«В пылающем небе»

В пылающем небе (fb2) - В пылающем небе 4054K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Игнатьевич Молодчий

А. И. МОЛОДЧИЙ дважды Герой Советского Союза В ПЫЛАЮЩЕМ НЕБЕ Записки военного летчика

Издательство политической литературы

Украины

Киев —1973

(с) Политиздат Украины, 1973 г.

ЧАСТЬ I

Знакомый резкий сигнал тревоги вмиг поднял с коек досматривавших последние сны летчиков. Люди вскакивали, торопливо хватали гимнастерки, обувались и мчались к выходу, на бегу натягивая шлемы. Многие недовольно ворчали:

— Неужто и в воскресенье нельзя обойтись без учебной тревоги? Не дает командир как следует выспаться…

А утро было чудесное. Небо чистое, бездонное. Разливались запахи свежей июньской степи. Она обрушила на людей столько красок, звуков, ароматов, что летчики сразу же забыли о прерванном сне. Кое-кто даже бросил, ни к кому не обращаясь:

— Грешно спать в такую пору.

Но тревога есть тревога. Пусть даже учебная, она не позволяет военнослужащему любоваться красотами природы. Люди спешили к самолетам, чтобы в считанные минуты привести их в боевую готовность.

Вот и наша машина. Вместе с оружейниками стараемся как можно скорее подвесить бомбы, зарядить пулеметы, подготовить парашюты. Все делается быстро, привычно.

И вот все экипажи выстроились у готовых к вылету машин, ожидая команды. Но, пожалуй, каждый думал об одном и том же: сейчас дадут отбой, и начнется разбор результатов; тех, кто лучше справился с задачей, похвалят, отстающих покритикуют. Так было уже не раз.

Вдали показывается «эмка» командира полка Героя Советского Союза Ивана Филипповича Балашова. Она притормаживает у каждой эскадрильи. Балашов торопливо дает какие-то указания, и машина быстро движется дальше. Вот она поравнялась с нами.

— Немедленно рассредоточить самолеты! — приказывает Балашов. — Немедленно!

Мы почувствовали: произошло что-то необычное.

Рассредоточив машины напряженно ждем, что будет дальше. Вдруг раздается команда построиться всему полку. Летчики, техники, оружейники, связисты замирают в четком строю.

— Товарищи, — звучит негромкий голос Балашова. — Это не учебная тревога. К сожалению, это тревога боевая. Сегодня началась война. Гитлеровская Германия напала на Советский Союз, атаковала границы на всем протяжении с севера на Юг. Фашистская авиация бомбила Киев, Севастополь, Каунас… Теперь мы каждую минуту должны быть готовы вступить в жестокую схватку с врагом.

Война!

Это известие ошеломило нас. И хотя мы раньше говорили о ней, как военные летчики готовились к боям, сообщение командира было все-таки неожиданным.

Бывало, после учебных полетов мы ложились на траву где-нибудь в тени и толковали о том, как будем драться в случае нападения врага. В нашей буйной фантазии возникали самые невероятные картины воздушных схваток, массированных налетов ведомых нами бомбардировщиков на военные объекты противника.

— Будем драться, пусть только затронут! — говорили ребята и увлеченно повторяли слова из популярной в те годы песни:

… И на вражьей земле мы врага разобьем Малой кровью, могучим ударом.

Так были настроены мы, совсем еще юные, недавно окончившие авиационные училища пилоты. Так мечтали защищать родную землю.

И вдруг война стала реальностью. С нынешнего утра начинается отсчет дней новой, еще незнакомой жизни, когда за каждым облачном уже сейчас, быть может, таится смертельная опасность. И многие невольно бросали взгляды в небо: не появились ли там фашистские самолеты?

Война!

Это короткое слово как-то сразу заслонило собой все.

— Теперь надо учиться жить по-новому, — продолжал командир полка. — Нам предстоят тяжелые испытания!

Летчики ловили каждое слово Балашова. И все-таки никому из нас и в голову не приходило, что война затянется на долгие изнурительные четыре года, что впереди неслыханные ужасы, миллионы смертей, разрушенные города, сожженные села.

Это будет потом, а сейчас, в первый день войны, мы с нетерпением ждем приказа на вылет. Время тянется долго. Но вместо боевого приказа семейным летчикам разрешается поочередно сходить на квартиры, попрощаться с женами; детьми, родителями, взять необходимые вещи.

Я тоже на часок забегаю к жене — Шуре (мы поженились с ней здесь же, в Орле, за несколько месяцев до войны).

— Что же теперь будет, Саша? — спрашивает она, едва я переступаю порог.

— Все обойдется, — успокаиваю. — Не волнуйся. — И не без пафоса добавляю: — Мы не позволим фашистам топтать нашу землю!

Я был действительно уверен, что враги далеко не пройдут, что наша армия остановит и уничтожит их в самое короткое время. Жена доверчиво смотрит на меня. Но перед самым моим уходом вздыхает и снова спрашивает, а в глазах слезы:

— А все-таки, долго ли будет война?

— Через три месяца жди меня домой, — отвечаю не задумываясь. — А пока до свидания… И не смей плакать. Ты ведь жена летчика.

Ночь провели на аэродроме. В голову приходили разные мысли, отгоняли сон. Все виденное и пережитое в детстве вдруг словно ожило перед глазами…

Я родился в 1920 году в Луганске в многодетной пролетарской семье. Отец работал на заводе, мать была домохозяйкой. Не сладкое на нашу долю выпало детство: жили в голоде и лишениях, носили старую потрепанную одежду.

Да, тяжелые были времена… Тысячи вопросов решала тогда молодая Страна Советов. Позади война, голод, разруха; впереди — величественное по размаху строительство нового мира!

Шли годы в напряженных героических буднях. Всегда веселые, жизнерадостные, мы вместе со взрослыми ходили на субботники, работали с энтузиазмом, с задором, с песней. Песня помогала жить и строить.

В середине тридцатых годов, когда отменили карточки на хлеб, я по-настоящему объелся. Забавная история! Это всегда вспоминается с улыбкой Наверное, оттого, что мы победили голод и разруху, ушедшую навеки в прошлое.

Тогда в нашей стране невиданными темпами развивалось все: промышленность, сельское хозяйство, наука, создавалась отечественная авиация. На самолетах наших конструкторов экипажи летчиков Валерия Павловича Чкалова, Михаила Михайловича Громова и многие другие демонстрировали всему миру те большие успехи, которых достигло в сравнительно короткий срок молодое социалистическое государство.

Страна крепила Вооруженные Силы, которые надежно охраняли наши священные рубежи, оказывала интернациональную помощь народам, борющимся за свое освобождение. Советские летчики, моряки, танкисты сражались за народное дело в Испании, Монголии, Китае.

Подрастало новое поколение советских людей. По примеру своих отцов мы, юноши и девушки, уверенно шли вперед путем, начертанным Лениным.

У меня, как и у многих моих сверстников, была мечта стать авиатором. Тот день, когда я впервые переступил порог аэроклуба, стал одним из самых светлых дней в моей жизни. Там, по сути, и осуществилась заветная мечта — я обрел крылья.

В 1936 году был зачислен в кружок планерного летания и назначен начальником авиамодельной лаборатории. Меня учили летать, а я, в свою очередь, обучал ребят азам авиационного дела.

Наши первые полеты напоминали прыжки кузнечиков. Делалось это так: обучаемый сидел в кабине планера, инструктор стоял у крыла. Курсанты, натягивая амортизатор, громко отсчитывали каждые десять шагов: раз, два, три и так далее. В зависимости от уровня подготовки обучаемого инструктор давал команду: «Старт!». Планер взлетал тем выше, чем больше был натянут амортизатор. В конце обучения планерист поднимался в воздух на высоту нескольких десятков метров и планировал, как огромная птица.

В аэроклубе курсанты занимались в свободное от работы и учебы время. Полеты, как правило, продолжались до наступления темноты. Окончив занятия, мы строились в общую колонну и пешком с песнями шли в направлении города, потом расходились по домам. Иногда, прихватив с собой нужные модели, во время обеденного перерыва показывали их рабочим на заводах. От них получали необходимые инструменты и материалы.

В то время Ворошиловградский горком комсомола привлекал молодежь к борьбе с хулиганством. Нашему аэроклубу поручили шефствовать над ребятами Каменобродского района, где еще действовали уголовники. Мы решили занять ребят полезным делом.

В ближайший выходной, прихватив с собой модели планеров, самолетов, коробчатые змеи, шары Монгольфье, мы большой группой расположились у кинотеатра «Безбожник» (в этом здании раньше была церковь). Как только собралось побольше подростков, мы перешли на окраину города и в заранее подготовленном месте, на зеленой лужайке, провели запуск моделей.

Когда воздушные змеи поднялись, из «почтальонов» (простые тележки на деревянных роликах с парусами) посыпались листовки с текстом: «Кто хочет летать — приходи в аэроклуб». Нас сразу же окружила толпа восторженных ребят. Цель была достигнута. Удачно проведенная массовка привлекла к нам немало способных юношей, желавших заниматься авиаделом. При школах и клубах города открылись авиамодельные кружки.

Весной 1936 года я подал начальнику парашютной станции М. Ефремову заявление с просьбой зачислить в состав группы парашютистов. Когда мы изучили теорию, прошли тренировку по укладке парашюта и отработали нужные приемы при спуске и приземлении, нас повели на медицинскую комиссию. И тут произошло неожиданное: врач, внимательно осмотрев меня, написал в медицинской карточке свое категорическое «не годен». На мой недоуменный вопрос ответил: «Побольше нужно есть».

Так и не стал бы я курсантом моторного отделения аэроклуба, если бы не Борис Копытин. Мой друг раздобыл чистый бланк и прошел за меня медицинскую проверку. И вот парашютный прыжок позади, а на моей гимнастерке — желанный синенький значок.

Теплым летним утром 1937 года мы выкатили из ангара самолет «У-2». Я пилотировал его накануне. Полет контролировал инструктор Леонид Волошин, летевший вместе со мной. Замечаний не имел. Потом не менее удачно прошел полет и с командиром отряда. То была последняя проверка перед первым самостоятельным полетом.

Прошло много лет, а этот, первый, во всех мельчайших деталях навсегда врезался в память.

Вот поднят белый флажок: старт разрешен. На какой-то миг я заколебался. Справлюсь ли? А что если разобью машину?

Инструктор, заметив мое волнение, ободряюще улыбается и машет крагой. Мол, давай, брат! Набрав полную грудь воздуха, как перед прыжком в воду, даю газ. Самолет весело бежит по летному полю. Еще, еще добавляю обороты, п вот машина плавно поднимается в воздух…

С легкой руки инструктора Леонида Волошина я успешно прошел программу обучения в аэроклубе и в том же году был зачислен курсантом Ворошиловградской школы пилотов ВВС РККА. Согласно положению курсанты, окончившие занятия в аэроклубе, двухгодичный курс обучения в училище проходили за год.

Незаметно прошла зима. С наступлением весны теоретические занятия сократились, и мы приступили к практическим упражнениям на аэродроме. Потом эскадрильи перешли в летные лагеря.

В конце 1938 года, став младшими военными летчиками, впервые надели авиационную форму. Приказом Народного комиссара обороны СССР нам было присвоено звание младших лейтенантов. Затем бывшие курсанты разъехались по местам назначения.

Сперва я проходил службу в 51-м бомбардировочном авиационном полку, имевшем на вооружении скоростные бомбардировщики «СБ», или, как их еще называли, «ласточки». В то время «СБ» был одним из лучших самолетов данного класса.

Последний предвоенный год я служил в 100-м авиаполку, летал на «ДБ-3». Этот дальний бомбардировщик имел несколько модификаций. Самым удачным самолетом по летно-тактическим данным был, на мой взгляд, «БД-3а». Но вскоре его вытеснил самолет «ДБ-Зф» («ИЛ-4»), прослывший среди летчиков «утюгом».

* * *

Второй день войны. Утро 23 июня 1941 года. На аэродром прибежал посыльный.

— Лейтенантов Малинина, Полежаева, Нечаева, младших лейтенантов Молодчего, Гаранина, Соловьева — в штаб полка, — быстро передал он, став по команде «смирно».

Прибыли в штаб, а там уже командиры эскадрилий капитаны Степанов и Брусницын — опытные летчики, пользующиеся большим авторитетом в полку. Михаил Брусницын воевал на Халхин-Голе. Об этом свидетельствовали шрамы на обгоревшем лице и орден Красного Знамени на гимнастерке.

Разговор в штабе полка был коротким. Нам вручили пакет и приказали:

— Выезжать сегодня!

Через час вся наша группа сидела в вагоне пассажирского поезда, шедшего на Воронеж. Мы направлялись в распоряжение полковника Новодранова, формировавшего бомбардировочный авиаполк особого назначения.

К утру были на месте. Перед нами сразу же поставили задачу: в короткий срок освоить новый тип самолета «ЕР-2». Тренировки начали на воронежском аэродроме. Руководил ими сам командир полка.

Вскоре Николай Иванович Новодранов стал для нас непререкаемым авторитетом. И не только как командир. Все полюбили его как человека. Высокий, стройный, красивый, полковник Новодранов импонировал нам и вызывал восхищение. Летать он начал десять лет тому назад: сначала рядовым летчиком, затем — командиром эскадрильи. Во время войны с белофиннами Николай Иванович уже командовал полком и за боевые заслуги перед Родиной был награжден орденом Ленина. Мы служили под его началом, учились у него летному мастерству.

Самолет «ЕР-2» (молодого конструктора Ермолова) был взят на вооружение до окончания государственных испытаний в связи с начавшейся войной. В мирное время над ним бы еще долго «колдовали» — выявляли и устраняли недостатки, недоделки, «дотягивали», совершенствовали машину. Но вот началась война. Она торопила, Чтобы противостоять гитлеровской воздушной армаде, требовались самолеты. По-настоящему испытывать новый бомбардировщик по сути довелось нам. Было нелегко. Мы «учили летать» «ЕР-2» и в то же время учились сами. Сложность этой воздушной учебы заключалась в том, что каждый из нас все время решал уравнения со многими неизвестными. Никто заранее не мог предвидеть, что именно может привести к аварии.

Многим летчикам недавно сформированного полка самолет «ЕР-2» понравился. Машина неплохая, но осваивать её приходилось в спешке. Отсюда ошибки, приводившие не только к потере техники, но и людей, специалистов.

Самолет «ЕР-2», как и любой другой, получающий путевку в жизнь, разумеется, имел свои загадки. Иногда, вопреки всем расчетам, сваливался на крыло. В процессе освоения этот недостаток был устранен.

Машина нуждалась в более мощных двигателях. Их готовила отечественная промышленность, но в серийное производство они еще не вошли. Особенно сказывалось это при взлете с полным полетным весом. Самолету, перегруженному бомбами и горючим, для взлета длина аэродрома была недостаточной. В этом смысле преимущество перед ним имели другие самолеты, даже тяжелые «ТБ-7».

Был еще один дефект у «ЕР-2»: самовозгорание двигателей. Бились над этой проблемой многие конструкторы, прибывшие из Москвы, местные инженеры, эксплуатационники.

Шли тренировочные полеты. На сей раз самолет пилотировал Василий Соловьев. Он уже заходил на посадку, когда загорелся мотор. Соловьеву все же удалось посадить горящую машину. Произвели тут же тщательный осмотр моторов. Причина неясна.

Времени оставалось в обрез. Полк должен был приступить к боевой работе. Пошли на вынужденный риск. Заменили обгоревшие капоты и, вопреки всем инструкциям и наставлениям, — снова в воздух. Машина набрала высоту. Казалось бы, опасность миновала. И снова на двигателе вспыхивает пламя. Превосходный летчик Василий Соловьев и на этот раз удачно приземлился. Кроме членов экипажа из машины вышел механик. К сожалению, уже не помню его фамилии.

Оказывается, как и конструкторы, он упорно искал причину самовоспламенения, всячески стараясь на практике проверить предположения ученых. Забравшись в самолет, он спрятался в фюзеляже за бензиновыми баками. В полете внимательно наблюдал за «поведением» двигателей.

Вначале все шло нормально, но как только летчик убрал газ и перевел машину на планирование, предположение тотчас подтвердилось: из-под моторных клапанов начали просачиваться пары бензина. Причина воспламенения ясна — пары скапливаются в закапотном пространстве и воспламеняются.

После посадки механик точно указал место, где это происходило. Виною всему — дренажные трубки карбюраторов. Они были выведены под моторные капоты двигателей. Дренажные трубки удлинили, и пары бензина стали выходить в атмосферу.

История Великой Отечественной войны знает множество подобных примеров, когда солдатская смекалка, отвага, преданность делу помогали найти наиболее краткие пути к решению самых сложных боевых и технических задач.

Дальнейшее освоение нового самолета летным и инженерно-техническим составом прошло нормально. Переучиванием руководил полковник Новодранов.

— Машина сложная, строгая. Думайте в полете, не отвлекайтесь, изучайте каждую ее особенность, — наставлял он молодежь.

Опытный авиатор Иван Федорович Андреев, пользовавшийся у нас большим авторитетом, переиначил известную поговорку. Когда-то сказывали: «Не ошибается тот, кто не работает». А он, применительно к условиям летной работы, говаривал: «Кто ошибается, тому уже не работать».

В полк особого назначения Андреев пришел из гражданского воздушного флота, а еще раньше работал он в одной из московских типографий. Летал Иван Федорович уже десять лет. Вначале производил аэрофотосъемки местности, затем перешел в транспортную авиацию — работал на внутренних и международных линиях Аэрофлота. Кстати, Иван Федорович Андреев замкнул, как говорят, круг авиасвязи между Германией и Советским Союзом: вечером 21 июня 1941 года он привел свой самолет из Берлина в Москву, имея па борту всего лишь трех пассажиров. Это был последний мирный рейс из фашистской столицы. Ночью началась война.

Андреев одним из первых и совершенстве освоил ночные и «слепые» полеты, умело пользовался новыми пилотажными приборами и средствами радионавигации.

И здесь, в полку, он выполнял все более сложные задания. Мы многому учились у него. Я, Алексей Гаранин, Семен Полежаев, Василий Соловьев расспрашивали Ивана Федоровича о различных деталях полетов на дальние дистанции, как «вслепую» пилотировать самолет, как вести ориентировку.

Постепенно приходил опыт, мы обретали самостоятельность. Полковник Новодранов контролировал наши действия неустанно, учил, подсказывал, поправлял. От его зоркого взгляда не ускользала малейшая наша оплошность. По мы на него не досадовали.

* * *

Из Воронежа полк перебазировался и влился в состав дивизии тяжелых бомбардировщиков, которой командовал прославленный летчик М. В. Водопьянов.

Тренировки не прекращались. Необходимость их стала еще более очевидной, когда Новодранов вернулся из Москвы и сообщил нам:

— Ставка Верховного Командования возлагает на нас ответственную задачу: совершать налеты в глубокий тыл врага, бомбить его важнейшие объекты — заводы, железнодорожные узлы, аэродромы. Придется покрывать расстояния, еще недавно считавшиеся рекордными, преодолевать сопротивление сильной противовоздушной обороны противника.

По радио, в печати ежедневно сообщалось о зверствах фашистов, массовых расстрелах советских людей. Погибшие звали к мести, расплате. Наши ребята взрослели, становились более серьезными. Исчезла залихват-ская удаль. Суровые и беспощадные будни войны заслонили собой романтическое представление о легких схватках с врагом.

Уже стали известны многочисленные примеры невиданной стойкости советских воинов на различных участках фронта. Подлинный героизм проявили гарнизоны Бреста, Либавы. С беззаветной храбростью дрались пехотинцы, артиллеристы, моряки, летчики… Мы восхищались подвигом Николая Гастелло и многих, многих других.

Николай Гастелло. Мне особенно дорого имя этого мужественного человека: он обрел крылья в той же авиашколе, что и я, — Ворошиловградской. Только окончил ее на несколько лет раньше меня. О чем думал капитан Гастелло в последние секунды своей жизни, направляя подбитый, охваченный пламенем самолет на скопление фашистских танков, автомашин и бензоцистерн? Безусловно, о мести врагу за поруганную землю.

Мне дали новенький «ЕР-2», но постоянного экипажа пока еще не было. В это время в полк прибыли два штурмана.

— Выбирай любого, — сказал мне командир.

Я подошел к одному из них — старшему лейтенанту (чем-то он сразу мне понравился) и без обиняков спросил:

— Будете летать со мной?

Штурман серьезно и как-то недоверчиво посмотрел на меня. Я смутился и, кажется, покраснел. Он был старше по званию и возрасту. Думал, откажется. Но штурман, видимо, заметив мое смущение, неожиданно широко улыбнулся и протянул мне руку:

— Не возражаю, товарищ младший лейтенант.

Мы познакомились:

— Куликов.

— Молодчий.

Сергею Ивановичу Куликову было двадцать восемь лет (мне — недавно исполнилось двадцать один). Родился он в Ленинграде, в семье железнодорожника. После окончания семилетки учился в ФЗУ при фортепианной фабрике «Красный Октябрь». Работал краснодеревщиком. В 1932 году по путевке комсомола поступил в летно-техническую школу. Служил в Дальневосточной ар-мни авиационным техником. Затем окончил штурманские курсы. Участвовал в боях с японскими самураями у озера Хасан. Воевал с белофиннами.

Я привел эти скупые биографические данные лишь для того, чтобы подчеркнуть, насколько богаче моего был жизненный опыт штурмана Куликова. А у меня за плечами— лишь школа, авиамодельный кружок, аэроклуб, военная летная школа в Ворошиловграде да несколько лет службы в бомбардировочной авиации. Маловато. Очень даже немного. Да и не мог я достичь большего в свои двадцать лет. Сработаемся ли мы с Сергеем Куликовым? Надеялся, что сработаемся.

К нам в экипаж был зачислен стрелок-радист Александр Панфилов — стройный, широкоплечий парень, родом из Оренбургской области. Был самым старшим из восьми детей в семье. До службы в армии учительствовал в сельской школе. Саша рассказал, что его отец и четыре брата находятся на фронте. Сам он до прибытия в наш полк уже успел сделать несколько боевых вылетов.

Четвертым в экипаже стал воздушный стрелок, старший сержант Алексей Васильев — высокий блондин с симпатичными ямочками на щеках, что делали его лицо очень милым.

Сосредоточенный и настойчивый Сережа Куликов, улыбчивый и застенчивый, словно девушка, Леша Васильев, аккуратный и деловитый Саша Панфилов были не похожи друг на друга. Но сдружились они быстро. Уже через несколько дней наш боевой экипаж действовал слаженно, уверенно. «Прекрасные хлопцы!», — часто думал я, невольно любуясь своими новыми друзьями.

Сергей оказался великолепным штурманом. Он тщательно готовился к каждому тренировочному полету, учитывая все мелочи. Прокладывая маршрут, внимательно изучал характерные ориентиры, заранее продумывал, как поступить в случае потери ориентировки на том или ином участке. Находясь в воздухе, наш Серега Куликов не терял зря ни единой минуты — тренировался, при помощи средств радионавигации определял место нахождения самолета, выбирал наиболее удобные курсы следования.

Сергей знал: от штурмана зависит многое, и основательно готовился к предстоящим боям. Я, в свою очередь, кроме отработки техники пилотирования изучал боевые возможности «ЕР-2».

…Наконец пришел и наш черед. 10 августа 1941 года ранним утром в полк прилетел наш комдив М. В. Водопьянов.

О героических подвигах Героя Советского Союза Михаила Васильевича Водопьянова знали тогда от мала до велика. Полеты на спасение челюскинцев, полеты с посадкой на Северном полюсе прославили Водопьянова, сделали нашим кумиром. До тех пор мало кому из нас посчастливилось встречаться, разговаривать с ним, а служить в дивизии, которой командует такой замечательный человек, мы считали для себя счастьем.

На аэродроме выстроен полк. В первой шеренге — командиры кораблей (летчики), во второй — штурманы, за ними — стрелки-радисты, воздушные стрелки, техники самолетов, механики, мотористы и другие. Строй замер в приподнятой торжественности. Всем хотелось увидеть легендарного Михаила Водопьянова.

В этот день командир полка громче обычного подал команду: «Смирно!»

— Товарищ комдив, — доложил он, — личный состав 420-го авиационного бомбардировочного полка особого назначения построен. Командир полка полковник Новодранов.

Перед строем, как это принято в армии, комбриг громко произнес: «Здравствуйте, товарищи!».

Нe успело еще прогреметь ответное приветствие, как стоявший в первом ряду старший лейтенант М. М. Хохлов, недавний пилот Аэрофлота, опередил всех.

— Мое почтение! — не громко, но четко сказал он.

От неожиданности все замерли с открытыми ртами, потом в один голос захохотали.

Первое мгновение казалось, что Михаил Васильевич растерялся, но когда смех утих, он сказал:

— Хохлова я знаю. Отличный пилот. Это в настоящее время главное. А здороваться в строю, надеюсь, он скоро научится.

Затем разговор пошел о том, что времени для дальнейшего обучения больше нет. Фашистская авиация бомбит наши города, гибнут тысячи советских людей. Полк для выполнения боевых задач перебазируется поближе к Ленинграду.

В связи с этим было приказано: всем экипажам находиться у самолетов в полной боевой готовности и ждать команду. Она поступит с пролетающего над нами самолета «У-2»: из задней кабины человек махнет рукой. Это и послужит сигналом для взлета полка. Примитивный вид связи, не правда ли? И все же было условлено, что приказ на вылет будет передан именно таким способом.

Комдив улетел, и мы стали ждать.

Проходит час, полтора. В небе действительно появляется «У-2». Летит прямо над нами на небольшой высоте. Кто-то из задней кабины машет рукой…

— По самолетам! — раздается долгожданная команда.

Мы быстро взлетаем, строимся в кильватер трех эскадрилий и берем курс на соседний аэродром, где должны пристроиться к полку тяжелых бомбардировщиков «ТБ-7». К нашему удивлению, на аэродроме — ни малейшего движения. Самолеты «на приколе». Не заметно никаких признаков взлета.

Сделав круг над аэродромом, ведущий первой эскадрильи капитан А. Г. Степанов ложится курсом на Ленинград. За ним разворачивается вторая эскадрилья под командованием М. А. Брусницына. Третью веду я, следуя за ними.

Первый час полета проходит хорошо, а дальше преграждает путь то, чего многие из пас еще побаивались: впереди, сколько видит глаз, сплошная стена облаков. Обойти ее нельзя, и эскадрилья Степанова, не разомкнувшись, с ходу врезается в клубящуюся массу и исчезает в ней. Капитан Брусницын решает набирать высоту. Ведомые им самолеты, размыкаясь, тоже попадают в облака, пытаясь пробиться сквозь них снизу вверх. Я же со своей эскадрильей иду на снижение. В течение 15–20 минут летим под облаками, затем нас стало прижимать к земле. Высота уже пятьдесят метров. Полет строем дальше продолжать нельзя. Покачиванием самолета с крыла на крыло даю экипажам команду разомкнуться и действовать самостоятельно.

Некоторое время летим на бреющем, но видимость настолько плохая, что мы каждую секунду рискуем столкнуться с землей. Под крылом самолета мелькают деревья, столбы линии электропередач, какие-то строения, а впереди ничего не просматривается. В такой сложной обстановке мне еще не приходилось летать. Даю команду штурману:

Герой Советского Союза капитан И. Андреев

Герой Советского Союза капитан А. Гаранин

Летный экипаж после боевого вылета на Берлин: Алексей Васильев, Александр Панфилов, Александр Молодчий, Сергей Куликов (1942 г.)

Штурман гвардии старший лейтенант В. Чуваев

Штурманы капитаны

Б. Патрикеев, С. Куликов, Г. Несмашный

Штурман майор Алексей Майоров

Комдив авиации дальнего действия полковник И. Ф. Балашов (1944 г.)

Летчик С. Полежаев, летчик А. Молодчий, штурман О. Рода (1942 г.)

После вручения наград в Москве. Дважды Герой Советского Союза А. И. Молодчий (слева) и Герой Советского Союза С. И. Куликов

— Иди в нос и подсказывай мне.

Через минуту в шлемофоне раздается голос Куликова:

— Ничего не вижу. Давай, Саша, лезь вверх, там все-таки спокойнее.

Легко сказать: «Лезь вверх». А, может быть, мне в настоящих облаках и летать не приходилось. Разве что в аэроклубе однажды… Как-то забрались мы с Колей Онуфриенко (дружком моим по клубу) в облака, а из них вывалились хвостом вперед. Хорошо, самолет нас выручил: сам вышел в нормальное положение.

По сейчас иного выхода не было. Надо «лезть вверх».

Перспожу бомбардировщик в набор высоты. В облаках без привычки темно. Двести, триста, четыреста, пятьсот метров… Они даются с трудом.

Через некоторое время немного освоился, взял себя в руки. Я же учился летать по приборам, «вслепую», правда, это было не в естественных метеорологических условиях, а под «колпаком», но и это теперь пригодится. Постепенно курс пришел в норму. Наконец, на высоте 4200 метров выходим в чистое небо. Облака под нами. Экипаж облегченно вздыхает: первый прорыв облачного фронта прошел удачно. Но охватывает тревога за ведомых. Где они? Что с ними?

— Товарищ командир, — слышится голос Леши Васильева, — вижу два самолета слева и три справа.

— Один за нами, — добавляет Саша Панфилов.

— Два впереди, — сообщает Куликов.

Где то на траверзе озера Ильмень облака словно кто-то обреаает ножом. Внизу блестит под солнцем озерная гладь.

— Слева по курсу Новгород, — докладывает штурман.

Продолжаем полет. Конечная цель — город Пушкин Ленинградской области. Здесь должны собираться самолеты нашего полка и полка тяжелых бомбардировщиков «ТБ-7».

После посадки на аэродроме города Пушкин мы не досчитались одного самолета. Как стало известно позже, летчик в облаках потерял пространственное положение, и экипаж Петелина потерпел катастрофу. Командир экипажа чудом остался жив, долго лежал в госпитале, но в полк так и не вернулся.

Во второй половине дня прибыл и полк самолетов «ТБ-7». Капитан Степанов (как ведущий первой эскадрильи, в отсутствие командира полка выполнял его обязанности) доложил комдиву о результатах перелета.

— А кто вам его разрешал? — резко спросил комбриг М. В. Водопьянов.

Капитан А. Г. Степанов с недоумением посмотрел на командира дивизии:

— Как и было условлено, сигнал получили с самолета «У-2».

— Условлено-то было, но я никакого «У-2» не посылал и приказа о вылете не давал!

Вскоре выяснилось, что пролетавший над аэродромом самолет «У-2» был случайным и что рукой махал, очевидно, пассажир в знак приветствия.

Во второй половине дня, когда экипажи были в сборе, командующий Военно-Воздушными Силами Красной Армии генерал-лейтенант авиации П. Ф. Жигарев поставил боевую задачу: совместно с группой самолетов, взлетающих с острова Сарема, нанести бомбовый удар по фашистской столице — Берлину.

Нас собрали в большой комнате. Летчики и штурманы экипажей готовились к предстоящей операции, производили необходимые расчеты, прокладывали на картах маршрут к назначенной цели.

Вскоре был зачитан приказ, адресованный командиру 81-ой авиадивизии Водопьянову о проведении налёта на Берлин. Задание воодушевило нас.

Однако по различным причинам, и техническим, и оперативным, операция удалась лишь частично. Я был в числе тех, кому в тот августовский день 1941 года взлететь не удалось. Мой самолет, перегруженный бомбами и горючим, от земли не оторвался.

Удачно взлетело более десяти машин, но Берлина достигли лишь семь. Боевое задание было выполнено.

Самолеты, поднятые в воздух с острова Сарема, прорвались к цели и удачно отбомбились в Берлине.

Василий Иванович Щелкунов, Василий Гаврилович Тихонов и Евгений Николаевич Преображенский (ныне Герои Советского Союза) в то тяжелое для нашей страны время личным примером мужества, высоким летным мастерством, незаурядными командирскими способностями и хорошей организацией боевой работы впервые доказали на практике возможность бомбардирования фашистского логова — Берлина.

Через некоторое время полк снова перебазировался. Местом его дислокации стал аэродром близ Москвы.

Боевые удачи нашей авиации бодрили летчиков, каждым днем они приобретали боевой опыт, летали уверенней, смелей.

Но не все шло гладко. Бомбардировщики уходили на задание без прикрытия истребителей, и это нередко приводило к печальным последствиям. Немецкие «Мессершмитты», вооруженные пушками и крупнокалиберными пулеметами, подстерегали наши воздушные корабли и зачастую без особого труда расстреливали их.

Ошибок было немало. Еще не выбраны тактические приемы, отвечающие требованиям такой грандиозной войны, какую навязали нам фашисты. Не было той слаженности, четкости и организованности, которые придут позднее, когда люди приобретут боевой опыт. Не хватало хороших, прочных, быстроходных машин, без которых немыслимо вести бой с мощной гитлеровской авиационной армадой. Но было другое: беззаветная отвага, великая преданность Родине и чувство высочайшей ответственности за судьбу великого советского народа. Это заменяло все, чего недоставало нам в первые месяцы фашистского нашествия.

Фашисты лютым зверьем шли по земле. Рушили, жгли, убивали. Надо было делать все возможное и даже невозможное, чтобы остановить врага. И мы делали это…

Дивизионная газета «За правое дело» подробно рассказывала о боевых буднях наших летчиков. Экипаж лейтенанта Хопрякова успешно бомбил немецкую танковую колонну и мотомехвойска. Самолет встретили сильным огнем, но Хопряков упрямо повторял один заход зa другим… Среди гитлеровцев возникло замешательство. Подбитый головной танк загородил узкую дорогу. Несколько машин загорелось, начали рваться боеприпасы. А Хопряков в неистовой ярости носился над колонной, бомбя и расстреливая из пулеметов скопление врага. И только когда стрелок «доложил», что не осталось ни одного патрона, Хопряков отошел от вражеской колонны. Посадив самолет на своем аэродроме, он потерял сознание. Оказалось, летчик был ранен, но в разгаре боя не почувствовал этого. Получил ранение и штурман Толоконников. Все удивлялись, как экипаж смог довести самолет до аэродрома и совершить посадку.

Лейтенант Василий Ткаченко под сильным вражеским огнем, разбомбив крупную колонну гитлеровской моторизованной пехоты, возвращался домой. Когда самолет был уже над своим аэродромом, летчик обнаружил последствия зенитного обстрела: шасси не выходило. На аэродроме все замерли в ожидании: что будет дальше? Летчику по радио приказали посадить самолет без шасси — «на брюхо». Но Ткаченко решил во что бы то ни стало спасти машину. Он бросал ее в пике и резко выводил, создавая перегрузки. Шасси на место не становилось. Тогда он разогнал самолет до предельной скорости и резко произвел разворот — шасси стало на место. Победили мужество и находчивость летчика. Командование объявило лейтенанту Ткаченко благодарность.

Так приходил опыт, совершенствовалось боевое мастерство.

18 сентября 1941 года нам было приказано вылететь в район города Демьянска Новгородской области, произвести разведку и, если будет обнаружено большое скопление вражеских войск, нанести по ним удар, немедленно сообщив по радио о результатах наблюдений.

Вместе с Куликовым проложили на карте маршрут, уточнили все детали полета, продумали, как лучше подойти к намеченному объекту.

Встали рано утром. Было ненастно, моросил дождь. Мы волновались, как бы плохая погода не сорвала боевой вылет.

Нет, вылет не отменили. Нагруженный бомбами, наш «ЕР-2» тяжело оторвался от земли и ушел на запад, не сделав традиционного круга над аэродромом. В целях маскировки нам строго-настрого запретили задерживаться над ним даже на минуту.

Летим над землей. Внизу осень — чернеют перелески, извилины оврагов, линии лесополос. На дорогах заметно движение: к фронту идут колонны автомашин. С высоты они похожи на больших жуков, сосредоточенно карабкающихся по раскисшей от дождя земле.

— Подлетаем к линии фронта, — раздается в наушниках шлемофона голос штурмана Куликова.

— Ясно.

Для маскировки захожу в облака.

— До цели остается тридцать минут лета, — снова докладывает Сергей.

Самолет идет вниз, пробивая грязные, косматые облака. Местами они плывут на высоте 60–70 метров над землей. Пролетаю над самыми верхушками деревьев, отыскивая заданный объект.

Впервые за войну я увидел фашистов, и то с воздуха.

Они ходили по лесу, удивленно посматривая вверх, что, мол, за сумасшедшие летают в такую погоду? Нам тоже было все в диковинку, мы даже забыли о пулеметах — не стреляли.

Отыскали шоссе, летим над ним, внимательно просматривая местность. Под крыльями бомбардировщика проносятся мокрые крыши Демьянска. Вокруг пустынно.

Город словно замер. Здесь погода лучше. Почти в центре — огромное скопление вражеских танков, артиллерии, автомашин. На одной из площадей города выстроились колонны солдат. Очевидно, гитлеровцы готовились к походу. Увидев наш самолет, фашисты стали разбегаться в разные стороны.

— Бросай бомбы! — командую штурману.

— Зайди еще раз, — просит Куликов.

— Что это тебе, полигон? — сердито кричу Сергею. Но тот невозмутим.

— Развернись, пожалуйста, — просит он. — Дай рассмотреться.

Радируем командованию о своих наблюдениях и вновь берем курс на цель. По самолету открывают ураганный огонь зенитки.

— Здесь, видно, скопились большие силы фашистов, шепчу сам себе.

Снаряды рвутся слева, справа, спереди, сзади. Маневрировать нельзя.

— Открываю бомболюки, — докладывает Куликов.

Теперь его воля. Он ведет прицеливание, командует, куда и на сколько градусов довернуть самолет.

— Чуть правее — один градус… — слышу его голос.—

Так держи… Хорошо… Теперь — левее градуса на полтора. Отлично!

Спокойствие штурмана передается всем. Я крепче сжимаю штурвал. Самолет, как грузчик, сбросивший с плеч тяжелую ношу, облегченно вздыхает и рвется вверх. Пора отходить. Вдруг раздается оглушительный треск: в нашу машину попадает снаряд. Через мгновение еще два удара один за другим сотрясают самолет.

— Товарищ командир, — кричит Александр Панфилов, — в кабине полно дыма, что-то горит!

Ну, думаю, конец, отвоевались. Решение созревает мгновенно. Притворяюсь сбитым. Кладу машину на крыло, чтобы быстрее потерять и без того не ахти какую высоту. Кстати, позже я часто пользовался этим приемом: делал вид, будто меня подбили, и всегда мне удавалось обмануть фашистских зенитчиков.

— Саша, выводи, — предупреждает Куликов, — земля близко…

Маневр удается. Я выравниваю самолет и беру курс на восток.

Стрелок и радист успевают погасить пожар в кабине. Но возникает новая опасность — появляются перебои в работе правого мотора. Еще над целью он потерял половину мощности, упали обороты. Самолет начало трясти. Вся надежда на левый мотор. Он работает хорошо. Но дотянет ли до своей территории?

Дотянул! Даже до аэродрома. А когда приземлились, многие ахнули, осмотрев бомбардировщик; потрепан он был изрядно, чтобы не сказать — изрешечен: две дыры в кабине стрелков, множество мелких пробоин в фюзеляже, отбит один киль с рулем поворота, повреждены бензобаки.

То, что колеса разбиты пулями или осколками снарядов, я почувствовал сразу же после приземления. Самолет как-то непривычно вилял хвостом, клонился на нос, а когда скорость уменьшилась, его стало трясти и бросать в разные стороны. Наконец, мы остановились.

К самолету подъехала автомашина. Построив экипаж, я подбежал к командиру полка, чтобы доложить о выполнении боевого задания. Но полковник Новодранов жестом показал на рядом с ним стоявшего подполковника. Он был высокого роста, худощавый, с приветливой улыбкой и добрыми глазами.

Так состоялось наше первое знакомство с новым командиром дивизии подполковником А. Е. Головановым, очень обаятельным и опытным командиром. Это было

18 сентября 1941 года на летном поле подмосковного аэродрома.

Вскоре подошел трактор, техники зацепили трос и потянули наш самолет на стоянку для ремонта. Новый командир дивизии сопровождал нас, задавал вопросы, расспрашивал о полете. Больше всего Александра Евгениевича интересовало, как мы в плохую погоду отыскали цель, как вышли на свой аэродром, какие средства и способы| навигации для этого использовали.

Помню, после разговора с А. Е. Головановым наш штурман Куликов долго удивлялся, откуда у Александра Евгениевича такие глубокие знания средств и способов радионавигации.

— А ты, Саша, в этом деле слабак, — упрекал он меня. И действительно, он был прав.

Вскоре мы узнали, что Голованов был начальником

Восточно-Сибирского управления ГВФ, где авиация работала в суровых условиях Севера. Сам он много летал, приобрел богатый опыт.

Перед самой войной мы начали осваивать ночные полеты и обучаться пилотированию по приборам. Но основная масса экипажей бомбардировщиков в первые дни войны еще слабо была подготовлена к таким полетам.

Вскоре летные экипажи полка освоили это сложное дело. Мы научились летать днем и ночью в облаках и за облаками. Наши штурманы и радисты умело использовали наземные радиопеленгаторы — как свои, так и противника. Немного забегая вперед, скажу, что мы в дальнейшем успешно использовали работу широковещательных радиостанций, расположенных в крупных немецких городах, для выхода на цель при полетах вне видимости земных ориентиров.

Следует заметить, что описанный мною полет также проходил в сплошной облачности. Мы снижались только в районе цели, чтобы получше сориентироваться и провести прицельное бомбометание. Благодаря хорошей подготовке всего экипажа самолета нам удалось успешно выполнить сложное боевое задание. Однако наш самолет, получив немало серьезных повреждений, стал на ремонт.

— Ах ты, мать честная! — воскликнул техник Николай Барчук. — Вот так изрешетили! Впрочем, пусть лучше такой — в дырках, чем никакой.

Да, пусть подбитый, искореженный, на одном, как говорили мы, крыле, но пусть вернется домой — таково желание каждого из нас. Но все чаще и чаще это желание не сбывалось. Выходили из строя машины, гибли друзья. Не вернулись на аэродром экипажи Хохлова, Нечаева. Тяжело, невозможно мириться со смертью товарищей… Но война есть война. Она все более ожесточала нас, учила ненавидеть. Защищать Родину от фашистской нечисти — единственное мое желание. Никакой пощады захватчикам! Мы рвались в новый полет.

— Товарищи, родные мои, — обратился я к технику Николаю Барчуку и механику Василию Овсиенко, — поднатужьтесь, ускорьте ремонт.

И вот через несколько дней самолет снова готов к боевому вылету.

Меня и Куликова вызвали в штаб полка.

— Ваш налет на Демьянск был успешным, — сказал полковник Новодранов. — Врагу нанесен чувствительный урон. Сейчас вам предстоит более дальний полет. Надо разбомбить железнодорожный узел Псков. Там скопилось много эшелонов с живой силой и техникой противника.

Псков. Это уже не близко. Затем Смоленск, Рославль, Унеча… Участились ночные полеты. На Витебск летали дважды. Нас сильно обстреливала артиллерия, атаковали истребители. Но бомбы всегда попадали в цель.

Мы снова готовились лететь ночью в тыл врага. Теперь объект для бомбового удара — древний Новгород. По данным разведки, на одноименной железнодорожной станции сосредоточено много военных грузов противника.

В воздух один за другим поднимаются бомбардировщики. Подходит моя очередь. Начинает моросить неприятный осенний дождь. Сгущается мгла.

— Взлетишь? — совсем не по-военному спрашивает командир полка.

— Взлечу, — отвечаю как можно бойче, а у самого сердце колотится: не видать ни зги.

Выруливаю на старт. Самолет набирает скорость, нехотя отрывается от земли, «вслепую» прорезает мокрую тьму. Потихоньку, с маленьким креном, как у нас говорят «блинчиком», разворачиваюсь и ложусь на заданный курс. Лечу, будто иду над пропастью по узкому бревну.

Темнота. Нет ни земли, ни неба. Все исчезло. Весь мир отгорожен от меня этой тьмой да стенами кабины самолета. Руки на штурвале, глаза на приборах. Трудно летчику пилотировать самолет в таких условиях. Но не легче и штурману вслепую прокладывать маршрут, отыскивать скрытую в кромешной тьме цель, поражать ее бомбами.

Однако в этом полете наш экипаж оказался в более выгодном положении, чем те, что ушли на цель раньше нас. Они прокладывали путь. Они указывали точный ориентир для нанесения удара. До намеченного объекта еще километров 40, а уже видно зарево пожара, яркие вспышки взрывающихся бомб, сбрасываемых нашими друзьями.

— Богатое зрелище, — слышится в наушниках голос Куликова.

Подходим ближе. Над освещенной пламенем пожара железнодорожной станцией стоит густой черный столб дыма: очевидно, горят цистерны с горючим. Делаю заход на цель. Куликов сбрасывает на парашютах светящиеся авиабомбы (светильники) — так называемые САБы. Вокруг становится светло как днем. Кстати, о САБах.

В начале войны ими пользовались редко. Но мы вспомнили о них и начали первыми применять в ночных полетах. САБы не только хорошо освещали вражеские цели, но и затрудняли фашистским зенитчикам ведение прицельного огня, снижали эффективность прожекторов. Вот и сейчас гитлеровцы открывают огонь по САБам,

чтобы сбить их. Но безуспешно. В воздухе видны отдельные разрывы зенитных снарядов да частые пунктиры трассирующих пуль. А в общем железнодорожный узел защищен слабо. Очевидно, фашисты не ожидали здесь удара нашей авиации, тем более в ночное время.

Выходим точно на цель. Штурман сбрасывает 250-килограммовые бомбы. Еще один заход — из бомболюков сыплются «зажигалки». Стрелки дружно поливают скопившиеся эшелоны пулеметным огнем. Бомбардирование крупного железнодорожного узла противника прошло успешно.

Положение на фронте осложнялось. В начале октября 1941 года фашисты начали новое наступление. Его цель — захват Москвы. Нужно идти на любые жертвы, но остановить врага. И не только остановить, а отбросить, освободить от него родную землю.

Полк нес большие потери. Только за два дня — 6 и 7 октября — на базу не вернулись экипажи Брусницына, Клименко, Минакова, Кондратина… Долго мы ходили по аэродрому, ожидая, не появятся ли на горизонте знакомые очертания самолетов. Но время шло, никто не возвращался.

Несколько экипажей нашего полка, в том числе и мой, продолжали совершать полеты в глубокий тыл фашистов. Приходилось пробиваться сквозь густую завесу заградительного огня, ускользать от «Мессершмиттов», которые стаями вились над крупными железнодорожными узлами, прикрывая их от советских бомбардировщиков. Все-таки мы заставили врага поверить в силу ударов наших дальних бомбардировщиков. И хотя гитлеровцы на весь мир кричали, что русская авиация полностью уничтожена, налеты наших самолетов на военные объекты, находившиеся далеко за линией фронта, приводили в трепет фашистов и вынуждали их вводить усиленное воздушное охранение там, куда, казалось бы, советским летчикам добраться невозможно.

И все-таки добирались. Преодолевали большие расстояния и сбрасывали смертоносный груз за многие сотни километров на запад от Москвы. Вчера мы бомбили Витебск, сегодня Каунас… Какой объект ожидается завтра?

Когда возвращаешься на родной аэродром, сразу же задаешь вопрос первому, кто окажется у самолета:

— Все ли вернулись?

Это уже стало традицией. Нас, как всегда, первыми встречали Коля Барчук и Вася Овсиенко. Каково же было наше удивление, когда на этот традиционный вопрос техник с механиком, перебивая друг друга, радостно ответили:

— Капитан Брусницын…

— …Вернулся!

— Брусницын? — изумленно переспросил я. — Откуда же? Вы что-то путаете.

— Нет, не путаем. Капитан действительно вернулся..

— …Вместе со штурманом Бойко.

— Ничего не понимаю.

Несколько позже все стало ясно.

Экипаж Брусницына бомбил танковые колонны, двигавшиеся по шоссе Спас — Демьянск — Юхнов. Налет прошел удачно, и самолет лег на обратный курс. Неожиданно из-за мохнатой тучки его молниеносно атаковали «хейнкель-111» и два «Мессершмитта». Стрелок-радист Тюнькин был сразу же убит. Второй стрелок Рясной yспел дать по фашистам несколько очередей, потом его пулемет замолчал. Истребители снова бросились на беззащитный бомбардировщик, пробили бензобак. Самолет запылал и недалеко от линии фронта упал на лесную поляну. Брусницын и его штурман Максим Бойко успели выброситься с парашютами. Прошло немало дней, пока они, измученные и голодные, перешли фронт и добрались до аэродрома.

Мы слушали Брусницына, жадно ловя каждое слово.

— Нет, друзья мои, — выдержав паузу, сказал он,— вы не представляете, как это здорово после долгих скитаний вновь быть среди вас. Недаром, видимо, говорят, что цену дружбы измеряют разлукой. Я это понял там, за линией фронта…

Но радость встречи с Брусницыным затмило новое горе: с боевого задания не вернулся экипаж Паши Володина. Мы очень любили этого молодого, веселого летчика. У него было приятное лицо, красивые, светлые волосы, серые с лукавинкой глаза. Под стать командиру подобрались и остальные члены экипажа: все одинакового роста, даже лицами похожи друг на друга и, кажется, все однолетки.

Они вылетели на бомбардировку железной дороги Брянск — Гомель, где, по данным разведки, было интенсивное движение. Вылетели и не вернулись. Мы больно переживали очередную тяжелую утрату. Никто не сомневался — экипаж погиб…

И только через два с половиной месяца стали известны подробности этого опасного, но сравнительно удачного полета. Нет, экипаж Володина не погиб. В полк неожиданно прибыли штурман Рагозин и стрелок-радист Максимов. Прибыли из партизанского соединения, которым командовал секретарь Черниговского подпольного обкома партии, ныне дважды Герой Советского Союза

Л. Ф. Федоров. Они и рассказали о судьбе экипажа.

…Самолет был подбит вражескими зенитками. Загорелся один мотор. Резким маневрированием Володину удалось сбить пламя, но мотор уже вышел из строя. Линия фронта еще далеко, до своих не дотянуть. Машина быстро теряла высоту. Покинуть самолет на парашютах экипаж не мог из-за малой высоты. Думая о спасении товарищей, Володин пытался произвести хотя бы сравнительно мягкую посадку, не врезаться в землю. Частично это ему удалось. Бомбардировщик полуупал, полусел «на брюхо» неподалеку от какого-то села, как впоследствии выяснилось, в 15 километрах от расположения одного из отрядов Федоровского партизанского соединения.

Когда к месту катастрофы подоспели партизаны, они увидели изрядно поврежденный самолет. Экипажа не было: его подобрали прибывшие раньше крестьяне и отвезли в сельскую больницу. У Володина глубокие ссадины на голове и сломаны обе ноги. У стрелка Рябова оказался поврежденным позвоночник. В больницу их отправили; в бессознательном состоянии. Рагозин и Максимов отделались легкими ушибами.

Немцев в селе не было: как и многие другие населенные пункты этого края, оно контролировалось партизанами. Из сельской больницы экипаж самолета переправили в лесной лагерь. Партизанский фельдшер Емельянов спас Павлу Володину жизнь. Когда с его ног сняли гипс, оказалось, что кости срослись неправильно. Все же Павел после выздоровления руководил постройкой летных площадок для приема наших самолетов, летавших к партизанам. На Большую землю Володин возвратился лишь в ноябре 1942 года. В московском госпитале опытные хирурги вновь сделали ему операцию, и после этого летчик Володин вернулся в боевой строй, но летать больше не смог.

* * *

И снова горькая весть: на аэродром не вернулся самолет лейтенанта Гаранина. Это случилось в горячие, напряженные дни битвы за Москву. Мы почти без передышки вылетали на бомбардировку как ближних, так и дальних целей противника. Несколько раз мне пришлось бомбить крупные железнодорожные узлы, через которые шло снабжение наступающей на Москву гитлеровской армии. По два раза в ночь поднимался экипаж в воздух и бомбил дорогу Никулин — Городище — Калинин. Удачный налет совершили и на вражеский аэродром в районе Могилева. Уже отдаляясь от цели, взяв курс на восток, еще долго видели клубы дыма и огромные языки пламени: горели фашистские самолеты и ангары аэродрома.

Каждый раз, когда я возвращался на базу, меня встречал Леша Гаранин или же я его, если прилетал первым. Крепкого телосложения, плечистый, он был всегда весел и бодр. Мы подружились с ним еще до войны. Леша любил часто повторять им же придуманный каламбур: «Все кончится хорошо, если хорошо кончится…»

И вдруг Леша не вернулся. Не было его и на второй день… Он вылетел в район Смоленска. Неужели погиб? Не хотелось верить. Но прошел день и еще… О Гаранине и его экипаже никаких вестей.

Но наши опасения, к счастью, были напрасными. Не погиб Леша Гаранин! И экипаж его не погиб!.. Фашистские зенитчики подбили самолет еще над целью. Разрывом снаряда был выведен из строя один мотор. Чтобы не допустить потери высоты, летчику довелось приложить невероятные физические усилия. С трудом дотянули до линии фронта.

— Запроси КП [1], на какой ближайший аэродром можно сесть, — приказал Гаранин Стрелку-радисту.

Через несколько минут последовал ответ:

— Можно садиться в Калинине.

К концу длинной осенней ночи самолет приблизился к городу на Волге. Его в это время бомбила фашистская авиация, поэтому на аэродроме прожекторы не зажгли. Но садиться надо было, иначе самолет через несколько минут мог рухнуть на землю. В предрассветной мгле

Гаранин едва различал бетонированную дорожку аэродрома (удивительное дело — немцы не бомбили его) и повел машину на посадку.

Это было 14 октября. Фашисты подошли к городу. Может быть, поэтому они и не бомбили аэродром, надеясь захватить его целехоньким? К тому же все исправные самолеты покинули его — ушли на запасной аэродром, расположенный где-то в районе города Клина.

В ангарах остались только те машины, которые подлежали ремонту. Но их никто не ремонтировал.

— Смотрите, что делается! — вдруг воскликнул штурман Майоров, показывая рукой куда-то вдаль. — Они жгут ангары!

Действительно, по аэродрому бегали какие-то люди с факелами в руках. То там, то там вспыхивали приземистые аэродромные постройки.

Мимо Гаранина торопливо пробежал запыхавшийся молодой парнишка в замасленном комбинезоне.

— Фашистские танки ворвались в город! — сдавленным голосом бросил он на бегу. — Уходите немедленно

О ремонте бомбардировщика нечего было и думать.

Отбежавший было на несколько шагов человек в комбинезоне, предупредивший их об опасности, неожиданно остановился.

— Кто из вас летчик? — обратился он сразу ко всей четверым.

— Я, — ответил Гаранин.

— Сможете повести «СБ»?

Гаранину такой вопрос показался странным.

— Я спрашиваю так потому, что вы летаете на «ЕР-2», — пояснил молодой человек, — а это машина иной системы.

— Где она?

— Вон, в посадке.

— Исправна?

— Так точно! Была повреждена. Час тому я ее отремонтировал.

— Вы механик?

— Техник.

— А где же экипаж самолета?

— Пилот в госпитале, остальные улетели на другой машине. А мне приказано уничтожить: пилотировать ее некому.

— Отставить! Ведите к самолету!

— Слушаюсь!

Вдали показались вражеские танки. Они мчались прямо к летному полю, ведя непрерывный огонь из крупнокалиберных пулеметов.

— Все в машину! Быстр! — скомандовал Гаранин.

Буквально под пулями фашистов он оторвал самолет от бетонированной дорожки и взмыл в небо, набирая высоту.

На «СБ» Гаранин летал еще будучи курсантом авиашколы, но то были самолеты старых серий. Этот — новой конструкции. Все же смекалистый пилот быстро разобрался в системе приборов управления, благополучно долетел до Клина и сдал спасенный бомбардировщик командованию части.

К месту нашей дислокации Леша Гаранин и его товарищи приехали поездом.

— А все-таки молодец этот техник, — вспоминали они в пути парня из калининского аэродрома. — До последней минуты берег самолет, не бросил.

— Жаль, не спросили, как его зовут…

— Забыли.

— А когда в Клин прилетели, он плакал от радости, что машину удалось спасти.

— Да, много приходится им, техникам и механикам, возиться с разбитыми самолетами — латать, чинить, приводить их в боевое состояние, — сказал Гаранин. — Поэтому они почти физически ощущают потерю каждой машины.

— А мы? — сказал Майоров. — Мы разве не ощущаем?

— Ощущай не ощущай, а остались мы, братцы, «безлошадными»…

«Безлошадными» у нас называли всех, кто не имел самолетов. Их, к сожалению, становилось все больше и больше в нашем полку. Пришло время, когда полк уже нельзя было назвать полком: самолетов стало меньше, чем в полноценной эскадрилье. Зато ремонтировались поврежденные в боях машины теперь значительно быстрее: технический состав авиачасти имел больше свободных рук.

Нельзя не сказать несколько теплых слов об этих скромных, зачастую безвестных тружениках войны — механиках, техниках, мотористах, оружейниках. Среди бесчисленного множества примеров самоотверженности, бесстрашия и героизма их вклад в общее дело борьбы с фашизмом велик. Слишком часто выходили из строя боевые машины — почти каждый день, каждую ночь; выходили из строя, но не заканчивали свою жизнь. Золотые руки технического персонала всегда возвращали их в небо. Когда и как ремонтировались они? Трудно сказать. Но мы, летчики, знали: самолеты будут готовы к вылету в назначенный срок.

Помню такой случай. При снаряжении самолетов к очередному боевому вылету произошло самовоспламенение пиропатрона. В результате пострадал инженер нашей эскадрильи капитан технической службы Петр Редько. По настоятельной просьбе полкового врача капитана медицинской службы Анатолия Гаврилова я приказал пострадавшему лечь в госпиталь. Он выполнил мое приказание, но на вторые сутки мы узнали, что наш инженер эскадрильи руководит подготовкой и ремонтом самолетов. Я не стал требовать его повторной госпитализации, так как капитан Редько не мог оставаться без дела — самолеты нуждались в срочном ремонте. А ранение…

— Все равно оторванный палец не вырастет, — шутил Редько.

Да, люди делали все возможное и жертвовали всем, даже жизнью, ради победы над коварным, жестоким врагом.

…В середине октября нашу авиадивизию перенацелили на помощь войскам Калининского фронта. Экипажи других полков, помогая наземным частям сдерживать натиск врага, непрерывно бомбили передовую линию противника. Мы же продолжали совершать налеты на тыловые военные коммуникации гитлеровцев.

В один из таких полетов наш бомбардировщик сильно обстреляли фашистские зенитчики. Осколками разорвавшегося вблизи снаряда самолет был поврежден, но продолжал держаться в воздухе.

«Дотяни до аэродрома, дотяни», — мысленно уговаривал я не то себя, не то машину, обращаясь к ней, словно к живому существу.

— Приближаемся к линии фронта, — песней прозвучали в наушниках слова Куликова.

— Очень хорошо! — обрадовался я.

Но в эту минуту наш разговор со штурманом прервал Саша Панфилов:

— Нас атакуют два "мессера"! Они заходят сверху! — И выпустил несколько длинных очередей. Через две-три секунды яуслышал его радостный возглас: — Горит один|

Я увидел объятый пламенем самолет. Он пронесся над нами, оставляя за собой длинный шлейф дыма перешел в пикирование и рухнул на землю.

— Порядок!

Застрочила нижняя пулеметная установка — это Леша Васильев отражал атаку второго стервятника. Но и на крыльях нашего самолета появились рваные отверстия. Успел-таки фашист пронизать самолет крупнокалиберной очередью.

— «Мессершмитт» ушел! — доложили стрелки.

Под нами был уже фронт, а за ним — и своя территория. Это, очевидно, и заставило немецкого летчика повернуть назад.

Бомбардировщик, изрешеченный осколками зенитного снаряда и пулеметной очередью, выпущенной истребителем, словно раненая птица, продолжал полет, но мне с трудом удавалось держать его на курсе и высоте. Температура масла около 100 градусов, воды — более 120. Вижу — не удержаться.

— Приготовиться к прыжку! — даю команду экипажу.

Перегретый мотор тянет все хуже. Начинаем терять высоту. Внезапно гул двигателя прекратился, машину сильно тряхнуло и винт остановился. «Конец», — мелькнуло в голове. Стало совсем тихо. Из-под капота мотора выскользнули языки пламени, и сразу же загорелось крыло.

— Всем покинуть самолет! — приказал я.

Через несколько секунд под машиной раскрылись парашюты. А в глубине сознания все еще таилась надежда спасти самолет. Очень уж не хотелось оставаться «безлошадным». Ищу глазами место посадки, планирую и сравнительно удачно приземляю горящий бомбардировщик на берегу незнакомой речушки.

Быстро выскакиваю из кабины, отбегаю в сторону. «Нет, спасти машину не удалось», — успеваю подумать и теряю сознание. Очевидно, при посадке я все-таки получил ушиб. Да, кажется, и ожоги.

Сколько я так пролежал, не помню, но когда открыл глаза, увидел, что окружен ватагой человек из двадцати деревенских мальчишек, с удивлением и молча рассматривавших меня. Какой-то старик держал мокрую тряпку на моем лбу. Я приподнялся на локти и застонал. Рядом блестела речка. Я даже вздрогнул, увидев ее — до чего же она похожа на мою родную Лугань. Как далеко ты сейчас от меня!

Старик провел по моему лицу влажной тряпкой.

Я сел и посмотрел вокруг. Невдалеке догорал мой самолет. Еще целы были хвост и часть крыла. Сердце тоскливо сжалось.

— Ты кто? — строго спросил старик.

— Вы не видели троих парашютистов? — вместо ответа обратился я ко всем.

— За лесом сели, — ответил кто-то из ребят.

— Не сели, а приземлились, — поправил его другой.

— Ладно уж, пусть приземлились.

Я облегченно вздохнул — значит, все в порядке.

— Ты кто такой? — снова спросил старик.

— Разве не видите — кто? — Я показал ему на остатки самолета.

— Там же звезды, дедушка, — пришел мне на помощь один из мальчишек.

— Молчи! — прикрикнул на него старик. — Звезды можно везде нарисовать… И язык русский выучить. Сколько таких случаев было: немецких лазутчиков ловили, а на них и форма наша, и разговаривают по-русски — не придерешься… Знаем… Ученые… — И снова ко мне: — Покажь документы!

— Так ведь, если придерживаться вашей логики, отец, то и документы можно подделать, — сказал я.

— Можно, — согласился старик, — но ты все-таки покажь…

Пришлось доставать комсомольский билет. Дед внимательно осмотрел его и вернул.

— Ладно, — он провел рукой по высокому морщинистому лбу, словно отгоняя от себя ранее возникшее подозрение, еще раз бросил на меня оценивающий взгляд глубоко сидящих глаз и коротко спросил: — Идти сможешь? — И, не ожидая ответа, бросил в толпу ребятишек: — Венька, Пашка, бегите к председателю, пусть подводу пришлет! — А сам вытащил из кармана кусок чистой белой ткани и стал перевязывать мне голову.

— Порядком садануло, весь лоб разбит, — вздохнул он. — Видно, при посадке ударился?

— Не помню, — признался я.

— Где уж помнить — огненным клубком летел на землю. Видели.

Смеркалось. В догоравшем самолете раздалось несколько глухих взрывов — это взорвались оставшиеся пулеметные патроны.

Я был уверен, что члены экипажа придут к месту посадки бомбардировщика. И не ошибся. Вскоре на лужайке в сильно сгустившихся сумерках появились три фигуры. Я узнал своих друзей. Двое высоких — это стрелки, третий — плотный, приземистый — Сережа Куликов. Они подошли к еще тлевшим остаткам самолета, осмотрелись вокруг, затем сняли шлемофоны и понуро склонили головы. Милые, дорогие мои боевые друзья. Они знали, что я не стану прыгать с парашютом, что буду бороться до конца за спасение самолета, и решили: погиб командир, сгорел вместе с машиной.

— Твои? — коротко спросил дед.

Я кивнул головой. Тогда кто-то из мальчишек звонким голосом нараспев прокричал:

— Дяди, он здесь! Он зде-е-есь!..

От неожиданности все трое отпрянули от обгоревшего остова бомбардировщика. Они не видели нас под развесистым кустом боярышника и, очевидно, не разобрали, откуда раздался голос мальчика.

— Сюда! Сюда! — наперебой зашумели ребятишки.

Я поднялся на ноги и шагнул навстречу друзьям.

— Саша, дорогой! Жив! — первым бросился ко мне Сережа Куликов.

Подбежали Памфилов и Васильев.

— Товарищ лейтенант!.. Товарищ лейтенант!.. — бессвязно повторяли они одно и то же, не в состоянии выразить словами охватившую их радость.

После крепких объятий, похлопываний по плечам — этих несложных знаков внимания, в которых выражается прекрасная мужская дружба, — друзья, наконец, заметили повязку на моей голове.

— Ты ранен? — с тревогой в голосе спросил Куликов.

— Кажется, разбил голову при посадке, — ответил я. — А может, и осколком зацепило — не знаю.

— Тебе плохо?

— Да нет, сейчас хорошо!

Нас окружили ребятишки. Затаив дыхание, они слушали наш разговор, не смея проронить слова. Мы все вчетвером подошли к старику колхознику.

— Спасибо, отец, — поклонился я ему. — А это мои друзья. Знакомьтесь.

— Далеко отсюда до села? — спросил Куликов, пожимая руку деду.

— Нет, близко, да сейчас подвода придет, отвезет вас.

— Зачем же подвода? И сами дойдем. Ты как, Саша, идти сможешь?

— Конечно.

— Едет, едет! — закричали вдруг мальчишки. — Вот она!

Из темноты вынырнула подвода, запряженная парой лошадей.

— Где здесь летчик? — раздался сочный мужской бас. На землю спрыгнул высокий человек в бурке.

— А, сам председатель пожаловал, — сказал старик. — Тут мы, Ананий Пантелеевич, все в сборе…

Заночевали в деревне. Но, несмотря на усталость, все спали плохо. Сказывалась перенесенная нервная встряска.

Встали рано, простились с гостеприимными хозяева ми дома и ушли на колхозный двор: председатель обещал отвезти нас на расположенный в нескольких километрах от села полевой аэродром.

Небо сплошь было затянуто облаками. Рассвет еще не наступил и, казалось, никогда не наступит. Трудно даже представить, что солнечные лучи могут пробиться сквозь эту непроницаемую серую громаду облаков. Шел мелкий, влажный снежок. Зима 1941 года рано давала о себе знать.

— М-да, погодка, — вздохнул Куликов. — Не даст развернуться в небе.

Мы молча согласились с ним. А я с горечью подумал: «Не скоро нам придется разворачиваться: самолета нет и неизвестно, когда будет».

На полевом аэродроме, куда мы прибыли два часа спустя, не было никаких машин. Как выяснилось, на нем вообще не базировалась авиация. Ои являлся своего рода запасным, резервным летным полем. Однако в ма леньком домике с флюгером сидел дежурный. И самое главное — у него был телефон.

С огромным трудом дозвонились мы до своей части, сообщили о случившемся. Полковник Новодранов приказал нам ждать.

— За вами прилетит транспортный самолет. Приготовьте посадочный знак.

Снежок прекратился. Облачность немного рассеялась. Я сидел у окна домика и смотрел вдаль. Перед глазами простирался широкий простор с перекатами. Справа, на юг, устремлялась к горизонту ровная полоса деревьев, посаженная чьими-то заботливыми руками вдоль степного проселка. Слева то стремительно бросались вниз, ныряя в овражистую балку, то снова появлялись на пригорке потемневшие от времени столбы телефонной линии. Пусто вокруг и как-то по-осеннему не уютно.

Подобное чувство когда-то давно испытывал.

…И вдруг я увидел себя мальчишкой. Как недавно это было! Шумными ватагами носились мы по такому же овражистому полю вокруг Луганска, играли «в Пархоменко», в красных и белых, с гиком и победными криками «ура» бросались в атаки и в отчаянных схватках «рубили» друг друга деревянными саблями. Чаще всего такие бои проходили на Острой Могиле — месте легендарной славы луганчан, грудью встретивших полчища генерала Деникина в апреле 1919 года. Навоевавшись досыта, «противники» объединялись, делились хлебом, яблоками, предусмотрительно захваченными из дому, и укладывались на траву. Перед нашими глазами открывался широкий простор. Так же, как и здесь, устремлялась к горизонту узкая лесополоса, петляла по неровной местности накатанная дорога на Краснодон. За Новосветловкой от нее ответвлялась неширокая лента — к селу Макаров Яр (ныне село Пархоменко) и исчезала за высоким холмом.

По этой дороге-ленте, фантазировали мы, должно быть, и пришел из Макарового Яра в Луганск совсем ещё юный Александр Пархоменко. Как и все путники, он, наверняка, останавливался возле высокого кургана, раздумывая, кто создалего: человеческие руки насыпали, навеки спрятав от истории какую-то тайну, или это создание мастерицы-природы?

Да, конечно, останавливался здесь Саша Пархоменко, смотрел на обветренную вершину кургана и сгребал с головы шапку. А позже приходил сюда со своими товарищами, чтобы наметить планы будущей борьбы с царизмом. Тогда здесь еще не было ветвистых деревьев. Их посадили люди потом. Был только курган, островерхая могила. Она так и называлась исстари — Острая Могила. Чей покой караулит она? Чей вечный сон бережет? Ее нельзя обойти, нельзя не остановиться возле нее. С нее далеко видно. Степь… Степь… Необозримый волнистый простор. Мы, мальчишки, любили приходить сюда, смотреть в синеватую даль.

Острая Могила. Родной город над Луганью. Мы еще встретимся с тобой! Нам еще жить да жить!..

Мои мысли прервал монотонный гул самолета. «Это за нами!» — мелькнуло в голове.

— Ребята, посадочный знак! Быстро! — крикнул я.

Через несколько минут над нами появился «дуглас».

Сделав разворот, он плавно пошел на снижение и приземлился у Т-образного знака, выложенного нами из парашютов.

Из машины вышел командир полка Николай Иванович Новодранов, что несколько удивило нас: и нашел же полковник время оторваться от дел и лететь на поиски потерпевшего аварию экипажа.

Как командир Новодранов строг, но справедлив. Я не помню случая, чтобы он кого-либо незаслуженно наказал или обидел, оборвал начальственным окриком. Перед каждым боевым вылетом по-дружески побеседует с летно-техническим составом, разъяснит предстоящую задачу и, на всякий случай, предупредит:

— На рожон не лезьте. Внимательность и осторож ность — составные части мужества.

Командир не только предупреждал — категорически требовал осмотрительности и бдительности в полете. Однажды экипаж И. Ф. Андреева получил задание средь бела дня нанести неожиданный бомбовый удар по важному стратегическому объекту противника. Опасность и рискованность задания были очевидны, тем более что по данным разведки объект усиленно охранялся зенит ными батареями. В полку все переживали за успех опeрации.

Долго тянулось время. И вот, наконец, радиограмма:

«Задание выполнено. Возвращаюсь на базу». Все облегченно вздохнули.

Через два часа над аэродромом пронесся бомбардировщик. Зашел на посадку и удачно приземлился, взвихрив за собой серо-синее облако снега.

Все бросились к самолету. Ну и вид! Фюзеляж изрешечен осколками, пробит бензобак, обшивка плоскостей ободрана. К счастью, экипаж цел и невредим. Все это казалось невероятным.

— Где это вас так? — спросил Новодранов, выслушав короткий рапорт Андреева.

— Над целью, товарищ полковник, — ответил летчик.

— Молодцы! — похвалил отважный экипаж Новодранов.

Через несколько дней возвращался с задания другой летчик. Неподалеку от линии фронта самолет обстреляли вражеские зенитки. Машина была повреждена, и летчик с трудом дотянул до аэродрома. Каково же было наше удивление, когда полковник Новодранов реагировал на это совершенно по-иному. Отчитал за неумение «аккуратно» обойти вражескую линию обороны, пробраться сквозь заградительный зенитный пояс.

Как я уже говорил, мы «загорали» после аварии, и именно к нам прилетел на «Дугласе» командир полка.

— Докладывайте! — приказал Новодранов, отвечая на приветствия.

Я подробно рассказал о случившемся. Красивое лицо Николая Ивановича все больше хмурилось. Но он слушал меня, не перебивая. А когда я кончил, полковник резко бросил:

— Неправильно действовали, лейтенант! Вам следовало прыгать, а не сажать горящий самолет. Ведь спасти его у вас почти не было шансов, а опасность для жизни была большая. — И, выдержав паузу, добавил: — Жизнью рисковать надо разумно. Мы не имеем права погибать зря. Война только начинается…

Неожиданно Николай Иванович улыбнулся, подошел ко мне и крепко обнял.

— Поздравляю тебя, дорогой, — сказал просто, совсем по-домашнему. — Сегодня опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР. За отличное выполнение боевых заданий тебе присвоено звание Героя Советского Союза. Ты, Куликов, награжден орденом Ленина, вы, ребята, — повернулся он к Панфилову и Васильеву, — орденами Красной Звезды.

От охватившего нас волнения мы даже растерялись. И только спустя несколько мгновений до нашего сознания дошел смысл слов, сказанных командиром полка. Мы вытянулись по стойке «смирно» и в один голос ответили, прикладывая руки к шлемофонам:

— Служим Советскому Союзу!

Это было в конце октября 1941 года.

ЧАСТЬ II

Полк отвели в глубокий тыл на переформирование. Мы должны были принять пополнение, получить новые самолеты и, наконец, немного отдохнуть. Несколько месяцев подряд боевые экипажи совершали налеты на вражеские военные объекты. Выбились из сил. Мы потеряли почти всю материальную часть. Страшно сказать: в полку осталось лишь три бомбардировщика! К тому же два из них требовали ремонта.

Экипажи «безлошадников» перевез в тыл на своем транспортном самолете Василий Гордельян. Много рейсов пришлось ему сделать, чтобы вовремя перебросить в указанное место весь летный и часть технического состава полка.

Настоящий перелет в тыл нашей страны казался фантастическим. Такое удовольствие обходилось дорого, но ничего не поделаешь — переформирование и перевооружение полка требовалось произвести как можно скорее.

В первые дни тыловая обстановка действовала на нас, фронтовиков, ошеломляюще. Мы не могли отвыкнуть от полетов на боевые задания. Ночью, когда не было тренировочных полетов, мы спали беспокойным сном, ежеминутно ожидая сигнала тревоги и знакомой команды «по машинам!». И это естественно. Ведь люди уже свыклись с войной, с разрывами зенитных снарядов, с пулеметными очередями вражеских истребителей, с разбирающим душу воем брошенного в пике самолета. Слищком свежи впечатления недавних событий. Смелые налеты наших бомбардировщиков на скопления фашистских войск, рвавшихся к Москве, Ленинграду по шоссейным и железным дорогам… Нечеловеческие усилия спасти окончательно отказывающиеся служить боевые машины… Гибель товарищей…

Последним тогда погиб экипаж лейтенанта Малинина. Это случилось за два дня до нашей переброски в тыл на переформирование. Володя Малинин вылетел бомбить военные объекты противника в Орле. Вылетел и не вернулся. Он погиб там, где когда-то начинал служить, Вместе со мной, Полежаевым, Нечаевым, Гараниным, Соловьевым, Брусницыным и Степановым Володя Малинин проходил воинскую службу в 100-м авиаполку, дислоцировавшемся в Орле. Оттуда всех нас и направили на второй день войны в полк особого назначения. Первым погиб Степанов. Лечился в госпитале израненный и обожженный Сеня Полежаев. И вот теперь не стало Малинина. Тяжело. Может быть, поэтому и казалась нам такой непривычной тихая жизнь в далеком тылу?

Где-то гремела война, а здесь люди не знали, что такое светомаскировка. Озабоченные своими делами, они ходили не спеша и не бросали тревожных взглядов на небо. Жизнь текла, словно в доброе мирное время. Но это было только кажущееся спокойствие. Враг наступал. Любой ценой стремился прорваться к сердцу нашей Родины — Москве. Над столицей нависла смертельная опасность. Вместе с частями Красной Армии на защиту ее встали трудящиеся — народные ополченцы. А мы в такое время находились в тылу. Ребята снова начали поругивать начальство за медлительность. Мы меньше всего думали тогда о том, по силам нам или не по силам драться с врагом в воздухе. Мы знали одно: там, под Москвой, все сейчас поставлено на карту. Значит, дорог каждый человек, тем более летчик, да еще имеющий боевой опыт. Быть в такое критическое для страны время в тылу мы считали недопустимым.

— Все будет хорошо, товарищи, — говорил нам полковник Новодранов. — Для разгрома врага готовятся новые силы. Мы — тоже частица этой силы, один из пальцев мощного ударного кулака.

Перевооружение полка на новый тип самолетов — длительный и сложный процесс. Но война торопила, и мы были вынуждены обойти некоторые правила переучивания.

Наконец, переформирование закончилось. Полк пополнился молодыми летчиками, штурманами, стрелками, радистами. Мы получили новые самолеты «ДБ-ЗФ» («ИЛ-4»).

Нам, военным летчикам, освоить их было легче — последний передвоенный год нам довелось летать на самолетах конструкции Ильюшина различных модификаций: «ДБ-3», «ДБ-За» и «ДБ-ЗФ». А вот летчикам, пришедшим из гражданской авиации, было туго. Но дружная напряженная работа всего нашего коллектива позволила в кратчайший срок освоить новый самолет.

Произошли изменения и в командовании. Н. И. Новодранов принял дальнебомбардировочную дивизию. Полком вместо него стал командовать подполковник Н. В. Микрюков. Командиром нашей эскадрильи был назначен капитан Р. М. Оржеховский. Он прибыл из госпиталя и провоевал с нами, к сожалению, недолго. Во время одного из боевых полетов капитан и его экипаж погибли.

Ударили сильные морозы. Они на некоторое время сковали боевые действия истребительной авиации противника. Нам тоже нелегко подготовить самолет к полету при морозе 30–40 градусов — руки примерзают к металлу, малейшая оплошность — и агрегат или двигатель заморожен. Золотые парни наши техники. Они быстро приспособились к тяжелым зимним условиям: самолеты поднимались в воздух дочти без задержек.

Пока фашистская авиация привыкала к русской зиме, мы успели нанести врагу немалый ущерб. Наши удары по аэродромам противника ослабили их налеты на Москву. На многих стационарных аэродромах базировались совместно советские истребительные и бомбардировочные полки. Это давало возможность договариваться о взаимодействии, в результате чего мы почти избежали ударов авиации противника с воздуха по нашим аэродромам.

Некоторое время в подмосковном небе перевес был наш, мы были хозяевами, хотя фашисты имели больше самолетов на этом направлении.

В основном удары мы наносили по железнодорожным узлам и аэродромам противника, иногда бомбили и обстреливали из пулеметов живую силу врага, вблизи линии боевого соприкосновения войск действовали как штурмовики.

Обстановка на фронте зачастую менялась настолько быстро, что мы не успевали наносить на наши полетные карты линию фронта.

18 декабря наш бомбардировщик получил небольшое повреждение от осколка близко разорвавшегося зенитного снаряда, но лететь дальше мы не могли. В перебитой бензиновой магистрали образовался подсос воздуха, моторы стали «чихать», потом вовсе остановились. С большой высоты я удачно посадил самолет в поле. Теперь небольшой ремонт — и мы снова можем лететь. Но не так просто устранить повреждения.

Посылаю старшину Васильева выяснить, на чьей территории мы находимся. Пока он ползет к дороге, штурман Куликов и радист Панфилов прикрывают Васильева, дежуря у пулеметов самолета. У меня пистолет и ящик гранат. Гранаты мы имели с собой всегда на всякий случай.

Следим за каждым движением Васильева. Вот он лежит у самой дороги. Там движутся войска: пехота, гужевой транспорт. Затаив дыхание, ждем от Васильева сообщений. Условленным знаком он должен предупредить нас — свои это или чужие.

Если это фашисты, нужно немедленно сжечь самолет и уходить в лес; до него немалое расстояние — километров пять.

18 декабря мы еще не знали, что город Калинин освобожден нашими войсками от немецко-фашистских захватчиков. И вдруг Васильев встает во весь рост, как условились, показывает, что по дороге движутся наши войска. Радости не было предела.

На следующий день в Калинин прилетел транспортный самолет, привез ремонтную бригаду и необходимый инструмент.

Самолет переставили с колес на лыжи, и мы перелетели на свой аэродром.

Вскоре получили новое сложное задание: бомбардировать вражеский аэродром, с которого фашисты совершали налеты на Москву. Разведка доложила, что на этот аэродром, расположенный в лесу, гитлеровцы стягивают крупные авиационные силы: очевидно готовят массированный воздушный удар по столице.

Задачу ставил командир полка подполковник Н. В. Микрюков. Мы готовили карты, продумывали эле-менты предстоящего полета. Вдруг в землянку вошел начальник разведки полка и подал командиру свежую телеграмму.

— Наверное, очень срочная, — шепнул мне на ухо Серега. — Даже наклеить не успел, принес ленту.

Командир пробежал ее глазами.

— На аэродроме «В», — прочел вслух, — противник сосредоточил до двухсот самолетов, преимущественно бомбардировщиков…

После недолгой паузы приказал:

— Первой эскадрилье нанести удар днем, второй и третьей готовиться к вылету с наступлением темноты.

Задание было сложное. Многим из присутствующих, особенно тем, кто прибыл недавно, оно казалось невыполнимым.

— Уж больно риск велик, — вырвалось у молодого командира звена.

Командир не отреагировал на слова новичка. Лишь более подробно разъяснил задачу.

— Первая эскадрилья нависает над аэродромом и воспрепятствует взлету фашистских бомбардировщиков. Нужно положить бомбы по всему взлетному полю.

— Желательно получить прикрытие, товарищ командир. Хотя бы над линией фронта.

— Уже запросили, — откликнулся начальник штаба полка. — Отказ. Истребители патрулируют над Москвой.

Вскоре землянка опустела. Надо торопиться. Любое промедление — в пользу противника.

На выходе останавливает меня батальонный комиссар Н. П. Дакаленко:

— Помните, Саша: вы ведете эскадрилью. Не увлекаться!

День был морозный. Когда мы готовились к полету, стрелка термометра перевалила за тридцать градусов, небо заволокла пелена облачности.

Летим полным строем — семь самолетов с предельным грузом бомб. Я ведущий, за мной два звена. Временами скрываемся за облака, избегая встреч с вражескими истребителями.

Нам повезло: скоро цель, а фашистских истребителей нигде не видно. Мы объясняли это внезапными мороза-ми. При низкой температуре гитлеровские техники еще не научились быстро готовить самолеты к вылету. В этом было наше преимущество, и мы старались использовать его сполна.

В шлемофоне раздается голос штурмана:

— Внимание, подходим к цели!

Даю команду остальным экипажам:

— Приготовиться к бомбардированию!

Вокруг нас — первые разрывы зенитных снарядов; по мере приближения к цели их все больше и больше.

Появляется вражеский аэродром. На нем больше сотни боевых машин! Неистовствуют зенитки. Выходим на цель. Нервы напряжены, глаза внимательно осматривают небо — не появятся ли где истребители? Нас удивила беспечность фашистов: над таким важным объектом, где скопилось более сотни самолетов, даже истребителей не выставили. Видимо, из-за сильных морозов они стоят «на приколе».

Вниз посыпались бомбы. Несмотря на сильный зенитный обстрел, они легли точно. 84 бомбы, сброшенные нашей семеркой, нанесли гитлеровцам серьезный урон. Как сообщили позже партизаны, было уничтожено более двадцати самолетов, многие повреждены, полностью сожжены склады с горючим и боеприпасами. У нас потерь не было. Все обошлось благополучно, если не считать вынужденной посадки двух самолетов на промежуточном аэродроме: у одного был пробит маслобак, у другого вытекал бензин.

Самолет с пробитым маслобаком вел я. Повреждение было замечено не сразу. Минут через сорок после выполнения задания стрелок доложил:

— Из-под правого крыла течет масло.

Я стал внимательно следить за показаниями приборов. Вскоре начала повышаться температура масла. Это окончательно убедило меня, что маслобак действительно пробит и скоро начнет падать давление масла. Если мотop не выключить, то его заклинит и он может загореться.

— Сколько лететь до линии фронта? — спрашиваю штурмана.

— Минут двадцать-двадцать две, — отвечает Куликов.

— Надо выключать правый мотор, иначе беды не миновать. В лучшем случае опять станем «безлошадными», в худшем — попадем фашистам в лапы.

— Выключай, — спокойно советует Сергей. — Дотянем и на одном.

Радирую своему заместителю И. Ф. Андрееву: «Принять командование эскадрильей и следовать домой». Выключаю мотор. Скорость резко падает. Мы должны отстать от группы и продолжать полет одни. Но товарищи не покинули нас. Они тоже сбавили скорость и плотным строем окружили нашу поврежденную машину. Я пытался заставить их уйти, даже грозил кулаком, но ребята не подчинились. Они провели наш экипаж через фронт и, лишь убедившись, что я произвел посадку на запасном аэродроме, взяли курс на базу, сделав прощальный круг над аэродромом.

И. Ф. Андреев тоже не дотянул до места: в его самолете оказался пробитым бензобак, и из-за утечки горючего машину пришлось посадить в Клину. Через пару дней мы все собрались у себя дома.

Наш полк выполнял самые различные задания старшего командования: бомбил железнодорожные станции, аэродромы, укрепленные районы, штабы противника. Зачастую это были места, хорошо знакомые большинству наших летчиков. Одни из нас вылетали туда для бомбометания и раньше, в первые дни войны, другие (чаще «старики») еще в мирное время сами поднимали с этих взлетных площадок свои самолеты. Орел, Брянск, Харьков, Курск, Сеща, Витебск… Милые, родные сердцу города! Сейчас их аэродромы занял враг, совершая пиратские налеты на передний край наших войск, на крупные и мелкие населенные пункты Советской страны. С железнодорожных узлов этих и многих других городов отправляются на фронт воинские эшелоны с живой силой фашистов. И мы бомбили их, бомбили нещадно, хотя У каждого из нас сердце обливалось кровью — ведь под нами родная земля.

Радиус действия нашей дальнебомбардировочной авиации расширялся. Мы добрались даже до берегов Балтики. Наносили бомбовые удары по военно-морским базам противника.

Теперь мы не такие одинокие и беззащитные, как в первые дни войны. Наши боевые действия все чаще и чаще поддерживали истребители. Это значительно сократило наши потери. Однако на дальние расстояния бомбардировщики по-прежнему вылетали одни. И чаще — ночью. Мы научились воевать. Вернее, мы непрерывно учились воевать. Возвращаясь с боевого задания, летчики, как говорится, по полочкам раскладывали все детали полета, пересматривали свои действия, выуживали из хаотической массы впечатлений самое важное, необходимое в бою и постепенно приводили все это в стройную тактическую систему.

Чтобы не быть сбитыми своими же истребителями или зенитчиками, разработали условные опознавательные знаки «свой самолет». Правда, эти знаки через некоторое время расшифровал враг и нередко довольно успешно использовал их в своих целях. Но мы тоже не терялись. Во-первых, меняли знаки опознавания, а во-вторых— сами пытались изучить повадки фашистских летчиков, распознать их условные сигналы. Это нам удавалось: мы часто бросали им на головы бомбы или обстреливали их из пулеметов. А когда противник разгадывал обман, мы успевали, как говорится, уносить ноги.

Особенно любил охотиться за фашистами экипаж Василия Соловьева. Он целыми часами ходил ночью где-то вокруг затемненного вражеского аэродрома, выжидая, когда гитлеровцы начнут работать, то есть взлетать и садиться, а для этого необходимо будет зажечь огни на аэродроме, включить опознавательные знаки на самолетах. Этого только и ожидал Василий. Выбрав удобный момент, он стремительно набрасывался на обнаруженную цель, нанося по ней удар бомбами и бортовым оружием.

Так Соловьев поступал часто. Мы говорили ему:

— Вася, смени пластинку, иначе немцы подкараулят тебя и собьют к чертовой бабушке.

Соловьев только улыбался в ответ: ничего, мол, не случится, я их уже научился обманывать.

И все-таки Васю Соловьева сбили. Он и его экипаж отдали свою жизнь за победу над фашистской Германией, за светлое будущее нашего народа.

Василий Соловьев… Крепкий, жизнерадостный, прекрасной души человек. Таким он навеки остался в нашей памяти.

Подполковник Н. В. Микрюков придавал большое значение тактике действия бомбардировщиков — как в одиночных полетах, так и в групповых. После возвращения экипажей с боевого задания он лично принимал рапорты командиров. Затем проводил с нами подробнейший разбор боевой работы, выслушивал поочередно всех — летчиков, штурманов, радистов, стрелков.

На очередном разборе наш экипаж предложил увеличить бомбовую нагрузку. Мы руководствовались такими соображениями. Немцы под Москвой. Идут жестокие бои, и войска остро нуждаются в поддержке с воздуха. Каждый килограмм смертоносного груза, поднятого в воздух сверх установленной нормы, приближает победу.

Командир полка, посоветовавшись с инженером, разрешил эксперимент. Понаблюдать за необычным взлетом пришли многие инженеры, техники, офицеры штаба. Все волновались конечно: удастся ли оторвать от земли тяжелую машину? Риск на этот раз был оправданным.

Вырулили на старт. Бомбовая загрузка на 500 килограммов выше обычной. Перевожу двигатель на форсаж, отпускаю тормоза. Разбег.

Тяга воздушных винтов максимальная, двигатели ревут. Корпус подрагивает. Скорость нарастает медленно. Секунда — и пробежим рубеж, обозначенный флажками. Все решает мгновение. Теперь главное — выдержка. Последние метры взлетного поля. Плавное движение штурвала на себя — мы в воздухе!

Следующий полет в тех же условиях провели ночью. Вес тот же. Вскоре повышенный бомбовый вес стал делом обычным, и тогда мы попытались увеличить нагрузку еще на 500 килограммов.

Фантастика? Нет, реальность. Куликов разъяснил суть предложения: увеличить бомбовую нагрузку за счет уменьшения количества горючего. Ведь берем-то его про запас. Даже тогда, когда летим на ближние цели. Мертвый бесполезный груз.

Наше предложение было принято и всеми одобрено.

Полеты на боевые задания чередовались с теоретическими занятиями. Обобщая все сказанное нами, подполковник давал советы, как лучше действовать в тех или иных условиях, предлагал обсуждать с помощью макетов различные варианты выхода на заданную цель, всевозможные приемы воздушного боя с вражескими истребителями. Особое внимание уделялось во время такой учебы новичкам, недавно прибывшим в часть и сделавшим по одному-два боевых вылета. Их учили воевать серьезно, рассудительно, без лихачества.

Молодежи уделяли внимание все — от командира полка до рядового, но уже опытного летчика. И это естественно. Война требовала все новых и новых людских резервов. В авиации даже в мирное время идет непрерывное пополнение частей и подразделений новыми кадрами. Этого требует естественная убыль летно-технического персонала по состоянию здоровья, возрасту и другим причинам. А война пожирает людей и технику ежедневно. Поэтому мы в свободное от боевых действий время много занимались с молодыми ребятами, учили их не рисковать напрасно собой и машиной, воевать хладнокровно, бить врага только наверняка.

Разные прибывали к нам люди. Одни быстро осваивались с военными буднями, другим это удавалось с трудом. Но мы уже имели опыт обучения новичков. В большинстве случаев такая учеба проходила почти без потерь самолетов и людей. После аэродромных полетов днем и ночью, в облаках, при свете прожекторов (кстати, летать «в прожекторах» очень непросто: известны случаи, когда неопытные ребята, попав в лучи прожекторов, теряли пространственное положение самолета и гибли) мы посылали молодых летчиков с опытными штурманами или, наоборот, не имеющих опыта штурманов с бывалыми летчиками вначале на цели, слабо защищенные зенитной артиллерией, с малым количеством прожекторов, постепенно усложняя задание. Это приносило желаемый результат: многие ребята быстро осваивались с боевой обстановкой, становились полноправными членами дружной семьи авиаторов, ничем не отличаясь от «стариков».

В одной из групп новичков как-то особенно выделялся Владимир Робуль — невысокий, смуглолицый, с веселыми живинками в черных цыганских глазах парень. Ои быстрее других понял особенности нынешней воздушной войны, за короткий срок догнал, а некоторых «стариков» даже обогнал по количеству боевых вылетов. Он всегда рвался в бой и за два года двести три раза поднимал свой самолет в небо и возвращался победителем. Поднялся Володя Робуль в воздух двести четвертый раз… Но об этом позже…

…Фронт сравнительно стабилизировался. Фашисты отогнаны от Москвы.

Обе стороны продолжали укреплять свои позиции, то там, то там прощупывая слабые места, ведя бои местного значения.

Исходя из общей обстановки фронта, определялись и задачи авиации. Отдельные экипажи нашего полка бомбили железные дороги, большаки и проселки на ближних рубежах, наносили немалый ущерб противнику. Много складов с боеприпасами и продовольствием, десятки эшелонов с войсками и военными грузами были уничтожены в те зимние дни 1941–1942 года. Моя же и некоторые другие эскадрильи продолжали совершать рейсы в глубокий тыл врага. Работы было много, и мы трудились не покладая рук.

Однажды меня и штурмана Куликова вызвали к себе командир полка подполковник Микрюков и замполит старший батальонный комиссар Дакаленко.

— В тылу у немцев, — сказал Микрюков, — начали активно действовать партизаны. Против них брошены крупные силы эсэсовцев. Надо помочь товарищам…

Он подошел к столу с картой.

— Лететь будете вот сюда, — Микрюков ткнул карандашом в кружочек, обозначающий район. — Всей эскадрильей. Чтобы нанести фашистам сокрушительный удар и дать возможность партизанам выйти из неравного боя.

Это уже приказ. Кстати, новый командир полка обладал оригинальной манерой приказывать: начинал говорить спокойно, словно советуясь, постепенно и как-то незаметно облачая разговор в приказную форму. В первое время мы просто терялись, слушая его: никак не определим, где у него кончается беседа и где начинается приказ. Теперь привыкли.

Мы обсудили все детали предстоящего полета.

— Учтите, — добавил Микрюков, — партизаны обозначат свой передний край ракетами и черными полотнищами: черное хорошо выделяется на снегу. Так условились в штабах. Не перепутайте, малейшая ошибка и можно Ударить по своим. — И после секундной паузы: — Вылетать во второй половине ночи.

— Кроме бомб захватите еще один груз. Вот этот… — замполит протянул мне рыжеватый лист плотной бумаги. «К гражданам временно оккупированной советской территории», — прочитал я набранный крупным кеглем заголовок и быстро пробежал глазами по всему тексту листовки. В ней говорилось, что наши войска ведут беспощадную борьбу с врагом, отстаивая каждую пядь родной земли, и что гитлеровцы несут огромные потери в живой силе и технике. Листовка подробно рассказывала о разгроме немецко-фашистских захватчиков под Москвой, призывала население не верить фашистской лжи, подниматься на всеобщую битву с поработителями и заканчивалась словами: «Где бы ты ни был, советский человек, — не забывай, что ты — воин, патриот. Родина надеется на тебя и говорит: убей врага!»

— Помощь с воздуха нашим партизанам, — сказал Дакаленко, — может быть ценнее одной крупной победы на фронте. Да и листовки подымут дух людей, им так нужна сейчас правда о положении дел на передовой. Они истосковались по ней.

Мы знали это. Советским людям, находившимся на временно оккупированной врагом территории, как воздух, необходимы ободряющие слова Родины. И мы с радостью понесем их, вестников нашей грядущей победы.

…Было еще темно, когда самолеты взмыли в воздух. Предстоящее задание надо выполнять только в светлое время, чтобы отчетливо видеть линию боя и не нанести ошибочно удар по своим. Поэтому решили затемно перелететь фронт (легче обойти опасные места) и с восходом солнца неожиданно обрушить бомбы на головы фашистов. Расчет был прост и по-своему оригинален.

Нам, летчикам, раньше других приходится встречать рассветы и видеть солнце, как сказал однажды Леша Гаранин.

Внизу, под крылом самолета, темно, а мы уже наблюдаем на далеком горизонте светлую полоску, словно отделяющую небо от земли. Полоска делается все шире и шире, багровеет, и вскоре на ее фоне показывается кусочек малинового круга. Кажется, он выплывает из-под земли и будто покачивается на дымчатой перине горизонта, посылая просыпающемуся миру свой ласковый утренний привет. На земле, под нами, его еще не видно; мы же в полете часто бываем свидетелями рождающегося дня. Жаль только, что любоваться этим красивым зрелищем нам было просто некогда.

Мы летим во вражеский тыл. Там партизаны ведут бой. Им нужна помощь. Все наши мысли за линией фронта, над местом боевых действий народных мстителей, находящихся в кольце эсэсовских банд.

Начинался день — морозный, солнечный. Внизу простирались покрытые белой скатертью снега необозримые леса. Местами среди этого лесистого края виднелись большие прогалины с мелкими и крупными населенными пунктами. Прогалины соединялись между собой просеками, дорогами.

Снижаемся над одной из прогалин — и в сердце закипает злость: под нами не населенный пункт, а одни руины. Видно, недавно здесь прошли каратели.

И вдруг мы увидели бой. Снарядные разрывы явственно различались с пятисотметровой высоты. Фашисты с пушками и, кажется, с несколькими танками, окрашенными в белый цвет, сжимали кольцо окружения. Партизаны вели круговую оборону.

Делаем разворот, ищем глазами условные обозначения. Наконец:

— Есть! Вижу! — раздается голос Куликова.

В небо со всех сторон летят ракеты. В различных местах леса на снегу появляются черные полотнища. Быстро определяем линию боевого соприкосновения сторон и сбрасываем бомбы. Делаем второй заход, третий… Даю команду стрелкам, и через несколько секунд ощущаю знакомую вибрацию — заработали пулеметы. Выискиваем цель, и машина снова стремительно несется к земле. Мой маневр повторяют другие летчики.

— Врежешься в землю, черт! — предупреждает Куликов. — Ты забываешь, что мы с тобой бомбардировщики, а не штурмовики.

— Ничего! — весело отвечаю штурману. — Бить так бить! Наверняка! — и повторяю его же любимое выражение: — Где жарче бой, там мы с тобой!..

Развернувшись над лесом, ложимся на обратный курс. Мы нанесли фашистам большой урон, пробили брешь в их кольце и даже показали партизанам, в каком направлении им безопаснее всего выходить из окружения. На прощание сбросили им листовки и продукты.

По дороге домой нас обстреляли истребители. Тройка «Мессершмиттов» бросилась было в атаку, выпустила по несколько длинных очередей и внезапно отстала: очевидно, у них кончились боеприпасы. Мы разомкнули строй и стали одиночно набирать высоту, маскируясь в облаках.

Я шел замыкающим и приземлился на аэродроме последним. Подрулив к стоянке, заметил необычное движение у самолета Гаранина. Там стояла санитарная машина, кого-то несли на носилках.

Оказалось, короткий налет немецких истребителей все-таки причинил нам ущерб: в ногу был тяжело ранен штурман Гаранина старший лейтенант Майоров. Он мужественно перенес ранение, даже не сказал об этом командиру корабля, чтобы не отвлекать его от работы. Майоров знал, что медицинской помощи в воздухе ему никто не окажет, так как в штурманскую кабину во время полета пробраться невозможно, да к тому же летчик не может ни на минуту бросить штурвал (ведь на самолетах тогда не было автопилотов). Так и истекал кровью Леша Майоров, пока не потерял сознание. Гаранин обратил внимание на неподвижно и как-то неестественно сидящего штурмана уже над аэродромом.

— Леша, почему молчишь? Майоров! Майоров!

Тот не отвечал.

И только совершив посадку, Гаранин понял, в чем дело.

Штурмана отправили в госпиталь в бессознательном состоянии.

* * *

Аэродром живет полнокровной боевой жизнью. Днем и ночью самолеты поднимаются в небо и уходят на запад. Через некоторое время они возвращаются. Техники, механики, оружейники осматривают их, ремонтируют, заправляют горючим, подвешивают бомбы, и машины снова идут на задание.

Из партизанского соединения, которому наша эскадрилья оказала помощь с воздуха, пришла радиограмма. В ней сообщалось, что партизаны успешно вышли из вражеского окружения и благодарили нас за своевременную поддержку. Мы были рады, что помогли им в тяжелую минуту и подняли их боевой дух.

После разгрома немецко-фашистских войск под Москвой пришла в полк радостная весть. Ее принес приказ Верховного командования:

«За проявленную отвагу в боях с немецко-фашистскими захватчиками, за стойкость, мужество и организованность, за героизм личного состава при выполнении важных боевых заданий преобразовать полк особого назначения во 2-й гвардейский авиаполк дальнего действия».

По случаю присвоения полку гвардейского звания в эскадрильях были проведены партийные и комсомольские собрания.

А потом ровный, как под линейку, строй всего полка, развевающееся на ветру гвардейское знамя. Первыми целуют его, преклонив колени, командир части, его заместитель, начальник штаба. Затем к полковой святыне поочередно подходят летчики, штурманы, стрелки-радисты, механики, техники, оружейники, связисты…

Страстно звучит голос старшего батальонного комиссара Дакаленко:

— Чтобы ни одна вражеская цель не осталась не пораженной! Удвоим, утроим силу бомбовых ударов!.. Весь наш порыв и жар сердец — на полный и окончательный разгром врага! — таков наш ответ на присвоение высокого звания!

Небольшого роста, живой, энергичный Дакаленко обладал феноменальной зрительной памятью и знал в лицо почти всех в полку. Его беседы с личным составом всегда ободряли, вселяли уверенность в победу.

Комиссар любил летчиков и старался облегчить их тяжелую фронтовую службу. Особенно заботливо относился он к техническому персоналу. А нашим техникам, оружейникам, мотористам действительно было нелегко: потрепанные, много раз бывавшие в боях самолеты часто выходили из строя, и их приходилось без конца чинить, работая на ветру, под открытым небом. Дакаленко нередко наведывался к ним, вел задушевные беседы, подбадривал. И всегда сводил разговор к тому, как будут жить советские люди после победы над врагом.

— Представьте себе, ребята, — часто говорил он, — закончилась война и мы собрались с вами все вместе на большой праздник. Вокруг смех и веселье. А мы сидим и вспоминаем боевые дела минувших дней, своих друзей-товарищей, вспоминаем, как нам было тяжело…

Ребята слушали комиссара, весело улыбались. И, честное слово, им становилось легче работать.

— На войне надо быть веселым, — любил повторять Дакаленко. — Скучный солдат — плохой воин!

Как-то проходя мимо одной землянки, он услышал доносившуюся оттуда музыку. Зашел, незаметно остановился у двери и увидел: молоденький лейтенант увлеченно играет на баяне старинную русскую песню, ему вторят на гитарах два таких же юных солдата.

— Молодцы! — похвалил музыкантов комиссар.

Те вскочили с мест и стали по команде «смирно».

— Вольно, вольно. А «Широка страна моя родная» знаете? — обратился он к лейтенанту.

— Знаю, товарищ старший батальонный комиссар.

— А ну, сыграйте.

Лейтенант растянул меха. Комиссар стал напевать, сначала тихонько, а потом все сильнее и сильнее. За ним начали петь и другие солдаты, находившиеся в землянке.

— Хорошая вещь, душевная, — сказал Дакаленко, когда песня смолкла. — За сердце берет! — И, немного помолчав, добавил, ни к кому не обращаясь: — И Гитлер думает, что все это мы отдадим ему — и леса, и поля, и реки, и те величественные дороги, по которым проходит законный хозяин земли русской — советский человек! — Голос его становился все громче и звонче, и через минуту в нем уже чувствовался металл: — Нет, мы будем драться за свое счастье упорно, ожесточенно, до послед-1 ней капли крови!

Мы были уверены, что победим. В одном из своих писем жене я так писал: «То доверие, которое оказала нам Родина, мы оправдываем. Ты даже представить себе не можешь, какие хорошие люди в нашем полку, это истинные патриоты; они бьются, как львы, а в сердце каждого одно: разбить фашистов, изгнать их из нашей земли! и уничтожить беспощадно…».

20 февраля 1942 года. Ночь. Мы возвращаемся с очередного полета. Задание выполнили без особого труда и риска: вражеских истребителей в воздухе не было, а зенитчиков мы уже научились обманывать, да и стреляли они почему-то слабо, неинтенсивно. Мы без повреждений отошли от цели и взяли курс на свой аэродром.

Экипаж молчал, убаюканный монотонным гулом мо-j торов. Я пилотировал самолет, а мысли мои были далеко от войны. Думалось о доме. Хотелось увидеть жену, отца, мать. Что-то долго от них нет писем. Здоровы ли они? Все ли у них в порядке?

— Штурман, сколько времени мы в полете? — спрашиваю, чтобы не уснуть. Вокруг гробовая тишина, располагающая ко сну. Автопилота на самолете нет. По своей конструкции «ИЛ-4» не устойчив, каждую секунду «норовит» завалиться в крен, уйти с курса, задрать или опустить нос. Нужно беспрерывно крутить штурвал, чтобы самолет летел в заданном режиме. Но гул моторов, однообразные движения штурвалом то вправо, то влево, на себя, от себя убаюкивают.

Наш полет длится пятый час. Устали. Каждую секунду подстерегает нас опасность быть сбитыми, ведь мы пролетаем территорию, временно оккупированную врагом.

— Командир, скоро праздник, — слышится голос Васильева, — через двое суток — день Красной Армии. Если не будет боевого вылета, состоится полковой вечер.

— Истребитель! — раздается вдруг в наушниках шлемофона голос Панфилова, и в тот же миг самолет в нескольких местах прошили пули крупнокалиберного пулемета, к счастью, не задев никого из нас. Однако я почувствовал: машина словно споткнулась в воздухе о какую-то невидимую преграду. «Что-то повреждено, — мелькнуло в голове. — Мотор? Нет, моторы, кажется, целы. Баки! Пробиты бензобаки!»

Фашистский истребитель где-то рядом. Я энергично закладываю крен градусов на 60. Бомбардировщик переходит на скольжение. Истребитель остается справа от нас. Мне хорошо виден он через смотровые стекла кабины летчика.

— Ждите повторной атаки! — обращаюсь к экипажу. — Следите внимательно.

— Фашист, вероятно, потерял нас из виду, — говорит Васильев. — Он меняет курс — значит, ищет.

Истребитель постепенно приближается, но чувствуется, что летчик по-прежнему не видит нас. Мы идем с ним параллельным курсом. Теперь, если бы фашист увидел наш бомбардировщик, стрелять ему нельзя: для этого ему надо отстать или начать новую атаку, а это ночью опасно — можно потерять цель.

— Внимание, делаю маневр, — говорю Панфилову, — «Мессер» будет в твоем распоряжении. Смотри не промахнись!

Но и фашистский летчик уже заметил нас. Он тоже делает разворот, чтобы выбрать удобную позицию, но поздно: Саша Панфилов точно рассчитал прицельные данные и всаживает в «живот» вражеского самолета смертельную очередь свинца и стали. Истребитель загорается и факелом падает вниз.

— Ур-ра! — кричит Панфилов, торжествуя победу.

— Отставить! — строго обрываю его. — Рано ликуешь. На самолете разбиты баки, вытекает бензин. Мы можем вспыхнуть в любую секунду! — И через несколько мгновений добавляю, обращаясь ко всем: — Будьте готовы прыгать!

— Под нами территория, занятая врагом, — говорит Куликов. — Надо бы протянуть минут двадцать. Скоро линия фронта.

— Если не загоримся, буду тянуть, — отвечаю. — Но шансов мало.

Мы сидим, как на пороховой бочке…

Наконец под нами замелькали тысячи огневых вспышек: внизу шел ночной бой. В небо взлетали ракеты. Зенитные пулеметы противника вели огонь по каким-то самолетам. Вдруг одна пулеметная установка прекратила стрельбу: на ее месте видим два бомбовых разрыва. Вероятно, наши «кукурузнички» («У-2»), помогая наземным войскам, подавляли огневые точки фашистов.

Огневые росчерки передовой остаются позади. Проверяю остатки горючего. Основные баки пусты. С одной стороны, это к лучшему: уменьшилась вероятность воспламенения вытекающего в пробоины бензина. Но в пустых баках образуется бензиновый пар. Это еще опаснее— малейшая искра и произойдет взрыв.

Перевожу двигатель на питание бензином из запасных баков. Но его хватает не больше как на 15–17 минут полета. Нужно принимать решение: прыгать или попытаться совершить посадку среди незнакомого ночного поля? Согласно инструкции при такой ситуации экипаж должен покинуть самолет: посадка ночью вне аэродрома запрещается. Она сопряжена с большим риском. Особенной опасности в таких случаях подвергается жизнь штурмана, кабина которого находится впереди, в самом носу самолета.

— Сергей Иванович, — обращаюсь к Куликову совсем не по-военному. — Тебе все-таки придется прыгать.

— Разреши остаться, командир, — отвечает он. — Я помогу тебе выбрать место для посадки, из моей же кабины виднее.

— А вы? — спрашиваю Васильева и Панфилова.

— Мы тоже хотим остаться, — слышатся голоса стрелка и радиста. — Разрешите?

— Ну что же, будем рисковать вместе.

— Решено!

— Ориентируюсь вон на ту площадку, что слева впереди, — говорю Куликову. — Следи, штурман, будем работать в четыре глаза.

Снижаемся. Под нами лес, а в нем белеет небольшая полянка. Полностью убираю газ. Расчет точный, но площадка оказывается настолько малой, что мы проскакиваем ее. К тому же я не учел, что в баках почти нет бензина — самолет легок и поэтому более летучий, да еще и шасси убраны. Даю газ моторам, иду на повторный круг. Вот-вот кончится горючее. Выпускаю закрылки — своеобразные воздушные тормоза. Это делает глиссаду планирования более крутой, снижает скорость машины. Для пожарной безопасности выключаю моторы (в случае сильного удара или поломки самолета работающие двигатели могут вызвать пожар и даже взрыв бомбардировщика). Кончается лес, начинается опушка, а самолет не садится. Нам грозит опасность врезаться в деревья на противоположной стороне площадки. Надо включить моторы и уйти на третий круг, но… совершенно нет бензина.

Как быть? В течение каких-то долей секунды в голове проносится целый калейдоскоп мыслей. Если на планировании резко убрать закрылки, самолет как бы проваливается, сразу теряет высоту, но тут — не зевай, тяни штурвал на себя, чтобы уменьшить скорость снижения перед самой землей. Стоит лишь допустить малейшую ошибку, неточность — и самолет может взмыть вверх, а затем без скорости свалиться на крыло или плашмя Удариться о землю и взорваться.

Делаю, как решил. Другого выхода нет. Самолет пошел на резкое снижение. Что есть силы тяну штурвал на себя и через несколько секунд чувствую легкий толчок.

Приземлились! И довольно удачно!

— Как мы сели?! — искренне удивились ребята, когда мы вышли из машины.

— Ведь такой поляны маловато даже при посадке днем!

Я рассказал им о закрылках.

— А тебе когда-нибудь приходилось приземляться подобным образом?

— Конечно, нет, это впервые…

— Саша, ты гений! — воскликнул Сергей и с комическим восхищением развел руками.

— Нет, братцы, — перебил я его серьезным тоном, — если бы во время полета мы внимательно следили за небом, ничего подобного не случилось бы. А мы ротозейничали, как говорят у нас на Украине, «ловылы гав», что совершенно недопустимо в боевой обстановке. Ни на секунду нельзя отвлекаться и забывать, что враг где-то рядом, что он может использовать малейшую нашу оплошность. Мы должны всегда быть готовы ко всякой неожиданности. Вот так, дорогие мои друзья.

— Так ночью-то… — попытался было возразить Панфилов. — Можно и не заметить подкравшегося фашиста.

— Не имеем права не замечать! — возразил я. — Ни малейшего права не имеем. Ведь фашист нас заметил, значит, он лучше смотрел и к тому же он один, а нас четверо.

Саша виновато замолчал. Ведь это его с Васильевым! первейшая обязанность следить за воздухом во время полета. И моя тоже. У штурмана иная задача: он ведет исчисление пути.

Вся праздничность благополучного приземления как-то сразу померкла, отошла на задний план.

На свой аэродром добирались различными видами транспорта — на лошадях, попутных машинах и даже на тендере паровоза, оставив самолет на попечение бойцов истребительного отряда[2].

Мы проезжали через Москву и, пожалуй, впервые по-настоящему осмотрели столицу нашей Родины.

Хотя в феврале город был уже в безопасности (наши войска отогнали фашистов от Москвы еще в декабре), на улицах и площадях все оставалось по-прежнему, как и в недавние грозные месяцы, когда Москва была готова к уличным боям. Накрест заклеены стекла, окна первых этажей защищены мешками с песком, улицы перекрыты противотанковыми заграждениями.

Тысячи москвичей ушли на фронт, эвакуировались вглубь страны вместе с фабриками и заводами — поэтому кажется, что город опустел.

Наш самолет быстро восстановили, но взлететь на нем было невозможно: площадка ограниченная. Пришлось рубить лес. Только на облегченном самолете, с минимальным количеством бензина Семен Полежаев сумел поднять его в воздух.

Нам же на этой машине больше летать не довелось. Куликов, Панфилов, Васильев вместе со мной были командированы на один из авиационных заводов, где испытывалось новое приспособление, которое позволяло увеличить дальность полета бомбардировщика на 500 километров.

ЧАСТЬ III

В полк мы прилетели на испытанном нами самолете. Прилетели утром. А к вечеру того же дня всех охватило волнение: на базу не вернулся экипаж Ивана Федоровича Андреева. Не было его и на второй день. Радость встречи с боевыми друзьями сменила тяжелая печаль.

Вскоре, однако, из одной воинской части сообщили, что Иван Федорович, его штурман Сергей Алейников и члены экипажа находятся у них. Как они попали туда, рассказал сам Андреев несколько дней спустя…

…Изрешеченный осколками снарядов, бомбардировщик чудом держался в воздухе. Работал один мотор. Иван Федорович успокаивал экипаж:

— Не волнуйтесь, как-нибудь дотянем до своих. Смотрите только внимательно за воздухом, чтоб нас не добили истребители.

Так продолжалось более двух часов. Наконец:

— До линии фронта осталось десять минут лета, — сообщил штурман Алейников.

Высота 400, 300 метров… Маневрировать нельзя: самолет, как раненая птица, едва держится в воздухе. А внизу глубоко эшелонированная оборона противника. Ни обминуть ее, ни спрятаться.

— Еще немного… Еще чуть-чуть, — шептал Иван Федорович, сжимая штурвал. — Нужно перетянуть линию фронта.

Вокруг хлопали снарядные разрывы. Все ближе и ближе. Раздается оглушительный грохот — снаряд попал в работающий мотор. Бомбардировщик резко накренился, опустил нос и пошел к земле. Андреев не выпускал из рук штурвала, надеясь посадить плохо управляемый самолет. И это ему частично удалось. Удалось потому, что Андреев был отличным летчиком. Подняв к небу огромный столб снежной пыли, самолет сел «на брюхо» (с убранными шасси), прорезав в плотно слежавшемся слое снега настоящий ров, что, собственно, и спасло людей.

— Вы целы? — спросил Андреев, придя в себя после такой необычной посадки.

Оказалось, больше всех пострадал штурман Сергей Алейников, остальные отделались легкими ушибами.

Присмотрелись.

— Э-э, да мы, товарищи, на нейтральной полосе…

Оказав первую помощь штурману (у него была повреждена нога), экипаж отполз от самолета и укрылся в неглубокой воронке. Такая предусмотрительность была не лишней, даже очень своевременной: немцы открыли по машине минометный и пулеметный огонь и вскоре подожгли ее. В ответ советские артиллеристы начали яростный обстрел фашистских позиций.

До своих было метров триста. Иногда до экипажа доносилось:

— Держитесь, братцы, мы поможем вам!

— Нас видят друзья, — сказал Андреев, — За нас ведут бой. Зарывайтесь глубже в снег, прижимайтесь крепче к земле. Скоро начнет темнеть, тогда легче будет выбраться отсюда.

Наконец наступил вечер. Огонь с обеих сторон затих, потом вовсе прекратился.

— Живы? — вдруг донесся до летчиков приглушенный голос.

Андреев выглянул из воронки. С нашей стороны подползли двое в маскировочных халатах.

— Следуйте за нами, — прошептал один. — Мы проведем вас через минное поле.

Спустя полчаса Иван Федорович Андреев и члены его экипажа по-пластунски добрались до наших траншей. Через два дня они были на своем аэродроме, в полку.

* * *

Шла весна 1942 года. Поля, еще недавно покрытые грязно-белой снежной мантией, одевались в пестрый наряд. Нежной зеленью кустились березовые рощицы, разбросанные вокруг аэродрома. Высоко в небе курлыкали журавли. Но любоваться природой было некогда. Боевые вылеты следовали один за другим…

Наш полк, базировавшийся на одном из фронтовых аэродромов, уже несколько ночей бомбил железнодорожную станцию. Фашисты использовали ее для перевозки военных грузов к Ленинграду.

Бомбы, которые сбрасывали наши бомбардировщики, не наносили захватчикам существенного ущерба, хотя и нарушали железнодорожные перевозки. Для того, чтобы прервать движение вражеских эшелонов, надо было разрушить железнодорожный мост, находившийся рядом со станцией.

Все мы отлично понимали, что вывести из строя или хотя бы повредить мост, имеющий сильную противовоздушную оборону, — дело сложное, но выполнимое.

План операции возник неожиданно. А что если удар нанести одним самолетом, притом днем? Заманчиво. Правда, риск немалый. Командование полка согласилось.

Взлет был тяжелым. Залитые дождем стекла кабины, всего два огонька в конце взлетного поля. И сверхчеловеческое напряжение. Наконец, два глухих толчка — шасси убраны…

Их было много, таких или подобных взлетов, проведенных в дождь и туман, снег и ветер, с грунта, бетона, основных и вспомогательных площадок, — десятки, сотни взлетов.

Полет, о котором веду речь, был рассчитан удачно. Линию фронта прошли в темноте и с рассветом подкрались к цели, маскируясь в облаках.

И вот мы над железной дорогой. Замечаем вражеский эшелон с цистернами. Стрелок Васильев дает длинную очередь. Цистерны вспыхивают. Пламя — до небес Но главное впереди. Предстоит выполнить основную задачу— разрушить мост.

Светает. Над целью — низкие рваные облака, моросит дождь. Видимость слабая. Снижаемся, идем вдоль железной дороги. Остаются считанные минуты, секунды..

— Внимание! — командует штурман.

Вокруг нас — град пуль и снарядов. Не до маневрирования. Идем напролом. Еще мгновение — и фермы моста перед нами.

— Чуть выше, — командует штурман, и самолет замирает в нужном режиме. Потом: — Чуть вправо, — и долгожданное: — Пошли!

Самолет, освободившись от груза, взмывает вверх. До взрыва остается 27 секунд (на бомбах взрыватели с замедлением).

Опасность, казалось, миновала. И вдруг перед нами точно по курсу — водонапорная башня.

До сих пор не могу себе представить, каким чудом бомбардировщик с глубоким креном, резким набором высоты «перепрыгнул» ее. Видно, мои руки и ноги автоматически успели среагировать и в ту единственную долю секунды сделать нужные движения.

Мы долго летели молча. Тишину нарушил стрелок-радист:

— Командир, что доложить на землю?

— Задание выполнено. Мост выведен из строя.

* * *

С наступлением тепла военные действия активизировались, а к лету 1942 года бои разгорелись с новой силой. Теперь гитлеровцы решили нанести удар на юге. Прорвав фронт под Харьковом, они ринулись на Дон, к Ростову и Сталинграду.

Снова мчались по родным советским просторам фашистские мотоциклы и грузовики с автоматчиками, громыхали гусеницами танки. В воздухе стаями кружили «юнкерсы», непрерывно бомбившие передовые позиции наших войск. Правда, теперь гитлеровцы не могли наступать по всему фронту одновременно, как в первые месяцы войны, но натиск их был все еще силен.

Советские части с жестокими боями отходили на восток. Мы, летчики, делали все, чтобы помочь своим наземным войскам. В штабе полка еженедельно велись короткие записи: повреждено и уничтожено столько-то, потеряно (экипажей или самолетов) столько-то. Затем такие информационные листки вывешивались для всеобщего обозрения. Вот один из бюллетеней местного, как мы называли, информбюро.

В ТЕЧЕНИЕ НЕДЕЛИ СОВЕРШЕНО 180 ВЫЛЕТОВ:

из них ночных—120, на дальние цели — 85, на ближние — 35.

УНИЧТОЖЕНО И ПОВРЕЖДЕНО:

железнодорожных эшелонов—15, танков — 20, автомашин с живой силой — 70, аэродромов противника— 4, сбито вражеских самолетов — 3.

ПОТЕРИ ПОЛКА: пять бомбардировщиков.

Аналогичные записи велись в каждой эскадрилье, каждом звене, каждом экипаже в отдельности. Приведу несколько выдержек из записей штурмана Куликова:

«4 июля 1942 года.

Бомбили бензосклады в поселке Фокино (район железнодорожной станции Брянск). Несмотря на то, что объект сильно охраняли вражеские истребители, удар по намеченной цели проведен успешно. В результате бомбардировки возник большой пожар и взрыв».

«8 июля 1942 года.

Совершили налет на скопление фашистских войск и эшелонов в районе городской ветки станции Курск. Мы получили задание осветить САБами и поджечь цель, чтобы дать возможность другим экипажам вести прицельное бомбардирование. Это задание было выполнено в очень сложных метеорологических условиях (сильная гроза). Наши товарищи нанесли меткий удар по освещенному нами объекту. Отмечены прямые попадания бомб в железнодорожные эшелоны. Произошел огромный взрыв. Зарево пожара было видно на расстоянии 30 километров. По агентурным данным, взорван крупный артиллерийский склад».

«5 июля 1942 года.

Разбомбили крупную автоколонну вблизи города Коротояк (южнее Воронежа). После сброса бомб снизились на высоту до 50 метров и обстреляли гитлеровцев из пулеметов».

«11 июля 1942 года.

Получили приказ командования зажечь и осветить железнодорожный узел; на этот раз — Брянск-4.

Мы знали, что узел сильно прикрывался зенитным огнем и истребителями, но, непрерывно маневрируя, сумели выполнить сложное и очень ответственное задание. Когда машина приземлилась, в ней было обнаружено 60 пробоин; повреждены фюзеляж, даже дутик [3]. А из пробитого бензобака техники извлекли… неразорвавшийся снаряд, выпущенный фашистским истребителем.

Но и гитлеровцам был нанесен огромный ущерб. В ту ночь наши бомбардировщики, налетевшие на освещенный нами железнодорожный узел, уничтожили 9 танков, около 200 автомашин, разрушили вокзал, взорвали более 500 вагонов с боеприпасами, склад с продовольствием, вывели из строя 7 паровозов, 31 дальнобойную пушку… В огне погибло свыше 400 вражеских солдат и офицеров. Железнодорожный узел Брянск-2 не работал несколько суток».

Пролетая над донскими степями, наши ребята ежедневно видели багрово-черные клубы дыма, простиравшиеся на многие километры с севера на юг. Словно гигантский цунами, огненно-дымовая волна катилась на восток, поглощая все живое, что встречалось на ее пути.

После разгрома фашистов под Москвой это была, пожалуй, самая трудная, может быть, самая критическая пора войны. Очевидно, поэтому и вызвал у меня удивление один необычный и, как вначале показалось мне, странный приказ командования. После возвращения из очередного задания я пришел в штаб полка доложить о результатах полета. Выслушав мой доклад, командир не торопился меня отпускать.

— Скажите, — неожиданно спросил он, — вас удовлетворяет испытанное вами же приспособление, увеличивающее дальность полета бомбардировщика?

— Да, конечно, — ответил я, не понимая, к чему он клонит.

— Значит, вы считаете возможным полет на предельный радиус в глубокий тыл фашистов?

— Если с подвесными бензобаками, то, пожалуй, такой полет возможен, но…

— Что «но»?

— Вряд ли нужен сейчас. Ведь фашисты у ворот Сталинграда. Все силы должны быть брошены туда.

Я разговаривал с командиром полка, совершенно не подозревая, что уже получил его приказ.

— Ошибаетесь, капитан, — сказал Микрюков. — Именно сейчас и необходимо нанести удар по гитлеровскому логову. Это будет иметь огромное политическое значение. — И вышел из-за стола. — Все понятно?

Я удивленно пожал плечами:

— Н-не совсем…

— Как? А о чем же мы здесь толкуем столько времени? Готовьтесь к полету на самый предельный радиус, товарищ капитан!

Так вот оно что! Я вытянулся по стойке «смирно» и слегка пристукнул каблуками:

— Есть! На самый предельный!..

Так началась подготовка к полету на полную дальность самолетов. Техники устанавливали дополнительное оборудование, позволяющее увеличить запас топлива для двигателей, заменяли моторы, расходовавшие масло больше нормы. Оружейники шептались, что скоро привезут какие-то специальные бомбы повышенной разрушительной силы. Летный состав клеил новые карты различного масштаба — с территорией всей Германии, Венгрии, Румынии… Но куда полетим — никто ничего не знал. Мы терялись в догадках.

Ждем приказа. Наконец получаем его: «Снять подвесные бензобаки, а на их место подвесить тяжелые бомбы».

И мы улетели бомбить обычные цели.

Так продолжалось несколько раз: то поступала команда подвесить бензобаки, то снять их. И мы снова получали задание: нанести удар по вражескому аэродрому, железнодорожному узлу или по скоплению войск противника.

В авиации часто случается, когда боевое задание меняется по несколько раз в сутки, и каждый раз самолеты и экипажи готовятся к различным вариантам. Иногда все это кончается полным отбоем. Тогда снимаются бомбы, летный состав складывает в планшеты карты; все идут в столовую, затем отправляются спать.

Наконец долгожданный день наступил. Мы получили приказ совершить рейс в глубокий тыл противника и нанести бомбовый удар по Кенигсбергу.

Полет преследовал две цели. Первая — боевая: разбить военные объекты врага. Вторая — как можно меньше израсходовать бензина. Тот экипаж, который сэкономит бензина больше других, будет зачислен в особую ударную группу. Нам пока не говорили, какое задание ждет эту группу, но мы догадывались: впереди еще более ответственные и дальние полеты.

18 августа 1942 года — первый боевой вылет на Кенигсберг. В бомболюках самолетов смертоносный груз, баки полностью заполнены горючим. Даже под фюзеляжем дополнительные подвесные баки с бензином. Это придает машинам внушительный вид.

Взлет приказано произвести вечером, чтобы в сумерках пересечь линию фронта. Нас накормили. Гаврилов спросил каждого о самочувствии, наполнил медикаментами бортовые аптечки. Привезли неприкосновенный запас питания (НЗ).

…Боевые вылеты на полный радиус действия самолетов отменялись. Причиной этого был плохой прогноз погоды; синоптики сообщали, что повсеместно свирепствуют грозы, этот самый страшный враг авиации.

Наконец разрешили взлет. Запустили двигатели. От бешено ревущих винтов завибрировал весь самолет. Л выглянул в окошко кабины. Внизу, впереди бомбардировщика, стояли техник самолета старший техник лейтенант Коля Барчук и механик сержант Вася Овсиенко. Немного в стороне — инженер эскадрильи капитан технической службы П. С. Редько. Он протягивал правую руку и показывал мне большой палец. Барчук и Овсиенко в чистых гимнастерках, начищенных сапогах; на груди поблескивают ордена и медали. Вид прямо-таки парадный. Кстати, наш экипаж всегда вылетал на необычное боевое задание при орденах и в праздничной форме. Нам не раз говорили: «Вы в полет одеваетесь, словно отправляетесь в гости. Зачем это? Ведь в воздухе никто этого не видит». Но нам так нравилось, и мы своей, если можно так сказать, традиции не изменяли.

Итак, двигатели запущены. Поднимаю правую руку, Все, кто стоял на земле, берут под козырек. Прощальных помахиваний у нас в полку не делали; это запрещалось неписаным законом.

Отпускаю тормоза. Машина сначала медленно, затем все быстрее и быстрее несется по аэродрому. Начинаю исподволь подбирать штурвал, и тяжелый самолет отрывается от земли. Стрелка высотомера [4] медленно, но уверенно ползет вверх. Вариометр[5] показывает набор высоты меньше одного метра в секунду. Это значит, что вес бомбардировщика в начале полета максимально допустимый, хотя двигатели работали на повышенном режиме, а вертикальная скорость ничтожна.

Экипаж молчит. Все ждут, пока первым заговорит летчик, а он заговорит тогда, когда самолет отойдет от земли на безопасную высоту.

— Порядок, — наконец говорю якобы сам себе, а в] действительности обращаюсь к членам экипажа.

Порядок. Это свидетельствует о том, что высота уже достаточная.

— Курс двести девяносто, — говорит штурман Куликов.

— Связь с землей установлена, — докладывает радист Панфилов.

— В задней полусфере все в порядке, — слышится голос стрелка Васильева.

Через час подходим к линии фронта. Внизу пожары, взрывы, вспышки огненно-красных пулеметных трасс и летящих снарядов, вздымаются столбы дыма — привычная для нас картина. Огненная полоса, суживаясь, постепенно скрывается из виду. За нами, на востоке, небо уже темное, а впереди, на западе, белеет светлая полоса, горизонта. Справа видны громадные грозовые облака. И нам надо туда лететь. Скоро штурман даст новый курс.

— Правее на двадцать градусов, командир, — слышу в эту минуту голос Куликова.

Делаю так, как говорит Сергей. Самолет идет точно на облака. Все молчат.

— В наушниках сильный треск, — нарушает тишину Саша Панфилов. — Где-то поблизости гроза.

— Доложи на землю, что прошли линию фронта, — отвечаю, — и становись на верхнюю огневую установку, а ты, Васильев, — на нижнюю. Смотрите внимательно — могут быть истребители.

Подходим к облакам. Они сверкают, но пока не очень сильно. Полная темнота еще не наступила. Прикидываю, как быть. Пройти над облаками невозможно: они высокие, пожалуй, более десяти тысяч метров, а наш «под завязку» нагруженный бомбардировщик в начале полета больше пяти тысяч не наберет; обходить облака стороной — не хватит горючего на обратный путь.

Решаю идти прямо, через облака. Выбираю, где светлее, где меньше сверкает. Начинается болтанка, но терпимая. Мы думали, что она будет сильнее. Так длится более часа. То справа, то слева, то внизу, под нами, сверкают молнии. Высота полета пять тысяч метров. Дышим через кислородные маски. За бортом то дождь, то снег; временами что-то так шуршит по самолету, что создается впечатление, будто мы не летим, а плывем в какой-то черной жидкой массе.

— Командир, — говорит радист Панфилов, — а некоторые экипажи возвращаются.

— Откуда ты знаешь?

— Я слышу, как они докладывают о проходе через линию фронта обратно.

— А земля что?

— Отвечает: «Вас поняли»…

Все ясно: с земли не могут приказать продолжать полет в таких метеоусловиях. Значит, нужно действовать по своему усмотрению.

— Как поступим, товарищи? — обращаюсь к членам экипажа.

— Лететь вперед, — отвечает Куликов. — Думаю, что мы скоро преодолеем грозовую стену.

— Да, вперед, командир, — поддерживают штурмана стрелок и радист. — Мы пролетели слишком много в этом мешке, чтобы возвращаться.

Я не обвинял вернувшиеся экипажи. Может быть, они поступили разумнее нас. И тут же вспомнилось, как полгода тому тоже не долетел до цели из-за плохой погоды, повернул назад. Если бы тогда я выдержал еще минут 10–15 полета, вышел бы из опасной зоны. Но я не выдержал и вернулся. Меня никто не упрекал, наоборот, командир полка даже похвалил за осторожность, правильно, мол, поступил, но лично мне почему-то стало стыдно: как это так — другие смогли, а я нет?

Вскоре замечаем: гроза остается за нашей спиной. Вокруг темно. Самолет постепенно теряет высоту. Слышится какой-то стук по фюзеляжу, догадываюсь: начинается обледенение самолета. Это нежелательно, нужно менять высоту полета, чтобы выбрать такой слой облаков, где температура и влажность воздуха не способствуют образованию льда. Казалось бы, чего проще — подняться еще метров на тысячу, но полетный вес бомбардировщика и наросший лед не позволяют этого сделать. Надо снижаться. Как жалко терять с таким трудом набранную высоту! Но иного выхода нет. И стрелка альтиметра ползет вниз. 4000 метров, 3000… За бортом сильный дождь. Мы его не видим, но чувствуем: в самолетах того времени кабины были не герметичны, и вода просачивалась вовнутрь.

— До цели 30 минут полета, — сообщает Куликов.

Подходим к морю. Оно смутно виднеется через образовавшиеся в облаках окна.

— Давай, Саша, снижайся еще, — просит штурман, — Надо искать цель.

Еще теряем высоту.

— Вижу береговую черту. Сделай разворот влево, пожалуйста.

Выполняю просьбу штурмана. Затем еще целая серия разворотов. И вот под нами город.

— Внимание, — голос Куликова торжественный, — бросаю бомбы!

Фашисты начинают обстрел, но уже поздно — мы скрываемся в облаках и берем курс на восток.

Настроение чудесное.

Облегченный самолет легко идет вверх. Высота 7000 метров. Попутный ветер увеличивает скорость. Если до цели мы добирались более пяти часов, то домой долетели через четыре.

А на аэродроме все с нетерпением ждали нашего возвращения.

* * *

Через двое суток мы снова в полете. Курс тот же — Кенигсберг. Теперь нас летит много — несколько полков, чтобы нанести по военно-промышленным объектам противника массированный удар.

У нас на борту, в кабине штурмана, кроме штатного экипажа, — военный корреспондент майор Виктор Гольцев. Он и раньше летал с нами на боевые задания, а сейчас ему захотелось посмотреть, как мы бомбим врага в его глубоком тылу.

Мы летим не первыми. Раньше нас ушли другие эскадрильи. До цели еще более ста километров, а мы уже видим зарево пожаров. Подходим ближе, кругом разрывы: на земле взрываются советские бомбы, вверху — вспышки от разрывов немецких зенитных снарядов.

А когда мы зашли на цель и попали под зенитный обстрел, я услышал в наушниках, как Виктор Гольцев с юморком сказал Куликову:

— Сергей Иванович, так нас могут и убить.

— Вполне вероятно, — спокойно отвечает штурман. — Еще как могут.

Бросаю самолет в гущу снарядных взрывов, зная, что второго залпа по этому месту не будет. Таким образом я уже не раз спасал самолет и экипаж от верной гибели. Некоторые даже говорили: «молодчинский маневр». Не знаю, мой это маневр или кто-нибудь и раньше так поступал (вероятнее всего да), но я всегда говорил товарищам: «Ныряй в самый султан разрыва — и ты спален».

Отбомбившись, уходим от цели.

— Подождите, — вдруг слышу взволнованный голос корреспондента, — я хочу сбросить свой товар.

Оказывается, увлекшись наблюдением за бомбардировкой, он забыл о листовках, которые захватил с собой, чтобы сбросить их над Кенигсбергом.

— Вы с Куликовым проверьте, может быть, и бомбы забыли сбросить, — смеюсь в ответ.

Нам стоило большого труда уговорить Гольцева выбросить листовки здесь, так, мол, будет даже лучше: их ветер доставит по назначению, а если сбросить над городом — не исключена возможность, что они упадут в море.

— А там, кроме рыб, читать некому, — шутит Куликов.

Этот аргумент убедил Гольцева, и он согласился.

Мы довольны: все экипажи нашего полка вернулись на свою базу.

Вторжение во вражеское небо началось. За Кенигсбергом мощным ударам нашей авиации подверглись другие города фашистской Германии. Радиодиктор Юрий Левитан торжественно сообщал всему миру: «В ночь на

19 августа 1942 года большая группа наших советских самолетов бомбардировала военно-промышленные объекты Данцига и Тильзита. В результате бомбардировки в городе Данциге возникло большое количество очагов пожара, из них семь — крупных размеров, наблюдавшихся экипажами при уходе самолетов от цели до пределов, видимости. Отмечено 16 взрывов, в том числе пять огромной силы с выбрасыванием яркого пламени и клубов черного дыма. В районе складов портового управления и Данцигской верфи возникло девять очагов пожара.

В Тильзите зафиксировано четыре крупных пожара и несколько взрывов.

При налете на Кенигсберг, Данциг, Тильзит особенно отличились капитан Брусницын, старший лейтенант Гаранин, капитан Писарюк, Герой Советского Союза капитан Молодчий, майор Ткаченко, капитан Несмашный и многие другие…»

Налеты на немецкие города укрепляли веру людей в конечную победу Советской Армии на фронте.

Прошло несколько дней. Нам приказано готовиться к новому полету. Теперь уже — на Берлин. 25 августа я доложил о готовности эскадрильи к выполнению задания.

С аэродрома постоянного базирования мы не могли нанести удар по фашистской столице; нужно было дополнительное горючее примерно на два часа полета. Это показали замеры остатков бензина в баках после бомбардировочных рейдов на Кенигсберг, Данциг, Тильзит. Эти рейды явились своеобразной проверкой наших сил и возможностей.

Командование решило: взлет ударной группы самолетов произвести где-то вблизи линии фронта. С этой целью подготовили несколько полевых аэродромов (мы их называли аэродромами «подскока»), где были созданы запасы горючего, имелись необходимые технические средства для мелкого ремонта машин.

Аэродромы «подскока» охранялись зенитными батареями и прикрывались истребителями. Одни патрулировали в воздухе, другие дежурили на земле.

26 августа, днем, мелкими группами на бреющем полете мы перелетали на полевые аэродромы. Чтобы нас не могли запеленговать, радисты работали только на прием. Самолеты были тщательно замаскированы, заправлены бензином, как говорится, по пробку. Техники произвели необходимую профилактику материальной части. Им помогали все — и летчики, и штурманы, и стрелки-радисты.

За тридцать минут до взлета экипажи получили последние наставления, сводку погоды, данные связи, сверили время по часам главного штурмана, согласовали новый опознавательный сигнал: «свой самолет».

Как только прозвучала команда: по самолетам, — в небе появился фашистский разведчик. Кружится, ищет, нащупывает. Истребители погнались за ним, но мы не знали, обнаружил ли нас враг. Если обнаружил — беда! Вызовет по радио бомбардировщиков, и наломают они нам дров. Самолетов на аэродроме полно, стоят почти крыло к крылу, с бомбовым грузом.

Все заторопились. Каждый хотел быстрее подняться в воздух, и поэтому нарушились очередность и время взлета. Я тоже пытаюсь как можно скорее дорулить к месту старта. Поле большое, неровное. Громко стучат стойки шасси. Мне жалко машину, но что поделаешь! Сзади уже выруливают другие. Вижу запасную полосу, предназначенную для посадки дежурных истребителей. Направляю машину к ней. Летчики других самолетов поняли мой замысел и устремились за мной. «Теперь интенсивность взлета удвоится», — думаю я и начинаю разбег. Полоса слабо укатана, имеет много неровностей. А вдруг не взлетим?» — мелькает мысль, но назад уже возврата нет. Ревут моторы. Бомбардировщик, переваливаясь на неровностях, идет на взлет. Моторы работают на предельном режиме, самолет бежит тяжело, словно нехотя. Он прыгает, трясется, жутко гремит металл. Надо взлететь, надо! Останавливаться нельзя. За нами идут другие. Наконец скорость отрыва набрана. Небольшое движение штурвала — и мы в воздухе… Самолет сначала зависает, потом медленно набирает высоту.

— Васильев, — обращаюсь к стрелку, — что там сзади нас творится?

— Взлетают по два самолета одновременно.

— Вот и хорошо.

На душе становится легче.

Так начался этот полет на фашистскую столицу. Дойдем ли мы до намеченной цели? Задание сложное и, разумеется, очень опасное. Шутка ли — до самого Берлина и обратно! И все время «вслепую», без видимости естественного горизонта. А такой полет, если не пользоваться специальными приборами, дающими летчику представление о положении самолета в пространстве, попросту невозможен.

Поэтому сосредоточиваю все внимание на приборах. А это очень трудно. Чтобы понять, насколько трудно, надо просто уяснить, что тогда сами приборы не были такими совершенными, как сейчас; не было многих тончайших приспособлений, которые установлены теперь и помогают летчикам в длительных полетах вне видимости земли. Не было автопилота. Летчик ни на секунду не мог оставить штурвал самолета. А если полет длится несколько часов? Это невероятно тяжело! |

Мы гордились оказанным доверием. Гордились тем, что летим выполнять важное задание правительства.

Гитлеровские полчища, топтавшие советскую землю у берегов Волги, были уверены в безопасности своего тыла. Бомбардировка фашистской столицы должна была поколебать уверенность и нанести моральный удар тем, кто рвался к Сталинграду.

Мы знали, на что шли. Над вражеской территорией нас со всех сторон подстерегали опасности: ураганный огонь зениток, заградительные аэростаты, истребители. Но сознание долга перед Родиной, готовность любой ценой выполнить боевой приказ удесятеряли наши силы

…Сергей Иванович Куликов тщательно следит за маршрутом. Пока что местность знакома: не раз пролетали над ней. А дальше… Дальше начинается «воздушный лес»…

— Следить за воздухом! — приказываю стрелкам.

— Есть внимательно наблюдать за воздухом, товарищ капитан! — бойко отвечают Панфилов и Васильев…

Знаю: ребята надежные.

Погодка — хуже не придумаешь: грозовой фронт, как и при полете на Кенигсберг. Кое-кто решил обойти его с севера. А что значит — обойти? Так можно и до Берлина не добраться. Ведь на обратный путь горючего не хватит. Поэтому идем напрямую, выискивая коридоры в клубящихся облаках. Молчим. Каждый думает о своем.

Самолет болтает так, что с трудом удерживаю штурвал. Нас то подбрасывает вверх, то швыряет вниз — и тогда будто проваливаемся в черную бездну. В кабине прохладно, а я весь в поту.

Так продолжается около трех часов. Но всему бывает конец. Прекратилась и болтанка. Грозовые тучи остаются позади. Небо чистое, звездное. Зато мы теперь как на ладони. Маскироваться негде. Следи в оба: в любую минуту возможна встреча с истребителями. А ночью, как правило, кто первый увидел, тот и победил.

— Доверни вправо, — говорит Куликов. — Обойдем Кенигсберг и Данциг.

Некоторое время летим над Балтийским морем. Затем штурман дает новый курс. Подходим к берегу. Впереди — разрывы зенитных снарядов. Небо обшаривают прожекторы. И сразу же полоснули огненные трассы. По ним различаем, кто бьет. Наши — зеленоватые, фашистские — оранжевые и красные. Неподалеку идет воздушный бой, под крылом отчетливо видны пожарища. Не иначе, как кто-то из наших вынужден был сбросить бомбы. Экипаж отбивается от наседающих истребителей.

— Где мы? — спрашиваю Куликова.

— Штеттин, — отвечает Сергей. И тут же вопрос: — Как с горючим? Хватит вернуться?

— Хватит.

Штеттин остается позади. До Берлина, примерно, полчаса лету. Томительно, очень томительно тянутся последние минуты. Наконец в шлемофон врывается взволнованный голос Куликова:

— Подходим к цели!

— Приготовиться! — даю команду.

Вражеские посты наблюдения, видимо, сработали четко: в небо лезвиями врезаются десятки прожекторов. Хлопья разрывов вскипают вокруг машины.

— Усилить наблюдение за воздухом! — приказываю экипажу и начинаю маневрировать.

Пот заливает глаза. Не хватает кислорода. А вокруг море огня. Пробиваемся вперед, вырываясь из цепких щупальцев прожекторов. Высота 6300. Жалко терять, но ничего не поделаешь. Резко кладу самолет на крыло. Крен двадцать, сорок, шестьдесят градусов! В гул моторов вплетается неприятный свист. Самолет скользит, почти сваливается. Маневр удается: уходим от прожекторов. Однако потеряли более тысячи метров высоты.

— Вижу цель, — докладывает штурман.

— Становлюсь на боевой курс! Приготовиться к бомбометанию!

— Два градуса вправо, — просит Куликов.

Стрелки приборов молниеносно реагируют на маневр. Машина послушна.

— Пошли! — кричит штурман, и в голосе его такое торжество, что радость переполняет каждого. Тяжелые бомбы устремляются вниз. Советские бомбы сыплются на голову фашистской столицы! Идет возмездие! Идет!!!

Теперь главное — вовремя выйти из-под обстрела.| Бросаю машину из стороны в сторону, до предела увеличиваю скорость, но вырваться пока что не могу. «Собьют, гады», — сверлит мозг тревожная мысль. Надо немедленно радировать на КП.

— Саша! — приказываю Панфилову. — Срочно радируй: «Москва. Кремль, товарищу Сталину. Находимся над Берлином. Задание выполнили».

Неожиданно фашистские зенитчики прекращают огонь. Неспроста. Значит, где-то рядом появились вражеские истребители, гитлеровцы боятся попасть в своих.

— Справа над нами истребитель! — докладывает Васильев.

— Вижу, — отвечаю. — Продолжайте наблюдение! Не давайте ему подойти близко!

Делаю маневр. Васильев с Панфиловым ведут яростный огонь по фашистским истребителям. Даже не верится, что после такой передряги все приборы работают нормально. Мы благополучно уходим. Но ликовать рано: до линии фронта лететь еще около пяти часов. Всякое может случиться.

— А стрелять фашисты не умеют, — говорит Куликов. — При таком огне попадать надо. И почему они нас не сбили?

— Сам удивляюсь, — отвечаю и обращаюсь к Панфилову: — Ты передал телеграмму?

— Передал и «квитанцию» (подтверждение) получил.

— Ответ не поступил?

— Пока нет. Приказали ждать.

Примерно через час слышу восторженный голос Панфилова:

— Радиограмма с земли!

— Читай!

— «Все понятно. Благодарим. Желаем благополучного возвращения».

Продолжаем полет. Небо на востоке окрашивается в грязно-фиолетовый цвет. Различаю кромки кучевых облаков. Опять грозовые, черт бы их побрал! Другого выхода нет. Мы входим в мокрую вату лохматых туч.

Через десять часов полета производим посадку на том же аэродроме «подскока», с которого взлетели. Быстро дозаправляемся топливом и снова поднимаемся в воздух, чтобы лететь на аэродром постоянного базирования. Когда самолет оторвался от земли и лег на курс, стрелок Васильев доложил, что видит па аэродроме взрывы.

— Фашисты бомбят?

— Да, командир, налетели вражеские бомбовозы.

Опоздали фашисты. На «подскоке» почти не было самолетов.

А когда на основную базу вернулись техники, Коля Барчук рассказал, что одна из бомб упала на то место, где стоял наш бомбардировщик. Так что мы вовремя взлетели.

Из самолетов пашей эскадрильи, принимавших участие в полете на Берлин, не вернулся экипаж Ивана Федоровича Андреева. С борта его самолета еще при полете туда была получена тревожная радиограмма: «Атакован истребителями». На этом связь прекратилась. Неужели погиб экипаж Андреева?

Через несколько суток мы совершили повторный налет на Берлин. На этот раз до него добрались многие экипажи. Погода благоприятствовала, и мы нанесли гитлеровской столице немалый ущерб. Юрий Левитан снова сообщил всему миру о беспримерном подвиге летчиков авиации дальнего действия, о мужестве и героизме всех участников полета.

* * *

Ура! Ура! Возвратился домой экипаж Андреева! Его самолет сбили фашистские истребители над линией фронта. Все выбросились на парашютах и благодаря западному ветру приземлились на своей территории. Итак, наша эскадрилья боевых потерь не имела. Это прекрасно!

Мы готовились к новым полетам. На очереди Будапешт. И вот 5 сентября, сделав «подскок» на полевом аэродроме, большая группа бомбардировщиков взяла курс на столицу союзной гитлеровцам Венгрии. Вторая группа, взлетевшая с других аэродромов, снова ушла на Кенигсберг. Газета «Правда» 6 сентября 1942 года писала:

«Налет на Будапешт проходил в сложных метеорологических условиях на протяжении всего грандиозного маршрута. Очень часто самолеты попадали в нисходящие и восходящие потоки воздуха. Машина гвардии капитана Романа Тюленина, например, попавшая в такой поток, мгновенно провалилась вниз почти на 1500 метров. И только вблизи Будапешта погода резко изменилась. Луна освещала ориентиры. Хорошо была видна с высоты широкая лента Дуная.

Будапешт — это не только политический и административный центр Венгрии. Здесь сосредоточены важные военные и промышленные объекты. В городе имеются металлургические, нефтеперегонный, оружейный и машиностроительный заводы, большая сортировочная станция, крупные мастерские, склады, многочисленные казармы, нефтяные и газовые хранилища… По этим объектам и должны были наши летчики нанести удар с воздуха.

— При подходе к городу, — рассказывает штурман гвардии капитан Колесниченко, — мы видели, как кое-где вспыхивали прожекторы и снова замирали. В центре электрический свет был выключен, но на окраинах города продолжал гореть. Своеобразное световое кольцо опоясывало Будапешт. Мы бомбили военные объекты, расположенные в центре и юго-восточной части города. После того как я сбросил бомбы, возникло четыре больших очага пожара. Одновременно с нами город бомбили и другие экипажи. Сильные пожары и взрывы виднелись то на южной, то на северной окраинах Будапешта.

Летчик Николай Степаненко со своим штурманом Сергеем Маловым бомбили заводы в восточной и западной частях города. Старший лейтенант Петр Храпов говорит, что когда он появился над целью, то увидел много пожаров, сопровождавшихся взрывами. Бомбы, сброшенные Храповым, вызвали еще три очага пожара. Старший лейтенант Вячеслав Волков сбросил бомбы на газовое хранилище».

В числе других летчиков на Будапешт летал и наш экипаж. Серия бомб, сброшенных штурманом гвардии майором Куликовым, вызвала много пожаров.

Небо над Будапештом в ночь на 5 сентября было полностью завоевано нашими летчиками. Растерявшийся враг не мог серьезно препятствовать выполнению задания советского командования. Сотни бомб различного калибра были сброшены на военно-промышленные объекты расположенной в глубоком тылу столицы союзной гитлеровцам Венгрии.

Одновременно советские летчики подвергли очередной бомбардировке военные цели в Кенигсберге. По знакомой «дорожке» летели туда многие экипажи. Здесь погода была несколько удовлетворительнее. Самолеты точно вышли на заданные объекты и прицельно отбомбились. Еще задолго до Кенигсберга немцы открыли сильный заградительный зенитный огонь. Но это не остановило отважных летчиков. Сброшенные бомбы вызвали в городе 24 очага пожара.

В ночь на 5 сентября советская авиация еще раз продемонстрировала свою силу и мощь. Она показала, что недосягаемых тылов врага не существует.

Полет на Будапешт был сложен не столько в боевом, сколько в метеорологическом отношении. Да и горючего в обрез, поэтому какой-либо маневр или отклонение от заданного маршрута были просто невозможны. Только над территорией, занятой врагом, мы находились более девяти часов. За это время на нас неоднократно могли напасть истребители или обстрелять зенитчики. Но этого не случилось. Свои коммуникации гитлеровцы прикрывали на глубину до 100 километров от линии фронта. Охраняли и собственные города. А о территории своих «друзей»-сателлитов заботились мало. Поэтому-то Будапешт имел слабую противовоздушную оборону. В городе не было даже хорошей светомаскировки. Когда на него посыпались бомбы, свет на некоторых окраинах погас, и то неизвестно по какой причине — то ли от разрывов бомб, то ли его выключили.

Все экипажи нашего полка невредимыми вернулись домой. Но здесь нас ожидал тяжелый удар. Перелетая с аэродрома «подскока» на основную базу, потерпел катастрофу транспортный самолет, пилотированный опытным летчиком В. Гордельяном. При этом, кроме экипажа, погибли генерал Новодранов, наш командир подполковник Микрюков, многие инженеры, техники, механики. Погиб и наш боевой товарищ, чудесный техник Николай Барчук.

Особенно тяжело переживали мы утрату Николая Васильевича Микрюкова. Был он нашим командиром недолго. Но полк за это время окреп, возмужал. Из хорошего превратился в отличный, гвардейский.

Еще будут бои, сложные боевые задания. Нам долго будет не хватать Николая Васильевича — волевого командира, опытного и просто чудесного человека, которого все мы любили и уважали.

Эта трагедия потрясла всю авиацию дальнего действия. Многие ломали головы, искали причину катастрофы. А причина, пожалуй, в одном — в беспечности.

На войне нет возможности долго оплакивать погибших. Мы с воинскими почестями похоронили товарищей и стали готовиться к новым боям.

Командиром полка был назначен полковник Иван Филиппович Балашов. Дивизию принял генерал Дмитрий Петрович Юханов. За мужество, проявленное в боях с белофиннами, Иван Филиппович получил звание Героя Советского Союза. Перед началом Великой Отечественной войны командовал 100-м бомбардировочным авиационным полком, в котором служил и я. А ранее я служил в 51-м авиаполку под началом полковника Д. П. Юханова. Так что оба эти командира были мне хорошо знакомы.

После налета на Будапешт авиация дальнего действия нанесла ощутимый удар по военно-промышленным объектам города Бухареста. Так же, как и Будапешт, столица Румынии слабо прикрывалась средствами противовоздушной обороны, и наш полет закончился без происшествий.

Глубокий тыл врага испытывал ужасы войны. Но нас тревожило другое. Немецкие полчища рвались к Воронежу, Сталинграду… Авиация дальнего действия на время изменила свои маршруты. Мы стали бомбить аэродромы, переправы, железнодорожные эшелоны, скопления войск противника. Нередко самолетам нашего полка приходилось массово действовать как штурмовикам — с малых высот сбрасывать бомбы, а потом обстреливать цели из пулеметов. Мелькали дни, мелькали ночи, мы их не видели. Рев моторов. Разрывы бомб. Взлеты. Посадки. Снова взлеты. По два вылета в ночь. Ад на земле. Ад в воздухе. Мы почти не отдыхали. Если не было боевых полетов, мы все равно летали — учили прибывающее в наш полк пополнение.

Новички быстро осваивали сложные элементы полета, учились у опытных бывалых летчиков и штурманов. Когда экипажи были готовы к боевым действиям, их сперва выпускали на ближние цели, которые охранялись слабой противовоздушной обороной противника. Постепенно они привыкали к более сложным видам полета и к боевой обстановке. Некоторые из новоприбывших вошли в число лучших экипажей полка. Николай Харитонов, Федор Титов стали Героями Советского Союза, их штурманы Алексей Черкасов, Николай Беляев не раз отмечались правительственными наградами. Много их, молодых, преданных делу партии и правительства, отдали свою жизнь в смертельных боях с немецко-фашистскими захватчиками.

* * *

На фронтах боевые действия продолжались независимо от погодных условий, времени суток и периода года. Но весной и осенью многие грунтовые аэродромы размокали и вести боевую работу становилось невозможно.

Чтобы не снизить огневую мощь дальнебомбардировочной авиации, командование АДД вынуждено было производить некоторую перегруппировку боевых полков, базировавшихся на грунтовых аэродромах.

Поэтому весной и осенью на аэродромах с искусственным покрытием скапливалось по 5–6 полков нашей АДД, кроме того, сюда подсаживались штурмовики, истребители. Днем и ночью над аэродромами кружили самолеты: группы взлетевших уходили на выполнение операций, другие возвращались с боевого задания.

Руководить полетами в таких условиях было чрезвычайно сложно — для посадки и взлета такого большого количества самолетов не хватало места. Что делать? Руководитель полетов (его в шутку нарекли директором цирка) решал эти сложнейшие задачи успешно.

Однажды мы возвращались на свой аэродром.

— Справа какой-то самолет, мигает АНО[6],— доложил стрелок.

Я присмотрелся. Да, действительно мигает. Но чей это самолет? В темноте опознать трудно.

— Кажется, двухмоторный, — снова сообщил Васильев. — Наш, должно быть…

Я решил тоже несколько раз мигнуть. Неизвестный самолет ответил. Так, перемигиваясь бортовыми огнями, мы продолжали путь. Вместе подошли к аэродрому. Я сделал круг, готовясь зайти на посадку. Шедший за нашим самолет сделал то же, но, как мне показалось, не совсем уверенно. «Очевидно, на нем что-то неисправно», — подумал я и включил самолетные огни, чтобы дать ему возможность следовать за нами. На высоте 80–90 метров включил посадочные фары. И в это время в нашу сторону устремились огненные струи пуль и снарядов. Самолет, который мы приняли за свой, неожиданно открыл огонь из всех установок. На аэродроме, как рассказывали потом товарищи, обратили было внимание на подозрительную машину, но так как она шла вместе с нами, не стали особенно приглядываться. А когда вражеский самолет развернулся, аэродромные огни моментально были выключены. И мне с огромным трудом удалось посадить машину.

Бомбардировщик отремонтировали наши техники под руководством лейтенанта П. Тюрина, но сам факт нашей беспечности послужил для всех нас хорошим уроком.

…А война шла у берегов Волги. Громыхали артиллерийские залпы на северных склонах Кавказских гор.

Вера в свои силы и воля к победе вдохновляли советских людей. Конечно, было тяжело и больно думать и видеть, как фашисты идут по нашей земле, оттесняя советские войска, прижимая их к Волге, к песчаным барханам астраханских степей и ущельям Кавказа. Но спасала все та же неистребимая вера и упрямая воля народа. Несмотря на невероятную трудность, мы знали, что фашистское вторжение временное, что недалек тот час, когда гитлеровские орды под ударами Советской Армии отхлынут, побегут назад, и тогда уже никакая сила не сможет остановить грозного наступления нашего несметного войска. Знали мы и то (а скорее всего чувствовали сердцем), что это несметное войско формируется где-то на Урале, в Сибири или Средней Азии и вот-вот прибудет на фронт, сменит уставшие, обескровленные части и начнет великое освобождение родной земли от фашистской нечисти. В народе рождались легенды, близкие к действительности, и передавались из уст в уста истины, похожие на легенды. В ожидании огромных перемен и решающего перелома на фронте люди дрались люто и необыкновенно упорно.

В нашем полку добавилось шесть Героев Советского Союза: С. Куликов, С. Полежаев, И. Андреев, А. Гаранин, М. Краснухин и Г. Несмашный. Мне была вручена вторая Золотая Звезда. Многие наши друзья награждены орденами и медалями.

Измотав гитлеровцев во время оборонительных боев, советские войска перешли в решительное контрнаступление северо-западнее и южнее Сталинграда. Соединившись в районе Калача, они полностью окружили ударную 330-тысячную группировку фашистов, зажав ее в гигантские клещи. Две отборные гитлеровские армии — 6-я и 4-я танковые — перестали существовать.

После этого могучего удара фашистская оборона затрещала, как говорится, по всем швам. Тысячекилометровый фронт от Баренцева моря до предгорий Кавказа пришел в движение. Немцы дрогнули. Грозная лавина советских войск неустанно преследовала врага. Не зная отдыха, не чувствуя усталости, мы помогали воинам наземных частей развивать наступление, совершая налеты на самые опасные и ответственные участки фронта. Мой экипаж, например, бомбил фашистов в районе Сталинграда, в Ростове-на-Дону, на станции Лихая… Мы не жалели себя, но и врагу не давали ни минуты покоя.

Фронт, словно огромный огнедышащий змей, шипя и извиваясь, уходил на запад. Позади двести ратных дней и ночей волжской твердыни, бои на Дону, голодная эпопея Ленинграда. В феврале 1943 года был возвращен Родине первый областной центр Украины — Ворошиловград…

Нашему дружному, спаянному экипажу не суждено было дойти до победы в своем прежнем составе. Первым выбыл из строя Сережа Куликов. Произошло это так. В один из зимних дней 1943 года мы собирались лететь на боевое задание. Все было готово к вылету. Я уже взобрался на крыло, чтобы сесть в свою кабину. Вдруг слышу крик: «Помогите!». Быстро спускаюсь на землю и вижу: техники держат под руки потерявшего сознание штурмана Куликова. Он давно чувствовал недомогание. В последнее время у него почти совершенно пропал аппетит. Сергей стал бледным, худым, но старался быть веселым и бодрым. Он всячески скрывал свою болезнь и вот сейчас свалился. Полет был отложен, и я на своем бомбардировщике отвез Куликова на подмосковный аэродром. Оттуда штурмана отправили в авиационный госпиталь. Больше Сергей не вернулся в строй: у него обнаружили диабет. Потом ушел и Саша Панфилов. Его перевели в другой полк, сначала временно, позже — насовсем. После этого у меня до конца войны часто менялись штурманы и стрелки-радисты. Неизменным оставался только Леша Васильев. Он летал со мной до самой победы.

Освобождая города и села от фашистской чумы, наши воины становились свидетелями великого мужества советских людей, оставшихся на временно оккупированной врагом территории. Несмотря на звериную жестокость фашистов, патриоты не пали духом, не склонили свои головы перед захватчиками. Ни террор, ни провокации, ни лживая пропаганда не сломили высокого морального духа и стойкости нашего народа. Помогая Советской Армии, оставшиеся во вражеском тылу мужчины, женщины, юноши и девушки уничтожали гитлеровских солдат и офицеров, нарушали коммуникации противника, нанося удары по подходившим к фронту гитлеровским частям, разрушали железнодорожные линии, пускали под откос эшелоны, взрывали мосты, распространяли листовки, освобождали из концлагерей военнопленных…

На весь мир стала известна героика партийно-комсомольского подполья Краснодона — небольшого шахтерского городка моей Ворошиловградщины. Руководимые коммунистами, юные мстители поднялись на решительную борьбу с фашистскими поработителями и не пожалели своих молодых жизней ради общего счастья. Олег Кошевой, Ульяна Громова, Иван Земнухов, Виктор Третьякевич, Любовь Шевцова, Сергей Тюленин. Сейчас о их подвигах знает каждый школьник. А тогда, в начале весны 1943 года, после опубликования в «Комсомольской правде» материалов о короткой, как вспышка, героической жизни и мученической смерти молодогвардейцев мы с восхищением повторяли их имена, стараясь запомнить всех и отомстить за каждого в отдельности.

В конце апреля 1943 года наш полк возобновил полеты на дальние цели. Немецкие города Кенигсберг, Тильзит вновь подвергались ударам с воздуха.

…Отбомбившись, возвращаемся назад. Над Кенигсбергом нас здорово обстреляли фашисты. Но мы благополучно вышли из зоны огня и взяли курс на восток. Радист доложил на командный пункт полка о выполнении задания. Все довольны. И хотя впереди еще три часа полета над территорией, занятой врагом, настроение у нас бодрое.

Вдруг я замечаю, что один мотор стал сильно перегреваться. Дело плохо. Выключать? Но ведь на одном моторе трудно будет дотянуть до своих. Воздушные винты не имеют флюгерного оборудования, поэтому они создают большое сопротивление и самолет разворачивается в сторону не работающего мотора. Мне будет очень тяжело удержать самолет на нужном курсе. К тому же уменьшится скорость. Что делать? Пока я размышлял, советовался с экипажем, начало падать давление масла. Самолет вздрогнул и как-то лихорадочно затрясся, мотор остановился.

Выход один — идем на одном моторе. До линии фронта еще 700 километров. Мы не летим, а ползем. Приборы показывают: скорость 160 километров в час. Машина постепенно теряет и высоту. Если второй мотор выдержит, дотянем до своей территории. Но ведь он перегружен. Высота — две тысячи, а самолет продолжает снижаться.

Аналогичный случай произошел с самолетом Героя Советского Союза капитана Сергея Даньшина. Когда он летел на Бухарест, в его самолет попал зенитный снаряд. Из строя вышел один мотор. Опытный летчик, работавший до войны в Аэрофлоте, сумел добраться до нашей территории и посадить самолет на колхозное поле. Более шести часов его экипаж боролся за живучесть самолета, который летел на одном двигателе. Мы переняли опыт Сергея Даньшина. Теперь он нам здорово пригодился.

— Нужно уменьшить вес самолета, — обращаюсь к стрелкам. — У вас есть инструментальная сумка? Овсиенко, по-моему, всегда ложит ее на всякий случай.

— Есть, — отвечает Васильев.

— Немедленно снимите радиостанцию, кислородные баллоны, нижнюю турельную [7] установку вместе с пулеметом и все, что снимается, и выбросьте за борт! — командую. — Для верхнего пулемета оставьте только пятьдесят патронов, остальные да еще пулемет штурмана — тоже за борт!

Через несколько минут стрелок и штурман докладывают:

— Приказ выполнен, командир!

Облегченный самолет идет ровнее. Его снижение уменьшилось, но не совсем. Высота уже восемьсот метров, а линия фронта еще впереди. Последняя надежда — дать работающему мотору максимальный режим. Даю. Снижение прекращается. Летим на высоте шестьсот метров. Наконец линия фронта пройдена. Теперь нужно думать о спасении экипажа, жизнь которого зависит только от летчика. Я это прекрасно понимаю и поэтому обращаюсь к товарищам:

— Надо прыгать, друзья!

Все молчат. Я повышаю голос:

— Прыгать, говорю, надо! Высота четыреста метров. Через несколько минут будет поздно!

— А вы, командир? — спрашивает штурман старшин лейтенант А. Овчинников.

— Я попробую посадить машину.

— Так темно же, ничего не видно.

— Тогда и мы с вами, — говорят стрелок и радист — Григорий Ткаченко и Леша Васильев.

— Я тоже, — штурман поудобнее усаживается в своей кабине. — Помогать буду.

Окончательно перегретый мотор несколько раз чихнул, словно предупреждая, что скоро и он перестанет работать. Высота триста, двести метров, а кругом не видно ни зги. Что ж, была не была, это не первая посадка ночью вне аэродрома. Но тогда нам приходилось садиться зимой: хоть кое-что, да просматривалось, а сейчас конец апреля — полнейшая темнота.

— Штурман, ты хоть что-нибудь видишь?

— Ничего, командир…

— Садись на основное сидение да привяжись покрепче: возможен удар, тебе достанется первому.

Выключаю мотор. Наступает непривычная тишина. Только свист набегающего потока воздуха напоминает нам, что мы еще в полете. На высотометре ноль, а мы еще летим. Напрягаю зрение — земли нет. Но она должна быть вот-вот!.. Наугад беру штурвал на себя и чувствую легкий толчок. Все в порядке, самолет сидит на земле. Когда рассвело, мы увидели: слева лес, справа тоже какие-то деревья, а впереди и сзади — плетень; мы находимся на чьем-то огороде.

Через несколько суток добрались до базы. За самолетом поехала группа техников. Ребята поставят его «на ноги» (отремонтируют поврежденное шасси), заменят мотор, подготовят взлетную площадку. После этого кто-то из летчиков перегонит самолет на ближайший аэродром, а затем в полк.

12 мая 1943 года. Мы летим на Варшаву. Легкие облака разметались по небу. Перистые, красивые, ласковые, они висят совсем неподвижно. Словно чья-то добрая рука метнула их из-за горизонта и рассыпала веером. Вокруг тихо, спокойно, будто и нет войны.

И вдруг все меняется. В небо подымаются зловещие клубы дыма, и огромные огненные языки окрашивают землю в багряный цвет. Под нами фронт. Огнедышащая, кровопролитная линия смерти. Там непрерывно идет жаркий бой.

Но вот и она позади. Мы держим курс в глубокий вражеский тыл.

Штурманом сегодня у нас капитан Леша Майоров. Раньше он летал с моим другом Алексеем Гараниным. Леша вернулся из госпиталя, где после тяжелого ранения ему «ремонтировали» ногу. Теперь Майоров заметно прихрамывал, хотя и носил ортопедический сапог.

Отбомбились мы удачно. Сделав несколько заходов над объектом, обстреляли цели из пулеметов. Патронов у нас не осталось, а лететь домой было далеко. Мы поняли: поступили опрометчиво. К счастью, обратный маршрут мы пролетели, не замеченные фашистскими истребителями.

* * *

Наш полк уже два года воюет. За это время произошли значительные перемены. Появилось много молодых летчиков, все. меньше остается «стариков». Из девяти экипажей 100-го бомбардировочного полка, убывших на второй день войны из Орла в Воронеж, осталось только три — Семена Полежаева, Михаила Брусницына и мой. Нет среди нас Героя Советского Союза Леши Гаранина. Он погиб в ночь с 27 на 28 июля 1943 года. Не вернулся с задания Герой Советского Союза Сережа Даньшин со своим боевым товарищем штурманом Борисом Ширяевым. Многие летчики лечили свои раны и ожоги в госпиталях.

В 1943 году наши боевые действия стали более активными. Теперь мы уходили на задания эскадрильями, полками, целыми дивизиями. В боевых порядках бомбардировщиков летают офицеры штабов. Они координируют действия экипажей, дают оценку бомбардированию заданных объектов.

В полках начали действовать специальные группы обеспечения боевых действий бомбардировщиков и контроля результатов бомбардирования. Эти группы состоят из лучших экипажей, имеющих боевой опыт. В их задачу входит поиск целей, обозначение их места расположения и освещение вражеских объектов САБами. После поражения цели ударной группой в воздухе появляется самолет, оборудованный ночными фотоаппаратами. Экипаж этого самолета сбрасывает целую серию специальных бомб, которые разрывались на строго установленной высоте и давали сильные вспышки, освещая цель для фотографирования. Лучше всех в нашем полку производил ночные фотосъемки экипаж замполита эскадрильи — майора В. Соломко. Был он храбрым офицером и задушевным человеком. Замполита любили, делились с ним и радостью и горем. Более года майор Соломко и его боевые товарищи фотографировали бомбардируемые нами вражеские цели. А летом 1944 года смелый воздушный фотограф погиб.

К началу сорок четвертого года у меня уже было около двухсот пятидесяти боевых вылетов в глубокий тыл противника. После ухода С. Куликова летал со штурманами А. Овчинниковым, Л. Майоровым, Б. Хартюком, В. Чуваевым, А. Рудавиным и другими. Больше всех делил со мной ратный труд В. Чуваев. Мы совершили с ним около ста вылетов на бомбежку гитлеровских коммуникаций. И всегда Чуваев показывал себя умным и смелым мастером нелегкого штурманского дела. Он уверенно водил самолет по заданным маршрутам, отыскивал нужные объекты и точно поражал их бомбами.

Шел третий год войны, богатый опыт накопила авиация дальнего действия. Теперь полет на боевое задание бомбардировщика осуществлялся в условиях устойчивой радиосвязи с командным пунктом.

В боевых порядках самолетов — командная связь в микрофонном режиме. Таким образом, командир эскадрильи или полка может управлять своими экипажами в полете. На земле работают десятки приводных радиостанций и радиопеленгаторов, они днем и ночью, в условиях невидимости земных ориентиров обеспечивают полет самолетов по заданным маршрутам. И только для бомбардирования им нужно было снижаться под облака и производить визуальный заход на цель и прицельное сбрасывание бомб.

Продолжалось наступление советских войск. Фашисты упорно сопротивлялись как на земле, так и в воздухе. Однако инициатива была в наших руках. Наступил великий перелом в ходе войны. Но воздушные бои все еще были жестокими и кровопролитными.

Мы получили тяжелый бомбардировщик американского производства. Наряду с некоторыми преимуществами этот самолет уступал нашим «ИЛ-4» в дальности полета. В США он считался устаревшим. В то время американские летчики летали на самолетах «Б-29». Это четырехмоторные воздушные корабли, летавшие на высоте десяти тысяч метров и развивавшие скорость более 400 километров в час.

С получением новой боевой машины состав нашего экипажа увеличился до шести человек: штурман капитан В. Чуваев, правый летчик старшина П. Шелудько, стрелки-радисты старшины Л. Васильев и Г. Ткаченко, кормовой стрелок старшина 3. Криворучко.

В таком составе мы совершали успешные полеты на военно-морские базы противника в Финском и Рижском заливах, бомбили столицу Финляндии Хельсинки.

Большие группы наших бомбардировщиков дважды совершали налеты на город (в ночь на 7 и 26 февраля). В Хельсинки была сосредоточена сильная противовоздушная оборона. Но, несмотря на ураганный огонь зенитной артиллерии, наши самолеты успешно подавили вражеское сопротивление: бомбы сыпались с наступлением темноты до рассвета. Многие экипажи, в том числе и наш, каждую ночь успевали сделать по два вылета.

Кстати, массированное бомбардирование Хельсинки большими соединениями советской авиации способствовало ускорению выхода Финляндии из войны.

9 марта 1944 года мы вылетели в район Финского залива. У нас на борту находился офицер штаба дивизии капитан С. Староверов.

До цели полет проходил в обычном порядке, все члены экипажа делали каждый свое дело. В обязанности капитана Староверова входило составление проекта боевого донесения в вышестоящие инстанции о выполнении полками дивизии боевого задания. Летел он на боевое задание впервые и, естественно, многим интересовался, многое казалось ему непонятным. На нашем самолете было два пилота, кроме того, самолет был оборудован автопилотом, так что я имел возможность уделять внимание офицеру штаба, комментировать происходящее.

На вооружении самолета девять крупнокалиберных пулеметов: мы имели возможность вести воздушный бой одновременно с несколькими истребителями. А мощные и надежные моторы бомбардировщика позволяли уверенно продолжать полет, если какой-нибудь из них и откажет. Сильная огневая мощь корабля (по тому, разумеется, времени) давала нам уверенность в безопасности полета.

Не долетая до цели, я заметил, что впереди — вражеские истребители.

— Смотрите внимательно, — дал команду экипажу, — в районе цели работают «мессеры».

— Как это вы определили? — спросил капитан Староверов.

— Очень просто, — ответил я. — Смотрите вперед: на земле пожары и взрывы — это рвутся бомбы, сброшенные нашими ранее улетевшими товарищами. В воздухе же снарядных разрывов нет, они только что прекратились. Значит, зенитчики перестали стрелять. А они прекращают огонь тогда, когда в небе появляются их истребители. Ясно?

— Очень даже ясно, — улыбнулся Староверов.

В эту минуту мы увидели воздушный бой. Шла дуэль между «Мессершмиттом» и советским бомбардировщиком. В небе появилось пламя. Сначала небольшое, круглое, затем вытянутое, как шлейф. Этот огненный шар с хвостом резко пошел к земле. Кто же это — наш или фашист? Вскоре поняли — горел бомбардировщик. Из пылающего самолета летели трассирующие пули бортового оружия. Советский самолет, падая, вел огонь из всех боевых точек. Экипаж героически сражался до последней секунды своей жизни.

Мы так и не узнали, чей это был экипаж: в ту ночь не вернулись на свои базы несколько бомбардировщиков разных полков.

За четыре года войны мне не раз приходилось видеть гибель своих товарищей по оружию. И самое обидное то, что ты не можешь оказать им никакой помощи. Оставалось одно: мстить за смерть друзей. И мы мстили — жестоко, беспощадно.

— Выходим на цель, — доложил штурман Виктор Чуваев.

Сбросили бомбы. Облетели вокруг пораженного нами объекта — это для капитана Староверова. Он попросил еще раз пройти над целью, чтобы лучше рассмотреть, что же там творится.

…Летим минут пятнадцать. Все решили, что опасность уже позади, и это обошлось нам дорого. Внезапно на нас напал истребитель. Пока стрелки изготовились для отражения атаки, фашист, выпустив по самолету длинную очередь, успел скрыться. Бомбардировщик получил повреждение, но моторы работали исправно.

Через переговорное устройство я побранил стрелков, и они не нашли слов для оправдания, чувствовали: виноваты. Немного успокоившись, я сказал им довольно миролюбиво:

— Ладно, проморгали фашиста, теперь смотрите как следует, атака может повториться.

Я не ошибся. По нашему самолету вновь ударили пушки фашистского истребителя. И снова стрелки упустили врага.

Летим с одним неработающим мотором.

— Все живы? — спрашиваю.

Стрелки отвечают подавленно, со вздохом:

— Мы живы.

Молчал Староверов.

— Товарищ капитан, товарищ капитан! — кричу в ларингофон.

Ответа нет. Обращаюсь к правому летчику Шелудько:

— Петро, а ну посмотри, что с ним.

Оказалось, капитан Староверов был ранен и лежал на полу, а не отвечал потому, что при падении оборвал шнур ларингофона.

Ранение было легким, и Староверов недолго пролежал в госпитале, а когда вышел, говорил, что не обижается на нас. Мы же чувствовали перед ним какую-то неловкость. Ведь никого из членов экипажа не зацепило, а вот, на тебе, гостя нашего ранило.

Помню такой случай. Мы возвращались из боевого задания. Моторы гудели ровно. Клонило ко сну. Вдруг самолет сильно встрясло. Дремоту как рукой сняло. Разрывы вражеских снарядов и огонь нашего бортового оружия смешались в единый грохот.

— Командир, фриц висит в зоне левого киля! — услышал я встревоженный голос Васильева.

В самолете есть зоны, когда бортовое оружие автоматически отключается, — чтобы в азарте боя стрелки не поразили детали своей же машины. Так случилось и сейчас. Истребитель вошел в мертвую зону нашего оружия и безнаказанно ведет огонь по нашему самолету. Необходимо изменить положение корабля. Это удается не сразу, так как маневренность бомбардировщика гораздо хуже маневренности истребителя. Фашистский летчик успел еще раз прицелиться, и выпущенная им очередь прошила самолет.

— Командир, — снова голос Васильева, — отверни немного, я не могу стрелять.

Резко убираю газ, выпускаю шасси. Бомбардировщик неожиданно для врага теряет скорость. Фашистскому летчику деваться некуда, машина приближается и вот-вот врежется носом в хвост нашего самолета. Но фашист не хочет этого и, чтобы не столкнуться с нами, резко переводит истребитель в набор высоты. Роковая ошибка. В подставленное брюхо «Мессершмитта» Васильев выпускает длинную очередь. Мы победили! Это был пятый гитлеровский истребитель, сбитый нашим экипажем в воздушном бою.

Прошло около часа. Положение наше неважное. В самолете повреждены бензиновые баки, пары бензина лезут в глаза. Дышим через кислородные маски, хотя и летим на малой высоте.

Вскоре я замечаю что-то странное в поведении штурмана Чуваева. Он стал допускать ошибки: дал два совершенно разных курса. А когда я спросил: «Какому же верить, по какому курсу лететь?», — штурман беззаботно ответил:

— Все равно…

Виктор Чуваев был грамотным, культурным офицером, прекрасным специалистом: его никто никогда не подозревал в пьянстве, и вдруг…

— Ты что, выпил в полете? — строго спрашиваю его.

— Да нет, что вы, — отвечает с обидой.

Подходим к аэродрому. Надо садиться. Я снимаю кислородную маску — чтобы не мешала, и через некоторое время слышу голос Чуваева:

— Командир, мы неправильно заходим на посадку —

против старта.

Правый летчик тоже показывает, что неправильно заходим. С земли дают красные ракеты — запрет. Что за чертовщина? Ничего не понимаю. Штурман настойчиво требует:

— Наденьте маску! Кислородную маску наденьте!

Надеваю. Вижу: действительно идем на посадку с обратной стороны. Захожу снова, не снимая кислородной маски, сажаю самолет. И только тогда догадываюсь, что причиной нашего опьянения (штурмана и моего) были пары бензина. Чуваев это сообразил еще в полете. Ошибочный курс он давал, когда снимал маску, а когда надевал ее — сам же исправлял свою ошибку. При заходе на посадку то же произошло и со мной. Вот какие курьезы бывают. После полета нас тошнило, сильно болели головы.

— Хоть опохмеляйся, — шутил Чуваев.

* * *

Во время войны наш полк базировался на различных стационарных и полевых аэродромах Подмосковья, Смоленска, Воронежа, Ленинграда. И вот теперь мы на Украине, на родной мне Украине. Командовал дивизией бывший командир нашего полка генерал Балашов. Меня назначили летчиком-инспектором по технике пилотирования. В мои обязанности входил контроль за подготовкой к боевым полетам летчиков. Вступая в новую должность, я попросил, чтобы при мне оставили прежний экипаж и самолет, на котором летал раньше. Командование удовлетворило просьбу, и я со своими друзьями до конца войны совершил еще более пятидесяти боевых вылетов.

Наша советская авиация завоевала полное господство в воздухе.

На многих участках советские войска перешли государственную границу, открыли пути к южным районам Польши, Румынии, Болгарии, а на севере, разгромив крупную группировку вражеских войск в Карелии, вступили на территорию Финляндии. Освобожден Вильнюс. Войска 3-го Белорусского фронта под командованием генерала Черняховского устремились к границам Восточной Пруссии.

Мы перебазировались в Барановичи.

Тихой августовской ночью летим на Тильзит. Линию фронта проходим благополучно. Только в двух-трех местах рванулись было из темноты узкие лучи прожекторов, заметались по небу, отыскивая нас; заискрились разноцветные россыпи трассирующих пуль крупнокалиберных пулеметов — немцы, очевидно, стреляли наугад; и все прекратилось. Фашисты нервничали.

Мой экипаж идет в конце боевого порядка одного из полков дивизии. Помимо бомбардирования заданной цели нам надо проконтролировать результаты поражения объектов полками нашей дивизии.

Впереди показываются красные языки пожаров. Гитлеровцы не успели их погасить после вчерашнего налета советских бомбардировщиков. Тильзит горел.

Сбрасываем бомбы на цель и начинаем ходить невдалеке вокруг города, наблюдая, как бомбят другие. Вдруг замечаем в воздухе истребителей. Они пытаются подойти к нашим бомбардировщикам и нанести внезапный удар. Но советские летчики предупреждают маневр гитлеровцев и успевают открыть огонь раньше, чем истребители.

Все же фашистам удается поджечь один наш самолет. Он как-то сразу воспламеняется, но продолжает полет, видно, что летчик изо всех сил борется за спасение машины и экипажа; пытается сбить пламя, уйти дальше от опасного места. Но тщетно. Бомбардировщик, словно огненный клубок, падает на землю. Кто же это? Но узнать, чей самолет, кто его пилотировал до последней минуты, пока невозможно. Все стало известно, когда мы вернулись на базу — домой не прилетел экипаж капитана Робуля. Погиб Володя. Милый, прекрасный весельчак, хороший товарищ, замечательный летчик. Участник многих бомбовых налетов. И штурман его, Саша Бикмурзин, тоже погиб. И радист Володя Огаров. И воздушный стрелок Алеша Хлуднев.

…Но в конце года в полку неожиданно появился заросший, оборванный человек.

— Что вам надо, гражданин? — спросил его часовой у контрольного входа.

— Доложите командиру, капитан Робуль прибыл.

Часовой с подозрением оглядел незнакомца, но все же позвонил оперативному дежурному…

Что потом было, трудно рассказать! Никто не мог поверить, что перед нами Володя Робуль. Он рассказал, что с ним случилось:

«— Мы уже отходили от цели, когда на нас налетел «мессер».

— Истреби… — только и услышал я в наушниках голос, кажется, Хлуднева и сразу же почувствовал, как самолет бросило в сторону. Одновременно прогремели наши пулеметы.

— Стрелок! — зову. — Радист!

Наушники молчали. Посмотрел в штурманскую кабину. Вижу: Саша Бикмурзин как-то неестественно медленно поднимается, смотрит на меня, видимо, хочет что-то сказать и вдруг падает на пол…

Самолет горит. Пламя уже охватило мою кабину.

— Всем покинуть машину! — кричу.

Молчание. Неужели убиты ребята? — пронеслась в голове страшная догадка. Пламя лижет сидение, подбирается к моему лицу, стало припекать колени. Чувствую, что не могу удержать штурвал. Потом, очевидно, взорвались бензобаки, и меня выбросило из кабины взрывной волной. С трудом потянул кольцо парашюта… Приземлился во дворе какого-то особняка. Из последних сил выбрался в поле, но обожженное тело уже не слушалось меня, и я потерял сознание. Очнулся, чувствую: кто-то льет на меня воду. Открыл глаза — немцы. Нашли-таки, гады».

Так началась жизнь Робуля в фашистском плену. Полгода находился он в адских, нечеловеческих условиях. Как только немного утихла боль от ожогов — пытался бежать. Его поймали. Снова лагерь. И снова побег. На этот раз удачный. Бедняга еле держался на ногах, стал совершенно неузнаваем. И только глаза — красивые, черные, всегда улыбчивые — остались прежними.

* * *

Война закончилась для меня так же неожиданно, как и началась. 8 мая экипаж, как обычно, готовился к боевому вылету. До взлета оставалось минут пятнадцать. Вдруг слышу:

— Отбой! Вылета не будет!..

А поутру 9 мая нас подняла на ноги неожиданная стрельба. Полуодетые, с пистолетами в руках, мы выскочили из землянки. Глядь — палят из всех видов личного оружия летчики, техники, оружейники, связисты…

Победа!

Победа!

Как долго мы шли к ней! Как дорого она нам досталась!

За годы войны экипаж наш налетал 600 тысяч километров. Это почти пятнадцать витков вокруг Земли по экватору. Совершили 311 боевых вылетов, из них 273 — ночные. Более 500 тонн бомб сброшено на различные фашистские объекты.

Прошли годы. По-разному сложилась судьба моих боевых побратимов. Живет в Москве Иван Федорович Андреев. Неподалеку от него трудится и Александр Панфилов. Уже в мирное время трагически погиб Алексей Васильев. Ненамного пережил его и боевой наш штурман, настоящий друг Сережа Куликов.

Я же еще долгое время продолжал службу в армии. Окончил академию Генерального штаба, был на командных должностях, летал на дальних стратегических бомбардировщиках. И вдруг произошло неожиданное — подвело сердце. Медицина была неумолима: за штурвал самолета мне больше не сесть. И все же, несмотря ни на что, я навсегда остался верен своей мечте, главному делу всей моей жизни — авиации.

Не случайно и в семье профессия военного летчика стала наследственной. Несколько лет тому назад ушел в просторы пятого океана мой сын Вячеслав. Может быть, летчиком станет и внук мой Саша.

Растет, мужает, продолжает дело отцов молодое крылатое поколение. Как и многие ветераны, мечтаю о том, чтобы знало оно о войне лишь из наших рассказов, воспоминаний, учебников. Ради этого и призываю молодых, отважных:

— По самолетам, друзья!

ОБ АВТОРЕ

Генерал-лейтенант авиации Александр Игнатьевич Молодчий родился 27 июня 1920 года в городе Луганске (ныне Ворошиловград). Здесь прошли его детские и юношеские годы. В родном городе и окончил аэроклуб. С той поры его жизнь неразрывно связана с авиацией. А. И. Молодчий в 1938 году окончил школу военных летчиков и в звании младшего лейтенанта начал летную службу в дальнебомбардировочном авиационном полку.

В годы Великой Отечественной войны во всей полноте проявились все лучшие качества его цельного характера: преданность Родине, мужество, коллективизм. Сыграли свою роль и организационные способности, и незаурядные летные качества выдающегося аса. Экипаж бомбардировщика, которым командовал А. И. Молодчий, совершал налеты на глубокие тылы фашистов, бомбил Кенигсберг, Данциг, Берлин, Бухарест, Будапешт, Хельсинки и другие военно-промышленные объекты врага.

За мужество и отвагу, проявленные в боях за Советскую Родину,

А. И. Молодчий был дважды удостоен звания Героя Советского Союза. Он награжден также тремя орденами Ленина, двумя орденами Красного Знамени, орденами Александра Невского, Красной Звезды и многими медалями. Член КПСС с 1942 года.

В послевоенные годы А. И. Молодчий окончил Военную академию Генерального штаба Вооруженных Сил СССР. Свои знания, огромный боевой и летный опыт передает молодым летчикам, способствуя укреплению боеготовности, освоению современной авиационной техники.

В 1965 году дважды Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации А. И. Молодчий ушел в запас по болезни.

Примечания

1

КП — командный пункт.

(обратно)

2

Истребительные отряды создавались из добровольцев, гражданских лиц в районах, находящихся в непосредственной близости К фронту. В их обязанность входило дежурство на дорогах, борьба с диверсантами, вражескими парашютистами.

(обратно)

3

Дутик — заднее колесо. Его так называли в шутку.

(обратно)

4

Высотомер — барометрический прибор, показывающий высоту полета самолета над уровнем аэродрома.

(обратно)

5

Вариометр — указатель скорости подъема и спуска самолета

(обратно)

6

АНО — аэронавигационные огни.

(обратно)

7

Турель — станок на самолете, танке для пулемета (пушки), обеспечивающий вращение его в горизонтальной и вертикальной плоскостях.

(обратно)

Оглавление

А. И. МОЛОДЧИЙ дважды Герой Советского Союза В ПЫЛАЮЩЕМ НЕБЕ Записки военного летчика

ЧАСТЬ I

ЧАСТЬ II

ЧАСТЬ III Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg