажды в монастырь приехал Роберт. Я открыл дверь. Он испуганно перекрестился и сказал:
— Все. Еще один готов. Мы готовим кадры для борьбы с коммунизмом, а они из них попов делают!
И рассказал, что в обшей сложности из бывших энтээсовцев вышло 14 священников.
Мне платили какую-то мелочь. Но весь дом жил бедно — какие доходы у Русской зарубежной церкви в Германии? Да и мне было не много нужно. Крыша над головой была, и слава богу.
Гулял по окрестным лесам, Висбаден изучал. Однажды, поздно вечером, возвращался домой. Шел по лесной дороге мимо водяной железной дороги. В полосе лунного света прямо на асфальте сидела саламандра. Черная, с ярко-оранжевыми пятнами. Спокойно, будто предупреждая весь животный мир вокруг: «Мне не страшно. Меня никто не съест. Потому что я — ядовитая». В России я этих животных никогда не видел. Зря она так беспечна: зверям и птицам саламандры ни к чему, а вот машины их давят часто.
Через четыре месяца пришла бумага из Министерства по делам беженцев. Я мог возвращаться в Эппштайн.
Спасибо отцу Марку и отцу Николаю. Первый из них потом станет епископом. Но это уже совсем другая история.
* * *
Тем временем всех азилянтов решили из дома престарелых в Эппштайне выселить. И переселили нас в городок Хоххайм, на берегу Майна. Это уже меньше напоминало идиллию — несколько бараков на окраине. Нам отвели две комнаты. Рядом за стенкой жили афганцы. Сначала я думал, что с ними возникнут проблемы — ведь афганская война была в самом разгаре… Оказалось — наоборот.
Они сразу же стали проявлять всяческое дружелюбие, а один начал вспоминать знакомые русские слова: «Калашников», «Макаров», «ППШ»…
Потом показал на соседний барак и сказал:
— Это — нет кароши люди!
Я сначала не понял, в чем дело. Оказывается, соседний барак занимали… немцы! Асоциальные элементы. Они пропили все и жили исключительно на социальное пособие. Которое тоже пропивали. Зрелище было будто из фильма ужасов. С утра один из них бежал в магазин и закупал дешевого пива. Потом они ставили столы на улице перед своим бараком и мрачно начинали пить пиво. Морды одутловатые, кожа — белесая. Пьют и молчат.
Афганцы их невзлюбили за то, что в ответ на приглашение в гости немцы ответили, что они — «грязные иностранцы» и с ними они пить-есть не будут. Вот какими агрессивными националистами бывают немецкие алкоголики!
Сам городок Хоххайм располагался выше, среди знаменитых виноградников. Здесь делают прекрасный рислинг. Но проживание в бараках, даже возле виноградников, сказкой никому не покажется.
Мы получили политическое убежище и синие «нансеновские» паспорта. Так их называли старые эмигранты — паспорт беженца учредил в свое время еще Фритьоф Нансен. В углу — две черные полосы. В графе «гражданство» — Staatenlos, бесподданный. Но он давал нам право жить и работать на территории ФРГ. Все гражданские права, кроме права избирать и быть избранным и права служить в армии. Ни то ни другое нам было ни к чему. Я уже официально устроился на работу в «Посев», мать получила место в МОПЧ — Международной организации защиты прав человека. Пора было искать квартиру.
* * *
В Германии это — проблема жестокая. В объявлениях о сдаче квартир сплошь и рядом стоит: «Keine Kinder», «Keine Auslaender», «Keine Haustiere». Никаких детей. Никаких иностранцев. Никаких домашних животных. Нужно внести вперед три квартплаты — залог. А зарплата такая, что страшно становится. Шуметь можно до десяти вечера. А в субботу-воскресенье — с трех дня. Чтобы все соседи выспаться успели. Мой знакомый меблированную комнату снимал, так ему хозяйка запрещала днем шторы полностью открывать — только до половины. Чтобы хозяйская мебель на солнце не выгорела. Раз в пять лет обязан за свой счет квартиру полностью отремонтировать.
К тому времени я уже был принят в «Систему» НТС. Так называли освобожденных работников, которые служили в различных секторах этой антисоветской организации. Зарплата — партминимум. Всем. Женатым еще 100 марок на каждого из детей добавляли. Первая моя зарплата составляла 800 марок в месяц. Попробуй на это сними квартиру!
Первая наша квартира была в пригороде городка Рюссельсхайм — столице автомобильной империи Опеля. Хорошее было название у этого пригорода — Хасслох. Если учесть, что hassen по-немецки означает «ненавидеть», a Loch — «дыра». Н-да, занесло. Полтора часа до «Посева» со всеми пересадками. Но городок был очень приятный, и сосновый лес — чуть ли не через дорогу. Квартиру эту сдал нам другой эмигрант. Он книгами торговал. И деньги очень любил. Потому что вскоре выяснилось, что не имел он права ее никому сдавать — она была социальная, т. е. предоставлена его семье городскими властями как малоимущим. Сначала нас хотели оттуда выселить, но потом сказали, что вы можете просто переоформить ее на себя, вот и все. Не повезло ему. А потом я снял себе свою первую отдельную однокомнатную квартиру. И каждый месяц мне пришлось отдавать за нее половину своей зарплаты. Но что сравнится со счастьем жить отдельно ото всех?
В городе Рюссельсхайм каждый год летом проходили курсы русского языка. Их устраивал Михаил Викторович Славинский, один из самых верных и активных энтээсовцев. Казалось, к политике это мероприятие, организованное для иностранцев, изучающих русский язык, никакого отношения не имело. Они платили деньги, их размещали в старинном замке: в этом здании находилось Jugendherberge — общежитие для путешествующей молодежи. Им преподавали русский язык, читали лекции по русской литературе, истории, современному положению в СССР. Работали курсы по принципу самоокупаемости, никаких денег НТС в них не вкладывал.
Но все, что тогда касалось России, так или иначе было связано с политикой. Советский Союз тоже устраивал курсы русского языка. На них помимо культурной программы иностранцам настойчиво внушалась любовь к социализму и всему, что с ним связано. Да и валюта Советам всегда требовалась.
Курсы в Рюссельсхайме были своеобразной альтернативой. Здесь читали доклады эмигрантские писатели и публицисты. Вместо «Известий» и «Правды» студенты изучали статьи из «Посева» и «Русской мысли». В советской прессе писали, что таким образом НТС вербовал потенциальных курьеров для переброски в СССР антисоветской литературы. Но на самом деле студенты-слависты были для этой цели не самой подходящей средой. Их будущая карьера зависела от возможности частых поездок в Россию: мало кто из них соглашался рисковать. Высылка, закрытие визы…
Старинная крепость стояла на берегу Майна. Крепость именовалась «шведской», хотя шведы в Средние века здесь лишь один год зимовали, даже повоевать ни с кем не успели.
Башни, парк, мощенный булыжником двор с местом для костра в центре. Студентам нравилось сидеть здесь ночами и смотреть на огонь. Разговаривать полагалось по-русски. Новые впечатления, летние романы…
Мы жили в самом Рюссельсхайме, поэтому добираться до крепости мне было недалеко. Михаил Викторович сначала приглашал меня на курсы как участника диссидентского движения, чтобы студентов просвещать. Потом я приезжал сюда почти каждый год. Вместо отпуска. Подрабатывал — преподавал русский язык. Вдобавок на курсы приезжали очень симпатичные девушки из самых разных стран. Ну как им не помочь с изучением русского?
Уроки проходили в крепости, но иногда я уводил свою группу в соседнее летнее кафе. Многим такие уроки нравились гораздо больше тех, что проводились в классах.
Один раз я организовал урок по сценарию заседания парламента абстрактной страны. Я разделил студентов на фракции: коммунистов, «зеленых», нацистов и анархистов. Сам назначился президентом несчастного государства, раздираемого инфляцией, безработицей и сепаратизмом. От студентов требовалось решить судьбу государства на русском языке. Словарный запас пополнялся по ходу дела. Студенты пришли в восторг. Они быстро предложили несколько вариантов выведения страны из кризиса: коммунисты — обратиться за «братской помощью» к СССР, нацисты — начать войну и отправить на фронт всех безработных, «зеленые» — уничтожить промышленность и засадить все промышленные зоны деревьями. Молчал только каталонец, выбравший роль анархиста.
Но когда я заявил, что распускаю парламент, забираю золотой запас и уезжаю за границу, он с южным акцентом сказал:
— У меня нет предложений. Но у меня есть пистолет!
И тут же выстрелил в меня из воображаемого оружия. Последнее русское слово, которое студенты выучили на этом уроке, было «измена»!
Другой урок был организован по сценарию «Скандальный день рождения».
— Представьте себе, — сказал я студентам, отхлебнув пшеничного баварского пива, — что я — хозяин дома, который пригласил вас всех на день рождения. Но я и не подозревал, что все вы давно знакомы. Ты — его бывшая жена, а бракоразводный процесс все еще тянется. Ты — его незаконнорожденный сын, которому не платят алиментов. А ты должен своему соседу по столу десять тысяч долларов и уже десять лет не отдаешь. Все вы друг друга ненавидите, а я об этом ничего не знаю. Но именно в этот праздник все тайное станет явным…
Аудитория замолчала. Каждый обдумывал свою роль. Первым оживился американец.
— Дорогая, — сказал он своей «разведенной жене». — Я очень рад, что мы развелись. Потому что я понял: я — педераст. Вот мой новый любовник (он обнял за плечи смутившегося немца). Он любит меня не за мое прекрасное тело, а за мой глубокий ум! Но это уже неважно, потому что у меня СПИД и я скоро умру…
— Но тогда, — говорит с немецким акцентом другой «гость», — я не отдам тебе десять тысяч долларов! Зачем они тебе?
— Это — вопрос принципа, — покачал головой американец. — Если ты не вернешь деньги, мой любимый мальчик сделает тебе чик-чик большим ножиком!
По ходу выяснения отношений студенты периодически обращались ко мне за подходящими ругательствами на русском языке. Кое-что я им сообщил, но старался держаться в рамках дозволенного цензурой списка.
Когда Славинский спросил у студентов моей группы, что они делают на переменах, они с гордостью ответили:
— Мы играем в «дурака»! Нас Андрей научил…
И немцы, и американцы, и французы полюбили нашу традиционную карточную игру. Оказалось, что такой нет ни в одной из стран Запада. У них в каждой игре есть только один победитель. Здесь же есть только один проигравший. Как сказал один американец, который мог играть в «дурака» часами напролет:
— Durak is a very bitchy game! — «Дурак» — очень подлая игра!
Как правило, каждый год в Рюссельсхайм приезжало несколько американцев, которых можно было легко отличить от обычных студентов. Детали прояснялись при знакомстве.
— Как тебя зовут?
— Меня зовут Майкл. По можно звать меня «Миша».
— Миша, ты где работаешь?
— Мне нельзя рассказывать про мою работу.
— Миша, не делай из меня дурака. Американец, военная выправка, в Западной Германии посещает интенсивные курсы русского языка. Про работу рассказывать нельзя. Миша, ты шпион?
— Ну зачем же так прямо…
Потом, выпив пару пива, эти «миши» спокойно рассказывали про все тонкости своих шпионских будней. К ЦРУ они прямого отношения не имели, сидели на прослушке: в ФРГ находилось несколько станций, занимавшихся радиоперехватом. Подслушивали радиопереговоры советских частей в Восточной Европе, ухитрялись подслушивать даже милицейские переговоры на улицах Москвы и Лубянку.
Один из студентов жаловался на превратности службы:
— На Лубянке работает гебист по фамилии Юсов. Его знает вся наша станция. Потому что он всегда пьян. И мы регулярно слышим, как его начальство кричит по радио: «Юсов, твою мать, ты опять нажрался, сука?!» А нам надо все переводить и передавать своему начальству…
Этот американец принес мне небольшую оранжевую книжечку с грифом «Совершенно секретно. Справочник русского мата. Пособие для службы радиомониторинга».
— Без этой книги очень трудно работать. Особенно тем, кто изучал только литературный русский язык.
Рюссельсхайм у них считался курсами повышения квалификации.
Во время курсов каждой группе поручали выучить какую-нибудь русскую песню. Естественно, здесь активно помогал преподаватель. Прощальный вечер, все руководство во дворе замка устраивает смотр самодеятельности. Выходит моя группа, симпатичная немка берет гитару. Все ученики с разными акцентами поют:
Прибыла в Одессу банда из Амура,
Были в банде урки, шулера.
Банда занималась темными делами,
И за ней следило ГубЧК!
«Мурка» славистам очень нравилась, особенно когда я рассказал им реальную историю, по которой была написана эта песня. Тем более что знал некоторые малоизвестные куплеты:
Мурку хоронили
очень многолюдно,
Впереди легавые все шли.
Красный гроб с цветами
мелкими шагами
Впереди легавые несли.
Забавности, связанные с разным уровнем знания русского языка и малой совместимостью нашей ментальности с западной, случались каждый год. Мне особенно запомнилось, как во время изучения русских пословиц обворожительная англичанка сказала с милой улыбкой:
— Как правильно говорит русский пословиц: лучше поздно, чем ничего?
* * *
В начале восьмидесятых я встретился в Рюссельсхайме с Виктором Некрасовым. Увидев автора книги «В окопах Сталинграда», я поначалу оробел. Он читал доклад по русской литературе. Михаил Викторович, представив его, отметил, что имя Виктора Некрасова было даже внесено в советскую «Литературную энциклопедию». Виктор Платонович устало махнул рукой:
— Выкинули, выкинули…
После лекции я подошел к нему и сказал, что видел по телевидению фильм «Солдаты», снятый по его книге. Он оживился и пригласил меня пройтись по городу, с намерением съесть немецкую жареную сосиску и выпить.
На берегу Майна гудела ярмарка. Мы съели по сосиске, выпили водки. Сосиска ему понравилась, но от раздававшейся вокруг немецкой речи он морщился:
— Еще с войны не люблю этот лающий язык…
Он рассказал историю про то, как один маститый советский писатель, у которого на даче испортилась канализация, вызвал сантехников, а вместо гонорара поставил им початую бутылку водки. Сантехники обиделись. Во время ремонта они незаметно вставили ему в канализационную трубу солидную пробку. Когда измученный этой вонючей проблемой писатель был вынужден вызвать сантехников снова, они потребовали с него три тысячи рублей.
— Побойтесь бога! — ужаснулся скряга-писатель.
— Не боимся, — стойко ответили сантехники. — Три тысячи рублей.
В эту цену и обошлись советскому классику жадность и неуважение к простому человеку.
Виктор Платонович отличался редкой демократичностью. Он на равных беседовал и выпивал как с грузчиками, так и с академиками. Неудивительно, что после его смерти один из родственников возмущался в прессе: «Сегодня каждый, кому Некрасов поставил пиво, пишет о нем воспоминания!»
Второй раз я случайно встретил Виктора Некрасова в парижском метро. Третьей встречи не было: я увидел могилу Виктора Платоновича на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа.
В конце восьмидесятых курсы русского языка переехали в город Бройберг в горах Таунус. Потом они и вовсе прекратили свое существование: Россия стала открытой страной.
* * *
1 мая 1981 года я официально вступил в НТС. Принимала меня Ариадна Евгеньевна Ширинкина в своей квартире, что располагалась в подвальчике напротив здания «Посева». Поручителей было двое — Роберт и Миша Назаров. Согласно старой традиции я подписал заявление, зачитал его, потом его подписали двое поручителей. Затем я зачитал текст присяги и сжег листок на свечке.
Традиция эта появилась во время войны, когда гестапо охотилось за членами НТС, поэтому списков держать было нельзя. Но двое поручителей могли доказать, что этот человек действительно вступил в союз.
Потом мы отметили мое вступление. Роберт рассказал, что, когда он в Австралии вступал в организацию, они ссыпали пепел от сожженных обязательств в старинный монгольский кубок, сделанный из человеческого черепа. А потом решили торжественно выпить из него вина. Но один из вновь вступивших заявил, что из черепа пить не будет…
Традиция есть традиция. Но над неофитами мы подшучивали часто. Одному рассказали, что пепел сожженного обязательства нужно потом съесть. Что он и собрался сделать, чем удивил принимавшего его старика. Другому возле тарелки со свечкой и листком с текстом присяги положили перочинный нож, а на ухо подсказали, что такие обязательства подписывают только кровью. Парень он был прямой и решительный, так что лишь вмешательство старшего товарища спасло его от кровопускания.
Шутки — шутками, но обязательство это я воспринял серьезно. Наверное, потому, что знал людей, которые подписали его за десятилетия до моего рождения. И остались ему верны до самой смерти.
Моим соседом в доме номер 22 по Курфюрстенштрассе был Михаил Николаевич Залевский, или Михляич, как его звали знакомые. Он жил двумя этажами выше. Я часто заходил к нему, расспрашивал про былые годы. Ему было что порассказать. Ведь Михляич был единственным в НТС живым участником… Первой мировой войны! Он был заядлым футболистом и играл в первой сборной России, в самом первом футбольном матче. Продули они тогда со страшным счетом.
Потом, в 1914-м, он с братом устроил патриотическую манифестацию с трехцветными флагами. Потом фронт. Кавалерийский полк. Немцы были уверены, что на его участке стоит артиллерия. А на самом деле это спортсмен Михляич раскручивал на тросе ручные гранаты и забрасывал их на немецкие позиции! Навряд ли они нанесли противнику существенный урон, но психологический эффект был налицо. Потом он разработал метод борьбы с вражескими аэропланами: отряд кавалеристов рассыпался, и, когда немецкий аэроплан пролетал над их головами, они одновременно производили залп из карабинов в воздух.
В 1917 году он приехал в отпуск в Петроград.
— Иду я мимо особняка Кшесинской и вижу толпу народа. Толпа была небольшая, совсем не такая, как на картинах рисуют. А по балкону особняка прыгает какой-то плешивый гаденыш. И такую чушь несет, аж противно. Мне говорят: «Ленин выступает». Я плюнул и дальше пошел. Всю жизнь мучаюсь: ведь у меня на поясе кобура с револьвером висела. Один хороший выстрел, и все бы пошло иначе! Но откуда мне было знать, чем все кончится?
Про Гражданскую он рассказывать не любил. Потому что служил у красных. Призвали.
— Мы со старыми офицерами решили перебежать к Юденичу, как только пошлют на фронт. Но на фронт я не попал. Послали в тыл —.реквизировать для армии лошадей.
Во время Второй мировой Михляич попал в артиллерию. Как-то раз, в передышке между боями, он играл в карты с командным составом и комиссаром. С последним поругался и назвал его «идиотом». Тот сразу же побежал доносить по начальству, что Залевский ведет на фронте «упаднические разговоры». Трибунал долго разбираться не стал и приговорил его к «вышке». После оглашения приговора к нему подошел старый знакомый, командир, и шепнул: «Завтра вас поведут на расстрел. Так вы не спешите!» То есть как?! Куда спешить? Командир шепотом повторил: «Не спешите!»
— Ночью начался артиллерийский обстрел. Парнишка, который меня охранял, при звуке первого разрыва весь побледнел от страха. Так мне, смертнику, пришлось его, юнца зеленого, успокаивать…
Туманное утро. Передовая. Михляича вывели на расстрел, но почему-то повели прямо к вражеским позициям. Выталкивают штыками из окопа: «Вперед! Не оглядываться!»
— Думаю — наверное, в спину будут стрелять. Иду вперед, не оглядываюсь. А у самого в голове стучит: «Не спешите!» Прошел несколько десятков метров. Не стреляют. Паши позиции скрылись в тумане. Смотрю — вокруг лежат трупы в красноармейской форме, но без оружия. Вдруг у меня под ногами зашипело. Я прошел Первую мировую и понял, что это — мина. Слава богу, что не мгновенного действия. Я быстро прыгнул в сторону, упал и перекатился как можно дальше. Взрыв. У меня зашипело под животом. Я успел перекатиться в воронку от первого взрыва. Опять рвануло. Я осторожно встал и огляделся. Впереди — немцы. Позади — наши, которые меня к смерти приговорили. Вокруг — мины. Да, ситуация… Тут из тумана выходит немецкий патруль. Солдаты улыбаются: «Что, еще один смертничек? Мы знаем, что на этом участке ваши с помощью своих приговоренных минные поля расчищают. Ступай сюда, сюда и сюда. Попадешь в плен, но жив останешься…»
Так Михляич попал в плен. Потом — армия Власова, отдел пропаганды. После войны остался в Германии. Работал в «системе», пока были силы. Уже будучи глубоким стариком, каждый день совершал прогулки пешком на семь километров. В девяностых мне довелось присутствовать на его 100-летнем юбилее. Па нем он позволил себе выпить три стопки водки. В конце девяностых в российских архивах нашли его дело, там значилось: расстрелян в 1942-м.
Скончался Михаил Николаевич Залевский во Франкфурте. Ему исполнился сто один год.
* * *
Алексей Алексеевич Кандауров. Он был моим первым начальником в «Посеве». Живой веселый старик с вечно всклокоченными седыми волосами.
Он родился в Воронеже. Потом — коллективизация, голод.
— Когда к нам пришли скот отнимать, я взял кол и отбил нашу единственную телку. Она нам потом всем жизнь спасла… Меня не тронули, наверное, не хотели с пацаном связываться.
В тридцатых отца арестовали. Когда они с братом принесли в тюрьму передачу, в окошечке ему ответили:
— Хорошо учитесь? Вот и учитесь. А передач больше не носите. Десять лет без права переписки…
Позже они узнали, что это означает расстрел. Потом — война.
— Я был минометчиком. Ранение в ногу, но я не обижаюсь — такой же минометчик во время дуэли в нас попал. Не знаю, может быть, я тоже по нему не промазал. Боеприпасы кончились, а нам командуют — «ни шагу назад»! А боеприпасов не везут. И есть нечего. Немцы это поняли, наступать не стали. Подождали, пока нас, изможденных, снежком припорошит. Потом подошли и начали из окопов вытаскивать. А нам уже и отбиваться было нечем — я даже все патроны к «нагану» расстрелял. Одного, которому взрывом кишки выворотило, сразу пристрелили, остальных погнали в плен. Потом — лагеря…
Здесь его заметили те, кто отбирал людей для РОА. Школа пропагандистов.
— Был у меня один курсант — «иноходец». Все с левой маршировать начинают, а этот — с правой! И никак его было не переучить. Но гранату дальше всех метал. Я уверен, что история все расставит но своим местам. Власову еще поставят памятник!
Конец войны застал Алексея Алексеевича в Зальцбурге.
— Вечер. Иду я но ночной улице и вижу — на меня катит американский танк. Остановился, оттуда вылезает офицер с какими-то бумагами в руках. И спрашивает на ломаном немецком — кто я таков? Я говорю — русский. Он достает справочник и начинает искать мое звание. Форма лейтенанта РОА ему ничего не говорила. В справочнике он ничего не нашел, плюнул и объясняет:
— Все разбежались, а мне нужен акт о сдаче города. Вы можете подписать?
А мне — разве жалко? Подписал, сдал ему Зальцбург и пошел своей дорогой.
После войны, опасаясь выдач, он уехал в Венесуэлу. Работал маляром, рабочим на стройке. В пятидесятых его «мобилизовали» — НТС готовил людей для засылки в СССР. Забрасывали их с американских самолетов. Но связным между американской и английской разведками был небезызвестный двойной агент Ким Филби. Многих захватили. Члены НТС Маков, Ремига, Лахно и Горбунов были расстреляны. ЦРУ обвиняло НТС в инфильтрации. Только когда Филби оказался в СССР и весь мир узнал, что он работал на КГБ, выяснилось — кто был настоящим инфильтратором. Нелегальная заброска прекратилась.
НТС начал работу «на портах» — передачу антисоветской литературы через советских моряков. Кандауров работал в Голландии, потом переехал во Франкфурт, где занимался снабжением литературой точек во всем мире.
Он был женат, но неудачно. Всю жизнь посвятил НТС. В 1994 году собирался поехать в родной Воронеж. Лег на обследование, врачи обнаружили рак. Несколько операций не помогай. Старик скончался, так и не успев побывать на родине. Все свои сбережения завещал организации.
* * *
Еще в пятидесятых Алексей Алексеевич изобрел акцию «Стрела». Он вполне разумно решил, что советская цензура не может проверять абсолютно всю почтовую корреспонденцию, поступающую из-за рубежа. Наверняка проверка носит выборочный характер. Таким образом, если на самые разные почтовые адреса частных лиц и учреждений будут идти письма с соответствующим содержанием, часть их будет достигать адресата.
Для этой цели печатались специальные выпуски журнала «Посев» — на папиросной бумаге. Общий вес, вместе с конвертом — не более 20 граммов. Адреса выбирали из телефонных книг, справочников, советских газет. Потом «стрелы» вместе с адресами рассылались по разным странам — на точки, откуда люди занимались основной рассылкой. Часто это были пожилые члены НТС и их друзья, которые не могли помочь организации ничем другим. Советский адрес нужно было писать на пустом конверте, чтобы буквы не отпечатались на самой листовке — иначе в случае распространения получателя можно было бы вычислить. В коротенькой листовке-приложении объяснялось, что это за материал и что получатель не несет ответственности за содержание письма, посланного ему без его ведома, и давались адреса нескольких почтовых ящиков в Западной Европе, на которые можно было послать письмо в НТС. Конечно, если у получателя была возможность сделать это из какой-либо несоциалистической страны.
Сначала многие отнеслись к этой затее скептически — все знали, что такое советская цензура. Но они недооценили советскую безалаберность и невозможность проверить абсолютно все. На почтовые ящики начали приходить ответы. Потом — появились гневные статьи в советской прессе, под заголовками тина «Яд в конверте». Про то, что все советские люди презирают зарубежных наймитов нацистов и ЦРУ, а их провокационные листовки рвут, топчут ногами, а потом относят в КГБ.
Некоторые эмигранты обвиняли за это НТС в провокации: «Они свои письма шлют, люди их получают, потом КГБ приходит и всех забирает!»
Наивные. Как будто КГБ было нужно, чтобы в стране становилось больше политзаключенных! Ведь это — свидетельство массового недовольства. У них даже негласная квота была: сколько посадить, а сколько — просто приструнить. Чтобы не было нехорошего впечатления наверху. Дескать, плохо поставлена профилактика предотвращения инакомыслия.
Потом эмигранты, выехавшие из провинции, жаловались: «У нас ничего нет, ни “самиздата”, ни “тамиздата”, вот только “стрелы” ваши по рукам ходят…»
Специздания были разные: ежеквартальные — с самыми интересными статьями из «Посева» за четыре месяца, тематические — сборники статей о войне в Афганистане, о событиях в Польше, «К российскому крестьянству», «К молодежи». К созданию некоторых из них позже приложил руку и я.
Пока я руководил акцией «Стрела» (одновременно с работой в редакции журнала), меня все время беспокоило, что объем переправляемой литературы слишком невелик. Это на такую-то страну!
Тогда я изобрел акцию «Начинка». Часть выпуска ежеквартального «Посева» по моей просьбе оставляли без обложки. На различных немецких выставках я собирал килограммы всевозможных рекламных проспектов. От автомобильных до кухонных. Обложки подходящего размера подгонялись под «Посев», он вшивался в новую «шкуру» и на первый взгляд выглядел вполне безобидно. Потом он вкладывался в пакет с такими же безобидными проспектами и посылался по тем же случайным адресам из разных стран. Вот и вся «Начинка».
Сколько их дошло до адресатов? Не знаю. Но некоторое время спустя пришел пакет из Ленинграда, с обратным адресом: «Ленинград, Главпочтамт, до востребования, Петрову Николаю Ивановичу». Дело в том, что Петров Николай Иванович работал в соседней комнате. В Москве у них был адрес еще смешнее — «Москва, Главпочтамт, до востребования, Иванову Ивану Ивановичу». В пакете лежало десять «Начинок», перехваченных гебистами в разных местах. Юмор у них был такой. Таким образом они хотели дать нам знать, что все наши уловки бесполезны! Да вот только послано было таких пакетов — больше двухсот. Так что статистика говорила скорее за нас.
* * *
Средства на работу НТС собирал Фонд свободной России, созданный в 1966 году. Среди эмигрантов и сочувствующих иностранцев. В 1981 году я предложил выпустить… рубли! То есть расписки фонда, напоминающие дореволюционный рубль, иначе говоря, собирать деньги в обмен на сувенир-расписку, которая подтверждает, что человек внес деньга на антикоммунистическую работу в России. С идеей согласились. Я взял из своей коллекции дореволюционный рубль, фотоспособом мне с него перевели логотип «1 рубль». «Рубашку» я нарисовал сам — узорный элемент потом был размножен так, что заполнял все необходимое поле. Эмблема Фонда свободной России — памятник Минину и Пожарскому — смотрелась очень неплохо. На обратной стороне на русском, английском, немецком и французском рассказывалось о фонде и о том, на что он собирает пожертвования. Один такой «рубль» выдавался в обмен на пожертвование, равное 5 швейцарским франкам. Всего было выпущено 2 тысячи штук. Так что мне удалось сделать рубль конвертируемым задолго до того, как это стало возможно в России. Потом в Лондоне я продал несколько этих «рублей» хозяину лавки, торгующему старинными монетами и банкнотами. По 2 фунта за штуку. На следующий день, проходя мимо витрины этого магазина, я увидел на ней свои «рубли», которые продавались по… 16 фунтов стерлингов! Рынок есть рынок.
* * *
В тот день Юрий Борисович Брюно, один из руководителей организации, вызвал меня на разговор. Мы уже до этого обсуждали мою будущую работу: я хотел в «Закрытый сектор». Но туда так быстро не попадали. Нужно было сначала поработать в других секторах. Он сказал, что есть потребность в издании газеты профсоюзного направления для моряков. Почему для моряков? Потому что через порты к ним был самый простой доступ. Уже позже я узнал, что этот проект финансировали американские профсоюзы. Из-за того, что труд советских моряков стоил копейки, СССР устроил серьезный демпинг западным странам — морские перевозки но бросовым ценам. Естественно, западным профсоюзам это поправиться не могло. Нам тоже — условия труда у наших моряков были несравнимы с западными, а ведь именно на них Советы зарабатывали себе валюту.
Мне поначалу все это показалось странным — ни к морю, ни к профсоюзному движению, ни к газетному делу я никакого отношения не имел. Мне тогда только двадцать лет исполнилось. Но, как было объяснено, дисциплина есть дисциплина, другого человека для этого дела пока нет, так что «партия сказала — надо».
Юрий Борисович предложил название «Трудовая солидарность» — по ассоциации с польским профсоюзом. Но его сразу же забраковали — слишком длинно, официозно и советчиной отдает. К обсуждению подключился Роман Николаевич Редлих — последний представитель философов Серебряного века. Вспомнили, что в пятидесятых годах НТС уже издавал газету для моряков под названием «Вахта свободы». Решили оставить от старого названия половину, и на свет появилась газета «Вахта».
Мне приходилось подбирать для нее материал, писать, редактировать, набирать и даже клеить макет на монтажном столике. Компьютерной верстки у нас еще не было. Опыта — нош». Ну, первый номер я сверстал наподобие змейки, что переползает с одной страницы на другую. Ничего, содержание восполняло форму. По крайней мере так говорили моряки, которым этот номер попал в руки.
Издателем газеты официально считался Комитет трудовой солидарности, который еще предстояло создать. В будущем общая ситуация сложится так, что он уже не потребуется, но будущего нам знать было не дано.
Всего я выпустил семь первых номеров газеты. Некоторые материалы читатель признал очень даже удачными. О советской подводной лодке, севшей на мель в шведских территориальных водах. О польской Солидарности и военном перевороте Ярузельского. О гибели судна «Механик Тарасов».
«Механик» попал в шторм и затонул возле Ньюфаундленда. Рядом находилось датское судно «Сигурфарид», предлагавшее помощь. Но капитан отказался от помощи. Почти вся команда погибла.
Моряк, который следил за радиопереговорами тонущего судна, передал нам информацию о том, как это происходило на самом деле, и мы ее опубликовали. Совки озлобились страшно.
Дело в том, что по международным законам за оказание помощи нужно платить. Валютой. Поэтому на советских судах был негласный закон — «спасать можем только мы, нас спасать — никто не может». Если капитан советского судна во время бедствия принимал иностранную помощь, он знал — за разбазаривание драгоценной валюты на такую «мелочь», как спасение людей, не быть ему больше капитаном.
Другая история была более таинственной. В начале восьмидесятых на берег Дании выбросило банку с запиской: «Горим! Спасения нет! Сообщите Таллин, “Эстрыбпром”…» Далее — неразборчиво. Материал этот подготовил Петр Вайль, проживавший в Дании. О каком тонущем судне шла речь? Это так и осталось тайной.
Большой интерес вызывали публикации о трудовом законодательстве разных стран, касающемся оплата и условий труда моряков в этих странах. Статья «Бежать или не бежать?» Славы Сорокина: он разбирал все плюсы и минусы бегства на Запад как спасения от всех советских бед. И приходил к выводу, что нигде нас особенно не ждут и что добиться перемен в стране можно только своими силами.
Отзывы на газету приходили разные. Но писем моряки писать не любили — боялись. В основном они были устные. Один рассказывал, что читать нашу газету ему довелось… в Сьерра-Леоне! Они там поблизости рыбу ловили, вот коллега с другого судна и передал.
* * *
В первый раз на портах я побывал в Антверпене и Роттердаме. В Антверпене тогда работал Прошка, бывший москвич. Конспиративная квартира НТС располагалась на тихой улочке Зельдерстраат.
Фалькоштейн, портовая площадь. Местные ее называли «Красной», Прошка окрестил ее «Матросской тишиной». Наших моряков туда привлекали маленькие дешевые магазинчики, где многие из них тогда совершали странные «гешефты» с икрой и прочей ерундой.
Большинство магазинчиков держали наши эмигранты, многие из них, как ни странно, грузинские евреи. Хозяева этих лавок с удовольствием брали нашу литературу — они знали своих клиентов, кому из них что предложить.
Самые неприятные личности в работе на портах были комиссары, «помполиты» или «помпы», как их называли моряки. Метко. Помпа — насос. Главной обязанностью помполитов было накачивать моряков советской пропагандой. Во время плавания они промывали им мозги политинформациями и «брали на карандаш» неблагонадежных. Во время заходов в иностранные порты — следили за каждым шагом, стремясь оградить их от нежелательных контактов. Прежде всего от нас. Длительные лекции о «страшном НТС» часто служили нашим людям рекламой: моряки уже знали, у кого можно раздобыть антисоветчину. В 1981 году но моему эскизу выпустили наклейку, «стикер», с гербом НТС и надписью: «За свободную Россию!» Часть этих наклеек ушла на распространение в портах. Потом один из распространителей рассказывал мне, как моряк благодарил его за подаренную наклейку: «Здорово! Мы ее ночью помполиту на дверь каюты наклеили. Он утром встал, глянул — его чуть кондратий не хватил! После этого все время плавания нас своими политинформациями не донимал — сидел в каюте и на всех с испугу доносы строчил».
Как-то один из помполитов узнал, что в одном из антверпенских магазинчиков распространяют нашу литературу. Он заявился к хозяину (грузинскому еврею) и начал орать:
— Если ты не прекратишь здесь антисоветчину распространять, я запрещу морякам сюда заходить! Тем более что у тебя все равно купить нечего!
А хозяин отвечает ему с грузинской горячностью и еврейской хитрецой:
— Нечего купить, говоришь? Слушай, дорогой, если мой магазин поставить на Красной площади, где будет больше очередь — у мавзолея или у меня?!
Прошка рассказывал, как один из моряков, увидев предлагаемые книги, поморщился:
— Все политика да политика… А у тебя порнография есть?
Тот не растерялся:
— Есть. «Сила и бессилие Брежнева», Авторханов написал! Другой распространитель, Эдуард Гинзбург, бывший работник «Мосфильма», привез из такой поездки на порты частушку, услышанную от моряка:
Средь некошеного луга
Воробей уеб грача.
В этом — личная заслуга
Леонида Ильича!
Кое-где были распространители из иностранцев, хотя и мало. Мне рассказывали про одного итальянца в Генуе. Как убежденный антикоммунист, он с удовольствием распространял нашу литературу. Но но-русски знал только одну фразу: «Это — для вас!» Именно с этими словами он и протягивал советским морякам «Посев» или Солженицына. Но однажды напоролся на помполита. Протянул ему книгу, улыбнулся и сказал: «Это — для вас!» Тот начал орать, что за распространение антисоветчины он может поплатиться даже в Генуе. Итальянец ничего не понимал, улыбался и повторял свою заученную фразу. Помполит схватил у него книгу и выбросил в море. Итальянец понял, что сей господин явно не разделяет его убеждений. И вообще — не очень вежлив. Он достал из кармана нож-прыгунок, помахал перед лицом собеседника блестящим лезвием и пояснил все той же единственной фразой: «Это — для вас»!
Комиссара как ветром сдуло.
* * *
Как-то один из распространителей спросил у моряка, не выбросит ли он «Архипелаг ГУЛАГ» за борт в случае чего. Тот ответил:
— Я не дурак — ковер за борт выбрасывать!
Оказывается, многие из них зарабатывали на антисоветчине неплохие деньги, хотя и с риском. Их знали перекупщики с черных книжных рынков крупных городов. Они заранее приезжали в порты и составляли списки — что сейчас пользуется спросом. Один номер журнала «Посев» на черном рынке в начале восьмидесятых стоил 25 рублей. «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына— 100–150. Но многие везли литературу и для себя. На судне можно много чего спрятать.
* * *
ГРУ. Главное разведывательное управление. Тоже — советская разведслужба. Только военная. Казалось бы, чем она для нас должна была отличаться от КГБ? Все они служили одному режиму. Но, оказывается, разница была, и серьезная. Впервые мне об этом рассказал Роберт.
— В ГРУ очень приличные люди служат. Мы с ними часто сталкиваемся. В основном на портах. Они там что-то по своей, военной части разнюхивают. Но к политическому сыску никакого отношения не имеют. Нашей литературой очень интересуются. А к КГБ относятся так же, как мы с тобой!
Сначала я не поверил, но потом это подтвердил Ярослав Александрович и многие другие. Оказывается, НТС был многим… обязан ГРУ! Прежде всего — спасением наших людей. Так, агент ГРУ в Антверпене предупредил члена НТС Виктора Поповского о готовящейся против него провокации со стороны КГБ. Другой агент ГРУ сообщил о подготовке захвата наших людей в Копенгагене. Таких случаев было немало.
Ведомственные трения между КГБ и ГРУ существовали всегда. Плюс — нормальные, дружеские отношения с людьми из НТС, с которыми нечего было делить. Результат: одно советское ведомство сознательно проваливает операцию другого в пользу эмигрантской организации.
А в КГБ удивлялись: откуда НТС удалось узнать не только детали готовившейся операции, но даже имена и фамилии ее участников?!
* * *
Осенью 1982 года меня решили отправить на задание на Канары. Странно звучит сегодня. Но так оно и было — там была база советского рыболовецкого и торгового флагов и совместное предприятие «Совиспан». Здоровое серое здание в порту Лас-Пальмаса.
Попутчиком и наставником в этой экспедиции мне назначили Бориса Георгиевича Миллера.
Он родился в Югославии, сын эмигрантов первой волны. После войны переехал в Чили, откуда перебрался в Лондон. Долгие годы работал в системе НТС, был в «Закрытом секторе», отправлял курьеров в СССР. После провала в шестидесятых одного из них, Джеральда Брука, у него были серьезные неприятности с британской контрразведкой — англичанам совсем не нравились лишние конфликты с Советским Союзом.
Теперь он был официальным представителем НТС в Лондоне и занимался работой на портах.
Борис Георгиевич был вальяжный седой человек с животом наперевес и солидным запасом неуемной энергии. Обожал розыгрыши. Знал массу старинных несен и любил исполнять их при каждом удобном случае. Очень громко. Как гражданин Республики Чили, испанский он знал как родной, так что это облегчало операцию на испанской территории.
Канарские острова. Лас-Пальмас де Гран-Канариа. В первый раз самолет промахнулся мимо посадочной полосы и прошел над самым морем — полоса была слишком короткая. Когда удачно приземлились, я с удивлением услышал, как все немецкие туристы зааплодировали. А если бы разбились, они что, освистали бы пилота и закидали его тухлыми яйцами?
Жара. Дворник подметал пыльную улицу огромной пальмовой веткой. Для портовых операций обычно покупались самые дешевые туристические путевки, селили в непритязательных отельчиках без пансиона. Только бутылку минералки или сока вечером выдавали. Воду из-под крана на Канарах пить нельзя — она опресненная.
Основным районом работы да я нас были две торговые улицы: Виа-Альбарреда и Виа-Сан-Хуан. В этих магазинчиках торговали всем: джинсами, коврами, электроприборами. Хозяевами были индусы! Самые настоящие. На стенах — цветные портреты индуистских богов. Названия у магазинов — презабавные. На одном было написан рекламный лозунг на русском языке: «Ткрытт новый супермагазин!» Им говорили про пропущенную первую букву, но они рукой махнули — те, кому надо, поймут. По-русски они разговаривали не хуже наших азиатов, но перемежали речь матросским матерком. Были магазины, которые сотрудничали с нами, а были и те, с кем была договоренность у гебистов, — туда соваться не следовало.
Один раз я забыл, что магазин «Аврора» — «нечистое место», зашел туда вместе с группой моряков. Пока один примерял курточку из кожзаменителя, я разговорился с другим насчет литературы. «Красный» индус-хозяин подозрительно посмотрел на меня, погрозил пальцем и сказал:
— Э-э! Ты — не русский! Ты — аллеманский! Ты с толстый аллеманский борода приехал — он тебе денежка платил!
Сначала я его просто не понял. Потом сообразил, что «Аллемания» по-испански — «Германия», а «Толстый борода» соответственно — Борис Георгиевич.
— Да нет, — заверил я индуса, продвигаясь к выходу из этой гебистской лавчонки. — Я — русский.
— А если русский — купи куртенчик! Фирма — зае…ись!
Советские моряки обычно ходили по магазинчикам тройками.
На судне старались включить в каждую тройку одного коммуниста, чтобы присматривал. Как будто членство в КПСС что-то решало! Но моряков Черноморского пароходства часто собирали в группы по семь человек. С ними было труднее всего. Проще всего было с рыбаками— за ними и следили меньше, да и сами они были посмелее.
В «нашем» магазинчике, хозяин которого регулярно затаривался литературой и передавал ее морякам, мне посчастливилось услышать повое русское слово. Плееры с наушниками тогда только появились, и как сия машина называется по-русски, я не знал. Заходит морячок и интересуется:
— «Балдежнички» последней модели имеются?
Индус ему несколько плееров достал. Торгуются.
Действительно, «балдежник» — это по-русски!
Борис Георгиевич в своем деле был просто профессионал — с первого взгляда определял, к кому стоит подойти, а кто трусит. Вот идет по улице паренек-юнга, озирается по сторонам с опаской. Видно — в первый раз за границу попал. Миллер к нему деловито подходит, протягивает газету «Вахта» и говорит:
— На, пацан, возьми. Это — газета «Вахта». Спрячь, она — антисоветская!
— А? Что?
— Ничего, возьми, спрячь, потом почитаешь. Все, мне пора!
А парнишка продолжает удивленно крутить головой. Кто это?
Что за газета? Почему спрятать? Проехали.
Мне поначалу трудно было подойти к незнакомому человеку, заговорить и предложить антисоветскую литературу. Как в старом английском анекдоте: «Ну и что, что необитаемый остров? Вы забыли нас представить!»
Искупаться на Канарах мне удалось только два раза. Океан оказался на редкость соленым — на подсохнувшей на солнце коже сразу же образовывались пятна соли. Но Борис Георгиевич даже на пляже ухитрился вычислить группу советских. По походке. Это были не моряки — технари или ученые с одного из судов. Когда большая часть из них отправилась в море, он подошел к самому интеллигентному и спросил — не интересует ли его Солженицын?
— Солженицын?! — удивился тот. — Здесь, на острове? Откуда?!
Действительно, откуда на испанском острове книгам Солженицына взяться?
Миллер быстро сбегал в отель, принес пакет с книгами и передал счастливому заказчику.
Причал. Галдящая толпа моряков. В центре — толстый вальяжный боцман, уже солидно навеселе. Рядом стоит худенький юнга в кепке. И толстый Борис Миллер подходит к боцману, и по-деловому садится рядом, и что-то шепчет боцману на ухо. Потом он мне расскажет, что боцман туг же шепотом спросил: «Солженицын есть? Тогда оставь пакеты, я заберу. А сам — давай отсюда!» Борис Георгиевич оставляет на досках причала два пластиковых пакета с литературой и направляется ко мне налегке. Наблюдательный юнга поворачивается к боцману:
— Э, Федор Кузьмич, вы чужие пакетики взяли!
Тот берет его кепку за козырек и надвигает на глаза:
— Спокуха! Ты ничего не видел, пацан!
Ночь на Канарах падает мгновенно. Мы подошли по набережной к длиннющему пирсу, уходившему далеко в океан. На самом его конце светился маленький ларек. В нем мальчишка-испанец разливал нашим морякам спиртное, пересыпая свою речь матерками с испанским акцентом. Мы молча подошли к ларьку и заказали себе пиво. Вокруг галдела толпа моряков, обвешанных пакетами с джинсами, пластинками, электроприборами и прочим хламом. Они ждали катеров, которые развозили их отсюда по судам. Один из них молча смотрел в свою кружку с пивом. Видно, она у него была не первая. Он мрачно посмотрел на Бориса Георгиевича и спросил:
— Ты кто?
— Я? НТС, — просто ответил тот.
— A-а, знаю… Нам про вас помполит рассказывал. Вам демократию надо. А я — комсомолец. И мне уже ни хрррррена не надо! Литературу будешь предлагать?
— Буду.
— Правильно. Я люблю почитать. Антисоветчину. Но, с другой стороны, поймают — зае… ут!
— А ты не попадайся.
— Тоже верно. Давай, мы с тобой эту, как его, конспирацию соблюдать будем? Отойдем в сторонку, якобы — отлить, а ты мне там незаметно свои пакеты и передашь.
— Давай!
Я чуть не упал со смеху. В какую «сторонку»? Вокруг — толпа пьяных моряков и море. Они протиснулись на другую сторону ларька, чуть не свалившись в воду. Миллер всунул ему в руки два пакета с книгами и проводил до подошедшего катера. А моряк, покачиваясь на ногах, чуть не кричал на весь пирс:
— Поймают — зае…ут! Ой, поймают — зае…ут!
На следующий день мы его встретили на Виа Альбарреда:
— Ну как? Поймали?
— Обижаешь! Я все пронес.
В Лас-Пальмасе жил забавный пожилой чех. Как-то, прогуливаясь по набережной, он нашел экземпляр «Вахты». По-русски он понимал, прислал в редакцию письмо. Предложил сотрудничество, так как коммунистов очень не любил: он воевал в Западной чешской армии, в составе английской, потом на коммунистическую родину вернуться не смог. Вышел в отставку, купил себе квартиру на Канарах и тихо доживал свой век. Встречаться с моряками он боялся. Миллер показал ему, как делается «заброс». Они подошли ночью к советскому судну и забросили на него несколько небольших пакетов с книгами. В надежде, что утром кто-нибудь подберет.
Чех был горд:
— Я чувствую себя так, будто лично объявил войну Брежневу!
Потом мы ему посылали литературу по почте, и он забрасывал ее самостоятельно.
Через день чех пригласил нас домой. Замечательная жена-старушка. Замечательная квартира. Как говорил Абдулла в «Белом солнце пустыни», что еще нужно человеку, чтобы встретить старость?
Но ему было нужно гораздо больше.
Кроме нас было трое моряков-поляков. С польского судна. Забавно.
Они с интересом смотрели на «белых» русских. И с настороженностью. С какой часто поляки смотрят на всех русских.
Они рассказывали о том, что творится в Польше после введения военного положения генерала Ярузельского.
— Я захожу в телефонную будку, набираю номер. А меня автомат сразу же предупреждает: «Разговор будет прослушиваться». И на конверте письма печать стоит: «Оцензуровано».
Честные они, эти сотрудники польской ГБ. Как она у них? СБ. «Служба беспеченьства». Хотя кто там будет все письма читать и телефонные разговоры прослушивать? Во всей Польше столько народу не найдешь. Пугалово одно. Но пугают. На некоторых действует.
Взаимоотношения с поляками на Канарах в то время были интересные. Одни — просто ненавидели всех русских. Другие — узнав о том, кто мы такие, с удовольствием брали антисоветскую литературу и распространяли ее среди советских моряков. Однажды иду я по Виа Альбарреда, мне навстречу — польский матрос.
— Русский?
— Русский.
— Тогда на — держи!
Сует мне в руки свежий номер «Посева» и убегает. Потом пришлось этот экземпляр снова пустить в распространение. И договариваться, чтобы мы подальше друг от друга работали, чтобы накладок не случалось.
У другого поляка я спросил, правда ли, что при Ярузельском на польских судах собираются вводить должность помполита?
— В Польше помполитов нет! А если попробуют ввести — мы зае…м всех помполитов!
Боевой народ.
Я шел по набережной. Наших моряков я уже научился узнавать по походке. Их было двое. Молодые ребята, порт приписки — Таллин. Сели в кафе, разговорились. Меня на этой операции звали «Сергей». К новому имени привык быстро. Но детали легенды с непривычки периодически менял. За что потом получил нагоняй во Франкфурте.
Забавно, что в отличие от многих других (самыми запуганными были «торгаши» из Черноморского пароходства) ребята не скрывали своего, мягко говоря, отрицательного отношения к советской власти. Оказывается, численность экипажа их судна составляла менее 30 человек. Это означало, что «помполита» им не полагалось. С капитаном вся команда была в хороших отношениях. И страха у них почти не было. Когда один из них пошел внутрь кафе, я тихо спросил у второго, можно ли доверять его напарнику, поскольку у меня есть литература.
Он как-то странно усмехнулся.
— А может, у тебя в часах — микрофон?
Тут усмехнулся я.
— Я не из КГБ. НТС такой струйней не занимается. Пакет с литературой я оставлю возле столика. Если интересует — забирай его, да и все.
На том и порешили. Дожидаться второго я не стал.
По вечерам мы, уставшие после дневных пробежек, писали отчеты. Ни в одном из них не должно было содержаться имени и других данных, которые могли бы помочь вычислить кого-либо из моряков. Все они заносились туда под кличками. Понятно, что отчеты шли потом тем, кто финансирует портовую работу, так что эта мера предосторожности была направлена не только против КГБ. Иногда придумать кличку было непросто. Иссякала фантазия. Ведь за день мы успевали встретиться с очень многими.
Борис Георгиевич лежал на своей кровати, обложившись бумагами.
— Н-да, проблема… Мы с группой моряков зашли в аптеку и паренек попросил меня быть переводчиком: ему потребовались таблетки от триппера… Говорит, в каком-то из портов поймал. Ну, я перевел, он купил. Потом я ему литературу передал. Он много взял. Совместная покупка таких таблеток значительно улучшает взаимопонимание между народами… Ну не давать же такому славному парню кличку «Триппер»?! Во, назову его — «Таблетка»!
— Это скорее женская кличка…
— Ну, навряд ли какая-нибудь женщина будет просить незнакомого мужчину купить ей таблетки от триппера…
Казалось бы, какая этому «Таблетке-Трипперу» разница? Но и на портах, и в «Закрытом секторе», с которым я познакомился позже, было железное правило: кличка не должна оскорблять «контакта» или агента. Даже если сам он этой клички никогда не узнает'.
Миллер обладал неиссякаемой фантазией и был склонен к импровизации. Мы встретили на пляже большую группу с советского судна. Ясно, что один из них — «наблюдатель». Разговаривать нужно со всеми и вычислять — кто из них может взять литературу, если удастся поговорить с ним наедине? Как это устроить — уже следующий этап.
На этот раз Борис Георгиевич назвался профессором Мадридского университета. Подробно рассказывал о жизни в Испании. А потом, разглагольствуя о родстве испанской и русской души, сказал:
— В Мадриде считают, что испанцы лучше всего понимают Достоевского. А русские — лучше всего понимают Сервантеса!
Я опешил. Спрашиваю его шепотом:
— Откуда вы это взяли?!
Он мне шепчет в ответ:
— Тихо! Это я сейчас придумал…
Сенсации в литературоведческих кругах сие открытие не вызвало. Поскольку, слава богу, до них не дошло.
* * *
В Лас-Пальмасе постоянно жил и работал американец-баптист по имени Рауль. Он тоже распространял литературу. Свою, религиозную. На русском языке. Да, эта баптистская церковь явно располагала солидными средствами. Позволить себе постоянно содержать работника (вместе с семьей) по распространению литературы в Лас-Пальмасе! Мы познакомились и быстро нашли общий язык. Оказывается, своих освобожденных работников посылали на распространение религиозной литературы в разные страны. Они могли позволить себе содержать гораздо более серьезный аппарат, чем был у НТС. Рауль по знакомству распространял и нашу литературу. Во время одной из встреч он сообщил нам, что трое советских моряков ищут с нами встречи.
Так. Сами ищут? Через посредников? Мы насторожились. Но на встречу пошли.
Она состоялась в пустом зале небольшого портового кафе. Крытый клеенкой стол, мухи, жара. За окном гудели краны.
За столом сидело трое. Один — бородатый, плечистый. Явно — за старшего.
Миллер с порога заявил, что я работаю в газете «Вахта». О том, что я ее, собственно, и делаю, он не сказал. Моряки радостно начали жать мне руки и объяснять, какой я молодец. Слишком радостно. Потом спросили:
— Если мы здесь останемся, трудно будет найти работу?
Мы им ответили, что не советуем никому бежать на Запад. Это— не выход. Они замолчали. Мы осторожно поинтересовались — в чем цель нашей встречи?
Один из них сказал, что хотел бы давать материал для нашей газеты.
— Ну что ж, — сказал я и достал блокнот. — Сразу и начнем.
Все опять замолчали. Потом тот, что хотел давать материал для «Вахты», запинаясь, начал рассказывать. Про то, как в Анголе нашим морякам разрешают провозить ограниченное количество кофе, из-за чего в порту устраивают «кофейный контроль». Н-да, редкостная сенсация. Стало понятно, что ничего существенного они рассказывать не хотят. Иной моряк тебе за кружкой пива за неполный час на целую полосу материал предоставит. Матерки вычистить — и печатай.
Потом бородатый заявил, что у него в Москве есть выход на дипломатический канал и он готов переслать в наше издательство сенсационную рукопись. Как он выразился — «социально-политическую». Только адрес нужно — куда доставить. Я ткнул ему пальцем в последний номер «Вахты»:
— Адрес здесь есть. Можно отправить рукопись по почте из любой несоциалистической страны.
— А гонорар?
— Если напечатают — получите.
Тут бородатый фамильярно похлопал Бориса Георгиевича по плечу:
— Боря, ты что, не понимаешь, о какой сенсации идет речь?! Здесь скупиться не надо…
В воздухе запахло гебней. Причем — мелкой.
Мы сказали, что обо всем договорились. Подробности — письмом. Тот, что рассказывал про кофе, сказал, что оставит для меня пакет с газетами, откуда я могу почерпнуть много важной информации для «Вахты». И еще раз спросил про мой адрес. Это уже было несколько навязчиво.
Я еще раз ткнул в адрес на газете, и мы зашагали к дверям. Па следующий день я забрал обещанный пакет в маленьком полубаре-полусарае возле причала. Там было несколько старых калининградских газет.
Ну и на что рассчитывали эти гебульнички? Слава богу, больше мы их не видели. Но обрывки информации, которую они узнали, потом появились в советской прессе.
Лас-Пальмас был насыщен литературой под завязку. Точки-магазины снабжены, у Рауля был запас, у старика чеха — тоже. И наши лица уже примелькались. Скоро неповоротливая машина противника начнет действовать. Пора переходить на другой участок.
До Тенерифе, соседнего острова, мы плыли на «ракете». Похожей на ту, что ходила в Питере до Петергофа. Качало сильно. Я с опаской смотрел в иллюминатор на серые волны. Заметив это, Миллер решил подшутить. Он подозвал симпатичную испанку, что разносила кофе пассажирам, и спросил:
— А акулы здесь водятся?
— Конечно! На них для туристов даже охоту устраивают.
— Большие?
— Нет, не очень.
— Ну, этого, — он показал на меня, — сможет проглотить?
Девушка ласково улыбнулась:
— Ну, этого-то точно проглотит, не подавится!
Переводил с испанского Борис Георгиевич. Так что за точность не ручаюсь.
Санта-Крус де Тенерифе — размером поменьше, чем Лас-Пальмас, и поспокойнее. Те же пальмы, улицы, что взбираются вверх по склону и растекаются вниз ручейками маленьких улочек. Но туристов — поменьше, и суеты — тоже. На одном из углов я увидел странный памятник. Огромный бронзовый ангел с развернутыми крыльями. На его спине стоял человек в римской тоге, с длинным мечом в руках.
— Борис Георгиевич, кто это? Лицо что-то знакомое…
— Сейчас спросим…
На лавочке возле памятника сидело несколько старичков в беретах и что-то оживленно обсуждали. Миллер спросил у них про памятник. Они заулыбались. Ответ я понял без перевода.
— Это — наш Франко!
Старички тут же вернулись к прерванной беседе. Один из них начал темпераментно размахивать в воздухе палкой и убеждать в чем-то прочих. Борис Георгиевич перевел:
— Сегодня в Испании — выборы. Он говорит, что они — ни к чему. Нам, дескать, нужна военная диктатура! Помните, как поднялся уровень жизни после победы Франко?!
Это были ветераны-франкисты. По-испански говорят. А в остальном — очень похожи на наших ветеранов. Которые рассказывают, что «при Сталине порядок был»! Вот только если бы у нас в ту эпоху был не Сталин, а Франко, не были бы мы сейчас эмигрантами. И ветераны бы жили гораздо лучше.
* * *
Во Франкфурт мы летели из Лас-Пальмаса. Подобных операций было много, в самых разных портах. Но эта отозвалась на следующий год в советской прессе. В газете «Неделя» вышла статья под заголовком «Тандем провокаторов». Узнать Миллера на фотографии было сложно. Меня и по тексту не все узнали: «Мальчишка испанец сунул моряку свернутую газету в карман». Ну-ну. Небось отбрехался кто-то из моряков. «Он выдавал себя за бывшего сотрудника “Мосфильма”». Это они меня с Эдиком Гинзбургом перепутали. «Тунеядец с незаконченным средним образованием, высланный за границу за антисоветскую деятельность вместе с матерью и младшим братом». Вот тут уже мама обиделась: «Так это что, не тебя со мной выслали, а меня с тобой, что ли?!» «Теперь это “благородное семейство” было спущено энтээсовцами с цепи на пляжах Лас-Пальмаса». Ну, тут — без комментариев…
Но самое смешное было написано про Бориса Георгиевича: «Он приехал в Лас-Пальмас с сыном, которого выдавал за племянника!» За племянника он меня действительно выдавал, но насчет сына… да, здорово информированы борзописцы с Лубянки! С тех пор Бориса Георгиевича я в шутку называл «Папа Миллер», а он меня — «сынок».
Гебистские писания про НТС — это вообще забавная история. Понятно, что тиражи советских газет были несравнимы не только с малотиражной эмигрантской прессой, но и с тиражами большинства западных газет. Если измерять на вес, то все публикации против НТС потянут не на одну тонну. Шпионы, диверсанты, убийцы, отбросы на свалке истории, пьяницы, наркоманы, графоманы, жулики, развратники, провокаторы. Всего понемножку. Иной член НТС уже десять лет как умер, а в центральной советской газете пишут, что он пьет горькую и блондинками интересуется.
Какая разница? В суд никто не подаст, а если в какой-нибудь эмигрантской газете или в «Посеве» опровержение напечатают, то кто его сможет прочесть? Тем более что именно по этой причине опровержений обычно не печатали. По-настоящему на это стали обращать внимание только в конце восьмидесятых, когда журнал стал попадать в Россию в более серьезном количестве экземпляров.
На одном из семинаров решили представить ксерокопии всех известных публикаций из советских газет против НТС. Они заняли всю стену солидного зала.
«Не раз пограничники преграждали путь в нашу страну грязной стряпне пресловутого антисоветского издательства “Посев”. Короткая справка. “Посев” — главный рупор так называемого “Народно-трудового союза” (НТС). Поначалу под его крылом собирались белогвардейские недобитки, грезившие о “старой России”. (…) У новых “кадров”, впрочем, как и у старых, нет ни родины ни совести. Только злоба, исходящая ядовитой слюной ненависти ко всему советскому» («Советская Белоруссия», 30.12.1986).
Если про кого-либо из работников «Портовой оператики» или авторов журнала долго не писали какую-либо мерзость в «Правде», «Советской России» и прочих многочисленных подсоветских изданиях, это вызывало сожаление: «Да, плохо, значит, работаем…»
Из какого материала они стряпали всю эту чушь? Что-то собирали из эмигрантских сплетен. Все же их люди все время вились вокруг. Что-то доставалось из оперативных документов. Похоже, многие из них тоже мало отличались от сборников сплетен. Подписи под этими заказными статьями тоже были не очень оригинальные: Петров, Иванов, Викторов, Александров. Но был дуэт, который не стеснялся подписываться под своими произведениями: Кассис и Колосов. В конце семидесятых они даже заявились в здание «Посева» во Франкфурте. Многие потом осуждали Югова за то, что он впустил их и согласился поговорить. Ни он, ни Ярослав Александрович Трушнович, который участвовал в этом разговоре, не узнали в появившейся затем статье не только своих слов, но даже тех тем, на которые он велся. Все было состряпано уже в Москве, согласно политическому заказу. После этого было принято решение не допускать советских журналистов на наши объекты и не вести с ними никаких официальных встреч. Неофициальные встречи были всегда, но не с теми журналистами, которые специализировались на политической грязи. Все же круг «лубянских борзописцев» был известен. Те, что «Викторов» и «Александров» подписывались, на встречи не напрашивались.
Был уже разгар перестройки, 1990 год. И вдруг появляется серия публикаций против НТС, прозвучавших, как выразился один публицист, «словно выстрел из средневековой пищали». В одной из них и про меня вспомнили. Журнал «Морской флот», № 1,1990. Статья «НТС верен себе».
«И все же, кто сегодня бегает-суетится по причалам западноевропейских портов, кто сбивает наших моряков с пути истинного? Есть ли такие люди? К сожалению, есть. Их мало, но они есть. Вот один из них — Андрей Окулов. Удовлетворяет всем требованиям НТС и стоящего за ним ЦРУ: молод, энергичен, здоров и полностью лишен моральных принципов. Моряки и автотуристы, остерегайтесь Окулова! Это наш злобный и, несмотря на сравнительную молодость, заматерелый враг. Его деятельность в портах является лишь прикрытием его основной работы в “Закрытом секторе”, где творятся самые грязные дела НТС». Во как…
Много было споров о том, какое действие на самом деле оказывает весь этот «полив» на среднего читателя. Ведь не осталось ни одной заповеди и пи одной статьи уголовного кодекса, в нарушении которых не обвинили бы людей из нашей организации.
Один «простой советский человек» оценил это так: «Главное, чтобы в советской прессе о вас ничего хорошего не написали. А то вовек не отмоетесь!»
* * *
Афганская война. 27 декабря 1979 года. Как звали привезенного из Чехословакии нового президента «Демократической Республики Афганистан», в Москве разобрались не сразу: в послепереворотной суете назвали Бабрака Кармаля «Кармалем Бабраком». Который обратился к Советскому Союзу с просьбой о «гуманитарной помощи, включая военную». Широкое понятие. Наша страна оказалась втянутой в очередную войну за торжество социализма. Доктрина Брежнева. Страна, вступившая на социалистический путь развития, свернуть с этот пути права не имеет. И гарантирует это вся военная мощь Советского Союза.
НТС определил свое отношение к этой войне сразу. В заявлении Исполнительного бюро Совета НТС от 18 января 1980 года было сказано следующее: «Наши войска введены на территорию размером больше Украины, с 15-миллионным населением, которое враждебно настроено по отношению к оккупантам. Афганский народ не звал нас “на помощь” так же, как и венгерский народ в 1956 году или чехословацкий в 1968 году. Повстанческое движение, возникшее после насильственного захвата власти афганскими коммунистами, будет продолжаться. Географические условия страны благоприятны для партизанских действий, и скорой “нормализации” ждать не приходится».
Так и случилось. Затяжная война, выиграть которую было невозможно но определению. Но что в такой ситуации могла сделать небольшая эмигрантская организация? Эту войну начала преступная и бездарная власть. Но там гибли наши солдаты, которые власть эту не выбирали.
Руководство НТС во время афганской войны поставило перед организацией следующие задачи:
1. Спасение советских пленных, попавших в плен к афганским партизанам и вывоз их на Запад.
2. Сбор информации об истинном положении в Афганистане.
3. Распространение этой информации внутри СССР.
4. Распространение листовок НТС среди военнослужащих 40-й армии.
В начале восьмидесятых Советы отрицали даже сам факт участия наших войск в боях с партизанами. Дескать, армия афганского коммунистического режима сама уничтожает «бандитов», а наши войска лишь стоят вдоль внешней границы Афганистана, защищая его от возможной агрессии империалистов. А раз нет войны, нет и пленных.
Их было около двухсот. Тех, кто попал в плен к моджахедам с 1980 по 1989 год. При разных обстоятельствах. Афганские партизаны, для которых «исламский фактор», естественно, был главенствующим, надеялись, что солдаты — выходцы из азиатских республик будут сотнями переходить на сторону братьев-мусульман. Но этого не произошло. Оказывается, большинство призывников из Средней Азии считали тех, кто жил по средневековым законам, дикарями! А себя — носителями цивилизации. Их процент среди пленных был минимальным.
Кого-то из них взяли в плен раненым. Одного до побега довела «дедовщина» в учебке. Другой попался на торговле казенной соляркой. Еще один был захвачен во время этой самой торговли: его под дулом пистолета вытащили прямо из-за колючей проволоки.
Многие рассказывали, что перешли добровольно. Но в это верится не больше, чем в «добровольность» последующего перехода в ислам. Обычная причина была иной: «пошел в кишлак посмотреть, как афганцы живут», «пошел бензин на шмотки менять», «попался на воровстве, трибунал грозил». Те, что отстреливались до последнего патрона, в плен попадали редко.
Предложения со стороны моджахедов об обмене пленных в первые годы войны оставались без ответа. Они не признавались воюющей стороной.
Как можно спасти этих ребят? Обменять? Но на кого? Выкупить? Но где взять деньги? И главное — как их оттуда вывезти?
Силы афганского сопротивления были объединены в несколько групп. Самых разных, зачастую враждующих друг с другом. «Мохази-Мелли-Ислами», «Хезб-и-Ислами», «Харакатс-Мелли-Ислами», «Халес», «Джамиат Ислами». Многие из них имели свои представительства на Западе. В Лондоне традиционно была большая афганская диаспора. Через нее и начались контакты. Одним из первых, кто поехал в Пакистан и несколько раз переходил на афганскую территорию, был Юрий Миллер, сын Бориса Георгиевича.
Листовки НТС начали распространяться в Афганистане уже в первые месяцы войны. В них объяснялась вся бессмысленность и преступность этой войны. Один из читателей «Посева» прислал в редакцию письмо, где задал законный вопрос: в листовках лишь творится о бездарности кремлевского руководства и о том, что правда о войне в Афганистане скрывается от населения. Но в них не содержится никаких практических советов солдатам, в руки которых эта листовка должна попасть. Служит ли она пропуском и гарантией жизни в случае сдачи в плен моджахедам? Почему НТС не призывает советских солдат переходить на сторону афганского сопротивления?
В ответной статье «Трудная проблема» пояснялось: НТС НИКОГДА НЕ БУДЕТ ПРИЗЫВАТЬ НАШИХ СОЛДАТ К ПЕРЕХОДУ НА СТОРОНУ ВРАГА. Он не ставил себе целью разложение армии. НТС выступал ПРОТИВ САМОЙ АФГАНСКОЙ ВОЙНЫ И ТЕХ, КТО ЕЕ РАЗВЯЗАЛ. Ни одна группа моджахедов не могла гарантировать перешедшему на ее сторону советскому солдату ни жизни, пи переправки в одну из невоюющих стран. Поэтому никакой речи о подобных призывах быть не может.
Но другие организации считали иначе. Я видел листовку украинских сепаратистов. Она была обращена к солдатам-украинцам, в ней говорилось о том, что Украина стала колонией России, содержался призыв переходить на сторону моджахедов или требовать… чтобы их послали служить на Украину!
Группа, в которую входили Буковский, Максимов и многие другие известные диссиденты, издала номер фальшивой газеты «Красная звезда». На первой полосе — советский солдат с искаженным лицом, ломающий об колено автомат, заголовок: «Кончай войну! Все — по домам!» На что они рассчитывали? Что солдаты прочтут это творение и война прекратится? Номер забили чем ни попадя, включая пошловатый юмор и призыв переходить на сторону афганских партизан. Сие творение в оккупированном Кабуле расклеивали несколько западных журналистов. Распространить удалось всего несколько номеров. Их схватили и выслали из страны. Но авторов интересовали не наши солдаты, а шум в западной прессе.
В «Посеве» была опубликована разгромная рецензия, где подобные призывы назвали безответственными. Естественно, отношения между НТС и отставными диссидентами после этого пе улучшились.
* * *
НИФА — Народный исламский фронт Афганистана во главе с Сайедом Ахамадом Гайлани. Самая умеренная из группировок афганского сопротивления. Но — далеко не самая значительная. Именно с ней НТС установил контакт. Поездки в Пакистан и Афганистан начались в 1980 году. Юрий Миллер был первым. Тогда же в эту страну были доставлены первые партии листовок. Почти все штабы групп моджахедов располагались в Пешаваре. Туда же переправлялись многие из советских пленных.
При первом же переходе через афганскую границу группу партизан, с которой шел Юрка, обстрелял советский вертолет. Он спрятался за камень, отлежался. Позже оказалось, что вести переговоры с полевыми командирами — гораздо опаснее.
Чаще всего в Пакистан и Афганистан ездили он и Владимир Рыбаков из Парижа. Я просился отправить меня туда каждый год. Даже персидский начал учить. Каждый раз получал отказ: туда отправляли людей лишь с надежными паспортами. С такими, как Юркин английский или французский Рыбакова. У меня был паспорт беженца с двумя полосками. За меня не отвечало ни одно государство, как только я покидал пределы Германии. А с местом рождения «Ленинград» в соответствующей графе пакистанцы визу не давали.
Граница между Афганистаном и Пакистаном всегда была понятием весьма относительным. Горы. Племена пуштунов, живущие по обе стороны границы, никогда ее не признавали. Все восьмидесятые годы эта призрачная линия была рубежом «холодной войны». Очень опасным как для Советов, так и для Запада. Если бы советские войска из Афганистана пересекли ее, могла начаться Третья мировая. Этого не хотел никто.
Владимир Рыбаков. Настоящая фамилия — Щетинский. Просил называть себя «Димой», потому что так его называла мать. Он родился во Франции, в семье эмигрантов первой волны. Мать его была членом ЦК Французской компартии. После войны родители, как «советские патриоты», уехали вместе с детьми в Советский Союз. Жили в Черновицах, на Украине. Сравнение проведенного во Франции детства и «совдействительности» сделало его антисоветчиком с самого юного возраста. Потом — призыв в армию и отправка на Дальний Восток. 1969 год, остров Даманский. Дима рассказывал, что бои шли на многих других участках вдоль реки Уссури. Установки «Град» уничтожали перешедших по льду китайских автоматчиков, а в их задачу входило — добивать уцелевших. Один раз китайцы перетащили по льду орудие-сорокапятку и закопали где-то в лесу. Оно успело произвести только один выстрел по советскому танку. Танку ничего не сделалось, но тем, кто сидел на броне, пришлось хуже — Рыбакова ударило комком мерзлой земли по голове. Контузия. С тех пор он остался заикой на всю жизнь.
Ему удалось доказать, что он — французский подданный, и выехать в Париж. Он работал в «Русской мысли». Потом вступил в НТС. Впечатления от афганской войны бывшего «советского человека» сильно отличались от впечатлений Юрки — сына эмигрантов.
«Племенные зоны» на севере Пакистана. Этот район называется «Территории племен федерального управления» — ТПФУ (Federally Administered Tribal Areas — FATA) и состоит из 7 политических агентств (Баджаур, Моманд, Хайбер, Курам, Оракзай, Северный и Южный Вазиристан). Общая площадь — 27,2 тыс. кв. км. Население — 5,7 млн человек.
На этой территории не действует уголовное и гражданское право Пакистана, не взимаются налоги. Население вооружено практически поголовно. Племенные вожди, «малики», обладают здесь всей полнотой власти. В частности, они обладают правом покупать голоса на выборах в «панчаят» (племенной совет). Этот совет может выносить такие вердикты, как групповое изнасилование дочери провинившегося соплеменника или смертная казнь.
Рыбаков рассказывает:
— Мне довелось побывать в «племенных зонах», в знаменитой «деревне наркоманов» — Тери Мангал. Сюда съезжались любители наркотиков со всего света. Родители присылали своим несчастным чадам по сто — двести долларов или марок в месяц, и этих денег хватало и на еду, и на зелье, которое стоило здесь дешевле сигарет. Так они жили, наркоманили, помирали потихоньку… Но это все — фон.
Переговоры с полевыми командирами в Пешаваре тянулись очень долго. Пленных у НИФА, организации, с которой мы поддерживали контакт, было очень мало. Но вступать в контакт с другими группами, согласно местным представлениям о дипломатии, было крайне трудно. Ведь шесть организаций моджахедов враждовали друг с другом. Иногда — сильнее, чем с советскими оккупантами.
Жара. Мы без дела слоняемся по Пешавару. Из открытых канализационных стоков — ужасная вонь. Понять тонкости местной дипломатии сможет только «человек Востока». Переговоры идут часами — и все ни о чем. Взятки приходится давать на каждом шагу, даже чтобы отправить посылку по почте. Мы поняли это лишь позже, и это во многом помогло нам узнать, что здесь происходит на самом деле.
Юрка долго изучал тонкости местных обычаев. Как-то ему рассказали, что есть древний афганский обычай, согласно которому, если гость, пусть даже невольно, оскорбил хозяев дома, где его принимали, ему подадут чай без сахара. Ого означает, что, как только он покинет дом, его убьют.
И вот во время душевного и вежливого разговора с известным полевым командиром Юрке поднесли стакан чая… без сахара!
Он побледнел: «Что я вам сделал?! За что?! Почему вы хотите меня убить?!»
Хозяин удивился: «В чем дело, дорогой гость? Кто вас хочет убить?»
Юрка показал на чай без сахара. Хозяин расплылся в улыбке: «Мы и не знали, что вы так хорошо знаете местные обычаи! А сахар сегодня не подают, потому что очень жарко…»
В другой раз, доведенные до отчаяния всей этой тягомотиной, мы пошли в штаб Хезб-и-Ислами. Без предварительной договоренности. Спрашивают: «Кто такие?» А Юрка, не подумав, брякнул: «Русские!» Какие «русские» — охранники выслушивать не стали: передернули затворы «Калашниковых», швырнули нас к стене и обсуждают — каким образом нас лучше на тот свет отправить. Юрка не один год занимался карате — встал в стойку и говорит, что будет защищаться. А я ему: «Дурак! Тогда они, как говорят в этих местах, “заставят нас жить три дня”. Будут медленно резать на кусочки».
Потом посмотрел на него и говорю: «Что-то ты бледный!»
Он отвечает: «Ты — тоже!»
Тут из штаба выскочил командир, который сносно владел английским. Это нас спасло. Он просто ласково посоветовал нам убираться подобру-поздорову. Повезло.
Положение советских пленных зависело от того, к какому полевому командиру они попадали. Некоторые жили весьма сносно. Кто-то в садике работал. Часть пленных — «растворились» среди афганцев. Через несколько лет даже русский язык почти забыли. Других — сажали на цепь в подвале. Хлеб и вода. Избивали. Пока не примут ислам. Гомосексуальное изнасилование тоже было в норме.
Простые ребята из российской глубинки, которых послали «защищать социализм». Они попали в Средневековье.
Многие из них подсели на наркотики. Этого «добра» здесь было навалом, и моджахеды снабжали их зельем исправно. Один из них записал свой рассказ на кассету. Он курил героин. Каждую ночь у него повторялся один и тот же бред. К нему приходила мать. По это была его мать — до его рождения. Шестнадцатилетняя девушка удивительной красоты. Он влюбился в нее и снова погружался в этот бред, чтобы там заниматься с ней любовью. Он сам признавал, что навряд ли уже выберется из этого.
Сначала мы вели переговоры о выкупе — над нами смеялись. У нас не было денег, которые могли бы заинтересовать моджахедов. Обменивать их на пленных партизан Советы отказывались, а нам менять было не на кого. Вдобавок выяснилось, что разведки Запада, которые активно работали в Пешаваре, очень боялись эскалации конфликта. По их мнению, если бы возник канал переправки советских солдат на Запад, СССР мог бы ответить введением дополнительных войск в Афганистан. По их мнению, эта война должна была медленно тлеть, но не разгораться.
Мне довелось столкнуться в Пакистане с одним белым из Южной Родезии. Он прошел опыт борьбы с партизанами на родине, а теперь приехал учить партизанской войне моджахедов. Мы с ним серьезно поддали. Ему казалось, что все мои разговоры про эмигрантскую организацию — прикрытие и что на самом деле я работаю на КГБ. Он подробно описывал мне ошибки советских войск при высадке вертолетных десантов и требовал, чтобы я записал «для начальства», как нужно производить такие высадки.
Я не понял: «Если ты приехал моджахедов тренировать, то зачем все это мне рассказываешь?! Ты ведь считаешь, что я на КГБ работаю». Он ответил: «Работа есть работа. Но мы, белые люди, должны помогать друг другу!»
Неудивительно, что данные о потерях в этой войне с обеих сторон были абсолютно непонятными, а то и фантастическими. Моджахеды долго и упорно говорили о том, что советская сторона потеряла около 70 тысяч человек, а моджахедов и мирного населения погибло свыше миллиона. Спрашивается — кто их подсчитывал? Вдобавок, если помнить о восточной страсти к приукрашиванию… Советский Союз потом заявил, что потерял 14 тысяч человек за десять лет войны. Тоже сомнительно. Или они не учитывали умерших от ран и болезней? Не знаю.
Некоторое количество пленных было переправлено в Швейцарию через Красный Крест. Существовала договоренность с советской стороной, что все они по истечении определенного срока будут возвращены в СССР. Кто-то из них действительно вернулся, кому-то удалось остаться на Западе.
У нас установились дружеские отношения с группой пленных из пяти человек. Они даже заявили, что, получив нашу литературу и устав НТС, приняли себя в организацию самоприемом. Но в этом положении они были готовы вступить куца угодно, лишь бы выбраться оттуда…
То, что «Восток — дело тонкое», мы знали. Но оказалось, что иногда но знакомству можно сделать то, чего не сделаешь ни с помощью денег, ни с помощью дипломатии. Юрка был знаком с английским журналистом, который, в свою очередь, был в хороших отношениях с диктатором Пакистана Зия-уль-Хаком. Он передал ему просьбу об освобождении и обеспечении выезда на Запад пятерых пленных. Генерал якобы просто махнул рукой — валяйте, я не возражаю. Ребята были спасены. Их вывезли в Канаду.
За всю войну с нашей помощью удалось спасти только пятерых.
Трудно без ошибок и неточностей передать рассказанное человеком больше десяти лет назад. Тем более если сам там не был. А гарантировать точность всего, что рассказал он, и вовсе не представляется возможным. Но другого источника нет.
Те пятеро освобожденных пленных истом возненавидят Диму Рыбакова. Он использовал то, что рассказали ему они, для своих рассказов. Они сочли это «воровством информации». Как сложилась их судьба в Канаде — точно не знаю.
Какое-то количество наших листовок было распространено среди военнослужащих 40-й армии. Об этом даже советская пресса писала, «Красная звезда» (12 июня 1988 г.) например. Статья называлась «Змеи охотятся ночью».
«Вышли за ворота — то там, то здесь белеют листки, придавленные камнями. Вечером их здесь не было, они появились ночью. Подняли — обращение к советским воинам, состряпанное подрывной организацией НТС (“Народно-трудовой союз”). (…) С чем же они провожают наших солдат, какие напутствия дают на дорогу? Прежде всего воинов, выполнивших интернациональный долг в Афганистане, убеждают в особой их исключительности. Подстрекают: возвращаясь домой, объединяйтесь и идите крушить коридоры власти. (…) Антисоветчики, внимание которых приковано сейчас к воинам, возвращающимся из Афганистана, работают с дальним прицелом, стараются посеять в душах вирусы лжи, которые, они надеются, со временем дадут раковую опухоль. (…) А симптомы “обособленческих” настроений, к сожалению, есть. И не так уж это безобидно — стремление замкнуться, отделиться».
Приятно читать статью, в которой противник со злобой цитирует листовку, которую написал ты! И ни за одно слово в которой тебе до сих пор не стыдно. Но на самом деле там было написано другое (текст был опубликован затем в «Посеве» № 9,1984).
ЛИСТОВКИ НТС В АФГАНИСТАНЕ
Советская пресса уже не раз откликалась на распространение литературы НТС среди советских военнослужащих в Афганистане (см., например, статьи: «Шакалы в волчьем логове» в «Огоньке» № 26 и № 27,1983 г.; «Кто за спиной рыцарей ночи» в «Лит. газете» от 7.9.1983 г.; «Басмачи и НТС» в «Голосе родины» № 50, 1983 г.). В подобных статьях утверждается, что НТС «…подстрекает к предательству Родины, к пособничеству врагу. Ложь и ненависть тесно сплетаются в этих листовках. Злобная хитрая клевета».
Чтобы показать читателям, что в этих листовках говорится на самом деле, мы печатаем ниже текст одной из них. Подобные листовки НТС при помощи афганцев распространяет в Афганистане с 1980 г.; сейчас это делается в широких масштабах по всей стране, очень часто — в Кабуле. Тексты листовок время от времени меняются (в «Посеве» № 9/1980 и № 9/1983 публиковались два из них), но неизменной остается российская национально-государственная позиция НТС, с которой в листовках дается оценка идущей войны, развязанной руководством КПСС и противоречащей нуждам нашего народа.
СОЛДАТЫ! ОФИЦЕРЫ!
Вас послали в Афганистан якобы для защиты этой страны от «происков империализма». Вам усиленно вдалбливали на политинформациях о пакистанских, американских и китайских наемниках, мешающих построению социализма в этой стране, о решимости простых афганцев «отстоять завоевания апрельской революции». Соответствует ли это тому, с чем вам пришлось столкнуться в действительности? Видел ли кто-нибудь из вас в Афганистане иностранных солдат, кроме советских?
Против вас воюют простые афганцы, те самые, которых вас послали «защищать» и которые не желают видеть на своей земле социализм, принесенный на штыках. Вы можете убедиться, что афганская компартия (НДПА) ничтожно мала и не пользуется поддержкой большинства населения, развернувшего против коммунистического режима партизанскую войну. Вы посланы защищать коммунистический режим от афганского народа, и больше ни для чего. Без поддержки более чем 100-тысячного «ограниченного контингента» этот режим не простоял бы и месяца.
За что вы отдаете свои жизни на чужой земле? За то, чтобы КПСС отметила на карте мира еще одно социалистическое государство, а на десятки тысяч загубленных ребят, на то, что международный престиж нашей страны подорван на долгие годы, на сотни тысяч убитых афганцев кремлевским боровам наплевать. Им лишь бы власть свою сохранить и расширить, а своих сыновей они в Афганистан не пошлют.
Мало того что КПСС посылает вас умирать в этой колониальной войне, она и предаст вас там: много вы читаете в советских газетах правды об афганской войне? Первые годы они и вовсе замалчивали участие советских войск в боях; все так представляли, будто с партизанами воюет афганская регулярная армия. Наши солдаты умирали «по секрету». В дореволюционных русских газетах во время войны печатали списки погибших и пропавших без вести, выражались соболезнования родным. Сравнимо ли это с отношением советского правительства к собственным бойцам?
Афганские партизаны неоднократно предлагали обмен попавших к ним в плен советских солдат на пленных партизан, но ни на одно из этих предложений советское правительство не ответило согласием, бросив пленных на произвол судьбы.
Материальное положение советских солдат в «ограниченном контингенте» сравнимо только с армиями отсталых стран — нигде больше солдаты не получают такого низкого денежного содержания и такого скудного и однообразного питания. О всеобщей ожесточенности, об издевательствах «стариков» над «салагами» давно известно за пределами армии. Беспричинно такое явление возникнуть не могло.
Может ли такая армия быть достаточно боеспособной для отражения иностранной агрессии?
«Мы защищаем социализм», говорили вам наверняка на политинформациях. А так ли уж хорош этот герой, чтобы умирать за него? Те из вас, кто приехал из провинции, знает, что такое талоны на мясо и масло, а иногда даже на такие необходимые продукты, как картошка или молоко. Конечно, партийной верхушки это не касается — для них существуют спецраспределители, где «друзья народа» могут купить (или просто получить) то, что простому человеку и не спилось. «Народ и партия едины, но ходят в разные магазины»…
Что только ни придумывает советская пропаганда, чтобы объяснить все эти «достижения социализма»:
— «последствия войны» (которая кончилась почти 40 лет назад);
— «сохранение мира», поддержка «братских стран» (это верно — одна только Куба стоит нам миллион долларов в день, а Афганистан и тою дороже);
— «плохие погодные условия» (более 60 лет подряд?)…
Но для всех здравомыслящих людей уже давно ясно, что без свобода частной инициативы и элементов саморегулирования экономика нормально развиваться не может, что лучше всего крестьянин трудится на своей (а не на колхозной или совхозной) земле…
Понимают это и самозванцы в Кремле. Но никогда они не пойдут на значительные реформы, потому что эта убогая система — основа их власти.
Против этой системы боремся мы — российская освободительная организация Народно-трудовой союз российских солидаристов (НТС). Наша цель — построение свободного российского государства, которое мы видим как федерацию всех народов, населяющих нашу страну.
Мы — за новую Россию, где смена власти будет происходить не в результате тайной закулисной возни в Политбюро или смерти очередного «портрета», а после свободных всенародных выборов, при участии разных политических партий, выставляющих разные программы.
Мы — за право владения землей для крестьян (а уж они сами выберут, как им обрабатывать землю — коллективно или единолично).
Мы — за три формы собственности в экономике (частную, государственную и собственность общественных организаций) при свободной конкуренции.
Лишь после достижения этих основных перемен наш народ сможет вздохнуть свободно лишь после этого на русских во всем мире будут смотреть не со страхом, недоверием и ненавистью, а с уважением, подобающим нашему великому народу.
Коммунисты говорят много красивых и высоких слов о преимуществах социализма, но о нем, как и о человеке, нужно судить но его делам. Одно из таких дел коммунистов — война в Афганистане. Ее вы видели — судите сами.
На территории СССР НТС действует подпольно: распространяет листовки, литературу, создает группы единомышленников, по возможности проникает в аппарат управления. Если связаться с центром НТС в эмиграции невозможно, допускается вступление в НТС самоприемом — для этого достаточно быть согласным с нашей программой и действовать нашими методами.
Мы не можем полностью проследить путь, которым к вам дошла эта листовка, и мы не знаем всех конкретных условий, в которых вы находитесь, поэтому нам трудно дать вам четкий и однозначный ответ, как поступить сейчас.
Но поймите главное:
Война в Афганистане России не нужна. Она не несет нам ничего, кроме тысяч убитых, миллиардных расходов и подрыва международного престижа.
Истинные враги России не афганцы, а те самые упитанные «вожди», которых не интересует ничего, кроме собственной власти, из-за которой они пойдут на любое преступление против нашего народа.
Единственный путь к прекращению этой войны, к предотвращению новых войн, к выходу нашей страны из углубляющегося экономического и политического кризиса — устранение диктатуры КПСС.
КПСС — ВРАГ НАРОДА!
Если у вас есть возможность послать нам письмо из-за границы (но пс из Афганистана и не из соц. стран), мы попробуем связаться с вами. Если нет — работайте сами: создавайте подпольные группы единомышленников, распространяйте правду о том, что вы видели здесь, перефотографируйте или перепечатайте эту листовку и распространяйте ее, — чем больше наших солдат сможет ознакомиться с ее содержанием, тем больше людей начнет искать свой путь борьбы за освобождение родины.
В трудные для страны дни ответственность за ее судьбу ложится на ваши плечи. Может быть, именно прогрессивно настроенные военные сумеют свернуть Россию с опасною курса, выбранного коммунистическими демагогами.
Письма в центр НТС в эмиграции посылайте по адресу:
POSTBUS 902, ROTTERDAM, NEDERLAND
Брошюра «Война в Афганистане», составленная из статей в журнале «Посев», разошлась за «железным занавесом» четырьмя тиражами. Хоть что-то было сделано, чтобы разрушить железобетонную стену лжи, которая окружала все, что было связано с этим конфликтом.
* * *
Польша начала восьмидесятых. Из-за роста цен на мясо в этой социалистической стране начались так называемые «мясные забастовки». Движение охватило всю страну, к экономическим требованиям прибавились политические. Возник первый в Восточной Европе свободный профсоюз «Солидарность». После тот как польская официозная пресса начала писать о «происках антисоциалистических элементов», польские студенты начали открыто носить футболки с надписью: «Я — антисоциалистический элемент!» Советская пресса бьется в истерике, пытаясь объяснить, как это рабочие бастуют и борются за свои права против рабочего государства! В самых разных газетах печатались статьи под заголовками вроде «Кто солидарен с “Солидарностью”?» Смысл один: все эти забастовки — дело рук западных подрывных центров. Про НТС тоже не забывали.
НТС не мог остаться в стороне от этих событий. При всей симпатии к полякам было понятно, что в отдельно взятой стране Восточного блока антикоммунистическая революция победить не может. Или победит, как в Венгрии в 1956-м, а йотом будет раздавлена советскими танками. Победа над большевизмом может быть достигнута только там, откуда большевизм начался.
Очень опасались тою, что антисоветские настроения перерастут в антирусские. Особенно если, следуя «Доктрине Брежнева», Советы введут в Польшу войска. Цель НТС была в том, чтобы добиться поддержки «Солидарности» в СССР, чтобы инициировать развитие свободного профсоюзною движения в нашей стране.
Контакт с поляками был установлен довольно быстро, здесь скорее была инициатива с их стороны. Они понимали ситуацию не хуже нас.
В «Посеве» был издан сборник «Солидарность», содержащий большую подборку документов про свободный польский профсоюз и историю его становления. Разошлось несколько тиражей. Часть — через Польшу.
Когда все ждали советского вторжения в Польшу, я предложил заранее издать листовку, обращенную к советским солдатам и офицерам, которых туда направят. Ее написал Назаров, и вскоре она была переправлена за «железный занавес». Через некоторое время ее опубликовали в полуподпольном бюллетене «Солидарности» — «Бюллетень далыюшленски». Пунктиром была указана линия отреза. К вторжению готовились все.
Потом в польской коммунистической газете появилась статья с фотографией этой листовки. Про НТС было написано: «Эти контрреволюционеры отличаются от наших, во многом — просто болтливых. В решительные минуты они бывают беспощадны! Взявший в руки такое оружие рискует сам об него пораниться».
Но советского вторжения не последовало. В 1981 году подавлять «Солидарность» двинулись польские танки. По всей стране погибло около двухсот человек. Те из активистов «Солидарности», кто не успел уйти в подполье, были свезены в так называемые «лагеря интернированных». Поначалу поляки даже не поверили: не могут поляки стрелять в поляков! Наверняка это были переодетые русские.
Но потом пришлось смириться с мыслью, что национальность коммуниста — вещь относительная.
Диктатура генерала Ярузельского была какой-то странной, показной. Поляки продолжали ездить на Запад. Па конвертах писем польская госбезопасность СБ ставила откровенный штамп: «Оцензуровано» или «Не оцензуровано». Знакомые ноляки рассказывали, что при наборе телефонного номера автоматически включался голос с телефонной станции: «Ваш разговор будет прослушиваться». Наши гебисты об этом никогда не предупреждали. Во многом жизнь в Польше при военном режиме была свободнее, чем в СССР, где никакого военного положения не вводили. Про «Солидарность» тогда говорили, что «она находится в подполье, но там уже не умещается!» Да и просуществовать режиму Ярузельского пришлось недолго.
Несмотря на то что Польша была периферией «социалистического лагеря», НТС потратил на помощь польской оппозиции немало сил. Это было оправданно — поляки показали всей Восточной Европе хороший пример того, как можно совершать «революцию без единого разбитого стекла».
* * *
Евгений Романович Романов. Настоящая фамилия — Островский. Седовласый бородатый старик. Часто — хмурый. Но было это не от природной угрюмости, а от постоянной задумчивости.
Многолетний председатель Исполнительного бюро Совета НТС. В его руках была сосредоточена вся исполнительная власть в организации. Он контролировал средства, и средства немалые. Но не на этом базировался его непререкаемый авторитет.
Он родился в Днепропетровске. Одно из первых воспоминаний детства — обыск, который петлюровцы проводили в их доме. Отец ушел с Добровольческой армией. Семья осталась в Советской России.
Ярослав Александрович Трушнович рассказывал, что как-то Романыч рассказывал о своем отце. Зинаида Никаноровна, мать Трушновича, задумалась и спросила: «Островский. Раненный в глаз?»
Романыч вскочил и от радости забегал по комнате кругами. Оказывается, во время Гражданской войны она, будучи медсестрой в госпитале, ухаживала за его раненым отцом!
Он с детства увлекался шахматами. В конце тридцатых даже тренировал одного из будущих советских гроссмейстеров. Потом мы с ним несколько раз спорили — на что больше похожа политика, на шахматы или на карты? Он, конечно, утверждал, что на шахматы. Я говорил, что скорее на покер или на переводного дурака.
Во время первой встречи, которая состоялась в югославском ресторанчике в Эшборне, пригороде Франкфурта, я сказал ему, что хотел бы вернуться домой. Он пожал плечами:
— Ну что ж, иди в советское посольство…
— Нет, только в российское.
— Вот за это мы и боремся. За то, чтобы все советские посольства стали российскими…
Когда я начал рассказывать ему про свое увлечение оружием и про пули со смещенным центром тяжести, он махнул рукой:
— Я в этом ничего не понимаю. Я всегда считал, что хорошая идея сама обрастет пулеметами…
Он был очень властен. Шутка ли — управлять организацией, чьи люди разбросаны по разным странам и сотрудничают с ней лишь по убеждениям! «Холодная война». Постоянные попытки инфильтрации, провокации со стороны КГБ. У правительств стран, с территории которых ей приходилось действовать, — свои собственные интересы, зачастую не совпадающие с интересами НТС и с интересами той самой свободной России, которая многим представлялась всего лишь наивной мечтой.
Но он почт никогда не повышал голос. Ему это было не нужно.
С НТС он познакомился в Днепропетровске во время немецкой оккупации. Тогда в этот город прибыли люди, завербовавшиеся в немецкие фирмы, работавшие на оккупированной территории. Они начали там отстройку подпольной группы Союза, в которую и был принят Евгений Романович.
Во время войны подпольная группа НТС сотрудничала с советским подпольем — немцы были врагами и для тех и для других. Но один из советских проболтался девушке, входившей в группу НТС, что списки уже составлены и что, как только в город войдут советские войска, все энтээсовцы будут арестованы. Группе пришлось уходить вместе с отступающими немецкими войсками.
В Берлине Евгений Романович работал в русскоязычной газете «Новое слово», пока не начались аресты членов НТС. Он сидел в тюрьме на Александрплац, потом, когда здание тюрьмы было повреждено бомбардировкой союзников, их перевели в тюрьму Плотцензее.
— В здании работала гильотина. Со мной в одной камере сидел парнишка, латыш, из латышского легиона СС. Ему отрубили голову.
— Евгений Романович, — спросил я, — а вам тоже должны были отрубить голову?
Старик хмыкнул.
— Андрей, гильотина считалась «благородной казнью». Только для истинных арийцев. А для нас, как для «унтерменшей» (недочеловеков), предназначались лагеря смерти…
Владимир Дмитриевич Поремский утверждал, что руководство НТС от смерти тогда спас Власов. Евгений Романович говорил, что это — заслуга одного из следователей гестапо, которого перевели гуда из уголовной полиции. Он не был нацистом и втайне симпатизировал своим подследственным. Пользуясь немецким бюрократизмом, он вернул дело на доследование, чем выиграл драгоценное время. Может быть, правы были оба.
После освобождения из тюрьмы Евгений Романович поехал к семье Геккер, известной в эмигрантских кругах. За дочерью старшего Геккера, Наташей, Евгений Романович ухаживал и считал своей невестой. Старики, которые ее знали, были уверены, что эта свадьба обязательно бы состоялась. Но во время эвакуации на юг поезд, в котором, среди многих других членов НТС, ехала Наташа Геккер, попал под английскую бомбардировку. Она погибла.
Евгений Романович не женился до конца жизни.
Как-то, увидев у одного из стариков фотографию этой девушки, он сказал:
— Это единственная женщина, которую я любил…
После войны НТС начал налаживать работу среди Группы советских войск в Германии, забрасывал своих агентов на территорию СССР с парашютами.
Кроме противодействия КГБ организацию подстерегала другая опасность. Первая эмиграция с трудом уживалась со второй — бывшими советскими гражданами. Первый раскол в НТС произошел в первую очередь но этой причине в 1949 году, почти в полном составе из НТС ушла Парижская группа организации. В 1954–1955 годах произошел второй раскол. Часть Союза (примерно 15 %) во главе с председателем Байдалаковым обвинила молодое руководство организации в «бездуховности». Затем посыпались обвинения в том, что они «продались американцам». Дальше — больше. Романыч был основной мишенью.
Пунктов обвинений было много. После разговоров с разными участниками этого раскола я насчитал их около одиннадцати.
Ярослав Александрович Трушнович и Елизавета Романовна Мироквич определили истинную причину раскола как борьбу за власть и политическую истерику, вызванную неопределенностью послевоенного периода.
Ушедшим «раскольникам» создать «новый НТС» (который они именовали РНТС) так и не удалось. Потери Союза составили 15 % личного состава.
Евгений Романович был великолепным журналистом и аналитиком. Во многом именно ему удалось основать печать Союза — журналы «Посев» и «Грани».
Он признавался, что мечтал о литературном успехе, пытался писать сам, но у нет ничего не получалось. Вероятно, именно с этим связано его чрезвычайно уважительное отношение к пишущим людям. Он прощал им все, чем часто вызвал не только неудовольствие сотрудников, но также искреннее удивление. Не один конфликт с кем-либо из пишущих людей затягивался только потому, что Романыч не мог прогнать с глаз долой человека, совершившего любые проступки против НТС, если тот был писателем.
Когда в «Гранях» вышли мои короткие рассказы, Романыч пригласил меня в итальянский ресторанчик напротив «Посева» и сказал:
— Я всегда считал, что нет произведений хороших и плохих. Есть те, которые читать интересно, и те, которые читать неинтересно. Читать твое мне было интересно…
Я был польщен.
* * *
В 1983 году Евгений Романович пригласил меня на важную встречу.
— Ну, ты просил направить тебя на работу в «Закрытый сектор»? А ты уверен, что не хочешь остаться в «Портовой оператике» и одновременно работать в редакции «Посева»? Ведь если взглянуть на первый и на седьмой номер «Вахты», это просто стремительный взлет. У тебя получается.
— Нет, я хочу в «Закрытый сектор».
— Ладно. Вопрос уже решен. Ты поедешь в Англию.
— Я просился в Париж.
— Французского ты пока не знаешь, а английский какой-никакой у тебя есть. Так что — Англия. У тебя неплохие идеи по поводу разработок новых операций в России. Думаю, в итоге твое место— в штабе. Но сначала ты должен поработать на участке несколько лет. Таков порядок.
Романыч хитро улыбнулся. Он знал, по какой причине я просился в Париж. У этой причины были удивительные зеленые глаза. Но точка «Закрытого сектора» в Париже действительно была занята, да и французский я только начинал учить.
Вскоре у меня состоялся другой разговор. С руководителем того самого «Закрытого сектора».
Ее кличка была Бригитта. Швейцарка. Училась в Советском Союзе. «Полюбила» его так, что, войдя в контакт с НТС, начала работать в организации и дослужилась до руководителя ее самого секретного отдела. Мы встретились в небольшом ресторанчике на Франкфуртском вокзале. Она по-деловому изложила мне план моей работы в «Закрытом секторе».
Пункт назначения — Лондон.
Работа — нахождение, подготовка и отправка людей, готовых быть нашими курьерами в поездках за «железный занавес».
«Крыта» — студент. Буду изучать английский.
Условие — никто из моих друзей и родственников не должен знать, в какой стране я нахожусь. Даже мать.
Вроде все ясно.
— Да, — спросил я в последний момент, — я знаю, что в «Закрытом секторе» все работают под кличками. Так как меня теперь зовут?
Бригитта ткнула пальцем в документ о моей отправке.
— Степан.
Так я стал «Степаном». На три года.
* * *
«Закрытый сектор» НТС. Некоторые называли его «последней белоэмигрантской разведкой». Не совсем верно, разведка ведь собирает информацию, а его основной задачей было донесете до советских граждан той информации, которую от них скрывали власти. Но пока шла «холодная война», конспирация, клички, секретность — все это было жизненно необходимо для его работы. И для безопасности тех людей за «железным занавесом», которые не побоялись вступить в контакт с НТС.
Основная работа «Закрытого сектора» (или «Кустов», как его называли на внутреннем жаргоне НТС) заключалась в поддержании связи с контактами организации в СССР и странах Восточной Европы. Вывоз рукописей для их дальнейшей публикации на Западе, писем, статей для «Посева». Провоз в Советский Союз антисоветской литературы: книг, журналов, листовок. Также — писем и инструкций для контактов НТС, материальной помощи для контактов и семей политических заключенных. Иногда приходилось провозить страшные, как кажется сегодня, вещи: витаминизированные конфеты, которые можно было передать в лагерь. Простые витамины передавать было запрещено лагерным начальством.
Операции по переброске литературы, «разработки», создавались в штабе (на жаргоне — «Контора»). Он находился в Германии, в городе Майнц, в районе Лерхенберг (с немецкого оно переводилось как «Жаворонковая гора»). КГБ долго искал это здание, но до самого конца «холодной войны» так и не смог выяснить даже, в какой стране оно находится. В 1991 году полковник КГБ Карпович, который долго вел работу против НТС, сознался своему противнику из НТС Роберту (Андрей Васильев), что на Лубянке думали, что штаб находится в Лондоне. Они были уверены, что штаб должен представлять собой особняк, стоящий где-нибудь за городом, за высоким забором, с соответствующей охраной. Гебистов опять подвели стереотипы. Регерштрассе, 2. Штаб «Закрытого сектора» занимал 17-й этаж в высотном доме на окраине Майнца. Все остальные жильцы понятия не имели, что обитатели квартир этого этажа — не просто соседи. Работникам «Конторы» можно было общаться между собой по-русски, только если они находились внутри одной из квартир. Если кто-либо выходил на балкон или лестничную клетку, он был обязан беседовать с собеседником на каком-либо из языков Западной Европы. Чтобы соседи не догадались, что здесь живут русские.
В первый же вечер, проведенный в штабе, я нашел на тумбочке пачку старых визитных карточек. На них было лаконично написано: «Иван Иванович Иванов. Один из многих»
Оказалось, это была старая шутка «Кустов». Когда сотрудник «Закрытого сектора» встречался с человеком, которого подозревали в связях с КГБ, считалось шиком оставить на прощание фирменную карточку «Закрытого сектора». Это давало понять, что агент разоблачен.
Во главе «Закрытого сектора» стоял его руководитель, входивший в состав Исполнительного бюро Совета НТС. Несколько штабных работников занимались разработками операций. Из штаба разработки поступали на «участки». «Участком» называлась страна, откуда осуществлялась отправка агента-курьера в СССР и страны Восточной Европы. У нас его называли «Участковый». Каждая страна имела свой код. Германия называлась «Школа». Бельгия — «Роща». Италия — «Поляна». Норвегия — «Нора». Швейцария — «Болото». Англия — «Озеро».
Участковый через наводчиков подыскивал во вверенной ему стране людей, готовых поехать за «железный занавес», подбирал того, кто годится для данной разработки, и готовил его к поездке. За 25 часов учебного времени. Так из наивного иностранца нужно было подготовить курьера, на жаргоне — «орла». Передача «участка» осуществлялась следующим образом: новый Участковый прибывал в страну, и старый Участковый в течение года передавал ему все дела и все контакты. То есть нужно было жить на одной и той же конспиративной квартире и год служить «подмастерьем» у старого ветерана «Закрытого сектора». После чего старый Участковый уезжал на новую точку, оставляя молодого в одиночку справляться с работой резидента «Последней белоэмигрантской разведки».
* * *
Я предупредил мать об отъезде и о моей будущей работе. Конечно же, возник вопрос, в какой стране я буду жить. В том смысле, что матери по секрету это сообщить можно. Ну да, конечно!
Чтобы избежать ненужных догадок, я сказал, что еду в Норвегию, но это — огромный секрет. После этого брату она сообщила, что я отправляюсь… в Сальвадор! Другие знакомые были уверены, что я в Париже. Тем более что я действительно часто там появлялся.
Во время приездов во Франкфурт нужно было тщательно чистить карманы, уничтожая все следы пребывания в «Озере»: английские монеты, вещи с наклейками из английских магазинов. Письма родным в Россию сначала пересылались в Германию, откуда их и отправляли в немецких конвертах.
Однажды, приехав в Германию на «побывку», я попросил у знакомого в Штабе горсть норвежских монет — он раньше был Участковым в Норвегии. Приехав домой, я высыпал их россыпью на ночной столик. Расчет оказался верным: братец утром прокрался в мою комнату и рассмотрел «улику».
— Тихо! — попросил я. — Об этом никто не должен знать…
Уловка сработала. Он был уверен, что я работаю в Норвегии, в которой я никогда не бывал. Так что если пойдет слух, то совсем не в том направлении…
О том, где я был на самом деле, родные узнали только через три года.
* * *
Летом 1983 года я отправился на молодежный семинар в Бельгию. Его «Закрытый сектор» организовывал каждый год. Туда приглашались бывшие и настоящие «орлы», русские ребята и девушки из эмиграции, которые могли бы подойти для Союзной работы. Несколько лет подряд этот семинар проходил в культурном центре небольшого фламандского городка Оостмалле. Оттуда было рукой подать до Оостенде — порта, откуда отправлялись паромы в Великобританию. «Озеро», как она теперь для меня называлась. Все участники семинара были уверены, что я возвращаюсь во Франкфурт. Но это было не так.
Я задержался в Бельгии. Вместе с Алексом, тогдашним Участковым «Озера», мы отправились в гости к Фернанду — Участковому «Рощи», то есть самой Бельгии.
Чернобородый фламандец. Как шутили некоторые знакомые — наверняка во времена Уленшпигеля среди его предков затесались испанцы. В юности он изучал русский язык. Как-то раз наивно спросил у преподавателя: неужели все русские — коммунисты? Преподаватель принес ему журнал «Посев», он связался с НТС. Стал «орлом», совершил несколько поездок в СССР. Потом был наводчиком — помогал «Закрытому сектору» находить новых «орлов». Был одним из основателей «Фламандского комитета солидарности с Восточной Европой» — открытой организации, проводившей на Западе акции поддержки диссидентов. Когда Алекс был назначен Участковым в Бельгии, он жил у него в доме. А потом руководство решило — почему бы Фернанду самому не работать Участковым в собственной стране? Что и было сделано — результаты оказались более чем хорошими.
Он жил в небольшой деревушке со своей большой семьей — женой и четырьмя детьми. Самая младшая из них, шустрая девчушка Лара, сразу взяла меня за руку и повела показывать окрестности. Она без остановки рассказывала мне про дом, про собак, про лошадей, про соседей. По-фламандски. Я отвечал ей по-немецки, и ее это вполне устраивало. Дом Фернанда действительно напоминал маленькое поместье. Вскоре нас позвали ужинать.
Стол накрыли во дворе, под деревьями. За ним собрались хозяева и гости — Бригитта, Юрий Борисович Брюно, Алекс и я. Поговорили о моей будущей работе. Последние инструкции. Потом Бригитта сказала, что момент сегодня — исторический. Ведь я был первым представителем третьей эмиграции, которого приняли на работу в «Закрытый сектор»! По этому случаю мне пропели: «For he is a jolly good fellow» («Ведь он хороший парень»), песню, которую традиционно исполняют в Англии во время чествования.
На следующий день я и Алекс погрузились на паром, который медленно повез нас через Ла-Манш, или «Английский канал» (English Channel), как его называли на другой стороне пролива.
* * *
Паспорт у меня был немецкого бесподданного, синий, с двумя полосками. Старые эмигранты называли его «нансеновский», по имени знаменитого норвежца Фритьофа Нансена, который занимался делами беженцев в начале XX века, по чьему предложению в Европе были введены подобные документы беженцев.
В английском порте Дувр бледный чиновник старательно пролистал все страницы моего «подозрительного» документа и на хорошем немецком поинтересовался, чем я собираюсь заниматься на территории Соединенного королевства Великобритании и Северной Ирландии? Учить английский? А где тогда письмо из соответствующего колледжа? На что вы собираетесь жить и где письмо от фирмы, которая будет оплачивать ваши расходы по проживанию? И где письмо от хозяина дома, в котором вы собираетесь снимать комнату? И почему вы не взяли долгосрочную визу в британском посольстве?
В итоге он меня в Англию все равно пропустил, но поставил в паспорте отметку — букву W, что означало — «въехал без визы». Этих отметок у меня потом скопится много. По их правилам считалось, что, если человек в четвертый раз въезжает в Англию без визы, пограничник имеет право выслать его из страны. Иммиграционные законы в Великобритании — очень строгие. Но когда я попытался оформить визу в британском консульстве в Германии, оформление продлилось полгода, и на этот срок я был выключен из работы!
В последующие три года я прибывал в Дувр с полным набором необходимых документов: справка из «Посева», который оплачивал мои расходы, справка с места жительства (естественно — от знакомых, у которых я на самом деле не жил), справка из банка о состоянии моего счета, справка из колледжа, где я учился. На одного из пограничников кипа всех документов произвела совершенно обратный эффект, и он сказал подошедшему напарнику:
— У него все необходимые бумаги в порядке! Это очень подозрительно…
Меня допросили еще раз, но все-таки пропустили. Как-то раз, после хорошей гулянки в Париже, я отправился в Англию не на английском, а на французском пароме. Документы проверял английский пограничник, чей офис, в целях удобства, располагался прямо на судне. Отметок W о въезде в Англию без визы у меня к тому времени скопилось достаточно. Увидев мой паспорт, этот молодой хорек просто просиял:
— Я имею право выслать тебя из страны!
Представилась возможность «власть употребить». Паром тем временем прибыл в Дувр, все пассажиры, кроме меня, сошли на берег. Англичанин подумал и сказал:
— Вот сейчас капитан освободится, пусть он и решает — что с тобой делать!
Одного не учел англичанин — капитан был француз! Вместе с ним к окошечку чиновника стянулась вся команда опустевшего парома — смена закончилась, а туг что-то происходит. Любопытно. Я по-французски объяснил капитану, что ждать полгода, пока эти англичане мне визу дадут, я не могу — учеба. Что на этом мокром острове, кроме диплома, меня ничто не удерживает, что все эти придирки на границе мне порядком надоели. Капитан улыбнулся, покачал головой и протянул мой паспорт англичанину:
— Дай ему визу на полгода!
— Почему?! — возмутился доблестный чиновник Ее Величества.
— Потому что я здесь капитан. А не ты!
Англичанин побледнел от злости еще больше, поставил в паспорт визу, протянул его мне и прошипел:
— В следующий раз я тебя вышлю!
— Следующего раза не будет!
Я повернулся, чтобы отправиться восвояси. И вдруг вся команда, с улыбкой наблюдавшая за нашими спорами, прокричала мне:
— Bon voyage!
«Счастливою пути»! Очень уж им понравилось, что англичанина «опустили». Сильно эти две нации друг друга любят. Недаром говорят, что «Ла-Манш — самый глубокий океан в мире».
В другой раз я снова ехал в Англию через Париж, где задержался на несколько дней — друзей у меня во французской столице было немало. На этот раз английский пограничник обратил внимание на мой помятый вид и решил тщательно проверить мой багаж. В сумке лежали конверты с деньгами и разработками операций. На каждом конверте — кличка «орла». Он вскрыл несколько из них.
— Что это?
— Деньги.
— Чьи?
— Мои.
— Что написано на конвертах? Я этого языка пе знаю.
— Названия месяцев. Чтобы все сразу не потратить. Пытаюсь, знаете ли, экономить.
И тут меня передернуло. На дне сумки лежал пистолет «вальтер». Пистолет был газовый, но в Англии они тоже запрещены. Конверты с надписями на непонятном языке, деньги, пистолет. Что еще нужно пограничнику, чтобы отправить меня в контрразведку? Вот тут моя карьера Участкового и закончится.
Но пограничник улыбнулся:
— Что, здорово погуляли в Париже?
— Было дело.
— Простите, что задержали вас, но все это так подозрительно… Счастливого пути!
Если бы советская таможня работала с такой же «тщательностью», эффективность «Закрытого сектора» повысилась бы в несколько раз. А газовый пистолет я подарил хозяйке нашей лондонской штаб-квартиры, чтобы она больше не боялась оставаться в доме одна.
* * *
Восемнадцать, Даунс-Роуд, Бекенгем, Кент. Адрес конспиративной квартиры «Закрытого сектора» НТС в Лондоне. Это был дом покойного Льва Александровича Papa, где теперь жила его вдова, Людмила Николаевна. «Тетя Лина», как ее называли все наши. «Закрытый сектор» снимал у нее второй этаж.
Городок Бекенгем входил в необъятный Большой Лондон, но добираться до него от столицы нужно было на электричке. Тихий тупичок, обыкновенный двухэтажный английский домик из красного кирпича, позади — маленький садик с деревянным забором. Из таких домов состоял почти весь Бекенгем.
По этот дом был особенный. Кроме тети Лины и ее соседки, пожилой немки, посещать его разрешалось только Алексу, мне, курьерам из штаба и семейству Миллеров, которые были открытыми представителями НТС в Лондоне. Давать свой настоящий адрес кому бы то ни было я права не имел. Равно как и номер телефона. На все деловые и неделовые встречи я должен был приезжать неизвестно откуда, а потом исчезать неизвестно куда. Звонить из дома по телефону тоже было запрещено. Для того чтобы позвонить, нужно было обходить окрестности и выбирать телефонную будку. Звонить из одной и той же будки несколько раз подряд тоже было запрещено. Отчет о проведенной операции передавался следующим образом: я или Алекс заходили в телефонную будку, номер которой заранее был известен в штабе. Короткий звонок в Германию: «Говорит Алекс (Стив). Позвоните в будку номер 5 (или — 3,4,6)». Работник штаба через несколько минут отзванивал в будку, и ему сообщалась кличка «орла» и результат проведенной операции. Поскольку постороннему человеку, ожидавшему возле будки своей очереди, такие сигналы с номерами могли показаться подозрительными, я сменил коды. Вместо номеров каждая будка получила свое название: «У гастронома», «Перекресток», «Кент». Услышав, что кто-то звонит с перекрестка или из графства Кент, прохожие навряд ли могли обратить на это внимание.
Единственными обитателями в доме тети Лины кроме двух работников «Закрытого сектора» были два волнистых попугайчика. Именно их Папа Миллер использовал как свой код для общения с «Закрытым сектором». Когда он хотел пообщаться со мной или Алексом, он звонил тете Лине и говорил, что «заедет посмотреть на попугайчиков».
* * *
Лицо тети Лины было добрым по определению. Поссориться с ней было просто невозможно. Самое страшное, что я от нее слышал за все три года проживания в одном доме, — это: «Степан, противный мальчишка!» Это было после таких «мелочей», как игра в «русскую рулетку» с холостыми патронами или затопление всей кухни. Револьвер на Рождество принес ее зять, и я по пьяному делу предложил сыграть в старинную гусарскую игру. Один раз щелкнул, следующий по кругу отказался продолжать забаву, я решил проявить храбрость и щелкнул еще раз. Выстрел. Правое ухо с тех пор слышало хуже левого.
С потопом было проще. Наливал воду в стиральную машину, зачитался и забыл вовремя выключить. Пришлось линолеум менять.
Тетя Липа успела родиться в Санкт-Петербурге. Во время Гражданской войны родители бежали во Владивосток. Единственное, что осталось на память о тех временах, — картина, пейзаж, сделанный маслом. Тетя Лина рассказывала, что родители вывезли его, свернув в рулон и спрятав в зонтик. О жизни во Владивостоке она помнила, как в городе была эпидемия гриппа.
— Люди падали прямо на улицах. По городу бегали японцы в марлевых повязках и собирали упавших. А детишки выпрашивали у японских солдат конфеты.
Когда красные захватили Приморье, Людмила Николаевна с мамой бежали дальше — в Шанхай. Отец остался защищать Белое Приморье и погиб в бою с большевиками. Она помнила, как ехала на трамвае с мальчишкой из ее школы, который дразнил ее и говорил, что прыгать с подножки могут только мальчики. Чтобы доказать, что девочки тоже бывают смелыми, она спрыгнула — и сильно повредила ногу. Сбежались китайцы, начали что-то лопотать… Травма давала о себе знать всю жизнь.
Из Харбина семья отправилась в длительное путешествие, пока не добралась до Латвии, где и осела. Русских в ставших независимыми прибалтийских странах оставалось немало.
Я вспомнил статью в советской прессе, о которой в свое время спорил с отцом. В ней писалось о некоем докторе Мамантове, который жил в Риге и состоял в фашистской организации «Рутения». В газете был опубликован снимок группы молодых людей в странной форме. Отец тогда посоветовал мне не доверять советской прессе ни при каких обстоятельствах:
— Что ты видишь на этом снимке? Группу молодых людей в какой-то форме. Откуда ты знаешь, что это форма фашистской организации?
Оказывается, тетя Лина лично знала того самого доктора Мамантова. Мой вопрос о том, действительно ли «Рутения» была фашистской организацией, ее удивил.
— Ну, они были русскими патриотами. Иногда это переходило в словесный национализм. Ведь «Рутения» — это было землячество русских студентов в Риге. Но при чем тут фашисты?
В Риге она и познакомилась со своим будущим мужем. Один раз студент немецкого происхождения осмелился в его присутствии оскорбительно высказаться о России. Лев Александрович тут же вызвал его на дуэль. На шпагах. Тогда это не было редкостью в студенческих кругах. На память от этой дуэли у него остался длинный шрам на руке. «Зато противника увезли в божницу», — с усмешкой добавлял он.
В 1940 году в Ригу вошли советские войска. Начались аресты и депортации. В первую очередь репрессии коснулись русской эмиграции. У Сталина и Гитлера был договор, по которому все прибалтийские немцы имели право уехать из трех оккупированных республик в Германию. Этим воспользовались многие русские эмигранты.
— Достаточно было назваться немцем. В той суматохе никто это серьезно не проверял.
Всю войну тетя Лина провела в нацистской Германии. Здесь у нее родился первый сын.
— До самого последнего дня войны поезда ходили по расписанию, несмотря на бомбежки. И на каждой станции можно было отоварить карточки. Все-таки порядок у немцев в крови…
После войны они оказались в американской зоне оккупации. Лев Александрович получил приглашение работать в русской службе Би-би-си. Так семья оказалась в Англии. Тетя Лина пошла работать в биологию, которую изучала когда-то в Риге, где и осталась до самой пенсии. Лев Александрович потом переехал во Франкфурт и стал директором издательства «Посев». В 1980-м он собирался оставить этот пост и вернуться в Лондон, но попал в автомобильную катастрофу. Дом его продолжал служить делу НТС.
* * *
Англия. Кажется, что здесь все не так, как на Континенте. В первые час-два, проведенные на лондонской улице, понимаешь: что-то не так, как в остальной части Европы, но вот что? Потом соображаешь — машины ездят по левой стороне улицы. Кстати, в Лондоне есть одна улица, где движение — правостороннее. Это улочка, ведущая к отелю «Савой». Вероятно, чтобы богатым гостям с Континента было привычнее.
В первый день по приезде я отправился в мясную лавку и попросил взвесить мне двести граммов колбасы. Вся лавка сбежалась: каких еще «грамм»?! Но один из продавцов догадался: «Это будет где-то полфунта!»
Пришлось привыкнуть к фунтам. Так же как к унциям, ярдам, пинтам и дюймам.
Водопроводные трубы — снаружи. Черные, чугунные, коленца не соединяются, выход — на несколько сантиметров над люком. Так что если кто-то ел макароны, а потом мыл тарелку — остатки этих макарон могут зависнуть на решетке, чтобы прохожие могли осведомиться насчет меню хозяина дома. Беда, если вдруг морозы ударят — в этих наружных трубах быстро образуются ледяные пробки. Так и у меня один раз случилось. Вода из раковины никак не хотела уходить, пока не нагрел несколько чайников кипятка и не растопил препятствие. Конечно, если мороз случится за тридцать, трубы полопаются, но таких морозов на этом острове не бывает. Как и снега на Рождество. На это букмекеры принимают самые высокие ставки.
Ночь. Мы с Алексом возвращались со встречи, и ехать пришлось на ночном автобусе. Стоим на остановке, разговариваем. Подходит пожилой англичанин и грозно спрашивает:
— Что, места не хватает? Почему не в очереди?!
Оказывается, в Англии принято становиться в очередь на автобусных остановках. Даже если в очереди окажется всего два человека.
Краны для раковин — без смесителей. Один — для горячей воды, другой — для холодной. И пробка. Заткнет местный житель раковину пробкой, наберет полную раковину воды нужной ему температуры и умывается. Лицо помоет, потом в той же воде зубы почистит. Экономия у них такая. Вода ведь денег стоит. Я своих «орлов» отдельно предупреждал: не ищите в советских гостиницах пробок для раковин, нет их там. А что, говорят, неужели в России такой дефицит пробок для раковин? Нет, отвечаю, это у вас в Англии с водой плохо.
Студенты-иностранцы, которые жили в английских семьях, рассказывали, что хозяева не имели обыкновения ополаскивать посуду после мытья. Наливают итальянке в тарелку суп, а там — пена от жидкого мыла. Кушайте, гости дорогие! Они и сами этот «суп с пенкой» употребляют.
Английская кухня — особая статья. Не для слабонервных.
Наш учитель-англичанин после сдачи экзаменов пригласил всю группу иностранных студентов в типичный английский ресторан. Учитель был очень славный, так что отказаться было нельзя.
Подавали баранью отбивную с мятным соусом. Что-то вроде подливки из расплавленных мятных леденцов. Гарнир — зеленый горох, жаренный в кипящем масле. На сладкое — рулет из непропеченного теста с огромным количеством сахара, залитый приторным кремом. И чай с молоком.
Давились, но ели. Правда, чтоб похвалить все это, вежливости уже не хватило…
Lunch Time — обеденный перерыв. Забавно наблюдать, как клерки из банков лондонского Сити поедают знаменитый английский Fish&Chips — рыбу с картошкой. В котелках, с иголочки одетые, держат в руках кульки и пальцами отправляют в рот их содержимое. Кусок жареной трески, картофель фри, похожий на вату, а сверху все это залито уксусом и густо посыпано солью. Вонища вокруг — хуже, чем в советской столовке семидесятых годов. Но им нравится. Традиция. Эту треску еще их предки ели, и ничего — полмира завоевали.
Еще одна интересная деталь английского быта — Luncheon Vouchers. Обеденные ваучеры. При оформлении на работу во многих фирмах так и пишут: зарплата — столько-то в фунтах и плюс — столько-то в обеденных ваучерах. Бумажки с номиналом вроде денег. Но потратить их можно только на еду и только в тех ресторанах и кафе, на дверях которых есть наклейка, извещающая о том, что их здесь принимают. То есть у фирмы есть соответствующий договор с сетью кафе и ресторанов. Фирма меньше платит, а у британского общепита есть постоянный клиент. Поскольку в другом месте эти бумажки не истратишь.
Еще одна мерзость — бобы в томате на жареном тосте. Это они часто на завтрак предлагают. В вагон метро утром после этого не войти.
Как они пьют чай с молоком, мне тоже было непонятно. А чай с лимоном в некоторых ресторанах называется Russian Tea — Русский чай. Приятно.
Считается, что такое издевательство над продовольственными товарами коренится в английской истории. Главное — чтобы сытно. Поскорее утолить голод. На гурманство времени нет — нужно отбиваться от врагов и завоевывать новые колонии.
Как-то раз даже министр здравоохранения выступал по телевидению: нам необходимо изменить свои кулинарные привычки! Поскольку избыток мучной и жирной пищи крайне отрицательно сказывался на состоянии здоровья нации.
На этом безрадостном фоне «русский ужин» был немаловажным фактором в нашей работе с «орлами». Тем более что в «Закрытом секторе» почти все умели неплохо готовить. Настоящий борщ, пельмени, русские пирожки. Конечно, под водку. Тому, что после стопки нужно закусывать, причем не чипсами или солеными орешками, «орлов» тоже нужно было учить. Потому что, когда они усваивали, что после выдоха холодная водка идет очень мягко, закусывать часто забывали. С самыми плачевными последствиями.
Студент. Это было не только «крышей». Я действительно учился. В свободное от остальной работы время. Сначала — английский. Частных языковых школ в Англии было огромное количество. С красивыми названиями. Ведь во всем мире без хорошего английского приличной карьеры не сделать. Сюда стекались студенты со всего мира. Пожалуй, не осталось на свете ни одной страны, выходца из которой я не встретил бы во время обучения в Англии. Многие из них не понимали тонкостей британской системы образования. Того, что школы здесь есть признанные и непризнанные. То есть за деньги будут учить английскому, тем более что безработных англичан на острове хватает. Название у школы или колледжа будет самое красивое: что-нибудь «королевское» или связанное со словами «Кембридж» и «Оксфорд». Герб нарисуют со львами да с коронами. Но окончании диплом красивый дадут. А потом, когда довольный студент пойдет с этим дипломом устраиваться на работу, выяснится, что школа эта — непризнанная. Так что диплом можно на стенку повесить. Дома. Мне рассказывали, что американцы любят вешать свои дипломы в туалете. Туда, рано или поздно, заходят все гости, а потом возвращаются и восхищенно говорят: «А я и не знал, что ты окончил Высшие курсы подготовки к преодолению жизненных трудностей!»
Но подобные школы принимают только иностранцев, так что они в этих тонкостях, как правило, не разбираются. Потом, окончив обучение, поедут домой. Там, в далекой заграничной стороне, этих юридических тонкостей могут и не знать. А если и узнают, то не будет же студент тратиться на новую поездку в Англию, чтобы скандалить из-за непризнанного диплома! Тем более что никто ему ничего не обещал. Такие непризнанные школы в Англии называют «Cowboy College» — «Ковбойский колледж».
Первая моя школа оказалась именно такой. Приходит на урок бывший английский безработный и с улыбкой говорит наивным иностранцам:
— Ну что нам грамматику учить! Она ведь в английском языке все равно исключениями переполнена. Давайте лучше в игру «шираз» сыграем — слова будем угадывать, очень хорошо правописанию помогает.
Единой программы нет. Но по-английски говорят. Ученики ушами хлопают, хозяину денежки капают. Все равно скоро все разъедутся.
Пришлось искать другую. Нашел я ее на Оксфорд-стрит, одной из главных торговых улиц Лондона. Здесь мне повезло с учителем— чудаковатый худощавый англичанин по фамилии Хьюз был помешан на грамматике. К тому же оказался убежденным антикоммунистом, что облегчило наше взаимопонимание. Государственный экзамен по английскому языку я сдал благодаря его дотошности. С этим сертификатом я имел право сдавать вступительный экзамен в высшие учебные заведения Англии.
В этой школе я познакомился с симпатичной девушкой из Испании. Она подчеркивала, что не является испанкой, она — из Страны Басков. На их языке — «Эускади». А я все ломал голову, как назвать ее по-русски — «баскачка», «басканка» или «баскетка»?! Неважно, симпатичные девушки из самых разных стран сменялись в английских школах каждую неделю. Но с этой девицей мы как-то прогуливались но Лондону, и на знаменитой улице Флит-Стрит я заметил вывеску: «Колледж журналистики». Записал адрес. Послал туда письмо с запросом об условиях приема, получил ответ вместе с брошюрой. Стоимость обучения меня несколько напрягла. Я запросил центр.
К моему приятному удивлению, штаб ответил согласием. Во-первых — обучение журналистике обеспечивало мне «крышу» на два года, во-вторых — диплом повышал мою квалификацию как будущего работника «Системы». НТС не боялся вкладывать деньги в кадры. Конечно, это касалось не только меня: Диме Рыбакову оплачивали курсы английского, другой работник «Закрытого сектора» за счет «Системы» изучал французский, а потом поступил в Сорбонну.
Свое увлечение французским я не стал бросать и в Англии. Записался в «Альянс Франсэз» — школу французского языка, которую посещал по вечерам. Так что из дома я выходил около девяти утра, а около девяти вечера возвращался со всех деловых встреч по линии «Закрытого сектора» и учебы.
* * *
Начало восьмидесятых. Умер Брежнев. Андропов пытался спасать социализм по-своему — укреплял дисциплину. Людей, прогуливающих рабочее время, отлавливали по кинотеатрам, баням и на улицах. Как будто социализм от этого станет более жизнеспособным. Диссидентов пересажали почти всех. Сахаров находился в ссылке в Горьком. Противостояние с Западом достигло наивысшего со времени «разрядки» пика. В 1983 году возле Сахалина сбивают корейский пассажирский самолет. Сначала Советы отмалчиваются. Потом начинают рассказывать про шпионаж. Па пресс-конференции западные журналисты задают простой вопрос: советские пассажирские самолеты неоднократно совершали нарушения, пролетая над западными военными базами. Означает ли, что после сахалинской трагедии Запад имеет право сбивать самолеты «Аэрофлота», если они отклонятся от курса возле военных объектов? Ответа не последовало.
После окончания «холодной войны» эта тайна так и не будет раскрыта до конца. Те, кто обследовал обломки самолета на дне моря, будут рассказывать, что останков пассажиров там не было обнаружено. То есть это действительно был шпионский самолет.
Интересно. Тогда куда «коварные западные спецслужбы» подевали 269 пассажиров, включая американского сенатора? Ведь они действительно летели этим рейсом. Может быть, всех убили и закопали, чтобы снова развязать «холодную войну»?
Многие из моих знакомых в эмиграции считали нас придурками. Ведь советская система будет существовать вечно, вся эта ерунда с листовками и журналами ничего не даст. Зачем жертвовать своей карьерой, жить на копейки ради мифического «освобождения России»? Раз уж посчастливилось попасть на Запад, нужно врастать в западную жизнь и наслаждаться тем, что тебе подарила судьба. Ведь жизнь у нас одна, и прожить ее нужно так…
Как? Как нормальный западный обыватель? В то время как твои знакомые но тюрьмам сидят, продукты люди в провинции по талонам покупают, экономика разваливается, в Афганистане наши мальчишки гибнут во славу торжества социализма во всем мире? Заманчивая перспектива. Очень подходит для тех, кто придумывал себе оправдание, чтобы ничего не делать.
В 1983 году американский десант высадился на Гренаде. На этом маленьком острове в Карибском море, с населением меньше ста тысяч человек, пришло к власти марксистское правительство Мориса Бишопа, решившее построить местный образец социализма. Они наладили связи с Кубой, ГДР и Советским Союзом. Остров потихоньку превращался в «мини-Кубу». «Карибский социализм» остался недостроенным — как в любой социалистической стране, на верхах началась жестокая борьба за власть. Произошел государственный переворот, Бишоп был убит. В разгар местной гражданской войны президент США Рейган принял решение о военном вторжении, как официально сообщалось — «чтобы защитить американцев, чья жизнь подвергалась опасности». Действительно, американские туристы, которых под пулями вывезли с острова, потом целовали бетон взлетно-посадочной полосы на американском аэродроме. Советников из СССР, захваченных во время операции, в наручниках вывезли из страны и выслали на родину. Это было первое военное контрнаступление против коммунизма. Американцы преодолели «вьетнамский синдром». Советская пресса растерялась. По телевидению передали возмущенный репортаж о вторжении на остров, показав… испанский город Гренада! Да уж, даже в географии не сразу разобрались.
Питерский поэт Дмитриев тогда написал шуточную песню, посвященную этим событиям. На мотив старой советской — «Три танкиста».
Над Карибским морем небо чисто:
На прицел бери любую б…!
В этот день решили сандинисты
Весь простой народ перестрелять.
ЦРУ дозналось об обиде,
И взлетел, над морем окрылен,
С образцовой базы во Флориде
Броневой десантный батальон.
Был огонь над джунглями неистов,
Не спасла советская броня.
И летели с базы сандинисты,
За провал Андропова кляня.
Уже солнце под гору садится,
И пошли плясать со всей толпой
Три морских веселых пехотинца,
Три героя Третьей мировой!
Как гренадцы радостно отплясывали на улицах с «американскими оккупантами», весь мир видел по телевидению.
Рейган, конечно, молодец. Но у нас — свои задачи. И свой фронт. И мы еще повоюем.
* * *
Британская журналистика. Знаменитая и необычная, как все в этой стране. Начиная с самих газет, чей размер определяется их интеллектуальным уровнем. Broadsheets — «Широколистовые» — это солидные газеты: Times, Daily Telegraph, Guardian. Отпечатанные на широких листах бумаги. Tabloids — «Таблоиды» — компактные, для публики попроще, а то и вовсе «желтые»: Daily Mirror, News of the World, Sun.
В колледже нам объяснили, что солидные газеты выпускаются в широком формате потому, что их читают люди, которые имеют время и деньги посидеть где-нибудь в кафе и развернуть такую газету, не задев никого вокруг. А «таблоиды» предназначены для пролетариев, которые читают их в автобусе или в метро, и компактные размеры позволяют им узнавать свежие новости в давке, по пути на работу.
Все-таки классовое разделение в английском обществе въелось во все его поры! Недаром Карл Маркс написал свой «Капитал» именно здесь.
В одной лондонской библиотеке я увидел забавный плакат, на котором давалось определение всем крупным газетам Великобритании.
«Times (самая влиятельная) — читают люди, которые правят страной.
Financial Times (экономическая) — читают люди, которым принадлежит наша страна.
Daily Telegraph (консервативная) — читают люди, которым нравится, как правят страной.
Guardian (леволиберальная) — читают люди, которые считают, что они должны править страной.
Morning Star (коммунистическая) — читают люди, которые считают, что нашей страной должна править совсем другая страна.
Sun (бульварная) — читают люди, которым плевать, кто правит этой поганой страной, пока у бабы на третьей странице большие сиськи!»
Наш колледж располагался на Флит-стрит, в самом центре британской журналистики. Студенты — иностранцы, в основном дети богатых родителей из бывших британских колоний. Я как-то спросил у одного однокурсника — будут ли у него трудности с работой, когда он вернется в родную Гану с дипломом? Он ответил, что нет. Потому что у его папы — две газеты.
Другой студент был родом из княжества Бруней, в Юго Восточной Азии. Я спросил у него, сколько в его стране политических партий.
— Ни одной. У нас есть султан, и мы его очень любим.
— Значит — диктатура? Тогда должны быть подполье, оппозиция.
— Нет. И быть не может. Пойми, мы — слишком богатые! Наша маленькая страна стоит на нефти. У нашего султана принцип: «Никогда не ешь один». Мы можем за счет государства учиться в любом университете мира. А в каждой семье ровно столько машин, сколько в ней мужчин. Зачем нам политика?!
Действительно, им политика и вправду ни к чему.
Каждый день начинался с практики — Deadline Exercise. Упражнение, которое нужно было выполнить в ограниченный промежуток времени. Бросали на стол пачку листов с информацией из самых разных источников, и за час нужно было написать заметку в определенное количество слов, составить заголовок, расставить корректурные значки и т. п. Если заметка получалась на пять слов больше назначенного объема — отметку снижали. Краткость превыше всего. Особенно тяжело было привыкнуть к английскому принципу «перевернутой пирамиды»: самое главное в информационном сообщении должно располагаться в первой строчке, менее главное — во второй и так далее. Чтобы потом можно было сокращать с конца без ущерба для информационной насыщенности. Поэтому сообщения о различных происшествиях в английских газетах строятся по одному шаблону: «6 человек ранено и 8 пропало без вести, когда 8-тонный грузовик, принадлежащий фирме “Питер и сыновья”, перевозящий цемент на стройку в городе Бриджпорт, графство Дорсет, столкнулся с автобусом, перевозящим пациентов местной психиатрической больницы, на дороге АЗ 5 в 6 часов вечера в пятницу. “Наверное, не стоило сажать пациента за руль”, — прокомментировала событие очевидица миссис Смит из Дорчестера, которая в этот момент проезжала мимо на трехколесном велосипеде.
“Мы приложим все силы к поиску пропавших пассажиров, но шансы невелики”, — сказал инспектор дорожной полиции, пожелавший остаться неизвестным».
А самое главное, никаких эпитетов вроде «ужасно», «прекрасно», «герой» или «мерзавец». Журналист не имеет права навязывать читателям свое отношение к случившемуся. Выводы британский читатель должен делать сам. Мнение редакции — в специальной колонке. Конечно, если речь идет не о репортаже, а о том, что по-английски называется Feature, — большой аналитической статье, то здесь автор волен выражать свое мнение сколько ему влезет. Только не рекомендуется употреблять слово «я». Дурной тон.
Мне очень понравилось другое неписаное правило британской журналистики: на фотографиях к репортажам о катастрофах, терактах, боевых действиях труп человека можно показывать, только если он чем-нибудь прикрыт. Сам факт смерти — уже трагедия, а показ растерзанного тела является оскорблением памяти погибшего и травмой для родственников. Этого правила придерживается большинство британских СМИ.
Мы также изучали работу корректора, юриспруденцию, Public Relations («пиар», как его называют в современной России), теле- и радиожурналистику, английский, историю журналистики, международную политику.
Лекция по истории британской журналистики:
— Что бы ни говорили о том, что в этой стране — самая древняя демократия, но когда здесь появились первые газеты, им было запрещено писать обо всем, что происходило в Великобритании. В них печатались только новости из-за рубежа. Это было сделано для того, чтобы газеты не могли вмешиваться в политику и подрывать устои власти. Позже было решено, что все-таки нужно информировать население о том, что происходит в стране. Но не все население, а только правящий слой, поэтому был введен особый налог на каждую проданную газету, его платили сразу же, при покупке каждого экземпляра. Газета становилась слишком дорогой для низших классов, и они не могли позволить себе роскошь быть в курсе событий.
Как-то я спросил у лектора, что такое Agony Column — «Колонка агонии»?
— Ну, видите ли, это раздел, в котором соответствующий ведущий утешает юнцов, которые пишут в газеты намерением «излить душу». Так пишут, будто уже агонизируют. Например: «Дорогая редакция, у меня прыщи и за это меня девушки не любят. Помогите — что мне делать?! Том». А ведущий колошей дает ему добрый совет: «Дорогой Том! Не отчаивайся — прыщи не только у тебя. Занимайся онанизмом и думай о будущем!»
Юриспруденция и журналистика:
— Гомосексуальные контакты между двумя совершеннолетними, происходящие по обоюдному согласию, не преследуются в Англии с 1965 года. Вообще этот вид спорта очень распространен в нашей стране. Должно быть, это как-то связано с погодой…
— В среднем в Англии происходит около 700–800 убийств в год. Причем большинство из них — внутри семьи. Муж убивает жену, жена — мужа, братья поссорятся из-за наследства… Не так давно был такой случай. В одной семье было принято, что горчица во время завтрака стояла на столе справа от хозяина дома. А жена назло мужу поставила ее слева. Он опять поставил ее на правильное место. А жена снова поставила ее слева. Муж не выдержал, ткнул жену вилкой в шею и убил наповал. Потом расчленил тело и долго развозил части по городу, распихивая их по разным мусорным бачкам. А полиция потом долго собирала его воедино. Срок этому человеку дали не такой уж большой, судья мотивировал это тем, что «если горчица в доме всегда стояла справа, она должна стоять справа!»
— В Великобритании нет и никогда не было конституции. Все наши права и обязанности закреплены актами парламента, которые действуют до тех пор, пока не будут отменены или исправлены другими актами парламента. Поскольку изначально наша страна была христианской, то наши законы защищают именно христианскую религию. По закону о «богохульстве» (Blasphemy) можно приговорить к денежному штрафу или тюремному заключению любого, кто в оскорбительной форме выскажется о христианстве. Но оскорбления других религий это не касается…
— Когда кто-то говорит, что «в нашей стране нет цензуры», он или сознательно врет, или не понимает, о чем идет речь. Цензура, в той или иной форме, есть везде. В Великобритании в 1912 году был создан Комитет обороны, прессы и радиовещания. Он состоит из представителей различных газет и журналов, а также из представителей Министерства обороны, Министерства внутренних дел и Министерства иностранных дел. Этот комитет рассматривает случаи, требующие неразглашения в интересах государственной безопасности, а затем выносит решения, оформленные в извещении, рассылаемом по СМИ. В нем содержится просьба не публиковать информацию, касающуюся того или иного события или территории, на которой произошли те или иные события, без разрешения секретаря этого комитета. Это извещение называется D Notice («Извещение «Д», от английского слова Defence — «Оборона»). Эти извещения регулярно обновляются или аннулируются. Конечно, Комитет прессы не может подвергнуть преследованию издателя за то, что он разгласил сведения, защищенные Извещением «Д». Оно является просто предупреждением: тот, кто разгласит данную информацию, рискует попасть под статью о разглашении государственной тайны.
Лекция по радиожурналистике:
— Опасно оставлять микрофон в студии без присмотра. Как-то раз журналисты побежали отмечать чей-то юбилей, а студию с микрофоном не заперли. Туда зашел подвыпивший уборщик, постучал по микрофону и заявил прямо в эфир: «В эфире — Би-би-си, а я — Джон Смит, который этот гадючник чистит!»
Лекция по тележурналистике:
— Когда ввели беспроволочные микрофоны, дикторы поначалу долго не могли привыкнуть к тому, что их после эфира нужно отцеплять от одежды. Одна миловидная дикторша однажды закончила читать новости и быстро побежала в туалет. Микрофон снять забыла. Когда она вернулась, вся студия начала аплодировать: каждый звук, который она издавала в «самой маленькой комнате», передавался в студию с многократным усилением! Бедная дама чуть не умерла от стыда…
В колледже была странная система оценок. Точнее, их было четыре. Алфавитная, десятибалльная, двадцатибалльная и стобалльная. В 1986-м, когда я получил свой диплом, мой общий балл был В+. То есть четыре с плюсом.
* * *
Великобритания середины восьмидесятых. Самый разгар «правой революции» Маргарет Тэтчер. Эпоха приватизации.
Конечно, Великобритания всегда была капиталистической страной. Но к моменту прихода к власти правительства консерваторов в 1979 году государство было в Англии самым большим собственником, потребителем, инвестором, работодателем и должником. Государство владело железной дорогой, судами, угольными шахтами, сталеплавильными заводами, самолетами, почтой, телефонной сетью, энергосистемой, радио и телевидением, университетами и было крупнейшим держателем акций нефтяных компаний. Оно строило автомобили, корабли и самолеты. Более одной трети британцев жило в домах, принадлежащих государству. Весь частный бизнес так или иначе зависел от государства. Ведь государственные монополии определяли цены на уголь, газ, сталь, стоимость перевозок.
Об эффективности крупнейшего монополиста говорить не приходилось: подобные структуры в любой стране прежде всего заняты обеспечением собственных интересов. Что-то вроде «недоделанного социализма».
Результат — экономическая стагнация. Низкое качество и высокая цена отечественных товаров и услуг, не выдерживающих конкуренции с другими странами.
Правительство Маргарет Тэтчер начало приватизацию с судостроения, авиастроения и национальной фрахтовой корпорации. Успех был настолько внушительным, что приватизация охватила все сферы экономики, ранее бывшие государственными.
К 1986 году правительство консерваторов добилось приватизации 20 процентов промышленности, которой ранее владело государство.
Закрытие нерентабельных угольных шахт и массовые увольнения привели к знаменитой забастовке британских шахтеров, которая длилась больше года. Бастующие шахтеры упорно требовали сохранения рабочих мест независимо от того, что их уголь после добычи становился просто «золотым». Бесконечные пикеты, драки с полицией, нападения на штрейкбрехеров, раненые и убитые… Эту классовую войну противники консерваторов вовсю использовали, чтобы свалить правительство.
Знаменитый английский актер Майкл Кейн, сам выходец из рабочей семьи, не один год прожив в Америке, так прокомментировал эти события в одном из телеинтервью:
«Во многом решению этой проблемы мешает консерватизм наших рабочих. Наш шахтер говорит: “Я был шахтером всю жизнь и хочу, чтобы мой сын тоже стал шахтером!” Американский шахтер скажет: “Я был шахтером всю жизнь и хочу, чтобы мой сын выучился на геолога!”»
В 1984–1986 годах было закрыто 54 шахты, было сокращено более 60 тысяч рабочих мест. Производительность труда выросла на 50 процентов, а британская угольная промышленность стала доходной.
Уволенные шахтеры получили около 30 тысяч фунтов выходного пособия на человека и ушли в другие отрасли промышленности. Многие открыли свое дело. Убедить человека в том, что не стоит заниматься тяжелым трудом, который никому не нужен, — задача не из легких.
Да, это была революция. Строительство «народного капитализма». Стремление сделать собственниками большинство населения страны. Добиться того, чтобы каждый, работая на себя, преумножал богатство всей страны.
Ненависть к Тэтчер всех, кто бредил социалистическими идеями, была не меньше, чем ненависть левых к Столыпину в России начала XX века. Но судьба «железной леди» сложилась более удачно.
Получилось внешне логично, что союзниками НТС в этой стране стали британские консерваторы. Прежде всего их молодежные организации. YC — Young Conservatives («Молодые консерваторы») и FCS — Federation of Conservative Students («Федерация студентов-консерваторов»).
* * *
Постоянно работая с консерваторами, нужно быть в курсе их партийной жизни. Я был подписан на консервативную газету Daily Telegraph, интересовался внутрипартийной жизнью правящей тогда партии, помогал своим «орлам» по мере возможности. Однажды Колин попросил меня написать речь для члена парламента, у которого он тогда работал помощником. Конечно, за гонорар. Он меня за это весь вечер пивом угощал. Депутат оказался ленивым, а нужно было что-то сказать по поводу борьбы с безработицей. Написал. Вроде бы речь даже успех имела.
В другой раз я помог Юрке Миллеру составить плакат. Он был на двух языках: по-русски и по-английски. В это время в Англии бушевали пацифисты. Ничего плохого в стремлении к миру нет. Но требовать разоружения перед лицом диктаторского режима — это уже слишком. В некоторых графствах, где правили лейбористы, было модно объявлять их «безъядерной зоной». Дескать, здесь ракеты ставить запрещено. Молодые консерваторы не раз издевались над этим абсурдом, даже выпустили наклейку: ядерный гриб, под которым написано: «Говорят, Хиросима тоже была безъядерной зоной». Жестоко, но справедливо.
В тот день демонстрация пацифистов шла по центру Лондона. Все ее участники с изумлением и возмущением вынуждены были проходить под огромным транспарантом, протянутым высоко над их головами через всю улицу. Прежде всего бросались в таза русские буквы, но английский текст пояснял, что там написано: «Объявление для пилотов советских ядерных бомбардировщиков. Наше графство объявлено безъядерной зоной. Если вы будете его бомбить, вам грозит штраф в 50 фунтов стерлингов».
Система наглядной агитации и пропаганды была развита у консерваторов очень хорошо. Была выпущена даже учебная кассета для молодых членов партии, где разъяснялось, как проводить листовочные акции и писать письма в местные газеты, излагая партийный подход к той или иной проблеме.
Была выпущена наклейка, которую молодые тори наклеивали на все плакаты левых партий, которые попадались им на таза. Наклейка была маленькая, ее обычно лепили в верхний левый угол вражеского изделия. Там было просто написано: «Одобрено КГБ». В молодежном консервативном бюллетене я увидел карикатуру на врагов-лейбористов. Их эмблемой был треугольный развевающийся красный флаг с надписью «Labour». Консерваторы изобразили его в виде презерватива. И снабдили пояснительной надписью: «Лейбористы выбрали презерватив своим новым символом по двум причинам:
1. Они все похожи на связку членов (Bunch of Pricks).
2. Они дают вам ложное чувство безопасности, в то время как имеют вас по полной программе (They give You false sense of security while You are being fucked)».
В политической полемике англичане не всегда придерживаются принципов политкорректности.
Любопытно, что Социал-демократическую партию, созданную тогда в качестве «третьей силы», консерваторы серьезным противником не считали, приговаривая, что она похожа на «шестифунтовую бумажку».
Колин объяснил мне, что, если один человек говорит, что дважды два — четыре, а другой — что дважды два — шесть, стоит ли прислушиваться к мнению «центриста», который пытается помирить общество, договорившись с ним о том, что дважды два — пять?
У молодых консерваторов тогда было три фракции. Sounds — «здоровые», истинные консерваторы-патриоты, Wets — «мокрые», консерваторы либерально-соглашательского типа, и Shits — «говнюки», соглашатели, которые примыкали к тем, с кем им было выгодно. Так что внутрипартийных интриг там хватало.
Самый забавный вид правых — «либертарианцы». Правые анархисты. Те, кто считает, что все в стране должно быть частным вплоть до полиции и суда. Ничто не должно ограничивать свободу человека, как бы он эту свободу ни понимал. Хочешь заниматься сексом с детьми — пожалуйста, если дети согласны. Не нравится тебе полиция — можешь за свои деньги нанять собственную, она будет такая, как ты хочешь. Были еще и монархические анархисты, те, кто считал, что в стране должна править королева, а больше никто…
Но «демократический централизм», который консерваторы изобрели задолго до КПСС, и железная рука «железной леди» позволяли им в середине восьмидесятых четко и целенаправленно добиваться своих целей.
Пройдет десять лет, и их главные противники лейбористы вычеркнут из своей программы мечту о построении социализма на Британских островах.
Можно считать, что это — тоже победа тэтчеризма.
Противник остался конкурирующей партией, но отказался от красного флага и социалистической идеологии.
Древняя арабская пословица гласит, что полная победа — это не убийство врага. Полная победа — это когда враг переходит на твою сторону.
* * *
В один из первых дней моего знакомства с сетью реальных и потенциальных курьеров я познакомился с Колином и Расселом. Оба — активные члены организации молодых консерваторов.
Я, Алекс и двое британцев (Рассела англичанином назвать было нельзя — он был валлийцем) сидели в небольшом пабе. Рассел спросил:
— Это правда, что вы — русские патриоты?
— Да.
— Тогда почему вы работаете против своей страны?
— Мы не работаем против своей страны. Мы боремся с режимом, который ее поработил. Если коммунисты захватят власть в Англии, неужели вы не будете с ними бороться? А они вам скажут: «Нельзя бороться против социалистического отечества, это непатриотично!»
— Против социалистов мы боремся уже сейчас. Потому что социализмом всегда прикрывается коммунизм. Да, у нас общие цели и общий враг. Два патриота из двух разных стран всегда договорятся друг с другом.
Это и был главный принцип, по которому мы работали с «орлами». Мы исходили из того, что свобода неделима. Если не будет свободной России, не будет и свободной Европы. Поэтому помощь антисоветскому подполью в Советском Союзе — прямое действие против системы, которая угрожает всему миру, включая Великобританию. А мир становится все меньше и меньше.
Убедить потенциального «орла» в том, что он действует в интересах своей страны, — это была главная задача Участкового.
Мы оплачивали саму поездку в СССР или страны Восточной Европы и дорожные расходы. Если кто-то заговаривал о том, что за его работу причитается гонорар, его или убеждали в обратном, или вычеркивали из списка кандидатов. Плох тот агент, который идет на риск из-за денег. Может продать тебя тому, кто заплатит больше. И денег у НТС было не так уж много.
Некоторые, в частности Колин, отправлялись в поездку за свой счет. Когда представлялась такая возможность. Ведь «орлами» в основном были студенты, а они даже в Англии — народ небогатый.
Когда принципиальная договоренность была достигнута, мы приступали к технической подготовке. Первым делом «орел» должен был выучить русский алфавит, чтобы мог прочесть вывески и названия улиц. Потом — система транспорта, детали прохода через таможню. Быт и нравы советских гостиниц для иностранцев. «Орлам» очень нравился анекдот про то, что в отеле «Интурист» висит объявление на английском языке: «Уважаемые гости! Убедительно просим вас не тушить окурки в горшках с цветами. Вы можете повредить микрофоны».
Туристические поездки, которые оформляли для «орлов», были, как правило, стандартные: Москва и Ленинград, одна неделя. Наши люди не должны были ничем отличаться от обыкновенных наивных западных туристов, которые решили ненадолго посетить СССР.
Психоз по поводу «жучков» в советских гостиницах, навеянный фильмами о Джеймсе Бонде, часто вредил делу.
Один раз я видел по телевидению передачу, в которой британские спортсмены рассказывали, что во время Московской олимпиады вся британская сборная упорно искала в своих номерах «жучков». Один спортсмен приподнял ковер на полу и обнаружил под ним какую-то гайку. Решив, что это и есть микрофон, он отвинтил ее. И в номере ниже этажом упала люстра…
Другой спортсмен решил, что «жучок» спрятан в телевизоре, и стал его разбирать. Вдруг зазвонил телефон и незнакомый голос на хорошем английском попросил его не ломать казенный телевизор!
«Орлов» также обучали способу, которым на теле можно было прятать литературу при ввозе и вывозе. Во время Олимпиады-80 на границе поставили западную просвечивающую аппаратуру, которая сразу позволяла увидеть, что в чемодане — книги или листовки. Так что весь «груз» «орел» должен был спрятать на геле. Обучали способу, которым «контакт» в России мог написать для нас письмо или целую статью, и как ее потом незаметно вывезти. А в случае провала — мгновенно уничтожить.
Методы слежки, применяемые КГБ. Проверка слежки и поведете в случае ее обнаружения.
Поведение на допросе. Пока мы работали вместе с Алексом, мы замечательно разыгрывали имитацию допроса. Причем он исполнял роль «доброго следователя», а я — «злого». Неплохо получалось. Одну «орлицу» чуть до слез не довели. Она после такого «допроса» стала готовиться к поездке более серьезно.
Слава богу, ни одному из моих «орлов» в настоящем допросе участвовать не довелось.
После общей подготовки, после получения разработки из Конторы мы приступали к подготовке к конкретному заданию. Имя и адрес «контакта», смысл операции, подход к его квартире, пароль, отзыв. Очень часто операции были двойные: «орел» провозил на себе до ста писем в советских конвертах, которые он должен был опустить в разные почтовые ящики в каком-либо районе города, находящемся подальше от гостиницы, где он жил. В конвертах были наши листовки на папиросной бумаге. Часть адресов были случайные — из телефонных книг и справочников. Часть — адреса «контактов», живущих в провинции, куда нашим курьерам было не добраться. Обычно — три-четыре из сотни. В случае захвата КГБ навряд ли смог бы вычислить, кто именно является «контактом» НТС. Потом «орел» должен был добраться до квартиры другого «контакта», передать ему литературу или письмо, вещи, деньги. Забрать рукопись или письмо для Конторы и привезти их в Лондон. Купить несколько десятков советских конвертов, которые потом будут использованы для другой операции. Иногда — разведать подход к квартире нового «контакта».
Кроме листовок, книг и денег «орлы» провозили маленькие значки с бело-сине-красными флажками. Один из них, выполнив задание, спросил у меня: «Стив, неужели ты веришь, что когда-нибудь этот флаг снова станет государственным в России?» Я честно ответил, что не знаю. Но в России должны знать, каков истинный, а не коммунистический символ нашей страны. Об этом я писал еще в листовке «руководство к действию», которая вышла в 1981 году: «Еще одна акция протеста — вывесить где-нибудь в людном месте русский национальный флаг. Он представляет собой прямоугольное полотнище, состоящее из трех горизонтальных полос. Цвета сверху вниз: белый, синий, красный. Это будет актом провозглашения коммунистического режима внутренним оккупационным режимом».
Каково же было мое удивление, когда много лет спустя красная оппозиция Ельцину будет называть «внутренним оккупационным режимом»… правительство Ельцина! Наверняка кто-то из бывших гебистов списал это выражение из моей листовки, поменяв «вектор обличения». Сами бы ни за что не додумались — с воображением у этой братии всегда было плохо.
Вот и все, что требовалось от этих людей. «Закрытый сектор» не был классической разведкой, и своей разведшколы у нас тоже не было.
Незадолго до моего приезда Алекс где-то посеял записную книжку с кличками всех «орлов». Такая рассеянность «ученого мужа» была ему свойственна всегда. Все-таки доктор археологии. Посему было решено поменять клички у всех «орлов». Одновременно отсечь старые контакты, которые для дела были уже не нужны. Например, если «орел» съездил три раза, он, как правило, уже не привлекался к новым операциям — мог примелькаться и вызвать подозрения. «Орел», который был на квартире контакта, раскрытого впоследствии КГБ, — здесь причины понятны. Контакт, отказавшийся от дальнейших поездок по личным причинам, и так далее.
Новые клички должен был придумать я, поскольку мне с ними предстояло работать дальше.
Инструкции для работников «Закрытого сектора» составлялись десятилетиями, на основе опыта. Иногда — печального. Мне пришлось проштудировать несколько отчетов о поездках провалившихся «орлов»: Эйдсвиг из Норвегии, Пейне из Бельгии, Эдвард Чик из Великобритании, Тира из Франции. Некоторых захватили из-за провала «контактов». Некоторых — из-за того, что сами «контакты» были подставными. Некоторых — из-за того, что они нарушили инструкции.
«Конституцией» работника «Закрытого сектора» была инструкция под названием «Моржи». Секретная. Каждый номер был пронумерован. Мне достался экземпляр под номером 20. Десять лет спустя я узнал, что «Моржей» написал Ярослав Александрович Трушнович в конце пятидесятых годов. Одним из правил Участкового было: со всеми «орлами» необходимо установить дружеские отношения. Несмотря на то что сами они своих кличек не знают, кличка не должна оскорблять агента.
Я постарался подобрать клички так, чтобы они лучше всего подходили каждому из «орлов» по характеру, профессии, увлечениям и фактам биографии.
Живая — бывшая «орлица», ее отправлял Алекс. Чернявая веснушчатая и смешливая девушка. Поскольку она побывала на квартире члена НТС Ростислава Евдокимова, которого к тому моменту уже арестовали, от дальнейших поездок она была отстранена, но была прекрасной наводчицей: рекомендовала несколько новых людей.
Дрейк — кличку получил за то, что внешне был похож на типичного пирата. Активный член Консервативной партии, очень рассудительный. Но во время поездки вступил в контакт с фарцовщиком в Питере — продал ему какие-то джинсы, чтобы погулять в свое удовольствие. Это было строго запрещено, поэтому от дальнейших полетов был отстранен. Рекомендовал своего брата. Впоследствии стал членом британского парламента.
Крутая — француженка. Очень активная девчонка, училась в Лондоне. Переписывалась с одним из политзаключенных в СССР, даже пыталась его вывезти с помощью фиктивного брака. Но у нее была повреждена нога, отчего она оставалась только наводчицей.
Карпентер — брат Дрейка. Бесшабашный парень, очень компанейский. Но о дисциплине говорить не приходилось. Ездил только один раз, зато скандалов с его поездкой было достаточно.
Рекомендовал для поездок свою девушку, с которой потом тоже было немало мороки.
Чувиха — самая красивая из всех «орлиц». Блондинка с голубыми глазами. Подруга Живой. Студентка архитектурною факультета. Съездила неплохо, но ей удалось выполнить только половину задания — сброс писем. Она должна была зайти к писателю Виктору Сосноре и забрать у него рукопись. Звонить было нельзя, а визит закончился ничем: писателя не оказалось дома.
Кум — белый родезиец, переехал в Великобританию, когда Южная Родезия стала страной Зимбабве. Прекрасно помнил гражданскую войну в этой стране. Очень дисциплинирован, задание выполнил на пять с плюсом. Но «контакты», к которым он ходил, работали на КГБ. Этого он знать не мог. На этой квартире был впоследствии захвачен «орел» из Бельгии. Имя Кума потом мелькнуло в одной из «разоблачительных» статей в советской прессе.
По линии Консервативной партии ездил в Никарагуа, в лагеря «контрас». Потом написал об этом репортаж в «Посев». Обижался, что я дал ему французский псевдоним…
Ключница — кличку получила за то, что, будучи студенткой юридического факультета, проходила практику в тюрьме. Очень деловая и бойкая девушка. Прекрасно съездила, рекомендовала своего приятеля.
Хольгар — датчанин. Приятель Дрейка. Спокойный и уравновешенный, как все скандинавы. Провез помощь для семьи одного политзаключенного и произвел сброс писем. Операция прошла успешно. Потом отбыл в Данию и связь прервалась.
Колин — настоящее имя. Будущий банкир. Один из лучших «орлов». Совершил несколько поездок, часть из них — за свой счет. Был не только в Советском Союзе, но в Польше, Чехословакии, ГДР и даже… в Монголии! Правда, в Улан-Баторе у нас «контактов» не было…
Бонд — замечательный «орел». Лучше всех выполнил задание в Чехословакии, за что и получил такую кличку. Один из немногих, с кем я поддерживал контакт через много лет после того, как покинул Англию.
Своей клички в «Закрытом секторе» никто из «орлов» не знал.
Этот список можно продолжать и продолжать. Через все участки «Закрытого сектора» с конца пятидесятых до конца восьмидесятых прошли тысячи людей. В «Озере» считалось нормой отправлять по одному «орлу» в месяц. Иногда получалось больше, иногда — меньше. Примерно так же обстояло дело и на других участках, функционировавших в те годы. Проследить, что стало со всеми людьми, ездившими за железный занавес, не представляется возможным. Среди тех, кто вошел в контакт с НТС по линии европейских правых молодежных организаций, многие сделали политическую карьеру в своих странах. Я слышал, что один из них даже стал министром в Норвегии. Дрейка я нашел в списке членов британского парламента.
Но очень многие стали «орлами» не по линии Молодых консерваторов. Это были «друзья друзей друзей».
Их рекомендовали по цепочке. Причем практика показала, что этот контингент зачастую был надежнее «партийного». Причем лучшими курьерами были девушки! Они не стремились «трать в шпионов», были более послушными и исполнительными. Конечно, здесь играет роль то, что операции были кратковременными. Считается, что в долгосрочной работе у агента-женщины личные интересы невольно начинают играть более сильную роль, чем интересы дела. Их легче перевербовать.
* * *
Перед Участковым стояла задача: избегать любых контактов с любыми спецслужбами любых стран. То же самое касалось и наших «орлов». В случае, если меня задерживала контрразведка или разведка Ее Величества, я должен был дать номер телефона председателя Исполнительного бюро во Франкфурте и сказать, что все вопросы они должны решать напрямую. После чего — молчать и ждать разрешения вопроса.
В середине шестидесятых в СССР был захвачен «орел» Джеральд Брук. Его готовил к поездке и отправлял Борис Георгиевич Миллер. Брука судили, он отсидел несколько лет в советских лагерях. В Англии Папе Миллеру пришлось провести немало часов, объясняясь с английскими спецслужбами. С тех пор между ними и НТС существовало «джентльменское соглашение»: они закрывают глаза на нашу деятельность до тех пор, пока не случится новый скандал с захватом британского подданного. В этом случае Участкового могли выслать из страны.
Естественно, во время «холодной войны» контрразведка не могла не знать о деятельности «Закрытого сектора» на ее территории, но в отсутствие скандалов она в наши дела не вмешивалась.
Как-то раз Алексу и мне стало известно, что один из наших главных наводчиков вошел в контакт с контрразведкой. Наших дел этот контакт не задевал, но ситуация могла сложиться неудобная. Ведь многие наши «орлы» оставляли сообщения для «Закрытого сектора» через его телефон. Мы пришли к нему в гости, он в общих чертах описал ситуацию. Мы договорились, что для надежности будем использовать другой номер. Он не возражал. Пусть каждый занимается своим делом.
Я обожаю фильмы о Джеймсе Бонде из-за того, что заранее известно, что все это — чушь собачья. Хваленая британская разведка сделала себе таким образом отличную рекламу, но на самом деле… «Кембриджский круг» шпионов — Филби, Берджесс, МакЛейн, которые по собственной инициативе стали работать на советскую разведку и проработали почти двадцать лет. Ведь у британских спецслужб был древний принцип: набирать кадры из выпускников Оксфорда и Кембриджа («Оксбридж», как в Англии именуют оба университета). Но случилось так, что именно в этой студенческой среде в тридцатых годах коммунистические идеи, наравне с гомосексуализмом, были самым популярным увлечением. А идейный агент, как известно, — самый надежный.
Общий кризис социализма привел к тому, что агентов британских спецслужб, добровольно пошедших на сотрудничество с КГБ по идейным соображениям, становилось все меньше. Джеффри Прайм, разоблаченный в начале восьмидесятых, попал в сети противника в результате шантажа — он был педофилом. В 1983-м случился и вовсе забавный случай. Агент МИ-5 Николас Беттани, пониженный по службе из-за пристрастия к алкоголю, решил поправить свою карьеру и материальное положение: завербоваться по собственной инициативе. Он знал, кто был советским резидентом в Лондоне. Захватил несколько копий секретных документов, отправился к дому резидента и опустил их в почтовый ящик, снабдив сопроводительным письмом: «Если хотите получить еще, заплатите столько-то и столько-то». Резидент решил, что это — грубая провокация. Он запаковал бумаги Беттани в конверт, снабдив своим сопроводительным письмом, смысл которого сводился к одному: «Прекратите ваши провокации!» И отослал… в Скотленд-Ярд! Отношения между спецслужбами и полицией в любой стране, как правило, напряженные. Так что британский уголовный розыск не упустил случая потешиться над незадачливым шпионом: скандал в прессе был нешуточный. Беттани получил восемь лет.
Однажды я устроил со своими «орлами» «русскую вечеринку». Наготовил пельменей, сварил борщ, закупил водки. Празднество было организовано на квартире у Колина. Среди приглашенных девушек была одна милая особа, которой русская водка сильно развязала язык. Оказалось, что она работает при британском МИДе и довольно часто сталкивается с сотрудниками МИ-5 и МИ-6 (контрразведка и разведка).
— Многие из этих шпионов — настоящие алкоголики! Одного мужика из МИ-6, с которым я сталкиваюсь каждый день, я ни разу трезвым не видела. Хорошо, что начальство додумалось устроить бары внутри ведомственных зданий: выпивка там стоит копейки, вот они и пользуются. Зато секреты в пьяном виде могут выболтать только своим.
Верное решение. Один из лекторов в колледже журналистики рассказывал, что все журналисты прекрасно знали про любимый паб британских шпионов позади вокзала Ватерлоо. Чего стоило КГБ установить там микрофоны и собирать секретную информацию в запредельных объемах?!
На следующий день девушка протрезвела и поняла, что сболтнула лишнего. Больше я ее не видел.
Образ Джеймса Бонда — самый большой успех британских спецслужб. Ведь заработать такой имидж во всем мире немалого стоит.
* * *
Наша группа готовилась к экзаменам в школе на Оксфорд-Стрит. Неожиданно в класс вошла дама из учительской:
— Простите за беспокойство, но полиция считает, что в здании может быть заложена бомба. Поэтому не могли бы вы перенести свои занятия в кафе напротив и подождать, пока здание обыщут? Спасибо!
Началась очередная волна взрывов, подготовленная Ирландской республиканской армией (ИРА). В нашем здании бомбы тогда не обнаружили. Бомба взорвалась на следующий день, возле магазина напротив. Слава богу, тогда никто не пострадал.
На лондонской мостовой, на стенах домов можно часто увидеть небольшие медные кружки с надписями: «Здесь такого-то числа такого-то года взрывом бомбы было убито столько-то человек». В метро висели плакаты: «Если вы увидите вещи, возле которых нет хозяина, на следующей станции выйдите из вагона и сообщите об этом полиции или работникам метро».
В тот день я готовил «орла» в сквере позади крупнейшего лондонского магазина «Харродс». Мы сидели на лавочке, папка с документами — на коленях. Лекция подходила к концу, когда мы подняли головы от какого-то грохота. Потом послышались звуки сирен.
В этом фургончике располагалась радиостанция «Свободная Россия». Бавария. 1950-е гг.
Радиостанция «Свободная Россия» за работой
Листовки НТС, сброшенные с воздушных шаров
Листовка-наклейка
Александр Артемов Александр Трушнович
Евгений Романов Юрий Трегубов
Последние дни в СССР. Андрей Окулов (справа) с братом Артуром. Ленинград, май, 1980 г.
С первым номером газеты «Вахта». 1981 г.
ЗА СВОБОДНУЮ РОССИЮ!
Наклейка НТС работы А.В. Окулова. 1981 г.
А.Н. Артемов, Г.А. Pap, А.В. Окулов
В. Рыбаков, А. Окулов и Е. Романов. Франкфурт-на-Майне. Начало 1990-х гг.
Борис Брюно
А. Окулов на фоне флага НТС
Только вернувшись домой и включив телевизор, я понял, что произошло с другой стороны здания, возле которого находился. Ирландские террористы начинили взрывчаткой легковую машину, припарковали возле знаменитого магазина и взорвали прямо в толпе покупателей. Дело было перед Рождеством. Погибло более десяти человек, корпус машины забросило на крышу соседнего дома.
На следующий год произошел знаменитый взрыв отеля в Брайтоне, где проходила конференция Консервативной партии. Маргарет Тэтчер повезло — ее в тот момент не было в здании.
Северная Ирландия. Мне так и не довелось там побывать. Самый изученный вооруженный конфликт в мире. Конфликт, продолжающийся более двухсот лет. Две трети населения этой провинции — протестанты, желающие оставаться в составе Великобритании, одна треть — католики, желающие воссоединения с Ирландской Республикой. При том, что подданные Ирландской Республики имеют на территории Великобритании те же права, что и прочие британцы, включая право избирать и быть избранными. Притом, что уровень жизни в Великобритании выше, чем в Ирландии.
Когда в колледже журналистики мы изучали «Закон о расовом равноправии», выяснилось, что он не действует в Северной Ирландии. Чернокожие студенты начали возмущаться. Лектор их успокоил:
— Дело в том, что из-за тлеющего конфликта цветные иммигранты в Северную Ирландию обычно не приезжают. Так что на этой территории такой закон просто не нужен…
Другой лектор рассказал, что террористов из ИРА поддерживает не более 5 % населения Северной Ирландии. Этого недостаточно для полномасштабной гражданской войны, но террористам массовость и не нужна. Ведь террор — это довод слабых. Тех, кто понимает, что большинство никогда не будет на его стороне.
Я видел по телевидению не одну передачу про этот конфликт. Интересно было сравнивать их с подачей советских СМИ, немало разглагольствовавших о «британских зверствах». Мне запомнился репортаж о графстве Южная Арма, которое из-за многочисленных стычек с ИРА часто именуют Bandit Country — «Бандитская страна». Отряд британских солдат с автоматами наперевес шел через небольшую деревеньку. Посреди нее — памятник: ирландский террорист в берете с поднятой над головой винтовкой. Из-под ног у него распростерла крылья каменная птица. Репортер спросил у одного из жителей, недружелюбно провожавшего глазами солдат, что символизирует этот памятник.
— На этом месте, в стычке с британцами, погиб отряд ИРА. Это — птица феникс, она означает, что на место каждого павшего бойца ИРА придут новые!
Когда тот же самый вопрос задали британскому солдату, он хмыкнул:
— Не слушайте, что они там про птицу феникс рассказывают. Это памятник ирландцу, который занимался любовью с курицей!
Другой лектор нашего колледжа рассказывал, как ему дали задание в газете: взять интервью у лидера ИРА в Лондоне!
Он просто начал обходить все ирландские пабы британской столицы. В каждом из них показывал удостоверение журналиста и объяснял, 410 ему надо. Завсегдатаи пабов смеялись и отмахивались. Но он не оставлял своих попыток. И вот, выйдя из очередного питейного заведения, он заметил, что за ним следует какой-то человек. Человек подошел и попросил его показать свое удостоверение еще раз. Потом велел ждать в назначенном месте. Через некоторое время за ним приехала машина. Журналисту завязали глаза и отвезли на конспиративную квартиру. Там его ждал человек, который представился главой лондонского отделения ИРА. Нельзя сказать, чтобы репортер сразу поверил в это, но выбора у него не было. Он взял интервью. Его, снова завязав глаза, отвезли к одной из станций метро и высадили из машины.
На следующий день интервью появилось в газете. Журналиста сразу же вызвали в полицию и подробнейшим образом допросили.
После допроса офицер полиции подтвердил, что журналисту довелось побеседовать с местным главой ИРА.
Повезло. Такое интервью могло закончиться иначе…
* * *
«Контакты». Там, в Советском Союзе и странах Восточной Европы. Всех их знало только высшее руководство НТС. Участковый получал информацию только о тех, к кому он отправлял «орлов». Кличка «контакта» и его настоящее имя не должны были находиться на одном и том же документе — во избежание его утраты и попадания в ненужные руки. Листок с истинным именем «контакта» к разработке операции прилагался отдельно. В разработке была характеристика «контакта» и время, когда он вышел на связь с НТС. Цель операции и кличка «орла», который должен ее выполнить. Иногда приходилось передавать операцию одного «орла» другому, но это было исключением.
Разные люди из разных городов. Одни узнавали об НТС благодаря нашим «Стрелам» и пересылали через знакомых, выезжавших за рубеж, письмо на один из контактных адресов, указанных в листовках. Другие просили об установлении контакта с организацией своих знакомых, которым удавалось эмигрировать. У третьих были знакомые среди моряков. У четвертых — контакт с дипломатами.
Пятые были сотрудниками КГБ и готовили очередную провокацию. Лубянке не давал покоя успех операции «Трест». Не могли они работать без шаблонов и четких партийных инструкций с самого верха. Это их и губило. Полковник Карпович в 1991 году рассказывал Роберту в Москве, что операцию КГБ против НТС («Южане» — код НТС, «Магнит» — код КГБ), которая длилась более десяти лет, курировал лично Андропов. Целью ее было — заманить на территорию СССР кого-нибудь из руководства организации и устроить показательный процесс. Гебисты изображали из себя группу оппозиционеров, ведущих активную антисоветскую деятельность.
Игру раскусил Роберт, он же и предложил накормить гебистов дезинформацией до отвала. Гебисты получали нашу литературу, члены их «антисоветской группы» якобы были проводниками в международном поезде. Карпович выезжал за рубеж, встречался с Робертом и Александром Николаевичем Артемовым. Можно подумать, что у «простых советских людей» могли быть такие возможности! Но Андропову казалось, что игра идет успешно.
В «отчетах о проделанной работе» гебисты много писали об «успехах» в деле распространения литературы. Но часто просили не предпринимать ничего помимо них. Намекали на то, что неплохо было бы дать им контакт с другими членами НТС в России. Им объясняли, что, согласно «молекулярной теории», группа НТС поддерживает контакт только с зарубежным центром организации, контакты между группами могут привести к цепочке провалов. Но они все равно продолжали напоминать о необходимости таких контактов. Еще одна маразматическая манера «лубянских рыцарей» — настойчиво повторять просьбу, в которой уже один раз было отказано. Неоднократно «оппозиционеры» говорили о том, что антисоветская молодежь жаждет встречи с кем-нибудь из ветеранов НТС. А поездку они могут организовать… Последним актом этой комедии было предложение гебистов сделать им фальшивые паспорта какой-нибудь из европейских стран, чтобы они могли ездить на встречи более уверенно. Вероятно, они хотели дискредитировать НТС в глазах Запада.
* * *
Роберт согласился, но попросил фотографии людей. Для фальшивых паспортов. Карпович их передал.
Для НТС дальнейшая игра была бесперспективной. Было принято решение взорвать операцию, тем самым нанеся противнику серьезный информационный удар.
22 апреля 1983 года в газете «Таймс» появилась статья, озаглавленная «Cat and Mouse with the KGB» — «Кошки-мышки с КГБ», где подробно описывалась история всей операции «Южане». Статья была иллюстрирована фотографиями четырех гебистов, включая Карповича, которые участвовали в этой игре.
Как выяснилось позднее, Карпович успел выйти на пенсию до провала операции, получить за нее орден Ленина и повышение в звании. Что сделало начальство с преемником полковника после провала — неизвестно. Старик был хитер. Наверняка он почуял, что НТС водит его за нос: вышел из игры под благородным предлогом и с наваром. Во время перестройки пенсионер Карпович стал «гебистом-оппозиционером»: напечатал в «Огоньке» разоблачительную статью о КГБ «Стыдно молчать». Потом появилась отповедь его бывших сотрудников, где они вспомнили, что Карповича на Лубянке называли «Ярослав Мудрый», что он всю сознательную жизнь работал на режим, а выйдя на пенсию — «не оправдал доверия». Карпович ответил им новой статьей. И так далее. Времена наступили другие.
В августе 1991 года, во время путча, Роберт встретился со своим бывшим противником. Они сидели на квартире у дочери Карповича, пили водку и спорили — кого из них первым арестуют, если путчисты победят?!
Другие подставные «контакты» действовали более успешно: двое из моих «орлов» были на квартире у тех, кто выдавал себя за оппозиционеров. Это были двое друзей, попросившие установить контакт с организацией одного из своих знакомых, выехавшего на Запад.
Скорее всего, они были завербованы КГБ заранее. К счастью, моих не захватили. Захват пришелся на «орла» из Бельгии: его показали но советскому телевидению и выслали из страны. Таким образом КГБ удавалось оттянуть на себя часть средств и времени НТС, но благодаря «молекулярной теории» они не могли получить ни других «контактов», ни серьезной информации о действиях и планах нашей организации.
Некоторые «контакты» не были политическими. Мне приходилось посылать людей к сестре покойного Юрия Галанскова, члена НТС, погибшего в лагере в 1972 году. Ей НТС посылал вещи и денежную помощь. Даже через пятнадцать лет после смерти брата…
Среди «контактов» были те, кто вступил в организацию и по мере сил выполнял ее поручения. Были те, кто интересовался литературой из-за рубежа, но о какой-то активной деятельности даже не помышлял. Некоторые из них успели умереть естественной смертью и завещать свой «контакт» кому-нибудь из родственников или знакомых. Как-то раз Роберт рассказал мне об одном письме, полученном на наш почтовый ящик в Европе.
«Недавно умерла моя бабка. Я полез в ее сундук и нашел вашу листовку, сброшенную с воздушного шара в пятидесятых годах. Там был этот контактный адрес. Вот на него я и пишу, надеясь, что письмо дойдет…»
«Контактов» было больше, чем «Закрытый сектор» мог обслужить. Но проследить истинную эффективность каждого из них из-за рубежа не представлялось возможным.
На одном из семинаров Юрий Борисович Брюно, долгие годы проработавший в «Закрытом секторе», зачитал, сколько наших «орлов» было у каждого из известных диссидентов. Десятки. Мне запомнилось, что к Александру Гинзбургу ездило 30 человек. Конечно, нельзя сказать, что диссидентское движение было создано НТС. Но наша организация оказала ему огромную поддержку. Без НТС о многих диссидентах на Западе вообще бы не узнали. Так же как не узнали бы в Чили про существование Владимира Буковского.
* * *
Конечно, «орлы» делали ошибки, а часто по собственной инициативе шли на нарушение инструкций. Ведь они не были кадровыми разведчиками и знали, что им за это ничего не будет.
Дрейк во время своей поездки познакомился в Питере с фарцовщиком, которому продал свои джинсы, и неплохо погулял на вырученные деньги. Ведь для бедного студента это было искушение: официальный обменный курс рубля к фунту был просто грабительским. «Контакт» он передал своему брату, Карпентеру. Тот прекрасно знал, что этого делать нельзя, но не смог устоять. К тому же он влез в драку с одним из членов собственной туристической группы: англичанин напился русской водки и гонялся за соотечественником но этажу гостиницы, приняв его за «красного черта»! У нас принято напиваться до «зеленых чертиков», но англичане и здесь отличаются от остальной Европы.
Карпентер выполнил задание: сбросил письма в почтовые ящики и сфотографировал подход к дому одного из «контактов». Но пленку… потерял! Я честно доложил об этом во Франкфурт. Скандал: ведь если пленка попадет к противнику, «контакт» будет засвечен. Через некоторое время Карпентер нашел злосчастную пленку… в другом чемодане! Вздох облегчения. А сам Карпентер еще и говорит: мол, не разглашай мои проколы, плохо повлияет на мою карьеру в Консервативной партии.
Подруга Карпентера ездила с помощью к сестре Галанскова. Нужно было передать три тысячи рублей. Ее предупреждали, что ночью в гостиничный номер могут звонить по телефону неизвестные, чтобы проверить — говорит человек по-русски или нет. Па доме «контакта» номер оказался закрашенным — шел ремонт. Она не догадалась вычислить номера домов до и после искомого здания: растерялась. Вернулась в гостиницу. Ночью — телефонный звонок. Незнакомый голос что-то говорит по-русски. Девица запаниковала: вытащила из тайника деньги, порвала их на мелкие кусочки и спустила в унитаз. Вернулась в Англию и честно доложила о содеянном.
Агент Лермонт был шотландец, за это и получил свою кличку. Я вспомнил, что Лермонтов был шотландского происхождения. Он был из аристократической семьи, отчего считал, что инструкции писаны не для него. Первым делом один из пакетов писем с листовками в самолете выпал у него прямо на пол. Он засунул его в кармашек кресла, так как машина уже приземлялась в Москве. Остальные письма благополучно сбросил. Вторую половину задания выполнил. Но возле гостиницы познакомился с фарцовщиком. Тот пригласил его домой и предложил бартерную сделку: английский костюм в обмен на полную форму советского полковника! Соблазн был слишком велик.
Я стоял возле станции метро и поджидал Лермонта, когда тот появился в полковничьей форме: я не знал, плакать мне или смеяться! Оказывается, он надел ее еще в самолете, надеясь шокировать британских таможенников. По те лишь хладнокровно проверили его британский паспорт: подданные Ее Величества имеют право носить все, что им вздумается. Даже форму советского полковника.
Они честно рассказывали мне обо всех допущенных нарушениях. Я честно описывал все это в своих отчетах.
Вот это и было моей ошибкой.
* * *
В тот день я приехал в Майнц и направился в штаб. Алекс к тому времени уже работал здесь — участок «Озеро» был моим полноценным владением. Алекс резко начал говорить о том, что я плохо готовлю «орлов» — они нарушают инструкции! Я возразил, что его «орлы» так же нарушали инструкции, как и мои. Что провалов не было, что у нас не разведшкола, что я не мшу проконтролировать соблюдение «орлами» всех инструкций.
Потом все те же обвинения повторила Бригитта. Она сказала, что Участковый должен установить с «орлом» «внутренний контакт». На вопрос, как она себе это представляет, ответить не смогла.
Все это начинало мне не нравиться. Недопонимания и трения с «эмигрантскими детьми» были и ранее, но это было уже слишком.
Но в единственном настоящем провале меня никто никогда не обвинял.
* * *
Это было в 1985 году. «Орел» был из города Брэдфорд, славный парень, который отправлялся в СССР на поезде, за свой счет. Через друзей-консерваторов я вышел с ним на связь, он согласился взять с собой несколько писем в советских конвертах и бросить их в почтовый ящик на советской территории. Операция обещала быть несложной. Конверта было четыре, но адресованы они были трем «контактам». Более значительный объем литературы в такое долгое путешествие брать было рискованно. Вторая часть задания была гуманитарной — передать вещи сестре Галанскова.
Кличка «орла» была Чибис. Когда об этом узнали в штабе, удивились — когда-то это была кличка Бориса Евдокимова, члена НТС, захваченного КГБ. Он провел в психушке не один год. Совпадение.
Письма были спрятаны у «орла» на ноге. В случае нательного обыска инструкция была простой — стоять и не шевелиться, такие обыски очень часто были поверхностными.
Поезд остановился на пограничной станции Чоп. Как когда-то говорил один мой знакомый, это название напоминает хлопок ладоней, означающий, что кого-то поймали…
Один из пассажиров поезда провозил что-то запретное. Кто и что — никто не знает. Но пограничники устроили нательный обыск всем остальным пассажирам. У Чибиса сдали нервы. Он снял с ноги письма и сунул их за батарею в купе.
Это было первое место, куда заглянул пограничник. Он достал письма и спросил — чье это? Все пассажиры промолчали. С поезда сняли двоих, чьи места были возле батареи — Чибиса и пожилого английского коммуниста, который ехал в СССР, чтобы своими глазами увидеть перестройку…
Поезд ушел. Вещи двух незадачливых пассажиров поставили на платформе. Привели пограничную собаку, дали ей понюхать найденные письма и пустили к вещам, чтобы она нашла чемодан «преступника». Не знаю, чем кормили этого бедного пса, но он кинулся к чемодану английского коммуниста и поднял лай! Бедный старик еще раз начал объяснять, что обожает Горбачева и никакой антисоветчины провозить не может.
Обоих посадили на следующий поезд и отправили в Москву — продолжать путешествие. На квартиру сестры Галанскова Чибис уже не пошел — слежка за ним была установлена блокирующая. Хмурый человек ходил по пятам, не скрывая своих намерений. Но на выезде из СССР его никто не задерживал, и он благополучно вернулся в Англию.
Для меня это было шоком. Из-за этого провала в России могли арестовать трех человек. И это было бы на моей совести. Конечно, меня никто не обвинял в провале, ведь «орел» знал, что в случае обыска нельзя проводить какие-либо манипуляции с листовками, но…
Мне опять могли сказать, что я неправильно выбрал «орла». Или «не установил внутренний контакт». Но Бригитта меня ни в чем не обвиняла. Наоборот, она сказала, что это часть нашей ответственности. Мы не можем предугадать всего. Альтернативой было бы — ничего не делать.
Через некоторое время Бригитта сообщила мне, что один из «контактов», которым были адресованы письма, вышел на связь и сообщил, что к нему приходили гебисты. Он от всего открестился, заявив, что не отвечает за письма, которые ему посылают без его ведома. Развивать это дело «товарищам» самим было не с руки — уже началась перестройка. Никто не пострадал.
До 25 лет я курил лишь изредка — в компании. Но после этого случая вредная привычка осталась.
* * *
В 1984-м я на два месяца застрял во Франкфурте — ждал британскую визу. Писал для «Посева». Просматривая последние сообщения о положении политзаключенных в СССР, наткнулся на несколько знакомых фамилий. Некоторых я знал лично. Они сидели в Пермском лагере. Официально политзаключенных в Советском Союзе не было. Так что все, кто сидел по статье 70 («антисоветская агитация и пропаганда») официально числились «уголовниками». Моя мать, которая сидела по статье 190 часть I («распространение злостных клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй»), отбывала срок в уголовном лагере. Разница между этими статьями — никакая. Только в сроках — и значительная: по 190-й давали до трех лет лагерей и до пяти — ссылки, а по 70-й до 15 лет и пять — ссылки. Но по семидесятой сидели в специальных лагерях. Одним из них был Пермский.
Как можно было помочь этим людям из Франкфурта? Конечно, наши «орлы» переправляли деньги и вещи для их семей. Организация Международное общество защиты прав человека (МОПЧ), созданная в 1972 году по инициативе бывшего руководителя «Закрытого сектора» Ивана Ивановича Агрузова, устраивала кампании в их защиту на Западе.
Но как можно было донести информацию о людях, отбывающих срок «за политику» внутри страны? Ведь своей радиостанции у нас не было.
Для средних советских людей все, что было связано с этими лагерями, оставалось тайной. Равно как и то, что в стране вообще есть политические заключенные. На разоблачение своих тайн режим всегда реагировал крайне болезненно.
В редакции «Посева» было немало самых разнообразных советских справочников, которые использовались для акции «Стрела». Пользуясь вынужденным простоем в основной работе, я часами просиживал за ними, выбирая самые различные адреса в Пермской области. В основном адреса учреждений. Иногда исходил из того, что в каждом городе СССР есть улица Ленина. Так и писал адрес: город такой-то (из энциклопедии), улица Ленина, дом 1, Хозяину. В надежде, что это письмо до кого-нибудь в Пермской области дойдет.
Я написал разработку «Операции Пермь». Составляется листовка с информацией о Пермском политическом лагере. Вместе с нашим основным материалом «Это моя страна» вкладывается в советский почтовый конверт с одним из отобранных мною адресов в Пермской области. Несколько «орлов» из разных стран в течение одного месяца сбрасывают десятки этих писем в почтовые ящики в Москве и Питере. Все.
Идею Бригитта одобрила. Операция была проведена, потом об этом опубликовали статью в «Посеве» (№ 1,1985).
В сентябре 1984 года многие жители Пермской области, где в Чусовском районе находятся одни из самых строгих лагерей для политзаключенных, получили письмо Народно-трудового союза российских солидаристов. Ниже содержание этого письма в отрывках и пересказе.
«Граждане Пермской области!
Вы, наверно, уже не раз слышали о расположенных неподалеку от места вашего проживания исправительно-трудовых лагерях, а то и бывали в тех местах. Многим из вас, наверно, известно и о не совсем обычных заключенных некоторых из лагерей — о политических заключенных.
Советская власть, сделавшая ложь одним из главнейших своих орудий в борьбе с политическими противниками, формально не различает между ними и уголовными преступниками; их судят по Уголовному Кодексу и держат вместе с уголовниками. Они ни в коем случае не убийцы, не растратчики и не воры, а держат их в условиях, куда более тяжких, чем воров (…). Это условия голода, холода и изнурительного труда. Но мало этого, это еще и условия изоляции от внешнего мира, полного отрыва от семьи, от друзей, от народа, полная невозможность продолжать начатую ими борьбу за изменение политического строя в пашей стране, за улучшение жизни в России и ее народов, за политическую свободу, за освобождение культуры и экономики нашей страны от навязчивой опеки государства (…).
Нравственно безупречные люди, осмелившиеся поднять голос протеста, не только обвиняются во лжи, они изображаются как моральные уроды, наркоманы, пьяницы, развратники, психически дефективные или просто-напросто сумасшедшие. (В специальных психбольницах — СПБ— тюремного типа немало совершенно здоровых политических заключенных.) Бесчестная власть не смеет признать своих противников теми, кто они есть на деле: борцами за желанное всему народу переустройство нашей страны. Полная монополия на средства массовой информации позволяет ей оболгать кого угодно упорным повторением одной и той же лжи, внушая людям, будто «нет дыма без огня» и, пусть даже не целиком, но хотя бы частично, человек осужден не зря.
Перед лицом советского Шемякина суда — любой человек беззащитен.
Давайте поймем и запомним: политические заключенные, отбывающие свои сроки в исправительно-трудовых лагерях, стремились изменить политический режим в нашей стране, добивались нормальной жизни для нашего народа, и именно от него должна исходить помощь им в трудный час.
Они хотели помочь вам — теперь помогите вы им!»
В письме говорится, что в числе многих политзаключенных пермских лагерей, под угрозой физического уничтожения, продолжают находиться члены НТС и руководства независимого профсоюза СМОТ Валерий Анатольевич Сендеров и Ростислав Борисович Евдокимов, а также талантливый писатель Леонид Иванович Бородин. Приводятся их биографии.
Но про реакцию на месте мы несколько лет ничего не знали. Как и о многих других наших акциях, которые были направлены в глубь «черного ящика» под названием СССР.
В конце восьмидесятых, после «горбачевской амнистии», во Франкфурте побывал наш старый знакомый Лев Волохонский. В 1984 году он сидел на Пермской зоне по делу свободного профсоюза СМОТ (Свободного межпрофессионального объединения трудящихся). Я спросил у него про эффект «Операции Пермь».
— В области люди получали письма с информацией о нашем лагере и тех, кто в нем сидит. Начальство не на шутку забеспокоилось, стало гораздо вежливее. Провинция все-таки, там такие вещи не каждый день случаются. Это была очень сильная моральная поддержка. Спасибо тебе…
Значит, частично цель была достигнута. Приятно.
Раз в неделю тетя Лина звала меня подстригать газон в маленьком садике позади дома. Там росло грушевое дерево, какая-то зелень, земляника. Она сокрушалась, что укроп у нее не рос — не любил английского климата. Для земляники я сделал каменную горку, которая весьма понравилась хозяйке. Потом узнал из прессы, что в этих местах графства Кент еще римляне выращивали виноград — климат позволял. Я загорелся этой идеей, о чем рассказал тете Лине. Она просто заказала саженец в соответствующей фирме, и его привезли прямо на дом. Прижился, разросся. Я все ждал, когда появятся ягоды, чтобы сделать свой собственный сорт вина, но этой мечте сбыться было не суждено.
Эти маленькие аккуратные садики позади каждого дома — неотъемлемая примета Англии. Их площадь в стране превышает площадь лесов. Из-за этого многие животные приспособились жить бок о бок с человеком. В садике у дочери тети Лины росло высокое дерево, на вершине которого свили гнездо коршуны. Лисы рыли свои норы неподалеку от помоек — там было проще добыть пропитание, чем в условиях дикой природы, которой на острове осталось не так уж много. Когда выдавалось свободное время, я любил ходить в Келси-Парк, что находился неподалеку. Озеро с каменной набережной, стриженые газоны, утки. По деревьям прыгали белки, которые совершенно не боялись людей. Рыжие и серые. В Англии широко распространены два вида. Причем серые крупнее и наглее. Они любят отбивать самок у рыжих белок, но потомства от таких побед не бывает. Так что зоологи опасаются, что рыжие белки могут на острове исчезнуть.
В Англии нет бешенства, чем британцы очень гордятся. Поэтому ввоз любых животных на остров разрешен лишь после тщательного контроля ветеринарных служб. Об этом запрете в портах предупреждают плакаты на всех языках. В Дувре я видел единственный плакат на русском языке, на нем была изображена бешеная собака с оскаленной пастью и подписью: «Предупреждение бешенства: ввоз животных запрещен!»
Англию можно полюбить лишь за сады и парки — в этом деле англичанам нет равных. Их стриженые газоны оттеняют неровные линии «дикой» растительности, которая их обрамляет. Весной перед многими домами насыпаются настоящие розовые коврики из лепестков магнолий и вишен.
У англичан потрясающее чувство вкуса. Кухни это, конечно, не касается.
Как-то раз в стране дискутировался вопрос о том, насколько телевизионная реклама портит зрителям жизнь. Сторонники рекламы творили о том, что ролики позволяют финансировать частные каналы. А также о том, что во время демонстрации рекламы по телевидению потребление воды на острове резко возрастает: кто-то идет но нужде, кто-то — поставить чайник или почистить зубы на ночь. Так что от телерекламы есть не только коммерческая, но и социальная польза.
Но я любил смотреть эти ролики за то, что большинство из них сделано с хорошим британским юмором. Мне запомнился один — реклама LBC–London Broadcasting Corporation. Лондонская корпорация радиовещания.
Играет гимн Советского Союза. В кадре появляется советский солдат, который поднимает красный флаг. Камера отъезжает, и зритель видит, что он поднимает советский флаг над зданием… британского парламента! И голос диктора успокаивающе говорит: «Что бы ни случилось — вы будете первыми, кто об этом узнает! LBC».
Позже по немецкому телевидению я видел интервью с одним из телеведущих Германии, который долгие годы проработал на Би-би-си. У него спросили — почему в передачах о политических новостях в Англии так много юмора? В выпусках немецкого телевидения такое услышишь редко. Он вздохнул и с обидой за Германию сказал: «Потому что в британском парламенте много людей с чувством юмора. А в нашем бундестаге с этим плохо…»
Перед началом выпуска новостей по Би-би-си показывали дикторов, которые о чем-то сосредоточенно совещались, беззвучно для телезрителей, а потом с улыбкой поворачивались к камере и начинали свою работу.
Преподавательница тележурналистики в нашем колледже рассказала, что после этого нововведения на телевидении в Би-би-си приходило много писем протеста от глухонемых. Оказывается, дикторы перед началом программы не новости обсуждали, а рассказывали друг другу похабные анекдоты. И только глухонемые по артикуляции могли понять, о чем они говорят.
Большинство англичан от природы убеждены в том, что они — первая нация на Земле. Они не будут доказывал» это с иеной у рта — это и так должно быть всем понятно. Над их империей в ее лучшие времена не заходило солнце. Им принадлежала треть мира. Ко всем остальным национальностям они относятся весьма демократично: в английском языке есть обидная кличка для каждой национальности. Французов они дразнят «frogs» — «лягушки», за их пристрастие к лягушачьим ланкам. Итальянцев — «wops» — это звук, который издают, заглатывая спагетти. Русских называют «russkys» — просто читают слово «русский» на английский манер. Немцев — «krauts», от немецкого названия кислой капусты. Когда в 1982 году разразился военный конфликт с Аргентиной из-за Фолклендских островов, британская бульварная пресса была озадачена. Аргентина находилась так далеко, что обидного прозвища для аргентинцев в Англии не было! Но бульварная газета «Сан» быстро придумала такую кличку: далеких врагов в Южной Атлантике стали называть «argics» — производное or «argentinians» (аргентинцы). Теперь таблоиды могли спокойно поднимать дух нации.
Утром 8 мая 1985 года я проснулся от рева военных самолетов и стрекота пулеметов. Подскочил к окну. Подумал, что в случае Третьей мировой звуки воздушной атаки, наверное, будут иными.
И верно — звуки раздавались не с неба, а из окна каждого дома на нашей улице. И на всех улицах Бекенгема. Думаю, из каждого окна во всей стране. По телевидению показывали исторический фильм «Бой за Британию». О том, как в 1940 году британская авиация отбила массированную атаку люфтваффе, сорвав операцию Гитлера «Морской лев» — план вторжения на Британские острова. Этим гордились целые поколения британцев. Даже те, кто родился много лет спустя после войны. И в день окончания Второй мировой смотрели этот фильм всей страной.
В ноябре я часто видел людей с искусственным цветком мака в петлице. Это — в честь дня памяти всех британцев, павших на войне. Во время Первой мировой во Франции, где сражалась британская армия, из-за интенсивного артиллерийского огня коробочки маков лопались, рассыпая семена на гораздо большей площади, чем обычно. Через год кровопролитные бои ниш на ковре из цветущих маков. Это и дало начало традиции, неукоснительно соблюдающейся до сих пор.
В начале ноября англичане отмечают необычный праздник — «Ночь Гая Фокса». В ночь с 4 на 5 ноября 1605 года группа католиков-заговорщиков попыталась взорвать британский парламент вместе с ненавистным им королем-протестантом Яковом Первым. Они заложили в здании 36 бочонков с порохом — это событие историки окрестили «Пороховой заговор». Зажечь бикфордов шнур должен был католик по имени Гай Фокс. Он сидел в подвале с огнивом, часами и бикфордовым шнуром, который он должен был зажечь в назначенный час. Но один из заговорщиков решил предупредить анонимным письмом своего зятя, члена парламента. Здание обыскали, обнаружили главного террориста и с помощью изощренных пыток разузнали имена остальных заговорщиков. На следующую ночь он был казнен.
С тех нор перед открытием парламента подвалы Вестминстерского дворца подвергают ритуальному обыску. В ночь казни Гая Фокса, 5 ноября, из соломы изготовляют чучело злодея и сжигают его.
«Орлы» один раз пригласили меня на этот праздник «ненависти к злодею». Или — праздник «радости спасению короля»?
На поляне — огромный костер. На его вершине — похожее на огородное пугало чучело из мешковины, набитое соломой. Обязательно дежурит полиция и пожарная охрана. В назначенный час организатор по громкоговорителю командует — куда и как бросать зажженные факелы, с которыми вокруг костра толпятся радостные подростки. Когда огонь подбирается к беспомощному символу средневекового террориста, толпа разражается радостными криками. Взрываются петарды, в воздух летят ракеты. Не хуже, чем на Новый год в Германии.
Н-да, мрачноватая традиция.
В Лондоне, возле станции London Bridge, есть целый музей, посвященный темным страницам истории Великобритании — London Dungeon («Лондонское подземелье»). Его устроили в бывших винных подвалах. Длинные узкие кирпичные коридоры. У входа— объявление: «Человеческие кости в нашем музее — настоящие». В коридорах играет зловещая приглушенная музыка. В небольших подземных залах — экспозиции на соответствующие темы: «Человеческие жертвоприношения в дохристианской Британии», «Злые духи Британских островов», «Лондонская чума», «Различные виды пыток в средневековой Англии», «Казнь Марии Стюарт», «Шабаш ведьм». Каждой экспозиции придано соответствующее звуковое сопровождение: из динамиков раздается бормотание кельтского жреца, который собирается распороть грудь распростертой на камне обнаженной девушке. Крики колесованного и хруст его костей. Визг ведьм и хохот дьявола.
Меня заинтересовал один стенд: под стеклом лежал бинокль, похожий на театральный. Старинная гравюра на стене изображала Лондонский мост в XVII–XVIII веках. Тогда на башнях, что стояли по обеим его сторонам, на специальных стальных стержнях выставляли на всеобщее обозрение отрубленные головы казненных преступников. Бинокли же предлагали за несколько пенсов: чтобы прогуливающиеся но мосту леди и джентльмены могли получше рассмотреть, в какой стадии разложения находится голова убийцы, что насажена на штырь на крыше высокой башни. Дамам, должно быть, нравилось, что подтверждают гравюры того времени. Да и лоточники с биноклями не стали бы вести бизнес себе в убыток.
Однажды Рассел заикнулся в разговоре про «русское средневековое варварство». Я ответил, что после посещения «Лондонского подземелья», я сильно сомневаюсь, что в Средние века наше варварство превосходило английское. Я видел в музее хитроумный инструмент — Scavenger’s Daughter — «Дочь мусорщика». Его в XVI веке, во времена правления Генриха VIII, изобрел лейтенант Тауэра сэр Скевиштон. Система стальных обручей, которые надевались на тело жертвы. С помощью стальных болтов они сжимались до тех пор, пока кровь не начинала течь сначала из ноздрей и ушей узников, а потом — отовсюду… Наверное, очень способствовало чистосердечному раскаянию.
В Германии я беседовал с одной немкой, которая обиделась, когда я сказал, что в России на улице любого крупного города можно встретить в несколько раз больше красивых женщин, чем в Германии. Однако ей пришлось признать мою правоту. С болью за Германию она объяснила, что всему виной… инквизиция! В Средние века в Европе сильно испортили генофонд: всех красивых женщин сожгли как ведьм. Завистливые соседки в первую очередь доносили на красавиц.
В России не было инквизиции. Не было и столь хитроумных пыточных инструментов. Рубили головы, сажали на кол, четвертовали…
— Вот именно! — ответил Рассел. — Примитивные пытки и казни, никакой изысканности. Я же говорю — варвары…
В этом музее продавались открытки со многими сюжетами из его богатых собраний. Я купил себе целый набор. С очередным посланием в штаб приложил одну: с изображением пытки. Подследственному загоняют иголки под ногти. И приписал: «А в “Озере” я все равно не останусь! Степан».
Об Англии можно рассказывать бесконечно. Но теперь это звучит не столь заманчиво, как во времена <железного занавеса». Те, у кого есть деньги, могут съездить в Туманный Альбион и увидеть вес это своими глазами. В конце концов, ведь за это право мы тоже боролись.
Но мне за три года Англия надоела смертельно. Точнее — роль Участкового в «Озере».
* * *
Иногда сотрудников «Закрытою сектора» собирали на семинар в Германии. Закрытый, естественно. Для обмена опытом. Проводился он в небольшой гостинице в горах Таунус. Хозяева нас знали и любили — не так много посетителей можно было завлечь в эту дыру. Но природа там была великолепная. На одном из семинаров пожилой сотрудник оглядел с веранды пейзаж и сказал:
— Здесь должно быть серебро!
Потом я узнал, что он в прошлом — геолог. А после мы услышали от горожан, что серебряные рудники здесь существовали еще в Средние века! Вот что значит — профессионал.
Старожилы «Кустов» посмеивались, вспоминая, как в былые годы пытались соблюдать секретность даже между собой: Участковые не должны были знать, в каких странах работают их коллеги. Придумывали всем легенды, старательно устраняли бытовые следы пребывания их на своих участках. Юрий Борисович Брюно рассказывал, как один такой «конспиратор», выступая перед Участковыми, отличился:
— Я не имею права рассказывать вам, из какой страны я приехал, но участок у меня прекрасный. Килограмм мяса там стоит всего восемнадцать драхм!
В середине восьмидесятых такая конспирация была уже ни к чему. Участков было очень мало: Англия, Франция, Италия, Бельгия. Соответственно — четверо Участковых, остальные — штабные работники и руководство.
Обсуждались успехи и провалы. Мне пришлось подробно рассказать про историю с Чибисом. Говорили про ошибки в составлении отчетов, промашки «орлов». В целом картина была приемлемая: мы проводили 35–36 операций в год. На них в среднем приходился один провал. Мы побеждали КГБ даже статистически. Наши «орлы» снабжали литературой «контакты», которые занимались ее распространением внутри страны.
Я задал вопрос: не легче было бы применять бесконтактное распространение наших листовок непосредственно силами «орлов»?
Бригитта возразила, сказав, что наша основная цель — создание широкой подпольной организации.
Я задал встречный вопрос: если у нас в год проводится 35–36 операций, часть из которых — неудачные. Если некоторые наши «контакты» читают литературу сами и передают лишь близким друзьям. Если часть «контактов» захватывается противником; если один «орел» может провезти на теле максимум килограмм-два литературы; если некоторые «контакты» не имеют связи больше года, а своей радиостанции у нас нет, — то сколько столетий нам потребуется, чтобы создать широкую разветвленную организацию на территории одной шестой части суши с населением около 300 миллионов человек?
Помолчали. Потом риторически спросили — так что же нам, ничего не делать?!
Да нет, я говорил о том, что нужно максимально распространять нашу литературу разными каналами. Ведь вся наша борьба — информационная. Советский режим существует; пока у него есть монополия на информацию. На свободную полемику и состязательность он не способен.
Дело в том, что в «Закрытом секторе» почти сплошь работали дети эмигрантов. Те, кто родился и вырос на Западе. Старики учили их. Но учили в другое время. Похоже, что ориентироваться в новых условиях эмигрантским детям будет очень трудно.
Я вспомнил, как предлагал Алексу через наших «орлов» рассовывать листовки по почтовым ящикам. Он сказал, что в советских домах это невозможно: в почтовых ящиках в подъездах домов слишком маленькие круглые дырочки, сквозь них ничего не пролазит! Наверное, почтальон ходит с ключом от каждого ящика. Ему «орлы» так рассказывали. Ведь сам он в России никогда не был.
Ну что тут скажешь? Я вспомнил индийскую сказку про четырех слепых и слона. Каждый из них пощупал ту часть животного, возле которой стоял. После этого каждый из них с пеной у рта доказывал, что слон похож: на канат (хобот), на стену (бок), на колонну (нога) и на веревку (хвост).
Однако мое выступление имело последствия. Алекс разработал систему «подвесок» — четыре пачки маленьких листовок, скрепленные между собой крестообразно бечевкой, забрасывались на дерево в парке или прикреплялись к какому-нибудь выступу дома. «Орел» после этого уходил. Бечевки, скрепляющие листовки, держались вместе с помощью крупной капли специального клея. Клей под воздействием влажности воздуха вскоре размягчался, и бечевки расходились. Ветер разносил листовки в самых разных направлениях. В Москве и Питере было проведено несколько таких забросов. В листовке был указан адрес. Из страны поступило несколько отзывов. Можно сказать, что затея удалась.
Но вскоре началась перестройка. Так что закрытый способ распространения стал не нужен. «Закрытый сектор» — тоже.
Во время очередного приезда в штаб я попросил Романыча о встрече. Старик терпеливо выслушал мой рассказ об Англии и о том, что на этом участке я больше находиться не могу.
— Понимаю… Я сам был в Англии несколько раз, и мне эта страна не особенно понравилась. Ну что ж, подумаем. «Орлов» можно отправлять из разных стран. Сначала поживешь во Франкфурте, а мы пока подыщем тебе другой участок. Может быть — Дания.
Меня этот вариант устраивал. К англичанам привыкнуть нелегко. Хотя спустя несколько лет я понял, что во многом грешил против жителей Альбиона.
Жизнь секретного агента может показаться романтической и увлекательной. В кино. В молодом возрасте.
Но вся секретность, которая окружала мою работу, во многом была половинчатой, непродуманной и неоправданной.
Я жил по адресу, который никто не должен был знать. Номер телефона — тоже. Но ведь в колледже я учился под своей настоящей фамилией. Знакомишься с человеком, он (логично) спрашивает твой адрес и телефон. А ты начинаешь выкручиваться, рассказывать что-нибудь про строгую квартирную хозяйку, которая запрещает водить в дом гостей и даже звонить тебе но телефону!
Стоишь возле станции метро в лондонском Сити, беседуешь с «орлом», который знает тебя под именем Стив. А навстречу тебе идет симпатичная девушка, с которой ты познакомился в колледже, и ласково так говорит: «Привет, Андрей!» Хорошо, что «орел» тогда этого не расслышал.
Да и адрес в Бекенгеме был известен, он даже стоял на наших листовках.
А снимать другую квартиру не позволяло наше скромное жалованье. И начальство ни о каких отступлениях от правил конспирации слышать не хотело.
При любой возможности я срывался в Париж. Ла-Манш не так уж широк, и по деньгам я мог себе это позволить, а остановиться в Париже мне было у кого.
Девушка, из-за которой началось мое увлечение Францией, вышла замуж, но увлечение осталось, тем более что французский я уже подучил. Не забывать же язык из-за ушедшей любви? Париж я исходил вдоль и поперек, нагом даже показывал его знакомой парижанке, чем вогнал ее в краску. Я утешил ее тем, что приезжие обычно знают чужие города лучше, чем их коренные жители.
Во время одного из таких вояжей я, как обычно, остановился у Прохоровых, которые жили на окраине. Утром поехал в центр — обменять фунты на франки и пошляться по городу. В маленьком кафе напротив Дворца правосудия я обычно писал открытки родным в Питер. Они потом удивлялись, что я вроде в Германии живу, а открытки все время из Парижа приходят. Но из Лондона я им открытки присылать не мог.
У станции метро на площади Нации — несколько выходов. Десять часов утра. Народу на улицах немного. Возле входа в метро, куда я спускался, стояли два молодых араба. Глаза с прищуром. Один нервничал. Мне это не понравилось: на всякий случай я вынул руки из карманов. Но ничего — на меня они внимания не обратили, и я спустился вниз по ступенькам.
Уже внизу я вспомнил, что в нескольких шагах позади меня к метро направлялась пожилая женщина и девушка лет семнадцати. Наверное — мать с дочерью.
Сверху раздался истеричный женский крик. Я все понял и рванулся вверх но лестнице.
Один араб зажал рукой горло девушке и сорвал с ее шеи золотую цепочку. Второй, вероятно, «на деле» был первый раз, он суетился рядом, не зная, что делать. Женщина быстро сбежала вниз и стала звать на помощь.
Я подскочил к арабу. Он отпустил девушку и прошипел, чтобы я убирался. «Новичок» убежал. Девушка побежала вниз, вслед за мамой.
Дрались мы недолго. Он понял, что полиция может прибыть с минуты на минуту. Сделал обманное движение рукой, я повернулся. В его руке что-то блеснуло. Кастет. Удар. Хруст. В глазах помутилось.
Я не упал. Стоял покачиваясь и вытирал кровь с лица. Медленно спустился вниз.
Девчонка была в истерике. Когда увидела меня, запричитала. Слов благодарности я не слышал, но ей было не до этого. Да и за что благодарить? Цепочку-то араб утащил.
Полиция приехала через полчаса. Они деловито расспросили всех о происшедшем. Один пожилой «ажан» поинтересовался:
— Зачем вы вмешались? Ведь не вас же грабили. Что — бокс любите? Но против кастета это не поможет.
Интересные нравы в этом Париже. Потом парижане мне объяснили, что в случае уличного грабежа прохожие не вмешиваются. Не принято: это дело полиции.
Меня отвезли в больницу, наложили шов, вкатили противостолбнячный укол, выровняли сломанную переносицу. Сказали, что повезло — удар был касательный, так что главное — не сдвинуть нос в сторону, пока не срастется.
Франция, как и вся Европа, расплачивалась за эпоху колониализма. Сегодня пять миллионов французских граждан — мусульмане, выходцы из бывших колоний в Северной Африке. Обитатели «бан-льс» — парижских пригородов. Преступность в этой среде очень высокая, но говорить об этом не принято — обвинят в расизме. Ведь но закону все они — французы.
Но Париж я после этого случая не разлюбил.
* * *
Шел 1986 год. Я готовился к предстоящим экзаменам, отправлял последних «орлов». Приезжал Алекс, чтобы помочь сделать капитальный ремонт в конспиративной квартире.
Вечером в программе новостей передали, что в Финляндии счетчики показывают резкое повышение радиационного фона на территории СССР. На следующий день пресса всего мира говорила о Чернобыле. Советские СМИ, вместе с Горбачевым, еще недавно призывавшим к гласности, молчали три дня. Люди, которых нужно было срочно эвакуировать, беспечно играли в футбол на фоне горящей станции. В Киеве прошла обычная первомайская демонстрация. Власть еще раз показала, как высоко она ценит жизнь своих подданных.
Казалось, что мы могли сделать в такой ситуации? Как можно помочь людям, которые из-за преступного желания режима скрыть катастрофу оказались в смертельной опасности?
Нашим оружием была только информация.
НТС выпустил две листовки. Одну — сразу же после катастрофы. В ней давались сведения о том, что произошло на самом деле, в каком направлении распространяется радиация, и перечислялись основные меры защиты, доступные каждому. Вторую листовку составлял я, она вышла позже и носила чисто информационный характер: в ней были описаны скрывавшиеся от населения нашей страны подробности события.
Катастрофы случаются во всех странах мира, при любых режимах. Но в одних странах власти борются с последствиями этих катастроф, в других — с информацией о них.
* * *
Во Франкфурт я вернулся летом 1986 года. Первоначально обсуждались два варианта: возобновление работы с «орлами» в Германии и создание участка в Дании. Бригитта сказала, что я должен найти квартиру в городе. Эдуард Гинзбург предложил снять квартиру с ним на паях, так как для одного это было слишком дорого. Я согласился и сообщил об этом варианте в Штаб. К моему удивлению, Бригитта возмутилась и сказала, что об этом не может идти и речи: квартира должна быть конспиративной! Я ответил, что конспиративная квартира в маленьком по масштабам Европы Франкфурте (ночью там население было 800 тысяч, днем — 2 миллиона, так как многие жили за городом) — это абсурд. В городе жило слишком много эмигрантов, связанных с НТС. «Конспиративной» она будет месяц - два от силы. Зачем эти глупые игры в казаки-разбойники? Но она была непреклонна. Я ответил, что тогда придется мне из «Закрытого сектора» уйти. Так дело не пойдет. Она быстро согласилась.
С тогдашним главным редактором «Посева» Елизаветой Романовной Миркович я беседовал до этого. Было понятно, что в «Кустах» я долго не останусь. Она согласилась принять меня в редакцию. Переход из одного сектора в другой в НТС был не такой уж большой редкостью. Она сама раньше была сотрудником «Кустов».
* * *
Елизавета Романовна Миркович. Урожденная баронесса фон Кнорринг. Мать ее — урожденная Бенуа. Она лишь успела родиться в России: в Гражданскую родители вывезли ее за границу. Русский Берлин.
Когда по немецкому телевидению демонстрировали исторический фильм о приходе к власти Гитлера, я спросил Елизавету Романовну о ее впечатлениях.
— Фильм?! Нет, дорогой, я его не смотрела. Я ведь все это своими тазами видела. Зачем мне фильм?
Она рассказывала, что после прихода нацистов к власти они пытались объединить под своим руководством все эмигрантские организации. Почти никто не согласился. НТС тоже предпочел «самораспуститься», а на самом деле — ушел в подполье. Во время войны Елизавета Романовна побывала на оккупированной советской территории со своим мужем, который работал в строительной фирме — строил мосты. В Днепропетровске она познакомилась с Евгением Романовичем. Именно благодаря ей он вступил в НТС.
В 1945-м она была в Берлине и видела его штурм советскими войсками.
— Многие немцы помнили русских но Первой мировой: высоких, здоровых солдат. А тут будто серые мыши сновали по улицам. Оказывается, массовое недоедание в двадцатых сказалось на среднем росте всего населения! Изнасилования немок тогда были нормой. Помню, как мама приходит и сообщает, что соседка рассказала, как ее солдаты семнадцать раз изнасиловали. А потом подумала и добавила: «И ведь считала же!»
Когда солдаты ворвались в их дом, мать встретила их у дверей и сказала, что здесь — русские. Один из них увидел на стене икону: «А у вас еще есть?» Мать ее подрабатывала рисованием маленьких бумажных икон. Вскоре у их дверей выстроилась огромная очередь: среди хаоса и выстрелов молодые солдаты, воспитанные в атеизме, хотели получить по иконке!
Делу НТС она была предана до смерти. Ее мужу это не нравилось, и, когда он поставил вопрос «или — я, или — НТС», они развелись.
Елизавета Романовна долго работала в «Закрытом секторе», писала разработки для операций. Потом стала главным редактором журнала «Посев».
Седовласая почтенная дама, почти всегда с сигаретой. Характер у нее был отнюдь не женский. Она умела жестко и упрямо стоять на своем, сочетая это с удивительной обаятельностью. Иногда вспыльчивая, но отходчивая и добрая. По английской привычке я стал называть ее «мэм». Прижилось, обращение весьма почтительное, Елизавета Романовна не возражала.
Жила она на севере Франкфурта, в районе под названием Борн-хайм, в одном подъезде с Норемским. Она любила выступать на собраниях и конференциях. Со смехом рассказывала, как на одной из посевских конференций кто-то затронул вопрос о том, на какую из дореволюционных российских партий больше всего похож НТС. Елизавета Романовна поднялась на трибуну и сказала, что политически Союз, наверное, больше похож на октябристов или кадетов, но по духу и жертвенности — на эсеров. Аплодисменты.
— Я спустилась в зал и гордо спросила у руководителя Парижской группы Аркадия Столыпина, как ему понравилась моя речь.
— Замечательно, — флегматично ответил сын великого премьера, — эсеры-то моего пану и убили…
Можешь себе представить, как глупо я себя чувствовала!
Политическое чутье у Елизаветы Романовны удивительно сочеталось с железной принципиальностью. Во время перестройки она присутствовала на Конгрессе соотечественников в Москве. Кто-то из номенклатурных ораторов заговорил о «национальном примирении» белых и красных. Елизавета Романовна попросила слова:
— Уважаемый оратор, кого вы собираетесь мирить? Со своей страной мы никогда не ссорились. А о примирении с большевиками и речи быть не может!
К моменту моего возвращения из Лондона кроме Елизаветы Романовны в редакции работал Дима Рыбаков, я и мой брат Артур, научившийся обращаться с компьютером. Такой командой мы и делали самый антисоветский журнал на свете. На последнем этаже особняка на Флюршайдевег, 15.
Делать приходилось все — писать статьи, редактировать, брать интервью, подбирать фотографии на обложку, иногда самому делать для обложки коллаж, клеить макет журнала на монтажном столике, который стоял в редакции. Компьютерная техника верстки прижилась у нас позже. Иногда Рыбаков приводил в редакцию своего маленького сына Мишку, если того было не с кем оставить. Мишка сразу же начинал шкодить, и утихомирить его не всегда удавалось даже отцу. Но я нашел на него управу, сказав, что в металлическом шкафу сидит… Ленин. По рассказам родителей и их знакомых он знал, что страшнее зверя нет. При первых попытках хулиганства в редакции я объяснял ему, что, если он не прекратит бесчинствовать, я открою шкаф и выпущу Ленина, который немедленно съест его со всеми потрохами. Он недоверчиво объяснял, что не верит, потому что «Ленин живет далеко». Тогда я незаметно запускал руку за шкаф и начинал скрести по задней стенке ногтями.
— Ну что, открыть?!
— Не надо-о!
Этот ребенок боялся только Ленина. На день рождения я подарил Мишке портрет вождя мирового пролетариата, который переснял из Большой советской энциклопедии, с дарственной надписью: «Миша, сели ты будешь себя плохо вести, я тебя съем. В.И. Ленин».
Когда в разгар перестройки Рыбаковы попытались получить советскую визу, они взяли сына с собой в советское посольство в Бонне. Первое, что ребенок увидел, переступив порог сего заведения, был большой портрет Ленина. Мишка немедленно закричал на всю приемную:
— Папа, это — Ленин! Его нужно скорее убить!
— Молчи! — шикнул на него отец. — Нам здесь визу получать…
* * *
Осенью 1986 года мне пришлось еще раз встретиться со многими из моих «орлов». Но уже не как сотруднику «Закрытого сектора».
Во Франкфурт приехал Юрка Миллер и сказал, что в Копенгагене будет проходить Конгресс сторонников мира, одной из советских организаций, курируемых КГБ. Почти любое слово, пусть первоначальное значение его и было благородным, после долголетнего пережевывания советской пропагандой или начисто теряет свой смысл, или меняет его на противоположный. Слово «мир» тоже не избежало этой судьбы. В 1949 году но инициативе СССР был создан Всемирный совет мира, ставящий своей целью организацию пацифистской и просто антинатовской деятельности на Западе. С самого дня своего образования ни сам «Совет», ни один из организуемых им конгрессов миролюбивых сил не вынес ни одной резолюции, осуждающей Советский Союз: ни в год подавления Венгерской революции, ни в год вторжения в Чехословакию, ни после оккупации Афганистана. Зато «агрессивный курс НАТО» и «разжигание войны американским империализмом» годами не сходили с его повестки дня. В этом году цель конгресса была достаточно ясной: остановить американскую программу Стратегической оборонной инициативы (СОИ).
С самого начала эти конгрессы пытались обосноваться в странах Атлантического блока. Но после того как просоветские «борцы за мир» были изгнаны из Парижа (1949) и не допущены в английский город Шеффильд (1950), а затем потерпели фиаско в Вене, его заседания проходили в Восточной Европе. И вот в 1986 году, объявленном ООН «Международным годом мира», конгресс решил разместиться в одной из стран НАТО.
Цель — прежняя. Разоблачение «козней мирового империализма». Но главное не в этом: у этой организации был план сделать Копенгаген своей новой столицей. Укомплектовать штат представительства сотрудниками соответствующего ведомства. То есть — организовать новое шпионское гнездо КГБ на Западе. Противодействовать этому решили несколько правых молодежных организаций Западной Европы. Руководство НТС этим специально не интересовалось, но поучаствовать в этом в частном порядке нам не возбранялось. Мы поехали втроем: я, мой брат Артур и русский немец Иван Фризен, который вступил в НТС незадолго до этого.
В датской столице мы остановились на квартире у семьи Хартвигов — давних сотрудников НТС, которые с радостью согласились оказать всяческое содействие намечающейся акции. Молодые британские консерваторы собрались в доме одной из правых молодежных организаций. Приехали также немцы из организации «Боннский форум мира».
Делегаты тем временем собирались на конгресс, проходивший в Белла-центре, большом зале конгрессов на окраине Копенгагена.
Первые несколько дней ушли на разведку.
В зале Белла-центра я встретил старого знакомого из Лондона. Он деловито монтировал стенд британских пацифистов. Увидев меня, он улыбнулся и шепотом поинтересовался:
— Стив, что ты делаешь в Копенгагене?
— Прогуливаюсь…
Он был инфильтрантом консерваторов в рядах одной из левых пацифистских организаций. На войне как на войне. Организаторы сего мероприятия даже поставили его у дверей — следить за подозрительными личностями. Потом он рассказал мне, что кивнул на меня, когда я входил в зал: «Вот этот выглядит подозрительно!» Но местный активист со знанием дела ответил: «Не обращайте внимания, это полицейский агент в штатском…»
Для того чтобы затушевать просоветский курс направляемого из Москвы Всемирного конгресса миролюбивых сил, его устроители пытались придать ему облик «внепартийного и плюралистичного». Правда, далеко не все пацифистские группы были приглашены, а многие, как, например, немецкие «зеленые», отказались прислать делегации и ограничились наблюдателями.
Прохаживаясь между стендами внутри Белла-центра, можно было увидеть представителей «миролюбивых сил». Например: Организация освобождения Палестины, Организация освобождения Юго-Западной Африки, Фронт освобождения Западной Сахары (ПОЛИСА-РИО), не говоря уже о делегации оккупированного Афганистана и прочих борцах из Монголии, Эфиопии и Северной Кореи.
В советской делегации было около 250 человек. Многие советские делегаты присутствовали как представители международных организаций. Просоветский «третий мир» и Восточная Европа прочно занимали главенствующую позицию.
Охрану порядка несли члены датской компартии и левых организаций Дании. Датская полиция стояла лишь снаружи. Вход в здание конгресса — только по пропускам, которые выдавали или делегатам, или журналистам. Делегацию польских пацифистов из Полыни не выпустили, группу чешских эмигрантов и корреспондента журнала «Страна и мир» не впустили в Белла-центр.
Ощущение экстерриториальности неотвязно преследовало нас во время пребывания в Белла-центре — уж очень все походило на стандартный советский фестиваль где-нибудь в Москве или Ленинграде: такие же безвкусные стенды, либо «разоблачающие преступления империализма», либо демонстрирующие резиновые улыбки «счастливой советской» или «братской» молодежи на Кубе или в Эфиопии. Монгол в цветастом халате сидел перед входом и, монотонно ударяя в бубен, заходился причитаниями на родном языке. Должно быть — о борьбе за мир в Монголии…
Но вот конгресс начался. Сразу после открытия на сцену поднялась группа из трех человек — члены английской Ассоциации за свободную Россию. Протянули главе президиума Ланнунгу букеты цветов. Зал начал аплодировать. Тут один из поднявшихся на трибуну расстегнул плащ, и через всю сцену протянулся транспарант с лозунгом: «Это — мирная конференция КГБ». Какое-то время зал по инерции продолжал аплодировать. Потом послышался свист. В это время один из группы, Юрий Миллер, подошел к микрофону и начал говорить о судьбе Валерия Сендерова и Ростислава Евдокимова, советских политзаключенных, а также о недавно умершем в тюрьме Марке Морозове. Микрофоны туг же отключили. Делегаты рванулись на трибуну, вырвали лозунг из рук Миллера и начали его бить. Фотография толстой делегатки из ГДР, затыкающей Юрию рот, тем же вечером была выставлена в газетных киосках датской столицы с подписью «Борьба за мир».
Вечером того же 15 октября многие члены конгресса получили приглашение в советское посольство на коктейль по случаю тридцатой годовщины… победы над «венгерской контрреволюцией»! Некоторые делегаты не поняли шутки и пришли — то ли порадоваться юбилею успехов Советской армии, подавлявшей восстание в Будапеште, то ли в надежде на бесплатную выпивку.
Первая реакция посольских работников была: «Провокация! Никакого приема не намечалось!» Но потом они решили изменить тактику: собравшимся у ворот делегатам было объявлено, что прием состоялся, но мест для всех желающих уже не осталось.
Главой советской делегации был Юрий Жуков, председатель советского Комитета защиты мира, политический обозреватель «Правды», ведущий на советском телевидении передачу «Девятая студия», где он поливал грязью Запад и давал «правильные» ответы на острые вопросы. Присутствовал в Белла-центре и известный советский журналист Генрих Боровик. Именно он представлял пропагандистский фильм «Заговор против Страны Советов», немалая часть которого была посвящена НТС.
Вот наконец Боровик появился у советского стенда — подтянутый блондин с «усталыми глазами», как будто только что сошел со страниц какого-нибудь романа Юлиана Семенова. После некоторых колебаний и вопросов он все же решился «поговорить»:
«…Причины накопившихся в стране нерешенных проблем — субъективные. В ходе перестройки, которая есть часть продолжающегося процесса демократизации нашего общества, планируется также и изменение Уголовного кодекса. Но за антисоветскую пропаганду мы преследовали и будем преследовать. Все перемены в стране будут проходить в рамках однопартийной системы, но будет дана большая власть общественным организациям. А фильмы типа “Заговор против Страны Советов” будут ставиться и в будущем, пока не кончатся сами заговоры.
В нашей стране свобода слова широко предоставляется как своей, так и зарубежной общественности. Вот недавно в Юрмале проходил представительный съезд сторонников мира, на котором присутствовали люди различных политических убеждений. Их объединяло только одно: стремление к миру. А в США эта встреча прошла не замеченной средствами массовой информации.
Сейчас многие антисоветчики, поняв бесчеловечность западного общества, возвращаются в СССР. Так, просится назад Игорь Синявин, эмигрант из Ленинграда, ныне проживающий в США. На нашу сторону переходят и бывшие сотрудники ЦРУ, как Говард, или ученые, как Арнольд Локшин.
Людей, которые демонстрировали перед началом конгресса, я хотел бы просто поблагодарить: они показали, насколько они смешны. А все делегаты проявили свою сплоченность, когда они, не сговариваясь, начали скандировать: “ЦРУ — убирайся домой!”
На слова тех, кто говорит, что весь конгресс организован КГБ, я могу ответить, что если это так… то дай бог здоровья КГБ!»
Пройдет несколько лет, и люди, которые говорили такое, будут рассуждать о свободе прессы и ответственности журналистов. А про свою пропагандистскую работу на тоталитарный режим скажут, пожимая плечами: «Такое было время, такие правила игры…»
Несмотря на препятствия, чинимые устроителями, несколько нежелательных гостей попали на конгресс. Два чешских эмигранта, один польский оппозиционер и афганский профессор Батин Шах Сафи приехали в составе западных делегаций; удалось проникнуть туда и членам московской группы «Доверие» Юрию и Ольге Медведковым. Но что значили их голоса в переполненном просоветской публикой Белла-центре? Когда профессор Сафи попытался говорить о положении афганских школ после советской оккупации, поднялся шум в зале: «Делегат говорит не на тему!» Тогда один из западногерманских «зеленых», бывший делегат бундестага Милан Хорачек, бросился к сцене со словами: «Но мы же не в Москве, наконец!» Это позволило профессору договорить. Но советский переводчик повторил: «Делегат говорит не на тему» — и замолк.
На одной из организованных в рамках конгресса прессконференций обсуждались «нарушения прав человека». Многообещающе. Но где? Конечно, в США!
Многим молодым ребятам, съехавшимся на конгресс из разных стран Европы и не придерживающимся коммунистической идеологии, все это начало надоедать…
И вот последний день. Уже повесила болгарская девочка гирлянду цветов на шею Ланнунгу, уже забрался на трибуну сандинистский делегат и начал читать отчет о работе молодежного клуба (который, кстати, все время был полупустой из-за не совсем юного возраста большинства делегатов)…
Мы сидели в зале. «А как вы думаете, будут еще провокации?»— спросил позади нас какой-то женский голос с московским акцентом. «Не-е, — хмыкнул ее сосед, — видите, сколько охраны? А как они тех, вначале, быстро заткнули? Не рискнут…»
Часы показали одиннадцать. Мы переглянулись: «Пора?» И направились к сцене.
Предоставим сперва слово «Комсомольской правде»:
«…Эта акция была спланирована и осуществлена профессионально. Ровно в 11 часов около полусотни молодчиков ворвались на сцену и набросились на никарагуанского делегата (…). Оглашая зал воплями ненависти, провокаторы, состоящие на содержании западных подрывных центров, начали потасовку. Не остановил их и гул возмущения делегатов конгресса. Всеобщее негодование только подогрело группу подонков, которые в ответ на дружное скандирование зала ”Провокаторы из ЦРУ, убирайтесь вон!” повели себя еще более разнузданно и нагло. Десять минут потребовалось сотрудникам службы порядка и самим участникам конгресса, чтобы очистить помещение от нечисти…»
Неправда, тринадцать. Тринадцать минут группа из представителей датской, немецкой, бельгийской, английской, афганской и русской молодежи удерживала сцену, не издавая «вопли ненависти», а скандируя лозунг: «Свободу Афганистану!» «Потасовку» начали служители порядка, нанятые советской стороной. Они бросились на демонстрантов, кого-то били ногами. Демонстранты сцепились руками, а охранники и делегаты пытались их растащить. В это время стенды конгресса обклеивались лозунгами «КГБ — убирайся домой и забирай свой фальшивый конгресс с собой!», а также плакатами против советской оккупации Афганистана. Визжали и прыгали вокруг престарелые датские коммунисты, один из них вес старался ударить кого-нибудь из девушек, ребят побаивался.
Телекамеры, установленные прямо перед трибуной, имели возможность заснять всю акцию. По советскому телевидению тоже был показан небольшой отрывок. Зал был растерян: кто-то запел пацифистскую песню «Мы преодолеем», кто-то кричал: «ЦРУ — убирайся домой!», некоторые делегаты из ГДР ударились в слезы…
Когда спокойствие было восстановлено, выяснилось, что досматривать окончание конгресса журналистам было малоинтересно, а телеоператоры побежали передавать репортаж о случившемся по своему телевидению.
Конгресс закончился раньше установленного времени — и без резолюции… «Его участники и не ставили перед собой такой цели». Так утверждала «Комсомольская правда». На самом деле хозяева конгресса поняли, что вести антизападную пропаганду спокойнее в Восточной Европе.
Захват трибуны спланировал Юрка Миллер. По образцу Ледового побоища. Так что оригинальный план принадлежал Александру Невскому. В центр ударила группа из четырех человек: парень из датской морской пехоты, Иван Фризен, мой брат и я. Нас быстро скрутили дюжие охранники из датских коммунистов. Но они бросили на это все силы охраны! В этот момент с двух флангов трибуну захватили две основные группы. Охрана растерялась, отпустила нас и бросилась в свалку. Тринадцать минут мы удерживали трибуну, пока нас не разбили на три группы и не вытеснили вон.
У входа в Белла-центр нас ждали датские полицейские. Они, улыбаясь, подошли к нам и спросили: зачем мы все это устроили? Выслушав наше несложное объяснение, они заулыбались еще шире: «Правильно! Мы их сами терпеть не можем».
В доме, где собирался штаб, была замечательная машина но изготовлению нагрудных значков. Рисуешь на бумажном кружке что хочешь, закладываешь его в машину, нажимаешь на рычаг, и оттуда вылезает значок с пластиковым покрытием. Я изготовил несколько штук, которые могли пригодиться при демонстрации. Конечно, не без хулиганства. На значке было по-русски написано: «КГБ — х… тебе!» А рядышком — английский перевод: «Fuck you, KGB»! Во время демонстрации на значки никто внимания не обращал, и я привез их назад во Франкфурт. Один подарил Эдику Гинзбургу, который часто передавал литературу советским туристам. Он мне потом рассказал, что этот значок у него выпросил… гебист-коллекционер! Он гордился, что такого значка нет ни в одной коллекции в Москве.
* * *
В 1985 году генеральным секретарем ЦК КПСС стал Михаил Сергеевич Горбачев. Перестройка. Гласность. Ускорение.
Как мы должны были воспринимать все это? Как перерождение советской власти? Как хитрый маневр тоталитарного режима, который в очередной раз пытается обмануть мировое общественное мнение? Как вынужденное отступление из-за продолжающегося экономического развала системы социализма?
Еще генерал Врангель говорил, что большевистский режим может только гнить, но переродиться он не в состоянии. «Либералом» в свое время пытались представить главу КГБ Андропова, но, кроме закручивания гаек и облав на прогульщиков, он ничего сделать не смог.
Антиалкогольный указ привел к вырубанию виноградников и росту самогоноварения.
«Ускорение» не привело ни к чему, если не считать ускорения развала экономики.
«Закон об индивидуальной трудовой деятельности» даже близко не напоминал нэп.
Однажды от Ивана Фризена я услышал забавную оговорку, из которой получился каламбур.
— Закон об индивидуальной трудовой деятельности — это что? Мелкая частная собственность? Нет, это горбачевская собственная частная мелочность.
Во время всех разговоров о реформах Горбачев неоднократно заявлял, что частной собственности он «не приемлет».
Именно эта «мелочь» и была для него причиной краха всего.
Советский Союз мог развалиться еще в семидесятых, если бы не высокие цены на нефть, которые помогали номенклатуре худо-бедно кормить страну. Падение цен на этот главный товар советского экспорта не случайно совпало по времени с более судьбоносными событиями.
Когда один из тех немногих, кто симпатизировал перестройке, сказал, что явление Горбачева есть «превращение Савла в Павла» и что генсеку-реформатору нужно дать кредит доверия, Евгений Романович криво усмехнулся и ответил:
— Ну, если у вас есть лишние средства, можете давать кредиты кому захотите. У меня таких денег нет.
Другим симпатизантом Горбачеву неожиданно оказался один из старейших членов НТС — Владимир Дмитриевич Поремский. Он написал в «Посеве» статью «Привет чешским реформаторам». Потом объяснял:
— Если кто-то утверждает, что на березе могут вырасти апельсины, не нужно его разубеждать! Главное, чтобы он не мешал расти самой березе…
* * *
Как-то раз русский историк из Парижа (из первой эмиграции) читал доклад об истории НТС.
— Первоначально НТС был молодежной организацией, старики дразнили его «Союз в коротких штанишках». Но настало время снимать эти штанишки и показывать всей эмиграции свое истинное лицо!
Зал покатился со смеху. Но историк не сразу понял, по какому поводу смех. Такие курьезы случались с потомками первых двух эмиграций достаточно часто. В другой раз я присутствовал на слете руководителей организации ОРЮР (Организация русских юных разведчиков). Один из моих друзей читал доклад по истории скаутского движения. Начал он свой доклад так:
— Скаутизм зародился в конце XIX века в Южной Африке, где полковник Баден-Пауэлл, за неимением никого другого, использовал маленьких мальчиков…
В зале раздался ехидный смешок. Тогда докладчик удивился:
— Ну никого другого ведь не было!
Тут смешок перерос в хохот. Он всего лишь хотел сказать «использовал в разведывательных целях».
В 1987 году во Франкфурте я читал доклад о реформах Горбачева. В конце доклада один из слушателей, родившийся в Германии, поднял руку и задал вопрос:
— Горбачеву трудно проводить реформы, ведь ему даже в Политбюро… как это по-русски… палки между ног кидают!
— Ты хотел сказать «палки в колеса вставляют»?
— Ну какая разница…
* * *
Владимир Дмитриевич Поремский. Худой чудаковатый старик. Великолепный оратор. Удивительно острый ум: перед войной он успел написать несколько работ по химии. В конце жизни увлекся синергетикой — новой смежной наукой, которой прочил большое будущее в России.
Владимир Дмитриевич еще помнил Гражданскую. Он рассказывал, как в «белом» Крыму они с мальчишками играли в диверсию против ЧК — готовили взрыв Лубянки. В эвакуацию его семья ушла вместе с армией Врангеля.
В 1930 году он стал одним из основателей НТС. Жил в Париже.
В конце тридцатых он доказывал руководству РОВСа, что генерал Скоблин — предатель, но оно не хотело верить, что боевой офицер Корниловского полка работает на ГНУ. Генералам Миллеру и Кутепову это неверие стоило жизни.
Во время зимней войны СССР с Финляндией он был одним из тех, кто вел переговоры с представителями французского Генштаба в Лионе. Тогда существовал план участия НТС в формировании боевых частей из красноармейцев, перешедших на сторону финнов. Таких было немало. Поремский показывал мне документы на французском языке, которые потом были переданы на хранение в архив НТС.
Этот план не был осуществлен — война в Финляндии закончилась. А саму Францию оккупировали немцы.
Поремский переехал в Берлин. Работал на радио, вел работу с РОА. Когда гестапо арестовало все руководство НТС, его не тронули. Почему? Кто-то заподозрил предательство. Поползли слухи.
Тогда Владимир Дмитриевич явился в гестапо сам! Многие после войны осуждали это как ненужное рыцарство и авантюризм. Про этот визит Владимир Дмитриевич рассказывал так:
— Я сказал следователю, что арест руководства НТС — ошибка. Ведь мы — антикоммунисты и ведем борьбу против сталинского режима. Так что мы — союзники.
Следователь ответил:
— Ваш антикоммунизм не вызывает никаких сомнений. Но в тот момент, когда Германия напрягает все силы в борьбе с врагами, вы отстраиваете какую-то собственную силу. И ваши цели далеки от целей Третьего рейха.
— Что я должен был ему ответить?! Я сказал, что ради общей победы нам имеет смысл немного разъединиться.
Гестаповец нехорошо улыбнулся:
— «Разъединиться»? Я предоставлю вам такую возможность. Господин Поремский, вы арестованы!
Тюрьма на Александерплац в Берлине. Потом, когда в здание тюрьмы попала бомба, энтээсовцев перевели в тюрьму Плотцензее. Камеры смертников. Там им довелось встретить немало соотечественников. Но не политических, а уголовных. Среди «остовцев», угнанных на работу в Германию, было немало бандитов. Они грабили и убивали в Берлине с не меньшим азартом, чем на родине. Они благосклонно учили политических премудростям тюремной жизни. В частности, как можно проносить в тюрьму… водку! С воли им приносили передачи: куриные яйца были разрешены. В этих самых яйцах им водку и передавали.
Заключенные работали на сборке каких-то электроприборов. Надсмотрщик с дубинкой ходил вдоль столов и бил по рукам зазевавшихся.
Все ждали отправки в лагеря смерти.
Неожиданно всех членов НТС выгнали из камер и велели построиться в коридоре. Лицом к стене. В помещение кто-то вошел. Последовал приказ повернуться.
Это был сам Кальтенбруннер. Он мрачно обвел глазами узников и сказал:
— Вы все — преступники, достойные смерти. Но фюрер милостив…
Круто повернулся и ушел. Всех освободили. Никто сначала ничего не понял.
Поремского после освобождения привезли в штаб Власова. Тут все и выяснилось — их спасло заступничество генерала.
— Мне дали выпить стакан водки. Соленый огурец я успел только надкусить и упал в обморок. Сказался голод…
После войны Владимир Дмитриевич разработал знаменитую «молекулярную теорию», которая на долгие годы стала основной доктриной в работе НТС за «железным занавесом». КГБ готовил на него покушение. Но агент-немец, которому было поручено убийство, сдался властям ФРГ.
Он был одним из главных умов НТС. Тех умов, без которых организация не смогла бы просуществовать столько лет. Это не мешало ему постоянно шутить и на равных разговаривать со всеми, от грузчика до академика. Причем на нескольких языках, которые он знал в совершенстве. Но в НТС этим было трудно кого-нибудь удивить.
Однажды он зашел в редакцию и стал рассказывать мне о тонкостях журналистики. Я не сразу понял, что старик шутит:
— С русским языком, молодой человек, нужно обращаться очень осторожно! В начале века в газете «Санкт-Петербургские ведомости» было напечатано рекламное объявление. Никто в редакции не удосужился внимательно вникнуть в суть фразы, которую затем со смехом цитировала вся Россия: «Новейшее слабительное. Слабит мягко и нежно, не прерывая сна!» У нас в редакции тоже случались ляпы. В пятидесятых кому-то вдруг показалось, что мы можем заработать на рекламе. В нескольких номерах «Посева» печатались рекламные объявления успокоительного средства «Калефлюид». Причем текст был простой калькой с немецкого, с «гениальной» строкой: «В наше трудное время мы страдаем нервными запорами». Денег эта реклама не принесла, но один советский дипломат, получивший наш журнал по почте, обвел карандашом именно эту фразу и приписал на полях: «Так вам и надо!» Должен признать, что это была единственная удачная шутка противника…
Его единственный сын Алексей, на которого в Союзе возлагали большие надежды, разбился на мотоцикле в начале шестидесятых. Это сильно подкосило Владимира Дмитриевича и его жену.
Но у него остался Союз, которому он посвятил всю свою жизнь. Под конец жизни его чудачества выглядели уже странновато. Поэтому и увлечение синергетикой многие не приняли всерьез. Но в новой России у старика появились единомышленники и последователи! Поремский успел побывать на родине. Он рассказывал мне, как во время поездки познакомился… со старым чекистом.
— Мы разговорились, и мне стало жаль старика. Он говорил, что страшно ему доживать свой век после всего, что он сделал. Особенно после того, что случилось с государством, ради которого он убивал людей в тридцатых. Я сказал ему, что мальчишкой видел, как в Крыму белые повесили одного коммуниста, а двоих до смерти забили шомполами. Старик просиял и расцеловал меня:
— Ну, значит, и с той стороны такое же творили! Теперь помирать не так стыдно…
Поремский не сказал ему, что в Крыму в 1920 году на одного убитого белыми приходилось триста убитых красными.
Владимир Дмитриевич скончался во Франкфурте в 1997 году.
* * *
Ариадна Евгеньевна Ширинкина относилась к тому поколению эмиграции, которое успело лишь родиться в свободной России. Родители вывезли ее за границу ребенком. Добродушная пожилая женщина с круглым улыбающимся лицом. Она часто помогала нам в первые годы эмиграции. И не только нам. Она будто светилась бесхитростной добротой.
Она вспоминала, как ее отец рассказывал про революцию. В 1917 году он находился в Петрограде. На вопрос о том, что он делал во время этих событий, он честно отвечал: играл в карты.
— Сидим мы, расписываем пульку и время от времени посылаем кого-нибудь разведать: у кого власть? Первые посланники сообщали, что у Временного правительства. Потом пришел гонец, рассказавший, что в Зимнем уже большевики. Ну, мы по этому случаю расписали еще партию. Кто знал, чем все это кончится?
Увы, так об этих событиях рассказывали многие. Большевизм был новым и непонятным явлением.
Родители вскоре расстались. Своего отца Ариадна Евгеньевна нашла уже после войны. Он на старости лет любил развлекаться тем, что писал в советские газеты гневные письма, обличающие антисоветскую деятельность… собственной дочери. Писал он от имени старушки-эмигрантки, гебисты не сразу поняли, что над ними просто издеваются.
В НТС Ариадна Ширинкина вступила в Белграде в тридцатых годах. С началом Второй мировой по призыву организации поехала на оккупированную немцами территорию России. Переправлялись через Польшу с помощью тех поляков, которые сотрудничали с НТС еще с довоенных времен. Она была в Минске, Смоленске, Орле. Целью поездки была отстройка подпольной организации, цель: «Ни немцев, ни большевиков!». Именно плакаты такого содержания потом были для гестапо главной уликой против нее.
В советской прессе ее поливали почем зря: «Агент гестапо, сотрудник разведшколы, ее подсаживали в камеры к советским патриотам в качестве “наседки”»…
Когда Ариадну Евгеньевну просили написать мемуары, она отмахивалась: «Когда-нибудь напишу…»
В 1990 году врачи поставили жестокий диагноз: рак легких. В Германии медицинская этика предписывает не скрывать от больных правды.
Ариадна Евгеньевна восприняла эту весть стойко и спокойно. Она постаралась сдать все дела, потом согласилась на то, чтобы с ней сделали последнее большое интервью для «Посева». Вместо мемуаров, которые она столько лет собиралась написать.
В маленькую квартирку на окраине Франкфурта, где она доживала свои последние дни, пришли мы с Борисом Сергеевичем Пушкаревым, приехавшим из Америки. Я постарался опросить ее как можно подробно.
Она долго рассказывала. Запись поместилась на четыре аудиокассеты.
— Когда в оккупированном Минске немцы захватили почти всю нашу группу, мы поняли, что это — следствие предательства. Предателя быстро вычислили.
Бросили жребий — кто из нас должен его застрелить. Парень, который вытащил короткую спичку, пошел на квартиру изменника вместе с группой прикрытия. Предатель как раз ужинал. Ребята ввалились к нему. Допрос был коротким: доказательств его измены было слишком много, и он во всем сознался. Парень, который должен был привести приговор в исполнение, достал пистолет. Потом побледнел как полотно и сказал, что не может стрелять в человека! Попытался сунуть пистолет другому, но тот отказался. Пока они препирались, предатель с испугу залез под диван. И тут все пришли к потрясающему выводу: стрелять в изменника через диван — некрасиво и неромантично! С тем и ушли.
Ариадна Евгеньевна долго переписывалась с белорусским писателем Василем Быковым, конечно, под псевдонимом. В одном из писем она написала про свое пребывание в немецкой тюрьме: «Одно время меня даже считали “наседкой”». Естественно, КГБ внимательно следил за перепиской. История про «наседку» потом кочевала из одной гебистской статьи в другую.
Я начал снимать материал с ленты. Мне пришлось выкинуть из текста рассказ о двух членах Союза: Ариадна Евгеньевна была уверена в том, что они во время войны сыграли роль в провале энтээсовского подполья. Но многие другие в этом сомневались. Оспорить правоту человека, которого уже нет в живых, они бы не смогли.
Вскоре после этого Ариадна Евгеньевна зашла в «Посев» и деловито сказала мне:
— Андрей, ты уж поспеши с интервью. А то я скоро умру и не успею проверить текст…
Так готовятся к смерти только верующие люди. Которым не стыдно умирать.
Статья, составленная мной на основе четырех пленок, вышла под именем Ариадны Евгеньевны уже после ее смерти. Я немного опоздал.
* * *
Борис Степанович был удивительным рассказчиком, но мемуаров тоже не оставил.
Его полная фамилия — Брюно де ля Форж. Отец его — потомок французов, бежавших в Россию от революции 1789 года. Мать — из грузинского княжеского рода Гогаберидзе. Как любил шутить сам Борис Степанович: «Лучшие русские получаются от смеси французской и грузинской крови!» Он родился в 1910 году в городе Порт-Петровский на Кавказе. Мать окончила Институт благородных девиц. Образование там было настолько тонкое, что между ученицами случались споры о том, откуда рождаются дети. Некоторые ответы были правильными, некоторые — не совсем. Родители поженились и отбыли к месту службы отца. Существует семейное предание, что, когда мать в третий раз приготовила отцу обед (чему в ее институте не учили), он просто завернул эту стряпню в скатерть и выкинул в окно. Молодой даме пришлось учиться всему самостоятельно.
Отец был военным. Каждый раз, получая жалованье, страшно ругался:
— Не могут ассигнациями выплатить, все золотом норовят! А у меня от этого золота карманы рвутся…
Слышал бы это кто-нибудь из сегодняшних офицеров…
Первые детские воспоминания Бориса Степановича относились ко времени Первой мировой. Один из родственников вернулся с фронта и привез трофейную немецкую каску. Двоюродный брат тут же надел ее на голову, подошел к окну и стал раскланиваться со всеми прохожими. В провинциальном городке началось беспокойство, люди побежали в полицию. Через полчаса в дом явился пожилой пристав: «Люди беспокоятся — что это за немец у вас тут в окне стоит?!» Мальчишки веселились от души — самого пристава разыграли!
На Рождество все дети ждали Деда Мороза с подарками. Наконец явился долгожданный гость с мешком. Он роздал подарки всем детям, а к маленькому Боре, который успел серьезно нашкодить, подошел со словами:
— А тебе, Боба, за плохое поведение принес я особый подарок!
И подарил ему перевязанную красной ленточкой… розгу! Боря заплакал. Оказывается, в дореволюционной России практиковался такой вид наказания для непослушных детей.
Когда семья сняла квартиру в доме, принадлежавшем двум братьям-купцам, они представляли себе купечество по пьесам Островского: этакими недалекими толстосумами в сапогах «бутылками». Борис Степанович рассказывал, что у русского купечества была печальная «традиция»: дед сколачивал состояние, сын его проматывал, внук сколачивал снова, правнук опять норовил промотать. Понятно, что этому образцу следовали далеко не все, но дыма без огня не бывает.
Оказалось, что оба купца закончили Кембридж и по части образованности могли дать фору многим офицерам. Сословные предрассудки Российской империи: они нанесли немало вреда и дали большевизму серьезную подпитку. Например, среди офицеров считалось зазорным подать руку жандарму. В жандармы шли в основном отставные унтер-офицеры, люди с более высоким образованием гнушались службой в полиции. Борис Степанович часто цитировал шуточные стихи того времени, ПОСВЯЩЕННЫЕ городовым:
О, появись с багрово-красным ликом,
С медалями, крестами на груди!
И обойди всю Русь с могучим криком:
— Куда ты прешь! Подайся! Осади!
* * *
Когда Боря поступил в кадетский корпус и надел новенькую форму, родители взяли его с собой на прогулку в городской парк. Па скамеечке сидел пожилой генерал и читал газету. Новоиспеченный кадет отпросился у родителей, подбежал к скамейке, встал во фрунт и отдал генералу честь. Он не знал, что, если офицер сидит, нужно лишь приложить руку к фуражке и идти своей дорогой.
Генерал бегло взглянул на него из-за газеты, усмехнулся и продолжал читать. Кадет молча стоял, приложив руку к фуражке. Минут через пятнадцать генерал сложил газету и ласково сказал мальчику: -
— Ну и долго ты, поросенок, будешь так стоять?
Денщик отца был очень привязан к Борису. Однажды он развлекал мальчика, одновременно приобщая к основным знаниям по физике. Он налил полное ведро воды и начал раскачивать его перед носом у Бори. Потом пообещал фокус: он крутанет ведро в воздухе, а вода не выльется! Все бы так и произошло, если бы не балка у него над головой. Ведро задело за нес, и вся вода вылилась на голову бедного мальчика. Борис истошно закричал:
— Дурак!
Вбежавший в комнату отец примерно наказал… Бориса!
— Денщик находится у меня в подчинении и не может тебе ответить! Поэтому ты не имеешь никакого права его оскорблять.
Революция и Гражданская война застала Бориса во Владикавказском кадетском корпусе. Молодым кадетам не советовали появляться на юродских окраинах: участились случаи нападения и убийства кадетов большевистскими элементами. К городу приближался фронт.
— Мы жили на Офицерской улице. Называлась она так потому, что рядом находились казармы Апшеронского полка и жили здесь только семьи офицеров. На окраинах уже слышалась стрельба. Немногочисленные защитники Владикавказа выбили несколько кирпичей из городской стены, поставили пулемет. Но силы были неравны. Вечер. Вдоль по Офицерской улице идут два офицера с карабинами за плечами. Один — в кожаной куртке, которые носили летчики и автомобилисты. Потом большевики раздали запасы этих курток, оставшиеся на складах, чекистам, и они стали главным признаком карательных органов нового режима. Офицеры стучали в каждое окно:
— Господа, выходите! Нам нужна помощь, мы долго не продержимся. Ведь вы же офицеры!
— И со всей Офицерской улицы не вышел ни один человек. Это въелось в мою память навсегда, как символ Гражданской войны. Большевики никогда не пользовались поддержкой большинства населения России. Они пользовались другим: пассивностью этого населения, желанием отсидеться, посмотреть, «чья возьмет». Наверное, вошедшие в город красные не стали церемониться с обитателями Офицерской улицы. Но мне их не очень жалко — сами виноваты…
Семьдесят процентов офицеров Российской армии, которых всю жизнь учили, что «армия вне политики», пошли служить красным. Потому что их призвали. В Красной армии их называли «военспецы». В 1937–1938 гг. большинство из них расстрелял Сталин. Белые же ставили на добровольцев, они взывали к совести. Провести настоящую мобилизацию удалось только Врангелю в Крыму, когда уже было поздно.
Белых выбили из города. Кадетский корпус — мальчишки и пожилые преподаватели — вместе ушли в Грузию.
— Мы шли по Военно-Грузинской дороге, все в пыли. Вдруг услышали, как кто-то кричит: «Брюно!» К нам с братом подъехал всадник и передал письмо. Это была весточка от нашего родственника! Он писал, что собрал отряд и собирается партизанить в трах. «Большевики долго не продержатся. Посыльный проведет вас с братом ко мне. В отряде вы пробудете до конца войны, а потом вместе вернемся домой». Мы обрадовались. Побежали к начальнику корпуса и показали ему письмо. Старик прочел его, вздохнул и сказал: «“Это” быстро не кончится. “Это” продлится не год, не два и не десять. Поэтому как ваш начальник я никуда вас не отпускаю…»
Мы заплакали: у нас отобрали приключение! Потом я был благодарен старому, мудрому офицеру, который спас нам жизнь. Сколько еще партизанил на Кавказе наш родственник и как он погиб, я не знаю…
Кадетский корпус пересек границу Грузии, не так давно объявившей о своей независимости. Грузинские солдаты в желтых куртках относились к ним с презрением: ведь белые стояли за единую и неделимую Россию. Есть было нечего. В одной деревне они увидели человека, который сидел на скамейке и грыз семечки. Маленькие кадеты стаей подлетели к нему и начали выбирать из шелухи то, что могло показаться съедобным. Он засмеялся и начал сыпать семечки себе под ноги: «Поклюйте, воробушки!»
На ночлег кадетов в дома не пускали, каждый ночевал там, где мог. Борис нашел заброшенный сарай. Там было теплее, чем на улице, но стояла страшная вонь. Выбора не было. Утром он проснулся и увидел, что спал возле туши дохлой лошади.
Из порта Поти кадетский корпус эвакуировался в Крым, но оттуда белые уже собирались уходить. Вторая эвакуация.
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
Я с кормы, все время — мимо,
В своего стрелял коня…
Борис Степанович рассказывал, что это — не легенда. Кони за кораблями действительно плыли…
Королевство сербов, хорватов и словенцев, которое позже стало Югославией. Король Александр воспитывался в России и высоко ценил славянское единство. Эта страна после Гражданской войны приняла тысячи русских эмигрантов. Приняла она и семью Бориса Степановича.
Борис Степанович продолжил обучение в кадетском корпусе в Сараеве. Сначала корпусов было три, но потом, из-за недостатка детей эмигрантов соответствующего возраста, их объединили в один — Сараевский. Язык дети учат быстро: Борис Степанович до конца жизни говорил но-сербскохорватски так же хорошо, как и по-русски.
— Кадетский корпус. Мальчишки есть мальчишки — хулиганить любили. Кто-то подарил нам барашка, так он при корпусе и рос. Мы научили его нехитрому трюку: как только кто-нибудь нагибался у него на виду, баран разбегался и бил его рогами в задницу. Кадеты веселились. Всем досталось, даже преподавателям, но они барашка не трогали. Но однажды в корпус приехал почтенный батюшка. Уже не помню, зачем ему потребовалось нагнуться посреди двора, но барашек это заметил… Не повезло нашему питомцу, за это преступление он пошел на шашлык. Кадеты ели его со слезами, но время было голодное: от своей порции никто не отказался.
На Пасху в нашу комнату принесли большую миску с крашеными яйцами, поставили на подоконник. Я стоял у окна, а мимо проходил мальчишка-серб. Он высунул язык и прокричал мне обидную дразнилку, сложенную местными ребятами про русских. Я не стерпел, схватил пасхальное яйцо и засветил ему аккурат в глаз. Он поднял вой на всю улицу и побежал жаловаться. Через некоторое время меня вызвали к директору корпуса. В его кабинете стоял пострадавший с огромным фингалом под глазом и его мать. Директор строго спросил меня о причине моего поступка. Я честно рассказал о том, что мальчишка оскорбил не только меня, но всех русских.
Директор нахмурился, но отпустил меня восвояси. Не знаю, как он успокоил мать хулигана, но когда она ушла, я получил от директора… благодарность! За то, что вступился за честь своей страны.
Потом Борис Степанович переехал в Белград, поступил в университет, на юридический факультет, успешно его окончил. Но работать юристом ему не пришлось ни одного дня.
— В июле 1930 года состоялся первый съезд НСНП. Драка с «младороссами». Потом все мы пошли отметить столь знаменательное событие в ресторан.
Посидели, выпили. Меня попросили спеть, принесли гитару. Я спел. Гости долго аплодировали. Подошел хозяин, познакомились. Он поинтересовался моим заработком. Я честно сказал, сколько получает юрист. Хозяин усмехнулся и предложил мне перейти на работу к нему: за ресторанное пенис платили чуть ли не в два раза больше! С этого дня, пятнадцать лет подряд, мне каждую ночь пришлось петь в ресторане. Но я не жалуюсь: это позволяло содержать семью, я ведь вскоре женился. Кроме того, кого я там только не повидал: Куприн, Вертинский, генерал Краснов, весь цвет русской эмиграции. Из тех, что добирались до Белграда.
Война. Немцы быстро оккупируют Югославию. 22 июня 1941 года Бориса Степановича вызвал на встречу один из руководителей НТС Михаил Георгиевский. Разговор он начал так:
— Сегодня началась война Германии против СССР. Немцев, конечно, побьют. Но мы должны использовать все возможности, чтобы попасть на родную землю.
Поначалу Борис Степанович опешил: как побьют?! Непобедимую армию, покорившую почти всю Европу?
Георгиевский засмеялся:
— Побьют, побьют. Немцы начали войну не против Сталина, а против самой России. Такую войну они никогда не выиграют.
Немцы по всей Европе набирали для Германии рабочую силу. Предписание НТС было: пробираться в Германию, оттуда стремиться попасть на оккупированные территории. Завербовался на работу в Германию и Борис Брюно. По дороге в Берлин увидел лагерь советских военнопленных. Его устроили возле железнодорожной станции, так что из окна поезда был виден хорошо. Грязным, ободранным солдатам раздавали баланду. Тем, у кого не было котелков, малосъедобную жижу наливали прямо в пилотки. Конвоиры били их по рукам и кричали: «Лос! Лос!» Эмигранты, видевшие это го окон, просто плакали. Но сделать ничего не могши. Борис Степанович рассказывал, что после этого зрелища у него не осталось никаких иллюзий по поводу отношения к нацистам.
В Берлине он сначала работал на радио — вел детскую передачу. Но нацистская пропаганда внедрялась и здесь, а кривить душой ему не хотелось. Тем более что он получил задание — налаживать контакты с советскими военнопленными и «остовцами». Задание ему дал отдел НТС под названием БОН — «Берлин особого назначения».
Борис Степанович вернулся к своей прежней профессии музыканта: вместе с небольшим ансамблем он ездил по лагерям военнопленных и «остарбайтеров». После выступлений часто удавалось поговорить с их обитателями. Иногда — передать литературу НТС. Он рассказывал про один курьезный случай. Их оркестр прибыл в лагерь, где находились только женщины, угнанные на работу. Пока музыканты настраивали инструменты, обитательницы лагеря медленно заполняли места вокруг сцены. Они были уверены, что приехавшие артисты — немцы и по-русски не понимают. Истосковавшиеся по мужчинам женщины в упор разглядывали красивых музыкантов и вслух обсуждали их достоинства:
— Я бы вот этому дала! У него, наверное, в штанах все в порядке!
— А я бы — вот этому. Рослый, крепкий…
Бедные музыканты краснели. Но когда начался концерт и они начали петь по-русски, покраснели уже женщины в первых рядах.
После окончания концерта одна девчушка подбежала к Борису Степановичу и сунула ему в руку пакет. Он был доверху набит окурками. Она прибиралась в поездах дальнего следования, окурки доставала из пепельниц. Но в военное время это был хороший подарок. Но были во время войны и другие встречи…
— Моя старая знакомая — немка с русским именем Вера — не прервала знакомства со мной, даже когда наши отношения из интимных стали просто дружескими. Однажды она пригласила меня к себе в гости, упомянув, что среди гостей будет кто-то интересный. Гостей собралось много. Среди них — тот самый «интересный», которого мне не представили: все его знали, считали, что и мне он должен быть знаком. Он неплохо говорил по-русски. Мы поужинали, изрядно выпили. Зашел разговор о политике. Когда кто-то упомянул расовую теорию Гитлера, я взорвался.
— Моя мать — грузинка, мой отец — француз. Во мне нет ни капли русской крови, а я — русский! Ну и чего тогда стоит вся эта расовая теория?!
Вдруг я заметил, что все за столом напряженно замолчали. «Интересный» гость вежливо улыбался. Когда все разошлись, хозяйка подбежала ко мне и в ужасе сказала:
— Ты с ума сошел! Ведь это был сам Ляйббрандт!
Тут уже струхнул я. Доктор Георг Ляйббрандт был руководителем политического отдела Восточного министерства. Он был русским немцем, родился под Одессой, поэтому языком владел свободно.
На следующий день к пансионату, где жила целая группа наших людей, подъехала правительственная машина. Флажок со свастикой. Шофер спросил меня, велел следовать за ним. Я на всякий случай попрощался со всеми. Мы ехали молча, куда меня везут, я понял, только когда машина остановилась возле центрального нацистского клуба Берлина. Меня провели к отдельному столику. Там сидел мой вчерашний знакомый, в нацистской форме, в окружении таких же «партайгеноссе». Он, посмеиваясь, сказал своим соседям по столику:
— Вот у этого господина — очень интересный взгляд на расовую теорию. Я хотел бы, чтоб он изложил нам его своими словами!
Отступать было некуда. Я сбивчиво, пытаясь, как можно, сгладить углы, изложил то, что рассказывал накануне. Нацисты посмеивались, задавали вопросы. Им было приятно видеть мой страх и чувствовать свое превосходство.
Потом меня отпустили восвояси. Они видели, что реальной опасности я для них не представляю. Все-таки нацистский режим просуществовал только 12 лет и не успел еще въесться во все поры общества. Не думаю, что после такой «дискуссии» в Москве я бы поехал домой.
* * *
В конце войны гестапо начало массовые аресты среди членов НТС. Когда возле дома, где жил Борис Степанович, заметили слежку, решили уходить в разные стороны, врассыпную. Брюно повезло — гестаповцев было только двое, погнаться за всеми сразу они не могли.
Конец войны. Лагеря для перемещенных лиц — Ди-Пи. Бывшие советские граждане справляли себе новые документы. Понадобились новые документы и Евгению Романовичу Островскому. Борис Степанович предложил ему вариант: взять документы его брата, погибшего во французской армии в самом начале войны. Потом подвернулся другой вариант, но старик часто вспоминал, что чуть не стал официальным братом будущего главы НТС.
В одном из лагерей Борис Брюно заведовал культурной частью. Делал стенгазеты, организовывал концерты. Про этот период он рассказывал множество забавных историй.
— Один из эмигрантских поэтов часто писал мне в стенгазету удивительные стихи. Первая строчка — из русской классики, вторая — его собственные переживания, происходившие по причине глубокого алкоголизма. Например:
Тучки небесные,
Вечные странники…
Где-то намедни
Я пропил подштанники!
Другой «литератор» упорно не мог смириться с мыслью о собственном графоманстве. Он писал стихи на «просветительские» темы. Например:
Молочко ты, молочко,
Молочко коровье!
Поправляет молочко
Больное здоровье.
Утром к доктору иду
Шаткою походкою:
— Молочка у вас прошу!
Заболел чахоткою…
На концертах тоже случались забавные инциденты. У одного из пожилых обитателей лагеря была красавица-жена, которая отличалась красотой, но никак не целомудрием. И вот в какой-то из праздников выхожу я на сцену и пою под гитару куплеты, которые мне написал наш творческий коллектив. Текст я заранее не просмотрел и последствий не предвидел. Пою:
Потерял жену Аглаю,
Тридцать лет, гнедая масть.
Кто найдет, я обещаю
По закону — третью часть!
Зал покатился со смеху, а пожилой рогоносец зашипел и потребовал извинений. Пришлось принести…
* * *
Из нищей Европы эмигранты после войны разъезжались кто куда: в США, Канаду, Австралию, Южную Америку. В рамках «плана Маршалла» американцы создавали для европейцев возможности обучиться востребованной профессии, поработать за границей. Такой возможностью воспользовался Борис Степанович и многие другие: они закончили курсы топографов и уехали в Африку, во французские колонии. Много лет он проработал в Марокко.
— Мы занимались съемкой местности. Для всего: дороги, мосты, плотины… Рабочих нанимали из местных, арабов. Иногда нанимались и берберы. Высокие, голубоглазые. Очень гордые. Я один раз назначил бербера бригадиром, он кивнул головой и сказал: «Я сразу понял, что ты назначишь главным меня. Ведь я — бербер!»
Некоторые историки считают берберов потомками атлантов.
В оазисах, что располагались в руслах высохших рек, стояли еврейские деревни. Здесь жизнь как будто не изменилась за последние столетия: те же одежды, те же обычаи. Съемочные группы приезжали сюда снимать фильмы на библейские сюжеты: обстановка была гораздо колоритнее, чем в самом Израиле.
Когда нужно было снести какое-нибудь здание, достаточно было сказать местным арабам, что работа — ломать, а не строить. Они приходили со своими кувалдами и начинали с упоением крушить здание, предназначенное на снос. Даже денег не просили. Зато они очень способны к языкам. Все руководство нашей фирмы были русскими, по-русски и между собой разговаривали. Так наши рабочие в кратчайший срок выучили русский язык! Акцент был — как у наших кавказцев. Странно, но когда в Марокко начались антиевропейские беспорядки, русских они практически не задели. Как-то раз мы ехали в машине и увидели впереди галдящую толпу местных. Я на всякий случай сунул руку в сумку, где у меня лежал пистолет. Сидевшие в машине рабочие покосились на меня, но ничего не сказали. Толпа на дороге, как оказалось, собралась из-за транспортного происшествия, и мы спокойно поехали своей дорогой. Через некоторое время рабочие спросили меня: зачем руку в сумку засунул? Я честно ответил. Они засмеялись:
— Месье Борис, ты всегда к нам хорошо относился. Поэтому, пока мы с тобой, тебе бояться нечего!
Но французов они резали нещадно. Потом в это место приходил Иностранный легион — истреблял местных. Как правило, тех, кто был к погромам не причастен. Но понять суть происходящего было несложно. Французы относились к местному населению как к людям второго сорта. Один раз два французских инженера пригласили меня с товарищем пообедать. Мы пошли в ближайший ресторан. Всех арабов, которые попадались на пути, они пинками отправляли в сторону! Нас это ужаснуло, а для них было нормально. Другой случай — один араб продавал французу земельный участок. Покупатель очень своеобразно подсчитал его размер: длину участка он не умножил на его ширину, а сложил! И заплатил за каждый квадратный метр. Неграмотный араб остался в дураках.
* * *
Центральная Африка, где существовало несколько французских колоний, стала для Бориса Степановича новым местом работы. Джунгли, болота. Но здесь нужно было строить дороги и плотины, а для этого требовались топографы.
— Рабочих опять нужно было нанимать из местных. Отношение к работе у них было своеобразное. Один негр через две недели трудовой деятельности честно заявил мне, что больше работать не хочет. Он заработал на пробковый шлем и широкий кожаный пояс. Больше ему ничего не требовалось: фрукты росли повсюду, джунгли кишели дичью, одежда не нужна.
В другой раз я выдавал жалованье, все рабочие встали в очередь. Один из них потом долго смеялся. Я спросил у него, почему он так веселится. «Месье Брюно, я у вас вообще не работал, а жалованье получил!» Поди отличи их одного от другого…
Шоколадные девушки-негритянки были просто очаровательны. У них был очень простой способ показать мужчине, что он ей нравится. Она брала его руку и клала на свою вечно обнаженную грудь. Когда одна такая красотка проделала это со мной на глазах у коллег, я несколько засмущался.
В городок приехал фотограф, несет свою камеру с треногой. Ему навстречу — две негритянки в костюмах Евы, с узелками в руках. Они быстро договариваются о цене, разворачивают узелки, облачаются в яркие платья и позируют для снимка. Потом снова раздеваются и идут своей дорогой. Так они с помощью фотографий свою цивилизованность показывали.
Вблизи деревни, где мы работали, поселился удав и начал таскать домашний скот. После того как он украл очередного поросенка, местные жители его выследили. Наевшегося удава, пока он не переварил свою жертву, можно брать голыми руками. Но крестьяне убивать cm не стали: для них удав — священное животное. Они привязали его к длинной палке и отнесли к другой деревне: пусть разбойничает у соседей!
После событий в Индокитае и разгрома французов у Дьен Бьен Фу беспорядки начались в большинстве французских колоний. Стало понятно, что французы не так непобедимы, как это казалось раньше. Удерживать колонии силой Франция уже не могла и не хотела: это было невыгодно. Вместе с уходом французов уехала и топографическая фирма Бориса Степановича. Перед отъездом из независимого Марокко знакомый инженер устроил ему поездку по всем объектам, в строительстве которых Брюно принимал участие. Грустное было зрелище. За короткий срок, прошедший со времени ухода французов, почти все они пришли в запустение и потихоньку разваливались. Местные власти не знали, что со всем этим делать. Слезы наворачивались на таза, но таков был ход истории. От скромных русских топографов не зависело ничего.
— Почти все члены группы собрались переезжать в Америку. Один из моих рабочих, который давно трудился у нас и неплохо говорил по-русски, просил меня взять его с собой. Я объяснял ему, что это невозможно, что ему не дадут визы в США.
«Ну почему? — недоумевал бедный Али. — Я ведь буду на тебя работать. Тебе не нравится, как я работаю?» — «Нет, Али, нравится, но тебя туда не пустят…»
Мне было его жаль. Как и нас самих.
* * *
В Соединенных Штатах Борису Степановичу пришлось начинать все заново. Сначала он был разнорабочим, потом — сотрудником библиотеки университета. Получил американское гражданство.
— Долгое время я был бесподданным, но в США так долго прожить невозможно. Конечно, это было формальностью, но мне в толпе людей, проходивших натурализацию, пришлось клясться в верности флагу. Меня мучила совесть: дескать, кровь за него готов проливать. На самом деле я за этот флаг ничего проливать не собирался.
Выйдя на пенсию, Борис Степанович переехал во Франкфурт, чтобы работать в «Системе». Приносить НТС посильную пользу. Он жил напротив «Посева», в том же доме, что и Ариадна Евгеньевна.
* * *
Когда старик затягивался сигаретой, он часто поучал меня:
— Бросай курить, Андреюшка. Семьдесят лет этим занимаюсь, и ничего хорошего.
Детей у него было четверо. И ни одного внука, что старика несказанно тяготило.
— Имя Татьяна, — приговаривал он, — играет в моей жизни огромную роль. Первая любовь, первая женщина и первая жена — Татьяна… Ты только лишнего не подумай: это все разные Татьяны были!
Обаяние старика позволяло ему очаровывать женщин до глубокой старости.
— Дочь моего кадетского однокашника рассказала мне о его кончине. Она пришла к нему в больницу, старик был при смерти. Он жаловался ей на здоровье, рассказывал о том, что не успел в этой жизни. Вдруг мимо прошла сисястая смазливая медсестра. Умирающий проводил ее таким жадным взглядом, что удивленная дочь спросила: «Папа, до каких лет мужчина продолжает интересоваться женщинами?!» — «До смерти, милая, — ответил он. Вскоре помер».
Эмфизема легких. Старик часто задыхался. Так как по-немецки он говорил очень плохо, врача иногда приходилось вызывать мне. Один раз после приступа его увезли в больницу. Я поехал с ним как переводчик. Бориса Степановича положили под капельницу. Вроде стало получше. Я собираюсь уходить, а он просит:
— Андреюшка, не бросай меня! Я ведь языка не знаю…
Оставаться в больнице на все время лечения я, конечно, не мог.
Что же делать? И тут до меня доходит, что в немецких больницах медсестер-немок не так уж и много. В основном — иностранки. Спрашиваю у медсестры, что присела у кровати старика: откуда она? Оказалось, из Югославии. Я ей тут же сообщил, что их пациент жил в Югославии, когда это было королевство, что он прекрасно говорит по-сербскохорватски. Она тут же заговорила с Борисом Степановичем. Подошла вторая сестра, тоже из Югославии. Старик обрадовался и начал бойко беседовать с ними на языке, который был для него вторым родным. Я робко поинтересовался, нужна ли еще моя помощь. Борис Степанович махнул рукой:
— Иди, Андреюшка, без тебя справлюсь!
В итоге он очаровал весь югославский персонал настолько, что медсестры бегали для него за сигаретами, которые строжайше запретил врач.
* * *
Старик прекрасно пел и играл на гитаре. Мне повезло: он пел на моем двадцатилетии и на моем тридцатилетии. Именно от него я услышал большинство песен белого движения — «Алексеевский марш», «Дроздовский марш», «Корниловский марш». Он часто исполнял романсы Вертинского, эмигрантскую лирику. Очень красиво и трогательно у него получался «Монмартрский шофер», мелодекламация на стихи эмигрантского поэта Евгения Тарусского:
От холодных лучей многоцветных реклам
Закрываю глаза, и душою я — там.
С молчаливым вождем прохожу по степям,
По кубанским станицам, донским берегам.
На груди моей знак — меч в терновом венце!
И застыла печаль на усталом лице…
Я слышал один раз его пластинку, изданную в Марокко в пятидесятых. Знакомые записали несколько кассет, но у меня ни одной не осталось.
Борис Степанович мечтал вернуться в Россию.
— Если «Посев» будет работать в Москве, согласен хотя бы ночным сторожем работать, лишь бы в России жить! Верно говорится, что «горек чужой хлеб и круты чужие лестницы». Я в семнадцати странах жил, но нигде себя дома не чувствовал…
Когда в 1991 году над Кремлем взвился трехцветный флаг, Борис Степанович качал головой:
— Не верю. Я большевиков слишком хорошо помню. Не уйдут они без крови…
В 1993 году он напомнил о своих словах:
— Я же говорил, что без крови они не уйдут! Еще малой кровью обошлись…
Жить во Франкфурте старик больше не хотел: дети далеко, уход требуется. А в Америке у него была страховка. Съездить в Россию здоровье уже не позволяло.
Перед отъездом старик жаловался, что все его забыли, никто не звонит, чтобы попрощаться. Пришлось прибегнуть к маленькой хитрости: я обзвонил общих знакомых и велел им срочно связаться с расстроенным отъезжающим! На следующий дет Борис Степанович просто сиял:
— Ты знаешь, я даже не подозревал, что все меня помнят! Вчера весь вечер мне по телефону знакомые столько всего приятного наговорили. Не забыли старика…
Я улыбался про себя.
Он отбыл в США, где поселился в доме для престарелых при Толстовском фонде, на так называемой Толстовской ферме. Оттуда я получил от него последнее письмо:
«Дорогой Андрей, прости великодушно мое долгое (годовое) молчание и поверь, что отношусь я к тебе сейчас с большей дружеской теплотой, чем в пору, когда мы каждый день пили чай и дымили “Кэмелом” в моей кухне. Вас всех (ну, почти что всех) мне так не хватает, как и жизни во Франкфурте. Жизнь эта, заполненная интересами нашего дела, мне видится такой насыщенной и содержательной, что я, наверное, всех вас и прожитые с вами годы немного идеализирую. Но тем не менее, подводя итоги прожитому, я вижу, что только служение наличным ценностям осмысливает жизнь. Звучит книжно и высокопарно, но это так. А тебя, дорогой Андрей, я всегда вспоминаю как близкого, родного человека. Я много бы отдал, чтобы попить с тобой чайку и вдоволь наговориться. Не отвечал я на письма, потому что был тяжко болен, да и сейчас еще задыхаюсь, кажется, что подходит конец. Живется мне здесь, друг мой, худо во всех отношениях. Из 24 обитателей дома, в котором находится моя комнатушка, разговаривать можно с четырьмя, а остальные уже выжили из ума».
Старика я больше не видел. Борис Степанович скончался в 1995 году. Во сне.
* * *
Конец восьмидесятых. Развал социализма двигался к логическому концу. Но конец этот был вовсе не очевиден. Для всех, включая нас.
Начал открываться «железный занавес». На Запад повалил народ. Первых приезжих встречали как родных, бросались помогать им во всем. Приезжали родственники, друзья, друзья друзей. Потом и вовсе непонятные люди.
Захожу как-то к Эдику Гинзбургу, который жил в соседней квартире, он разложил на столе веер из писем близких и дальних родственников.
— Слушай, ты, как ювелир, можешь сделать мне штамп, чтобы я не утруждал себя стандартными ответами? Штамп простой — «отказать». Они ведь меня знать не желали все эти годы. А теперь просят вызов, на Запад хотят, за покупками…
Адрес моей матери просто продали. К ней приезжали совершенно незнакомые люди, представляясь знакомыми друзей в Вене. Потом увидела, что этих «знакомых» слишком много… Адреса эмигрантов и «пароль» продавали по сходной цене.
Некоторые просто начинали закупать все, что могли. Но деньги быстро кончались. Некоторые пытались просить политического убежища, придумывая самые невероятные истории. Им хотелось получить все и сразу. На объяснения, что все это изобилие создано многолетним трудом, что не все так здорово, что далеко не все богато живут, что начинать жизнь в чужой стране с нуля непросто, реагировали с раздражением:
— Зажрались тут. Как в трамвае — сами влезли, а других не пускают! В России никогда такого изобилия не будет, а жизнь — одна.
В 1990 году знакомый подрабатывал переводчиком в Цирндорфе, в управлении по делам иммигрантов. Переводил немецким чиновникам легенды, которые рассказывали выходцы из Советского Союза. Группа литовцев сразу же заявила, что по-русски не понимает, и потребовала литовского переводчика. Немецкие чиновники растерялись: переводчик был только один, русский. Но мой знакомый не растерялся, зашел в комнату к литовцам и заявил, что все, кто не понимает по-русски, будут депортированы обратно в Литву. Все националисты моментально заговорили по-русски.
Легенды их звучали шаблонно: всех их собирались призвать в Советскую армию, от призыва они прятались в лесах, а потом сбежали в Германию.
Тут немецкий чиновник не смог сдержать сарказма:
— Им всем — лет по сорок. Кто их в армию призовет? И откуда в маленькой Литве столько лесов?!
Другие не нашли ничего лучше, как мотивировать свое желание сбежать из СССР тем, что там… нет одноразовых шприцев! Дескать, велика опасность СПИДом заразиться. Про «ужасающий антисемитизм» рассказывали те, кто к евреям никакого отношения не имел, но на немцев, до сих пор чувствующих свою вину за нацизм, это действовало очень сильно.
Эдик попросил меня приютить на два дня девушку из Москвы, которой все не удавалось зацепиться в Германии. Попросил не приставать к ней и быть гостеприимным. Приставать красавица не позволила, она все сделала сама. Утром я услышал от нее гениальную фразу:
— Я тебя соблазнила и, как честная девушка, должна на тебе жениться!
Когда от смеха я чуть не упал с кровати, она сменила тему:
— Ладно, если сам не хочешь, кто у тебя из неженатых друзей остался? Мне срочно надо…
В однокомнатной квартире, за которую я каждый месяц отдавал две трети своей зарплаты, для гостей предназначался рыжий потертый диван. На досуге я подсчитал, что с начала перестройки до развала СССР на нем ночевало более сотни гостей из России.
* * *
Объявленная Горбачевым «гласность» потихоньку дошла до того, что в стране отменили цензуру. Книги, десятилетиями бывшие под запретом, начали свободно переиздаваться. В России появились члены НТС, которые не боялись признаться в принадлежности к организации. Во Франкфурте это поначалу вызвало восторг: организация отстраивается на родине! Вскоре один из них эмигрировал и оказался в Германии. Чтобы не служить в Советской армии. Один из стариков удивлялся: ему же тюрьма не грозила! Ну и создал бы в своем полку ячейку НТС. Но мальчик мыслил другими категориями: вскоре он просто переехал в Париж и написал о своем выходе из организации. Другой «неофит» тоже решил эмигрировать, но ему ответили, что НТС всегда стремился к переезду в Россию, помогать тем, кто в такое время бежит из страны, — не наша задача. Эти люди видели в организации «стартовую площадку» для обустройства на Западе. Когда им объясняли, что это не так, страшно злились и бежали искать другие возможности.
«Закрытый сектор» продолжал работать по старинке. Готовили «орлов», провозили литературу, соблюдали конспирацию. Ничего другого эмигрантские дети просто не знали. При этом «Закрытый сектор» проедал огромные деньги. Перестройка застала их врасплох. Одно дело — разоблачать преступный режим, другое — работать в новых условиях, в условиях, про которые никто толком не знал: чем все это кончится?
Но главным аспектом здесь был, конечно, финансовый.
* * *
Советская пресса все время трубила о том, что НТС работал на все разведки мира. Что из этого было правдой, а что — обыкновенной гебистской пропагандой?
ФРГ и ГДР. Северная и Южная Корея. Северный и Южный Вьет нам. Китай и Тайвань. Наступление социализма и «холодная война» раскололи не одну страну. Но у России не было своего «Острова Крым», как его красиво описал Аксенов в своем знаменитом романе. У белых не было своей территории, своего плацдарма, откуда они могли бы вести войну за освобождение всей России.
Белая эмиграция не просто пребывала на чужой территории. Она вела работу с чужой территории. В условиях противостояния двух систем.
Но кроме системы социализма и системы капитализма существовали еще самые разные интересы, многие из которых никоим образом не совпадали с целями НТС.
Вести работу, направленную на СССР, с чужой территории, не будучи в тех или иных договорных отношениях с местными спецслужбами, было просто невозможно.
Но здесь действовал и другой аспект. Многие из потомков первой эмиграции благодаря образованию и знанию русского языка сделали карьеру в самых разных государственных структурах западных стран. Включая разведки. Но густая сеть знакомств, многие из которых были потомственными, связавшая тысячи и тысячи русских людей, опутала земной шар похлеще любого масонскою заговора.
Благодаря этим связям НТС удавалось многое, и не только по линии разведок. За это многие замшелые эмигранты часто называли НТС «масонской ложей». Орденский принцип, исповедуемый организацией, делал ее не похожей на прочие политические партии.
В тридцатых НТС посылал своих людей в СССР «по зеленой дорожке», пользуясь связями в польской разведке (где было немало бывших российских офицеров). Тогда же в Югославии группы НТС тренировали югославские разведчики. В частности, готовили к забросу на планерах.
Связи с поляками помогали НТС перебрасывать своих людей через польское подполье на территорию СССР, оккупированную немцами. Известно, что работавший во время войны в Варшаве Александр Эмильевич Вюрглер был в контакте с еврейским гетто. Вюрглера на улице застрелили из пистолета. Агенты гестапо или НКВД — до сих нор не совсем ясно. Детали связи с гетто он унес с собой в могилу.
После войны англичане и американцы поначалу противодействовали работе НТС, поскольку были верны союзническому долгу перед Сталиным. В частности, в «Посеве» американская военная цензура вымарывала черной краской любые выпады в адрес усатого тирана. Ненадолго «Посев» был за это закрыт американскими оккупационными властями. Но с началом «холодной войны» в 1946 году ситуация изменилась.
Западные союзники поняли, что политически активная русская эмиграция может быть элементом энергичного идеологического противодействия советской идеологической экспансии. Своеобразной контрмерой.
Но интересы совпадали не во всем. Англичане пытались использовать НТС исключительно для сбора информации. Не получилось. Американцы пытались склонить НТС к тому, чтобы в своих листовках он призывал советских солдат в ГДР переходить в Западную зону. НТС же призывал их бороться с режимом внутри страны.
В начале пятидесятых американцы со своих шпионских самолетов забросили на территорию СССР несколько групп НТС. Договоренность состояла в том, что эти люди будут вести пропагандистскую и агитационную работу. Но американцы и здесь попытались навязать НТС свои правила.
Борис Степанович рассказал о своей встрече в Америке с одним из тех, кого тогда готовили к заброске. Тренировка проходила в Японии. Они изучали технику выживания, основы конспирации. Выбросить группу должны были в Сибири, неподалеку от политических лагерей. Цель — подготовить восстания среди заключенных.
Когда самолет поднялся в воздух, в салон зашел американский офицер с пачкой каких-то листов в руках. Он объявил, что все предыдущие задания отменяются. Парашютистов собираются использовать исключительно в разведывательных целях. Новые задания сейчас будут розданы.
Взрыв возмущения. Люди, готовившие себя к революционной работе, не собирались на ходу переквалифицироваться в шпионов. Скандал кончился тем, что парашютисты развернули самолет. Операция сорвалась. У них потом были серьезные проблемы с получением американского гражданства.
Но большинство групп, заброшенных тогда в Советский Союз, были пойманы. Их ждали на месте. Четверых — Макова, Ремигу, Лахно и Горбунова — расстреляли в Москве.
Американцы обвинили в инфильтрации со стороны КГБ. НТС обвинил в том же американцев. Операции по забросу парашютистов были остановлены. Офицер ЦРУ, который готовил группу Макова, не выдержал такой ответственности и ушел из разведки. Потом он стал католическим священником.
Позже, когда вскрылось предательство Кима Филби, который работал на советскую разведку с тридцатых годов, стало понятно, что явилось причиной всех этих провалов. Ведь связным между английской и американской разведками был именно он.
Конфликты с западными спецслужбами случались у НТС не раз.
Целью Запада было ослабление СССР и противодействие ему как военному и политическому противнику. Целью НТС было свержение режима и освобождение страны, но никак не ее ослабление или развал. Противник был один, цели — разные.
Сделать эмигрантское издательство прибыльным было невозможно. Финансировать не только издание книг, журналов и брошюр, но также их переправку за «железный занавес» было весьма накладно. Осуществлять все это за счет сбора членских взносов, пожертвований и продажи книг было просто нереально. Финансирование этой деятельности могло осуществляться только из иностранных источников и только в рамках ведения идеологической войны. НТС ухитрялся находить приемлемые формы договоренностей, чтобы не попасть в зависимость от иностранных кругов и не дать себя использовать в целях, противоречащих объективным интересам России. Так, например, существовал американский фонд, который заранее скупал часть тиража антисоветской литературы для бесплатного распространения.
Нельзя сказать, что НТС работал на иностранные разведки. Равно как нельзя сказать, что он не был с ними связан.
Здесь показателен пример других эмигрантских организаций, созданных американцами в разведывательных и пропагандистских целях.
ЦОПЭ — Центральное объединение послевоенных эмигрантов. Впоследствии слово «послевоенных» было заменено на «политических». Крупная организация, ядро которой составляли перебежчики из СССР. В пятидесятых годах развернула активную деятельность. Издавала журнал «Свобода» и литературный альманах «Мосты». Печатали листовки, пытались заниматься «портовой оператикой» по образцу НТС. Члены ЦОПЭ искренне смеялись над энтээсовцами: «Одно дело делаем, но вы на копейки живете, а мы в порт на операцию на “мерседесах” приезжаем!»
Американцы на них денег не жалели. И они, со своей стороны, делали ровно то, что от них требовали американцы.
Но после Карибского кризиса политика американской администрации изменилась. Фонды, рассчитанные на поддержку антикоммунистической пропаганды, были сокращены. ЦОПЭ в одночасье прекратил свое существование. НТС от этого развала получил свою выгоду. Один из сотрудников типографии ЦОПЭ позвонил в «Посев» и предложил бесплатно забрать у них печатный станок. Энтээсовцы тут же организовали транспорт и забрали ставшее бесхозным оборудование, на котором потом не один год печатали свою литературу
Его судьбу в восьмидесятых повторил «Интернационал сопротивления», созданный диссидентами, оказавшимися в эмиграции, под деньга, выделенные администрацией Рейгана на антикоммунистическую пропаганду. За рубежом в адрес НТС полетели старые и новые обвинения. Руководство поначалу удивилось: что это такое с диссидентами произошло? Потом все встало на свои места: они пытались заранее опорочить потенциальных конкурентов. У НТС в антикоммунистической деятельности опыт большой, а денег на всех не хватит. Причем некоторые из этих «разоблачителей» в бытность свою в Советском Союзе пользовались поддержкой НТС, принимали наших «орлов». Но «совок» — он и в Париже — «совок».
«Интернационал сопротивления» провел несколько грандиозных конференций в разных столицах Западной Европы, устраивал шумные акции. Некоторые люди из руководства организации купили себе неплохие дома.
Потом началась перестройка, перестали давать деньги. Тут организация и померла. Очень даже незаметно и без особого плача. России от этого было ни жарко ни холодно.
Одни доставали деньги для работы организации, другие создавали организации, чтобы получить деньги.
* * *
В 1987 году прошла так называемая «горбачевская амнистия» — освобождение всех политических заключенных. В лагеря приезжали вежливые гебисты и просили зеков подписать заявление, что они не будут бороться против советской власти. Валерию Сендерову, члену НТС, который сидел с 1982 года, следователь открыл Библию и объяснил, что всякая власть — от Бога! На это Валерий ответил:
— Когда Господь посылает нам испытания в виде чумы или конницы Буденного, он хочет, чтобы мы с ними боролись!
После чего написал, что согласен подчиняться Государственной думе, даже если какой-либо из ее законов будет выдвинут большевистской фракцией. Em отпустили. Как и прочих. Ведь указ об освобождении был спущен с самого верха, а все бумажки — не больше чем профилактика. Зато ортодоксальная коммунистическая газета «Советская Россия» разразилась тогда статьей на целую полосу: ишь ты, какие наглые, Государственной думы захотели! Размечтались…
Вскоре ввели прямую телефонную связь. Мне поручили держать контакт с Сендеровым и получать от него по телефону материалы для «Посева». Таких было немало, включая рассказ об Афганистане, который потом перепечатывали даже западные газеты. Поначалу КГБ просто отключил ему телефон. Тогда он перешел на квартиру знакомых, и я звонил ему туда. Отключили и там. Потом — другие знакомые, и та же история. Но при наличии прямой связи вычислить все аппараты, с которых могут передавать сообщения во Франкфурте, просто невозможно. Арестовать Валерия они уже не могли: его деятельность ничем не отличалась от деятельности любого журналиста. Последовало еще несколько отключений, и гебисты махнули рукой…
В октябре 1988 года, во время демонстрации на стадионе «Локомотив» в Ленинграде, член НТС Ростислав Евдокимов поднял трехцветный русский флаг. На советской территории это случилось впервые после ухода Белой армии. Об этом написала даже лондонская газета «Таймс». Вскоре этот флаг стал обычным явлением на демонстрациях. Потом — государственным флагом России.
В 1988 году Эдик Гинзбург и Екатерина Алексеевна Брейтбарт взяли меня с собой в город Марбург. В его университет приехал знаменитый поэт Булат Окуджава. Полный зал наивных немецких студентов. Булат Шалвович вежливо и терпеливо объяснял им, почему долгое годы он мог петь совсем не обо всем. Или пел иносказательно. Потом начались песни.
После выступления Эдик Гинзбург подошел к нему. Они встретились как старые знакомые, которыми, как выяснилось, были уже несколько лет. Позже я узнал, что Окуджава был в контакте с НТС с 1965 года. «Посев» издал его книгу стихов. С Ярославом Александровичем Трушновичем его связывала личная дружба. НТС не один год снабжал его антисоветской литературой.
Эдик пригласил его заехать в «Посев». Неожиданно для нас он согласился.
Мы сидели в редакции. С Рыбаковым Окуджава тоже был знаком, по Парижу. Я только слушал и разливал коньяк. Булат Шалвович рассказал, как Громыко прислал ему свои мемуары. Их невозможно было читать, настолько безграмотно они были написаны. А потом он увидел, что никаких выходных данных на книге нет: их специально напечатали для министра иностранных дел по кличке Мистер Ноу (Господин Нет). Чтобы утешить старика.
Рыбаков сказал, что Горбачев вызывает у него смешанное чувство надежды и омерзения. Окуджава поспешил сказать, что, кроме надежды, Горбачев у него иных чувств не вызывает.
Большинство советских деятелей культуры, выезжавших за рубеж, имели контакты с НТС. Некоторые просто получали литературу, другие — передавали рукописи для публикации. Были и те, кто поддерживал контакт годами. Часто — изнутри страны, через «орлов». Рыбаков и Роберт встречались в семидесятых с Владимиром Высоцким в Париже. Как-никак, «Посев» был первым изданием, которое начало о нем писать.
С конца пятидесятых НТС вывозил на Запад «самиздатовские» рукописи. Но в конце восьмидесятых поток стал иссякать. Точнее— не поток. Качество «самиздата» резко понизилось. Талантливые писатели получили возможность печататься в России. А к нам сплошь и рядом присылали рукописи графоманы, которых нельзя было печатать ни на Западе, ни на Востоке. Но вовсе не по политическим причинам.
Однажды прохожу я мимо кабинета Екатерины Алексеевны Брейтбарт, где располагалась редакция журнала «Грани». Слышу— она смеется. Прохожу через час — смеется. Через два — все так же заливается. Я не выдержал, вхожу, спрашиваю: что же ее так зарядило на несколько часов?
— Понимаешь, наши «орлы» доставили рукопись из Советского Союза. По рекомендации. Русского языка они не знают, что дали, то и привезли. Оказывается — порнографический роман в трех томах. Автор — пожилой бухгалтер из провинции. Так и представляю себе, сидит он, лысенький, бумажки да счета перебирает, а внутри у него — все кипит!
Смешно. И радостно, что работа наша начала приносить главный результат: она стала больше не нужна!
* * *
Мало-помалу члены НТС с Запада стали ездить в Советский Союз. Дима Рыбаков получил визу из-за путаницы в советском посольстве: неправильно прочли его фамилию — Щетинский. Записали «Зекинским». Много поездить он не успел. В Питере прочел доклад об НТС. Под конец ему кто-то из зала задал провокационный вопрос: так вы за или против вооруженною свержения власти КПСС? Он дипломатично ответил, что НТС выступает за то, чтобы КПСС мирно ушла от власти. Провокатор снова попытался вывести его на «революционные призывы», но получил такой же ответ.
Доклад прошел мирно. Но вскоре Рыбакова схватили: информация о его приезде дошла по назначению. Перед высылкой из СССР, прямо в аэропорту, к нему прислали провокатора другого рода.
— Смотрю, камера наезжает, а ко мне какой-то тип в кожаной куртке подходит и говорит: «Ах ты, сволочь энтээсовская, будь моя воля, я бы тебя сразу повесил!» А я ему так мирно отвечаю: «Комсомольская гнида, еще вопрос, кто кого первым к стенке поставит!» Тут он руками замахал: выключить камеру! Не сработала задумка. Потом мне сказали, что это какой-то Невзоров…
Известный провокатор, которого ГБ использовала для своих пропагандистских акций, пустил этот сюжет в своей телепередаче «600 секунд». Но из-за поведения Рыбакова ему пришлось ограничиться закадровым комментарием: дескать, призывал к насильственному свержению советской власти, за что и был выслан.
В 1990 году в СССР поехал Борис Георгиевич Миллер. За три месяца объездил 14 городов, выступал, участвовал в демонстрациях. В Питере ГБ до него добралась: дверь квартиры, в которой он остановился, ломали с помощью топора. Потом отволокли в аэропорт и выслали. Полный эйфории, он всю дорогу, пока его везли в гебистской машине… пел белогвардейские песни!
За время поездки он принял в НТС десятки людей, многие из которых потом оказались агентами КГБ. За что ему был серьезный разнос от Евгения Романовича. Ведь права принимать людей в организацию у него не было! И сама поездка была несанкционированной. Борис Георгиевич всегда отличался склонностью к импровизации.
В 1990 году я получил официальное письмо с просьбой не ездить в СССР. По той причине, что слишком много знал о работе «Закрытого сектора». Но через полгода запрет был снят: времена менялись стремительно. Однако запланированные было поездки отменялись по другой причине: мне не давали визу. Депутату Ленсовета Юлию Рыбакову, который обратился по этому поводу, ответили: «Этот слишком много натворил, к нему отношение особое!» Моему отцу сказали, что мое имя стоит в личном «черном списке» товарища Крючкова. Приятно, конечно, но толку-то?
В один прекрасный день Бригитта и Юрий Борисович Брюно пригласили меня и многих других бывших и настоящих сотрудников «Закрытого сектора» в штаб. В то самое секретное здание в Майнце. Потому что оно перестало быть секретным.
Вот тут я и увидел, кто из открытых работников «Системы» НТС раньше был закрытым! Народу набилось много. Встреча походила на прием или юбилей. Юрий Борисович сказал, что все мы — соратники, но что будет с нами в будущем — неясно… Мало кто из приглашенных что-то понял. Посидели, выпили, закусили. Сфотографировались на память. Еще недавно КГБ отдал бы очень дорого за фотографию, на которой были изображены ВСЕ сотрудники «Закрытого сектора»!
Недоумение посетило не только меня. Александр Николаевич Артемов тоже был весьма удивлен. К чему это все?
Все разъехались. Недоумение скоро рассеялось. 30 июля 1990 года членам руководящего круга было разослано письмо.
«Поздравляю Вас также с победой, в которой есть и наша доля. Коммунистическая система лежит в развалинах. Вышедшая из КПСС “либеральная ” фракция в ближайшем будущем оформится в отдельную партию. С расколом КПСС, с возникновением ряда других открыто действующих, хотя и неофициально, политических партий в стране фактически существует многопартийная система. Уже обсуждаются проекты законов, которые это положение закрепят юридически — возможно, еще в этом году. (…) Если НТС хочет в будущем строительстве России играть организационно-политическую роль, он не только должен активно участвовать в предстоящих выборах, но и получить на них достаточное количество голосов, чтобы войти в круг тех шести-семи (а может, и того меньше) партий, из которых будет состоять реальный политический спектр будущей демократической России. Партии, которые на первых же выборах в этот круг не войдут, неизбежно обречены на прозябание, если не на исчезновение. (…) Возможности участия сегодняшнего НТС (формально, в смысле закона — иностранной организации) и зарубежных членов Союза (в большинстве своем — «иностранных граждан») в учреждении и деятельности одноименного НТС — российской политической партии, весьма ограничены и затруднены. Зарубежные члены Союза даже не смогут платить членские взносы — это уже “материальная помощь ”. За 60 лет Союз сложился в явление, отлично приспособленное именно для борьбы с диктатурой. Стать же организацией, которая не только будет формально иметь возможность выставлять своих кандидатов на выборах, но и сумеет добиться в них достаточно успеха, — невозможно без значительной ломки. (…) Может быть, настало время поставить еретический вопрос: не применима ли евангельская притча о зерне, которое не даст плода, если не умрет, к Союзу в качестве зародыша российской солидаристической партии? Не может ли быть, что судьба Союза — быть повивальной бабкой той партии, которая возьмет на себя и понесет дальше партийно-политическую ипостась НТС, которая переймет идейное наследие Союза и тех членов Союза, которым этот путь ближе? Зачатки такой партии, или таких партий, духовно, идейно и политически близких НТС, в России уже есть. Слияние с частью членов НТС еще укрепит внутреннюю связь. Сам же Союз, отказавшись от претензии на участие в политической власти, мог бы сосредоточиться на задачах, описанных во введении к Уставу: быть, теперь уже в России, центром идейного и политического обслуживания, академией идейного, политического и программного творчества, школой организаторов государственного строительства, братством борцов за свободу и за Россию».
Истинный смысл этого письма состоял в том, что Ю.Б. Брюно предложил слить НТС с одной из действующих в России политических организаций. Для этого решили обратиться с призывом к съезду Руководящего круга. «Новой силой», с которой следовало слиться НТС, «подписанты» (так называли тех, кто подписался под письмом) видели Российское христианско-демократическое движение (РХДД) под руководством Виктора Аксючица. То, что эта организация — однодневка, коих много было в начале девяностых, авторы письма не предвидели.
Ставка стариков на новое поколение эмигрантов не оправдалась. Во время «холодной войны» они могли делать то, чему их научило старое поколение. Расстановка сил в мире была понятна. Но сориентироваться в новой обстановке они были просто не в состоянии. Вдобавок шли упорные слухи о том, что все финансирование со стороны Запада остановилось.
Но одной версии — по причине окончания «холодной войны» и отмены цензуры в СССР. По другой — из-за отказа НТС поддерживать Горбачева, на которого делал ставку Запад.
Большинство стариков ответило на требования «подписантов» отказом. Юрий Борисович ушел в отставку. Старику Романычу пришлось снова возглавить Исполнительное бюро.
«Закрытый сектор» был расформирован тогда же, в 1990 году. Он стал ненужным не после падения режима, а после отмены цензуры. Ведь война, которую он вел, была информационной.
Но свою роль он выполнил. Согласно статистике, которую предоставил Роберт, за время «холодной войны» КГБ мог противостоять НТС лишь в одном случае из двадцати.
Всего за 30 лет были посланы 677 «орлов», некоторые ездили по нескольку раз. Все вместе —1097 поездок. В среднем—36–37 «орлов» в год. Учитывая наши силенки — не так уж и плохо. Это не включая оказии, учитываются лишь «орлы» с полноценным инструктажем. Из этих 1097 поездок на встрече с «контактами» были захвачены 8 человек, осуждены 4, задержаны и допрошены — 6, обыск на выезде — 13, обыск на въезде и высылка — 26 (из-за руганной проверки). Не выполнили задание, находясь под слежкой, — 69. Ну, это не проверить: за кем-то следили, а кому-то просто привиделось. Так что неплохо поработали!
Что будет дальше? Эти вопросом задавались все. И никто не мог дать на него прямого ответа. В 1990 году состоялся очередной съезд русской молодежи в Бельгии. Я читал вступительное слово.
«Мы уже видим, что конец коммунизма близок. Но мы еще не знаем, каким будет этот конец. Придет ли к власти, как в Чехословакии, бывший заключенный-правозащитник, или номенклатура, цепляясь за власть, доведет страну до “румынского варианта”?»
Вариантов действительно было много. В начале восьмидесятых я разговаривал с молодым художником из ГДР, который бежал оттуда. Он перебрался через Берлинскую стену с помощью приставных лестниц. Его жену гэдээровские пограничники застрелили во время побега. Но в 1989 году стена, бывшая символом нерушимости Восточного блока, в одночасье развалилась. «Бархатные» и не совсем «бархатные» революции прокатились но Восточной Европе. Социалистические режимы рассыпались на глазах. Но что будет у нас?
Весной 1991 года Горбачев решил поиграть в демократию — провести референдум. Вопрос был сформулирован интересно:
«Считаете ли Вы необходимым сохранение Союза Советских Социалистических Республик как обновленной Федерации равноправных суверенных республик, в которой будут в полной мере гарантироваться права и свободы человека любой национальности?» Варианты ответов: да или нет.
Налицо была подтасовка: попытка связать единство государства с сохранением власти КПСС. Ведь именно под власть большевиков и было создало это псевдогосударство. Прибалтика референдум бойкотировала, вслед за ней — Грузия, Армения и Молдавия. В России добавили необходимость введения поста президента. А на Украине глава Верховной рады Леонид Кравчук предложил дополнительный бюллетень: «Согласны ли Вы с тем, что Украина должна быть в составе Союза советских суверенных государств на началах Декларации о государственном суверенитете Украины?» Стало и вовсе непонятно: ты за суверенитет Украины или за союзное государство?
Листовку к референдуму поручили писать мне. Смысл ее сводился к следующему:
«17 марта КПСС будет проводить референдум. Скажешь “да” — проголосуешь за власть КПСС. Скажешь “нет” — ты вроде бы за развал страны. Такая формулировка вопроса — издевательство над здравым смыслом и тем, кому его задают! 74 года они не спрашивали у народа ничего: уничтожали крестьянство, морили голодом. А теперь интересуются: хотите и дальше под нами жить? Ответ на это может быть один: не участвуйте во лжи!»
Слово «бойкот» Романыч попросил не употреблять. Листовку переправили в Россию, там ее размножили и распространили. Потом советская пресса опять взорвалась нападками на НТС, который призывает к бойкоту такого важного события. 80 % населения пришли на референдум, «за» проголосовало 76,4 %. Горбачев праздновал победу. Но спустя семь месяцев не стало самого СССР, а на Украине более 90 % тех же избирателей проголосовало за независимость. Неужто одни и те же люди в течение года успели кардинально поменять свое мнение?!
Национальный вопрос. НТС не раз обвиняли в «великорусском шовинизме». Организация всегда стояла за сохранение единства страны. В старой программе даже наивно утверждалось, что «совместная борьба против режима лишь усилила дружбу между народами страны». Слово «советский» в документах НТС заменялось на слово «российский», но имелось в виду все население СССР.
Бомбу замедленного действия под единство страны заложили те, кто создавал СССР. Кто разваливал Российскую империю, кто создавал «квазигосударства» — советские республики, кто проводил между ними границы, не совпадающие с границами этническими, кто воспитывал в каждой республике свой правящий класс. «Национальный по форме, социалистический по содержанию». Их задумка была проста: государство держалось вместе только благодаря общей идеологии и общей диктатуре.
Идеология подыхала на глазах. Диктатура выдыхалась. Под борьбу против ненавистного режима на окраинах все чаще и чаще подводилась национальная платформа.
С другой стороны, коммунисты пытались представить себя «спасителями» от развала, гарантами единства страны. В другая республиках те же представители номенклатуры примеряли на себя националистические одежды и видели в своих республиках будущие вотчины, которые они ладили себе на кормление.
Практически никто не выступал под лозунгом: единая страна без большевиков! Кроме нас. За что мы заработали новые обвинения.
В 1990 году Совет НТС выпустил резолюцию, чей заголовок четко определял ее содержание: «Спасать страну, а не социализм!»
В конце восьмидесятых я сделал макет нашей новой наклейки: черная карта СССР, которую перечеркивает трехцветный российский флаг, с надписью: «За свободную Россию!» Наклейку потом использовали по-разному, например — обклеили в Москве машины гебистов, которые следили за нашими людьми! Но были и протесты: латыши возмутились, почему это в карту Советского Союза включена Латвия? Они за свободную Россию биться не собираются…
Какого только вида националистов не приезжало к нам в те годы! Самые лучшие отношения были с прибалтами. Самые тяжелые — с украинцами-самостийниками. Ведь в НТС было немало украинцев, руководил организацией тоже украинец. Но сам НТС стоял за «единую, неделимую».
Один националист на полном серьезе утверждал: «Наша Украина по размерам больше Франции! И жить мы будем в два раза лучше, чем во Франции…» На вопрос, не собирается ли он заменить русские газ и нефть украинским салом, он ответить не смог. Только в шовинизме обвинил. Куда он потом делся? Эмигрировал или в Москве на стройке работает, чтобы семью на Украине прокормить?
В 1991 году НТС был единственной организацией, которая во время референдума на Украине выпустила листовки, которые на русском и украинском языках призывали голосовать против отделения. В листовке объяснялось, что ничего хорошего это Украине не принесет. Листовку распространяли наши люди в нескольких крупных украинских городах. НТС обвинили в национализме, объяснили, что дремучие эмигранты ничего не понимают в прогрессивности создания свободною украинскою государства. «Независимая газета» назвала НТС «неопочвенниками». Ничего себе, термин придумали!
* * *
В 1991 году в Москве проходил Конгресс соотечественников. Решили пригласить эмигрантов, на перестройку посмотреть, демократизацию показать. Наверное, рассчитывали таким образом привлечь в страну эмигрантские капиталы или просто для шоу. Хотя некоторые действительно думали о восстановлении исторической связи. Одним из организаторов был Михаил Толстой, который перед началом конгресса почему-то решил обхамить НТС. Сказал, что это была «сценическая площадка, на которой развлекались спецслужбы». Потом мы с Робертом и Борисом Степановичем ему неплохо ответили в журнале «Новое время», но это было позже.
А тогда, в 91—м, приглашение на конгресс получило большое количество членов НТС. Включая тех, кто был абсолютно «невъездным». Тех, кого десятилетиями поливали грязью в советской прессе.
За визами мы отправились в советское посольство в Бонне с Екатериной Алексеевной Брейтбарт и Робертом. Впервые за время эмиграции мне довелось ступить на «советскую территорию за рубежом». Сотрудники посольства увидели пачку приглашений на имена энтээсовцев и забеспокоились. Один из них сказал: «Для вас не секрет, что многие из этих людей были для нас “закрытыми”… Но они хотят ехать по официальному приглашению российских властей… Будем разбираться…»
В итоге визы получили все, кроме меня и Ивана Фризена. Некоторые даже обиделись: «зубров» пускают, а пацанов — нет!
Конгресс был назначен на 18 августа 1991 года.
* * *
Утром 19 августа Фризен разбудил меня телефонным звонком. И коротко сказал: «Переворот». Я послал его куда подальше, решив, что это розыгрыш. Потом включил телевизор. Оказалось, что нет.
Побежал в «Посев»: на месте оказались Рыбаков, Фризен, Романыч, Екатерина Алексеевна. Остальные были на конгрессе…
В голове все путалось. Так, переворот в ядерной державе?! Абсурд. Не Латинская Америка все-таки.
По всем западным радиостанциям шли панические комментарии. Слишком свежи были китайские события — танки в Пекине. Говорили о том, что все повернулось вспять. Всхлипывали по поводу тяжелой судьбы Горбачева. На Западе его всегда любили больше, чем в России. По советскому радио передавали заявление ГКЧП. Снова и снова.
Что будет? Что будет с нашими? Наверное, арестуют. Потом — вышлют или нет? Должны отключить прямую телефонную связь, перекрыть все границы, провести массовые аресты.
Попытались прозвониться в Москву. Связь работала! Более того, наш представитель, Валерий Сеидеров, был дома! Попробовали связаться с Питером: связь работает, наш представитель в Питере Ростислав Евдокимов тоже был дома!
Что-то не так.
И Сендеров, и Евдокимов в один голос сказали: этот балаган продлится два-три дня, не больше. Так перевороты не делаются. Потом удалось прозвониться до Новосибирска — та же реакция.
Во Франкфурте была составлена листовка против ГКЧП, в поддержку Ельцина. Главным автором был Романыч. Листовку по факсу переправили в Москву, там — напечатали в знакомой типографии. Около 30 тысяч экземпляров. Потом Роберт, Роман Редлих и другие энтээсовцы, которые отправились на конгресс, рассказывали, что были приятно удивлены, когда им на улицах передавали наши листовки. Все-таки техника далеко ушла.
На следующий день к нам пришли корреспонденты немецких газет: «Франкфуртер Альгемайне» и «Франкфуртер Рундшау». Они жалели нас, сетовали по поводу того, что никогда мы уже не попадем на родину… А мы их огорошили: этот путч провалится через два-три дня! И не мы это придумали. Так перевороты не делаются, это все — дилетантизм! После этого во «Франкфуртер Альгемайне» вышла статья: фото мое и Фризена и заголовок — «Дилетантский путч дает им надежду». Но корреспонденты ушли, удивляясь нашей наивности и недоверчиво покачивая головами.
Позвонили из советского посольства. И деловито сообщили, что визы для нас готовы, можем ехать! Прямо на путч.
Собрали короткое совещание. Романыч коротко сказал: поедет Андрей. Я с радостью помчался собираться. На следующий день директор «Посева» Жданов, которому тоже нужно было оформлять визу, хотя и на более поздний срок, согласился взять меня с собой в Бонн.
Утром но телевидению показывали баррикады, в которые врезался бронетранспортер. Первая кровь. Ситуация становилась непредсказуемой. Но ехать надо.
* * *
Бонн. Возле советского посольства — следы вчерашней демонстрации. Обрывки листовок, плакатов. Напротив посольства висит матерчатый лозунг: «Евреи-эмигранты — за Ельцина и Горбачева!» Какой-то пожилой немец пытался передать посольским работникам пачку листовок со следующим текстом: «Die Putschisten gchocrcn vor Gericht, nicht an die Regienmg!» — «Место путчистов — перед судом, а не в правительстве!»
В посольстве тоже все изменилось. В холле установили телевизор, по которому передавали советские программы. У сотрудников лица стали походить на персонажей со сталинских плакатов. Они по-хозяйски строили посетителей в очередь. Один, кивнув на телеэкран, сказал соседу: «Что он может сделать, этот Ельцин?! Скоро все будет по-старому».
Уже знакомый сотрудник принял мои документы и убежал. Через некоторое время вернулся:
— А у вас нет однофамильца, Артура Окулова?
— Это мой брат.
— Ошибка произошла, это ему разрешен въезд, а вам — нет…
— Глупо. Из-за этого вы меня из Франкфурта вызвали?!
— Ладно, сейчас мы это обсудим. Приходите после обеда…
Мы сидели в боннском кафе, ждали, пока кончится перерыв в посольстве. Советский посол выступал но телевидению и объяснял, почему нужно поддерживать ГКЧП.
В назначенное время я был у дверей посольства. Все закрыто.
Неожиданно к зданию подбежал немецкий журналист с листком бумаги в руке. Это было телетайпное сообщение. Он на всю улицу радостно кричал:
— Der Putsch ist aus! Dcr Putsch ist aus! — «Путч закончился!»
Члены ГКЧП улетели на самолете в неизвестном направлении.
Тогда все думали на Кубу или в Китай. То, что они направились в Крым к Горбачеву, казалось невероятным. Наверняка, когда они заваривали всю эту кашу, Горбачев был настолько уклончив и невнятен, что они восприняли это как поддержку своих действий. Он же выигрывал в любом случае: если бы путч победил, он мог его возглавить, а когда он провалился — Горбачев оказался жертвой заговорщиков.
Когда журналист прокричал свое сообщение в домофон на дверях посольства, оттуда недоверчиво ответили, что у них еще нет таких сообщений. Он посоветовал включить радио или телевизор.
Мимо проехала машина посла. Он возвращался с телевидения. Сквозь стекло было видно, что он — красный как рак. Это надо же так ошибиться! Знать надо, кого и когда поддерживать…
Из дверей выглянул знакомый сотрудник с тревожным вопросом на лице. Я ему с ходу выпалил:
— Все кончилось. Путчисты сбежали!
— Слава богу! — ответил он. — Но мы тут посоветовались и решили визы вам не давать. На границе есть свои списки, они вас там найдут и вышлют. А мне… мне тогда уж точно здесь не работать.
Причина уважительная. Я решил, что на фоне последних событий это не такая уж большая неприятность. Но спустя два месяца, когда я снова собрался в Москву, последовал новый отказ! Из посольства пришел пакет с моими документами и маленькой запиской: «В настоящий момент Ваш въезд в СССР нежелателен».
Списки «отказников» до сих пор не сменили. Я написал письмо в «Известия», его опубликовали. После этого визу дали, и я поехал в родной Питер.
В декабре 1991 года в московской газете «Куранты» появилась статья «Добро пожаловать, господа антисоветчики», где и был опубликован этот самый «черный список» людей, около 200 фамилий, которым въезд в страну был запрещен но идеологическим мотивам. В нем я нашел множество знакомых имен. Нашел и себя, под номером 105.
Но на границе меня снова взяли! Оказывается, в списках, которые были на границе, я все еще значился «идеологическим диверсантом»! Два часа разбирались, потом офицер вернул мой паспорт и сказал:
— Езжайте, кому вы сегодня нужны!
Какое счастье, что наконец я был никому не нужен! Советская бюрократия пережила сам режим.
* * *
В середине восьмидесятых многие говорили о безнадежности нашей деятельности: «Вся эта возня бессмысленна. Посмотрите на свои силы и на силы советского режима. Служить России, которой нет? Абсурд!» После 1991 года говорили другое: «Какой смысл был пренебрегать карьерой, рисковать… Ведь советский режим все равно бы развалился. А вы-то здесь при чем?»
Действительно, как оценить вклад НТС в крушение большевизма? Что считать мерилом?
В середине девяностых одна женщина из Москвы написала нам письмо: «Спасибо вам за то, что в удушливое время вы держали открытой для нас форточку, через которую можно было надышаться».
* * *
Общий кризис социализма. Машина, созданная Лениным-Сталиным, выработала весь свой ресурс. Горбачев, вовремя отказавшись от коммунистических лозунгов и механизмов, мог спасти не только единство страны, но и свою собственную власть. Но он пытался спасти не страну, а социализм. Он не раз заявлял, что не приемлет права частной собственности. Он думал, что социалистическую модель можно починить, подлатать и она заработает. Не заработала. И не могла заработать.
Но куда же подевались поколения, которым промывали мозги? Почему тогда, в августе 1991-го, истинные коммунисты не встали живым щитом вокруг обкомов и райкомов? Куда смотрела огромная армия политработников? Ведь — ядерная держава, сильнейшая армия… На их политическую обработку потратили десятилетия!
Все это оказалось никому не нужно. Все, включая большинство правящего слоя, поняли и почувствовали, что из попыток спасения этого режима ничего хорошею не выйдет. А ГКЧП, который этого не понял, лишь ускорил развал.
Не было духа.
Духа сопротивления. Который нельзя искусственно создать, нельзя сломить одной лишь силой, нельзя подорвать даже самой массированной пропагандой.
Но можно ли просчитать, вычислить его присутствие, силу или полное отсутствие?
Можно только предположить, угадать. Или ошибиться. Точный ответ может дать только история. Тогда, когда все уже будет позади.
В 1945 году Гитлер создал организацию «Вервольф» («Оборотень»), которая должна была развязать партизанскую войну против войск союзников. Расчет был сделан на то, что немецкая молодежь будет мстить за поражение Германии, за родных, погибших на фронтах и под бомбами. Промывка мозгов в Третьем рейхе была беспрецедентной и длилась более 12 лет. Вся страна была просто нашпигована оружием. Но никакого сопротивления не было, и организация «Вервольф» осталась лишь на бумаге.
В послевоенном американском пропагандистском фильме «This is your Job in Germany» («Это твоя работа в Германии») оккупационные власти говорили своим военнослужащим, что их окружают тайные члены нацистской партии, которые в любой момент могут вонзить им нож в спину. Основным лозунгом американской оккупационной армии был «No fraternization» — «Никакого братания». Имелось в виду местное население. У которого был совсем иной лозунг: «Anpassungsfaehigkeit». Что по-немецки означает: «Способность к приспособляемости». Умение выжить в разрушенной стране. Солдаты оккупационных армий стали для немцев не врагами, а важным источником сигарет, кофе, тушенки и прочего дефицита. При полном обесценивании рейхсмарки (до денежной реформы 1948 года) самой надежной валютой стали американские сигареты. Появился даже шутливый стишок:
Wenn Ami mit der Schwester spielt,
Bekomme ich ein «Chesterfield»!
(Если янки порезвится с моей сестренкой, я получу «Честерфильд»!)
Огромное количество мулатов, которых немки рожали от американских темнокожих солдат, даже получило в народе особое название — «Besatzungskindcr» — «Дети оккупации». Вроде «фестивальных детей», появившихся в нашей страпе после Фестиваля молодежи и студентов 1957 года.
Британский комендант Гамбурга велел расклеить но городу объявления, что оккупационные власти ищут хотя бы одного человека, который признается, что был убежденным нацистом и верил в Гитлера. После войны оказалось, что во время войны все немцы участвовали в Сопротивлении или были вынуждены служить нацистскому режиму в силу различных обстоятельств… Непонятно, кто же тогда завоевал чуть не всю Европу?!
В 1940 году немцы занимают большую часть Франции (а после 1942-го — оккупируют всю страну). Меньшая часть населения уходит с де Голлем, большая — остается под оккупацией. И приспосабливается как может. На отделениях гестапо немцы вывешивают объявления: «Доносов на соседей больше не принимаем». Этих доносов были миллионы. Оказывается, таким образом многие пытались свести старые счеты. Движение Сопротивления тоже было. Но расцвет его пришелся на более поздний период войны, когда Германия начала терпеть серьезные поражения на фронтах. Французы, которых в массовом порядке стали угонять на работу в Германию, начали бежать в леса. Предприимчивые англичане просто сбрасывали в места их скопления с самолетов оружие и боеприпасы. Многие таким образом стали партизанами автоматически.
Когда французские и британские историки спорили о том, действительно ли сопротивление во Франции было столь значительным, обиженные французы привели следующий факт. Единственной британской территорией, оккупированной немцами во время войны, были находящиеся в Ла-Манше Нормандские острова (Гернсей, Джерсей, Олдерней, Сарк). За все время оккупации (1940–1944) на этой территории не было зафиксировано ни одного акта сопротивления немцам! Люди приспосабливались как могли и терпеливо ждали освобождения.
Но в маленькой Дании в тот же период дело обстояло иначе. Датская армия не мота оказать немцам серьезного сопротивления. Датская армия… в одну ночь в полном составе уплыла в нейтральную Швецию. Король страны остался со своим народом. Власти у него не было никакой. Но когда немецкие оккупационные власти потребовали, чтобы все датские евреи носили на рукавах желтые повязки, король заявил, что первым наденет такую повязку себе и своей жене и публично выйдет на прогулку. Немцы отступили. Когда датским евреям угрожал массовый вывоз в лагеря смерти, местное население сначала попрятало их, а затем вывезло на лодках в Швецию. Любопытно, что после войны спасавшие их датчане представили спасенным счет! Оказывается, спасение, по их мнению, тоже имеет свою цену.
К 1938 году Чехословакия имела прекрасно вооруженную армию. Но, будучи оставленной западными союзниками, предпочла не оказывать Гитлеру сопротивления. Сначала очистила Судеты, а затем позволила немцам без боя ликвидировать свое государство и оккупировать всю страну. Мощная военная промышленность Чехословакии всю войну работала на немцев. Армия провозгласившей независимость Словакии участвовала в войне против СССР. А когда фронт приблизился и стало понятно, что немцы проигрывают, началось «словацкое национальное восстание» против немцев. Пражское восстание началось, когда уже пал Берлин (!). Находившиеся в столице Чехословакии немецкие части собирались всего лишь уйти в Западную зону и сдаться американцам. Зачем восставать против оккупантов, которые собираются капитулировать? Чтобы доказать, что сами освободили Прагу. И заранее поделить власть. Советские танки находились в 60 километрах от Праги. Когда восставшие начали терпеть поражение, они позвали на помощь 1-ю дивизию РОА генерала Власова, которая была ближе. Власовцам удалось разделить немцев на две части и спасти город от разрушения. Но в комитете, руководившем восстанием, большинство были коммунисты. Они понимали, что Советы власовцев-освободителей им не простят. И потребовали у 1-й дивизии немедленно уйти из Праги. Раненных в боях за Прагу солдат и офицеров РОА смершевцы расстреливали прямо в госпитале, на больничных койках. В 1945–1946 годах за ужасы оккупации чехи мстили мирному немецкому населению Чехословакии. Все немецкое население Судетской области было изгнано в Германию.
Беловежская пуща, декабрь 1991 года. Советский Союз ликвидирован. Бескровно. Для большинства стариков из НТС это был шок: организация всегда стояла за единство страны. Неужели для тот, чтобы Ельцин смог победить Горбачева, потребовалось разваливать то, что строилось столетиями?!
Но на самом деле СССР развалил тот, кто его создал. Кто совершил государственный переворот, объявил о «праве наций на самоопределение вплоть до отделения», кто разделил страну на республики и связал их вместе диктатурой и лживой идеологией. Сгнила идеология, рухнула диктатура, и страна развалилась. А правящий слой из разных республик с ходу поменял коммунистическую идеологию на национализм. Номенклатура ладила республики себе на кормление.
От нас тут ничего не зависело. Мы могли только предупреждать, что НТС и делал все восьмидесятые годы. Но радость от того, что наши опасения сбылись, была невелика…
* * *
Подлинным концом советской власти можно считать 1993 год. НТС еще в 1991 году писал о необходимости перевыборов всех на всех уровнях. По Ельцин решил договариваться со старыми властными структурами. В результате противостояние президента и Верховного Совета достигло апогея. В начале 1993 года Совет НТС выпустил резолюцию «Прекратить двоевластие», в которой призвал к роспуску Верховного Совета. Ельцин, как обычно, раскачивался долго. В сентябре 1993 года вышел знаменитый Указ № 1400, который на 70 % состоял из энтээсовской резолюции. По к тому времени дело уже дошло до кровопролития. В два приема хвост кошке не рубят. Списывать тоже нужно уметь.
Мною раз я видел отрывки из наших резолюций разных лет в речах самых разных политических деятелей России. Но никто из них не собирался ссылаться на первоисточник.
Многие говорили, что НТС всегда опережал свое время. И немало идей и разработок нашей организации пережили ее саму.
Почему НТС, с его опытом, не стал мощной политической силой в России после падения большевизма? В стране произошло странное разделение на либералов-западников и национал-коммунистов, которым правозащитники отдали на откуп патриотизм. НТС мог стать нормальной правой партией, которая бы смогла объединить патриотизм и свободу, национальные корни дореволюционной России и достижения современного западного общества.
Но НТС был силен умами. Лучшими умами русской эмиграции. Они могли реагировать на любое событие в стране и предлагать разумную альтернативу существующему положению вещей.
Большинство этих умов в девяностых были уже в преклонном возрасте, а их дети — иностранцами русского происхождения. Вот она, роль личности в истории…
Они выполнили свой долг перед Россией. Никто из них не получил за это ни личного признания, ни орденов. Да и кто бы их насаждал — те, кто боролся против них во время «холодной войны», а теперь занял важные государственные посты?
Но не ради этого они шестьдесят лет служили стране, которой тогда не было. Не ради этого рисковали жизнями и отдавали их за Россию, которую большинству из них так и не довелось увидеть свободной. А на власть они не претендовали.
Белые победили после своей смерти. Так распорядилась история. Но это лишь доказывает их правоту.
ДРУГАЯ ИСТОРИЯ
Холодная война заканчивалась медленно. Изжить то, что накапливалось десятилетиями, в один день невозможно. В начале девяностых многие радовались, что революция произошла быстро и бескровно. Но класс коммунистической номенклатуры тоже создавался на протяжении десятилетий. В 1991 году он просто обменял идеологию на деньги и власть.
У НТС была история. И разработки, которые использовали многие. Но практически не осталось людей.
Эмигрантские дети: они были воспитаны в любви к абстрактной России, самой страны они знать просто не могли. Ни старой, ни новой. Это не их вина, а их беда. Однако признать свою несостоятельность они просто не хотели. Вот тут и начиналась беда для всех, кто от них зависел…
Вопрос о финансировании организации решался только на самом верху. Даже члены Совета НТС имели о нем самое общее представление. Всеми финансовыми вопросами в организации занималось коммандитное товарищество «Посев». Трудно поддерживать даже видимую демократию, когда председатель коммандитного товарищества одновременно является председателем исполнительного бюро Совета НТС!
Но пока эту должность занимал Евгений Романович Романов, он не только считался с мнением Совета, но просто не считал себя вправе пойти против мнения большинства организации. Его часто обвиняли в диктаторских замашках, но он скорее был властен. Его авторитет был непререкаем. Но Романыч старел, и прекрасно понимал это. На одном из собраний во Франкфурте он сказал прилюдно:
— Я скоро умру. И вы все скоро умрете. Нужно передать организацию в надежные руки. И поскорее…
Этим он и занимался. Ускоренно и лихорадочно. Но как он мог так быстро найти эти самые «надежные руки»?! В разговоре с Борисом Степановичем Брюно он сформулировал это так:
— Конечно, это уже будет другая организация, а не тот НТС, в котором мы все состояли. Но все-таки она будет…
Старики все чаще принимали чаемое за сущее. Можно ли их упрекать за это? Трудно. Равно как и за то, что вскоре они начали умирать один за другим: Поремский, Романов, Редлих, Рар… Когда-то в руководстве НТС были лучшие умы русской эмиграции. Но все люди смертны.
Еще в восьмидесятых многие из них пытались выдвигать на руководящие посты в организации своих детей. Тех самых иностранцев русского происхождения. Этих людей стоит пожалеть еще сильнее. Как и тех, кем им поручили командовать.
Искусственно создавать природу… Сама природа такого не прощает.
Из Америки приехал Борис Сергеевич Пушкарев. Сын знаменитого русского историка. За избрание его голосовало абсолютное большинство, включая автора. Это было очень наивно. Диктатор Сталин в свое время сказал: «Сын за отца не отвечает»! Правда, после этих слов он расстреливал и детей, и отцов…
Молодой Пушкарев был типичным американцем русского происхождения. Он воспитывался в среде русской эмиграции. Но многое из того, что он знал, он просто заучил наизусть, не всегда понимая смысл того, что учил. А требовалось с него больше, чем он просто мог осознать. Он был очень образованным, но в своей сфере — в градостроительстве. Он был автором не одной книги в этой области. Руководил группой НТС в Нью-Йорке. А тут нужно было руководить всей организацией в постсоветской России…
В 1987 году произошла «Горбачевская амнистия»: были освобождены все политические заключенные. В 1990-м году исчезла цензура. Горбачев, который остался сторонником «демократического социализма», и сам не знал, в каком состоянии находится страна. Свобода прессы привела к быстрому падению самого режима.
Последние годы своего существования НТС вел против коммунизма информационную войну. С отменой цензуры пропал смысл в любой конспиративной работе. В 1990 году была ликвидирована «последняя белоэмигрантская разведка» — Закрытый сектор НТС.
Финансирование организации резко сокращалось. Начались увольнения. Был продан дом в Париже, принадлежавший НТС. На эти деньги было куплено несколько квартир в Москве. Журнал переехал в Россию.
Уже прошла война в Приднестровье. Вся страна узнала имя генерала Лебедя, прекратившего этот конфликт. Как-то вечером, мы с Робертом сидели в опустевшей редакции и обсуждали новую политическую фигуру. Генерал представлялся интересной, хотя и неоднозначной личностью. Я просто предложил послать Лебедю письмо с материалами нашей организации.
— А на какой адрес?
Я пожал плечами.
— Его можно вычислить…
Что мы и сделали. Запаковали в конверт программную брошюру, приложили письмо на имя генерала, и я надписал адрес: Молдова, Приднестровье, г. Тирасполь, штаб 14-й армии. Генералу А.И. Лебедю. И письмо отправилось в путь.
В суматохе мы вскоре забыли о нем. Но через некоторое время на редакцию пришел ответ! Это был факс на немецком языке, который переслал кто-то из знакомых контакта. Там высказывалась заинтересованность в контакте и творилось, что генерал Лебедь «с интересом пролистал вашу брошюру». Продолжалось общение по факсу, но сотрудник генерала настаивал на общении по-немецки. Дескать, так лучше для конспирации. Я выслал ему свою статью о генерале Лебеде, достаточно критическую. Ответ сотрудника не заставил себя ждать. Вот тут я и увидел всю глубину советского подобострастия. Одну фразу из его ответа я помню до сих пор. Потом мы с друзьями на спор пытались выговорить ее за пьянкой с первого раза. «Надо больше писать об этом кристальной души самородке, посланном Богом многострадальному русскому народу, чье сердце кровоточит болью народных страданий». Надеюсь, что запомнил близко к тексту. Нарочно не придумаешь. А он писал все это на полном серьезе.
Вскоре зашел разговор о его приезде во Франкфурт-на-Майне. Когда ему сообщили о размере суточных, он написал: «За те услуги, которые я могу вам предоставить, я ожидал бы вдвое больше, но дареному коню в зубы не смотрят»… Да уж. Торгуются даже здесь.
Он приехал. Слушал мало, в основном вещал. Да так, что у наших мудрых стариков уши вяли. Ему надавали кучу книг для генерала, но он уже в аэропорту начал их выгружать и засовывать на их место какие-то шоколадки:
— Потом почитаем…
Он прилетал еще пару раз. Один раз его, вместе с напарником, поселили в клубе «Посева». Трезвым он бывал редко, хотя и пытался бросить пить у всех на глазах. А потом, также у всех на глазах, срывался…
Татьяна Александровна Славинская, дама дворянского воспитания, после подошла ко мне и удивленно спросила:
— Ты ведь говорил, что он полковник. А это неправда!
— Почему?!
— Я видела много полковников и прекрасно знаю, какими они бывают.
Я несколько опешил, но через несколько минут догадался, в чем дело.
— Татьяна Александровна, вы ведь знали полковников БЕЛОЙ армии, а этот — из СОВЕТСКОЙ!
Она всплеснула руками:
— Как я раньше-то об этом не подумала!…
Тем временем редакция журнала уже работала в России. Романыч успел пару раз увидеться с представителем генерала. А потом контакт с генералом был перенесен в Москву. С Лебедем виделся Роман Николаевич Редлих. Впечатление от встречи осталось вполне четким: «Человек он неплохой. Но в политике недалекий». Слушать последнего философа русского зарубежья он не очень старался: больше поучал сам.
Во время очередного приезда во Франкфурт его сотрудник, приняв внутрь очередную дозу горячительного, высказался очень просто.
«Мы-то думали, за вами американцы стоят, у вас деньги… А вы меня в своем клубе на ночлег на диванчике устроили! Несерьезно все это».
Все идеологические вопросы были для него малопонятны и малоинтересны.
В Москве дело сложилось просто никак. В итоге генерал Лебедь выгнал своего сотрудника и передал нам деньги на ремонт квартиры, в которой тот жил. Со стороны генерала это был благородный и порядочный жест, поскольку этот «человек от генерала» успевал не только приводить отведенную ему квартиру в совершенно непотребный вид, но и плести интриги против самого генерала. Совки любили сочетать лизоблюдство перед начальством с подлыми интригами против него же. Книги, которые ему передавали для генерала, были просто свалены на полу: он их никому передавать и не собирался.
В итоге Лебедь стал губернатором Красноярского края. Про былое знакомство с НТС он к тому времени забыл. Некоторые советские политолога любили говорить о каком- то финансировании Лебедя со стороны НТС, но у самого НТС денег к тому времени просто не было. Идеология же Лебедя практически не интересовала. Лебедь попытался обновлять то, что мог. Его гибель в катастрофе вертолета многие пытались считать покушением, но тот факт, что Лебедь был одним из немногих погибших, показывает, что это не так. В заранее подстроенных катастрофах обычно погибают все.
* * *
В 1994 году Романыч поставил вопрос ребром: или я переезжаю на работу в Россию, или просто ухожу из «системы НТС». Так назывались освобожденные работники. Я сказал, что хотел бы осмотреться на месте. Мне предоставили возможность на месяц поехать в Москву, чтобы ознакомиться с обстановкой и дать скорый ответ. Старики решили, что в России следует назначить освобожденным работникам содержание, из расчета средней российской зарплаты. Тогда это было 150 тыс. рублей. Они не учли, что в России люди жили в своих квартирах. Если квартиру снимать, то сумма эта будет просто смехотворной. Вдобавок, журналу «Посев» уже подобрали нового главного редактора — советского журналиста, который очень суетился вокруг наших стариков. Он помог Ярославу Александровичу узнать правду о его отце, которого гебисты похитили в Берлине в 1954 году. В 1992 году наследники КГБ открыли тайну: оказывается, при нападении и похищении Александра Рудольфовича Трушновича закатали в ковер, чтобы вывезти в Восточную зону, отчего он задохнулся. Труп закопали на территории ГДР.
Раскрытие этого факта журналисту поставили в заслугу, после чего поспешили назначить его главным редактором журнала. Так что мне заочно подобрали начальника. Впрочем, начальников, как и офицеров, не выбирают. Но старики очень спешили…
В Москву переехала Елизавета Романовна Миркович, которая была моей начальницей не один год. Старушка она была боевая и трудностей не боялась. Но разобраться в послесоветском хаосе ей было так же нелегко, как и всем остальным. И этим пользовались.
В начале девяностых я был в Питере, а «мадам», как мы ее называли, — в Москве. Мы пересеклись коротко, во Франкфурте. Я изложил ей то, как я вижу ситуацию, и почему с такими советскими журналистами ничего хорошего не выйдет. Она сказала, что учтет мое мнение, но составит свое в Москве. Больше я Елизавету Романовну не видел.
Москва. 1994 год. Разгар того, что назвали позже «лихими девяностыми». Вроде бы вокруг был знакомый с детства «совок», но все менялось, и не всегда в лучшую сторону.
Я снял на месяц мастерскую у знакомого художника на окраине Москвы. Тогда это еще было недорого. Однажды возвращаюсь с одной из деловых встреч, проезжаю на автобусе мимо кладбища. Смотрю — стоит оцепление из милиционеров с автоматами. Зачем вооруженной милиции охранять кладбище?! Этим вечером хозяин квартиры объяснил мне, что хоронили известного мафиози, милиция опасалась, что на похоронах его конкуренты могут устроить очередную «разборку» с его командой.
Мы сидели на кухне с одним из сотрудников «Посева» и пили водку. Купить вечером бутылку уже не было проблемой, не нужно было бежать к таксистам, которые продавали ее втридорога. Я рассказал собеседнику, что возле рынка услышать по вечерам выстрелы стало обычным делом. Собеседник хмыкнул:
— Ты же не банкир, не мафиози, чего тебе-то опасаться? Бандиты друг дружку убивают, это их дело. Тебя может только шальной пулей задеть, но это случается редко…
Знакомый журналист рассказал, как он писал о наркомафии. Опубликовал несколько статей, однажды возвращается домой вместе с отцом, вдруг на углу останавливается машина. Из окна высовывается человек с автоматом и дает очередь прямо у них над головами, после чего уезжает. Он возвращается домой и отпаивает отца валерьянкой, и тут раздается телефонный звонок. Незнакомый голос спокойно говорит:
— Мы знаем, что ты жив. Мы тебя просто предупредить хотели: не пиши больше о наркомафии!
И повесил трубку.
А страна выживала, как могла. В 1991 году коммунистическая номенклатура просто отказалась от идеологии, в которую и сама не верила, оставив за собой деньги и власть. Кто-нибудь помнит хотя бы одного диссидента во власти или среди олигархов?
Отчасти, вспоминая многих из них, это не кажется однозначно отрицательным фактом. Номенклатура поняла, что капитализм может быть для нее весьма привлекательным… если на руководящие посты поставить своих людей.
В тот приезд я посетил многих и составил впечатление о положении редакции в России. Почти никто из старой гвардии в Россию не переехал. Только Елизавета Романовна, Пушкарев, старик Амосов из Австралии. Когда о переезде в Россию заговорил Андрей Васильев, шеф нашей контрразведки, великолепно разбиравшийся в книжном антиквариате, он просто спросил Пушкарева: какова будет его работа в Москве? Пушкарев пожал плечами: «Ну, можете книгами заниматься…»
Что ему мог ответить последний белогвардейский контрразведчик, всю жизнь отдавший освобождению России от большевиков?! Вопрос был закрыт. Роберт уехал в Данию, к своей жене-датчанке.
Пушкарев пытался избавиться от старых членов НТС, чтобы они не могли составить ему серьезной конкуренции. Роберт уехал в Данию вместе с женой.
Вокруг были новые люди, большинство из них я не знал. Советский журналист, которого старики подобрали на роль главного редактора, вел себя как настоящий начальник среднего советского строительного управления. Он еще не занял должность, но уже начал давать мне задания! Когда к нему приходили люди по делам редакции, он оставлял своей маме наставления: кого угостить обедом, а кому, пониже значимостью, просто подать чай. То, что он писал в нашем журнале, не всегда подошло бы и для заводской многотиражки. Вот такие кадры подобрали старики для работы в Москве.
Когда я увиделся с ним, он сразу же начал отговаривать меня от переезда в Россию.
— На те деньги, что здесь собираются платить освобожденным работникам, не прожить… Тем паче, что вы на немецкий паспорт очереди ждете. Но Евгений Романович велел вам дать ответ на вопрос о переезде довольно быстро.
Пока что этот Советский журналист (он гордился своей былой службой, посему так я его и буду называть) дал мне задание: поехать к человеку, который много лет занимался биографией Ленина, и взять у него интервью. Ему, дескать, сам Ельцин писал. Задание я выполнил, интервью записал на пленку.
Владимир Рыбаков к тому времени уже переехал в Москву вместе с женой и маленьким сыном. Пересечься с ним мне в Москве не удалось, мы только поговорили по телефону. Дел у обоих было достаточно.
Месяц моего пребывания подходил к концу. Советский журналист позвонил мне и сказал, что Евгений Романович требует срочного ответа о моем решении. Ответ я продиктовал журналисту по телефону, а он, в свою очередь, отправил мой ответ по факсу. Это было моей тактической ошибкой: догадываясь, что это за человек, мне не стоило доверять ему это. Я до сих пор не знаю, что он написал в этом факсе! Могу только догадываться, что ничего удобоваримого.
После возвращения во Франкфурт, мне позвонил финансовый директор, и сказал, чтобы я срочно шел в издательство: получать свидетельство об увольнении, ноле чего нужно оформляться на безработицу. Все шло своим чередом, как вдруг утром раздался звонок: звонили с российского радио.
— Что вы можете сказать по поводу кончины в Москве Елизаветы Романовны Миркович?
Мне сразу стало не по себе, и я попросил час отсрочки. Все-таки «мадам» умерла… Через час мне позвонили снова. Я рассказал о покойной то, что знал. И пошел на работу, чтобы узнать подробности.
В «Посеве» меня ждала другая новость. Факс из Москвы, от Советского журналиста.
«Потрудитесь объяснить, как к вам попал текст письма Ельцина к старому больному старику! У вас теперь немецкий паспорт, и вы должны соблюдать журналистскую этику»… И так далее. Потом: «Доктор филологических наук», и подпись.
Хорошо, что я сохранил кассету с записью текста интервью со стариком в Москве. Я просто снял с нее копию и сопроводил письмом: текст мне дал сам старик, что слышно в записи на кассете. И отправил Советскому журналисту. Не удержался и написал на конверте: «Доктору филологических наук». Получив это звание, он козырял им к месту и не к месту. Елизавета Романовна уже смеялась: «В НТС было достаточно профессоров, но они это упоминали лишь там, где это требовалось. А этот старается везде»…
Ответа на свое письмо я от Советского журналиста не получил, равно как и извинений за огульные обвинения.
Зато узнал подробности о кончине Елизаветы Романовны.
Она жила в московской квартире одна. Когда несколько дней Елизавета Романовна не появлялась в редакции и никому не позвонила, все забеспокоились. Люди сбежались к ее квартире: никто не открывал. Рыбаков предложил ломать дверь. Советский журналист, который был заместителем главного редактора, отказался. Сказал, что это будет взлом. Несколько дней Елизавета Романовна оставалась одна. Из Америки прилетел ее сын, квартиру наконец вскрыли. Работал телевизор, на столе стояла чашка кофе. У Елизаветы Романовны был инсульт. Благодаря Советскому журналисту ей несколько дней не могли помочь.
Ее отвезли в обыкновенную забитую больницу. Казалось, что, увидев своего сына, она ненадолго пришла в сознание, но сам сын, при встрече с мной, сомневался в этом. Похоже, она скончалась, не приходя в чувство. Ее похоронили под Москвой, в деревне Остров.
Советский журналист разразился слюнявой статьей, где попытался выставить себя чуть ли не героем. Весь его «героизм» заключался в том, что он три дня не давал ломать дверь в квартиру, где лежала пожилая парализованная женщина.
Его выходки мне надоели. По поводу его огульных обвинений в мой адрес я написал заявление в Суд совести и чести — внутренний суд организации, который должен был разбирать конфликты между членами НТС. Суд разбирал это дело, поставил советскому журналисту на вид и попытался загладить конфликт.
Я разговаривал с Пушкаревым, объясняя, что творит этот журналист. Пушкарев улыбался голливудской улыбкой и ничего не отвечал.
Через некоторое время Советский журналист вывел меня из состава редакции. Он просто устранял с дороги всех, кто мог быть для него опасен. Пушкарев явно сделал на него ставку и утвердил мою отставку.
Романыч понимал, что это никуда не годится, но у него уже не было никакой власти, только авторитет. Старик был умный человек, свою властность он использовал для пользы дела, в которое верил. Пушкарев же хотел, чтобы все, что он делал, принималось. А если факты говорят о другом, тем хуже для фактов.
Я сидел на безработице во Франкфурте-на-Майне, но каждый день приходил в редакцию «Посева». Почти все помещения в здании на Флюршайдевег, 15 сдали немецким фирмам. Все для России…
Кабинет Славинского переместился в здание бывшей типографии, в глубине двора. Помещение было достаточно большим: большой зал, несколько комнат. Типографское оборудование давно уже вывезли. Народу почти не осталось. Мне выделили под кабинет маленькую комнатку, выходящую единственным окном в закрытый садик. Здесь я и стучал на старой машинке «Адлер», которой, как я прочел, пользовался Остап Бендер. Но кроме этой машинки сходства между нами не было. Рядом работали Михаил Викторович Славинский и его жена Татьяна Александровна. Оба были пенсионерами. Татьяна Александровна часто оставляла во дворе орехи для белки, что каждый день забегала во двор. Вскоре нам установили российское телевидение. То-то было радости для стариков, что всю жизнь мечтали попасть в Россию! Возможность каждый день смотреть новости на родном языке. Телевидение тоже менялось, как и вся страна.
В Москве же события развивались по странному сценарию. Владимир Рыбаков жил в Москве не один год. Он вспоминал, как Советский журналист жаловался ему, что денег катастрофически не хватает.
— Я ведь две семьи кормить должен…
Просто он устроил себе ребеночка на стороне, а зарплата оставалась прежней. Советский журналист просто постоянно требовал деньги. И даже предупреждал, что в случае отказа «примет меры». И принял…
Рыбаков жил на квартире, часть из которой купил на свои деньги. Когда ему потребовался водопроводчик, он попросил Советского журналиста помочь. Тот прислал, как он сказал, «своего человека». «Водопроводчик» покопался там, где нужно, все исправил и ушел. Буквально на следующий день к Рыбакову нагрянули с обыском. И направились прямиком к тому месту, где копался «водопроводчик». И «обнаружили» оружие! Причем оружие, совершенно непригодное к использованию: гранату без запала, какие-то запчасти к автомату времен войны… Провокация была налицо.
Зачем Рыбакову могла понадобиться граната без запала и запчасти к старому автомату?!
Но ему пришлось уехать из страны. Чего и добивался Советский журналист.
В НТС начали появляться новые люди. Из провинции. Большинство вступило в организацию во время перестройки. Аресты им уже не угрожали, так что состоять в НТС риска не представляло. Денег у организации было мало. Но даже на этом фоне между «новыми» начались интриги на колхозном уровне. Тираж журнала «Посев» падал с каждым месяцем.
В 1995 году в стране проходили президентские выборы. Вопрос о возвращении коммунистов к власти был не праздным. Мне понравилась народная идея с наклейкой: портрет шефа коммунистов Зюганова с подписью: «Купи еды в последний раз»! Ее клеили на витрины продовольственных магазинов. Коммунисты скрипели зубами, но времена уже были не те…
А что НТС? О нем было слышно довольно мало. Советский журналист требовал от Пушкарева денег, тот не давал.
В один прекрасный день мне позвонил Владимир Бабурин, мой старый знакомый с «Радио «Свобода».
— Мы тут по факсу получили странную листовку. Подписана НТС. «Все голосуйте за генерала Лебедя! России нужна его твердая рука». И портрет генерала.
Я ответил, что ничего о такой листовке не знаю, но что нынче в НТС правая рука не знает, что делает левая.
Подробности этой провокации выяснились позже. Отправитель фальшивки изменил на компьютере исходные данные, но расположение цифр у каждого факса было индивидуальным: изменить его было невозможным. «Новые» пришли к Советскому журналисту и положили ему на стол фальшивую листовку и один из его факсов. Расположение цифр точно совпадало! Фальшивки от имени НТС рассылал именно Советский журналист. Он сам не особенно отпирался: он же денег требовал, а ему не давали…
Лебедь был в бешенстве. Но его контакты с НТС и без того были слабыми, и теперь он порвал их окончательно. Советский журналист ушел, хлопнув дверью, не забыв присвоить себе всю оргтехнику издательства. Все, что я говорил Пушкареву об этом субъекте, нашло подтверждение. Но начальник из Америки не счел нужным ни признать это, ни извиниться.
Появился новый главный редактор. Отставной полудиссидент, как его кто-то назвал. Он приехал во Франкфурт, я посещал его в Питере. Он проходил свидетелем по каким-то политическим делам в семидесятых-восьмидесятых. В НТС вступил в начале девяностых. Он был очень активным: в каждой бочке — затычка. И все время вился вокруг начальства. Первое время мы с ним были в дружеских отношениях.
Началась первая чеченская война. С одной стороны — бандиты-фундаменталисты, с другой — армия, все еще остававшаяся советской. России был брошен вызов с двух сторон: сепаратисты-фундаменталисты, готовые разорвать страну и построить бандитское государство, и советское армейское начальство, воюющее по образцам Второй мировой, не считаясь с солдатскими жизнями и жизнью мирного населения.
Один из членов НТС пошел на войну добровольцем, о чем опубликовал статью в «Посеве». Однако опубликовать ее он смог лишь тогда, когда я добрался до его рукописи. Полудиссидент блокировал публикацию сколько мог.
Один из номеров «Посева» вышел с фотографией на обложке: оборванные раненые солдаты в Чечне хлебают кашу из котелка. Подпись гласила: «Не пора ли вернуть их домой?» Меня это более чем покоробило. Русский патриотический журнал, стоящий на позициях пораженчества?! Все выяснилось позже.
Полудиссидент стремился выплеснуть на страницы журнала все свое либеральное брюзжание, зачастую переходящее в русофобство. Старики из разных стран возмущались, высылали письма с критикой, отказывались от подписки. Все они игнорировались и «клались под сукно».
В конце девяностых во Франкфурте прошел очередной съезд НТС. Съехались все, в том числе «новые», спешно набранные из провинции, и Полудиссидент. Они долго заседали в помещении бывшей типографии. Все пытались о чем-то договориться. Как-то вечером я зашел в издательство, совет только что кончился. «Новые» выбегали из здания типографии. Злые.
Оказывается, Пушкарев поднял вопрос о доверии ему. В знак протеста «новые» проголосовали пустыми бюллетенями. А Пушкарев их просто счел недействительными. Получалось, что большинство ему доверяет!
После совета состоялась вечеринка, где были совершенно посторонние люди. «Новые» к тому времени уже сильно набрались и решили устроить потасовку с Полудиссидентом. Я их разнимал. После этого меня дразнили: я выполнил роль войск ООН. Предлагали даже подарить мне голубую каску…
* * *
Как-то, разбирая в «Посеве» старые бумаги, я наткнулся на коробку с копиями документов на немецком языке. Это были копии отчетов опросов, которые проводили с выезжающими из страны. Эти отчеты составляли для швейцарской разведки. Контакт обеспечивал Бруцерер, который был швейцарским подданным и офицером швейцарской армии. Я сказал Татьяне Александровне, что негоже секретные документы хранить без присмотра. Она спохватилась и смолола документы в шредере.
Работал ли НТС на какую-нибудь разведку, как это десятилетиями утверждал КГБ?
Не сказал бы. Организации, которые были созданы разведками и работали на какую-нибудь страну, давно канули в небытие и забвение.
Бал ли НТС связан с какой-либо разведкой? Он не мог не быть связан с разведками, работая на чужой территории. Белая армия ушла из Крыма в 1920 году, из Приморья — в 1922-м. Своей территории у белых не было. Допустить, что какая-либо страна позволит эмигрантской организации работать со своей территории без дозволения своей разведки — утопия. Этого бы не позволил никто.
НТС возник в 1930 году в Югославии. Королевская Югославия признала СССР позже всех, в 1940-м году. Югославский король. Александр прекрасно говорил по-русски и симпатизировал белым, многие из которых нашли прибежище в Югославии.
Борис Степанович Брюно, проживавший в тридцатых в Югославии, рассказывал, как югославская разведка готовила к заброске в СССР группу НТС. Их должны были забросить с помощью планеров.
Другой пограничной с Советской Россией страной была Польша. Длительные договоренности с поляками позволяли перебрасывать людей через границу. В польском Генштабе служили офицеры, вышедшие из российских кадетских корпусов и юнкерских училищ. Контакт с польской разведкой позволил перебрасывать людей в Россию и во время Второй мировой, когда Польша была оккупирована Германией.
Через румынскую разведку члены НТС перебрасывались через границу СССР с этой страной.
Маньчжурия, оккупированная Японией, также граничила с СССР. Неудивительно, что японцы заинтересовались возможностями НТС. Договоренности были о том, что НТС делал для японцев анализ советской прессы. Анализ советских газет производился в Германии, на вилле под Берлином, которая носила код «Льдина». Этот эпизод довольно подробно описал Прянишников в своей книге «Новопоколенцы».
Во время гражданской войны в Испании НТС поддерживал Франко. В это время французское правительство «Народного фронта» решило оказать помощь республиканской Испании. Через Пиренеи должен был отправиться эшелон с оружием, из парижского аэропорта Орли должны были вылететь шесть военных самолетов. НТС вошел в контакт с разведкой фашистской Италии. Итальянцы доставили бомбы. Члены НТС осуществили подрыв самолетов и взрыв туннеля в Пиренеях, по которому должен был пройти эшелон. Поставка оружия коммунистам была сорвана. Никто не погиб.
В Германии дела обстояли сложнее. Обстоятельства переговоров НТС с представителями германского Генштаба описаны довольно подробно. Результат их сводился к тому, что абвер поддерживал НТС, в то время как гестапо проводило аресты и расстрелы членов НТС на оккупированных территориях. НТС имел связи с Власовым, куратором которого более года был Клаус Шенк фон Штауффенберг. Тот самый, который в 1944 году подложит бомбу под стол Гитлеру. Не случайно это почти совпало с арестом всего руководства НТС. Можно ли говорить, что Штауффенберг был связан с НТС? Не напрямую. Штауффенберг делал серьезную ставку на Власова.
Одним из обвинений гестапо против НТС была как раз инфильтрация руководства Власовской армии. Спасло же энтэсовцев как раз заступничество самого генерала: немцы хватались за соломинку.
Во время войны один из руководителей НТС, Эмиль Вюршер, имел контакты с еврейским гетто в Варшаве. Сам Вюрглер был убит агентами гестапо в Варшаве, гетто было уничтожено, и тайну его контакта уже никто не узнает.
После войны НТС был в подвешенном состоянии. У белых не только не было своей территории: Запад поначалу был союзником Сталина. В журнале «Посев» первых послевоенных лет постоянно встречаются черные пятна: это строки, вымаранные американской военной цензурой. Значит, было что-то против Сталина.
Но в 1946 году началась холодная война. Вскоре после ее начала финансирование НТС взяли на себя американцы. Сотрудничество это было многолетним и трудным. В начале пятидесятых члены НТС забрасывались в СССР с американских самолетов. В читальном зале ФСБ на Кузнецком мосту я имел возможность прочесть дела членов НТС Макова, Ремиги, Лахно и Горбунова. Все они были захвачены на советской территории и расстреляны. Из материалов допросов не видно, почему агенты КГБ ждали парашютистов именно в этом месте. Судя но всему, это было дело рук Блэйка — английского шпиона, перешедшего на сторону КГБ. Он выдал десятки западных агентов в Восточной Европе. В документальном фильме, показанном по российскому телевидению, старый шпион Блэйк сам признался, что выдал сталинскому СССР 400 шпионов западных спецслужб. Но, дескать, «никто из них не был расстрелян»! У этого благообразного старичка руки по локоть в крови. Но врать гебисты умели всегда, даже когда наглость этой лжи была очевидна всем.
Тогда НТС прекратил заброску своих агентов с помощью американцев. Позже прекратилась и заброска листовок с помощью воздушных шаров. Они долетали из Европы до Южной Кореи, сбрасывая листовки на территории от Мурманска до Владивостока.
Появилась возможность передавать антисоветскую литературу через советских моряков. Советские власти начали разрешать поездки в СССР западных туристов. Возникла возможность провозить в страну литературу и вывозить рукописи книг, которые не могли издаваться в Советском Союзе.
В начале шестидесятых Кеннеди урезал все фонды для финансирования подобной работы. НТС пришлось сократить «систему», как называли освобожденных работников. Но организация уцелела. Позже американцы и вовсе потребовали, чтобы НТС предоставил им имена и все личные данные своих людей в России. Исполнительное бюро собралось на совещание, после которого единогласно решило: отказать. Никаких данных о своих контактах в СССР НТС американцам, или кому-либо еще сообщать не будет. Связными от американцев были люди из числа русских эмигрантов. После такого ответа они долго жали руки представителям НТС: такая принципиальность могла вызвать только уважение. Американские власти снова урезали финансирование. Но организация уцелела. Историю эту со слов Романыча пересказал Роберт.
НТС никогда не обладал военной информацией: он ее просто не собирал. Это часто разочаровывало и раздражало различные разведки, с которыми приходилось иметь дело. Можно ли было обойтись без контактов с разведслужбами? Можно. В том случае, если бы НТС просто прекратил свою работу и отказался бы от поставленной цели: освобождения России от большевизма. Когда кто-либо говорит, что политическая организация могла проводить работу в Советском Союзе без контакта с разведками, он просто врет.
В семидесятых годах XX века НТС сотрудничал также с разведкой Норвегии, откуда организация проводила поездки своих курьеров в СССР и занималась работой с советскими моряками.
Это был вопрос сложной политической игры и дипломатии. У каждой из стран были свои политические интересы в России, которые далеко не всегда совпадали с интересами российской патриотической организации. При всем ее антикоммунизме.
Во время работы в «Закрытом секторе» меня удивило, что в отчетах об операциях нельзя было называть ни настоящие улицы, ни имена людей, ни настоящие названия населенных пунктов. Все это кодировалось. А коды писались на отдельном листке.
НТС не передавал своих контактов посторонним силам. Если те, кто финансировал организацию, требовали отчетов, они их получали. Но без основных данных: кто это и где именно проживает. На основании этих отчетов никого завербовать было невозможно. Иностранные силы периодически пытались узнать больше, но всегда получали отказ. Единственное, что НТС мог предоставить в неограниченном количестве, это анализ политической обстановки в стране.
Предательство Блэйка слишком дорого обошлось, чтобы кому-либо можно было доверять без оговорок.
В девяностых годах «Радио «Свобода» в Мюнхене собирались закрывать. Эта радиостанция первоначально называлась «Освобождение» и финансировалась напрямую ЦРУ. Потом ее финансирование взял на себя конгресс США.
Долгие годы станция вещала на страны Восточной Европы. Там работали многие члены НТС, писал для нее передачи и я. Попасть в штат «Свободы» было для многих несказанной удачей. Зарплата в разы выше средней, неплохие дома. Многие немало преуспели. Конечно, там где деньги, там не переводились интриги…
В девяностых я навестил одного из своих старых знакомых, который долгие годы работал на «Свободе». Он рассказал о настроениях, царивших на этой радиостанции в конце «холодной войны».
— Представь: красивая жизнь, известность, деньги… И вдруг неожиданная новость — станция закрывается! Почти все оказываются безработными. Настроения просто суицидальные…
В НТС было иначе. Деньги были минимальными. Союз был связан с разными странами, но не ради денег — ради работы. Когда я был уволен, то удивился: немецкое пособие по безработице было больше, чем моя зарплата в «Посеве»!
Может быть, высшее руководство жило шикарно, а рядовые работники нищенствовали? Да нет. Все знали друг друга, подобные вещи не скроешь.
Все жили очень скромно. Кроме тех, кто устраивался в экономике западных стран. На нашем жаргоне это называлось «уйти в экономику». Но они принимали участие в работе НТС лишь в свободное от основной деятельности время.
Многие, кто обвиняли НТС в работе на западные разведки, а то и на КГБ, не очень стесняли себя в подборе доказательств. Кроме откровенных врагов было немало тех, кто просто видел в НТС конкурента. Метод старый, подлый и простой: опорочить другою, чтобы получить деньги самому. Но тем, кто делал это, кроме денег и славы, ничего не было нужно. Это становилось известно довольно быстро.
Но и сегодня многим просто неймется: навешать на НТС всех собак, чтобы самим выглядеть героями. Но на фоне всей многолетней истории НТС подобные «герои» выглядят просто карикатурно.
В начале XX века большевики не стеснялись в выборе средств на разрушение России. Захватив страну, они постоянно обвиняли тех, кто пытался ее освободить, в «предательстве». Может быть, немецкое пособие по безработице и было конечной платой «предателям советской родины»? Или наградой за ее освобождение.
* * *
После скандала с «новыми» Пушкарев мне предложил пост заместителя главного редактора «Посева». При условии, что я перееду в Москву. Моя квартира во Франкфурте пока оставалась за мной: я должен был на месте решить, останусь я в столице России или нет. Я выехал в столицу осенью 1997 года.
Все было очень неясно. Организации принадлежало две квартиры на одной лестничной площадке. На Петровке, 26. Длинный двор, одним концом выходящий на Петровку, вторым — на Неглинную. Сегодня квартиры в этом доме стоят немало, но в начале девяностых они стоили относительно недорого. Это были деньги, вырученные от продажи дома в Париже, знаменитого здания на улице Бломе.
Логичным было бы предложить заместителю главного редактора жить в квартире на одной площадке с издательством, но новый директор «Посева» решил иначе.
Это был Юрий Константинович Амосов, старый член организации из Австралии. Старик он был неплохой, но мнил себя финансовым гением. Из-за его финансовых авантюр скандалов еще в Австралии было немало. Впоследствии он попытается вкладывать деньги организации в странные финансовые дела. В результате его снимут с поста директора издательства, а НТС погорит не на одну тысячу долларов. Все это будет отображено в печати НТС.
Квартиру напротив он поначалу сдал посторонним людям. Вероятно, считая, что, получая от них копейки, он зарабатывает для организации деньги. А меня поселили в одной из комнатушек прямо в издательстве. Комнатушка была забавная: с жестяным потолком. Дом был старый, и крыс в нем было немало. Ночами они имели обыкновение бегать в своих норах, которые были как раз над потолком. Гром ночью поднимался чудовищный.
По договоренности с Пушкаревым, мне в год полагалось две поездки во Франкфурт. После одной из них я решил переехать в Москву. Тем более, что квартира во Франкфурте обходилась моей матери очень дорого. Освобождать квартиру нужно было срочно. Когда я сказал Амосову, что должен срочно лететь во Франкфурт, он ответил, что у издательства денег на оплату моей поездки нет. Меня это поставило в очень неудобное положение. Все вещи из моей квартиры нужно было вывезти. Пришлось по телефону договариваться с друзьями, чтобы они перевезли вещи в подвал издательства «Посев» во Франкфурте. Они это сделали, но в это время во франкфуртском «Посеве» постоянно бывали посторонние люди. Как результат, я недосчитался очень многих вещей. Пропала моя ювелирная мастерская, коллекция бумажных денег времен Гражданской войны, коллекция монет и многое другое. Трудно обокрасть того, у кого почти ничего пет, но здесь и это удалось. Ювелирную мастерскую я собирал 17 лет по разным странам.
Полудиссидент регулярно приезжал из Питера, делать очередной помер. Поначалу мы писали комментарии вместе, но вскоре конфликты стали просто нестерпимыми. Полудиссидент пытался навязывать свои либеральные, прозападные, а то и просто русофобские мысли. Подписывать такое было для меня просто позорно. Я решил, что комментариев с ним на пару я писать больше не буду. Его пристрастие к спиртному росло в геометрической прогрессии.
Когда он приезжал во Франкфурт, он тоже не просыхал. Иногда, когда мы сидели в нашем любимом греческом кабаке, он мог уснуть прямо посередине разговора. Прямо за столом. И разбудить его было невозможно. Кабак закрывается, пора уходить, но его было не поднять из-за стола. Он во сне отбивался руками и ногами, и продолжал спать. По комплекции он напоминал платяной шкаф, так что справиться с ним было непросто.
В России, когда Пушкарев назначил его главным редактором, его выходки участились.
Ладно, если бы они ограничивались территорией редакции. Но он выплескивал свой полупьяный бред на страницы нашего журнала.
В 1999 году прошло вторжение чеченских сепаратистов в Дагестан. Атаку отбили российские войска. За этим последовали взрывы жилых домов в Москве. Это была месть террористов за неудачу.
Но Полудиссидент и его единомышленники считали иначе. В «Посеве» появились комментарии, где утверждалось, что взрывы провели российские спецслужбы, чтобы получить обоснование для нового вторжения в Чечню. Фактов для подтверждения этой теории было мало. Но авторы подобных статей опирались на прессу, принадлежащую известному олигарху Березовскому. Он и был автором этой теории заговора.
Я был возмущен, как и многие другие. Но подобные возмущения Полудиссидент на страницы журнала не допускал. Его основным аргументом было: «Меня поддерживает Борис Сергеевич!»
* * *
Неужели все люди, пришедшие в НТС, были такими?! Нет.
Были очень приличные и толковые люди. Многие из них остались моими друзьями. Но большинство из приличных людей, наткнувшись на Полудиссидента или самого Пушкарева, уходили куда подальше.
Пока я жил в редакции «Посева», в НТС пришло немало молодежи. Как сказал один из моих друзей:
— Как и князь Владимир, ты войдешь в историю своими пирами. Они грандиозны…
За долгие годы проживания без хозяйки я научился готовить. Помог и Закрытый сектор: из его служащих готовить умели многие. И делились рецептами и навыками.
Однажды, я приготовил в Москве гуся в коньяке. Птица медленно тушится в духовке, жир периодически сливается, а коньяк подливается. Мясо получается нежирным и ароматным. Оценили все приглашенные.
Среди многих замечательных ребят появился и Плешивый. Он был младше меня, но быстро полысел. Он был историком, издал в «Посеве» исторический альманах. Я его сам вдохновил вступить в НТС. О чем потом пожалел.
Его любовь к интригам сразу же показалась мне странной. Потом я познакомился с его студентами. Один из них рассказал, как Плешивый предлагал ему доносить на коллег по институту. Но позже его натура проявилась иначе.
Он сделал карьеру в НТС довольно быстро, и скоро уже был членом Совета организации. Он был покладист и угодлив, а именно это ценил в людях Пушкарев.
Другим «ценным кадром» был Комсомолец. Он приезжал еще во Франкфурт. С гордостью называл себя католиком. Рассказывал, как он сделал карьеру по комсомольской линии. Был кандидатом в ЦК ВЛКСМ. Прямо оттуда ушел в НТС: времена изменились. Он принял православие и стал истово верующим. Как-то мы с друзьями пили пиво во Франкфурте. Комсомолец серьезно сказал, что в этот час он должен молиться, вышел в соседнюю комнату и стал молиться перед иконами. Все опешили: все были верующие, но молиться во время пьянки! Все это казалось бы мелочью, если бы не показывало уровня данных людей.
В Москве обстановка накалялась.
Из разных стран ниш письма протеста от стариков, возмущенных тем, во что превратился наш журнал. Пушкарев эти письма замалчивал от остальных членов НТС. Вероятно, он считал, что таким образом он может скрыть явный кризис в организации. Да и была ли организация? На одном из советов Пушкарев огласил список людей, которые когда-то вступали в НТС, а потом просто забыли об этом. Они не платили членские взносы и даже не отвечали на письма. О какой деятельности можно было говорить?! Я сказал, что этим людям нужно послать письмо с уведомлением, и если они не ответят, то просто выбывают из НТС.
Пушкарев ответил, что «пусть все идет как идет». Эти «мертвые души» были ему выгодны: они ничего не делали, но создавали пустой объем, который годился для показной отчетности.
Я три раза поднимал вопрос о линии журнала и главном редакторе. Два раза Пушкарев просто заминал его. В третий раз дело было на совете 2000 года. Я подготовил документы: отзывы стариков — ветеранов НТС о журнале. Перед советом встретился с людьми, которые, казалось бы, должны меня поддержать.
Первым был Валерий. Он несколько лет отсидел за НТС в лагере. Мы были с ним знакомы еще во время «холодной войны». Я поддерживал с ним телефонную связь в середине восьмидесятых.
Но он ответил на мои слова довольно вяло.
— Пусть все идет как идет… Какая разница, что печатается в «Посеве», если его никто не читает?
Последний аргумент был настолько глупым и наглым, что я оторопел.
Все выяснилось позже. Я говорил с Гарри Полем, немецким директором «Посева» во Франкфурте. Еще в пятидесятых годах его арестовали в ГДР, за НТСовскую литературу. Несколько лет провел в лагерях, в Воркуте.
Гарри сообщил мне, что Валера унаследовал квартиру в центре Москвы. Ему были нужны деньги на ее ремонт. Гарри сказал, что даст деньги, если часть квартиры после этого будет законно принадлежать НТС. Валера отказался и обратился к Пушкареву. Тот дал деньги без подобных условий. Он вообще любил покупать себе сторонников. С аренды этой квартиры Валерий живет до сих пор. Реальный доход, при чем тут политика?
Поэт Евгений Евтушенко написал еще до моего рождения:
Ученый, сверстник Галилея,
был Галилея не глупее.
Он знал, что вертится земля,
но у него была семья.
Сам поэт потом много раз шел на компромиссы с советской властью. Но написал правильно.
Валерий как раз женился. Деньги были ему нужнее, чем принципиальность. А тут — квартира в центре Москвы…
Потом я поговорил с Комсомольцем. Он просто заявил, что Полудиссидент платит ему гонорары, а это для него важнее всего. Гонорары тогда, правда, были копеечными, но Комсомолец дороже и не стоил.
Плешивый вместе со мной подписал требование поставить вопрос о главном редакторе на тайное голосование. Только у него все время бегали глаза.
Когда собрался совет, я раздал всем листки с объяснением ситуации и выдержками из журнала, отзывы ветеранов НТС из разных стран. В конце стояло требование поставить вопрос о главном редакторе на тайное голосование.
Пушкарев был в бешенстве. Как председатель совета, он заявил, что это ультиматум, а их он не принимает. Потом он скажет мне, что я просто хочу сесть на место Полудиссидента. Вероятно, тот ему так объяснил.
Битый час совет не мог сдвинуться с места. Пушкарев не давал провести закрытого голосования, я не отступал. Вдруг Комсомолец предложил:
— Давайте мы открытым голосованием решим вопрос о закрытом голосовании?
По своей наивности я согласился: все это уж очень надоело.
Полудиссидент довольно улыбался. Наверняка этот ход он заранее обговорил с Комсомольцем. Большинство членов совета находились в прямой финансовой зависимости от Пушкарева, исход открытого голосования был предрешен. Большинство, включая Валеру, Комсомольца и Плешивого, подняли руки: не ставить вопрос на закрытое голосование. После совета я подошел к Плешивому и спросил:
— Ты же сам подписал заявление о необходимости закрытого голосования по главному редактору. Почему ты проголосовал за то, чтобы его не ставить?!
Он дрожащим голосом ответил:
— Чтобы меня не уволили…
На совете, в присутствии всех, я спросил Пушкарева:
— Неужели вы, как Людовик Четырнадцатый, хотите сказать: «НТС — это я»?!
Пушкарев просто ответил:
— Ну, более-менее это так…
Я спросил снова:
— А когда вы приватизировали НТС? Что-то я таких договоров не помню…
Пушкарев обозлился.
— Ну, на таком уровне я не разговариваю…
И отвечать ничего не стал.
В 1981 году я давал присягу служить России в рядах НТС. Но присяги служить лично Пушкареву я не давал. Никаких резолюций о приватизации НТС им лично не было. Все это могло выглядеть просто выпадом, если бы Пушкарев не вел себя как полноценный хозяин организации.
Наследующий день Пушкарев уволил меня. Еще оскалился в своей голливудской улыбке:
— Давайте расставаться!
Я сказал ему, что отвечать ему придется перед стариками, на чье мнение он наплевал.
Пушкарев еще раз повторил, что я хотел просто сесть на место Полудиссидента.
— Это же очевидно…
Другими аргументами он себя не утруждал.
Поначалу я далеко уйти не мог: я жил в квартире на той же лестничной площадке. В ночь после совета у меня прихватило сердце, чего раньше никогда не было. Позже я узнаю из кардиограммы, что у меня был сердечный приступ.
В газете «За Россию» появилась заметка о совете, где было написано, что отзывы стариков о журнале есть «отзывы пожилых людей, оторванных от действительности». Сами отзывы не приводились.
Люди, которых я считал своими, для работы с которыми я вернулся в Россию, оказались ТАКИМИ.
* * *
Поначалу я продолжал жить в квартире напротив редакции. Мои друзья, многие из которых вступили в организацию, продолжали собираться. Одна из них сказала:
— Если ты уйдешь отсюда, то здесь ничего не будет. Кто придет общаться с теми людьми, что остались?!
Вскоре на одну из вечеринок пришел московский историк. Я заметил, что он отказывался общаться с Плешивым, который тоже присутствовал. Плешивый чувствовал себя неуютно: он пугливо озирался на Историка и постарался поскорее уйти.
Я удивился, но скоро все выяснилось. Я просто пришел к Историку в гости, и он рассказал мне предысторию.
Оказывается, в начале девяностых годов в Москве собралась группа историков, желающая выпустить альманах, посвященный Белому движению. Возглавлял эту групп историк, входил в нее и Плешивый. Пользуясь отъездом историка, он отнес материалы альманаха в издательство «Посев» и выдал себя за учредителя журнала. Альманах вышел в издательстве, что вызвало возмущение прочих членов группы. Письмо, где были изложены все обстоятельства дела, было отправлено руководству НТС, в Москве и во Франкфурте. Ответа не последовало.
Именно такой сорт' продажных людей устраивал Пушкарева.
Вскоре Пушкарев потребовал, чтобы я съехал с казенной квартиры. Куда мне было деваться? Во Франкфурте у меня уже не было ничего. Слава Богу, мой старый друг, русский немец Август Шульц, приютил меня у себя: он сам снимал комнату неподалеку, на Покровке.
В 1991 году Август служил на Крайнем Севере, на острове Врангеля. Во время путча в Москве он поднял на острове трехцветный флаг. Местное начальство обрадовалось и решило на него донести. Но путч провалился. И эти самые доносчики со слезами уговаривали его пожалеть их! Но это было уже давно…
Поначалу я жил у него, на Покровке, потом снял другую комнату, в той же квартире. Моя старая знакомая предложила мне работу. В кинобизнесе. В фирме «Моствидео», которая занималась выпуском фильмов на видеокассетах.
Я стал редактором-переводчиком в отделе рекламы. Работа мне нравилась. Я перевел шесть фильмов, включая «Заводной апельсин» Стэнли Кубрика. Написал кучу аннотаций и рецензий. Фирма была дистрибьютором «Уорнер Бразерс» в Голливуде. Я ближе познакомился с работой «фабрики грез».
Меня поразило одно высказывание нового сотрудника:
— Я начинал как комсомольский руководитель. А потом врос в рынок…
Рынок в России действительно складывался особый.
Официальная зарплата в фирме была небольшой. На нее я едва мог бы комнату снимать. Но в течение рабочего дня нас предупреждали:
— Оставайтесь на местах, скоро принесут ОСНОВНУЮ ЗАРПЛАТУ!
По кабинетам ходил человек с мешком, полным денег. Он и раздавал основную зарплату, без расписок.
На эти деньги можно было жить, и неплохо. По тем временам. Зарплата в «Посеве» казалась мне уже смешной.
Но все кончилось очень быстро. Фирма «Моствидео» принадлежала концерну «Киномост» известного олигарха Гусинского. После «спора хозяйствующих субъектов» ее ликвидировали, а всех сотрудников уволили. Мне нужно было срочно искать другую работу. Поначалу это была фирма, которая занималась компьютерными играми. Я перевел несколько. Но в ней все работали без оформления. Обещали одну сумму, платили меньшую. А когда я перевел достаточно, они вдруг заявили, что их качество перевода не устраивает.
Потом знакомые предложили мне работать журналистом на интернет-сайте. Работа была интересной, но, опять-таки, никто не был оформлен официально. В один прекрасный день хозяин сайта просто исчез, оставив нас всех без денег.
Но в Москве знакомства решают все.
Мне сообщили, что в газету «Россия» требуется специалист по международной политике. Я был рад. Газеты была странная: все вперемешку. Скоро я уже делал два раздела: исторический и международный. Они были резко антикоммунистическими. В этой же редакции сидел старый коммунист, который писал статьи по образцу советских пропагандистских изданий семидесятых годов прошлого века.
Постсоветская шизофрения. Но я мог публиковать все материалы НТС. И тираж был несравним с тиражом «Посева».
Жилье я продолжал снимать. Пока эго было приемлемо.
Два раза меня милиция забирала: просроченная регистрация в городе Москве. Феодальная система прописки сохранилась. Мне пришлось в сорок лет получать военный билет: хотя я никогда не служил в армии, оформить прописку без военного билета было нельзя. Нагом еще собирать кучу справок. А когда работать?!
Но даже когда меня милиционеры забирали в отделение, я принципиально не давал взятки. Хотя именно на это они напрашивались. Я сидел в отделении несколько часов, платил штраф в 30 рублей и шел своей дорогой.
Срок действия моего немецкого паспорта кончался: его нужно было продлевать. Но сделать это можно было только в Германии. Я попросил отпуск для поездки во Франкфурт, но главный редактор отказал: газету нужно было делать. Для него это было важнее. Вскоре ситуация в газете начала накаляться. Потом я узнал, что хозяева газеты были недовольны убыточностью издания. Все печатные издания в России, несмотря на отсутствие цензуры, становились убыточными. Интернет и телевидение отнимали читателей у газет и журналов.
В это время проявился хозяин интернет-сайта «Интеллигент.ру», в котором я когда-то работал. Тот самый, что бросил всю команду пару лет назад. Но у меня к тому времени выбора не было: я уволился из газеты и перешел на сайт снова. Тем более, что газету вскоре закроют…
Не стоило доверять тому, кто однажды уже обманул всех.
Работа на сайте поначалу казалась интересной. Но здоровье начало подводить…
В феврале 2006-го был микроинсульт. Из Берлина прилетела мать и вызвала врача. Меня отвезли в больницу. Правая половина тела была парализована. Именно тогда вышло первое издание книги «Холодная гражданская война».
На работе за два месяца ни копейки не заплатили. Хозяин квартиры в хрущевской пятиэтажке, которую я снимал, потребовал за нее пятьсот баксов. Аренда в Москве взлетала в небеса. Работать после инсульта я не мог. Решил уехать к матери в Берлин. Сначала жил на даче у ее редактора, потом уехал в Питер, на дачу к родным. Загранпаспорт ждал с апреля по август 2006 года. Решил, что если когда-нибудь вернусь в Россию, то только если будет своя квартира в Питере.
* * *
И что же мне дали 9 лет, проведенных в постсоветской России? Прежде всего, понимание того, что происходит в стране. Просто и быстро перехода от коммунистического режима к нормальной жизни не происходит. Попытка построения коммунистической утопии принесла России десятки миллионов жертв и разорение. Возвращение к нормальной жизни займет еще не одно десятилетие.
Посткоммунизм принес быстрое обогащение людям, которые не имели никакого представления об ответственности за нечаянное богатство. Один из клубов Москвы гордился тем, что в нем стоял унитаз из чистого золота. Наверное, этот золотой унитаз и есть символ этой эпохи.
А что НТС? Алкоголизм Полудиссидента достиг своего апогея. Он спился и умер от цирроза печени, которая просто развалилась. Бог ему судья.
Журнал «Посев» как-то существует. Группа людей еще называет себя НТС. Деятельность их эфемерна. Что-то вроде колхозной самодеятельности. Многие просто присматриваются к остаткам недвижимости организации. Другие пытаются сделать себе имя на том, за что десятки людей отдали свои жизни.
Не для того НТС десятилетиями держался между всех фронтов. Не для того десятки людей сидели по тюрьмам и лагерям.
История расставит все по своим местам. Но мы сделали для освобождения своей страны все, что могли.
ПОЛУПРАВДА С ЛУБЯНКИ
Считается, что «холодная война» закончилась в 1991 году. По крайней мере так значится в учебниках истории. Казалось бы, сегодня можно обсудить многие вопросы, связанные с историей Народно-трудового союза, единственной массовой политической партией эмигрантов, объективно. Но не случилось…
Несомненно, НТС был прямым продолжателем Белого движения. Организацию создали молодые белогвардейцы и дети белогвардейцев. К примеру, многолетним руководителем Закрытого сектора НТС был Георгий Сергеевич Околович, а во время Гражданской войны, в возрасте пятнадцати лет, он воевал пулеметчиком на бронепоезде в Белой армии.
Но вот на радио Голос России прошла передача «КГБ против НТС» (кстати, в журнале «Посев» была постоянная одноименная рубрика, так что и придумывать особо не пришлось…), в которой выступал директор аналитического центра ветеранов госбезопасности «Вымпел» Сергей Кривошеев, который в 1998 году закрывал агентурную разработку НТС и сдавал дела в архив. Казалось бы, после отмены цензуры и падения большевистского режима можно было бы ожидать правды об истории самой известной антисоветской организации русского зарубежья.
Но Кривошеев начал прямо и в лоб: «В программе НТС были пункты, призывающие к низовому центральному террору против партийных функционеров, государственных деятелей. А такие вещи ни одна служба мира не пропустит, и будет очень серьезно этим заниматься. Чем и занимались советские спецслужбы с 30-го года до последнего времени». В печати НТС тридцатых годов действительно творилось о возможном терроре против большевистских вождей, т.е. в те годы, когда массовый террор против населения захваченной большевиками России уносил человеческие жизни каждый день. Странно было бы ожидать чего-то другого от детей белогвардейцев, не так ли? Вот только призыв к террору в то время ограничился словами, и не это привлекало к НТС внимание советских спецслужб: НТС был просто врагом большевистского режима с первого дня основания. Этот «террор на словах» сослужил НТС дурную службу: в одной из статей в «За Россию» был призыв к убийству Кирова. Вскоре после этого один из сослуживцев Кирова, товарищ Николаев, застрелил этого советского деятеля. Застрелил за то, что Киров, пользуясь своим служебным положением, склонил к сожительству жену Николаева. Но советское правительство воспользовалось статьей в газете «За Россию», чтобы оказать давление по дипканалам: газету закрыли.
Зато Кривошеев ни слова не говорит о действительных актах террора со стороны НТС, которые были проведены во время гражданской войны в Испании. Белая русская эмиграция поддерживала Франко. Русские добровольцы воевали на стороне испанских националистов, что и неудивительно. Советская пропаганда десятилетиями называла Франко «фашистом». На самом деле фашистами была лишь небольшая часть армии националистов, т. н. «Фаланга». Большинство в армии Франко были монархистами. За демократию в Испании не воевал никто. Испанские коммунисты развязали на территории страны красный террор. Они расстреливали монахинь и вывешивали их трупы на улицах и площадях испанских городов: это называлось «борьбой с религией». Рубили головы священникам, а после играли ими в футбол. Советский Союз оказал испанским коммунистам огромную помощь. Логично, что белая русская эмиграция оказывала посильную помощь армии Франко.
К власти во Франции пришло левое правительство «Народного фронта», которое решило оказать Испанской республике военную помощь. Именно тогда члены НТС провели два теракта. В аэропорту Орли было взорвано шесть военных самолетов, которые должны были отправиться в Испанию. В Пиренеях был взорван тоннель, но которому должен был пройти эшелон с оружием для испанских коммунистов. Никто не погиб.
Про террор органов НКВД против русской эмиграции Кривошеев не творит ничего. Похищения и убийства были в порядке вещей для карательных органов преступного режима, международные границы их не смущали. Большевики продолжали гражданскую войну за пределами России.
Казалось бы, пасквилей против НТС в советское время было состряпано немало, бери и пользуйся. Советский режим держался не только на терроре: последний подкреплялся массированной ложью. В условиях тотальной монополии режима на информацию это большевикам помогало, население могло знать только то, что ему позволяла знать преступная власть. Не случайно началом падения режима стала отмена цензуры при Горбачеве. Кто захочет поддерживать режим, чьи преступления против своего народа стали достоянием общественности?!
Насколько велико было влияние фашизма и близких ему идеологий? Члены НТС ИЗУЧАЛИ все эти течения. В прессе НТС высказывались симпатии к режиму Салазара в Португалии, но было и другое. Учредительный съезд НТС в Белграде закончился дракой с младороссами, представителями другой эмигрантской организации, которая тогда стояла на профашистских позициях. Младороссы даже участвовали в международной фашистской выставке как представители от России. Впоследствии младороссы перешли на просоветские позиции, что показывает близость этих идеологий. Так что отношение к фашизму члены НТС проявили сразу. В рукопашной форме.
С приходом Гитлера к власти в Германии отношение к нему в разных странах русского рассеяния было разным. Но самой антинацистской группой НТС оказалась… германская! Они видели воочию, что представлял собою гитлеровский режим, и прежде всего наблюдали яростную русофобию фюрера. «В программе 1942 года содержался пункт по еврейскому вопросу»… Да, так оно и было. Но упомянутый пункт появился в 1943 году в т. н. «Схеме Национально-Трудового Строя», которая не была утверждена Советом НТС, и не могла быть утверждена, потому что к этому моменту весь состав Совета сидел в нацистских тюрьмах и лагерях. В этом пункте, внесенном генералом Трухиным, одним из соратников Власова, евреям и цыганам предлагалось выбрать себе для проживания подходящую территорию в стране или уехать за рубеж без вывоза капиталов. На фоне преследования евреев в Третьем рейхе этот пункт мог быть воспринят нацистами только как отягчающее обстоятельство. Ведь предлагался вариант Еврейской автономной области со столицей в Биробиджане. Какие могли быть капиталы у евреев и цыган в Советском Союзе!
Поскольку члены НТС были патриотами Российской империи, то в организации состояли представители самых разных национальностей, эту империю населяющих. Великороссы, малороссы, белорусы, русские немцы, крымские татары, осетины, грузины, армяне… Под «национализмом» в тридцатых годах зачастую понимали «патриотизм».
Кривошеев: «Маршрут передвижения Околовича по СССР был известен… Только нет ответа, почему он ушел. Каждая разведка пытается утверждать, что она все знала, а если ничего не предпринимала, то “так было нужно”».
Маршрут передвижения Околовича по России НКВД стал известен задним числом. За ним охотились, но ветеран гражданской войны был хитер и изворотлив. Георгию Сергеевичу Околовичу удалось побывать в 15 городах. Слежка за ним появилась, когда он рискнул навестить свою сестру. И тем не менее ему удалось уйти на территорию Польши.
«Может быть, его потому и выпустили, что он посоздавал звенья, а они все были ловушками», — утверждает Кривошеев. Ну, уж ответ на подобный «риторический вопрос» эксперту по истории НТС от КГБ должен быть известен. Зачем же было НКВД впоследствии пытаться убить Околовича, если он, по словам Кривошеева, заманивал людей в подготовленные гебистами ловушки?!
Новым по сравнению с пасквилями против НТС советского времени звучит то, что Кривошеев говорит о том, что в конце войны в Германии «НТС-овцев Власов вытащил буквально с эшафота», и признает, что «десятки их успели поставить к стенке в концлагерях»… Для гебиста уже серьезный прогресс, по сравнению с бесконечными рассказами былых лет о «немецких прихвостнях».
Расстрелы членов НТС на оккупированной территории начались еще в 1943 году. Десятки членов организации оказались в нацистских концлагерях, в 1944 году было арестовано практически все руководство.
Нацисты готовили процесс против НТС. Основные пункты обвинения гласили:
— антинемецкая деятельность;
— связь с с партизанами;
— проникновение в тайны Третьего рейха;
— терроризм.
Именно во время войны члены НТС совершили несколько терактов против немцев. Из-за того, что централизованного учета членов НТС не велось, многие из них были приписаны потом советским партизанам. Ну а в суд НТС подать не мог…
В 1943 году в Варшаве агентами гестапо выстрелами из пистолета был убит Александр Эмильевич Вюрглер, председатель отдела НТС в Польше. Имеются данные, что убийцы Вюрглера были двойными агентами — гестапо и НКВД. Имеющий доступ в архивы КГБ журналист мог бы прояснить этот эпизод. Как и то, в чем состояла цель контакта Вюршера с еврейским гетто в Варшаве, ведь других свидетелей не осталось в живых.
О расколе в НТС 1955 года Кривошеев говорит: «Предыдущее руководство не могло оставаться у власти, поскольку запятнало себя контактом с немецкими и японскими спецслужбами». Из НТС во время этого раскола ушло около 15 процентов. У белых не было своей территории с 1922 года, работать с чужой территории, не имея контактов со спецслужбами этих стран, невозможно. Ни одна страна, самая демократическая, этого не позволит. В оставшейся части НТС были люди, которые имели такие же контакты. Был ли это раскол между первой и второй эмиграциями? Не совсем: представители обеих эмиграций оказались по обе стороны. Многие утверждают, что это был раскол на «деловиков» и «духовников», одни считали, что главное — это активное духовное противодействие советской идеологии, в то время как другие считали, что главное — это реально пытаться свергнуть коммунистическую диктатуру. Сегодня это похоже на спор «физиков и лириков», а тогда стало причиной раскола старейшей антикоммунистической организации. Упомянутые причины сыграли свою роль, но главной была борьба за власть внутри организации. Некоторые называют причиной «политическую истерику», поскольку прежние расчеты по поводу Второй мировой войны оказались неверными.
Далее Кривошеев говорит: «После войны НТС активно пользовался помощью немцев из ГДР в работе на советскую армию, чем поставил к стенке много нормальных немецких бюргеров» (!). И далее: «НТС-овцы подставили немало немцев».
Оригинально. Сколько именно, Кривошеев не говорит. Значит, виноваты не чекисты, которые расстреливали своих политических противников, а люди, которые осмеливались противодействовать диктаторскому режиму. Это старый гебистский трюк: «Сам виноват, зачем выступал против товарища Сталина? Да еще других подначивал. А мог бы себе тихо сидеть на благополучном Западе, пока большевики разрушают твою страну и убивают миллионы твоих сограждан».
Русская молодежь, которая основала НТС, могла не рисковать своей жизнью, а тихо обустраиваться в других странах и делать свою личную карьеру. В НТС это называлось «уйти в экономику». Тем более, что никаких денег борьба против большевизма принести не могла.
Признать, что патриоты в НТС просто любили Россию и ненавидели большевиков, для гэбиста невозможно.
Кривошеев: «Из дел шестидесятых годов мы знаем, что когда иностранцы приезжали на явочные квартиры с литературой, они сразу же попадали в руки чекистов».
С шестидесятых годов Советский Союз начинает интересоваться западными туристами, как источником получения валюты. У НТС появляется возможность отправлять своих курьеров-иностранцев, на жаргоне организации именуемых «орлами», за железный занавес. Они провозили антисоветскую литературу и вывозили рукописи антисоветских книг, для последующего издания на Западе.
С начала этих операций, 1960 год, по 1990 год расформирования т. н. Закрытого сектора НТС, было осуществлено 1087 поездок, которые провели 677 курьеров («орлов»). Это были граждане следующих стран: Бельгия, Голландия, Франция, Германия, Великобритания, Швейцария, Дания, Италия, Норвегия, Финляндия.
Из них на въезде было задержано—26 человек, на выезде —13, на квартирах контактов — 8, захвачены и судимы — 4, открытые демонстрации провели — 24.
Многие эмигрантские издательства, включая «Посев», специализировались на издании самиздатских книг, рукописи которых в основном вывозились курьерами из СССР.
Неужели все эти люди просто попались в руки КГБ?! Но книги-то вышли, причем немалыми тиражами, и снова были засланы в СССР.
Кривошеев: «Листовки НТС, засылаемые с помощью воздушных шаров, все попадали в руки КГБ».
Самый тяжелый шар с листовками, засылаемый НТС, весил 90 кг. Он летел с территории Западного Берлина через всю территорию СССР, порционно сбрасывая листовки над самыми разными городами, селами, над лесами. Ведь шарами никто, кроме ветра, не управлял. Один шар сбросил листовки над колонной заключенных в Сибири, другой, сбросив листовки на территории СССР, приземлился в Южной Корее. Если верить словам Кривошеева, то получается, что под каждой елкой в тайге стоял чекист и ловил листовки НТС.
А вот о захвате парашютистов из числа членов НТС на территории СССР в начале пятидесятых в передаче с громким названием «КГБ против НТС» не сказано ни слова. Они были схвачены из-за деятельности советского агента Блэйка: он знал об их засылке и передавал информацию советским спецслужбам. Именно после этого провала и последующего расстрела Макова, Ремиги, Лахно и Горбунова НТС прекратил эту практику — было решено, что западным спецслужбам, осуществлявшим забросы, нельзя доверять. Если архивы открыты, то роль Блэйка можно было бы осветить подробно.
В 1954 году в Западном Берлине агентами КГБ был захвачен член НТС Александр Рудольфович Трушнович. При захвате его задушили, труп закопали на территории ГДР. Только в 1992 году гебисты это признали и рассказали о гибели Трушновича.
В том же году капитан КГБ Николай Хохлов был послан на Запад с заданием убить Георгия Сергеевича Околовича. Хохлов к тому времени узнал много об НТС и отказался выполнять задание. Он пришел на квартиру к Околовичу и рассказал ему о своей миссии, а впоследствии выступил на пресс-конференции. Разразился дипломатический скандал. КГБ не простил этого Хохлову: впоследствии агенты КГБ подсыпали Хохлову в кофе яд, и его спасло только переливание крови.
Об этих эпизодах в передаче «Голоса России» не прозвучало ни слова.
«В 1991 году организация выступила резко против распада Советского Союза… Еще новопоколенцы писали в своей программе о неделимости России. И это четко отслеживается во всех программах. Поэтому я не удивлен тому, что они призывали не разрушать Советский Союз. Их устраивал не Советский Союз, а Россия, Российская империя, хотя слово “империя” и не использовалось».
Подобная констатация — опять-таки серьезный прогресс для гебиста! Можно было бы вспомнить, что НТС в том же году резко выступил против отделения Украины, предсказав все беды, которое это отделение принесет и Украине и России. В «Независимой газете» НТС-овцев тогда обозвали «неопочвенниками» (?!).
«НТС-овцы были людьми не бесталанными и мужественными… Руководители НТС были людьми очень образованными. Создавая эту организацию, они думали, что могут сделать что-то для России. Для русского народа. Это воспринималось с уважением».
Отметив образованность руководства НТС, Кривошеева почему-то ни слова не говорит ни об идеологии российского солидаризма, ни о философах русского зарубежья Ильине, Франке, Лосском, Левицком и Редлихе, которые и разрабатывали идеологию обсуждаемой организации. Образования не хватило?
Чтобы голословно и бездоказательно утверждать, что «КГБ все знал», что руководство НТС посылало своих людей на смерть, а после войны «подставляло иностранцев», не только большой эрудиции не требуется, но и особого профессионализма не надо.
Автор статьи сам три года был сотрудником «Закрытого сектора», за это время с его участка (Великобритания) было проведено 36 операций, провал был только один. Были те, кто неверно выполнил задание: ведь у НТС своей разведшколы не было.
Пусть Кривошеев, как разведчик, подсчитает: хороший это результат или нет?
Бывшие гебисты сегодня занимают в стране руководящие посты — от президента до мэров городов и руководителей фирм. Конечно, было бы странно услышать от них: «Мы честно служили в карательных органах преступного режима, который уничтожил десятки миллионов наших соотечественников, и уничтожали негодяев, которые с этим режимом боролись». Но ведь никто и не призывает преследовать бывших гебистов или ограничивать их в правах. Достаточно было бы просто перестать врать, а не перемежать полуправду с откровенной ложью.
ИНТЕРВЬЮ И СТАТЬИ
ГЕСТАПО ПРОТИВ НТС: «ТАКОЕ НЕ ЗАБЫВАЕТСЯ!»
Интервью с Владимирам Исааковичем Быкадоровым
— Владимир Исаакович, как вы попали в НТС?
— В НТС я вступил в Берлине в июле 1942 года. Моим поручителем был доктор Николай Митрофанович Сергеев — мы оба состояли в одной и той же молодежной организации.
Познакомился же я с НТС лет в четырнадцать — пятнадцать в Нормандии, где было отделение союза. Во главе его тогда стоял Михаил Леонидович Ольгский.
Во время войны мне было еще неполных восемнадцать. Тогда для вступления в НТС нужно было не только иметь поручителя, но и пройти курс политической подготовки — знаменитые «зеленые романы». Тогда члены союза перебрасывались на оккупированные территории России через Берлин.
— Каким оказалось ваше первое задание?
— Быть помощником при издании материалов Исполнительного бюро. Тиражи маленькие, печатались на ротаторах. Ротаторов было несколько — в разных местах Берлина. При каждом ротаторе — секретарша, которая печатала текст на матрицах. Благодаря моей исполнительности меня назначили заведовать этой системой.
— С 1938 года Берлинская группа НТС официально распущена, а союз работал в подполье. Какими были правила конспирации?
— Сегодня многое кажется наивным — будь правила иными, может быть, мы и не попались бы. Главная конспирация была в том, что мы друг в друга верили. Люди одного воспитания, из колоний русской эмиграции, хотя и из разных стран — из Франции, Чехии, Югославии. Это были или молодые участники Белого движения, или их дети. Прочность характера проверялась только событиями. Конечно, я не знаю полной картины.
Часто в Берлине у нас не хватало рук — самые деятельные люди отправлялись в Россию, некоторые застревали в Польше. Работать приходилось за двоих, за троих.
Кроме печати, я занимался ее распределением через людей, которых мне представляли как «Ваню» или «Петю». Через них, как через «паутину», литература распределялась по группам, главным образом — в Россию. В 1943 году я стал секретарем председателя организации Виктора Михайловича Байдалакова. Каждый вечер после службы звонил ему и, если было нужно, приезжал на квартиру за дополнительными заданиями. Я был не столько секретарем, сколько адъютантом — деятельность организации вполне можно сравнить с войной.
В конце 1943 года был убит Александр Эмильевич Вюрглер. Было решено охранять членов руководства НТС, и я стал также телохранителем Виктора Михайловича. Вы можете спросить, как можно в военном Берлине охранять главу запрещенной организации? Носить при себе оружие было бы самоубийством. Защищать нужно было собой. Я всегда следовал за Виктором Михайловичем и становился между ним и любым незнакомым человеком. Учился на ходу — никаких директив мне не давали, так и сказали: «Догадывайся сам». Инцидентов не было, если не считать, что арестовали нас обоих: его — в начале июня 1944 года, меня — 11 июля.
— Как это произошло?
— Я снимал комнату у одной 85-летней старушки, она ютилась в кухне, сдавала обе спальни, на что и жила. Другой ее жилец был мобилизован в армию и там практически не жил. В комнате этот немца мне удалось перед арестом кое-что спрятать.
Ко мне пришел человек и сказал, что от меня требуются некоторые объяснения. Во время первого обыска были найдены значки Национальной организации русских скаутов (НОРС) — здесь мне не повезло. Следователь Ротцолль, который вел дело НТС, задавал мне о НОРС массу вопросов.
— Следователей было три — Ротцолль, Фритце, а кто третий?
— Мы его называли Гаврик. Фритце меня допрашивал лишь один раз. Гаврик был бывший энкавэдист, и с ним играть было трудно. Ротцолля мне удавалось обводить вокруг пальца. Он немножко говорил по-русски. По-немецки я тогда уже говорил свободно, но притворялся, что не понимаю, и просил его перевести. Пока он переводил, у меня было время подумать. Мне также помогло, что я научился читать вверх ногами. Весь список вопросов, составленный с немецкой пунктуальностью заранее, лежал перед следователем. Когда он начинал печатать, я успевал прочесть следующий вопрос и подготовиться.
— Какие конкретные обвинения гестапо предъявляло НТС?
— Я их убедил в том, что я — очень мелкая сошка, мальчик на побегушках. На многие вопросы я просто отвечал, что не знаю, а часто ссылался на доктора Сергеева, о смерти которого в концлагере уже знал. В изоляторе смертников мне дали книгу, чтобы записать мои данные. Напротив фамилии погибших ставился черный крест. Там я и нашел имя Сергеева с крестом напротив него. Потом я узнал, что генерал Трухин на допросах, чтобы спасти А.Н. Артемова, приписывал его деятельность покойному Сергееву.
— О следователе гестапо по фамилии Гаврик я читал в записках Николая Федоровича Шица. Самое непонятное — как он из НКВД попал в гестапо?
— Могу сказать лишь то, о чем слышал. Мне говорили, что он был не то полицейским у немцев, не то — следователем в Киеве. Потом немцы перевели его в гестапо. Там были и другие следователи, в основном — украинцы, которые допрашивали главным образом криминальный элемент из «остовцев». Я помню, как Кирилл Вергун или Виктор Михайлович рассказывал, что Гаврик говорил им: «Война заканчивается — Советы уже в Кюстрине. Представляете, что вам предстоит, но что предстоит мне?!» Каждый из нас думал: «То, что ты заслуживаешь!» Потом были слухи, что его расстреляли немцы.
— Об этом я читал у Шица, но он утверждает, что немцы узнали, — Гаврик был засланным агентом НКВД.
— Мне был двадцать один год, выглядел я еще моложе — и прикинулся, что не очень умен — не то чтобы дурак, но совершенно не разбираюсь в вещах, о которых меня спрашивают. Ротцолль сам был недалеким, не высокой сохи.
Когда он узнал про значки НОРС, решил, что это — возможность обнаружить новую организацию и сделать карьеру. Мне были известны все адреса членов НОРС — и Бориса Мартино, и Полчанинова — все шло через мои руки. Я не выдал никого. Тогда он меня и послал туда, куда Макар телят не гонял… Кроме меня такое пережил только Неймирок.
Первое место, куда я попал, был Arbeitserzihungslager (лагерь трудового перевоспитания), Гросс Верен — для непокорных, волю которых не удалось сломить в других лагерях.
— Каким образом их «перевоспитывали»?
— Работали от зари до зари: нужно было сократить поворот железной дорога — копали землю, таскали камни, загружали вагонетки и везли на крутую гору. Воды давали один стакан в день. Сто — сто пятьдесят граммов хлеба и литр похлебки. Подъем — в три тридцать утра. Одежда — куртка, штаны и колодки на деревянной подошве. В пять утра пересчитывают заключенных. Потом приходит майор СД с двумя овчарками и принимает рапорт. После этого выдавали чашку желудевого кофе и ломоть хлеба — до вечера больше никакой еды не полагалось. Потом — сто человек в одну теплушку, и час-полтора везли до места работы. Во время работы — получасовой перерыв и стакан воды. Оскорбления со стороны охранников — «проклятый иностранец», «свинья», крики «лос, лос»… Мозоли лопаются, перевязать нечем. Слышу, как сосед — русский парнишка, говорит: «Если я выйду отсюда, пол-Берлина сожгу!» Ненависть нашу описать трудно.
Вечером, перед тем как получить свой литр похлебки, запускают в уборную. Там — корыто для умывания. Вместо умывания, как скот, — опускаешься и пьешь, пьешь из этого корыта — организм был совершенно обезвожен. Даже плюнуть на измазанные глиной руки было нечем: вокруг рта — белая соль.
Пытка продолжалась и днем, и ночью. Из нар были изъяты все доски и все матрасы, вместо этого была протянута сетка из двухмиллиметровой проволоки. Утром — синие полосы по всему телу. Поперечная доска у головы и ног. Вместо подушки под голову клали свои колодки. Если среди ночи со второго яруса эти колодки падали на спящего внизу, то сцена, разыгрывавшаяся среди голодных озлобленных людей, была неописуемой…
Утром врывались капо с палками и устраивали «подъем». Несколько раз в неделю читался рапорт. Если кто-то во время конвоирования на место работы сорвал колосок или травинку — это считалось «покушением на немецкую собственность». Наказание за такое «воровство» — двадцать пять или пятьдесят «горячих». Палачом был высокий, метр девяносто, белорус. Растягивали «вора» на табуретке, снимали штаны, один человек садился на голову и держал ноги. Били резиновой палкой, с «оттяжкой». Кожа лопалась после первого удара. Это было даже слышно. Самый сильный человек в нашем лагере выдержал семнадцать ударов, потом потерял сознание. Если приговор был пятьдесят ударов, то в один день вы получали только двадцать пять, остальные — когда раны заживут. Считалось везением, если ни один удар не попадал по почкам.
— Сколько вы провели в этом лагере?
— Максимальный срок пребывания там был восемь недель: эсэсовские врачи считали, что дольше выжить невозможно. Меня вытащили из лагеря для дальнейших допросов на половине этого срока. Допросы начинались с вопросов об НТС. Потом — пять минут передышки. Потом в машинку вставлялся новый лист бумага, и следовали вопросы о НОРС.
После нескольких допросов следователь, не добившись ничего, послал меня в концлагерь Заксенхаузен, в изолятор смертников. Я до сих пор не знаю: был ли я приговорен к смертной казни?
Пятьдесят дней провел в группе приговоренных, из которых каждый день кого-то выбирали и вешали на наших глазах. Люди из СД, когда подходили к нашей группе для «отбора», любили поиздеваться. Говорили: «Выходи!» Потом: «Я пошутил, возвращайся!»
Все — с красной полосной смертников. Все друг другу исповедовались. Мы многое знали из того, чего не говорили на допросах.
Стоишь во время «отбора» и думаешь: «Слава богу, что не меня!» А йотом становится стыдно за эти мысли…
В Заксенхаузене я встретился с очень интересными людьми. В первую очередь — с полковником Бушмановым, из РОА. С Косаревичем-Косаренко — идеологом Бандеры. Был там Караим — один из лучших фальшивомонетчиков. Когда немцы арестовали его, заставили подделывать американские доллары и английские фунты. Фунты он подделал столь блестяще, что англичанам во время войны пришлось проводить обмен денег на фунты нового образца: немцы запускали фальшивки через нейтральные страны. Сидел там и мэр Кельна — социал-демократ. Были немецкие офицеры с рыцарскими крестами, арестованные за какую-то мелочь.
Один советский капитан дважды бежал из лагерей военнопленных и был приговорен за это к смертной казни. Когда подошла его очередь, он сказал: «У меня нет никакого оружия. Но я им покажу, как русские умеют умирать!» К виселице он пошел парадным шагом.
Повешение у немцев отличалось от того, как вешали конокрадов в восемнадцатом веке, когда человек падает с высоты в несколько метров и сразу ломает себе шею. Немцы выбивали из-под ног узника табуретку, и мы видели, как человек десять — пятнадцать минут мучается в петле, тщетно борясь за жизнь. Такое не забывается.
— Когда вы оттуда вышли и каким образом?
— За мной пришли и перевели в тюрьму на Александерплац — для перекрестных допросов. Запасное Исполнительное бюро уже было арестовано: Ольгский, Околович…
Из лагеря меня забрал Ротцолль, обманув, что везет в Берлин, чтобы освободить, — боялся, что я вздумаю бежать. А привез меня на мою же квартиру и провел там второй обыск, во время которого нашел фотоаппарат. Тут я вспомнил, что многое успел подчистить, но про пленку забыл. Ведь кроме союзной деятельности я еще помогал «остовцам» бежать и подделывал для них бумаги. Я научился делать печати при помощи картошки, желатина, но фотографии нужны были настоящие — они и были на вставленной в фотоаппарат пленке. Если ее проявят — новые допросы.
Тут я его спрашиваю: «У вас сын есть?» Он говорит: «Да, приблизительно вашего возраста, моряк». — «Могу я сделать ему подарок? Зачем фотоаппарат будет валяться на складе? Вашему сыну может пригодиться. Я сейчас вам покажу, как его заряжать». С этими словами я вытянул ленту и засветил ее.
Он все понял, но виду не подал — все же я сделал ему какое-то одолжение.
Допросы после этого лучше не стали. На Александерплац я сидел в одиночке несколько месяцев. В начале 1945 года, когда немцы отступили из Франции, Бельгии, части Голландии и Польши, большинство своих узников в этих странах они расстреливали, а самых главных брали с собой при отступлении — на всякий случай, для возможного обмена. В один прекрасный день в мою камеру поместили премьер-министра Греции, а меня перевели в другую, где уже сидело семь человек.
Вот однажды в камеру заходит полицейский. Полиция там была городская — гестапо занимало лишь одно крыло здания, и своей тюрьмы у него не было — своих заключенных держали в общей. Этот старый полицейский, явно из деревни, читал плохо. Видит русскую фамилию и смотрит на возраст, прочесть ее уже не может. Тычет в меня пальцем: «Ты кто?» — «Я — русский». — «Тогда — пошли». Приводит меня в канцелярию, фельдфебель, продолжая разговаривать по телефону, спрашивает — что надо? Полицейский отвечает: «Привел, кого просили». Тот, продолжая разговаривать, требует, чтобы я продиктовал свою фамилию. Поняв ситуацию, я назвал фамилию того, кто сидел в этой камере до меня и был освобожден. Он одной рукой выписал мне бумажку, и я по ней вышел на волю «за того парня».
Три дня прожил в Берлине. Карточек получить не мог — в документах значилось, что я — «остовец» и должен жить в лагере.
На третий день пришел к Ротцоллю и сказал, что раз уж я на свободе, то должен получить бумагу на свое имя. Он ответил, что ничего об этом не знает, а мое освобождение — ошибка. «Но все равно все катится к чертям, поэтому бумаги я тебе дам, а ты сиди в Берлине и не рыпайся». Он выписал мне две бумажки — для работы и для продовольственных карточек. Пока выходил в соседнюю комнату ставить печать, я еще одну необходимую бумажку засунул себе в карман. Таким образом, я в нужном месте показывал нужную бумажку — до сих пор они, все три, у меня хранятся.
Пятого марта 1945 года я выехал из Берлина с заданием от генералов Меандрова и Трухина — установить контакт с союзниками. Я, с капитаном Лапиным, 21 апреля перешел фронт — просто засели в одном селе у города Нордлинген и дождались, пока фронт через него перекатился. Мы прямо явились к союзникам и заявили, что у нас — задание попасть к Эйзенхауэру. Нас перевозили из батальона — в полк, из полка — в 7-ю армию. В контрразведке 7-й армии мы осветили четыре пункта, предложенные руководством армии Власова — основу переговоров. Главное: не считать «остовцев», военнопленных и власовцев врагами и не выдавать их Советам. Если бы американцы согласились на эти условия, меня должны были забросить с парашютом в районе расположения штаба РОА и договориться о встрече руководства КОПР с американцами. Но этого не случилось. Война закончилась, и из парламентеров мы превратились в военнопленных.
Нас поместили в лагерь, где американцы содержали самых значительных лиц немецкой армии, правительства, партии, научного мира. Забавно было мне, молодому русскому, слышать от пожилого немецкого фельдмаршала: «Скажите, почему мы проиграли войну?»
— Когда вас освободили из этого лагеря?
— 23 июля 1946 года. Меня не освободили — меня везли на выдачу Советам. Майор, который вез, спросил: «О чем задумался?» Я рассказал ему, что я — из первой эмиграции. Сказал, что войну выиграла не власть, а русский народ. Он остановил машину, пошел куда-то позвонить, вернулся и отвез меня в лагерь для перемещенных лиц.
Семья моя жила в Нормандии — как раз там, где была высадка союзников, и немцы их всех выселили. Только из газет я узнал, что мой брат стал известным футболистом — вратарем. Благодаря этому мне удалось найти родных.
НТС В ПРИБАЛТИКЕ: ОТ НАРВЫ ДО НОРИЛЬСКА
Интервью с Раисой Ионовной Матвеевой-Рацевич
— Как вы попали в эмиграцию?
— Я родилась в Эстонии, а родители мои прибыли из Петрограда.
Когда вы впервые услышали об НТС?
— В 1935 году, при первом знакомстве с моим будущим мужем, Леонидом Дмитриевичем Матвеевым.
Что тогда представлял собой НТС в Прибалтике?
— Это был начальный период организации в Эстонии. Там действовали другие эмигрантские объединения — Братство русской правды, спортивное общество «Витязь», Русский клуб, РСХД, русские скауты — морские и сухопутные… Ведь Нарва и вся принарвская часть Эстонии была русской, по-эстонски говорили, как правило, лишь в административных учреждениях. Выходила русская газета «Нарвский листок».
НТС был на подпольном положении — официально мы существовать права не имели — СССР под боком, и местные власти боялись испортить отношения с могучим соседом. Все проводилось конспиративно — мы имели право знать лишь пятерых членов организации.
— В чем заключалась деятельность нарвского отдела?
Так как это было самое начало, нужно было идеологически подготовить наш небольшой кружок. Мы изучали конспекты: кооперацию, солидаризм. Пользовались большим количеством антисоветской литературы: газетами, которые доставлялись из-за границы. По газетам мы знали фамилии Байдалакова, Георгиевского. Мы должны были пропагандировать идеи Союза нашему окружению.
— А операции по переходу границы, по переправке литературы?
— Этого не было. Нам нужно было искать квартиры, где мы могли бы собираться, не вызывая подозрений. Первое время такой квартирой стала наша — мой браг тоже был вовлечен в организацию. Потом, опасаясь слежки, мы сняли другую квартиру. Но средств не хватало, и мы ей пользовались недолго. Потом начали встречаться в Русском клубе, под видом исторического кружка. Там мы больше всего занимались изучением положения в СССР — ведь в местных газетах об этом не писали.
В 1936 году моего мужа призвали на военную службу — на этот год работа прекратилась. В следующем году в Нарве состоялся колоссальный русский певческий праздник — туда приехало большое число русских из разных стран. Все — в национальных костюмах. Праздник длился три дня. Поле для нашей деятельности здесь было большое.
— Сколько членов НТС насчитывалось в Эстонии к 1940 году?
— Группы были в Нарве, Таллине и Тарту, а сколько в них человек — не знаю. Уполномоченным от Центра был Ходоровский в Таллине.
— Чем вам запомнилась советская оккупация 1940 года?
— Радио тогда еще не было широко распространено, но те, у кого были радиоприемники, начали говорить, что завтра советские войска войдут в Нарву. Уже к четырем утра на горе в Знаменской, где проходило Ленинградское шоссе, собралось много народу. Кто-то ждал со страхом, представляя, что нас ожидает, а кто — с радостью. Ведь в Нарве находилась Кренгольмская мануфактура, среди рабочих которой было очень много прокоммунистически настроенных людей.
Мы смотрели на дорогу и ждали. Первой появилась небольшая танкетка. За ней шли солдаты. Помню, нас удивило, что мы не увидели солдат в высоких сапогах. Они шли в обмотках, усталые, изможденные. Это можно было объяснить долгим маршем, но все они были очень худы.
После этого на большой зеленой площадке за церковью в Ивангороде был устроен митинг. Агитаторы рассказывали о прекрасной жизни в СССР. А советские офицеры удивлялись — что это у вас тут одни буржуи собрались? Присутствовавшие фабричные рабочие были нарядно и хорошо одеты, что для советских было в диковинку.
— Когда начались аресты?
— Почти сразу после их прихода. После отступления Юденича в Нарве осталось немало офицеров Белой армии — их арестовали сразу. Затем пошли поголовные аресты среди русской интеллигенции — без особого разбора. «Брали» педагогов, учителей, врачей, юристов. В гимназии, где я училась, работал весьма социалистически настроенный педагог Кузьма Иванович Плотников — его тоже посадили. Сажали купцов, собственников магазинов — ведь Эстония была капиталистической страной, так что было кого сажать.
— Когда пришли к вам?
— 22 июня 1940 года арестовали моего мужа. Причем арестовала его эстонская политическая полиция. От эстонцев мне удалось узнать, что через два дня всех арестованных отправят в Таллин. Я пришла на вокзал и успела даже попрощаться с мужем за руку. Увидев меня в окно, он сошел по ступенькам, — их везли в общем вагоне. Это была наша последняя встреча.
— Вы сказали, что его арестовала эстонская политическая полиция. Значит, она выполняла задания НКВД?
— Да. В день ареста мы были дома. Неожиданно постучали в дверь. Мы выглянули в окно и увидели двоих в штатском. Так как аресты уже шли, я сказала мужу, чтобы он бежал через черный ход, пока я замешкаюсь у двери. Но они заметили его на улице и бросились за ним. Обыска не было.
— Кто еще из членов НТС тогда был арестован?
— Мой брат Георгий Богданов — в это время он был в Таллине. Сергей Толкачев, мой одноклассник — там же. Калегин, Борис Агеев, Олег Тимофеев — все из нашей группы. По Эстонии арестованных членов НТС было больше — Ходоровский, Лишин, о других я не знаю.
На следующее утро я села на поезд и поехала в Таллин. Там встретила Тамару Павловну Лаговскую и еще одну даму — они тоже искали своих арестованных мужей. Мы вместе ходили но всем таллинским тюрьмам — везде нам отвечали, что наших мужей там нет.
Я в Нарву уже не вернулась — осталась в Таллине. Первое время работала в вокзальном буфете. Вскоре моя подруга Тамара Юрканская (тоже член НТС) устроила меня в Эстонское морское пароходство — машинисткой. Потом перевели в инспекцию морского регистра.
О наших мужьях никто из нас ничего узнать не сумел. После мне кто-то сказал, что все они — в Ленинграде, в «Большом доме». Мы пытались добиться разрешения отправлять им передачи, хотя бы деньгами. Просьбу удовлетворили — несколько месяцев мне удавалось отправлять мужу по сто крон в месяц — деньга принимали.
Видимо, меня искали в Нарве, потом начали искать в Таллине, и вскоре нашли.
Так как я жила в районе, подчиненном морскому НКВД, меня стали вызывать туда. Больше всего их интересовало, чем занимался мой муж. Но я отвечала, что толком ничего не знала. На допросы я ходила с чемоданчиком: мыло, полотенце, зубной порошок. Понимала, что меня могут арестовать в любой момент.
Самым неприятным был допрос накануне Пасхи, как раз во время церковной заутрени. Расспрашивали обо всех моих знакомых. В частности, задали вопрос о Наталье Янсон — очень религиозной женщине аристократического происхождения. Я ничего им не сказала, кроме того, что Янсоны — религиозные люди. Потом я пришла в эту семью и спросила: что мне отвечать в следующий раз? Она дала мне иконку и сказала: когда придешь к ним, ни о чем не думай — отвечай то, что само придет на ум.
На последнем допросе их в комнате было трое. Вопросы дурацкие. Вдруг неожиданно погас свет. Страх на меня напал, но я этого не показала. Через минуту свет зажегся. Для чего они это сделали — не знаю.
После этого случая мое дело передали в другое место, другому человеку. Разговоры шли в основном на религиозную тему. Например, один раз он мне сказал, что его мать знала Иоанна Кронштадтского! Последний раз я должна была явиться к нему 22 июня 1941 года. В дверь стучала напрасно — его уже не было.
На работу я продолжала ходить. При мне арестовали одного из наших инженеров, в прошлом — капитана дальнего плавания.
На всех углах были развешены объявления: «Кто вовремя не явится из отпуска, будет расстрелян», «Кто самовольно уйдет с работы, будет расстрелян». Однажды, выйдя на работу, я услышала какой-то странный шум. Когда пришла в нашу контору, увидела бухгалтера, метавшегося по комнате. Он сказал: «Вы что, ничего не видите?! Посмотрите в окно!»
Мимо наших окон потоком шли грузовики, наполненные людьми. По углам стояла вооруженная охрана. Одна из этих машин приковала мое внимание: в кузове стояла молодая красивая женщина с огромным букетом цветов. Вероятно, это была актриса, которую арестовали сразу после выступления.
Бухгалтер шептал мне: «Это увозят “пятую колонну!”» В то время так называли всех врагов советской власти. Их везли к запасному железнодорожному пути, где уже был приготовлен целый эшелон.
С этого момента я решила, что в Таллине мне оставаться нельзя. Один из наших техников, эстонец, предложил мне бежать в лес, к «зеленым братьям». О положении на фронте мы ничего не знали.
Я пришла домой, взяла самое необходимое, и, с чемоданчиком в руке, поехала в деревеньку в 15 километрах от Таллина — к подруге. На документы тогда внимания обращали мало. Так меня мобилизовали на рытье окопов. НКВД все же и здесь появлялось. Один раз во время такой проверки, завидев НКВДистов, я нагнулась и стала яростно копать, чтобы меня не узнали. Они лишь сказали, что работаю я хорошо. Но вскоре нас сняли и отправили в Таллин.
Старая служанка-эстонка, увидев меня, всплеснула руками: «Как, вы еще живы?! Сюда недавно привозили вашу сестру и ее подружку, проводили обыск, спрашивали вас!». Тогда я снова быстро вернулась в свою деревеньку.
Вскоре стала слышна артиллерийская канонада. Потом появились немцы. Эстонцы быстро побежали вешать на ратуше эстонский флаг. Немцы очень скоро его сняли и повесили свой со свастикой.
Через некоторое время мне удалось поехать в Нарву, где жили моя мама и младший брат. Я устроилась работать в немецкий военный лазарет, помощницей сестры. Сама была сыта, много удавалось приносить в семью — больные часто клали в карман сестре то апельсины, то шоколадки…
Тянуло в Россию. На любви к России я была воспитана. Мы знали, что наш народ страдает, и понимали, что для спасения его может быть необходимо пожертвовать собой.
Однажды я пришла на биржу труда (Arbeitsamt) и спросила о возможности получения работы на оккупированной территории.
Разрешение поехать в Псков я получила так — устроилась телефонисткой. Коммутатор был небольшой, я справлялась. Телефонисткой проработала месяц-полтора. Вскоре я встретила там Зину — свою старую знакомую, члена РСХД. Она сказала, что им нужны русские педагоги, преподаватели Закона Божьего. Меня это очень устраивало. От Arbeitsamt’a я сумела быстро отделаться и устроиться в Православную миссию — учителем Закона Божьего.
— Там вы познакомились с Полчаниновым?
— Да. Это был единственный человек, о котором я знала, что он — член НТС. Знала я многих, но что они — члены организации, я узнала только на суде. Полчанинов мне сказал, что нужно работать с молодежью. Тогда я уже служила в школе, что стояла за рекой Псковой. В классе у меня было около двадцати девочек, из них я создала кружок. Мы работали в помещении колокольни при Псковском кремле. Па втором этаже колокольни была запущенная грязная комната. У меня сохранился снимок, где мы с девочками, со швабрами и лопатами, идем убирать это помещение. Я начала с ними изучать русскую историю.
— Кто был глава вашей миссии?
— Начальником миссии был отец Кирилл Зальц — из Риги. Православная миссия подчинялась экзарху Сергию, который, как митрополит, жил в Риге.
— Чем занималась миссия кроме школы?
— Я знаю, что руководитель миссии отец Кирилл очень часто бывал вне Пскова. Он даже ездил в партизанские районы, общался с партизанами и ничего не боялся. Нам нужно было крестить большое число людей — ведь двадцать лет они были практически лишены возможности выполнять церковные обряды. Приходилось миссии и венчать, и исполнять требы, хоронить, восстанавливать превращенные в конюшни или зернохранилища храмы. На все остальное сил уже не было.
— И как долго продолжалась эта работа?
— До конца сорок третьего года — тогда нас всех эвакуировали. Некоторое время мы жили в Риге, я работала машинисткой в «Русском комитете». Мы все растеряли друг друга.
В 1944 году советская армия вошла в Ригу. Православная миссия была арестована почти в полном составе. Тут я и узнала, кто был членом НТСНП, например, мой сосед Костя Рубский.
— Вас взяли по доносу или — оптом?
— Думаю, что НКВД просто был известен список всех работников Православной миссии. Судили меня в январе месяце 1945 года там же, в Риге. Статья 58, пункты 10 и 11 — не такие страшные, по ним получали до десяти лет. Десять лет я и получила. С другими, как, например, с человеком по фамилии Катенин, было хуже — он получил расстрел. Меня отправили в Каргопольлаг, где и находилась до 1947 года. По амнистии в честь 30-летия Октябрьской революции меня освободили.
Я приехала в Нарву, где и встретилась со своим вторым мужем, Рацевичем.
— Когда вы узнали о смерти вашего первого мужа?
— В 1947 году. Мне сказали, что он умер от дистрофии в Ленинграде. Только в 1990 году мне официально сообщили, что он был расстрелян 3 июля 1941 года. Это были массовые расстрелы после начала войны.
Моего будущего второго мужа арестовали в 1949 году. Его отправили в ссылку в Красноярский край. В это время я работала на комбинате «Кренгольмская мануфактура» статистиком.
Скоро меня снова начали таскать на допросы. Самое противное, что предлагали стать осведомителем. Мне уже было на все наплевать, и я сказала: «Я — православная христианка и доносить на людей не могу!» Тогда мне сказали, что я узнаю места, куда Макар телят не гонял. В 1951 году я решила поехать к своему будущему мужу в ссылку, надеясь, что если в Нарве меня найдут сразу, то там это будет сложнее. Но муж был уже в Дудинке, туда и пришлось ехать. Там я устроилась бухгалтером в газете. Через месяц меня уволили «по биографическим данным». В 1952 году устроилась на работу в порт. Здесь меня и арестовали во второй раз.
Самолетом доставили в Красноярск. Сидела я в одиночке, на допросы меня почти не водили. Все время повторяла, что ничего не помню. Я сама молилась, чтобы позабыть все фамилии. Мне дали на ознакомление толстую папку моего дела.
Судил меня военный трибунал войск МГБ Красноярского края. Разгоралась «холодная война», и статью мне дали пострашнее — 58-1 А, по которой грозили 25 лет или расстрел.
— Но «состав преступления» был тот же самый?
— Да, тот же самый. Приговорили к 25 годам, с учетом отсиженного времени. Отправили в Норильск, пришлось пройти этапом мимо того дома, где я жила. Под Норильском был спецлагерь, куда меня и поместили. Сидели там все по 58-й — это здорово облегчало положение — не было уголовников.
Мы строили золоотвал для какой-то фабрики. Работа: кайло в руки, и — кайлить вечную мерзлоту. Одна — кайлит, вторая — бросает в тачку, третья — отвозит тачку. Руки у меня уже не сгибались, даже одеться-раздеться мне помогали девушки из нашего барака.
На одежде у нас были номера. Бараки закрывались в десять вечера — на огромные замки. Работали часто без выходных, будили пас в шесть утра. Выдавали казенные валенки на несколько размеров больше моего — бывшие до этого в употреблении у солдат, с заплатками, с дырками. Ватные стеганые штаны, ватная телогрейка, поверх — ватный бушлат, на голове — буденовка, что солдаты носили.
В 1953 году умер Сталин. Нас вывели на линейку, гудели сирены автомобилей, заводские гудки. Удивительно, что и среди заключенных нашего лагеря у многих на глазах были слезы, они со страхом говорили: «Что теперь с нами будет?!». Мы с нашим бригадиром тихонечко сели в углу и поздравили друг друга. По всем лагерям вспыхнула забастовка. В Норильске особенная — в мужских лагерях было много фронтовиков. Держались они долго.
Наш лагерь тоже бастовал, но недолго. Выражалось это в том, что никто не выходил на работу, а на крышах бараков были вывешены черные флаги.
В 1954-м заключенные требовали приезда комиссии из Москвы. Летом того года комиссия приехала, перед клубом был поставлен огромный стол, покрытый красной скатертью. По одну сторону сидела комиссия, по другую — заключенные, которые рассказывали, почему они бастовали. Требовали восстановления выходных, снятия номеров с одежды и замков с бараков, переписки с родными (она разрешалась лишь раз в году), права получения передач, введения бесконвойного перемещения, введения зачетов за хорошую работу.
Комиссия уехала. Сотрудники нашей культурно-воспитательной части получили возможность собираться. Вышло распоряжение, что отсидевшие три четверти срока будут освобождены. Писались характеристики на заключенных, которые потом представлялись в комиссию.
— Ваше дело пересмотрели?
— У меня было двадцать пять лет — мне нечего было об этом и думать. Моя знакомая по лагерю, Ольга Елисеевна Бенуа (из тех самых), все уговаривала меня написать прошение. В первый раз я написала, но мне отказали После этого я проболела неделю. Потом, после ее новых уговоров, я снова написала, и, о чудо — мне скинули десять лет. С учетом всего отсиженного срока и зачетом работы меня в 1955 году освободили — в пятилетнюю ссылку. Муж мой, сидевший десять лет как СОИ (социально-опасный элемент), в это время уже был амнистирован и жил в Дудинке, прямо к нему я и приехала. Через некоторое время с меня сняли ссылку, и в 1957 году мы вернулись в Нарву.
НА ВРАГОВ НЕ ОБИЖАЮТСЯ: НТС ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ
Интервью с Евгением Романовичем Романовым
— Евгений Романович, что вы можете сказать о схеме работы НТС в военный период?
— Еще до начала Второй мировой войны НТС неоднократно заявлял, что в случае иностранной интервенции он будет «ни со Сталиным, ни с иноземными завоевателями, а с нашим народом». Идея «Третьей силы» была заложена именно тогда, она и определяла все действия Союза со времени начала войны. Я это подчеркиваю потому, что во время войны русская эмиграция разделилась на два лагеря: тех, кто считал немцев освободителями России от сталинского режима, и тех, кто стоял на позициях оборончества, т. е. защиты сталинского режима, считая, что он спасает Родину от иноземных завоевателей. Позиция Союза отличалась как от первой, так и от второй. Наиболее точная формулировка этой позиции дана в докладе тогдашнего председателя НТС В.М. Байдалакова, прочитанном на союзном собрании в Белграде в феврале 1938 года:
«С кем идти? У русской совести может быть на это только один ответ: ни со Сталиным, ни с иноземными завоевателями, а со всем русским народом»… «борьба на два фронта с завоевателями извне и с тиранией внутри будет весьма тяжела», но «Россию спасет русская сила на русской земле; на каждом из нас лежит долг отдать себя делу создания этой силы».
Эта формула и определила дальнейшие события в жизни организации, она и отвечает на вопрос: «Почему так много членов Союза оказалось в Германии, включая и руководство организации?» Германия тогда и была тем плацдармом, через который можно было идти на территории России, оккупированные немецкими войсками.
Это была одна линия деятельности НТС. В оккупированные области перебирались разными способами: нелегально, через Польшу, где у нас было сотрудничество с польским антинемецким Сопротивлением, связь с которым осуществлял Александр Эмильевич Вюртер, а также с переводчиками при разных фирмах, инженерами при фирмах, работавшими на оккупированных территориях. В книге П.В. Жадана «Русская судьба» рассказывается, как автор, ничего не смысливший в электричестве, нанялся электромонтером.
Позже появилось второе направление работы: большое количество советских граждан оказалось на территории самой Германии — военнопленные и рабочие-«остовцы». Как началась работа среди военнопленных, подробно описано в книге Казанцева «Третья сила». Для работы с «остовскими» рабочими в Берлине был создан специальный отдел — БОН («Берлин особого назначения»). Она включала в себя переписку и поездки в лагеря; в частности, были созданы артистические бригада, в которых были члены НТС, они занимались пропагандистской работой среди рабочих. Разница между военнопленными и «остовцами» была большая — первые жили в охраняемых лагерях, вторые, хотя и жили в лагерях, но были более свободны в перемещении. Из работы среди военнопленных, по сути дела, и выделилось Власовское движение, когда оно стало принимать организованные формы. НТС и Власовское движение ни в коем случае идентифицировать нельзя: на протяжении всей войны НТС находился на нелегальном положении.
— В 1938 году Германский отдел, ввиду невозможности продолжать независимую работу, был распущен?
— Когда нацистское правительство попыталось взять эмиграцию под свой контроль, председатель Германского отдела вскоре уехал в Голландию. Переезд членов Союза в Германию из Югославии, Франции, Бельгии и других стран также шел разными путями — многие приезжали как рабочие, ведь немцы набирали рабочую силу. Вот это и есть основная схема: в каких направлениях и в какой среде тогда работал НТС.
Цель: распространять идеи Союза, литературу, создавать союзные группы, пропагандировать идею «Третьей силы». С этой же целью члены Союза продвигались во Власовскую армию.
Об идее «Третьей силы» можно сказать следующее: с политической, практической точки зрения, она не дала реальных результатов — из-за мощности противостоявших друг другу военно-политических блоков. Молодежная русская эмигрантская организация, полная энтузиазма, не мота тогда материально реализовать эту идею. Но, с другой стороны, эта позиция была единственно верной морально. И мы до сих пор считаем, что это было правильно, и мы от этой позиции не отказываемся.
Можно ли говорить о том, что мы были на немецкой стороне, в то время как Родина боролась против немецких захватчиков? Ведь на немецкой стороне мы не были — мы были антигитлеровской организацией, одновременно оставаясь организацией антисталинской. Можно упрекать нас, что мы так или иначе не участвовали в войне на стороне советской, но нельзя забывать, что одержанная победа над внешним врагом лишь укрепила сталинский режим и стоила нашему народу миллионов новых жертв. Кто здесь был прав, может рассудить только история. Но с патриотической точки зрения идея «третьей силы» была правильной, а что ее не удалось реализовать, что не удалось создать силы, способной свергнуть сталинский режим, а затем избавиться от немцев или даже выиграть войну — ведь теоретически это было возможно, — это уже не наша вина. Конечно, многое объясняется немецкой политикой — ведь в первые годы войны это было реально. В частности, те оппозиционные Гитлеру круги, которые впоследствии совершили покушение на фюрера 20 июля 1944 года, настаивали на необходимости изменить восточную политику, создать Русское правительство и Русскую освободительную армию. Этот замысел потом проявился во Власовском движении, но так и не был реализован.
НТС был связан с этими кругами, об этом пишет в своей книге «Против Сталина и Гитлера» Штрик-Штрикфельдт, из своего опыта могу сказать, что был знаком с одним из участников этого заговора, Гербергом Максимилиановичем Краусом, австрийцем, экономистом. Он был на Восточном фронте, в частях снабжения армии. Он помогал нам, как мог, — предоставлял нам возможность передвигаться по Украине, чтобы мы могли посещать подпольные группы НТС, существовавшие там. Он помог организовать поездку Георгия Сергеевича Околовича в Генерал-губернаторство (Польшу), куда из Германии попасть было невозможно, — поездку для встречи с Александром Эмильевичем Вюрглером, ответственным за переброску членов НТС в Россию. Последний раз во время войны я видел Крауса в 1944 году в Берлине, незадолго до покушения на Гитлера. Он тогда ушел от ареста — ведь арестована была лишь верхушка заговора. После войны он был главой Либеральной австрийской партии, последний раз я с ним встречался в 1951 году.
Непосредственно к заговору члены НТС отношения не имели, но контакты с этими кругами у нас были, в частности, от них и исходила поддержка идеи Власовского движения.
— Большинство офицеров, поддерживавших Власовское движение и покровительствовавших НТС, были балтийские немцы?
— Они играли значительную роль. Но не только балтийские — русские немцы вообще. Штрик-Штрикфельдт во время Первой мировой был офицером русской армии. Русские немцы «репатриировались» в Германию и после революции. Благодаря знанию языка и знанию России их призывали в основном как переводчиков. В отличие от немецкой верхушки, они знали характер русского народа и старались, как могли, смягчить ту политику, которая проводилась на Востоке. В составе немецкой армии было до миллиона бывших советских граждан, во многом — благодаря переводчикам.
По своему опыту могу сказать — я остался под немецкой оккупацией в Днепропетровске. Как я должен был относиться к тому режиму, который на моих глазах за семь — восемь лет до войны истреблял украинское крестьянство? Я видел на улицах города умирающих от голода детей, я знал, как проводилась коллективизация.
Это был истребительный антинародный режим, и отношение к нему я изменить не мог.
Конечно, здесь многое зависело от судьбы — если бы я жил не в Днепропетровске, а, скажем, в Самаре, куда немцы не дошли, выбора бы никакого не было. Общеизвестен факт, что в первый период войны просто сдавались в плен. Сегодня в России об этом только-только начали писать. Конечно, причинами поражений наших войск явились и сталинская чистка офицерского корпуса перед войной, и бездарность военного командования, но главной причиной сдачи в плен миллионов солдат было нежелание воевать за этот режим.
Для меня позиция в отношении сталинского режима была совершенно ясной и непоколебимой — полное отрицание. Что касается политики немцев на оккупированных областях, то сначала нам казалось, по примеру 1918 года, что они попытаются создать «независимое украинское государство» под германским протекторатом. Но нацистский режим сразу же показал свое лицо: расстрелы евреев и отношение к военнопленным. Судьба вторых выяснилась довольно быстро — в знаменитом Уманьском окружении оказалось шестьсот тысяч человек, некоторым удалось оттуда выбраться и сведения о том, что там люди умирают с голоду, просочились довольно быстро. Сегодня немецкие историки пытаются оправдать это тем, что ни интендантство, ни военная жандармерия просто не были способны принять такое количество пленных, а по домам во время войны они их распустить не могли. Но факт остается фактом.
О самом нацистском режиме мы знали мало — советской пропаганде мало кто верил. Но сущность этого режима стала ясна довольно быстро, и перелом в отношении к немцам произошел уже где-то с зимы 1941 года.
Вскоре я столкнулся с первым членом НТС — он был переводчиком при одной из кинокомпаний, я познакомился с позицией «ни немцев, ни большевиков». Для меня это было ответом на мои сомнения. Политически это было наивно, но моральная правота была именно за этой позицией.
Работа на оккупированных территориях, конечно же, была антинемецкой — почему немцы и преследовали НТС. С моей точки зрения, мы не представляли для них реальной угрозы, но смысла нашей пропаганды уже был достаточно для того, чтобы акты репрессий против НТС начались именно в оккупированных областях.
— Вы могли бы привести примеры из деятельности Днепропетровской группы НТС?
— Кроме Днепропетровска наши люди работали также в Кривом Роге. Для партизанских действий эта область не была приспособлена — не было лесов. В Кривом Роге была подпольная группа, в которой было двое членов нашей организации, для них мы печатали в типографии местной газеты (в ней я и работал). Мы также привлекали людей в НТС, печатали нашу литературу.
— Эта группа была про- или антисоветской?
— Прежде всего, она была антинемецкой, поэтому с ними можно было сотрудничать. Ведь ряд партизанских отрядов первого периода войны создавались также не на просталинских, а на антинемецких позициях. СМЕРШ прибрал их к рукам позже.
— Когда вы покинули Днепропетровск?
— В августе 1943 года, когда фронт приблизился к городу. К этому времени я уже поездил по Украине — был в Белой Церкви, в Умани, в Новоукраинкс, в Кировограде, там, где были небольшие союзные группы, в Виннице. Оттуда я вернулся в полупустой Днепропетровск — он лежал почти на линии фронта, население было оттуда почти все изгнано. В Кировограде была довольно активная группа молодежи с учителем во главе. Один из членов группы, Навроцкий, работал типографом, с его помощью мы печатали листовки. Позже он переехал в Винницу, где опять-таки устроился в типографию, откуда выносил шрифт для НТСовской типографии в Виннице. Во главе Винницкой группы стоял Александр Ипполитович Данилов, эмигрант, инженер из Югославии. Из Винницы я поехал в Берлин, где устроился на работу в газету «Новое слово».
— Союзное руководство в Берлине к тому времени уже было арестовано?
— Нет, я попал в Германию в январе 1944 года, аресты руководства прошли 21–22 июня.
— Что послужило причиной массовых арестов среди руководства НТС?
— Как я уже говорил, с моей точки зрения, никакой реальной угрозы немецкому режиму мы не представляли, реальной, существенной. Но у немцев уже было ощущение критического положения, и всякая, большая или незначительная деятельность, направленная против них, требовала пресечения. И второе — идея «Третьей силы» имела большой отклик, на этой базе строилось и Власовское движение, и в самом его руководстве были члены НТС — начальник штаба РОА генерал Трухин, генерал Меандров и другие.
— Сколько всего тогда было арестовано членов НТС и как шли аресты: «снизу вверх» или всех оптом?
— Нет, аресты шли с самого начала — на оккупированных территориях. Члена НТС Масалитинова отправили в концлагерь в июле 1943 года — задолго до арестов руководства — за пропаганду среда военнопленных, первые аресты на оккупированных территориях начались уже в 1941-м, а усилились после отката немцев от Москвы. А в июне 1944-го был произведен удар но всему руководству НТС. Всего за наш военный период немцами было арестовано свыше двухсот человек, во время «берлинской волны» было арестовано 25–30 человек.
— Исполнительное бюро было арестовано в полном составе?
— Все — Байдалаков, Поремский, Брунст и Вергун. Позже было создано запасное Исполнительное бюро — Околович, Мамуков; Трухин принимал участие в его работе, но был в стороне — он и Меандров были прикрыты тем, что состояли в окружении Власова.
— В связи с этим, кем и с какой целью было совершено убийство А.Э. Вюрглера в Варшаве?
— Здесь есть разные версии. Дело в том, что в гестапо работали НКВДисты, это я знаю по себе — один из моих следователей был агент НКВД Майковский, из Киева. Гестапо в Варшаве тоже было инфильтровано. Главная причина убийства Вюрглера — его связь с польским подпольем, его роль при переброске членов НТС в Россию и его осведомленность о проникновении советской агентуры в гестапо. Глава русской эмиграции в Варшаве Войцеховский пишет об этом, но довольно глухо.
— Когда арестовали вас и как это произошло?
— Меня арестовали в сентябре 1944 года, в редакции «Нового слова». На допросах интересовались двумя вещами: антинемецкой деятельностью на оккупированных территориях и связями с англичанами и американцами. О том, что я входил в БОН — группу по работе с военнопленными, они, очевидно, не знали. К связям с союзниками я никакого отношения не имел, но часто бывал у Мирослава Генриховича Гроссена, члена НТС, швейцарского подданного, жившего в Берлине. Он через знакомство с одним швейцарским журналистом и осуществлял контакты с англо-американцами, но о сущности их мне не было известно ничего.
— Кто вас допрашивал?
— Один — Майковский из Киева, фамилию другого я не помню. Майковский исчез после войны, второй неожиданно оказался в Аргентине и в гебистской газете «Голос Родины» под псевдонимом печатал свои воспоминания о деятельности НТС, упоминая и свое участие в следствии. Сам он — из Харькова.
— Как вы определили, что Майковский — НКВДист?
— Тогда — инстинктивно, а после войны это уже было широко известно. Их допросы длились недолго — уже было решение об отправке нас в концлагеря. В течение сентября у меня было три-четыре допроса, потом я просто сидел в одиночке.
— В тюрьме на Александерплатц?
— Да, до того момента, когда после выхода «Пражского манифеста» Власова, благодаря нажиму Меандрова и Трухина, дело отправили на переследствие. Его уже вели немцы — два следователя, переведенных в гестапо из уголовной полиции. Это были типичные чиновники — один по фамилии Фритце, другой — Ротцолль. Это, в известной мере, был спуск на тормозах — формальный акт для того, чтобы задержать отправку в лагерь. Вскоре в здание тюрьмы на Александерплатц попала бомба и меня перевели в тюрьму на Плетцензес, где я находился до 7 апреля 1945 года.
— Как мотивировали ваше освобождение?
— Никак. Прямо из тюрьмы я поехал к Геккерам. Это одна из семей, которые беспокоились об арестованных членах Союза. Сам Михаил Геккер сидел в гестапо — его освободили раньше меня. Там я и пробыл до отъезда из Берлина на юг.
— Какова была конечная цель вашей поездки?
— Была инструкция членам Союза — сосредотачиваться в районе Фюссена. Наша группа, семь человек, до Фюссена так и не добралась — там уже были французские войска. Конец войны я встретил в маленькой баварской деревушке возле города Инголынтадт.
— Сколько членов НТС за время войны погибло в немецких концлагерях?
Известны фамилии примерно пятидесяти человек — и то только эмигрантов. А сколько погибло членов НТС — советских граждан, установить просто невозможно.
— Есть версия, что НТС был предложен план продвижения Власовской армии на соединение с партизанами Драже Михайловича в Югославии…
— Не знаю, был ли предложен этот план Союзом, но он существовал — соединиться с казачьими частями и всем вместе двигаться в Югославию на соединение с антикоммунистическими партизанами.
— Скажите, после войны отношение к НТС союзников — англичан и американцев, каким оно было? Не пытались ли они обвинить НТС в коллаборации с немцами?
— Нет, единственное, в чем выразилось отрицательное отношение, во всяком случае, в беженском лагере Менхегоф, в котором после войны фактически был центр НТС, — нас выкинули из лагеря, после чего мы оказались на нищенском пайке — лагеря же перемещенных лиц в то время снабжались неплохо. Тогда же закрыли журнал «Посев» — за антисталинскую позицию. Возобновить выпуск журнала удалось в 1947 году, когда мы получили официальную лицензию от американских военных властей.
Что касается коллаборации и денацификации, обвинений в «убийствах детей», то если бы за этой советской пропагандой скрывались какие-либо факты, при том преследовании нацистских преступников, которое велось в послевоенные годы, и продолжалось десятилетиями после окончания войны — многих ведь ищут до сих пор, то советская сторона должна была бы представить доказательства, но кроме клеветы в советской прессе ничего не было. К примеру — в конце 1978 года в одном из малоизвестных парижских издательств «Эдисьон Рамсе» вышла в свет книга «Досье неонацизма», автор которой, некто Патрис Шероф, с подачи советского посольства привел в ней «факты преступлений» членов НТС во время войны. Мы подали в суд. Автор опять обратился в советское посольство за помощью — протоколами допросов членов НТС, захваченных органами НКВД в конце войны. Французский суд внимательно изучил предоставленные документы и вынес приговор — обвинения, выдвинутые в книге, являются клеветническими, глава, касающаяся членов НТС, должна быть из нее изъята, автор приговорен к штрафу.
Все эти демарши советской пропаганды были следствием того, что мы еще в 1946 году, находясь в беженском лагере, начали печатать листовки и вести пропаганду на Группу Советских войск в Германии. А чем дальше — тем больше. Это и вызвало массированный поток советской пропаганды против нас. Нормальное явление.
— Да, на врагов не обижаются. Большое спасибо, Евгений Романович.
Франкфурт-на-Майне, 1992 год.
РАЗВЕДЧИК, КОТОРОГО НЕ ЛЮБИЛИ КГБ И ЦРУ
Интервью с Николаем Евгеньевичем Хохловым
— Николай Евгеньевич, как вы попали в разведку?
В конце сентября 1941 года немецкие войска подходили к Москве. Я был белобилетником, но рвался на фронт. Я подал заявления в ГИТИС и в ГИК. Надеялся выдержать спецэкзамены для факультета режиссуры. Мои будущие сотоварищи по учебе подрабатывали грузчиками, сторожами, официантами, а я попробовал свои силы в художественном свисте и устроился во Всесоюзную студию эстрадного искусства. Но как раз в самом начале войны я от эстрады отошел и снимался в фильме Донского «Как закалялась сталь» в небольшой роли. Съемки шли в Ульяновске, и оттуда служба разведки меня вызвала обратно в Москву. Меня пригласили в здание госбезопасности на Лубянке и там я впервые встретился с офицерами разведки. На Лубянке меня заверили, что сдача Москвы неминуема и надо готовить партизанские группы для диверсионных действий в оккупированной столице. От меня потребовали, чтобы я вернулся на эстраду и стал членом артистической бригады, которая в самом деле была бы группой боевиков. Мне было девятнадцать лет, и я решил, что стать партизаном в оккупированной Москве еще интереснее, чем воевать на фронте.
Так всё и началось. Москву, слава Богу, не сдали, но в конце сорок первого разведчики, решив «боевую группу эстрадников» распустить, предложили мне тренировку для операций за линией фронта в немецкой форме. А кадровым офицером разведки меня сделали лишь в 1951 году, когда я уже проработал десять лет. Сначала — действуя в немецкой форме на территории, оккупированной немцами, а потом, по разным легендам, за рубежом.
— Во время войны вы участвовали в ликвидации гауляйтера Белоруссии Кубе. Как вам удалось вжиться в образ немецкого офицера и столь блестяще выполнить задание?
— Подготовка заняла больше года и была очень интенсивной. Меня поселили на конспиративной квартире, где также жил один немецкий антифашист, Карл Клейнюнг. Мне была уделена роль старшего лейтенанта тайной полевой полиции, а Карлу предстояло стать моим адъютантом — «унтер-офицером» той же службы. У этой особой полиции было право действовать в гражданской одежде, и это нам очень помогло на оккупированной территории. Однако к военной форме тоже надо было привыкнуть, как и к немецкой муштре. Мы с Карлом не только говорили только на немецком языке (он почти не знал русского), но и систематически посещали лагерь военнопленных в Красногорске, изучая поведение немецких военных. Портные службы приспособили немецкие формы к нашим размерам и выбрали ордена. Формы были трофейные, но в очень хорошем состоянии. Кроме работы в Красногорске, мне также пришлось заниматься со специалистами по немецкой культуре, истории фашизма и его ритуалов. Меня даже научили барабанить на пианино и напевать «Лили Марлен».
В конце концов нас отправили в качестве военнопленных в Оболовский лагерь, где мы прожили месяц среди немцев. Я не был разоблачен. Не был я разоблачен и в Минске, где для собственной уверенности мы с Карлом провели вечер в офицерском клубе. Карлу, как моему адъютанту, разрешили сопровождать меня, хотя сидеть он был обязан за отдельным столом, резервированном для низких чинов. В общем, всё обошлось и вошло в историю, когда был ликвидирован Кубе.
Думаю, что помогло мое легкомысленное отношение к опасности, свойственное ранней молодости.
— После войны вы получили задание убить Керенского. Почему оно было сорвано?
— В феврале 52-го Керенского собирались сделать председателем объединенного Комитета русской эмиграции, для координации борьбы с большевиками. Сталин испугался и приказал через Игнатова, руководителя «органов» в то время, поручить генералу Судоплатову немедленно ликвидировать Керенского, который тогда жил в Париже.
— А из зарубежных специалистов Судоплатова офицеров, знакомых с Парижем, знающих языки и для Франции и для легенды, способных не только легко попасть туда, но и свободно там передвигаться, под рукой оказался я один. И Судоплатов легкомысленно назвал Сталину мое имя.
Я только что вернулся из поездки по Западной Европе, включая Францию. Чего Судоплатов не учел, это того, что такое задание я никогда не принял бы. Правда, во время операций на оккупированной территории мне пришлось застрелить немецкого солдата, но это было необходимо, иначе ему удалось бы убежать от нас, выдать нас карателям, и не только наш отряд, но и вся деревня, приютившая нас, были бы уничтожены. И это была война, когда законы совести — другие. Я уверен, что генерал думал об этом военном эпизоде, когда через Игнатова назвал Сталину мою фамилию. Эта ошибка поставила Судоплатова в исключительно опасное положение.
С документами на имя одного, искусственно созданного для меня австрийца Хофбауера, произошли некоторые неприятности во время таможенного контроля при моем возвращении в Австрию из Швейцарии. Но такие инциденты были обычным явлением в жизни и деятельности австрийских коммерсантов, роль которого я играл. В то время я уже пытался уйти из разведки и преувеличил значение этого мелкого инцидента. Судоплатов не знал, что я всё уладил с австрийскими властями, хотя и не доложил об этом моим начальникам.
Поэтому, отдавая мне приказ о ликвидации «человека в Париже» (он не назвал имя намеченной жертвы), генерал сообщил мне, что его службе удалось получить подлинный швейцарский паспорт и к Хофбауеру я не буду иметь никакого отношения. Но я категорически отказался от задания. Такой поступок в обычных условиях означал бы расстрел и ссылку моей семьи.
Но решение об отказе я принял вместе с моей женой — Еленой Хохловой, и мы были готовы идти на любой риск. Тем более, что условия были далеко не обычные, и мы это понимали. С известной точки зрения Сталина, генерал, как мой многолетний начальник и в какой-то степени — ментор, отвечал за мою лояльность головой. Если бы он открыл настоящую причину срыва операции, мы погибли бы, но не только карьера Судоплатова была бы закончена, но и он сам вряд ли уцелел бы. И генерал решил солгать безжалостному хозяину. Невероятно, но это было именно так. Он заявил Сталину, что, как внезапно выяснилось, мои австрийские документы не могут быть использованы для передвижения по Европе из-за досадного инцидента с таможней. Ложь исключительно опасная, но генерал, видимо, ничего другого придумать не смог. Однако эта примитивная ложь сработала — жизни генерала, моя и моей семьи, да заодно и Керенского были спасены.
— В 1954 году в Москве принимается решение о ликвидации главы Закрытого сектора НТС Г. С. Околовича. Кто принимал это решение, почему в Политбюро так боялись НТС и какая роль в этой операции была отведена вам?
— Решение о ликвидации Околовича было принято лично Хрущевым, и он вынес его на Политбюро. Хрущев тогда старался создать образ активного и энергичного деятеля, целя на место Маленкова, в то время генерального секретаря. Политбюро единогласно утвердило творческое предложение Хрущева потому, что после восстаний в «народных демократиях» и поимки нескольких людей Околовича на территории Советского Союза, вожди очень опасались, что россияне в конце концов проснутся и Полибюро придется так же, как их коллегам в Восточной Германии, удирать в панике куда попало. Решение было принято в конце лета 1953 года.
Хрущев вообще забирал в то время органы безопасности в свои руки. Ненавидя Судоплатова за его откровенные высказывания о руководящей роли Хрущева в террористических акциях «органов», кандидат в генсеки выдвинул Панюшкина на роль шефа разведки и в тесном контакте с ним разработал план устранения Околовича.
Главные трудности были в подборе надежных и опытных агентов и кадрового разведчика для организации и контроля зарубежной части операции. Заместивший Судоплатова полковник Студников по каким-то мне неизвестным причинам решил, что Хохлов, хорошо знакомый с Западной Европой и много раз там бывавший, подойдет к такому назначению. Я думаю, что полковник Мирковский, Герой Советского Союза и мой непосредственный начальник по работе в Австрии, рекомендовал меня. Бедному Мирковскому, очень хорошему и честному человеку, пришлось потом дорого заплатить за свое доверие ко мне. Но я знал, как Мирковский презирал деятельность спецслужбы, называя всех нас, и себя в том числе, «мусорщиками революции». Он, наверное, испытал облегчение, когда в 1954 году, после провала операции, ему предложили уйти в отставку. Уверен, что Мирковский был в какой-то степени этому рад.
Мне передали все секретные материалы но НТС, имеющиеся у «органов». Из многочисленных и толстенных папок возникал коварный и зловещий образ опасного и активного врага советской власти. Позже, уже на Западе, я понял, что чекисты умышленно преувеличили угрозу со стороны НТС, чтобы получить больше полномочий, должностей и денег на борьбу с этой вражеской организацией. Я, однако, увидел в документах и что-то другое.
Как руководитель зарубежной части операции, я пес ответственность за подбор исполнителей и контроль над ними и в Союзе и за рубежом. И хотя впоследствии, когда их привезли в Москву, приказ об убийстве дал им сам Студников, их непосредственным «куратором» был капитан Иосиф, т. е. я. И знали они этого капитана еще с Берлина, где он изучал и проверял кадры для будущих боевых групп в Западной Германии. Так что они были мне хорошо известны. Циничные, прожженные преступники и убийцы, зарекомендовавшие себя еще в Испании, где они проводили террористические акции под руководством генерала Котова (он же — Эйтингон, соратник и дружок Судоплатова). Я выбрал их потому, что такой рабочий «коллектив» позволил бы мне надежнее скрыть от моего руководства мои действительные намерения. Я понял, что буду нести прямую ответственность за гибель Околовича и обязан эго предотвратить.
Кроме меня это не мог сделать никто, а если бы Околович все же был убит, все мои заверения Яне, да и себе, что я категорически против убийства, превратились бы в пустую браваду.
— Как должна была пройти ликвидация Околовича? Что за трехзарядный странный пистолет фигурировал на фотографиях, кто и когда должен был его использовать?
— Вес оружие предназначалось исполнителям. У меня собой не было никакого оружия, даже моего джеймсбондовского «вальтера», который я оставил в Москве. Я, правда, знакомился с оружием и проверял изготовление его, но когда всё было готово, оружие было переправлено в Вену, подполковнику Окуню, туда прилетели агенты и полковник Годлевский, многократный чемпион СССР но стрельбе из пистолета, тренировал их. Кроме двух блоков, замаскированных под коробки с сигаретами, были изготовлены также бесшумные пистолеты, о которых вы пишете. Они также предназначались исполнителям на тот случай, если, использовав сигаретные блоки, они были бы вынуждены еще защищаться при отходе. Вес оружие было спрятано в автомобильной батарее, которую швейцарский агент спецслужбы привез на юг Западной Германии. Оба исполнителя привезли батарею оттуда и спрятали ее в одной из ячеек хранения на вокзале во Франкфурте. Из этой ячейки американцы его извлекли. Я оружие не должен был даже трогать, но мне пришлось вытаскивать его из батареи, поскольку дебилы из ЦРУ не смогли его увидеть там, даже когда батарея была вскрыта.
— Недавно один сотрудник спецслужб сказал, что это — предательство. Разведчик не имеет права рассуждать, он должен выполнять приказ. Что вы могли бы ему ответить?
— Во время процесса над нацистами в Нюрнберге военные преступники все время утверждали, что они всего лишь «выполняли приказ». И судьи и все мировое общественное мнение признало, что выполнение преступного приказа тоже есть преступление. Если Ваш знакомый из спецслужбы этого не понимает, то, возможно, и ему когда-нибудь будет вынесен такой же приговор. В этой жизни или следующей, большой роли не играет.
— КГБ не простил вам срыва операции по убийству Околови-на. Что вам известно о попытках ликвидировать вас? Сколько их было?
— Прямых сведений обо всех таких попытках у меня, конечно, нет. Однако из разных источников информация об операциях но ликвидации Хохлова все же до меня дошла. Так, например, бывший генерал госбезопасности Калугин в одном из его интервью западной прессе сказал, что да — операции по ликвидации опасных противников советской власти проводились, хотя намеченных жертв было немного. Среди кандидатов на ликвидацию, которые преследовались упорно и бессрочно, он назвал и меня. Ему это полагалось знать. Ведь Управление контрразведки, одним из занятий которого были именно эти «спецзадания», было его «хозяйством».
Контрразведка Америки задерживала иногда советских агентов, которым КГБ приказывало установить мои координаты и разработать план моей ликвидации. Забавно, что после этого американские контрразведчики обычно обращались ко мне с идиотским вопросом — почему КГБ так упорно за мной охотится. Верьте не верьте, но такой вопрос мне задали во франкфуртском консульстве, когда советского агента, полномочного представителя Белоруссии в ООН задержали в Сан-Франциско по ее возвращении из Токио, где ее засекли на встрече с резидентом КГБ в Японии. Она быстро раскололась и объяснила, что ее вызывали туда для подробных инструкций, как установить координаты Хохлова и найти пути надежного подхода к нему. А я жил в то время в Германии, и КГБ потеряло меня из виду. Сотрудники американского консульства вызвали меня и выражали свое недоумение по поводу им непонятного задания.
Но вот два из таких спецзаданий оказались довольно успешными. Весной 1957-го я переехал в Париж, чтобы там дописать свою книгу. Среди моих знакомых в Париже оказалась и некая Христина Краткова, которую я встретил еще в Нью-Йорке. Симпатичная старушка из первой волны эмиграции быстро завоевала доверие и моих друзей. Много лет спустя, когда американская служба расшифровки опубликовала отрывки из расшифрованной переписки советской разведки со своей резидентурой в Северной Америке, я узнал, что советский агент Краткова (та самая) успешно участвовала в убийстве перебежчика Кравченко. Она, кстати, оказалась специалистом по особым ядам и даже имела научную степень в этой экзотической области знаний.
Получив задание ликвидировать Хохлова, Краткова подошла к нему научно. Хохлов должен был умереть естественным путем — от тяжелого, но, в общем, известного заболевания. Христина Павловна, последовав за мной в Париж, начала отравлять меня постепенно, и этот утонченный процесс был похож на обыденное отравление пищей. Я, конечно, ничего не подозревал, но мне было с каждым днем все хуже, и от смерти меня спас только счастливый случай — мои друзья в Германии предложили мне переехать туда и устроиться на работу в немецкой экономике. Как только я уехал из Франции, все симптомы «тяжелого желудочного заболевания» моментально прекратились. «Попытка» сорвалась.
Но агент Краткова не собиралась сдаваться. Москва связала ее с группой своих агентов в Германии, и «подход» был изменен. Хохлов должен был умереть от новоизобретенного яда, так закамуфлированного, что результаты вскрытия показали бы гибель от промышленного яда, используемого для уничтожения грызунов. Однако этот яд — таллий — людей убивал только в очень редких случаях, когда их здоровье уже было так подорвано естественным образом, что и таллий мог их прикончить. В Москве специалисты из секретной лаборатории КГБ поместили крупинку таллия в особую камеру, где эта крупинка была превращена в исключительно радиоактивный изотоп. Радиоактивность этого изотопа была кратковременной, поэтому его срочно переправили во Франкфурт, где в это время шла ежегодная конференция издательства «Посев». Я был в числе приглашенных. Агентам КГБ удалось подбросить радиоактивную крупинку в чашку кофе, которую я пил в перерыве. Замысел был в том, что крупинка поразит меня изнутри лучевкой, а потом быстро исчезнет. Эффект таллия, однако, останется и должен был сбить с толку докторов. Так и случилось. Фактически я был приговорен к смерти и, несмотря на то что американские доктора во франкфуртском военном госпитале многие недели трудились над моим спасением, почему я все-таки выжил, так и осталось неясным. О лучевке я узнал только тогда, когда вернулся в Америку и Нью-йоркский токсикологический институт занялся анализом моей встречи с прогрессивными методами советской разведки.
— Вскоре после этого вы попали в Южный Вьетнам. Как и почему это случилось?
— Таллий лишил меня всех волос и на теле и на голове. Лысый, с лицом, покрытым шрамами от язв, кровоточивших во время действия лучевки, я поехал в Америку, где выступал во многих городах с лекциями о положении в Советском Союзе и об успехах советской науки, занятой изготовлением ядов специального назначения. К весне 1958 года я вернулся в Германию, и там один мой знакомый, часто посещавший Южный Вьетнам, сообщил мне, что меня приглашают туда для серии лекций о Советском Союзе. Лекции нужно было читать по-французски. Мой французский был так себе, но я решил рискнуть и в начале лета прилетел в Сайгон.
Я ожидал, что в сайгонском аэропорту меня встретит представитель агентства по организации лскциопных турне. Вместо этого офицеры пограничной службы отвели меня в отдельную комнату, где человек в белом гражданском костюме заявил, что его зовут Во Ван Хай и ему приказано отвезти меня на встречу с одним важным лицом. Он вывел меня через заднюю дверь на территорию города и посадил в лимузин с флагом Южного Вьетнама. Никаких таможенных или пограничных проверок. Это был Южный Вьетнам, и возможность похищения коммунистами я исключал.
Во Ван Хай отвез меня прямо в президентский дворец. Во дворец мы проникли без каких-либо препятствий или проверок, и мой гид привел меня в большой кабинет, где сидело несколько людей. В дальнем ушу кабинета стоял большой концертный рояль, покрытый большущей тигровой шкурой с оскаленной пастью, свисавшей над человеком во вьетнамском национальном костюме. Этот человек поднялся, и я увидел, что он был маленького роста. Подойдя ко мне с протянутой рукой, он заявил: «Я — Нго Дин Дьем, президент этой страны. Бьснвеню, мсье Никола». В последующие годы моей работы во Вьетнаме я так и остался «мсье Никола». А Во Ван Хай оказался личным секретарем президента Дьема.
Дьем с места в карьер объяснил мне истинные причины моего приглашения в Сайгон. Никаких лекций, конечно, не планировалось. Дьсму нужен был личный советник, убежденный антикоммунист, но не зависящий от ЦРУ. Его контакты в США рекомендовали меня. Я спросил президента, почему он уверен, что я не завишу от ЦРУ. Он кивнул человеку тоже небольшого роста, но с непропорционально большой головой, и тот вытащил из портфеля какой-то документ. Позже я узнал, что этот головастик был доктор Туен, директор южновьетнамской разведки. Туен передал Дьему документ, и тот, разглядывая его, рассказал мне, что это был ответ ЦРУ на запрос Дьема обо мне,
В письме ЦРУ характеризовало меня, как честного и убежденного антикоммуниста, но предупреждало, что контролировать меня невозможно. Президент заявил со смехом, что это предупреждение и было для него необходимой рекомендацией. Дьем явно не доверял ЦРУ и, как он тут же рассказал мне, — не без оснований.
В новых главах моей книги я рассказываю, как началось вторжение коммунистического Севера на территорию Южного Вьетнама.
Вскоре были убиты Дьем и его брат Нго Дин Нью, руководитель вооруженного сопротивления коммунистической агрессии. Убийства были организованы агентами ЦРУ по приказу посланника президента Кеннеди — Каббота Лоджа. Все эти маневры посланников Кспнсди в Южном Вьетнаме и политические махинации ЦРУ привели к позорному поражению американских военных сил в Южном Вьетнаме и полной победе коммунистов. Но корни этого провала были ясны уже в те летние дни 1958 года, когда Дьем рассказывал мне о тревожных сигналах из сельских местностей вблизи 38-й параллели, границы между Севером и Югом, сообщениях о людях в необычной военной форме, появлявшихся в деревнях с неизвестными целями. Дьем поручил мне, как бывшему советскому разведчику и партизану, разобраться в этих сигналах и разработать план нужных противодействий. Я это сделал, и вскоре появился план Бин Мин, объявлявший о начале коммунистической агрессии с целью захвата Южного Вьетнама и предлагающий меры для блокирования этой агрессии. Этот план не удалось осуществить из-за слепоты, случайной или умышленной, резидента ЦРУ в Сайгоне и его начальников в Вашингтоне. Если бы эта клика не ввела в заблуждение президента Кеннеди, северным коммунистам не удалось бы захватить Юг. Об этом я и рассказываю в книге, как очевидец, побывавший там и получавший сведения непосредственно от Дьема и его окружения. Именно из-за того, что я не только привожу факты, но и называю конкретные имена виноватых, американское издательство Ballantine отказалось издать мою книгу в мягкой обложке, когда в конце семидесятых я прибавил к первоначальной версии, уже изданной в твердом переплете, новую главу о Вьетнаме и Южной Корее. Контракт на версию в мягкой обложке был уже заключен, я даже получил аванс, но когда чиновники из разведывательной общины (как он сами себя называют) узнали о дополнительной главе, издание было заблокировано. И это в стране, где, как говорят, существует свобода прессы. О вмешательстве ЦРУ я узнал непосредственно от одного из главных редакторов издательства. Думаю, что сейчас происходит нечто подобное. Американские издательства принимают книгу восторженно, а потом скромно умолкают и после долгого молчания просто возвращают рукопись без лишних объяснений.
Боятся правды, потому, что вьетнамский конфликт можно было выиграть, и об этом я пишу в книге. Думаю, что в стране, где я живу, американская разведка не даст издать мою книгу. Ничего — поищу смелых издателей за рубежом. Ведь оспаривать то, что я написал, разведывательная община не сможет.
— Правда ли, что вы готовили антикоммунистических вьетнамских партизан для заброски на Север?
— Заброска партизан на Север, как ответ на заброску вьетконгцев на Юг, была логичной частью плана Бин Мин. Один из рычагов для остановки агрессии Севера. Только я партизан не готовил. Готовили их офицеры-вьетнамцы из специального соединения, аналогичного российской «Альфе». Это соединение было создано майором Вин, как часть моего плана. Этих офицеров я обучал и тренировал в технике ведения партизанской войны. А Судоплатов врет, что из подготовки плана Бин Мин ничего не получилось. Очень даже получилось.
Настолько получилось, что ЦРУ, которое ни за что не хотело отдавать контроль над обстановкой в Южном Вьетнаме самим вьетнамцам, испугалось. У них был приказ из Вашингтона — ни в косм случае не раздражать северо-вьетнамских правителей. Вдруг они пожалуются своим советским вдохновителям, а те обидятся.
И вообще ЦРУ очень не нравилось, что, разработав план Бин Мин, я опирался на идеалистов, а не на платных наемников, как практиковало ЦРУ. Их офицер сам мне говорил, что вьетнамские идеалисты ненадежны. Изменится политика США, и они пойдут своим путем. А допускать это никак нельзя. В общем, типичная цээрушная лапша. Но — опять — вдаваться в детали в рамках этого интервью я не могу. А из-за того, что план Бин Мин успешно развивался, хотя нам было и трудно обходить его американскую блокаду, Дьем и его брат были в конце концов ликвидированы. Когда я уезжал в 1961-м из Сайгона, прощание с Дьемом было хотя и сердечным, но очень грустным. Я обещал ему вернуться, если американцы когда-нибудь поумнеют, но нам всем было уже ясно, что правительство США не даст вьетнамцам самим справляться с северной агрессией. Кеннеди сбили с толку вероломные советники, этот бред продолжался Джонсоном, пока не привел к позорному поражепию Штатов и их «разведывательной общины».
— Почему вы рассказали о роли вашей жены в срыве операции по убийству Околовича и что случилось с вашей семьей после вашего переходя на сторону НТС?
— Я не пришел в НТС, я пришел к Околовичу и, если американцы не схватили бы меня, намеревался вернуться обратно.
— Как же вы могли вернуться обратно, если убийство было бы сорвано?
— Очень даже просто. Оба исполнителя были известны в Западной Германии, откуда были родом и имели семейные связи. Один из них свободно мог быть «опознан». Тогда я мог «удрать». Мне попало бы за выбор агентов, но не очень. Изначально выбирал их не я. Ну, пожурили бы, но если Околович держал бы рот на замке, я отделался бы легко. К сожалению, он этого не сделал. Околович был хорошим и честным человеком, но он также был и лояльным членом партии, полностью преданным руководству НТС. Именно руководство НТС и принудило его выдать американцам время и место встречи меня с ним. Во время этой встречи на Онернплатц меня и схватили офицеры американской разведки. Правда, Околович мне потом заявил, что когда он спросил меня, не возражаю ли я, что на встречу были приглашены американцы и я сказал бы, что возражаю, он якобы нажал бы на педаль газа и рванул вперед. Знаете, возможно, что ему так нужно было это оправдание, что он сам в него верил.
Но ведь площадь была окружена американскими автомобилями и дальше нескольких метров мы не проехали бы. А попытка бежать сразу давала бы американцам законный повод меня арестовать. Да и в тот момент, когда Околович задавал мне этот наивный вопрос, американский разведчик уже заглядывал в окно машины. А ведь к американцам я никогда не приходил и никогда не просил у них политического убежища. Даже когда попал в Штаты.
Схватив меня, американцы отвезли меня на одну из их конспиративных квартир, сфотографировали и в конце концов сумели просмотреть мои австрийские документы. Мне предстояло быть автоматически присужденным к высшей мерс наказания, но это как раз волновало меня меньше, чем неизбежная судьба Яны, моей жены.
Когда в 1952-м году генерал Судоплатов отправил меня в Карлсхорст, как оперативника с поручением принять участие в засылке диверсионных групп в Западную Европу, я, конечно, принимал участие в рабочих совещаниях всего коллектива офицеров, занятых этой сложной и сверхсекретной деятельностью.
Начальник нашей группы пояснил офицерскому составу, что в отношении «спецзаданий» обычные советские законы не применяются. Эти обычные законы не были бы применены к Яне и нашему сыну и в 1954 году, после того, как я был бы объявлен предателем. Ждать милостивого отношения к жене офицера службы «спецзаданий», женщины, которая несомненно слишком много знала, мне было нечего. Вот почему в апреле, когда все мои попытки оставить мой приход к Околовичу в тайне сорвались, я согласился дать пресс-конференцию в Бонне и решил открыть роль моей жены в предотвращении убийства. Расчет был простой, хотя многим в то время он и показался необъяснимым, — превратить мою жену в человека, получившего мировую известность. Когда в 1991 году я установил связь с Яной, я понял, что эта внешне рискованная стратегия полностью сработала.
О том, что произошло с Яной и Александром после моей прессконференции, подробно рассказываю в книге. В этом интервью нет места для деталей. Стоит только отметить, что их эпопею можно разделить на два этана. Первый — арест Яны и заключение её вместе с Александром в следственную тюрьму. В тот момент она должна была предстать перед судом по знаменитой пятьдесят восьмой и ее ждала «вышка». Но до суда дело вряд ли дошло бы. Яну просто отравили бы на секретной квартире, а Александра спрятали бы в сиротском доме под другой фамилией. Но на втором этапе, когда советскому правительству стало ясно, что Яна получила мировую известность, как героиня и символ элементарного гуманизма, климат резко изменился.
Могу только привести слова Яны, сказанные мне, когда после указа Ельцина о моем помиловании я встретился с ней в Москве: «Что ты беспокоишься о прошлом? Всё было сделано правильно. И, как видишь, всё обошлось хорошо».
— Вы — единственный перебежчик из спецслужб, который был реабилитирован?
— Я не был реабилитирован, но в Москву мне удалось вернуться. В 1991 году, после неудавшегося путча, в прессе много писали о спецчастях госбезопасности, которые отказались идти в Белый дом и атаковать законное правительство. Рассказывали, что они просто легли на пол и их командир заявил, что они никуда не пойдут и ни в каких боевых акциях принимать участия не будут. Прочитав эти корреспонденции, я на полусерьёзе написал письмо в Комитет госбезопасности, в котором сослался на несколько своих мыслей по поводу необычного поведения этих спецчастей.
Я высказал свое мнение, что эти офицеры фактически отказались выполнить прямой приказ их командующего, председателя КГБ Крючкова, и тем сорвали операцию государственного значения. По всем уложениям военной дисциплины их должны были тут же арестовать и немедленно расстрелять. Так делалось на фронте во время войны. Правда, настоящей войны тогда не было, но военные законы никто не отменял. Тем не менее после поражения заговорщиков непокорных офицеров никто не наказывал. Наоборот — все они были повышены в званиях и многие были награждены. Причина такой необычной реакции властей была объяснена просто — отказ выполнить преступный приказ служебным преступлением не является. Эта, новая для советской действительности, формулировка была распространена СМИ.
Я зацепился за эту формулировку и задал ехидный вопрос: почему же те офицеры госбезопасности, которые в прошлом советского государства отказались от преступных заданий или сорвали их, были автоматически присуждены к высшей мере наказания? Я привел свой пример, рассказал свою историю и напомнил, что и генерал Судоплатов и генерал Эйтингон вместе с другими высокими чинами госбезопасности были присуждены к долгим срокам тюремного заключения за организацию как раз таких уголовных преступлений, одно из которых было поручено моему отделу и за срыв его я был приговорен к «вышке». Ну и имел нахальство заявить, что было бы логично, если председатель КГБ задал бы такой вопрос самому президенту России.
Все это было просто упражнением в горьком сарказме и никакого ответа на него я не ожидал. Каково же было мое удивление, когда так через неделю я получил письмо от КГБ. В нем вежливо сообщалось, что председатель КГБ прочел мое письмо и намерен обсудить его с президентом. О результатах мне сообщат. Я посчитал это письмо бюрократической отпиской.
Однако, вскоре после письма от КГБ, на факс факультета психологии при Калифорнийским штатном университете, где я уже давно служил старшим профессором психологии и утилизации компьютеров в научных исследованиях, пришло письмо на мое имя от некоего Николаса Бетгела, члена британской палаты лордов. В нем лорд Беттел рассказывал мне, что он давно пишет о России и ее истории, издал книгу о Катыни и хотел бы встретиться со мной в Москве, чтобы узнать от меня и Яны детали нашей истории. Он также упомянул о своих творческих связях с московским журналом «Новое время» и заявил, что редакция этого журнала хотела бы взять у меня интервью.
Возможности моего расстрела там лорд не касался, полагая, вероятно, с типичной британской беззаботностью, что успеет до расстрела получить от меня нужную информацию. И действительно, через пару дней по факсу пришло официальное приглашение от «Нового времени» приехать в Москву.
Когда я рассказал Яне и Александру о милых приглашениях, они, похохотав, уверили меня, что я НИКОГДА не смогу приехать в Москву. Таких чудес просто не бывает. Я с ними согласился, по так, на всякий случай, написал в консульство с дурацким вопросом, не дадут ли они мне визу в Москву.
Консульство ответило, что вообще-то дало не сложное, но в моем случае они должны получить специальное разрешения от МИДа в Москве, а ничего такого к ним не поступало. Если поступит, мне сообщат. Знакомая отписка.
А потом начался шквал всяких событий. Некий Резниченко прислал мне факс, в котором сообщал, что только что было создано новое, частное издательство «Автор» и он, как один из редакторов, предлагает заключить с ним договор об издании моей книги, если я приеду в Москву. Он также спросил меня, не буду ли я возражать, если следователь но особым делам Ренёв пришлет мне ряд вопросов, которые могут открыть возможность для моей реабилитации. Ренёв такой список прислал. Список был очень похож на допрос и, вероятно, таким и являлся. На все вопросы я ответил не теряя самообладания, но последний меня возмутил. Ренёв спрашивал, вел ли я антисоветскую деятельность после оседания на Западе. Я запальчиво ответил, что конечно вел и горжусь этим.
Этот ответ сыграл потом критическую роль в процессе моей реабилитации. Какая-то Лидия Киселева из Ленинградской кинофабрики прислала факс, в котором предлагала создать документальный фильм о нашей истории.
И так далее и тому подобное. Самое забавное во всей этой катавасии было то, что в основном большинство этих творческих предложений оказалось лапшой и показухой, организованной несомненно одной и той же организацией. Но это выяснилось позже.
Тем временем одно казалось вполне реальным — меня ждали в Москве. Однако я чувствовал что-то неладное во всей этой заварухе и ехать в Москву в действительности не собирался. «Вышка» все еще висела надо мной. И вдруг произошло что-то совершенно непредвиденное. Консульство прислало мне не только визу на месяц, но и копию президентского указа на мое имя, в котором Ельцин объявлял о моем помиловании и закрытии моего дела. Вот этого я совсем не ожидал. Более того. Продиктовав утром текст указа о моем помиловании, Ельцин не разрешил ставить автоматически его подпись под указом, а приказал подготовить окончательный текст с тем, чтобы после обеда, вернувшись в кабинет, он мог бы его проверить и сам поставить свою подпись. Не знаю, что он думал или чувствовал, но вполне возможно, что Борису Николаевичу я обязан своей жизнью.
В середине мая я встретился с Беттелом во франкфуртском аэропорту, и в тот же день наш самолет приземлился в Москве.
В конце того же года, вернувшись в Штаты, я узнал, что набор моей книги был рассыпан сразу после моего отлета из Москвы, издательство «Автор» закрылось, Киселева никогда не имела никаких полномочий для документального фильма и некоторые другие проекты оказались элементарной показухой.
Реабилитация была передана коллегии из генералов того же типа, что дали мне «вышку», и они мне в реабилитации отказали, сославшись на мой ответ, в котором я писал, что никогда не прекращал антисоветской «агитации».
По телефону Ренёва, номер которого он мне сам дал, мне стали говорить, что такой у них не работает. А летом 1992-го группа бывших старших офицеров разведки начала работу над мемуарами генерала Судоплатова на английском, а потом и на русском языке, в которых было несколько страниц вранья про меня. Похоже, что все же была ловушка, которой не удалось захлопнуться.
— Недавно один сотрудник спецслужб сказал, что ваш отказ убить Околовича — предательство. Разведчик не имеет право рассуждать, он должен выполнять приказ. Что вы могли бы ему ответить?
— Во время процесса над нацистами в Нюрнберге военные преступники все время утверждали, что они всего лишь «выполняли приказ». И судьи и все мировое общественное мнение признало, что выполнение преступного приказа тоже есть преступление. Если ваш знакомый из спецслужбы этого не понимает, то, возможно, и ему когда-ішбудь будет вынесен такой же приговор. В этой жизни или следующей, большой роли не играет.
НАКАЗАНИЕ ЗА ПОМОЩЬ
Парижская «Русская мысль» опубликовала главы из книги Буковского «Московский процесс», вышедшей в издательстве «Робер Лаффон» в октябре 1995 года. Книга, как сказано во вступлении, — результат участия Буковского в суде по делу КПСС, где он выступал как эксперт.
Желание автора развить тему о необходимости Нюрнберга-2 нельзя не поддержать: коммунистический режим в нашей стране до сих пор не осужден, что ставит под вопрос и преемственность современного государства Российского, и легитимность российской демократии.
О возникновении демократического движения Буковский пишет: «Появление нашего движения представляло для Политбюро не только практическую проблему, но и теоретическую головоломку (…). Как объяснить появление “врага” в бесклассовом социалистическом раю? Ведь большинство из нас родилось и выросло уже в условиях, созданных по их же рецептам».
«Согласно идеологической установке КГБ, — говорит автор, — деятельность диссидентов подогревалась и поощрялась подрывными центрами. От Андропова требовалось эти мифические “центры” обнаруживать, а их происки обезвреживать, отлично при этом понимая, что никаких таких “центров” не существует в природе. Задача головоломная, особенно в период “детанта”, когда западные правительства из кожи вон лезли, чтобы продемонстрировать советским вождям свое дружелюбие. И что же ему оставалось делать, кроме как изобрести один “подрывной центр”? Так, — утверждает Буковский, — появился в нашей жизни пресловутый НТС — Народный Трудовой Союз российских солидаристов, связь с которым КГБ пыталось всеми правдами и неправдами “пришить” буквально каждому». (Русская мысль. 12–18 октября 1995 г.)
Многих членов НТС, прочитавших эти строки, должна взять оторопь: иные начали борьбу против режима в рядах организации, когда автора книги «Московский процесс» еще не было на свете, а оказывается, все это им приснилось, так как НТС «придумал КГБ».
Но это еще далеко не все: глава книга, помещенная в «Русской мысли» от 8—14 февраля 1996 года, почти полностью посвящена этому «пресловутому НТС». Любовью к НТС Буковский никогда не отличался, но здесь он собрал воедино большинство своих нападок на организацию, не гнушаясь жаргона гебистских писаний. Например: «В реальной жизни НТС представлял из себя ничтожную эмигрантскую организацию с сомнительным прошлым, подозрительным настоящим и неопределенным будущим».
«Фашизм», «абвер», «жалкое существование»…
Остановимся на главных «пунктах обвинения» Буковского.
1. «Созданный в 1930 году профашистски настроенной молодежью (сначала он назывался Национально-Трудовой Союз нового поколения и находился под сильным влиянием идей Муссолини)…»
Профашистские группировки тогда в эмиграции существовали, особенно одобрительно о якобы начавшемся «процессе фашизации России» писали младороссы, бывшие главными оппонентами НТС. Члены НТС внимательно, в обязательном порядке изучали и советский режим, и режим Салазара, и фашизм: член Исполнительного Бюро НТС М.А. Георгиевский (расстрелян в Москве в конце июля 1950 г.) специально для этого ездил в Италию. А вернувшись, сказал: фашизм та же диктатура, что и у нас, только пожиже. Многие тогда были иного мнения. Будущий канцлер Аденауэр, тогда бургомистр Кельна, послал в 1929 году приветственную телеграмму дуче. Писатель и философ Освальд Шпенглер сравнивал Муссолини с Цезарем, поэт Райнер-Мария Рильке называл его «зодчим воли Италии», публицист и политик Э. Коган (впоследствии з/к Бухенвальда) в 1926 году хвалил социальные элементы и корпоративизм фашизма, немецкий писатель, еврей Рудольф Боркард добился личной аудиенции, чтобы передать свой перевод Данте Муссолини, который внешне напоминал ему Гёте… Будущего им не дано было знать. Легко сегодня, зная прошлое (и забыв то, что «мешает»), изображать пифию.
2. Буковский утверждает, что НТС «…в годы войны сотрудничал с немцами (через абвер), в частности, издавая газеты на оккупированных немцами территориях России».
И в оккупированных областях, и в самой Германии среди «остовских» рабочих НТС распространял, устно и в листовках, идеи «третьей силы» под лозунгом «ни немцев, ни большевиков!» За это заплатили свободой и жизнью десятки членов организации. С 1938 года НТС в Германии самораспустился, чтобы не попасть под гитлеровский «глейхрихтунг» («объединение» под фашистским руководством) и действовал нелегально. В 1944 году почти все руководство НТС было арестовано гестапо. Газет ни на одной из оккупированных немцами территорий НТС издавать не мог.
Тут, кстати, можно было бы вспомнить судебный процесс 3 мая 1979 года в парижском Дворце правосудия, на котором был осужден некто Патрис Шероф, автор книги «Досье неонацизма», в которой он обвинил НТС в сотрудничестве с немцами во время войны. Суд нашел утверждения автора клеветническими, а уж французское правосудие заподозрить в снисходительном отношении к сотрудничеству с нацистами невозможно.
3. «…в 1955 году произошел раскол, практически уничтоживший организацию».
Внутренний конфликт в НТС действительно был, кто-то называет его расколом. Из НТС ушло и пыталось создать другой, «подлинный НТС» около 15 % его состава. С каких пор подобные потери считаются «уничтожительными»?
4. «К нашему времени оставшиеся две-три сотни членов организации влачили жалкое существование, искусственно поддерживаемые и КГБ, и ЦРУ в качестве организации двойного агента».
Обвинение серьезное, а «организация двойной агент» — интереснейший материал для историков, которые, естественно, не удовлетворятся голословием Буковского, а захотят доказательств, которые должны хранить архивы ЦРУ и КГБ. Так из какого архива они у «эксперта»? Впрочем, бывает еще один источник «информации»: омраченный злобой и завистью разум.
5. Но мнению Буковского, процесс по делу Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Пашковой был отложен властями сознательно, чтобы «дождаться» курьера НТС с листовками в защиту Гинзбурга и Галанскова: И ЛОЖЬ — «Трюк этот был настолько очевидным, что ни у кого не оставалось сомнения в связи КГБ и НТС».
Логика, достойная известного фонвизинского дьячка, который до логики не дошел, а «ходил до риторики, да Богу изволившу, назад воротился». НТС неоднократно распространял в СССР листовки в защиту политзаключенных, сообщая правду о махинациях советских карательных и судебных органов. Листовки наносили прямой ущерб коммунистической диктатуре, подсудимые же о них знать не могли.
Еще одно «доказательство» связи НТС с КГБ:
«Теперь все это уже не тайна: в 1990 году бывший полковник КГБ Ярослав Карпович поведал печати о том, как он долгие годы был членом “руководящего круга” НТС, их человеком в Москве. По его словам, руководил этой “операцией” непосредственно Андропов, под наблюдением самого Брежнева. И скажите мне теперь: во что они все-таки верили?»
Могли, например, верить в то, что Буковский следит за британской прессой и ознакомился с опубликованной в «Таймсе» еще 22 апреля 1983 года статьей «Кошки-мышки с КГБ», где рассказано об операции КГБ, которую сорвал НТС. Были в «Таймсе» и фотографии четырех гебистов, в том числе Карповича.
Карпович же успел уйти на пенсию до провала операции и получить звание полковника и орден. Для НТС (код «Южане») целью операции было изучение работников КГБ и их новейших методов, внесение дезинформации. Гебисты же (их код операции: «Магнит») пытались раскрыть контакты НТС в Москве, заманить кого-нибудь из руководителей на советскую территорию. Не раскрыли и не заманили. А полковник Карпович в конце восьмидесятых выступил с разоблачением «органов» и стал «гебистом-диссидентом». Если его прозрению помогли материалы НТС и встречи с членами организации — слава Богу. Кто же в таком случае был инфильтрирован? О чьем цинизме следует говорить?
6. «Между тем, руководство НТС, нимало не смущаясь своей провокационной ролью в этих трагедиях, продолжало игру. Более того, рассчитывая, видимо, на чью-то благодарность, они даже афишировали эту роль, заявляя устно и письменно, что “диссидентов вообще создал НТС”. А после трагической гибели Галанскова в лагере в 1972 году объявили его тайным членом своего ЦК — редкий цинизм даже для этих людей».
НТС никогда не претендовал на «создание». Но НТС направлял в страну своих друзей, иностранцев, готовых помочь освобождению России и рисковавших свободой, переправляя диссидентам «тамиздатовскую» литературу, оказывая материальную и техническую помощь, вывозя рукописи и правозащитные документы. За рубежом НТС организовал акции в защиту политзаключенных; в 1972 году по инициативе НТС для этой цели было создано «Общество защиты прав человека».
Буковский не раз утверждал, что Галансков не был членом НТС, что это придумано для поднятия престижа организации. Но Галансков и не намеревался сообщать это Буковскому; более того, когда НТС ему это предложил сделать, он категорически отказался.
ИЗ АРХИВОВ ЗАКРЫТОГО СЕКТОРА НТС
Галансков. Рабочая кличка «Клен». Связь установилась случайно. В июне 1966 года член Шведского комитета содействия («Маркин») поехал в СССР для восстановления связи со СМОГом. По цепочке старых контактов случайно встретил Галанскова и Гинзбурга и провел разговор об НТС и «Гранях».
Август 1966 года. Курьер («Уралец») привез от Галанскова большое письмо с предложением сотрудничества, в частности — размножения малого «Посева».
Октябрь 1966 года. Курьер («Шарик») сообщил: «Буковский, согласно характеристике Галанскова, недостаточно дисциплинированный человек, но если НТС даст ему задание, он будет его исполнять до конца. Он даже немного обижен, что ему не поручили никакого дела и не установили контакт. Галансков считает, что прямо с Буковским встречаться не надо, а лучше передать письмо через него. Галансков хотел бы получать копии писем НТС к Буковскому, потому что хочет централизовать работу и иметь контроль. Это относится и к Добровольскому».
Ноябрь 1966 года. Курьер НТС («Ерема»): «Уже в начале разговора я понял, что отношения с Буковским не то что напряженные, но не совсем ясные. Буковский хочет командовать, Добровольский сказал, что это диктатор и что “Буковского нужно было бы как-то обойти”. Пусть ему напишут и дадут какое-нибудь дело, но пусть не командует. Я спросил, считает ли он Буковского ненадежным? “Нет, — ответил он, — Буковский надежен, но характер у него такой. Если бы он был сегодня в Москве и узнал, что встречался с вами я, а не он, то он сошел бы с ума”. Чувствуется, что между Буковским и Добровольским есть конкуренция за руководство и с этим нужно считаться».
Декабрь — январь 1966–1967 годов «Аксель» сообщила: «Я спросила Галанскова и Гинзбурга об их отношении к Союзу. Гинзбург сказал: “Я вообще политикой не занимаюсь. Меня интересует литература и люди, которые сидят в лагерях”. Галансков в этот день ничего не сказал. О том, что он член НТС, Галансков сказал мне чуть ли не в последний день перед отъездом. Добровольский тоже сказал, что он член Союза и что его друзья в Загорске хотят вступить в НТС. Буковский отказался, узнав, что он должен был бы подчиняться Добровольскому».
«Аксель» вывезла (на фотопленках) «Крутой маршрут» Е. Гинзбург, «Феникс-66» (около 600 стр.), большое количество документов и писем, в том числе письмо от Галанскова. Он сообщил, что попросит Добровольского сказать Буковскому:
«…согласны с его гениальным текстом письма с критикой НТС (хотя этот текст принадлежит другому соавтору) и больше никаких дел с НТС иметь не хотим (…) вся эта химера нужна нам только для того, чтобы предотвратить возможные салонные разговоры Буковского (особенно в пьяном виде). Ведь достаточно одного неосторожного слова об НТС, и все полетит к чертям».
Теперь краткая запись Закрытого сектора НТС о самом Буковском.
«Буковский. Рабочая кличка “Дубов”. Связь продолжалась с августа 1965 года по март 1971 года. Прервалась в связи с его последним арестом. Было проведено 10 личных встреч с курьерами НТС. Перерывы в сотрудничестве вызваны арестами Буковского в декабре 1965 и январе 1967 гт. В это время НТС проводил за границей акции в его защиту, оказывая ему материальную помощь (через мать и других посредников),
Буковский знал о связи Галанскова с НТС, но Галансков не посвящал его в детали этой связи, о чем нас предупредил. После письма Буковского и Есенина-Вольпина с критикой в адрес НТС произошла размолвка между Буковским, с одной стороны, и Галансковым и Добровольским — с другой, что привело к тому, что Галансков и Добровольский просили вести связь с Буковским не через них, а отдельно. По совету Галанскова в январе 1967 года Буковскому было послано соответствующее письмо, которое, но нашим сведениям, должно было быть им получено незадолго до ареста.
В ноябре 1970 года Буковский послал через американского журналиста письмо на один из контактных адресов НТС; письмо было опущено в Италии (…).
В январе 1971 года курьер НТС объяснил Буковскому, что при той гласности, с которой проводятся общественные акции, операция с переброской печатной техники уже невозможна.
В феврале 1971 в представительство НТС в Париже приходит выехавший из Москвы Свечинский с просьбой от Буковского прислать хотя бы чертежи множительного аппарата.
29 марта 1971 года — арест Буковского».
«ПРОЗРЕНИЕ» БЕЗ ЗАЗРЕНИЯ
«Помню мое первое прозрение, году в 65-м, когда кто-то из друзей передал мне конверт от заезжего энтэзсовского курьера, — пишет Буковский. — Уже это одно неприятно поразило меня: я ведь ранее никогда не просил контактов с ними. Но то, что было в конверте, поразило меня гораздо больше: плотно, почти без интервалов напечатанная на машинке, там лежала “инструкция” о том, как создавать “пятерки” (…), а также письмо, адресованное мне, с предложением… взорвать Мавзолей Ленина (…). Словом, весь джентльменский набор. Ворвись в тот момент КГБ в мою квартиру, хороший был бы им подарок. Разумеется, тогда я только посмеялся над незадачливыми конспираторами и сжег свой непрошеный джентльменский набор, но мысль об этом эпизоде не оставляла меня».
Буковский, надо думать, хочет создать впечатление, что этим закончилась его связь с НТС, которой он «не просил». Однако в 1965 году его связь с организацией только начиналась и продолжалась до 1971 года. И жаль, что письмо с «предложением взорвать мавзолей» было поспешно уничтожено: документ мог бы придать вес обвинениям Буковского. В архивах Закрытого сектора НТС такого «предложения» нет. Но там, к примеру, хранится письмо Буковского, посланное в 1970 году на один из контактных адресов НТС (опущено за границей).
«Мой товарищ в ближайшее время не сможет приехать к вам, т. к. ему не удалось добиться командировки. Однако у меня разработан другой способ поставки тех вещей, о которых я просил. Дело в том, что один мой товарищ работает в Международном аэропорту Шереметьево и может нам помочь. Если вы подберете человека достаточно надежною и смелою, то он может провезти все, что захочет и что нам надо. К этому письму прилагаю подробный план служебных помещений аэропорта Шереметьево. Если ваш друг известит нас хотя бы за неделю о времени, дне и стране, из которой он прилетит, то его встретит мой друг и поможет пройти. Как это сделать…» Следует схема и описание операции.
А вот выдержка из «Вечерней Москвы» (от 6 января 1972 года, статья «Биография подлости»): «Перед судом свидетель А., сотрудник аэропорта. Однажды Буковский, пользуясь давним с ним знакомством, намекнул ему, что нуждается в ею помощи. Нужно только лишь “не заметить” портативную типографию и нелегальную литературу, которую доставят ему, Буковскому, из-за рубежа.
В качестве подтверждения своих “высоких” связей Буковский показывает свидетелю журнальчик “Посев” — орган пресловутого НТС (Народно-Трудового Союза)».
Хорошо, что НТС тогда усомнился в надежности этой связи Буковского, а то опять заработал бы обвинение организации в провокации…
ПОЧЕМУ «РОЯЛЬ СЛУЧАЙНО ОКАЗАЛСЯ В КУСТАХ»?
В «Посеве» № 3 за 1995 год опубликованы подробности дела, предшествовавшего обмену Буковского на генсека чилийской компартии Луиса Корвалана. Долголетний член Руководящего круга НТС А. Родзевич в 1950-х годах служил в военном министерстве Чили и был знаком с некоторыми офицерами, обретшими власть после переворота 1973 года. Пользуясь этими знакомствами, А. Родзевич по своей инициативе предложил обменять находившихся в заключении чилийских коммунистов на советских политзаключенных и попросил руководство НТС составить список людей, которых следовало бы обменять.
В списке, составленном А. Артемовым и А. Юговым, — 42 человека[1]. Почему произошел обмен «голова за голову», почему не удалось освободить других? Есть предположение, что чилийцы отказались от обмена после резких высказываний Буковского в адрес Пиночета и «шутки» Буковского, что надо было бы обменять Пиночета на Брежнева. Но истинные причины пока что скрыты в архивах КГБ и чилийского министерства. В окончательных переговорах НТС не участвовал. Если бы не Родзевич, чилийские офицеры навряд ли узнали бы о существовании Буковского.
ЗАЧЕМ ВОРОШИТЬ ПРОШЛОЕ
Процесс над КПСС ушел в песок, «эксперт» Буковский в политической жизни России существенной роли не играет, НТС за свою 65-летшою историю подвергался нападкам не только по наущению советской власти. Кому-то не удалось прибрать к рукам принадлежащий НТС журнал, кто-то ожидал от организации земных благ и высокого поста и обиделся, оных не получив. Кто-то видел в НТС конкурента и пытался на всякий случай запачкать грязью. Союз обычно на это не отвечал и чурался эмигрантских склок. И Буковский знал: пока длится противостояние с коммунистическим режимом, НТС не откроет свои архивы, чтобы доказать членство Галанскова в НТС и тем самым подвергнуть опасности людей, имевших отношение к cm работе.
На примере других организаций, инфильтрированных ГПУ-НКВД — КГБ, нетрудно понять цель инфильтрации: развал организации или перевод ее на просоветские позиции (пример: младороссы с их вождем Казем-Беком). Ни того ни другого с НТС не произошло, но злонамеренные слухи распространялись десятилетиями. Неоднократно людям, выезжавшим на Запад, на последней «беседе» с КГБ «доверительно» сообщали: «Не советуем за рубежом сотрудничать с НТС, там такой-то процент наших людей». Стали бы гобисты предупреждать, если бы это было действительно так?
«СОЛИДАРИСТ» БЕНИТО МУССОЛИНИ…
В 1993 году в журнале «Повое время» (№ 8—10) появилась серия статей Млечина, цель которых — доказать «фашистскую сущность» НТС. Ответ «Посева» редакция «Нового времени» печатать отказалась («они нас не убедили»). В конце 1995 года но средствам массовой информации рассылались подметные листовки с фотографией генерала Лебедя и балаганным лозунгом «Я вас научу Родину любить!» — якобы от имени НТС, который якобы призывает голосовать за Конгресс Русских общин. Разъяснение НТС, что это — провокация, не устроило первого зама главного редактора «Нового времени» Любарского: он разразился ернической заметкой о контактах НТС с Лебедем, о «нацистском прошлом» солидаристов, сообщив при этом, что «…и поныне исповедуемый “солидаризм” не позволяет забыть, что основы политической доктрины, носящей это название, были впервые сформулированы Бенито Муссолини и его товарищами по движению».
Прикажете возражать, спорить? НТС охотно вступал в идеологические споры, если они велись на должном уровне. Так, известный диссидент Краснов-Левитин не раз выступал на конференциях «Посева» с эсеровских позиций, оставаясь с НТС в хороших отношениях.
Может быть, астрофизик Любарский силен в своей области. Но он не знает, что солидаризм — это сказано даже в Большой Советской Энциклопедии — возник еще в XIX веке, и явно путает его с синдикализмом, входившем в идеологию фашизма.
Есть и, вероятно, еще долго будут люди, не ищущие истины, а горящие желанием во что бы то ни стало выделиться, приобрести «имя» тем, и шельмуют живых, скончавшихся или погибших членов организации, существующей с 1930 года. Обвинения, собранные в книге Буковского, повторяет не только «Новое время», они давно уже кочуют по страницам различных изданий, отечественных и эмигрантских, причем в основном — демократической направленности. Проверять их или хотя бы опубликовать возражения оппонента пока никому из редакторов в голову не приходило. Или они тоже руководствуются принципами, далекими от поисков истины?
Пока эта статья готовилась к печати, В. Буковский совершил новое «открытие» в истории НТС: он «открыл» книгу печально известного Ю. Чикарлеева. На этом «труде» стоит остановиться подробнее.
Исключенный из НТС за клевету Юрий Чикарлеев в начале восьмидесятых годов издал книгу «Трагедия НТС». В 1982 году немецкий суд признал книгу клеветнической, после процесса Ю. Чикарлееву пришлось познакомиться с пенитенциарной системой Свободного мира, книга запрещена к распространению на территории ФРГ. Даже советские журналисты, готовившие очередную антиэнтээсовскую телепередачу в конце восьмидесятых, испугались: «цитировали» книгу, не называя источника. В своем ответе на возмущенное письмо одного из старых членов НТС А.Ф. Поповской В. Буковский ничтоже сумнящеся ссылается на книгу Чикарлеева как на «детальное исследование»! И вскользь замечает: «Факт же инфильтрации КГБ руководства НТС слишком хорошо известен в России, чтобы стремиться его подробно документировать: о нем, в частности, детально поведал прессе отставной ныне полковник КГБ Ярослав Карпович, много лет бывший членом “Руководящего круга” НТС, “их человеком в Москве”».
«Я — артист Больших и Малых академических театров, а фамилия моя слишком известна, чтобы я ее вам называл…».
Карповича НТС водил за нос, пока не надоело, кроме умных книг (способствовавших его последующему «прозрению») он от НТС никакой информации так и не получил, должности «председатель в Москве» в НТС тогда не было, а на словах его могли произвести и в фельдмаршалы…
Примечания
1
Абанькин Б., Амальрик А., Антонюк, Балахонов В., Белов Ю., Болонкин A., Бондарь И., Браун Н., Буковский В., Винс Г, Воробьев О., Глузман О., Григорснко II., Гриньков Д., Давыдов Г., Евдокимов Б., Калашец И., Ковалев С., Красивский 3.,Любарский К., Макаренко М., Марченко А., Мороз В., Огурцов И., Осипов В., Навленков В., Павлов Б., Пирогов С., Плющ Л., Попович О., Проток Е., Садо М., Сафонов А., Светличный И., Супсрфин Г., Хаустов B., Хейфец М., Чактуришвили X, Черновил В., Чинков А., Шабатура С., Шахвердян Б.
(обратно)
Комментарии к книге «В борьбе за Белую Россию. Холодная гражданская война», Андрей Владимирович Окулов
Всего 0 комментариев