«Вооружен и опасен. От подпольной борьбы к свободе»

Вооружен и опасен. От подпольной борьбы к свободе (fb2) - Вооружен и опасен. От подпольной борьбы к свободе (пер. Николай Николаевич Тетекин,Вячеслав Николаевич Тетекин) 3061K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ронни Касрилс

Ронни Касрилс Вооружен и опасен. От подпольной борьбы к свободе

Предисловие к русскому изданию

Это необычная книга о необычных событиях. Её написал Ронни Касрилс, который с 1983 по 1988 год был начальником военной разведки Африканского национального конгресса (АНК) Южной Африки. Немалая часть книги была написана в подполье, когда Р. Касрилс, тайно вернувшийся в ЮАР после почти тридцати лет эмиграции, несколько месяцев скрывался от преследований полиции.

Я хорошо знаю Ронни Касрилса и горжусь знакомством с ним. В 1976–1981 годах я был послом Советского Союза в Замбии, где располагалась штаб-квартира АНК, и мы много раз встречались. Это один из немногих белых южноафриканцев, которые ещё в начале 60-х годов отказались от привилегий, гарантированных любому белому, и включились в борьбу на стороне чёрного большинства. Через 25 лет он стал членом Национального исполкома АНК и членом руководства Южноафриканской компартии. После ликвидации режима апартеида в 1994 году он был назначен заместителем министра обороны, а затем министром лесного хозяйства и водных ресурсов. В 2004 году Р. Касрилс стал министром разведывательных служб ЮАР.

Изначально он не был ни политическим активистом, ни, тем более, коммунистом. Он происходит из семьи, где политикой не интересовались. Поэтому в книге интересна эволюция взглядов поначалу вполне обыкновенного белого южноафриканца, который сначала спонтанно, а затем всё более осознанно выступил в поддержку угнетённых чёрных южноафриканцев и включился в легальную, а потом подпольную, вооружённую борьбу.

Западные политики и пресса многие десятилетия называли членов АНК «террористами», хотя эта старейшая в Африке организация, возникшая ещё в 1912 году, вплоть до 1961 года не прибегала к насилию. Однако пришедшее к власти в 1948 году очередное правительство белого меньшинства объявило «прокоммунистическими» организации, выступающие против апартеида, а в 1960 году запретило АНК. Ещё раньше, в 1950 году, была запрещена Коммунистическая партия Южной Африки. Жестокость, с которой подавлялись все вида протеста, неизбежно вызвала стремление ответить на силу силой. Так в 1961 году возникли вооружённые формирования АНК «Умконто ве сизве» («Копье нации»). Ронни Касрилс стал одним из первых бойцов «Умконто».

АНК и «Умконто ве сизве» почти три десятилетия называли «рукой Москвы». Это неправда. Но оружие АНК, действительно, получал только из СССР, ГДР и других социалистических стран. Там же обучались бойцы и командиры. Советские и кубинские военные готовили бойцов в лагерях АНК в Анголе. Африканцам в ЮАР был запрещён доступ к оружию и к военным знаниям. Поэтому применение бойцами АНК современного оружия против армии и полиции ЮАР имело огромное значение, показывая людям, раздавленным полицейской машиной ЮАР, что сопротивление возможно.

Обстрелы ракетами «Град» советского производства знаменитого завода по производству горючего из угля «Сасол» и крупнейшей военной базы «Фортреккерухте» около столицы ЮАР Претории произвели сенсацию не только в Южной Африке, но и во всём мире. А «Калашников» (АК-47) стал для чёрных жителей ЮАР символом национального освобождения.

Широкая поддержка АНК со стороны СССР давала западным и южноафриканским политикам и прессе предлог кричать о «коммунистической угрозе». Дело, однако, обстояло так: в 1962 году Нельсон Мандела нелегально выезжал в Африку и Западную Европу, чтобы заручиться поддержкой вооружённой борьбы. (Мало кто знает, что лауреат Ленинской и Нобелевской премий мира Н. Мандела был осуждён на пожизненное заключение именно за организацию вооружённой борьбы.) В Африке согласились помочь, но у них были крайне малые возможности. Западная Европа отказала АНК начисто. После этого лидеры АНК обратились за помощью к Советскому Союзу. Ронни Касрилс входил в состав одной из первых групп, отправившихся в 1964 году на военную подготовку в СССР.

Затем он действовал в самых тяжёлых и опасных местах, в частности, в Мозамбике, а так же в Свазиленде, где в 80-х годах спецслужбы ЮАР чувствовали себя как дома и вели себя чрезвычайно жёстко. Даже просто выжить там было сложнейшей задачей. Ронни Касрилс же был одним из самых активных организаторов и участников боевых операций.

К середине 80-х годов АНК проводил до 180 операций в год (по сравнению с 20–30 в конце 70-х годов). И их проводили не супермены или фанатики, а нормальные люди с обычными чувствами по поводу разлуки с детьми и родителями, болезни близких, утраты боевых друзей. Однако движимые мощным и благородным стремлением защитить свой народ, они проявили величайшую изобретательность и мужество в борьбе с полицией безопасности, напичкавшей своей агентурой всё, вплоть до самых крохотных деревушек.

И делали они это с огромным риском для жизни. Для бойцов АНК попасть в руки полиции безопасности означало страшные пытки и, очень часто, смерть. Опасаясь гнева мирового сообщества, симпатизировавшего АНК, власти почти не выносили смертные приговоры. Активисты гибли, «поскользнувшись на куске мыла в душе», «упав с лестницы», «от сердечного приступа», «при попытке к бегству», от рук «неизвестных» бандитов. Люди гибли от бомб, присыпаемых по почте. А то и просто бесследно исчезали.

Убийцы настигали руководителей АНК даже в европейских столицах. В Париже была застрелена на пороге своего дома представитель АНК во Франции Далси Септембер. Мощная бомба была взорвана у дверей представительства АНК в Лондоне. В 80-х годах только за пределами ЮАР от рук полиции безопасности и военной разведки ЮАР погибло не менее ста руководителей и активистов АНК. В самой же Южной Африке активисты АНК гибли тысячами.

Но вооружённая борьба не остановилась. Она стала одной из главных причин, почему режим белого меньшинства был вынужден пойти на переговоры, закончившиеся всеобщими выборами 27 апреля 1994 года. В них впервые в истории Южной Африки приняли участие все жители этой страны — и белые, и чёрные — и они завершились полной победой АНК, за который проголосовало 62,5 % избирателей.

Наша страна — Советский Союз — внесла немалый вклад в эту победу. Читателю будет особенно интересна глава книги о подготовке бойцов АНК в СССР. С другой стороны, Р. Касрилс вскрывает методы деятельности спецслужб ЮАР, действовавших рука об руку со спецслужбами Великобритании и США. В частности, за арестом Нельсона Манделы в 1962 году стояло ЦРУ, которое располагало в ЮАР сетью агентов, и смогло «вычислить» Манделу. ЦРУ «поделилось» информацией с полицией ЮАР и… и Мандела провёл 27 лет в тюрьме. Сейчас этот факт замалчивается, но, как говорится, «шила в мешке не утаишь». И после 1994 года спецслужбы Запада не изменили своего негативного отношения к АНК. Р. Касрилс подробно рассказывает о провокации, устроенной ФБР, которое попыталось обвинить его в деятельности против США.

Я приветствую выход этой интереснейшей книги на русском языке и убеждён, что читатель узнает много нового о наших друзьях в Южной Африке, боровшихся и победивших.

Член-корреспондент РАН, Чрезвычайный и Полномочный Посол СССР (в отставке)

В. Г. Солодовников

Владимиру Шубину, Вячеславу Тетёкину и бесчисленному множеству советских и русских товарищей, столь беззаветно помогавших освобождению Южной Африки.

Обращение к российскому читателю

Я глубоко счастлив, что эта книга выходит на языке Пушкина. Мне вспоминается русская речь, когда беседовали между собой мои деды и бабушки — выходцы из Литвы и Латвии. Это было в 40-х годах XX века в Йоханнесбурге, когда я ходил ещё в первые классы начальной школы. Как и многие евреи, эмигрировавшие из Прибалтики, Польши, Одессы, они бежали от погромов в царской России. Тысячи таких беженцев осели в Южной Африке. Но какими бы печальными ни были их воспоминания о царской империи, они горячо выступили в поддержку Красной Армии, когда стала вздыматься волна отважного сопротивления гитлеризму.

В те времена, когда дедушка по материнской линии обучал меня русским фразам, даже в самых смелых мечтах я не мог представить, что когда-нибудь побываю в этой великой стране… Вот какие мысли приходили на ум, когда я впервые летел над заснеженными лесами, приближаясь к аэропорту «Шереметьево» в январе 1964 года. Но это была не туристская поездка! Я ехал на учёбу в военное училище в Одессе, где присоединился к двумстам другим южноафриканцам — курсантам Африканского национального конгресса (АНК), лидер которого Нельсон Мандела только что был осуждён на тюремное заключение в ЮАР.

Эта книга — рассказ о борьбе Южной Африки против апартеида, особой разновидности колониализма, возникшей в моей стране, где пришлое белое меньшинство несколько столетий господствовало над коренным чёрным большинством. Апартеид — это особая форма колониализма, ибо белые правители жили на той же земле, что и порабощённое население.

Мой дед по отцовской линии Натан Касрилс, родом из Вильнюса, был на стороне буров-республиканцев в войне 1899–1902 гг. против британских империалистов, пытавшихся подчинить себе весь юг Африки. Как Россия поддерживала справедливое дело буров, так во времена Советского Союза она поддерживала справедливое дело угнетённого чёрного большинства. Это было важно для меня как лично, так и в более широком аспекте борьбы за свободу всего народа Южной Африки.

Наша долгая борьба против апартеида основывалась на четырёх опорах, сочетание которых обеспечило нам победу. Это массовые политические акции, подпольная деятельность, вооружённая борьба и международная солидарность. Решающую помощь мы получали из Советского Союза и из стран социалистического лагеря. Россия, которая была ядром этого содружества, взаимодействовала с нами по всем четырём направлениям.

Именно туда, в условиях, когда все мирные способы протеста были запрещены, мы смогли обратиться за помощью в обучении в военной и подпольной областях — за оружием, материальным обеспечением и знаниями, без которых мы никогда бы не смогли по-настоящему бросить вызов могуществу и ресурсам апартеида, поддерживаемого Западом.

Наша способность организовать вооружённую борьбу против апартеидных сил безопасности и промышленной инфраструктуры страны в сочетании с подпольным голосом сопротивления, в свою очередь, вдохновила на единство и борьбу наши народные массы. Этому способствовала и мощь международной солидарности — как в ООН, так и через осуждение апартеида на всех пяти континентах. И голос Москвы звучал поистине мощно.

Поэтому неизбежно, что многие страницы этой книги посвящены широким взаимосвязям южноафриканского освободительного движения с Россией. Я был вовлечён в эти связи, начиная с 60-х годов и в течение последующих трёх десятилетий вдохновляющую поддержку мы получали до ликвидации апартеида в 1994 года — до наших первых демократических выборов.

История движется широким шагом и, конечно, в мире многое изменилось. И хотя многие уже ушли от нас, к счастью, остались ещё живые участники нашей борьбы с апартеидом. Это замечательные люди, такие, как бывший директор Института Африки Академии наук СССР, затем посол СССР в Замбии Василий Солодовников, Владимир Шубин, профессор Аполлон Давидсон и Вячеслав Тетёкин, которые в те годы работали в МИД СССР, Международном отделе ЦК КПСС, в Советском Комитете солидарности стран Азии и Африки, и которые в те очень непростые годы являли пример оптимистично настроенных русских, представлявших партию, государство и народ в непоколебимой поддержке антиапартеидной борьбы.

Их горячо любят и рядовые южноафриканцы, и те, с кем они непосредственно имели дело — от президентов Нельсона Манделы и Табо Мбеки до членов правительства, генералов и огромного числа офицеров всех рангов, врачей и специалистов различных профессий, о которых они заботились в ходе обучения их в СССР.

Как я вспоминаю в этой книге, Владимир Шубин был для нас «крёстным отцом» и между собой мы звали его «товарищ Можно», поскольку, казалось, он мог выполнить любую просьбу. Недавно он был награжден высшей для иностранцев наградой Южной Африки — он стал кавалером Ордена сподвижников Оливера Тамбо. Ещё раньше этим орденом был награждён Василий Солодовников.

Демократическая Южная Африка и Российская Федерация должны смотреть в будущее, в котором мы создаём взаимовыгодные отношения. Но было бы недопустимым упущением, если бы мы не вспомнили о прошлом, о той бесценной роли, которую сыграли Советский Союз и КПСС, в те времена отвечавшие на просьбы южноафриканского освободительного движения.

Первое издание книги вышло в 1993 году, когда ещё только приближались общенациональные выборы, на которых избиратели отдали власть АНК. В следующее издание добавлено описание моей работы в правительстве, сначала в роли зам. министра обороны, затем в роли министра водного и лесного хозяйства. Позднее, в 2004 году, я стал министром разведывательных служб.

Книга была переведена на немецкий (в 1998 году) и испанский (в 2004 году), а теперь — я думаю, это вполне закономерно — она выходит на русском. Этим я обязан моему дорогому другу Вячеславу Тетёкину — известному как «товарищ Слава» не только в Южной Африке, но и во многих других местах, имевших отношение к нашей борьбе. Впервые мы встретились в середине 1980-х годов, когда он работал в Советском комитете солидарности стран Азии и Африки. Он выполнил перевод с английского и хлопотал в поисках издателя книги в эти непростые времена. Я в долгу перед ним за эту работу, потребовавшую многих сил.

Верю, что русские читатели, особенно молодые и неосведомлённые, узнают о борьбе против апартеида и это поможет им глубже понять выдающийся вклад вашей страны в ту далёкую, но гигантскую борьбу. Пусть же на этой основе укрепляются отношения между нашими двумя странами и народами.

Ронни Касрилс Москва, август 2005 года.

Пролог. Глядя через плечо Начало 1990 года. Возвращение в Южную Африку

В конце 1989 года в шумном аэропорту одного из средиземноморских городов я сел на самолёт, выполнявший международный рейс в Йоханнесбург. После 27 лет (более половины жизни), проведённых в изгнании, я возвращался домой.

Мне было чуть больше 50 лет, но я выглядел старше. Дело было не в том, что прошедшие годы оказались для меня недобрыми. Меня старил мой грим. Я выглядел как бизнесмен, возможно, как бизнесмен греческий или итальянский. Волосы были покрашены в чёрный цвет, хорошо сшитый костюм и соответствующий портфель. С годами я прибавил в весе, достигнув почти 90 килограммов, о которых мечталось в детстве (но, к сожалению, не роста 1 метр 80 сантиметров). Волосы у меня начали редеть на макушке и я подчеркнул процесс облысения, высоко подбривая их сзади. Я отрастил усы и подстриг свои слишком приметные брови.

«После того, как ты изменил внешность, ты должен замедлить движения». Это был последний совет Элеоноры, когда я отправлялся из лондонского аэропорта Хитроу на первом этапе моего путешествия, ещё находясь в своем обычном обличии. «Запомни, на следующей остановке ты должен превратиться в 60-летнего человека».

Моя жена Элеонора жила в Лондоне с нашими двумя сыновьями, пока я работал на Африканский национальный конгресс (АНК) в его штаб-квартире в Лусаке. Поскольку Элеонора сама имела опыт подпольной деятельности, она хорошо понимала, с каким риском мне предстоит столкнуться. Мы быстро обнялись, чтобы не привлекать к себе внимание окружающих. Мы совершенно не представляли, когда нам вновь доведётся встретиться, и пытались скрыть друг от друга своё волнение.

Путешествие моё началось за несколько месяцев до этого в Лусаке, в небольшом офисе Оливера Тамбо — тогдашнего президента АНК.

Штаб-квартира организации размещалась в тесном одноэтажном здании в центральной части замбийской столицы. Тамбо сидел за большим столом, аккуратно уставленным стопками документов и папок. Его кабинет был заполнен фотографиями, дипломами и сувенирами, подаренными ему за три десятилетия поездок по миру.

Тамбо вносил поправки в какой-то документ. Его сосредоточенность впечатляла, писал ли он или слушал. Его погружённость в документ позволила мне, не выглядя неуважительно, рассмотреть знакомые черты лица, седые бакенбарды и характерные усы. Его щёки в соответствии с традициями клана Мпондо[1] были с обеих стороны прочёркнуты несколькими вертикальными линиями шрамов, которые наносятся на кожу ещё в детстве и которые, как считается, придают человеку силу. Он был аскетом, жил очень скромно, и рубашка в стиле одного из африканских племён была единственной его уступкой какой-либо изощрённости.

Он поднял глаза и тепло, почти по-отечески поприветствовал меня. Мы пожали руки и обменялись любезностями. Поскольку я думал, что он вызвал меня, чтобы узнать о ходе подготовки документа, который я готовил для него, то начал излагать ему состояние дел.

— Нет, нет, разговор не об этом, — негромко сказал он.

Глаза у него беспокойно задвигались, что было его характерной манерой, когда он хотел сказать что-то особенно важное и срочное, но не находил подходящих слов. После длинной паузы он провёл пальцем окружность в воздухе, давая понять, как это всегда бывало в случаях, когда разговор имел конфиденциальный характер, что нас, возможно, подслушивают.

Он написал на чистом листе бумаги «Операция Вула» и поднял глаза на меня. Затем он написал «подпольная группа руководителей дома». Он несколько раз подчеркнул слово «дома»[2]. («Вула» на языке зулу означает «открыть» и является сокращением от слова «вулиндлела» или «открыть дорогу». Именно это было полным названием операции).

Постукивая пальцами по листу бумаги, он продолжил вслух: «Группа людей уже на месте, они уже успешно работают. Сообщение, которое мы получили от… — и он написал «Манделы» (который по-прежнему был в тюрьме), — пришло по их каналам связи». Он посмотрел на меня: «Они просят прислать Вас».

Я ждал этого момента. В течение ряда лет мы стремились укрепить наши подпольные структуры и расширить вооруженную борьбу против мощного и умелого противника. Мы часто говорили друг другу, что нам не хватает внутри страны членов высшего руководства, связанных с нарастающим массовым движением и способных принимать решения на месте. Хотя возможность переговоров с правительством Претории увеличивалась, но общее ощущение шансов на продвижение в этом направлении было неопределённым, и АНК оставался запрещённой организацией. С усилением народного движения протеста большинство наших активистов говорили, что теперь укрепление подпольного руководства необходимо больше, чем когда бы то ни было.

Тамбо хотел дать мне время подумать. Но я заявил, что готов. Тем не менее я должен был согласиться с тем, что мне нужно сначала привести в порядок текущие дела. Тамбо был обрадован моим ответом и тепло обнял меня. Это был незабываемый момент.

Незадолго до этого, в ходе тяжелейшей поездки по ряду африканских стран, где он информировал их правительства о возможных переговорах и тех предварительных условиях, которые должен будет выполнить режим Претории, он перенёс инсульт…

Из лондонского аэропорта Хитроу я вылетел в одну из европейских стран, встретился в надёжном месте с друзьями и с их помощью изменил свою внешность. Из южноафриканского беженца, лица без гражданства с выданным МВД Великобритании документом ООН, я превратился в респектабельного обладателя паспорта одной из стран Европейского Сообщества.

И по сегодняшний день те, кто помогал мне, предпочитают оставаться в неизвестности. Они наблюдали за мной из укромного места, пока я проходил паспортный контроль.

Наконец самолёт взлетел. Это был беспосадочный полёт. Мы должны были приземлиться в йоханнесбургском аэропорту Ян Сматс на следующее утро. Я откинулся в кресле, высоко над африканским континентом, убаюкиваемый шумом двигателей и болтовней пассажиров. Я сумел неплохо отдохнуть за ночь и, благодаря гостеприимству понимающей стюардессы, «заначить» две миниатюрных бутылочки виски. Я не претендую на звание «человека со стальными нервами» и давно обнаружил, что в особых случаях 100 граммов алкоголя приводят меня в нужное (без перебора) состояние. Моё предстоящее прибытие в аэропорт Ян Сматс несомненно было одним из этих случаев.

«Сто грамм водки» было русской «микстурой», принимаемой их солдатами за полчаса перед боем. Некоторые утверждали, что это было секретом их победы над Гитлером. Мои русские друзья всегда настаивали, что это должно было быть именно 100 граммов и их необходимо было принимать точно за полчаса.

Йоханнесбург и похожие по цвету на дюны отвалы шахт Витватерсранда (район шахт к востоку и западу от Йоханнесбурга) выглядели нереальными по мере того, как они поднимались из плоского ландшафта высокого плато, а самолёт опускался в них из чистого неба. Проблема заключалась в том, что я не рассчитал время прибытия. Вместо того, чтобы «принять» спиртное в цивилизованной манере точно за полчаса до прилёта, я должен был спешно глотнуть виски в самый последний момент.

Когда мы выходили из самолёта, я почувствовал одновременно напряжённость и приподнятость, как будто должен был появиться на сцене перед зрителями. Я непрестанно думал о первых словах, с которыми обращусь к служащему паспортного контроля. Я вспомнил о необходимости замедлить движения, как инструктировала меня Элеонора, но с большим облегчением получил обратно проштемпелёванный паспорт без единого вопроса.

— Welkom in Seth Efrika»[3], — сказала, сладко улыбаясь, чиновница с претенциозной прической.

Я забрал свой багаж, поставил его на тележку и двинулся к таможне. Прыщавый таможенник остановил меня. Он был так молод, что мне подумалось, что сегодня, должно быть, он впервые вышел на работу. Он указал на мой портфель и спросил, что находится внутри.

— Да всего лишь несколько документов и журналов, — ответил я.

Он внимательно просмотрел содержимое — деловую и туристическую литературу вперемешку. Главный вопрос, который крутился в моей голове, был: означает ли это обычную проверку или за этим должен был последовать тщательный досмотр. Если они хотели просто «понюхать» меня, рассуждал я, вряд ли они использовали бы такого неопытного юнца. Именно в этот момент, когда всё в груди сжалось, хотя я и пытался выглядеть равнодушно, я пожалел о том, что не перелез вместо всего этого через пограничное ограждение. В конце концов, удовлетворённый тем, что я не пытаюсь провезти запрещённые материалы (я подозревал, что он, возможно, надеялся найти экземпляр журнала «Плейбой), таможенник отпустил меня.

Скоро я уже ехал в такси, сгорая от возбуждения, но посматривая через зеркало заднего вида в поисках признаков «хвоста». Очертания города, подступающего к аэропорту вдоль загруженной машинами системы скоростных дорог, соответствовало моему оптимистическому настроению. Вдали виднелась шеренга высотных домов из стекла и бетона — центр Йоханнесбурга, обрамлённый скалами и холмами, а также шахтными отвалами, похожими под лучами солнца на дюны. С чувством торжества я заметил холм Йовилля, где играл ещё ребенком. Скорость, с которой двигался поток, машины последних марок, головокружительные развязки, гигантские линии электропередачи и внушительные здания, которые проносились мимо, — всё указывало на то, какие перемены произошли здесь. Я перевёл взгляд с отвалов шахт на небоскрёбы и подумал, что, возможно, ни один другой город мира не связан так наглядно со своими экономическими корнями.

В загородной гостинице, где я разместился, я первым делом нашёл телефон, набрал номер в Лондоне и сообщил на автоответчик о благополучном прибытии. Я знал, что после этого последует звонок из Лондона моим подпольным партнёрам в Йоханнесбурге. Это, в свою очередь, приведёт ко встрече на следующий день. А пока мне нужно было провериться на слежку, с тем, чтобы с наибольшей степенью вероятности убедиться, что я не попал под наблюдение. Самым лучшим способом сделать это было отправиться на длительную прогулку. Этим можно было одним выстрелом убить двух зайцев, то есть ещё и побродить по Йовиллю, по тем местам, где я играл в детстве и которые мне так хотелось увидеть снова.

Отдохнув и одевшись попроще, я взял такси и отправился в Йовилль. Вдали от системы скоростных дорог многие обычные районы Йоханнесбурга выглядели не особенно изменившимися. Постройки на основной улице Йовилля — узкой улице Роки — выглядели почти как и раньше. Трамвайные пути убрали, а вот муниципальный бассейн был на месте. Соседняя спортивная площадка была превращена в парк, но часть окружавшей её стены стояла на том же месте. В течение многих лет на этой стене был написан лозунг «Атака против коммунизма — это атака против вас».

Заплатив таксисту, я вышел около парка. Искусство обнаружения слежки заключается в том, чтобы никогда не оглядываться. Вы должны сами создавать ситуации, которые позволят вам естественным образом осматриваться вокруг. Например, остановить кого-то и спросить: «Не могли бы вы подсказать мне, как пройти на улицу Роки?».

Повернувшись в пол-оборота, чтобы быть лицом к лицу с прохожим, я хорошо видел, как отъехало такси. Парень, которого я остановил, с готовностью ответил: «Это в том направлении, сэр. Это улица, на которой много маленьких магазинчиков. О кей, хей?» Это был знакомый когда-то акцент, нерафинированный носовой говор, звучавший для моих ушей как музыка. Парень мог бы быть одним из моих друзей детства. Он мог бы быть мной.

Я устроился на скамье, чтобы освоиться с людьми в парке. Нужно было обратить внимание на тех, кто появился после меня. Я обнаружил, что мысленно вновь проигрываю футбольные матчи, которые мы играли, когда я был центральным нападающим футбольной команды «Йовилльские парни». Участвовал я и в забегах на беговой дорожке, которая когда-то располагалась по периметру этой самой площадки. В те времена единственными чёрными, которых можно было увидеть в Йовилле или в любом другом белом пригороде, были домашние слуги. Сейчас вокруг было много чёрных, некоторые с детьми. Они грелись на солнце, сидя на скамейках, которые в не столь отдалённом прошлом предназначались только для белых.

Неряшливо одетая женщина с сумками из магазина, нуждаясь в отдыхе, села около меня, тяжело дыша. Затем она пожаловалась как один белый другому: «Как болят ноги. Слава богу. Вы знаете, что по нынешним временам, со всеми этими чёрными вокруг, не всегда можно найти свободное место».

Я сделал ошибку, посмотрев на неё, что побудило её продолжать. Слова быстро полились из неё: «А эти очереди в супермаркете? Столько чёрных! А эта девушка в кассе на выходе? Какая хитрая шикса (чёрная женщина). Что она мне наговорила по поводу сдачи! Где она научилась быть такой сварливой?»

Её появление на сцене не было столь уж нежелательным. Если я находился под наблюдением, то это могло выявить того, кто следил за мной. Но никто не попытался подслушивать, неторопливо прогуливаясь поблизости. Ещё немного послушав о её обидах, я удалился. Но я не мог избежать искушения высказаться в духе домотканой философии моего отца: «Это конечно всё так, мадам, но что, в конечном счёте, мы можем сделать? Мы вместе на этой планете, поэтому живи сам и дай жить другим».

За углом была ортодоксальная религиозная школа, где я учился. Когда-то она была бесспорным центром еврейской жизни. Сейчас она выглядела заброшенной. Я двинулся из делового центра на более тихие окраинные улицы, где любую машину или пешехода, следующего за мной, было бы легче заметить. Я обратил внимание на то, что пышным цветом расцвело множество молельных домов, обслуживающих ультраортодоксальные секты.

Многие из них были переделаны из обыкновенных домов. Я вошёл в один из них. Молодой человек в тёмном пальто и в шляпе, с бородой и бакенбардами (называемыми на идиш «пайяс»), сидел за столом. Я сделал вид, что разыскиваю предыдущего владельца этого дома. После приятного разговора, в ходе которого он спросил, не был ли я baal te shuvah — раскаявшимся евреем, желающим вернуться к пастве — и попробовал обратить меня в свою веру, сказав о «необходимости в эти тяжёлые времени быть уверенным в своей принадлежности», я сказал ему «шалом» и ушел.

На улице было тихо. Моё посещение дома должно было бы привлечь любого, присматривающего за мной. Можно было ожидать, что на противоположном углу улицы шатается какой-нибудь бездельник или другой бездельник стоит на углу. Я в особенности ожидал увидеть молодого человека любой расы, в хорошем физическом состоянии и просто одетого. Мужчину или, возможно, молодую женщину, которые бы избегали встречи глазами и изображали, что они заняты каким-то невинным занятием, типа мелкого ремонта машины или разглядывания витрин. Мимо проехала машина, полная благочестивых евреев. Вряд ли можно было ожидать, что они работают на южноафриканскую службу безопасности.

Я вернулся назад, на улицу Роки. Рассматривание витрин даёт несколько возможностей обнаружить слежку. Зеркала в магазинах и сами стёкла витрин спасали для меня от необходимости оглядываться через плечо.

После того, как этот район перестал быть фешенебельным, он превратился в космополитический с тенденцией к обшарпанности. Солидные магазины для среднего класса по большей части исчезли, уступив место грязноватым магазинам безделушек ручной работы, музыкальным салонам, барам-кафе, клубам и харчевням. Смешанные пары чёрных и белых прогуливались так свободно, будто апартеид никогда не существовал. Йовилль выглядел, может быть, не лучшим образом, но именно он показывал темп распада расовых барьеров.

На углу улиц Роки и Раймонд, в самой непосредственной близости от того места, где я вырос, крутилась разноцветная компания. Похоже, они продавали наркотики. Поблизости уличные мальчишки нюхали клей. Такие места привлекают пристальное внимание полиции. Я решил, что мне пора уходить с улицы Роки.

На улице Раймонд стоял Альбин-Корт, дом, в котором я прожил первые шестнадцать лет своей жизни. Высотой всего в два этажа, но длиной в целый квартал, он выглядел почти как дворец по сравнению с построенными на скорую руку окружающими его домами. Пока я с удовольствием рассматривал его чистые, функциональные линии в архитектурном стиле 30-х годов — которые, конечно же, никому из нынешних обитателей не приходило в голову рассматривать как что-то особенное, на меня нахлынули воспоминания о тех, кто здесь жил.

Я ясно представил себе моего отца и мать, которые жили в квартире на первом этаже. Как и многие другие взрослые в этом доме, они были потомками еврейских эмигрантов, приехавших в Южную Африке на пороге века. Мои дедушки и бабушки приехали из Латвии и Литвы, спасаясь от царских погромов. Наша фамилия, насколько я знаю, происходила от названия еврейского местечка в Литве, называемого Касрилёвка, которая стала широко известной, поскольку упоминается во многих рассказах Шалома Алейхема. Мой дед по отцовской линии, Натан, был одним из первых проспекторов на алмазных разработках в Кимберли. Он вывез свою жену, Сару, в Южную Африку в 1900 году — вскоре после того, как родился мой отец. Мой дед создал алмазный бизнес и позднее стал первым владельцем Альбин-Корта. К тому времени, когда он умер в 1938 году, — в этом же году родился я — он потерял на бирже все деньги.

Мой отец, которого звали Исадор — а проще, Исси, — был сдержанным, аккуратного сложения человеком. Как и большинство мужчин в этом доме, он работал коммивояжёром одной из фабрик. Он одевался консервативно, в костюм и галстук, и всегда носил широкополую шляпу — это был наиболее распространённый стиль того времени. У него был «Плимут» образца 1947 года и иногда, во время школьных каникул, я сопровождал его в «выездах». Я видел, какой тяжёлой была эта работа, когда он разъезжал по пыльным дорогам чёрных пригородов, посещая, главным образом, индийских и китайских владельцев магазинов, которые были основными клиентами фабрики. Именно тогда я увидел перенаселённые лачуги и убогие условия, в которых жили чёрные. У моего отца были хорошие отношения с его клиентами и вежливые приветствия, которыми он обменивался с ними, вызывали у меня чувство гордости за него. Так же, как и большинство его друзей, он непрерывно курил, и его безостановочный кашель за рулём машины тревожил меня. Он умер в 1963 году, вскоре после того, как я покинул страну.

Годы спустя, в изгнании, я встретил секретаря профсоюза коммивояжёров Эли Вайнберга. Он знал моего отца и считал его социалистом. Это удивило меня, потому что отец внешне никогда не интересовался политикой. Эли объяснил, что большинство членов профсоюза были чрезвычайно индивидуалистическими евреями с анархическим темпераментом, которые быстро вспыхивали и столь же быстро остывали и которыми трудно было управлять. Я вспомнил об обитателях Альбин-Корта — любителях игры в покер и азартных игроков на скачках. «Твой отец прочно стоял на земле и понимал, как правильно вести переговоры с хозяевами предприятий».

Мои бабушка и дедушка по материнской линии, Абрахам и Клара Коэн, жили в одном из домов за углом от Альбин-Корт. Когда моя мать была ещё ребенком, у них была овощная лавка.

Моя мать, Рене, была жизнерадостной брюнеткой с ослепительной улыбкой и хорошей фигурой. В отличие от моего отца, она любила компании и интересовалась в основном материальной стороной жизни. Они хорошо уживались, пока она удерживала в определённых рамках вечеринки, на которых играли в карточные игры рамми и канаста. Когда мой отец встретил её, она работала секретаршей. Позднее, после рождения моей сестры Хилари, она пошла работать на полставки, чтобы помочь семье сводить концы с концами. После смерти моей бабушки Клары дедушка Абе переехал к нам. Он тоже стал коммивояжёром и в отсутствие своей жены, которая была сдерживающей силой, стал самым известным из азартных игроков в Йовилле.

Хотя я был энергичным и несколько неуправляемым парнем, увлекающимся спортом и местными развлечениями, отношение белых к чёрным не прошло мимо моего внимания. Это было во время войны и я постоянно расспрашивал мою мать о судьбе евреев в Европе. Она была простой и во многом даже наивной женщиной. Но когда я проводил параллель между положением евреев в Европе под властью нацистов и тем, как в нашей стране обращались с чёрными, обнаруживалось, что она была готова согласиться. Этот честный ответ на вопрос шестилетнего ребёнка оставил свой след.

Осматривая окрестность, я вспомнил день, когда я с друзьями играл на улице в футбол. Один из мальчиков неприятно поразил меня непристойным замечанием о чёрном прохожем, в которого попал мяч.

— Не ругайся на меня и не называй меня «боем»[4],— был ответ того человека. — Через 20 лет очень многое изменится в этой стране.

С того времени прошло уже 40 лет. Это предсказание, хотя его исполнение и задержалось, начало, наконец, становиться реальностью.

Большинство моих сверстников из Йовилля — «йовильские ребята», как мы себя называли, — стали специалистами в той или иной области или пошли в бизнес и давно переехали в процветающие северные пригороды. Довольно многие, как, например, Али Бахер — игрок команды «Спринбок» по крикету[5], стали известными спортсменами.

Многие, не уверенные в будущем страны, присоединились к «утечке мозгов» и уехали за границу. Я подумал, а многие ли из тех, кто остался, были бы готовы помочь мне, если бы я постучался в их дверь…

Я так погрузился в прошлое, что только заметив, как один из нынешних обитателей Альбин-Корта рассматривает меня из окна на втором этаже — там, где жил один из наших ребят, Джок Сильвер, — только в этот момент я пробудился от воспоминаний. Я совсем забыл о другой цели своей прогулки.

Часть первая. Начало, 1938-63 гг.

Глава 1. Бойня в Шарпевилле 21 марта 1960 года. Йоханнесбург

Учёба в начальной Йовилльской школе для мальчиков была очень приятной. Мои спортивные таланты помогли мне получить место в КЕС — средней школе им. короля Эдуарда VII. Хотя это по-прежнему была школа «только для белых», это был совершенно иной мир, нежели тот, в котором я вырос. Йовилльская школа для мальчиков была типичной «асфальто-бетонной» школой для детей из семей с низким достатком. КЕС стремилась к уровню стандартов английских государственных школ. Окружённое деревьями главное здание школы в староанглийском стиле имело башню с часами, которая возвышалась над многочисленными игровыми площадками. Мы носили нарядные зелёные пиджаки с короной, вышитой на грудном кармане, серые фланелевые брюки и, в особых случаях, соломенные шляпы-канотье.

В первый же день небольшая группа ребят из Йовилля, которые были приняты в школу, были осмеяны за то, что пришли в длинных брюках.

— Ясно, что вы — кучка евреев, — сказал нам один из старшеклассников. — Почему бы вам не носить шорты до следующего класса?

Я обнаружил, что элемент антисемитизма укоренился в тех учениках из шахтёрских городов Восточного и Западного Ранда, которые жили в интернате при школе. Их жизнь была убогой, поскольку их заставляли прислуживать и учителям, и старостам классов, и некоторые из наиболее тупых искали любого повода для того, чтобы выплеснуть недовольство своим положением.

Хотя я был в числе лучших на спортивных площадках, особенно в легкой атлетике, я постоянно сталкивался и с учителями, и со старостами. Дело не в том, что я бунтовал осознанно, но я не мог скрыть своего презрения к высокомерному поведению тех, кто имел власть.

Моим любимым учителем был «Бути» Фан дер Рит, который обучал нас языку африкаанс и тренировал нас в регби. Он был прямым, простым и доступным человеком, поэтому, когда он хлестал нас тростью, мы не особенно обижались. Однажды во время уроков к двери класса, где преподавал Бути, подошёл один из старшеклассников. Поговорив с ним за дверью, Бути вернулся и сказал нам, что парень, с которым он говорил, делает ужасную ошибку, преждевременно покидая школу.

— Он думает, что сможет заработать на жизнь, играя в гольф, — сказал заметно расстроенный Бути.

Имя этого парня было Гари Плейер — впоследствии он стал всемирно известным игроком в гольф.

Директором школы был Сэйнт Джон Б. Нитч — угловатый тип с высоким лбом и лысой головой. И учителя, и ученики называли его «Боссом». Вечно угрюмый и в чёрном халате, он напоминал мне средневекового монаха. Когда на богослужениях мы произносили нараспев молитвы, бормоча, «Наш отец там, в раю…», я желал, чтобы наш «Босс» тоже был «там, наверху».

Большинство учителей использовали трость для насаждения дисциплины, но Босс был божьим главным палачом. Рецидивисты вроде меня были хорошо знакомы с процедурой. Он приказывал вам перегнуться через стул в его кабинете, пока выбирал трость из шкафа. Вы слышали, как он со свистом хлестал ей в воздухе, испытывая её на гибкость и настраивая себя.

Первый раз, когда я стал жертвой наказания — за то, что свистнул на только что принятого на работу секретаря школы, — я сделал ошибку, повернувшись, чтобы посмотреть, почему он медлит. Как выяснилось, именно в этот момент он наносил удар в полную силу. Он уже не мог остановить свою руку и я получил удар частично по ногам и частично по рукам.

— Ни с места, — прошипел он, пока я от боли тер руки.

Когда он заканчивал наказание, вам коротко приказывали «выйти вон». Вопросом чести было показать, что вы не напуганы, не издавать ни звука и не показывать, что вам больно.

Если вы возвращались в класс с высоко поднятой головой, то ваши одноклассники смотрели на вас в благоговейном страхе. Порка тростью оставляла шрамы и синяки, которые не сходили неделями. Я обнаружил в столь раннем возрасте, что телесные наказания были неверным способом решать какую-либо проблему. Более того, я понял, что стоически выдерживая наказание, вы выигрывали бой. Вместо того, чтобы быть униженным, вы вызывали восхищение. Это создавало порочный круг между школьной администрацией и мной, поскольку я упрямо стремился показать, что не буду приспосабливаться.

Интерес к учёбе во мне пробудил Тедди Гордон, учитель истории в старших классах. Мой класс был сборищем бездельников, интересовавшихся только спортом. Мы с трудом переползали из класса в класс и изучали географию вместо латыни. Тедди, остроглазый, похожий на птицу, в молодости, во время Второй мировой войны, служил в военно-морском флоте. В нашей школе он считался штатным либералом. Он рассказывал нам о Французской революции и рисовал живые картины страданий крестьян и жестокости аристократов. Для меня параллель с апартеидом в Южной Африке была очевидной.

Указывая на окно, он предлагал нам подумать над тем, какой эффект лозунги Революции могла бы произвести на состоятельных обитателей близлежащего пригорода Хьютон и какое — на жителей чёрных пригородов. Возможно, впервые за всё время учёбы в средней школе я внимал каждому слову.

Во время каникул меня пригласили вместе с несколькими друзьями погостить на ферме одного из наших одноклассников. Его отец был состоятельным «картофельным королём» в районе, который позже приобрел печальную известность тем, что фермеры держали рабочих, поставляемых им полицией, в условиях, сходных с рабскими. Дело не в том, что мы заметили что-то необычное. Это было беззаботное время — купание, игра в теннис, катание на лошадях. Но мы спорили о политике до середины ночи. Когда я вынудил моих друзей признать, что к чёрным относятся плохо, они ответили, что правление белых свергнуть невозможно. Я горячо, возможно, слишком романтично доказывал, что как французские крестьяне поднялись с вилами и серпами, точно так же поднимутся и чёрные южноафриканцы.

После того, как я написал экзаменационную работу «Причины Французской революции», я получил самую высокую отметку в школе и столкнулся с непривычной ситуацией, когда те, которых иронически звали «зубрильщиками латыни», обратились ко мне с вопросом, какие книги я бы рекомендовал им прочитать. Среди «зубрильщиков» был Тони Блум, который стал моим другом и позднее, в качестве председателя компании «Премьер Миллинг» стал одним из «голосов разума» в крупном бизнесе страны. Он входил в первую группу бизнесменов, которая встретилась с Оливером Тамбо в Лусаке. Ещё одним был Ричард Голдстоун, который позднее стал судьёй и возглавлял знаменитую Комиссию Голдстоуна, расследовавшую причины политического насилия. Угрюмый, бесстрастный мальчик, он судил мою схватку со старостой школы в его саду.

Я удивил и своих учителей, и себя, получив довольно высокие оценки на выпускных экзаменах. Итак, после многих превратностей я покинул КЕС на высокой ноте, умудрившись даже расстаться по-доброму с «Боссом». Когда я жал ему руку, он выглядел мягче и высказал свое удовлетворение тем, что я получил оценки, дающие возможность поступать в университет. Подозреваю, однако, что он испытывал облегчение оттого, что война между нами, наконец, закончилась. КЕС был для меня полем боя. Я вышел из неё без чувства обиды, не имея ни против кого зуба, довольно уверенным в себе, готовым к противостоянию власть имущим и с пробуждёнными умственными способностями. Но оттого, что всё закончилось, я чувствовал такое облегчение, что сжёг все свои тетради, за исключением конспектов Тедди Гордона. Через несколько лет они были конфискованы полицией безопасности.

Мой отец был занят тем, что зарабатывал на жизнь, моя мать — свадьбой моей сестры и детьми, которых она рожала. Они надеялись, что я остепенюсь и найду работу, потому что они не имели денег, чтобы послать меня в университет. Я сначала работал учеником по контракту в адвокатской конторе, занимаясь по вечерам в юридической школе. Я надеялся, что юриспруденция сориентирует меня на вопросы судьбы чёрных. Однако учёба показалась мне скучной. Что ещё хуже, мои обязанности клерка заключались в таком достопочтенном занятии, как выбивание долгов в судебном порядке.

Большую часть того, чему я научился, я узнал от Джулая Маришане — рассыльного и так называемого «мальчика для приготовления чая» в этой фирме. Он познакомил меня с официальными процедурами в судах нижнего уровня — как регистрировать судебные повестки и предписания. Однажды он был арестован на расстоянии одного квартала от нашего офиса потому, что забыл свой пропуск. Полицейский отказался разрешить ему сходить за удостоверением личности, которое лежало в ящике его стола. К счастью, мы смогли добиться его освобождения, поскольку один из наших клиентов увидел, что Джулая заталкивали в «чёрный ворон». Иначе он мог бы сгинуть на картофельном поле.

С раннего возраста, приехав из деревни в поисках работы, Джулай работал на нашего хозяина садовником. Он был высоким, неуклюжим человеком и глаза у него широко открывались всякий раз, когда он узнавал что-то новое. В свободное время он выучился читать и писать, и это побудило нашего хозяина взять его в юридическую фирму. Всякий раз, когда бывала свободная минутка, я помогал ему в учёбе. Он надеялся сдать экзамен за неполную среднюю школу. Он не ждал многого от жизни и с уважением относился к нашему боссу, которого характеризовал как доброго и щедрого человека. Я обнаружил в Джулае гуманизм, который позднее увидел во многих чёрных, и это поразило меня как качество, проистекающее из постоянной борьбы за существование. Однажды Джулай сказал мне, что я отличаюсь от других белых.

— Чем? — поинтересовался я.

— Они обычно обращаются к нам, чёрным, с ледяными лицами. Холодными и морозящими. Они делают вид, что мы не существуем.

Иногда мы слышали с улицы пение и скандирование и, глядя из окна нашего офиса, видели демонстрацию жителей чёрных поселков, направляющуюся к городскому муниципалитету. Именно тогда я увидел растущую привлекательность чёрного протеста. Джулай бросал всё, что он делал в этот момент, хватал пиджак и бежал присоединиться к ним. Когда он возвращался, он обычно оживлённо рассказывал мне о том, что произошло.

В центре города часто случалось насилие над чёрными на расистской почве. Оно было особенно очевидным, когда проходили рейды по проверке пропусков. Полицейские в штатском устраивали засады на узких улицах и набрасывались на чёрных мужчин, требуя показать пропуска. Если, как это было в случае с Джулаем, человек не мог предъявить пропуск, его грубо впихивали в стоящий поблизости фургон. Если кто-то протестовал, то появлялись дубинки и чёрных разгоняли во все стороны. Я видел босых уличных мальчишек, просящих милостыню холодными зимними вечерами около кино, и видел, как гогочущие полицейские разгоняли их «сджамбоками» — хлыстами, сделанными из бычьей шкуры. Белые, стоящие в очереди, отворачивались. Даже на международных спортивных соревнованиях, на которых чёрных зрителей загоняли в самый тёмный угол стадиона, полиция нападала на них из-за их нескрываемой поддержки команд гостей. Затем подключались белые зрители, бросая пустые пивные бутылки в своих чёрных соседей по стадиону. В одной ситуации, когда я ещё был одним из йовилльских ребят, я бессильно наблюдал за тем, как группа белых хулиганов избивала чёрного мужчину до потери сознания, а в это время другие белые спешили пройти мимо. Но то, что я видел лично, было ничем по сравнению с историями, которые иногда появлялись в наиболее либеральных газетах, разоблачая факты гибели людей в камерах полицейских участков и на фермах. О жестокости полиции в чёрных поселках сообщалось редко и с точки зрения большинства белых это происходило как бы на другой планете.

Скоро у меня произошло собственное столкновение с законом. Вместе с кучей других юношей и подростков я был задержан после концерта Билла Хейли «Рок на часах». Захваченные истерией нового музыкального ритма, мы высыпали из здания городского кинотеатра прямо на шеренгу полиции. Я был избит за то, что был поблизости — во мне легко был узнать фаната рока по синим замшевым ботинкам и по прическе — и освобождён, проведя субботу и воскресение в тюрьме, с подбитым глазом и поврежденным носом. Обвинение против меня было снято, когда я пригрозил подать в суд на арестовавшего меня полицейского за избиение.

Я всё больше разочаровывался в работе, не испытывал никакого удовольствия, когда выписывал повестки за просроченные долги тем, кто не имел денег на товары, приобретаемые в рассрочку — печальная коллекция чёрных и белых семей. Отказ от должности клерка, обучающегося по контракту, означал отчисление из юридического училища. Я уволился из этой фирмы через два года. Меня привлекли более необычные занятия, которые соответствовали моим возрастающим творческим запросам и желанию преодолевать цветной барьер.

Дружба со студентом, изучающим искусство, втянула меня в богемный круг, собиравшийся вокруг общества любителей посидеть в кафе в Хиллбрау — буйном космополитическом районе города. Днём я был клерком у адвоката, а по вечерам и по субботам-воскресеньям слушал горячие споры об искусстве, поэзии, литературе и музыке, потягивая вино в клубах дыма марихуаны, которую курили другие.

Я пробовал «травку», но предпочёл иметь ясную голову. Я начал писать стихи и прозу и скоро начал встречаться с некоторыми творческими личностями из чёрных посёлков.

Чёрные писатели использовали для самовыражения журнал «Драм» («Барабан») и множество артистических талантов вырвалось на сцену, особенно в музыкальной комедии «Кинг-конг». Это были дни разухабистых расовых вечеринок, называемых «джоллами», которые заставляли город гудеть. Если появлялась полиция, то чёрные участники вечеринок хватали прохладительные напитки, потому что подавать им алкогольные напитки запрещалось. Возникали связи, ломавшие цветной барьер, и часто заканчивавшиеся тем, что несчастные парочки арестовывали и обвиняли в нарушении Закона об аморальности, который запрещал половые связи между представителями разных расовых групп.

У меня были приятные, но краткие отношения с певицей, которая изображала из себя домашнюю прислугу, чтобы мы могли тайно встречаться в квартире одного из друзей. Это были моменты нежности, перекрывавшие напряженность от незаконности этих любовных отношений, которые продолжались, пока она не уехала из страны, чтобы продолжить успешную карьеру за рубежом.

В конце 1958 года без работы и поэтому без заботы, с небольшой суммой денег в кармане я отправился из Йоханнесбурга в Кейптаун. Бывают в жизни времена, когда романтические интересы берут верх, и это был один из таких случаев. Я ухаживал за привлекательной участницей общества в Хиллбрау, которая убегала от разорванной связи с одним талантливым художником. Её имя было Пэтси, и она жила с этим художником с пятнадцати лет. Она была маленького роста, непостоянной и на девять лет старше меня. Я выследил её, наконец, в ночном клубе «Салон контрабандистов» в доках Кейптауна. Скоро она показывала мне самый модный английский танец.

Она жила в обшарпанном пансионе, называемом «Край воды», в Бонтри Бей — за много лет до того, как строители занялись превращением этого района в заповедник для миллионеров. Владельцами этого пансиона была вечно пьяная парочка ирландцев, чьи кошки заполняли весь дом.

Она подружилась с одним из жильцов, долговязым американцем по имени Ларри Соломонс, который носил поношенные кроссовки и джинсы. Для меня он выглядел так, будто вышел прямо из новеллы Джека Керуака «На дороге», посвященной битникам.

Мы часто ездили по Капскому полуострову, выискивая подходящее место для пикника. Виды захватывали дух: громовой прибой Атлантики на фоне суровых гор. Ларри больше всего любил выкурить порцию наркотика и предаться созерцанию широкого ландшафта.

— До чёртиков прекраснейшее место в мире, — обычно говорил он с восторгом.

Он любил Южную Африку за «три П» — наркотики, политику и людей[6].

Ларри был на пять лет старше меня и на некоторое время стал моим наставником. Он родился в Германии и был отправлен в Америку к своей тётке незадолго до того, как его родители были арестованы фашистами. Больше он не видел их никогда. Ларри находился в Южной Африке по научной стипендии, изучая рост профсоюзного движения. Скоро он начал давать мне свои книги по Южной Африке и рассказывать мне об американской культуре битников. Он не был марксистом, но едко высказывался об охватившей Америку антикоммунистической фобии и о том вреде, который она нанесла рациональному мышлению. Расистские порядки в Южной Африке не переставали удивлять его. Студент Кейптаунского университета однажды сказал ему, что он только что на своей машине переехал и насмерть задавил «куна». Сначала Ларри подумал, что он имеет в виду енота.[7] Но когда он понял, что студент бесстрастно говорит о чёрном человеке, то впал в тяжёлую депрессию.

Пэтси имела друзей в Шестом районе — бьющем жизнью цветном[8] гетто, расположенном на склоне Пика дьявола рядом со Столовой горой.

Мы провели там много выходных в компании Зута и Маам (сокращенное от Мириам) — пары, которая жила в старом коттедже на узкой улице, круто спускающейся по склону. Пока Маам готовила экзотические малайские блюда, Зут скручивал для гостей «золз» (самокрутки с наркотиком). Он покупал марихуану на «Семи ступеньках», знаменитом притоне этого района, который там называли «деревом познания». Зут обожал бренди с кока-колой, поэтому мы брали на себя напитки.

Зут побывал в тюрьме на улице Роланда за хранение краденого. Он поражал меня рассказами о тюремных нравах и о том, как в тюрьме он курил наркотиков больше, чем за её пределами. Среди его друзей были Альф и Айзей, которые, по-видимому, изучали левые политические теории. Альф забавлял нас тем, что любую в мире проблему анализировал на смеси африканерского жаргона, называемого «тсотси-таал»[9], и высокопарного английского. «Nou se vir my mense (африкаанс — скажите мне, приятели), в чём состоит причина? И в чём состоит следствие?» Затем он обычно наклонялся вперед с притворной свирепостью, обнаруживая недостающие зубы, и восклицал: «И в чьих, дьявол, интересах всё это?».

Как и Мириам, Айзей не пил и не курил и был главной опорой для своей семьи. Я встретился с Айзеем Стейном много лет спустя, когда он тоже был политическим изгнанником в Англии. Его сыновья Брайан и Марк Стейны играли в футбол в высшей лиге в клубе «Лутон Таун», а Брайан даже играл за сборную Англии. Айзею снился Шестой Район, который к тому времени в рамках апартеидной политики насильственных переселений снесли бульдозерами.

Маам, темнокожая, и внешне очень женственная, была членом Конгресса цветных — союзника АНК. Однажды после обеда, когда дом был полон едким дымом марихуаны, разразилась паника, когда в дверь постучались. Это были несколько наших друзей по политике. Одной из них была Соня Бантинг, первый коммунист, которого я когда-либо видел.

Ларри купил старый «Фольксваген-Жучок» и собирался уехать в Йоханнесбург, чтобы продолжить там свою исследовательскую работу. У меня тоже появилась возможность получить там работу, и я убедил Пэтси вернуться с нами.

Я начал работать в качестве сценариста в кинокомпании «Альфа-Фильм-Студия». Мы в основном снимали рекламные клипы для кино, для чего требовались хорошие навыки. Мне нравилась эта работа, и через год я получил возможность самостоятельно создавать клипы. Я жил в Хиллбрау в полуподвальной квартире вместе с Ларри, но часто переезжал к Пэтси, которая по-прежнему никак не могла устроить свою жизнь. Она снимала комнату поблизости, над джазовым клубом.

Хотя по стандартам моих родителей и школьных друзей моя жизнь была, несомненно, необычной, мне удалось найти работу и стиль жизни, которые меня устраивали. Но, что было ещё более важно, я жил за пределами узкой, ограниченной предрассудками жизни белой Южной Африки. Я чувствовал, что поскольку мне удалось преодолеть цветной барьер, я был свободной личностью.

Встреча с Робертом Реша и Думой Нокве — двумя лидерами АНК — произошла на вечеринке. Реша попросил меня уделять АНК один час в неделю, но тогда это у меня не получилось. 21 марта 1960 года начался на «Альфе» как спокойный день. Не происходило ничего необычного. Затем Ли Маркус, старшая сценаристка, которая работала на полставки, вошла в отдел с бледным и искажённым лицом.

— Ты слышал о расстреле? — спросила она меня. Её глаза были полны тревогой.

— Не-ет, — ответил я, предчувствуя что-то ужасное.

— Я только что слышала в машине по радио. Десятки африканцев были убиты полицией в Шарпевилле…

И я не успел спросить: «Где это?» как она добавила: «Это чёрный посёлок около Ференихинга».

— Боже! — воскликнул кто-то, — эти ублюдки-любители стрельбы.

Я бродил по территории «Альфы» в гневном состоянии. Затем, чтобы получить более достоверную информацию, настроился на Би-Би-Си. Около полицейского участка в Шарпевилле африканцы устроили демонстрацию против законов о пропусках и были беспричинно скошены пулями: в конечном счёте — 69 убитых и 179 раненых. Жертвами были мужчины, женщины и дети — все безоружные. Многие были убиты выстрелами в спину, когда они убегали. Это вызвало взрыв протестов во всём мире.

Мы слышали и видели военный самолёт-разведчик, гудящий в небе, и это усиливало мой гнев. Чёрные рабочие стояли рядом, что-то серьезно обсуждая между собой. Я подошёл, чтобы выразить соболезнования. Они сказали мне: «Это Южная Африка. Полиция — собаки».

Белые техники нашей студии, мастеровые, для которых родным языком был английский или африкаанс, тоже собрались вместе, как будто все чувствовали, что назревает национальный кризис. Они бессмысленно ухмылялись и глумились: «Не беспокойся, приятель, ты будешь в окопах вместе с нами. Мы, белые парни, или утонем, или выплывем вместе».

Глава 2. Движение Апрель 1960 — июль 1961 года. Дурбан и Йоханнесбург

В те дни, которые последовали за расстрелом в Шарпевилле, я находился в беспокойном состоянии. Один напряжённый спор следовал за другим: внутри семьи, с друзьями и с коллегами. За пределами моего обычного непосредственного окружения мало кто из белых обнаруживал обострённое восприятие происходящего. Общее отношение было следующим: «Мы должны расстреливать из пулемётов как можно больше».

Чёрные рабочие на «Альфе» замкнулись в себя больше, чем когда-либо. Моё чувство опустошённости несколько ослабло, когда они показали мне листовку АНК, в которой осуждался расстрел и содержался призыв к общенациональному протесту и сжиганию пропусков. Это дало мне возможность почувствовать себя частью какого-то дела, направленного на устранение несправедливости. Но я почувствовал себя беспомощным сторонним наблюдателем, когда увидел в газетах фотографии вождя Лутули, сжигающего свой пропуск, после чего он был арестован вместе с тысячами других чёрных. Правительство объявило чрезвычайное положение и запретило АНК и Пан-Африканистский конгресс (ПАК). Я каждый день видел, как сделанные в Англии броневики «Сарацин» мчались по улице в направлении посёлка Александра, где жили чёрные рабочие «Альфы».

Что можно было сделать? Я с ужасом обнаружил, что внутри моего обычного круга общения ответа на этот вопрос не было. К сожалению, Ларри Соломонс в начале года вернулся в США. Единственным изменением было то, что пить стали больше. Я обвинил приятелей в том, что они «занимаются пустяками в то время, когда Шарпевилль и Александра горят». Я понял, что обманываю сам себя: невозможно было вести жизнь свободного и независимого человека, когда зверства, подобные шарпевилльским, могли произойти в любое время. Я чувствовал, что наслаждаюсь роскошью и лишь потакаю своим желаниям. Я корил себя за то, что не отозвался на просьбу Роберта Реши отдавать часть своего свободного времени АНК. Я не знал, как связаться с ним, и предполагал, что он и Дума Нокве, также как и Лутули, были арестованы.

Была Пасха, и я решил взять праздничный отпуск, чтобы съездить в Дурбан к одному из родственников, который был убеждённым коммунистом. Я нуждался в наставничестве со стороны кого-либо, кто бы знал, что делать. Пэтси решила поехать со мной и мы отправились на попутных машинах на субтропический берег океана в провинции Наталь. Мы остановились у одной из приятельниц-художниц, её звали Венди и она жила в квартире-студии на возвышавшихся над гаванью холмах Береа.

Она была взволнована, потому что из Англии прибыла с гастролями труппа Королевского балета. В первый же после приезда вечер мы с Пэтси оказались на вечеринке в честь артистов балета, организованной в доме одного из наиболее популярных людей местного общества. Шампанское лилось рекой и нас унесло в мир, в который Шарпевилль не мог вторгнуться.

На следующий день, когда мы страдали от похмелья, Венди сказала мне, что один из её соседей был «коммунистом вроде тебя самого». Я немедленно ухватился за шанс познакомиться, что и было сделано в тот же вечер. А между тем события быстро разворачивались. В то утро тысячи людей начали шествие в город из Като-Манора, расползающегося во все стороны посёлка из картонно-жестянных лачуг позади Береа. Их целью было дойти до городской тюрьмы и потребовать освобождения своих руководителей. Подобно реке, они разбились на несколько потоков, чтобы обойти полицейские заслоны. Группа демонстрантов была задержана прямо у наших дверей около спешно сооружённой полицией баррикады.

Это были мужчины и женщины всех возрастов, плохо одетые и в стоптанной обуви, безоружные — за исключением жалкого набора палок, которые несли с собой некоторые мужчины. А путь им преграждали шеренги полиции, направившие автоматы прямо на них. Люди молчали. Они сохраняли спокойствие и чувство собственного достоинства.

Белые жители этого пригорода спрятались по домам, нервно выглядывая из зарешёченных окон. Двое белых мужчин с пистолетами на поясах с гордым видом вышли на улицу и встали позади полицейской шеренги. Молодой бородатый чёрный, одетый в рваное пальто, вёл переговоры с командиром полицейских, который как башня возвышался над ним. Полицейские в цепи делали бесстрастный вид, но можно было разглядеть, как нервно дергались их пальцы на спусковых крючках. Я начал раздумывать, не присоединиться ли мне к жителям посёлка. Но до того, как я решился, толпа развернулась и мирно направилась обратно в Като-Манор.

Я узнал позже, что белая пара, сочувствующая АНК, сделала то, что я только собирался сделать. Основная группа демонстрантов сумела дойти до городской тюрьмы, где им приказано было разойтись. Эта пара, взявшись за руки, вышла вперёд под полицейские винтовки. Утверждали, что это помогло предотвратить ещё одну бойню.

Соседка Венди, молодая женщина с выразительными серыми глазами, нервничала, потому что её четырёхлетняя дочь застряла по дороге из детского сада. Я успокоил её, отметив, что демонстранты вели себя мирно. Она тоже была поражена шарпевилльским расстрелом и, как молодая мать, очень тревожилась. Венди представила её как Элеонору. После того, как Элеонора ушла (и это было примером иронии судьбы), я сказал Венди и Пэтси, что она очень хорошенькая. Венди, которая была «голубой», засмеялась и сказала, что она безуспешно домогалась Элеоноры в течение нескольких месяцев. Вряд ли кто-нибудь из нас мог предположить, как тесно моя жизнь будет связана с Элеонорой.

Грэхам Мейдлинген был ещё одним соседом. Он внимательно слушал, когда я излагал свои взгляды. Он спросил, знаю ли я кого-нибудь в, как он его называл, «Движении». Сначала я предположил, что он имеет в виду танцевальную труппу — интересовался ли он Королевским балетом? — но он объяснил: «это коллективное название АНК и его союзников».

Я назвал имя одной из двоюродных сестёр моей матери, Джакелины Аренштейн, которую я надеялся найти. Она проходила по тому же Процессу о государственной измене в 1956 году, что и Лутули, Мандела и другие. Во время судебных заседаний моя мать носила ей еду.

На следующий вечер Грэхам зашел ко мне.

— Роули, муж Джакелины, сидит в моей машине за углом. Полиция ищет его. Можно его пристроить у вас? Мой дом небезопасен.

Я спросил Венди, которая не возражала, но только на одну ночь.

Грэхам ввел долговязого неуклюжего человека в растрепанном костюме. Это был Роули Аренштейн, бородатый юрист, который помнил меня десятилетним мальчиком, когда я приезжал в Дурбан с моей мамой. С таким видом, будто он просто зашёл на чашку чая, он поинтересовался её здоровьем и пошутил о её любви к полнокровной жизни. Мы не ложились спать в течение нескольких часов, пока он рассказывал о Движении и о нынешнем кризисе. Он подчёркивал, что чёрное большинство имеет потенциальную мощь, которая может быть реализована через единство и организованность. Он поразил меня предсказанием о том, что правительство Национальной партии не продержится у власти и шести месяцев.

Роули не выказывал никаких признаков усталости и, казалось, мог продолжать беседу всю ночь. Хотя он слегка ошибся в своем предсказании — правительство продержалось ещё более 30 лет, но я никогда больше не встречал кого-либо, кто был бы столь полон желания так глубоко разъяснять ситуацию новичку.

Я сказал, что готов помочь в любой форме. Поскольку я не был известен полиции и поскольку мне доверяли, я сразу же был погружён в самые глубины подпольной борьбы. В течение следующей недели я превратился в его помощника и посыльного — к глубокому сожалению Пэтси, которой я полностью пренебрегал.

После той первой ночи я нашёл ему жильё в доме другого друга. Там в гараже был старый «Форд». Нам было разрешено им пользоваться, но ключ стартёра потерялся. Я поразил Роули тем, что завёл машину клочком фольги. Я перевозил записки между ним и Грэхамом и привёз ему парик жены Грэхама — Валерии Филлипс. Она была известной актрисой, которая послала Гарольду Макмиллану телеграмму протеста против бойни в Шарпевилле. Я возил Роули по ночам в различные надёжные места, где он обсуждал ситуацию с другими, которые так же, как и он, находились «в бегах». На одной из этих встреч он натолкнулся на Монти Найкера и Дж. Н. Сингха, которые были лидерами Индийского национального конгресса. Они громко хохотали над гримом друг друга, и лишь отсмеявшись, перешли к делу.

Меня направили по одному адресу в индийский квартал города, чтобы встретиться с Джеки, но я заблудился. Было темно, улица была забита народом, и поблизости не было ни одного белого. Я забыл название улицы, которую искал, и чувствовал себя неуютно. Я остановил наугад какого-то человека, который после того, как я назвал имя человека, квартиру которого я разыскивал, направил меня в нужную сторону.

Этот человек, г-жа Поннен, была, очевидно, хорошо известна в этом районе, потому что меня проводили прямо до её дверей. Я нервничал, раздумывая, не нарушил ли я каких-либо правил конспирации, спросив незнакомого человека, где она живет. А что, если человек, которого я остановил, уже отправился в полицию, дабы сообщить о странном белом человеке в индийском квартале, который разыскивал её? Эта мысль выбивала меня из колеи.

Когда я постучал, дверь открыла девушка-индуска. За ней следом вышла седая белая женщина лет пятидесяти, с пронзительными глазами и суровым выражением лица. Она поприветствовала меня чрезвычайно холодно и спросила, зачем мне была нужна г-жа Поннен. Когда я сказал ей, что пришел «повидать Джеки», она кивнула и разрешила мне войти, назвав себя г-жой Поннен.

Ещё будучи мальчиком, я был поражён внешностью Джакелины. У неё были длинные чёрные волосы, проницательные глаза и оливковый цвет лица. Её мать и моя бабушка были сёстрами, поэтому у неё было сильное семейное сходство с моей матерью. Джеки была рада меня видеть, но то, что она непрерывно курила, было признаком напряжённости. Две её юные дочери, такие же темноглазые и задумчивые, как она, играли в квартире. Джеки было интересно узнать, что побудило меня присоединиться к Движению.

Вера Поннен подала чай и внимательно слушала. Как и Джеки, она непрерывно курила. Я узнал, что Вера была «кокни»[10], что она приехала в Южную Африку в возрасте восемнадцати лет и вышла замуж за Джорджа Поннена, одного из профсоюзных лидеров. Джеки была сдержанным человеком и употребляла вежливые выражения, тогда как Вера, в отличие от неё, говорила резким голосом и постоянно бранилась. Её настроение менялось, между приступами кашля, от веселья до гнева. Она прямо заявила мне: «Я стала коммунисткой в возрасте шестнадцати лет. Я дралась с Мосли и его фашистской бандой на Кейбл-стрит. Этой страной управляют фашисты, которые хотели бы, чтобы в войне победил Гитлер. Но я скажу тебе, — тут она зашлась в приступе кашля, — я скажу тебе, что эти поганые ублюдки на этот раз зашли слишком далеко. Африканцы пришли в движение. Они не намерены больше терпеть эту муть».

Джеки передала мне чемодан с бельём для Роули и я уехал, оставив Веру кашляющей в ванной так, будто она собиралась умирать.

Пэтси и я сопровождали Роули в Йоханнесбург, где ему нужно было встретиться с ушедшими в подполье лидерами Движения. Было ужасно холодно, и я убедил его одеться как человеку из богемы Хиллбрау — джинсы и плотный свитер с высоким круглым воротником типа поло. Для Роули, который сбрил бороду и обычно одевался в костюм и галстук, это была хорошая маскировка. В магазине, специализирующемся на персидских коврах, мы получили указание подождать на углу улицы, около библиотечного сада. В назначенное время около нас остановилась машина, водитель посмотрел на нас, кивнул, и мы сели в машину. Шляпа шофёра была надвинута ему на лицо, воротник пальто был поднят. Я почувствовал, будто я живу в мире одного из фильмов Альфреда Хичкока. Водитель несколько раз нервно посмотрел на Роули, а затем впал в неудержимый смех.

— Боже мой, Роули, — наконец выпалил он, — я подумал, что по ошибке подцепил пару бомжей. Чёрт, я бы никогда не узнал тебя.

Я позже узнал, что водителем был Уолфи Кодеш, ветеран Движения, который нарисовал лозунг Коммунистической партии на стене в Йовилле, когда я был ещё ребёнком. Мы стали друзьями на всю жизнь. Уолфи взял на себя обязанность помогать Роули, а я вернулся обратно на работу в «Альфа Филмз».

Роули познакомил меня с Движением в Йоханнесбурге и я стал членом чрезвычайного комитета Конгресса демократов (КОД), организации белых, которые поддерживали АНК. Все в этой группе были гораздо старше меня, за исключением привлекательной Лули Калинкосс, которая позднее стала специалистом по истории рабочего движения. Я узнал среди них владельца магазина ковров, который с полудюжиной других людей входил в состав группы. Я поначалу не знал их имен и профессий и позднее, когда сошелся с ними поближе, был удивлён, обнаружив, что никто из них не был евреем. Я работал, пребывая в заблуждении, что единственными белыми, которые были озабочены расовым угнетением чёрных, были евреи.

Час в неделю, который Роберт Реша просил меня уделять Движению, постепенно расширялся, захватывая практически всё моё свободное время. Комитет КОД готовил и секретно печатал листовки. Мне было поручено распространять их в районе Хиллбрау. Я вовлёк друзей, и мы таскались по ночам по улицам, засовывая листовки в почтовые ящики и под двери. Листовки требовали освобождения всех арестованных, отмены чрезвычайного положения и замены апартеида демократической системой. В нескольких случаях мы засыпали листовками улицы города с крыш домов. Мы выходили командами, вооружённые кистями и краской, и рисовали лозунги на стенах. Нам следовало соблюдать осторожность, поскольку была велика опасность попасть под арест.

Один из наших был арестован, когда беспечно швырнул листовки в полицейский участок в Хиллбрау. Мы не знали о причине его исчезновения, и я пошёл к нему на квартиру, чтобы разузнать. Его отец открыл дверь и в раздражённом настроении попытался схватить меня. «Во что вы втянули моего сына?», — потребовал он ответа. Я попытался посоветовать ему найти адвоката, но он был намерен всыпать мне, пока его жена звонила в полицию. Я не мог сделать ничего другого, кроме как сбежать оттуда.

Дурбан показался мне пленительным и когда один из клиентов «Альфы» — расположенное там рекламное агентство, предложило мне перейти в их отдел кино и телевидения, я с большой радостью принял это предложение. Мои отношения с Пэтси были напряжёнными. Они то прерывались, то возобновлялись отчасти из-за девятилетней разницы в возрасте, но в большей мере из-за того, что она никак не могла преодолеть свою привязанность к художнику, который бросил её. Я импульсивно предложил ей выйти за меня замуж и когда и семья, и бывшие школьные друзья попытались вмешаться и отговорить меня — по многим причинам, включая тот факт, что она не была еврейкой — я становился всё более твердым в своём решении. Ответ Пэтси не был окончательным, и мы договорились рассматривать наш брак как испытание. Мы поженились в суде магистрата Йоханнесбурга. После типичной вечеринки в духе Хиллбрау мы отправились в Дурбан.

Я нашёл коттедж в том же жилом комплексе, где жили Венди и Грэхам Мейдлингер. Элеонора разводилась и куда-то уехала со своей маленькой дочерью.

Фирма, которая наняла меня, была собственным агентством крупной транснациональной компании-производителя мыла и дезинфицирующих средств. Из нашего кондиционированного офиса на набережной Виктории в Дурбане мы могли черпать вдохновение, разглядывая через бухту завод, где производились товары.

Я вошёл в группу сценаристов и художников, разрабатывающих рекламные кампании по продвижению товаров. Мой непосредственный начальник, директор по творческим вопросам, приехавший из Англии, обычно говорил: «У меня есть такое чувство в желудочном соке…», перед тем, как решать насколько, на его взгляд, идея была хороша или плоха. Однако, в конечном счёте, решающее значение имело то, в какой мере одобрял идею отдел сбыта на самом предприятии.

С отменой чрезвычайного положения в сентябре 1960 года я начал общаться с многими людьми, которые были в тюрьмах, скрывались или просто отсиживались. Хотя АНК, равно как и ПАК, и Коммунистическая партия, оставались запрещёнными, остальные организации и участники Движения — КОД, Индийский конгресс и профсоюзы — возобновили открытую деятельность. Я подружился со здоровенным африканером Стивом Нелом, у которого была аптека на той улице, где располагалось так называемое «отделение для чёрных» Натальского университета. Чёрные студенты учились в ветхих помещениях, тогда как белые занимались в хороших зданиях на вершине холма. Группа студентов-членов АНК сделала заднюю комнату в заведении Стива своей штаб-квартирой. Среди них были такие лидеры АНК, как Джонни Макатини, который впоследствии представлял организацию в ООН, и Кгалакхе Селло, ученик клерка у Роули, который впоследствии стал членом правительства Лесото. Был среди них и Эрнст Галло, тоже студент-юрист, который жил в семье Стива Нела.

Эрнст был из Кейптауна. Его родителям пришлось побороться за то, чтобы он смог окончить школу, и он продолжал учёбу, изучая юриспруденцию по неполной программе. Как и другие, он был старше меня на несколько лет. Мы стали близкими друзьями. Каждую неделю после работы мы встречались с ним, чтобы идти продавать поддерживающую Конгресс газету «Нью Эйдж», которую доставляли в аптеку Стива.

— Нью Эйдж! Газета борьбы, — выкрикивали мы, обращаясь к рабочим, которые торопились на автобусы и поезда, доставлявшие их в посёлки.

Вера Поннен жила за углом от аптеки Стива. Наконец-то я познакомился с её мужем Джорджем, который находился под арестом. Он был коренастым мужчиной, который был первым профсоюзным организатором среди индийских рубщиков сахарного тростника. Он не торопясь вникал в поставленный ему вопрос, привлекал внимание собеседников пристальным взглядом и после этого давал предельно конкретный ответ. Он любил расслабиться в конце тяжёлого рабочего дня с помощью бренди и кока-колы. Вера, обычно неистовая и боевитая, к этому времени обычно также утихала. На заседаниях КОД, где она иногда имела острые разногласия с Роули, она цитировала «Поннена» — никогда не называя его по имени — и это, с её точки зрения, решало спор в её пользу.

Единственной другой личностью, к которой Вера относилась с почтением, был Мозес Котане, давний лидер Коммунистической партии и АНК, останавливавшийся у Понненов, когда бывал в Дурбане. Я встретил его там в один необычайно холодный день, и увидел их двоих в халатах, с шарфами, повязанными вокруг головы, за чашкой чая. Мне было очень трудно скрыть смех при виде Котане, считавшегося самым опасным коммунистом в стране, выглядевшим как «гого» (бабушка из чёрного посёлка).

Редакция «Нью Эйдж» была на Грей Стрит, в суматошном индийском торговом центре. Её возглавлял М. П. Найкер, который пользовался большим уважением. Под его опекой я начал готовить материалы для газеты. Помощником Эмпи, как его все звали, был молодой человек Ибрахим Исмаил Ибрахим, который был из мусульманской среды, о чём свидетельствовало его имя. Имена всех индийских товарищей подвергались сокращению и Ибрахима звали Эбе.

Напротив офиса «Нью Эйдж» находился «Лакхани Чемберс», сырое, похожее на лабиринт пребывавшее в жалком состоянии здание, в котором размещалось множество дышащих на ладан фирм. На одном из плохо проветриваемых этажей располагались тесные и перегруженные людьми помещения Индийского конгресса Наталя и Южноафриканского конгресса профсоюзов (САКТУ). Это место походило на железнодорожную станцию, поскольку рабочие непрерывно приходили и уходили. Билли Нэйр выделялся как самый динамичный деятель, и он пользовался огромным уважением. Бывали моменты, когда мне нужно было передать ему срочное послание, но если он принимал рабочих, ждавших очереди к нему, то он требовал, чтобы я подождал. Потом он объяснял, что профсоюзный офис — это то самое место, где рабочие должны чувствовать, что они идут первыми. Он любил выпить после работы и я иногда заглядывал вместе с ним в индийский ресторанчик, чтобы опрокинуть стаканчик-другой тростникового спирта — излюбленного напитка индийских рабочих.

Опять начали проводиться собрания. Постоянное место для них под безобидным названием «Социальный центр мужчин-банту» было поблизости. Поскольку большинству членов КОД, включая Роули, Веру и Джеки, в соответствии с Законом о подавлении коммунизма было запрещено выступать на собраниях, делать это поручалось мне. Зал неизменно был переполнен рабочими, находившимися в самом боевом настроении и низкими мелодичными голосами распевавшими на языке зулу революционные песни свободы. «Мы будем стрелять по бурам из пушек», было общей темой этих песен.

Меня представлял на сцене Стефен Дламини, президент САКТУ, который одевался в строгом стиле в костюм с красным галстуком и имел отменные старомодные манеры. Поскольку в задних рядах зала сидела группа офицеров и полицейских из Специального отдела, он объявлял, что не собирается раскрывать моё имя, чтобы не облегчать жизнь полиции. Профсоюзный активист по имени Джерри Кумало выходил, чтобы переводить меня, поэтому Стефен решил окрестить меня Кумало.

Позднее, когда в изгнании я стал писать стихи, я использовал псевдоним «АНК Кумало». После моей речи, однако, некоторые из молодежных лидеров решили дать мне имя «Вука Йибамбе», что на языке зулу означало «тот, кто готов прыгнуть на сковородку».

В том темпе, в котором я жил, было мало времени для семейной жизни. Пэтси не хотела заниматься политикой, и с обоюдного согласия и без всякой обиды она вернулась в Йоханнесбург. Наш брак продолжался шесть месяцев. Мне показалось было, что я не выполнил своих обязательств перед ней, но я был несколько успокоен, когда Вера и Джеки, которые выступали нашими советниками, сказали мне, что наши отношения никогда не выглядели жизнеспособными. По крайней мере мы расстались по-дружески, без дополнительных проблем в виде детей. Пэтси скоро вновь вышла замуж и родила ребёнка, но я никогда больше её не видел.

В конце мая 1961 года доктор Фервурд, главный архитектор апартеида, провозгласил Южную Африку республикой. АНК, возглавляемый Нельсоном Манделой (ушедшим в подполье, чтобы организовывать сопротивление), призвал к трёхдневной забастовке протеста. За несколько недель до этого мы уже работали на всех оборотах, чтобы обеспечить успех этого призыва.

Именно в это время я возобновил знакомство с бывшей соседкой Венди, Элеонорой, которая работала в центре города в книжном магазине. Она родилась в Шотландии, и в Дурбан её привезли ещё ребёнком. Между нами обнаружилось много общего, и скоро Элеонора распространяла листовки вместе со мной. У неё было много либерально настроенных друзей, и это способствовало расширению рядов крошечного КОД.

Перед самой забастовкой, когда мы должны были бы заниматься последними приготовлениями, часть из нас собралась в доме Роули, чтобы охранять его. Его несколько раз угрожали убить и мы получили информацию, что группа убийц вот-вот должна была нанести удар.

Я был в первой смене с Джонни Макатини. В два часа ночи нас сменили, и мы повалились спать в комнате на втором этаже. Только мы закрыли глаза, как в саду началась стрельба, сопровождаемая боевыми криками нашей стороны. Наши люди были вооружены только дубинками. Выскочив на улицу, я увидел две отъезжающие машины, за которыми гнались наши ребята. Схватив кирпич, я тоже погнался за ними, ободрённый тем, что двигатель одной из машин забарахлил. Хорошо бегая, я вырвался вперёд и в тот момент, когда машина дернулась и начала двигаться, я отправил свой снаряд в заднее стекло. Оно разлетелось. Почти одновременно я попал под огонь пассажира в маске. Я почувствовал жгучую боль в щеке и когда поднял руку к лицу, то почувствовал, как струится кровь. Я сжал кожу и выдернул кусочек свинца — осколок пули, отскочившей рикошетом.

Окна в доме Роули были прострелены. К счастью, потерь не было. Я узнал, что шесть налетчиков с нейлоновыми носками на головах одновременно подошли к передним и задним дверям дома. Седьмой, кравшийся по саду, столкнулся лицом к лицу с Галло, который поднял тревогу. Полиция, которая прибыла на это место через несколько минут, но не смогла задержать убегавших налётчиков, распространила версию о том, что столкновение произошло из-за наших внутренних распрей. Когда утренние газеты вышли с подробным описанием нападения и с сообщением, что «в одного из охранников попала пуля», я позвонил своим родителям, чтобы заверить их в том, что я цел.

Ну, а что касается того, что должны были подумать об этом происшествии мои наниматели, то я смог узнать об этом только после трёхдневной забастовки.

Глава 3. Копьё 16 декабря 1961 года. Дурбан

Трёхдневная забастовка была успешной только частично. Правительство мобилизовало армию и штыками заставляло людей идти на работу. В день провозглашения новой «Республики» небо было затянуто тучами. Белая Южная Африка и правительство Фервурда были осаждены внутри страны и оказались изолированными в международном плане. Насилие, использованное правительством, было важным уроком для освободительного движения. Наши активисты по всей стране задавались вопросом, можно ли расширять борьбу за свободу, используя исключительно ненасильственные средства.

И действительно, после неудачного покушения на Роули я поднял перед Эрнстом вопрос о том, что нам необходимо вооружиться. Как белый человек, я имел возможность получить лицензию на огнестрельное оружие. Моя зарплата позволяла купить его, и скоро я знакомил Эрнста и других с тем, как пользоваться новым пистолетом Браунинг калибром 9 миллиметров.

Моя фотография на первой странице «Натальского Меркурия» и подробное описание нападения на дом Роули привлекли внимание моих нанимателей к моей политической деятельности. Стало также ясно, что Специальный отдел полиции узнал, кто были моими нанимателями, и, как обычно в таких случаях, предупредил их о том, что я был опасной личностью.

Последовали вопросы о моей политической деятельности. Директор по вопросам творчества с пониманием говорил:

— Вы знаете, в Англии есть выражение: «Если в 21 год ты ещё не коммунист, то у тебя нет сердца. Но если в 31 год ты по-прежнему коммунист, то у тебя нет ума».

Директор-администратор агентства также не высказывал враждебности, хотя было ясно, что он озабочен. Из его кабинета, в котором мы обсуждали этот вопрос, он пристально смотрел через бухту на предприятие головной компании. Он напомнил мне о многообещающем будущем, которое я мог бы иметь в фирме. Смущённо откашлявшись, он сказал, что вынужден от имени правления фирмы задать вопрос, являюсь ли я коммунистом.

Я мог ответить немедленно и честно, что не был членом Коммунистической партии.

— Я заинтересован, прежде всего, в демократии в нашей стране. Когда я говорю о демократии, я имею в виду правление народа, для народа и посредством народа. В эти дни постоянно говорят о президенте Кеннеди. Он подчёркивает, что ответ на нынешние мировые проблемы лежит в демократической системе. Пожалуйста, передайте совету директоров, что я хотел бы, чтобы рекомендации президента Кеннеди были осуществлены в нашей стране.

Вскоре после этого я вступил в запрещённую Коммунистическую партию. Вера Поннен подошла ко мне и сказала, что ей официально поручено спросить меня, не хотел бы я стать членом партии. Она говорила об обязанностях и дисциплине, которые членство в ней влечёт за собой, и об опасностях. Она подчёркивала, что смысл членства в партии — служить рабочему классу. Я немедленно ответил утвердительно, поскольку считал большой честью то, что меня пригласили в партию.

Партия, как запрещённая организация, привлекала меня своеобразной мистикой. Было ясно, что многие из наиболее активных и уважаемых членов Движения сочувствовали партии и, возможно, были её членами. Правительство и сверхбогатые явно ненавидели партию, в то время как она пользовалась огромной популярностью среди чёрных, лишённых политических прав. Каждое упоминание о партии, будь то на митингах или в частных разговорах с рабочими, вызывало положительный отклик. Каждое упоминание о Советском Союзе всегда сопровождалось одобрительным рёвом толпы.

В Движение меня привело эмоциональное отвращение к расизму. Моей конечной целью было свержение апартеида. Но скоро я был втянут в дискуссии о том, что последует за ликвидацией расовой дискриминации. Ведь страна страдала от глубокого неравенства и несправедливости задолго до того, как в 1948 году правительство пришло к власти, как правительство апартеида. Капитализм без расовых барьеров, если такой вообще мог существовать, всё равно закреплял социальный раскол и неравенство. Я начал читать марксистскую литературу и с помощью Роули, Эрнста Галло и других начал заниматься чем-то вроде теоретической работы на основе марксизма. Вступив в партию, я попал в одну подпольную организацию с Роули, Верой, Селло и несколькими чёрными рабочими. Мы обсуждали марксистскую теорию и тайно распространяли партийную литературу. Не было никакого заговора с целью получить контроль над АНК или Движением. Подчёркивалась прежде всего необходимость для коммунистов вести за собой личным примером. Стратегия партии заключалась в том, что её непосредственной целью было добиться в союзе с АНК создания демократического государства посредством национально-освободительной борьбы. Это открывало бы возможности для движения дальше к стадии социализма.

Как и все остальные, я признавал ведущую позицию Москвы. На это были исторические причины, относящиеся ещё к социалистической революции 1917 года, которая привела к созданию коммунистических партий во всём мире.

Поражение Гитлера, в которое Советский Союз внес решающий вклад, и впечатляющие социально-экономические достижения, которые преобразили отсталую царскую империю, занимающую одну шестую часть земной суши, укрепляло этот престиж.

Наша партия никогда не критиковала Советский Союз по нескольким причинам. Прежде всего, для нас были достаточными историческая роль и основные достижения Советского Союза на ранних стадиях его существования. Свою роль также сыграли международная политическая и культурная изоляция Южной Африки. Идеологическое развитие нашей партии имело точками отсчёта 1917 и затем 1945 годы. Всё это также подкреплялось особенностями формирования нашего руководства. Белое руководство партии в начале 20-х годов произрастало из раннего большевизма. Это затронуло и чёрных лидеров, которые появились в 30-х годах, таких как Мозес Котане, Дж. Б. Маркс и Юсуф Даду. Даже разоблачение Хрущёвым в 1956 году преступлений Сталина не смогло поколебать основных идеологических позиций старой гвардии. Советский Союз сделал ошибки, но они будут исправлены. Это означало, что не было глубокого исследования внутренних противоречий в советской модели, которые позже привели к катастрофе. На моей памяти из старого руководства только Рут Ферст и Джо Слово высказывали в 60-х годах признаки критического отношения.

В июле 1961 года Эмпи Найкер пригласил меня прогуляться по берегу океана. Он конфиденциально сообщил мне, что Движение готовится принять решение об изменении стратегии. Репрессивная политика правительства убедила руководство в том, что одна только ненасильственная борьба не принесёт изменений. Мы были вынуждены ответить революционным насилием на насилие со стороны режима.

— Меня попросили обратиться к тебе, — сказал он под грохот прибоя, разбивающегося о скалы, — чтобы узнать твое мнение. Не хотел бы ты присоединиться?.

Я стал членом Натальского регионального командования «Умконто ве сизве» (что на языках зулу и коса означало «Копьё нации»: кратко — «МК»). Это имя возвращало к прошлому, к войнам сопротивления британскому и бурскому колониализму. Копьё было символом сопротивления.

Руководителем Натальского регионального командования был Кеник Ндлову, секретарь профсоюза портовых и железнодорожных рабочих. Его борода, очки и страстная манера публичных выступлений вызывали в воображении образ китайского революционера. Заместителем Кеника был Билли Нэйр, и его участие в командовании прибавляло мне уверенности. Ещё один профсоюзный деятель, Эрик Мчали, физически крепкий и тренированный, казался особенно подходящим для предстоящей работы. Нам нужен был ещё один член командования, и после продолжительного обсуждения мы выбрали новобранца в Движении, который выглядел многообещающе на курсах политэкономии, организованных САКТУ. Это был Бруно Мтоло, полный обаяния и добрых намерений. Для меня тот факт, что он работал электриком и вообще был мастером на все руки, был достаточно убедительным аргументом. Нам должны были понадобиться эти навыки.

Я был единственным, кто не был профсоюзным деятелем. Когда я поинтересовался, почему никто из ведущих членов АНК не вошёл в состав командования, то узнал, что Натальское руководство АНК ещё только обсуждало изменения в политике. Общенациональное руководство, однако, уже дало нам указание приступить к делу и начать набор активистов АНК из чёрных посёлков в местные структуры командования. Членами АНК были только Кеник и Эрик, поскольку в то время только африканцы могли состоять в АНК. Билли и я были членами союзных Конгрессов. Но членство в МК было открыто для всех.

Менее чем через месяц Билли сообщил мне, что мы вскоре должны будем пройти первичное обучение у одного из наиболее выдающихся товарищей в нашем Движении. Он сказал мне, что наш гость воевал с немцами в Северной Африке и что его прозвище было «Пустынная крыса». Мы поехали на небольшую плантацию сахарного тростника неподалеку от Дурбана и собрались во флигеле. Билли ввёл человека в рубашке с открытым воротником и в спортивном пиджаке.

Хотя нам было названо его кодовое имя, я узнал нашего гостя по фотографии с процесса о государственной измене. Это был Джек Ходжсон, один из руководителей «Легиона Спринбок» — антифашистской организации бывших военнослужащих, которая выступала против Национальной партии в первые послевоенные годы. Его подход к занятиям был конкретным и он показывал нам всё, начиная с того, как использовать паяльник, и кончая тем, как растирать химикаты до тонкого порошка.

Он насыпал химическую смесь, содержащую сахарную глазурь, в ложку и осторожно добавил каплю кислоты из пипетки для глазных капель. Порошок воспламенился и мы были поражены как школьники на занятиях по химии. Проблема, конечно, заключалась в том, как добиться того же результата, не добавляя кислоту напрямую. Для этого был необходим какой-то механизм замедленного действия.

Широко улыбаясь, он достал презерватив: «Англичане называют эту штуку французским письмом, а французы — английским пальто. Мы же намерены использовать его для тех целей, для которых ни англичане, ни французы его не предусматривали».

Сначала он насыпал в презерватив чайную ложку химического состава. Затем достал маленькую желатиновую капсулу — такую, в каких обычно содержатся медицинские порошки — и сказал нам, что эти капсулы можно купить в любой аптеке. Открыв капсулу, он влил туда несколько капель кислоты, тщательно закрыл крышку капсулы и опустил её в презерватив. Он сказал нам, что обычно кислота разъедает стенки капсулы за 50 минут, при этом время может быть разным в зависимости от температуры и даже от атмосферного давления. Пока мы ожидали результата, он рассказывал об организации того, что он называл «операция», подчёркивая необходимость тщательного планирования и изучения обстановки перед нападением на цель.

Мы так погрузились в его рассказ, что забыли о презервативе. Вдруг блеснула ослепительная вспышка, сопровождаемая кислым дымом. Было поразительным, сколько взрывной энергии содержалось в чайной ложке этого порошка. «Сорок шесть минут, — отметил наш инструктор, посмотрев на часы, — достаточно времени, чтобы скрыться без хлопот».

Затем мы пошли в поле, чтобы проверить работу механизма замедленного действия на самодельной бомбе. Бомба была ничем иным как стеклянным кувшином, частично наполненным химической смесью. Презерватив был подготовлен тем же способом. Он был завязан узлом, помещен в кувшин, который был плотно закрыт крышкой.

Мы стояли рядом как гости на вечеринке Гея Фоукса, ожидая начала фейерверка. Я наслаждался видом звёздного неба над нами и моря сахарного тростника, простиравшегося во всех направлениях. Хотя нас для начала была маленькая группа, но я был полностью уверен в успехе нашей миссии.

Пока мы ждали, Джек напомнил нам, что действия, которые мы готовимся предпринять, не должны приводить к ранению или гибели людей. Нашими целями должны были быть неживые объекты.

— Мы посмотрим, как дела пойдут дальше, — сказал он, — но если кто-нибудь из вас знаком с рассказами Дамона Руньона, вам должны быть известны его начальные строки: «Нет в мире лучшего зрелища, чем дюжина мертвых полицаев, лежащих в сточной канаве». Ну, когда полиция ведёт себя как фашисты, я должен признать, что разделяю это чувство.

Билли подшучивал над ним, что он должен высказываться осторожнее, иначе у него будут неприятности с нашим руководством. Тогда я впервые услышал от Джека Ходжсона фразу, которую в последующие годы слышал бесчисленное количество раз: «Ну и пусть меня собьют в ярком пламени».

Он вновь посерьёзнел и предупредил нас о том, что мы должны придерживаться политики АНК и избегать человеческих жертв. Он отметил, однако, что если правительство будет продолжать нынешний курс, тогда, как это уже было с борьбой в других странах, например, на Кубе и в Алжире, нам придётся «снять перчатки». Я вспомнил Альфа с его «причиной и следствием» и увидел связь между Шарпевиллем и рождением МК. Но намерены ли мы были просто оказать давление на правительство, чтобы заставить его осуществить перемены, или мы хотели свергнуть его? Если последнее, то как? В то время я очень туманно представлял себе эти вопросы. Оглядываясь назад, и исходя из того, что Джек и другие руководители сказали нам, я понял, что стратегия ещё не была отработана до конца. Главным в умах практически всех нас была необходимость нанести ответный удар и этим показать, что режиму апартеида может быть брошен вызов.

Раздался громкий треск, сопровождаемый ослепительной вспышкой. Кувшин разлетелся на части. Мы ожидали более громкого взрыва. «Чёрта с два, — ответил Джек, — мы не хотим привлекать нежелательного внимания». Дальше он объяснил, что необходимо использовать более прочные емкости для того, чтобы химическая реакция вызвала более мощное давление, нежели получаемое в стеклянном кувшине.

После приезда Джека мы получили указания от Национального верховного командования из Йоханнесбурга. Дата проведения первых операций МК была назначена на 16 декабря 1961 года. Когда Кеник Ндлову сообщил нам об этом, послышались приглушённые возгласы одобрения. Этот день, известный в народе как «День Дингаана», был провозглашен правительством выходным днём. Он был переименован в День согласия в память о «битве у Кровавой реки», где 16 декабря 1838 года буры нанесли тяжёлое поражение «импис» — бойцам короля зулу Дингаана. Буры поклялись богу, что они сделают этот день священным, если он отдаст врагов в их руки.

Мы получили указание атаковать правительственные здания, особенно тех ведомств, которые были связаны с политикой апартеида. Нам также напомнили о необходимости избегать человеческих жертв. Вечер за вечером мы растирали химикаты в задней комнате аптеки Стива. Нам нужно было 20 килограммов «смеси Джека» для того, чтобы сделать четыре бомбы. Это была довольно тяжёлая работа. Вместе с тем, этими химикатами, которые оставляли отчетливый пурпурный след, легко было запачкать одежду и кожу. Поэтому нам нужно было быть чрезвычайно осторожными, чтобы не оставить за собой цепочки следов.

В то время в дом Роули и Джеки, в котором я жил, часто приезжал фотограф из Питермарицбурга, который заинтересовался КОД. Его имя было Том Шарп, и он позднее стал знаменитым автором фарсов. У меня всегда была потребность в транспорте, и Том охотно предоставлял мне свою машину. За несколько суток до «дня X» мне понадобился транспорт, чтобы перевезти химикаты из одной мастерской в другую. Том был погружен в дискуссию с Джеки о пьесе, которая ему давалась с трудом, и, как всегда, согласился дать мне машину. Я возвратился в дом Роули после полуночи. Том терпеливо ждал свою машину. Я отдал ему ключи и рухнул в кровать от изнеможения. Том возвратился через несколько минут и спросил, что я делал с его машиной.

Всё внутри машины было покрыто тонким слоем пыли от химикатов, которые, очевидно, просыпались во время транспортировки. Я тут же придумал объяснение о перевозке окрасочного оборудования одного из своих друзей и поспешил помочь вычистить машину. Я обругал себя за неосторожность, очень надеясь, что другие не повторят моей ошибки.

К 16 декабря мы были готовы. Мы аккуратно обернули каждую бомбу в рождественскую обёрточную бумагу и передали их различным боевым группам. Я встретился с Бруно и с глубоким неудовольствием обнаружил, что тот сильно пьян. В ответ на мой вопрос он раздраженно щёлкнул языком и сказал, что выпил только одну порцию. Целью для нашей группы был большой правительственный комплекс, из которого чиновники апартеида осуществляли полный контроль над тысячами африканцев, пытавшихся найти работу или получить разрешение на проживание в Дурбане. Это место охранялось подразделением муниципальной полиции, которую из-за цвета их формы прозвали «чёрные Джеки». Мы заметили, что ближе к ночи им становится скучно, и они садятся вместе около костра, попивая пиво. Мы уже спрятали мешки с песком в высокой траве около бокового входа в здание. Сразу же после полуночи наша группа осторожно приблизилась к зданию. Бруно подготовил взрыватель замедленного действия и приготовился в последний момент влить кислоту. Я подошёл с другой стороны дороги, держа в руках «рождественский подарок». Третий подрывник возился с мешками с песком, а четвертый наблюдал за обстановкой вокруг. «Чёрные джеки» были погружены в беседу на другой стороне здания.

Я снял обёрточную бумагу и положил созданную нами бомбу к двери. Бруно положил капсулу с кислотой в презерватив, содержащий воспламеняющий порошок, и привёл бомбу в боевую готовность. Мы обложили бомбу мешками с песком, чтобы направить взрывную волну вовнутрь, после чего растворились в разных направлениях.

Я пошёл прямо домой. В доме Роули уже не было света. Я плюхнулся в кровать, но не мог заснуть. Я остро осознавал, что в этот день мы творили историю, а также размышлял, как воспринимают это другие. Я чувствовал облегчение от того, что наше подразделение выполнило свою задачу без потерь, но понимал, что успех зависит от того, насколько успешно сработает взрывчатка. «Конечно, она взорвётся, — в сотый раз говорил я себе, — техника столь проста».

Плакаты, провозглашающие создание «Умконто ве сизве», появились на улицах города одновременно с первыми операциями. В них подчёркивалось: «В жизни каждого народа приходит время, когда остаются только два выбора: покориться или бороться. Это время пришло в Южную Африку. Мы не покоримся, а будем сражаться всеми средствами, которые у нас есть, в защиту наших прав, нашего народа и нашей свободы».

Заголовки на всю страницу в газетах сообщали об успешных взрывах бомб в правительственных зданиях в Йоханнесбурге и Порт-Элизабет. Дурбан упоминался слабо.

Взрывные устройства были подложены к главному бюро по выдаче пропусков и к Департаменту по делам цветных и индийцев, а также к зданиям муниципалитетов. В нескольких местах начались небольшие пожары, но бомбы не взорвались.

Билли и Кеник особенно рассердились на Бруно, который готовил небольшие порции химикатов для взрывателей замедленного действия. Было похоже на то, что составы были приготовлены неверно. Когда Бруно за несколько часов до операции передавал им устройства замедленного действия, они оба заметили, что он был сильно пьян. Бруно предупредили, что он пьёт слишком много и что это больше нетерпимо.

Он впал в хандру. К этому времени я с ним подружился и попытался утешить его после заседания. Он отрицал все обвинения против него и заявил, что покажет себя в будущем.

Жизнь стала для меня более сложной. Роули был полностью против изменения в стратегии Движения. В его доме бушевали споры об «авантюризме» в Движении. Он страстно листал работы Ленина и затем произносил утомительные критические речи, в которых заявлял, что эти акции были «анархизмом». Когда я приводил довод, что ненасильственная политика перед лицом жестокостей со стороны правительства вела к деморализации людей, он резко прервал меня:

— Народ! Проблема именно в этом. Мы не можем организовать массы и поэтому прибегаем к использованию пиротехники. Группа заговорщиков не даст нам решения. Прочитай, что Ленин писал о Бланки. Он выдвигает исчерпывающее обвинение именно этому типу отступничества.

Перед лицом Ленина я чувствовал, как ветер уходит из моих парусов, но, тем не менее, глубже закапывался в свои последние аргументы:

— Но Фидель Кастро начинал с маленькой группой. Мы должны как-то начинать. Мы должны показать, что есть и другой путь…

Я никогда не видел Роули таким сердитым. Но он не проявлял никакой враждебности по отношению ко мне. Он дал мне том Ленина и предложил, чтобы я прочитал работу об «анархизме».

Джеки пыталась сохранить мир, предлагая чая и домашние пироги с сыром.

— Революция зависит от организации масс, — разъяснял Роули спокойным, сухим тоном. — Революцию совершают массы, а не горстка заговорщиков.

Мы с Элеонорой зашли к Понненам. Вера была в приподнятом состоянии в связи с взрывами бомб.

— Боже! — воскликнула она. — Когда мы получили утренние газеты, я сказала: «Поннен, эта чёртова революция началась».

Поннен потягивал бренди с кока-колой и посматривал на нас своими водянистыми коричневыми глазами:

— Она так возбудилась, что должна была сбегать в туалет.

Страстно желая узнать их мнение о критической позиции Роули, я постарался изложить его взгляды как можно точнее. Я думал, что уже привык к буйному темпераменту Веры, однако свирепость её реакции застала меня врасплох.

— Чертовский ад! Вот тебе и Роули. Он неизменно против того, чтобы действовать. Всегда «массы, массы!» — как чёртовы заклинания. А он будет как учёный-талмудист цитировать Ленина до тех пор, пока коровы не придут домой.

Поннен попросил её успокоиться. Она покачала головой и продолжила в более спокойном тоне:

— Пойми меня правильно. Читать Маркса, Ленина, Розу Люксембург — даже какого-нибудь чёртова Кугельманшмугельмана — очень важно. Но никто из них не захотел бы, чтобы мы просто копировали их, чтобы мы имели слепую веру в них как в религию. Теория произрастает из нашей собственной реальности — не так ли, Поннен?

— Не знаю, откуда Роули взял эту теорию заговоров, — начал он. — АНК и партия запрещены. Мы не можем обсуждать проблемы публично. В любом случае, некоторые вещи могут обсуждаться только тайно. Насколько мы с Верой знаем, вопрос об изменении стратегии, об отходе от исключительно ненасильственных методов обсуждался в Движении. Некоторые из наших выступили против этого, но мнение большинства должно признаваться. Что касается анархизма, то это неорганизованное и, как правило, бесцельное насилие. Насколько я понимаю, Умконто задумано как организованная и дисциплинированная сила. В нашем положении мы не можем в одночасье создать массовую армию. Большевики сумели сделать это, поскольку русские рабочие и крестьяне уже находились в царской армии и они восстали. Мы должны начать малым числом, тайно и постепенно наращивать свои силы.

Поннен сделал длинный глоток своего напитка. Вера, Элеонора и я не могли отвести от него глаз.

— У Роули навязчивая идея об организации масс и он уже не понимает, что повторяет это как патефон, — усмехнулся он. Вера кивнула как покорный ребёнок. — Некоторые позиции заслуживают повторения, — продолжил он. — Нам нужны вооруженные акции. Я надеюсь, что эти взрывы приведут к полноценной вооружённой борьбе, когда мы сможем бросить вызов монополии режима на насилие. Но эти действия должны быть неотъемлемой частью общей борьбы народа. Они должны быть связаны с массовой борьбой в городских и сельских районах. Добиться этого, возможно, будет непросто. Время покажет.

Глава 4. Динамит 1961– 62 гг. Дурбан

Затем я был арестован. Это произошло на работе. Однажды утром директор по творческим вопросам с озабоченным видом появился в двери моего кабинета и сказал:

— Вас спрашивает полиция.

Двое полицейских стояли в его кабинете. В своих тускло-коричневых костюмах они выглядели совершенно чужими здесь, в мире рекламы. Более низкий из этой пары представился как лейтенант Гроблер. Это был жилистый маленький человек с рыжими волосами и усами, с беспокойными глазами, которые создавали впечатление бурной внутренней энергии. Он показал мне ордер на арест и сказал, что задерживает меня в соответствии с законодательством о чрезвычайном положении в Пондоленде.

Натальское отделение КОД выпустило брошюру в поддержку восстания племени мпондо против навязывания им вождей, назначенных правительством. Слова Гроблера вызвали у меня облегчение. Меня тревожила возможность ареста за подрывную деятельность, а не за выпуск листовок.

— Но мы находимся в Нагане, — сказал я. — Как вы можете арестовывать меня по законодательству, относящемуся к Пондо?

Это его ничуть не смутило. Меня доставили в полицейский участок, зарегистрировали, сняли отпечатки пальцев и заперли в камеру. Вот и сидел я в костюме рекламного агента, выглядя столь же несуразно, как и Гроблер в нашем агентстве. Я слышал о том, что Гроблер был недавно переведён в полицию безопасности из отдела по расследованию убийств и грабежей, где он приобрел репутацию умелого и беспощадного следователя.

Вместе с двумя другими деятелями КОД, в том числе и с Грэхамом Мейдлингером, я предстал перед судом в небольшой деревушке в Пондоленде. К этому времени я был секретарём КОД от провинции Наталь и мы трое составляли исполком провинциальной организации КОД. Роули устроил так, что нас выпустили под залог, поэтому к началу процесса мы разместились в единственной гостинице этой деревушки. Она была переполнена сотрудниками «Special Branch» — Специального отдела полиции из Дурбана. Было крайне интересно изучать «SB», как мы их называли, с близкого расстояния. Это была команда сердито выглядевших людей, которые играли в карты и пили до глубокой ночи. К своему удивлению, я обнаружил, что они то и дело ссорились друг с другом, прежде всего из-за разницы в зарплате. Это дало мне шанс познакомиться с одним из них, с тем, который особенно сильно сокрушался по поводу неравной зарплаты. Начался дружелюбный разговор. Его начальник, однако, сурово посмотрел на него, и он прервал беседу.

Из-за своего буйства полицейские утратили расположение управляющей гостиницей и её немногих постоянных обитателей. Мы же, три «коммуниста», были сдержанными в наших манерах, что составило резкий контраст с их поведением.

В ходе судебного заседания многие свидетели заявили, что они получили наши листовки по почте. Таким образом, дело со стороны государства развалилось, потому что судья поддержал наш довод о том, что законодательство о чрезвычайном положении в Пондоленде не может распространяться на нашу деятельность в Дурбане, откуда мы отправляли свои листовки по почте.

Мы уезжали из гостиницы в хорошем настроении. Управляющая гостиницей и её постоянные обитатели пожелали нам удачи, поскольку они увидели, что мы не были столь опасными и неприятными, как им представлялось вначале.

Несмотря на успешный исход процесса, я потерял работу. Мне была предоставлена возможность уволиться по собственному желанию, но я отказался из принципа. Я не скрывал своих политических взглядов. Многие сотрудники фирмы симпатизировали мне. Некоторые из них покупали у меня брошюры Конгресса и посещали заседания, которые мы организовывали дома для тех белых, которым хотелось больше узнать об АНК. Самым лучшим из них был молодой сценарист с чрезвычайно своеобразным складом ума и сильно развитым чувством юмора. Его звали Барри Хиггс. Вместе со своей подругой Сибиллой, которая работала в том же книжном магазине, что и Элеонора, он стал одним из активных членов нашего круга.

Отношение к белым, связанным с АНК, граничило с паранойей. Как и многие другие, ставшие жертвами преследований за свои демократические убеждения, я тоже почувствовал на себе неадекватную реакцию, которая насаждалась среди власть имущих. На митинге в Дурбане по случаю Дня прав человека я говорил о нашем требовании всеобщего избирательного права и закончил свое выступление лозунгом «Один человек — один голос!». Министр по делам банту[11] впоследствии отреагировал на это бранью в адрес белых коммунистов в Дурбане, которые «возбуждают банту» иностранными идеями. Я получил предписание, запрещающее мне посещать массовые мероприятия или встречи с участием более трёх человек. Вскоре после этого Конгресс демократов был запрещен на основании Закона о подавлении коммунизма. Хотя в КОД были члены, такие, как Роули и Вера, кто не скрывал своих коммунистических убеждений, в организации было и много людей, которые не были коммунистами.

Чтобы справиться с волной диверсий, правительство пошло по пути расширения своих полномочий. Оно попыталось провести через парламент драконовский закон, который позволял им подвергать их оппонентов домашнему аресту, задерживать подозреваемых без предъявления обвинения или суда на 90 дней, и который вводил более суровое наказание за диверсии, вплоть до смертной казни.

Чтобы ответить на вызов, брошенный нам правительством, Движение созвало специальное заседание на берегу океана на севере Наталя. Это было сделано для того, чтобы дать возможность принять участие вождю Лутули, который находился под домашним арестом в деревне Хрутвилль, где занимался выращиванием сахарного тростника.

Заседание началось на одной из фермерских усадеб этого района. Внезапно воцарилась тишина и к нашему собранию присоединился вождь Лутули, мужчина крепкого телосложения с глазами, полными юмора. В рубашке в клетку и в тёмных брюках, заправленных в веллингтонские ботинки, он выглядел так, словно только что закончил работу в поле. Он оглядел комнату и поприветствовал всех нас. Потом он тепло обнялся со старыми друзьями, такими, как Мозес Котане и Уолтер Сисулу.

Лутули председательствовал на заседании, которое он начал, превосходным баритоном первым запев «Nkosi Sikelela iAfrika» (Боже, спаси Африку). На заседании рассматривались последние действия правительства. Много времени заняло обсуждение необходимости приспособиться к новой ситуации и того, как мобилизовать оппозицию. Котане и Сисулу аккуратно направляли дискуссию. Выдвигались точки зрения о том, какие новые формы подпольной организации были нужны, включая необходимость укрепления нашего зарубежного представительства. Был сделан доклад об успешной поездке Нельсона Манделы за границу и о том, как он и Тамбо договариваются о предоставлении Движению различных видов помощи. Никто не ставил под сомнение необходимость создания МК.

Во время перерыва, пока все ели, Билли предложил мне пройтись. Мы пошли по тропинке, ведущей к полю сахарного тростника, где встретили Кеника и плотно сложенного товарища, которые ушли с заседания раньше нас. Это был Джо Модисе — один из старших командиров МК. Мы дали ему краткий отчет о нашей деятельности. Но вместо того, чтобы похвалить нас, он сделал нам строгий выговор за недостаточную активность.

Кеник отметил, что подразделения МК в Трансваале использовали динамит.

— Не могли бы вы достать нам немного динамита? — спросил он. — Есть пределы того, чего мы можем добиться применением самодельных бомб.

Модисе рассердился и прорычал:

— Мы добываем по несколько шашек на шахтах. Проявите собственную инициативу.

Но перед тем, как мы смогли ответить на вызов Модисе, нас пригласили на другую встречу. Весь состав натальского командования МК собрался на одной из квартир в Дурбане. Мы не знали повестки дня до тех пор, пока не появился Билли Нэйр, который привёл Нельсона Манделу. Прозванный «Чёрным Пимпернелем», он только что тайно вернулся в страну.

Бородатый, в рубашке и брюках цвета хаки, он возвышался над нами, пожимая всем нам руки. С серьёзным выражением на лице, он выглядел как истинный командир. В хорошо продуманных выражениях он отметил, что начальные диверсионные операции были первыми выстрелами в борьбе, которая перерастёт в партизанскую войну, если правительство не удовлетворит наших требований.

Через несколько дней пришла тяжёлая новость о его аресте. Он был схвачен на автомагистрали в двух часах езды от Дурбана. Полиция устроила засаду на дороге и Мандела, который изображал из себя шофёра в машине одного из друзей, был задержан по наводке полицейского осведомителя.

Через несколько дней Манделу доставили в суд Йоханнесбурга. Он был обвинён в выезде из страны без паспорта, в организации забастовки 1961 года и приговорён к четырем годам заключения, которые ему предстояло провести на острове Роббен, неподалеку от Кейптауна, в тюрьме с особо строгим режимом.

Мы мобилизовали все возможности МК для того, чтобы выразить протест против его ареста. К тому времени у нас было значительное число подразделений по всему Наталю. Мы обучали эти группы использованию самодельных бутылок с зажигательной смесью и поэтому смогли начать атаки на грузовые поезда, правительственные здания, на крупные плантации сахарного тростника и австралийской акации. По всему Наталю бушевали пожары, причинившие немалый ущерб. Но мы нуждались в более мощной взрывчатке.

Одна из наших групп сообщила о существовании склада динамита около тихой деревушки неподалеку от Дурбана. Он был создан строительной компанией, занимавшейся расширением дороги. Элеонора собрала корзинку с продуктами для пикника и мы поехали на разведку. Услышав динамитные взрывы, гулко отражающиеся в холмах, мы расстелили в тени дерева одеяло для пикника и отправились на изучение обстановки. В стороне от дороги участок земли был основательно огорожен колючей проволокой. Внутри было здание, окрашенное в красный цвет. Мы сделали вывод, что это и был склад динамита. Мы видели, как два человека подъехали на грузовике, отомкнули замок на воротах ограждения и открыли дверь склада. Не обращая на нас никакого внимания, они погрузили на грузовик несколько ящиков и уехали.

— Единственный способ забраться вовнутрь, это с помощью ножниц для резки проволоки, — отметил я.

— Было бы проще, если бы мы имели ключ к висячему замку, — ответила Элеонора.

— Жирно будет.

— Вовсе нет, если мы сумеем подобраться поближе и посмотреть на марку замка и номер его серии, — сказала Элеонора.

Поскольку поблизости никого не было, мы пошли невинно прогуляться около ворот и Элеонора сумела основательно рассмотреть замок.

Она провела несколько дней в хозяйственных магазинах. Я сомневался, что ей удастся найти то, что она искала, и настроился на необходимость использовать ножницы для проволоки. Тем не менее, она поспорила со мной на выпивку, что справится. Через несколько дней мы встретились в нашем излюбленном месте. Она сидела за столом под пальмой с холодным и неприступным видом. Когда я сел рядом, она подала мне ключ и сказала: «Я предпочитаю джин с тоником».

В одну из ночей наша группа подъехала на легковой машине-фургоне к складу динамита. Мы уже знали, что единственный сторож в этот час сидел и пил в местной африканской забегаловке. Я вставил ключ Элеоноры в висячий замок и когда он открылся со щелчком, то решил на следующий же день купить ей розы.

Бруно начал монтировкой выламывать дверь склада. Под его опытной рукой дверь распахнулась с громким треском. Со всем возможным проворством мы стали носить ящики динамита в машину и так нагрузили её, что двоим из нас пришлось лечь поверх ящиков.

— Поехали! — крикнули мы водителю, который оставался около машины и не знал о содержимом ящиков.

Мы дико мчались по ухабистому просёлку, избегая шоссе. Мы не предполагали такого улова и нам предстояло найти большее помещение для его хранения, чем мы изначально предполагали. Это был период каникул и дело кончилось тем, что мы временно спрятали наш груз в одной из школ, в которую имели доступ.

На следующий день огромные заголовки в газетах возвестили: «Около Пайнтауна похищен динамит». Водитель, который возил нас туда, увидел этот заголовок и тут же врезался в другую машину, проехав на красный свет. Он-то думал, что мы забирали подпольные листовки.

Времени праздновать наш успех не было. Я отправился в библиотеку и сделал заказ на раздел «Горное дело». Там я обнаружил то, что искал — книгу, в которой была глава о безопасном хранении динамита. Там упоминалось о соблюдении вполне очевидных предосторожностей, например, о том, что нельзя зажигать спички рядом со складом. Я подумал о монтировке, которой Бруно взламывал дверь склада, крушащей металл и рассыпающей искры во все стороны. Предполагалось также, что перевозить динамит можно со скоростью, не превышающей 20 миль в час. Я вспомнил о дикой гонке, когда мы уходили от склада. Но, по крайней мере, всё это было уже в прошлом.

Что меня беспокоило, так это предупреждение: «Динамит необходимо хранить вдалеке от жилых районов и в специальных помещениях, в которых можно поддерживать умеренную температуру».

Я представил себе школу, взлетающую на воздух в дурбанской жаре. Мы справились с непосредственной опасностью, установив вентилятор в школьной кладовой, и вскоре сумели вывезти оттуда наш груз. Мы захватили так много, что смогли поделиться с Йоханнесбургом и другими регионами. Всё остальное мы спрятали в надёжных местах вокруг Дурбана.

Наличие мощной взрывчатки означало, что наши подразделения могли перейти в наступление: разрушать помещения бюро по выдаче «пропусков» и взрывать железнодорожные линии. Мы продолжали избегать человеческих жертв.

Мы решили провести специальную операцию против системы энергоснабжения Наталя. Я провёл много дней, разъезжая на мотоцикле и изучая расположение сети мачт электропередачи, отходящих от стратегических электростанций. Мы выбрали три особо важных мачты, подрыв которых, по нашему мнению, мог вызвать максимальное прекращение подачи электричества в регион.

Билли командовал одной группой, Бруно — другой, а я — третьей. Мы решили нанести удар одновременно, сразу же после наступления темноты. Я повёл свою группу через плотный кустарник, вверх по склону холма к большой мачте. Элеонора, которая должна была увозить нас после операции, оставалась в машине.

Мы тщательно прикрепили динамитный заряд к каждой опоре мачты. Каждый заряд состоял из четырёх шашек динамита, плотно связанных между собой. Детонатор со взрывателем был вставлен в один из этих зарядов. Мы размотали детонирующий шнур, который выглядел как электрический кабель, и соединили им все четыре динамитных заряда. После того, как заряд с детонатором взрывался, ударная волна должна была передаться по шнуру и почти одновременно подорвать другие заряды.

Когда мы всё установили, мы наполнили капсулу кислотой, поместили её в презерватив с устройством замедленного действия и прикрепили его к концу взрывателя. Порошок для презерватива был приготовлен в этот же день и был проверен на надежность. Мы ещё раз проверили нашу работу, чтобы убедиться, что всё в порядке, и вернулись к машине.

Через 40 минут Элеонора и я были уже дома, высадив по пути наших компаньонов. К этому времени я переехал от Роули в коттедж Элеоноры. В последнее время Специальный отдел полиции взял за обыкновение навещать дома ведущих активистов немедленно после взрывов бомб для того, чтобы проверять, где мы были. По нашим прикидкам, мы имели ещё пять минут до того, как мы узнаем, насколько успешной была наша операция.

Долго ждать не пришлось. Внезапно наш коттедж погрузился в темноту. Мы выбежали наружу, чтобы оценить масштабы «затемнения». На всей улице не было ни огня. Мы совершили краткую пробежку вверх по холму в парк, из которого был хороший вид на город. Отсюда можно было видеть центр города, гавань и набережную в районе пляжей. Жуткая темнота окутала весь город. Мы обнялись и станцевали джигу в парке.

Помня о рейдах Специального отдела, мы помчались назад в наш коттедж. Элеонора нашла несколько свечей и мы расслабились в их свете. Через десять минут около нашей передней двери со скрежетом тормозов остановилась машина. Это был тот дружественный полицейский из Специального отдела, с которым мы разговаривали в гостинице в Пондоленде. Он приехал проверить, дома ли мы. Мы спросили его, знает ли он, что случилось со светом.

Он ухмыльнулся: «Вы прочитаете об этом завтра в газетах».

Глава 5. Через крышку подвала Май 1963 года. Дурбан

Сообщения о диверсии в Дурбане стали главными новостями как в самой Южной Африке, так и за рубежом. Снабжение города электричеством было прервано. Было нарушено также энергоснабжение прибрежных и внутренних районов провинции. Мы решили продолжать наступление, невзирая на усиливающиеся полицейские рейды, круглосуточную охрану стратегических объектов, и интенсивное патрулирование города армией и полицией. В наших ушах звенели слова Джека Ходжсона: «Когда они вынуждены будут охранять всё, что открывается и закрывается, у них не останется никого, чтобы контролировать народ».

Я продолжал вести двойную жизнь и в начале 1963 года поступил в университет на полный курс обучения. Мои интересы состояли больше в поддержании хорошей физической формы, нежели в учёбе, поэтому я завоевал место в команде по кроссу и скоро выступал за сборную университета. На одном из соревнований по кроссу мы выступали против команды полиции. Сотрудники Специального отдела присутствовали в качестве зрителей и не могли скрыть удивления, увидев меня в форме университетской команды.

Правительство начало подвергать домашним арестам тех, кто считался наиболее опасными оппонентами. Хелен Джозеф первой подверглась круглосуточному домашнему аресту. За ней последовали Уолтер Сисулу, Гован Мбеки, Джек Ходжсон, его жена Рика и многие другие. Такие лидеры, как Мозес Котане и Джо Слово, вслед за Тамбо ушли в изгнание, чтобы организовывать борьбу из-за рубежа. Я мог считать удачей, что мои передвижения были ограничены районом магистратуры Дурбана.

Когда Роули подвергся домашнему аресту от заката до рассвета, группа его сторонников устроила демонстрацию солидарности около его дома. Среди них были Эбе, Элеонора и Барри Хиггс. Все они были арестованы и оштрафованы за «создание общественных беспорядков». Признаки широкомасштабной полицейской операции усиливались. В соответствии с наложенным на меня режимом ограничения в передвижении я должен был раз в неделю являться в полицейский участок. В один из дней, когда я расписывался в регистрационной книге, дежурный сержант свирепо посмотрел на меня и сказал: «Если ты не уберёшься в Израиль, мы разделаемся с тобой здесь!»

Когда я натолкнулся на того сотрудника Специального отдела, который не выказывал признаков особой враждебности, он заметил, что удивлён тем, что я «ещё болтаюсь на свободе».

Я поставил перед Билли и Эмпи Найкером, которые, как и Роули, находились под 12-часовым арестом, вопрос о переходе на подпольное положение. «Мы сидящие утки», — доказывал я. Было ясно, что как только будет принят Закон о 90 днях, нас тут же заберут. Они колебались и не принимали решения, однако поручили мне организовать резервное Командование МК. Арест во время процесса о государственной измене и уход в подполье во время чрезвычайного положения привели к тому, что им не хотелось вновь покидать семьи.

Элеонора в особенности призывала меня действовать. Но поскольку я не получил ясных указаний уйти в подполье, я откладывал решение.

Когда я вернулся в наш коттедж во второй половине того же дня, то обнаружил её погружённой в работу. Когда мы въезжали в этот дом, в полу нашей спальни мы обнаружили люк. Он был под кроватью, которую Элеонора отодвинула. Мы открыли люк и посветили фонарём в черную дыру внизу. Там было много паутины, затхлый запах и каменное основание примерно в метре глубиной под балками пола. Я спустился в отверстие и пополз на животе вперёд до фундамента дома, но к моему разочарованию, не обнаружил выхода. Я попросил у Элеоноры бумаги и спалил паутину.

— По крайней мере у нас есть место, куда спрятаться, — отметила Элеонора, пока я вытряхивал паутину из волос.

Через пару ночей я нанёс тайный визит Билли. В соответствии с запрещающим предписанием нам нельзя было общаться друг с другом. Закон об аресте на 90 дней был принят. Полиция теперь имела полную свободу арестовать любого, кого они пожелают, без всякого объяснения и держать его в заключении на срок до 90 дней. В соответствии с разъяснением министра юстиции Джона Форстера, 90-дневные периоды могли повторяться «по эту сторону вечности».

Билли жил в здании около центрального рынка, называемом «Гималайя Хаус». Я оставался в соседней аллее, попросив мальчика из этого дома сходить позвать его. Билли был невозмутим и, как всегда, в хорошем настроении. Он сказал мне, что нужно сделать всё, чтобы избежать ареста. Я должен был позаботиться о том, чтобы запасное Командование могло действовать в случае массовых арестов. Он и другие, несомненно, будут задержаны. Никто не должен «раскалываться». Если наши люди устоят во время содержания под стражей, как это было во время чрезвычайного положения, то правительство вновь вынуждено будет вернуться туда, откуда начало. Он казался уверенным в себе, но у меня были сомнения. Мы обнялись и пожелали друг другу удачи. Следующий раз мы встретились через 27 лет.

В этот вечер я занимался тем, что пытался подтянуть свои университетские занятия. Я сидел до позднего времени, читая «Большие ожидания» Диккенса. Я особенно чувствовал сходство своего положения с попытками Пипа помочь своему благодетелю Абелю Магвичу скрыться от властей. «Не ходи домой», — был совет, который Пип получил от мистера Уолпоула, который предупредил его о надвигающейся опасности.

В два часа ночи раздался сильный стук в дверь. Я отложил Диккенса. В это время Элеонора быстро проснулась. Она помогла мне пролезть в люк и потом с трудом подвинула кровать назад поверх люка. Под полом было темно, хоть выколи глаза, холодно и пахло плесенью. Я был рад, что вычистил паутину. Сверху раздавались тяжёлые шаги. Судя по звуку, наверху ходили несколько человек.

Коттедж был маленьким. Прихожая сразу переходила в гостиную, соседствующую с кухней и спальной, откуда шла дверь в ванную. Задней двери не было. Самый беглый осмотр показывал, что меня там не было. Кровать, которая возвышалась над полом всего на насколько дюймов, не давала возможности спрятаться под ней. До тех пор, пока они не догадывались осмотреть пол…

Но что, если они заберут Элеонору в полицейский участок для допроса. Ведь тогда я никак не смогу выбраться. От этой мысли я похолодел сильнее, чем от холода пола, пробиравшего меня до костей.

Мне показалось, что прошла вечность перед тем, как Элеонора открыла люк.

«Это, конечно же, был Специальный отдел. Четверо, возглавляемые Гроблером, который пытался выглядеть непринуждённо. Он сказал, чтобы ты утром связался с ними».

Она была слегка потрясена, но держалась хорошо. Она сказала им, что больше не будет встречаться со мной, поскольку мы поссорились и я бросил её. Она показала на вставленную в рамку Хартию свободы, подписанную вождем Лутули, которая упала со стены и разбилась. Она сказала им, что разбила её о мою голову.

Пора было уходить. Я одел кепку и пальто. Мы быстро договорились о будущих контактах и я совсем собрался открыть переднюю дверь. Элеонора вовремя остановила меня. Поодаль на улице в тени стояла машина, в которой сидело четверо мужчин. Так что мы сидели в коттедже до утра, разговаривая шёпотом.

Примерно в 6 часов утра, как раз перед рассветом, машина завелась и Элеонора увидела, что полиция уехала. Она прошлась по улице до телефонной будки, как бы для того, чтобы позвонить, а на деле для того, чтобы выявить слежку в случае, если Гроблер оставил кого-то наблюдать за домом. Я подождал, чтобы убедиться, что за ней никто не идёт, перелез через стену и оказался на соседней улице. Держась в тени, я быстро ушел.

В ходе полицейских рейдов, проведённых по всей стране, были арестованы сотни подозреваемых, включая Билли и Кеника. Эбе и Бруно спали у себя дома и поэтому остались в безопасности. Уцелели и другие члены нашего резервного Командования — Дэвид Ндавонде и Стефен Мчали, возглавлявшие наши подразделения в двух важных чёрных посёлках, а также Аболани Дума, наш организатор в сельских районах.

Я поместил рекламное объявление в одной из газет: «Встреча художественной группы Феникс состоится в следующую пятницу». Это было сигналом к сбору нашего Командования. Время и место были обговорены заранее.

В одну из зимних пятниц в сумерках я незаметно проскользнул в городской ботанический сад. Один из моих друзей коротко постриг меня и я начал носить очки. На моей верхней губе начали появляться усы. Из тени я наблюдал, как Дэвид и Стефен вошли к сад и направились к скамье. Скоро за ними последовал Эбе. Я направился к ним.

Мы были рады видеть друг друга и обменялись новостями об арестах и о нашем положении. Мы понимали, что Специальный отдел прибегнет к одиночному заключению и допросам, чтобы получить дополнительную информацию об МК. Мы наивно думали, что от тех, кто уже был арестован, они ничего не узнают. Годы борьбы создали товарищество, которое вызывало глубокое чувство доверия друг к другу. Многое в нашей будущей работе должно было зависеть от Дэвида и от Стефена. Они оба были молодыми и энергичными фабричными рабочими, они не были известны полиции и имели хорошие связи в чёрных посёлках. Я сообщил им, что Бруно и Дума на свободе. Мы договорились о встрече, в которой примем участие все мы.

С тайной помощью Элеоноры мы создали подпольную штаб-квартиру в районе Клуф — маленькой деревни в 15 минутах езды от Дурбана в стороне от шоссе на Питермарицбург. Это был загородный район, где преуспевающие белые имели дома с обширными садами и многочисленными слугами. У родителей Элеоноры в этом месте был дом с участком, где никто не жил. Он был окружён плотным кустарником, рядом стояло несколько сараев. Там не было электричества, но был водопроводный кран. Эта территория была покрыта пышной субтропической растительностью — рай для птиц. Родители Элеоноры практически никогда здесь не бывали. Она спросила их, не позволят ли они студенту, изучающему ботанику, расположиться на этом участке для практических занятий. Родители хорошо относились к образованию и охотно согласились.

Я взял напрокат небольшой грузовичок, и мы начали чистить сарай и завозить самую простую мебель. Там была только одна закрытая комната, в которой мы спали. В шесть часов вечера уже темнело и мы проводили вечера в разговорах около керосиновой лампы. Пищу мы готовили на примусе и умывались из-под крана. Мы выкопали себе уборную и в течение двух недель жили в такой незатейливой обстановке. Нам нужны были деньги и было большим облегчением получить кое-что от Эмпи Найкера. Он посылал Элеонору в Йоханнесбург, чтобы получить средства для нас.

Примерно в это время на нас опять обрушилось несчастье. 11 июля 1963 года полиция безопасности произвела налет на ферму в Ривонии, неподалеку от Йоханнесбурга. Они арестовали высшее руководство Движения, включая Уолтера Сисулу и Гована Мбеки. Один из полицейских из Специального отдела похвастался Уолтеру Сисулу: «Мы отбросили вас на 20 лет назад».

Мы рассматривали участок в Клуфе только как временное прибежище. Однажды утром, когда мои усы отросли на респектабельную длину, я нарядился получше, сбрив щетину с подбородка. Одетый в костюм «сафари», я посетил местного агента по продаже недвижимости и с самым медовым акцентом, который мог из себя выдавить, сказал, что являюсь писателем, приехал сюда на отдых из Англии и ищу себе дом в этом районе. Суперрафинированная дама была отряжена показать мне несколько участков. Я в конечном счёте остановился на небольшом доме в другом живописном месте всего в 5 минутах езды от Клуфа. Скоро мы уютно устроились в нашей новой резиденции, где Бруно изображал из себя моего садовника, Эбе — разнорабочего. Бруно шутил, что всё это напоминает ферму в Ривонии, и говорил, что мы должны назвать это место «маленькой Ривонией». Мне не понравилось это предложение и я сказал ему, чтобы он не испытывал судьбу.

У нас были сложности в приобретении мебели. Денег у нас было недостаточно и мы сосредоточились на том, чтобы обставить вход и гостиную. Это создавало бы впечатление респектабельности в том случае, если бы агент по продаже недвижимости или какой-то нежданный посетитель оказались бы у входной двери. Ну, а спали мы на матрацах прямо на полу в спальных комнатах.

Дума, крестьянин, который, в отличие от всех остальных, слабо говорил по-английски, вернулся на нашу базу после успешной поездки в сельские районы Наталя. Скоро мы направили его в следующую поездку. Мы начали понимать, что уделяли недостаточное внимание сельским районам, потому что большинство наших кадров работали в городе. Однако Дума начал набирать много людей в члены МК и впервые мы начали чувствовать возможность создания сельской сети. Для развёртывания партизанской борьбы это имело бы неоценимое значение. Дэвид и Стефен сообщали об успешной реорганизации подпольной сети в Дурбане после полицейских рейдов. Мы начали разрабатывать планы возобновления диверсионного наступления, чтобы поднять дух наших сторонников. В то же время мы договорились о встрече с Эмпи Найкером и другими политическими лидерами, чтобы оценить изменившуюся обстановку и обсудить нашу стратегию.

Нам, как всегда, не хватало денег. Мы снова отправили Элеонору в Йоханнесбург и ожидали, что она вернётся в конце той же недели с деньгами. Это было облачное августовское утро. Дул сильный ветер. Я поднялся рано и пошёл вместе с Бруно нарубить дров. Большой ярко-зелёный с жёлтым кузнечик сел на траву поблизости. Импульсивно я поднял топор и разрубил его пополам. Бруно расстроился и запротестовал, сказав, что это принесёт нам несчастье. Я устыдился и принёс извинения. Пока я хоронил кузнечика, он наблюдал за мной и в глазах его был страх. Я попытался убедить его выбросить это происшествие из головы. «В конце концов, — заметил я, — удача вовсе не зависит от чего-то подобного». Но он немедленно напомнил, что я расстроился, когда он назвал наше место «маленькой Ривонией».

Бруно был сложным, интеллигентным человеком, и я сожалел, что расстроил его. Он должен был встретиться с Дэвидом и Стефеном после обеда на участке в Клуфе для того, чтобы передать им взрыватели замедленного действия. В соответствии с правилом «не знать лишнего», они не знали, куда мы переехали.

Я попытался приободрить Бруно, делая ему новое обличье. Я побрил ему голову и обстриг брови. Он одел очки и халат разносчика товаров. Он выглядел немного смешным, но совершенно непохожим на себя. У нас оставалось мало денег и продовольствия. Он взял наши последние десять шиллингов, чтобы купить немного мяса на ужин, и уехал. Происшествие с кузнечиком, по-видимому, было забыто.

К вечеру мы с Эбе начали чувствовать беспокойство. Бруно давно уже должен был вернуться. Вечер переходил в ночь, но его по-прежнему не было.

Как только возникают проблемы, на первый план неизбежно выходят опасения в надёжности человека. Мы начали строить догадки о том, что он, должно быть, отправился в забегаловку и напился. Даже на следующее утро, когда он по-прежнему не появился, мы ещё пытались выбросить из головы возможность его ареста. Мы раздражённо думали, что он не только напился, но и нашёл женщину и провёл с ней ночь.

В течение всего воскресения мы ещё надеялись, что он появится. У нас не было денег, транспорта и у нас не было желания уходить оттуда. В конце концов мы закрыли дом и спрятались в кустарнике, чтобы понаблюдать за обстановкой из относительно безопасного места. Сразу же после наступления темноты мы услышали, как к дому подъехала машина. Я вытащил пистолет и дослал патрон в патронник. К нашему облегчению это была Элеонора.

— В Клуфе неприятности, — сообщила она.

Когда мы рассказали ей об исчезновении Бруно, она немедленно пришла к выводу о том, что он арестован. Возвратившись днём из Йоханнесбурга, она навестила своих родителей. Полиция, которая нашла их через местного агента по продаже недвижимости, уже вышла на них с вопросами о «туземном бое», который был арестован на их участке в Клуфе.

Это сообщение означало, что нам нужно было немедленно убираться из этого дома. Элеонора на большой скорости отвезла нас в Питермарицбург. Там у нас было отделение КОД и нас скоро пристроили в безопасном месте. Встреча, которую мы назначили с Эмпи Найкером и некоторыми другими товарищами, должна была состояться на следующий день на нашей базе в Клуфе. Поскольку я был известен агенту по продаже недвижимости, офис которого располагался поблизости, и стал привычной фигурой на центральной улице Клуфа, то Эбе взял на себя обязанность отправиться в этот район и предупредить Эмпи и других об отмене встречи. В то утро я пожелал ему успеха и он сел на автобус в Клуф.

Элеонора приехала вечером с ещё более тревожными новостями: Эмпи Найкер и многие другие были арестованы предыдущей ночью. Многие из них были важными членами сети МК. Была тревога и за судьбу Стефена Мчали и Дэвида Ндавонде. Оба они пропали. Возникало ощущение, что и Эбе был арестован.

Поступили указания от Веры и Джорджа. Я должен был доложить о создавшейся ситуации в Йоханнесбург и остаться там, поскольку это было безопаснее. По-видимому во всех полицейских участках уже висели плакаты «Разыскивается» с моей фотографией и они считали, что было только вопросом времени, когда Специальный отдел разыщет меня.

Я не согласился и попросил Элеонору передать им, что поехать в Йоханнесбург и доложить следует ей. Я считал, что мне следует остаться в Питермарицбурге, поскольку с этой базы мы могли начать реорганизацию.

В этот момент Элеонора дала мне запечатанный конверт. Вера просила её отдать его мне, если я будут упрямиться. Это было краткое послание, написанное рукой Веры: «Товарищ! Приказ есть приказ. Он не может обсуждаться. Ты должен немедленно уехать в Йоханнесбург. Вера». Там был ещё постскриптум: «Удачи и будь осторожен».

Меня волновала безопасность Веры, которая этими арестами была поставлена под угрозу. Элеонора сказала мне, что Веру это тоже беспокоило. Мы договорились, что она возьмёт отпуск за свой счёт и будет жить у друзей. Вера и Джордж хотели, чтобы она через несколько дней уехала в Йоханнесбург, чтобы обсудить с руководством свою роль.

К следующему утру Эбе не появился и мы предположили худшее. Я чувствовал себя особенно скверно, так как выбор, кому ехать в Клуф, был между ним и мной. Я обнял Элеонору и мы договорились встретиться в Йоханнесбурге. По крайней мере это было какое-то будущее.

Глава 6. В изгнание Август — октябрь 1963 года. Йоханнесбург, Питермарицбург, Бечуаналенд

Приехав в Йоханнесбург, я встретился с Брамом Фишером, важной фигурой в подполье. Как один из ведущих адвокатов из знаменитой африканерской семьи, он пользовался уважением во многих кругах. Ему было около пятидесяти пяти лет, он был учтивым человеком с приятной улыбкой и седыми волосами, отливавшими серебром. Он расспросил меня об Элеоноре, которая докладывала ему о положении в Дурбане. Ясно было, что она ему нравится, и он сказал, что она напоминает его младшую дочь. В последующие недели он постоянно навещал меня. Большая часть его времени была занята проблемами, связанными с арестами в Ривонии. Удары, полученные Движением, держали его в огромном напряжении, тем более, понятно, что он нёс на своих плечах тяжесть управления арьергардными боями.

Тем не менее, он оставался спокойным, оживлённым и остроумным всё то время, пока занимался мной.

Ему помогала Хильда Бернштейн — воплощение женщины. Ей было за сорок лет и её муж, Расти Бернштейн, был арестован во время налёта на Ривонию. Хильда с её большими выразительными глазами излучала такую же стойкость, как и Брам. Она была ветераном Движения. Я раньше встречался с ней в доме Роули, когда она через Дурбан возвращалась из поездки в Китай. Я обнаружил тогда, что она, как и Поннены, отнюдь не сочувствовала критическим высказываниям Роули в адрес МК.

Прибыла Элеонора — с волосами, перекрашенными в чёрный цвет. Это сильно изменило её внешность. Товарищи в Дурбане считали, что она находится в опасности, и хотели отправить её из страны. После длительного размышления Брам попросил её подумать о возможности вернуться в Дурбан, потому что она могла сыграть важную роль в воссоздании подполья. Это, несомненно, было рискованно, но она согласилась, не моргнув глазом. Её больше заботила проблема перекраски волос в их естественный цвет.

Вскоре после этого газеты под заголовками «Разведённая блондинка задержана в Дурбане по Закону о 90 днях» сообщили об её аресте. Я завел календарь её содержания под стражей, вычеркивая очередной день перед тем, как лечь спать. Я погрузился в депрессию и время тянулось медленно. Джон Беззель, один из наших дурбанских новобранцев, работал в Йоханнесбурге и старался поднять моё настроение.

Однажды он привёз моих родителей повидаться со мной. Я почувствовал облегчение, когда узнал, что хотя они и испытывали беспокойство за мою безопасность, но не осуждали меня. Более того, они поддерживали меня. С того времени, как я включился в политическую деятельность, мать оказывала мне более или менее инстинктивную поддержку. Мой отец старался понять мою позицию (не без сильных аргументов против неё) и в конечном счёте начал уважать мои взгляды. Главным желанием моих родителей было, чтобы я уехал из страны.

Это всё больше выглядело как реальная возможность, хотя я поклялся себе, что никогда не уеду без Элеоноры. Брам сказал мне, что товарищи в Дурбане рекомендовали направить меня за границу на военную подготовку в качестве одного из бойцов наших сил, всё увеличивающихся за рубежом. Хотя он рассматривал возможность оставить меня в Йоханнесбурге для помощи ему, он не хотел отказать нашим товарищам в их просьбе.

В следующий свой приезд ко мне Брам привёз хорошие новости об Элеоноре. Ей удалось добиться перевода в госпиталь, и она нашла способ тайно передать оттуда записку. Что было ещё более важным, она считала, что у неё есть шанс бежать. Он передал мне её записку.

«Летенант Гроблер и другой сотрудник Специального отдела арестовали меня на работе. Они хотели знать, где находится Р. Меня держали в одиночной камере в центральной тюрьме и непрерывно допрашивали. Где находится Р.? Где находится взрывчатка? Я уверена, что Бруно стал сотрудничать с ними. Он, по-видимому, рассказал им о доме через 36 часов после ареста, потому что они произвели налёт на дом сразу же после того, как мы уехали. Есть много признаков того, что он даёт показания. Они знают практически всё о наших операциях и некоторые подробности обо мне, которые, насколько мне известно, знают только Билли и Бруно. Билли вообще не даёт показания. Полицейские говорят, что он очень упрям. Все следователи новые, кроме Гроблера, который лютует. Он много раз угрожал мне и в ярости таскал меня за волосы. Он антисемит и произносит напыщенные речи о том, как евреи злоупотребляют «христианскими» девушками. После того, как меня перевели сюда, моему отцу разрешили навестить меня. Он сказал, что полицейские хвастались о том, что туземец, пойманный в Клуфе, поет как канарейка и это при том, что они даже не тронули его пальцем.

Пусть тебя не тревожит то, что я нахожусь здесь — в форте Напье, в доме для умалишенных. Мне обязательно было нужно выбраться из тюрьмы, чтобы найти способ предупредить тебя о Бруно. Симулировать нервный срыв было несложно. Они не знали, что делать со мной. Я отказывалась есть в течение шести дней и создавала видимость депрессии и болезни. Они привели психиатра, который порекомендовал, чтобы меня перевели сюда. Я заперта здесь с примерно восемьюдесятью жалкими беднягами. Некоторые из них совсем свихнувшиеся, но удивительно, как скоро можно привыкнуть к таким вещам. Я установила здесь контакт с некоторыми из людей, которые мне симпатизируют, и есть возможность бежать. Нужен будет транспорт, чтобы забрать меня после того, как я выберусь отсюда. Я не знаю, сколько Специальный отдел будет терпеть моё присутствие здесь. Это предполагалось, как временная мера».

Брам внимательно посмотрел на меня. У него на уме было два основных вопроса. Первое, считаю ли я, что Бруно мог расколоться? Некоторые товарищи в Йоханнесбурге, которые имели с ним дело, считали, что это маловероятно.

Я размышлял некоторое время, поскольку мне было трудно сделать отрицательное заключение о товарище, находящимся под стражей, который, возможно, боролся за свою жизнь. Я ответил, однако, что это было возможно. Я рассказал о пьянстве Бруно, которое мы по большей части старались не замечать, и предположил, что это, возможно, таило глубоко запрятанные и поэтому незамеченные слабости. Второй вопрос, который Брам задал мне, относился к плану побега Элеоноры. Можем ли мы полагаться на её оценку? Я ответил положительно, но сказал, что её нервный срыв беспокоит меня.

Он назвал это «хитрой уловкой». Она была всего лишь второй белой женщиной, содержащейся под стражей по Закону о 90 днях и, по его мнению, власти были напуганы тем, что может произойти какая-то неприятность. Есть честные психиатры, которые решили на всякий случай поверить и перевести её из одиночного заключения в госпиталь или заведение для умалишенных. Он закончил вопросом:

— Ты ведь не находишь это письмо странным, не так ли?

— Нет, — засмеялся я, — она только неправильно написала слово «лейтенант». Но у ней всегда было плохо с правописанием.

Мы с нашей группой в Питермарицбурге начали готовить её побег. Но она осуществила его практически самостоятельно. Пока мы мучительно продумывали каждую деталь подготовки, она действовала.

Я получил первое известие от Джона Биззеля, который приехал, чтобы отпраздновать это со мной.

— Прекрасные новости об Элеоноре! — заявил он радостно.

Когда он увидел непонимающее выражение на моём лице, он воскликнул:

— Её побег! Ты разве не видел сегодняшних газет?

Я просматривал воскресные газеты, но не обратил внимания на маленькую заметку, в которой сообщалось о побеге. В ней кратко сообщалось, что Элеонора была под арестом, но исчезла. Вокруг Питермарицбурга были выставлены полицейские заслоны, и полиция разыскивала её.

Через несколько дней я услышал тихий шорох за входной дверью моей квартиры. Я ждал Элеонору, но, тем не менее, затаился и напряжённо слушал. Затем, не в силах больше сдерживать свое нетерпение, я распахнул дверь.

Тут я наткнулся на паренька в серых фланелевых брюках и спортивном пиджаке, с бледным лицом и тёмными волосами под кепкой. Я сначала отшатнулся от этой высокой хрупкой фигуры. Но затем я узнал проказливую улыбку. Это был момент триумфа. Элеонора и я танцевали по комнате.

Когда возбуждение от нашей встречи улеглось, она рассказала мне о своих похождениях. Они начинались с ареста на работе. Она попыталась спрятаться за книжный шкаф и выскользнуть через заднюю дверь, но полицейские проявили хорошую реакцию. Её держали в одиночной камере в женском отделении Центральной тюрьмы Дурбана, и Гроблер практически каждый день доставлял её в центр допросов.

— Он отчаянно хочет поймать тебя. Он хвастается, что всегда ловит того, за кем охотится, и что тебя повесят. Он всё время делал непристойные замечания насчёт еврейских мужчин, браня меня за то, что я водилась с тобой.

Она рассказала, что в полиции было создано ударное подразделение по борьбе с МК. Они выглядели более умелыми, нежели остальные, но по-прежнему полагались на традиционные методы поиска, систематически сопоставляя один след с другим, и полагаясь в основном на допросы. У них не было другого представления о наших стратегических целях, кроме следующего: «Вы собираетесь разрушить страну, чтобы она досталась русским».

Из разговоров, услышанных мельком в центре допросов, она знала, что ни Эбе, ни Билли не заговорили. Билли язвительно говорил, что они могут убить его, если хотят, но он не намерен открывать рот. После того, как они арестовали Эбе на базе в Клуфе, они отвезли его в уединённое место и избили до потери сознания, но всё равно ничего не узнали. Раскололся Бруно и ещё несколько человек. Специальный отдел хвастался, что Бруно начал говорить на другой день после ареста. Они сказали, что знают, как обращаться с уголовниками, раскрыв информацию о том, что он был вором, и отсидел несколько лет за кражу со взломом на железной дороге.

Стало ясно, откуда у Бруно такое мастерство, которое он проявил при взломе склада динамита. Мы слишком легко поверили ему, хотя по-настоящему его не знали. Если бы это было ошибкой только Элеоноры и моей, то мы могли бы сделать вывод, что причиной ошибки в оценке был перебор, вызванный комплексом вины белого человека, что привело к некритическому отношению к слабостям чёрного человека. Но Билли, Кеник и даже старшие товарищи в Йоханнесбурге были обмануты обаянием и способностями Бруно.

Элеоноре столь много надо было выплеснуть из себя, что она почти не умолкала. Оказалось, что катастрофа началась с ареста жены Стефена Мчали. Между нею и Стефеном возникли проблемы, и она сообщила полиции, где он скрывается. Возможно, шок от предательства жены был настолько силён, что, как выяснилось, он сам привёл полицию на встречу с Бруно в Клуфе.

Когда Элеонора поняла, насколько безвыходной была ситуация, её мысли повернулись к побегу. Она начала отказываться принимать пищу и затем стала заставлять себя плакать. Когда она увидела, насколько это привело СБ в озабоченность, она «открыла шлюзы». Был вызван психиатр. Он сообщил полиции, что в таком состоянии Элеонору нельзя допрашивать и предложил больничное лечение.

Они отвезли её в Форт Напье — большую психиатрическую больницу, переделанную из колониального форта и окружённую высокими стенами. Когда они проезжали через главные ворота, её предупредили, чтобы она не была «слишком умной», поскольку её собирались запереть в отделении особо строго режима для помешанных. Это было одноэтажное здание, которое отличалось от других решётками и проволочными сетками на окнах. Ожидание, когда откроют двери, было ужасным моментом.

Элеонора слышала изнутри здания стоны и вопли. Внутри него многочисленные пациенты бесцельно бродили взад-вперёд. Все они, и молодые и пожилые, были ужасно бледны. Одна женщина пыталась вырвать волосы у себя на голове. Ещё одна билась головой о стену так, что из раны на лбу пошла кровь. Сёстры подбежали успокоить её и когда больную уводили, она громко кричала о своём ребёнке. Элеонора, которая оставила свою семилетнюю дочь Бриджиту на попечение родителей, оглянулась, испуганная за ребёнка. Но когда женщину уводили, та неудержимо рыдала: «О, мой ребёнок Христос! моё милое дитя, зачем они распяли тебя?»

Пациенты спали в больших палатах. Элеонору, к её большому облегчению, отвели в одиночную камеру и заперли на ночь. Снаружи около её двери было постоянное шарканье, и глаза пациентов рассматривали её через решётку. На следующее утро она не хотела покидать камеру, но сёстры уговорили её выйти на завтрак. Они сказали, что пациенты безвредны. Многие вели себя уравновешенно в течение многих лет. Некоторые не обращали на неё внимания. Другие проявляли любопытство к «новой девушке», они рассматривали её и хихикали. Самые отчаянные дотрагивались до неё. Она начала помогать санитаркам заботиться о них, и обнаружила среди них несколько женщин с ясным сознанием, с которыми она играла в карты. На ночь её запирали в камере, но в течение дня после завтрака она была среди пациентов.

Один раз в неделю после обеда для пациентов устраивали танцы в открытом отделении. Элеонора упросила дежурных сестёр взять её с собой. Они согласились, когда она пообещала им не убегать. Женщины-пациенты выстроились в очередь к санитарке, которая пудрила их и наносила губную помаду. Все одевались в свои лучшие воскресные платья. Мужчины выстраивались по одной стороне зала, а женщины — по другой. Из старого патефона раздавалась музыка и мужчины бежали на другую сторону зала, чтобы выбрать себе партнёрш.

— Это была старомодная штука, — объяснила Элеонора, — «tickey draai» (бурский танец).

Обняв одной рукой воображаемую талию, она вытянула другую руку и упруго качая ею вверх и вниз, провальсировала по комнате. Когда-то я ужаснулся, узнав, что она находится в доме для умалишенных, потому что это могло морально травмировать её на всю жизнь. Было большим облегчением видеть её в такой хорошей форме.

Затем Элеонора вернулась к обстоятельствам побега. Она попросила одну из более уравновешенных пациенток пригласить нашего товарища по КОД посетить её. Женщина согласилась, и они вместе написали письмо одному студенту в Питермарицбург. Любопытство побудило его ответить, и он в должное время прибыл в Форт Напье. Он не очень представлял себе, в чём тут дело. В то время товарищи на свободе не знали, что Элеонора находится там в заключении. Пока он разговаривал с пациенткой, Элеонора прошла мимо и незаметно передала ему две записки. Одна была Браму и мне, в другой она сообщала детали той помощи, которая была нужна ей для побега.

Через несколько дней, пока она ждала ответа, она узнала от одной из санитарок, что полиция намерена на следующий день забрать её назад в Дурбан.

В эту ночь Элеонора окончательно определила свой план. Она установила дружеские отношения с одним человеком, который согласился на следующее утро незадолго до завтрака оставить открытой на несколько мгновений одну из основных дверей. Одевшись понаряднее в припрятанное платье, повязав платок вокруг головы, скоро она уже шла по территории Форт Напье. Это было времени смены дежурств обслуживающего персонала, многие из них приходили и уходили без формы. Никто не обращал на неё внимания. Когда она проходила через открытые ворота, сторож также не обратил на неё внимания. Как только она вышла с территории, ей нужно было справиться с соблазном побежать. Был один неприятный момент, когда одна из санитарных машин института проехала мимо неё по пути в город.

Товарищи, которые помогали ей, были ошеломлены её неожиданным побегом. Они быстро обрядили её в мальчика. С учётом того, насколько разительно изменился её внешний вид, они решили вывезти её из города как можно быстрее. Хотя Питермарицбург был окружён полицейским заслонами, полиция обращала внимание только на машины с молодыми женщинами.

Волосы Элеоноры были острижены очень коротко. Для меня она снова надела кепку и приняла залихватский вид:

— Добрый день, сэр, — сказала она, пытаясь имитировать мужской голос.

Мы покатились со смеху.

— Даже твоя мать не узнала бы тебя, — пошутил я.

Упоминание о семье расстроило её. Она впервые заволновалась:

— Я так беспокоюсь за своих родителей. Мой отец выглядел потрясённым, когда он приезжал ко мне. И что мне делать с Бриджитой?

Она выглядела смятённой. Я попытался утешить её, сказав, что, по крайней мере, Бриджита была в хороших руках. Как только Элеонора благополучно выберется из страны, мы свяжемся с её родителями и пошлём за дочерью. Это вновь привело её в хорошее настроение.

К границе с Бечуаналендом[12] нас вёз Бабла Салуджи. Хрупкого сложения, с лихими усами и весёлыми глазами, он заражал каждого своим остроумием. У него была репутация отважного и изобретательного человека. Насколько я понял, он совершил уже много поездок к границе. Элеонора была переодета в традиционную мусульманскую одежду. На ней было тонкой работы платье с блёстками поверх пенджабских женских шаровар. Руки и лицо были покрыты тёмным кремом, а на голове был длинный тёмный парик. Пока мы ехали, она была очень тихой. Я почувствовал, что она внутренне чрезвычайно напряжена. Я был переодет так, что в костюме и с бородой выглядел как преуспевающий индийский бизнесмен. Брам дал нам с собой письма и визитные карточки одной индийской пары.

С нами ехали двое пожилых мужчин. Один из них был Джулиус Ферст — отец прославленной активистки борьбы против апартеида Рут Ферст. Это был молчаливый человек в очках, который постоянно курил сигары. Это никак не способствовало улучшению настроения Элеоноры. Он должен был покинуть страну из-за участия в приобретении фермы в Ривонии. Брам попросил меня позаботиться о нём. Другим был Молви Качания, который помогал Бабле и должен был усиливать убедительность нашего совместного облика. У него была длинная седая борода, и он был одет в традиционное мусульманское облачение. Он выглядел абсолютно как святой и, как объяснил Бабла, «Молви» было не имя, как я было предположил, а термин, обозначающий мусульманского священника.

Бабла вёз нас в западный Трансвааль. Напряжённость Элеоноры, казалось, передалась всем нам. Мы содрогались от страха, что нас могут остановить на полицейском заслоне на дороге. Бабла почувствовал наше беспокойство и сказал, что товарищи на передовой машине уже проехали перед нами по этому же маршруту. Они позвонили и сказали, что дорога чистая.

— В любом случае, — сказал он, — если мы наткнёмся на заслон, полностью предоставьте мне вести все разговоры. Они редко интересуются пассажирами, а мы выглядим вполне респектабельной компанией.

После трёх часов пути мы проехали Мафекинг. Бабла объяснил, что мы были уже в северной части Капской провинции, и когда мы начали поворачивать на запад, сказал, что мы движемся параллельно границе с Бечуаналендом. До места пересечения границы нам осталось ехать меньше часа. Мы должны были приехать туда как раз после захода солнца.

Здесь была возможность наткнуться на дороге на пограничный патруль. Но Бабла сказал, чтобы мы не беспокоились. Вдоль дороги было несколько магазинов, с которыми он поддерживал связи, и у него были с собой бумаги, подтверждающие это.

— Так что я просто скажу, что везу Молви для того, чтобы он прочитал несколько молитв.

Местность вокруг дороги была сухой и плоской с отдельными валунами, широко разбросанными кустами и небольшими стадами коз. Вдоль дороги часто попадались группы хижин местных жителей и иногда мы обгоняли крестьянина, едущего на тележке, запряжённой осликами.

Бабла указал на каменную гряду на севере и сообщил нам, что мы почти приехали. Дорога ушла вправо и он начал сбавлять скорость. Мне показалось, что я мог разглядеть высокий забор в нескольких сотнях метров. Бабла остановился около пары деревьев с колючками.

Когда мы торопливо высаживались, он дал нам направление, указав на магазинчик с красной крышей на бечуаналендской стороне в нескольких сотнях метров. Мы найдём деревянную решётку на пограничном заборе — место пересечения для местных жителей. Друзья на «Лендровере» встретят нас на другой стороне.

Джулиус Ферст и Молви Качания стояли на дороге, затянув свои прощания. Элеонора тревожно крикнула, что приближается машина. Я увидел приближающееся облако пыли примерно в миле от нас. У Джулиуса были две тяжёлые сумки. У нас с Элеонорой был один саквояж на двоих. Я схватил все три сумки. Элеоноре нужно было помогать Джулиусу.

Наконец Бабла затолкнул Молви в машину, и они быстро тронулись. Элеонора, которая сняла пенджабский наряд и парик, подхватила под руку Джулиуса и мы побежали в поисках укрытия. Только мы спрятались за несколько валунов, как мимо пролетела полицейская машина. Очевидно она гналась за Баблой. Когда она исчезла из вида, мы двинулись дальше, надеясь, что Бабла сможет выкрутиться из возможных неприятностей.

Хотя нам нужно было пройти всего несколько сотен метров, но мы шли вверх по склону и нам приходилось пересекать русла высохших ручьев. Крем на лице Элеоноры превратился в липкое месиво. Нам было очень жарко и Джулиус начал задыхаться.

Наконец мы добрались до лестницы. Поблизости, с обеих сторон забора были группки домиков и несколько деревенских жителей с изумлением разглядывали нас. Я нервно огляделся, надеясь, что никто не помешает нам на этой заключительной стадии.

Элеонора полезла по лестнице первой и ждала наверху, пока я помогал Джулиусу последовать за ней. Она спустилась, а затем помогла Джулиусу сделать то же самое. Сумки были слишком большими, чтобы можно было просунуть их через сетку. Я должен был переносить их по лестнице по одной. Наконец я сам перебрался на другую сторону и увидел на фоне горизонта на севере, как к магазину с красной крышей подъехал «Лендровер». Он прибыл с предельной точностью по времени.

Мы были на территории британского протектората Бечуаналенд. Я никогда не предполагал, что испытаю такое облегчение, увидев «Юнион Джек»[13]. Был октябрь 1963 года. Мы надеялись вернуться максимум через пару лет в составе победоносной революционной армии. Мы ни на секунду не предполагали, что уходили в изгнание на несколько десятков лет.

Лишь много лет спустя я смог заглянуть в какие-то материалы досье, заведённого на меня полицией безопасности. В 1962 году в представлении министерству юстиции с предложением перевести меня в разряд «запрещённых лиц» они сообщали, что я произношу «подстрекательские речи», возбуждающие «небелую» аудиторию. Я был «явной угрозой» для безопасности государства и «последовательно работал на цели коммунизма». В записанных ими выступлениях прослеживается горячность молодости в виде деклараций типа: «Африканский гигант потревожен и не спит», «АНК запрещён, но продолжает свой марш», «Сегодняшняя молодёжь завтра будет править Южной Африкой». (Дело № 1032, Национальный архив).

Часть вторая. Изгнание, 1963-89 гг.

Глава 7. Северное шоссе Октябрь 1963 — сентябрь 1965 гг. Бечуаналенд, Танзания, Одесса, Лондон

К тому времени, когда мы добрались до магазина с красной крышей, коричневый макияж на лице Элеоноры превратился в липкое месиво, у Джулиуса Ферста жутко колотило сердце, а мои руки свела судорога. Товарищи на «Лендровере» освободили меня от сумок и помогли Джулиусу и Элеоноре сесть в машину.

Товарищи, которые приехали столь точно, были гражданами Ботсваны — местными жителями, которые вступили в АНК в Южной Африке и были частью эффективного «подпольного трубопровода», созданного Джо Модисе. Мы приехали в чёрный посёлок около города Лобаце и нас провели в дом, завёрнутыми в одеяла. Они объяснили нам, что нужно опасаться южноафриканской агентуры. И на самом деле, месяц назад был взорван самолёт, зафрахтованный для беженцев-членов АНК. Мы с облегчением узнали, что с Баблой всё было в порядке. Для того, чтобы беспрепятственно продолжить путешествие в Танзанию, где была штаб-квартира АНК, нужно было сообщить о своём прибытии местному районному комиссару.

Пока мы ожидали около двери в кабинет, мы получили предварительное представление о его характере: посыльный, прибывший с почтой в расщепленной палке, должен был несколько раз хлопнуть в ладоши, чтобы ему разрешили войти. Комиссар оказался надменной личностью в старомодной рубашке и шортах. Он смотрел на нас пренебрежительно, насмехаясь над Джулиусом за то, что он должен был в таком возрасте бежать из Южной Африки. Когда он допрашивал нас, в каком месте мы вступили на королевскую территорию, мы указали не то место, которое реально использовали, а другое. Он спросил нас, в каком направлении мы повернули, когда добрались до «асфальтированной дороги». Элеонора и я ответили одновременно, только она сказала — влево, а я сказал — вправо. Мы не могли удержаться от смеха, а он побагровел от ярости.

По крайней мере, его молодые помощники были более дружественными и своим отношением к нам показали, что они были больше в ладу с «ветрами перемен»[14], чем комиссар. Нас сфотографировали, и мы получили политическое убежище.

Теперь, когда мы были в Бечуаналенде на законном основании, товарищи предложили, чтобы мы поселились в гостинице под вымышленными именами, как туристы, поскольку, оставаясь в посёлке, мы привлекали бы излишнее внимание. Управляющий гостиницей принял всё за чистую монету и доверительно сказал нам, что «эти коммунисты, Джек и Рика Ходжсон», проехали здесь несколько недель назад после того, как они сбежали из-под домашнего ареста. Мы провели неделю, ожидая чартерного рейса и проводя время в разгадывании больших кроссвордов и в игре в карты.

В конце концов мы вылетели на шестиместном самолёте в Танзанию, которая только что получила независимость. По вылету мы были автоматически объявлены лицами, которым въезд сюда запрещён. Наш пилот-африканер оказался мрачной личностью. Через пять минут после взлёта он похвастался, что занимался перевозкой оружия для Чомбе в Катанге и что он был одним из неевреев, чье имя было в «Золотой книге евреев». Я сидел прямо позади него с охотничьим ножом в кармане, не сводя глаз с компаса. В это время Элеонора страдала от качки и от дыма сигар Джулиуса.

Наша первая посадка была в Касане на берегу Замбези. Районный комиссар был ещё более враждебным, чем предыдущий. Нас заставили провести ночь в полицейской камере, поскольку он «не мог гарантировать нашей безопасности». На следующий день мы полетели над Северной Родезией[15] в Танзанию.

Мы были в хорошем настроении, когда добрались до Дар-эс-Салама, что по-арабски означает «Гавань мира». Как и у нескольких других освободительных движений, у АНК было представительство в городе и несколько транзитных лагерей. Среди старших руководителей были два давних товарища — Мозес Котане и Дума Нокве. Элеонору и меня разместили в доме для приезжих в арабском квартале около мечети. Мы проснулись утром под голос муллы, призывающего правоверных на молитву. Одним из наших соседей был Муси Мула, который, как и Элеонора, сбежал из-под стражи. Мы с изумлением узнали, что он был вывезен из страны Баблой и при этом был одет в парик и платье Элеоноры. Вместе с ним мы лизали марки и отвечали на телефонные звонки в представительстве АНК. Оно располагалось на первом этаже ветхого здания, втиснутого в ряд дышащих на ладан контор. Лёгкими перегородками представительство было разгорожено на много рабочих мест. Внутренним центром всего помещения была большая комната, где национальные лидеры (полдюжина имен, известных всей Южной Африке), сидели лицом к лицу за старыми столами, поставленными полукругом.

Мои родители чрезвычайно обрадовались, когда услышали по радио, что мы благополучно добрались до Восточной Африки. Но вскоре я получил письмо, в котором сообщалось, что мой отец внезапно заболел и умер. Я был потрясён его смертью и расстроен тем, что не был рядом с ним, когда он умирал. Я сокрушался также, что не мог утешить мою мать и присутствовать на похоронах. Хотя я не был верующим, я должен был произнести традиционные еврейские песнопения над покойным. Я посетил посольство Израиля, где один из сотрудников помог мне прочитать молитву. Я был одним из первых, кто испытал на себе в изгнании боль утраты близкого человека: и Элеонора, и мои коллеги делали всё, чтобы утешить меня.

Первого января 1964 года, когда наступил Новый Год, суда в порту Дар-эс-Салама включили свои сирены. Гавань, пальмы, липкая жара — всё напоминало Дурбан — и с печальными звуками сирен Элеонора впала в депрессию. Она плакала, опасаясь, что никогда больше не увидит Бриджиту. Я пытался успокоить её, но разлука с ребёнком слишком тяжело давила на неё в праздничные дни. Она пыталась подавить острую боль разлуки, и я забывал о её страданиях. Во время бурного начала своей политической деятельности она, как и многие другие в Движении, реагировала на сиюминутные требования момента и в целях удобства и безопасности оставила Бриджиту на попечении своих родителей. Теперь она боялась, что её бывший муж не позволит увезти Бриджиту из страны. Но мы не смогли учесть, прежде всего, естественной привязанности к ребёнку, которая развилась у её родителей. Она начала жалеть, что не забрала Бриджиту и не увезла её с собой. Мы рассматривали в свое время такую возможность, но по совету Брама отклонили её, как слишком рискованную.

Большинство наших коллег сталкивались с подобными проблемами. Все мы начали чувствовать горечь разлуки изгнанников с дорогими нам людьми. Жена и дети Муси тоже остались в Южной Африке и прошли годы, прежде чем он вновь увидел их. Мы встретились с Джо Модисе, семья которого тоже осталась дома. То же относилось к Думе Нокве и, конечно, к Мозесу Котане. Многие из молодых людей в наших транзитных лагерях покинули дома, даже не предупредив родителей о своём отъезде, настолько суровы были требования безопасности. Многие недавно женились. Лишь немногие сознательно отказывались от своих обязанностей. Все считали, что, закончив подготовку, они вернутся домой. У Элеоноры, однако, начали возникать предчувствия, что мы не вернёмся никогда.

В Южной Африке, в Претории, начинался ривонийский процесс, а в Питермарицбурге — процесс «о малой Ривонии», как мы его называли. Нельсон Мандела был привезён с острова Роббен и был обвинён вместе с Уолтером Сисулу и другими в организации более 200 крупных диверсионных операций.

Среди наиболее впечатляющих акций было разрушение мощной бомбой кабинета одного из членов правительства в Претории. Нападениям подвергались мачты линий электропередачи, трансформаторы, железнодорожное полотно, семафоры, бюро по выдаче пропусков африканцам и другие учреждения.

В Питермарицбурге Билли Нэйру, Кенику Ндлову, Ибрахиму Исмаилу, Дэвиду Ндавонде и почти двум десяткам других товарищей были предъявлены обвинения на основании Закона о диверсиях. Было ясно, что Бруно Мтоло и Стефен Мчали будут давать обвинительные показания. Оценки, сделанные Элеонорой, пока она находилась под стражей, оказались верными. Мы чувствовали себя особенно подавленными, поскольку были на свободе, тогда как наши товарищи стояли перед возможностью смертного приговора. Многие из наших товарищей, таких же изгнанников, как и мы, были в том же состоянии.

Дар-эс-Салам, бывший центр работорговли в Восточной Африке, а теперь база освободительного движения, был романтическим местом. Мы наблюдали, как арабские «доу» приходили под парусами из Персидского залива, и разглядывали роскошные ковры и другие товары, которые команды этих судов раскладывали на городских тротуарах. Гостиница «Новая Африка» был прекрасным колониальным зданием — всё из дерева и белой краски, пальмы и веранды, где иностранные дипломаты и борцы за свободу пили прохладительные напитки и занимались заговорщической деятельностью. Там мы встретили некоторых из молодых лидеров Фронта освобождения Мозамбика (ФРЕЛИМО), включая Жоакима Чиссано и Марселино душ Сантуша, которые потом стали президентом и вице-президентом Мозамбика. Молодая женщина, которую я знал в Йовилле ещё школьницей, Пам Бейра, бежала из Южной Африки и присоединилась к нам. Позднее она вышла замуж за Марселино. За бесчисленными чашками кофе мы обсуждали вопросы сотрудничества между нашими организациями и анализировали положение в наших странах. Если у нас в кармане было несколько восточноафриканских шиллингов и уже были сумерки, мы кричали нашим официантам в тюрбанах: «Пиво «Таскер», baridi sana» (на суахили «очень холодное») и благодарили их за обслуживание прелестным выражением на суахили — «asante sana» (большое спасибо).

Каждую неделю полный самолёт новобранцев из различных освободительных движений улетал в Северную Африку и в социалистические страны, увозя их на военную подготовку. К февралю настал мой черёд. Элеонора оставалась, чтобы продолжать работать в представительстве АНК. Она решила расширить связи со своими родителями в надежде решить проблему с Бриджитой.

Я отправился в Советский Союз с Джо Модисе и Мозесом Мабидой. Мы присоединились к группе в, примерно, 300 человек, которые уже отбыли на Украину, в Одессу. Модисе должен был стать командиром этой группы, а Мабида — правая рука Лутули в провинции Наталь — комиссаром или политическим руководителем. Я только недавно познакомился с Мабидой, человеком с большим чувством собственного достоинства, подстригавшим усы в стиле Бисмарка. Он исключительно тепло и внимательно относился к Элеоноре и её проблемам. Я обнаружил, что он имеет важное качество истинного лидера — способность сострадать.

После всего того, что мы слышали об Октябрьской революции и строительстве социализма, приземление в заснеженной Москве вызывало особое волнение. Когда мы прибыли, Мабида напомнил нам с усмешкой, идущей из глубины груди, о том, что это была страна, которую бывшие лидеры АНК ещё в 1927 году назвали «новым Иерусалимом». Нас встретил «polkovnik» (полковник) Советской Армии во впечатляющей папахе. Он поужинал с нами в ресторане «Узбекистан», наполненном шумом разговоров и ароматом готовящихся блюд. Он предложил тост за успех нашей борьбы. Следуя его примеру, мы залпом опрокинули свои рюмки с водкой. Мабида поднял рюмку и предложил тост за «страну Ленина». Со всё увеличивающимся интересом мы опять опорожнили наши рюмки, быстро научившись по русскому обычаю закусывать выпитое солёной селёдкой.

Ночевали мы в гостинице «Украина» — одном из зданий сталинского типа, пышностью своей похожих на свадебный пирог. Я стоял у окна и рассматривал город, над которым порхали хлопья снега, и был поражён той тишиной, которая наполняла город. Снегоочистители уже очищали дороги, и над всем царило ощущение мира и стабильности. Я не видел очередей за хлебом и, в самом деле, люди на улице выглядели хорошо одетыми и сытыми. Кроме того, официанты в ресторане и сотрудники гостиницы в фойе вели себя приветливо.

На мой взгляд, и его разделяли мои товарищи, система, которую наши враги в Южной Африки рисовали, как находящуюся на грани развала, на деле выглядела процветающей. Я не могу сказать, что кто-либо из нас понял тогда, что мы являемся привилегированными гостями официальных властей и что действительность для обычных людей на территории, составляющей одну шестую часть суши, может быть иной. Возможно, мы были бы более восприимчивы к недостаткам этой системы, если бы западная пропаганда в духе «холодной войны» не была столь враждебной и лицемерной. В то время, когда Запад делал лишь благочестивые заявления о зле апартеида, Советский Союз предоставлял нам практическую помощь. Оказалось, что его заинтересованность в ликвидации колониализма и расизма в Африке совпадает с нашей.

На следующий день мы прибыли в Одессу, где должны были находиться до ноября. Модисе и Мабида немедленно приняли на себя командование подразделением. Я был включён в состав группы под командованием живой и неуправляемой личности по имени Джоэль Клаас, который был позднее направлен в Лусаку, где много лет верно служил АНК. До сегодняшнего дня я почтительно называю его «tovarish komandir» («товарищ командир»). Эта группа специализировалась на сапёрном деле.

Джоэль был молодым новобранцем из деревни в восточной части Капской провинции. Его отец был рабочим-отходником, который десять месяцев в году работал на шахтах Ранда. Его мать с трудом находила работу на кухнях белых фермеров. Семья жила в простом доме и Джоэль каждый день проходил по дороге в школу десять километров босиком. Он сумел получить работу на фабрике и там попал в участники забастовки. Затем его вовлекли в АНК и он охотно согласился уехать из страны для военной подготовки.

Биография Джоэля была типичной для большинства молодых новобранцев, многим из которых было только семнадцать или восемнадцать лет. Более старшие товарищи были в возрасте примерно от 25 до 33 лет. Они участвовали в Движении по несколько лет и имели политический опыт. Однако сколько бы им ни было лет, никто из них, за исключением родственников лидеров Движения или небольшой группы членов КОД вроде меня, никогда не был в доме белого человека. Поэтому практически все в нашей большой группе впервые в жизни пользовались заботой и гостеприимством белых людей. Нас не только обучали советские офицеры, но и женский и мужской персонал готовил пищу для нас, обслуживал нас, одевал в военную и гражданскую одежду, лечил нас и, в общем, беспокоился о нас с материнской заботой. Для нас это были «социалистическая солидарность» и «пролетарский интернационализм» в действии. Мои товарищи сталкивались с таким нерасистским отношением к себе впервые в жизни. Южная Африка и её капиталистическая система не выдерживали никакого сравнения.

Нам не приходило в голову, что к нам относились по-особому. Через многие годы, когда я вновь встретился с одним из наших переводчиков, он рассказал мне, как нас снабжали хорошими сигаретами, которые советским офицерам было непросто достать. Им приходилось курить дешёвые папиросы.

Обслуживающий персонал очень интересовало то, что я был белым. И они спрашивали меня, «pochemu byeli chelovek?» (почему ты белый?), тогда как преподавателей интересовало, как я оказался вовлечён в борьбу. Что касается меня, то я давно уже перестал думать о цвете своей кожи и считал, что мои коллеги уже перестали замечать цвет моей кожи. Это создавало освобождающее ощущение.

Некоторые из сотрудников советского персонала спрашивали, что такой «prekrasni malchik» (прекрасный мальчик) как я, делает в «chorniye» (чёрной) армии. Иногда случались кулачные стычки с нашими товарищами из-за официанток в столовой. В целом же мы быстро побратались с нашими советскими товарищами. Это были ранние времена, когда студенты из Африки и других мест начали приезжать в Советский Союз. Только позже, в 80-х годах, когда система начала давать сбои, разочарование с обеих сторон проявилось на поверхности и отношения между простыми людьми и теми, кто приезжал в СССР на долгий срок, стали напряжёнными.

Врач в медпункте, который осматривал нас по прибытии, явно был евреем. Когда я поприветствовал его словом «шалом», он не мог поверить своим ушам. Мы очень оживлённо поговорили, но по какой-то причине, будь то страх или смущение, он вежливо попросил меня больше не употреблять это слово.

Нас разместили в двухэтажном здании на территории военного учебного центра. Наши преподаватели были ветеранами войны против Гитлера — Великой Отечественной войны, как они её называли. Это были люди крепкого, сердечного склада, которые приводили нас в нужное состояние одновременно твёрдо и с большим чувством юмора. Они отлично смотрелись в их шинелях, кожаных ремнях, каракулевых шапках с красной звездой и в сапогах в стиле казаков. Они умели и рявкнуть команду, и подбодрить нас хорошей шуткой. Пожалуй не было среди них ни одного, кого бы мы недолюбливали. Их ширококостный склад, прямота, жизнерадостность и крестьянский вид напоминали нам наших буров в Южной Африке.

У нас было то же обмундирование, что и у советских солдат. Мы носили гимнастёрки поверх брюк, которые были заправлены в высокие, до колен сапоги. Вместо носков мы научились навертывать «portyanka» — кусок фланели, обматываемый вокруг ступни и выше по ноге. Такова была традиция, относящаяся ещё к царским временам. Мы обнаружили, что это обеспечивает лучшую защиту от холода, нежели носки. Мы носили кожаные пояса с пряжкой с серпом и молотом. На улице мы были одеты в тёмно-серые меховые шапки («shapka») и в обычные серые шинели. По вечерам, или когда падал снег, мы поднимали воротники наших шинелей и опускали уши шапок и становились неотличимыми от советских солдат, тем более, что скоро многие из нас научились бегло говорить по-русски.

Среди нас царило приподнятое настроение, особенно, когда мы маршировали по плацу так, как это было принято в Красной Армии, высоко поднимая ноги, с отмашкой рук до груди, и пели наши национальные песни. Самой популярной из них была «Sing amaSoja kaLuthuli» (Солдатская песня о Лутули). Наши собственные командиры подавали громким голосом команды «Smyeerna!» (Смирно!) и «Volna!» (Вольно!) и кухонный персонал кричал одобрительные слова «chorniye Ruskiey» (чёрным русским).

Одно из первых занятий, в котором я участвовал, было на стрельбище. Наше подразделение познакомили со знаменитым автоматом АК-47, созданным в 1947 году участником войны Михаилом Калашниковым. Простое устройство, точность при любых погодных условиях, огневая мощь и надёжность сделали автомат Калашникова излюбленным оружием во всех частях света. К концу занятия, продолжавшегося целый день, некоторые из нас показали достаточно хорошие результаты, чтобы перейти к более сложным упражнениям. Я стрелял хорошо потому, что имел многолетнюю практику с воздушным ружьем на холмах Йовилля. Другие отличились потому, что прошли подготовку в Алжире, Египте и Китае. Советские командиры поздравили нас и разрешили стрелять по поднимающимся мишеням на дистанции 200 метров. Мы расстреливали мишени, как только они появлялись, под одобрительные возгласы остальных бойцов нашего подразделения.

Одним из наиболее запоминающихся был преподаватель политической подготовки, смуглый армянин, майор Чубиникян. Он преподавал нам в течение почти целого года, ни разу не заглянув в записи. Он рассказывал нам об истории русской революции, об основах социализма и коммунизма, о строительстве социализма и о мировом революционном движении. Он резко отзывался о сталинизме, язвительно говорил о капиталистической эксплуатации и часто и восторженно — о революции.

«Revolushin iz not rock en roll (революция — не рок-н-ролл)», — была одна из фраз, которую он любил произносить по-английски, а к концу года, когда Запад охватило новое танцевальное увлечение, он изменил последнюю часть фразы на «твист». Революция была «тяжёлым испытанием», к которому нельзя относиться легкомысленно. Он подчёркивал, что вооружённую борьбу нужно начинать только тогда, когда не существует демократических свобод. Он предупреждал нас о том, что революция может сталкиваться с препятствиями и поражениями, но что развитие всегда идёт по восходящей.

Он объяснял нам, почему пролетариат был «могильщиком» капиталистической системы и почему социализм превосходил капитализм. Он любил использовать фразы «человек человеку — волк» и «человек человеку — друг, товарищ и брат», сравнивая две системы ценностей.

Он рассказывал нам об отсталости и бедности страны при царской системе и о достижениях Советского Союза, первой страны, отправившей человека в космос. Как армянин, он с гордостью рассказывал нам, что до революции Армения была страной «мальчиков-чистильщиков обуви», а сейчас на душу населения она имела наибольшее в мире число врачей и инженеров.

Советский премьер-министр Хрущёв заявил, что коммунизм будет построен к 1980 году, что звучало очень привлекательно для нас. Однако я заметил, что Чубиникян предпочитал говорить, что это может оказаться более длительным процессом. Он подчёркивал, что коммунизм невозможен без создания изобилия товаров в стране. Коммунистический принцип распределения — «от каждого по способностям, каждому по потребностям» — мог быть осуществлен только тогда, когда будет создано необходимое общественное богатство. В соответствии с программой Коммунистической партии Советского Союза «материальная и техническая база коммунизма» должна была быть создана в два этапа. В течение первого, в 1961-70 годах уровень производства должен был возрасти в два с половиной раза. На втором этапе, в 1971-80 гг., производство должно было возрасти в шесть раз. К концу этой стадии в СССР должен быть самый высокий уровень жизни в мире и «будет одержана решающая победа в экономическом сражении с капитализмом».

В ретроспективе эти цели были, честно говоря, нереалистичными. Однако в то время мы верили в них, также как и наши советские друзья. Сейчас трудно поверить, что кто-то мог предположить, что СССР действительно обгонит США за 20 лет. Но в то время экономический рост СССР был впечатляющим.

Твёрдо считалось, что капитализм загнивает и что монополистические противоречия приведут к падению этой системы. Это были дни, когда Хрущёв стучал ботинком по столу в ООН и заявлял Западу, что «мы вас похороним». Считалось, что с помощью стран советского блока бывшие колонии найдут некапиталистический путь к социализму.

Китайско-советские противоречия обострились до предела. В наших рядах происходили бурные дебаты между примерно дюжиной наших товарищей, которые прошли краткосрочную подготовку в Китае, и остальными. По теории Мао Цзедуна так называемый третий мир стал новым центром революции. Он преуменьшал роль СССР и других социалистических стран Европы, и международного рабочего класса. И ЮАКП, и АНК выступали против такого подхода и разделяли мнение, что Пекин стремился расколоть организации, чтобы получить поддержку для так называемой «линии Китая».

Хотя сторонники взглядов меньшинства в наших рядах не подвергались каким-либо притеснениям, Чубиникян и другие советские офицеры при каждой возможности осуждали маоизм. Центром полемики была идея «мирного сосуществования». В соответствии с советской позицией, альтернативой сосуществованию социалистического и капиталистического лагерей была война, и её необходимо было избегать. Социалистическая система должна была продемонстрировать свое превосходство экономическими успехами в «мирном соревновании» с капитализмом. В соответствии с теорией, капиталистические экономики должны были постепенно ослабевать из-за продолжительного мирного периода.

Китайцы, напротив, рассматривались, как подстрекатели войны. Они воевали с Индией в 1962 году и были полны решимости создать ядерное оружие, пожертвовав при этом экономическим прогрессом. Они проповедовали теорию о том, что политическая власть может быть завоёвана «через ствол винтовки».

Китай хотел иметь Бомбу, потому что хотел любой ценой стать лидером всего мира, утверждал Чубиникян. Но люди должны были вкусить плоды революции. Чего хорошего в том, чтобы быть «атомным богом», когда ваш народ голодает.

Эти доводы казались нам правдоподобными, особенно потому, что политика мирного сосуществования позволяла Советскому Союзу оказывать поддержку национально-освободительной борьбе. Ирония судьбы в том, что те самые вещи, за которые в свое время критиковали Китай, привели в конечном счёте к разрушению Советского Союза.

После осуждения Хрущёвым Сталина в 1956 году СССР, по-видимому, вставал на путь экономического развития, который подразумевал и большие политические свободы. Мы считали, что сталинизм был последствием попыток Запада разрушить Советский Союз с момента его возникновения, подталкивания гитлеровской агрессии к войне, которая привела с гибели 20 миллионов советских граждан, разрушению тысячи крупных городов, уничтожению ста тысяч деревень. После того, как Советский Союз восстановился, всё было возможно.

У всех в нашем Движении, начиная с его руководства, существовала непоколебимая уверенность в последовательности действий и в возможностях Советского Союза, что, задним числом, оказалось ошибкой. Но даже в то время я чувствовал, что революционные интеллектуалы вроде Марселино душ Сантуша из ФРЕЛИМО были не столь восприимчивы, как я. Позднее, когда я впервые встретился с кубинскими товарищами, то обнаружил, что они были настроены более критически, чем мы. Однако не ЮАКП определяла политическую линию АНК, как некоторые из перебежчиков из партии пытались доказать позднее. Несомненно, моральная и материальная помощь, которую Советский Союз предоставлял Движению, порождала столь тесные связи.

Жизнь на улицах Одессы выглядела приятной и спокойной. У нас не было возможности сравнивать уровень жизни в СССР с развитыми западными странами, хотя было ясно, что качество потребительских товаров не могло сравниться с тем, что мы видели в южноафриканских магазинах. Но ведь, считали мы, покупки были доступны в Южной Африке лишь меньшинству населения. Для моих коллег общий уровень жизни был настолько выше тех условий, в которых они жили в Южной Африке, что Одесса по сравнению с этим казалась им раем.

Хотя большая часть зданий была в плохом состоянии, мы понимали, что это результат разрушений военного времени. Масштабное жилищное строительство разворачивалось перед нашими глазами. Квартплата составляла пять процентов зарплаты — при том, что стоимость отопления и электричества была меньше, чем один процент. На улицах не было попрошаек и бродяг, хотя было много нарисованных от руки карикатур и плакатов, осуждающих пьянство.

Перенесённые тяготы жизни отразились прежде всего на людах старшего поколения. На улицах было много безногих ветеранов войны, передвигавшихся на примитивных каталках. Мы рассматривали алкоголизм как одно из наследий войны и как результат исключительно низких цен на спиртное. Только позже, когда я стал менее наивным в отношении социальных проблем в Советском Союзу, я понял, насколько пьянству способствовала скука и разочарование в жизни.

Единственный раз, когда советские офицеры рассердились на нас, был, когда один из наших товарищей так напился во время увольнения в город в субботу вечером, что оказался в милицейском вытрезвителе, где и провёл ночь. Мы начали употреблять термин «пустое место», когда говорили о таких товарищах. Этот термин на многие годы вперёд стал частью жаргона МК. Это же относится и к слову «mgwenya», которое означало «пионер» или «первооткрыватель» и которое стало обобщенным названием «одесского поколения» МК. По прошествии времени это слово приняло значение «ветеран» или «бывалый солдат» и оно выделяло поколение тех, кто вступил в МК в 1960-х годах, из последующих поколений. Слово «qabane» из языка племени коса стало употребляться в качестве слова «товарищ» при этом звук «qa» выражался свойственным языку коса громким щелканьем языка. Это слово происходило из обычая потереть товарищу спину во время купания в реке.

Моё поколение было легко различить не только по нашему возрасту, но и по тому, как русский язык стал частью того «tsotsi taal» (буквально — «бандитский язык»), которым мы пользовались. На обычное приветствие «Hoe's it daar ma bra?» (Как поживаешь, брат мой?») следовал ответ «It's khorosho ma bra, it's pozhal'sta» (Хорошо, мой брат, пожалуйста).

По субботам мы ходили на танцы в Дом офицеров, где имели возможность познакомиться с местными девушками. Это было чистое, добросердечное развлечения с приёмами ухаживания, которые, как мне казалось, вышли прямо из русских романов девятнадцатого века.

Некоторые из более старших товарищей, которым было уже далеко за сорок, завели знакомства с вдовами военной поры и по субботам и воскресениям наслаждались домашним уютом. Это были достаточно тайные романы, и я узнал об этом только тогда, когда один из наших ветеранов, «Oom» (Дядюшка) Джеремия, пригласил меня на обед в воскресенье. Когда мы пришли в дом его возлюбленной — женщины за пятьдесят лет, сыновья которой были в армии, на него хлынул поток чувств: она усадила его в его любимое кресло, принесла пару шлёпанцев.

Однажды меня попросили выступить перед школьниками и рассказать им о положении в Южной Африке. Джоэль Клаас пошёл со мной и когда я рассказал школьникам, какое образование он получил, и как он был вынужден учиться при свечах, они были потрясены и немедленно решили собрать для нас денег.

Как-то раз, в поисках компании, несколько человек из нас зашли в университет. Скоро мы втянулись в оживлённую беседу с группой студентов отделения английского языка, которые готовили курсовую работу по Роберту Бернсу. Я удивил их, прочитав на память: «Виски и свобода очень хорошо уживаются». Дело закончилось тем, что мы купили «Советское шампанское» и устроили шумную вечеринку. Мы сделали ошибку, сказав, что мы кубинцы, поскольку по соображениям безопасности нам было рекомендовано скрывать нашу подлинную национальность. Когда мы уходили, они пообещали пригласить на следующую встречу студентов с испанским языком. В результате мы так и не вернулись.

Летом мы отработали смену в колхозе. Вместе со студентами мы собирали арбузы. Во время обеденных перерывов мы шутили с ними и чувствовали их хорошее расположение к нам. Здесь мы имели возможность проверить свое понимание политической обстановки в России. Мы узнали, что не все согласны с общепризнанными истинами. Мы утверждали, что движущей силой общества является рабочий класс. Они спорили с нами, настаивая на том, что авангардом является интеллигенция. Только к концу дня, во время прекрасного ужина и после бесчисленных тостов мы, в конечном счёте, пришли к согласию о том, что лавры должны быть отданы колхозникам.

Для нас была подготовлена хорошая культурная программа. Одесский оперный театр имеет прекрасное здание, и было очень интересно наблюдать, как впервые в жизни мои товарищи посещают оперные и балетные спектакли. Атмосфера оперного театра, его убранство и элегантность производили на нас неизгладимое впечатление. На нас также произвёл впечатление тот факт, что зрителями, по-видимому, были простые граждане. Создавалось впечатление, что они наслаждались тем, что мы считали культурой для привилегированных.

Насколько великолепны были опера и балет, настолько удручающее впечатление оставил у нас одесский зоопарк. Поскольку мы были привычны к обширным просторам Африки, то состояние пёстрого набора животных показалось нам плачевным. Один из наших товарищей, более переживавший за одесситов, нежели за животных, утверждал, что свободная Южная Африка должна предоставить советским зоопаркам много львов и слонов.

Наиболее живо вели себя мои коллеги, когда в нашем училище показывали кино. Во время просмотра «Новых времён» Чарли Чаплина я почувствовал, насколько велика сила искусства этого выдающегося актера. Мои товарищи заходились от хохота, наблюдая за проделками маленького человека в котелке и за его борьбой против властей.

После года занятий, в ходе которых мы освоили как искусство партизанской войны, так и действия регулярных частей, наша учёба подошла к концу. Мы хорошо владели лёгким оружием, включая пистолеты, автоматы АК-47, самые разные ручные и крупнокалиберные пулемёты. Мы прошли через серию упражнений и тренировочных занятий во всех возможных условиях, мы научились бросать гранаты и закладывать мины. Мы совершали выходы в поле и освоили ориентирование на самой разной местности, днём и ночью, с компасом и без него. Мы научились совершать диверсии против объектов, применяя армейскую и самодельную взрывчатку, и освоили навыки закладки мин-ловушек. Некоторые из нас специализировались на тяжёлом артиллерийском вооружении, другие — на тактике, на работе сапёров, связи и разведывательно-диверсионных операциях. Все мы научились водить армейские грузовики и, что было самым потрясающим, танк Т-54.

Мы отправились назад, в Восточную Африку, группами по 20 человек в прекрасном настроении. Когда наша группа вышла в каирском аэропорту, я наткнулся на Жоакима Чиссано, который, как оказалось, как и я, сопровождал группу партизан, направлявшуюся куда-то.

— Bon dia, camarada Chissano[16], — сказал я. — Не знаете ли Вы, как там Элеонора?

Он сказал мне, что с Элеонорой всё в порядке, она по-прежнему работает в представительстве АНК. Но он не знал, приехала ли её дочь.

Когда мы прибыли в аэропорт Дар-эс-Салама, то погрузились в грузовик и отправились в «лагерь Манделы» за городом. Это был просто транзитный дом в зарослях тропической растительности. Мы совершенно не представляли себе своей дальнейшей судьбы и считали, что, возможно, находимся на пути домой. Мы практически не получали информации в течение целого года и не знали, чего ожидать. Что было ещё хуже, наш командир, человек по имени Амброз, вёл себя предельно скрытно в отношении нашего положения и ничего не говорил о наших дальнейших действиях. Скоро мы узнали, что должны перебраться в лагерь, находящийся в нескольких сотнях километров в глубине страны. Мы не должны были покидать тот дом, где жили, но я отчаянно хотел и считал своей обязанностью встретиться с Элеонорой. При поддержке своих товарищей я ускользнул из дома и сумел найти телефон.

Я дозвонился до неё в представительство АНК. Каким облегчением было снова услышать её голос. Она уже слышала по «картошечному радио» — так в терминологии МК именовалась система тайного сообщения — что я вернулся. От неё я узнал, что Амброз надеялся быть назначенным командующим МК вместо Джо Модисе. Она также сообщила, что Оливер Тамбо приехал из Лондона и теперь будет работать в Дар-эс-Саламе. Она сказала, что он человек строгий, но справедливый, и (это было самым важным) что он обещал разрешить нам встретиться.

Я встретился с Элеонорой на следующий день. Она выглядела прекрасно и довольно прилично говорила на языке суахили. Мы сидели на пляже в местечке Банда, мимо которого плавно шли «доу» и океанские лайнеры, направлявшиеся в гавань. Мы долго говорили о Бриджите. Я уже почувствовал, что ситуация не выглядела многообещающе, когда она отказалась обсуждать эту тему по телефону. Она связалась со своими родителями и их ответ был, что «ни при каких обстоятельствах Бриджита не поедет ни в какое африканское государство». Напряжение и отчаяние были сейчас написаны на лице Элеоноры.

Были и более печальные новости. Бабла Салуджи разбился насмерть, «упав» с седьмого этажа штаб-квартиры полиции во время «беседы» о его деятельности. Мы почувствовали острое негодование против Специального отдела, который, как мы были убеждены, подверг его пыткам.

На процессе в Питермарицбурге Билли Нэйр и Кеник Ндлову получили по 20 лет тюрьмы, Эбе — 15 лет и Дэвид — 8 лет. Все обвиняемые находились в ходе процесса в приподнятом настроении. Главным свидетелем обвинения был Бруно. Стефен Мчали также дал обвинительные показания. Бруно также выступил с показаниями на Ривонийском процессе, на котором Нельсон Мандела и другие были приговорены к пожизненному заключению. Мы узнали об этом приговоре в Одессе. Элеонора сообщила, что Расти Бернштейн был признан невиновным и что он и Хильда бежали из страны. Они проехали через Дар-эс-Салам по пути в Лондон. Хильда привезла Элеоноре приветствие от Брама Фишера.

Наше время вместе пролетело слишком быстро. Когда Амброз сообщил мне, что я могу встретиться с Элеонорой, он добавил с хитрым и злобным видом: «Солдат может многое сделать в один день». На деле же мы нуждались прежде всего во времени, чтобы обсудить, что делать с Бриджитой. Я был в сумрачном настроении, оставляя Элеонору с проблемой, которая теперь выглядела гораздо более серьёзной, нежели мы ожидали. Мы расстались, не будучи уверенными в нашем будущем и без практического решения в отношении Бриджиты.

На следующее утро обитатели лагеря Манделы поднялись до рассвета и погрузились в несколько грузовиков. Амброз был тут как тут и сообщил нам, что мы направляемся в транзитный лагерь в глубине страны и что это будет первый этап нашего возвращения домой. В середине дня мы сделали остановку в небольшом городке и товарищи, с несколькими шиллингами в кармане каждый, получили пару часов для того, чтобы отдохнуть и размяться. Я сидел в грузовике один, впервые чувствуя отстранённость, пока мои товарищи веселились в городе. Насколько я питал отвращение к Амброзу за его плотоядное отношение к моей встрече с Элеонорой в предыдущий день, настолько я не испытывал неприязни к моим коллегам, у которых не было возможностей для половых связей в Советском Союзе. Когда они вернулись в грузовик, подначивая друг друга на русском языке и на «tsotsi taal», я почувствовал, что моё настроение начинает подниматься.

Я провёл некоторое время в лагере, который был расположен в Конгве, около узловой железнодорожной станции, обслуживавшей во время войны английскую плантацию арахиса. Мы поднимались до рассвета, делали зарядку и бегали на длинные дистанции. В течение дня мы были заняты строительством учебных классов, казарм и клуба. Некоторые из товарищей задавались вопросом, зачем всё это делалось столь основательно, если Амброз сказал, что наше пребывание здесь будет иметь временный характер. Он подтвердил свои слова, но добавил, что было бы логично иметь здесь постоянную структуру для будущих потребностей. Стало ясно, что ему нельзя доверять. Наше раздражение усиливало то, что по вечерам он ездил в город, где пьянствовал до глубокого вечера с местными торговцами. Когда мы возвращались с утреннего бега, то видели, как он бродил по лагерю в халате и шлёпанцах. Учитывая мои высокие представления о том, каким должен быть партизанский командир, я почувствовал, что отношусь к нему всё хуже и хуже. К этому времени товарищи начали проявлять нетерпение по поводу задержек с возвращением домой. Разгром нашей подпольной сети сделал возврат в Южную Африку более трудным. Амброз был одним из тех руководителей, которые, вызывая ложные ожидания, усугубляли проблему. Он стал настолько непопулярен, что позже был заменён на Джо Модисе. В нашей ежедневной жизни потихоньку появлялись признаки авторитаризма, особенно в отношении ежедневной физического подготовки, которая уже граничила с наказанием. Однако я был хорошо подготовлен и отбрасывал свои сомнения, думая, что мы, в конечном счёте, готовимся к тяжёлой партизанской войне.

Обсуждение этого вопроса нужно было начать ещё в то время. Советские инструктора избегали чрезмерных физических нагрузок и повышали силу и выносливость курсантов на научной основе. Стремление к физической готовности скоро перерастает в культ «мачо»[17] со всеми его отрицательными последствиями. Что-то вроде этого со временем прокралось в традиции лагерей АНК.

Однажды Амброз отозвал меня в сторону и сказал, что Оливер Тамбо сообщил ему, что несколько человек из нас понадобятся в Дар-эс-Саламе для работы над одним проектом. На следующий день я уже был в кузове грузовика, который направлялся в Дар-эс-Салам, вместе с Крисом Хани. Крис, которому было 22 года, был членом руководства лагеря и, в прошлом, одним из организаторов подполья в Кейптауне. Он родился в деревне в Транскее и прошёл через те же тяготы жизни, что и Джоэль Клаас. Его семье каким-то образом удалось послать его в университет Форт-Хейр. Политическая деятельность, как это было и в моём случае, прервала его занятия. Я обнаружил, что он увлекался Шекспиром. Мы обсуждали «Юлиуса Цезаря», который только что был переведён на суахили президентом Танзании Джулиусом Ньерере. Крис казался в лагере несколько молчаливым, но как только он немного оттаял, он стал говорливым. Когда я начал цитировать строчки, которые любили солдаты: «трус умирает тысячу раз…», он немедленно продолжил: «отважный человек пробует вкус смерти только раз». Он был человеком, полностью преданным борьбе. Когда он говорил, что не боится отдать свою жизнь за свободу, то его голос звенел убеждённостью. Мы говорили об универсальном характере темы борьбы за власть, проходящей через пьесу, и развлекались тем, что прикидывали, кто в Движении мог бы быть Брутом, Кассиусом, Марком Антонием, Октавиусом и т. д. Мы шутили насчёт Амброза и Крис продемонстрировал достаточно глубокое прочтение пьесы Шекспира сравнив его с «тем нескладным Лейду».

Сразу по прибытии в Дар, мы явились к Тамбо. Я видел его фотографии, на которых он выглядел как серьёзный и преданный делу лидер.

Он говорил с нами кратко и по-деловому, что произвело на нас впечатление, особенно после расхлябанности Амброза. Поначалу я думал, что его строгая манера держаться проистекала из его прошлого в качестве учителя миссионерской школы, из его христианской веры — о которой он никогда не говорил — и из его карьеры юриста. Но позже я понял, что им владело всепоглощающее ощущение его миссии. Он остался за границей держать знамя поднятым после ареста Манделы и внутреннего руководства. Свидетельство бремени, которое он нёс, проявились для меня спустя три десятилетия, к концу жизни Тамбо. После освобождения Манделы он смог, наконец, расслабиться и позволить высветиться своему внутреннему теплу и мягкости.

У Тамбо была подборка книг о партизанской борьбе и о контрпартизанской войне. Он хотел, чтобы мы изучили их и дали свои предложения. Крис сказал мне, что как бы ему ни нравилось читать революционные материалы, он тайно надеется использовать это время для того, чтобы «пропахать работы Шекспира».

Получив разрешение руководства, мы с Элеонорой в конце 1964 года поженились. Поначалу колониальный чиновник, который по-прежнему занимал свое место, попытался придерживаться буквы закона и отказался зарегистрировать нас потому, что у нас не было документов о разводе. Мы были знакомы с генеральным прокурором, который написал чиновнику короткую записку, в которой приказал ему «перестать создавать препятствия».

Наша свадебная церемония свелась к простой формальности в бюро регистрации Илала Бома. Мы почувствовали облегчение от того, что тот прежний чиновник не присутствовал. Вместо него председательские функции выполнял весёлый танзаниец. Элеонора впервые с того времени, когда мы покинули Южную Африку, сделала прическу и все товарищи отметили, что она выглядела как «европейская леди». Она была одета в простое платье и в руках у неё был букет ярких цветов. Двое наших коллег из АНК выступали в качестве свидетелей. Это были Мод Манйоси, молодая профсоюзная активистка из Дурбана и Флаг Бошиело из Секхухуниленда.

Он стал нашим лучшим другом. Флаг начал участвовать в деятельности Коммунистической партии в конце 40-х годов, когда ещё молодым человеком приехал в Йоханнесбург и начал работать «мальчиком-садовником». Позднее он стал комиссаром МК и в 1970 году погиб в засаде, когда возвращался в Южную Африку, чтобы организовать подполье.

В квартире одного из наших лидеров рядом с представительством АНК была организована небольшая вечеринка. Только через много лет мы узнали от владелицы этой квартиры, Агнес Мсиманг, что именно Тамбо подошёл к ней и сказал: «Дети женятся, и мы должны отпраздновать это». Оливер Тамбо попросил Дж. Б. Маркса, одного из наиболее стойких участников борьбы (позднее он стал председателем ЮАКП), произнести речь. Она была полна юмора и мудрости. Перефразируя манифест МК, он сказал, что в жизни каждого молодого человека наступает время, когда у него есть два выбора. Первый — оставаться в нерешительности, второй — «перестать бояться льва, притаившегося в лесу, и схватить его за хвост». «Львом» была не Элеонора, а ответственность, которая возникает с женитьбой.

Джей-би Маркс был крупным, добрым пожилым джентльменом, к которому все обращались со своими проблемами. Когда в лагере Конгва вспыхнули волнения, вызванные сначала «правлением» Амброза, а позже нетерпеливым желанием наших бойцов вернуться домой, рассудительный подход Джей-би Маркса позволил разрядить ситуацию.

Незабываемым событием был визит в Танзанию легендарного Эрнесто Че Гевары. Он выступил перед двумя сотнями гостей, специально приглашённых в кубинское посольство. Присутствовали лидеры всех освободительных движений, а также простые активисты, такие как Крис и я.

Мы были взволнованы возможностью увидеть «живьём» общего героя и послушать, как он обосновывал необходимость интернационализма и социалистических целей в партизанской борьбе. Шли слухи о том, что Че, как все мы звали его, направлялся через озеро[18] в Конго, где кубинские добровольцы тайно помогали борьбе против наемников Чомбе. И в самом деле, он призывал все освободительные движения помочь «конголезским товарищам» и отмечал, что сражаясь там, мы сможем приобрести хороший опыт. Он призывал в Африке к тому же, что он советовал и в Латинской Америке — к союзу всех партизанских движений — с тем, чтобы мы могли сконцентрироваться на освобождении одной колонии за другой. Это было не очень хорошо воспринято лидерами АНК, поскольку это означало, что мы будем последними в очереди. Позже я разговаривал с Марселино душ Сантушем и хотя он тоже оценивал встречу, как полезную, он также критически относился к тезису Че.

В составе группы от ФРЕЛИМО был некий Жонас Савимби. Ещё будучи в Каире, он ушел из ФНЛА (Фронта национального освобождения Анголы), который возглавлял Роберто Холден. ФРЕЛИМО помогло ему добраться до Лусаки, где он должен был встретиться с МПЛА (Народное движение за освобождение Анголы), лидером которого являлся Агостиньо Нето. Уже через неделю товарищи из Лусаки информировали Марселино: «Этот человек не что иное, как трайбалист»[19].

Мне посчастливилось встретиться с Че на улице, когда он осматривал город. Я сидел около стены гавани, поедая свежеиспеченный сладкий картофель, который продавцы готовили на мангалах с древесным углем прямо на тротуаре. Мой приятель из кубинского посольства показывал ему достопримечательности города и познакомил нас. Че курил большую кубинскую сигару и был в расслабленном состоянии, как и любой человек, находящийся на экскурсии. Его бросающиеся в глаза, почти кошачьи черты отличали его от простых смертных. Мы пожали руки друг другу, он попробовал картошки, сказав, что она происходит из Латинской Америки.

Ещё одной интересной личностью, которая побывала в Дарэс-Саламе, был Малькольм Икс[20]. Это произошло незадолго до его убийства. Это был долговязый человек со светлой кожей и ярко-рыжими волосами. Он отличался от того образа, который был создан ему прессой, изображавшей его высокомерным и вспыльчивым. На деле же он оказался мягким человеком и хорошим слушателем. Меня больше всего поразило то, сколько времени он уделил на одной из вечеринок, на которую мы были приглашены, группе белых американок из Корпуса мира, расспрашивавших о его взглядах.

Мозес Котане был человеком с суровым лицом. Он был казначеем АНК и генеральным секретарём Коммунистической партии. Он добился всего самообразованием и принадлежал к той же «старой школе», как и Оливер Тамбо, и мой отец. Он был молчалив и считал, что революционеры должны напряжённо работать и не должны пить. Чувство юмора у него было и он мог повернуться к вам доброй стороной, если чувствовал, что может вам доверять. Наша дружба с Верой помогла с самого начала установить с ним хорошие отношения. Но он абсолютно никому не отдавал предпочтения и вёл себя ровно со всеми. Элеонора возила его повсюду и он доверил ей обязанность класть деньги на счёт в банке и получать их.

Смещение Хрущёва в Советском Союзе стало для нас большой неожиданностью. Я не мог понять этого, тем более, что майор Чубиникян восхвалял его бесстрашное осуждение Сталина. С другой стороны, я чувствовал некоторые опасения по поводу предсказаний майора о строительстве коммунизма к 1980 году. «Malume»[21], как мы звали Котане, был информирован в советском посольстве о происшедших событиях. Он разъяснил потом, что проблемой Хрущёва была его импульсивность (например, заявление о том, что коммунизм будет построен к 1980 году) и нетерпимость к коллективному мнению. Но факт его внезапного смещения вызывал, однако, озабоченность. У Криса и у меня были плохие предчувствия по этому поводу, но мы развеяли свои сомнения, поскольку наша вера в Советский Союз была столь глубока.

К июню 1965 года беременная Элеонора, страдающая от приступов малярии и нехватки железа в организме, была отправлена в Англию. Мы надеялись, что там у неё будет больше шансов увидеть Бриджиту. В августе руководство решило послать и меня в Англию к Элеоноре. Перспективы возвращения в Южную Африку в ближайшем будущем выглядели отдалёнными, а Джек Ходжсон в Лондоне нуждался в опытном помощнике.

Глава 8. Лондонские новобранцы 1966-76 гг.

Доктор Даду работал в одной комнате с Джо Слово в убогом здании на Гудж-стрит. Три старых стола, пара разномастных стульев, ковёр, не поддающийся описанию, книжные полки и исцарапанный шкаф с ячейками для картотек составляли всю мебель. Фотографии Манделы, Сисулу, Джей-Би Маркса и Котане неровно висели на стенах под провисающим потолком. Бюст Ленина и стопки партийных журналов из Австралии, Кубы, Чехословакии, США, Нигерии, Вьетнама и других стран указывали на наши международные связи. Приятный запах трубки доктора Даду пропитывал эту в остальном непримечательную обстановку.

Именно там Джек Ходжсон и я каждый понедельник и пятницу в 9 часов утра встречались со Слово и «Доком» (как все звали Даду) для обсуждения наших планов. Я всегда появлялся последним, взбегая вприпрыжку по скрипучей лестнице на третий этаж. Поскольку я неизменно опаздывал на несколько минут, то обнаруживал их старомодно поглядывающими на часы и намеревающимися сделать мне мягкий выговор. Слово всегда подшучивал надо мною, когда мои бывшие товарищи по подполью последующего периода хвалили меня за пунктуальность — качество, которым я обязан тем трём старым «заговорщикам».

— Так, начнем работать, — обычно предлагал Даду, вежливо кивая Слово.

Тот жизнерадостно, с шуткой, которая никогда не была далеко от его рта, доставал из портфеля объёмистую папку. Затем он раздавал перепечатанные копии сообщений, полученных от нашей подпольной сети в Южной Африке, или от помощников Тамбо из Лусаки, или из Дар-эс-Салама, или ещё откуда-нибудь из Африки.

Сами сообщения приходили на какие-то «безопасные» адреса в Лондоне или в тихих деревнях в английской «глубинке». Исходное сообщение представляло из себя внешне невинное письмо чьему-то другу или родственнику. На обратной стороне страницы был тайный текст, написанный невидимыми чернилами. Форма адреса указывала, какие невидимые чернила использовались и, соответственно, какой проявитель требовался для того, чтобы выявить тайное послание. «Моя дорогая тетя Агата» указывало на один тип. «Дражайшая тетушка Агги» — на другой. Мы использовали различные химикаты, обычно растворявшиеся в спирте или в дистиллированной воде. Наш корреспондент обычно использовал чистое перо для того, чтобы написать тайный текст. Затем лист бумаги подвергался обработке паром из чайника, чтобы устранить какие-либо следы пера. После того, как бумага высыхала, на ней писался или печатался какой-то невинный текст.

Проявителями для наших подпольных оперативных работников внутри Южной Африки могли быть такие простые вещи как средство для очистки плиты, слегка распыленное над листом. Через несколько секунд секретный текст появлялся на свет. Другие проявители включали в себя раствор каустической соды или это могла быть даже капля крови, растворенная в нескольких миллилитрах дистиллированной воды. Проявителем пропитывался клочок ваты, которым слегка протирали страницу, после чего появлялся яркий оранжевый или жёлтый текст.

Проявление невидимых текстов и подготовка писем нашим тайным корреспондентам было задачей, требовавшей много времени и специальных знаний. Этой работой занималась Стефания Кемп, которая в то время была замужем за Альби Саксом. Стефания отсидела какое-то время в тюрьме за диверсионную деятельность в Кейптауне.

В скудно обставленной мебелью комнате Даду, за окном которой умиротворяюще гудело уличное движение и пешеходы глядя под ноги шли по своим обычным делам, разворачивалась странная шарада, сопровождавшая изучение еженедельной почты. Исходя из предположения о том, что в комнате Даду установлены подслушивающие устройства, мы проводили наши заседания с помощью набора жестов, кодовых слов и написания наиболее щекотливых деталей на чистом листе бумаги.

«Хорошо, — обычно говорил Слово, заканчивая обсуждение определённого пункта повестки дня, — мы напишем X, чтобы он ожидал курьера… — затем он показывал нам листок бумаги, на котором была написана дата, — на обычном месте встречи».

Пока Слово, прищурившись, смотрел на нас через очки, я иногда вставлял поправку: «Курьеру, возможно, потребуется отпроситься с работы, поэтому мы должны добавить… дней к… этой дате». И я поднимал соответствующее количество пальцев как какой-то педантичный судья на танцевальном конкурсе.

В обеденное время мы часто ходили вместе в трактир, обычно в излюбленное место Дока — соседний «Доблестный солдат».

После смерти Джей-би Маркса «Док» стал председателем ЮАКП. Он пользовался большим уважением в Движении и в международном плане, однако он был скромным человеком. Он был высокого роста и выглядел как государственный деятель, с большим лбом и клочковатыми седыми волосами, расчесанными на пробор в традиционном стиле. Он был всегда одет официально в тёмный костюм с галстуком и неизменной гвоздикой в петлице. Он был «старомодным» коммунистом, как Джек, для которого Советский Союз был вне упрёков.

Из моего опыта общения с ними я сделал вывод о том, что такие коммунисты, как Даду, Слово и Ходжсон являлись очень цельными личностями. За многие годы Даду пропустил через свои руки миллионы долларов и фунтов стерлингов, предназначенных для нашего Движения. Но ни один пенс не «прилип» к его рукам.

Мне много раз приходилось помогать ему забирать или отвозить хрустящие долларовые банкноты в потертом старом портфеле. Мы в шутку называли эти деньги «золотом Москвы». Однажды я тайно встретился с ним в транзитном зале парижского аэропорта Шарль де Голль. Мы ловко осуществили мгновенный обмен нашими портфелями. Ему было в это время почти 70 лет. Док прибыл одним международным рейсом, а я — другим, из Хитроу. Мы сели рядом и у нас были одинаковые портфели. Однако мы делали вид, что не знаем друг друга. Он сидел, потягивая свою трубку и читая газету. Я забрал его портфель и не торопясь отправился на рейс, вылетавший в Африку.

Джо[22], который был младше остальных на десять лет, был более открытым человеком и мыслителем с гибким умом. Его жена, Рут Ферст, была особенно критически настроена. Она вынуждала его постоянно сомневаться и заставляла заниматься острыми вопросами коммунистической теории. И это было в те времена, когда такое критическое осмысление считалось ересью. В результате он стал открывателем новых путей и в теории, и в стратегии не только в нашем Движении, но и в международном коммунистическом движении. Он сочетал теоретический дар с большими организаторскими способностями и был движущей силой нашей работы по Южной Африке из Лондона и по реорганизации партии. Он был полной противоположностью устоявшемуся представлению о коммунистах как о мрачных и беспощадных догматиках. Он обладал теплом подлинной человеческой личности, чувством юмора и способностью к остроумным поворотам в высказываниях. Он первым назвал «Общину воскрешения» отца Тревора Хаддлстона[23] в Йоханнесбурге «Общиной восстания»[24]. Он обладал способностью поворачивать самое скучное собрание так, что оно заканчивалось очень живо и весело. Он удивил меня, заявив ещё в 1966 году, что большинство представителей восточноевропейских коммунистических партий, с которыми ему приходилось встречаться, не были коммунистами в нашем понимании этого слова. Они были функционерами системы, ориентированными на то, чтобы делать карьеру. Я обратил внимание, однако, что он не использовал унизительный термин «аппаратчик», который предпочитала Рут Ферст.

Док испытывал огромное уважение к Джо, но иногда чувствовал себя неуютно, когда его ближайшее доверенное лицо критиковал официальные марксистские принципы. Один из таких случаев был в 1974 году, когда Джо Слово опубликовал вызвавший противоречия анализ некапиталистического пути развития.

Когда в 1968 году началась «чехословацкая весна», Дубчек производил хорошее впечатление на меня. Как бы я ни был просоветски настроен в то время, на меня произвела сильное воздействие та волна поддержки нового типа социализма, который он олицетворял. В ходе последовавших дебатов я обнаружил, что все мои старшие товарищи, а также мои руководители были разочаровывающе ограничены в отношении этих событий. В конце концов меня убедили, что у Советского Союза не было иного выбора, нежели предотвратить то, что многие из нас рассматривали как сползание к контрреволюции. Я позже сожалел о своих колебаниях, вызванных аргументами, смешивающими интересы СССР и интересы истинного социализма. Но в те дни эти вещи были синонимами. Действия, предпринятые Брежневым, привели только к отсрочке кризиса социализма, который последовал позже. Если бы реформам Дубчека было позволено продолжиться, из опыта 1968 года многое можно было бы извлечь. Я понял, что утверждение независимости мышления может потребовать больше мужества, чем преодоление страха перед вражескими пулями.

Вскоре после моего прибытия в Англию Элеонора родила нашего первого сына Эндрю. Наш второй сын, Кристофер, родился через пару лет. Мы сняли недорогую квартиру над магазином на улице Голдерс-Грин.

Рождение наших сыновей не отвлекло Элеонору от отчаянных попыток добиться, чтобы Бриджита присоединилась к нам. Родители Элеоноры заботились о своей внучке, пока Элеонора была под стражей и «в бегах». Но Элеонора не могла убедить их или своего бывшего мужа согласиться на то, чтобы Бриджита приехала к нам. Наше положение не было необычным. Некоторые из наиболее болезненных последствий участия в политической деятельности относятся не к политике, как таковой, а к тем ужасным переломам, которые возникают в личной жизни.

Элеоноре пришлось дожидаться, пока Бриджите станет больше десяти лет, прежде, чем они смогли обсудить это положение непосредственно, когда Элеонора позвонила по телефону в школу-интернат. Страшно опасаясь, что на южноафриканской стороне их разговор подслушивается, Элеонора должна была уходить от всех вопросов Бриджиты о политике. Через неделю мы получили от неё письмо, гораздо более серьёзное, нежели предыдущие письма, в котором она спрашивала о разнице между анархизмом, социализмом и коммунизмом.

Южная Африка была далеко. Трудности жизни в изгнании частично смягчались тем, что число политических изгнанников из ЮАР в Лондоне всё увеличивалось, а мы участвовали в деятельности Британского движения против апартеида. Среди наших ближайших друзей были белые товарищи, с которыми мы познакомились ещё в Южной Африке, как например, Ходжсоны, Бернштейны и Бантинги. Мы стали особенно близкими друзьями с Уолфи Кодешем, когда-то возившим меня и Роули по Йоханнесбургу.

Роули получил пять лет тюрьмы за попытку (безуспешную) создать соперничающую коммунистическую группу с маоистской направленностью. Барри Хиггс был вызван в суд для того, чтобы дать показания, и, не желая делать это, бежал из страны вместе со своей подругой Сибиллой. Некоторое время они жили у нас в Голдерс-Гринз. Стив и Тельма Нел эмигрировали и поселились в Масуэл-Хилл, где мы провели много счастливых часов. Джон Биззел был вызван для того, чтобы давать показания на процессе по делу Брама Фишера. Как и Барри Хиггс, он решил покинуть страну. Он и его жена поселились в Канаде и они стали активными членами Коммунистической партии Канады. Ещё один дурбанский новобранец, Айван Страсбург, женился на Тони — дочери Хильды — и они уехали из Южной Африки с выездной визой, но без въездной. Айван стал ведущим теле— и кинооператором в Великобритании. Самой печальной новостью было то, что Эрнст Галло, с которым мы продавали газету «Нью Эйдж» в Дурбане, заболел, когда находился в тюрьме, и умер из-за нерадивости полиции.

Однажды мы получили вырезку из дурбанской газеты, в которой сообщалось о смерти «от собственных рук» лейтенанта Гроблера. В некрологе описывалась блестящая полицейская карьера и сообщалось, что только я «смог избежать его длинных рук».

Вера и Джордж Поннен тоже отправились в изгнание. Я встретился с ними накоротке в аэропорту Хитроу, когда они направлялись в Канаду. Вера, тепло обняв меня, сказала: «Ты совсем не изменился. Ты тот же». Я расценил это как комплимент.

И Эмпи Найкер, и Роберт Реша теперь жили в Лондоне и работали в АНК. Реша любил говорить, что я был его протеже, вспоминая о многорасовых вечеринках дошарпевильских времён и о его предложении, чтобы я уделял час в неделю своего времени для работы на Движение.

Моя мать посетила нас летом 1967 года. Мы встретились впервые после смерти моего отца, и она выглядела сильно постаревшей. Её отец, мой дедушка по материнской линии Абе Коэн умер через год после моего отца, и ей пришлось перенести много горя.

Перестроиться на жизнь в Англии было несложно. Мы научились называть «роботы» — «светофорами», «печки» — «духовками» и «винные магазины» — «распивочными». Оказалось, что в лавке мясника в Финчли[25] можно покупать даже «boerewors» — особые южноафриканские сосиски. Мы научились жить без апельсинов южноафриканской фирмы «Аутспан», без винограда и вина из Капской провинции, без коньяка KWV, хотя, когда подпольные курьеры спрашивали меня, чего особенного привезти из Южной Африки, я всегда предпочитал упомянуть о бутылочке последнего.

Я поступил в Лондонскую школу экономики (LSE) и в течение нескольких лет по стипендии ООН изучал социологию. Это было в разгаре студенческого движения, когда в LSE в 1966 году начались первые сидячие забастовки. На непродолжительное время LSE была объявлена «открытым» университетом и я выступал с лекциями по Южной Африке. Ведущей силой были студенты троцкистской ориентации и хотя я не разделял их взглядов, среди них у меня появилось много друзей. У меня появились также друзья из числа американских студентов, которые занимали активные позиции по Вьетнаму, и я обнаружил, что их подходы к политике кажутся мне свежими и привлекательными, хотя они и не считали марксизм вершиной мироздания.

Где-то поблизости затаился некий Гордон Винтер, журналист. Он тайно сфотографировал меня. Через несколько лет он написал книгу «Внутри БОСС»[26], в которой признался, что был шпионом Претории. Винтер утверждал, что он «следил за Ронни и его друзьями в LSE». Я относился к нему с недоверием. Несмотря на его слежку, я сумел завербовать нескольких студентов LSE в качестве наших подпольных курьеров и никто из них не был пойман в ЮАР. Винтер неправильно истолковал моё «преподавательство» в LSE и в течение многих лет южноафриканские газеты именовали меня «бывшим президентом Совета студентов университета Наталя и бывшим преподавателем LSE». Это было двойное преувеличение, поскольку в этом университете в Дурбане я даже не проучился ни одного полного семестра.

Это были годы бьющего через край протеста. Одна из демонстраций закончилась битьём стекол в Южноафриканском Доме[27]. Мой сосед был арестован за то, что швырнул в окно посольства мусорную урну. Я давал показания в его защиту в суде Олд Бейли, указывая на то, что посольство является символом расизма. Он был оправдан дружественно настроенными присяжными.

Первые пропагандистские материалы мы отправили домой в ЮАР в 1967 году, вскоре после вступления МК на территорию тогдашней Родезии. В то время у нас не было непосредственного доступа к границе с ЮАР для проникновения в страну. Поэтому наши бойцы присоединились к партизанам ЗАПУ (Союза африканского народа Зимбабве), руководимого Джошуа Нкомо, в надежде проложить путь в Южную Африку. Наши первые материалы из Лондона сообщали людям, помимо всего прочего, и об этих действиях МК.

Джек был большим специалистом в создании чемоданов с двойным дном и скоро южноафриканские и иностранные туристы начали перевозить в Южную Африку наши подпольные листовки. В то же время британские докеры закладывали наши листовки в пароходные контейнеры, направляемые в порты и на фабрики Южной Африки.

Очень активно помогала нам организация «Молодые коммунисты Великобритании». На молодёжной конференции в Болгарии я подружился с их национальным организатором, «кокни»[28] по имени Джордж Бриджес. Он считал, что Южная Африка — одно из самых тяжёлых для коммунистической деятельности мест в мире. Он был удивлён, когда я не согласился и сказал, что гораздо труднее работать в такой стране, как Англия. Я объяснил, что хотя это могло быть более опасным физически, но проблемы Южной Африки были более ясными и будущее социализма в ЮАР по сравнению с Великобританией было более многообещающим.

Во время поездки в Болгарию я встретился с Джонни Макатини, который представлял АНК во Франции и в Алжире. Мы вспомнили о дурбанских днях и об оптимистическом настроении во времена нашего ухода в изгнание. Борьба внутри Южной Африки в то время была на самом низком уровне. Мы согласились, что можно было считать удачей даже то, что мы выжили для перегруппировки сил и подготовки к следующему этапу. Нас обоих представили русскому космонавту Юрию Гагарину, который сказал, что электрическое освещение района Витватерсранда было очень ярким и его можно было видеть из космоса. Я рассказал ему о том, как мы нелегально доставляли листовки в Южную Африку и он пошутил, что когда в следующий раз отправится «вверх», то захватит несколько штук с собой…

На самом же деле Джек разрабатывал проект ракеты, которая бы взлетела в воздух и сделала именно то, что шутливо предложил сделать Гагарин. Наша ракета была переделана из яхтенной ракеты со спасательным сигналом. Идея заключалась в том, чтобы выбросить груз листовок в воздух на подходящую высоту с применением часового механизма. В течение нескольких недель мы таскались по Хэмпстед-Хит и Эппинг-Форест в промозглом холоде. Однажды Азиз Пахад, один из наших товарищей по изгнанию[29] и я были вынуждены кинуться за дерево, когда одна из экспериментальных ракет Джека сорвалась с пускового устройства и полетела на нас.

Джек и Рика жили в маленькой квартире в Чок Фарм. Пока она была на работе, я помогал Джеку в его экспериментах. Он особенно тщательно следил за тем, чтобы не оставлять мусора, который мог бы рассердить Рику, очень гордившуюся чистотой в доме. Она вполне соглашалась мириться с беспорядком в ванной и на кухне, но твёрдо проводила границу, не позволяя нам пользоваться гостиной. По мере того, как наш «ракетный» проект расширялся, Джек пришел к выводу, что нам нужно больше места. Он тщательно покрыл газетами стол в гостиной. Этот стол был одним из наиболее ценимых Рикой предметов мебели, который она купила в универмаге Харродс. Отказавшись от сигнальной ракеты, мы экспериментировали с новым устройством. Джек насыпал немного пороха на дно пустой алюминиевой трубки, которая сверху закрывалась пробкой. В дне трубки было отверстие, к которому он поднес горящую спичку. Последовала неожиданно резкая вспышка, пробка загорелась, вылетела, ударилась в потолок и упала, дымясь, на стол. Мы суетливо бегали вокруг стола, пытаясь скинуть горящую пробку и потушить огонь в трубке. Рика должна была вернуться домой через час, а помимо всего прочего на потолке красовалась уродливая выжженная отметина.

Пока я очищал потолок, Джек пытался убрать обгорелое пятно на столе.

— Ну и что, — улыбнулся он, — по крайней мере мы обнаружили ракетное топливо, которое нам нужно.

Джек в конечном счёте придумал устройство, состоявшее из ведра, в днище которого был вмонтирован взрывной механизм, подбрасывавший небольшую деревянную платформу, закрепленную на ведре, на высоту примерно 30 метров. На платформе закреплялась стопка листовок, которые после взрыва разлетались в воздухе и падали на землю. Для того, чтобы зажечь порох, использовался часовой механизм.

Однажды рано утром мы прокрались на Хэмпстед-Хит, чтобы испытать наше устройство. Стоял туман, и нам показалось, что там никого не было. Наше испытание было успешным, но нам пришлось быстро уносить ноги, поскольку в ответ на сильный взрыв из-под всех кустов и из всевозможных укромных уголков неожиданно появились своры лающих собак и толпы их любопытных хозяев.

Ещё один изгнанник, Ронни Пресс, которого мы звали «профессором», разработал компактное электронное устройство, которое могло действовать, как автоматический пропагандист. Оно состояло из магнитофона, электронного усилителя и автомобильного динамика, собранных в коробке, и могло передавать записанные на плёнку речи и песни свободы, начиная работать с задержкой на несколько минут.

26 июня 1970 года (по календарю Движения это был День свободы) «листовочные бомбы» и уличные громкоговорящие устройства были одновременно приведены в действие в Йоханнесбурге и во всех других крупных городах. Это была первая крупная пропагандистская наступательная акция после арестов в Ривонии. Это событие нашло отражение на первых страницах всех ежедневных газет. Фотограф заснял взрыв «листовочной бомбы» около редакции газеты «Рэнд дейли мейл» в тот момент, когда полицейский нагнулся, чтобы разрядить её. Эта фотография была вновь опубликована и на следующий год, когда мы повторили эту операцию.

Уличные громкоговорители, которые передавали запись выступления Роберта Реши, были установлены в нескольких местах. Один из них был установлен в сквере напротив железнодорожной станции в Кейптауне. Он был прикреплён к перилам цепью, а рядом была установлена фальшивая «бомба-ловушка», которая не позволяла полиции сразу же разбить громкоговоритель.

«Я видел в свое время очень возбужденные толпы, — сказал в интервью одной из кейптаунских газет бывший родезийский полицейский, — но никогда не видел её в таком состоянии, в каком была толпа около станции».

Пока я был в изгнании, у меня было время и для других увлечений, особенно в начальные годы, когда борьба была на низком уровне. Я сблизился с Барри Файнбергом, моим давним знакомым по богемным дням в Хиллбрау. Барри был членом Конгресса демократов и после Шарпевилля предпочёл жить в Англии. Он предложил мне временную работу в возглавляемом им проекте, который состоял в составлении подробного каталога писем и произведений Бертрана Рассела, философа и ведущего борца за ядерное разоружение и за мир. Кроме того, что это дополняло мой скудный заработок, это была увлекательная работа. Обзор нашего каталога, опубликованный в лондонской газете «Санди Таймс», сделал нам честь, назвав его «одним из самых фантастических документов нашей эпохи». В наш труд были включены 100 тысяч документов, в том числе более семидесяти книг, тысячи статей и 35 тысяч писем, охватывавших период с 1878 до 1967 год. Такое количество писем за такое время означало, как заметил сам Бертран Рассел, что «я писал одно письмо каждые тридцать часов».

Сотрудничество с Барри привело к созданию трёх книг о Расселе. Первая была подборкой его переписки с читателями, которую мы назвали «Дорогой Бертран Рассел». Рассел отвечал практически на все получаемые письма, и мы почувствовали, что уже в самом подборе коротких и остроумных ответов содержался зародыш книги.

Он так ответил одному из тех, кто писал ему из Америки с бранью за его психологию «мира любой ценой» и кто считал, что Рассел был готов «ползти до Москвы», если это нужно для того, чтобы предотвратить бомбардировку Англии: «Замечание о том, чтобы ползти до Москвы, является изобретением моих оппонентов. Тем не менее, если бы я думал, что такой подвиг мог бы быть в моих силах в мои 88 лет и он имел бы какое-либо значение для спасения моих соотечественников или любых других человеческих существ от немедленного уничтожения в ядерной войне, я бы постарался предпринять такую попытку, хотя я опасаюсь, что мне пришлось бы также ползти и до Вашингтона…».

Я видел Рассела только однажды, когда ему было 95 лет и его морщинистое, похожее на маску лицо напоминало лицо Вольтера с такими же «древними, но сверкающими глазами».

Меня с Барри объединяло то, что мы писали стихи. Это привело к созданию культурной группы, исполнявшей стихи и песни освободительной борьбы Южной Африки. Мы назвали группу «Майибуйи», что означает «земля будет возвращена». Многие из наших стихотворений были опубликованы в книге стихов южноафриканского освобождения, называвшейся «Поэты — народу», которую издал Барри. «Майибуйи» пользовалась популярностью среди антиапартеидных организаций и часто выступала на митингах в Великобритании и в Европе.

Одним из членов группы «Майибуйи» был Палло Джордан — член АНК, который учился в США. Палло был чрезвычайно независимым мыслителем, с острым как бритва умом и язвительным темпераментом. Он занимал политическую позицию, необычную для АНК, поскольку критиковал Советский Союз. Некоторые из тех, кто не мог сравниться с ним в интеллекте, отвергали его как «троцкиста». Вокруг вопроса о том, следует ли принять его в АНК, шли дебаты, и я выступил «за», поскольку «значение имеет его преданность АНК», а не то, признаёт он или нет «линию Москвы». Он был прекрасным спутником в наших поездках, и я скоро начал с уважением называть его «Зи Пи» по его инициалам. У нас было много яростных стычек. Самая острая была, когда он выступил в защиту книги «Звериная ферма» Джорджа Орвелла, которую он считал «глубоким предсказанием» того, что произошло в Восточной Европе. Я же отвергал это произведение как грубую антикоммунистическую пропаганду. Тем не менее он хорошо относился ко мне, поскольку я никогда не переносил политических разногласий на личные отношения.

Одна из стран, куда мы часто ездили, была Голландия. Пружиной, двигавшей Движение против апартеида в Голландии, была Конни Браам, обаятельная молодая женщина с бьющей через край энергией. Я обнаружил, что голландцы могут быть особенно полезными для нашей развёртывающейся освободительной борьбы из-за их опыта участия в движении сопротивления в годы нацистской оккупации. Я всё больше доверял Конни и по мере того, как всё шире раскидывал сеть в поисках курьеров и других форм помощи нам, я в значительной мере полагался на неё.

Моим любимым занятием в Лондоне было ходить на футбол. Я редко оставался пассивным наблюдателем за жизнью, предпочитая активное участие на той или иной стороне, невзирая на последствия. Я решил болеть за футбольный клуб «Арсенал», потому что это был ближайший к нашему дому клуб.

Одного из друзей, с которыми вместе ходил на матчи «Арсенала», звали Шин Хоси. Он был членом Лиги молодых коммунистов Великобритании. В те времена, когда «Арсеналу» удалось сделать «дубль» — завоевать звание чемпиона Англии в сезоне 1970-71 годов и победить в Кубке страны — группе бойцов МК удалось проникнуть в Южную Африку. К нам пришло секретное послание с просьбой о деньгах и документах. Мы сидели на северной стороне стадиона в Хайбери прямо позади ворот, когда я спросил Шина, не согласится ли он слетать в Южную Африку и доставить материалы. Шел проливной дождь, толпа болельщиков «Арсенала» ревела: «Вперёд, красные!», «Вперёд, красные!» и Шину было трудно отказаться.

Шин должен был вернуться через несколько недель в субботу утром. Мы договорились о том, что встретимся после обеда на нашем обычном месте позади ворот на северной стороне стадиона. «Арсенал» должен был играть против «Ковентри», команды из его родного города, и Шин особенно хотел вернуться к этой игре. Игра началась, но Шин не появился. Я почувствовал, что случилось нечто ужасное. Даже победоносное пение болельщиков на трибунах «Аааарсенал! Аааарсенал!» начало звучать зловеще не только для болельщиков «Ковентри», но и для Шина Хоси.

Мы не знали, что боец МК, который написал сообщение с просьбой о деньгах и документах, был арестован. Полиция заставила его написать нам письмо. Шин попал прямо в ловушку. Человек, с которым он обменялся паролем около магазина в маленьком городке в Натале, был чёрным полицейским из службы безопасности. Шина жестоко избивали, затем он предстал перед судом вместе с группой бойцов МК и получил пять лет тюрьмы.

Подобная утрата товарища причиняла сильные страдания. Такие новости неизменно погружали меня в глубокую подавленность.

Шин предстал перед судом вместе с ещё одним из моих друзей — Алексом Мумбарисом. Алекс был отважным, молчаливым греком с упрямым характером. Он родился в Египте, вырос в Австралии и жил во Франции. Он был одним из «туристов», выполнявших наши пропагандистские задания в Южной Африке. В 1971 году Тамбо и Слово участвовали в разработке проекта высадки группы партизан на побережье Южной Африки. Моей задачей был сбор информации. Мумбарис входил в несколько разведывательных групп, которые мы направили в Южную Африку, чтобы сфотографировать и заснять на киноплёнку побережье Индийского океана от мыса Агульяс на юге до Кози Бей на границе с Мозамбиком.

Джек и я проводили часы, разглядывая топографические карты побережья и такие книги, как «Африканский лоцман» — сборник инструкций по судовождению, в котором содержалось детальное описание особенностей побережья Африки.

Алекс не умел ни водить машину, ни пользоваться кинокамерой. Я попросил Стефанию Кемп научить его водить, а Айвана Страсбурга — научить его снимать фильмы. К тому времени, когда Алекс должен был ехать, он уже овладел кинокамерой, но дважды проваливался на экзаменах по вождению. Однако он был человеком изобретательным и в последнюю минуту сумел получить через Автомобильную Ассоциацию международные водительские права. Он сумел доказать, что записался на официальный экзамен в Департаменте по лицензиям и затем рассказал сотрудникам Автомобильной Ассоциации о том, что ему необходимо срочно отправиться за границу. Они предложили ему объехать вокруг квартала, были удовлетворены его вождением и выдали ему водительские права Ассоциации.

Алекс знал: важнейшее правило подпольной работы — никогда не привлекать к себе внимания. Он прибыл в Дурбан, взял напрокат машину и поехал в гостиницу на берегу океана. Ему потребовалось не меньше десяти минут, чтобы поставить машину задним ходом на место на стоянке. Когда он вышел из машины, измученный и вспотевший, толпа обитателей гостиницы, собравшаяся на веранде, аплодисментами приветствовала его достижение.

В Лондоне мы с Джеком, пользуясь нашими фотографиями, киноплёнками и инструкциями по судовождению, сумели сократить число возможных точек для высадки с двадцати семи до шести. В это время Тамбо и Слово в Сомали готовили наших партизан к выполнению задачи. Было приобретено старое судно «Авентура» и набран экипаж из моряков с левыми убеждениями. Мумбарис входил в состав группы по встрече, которую мы организовали для того, чтобы направить высаживающихся бойцов с «десантного судна» в выбранную нами бухту в Транскее.

К сожалению, двигатели «Авентуры» заклинило, когда она находилась около кенийского порта Момбасы, и этот план был отменён. Я был вынужден послать Алексу и другим телеграмму, отзывающую их обратно в Великобританию. Текст был следующий: «С сожалением информирую тебя о смерти матери».

Но АНК никогда не сдавался. Скоро бойцы за свободу полетели на крыльях международных рейсов через Найроби в Ботсвану (как теперь называется Бечуаналенд) и в Свазиленд. Недавно женившийся Мумбарис и его жена-француженка Мари-Жозе встречали их. Он довозил их до пограничного забора, а потом забирал их на той стороне. К сожалению, один из бойцов сдался полиции и Алекс с Мари-Жозе были арестованы. Алекс получил пятнадцать лет, а его беременная жена была выслана из страны. Я опять имел незавидное поручение объяснить всё это потрясённым родственникам.

Ко времени ареста Алекса и Шина мы занимались подготовкой всё возрастающего числа молодых южноафриканцев, которые добровольно решили принять участие в подпольной деятельности.

К концу 60-х годов мы уже завербовали несколько человек. Среди них был исключительно смелый молодой школьный учитель по фамилии Ахмед Тимол — близкий друг Азиза и Иссопа Пахадов[30]. На нас произвёли сильное впечатление сообщения об успехах в развёртывании подпольной сети, которые поступали от Ахмеда. Затем, в 1971 году разразилось несчастье. Тимол был арестован на дорожном полицейском посту — в багажнике его машины были листовки. Через неделю он погиб в тюрьме. Как и в случае с Баблой Салуджи, полиция безопасности заявила, что он совершил самоубийство. Ахмед разбился насмерть, упав с десятого этажа штаб-квартиры полиции. Следователи Особого отдела с насмешкой рассказывали другим задержанным о «летающем индийце».

Раймон Саттнер[31] был серьёзным студентом-юристом Оксфордского университета. Он вышел на меня через Альби и Стефанию Сакс. Мне прежде всего хотелось научить его изготавливать наши «листовочные бомбы», однако всякий раз, когда я приходил в его тесную однокомнатную квартирку на Финчли Роуд, он уже имел повестку дня из десяти вопросов. Мы проводили всё утро в теоретических дискуссиях и к середине дня он всегда нуждался в кофе и датских пирожных, которые мы поглощали в Линдиз — уютном кофейном магазинчике около Хэмпстеда, посещаемом модными светскими дамами. Мы продолжали дискуссию приглушённым голосом, а я пытался повернуть разговор от теории к практике. А вокруг наших конспиративных голов витал степенный мир Хэмпстеда.

Наш учебный курс основывался прежде всего на нашем собственном опыте. В числе предметов были политика, секретная связь, «листовочные бомбы», выявление слежки, поведение на допросах, простейшие приёмы изменения внешности и то, что Джек называл «чёрным ходом». Всё это было направлено на то, чтобы дать нашим людям наивысший шанс выжить во враждебной обстановке во время выполнения наших подпольных заданий. «Чёрный ход» Джека являлся планом побега из Южной Африки в чрезвычайной ситуации. Мы настаивали на том, что самой первой задачей, которую должен был решить каждый наш новобранец по прибытии в Южную Африку, перед тем, как приступить к выполнению заданий — была разработка плана побега: изменение внешности, деньги, «безопасные дома», маршрут побега.

Мы давали хорошую смесь теории и практики. Необходимо было читать и обсуждать книги не только об освободительной борьбе. Мы давали нашим новобранцам книги «117 дней» Рут Ферст, «Тюремный дневник» Альби Сакса и другие книги, авторы которых прошли через предварительное и одиночное заключение.

Курс секретной связи включал в себя широкий круг вопросов — от письма невидимыми чернилами до использования тайников и разнообразных приёмов встреч со связниками, применяемых в подпольной работе.

Тайник — это место или контейнер, где прячутся материалы. Он используется оперативными работниками, чтобы передавать деньги, сообщения, документы, оружие, не вступая ни с кем в контакт и этим уменьшая риск. Если бы мы использовали тайник, то, возможно, Шина Хосе не поймали бы.

Курс организации личных встреч включал в себя условия и меры предосторожности, которые необходимо соблюдать при «регулярных», «запасных», «чрезвычайных», «мгновенных» и «слепых» встречах, а также механизм «запуска» таких встреч. «Слепой» контакт представлял из себя встречу двух незнакомых ранее людей на заранее договоренном месте и подразумевал необходимость использования опознавательных сигналов и паролей.

В качестве упражнения я давал Раймонду, например, указание ждать связника рядом с универмагом в Хэмпстеде в назначенное время. Он должен был читать газету «Таймс» и держать в руках пластиковый пакет из универмага «Вулвортс» — два опознавательных знака.

Товарищ, который помогал мне и которого Раймонд раньше никогда не встречал, должен был подойти к нему с условной фразой: «Здесь продают датские пирожные?».

Раймонд должен был дать заранее обусловленный ответ: «Нет. Должны быть, Вы ищете Линдиз».

«А, хорошо. Почему бы Вам не выпить чаю со мной?» — должен был быть ответ и оба должны были уйти вместе.

От этих занятий мы получали удовольствие и проверяли наших подопечных искажая условные фразы. Раймонда могли спросить: «Можно ли купить датские пирожные в Вулвортс?». Если он не замечал ошибки и принимал приглашение незнакомца на чай, то считалось, что упражнение провалено, и ему говорили, что он попал в руки врага.

Эти упражнения вместе с выявлением слежки за собой были наиболее интересной частью подготовки, предоставляющей широкие возможности для творчества и для действий на свежем воздухе после всех этих комнатных дискуссий.

Район Хэмпстеда с его контрастом между суетливым торговым центром и замкнутым жилым районом, множеством разноцветных трактиров, уличных рынков, конюшнями и аллеями, лугом, парками и игровыми площадками, а также удобной английской традицией «делай, что хочешь, приятель, только не задевай меня», представлял все необходимые для нас возможности.

Мы требовали от наших подопечных находить подходящие места для тайников как внутри зданий, так и на лугу, а затем смотрели, можно ли найти эти тайники на основании карт, которые мы учили их рисовать. Я просил их оставлять в тайниках деньги, чтобы побудить их выбирать по-настоящему надёжные, защищённые от непогоды места. Мы учили их оставлять невинные сигналы в общественных местах, указывающие на то, что тайник «заряжен». Это могла быть отметка мелом на столбе уличного освещения, рисунок краской на стене или разноцветная ленточка, привязанная к забору.

Мы также учили наших людей проверяться на слежку, не оглядываясь через плечо — все эти приёмы я применял по возвращении в Южную Африку в 1989 году. Этого можно было добиться, посмотрев в зеркало в магазине или в отражающее стекло, через естественные движения, такие как остановка, чтобы спросить дорогу, или движение по извилистой дорожке, наблюдение за улицей изнутри магазина, имитация звонка по уличному телефону — всё это были способы заиметь глаза на затылке.

После того, как мы объясняли, как действует наружное наблюдение полиции безопасности любой страны, как определить наличие «хвоста», и как «отрываться от хвоста» и так далее, наши бесстрашные курсанты получали время, чтобы подготовиться к практическим занятиям.

К концу курса они должны были подготовиться к «слепой» встрече. Они должны были определить условия для встреч — время, место, опознавательные сигналы, пароли. Они должны были организовать «проверочные» маршруты протяженностью в несколько километров, по которым они должны были передвигаться пешком и на автобусах, чтобы выяснить, следят за ними или нет. В реальной ситуации, если вы обнаруживаете «хвост» по пути на секретную встречу, то железное правило состоит в том, чтобы отменить встречу. Мы часто использовали это упражнение как торжественный заключительный акт обучения, на котором новобранцы должны были получить последние инструкции об их задании в Южной Африке. Я обычно ждал в назначенном месте в обговоренное время в импровизированном гриме, готовый исполнять роль связника. В случае с Раймондом, он так и не появился.

Странность заключалась в том, что мы договорились, что за Раймондом никто следить не будет. И тем не менее, хотя он чрезвычайно пунктуально являлся на другие встречи, сейчас не было никаких признаков его. Особенно тревожило то, что буквально на следующий день он должен был отправиться в Южную Африку. Я подумал, что он попал в дорожное происшествие, и начал бродить по улицам Хэмпстеда в поисках его. Наступили сумерки, моя тревога возрастала. Я поспешил к нему домой.

Он открыл дверь без малейшего беспокойства на лице. Я скоро узнал, что он подумал, что обнаружил «хвост» и, как положено, отменил встречу в полном соответствии с тем, чему его учили.

— Но там был этот парень в белом свитере типа «поло», — настаивал Раймонд, объясняя, что он использовал трактир «Джек Стро Касл» в Хэмпстеде, как один из проверочных пунктов, откуда этот человек слишком явно следил за ним.

— Не только это, — продолжал Раймонд, — он даже попытался заговорить со мной. Ты говорил, что «хвост» никогда не сделает этого, поэтому я подумал, что это один из твоих трюков.

Я разразился хохотом, сказав Раймонду, что он, должно быть, привлёк чей-то «другой» интерес. Это место было излюбленным притоном гомосексуалистов.

Не успел Раймонд улететь в Дурбан, чтобы занять пост преподавателя юридического факультета Дурбанского университета, как Брайан Бантинг организовал мне встречу с ещё одним выпускником.

Мой партнёр должен был сидеть на скамейке около станции метро «Хэмпстед».

— Как я его узнаю? — спросил я Брайана Бантинга.

— Парень похож на тебя. Только на десять лет младше, — мягко ответил он.

Так я впервые встретился с Дэвидом Рабкиным. Он был из Кейптауна, но уехал из Южной Африки ещё будучи школьником во времена Шарпевилля, когда его родители — либерально настроенная пара — решили эмигрировать в Англию. Как и Раймонд, он был блестящим и честным интеллектуалом, который предпочитал обсуждать теорию, но с трудом справлялся с технической стороной вещей. В отличие от Раймонда он никогда не пытался отвлечь меня и прилежно сражался с техническими заданиями, которые я давал ему, и лишь после этого поднимал теоретические вопросы.

Я доложил на совещании на Гудж Стрит об успешном ходе подготовки и отметил, что Дэвид был одним из лучших товарищей среди всех моих учеников. Док всегда осторожно относился к таким проявлениям энтузиазма и обычно лаконично комментировал: «Время покажет».

Примерно за два месяца от отъезда Дэвида, он внезапно сказал мне, что собирается жениться и надеется, что его жена будет работать вместе с ним. У меня сердце упало. Что скажут Док и другие, когда я расскажу им о такой крупной перемене в жизни оперативника, о котором я вроде бы знал так много? Я знал, что Док, хотя и не выступал открыто против работы в подполье семейных пар, но придерживался убеждения, что часто такой вариант не срабатывал.

Я встретился с Дэвидом и его невестой Су Моррис, жительницей Лондона, в трактире «Булл энд Буш». В то время она была энтузиасткой с прической «лошадиный хвост», которая ожидала увидеть, как она сказала, «чёрного джентльмена в костюме и в котелке». Её основное представление об АНК сложилось из фотографии 1912 года, на которой были изображены отцы-основатели АНК. Я ввалился в джинсах, в куртке-анораке и с буйной шевелюрой. Дэвид предупредил её, что она не узнает от меня ни о каких аспектах подпольной работы (в которую они должны были включиться), которые «им не нужно было знать». Когда же она спросила, какова численность подпольной сети, я остановил её вопросом, готова ли она работать, даже если «вы двое являетесь единственной ячейкой». Она послушно кивнула, и на этом всё закончилось.

Немедленно после их свадьбы Дэвид и Су отправились в Кейптаун, где он получил работу в газете «Кейп Аргус», а она — в театре «Открытое пространство». Через год мы связали их с ещё одним новобранцем, который изучал философию в Сорбонне. Это был Джереми Кронин.

Джереми тоже недавно возвратился в Кейптаун, где стал преподавателем в Университете. Во время учебных занятий в Лондоне и в Париже на меня произвели сильное впечатление его интеллект и тихая внутренняя сила, которую он проявлял. Однажды я встретил его около моста возле собора Нотр Дам и смог усилить в нём уверенность в моём стремлении к безопасности, когда предложил, что «нам нужно уйти подальше от всех этих туристов с их фотоаппаратами». Мы гуляли по левому берегу Сены, обсуждая массовые демонстрации в мае 1968 года, которые привели к отставке Де Голля и чуть не привели к революции. События 1968 года произвели сильное впечатление на Джереми.

Для нас Южная Африка была бомбой замедленного действия, приближающейся к такому же взрыву. Тем не менее, я взял на себя труд разъяснить Джереми, как и другим новобранцам, что нас ждут тяжёлые времена, рассказать об одиночестве и опасностях, особенно для тех, кто работает в подполье, и о том (вспоминая терпеливый подход Дока), что наша революция может потребовать ещё много времени, хотя в душе я был уверен в обратном.

Как передать всё это нашим новобранцам, всегда было деликатным вопросом. Если мы повторяли слишком часто об опасностях и о возможности провала, то был риск возникновения страха и, следовательно, отказа от активной деятельности. С другой стороны, если мы говорили о проблемах вскользь и слишком сильно настаивали на быстрых результатах, мы могли нанести ущерб чувству осторожности. Даже с моей склонностью к действию, я считаю, что мы нашли правильный баланс. Мне не давали покоя мысли о том, что наши товарищи могут попасть в руки полиции безопасности.

Ко времени падения фашистского режима в Португалии и развала колониальной империи Лиссабона на нас вышла ещё одна пара потенциальных новобранцев. Тим Дженкин и Стив Ли путешествовали по Европе. Они попросту зашли в представительство АНК, которое тогда размещалось на Гудж Стрит, и встретились с Реджем Септембером. Редж догадался выставить их из представительства как можно быстрее. Он передал их Азизу Пахаду и мне, и мы встретились с ними в одном из трактиров. Поскольку они не имели чьих-либо рекомендаций, то мы попросили их задержаться в Лондоне с тем, чтобы иметь возможность проверить их. Затем они включились в продолжительную подготовку. Я был счастлив обнаружить в Тиме ученика, который быстро схватывал всё, чему я мог научить его в технической области. Они прожили в Лондоне в тесной квартирке в Фулхэме почти целый год, осваивая некоторые из наших пропагандистских идей. Тим и Стив, который стал работать кондуктором лондонского автобуса, были столь политически активными, что стены в районе Фулхэма оказались покрытыми надписями против вступления Англии в Общий рынок. Затем они вернулись в Кейптаун, где Тим стал работать научным сотрудником в Университете Западной Капской провинции.

Это были лишь некоторые из пропагандистских ячеек, которые мы создали, работая в Лондоне. Мы были постоянно заняты поддержанием связи с ними. Все они были очень активными, несмотря на то, что им надо было иметь какую-то постоянную работу в качестве прикрытия и тратить много времени на эту работу. Вся остальная энергия уходила в напряжённую подпольную деятельность. После многих лет, когда АНК и ЮАКП фактически молчали, теперь их пропаганда оказывала всё возрастающее воздействие. Специальный Отдел должен был тратить всё больше сил на поиски наших подпольных ячеек.

Не все наши потенциальные новобранцы были теми, за кого они себя выдавали. Предложил свои услуги Крейг Уильямсон, студенческий лидер — чрезмерно тучный, с одутловатым лицом и утверждавший, что он бежал из Южной Африки. Он сумел получить стратегически важный пост в международном студенческом фонде, размещавшемся в Женеве. Он произвёл на меня впечатление человека, холодного как рыба, и когда мы поинтересовались его прошлым, то узнали, что его бывшие коллеги не доверяли ему. Мы подвергли его испытанию, предложив уже потерявший ценность материал и когда одна из южноафриканских газет, известная своими связями с полицией безопасности, сообщила о том, что наши устаревшие брошюры появились в чёрных посёлках, наши подозрения усилились. Мы держали его на расстоянии далеко вытянутой руки, но у него были крепкие нервы. Он умело использовал свое положение, чтобы следить за поступлением средств из Швеции для антиапартеидных групп. Это продолжалось до тех пор, пока он не был разоблачён и не был вынужден удрать назад в Южную Африку. Там его повысили в звании до майора полиции безопасности.

1974 год — год свержения режима Салазара в Португалии, когда вооружённые силы, в конце концов, под воздействием колониальных войн в Анголе, Мозамбике и Гвинее-Биссау восстали, был благоприятным временем для Элеоноры и для меня.

День революции — 25 апреля — был днём 18-летия её дочери Бриджиты. После почти одиннадцати лет разлуки мать и дочь воссоединились. Мать Элеоноры привезла Бриджиту в Лондон. Их воссоединение сопровождалось радостью и облегчением, однако потребовалось время для того, чтобы восстановить нормальные отношения между матерью и дочкой. Бриджита осталась жить с нами и училась сначала в Лондонской школе экономики, а потом в Школе восточных и африканских исследований.

Позже она вышла замуж за своего друга по Дурбану Гарта Страчана, который приехал за ней в Лондон. Со временем они оба стали политическими приверженцами АНК. Ещё через пару лет Гарт начал работать в Антиапартеидном движении в Лондоне, а затем в АНК в Лусаке и Хараре.

Разлука Элеоноры с её маленькой дочкой накладывала тень на нашу жизнь и была источником тревог и мучений. Рождение наших двух сыновей и тот факт, что мы сумели при минимуме средств создать счастливый дом на втором этаже над магазинами в Голдерс-Грин помогало нам справиться с проблемой. Однако не единожды Элеонора плакала в депрессии.

Глава 9. Поколение Соуэто Июль 1977 года. Восточная Германия

В июне 1976 года Южную Африку потрясло восстание чёрных школьников. Оно началось в Соуэто и вскоре распространилось по всей стране.

Его непосредственной причиной было решение правительства ввести язык африкаанс, как обязательный язык для обучения в школах для чёрных детей. Когда школьники Соуэто организовали 16 июня массовый марш протеста, то полиция открыла огонь. Двенадцать детей были убиты. Однако это проявление жестокости не смогло подавить гнев поколения, которое выросло в период после расстрела в Шарпевилле и поражения в Ривонии, когда их родители были покорны властям. Молодёжное сопротивление как лесной пожар распространилось по стране.

Бушевали уличные битвы, когда подростки использовали крышки от мусорных баков для защиты от пуль. На полицейских и солдат сыпались камни и бутылки с зажигательной смесью. В боях, в которых преимущество одной стороны было слишком велико, погибли сотни молодых людей. По некоторым оценкам эта цифра составила за год более 600 человек. Многие из них имели самое туманное представление об АНК и «Умконто ве сизве».

Начало быстро увеличиваться число желающих вступить в АНК. В предыдущие годы они шли тонкой струйкой, а теперь потекли мощным потоком. Подростки покидали Южную Африку толпами, направляясь в соседние страны в поисках АНК с единственным желанием: научиться стрелять, получить оружие и вернуться назад домой, чтобы покончить с бурами.

Молодёжь обратилась к АНК, как к наиболее популярной и последовательной из организаций чёрных южноафриканцев. Как только движение сопротивления приобрело развитую форму, они обнаружили среди поколения своих родителей бывших политических заключённых, которые могли направлять их. Большинство из них были ветеранами АНК и диверсионной кампании. У АНК были инфраструктура и возможности для подготовки бойцов. И он поддерживал тесные отношения с партизанскими движениями, такими, как ФРЕЛИМО и МПЛА, которые изгнали португальцев из Мозамбика и Анголы. Пропагандистские акции, планировавшиеся из Лондона, также производили свое действие.

Телевизионные передачи об уличных битвах, о героизме подростков, бросающих вызов бронемашинам, о первой жертве — 13-летнем Гекторе Петерсоне, изо рта которого текла кровь и которого уносил на руках мальчик в комбинезоне — всё это побуждало нас в Великобритании удвоить наши усилия.

В Южной Африке наши пропагандистские группы работали круглосуточно. Но не без риска. Раймонд Саттнер был арестован в 1977 году и приговорён к семи годам тюрьмы за распространение литературы АНК. В то время ему было 30 лет, и он был старшим преподавателем права в Натальском университете.

Мы объединили в одну группу Джереми Кронина с Дэвидом и Су Рабкин. Как и другие подразделения, они работали в лихорадочном темпе. Тим Дженкин и Стивен Ли также действовали в Кейптауне. Мы готовили проекты листовок в Лондоне и тайно провозили их в Южную Африку в невинных подарках. Затем их перепечатывали на ротапринтах, спрятанных в гаражах и кладовках, и рассылали в тысячи адресов. Они также разбрасывались с помощью листовочных бомб около железнодорожных и автобусных станций. Тим Дженкин в этом вопросе оказался самым способным из наших оперативников. Он иногда устанавливал одновременно до восьми листовочных бомб в центре города. Когда бомбы Тима взрывались, то я вспоминал о Су и её вопросе о численности подполья. Тим в одиночку мог создать у неё и у полиции безопасности впечатление, что у нас в Кейптауне действовала целая армия.

Листовки, которые мы писали в Лондоне, были пронизаны духом открытого неповиновения. В листовке, распространённой в Йоханнесбурге в марте 1977 года, после неудачного вторжения южноафриканской армии в Анголу, говорилось: «Условия для развития нашей освободительной борьбы, для разгрома апартеида и завоевания свободы сегодня лучше, чем когда бы то ни было. Ничто не может скрыть того факта, что белая Южная Африка находится в состоянии необратимого кризиса. Форстер думал, что он может направить свою армию в Анголу и привести своих марионеток к власти. Но МПЛА растрепала его в боях и заставила его белых солдат и марионеток бежать в ужасе».

Через несколько дней после бойни в Соуэто листовочные бомбы начали взрываться по всей стране, разбрасывая послание, написанное Дэвидом Рабкиным, в котором он чествовал мучеников Соуэто. Оно призывало людей к действию и в нём говорилось: «Форстер и его убийцы не вынесли никого урока из Шарпевилля. Он снова призвал своих убийц стрелять в невинных людей во имя сохранения «закона и порядка»… Выходите на демонстрации против жестокого убийства наших детей. Выражайте протест против государства апартеида и бойни наших людей».

В начале июля Дэвид и его беременная жена должны были возвращаться в Лондон, где должен был родиться их второй ребёнок. Я с нетерпением ожидал встречи с ними, чтобы получить информацию из первых рук. Но за день до отлёта они и Джереми было арестованы.

Мы недоумевали о причине их ареста. Потом выяснилось, что один из первых людей, с которыми Джереми вступил в контакт ещё в 1968 году, тоже был арестован. Этот человек, журналист, был склонен к болтовне в трактирах и мы «заморозили» отношения с ним. Джереми узнал в тюрьме, что именно этот наш бывший партнёр был тем слабым звеном, которое привело к арестам.

Судебный процесс над Су, Дэвидом и Джереми оказался рекордным по быстроте, поскольку проводился в соответствии с печально известным Актом о терроризме. Судьба Су, которая в момент вынесения приговора была на восьмом месяце беременности, получила огласку и это ускорило ход событий. Её отец, знаменитый педиатр, который ездил на велосипеде из своего врачебного кабинета на Уимпол Стрит на пикеты к посольству ЮАР, несомненно помог делу.

Дэвид, которому тогда было 28 лет, был приговорён к 10 годам тюрьмы, а Джереми, которому было 26 лет — к 7 годам. Су была приговорена к месяцу тюрьмы. Она родила дочь — Франни — и была депортирована обратно в Великобританию.

Полиция безопасности праздновала и ещё один успех, когда в марте 1978 года они арестовали Тима Дженкина и Стефена Ли. Они были обвинены в распространении 17 листовок и взрыве почти 50 листовочных бомб за два года. Они также были организаторами нескольких удачных уличных магнитофонных выступлений. Тим был приговорён к 12 годам, а Стефен — к 8 годам тюрьмы.

Их усилия не были бессмысленными. На многих из поколения 1976 года непосредственно повлияла наша пропагандистская деятельность.

АНК направил некоторых из нас из Лондона в Восточную Германию — в тогдашнюю Германскую Демократическую Республику — чтобы помочь политическому обучению наших новобранцев, которые проходили там подготовку. В число преподавателей входили Азиз Пахад и Палло Джордан. Каждый из нас вёл обучение в течение двух недель.

Я вылетел из Хитроу через аэропорт Шипол в Амстердаме, где пересел на самолёт восточногерманской авиакомпании «Интерфлюг», направлявшийся в аэропорт Шонефельд в Восточном Берлине. По прибытии меня встретил и проводил в зал для особо важных персон мрачноватый парень в кепке из клетчатой шерстяной ткани. С ним я поближе познакомился в ходе последующих приездов. Мне, конечно, хотелось посмотреть город и «Стену» и он обещал повозить меня по городу в конце моего визита. Затем мы на машине ехали часа два, пока не добрались до учебной базы, расположенной в лесу.

Это была специальная школа, в которой каждые полгода группа из 40 наших новобранцев обучалась ведению партизанской войны. Преподавателями были молодые восточные немцы. Я исходил из того, что они были членами партии и были военнослужащими вооружённых сил ГДР. В возрасте от 30 до 40 лет, все они были прекрасно подготовлены в физическом отношении и деловиты. Как и военные инструкторы во всём мире, они обучали своим специальностям, используя смесь юмора и дисциплины.

Мне было интересно встретиться с молодыми бойцами и сравнить их с моим поколением — «mgwenya» 60-х годов.

То поколение опиралось на опыт нерасовой политики Движения Конгрессов. Это же поколение не было знакомо с АНК, который был запрещён на протяжении большей части их жизни. Они были молоды и выросли в политическом вакууме. Единственными белыми, с которыми они были знакомы, были высокомерные инспектора школ, администраторы чёрных посёлков и надувающиеся от важности хулиганы в полицейской форме.

А теперь их обучали офицеры армии ГДР, их обслуживал штат пожилых женщин, и я должен был читать им лекции по истории борьбы.

Мой опыт учёбы в Одессе придал мне нужную уверенность. Слушатели были одеты в военную форму; создавалось впечатление, что они находились в хороших отношениях с преподавателями и работницами столовой. Командиром группы был беззаботный молодой человек по имени Сейисо. Он сразу же тёплым приветствием снял мою напряжённость.

Моё преимущество заключалось в том, что Палло и Азиз уже побывали в школе и познакомили слушателей с ранними этапами истории. Я должен был рассказать им о создании и развитии МК.

Я начал с рассказа о воздействии Шарпевилльской бойни и о запрете АНК в конце марта 1960 году. Я почувствовал, как внимание моей аудитории усилилось по мере того, как мы анализировали условия, в которых было принято историческое решение о начале вооружённой борьбы. Я отметил, что основным мотивом была не ненависть к белым и любовь к насилию, а тот факт, что режим апартеида, как все тиранические режимы в истории человечества, не оставил нашему народу никакой альтернативы.

Товарищей интересовал марксизм, который был включён в учебную программу, и все они особенно подчёркивали свое презрение к религии. Однако во время матча по волейболу, в который они часто играли по вечерам после занятий, выяснилось, что они были предрасположены к суеверию. Озорной молодой парень по имени Боб, который в ходе дискуссий показал определённое знание сельской культуры, играл в проигрывающей команде. И вот наступила его очередь подавать.

— Я собираюсь заколдовать вас, — заявил он, поводя рукой над мячом. — У меня есть сильнодействующее muti (колдовское средство).

Его соперники начали издеваться над ним, но он подал такую мощную подачу, что соперники не смогли принять её.

Его товарищи заорали от восторга, а он готовился подавать снова, уверенно и хвастливо заявляя, что его снадобье действует. Следующая подача была повторением предыдущей, и я разглядел тень испуга в глазах Сейисо, когда тот пытался реорганизовать свою команду. Две следующие подачи Боба заставили его соперников лишь обороняться и после нескольких суетливых попыток удержать мяч в игре, они проиграла эти два очка.

Встреча начала приобретать нервный характер, а Боб хвастался перед своими товарищами по команде и заявлял о силе muti. Он опять подал и собравший все свои силы Сейисо с трудом смог принять мяч и поднять его в воздух. Последовала ожесточенная борьба за очко: Сейисо подбадривал свою команду, а Боб носился по площадке, пытаясь нанести заключительный удар. Мяч взлетел высоко над сеткой и выпрыгнувший Сейисо сильным ударом послал его вниз, завоевав своей команде право на подачу.

Команда Сейисо пришла в экстаз и начала отпускать ехидные замечания насчёт muti Боба. Преодолев кризис, они выиграли и всю встречу. На следующий день на занятиях я объявил тему: «Старик и колдун».

История, которую я им рассказал, была случаем из жизни. Смешанная группа бойцов МК и зимбабвийских партизан проникла в Родезию из Замбии в 1967 году. После первых столкновений с войсками Яна Смита они нашли убежище на холмах около одной деревни.

Затем они познакомились со стариком по имени Мадала, который начал помогать им. Он стал посыпать им пищу и передавать информацию, а также согласился поместить одного из раненых партизан в своей хижине в деревне. Он выдал его за больного родственника из города. От Мадалы партизаны узнали, что в деревню должен был приехать знаменитый sangoma (колдун). Местный вождь должен был по этому случаю забить корову и выставить пиво. Некоторые из партизан считали, что по крайней мере один из них должен участвовать в этом культовом событии вместе с Мадалой и раненым товарищем. Тогда они смогут получить благосклонное отношение местного вождя и благословение колдуна. Это предложение, однако, столкнулось с возражениями со стороны остальных бойцов, которые сочли, что это рискованно.

Рассказав это, я предложил сделать перерыв на десять минут и попросил слушателей, чтобы они приготовились после перерыва принять решение, «как будто они были членами той партизанской группы, на холмах». Шум в коридоре, пока они обсуждали следующий шаг в этой истории, стоял оглушительный. Директор школы, кабинет которого был в конце коридора, выглянул с любопытной улыбкой на лице, чтобы узнать у меня, что происходит. «У нас сейчас будет интересный спор между сторонниками диалектического материализма и идеализма», — объяснил я.

Спор разгорелся с силой, по страстности сравнимой с волейбольным матчем. Боб и Сейисо опять были на противоположных сторонах. Спорщики разбились ровно на две части, как это и было в действительности в Зимбабве. Одни утверждали, что обычай требовал, чтобы они приняли участие в церемонии. Некоторые, как Боб, с достаточной уверенностью заявляли, что средство колдуна должно было помочь им нанести поражение солдатам Яна Смита.

Несогласные с ними утверждали, что это было крайне опасным предприятием, что колдуну попросту нельзя было доверять, что в снадобье не было никакой силы, и что при всей важности культовых традиций прежде всего имели значение соображения безопасности.

В конце концов я рассказал им о том, что их обсуждение точно повторяло спор, который в действительности разгорелся на зимбабвийских холмах. Тогда было решено, что один товарищ должен сопровождать Мадалу и раненого товарища на угощение с пивом. Они должны были сказать, что приехали из города. Когда они встретились с колдуном, то он пристально посмотрел на них и внимательно исследовал рану бойца. Колдун сказал им, что ощущает, что они подвергаются большой опасности. Затем он произнес заклинание, заверив их в том, что в следующий раз, когда они подвергнутся опасности, на них опустится густой туман и укроет их от врагов. В ту ночь после празднества Мадала отвел двух бойцов в свою хижину. На следующее утро деревня очень рано была разбужена родезийскими силами безопасности, которые прибыли в поисках старика и его двух друзей. Мадала поднялся рано, чтобы собрать хворосту. Он видел издалека, как солдаты окружили хижину и открыли огонь по её обитателям. Он побежал к холмам, чтобы предупредить партизан.

— Наши товарищи уже поднялись, разбуженные выстрелами и грохотом вертолетов, — объяснил я. — Они увидели, что Мадала бежит вверх по холму в сторону их позиций, а его преследуют солдаты. Поняв, что они его догонят, он изменил направление с тем, чтобы увести их от партизан. И в тот момент, когда он пересекал ручей, в него ударила пулемётная очередь.

— Вот что случилось с Мадалой, — завершил я. — Он был смелым старым человеком, который отдал жизнь за освободительную борьбу.

Я остановился, и в классе повисла долгая тишина. Все были опечалены жертвой, которую принес Мадала. Об этой истории я узнал из первых уст от одного из товарищей, который уцелел. Заключительная часть лекции состояла в напоминании о необходимости бдительности, безотносительно, веришь ли ты в мир духов или нет.

Всё это не означало неуважительного отношения к культурным традициям наших народов. Традиционные знахари могли быть исключительно хорошими знатоками трав и психологами. Современной медицине можно было многому поучиться у них. Но когда дело доходило до вопросов безопасности, все остальные соображения должны отходить на второй план. Было ясно одно: магия не обеспечивает безопасности. Невозможно вызвать туман в тот момент, когда в нём возникает нужда. Нет muti (снадобья), которое сделает вас непобедимыми. Победа зависит не от muti, а от знаний, подготовки и от того факта, что мы ведем справедливую войну.

Я посмотрел на Сейисо и Боба, которые сидели рядом, и сказал, что мы должны учиться у жизни. Примером был матч по волейболу в предыдущий день. Я сослался на использование Бобом muti. Я сказал им, что Боб был хорошим психологом. Ему почти удалось заставить команду Сейисо засомневаться в своей способности противостоять его секретному оружию. Они заколебались, поскольку Боб играл хорошо. Но затем Сейисо стряхнул сомнение и настроил свою команду. Не так ли?

Все засмеялись, и Сейисо кивнул головой в знак согласия. Но Боб, проказничавший до конца, повернулся к классу и, вращая глазами, предупредил: «Бойтесь колдунов».

Товарищи работали в течение недели, зачастую проводя целый день, а иногда и часть ночи в окружающих школу лесах. Они занимались тактикой, устраивали друг другу засады, и совершали внезапные налёты на учебные цели. На одной из стадий подготовки они жили в подземных бункерах, которые сами же и построили. Здесь было гораздо больше творчества и практических занятий, нежели когда мы учились в Одессе. Это, по-видимому, было результатом опыта, накопленного в течение последних десяти лет.

Директор школы повел меня познакомиться с местностью и предложил попытаться найти подземные убежища.

— Я ничего не вижу, — признался я, прощупывая глазами территорию.

Он нагнулся и вскрыл секретный вход в разветвлённую систему туннелей, вырытых по вьетнамскому образцу. Мы стояли прямо над ними.

Он объяснил, что они начали с обучения товарищей созданию небольших тайников, чтобы прятать оружие. Тайники должны были быть глубиной не менее одного метра под уровнем земли. Бойцам показывали, как упаковывать оружие и взрывчатку в защищённые от сырости контейнеры. Их предупредили, чтобы они не оставляли никаких следов. Одна группа, вернувшаяся через неделю, чтобы проверить сохранность тайника, обнаружила, что он раскопан кабанами. Директор засмеялся: «Когда они копали тайники, то ели конфеты и бросали фантики в яму».

Я был поражён тем, что животные способны улавливать запах конфетной обертки на метр в глубину. К этому необходимо было относиться очень серьёзно в пограничных и сельских районах Южной Африки, где водилось много диких животных.

Я присутствовал на лекции по вопросам безопасности, которую проводил сам директор. Он рассматривал проблемы революционного движения, которые возникали из-за проникновения врагов в его ряды. Он подчёркивал, что в этом была большая опасность, нежели в непосредственном нападении. После лекции, за кофе в его кабинете, я сказал директору, что проникновение шпионов становилось всё большей головной болью для нашего Движения, особенно с наплывом в наши ряды такого большого числа людей, неизвестных нам. Проблема была в том, что во многих случаях без убедительных фактов трудно было проверить подозрения.

— Где же, в конечном счёте, — спросил я, поскольку меня это очень интересовало, — ответ на этот вопрос?

Он постучал по носу, понюхал воздух и ответил одним словом:

— Интуиция.

Это удивило меня.

— Интуиция? — спросил я с сомнением. — Не оказываемся ли мы в царстве мистики?

Он засмеялся. Его глаза заблестели и в них появился интерес.

— Nein! Nein! Сначала идёт теория. Практическое применение возникает на базе знаний. Из практики возникает опыт. И тогда… — заявил он с триумфом, — из большого, большого опыта возникает нечто, похожее на шестое чувство… — Он опять постучал по носу, в его глазах были искорки, — …интуиция.

Все его преподаватели были людьми столь же убеждёнными, как и он. Они производили впечатление людей с хорошим знанием предметов, которые преподавали, и с прочными идеологическими взглядами. Они были тверды и уверены во всём. Ни один из них не выказывал никаких признаков сомнений. Эта необходимость в решительности проистекала из угрозы со стороны их большого соседа — Западной Германии. Тень Федеративной Республики падала на все дискуссии. Она рассматривалась как преемник гитлеровского антикоммунизма. Это было государство, которое мягко относилось к бывшим нацистам. Оно было намерено разрушить ГДР и именно поэтому «Стена» была необходимой. Что плохого в границе между двумя государствами, одно из которых вело себя исключительно враждебно по отношению к другому? Всё это звучало убедительно.

По вечерам после занятий они расслаблялись в небольшой клубной комнате. Они пили пиво и шнапс. Это была весёлая компания — как у всех офицеров, где бы то ни было. Они могли вести себя непринужденно и обмениваться шутками. Некоторые из этих шуток были о проблемах строительства социализма. Они любили грубые солдатские шутки, и когда я вбрасывал одну из английских разновидностей, копируя произношение верхов английской буржуазии, они падали от хохота. В одной из этих шуток использовалось слово «чудак» (на букву М) — английское слово, с которым они ещё не сталкивались. Когда я объяснил его значение, то они его хорошо поняли. Один из них сказал, что немецкий эквивалент никогда нельзя произносить публично. Он был слишком грубым. К их удивлению это матерное слово было использовано в одном из авангардных телефильмов, который мы смотрели в конце недели. Это вызвало такое изумление, что стало основным предметом для разговоров на всё оставшееся время моего пребывания.

Суббота и воскресение отводились для отдыха. В субботу после обеда мы играли в футбол с парой преподавателей, которые оставались в школе на эти дни. В тот вечер мы организовали барбекю[32] с начиненными специями немецкими сосисками и с изобилием чешского пива и ГДРовского коньяка. Это давало возможность расслабиться и ближе познакомиться друг с другом. На улицу вынесли проигрыватель и Сейисо начал танцевать под самую популярную в этот момент песню Боба Марли «Нет женщин, нет слёз».

— Мне очень нравится эта песня, — сказал он мне, закрывая глаза и сопровождая мимикой слова песни.

Некоторые другие товарищи начали танцевать и показывать мне последние веяния танцевальной моды из чёрных посёлков Южной Африки.

Преподаватели уже хорошо познакомились с нашими товарищами и подтрунивали над их сильными и слабыми сторонами, которые выявились в ходе учёбы. «Не закрывай глаза, Сейисо. Ты помнишь, что я велел тебе научиться спать, оставляя один глаз открытым».

Некоторые из членов обслуживающего персонала приходили пообщаться. У них было отдельное жильё на этой территории. Одна из поварих привела свою дочь, которой было лет 15–17, чтобы она познакомилась с товарищами и попрактиковалась в английском. Скоро она была окружена толпой поклонников, включая Сейисо, который начал подшучивать над ней. Я не обращал никакого внимание на происходящее, поскольку вечеринка шла полным ходом.

На следующее утро Сейисо попросил меня присутствовать на заседании руководителей группы. Он выглядел встревоженным. Остальные выглядели напряжённо и рассерженно. Я спросил, в чём дело. Комиссар группы, излишне тучный человек по имени Исмаил, объяснил: «Вчера было выпито слишком много алкоголя и товарищи опозорились с этой школьницей». Он пристально посмотрел на Сейисо: «Включая командира».

На какой-то момент я подумал, что она подверглась физическому насилию. Однако когда я стал разбираться дальше, всё, на что Исмаил мог пожаловаться, было только туманное упоминание о неприличном поведении. Когда я спросил, были ли жалобы на их поведение, в ответ было только неопределённое пожатие плечами. Я пообещал всё выяснить на следующее утро у директора и заседание было закрыто.

Позже расстроенный Сейисо заявил, что «никаких глупостей» по отношении к девочке не делал ни он, ни кто-либо другой из группы. Он сказал, что несколько человек, включая Исмаила, выступали против употребления алкоголя, хотя его принимали только по субботам и воскресениям и в очень ограниченных количествах.

— Это последствие восстания (1976 года), — разъяснил он, — когда студенты сжигали лавки, где торговали алкоголем, в знак протеста против того, что многие взрослые топили свои проблемы в алкоголе.

Вокруг товарищей в это воскресение витал дух подавленности. Даже обычно полный кипучей энергии Сейисо не хотел организовывать какие-либо игры и ходил со смущённым выражением лица.

Я почувствовал облегчение, когда в ответ на мой вопрос, который я первым делом задал директору в понедельник утром, он ответил, что ни от родителей девочки, ни от кого-либо из обслуживающего персонала не поступало никаких жалоб. С их точки зрения наши товарищи вели себя предельно хорошо. Когда я объявил об этом в классе, атмосфера сразу же разрядилась. Сейисо и другие скоро вернулись в свое обычное жизнерадостное состояние. Этот инцидент показал мне, какие противоречия могут легко выявиться внутри легковозбудимой группы молодых людей, ещё ищущих стабильности в мире.

Последние выходные с товарищами оказались самыми приятными. Нас свозили на экскурсию в Тюрингию (около границы с Чехословакией), где мы посетили исторические места, связанные с Гёте. Затем была памятная поездки в замок в Вартбурге, где Мартин Лютер перевёл библию на немецкий язык.

Субботу и воскресение я провёл в Берлине. Меня разместили в партийной гостинице. Это был скромный, но удобный отель, где Социалистическая единая партия Германии размещала своих гостей. Я провёл эти дни, осматривая достопримечательности в сопровождении гида или гуляя самостоятельно. На улицах чувствовался порядок и безопасность. Не было ощущения преступной атмосферы, не было ни попрошаек, ни бродяг. «Стена» без скрипучего «музыкального сопровождения», свойственного фильмам о «холодной войне», выглядела вполне заурядно. Везде были впечатляющие музеи, статуи, театры и открытые скверы: всё разрушенное войной было восстановлено. Мы не без удовольствия посидели за рюмкой на Унтер-ден-Линден, которая заканчивалась «Стеной». Туристы, приехавшие на один день из Западного Берлина, выглядели совершенно расслабленными. Везде были современные дома и хорошие магазины, что подтверждало тот факт, что ГДР имела самую быстрорастущую экономику из всех социалистических стран. Я быстро научился пользоваться метро, и на меня произвело сильное впечатление то, что билет стоимостью всего несколько пфеннигов позволял ехать в любом направлении.

Только на встречах с жителями Восточного Берлина — друзьями южноафриканских студентов — я узнал о циничном отношении к той форме социализма, которая строилась здесь. Например, Моника и её кружок, интеллектуальные отпрыски твёрдых коммунистов, были явно недовольны официальной линией.

Да, улучшение материальных условий жизни рабочих и крестьян было впечатляющим. Запад не мог угнаться за успехами в медицинском обеспечении и в социальных гарантиях. Но Моника и её друзья не принимали патернализма, контроля за свободой художественного творчества и однопартийной линией. Они были сторонниками Пражской весны и по крайней мере это привлекало меня.

Это были взгляды молодых интеллектуалов, которые никогда не принимали участия в борьбе. Но это были взгляды и их родителей, которые пережили концлагеря. Как и преподаватели в школе, старшее поколение утверждало, что прочная экономическая база и сильное социалистическое государство, которое может защитить себя от Запада, являются необходимыми условиями большей свободы.

Слабость последнего аргумента заключалась в механическом разделении между экономическим развитием и безопасностью с одной стороны и духовной свободой — с другой. Обо всем этом легко говорить в ретроспективе. Мои проблемы в то время усугублялись нашим недостаточно критическим отношением к противоречиям внутри этих стран Восточной Европы.

Дебаты в ГДР шли вокруг того, достигли ли они просто социализма или более продвинутой стадии. Поскольку социализм строился уже более 25 лет, и были достигнуты впечатляющие экономические успехи, было решено, что они достигли стадии «развитого социализма».

Даже мой сопровождающий из СЕПГ шутил о неопределённости этого понятия. Когда я прощался с ним в аэропорту Шонефельд, я сказал, что им нужно знать об опасности «перезревания», иначе это может перейти в «загнивание». И когда мы смеялись, никто из нас не предполагал, насколько пророческой станет эта шутка.

Глава 10. Ангола Октябрь — ноябрь 1977 года

АНК попросил меня в течение трёх месяцев прочитать курсы лекций по политике в наших недавно созданных лагерях в Анголе. В конце октября 1977 года я летел из Лондона в Луанду. Когда самолёт начал снижаться над ангольской столицей, я затаил дыхание при виде красной африканской почвы, расползающихся во все стороны чёрных пригородов, небоскрёбов, выстроившихся вокруг сверкающей бухты, заполненной грузовыми судами, и колониального форта на вершине холма.

— Bon dia, camarada Khumalo[33],— приветствовал меня молодой активист АНК.

Казалось, что он имеет право беспрепятственного передвижения по всему аэропорту. Он провёл меня в зал для особо важных персон, где Оливер Тамбо, Джо Слово, Джо Модисе и другие лидеры АНК ожидали посадки на рейс в Лусаку. Тамбо поблагодарил меня за приезд в Африку и после краткой беседы с двумя Джо, которые управляли нашими военными операциями внутри Южной Африки, меня провели через пограничный контроль.

Город был переполнен людьми, машинами и шумом. Военные грузовики советского производства перемежались с помятыми легковыми машинами и мириадами жужжащих мотоциклов. Гражданское население было в основным молодым и проворным, одето очень просто и перемешано с людьми, одетыми в голубую форму полиции и в военную форму. Повсюду были лозунги и настенные картины, рассказывающие об исторических изменениях, которые произошли в этой стране, богатой алмазами, кофе и нефтью. Везде развевались красно-чёрные флаги МПЛА.

Я узнал, что АНК поначалу использовал резиденцию бывшего южноафриканского посла, но затем передал её дипломатической миссии Польши. Теперь у нас было три резиденции на улице, где в прошлом жила буржуазия. После революции улица была переименована в улицу Освобождения. Вместе с АНК там размещались представительства ОАЕ, СВАПО, ЗАПУ и ПОЛИСАРИО — движения за освобождения Западной Сахары от марокканского господства.

Представительство АНК представляло собой нечто среднее между приморским пансионатом, мелкой автомастерской и военным лагерем. Это был двухэтажный дом среднего размера с пальмой, нависающей над небольшой лужайкой перед входом, с парой палаток и грядкой овощей позади дома. Группа наших товарищей в форме разгружала грузовик с припасами. Двое других возились с двигателем джипа. Ещё несколько товарищей в рубашках с короткими рукавами и джинсах играли в шахматы на веранде, а группа молодых ребят и девушек не старше двадцати лет перебирали на столе гору риса. Меня провели по винтовой лестнице наверх для встречи с главным «кадровиком» АНК Мзваи Пилисо.

Мзваи, которому было больше 50 лет, был плотным, разумным, уравновешенным человеком. Его жена и дети жили в лондонском районе Бернли. Я познакомился с ним во время его визитов к семье в Англию, и именно он сыграл ключевую роль в моём возвращении в Африку. Он был доверенным лицом Оливера Тамбо и отвечал за все лагеря «Умконто ве сизве» и за все программы военной подготовки в Африке и за её пределами. Он мог работать до изнеможения и добивался улучшения всех сторон жизни лагерей — от программ подготовки до поставок продовольствия, медицинского обслуживания, строительства, культуры и спорта.

Как ответственный за кадры, он отвечал и за жизненно важные вопросы безопасности. Он предупредил меня, чтобы я был настороже: «Не принимай никого на веру. Мы обнаруживаем много фактов проникновения в наши ряды».

Молодые бойцы, разбросанные по всему миру, звали Мзваи «тата» (что на языке коса означало «отец») и уважали его. Он никогда не забывал о вкладе людей старшего поколения и всегда стремился найти им достойное применение. Он уехал из Южной Африки в начале 50-х годов, чтобы учиться на фармацевта в Бирмингеме. Когда мы обменивались шутками о жизни в Англии, то он обычно с гордостью напоминал мне о том, что пробовался в качестве вратаря футбольной команды «Бирмингем сити». Однако в конце концов он стал играть в местной команде по регби. Тамбо, приехавший в Великобританию в 1960 году, встретился с Мзваи и убедил его полностью посвятить себя работе в АНК.

Мзваи сообщил мне, что через несколько дней я уеду из Луанды, чтобы преподавать в лагере под названием «Тринадцать» на востоке страны. Когда мы закончили нашу беседу, он сказал, что у него есть сюрприз для меня и позвал: «Ngena dokotela (Войдите, доктор)».

Переваливающейся походкой вошла маленькая пухлая женщина с улыбающимся лицом. Она протянула ко мне руки, и я с радостью обнял её. Это была Номава Шангаси, хорошо знакомая мне и Элеоноре по Танзании. Она покинула Южную Африку в 1962 году в составе группы из трёх десятков медсестёр, чтобы работать в Танзании, недавно получившей независимость. Это был жест солидарности со стороны АНК. Мзваи отвечал за учёбу её и других на врачей в Советском Союзе. Как и я, она приехала в Анголу, чтобы работать на АНК, и отвечала за здоровье наших товарищей в Луанде.

Я провёл дня два-три, осматривая Луанду, встречаясь с местными товарищами и купаясь в океане. В первом из многочисленных писем, которые я написал потом Элеоноре, я сообщал ей:

«Когда мы подлетали к Луанде, мои чувства растрогала, прежде всего, красная земля…[34] Мы не были в Африке слишком долго.

У меня была возможность отдохнуть несколько дней и разобраться в обстановке… Здесь все «товарищи». Ангольцы, кубинцы и советские прикомандированы для того, чтобы помогать нам, и они с большой гордостью называют себя «активистами АНК».

Пресса и радио энергично поддерживают АНК. Я был на радиостанции вместе с Палло Джорданом (отвечающим за информационно-пропагандистскую работу АНК) и увидел наших молодых ребят, готовящих тексты и выступающих по радио… Премьер-министр Лопу де Насименто заявил в Москве, что Ангола будет основной опорой марксизма-ленинизма в Африке. Южноафриканское радио вчера вечером впало в истерику по этому поводу.

Луанда — поразительный город. Португальцы хотели показать, что они будут здесь ещё очень долго и ещё совсем недавно построили несколько впечатляющих зданий — гостиниц и банков. Улицы днём и ночью полны народу и я хожу по городу без малейшей заботы. Меня принимают за португальца или белого ангольца — до тех пор, пока мне не приходится использовать моё поверхностное знание языка — и при этом не возникает никакой напряжённости или проявлений расизма. Все, молодые и пожилые, полиция, солдаты, работники гостиницы называют друг друга «товарищ»…

Я прошёлся вдоль залива, над которым возвышается португальский форт. Здесь в напряжённые дни перед независимостью окопались войска ФНЛА под предводительством Холдена Роберто. Дети ловили рыбу, и мы наблюдали за тем, как летающие рыбы выпрыгивали из воды. Мне очень хотелось, чтобы ты была здесь и мы могли взяться за руки…

Наш дом удобный, несмотря на то, что мы живем по три-четыре человека в одной комнате. Моя кровать находится в полуметре от кровати Мзваи и трудно сказать, кто храпит громче. Мы находимся в районе, надёжно контролируемом МПЛА… Лужайки превращены в небольшие огороды, в соседнем доме большая черная свинья привязана к дереву, козы, свиньи и куры роются в земле на лужайках и на улицах. У нас есть грядка овощей, но лук растет плохо, нам нужны твои привычные к огородничеству пальцы… Только что закончил свою смену на кухне, вместе с Палло мы готовили омлет с луком и перцем с нашего огорода».

Мзваи дал указание переодеть меня в военную форму и выдал мне пистолет. Затем он познакомил меня с водителем, которому, как он сказал, он бы доверил свою жизнь — пожилому, степенно выглядевшему человеку с редеющими волосами, которого звали Синатла Маломе. Это было, конечно, подпольное имя. Мы сели в советский джип, в котором уже были два молодых бойца МК, вооружённых АК-47, и скоро выехали за окраину Луанды.

После того, как мой водитель преодолел начальное смущение, я понял, что он был хорошим компаньоном. Мы проехали мимо большого автопарка, в котором рядами стояли советские автомашины самых различных типов. Синатла сказал мне, что это место никогда не бывает пустым. Каждую неделю машины забирали отсюда, но на их место приходили новые, доставляемые пароходами. Ангола была страной на колесах.

— Вы увидите ещё, сколько разбитых и поломанных машин на дороге.

— А в чём дело? — спросил я.

— В большинстве случаев неосторожное вождение и отсутствие необходимого техобслуживания, — был его ответ.

Однако он добавил, что много случаев и намеренного саботажа. Возможно, бандиты и потерпели поражение, но скрытое сопротивление продолжалось. Он сказал, что даже в наших лагерях мы должны были проявлять бдительность в связи с возможностью диверсий со стороны тайных агентов врага. Он не разрешал никому подходить к своей машине.

Вдоль дороги, ведущей на северо-восток от столицы, тянулась бетонная труба.

— По ней идёт водоснабжение Луанды, — сказал Синатла, указывая рукой на трубу. — Насосная станция находится там, в 27 километрах от столицы в местечке, называемом Кифангондо. Это самая близкая к Луанде точка, до которой буры дошли в 1975 года. А затем кубинцы, прибывшие на подкрепление, нанесли им удар… — засмеялся Синатла.

Он был в ударе, явно наслаждаясь рассказом о том, как кубинцы спасли ситуацию.

— Если говорить о кубинцах, — продолжал он, — то знаете ли вы, что они сходят с ума по mgulubi — вы знаете, это свинина. Говорят, что когда вы едете на машине и на улицу выкатывается мяч, то нужно затормозить, потому что за мячом выбежит ребёнок. Точно так же, когда вы видите свинью, то нужно тормозить, потому, что за ней гонится кубинец.

Мы всласть посмеялись, и он с удовольствием продолжил:

— Отсюда вопрос, товарищ: «Какой самый быстрый способ освободить Намибию?» Ответ: «Перегнать всех свиней через границу и Намибия будет захвачена кубинцами».

Мы спустились с плоскогорья, на котором находится Луанда, и сразу же очутились в угнетающей жаре. Мы ехали через плантации сахарного тростника и через город Кашиту, с потрёпанными виллами бледно-мелового цвета и жестяными крышами, над которыми возвышалась розово-белая церковь. Многие из зданий были испещрены пулевыми отметинами, а некоторые — полностью разрушены. Мы проехали через контрольный пункт ангольской народной милиции. Это были крестьяне в потрёпанных штанах с красными повязками на руке и в зелёных беретах, вооружённые автоматами АК-47. Среди них была беременная женщина. Создалось впечатление, что они не могли прочитать наши документы, но радостно приветствовали нас, когда мы представились как активисты АНК и раздали сигареты.

Стайка детей бежала рядом с нами, выкрикивая, «Вива Куба!» и лозунг МПЛА «A luta» (по-португальски — «борьба»)… на что товарищи с заднего сидения нашей машины с энтузиазмом отвечали: «continua!» (по-португальски — «продолжается»).

— Прекрасная страна, — заметил Синатла, — страна АК-47, беременных женщин и жизнерадостных детей.

Покосившийся дорожный знак указывал «Луанда — 50 километров, Кибаше — 146 километров». Синатла сказал мне, что это цель нашей поездки.

— Там находится лагерь «Тринадцать». Дорога впереди идёт через территорию, очень подходящую для партизанских действий, особенно в провинции Северная Кванза, в которую мы въезжаем.

Посадки касавы, которая является основной едой ангольцев и которая составляла часть окружающей растительности, уступили место плотным зарослям кустарника. Через некоторое время дорога извилисто пошла вниз. Я узнал от Синатлы, что он был на подготовке в Советском Союзе. Он указал на те особенности местности, которые, на его взгляд, прекрасно подходили для организации засад. Товарищи на заднем сидении машины уже давно дослали патроны в патронники автоматов и держали их наготове.

— Когда португальцы ездили по этой дороге, то они просто засыпали кусты градом пулемётного огня для того, чтобы напугать борцов за свободу, — сказал Синатла. — Но не беспокойтесь, в последнее время бандиты не создают никаких проблем.

Меня заинтриговало прошлое Синатлы. Он был новым человеком в Движении. Среди тех, кто покинул страну в последнее время, редко можно было найти пожилого человека. В ответ на мой вопрос о том, где его приняли в АНК, он ответил, что это произошло на острове Роббен.

— Товарищи там научили меня политике, — гордо сказал он. — Они изменили мой образ жизни в такой мере, какой осудивший меня судья не мог себе и представить.

— А за что ты попал туда? — спросил я.

— Вооружённое ограбление, — ответил он. — Я был приговорён к 25 годам в 1958 году. В 1976 году вышел из тюрьмы и начал работать с бывшими заключёнными с острова Роббен — Джо Гкаби и Джоном Нкадименгом.

Мы были в стране кофе, передвигаясь на низкой передаче по крутым, отвесно уходящим вверх и вниз поворотам дороги. Группы женщин в разноцветных китенгах[35] пропалывали поля мотыгами. Мужчины вырубали кусты, используя мачете, ставший национальным символом Анголы. Мы проехали через небольшие деревни Кузо и Пхири с их импровизированными контрольно-пропускными пунктами, хижинами, домами в пулевых пробоинах, ещё покрытыми лозунгами «Вива ФНЛА!», «Вива Холден Роберто!». После четырёх часов езды от Луанды по дороге, всё более покрытой выбоинами, мы прибыли в центр кофейных плантаций — Кибаше.

Кибаше был странным маленьким городком, сильно разрушенным войной. Полуразвалившиеся виллы и магазины выстроились вдоль дороги, которая проходила через город и шла дальше к границе с Заиром, находящейся в 350 километрах отсюда. Дома с облупившимися стенами, окрашенные в основном в жёлтый, белый и розовый цвета, прятались за густо разросшимися цветущими деревьями и кустами бугенвиля, скрывавшими шрамы войны. Мы проехали через ещё один контрольно-пропускной пункт, выстроенный из покрашенных белой краской бочек, обменялись приветствиями с милицией. Затем мы проехали мимо старого завода по переработке кофе со складом, заваленным доверху мешками с драгоценными зёрнами. Мы посигналили в знак приветствия, когда проезжали мимо гаража, в котором ангольские солдаты заправляли машину, закачивая бензин ручной помпой. Дети, игравшие около школы с разбитыми стеклами, радостно приветствовали нас.

Всё это заняло минуты две, город был позади нас, мы свернули с асфальтированной дороги на просёлочную, круто извивавшуюся с головокружительной высоты вниз к густому лесу.

Я привык к долгим английским сумеркам и был удивлён тем, как быстро село солнце. Было уже темно, когда мы прибыли в лагерь. На контрольно-пропускном пункте нас остановил боец МК, который посветил нам фонариком в лицо и поприветствовал нас на языке зулу. Был виден отблеск лагерных костров и свет в некоторых зданиях, которые, как я потом узнал, получали ток от маленького генератора. Мы остановились около бетонного здания с наблюдательной вышкой. Высокая фигура отдала нам честь и громко скомандовала: «Подразделение — сми-и-и-рно!».

Это был мой друг из Восточной Германии, Сейисо. Он был начальником штаба лагеря. Он провёл меня в штаб и представил группе товарищей в форме, которые составляли командование лагеря. Начальник лагеря уехал в Луанду. Я сел и принял участие в приветственном ужине, который состоял из консервированной говядины, риса с густым подливом и овощами, примерно то же самое, что ели и наши руководители в Луанде. Всё это запивали крепким чаем. Приятным сюрпризом было получить на десерт бананы и папайю.

Сейисо объяснил, что земля в этом районе плодородная, касава и фрукты растут в изобилии.

— Кстати, — продолжал он, — если бы ты приехал сюда на прошлой неделе, то увидел бы как мы едим отбивные из питона.

Я спросил, как это было на вкус.

— Очень вкусно, — был общий ответ. — По вкусу это похоже на курицу и немного на рыбу, но мясо должно быть хорошо прожарено, иначе тебе будет плохо.

Затем Сейисо продолжил рассказывать мне о лагере.

— На деле это поместье, где выращивали кофе. Оно окружено плантациями. Это небольшое здание, должно быть, было домом управляющего. Здесь есть четыре небольших комнаты, где мы спим. Эту комнату мы используем и как кабинет, и как столовую. Позади здания есть небольшая кухня. Но мы получаем пищу из основной лагерной кухни. С тыльной стороны здания есть также небольшая комната с дизельным генератором. Мы используем его, чтобы каждый вечер на несколько часов получать свет. Есть и ещё пара полуразрушенных зданий, которые мы хотим отремонтировать, и казармы, которые, очевидно, раньше использовались под жильё рабочих. Там есть душ, которым ты сможешь воспользоваться завтра. Воду мы берём из родничка на холме. Поблизости есть небольшой ручей, где, в основном, мы стираем и купаемся.

Товарищи, составлявшие командование лагеря, были молоды и получили подготовку в Советском Союзе или в Восточной Германии. Начальник лагеря, который уехал в Луанду, был «mgwenya» (активист АНК из поколения 60-х годов) по имени Паркер. Сейисо в качестве начальника штаба был его заместителем. Был также комиссар, кадровик, начальник связи и медицинский инструктор, тоже «mgwenya» по имени Барни.

Мы поболтали с ним, и он сказал, что уже много лет мечтает изучить медицину и ещё надеется стать настоящим врачом, как Номава. Как и многие из «mgwenya», он жил в лагере АНК в Морогоро в Танзании. Годы изгнания были нелёгкими, и признаки усталости были заметны и на его лице, и в его голосе. Он принадлежал к тому поколению людей, которые покинули Южную Африку в начале 60-х годов и надеялись скоро вернуться. В течение многих лет они не видели своих родителей. Те из них, кто рано женился, оставили дома жён и маленьких детей. Многие из них неизбежно вступили в отношения с местными женщинами, и Барни рассказал мне о том, что и в Замбии, и в Танзании были довольно смешанные колонии наших людей.

Синатла и я жили в одной комнате, в которой были две железные кровати. Мы положили наши вещи на пол рядом со стопками книг. Сейисо предупредил меня, что генератор будет выключен через пять минут. Я тщательно сложил форму рядом на стуле, положил пистолет в пределах досягаемости и рядом ботинки. Была приятная прохлада, и я решил спать в тренировочном костюме. Мы сильно устали и немедленно заснули.

Я почувствовал какое-то движение в комнате, но лежал неподвижно, пытаясь определить источник звука. Раздавались какой-то хруст и царапающие звуки, от которых волосы на голове вставали дыбом.

— Синатла! Ты не спишь? — прошептал я.

— Да, — шепнул он. — Я думаю, что в комнате есть подпольный работник.

— Что-о? — спросил я.

И почувствовал облегчение, когда услышал его смех.

— Крыса, — ответил он, нащупывая рукой ботинок.

После того, как мы разделались с непрошеным гостем, я опять крепко заснул и проснулся от сигнала тревоги. Лающие звуки раздавались, казалось бы, издалека, и я был убеждён, что слышу их во сне. Мне снились Элеонора и Лондон. Не лаял ли это Рэгс, наша домашняя собака, пытаясь разбудить меня? Я почувствовал, как чья-то рука трясет меня, и услышал «тра-та-та» автоматной очереди поблизости. Я услышал хриплый голос, кричащий в отдалении, и затем ещё одну яростную автоматную очередь.

— Просыпайся! Просыпайся, — говорил мне Синатла. — На нас напали. Надо бежать в окопы.

Сейисо был уже на улице, громко командуя:

— Уходите в окопы. Все в окопы.

Синатла и я отчаянно разыскивали свои ботинки, которые мы пошвыряли в крысу. Я бросил безнадёжные попытки найти обувь и сжимая пистолет, последовал за ним в непроницаемую ночь. Скоро мы с остальными товарищами были в окопе, вглядываясь в темноту. Было два часа ночи. Кусты вокруг лагеря выглядели угрожающе и их с трудом можно было различить во мраке. Я нашёл на небе Южный Крест и понял, что мы смотрим на север.

Сейисо тихим голосом сообщил мне, что часовой на казарме увидел людей, пытающихся проникнуть в лагерь, и открыл по ним огонь. Остальные часовые поддержали его. Я подумал о бандитах из Заира, которые, должно быть, готовились к нападению, обругал себя за то, что не обул ботинки. Если нас разобьют, подумал я, и захватят в плен, то придётся идти босиком до самого Заира.

Мы сидели совершенно тихо в наших окопах. После внезапного пробуждения на нас опустилась тишина. Я почувствовал уверенность, что мы окажем достойное сопротивление. Противник, скорее всего, нападёт на рассвете.

Большинство товарищей были молодыми новобранцами. Подготовленных и вооружённых бойцов среди нас была лишь горстка. Казалось, что целая вечность прошла до того момента, когда начали пробиваться первые лучи солнца. По мере того, как темнота начала таять, я почувствовал напряжение, считая, что наступающий рассвет послужит сигналом для яростной атаки на наши позиции.

Проходили минуты и очень скоро над нами поднялся сверкающий рассвет. Побелённые здания нашего лагеря и сторожевая вышка выделялись вполне отчетливо. За ограждением по периметру лагеря стоял лес — унылый мазок серого цвета, превращающегося в сочный зелёный. За исключением пения птиц, начавших перекликаться, всё остальное было поразительно тихо. Я так настроился на предстоящую атаку, что никак не мог поверить, что противник так и не появился. Облегчение на лицах всех товарищей было очевидным.

Сейисо и группа вооружённых бойцов рискнула отправиться на разведку. Скоро прозвучал сигнал отбоя и всем было разрешено вернуться на свои обычные места.

Пока мы завтракали сладким чаем и сухим печеньем, из города прибыл грузовик, полный солдат ангольской армии вместе с группой крепких кубинцев в гражданской одежде. Кубинцы были сельскохозяйственными специалистами. Они услышали ночью звуки автоматного огня и прибыли узнать, что у нас случилось. Мы прошли с ними до ручья, но там было слишком много наших собственных следов, чтобы различить какие-то признаки нападения. Старший кубинец, который представился мне как Арнольдо и которого все звали «Хэфе» (что означало «Шеф»), пообещал дать нам взаймы нужное количество «Калашниковых» и гранат, пока мы не получим оружие, которое ожидали из Луанды.

Где-то ближе к середине дня Сейисо сообщил мне о том, что усиливается сомнение в том, было ли на самом деле нападение. Часовой, который открыл огонь, перед этим имел стычку с командиром. Он пытался избежать назначения в караул, ссылаясь на то, что был болен. Через десять минут после этого он открыл огонь. Он утверждал, что нападавшие пытались проникнуть в лагерь через северные ворота, где на ночь часовой не выставлялся. Он расстрелял все тридцать патронов.

— Мы решили начать расследование, — сказал Сейисо, — и хотим, чтобы ты подключился.

Имя подозреваемого было Джексон. Он был сильным, солидно выглядевшим человеком, который получил предварительную двухнедельную подготовку до прибытия основной группы новобранцев. В его внешности не было ничего, что указывало бы на какие-то низменные мотивы.

Он хладнокровно продемонстрировал, что случилось. Пост часового находился на балконе казармы. Это было длинное, продолговатое бетонное здание на северной стороне лагеря в пятидесяти метрах от того дома, где я спал.

— Я услышал шум вон там, — рассказал Джексон, указывая на ворота, которые вели к ручью и дальше к лесу. — Я увидел группу вооружённых людей, подкрадывающихся к воротам. Один занял позицию около ворот, а двое других вошли вовнутрь и начали двигаться к зданию штаба. В этот момент я открыл огонь.

Он поднял автомат, который был без патронов, и начал щелкать спусковым крючком, нацелившись на ворота.

— Я сделал шесть или семь выстрелов и затем спрыгнул вот так…

Продемонстрировав завидную физическую подготовленность, он спрыгнул с балкона, который находился в нескольких метрах над землей, перевернулся несколько раз на твёрдой почве и занял позицию для стрельбы лёжа.

— Отсюда я продолжал стрелять по двоим, направлявшимся к зданию штаба, по тому, который остался около ворот, и по группе, находившейся за ним. Я расстрелял весь магазин — 30 патронов. Остальные товарищи открыли огонь с балкона, и противник убежал.

Сейисо отметил, что Джексон действовал как очень хорошо подготовленный солдат, что было удивительным, поскольку он не получил такой подготовки. Мы допросили двух других товарищей, которые тоже открыли огонь, но они сообщили, что не видели противника. «Мы хотели показать, что мы бдительны», — было сказано нам.

— Прошлой ночью было довольно темно, — сказал я Сейисо. — Луны не было. Давай попросим Джексона повторить его действия сегодня ночью.

Это была ещё одна тёмная ночь. Несколько человек из нас стояли с Джексоном на балконе казарм. «Хотя ещё нет двух часов ночи, но можно ли сказать, что темнота примерно такая же, как и вчера, когда ты открыл огонь по противнику?» — спросили мы Джексона. Он согласился.

«Хорошо, — сказали мы ему. — Мы разместили товарищей там, где, как ты сказал, ты видел врагов. Посмотри внимательно и скажи, сколько человек ты видишь, и где они находятся?»

Вместе с Джексоном мы вглядывались в сторону ворот и ограды по периметру. Я напрягал глаза, но не видел ничего дальше, чем в пяти метрах.

Через некоторое время Джексон сказал:

— Кто-то стоит в воротах.

— С какой стороны? — спросили мы.

— С левой.

— С чьей левой? С нашей, когда мы стоим лицом к ограде или с левой стороны от него?

— Слева от нас.

— Кто-нибудь ещё?

— Несколько человек вдоль ограды справа по направлению к штабу.

— Как далеко от ворот? — спросили мы.

— Примерно тридцать метров, — ответил он.

— Эй, товарищи, — крикнул Сейисо, — включите свои фонарики.

Засветились три огонька. Один из них был в 15 метрах от нас прямо перед воротами и на 10 метров внутри лагеря. Остальные два огонька размещались далеко от тех мест, на которые указывал Джексон.

Было ясно, что Джексон врал. Было решено отправить его в Луанду, чтобы департамент безопасности мог более основательно расследовать его прошлое. Хотя его поведение могло объясняться просто тем, что он рассердился, но то, как он умело спрыгнул с балкона и занял положение для стрельбы, вызвало подозрение, что он является вражеским агентом. И на деле это потом подтвердилось, когда ещё один агент врага предоставил информацию о нём.

Моя первая ночь в лагере оказалась весьма богатой событиями, и я с нетерпением ожидал возможности начать занятия. Они проходили под огромным баобабом, потом под импровизированным навесом из травы, поддерживаемым потрескавшимися жердями. Мои студенты сидели на деревянных скамейках, а я писал ключевые слова и идеи на самодельной школьной доске.

В лагере было примерно 150 новобранцев. Они занимались по общей подготовительной программе. Из Кибаше они должны были отправиться в Ново-Катенге — наш основной лагерь на юге страны, где они должны были проходить шестимесячный курс.

День начинался в пять часов утра с физзарядки. К пяти тридцати товарищи умывались в ручье. Через несколько недель нам пришлось прекратить пользоваться душем, потому что вода в источнике иссякла. В шесть тридцать в столовой на улице под жестяной крышей начинался завтрак. Когда у нас была мука, то мы ели свежеиспечённый хлеб. Его выпекали в простой печи, вкопанной в красную глинистую почву. Иногда у нас была кукурузная каша и всенепременный сладкий чай. Изредка появлялось сгущенное молоко, что очень поднимало наш дух.

К семи часам лагерь строился и начинались доклады командиров взводов командирам подразделений и дальше до начальника лагеря о том, сколько человек в строю, сколько — в караулах, сколько больны и так далее. За этим следовали утренние сообщения о последних новостях, готовившиеся товарищами из информационной группы, которые следили за сообщениями различных радиостанций.

Взводы маршировали на занятия, организованные по тем принципам, с которыми я познакомился в Восточной Германии. Инструкторами были активисты АНК, которые получили подготовку за границей. Занятия продолжались до часу дня, когда объявлялся перерыв на два часа для обеда и полуденного отдыха. Как и другие инструктора, я проводил утром шесть занятий продолжительностью 50 минут каждое с десятиминутными перерывами. Расписание менялось. Если взвод уходил в буш на тактические занятия или на стрельбище, то он мог отсутствовать в лагере всё утро. Такие занятия, как изучение оружия, топография, инженерное дело, первая медицинская помощь и самооборона без оружия могли продолжаться сразу два часа. Политзанятия считались одним из главных предметом наряду со стрельбой и тактикой, и они продолжались до четырёх часов кряду.

Во время полуденного перерыва был обед. Когда на наших складах в Луанде были необходимые запасы и транспорт функционировал нормально, то обед был похож на тот ужин, который я ел в первый же вечер по прибытии в лагерь. Продовольствие поступало в основном из Советского Союза, стран социалистического лагеря, скандинавских стран и Голландии.

Его привозили в лагерь на грузовиках АНК и держали в большом, похожем на амбар здании, в котором раньше, очевидно, хранили кофе. Мы получали суп в концентратах, мешки кукурузной и пшеничной муки и риса, консервированную говядину, свинину и рыбу.

Самыми популярными консервами была тушёная свинина из Советского Союза, на этикетке которой было напечатано — «Слава». Когда тушёнка прибывала, то те из нас, кто говорил по-русски, развлекали остальных, заявляя: «Слава Советскому Союзу». Консервированную рыбу из Китая товарищи называли «Мао Цзедун». Продовольствие прибывало неравномерно, и иногда у нас на протяжении недель был только «Мао Цзедун» и рис.

Однажды в Кибаше все запасы продовольствия вышли и в течение одного дня мы могли только кружками пить кипяченую воду. Обеспечение продовольствием было обязанностью одного товарища, который служил в штабе лагеря и которого впоследствии все звали «Логистико»[36]. Когда продовольствия не хватало, то «Логистико» покупал у крестьян касаву — которая в варёном виде превращалась в плотную кашу. Крестьяне, однако, отказывались продавать нам скот, который интересовал нас больше всего.

Вкус пищи улучшали добавлением красного перца в касаву, рис и к мясу. Иногда появлялись свежие овощи. Больше всего товарищи страдали от недостатка красного мяса, которое все называли «ньяма»[37]. Я скоро узнал о существовании целого культа «ньяма», когда один из курсантов пожаловался на то, что они не ели мяса целую вечность.

— Но ведь мы же всю неделю ели «Славу», — сказал я, — и это ваша любимая пища.

— Это не «ньяма», товарищ Кумало, — ответил он с иронией. — «Ньяма» не вылезает из банок. Мы хотим настоящего мяса.

Были организованы охотничьи экспедиции. Я понял, что в лесистой местности диких животных было трудно обнаружить, потому что звери жили поодиночке. Крестьяне выкапывали ямы, и однажды Сейисо чуть не сломал шею, провалившись в одну из таких ям.

После полуденного отдыха, между 3 и 5 часами дня, когда спадала изнуряющая жара, товарищи выполняли различные хозяйственные работы по лагерю. Они состояли из сбора дров, наведения порядка, строительства землянок, классов и других зданий. Я обычно проводил это время, готовясь к лекциям на следующий день и в предвкушении спортивных занятий между пятью и шестью часами.

Футбол, как способ проведения свободного времени, был вне конкуренции. Удовольствие от игры получали и игроки, и зрители. В лагере было шесть команд, и у каждой команды был руководитель, который, как мне скоро стало ясно, представлял собой авторитарную личность. Группа руководителей команд составляла футбольную ассоциацию, слово которой было законом. Некоторые из команд носили политические названия — такие, как «Мандела Юнайтед», «Одиннадцать Брама Фишера» или «Народный клуб». А были и названия, взятые от популярных команд в Южной Африке «Кайзер Чифс», «Орландские пираты» и «Ласточки из Мороки». Я присоединился к «Пиратам», руководителем которых был истинный самородок с бритой головой по имени Росс. В течение недели мы тренировались, а по субботам и воскресениям проводили матчи. К сожалению, через несколько недель единственный в лагере мяч лопнул. К тому времени вся его поверхность ободралась на твёрдой почве.

Пока мы играли в футбол, другие товарищи занимались бегом вдоль ограды лагеря или тренировались с самодельными штангами. Их делали из жестянок, залитых бетоном со стальным ломом посередине. В лагере действовал даже клуб карате.

Ужин состоял из концентратного супа с хлебом местной выпечки или с галетами, и чёрного чая. Любимой пищей с чаем были пирожки из муки, называемые на жаргоне чёрных посёлков «магуньяс». Собирать фрукты для личного потребления запрещалось. Фрукты собирали, когда они созревали, и делили между всеми. Бананов было так много, что их ели ежедневно. Скоро стало известно, что некоторые товарищи для себя срывают папайи и особенно высоко ценимые ананасы. Комиссар лагеря был вынужден сделать суровое внушение по поводу аморальности такого поведения.

Ранг комиссара, существовавший во всех партизанских движениях Юга Африки, происходил из России, из Красной Армии времён гражданской войны. В то время это было необходимостью, ибо новое социалистическое государство было вынуждено полагаться на царских офицеров. Комиссар представлял партию и должен был обеспечить, чтобы командир проводил партийную линию и не предавал революции. Комиссар должен был также предотвращать деспотизм в действиях командира.

Вечера после ужина также были напряжённым временем. Товарищи коллективно просматривали конспекты дневных занятий. Упор делался на помощь тем, кому было трудно в учёбе. Иногда по вечерам взводы проводили политические занятия и дискуссии. Проводились также занятия хора и драматического кружка, так как по субботним вечерам и в праздничные дни давались концерты. Инструктора и руководство лагеря также проводило в это время свои совещания. Позже в Кибаше, а также в Ново-Катенге и в других лагерях, мы создали библиотеку, помещение для комнатных игр и для образования для взрослых. Мзваи Пилисо был настоящей динамомашиной — он прямо-таки генерировал энергию. С нашими международными связями лагеря были хорошо обеспечены всем — от шахмат до игры в скрэмбл и настенных таблиц, карт и разнообразных книг. В каждом лагере неизбежно собиралась группа талантливых художников и с помощью оборудования, получаемого через наши представительства за рубежом, мы даже могли проводить выставки и украшать лагерь портретами наших лидеров. Большую часть своего времени по вечерам я проводил в специальных занятиях с небольшой группой товарищей, которых я готовил в качестве инструкторов политработы.

В 10 часов вечера генератор, работавший с начала сумерек, отключался и все, кроме часовых, отправлялись спать. При необходимости руководство лагеря могло проводить совещания при свете керосиновых ламп.

Отношения между руководством и новобранцами выглядели хорошими. Инструктора, которые недавно прибыли из Советского Союза и из ГДР, применяли разумный подход к преподаванию своих специальностей. Я заметил, что даже в отношении физической подготовки и тактических занятий в поле они не злоупотребляли нагрузками на курсантов. Это выглядело контрастом по сравнению с периодом расцвета культа «мачо» (культа силы) времён Амброза в лагере Конгве в Танзании. Я отметил также, что, несмотря на озабоченность проникновением вражеской агентуры, дисциплина не насаждалась жёсткими методами. Если кто-то пререкался при распределении в караулы или в наряды по лагерю, командир проводил с ним беседу, убеждая курсанта изменить отношение к делу. Те, кого ловили за сбором фруктов без разрешения, могли в качестве наказания получить небольшие дополнительные наряды на работу.

Новобранцы, парни и девушки, прибыли из всех уголков Южной Африки. Я научился произносить лозунги нашей борьбы на языках племен зулу, коса, сото, тсвана, сипеде, тсонга, шангаан, африкаанс и выучил по несколько приветствий на каждом из этих языков. Товарищи говорили на смеси родных языков и английского. Популярным был и «бандитский язык»[38], особенно в часы отдыха. Я первый раз услышал его в классе, когда в начале урока как всегда спросил, кто будет переводить. После вступительных слов я остановился для того, чтобы дать возможность перевести, и удивился, услышав красочный поток жаргона на африкаанс.

— Вы удивляете меня, товарищи, — заявил я. — Я думал, что вы начали борьбу против расизма именно потому, что отвергли этот язык.

Мои слушатели прямо из кожи вон лезли, чтобы доказать, что они боролись не против этого языка, а против его насильственного насаждения. Как и в Восточной Германии, я немедленно ощутил себя с ними свободно и почувствовал, что они меня приняли, поскольку я не только жил вместе с ними, но и потому, что те идеи, которые я выражал, совпадали с их собственными взглядами. Меня постоянно поражало отсутствие у них расизма и естественная легкость, с которой они приходили к пониманию того, что в основе нашей борьбы было единство всех сил, противостоящих угнетению и несправедливости. Это создавало особую культуру, которая выражалась в атмосфере радости жизни и бодрости, с какой я никогда не встречался во время всех своих путешествий.

Это не означает, что у них не было каких-либо забот. Проблемы были, и их диапазон простирался от беспокойства за семьи, которые остались дома, до любовных коллизий, психосоматического возбуждения и трений со своими товарищами. Однажды после занятий долговязый парень с печальным выражением лица, который был известен под именем Дюк, попросил меня поговорить с ним. (Был какой-то особый политический и географический шик в тех подпольных именах, которые они брали и которые распространялись от Дюк (Герцог), Иди-прямо, Джо-моя-крошка, до Ленина, Никиты, Брежнева, Кастро, Саморы, Мугабе и Инкулулеко (Свобода) или Лондона, Бельгии и Токио).

Дюк выглядел смущённым и говорил немного бессвязно.

— Так в чём дело, Дюк? — спросил я, подбадривающе хлопнув его по плечу.

Он закатил рукав.

— Вы знаете, что это такое? — спросил он, показывая грубо выглядевшую татуировку.

— Да, — сказал я. — Это татуировка.

— По-моему, Вы не понимаете, товарищ Кумало, — продолжал он. — Это татуировка одной из тюремных банд. Понимаете, я состоял в этой банде, когда был в тюрьме.

Я сказал ему, что он не должен испытывать чувства стыда. Система апартеида превращала в так называемых преступников многих хороших людей. Многие из них сейчас в АНК.

— Но это не относится ко мне, — ответил он. — Понимаете, полиция выпустила меня из тюрьмы, дав мне задание проникнуть в АНК. Когда я соглашался, я ничего ни понимал. Я слушал Ваши лекции и начал понимать, что такое АНК. Я не хочу работать на буров.

Я поздравил его с тем, что он честный человек, и заверил его в том, что он может чувствовать себя в АНК, как дома.

Глава 11. Неповиновение Рождество 1977 года. Кибаше, Ангола

Суббота и воскресенье были днями спорта, художественной самодеятельности и просто отдыха. Я любил выносить свой надувной матрац в лимонную рощу и поваляться в тени, купаясь в запахе цитрусовых, разносимом ветерком.

Двое из моих слушателей, Франк и Ашок, любили делать то же самое. Мы обычно вели приятные разговоры, из которых я узнавал о нынешней жизни в Южной Африке. Они оба были из Дурбана. Франк родился в африканском посёлке Умлази. Его исключили из Университета Форт Хейр за его роль в студенческой забастовке. Ашок был из индийского рабочего района Меребанк. Он был хрупкого сложения. Хотя они были из разных общин, но, судя по их рассказам, расовое угнетение и бедность их родителей сформировали у них одинаковые взгляды и привели их в АНК.

Франк работал техником в одной из лабораторий Натальского университета в Дурбане.

— Ты знаешь книжный магазин Логана на территории университета? — спросил я.

— Конечно, — спокойно ответил он. — Мы таскаем оттуда книги.

— Как тебе не стыдно, — упрекнул я его. — Логаны — это родители моей жены.

— О, они хорошие люди, — ответил он слегка смущённо. — Но Вы знаете, как трудно быть студентом.

Франк и Ашок показали мне дорогу через ручей, через тёмную часть леса к краю холма, на котором располагался наш лагерь. Я не представлял себе, что мы находимся на такой высоте и почему наш лагерь так часто был окутан туманом. При виде столь красивого пейзажа, какой простирался перед моими глазами, я затаил дыхание.

Ближняя сторона холма резко обрывалась вниз. Скалы были крутыми и ярко-красного цвета. Ещё ниже был обрыв метров на двести. А совсем внизу был захватывающий вид на долину, покрытую густым кустарником, через который вилась река. Это к вопросу о моём опасении нападения на наш лагерь с северной стороны!

По воскресениям я первым делом шёл вместе с Сейисо и комиссаром к реке, чтобы поплавать и постирать форму. Они научили меня, как «гладить одежду» без электричества и без всякого труда. Одежду тщательно складывали на газетных листах под нашими надувными кроватями. «Глажение» происходило, пока мы спали. На следующее утро мы доставали свою форму уже тщательно отутюженной.

Мне никогда не нравились отбивные из питонов (я обнаружил, что получал несварение желудка, даже если они были хорошо прожарены), однако мне всё больше стало нравится есть mfeni (бабуинов). Этих созданий было полно вокруг и охота за ними была одним из способов добыть inyama (красное мясо). Мясо нужно было хорошенько поварить — лучше всего было пожарить. С перцем и другими приправами оно по вкусу напоминало баранину. Некоторым из наших товарищей претила даже сама мысль о том, чтобы есть mfeni, поскольку они относились к ним как к людям. Мне казалось это странным, так как с наибольшим сопротивлением на моих лекциях они воспринимали идею о том, что человеческие существа произошли от обезьян.

Я понял, что это проистекало частично от того, что расисты во всём мире говорили о чёрных, что «они только что слезли с дерева». Соответственно, когда мне нужно было объяснять курсантам сущность эволюции, я расстегивал рубашку и, обнажая свою волосатую грудь, заявлял: «Как видите, товарищи, белые люди ближе к нашим предкам-обезьянам, чем чёрные».

Мои слушатели (которых, согласно творцу системы апартеида д-ру Фервурду, нужно было учить только тому, чтобы они могли собирать хворост и подносить воду) обнаруживали неистощимую жажду знаний и засыпали меня вопросами и во время, и после лекций. Они не знали ни того, что происходило в мире, ни истории нашей борьбы. Например, никто из тридцати слушателей не знал, кто такой Хо Ши Мин, и только двое слышали о Вуйсили Мини, одном из наших первых лидеров, казнённом в 1964 году. Они поразились, услышав о широком сопротивлении апартеиду в начале 50-х и в 60-х годах и недоумевали, почему их родители молчали об этом.

Я объяснял им, что после запрета АНК люди были запуганы. Даже упоминание АНК могло привести к аресту. Был случай, когда фабричный рабочий был приговорён к двум годам тюрьмы за то, что нацарапал «Свободу Манделе» на своей кружке. После восстания 1976 года многие начали вспоминать прошедшие времена. Люди старшего поколения начали говорить о том, что они были в АНК.

Предмет, который интересовал их больше всего, был коммунизм. Это, несомненно, проистекало из патологических нападок лидеров южноафриканского апартеида на всё, что было связано с коммунизмом. Руководство АНК приняло решение ввести марксизм, как учебный предмет, именно из-за огромной потребности людей знать, что это такое. Я всегда разъяснял, что не обязательно быть марксистом, чтобы быть членом АНК.

Моих слушателей завораживала та версия истории, с которой они знакомились в АНК. Рассказы о героическом сопротивлении против колониальных захватчиков наполняли их чувством гордости. Они громко хохотали, когда узнали, что Ян фан Рибек — голландец, основавший поселение на мысе Доброй надежды, — был осужден в Голландии за мошенничество и отправлен голландской Ост-Индской компанией на мыс Доброй надежды в качестве наказания.

Программа обучения продвигалась чрезвычайно успешно, все начали готовиться к праздникам Рождества, Нового Года и к самому важному празднику — 8 января — годовщине создания АНК.

Ещё вчера я чувствовал себя хорошо, а на следующий день лежал пластом с малярией. Несмотря на то, что я принимал таблетки против малярии, у меня был особенно жестокий приступ. Никакое число инъекций хлорохина не помогало. Целую неделю я лежал на своей надувной кровати, то дрожа под несколькими слоями одеял, то истекая потом от сильной лихорадки. Я не мог глотать пищу и отказывался от солоноватой воды, которую мы пили. В обезвоженном состоянии я страстно мечтал о ледяной кока-коле. У меня начались галлюцинации о кока-коле. Я начал даже прикидывать, сколько времени будет идти срочный заказ Элеоноре в Лондон и сколько времени потребуется ей, чтобы отправить мне ящик кока-колы авиапочтой. Я был настолько деморализован, что почти выбросил на ринг белое полотенце. Я начал думать, что было сумасшествием уехать из Лондона в африканский буш.

В конечном счёте Мзваи Пилисо отправил меня в госпиталь. Двадцать четыре часа внутривенных вливаний глюколина вернули меня обратно в норму.

Незадолго до Рождества глава представительства АНК в Анголе Кашиус Маке нанес нам неожиданный визит. «Я привёз вам четырнадцать типов из Ново-Катенге», сказал он руководителям лагеря. Я насторожился. Когда кого-то в Движении называли «типом», это обычно означало, что они создавали проблемы. Кашиус объяснил, что после окончания курса обучения они потребовали, чтобы их отправили домой для борьбы с врагом. Это было невозможно, но в знак протеста они начали отказываться выполнять приказы. Модисе и Мзваи не было в Анголе, и Кашиус оставил их в нашем лагере до их возвращения.

Кашиус верно служил АНК со времён Одессы, где он был одним из самых молодых новобранцев. Он с трудом выносил людей, которые «создают проблемы», и был человеком немногословным. Он только что произнес самую длинную речь, которую я когда-либо слышал от него. Он никогда не был любителем церемоний и собрался немедленно вернуться в Луанду.

Я напомнил ему, что наше поколение тоже «поднимало пыль» вокруг возвращения домой. Были ли эти товарищи настроены серьёзно или они использовали это как повод для шумихи?

— Я не могу сказать точно, — ответил он. — Некоторых из них, возможно, сбили с толку и ими манипулируют, но некоторые — действительно твердые орешки. Скоро сами увидите, — добавил он с сухой усмешкой.

Хорошо ему было усмехаться. Он просто перевалил проблему на нас.

Руководство во главе с начальником лагеря Паркером решило встретиться с этой группой. Мы заранее решили принять примирительный тон. Это означало, что они будут приняты в лагерь, освобождены от всех занятий, но должны будут участвовать во всех работах по лагерю. Мы были готовы выделить им отдельную палатку и предоставлять им пишу до тех пор, пока наши лидеры не определятся с их будущим.

Мы собрались под баобабом. Эти четырнадцать человек были в гражданской одежде и стояли плотной группой. Они смотрели на нас с подозрением и слушали Паркера молча. Ему было уже больше пятидесяти лет и он был очень вежливым человеком. У него был такой же утомленный вид, как и у Барни, и у других старших «mgwenya», которые всё уже повидали, и он лучше всего чувствовал себя за рулём грузовика или когда копался в каком-нибудь механизме. Мне показалось, что он хорошо сформулировал нашу позицию, хотя он и не был сильной личностью. Очень хорошо для данной ситуации, что он не любит столкновений, подумал я.

Группа попросила что-то вроде небольшого перерыва и начала свое тайное совещание. Мы терпеливо ждали, а затем вперёд вышел их представитель. Я был уверен, что они согласятся на наши условия.

Он назвал себя Дэном Сивела. Он был невысокого роста, с тёмным цветом кожи, сурового вида и в чёрной кожаной куртке. Наклонив голову набок и прищурив глаза, сосредотачиваясь, он быстро заговорил на Зулу, резким тоном, и в его голосе чувствовался вес и уверенность. Я схватывал обрывки того, что он говорил: «Siyaftma hamba ikayi — manja! manja! manja! (Мы хотим отправиться домой — сейчас! Сейчас! Сейчас!). Он акцентировал слово «сейчас», осуждающе указывая на нас пальцем, как будто мы были препятствием.

Он закончил свое цветистое выступление и повернулся спиной с явным отвращением к нам. Теперь в коротком перерыве нуждался Паркер. Он сказал, что они должны вернуться в свою палатку и ожидать нашего ответа через час.

Отказ от нашего предложения мог подорвать порядок и дисциплину, которые установились в лагере. Было принято решение дать им выбор. Или они участвуют в выполнении основных работ по лагерю или они будут заперты в kulakut (в «холодной») — большом подвале под казармами, где мы держали часть наших припасов. Мы сочли это место подходящим.

Мы снова встретились с группой под баобабом. После того, как Паркер объявил группе ультиматум, я почувствовал, что они заколебались. Они начали шептаться между собой. Долговязый бритоголовый парень по имени Лесли сказал, что он готов принять наше предложение. Ещё несколько человек согласились с ним, но остальные оставались в нерешительности. Они попросили дать им ещё времени для того, чтобы разобраться в ситуации. Мы согласились на это, и они вернулись в палатку. Через час мы снова встретились с ними. На этот раз от имени всех говорил Дэн: «Нет, они не будут выполнять приказы, никто из них. Они не будут ничего делать до тех пор, пока руководство не отправит их домой. Если мы попытаемся посадить их в «холодную», то они будут сопротивляться.»

На меня произвело сильное и одновременно угнетающее впечатление твёрдость и лидерские качества Дэна. Он был весьма крепким орешком, и если он был искренним, то это был именно тот тип солдата, который был нам нужен. Но у него была путаница в голове, он был разочарован и, несомненно, имел сильное влияние на остальных.

В лагере ощущалось беспокойство и напряжение. Эта группа стала центром притяжения; курсанты и некоторые из моих товарищей-инструкторов уже установили очень дружеские отношения с ними. То, что так вели себя некоторые инструктора, встревожило меня. «Среди этих инструкторов есть нехорошие люди, — заметил Паркер. — Они причиняли неприятности в Ново-Катенге и поэтому их перевели сюда».

Для меня это было новостью. Я был расстроен тем, что никто не сказал мне об этих проблемах. Я заметил, в частности, что один из инструкторов, который всегда был сверхвежливым по отношению ко мне, погрузился в разговор с Дэном.

Было выдвинуто предложение захватить Дэна после наступления темноты и поместить его под арест. Мы решили использовать для этого группу бойцов, которые недавно прибыли после подготовки в Восточной Германии.

Дэну было предложено упаковать свои вещи, что он сделал без малейшего недовольства. Когда его вели через лагерь к подвалу, появилась группа товарищей, которые спросили: «Что происходит?». Инструктор, который, как я заметил раньше, говорил с Дэном, был среди них. Паркер увидел это и поспешил к нам. Начался спор и Дэн бросился на начальника лагеря. Они покатились по пыльной земле и один из часовых, прийдя на помощь начальнику лагеря, ударил Дэна прикладом в спину. Это вызвало взрыв возмущения среди тех многочисленных товарищей, которые к этому времени собрались вокруг.

Я поспешил туда, чтобы постараться остудить создавшееся безобразное положение.

— Спокойно, товарищи! — закричал я и получил удар в спину.

Часовые подняли оружие вверх, как будто готовясь стрелять в воздух.

— Не стрелять! Не делать даже предупредительных выстрелов! — скомандовал Сейисо. — Давайте вернёмся в штаб.

Мы помогли Паркеру подняться на ноги и отпустили Дэна. Всем вооружённым товарищам было приказано вернуться в штаб. В лагере царил разброд и шатание. Хотя уже давно была дана команда «Отбой», многие товарищи собрались в бурно спорящие группы, некоторые выкрикивали оскорбления в адрес руководства лагеря и «фашистов» из Восточной Германии. Я заметил с сожалением, что Росс — руководитель моей футбольной команды — был одним из активных участников происходящего. Он и другие разожгли костер и просидели вокруг него, шумно обсуждая, почти всю ночь. Мы обратили внимание, что не более двадцати человек были вовлечены в это столкновение и ещё человек сорок нарушали распорядок дня. Остальные скоро легли спать, но на лагерь спустилась нелёгкая атмосфера. Резкие голоса Росса и других слышались до предутренних часов.

После беспокойной ночи лагерь проснулся в удивительном спокойствии. Некоторые товарищи начали ходить по лагерю с заспанными глазами или заниматься стиркой. Мы решили отменить наш обычный распорядок дня. Мы договорились, что после завтрака весь лагерь, за исключением этих четырнадцати, соберётся на общее построение.

— Кумало! Ты не выступишь от нашего имени? — спросил меня Паркер. — Мы нуждаемся в твоей способности убеждать.

Я стоял перед построившимися товарищами. Все были настроены серьёзно, и у меня создалось впечатление, что у очень многих были виноватые лица.

— Товарищи, — начал я, проведя ботинком черту на земле, — перейти от порядка к анархии столь же просто, как пересечь эту линию. Вы должны решить для себя, на какой стороне линии вы хотите быть.

Я говорил о необходимости дисциплины и порядка в АНК и в МК, о чём мы часто говорили на занятиях, указывая, что это не было равносильно приказам, получаемым от расистов и направленным на то, чтобы угнетать людей. Я говорил о тех четырнадцати, что сидели в палатке и отказывались подчиняться, потому что они хотели вернуться домой и драться. Я указывал на то, что у них не было ни малейшего шанса уцелеть без должной подготовки. Долгое ожидание возвращения домой после завершения подготовки могло вызвать разочарование, но руководство АНК не скрывало сложности положения. В отличие от зимбабвийцев, у нас не было границы, через которую мы могли бы перейти из дружественного государства. Мы были очень далеко от дома и должны были тайно передвигаться через несколько государств. Я закончил, сказав, что если правила будут соблюдать только некоторые из нас, то мы будем находиться в состоянии разброда.

— С разбродом и анархией мы никогда не достигнем наших целей. Ни одна армия или организация не могут победить, если в их рядах не будет дисциплины и порядка.

Речь была воспринята хорошо. Была суббота и мы объявили весь день свободным. Когда ситуация вернулась в норму, Лесли — тот долговязый бритоголовый парень — подошёл с просьбой от четырнадцати. «Мы просим отправить нас назад в Луанду. Мы не хотим создавать здесь проблемы».

Командование лагеря согласилось — возможно, слишком легко. Я, должен признаться, испытал чувство облегчения, когда во второй половине дня они уехали на грузовике, направлявшемся в Луанду. Мрачная туча, висевшая над Кибаше, рассеялась.

Следующий день был отведен для спортивных соревнований. Настроение в лагере полностью изменилось. Меня поразил один из наших молодых товарищей по кличке Супермозг. Мы вырыли яму для прыжков в длину и я был судьёй на этих соревнованиях. Он разбежался (босиком) до черты, взлетел и почти перелетел всю яму. Длина прыжка была намного больше 20 футов[39].

Я остановил соревнования, чтобы мы могли удлинить яму. Следующим прыжком от прыгнул ещё дальше. Он вновь поразил меня, легко прыгнув в высоту больше, чем на 6 футов[40], и победив в беге на сто метров. И всё это босиком на неровной, твёрдой как камень земле. Я никогда в жизни не встречал такого природного таланта и убеждён, что он мог бы стать звездой Олимпийских игр, если бы имел достойные условия в нерасовом обществе.

Спортивный день прошёл успешно. Всё вернулось в норму в лагере N13.

Через несколько дней из Луанды прибыли наши лидеры. Они приехали на нескольких машинах и привезли с собой группу четырнадцати. Лагерь собрался на общее построение и Джо Модисе суровым голосом объявил, что дело о неповиновении будет рассматриваться трибуналом. Он заявил бойцам, что невыполнение приказов, кто бы ни совершал этот проступок, будет наказываться. Эти четырнадцать находились в подавленном состоянии.

Один из тех, кто давал свидетельские показания, был начальник штаба лагеря в Ново-Катенге — исключительно красивый парень. Его имя было Тами Зулу и он выглядел как воплощение солдата. Он показал себя доступным и интеллигентным человеком. По его мнению, большинство из четырнадцати стали объектом манипуляций о стороны более умных и недовольных элементов в его лагере. «Они простые, честные ребята, — сказал он мне, — но их использовали в своих целях или вражеские агенты, или амбициозные деятели, которые точили зубы против командиров. Объектом для нападок обычно становится руководство лагеря. Я имею в виду тех деятелей, которые стремятся получить должности и которые считают, что руководство их недооценивает».

Трибунал закончил работу и приговор четырнадцати был вынесен. Семь человек были приговорены к аресту на месяц, шесть человек — на два месяца, а Дэн Сивела — к трём месяцам за то, что он напал на Паркера. Все должны были днём выполнять работы по лагерю по указаниям командования лагеря Кибаше. Все четырнадцать восприняли приговор беспрекословно и явно почувствовали облегчение, когда дело закончилось.

Подвал или kulakut («холодная») был обследован и признан пригодным, как место содержания под стражей. Это было большое прохладное помещение с таким же бетонным полом, как и в других зданиях. Но в нём не было окон. Оно имело тяжёлую металлическую дверь с проволочной сеткой, что свидетельствовало о том, что оно использовалось как место заключения и в колониальные дни. Было решено, что если обитатели этого помещения захотят, то дверь для улучшения вентиляции может оставаться открытой на ночь. Они получали ту же самую пишу, бельё и надувные кровати, что и остальные курсанты.

Мне было интересно поближе познакомиться с отбывающими наказание. Каждое утро Синатла и я проводили зарядку с одним из взводов позади казарм. Некоторые из новых обитателей подвала занимались ею около порога. Самым энергичным был выглядевший особенно крепким парень с бритой головой и бородой, что придавало ему восточный вид. Он тратил много времени на бой с тенью и имитацию ударов. Я узнал, что Бен-ТНТ[41] Лекалаке — бывший чемпион провинции Трансвааль по боксу в лёгком весе среди юниоров. Оказалось, что они были близкими друзьями с Сейисо, когда жили в Соуэто.

Я пригласил Бена-ТНТ присоединиться к нашей группе, что он и сделал, позвав с собой Лесли и ещё несколько человек. Скоро я уже занимался «боем с тенью» под руководством Бена. «Я скоро возвращаюсь в Англию и постараюсь прислать сюда боксёрские перчатки и другое спортивное снаряжение», — пообещал я им.

Мне было также интересно узнать, что двигало Дэном Сивелой. Однако он держался на расстоянии и не принимал участия в тренировках. В ответ на мой вопрос о причинах этого Бен ответил очень просто: «Понимаешь, он крестьянин и не считает нужным тренироваться. Он хорошо подготовлен физически от природы и бережёт энергию для тех работ, которые нам здесь поручены — копать окопы и землянки».

На моих занятиях о «полумятеже» больше не говорили, а они продолжались в обычном порядке и с возрастающей интенсивностью, поскольку в конце января я должен был вернуться в Лондон. Однако я написал лекцию, основанную на сложившемся опыте, которая должна была использоваться на политзанятиях в нашей армии, как введение для всех новобранцев. Сейисо и другие предложили включить в лекцию разъяснение о роли руководства лагеря и его начальника и о необходимости выполнять приказы. Я показал в лекции разницу между армией, держащейся на жёсткой дисциплине, применении офицерской дубинки и принуждении, и армией, основанной на дисциплине, проистекающей от понимания людьми дела, которому они служат.

Все четырнадцать отбыли свои сроки без жалоб и инцидентов. Бен-ТНТ позже работал со мной в Анголе и Лусаке. Он рассказал мне о том, что когда его срок закончился и он должен был покинуть подвал, то не хотел этого делать, «поскольку это было самое прохладное место во всём лагере». Дэн, Лесли и большинство других очень хорошо показали себя в боевых операциях внутри Южной Африки.

Через пятнадцать лет южноафриканский адвокат Р. Дуглас и известный газетный редактор Кен Оуэн обвинили меня в преследовании и пытках членов группы. Дуглас был председателем комиссии, созданной правыми, крайне антикоммунистическими силами, и расследовавшей нарушения в отношении заключённых в лагерях АНК.

Из какого-то анонимного источника утверждалось, что я приказал пустить отработанные газы от дизельного двигателя в подвал в Кибаше, чуть не задушив четырнадцать заключённых. Дуглас с удовольствием подхватил это утверждение и на его основе Кен Оуэн описывал этот подвал как «африканский эквивалент Чёрной дыры в Калькутте».

Когда я уезжал, лагерь Кибаше находился в спокойном состоянии. И я совсем не думал о кабинетных критиках вроде Кена Оуэна, склонных заглатывать любые антикоммунистические утверждения, когда запрыгнул в джип Синатлы и мы помчались в Луанду — начальную точку моего возвращения в Лондон.

Глава 12. Южный университет 1978-79 гг. Ангола

По возвращении в Англию моей первой задачей была организация материальной помощи лагерям АНК и акций солидарности с правительством Анголы. Эта задача облегчалась наличием разветвлённой сети АНК, состоявшей из политических эмигрантов и сторонников Движения против апартеида.

Моим сыновьям в это время было десять и двенадцать лет. У меня были очень дружеские отношения с ними. Характер и время работы позволяли мне приходить домой раньше Элеоноры, которая работала техником по геологии в одном из колледжей на юге Лондона. Поэтому я помогал мальчикам делать домашние задания, готовил для них послеобеденный чай и мы провели много счастливых часов, играя в футбол и в крикет в парке Голдерс-Хилл или выгуливая нашу собаку по кличке Рэгс в Хэмпстед-Хите.

Нашим любимым местом отдыха был Корнуэлл. Мы обычно ездили туда на старом «Моррисе», который приобрели за 150 фунтов стерлингов. Собака ехала на заднем сиденье.

Мальчики считали себя стопроцентными англичанами. Но они знали, что мы рассматривали себя южноафриканцами, и что мы были преданы прежде всего АНК, а не английской королеве. Мы позаботились о том, чтобы наши убеждения и деятельность не вызвали у них раздвоенности личности.

Наша футбольная команда «Арсенал» пробилась в финал Кубка страны, в котором она должна была играть на стадионе Уэмбли против команды «Ипсвича». Получить билет на матч было своеобразным подвигом. Это требовало сбора пронумерованных купонов, вырезаемых из программок «домашних» матчей нашей команда — для каждой игры был свой купон. Каждая команда в чемпионате страны играла 22 матча на своём стадионе плюс кубковые матчи и другие встречи. Если ваша команда выходила в финал на Уэмбли, то вам нужно было отправить в ваш клуб все собранные вами купоны. Было известно, что если у вас есть 22 купона, то вам не о чем беспокоиться. Я водил мальчиков на многие домашние матчи и по мере того, как наша команда прорывалась через начальные отборочные матчи кубка, я начал с оптимизмом скупать все попадавшиеся мне старые программки.

С каждой последующей победой наши шансы повышались, и около стадиона в Хайбери развернулся бурный обмен купонами. Мальчики отчаянно выменивали купоны и в школе. С приближением последнего дня, обнаружив в своей коллекции по 15 купонов, я привлёк сеть АНК. Наш телефон звонил безостановочно, поскольку товарищи и друзья объединились в нашу поддержку. В конечном счёте у нас было три набора по 22 купона и один с 20 купонами. Элеонора никогда не интересовалась видом «двадцати двух взрослых мужчин, бегающих по полю за куском кожи», поэтому мы решили взять с собой Гарта, если сможем получить четыре билета.

Я отправил наши купоны секретарю клуба «Арсенал», включив имя Элеоноры в нашу заявку. «У них будет особый подход к нам, — заверил я ребят, — потому, что мы семья». Конверт из футбольного клуба «Арсенал» с надписью «Хайбери, 5» пришел должным образом и мы все закричали «ура-а», когда я за завтраком помахал четырьмя билетами на Уэмбли.

Примерно в это же время Тамбо и Пилисо попросили меня вернуться в Анголу для постоянной работы.

Они понимали, насколько чувствительным для меня будет расставание с Элеонорой, но пообещали, что будут возникать возможности для поездок в Англию.

Мы с Элеонорой обстоятельно обсуждали эту просьбу во время прогулок по Хэмпстед-Хит. Мы всё время помнили, что нам повезло — мы сумели бежать из Южной Африки и начать семейную жизнь за границей, тогда как Билли Нейр и другие близкие друзья с 1963 года томились в тюрьме. Бабла Салуджи, который помог бежать нам и другим, заплатил за это своей жизнью. Я обучал Дэвида Рабкина и других в Лондоне, и сейчас они тоже были отделены от своих любимых тюремными стенами. Это всё время терзало наши души. Су Рабкин с её двумя маленькими детьми была нашим близким другом, и мы регулярно виделись с ней.

С того времени, как я присоединился к Элеоноре в Лондоне, мы постоянно жили с мыслью о возможности того, что АНК обратится с такой просьбой. Когда в 1967 году до нас дошли сообщения о рейде МК в Зимбабве, я испытывал чувство вины за то, что не был участником этого рейда. Некоторым оправданием было лишь то, что в Лондоне у меня были задания, и их надо было выполнять.

Теперь же, после десяти лет устроенной семейной жизни на северо-западе Лондона, который мы считали своим домом, АНК потребовалось моё присутствие в другом месте. Семьи Тамбо и Пилисо жили в Англии, у первого — в Масуэл-Хилл, у второго — в Бернли, а сами они с 60-х годов работали в Африке. Мы с Элеонорой должны были принять это решение вместе. Мы могли сказать «нет», и без особой потери лица я мог бы продолжать выполнять свои обязанности в Лондоне. Но наша совесть диктовала другое решение. Мы решили, что я превращаюсь в «рабочего-отходника».

Если бы Элеонора не воссоединилась с Бриджитой и если бы мы не наслаждались счастливой и спокойной семейной жизнью, боль расставания было бы невозможно перенести. Фактически именно преданность Элеоноры делу, которому мы служили, и поддержка, которую она оказывала, как основной источник существования семьи, сделала возможным мой отъезд.

Победа «Арсенала» на Уэмбли в этот славный солнечный день в мае 1978 года могла бы стать необходимым эликсиром для того, чтобы снять печаль моего предстоящего отъезда в Анголу. Звездой и вдохновителем «пушкарей» был Чиппи Брэди, который, к сожалению, не был в форме в этот роковой день. Погружённые в глубины отчаяния (только футбольный болельщик может представить себе это) мы наблюдали, как тусклый «Арсенал» боролся против вдохновенного «Ипсвича» и проиграл, пропустив единственный гол в скучной, бессодержательной игре.

Поездка назад на Голдерс-Грин в автобусе, наполненном удручёнными болельщиками «Арсенала», напоминала поездку на похороны. В довершение ко всему мы должны были мириться с выкриками и насмешливым свистом мальчишек-противников «Арсенала», когда проезжали через враждебную территорию. Грозные обещания со стороны Гарта и меня — «ну, подождите до следующего сезона» только ухудшали положение и слёзы катились по щекам Эндрю и Кристофера.

Никто, однако, не может сравниться с лондонцем в чувстве юмора и неукротимости перед лицом неудачи. Один шутник начал петь песню из недавнего рекламного ролика о пиве «Хайнекен». В клипе проигравшая команда радовалась своему поражению, поскольку это означало, что вместо того, чтобы пить шампанское, они будут утешать себя в раздевалке пивом «Хайнекен». Когда мы подъезжали к автобусной станции Голдерс-Грин, автобус раскачивался под звуки припева:

«Мы проиграли кубок, Мы проиграли кубок, Эй, ай, аддио, Мы проиграли кубок».

К моменту отъезда в Анголу я нагрузился необходимыми материалами. Я побывал в Национальном музее в Кенсингтоне и купил копии их прекрасных настенных схем, рассказывающих об эволюции человека, создании солнечной системы и так далее. Я запасся лосьонами и распрыскивателями, чтобы вести войну против комаров. Последнее, но не самое маловажное — у меня была книга с карточными фокусами, которую дал мне Эндрю, увлекавшийся чародейством. Я постарался найти время, чтобы отточить под его взглядом знатока пару ловких трюков, надеясь повеселить товарищей.

Примерно в то же время, когда я присутствовал на футбольном спектакле на Уэмбли, южноафриканские реактивные самолёты бомбили лагерь беженцев, организованный СВАПО около посёлка Кассинга на юге Анголы. Эта бомбардировка произошла 4 мая 1978 года. За бомбами последовали парашютисты и к концу дня 867 беженцев были убиты в этой бойне. Претория утверждала, что Кассинга была базой для обучения «террористов» СВАПО, но и Верховный Комиссар ООН по делам беженцев, и Всемирная организация здравоохранения сообщили, что большинство тел были телами женщин, детей и стариков.

Ещё вчера я участвовал в демонстрации протеста против бойни в Кассинге, проведённой около «Южноафриканского дома»[42], рядом с Трафальгарской площадью. А на другой день я уже был в Луанде.

Во время встречи в нашем представительстве Мзваи сказал мне, что мы должны повысить уровень безопасности и что во всех наших лагерях строятся подземные убежища.

Мне сказали, что группа четырнадцати после отбытия сроков наказания стала выполнять приказы. Некоторые из них уже получили назначения, другие проходили специализированную подготовку. Мои друзья Синатла и Сейисо получили назначения на «домашний фронт»[43].

— Что касается твоего друга Джексона, — продолжал Мзваи, имея в виду человека, ответственного за инцидент со стрельбой в Кибаше, — та тревога, которую он поднял, была одним из тактических приёмов, чтобы напугать новобранцев. Сравнение его биографии, которую он написал после вступления в АНК, с той, которую мы попросили написать его после стрельбы в Кибаше, выявило несколько важных отличий.

— А что именно? — спросил я.

— В первой версии он был завербован в АНК внутри Южной Африки, а затем покинул страну. В более поздней версии он утверждает, что просто присоединился к группе, которая отправилась в Свазиленд в поисках контакта с АНК.

— Ты думаешь, что к тому времени, когда он должен был писать вторую версию, он забыл некоторые из предыдущих деталей, которые он возможно придумал?

— Именно. Описание маршрута выхода из страны тоже отличаются.

— И где он сейчас? — спросил я.

— Здесь, в Луанде. Мы послали его на работу с группой людей, которые разгружают товары в доках. Мы должны проявить терпение и держать его под наблюдением, — ответил Мзваи, спокойно пожав плечами.

Самым лучшим решением, когда возникали сомнения такого рода, было провести проверку личности человека среди соседей в его родном городе. Там можно было убедиться в достоверности его рассказов, узнать о его репутации и так далее. Наша слабая связь с Южной Африкой и отсутствие разветвлённой подпольной сети делали, однако, всё это затруднительным.

Для того, чтобы заниматься такими проблемами, в АНК была создана структура безопасности под названием HAT (Национальная разведка и безопасность), занимавшаяся проверкой всех новобранцев и изучением подозрительных личностей. Этой структурой руководил Мзваи. Она действовала не только в наших лагерях, но и в так называемых «передовых районах» на границе с Южной Африкой, а также в Замбии, Танзании и даже Великобритании. Наше руководство считало политическое образование основным средством для обеспечения преданности и дисциплины членов организации. Мзваи подчёркивал в беседе со мной, что это является и средством противодействия проникновению вражеских агентов. Он сказал, что меня направляют в наш основной лагерь Ново-Катенге около Бенгелы на юге страны.

Я провёл несколько дней в нашем представительстве в Бенгеле, ожидая машину в лагерь. Главой представительства был грубоватый пожилой человек по имени Длоколо, прошедший подготовку в Египте в 60-х годах. У него была кличка «Рейнджер», потому что он и другие прошли там тяжёлый курс подготовки коммандос. Ему помогал беззаботный парень по имени Никита, который прожил несколько лет в Мозамбике и свободно говорил по-португальски. Это был процветающий район, через него проходила Бенгельская железная дорога, связывавшая расположенный неподалеку порт Побито с медным поясом в Катанге и в Замбии. Мятежники из УНИТА под руководством Савимби всё время перерезали эту стратегическую линию, действуя со снабжавшихся южноафриканцами баз на Каприви Стрип на юге страны.

В резиденцию Длоколо приходило много посетителей. Одним из них был молодой кубинец, которому было двадцать лет и который преподавал географию в местной школе. Он страстно интересовался Южной Африкой, засыпая меня всевозможными вопросами. Когда я сказал, что знаю все те города и провинции, о которых он расспрашивал, то он отреагировал так, словно я побывал в самых экзотических местах мира.

Зашёл майор ангольской армии, и у нас была интересная беседа. Он вступил в МПЛА в 1962 году, жил в эмиграции в Киншасе, а затем, когда Мобуту обрушился на МПЛА и почти уничтожил его организацию, — на другом берегу реки Конго, в Браззавиле. Он воевал с португальцами, а теперь был командиром отборного подразделения по борьбе с бандитизмом.

Он глубоко понимал характер борьбы в Южной Африке и тот факт, что нам противостоял сильный противник. Он всё время подчёркивал значение популярного лозунга «Ангола — надёжная траншея для революции в Африке» и заявил, что правительство МПЛА будет всегда поддерживать АНК.

А ещё были два белых ангольца чуть старше двадцати лет — подчинённые майора, одетые, как и он, в камуфляжную форму. Они были братьями, родители которых держали овощную лавку и забегаловку в местном посёлке. Нас пригласили туда.

Я обнаружил, что многие отпрыски старших поколений португальских поселенцев основательно прижились в Анголе, женились на местных и, как правило, были сторонниками МПЛА. Братья не были исключением. Я написал Элеоноре об их гостеприимстве.

«Они живут общинной жизнью, с жёнами и родителями, в старой ветхой вилле, которая представляет собой отчасти овощную лавку, отчасти забегаловку со столами и стульями во дворе, где подают выпивку и закуску. В гражданской жизни братья работают автомеханиками, поэтому часть двора забита старым хламом, который они чинят. Нам подали местный спирт из сахарного тростника, а затем к нам присоединился их отец, почти законченный алкоголик, о котором они нежно заботились, но которого осуждали как реакционера. Они бурно спорят с ним о политике. Он бьёт кулаком по столу, возражая: «Nao! Nao! Nao!» (порт. — Нет! Нет! Нет!). Они бьют кулаками по столу, отвечая: «Si! Si! Si!» (порт. — Да! Да! Да!). Их мать — полногрудая португалка, которая поддерживает революцию и которую все называют Мама Пакитта. На сцене появляется тесть одного из братьев — выходец с Островов Зелёного Мыса, у которого нет нескольких зубов, но есть элегантные белые усы. «Зеленомысец» наполнен лозунгами типа «Вива Фидель!» и «Вива Нето!», но, к сожалению (с точки зрения братьев), — верующий. Спор теперь идёт вокруг религии и становится всё более горячим. «Зеленомысец» только повторяет: «Да здравствует социализм!». Его зять настаивает в манере инквизитора: «Да здравствует научный социализм!», выделяя «на-уч-ный!» Женщины сидят прямо на земле, присматривая за детьми, куря и сплетничая, не обращая внимания на мужчин и сплёвывая в пыль. Отец братьев отключился, и его отнесли в кровать. «Зеленомысец» достал бутылку тростникового самогона. После одного стакана мы решили, что с нас достаточно и поспешили назад в представительство АНК, чтобы прийти в себя…».

Наш лагерь в Ново-Катенге был примерно в часе езды от города. Он был расположен на Бенгельской железной дороге, ведущей ко второму по величине городу страны, Уамбо, находящемуся в центре Анголы. Лагерь использовался португальцами для охраны стратегической железной дороги, поэтому там было много хороших одноэтажных казарм, административных зданий и других помещений. В лагере было более 500 новобранцев, проходящих подготовку, и большая группа кубинских солдат и офицеров. Они отвечали за программы подготовки и за снабжение. Территория была покрыта сухой травой и кустарником. С трёх сторон лагеря виднелись невысокие холмы, а вдоль железнодорожного полотна протекала река. Каждый раз, когда мимо проходил поезд с грузами для центральных районов страны, наши ребята свистели и махали руками хорошо вооружённым солдатам, размещавшихся в ключевых точках поезда, и кричали: «Hamba kahle amajoni!»[44]. Международная пресса со свойственной ей мудростью уже давно сообщила, что Бенгельская железная дорога не действует.

Командиром МК был Джулиус — такой же «mgwenya», как и я, который прошёл подготовку в Одессе, и воевал в Родезии. Мы стояли около его небольшого кабинета, он показывал мне расположение лагеря и одновременно жевал кубинскую сигару. Такие «mgwenya» как Джулиус, прожив по 15 лет в Танзании и Замбии, отчаянно скучали по дому. Лондон был многим связан с Южной Африкой, и я привёз южноафриканские книги и журналы, включая новый литературный журнал «Стаффрайдер». Джулиус был счастлив, когда я дал ему один номер. Он немедленно начал показывать мне, что такое «стаффрайдер».

— Когда поезд подходит к станции, — оживлённо объяснял он, — есть пассажиры, которые прыгают по платформе с поезда, затем на поезд и так несколько раз как танцоры: — на поезд — с поезда, на поезд — с поезда, вот так. Он начал прыгать вдоль ряда дверей кабинетов, а его ботинки выстукивали — тра-та-та — на бетонном полу. Меня немедленно охватили воспоминания молодости о том, как пассажиры — жители чёрных посёлков запрыгивали на переполненный поезд и спрыгивали с него, отбивая быструю чечётку в стиле Фреда Астера. Термин «стаффрайдер» (железнодорожник), объяснил мне Джулиус, возник от того, что служащие железной дороги, чтобы сэкономить время, ловко спрыгивали с поезда и запрыгивали на него.

— Господи! — воскликнул он, — какое lekker (африкаанс — «хорошее») название для журнала.

И он вновь запрыгал по бетонному полу: тра-та-та… тра-та-та…

Я увидел кубинского офицера в форме оливкового цвета, в надвинутом на глаза кепи, с сигарой во рту, идущего к нам.

— А, полковник Родригес, buenos dias (испанский — «добрый день»), — заулыбался Джулиус, быстро вернувшись в спокойное состояние. — Это товарищ Кумало, наш инструктор политзанятий. Он только что прибыл.

С кубинцами в лагере было хорошо. Они были полны огня и страсти и напоминали мне офицеров Красной Армии, которые обучали нас в Одессе. Они называли себя «internationalista» (испан. — «интернационалистами») и выполняли свой братский долг тем, что учили нас бороться с «racista» (испан. — «расистами»). Они прибыли в Анголу по просьбе Агостиньо Нето и МПЛА в разгар южноафриканского вторжения в конце 1975 года, чтобы помочь защитить независимость Анголы.

Мне была выдана кубинская форма и лично полковник дал мне стёганую армейскую куртку для вечеров. Хотя в течение дня было жарко, к вечеру обычно начинал дуть холодный ветер. Это было влияние холодного Бенгельского течения, которое очень интересовало меня ещё в школьном курсе географии. Точно в определённое время — можно было часы проверять — холодный воздух, формировавшийся над Атлантикой, начинал с завыванием вторгаться на сушу.

В состав руководства АНК в лагере входил Тами Зулу, который был одним из свидетелей на трибунале в Кибаше. Он был начальником штаба. Они с Джулиусом были очень рады, что я привёз настенные таблицы, карты и книги. «Мы собираем здесь хорошую библиотеку, — с гордостью сказали они мне. — Мы также создаём комнату для различных игр, получаемых благодаря международным группам солидарности. Наши художники рисуют настенные портреты наших лидеров».

Один из «mgwenya» по имени Банда отвечал за связи с кубинцами по вопросам программ обучения. Он особенно любил говядину («inyama») и поэтому шпионил за кубинцами с биноклем, высматривая, когда они будут забивать скот. Когда inyama была в меню, то он всегда приходил в столовую первым.

Был случай, когда мы некоторое время не имели inyama, поэтому наши охотники настреляли mfene (язык зулу — «бабуинов»). Я принял активное участие в приготовлении пищи, используя особенно острый соус-чили, лимонный сок, приправы и растительное масло в качестве маринада. Банда валялся с малярией и ничего не ел. Запах inyama выманил его из постели, с красными от лихорадки глазами, в расположенную неподалеку столовую.

— Что это? — спросил он, рассматривая кусок жареного мяса на длинных костях.

Зная, что Банда считает обезьян очень близкими к человеческим существам, я коварно ответил:

— Коза. Пожалуйста, присоединяйся к нам.

Он выбрал длинную, узкую кость и вонзил зубы в мясо, пробуя его. Его лицо представляло классический случай перехода от удовольствия к отвращению.

— Ух, это не inyama, это те, с дерева.

Приготовление пищи требовало особого внимания. Это было связано со случаем массового отравления, который произошёл в сентябре 1977 года и ставший известным как «Чёрный сентябрь». Все рассказывали, как ужасно они чувствовали себя в тот день. «К счастью, у кубинцев своя кухня, — объяснил Джулиус, — поэтому их это не затронуло. Они все были подняты, чтобы делать нам уколы, и поставили на ноги даже тех, что отравился наиболее сильно».

Группа бойцов, начавшая обучение в прошлом году, участвовала в выпускном параде, на котором присутствовал Оливер Тамбо. Она получила название «Подразделение 16 июня». Некоторые из них были направлены за границу на специализированную подготовку, многие получили назначение в «передовые районы» и на «домашний фронт», а некоторые остались в лагере в качестве командиров, политработников, поваров или в отряде, несущем охрану и противовоздушную оборону лагеря, а также выполнявшем и другие обязанности. 500 новобранцев начали проходить шестимесячный основной курс обучения.

Человек, который отвечал за политическое образование, был легендарной фигурой в нашем движении. Джек Саймонс был одним из лидеров Коммунистической партии до того, как она была запрещена в 1950 году. Он был университетским профессором, ушедшим на пенсию, и нашим главным теоретиком. Ему было уже больше семидесяти лет, но он обладал неутомимым умом и острым чувством юмора и в целом пользовался уважением и любовью в нашем Движении. Он жил в Лусаке со своей женой — активисткой профсоюзного движения, ветераном компартии Рэй Александер. Его готовность переносить тяготы жизни в буше в Анголе вдохновляла всех. Джек был вегетарианцем и делалось всё возможное для того, чтобы обеспечить ему хорошее питание. Он не выносил, чтобы кто-то поднимал шум или делал что-то особое ради него, поэтому все дополнительные усилия предпринимались скрытно.

Джек подготовил блестящую серию лекций, основанных на марксистском подходе, о стадиях развития Южной Африки с доколониального периода, через колониальный захват и далее к капитализму. Он был требователен в своих лекциях, поэтому студенты должны были тянуться изо всех сил, но они также имели возможность приобщиться к его типу юмора, не сдерживаемому условностями.

— Итак, товарищи, — задавал он иногда вопрос, — какие основные условия жизни должны в первую очередь обеспечить люди, прежде чем они смогут развивать культуру, заниматься политикой и другими делами?

В воздух взлетал лес рук. Обычно ответом было, что «Маркс и Энгельс выделяли необходимость пищи, жилья и одежды».

— Товарищи, если Маркс и Энгельс не упоминали полового влечения — а люди нуждаются в том, чтобы воспроизводить себя, — то они забывали самую важную потребность, — отвечал Джек, вызывая гул радостного оживления.

Один раз мы обсуждали вопрос о советских «диссидентах». Его подход удивил меня.

«Нетрадиционное мышление является движущей силой развития. Подавлять его неверно. Таких, как ты и я, во времена Рима бросали ко львам, а в средние века сжигали на костре. Если бы мы жили в Восточной Европе, нам прилепили бы ярлык диссидентов».

Такой взгляд явно противоречил основным требованиям Движения. Наша борьба не на жизнь, а на смерть требовала единства и бдительности. Вновь возникало несоответствие между требованиями безопасности и потребностями личного выбора, что отражало противоречия в странах, которые стремились к строительству социализма. Интеллектуалы вроде Джека Саймонса, Рут Ферст и, в меньшей степени, меня могли видеть опасность подавления независимого мышления. Но практически все остальные придерживались того, что обычно называлось «жёсткой линией». И это проистекало не от компартии, в которой интеллектуалы играли заметную роль. Такой подход возникал из невыносимого угнетения, которое составляло основу жизненного опыта наших чёрных товарищей, — и лидеров, и активистов в одинаковой степени. Для них нетрадиционные подходы Джека были роскошью буржуазного общества. Именно по этой причине многие чёрные товарищи, особенно рабочие, продолжали испытывать симпатию к жёсткой политике Сталина.

Когда Джек обдумывал какой-либо политический вопрос, он полностью сосредоточивался на нем. Уолфи Кодеш, занимавшийся материальным обеспечением АНК в Луанде и Лусаке, рассказывал мне, как однажды он приехал в лагерь и пошёл с Джеком на его обычную прогулку. Уолфи совершил ошибку, заметив, какой прекрасный закат, и этим прервав цепь размышлений Джека. «О, чёрт бы его побрал, этот проклятый закат! — взорвался Джек. — То, что я пытаюсь объяснить тебе, гораздо важнее».

Возможно, самым впечатляющим результатом деятельности Джека в Ново-Катенге была активная группа инструкторов, которых он подготовил. После года работы в лагере, где Джек перенёс несколько приступов малярии, Мзваи убедил его вернуться в Замбию. Я должен был занять его место. Мне очень повезло в том, что я работал с людьми, которых он подготовил. Среди них был Джабу Нксумало (Мзала), Крис Пепани (Сбали) и Эдвин Мабитсела. Все они были призваны сыграть важную роль в АНК в последующие годы. Ещё одним учеником Джека был молодой парень с обаятельной улыбкой, подпольной кличкой которого было Че Огара.

Че привлёк моё внимание в первое же утро после моего приезда, когда я услышал, как он выступает перед ротой новобранцев. Он был комиссаром роты и объяснял необходимость военной дисциплины. Я понял, что он приводит цитаты из книги, которую я хорошо знал. Это был отрывок из «Волоколамского шоссе», повести о Второй мировой войне, написанной советским писателем Александром Беком. Че произносил свою речь уверенным, звенящим голосом и закончил следующими словами: «Товарищи, вот почему мы должны без колебаний утверждать, что дисциплина — это мать победы!».

Каждый вечер после занятий я проводил семинары, как это делал Джек, со специально отобранной группой инструкторов и комиссаров. Среди них были Тами Зулу, Че, Мзала и Сбали. Это была очень хорошая группа, и высокий уровень подготовки в Ново-Катенге побудил меня, к их большому удовольствию, назвать всё это «Южным университетом».

Один из наиболее многообещающих товарищей — Нтима Сеголе, одарённый юноша с тихим, но твердым характером, внезапно заболел. В один из вечеров он ещё участвовал в нашем семинаре, на другое утро мне сказали, что он заболел и отправлен на «скорой помощи» в больницу в Бенгелу. Ещё через несколько дней мы получили известие о его смерти из-за отказа почек. Он был похоронен в Бенгеле, и мы прошли прощальным маршем в Ново-Катенге. В память о нём был приспущен флаг АНК и произведен орудийный салют.

Июль был приятным месяцем. Мы праздновали 17-е июля — шестидесятилетие Нельсона Манделы, а затем 26 июля — важную дату в революционном календаре Кубы. Это была 25-я годовщина нападения группы повстанцев под руководством Фиделя Кастро на казармы Монкада во времена диктатуры Батисты, что означало начало вооружённой борьбы и создания Движения 26 июля.

В день рождения Манделы мы поднялись пораньше, в 5 часов утра, чтобы взойти на близлежащий холм и водрузить на его вершине флаг АНК. Днём мы играли в софтбол (разновидность баскетбола) против кубинцев и устроили бег на дистанцию в 10 километров, которую мы назвали «Марафон Манделы». На митинге приехавший к нам Мзваи и я говорили о значении этого дня, а вечером состоялся концерт.

Накануне 26 июля я писал на машинке письмо Элеоноре о предстоящем празднике, а моя маленькая комната была заполнена нашими товарищами-инструкторами, танцующими под музыку, которую я получил от неё.

«Дражайшая Эл, — писал я, — мы здесь находимся накануне большого события… Было много приготовлений, а само событие начнется ровно через два часа, в полночь, большим салютом. Завтра будут соревнования по легкой атлетике, футболу, бейсболу, будет митинг и вечером концерт. Я уж не говорю о банкете со свининой, жареными бананами (по-кубински), и другими особенностями, включая ром «Гавана Клаб», пиво и прохладительные напитки. Кубинские товарищи полны огня. У них не просто «социализм с человеческим лицом», а «социализм с ча-ча-ча».

Ну, а что касается дела, с нашими товарищами трудно сравниться. Они починили мой магнитофон и, кажется, в состоянии починить практически всё. Это к вопросу о «резервировании рабочих мест»[45]. В прошлое воскресенье вечером около двадцати наших ребят собралось в клубной комнате для инструкторов, чтобы послушать записи, которые ты прислала. Боб Марли, Сонни и Брауни, Джимми Клифф, Боб Дилан и Пит Сигер всем очень понравились. Они хотят знать больше о том, что происходит со стилем Рэггаи и каковы тенденции в жанре «фолк». Сейчас, когда я стучу по клавишам машинки, звучит «The harder they come» (твёрже их шаг) Джимми Клиффа и ребята подпевают:

«Я скорее соглашусь быть свободным человеком в могиле, чем быть марионеткой или рабом потому, что так же неизбежно, как и восход солнца, я получу это, то, что моё, и чем упорнее они сопротивляются, тем сильнее будет их поражение, одного и всех».

Любой, кто думает, что мы приверженцы твёрдой, жёсткой сталинистской линии, пусть посмотрит на эту сцену… Если я сейчас выгляжу немного экзальтированно, то это потому, что скоро начнется праздник и возбуждение усиливается, а я должен закончить это письмо, чтобы завтра оно ушло в Луанду и оттуда было отправлено по почте».

Когда мы получали сообщения об операциях МК в Южной Африке, в лагере каждый раз возникала волна радостного возбуждения. После восстания 1976 года число операций против таких объектов, как трансформаторные подстанции и железнодорожные пути, постоянно увеличивалось. Хотя их количество не превышало двух-трёх десятков в год, они имели огромное психологическое значение, показывая нашим людям, что и мы можем наносить режиму угнетения ответные удары и что эти операции будут усиливаться.

Те, кто проходил у нас подготовку, понимали, что эти действия совершаются небольшими группами, которые тайно возвращались в страну. Соломон Махлангу, один из первых бойцов, получивших подготовку, был захвачен в центре Йоханнесбурга и приговорён к смертной казни за то, что во время его перестрелки с полицией погиб белый человек. Его мужественное поведение во время суда сделало его героем. В начале августа мы получили сообщение о столкновении около Растенберга, города в западной части провинции Трансвааль, между подразделением МК и силами безопасности. В коммюнике, опубликованном АНК, сообщалось, что «десять расистских солдат было убито и много ранено». Командовал этим подразделением Барни Молокоане — молодой парень из Соуэто, который был одним из наиболее выдающихся командиров МК. До того, как он погиб в бою в 1985 году, он совершил много отчаянных рейдов, включая налёт на Сасол — завод по производству бензина из угля. В ответ на сообщения об успехах МК настроение в лагерях поднималось. Это можно было измерить громкостью пения. Одной из наиболее популярных песен, написанных бойцами МК, была «Mayebizwa Amagama Amaqhawe», в которой были такие слова:

«Когда будут называть имена героев, моё имя тоже будет там. А как может быть иначе, если мы сидим вместе с Тамбо, рассказывая ему об убитых бурах».

К ноябрю курс подготовки был завершён, и началась подготовка к приезду Тамбо на официальную церемонию выпуска. Президент АНК и главнокомандующий «Умконто ве сизве» прибыли должным образом, целой колонной машин, вместе с высокопоставленными кубинскими и ангольскими гостями. Тамбо в хорошо подогнанной камуфляжной форме выглядел подтянуто и явно испытывал чувство гордости, обращаясь к выпускникам и отдавая честь войскам, участвующим в параде.

Раздался гул радостного удивления, когда он объявил название этого третьего в истории АНК подразделения: «В честь поддержки, которую мы и Африка в целом получили от кубинских интернационалистов, от народа и революции Кубы, вы будете называться «Подразделение Монкада».

После церемонии выпуска Мзваи Пилисо отправил меня на полмесяца в Лусаку, чтобы поработать с Джеком Саймонсом. Мы готовили учебник для инструкторов политзанятий. Впервые с 1963 года я был на Юге Африки.

Я написал Элеоноре: «Ощущение такое, словно находишься в Южной Африке. Я почувствовал себя дома и настроение было приподнятое. Климат мягкий, в отличие от жаркой влажности Дар-эс-Салама и Луанды, действующей на нервы… Джакаранды в полном цвету. То, что видишь вокруг, напоминает Южную Африку: индийские магазины с рекламой кока-колы и вазелина в так называемых «деловых районах второго класса», наполненные людьми и бурлящие жизнью посёлки, где уличные торговцы продают всё, от крема для обуви и бананов до сигарет поштучно; загородные резиденции с большими садами и надписями «Осторожно, собака!» и стенами, покрытыми сверху битым стеклом для защиты от «kabalalas» (местное наречие — «воры»); южноафриканские железнодорожные вагоны с надписью SARSAS на английском и африкаанс; школьники в чистой форме европейского стиля… Во всех отношениях это место напоминает мне dorp[46] в провинции Трансвааль с его небольшим центральным деловым районом и главной улицей, пересекающей железнодорожную линию. В политической отношении, конечно, большое отличие. Замбия не может оставаться в стороне, когда в Анголе и Мозамбике существуют революционные правительства. Она является центром борьбы «прифронтовых стран» против Родезии и Претории, предоставляя нам и ЗАПУ полную поддержку. В геополитическом отношении эта страна находится на стратегическом перекрёстке борьбы за освобождение юга Африки и Каунда всецело на нашей стороне…

Я работаю с Джеком Саймонсом и многому научился у него. Ему больше семидесяти и у него удивительный запас энергии. Работа представляет для него предмет страсти — как для Магнуса Пайка на телеканале Би-Би-Си — и невозможно удержаться от смеха от его непочтительных замечаний в адрес наших лидеров и позиций, которые занимает Движение. После месяцев, проведённых в буше, приятно расслабиться в доме с большим садом, полным фруктовыми деревьями. Джек вегетарианец и готовит аппетитные овощные блюда и фруктовые салаты. Отдел снабжения АНК привозит продукты для меня — яйца, хлеб, овощи и немного денег, чтобы купить мяса. Джек впадает в ярость, но не из-за денег на мясо, а из-за того, что считает доставку продуктов мне ненужной, ибо он и Рэй вполне могут позаботиться обо мне. Я сказал товарищам, которые привезли яйца, что собираюсь сварить их и отвезти в Анголу. Я не видел яиц уже целую вечность».

Однажды рано утром мы услышали отдалённые взрывы. Я помчался в штаб-квартиру АНК, которая располагалась в центре Лусаки, где узнал, что родезийские самолёты сбросили много бомб на лагерь ЗАПУ, находящийся за городом. Через час машины «скорой помощи», грузовики и легковые машины, включая принадлежащие АНК, начали привозить в госпиталь умирающих и раненых. Авиация Смита нанесла удар, когда бойцы ЗАПУ были построены на плацу перед завтраком. Около 600 человек были безжалостно убиты бомбами, ракетами и пулемётным огнем.

По возвращении в Анголу я написал Элеоноре: «Положение в Замбии становится всё более напряжённым и угнетающим. Нас чуть было не подстрелили пьяные солдаты, которые должны охранять дорогу в аэропорт. Самым страшным эпизодом родезийских рейдов был налёт на женский лагерь ЗАПУ на севере Замбии. Эти свиньи проникли в лагерь и захватили одну из женщин-инструкторов. Под дулом винтовки они заставили её рассказать, как она собирает курсантов, поскольку после общего сигнала тревоги все попрятались в буше. Она сказала, что даёт сигнал свистком, который висел у неё на шее. Они дали свисток и примерно девяносто женщин появилось из буша. Инструктору дали оружие и приказали стрелять в её товарищей. Она отказалась и ей выстрелом снесли половину головы. Затем убийцы повернули стволы на женщин и скосили их. Они прочесали район и убили ещё 60 человек. Как можно охарактеризовать это варварство? Слов не хватает».

Ещё несколько дней я ждал машину в лагерь, часами купаясь в море, успокаивая нервы, травмированные неописуемыми убийствами в Замбии. Нам нужно было позаботиться о дальнейшем укреплении безопасности лагеря, поскольку Ново-Катенге отнюдь не был вне пределов досягаемости южноафриканцев.

Я решил, что нужно подстричься. Я отрастил настоящую бороду и поскольку было жарко, я внезапно почувствовал, что у меня слишком длинные волосы. В маленькой парикмахерской мне страшно понравилось то, как ловкий парикмахер-португалец стриг дородного, бронзового от загара типа, похожего на изыскателя, и брил его чрезвычайно острой бритвой. Импульсивно я решил последовать его примеру.

Я написал сыновьям: «Мне сделали самую короткую в моей жизни прическу и самым тщательным образом побрили в старомодной парикмахерской с шестом, окрашенным в красный, белый и синий цвет за дверью. Здесь нет этих заведений типа «унисекс»[47]. Я чувствую себя двадцатилетним парнем. Сначала никто меня не узнал. Мои кубинские друзья отнеслись к моему поступку с особым одобрением. Борода Фиделя пользуется симпатией как символ их революции. Однако большинство кубинцев предпочитают быть гладко выбритыми, за исключением усов. Парикмахер пригладил мои волосы маслом и зачесал их назад. Скажете Элеоноре, что я выгляжу как герой фильмов 40-х годов».

У Никиты появился новый друг, которого звали Да Силва. У него было свое дело, и Никита закупал у него различные товары. Мы поболтали с ним за стаканом тростникового спирта, и я почувствовал, что он мне не нравится. От его восхваления АНК отдавало пустотой и создавалось впечатление, что это тип человека, который заинтересован лишь в быстром заработке. Возможно, бомбежки в Замбии сделали меня параноиком, но я счел необходимым высказать свои сомнения.

— Думаю, что нам нужно быть осторожными с этим парнем, — заметил я Никите. — Он знает, где находится лагерь?

— Нет, товарищ Кумало. Ни в коем случае! Никакого представления! — ответил Никита и я почувствовал, что он ответил слишком быстро.

Это оставило у меня нехорошее чувство, которое я попытался стряхнуть с себя как паранойю, но неприятное ощущение отложилось в мозгу.

Следующей обязанностью, которую возложил на меня Мзваи Пилисо, было создание комиссариата — системы политического образования для Анголы. Число наших лагерей увеличивалось, и он попросил меня координировать в них политучёбу и культурную деятельность. Мы назначили в лагеря наших лучших комиссаров, а я был назначен Региональным комиссаром. Эта должность накладывала большую ответственность. Я ездил по стране на машинах и летал по воздуху, отлаживая программу нашей деятельности. Ежемесячно проходили встречи комиссаров лагерей, и мы проводили их по очереди в каждом лагере. Институт комиссаров был важным средством осуществления политики АНК. В то же время он обеспечивал терпимость к открытому обсуждению и различию во взглядах. Он имел значение и для того, чтобы не допускать авторитаризма и злоупотребления дисциплинарными мерами. Комиссары пользовались уважением бойцов. Они видели в них людей доступных, отзывчивых и внимательных к любым проблемам. Между комиссарами и командирами существовала определённая напряжённость, и комиссаров иногда осмеивали, как слишком полагающихся на разговоры. Моё присутствие, как одного из руководителей, несомненно придавало комиссарам больший вес. Мы особенно стремились противодействовать в ходе обучения тенденции к укреплению культа силы, что выражалось в чрезмерном увлечении физической подготовкой.

Национальным комиссаром был Эндрю Масондо — плотный лысый человек, бывший заключённый, отсидевший за подрывную деятельность двенадцать лет в тюрьме на острове Роббен. Обычно он располагался в Лусаке, однако часто бывал в наших лагерях в Анголе и в других регионах, где действовал АНК.

Среди комиссаров, входивших в состав Регионального комиссариата, был Джабу Нксумало (Мзала), энергичный молодой человек с порывистыми движениями и внимательным взглядом. У него был пулевой шрам на левой щеке. Он стал моим секретарём и располагался в Луанде, где также выполнял обязанности комиссара нашего представительства.

Мзала был особенно воинственным — даже по стандартам поколения 1976 года. Он был сильным оратором, который мог приковать к себе внимание аудитории осуждением врага и остроумными поворотами мысли. Его исключили из Университета Зулуленда и он был особенно беспощаден в своих высказываниях о вожде Бутелези. Ещё в те времена он рассматривал Бугелези, как опасность для освободительного движения. Мзала был готов обсуждать политические вопросы до поздней ночи и часто спорил с Джо Слово и Эндрю Масондо о том, что он считал слишком мягкой линией АНК в отношении вождя племени зулу. Мзала был одним из тех молодых ребят, которые позже присоединились ко мне для работы в «передовых районах». Его полемические качества и ищущий ум привели к тому, что он написал книгу о Бутелези под названием «Вождь с двойным дном». Он был сыном школьного учителя из района Фрейхейд в провинции Наталь, но в 1990 году умер в Лондоне от неизлечимой болезни в трагически раннем возрасте 33 лет.

Среди начальников лагерей было несколько выдающихся личностей. Начальник лагеря Фунда неподалеку от Луанды был молодым человеком, полным брызжущей энергии и юмора. Его подпольная кличка было «Обади» и он олицетворял для меня стиль и напор поколения Соуэто. Мы часто жили с ним в одной комнате и ездили в джипе или «Лендровере», который он водил мастерски и с большой скоростью. Он хорошо говорил по-португальски и у него было много друзей среди ангольцев, которые называли его Primo[48]. Его заместителем был рослый парень по имени Рашид, который позднее организовывал смелые специальные операции из «передовых районов».

— Сейчас посмотрим, в какой форме находится Рашид, — однажды с насмешливой зловредностью сказал мне в Луанде Обади.

Оказывается, он договорился, чтобы МИГ-19 ангольских ВВС облетел на низкой высоте лагерь Фунде, имитируя атаку в воздуха.

Мы прыгнули в джип и, подъезжая к Фунде, увидели МИГ-19, несколько раз пикирующий вниз. По прибытии мы обнаружили Рашида покрытым болотной грязью с головы до ног. Большинство других бойцов, однако, были совершенно сухими.

— Что случилось? — спросил Обади, широко улыбаясь.

Рашид рассказал о появлении МИГа и о том, как он прокричал команду всем укрыться в окопах. Фунде находится в болотистой местности и окопы затекли вязкой грязью и илом. Бойцы не решились прыгать в них и предпочли укрыться в буше. Рашид, который обычно стремился делать всё по правилам, решил воздействовать своим примером и нырнул в окоп, заполненный водой.

В начале марта 1979 года ВВС Южной Африки нанесли удар по Ново-Катенге. Три реактивных самолёта «Мираж» и два бомбардировщика «Канберра» начали штурмовку лагеря в 7.15 утра, когда бойцы должны были быть построены после завтрака на плацу. Тонны бомб сровняли лагерь с землей, затем по нему прошлись ракетами и пулемётным огнем. Налёт продолжался пять минут.

Погибли два бойца МК и один кубинский товарищ. Несколько человек были ранены. Налётчики были отогнаны яростным огнем зенитных установок ЗГУ. Видели, что в один из «Миражей» попал снаряд, из его крыла пошёл дым, он вышел из строя и направился в сторону моря. Атакующие самолёты шли на низкой высоте и это затрудняло огонь по ним. Наши «Стрелы», ракеты типа «земля-воздух» с тепловой головкой самонаведения, не действовали против целей, идущих так низко, иначе мы бы сбили несколько самолётов. Противнику повезло. На деле они влетели в хорошо подготовленную засаду.

За несколько недель до налёта мы получили информацию о том, что Претория готовит воздушную атаку на одну из целей в Анголе. Наши лагеря были приведены в состояние повышенной боевой готовности. В Ново-Катенге мы рассредоточивались в буше и проводили день в больших подземных убежищах или в нескольких глубоких тоннелях для стока воды под Бенгельской железной дорогой. Джек Саймонс вновь был у нас и Мзваи заставил его уехать буквально за несколько дней до налёта. И его комната, и моя, а также наша комната для семинарских занятий и библиотека, располагавшиеся в помещении позади главного административного корпуса, были полностью разрушены.

Большинство зданий получили прямые попадания, включая наш склад оружия и боеприпасов (содержимое которого мы предусмотрительно вывезли в буш). Этот факт, а также время атаки указывало на то, враг имел информацию, что называется, из первых рук. Если бы мы не получили заблаговременно сообщения о готовящемся нападении, то нас всех перебили бы.

Небольшая группа людей оставалась в лагере на дежурстве. Одним из убитых товарищей был начальник столовой, которого называли Партизан. Рядом с ним была Мэри — дочь Вуйсиле Мини, которой удалось прыгнуть в ближайшую землянку и она вышла оттуда невредимой. Ещё одним погибшим был пользовавшийся всеобщим уважением инструктор, которого называли Председатель. Он дежурил в штабе и, запаниковав, побежал по открытой местности к укрытию за пределами лагеря вместо того, чтобы спрятаться в ближайшей щели. Товарищи из укрытия под железнодорожным полотном видели, как он бежал к ним и как пулемётная очередь с «Миража», проносившегося над лагерем, перерезала его пополам. Дом, использовавшийся кубинцами в качестве штаба, был уничтожен одной из первых бомб. Там погиб молодой лейтенант, который пошёл забрать какие-то бумаги.

Мы очень гордились созданием и развитием «Южного университета», из которого было выпущено более тысячи бойцов МК. Его сровняли с землей в течение пяти минут, но мы считали большой удачей, что потери были столь незначительными. В течение того месяца Претория и Родезия усилили атаки на юг Анголы и убили многих бойцов ЗАПУ и СВАПО в их учебных центрах, а также ангольских мирных жителей.

Город Бенгела гудел от разговоров о нападении на наш лагерь. Когда я увидел Никиту, то он дал живое описание «Миража», который, как мы предполагали, был поврежден, и утверждал, что «он упал в море неподалеку отсюда». У меня опять создалось впечатление, что он преувеличивает. Поэтому я не удивился, когда через некоторое время Мзваи сообщил мне, что, по имеющейся информации, Никита был агентом Претории. Когда его прижали фактами к стене, он признал свою вину. Он занимался контрабандой между Мозамбиком и Южной Африкой и его поставили перед выбором: или работать на врага, или отправиться в тюрьму. Его арест и признание привели к тому, что в Бенгеле была раскрыта целая сеть шпионов УНИТА и Претории (включая Да Силву).

Мы эвакуировали курсантов и большие склады снаряжения из Ново-Катенге в район Кибаше. На бывшей кофейной плантации, называвшейся Панго, был создан новый лагерь, начальником которого был назначен Тами Зулу. Он был расположен на более высоком плато, чем Кибаше, поэтому там было прохладнее и временами его окутывал плотный туман. На некоторое время он стал нашим основным учебным центром. Тами часто организовывал в своём лагере совещания комиссариата. Мы зачастую заканчивали совещания, которые обычно продолжались день-два, соревнованиями по стрельбе между комиссарами и руководством лагеря. Комиссары всегда были полны решимости показать, что они могут так же хорошо стрелять, как и говорить, поэтому соревновательный дух был очень высок.

Появились тревожные признаки того, что УНИТА начинает распространять свои операции на север страны. Две их засады особенно обеспокоили меня.

Средь бела дня, когда мой друг Арнальдо, кубинский специалист по сельскому хозяйству, ехал на одну из кофейных плантаций, он был убит вместе с тремя спутниками неподалеку от Панго. Бойцы Тами прочёсывали буш в течение нескольких дней, но не нашли никаких следов нападавших.

Затем, буквально в трёх километрах от лагеря Кибаше мы потеряли одного из наших лучших инструкторов, одного из «mgwenya» со времён Одессы, настоящим именем которого было Джилберт Тсеу. Его имя в МК было «Паша» и в хорошо подогнанной форме и в чёрном берете (что выделяло его среди других), он представлял собой образец военного. Он был лучшим в строевой подготовке, и бойцы любили заниматься строевым делом именно с ним.

Он сидел в кабине советского грузовика «ГАЗ», а в кузове было целое отделение хорошо вооружённых бойцов. Когда машина подъехала к вершине одного из холмов, её там встретил град пуль. Граната, выпущенная из гранатомёта, попала в двигатель грузовика, но, к счастью, не взорвалась. Водитель получил ранение в руку, но сумел включить заднюю передачу и увести грузовик на другую сторону холма. Противник попытался преследовать их, намереваясь перебить всех наших товарищей и захватить грузы, которые они везли, однако был отброшен нашими бойцами, оказавшими яростное сопротивление — двое из нападавших погибли на месте. Мы нашли обмякшее тело Паши в кабине, его рука сжимала пистолет.

Делегация руководителей АНК, в состав которой входили Тамбо, Мозес Мабида, Слово, Модисе и Пилисо, посетила Вьетнам, чтобы познакомиться с опытом партизанской войны, в которой вьетнамцы победили и французов, и американцев. Они делали упор на сочетании политической и военной борьбы. Организация и мобилизация масс была непременным условием не только для расширения боевых операций, но и для развёртывания полномасштабной народной войны. В наших условиях это требовало как укрепления подпольной сети, так и создания массовой организации на широкой основе. В это время я был в Лондоне у Элеоноры. Через многие годы тот же самый адвокат, который утверждал, что я пытал людей в Кибаше, заявлял также, что я был в составе той делегации. Кроме того, он зашёл весьма далеко, утверждая, что делегация посетила Пол Пота для изучения его варварской технологии репрессий. И это в то время, когда он вёл войну против нашего близкого союзника — Вьетнама. Пол Пота мы считали преступником. Обвинения адвоката были смешными.

Такие товарищи, как Обади и Рашид, уже были переведены в «передовые районы», чтобы заняться боевыми операциями. Тамбо сыграл решающую роль в решении перевести меня в столицу Мозамбика Мапуту в конце 1979 года. Создавались новые структуры, и он хотел, чтобы я сосредоточился на вопросах укрепления подполья.

Год закончился на высокой ноте новостью о сенсационном побеге из тюрьмы самого строгого режима в Претории. Мой друг Алекс Мумбарис, Тим Дженкин и Стив Ли сумели осуществить немыслимое, выбравшись из своих камер и пройдя к свободе через четырнадцать запертых дверей. В тюремной мастерской они сумели из дерева сделать ключи. Когда эти трое добрались до Лусаки, они сделали яркое заявление, что борьба против апартеида продолжается даже за тюремными стенами.

Глава 13. Линия фронта 1980-83 гг. Мозамбик и Свазиленд

Я прибыл в Мапуту, столицу Мозамбика, в марте 1980 года. В португальские времена город назывался Лоренсу-Маркеш и с учётом его тропического климата, прекрасных пляжей, элегантных гостиниц и ночной жизни тогда представлял собой туристический рай для белых южноафриканцев. Это было место, где мог расслабиться зажатый дома суровыми рамками кальвинистской морали класс белых южноафриканцев, которого, в то же время, никак не касались жестокости португальского колониального режима. Революция положила этому конец.

Я провёл первую ночь в квартире Су Рабкин. Она целеустремлённо добивалась того, чтобы уехать из Лондона и жить поближе к своей новой родине. Она жила с детьми в просторной квартире с чудесным видом на океан и на гавань. Дети — Джоб, которому было шесть лет и Франни, которой только что исполнилось четыре, периодически ездили в Преторию с дедушкой и бабушкой, чтобы навестить в тюрьме своего отца Дэвида.

После оживлённого рассказа Су о визитах к Дэвиду и о том, как из Мапуту ведётся подпольная работа, я отправился спать гораздо позже обычного. Ранним утром следующего дня я был разбужен мелодичным пением и топотом ботинков по асфальту. Выйдя на балкон квартиры Су, выходящий на проспект Джулиуса Ньерере, я увидел колонну мозамбикских солдат, обнажённых по пояс и бегущих строем по улице.

Они пели в насыщенных и радостных тонах о только что объявленной победе освободительных сил на выборах в Зимбабве. Мозамбик оказывал неоценимую помощь зимбабвийским борцам за свободу и, особенно, Африканскому национальному союзу Зимбабве (ЗАНУ) под руководством Роберта Мугабе, получая за это ответные удары Родезии.

АНК исторически имел более тесные связи с Африканским союзом народа Зимбабве (ЗАЛУ) во главе с Джошуа Нкомо, который действовал с территории Замбии. Это произошло прежде всего потому, что ЗАНУ возник позже и рассматривался в течение некоторого времени как раскольническая группа. Под влиянием наших связей с ЗАЛУ большинство из нас в АНК считали, что Нкомо получит большинство мест в парламенте. Я сделал краткую остановку в Лусаке на пути в Мапуту и там в штаб-квартире ЗАЛУ меня информировали об их больших ожиданиях. Я написал письмо Элеоноре из Лусаки, предсказывая солидное большинство для ЗАЛУ и второе место для ЗАНУ.

Письмо от Элеоноры с комментариями по поводу результатов выборов пришло на адрес Су. «В политике, мой дорогой, — писала она, — самое лучшее — не быть абсолютно уверенным в чём бы то ни было. По крайней мере ты сам всегда это советовал. Кажется газета «Гардиан» в Лондоне имела гораздо более ясное представление о возможных итогах выборов, чем вы в Лусаке. В будущем прислушивайся к своим собственным советам».

В конверт была вложена вырезка из «Гардиан», где указывалось, что, как ожидается, ЗАЛУ получит все 20 мест в своём опорном районе Матабелеленд, а Роберт Мугабе — подавляющее большинство из 60 мест в тех районах страны, где говорят на языке племени шона и где ЗАНУ вела войну в буше. Основной вопрос, по мнению «Гардиан», заключался в том, сколько мест смогут наскрести епископ Абель Музорева, который вступил в союз с Яном Смитом, и отколовшаяся от ЗАНУ группа под руководством Ндабанинге Ситоле. В конечном счёте они смогли получить жалкие три места на две группировки.

Победа африканского большинства в Замбабве мощно способствовала активизации борьбы в Южной Африке и Намибии. Хотя баланс сил всё больше склонялся на нашу сторону, государство апартеида было слишком сильно для того, чтобы Мозамбик мог позволить себе предоставлять такую же помощь АНК, какую он оказывал ЗАНУ. Соответственно, хотя АНК имел официальное представительство в Мапуту и получал помощь и моральную поддержку со стороны ФРЕЛИМО, у нас не было там учебных центров и мы не могли действовать непосредственно через границу Мозамбика с Южной Африкой.

Было достигнуто понимание, что мы будем действовать в подпольном режиме. Для этих целей вместо базовых лагерей мы использовали множество конспиративных домов. У бойцов была большая личная свобода по сравнению с тем, к чему они привыкли в Анголе. Это делало Мапуту и другие прифронтовые районы самыми предпочтительными местами назначения. Раскованный стиль жизни дополнялся в этих районах наличием активистов АНК, работающих в правительственных учреждениях, давних политических эмигрантов из Южной Африки, и сторонников из-за рубежа, работающих по правительственным контрактам. Через несколько дней после прибытия я попал на вечеринку, в которой бойцы МК участвовали вместе с сотрудниками организаций по оказанию помощи Мозамбику из Чили, Англии, Португалии и Италии, а также с представителями местной общины.

Это была хорошая возможность расслабиться вместе с товарищами, которые недавно прибыли из Анголы, такими, как Обади и Рашид. Лесли, долговязый парень с бритой головой, который отказывался подчиняться в Кибаше, тоже веселился и скоро возглавил исполнение «той-той» — боевого танца нового стиля, позаимствованного из лагерей ЗАПУ. Этот танец скоро стал невероятно популярным среди наших активистов в Южной Африке.

Лесли, выпрямившись, изображал бег на месте, поднимая при этом колени как можно выше, и выкрикивал ритмичный текст, обращаясь к кольцу других участников танца:

«Бейте буров, Тамбо говорит: «Победа или смерть!» Слово говорит: «Нет третьего пути» Мугабе говорит в «Ланкастер Хаус»: «Никаких увязок!» Хуп, хуп, хуп Идут партизаны, Говорят АК. Горит «Сасол». Свободу Манделе. Бейте буров. Свободу нации. хуп, хуп, хуп…»

Я получил приглашение на более степенный ужин в дом Марселино душ Сантуша. Моя старая знакомая Пам организовывала вечеринку по случаю 50-летия её мужа, который теперь был вице-президентом Мозамбика. Я сидел напротив министра иностранных дел Жоакима Чиссано и напомнил ему о случае, когда мы встретились в аэропорту Каира. Я обнаружил, что моих друзей не изменили посты, которые они занимали. Особенно Пам оставалась столь же естественной и не отрывавшейся от земли. Такое общение было большой разницей по сравнению с обстановкой в лагерях в Анголе. Мне пришлось потом испытать напряжение подпольной работы в «прифронтовых» странах и я начал понимать необходимость для наших бойцов расслабляться. Это было реальной потребностью, но это вело и к нарушениям дисциплины.

Маршрут в Южную Африку из Мозамбика шёл через маленькое, не имеющее выхода к морю королевство Свазиленд. Нужно было чуть более часа, чтобы добраться по разбитому участку шоссе длиной в 80 километров до расположенного на плоскогорье города Намаача на границе со Свазилендом. При этом нужно было пару раз проезжать через блок-посты. Бойцы, которые передвигались между двумя странами, должны были перебираться через часто патрулируемый пограничный забор в одном из многих подходящих мест. Мы вели планирование в Мапуту, а сами операции осуществлялись из Свазиленда. Королевство служило главным каналом проникновения в Южную Африку и передовой базой для наших боевых групп.

Частично как результат поездки во Вьетнам, но и в силу возникавших проблем связи между нашими боевыми операциями и массовой борьбой народа, АНК приступил к реорганизации, одним из последствий которой было моё появление в Мапуту. В каждом из «передовых районов» было создано объединенное политико-военное командование, которое подчинялось Революционному совету в Лусаке. Тамбо прибыл в Мапуту, чтобы официально ввести в действие наше региональное командование, которое получило название «Вышестоящий орган». Он призвал нас к предельно творческому подходу и разрешил без всяких согласований изменять созданные структуры так, как мы считали нужным.

«Вышестоящий орган» состоял из интересных людей, включая Джо Слово, который теперь жил со своей женой Рут Ферст в Мапуту. Председателем был Джон Нкадименг[49], а секретарём — Джекоб Зума[50]. Они оба были бывшими политическими заключёнными и после освобождения в середине 1970-х годов участвовали в восстановлении подполья, соответственно, в Соуэто и в Дурбане.

Нкадименг был рабочим средних лет и профсоюзным активистом. Впервые он начал заниматься политической деятельностью в 50-х годах. Его уважали за честность и твердую преданность борьбе. Его вовлёк в политику мой старый друг по Дар-эс-Саламу Флаг Бошиело. Джон любил рассказывать, как последний произвёл на него впечатление тем, что каждое воскресенье проходил по многу километров, чтобы продавать партийную газету. Семья Нкадименга жила в Свазиленде и Сейисо был его телохранителем. Было очень радостно вновь встретиться с Сейисо, но радость была омрачена известием о том, что Синатла погиб в автомобильной катастрофе.

— Ты уверен, что это была просто авария? — спросил я, вспоминая опасениями Синатлы в отношении вражеской агентуры. — Не мог ли кто-нибудь испортить рулевое управление?

— Машина перевернулась на склоне холма, — сказали мне. — Она была полностью изуродована, поэтому определить было невозможно.

Джекоб Зума вырос в сельской местности в провинции Наталь. Я знал его по Дурбану в 60-х годах, когда он был молодым неграмотным фабричным рабочим. Он одним из первых вступил в МК и был арестован в 1962 году с группой людей, пытавшихся покинуть страну для военной подготовки. Его школой стал остров Роббен. Он научился читать и писать, освоил английский, развил огромную политическую проницательность и ко времени выхода из тюрьмы, в которой он провёл двенадцать лет, он окончил среднюю школу[51].

Я тесно сотрудничал с Зумой и Нкадименгом в развитии подпольных политических структур. Лучшие молодые бойцы из лагерей направлялись для проведения боевых операций, которые, по своей природе, были эпизодическими. Опыт же указывал на необходимость создания сильного подполья, как фундамента, на который могли бы опираться боевые действия.

Одной из причин впечатляющего успеха ЗАНУ было то, что их комиссары пошли в сельскую местность и своей политической работой готовили соответствующую почву. Командующий военными формированиями ЗАНУ Тонгагара в полной мере проникся аналогией Мао Цзе-дуна о «рыбе в воде» применительно к отношениям партизан и народа. После подготовки в Китае он вернулся в Африку, проповедуя необходимость для политических комиссаров вести массовую мобилизация среди людей, особенно в сельских районах.

Наши бойцы делали то же самое, что и зимбабвийские борцы за свободу, ещё до того, как узнали о концепции Тонгагары. Небольшие подразделения проникали в Южную Африку, проводили операции и возвращались в соседнюю страну. Мы наносили удары, такие как, например, наделавшее много шума нападение на САСОЛ — завод по переработке угля в бензин. Но нас это уже не удовлетворяло. У нас было много острых споров о том, как лучше решить проблему, в основе которой был вопрос о целесообразности сохранения раздельных механизмов политической и военной деятельности. Зума и я выступали за объединение всех структур, однако победить в этой дискуссии было нелегко. Мы решили в первую очередь сосредоточиться на укреплении базы подполья.

Было ясно, что если мы сумели бы создать сильную и прочную подпольную сеть по всей стране, то она имела бы возможность обеспечить надёжное укрытие и помощь подготовленным бойцам. Сеть была бы также в состоянии связывать бойцов с народом. Такая идея уже существовала в 60-х годах. Основным препятствием на нашем пути была беспощадная эффективность сил безопасности и проблема проникновения вражеской агентуры в наши ряды. Ещё одним фактором было то, что большинство наших бойцов были бывшими студентами из чёрных посёлков. Мы никогда не сумели бы достичь того, чего мы добились, без героического поколения Соуэто, но их мужество и смелость не компенсировали крайне важные ограничения. Причина, по которой Тонгагара успешно вёл войну в буше, за-ключалась в опоре ЗАНУ на крестьянство. Но в Южной Африке не было многочисленного сельского населения. Хотя операции МК так и не достигли уровня полномасштабной партизанской войны, они, тем не менее, смогли вдохновить сопротивление в таких формах, каких не существовало в других странах. Именно эти операции сделали АНК такой популярной организацией, особенно в городах, и привлекли людей на нашу сторону. Лишь позднее я понял, а после возвращения в Южную Африку и увидел, что по крайней мере до 1990 года мы не смогли дойти до сельского населения, чтобы политизировать людей.

Политические структуры существовали как бедные родственники при военных. Первой задачей было укрепить их энергичными людьми, обладающими как политическими, так и военными навыками. Мы начали привлекать к работе с нами некоторых перспективных бойцов, на которых я обратил внимание в Анголе.

Когда массовое движение в Южной Африке начало подниматься, я послал несколько писем Элеоноре, описывая свою работу:

«Первые недели нагрузка была непосильной. Я держал рот закрытым и настроил свои антенны на приём информации о всех параметрах сложной ситуации. Потребовалось некоторое время, чтобы разобраться, поскольку происходит много всякого, и я испытываю напор со стороны товарищей, которые утверждают, что у них есть все ответы на вопросы… Я настолько занят, что нет времени расслабиться. Иногда мы работаем по 18 часов и всё это может происходить в том же месте, где мы едим и спим. Совещания не прекращаются — что сказал по этому поводу Маяковский? «Да здравствует совещание о прекращении всех совещаний!». Мы участвуем в жарких спорах и должны выработать чёткий подход…»

В Мапуту был проведён митинг в память о Лилиан Нгои, одной из давних руководительниц женского движения, которая только что была похоронена в Соуэто при участии массы людей. Перед нами выступила Рут Ферст, которая с её тёмными волосами и сверкающими глазами представляла собой поразительную фигуру. Она была хорошим оратором, основательно использовала факты, анализировала. Она говорила о Лилиан Нгои как образце для всех женщин.

Рут являлась руководителем Центра африканских исследований Университета Эдуарда Мондлане и сотрудничала с высшим руководством ФРЕЛИМО. Будучи не тем человеком, который легко выносит дураков, она критически относилась к некоторым устоявшимся взглядам в нашем Движении, в частности, к некритическому отношению к Советскому Союзу, к ожиданиям, что ЗАПУ победит на выборах, к нашей поддержке правительства Эфиопии, подавляющего борьбу Эритреи за отделение.

Когда я только приехал в Лондон, у меня установились очень хорошие отношения с ней. Она часто привозила мне сувениры из своих поездок по Африке, включая страусово яйцо из Судана, которое стало одной из самых дорогих реликвий. Теперь, когда я стал членом руководства, мне приходилось защищать некоторые позиции, которые Рут воспринимала неодобрительно. Я не могу утверждать, что не был мишенью для язвительной стороны её языка, под который осторожные люди старались не попадать. С другой стороны, я чувствовал, что она считает меня одним из «твердолобых». Однако мои твёрдые убеждения вовсе не предполагали, как заметил Палло Джордан, закрытости ума.

Ещё одним членом АНК, работавшим в правительстве Мозамбика, был Альби Сакс, который был сотрудником Министерства юстиции. Чувствительный и интеллигентный, Альби чувствовал себя в Мозамбике, как дома. Он говорил по-португальски и хорошо познакомился с местной культурой. Я некоторое время жил в его квартире. Коллекция мозамбикских картин и скульптур приближала её к художественной галерее. Пару выходных дней до того, как я погрузился в свои новые обязанности, я участвовал вместе с Альби в прокладке водопровода в одной из деревень неподалеку от Мапуту. Он жил активной жизнью и брал меня на многочисленные мероприятия.

1 мая 1980 года Джон Нкадименг и другой профсоюзный активист, Уильям Кханиле, возглавили группу южноафриканцев, которая с развевающимся красным флагом участвовала в мощной демонстрации по улицам Мапуту. И Рут, и Альби приняли участие, а Альби предложил, чтобы наша группа одела строительные каски и несла ломы и лопаты. Мы были очень хорошо приняты зрителями и удостоились специальных аплодисментов президента Саморы Машела, стоявшего на трибуне.

Через Альби я познакомился со многими иностранными специалистами, симпатизировавшими АНК. Су и я начали вербовать из их числа курьеров для поездок в Свазиленд и в Южную Африку. Мы называли их «любителями сёрфинга» — кодовая метафора, которую мы ввели для обозначения путешествия из «Гавани» (Мапуту), через «Бухту» (Свазиленд) и в «Океан» (в Южную Африку).

Товарищи, которых мы вызвали из Анголы, расположились в большом доме в Мапуту, откуда мы управляли операциями. Дом состоял из рабочих помещений и из спальных комнат и мы называли его «Галера». Именно там мы готовили бойцов для работы в «Бухте» и в «Океане». Одна из первых вещей, которую я сделал, было устройство люка в полу, через который можно было укрыться в подвале. Через несколько лет, когда я уже покинул Мапуту, товарищи спаслись, нырнув в этот люк во время налёта южноафриканских коммандос.

Скоро я совершил первый из многих нелегальных переходов через границу в Свазиленд. Границу хорошо охраняли силы безопасности обеих стран. Пересечение того, что мы называли «зелёным забором», предполагало преодоление двух заграждений, каждое из которых было высотой в четыре метра. Между заборами лежала «ничейная земля» шириной сорок метров. Мы обычно пересекали границу около пограничного поста возле деревни Намаача на мозамбикской стороне и деревни Ломахаша на свазилендской.

И в Претории, и в Свазиленде хорошо знали, что этот район является излюбленным местом пересечения, поэтому его интенсивно патрулировали солдаты свазилендской армии. Иммиграционные чиновники также были бдительными и всегда высматривали подозрительные личности из числа ехавших на машинах. Каждый раз, когда в Южной Африке проходила очередная операция, режим границы ужесточался. Дом АНК в Намаачи на мозамбикской стороне границы был разрушен взрывом бомбы и несколько наших домов в Свазиленде также подверглись нападению. Не было никакого сомнения, что в этом участвовали спецслужбы Претории. Намаача была также пунктом, где сходились границы Мозамбика, Свазиленда и Южной Африки. На холме, господствующем над стратегической границей, был создан южноафриканский наблюдательный пост. Граница шла вдоль холмов горной гряды водораздела реки Лимпопо. Это была лесистая территория, на которой островками располагались деревни и где водились многочисленные дикие животные.

Первый раз я пересекал границу в компании Рашида и Поля Дикаледи, самого молодого члена «Вышестоящего органа» в Мапуту. Мы приехали в Намаачу из Мапуту и были хорошо вооружены. Нас встретили двое проводников из МК. Пока мы ожидали захода солнца, они непрерывно шутили. «Лучше всего пересекать границу сразу же после наступления темноты, — сказали нам, — потому что на закате совершается смена караула и первый патруль будет здесь только через два часа». Затем наши проводники засмеялись и добавили: «Это в том случае, если патруль будет вести себя как обычно. В противном случае приготовьтесь стрелять и бежать».

Мы двинулись в буш, удаляясь от Намааче, стремясь избежать встречи с патрулем ФРЕЛИМО, и с военной точностью начали перебираться через проволочную сетку. Для этого нужно было подползти к первому забору и перебраться через него в то время, когда остальные прикрывали тебя. Напряжение особенно возрастало, когда ты сидел высоко наверху забора, готовясь спрыгнуть вниз, поскольку можно было в любой момент ожидать, что зажгутся прожектора и осветят эту сцену. Перебежка согнувшись через ничейную землю до второго забора была жутким ощущением. Стрельба могла начаться в любой момент. В конце концов мы перебрались на свазилендскую сторону границы и быстро укрылись в буше. Там мы остановились, чтобы восстановить сбившееся дыхание и осмотреться в темноте. Пока я пытался восстановить контроль над приливом адреналина, я почувствовал волну возбуждения по случаю удачного «нарушения границы», как это называют русские.

В Свазиленде есть только два маленьких города, которые из себя что-то представляют — Мбабане, столица, и Манзини. Последний находится в двух часах езды от границы и наших товарищей часто забирали в условленном месте встречи неподалеку от Ломахаша. Свази недавно создали контрольные пункты поблизости, поэтому нам нужно было идти до холмов Лебомбо до того места поблизости от Манзини, откуда нас заберут.

Идти в темноте было трудно. Каменистые тропинки вверх и вниз по холмам проходили недалеко от южноафриканской границы. В середине ночи мы остановились около одной из деревень, чтобы утолить жажду из колонки.

«На другой стороне забора — Южная Африка», — сказали нам проводники. Невзирая на усталость, я не удержался от соблазна перелезть через забор и исполнить ритуальный танец «той-той» на южноафриканской земле. Я коснулся её впервые с 1963 года.

После того, как мы шли пешком большую часть ночи и покрыли примерно 30 километров по холмистой местности, совсем перед рассветом в зарослях сахарного тростника нас подобрала машина. Мы избежали контрольных пунктов, проехав по просёлочным дорогам через тростниковые поля, а затем выехали на хорошую дорогу и ехали примерно час до города Манзини в центре Королевства.

Свазиленд — второй после Гамбии в списке самых маленьких стран Африканского континента. Он практически полностью окружён Южной Африкой, за исключением его восточной части, которая граничит с Мозамбиком. Страна с очень красивой природой, расположенная между провинциями Трансвааль и Наталь, в 1910 году была объявлена британским протекторатом, чтобы предотвратить её включение в Южноафриканский Союз. Поскольку экономика Свазиленда в значительной степени является частью южноафриканской экономики, эта страна вместе с протекторатами Лесото и Ботсвана рассматривалась, как один из «заложников» Претории.

Многие из моих товарищей с презрением относились к претензиями Свазиленда на статус независимого государства с учётом его консервативной политической и социальной системы и относились к нему, как к одному из бантустанов Южной Африки. Полиция Свазиленда рьяно охотилась за оперативниками АНК, которых после недолгого содержания в тюрьме обычно депортировали в Мозамбик. Утверждалось (и не без основания), что большинство сотрудников полиции безопасности Свазиленда находились на содержании Южной Африки и что «бурам» позволялось действовать против нас, как им заблагорассудится.

Однако глава государства, король Собхуза II, которому было уже больше восьмидесяти лет, был эмоционально привязан к АНК. Когда АНК был создан в 1912 году, то он, наряду с другими вождями и монархами Юга Африки, был сделан его почетным членом. Король Собхуза управлял 600 тысячами покорных подданных, живущих в традиционном обществе, которое за пределами городов и маленького современного экономического сектора основывалось на иерархии вождей и на сельском хозяйстве разбросанных семейных хуторков, удовлетворяющем лишь собственные потребности. Вокруг короля постоянно шла борьба между традиционалистами и модернистами. Утверждалось, что большинство членов обоих кланов было коррумпировано.

Один из лидеров АНК, Мозес Мабида, часто приезжал к королю из Лусаки и Мапуту, чтобы разъяснить нашу позицию и оказать воздействие на внешнюю политику Свазиленда. Мабида, который по происхождению был зулусом (а языки сиСвази и сиЗулу — практически один и тот же язык), имел импозантную седую внешность и глубоко знал родственную историю и культуру. Его всегда принимали очень хорошо. Даже когда Мабида стал генеральным секретарём Коммунистической партии, добрые отношения сохранились.

Конечно, среди свазилендских полицейских были порядочные люди. Один из них спас активиста АНК, похищенного агентами Претории в начале 1980 года. Дайя Пиллей был школьным учителем миссии Святого Джозефа и одновременно одним из оперативников АНК. За несколько лет до этого я обучал его в Лондоне. Он осуществил многочисленные операции с применением взрывчатки в Дурбане, пока ему не пришлось бежать в Свазиленд. Однажды ночью вооружённые люди вломились в его дом, скрутили его, несмотря на яростное сопротивление, кинули в машину и увезли.

В течение субботы и воскресенья офицер-следователь свазилендской полиции вместе с одним из учителей-коллег Пиллея объездил каждую улицу в Манзини и в его окрестностях в поисках машины похитителей — красного «Фольксвагена-Жучка» с вмятиной на боку. Они обнаружили его, частично прикрытого, на въезде в один дом в самом центре города. Обитатели дома — два мозамбикских беженца и чёрный южноафриканец — были арестованы. У них обнаружили фальшивые паспорта и оружие без разрешение на его хранение. Они признались в том, что похитили Дайю Пиллея и передали его южноафриканской полиции около пограничного забора. Незадолго до моего прибытия в Королевство правительство Свазиленда при поддержке АНК вынудило южноафриканцев освободить Дайю Пиллея в обмен на его похитителей.

Я сотрудничал с братом Дайи — Айваном Пиллеем и его женой Рэй и вскоре мы вместе поехали навестить его в миссии Святого Джозефа. Это было в пяти минутах езды от Манзини, в сельской глубинке и вдали от национального шоссе, ведущего к Ломахаше. Мы проехали мимо многочисленных учебных зданий и мастерских и остановили машину около комплекса жилых домов. Уже были сумерки, и я заметил, что несколько человек с тревогой смотрели на нас, но их напряжение спало, когда они увидели Айвана и Рэй. Дайя, почти полная копия своего брата, тонкая фигура с клочковатой бородой, говорил тихо и серьёзно. Он ждал нас, и мы сели за ужин из насыщенного пряностями карри из баранины, который он приготовил. Его рассказ о похищении был волнующим и дал мне возможность познакомиться с методами нашего противника.

— К счастью, я сопротивлялся, как чёрт, — рассказывал Дайя спокойным голосом, — поэтому к тому времени, когда меня засунули в машину, к месту схватки прибежало много моих коллег-учителей. Но они не решились вмешаться, поскольку эти головорезы наставили на них оружие. Но по крайней мере я знал, что полиция и АНК будут информированы и это давало мне надежду. Я подумал, что если они хотели убить меня, то они бы сделали это прямо на месте.

Его отвезли к пограничному забору и перенесли на другую сторону. По-прежнему с завязанными глазами его везли несколько часов и в конечном счёте поместили в какое-то здание, где приковали цепью к кровати. Через некоторое время начался допрос.

— Грубый голос выкрикивал: «О-кей, Дайя, мы знаем всё о твоей деятельности. Если ты будешь сотрудничать с нами и скажешь нам то, что мы хотим знать, ты сможешь выйти отсюда живым».

Дайя хитро улыбнулся:

— Тогда я ответил: «Если вы знаете всё о моей деятельности, то что ещё вы хотите знать?».

Дайя махнул руками.

— Бах! Бах! За свою дерзость я получил по сильному удару по голове слева и справа. «Jou dormer se coolie[52], — рявкнул ещё один голос. — Не шути с нами или ты кончишь в реке».

— Допрос многое открыл для меня, — продолжал Дайя тихим, задумчивым голосом. — Они знали об операциях в Дурбане годичной давности и ничего не знали о том, что происходило после этого. Там присутствовал какой-то африканский парень, который задавал мне некоторые вопросы и который знал о тех временах. Мне показалось, что я узнал этого голос, как голос одного из товарищей, который был арестован и который, как мы подозревали, «перевернулся». В какой-то момент я остался с ним один на один. Я думаю, что это было сделано намеренно. Он попытался убедить меня в том, что у АНК нет шансов и что буры не такие уж плохие. «Дайя, — сказал он, — почему бы тебе не ответить на их вопросы. Они будут хорошо обращаться с тобой после этого. Ты сможешь снова свободно жить дома и они дадут тебе дом, машину и защиту». Я решил рискнуть и обратился к предателю по имени: «Скажи своим боссам, чтобы они пошли к чёрту. Я лучше умру, но не будут таким «impimpi»[53] как ты».

— Ну, за это я получил ещё один удар, — заметил Дайя, потирая затылок, — но этот трус сразу же исчез и больше в допросах не участвовал.

Они допрашивали его целый день, избивая, когда он дерзил или когда молчал. Он понял, что если он готов выносить удары, то физическая боль его не пугала. Он понял также, что они не хотят избивать его до потери сознания. Чувствовалось также, что они были озабочены международными последствиями его похищения. Даже не зная о том, что его похитители арестованы, Дайя почувствовал изменение в поведении допрашивавших. Избиения прекратились, а пища улучшилась. Он понял, что АНК поднял тревогу.

Дайя печально улыбнулся и сказал: «Самая мрачная часть истории начинается дальше. На следующий день утром меня крепко схватили и сделали укол в руку. «Нет причины для беспокойства, — сказал мне на ухо успокаивающий голос, — это лишь для того, чтобы расслабить тебя». Я сразу же понял, что они ввели мне наркотик, возможно, дали мне так называемую «сыворотку правды». Я расслабил тело, чтобы они подумали, что ввели мне достаточно. Влияние наркотика действительно чувствовалось, однако я изображал, что он действует на меня сильнее, чем на самом деле. Два человека подняли меня и куда-то повели. Я много читал о средствах дезориентации, которые англичане использовали на бойцах Ирландской республиканской армии, и стремился сохранять сознание. Мне показалось, что меня просто водили по комнате, в которой меня держали. Наконец меня посадили в большое кресло и начали задавать вопросы. Это был поток вопросов: о конспиративных домах, о наших оперативниках в Южной Африке, о нашей системе связи, о лидерах в Мапуту и так далее. Я откинулся в кресле и бормотал что-то неразборчивое, чувствуя, что они напряжённо пытаются разобраться в этом бреде. Они подумали, что я выключился, и бросили меня опять в кровать. Мне захотелось захохотать: сначала они как идиоты водили меня по помещению и, тем не менее, я оказался всего в трёх шагах от кровати.

На следующий день они вновь применили сыворотку правды — процедура была той же самой. Только на этот раз они дали мне меньше, поскольку, очевидно, подумали, что дали мне сверхдозу в предыдущий день. «Я вновь играл ту же игру, — тихо усмехнулся Дайя, — только более убедительно».

В течение нескольких последующих дней я почувствовал заметное улучшение в обращении со мной и понял, что побеждаю. Однажды вечером они сказали, что мне повезло и что я возвращаюсь в Свазиленд. Мне завязали глаза, не останавливаясь, провезли через границу и высадили на окраине Мбабане».

Дайя сидел, откинувшись назад, в доме, из которого его похитили, и выглядел так расслабленно, как будто он рассказывал о воскресной поездке на природу. Если бы его похитители не были пойманы, то он не был бы с нами и вряд ли остался бы в живых, чтобы поведать нам эту историю. Его рассказ нужно было внимательно изучать и сделать выводы для всех наших оперативников. Я подумал о том, какой полезной эта история должна быть для наших лагерей. Слишком много людей «раскалывались» на допросах от испуга и замешательства. Поведение Дайя было образцом того, как надо сопротивляться и перехитрить допрашивающих. Конечно, если человек не обладает в первую очередь достаточной преданностью борьбе, то никакие холодные расчёты не помогут. История Дайи показала, однако, что можно было защитить наши секреты от противника.

Хотя и у нас были предатели и шпионы, Дайя Пиллей был примером мужества в наших рядах. Он продолжал сотрудничать с нами, работая учителем в миссии Святого Джозефа до 1986 года, когда ситуация в Свазиленде ухудшилась настолько, что там могли выжить только оперативники, находящиеся на нелегальном положении. Он женился на канадке и поселился в Канаде.

В эти годы Свазиленд стал моим основным полем действий. Главной базой по-прежнему был Мапуту, но мне приходилось часто пересекать «зелёную границу». В одном из таких случаев я перешёл границу с Зумой, который так же, как и я, стремился работать с нашими оперативниками на месте действий.

Это была холодная, дождливая ночь на границе. Я тащил тяжёлый мешок с пистолетами и гранатами для наших оперативников, поскольку в это время ударные группы Претории начали уничтожать наших товарищей в Королевстве. Когда я спускался с забора, лодыжка подвернулась на камне и я рухнул на ничейной земле. Я лежал вытянувшись, корчась от боли, а Зума и наш проводник пытались помочь мне встать на ноги.

— Пойдем дальше или вернемся, umfowetu[54]? — встревожено спросил Зума.

Нас должны были подобрать на дороге всего в нескольких километрах от того места, где мы переходили границу, и у нас предстояла важная встреча в Манзини с товарищами из Южной Африки.

Я попытался стоять на ногах, тем более, что сильный дождь надёжно укрывал нас и потребовал, чтобы мы продолжили наш путь. Я ковылял до места встречи. Мы совершенно промокли от дождя и сидели, дрожа от холода, больше двух часов. Это была неудачная ночь и было ясно, что за нами не приедут. Мы подождали ещё час и решили вернуться в Мозамбик. К этому времени моя лодыжка стала гораздо хуже. Я чувствовал сильнейшую боль.

Зума подумал минуту и сказал: «Давай, обопрись на мою руку, umfowetu, при таком дожде на улице никого нет. Мы рискнем и пойдем прямо по деревне». Я испытывал странное чувство, ковыляя в проливном дожде и тумане через пограничную деревню, которую мы всегда тщательно обходили. Я различал очертания хижин, несколько магазинов, школу, полицейский участок с рядами домов для полицейских, таможенный пост, на котором с наступлением темноты никого не было. Перебираться через заборы было более чем тяжёлым занятием. Когда мы добрались до нашего конспиративного дома в Намааче и я снял свои ботинки, то обнаружил, что лодыжка страшно распухла.

Я лежал в постели, глотая болеутоляющие таблетки, больше недели. Врач сказал мне, что я порвал связки и потребуется шесть месяцев, чтобы они зажили. Очевидно, даже перелом кости зажил бы быстрее. В Центральном госпитале Мапуту мне делали физиотерапию и я медленно ходил по морскому берегу, поскольку мягкий морской песок очень полезен для лечения повреждений лодыжки. Я ходил, хромая и с палкой, по Мапуту и однажды поразил Джона Нкадименга, перебравшись с помощью этой палки через пограничный забор.

Зума всегда сохранял хладнокровие и присутствие духа. Однажды, будучи в Свазиленде нелегально, мы ехали по просёлочной дороге, когда рулевое колесо вдруг отделилось от рулевой колонки. Позже мы обнаружили, что кто-то ковырялся в нашей машине. Впереди был мост и по обе стороны от него обрывы в реку. Хладнокровная попытка Зума присоединить рулевое колесо к колонке не удалась. Он бесстрастно нажал на тормоза, мы съехали с дороги и остановились прямо над обрывом в реку. «Umfowetu, — усмехнулся он, — сегодня мы были на грани того, чтобы напиться воды из могучей реки Усуту».

Количество наших боевых операций росло и они производили всё больший психологический эффект. Эти операции включали себя гранатомётные обстрелы полицейских участков, взрывы трансформаторных подстанций и обстрел стратегических хранилищ топлива на комплексе заводов САСОЛ. Пожар на САСОЛ не могли потушить несколько дней и столб дыма можно было увидеть даже в Соуэто. Хотя в наших условиях развитие партизанской борьбы в классическом варианте оказалось затруднительным, действия наших оперативников создавали эффект вооружённой пропаганды. Боевой дух чёрного населения резко возрастал. Правительство президента П. Боты под сильным влиянием военных и полиции стало одержимо идеей ответных ударов.

В течение ночи 30 января 1981 года коммандос Претории (в их числе были португальские и родезийские наёмники) нанесли удар по Матоле — пригороду Мапуту. В этом районе у нас было несколько домов, и шпионы указали на три из них.

Главным объектом нападения был двухэтажный дом с большим прилежащим участком, где жили Обади и его боевая группа. Именно одно из подразделений Обади нанесло удар по САСОЛу за шесть месяцев до этого.

Группа налётчиков, одетых в форму мозамбикской армии и говорящих по-португальски, втянули Обади и несколько других в разговор у передней двери дома. Далее они внезапно вынули оружие и приказали обитателям дома выйти из дома и выстроиться около стены. Затем враг открыл огонь и несколько человек были убиты на месте. Обади, с разорванным животом, шатаясь, сделал несколько шагов в сторону. Один из бойцов МК, находившийся на втором этаже, открыл огонь и поразил нескольких нападавших. Противник отошел, унося несколько человек раненых и оставив радиста. Тот был найдён в саду мертвым с пулевым отверстием в голове и со свастикой, нарисованной на каске. Слова «Апокалипсис сейчас!» украшали его куртку.

Шестеро товарищей погибли в доме, использовавшемся нашими оперативниками, действовавшими в провинции Наталь. Большинство мгновенно погибло к постелях, когда дом разнесли из гранатомётов. Я хорошо знал трёх из них. Один из них, Мдудузи Гума, был командиром группы. С ним я встретился в учебном центре в Восточной Германии. Он был известным адвокатом из Дурбана. Ему было 34 года. Жена и дети его жили в Манзини. С ним был его друг Ланселот Хадебе. Он первый раз переходил границу со Свазилендом вместе со мной и обычно стриг меня в лагерях в Анголе. Третьим был Ашок, молодой курсант из Кибаше, любивший поваляться в лимонной роще. Я узнал, что его настоящее имя было Кришна Рабилал. Он вышел, шатаясь, из горящего дома и попал под град пуль… Его отец приехал в Мапуту и совершил индуистские ритуалы на его похоронах.

Третий дом, подвергшийся нападению, не имел никакого отношения к операциям МК. Он принадлежал САКТУ (Конгресс южноафриканских профсоюзов) — нашей профсоюзной организации. Один из моих друзей начала 60-х годов погиб, когда этот дом также был обстрелян из гранатомётов и пулемётов.

Уильям Кханиле был профсоюзным руководителем из Питермарицбурга и вместе с Джоном Нкадименгом возглавлял нашу колонну на первомайской демонстрации. Будучи ещё молодым активистом, он пользовался особым покровительством Гарри Гвала — «льва Мидлендс». Я вместе с Уильямом посещал занятия по марксизму, которые проводил Гарри. Он отсидел восемь лет в тюрьме на острове Роббен и после этого присоединился к нам в эмиграции. Его жена, тоже Элеонора, происходила из района Ква-Машу в Дурбане и жила с маленьким сыном в Лондоне, где дружила с моей семьей.

В ходе нападений погибло в общей сложности десять товарищей. Обади, настоящее имя которого было Мотсо Мокгабуди, умер в госпитале через неделю. Пять человек были ранены и все они, к счастью, выздоровели. Трое были похищены и увезены в Южную Африку. Через несколько лет капитан полиции безопасности Дирк Кутсе раскрыл тот факт, что один из похищенных, Вуйани Мавусо, был убит, поскольку отказался работать на полицию. По словам Кутсе, его застрелили и сожгли, а останки сбросили в реку.

Одним из тех, кто уцелел, был Лесли — один из «отказников» из Кибаше и исполнитель танца «той-той». Он спал в комнате на первом этаже в доме, принадлежащем натальской группе. Он рассказывал мне о том, как дом сотрясался до основания, когда по нему ударили из гранатомётов. «Везде был дым и огонь, я закатился под кровать и укрылся там, — начал Лесли. — Один из буров подошёл к окну, вместо которого уже была огромная дыра. Он расстрелял полный магазин патронов, просто поливая пулями всё вокруг. Я сжимал в руке пистолет, ожидая, когда он войдет. Я услышал, как голос позади него сказал: «Komaan, laat ons inklim»[55]. Однако этот парень нервничал и ответил: «Almal is dood»[56], и, к счастью, они ушли».

Под псевдонимом «Александр Сибеко» я написал для журнала «Африканский коммунист» воспоминания о некоторых из тех, кто погиб. В этой статье я попытался воздать им должное, даже не зная полностью их биографий, что было неизбежным последствием подпольного характера нашей работы. В этой работе я старался донести ту же мысль, что и в стихах, которые написал на смерть Нтимо Сеголе в лагере Ново-Катенге:

«.. Мы передвигаемся по нашей измученной войной стране или по Африканскому континенту, по всем четырем углам мира, даже толком не зная друг друга. Длинная пыльная дорога в кузове грузовика, жизнь в одной комнате в каком-то богом забытом месте, короткие перерывы во время длинных, затянувшихся совещаний, может быть, в редких случаях, пара кружек холодного пива и весёлые истории до глубокой ночи, гораздо чаще — нелегальные переходы границы и опасность совсем рядом. Вот в таких условиях проходят эти случайные встречи — воспоминания о детстве, семьях, любимых, обсуждение музыки, поэзии, философии. Вы не успеваете понять этого, а люди уже становятся дорогими для вас. Вы ждёте новых встреч с ними. Затем сообщения об аресте, пытках, смерти. И всё, что вы можете сделать — это несколько карандашных зарисовок, когда, по-настоящему, нужны масляные краски и огромное полотно.

«Печальны те времена, когда есть необходимость в героизме, — писал Бертольд Брехт, — но это именно то время, в котором мы живем». Сколько безвестных и невоспетых героев погибло для того, чтобы освободить человечество?…Здесь мы рассказываем о нескольких типичных случаях героизма нашего времени и имена героев мы, всё-таки, можем назвать…».

Карл Маркс отмечал, что «революция движется вперёд за счёт того, что вызывает более сильную и целеустремлённую контрреволюцию, а это, в свою очередь, вынуждает революционеров искать более эффективные методы борьбы». Не нужно быть марксистом, чтобы понять, что этот процесс приводит к формуле «победить или умереть», и это заставляет революционеров искать новые средства, чтобы выжить, организоваться и вновь перейти в наступление. Ввиду поляризации сил и раскручивающейся по восходящей спирали насилия, те, кто сидят на заборе, неизбежно смешивают в одну кучу основных действующих лиц и возлагают на них равную ответственность. Такой подход работает на сохранение статус-кво, поскольку история показывает, что угнетатель никогда не откажется от власти до тех пор, пока его не заставят сделать это.

Нападения Претории не запугали нас, а вызвали ещё более твердую решимость. Наша новая стратегия и новые структуры уже начали приносить результаты. В мае 1981 года была двадцатая годовщина создания расистской республики. АНК запланировал кампанию борьбы против празднования этой даты, которая сочетала массовые протесты, подпольную пропаганду и боевые операции. Наконец нам удалось найти правильное сочетание тактических средств, которые вдохновляли как подъём масс, так и создание популярных демократических организаций. Мы уже могли видеть, что несмотря на принятие президентом П. Ботой на вооружение «тотальной стратегии» наступления на демократические силы, апартеид, в конечном счёте, был обречен.

Однако потери нашей стороны были тяжёлыми. 1 августа около здания представительства в Хараре убийцей был застрелен глава нашего представительства в Зимбабве Джо Гкаби. В ноябре было найдёно тело Гриффитса Мксенге — известного юриста из Дурбана, занимавшегося вопросами прав человека, и на нем насчитали более сорока ножевых ран. Это было продолжением более сотни случаев смерти людей в полицейских застенках и растущего числа политических убийств внутри Южной Африки и за её пределами. Это показывало, что пытки и убийства, осуществляемые силами безопасности, получали распространение, как элемент политической жизни общества, и становились частью процесса принятия решений на правительственном уровне.

Я был в Свазиленде 4 июня 1982 года, когда были убиты заместитель представителя АНК Петрус Нзима и его жена Джабу. В предыдущий вечер у меня была тайная встреча с Петрусом для обсуждения положения наших подпольных оперативников в королевстве Свазиленд, которые подвергались всё большим преследованиям со стороны полиции. На следующее утро Петрус повернул в своей машине ключ зажигания и раздался взрыв…

Через два месяца после этого взрывом бомбы, присланной по почте в бандероли, была убита Рут Ферст. Эта трусливая акция показала, что Претория боится не только вооружённых бойцов МК, но и ума блестящего ученого, внесшего основной вклад в исследование процессов развития в Африке. Смерть этой одарённой женщины была тяжёлым ударом не только для её мужа и трёх дочерей, но и для всего нашего Движения и для партии ФРЕЛИМО. Соболезнования потоком шли со всего мира. Она была похоронена в Мапуту под холмом цветов рядом с могилами мучеников Матолы.

Год ещё не кончился, как 9 декабря 1982 года коммандос южноафриканской армии совершили налёт на Масеру, столицу Лесото. И вновь шпионы внутри наших рядов указали на дома АНК. Было убито 42 человека, среди них 12 граждан Лесото. Эта страна традиционно, ещё с XIX века, предоставляла убежище южноафриканцам, поэтому многие из убитых были беззащитными женщинами и детьми. Премьер-министр Лесото принц Леабуа Джонатан стал занозой в теле Южной Африки, поэтому налёт был актом дестабилизации с целью избавиться и от АНК, и от Л. Джонатана.

Эта цепь подрывных акций дала нам разгадку причины убийства Рут Ферст, которую мы в свое время не заметили. Как часть общей стратегии дестабилизации «прифронтовых стран», Претория уделяла много внимания Мозамбику. Бандиты РЕНАМО, изначально порождённые родезийским режимом, были приняты на содержание Преторией и постепенно начали представлять всё большую опасность для революции.

Против народа Мозамбика велась жестокая борьба. Мирных жителей без разбору убивали в автобусах, поездах и в деревнях. (Через десять лет такие сцены массовых убийств стали привычным явлением и в самой Южной Африке.) Систематически срывались проекты развития и большая часть страны была превращена в пустыню. Мозамбик стоял перед лицом массового голода. После периода тяжёлых, несомненно, дискуссий Самора Машел объявил о намерении подписать мирный договор с Преторией. Это был унизительный поворот на 180 градусов для ФРЕЛИМО и огромное поражение для АНК. Вполне возможно, что те в Претории, кто отвечал за осуществление этой стратегии, доказали, что устранение Рут повысит шансы на успех. Условия «Договора Нкомати», подписанного в марте 1984 года, предусматривали принудительное изгнание АНК из Мозамбика.

Я был первым членом АНК, для которого закрылись двери Мозамбика. За месяц до подписания Договора я нелегально находился в Свазиленде. В Мапуту дома АНК подвергались обыскам в поисках оружия; составлялись списки тех, кто должен был покинуть страну. Между Тамбо и Саморой Машелом была достигнута договоренность, что АНК будет позволено сохранить представительство с дипломатическим статусом и около дюжины сотрудников. Джо Слово связался со мной и сообщил, что мне нужно вернуться в Мозамбик, поскольку Тамбо и он решили, что я должен быть одним из двенадцати. Я считал, что это безнадёжная затея и что я буду более полезен в Свазиленде. Руководство, однако, настаивало, и я весьма неохотно сел на самолёт, совершающий короткий перелет из Свазиленда в Мапуту. Я был загримирован и мне дали фальшивый паспорт. Это был более удобный способ путешествовать между двумя странами.

Регистрация на рейс в маленьком свазилендском аэропорту Матсапа неподалеку от Манзини была тревожным моментом. Обычным иммиграционным чиновникам помогал изучать документы всех пассажиров хорошо известный нам офицер полиции безопасности. Гайки явно закручиваются, подумал я. Вместе с горсткой других пассажиров я ждал прибытия небольшого 24-местного самолёта, который прибывал из Масеру и затем 30 минут летел до Мапуту. В Мапуту в международном аэропорту Мавелане меня ждали товарищи. Когда я прибыл, они сделали ошибку — попытались помочь мне пройти через пограничный контроль. Чиновники поняли, что я связан с АНК. Нам было вежливо сказано, что я не могу въехать в Мозамбик и что мне нужно вновь сесть на тот же самый самолёт, который готовился к полёту обратно. Между моими товарищами и чиновниками разразился жаркий спор.

«А, к чёрту всё это, — сказал я своим коллегам. — Дайте-ка мне рискнуть с этим рейсом. Я совершенно не собираюсь спать в этом аэропорту несколько дней, пока мы будем торговаться с Министерством внутренних дел. Скажите Слово, что от меня будет гораздо больше пользы в Свазиленде».

Я тут же купил билет до Манзини, а иммиграционный чиновник убедился в том, что я сел в самолёт. «A luta continua» (португал. — «Борьба продолжается») были мои слова при расставании с ним. Я был благодарен, что он, по крайней мере, не предупредил экипаж о том, что меня не пустили в страну. Когда самолёт взлетел, я начал думать о том, какое объяснение я дам свазилендской службе иммиграции о причинах моего немедленного возвращения в их страну.

Глава 14. «Диснейленд» 1984 год. Свазиленд

Самолёт быстро набирал высоту, и я проводил взглядом бетонный центр Мапуту с его красивой линией побережья и гаванью. Вскоре мы летели над пригородными посёлками, а затем над бушем, простирающимся до горной гряды Лебомбо и до мини-государства Свазиленда. Я посмотрел вниз на пограничный пост Намаача, думая о бесчисленном количестве раз, когда перебирался через пограничный забор вместе с товарищами, которые с тех пор погибли в борьбе.

Мы были уже в воздушном пространстве Свазиленда и оставалось примерно 20 минут лёта до аэропорта Матсапа. Мне нужно было придумать убедительную причину срочного возвращения в Свазиленд. Я решил сказать, что по прибытии в Мапуту получил срочное сообщение о том, что «мой брат в Манзини попал в автомобильную катастрофу, после того, как привёз меня в аэропорт». Эта причина немного попахивала фарсом, но я не мог придумать ничего лучше.

Свазилендская равнина, покрытая сухим бушем и отдельными зелёными клочками орошаемых полей сахарного тростника, сменилась холмами и плодородными долинами вокруг небольшого городка Манзини. Мы приземлились в аэропорту и из самолёта вышла небольшая кучка пассажиров. Остальные остались в самолёте, чтобы лететь дальше, в Лесото.

Толстая женщина с двумя детьми, одетая в западноафриканское платье, никак не могла вылезти из самолёта. Я решил помочь ей, больше из соображений маскировки, чем из вежливости. Тот же самый чиновник службы иммиграции, который занимался мной час назад, оформлял прибывших пассажиров. Я отдал ему паспорт, бормоча что-то про семейную трагедию, которая неожиданно привела меня назад в Свазиленд. Мельком глянув на меня, он начал делать какие-то подсчёты в блокноте. Затем он поднял голову и сказал:

— У вас есть 31 день.

Сначала я не понял, что он имеет в виду, и чуть было не начал повторять свою историю-прикрытие. Однако в таких случаях, особенно когда имеешь дело с бюрократической близорукостью, лучше всего делать дела как можно медленнее.

— Прошу прощения, — сказал я. — Не могли бы вы повторить?

— Я даю Вам 31 день, — рявкнул он, как будто присуждая меня к сроку тюремного заключения. — Краткосрочные визиты разрешаются только на 60 дней в год, — продолжал он. — Ваш паспорт показывает, что в этом году Вы уже пробыли здесь 29 дней. Поэтому всё, что я могу Вам позволить, это ещё 31 день.

— Хорошо, — ответил я с облегчением, когда он вручал мне мой паспорт, поставив туда штамп прибытия прямо рядом со штампом вылета в это же утро. — Большое Вам спасибо.

Обычно кто-то забирал меня из аэропорта. Сейчас не было времени предупреждать людей, с которыми я был связан, поэтому я взял такси и поехал в Манзини. «Ось», вокруг которой всё вертится в Свазиленде, состоит из скопления магазинов вдоль двух центральных улиц, на которых нет зданий выше двух этажей; нескольких церквей и школ; спортивного клуба и выставочной площадки; комфортабельной двухзвёздной гостиницы, в которой обычно размещаются офицеры южноафриканской полиции безопасности, и «беззвёздной» гостиницы, в которой живут их информаторы; полицейского участка; поликлиники, содержащейся монашеским Орденом назаретян. Население составляет примерно 30 тысяч человек, распределённых между окрестными посёлками и несколькими пригородами для преуспевающих людей. В последних живут вперемешку школьные учителя, сотрудники иностранных организаций по оказанию помощи и иностранные бизнесмены, а также возникающий свазилендский средний класс. Около Матсапы расположены военная база, полицейское училище, промышленный район и район домов для людей с низкими заработками, где многие беженцы из Южной Африки живут в течение ряда лет. Туда постоянно наведывались оперативники АНК, находящиеся на нелегальном положении, и местные бандиты. Это место называлось «Бейрутом» — из-за частых перестрелок, которые здесь происходили.

Я вышел из такси неподалеку от центра города и сначала сделал вид, что мне нужно зайти в магазин, а весь остальной путь вверх по холму к дому в районе для среднего класса я проделал на ногах. На мой тихий стук в заднюю дверь вышла аскетическая бородатая фигура с ясно различимым акцентом одного из районов Британских островов. Его лицо зажглось в белозубой улыбке: «Что случилось? Самолёт не улетел?», — спросил он. Мои разъяснения заинтриговали его, и он наморщил лоб с неодобрением: «Саморе предстоит сделать неприятное открытие, что бурам нельзя доверять. Но была ли у него альтернатива?».

Пока он готовил ужин, мы анализировали резкий поворот событий в Мозамбике. У моего друга и его жены была работа, которая оставляла им много свободного времени. Я завербовал их в Англии, и они жили в Свазиленде уже несколько лет, предоставляя укрытие для наших людей и совершая поездки в Южную Африку по различным заданиям нашего движения. Я называл их Мозес и Аарон. «Мозесом» я звал мужа, который считал жизнь в Свазиленде довольно скучной, за исключением тех случаев, когда я был поблизости, поскольку моё присутствие предвещало действие. Он не выносил общества местных иностранных специалистов и имел репутацию человека грубого и антисоциального. Его жена «Аарон», привлекательная и любящая общество североамериканка, всегда была готова выполнять опасные задания, которые я им поручал. Они очень любили пожить в палатке на природе, и мы исследовали всю горную гряду Лебомбо на востоке и пограничное плато на северо-западе Свазиленда, подготовив много мест пересечения границы в Мозамбик и Южную Африку.

Аарон не было дома, а по возвращении она подумала, что я даже не вылетал. Когда она услышала, что случилось, то заметила: «По крайней мере их милость, — указывая на мужа, готовившего ужин, — немножко оживится, поскольку ты будешь поблизости в течение некоторого времени».

В Свазиленде у меня было много конспиративных домов, но дом Мозеса и Аарон был особенно надёжным убежищем, поскольку они не вращались в политических кругах. В периоды между выполнением заданий АНК они жили тихой жизнью и мы проводили время по вечерам, наслаждаясь игрой в «Тривиальное увлечение». Я поразил их своим знанием бесполезных фактов из американской и англий-ской спортивной и литературной жизни, усвоенных во времена детского увлечения комиксами и кино. В разделе «литература» есть, например, такие вопросы из мира персонажей мультфильмов, как «Кто является смертельным врагом Багз Банни?». Когда я немедленно ответил: «Элмер Фадд», восхищение Аарон не знало границ.

У меня была «незасвеченная» машина, которая стояла в их гараже. Вскоре после ужина я уже мчался по дороге в Мбабане, столицу Свазиленда, в 50 километрах отсюда.

Местность между двумя городами является самой застроенной частью королевства. Дорога ведёт мимо Матсапы, университета, национального стадиона, зданий парламента (пустого днём и ночью из-за того, что король распустил его), дворца монарха, а затем вдоль долины Эзулвени вверх по длинному крутому подъему к влажным и прохладным высотам Мбабане. Долина Эзулвени невероятно красива и там находится странное сочетание роскошных гостиниц и потрёпанных мотелей; там располагается буйный район игорного бизнеса с казино и «однорукими бандитами», изощрённым стриптизом и порнографическими фильмами; с горячими минеральными источниками, в которых есть нечто, называемое «cuddle puddle»[57]; заповедник с дикими животными и поле для игры в гольф; школы обучения верховой езде и различные дома отдыха и домики в швейцарском стиле «шале» в горных лесах. Это идеальное место для тайных встреч: между белыми южноафриканскими бизнесменами и свазилендскими проститутками, между бурскими офицерами разведки и их тайными агентами, между командирами подразделений АНК и их подпольными оперативниками. Мы любили шутить, что после наступления темноты единственные машины на этом шоссе принадлежат или АНК, или бурам. Для тех из нас, кто работал в подполье, Свазиленд был причудливой смесью красоты и дикости.

Долина днём искрилась под ярким солнечным светом, а ночью была тёмной, мрачной и зачастую покрытой густым туманом. Извилистый 19-километровый участок дороги, поднимающийся вверх по длинному холму к Мбабане, является чрезвычайно опасным и занесен в книгу рекордов Гиннеса как место с рекордным количеством катастроф со смертельным исходом на один километр. Такая статистика вызывается сильным потреблением спиртного в стране, особенно водителями по выходным дням.

Из-за этих черт и постоянной борьбы за власть внутри правящей элиты, Мозес называл эту страну «Диснейлендом» — местом сна с открытыми глазами и иллюзий, которые могут неожиданно превратиться в кошмар. Я всегда испытывал облегчение, особенно ночью, когда добирался до вершины холма, на котором стоит Мбабане. Избегая центра города, который был относительно более загруженным, чем Манзини, я прибыл в другой конспиративный дом. Стучась в дверь, я знал, что меня будут изучать через глазок.

— Я думал, что ты сегодня уехал, — сказал темноглазый человек, открывая дверь.

Это был Эбе — Ибрагим Исмаил — старший подпольный оперативник в Свазиленде, занимавшийся прежде всего политическими вопросами. Наше сотрудничество, конечно же, началось в 60-х годах, затем он был арестован за организацию взрывов и отсидел пятнадцать лет в тюрьме на острове Роббен. Как и большинство бывших политзаключённых, по выходе из тюрьмы он вновь включился в борьбу, невзирая на риск. Он присоединился к нам в Мапуту и получил задачу работать в Свазиленде. Я помог ему создать конспиративный дом и могу с гордостью заявить, что научил его вождению — в Мапуту — и поварскому мастерству — в Свазиленде.

Я сообщил об ухудшении ситуации в Мозамбике. Мы начали обдумывать возможные последствия этого для нашей подпольной сети в Свазиленде. Сталкиваясь с угрозой неизбежной депортации в Лусаку, многие бойцы неизбежно постараются перебраться в Свазиленд с указаниями проникнуть дальше, в Южную Африку.

Мы договорились о встрече с командирами боевых подразделений. Командиром подпольной сети провинции Наталь был Тами Зулу. Аналогичный пост по провинции Трансвааль занимал такой же высокий, стройный и внушающий уважение человек по имени Сипиве Ньянда, подпольная кличка которого в МК была «Гебуза». Оба вступили в АНК за год до восстания 1976 года и прошли подготовку в Восточной Европе. Тами провёл несколько лет в качестве командира в наших лагерях, а Гебуза командовал операциями из Свазиленда с 1977 года по настоящее время. Он заслужил высокую репутацию за крепкие нервы и смелость и отвечал за проведение многих дерзких операций. Тами только недавно прибыл в Свазиленд, чтобы возглавить подпольную сеть, которая потеряла своего способного начальника штаба Звелаке Ньянду — брата Гебузы.

Звелаке застрелили вместе со свазилендским студентом Кейтом Макфадденом 22 ноября 1983 года во время нападения на один из домов, принадлежащих АНК. Каждый раз, когда я видел Гебузу, я вспоминал высокого, красивого и уверенного в себе Звелаке. Я слышал, что оба брата были похожи на своего отца — преуспевающего бизнесмена. Оба командира отреагировали на сообщение о происходящем в Мапуту в том же философском духе, с каким все мы встречали любую неудачу. Если мы были в состоянии разработать ответные меры, то никакого упадка духа не могло быть. Вот почему лозунг «A luta continua»[58] был столь популярным в наших рядах.

Обычно наши различные подразделения в Свазиленде получали указания из Мапуту. С учётом возникших трудностей мы решили создать из участников этой встречи руководящую группу, которой будут подчиняться все, и начали проводить регулярные совещания. Не прошло и недели, как мы столкнулись с первой волной бойцов МК, которые пересекли мозамбикскую границу. Все наши конспиративные дома становились перенаселёнными. Это неизбежно должно было порождать проблемы безопасности.

Однажды утром мы встречались в конспиративном доме, принадлежащем Гебузе. Вдруг один из его ближайших помощников, Джабу, долговязый парень с тихим голосом, прервал нас. «Плохо, плохо», — пробормотал он вполголоса, обращаясь к Гебузе. Глаза последнего широко открылись и он дал понять, что мы должны немедленно покинуть это место. Сначала я подумал, что эта проблема не относится к нам и что он должен заняться каким-то вопросом лично. Однако он жёстко улыбнулся и сказал: «Мы все должны быстро убраться отсюда. Джабу получил предупреждение, что свазилендская полиция намеревается произвести налёт на этот дом».

Эбе и я оставили его собираться, а Джабу отвез нас в город. Наша машина стояла возле «Свази Плаза» — основного торгового центра Мбабане. Мы проехали мимо поля для игры в гольф по направлению к скромному дому Эбе в пригороде Дальрих, где свазилендские спекулянты строили себе современные резиденции. Здесь ещё не было асфальтированной дороги и кустарник близко подходил к границам участков.

Поворачивая за угол, я увидел на главной дороге полный грузовик солдат. Пока я указывал Эбе на этот грузовик, мимо проехали второй и третий. Создавалось впечатление, что пригород окружают. Мы решили повернуть назад и ехать обратно в город. Как только я сделал разворот, нас остановили два человека с винтовками, появившиеся из сада одного из домов. Они были в рубашках с короткими рукавами и в галстуках. Они потребовали сообщить, кто мы такие и что нам здесь нужно.

Я почувствовал, что это Специальный отдел свазилендской полиции и, изображая подобающее к случаю удивление и раздражение, но без высокомерия, ответил:

— Мы бизнесмены. Подыскиваем дом в Пайн Вэлли. А вы кто?

— Полиция, — был резкий ответ. — Пайн Вэлли сзади, по главной дороге.

— А что здесь происходит?

— Прочитаете в завтрашних газетах.

Здесь, конечно, происходило что-то необычное. С главной дороги мы видели, как солдаты окружали пригород. Вернувшись назад в город, мы заметили особенно много полицейских машин, носившихся взад и вперёд. С изменённой внешностью мы чувствовали себя достаточно уверенно и поэтому решили спокойно оценить ситуацию за чашкой кофе в тихом ресторане, откуда мы могли связаться со своими людьми по телефону. Эбе нужно было лично повидаться с одним из наших основных агентов, который работал в офисе неподалеку, и мы решили, что Эбе повидается с ним и мы вновь встретимся в «Свази Плаза». Когда я шел к машине, то почувствовал, что за мной следят. Я продолжал идти, чтобы убедиться в этом.

Человек, который вызвал у меня подозрение, был молодой, хорошо сложенный, просто одетый парень. Я заметил, что он сидел за соседним столиком в кофейном баре и вышел оттуда сразу же после меня. Я дошёл до угла, повернул налево и сразу же пересёк улицу. Там было довольно сильное движение, что позволило мне оглянуться естественным образом. Конечно же этот парень по-прежнему был позади меня. Нужно было определить, было ли это случайностью или он делал это намеренно.

Я зашёл в соседний магазин мужской одежды и начал рассматривать пиджаки на вешалках. Мой «друг» остановился снаружи и даже украдкой заглядывал в магазин, чтобы увидеть, что я собираюсь делать. Выйдя из магазина, я пересёк дорогу и обнаружил, что он прилип ко мне как приклеенный. Мне нужно было вернуться назад к машине и забрать Эбе, поэтому я не мог терять времени. Это была ситуация, которая требовала жёсткой тактики.

Я пошёл по тихой улице, повернул за угол и подождал. Конечно же, мой «друг» торопливым шагом завернул за угол и почти столкнулся со мной. Я ударил его в грудь сжатым кулаком.

«Pasop jong![59] — воскликнул я на африкаанс. — Если ты собираешься ограбить меня, то следующий раз получишь пулю!». Я оставил его там на углу потрясённого и в растерянности и быстро пошёл назад к «Свази Плаза».

Вверх по холму быстрым шагом, тяжело дыша от волнения, поднимался Крейг Уильямсон — офицер полиции безопасности, с которым я последний раз встречался в Лондоне. Я узнал бы его везде — красный цвет лица, узкие глаза, тучное тело. Мы слышали от наших людей, что он живёт в одной из местных гостиниц и что он часто наведывается в Свазиленд для того, чтобы создать здесь шпионскую сеть. По правде говоря, в его номере мы установили подслушивающие устройства.

Существует железное правило техники обнаружения слежки: никогда не оглядывайся через плечо. В тот день я нарушил его первый и последний раз. Я посмотрел назад — Уильямсон тоже обернулся на меня через плечо. С его стороны это означало, что или он только что узнал меня или что он уже знал о моём присутствии здесь и о моей новой внешности. Что бы я ни думал о Уильямсоне, но он был противником с крепкими нервами и со способностями. Чем раньше я встретился бы с Эбе и мы убрались из этого района, тем было бы лучше.

Мы ночевали в Манзини. На следующее утро газета «Таймс оф Свазиленд» опубликовала сенсационный материал о налёте сил безопасности Свазиленда на дом АНК в Мбабане. Была перестрелка с обитателями дома, которые сумели убежать в окружающий буш. Несколько членов АНК были задержаны. Предполагали, что это были обученные бойцы АНК, которые переходили в Свазиленд в больших количествах из Мозамбика. Дом, о котором шла речь, был на соседней улице с домом Эбе, и мы не знали, что он использовался нашими оперативниками.

Особенно тревожило сообщение о том, как власти обнаружили наших людей. Это был пример грубого нарушения дисциплины, которое мы не могли себе позволить. Судя по сообщению газеты, один из обитателей этого дома в предыдущий вечер пошёл в пользующуюся дурной славой дискотеку, называемую Клуб 702. Там он подрался из-за молодой женщины и наставил на её кавалера пистолет. Он уехал из дискотеки на такси и ранним утром втянулся в перебранку с таксистом из-за стоимости проезда прямо перед домом, в котором крепко спали его товарищи.

— Этот идиот мог с таким же успехом оставить в дискотеке свою визитную карточку, — заметил Мозес, когда он закончил читать газетное сообщение.

В течение последующих недель название «Диснейленд», которое дал Мозес, подтвердило свой выразительный, хотя временами и трагический характер. За несколько дней большая группа бойцов МК была перехвачена во время пересечения границы из Мозамбика. Дюжина из них была захвачена и посажена в камеры полицейского участка в Симунье в районе выращивания сахарного тростника. Не теряя времени, они сбежали, и в тростниковых полях на них была организована массированная облава.

Газета «Таймс оф Свазиленд», которая обычно довольствовалась сообщениями о случаях мелкой коррупции, ограблений в маленьких городках и ритуальных убийствах muti[60], уже не поспевала за освещением драматических событий, в ходе которых, в частности, дом в Манзини был осажден силами безопасности. Полицейский получил пулю в голову, возможно по ошибке, от одного из своих коллег, когда он подошёл к дому, чтобы проверить сообщения о подозрительных обитателях. Когда подошли бронемашины, обитатели дома решили сдаться. Однако двое наших товарищей решили прорваться в буш, и завязалась перестрелка, в ходе которой один из наших парней был убит на месте.

Мы издали распоряжение, чтобы наши бойцы не ввязывались в перестрелки с силами безопасности Свазиленда, и, к счастью, это были единственные жертвы. Тами Зулу и я попали под огонь около Мбабане, когда наша машина была опознана, и свазилендская полиция устроила погоню. Пуля попала в шину и Тами, сохраняя хладнокровие, увел машину с дороги и направил её в буш. Мы выпрыгнули, пули свистели над головой и мы из всех сил рванули к дому одного из наших друзей, который, к счастью, находился неподалеку.

Большой проблемой было найти безопасное место для совещаний нашей руководящей группы. В начальный период было сделано несколько попыток, но все они были безуспешными из-за внезапных налётов полиции. Мы пробовали встречаться на площадках для пикников или останавливая машины на тихих лесных дорогах. Но везде патрулировала армия и полиция, и у нас просто не получалось провести хотя бы одно совещание без помех.

В конце концов мы договорились встретиться в уединённом ресторане. Мы оделись в костюмы, изображая из себя врачей. Мы ели медленно и сумели обсудить довольно много вопросов, относящихся к нынешней чрезвычайной ситуации. Мы ещё больше растянули время десертом и кофе и, чтобы придать нашей трапезе естественную концовку, я заказал коньяк. Эбе, будучи мусульманского происхождения, заказал кока-колу вместо коньяка; Тами и Гебуза сказали, что они хотят и кока-колу, и коньяк.

Специальный официант, подающий только спиртные напитки, аккуратно налил три порции самого лучшего капского коньяка KWV в соответствующие напитку широкие бокалы и наблюдал, как я оценивающе отпил глоток. Выражение его лица сменилось на ужас, когда мои коллеги «доктора» Тами и Гебуза долили бокалы кока-колой, сказали «поехали» и опрокинули их залпом. Я попытался объяснить им, каким кощунством было смешивать коньяк KWV с кока-колой, но они уже откинулись в креслах с довольными улыбками.

В другом случае мы договорились, что Гебуза заберёт меня и Эбе из гостиницы «Холидей Инн» в долине Эзулвени. Ожидая его, мы с Эбе разговаривали и потягивали напитки около бассейна. Я понял, что мы стали привлекать внимание, когда заметил, что двое белых мужчин разглядывают нас из бара. Они были из Специального отдела южноафриканской полиции. В этом не было сомнения. Как раз в этот момент один из помощников Гебузы прибыл, чтобы забрать нас.

Мы вышли за гостиницы, а за нами вышли шесть тяжеловесов. На парковочной площадке стояло несколько длинных рядов машин. Машина Гебузы и резервная машина с его охраной были в ста метрах. Один из наших противников попытался перерезать нам дорогу. Казалось, что перестрелка неминуема. Я сунул руку в карман и тот отпрянул. Они, однако, по-прежнему шли за нами. Но когда мы подошли к машине Гебузы, они остановились. Возможно, им не понравился вид наших ребят в машинах. Когда мы отъезжали, один из наших прицелился в них из «Калашникова» и они попрятались в кусты.

Подпольная сеть Тами использовала явочную квартиру в Манзини. Её обитателем по случайному совпадению обстоятельств был Фейвел Коэн — мой друг ещё по Лондону, который несколько лет назад решил выйти на пенсию и переселиться в Свазиленд. Фейвел уехал из Южной Африки ввиду сильного отвращения к расстрелу в Шарпевилле и жил в Лондоне в Голдерс-Грин. Он был погружённым в себя человеком с мягкими манерами и слабым сердцем, который вступил в Британское движение против апартеида и всё время воображал, что южноафриканская полиция следит за ним. Я посоветовал ему перестать участвовать в политической деятельности, но он сожалел об этом, уезжая из Англии. К моему изумлению я обнаружил, что он живет в Свазиленде и стал членом одной из наших наиболее активных сетей МК. Я сделал внушение Тами и его коллегам, что они не должны подвергать Фейвела опасности, но было уже поздно.

Подразделения армии и полиции окружили ночью многоквартирный дом, где жил Фейвел, и во время рейда арестовали его и бойца АНК, который находился там. Их посадили в камеры полицейского участка в Манзини, которые уже были забиты нашими товарищами. Фейвел свалился с сердечным приступом и был освобождён через несколько дней. У бойца МК, которого он укрывал, была «легенда», защитившая Фейвела. Он мог утверждать, что не знал, что его квартирант связан с АНК. Под моим нажимом Фейвел вскоре уехал и поселился в Зимбабве.

Истерика в Свазиленде достигла запредельных высот. Каждый день средства массовой информации сообщали о новых рейдах и арестах и призывали публику обращать внимание на «бродяжничающих мужчин», прибывающих в необычное время в дома, «в которых тихо днем и которые пробуждаются ночью». Фотографии Гебузы, Тами и их офицеров показывали по телевидению и мы вынуждены были менять внешность каждый месяц. Университет, который был надёжным оплотом АНК, несколько раз был окружён и там шли повальные обыски мужских и женских общежитий в поисках беглецов.

Наиболее мрачной частью этого положения были допросы задержанных. По нашим оценкам, более ста товарищей были арестованы и содержались в различных полицейских участках. Некоторые офицеры полиции безопасности Свазиленда незаконно забирали их из камер попарно, им надевали наручники, завязывали глаза и увозили в неизвестном направлении для допросов. У них создавали впечатление, что они совсем рядом с границей Южной Африки и если они не будут давать удовлетворительные для допрашивающих ответы на их вопросы, то их передадут «бурам».

На деле центр допросов находился на базе свазилендской армии, расположенной на дороге, ведущей к старым чайным плантациям на возвышении над долиной Эзувени. Реально допрос вели представители южноафриканской полиции безопасности, скорее всего, те самые люди, с которыми мы чуть не схлестнулись в гостинице «Холидей Инн». Вопросы нашим товарищам задавали свазилендские полицейские, но у них были наушники и они получали указания от южноафриканцев, сидящих за стеклянной перегородкой в импровизированной студии. Такова была уступка, которую правительство Свазиленда делало Претории. Они не могли позволить себе опозориться в глазах Организации Африканского Единства передачей наших людей, но согласились сотрудничать с южноафриканцами через такую причудливую форму проведения допросов.

Полицейской команде потребовалась пара месяцев для того, чтобы допросить всех наших товарищей, после чего они были депортированы в Танзанию. Самым рьяным офицером свазилендской полиции безопасности был некто по имени Шиба, который выполнял свои обязанности с особой жестокостью. В декабре 1984 года он был расстрелян из проезжавшей машины, когда выходил из клуба полицейских офицеров в Мбабане после обеда по случаю Рождества.

Сразу же после Рождества Гебуза, который, казалось, был живуч как кошка, чуть не попался во время налёта на его квартиру в Мбабане. Его ближайший помощник Джабу был арестован, когда ставил машину около дома. Полиция взломала дверь квартиры после того, как её обитатели отказались открыть её. Гебуза и ещё один товарищ по имени Матау попытались бежать через балкон. Матау сорвался и упал, сломав обе ноги и несколько ребер. Пока он лежал, корчась от боли, ему ещё и прострелили колено. После госпиталя его держали в одиночном заключении, а затем депортировали в Лусаку. Гебуза сумел взобраться на крышу, где прятался весь день и всю ночь, а затем успешно выбрался оттуда и сумел реорганизовать свою подпольную сеть.

Несмотря на проблемы выживания, с которыми мы сталкивались в Свазиленде, наши подразделения продолжали действовать в течение всего кризиса 1984 года. Хотя более ста товарищей было задержано и депортировано в Танзанию, мы сумели переправить в Южную Африку более ста пятидесяти человек.

Один чёрный посёлок за другим взрывался от гнева, вызванного угнетением апартеида. Изначальным поводом была попытка коррумпированных местных властей повысить квартплату. Полиция попыталась прийти на помощь осаждённым местным чиновникам и со своей обычной склонностью к применению оружия открыла огонь по демонстрантам. Ярость людей быстро распространилась по всей стране и вряд ли было место в Южной Африке, в котором не бурлило бы восстание. Положение в стране становилось ещё более критическим, чем в 1976 году. Десятки чёрных местных чиновников, которых население рассматривало, как марионеток режима, были убиты вместе с ненавидимыми всеми «izimpimpi» (зулу — «доносчики»). Количество операций МК достигало более ста в год. Они были направлены против армии и полиции, а также против объектов экономики, связи и энергетики.

Крупная база армии ЮАР Фортреккерухте рядом с Преторией была обстреляна ракетами. Мощная бомба, заложенная в машину, взорвалась около штаба ВВС в Претории, убив девятнадцать человек, включая несколько высокопоставленных офицеров. Система энергоснабжения страны часто подвергалась нападениям, и оно прерывалось. На почти построенной атомной электростанции Куберг была произведена диверсия с применением мощного взрывного устройства. Возможности сил безопасности были напряжены до предела.

В декабре 1983 года возник Объединенный демократический фронт (ОДФ) — широкая массовая организация, стоявшая на стороне АНК и занимавшаяся мобилизацией народа. В 1963 году офицер полиции безопасности Диркер похвастался Уолтеру Сисулу после его ареста на ферме в Ривонии: «Мы отбросим вас назад на двадцать лет». Какими же пророческими были его слова! Однако через двадцать лет борьба против апартеида усилилась, как никогда до этого. Руководство АНК в Лусаке обратилось к народу Южной Африки с историческим призывом: «Сделайте апартеид недействующим, а страну — неуправляемой».

В это же время пришло сообщение об освобождении из тюрьмы Билли Нэйра и Кеника Ндлову. Я услышал интервью Билли по радио и написал Элеоноре: «Только представь себе. Через двадцать лет он по-прежнему полон боевого духа. Пошли ему телеграмму от нас обоих следующего содержания: «Поздравляем с твоим освобождением. Разделяем твою радость и оптимизм. Мы не забывали тебя эти двадцать лет. С нетерпением ждём встречи».

В ноябре 1984 года мне пришлось выскользнуть из Свазиленда, чтобы принять участие в зарубежной конференции Южноафриканской коммунистической партии. Она проводилась неподалеку от Москвы и ввиду представительного характера, который мы сумели обеспечить, она была объявлена 6-м съездом партии. Генеральным секретарём партии был Мозес Мабида. После смерти Юсуфа Даду в предыдущем году председателем партии был избран Джо Слово. Меня избрали в Центральный Комитет.

Москва, покрытая снегом, тёплое гостеприимство, оказанное нам советскими товарищами, были таким разительным контрастом по сравнению с борьбой за выживание в Свазиленде. Было очень приятно расслабиться с товарищами из Лусаки, Лондона, Луанды и многих других мест, где были партийные организации. Мы обменялись опытом, и я услышал из первых уст о серьёзном мятеже, который произошел в начале года в Анголе среди разочарованных бойцов МК, участвовавших в правительственном наступлении против УНИТА. Я получил привет и письма от Элеоноры и сумел слетать в Лондон, чтобы в первый раз за этот год повидаться с семьей.

Несмотря на то, что я прожил в Соединённом Королевстве многие годы, я не имел права на получение британского паспорта. Вместо него я получил проездной документ лица без гражданства. Это означало, что я должен был пройти через пограничный контроль для иностранцев и подвергнуться суровому допросу иммиграционного чиновника. Он немедленно достал черную книгу, и я смотрел, как он водил пальцем по буквам, разыскивая мою фамилию, которая, несомненно, фигурировала там, как фамилия лица, за которым нужно присматривать, даже если он ещё не объявлен «международным террористом». Тот факт, что моя жена и дети были британскими подданными, и что у меня был статус иностранца, постоянно проживающего в Англии, не позволял им отказывать мне во въезде. Я, однако, знал, что будет тайно нажата соответстствующая кнопка и меня «разберут на части» на таможне.

Когда я вёз тележку с багажом через «зелёный коридор» для тех, кому «нечего заявлять», неизбежно появился таможенник и выбрал меня для досмотра. Меня уже много раз приглашали в специальную комнату, предназначенную для личного досмотра. Это означает, что нужно раздеваться до белья, каждый предмет, который вы везёте, подвергается тщательному изучению, а документы копируются.

Незадолго до отлёта из Москвы я спешно купил несколько рождественских подарков. Время не позволяло побывать в нескольких магазинах, поэтому я купил несколько ручных и настенных часов для Элеоноры и детей. Таможенник исследовал все часы, тщательно взвесив в руке гирьку на цепочке ходиков с «кукушкой».

— Вряд ли подходит для бомбы замедленного действия, — заметил я и получил в ответ кислый взгляд. — Это рождественские подарки.

На сцене появился представитель спецслужб, который вёл себя с отменной учтивостью. В моём багаже был ряд статей, а также мои лекции и заметки по вопросу о вооружённой борьбе, и он собрался объяснять мне, что имеет право скопировать их.

— Никаких проблем, — ответил я. — Вы найдёте некоторые из этих материалов опубликованными за моей подписью в готовящемся к выпуску журнале АНК. Может быть, когда-нибудь я использую этот анекдот в своих мемуарах.

— Очень хорошо, сэр, — был ответ. — Только не упоминайте моё имя, пожалуйста.

Кроме частых досмотров на таможне в аэропорту Хитроу я никогда не испытывал никаких проблем со стороны разведывательных органов и сил безопасности Её Королевского Величества. Поэтому программа «Телевизионные новости» 4-ого Канала была не права, когда она повторила клеветническую передачу южноафриканского телевидения. В этой передаче, выпущенной под названием «Цель — терроризм», Южноафриканская телерадиовещательная корпорация утверждала, что мы с Джо Слово использовали Великобританию как «базу для терроризма» против Южной Африки. Видеоряд, снятый из движущейся машины на улице Голдерс-Грин, показывал мою квартиру, которая, как выразился голос за кадром, «по иронии судьбы расположена над магазином диетических продуктов». Элеонора и дочь Слово Джиллиан получили от 4-го Канала извинения и выплаты за моральный ущерб, когда там прочитали письмо от наших адвокатов.

После короткого и счастливого отпуска, проведённого с семьей в Лондоне, я скоро вернулся назад, в Свазиленд. После депортаций наших бойцов в Танзанию жизнь в Свазиленде, казалось, возвращалась в нормальное русло, а правящая элита с новой силой возобновила внутреннюю борьбу за власть. Эбе проскользнул через границу Южной Африки и теперь работал в нашей подпольной сети в Дурбане. АНК готовился к проведению Национальной конференции в Лусаке, и я ждал, когда Эбе присоединится ко мне. Он сотрудничал с Хеленой Пастоорс — бельгийской гражданкой, которая после периода пребывания в Мапуту поселилась в Йоханнесбурге. После нескольких неудачных попыток перевезти Эбе через границу, Хелена приехала в Мбабане, чтобы встретиться со мной.

Она подобрала меня в условленном месте, и мы поехали в загородную гостиницу под названием «Форестерз Армз». Было холодно и темнело, когда мы сели около камина в пустом баре гостиницы. Хелена замерзла и некоторое время дрожала. Она была смелой женщиной, высокой и стройной, с рыжими волосами до плеч, и вместе со своим бывшим мужем Клаасом де Йонгом тайно ввозила оружие в Южную Африку. Я отнес её начальную дрожь к напряжению, под которым она жила, хотя внешне она выглядела спокойной и собранной.

Когда она рассказывала мне о неудачных попытках привезти Эбе к границе, моё беспокойство усиливалось. В каждом случае они или наталкивались на контрольный пункт, или происходило какое-то странное событие, которое побуждало их возвращаться назад.

— Хелен, — спросил я, — а ты уверена, что не находишься под наблюдением? Ты используешь методы проверки, которым я учил тебя и Клааса в Мапуту?

Именно в этот момент в бар неторопливо вошёл крепко сложенный южноафриканец. Он не посмотрел на нас и сев к бару, заказал что-то выпить. Он пробыл в баре десять минут и вышел, вновь не посмотрев в нашу сторону.

— Странный тип, — сказал я. — Первое, что обычно делают, входя в общественное место — это посмотреть, кто ещё там находится. А он даже не посмотрел в нашу сторону.

Хелена хихикнула и сказала, что проблема с вами — политэмигрантами заключается в том, что «вы видите буров за каждым углом».

— А как насчёт вот этого? — спросил я, когда за бар сел ещё один крепкий белый мужчина в рубашке с закатанными рукавами, обнаруживающими хорошо развитые бицепсы. Как и предыдущий человек, он полностью игнорировал наше присутствие.

История повторилась и в третий раз. Через десять минут и после бутылки пива посетитель был вновь заменён, на этот раз безразличным африканцем. Мы не стали дожидаться, когда он допьет свою выпивку. Хотя Хелена не соглашалась со мной и упорно утверждала, что мне «нужно пожить в Южной Африке и привыкнуть находиться среди буров», она согласилась уехать оттуда.

Она любила быструю езду, однако слушалась моих указаний. Посматривая назад в темноту, мне показалось, что я вижу машину, следующую за нами от гостиницы. Я попросил Хелену увеличить скорость и показал, где свернуть с дороги в лес. В город мы приехали окольными путями. Я сказал ей, что хотя и не был уверен, но чувствовал реальную возможность того, что люди в баре были частью группы наружного наблюдения. Эбе зависел от Хелен, ожидая, что она заберёт его в гостинице в восточной части провинции Трансвааль. Я сказал ей, что не следует продолжать попытки перевезти его через границу в эти выходные дни и что она должна проявить особое внимание для обнаружения слежки.

Я показал ей на карте место около холма, называемого «Голова Мананга», где, как я считал, можно было безопасно пересечь границу, и пообещал ей по возвращении с конференции АНК связаться с ней лично и способствовать переходу Эбе через границу.

Конференция проходила в городе Кабве в Замбии. Это была важнейшая объединяющая встреча, на которой Оливер Тамбо был вновь избран Президентом АНК, Альфред Нзо — Генеральным секретарём, а Томас Нкоби — казначеем АНК. Был также избран Национальный исполком в составе 25 человек. Джек Саймонс, по-прежнему остроумный циник, который наслаждался атмосферой конференции и духом делегатов, сказал мне, отвечая на вопрос о том, что он считает главной целью конференции: «Ха! Вы здесь в качестве «голосовательного мяса»[61]. Суть всех конференций в том, кто будет лидером».

Основные дискуссии развернулись вокруг усиления массовой борьбы в Южной Африке и восстаний в чёрных посёлках. Подчёркивалась необходимость усиления подпольных структур внутри Южной Африки — как в городах, так и в сельских районах. Нужно было, чтобы они опирались на «массовые политические революционные базы по всей стране, как средство подъёма вооружённой борьбы на новую высоту». Делегаты приняли решение усиливать всестороннюю народную войну, направленную на захват власти. Оливер Тамбо, здоровье которого начало ухудшаться, поклялся, что «все его остающиеся силы будут отданы борьбе за освобождение Южной Африки».

У нас не было иллюзий относительно жертв, которые потребуются для того, чтобы свергнуть апартеид. Накануне конференции южноафриканские коммандос совершили нападение на десять домов в Габороне — столице Ботсваны, и убили прямо в постелях девять беженцев, включая трёх женщин, ребёнка и старика.

В то же самое время четверо активистов ОДФ из города Крадок в Восточной Капской провинции, среди которых был Мэтью Гониве, были похищены и убиты. Убийцы, несомненно, были из ударной группы режима апартеида. Преступные акции, которые правители государства апартеида осуществляли против АНК в «прифронтовых странах», всё больше становились основным средством подавления ненасильственного сопротивления внутри Южной Африки. Список убитых активистов ОДФ продолжал расти. Виктория Мксенге — юрист, занимавшаяся вопросами прав человека, была убита около её дома в Дурбане через четыре года после убийства её мужа.

По окончании конференции в Кабве я получил от Рашида сообщение об исчезновении Клааса де Йонга, который выполнял задание в Южной Африке. Рашид просил меня связаться с Хеленой Пастоорс из «передового района» и сообщить ей о необходимости немедленно покинуть страну. Но было слишком поздно. И она, и Клаас были арестованы и обвинены в тайном провозе оружия в Южную Африку. Клаас сумел бежать в голландское посольство в Претории и провёл там почти два года, пока ему не разрешили покинуть страну. Хелена отсидела в тюрьме четыре года из тех десяти, на которые она была осуждена. Обвинение придало сенсационное значение её попыткам помочь Ибрахиму уйти из Южной Африки, заявляя, что это было частью очень важной «Операции Манго», названной так по имени места пересечения границы у холма «Голова Мананга».

Эбе с трудом избежал ареста. Он был доставлен в Свазиленд с помощью Мозеса и Аарон, которые перевезли его через границу в шкафу старого автомобильного прицепа типа «караван». Он остался в Свазиленде, чтобы действовать оттуда, а я был переведён в Лусаку. Я был назначен начальником военной разведки «Умконто ве сизве», а также был введен в состав Политиковоенного совета (ПВС), отвечавшего за организацию борьбы внутри страны.

Лусака была для АНК тем же, что и Брюссель для Европейского Союза. Там разрастались департаменты и структуры, что сопровождалось неизбежной бюрократизацией. На этом сходство заканчивалось, поскольку у нас не было привилегий. Руководство АНК и его члены жили в чрезвычайно скромных условиях. Сначала я жил у Джо Модисе — командующего «Умконто ве сизве» и его жены Джеки Молефи, которая вместе со мной входила в состав Военного командования. Джеки — красивая и умная «mgwenya» из поколения Одессы, была начальником службы связи. У них был маленький домик в посёлке Кабвата, где я спал на кушетке в гостиной.

Скоро мне удалось найти небольшую квартиру, в которой я жил с несколькими товарищами. Одним из первых приехал навестить меня Дэвид Рабкин, живший в Мапуту после освобождения из тюрьмы в начале 1984 года. Несмотря на Договор Нкомати, он сумел остаться в Мозамбике, как журналист, работающий на несколько газет. Он работал с Зумой и Су и, используя свой британский паспорт, часто ездил в Свазиленд, чтобы поддерживать связи с нашими товарищами, находящимися там. Он был в Лусаке, направляясь в Анголу, потому что хотел пройти обучение основам некоторые военных знаний. Мы провели вместе приятную неделю, вспоминая о прошлом и размышляя о будущем.

Я видел его в последний раз. Он погиб от взрыва неисправного устройства замедленного действия в последний вечер своей подготовки в одном из ангольских лагерей. Я получил это известие в Лусаке, когда направлялся в аэропорт. Я должен был улететь дневным самолётом в Европу на заседание Центрального Комитета и заскочил в штаб военных операций. Наш радист передал мне сообщение с нашей радиостанции в Луанде: «С прискорбием сообщаем товарищам, что Дэвид Рабкин погиб в результате несчастного случая прошлым вечером 23 ноября. Пожалуйста, сообщите об этом его семье в Лондоне и Су в Мапуту».

Я был потрясён и рухнул на стул, зажав голову руками. Слишком много погибло близких друзей. Такое дело, как наше, привлекало людей крупного калибра, умных, смелых и, прежде всего, преданных народу. Дэвид был одарён всеми этими качествами и был чувствительной и творческой личностью. Я подумал о Су и детях Дэвида, о его матери, которая ехала в Хараре, чтобы на рождественских каникулах встретиться там с ним и с его сестрой. Мне потребовалось немалое усилие, чтобы взять себя в руки. В штаб пришел Кашиус Маке — молчаливый, твёрдый человек, как и я, член Военного командования. Когда я сообщил ему о происшедшем, он был потрясён не меньше меня. Мы договорились о том, как известить семью Дэвида, и с тяжёлым сердцем я уехал в аэропорт.

Дэвида похоронили в Луанде. Джо Слово и Крис Хани были главными ораторами на траурной церемонии. Крис, который стал политическим комиссаром МК, объявил, что лагерь, в котором погиб Дэвид, будет назван его именем. Я выступил на встрече в память о нём в Лондоне, а Раймонд Саттнер, который провёл несколько лет с ним в тюрьме, выступил на тайной встрече товарищей в Йоханнесбурге.

В мае 1986 года я снова был в Свазиленде. Мы кропотливо восстанавливали там наши структуры. Меня направили, чтобы помочь нашим командирам усилить действия в поддержку нарастающей массовой борьбы внутри Южной Африки. Я также занимался вербовкой наших сторонников в Европе для оказания нам помощи, особенно в создании конспиративных квартир для наших оперативников, находящихся в тяжёлых условиях. Мне нужно было проверить, как идут дела у вновь прибывших. Я летел самолётом компании «Замбиан Эруэйз», с фальшивым паспортом и с вновь измененной внешностью. Я испытывал особое чувство, пролетая над территорией Южной Африки и глядя вниз на реку Лимпопо, которую пересекали наши бойцы для операций в северной части провинции Трансвааль.

Как только я вернулся в Свазиленд, ситуация стала накаляться. Я вспомнил о высказывании Кадера Асмала — ведущего деятеля АНК и лидера антиапартеидного движения в Ирландии, обращенного ко мне во время конференции в Кабве. «Дружище, — сказал он, поскольку мы были в очень хороших отношениях и приняли хорошую порцию ирландского виски, — с тобой хорошо, поскольку ты тот тип человека, вокруг которого всё начинает действовать». Проблема с такого рода замечанием была в том, что оно походило на китайское ругательство: «Чтоб ты жил в интересные времена!».

Подпольные сети МК и в провинции Трансвааль, и в провинции Наталь расширяли свои операции. На дорогах в военизированной приграничной зоне в северной части провинции Трансвааль и вблизи границы со Свазилендом устанавливались мины. Дурбан был назван южноафриканской прессой «городом бомб» из-за частых взрывов, которые сотрясали его. Одним из таких взрывов был убит заместитель начальника полиции безопасности. Нападение на нефтеперерабатывающий завод закончилось яростным боем, в котором четверо наших товарищей предпочли погибнуть, но не сдаваться. Подразделения Тами Зулу были особенно активными и, пытаясь расширить свою опору в сельских районах, открыли партизанский фронт в горах Лебомбо в районе Нгвавума в северо-восточной части провинции Наталь. Этот район, кстати, входил в зону прямой ответственности Джабу Нксумало (Мзалы). Поль Дикеледи отвечал за операции по минированию дорог, а Эбе обеспечивал общее руководство политической подпольной работой.

Тами Зулу обещал расширить операции. К сожалению, по сообщению телевидения, один из его связников, молодая свазилендская студентка, была арестована на пограничном посту Голела на границе с Наталем. Машина, на которой она ехала, была оборудована тайником, в котором находилась взрывчатка. У меня создалось впечатление, что южноафриканцы были предупреждены об этом. Подозрение пало на одного из помощников Тами, но у нас не было полной уверенности. Дополнительное беспокойство вызывал тот факт, что задержанная девушка знала одного из моих очень давних помощников, «Винсента» — школьного учителя из Лондона, которого я недавно привёз в Свазиленд. Я привёз его, чтобы оказать дополнительную помощь Ибрахиму, однако возникло ощущение, что ему лучше уехать. Когда свазилендская полиция побывала у него, чтобы проверить его паспорт и разрешение на работу, наше решение уже не подлежало сомнению.

Затем в ночь на субботу 2 июня два наших оперативника и молодая свазилендская женщина были убиты в доме неподалеку от Мбабане. Это были Пансу Смит, Сипо Дламини и Буси Маджола. Товарищи нашли их в понедельник утром, лежащими в лужах крови. Они были расстреляны в упор из оружия с глушителями. Соседи не слышали звуков стрельбы. Кроме пулевых ранений в голову у Буси — подруги Пансу, были пулевые пробоины в ладонях рук. Очевидно, она пыталась защититься руками от выстрелов. Видели, как в дом в субботнюю ночь входили три белых человека. Очевидно, их впустил в дом четвёртый человек, один из людей из Южной Африки, с которым наши товарищи работали и который приехал в Свазиленд для встречи с ними в ту субботу. Когда я узнал, что товарищи решили работать с ним, поскольку у него были автомашина и деньги, то указал на старое изречение, которое было особенно применимо к нашему положению: «Бойтесь данайцев, дары приносящих!».

За день до того, как мы сделали наше мрачное открытие, Эбе и я встречались со связником на площадке для пикников в чудесной местности Пайн Вэлли неподалеку от Мбабане. Пока мы втроём разговаривали около искрящегося потока воды, подкатила и остановилась рядом красная «Мазда» спортивного типа. Три белых человека вылезли из машины и двое из них направились прямо к реке, поблизости от того места, где мы сидели. Первый поприветствовал нас в излишне бурной манере, отрыгивая и хихикая. Он спросил нас, безопасно ли здесь купаться.

— Конечно, — ответил я. — А вы здесь недавно? Откуда вы?

— Перу, — ответил он с безошибочным латиноамериканским акцентом и прыгнул в воду прямо в одежде.

— Он сошел с ума, — прокомментировал второй человек, присаживаясь рядом с нами.

Он был долговязым, ширококостным, угрожающе выглядевшим верзилой с «Юнион Джек»[62], вытатуированным на руке. Как и его приятель, он находился под влиянием алкоголя и, возможно, наркотиков.

— Откуда вы? — спросил он нас с ирландским акцентом.

Держа руку поблизости от пистолета, спрятанного под рубашку, я ответил, что мы работаем в Свазиленде.

— Ну, а как насчёт Вас? Исходя из Вашего акцента и хорошей татуировки я предполагаю, что Вы из Ольстера?

— И горд этим, — ответил он, — но мне пришлось уехать оттуда много лет назад. Работал в Родезии, а затем перебрался в Южную Африку…

Он посмотрел на третьего человека, который выгружал ящик пива из багажника машины и, понизив голос, сказал:

— Можете считать, что я на полицейской службе.

Появился третий человек и было ясно, что он хотел избежать общения с нами. Ольстерец с трудом поднялся на ноги и с опущенной головой и с выражением покорности помог ему отнести пиво дальше к реке. Мы слышали, как он спросил, осталась ли ещё «травка», чтобы покурить, а так называемому перуанцу сказали, чтобы он плыл туда, где они расположились.

Третий человек явно был южноафриканцем. Из его внешности и из почтительного отношения, которое выказывали к нему, я сделал заключение что он был офицером службы безопасности и, более, чем вероятно, управлял двумя остальными. Ему было лет тридцать пять, он был одет просто, но со вкусом, с аккуратно подстриженными усами, начальственным видом и напоминал мне Магнума — популярного телевизионного интервьюера.

Наша встреча произошла в субботу, на следующий день после убийства наших трёх товарищей, за день до того, как мы узнали об их гибели и о том, что около их дома видели трёх белых. Когда я получил это сообщение, то немедленно и интуитивно подумал о трёх людях, которых мы видели на площадке для пикников. Алкогольно-наркотический загул соответствовал тому, что мы знали о «снятии напряжения» ударных групп после таких операций. Не вывозил ли южноафриканский шеф двух убийц «проветриться» после операции в предыдущую ночь? Были ли они по-прежнему здесь, готовясь к новому удару? Не был ли «перуанец», скорее всего, португальским наёмником из бывших колоний?

Я обсуждал всё это с Мозесом в понедельник утром. Мы решили поехать и разобраться. Из дома выехали перед полуднем, намереваясь проверить каждое питейное место между Манзини и Мбабане. Мы искали красную «Мазду» и решили побывать на многочисленных «водопоях» на 50-километровом отрезке шоссе. Мы проехали мимо трёх возможных мест в самом Манзини и одного ресторана в Матсапа. В начале долины Эзулвени, перед тем, как начинаются роскошные гостиницы и рестораны, есть просёлочная дорога, ведущая от главного шоссе к гостинице около водопада Мантенга. Мы бросили беглый взгляд на парковочную площадку, но красной «Мазды» не было видно. Она материализовалась из-за поворота, ведущего к гостинице, когда мы ехали назад к главному шоссе. Конечно же за рулём был «Магнум», рядом с ним сидел ольстерец, а на заднем сидении была третья фигура, возможно «перуанец».

— Это они, — сказал я Мозесу, разворачивая машину обратно, как только они исчезли из виду.

Когда мы подъехали к гостинице, красная «Мазда» была на стоянке. Мы решили, что Мозес пойдет один, поскольку они узнали бы меня с площадки для пикников и заподозрили бы неладное. Я остановился поодаль и стал ждать. Через некоторое время троица уехала на «Мазде», а Мозес присоединился ко мне. Мы ехали за шлейфом пыли, который поднимала их машина, до просёлочной дороги и увидели, что они повернули налево к долине.

— Боже! — воскликнул Мозес, — какая дикая компания. Я наткнулся на них в баре гостиницы. Ты был абсолютно прав в отношении верзилы-ирландца. Какой злобный тип! Какой поганый рот у него и у того парня, который поменьше! Всё на букву «х» — и то, и это. Парень, который поменьше, явно напичкан наркотиками до самых бровей и у него действительно португальский акцент. Атмосфера там была такая, что её не разрежешь и ножом. Они оскорбляли чёрный персонал, который был запуган.

— А что насчёт Магнума? — спросил я.

— Почти не открывал рот. Они называли его Яни и это действительно бур. Он всё время платил за выпивку. Он явно их хозяин.

«Мазда» пронеслась на скорости мимо комплекса гостиниц «Холидей Инн» и начала подъем по длинному холму, ведущему к Мбабане. Однако она скоро съехала с основной дороги и подкатила к мотелю. Мы знали, что в этом заведении есть бар и подождали, давая время троице зайти вовнутрь. Около бара «Мазды» не было видно, поэтому я медленно проехал вокруг комплекса, исследуя глазами ряды входов в комнаты мотеля в поисках машины. Мы заметили её около одной из комнат с открытой дверью. Я остановился в соседнем ряду и мы видели, как «Ирландец» и «Перуанец» плюхнулись на кровати. «Магнум» вышел из машины, закрыл двери и вошёл в соседнюю комнату.

— Сидящие утки, — пробормотал Мозес, кивая и подмигивая. Он был за то, чтобы прикончить их на месте.

— Нет. Я должен обсудить это с местным командованием, — ответил я. — Это их территория.

На совещании в этот вечер, на котором присутствовали Тами, Гебуза, Эбе и начальник разведки — товарищ по имени Томас, я доложил о трёх людях и мы обсудили, что делать. Томас обладал обширной информацией об ударных группах противниках в Свазиленде и подтвердил, что, как полагают, совершившая убийство в Мбабане группа по-прежнему была в стране. Более того, уже было предположение, что в числе убийц были англичанин и португалец. У него был агент, который работал в этом мотеле и который мог бы собрать дополнительную информацию для нас об этих людях. Я выдвинул идею Мозеса и доказывал, необходимость приготовиться к тому, чтобы уничтожить троицу.

Хотя мы не были уверены в том, что эта та самая группа, которая убила трёх наших людей в ночь на субботу, они, несомненно, подходили под категорию ударной группы. Мы знали о том, что противник планирует новые удары по нам и нам нужно было нарушить их планы. По крайней мере нам нужно было захватить и допросить эту тройку.

На войне необходимо действовать, когда для этого предоставляется возможность. Мы ждали несколько дней, пока наш агент в мотеле собирал крупицы информации, которая подтверждала наши сильные подозрение по этим трём. Самым убедительным было сообщение об их встрече с известным нам южноафриканским агентом. Когда мы, в конце концов, вломились в их комнату в мотеле, они исчезли.

Через несколько лет, когда разразился скандал вокруг правительственных групп убийц, я узнал «Магнума», по всем признакам, убийцу-садиста, на фотографии в газете.

Инцидент с этими тремя многое открыл для меня. Я был на месте действия, готовый произнести им приговор, и до сегодняшнего дня считаю, что нам нужно было действовать незамедлительно. Но что испытывает человек, готовый отнять жизнь у другого человека? У меня никогда не было ни малейших сомнений в том, что наша вооружённая борьба была средством защиты против насилия со стороны правительства. Нас вынудили на массовую политическую борьбу, на вооружённые действия тем, что все пути продвижения к демократии были закрыты. Оливер Тамбо выразил это в сжатой форме, заявив: «Не было бы вообще никакого насилия, если бы мы не стали объектом насилия со стороны системы апартеида».

Ну, а что же с моими личными чувствами? До тех пор я участвовал в коротких перестрелках с едва различимыми противниками в Анголе и на границе с Южной Африкой. Однажды, уже на той стороне границы, чей-то голос выкрикнул: «Staan vas»[63]. Мой спутник и я инстинктивно повернулись на голос, стреляя с бедра, увидели, как человек упал, и побежали, спасая свои жизни, пока пули свистели мимо. Это были ясные случаи: или ты убьёшь, или убьют тебя. Со временем я понял, что нет разницы между рефлекторным действием в острой ситуации, когда стреляешь ты и стреляют в тебя, и более осознанным принятием решений на военном совете. Мыслительный процесс просто более растянут по времени. По моим наблюдениям, никто на нашей стороне, ни те, кто планировал операции, ни те, кто их осуществлял, не мучился сомнениями в течение тридцати лет вооружённой борьбы. Конечно, мы сожалели о случаях гибели мирных людей, которые были крайне редкими. Мы вели справедливую войну и принимали решения на основе принципов и наших политических и моральных установок.

Это то, что исторически всегда отличало борцов за свободу от тех, кто служил несправедливому делу. Хотя война всегда предполагает убийство, её логичным развитием в случаях, когда её ведут те, «кто делает мирные перемены невозможными», является убийство отдельных людей и массовые убийства. Правительство перешло все границы и санкционировало хладнокровные убийства своих безоружных и вооружённых оппонентов, как средство сохранения режима апартеида. Боец с автоматом АК-47 и учёный с авторучкой, сочувствующий нам человек и просто беженец, женщина и ребёнок — все одинаково рассматривались как противник. Как, например, в случае со школьным учителем Мэтью Гониве: военное командование дало официальное указание о том, что он «должен быть устранён из общества на постоянной основе». Убийства и массовые убийства повсюду в Южной Африке и за её пределами стали нормой для сил, защищающих апартеид.

В течение следующих нескольких месяцев мы получили от этих сил ощутимые удары. Я тесно взаимодействовал с Томасом, настоящее имя которого было Сидни Мбиси. Он был надёжным и умным человеком. В свое время он был телохранителем Оливера Тамбо и производил на меня хорошее впечатление. Томас получал информацию от своих агентов в рядах сил безопасности противника. Незадолго до отъезда из Лусаки я получил от него сообщение, что его основной агент приезжает в Свазиленд на отдых.

— На отдых? — спросил я с удивлением. — Но Претория только что ввела чрезвычайное положение. Полиция не справляется с критической ситуацией. Как могут они разрешить старшему офицеру взять отпуск?

Это вызывало у меня сильное подозрение. Я посоветовал Томасу быть осторожнее.

Он был похищен через несколько недель, в июле. Этот «агент» был использован для того, чтобы заманить его в засаду. Томас был арестован южноафриканской полицией и на следующий год освобождён без предъявления обвинения. Вскоре после этого он был застрелен неизвестным человеком около своего дома в Соуэто.

Второе похищение произошло вскоре после исчезновения Томаса. Глори Седебе, которого знали под именем «Сентябрь», был начальником разведки подпольной сети в Трансваале. Я был знаком с ним в течение некоторого времени, однако никогда не доверял ему полностью из-за его подозрительности. Товарищи считали, что он был трусом. Было сильное подозрение, что он сам нанес себе ранение во время налёта на Матолу. Внешне он напоминал мне Бруно Матоло — предателя со времён моей диверсионной деятельности в Дурбане, и это вызывало у меня чувство недоверия к нему.

Он был арестован свазилендской полицией и был похищен южноафриканскими агентами из камеры полицейского участка в Манзини при содействии одного из местных полицейских. Ясно, что он согласился сотрудничать со своими похитителями и стал одним из печально известных «партизан-оборотней». Всё это случалось быстро. Через несколько дней после его похищения в августе трое его коллег были застрелены южноафриканской полицией на месте пересечения границы около города Пит-Ретиф.

«Сентябрь» знал о готовящемся переходе через границу. Среди тех, кто погиб, был Толман Бам — вдумчивый молодой человек, которого я взял с собой из Анголы в Мапуту, а затем на линию фронта.

«Сентябрь» вновь помог команде похитителей в декабре 1986 года. Эбе был похищен из своего укрытия в Пайн Вэлли 15 декабря 1986 года. Вооружённые люди вломились в его дом, когда он смотрел телевизор. В это же время была похищена молодая пара из Швейцарии, единственным преступлением которой было просто знакомство с несколькими членами АНК. Кроме того, был похищен Шадрак Мапамуло — давний стойкий член АНК, у которого в Свазиленде был статус беженца.

Шадрак, как и Ибрахим, был одним из моих товарищей по МК в Дурбане в 60-х годах. Он отсидел пятнадцать лет на острове Роббен и присоединился к нам в Свазиленде в 1980 году. Он был вежливым человекам с мирным характером и тихим голосом, внимательным к окружающим. Он был фабричным рабочим и профсоюзным активистом. Ему было приятно узнать, когда мы впервые встретились в изгнании, что АНК объявил 1980 год «Годом рабочего».

Он был изумлён, когда я добавил, что нужно объявить все 80-е годы «Десятилетием рабочих», если мы хотим добиться освобождения к 1990 году. «Но, конечно же, это не займет так много времени?», — запротестовал он. Поскольку я был в эмиграции с 1963 года, то уже выработал терпеливое отношение к таким разговорам и объяснил: «Шадрак! Я не готов обсуждать, когда придёт свобода. Единственное, что я могу с уверенностью сказать, это то, что 1 января 2000 года я встречусь с тобой около здания Городского Собрания Дурбана и приглашу тебя на обед».

Это трагично, но если даже я доживу до этого времени, выполнить это обещание будет невозможно. Когда они пришли в маленькую квартиру Шадрака в Матсапе в середине ночи, его жена — медсестра — была на дежурстве в местной больнице. Он запер своих двух детей в одной из комнат и попытался забаррикадировать дверь. Похитители несколько раз выстрелили в него и потащили его, раненого, к поджидавшей машине. Он умер от потери крови по дороге к границе и они бросили его тело около забора.

Декабрь 1986 года был особенно трагическим месяцем для нас. В Масеру ударная группа, используя оружие с глушителями, убила семь наших товарищей в налёте на два дома. Среди погибших были два моих слушателя из Анголы — Нонкоси Мини (или Мэри Мини) и Луламиле Дантиле, известный как Морис. Нонкоси была дочерью казнённого героя Вуйсиле Мини, которая пережила бомбардировку в Ново-Катенге. Морис был найдён убитым в машине. Его голова была пробита пулей. Были также хладнокровно расстреляны Леон Мейерс — оперативник МК и его жена Джеки Куин. Их обнаружили в их доме. Они сами открыли дверь кому-то, кого они, очевидно, знали и кому доверяли. Их дочь была обнаружена живой, прижимающейся к матери. Стало вновь ясно, что это было делом рук шпиона, приникшего в наши ряды и выдавшего их всех.

Я был в Лондоне, когда поступили эти сообщения. Я вспомнил о моих последних разговорах с товарищами в Свазиленде в конце июня и как я убеждал их предпринять превентивные действия против «Магнума» и его подручных. Я размышлял над тем, что должен был чувствовать Мозес по поводу всех этих событий в «Диснейленде», особенно после похищения Ибрахима, которого он хорошо знал с тех времён, когда помог ему пересечь границу.

Через несколько лет, когда я писал эту книгу, я получил письмо от моего старого друга Мозеса, который вновь вернулся с семьей в Англию: «В нашем скучном повседневном существовании есть постоянные напоминания о тебе. Вчера газеты сообщили, что «Роя из Ровера» в конце концов окончательно похоронили. Мы подумали, что в былые времена это было бы подходящей темой для разговора о противоречивом влиянии американских и английских комических фигур на культуру «белой» Южной Африки. Аарон впервые услышала о Лихом Дэне, о Страшиле-Деннисе и обо всех их друзьях во время игры в «Тривиальное увлечение» в нашем доме-убежище на холме. Тебе будет приятно узнать, что каждый раз, когда мы видим Лихого Дэна на поздравительной почтовой марке первого класса, это напоминает нам о тебе».

«Мозес» было кодовым именем Майкла Стефенса из Шотландии, который, к сожалению, через несколько лет скончался в Англии после непродолжительной болезни. Без отца и мужа остались его дочь Моника и жена Джуна.

Глава 15. 25-я годовщина 1985-87 гг. Ангола и линия фронта

Правительственная политика, основанная на применении грубой силы, потерпела поражение. АНК объявил 1986 год — 25-ю годовщину МК — Годом «Умконто ве Сизве». Лозунг «Каждый патриот — боец! Каждый боец — патриот!» отражал сочетание массовых действий с вооружённой борьбой. Чрезвычайное положение, убийства активистов, расстрелы демонстраций протеста, рейды в соседние государства, дестабилизация всего региона — всё это не могло ни подавить волну протестов, ни устранить противоречия, свойственные апартеиду.

Мы фиксировали до 150 операций, проводимых бойцами МК, в год. Многие операции оставались незафиксированными, поскольку у нас не было связи со многими подразделениями. Режиму не удалось ликвидировать наши подпольные структуры ни в одном из «передовых районов», включая Мозамбик и Свазиленд. Рейды групп убийц в Лесото не смогли изгнать оттуда АНК. В ответ в январе 1986 года Южная Африка установила блокаду этой страны, не имеющей выхода к морю, и спровоцировало военный переворот против премьер-министра Леабуа Джонатана. За этим последовала депортация в Восточную Африку и в Замбию множества наших товарищей.

Несмотря на закрытие границ, поток молодых новобранцев в лагеря МК продолжался. Ещё более важно было то, что всё большее число людей проходило подготовку внутри страны. Представители режима апартеида пытались тогда и после принизить достижения вооружённой борьбы, утверждая, что мы никогда не сможем подняться выше уровня вооружённой пропаганды низкой интенсивности. Они пытаются скрыть тот факт, что нам на деле удалось достичь нашей главной цели — создать опору для вооружённого сопротивления в народных массах (хотя наши успехи были большими среди городских, нежели сельских жителей). На каждую операцию, проведённую бойцами МК, приходилось множество операций, проведённых людьми, привлечёнными к нашей деятельности. Уровень сопротивления был таков, что это вынудило правительство признать, что в период между сентябрем 1984 и апрелем 1986 года более, чем 800 полицейских подверглись нападению и разрушению.

Популярность АНК, МК и ЮАКП была как никогда высокой и похороны таких активистов, как Мэтью Гониве, которых считали героями, погибшими в бою, превращались в торжества будущей победы. Знамёна запрещённых организаций развевались, бросая вызов властям. Священнослужители были готовы идти за красным флагом ЮАКП и знамёнами АНК. Огромные толпы молодёжи, танцующей «той-той», восхваляли подвиги «Умконто ве сизве». Всё более ощущалось, что режим апартеида, который чёрное население Южной Африки считало незаконным, терял контроль над страной.

Таким образом, правительственная стратегия использования грубой силы терпела поражение. Такая же судьба ждала конституционные преобразования, а именно создание трёхпалатной парламентской системы, в которой у белых, индийцев и цветных были отдельные палаты. Эта расистская система не обладала никакой законной силой и скоро была полностью дискредитирована. Но даже мы не представляли в полной мере глубины кризиса режима. В то время, когда позиции П. Боты и его «секьюрократов» — влиятельных представителей силовых структур — казались неприступными, сомнения в возможности сохранения системы апартеида усиливались. Они возникли в рядах сверхсекретного африканерского «Брудербонда», элитного слоя африканеров, которые осуществляли интеллектуальное руководство апартеидом. Ряд влиятельных министров начали встречаться с находящимся в тюрьме Нельсоном Манделой, чтобы выяснить возможность переговоров.

Ведение вооружённой борьбы из-за рубежа было чрезвычайно сложным делом. Наша борьба была затяжной, и то, что нам удалось сохранить АНК, было само по себе серьёзным достижением. Оливер Тамбо играл исключительно важную роль. Он увлекал за собой своим примером, напряжённым трудом, самопожертвованием и цельностью своей личности. Его уважали и любили все.

В отличие от других освободительных движений, у нас не было «дружественных» границ или близлежащих баз, с которых мы могли бы действовать. В нашей стране не было благоприятного рельефа местности для расширения партизанской борьбы. Наши бойцы были вынуждены действовать небольшими группами, по 2–3 человека. Наш противник был силён, он имел значительные ресурсы, хорошо подготовленную армию численностью в полмиллиона человек и мог опираться на социальную базу в пять миллионов хорошо вооружённых белых. Пользуясь развитой транспортной системой, силы безопасности могли добраться до любого места в стране в течение часа. Власть жёстко контролировала рабочих на фермах и сельское население, что сильно затрудняло наши попытки установить связь с ними.

Наши возможности были ничтожными по сравнению с возможностями апартеидной Южной Африки. Мы работали в кабинетах размером чуть больше коробки из-под ботинок и из далёких партизанских лагерей. Даже нашим лидерам не хватало управленческой подготовки и опыта. Мы должны были компенсировать ограниченность наших ресурсов преданностью членов нашей организации, массовой поддержкой народа и опорой на международную солидарность.

В декабре многие из наших руководителей собрались в Анголе, чтобы принять участие в праздновании 25-й годовщины «Умкон-то ве сизве». Вместе с Джонни Макатини, представителем АНК в ООН и одним из моих соратников по Дурбану, мы поехали в лагерь Панго, который был переименован в Учебный центр имени Дэвида Рабкина.

Почти за четверть столетия мы встретились с Джонни только второй раз. Мы организовывали уличные протесты в Дурбане незадолго до его отъезда из страны в 1962 году. Все эти годы он представлял АНК за рубежом. В силу подпольного характера моей деятельности наши пути не пересекались. Сейчас же оба мы были одеты в военную форму, за прошедшие годы наши талии, конечно, расширились и мне было приятно показать ему жизнь лагерей.

Мы встретили полночь 16 декабря стрельбой трассирующими пулями и ракетами в ночное небо. Из Кибале, в 15 километрах от нас, пришел аналогичный ответ. Это был вполне приличный фейерверк и Джонни получил непривычное удовольствие от стрельбы длинными очередями из АК-47.

Панго стал нашим основным лагерем в районе Кибаше. Он был наполнен молодыми новобранцами — участниками восстаний в посёлках, которые продолжали полыхать по всей Южной Африке. Многим из них ещё не было двадцати. Они были полны энтузиазма и боевого духа. Джонни был восхищен их рассказами об уличных боях в Южной Африке, в которых бутылки с зажигательной смесью и камни служили оружием против огневой мощи и бронетранспортёров сил безопасности. В то же время он был не согласен с некоторыми методами «суровой справедливости», применявшимися против коллаборационистов. Одним из них был такой: на шею жертвы надевали автопокрышку, облитую бензином, и поджигали её. Это называлось «ожерелье».

Понимая разочарование и гнев людей, особенно против тех, кто считались предателями и изменниками, Тамби и руководство АНК в целом безусловно осуждали практику «ожерелий».

Джонни начал спорить с молодёжью о жестокости этого метода и был удивлён тем, как упорно они отстаивали этот метод.

«Дайте нам оружие, и мы уберем izimpimpi (доносчиков) чисто и красиво», — ответила одна молодая девушка, сидевшая за нашим столом во время праздничного обеда. Ей ещё не было 18 лет, но она поразила нас в то утро взволнованной речью от имени новобранцев. «Да, товарищ Макатини, «ожерелье» — это жестоко, но это позволило нам обратить изменников в бегство и превратило посёлки в запретную зону для них. То, что izimpimpi делали с людьми, ещё более страшно».

Джонни полагался на доводы морали, но не смог убедить молодых товарищей. Его интеллигентность, теплота и порядочность — качества, которые были свойственны руководству АНК в целом в течение десятилетий и которые производили такое впечатление на мировое сообщество, в этой ситуации не могли иметь решающего значения.

Я был знаком с молодым поколением достаточно хорошо и по лагерям, и по «прифронтовой линии», где мне пришлось вести напряжённые дискуссии о так называемых «твердых» и «мягких» целях. Я знал, что нужно уйти от чисто моральной аргументации, которая рассматривалась как «академическая» теми, кто ежедневно сталкивался с кровопролитием и предательством.

— Проблема с «ожерельями», — начал я, — заключается в их спонтанности и обезличенности. Можете ли вы быть твёрдо убеждены в человеке, который первым закричал; «Это предатель»? Человек, который выдвигает обвинения, может быть провокатором. Это означает, что «ожерелье» легко может стать методом службы безопасности, чтобы вносить раскол. Это же относится и к нападениям на гражданских лиц или на «мягкие» цели. Это даёт противнику возможность дискредитировать нас. Вот почему мы подчёркиваем необходимость дисциплинированных операций против ясно определённых целей.

Джонни аплодировал моему заявлению. Молодая девушка продолжала сомневаться. Моя озабоченность оказалась пророческой. Число безрассудных актов террора, осуществляемых провокаторами, находившимися на службе расистов, возросло, особенно после 1990 года.

В мае 1984 года в Панго произошел очень серьёзный мятеж. На рассвете 16 декабря мы провели торжественную церемонию около могил восьми товарищей, которые погибли во время мятежа. Причиной единственного в истории МК мятежа были проблемы, с которыми мы сталкивались со времён наших первых учебных лагерей. Разочарование, вызванное долгим ожиданием возвращения домой, раздуваемое вражескими агентами, могло создать нестабильную ситуацию. В меньших масштабах я видел это в Кибаше в 1977 году и узнал о событиях в Анголе в 1983-84 году только от других товарищей, когда находился в Свазиленде.

На самом деле общее ухудшение управления нашими лагерями происходило с 1980 года. Перевод многих командиров в «прифронтовые районы» выдвинул в число руководителей более молодых, неопытных товарищей. В отсутствие контроля со стороны старших руководителей они скатились к порочной практике. Возник глубокий разрыв между руководством и всеми остальными. Некоторые командиры начали забирать себе всё самое лучшее, что было недопустимо в то время, как рядовые бойцы были лишены необходимого. Процветал авторитаризм, использование чрезмерного наказания и доносчиков.

Департамент безопасности получил название «Мбокодо», что означало — жернова, и к нему относились со страхом. Мзваи Пилисо должен был проводить всё больше времени в Лусаке. Создавалось ощущение, что руководство АНК слишком полагалось на доклады командования лагерей. Как позже выяснилось, некоторые из них были вражескими агентами, как, например, Кеннет Махамба, который на какое-то время стал начальником лагеря в Кибаше. Ухудшающееся положение с безопасностью лагерей усугубляло проблемы.

Номаву Шангасе, круглолицая и жизнерадостная женщина-врач из Кибаше погибла, когда водитель грузовика, на котором она ехала, потерял управление и машина свалилась в пропасть. Я вспомнил о Синатле, когда узнал о подозрениях, что кто-то испортил рулевое управление.

Уровень подготовки упал, поскольку многие из инструкторов некачественно обучались нашими же людьми в Анголе. Лучшие бойцы после подготовки за рубежом отправлялись прямо в Южную Африку.

Я с сожалением узнал, что в процессе подготовки вновь возник культ силы. Мы приняли на вооружение многие методы ЗИПРА (партизанской армии ЗАПУ), которая славилась продолжительными танцами «той-той» в полной экипировке и с оружием, а также тяжёлому обучению тактике выживания в буше.

К 1986 году в лагерях появилось новое, испытанное командование, в состав которого в качестве комиссара входил Крис Хани, и положение стало меняться к лучшему.

Почвой для мятежа послужила всё возрастающая опасность, которую представляли поддерживаемые Южной Африкой силы УНИТА. Подразделения Джонаса Савимби из его укрепленного лагеря в Джамбе на юго-востоке Анголы проникали во все уголки страны. К тому времени наш основной учебный центр находился в Маланже, в пятистах километрах к востоку от Луанды. Этот район, который мы называли «восточным фронтом», подвергался сильному давлению со стороны бродячих банд УНИТА. Для того, чтобы вымести оттуда бандитов, был создан совместный отряд МК и ФАПЛА[64] численностью до тысячи человек. Начальником штаба отряда, в который входило четыреста бойцов МК, завершивших подготовку, был популярный и очень уважаемый региональный комиссар Тимоти Мокоена. Поначалу наших бойцов очень вдохновляла задача очистить пути снабжения лагерей, обеспечить безопасность мирных жителей и набраться боевого опыта. Они показали себя очень хорошо, в нескольких столкновениях нанесли тяжёлые потери УНИТА и выкинули их из этого района.

К концу года противник появился к югу от Маланже, на другой стороне реки Кванза. Здесь местность благоприятствовала повстанцам. Они создавали свои базы в течение года. Когда наши силы попытались преследовать УНИТА на другом берегу Кванзы, они несколько раз попадали в засады. В этих столкновениях погибло много бойцов ФАПЛА и девять солдат МК.

Признаки того, что вражеская агентура начала использовать сложившееся положение, подтвердились, когда внешнее вещание Южноафриканской телерадио корпорации начало преждевременно сообщать о мятеже в рядах МК.

Цель изгнания УНИТА из этого района, однако, была достигнута и было решено, что МК перейдет к оборонительным действиям. Это означало, что большинство бойцов возвращалось в наши лагеря.

Однако эта договоренность не устраивала многих из тех, кто начал выражать недовольство. Это были, без исключения, люди, уставшие от лагерной жизни. Среди них были многие из тех, кто ранее были направлены в «прифронтовые районы», но затем отосланы назад в «тыл», как мы называли Анголу, из-за слабой дисциплины или провала их заданий.

«Давайте прорвемся с боями на юг через Намибию и затем в Южную Африку», таков был наивный, но популярный лозунг. Другие предлагали найти возможность добраться до Луанды и потребовать от руководства, чтобы их отправили воевать в Южную Африку. Добрая половина бойцов МК начала проявлять признаки неповиновения и отказывалась выполнять приказы. Они начали выражать отказ от подчинения бесцельной стрельбой в воздух. Слово «мкаташини», что на языке кимбунду означало «уставший солдат», стало использоваться для обозначения их мятежного поведения.

В начале 1984 года недовольные солдаты захватили грузовики, чтобы ехать в Луанду и предъявить претензии руководству. Они захватили транзитный лагерь в Виане неподалеку от столицы, где также захватили оружие и выбрали Комитет десяти, чтобы те вели переговоры от их имени.

Крис Хани вступил на территорию лагеря безоружным и произнёс взволнованную речь, убеждая мятежников сдаться. Это ему не удалось. В конце концов ангольская Президентская гвардия провела штурм лагеря и разоружила тех, кто его захватил. Около тридцати зачинщиков были посажены в тюрьму Луанды, пока шло расследование. Половина из них провели тринадцать месяцев в тюрьме, а затем были освобождены. Остальные были переведены в центр для арестованных департамента безопасности в Куатро около Кибаше.

В марте 1984 года примерно 300 бывших мятежников были направлены в Панго, который стал транзитным лагерем. Из Панго были выведены все бойцы, чтобы очистить место вновь прибывшим. Они поступили под начало немногочисленного руководства и группы сотрудников службы безопасности. Командование лагеря имело в своём распоряжении подразделение охраны в двенадцать бойцов. Руководство в духе примирения приняло решение о снисходительном отношении к мятежникам, надеясь на их перевоспитание.

Но среди обитателей лагеря Панго были опасные деятели, которые только изображали, что они сожалеют о своём поведении. 14 мая они начали действовать и захватили лагерь. Они напали на землянки, в которых жило руководство лагеря. Начался упорный бой. Начальник службы снабжения погиб в бою, а тяжелораненый комиссар лагеря, спотыкаясь, ушел в буш. Мятежники нашли его в буше на следующий день. Он был ранен в живот и просил пить. Одни из мятежников, Мгедези, ответил на эту просьбу выстрелом ему в голову.

В ходе борьбы за лагерь мятежники убили восемь человек, включая комиссара, и немедленно расстреляли шесть человек из собственных рядов, которые отказались присоединиться к восстанию.

Тимоти Мокоена собрал ударную группу и через несколько дней захватил лагерь. Пятнадцать мятежников и один из бойцов Тимоти погибли в бою. Был создан военный трибунал, чтобы судить зачинщиков. Семь человек из тех, кто были признаны виновными, были расстреляны на спортивной площадке в Панго.

Мгедезе, который хладнокровно убил комиссара, во время штурма Панго сумел сбежать с сотней других мятежников. Их постепенно выловили в буше и в соседних деревнях, где они пытались укрыться. Мгедезе, страшно боявшийся быть пойманным, застрелился из пистолета убитого комиссара.

К декабрю 1986 года Панго вновь обрел свою роль учебного лагеря для краткосрочной подготовки. Кибаше стал транзитным лагерем, и мы с Джонни Макатини поехали в колонне машин по ухабистым дорогам, чтобы присоединиться там к руководителям АНК Гертруде Шопе и Томасу Нкоби и выступить на митинге, посвященном празднику 16 декабря. По сравнению с прежними днями лагерь сильно расширился. Концерт шёл на настоящей сцене. Боевой дух везде был высоким и МК вполне оправился от мятежа 1984 года. Процесс возврата бойцов в Южную Африку ускорился благодаря возросшим возможностям подпольной сети.

В расположенном неподалеку центре для арестованных, называвшемся «Лагерь 32» или «Куатро» содержалось около восьмидесяти заключённых. Слово «куатро» на португальском означает «четыре». «Номер 4» было название старой Центральной тюрьмы в Йоханнесбурге и его португальский эквивалент стал названием центра для арестованных в Анголе. В 1979 году департамент безопасности АНК превратил в центр для арестованных комплекс зданий бывшей плантации. Даже я, будучи тогда региональным комиссаром, не знал о существовании этого центра.

Должность начальника военной разведки давала мне возможность посещать место, где заключённые находились в ведении департамента безопасности, находившегося в Лусаке. Я был там с Крисом Хани по крайней мере два раза. Вместе с тремя ведущими руководителями АНК мы поехали туда, чтобы провести мероприятия по случаю 16 декабря. Хотя это было всего в трёх километрах от лагеря Кибаше по прямой через густой лес, поездка на машине по извилистой просёлочной дороге растянулась на двадцать километров.

Крис Хани приехал туда раньше нас. На дни празднования он был назначен в «Куатро» старшим. Именно он вмешался, чтобы остановить расстрелы в Панго, ибо испытывал отвращение к смертной казни. Он всегда был готов занять примирительную линию в вопросах дисциплины и предпочитал решать спорные ситуации в пользу обвиняемых. По натуре он был человеком мягким и на него, несомненно, повлиял его собственный жизненный опыт. В 1969 году, просидев два года в тюрьме в Ботсване после боёв операции «Уанки», он был подвергнут дисциплинарному взысканию в Лусаке. Причиной этому была его открытая критика организационных недостатков и поведения некоторых лидеров. Он был реабилитирован решением конференции АНК в Морогоро в конце того же года.

Вопрос о том, где содержать и как наказывать вражеских агентов, приобрел особую остроту к началу 80-х годов. У многих бойцов МК было то же отношение к этому вопросу, что и у людей внутри Южной Африки: шпионы и изменники не заслуживают права на жизнь. Руководство АНК не разделяло этих взглядов и всегда стремилось к тому, чтобы перевоспитывать таких типов. Однако с усилением борьбы и по мере того, как вражеские агенты становились всё более многочисленными и опасными, ситуация осложнялась.

Для того, чтобы обеспечивать проверку новобранцев и вычищать агентуру, был создан департамент безопасности под руководством Мзваи Пилисо. Его сотрудники рассматривали себя в качестве защитников организации. Мы испытали настоящий шок в 1981 году, особенно в Лусаке, когда была раскрыта шпионская сеть врага и обнаружилось, что многие с виду умные и многообещающие товарищи на деле оказались удачливыми агентами.

Поначалу этих агентов держали в тюрьме страны пребывания. По мере того, как число разоблачённых и подозреваемых агентов росло, справляться становилось всё трудней. «Куатро» был создан для того, чтобы работать с подозреваемыми и перевоспитывать тех, чья вина уже была доказана. Некоторые из нас утверждали, что шпионов нужно просто отправлять в другие африканские или западные страны. Проблема заключалась в том, что они получили информацию, которая была полезна для противника, и их могли начать использовать снова.

АНК не был у власти. У нас не хватало средств, людей и оборудования, чтобы должным образом проводить расследования в отношении тех, кто вызывал подозрения. Процесс работы с подозреваемыми представлял собой особенно сложную проблему ввиду большого расстояния от Южной Африки и отсутствия внутренних структур, которые могли бы проверять утверждения проверяемых. Департамент безопасности не справлялся с нагрузкой и, соответственно, число дел росло. В некоторых случаях подозреваемых держали в заключении по несколько лет. Для весьма серьёзных подозрений в отношении некоторых людей могли быть косвенные причины, но факты и доказательства часто отсутствовали. В этой ситуации наши лидеры несомненно, хотя и небезболезненно, выбирали наиболее надёжный подход. Я понимал дело так, что тяжёлая ответственность и опасные последствия возможной ошибки означали, что они не могли рисковать. Мы вели не избирательную кампанию в Гемпшире или Кенте, а сражались с беспощадным врагом, полным решимости стереть нас с лица земли.

Через несколько лет, когда все заключённые были освобождены и большинство вернулось в Южную Африку, многие утверждали, что с ними плохо обращались и их били. Хотя были и преувеличения, особенно со стороны тех, кто был тесно связан с органами государственной безопасности ЮАР, АНК признал, что злоупотребления действительно имели место. Однако в те времена никто и никогда не делал таких заявлений непосредственно руководству. Возможно, те из нас, кто находил время бывать в «Куатро», наивно верили, что все охранники и офицеры безопасности могли вести себя правильно, когда до них доходили известия о злодеяниях апартеида. Достойно сожаления, что бесчеловечное обращение прикрывалось именем АНК, хотя оно не шло ни в какое сравнение с преступлениями апартеида.

Среди руководителей шли жаркие дебаты по поводу неприятного вопроса о содержании под стражей. Желание быть терпимыми разбивалось о серию убийств и кровавых расправ над нашими людьми как внутри Южной Африки, так и в соседних государствах. Член Национального исполкома Джеймс Стюарт возглавил комиссию по расследованию сложившегося положения, и он настойчиво рекомендовал осуществить реформы. Эти рекомендации и другие наши требования однако, не были выполнены, в силу проблем размещения и тех ограничений, которые наши руководство испытывало ввиду опасности освобождения людей, которые могли принести вред нашей организации и её членам.

Одним из таких типов был Роберт Де Соуза, который учился в США. Он сам сознался в том, что был шпионом и что он указал на одного из моих оперативников в Хараре, как на вражеского агента. Де Соуза завоевал доверие руководителей АНК в США, включая Джонни Макатини, тем, что возглавил голодовку в своём колледже в знак протеста против капиталовложений в Южную Африку. Он приехал в Южную Африку на каникулы и по дороге туда встретился в Хараре с Крисом Хани. Тот дал ему задание по сбору информации. Но на деле оказалось, что Де Соуза входил в состав группы, которая должна была убить Хани. Де Соуза, однако, вышел из игры и оказался под защитой АНК.

Его признания представляли из себя увлекательное чтение. Он рассказывал о том, как был завербован полицией безопасности и как ему помогли получить стипендию в Штатах. Он сообщил о тех, кто управлял им в США и как он собирал информацию о деятельности АНК и активистов движения против апартеида в этой стране. По рекомендации своих «наставников» он начал принимать участие в акциях протеста и как же они встревожились, когда его голодная забастовка дала слишком хороший результат, и они были вынуждены ограничивать его. Во время одних каникул он работал добровольцем в представительстве АНК в Лондоне, где делал ксерокопии с каждого факса, который попадал ему в руки. Как всегда в таких случаях, он предоставил список людей, которых он или уверенно называл агентами Претории, или подозревал в этом.

Я встретился с ним в комнате для допросов в «Куатро» в присутствии сотрудника безопасности, который вёл его дело. В тех случаях, когда расследование в отношении какого-либо задержанного касалось оперативников военных или политических структур, иногда было можно получить доступ к таким делам. Департамент безопасности зачастую неохотно шел на это, потому, что «внешнее» вмешательство могло оказывать отрицательное воздействие на ход их расследования. Джо Нтлантла, который сменил Мзваи Пилисо на посту руководителя службы безопасности, сообщил мне в Лусаке о сведениях Де Соузы и дал согласие на моё участие в его допросе.

Де Соуза был нервным человеком, многословным в разъяснениях, с оттенком отчаяния в тёмных глазах. Одетый в рубашку и шорты цвета хаки, он неловко стоял передо мной.

Я попросил рассказать всю его историю от вербовки до ареста как шпиона, не показывая при этом своего огромного интереса. Затем мы вернулись к утверждениям о его подпольных связях в Хараре. Я положил на стол перед ним фотографии нескольких женщин и спросил, узнаёт ли он кого-либо. Без малейших колебаний он указал на одного из оперативников МК, как на вражеского агента.

— Как Вы узнали, что эта женщина работает на Преторию? — спросил я.

— Мой «контролёр» сказал мне, что если у меня когда-либо возникнут проблемы с службой безопасности Зимбабве, я должен обратиться к ней, — ответил он.

— Как Вы должны были вступить в контакт с ней?

— Я должен был позвонить ей или просто прийти к ней домой.

— Был ли какой-либо пароль или кодовое словосочетание для того, чтобы она признала Вас?

Он замолчал, его глаза забегали и, наконец, он сказал:

— Ну, нет. Я должен был просто представиться, а она уже знала бы обо мне.

В комнате стало тихо и Де Соуза нервно следил за мной, когда я молча сидел некоторое время.

— Вы знаете, что мне кажется странным? — наконец, заявил я. — Ваш «контролёр» обычно действует очень профессионально. Я много знаю о нём. И, тем не менее, он раскрывает друг другу личности двух важных оперативников. Правила безопасности у нашего противника, также как и у нас, требуют, чтобы люди ничего не знали друг о друге в таких ситуациях. На его месте я снабдил бы Вас безопасным номером телефона и научил, как организовать «слепую» встречу в случае, если Вы будете нуждаться в помощи. Хорошо, я буду считать, что полиция безопасности совершила ошибку…

Я отправил Де Соуза обратно в камеру, предупредив его, что ему может помочь только честность. После этого я встретился с Крисом и сказал ему, что утверждения Де Соузы не произвели на меня никакого впечатления. Менее, чем через час Де Соуза попросил о новой встрече со мной.

— Я лгал Вам об этой женщине, — заявил он. — Я указал на неё и на многих людей в Америке потому, что те, кто допрашивал меня, всё время требовали сообщить им имена других агентов. Они говорили, что я никогда не выберусь отсюда, если я не укажу на других и что я должен сообщить имена людей, работающих на буров или на ЦРУ.

— Вас хоть раз били? — спросил я.

— Нет, но мне угрожали. Мне сказали, что если я не буду помогать следствию, то я умру, ибо шпионы буров не заслуживают права на жизнь.

Он говорил торопливо, глаза его были полны страха, и он продолжал:

— В любой момент здесь можно услышать стрельбу. Я слышу её по ночам, и мне говорят, что это расстреливают агентов.

Мы с облегчением сняли подозрения с женщины-оперативницы в Хараре, которой Де Соуза уготовывал судьбу, похожую на его собственную. Я всегда был убеждён в том, что признания, полученные под давлением, не могут быть надёжными. Что бы ни думали о методах допросов в коммунистических странах, но, по моему мнению, подготовка в Советском Союзе и Восточной Германии делала акцент на необходимости работать головой, а не на выбивании сведений. Задержанные, однако, находились в руках молодых и неопытных товарищей, которые под влиянием обстоятельств могли допускать отклонения. Многие типы, которых им передавали, уже были вовлечены в отвратительные преступления, включая изнасилование и убийство местных крестьянок или участие в кровавых бойнях в Южной Африке.

АНК не хватало системы контроля, способной предотвратить злоупотребления отдельных личностей. Отсутствие необходимых условий, опыта решения таких проблем, географическая разбросанность руководства и удаленность лагеря, всё это, в контексте борьбы не на жизнь, а на смерть, привело к злоупотреблениям.

Легко было бы предположить, как это сделал я, что доброжелательный подход мог сработать лучше. Но доводам в пользу милосердия никак не способствовало выявившееся впоследствии поведение некоторых из бывших заключённых АНК. Я считаю, что доброжелательный подход мог сработать, но те, кто имел дело с заключёнными, могут не согласиться со мной. Одна из газет сообщила о том, что бывший заключённый вскоре после возвращения домой застрелил свою жену и друга и, как выяснилось, получил покровительство полиции. Некоторые из бывших заключённых после возвращения в Южную Африку возобновили сотрудничество с полицией безопасности.

Ещё один заключённый, с которым мне было интересно встретиться, была признавшая свою вину 26-летняя Оливия Форсайт — лейтенант полиции безопасности. В качестве тайного агента, с британским паспортом, она внедрилась в студенческие круги в Южной Африке, предавая множество своих друзей по антиапартеидному движению. В конце 1985 года, с учётом того, что её легенда не была раскрыта, она появилась в Хараре в качестве журналистки-исследовательницы некой фиктивной английской компании.

Её первые контакты с членами АНК Ховардом Баррелом и Гартом Страчаном вроде бы шли по плану. Её, однако, явно потрясла встреча с главой представительства АНК Редди Мазимба, проницательным, требовательным сотрудником департамента безопасности. У него возникли подозрения, когда она попросила дать ей возможность участвовать в конференции АНК в Танзании. Явно выбитая из колеи вопросами, которые он задавал, и, возможно, опасаясь неминуемого ареста жёсткой Службой безопасности Зимбабве, она поспешно нашла Гарта Страчана и призналась ему. Она объяснила, что ей было поручено проникнуть в АНК, однако заявила, что её участие в студенческой политике вызвало у неё искреннее желание вступить в нашу организацию. Её отправили в Лусаку для встречи с Мзваи Пилисо, который в то время ещё был главой службы безопасности и разведки. Она была готова работать в качестве агента-двойника.

Мзваи пригласил меня поучаствовать в нескольких беседах с лейтенантом Форсайт. Мы получали сообщения о ней от Гарта Страчана со времени их первой встречи. Ещё перед тем, как она призналась, мы выяснили, что компания, которую она якобы представляла, была фиктивной, и что в студенческих кругах в Южной Африке в отношении неё были подозрения.

Мы сели в тени большого зонта около бассейна в мотеле в пригороде Лусаки, где её поселили. Привлекательная брюнетка, нервно затягивающаяся сигаретой, лейтенант полиции рассматривала нас через модные солнечные очки. За исключением непрерывного курения ничто больше не выдавало её нервозности, когда она пыталась убедить Мзваи и меня, что она была искренне на стороне АНК. Необходимость жёсткого внутреннего контроля вызвала напряжённое выражение лица и исключала возможность проявления человеческих чувств. В этом отношении она в точности походила на Крейга Уильямсона, который изображал из себя «левака» без малейших признаков эмоций. Коротко говоря, это было неубедительно. Она произвела на меня впечатление одновременно холодности и расчётливости.

Я попросил её снять тёмные очки. Она сделала это подчеркнуто медленно, как будто она снимала маску. Резкий солнечный свет заставил её прищуриться, а затем она посмотрела на меня безразличными глазами, посаженными на невыразительное лицо.

— Итак, как Вы собираетесь играть эту двойную игру? — спросил я.

Она заговорила низким, размеренным голосом и предложила, чтобы мы направили её на подготовку в Восточную Германию или в Советский Союз, чтобы произвести впечатление на её начальство, а затем назначить её на ответственную исследовательскую должность в Лусаке.

— Например, — добавила она, спокойно затягиваясь сигаретой, — с учётом моего журналистского опыта, это мог бы быть департамент информации и пропаганды, который возглавляет Табо Мбеки.

Она имела бы хорошую возможность снабжать Преторию той дезинформацией, которую мы сочли бы нужным туда отправить.

Нервы у неё, конечно, были крепкие, но её наивность поразила меня. У нас даже не вставал вопрос, можем ли мы ей доверять. Мзваи решил отправить её назад в Южную Африку, поручив ей задачу сбора информации. Это задание показало бы, какую пользу она могла бы принести.

Но её руководители немедленно швырнули её нам обратно. Меня не было в Лусаке, когда она вернулась через несколько дней. Она объяснила, что её начальство было настолько заинтересовано в продолжении её внедрения в АНК, что оно сфабриковало историю о том, будто её разыскивает полиция и что ей необходимо было покинуть страну. Я пытался убедить Мзваи рискнуть и использовать её в качестве двойного агента, чтобы побольше узнать о наших безликих противниках в Претории. Однако Мзваи не горел желанием играть в такие игры, которые забирали много драгоценного времени. Посоветовавшись с сотрудниками своего Департамента, он решил отправить её в «Куатро».

Она похудела и форма цвета хаки висела на ней мешком. Она выглядела бледной, но невыразительное лицо, которое я видел в Лусаке, стало более мягким и расслабленным. Мы беседовали с ней вместе с Крисом Хани и у неё не было больших претензий к условиям её содержания. Она написала стихи о Марион Спарг — женщине-бойце МК, которая была приговорена к 25 годам тюрьмы в Южной Африке за установку бомб в полицейских участках. Это были прочувственные и хорошо написанные стихи.

Мы обсудили с ней её положение, и она продолжала утверждать, что искренне изменила свои убеждения и по-прежнему готова работать на нас внутри Южной Африки.

Она находилась в большой камере с шестью другими заключёнными-женщинами: одна участвовала в мятеже и вела себя особенно жестоко, остальные были вражескими агентами. Заручившись сначала поддержкой Джо Модисе и военной штаб-квартиры, мы настойчиво предложили в Лусаке, что по крайней мере женщин нужно вывести из «Куатро». Руководство согласилось, и все, включая Оливию Форсайт, были переведены в специальные дома в Луанде.

Глава 16. Поворотный момент 1988-89 гг. Ангола, Замбия, Ботсвана, Куба

Те года, проведённые на «линии фронта», с АК-47, всегда лежащим под кроватью, с постоянной сменой адресов, чтобы быть хотя бы на один шаг впереди смерти, поистине напоминали «подвиги Лихого Дэна»[65]. Последующие годы были не менее бурными и беспорядочными.

Став начальником военной разведки, я создал в Лусаке центральный штаб. Он состоял из группы талантливых молодых людей и девушек, которые недавно прошли подготовку в Советском Союзе и на Кубе на специализированных курсах военной разведки. Некоторые до этого служили в боевых подразделениях

МК, другие были бывшими солдатами южноафриканских вооружённых сил. Руководитель нашей аналитической группы, мягкий и умный молодой человек по имени Билл Андерсон, служил в южноафриканской армии в Намибии и Анголе в 1975-76 годах. В возрасте 21 года, будучи солдатом-призывником, он был свидетелем систематических пыток, применявшихся южноафриканцами против мирного населения Намибии в период усиления партизанских действий. Немедленно после окончания срока службы, не дожидаясь нового призыва, он уехал из Южной Африки в Англию, где выступил в газете «Гардиан» с разоблачением жестокостей, творимых южноафриканской армией в Намибии.

Представляясь директором сельскохозяйственного исследовательского проекта, я снял в Лусаке для подразделения Билла дом в глубине тихой улицы. Мы были готовы в любой момент заменить карты на стенах на сцены из сельской жизни в Замбии, если бы только владелец дома решил посетить нас. На этой территории действовали строгие меры безопасности. О её существовании знали только Джо Модисе и Крис Хани.

Основная часть разведывательных данных обычно поступает из опубликованных материалов. Поскольку Южная Африка является современной индустриальной страной, то мы могли получать информацию практически обо всей её инфраструктуре. Она включала в себя всё, начиная с шоссейных и железных дорог, линий электропередачи, до экономических и стратегических объектов государственной важности. Пристрастие Претории к пропаганде предоставляло богатые возможности, чтобы черпать информацию из военной и политической литературы.

Одним из наших основных инструментов был Боевой план Южноафриканских сил обороны (САДФ). Этот документ определяет расположение подразделений и, используя его как исходную точку (и подкрепляя это сообщениями наших агентов на местах), мы стремились следить за местонахождением вражеских сил, за тем, где они были в настоящее время и куда они намерены были направиться дальше.

САДФ, как вооружённые силы прежде всего белого населения, основанные на концепции обязательной воинской службы, опирались на систему периодических призывов ранее подготовленного контингента. Многие из этих «солдат на полставки» испытывали недовольство необходимостью защищать апартеид, и мы устанавливали с ними контакты. Мы создали систему связи, включающую автоответчики, многие из которых находились в тихих пригородах, населённых англичанами, и простые коды для наших друзей с тем, чтобы они могли быстро сообщать об их призыве на службу и передвижениях.

У нас были карты, фотографии и схемы практически всех баз САДФ. Некоторые наши наиболее находчивые агенты сумели похитить крупномасштабные настенные карты из командных пунктов в Фортреккерухте и в армейском военном училище в Лохатла на севере Капской провинции.

Ещё одним крупным призом был полный набор крупномасштабных топографических карт страны. Джек Ходжсон начал покупать их в 60-х годах в магазине «Стандфордс» в лондонском районе Ковент Гарденз. Нам удавалось держать их в состоянии, соответствующем текущему моменту. По экономическим причинам и по причинам безопасности многие принадлежащие белым фермы в пограничном районе на северо-западе провинции Трансвааль были заброшены. Биллу Андерсону пришла в голову идея нанести эти фермы на нашу карту.

Первым шагом по определению, какие фермы пустуют, было знакомство с местными телефонными справочниками. Каждый номер в справочнике в сельских районах, расположенных вдоль границы, который сопровождался названием фермы в качестве её адреса, заносился на карточку. Вторым шагом был поиск этих ферм на наших картах. Тысячи карточек перетасовывались до тех пор, пока мы не определяли, какой ферме принадлежит какой номер телефона.

Наша теория заключалась в том, что фермы без телефонов были заброшенными, и мы попытались проверить это. Мы подписались на «Фермерский еженедельник» и на местные сельские газеты, в которых изучали объявления о продаже ферм. Мы посыпали наших оперативников для поездок на своих машинах и пешеходных вылазок в эти районы. Они изображали из себя потенциальных покупателей, собирали информацию, делали фотографии и снимали на киноплёнку окружающую местность. Через несколько месяцев упорной работы Билли и его команда создали систему карт с указанием маршрутов проникновения через границу, которая в оптимальной мере использовала заброшенные фермы и удобную местность. Мы направили разведывательные группы по этим маршрутам и обнаружили, что можно добраться из Ботсваны практически до самой Претории, не выходя из буша.

Кроме создания многих новых маршрутов проникновения, это открытие позволило нам совершить качественный скачок. Мы несли большие потери около наиболее удобных мест пересечения границы, на остановках автобусов и такси, или когда использовали машины, чтобы добираться до надёжных мест в городах. Мы убеждали товарищей, что где только возможно, проникновение должно осуществляться пешком, и что товарищи должны идти через буш в течение по крайней мере трёх ночей, отдыхая днём, за исключением тех случаев, когда они должны были базироваться именно в сельских районах. Такой подход должен был позволить нам повысить степень проникновения и, возможно, впервые за 25 лет решить проблемы подготовленных бойцов, «загнивавших» от долгого сидения в лагерях и транзитных домах.

Волнения в Южной Африке продолжались, не утихая. Военная штаб-квартира сформулировала программу проникновения внутрь страны, основанную на нашей информации. Она получила название «Операция Зикомо». Это слово на языке племени ньянджа означало «Спасибо» и это была благодарность за гостеприимство и поддержку, которые предоставляли нам президент Каунда и народ Замбии.

Один из первых бойцов, которые пересекли границу таким образом, осуществил в 1985 года на Рождество расстрел свазилендского полицейского Шибы, находившегося на содержании Претории. Его имя было Раймонд Молапо или Клемент. Он прибыл в Лусаку в середине 1985 года после того, как был депортирован с большой группой других товарищей из Свазиленда в Танзанию. Я не знал, как он выглядит. «Вон товарищ Клемент, — сказали мне, когда я спросил о нём, — моется вон там».

Я повернулся и увидел молодого худенького парня, который обливал обнажённый торс водой из садового крана. Его брюки были закатаны до колен. Живой человек совсем не соответствовал мысленной картине, которую я создал для себя об этом храбром молодом человеке. Он вытерся полотенцем и когда повесил его на веревку, я неторопливо подошёл, чтобы поговорить с ним.

Мы обменялись рукопожатиями. Я смотрел в лицо сдержанного человека с ясными безмятежными глазами. Мягким голосом он рассказал, как он «убрал» Шибу без всяких попыток объяснить необходимость этого акта. Шибе, перед тем, как он повалился, удалось один раз выстрелить. Клемент показал мне, где пуля вошла в руку и вышла около локтя. «К счастью, это была левая рука, на которой лежал мой АК-47. Но сейчас всё в порядке».

Его интересовало то, что было общим стремлением — как вернуться домой, чтобы бороться. Он спросил меня о возможностях для этого.

— Я приехал именно для того, чтобы поговорить с тобой об этом, — ответил я. — Мы сейчас достигли заметного успеха в разработке более безопасных путей назад в Южную Африку, вне прежних маршрутов. Мы ищем товарищей, которые были бы способны обойтись без общественного транспорта и могли бы отдыхать в буше в течение дня. Но мы ожидаем также поступления средств, чтобы предоставить товарищам по две тысячи рандов на первое время после прибытия на операционные базы.

— Мне не нужно много денег, — быстро ответил он. — У меня есть знакомые, которые позаботятся обо мне. Если только у меня будет оружие, я смогу действовать.

Его самообладание и отсутствие претензий произвело на меня глубокое впечатление. Я немедленно рекомендовал его руководителю операций. Он был одной «капелькой» в потоке бойцов, которые проникли в страну в течение нескольких последующих лет. В 1987 и 1988 годах проводилось более трёхсот операций МК в год. Это было самое высокое число операций в нашей истории. Более трети этих атак были направлены против полиции и армии. Число бойцов МК, захваченных силами безопасности, после 1987 года снизилось. В 1989 году, когда операции МК попрежнему шли на высоком уровне, количество погибших и попавших в плен составляло 75 человек. Эта цифра в то время, когда темпы проникновения в страну возросли, была свидетельством более надёжных маршрутов возврата домой, возросших возможностей подполья, более тесных связей с сельским населением и более грамотной, с точки зрения безопасности, поддержки бойцов МК. Мы доказали, что, несмотря на трудные условия, МК обладал способностью преодолеть ошибки и слабости прошлого. Вооружённая борьба в том виде, в котором вёл её МК, обещала стать в 90-х годах гораздо более эффективной. Это было одним из факторов, оказавших воздействие на настроения режима и вынудивших правителей страны принять решение пойти на урегулирование через переговоры. Подразделение Клемента в Западном Ранде было одним из наиболее активных. Он участвовал во многих перестрелках с полицией. Он уничтожил более дюжины полицейских до того, как сам погиб в бою. Они погибли вместе с молодой женщиной, которую звали «Зоя», в засаде, напоминавшей известную историю о Бонни и Клайд. Только наши бойцы руководствовались не целями личных выгод.

До того, как Билл Андерсон приехал ко мне в Лусаку, основная часть наших исследований проводилась в Лондоне.

До 1987 года Билл работал в квартире за железнодорожным вокзалом Кинг Кросс. Для соседей этот молодой человек с хорошими манерами был вежливым квартиросъемщиком, несмотря на его страсть до глубокой ночи слушать рок-музыку. Однако внутри квартиры две самые большие комнаты были превращены в настоящие командные пункты. Стены (и даже окна) одной из комнат были полностью завешены стендами, на которые крепились карты и схемы размещения войск. Комнату заполняли ящики для карт и чертёжные столы. Во второй комнате хранились картотеки. Вдоль стен стояли книжные полки, заполненные военными журналами из Южной Африки и со всего мира. Когда командующий вооружёнными силами АНК Джо Модисе посещал эту квартиру, то он не только знакомился с делами, но и осматривал жилые помещения, требуя, чтобы кровати были заправлены должным образом и чтобы поддерживалась армейская чистота.

Наша работа по изучению вооружённых сил врага была похожа на решение очень большой головоломки, в которой нужно сложить мелкие кусочки, чтобы получилась картинка. На её создание ушли годы. Каждое имя, подразделение и база, упоминавшееся в южноафриканских армейских или полицейских журналах, получало индекс и перекрёстную ссылку. Телефонные справочники со всей страны исследовались в поисках малейших ссылок на сотрудников сил безопасности. Мы расспрашивали дезертиров из САДФ, разочарованных наёмников и солдат спецназов. Мы получали документы от наших оперативников, действовавших внутри САДФ. Особенно крупным достижением было получение справочника телексов САДФ, в котором не только было названо каждое подразделение, но и через совместные каналы шифросвязи выявлялись основные организационные взаимосвязи между подразделениями. Ещё одним достижением было получение справочника для операторов компьютерной системы военной разведки. По мере того, как наша головоломка обретала форму, у нас возрастала уверенность в том, что мы знали почти всё необходимое о размещении армейских и полицейских подразделений по всей стране от штабных структур до уровня взводов. Эта информация была использована для подготовки мини-справочника для командиров, руководящих операциями на местах. Нам удалось добиться того, что начиная с 1987 года большинство наших подразделений имело подробную информацию о расположении и тактике сил противника в тех районах, где они действовали.

Ещё одним важным полем деятельности было изучение целей для атак. Сначала выделялись потенциальные цели в зависимости от их политического и экономического значения. Затем создавались предварительные карты для того, чтобы оценить характер местности и окружающих районов в целом. Оперативники из разведывательных подразделений получали задание провести изучение этих целей. Их доклады, фотографии и схемы собирались вместе, составляя описание цели для Оперативного управления МК.

Наши оперативники имели самое разное прошлое. Это были бойцы МК, проникшие в страну для создания разведывательных сетей; это были солдаты-призывники; это были люди, которые пошли на службу по контракту в Постоянные силы САДФ (один из них сумел закончить элитную Военную академию в Салданья Бэй); журналисты; архитекторы; преподаватели университетов, выявлявшие нужных нам людей среди их студентов; симпатизирующие нам иностранцы, работающие в том или ином районе; и значительное число не вполне понятных личностей, которых приходилось держать на расстоянии вытянутой руки и проверять на тщательно подобранных заданиях на предмет выявления их истинных намерений.

Информация о сухопутных и военно-воздушных силах САДФ также сводилась воедино. Хотя она представляла мало пользы для наших партизанских частей, эта информация была бесценной для наших союзников в «прифронтовых государствах». Мы внимательно следили за созданием систем оружия южноафриканской армии, которая, несмотря на достижения в некоторых областях, очень сильно страдала он международного бойкота на поставки вооружений и от общей отсталости южноафриканской промышленности, особенно с точки зрения производства современных самолётов. Мы предсказали, что торжественно принятый на вооружение новый реактивный истребитель «Чита» (который представлял собой модернизированный французский «Мираж») не сможет сравниться с советскими МИГ-23.

Мы также узнали о создании беспилотного разведывательного самолёта (БРС), основанного на израильском проекте. Он имел на борту телевизионное оборудование, которое посылало сигнал назад, в центр управления. Билл создал подборку документов об этом радиоуправляемом разведывательном самолёте ещё в 1983 году и мы передали её нашим друзьям в «прифронтовых странах».

Как только я передал эту подборку мозамбикским военным, БРС появился над Мапуту в апреле того же года. Когда он был замечен над столицей, на улицах воцарилось замешательство. Товарищи из представительства АНК, располагавшегося рядом с Авенидой Мао Цзедуна, заняли позиции на крыше здания, надев каски и взяв АК-47. Люди разбегались в поисках убежища, поскольку за неделю до этого южноафриканские самолёты бомбили и обстреливали Матолу — пригород Мапуту. Они хотели нанести удар по АНК, а вместо этого убили четверых рабочих на фабрике, производящей джем.

Я смотрел в чистое голубое небо и хотел, чтобы мозамбикская система ПВО открыла по нему огонь, и, чтобы беспилотный самолёт ушел без повреждений в сторону моря. БРС представляет собой металлический корпус одноразового использования с парой крыльев и системой связи. С южноафриканской границы за ним следили внимательные глаза, наблюдающие за его полётом, только и ждущие появления вспышек огня с земли, которые они надеялись заметить и зафиксировать. «Не стреляйте», — бормотал я про себя, когда внезапно над головой появился дымный след, а затем раздался громоподобный звук. Ракета поразила этого «шмеля». Под крики радости, включая и мои, он рухнул в Индийский океан. Ну ладно, размышлял я, по крайней мере это предоставило ракетным батареям мишень для тренировок, даже если им теперь придётся сменить позиции.

Битва за Квито-Кванавале на юго-востоке Анголы, начавшаяся в октябре 1987 года, показала ценность информации, которую мы были в состоянии предоставить нашим союзникам. Мы постоянно следили за программой празднований 75-й годовщины САДФ, намеченной на 1987 год. Одним из основных мероприятий года должны были стать широкомасштабные учения сухопутных войск в армейском военном училище в Лохатла, в северной части Капской провинции. Такие дивизионные учения ранее использовались для акклиматизации и подготовки армейских бригад, состоящих из резервистов, к участию в агрессии против Анголы.

Мы с Биллом изучали эту информацию в нашем доме в Лусаке. Это был май 1987 года, и я собирался побывать в Анголе.

— Это должно заинтересовать наших ангольских товарищей, — сказал я, — но помимо простого привлечения их внимания, насколько весомый акцент мы должны делать на возможности вторжения?

Билл задумчиво почесал голову.

— Всё зависит от ситуации в той части лесов, которую контролирует Савимби. Буры постоянно бывают в южной части Анголы, обычно используя 32-й батальон. Может быть, с этими июльскими маневрами они используют возможность для чего-то более крупного и пошлют свои бригады внутрь Анголы.

К тому времени, когда в резиденции президента Анголы началась моя встреча с одним из руководителей ангольской разведки, я уже принял решение.

Передавая ему информацию об июльских учениях САДФ, я сказал, что, по нашему мнению, вторжение в Анголу из Намибии неизбежно. Мы сидели в кабинете полковника, оснащённом кондиционером, и он очень заинтересовался моим сообщением. Мы сотрудничали два года, обмениваясь информацией об УНИТА и САДФ. Ему было около сорока лет, он был исследователем и спортсменом, учился в католической семинарии и в камуфляжной форме и в зелёном берете ФАЛЛА представлял собой броскую фигуру.

Сидя за большим столом кабинета, стены которого были завешаны оперативными картами Анголы, он проницательно посмотрел на меня сквозь стёкла очков и заявил на хорошем английском: «Должен сказать Вам вот что: в настоящее время мы готовимся к наступлению против УНИТА на юго-востоке, в направлении их базы в Джамба. То, что Вы сказали мне, означает, что южноафриканцы также наращивают численность своих войск. Спасибо за своевременное предупреждение».

В этот период времени я часто бывал в нашем основном учебном лагере около Маланже, в пятистах с лишним километрах к востоку от столицы. Прохладная атмосфера внутреннего плоскогорья была приятным отличием от жаркой влажности Луанды. Для экономии времени я летал на попутных советских транспортных самолётах, которые ежедневно совершали полёты во все уголки страны. Из-за угрозы диверсий со стороны УНИТА мы резко снижались с большой высоты по узкой спирали в аэропорт, охраняемый кубинскими подразделениями. Самолёты МИГ-23 постоянно тревожили отряды УНИТА, попрежнему засевшие на другой стороне реки Кванза. Однажды я провёл интересный день, наблюдая за взлётом ангольских пилотов и возвращением их с заданий.

Маленькая колония советских специалистов, некоторые из них с жёнами, располагалась в двух покрытых гирляндами бугенвилей виллах в симпатичном, хотя и обшарпанном городке. Они обучали радиооператоров МК, которые обслуживали наш центр связи в Маланже, связывавший Луанду с Лусакой. Они также обучали и наставляли наших инструкторов в основном лагере, находившемся в 60 километрах, неподалеку от кучки обмазанных глиной хижин, которые были известны, как деревня Какулама.

Положение в наших лагерях улучшилось после тяжёлого времени мятежа. Советские инструктора помогали в программах подготовки. Это повышало уровень обучения и высвобождало многих из наших наиболее подготовленных людей для «домашнего фронта»[66].

Я иногда ночевал на одной из советских вилл, наслаждаясь домашней пищей, включавшей борщ, чёрный хлеб, колбасу, солёные огурцы и шпроты. Всё это сопровождало аппетитное второе блюдо и запивалось большим количеством водки. Я особенно ценил такие походы в гости после недельного пребывания в Какуламе и с нетерпением ждал возможности расслабиться в маленькой деревянной бане, которую они построили около нашего центра связи. Там с потом выходила пыль и въевшаяся в кожу грязь лагерной жизни, там мы поднимали тонус уставших мышц, исхлестав свои тела эвкалиптовыми вениками, и возвращали телу жидкость, распивая свежезаваренный грузинский чай и принимая по стопке водки.

Это были офицеры, направленные из Москвы в командировку продолжительностью в 2–3 года. Я знал некоторых из них по поездкам в Советский Союз с Модисе или Крисом Хани. Мы часто обсуждали экономические проблемы, стоявшие перед их страной, и они спорили, проявляя стоицизм и ироническое остроумие.

«Tovarish Khumalo (Товарищ Кумало), — говорил мне с основательным славянским акцентом коренастый инструктор тактики с добрыми глазами, — единственный способ заставить производство двигаться — это пойти на фабрики с нашими АК-47 и сказать нашим рабочим, чтобы они оторвали от лавки свои задницы». Однако, прежде, чем мне удалось ответить, он наклонился вперёд на деревянной полке в бане и с хитрой искоркой в глазах и смехом добавил: «Но именно поэтому мы утверждаем, что армия вторична по отношению к партии и она не должна вмешиваться в политические вопросы».

Несмотря на сухой расслабляющий жар бани, вспыхнул ожесточённый спор, который продолжался во время ужина, относительно глубинных причин экономических проблем. Кроме недостаточной производительности, которая, как утверждалось, была вызвана чрезмерной защитой трудящихся, основным виновником были расходы на оборону. Война преподала советским людям суровый урок. Я не встречал когда-либо советского офицера, который бы радовался тому, что оборонные расходы были столь высокими. Приводились расчёты, которые показывали огромную цену расходов на защиту СССР от НАТОвских крылатых ракет и «Першингов». Тот же самый инструктор тактики, быстро производя вычисления на калькуляторе, подсчитал, что Советский Союз должен был тратить в десять раз больше на защиту своих протяженных сухопутных границ против крылатых ракет, чем нужно было тратить Западу за свою защиту.

— Потом это вопрос научно-технической революции, — добавил инструктор по имени Борис. — Мы можем быть первыми в космосе и в некоторых военных областях, но в обществе в целом, в сельском хозяйстве и промышленности мы отстаём. Мы сделали крупную ошибку в 60-х годах, когда сознательно отказались от крупных капиталовложений в новые компьютерные науки. Мы должны были выплачивать целые состояния на импорт этих знаний с Запада.

Когда Борис произнес слово «импорт», он поднял брови и криво усмехнулся. Он, конечно, имел в виду контрабанду такого оборудования.

Я рассказал им о том, как в 1979 году, проведя два года в Анголе, я пришёл с моими маленькими сыновьями в центр развлечений в Лондоне и впервые увидел самые последние компьютерные игры. Мальчики набирали впечатляющее количество очков в «Космических пришельцах» и когда Эндрю закончил игру, компьютеризированный голос объявил, что он показал самый высокий результат в этом месяце.

— На следующий день, — сказал я своим советским хозяевам, — я наткнулся в лондонской газете «Таймс» на объявление размером в целую страницу, приглашающее молодых людей с навыками компьютерных игр подумать о достоинствах карьеры в Королевских военно-воздушных силах и послать запрос о дополнительной информации об этой карьере. Для военных это было очень выгодно. «Это был для меня способ сказать: «Какого чёрта вы не предоставляете ваши космические достижения в распоряжение всего остального общества?».

Моя ирония вызвала новое ироническое замечание со стороны Бориса.

— Да, — покачал он головой, — а наши ребята, когда приходят в армию, зачастую даже не знают, как выглядит копировальная машина.

Я захохотал вместе с ним, когда он упомянул копировальную машину. Он работал в учебном центре для группы бойцов МК, когда мы с Модисе побывали в Москве за год до этого. Из-за бюрократических проволочек потребовалось несколько дней, чтобы скопировать некоторые документы. Модисе шутил, что, может быть такой аппарат рассматривался, как «секретный объект». Мы знали, что советские товарищи всегда были готовы посмеяться над собственными недостатками.

Моё понимание марксизма учило меня тому, что социализм означал шаг вперёд от капиталистической экономической системы. Ленин суммировал это в тезисе, который мне нравился: «Социалистическая революция должна доказать свою пользу через повышение производительности труда». Надежды Хрущёва в 1961 году к 1981 году обогнать Запад были весьма опрометчивыми. Но я никогда не ожидал, что советская экономика начнет снижать темпы.

Если человек видел недостатки советской экономики, его система взглядов подвергалась испытанию. Меня беспокоило то, как Запад к концу ХХ-го века добился технологических достижений, опережая социалистическую систему, производительные силы которой к тому времени должны были быть более развитыми. Конечно, было несложно дать рациональное объяснение, что мы попросту недооценили возможности капитализма и переоценили стадию развития, достигнутую социализмом. По крайней мере, в то время.

Проще было также умиляться коммунистической риторике, революционному наследию и прошлым достижениям, чем видеть внутренние проблемы, присущие этой системе. Октябрьская революция 1917 года, конечно, преобразила отсталую царскую Россию в мощную мировую державу. Только позже стало ясно, что на определённой стадии развитие замедлилось, и попытки создать социалистическое общество подвергались убийственному искажению.

Много надежд возлагалось на горбачёвские реформы. Те военные и представители партии, с которыми мы сотрудничали, в то время были ещё полны оптимизма и решимости продолжать оказывать нам помощь.

Нашим лучшим советским другом был товарищ, с которым мы сотрудничали много лет в Москве, который сначала представлял Комитет афро-азиатской солидарности, а затем Центральный Комитет партии. Его имя было Владимир Шубин. Он был похож на медведя, с громыхающим голосом и сокрушающими кости объятиями. Хотя он был примерно одного возраста со мной, он был для всех нас как дядюшка и особенно заботился о здоровье более старших лидеров, таких, как Мозес Мабида и Оливер Тамбо. У него был острый, как бритва, ум и прекрасная память, удивительное понимание ситуации в Южной Африке и впечатляющее чувство того, что правильно, а что нет. Это относилось и к политическим, и к личным вопросам. Я иногда задумывался над тем, было ли это последнее качество проявлением его крестьянского происхождения или марксизма. Для Шубина никакая задача, большая или маленькая, не была слишком сложной. Некоторые из нас с уважением называли его «Tovarish Mozhna», что означало «Товарищ Можно». Он никогда не отказывал в разумной просьбе, но покачивая в размышлении своей большой головой, обычно отвечал: «Да, да… можно… можно».

Вопреки западным представлениям времён «холодной войны», Советский Союз не контролировал и не направлял нас. Представление о многочисленных русских заговорщиках, в глубокой ночи в Кремле при свете ламп вырабатывающих планы захвата Южной Африки, могло только вызвать смех. Это не означает, однако, что как люди, имеющие собственные традиции революционной борьбы, они не делились с нами своим историческим опытом и идеями о том, как свергнуть диктатуру. Шубин был одним из небольшой группы товарищей, которых было меньше, чем пальцев на руке, и которые занимались поддержкой нас — это прежде всего включало в себя военную помощь, предоставление стипендий и гуманитарную помощь. Компартия Советского Союза, естественно, имела тесные связи с Южноафриканской компартией и, конечно, была бы счастлива увидеть победу социализма в Южной Африке. Но КПСС не пыталась манипулировать Южноафриканской компартией и не пыталась сделать ЮАКП посредником в отношениях с АНК. Конечно, АНК пользовался плодами отношений, существовавших между СССР и ЮАКП. Ещё в 1963 году Оливер Тамбо приехал в Москву вместе с Котане, чтобы договориться о подготовке бойцов АНК в Советском Союзе. Но Москва предоставляла такие же возможности для обучения и тем освободительным движениям, которые не были связаны с коммунистическими партиями. Иными формами помощи со стороны СССР и других социалистических стран были предоставление авиабилетов, приём на отдых и лечение и оказание небольших бытовых услуг. Всё это не было связано с какими-либо условиями. Я никогда не встречался со случаями и не слышал о таких случаях, когда предоставление помощи ЮАКП или АНК оговаривалось бы какими-нибудь условиями или попытками направить наши действия на что-либо, не связанное с первоочередными целями борьбы за свободную, нерасовую и демократическую Южную Африку. Во время пребывания в изгнании мы имели возможность пользоваться возможностями социалистических стран для проведения встреч и конференций в безопасности. И всё это было бесплатно.

Мы проводили шестой съезд ЮАКП в ноябре 1984 года в одном месте неподалеку от Москвы. Это мероприятие начиналось как конференция. Предыдущий съезд нашей партии проходил в 1962 году в Южной Африке в условиях подполья. Уставные мероприятия последующих лет проходили как расширенные заседания Центрального Комитета или как специальные конференции. Во время перерыва в заседании я встретился с Шубиным, которые возглавлял небольшую группу людей, оказывавших нам техническую помощь.

— Скажи мне, — спросил я, — сколько делегатов было на первом съезде вашей партии в 1903 году?

— Тринадцать, включая Ленина, — ответил он.

— У нас здесь сорок делегатов. Я собираюсь предложить проект резолюции, объявляющей это мероприятие съездом. Это будет гораздо более важное событие для учебников истории, не так ли?

— Неплохая идея, — засмеялся он. — Одна из подпольных партий в Латинской Америке в прошлом году проводила съезд в микроавтобусе «Фольксваген».

Съезд решительно подтвердил курс на вооружённую борьбу и заявил о необходимости укреплять как подполье, так и нарождающееся профсоюзное движение.

Лагерь в Какуламе когда-то был базой ЗАПУ. Он располагался на обширной территории в буше и в нём было до пятисот новобранцев. Это были «молодые львы» из чёрных посёлков, которые продолжали потоком уходить из Южной Африки, чтобы вступить в МК. Крис Хани стал начальником штаба МК и мы часто вместе выступали в этом лагере. Крис — сильная и жизнерадостная личность, был самым энергичным из всех нас, входивших в Штаб военного командования. Он постоянно бывал в лагерях и неутомимо работал над тем, чтобы облегчить процесс возвращения бойцов в Южную Африку. Он был вдохновляющей силой и одновременно чрезвычайно тёплым и заботливым человеком, обладающим многими замечательными качествами, включая заразительное чувство юмора. Но больше всего поражала его память на имена товарищей, его глубокое знание их личных проблем и готовность заниматься этими проблемами. Это было отнюдь немаловажно в условиях, когда личный состав постоянно менялся: люди прибывали, убывали, появлялись вновь, иногда через несколько месяцев, а иногда и лет. Всегда была длинная очередь товарищей, которые хотели обсудить с ним волновавшие их вопросы. Поэтому куда бы он не приезжал, Крис работал чуть ли не круглосуточно.

Мы начали сотрудничать с ним в Танзании почти 25 лет назад. Было очень увлекательно наблюдать за его политическим и человеческим ростом. В лагерях он чувствовал себя как дома и напряжённо работал над тем, чтобы восстановить моральный дух нашей армии. «Времена мятежа, — сказал он мне, когда мы обсуждали нынешний высокий дух в Какуламе, — были самым тяжёлым и требующим сосредоточенности испытанием, через которое я когда-либо проходил». Он был человеком, лёгким в общении. Мы разговаривали и о чувствах, которые он испытывал, когда лагерь Панго был отвоеван у мятежников и начались массовые казни.

— Мятежники вели себя, как звери. Когда мы увидели, как хладнокровно они расправились с некоторыми из наших товарищей, я был полон ярости, как и все наши. Но после того, как были казнены семь человек, я подумал о двадцати других, ожидающих расстрела: некоторых из них я знал ещё молодыми новобранцами в Лесото, они явно были введены в заблуждение. Я подумал, что нам нужно остановиться. Я обратился через головы местных командиров, которые были полны решимости привести в исполнение приговор трибунала, к Тамбо, находившемуся в Лусаке.

Он явно получал удовольствие от дискуссии, с благодарностью используя повод для размышлений и для того, чтобы изучить под микроскопом различные подходы к этим сложным проблемам.

— Какая жалость, что жизнь стала такой сумбурной и мы почти не имеем времени для размышлений. Такие, как мы с тобой, — тут он засмеялся в своей обычной манере, как всегда, когда собирался поделиться личными наблюдениями, — люди в основном мягкосердечные, мы вместе с такими товарищами, как Слово и Палло, являемся совестью Движения. Вот почему мы с тобой не могли позволить себе разрешать и дальше держать этих женщин в «Куатро».

Условия в лагере АНК для заключённых в «Куатро» были ещё одним вопросом, который постоянно беспокоил его. Через несколько лет, когда Крис вернулся в Южную Африку, он дал откровенное интервью о роли наших структур безопасности. «Да, в то время преобладала культура нетерпимости, но именно ведущие члены Коммунистической партии критически относились к этой культуре. Мы никогда больше не должны предоставлять неограниченную власть службе безопасности. Мы должны избегать повторения тех вещей, которые происходили в очень незначительной мере в АНК и в очень значительной степени внутри сил безопасности режима.»

Мы вместе выступали перед личным составом лагеря Какулума и были очень тепло приняты бойцами, выстроенными на плацу. Звучный голос Криса гулким эхом отдавался в лагере, когда он подробно рассказывал о положении в Южной Африке и призывал бойцов максимально использовать возможности для подготовки. Он обладал способностью обращаться непосредственно к чувствам людей — надежде, гневу, страху — и мог убедительно говорить о страданиях людей дома, в Южной Африке, опираясь на воспоминания о том, как сам он рос в бедной деревне Кофимваба в Транскее. Он добавлял в свои выступления перец остроумия, высмеивая, под радостный рёв голосов, правительство апартеида и его марионеток.

Одним из молодых курсантов в лагере был мой сын Эндрю, который после периода юношеской неопределённости о национальной принадлежности его родителей, работал на АНК в Лондоне печатником, а затем изъявил желание вступить в МК. Крис Хани помнил его маленьким ребёнком в Лондоне. Эндрю пользовался уважением в лагере, но использовал вымышленное имя, чтобы скрыть наше родство. Он был приглашён к нам в один из вечеров, и мы втроём сидели, вспоминая те времена. Крис был в отличной форме, его звенящий голос и весёлый смех эхом отражались от стенок нашей землянки. Он напомнил Эндрю о том, как он нечаянно напугал его и его младшего брата, когда они пришли домой из школы (а дома, по-видимому, никого не было), и обнаружили его сидящим на кухне — с внешностью, изменённой в порядке эксперимента.

— Те годы после арестов в Ривонии в 1963 году и восстания в Соуэто в 1976 году были самыми тяжёлыми, — говорил Крис, — но мы продолжали бороться и сейчас ничто не может остановить нас.

Обращаясь прямо к Эндрю, он засмеялся:

— Как можно остановить нас, если даже маленькие дети-кокни, как ты, стали молодыми львами!

Эндрю ещё предстояло участвовать в боях, сопровождая в качестве бойца охраны колонны машин МК, направлявшиеся в наши лагеря. УНИТА активировала свои действия на северо-востоке в стремлении оттянуть силы ФАПЛА из района Квито-Кванавале. Потери МК в 1987-88 годах были самыми тяжёлыми в нашей истории. Мы потеряли примерно сто бойцов в дюжине засад на дороге из Кашиту и Кибаше. Но в этих боях мы нанесли УНИТА гораздо большие потери.

Тимотфи Мокоена часто был в самом центре боя. Его нога была раздроблена пулей в одном из столкновений, но, к счастью, он вылечился в госпитале в Москве. Мы потеряли многих замечательных молодых людей в боях против попыток заблокировать пути снабжения наших лагерей. Среди них был Нджобе — сын семьи членов АНК, которая жила в Лусаке. Погиб также доктор Хьюго, врач, получивший образование в Советском Союзе. Его настоящее имя было Тамсанка Фихла. Он мог сделать карьеру в любой стране мира или вернуться в Южную Африку. Но он выбрал работу в лагерях МК. Тот факт, что мы могли выдержать такие тяжёлые потери, не утрачивая боевого духа, показывал, насколько хорошо МК восстановился от потрясшего нас мятежа 1984 года. Многие из негативных проявлений, которые вызвали мятеж, были устранены. Тимотфи Мокоена придерживался мнения, что большую роль сыграло ускоренное направление бойцов для действий внутри Южной Африки.

К тому времени, когда я покинул Анголу, наступление ФАПЛА против УНИТА на юге началось. Но моя голова была занята нашей собственной задачей — продвижением внутрь Южной Африки специально подготовленной группы, которая пока находилась неподалеку от Маланже.

Мы готовили эту группу в эвкалиптовом лесу за городом. Она состояла из четырёх белых мужчин, трое из которых были жителями Лондона. Их командиром был симпатичный и решительный парень по имени Дамьен Де Ланге, который был инструктором в наших лагерях. Тройка из Лондона уклонилась от призыва в Южной Африке, включилась в антиапартеидную деятельность и выразила желание вступить в МК. Они были прекрасными пловцами и жили около озера, в котором тренировались каждый день. У нас были большие планы и, среди прочего, мы намеревались использовать их для подрыва портовых сооружений и судов.

В самом городе Маланже подруга Дамьена — живая и привлекательная рыжеволосая девушка по имени Сюзанна Весткот проходила подготовку в качестве их радиста. Её обучали работе на маленьком передатчике, который должен был связать группу с Лусакой. Мы выяснили, что часть нашей разведывательной информации была бесполезной для подразделений, разбросанных в посёлках и сельских районах. Модисе считал необходимым иметь особую группу, надёжно обосновавшуюся в белых районах, которая действовала бы под непосредственным управлением Лусаки.

Пока я летел в Лусаку и оттуда на юг в Ботсвану, эта четвёрка следовала по пятам за мной — инкогнито, с фальшивыми паспортами и изменённой внешностью. Сюзанна улетела в Англию, где ей должны были изменить внешность. Далее ей нужно было вступить в фиктивный брак с одним из друзей, что позволило бы законно изменить фамилию и получить новый британский паспорт. Затем она должна была приобрести и подготовить дом в Южной Африке, после чего брак был бы аннулирован.

В это время несколько бригад ангольской армии начали наступление на УНИТА на юг, в самые неисследованные и отдалённые районы страны, называемые бывшими португальскими колониальными правителями как Куандо Кубанго — «место на конце земли». Со своей стороны, южноафриканская армия на своих базах в Намибии и вдоль полосы Каприви готовилась к действиям в поддержку их марионеток из УНИТА. 7-я дивизия проводила учения в северной части Капской провинции вблизи от границы с Ботсваной и на пути в Намибию. Наша телефонная система в Англии гудела от телефонных звонков от резервистов южноафриканских вооружённых сил, призываемых в армию.

Винсент, который изменил фамилию после его перевода в Свазиленд, подготовил конспиративный дом в Габороне. Через неделю после выезда из Маланже группа Дамьена собралась под крышей этого дома.

Наш план состоял в том, чтобы отправить группу в Лесото самолётом, откуда бы они спустились с Драконовых гор, изображая из себя группу альпинистов, и незаметно проникли бы в один из природных парков Наталя. Наш связной должен был встретить их в гостинице, а затем они соединились бы с Сюзанной. Однако в Лесото прошли сильные снегопады и их отъезд туда пришлось отложить. Затем пара ботсванцев, у которых Винсент снимал дом, неожиданно вернулась из-за границы. Они согласились подождать месяц и в течение этого времени жили у родственников, но постоянно наезжали в свой дом. Их явно смутило, когда они обнаружили свой дом наполненным бородатыми белыми мужчинами, которые вполне могли оказаться наемниками, намеренными дестабилизировать Ботсвану. Винсент объяснил им, что мы были группой его друзей из Великобритании, которое путешествовали по Югу Африки. Я был представлен как издатель и ботсванская пара привела знающего друга, который устроил мне настоящей экзамен по каждому аспекту издательской деятельности. «Винс, — сказал, наконец, я, — скажи своему приятелю, что ты увозишь нас на сафари. Нам лучше начать двигаться».

У нас был подержанный «Лендровер» и в течение нескольких месяцев мы с Винсентом изучали маршруты на запад через пустыню Калахари и затем на юг к отдалённой северной границе Капской провинции с Намибией. Мы набили машину продовольствием и оружием и отправились в путь, объезжая заградительные посты, постоянно выставленные Силами обороны Ботсваны вдоль единственной национальной автострады, которая идёт как позвоночный столб вдоль восточной границы страны с Зимбабве и Трансваалем. Это был основной маршрут проникновения МК и товарищи зачастую начинали путь домой, тайно пересекая реку Замбези на лодках около города Ливингстон. Джо Модисе дал мне поручение исследовать альтернативный путь через пустыню Калахари.

Я чувствовал себя лучше всего «в поле», вдали от штаб-квартиры с её бесконечными заседаниями. После жизни взаперти в доме в Габороне, все в машине были в приподнятом настроении и я скоро уже сигналил гогочущим страусам, которые удирали, показывая нам пятки, по пыльной просёлочной дороге. Ботсвана — это широко раскинувшаяся безводная страна с редкими деревнями. Загадочная бескрайняя пустыня Калахари простирается к западу от горстки городов, расположенных вдоль автострады, которая идёт с севера на юг.

Мы разбили лагерь на краю пустыни около центра добычи алмазов, города Джваненг. Когда спустились сумерки, мы оказались в объятиях звёздного неба, отдыхая с кружками кофе около костра, и, ощущая внутреннее чувство уверенности, беззаботно подначивали друг-друга. Через несколько дней, вернувшись назад в Габороне, я прочитал в местной газете о том, что Пик Бота, министр иностранных дел Южной Африки, посетил в Джваненге брата премьер-министра Ботсваны именно в тот же вечер, когда мы расположились лагерем неподалеку от этого города.

На следующий день, ближе к вечеру, после целого дня рискованной езды по бесконечным колеям, оставленным в песках огромными грузовиками-скотовозами, с редкими остановками для того, чтобы полюбоваться призрачными высохшими соляными озерами, мерцающими от жара пустыни, мы добрались до отдалённой точки, заранее намеченной, как место перехода границы. Высохшее ложе реки Молопо является южной границей Ботсваны с ЮАР. Вдоль неё идёт прочный пограничный забор. Низкая растительность в этом районе дополняется бахромой высокого кустарника, растущего вдоль берега реки и предоставляющего дополнительное укрытие. Мы оставили машину примерно в километре от точки пересечения границы. Мы находились приблизительно в двухстах километрах к северо-западу от училища сухопутных войск в Лохатле, и я подумал, что было бы интересно узнать, как идут учения 7-й дивизии. Если они намереваются усилить соединения на намибийско-ангольской границе, то через несколько недель их самолёты начнут полёты над местом нашего расположения и войска пойдут по шоссе Упингтон — Виндхук, расположенному к югу от нас.

А тем временем я вёл наши собственные силы вторжения через кустарник и деревья-колючки к месту пересечения границы. Мы лежали на животах и в угасающем свете наблюдали через бинокли, как полицейская машина ехала по гравийной дороге на южноафриканской стороне границы.

— Это последний патруль, — сказал я Дамьену и остальным. — Какой-нибудь случайный фермер, может быть, проедет здесь вечером — и всё.

Как только стемнело, мы двинулись в путь и начали перебираться через забор. Я оставил Винсента с АК-47 на границе, чтобы прикрыть нас, и пригнувшись, пошёл вместе с группой к гравийной дороге, находившейся в полукилометре. Мы были вооружены автоматами Калашникова и гранатами и готовы были к любому повороту событий. Я поставил две пустых банки от кока-колы на обочине дороги в сорока метрах друг от друга, что было сигналом для машины, которая должна была появиться через десять минут. Я раньше связался с нашим оперативником в Йоханнесбурге, с которым разработал такой план «подхвата» в чрезвычайных условиях. Пройти пешком 600 километров до Йоханнесбурга по такой местности группа не смогла бы ни при каких обстоятельствах. У нас не было контактов с местными жителями, хотя после снятия запрета с АНК в 1990 году я обнаружил, что население северной части Капской провинции и других сельских районов было настроено по-боевому. Мы разделились на две группы и стали ждать.

Я услышал звук двигателя задолго до того, как появилась сама машина. Когда появились лучи от фар, все пригнулись. В клубах пыли мимо промчался грузовичок фермера. Это меня обрадовало, ибо небольшое дорожное движение служило прикрытием для нашей машины. Она появилась через несколько минут, остановившись около второй банки. Я перекинулся парой слов с водителем, пока остальные забирались вовнутрь. Когда машина исчезла, я сильно сожалел, что не еду с ними в Йоханнесбург. В течение нескольких дней до этого я раздумывал, не проводить ли мне группу до места назначения, по крайней мере на субботу и воскресенье, рассчитывая, что Модисе ничего не узнает. В конце концов дисциплина взяла верх над желанием разделить опасности с этой группой.

Переменчивые судьбы борьбы против апартеида привели к спирали трагедий, которая, однако, увенчалась эпическим успехом в начале 80-х годов.

Пока я был на ботсванской границе, двое из моих товарищей, Джоб Тлабане, известный как Кашиус Маке, — член Штаба военного командования, и Селло Мотау, известный как Поль Дикаледи, — самый молодой член нашего командования в Мапуту, погибли в Свазиленде от рук ударной группы. Поль встретил Кашиуса в аэропорту Мотсапа. За ними следили с самого начала и устроили засаду неподалеку от университета.

Мой близкий друг Джереми Брикхил, член ЗАПУ, получил серьёзные ранения, но уцелел, когда бомба, заложенная в машину, взорвалась рядом с ним в Хараре в октябре 1987 года. Исполнителями этой попытки убийства была группа родезийцев, находившихся на службе Претории. Они были арестованы после того, как совершили другие зверства в Зимбабве. Одно из них заключалось в том, что они наняли ничего не подозревающего человека, чтобы он доставил машину с заложенной в её багажник бомбой к дверям представительства АНК в Булавайо. Несчастный водитель был разорван на куски, когда те, кто его нанял, взорвали эту бомбу радиосигналом с места наблюдения. Обитатели дома, к счастью, отделались незначительными травмами.

Эта же тенденция продолжалась и в 1988 году. В январе один из наиболее близких молодых помощников Модисе Джекоб Моликване, известный как Биза, был застрелен в машине около Френсистауна вблизи границы Ботсваны с Замбией. 28 марта руководитель нашего регионального командования в Ботсване Чарльз Макоена, известный как Наледи, который пережил мятеж в Панго, был застрелен вместе с тремя неповинными женщинами, гражданками Ботсваны, во время налёта на его дом в Габороне. Дом был сожжён. Незадолго до этого, 19 марта, представитель АНК во Франции Далси Септембер погибла от рук убийцы на пороге своей квартиры в Париже. Мой младший сын Кристофер жил у неё всего за несколько недель до этого. Мир содрогнулся, когда в телевизионных кадрах увидел Альби Сакса, чудом оставшегося живым, но с оторванной рукой, уносимого от его взорванной машины в Мапуту 7 апреля.

Сообщение о попытке покушения на Альби застало меня, когда мы с Модисе были на Кубе. Мы встречались с нашими курсантами и вели переговоры о дальнейшей помощи со стороны Кубы, которая, несмотря на свои экономические проблемы, была готова в духе интернационализма продолжать оказывать нам поддержку. Посещение этой страны очень вдохновляло. Куба сохраняла энтузиазм и оптимизм и через тридцать лет после революции.

Эту неистребимую браваду можно было особенно почувствовать на выходе из Музея революции, где висел плакат с надписью: «Спасибо», адресованный «лучшим агитаторам» за революцию — Батисте и Рейгану.

Куба находится всего в 90 милях от Флориды. Перед революцией ею фактически управляла мафия. Кроме экспорта сахара, другими источниками иностранной валюты были азартные игры и проституция. Вежливо выражаясь, Фидель совершил революцию во дворе у США. Но по народному определению, она произошла у них в заднице.

Куба живет под постоянной угрозой вторжения со стороны США. На окраинах Гаваны, и куда бы вы не поехали, можно видеть членов Народной милиции, занятых военной подготовкой на пляжах, дорогах, на полях. Помимо регулярных вооружённых сил и милиции существуют комитеты защиты революции. Они организованы по местам жительства по кварталам. Поскольку молодёжь объединена в другие организации, эти комитеты в основном состоят из пожилых людей. Следующий раз я был в Гаване как раз по случаю годовщины создания этих комитетов. Вместе с Джо Слово мы совершили большую поездку по городу с посещениями местных комитетов, занятых в праздничных торжествах. Казалось, празднование шло на каждой улице, с танцами и обильным угощением. Ром лился рекой. Основное блюдо «caldosa» — традиционный густой бульон — разогревался всю ночь в огромных котлах на огне прямо на улицах для тех, кто нёс службу на постах. Очень впечатлял дух пожилых людей, которые помнили о жизни под диктатурой Батисты. Они хорошо знали, какие плоды принесла революция.

В то время, когда они кричали «Вива» и пели революционные песни, я встретился глазами с седой женщиной, которая напоминала мне Веру Поннен. Она рассказала, что была членом партии в тёмные дни этого мафиози Батисты. Её собственная сестра была любовницей одного из американских гангстеров, который в свое время владел половиной Гаваны. И она была готова убивать американских солдат, если бы они посмели вторгнуться. Уже не в первый раз я заметил, что женщины были наиболее последовательными революционерами. А затем, в следующее мгновение кто-то закричал: «Рут Ферст! Рут Ферст!».

Это был возбуждённый человек старше пятидесяти лет. Он узнал, что на их улице были члены Южноафриканской компартии. Он тоже был коммунистом ещё с давних времён и встречался с Рут на одном из молодёжных фестивалей в Восточной Европе сразу же после войны. Джо Слово был поражён. Точно так же, как и кубинец, который обнаружил, что здесь был муж Рут Ферст. Мы пошли к нему домой, где он показал нам альбом с вырезками из газет. Там были газетные статьи на испанском языке о поездке кубинской делегации и снимок Рут, которой тогда было около 20 лет, сфотографированной с кубинцами.

Невозможно было ошибиться в истинной силе чувств по отношению к революции и искренности радости, которую испытывали люди. Наиболее сильное впечатление с точки зрения социальных завоеваний революции производили достижения в здравоохранении. Куба — страна с населением в 11 миллионов человек, выпускала более трёх тысяч врачей в год и в области медицины рассматривалась, как сверхдержава. В каждом районе гордо стояло белое двухэтажное здание — резиденция местного врача, на первом этаже которого были приёмные кабинеты, а на втором — жилые комнаты. Каждый местный доктор обслуживал примерно сто семей. Фидель Кастро проявлял большой интерес к вопросам здравоохранения. Наш переводчик сказал нам, что в последнее время он стал заниматься вопросами повышения уровня жизни пожилых людей. Он посещал дома для престарелых и побуждал их обитателей вести более активную жизнь. «Он уговаривал их поездить по стране и посмотреть красоты острова и его достижения».

Кубинцы большие любители мяса. Предпочтение, которое я отдавал рыбе, побудило нашего переводчика выразить сожаление, что кубинцы не такие, как я, ибо море вокруг острова изобиловало рыбой. Во время моей поездки с Модисе в апреле 1988 нам сказали, что популяция крокодилов в болотах сохраняется в качестве резерва пищи на случай критического положения.

Кубинцы умеют подтягивать пояса и умеют жить на грани опасности. Создавалось впечатление, что всё население готово защищать революцию. Когда они кричали «Patria о Muerte! Venceremos!» («Родина или смерть! Мы победим!»), было ощущение, что это не просто лозунги. Но то, с чем они сталкиваются сейчас перед лицом экономического удушения со стороны США — более серьёзная опасность, нежели военная. Кубинцы имеют традиции международной солидарности, которые восходят ещё к временам гражданской войны в Испании. Сегодня они нуждаются в международной поддержке.

«Никогда в жизни, — сказал один из наших товарищей, поражённый увиденным, — я не был в стране, где кофе, сигары, ром, революция и интернационализм столь крепки».

Мы с Модисе имели возможность обменяться опытом с членами Фронта национального освобождения имени Фарабундо Марти из Сальвадора, который рассматривался кубинцами как одно из наиболее творческих и самостоятельных партизанских движений. Они сражались против поддерживаемой США военной диктатуры и создали народную милицию, вооружённую самодельным оружием и дополняющую более высоко подготовленные партизанские подразделения. Эта милиция помогала более эффективно соединить партизан с массами. Такое сочетание различных форм борьбы очень заинтересовала Модисе и меня. Мы настаивали именно на таком подходе с учётом духа восстания, царившего в чёрных посёлках, и необходимости компенсировать несоответствие наших условий классическим условиями партизанской борьбы через укоренение вооружённой борьбы среди самих людей. Как сказал о своей маленькой, ровной стране Амилкар Кабрал из Гвинеи-Бисау: «Народ — вот наши горы».

Когда мы рассказывали о многих годах нашей борьбы в изгнании, это произвело впечатление на сальвадорцев. Руководитель их делегации, высокообразованный интеллектуал с усами в мексиканском стиле отдал должное упорству МК и сказал, что многолетний характер нашей вооружённой борьбы из далёкой заграницы, без «дружественных» границ был уникальным достижением. Он рассказал, что они только один раз направляли большую группу людей на подготовку за границу. Но поскольку возвращение их назад оказалось очень трудным, курсанты были деморализованы и, в конечном счёте, остались в качестве студентов в скандинавских странах.

Элеонора смогла прилететь из Лондона и присоединиться ко мне для очень редкого отпуска. После её прибытия мы присутствовали на официальном банкете, который давал Фидель Кастро в честь президента Мозамбика Ж. Чиссано, который сменил Самору Машела, погибшего в загадочной авиакатастрофе, к которой, как считали, приложили руку южноафриканцы. Пока мы с Модисе ждали своей очереди быть представленными Фиделю, одетому в военную форму, и его учтивому почетному гостю — Чиссано, я не мог отвести глаз от кубинского лидера.

Он был впечатляющей личностью с мощной и стройной фигурой. Когда мы пожимали друг другу руки и я приготовился к обмену приветствиями, внимание Фиделя было отвлечено Элеонорой, в этот момент приветствовавшей Чиссано, которого мы знали как молодого активиста в Дар-эс-Саламе в 1963-64 годах.

«А, так вы знакомы», — сказал Фидель и позвал своего официального фотографа, чтобы сделать групповой снимок. К сожалению, я так и не увидел этих фотографий.

Пока Модисе посещал южноафриканских студентов на острове Молодости, где при Батисте некогда сидел в тюрьме Фидель, мы с Элеонорой поехали в незабываемую четырёхдневную поездку по провинции Гранма. Эта область названа по имени яхты, с которой Фидель и его исходные силы высадились в декабре 1956 года, отплыв от берегов Мексики, где они были в изгнании. Нас сопровождал кубинский друг Анджел Далмао, который отвечал за связи с АНК в Анголе с 1977 года.

Далмао был родом из небольшого городка в провинции Гранма и именно он предложил эту поездку. Эта область была наименее развитой на Кубе, однако имела сильные революционные традиции. Именно здесь вождь коренного индейского населения Хатуэй вёл борьбу против испанских конкистадоров и был сожжён на костре после того, как отказался перейти в христианство. «Рай населён такими же католиками, как вы?», — спросил он своих тюремщиков. Когда те подтвердили, что это именно так, то его смелый ответ был: «Тогда это не то место, куда я хотел бы отправиться».

Мы высадились в столице провинции — небольшом городе Байамо. Именно здесь Отец нации Карлос Мануэль де Сеспедес, освободив своих рабов, поднял знамя восстания против правления испанцев. Я подумал о том, насколько иной была бы история Южной Африки, если бы бурские поселенцы последовали кубинскому примеру и объединились бы с коренным населением против британского колониализма. Возможно, именно католицизм сделал кубинских поселенцев, приехавших из Испании, в меньшей степени расистами, нежели буры-кальвинисты. Католики могут сжечь вас на костре, но они дают вам возможность стать одним из них, безотносительно к цвету кожи. В итоге население Кубы чрезвычайно перемешано и оно взаимодействует естественным образом.

Для тех, кто пытается умалить значение революции, Фидель Кастро является отклонением от «нормального хода истории». Но наша поездка показала, что его Движение 26 июля прочно коренилось в народе. Мы прошли по следам Фиделя и Че Гевары от места высадки с «Гранмы» до склонов Сьерра-Маэстры, где первоначальные партизанские силы укрепились и выросли. Мы пересели с вездехода на мулов и начали поход по крутым горным тропинкам через субтропический кустарник к командному пункту Фиделя в Ла Плата на высоте 1500 метров над уровнем моря.

Штаб Фиделя остался нетронутым — с его примитивными рабочими местами и жильём на приподнятых помостах в буше. Люк в настиле служил запасным выходом в случае тревоги. В густой листве на верхушке ближайшего холма располагалась радиостанция повстанцев, откуда они обращались к населению. Я узнал от нашего проводника, бывшего партизана, что горы служили укрытием для мятежных крестьян, боровшихся против плантаторов ещё до прихода Фиделя. Именно крестьянство было социальной базой, на которой росла повстанческая армия в Сьерра-Маэстре. Я вспомнил горячие споры в Лондоне в 60-х годах о теории Регис Дебри о том, что партизанское движение может вызвать общенациональное восстание без предварительной политической подготовки масс, начав с отдельных баз и расширяясь, как масляное пятно на воде. Личное знакомство с конкретными условиями плюс возможность изучить социальный контекст были полезнее книжных томов.

Я подумал о местности в Южной Африке. Поверхность наших горных цепей была голой и не имела таких лесов, которые покрывали Сьерра-Маэстру. Все районы страны были легкодоступными для сил безопасности. Там не было таких отдалённых районов, как здесь, на Кубе. Кроме того, у нас не было крестьянства в классическом смысле слова. Бантустаны занимали 13 % территории страны и они были легко управляемой пустыней. Фидель добился победы революции с той базы, на которой мы находились, за три года. Наша вооружённая борьба продолжалась, то усиливаясь, то ослабевая, с 1961 года. Однако Батиста был слабым диктатором по сравнению с мощным правительством в Претории. Единственное, что было общим у нас с кубинцами, так это решимость бороться. Я завидовал горной крепости Фиделя. Вместе с тем я чувствовал, что основная слабость нашей вооружённой борьбы заключалась в том, что мы не были связаны с сельским населением так, как Фидель, и не в полной мере представляли себе ту роль, которую оно могло играть. Мы проводили слишком много времени в Мапуту и Лусаке в спорах по поводу структур, вместо того, чтобы развивать связи с сельскими районами.

Мы побывали дома у Далмао в одном из прибрежных городов, посидели за столом с его родителями и большой роднёй. Все они жили в том скромном деревянном доме, где он родился. Все, с кем мы встречались, были гордыми людьми. Вдали от Гаваны экономическая отсталость, которую революция должна была преодолеть, ощущалась более явно. Я сказал Далмао, что эта поездка дала возможность понять как их трудности, так и значение жертв, которые несла Куба, предоставляя помощь другим странам. Эта помощь была не только военной. Кубинские врачи, учителя и специалисты сельского хозяйства работали повсюду в третьем мире.

Скромный образ жизни в сельской местности был также источником силы Кубы. Крестьяне были неплохо одеты и целеустремлённы. Нынешние трудности затрагивают городских жителей гораздо сильнее. Изобретательность деревенских жителей может быть ещё одним фактором, позволяющим Кубе устоять. Другие социалистические страны, такие, как Китай и Вьетнам, показали большую приспосабливаемость к нынешним проблемам, чем СССР. Что особенно важно, у них, как и на Кубе, партия сохраняет контроль над процессом реформ.

Попрощавшись с Элеонорой, я улетел с Модисе в Луанду. Мы прибыли туда в конце апреля, после 18-часового полёта с посадкой на Островах Зелёного мыса. Это расстояние подчёркивало сложности содержания кубинских войск в Анголе. Мы немедленно включились в повседневный накал борьбы.

Во время краткой остановки в Луанде я посетил Оливию Форсайт, которая теперь содержалась в охраняемом доме, принадлежащем департаменту безопасности. С ней обращались хорошо, и она переводила с африкаанс статьи из армейских и полицейских журналов. Мы изучали возможность обмена её и других агентов на товарищей из МК, находящихся в камерах смертников, в частности, на Роберта Макбрайда. Она очень радостно восприняла предложение сфотографироваться, и побежала в свою комнату, чтобы накраситься. Она написала письмо своей матери, которое мы также записали на плёнку. Она по-прежнему предлагала работать на нас в качестве двойного агента, но я отклонил это предложение, потому что вопрос об этом больше не стоял.

Через несколько дней я был в Лусаке и встречался с Тамбо в небольшом бунгало, в котором он жил на территории резиденции президента Замбии. В течение многих лет по причинам безопасности он должен был постоянно менять место жительства и только недавно, по настоянию его близкого друга президента Каунды, согласился стать гостем замбийского правительства. Меня сопровождали Крис Хани и Стив Тшвете, который стал комиссаром нашей армии. Мы передали Тамбо материалы по Оливии Форсайт и предложили способы возможного обмена. Тамбо выглядел несколько смущённым.

— Речь идёт об этой женщине в английском посольстве? — спросил он.

— Нет, — ответил я, удивлённый тем, что я счёл его рассеянностью, — это лейтенант полиции, которую мы держали в «Куатро». А кто это в английском посольстве?

— Какая-то женщина этим утром бежала в британское посольство из одного из наших домов в Луанде. Мне только что сообщили об этом.

Было ясно, что он имеет в виду Форсайт. Она, несомненно, планировала побег заблаговременно. Используя ослабление режима охраны, она перебралась через стену сада и, спрятавшись в машине помогавшего ей соседа, приехала в британское посольство. По мере того, как нам рассказывали о произошедшем, обычно разговорчивое трио из Штаба военного командования испытывало нехватку слов.

Казалось, Тамбо не замечал, что мы поражены. Мы молча побрели к нашей машине. Уезжая, мы начали от смущения хихикать, а затем начали громко хохотать. Она, конечно, натянула нам нос.

— Я по-прежнему считаю, что мы правильно сделали, переведя её из «Куатро», — заявил Крис, стоявший до конца, в то время как Стив и я насмехались над ним.

Когда Форсайт вернулась в Южную Африке, проведя шесть месяцев в британском посольстве, её руководители в Особом отделе полиции делали преувеличенные заявления об успехе её миссии. Это делалось для того, чтобы скрыть унижение, вызванное её арестом и той важной информацией, которую она передала нам. Как и один из её руководителей, Крейг Уильямсон, она обладала крепкими нервами и немалой смелостью. Однако ни на какой стадии она не вводила нас в заблуждение из-за полного отсутствия у неё эмоциональной преданности делу борьбы против апартеида, на сторону которого она, по её заявлениям, перешла. Те, кто пытались проникнуть в наши ряды, всегда сталкивались с проблемой поиска необходимого баланса между жёстким внутренним контролем и неестественной эмоциональностью. В конечном счёте, какими бы смелыми они ни были, истинной оценкой человеку является дело, которому он служит.

Не прошло и недели после побега Оливии Форсайт, как я получил ещё один удар. Дамьен Де Ланге, Сюзана Весткот и Ян Робертсон были арестованы в арендованном ими доме в посёлке Брудерструм в северной части Йоханнесбурга.

То, что случилось с этой группой после почти целого года её деятельности, хорошо показывает, сколь тяжёлой является жизнь в подполье. Это побудило меня к переосмыслению мудрости решения о создании такой группы. У них постоянно были личные проблемы, проистекавшие прежде всего из-за неустоявшихся характеров Поля Аннегарна и Хью Лагга, и утраты самообладания Хью Лаггом. Им обоим давали высокие оценки товарищи в Лондоне, и они производили хорошее впечатление на своих инструкторов. Однако после того, как они прибыли в Южную Африку, Аннегарн усвоил высокомерный и неразговорчивый стиль общения. Он стал плохо справляться со своими обязанностями, остальные начали считать его «испорченным ребёнком». После попытки дезертировать из группы он был доставлен в Лусаку и направлен на год в Анголу, где выполнял хозяйственные функции в лагерях. Он заявлял, что хотел бы вернуться в Южную Африку для продолжения подпольной деятельности, однако вместо этого мы отправили его в Лондон.

Когда Аннегарн исчез первый раз, группа пришла в состояние растерянности. Всё это, очевидно, особенно выбило из колеи Лагга, который после нескольких стычек с полицией находился на грани нервного срыва, но это осталось незамеченным его товарищами. Он начал звонить Элеоноре домой в Лондон в попытке поговорить со мной, что противоречило всем правилам конспирации. Мы сообщили об этом другим членам группы, которые откровенно поговорили с ним. На следующий день, ранним утром, пока они ещё спали, Лагг украдкой выбрался из дома и не только сдался полиции, но и привёл их к дому.

В ходе последующего суда над его бывшими товарищами Лагг давал показания в пользу обвинения. Он утверждал, что опасался быть убитым Де Лангом или быть отосланным мной в «Куат-ро». Создалось впечатление, что в напряжённых условиях у него развилась паранойя и произошел распад личности. Дамьен, Ян и Сюзана в соответствии с печально известным Законом о терроризме были приговорены к 25, 20 и 18 годам тюрьмы. В прессе был поднят страшный шум по поводу судьбы Аннегарна, который, как утверждал Лагг, по-видимому был казнён АНК. В свою очередь Аннегарн, после того, как его отослали в Лондон, связался с Лаггом и утверждал, что Де Ланге и я намеревались казнить его. Но факт, что он пробыл в Анголе целый год и с ним ничего не произошло, делал его утверждения неубедительным.

Пик Бота, министр иностранных дел, казалось, был особенно увлечён этим делом. Он попытался связаться с Лусакой по передатчику Сюзанны и, очевидно, узнал из полного признания Лагга, что мы были близкими соседями в ту ночь в пустыне, когда он посещал Джваненг. Он негодовал по поводу того, что мы сумели передать группе ракету класса «земля-воздух», которую Винсент вручил Дамьену на ботсванской границе и которая предназначалась для возможного использования против военно-воздушных сил. Позже он направил официальную ноту протеста правительству Анголы. В начале того же года он утверждал, что я принимал участие в попытке переворота, направленного на свержение лидера бантустана Болутатсвана Лукаса Мангопе.

Претория всегда пыталась заставить правительство М. Тэтчер предпринять действия против присутствия АНК в Великобритании. Их союзником был Эндрю Хантер, правый член Парламента от Бейсингстоука. В ходе своей поездки в Южную Африку Хантер, ко всеобщему удивлению, сумел посетить Сюзанну Весткот, которая была в предварительном заключении. А между тем её йоханнесбургский адвокат Питер Харрис уже шесть месяцев безуспешно пытался встретиться со своим клиентом. Утверждая, что он получил от Сюзанны информацию о «террористической ячейке» АНК, действующей в Лондоне, Хантер сделал в Палате общин получившие широкую огласку обвинения, пытаясь связать АНК с Ирландской республиканской армией (ИРА).

Под крупным заголовком «Член Парламента указывает на террористическую ячейку в Лондоне» газета «Ивнинг Стандард» за 3 ноября 1988 года опубликовала на первой странице следующую статью:

«Ведущие члены АНК, который получили подготовку в ИРА, открыто ходят по улицам Лондона и вербуют потенциальных террористов, заявил член Парламента от Консервативной партии.

Г-н Эндрю Хантер назвал трёх «активистов АНК», которые действуют из своих домов на севере Лондона… и призвал министра внутренних дел… рассмотреть вопрос об их депортации.

В сборнике «Ханзард» приводится следующая цитата этого члена Парламента: «Не противоречит ли столь явно национальным интересам тот факт, что член Национального исполкома АНК Ронни Касрилс ходит по улицам Лондона и вербует террористов, по крайней мере один из которых происходит из рядов экстремистов Ирландского республиканизма? Кроме того, Тим Дженкин в своей квартире в Тафнел Парк использует знания, полученные от ИРА, для частичной сборки бомб, которые посылаются в Лусаку, а затем в Южную Африку, чтобы убивать и калечить невинных людей. Жена Ронни Касрилса Элеонора из её квартиры в Голдерс-Грин осуществляет координацию террористических действия в Южной Африке».

Член Парламента заявил, что полиция и правительство хорошо знают об этих троих, так как он передал подробное досье об их деятельности и связях с ИРА г-же Тэтчер в начале этого года. Один из старших детективов, отрицая утверждения г-на Хантера, заявил сегодня: «Несомненно, мы наблюдаем за такими людьми, как члены АНК, но мы не считаем, что в этих утверждениях есть сколько-нибудь правды».

Элеонора, которая в первый раз увидела эту заметку через плечо какого-то человека в трактире, сделала через нашего адвоката заявление, в котором отвергала утверждения и подчёркивала:

«Я призываю г-на Хантера отказаться от его трусливого прикрытия парламентскими привилегиями и сделать это заявление вне Палаты общин. Я могу заверить его, что как только он сделает это, то немедленно столкнётся с судебной процедурой по обвинению в диффамации. Я буду более, чем счастлива дать британскому суду возможность решить, кто из нас говорит правду, а кто лжет. У меня нет сомнения в том, что решение будет в мою пользу».

Хантер не ответил на вызов Элеоноры. Трое из Брудерструма впервые предстали перед судом в феврале 1989 года, через три месяца после утверждений Хантера. Сюзанна Весткот отрицала, что она вообще передавала ему какую-либо информацию. Когда тот появился в её тюремной камере, она сразу же заподозрила что-то неестественное в причинах его визита и отказалась разговаривать с ним. Если Сюзанна Весткот говорила правду, в чём я уверен, то можно только предполагать, что утверждения Хантера были построены на информации, предоставленной южноафриканскими властями.

Такие правые деятели, как Хантер, не могут признать, что люди, живущие в Великобритании, будь они южноафриканцами или англичанами, были готовы поддерживать борьбу за свержение апартеида. Неудовольствие Хантера, Пика Боты и им подобных вызывал тот факт, что британское правительство и Скотланд-Ярд следили только за тем, чтобы террористические действия не осуществлялись в Великобритании. Использование телефонов, почты и исследовательская работа в Великобритании не относились к разряду террористической деятельности. Пресса по-разному отреагировала на заявление Скотланд-Ярда: «Мы знаем об этих людях… и они не участвуют в террористических действиях» и что, «нет никаких свидетельств каких-либо встреч с ИРА».

Единственным человеком ирландского происхождения, которого я привлёк к работе, был Шин Хоси. Попытка Хантера привязать его к «ирландскому республиканскому экстремизму» выявляла только его политическую безграмотность, ибо Хоси был членом Британской лиги молодых коммунистов, которая последовательно выступала против тактики ИРА.

Примечательно, что Элеонора и я поддерживали добрые отношения с детективами из Скотланд-Ярда. С того времени, когда в 1987 году был получен список ведущих активистов Движения против апартеида, которых предполагалось устранить, мы получали советы и защиту. Наш дом в Голдерс-Грин не только не был «гнездом террористов», а был, напротив, местом оживлённых бесед за чашкой чая с офицерами из Скотланд-Ярда. Они появлялись по нашим просьбам. Если на почту приходила подозрительная посыпка или Элеонора получала телефонные звонки с угрозами или какие-то странные люди звонили в дверь, полицейские принимали вызов и приезжали, чтобы разобраться и дать совет. Мы действовали в атмосфере почти параноидальной подозрительности в отношении западных разведслужб. Мы обнаружили в офицерах Скотланд-Ярда лучший образец британской государственной службы.

В то время, когда Элеонора вела борьбу с Эндрю Хантером, я опять был на Кубе в составе делегации, возглавляемой Джо Слово. Несмотря на несколько поражений, которые мы потерпели, ситуация на Юге Африки радикально изменилась в пользу освободительных сил. Мы были на командном пункте министерства обороны Кубы и никто иной, как Главнокомандующий Фидель Кастро Рус информировал нас о ситуации на юге Анголы. Была достигнута замечательная победа над армией режима апартеида, что, по его словам, означало, что «история Африки должна теперь быть разделена на время до сражения в Квито-Кванавале и после него».

Стоя около стола, на котором была создана топографическая модель региона, Фидель рассказал о том, как разворачивалась эта драма. Вопреки совету кубинцев, ангольские войска вновь повторили неудачную в прошлом попытку наступления на укрепленную базу Савимби в отдеалённом и не имеющем никакой инфраструктуры юго-восточном углу страны. Сначала наступление развивалось хорошо: ФАПЛА побеждала в боях и наносила тяжёлые потери УНИТА. Затем, в октябре 1987 года, когда линии снабжения растянулись, наступавшая 47-я бригада ФАПЛА, пытавшаяся форсировать реку Ломба, была разгромлена южноафриканскими частями. Это привело к катастрофе. Несколько других бригад начали отступать в беспорядке, подвергаясь атакам сухопутных сил и авиации САДФ. Остатки некоторых подразделений закрепились на небольшой взлётно-посадочной полосе на другой стороне реки у посёлка Квито-Кванавале и они быстро получили подкрепление в виде небольшого отряда кубинцев, прибывшего из Менонге расположенного в 200 километрах на северо-запад.

«Южноафриканцы были излишне осторожны, — прокомментировал Фидель через переводчика. — Они могли захватить Квито-Кванавале в любой момент без всяких проблем и этим изменить в одночасье стратегический баланс в Анголе. Однако они остановились, ожидая подкреплений».

Его рассказ был захватывающим. Версия САДФ заключалась в том, что они двигались до реки Квито только потому, что это была точка на плоской, покрытой кустарником местности, на которой можно было создать оборонительную позицию.

На деле южноафриканская армия была намерена захватить Квито-Кванавале потому, что это открывало бы внутренние районы Анголы для захвата отрядами УНИТА и разрезало бы страну пополам. Это была ситуация, которую они уже давно пытались создать для своих марионеток. В течение нескольких месяцев они без устали обстреливали Квито из своих мощных 155-мм гаубиц «Дж-5» и пытались захватить этот город силами наземных войск. Однако они скоро столкнулись с элитными подразделениями кубинских войск, высадившимися в Анголе уже в середине ноября. К началу 1988 году 40-тысячная группировка кубинских войск была размещена вместе с подразделениями ФАПЛА и СВАПО не только в Квито, но и в стратегических точках фронта протяженностью около 1000 километров. Этот фронт простирался от порта Намиб на побережье Атлантики вдоль железнодорожной линии через Лубанго и Кассингу на юго-западе и далее до Менонге и Квито-Кванавале на юго-востоке. Южноафриканцы сконцентрировали свои войска около Квито и оказались там в окружении, поскольку подразделения кубинцев, ангольцев и СВАПО под надёжным воздушным прикрытием двинулись на запад, вплоть до границы с Намибией. Эта операция была завершена к маю 1988 года.

Решающее значение имела построенная кубинскими строителями в рекордно короткие сроки взлётно-посадочная полоса в Шангонго — менее, чем в ста километрах от намибийской границы и стратегически важной дамбы выше водопада в Руакане на реке Кунене. Фидель задумчиво пожевал концы дужки очков — привычка, которая возникла после того, как он бросил курить свои знаменитые сигары. Он явно испытывал внутреннюю гордость за это исключительное достижение. Находящиеся вблизи Атлантического океана пограничные провинции Мосамедиш и Кунене на юго-западе, которые многие годы неоспоримо находились под контролем САДФ, были освобождены. Самолёты МИГ-23, пилотируемые кубинскими и ангольскими летчиками, убедительно продемонстрировали свою преимущество над южноафриканскими истребителями «Мираж» и теперь широкая сеть баз САДФ в северной Намибии была в пределах их досягаемости.

Смертные приговор САДФ был вынесен 27 июня 1988 года. Эскадрилья МИГ-23 нанесла бомбовый удар по дамбе в Руакане и по сооружениям в Калуэке, перерезав снабжение драгоценной водой Овамболенда и основных военных баз там. Удар был также нанесён по стратегическому мосту. Я слышал, что по завершении налёта один из кубинских пилотов выполнил чёткую фигуру высшего пилотажа над дамбой Руакана и над её отныне уже уязвимыми защитниками.

Теперь кубинцы легко могли затянуть петлю вокруг южноафриканцев в Квито-Кванавале. Южноафриканцы проявили упорство в бою, которое кубинцы уважали. Они были находчивыми и зачастую изобретательными в тактическом плане. Фидель Кастро не искал кровавого столкновения, которое стоило бы много жизней с обеих сторон. Не стремились к этому и генералы из Претории. Они ещё меньше, чем кубинцы, могли позволить себе потери.

Все стороны, участвовавшие в конфликте, теперь отдавали предпочтение дипломатическому решению, которое становилось возможным как результат изменившейся стратегической ситуации. Претория должна была признать реальность: цена удерживания Намибии была теперь за пределами её возможностей. Всё труднее было сопротивляться международному давлению в пользу урегулирования.

Бросающиеся в глаза недостатки военной машины режима апартеида — результат эмбарго на поставки вооружений — вызвали кризис доктрины «тотальной стратегии» президента П. Боты. Ещё с 1986 года внутри африканерской правящей элиты стала явно возникать реформистская тенденция. Апартеид находился в состоянии кризиса, вызванного сопротивлением чёрных и действиями МК, которые грубая сила не смогла сломить. Международная изоляция и волнения внутри страны вызывали огромное напряжение в экономике. Для Претории возникали проблемы в ходе переговоров об отсрочке выплаты долгов, сокращались иностранные капиталовложения. Ничто не могло остановить перемен. Сторонники реформ внутри системы утверждали, что единственный шанс на спасение был в том, чтобы управлять сроками и содержанием перемен. После поражения в регионе власть сторонников твёрдой линии в правительстве и в силах безопасности пала.

Произошел переход к реформистской стратегии и к улыбающемуся лицу нового лидера — президента Ф. Де Клерка. Это привело к отмене запрета на подпольные организации и к освобождению Нельсона Манделы.

Часть третья

Глава 17. Беглец 25 июля 1990 года. Йоханнесбург

После прогулки в Йовилле, предназначенной для того, чтобы убедиться, что я не подцепил «хвост» в аэропорту Ян Сматс, я встретился с моими подпольными связниками.

Мак Махарадж и Гебуза руководили операцией «Вула» внутри страны. Они действовали за пределами страны, а потом, в 1987 году, исчезли из виду. Пошли слухи о том, что они были в Советском Союзе: Мак якобы восстанавливался после длительной болезни, а Сипиве Ньянда (Гебуза) учился в военной академии. Только Тамбо, Слово и горстка других товарищей знала правду.

Мак и Гебуза успешно создали подпольные структуры АНК и смогли, наконец, начать осуществлять тот вид руководства, которого не было в течение многих лет. Для того, чтобы успешно работать, у них было много вариантов смены внешности, конспиративных домов и документов. Компьютеризированная телефонная система связи, использующая кодированные послания, позволяла им поддерживать постоянную связь с внешним руководством. Они также были связаны с Манделой, находившимся в тюрьме, и с руководством демократического движения внутри страны.

Это была работа, требующая большой отдачи, но как только я присоединился к ним, события стали ускоряться. 2 февраля 1990 года Де Клерк снял запрет с АНК и ЮАКП. На следующей неделе Нельсон Мандела был освобождён из тюрьмы. К началу мая делегация АНК из Лусаки присоединилась к Манделе и другим «внутренним» лидерам, чтобы принять участие в переговорах с правительством в Кейптауне. Основа для переговоров уже была создана, и правительство предоставило временное освобождение от преследований всем членам Национального исполкома АНК, работавшим в Лусаке. Это дало возможность АНК начать создавать офисы и легальные структуры по всей стране. Махарадж и я получили указания тайно покинуть страну и прибыть в Лусаку или Лондон, откуда мы могли бы легально вернуться в страну.

Гебуза, который не был членом Национального исполкома, должен был оставаться на месте. Он должен был управлять подпольем и смотреть, как события будут развиваться дальше. Вместе с ним оставалась наш офицер связи, молодая женщина по имени Джанета Лав, которая тоже была из Лусаки.

Я улетел через аэропорт Ян Сматс, опять замаскированный под бизнесмена. В Европе я сбросил фальшивую внешность и вновь появился в Лондоне в своём обычном виде. В доме на Голдерс-Грин царило сильное возбуждение, поскольку все члены семьи обсуждали драматический поворот событий и перспективы нашего возвращения в Южную Африку. Наши сыновья Эндрю и Кристофер, которым было соответственно 24 года и 22 года, а также Бриджита, которая приехала к нам из Хараре, забавлялись тем, как мы с Элеонорой обсуждали, где мы поселимся. Элеонора предлагала Дурбан, тогда как я предпочитал мой родной город Йоханнесбург. Когда Элеонора предложила в порядке компромисса Кейптаун, который восхваляли такие люди, как Альби Сакс, Уолфи Кодеш, Палло Джордан, Джереми Кронин, Су Рабкин и Бантинги, я отверг это предложение:

«Эти кейптаунцы забывают упомянуть о том, что все эти красоты трудно оценить во время воющих ветров летом и бесконечных дождей зимой».

Не прошло и двух суток, как я летел назад в Йоханнесбург, чтобы принять участие в заседании Национального исполкома. У Элеоноры была хорошая работа в Лондоне, и она должна была закончить контракт. Поскольку ситуация в Южной Африке была ещё неясной, мы решили, что в любом случае будем рассматривать вопрос о переезде на постоянное жительство туда только на более поздней стадии.

Второй раз за шесть месяцев я прибывал в Южную Африку через аэропорт Ян Сматс. В течение многих лет я мечтал о победном возвращении домой. Однако в аэропорту был одинокий представитель нашего юридического департамента, который помог мне пройти пограничный контроль и отвёз меня в штаб-квартиру АНК. Я не испытывал неудовлетворения, ибо именно годы упорной борьбы заставили правительство начать открывать двери.

Не прошло и месяца, как я уже председательствовал на совещании по подготовке массового митинга, посвященного началу легальной деятельности ЮАКП. Был холодный зимний вечер 25 июля 1990 года и митинг должен был состояться всего через четыре дня. В середине совещания пейджер у меня на поясе начал подавать сигналы. Сообщение на крохотном экране заставило меня подпрыгнуть: «У Лары пищевое отравление. Следи за своим самочувствием. Свяжусь с тобой позже. Джеки». «Ларой» был Мак Махарадж. Его не было на совещании, поскольку в этот день он был болен гриппом. «Джеки» была Джанета Лав, которая поддерживала в Йоханнесбурге тесный контакт со мной и с Маком. Ссылка на пищевое отравление означала, что Мак только что был арестован и что я находился в такой же опасности. Не было никакого смысла чего-либо ещё ждать. Я передал функции председателя одному из товарищей и ушёл.

Хотя было только начало вечера, улицы так называемого «Золотого города» (Йоханнесбурга) уже были пусты. Офисы и магазины были закрыты и на их окна опущены решётки, на улице было мало машин. Даже в лучшие времена люди, работавшие в центре города, сразу же после окончания рабочего дня торопились в белые пригороды и отдалённые чёрные посёлки, оставляя центральные деловые районы пугающе пустынными под неоновым светом.

Затянув вверх молнию моей кожаной куртки, обмотав шарф вокруг шеи и опустив голову, я насколько можно быстро пошёл к своей машине, стараясь одновременно не выдать себя торопливостью движений. Я оставил машину в нескольких кварталах от того места, где проходило совещание. В течение последних двух недель я жил с предчувствием катастрофы.

Сейчас, собираясь перейти пустынную улицу и оглядываясь, нет ли поблизости машин, я одновременно проверял, нет ли за мной слежки.

Какие-либо надежды на возвращение к нормальной жизни, как видно, вновь улетучивались. Я опять был в полумраке. Я чувствовал себя одиноким и беззащитным. Как будто в виде упрёка на стене красовался свеженаписанный призыв «Не пропустите партию[67] — 29 июля!». Нарисованные красной краской серп и молот не оставляли сомнений в том, какую партию «нельзя было пропустить».

Создавалось впечатление, что «хвоста» не было. Я вглядывался вперёд, пытаясь углядеть кого-либо, кто ожидал бы моего появления, и испытал облегчение, увидев свою машину, которая была неизвестна полиции. В течение того месяца, который я работал в штаб-квартире АНК, я оставлял её на одной из городских стоянок. Даже никто из моих коллег не знал, на какой машине я езжу. Помимо нескольких других ключевых факторов, включающих изменение внешности и неизвестного полиции жилья, моя безопасность сейчас зависела от наличия «надёжной» машины.

Как бы мне ни хотелось прыгнуть в машину и умчаться, я прошёл мимо машины, перешёл дорогу, обошёл квартал и вернулся обратно — теперь уже в полной убеждённости, что всё в порядке.

Мотор завёлся, и это звучало музыкой для меня, но я по-прежнему не мог расслабляться. Возможно, за мной наблюдали на расстоянии? Я поехал на средней скорости, управляя машиной особенно внимательно. Мне удалось хорошо рассчитать время переключения цвета на светофоре, и я проскочил перекрёсток как раз в мгновение перехода с зелёного на жёлтый. Никто позади не попытался проскочить на красный, чтобы не отстать от меня. Существовала ещё возможность, что за мной следовали по параллельной улице. Я повернул к выезду на кольцевую автодорогу, идущую вокруг Йоханнесбурга, и быстро набрал скорость, не превышая при этом верхнего предела в 120 километров в час. Затем я сбросил скорость, позволяя другим машинам обгонять меня. Через некоторое время, убедившись в том, что за мной нет абсолютно никакого «хвоста», я смог расслабиться и обдумать свои дальнейшие действия.

Я был с южной стороны города и ехал в восточном направлении. Слева были небоскрёбы, справа — шахтные отвалы. Воздух плоскогорья был прохладен и чист. Плакат на заброшенной шахте объявлял её собственностью компании «Военные игры». Наверху ещё одного холма, похожего на лунный, расположился кинотеатр типа «драйв-ин» (для зрителей на машинах).

Ареста Мака можно было ожидать. И он, и я знали, что мы в опасности. Всего за две недели до этого в Дурбане был арестован Гебуза. Сейчас он был в предварительном заключении с примерно десятью другими участниками операции «Вула». Полиция безопасности и правительство молчали об этом. Мандела обсуждал эту проблему с Де Клерком, пытаясь разрядить ситуацию и добиться их освобождения. Мы указывали Де Клерку на то, что группа Гебузы действовала в стране ещё до снятия запрета на АНК. Как и другие нелегальные структуры, они ждали развития событий за столом переговоров перед тем, как выйти из подполья. Мы с Маком знали, что было только вопросом времени, когда они сумеют связать деятельность Гебузу с нами, но у нас было ощущение, что они не захотят поставить переговоры под угрозу, вороша прошлое.

С арестом Мака складывалось, однако, впечатление, что Де Клерк готовился занять жёсткую линию. Это означало, по-видимому, что он и его руководители полиции намеревались разыгрывать карту «красной угрозы» накануне начала деятельности партии.

Мне нужно было провести ночь в надёжном месте. У меня в уме была пара друзей, живущих в пригородах Йоханнесбурга. Но у них были маленькие дети, которые, возможно, ещё не спали. Лучше приехать к ним после восьми часов вечера, когда дети будут уже в кровати и не увидят моего появления. Полиция обычно не выставляла заграждений на кольцевой автодороге. Я чувствовал себя в безопасности, кружа вокруг города, чтобы убить время.

Глава 18. Езда с пустым баком Середина июля 1990 года. Дурбан

В том июле ощущение назревающей катастрофы появилось, как и положено, в пятницу, 13-го числа. Мак пришёл в мой новый кабинет в здании АНК, внешне ухоженный, но с усталостью во взгляде за стеклами очков. «Мы получили плохие новости. Гебуза и ещё несколько человек были вчера арестованы в Дурбане».

После того, как прошёл первоначальный шок, он рассказал мне, что Джанета Лав и он в течение ночи очищали несколько конспиративных домов, забирая оттуда компрометирующие материалы и предупреждая обитателей этих домов — сочувствующих нам иностранцев, чтобы они уезжали из страны. Гебуза знал о них и даже если бы он молчал (а мы надеялись на это и ожидали от него этого), правила безопасности действовали автоматически. Мы не могли рисковать. Существовала также возможность, что наша компьютерная система и дискеты были захвачены полицией. Мне нужно было задать Маку целую дюжину вопросов, однако он прервал разговор: «Ты можешь достать «чистую» машину? Нам нужно немедленно выехать в Дурбан. Я расскажу тебе всё по дороге».

Я не рассчитал объём топлива в баке. Пока Мак пребывал в глубоком сне на соседнем сиденье, я обнаружил, что стрелка индикатора уровня горючего приблизилась к красной отметке. Ровный пейзаж плоскогорья — высокая трава, выцветшая добела под действием зимнего солнца и ночных морозов — простирался до горизонта. Город Варден в Свободной Оранжевой провинции был ещё примерно в двенадцати километрах. Мы ехали с пустым баком.

Я меньше всего хотел вынужденной остановки, имея в машине измученного Мака. В данном случае удача оказалась на нашей стороне. Машина начала дёргаться из-за отсутствия горючего буквально за несколько метров до заправочной станции в Вардене. Это была африканерская «деревня», типичная для плоскогорья — здание Голландской реформаторской церкви, поле для игры в регби, полицейский участок, элеватор, скотобойня, винный магазин и несколько улиц с аккуратными домами. Такие «деревни» пользовались благами апартеида в то время как жизненные потребности чёрных игнорировались. Обшарпанные хибары чёрного посёлка, построенные из глины и жести, находились, как обычно, в нескольких километрах поодаль.

Наполнив бак бензином, мы вскоре уже спускались по серпантину дороги с перевала Фан Ренена к покатым холмам Наталя. В старые времени, до того, как было построено шоссе, путь от Йоханнесбурга до Дурбана занимал восемь часов. Сейчас, на машине с мощным двигателем, но с оглядкой, чтобы вовремя обнаруживать приборы, фиксирующие превышение скорости, легко можно добраться за пять часов.

К июлю 1990 года обстановка в Нагане была напряжённой. В течение шести дней в Питермарицбурге бушевала настоящая война. Активисты консервативного и основанного на этническом принципе движения «Инката», которое возглавлял вождь Бутелези, намеревались удержать власть в этом бантустане, укрепившуюся на деньги режима апартеида во времена его расцвета. Мы проехали мимо места, откуда Элеонора совершила побег в 1963 году и где сейчас в помещениях церкви жили многие беженцы из района конфликта. Прошло совсем немного времени, и мы были в Дурбане.

Несмотря на зиму, там было тепло и приятно, а цветущая субтропическая растительность делала это место более «африканским», чем какое-либо ещё.

Билли Нэйр, с которым я работал в 60-х годах, и Мо Шейк, руководитель разведывательной системы «Вулы», сообщили нам о недавних арестах. Мы с Билли начали тайно взаимодействовать вскоре после его освобождения из тюрьмы в 1984 году. Когда я прибыл в страну для осуществления операции «Вула», я узнал, что он тоже участвует в этой операции. Сейчас он выглядел напряжённым.

Докладывал о ситуации Мо. Неприятности начались с конца прошлой недели. Два оперативника, Чарльз Ндаба и Мбусо Тшабалала, исчезли. Сначала думали, что они выполняют какую-то задачу за пределами города, но когда к среде они не появились на одной из встреч, стало ясно, что произошло что-то серьёзное. Это напомнило мне об исчезновении Бруно в Клуфе много лет назад и моём промедлении, чуть было не приведшем к трагедии.

Когда Мо рассказывал о мерах по устранению возможных последствий, в его голосе чувствовалось напряжение. Они постарались информировать всех, кто мог оказаться в опасности, и начали очищать конспиративные точки, известные Чарльзу и Мбусо.

«Вчера, в четверг, мы получили настоящий удар. Всё одновременно начало разваливаться. Центром катастрофы стал «Кнолл». «Кнолл» был нашим основным конспиративным домом в индийском пригороде Дурбана. Его должны были очистить в первую очередь.

В этом доме жили несколько товарищей и Гебуза пытался перевести их в другое место. Затем исчезла Сюзанна, помощница Гебузы. В то утро она вывозила из «Кнолл» компьютеры. Гебуза, который должен был встретиться с Мо, не прибыл на место встречи и не ответил на срочные вызовы, направленные на его пейджер. К сумеркам ни о нём, ни о Сюзанне ничего не было известно. Мо решил сам отправиться в «Кнолл». Как только стемнело, он поехал туда с товарищем, который формально снимал этот дом. Мо остановил машину неподалеку и начал наблюдать за домом в бинокль.

Когда товарищ подходил к дому и стучался в дверь, всё было спокойно. Она открылась и… Господи! — Мо не смог сдержать нервной гримасы. — Только что он был тут и в следующий момент он исчез. Как будто его проглотили живьём».

Мы сели и начали анализировать, что произошло. Мы пришли к выводу, что полиция арестовала Чарльза и Мбусу, захватив их в конце прошлой недели. Они оба знали о «Кнолл» и, по-видимому, после нескольких дней допросов их заставили назвать этот адрес. Несмотря на изменившуюся политическую ситуацию, мы не питали иллюзий в отношении того, что полиция перестанет использовать привычные методы выбивания информации. К утру четверга они, очевидно, провели налёт на «Кнолл» и арестовали всех тех, кто там был. Затем они устроили засаду и хватали всех, кто туда приходил. Мы могли только догадываться, были ли Гебуза и Сюзанна арестованы в этом доме или за ними следили и задержали где-то в другом месте. Нас беспокоило, остались ли компьютерные дискеты в «Кнолле», но Мо сказал, что, по его мнению, Сюзанна работала с ними на своей конспиративной квартире.

— Будем надеяться, что они держали их в зашифрованном виде, — вмешался Мак. — В них содержатся сообщения и доклады об операции «Вула» почти за два года работы.

Это соображение сделало обстановку на нашем совещании ещё более мрачной. Билли справедливо заметил, что снятие запрета с АНК привело к возникновению атмосферы расслабленности. В подпольных структурах возникло чувство самодовольства. Мы все признали нашу общую ответственность за случившееся. Вину нельзя было возложить на кого-либо конкретно. Мы распределили между собой работу по снижению вреда от происшедшего.

В воскресенье после обеда, выполнив свои задачи, мы с Маком появились «на поверхности», чтобы принять участие в массовом митинге, что также должно было служить объяснением нашему появлению в Дурбане. Зал был набит до отказа и нас встретили стоя и бурными аплодисментами. Пребывание среди наших сторонников вдохновляло нас, и я был приятно удивлён, увидев, что здесь помнили о моей роли в событиях начала 60-х годов.

Рано утром в понедельник мы уехали в Йоханнесбург. Утренние газеты сообщали о воскресном митинге. Мы потешались над мыслью о том, что дурбанской полиции безопасности может быть только из сообщений прессы стало известно, что мы нанесли визит в их город. Мы угадали в большей степени, чем сами предполагали. Позднее стало известно, что полиция в то же самое утро везла Гебузу в Йоханнесбург для продолжения допросов. Они не знали о нашей деятельности в субботу и воскресенье: когда они арестовали Гебузу в четверг, то первым делом потребовали, чтобы он сообщил им о нашем местопребывании.

Они арестовали Гебузу не в «Кнолле». Он заехал туда рано утром, чтобы повидать тех, кто там жил. В тот момент казалось, что всё нормально, но дом уже был под наблюдением. За Гебузой было отправлено «сопровождение» и через несколько километров его вынудили остановиться на обочине дороги. Гебузу вытащили из машины, прижали к земле, приставили пистолеты к голове и начали требовать: «Где Мак? Где Ронни?».

Гебузу удивили эти настойчивые требования. Дурбанская полиция безопасности, узнав о нашем предыдущем пребывании в стране от арестованных Чарльза и Мбусо, очевидно не знала, что мы больше не находимся на нелегальном положении.

— Но ведь они получили неприкосновенность, — запротестовал Гебуза.

Ничего этого я не знал в то утро, когда нажал на педаль газа и мы отправились в Йоханнесбург. Мак и я ехали молча, каждый думая о той неопределённости, в которой мы оказались. У меня было чувство, что несмотря на полную заправку бензином, мы по-прежнему ехали на пустом баке.

Глава 19. Собирайтесь, Розенкранц! 17 июля 1990 года. Йоханнесбург

Когда дела начинают идти плохо, вы ни в коем случае не должны показывать окружающим, что волнуетесь. На следующий день после возвращения в Йоханнесбург я уже работал, как обычно, в штаб-квартире АНК, а Мак участвовал вместе с Джо Слово в пресс-конференции, посвященной подготавливаемому возобновлению деятельности партии.

На этот день было намечено много встреч. Сначала я участвовал в совещании в штаб-квартире АНК. Затем мне нужно было посетить товарищей в Центральной тюрьме Претории. Вечером нужно было выступать на митинге, посвящённом созданию йовилльского отделения АНК.

Мой пейджер начал подавать сигналы во время утреннего совещания аппарата АНК. Пока председательствующий осуждающе смотрел на меня, я краем глаза посмотрел на сообщение, которого гласило: «Розенкранц вернулся». Здесь же был кодированный номер телефона.

Это послание означало, что у меня будет ещё более хаотичный день, чем я предполагал. Я с нетерпением ожидал этого послания, так как «Розенкранц» — шутливое обозначение двух симпатичных женщин с кодовыми именами «Роза» и «Келли», которым надо было как можно быстрее уехать из страны. Эти две молодые женщины были нашими сторонницами-иностранками и они предоставляли мне убежище в Дурбане. После моего отъезда в Лондон в июне мы решили больше не держать этот конспиративный дом и отпустить их домой, в Северную Америку, если они захотят уехать. Они спросили меня, можно ли им сначала проехаться по стране и принять решение после этого. Я согласился и объяснил, как связаться со мной. После арестов в Дурбане я переживал за их безопасность. Один из арестованных товарищей знал их, хотя и не знал их настоящих имён. Я попросил разрешения покинуть совещание — председательствующий отнёсся ещё более неодобрительно к моему странному поведению — и поспешил выйти из здания АНК в поисках непрослушиваемого телефона.

«Хэллоооу, — жизнерадостно ответила Роза из своей квартиры в Хилбрау. — Я думаю, что это наш дружок Джене-поющий ковбой». Она обожала розыгрыши. «Джене» было одним из моих кодовых имен, а шутка о поющем ковбое происходила из того, что я обожал популярную в 40-е годы песню Дене Отри «Не отгораживай меня». Я немедленно договорился о встрече с ней в тихом кафе.

Роза сидела за столом. Её голова с коротко остриженными волосами была склонёна над романом. Несмотря на холод, она была одета в красную майку с короткими рукавами, голубую юбку из джинсовой ткани и в сандалеты без каблука.

— Тебе здесь не холодно? — спросил я, садясь за её стол.

— Но ведь на улице солнце, — ответила она.

— Как Келли? — спросил я. — Поездка была интересной?

— О, да, конечно. Мы чудесно провели время. С Келли всё в порядке. Она в прачечной-автомате. Скажи мне, почему ты никогда раньше не направлял нас в Дракенсберг?

Роза было человеком, лёгким на подъем, и её страсть к вылазкам на природу была очень полезной для нас. Я вовлёк её в нашу деятельность в Лондоне и она работала на нас несколько лет, поставляя разведывательную информацию о пограничных районах. То, что она не могла сфотографировать, её спутница, Келли, которая была талантливой художницей, зарисовывала. Мы сделали тайник за задним сидением их машины и, как Роза выражалась, для них «было пустяком» ввозить оружие из соседних стран. Когда я обосновался в Лусаке, я обычно периодически встречался с ними в Ботсване или Свазиленде, чтобы услышать их сообщения и поставить задачи. Сейчас же я чувствовал, что полиция подбирается к ним, и с большим сожалением должен был отправить их.

Я вкратце рассказал ей об арестах в Дурбане, что, возможно, именно сейчас полиция идёт по их следам и что я хочу, чтобы они покинули страну в этот же вечер.

— Минутку, — сказала Роза, в голосе которой зазвучала нота презрения к опасности, — а почему арест г-на Адониса должен представлять опасность для нас?

Она давала клички каждому, предпочитая пользоваться ими вместо кодовых имен, а «Адонисом» был арестованный товарищ, который был очень красив.

— Хорошо, Роза, — сказал я, понимая, что мне нужно проявлять терпение, несмотря на чрезвычайные обстоятельства и на тот факт, что через час мне нужно было быть в Центральной тюрьме Претории. — Да, действительно, он не знает ваших настоящих имен, а вы можете быть гражданами Канады или США. И он, конечно, не предрасположен выдавать вас или кого-то ещё. Но, как я уже вам говорил, никогда нельзя исходить из того, что человека, попавшего в тюрьму, не заставят говорить или он не будет в той или иной форме сотрудничать с полицией.

Роза хотела прервать меня, но я сделал жест, чтобы остановить её:

— Подожди минуточку. Я подхожу к сути вопроса: наш друг Адонис знает, что вы уехали из дома в Дурбане. Если он будет вынужден что-то рассказать полиции — может быть для того, чтобы утаить более важную информацию — он может решить сообщить им этот адрес. Как только они доберутся до того дома, они, возможно, зацепятся за ваш след.

— Как! — запротестовала она. — Там же ничего не осталось.

— Ваша машина, — ответил я. — Хозяйка дома, соседи… нужно исходить из того, что любой из них может вспомнить номер машины, что приведёт к…

— Что приведёт к Грейс, — прервала она меня с торжеством. — Хааа. Ты забыл о Грейс. У-у-упи-и. Мы чисты.

— Извини, Роза. Я не забыл о Грейс…

Грейс, ещё одна американка, работала с ней за пару лет до этого, перед Келли, и машина была куплена на её имя. Они жили тогда в Йоханнесбурге.

Я сказал:

— Грейс использовала твой йоханнесбургский адрес, когда регистрировала машину. И, если тебе нужно напоминать об этом, хотя тот дом и был снят на её имя, но вы были в дружеских отношениях с вашими соседями, которые знали…

Здесь я остановился, чтобы усилить драматический эффект, потому что это было яблоком раздора между нами, и сейчас она должна была заплатить за это:

— Которые знали, — продолжил я, — что вы поступили в университет на театральные курсы.

Я остановился, чтобы дать ей должным образом усвоить смысл сказанного.

— Да, понятно, — коротко сказала она. — Они проверят в списках университета и обнаружат, что маленькая пожилая Роза на самом деле — «Мисс Мира». Итак, как ты думаешь, сколько времени им понадобится, чтобы вычислить моё настоящее имя? — спросила она с элементом тревоги, появившимся в голосе.

— Адонис был арестован в прошлый четверг — пять дней назад, — ответил я. — У них была куча других вопросов, требовавших срочного внимания. Я не думаю, что ваш след был для них первоочередным — при всём его значении. Но мы не можем рисковать. Давай предположим, что в пятницу они доберутся до дурбанского дома. Если им повезёт, они немедленно найдут владельца — ты помнишь, как трудно было найти этого постоянно переезжающего человека. И если им по-прежнему будет везти, то он вспомнит номер машины. Но если даже это будет не он, то какой-нибудь ушлый сосед с хорошей памятью выложит всё на блюдечке, потому что, ты же понимаешь, у нас нет монополии на удачу.

Теперь я чувствовал вдохновение и продолжал:

— Следующий шаг. Их компьютер должным образом выдает имя Грейс и ваш адрес в Йоханнесбурге. Это может произойти в конце дня в пятницу, но затем дела пойдут медленнее. Служба безопасности из Дурбана должна будет обратиться к коллегам в Йоханнесбурге, чтобы они продолжили это дело. Здесь пойдут задержки, так как начальство в Дурбане должно решить, что делать дальше. Это требует времени: сначала должны поступить доклады от тех, кто допрашивал, к руководителям операции, которые взвешивают и просеивают всю информацию и должны принимать различные сложные решения. Возможно, они захотят послать в Йоханнесбург своих специалистов, или, может быть, они отдадут предпочтение скорости и запросят руководство в Йоханнесбурге, чтобы те направили кого-то обследовать ваше прежнее место жительства. Возможно, они сначала обратятся в агентство по недвижимости, чтобы исследовать документы. Они обнаружат, что Грейс уехала оттуда восемнадцать месяцев назад. Они сосредоточатся на её поисках. Они будут проверять, осталась ли она в стране, и если да, то когда и как она выехала. Они будут также интересоваться новыми жильцами. Они не будут вламываться в дом, поскольку там могут быть наши люди, которые просто сменили Грейс. Поэтому в выходные дни они будут вести наблюдение за домом, начнут прослушивать телефон, осторожно опрашивать соседей, делать невинные подходы к самому дому.

— Да, — сказал я, кивая головой и больше разговаривая с собой, чем с ней, поскольку всё больше убеждался в правильности своих расчётов. — Да… это займет у них все выходные и даже часть понедельника, самое раннее. Если они решат, что это дело срочное и нужно действовать энергично, они решат навестить обитателей дома и задать им прямые вопросы. Это может произойти в понедельник вечером, когда люди возвращаются с работы или, возможно, сегодня утром, до того как жильцы включатся в ежедневную рутину.

Роза смотрела широко раскрытыми глазами.

— Сегодня утром? Ты действительно говоришь об утре этого дня? Вот это да!

Она собралась и села прямо, а не облокотившись на стол, как я застал её, когда пришёл. Теперь она смотрела прямо на меня и живо впитывала мои оценки.

— Хорошо, давай прямо. Полицейским везёт и они прослеживают меня до Йоханнесбурга. Они начинают задавать людям вопросы. Они начинают с хозяйки. Там бесполезно. Она была постоянно «закрыта на обед» — никогда не знала, какое сейчас время дня.

Затем она прикинула, какие шансы у полиции узнать что-то у соседей:

— Самая большая компания бомжей, которую можно себе только представить. Один или двое были в каком-то смысле моими приятелями. Они не из тех, кто будет с удовольствием говорить обо мне с незнакомцами.

Я стал проявлять нетерпение, и она сдалась:

— Хорошо, будем считать, что удача по-прежнему на стороне Гестапо и один из соседей действительно ляпнет, что я училась в университете. И им не понадобиться угрожать ему вырвать ногти, потому что одного устрашающего взгляда достаточно, чтобы его артикуляционный аппарат произнёс слова — «театральное отделение». Обычный запрос — и выпрыгивает моё настоящее имя.

Она обеими руками обхватила свою шею и взмолилась:

— Джене, скажи мне всё прямо. Сколько у нас времени?

Я понял, как мне будет не хватать её чувства юмора:

— Исходя из нашего сценария, полиция могла начать расспрашивать жильцов в йоханнесбургском доме не ранее вчерашнего вечера. А скорее всего, только сейчас. Им должно повезти так, как требуется, чтобы наткнуться на золотую жилу, но если это произойдёт, то они смогут начать наводить справки в университете сегодня во второй половине дня. Это означает, подруга, что чем раньше вы уедете, тем лучше.

Когда Роза согласилась, что «осторожность — это самая важная часть храбрости», мы провели ещё несколько минут, обсуждая дальнейшие действия, и настраивая её на необходимый образ мыслей. Как только я добился того, что она увидела опасность задержки, мне нужно было внушить ей — и через неё Келли — чувство уверенности. Наша гипотеза основывалась на том, что полиции нужно будет выбить у Адониса показания, которые наведут их на путь к моему конспиративному дому в Дурбане, сделать разработку зацепки за Грейс первоочередной и выйти на настоящее имя Розы через серию быстрых и удачных находок. Было возможно, но не вполне реально, что они смогут в этот же день выйти на театральное отделение университета с описанием молодой женщины чуть старше тридцати лет, говорящей с американским акцентом, настоящее имя которой они не знают, поскольку она скрывала его от своих соседей, чей адрес был фиктивным, но которая, как полагают, поступила на это отделение в феврале 1989 года.

— Я думаю, что даже если они сработают профессионально, у нас по-прежнему есть пара дней в запасе. Но у нас нет времени, чтобы расслабляться, — сказал я деловым тоном. — Забронируй места на первый же вечерний самолёт. Убери машину с улицы. Я позже отправлю её в какое-нибудь безопасное место. Будьте готовы к пяти часам вечера. Я отвезу вас обеих в аэропорт. Иди собирать свои вещи, Розенкранц!

К полудню я был около ворот Центральной тюрьмы Претории. Питер Харрис — юрист, специализирующийся в области прав человека, ждал меня. Мы поприветствовали друг друга и он выразил надежду, что нас скоро впустят. Через пять минут он потерял терпение и через переговорное устройство сумел выйти на кого-то из тюремного начальства.

Он пожаловался на задержку. Изнутри начали приносить извинения, что меня удивило, и с шипением в гидравлической системе огромные ворота начали нехотя открываться. Мы вошли в приёмное помещение. Один из надзирателей, управлявший дверью, нажал на рычаг и она со шипением закрылась за нами. Питер объяснил, что эта хитроумная система и другие меры безопасности появились после побега Алекса Мумбариса, Тима Дженкина и Стефена Ли в 1979 году.

Перед тем, как идти дальше, мы сдали свои документы. Питер объяснил, кто мы такие и с какой целью пришли. Нас пропустили через рамку детектора металла, чтобы проверить, не несём ли мы тайно оружие. Затем нам сказали подождать.

У меня появился комок в горле при мысли о том, что если бы я не ушёл за границу в 1963 году, то это место было бы моим домом на двадцать лет. Хотя я думал о прошлом, другая часть моего мозга содрогалась от мысли о том, что у меня ещё есть возможность попасть сюда.

Нам сказали, что заключённый, которого мы хотели увидеть, ждёт нас. Снова гидравлическое шипение и мы пошли по натёртому полу перехода, через зарешёченные двери и затем вошли в комнату.

Там, одетый в оливково-зелёную форму, стоял Дамьен Де Ланге, отбывавший 25-летний срок. Мы бросились в объятия друг другу. Он выглядел подтянутым и здоровым, и я сказал ему, что в этой форме ему завидовали бы товарищи в лагерях. Дамьен широко улыбнулся. Он знал, что оливковую форму носят кубинцы и что именно эта форма являлась предметом зависти бойцов МК от Анголы до Танзании. Нам сказали, что у нас 45 минут на встречу, которая, к моему удивлению была «контактной» (прим. — позволявшей прямой контакт людей, без разделительным перегородок). Это было первое «контактное» посещение, которое было разрешено Дамьену за последние два года. Я поздравил его с женитьбой на Сюзанне, которую я также надеялся увидеть в соседней «женской секции». Он показал мне своё обручальное кольцо и сказал, что получил поздравительную открытку от Элеоноры.

Сержант из тюремной службы наблюдал за нашей встречей. Я высказал впечатление, что отношение со стороны официальных лиц было неплохим. Дамьен быстро всё понял и засмеялся: «Сейчас эти ребята ведут себя наилучшим образом, потому что… это новая Южная Африка», сказал он, имитируя Де Клерка.

Он и другие заключённые, которых мне удалось повидать в этот день, больше всего хотели знать, что процесс переговоров будет означать с точки зрения их приговоров. Я встретился ещё с Яном Робертсоном, осуждённым вместе с Дамьеном, а также с двумя заключёнными, которые находились в камере смертников. Это были Мтетели Мнкубе и Зонди Нондула. Они были приговорены к смерти за операцию на границе, в ходе которой погибли полицейские. Мы разговаривали через внутреннюю переговорную систему и через стеклянную перегородку могли видеть друг друга.

Я сообщил им, что руководство настаивало на том, чтобы их освободили, как часть предварительных условий для полноценных переговоров. Я пообещал им, что если необходимо, мы начнем массовые действия, чтобы добиться выполнения этого требования. Хотя мне хотелось оставить их с чувством надежды, я был осторожен, чтобы не вызвать излишних ожиданий в отношении возможности скорого освобождения. Я призвал их сосредоточиться на учёбе. Правительство явно будет тянуть время «используя вас, политзаключённых, в качестве заложников для обмена на уступки с нашей стороны, которые нам было бы трудно сделать».

Кульминацией визита была встреча с Сюзанной. Мы сидели за маленьким столом, после того, как я сердечно обнял её не только от себя, но и от имени моей жены и сыновей, которые её хорошо знали. Всё это происходило в присутствии надзирательницы.

Меня удивило, что она выглядела просто блестяще. Она была одета в хорошо сшитые бежевые брюки и зимний свитер, одетый поверх рубашки. Её волосы, ярко-рыжего цвета, были уложены. На ногтях был маникюр.

— Они относятся к нам неплохо, — ответила она жизнерадостно. — И в самом деле, они предпочитают, чтобы мы выглядели хорошо, делали перманент, отращивали ногти, даже советуют, чтобы мы натирали ноги кремом, как делают сами.

Она засмеялась. Надзирательница пыталась выглядеть безразличной, но это, конечно, была уже не консервативная африканерка с каменным лицом, как в прошлые годы.

— Они думают, что если мы будем выглядеть нарядно, то перестанем быть коммунистами. Но я намерена превратить вот эту в сторонницу марксизма-ленинизма, — сказала она шутливо, показывая пальцем на надзирательницу.

Перед тем, как я ушёл, Сюзанна сумела передать мне информацию, от которой у меня волосы на голове стали дыбом.

— Ты помнишь эту твою приятельницу-хиппи? — спросила она меня, не меняя тона голоса. — Ну, ты помнишь, эту, трансатлантическую.

Она имела в виду Розу, хотя абсолютно не могла предположить, что я встречался с ней этим утром.

— Да, конечно, — ответил я, навострив уши. — Она была бы счастлива быть на твоей свадьбе.

— Ты знаешь, Слаг однажды видел её, — продолжала она, и я понял, что она могла иметь в виду только Хью Лагга, её партнёра, который её предал. — Он сделал прекрасный рисунок, — продолжала она, — очень похожий на неё, для «бобби» (полиции). Я знаю, потому что бобби показал его нам и спросил, знаем ли мы, кто это. Но, конечно, никто из нас ничего не знал.

С мыслями, вращающимися с бешеной скоростью, я обнял её на прощание, расстался с Питером и помчался в Йоханнесбург. Уже было больше четырёх часов. Роза однажды доставляла оружие Дамьену, а Лагг, который был художником, мог заметить её.

Роза и Келли уже собрались и были готовы ехать. Обе выглядели расстроенными. У Келли был подарок для меня — рисунок поющего и играющего на гитаре ковбоя, сидящего на коне. В нём было забавное сходство со мной, вплоть до кустистых бровей. Роза перетаскивала багаж и ворча подталкивала нас к двери: «Джене, ты убиваешь меня. Самолёт вылетает меньше, чем через час».

Во время поездки в аэропорт я рассказал и о моём визите в тюрьму, и о портрете Розы, сделанном Лаггом, но сказал, что это вряд ли может изменить наши планы. Это просто означало, что если их поймают, то они окажутся в более тяжёлом положении.

Мы резко, с визгом тормозов остановились около зала вылетов за границу аэропорта Ян Сматс. Нельзя было терять ни секунды. Носильщик поставил вещи на тележку и они ринулись на регистрацию. Полицейский, регулировавший движение, махнул мне, чтобы я отогнал машину на стоянку, поэтому я помчался на регистрацию только через пять минут. Мне нужно было убедиться в том, что они улетели без помех. Внутри аэропорта было много пассажиров. К многочисленным стойкам регистрации выстроились очереди. Но к моему удивлению, нигде не было признаков Розы и Келли. Я не мог поверить своим глазам. Я опять осмотрелся, на этот раз более тщательно, медленно проведя глазами по залу, затем перешёл с одного места на другое, поскольку их могли заслонять от меня группы пассажиров или кучи багажа. Затем я побежал к тому месту в конце зала, откуда можно было видеть, как пассажиры проходят паспортный контроль. Но нигде не было даже их признаков. Я вновь вернулся к тому месту, где высадил их из машины. Если они опоздали на регистрацию — а мы приехали буквально в последнюю секунду перед её окончанием — то они должны были бы ждать меня там. Затем появился носильщик, который, как мне показалось, отвозил их багаж. Но от него я ничего не добился.

Осенённый новой идеей, я вернулся в зал вылетов. Если Роза и Келли сели на самолёт, то я мог узнать об этом на регистрации. К этому времени возле дюжины стоек было всего несколько пассажиров. Я обратился к одному из клерков на центральной компьютерной стойке, сказал ему, что я опоздал и хотел бы знать, улетели ли две мои племянницы.

Он постучал по клавишам компьютера, просмотрел список пассажиров этого рейса, нахмурился и повторил эту операцию снова. Затем он сказал, что «таких пассажиров» на рейсе, который я назвал ему, не было. От этого известия кровь застыла у меня в жилах.

Внезапно я всё понял: Роза — хитрая бесовка, по-видимому, при покупке билетов сознательно изменила написание их фамилий. Как например, если бы вместо фамилии «Шерман» купить билет на фамилию «Герман». Поэтому если бы власти искали в списке пассажиров «Шерман», то они прошли бы мимо «Герман». Обычно при регистрации паспорт сравнивается с билетом. Лёгкое изменение фамилии не должно было создать большой проблемы, особенно если была очередь.

Я объяснил, что «мои племянницы» заказывали билеты по телефону и поэтому, возможно, их фамилии были записаны неправильно. Я предложил несколько вариантов их фамилий, которые можно было бы поискать в компьютере. Он сделал, как я его попросил, и вновь уставился на экран компьютера. Потом он посмотрел на меня и сказал:

— Там есть что-то похожее. Но мне нужно выяснить на пятой стойке. Оператор там, вероятно, сможет подтвердить. Сколько им лет?

— О, они чуть старше тридцати. Брюнетка с короткими волосами и блондинка с волосами до плеч.

Я повернулся, чтобы идти за ним, и резко остановился. Около пятой стойки был человек из полиции безопасности, с которым я противоборствовал в Лондоне и Свазиленде — Крейг Уильямсон. Говорили, что он ушёл из полиции. А теперь он стоял здесь, по-прежнему краснолицый и тучный, разговаривая с группой людей, у которых на лицах буквально было написано: «Особый отдел». Оператор компьютера пытался привлечь моё внимание.

Я опасался, что Уильямсон мог посмотреть в мою сторону, хотя я и был в фальшивых очках и в кепке, надвинутой на глаза.

Я скользнул за колонну, полностью утратив интерес к компьютеру и убеждённый в том, что Роза и Келли задержаны и что Уильямсон приехал допрашивать их. Создавалось впечатление, что полиция действовала гораздо быстрее и умнее, чем я предполагал.

Но после того, как мне удалось успокоить сильное сердцебиение, я заметил, что Уильямсон нёс на плече сумку, а в руках у него был портфель. По крайней мере один из его спутников тоже был с сумкой. На весах стойки регистрации находилось несколько чемоданов. Спутник Уильямсона с дорожной сумкой был седовласым человеком с респектабельной внешностью и в очках. Мне показалось, что я его уже видел. Порывшись в памяти, я вспомнил газетную фотографию бригадного генерала Эразмуса, возглавлявшего полицию безопасности Йоханнесбурга. Он был снят с Оливией Форсайт после её побега из Луанды. Пока я размышлял, Эразмус неторопливо прошёл мимо меня к телефону-автомату.

Я пошёл за ним и взял трубку в соседней кабинке. Но ему не удалось дозвониться, поэтому я ничего не услышал. Он скоро вновь присоединился к Уильямсону. К моему облегчению, они попрощались с провожающими, и пошли на самолёт, вылетавший в Лондон. У меня снова возникла надежда. Создавалось впечатление, что их присутствие здесь было чистой случайностью. Я надеялся, что просто проморгал вылет Розы и Келли.

Я пошёл назад к машине, надеясь, что не очень сильно опоздаю на митинг йовилльского отделения. Он должен был состояться в школе «Барнато-парк» в Береа, поскольку в Йовилле подходящего места не нашлось. На митинге было много народа.

Я начал свое выступление, сказав: «Сегодня был очень необычный для меня день. Я был в двух местах, от которых всегда старался держаться подальше. И тем не менее, ощущение осталось самое приятное. Во-первых, сегодня утром я посетил товарищей в Центральной тюрьме Претории. Они не пали духом и мы обязаны позаботиться о том, чтобы добиться их освобождения как можно раньше. А во-вторых, моя сестра училась вот в этой школе. В те годы это была школа только для девочек и только для белых девочек. Такой сторонник мужского превосходства, каким я был в те времена, пришел бы в ужас от мысли о том, что в один прекрасный день он будет здесь выступать. Должен сказать, что я испытываю сейчас удовольствие…»

После того, как я закончил своё выступление, было задано несколько вопросов, затем мы перешли к обсуждению конкретных дел. Встреча закончилась в одиннадцать часов вечера. Всё это время я надеялся получить на свой пейджер сообщение от Розы и Келли. Мы договорились, что как только они благополучно доберутся до места назначения, а это было всего в часе лёта от Йоханнесбурга, они пошлют сообщение на мой пейджер. Всего-то и нужен был международный телефонный звонок оператору пейджинговой компании. Но небольшой прибор на поясе у меня молчал.

Когда в этот вечер я добрался до кровати, я чувствовал себя истощённым. Мои друзья должны были добраться до места около 7.15 вечера. Если бы им удалось найти телефон в аэропорту, то можно было ожидать звонка примерно в это же время. К 8 часам они должны были разместиться в гостинице. К 9 часам вполне можно было ожидать, что они выйдут на меня. Но уже была полночь. Несмотря на отъезд Крейга Уильямсона, меня снова начала тревожить мысль, что они были схвачены в аэропорту Ян Сматс. Меня мучило видение их в отдельных камерах, подвергающихся допросу под резким светом ламп злобными костоломами с садистскими наклонностями. Я ворочался и переворачивался всю ночь и, как показалось, задремал только к утру.

Меня разбудили сигналы пейджера. Я мгновенно включил свет. Было около 6.30 и сообщение гласило: «Розенкранц доехала благополучно». Там же был кодированный номер телефона и номер комнаты. Скоро знакомый голос ворковал по телефону: «Это, должно быть, Джене, поющий ковбой…»

Роза быстро объяснила, что их протащили через регистрацию и паспортный контроль меньше, чем за пять минут.

— Мы пытались задержаться, но они сказали, что в этом случае мы не попадём на самолёт.

Она извинилась за то, что не позвонила предыдущим вечером, но, по-видимому, были повреждения на линии.

— Розенкранц, — сказал я, — когда-нибудь, (надеюсь, что скоро, когда всё придет в норму) вы, ребята, должны вернуться.

К сожалению, ей не довелось вернуться. В своей родной Америке у неё обнаружилась неизлечимая болезнь и через несколько лет она умерла. Незадолго до кончины Нельсон Мандела, президент демократической Южной Африки, прислал ей специальное послание с благодарностью за её отвагу и вклад в дело освобождения страны.

Роза — это было кодовое имя Хоуп Эдинбург, вдовы южноафриканского журналиста Чарльза Блумберга, работавшего моим оперативным разведывательным сотрудником вплоть до смерти в Лондоне в 1986 году. После Хоуп осталась её дочь Эмуна.

Глава 20. «Кухня Майка» 18–26 июля 1990 года, Йоханнесбург

Утром 18-го июля я снова поехал в аэропорт Ян Сматс. На этот раз я ехал в составе кортежа, в котором было всё руководство АНК. Впереди кортежа ехали два мотоциклиста-полицейских. Мы ехали встречать Нельсона Манделу, который возвращался со своей женой Винни из поездки в США. Это был особый случай, ибо в этот день Манделе исполнялось 72 года.

Я видел Манделу первый (и последний) раз на подпольной встрече в 1962 году, незадолго до его ареста. Он стал стройнее, поседел, его лицо было покрыто морщинами. Но он выглядел поразительно крепким и здоровым. Он был уже не таким молчаливым, как в бытность 40-летним руководителем нашей партизанской армии, когда в те годы его называли «Чёрным Пимпернелем».

Я даже не успел подумать, вспомнит ли он меня, как моя рука очутилась в его твёрдом рукопожатии и он уже произносил: «Как поживаешь, парень? Говорят, что ты по-прежнему военный. Но ты прибавил в весе. Тебе нужно будет бегать трусцой вместе со мной».

Я был удивлён также тем, что Винни помнит меня. Мы обнялись. Когда я выразил удивление, она засмеялась, сверкая глазами, и сказала: «Чёрт побери, мы все эти годы следили за тем, что вы, ребята, выделывали. Это придавало нам силы».

Следующая неделя прошла быстро. Подготовка к возобновлению деятельности Коммунистической партии поглощало большую часть моего времени. Затем в течение трёх дней шло заседание руководства АНК под председательством Манделы. На нём вырабатывался наш подход к следующему раунду переговоров с правительством, который должен был состояться в Претории 6 августа. На этом заседании мы приняли историческое решение приостановить вооружённую борьбу, чтобы продемонстрировать правительству нашу готовность к политическому урегулированию. Обязанность сформулировать эту резолюцию выпала на Табо Мбеки, Джо Слово, Мака Махараджа и на меня.

Мы внимательно следили за ситуацией в Дурбане, где был задержан ещё и Билли Нэйр. Мы с Маком не исключали возможности того, что нас тоже «повяжут».

Затем мы узнали, что министр иностранных дел Пик Бота информировал представителей дипломатического корпуса о раскрытии так называемого «Красного заговора», направленного на то, чтобы вызвать вооружённое восстание и сорвать переговоры. Поэтому я никоим образом не был удивлён, когда они нанесли удар, арестовав в среду, 25 июля, Мака Махараджа. Как только на мой пейджер пришло это сообщение, я понял, что если бы в тот день я был в здании АНК, то меня наверняка арестовали бы по пути с работы.

Я сделал полный круг вокруг просторно раскинувшегося «большого» Йоханнесбурга и съехал с автострады около статуи золотодобытчика в Истгейте. Прошёл час после того, как я получил сообщение об аресте Мака и я ехал к дому моих друзей. Их дети уже должны были спать.

Я медленно проехал мимо их дома, расположенного в тенистом пригородном районе. В белых пригородных районах, как и в центре Йоханнесбурга, улицы пустели с наступлением сумерек. Дома были превращены в крепости с высокими стенами, с натянутой сверху режущей проволокой, с дверьми, снабжёнными переговорными устройствами и надписями, предупреждающими возможных взломщиков об опасности, поскольку территорию охраняли злые собаки и фирмы, обеспечивающие вооружённую охрану (стоит только нажать кнопку). Полувоенные надписи типа «Вооружённый ответ», «Первая сила» или «Часовой Сандтона» стали столь же обычным явлением, как плавательные бассейны и джакузи.

Я объехал вокруг квартала и проехал мимо дома во второй раз. Напротив входной двери не было ни машин, ни каких-либо незнакомцев поблизости. Я поставил машину за углом и проскользнул к дому.

В отличие от других домов по соседству, у этого дома не было никаких признаков воинственности за исключением взволнованного лая собаки, когда я подошёл к входной двери и позвонил. Дверь открылась и маленький терьер начал требовать, чтобы с ним поиграли. Его хозяин дружески поприветствовал меня.

— Ты один? — спросил я.

— Да, только мы с Сарой.

Я прошёл за ним на кухню, где его жена занималась приготовлением ужина.

— Ты поел? — спросила она. — Этого хватит на всех. Скоро будет готово.

Мы трое сели и мой друг, острый на язык писатель Эррол разлил выпивку. Он передал мне стакан с неразбавленным шотландским виски, который я опорожнил одним залпом. «Это как раз то, что мне нужно, — объявил я. — Я бы повторил». Эррол присвистнул, а Сара подняла брови, когда я добавил: «Мак арестован».

Я рассказал о последних событиях. Они начали работать со мной ещё до того, как поженились, когда учились в Англии. Они помогали мне, когда я проник в страну для участия в операции «Вула». Я часто останавливался у них, ночуя в отдельной комнате. Они даже назвали свою собаку в мою честь, поскольку у неё тоже были кустистые брови. Она отзывалась на кличку «Макс». Это было кодовое имя, под которым они меня знали в Лондоне.

И у Эррола, и у Сары было хорошее чутье на политические вопросы. У них не было репутации «левых» и были отличные связи с прессой, дипломатическим корпусом и «просвещённой» частью правящей Национальной партии — крылом «йаппи», как их называл Эррол. Я часто полагался на мудрые оценки Эррола и Сары, чтобы разобраться в запутанной и быстро меняющейся ситуации. Это было очень важно, учитывая то, что я провёл много лет в изгнании. Они очень сильно помогли мне приспособиться к изменившимся условиям.

Проблема, которую мне нужно было решить немедленно, заключалась в том, следовало ли мне выполнить данное мной обещание выступить на следующий день на обеде в Ассоциации иностранных корреспондентов. Мы обсудили опасности, которые могли возникнуть, и, с другой стороны, огромный выигрыш для нашего движения, если бы мне удалось публично заявить о нашей оценке происходящего.

— Все эти международные клячи будут есть из твоих рук только потому, что ты рискнёшь показаться на их обеде, — предположил Эррол, широко улыбаясь.

— Завтра все провода будут гудеть от сообщений об аресте Мака, — продолжал он. — После выступления Пика Боты перед дипломатами, которое, как мы сейчас видим, было направлено на то, чтобы прикрыть тылы режима перед этим идиотским поступком, Де Клерк и компания начнут пропагандистское наступление, чтобы оклеветать партию и ослабить позиции АНК на переговорах.

Сара, которая внимательно слушала, подняла палец, тоже широко улыбаясь:

— Ты обыграешь их, — засмеялась она, — тем, что дашь свою версию событий раньше, чем они. Помни правило: именно первая интерпретация новостей производит наибольшее впечатление.

Казалось, что практически все иностранные журналисты Йоханнесбурга собрались к часу дня на следующий день, в четверг, 26 июля, в «Кухне Майка» — дорогом ресторане, переделанном из элегантной старой виллы в пригороде Парктаун. Эррол высадил меня на соседней улице и я не торопясь пошёл туда, одетый слегка небрежно и пытаясь выглядеть как можно спокойнее.

Меня приветствовал Джон Баттерсби — председатель Ассоциации и корреспондент газеты «Крисчиан Сайенс Монитор», издающейся в Филадельфии. Он поблагодарил меня за то, что я выполнил свое обещание. При этом он выглядел более встревоженным, чем я. Он провёл меня по дорожке сада к ресторану, который был набит посетителями. Мы вошли в обеденный зал, наполненный журналистами. Более пятидесяти пар глаз повернулось ко мне.

— Мы благодарны Ронни Касрилсу за то, что он пришёл, — начал Джон, представляя меня. — Вряд ли нужно подчёркивать, что это едва ли будет одним из наших обычных обедов. С учётом того, что Мак Махарадж был арестован вчера вечером, и слухов о так называемом «Красном заговоре», Ассоциация не хотела бы задерживать Ронни слишком долго.

Перед тем, как я начал говорить, Джон спросил меня, не хотел бы я выпить. Я заказал большую порцию виски.

После волнений предыдущих двух недель я почувствовал большое удовольствие от возможности нанести ответный удар по правительству и, особенно, по полиции безопасности. Поскольку отчеты о моём выступлении в «Кухне Майка» появились в многих средствах массовой информации, включая международные телекомпании, я считаю возможным дать слово журналистам. Статья Шона Джонсона в йоханнесбургской газете «Уикли мейл» за 27 июля даёт представление о случившемся.

В статье, сопровождаемой моей фотографией с подписью «Красный Пимпернель» и под броским заголовком «Беглец Ронни Касрилс бросает вызов утверждениям правительства о заговоре» и «Супермозг «красного заговора» выходит из укрытия для беседы… и порции виски» Шон писал:

«Мне лучше стоять рядом с окном», — сказал Ронни Касрилс, человек, которого в этот момент полиция, несомненно, ищет особенно активно и который вчера смело появился из «подполья», чтобы встретиться с журналистами.

Хотя полиция, по-видимому, сидит у него на хвосте, один из ведущих членов Исполкома АНК, бывший руководитель разведки и член Коммунистической партии… решил («авантюристически», по его собственному признанию) выйти из подполья и публично осудить сделанное правительством на этой неделе заявление о «Красном заговоре».

Это была, несомненно, самая необычная сцена из всех, когда-либо происходивших на «Кухне Майка»… Касрилс поразил журналистов, выполнив давнее обещание выступить перед Ассоциацией иностранных корреспондентов: он появился в ресторане, несмотря на активные разговоры о том, что он — следующий в полицейском списке.

Касрилс, явно напряжённый, но улыбающийся и отпускающий шутки, войдя в зал ресторана, попросил двойную порцию виски («не топите виски в воде») и извинился за то, что не может сесть и неторопливо пообедать. «Я надеялся, что смогу побыть здесь достаточно времени, чтобы отведать вегетарианскую котлету… но сейчас, как мне кажется, мне будет лучше убраться отсюда через несколько минут».

Касрилс сказал, что полиция предполагала схватить его одновременно с Маком, но «мне слегка повезло, точно так же, как и в 1963 году, когда мне удалось избежать ареста».

Когда ему задали вопрос, не собирается ли он покинуть страну, чтобы избежать ареста, кажущегося неизбежным, Касрилс сказал, что он провёл в изгнании уже слишком много времени. «На этот раз я не хочу уезжать. Мне очень нравится здесь… если меня арестуют, ничего страшного — на нашей совести нет ничего такого, чего нужно было бы стыдиться».

Он сказал: «Я буду делать всё для того, чтобы не быть пойманным и продолжать высказывать свою точку зрения. Вот почему я принял решение прийти сюда…». Когда время быстрых вопросов и ответов заканчивалось, Касрилс ещё раз извинился за то, что он должен срочно уйти и заявил, что он надеется на новую встречу с журналистами «следующий раз. Я не думаю, что эта глупость будет продолжаться слишком долго».

Когда он шёл к своей машине, в саду ресторана его вновь окружили репортёры. Женщина средних лет, обедавшая с ребёнком в саду под зонтиком, подошла к собравшейся толпе, чтобы узнать, что происходит.

«С кем это они говорят?», — спросил ребёнок. Женщина обратилась с этим вопросом к одному из журналистов и вернулась к ребёнку с выражением ужаса на лице. «Это коммунист», — сказала она. С этим Касрилс исчез.

Шон Джонсон опубликовал и ещё один отчет под заголовком «Сказка о коммунистическом заговоре… Это худший образец старомодной антикоммунистической мании», — утверждает Касрилс». Он был посвящён содержанию беседы с журналистами. В концентрированном виде в заметке говорилось: «Один из ведущих лидеров АНК вчера подтвердил, что «Умконто ве Сизве» продолжало переправлять бойцов и оружие в Южную Африку, но полностью отверг утверждения, что это противоречит духу мирного процесса. Касрилс добавил, что обвинения правительства в подготовке «плана восстания, вдохновляемого коммунистами», является «худшим образцом антикоммунистической мании».

В течение большей части обеда высоко над нашими головами кружил вертолёт без опознавательных знаков. Затем он полетел за «Мерседесом», предоставленным мне Ассоциацией, чтобы отвезти меня обратно. Но под прикрытием деревьев в саду ресторана мне удалось, однако, пересесть в другую машину и я исчез.

Глава 21. Партийный митинг 29 июля 1990 года, Йоханнесбург

В субботу, 29 июля, Южноафриканская Коммунистическая партия, созданная 30 июля 1921 года и запрещённая в 1950 году, на массовом митинге, проходившем на футбольном стадионе неподалеку от Соуэто, объявила о возобновлении своей деятельности.

Я был членом партии с 1961 года. Поэтому я был твёрдо намерен не пропустить это событие. Кроме того, я считал, что появившись там, я бы подтвердил партийные традиции стойкости перед лицом репрессий.

В течение всей своей истории наша партия боролась за интересы рабочего класса и добивалась демократических прав для всех людей. Что бы наши оппоненты ни говорили о коммунизме и о партии, я был убеждён, что мы опирались на огромную поддержку.

К значению самого этого исторического события добавлялся драматизм усиливающегося скандала вокруг так называемого «Красного заговора». Полиция безопасности допускала «утечки» в прессу информации о своих успехах по операции «Вула», включая осведомлённость о проникновении в страну бойцов МК, о незаконном ввозе оружия и о существовании многочисленных «конспиративных домов», о получении ими компьютерных распечаток и утверждения о существовании «лондонской террористическом связки», которая, как заявлялось, «причинит немало неприятностей как Маргарет Тэтчер, так и Нельсону Манделе». Поскольку это больше соответствовало их целям, они пытались создать впечатление, что «Вула» была операцией Коммунистической партии, а не АНК.

Они неуклюже пытались привязать операцию «Вула» к конференции ЮАКП, в которой мы с Маком участвовали в конце мая, перед тем, как тайно покинуть Южную Африку. Она получила название «Тонгаатской конференции» по названию небольшого городка на побережье в провинции Наталь, где она проводилась. Основной темой дискуссии был вопрос о снятии запрета на партию и о деятельности партии после её выхода из подполья. Там присутствовало примерно двадцать человек, в том числе активисты подполья и наши основные сторонники из массовых общественных организаций.

В прессе доминировали утверждения полиции о том, что Джо Слово, который якобы был на встрече в Тонгаате, заявил, что ЮАКП не будет связана соглашением о прекращении огня. Затем, накануне партийного митинга, Де Клерк потребовал, чтобы Слово был удалён из состава делегации АНК, которая должна была встретиться с правительством на следующей неделе. Полиция безопасности делала глупую ошибку, а Де Клерк делал ошибку, веря утверждениям полиции.

— Слово и близко не было около Тонгаата, — сказал я Эрролу и Саре. — Он уже вернулся в Лусаку и сможет доказать это.

Полиция, повидимому, получила полный протокол встречи в Тонгаате. В списке участников они наткнулись на имя «Джо».

— Хотите знать, кто такой «Джо?» — спросил я своих друзей. — Это Гебуза. «Джо» — его кодовое имя.

Да, это был Гебуза, «товарищ Джо», и в протоколе встречи была записана его точка зрения о том, что прекращение огня не относится к тем людям, которые должны защищаться. Он, в особенности, имел в виду людей в Натале, многие из которых даже не были сторонниками АНК, но подвергались нападениям воинствующих деятелей «Инкаты» только за то, что они отказывались подтверждать их лояльность Бутелези.

Хотя полиция продемонстрировала свою эффективность арестом дурбанской группы, но они пришли к невероятным выводам.

— Они наткнулись на имя «Джо», — говорил я, — и хлоп, на панели загорается фамилия Слово.

— Тебе нужно встретиться со Слово и передать ему содержание нашего разговора, — сказал я Эрролу. — Это поможет ему во время выступления на митинге опровергнуть утверждения полиции. И скажи ему, что я собираюсь присутствовать.

Шум вокруг «британского следа» был поднят одной из йоханнесбургских воскресных газет утром того дня, когда должен был состояться митинг. Газета утверждала, что документы, захваченные в Дурбане, свидетельствовали о том, что гостеприимство британского правительства было использовано как прикрытие для подготовки в Лондоне членов ЮАКП и АНК «к актам насилия». Это дало мне ключ к пониманию того, зачем Крейг Уильямсон и бригадный генерал Эразмус садились на прошлой неделе на самолёт, вылетающий в Лондон.

В статье далее сообщалось: «Наблюдатели утверждают, что если бы г-жа Тэтчер была убеждена в подлинности документов и рассматривала утверждения полиции как достаточно серьёзные, г-н Мандела должен был бы осудить заговор или, возможно, столкнуться с изгнанием его организации из одного из её наиболее важных международных опорных пунктов».

Несмотря на зловещие утверждения о «террористической базе» на британской почве, г-жа Тэтчер никак не откликнулась. Британское правительство заняло более трезвую позицию в отношении этих событий. Действительно, в ходе операции «Вула» была создана компьютеризированная телефонная связь между Южной Африкой, Лондоном, Амстердамом и Лусакой, использующая систему кодов, однако это не противоречило британским законам. Я прошёл обучение в Лондоне по использованию нашей компьютерной системы по ускоренной программе под руководством Тима Дженкина. В порядке практики я участвовал в приёме и отправлении кодированных посланий из Южной Африки и Замбии через телефонную систему в Соединённом Королевстве.

Южноафриканская пресса, за небольшим исключением, клюнула на дезинформацию. Демонстрируя все признаки коллективной потери памяти, они обсуждали правительственные разоблачения так, как будто в стране никогда не шла освободительная борьба. Они отказывались понимать, что операция «Вула» началась более двух лет назад. Исходя из того, что переговоры только начались, АНК ясно заявил, что подпольные структуры не будут свёрнуты в течение некоторого времени.

Тот факт, что Махарадж, Гебуза, я и другие тайно прибыли в страну до, а не после отмены запрета на нашу организацию, не мог при честном анализе рассматриваться, как враждебное намерение. Готовясь к приостановке вооружённой борьбы, АНК чётко разъяснил, что она будет прекращена только после принятия новой конституции.

К тому времени, когда в тот холодный зимний день я без лишнего шума появился на футбольном стадионе около Соуэто, там собралась ликующая толпа примерно в 50 тысяч человек. Я приехал в гриме и поспешил в раздевалку, чтобы привести себя в состояние, соответствующее случаю. Я появился из туннеля, по которому игроки выходят на поле, в красной партийной рубашке с короткими рукавами, украшенной серпом и молотом и надписью «Укрепляй партию» на груди, и с шарфом цветов АНК (чёрный, зелёный и золотистый) поверх кожаной куртки, защищающей от ледяного ветра. Холодная погода не охладила ликующего настроения толпы, часть которой взорвалась приветствиями, когда они узнали меня в тот момент, когда я пересекал выжженное солнцем поле, направляясь к сцене, на которой собралось руководство.

Я обменялся рукопожатиями с Манделой, Слово и Сисулу, сидящими в первом ряду на большой платформе. Они были удивлены, но одновременно обрадованы моим появлением. Я сел рядом с другими товарищами. В это время хор, которому подпевали все присутствующие, начал исполнять «Интернационал».

Огромное число собравшихся — мужчин и женщин, молодых и старых, чёрных и белых, но прежде всего представителей африканского рабочего класса (среди них была большая группа шахтёров в касках) — приветствовали партию на её первом за сорок лет массовом митинге прочувственными словами:

«Вставай, проклятьем заклеймённый, Весь мир голодных и рабов. Кипит наш разум возмущённый И в смертный бой вести готов».

Шерил Каролус, энергичная молодая руководительница из Западной Капской провинции, начала представлять членов партийного руководства. Сцена позади меня была украшена огромными флагами АНК, ЮАКП и КОСАТУ (профсоюзного объединения) — это были полотнища чёрного, зелёного, золотистого и красного цветов. Когда наступила моя очередь подняться и приветствовать толпу, Шерил представила меня, сказав: «Да, даже я не ожидала увидеть следующего товарища сегодня здесь с нами. Поскольку полиция никогда не могла поймать его, пресса называет его «Красным Пимпернелем!».

Нельсон Мандела поднялся, чтобы обратиться к огромной аудитории, над которой реяли бесчисленные знамена партии, АНК, профсоюзов, общинных и студенческих организаций из всех уголков страны. В своей жёсткой речи он воздал должное ЮАКП, которая была «надёжным другом, уважавшим независимость и политическую линию АНК».

Отвергая как «оскорбление» утверждения о «Красном заговоре», лидер АНК призвал правительство не создавать новых преград на пути к переговорам через раздувание «антикоммунистической истерии». К удовольствию толпы он ясно дал понять, что АНК не поддастся требованию правительства отстранить Слово от участия в следующем раунде переговоров. Ссыпаясь на историю антикоммунистических кампаний в других странах мира, Мандела заявил, что те в правительстве, кто считает себя демократами, должны помнить уроки истории: «Запрет Коммунистической партии в 1950 году был лишь прелюдией к подавлению в нашей стране всей демократической оппозиции».

Обращаясь к вопросу о союзе ЮАКП и АНК, Нельсон Мандела заявил, что его опыт свидетельствует о том, что «ЮАКП никогда не пыталась навязать свои взгляды АНК» и добавил: «АНК рассматривает ЮАКП как надёжного друга и будет бороться за её право жить и действовать».

Под крики «Вива ЮАКП!» и «Вперёд к социализму» генеральный секретарь ЮАКП Джо Слово, одетый в отличный серый костюм, из-под которого, однако, многозначительно выглядывали красные носки, поднялся для выступления.

Воздав в эмоциональной манере должное заслугам ЮАКП и той роли, которую партия играла в течение 69 лет борьбы, Слово продолжил выступление, не оставив камня на камне от утверждений правительства о «Красном заговоре».

— Мы знаем, что стоит за отравляющим атмосферу наступлением против нас… потому что у мирного процесса много врагов и некоторые из них находятся в ближайшем окружении самого Де Клерка. Они держат его на диете чудовищной лжи и клеветы на нашу партию. Они пытаются вбить клин между ЮАКП и АНК. Они, несомненно, больше заинтересованы в антикоммунистических интригах, нежели в создании условий для мира, — сказал он. — Все обвинения держатся «на трёх неправдах.

— Ложь номер один содержится в утверждении, что я участвовал во встрече в Тонгаате 19 и 20 мая. Отметки их собственного пограничного контроля покажут им, что я вылетел из Южной Африки в Лусаку 14 мая и вернулся 21 мая.

Ложь номер два заключается в том, что я якобы заявил на встрече в Тонгаате, что ЮАКП не будет связана соглашением о прекращении огня, достигнутым между АНК и правительством. Я никогда не говорил ничего подобного, ни на какой встрече, где бы то ни было.

Ложь номер три заключается в том, что операция под кодовым названием «Вула» якобы была операцией ЮАКП по созданию подпольных структур как часть заговора, нацеленного на срыв переговоров о мире. Они прекрасно знают, что это была операция АНК, начавшаяся в 1987 году и что на встрече в Тонгаате не упоминалось о доставке оружия. Это зафиксировано в протоколе встречи.

Утверждения правительства о коммунистическом заговоре являются попыткой замарать нашу партию. Именно они вынудили нас действовать скрытно и в подполье. Даже сейчас они пытаются заставить нас вернуться в погреба и подвалы.

Когда Слово закончил эту важную историческую речь, высоко в небе над стадионом начали собираться тяжёлые дождевые облака, а полицейский вертолёт уже в который раз совершал круг над нами. Я начал с лёгким волнением размышлять о том, удастся ли мне вернуться в безопасность этих «подвалов». Пробраться на стадион незамеченным было одно дело, а выбраться отсюда — совершенно другое.

У всех на виду я присоединился к другим лидерам и гостям, рассаживавшимся в дюжину машин, которые должны были отвезти их в расположенный неподалеку дом Манделы. Я сел в одну машину с Ахмедом Катрадой. Через несколько минут после того, как она отъехала от стадиона, полицейские машины заставили водителя Катрады остановиться. Они обыскали машину и багажник и после этого доложили по рации: «этого гада здесь нет».

В это время я был в другой машине, которая уносила меня в противоположном направлении. Машина Катрады на мгновение остановилась в туннеле на выезде со стадиона, я выпрыгнул и перебежал в раздевалку для футболистов, где надвинул на голову кепку и приклеил фальшивые усы. Конечно, я терял возможность принять участие в праздновании в доме Манделы, но поехать туда было бы слишком рискованно.

По сообщению одного из журналистов, «Инциденты (на «Кухне Майка» и партийный митинг) укрепили ту репутацию, которую проникавшие в страну бойцы создавали для Касрилса среди активистов в чёрных посёлках. Охота за ним продолжается, хотя полиция неоднократно утверждала, что ордер на арест Касрилса не выдавался. Ирония этой ситуации дошла до местных журналистов только через неделю, когда они поняли, что за те тридцать лет, которые прошли с момента вступления Касрилса в «Умконто», полиции никогда не нужен был ордер для ареста какого-либо политического активиста».

Глава 22. Без определённого места жительства Август 1990 — июль 1993 года, Южная Африка

«Даже сейчас они пытаются заставить нас вернуться в подполье», — заявил Джо Слово на митинге ЮАКП. Я опять был в тени, но находиться «в бегах» в 1990 году было гораздо проще, чем раньше. Многие люди, воодушевлённые происходящими изменениями, были готовы оказать поддержку таким беглецам как я. На следующее утро после торжественного возобновления деятельности партии я сидел, читая сообщения печати об этом событии, на залитой солнцем лужайке. Это даже отдалённо не напоминало перестроенную конюшню в Клуфе в 1963 году, которая гораздо больше отвечала высказыванию Слово.

Конечно, нельзя было сказать, что опасность и напряжение исчезли. Реальность борьбы напоминала о себе через описание Мака Махараджа, неожиданно получившего разрешение на участие в похоронах родственника — в наручниках, окружённого офицерами полиции безопасности. На фотографиях он выглядел мрачным, но не сломленным. Это было странное время. В старые времена ему никогда бы не разрешили участвовать в похоронах. Но больше всего меня беспокоил арест моего старого друга Билли Нэйра, потому что опять он был в тюрьме, а я избежал ареста. Единственным утешением было то, что правительству необходимо было начать переговоры, поэтому они не могли держать наших людей под стражей дольше, чем несколько месяцев.

Некоторые из моих коллег в руководстве АНК предлагали, чтобы я в целях безопасности вернулся на несколько месяцев в Лусаку. Но Мандела, Сисулу и Слово передали мне, чтобы я просто на некоторое время «ушёл на дно».

В любом случае мне нужно было сосредоточиться на нескольких задачах. Они включали в себя установление связи с такими же «беглецами» как я, помощь им в подборе надёжных укрытий и в предоставлении средств для выживания. Снятие запрета на АНК и ЮАКП не означало, что подпольные структуры были распущены. Они по-прежнему нуждались в управлении. Сеть наших связей была широкой и надёжной, и я мог передвигаться по стране. Я редко оставался в одном месте более, чем на неделю. Дома, в которых приходилось жить, менялись от вилл в богатых пригородах до домиков в чёрных посёлках и сельских хижин.

Поскольку я передвигался только после наступления темноты, то днём у меня было много времени, чтобы расслабиться. Было приятно погреться в лучах зимнего солнца на лужайке позади дома, читая утренние газеты и слушая последние известия по радио. Я использовал это время продуктивно, готовя записки по различным вопросам для руководства или статьи для политических журналов, да и просто читая то, что раньше не было времени прочитать.

Я начал писать письма в газеты, вместо адреса подписывая «без определённого места жительства» или давая интервью по телефону в тех случаях, когда кто-то в подполье нуждался в защите. В то время редактором одной из наиболее серьёзных газет, «Бизнес Дэй», был Кен Оуэн. Он вёл очень агрессивную колонку и стоял на позициях правого либерализма. Он нападал на АНК и Коммунистическую партию с той же яростью, с какой он критиковал правящую Национальную партию. По моему мнению, в том, как Кен Оуэн вёл полемику, была всё та же слепая непримиримость, в которой можно было зачастую обвинить догматиков левого крыла, — относилось ли это к коммунизму или, например, к правлению большинства в то время, как Южная Африка нуждалась в открытом обществе. Мне нравилось, однако, что он был готов к спору и у него было чувство юмора. Я искал возможности скрестить с ним шпаги и почувствовал, что возникла подходящая ситуация, когда один из читателей обвинил средства массовой информации в том, что они были «абсолютно ненадёжными в изложении ключевых вопросов, затрагивающих интересы чёрных».

В качестве основного примера приводился так называемый «Красный заговор». Оуэн поместил под письмом читателя комментарий, в котором он заявил: «Мы не считаем, что эта критика относится к «Бизнес дей», которая сообщала об этом деле в сбалансированной и ответственной форме. Мы приглашаем сомневающихся проанализировать наши материалы».

Я ответил на это приглашение и написал письмо, которое было опубликовано под заголовком: «Колонка редактора совершенно ненадёжна». Поздравив газету за редакционную статью, в которой (после нескольких дней раздумья) было признано, что органы безопасности намеренно «сфальсифицировали информацию» в отношении так называемого «Красного заговора», я поддержал утверждения читателя:

«В колонке Кена Оуэна содержится ужасающее заявление, которое нельзя считать ни сбалансированным, ни ответственным, и которое показывает, что автор страдает от «паранойи Красного заговора» в наиболее крайней и опасной форме. Он пишет, что возобновление деятельности ЮАКП облегчит распознание коммунистов, и продолжает: «Теперь мы знаем, что змея существует, и у нас есть точка отсчёта, чтобы измерить её длину. Мы прослеживаем связи, которые исходят от ЮАКП и тянутся к другим политическим организациям, к благотворительным группам, к организациям, борющимся за права человека, к профсоюзам и к юристам, к средствам массовой информации и к религиозным лоббистским группам, то есть ко всем ветвям гражданского общества.»

Это одна из самых чудовищных рекомендаций к развёртыванию антикоммунистической охоты за ведьмами, которые когда-либо появлялись на бумаге, и это отбрасывает нас к тем временам, когда умерший и не оплакиваемый сенатор Джо Маккарти с его слушаниями об антиамериканской деятельности держал в страхе Америку. От разрушительных последствий этого США ещё не оправились до сегодняшнего дня.

Заявление Кена Оуэна тем более поразительно, поскольку оно исходит от человека, который якобы защищает индивидуальные права человека, демократические свободы и открытое общество… Ваш читатель в конечном счёте совершенно прав. «Бизнес дей» или, по крайней мере, колонка Кена Оуэна совершенно ненадёжны в изложении ключевых вопросов, затрагивающих чёрное население».

Ещё один противоречивый автор, который показал, что у него есть чувство юмора, был Джонни Джонсон из «Ситизен». Это была печально известная правая газета, и она часто публиковала целенаправленные «утечки» информации из сил безопасности. По сообщению газеты, я якобы находился в штаб-квартире КОСАТУ — профсоюзного движения, во время полицейского налёта на неё в предыдущий день. В этом сообщении было опубликовано обстоятельное (и ошибочное) описание моей внешности. Я подумал, что неплохо было бы посмеяться над ними:

«Вашего бесстрашного репортёра можно поздравить с тем, что он «узрел» меня во время полицейского рейда на штаб-квартиру КОСАТУ… Печально для полиции, что она не успела отреагировать на его предупреждение, но в утешение, судя по вашему сообщению, она получила видеозапись, где я запечатлен среди зрителей… а это, как я понимаю, уже что-то…

В вашем сообщении есть только маленькая ошибочка, которую я хотел бы исправить… В указанный день я не был одет в яркозелёную рубашку с отложным воротничком, которая описывается в статье. На деле на мне была жёлтая рубашка со стоячим воротничком. Не был я одет и в халат, покрытый заплатками из яркого материала. На мне был зелёный тренировочный костюм и чёрная повязка на голове, и того же цвета кроссовки «Адидас» (Да! Комбинация цветов АНК).

Что касается упоминания обо мне как о «миниатюрном», то ваш репортёр путает меня с моим отцом, который, действительно, был лёгкого телосложения. Поскольку во мне больше 80 килограммов (я избегаю называть точный вес, поскольку не хочу облегчать жизнь полиции), я надеюсь, вы согласитесь со мной в том, что использованный описательный термин является слегка неверным.

Наконец, я отнюдь не «ушёл бочком и исчез за углом», когда заметил, что репортёр «Ситизен» рассматривает меня. Это было невозможно, ибо случилось так, что во время рейда я обедал в кошерном ресторане в Дорфонтейне и отведывал маринованную сельдь с варёным картофелем…»

Более зловещим обстоятельством было то, что в конце августа 1990 года правительство отозвало временное освобождение от преследования, выданное в начале года Маку Махараджу, Крису Хани и мне, тогда как оно было продлено остальным нашим коллегам в руководстве АНК. В то время, когда источники в органах безопасности и часть прессы пыталась изобразить нас как «ястребов», пытающихся «подорвать мирное урегулирование», АНК обвинил правительство в «создании неприемлемого климата».

Через прессу я выразил сомнение в искренности Де Клерка и проанализировал его намерения. Я сказал, что «его освобождение от преследований не стоит и двух пенсов» и добавил, что «Мак Махарадж имел освобождение от преследований и был арестован. Это было грубым нарушением договорённостей. Мне было выдано освобождение, но за мной охотятся. Освобождение от преследования Криса Хани отозвано, поскольку им не нравится то, что он говорит. Де Клерк использует освобождение от преследования как шантажист использует угрозы».

Отмена гарантий безопасности для Мака имела только академический интерес, поскольку он уже был в заключении. Хани в это время был в Транскее и пока он оставался там, он был в безопасности, поскольку Транскей имел статус «независимого» бантустана. Я тайно побывал там, чтобы проконсультироваться с Крисом, и мы решили, что мне следует оставаться в районе Йоханнесбурга, чтобы быть ближе к руководству. Как и Махарадж, мы поддерживали процесс переговоров и отвергали утверждение о том, что Движение было расколото на «ястребов» и «голубей». Подтверждением этому был тот факт, что в состав подкомитета, который готовил резолюцию о приостановке вооружённой борьбы, принятой Национальным исполкомом незадолго до ареста Мака, входили Махарадж, Слово, Табо Мбеки и я.

Под давлением Манделы, требовавшего освобождения заключённых, в конце октября 1990 года власти решили выдвинуть обвинения против Махараджа, Билли Нэйра, Сипиве Ньянды («Гебузы») и шести других в «попытке силой свергнуть правительство». Залог, сопровождаемый другими жёсткими условиями, был определен в триста тысяч рандов. Некоторые из заключённых подверглись жестоким истязаниям. Полагали, что Чарльз Ндаба и Мбусо Тшабалала были убиты, скорее всего, во время допросов вскоре после их ареста. Они исчезли без следа.

Не прошло и двух недель с этого поворота в саге об операции «Вула», как полиция сделала в ноябре драматическое заявление о том, что она разыскивает меня и моих помощников, что мы «вооружены и опасны» и что за наши головы назначена некая денежная награда.

Наши фотографии показывали по телевидению, они появились во всех основных газетах. Вместе со мной разыскивались Джанета Лав и Чарльз Ндаба. АНК официально заявил, что предупреждение полиции было равносильно призыву убить нас на месте. И в самом деле, несколько бойцов МК, возвратившихся в страну, были убиты при загадочных обстоятельствах. Поэтому к попытке изобразить нас преступниками нельзя было относиться легкомысленно. АНК характеризовал нас «как высокодисциплинированных членов организации», которые заявили о своей поддержке мирного процесса. На фотографии Джанеты Лав можно было видеть молодую привлекательную женщину с оттенком проказливости в улыбке. Было странно, что полиция ждала четыре месяца после ареста Махараджа, прежде чем вывесить плакаты «Разыскиваются» в отношении Джанеты и меня.

Вскоре я встретился с Джанетой. Мы оба пришли к выводу, что включение Чарльза в список разыскиваемых было зловещим замыслом. У нас создавалось впечатление, что заявление полиции было, среди всего прочего, дымовой завесой для того, чтобы освободить полицию от ответственности за его исчезновение. Они пытались отмыть свои руки за него и за Мбусо на основании утверждений, что наши товарищи не были под арестом.

Как бы то ни было, Джанета и я были вынуждены вести подпольную жизнь с ярлыком «вооружен и опасен» над нашими головами в течение ещё восьми месяцев.

К марту 1991 года дело о «Красном заговоре», раздувавшееся правительством, развалилось, принеся результаты, противоположные намеченным. Все обвинения были сняты, Мак и другие были освобождены. Однако сохранялось молчание по поводу тех, кто был в подполье, вроде меня, и о наградах за наши головы. Затем в июне, непосредственно перед первой с 1959 года Национальной конференцией АНК внутри страны, те участники операции «Вула», которые находились «в бегах», были освобождены от преследования.

На пресс-конференции в доме Нельсона Манделы около дюжины скрывавшихся оперативников появились на публике вместе с Маком, Сипиве и другими, находившимися под арестом. Приветствуя прекращение преследования нас, Мандела заявил на пресс-конференции:

«Все те, кто связан с операцией «Вула» и подпольем в целом, действовали по инструкциям АНК. Они продемонстрировали образцовые качества, не впадая в панику из-за арестов и непрерывного преследования полицией. Они сохраняли хладнокровие, дисциплину и оставались на своих постах. Сегодня я рад появившейся возможности представить их общественности и приветствую их возвращение в открытые, легальные структуры АНК».

Для тех из нас, кого правительство пыталось изобразить как «вооружённых и опасных», это было важное заявление. Мандела продолжил свое выступление, выразив глубокую обеспокоенность судьбой Мбусо Тшабалалы и Чарльза Ндабы, требуя полного и удовлетворяющего нас ответа от правительства. До сегодняшнего дня о них ничего не было слышно.

Мандела использовал эту возможность, чтобы ещё раз подчеркнуть, что операция «Вула» была направлена на перемещение находившегося за рубежом руководства организации внутрь страны и она началась задолго до снятия запрета на АНК. Это отнюдь не был заговор ЮАКП, направленный на захват власти насильственным путем. Он добавил, что этот проект отнюдь не противоречил поискам мирного урегулирования.

Пресса очень хотела взять интервью у меня, особенно в отношении смешных ситуаций, возникавших в течение года «в бегах» в качестве «Красного Пимпернеля». Лондонская газета «Таймс» сообщила, что я «избегал ареста уверенно и с применением разнообразных средств маскировки». Популярная черная газета отметила, что я «привнёс оттенок романтического авантюризма в свои проделки». Была, однако, в моём безрассудстве и более серьёзная сторона, поскольку своими появлениями на публике и заявлениями, я, как мне кажется, показывал, что можно обыграть силы безопасности. Как отметила лондонская газета «Обзервер», «он любил натягивать нос полиции». Был случай, когда я коротал время на шоссе в обществе двух полицейских-регулировщиков движения, ожидая машину техпомощи, которая должна была отбуксировать мой неисправный автомобиль. В нескольких случаях полиция перекрывала движение, чтобы пропустить на специальную парковку мою машину, на стекле которой красовалась наклейка «Особо важная персона». (я сам был одет как болельщик футбола или регби). Я был ближе всего к провалу, когда в одном из домов, где я укрывался, появились полицейские, разыскивавшие украденную машину. Я поставил чайник, разъяснил им, что они ошиблись адресом, и они удалились, выпив со мной по чашке чая.

После почти года игры в прятки с полицией и шести месяцев подпольной деятельности до этого было приятно «выйти из тени» с надеждой на восстановление нормальной жизни внутри Южной Африки. С 1963 года я не имел определённого места жительства в стране, в которой я родился. Теперь у меня появилась возможность подумать о том, чтобы нам с Элеонорой вновь обзавестись домом в Южной Африке.

У меня не было иллюзий в отношении «нормальности» жизни в Южной Африке. Бойцы МК возвращались домой из изгнания не по ковровой дорожке, с неясными перспективами, без жилья и работы. Они должны были полагаться на АНК в том, что он решит их проблемы. Поездки по стране открыли для меня, в какой нищете и убожестве жили миллионы людей. Я написал Элеоноре о том, как стоя на холме неподалеку от Дурбана и вглядываясь в трущобы района Инанда, я подумал, что это было похоже на «круги ада Данте». Женщины с трудом поднимались вверх по холму из наполненной дымом низины, чтобы набрать воды из кранов в соседнем районе.

Вокруг городов были расположены обшарпанные посёлки, не имевшие почти никаких удобств. В лачугах тех, кто поселился здесь незаконно, обитали миллионы голодных и безработных людей. Неудивительно, что здесь бурно развивалась преступность, росло число вожаков воинственных группировок, а силы безопасности использовали эту ситуацию, чтобы дестабилизировать общины чёрных южноафриканцев, направляя волны насилия против АНК и его сторонников.

Пик Бота хвастался, что южноафриканские чёрные жили гораздо лучше, чем африканцы на всем остальном континенте. Это, возможно, относилось к 25 % из 32 миллионов человек чёрного населения страны, которые имели хоть какую-нибудь работу. Что касается остальных, то я видел в Южной Африке худшие условия лишений, перенаселённости домов и нехватки коммунальных удобств, нежели в Хараре, Мапуту или Лусаке. Но в тех более бедных странах люди, по крайней мере, имели достоинство быть свободными. Я ясно высказался в одном из интервью, что если бы Де Клерк хотел завоевать доверие людей, то ему надо было вести дело к принятию подлинно демократической конституции, которая предоставляла бы политические права чёрным, а не была бы направлена на увековечение белого господства в какой-то новой форме.

На Национальной конференции АНК в июле 1991 года я был избран в состав Национального исполнительного комитета, а на съезде ЮАКП в декабре я был выбран в Центральный комитет. Я испытывал чувство удовлетворения от такой публичной поддержки тысяч делегатов, которые участвовали в этих двух исторических мероприятиях.

Времена, несомненно, менялись. На конференции АНК фотограф заснял меня между дипломатами из Великобритании и СССР. С советской стороны были Владимир Шубин — давний друг, и Алексей Макаров, который был нашим переводчиком в военном училище в Одессе. Кто-то из моих товарищей, усмотрев, что мы позируем для фотографии, заметил:

— Я вижу, чтобы поймать тебя, потребовались совместные усилия КГБ и Эм-Ай-6.

— Вовсе нет, — ответил я. — Это я вербую их.

Позже я получил в подарок от Энтони Роуэла — одного из британских дипломатов — книгу баронессы Орси «Розовый Пимпернель». Это было очень приятно.

После того, как освободительная борьба и международное давление вынудили правительство Де Клерка освободить Манделу и других политических заключённых, отменить запрет на политические организации и начать переговоры, правительство начало вести хорошо продуманную двойную игру.

С одной стороны, шла затяжка переговоров, поскольку правящая партия пыталась навязать политическое решение на её условиях. С другой стороны, по мнению Движения, стратегия правительства была направлены на подрыв влияния АНК через насилие против его сторонников. Правительство надеялось деморализовать тех, кто нас поддерживал, пытаясь показать, что АНК неспособен защитить своих сторонников.

Насилие со стороны правительство осуществлялось руками других сил. Среди них была руководимая Бутелези «Инката» и жестокая армия бантустана Бопутатсвана, возглавлявшегося Мангопе.

Кроме того, были и невидимые силы. Апартеид породил огромное число тёмных элементов, чёрных и белых, сторонников правых сил и обыкновенных преступников, выращенных дома и приехавших из-за рубежа, которые готовы были действовать или в качестве наемников, или просто из ненависти. Армия и полиция были большими мастерами организации противозаконных действий. Они имели многолетний опыт подрывной деятельности против «прифронтовых» государств, похищений и убийств своих противников и предоставления тайной помощи «своим» повстанцам типа УНИТА и РЕНАМО.

Существовали документальные свидетельства того, что они начала обучать, вооружать и финансировать членов «Инкаты» ещё в 1986 году. Скандал «Инкатагейт» вскрыл прямое финансирование митингов «Инкаты» полицией, чтобы укрепить её поддержку. По данным Комиссии по правам человека, с июля 1990 по июль 1993 года сторонники «Инкаты» несли ответственность за 70 % случаев политического насилия в Витватерсранде. Почти 10 тысяч человек погибло в течение трёх лет после отмены запрета на АНК в феврале 1990 года. С 1985 года, когда «Инката» начала попытки не допустить на территории Наталя усиления влияния Объединенного демократического фронта, связанного с АНК, общее число погибших составило 18 тысяч человек.

Бессмысленные террористические нападения на пассажиров пригородных поездов с применением автоматического оружия, ножей и копий, похожие на аналогичные акции в начале деятельности РЕНАМО в Мозамбике, приводили к гибели и увечьям сотен людей.

В 1989 году были раскрыты операции «Бюро гражданского сотрудничества» (БГС), управляемого военными. БГС нанимало тёмных личностей, которые занимались запугиванием и убийством многих активистов антиапартеидного движения внутри Южной Африки и за её пределами ещё со времён «тотальной стратегии».

На самом деле против сторонников АНК велась необъявленная война низкой интенсивности. Расчёт был на то, что если АНК окажется не в состоянии справиться с насилием, то это приведёт к потере его престижа, как освободительного движения, что позволит так называемым центристским силам под руководством обаятельного Де Клерка получить перевес. Это была доктрина, которая позволяла авторитарному правящему классу осуществлять реформы без утраты власти. Эта стратегия в разной мере срабатывала в других частях света, особенно в Латинской Америке и в некоторых районах Азии.

Эта стратегия была направлена также на то, чтобы развалить Движение, притянуть к себе так называемые умеренные элементы и изолировать наиболее активных членов АНК и коммунистов. Наши массовые действия представлялись как порождение разочарованных романтиков и революционеров, которые были настроены на срыв переговоров. Джо Слово и Мак Махарадж опровергли эту теорию, став ключевыми участниками переговоров. Крис Хани и я ясно дали понять, что выступаем за урегулирование посредством переговоров.

Случилось так, что я участвовал в первом раунде многопартийных переговоров с января по май 1992 года в качестве представителя партии. Этот форум стал известен как КОДЕСА — Конференция за демократическую Южную Африку. Когда я появился там, один из ветеранов МК ещё с 60-х годов, обеспечивавший нашу безопасность, пошутил: «Довольно долгий путь: Одесса — КОДЕСА».

Было чрезвычайно любопытно встретиться лицом к лицу с нашими давними врагами. Я участвовал в работе комиссии, занимавшейся вопросами «выравнивания политического игрового поля». В правительственной команде был Нейл Барнард, который ещё был руководителем государственной Национальной разведывательной службы. Я знал, что он играл ключевую роль в изменении курса по направлению к реформам. Он начал зондировать точку зрения Манделы, сидевшего в тюрьме, ещё с 1986 года.

Мы познакомились друг с другом за чашкой кофе. Он дал понять, что из моих досье знал обо мне всё. Он показал мне руками, насколько толстым было моё дело. Я ответил тем же, показав только, что его досье у меня было толще, чем моё у него.

В этой же комиссии были два наиболее упорных представителя правительственной стороны: Коби Котце — министр юстиции и Хернус Криль — министр законности и порядка. Ни один из них не уступал ни на волосок, будь то вопросы освобождения остающихся в тюрьме политических заключённых (в случае с Котце) или вопросы ответственности полиции за насилие (в случае с Крилем).

Они напоминали мне моих учителей-африканеров. Прямолинейные и упрямые, но не без сухого юмора. Они не были дураками, знали, чего хотят, и твёрдо придерживались своей линии. Во время перерыва, который наступил после того, как наша делегация и наши союзники в какой-то мере проложили путь для дальнейшего успеха переговоров, я спросил их, знают ли они, что говорится о нашем сотрудничестве.

— Что правительство и коммунисты — союзники?

— Нет, — ответил я на африкаанс, — что правительство и «Вула» гоняют мяч вместе.

— «Вула»? — Они были сбиты с толку.

Я «отбарабанил» имена: Мак Махарадж был одним из двух руководителей объединенного административного аппарата;

Джанета Лав была его помощницей; Правин Гордан был сопредседателем Комитета по управлению; Мо Шейк возглавлял делегацию Индийского национального конгресса в нашей комиссии.

Котце и Криль поняли юмор ситуации. Они представляли «Вулу» как операцию, направленную на срыв переговоров. Я встретил на переговорах своего старого руководителя Роули Аренстайна. Ему было уже ближе к семидесяти, он стал сторонником «Инкаты», но представлял одну из мелких индийских партий, вошедших в состав дискредитировавшего себя трехпалатного парламента. Несмотря на политические разногласия, встреча с ним была волнующей.

Я не испытывал никаких сложностей, включаясь в процесс переговоров. Со времени создания МК нашей задачей было заставить правительство вступить в переговоры. Но нам нужно было быть осторожными, чтобы не попасть в ловушку. Природа правящих слоев не позволяет им отдавать власть добровольно. Ответом на их решимость управлять темпом преобразований и держать их внутри приемлемых для них границ является мобилизация народа. Мы должны вовлекать в этот процесс массовые силы и избегать изолированных от людей переговоров между элитами. Если на нашей стороне и были разногласия, то они были не между сторонниками переговоров и сторонниками восстания, как утверждала пресса. Эти разногласия были в вопросах правильного баланса между переговорами и мобилизацией масс и в вопросе об их синхронизации. Если мы не будем вовлекать массы в этот процесс, то мы не сможем сдвинуть баланс власти в пользу демократических сил.

Внутри нашего руководства не было фундаментальных противоречий. Именно по этой причине раскол в наших рядах, на который надеялись наши оппоненты, не состоялся.

Какими бы умными ни были наши противники, в нашей комиссии я наблюдал поразительные и опасные рецидивы их прошлого. Мы обидели Хернуса Криля, возложив основную часть ответственности за насилие в стране на полицию.

Его терпение истощилось, и он заявил, что намерен «снять перчатки» и разоблачить нас, сидящих здесь и претендующих на то, что у нас «лилейно-белые руки». Один из его полицейских генералов передал ему увесистую чёрную папку. Пока он перелистывал её, я размышлял, какое из моих «преступлений» он собирался разоблачить.

— 5 декабря 1991 года, — начал он тоном строгого учителя, — Коммунистическая партия провела собрание в одной из гостиниц в Хилбрау, в ходе которого был сделан ряд заявлений.

Я помнил это собрание.

— На этом собрании, — самодовольно продолжал Криль, — Уолтер Сисулу сказал, что за каждого человека, убитого в посёлках, должны умереть десять полицейских. Крис Хани сказал: «Если правительство откажется интегрировать МК в САДФ, то мы возобновим войну». А Джей Найду, секретарь КОСАТУ, сказал: «Когда мы получим власть, то мы запретим «Инкату».

Он закрыл свою папку и с триумфом посмотрел вокруг на делегатов от 19 организаций. Моя рука взлетела вверх и председатель разрешил мне говорить.

Я сообщил присутствующим, что мне нужно было поправить министра Криля. Да, действительно, в указанный день состоялось собрание. Чтобы быть более точным, оно прошло в гостинице «Парк Лейн» в Хилбрау. Это был коктейль для журналистов и гостей из-за рубежа, который организовала ЮАКП накануне её общенационального съезда. Хани выступал, но лишь с приветствием к собравшимся. Сисулу и Найду произнесли речь, но только на другой день, на открытии съезда, в совершенно другом месте.

Журналисты там присутствовали и могут подтвердить тот факт, что никто из упомянутых не делал заявлений, хотя бы отдалённо похожих на те, о которых утверждает Криль. «Ясно, что полицейский информатор в это время был или пьян, или намеренно лгал; скорее всего, и то, и другое одновременно».

Наиболее зловещим обстоятельством было то, что Криль, несомненно, поверил в эту информацию. Это была редкая возможность увидеть изнутри ту дезинформацию, которая в прошлом приводила к аресту, пыткам и даже к убийству какого-то человека.

Во время перерыва на кофе я дал Крилю несколько дружеских советов. Его заявление было клеветническим и могло повести к возбуждению уголовного дела со стороны Сисулу и других. После возобновления заседания он отозвал свои утверждения.

Первый раунд переговоров зашёл в тупик в конце мая 1992 года, когда правительство и его сторонники отказались от уступок по ключевым конституционным вопросам. Они отклонили пакет предложений АНК, основанных на идее выборной Конституционной Ассамблеи, для которой мы щедро согласились на неслыханное требование о большинстве в 70 % голосов для принятия решений по положениям Конституции. Правительство создало тупик. Их требование означало неприемлемое право вето для меньшинства.

С началом многопартийных переговоров в 1993 году АНК проявил великодушие и государственную мудрость и выдвинул идею правительства национального единства на период в пять лет, которое могло бы быть создано после первых в истории страны выборов по принципу «один человек — один голос». Эти выборы были назначены на 27 апреля 1994 года. Зловеще было то, что ультраправое крыло африканерских сил атаковало и временно захватило (без сопротивления со стороны полиции) конференц-центр, где проходили переговоры. А связанные с Инкатой обитатели общежитий для рабочих-мигрантов устраивали в течение июля, после того, как была определена дата выборов, погромы и столкновения с жителями посёлков в Восточном Ранде. Погибло почти 600 человек.

Препятствия на пути были огромными. Союз консервативных и ультраправых сил, которые объединились вокруг «Инкаты», руководимой Бутелези, и африканерские твердолобые потребовали введения федерализма и конфедерализма для защиты их узких интересов.

К концу 1992 года опасность начала возрастать. Наши имена фигурировали в списках смерти и было несколько заговоров с целью убийства Хани и Слово. Командующий вооружёнными силами генерал Мееринг обвинил Криса Хани, Сипиве Ньянду и меня в передаче оружия в отряды самообороны, создававшиеся в посёлках. Документы, в которых ложно утверждалось, что Элеонора и я были связаны с ИРА, были переданы на слушания, посвящённые обвинениям против сил безопасности.

Молодёжная бригада «Инкаты» приняла резолюцию, направленную против Криса, Мака, Сипиве и меня, возлагающую на нас ответственность за гибель членов «Инкаты» и называющей нас в качестве цели атак. Убийство Криса Хани потрясло страну до основания, и это было жестоким проявлением низости, до которой противники демократии готовы были опуститься. Не прошло и двух недель со дня смерти Криса, как от повторного обширного инсульта умер Оливер Тамбо.

Это были ужасные потери. Но это было также и время попыток соединить вместе кусочки разорванной жизни. Эбе и я посетили небольшой чёрный посёлок Мхлузи, расположенный около Миддлберга в восточном Трансваале. Нас сопровождал там Дженъюари Масилела, известный как Че О’Гара — комиссар из Ново-Катенге. Он с гордостью рассказал нам, что в течение ряда лет он и тридцать пять других молодых людей ушли из Мхлузи, чтобы вступить в МК. Восемь из них погибли в борьбе. Один из них, Рубен Мниси, известный как Дюк Масеко, был убит мятежниками в Панго в 1984 году.

Мы встретились с его матерью, которая до сих пор тяжело переживала. Она была обижена на то, что штаб-квартире АНК в Лусаке потребовалось так много времени, чтобы известить её о гибели Рубена. Она рассказала нам, как полицейские из Специального отдела пытались использовать отсутствие известий о нём. В течение ряда лет они преследовали семью, безуспешно пытались подкупить её и направить против АНК. Они утверждали, что АНК скрывал его смерть потому, что его убили мы.

Когда она говорила, страдания отражались на её лице. Но ей нужно было выговориться. Среди их соседей были сторонники «Инкаты», которые насмехались над семьёй за то, что они понапрасну поддерживали АНК. Они утверждали, что Рубен отдал жизнь ни за что. Она поблагодарила нас за то, что мы принесли ей правду о её сыне. Мы подтвердили то, что ей рассказали Дженьюари Масилела и другие товарищи из МК. На прощание она благословила нас.

Мы не смогли утешить родителей Тами Зулу. Один из командиров МК, который мне нравился и которого я уважал, был арестован службой безопасности АНК. Он тяжело заболел и умер через несколько дней после своего освобождения в конце 1989 года. Подозрение пало на него после того, как в его натальской сети произошло несколько провалов. Вскрытие показало, что в течение суток до его смерти он загадочно принял яд, который обычно применяли ударные группы Претории. Я не верю в то, что он был агентом полиции. Всё это, включая обстоятельства его смерти, остаётся загадкой.

Я приехал с Элеонорой к окраине Питермарицбурга, разыскивая Форт Напие. «Это за железнодорожной линией», подсказал нам прохожий. Это был обшарпанный «белый» район с рядами домов для людей с низкими доходами. Наконец мы нашли высокую, из красного кирпича, стену заведения. Позади неё величаво высились камедные деревья. Мы ехали, пока не добрались до входа. Элеонора погрузилась в молчание, она сжала руки в кулаки так, что они побелели.

Около ворот маялся без дела охранник. Массивные двери были открыты. Здания внутри выглядели обветшалыми. «Можно нам въехать? — спросили мы. — Пациенты тут ещё есть?». Скучный охранник разрешил нам въехать и сказал, что одно крыло ещё функционировало. Большинство пациентов были уже переведены в другие места.

Территория выглядела неухоженной, с запущенным садом. Здания из красного кирпича были построены в начале столетия. Водонапорная башня с наблюдательным постом наверху явно относилась к военному прошлому Форта Напие. Из окон одного из зданий несколько чёрных пациентов безразлично смотрели на нас. Мы ехали по дороге, разыскивая изолятор, в котором держали Элеонору и пациентку, которые плакала по её «сладкому бэби Иисусу». Как долго держали её здесь, одурманенную транквилизаторами?

— Остановись здесь, — скомандовала Элеонора.

Никто из нас не произносил лишних слов. Мы вместе обошли одноэтажное здание, более старое и обветшалое, чем остальные. Все окна была забраны тяжёлыми решётками, покрытыми сверху ещё и проволочными сетками. Увидеть что-либо внутри было невозможно. Это место выглядело так, будто оно было давно заброшено. Спереди здания была огромная деревянная дверь. Обойдя вокруг здания, Элеонора остановилась около небольшой двери.

Она невольно вздрогнула: «Вот здесь. Я вышла отсюда. Дверь была оставлена открытой только на одну минуту». Одна минута, тридцать лет назад. Но она чувствовала всё это так же остро, как если бы это случалось вчера.

Как много людей страдало в эти потерянные десятилетия в «изоляторе» полицейского государства, в которое была превращена Южная Африка? Мы вспомнили женщину, которая рисковала всем, открыв дверь для Элеоноры. Мы вспомнили Баблу Салуджи, который доставил нас до границы, а потом погиб в полицейских застенках. Мы вспомнили многих других наших товарищей, которые провели многие годы в тюрьме или погибли в борьбе. Насколько безопасно могли мы чувствовать себя сейчас? Скольким предстояло ещё погибнуть перед тем, как страна станет свободной?

Одиннадцать лет Элеонора была оторвана от своей дочери. Теперь мы ехали в Дурбан, чтобы она могла вновь встретиться со своими родителями. Бриджита, Гарт и наши внуки должны были быть там. Они жили в Кейптауне. Наши сыновья, Эндрю и Кристофер, тоже должны были приехать в Дурбан. Они летели из Великобритании, чтобы провести с нами Рождество. В первый раз за тридцать лет наша семья собиралась вместе.

Глава 23. Прорыв Сентябрь 1992 года. Бишо

В какой-то момент я бежал рядом с товарищами. В следующее мгновение солдаты без предупреждения открыли огонь. Я инстинктивно упал на землю.

Мы были в открытом поле, пробежав через прорыв в заборе и через дорогу. У нас не было ни оружия, ни укрытия. Как и мои товарищи, всё, что я мог сделать, это только вжаться телом в землю, опустить голову и надеяться на спасение как на чудо. Свистящие пули разрезали воздух над нашими головами. Казалось, всё это продолжалось бесконечно. Сколько людей погибало сейчас позади нас?

Как только прекратились первые залпы, Буши, мой телохранитель, который лежал в пяти метрах справа от меня, крикнул, что в него попали. Чувствуя только жжение в ране (боль придет позже), он подумал, что в него попала резиновая пуля. Но только я начал ползти к нему, стрельба возобновилась, такая же яростная и продолжительная, как и до этого, поэтому я замер там, где лежал. Зловещий гул реактивных гранат над головой, сопровождаемый четырьмя глухими разрывами, заставил меня с ужасом понять, что они используют и гранатомёты.

Огонь был невероятным. Солдаты должно быть сошли с ума. Когда они остановятся? Могу ли я помочь Буши? Стрельба продолжалась безостановочно.

Это было седьмого сентября 1992 года, и я был во главе огромной демонстрации, пытавшейся пройти до небольшого города Бишо — искусственно созданной столицы бантустана Сискей. «Хоумленд» Сискей представлял из себя засушливый анклав в восточной части Капской провинции, созданный Преторией; финансируемый Преторией; с армией, обученной и вооружённой Преторией. Им управлял бригадный генерал Упа Гкозо, претендовавший на роль «твёрдой руки» и захвативший власть в ходе военного переворота в 1990 году. Крошечный человечек, в несоразмерно большой фуражке, он представлял собой смешное зрелище. Но его безжалостное подавление любой оппозиции было, тем не менее, реальностью.

АНК и его союзники решили организовать мирный марш на Бишо, где мы собирались провести народную ассамблею и потребовать восстановления политических свобод на этой территории. Для этого мы под палящим солнцем шли целый час по дороге из близлежащего белого города Кинг-Уильямстауна на территории самой Южной Африки на север вверх по холму, чтобы дойти до номинальной границы между Южной Африкой и Сискеем. Более 80 тысяч человек, в основном из обнищавших деревень и «спальных» посёлков этого района, шли под нашими знаменами.

За полчаса до того, как началась стрельба, руководители демонстрации отправили меня посмотреть, что происходит впереди. С несколькими товарищами я поехал на машине вверх по холму, покрытому колючим кустарником и камедными деревьями. Границу обыкновенно обозначал простой столб с надписью «Граница Сискея» на обочине дороги. Как и случае с большинством бантустанов, здесь не было ни пограничных, ни паспортных формальностей. Но в этот день вдоль границы и поперёк дороги были растянуты кольца режущей проволоки, препятствующей движению на север. За проволокой дорогу блокировали бронетранспортёры южноафриканской армии, а за ними стояли шеренги полиции Сискея. В трёхстах метрах позади полицейских, около здания радиостанции стояла цепь солдат Сискея. Ещё больше их стояло справа вдоль гребня холма. Они охраняли административные здания, стоящие вдоль дороги с восточной стороны. Над головой гудели военные вертолёты Южной Африки и Сискея.

Кольца режущей проволоки были расположены так, чтобы направить участников демонстрации вдоль боковой дорожки на стадион примерно в ста метрах от дороги. Этот стадион, расположенный на границе, был местом проведения митинга по окончании такой же демонстрации ровно месяц назад. Только тогда не было режущей проволоки. В том случае дорога была перегорожена живым барьером из солдат и после нескольких часов переговоров демонстрантам было разрешено войти на стадион для проведения митинга.

Но режим террора в Сискее по-прежнему сохранялся. Широко распространённое насилие, запугивание и убийства людей, находящихся под властью Гкозо, сделало жизнь невыносимой. Решение регионального руководства АНК совершить марш на сам город Бишо, провести там 24-часовую народную ассамблею, потребовать свободы речи и объединения получило публичную поддержку национального руководства АНК. Перед тем, как туда прибыли Сирил Рамафоса, Стив Тшвете, Гертруд Шопе, президент КОСАТУ Джон Гомомо и многие другие лидеры, я был отправлен в этот регион, чтобы помочь в организации мероприятия. В течение нескольких дней до начала марша я вместе с Крисом Хани посещал обнищавшие деревни и посёлки, выслушивая жалобы людей, наблюдая за усилением их гнева, отмечая их призывы к действию, чтобы избавиться от Гкозо. Это были именно те сельские жители, с которыми мы плохо работали в годы вооружённой борьбы. Сейчас их готовность к борьбе производила сильное впечатление.

Пресса и телекамеры заняли позиции на дороге позади баррикады из режущей проволоки. Они стояли рядом с доктором Энтони Гильденхейсом и Джоном Халлом — ведущими деятелями национального Комитета за мирное согласие, который был создан в надежде остановить раскручивающуюся в стране спираль насилия. Они присутствовали, чтобы обеспечить мирный характер происходящего. Они знали, что нашей целью был Бишо, хотя надеялись, что мы ограничимся проведением нашего мероприятия на стадионе.

Я сказал им, что мы не можем гарантировать этого. Но подчеркнул, что у нас была мирная демонстрация, что мы не собирались использовать насилие против солдат. И я попросил их воздействовать на сискейских солдат, чтобы они не стреляли. Но Гильденхейс, Халл и группа их наблюдателей осталась около режущей проволоки, лицом к приближающейся демонстрации. Сискейские солдаты и офицеры, самыми старшими из которых были белые, прикомандированные в Сискей от САДФ, оставались за их спинами вне наблюдения.

Гильденхейс и Халл ждали Рамафосу, который шёл во главе демонстрации. Они хотели поговорить с ним. Я сказал им, что нашей целью было дойти до Бишо, и намекнул, что я не уверен, что у нас это получится, и что скоро Рамафоса подойдет к ним.

Распрощавшись с ними за пятнадцать минут до подхода головы колонны, мы поехали по дорожке, ведущей на стадион. Мы сразу заметили, что с северной стороны стадиона часть забора длиной примерно в десять метров была сломана. Мои спутники объяснили, что эта часть забора была разрушена во время массового наплыва участников предыдущего марша. В двухстах метрах за проломом стояли солдаты.

Разрыв в заборе открывал дорогу в Бишо. «Проход через разрыв» на жаргоне южноафриканского регби означало использование возможности для прорыва в обороне соперников. Создавалось впечатление, что нужно было двигаться этим путем.

Слева были открытые поля, казавшиеся неохраняемыми. Если бы мы повернулись на запад, в том направлении, то мы удалялись бы от солдат. Мы получили информацию о том, что некоторые относились к нам с симпатией. Остальные колебались. Создавалось впечатление, что они были размещены там, чтобы охранять радиостанцию. Не наступая в их направлении, обходя их по большому радиусу, мы могли бы избежать столкновения. Миновав их, мы изменили бы направление и двинулись бы на северо-восток в город.

Нам, тем не менее, показалось странным, что силы безопасности не починили или не заделали пролом в заборе. Было также странным, что благожелательно настроенные Гильденхейс и Халл не сказали мне о проломе и побуждали нас идти на стадион. Мы поразмышляли над тем, не сталкиваемся ли мы с тщательно разработанным планом сискейских сил заманить нас в ловушку. Мы слишком легко отвергли такую возможность.

Через много месяцев, в ходе переговорного процесса у меня была возможность поговорить с одним из старших офицеров САДФ. Судя по тому, что он сказал, Гельденхейс и Халл утаили от нас информацию о том, что сискейские войска были заранее размещены вдоль всей линии режущей проволоки. Их офицеры намеревались твёрдо дать нам понять, что любая попытка перейти границу будет пресечена силой оружия после соответствующего предупреждения. Но Комитет мира вмешался и предложил им отойти, чтобы мы могли использовать стадион: стадион с зияющим проломом в заборе.

По утверждению моих собеседников из САДФ, сискейские командиры, не имея времени починить забор, расположили солдат примерно в ста метрах к западу от пролома, спрятав их в окопах и за кустами. Мы не знали об их присутствии, хотя они лежали прямо на нашем предполагаемом пути движения налево.

Была ли это преднамеренная засада? Или это было, как стремился убедить меня источник из САДФ, путаница из-за недостатка времени, вызванная вмешательством гражданских из Комитета мира.

Когда мы поехали назад вниз по холму, перед нами раскрылась чудесная картина марша: мощная колонна людей шириной в 50–60 человек, извивающаяся вниз по дороге и непрерывно разбухающая. Это была плотная масса людей всех возрастов и обличий, из пригородных посёлков и деревень, большинство — одетые в кроссовки и цветастые, но изношенные майки с короткими рукавами.

Все они были в прекрасном настроении, полны решимости добраться до места назначения, но дисциплинированные и подчиняющиеся командам распорядителей, одетых в форму цвета хаки, которые управляли маршем. За прошедший год я участвовал в бесчисленном количестве демонстраций по всей Южной Африке. Между этими демонстрациями была разница в местных языках. Но общим для них была надежда, чувство юмора, настроение и выдвигаемые требования. Люди хотели положить конец нищете и страданиям. Они добивались основных человеческих прав и свобод. Они хотели прекращения белого господства и коррумпированной системы бантустанов. В таких районах, как Сискей, они добивались права на свободную политическую деятельность и прекращения насилия. Мы использовали мирные массовые действия, чтобы подкрепить за столом переговоров наши требования демократических перемен и создания климата свободной политической деятельности.

Невзирая на жару, люди пели и шутили, переходя от танца «той-той» к более медленным ритмам, подходящим для пожилых людей. В голове колонны, вместе с нашими лидерами за красными флагами ЮАКП и знаменами АНК и КОСАТУ шли священники в церковном облачении. Священники вместе с другими «зачинщиками» демонстрации язвительно называли Гкозо «марионеткой», а Де Клерка — «хозяином марионеток». Они нараспев провозглашали: «Да здравствует Бог!», что сливалось с возгласами: «Да здравствует АНК!», «Долой Гкозо!», «Долой Де Клерка!». Но сильнее всего выразил настроение людей Стив Тшвете в своей речи в начале марша. «В этот день, — заявил он, — мы выгоним свинью из хлева».

Я доложил руководству о положении на границе. Было единогласно решено, что мы «используем» пролом в заборе. Сирил Рамафоса пойдёт с частью демонстрантов к барьеру из режущей проволоки и будет вести переговоры о том, чтобы нам дали возможность двигаться по дороге на Бишо. В это время основная колонна двинется на стадион и сразу же пойдёт через пролом в сторону города. Меня попросили возглавить эту колонну вместе с Крисом Хани и несколькими местными лидерами.

…Когда вторая вспышка огня затихла, Буши опять закричал, что ему нужна помощь. Те из нас, кто был рядом, лежали без движения, лицом вниз, не решаясь двигаться до тех пор, пока мы не будем уверены, что стрельба прекратилась. Буши вновь жалобно застонал. Как долго могу я оставлять без внимания эти стоны? Я пополз к нему, сначала осторожно, потом смелее по мере того, как отзвуки залпов затихали в поле.

Ему было очень плохо, но он смог сказать мне, что, как ему показалось, резиновая пуля попала ему в правый бок. Я осторожно перевернул его и обнаружил, что его рубашки и брюки пропитались кровью. Его поразила пуля с твердым наконечником, оставившая открытую рану живота. Двигаясь по-прежнему ползком, я начал тащить его к стадиону, находящемуся примерно в сорока метрах. Несколько человек пришли мне на помощь, и мы пронесли его через злополучный пролом в заборе и через туннель, ведущий на футбольное поле.

Наш медицинский персонал занимался убитыми и ранеными. На первый взгляд я насчитал пять тел, уже покрытых одеялами. Молодой человек с пулевой раной в голове корчился в предсмертных конвульсиях. Его товарищ отчаянно пытался сделать ему искусственное дыхание, в то время как ноги умирающего беспорядочно дергались в агонии. Множеству раненых оказывалась помощь. Я потребовал машины для Буши. Он быстро терял кровь и его можно было спасти, только немедленно доставив в больницу.

Настоящее имя Буши было Петрос Вантиу. Ему было 29 лет. Он прошёл подготовку в Кибаше и был арестован в Южной Африке в 1988 году, а позже освобождён в связи с амнистией для политических заключённых. Всего несколько дней назад мы посетили скромную хижину его родителей в отдалённой деревне. Он не часто мог посещать их, и они были рады видеть его. Его маленький племянник только-только начал играть с мячом и Буши пообещал ребёнку, что вернется, чтобы научить его играть в футбол.

Затем я занялся помощью раненым. Молодая женщина корчилась от боли. Её ноги были раздроблены пулями. Я дал ей воды и она жадно выпила всю её. Подошло ещё несколько машин и мы быстро вывезли раненых.

Я встретился с остальными членами руководства на южноафриканской стороне границы, чтобы оценить ситуацию. Все чувствовали себя подавленными и испытывали шок, но каким-то чудесным образом никто из лидеров не пострадал. Ближе всех к гибели был Рамафоса.

Солдаты сначала открыли огонь по тем из нас, кто прорвался через пролом в заборе. Они стреляли во всех направлениях. Получили ранения и те люди, которые находились на стадионе. Попали под огонь и Рамафоса, и те, кто был с ним возле барьера из режущей проволоки. Гильденхейс, Халл и журналисты вместе с руководителями марша бросились на землю в поисках укрытия. Два распорядителя накрыли своими телами Рамафосу, чтобы защитить его от пуль. Толпа, растянувшаяся вдоль дороги на территории Южной Африки, подверглась беспощадному расстрелу. Погибло двадцать восемь человек, многие из них прямо на границе. Другие позже умерли в больнице. Более двухсот человек были ранены. Четверо получили ранения в позвоночник и были парализованы на всю жизнь. Позже официальное расследование показало, что первый обстрел продолжался полторы минуты, а второй — полную минуту. Для нас это казалось бесконечностью. Было сделано 425 выстрелов, но, возможно, на деле их было вдвое больше.

Корреспондент газеты «Индепендент» обратил внимание на то, что южноафриканская полиция, находившаяся на бронетранспортёрах около барьера, внезапно покинула свои позиции непосредственно перед началом стрельбы. Это, а также их массированное присутствие в Кинг-Уильямстауне указывало на их соучастие в этой бойне.

Я исключаю, что Гкозо мог рискнуть расстрелять демонстрацию без разрешения Претории. Потрясённый Рамапхоса возложил вину непосредственно на них: «Мы обвиняем в происшедшем Де Клерка. Сискей является порождением системы апартеида и эта система несёт ответственность за зверства, совершенные от его имени».

Толпа показала мужество и дисциплину. Большинство по команде распорядителей легло на землю. Пули поразили прежде всего тех людей, которые пытались бежать. Большинство отступило вниз по дороге. САДФ и полиция выставили дорожное заграждение, отрезающее большинство участников марша от тех из нас, кто оставался. Нас было примерно пять тысяч человек. После короткого размышления мы решили остаться на ночь на вершине холма, чтобы скорбеть по погибшим и показать, что нас не запугать.

У меня появилось предчувствие того, как южноафриканская пресса отреагирует на эту бойню, когда несколько журналистов обратились ко мне с вопросом, не был ли мой спринт через пролом «побегом» от основного марша. И это при том, что мы с самого начала ясно дали понять, что нашей целью было проведение народной ассамблеи в Бишо.

В тот вечер мне пришлось отложить в сторону предчувствия, что из меня сделают виновника происшедшего, поскольку нужно было позаботиться о наших сторонниках, расположившихся на ночевку на холодном, продуваемом ветром склоне холма. Душой и вдохновителем тех, кто остался там после всех этих событий, был Крис Хани. Я шёл с ним от одного костра к другому и Крис завязывал оживлённый разговор с нашими сторонниками. Предметом их горького юмора был Гкозо. Утверждалось, что он никогда не подвергался обрезанию вопреки традиции племени коса, по которой это означало превращение в настоящего мужчину.

«Не беспокойся, командир, — сказал Крису один из деревенских, — мы все-таки сделаем обрезание этому мальчику Гкозо».

На следующий день прибыли Нельсон Мандела, архиепископ Туту и священник Фрэнк Чикане из Южноафриканского совета церквей, чтобы отдать дань уважения погибшим, помолиться и возложить венки. К полудню мы прекратили церемониал поминовения погибших. Крис Хани и я шли во главе нескольких тысяч наших сторонников во время пятикилометрового марша назад в Кинг-Уильямстаун.

Мы лёгкой трусцой пробежали вниз по холму мимо вооружённых до зубов южноафриканских солдат сил безопасности. Белые обитатели аккуратного города молча стояли у ворот своих домов. Мы пели «Sing amaSoja kaLuthuli» (Пойте, солдаты Лутули) и дошли до стадиона, который был набит до отказа. Десятки тысяч людей приветствовали наше появление. Это были обездоленные жители бантустана Сискей из района, известного как «Пограничный» ещё со времён пограничных войн с Капской колонией. Ни англичане, ни буры не смогли подавить их дух. Не был в состоянии сделать это и Гкозо.

Случалось ли это от неразберихи? Или это была тщательно спланированная засада? Я не могу ничего утверждать. Для начала, в первой версии есть вопросы, которые требуют ответа: почему солдаты, находившиеся прямо за проломом в заборе, были расположены как для засады и в окопах? Почему они не стояли открыто, в построениях для борьбы с беспорядками? Если это не была тщательно спланированная и рассчитанная по времени засада, то как можно объяснить внезапный отвод южноафриканской полиции с границы за несколько минут до начала стрельбы?

А вот чего невозможно опровергнуть, так это то, что в период усилившихся массовых действий, начавшихся 16 июня 1992 года и достигших пика в августе с массовыми маршами на Преторию и другие центры, правительство Де Клерка пыталось использовать массовые акции против нас.

Это стало ясно, слишком ясно, в самый день начала кампании 16 июня. 17 июня 43 человека — мужчины, женщины и дети — были убиты в лагере «сквоттеров» в Бойпатонге, жители которого сочувствовали АНК. В течение нескольких часов вооружённые сторонники «Инкаты» из расположенного неподалеку общежития громили лагерь. Силы безопасности никак не реагировали на призывы о помощи. В течение дней, последовавших за этой бойней, и в ходе соответствующего судебного процесса появилось много свидетельств причастности сил безопасности к тому нападению.

Однако первая официальная реакция со стороны правительства заключалась в том, что эта бойня была якобы «спровоцирована кампанией массовых действий АНК». Когда средства массовой информации отказались принять эту версию, правительство прибегло к проверенной и испытанной теме насилия «чёрных против чёрных».

Затем, 18 июня Национальная партия заявила о том, что она начинает кампанию набора членов партии в чёрных посёлках, а 20 июня Де Клерк отправился в Бойпатонг в качестве «миротворца». Но эта стратегия дала в то время обратный эффект. Вместо того, чтобы принять его в качестве спасителя, Де Клерка выгнали из Бойпатонга. Это привело к тому, что полиция вновь начала стрелять и вновь погибли мирные люди. Но правительство не изменило своей тактики.

Когда мы планировали марш на Бишо, мы исходили из того, что в августе мы совершили марш на Преторию, в котором приняло участие 120 тысяч человек и который прошёл мирно, поскольку полиция вела себя сдержанно. Мы ошиблись в планировании марша на Бишо, полагая, что в присутствии международной прессы и наблюдателей из Комитета мира сискейские войска не решатся открыть огонь. Мы исходили из того, что Претория порекомендует Гкозо не прибегать к такой мере.

Разница между маршем на Преторию и другими демонстрациями в августе с маршем на Бишо заключалась в том, что в первых случаях САДФ и южноафриканская полиция несли прямую ответственность за поддержание законности и порядка. По сути дела, то же самое относилось и к Сискею. Но внешне выглядело это так, как будто мы сталкивались с чёрными солдатами номинально независимых вооружённых сил Сискея. Мы сделали ошибку, думая, что Де Клерк не разрешит Гкозо осуществить расстрел демонстрации. Возможно, мы недооценили соблазн для Претории ещё раз использовать карту насилия «чёрных против чёрных».

Я уверен в том, что мы попали в заранее запланированную засаду. Но даже если бы это было не так, то не успела затихнуть стрельба, как раздался залп дезинформационной войны, и уж в этом-то не было ничего случайного.

Как в Бойпатонге, так и в Бишо официальные представители правительства немедленно обвинили в резне… жертв этой резни. Через час после расстрела контролируемое правительством «Радио Алгоа» выступило с утверждением, что «группа людей прорвалась со стадиона и двинулась на сискейских солдат, стреляя на ходу. Сискейские солдаты действовали в порядке самообороны и начали отстреливаться». Невероятно, но в новостях по контролируемому правительством телевидению в этот вечер диктор, комментируя кадры расстрела, заявил: «Из этих съемок видно, насколько трудно было определить, откуда велась стрельба».

Там было слишком много международных наблюдателей, официальных лиц, наблюдавших за соблюдением мирного соглашения, и журналистов, которые сами попали под огонь со стороны сискейских войск, чтобы дезинформация такого рода вызывала доверие. Но в последующие дни и недели пропагандистская война продолжалась, и я стал основной её мишенью.

В то время как гнев жертв и чёрной общины в целом был направлен на Преторию и Гкозо, южноафриканское правительство поспешило обвинить во всём АНК и, особенно, коммунистов. Де Клерк утверждал, что насилие было вызвано массовыми действиями, а не права людей подавлялись с помощью насилия. Массовые действия якобы вызывали опасные эмоции и вообще они были бесполезными, поскольку двери для переговоров были широко открыты. К их чести, министр иностранных дел Великобритании, премьер-министр Австралии, заместитель государственного секретаря США по африканским делам — все они возложили вину на истинных виновников — на сискейские войска и, в конечном счёте, на их военных и политических наставников в Претории. Однако часть национальной и международной прессы (особенно правая британская пресса) подхватила утверждения Де Клерка. Крис Хани и я стали основными целями атаки. Как и в случае с истерикой вокруг «Красного заговора» — операции «Вула», послышались призывы к АНК избавиться от коммунистов в его рядах.

Идея использования прямого действия подавалась как зловещий инструмент, применяемый исключительно коммунистами. При этом игнорировался тот факт, что соответствующее решение исходило от национального и регионального руководства АНК, от профсоюзов и от партии. Игнорировался также тот факт, что в Южной Африке были места, где свобода не существовала, и что демонстрации были единственной формой политической деятельности, доступной для подавляющего большинства южноафриканцев, попрежнему лишённых политических прав.

Крис и я были обвинены в использовании людей в качестве пушечного мяса, хотя и мы, и остальные руководители были во главе демонстрации и лично попали под огонь.

Злобные обвинения против массовых действий были лицемерными. Те, кто выступали против них, первыми аплодировали демонстрациям в Восточной Европе в 1989 году. Студенты на площади Тяньанмынь в Пекине рассматривались как герои. Там именно китайское правительство, а не лидеров демонстрации обвиняли в том, что против студентов использовали танки. В Южной Африке виновниками были жертвы.

Как человека, имя которого ассоциируется с массовыми действиями и который возглавлял прорыв через забор, я обнаружил, что лучи всех прожекторов сошлись на мне. Я был обвинён в преступном пренебрежении к человеческой жизни, в игнорировании закона, мирного соглашения и безопасности наших сторонников.

Назначенная правительством Комиссия Голдстоуна, решительно осудив сискейских солдат, одновременно рекомендовала АНК наказать меня вместе с другими организаторами марша за решение вести демонстрантов через пролом в заборе. Тот факт, что АНК отверг эту рекомендацию, ясно показывал, что решение было коллективным, а я выполнял инструкции. Но это не остановило критиков. Не остановило их и то, что Мандела публично выступил в защиту действий Хани и моих, и подтвердил, что мы были преданными и дисциплинированными членами АНК.

Меня спросили на холме в Бишо, сожалел ли я об этом. «Человек не может сожалеть о том, что он делает с убеждением и опираясь на оценку коллективного руководства, — ответил я, глубоко порывшись в своём сознании. — Мы всё время несём потери… Мы не можем сожалеть о том, что мы пытаемся двигаться вперёд». Эти слова были использованы частью прессы, чтобы создать впечатление о том, что меня не волновала гибель людей.

На деле я был опечален до глубины души. Толчком для моего участия в политической деятельности была бойня в Шарпевилле. Сейчас меня обвиняли в том, что я вызвал сходную бойню. Я разделял печаль каждой семьи, которая потеряла любимого человека. Тот факт, что я действовал не в личном качестве, что все мои действия основывались на решениях моей организации и осуществлялись после консультаций с моими товарищами по руководству, придавал мне силу.

Но всё-таки это был глубоко угнетающий период в моей жизни. Вне сомнения, мы совершили ошибку в наших оценках. Мы недооценили циничность нашего противника и заплатили за это большую цену утерянными жизнями.

Травма от самой бойни была одной вещью, а продолжительная клеветническая кампания — другой. Но была одна мощная компенсация. Не было никаких сомнений в том, кого сами люди считали виновниками зверств. Огромная толпа на похоронах жертв и все, кто участвовал в обрядах поминания по всей стране, называли Гкозо «мясником из Бишо», а Де Клерка — его сообщником. Написанные от руки плакаты требовали: «Руки прочь от Ронни!». Я получил множество посланий солидарности со всей страны, но особое удовлетворение я получил от тёплого приёма в самом «Пограничном» районе.

Я отправился из Йоханнесбурга в этот район для участия в похоронах вместе с Фрэнком Чикане. Он сопровождал главу Всемирного совета церквей доктора Эмилио Кастро, который должен был выступить с основной проповедью на похоронах.

На меня всё большее впечатление производила положительная роль христианской церкви в борьбе за свободу и человеческое достоинство. В то время, когда я находился «в бегах», я нашёл убежище и истинную дружбу в южноафриканской христианской общине. По мере того, как доктор Кастро говорил, я чувствовал, как я тронут его поддержкой: «Тираны всегда пытаются обвинить народных лидеров в бойнях, — заявил он. — Нельзя позволять им делать это!».

Я посетил раненых в госпитале. Буши выздоравливал и, как и все остальные, находился в боевом настроении. Он, в конечном счёте, сможет поиграть в футбол со своим маленьким племянником. Женщина, которой я дал воды, находилась на растяжке, вся её нога была в гипсе. Она была скромной крестьянкой из одной из деревень. Она робко улыбнулась мне, когда я спросил, как она себя чувствует. Я пошутил на тему о том, сколько воды она выпила, когда лежала раненная на стадионе в Бишо. Преодолевая свою природную застенчивость, она сказала, что могла бы выпить ведро.

— Qabane (товарищ), вас чуть не убили. Я увидела Вашу зелёную рубашку и хотела побежать за Вами. А потом в меня попала пуля. Боль в бедре была невыносимой. Позже, когда Вы дали мне воды и успокоили меня, я поняла, что буду жить.

Мне хотелось остаться там, с ней и с другими. Мои телохранители показывали, однако, что нам нужно было уходить, чтобы успеть на следующую встречу.

Я попрощался, но мне хотелось обнять её и утешить за ту боль, которую ей причинили. Она тихо, так что я едва расслышал, сказала:

— Qabane, не беспокойтесь, мы заставим этих убийц заплатить за всё. Мы освободим Бишо и всю страну.

Я понял, что не она, а я нуждался в утешении.

«Лидеры приходят и уходят, а массы остаются, — любил говорить нам Джей-би Маркс. — Будут ошибки и поражения и некоторые из нас не доживут до свободы. Те, кто удерживают рычаги власти, невзирая на свои лозунги и свою политическую раскраску должны понимать, что если они не будут служить интересам народа, то потерпят неудачу.»

По прошествии времени я пришёл к заключению, что насильственные деяния тех времён были вне контроля Де Клерка и ответственность за них лежит на «твердолобых» из сил безопасности.

Ронни Касрилс — участник подготовки 3-х дневной забастовке протеста. Дурбан, 1961 г. На щеке автора рана от пули после стычки с подосланными убийцами.

В день свадьбы. Дар-эс-Салам, 1964 г.

В Новый Год возле музея газеты «Правда» в Москве. Ронни с сыновьями (слева). Справа — переводчик-экскурсовод. 1984 г.

Касрилс с офицерами МК Джабулани Джали (слева) и Луламиле Дантиле, позднее в том году убитым в Лесото.

Ронни Касрилс приветствует участников митинга ЮАКП на стадионе в июле 1990 г.

Загримированный автор (во времена подпольной работы) возле книжного магазина на улице Роки в Йовилле рассматривает рекламу журнала с его статьей. Йоханнесбург, 1990-91 гг.

Автор в декабре 1991 г. выступает в Порт-Элизабет на митинге, посвященном 30-летию МК. Винни Мандела — во втором ряду, слева.

Ронни Касрилс, Джо Слово (слева) и Джекоб Зума, 1993.

С Беном Лекалаке, бывшим чемпионом по боксу и бойцом МК, в офисе АНК. Йоханнесбург, 1993 г. Лекалаке участвовал в волнениях в лагере Кибаше в Анголе.

Автор с А. Моисеевым, помощником военного атташе России, во время визита эсминца «Настойчивый» в Саймонстаун в 1997 г.

Министр обороны Джо Модисе со своим заместителем Ронни Касрилсом на заседании парламента, 1998 г.

Ронни Касрилс и президент Табо Мбеки приветствуют победу АНК на общенациональных выборах Мидранд, июнь 1999 г.

Министр водного и лесного хозяйства Ронни Касрилс и его жена Элеонора с Владимиром Шубиным, бывшим работником ЦК КПСС, ныне зам. директора Института Африки РАН. Москва, МГУ, 2002 г.

Министр Р. Касрилс и Нельсон Мандела на открытии «Водяного храма» во время Всемирной конференции по устойчивому развитию. Сентябрь, 2002 г.

Ронни Касрилс выступает на митинге солидарности с народом Палестины. Претория, 2002 г.

Министр Ронни Касрилс на водоразборном пункте в долине Ориби. Экстренная доставка воды в сельскую местность во время засухи 2002 г.

Часть четвертая Свобода, 1994–1997 гг.

Глава 24. Всеобщие выборы 24 апреля 1994 года

Твёрдая вера женщины, раненой в Бишо, что Сискей и вся Южная Африка будут освобождены, материализовалась немногим больше, чем через тридцать месяцев.

Гибель людей в Бишо не была напрасной. Массовые действия способствовали преодолению тупиковой ситуации в переговорах, хотя убийства продолжались и в 1994 году. Число погибших от политического насилия превышало сто человек в месяц — в основном, в Натале и возле общежитий в Витватерсранде.

С принятием временной Конституции мы отдали все свои силы подготовке к первым в истории Южной Африки демократическим выборам. Несколько месяцев мы жили и дышали выборной кампанией, и даже сны видели только о ней. Избирательный блок АНК выступал под лозунгом: «Лучшую жизнь — для всех», У нас была целая армия прирождённых организаторов, людей всех возрастов, закалённых в борьбе и корнями своими уходивших в народ. Мы участвовали в просвещении избирателей, устраивали уличные выступления, ходили по квартирам, проводили домовые митинги и народные сходки, где руководство отвечало на вопросы, задаваемые на самом низовом уровне. Стало ясно, что АНК имеет громадную поддержку и мы победим, если в выборах будет свободное и честное соревнование. Консервативные и ультраправые белые группы в союзе с племенными вождями образовали блок по бойкоту выборов и конституционного процесса. Часто раздавались угрозы создания беспорядков.

Наши активисты храбро распространяли нашу выборную кампанию во враждебные районы типа городов с правыми настроениями, в бантустаны, в общежития и сельскую местность Наталя, где на первенство претендовала «Инката». Не запуганные побоищем в Бишо, организаторы кампании АНК подняли вопрос о марше на Улунди, столицу хоумленда Квазулу, возглавляемого администрацией Бутулези, и на Ммабато, столицу бантустана Бопутатсвана, где правил Мангопе, чтобы потребовать права на свободную политическую деятельность. Джакоб Зума показывал, как доносить до людей наши послания. Надев традиционную одежду, дополненную звериными шкурами и щитом, он возглавлял наших сторонников в зажигательных зулусских плясках на предвыборных митингах. В выборном штабе мы обсуждали, стоит ли бросать вызов претензиям «Инкаты» на единоличное распоряжение зулусской культурой — как это уже делал Зума. Я спорил на эту тему с Палло Джорданом, который не склонен был прибегать к такой практике. И когда мы не смогли прийти к общему мнению, он в шутку предложил подкинуть монетку. Я предложил вместо монеты бросить кости.

На волне роста надежд и уверенности в марте 1994 года в Бопутатсване вспыхнуло народное восстание. Мангопе (как и его союзник Упа Гкозо) подавлял свободную политическую деятельность. Он спровоцировал массовый протест, объявив, что на его территории выборов не будет. Отставной генерал Констанд Фильюн, активно занявшийся политикой и проповедовавший правоафриканерские взгляды, возглавил комитет из бывших военных и полицейских генералов и попытался организовать для Мангопе вооружённую поддержку. К ней с готовностью подключились члены неонацистского движения «Африканер Вертандсбевегунг» (AWB), возглавляемого Юждином Тербланшем. Их конвой из грузовиков и легковушек в пожарном порядке примчался на выручку. Затерроризировав население Ммабато и близлежащего Мафекинга и случайным образом перестреляв ни за что многих чернокожих людей, они в панике драпнули обратно, когда солдаты армии бантустана восстали против Мангопе и вышли на защиту народа. Троим налётчикам не удалось сбежать, так как солдаты обстреляли их машину. И когда они лежали раненными около старого «Мерседеса», разъярённый чёрный полицейский пристрелил их прямо перед объективами прессы и телевидения. Это был бесславный финиш безмозглого начинания. Зрелище белых людей, умирающих от рук чёрного человека, драматично прикончило миф о белом превосходстве и символизировало конец эпохи, длившейся несколько столетий.

Антивыборный блок рассыпался. Группа Констанда Фильюна, разочарованная бандитской недисциплинированностью AWB, после переговоров с АНК задумалась над конституционным вариантом и решила участвовать в выборах. Фильюн организовал «Фрайхайдсфронт» (Фронт свободы) с целью объединения африканеров в поддержку «Фолькстаата»[68], своего рода хоумленда, где африканеры правили бы сами.

Читая лозунги и надписи на стенах и не желая повторить путь Мангопе, Упа Гкозо объявил о роспуске правительства Сискея и согласился на выборы. Упрямилась только «Инката». Её опасные манёвры привели к гибели 53 человек, когда за месяц до выборов воинственный марш «Инкаты» в районе Йоханнесбурга — Соуэто вышел из-под контроля. Восемь человек погибло, когда разъяренная толпа, состоявшая в основном из рабочих-мигрантов и обитателей общежитий, попыталась штурмовать штаб-квартиру АНК. Полиция безучастно прохлаждалась в сторонке и штурм был отражен нашей вооружённой охраной. Затем, ровно через неделю, руководство «Инкаты» совершило крутой разворот и решило, что участие в выборах будет самой мудрой политикой. Итак, демократический процесс оказался неудержимым.

Это было напряжённое время, со страшным предчувствием гражданской войны. Многочисленные взрывы бомб, организованные правыми накануне выборов, оставляли изуродованные тела на улицах центральной части Йоханнесбурга и даже рядом со штаб-квартирой АНК. Но решимость обездоленных людей не ослабевала.

Вместе с миллионами южноафриканцев я никогда не забуду первые в стране демократические выборы, состоявшиеся 27 апреля 1994 года. В то утро мы с Элеонорой, проснувшись очень рано, ощущали напряжение, волнение и были бесконечно счастливы, что уцелели за эти годы борьбы. Мы наряжались как на собственную свадьбу, с опаскою надеясь, что всё не сорвется в последнюю минуту и с облегчением слыша приглушённый и мирный уличный шум.

Несмотря на свое презрение к предрассудкам, я как талисман удачи надел любимую рубашку, ту, в которой ходил на бесчисленные демонстрации по всей стране и которую не надел в Бишо. С нами голосовал наш старший сын Эндрю, приехавший к нам из Англии. Младший сын, Кристофер, работавший журналистом в Великобритании, голосовал в посольстве Южной Африки в Лондоне. Моя мать, которая жила в доме для престарелых в Йоханнесбурге, проголосовала (а ведь ей было восемьдесят шесть лет) в предыдущий день, специально предназначенный для голосования пожилых людей и инвалидов.

Предположения скептиков, что Южная Африка погрузится в апокалипсис, оказались беспочвенными. Уровень участия в выборах был очень высоким — при том, что большинство людей голосовало первый раз в жизни. Чёрные и белые, богатые и бедные, молодые и пожилые — все они мирно стояли в очередях под жарким африканским солнцем около избирательных участков в пригородах, в чёрных посёлках и сельских районах.

Элеонора, Кристофер и я голосовали в Дудузе — одном из посёлков к востоку от Йоханнесбурга. К избирательному участку нас провели организаторы избирательной кампании АНК. Один из них потерял руку во время освободительной борьбы, когда он бросал преднамеренно испорченную гранату. Он был одним из местной группы в девять человек. Все они погибли или были искалечены в результате действий провокатора. Это было мрачное напоминание о предательстве и смерти в разгар конфликта.

Когда вместе с жителями посёлка мы встали в очередь, растянувшуюся по пыльным улицам, я постарался вспомнить всех, павших в борьбе, кого я знал лично. Они пожертвовали своими жизнями для того, чтобы люди могли голосовать. Участие в этом драгоценном голосовании было как бы встречей с ними. Незабываемое ощущение возникло, когда я ставил крестик в бюллетене для голосования рядом с портретом Манделы и символом АНК.

АНК добился чрезвычайно убедительной победы, получив 62,7 % голосов. Это не было большинством в две трети голосов, необходимым для того, чтобы АНК мог единолично подготовить свой проект Конституции. Но даже если бы эта цифра была достигнута, мы всё равно намеревались добиваться широкого согласия в духе национального единства и примирения, которые были характерной чертой политики АНК, начиная с момента его создания в 1912 году.

Национальная партия Де Клерка смогла получить только 20,4 % голосов. Многие белые, принадлежащие к среднему классу, голосовали за либеральную Демократическую партию, а многие африканеры — за Фронт свободы с его призывами к созданию «Фолькстаата».

Партия свободы «Инката» хорошо выступила только на своей базовой территории в недавно переименованной провинции Квазулу-Наталь. Сельские жители, находившиеся под управлением консервативных вождей, голосовали преимущественно за Бутелези, тогда как городские чёрные избиратели предпочли АНК. Во всех остальных районах страны «Инката» провалилась, показав, что она имеет опору только в одной регионе.

Пан-Африканистский Конгресс, эмоциональная преданность которого чёрному самосознанию пользовалась, как выяснилось, слабой притягательностью, получил жалкие 1,25 %. Марионетки из бантустанов, такие как Гкозо и Мангопе, даже не фигурировали на избирательной сцене, что подтверждало, насколько они себя дискредитировали.

Результаты выборов были триумфом принципов, политики, организационных способностей и самопожертвования со стороны АНК и его союзников. Это были постоянные факторы, сохранявшиеся в течение нескольких десятилетий борьбы и ставшие причинами широчайшей поддержки АНК.

Результаты выборов вызвали национальную эйфорию и исключительное облегчение, потому что фактически это был триумф демократического процесса. Апартеид, как система, умер и был закопан в могилу, даже если последствия его будут ощущаться продолжительное время. Официальная церемония провозглашения Манделы президентом проходила на грациозном фоне Юнион Билдингз в Претории.

Сразу же после того, как он принял присягу, шесть реактивных истребителей пролетели над нами, оставляя дымные следы, соответствующие цветам нового национального флага. Это было встречено могучим гулом приветствия многотысячной толпы. Чёрный человек из ещё недавно охваченных столкновениями посёлков правильно схватил настроение и изменения в отношениях, подняв кулак кверху и провозгласив на африкаанс «Мы за тебя, Южная Африка» — строчку из старого гимна, с тех пор включённую в новый гимн.

Как напоминание о школьных годах я столкнулся со смутившимся Гари Плейером. Это случилось под навесом для важных гостей, где ведущие деятели освободительной борьбы собрались за завтраком с крепко укоренившейся элитой страны. Последняя явно желала быть принятой. И пока я размышлял, помнит ли меня маэстро южноафриканского гольфа, тот ухватил мою руку, словно руку потерянного и вновь обретённого брата, и стал рассказывать, с какой добротой моя мать относилась к соседским ребятишкам. В годы изгнания у меня выработалась антипатия к Гари Плейеру, когда его называли «неофициальным послом Южной Африки» на международных мероприятиях по гольфу и когда он регулярно играл в показательных матчах с сильными мира апартеида вроде Б.Дж. Форстера, особо ненавистного бывшего премьер-министра, интернированного в годы войны за профашистскую деятельность. И пока мы праздновали наше общее гражданство, я размышлял, каким же испытанием для его патриотизма будет наша новая политика.

Манделу сопровождали два его заместителя — его чрезвычайно одарённый естественный преемник Табо Мбеки, своими манерами всё больше и больше напоминавший об Оливере Тамбо, и лощёный Ф. У. Де Клерк.

На основе принципа пропорционального представительства и в соответствии с условиями временной Конституции АНК имел право на восемнадцать мест в Кабинете министров, Национальная партия — на шесть, а «Инката» — на три.

Среди министров от АНК, с которым я тесно сотрудничал в течение многих лет в изгнании, были: Джо Модисе — оборона; Джо Слово — жилищное строительство; Альфред Нзо — иностранные дела; Мак Махарадж — транспорт; Палло Джордан — телекоммуникации; Стив Тшвете — спорт; Кадер Асмал — лесные и водные ресурсы; Нкосазана Зума — здравоохранение.

Все новые министры без труда поменяли свои нагрузки в освободительной борьбе на новые обязанности. В тяжкие годы борьбы в трудных и меняющихся условиях их лозунгами были храбрость, преданность, энергичность и единство, хотя это не означало, что они не были человеческими существами с присущими людям сильными и слабыми сторонами. Трудно было найти более подготовленных для руководства людей. Модисе и Нзо очень хорошо подошли для своих новых постов. Первый занимался военным делом не меньше, чем самые старшие из ЮАРовских генералов, а второй искусно представлял АНК в большем числе стран, чем режим апартеида имел дипломатических представительств. Джо Слово, адвокат по образованию, имел врождённую склонность к юриспруденции, но с готовностью взвалил на плечи трудную задачу по строительству жилищ, в которых обделённые испытывали отчаянную нужду. Министром юстиции стал Далла Омар, отважный юридический защитник в нашей борьбе и один из самых впечатляющих мыслителей. Мне очень нравились его мягкие манеры.

Нкосазана была замужем за Джекобом Зума, который был из стратегических соображений направлен для организации отделения АНК в его родной провинции Квазулу-Наталь. Там он применял свои дипломатические способности для поиска общих точек с «Инкатой», чтобы прекратить кровопролитие Нкосазана работала со мной и Джекобом в подполье в Свазиленде, одновременно будучи практикующим врачом, да ещё и сумела вырастить четырёх дочерей. Теперь она стала министром здравоохранения и имела твёрдое намерение обеспечить бедняков медицинской помощью. Я ещё сильнее зауважал Джекоба Зуму за решение сосредоточиться на политической работе в провинции. Ведь пост в национальном кабинете министров был у него в руках.

Азиз и Иссоп Пахады, старые друзья по лондонским дням, стали заместителями министра: Азиз — иностранных дел, а Иссоп — в офисе Табо Мбеки. Их связи с Тамбо длились ещё с аспирантских занятий в Сассекском университете в 1960-х годах. Вместе с Джекобом Зумой они оказали Оливеру Тамбо и Мбеки жизненно важную помощь в первоначальных хрупких контактах, вымостивших дорогу для полномасштабных переговоров с бывшим режимом. Помогал в этом деле Джо Нхланхла, самоотверженный руководитель службы безопасности АНК, ставший заместителем министра разведки, а фактически — главой новой разведслужбы Южной Африки.

Кроме Даллы Омара, в кабинет министров были назначены ещё несколько человек, которые работали во внутреннем массовом движении и в профсоюзах, и без которых победа была бы невозможной. Флёр изгнания и вооружённой борьбы затушёвывал их усилия, так же как тень тюремного заключения скрывала замечательный вклад, внесённый Манделой в достижение договорного решения, за которое Мандела напряжённо бился с середины 80-х годов параллельно с Тамбо и Мбеки. Десятилетия борьбы породили испытанное руководство, способное сочетать все виды методов и тактики, и сплавившее воедино опыт тюрьмы, внутренней массовой работы, подполья, вооружённой борьбы и изгнания с родины. Мак Махарадж, Стив Тшвете и Джекоб Зума прошли через всё это.

В рядах тех, кто боролся внутри страны, были талантливые и отважные люди, такие, как Шерил Каролус, Алек Эрвин, Патрик Лекота, Тревор Мануэль, Попо Молефи, Вэлли Муса, Сидни Муфамади, Джей Найду, Сирил Рамафоса.

Ключевые организаторские и правительственные посты попали в их надёжные руки и руки молодой поросли бывших членов МК, с которыми я не раз делил трудные моменты. В число молодых руководителей входят Санки Мтемби-Мааньеле, спрятавшаяся в трубе под железной дорогой, когда наш лагерь в Анголе оказался под бомбежкой; Джефф Радебе, бывший узник тюрьмы на острове Роббен; Линдиве Сисулу и Пенуэлл Мадуна, с которыми мы работали в Свазиленде; Жеральдина Фрейзер-Молекети, Джилл Маркус, Мэтьюс Пхоса, Тито Мбовени и Джоэль Нечитенже, которые вместе с другими доказали в изгнании свою отвагу.

Жеральдина — маленькая ростом, но твёрдая, проходила обучение в наших ангольских лагерях в 1981 году. Тогда ей был 21 год, но она выглядела гораздо моложе. Кубинский инструктор, поражённый её крохотным видом, заметил, что АНК обречён на победу, потому что «эти буры даже детей вынуждают браться за оружие». Она стала заместителем министра в 33 года, а двумя годами позже — министром.

Джилл Маркус без устали готовила издания АНК, находясь в Лондоне, и близко сотрудничая с Юсуфом Даду. Она чудом избежала смерти, когда в 1982 году бомба, подложенная апартеидной полицией безопасности, причём следы вели к Крейгу Уильямсону, разнесла её рабочее помещение.

Мэтьюс Пхоса, юрист и автор поэм на африкаанс, стал премьер-министром Мпумаланги. Мы с ним работали в соседствующем с его родной провинцией Мозамбике, организуя сеть подпольных ячеек в этом красивом и плодородном крае, которому мы дали кодовое имя «апельсиновый сад».

Тито Мбовени, родившийся в 1959 году, работал аналитиком в нашей подпольной штаб-квартире в Лусаке. Он получил учёную степень в университете в Англии. Как и многие другие из его поколения, он трудился неброско, но плодотворно, и в молодом возрасте проявил себя исключительно талантливым министром правительства. В прессе появились домыслы, что его назвали в честь югославского лидера маршала Тито. На самом деле это имя было уменьшительным от библейского Титус.

Молодёжь вроде Тито и Джоеля Нечитенже (он обучался в партизанских лагерях Анголы и проявил себя как один из самых блестящих наших интеллектуалов и стал помощником в аппарате Манделы) относилась к тому поколению чёрных детей, которые по д-ру Фервурду, архитектору апартеида, «должны навечно оставаться лесорубами и водоносами». Этот главный создатель апартеида вопрошал от своей мудрости: «Какой смысл учить их математике, если она никогда им не понадобиться?» Теперь они управляли страной.

В семейном плане наш старший сын Эндрю составит себе имя как популярный в Южной Африке журналист, а очень одарённый Кристофер будет работать в Верховной комиссии Южной Африки в Лондоне в роли представителя по связям с прессой и составителя докладов и выступлений.

Глава 25. В министерстве обороны

Я был назначен заместителем министра к Джо Модисе. Трудно отрицать, насколько приятно было ощущать эту честь, но и удивление тоже было. Хотя мы всегда утверждали, что свобода придёт ещё при нашей жизни, мы остро ощущали свою уязвимость. Поэтому представлять себя в роли замминистра, когда действовать приходилось из лесных лагерей и подпольных убежищ, можно было только вторгаясь в область фантастики.

Министерство обороны расположено в ультрасовременном, тщательно охраняемом здании на окраине Претории, принадлежащем Агентству по снабжению вооружениями (Армскор). Из-за его блестящего, отражающего солнечные лучи фасада я называл его «Хрустальным дворцом». Я скоро узнал, что военные называли его «Галактикой боевых звезд». В новую эпоху циники, чувствовавшие, что военные неспособны изменить себя, обзывали его «парком динозавров». Вооружённые силы ЮАР были империей в себе. А министр — её представителем в парламенте. Однако пришло время начинать перемены, хотя чем-то это слегка напоминало схватку Давида с Голиафом. Само Министерство обороны — крохотное. Оно занимает один коридорчик этого огромного здания и имеет административный аппарат примерно в двадцать военных и гражданских секретарей и чиновников. В остальной части здания находятся штаб вооружённых сил и Агентство по снабжению вооружениями (Армскор), общий штат которых составлял две тысячи человек. Как оказалось, выплачивал мне зарплату и даже выдавал деньги на мелкие расходы моего аппарата начфин Вооружённых сил.

Вскоре после того, как Модисе и я приступили к исполнению своих обязанностей, мы затребовали личные дела чиновников, которых мы унаследовали от прежней власти. Мы намерены были провести анализ и посмотреть, какие изменения мы могли сделать немедленно. На повестке дня стояла и замена батальных картин эпохи Магнуса Малана, но с этим можно было подождать. Один из руководителей министерства, бригадный генерал, должность которого называлась «Военный секретарь», ответил в невозмутимой манере, что его собственное личное дело было толщиной в несколько томов. Его ответ сделал бы честь телевизионному сериалу «Да, министр», который высмеивал отношения между правительством и его бюрократическим аппаратом. Мы тут же отпарировали, что достаточно одной его биографии. Конечно, нам очень хотелось взглянуть и в собственные досье, но они были уничтожены — или так нам сказали. Я сам просмотрел базу данных штаба военной разведки. Поиск по фамилиям Тамбо и Слово дал сотни страниц их заявлений и выступлений. Однако личные данные, тщательно собиравшиеся когда-то, и всё важное было в компьютерах стёрто и мне заявляли, что их больше не существует. Это, конечно, не усиливало доверия.

Мы не рассчитывали, что всё пойдет легко. Определять направление политики — руководящая функция — было одним делом, а её осуществление — управленческая роль — совершенно другим. Новое правительство получило политическую власть, но унаследовало в результате уступок на переговорах гражданский и военный бюрократический аппарат (симпатизировавший, в основном, Национальной партии). И в этом смысле ему ещё предстояло в полной мере получить контроль над государственной властью и обеспечить, чтобы госслужащие стали представителями населения и были бы лояльны к демократическому устройству страны. Перехват государственных структур вместо их уничтожения был отступлением от революционной марксистской теории, которую впитало большинство активных членов АНК и Коммунистической партии после перехода к вооружённой борьбе в 60-х годах. Но имея выбор, мы предпочли мирный демократический переход, при котором оливковая ветвь примирения и взвешенный подход к передаче власти позволят избежать кровопролития и конфликтов, от которых пострадают, в основном, обычные люди. Фактически эта позиция была изложена ещё в Манифесте МК — при начале вооружённой борьбы в 1961 году было объявлено, что мы надеемся, что наши действия приведут правительство и его сторонников в чувство быстрее, чем события достигнут отчаянной стадии гражданской войны.

Ходит мнение, что если бы Советский Союз продолжал существовать, то мы придерживались бы более жёсткой линии. На деле же после поражения армии ЮАР при Квито-Кванавале в 1988 году, и СССР, и Куба поощряли нас к поиску договорного решения. Ещё в 1987 году сам АНК, чувствуя положительный сдвиг в балансе сил, решил усилить вооружённую и массовую борьбу, готовясь одновременно к возможным переговорам. Ход времени помог прояснить события. Перемены в Советском Союзе при Горбачёве явно подвели западные державы к мысли, что АНК теперь в меньшей степени, чем прежде, представляет революционную угрозу их интересам. Их разведслужбы великолепно видели все слабости Советского Союза и надвигающийся кризис социализма — что подтверждает в своей книге «Человек без лица» Маркус Вольф, бывший начальник разведки Восточной Германии — и они соответственно повлияли на Де Клерка, чтобы тот пошёл на соглашение.

Госслужащие нашего министерства были исключительно вежливы, из чего явствовало, что главной их заботой было усидеть на своих местах. Со своей стороны, они с удивлением открыли, что бывшие «террористы», ставшие теперь во главе министерства, отличаются приятным поведением, чем резко разнятся с предыдущими начальниками, окружавшими себя помпезностью и церемониями, и, по мнению большинства, упрямыми и неприступными. Некоторые из рядовых служащих — садовники, посыльные или прислуга с многолетним стажем — впервые в жизни пережили момент, когда глава государства или министр пожимает им руку или задаёт вопрос об их работе.

Кадер Асмал рассказывал мне, как в первый день в министерстве водного хозяйства он забрёл в комнату посыльных и старый белый курьер был настолько ошарашен беспрецедентным визитом, что с благодарностью пожимая руку Кадера, полностью потерял дар речи, а забытая напрочь сигарета свисала у него изо рта. Мандела без труда ввёл такое правило, и для него было нормой после певческого представления, например, пожать руку каждому участнику хора.

Некоторых правил протокола избежать было нельзя. Когда на второй день я на машине с персональным водителем приехал к министерству обороны, то мой свеженазначенный телохранитель вежливо попросил подождать, пока он не откроет мне дверцу. Это был вопрос не только этикета, но и безопасности. Хотя предпочтительней было бы отбросить формальности и работать по-обычному, но правительство не может действовать без уже выработанных процедур. Его представители не могут свободно разгуливать, пренебрегая возможными угрозами своей безопасности. Нам с Модисе угрожали смертью. Охрана, отвечавшая за нашу безопасность, должна была воспринимать это всерьёз. Было интересно видеть, как наши сопровождающие, прежде входившие или в МК, или в правительственные силы, теперь работали вместе и становились друзьями. Одним из них был Вуси Мпела (или Лэззи), когда-то учившийся у меня в Анголе, а потом служивший со мной в Свазиленде и в штаб-квартире АНК в Йоханнесбурге.

Воспринимать угрозы всерьёз означало подчиняться инструкциям и присутствию телохранителей. Не следовало появляться в людных местах без пары телохранителей, хотя поначалу это вызывало неудобства, как бы они ни старались быть незаметными. Хотя люди на улицах или в магазинах, как чёрные, так и белые, были склонны к дружественным приветствиям, так было не всегда. Однажды я оказался один в вестибюле гостиницы и вдруг увидел, что на меня смотрит, долго и жёстко, какой-то тип, выглядевший явно враждебно. Узнав меня, он приблизился со злобной гримасой и тыча пальцем мне в грудь, прошипел, как жаль, что у него нет с собой винтовки. Он был эмигрантом из Польши и, как Янош Волус, убийца Криса Хани, ненавидел коммунистов. Я избавился от него, потребовав назвать его фамилию и пригрозив вызвать полицию. После этого я всегда сообщал охране о своих передвижениях.

Пресса внимательно следила за нашими действиями. Печать завела шарманку о бывших революционерах, пристраивающихся к так называемым парламентским прелестям. Факты этого не подтверждали — особенно в сравнении с прежними депутатскими привилегиями. Члены парламента от АНК, начавшие свои парламентские карьеры с нуля, не имевшие денежных капиталов, частной собственности и прав на пенсию, обвиняли прессу в расистских наклонностях и в пристрастном отношении к их окладам.

Кен Оуэн, бывший редактор газеты «Санди таймс», углядел, как мне помогают выйти из машины, и разразился ехидными комментариями, что даже «красного Рона» возит личный шофёр в «роскошном лимузине». На деле машина была ничем не примечательным «Ниссаном-максима», который я купил на свою министерскую надбавку. А если бы не купил, то с этих денег взяли бы огромный налог. Оуэн направил своих репортёров вынюхивать, сколько стоило благоустройство резиденций для новых министров. Про меня написали, что новые шторы в моём доме обошлись налогоплательщикам в 71 000 рандов. Фактическая цена была 17 000 рандов.

Резиденция с тремя спальными комнатами была описана как «особнячище». Получив мою реплику, Кен Оуэн оказался достаточно справедливым и напечатал извинения «за ошибку — и за гиперболу» («Санди таймс» — 02.04.95). Когда он уходил в отставку, мы с Иссопом Пахадом получили приглашения на прощальный банкет. И как бы он нас не раздражал, у нас обоих было к нему некоторое внутреннее почтение. Я думаю, потому, что он был достаточно честным уличным забиякой вроде нас самих.

Стычки с прессой часто отвлекали от моих обязанностей, но мне это было в удовольствие. Оказавшись общественной фигурой, не надо бояться стрел и камней. Я твёрдый сторонник свободной прессы. А раздражали в ней неточности и профессиональные недостатки — продукт годов апартеида. Британский журналист Джон Карлин однажды написал, что я, как в футболе, предпочитаю играть в нападении, и его сравнение мне понравилось — скорее из-за аналогии с футболом, чем почему-нибудь ещё.

Работа с военной иерархией была, несомненно, одной из наиболее трудных. Нам нужно было аккуратно преодолевать противоречие между необходимостью, с одной стороны, осуществления изменений, а с другой — сохранения стабильности, всегда помня о важном значении армии, как главной силы, на которой держится государственная власть. Многие наши сторонники, включая и депутатов от АНК, хотели бы более радикального подхода и были очень насторожены тем, что наши бывшие противники всё ещё были в высоком руководстве. Мы получили соответствующие указания от Манделы, который часто говорил руководителям АНК, что мы не должны обращаться с ними как с врагами, разбитыми на поле боя. «В этом предупреждении», — заметил Палло Джордон, — скрыто указание, что враг ещё силен и обладает неизрасходованными запасами силы и энергии, которые он может обратить против нас». (Дискуссионные заметки «Национальный вопрос в Южной Африке после 1994 года», ноябрь 1997 год) Нельзя было просто отмахнуться от вопроса, на какие открытые или тайные шаги по сокрушению новой демократии готов пойти бывший «враг», если создадутся условия типа крупномасштабного экономического кризиса или нарушений закона и порядка. Не могли мы исключать и заговора подобных сил по дестабилизации правительства изнутри или извне страны, либо по созданию кризиса. Это были вполне реальные возможности, но в то же время не надо было преувеличивать потенциальную угрозу со стороны ультраправых и тем более не стать жертвой сфабрикованных угроз. И то, и другое могло мешать правительству в проведении реформ. Апартеидные службы безопасности создали целую индустрию, основанную на распространении дезинформации и ложных угроз. Порочащие слухи, на деле не имеющие оснований, по-прежнему пускали в ход, чтобы подорвать доверие к правительству или испортить жизнь отдельным людям.

Наш успех в новой исторической эпохе зависел от того, сможем ли мы создать лучшие жизненные условия для бедного и обделённого большинства народа, углубить демократические преобразования и изменить государство. Это было главным препятствием для любых возможных организаторов заговоров, которым в условиях необратимой гибели системы правления белого меньшинства должны были бы обращаться за поддержкой и признанием их законности через цветные барьеры. В истории руководителям заговоров типа генерала Франко в Испании или генерала Пиночета в Чили требовалась поддержка значительных общественных сил и широкое поощрение из-за границы. Сторонники белого господства были деморализованы, находились в изоляции и неорганизованы. При подавляющей поддержке АНК большинством населения и с учётом всеобщей международной поддержки угроза вооружённого восстания была невелика.

Генералы эпохи апартеида привыкли диктовать политикам, а в 1980-х годах их влияние было чрезмерным. Потому была нужна твердая решимость в сочетании с гражданским контролем, чтобы реализовать дальние стратегические планы и переломить их умонастроения. Переговоры между МК и вооружёнными силами ЮАР, однако, шли успешно, а Модисе, в частности, установил добрые отношения с «Катом» Либенбергом, невраждебно настроенным командующим. «Кат» был реалистичным незаносчивым человеком, и он единственный из генералов ЮАР во время выпивки высказал мне сожаление о некоторых делах, которые военным пришлось делать. Мы очень сожалели, что ему подошёл срок уходить в отставку.

Мандела назначил генерала Джорджа Мееринга, бывшего командующего сухопутными силами, командующим всеми вооружёнными силами Высокий, прямой и несколько холодный человек с сильной волей, он командовал южноафриканскими войсками в Намибии в 1983-86 годах. Имея в прошлом склонность смешивать службу с политикой, на военном параде в 1992 году он обвинил Криса Хани, Сипиве Ньянду и меня в том, что мы раздавали оружие в чёрных посёлках. Мы полагали, что он будет сотрудничать с нами в интересах армии и страны.

Назначение Мееринга во многом уменьшило озабоченность консервативных элементов внутри и вне армии, среди которых он пользовался значительным авторитетом. Хотя он намекнул нам с Модисе, что есть личности, не обрадованные моим назначением, было много молодых офицеров, придерживавшихся, как оказалось, противоположных взглядов.

Полный штатный состав вооружённых сил режима апартеида составлял 70 000 человек. По призывам на сборы и временную службу набиралось ещё полмиллиона белых мужчин. Мы отменили эту непопулярную практику, предпочитая систему добровольного найма в регулярные и кадрированные части. Первой нашей задачей оказался исторический шаг по объединению семи различных ранее враждовавших вооружённых группировок в регулярные части национальных вооружённых сил. Это были МК и APLA (вооружённые подразделения ПАК), вооружённые силы ЮАР (САДФ) и армии четырёх бывших бантустанов — Транскея, Боутатсваны, Сискея и Венды.

После демобилизации тысяч бойцов МК, многие из которых либо устали от военной службы, либо предпочли продвигаться в политике или в частном секторе, 13 000 человек решили вступить в новую армию и к ним присоединились более 7000 бывших бойцов APLA. В войсках бантустанов было до 11 000 человек. Позже добавились ещё около 2000 членов бывших отрядов самообороны из Квазулу. Итоговые цифры показывают, что бойцы освободительной армии составляли малую долю новых вооружённых сил. Нужен был систематический прогресс, чтобы они «вошли» в новую армию, а не «растворились» в старой. Была определённая вероятность, что кто-то из них потеряет работу, если, как и всякий военный независимо от «происхождения», он не будет справляться со своими обязанностями. Политика правительства была направлена на сокращение чиновничества, разросшегося при благоприятствовании апартеида. Армию, увеличившуюся в ходе объединения, тоже надо было сокращать и приспосабливать к бюджету мирного времени.

Первый делом мы объявили о назначении девяти бывших офицеров МК генералами. Старая гвардия рассчитывала, что мы согласимся на троих. Один из таких офицеров в благодушном настроении после нескольких рюмок коньяка к кока-колой на барбекю с энтузиазмом поведал, что при белом, в основном, офицерском корпусе и чёрных солдатах мы можем стать лучшей в мире армией. Такое настроение было не редкостью и нашей крупнейшей проблемой было изменить это отношение.

К марту 1997 года число чёрных генералов достигло 15, хотя один умер (Петрус Чикеше или Джулиус, который был начальником лагеря в Ново-Катенге и показывал мне однажды, как «стаф-фрайдеры» ездят на поезде), а три достигли предельного возраста, включая Ламберта Малои — начальника Оперативного управления МК. Генерал Сипиве Ньянда стал заместителем командующего Вооружёнными силами, генерал Джилберт Романо — заместителем командующего сухопутными войсками, генерал Темба Масуку, наш главный врач в Анголе, стал начальником военной медслужбы и первым чёрным начальником службы… В число этих генералов входят Годфри Нгвенья, известный прежде как Тимоти Мокоена или «Бра-Т» — командующий МК в Анголе — и Моджо Мотау, молодой зам. начальника военной разведки.

Мы также назначили первую в стране женщину-генерала Джеки Седибе, известную раньше как Джеки Молефи, которая получила подготовку вместе со мной в Одессе и была одной из самых старших фигур в МК. Она была замужем за Джо Модисе, которого политическая оппозиция облыжно обвиняла в семейственности. На самом же деле это я настаивал на её назначении — на основании её больших способностей. Рашид, оперативник МК, который в нашем лагере Фунде возле Луанды однажды нырял в залитый водой окоп во время учебной воздушной тревоги и чье настоящее имя было Абубакер Исмаил, стал генералом и был назначен начальником управления планирования оборонной политики. Джеки и Рашид служили в Главном командовании МК в Лусаке. Три выдающихся офицера из старых вооружённых сил Транскея также стали генералами.

Первоначально белых генералов было больше сорока человек, да ещё и почти сто сорок бригадных генералов, что явно превышало потребности мирного времени. Через политику досрочного увольнения в запас и сокращения армии число этих офицеров постоянно уменьшается. Мы проводили настойчивую политику создания армии, в большей степени соответствующей составу населения. В течение трёх лет объединения 70 процентов вооружённых сил стали чёрными, а число чёрных офицеров, составлявшее в старых вооружённых силах ЮАР в 1994 году менее одного процента, поднялось в новой армии выше 22 процентов. Модисе заявил, что этот чёрный офицерский корпус, куда к 1997 году вошло 2200 человек, представляет собой тот стратегический фундамент, на котором будет достигнуто соответствие составов армии и народа.

В армии были введены программы обучения основам гражданского общества, внедряется культура, отражающая вновь завоёванные демократические принципы новой Южной Африки. Отражая принципиальный разрыв со старым, была принята неагрессивная оборонительная стратегия. Военный бюджет был сокращен почти на 60 % по сравнению с 1989 годом и Южная Африка — одна из первых стран в мире запретила применение противопехотных мин и начала уничтожать их запасы.

Время потребовало, чтобы бывшие бойцы партизанских отрядов приобрели знания, необходимые в регулярной армии. Было определённое недовольство по отношению к этому процессу, и на меня не могло не произвести впечатления сообщение одного адмирала индийских ВМС — человека эрудированного и склонного к философии, как и многие из офицеров этой страны — что после получения независимости от британского правления в 1947 году Индии потребовалось почти десятилетие, чтобы назначить собственных командующих армией, авиацией и флотом.

Каких бы идеологических взглядов не придерживалась старая военная верхушка, я убеждён в том, что в глубине души важнейшим для них вопросом был уход в отставку с почётом, с комфортом и желательно с медалью и рукопожатием Манделы. АНК ясно понял это в ходе переговоров. Джоель Нечитенже придумал термин «принцип заката солнца», который дал выход из тупика в переговорах и гарантировал сохранение работы и пенсий для прежней государственной бюрократии. И хотя я имел жаркие споры с Джо Слово, который слишком охотно подхватил эту идею, эта морковка сработала хотя бы на некоторое время. Для некоторых представителей старого порядка это был случай, когда «пенсия сильнее, чем сабля». С другой стороны, не каждый мог или хотел уходить в отставку и итоговая черта в списке для многих вполне естественно была предметом борьбы за сохранение работы и карьеры. И нет ничего горше такой борьбы.

Всё это затрудняло переход и поддерживало и обостряло антипатию некоторых старорежимных чиновников, стремившихся удержать бразды правления. В любом военном учреждении, сержант или младший офицер, не говоря уже о высших сферах, может устроить подчинённым очень тяжкую жизнь. Соответственно, появилось несколько протестов от бывших бойцов МК и ALPA в отношении административных задержек, расистских проявлений, использования языка африкаанс, применения отжившего дисциплинарного устава и споров по поводу выплат, зарплаты и продвижений. Однажды среди ночи состоялся даже марш к правительственному комплексу «Юнион билдинг» и я присоединился к президенту Манделе, чтобы выслушать претензии и разобраться с недовольством.

Многие жалобы трудно было проверить или разрешить. Со стороны МК тоже была своя доля дисциплинарных промахов, и потому не всегда можно было защищать неприемлемое поведение и не всякую критику принимать за чистую монету. Но в прежних вооружённых силах был почти-прусский упор на «орднунг» (порядок), который в сочетании с жестокой дисциплиной иногда провоцировал протест белых призывников. Такой уклон резко отличался от идеи правдивости, заложенной в культуре МК и предпочтительной во всех добровольческих силах — включая современные профессиональные армии — и не противоречащей развитию хорошей дисциплины и морали. В то же время Модисе абсолютно ясно показал, что в новых войсках не потерпят ни расизма, ни разболтанности. Он также подчеркнул, что о работе всех офицеров он будет судить по их отношению к преобразованию армии.

Можно было только ожидать, что вооружённые силы, как частица общества, проявят те же отрицательные предрассудки, какими страдает белое население страны. И даже сильнее, если учесть вес их авторитарной иерархии, культуру и традиции. Проблема заключалась в том, что в руководящих креслах располагались большей частью белые из прежней армии, причём, вероятно, только немногие из них могли осознать свою врождённую настроенность. Многие были предрасположены поддерживать нормы прошедших времён и цеплялись за свою службу изо всех сил. Я узнал, что у одного белого офицера взгляд на объединение был таким: надо этим переболеть, а когда всё закончится, вооружённые силы «вытряхнут перхоть из своей шевелюры» — подразумевая под этим избавление от нежелательной «шантрапы» из МК и APIA.

Мы подчёркивали, что дело не только в замене части белых лиц на чёрные, но и в преобразовании всей оборонной культуры и характера, и в том, чтобы помочь всем участникам процесса выработать взаимное доверие и справиться с переменами. Мы привлекли экспертов из числа гражданских, таких, как Лори Натан, директор Института проблем разрешения конфликтов. Лори, когда-то лидер Кампании против призыва в армию и одно время «чёрная кошка» для старой армии ЮАР, своими трудами завоевал уважение военных. В военной аудитории он любил рассказывать анекдот, в котором американец-командир танка прямолинейно заявляет: «Мне всё равно, чёрный ты или белый, нормальный или нет. Если ты можешь подбить танк, я хочу, чтобы ты был в моём экипаже».

Нас ободряло то, что большое число белых офицеров проявляло положительное и профессиональное отношение к переменам, желание сотрудничать с новым порядком и работать с чёрными коллегами. Когда такие люди проявляли лояльность к новому государству, это поднимало дух. Одним из таких офицеров был «Военный секретарь» и после возвращения в войска он стал генералом — это был ясный сигнал, что у людей с правильным отношением к службе есть перспективы вне зависимости от их расы или послужного списка. Было много аналогичных примеров. Различия между людьми обычно уменьшаются, когда они берутся за общее дело. Но у них должна быть общая доля в успехе с бесспорнной ведущей силой и источником политической воли, желающей, чтобы дело двигалось, наподобие АНК. Такой была так называемая формула «побеждают все», которая лежала в основе успешных политических переговоров между бывшими противниками в Южной Африке. К сожалению, не всё можно разрешить ко всеобщему удовольствию, поскольку на всех просто не хватало работы. Поэтому кто-то попадал в пострадавшие, но цель была поставлена предоставить приличные выходные пособия и помочь военным устроиться в гражданской жизни.

В целом наш подход резко отличался от того, что делала Национальная партия после прихода к власти в 1948 году. Число госчиновников было тогда резко вздуто, чтобы пристроить и вознаградить сторонников Национальной партии. Старших офицеров, отличившихся во Второй мировой войне (как английского, так и с африканского происхождения) министр обороны и известный англофоб Ф. С. Эрасмус из армии выгнал. Их заменили на деятелей с гораздо худшей квалификацией. Эти события получили название «полуночный визит», поскольку военные рассыльные приносили приказы об увольнении в дом жертв в поздние вечерние часы.

Эрасмус оставил горькое наследие, чувствовавшееся аж до наших времён, особенно в частях бывшего ополчения. Командование МК под руководством Модисе перед выборами встретилось с представителями этих частей и те с облегчением узнали, что мы не собираемся их распускать. Лидером их был полковник Иан Деетлефс из «Натальских карабинеров». Модисе продвинул его в бригадные генералы и поставил во главе новой системы нерегулярных войск.

Исправление ошибок, сделанных в эпоху Эрасмуса, было благодарной работой. Одна из них была связана с исчезновением в 1945 году лейтенанта флота Джорджа Херда, загадочно пропавшего в увольнении на берег в Кейптауне. Многие годы его вдова Вида безуспешно добивалась пенсии вдовы фронтовика, назначенной ей правительством Сматса в 1947 году, но отмененный в 1948 году Национальной партией на том основании, что он пропал не в бою.

Джордж Херд до призыва на войну был журналистом он публично выступал против пронацистского движения в Южной Африке и выявил связи его с Национальной партией. Это вызвало гнев и ему было прислано несколько посланий с угрозами смерти. Было сильное подозрение, что его убил кто-то из нацистской организации «Оссевабрандваг», а тело было уничтожено.

Я узнал об этом деле от кадровика моего министерства Михаила Гробелаара, капитана-моряка. Мы вместе постарались исправить эту несправедливость, для чего капитану пришлось много и усердно поработать и совершить не одну поездку в министерство финансов. С большим удовлетворением мы в конце-концов получили чек и отправили его Виде Херд, которой было уже 93 года, но она в добром здравии проживала в Лондоне.

Я был в полном изумлении, когда Тони, сын Джорджа Херда, пришел меня поблагодарить. Бывший редактор газеты «Кейп таймс» и противник апартеида, он работал пресс-секретарём у Кадера Асмала. Он не хотел заниматься делом отца лично, поскольку был связан с нашим правительством. В знак благодарности он подарил мне свою книгу «Мыс штормов» (издательство Ravan Press, Йоханнесбург, 1991 г.), где было рассказано о событиях его жизни в годы апартеида. Одна из глав была посвящена исчезновению его отца. Тони написал дарственную надпись, благодаря которой я почувствовал, что моя работа не напрасна. Вот его слова: «С самой горячей признательностью за ваши успешные и крайне энергичные усилия, закончившие, наконец, главу о Джордже Херде и за выраженное Виде Херд признание заслуг Джорджа в войне с нацизмом».

Я принял посвящение с чувством глубокой радости. Работа в министерстве обороны в мирное время заключается, большей частью, в борьбе за адекватный бюджет. Похвалы тут встречаются редко. Люди вроде Кадера Асмала приносили радость массам бедняков, подводя чистую воду миллионам людей. Тони я сказал, что он заставил меня почувствовать примерно то, что ощущает Кадер, в очередной раз открывая новый кран.

Одним из моих первых выходов в новом качестве был визит в штаб полка «Трансвальские шотландцы» в Йоханнесбурге.

Когда я прибыл в их впечатляющий штаб, я попытался придумать какой-нибудь ход, чтобы сломать лёд. Могла бы сработать шутка о том, как хорошо открыто входить в парадную дверь, если ты много лет по секретным заданиям тайно пробирался через чёрный ход.

Меня встретила группа офицеров крупного телосложения, нарядно одетых в традиционную шотландскую форму. Когда в баре, украшенном призами, завоёванными полком, всем налили выпивку, свирепо выглядевший парень с усами, похожими на руль от велосипеда, которого явно распирало желание задать мне первый вопрос, спросил неожиданно мягким голосов: «Простите, господин министр, правда ли, что Вы учились в КЕС?». КЕС было известное сокращение названия средней школы имени короля Эдуарда.

Я было растерялся, но потом подтвердил, что действительно там учился, и спросил, не были ли они тоже выпускниками КЕС. Они ответили, что они были из Йеппе — школы, которая была главным соперником КЕС. Но когда я сказал им, что мой отец учился в Йеппе, они обрадовались, как будто это хотя бы частично делало меня одним из них.

Мне так и не пришлось воспользоваться «домашней заготовкой». Вместо этого я предложил тост за одну из неудач министра Ф. С. Эрасмуса, который пытался запретить ношение в армии шотландских килтов, потому что это была «иностранная военная форма». В ответ мне рассказали, что жена министра открыла фабрику по пошиву военной формы — вне всякого удивления процветавшую.

Вечер пошёл в самой оживлённой манере. Когда хозяева услышали о шотландских предках Элеоноры, то они вызвались сыграть для неё на волынке по телефону традиционную мелодию. Вслед за этим последовал телефонный звонок в Дурбан, её матери, и с большим энтузиазмом мелодия была повторена.

Сохраняя эти бывшие ополченские части, мы способствовали и созданию полков с африканскими традициями и африканской номенклатурой. На ум приходили возможные названия: «Полк имени Оливера Тамбо», «Лёгкий стрелковый имени Шаки», «Стрелки из Соуэто» — которые образовали бы базу для привлечения чёрной молодёжи в новые вооружённые силы.

Название «Vortrekker Hoogte» подлежало замене на «Тхаба Тсване» — Холмы Тсваны.

У меня было много таких случаев сближения с бывшими врагами. Наиболее памятный случай был на финале Кубка мира по регби в Эллис-парке в Йоханнесбурге в 1995 году, когда Южная Африка нанесла поражение Новой Зеландии. Модисе и я смотрели этот чрезвычайно напряжённый матч вместе с генералом Меерингом и группой других старших офицеров, как гости Лью Свонна, бизнесмена, пригласившего нас в ложу своей компании. По всей стране прошла волна патриотических настроений, показывавшая, что идеал многоцветной нации — не химера. Я почувствовал это перед матчем, по дороге на стадион. Чернокожие горожане аплодировали типичным белым болельщикам, направлявшимся в Эллис-парк, и это было открытием. И таким же открытием была сцена, когда Мандела, одетый в свитер цветов национальной сборной, после финального свистка триумфально возносил руку капитана команды Франсуа Пинаара — всколыхнулась вся страна. Мы с Джо Модисе чистосердечно разделяли общий восторг (хотя, как и большинству африканцев, нам больше нравился футбол) — и пожелали сфотографироваться в позах нападающих в устроенной в ложе Свонна шутливой схватке за мяч. А вот большинство белых генералов не проявляло эмоций — как будто они хотели отстраниться от этого торжества.

Спорт отражает национальный характер. Последующие печальные события, инициированные главным руководителем Лиги регби Луисом Луйтом (начавшиеся с изгнания из команды прославленного Франсуа Пинаара и дошедшие до упрямого противостояния Луйта президенту Манделе и министру спорта Стиву Тшве), иллюстрировали те настроенность Volkstaat*, грубо заявлявшего: «Pasop!»** Это наша территория». Выходцы из МК в вооружённых силах сообщали, что такие же настроения бытуют и среди военных. И если это было так, то разносчики такого отношения намеренно подрывали золотую возможность примирения, так щедро предложенную Манделой и АНК.

В команде «Спрингбок» выступал только один небелый игрок, Честер Вильяме, но вся страна — и её болельщик номер один, Нельсон Мандела — твёрдо были за него. Я часто повторял военным, что если команда по регби — и вооружённые силы — не станут полностью представлять состав населения страны, такая поддержка угаснет.

Несмотря на репутацию человека, который лучше всего чувствует себя на баррикадах, я не так уж и плохо чувствовал себя на официальных протокольных мероприятиях. Когда королева Елизавета посещала Южную Африку, я сопровождал её на Мейтландское кладбище, часть которого была отведена могилам солдат из стран Содружества наций. «Красный Рон горд встречей с королевой» — так (как и следовало ожидать) назывался отчет в газете «Кейп Аргус». Подобные оказии не лишены собственных опасностей. Я прибыл на кладбище за добрых полчаса до королевы и там наткнулся на список дюжины ветеранов, которых должен был познакомить с королевой. Поэтому следующие 30 минут я провёл в усердной зубрёжке фамилий, званий и войсковых частей, старательно избегая всякой болтовни и даже обмена взглядами.

Позднее Элеонора упомянула, что в ожидании приезда королевы выглядел я слегка заторможенным, но когда я объяснил, в чём было дело, оба мы закатились в хохоте.

Мы с Элеонорой позже обедали на королевской яхте «Британия» в компании Манделы, и других гостей. Королева развлекала гостей своим остроумием и умением рассказывать забавные истории. Я встречал также её дочь, принцессу Анну. Она посетила военный центр возле Претории, организованный для включения МК в вооружённые силы, и на меня произвели впечатление проявленный ей интерес и грамотный характер задаваемых вопросов. Всякий сопричастный к дипломатии и общественным отношениям знает, насколько напряжёнными могут быть подобные мероприятия и я — коммунист или нет — не мог не восхититься профессионализмом королей.

По контрасту с визитом на яхту «Британия» мы были также гостями российского военного корабля «Настойчивый», который пришвартовался в Кейптауне. Что бы ни менялось в России, там по-прежнему оказывали почести участникам войны. Каким-то образом они вычислили группу южноафриканских моряков, которые принимали участие в опасных конвоях военного времени в Мурманск. Ветеранам были вручены медали и были подняты традиционные тосты под рюмки водки. Я проинспектировал почётный караул, составленный из курсантов, одетых в парадную форму. Они взяли оружие на караул и ждали моего приветствия.

Мне сказали, что слово «товарищ» по-прежнему используется в вооружённых силах. Вспомнив дни в Одессе, я рявкнул по-русски парадное приветствие, которое впервые услышал 34 года тому назад: «Здравия желаю, товарищи курсанты!».

Меня сопровождал Алек Эрвин, наш министр торговли и промышленности с его женой Анной, а также бригадный генерал Ян Дитлифс, начальник Управления краткосрочной службы, и его коллега Беверли. Там было ещё много тостов с водкой перед тем, как наши жёны благополучно увезли нас домой.

Был ещё один интересный случай, когда мне пришлось поднимать по тревоге южноафриканский флот. Табо Мбеки принимал с официальным визитом вице-президента США Ала Гора и его жену Тиннер. Мбеки собирался показать им остров Роббен, бывшую каторгу в 16 километрах от Кейптауна, где находились в заключении Нельсон Мандела и другие политзаключённые. Вертолёты стояли наготове, чтобы переправить делегацию на остров, как вдруг выяснилось, что высшим представителям США за границей летать на них не разрешается. После того, как охрана Ала Гора облазила один из наших кораблей от киля до клотика, мы вышли в море. Путешествие было исключительно приятное и свободное, несмотря на глубокие эмоции, испытанные Алом и Тиннер Гор, когда они увидели крохотную камеру, в которой Мандела просидел первые 18 лет из его 27-летнего тюремного заключения.

С нами был Тревор Мануэль, наш министр финансов, по необходимости строго относившийся к бюджетным расходам на оборону. Во времена апартеидного милитаризма флот находился на положении Золушки, а всё внимание уделялось армии и авиации для боевых действий в северном направлении. Немногие оставшиеся в строю корабли дохаживали свой срок. Тревор особенно жёстко относился к попыткам купить новые корабли. Мы доказывали, что они нужны для прикрытия нашего большого побережья, что страна сильно зависит от морской торговли, что у неё есть важные морские интересы (и потому нужен флот для их защиты) и обо всём этом следует позаботиться, если Южная Африка хочет играть свою региональную роль.

Элеонора ухитрилась сфотографировать Тревора на корабельном мостике в капитанской фуражке, которую я шутливо ему нахлобучил. Приехав потом в его министерский кабинет, я с любопытством обнаружил, что он пристроил карточку на модель боевого корабля 17-го века, полученную в подарок от одной мореходной державы. Я, конечно, не упустил возможности подчеркнуть, что наши корабли имеют почти такой же возраст.

Мы с Модисе встретились с президентом Мозамбика Чиссано за рабочим завтраком и первое, что он спросил, было: когда мы заведём новые военные корабли. Вместе с руководителями других прибрежных государств этого региона он был обеспокоен растущим расхищением рыбных запасов и, не имея собственного флота, искал помощи у нас. Южную Африку посетил и весьма уважаемый в мире бывший президент Танзании Джулиус Ньерере. Мы с Элеонорой часто приветственно махали ему, когда он проезжал мимо нас на улицах Дар-эс-Салама. Ньерере без колебаний призывал Южную Африку возложить на себя обязанности лидера Африки.

Во времена, когда в стране срочно требовались дома и больницы, а на горизонте не было непосредственной угрозы войны, не подлежало обсуждению, что государству надо больше расходовать на социальные нужды и меньше — на оборону. Однако на Модисе лежала обязанность поддерживать сбалансированные оборонные возможности. В парламенте мы доказывали, что будущее непредсказуемо, что конституция обязывает защищать суверенитет и территориальную целостность страны, и что нам надо обеспечить свободные и безопасные условия для экономического роста и развития не только Южной Африки, но и всего региона. Хотя пресса свела дебаты к дилемме: «пушки или масло, дома или корветы», мы свои аргументы строили по схеме «оборона и развитие».

Моя поддержка флотских потребностей вдохновила командующего ВВС генерала Криля дать мне прозвище «адмирал» и, полагаю, я его оправдывал, ибо всегда был готов сопровождать важных гостей в море. Одним из таковых был президент-социалист Португалии Марио Суареш. Я был в рядах сотен благожелателей, которые пожали ему руку в лондонском посольстве Португалии в 1974 году вскоре после драматического восстания вооружённых сил против диктатуры и колониального режима Салазара. Вряд ли он запомнил меня, но воспоминания об этом событии глубоко его тронули и он подивился зигзагам истории, которые свели нас через 20 лет в совершенно другой обстановке. На меня возложили приятную задачу доставить его на вертолёте на палубу одного из наших кораблей, лежавшего в дрейфе у мыса Игольного. А затем мы обогнули самую южную точку Африки, как когда-то это сделали знаменитые португальские мореходы Бартоломео Диаз и Васко-де-Гама, обогнувшие Африку и открывшие морской путь в Индию.

Мы спустились на палубу и тут же должны были стать по стойке смирно, пока судовой оркестр исполнял наши национальные гимны. В море шла обычная здесь огромная волна и оба мы отчаянно сражались с качкой, стараясь хотя бы устоять на ногах и отодвинув на второй план приличествующую государственным деятелям торжественность. Оркестр играл, а я стискивал зубы, зная, каким длинным стал новый гимн Южной Африки. Кроме того, кругом был обычный здесь густой туман и хотя мы могли сказать Суарешу, что он обогнул Африку, но не видеть это своими глазами было малоприятно. К счастью, туман рассеялся и выглянуло солнце — если не у самого мыса Игольного, так в нескольких милях от него. Я принял на себя ответственность указать ему подходящую южную оконечность и хотя это было лёгкое вранье, зато человеку явно было приятно.

Ещё одно интересное событие в море было связано с Коби Котце и празднованием 75-летия нашего военно-морского флота. Ранее Котце был министром юстиции и министром обороны и впервые я с ним познакомился на переговорах КОДЕСА, где он занимал жёсткую позицию. Но лучше я узнал его в парламенте, после назначения его президентом Сената. Этот пост, видимо, смягчил его нрав. Как мне кажется, Мандела питал слабость к Коби, который был первым из министров, начавшим с ним в тюрьме диалог, открывший путь к переговорам. Мандела явно познал его душу на несколько лет раньше меня.

В группе приглашённых мы находились на борту корабля «Протеа», на котором Мандела принимал парад кораблей флота Южной Африки и кораблей 13 стран, участвовавших в празднествах. «Протеа» стоял в середине знаменитой кейптаунской Столовой бухты и мы с Элеонорой наслаждались компанией Коби, обнаружив в нём подлинное тепло, которое когда-то казалось нам немыслимым в бывшем высшем деятеле правительства. Он только что ушел из Сената в отставку и рассказывал нам, как хорошо ему было жить эти месяцы на его ферме в Оранжевом свободном государстве.***

Как раз к этому моменту мы переименовали корабли, ранее носившие имена бывших министров обороны, включая и Коби Котце. Мандела был доволен, что корабли, носившие имена твердолобых деятелей эпохи апартеида, таких как П.У.Бота и Магнус Малан, были переименованы в честь африканских витязей — Шаки и Макханды, соответственно. Но он колебался, когда дело коснулось Коби Котце. Он, очевидно, не только высоко ценил Коби, но и считал его роль в завершении эпохи апартеида жизненно важной. Однако я смог объяснить Манделе, что мы приняли решение в принципе не называть свои корабли в честь живых людей. Он понял и просил во избежание всевозможных обид объяснить то же Коби.

Мои пояснения не создали проблем для Коби. И когда корабль, ранее носивший его имя, а теперь названный «Джоб Масеко» (в честь героя Второй мировой войны, потопившего германский военный корабль в гавани Тобрука) проходил перед «Протеа», Мандела поднял шляпу в приветственном салюте, а мы с Коби замахали руками в такт. Мы приветственно улыбнулись друг другу и Коби Котце выглядел таким весёлым и свободным, что мне почудилось, будто он облегчённо вздыхает, освободившись от всего багажа своего прошлого. Наверное, это был свист ветра и рокот моря, но мне показалось, что он произносит: «Totsiens! Прощай всё это!».

Было приятно участвовать через АНК в организации встречи Алекса Мумбариса, которому был оказан достойный приём, как герою. Он первый раз приехал в Южную Африку после драматического побега из тюрьмы. Но когда он прибыл, в аэропорту Йоханнесбурга иммиграционные чиновники отказали ему во въезде, как персоне нон грата. Их упрямство было сломлено лишь после телефонного звонка, когда как следует вклеили начальнику иммиграционной службы, вообразившему, что он всё ещё служит в старой Южной Африке. Я пригласил Алекса на небольшой банкет в его честь в штабе военного командования в Кейптауне, находящемся в историческом Форте, построенном голландцами в XVII веке.

Было несколько личностей, с которыми я предпочитал не встречаться. Одним из них был Эндрю Хантер, депутат-тори, всегда старавшийся привязать АНК к ИРА и в 1989 году использовавший свою парламентскую неприкосновенность, чтобы обвинить меня и Элеонору в том, что мы возглавляем «террористическую группу в Лондоне». Во время визита в Лондон я получил от него приветственное послание с просьбой о встрече. Я не ответил. На белый свет всплыли признания апартеидной службы «грязных дел», называвшейся «Стратком'ом», что они запустили в Палату общин дезинформацию о связях АНК — ИРА. Они прекрасно знали, что если швырнуть побольше грязи, то что-нибудь, да прилипнет. Брайан Уолден, телевизионный комментатор и бывший член парламента, злобно обрушился на президента Манделу в программе Би-би-си, обвиняя его, среди прочего, в постоянном восхвалении ИРА, полковника Каддафи и Саддама Хуссейна (программы «Частный взгляд», декабрь 1997 г. и «Уолден о героях: Нельсон Мандела», Би-би-си-2, 2.03.98 г.).

Я был рад пройтись по британскому парламенту в сопровождении Боба Хьюза, депутата-лейбориста, председателя движения против апартеида и старого друга. Показывая на промежуток между передними скамьями оппонирующих фракций, с исторических времён шириной в длину меча, он вспомнил, как ему, новичку в парламенте, показали, где сесть, и он, протянув руку к скамейкам консерваторов, за проходом сказал: «Так вот где враг сидит!» «Нет!», — энергично поправил его министр лейбористского кабинета с передних правительственных скамей, «там сидит оппозиция». А потом, махнув в сторону задних скамеек лейбористской фракции, где сидел Боб, министр с чувством добавил: «Враг сидит вот где!».

Напряжённость между законодательной и исполнительной властями, между министрами и членами парламента — даже из одной партии — вещь нормальная. Приходят моменты, когда ты неизбежно чувствуешь горячее дыхание противоречий и тогда вспоминается анекдот Боба Хьюза. Природа соревнования такова, что она заставляет держаться в форме и в целом это не так уж плохо.

Но внутри вооружённых сил, где командные посты надо было делить между представителями объединяемых частей, напряжённость требовалось гасить. Страна не могла принять доминирующее положение белых офицеров из старой армии. В июле 1998 года генералы Романо и Мотау должны были стать командующим сухопутными войсками и начальником военной разведки, а Сипиве Ньянда мог оказаться в очереди на пост главнокомандующего вооружёнными силами по уходу генерала Мееринга в отставку в апреле 1999 года.

Согласие с такими назначениями было для бывших военнослужащих ЮАР проверкой на профессионализм и лояльность.

То, как мы вели себя с военными, произвело впечатление на одного старого революционера — Фиделя Кастро. Я имел честь сопровождать его, как когда-то Гора, на военном корабле на остров Роббен. Он сам при режиме диктатора Батисты просидел два года, и тоже на тюремном острове, и с очень большим уважением отнесся к освободительной борьбе в Южной Африке и к усилиям по преобразованию страны. Он глубоко задумался, сравнивая тюремное заключение Манделы со своим собственным. Было холодно, море бушевало. Мы шли назад в Кейптаун и я поддерживал его на палубе качающегося корабля. Хотя для своего возраста он был крепок и силён, я пошутил, что поддерживая его, я совершаю акт солидарности с кубинской революцией. После чего, чтобы не замерзнуть, мы решили спуститься в каюту и попробовать прекрасный местный бренди.

Глава 26. Назад в Бишо

Но это были лишь приятные перерывы в хаотичной и напряжённой повседневной жизни. В то время, когда мы с удовольствием поднимали тосты за памятные времена в прошлом и за новые дружеские отношения, преступления апартеида не могут быть так просто забыты и прощены. Актом парламента была создана Комиссия истины и примирения, которая стала частью процесса восстановления правды и залечивания ран прошлого.

Председателем Комиссии был назначен архиепископ Десмонд Туту, а Алекс Борейн — его заместителем. Сочувствующие, мудрые и человечные, они возглавляли впечатляющую команду членов Комиссии, юридических экспертов и следователей. Суть работы Комиссии в том, что на открытых слушаниях по всей стране жертвы приглашались дать показания о жестокостях, которым они подвергались, а виновники — о своих преступлениях. Этот процесс был основан на принципе примирения, а не возмездия. В заявках на амнистию, подаваемых в специальный комитет по амнистии, требовалось описать во всех подробностях все свои действия и показать, что они были связаны с работой политической организации и имели политические цели. Но те виновники, которые до определённого срока не подавали прошения, рисковали подвергнуться судебному преследованию.

Слушания Комиссии истины и примирения (КИП) по бойне в Бишо проходили в сентябре 1996 года, через четыре года после расстрела. Но делалось это не для амнистии. Это были слушания общего характера с целью помочь КИП собрать существенные факты. Я ждал возможности помочь выяснению обстоятельств.

В выходные дни, предшествовавшие слушаниям, я поехал в Бишо вместе с Элеонорой. Её присутствие действовало на меня успокаивающе. С учётом напряжённости работы в министерстве она стала ещё более необходимой мне. Я начал называть её снимающее напряжение воздействие как успокоительная эссенция «Элеонора». Этот термин был пущен одним из её бывших коллег по лондонскому колледжу мод, где она когда-то работала.

Перед слушаниями мы приняли участие в митинге АНК в память жертв бойни и возложили венки на кладбище, где похоронены большинство из 29 человек, погибших тогда. История чревата парадоксами. Одним из них было то, что мы обедали в бывшей резиденции Гкозо. Она стала официальной резиденцией Раймонда Мхлабы, который был и премьер-министром провинции Западный Кейп, и руководителем Коммунистической партии. Это большое бездушное здание, типичное для бантустанной архитектуры Претории. Посадочная площадка для вертолётов находилась в непосредственной близости от главного двора, что, должно быть, грело душу Гкозо в те дни, когда он правил Сискеем и сидел, словно в осаде.

Ещё один парадокс заключался в том, что именно я дал поручение генералу Меерингу удовлетворить заявления на компенсацию раненым и семьям погибших. Одним из заявителей был смелый молодой учитель Нтобека Мафа, у которого от пули, попавшей в позвоночник, были парализованы ноги. Удовлетворение его претензий означало, помимо прочего, что он вместо инвалидной коляски мог купить себе специально приспособленную автомашину. И ещё одна ирония была в том, что бывшие сискейские солдаты, которые пытались убить меня, а теперь вступили в новые национальные вооружённые силы, просили моего совета о том, нужно ли им подавать прошение об амнистии. Я рекомендовал им сделать это.

Полиция, расследовавшая бойню в Бишо, утверждала, что я могу быть обвинён в преднамеренном убийстве. Это зависело от того, подал ли я заявление об амнистии, страхующее от такого развития событий. Пресса постоянно задавала мне вопрос, намереваюсь ли я подавать прошение об амнистии. Я совершенно ясно заявил, что не буду подавать такого прошения, поскольку не совершил никакого преступления.

Гкозо, лишенный власти и брошеный его бывшими хозяевами, удалился на свою ферму, с которой он появлялся лишь изредка. Хотя по крайней мере в одном случае он ездил по стране и это было частью преступных действий, которые привели к его аресту. Он был обвинён в незаконной торговле алмазами, суд признал его виновным и вынес приговор: десять тысяч рандов штрафа или два года тюрьмы.

В воскресенье мы присутствовали на специальной церковной службе, организованной Комиссией истины и примирения. Это было воодушевляющее действо с трогательным песнопением и берущими за душу речитативами. Одним из кульминационных пунктов была страстная проповедь достопочтенного М.Г.Кхабела из Университета Форт Хейр. Темой его проповеди была «Мой отец был странствующим Арамийцем» (прим. — термин, обозначавший в древности евреев).

Мои познания Библии освежились. Я внимательно слушал историю об израильтянах, которые бежали от рабства в древнем Египте в поисках земли обетованной. Тема выступления относилась к необходимости откликаться на страдания бедных, угнетённых и бездомных. Кто-то может представить себе реакцию такого убеждённого атеиста, как я, ещё одним из парадоксов этого дня. Коммунисты слишком легко игнорировали положительную роль искренних религиозных убеждений и их пользу в борьбе за свободу. Участие в демонстрациях вместе с христианскими священниками, многие из которых активно участвовали в борьбе против апартеида, оставляло отпечаток на многих из нас. История Южной Африки обогащена участием истинно верующих христиан в народной борьбе.

В кульминации своей проповеди достопочтенный Кхабела использовал самое почитаемое древнееврейское выражение, утверждавшее национальную общность древних евреев: «Слушай, Израиль, Господь Бог, Господь един». Я знал эти слова на память из школы иврита за много лет до этого и я легко вспомнил их. Я написал священнику записку, поздравляя его, и написал эти слова так, как они звучали на иврите.

Слушания по бойне в Бишо проводились в университете в течение трёх дней. Здания университета смотрели прямо на перекрёсток и стадион, где произошёл расстрел. Когда я и Элеонора появились на слушаних в понедельник утром, нас тепло приветствовал архиепископ Туту, одетый в пурпурное церковное облачение. Он приехал только в это утро, но уже слышал о нашем участии в церковной службе в предыдущий день. Затем он поднял руки к небесам, как будто восхваляя их за чудо, и это привлекло внимание фотографов из прессы.

Интерес к слушаниям был велик и зал, предназначенный для этого мероприятия, был заполнен до отказа.

Первыми давали свидетельские показания группа пострадавших и родственники погибших. Мы слушали их простые и трогательные свидетельские показания и как бы вновь переживали эту трагедию. Все они, без исключения, обвиняли в расстреле Гкозо и бывший режим Претории.

Типичными были показания женщины средних лет г-жи Бузелва Мтикинса из отдалённой деревни Хилдтаун. Она принимала участие в марше на Бишо со своим мужем, рабочим-строителем по имени Камерон. Они уже прошли какое-то расстояние от стадиона, когда раздались выстрелы. Внезапно она оказалась на земле, в клубах слезоточивого газа и под обстрелом, раненая в ногу. Раненый Камерон лежал на некотором расстоянии от неё. Она трижды окликала его. Он мог только поднимать руку. Затем товарищ, который пытался помочь ей, был ранен в ногу. Затем ещё двое, мужчина и молоденький паренек, получили по пуле в голову. Её доставили в больницу и на следующий день она узнала, что её муж умер.

Нтобека Мафа давал показания с инвалидной коляски. «Мы не сразу поняли, что стреляют по нам. Затем люди, которые бежали к стадиону, побежали назад и раздались крики «В нас стреляют» и некоторые люди начали кричать, что нужно лечь навзничь. Я почувствовал, что что-то обожгло мне бок. Я упал и когда попытался подняться, то не смог это сделать…»

Когда Алекс Борейн — заместитель Туту, спросил, есть ли у него какие-нибудь пожелания, то Мафа попросил, чтобы был построен памятник погибшим, а также созданы условия для занятия спортом для инвалидов. Заметно тронутый Борейн сказал: «Вы вдохновляете нас, Вы думаете больше о других, чем о себе».

Сирил Рамафоса, который чуть не погиб в Бишо, а сейчас руководил процессом создания новой конституции страны, представил официальную версию АНК об этих событиях.

За ним выступил Сматс Нгоньяма, который бежал через пролом в заборе вместе со мной. Теперь он был министром экономики и туризма этой провинции. Их свидетельства совершенно ясно показали, что решение идти на Бишо через пролом в заборе стадиона было коллективным, а не моим поспешным решением, как это изображалось частью прессы.

Пик Бота — бывший министр иностранных дел, приехал после обеда, чтобы внести свой вклад. Он просил, чтобы его отпустили как можно быстрее, поскольку у него где-то ещё было срочное дело. Он возложил вину за бойню за АНК и вопреки всеобщему убеждению заявил, что Гкозо был не марионеткой южноафриканского правительства, а самостоятельным хозяином на своей территории. Хотя Пик Бота просил допросить его пораньше из-за неотложных дел, но, выйдя из зала, он внезапно изыскал много свободного времени, чтобы обильно угостить журналистов рассказами о своём политическом будущем.

День заканчивался и Туту спросил меня о моих намерениях. Он исходил из того, что мне нужно было успеть на самолёт, но очень хотел, чтобы были заслушаны показания ещё одной группы пострадавших. Поскольку они были из отдалённых деревень, им нужно было вернуться домой до темноты. Я охотно согласился, так как мне было несложно отложить свой отъезд. Я был последним свидетелем, который давал показания в этот день. Становилось уже темно. Я очертил ход событий и мою роль в них, подчеркнув, что я преисполнен глубокого сожаления в связи с тем, что наш мирный марш закончился столь трагически, и что моё сердце и мысли были обращены к семьям погибших и к раненым.

Я признал, что в широком моральном смысле я был частью событий, которые привели к бойне, и меня по-прежнему терзает мысль о том, что, возможно, мы могли бы сделать больше для того, чтобы избежать этих ужасных последствий. Но утверждаю со всей искренностью, что если бы мы знали, что сискейские солдаты откроют огонь, мы никогда бы не пошли на риск. Исходя из известных теперь сведений, некоторые могут утверждать, что наше решение было трагическим просчётом. Но в то время такая возможность казалась нам невероятной, особенно потому, что заявленные нами цели и наши действия и поведение были столь явно ненасильственными. Я задал вопрос, следовало ли нам рисковать, и попытался сам ответить на него цитатой из Ганди: «Гражданское неповиновение становится священной обязанностью тогда, когда государство становится незаконным… отказ от сотрудничества со злом — такая же обязанность, как и сотрудничество с добром». В этом смысле мы были готовы к определённому риску, потому что мы верили в дело освобождения и мы не могли молчаливо соглашаться с тиранией и терпеть угнетение — альтернативой была покорность и это стало попросту невыносимым.

Я заявил, что хотя АНК принял коллективную ответственность, я не пытался избегать какого-либо объективного расследования моего поведения в этот роковой день. Один аспект событий в котором, как я сказал, я не был уверен, был вопрос о том, были ли солдаты спрятаны в окопах неподалеку от пролома в заборе. Я заявил, что не исключаю возможности существования тогда преднамеренного плана заманить нас в засаду. Эту возможность Комиссии следовало бы исследовать. Вместе с тем, я считал, что стрельба могла быть результатом откровенного пренебрежения властей своими обязанностями. В заключение я обратился к роли сискейских солдат, которые в своём большинстве были молодыми малообразованными парнями. Я отметил, что они были продуктом системы, которая выработала у них страх даже перед мирным маршем. Они были запрограммированы на веру в то, что мы были воплощением дьявола.

Два члена Комиссии, Думисане Нтсебеза и достопочтенный Бонгани Финка, упомянули о рекомендации Комиссии Голдстоуна о том, что АНК следовало бы наказать меня. Я сообщил им, что АНК отказался сделать это. Они были особенно удивлены, когда узнали, что мне даже не была предоставлена возможность ответить на вопросы Комиссии Голдстоуна.

К тому времени, когда я закончил выступление, был уже поздний вечер. Архиепископ Туту поблагодарил меня. Он отметил как знамение времени тот факт, что член кабинета министров был готов ждать целый день, пока не выступят свидетели из числа простых людей. Он с удовлетворением отметил то, что я приехал с женой и выразил удовлетворение от нашего участия в церковной службе в предыдущий день.

Я испытывал облегчение от того, что наконец мог публично представить свою версию событий, и от того, как вдумчиво Туту подвел итоги дня. Я почувствовал, что гора свалилась с моих плеч.

Очень большой интерес был к заседанию на следующий день, когда должны были давать показания Гкозо и его бывшие чиновники. Мы с Элеонорой решили остаться на утреннюю часть слушаний.

Бюрократы времён бантустанов представляли собой жалкое зрелище, когда они давали показания. Было ясно, что они имели лишь косвенное отношение к любым серьёзным решениям. Они открыто заявили, что вся информация о намерениях АНК и об угрозе, которую представлял марш, поступала от офицеров южноафриканской службы безопасности. Бывший заместитель Гкозо, полковник Сайленс Пита, которого активисты АНК в этом районе считали беспощадным врагом, оказался совсем бесцветной личностью. Он рассказал о том, как в день бойни Гкозо получил от службы безопасности сообщение о том, что вооружённое крыло АНК — «Умконто ве Сизве», планировало свергнуть его правительство.

Все терпеливо ожидали появления Гкозо. В зале, однако, раздался сердитый ропот, когда вышел его адвокат и объявил, что тот не сможет появиться сегодня. Членам Комиссии было сказано, что «как стало ясно, он не был в подходящем состоянии для того, чтобы внести свой вклад в слушания. Он страдал от отсутствия концентрации, от недостатка связности мышления и от чрезвычайной усталости». Было также представлено заключение государственного психиатра, в котором указывалось, что Гкозо страдал от «депрессии» и нуждался в лечении.

К этому времени мы с Элеонорой должны были уже уезжать. Поэтому мы не присутствовали на выступлениях бывших офицеров САДФ, которые командовали сискейскими войсками. С некоторыми из них я познакомился лично. Генерал Мариус Улших был профессиональным военным, который вошёл в состав новых Южноафриканских национальных вооружённых сил. Он явно гордился своим профессионализмом и представлял собой образец офицера прусского стиля, какие задавали тон в старой армии. Претория откомандировала его в вооружённые силы Сискея в качестве командующего этими силами. Ранее он был офицером связи войск ЮАР в группировке УНИТА, возглавлявшейся Жонасом Савимби.

Он объяснил членам Комиссии, что получил инструкцию «предотвратить вступление демонстрантов в Бишо любой ценой, поскольку это имело бы катастрофические последствия» (прим. показания генерала Улшиха Комиссии истины и примирения, 11 сентября 1996 года, стр. 27). Он вызвал острую реакцию присутствовавших на слушаниях, когда грубо заявил: «Я считаю, что АНК не только стремился к этому столкновению, но и организовал его». По его мнению, это также подтверждается массовым присутствием местной и иностранной прессы. Их не было бы там в таких количествах, если бы не существовало высокой возможности насильственных действий. Далее он рассказал о том, что один из его командиров, находившихся на месте столкновения, доложил ему по радио, что его позиция подвергается атаке. Ульших рассказал о том, что он потребовал подтверждения факта обстрела солдат со стороны толпы и атаки на позиции войск. Когда он получил его, «я подтвердил, что солдаты имеют право стрелять, имея в виду тех солдат, которые подвергались непосредственной опасности». Затем он понял, что бой расширяется и что он не носит оборонительного характера. Он трижды дал команду по радио прекратить огонь, после чего стрельба прекратилась за исключением нескольких отдельных выстрелов. Затем стрельба опять усилилась на некоторое время, после чего она полностью прекратилась. Он не мог сказать, кто на месте подавал команды открыть огонь. Он заявил, не помнит, чтобы в это время он слышал взрывы.

Улыпих заявил, что не знал о проломе в заборе. Он решительно отверг предположение о том, что «для демонстрантов была устроена засада или что их намеренно заманили в какую-то ловушку». Возможно, это и правда, поскольку это единственный аспект в версии событий со стороны АНК, который не получил подтверждения. Но я был поражён заявлением о том, что он не знал о проломе в заборе. Если силы безопасности просмотрели его и после этого заявляют, что они были намерены любой ценой предотвратить наше вступление в Бишо, то это означает, что налицо было откровенное пренебрежение своими обязанностями, о чём я и указывал в своих показаниях.

Офицер новых вооружённых сил, бывший боец МК с презрением заметил: «И это человек, требующий, чтобы мы соответствовали его стандартам компетенции». Ульшиху потом выдали выходное пособие и отправили в отставку.

Один из белых офицеров-сослуживцев Ульшиха, полковник Шубесбергер, напротив, проявил раскаяние, вызвавшее аплодисменты. В ходе переговоров мы с ним встречались, и он заронил во мне сомнение в версии о засаде, утверждая, что стрельба стала результатом паники и плохой выучки. После массового расстрела в Бишо на Шубесбергера было покушение, его пытались взорвать в его машине, но он уцелел. Это не был обычный враг из старой армии, как мы когда-то полагали. По происхождению австриец, он был женат на чернокожей и свободное время проводил, в основном, среди чёрных.

Гкозо представил свои показания на специальных слушаниях через два месяца. По сообщениям прессы, у него было искаженное лицо и его сопровождали два адвоката. Он утверждал, что АНК полностью несет вину за бойню. Он также утверждал, что «Ронни Касрилс, по-видимому, был готов идти на любой риск в политических целях». Он заявил, что действия войск имели оборонительный характер. «Один из солдат бьш застрелен. Приказ открыть огонь был дан после того, как было получено сообщение об обстреле солдат из толпы и о применении гранат» (показания бригадного генерала Гкозо на слушаниях в Ист-Лондоне, 19 ноября 1996 года).

Гкозо было сказано, что застреленный солдат бьш убит другим солдатом. В этом не было никаких сомнений, ибо баллистическая экспертиза показала, что он бьш убит из оружия того же калибра, как и то, которое использовалось вооружёнными силами Сискея. Кстати существовало подозрение, что он мог быть преднамеренно застрелен военными для того, чтобы спровоцировать бойню. От такого предположения Гкозо явно растерялся.

Поскольку расписание было очень напряжённым и слушания должны были завершиться к июлю 1998 года, итоги работы Комиссии истины примирения можно было опубликовать только с задержкой.

Через несколько месяцев я присутствовал при открытии нового шоссе, построенного администрацией провинции и начинавшегося от того самого рокового перекрёстка в Бишо. Главным оратором на церемонии бьш архиепископ Туту, которая заявил, что мы можем идти свободно, поскольку «здесь погибло двадцать девять человек». Он добавил: «Эта дорога — символ сближения, символ исцеления» (прим. — это было 21 марта 1997 года).

Глава 27. Разоблачения 1996–1997 годов

«Бесчисленные тысячи оплакивают бесчеловечное отношение людей друг к другу».

Роберт Бернс

Говорят, что неделя в политике — большой срок. После двух лет со дня создания правительства национального единства, заполненных черновой работой по выработке новой политики и нового законодательства, министры и заместители министров снимались для официальной фотографии в президентском дворце «Тейнхейс» в Кейптауне.

В стремлении запустить систему в работу у нас сложились если не тёплые, то корректные отношения с министрами от Национальной партии и «Инкаты». Как руководитель заседаний правительства, Де Клерк показался мне лощёно вежливым. Но вне кабинета — на парламентской трибуне и в дебатах — белые перчатки слетали. В парламенте терпение Манделы по отношению к Де Клерку истощилось и он выдал своему заместителю «по полной программе», когда тот обругал правительство, не справляющееся с растущей волной преступности. Мандела едко отметил, что Де Клерк возглавляет правительственный комитет по безопасности и разведке и тоже отвечает за борьбу с преступностью.

Один из заместителей министра от Национальной партии, Герт Мейбург, который был членом предыдущих кабинетов министров, сказал, что было бы интересно знать, кто будет позировать для такой фотографии на следующий год. Достаточно одного изменения, небрежно заметил он, для «эффекта домино», который полностью изменит всю картину.

Буквально на следующий день один из его коллег по партии, который позировал для фотографии, министр социального обеспечения Абе Уильямс, приятный в общении человек, подал в отставку из правительства. Как только он пришёл в свой кабинет на следующее утро, там немедленно появились полицейские следователи с ордером на изъятие его документов. Речь шла о возможных злоупотреблениях одеждой, собранной для распределения в благотворительных целях, за что он потом сидел в тюрьме.

Не прошло и недели, как Герт Мейбург внезапно умер от сердечного приступа. Это был странный поворот событий. Кстати, следующая официальная фотография Кабинета будет отличаться ещё больше. В середине 1996 года Ф.У. Де Клерк объявил о выходе его партии из правительства в попытке создать более эффективную оппозицию АНК. Этот шаг был явно спровоцирован правым крылом его партии и привёл к уходу его самых способных и наиболее просвещённых коллег, таких, как Рольф Мейер, Доуи Де Вильерс, Крис Фисмер и Леон Вессельс. Последний был единственным членом бывший правящей партии, кто на том этапе публично принес извинения за прегрешения апартеида.

За день до заявления Де Клерка один из его более умеренных депутатов поведал мне, что «психи захватывают нашу партию». До этого момента казалось, что Де Клерк не собирается уходить из правительства. Один из работников в комплексе резиденций «Хрутескер», где жили министры и Де Клерк был моим соседом, сказал, что в его хозяйстве были на очереди большие планы по наведению уюта в очень приятной им правительственной резиденции, которую теперь они должны покинуть.

Непредсказуемый характер парламентской политики не сводился только к личностям из Национальной партии. В АНК Винни Мандела и Банту Холомиса потеряли посты замминистров за нарушение партийной дисциплины.

Мы быстро привыкли к парламентской политике, сильно отличавшейся от политики вооружённой борьбы. Ради внутреннего спокойствия рекомендуется не тонуть в ощущении собственной важности или постоянства, а быть готовым к тому, что глава правительства может внезапно выдвинуть кого-то на важный пост или столь же внезапно заменить человека.

Правила парламентской политики составлены так, чтобы рассматривать противоречия в рамках взаимной вежливости и разрешать конфликты мирным путем. Весьма примечательно, как была смягчена враждебность между АНК и «Инкатой» — не только между лидерами, но и на низовом уровне. Стычки между сторонниками враждующих партий начали непрерывно сокращаться, несмотря на отдельные случайные смертоносные вспышки во всё меньшем числе «горячих» точек в провинции Квазулу. Принц Мангосуту Бутулези, министр внутренних дел, удивил нас своим тёплым и шутливым поведением. Вскоре он развлекался, называя меня Umkhwenyana — что означало на языке зулу «зять» — поскольку Элеонора родом была из Дурбана, т. е. из его провинции. Я, в свою очередь, подначивал его, упоминая о коммунистах в его рядах, а именно, о Джо Метьюсе, заместителе министра безопасности от партии «Инката», который когда-то был ведущим теоретиком АНК и Коммунистической партии, и о Роули Аронштейне, некогда моём наставнике, который умер в Дурбане в 1996 году.

Неделя может быть длительным промежутком времени и в других смыслах. Я ещё расчищал свой стол в предвкушении редкого отдыха с Элеонорой в выходные дни, собираясь отпраздновать её день рождения, как моя секретарша позвонила мне по внутреннему телефону. «На проводе министр транспорта», сказала она. Это был Мак Махарадж, как всегда, первым узнающий все новости. Поступила информация, сказал он, о бывшем офицере полиции безопасности в Дурбане, который сделал признания Комиссии истины об убийствах активистов АНК в Квазулу-Нагане. Они впали в беспокойство и стремились избежать наказания.

Тайные места захоронений и останки жертв были обнаружены на ферме около Питермарицбурга. Одна из них была молодой женщиной с пулевой пробоиной в голове. Она была опознана как Фила Ндвандве. Фила была тем самым новобранцем МК, которая спорила с лидером АНК Джонни Макатини о расправах над доносчиками с помощью «ожерелья», когда он посетил наши лагеря в Анголе в 1986 году. Она была направлена на работу в Свазиленд, где загадочно исчезла в 1988 году. Перед тем, как уйти на тайную встречу, она оставила своего малолетнего сына на конспиративной квартире. Она так и не вернулась, но пошли слухи о том, что она была агентом врага и бежала в Южную Африку. Офицер полиции безопасности сообщил, что она была похищена, доставлена в один из их секретных лагерей около Питермарицбурга, где её продержали раздетой в течение десяти дней. Она отказалась сотрудничать с полицией и была убита. Именно полиция пустила слух о причинах её исчезновения.

Начала вскрываться правда об оперативниках «Вулы» Чарльзе Ндаба и Мбусо Тшабабала, бесследно исчезнувших в 1990 году в Дурбане сразу перед тем, как были арестованы Сипиве Ньянда и Мак Махарадж, а мне пришлось уйти в бега. Они были замечены в июле 1990 года одним из «аскари» — бывшим бойцом МК, работавшим на полицию безопасности, и схвачены. (прим. «аскари» — название, использовавшееся в немецкой колониальной армии для местных чёрных солдат).

Их задержание привело к арестам других оперативников «Вулы» в Дурбане. Как и в случае с Филой, за отказ от сотрудничества с полицией они были застрелены. Казнь произошла ночью, на берегу реки Тугела. Их тела завернули в проволочную сетку, к ней прикрепили грузы и тела бросили в кишащее акулами устье реки. Их больше никогда не видели.

Я провёл большую часть выходных дней на телефоне, пытаясь свести вместе разрозненные новости и отвечая на вопросы прессы. Вывод, к которому пришли Джанета Лав и я ещё тогда, когда наши фотографии как «разыскиваемых», «вооружённых и опасных» появились в газетах вместе с фотографией Чарльза, подтвердились самым страшным образом. Мы предполагали тогда, что его включение в список находящихся в общенациональном розыске было дымовой завесой, чтобы отвести внимание от именно такого преступления.

Когда бывшие сотрудники полиции безопасности стали делать признания, правда об ужасных деяниях прошлого начала выходить на поверхность. Самым печально известным был случай с Юджином Де Коком, командиром подразделения полиции безопасности, базирующемся на секретной ферме, называвшейся «Флакплас», около Претории. Они вели ничем не ограниченную войну против «террористов». «Поскольку они убивают наших ребят, то мы будем убивать их», так бывший начальник полиции безопасности, генерал Хендрик ванден Берг, выразил это в 70-х годах. Ванден Берг не утруждал себя тем, что государство обязано соблюдать закон. АНК же подписал Женевскую конвенцию о войнах и вооружённых конфликтах.

Из-за своей жестокости Де Кок стал известен как «Первичное зло». Его группа специализировалась на пытках и убийствах самого ужасного рода и с неё брали пример аналогичные «эскадроны смерти» по всей стране. Эти «эскадроны» действовали, пользуясь «аскари» — бывшими партизанами, которые хорошо знали людей и методы МК. Методика «обращения» схваченных партизан была леденяще простой: приставить пистолет к виску пленника и предложить: «сотрудничество или смерть».

Вырванные сведения тут же пускали в ход, что полностью связывало слабого человека, и он или она начинали бояться возмездия АНК. Родезийцы широко применяли этот метод, а ведь Де Кок и другие у них служили.

Хью Лагг, после того, как он предал группу Дамьена Де Ланге, в конце-концов попал под командование Де Кока. Дамьен сейчас является полковником вооружённых сил.

Лагг, сломленный человек, давал показания на уголовном процессе против Де Кока, описывая убийство одного из «ненадёжных» «аскари» остальными членами подразделения на ферме в «Флакпласе», как «оргию пожирания стаей акул». Расправа началась с того, что Де Кок сломал бильярдный кий о голову этого человека, а все остальные бросились следом. Расправа кончилась тем, что кусками резинового шланга человека разбили в лепешку.

Де Кока арестовали по обвинению в различных преступлениях ещё до начала процесса примирения. После долгого судебного разбирательства Де Кок был признан виновным в шести убийствах и ещё многих менее опасных преступлениях — от мошенничества до заговора. В ноябре 1996 года он был осужден на два пожизненных заключения и ещё на 212 лет тюрьмы. В ходе суда он утверждал, что его начальники в полиции и правительстве имели полную информацию о том, что он делал. С предельной горечью он увидел, как все его начальники от него отреклись. Де Кок утверждал, что не был расистом, поскольку охотился не только на чёрных, но и на белых. И я, и Джо Слово были в списке на убийство.

В ходе расследований было получено письменное свидетельство одного из аскари, Альмонда Нофомелы, где описывалось нападение 2 июня 1986 года, когда в Свазиленде, в Мбабане, в одном из домов были застрелены три члена МК. Утверждалось, что в это время Де Кок был в Свазиленде и, по всей видимости, возглавлял эту акцию. Жертвами её стали Пансу Смит, Сафо Дламини и Бузи Маджола. Мозес и я полагали, что их убили трое зловещих бельгх, которых мы подозревали и за кем следили. Их предводителя мы называли словом «Магнум» и он управлял парочкой наркоманов из Ольстера и Перу. Де Кок признался, что в Свазиленде в 1983 году застрелил Звелаке Ньянду, брата Сипиве.

Двое из компании Де Кока, бригадный генерал Джек Кронье и капитан Жак Хектер, предстали перед Комитетом по амнистии Комиссии истины и примирения и признались в 60 убийствах по политическим мотивам. Позже они подали прошение об амнистии ещё по девяти убийствам, о которых, как они утверждали, они «забыли».

В докладе психиатра, представленном на слушания по вопросам амнистии, Кронье характеризовался как происходящий из замкнутой религиозной семьи. После окончания школы он вступил в полицию, поскольку его родители не имели возможности дать ему дальнейшее образование. Он служил в силах безопасности Южной Родезии, а в 1983 году был направлен в «Флакплас». По сообщению его психиатра, у Кронье выработались послетравматические стрессовые отклонения ещё в родезийские дни. «Он убеждён в правильности того, что он делает», отмечалось в сообщении психиатра. «Он считает чёрных людей своими врагами… Он утратил способность чувствовать и бояться, стал мрачным и страдал от бессонницы. Он не понимает, что он болен».

Капитан Жак Хектер задушил активиста АНК куском провода. Затем его тело было облито бензином, ему на шею надета шина и всё это было подожжено для того, чтобы это выглядело так, будто его убили другие активисты АНК. Хектер сказал психиатру, что он боится боли и не любит причинять боль другому. Он ни разу не застрелил кого-либо. Он всегда убивал голыми руками. Он был убеждён в том, что не убил ни одного невинного человека. Ему был поставлен диагноз, что он находился на границе между неврозом и психозом.

Было удивительно взглянуть в сущность убийц, которые десятилетиями терроризировали активистов освободительного движения. Присутствовавшие при даче ими показаний с трудом могли связать то, что они натворили, с тем, насколько обыкновенными людьми они выглядели. Это является леденящим напоминанием изображения банальности зла, сделанного знаменитым ученым-политологом Ханнахом Анердтом, сбежавшим от нацистского преследования, который описывал вождей нацизма, совершивших невероятные преступления, как посредственностей. Дело не в том, что злодеяния были обычным явлением, а в том, что виновные в самых жесточайших из них часто были совершенно ординарными людьми, ничем не выделяющимися из толпы. Хотя, по моему опыту, практически любой боров, лишённый власти, может выглядеть довольно приличным человеком, а злодей, властью наделённый, имеет зловещую ауру, которую часто можно почувствовать за версту.

Одним из таких был печально известный следователь полиции безопасности капитан Джеф Бензьен, наводивший ужас на активистов. В комиссии по амнистии он на добровольцах демонстрировал пытку своих жертв с помощью так называемого «мокрого мешка». Чтобы заставить пытаемого заговорить, он садился на него верхом, надевал ему на голову пропитанный водой мешок и затягивал его на шее, доводя человека до удушья. Пытка не прекращалась, пока из жертвы не выбивали показания.

Омерзительное зрелище Бензьена, раскормленного, с цветущей мордой, потеющего и пыхтящего, когда он исполнял пытку своим любимым методом при полном освещении перед телевизионными камерами и журналистами, навевало воспоминания о суде над фашистским извергом Адольфом Эйхманом. Но степень ответственности возрастает по мере удаления от исполнителя, который пускает в ход смертоносные приспособления собственными руками.

Бензьен просил у своих жертв прощения. Лишённый ореола власти, когда-то приданного ему руководителями, он выглядел помятым и жалким ничтожеством. Эта сцена напомнила мне ощущения тяжкого беспокойства, испытанного в 1963 году, когда полиция безопасности охотилась за мной. Ещё многие годы после побега из Южной Африки меня мучили кошмары, что меня безжалостно преследуют. Что бы я не предпринимал пытаясь убежать — бежал в дома и из них, вверх или вниз по лестницам, по бульварам или по задворкам — в конце-концов я оказывался в клещах дурбанского Специального отделения и просыпался в холодном поту. Кошмары эти приходили в тиши моего лондонского дома. Когда я вернулся в Южную Африку, ближе к полю боя, они прекратились.

Если многие низовые исполнители подавали заявления на амнистию вероятно ради немедленных шкурных интересов, а не в силу искреннего раскаяния, то их начальники, вызванные по повесткам, начинали выкрутасы вокруг смысла слов, написанных в их приказах. Как заметил один наблюдатель: «Чем выше чин допрашиваемого полицейского, тем более туманными становятся слова».

Бывшие полицейские начальники вроде Йохана Фон Дер Мерве и Йохана Котце пускались в объяснения, что слова «устранить», «изъять» и «нейтрализовать» могут означать удаление из общества путем «ареста» или «задержания». Полистав словарь, Котце начал спорить, что «устранить» означает не более как «вынуть» или «передвинуть». Генерал Юп Юбер, бывший начальник элитных Специальных сил армии ЮАР и один из немногих армейских офицеров, вызванных для дачи показаний, возможно потому, что его упомянул другой заявитель, объяснял: «Я думаю, мы должны рассматривать слово «устранить» очень осторожно. Я могу кого-то устранить, арестовав его. Я могу нейтрализовать кого-то, арестовав его. Каждый случай надо рассматривать сам по себе. Если вы можете устранить кого-то, не убивая его, то вы можете арестовать его. Я не думаю, что широкоупотребительный термин «устранить» обозначает «убить» (газета «Кей таймс», 9.11.97). Однако их подчинённые отвергали такую логику, напоминавшую рассуждения в сказке «Алиса в стране чудес», и без колебаний настаивали, что приказы «устранить» кого-то имели только одно значение — и это значение было: «убить».

Мой давний противник, Крейг Уильямсон, за этот год раздавшийся в теле и обозлённый на своих бывших начальников, и по интеллекту далеко опережавший всех остальных (скорее всего, ввиду его знакомства с антиапартеидной политикой), свидетельствовал, что язык приказов намеренно был сделан «всеобъемлющим». При тщательном анализе всего случившегося он объяснял, что прежнее правительство старалось держаться подальше от тайных операций, чтобы потом можно было отрицать осведомлённость и отказываться от ответственности за такие операции.

Далее Уильямсон сообщал, что «процедуры операций разрабатывались знатоками законов так, чтобы не оставалось доказательств легальной ответственности высшего эшелона за все эти деяния». Он добавил, что в ретроспективе всё выглядит так, будто верхние эшелоны, особенно политики, настолько старались легально дистанцироваться от тайных операций, что они отреклись от своей обязанности по непрерывному служебному надзору за такими акциями и потому потеряли управление ими». Уильямон далее заявил, что Ф. У. Де Клерк должен был жить с закрытыми глазами, если он и вправду не знал о тайных операциях.

По просьбе Уильямсона мы встретились с ним в саду в одном йоханнесбургском доме, чтобы помочь ему принять решение предстать перед Комиссией истины. Он встретился со мной, чтобы прощупать почву для своего ментора, генерала Йохана Котце, близкого друга его родителей, который начал взращивать его со школьных годов и за несколько недолгих лет превратил в высококлассного шпиона. Теперь оба они пребывали в бесчестье и вздрагивали перед своим неопределённым будущим. Уильямсон написал мне, называя нас воинами, война между которыми окончена. Но нельзя сравнивать тех, кто сражался за свободу, с теми, кто служил в рядах апартеида и совершал при этом действия, которым нет оправдания. Тем не менее, по прошествии конфликта при встрече лицом к лицу ненависть не переполняла меня. Теперь, слушая его трезвые оценки ситуации и подробности о затруднениях в его предпринимательстве, я не испытывал никаких чувств. Единственное, что имело значение, это подтолкнуть его к сотрудничеству с Комиссией истины.

Мёртвых нельзя вернуть к жизни, но из появляющихся свидетельств можно хотя бы узнать, что случилось. Это приносило какое-то облегчение семьям жертв и давало способ хоть как-то успокоить страдающих. Если мы не могли наказать виновных, то хотя бы печать ответственности за свершённые деяния на них была поставлена. И процесс примирения и выяснения истины, если даже это не идеальное средство, оказался феноменально успешным — особенно в сравнении с комиссиями с ограниченными функциями, организованными в других странах вроде Аргентины и Чили. Он был назван образцом для всего мира.

Джо Ферстер был ещё одним бывшим противником, попросившим о встрече со мной. Когда-то он служил в Специальных силах армии ЮАР под началом генерала Юбера. В 1986 году ему было поручено организовать зловещее Бюро гражданского сотрудничества (БГС), название которого отдавало чем-то орвелловским, а задачей было развязать против активистов-противников апартеида войну без всяких правил. Создание БГС отображало растущую роль военных в период правления Питера Боты и отчаяние генералов, когда им не удалось остановить рост волны освободительного движения. Оно чётко укладывалось в описанную Уильямсоном картину, когда верхние эшелоны ради самоспасения отталкивали подальше от себя организованные ими машины для убийств. Это было и цинично, и трусливо, и является кричащим обвинением эре Питера Боты — Магнуса Малана. Операции Ферстера были выведены за рамки формальных армейских структур. Он получил бесконтрольное право командовать операциями и тайную связь с командующим вооружёнными силами ЮАР, каковым в 1985–1990 годах был генерал Янни Гельденхьюз. В свободное время генерал пописывал детские книжки. Ферстеровская схема неизбежно вела к потере управления и ответственности, она подорвала профессионализм и легальность военных. Она нанесла непоправимый урон уже запятнанному облику вооружённых сил ЮАР, которые, как-никак, в двух мировых войнах создали себе положительную репутацию.

Ферстеру были даны исключительные права — лицензия убивать хоть внутри страны, хоть за границей бойцов и гражданских лиц, которые, по его мнению, были врагами государства. Его рекрутами была смесь из матёрых десантников и солдат-разведчиков вроде него самого, сдобренная наёмниками, отсидевшими уголовниками и гангстерами. Вот какими были исполнители, чьи руки непосредственно возносили орудия смерти.

Они были подготовлены к их мерзкому делу пожизненным промыванием мозгов по поводу угрозы коммунизма и swart gewaar (чёрного зла), которое, как они истово верили, собиралось сбросить белых людей в океан. Их действия простирались от жутких актов запугивания, когда, например, перед домом архиепископа Туту был повешен ещё не рождённый детёныш бабуина, до убийств и подрывов активистов. Как полагают, в это ряд входят убийства университетского преподавателя Дэвида Уебстера, юриста СВА-ПО Антона Любовского, представительницы АНК в Париже Далси Септембер, покушения со взрывами на Альби Сакса и Джереми Брикхилла в Мапуту и Хараре, отравление командира МК Тами Зулу, возможная диверсия на самолёте президента Мозамбика Саморы Машела, убийства с помощью бомб-посылок Рут Ферст и Джанетты Скун в Мапуту и в Анголе, и бесчисленные «устранения» профсоюзных деятелей и других активистов внутри страны — таких, как Мэтью Гониве и Форт Каната.

Джо Ферстер, как и Крейг Уильямсон, полностью разочаровался в политиках и генералах, которые попользовались им и бросили в беде, когда он стал неудобен. Бородатый и крепко сложенный, Ферстер говорил в мрачных тонах человека, шокированного внезапно открывшимися ему реальными фактами жизни. Обманом его заставили верить, что АНК является смертельной угрозой всему, за что он стоял. И вдруг в мгновение ока он видит, как его начальники ведут с нами переговоры, а он превратился в изгоя, отщепенца, и карьера его рухнула. Они, считал Ферстер, несут гораздо большую ответственность, нежели он сам. Бывшие заклятые враги типа меня и Джо Модисе возглавляют национальные вооружённые силы и, по его мнению, делают это неплохо. Сейчас он начал кое-что понимать.

Пока мы беседовали, я представил себе молодого Джо Ферстера, свежеиспечённого выпускника школы, из духа авантюризма и наивного патриотизма поступающего в армию. Он преуспел в физической подготовке и безоговорочно воспринял доктрину о «взращённых коммунистами врагах» и об «угрозе западной христианской цивилизации». И когда он проявил себя бесстрашным и преданным солдатом, к нему обратились генералы и поручили создать и возглавить БГС. Для этого пришлось расстаться с карьерой в обычных войсках и с любимой военной формой и замаскироваться под гражданского. Это был исключительно крутой поворот, но он пошёл на это из ложно понятой преданности службе и искажённой любви к своей стране. Наверное, он ощущал бесконечно польщенным тем, что его начальники доверяли ему власть и денги, и тем, что за ним почти не было надзора и отчётности. Ну кто он был такой, чтобы в то время понять, что всё это делалось больше для прикрытия генералов, нежели для обслуживания его собственных оперативных потребностей? БГС выросло в нечто, само себе устанавливающее законы, пока не было распущено Де Клерком в 1990 году.

Де Кок, Бензьен, Уильямсон и Ферстер были пешками в руках генералов и правителей апартеидной страны. За все их преступления должны отвечать те, кто старался держаться подальше, кто дал им неограниченные возможности применять орудия смерти и какое-то время окутывал их славой. Приговор Эйхману, несомненно, является моральным ориентиром.

Разоблачения относились не только к годам, предшествовавшим снятию запрета на АНК в 1990 году, но и к последующему периоду. Число погибших после 1990 года превышало четырнадцать тысяч человек, а двадцать две тысячи человек были ранены. Это вдвое превышало число убитых по политическим причинам в предыдущие сорок два года апартеида.

Оперативники «Вулы» Чарльз Ндаба, Мбусо Тшабалала и другие несчастные, останки которых были выкопаны на «полях смерти» в Нагане, должны быть прибавлены к этой статистике. Согласно Мэттью Фосе, присутствовавшему при многих этих печальных эксгумациях, было около 200 секретных захоронений.

Большинство разоблачений исходило от бывшей секретной полиции. Из прежней армии пришли немногие. Они держались тесным кружком, крепко поддерживая друг друга и действуя по принципу: «ничего не помню». Однако мы ещё посмотрим, сколько времени будут спрятаны «армейские» скелеты.

В рамках комиссии про примирению и выяснении истины я дебатировал с генералом Констандом Фильюном, лидером «Фронта свободы». Как командующий сухопутными войсками с 1976 по 1980 год, а затем преемник Магнуса Малана на посту командующего вооружёнными силами ЮАР до 1985 года, он был хорошо осведомлён о роли военных и об их зарубежных рейдах. Тема дебатов называлась так: «Дебаты о справедливой войне и примирении».

Фильюн понравился членам АНК своей честностью и стремлением к сотрудничеству и часто получал вежливые аплодисменты наших депутатов. Я отнёсся к нему с уважением и мы часто обменивались мнениями по оборонным вопросам. Однако с разочарованием я выслушал его аргументы, что вооружённая борьба АНК не подходит под определение справедливой войны. Фильюн явно был честным человеком, но то, что через три года после создания демократического государства и при всех тошнотворных разоблачениях в отношении служб безопасности он продолжал придерживаться таких убеждений, заставляет меня усомниться, сможет ли кто-нибудь из его поколения когда-то по-настоящему преодолеть свои предрассудки.

Глава 28. Три обезьяны Парламент, май 1997 года

Несмотря на эти мрачные разоблачения, бывший президент Ф. У. Де Клерк продолжал отрицать ответственность своего правительства. Он заявил, что зверства были работой «неизвестных бандитов» и «гнилых яблок».

Я заявил прессе, что открывшиеся сведения о Чарльзе Ндабе и Мбусо Тшабалале, связанных с «Вулой», были самым убедительным свидетельством, которое когда-либо появлялось, о том, что Де Клерк во время переговоров, по-видимому, участвовал в двойной игре. Возможно, что он санкционировал уничтожение его оппонентов. Я имел в виду его осуждение так называемого «Заговора Вула» и того факта, что, по собственному признанию Де Клерка, руководители секретной полиции его информировали. Как же он мог утверждать, что ничего не знал? Я задал два вопроса: «Если он знал всё, что происходит, как он публично утверждал во времена арестов по делу «Вулы», то это означало, что он, очевидно, давал разрешение на «устранение» оппонентов зловещей группировкой, а затем снимал с себя ответственность? Если же, однако, он не знал, тогда он, несомненно, пренебрегал своими обязанностями, поскольку это означало, что он не потрудился выяснить факты о судьбе арестованных, находящихся в руках его полиции безопасности?» Это особенно важно, поскольку это происходило в самое сложное время переходного периода, когда он утверждал, что вёл переговоры искренне. На основе этого я призвал его подать в отставку ввиду грубого нарушения служебного долга в бытность его президентом страны. То же самое сделали Мак Махарадж и Питер Мокаба. Последний — зам. министра, считался наиболее горячим деятелем АНК, вызвавшим гнев Де Клерка, поскольку назвал того лысым бандитом, с чьих рук капала кровь невинных людей.

Де Клерк ответил угрозой привлечь меня к суду за клевету. Однако вместо подачи иска в суд он подал жалобу в Комиссию по правам человека — вновь созданный конституционный орган, призванный защищать права граждан.

Я немедленно сделал заявление о том, что Де Клерк прибегнул к стратегии, широко известной как «страусиная». На деле он поставил себя в глупое положение, рассматривая заданные мной вопросы как нарушение его человеческих прав. Я добавил, что он выглядел как цыплёнок, спешащий в птичник на насест.

Ожидалось, что все политические партии, в том числе и АНК, дадут показания Комиссии истины об их деятельности во времена апартеида. В нескольких случаях АНК так и сделал, когда его руководство приняло на себя коллективную ответственность за действия своих подчинённых, но объявляя, что наши операции проводились в рамках начатой нами справедливой войны за национальное освобождение. Для кого-то это была горькая пилюля, поскольку преступления апартеида невозможно приравнять к операциям освободительной армии. Однако ради поддержания процесса примирения мы готовы были поступиться собственной гордостью и принять моральную ответственность за действия, приводившие к гибели гражданских людей. Для рядовых бойцов это создавало основания для амнистии за все операции МК.

Когда Де Клерк выступал от имени Национальной партии, он попытался избежать ответственности за её ужасающую историю. Вместо простого акта раскаяния, которого от него ждала Комиссия и вся страна, он упорствовал в стремлении возложить вину на «гнилые яблоки» в силах безопасности и отказался принять вину за их действия.

Когда Комиссия Туту подвергла его прямой критике, его партия ответила попыткой посеять сомнения в её справедливости и объективности, а также угрозой прекратить участвовать в процессе расследования. Они хотели, чтобы Туту извинился за сделанные им замечания и чтобы Борейн — либерал, который стал для них столь же ненавистной фигурой, как любой белый коммунист — подал в отставку. Я шутил с Борейном, что он со своими седыми вихрами и импозантной внешностью не только по виду похож на Джо Слово, но и правые относятся к нему в точности как к Слово.

В результате АНК потребовал внеочередного обсуждения этого вопроса на заседании Парламента. Я был одним из четырёх депутатов Парламента, которые выступали от имени АНК.

Здание Национальной Ассамблеи в Кейптауне имеет интерьер, выполненный в классическом стиле с небольшим фронтоном, опирающимся на белые колонны, и стенами, выкрашенными в терракотовый и кремовый цвета. Это был элегантный «белый слон» времён апартеида. Он было построен для того, чтобы разместить в нем, в соответствии с апартеидной Конституцией, три отдельные палаты Парламента — для белых, цветных и индийцев.

Соответственно, он был достаточно велик для того, чтобы в нём разместился первый демократически избранный Парламент Южной Африки. На посетителя происходящее там производит незабываемое впечатление. Мужчины и женщины, представляющие все этнические группы Южной Африки, зачастую одетые в традиционные, этнические, современные и повседневные одежды, создают гул непринужденного смеха и разговоров перед тем, как приступить к делу. Тридцать процентов депутатов от АНК составляли женщины, так что картина женского представительства была впечатляющей.

Спикер, Френе Джинвала, председательствовала на Ассамблее. Седовласая, всегда одетая в элегантное сари, она являла собой фигуру, бросающуюся в глаза. Она провела в изгнании более 30 лет. АНК имел 252 из 400 мест в Ассамблее. Среди наших депутатов в Парламенте были Билли Нэйр, Кеник Ндлову, Давид Ндавонде и Ибрахим Исмаил. Все они были ветеранами нашей диверсионной кампании в Дурбане в 60-х годах. Все они провели долгие годы в тюрьме. Ещё одним членом Парламента, прежде, чем он поехал послом в Швецию, был Раймонд Саттнер, которого я обучал в Лондоне и которому, как он любит говорить, я «помог попасть в тюрьму». Избраны были в Парламент и оперативники операции «Вула» Джанета Лав, Правин Гордхан и Скотт Мпо.

Национальная партия Де Клерка имела 82 места. Хотя в их рядах теперь есть чёрные лица и горстка женщин, общее впечатление, которое они оставляли, это — бледные седые мужчины.

Дебаты по поводу Комиссии истины начались в удивительно мягком тоне, учитывая сильные эмоции, которые вызывала её работа. А затем член партии «Инката» М. А Мкванго накалил обстановку, обозвав КИП и Туту «сенсационалистическим цирком ужасов, возглавляемым плачущим клоуном, мечтающим попасть на первые страницы газет». Не только Национальная партия, но и Партия свободы «Инката» не испытывала никакого удовольствия по поводу разоблачений, касающихся прошлого и раскрывающих их причастность к зверствам апартеидных служб безопасности. В 1994 году судья Ричард Голдстоун оповестил о «сети криминальной деятельности», связывающей полицию Южной Африки и Квазулу с «Инкатой». Высказанное Мкванго вызвало гул возмущения с той стороны, где сидели депутаты от АНК, который прекратился только тогда, когда достопочтенный депутат взял назад свои утверждения.

Вот в такой атмосфере я вышел на трибуну. Это был не столь частый случай, когда я выступал в Парламенте не в качестве заместителя министра обороны.

— Мы все знаем историю о трёх обезьянах, — начал я.

Было видно, как все насторожились. Вас могут удалить из зала, если вы назовете кого-либо из депутатов «обезьяной». Но я говорил об обезьяне, которая закрывала руками глаза, чтобы не видеть зла. Ещё одна обезьяна закрывала уши, чтобы не слышать о зле. И третья закрывала руками рот, чтобы он молчал о зле. И под гул одобрения со стороны, где сидела депутаты от АНК, я добавил:

— Именно так ведёт себя достопочтенный депутат г-н Де Клерк.

Я заявил, что весь мир знал о зверствах апартеида. Как мог не знать об этом Де Клерк?

— У них везде были шпионы. Они подслушивали телефоны. Они вскрывали письма. Они знали, кто с кем спит, и что вы ели на завтрак.

— Де Клерк, — сказал я, — утверждал, что те, кого поймали за совершённые преступления, являются немногочисленными «гнилыми яблоками».

Я заявил, что у них были целые сады с гнилыми яблоками и напомнил о публичном заявлении Де Клерка о том, что он знал всё об операции «Вула», и о двух вопросах, которые я задал и за которые он грозился привлечь меня к суду.

— Достопочтенные депутаты, — заявил я. — Он до сих пор не подал на меня в суд. И я заявляю ему по освящённой временем традиции: давай, заткни свои деньги себе в рот. Подавай иск в суд. Мы встретимся в суде и страна узнает правду.

Моё выступление заканчивалось призывом к Де Клерку совершить почётный поступок и подать в отставку с учётом того, что его жизнь на пенсии будет спокойной и защищённой (тут я указал на сторону зала заседаний, где сидели депутаты АНК) теми самыми людьми, которых Вы так долго угнетали. Раздался гул одобрения со стороны депутатов АНК.

Тони Леон, рафинированный лидер небольшой Демократической партии послал мне записку с поздравлением: «Это поистине выдающийся образец парламентаризма. Вы раздавили своего оппонента. Сработано здорово».

Министр юстиции Далла Омар позже заявил в Парламенте, что он распустит Комиссию истины и начнет процесс по типу Нюрнбергского, если Национальная партия будет упорствовать в её попытках подорвать работу Комиссии. Одна из ведущих африканерских газет, «Ди бюргер», откликнулась предупреждающим заголовком: «Нюрнберг и для Касрилса», поскольку я отказался подать прошение об амнистии в связи с расстрелом в Бишо.

К концу 1997 года всё ещё не обозначалось намерений выдвинуть обвинения против меня по поводу моей роли в Бишо. Что касается устных нападок на Ф. У. Де Клерка, то комиссия по правам человека опубликовала свое заключение, отвергавшее жалобу Национальной партии на Махараджа, Мокабу и меня.

Де Клерк ушёл из политики, объявив в конце августа 1998 года о своей отставке и назвав себя частью «багажа прошлого». Мандела заявил, что хотя Де Клерк и наделал ошибок, история будет его помнить за его роль в создании возможностей для перемен.

В истории это уникальный случай, когда властитель авторитарного государства добровольно передаёт власть оппозиции и была попытка прославить роль Де Клерка. Никто не представлял, что апартеид закончится так, как это случилось, но со стороны Де Клерка и его последователей это не было добровольной сменой намерений. Рукой его двигала освободительная борьба во всевозможных её проявлениях. Он склонился перед неизбежным, чтобы предотвратить революцию, которой он так боялся. Поступив так, он выказал то понимание неизбежного, что ускользнуло от его предшественника П. У. Боты.

Встретившись в первый раз в парламенте, я похвалил Де Клерка за храбрость, на что он ответил, что всё это произошло по гораздо большему числу причин. Однако его карьера закончилась, ибо он не отважился принять на себя полную ответственность за всё, что натворила его «пехота».

Одним из таких подчинённых был по разному оценивавшийся врач Ваутер Бассон, служивший в армии в чине бригадного генерала. Его называли идеологом программы разработки химического и бактериологического оружия (ХБО). В 1993 году он был досрочно уволен в отставку, когда специальный доклад генерала Пьера Стейна подтолкнул нервного Де Клерка к внеочередному увольнению 22 офицеров. Кроме Бассона, большинство из них служили в военной разведке, включая и нескольких оперативников бывшего БГС, которые были зачислены в армию после того, как эта команда была распущена тремя годами раньше.

Существовало сильное подозрение, что в военной программе ХБО (о которой в армии утверждалось, что она имеет чисто оборонный характер) есть секретный раздел по производству сложных необнаружимых ядов и по разработке необычных методов их применения в стиле убийств командой БГС. Простейший способ состоял в подмешивании яда в пиво или виски, как, по-видимому, были отправлены командир МК Тами Зулу и другие. Существовал план тайно подложить таблетки с ядом в сердечные лекарства, которые регулярно принимал Далла Омар. По другому плану его хотели застрелить. Но назначенный убийца по имени Пигис Гордон не решился на это, т. к. Омара усиленно охраняла группа сотрудников полиции безопасности, не втянутых в заговор. Фрэнк Чикане и Конни Браам из голландского Антиапартеидного движения тяжело заболели после того, как их одежда была тайно пропитана ядовитыми веществами. Из надёжного источника я узнал об оборудовании в стиле Джеймса Бонда, куда входила отвертка, с помощью которой можно впрыснуть смертоносный яд, просто царапнув кожу жертвы, и о плане убийства офицера Специальных сил, знавшего слишком много, с помощью устройства, имитирующего укус ядовитой змеи. Безвредные по виду вещи вроде шампуня, губной помады, деодоранта с шаровым аппликатором или шоколада можно «доработать» так, что результатом будет смерть. Похоже, что ведущие деятели АНК Фрэнсис Мели и Солли Смит были отравлены после возвращения из изгнания на родину в начале 1990-х годов — возможно, чтобы заткнуть им рты, поскольку предполагалось, что они в лицо знали выдавших их агентов апартеидской разведки и могли тех разоблачить.

Были и другие странные смерти, которые могли быть убийствами. Так, Мандла Мгиби, крепкий и энергичный оперативный работник в Свазиленде загадочно умер в 1980 году от сердечного приступа после того, как выпил виски. Мандла был оперативником МК, застрелившим Стефана Мчали, давшего показания против Билли Нэйра и других на питермарицбурском процессе 1964 года. Мандла пытался охотиться на Бруно Мтоле, но без успеха.

Ни в докладе Стейна, ни в других материалах не было прямых свидетельств, связывающих Бассона с этими обвинениями. Неизбежный недостаток доклада Стейна, определяемый отсутствием сотрудничества со стороны армейских служб, заключался в том, что он во многом опирался на обвинения, не имевшие документального подтверждения. Я считаю, что Де Клерк испугался, получив доклад Стейна, потому что он подтверждал аналогичный доклад, полученный из старой Национальной разведывательной службы (НРС), возглавлявшейся Нейлом Барнардом. НРС (и Барнард в частности) в 1980-е годы сыграла активную роль в поддержке переговоров и не одобряла вмешательства генералов в политику. Поэтому, по-видимому, НРС нашла способ ещё раз положить свои сведения на стол Де Клерку. Офицеры военной разведки, основного конкурента НРС, оказались главными жертвами чистки, проведённой Де Клерком. Армейские не любили Де Клерка, поскольку он хотел распоряжаться в их хозяйстве. Д-р Бассон помогал властям в лжерасследованиях, связанных с программой ХБО, и в тайном финансировании её через систему подставных компаний. Правительство Южной Африки подписало международные соглашения против распространения оружия массового поражения. Нам не хотелось, чтобы Бассон, непоседливый и плохо предсказуемый тип, да ещё безработный и имеющий затруднения с деньгами, уехал из страны или захотел продавать свои знания подозрительным клиентам. Поэтому мы пошли, как считали, по самому безопасному пути, т. е. взяли его на работу консультантом в военный госпиталь. Там он, по крайней мере, будет под каким-то контролем. Де Клерк, который в то время был ещё заместителем президента правительства национального единства, участвовал в этом решении.

Случился небольшой шум, когда полиция арестовала Бассона по обвинению в производстве наркотиков. Журналист, узнавший, что Бассона вернули на госслужбу, — а на суде Бассон утверждал, что его вернул президент — обратился ко мне за интервью и с удивлением узнал, что это было почти так. Газета вышла с кричащим заголовком «АНК нанял Бассона» и подзаголовком «поразительные признания Ронни Касрилса о докторе-отравителе» («Санди Таймс», 23.2.97). Но в моём признании не было ничего поразительного. Мы никогда не делали секрета из повторного приёма Бассона на службу и хотя журналист объявил это нарушением правил госслужбы, т. к. ранее тот был уволен досрочно, но мы смогли показать, что все необходимые разрешения были получены.

Подозрения о том, до каких низостей апартеидные власти готовы были дойти, чтобы отсрочить своё поражение, оставались неразвеянными. Их исследовала Комиссия по истине, в том числе и обвинения в том, что в соседних странах рассеивались возбудители холеры и сибирской язвы.

Послесловием к расследованиям дела Бассона было известие, что меня и Палло Джордана пытались убить в Лондоне с помощью зонта с отравленным наконечником. Агент должен был незаметно уколоть нас на улице или в общественном транспорте, но когда нас не удалось выследить, зонт был брошен в Темзу.

Глава 29. ФБРовская фальшивка Октябрь 1997 г.

В начале октября 1997 года ФБР арестовало трёх граждан США, обвиняя их в шпионаже. По древней традиции на них навесили ярлыки коммунистов.

Мы с Элеонорой за завтраком смотрели по телевизору утренние новости. Вслед за репортажем было объявлено, что в деле замешаны высокопоставленные должностные лица правительства Южной Африки. Пока мы размышляли, кто бы это мог быть, зазвонил телефон.

Звонил Табо Мбеки и спокойно пояснил мне, что письмо, полученное два года назад от американки, назвавшейся Лизой Мартин, было притянуто к ФБРовским арестам.

Я немедленно вспомнил о письме, где меня поздравляли с выходом моей книги «Вооружён и опасен» (первое издание вышло в 1993 году). Далее в письме содержался стройный марксистский анализ послевоенного мироустройства. Я получил много писем-поздравлений по поводу книги, на которые обычно отвечал, и вспомнил, что на данное письмо откликнулся рождественской открыткой.

Слова Табо Мбеки удивили меня. Женщина, чье имя было Тереза Сквиллакоут, работала на Пентагон. ФБР высказало утверждение, что она, её муж и друг в 1980-е годы шпионили на Германскую Демократическую Республику. Захват архивов ГДРовской разведки после крушения этого государства дал ФБР уйму наводок в отношении этих троих. Ещё больше сведений оно получило из допросов офицеров бывшей восточногерманской разведки. За этой троицей устроили плотную слежку. Письмо ко мне, помеченное датой 22 июня 1995 г., и мой ответ на рождественской открытке, отправленный полгода спустя, были перехвачены ФБР.

ФБР соорудило фальшивое письмо якобы от меня к Сквиллакоут и подделало мою подпись. В письме содержалась просьба встретиться с моим посланцем в нью-йоркском баре. Этот тип, изображавший из себя южноафриканского разведчика, на деле был агентом ФБР. Втёршись в доверие путем так называемой операции «накалывания», длившейся более года, он явно понудил её поставлять закрытые документы Пентагона — якобы для Южной Африки.

Табо Мбеки на следующий день получил доклад от Франклина Сонна, нашего посла в Вашингтоне, которого информировало правительство США. Я с облегчением узнал, что оба они намеревались сделать заявления о непричастности меня к этому делу и требовали извинений от ФБР. Администрация президента Мбеки немедленно выпустила заявление для печати, в котором было объявлено, что упоминаемое должностное лицо правительства Южной Африки — это я, и объяснились обстоятельства мошенничества, в котором злоупотребляли моей фамилией. В заявлении подчёркивалось, что ни я, ни правительство Южной Африки не имеют отношения ни к ФБР, ни к обвиняемым в шпионаже (заявление для печати — 7.10.97).

Первоначально было создано впечатление — по-видимому, из неназванных кругов ФБР — что я передал письмо Сквиллакоут своему правительству, а то, в свою очередь, подтолкнуло ФБР. Всё это было неправдой и послужило причиной резкой отповеди из администрации Мбеки. Сквиллакоут в своём письме ко мне не предлагала шпионить для Южной Африки, а я не читал ничего подобного в переписке. В интервью «Голосу Америки» я заявил, что ФБР запятнало доверие между двумя дружественными правительствами, подделав мою подпись на фальшивом письме, сфабрикованном, чтобы заманить в ловушку американскую гражданку. Это абсолютно неприемлемо по любым меркам (Интервью корр. «Голоса Америки» Делми Робертсон 8.10.97).

ФБР издало некоторого рода извинения, выражающие «сожаление по поводу огорчений, которые данное расследование могло причинить правительству ЮАР, а также любому должностному лицу правительства ЮАР». Я получил персональное письмо с извинениям от главы ФБР Льиса Дж. Фрича, где повторялись изложенные публично извинения, а в конце стояло: «Я глубоко сожалею по поводу любых огорчений или трудностей, которые эта ситуация вам причинила». (датировано 10.10.97).

Чего ФБР явно не сделало, так это извиниться за неуважение, проявленное к суверенитету Южной Африки. Хотя вербовка «под чужим флагом» — обычное явление в шпионской деятельности во всём мире, но даже американские комментаторы высказывали удивление по поводу подделки подписи и открытого замешивания министра дружественного иностранного правительства. По их оценкам, такого ещё в истории ФБР не было. (Телевизионные новости SABC 9.10.97).

Большинство южноафриканских газет упирали на «необычную тактику» ФБР. Одна только «Уикли Мейл-энд-Гардиан» озаботилась принципиальной стороной дела. В её редакционной статье было сказано: «Хотя извинения и являются каким-то достижением для замминистра, который, к его чести, занял по этому вопросу очень чёткую позицию, но они указывают на продолжающуюся неспособность Соединённых Штатов понимать затронутые принципы… Нарушение достоинства (Касрилса), выразившееся в совершенном ФБР акте подделки, близко к нападению на нашу страну. Это выглядит как признак более общего презрительного отношения, проявляемого США к своему союзнику» (17–23 октября 1997 г.).

На той же неделе госдепартамент США в преддверии визита президента Манделы в Ливию заявил, что ему не следует ехать в эту страну. «Как могут они иметь наглость диктовать нам, куда мы должны ездить или кого числить в своих друзьях?» — сказал Мандела на встрече деловых людей и политических деятелей в Йоханнесбурге.

Мне было легко принять искреннее сочувствие, выраженное послом США в Южной Африке Джеймсом Джозефом. Назначенный президентом Клинтоном, он был последователем Мартина Лютера Кинга, а также активистом антиапартеидного движения. Мы были в хороших отношениях, и он делал всё, чтобы держать меня в курсе событий. Он высказал свою признательность, что в публичных выступлениях я не сваливал в одну кучу правительство США и деяния ФБР. Конечно, у президента Клинтона был собственный опыт по части расследований ФБР.

Жизнь полна фокусов. Только я подарил Джеймсу Джозефу экземпляр моей книги с дарственной надписью «от не столь опасного зам. министра», как разразилась эта история с ФБР. Мне жаль, что Тереза Сквиллакоут и её сотоварищи были приговорены к таким большим срокам. Они попали в ловушку, потому что их обманным путём заставили поверить, что они помогают демократической Южной Африке. Несмотря на то, что я никогда с ней не встречался, судьба её тяжким грузом давит мне на сердце, поскольку моя фамилия с мошенническим коварством была использована в качестве приманки.

Глава 30. Необходимое и возможное

Сделать надо было ещё многое. АНК досталась в наследство ситуация, когда миллионы южноафриканцев жили в ужасающей нищете. Установив политическую демократию, мы столкнулись с задачей повышения уровня жизни народа и преобразования Южной Африки (говоря простыми словами предвыборного манифеста АНК) в такую страну, где всем будет жить лучше.

Уже за первый срок работы демократического правительства — после почти 350 лет расового и колониального угнетения — был зафиксирован значительный прогресс. Строились дома, школы, больницы, миллионам людей в бедных районах были подведены вода и электричество, велась раздача земли. Были предприняты срочные меры для помощи бедным и обездоленным. Дети и беременные женщины получили бесплатное медицинское обслуживание. Более четырёх миллионов учеников начальной школы впервые стали получать в школе обеды — в мои школьные годы это была привилегия только белых детей. Расширился круг социальных пособий, были повышены пенсии и укреплена финансовая дисциплина. Новая конституция и декларация о правах гарантировали людям права и достоинство, каких прежде не существовало. Шло восстановление и развитие экономики. Была заложена база для фундаментального преобразования страны, и Южная Африка, прежде бывшая в мире отщепенцем, откуда не принимали даже школьных спортивных команд, стала признанным и высоко оцениваемым членом мирового сообщества.

К сожалению, настроения большинства белых южноафриканцев застряли в болотах прошлого и в собственных эгоистических интересах — и это в стране, заселённой в основном африканцами. Несмотря на щедрую руку примирения, протянутую Манделой, слишком много белых были не склонны принять новый дух, нужный южноафриканцам, чтобы преодолеть наследие расизма и создать общий патриотизм. Многие игнорировали тот факт, что примирение невозможно, пока большинство чёрных живут в ужасающей бедности. Огромные различия между имущими и неимущими были катализатором неспокойствия и барьером против объединения. Значительное большинство белых упрямо цеплялось за привилегии прошлого и не высказывало склонности к малейшим пожертвованиям, которые способствовали бы перераспределению доходов от богатых к бедным. Нигде это не было более наглядно, чем среди богатых белых в таких фешенебельных местах, как Сандтон в Йоханнесбурге. После многих лет жизни с субсидиями за счёт чёрных они отказывались платить по возросшим муниципальным тарифам, которые давали бы средства в пользу находящегося в худших условиях чёрного городка Александры. После десятилетий молчаливого согласия с апартеидом они поспешно прибегли к протесту буржуазии и бойкоту из-за увеличения тарифов на несколько сотен рандов в месяц — при том, что уровень жизни здесь был одним из самых высоких в мире.

Было непросто найти белого, который признался бы, что когда-то он поддерживал апартеид. Наиболее горластыми были те, кто бряцал поддельными антиапартеидными заслугами, подтверждая старую поговорку, что после войны высовываются странные герои. В то же время большинство белых обвиняло АНК за волну преступлений, терзавших страну, как будто преступность была новостью для Южной Африки. Они напрочь отказывались признать, что корни проблемы заключались в голоде, безработице и в той системе, что служила исключительно интересам их привилегий. К сожалению, они страдали коллективной потерей памяти, когда речь заходила об ужасающей ситуации, состоящей из бедности, конфликтов, изоляции и тяжкой напряжённости, в которой проживало большинство населения в годы апартеида. «Собирать чемоданы в Перт» — даже в Парагвай — и в другие адреса стало распространённым делом.

Многим белым нужно заметить слова судьи Рейна, заслуженного ветерана войны. Он выступил на памятной встрече в честь фронтовиков-евреев в октябре 1995 г. на йоханнесбургском кладбище Уэст-парк, где я присутствовал. После слов о справедливой войне против Гитлера и за уничтожение нацистского зла он обратился к чудесным переменам в Южной Африке.

Всё будет улучшаться, заявил он, поскольку социально-экономические условия будут улучшаться, а уровень преступности — снижаться. Он осудил пессимистов, запасавшихся продуктами и свечами в преддверии выборов в апреле 1994 года, а потом предвещавшими конец света, т. к. Южная Африка ещё не стала страной молочных рек и кисельных берегов. Он спросил, забыли ли белые южноафриканцы мерзость, коррупцию и приём на работу по кумовству в годы апартеида; миллиарды, исчезнувшие в бантустанах; финансовые афёры, бывшие нормой. Коррупция не исчезла, но со сменой правительства исчезла скрытность и появились группы по расследованию. И он напомнил аудитории ещё об одном чуде: о многих видных деятелях правительства, которые годами сидели в тюрьмах и подвергались пыткам. Тем не менее, не было мести, горькой неприязни и нападений на белых из-за того, что они были белыми. Судья Рейн вопрошал, сколько белых были бы столь великодушными.

Перед впечатляющим монументом в честь тех, кто отдал свои жизни во Второй мировой войне, он сказал, что бывшие солдаты знают, что такое стоять против врага и никогда не впадали в отчаяние, сражаясь с гитлеровцами. Преобладал и торжествовал дух непокорённости, восставший против диктаторства. Судья призвал аудиторию воспользоваться удобным случаем и принять участие в создании новой страны. Я тепло поздравил судью Рейна, произнёсшего выдающуюся речь, текст которой я раздаю по сей день.

Приближаясь к концу века и началу нового тысячелетия, мы не питали иллюзий по поводу усилий, необходимых, чтобы преодолеть вековую пропасть, разделявшую богатых и бедных.

Несмотря на неудачи первых в истории попыток построить социализм и зная о проблемах и ошибках, которые привели к крушению Советского Союза, я продолжаю считать, что социализм, как средство создания справедливого и человечного мира, по-прежнему возможен. Только общественная система, основанная на удовлетворении человеческих нужд, а не на личной наживе и неограниченной жадности — позволяющая всем людям пользоваться плодами созданного ими общего богатства — может создать возможность уничтожения всех видов дискриминации и дать работу и образование всем. Но это возможно только тогда, когда люди готовы будут работать для общества столь же усердно, как и для себя лично. Это благородный идеал, к которому человечество снова и снова возвращается после жестоких уроков истории. Важный урок, который следует извлечь из попыток построения социализма в двадцатом веке, состоит в том, такое дело может преуспеть только при наличии динамичной и незастывшей демократии.

При оценке ошибок и перегибов, совершённых во имя социализма, большинство коммунистов указывают на то, что Советский Союз большую часть — если не всё — времени своего существования был осаждён контрреволюционными силами; на однопартийное правление и перецентрализованную командную экономику; на последовательное «смазывание» рыночных законов; на догматический подход к идеологии и мнение, что теория была верна, а ошибки совершены в практике. Но каковы бы ни были недостатки и неудачи, я убеждён, что в будущие годы человечество будет вглядываться в достижения СССР, как в источник глубокого вдохновения. Опыт работы в правительстве в условиях всех сложностей созданной нами широкой демократии породил во мне здравое уважение к разделению власти между исполнительными, законодательными и судебными органами — французский философ Монтескье проверяет и уравновешивает то, что мой старый школьный учитель Тедди Гордон вкладывал в наши головы в стенах КЕС. Случались дни в министерстве обороны, когда я страстно желал, чтобы у нас было больше власти, но понимал, как легко испортиться при несдерживаемом её использовании. В бывших соцстранах концентрация государственной власти, когда исполнительные и законодательные функции как бы сосредотачивались в одном органе, затуманивала демократию, позволяла партии злоупотреблять властью, привела в конце-концов к отрыву её от народа и стала важной причиной последующего распада. Парламентская демократия, хотя и невообразимая во времена Карла Маркса, если она подлинная и используется для выражения широких народных интересов, может — при активном участии масс — создать основу для лучшей жизни для всех. Я верю, что это вполне может быть основой для построения в будущем социализма, того, что Крис Хани выражал, восклицая три простых слова: «Социализм — это будущее».

Какие бы сложные причины ни определяли крушение социалистической модели двадцатого века, а о них будут ещё спорить в последующие столетия, освободительная борьба в Южной Африке сделала нас твёрдыми сторонниками власти закона и такой демократической системы, которая и представительна, и включает в себя активное участие масс. Борьба создала в нас веру в самопожертвование, в управление с помощью личного примера, в храбрость, целеустремлённость и революционную мораль — каковы бы ни были условия.

Мне кажется, что Куба и Вьетнам, какими маленькими они ни были, сумели — так же, как Китай, где проживает четверть человечества — сохранить социалистическую модель, потому что они богаты этими качествами. Это те качества, что мы называем субъективными факторами и которые персонифицировались жизнями Че Гевары и других героев-коммунистов. В отличие от перечисленных стран явно более могучий Советский Союз при Горбачёве рассылался. И хотя надо учитывать экономические трудности, но была и фатальная потеря уверенности и воли у руководства, которое не смогло подправить советскую систему, а вместо этого открыло её для уничтожения.

Об этом я сказал в Йоханнесбурге на митинге, посвященном тридцатилетию гибели Че Гевары в Боливии. Я выступал перед собравшимися вместе с моим старым другом Анжело Долмао, когда-то возившим нас с Элеонорой по Кубе, а сейчас ставшим кубинским послом в Южной Африке. Здесь были представители от более 300 кубинских врачей, работавших, в основном, в отдалённых сельских районах Южной Африки, где постоянно не хватало докторов, поскольку южноафриканские врачи предпочитали работать в городах. Кубинцы были приглашены по инициативе министра здравоохранения Нкосазаны Зумы и свою работу исполняли в лучших традициях кубинского интернационализма.

В конечном счёте, изменения зависят от того, что возможно в конкретных исторических условиях — от объективных факторов. В 1917 году социалистическая революция в России была и необходима, и возможна. За ней последовали феноменальный рост экономики и героическая защита социализма от империалистической интервенции в 1918-22 годах и от жуткого вторжения нацистской Германии в 1941 г. В ретроспективе представляется, что условия для поддержания экономической модели, альтернативной глобальному капитализму, не материализовались. Было ли это результатом провала в соревновании с мировым капитализмом (часть объективного фактора) или капитуляцией воли (субъективный фактор) — тема для дебатов, которые будут длиться долго. Хотя социалистическая модель на нашей планете является необходимостью для устранения голода, войн и эксплуатации — потому что капитализм никогда не мог этого сделать — но с крушением Советского Союза она получила чудовищный удар.

То, чего мы сможем достичь в Южной Африке или где-то ещё, ограничено тем, что необходимо и что возможно в сегодняшнем мире. Новый век покажет, есть ли устойчивая альтернатива глобальному капитализму, которая преодолеет голод и нищету двух третей человечества. История показала, что люди всегда будут стремиться к лучшей жизни и будут объединяться в действии. Я верю, что двадцать первый век увидит возрождение социалистической альтернативы в новых созидательных формах и союзах, гармонично согласующих в международном масштабе субъективное с объективными условиями.

В середине 1980-х годов Табо Мбеки, всегда рациональный стратег, высказал в Лусаке глубокую мысль: «Освобождая себя, мы должны творить нашу собственную историю. Этот процесс по своей природе заставляет активистов составлять планы, а потому требует способности измерять причины и результаты; бить в нужном направлении, а потому уметь различать сущность и конкретное событие; двигать к победе миллионы людей как единое целое и, следовательно, развивать умение соединять необходимое с возможным».

Глава 31. Передача эстафеты Декабрь 1997 — апрель 1998

Кто-то сражается день — и это уже хорошо;

Кто-то сражается год — и это лучше;

А кто-то сражается двадцать лет — и это ещё лучше;

Но есть такие, кто сражается всю жизнь — и это те,

без кого нам не обойтись

Бертольд Брехт: 1898-1956

В конце 1994 года Джо Слово сказал мне, что «очень немногие люди имели уникальную привилегию действовать сначала в освободительном движении, а затем — в правительстве».

К сожалению, это было всего за несколько недель до его кончины, последовавшей в начале 1995 года после долгой борьбы с раковым заболеванием. Слабеющий Джо, до самого конца работавший в своём министерстве, в декабре 1994 года на 42-й Национальной конференции АНК получил из рук Манделы высшую награду АНК — медаль Иситваландве. Похоронили Джо в Соуэто, на Авалонском кладбище.

В трогательной речь на похоронах его вдова Хелена Дольни говорила о Джо как о человечном существе и о его пристрастии к «вину, женщинам и песням». Никто из нас, революционеров, зажатых необходимостью политической сдержанности, не посмел бы высказаться так смело. Это заявление вызвало шумный гул одобрения из плотной массы бедноты Соуэто, тесно сгрудившейся вокруг могилы. Этот ответ толпы был проявлением чувств в стиле Брехта со стороны «низов и глубин», которым посвятил свою жизнь Джо.

Я знаю, что Джо, обладавший изумительным юмором, сказал бы мне о ФБРовской фальшивке: «Ну как это хорошенький еврейский мальчик вроде тебя вообще мог посылать поздравительные открытки на христианское Рождество?»

Мы похоронили Джо, Оливера Тамбо, Криса Хани, Томаса Нкоби, Мзваи Пилисо и многих других. Самым щемящим было перезахоронение останков тех, кто был убит тайно, как Фила Ндвандве.

Хорошо, что АНК удалось найти её сына, который к моменту похищения Филы тайной полицией был ещё младенцем и жил в Свазиленде. Девятилетнего мальчика по имени Табани привезли к деду, отцу Филы. Я аккуратно вырезал газетную фотографию улыбающегося деда, обнимающего своего внука, и приколол её перед своим столом.

Я сопровождал президента Манделу в поездке в Дурбан на митинг в память об участниках операции «Вула». Были перезахоронены как герои Чарльз Ндаба и Мбусо Тшабалала, чьих останков так и не удалось найти, а также Фила Ндвандве и ещё несколько борцов. Мандела отдал почести погибшим и вручил ордена МК, которыми они были награждены посмертно, их потомкам и родным, в том числе брату Чарльза Ндабы, дочери Мбусо Тшабалалы и девятилетнему Табани, сыну Филы Ндвандве. Я вспомнил свою последнюю встречу в нашем лагере в Анголе с его молодой матерью, которой тогда было восемнадцать лет. Она была привлекательной женщиной с прекрасной улыбкой и полна жизненных сил. Мальчику перешли её высокие скулы и милая улыбка. Волнующим был момент, когда в ответ на приветственные возгласы толпы мы высоко вознесли его руки.

В конце 1997 года АНК провёл в Мафекинге свой пятнадцатый национальный съезд. 79-летний Нельсон Мандела ушел в отставку с поста президента Конгресса, а ранее объявил о намерении оставить в 1999 году пост президента Южной Африки. В своей речи в Мафекинге перед 3000 делегатов съезда он вручил «эстафетную палочку» руководства — как он назвал это — Табо Мбеки. Кандидатура Табо была единогласным выбором и его, и всего съезда. Если бы на той эстафетной палочке было написано только одно слово — а я подумал обо всех лидерах, бойцах и невоспетых героях, встреченных за все годы — то это было бы слово «единство».

Когда Мбеки и вновь избранный Национальный исполком занимали места на трибуне, отвечая на приветствия единодушного и успешного съезда, поддерживающего политику и руководство АНК, мой взор обратился к Манделе. В одинаковой для всех делегатов жёлтой майке с короткими рукавами, он спокойно занял место в зале среди других ушедших в отставку ветеранов. Это был исторический момент, а сам он казался очень спокойным.

Несколько месяцев спустя другая эстафетная палочка руководства была передана при неожиданных обстоятельствах. Сценой были национальные вооружённые силы (SANDF). Неожиданные события были вызваны спорным докладом военной разведки, представленным генералом Джорджем Меерингом президенту Манделе в феврале 1998 года. В докладе утверждалось, что старшие офицеры, выходцы из МК, участвуют в заговоре, чтобы перед всеобщими выборами 1999 года убить Манделу, судей, захватить парламент и ключевые учреждения и сбросить правительство.

В такой доклад слабо верилось, поскольку это были те самые офицеры, о которых годом раньше Модисе сказал, что они в течение 1998-99 гг. будут назначены на высшие посты в вооружённых силах. А из доклада следовало, что они собираются сбрасывать то правительство, ради которого они несли жертвы и страдания и которое намеревалось продвигать их по службе. Это было бы полным абсурдом и нелепостью.

В ближайший месяц в Мозамбике был арестован Роберт Макбрайд, бывший боец МК, очень уважаемый среди угнетённых за храбрость и преследовавшийся старым режимом. Утверждалось, что Макбрайд, работавший в Министерстве иностранных дел Южной Африки, находясь в частной поездке в Мозамбике, пытался закупить оружие у торговца оружием в Мапуту. Через неделю йоханнесбургская ежедневная газета, скандально известная публикацией «утечек» из апартеидных охранных служб, сообщила сенсационную новость о заговоре против правительства и привязала Макбрайда с его мнимой попыткой купить оружие к так называемому «докладу Мееринга» и генералам из МК.

С другой стороны, независимая газета «Мейл-энд-Гардиан» видела в обстоятельствах ареста Макбрайда печать типичных операций по очернению. Макбрайд был арестован вместе с полицейским осведомителем (сознавшимся в этом) Вузи Мадидой, который и привёл его к торговцу оружием, также оказавшемуся полицейским осведомителем. Выяснилось, что Мадида был также агентом южноафриканской военной разведки и единственным источником сведений для «доклада Мееринга». Возможно, не было простым совпадением то, что арест Макбрайда послужил удобным подтверждением доклада Мееринга, когда доклад рассматривался президентом Манделой. Друзья Макбрайда заявили в «Мейл-энд-Гардиан», что тот обследовал возможный канал связи между мозамбикскими вымогателями и южноафриканскими уголовными синдикатами. А последние, предположительно, были привязаны к антидемократическим схемам по дестабилизации страны, составленным кое-кем из бывших служб безопасности.

Президент Мандела спокойно переадресовал разведдоклад в юридическую следственную комиссию. Комиссия, возглавляемая верховным судьёй Исмаилом Махомедом, оценила сведения доклада как безосновательные, невероятные по существу и фантастичные. Мееринг попросил досрочной отставки и Мандела её принял. Это произошло за год до планового ухода Мееринга. Позднее его сменщиком был назначен генерал Сипиве Ньянда, руководитель МК, когда-то известный под именем Гебузы, задержанный в 1990 году в связи с так называемым «заговором Вула».

Мандела заявил, что он полностью доверяет бывшим офицерам МК, названным в докладе. Табо Мбеки отклонил доклад как попытку старых агентов апартеида натравить АНК на своих же людей. Сидни Муфамади предостерёг от методов дезинформации, использовавшихся в прошлом для узаконивания программ по дестабилизации, а я на пресс-конференции назвал доклад «длинной грязью, высосанной из пальца». Газета «Мейл-энд-Гардиан» отметила, что доклад и арест Роберта Макбрайда рикошетом ударили по остаткам старой гвардии в службах безопасности, которые, по мнению правительства, могли быть замешаны в широкой кампании по подрыву демократического порядка. Если это было так, то эти силы, несомненно, попали в собственный капкан.

Я намерен изложить своё видение этого эпизода, когда появится возможность. Пока же моя работа в правительстве вынуждает меня воздержаться и основные факты я подал согласно открытым публикациям. Преобразование страны идёт, но было бы глупо недооценивать его противников, если даже они недооценили АНК. Баланс сил радикально изменился, и враги прогресса могут ставить препятствия, но не могут остановить ход демократической революции в Южной Африке.

Глава 32. Из огня, да в воду

Я стоял на крыше резервуара, заглядывая сквозь люк в его тёмное чрево, и размышлял, где бы могла быть заложена бомба.

Шли первые недели моей работы министром водного и лесного хозяйства в 1999 г. Из кабинета я был вырван сообщением, что в водоводе вблизи Претории обнаружена бомба.

К счастью, детонатор безвредно хлопнул вне основного заряда. Неудачная диверсия явно была приурочена к последним всеобщим выборам. Я дал указание Майку Мюллеру, моему управляющему, усилить охрану плотин. Майк принадлежал к новому поколению госслужащих, а до этого в Мозамбике он управлял водной системой в Бейре, а также был подпольным членом АНК.

Он с усмешкой отметил, что моя новая работа началась с грохота взрывов и что инженеры из его управления с интересом ждут моей оценки мер по охране. Учитывая мою диверсантскую карьеру, всё это прозвучало достаточно иронично.

АНК выиграл вторые всеобщие выборы с огромным отрывом, превзойдя даже итоги выборов 1994 года.

После торжественного вступления Табо Мбеки на пост президента, он в тот же вечер по-одному вызывал бывших министров и их заместителей, чтобы сообщить о дальнейшей нашей судьбе.

Мбеки всегда отличался ровным поведением. И вот в три часа ночи он спокойно сообщил мне о новом назначении: после 40 лет солдатской службы мне явно полагалось что-нибудь другое.

Это другое можно описать как «из огня, да в воду». Кое-кто подшучивал: «из красных, да в зелёные». Я, несомненно, собирался обеспечить обделённых и томимых жаждой этими ценными ресурсами.

Джо Модисе уходил в отставку. В прощальном выступлении он сказал, что моя партизанская карьера дала мне глубокие познания по части лесов и вод нашего региона, и это послужит большим подспорьем в моей новой работе. Я вспомнил о временах, когда мы забрасывали партизан через границы, и как в одной трудной ситуации возле реки Лимпопо мне удалось разрядить обстановку, процитировав ему строчку из Киплинга: «Большая, бурая, брызгучая и бурная речища Лимпопо, заросшая акацией болотной».

Моим предшественником на новом посту был Кадер Асмал, ставший министром просвещения. В своём прощальном выступлении он представил меня сотрудникам департамента и вручил мне водяной пистолетик. Пока он исполнял свою лебединую песнь, я успел набрать в пистолет воды и по окончании речи стал гоняться за ним по сцене, изрядно вымочив уходящего министра.

Вскоре я объездил всю страну и познакомился со своим новым полем деятельности. Посещал леса и ирригационные системы, плотины и водоочистные станции, а также новые системы, предназначенные для снабжения чистой водой миллионов людей, о которых никак не заботились во времена господства белых.

В Восточной Капской провинции, в селении Лучеко, расположенном у подножья гор Дракенберг, жителями мне был оказан самый горячий приём. Статная председательница деревенского водяного комитета торжественно провела меня по системе. Воду качали из скважины, пробуренной возле высохшего русла в нескольких километрах от селения, и по трубам разводили по колонкам, стоящим не далее 200 метров от любого жилища.

Расходы на работу системы и её обслуживание, включая стоимость солярки для насосов и зарплату обслуживающего персонала, составляли примерно десять рандов на хозяйство в месяц — около одного доллара США.

Деревенский комитет считал необходимым введение оплаты. Небольшая плата будет стимулировать экономию воды. Данная система показалась мне образцовой и это помогло мне справиться с первоначальным приступом наивного ужаса, возникшим, когда я узнал, что предполагается какая-то плата за воду. Разве вода не падает с неба бесплатно? Но это если не учитывать стоимость её хранения, очистки, доставки и обслуживания оборудования. Можно сказать, стоимость поставок увеличивается, т. к. Господь забыл проложить трубы и соорудить колонки.

Возле пересохшей речушки я увидел несколько женщин, черпавших мутную воду из выкопанных ими ямок. С одной из них, с узелком на спине, я остановился поговорить. В узелке оказался двухнедельный младенец. Почему же они не берут воду из деревенского водопровода, спросил я. Причина оказалась простой. Муж у неё безработный. Десять рандов нужны были, чтобы поставить что-то на стол. Если потратить время на поиск воды, то можно сэкономить деньги. Вопрос о чистоте воды не ставился. И с тем же я столкнулся и в других сельских районах.

Мы обсудили данную проблему с президентом Мбеки и была сформулирована новая политика. На каждое хозяйство шесть тысяч литров воды в месяц будут выделяться бесплатно. Для семьи в восемь человек это составляет по 25 литров на человека в день. Расход воды свыше этого будет оплачиваться по ступенчато-возрастающему тарифу, так что более обеспеченные будут помогать бедным. Был решён вопрос и о базовом количестве бесплатного электричества.

В 1994 году, когда проводились наши первые демократические выборы, 14 миллионов чёрных сельских жителей — треть населения страны — не имели водоснабжения. К 2004 году водой было обеспечено около 10 миллионов человек, а к 2008 году воду получат все — гораздо раньше, чем записано в «Программе развития» от 2000 года.

Однако необходима не только чистая вода, но и улучшение санитарии или — прямо говоря — нормальные туалеты.

Если в 1994 году миллионы южноафриканцев не получали чистой воды, то более 20 миллионов проживали в антисанитарных условиях. Хотя проведение водопроводов было обычно первым требованием сельчан, а за водой в порядке приоритетов следовали электричество, мощёные дороги, школы и детские сады и ясли, глубоко личный вопрос о туалетах почти или совсем не упоминался. Во всём мире эта тема оказывается как бы запретной. Большинство сельских жителей обходились хлипкими будочками над открытой ямой или вообще ходили в кусты.

После вспышки холеры в провинции Квазулу-Наталь стало ясно, что нужна не только чистая вода. Чтобы остановить желудочно-кишечные заболевания, нужны и достаточная санитария, и просвещение в части гигиены. Исследования показали, что простое мытьё рук может на 40 % ослабить распространение инфекции. Анализ показал, что эпидемия холеры вызвана не просто зараженной водой. Передача инфекции была связана с плохими гигиеническими обычаями.

При распространении холеры путь её шел не вдоль рек, а вдоль дорог. Это показывало, что люди, зачастую ещё не почувствовшие заболевания, передавали заразу с грязных рук в рот. Новые вспышки часто появлялись после больших общественных событий типа свадеб или похорон, где пиво и пищу брали из общей посуды.

Во вспышке 2000–2001 года в Квазулу-Натале было зафиксировано более 100 000 заболевших. То, что умерло только 215 человек, характеризует самоотверженную работу департамента здравоохранения, возглавляемого министром Манто Тшабалала-Мсиманг. Я ездил с ней в лечебные центры, где больным быстро возвращали здоровье. Вспышка холеры послужила тревожным звонком, ускорившим кампанию по строительству нормальных туалетов в сельской местности. Это дало повод Тревору Мануэлю, министру финансов, наградить меня титулом «министра канализации».

Запомнился случай, когда в одной деревне я осматривал вновь построенные туалеты, гордо окрашенные в цвета национального флага, и вдруг какая-то крестьянка запела гимн страны. Воскресная газета вышла с огромным заголовком: «По стойке «смирно» перед новёхоньким туалетом».

Срочно требовался способ преодоления дефицита канализации. В заграничных поездках я старался узнать, как другие развивающиеся страны решают эту проблему. И здесь меня ждало разочарование. Если мои хозяева торопились показать свои работы по водоснабжению, то во всех странах, кроме Индии, им не удалось привести меня к сельскому туалету. Дело дошло до того, что в поездках по сельским районам я начинал изображать, что мне «срочно надо», но во всех случаях меня с бешеной скоростью и под завывание сирен мчали к ближайшей современной гостинице.

Одним из достижений йоханнесбургской Всемирной конференции по устойчивому развитию, проведённой в сентябре 2002 года, было принятие в повестку дня, наряду с водоснабжением, проблем канализации и постановка задачи сократить к 2015 году вдвое число тех, у кого нет канализации.

Мы привлекли к своей работе даже Нельсона Манделу — в качестве «звезды». Он выступал в рекламных роликах, подчёркивая необходимость мыть руки ради сохранения здоровья. От нашей пропаганды было не скрыться. На конференции даже на рулонах бумаги в туалетах были напечатаны воззвания: «Боритесь за лучшую канализацию! Требуйте от лидеров хороших туалетов! Гигиена — не пустое дело! Личные мгновения — всемирная проблема!»

Конференция глав государств была выдающимся успехом. Делегация Южной Африки, возглавлявшаяся министром иностранных дел Нкосазаной Дламини-Зумой и министром природы и туризма Мохаммедом Вэлли Мусой, участвовала в «марафонских» сессиях переговоров.

Мне досталась приятная обязанность быть хозяином международной выставки по водоснабжению, разместившейся в сверкающем «Водяном храме», которая была открыта нашими тремя «водяными кудесниками». Это были Нельсон Мандела, коронный принц Вильям Оранжский из Нидерландов и Салим-Салим, бывший генеральный секретарь ОАЕ. По моему знаку они втроём повернули штурвал, запустивший подсвеченный неоновыми лампами водопад.

Принц Оранжский с удовольствием посещал новостройки, и я возил его по системам сельского водоснабжения. Представляя его сельчанам, я сказал, что хотя его цвет оранжевый, а мой — красный, но вода может объединить всех, поскольку она бесцветная. В толпе я заметил двух красиво одетых женщин. Одна была в оранжевом, а другая в красном. Аудитория разразилась аплодисментами, когда я указал, насколько близки цвета принца и мой, а принцу шутка явно понравилась.

В «Водяном храме» открылась специальная сессия новообразованного Совета африканских министров по водным проблемам. Между Мозамбиком, Свазилендом и Южной Африкой было подписано историческое соглашение о совместном использовании рек Инкомати и Мапуту. Это дало мне возможность сослаться на высказывание Марка Твена, что «вода — для драк, а виски — для выпивки». Мы продемонстрировали, однако, что вода может быть средством укрепления мира и сотрудничества.

Африка, ведомая президентом Мбеки и президентом Нигерии Обасанджо, на йоханнесбургской конференции и в других случаях продемонстрировала свой вклад в установление более справедливого мироустройства и стремление преобразовать континент и посредством Новой экономической программы развития Африки повернуть его развитие.

В ходе визита в Нигерию меня удостоили редкой чести получить титул вождя. Это случилось на церемонии в селении в штате Ривер Стейт. Мой титул — Emere Nyine Onona 1» — переводится как «Вождь добрых дел». Меня одели в традиционное платье, увенчанное цилиндром, а красиво одетая супруга нового вождя Элеонора стояла рядом.

Мы с министром иностранных дел Дламини-Зумой были отмечены наградами кубинского общества дружбы за многолетнее сотрудничество.

В моей старой школе имени короля Эдуарда меня вместе с Али Бачаром, судьёй Ричардом Голдстоуном и Гари Плеером попросили председательствовать на праздновании столетия школы. Остановившись, чтобы глотнуть воды из питьевого фонанчика, я увидел на нем табличку в честь моего любимого учителя Тедди Гордона, оказавшего такое большое влияние на мою жизнь.

Глава 33. Из тьмы к свету

Мы с Максом Сисулу подали в суд за диффамацию на несколько южноафриканских газет, объявивших, что мы находимся под следствием в связи с возможными махинациями при госзакупках оружия. Газета «Бизнес Дей» первой напечатала статью под заголовком: «Названы высокопоставленные члены АНК, имеющие отношение к выявленным нарушениям при закупках оружия на 43 миллиона». И если кто-то из названных признался, то в обвинениях в адрес Макса Сисулу и меня не было ни слова правды. Наше достоинство было восстановлено, когда все эти газеты дезавуировали свои обвинения и напечатали на первых страницах извинения. Неназванный информатор газеты «Бизнес Дей» исходил всего-навсего из безобидного запроса, направленного из прокуратуры парламентскому секретарю, в котором просили подтвердить должности, занимаемые нами и другими людьми, имевшими отношение к комитету по обороне.

Средства массовой информации играют ключевую роль в разоблачении коррупции, но делать это обязаны с должной осторожностью и ответственностью. Правительство АНК ясно дало понять, что не будет способствовать приобретению богатства, власти или благ грязным путем. Те, кто сбился, пусть не ждут прощения из-за своих прежних боевых заслуг. Закон будет соблюдаться.

Старые товарищи неизбежно уходили. Альфред Нзо, Соня Бантинг, Фред Карнесон, Гован Мбеки, Уольфи Кодеш, Джо Модиее, Джек Саймонс, Стив Тшвете, Расти Берштейн и другие были детьми великой борьбы, освещённой их одарёнными жизнями.

Моя мать покинула мир в 94 года. Я благодерен ей и отцу, научившим меня уважать всех людей. На похоронах я прочитал молитву Kaddish, что не смог сделать, когда умер отец. Я был тогда в изгнании.

Всю свою сознательную жизнь я не считал, что еврейское происхождение обязывает меня безусловно поддерживать государство Израиль. Со времён вступления в освободительную борьбу я рассматривал идею моноэтнического, чисто еврейского государства чем-то родственным апартеиду и несправедливостью по отношению к палестинскому народу. Введение особых прав для евреев обрекает неевреев на статус недочеловеков и попахивает расовой классификацией апартеида. Израиль образовался как государство переселенцев путем насильственного изъятия земли у народа, который жил здесь веками. Джон Роуз, мой лондонский друг, остроумно сложил название «государство-грабитель». И если уж выбирать высказывание, наилучшим способом описывающее происхождение конфликта, то, по-моему, это слова двух раввинов из Вены. В 1897 году, вскоре после организационного съезда сионистов, состоявшегося в Швейцарии, в Базеле, они посетили Святую Землю, чтобы оценить пригодность Палестины, как предполагаемого местоположения еврейской родины. «Невеста прекрасна, — телеграфировали они, — но она замужем за другим».

Исходная причина конфликта состоит в том, что отцы-основатели Израиля и его сегодняшние лидеры решили насильственно поменять мужа методом свадьбы под винтовочным дулом. Кровавая борьба за невесту продолжается и жертв никогда нельзя морально поставить на одну доску с теми, кто нарушил их права.

Многим евреям, с учетом их эмоциональных связей с Израилем, кошмара нацистского уничтожения евреев и угрозы существованию Израиля, очень трудно с этим согласиться. И если доводы к восстановлению библейской Палестины в качестве еврейского государства сионистам могут казаться убедительными, то Эрик Фромм, известный еврейский мыслитель, лучше всех охарактеризовал абсурдность этой идеи: «Если все нации внезапно заявят права на те земли, где 2000 лет назад обитали их предки, то этот мир превратится в сумасшедший дом».

Вполне естественно, что согнанные с земли палестинцы будут стремиться к сопротивлению. Отказ удовлетворить их справедливые жалобы, подавление согласно доктрине насильственной сегрегации, коллективные наказания, унижение и применение грубой силы порождают только растущее сопротивление — как это и показала борьба за свободу в Южной Африке. Поэтому в Израиле мир увидел, как государство, обещавшее «вспыхнуть лучом света среди всех наций», опускается до мрачных глубин самых жестоких колониальных тираний. Сюда относятся тотальное нарушение прав человека; высокомерное нарушение международных законов и драконовские меры типа комендантских часов и осад, превращающих жизнь всего населения в сплошной кошмар; бесчисленные контрольно-пропускные пункты с преградами непреодолимыми для беременных женщин и больных; снос домов бульдозерами; бомбёжки и ракетный обстрел населённых пунктов; разрушение городов и лагерей беженцев; стрельба по детям; леденящие кровь внесудебные казни, когда не различают мишень и его семью. Архиепископ англиканской церкви в Кейптауне Нджонгонкулу Ндонгане после визита в Святую Землю сказал, что на фоне страданий палестинского народа времена апареида выглядят детским садиком.

С архиястребом Ариелем Шароном у руля ситуация ухудшилась до небывалого предела. Пытаясь решить проблему военной силой, он несёт тягчайшую ответственность за гибель и израильтян, и палестинцев.

«Палестинцев надо бить и бить очень больно, — тупо бушевал он. — Мы должны наносить им потери, жертвы, чтобы они почувствовали дорогую цену».

И хотя внимание общественности часто отвлекалось на отчаянные взрывы с самопожертвованием смертников и на нападения на невинных гражданских лиц — я призывал понять причины этой проблемы. В письме в «Бизнес Дей» я писал, что Израиль может извлечь урок из преобразований в Южной Африке, и предупреждал, что если правительство не перестанет действовать безответственно, последствия могут быть самыми невообразимыми. Письмо было напечатано за день до 9 сентября, когда были атакованы башни-близнецы в Нью-Йорке. В следующем месяце я участвовал в парламентских дебатах и осуждал неподатливость Израиля. Вместе с другими депутатами от АНК я заявлял, что только справедливое соглашение, выработанное в доброжелательных переговорах, прекращение жестокой оккупации и признание права палестинцев на самоопределение согласно резолюциям ООН прекратят насилие и обеспечат мир и безопасность и для Израиля, и для Палестины.

В ходе этих обсуждений мне досталось больше оскорблений и грязи от некоторых группировок еврейского сообщества, чем от белых южноафриканцев в годы апартеида. Я говорил, что быть евреем не означает автоматически быть сионистом или безрассудным сторонником Израиля. А критика Израиля не означает антисемитизм. Наследие Холокоста сделало в мире слишком многих людей горестно молчаливыми по отношению к преступлениям Израиля. Поскольку Израиль претендует на то, чтобы представлять евреев везде, я присоединился к евреям-единомышленникам всего мира, заявляющим, что Израиль, подавляя народ Палестины, не имеет права действовать от нашего имени. Как человеческое существо, я обязан высказать это, а как еврей — обязан вдвойне.

Группа из 300 южноафриканцев еврейского происхождения подписала составленную нами с активистом АНК Максом Озинским «Декларацию совести». Мы подчеркнули ширящийся по всему миру призыв к Израилю вывести войска с оккупированных территорий и возобновить переговоры о мирном урегулировании. Практически все подписашие участвовали в борьбе против апартеида. Кое-кто хотел бы назвать декларацию словами: «Не от моего имени».

Нас отлучили от церкви ортодоксальные раввины Южной Африки и постарались искусать большинство публицистов еврейского сообщества. Мы ожидали противостояния, но не такого яда и искажений, которые были извергнуты на нас. Всё это почти целиком имело личный характер и не затрагивало поднятых нами проблем. Председатель Еврейской коллегии представителей обвинил меня в незнании и политической ангажированности. И это было мягко в сравнении с теми, кто оскорбительно лепил нам ярлыки предателей, евреев-самоненавистников и антисемитов. Главный раввин отлучил нас как еврейских отщепенцев, да ещё и подчёркивалось, как будто это было необходимо, что мы в этом сообществе — небольшое меньшинство.

В число отверженных входили Надина Гордимер, ведущая писательница страны и Нобелевский лауреат; Деннис Голдберг, приговорённый к пожизненному заключению вместе с Нельсоном Манделой; Лиля Бетлехем, дочь президента Еврейской коллегии представителей; политаналитики — такие, как Стивен Фридман и Антон Харбер; учёные, госслужащие, художники — и среди прочих известный мастер плаката Запиро.

Что касается отрицания нас, как меньшинства, то к этому мы уже привыкли, как белые противники апартеида. Кроме того, я отвечал, что разве не предполагается, что евреи должны действовать «как дрожжи для хлеба» — библейской фразой о немногих избранных, которые должны показывать человечеству правильный путь?

В Лондоне либеральный раввин д-р Давид Голдберг вверг всех в оцепенение, назвав Израиль «последней в мире колониальной державой». И всё же Коллегия представителей британских евреев заявила, что он имеет право высказать свое мнение. Я написал в южноафриканскую Еврейскую коллегию представителей письмо с предложением им занять такую же позицию.

Когда некоторые из моих критиков требовали моей отставки и вопрошали, чего это министр водного и лесного хозяйства верховодит в иностранных делах, я отсылал их к израильской политике лишения палестинцев равной доли воды и варварского уничтожения кормящих их оливковых и цитрусовых рощ. Особенно отвратительной была практика высаживания лесов, чтобы скрыть местоположение сотен палестинских селений, уничтоженных после 1948 года — года независимости Израиля и начала им этнических чисток. На западном берегу реки Иордан израильское правительство половину всей воды отводило одной десятой населения — незаконным еврейским поселенцам.

Если наши оппоненты обвиняли нас в том, что наши позиции подпитывают антисемитизм, то ровно наоборот было с мусульманами и христианами, присоединявшимися к протестам группы «Не от моего имени». В Кейптауне на митинге солидарности с Палестиной, куда пришли тысячи мусульман, моему выступлению устроили продолжительную овацию. Где бы я ни появлялся, мусульмане пожимали мне руку и говорили, то мы с Максом Озинским заставили изменить утверждающееся у них стереотипное мнение, что евреи — бессердечный народ.

Далла Омар, мой коллега и министр транспорта, посещавший со своей женой Фаридой многие наши мероприятия, заявил, что наша позиция напомнила ему «о маленькой группе белых, выступавших против апартеида».

Важную инициативу проявил президент Мбеки, став устроителем четырёхдневного лагеря возле Кейптауна в январе 2002 года. Туда приехали представители переговорной группы с сорванных переговоров в Осло — израильтяне и палестинцы. Они встретились с лидерами эпохи апартеида и с руководителями АНК, обсуждая, какие уроки можно извлечь из достигнутого у нас соглашения. Гости были поражены тем, что Мбеки изыскал возможность работать с ними все дни. Палестинскую делегацию возглавлял Саиб Эрекат, один из главных представителей Ясира Арафата на переговорах, а израильскую — Ёсси Бейлин, бывший министр юстиции в лейбористском правительстве. Присутствовавший там Аврам Бург, спикер Кнессета, воследствии описывал Израиль как «провалившееся общество», опирающееся «на подмостки коррупции и на подпорки угнетения и несправедливости». Относительно смертников он заявил, что «они отправляются к Аллаху в наших местах отдыха, потому что собственная жизнь у них превращена в пытку». Всё должно быть по-другому, настаивал он, и «морально необходимо кричать об этом». Он обращался к еврейской диаспоре, как и к Израилю, «позаботиться об этом и высказаться вслух».

Возвращаясь к высказыванию венских раввинов, единственным реальным решением может быть только такое, когда невеста отойдет обоим героям. Будет ли это в виде двух независимых международно-признанных государств или в виде одного двухнационального государства — это решать израильтянам и палестинцам. Но это единственный путь из мрака конфликта на белый свет. Однако желают ли сегодняшние властители из Ликуда или из Лейбористской партии по-настоящему найти решение? И ООП, возглавляемая Арафатом, и арабские государства несколько раз уведомляли о готовности признать право Израиля на существование. Можно было бы подумать, что Израиль давным-давно должен был ухватиться за такую золотую возможность выйти из тупика.

К несчастью, большинство израильских лидеров хотят либо загнать палестинцев в пятнышки бантустанов, либо вообще реализовать «окончательное решение»: очистить Святую Землю от палестинцев по этническому признаку.

Хотя между мной и главным раввином Сирилом Харрисом была вражда, но секиру сменила оливковая ветвь, даже если мы не примирили свои противоположные взгляды. Мы встретились на праздновании 85-летия Нельсона Манделы в июле 2003 года. Жена раввина, Энн, ответила на мой взгляд дружеской улыбкой, что помогло взломать лёд, и мы с ним дружелюбно поговорили и обменялись рукопожатием.

Когда в мае 2002 г. Уолтер Сисулу покинул нас, АНК поручил мне выступить на мемориальной службе в Соуэто. В воспоминаниях о нём на ум приходили такие человечские качества, как доброта и скромность, мягкость и доступность. Эти слова вертелись в голове, когда я ехал на место прощания. Но по пути я прочел колонку в «Бизнес Дей», написанную Ксолелой Мангку. В ней критиковались опубликованные богослужения, из которых следовало, что другие наши лидеры тупо упрямы, бездушны и безжалостны. Это заставило изменить речь.

Моё выступление было построено на воспоминаниях. Впервые я увидел Сисулу в 1962 году на подпольной встрече и АНК вблиз гроутвилльской фермы вождя Альберта Лутули, когда мы готовились к вооружённой борьбе. Он был тихий и спокойный и на пару с Мозесом Котане они вели встречу и формулировали жёсткую стратегию будущих событий. На встрече всю ночь председательствовал Лутули. Перед тем, как разойтись, Лутули попросил Сисулу поблагодарить от нашего имени хозяина домика.

Ещё одна история из периода эмиграции. Мы с товарищами Сисулу дядей Джейби Марксом и Думой Нокве блаженствовали в Дар-эс-Саламе, а руководящая группа Манделы — Сисулу страдала на острове Роббен. И за кружкой холодного пива они рассказывали, как Сисулу был главным исполнителем их плана добыть спиртное, продававшееся в апартеидной Южной Африке только белым.

Дело было в долгих автомобильных поездках, когда они активно создавали АНК, и они предпочитали брать с собой Сисулу. Его жена, Альбертина, всегда старалась дать ему с собой хороший padkos (дорожный паёк) и термос с чаем. Дядя Джейби и Дума присоединялись к еде, но не хотели чая. И вот подъехав к автозаправке и увидев ларек с выпивкой, они обратились к Сисулу. В магазинчике, где спиртное понемногу продавали только цветным, но не чёрным, Сисулу с его светлым цветом кожи мог представиться человеком смешанной расы.

И хотя он был абсолютным трезвенником, Сисулу послушно подчинялся. Было очень показательно, что, несмотря на свое старшинство и руководящее положение, он готов был исполнять и такие поручения. Его раздражало, что ему положены привилегии, которых лишены его товарищи.

Как весьма многим, мне очень помогали мудрые советы Сисулу, получаемые после выхода его из тюрьмы. Я напомнил о первом сборе Национального исполкома АНК, проведённом в Соуэто — в июне 1990 г., через несколько месяцев после снятия запрета с АНК. За утренним чаем я увидел, что Сисулу и ещё несколько человек приютились в том месте, где зимнее солнце пригревало стену дома. Старые тюремные сидельцы, они хорошо знали такие тепленькие местечки. А я, выйдя на холод, вспомнил, конечно, как мы школьниками в Йоханнесбурге, зимой вели себя точно так же. Когда я подошёл поговорить с Сисулу, все места у теплой стены были заняты. Но он потеснился и пригласил меня прижаться к стене рядом с собой. Этот момент запомнился мне навсегда. Вся жизнь Уолтера Сисулу, сказал я собравшимся, состояла в том, чтобы вести людей из холода к теплу и свету, помогать им распрямиться.

В 2004 году мы подходим к десятилетию свободы и демократии и правительство АНК стремится именно к этим же целям. Прогресс Южной Африки светит в мире, как маяк надежды.

Примечания

1

Одного из кланов крупной южноафриканской этнической группы — коса. — Прим. пер.

(обратно)

2

Во внутренней терминологии АНК «дома» означало «в Южной Африке». — Прим. пер.

(обратно)

3

«Добро пожаловать в Южную Африку» на африкаанс — Прим. пер.

(обратно)

4

«Бой» (англ. «мальчик») — презрительное обращение белых к африканцам любого возраста в английских колониях.

(обратно)

5

«Спринбок» — название сборной ЮАР по любому виду спорта.

(обратно)

6

По английски — pot, politics, people.

(обратно)

7

«Coon» — презрительная кличка африканцев в ЮАР, «racoon» — енот.

(обратно)

8

Цветные — южноафриканское название жителей ЮАР, происходящих от смешанных браков белых с выходцами из Юго-Восточной Азии.

(обратно)

9

На африкаанс — «бандитский язык» — Прим. пер.

(обратно)

10

«Кокни» — жители Лондона.

(обратно)

11

Принятое в белой Южной Африке обобщенное название всех африканцев.

(обратно)

12

Бывший британский протекторат. Ныне государство Ботсвана.

(обратно)

13

Обиходное, фамильярное название государственного флага Великобритании.

(обратно)

14

Знаменитое выражение бывшего премьер-министра Гарольда Макмилла на о по ложении в Африке, сделанное во время его визита в Южную Африку.

(обратно)

15

Ныне Замбия — Прим. пер.

(обратно)

16

Порт. яз. — «Добрый день, товарищ Чиссано».

(обратно)

17

Культ суперменства.

(обратно)

18

Озеро Танганьика.

(обратно)

19

Сторонник сохранения разделения людей по признаку принадлежности к тому или иному племени.

(обратно)

20

Один из радикальных негритянских лидеров в США 60-х годах.

(обратно)

21

На языке зулу — «дядюшка».

(обратно)

22

Джо Слово.

(обратно)

23

Архиепископ Тревор Хаддлстон — легендарная фигура в Южной Африке. Прибыв на работу в ЮАР он стал сторонником АНК и много делал для простых людей в Александре — чёрном посёлке около Йоханнесбурга, где у него был приход. С усилением репрессий он был вынужден покинуть ЮАР и по возвращении в Англию многие годы возглавлял Британское движение против апартеида.

(обратно)

24

Этот каламбур основан на сходстве английский слов «Resurrection» (вос крешение) и «Insurrection» (восстание).

(обратно)

25

Район Лондона.

(обратно)

26

БОСС — «Bureau of State Security» — «Бюро государственной безопаснос ти» одна из ведущих разведывательных служб правительства ЮАР.

(обратно)

27

Здание в центре Лондона, где традиционно размещается посольство ЮАР.

(обратно)

28

Коренной житель Лондона.

(обратно)

29

Заместитель министра иностранных дел ЮАР.

(обратно)

30

Активные участники освободительной борьбы — впоследствии члены Кабинета министров ЮАР.

(обратно)

31

Впоследствии председатель Комитета по международным делам Парла мента ЮАР.

(обратно)

32

Нечто вроде пикника с шашлыками в южноафриканском стиле.

(обратно)

33

Добрый день, товарищ Кумало — португальский язык.

(обратно)

34

Почва в Африке красноватая.

(обратно)

35

Куски материи, обернутые вокруг тела.

(обратно)

36

От слова «Logistics» — «обеспечение».

(обратно)

37

От зулу «nyama» — мясо.

(обратно)

38

Смесь африкаанс с местными языками, употребляемая необразованными, хулиганскими элементами.

(обратно)

39

Прим. перевод. — более 6 метров.

(обратно)

40

Прим. перевод. — более 1 метра 80 сантиметров.

(обратно)

41

ТНТ — тринитротолуол — мощное взрывчатое вещество — Прим. пер.

(обратно)

42

Резиденции посла ЮАР.

(обратно)

43

Южная Африка в терминологии политических эмигрантов из АНК называлась «домом». Отсюда название «домашний фронт», подразумевающее подпольную работу внутри Южной Африки.

(обратно)

44

Коса — «Счастливого пути, солдаты!»

(обратно)

45

Один из главных элементов системы апартеида, предусматривавший резервирование только за белыми наиболее высококвалифицированных и, соответственно, высокооплачиваемых видов работы.

(обратно)

46

Африкаанс — «деревня, небольшой городок»

(обратно)

47

Заведений без отличия мужской-женский зал.

(обратно)

48

Португал. — «двоюродный брат».

(обратно)

49

Впоследствие посол ЮАР на Кубе.

(обратно)

50

Впоследствии — вице-президент АНК.

(обратно)

51

Заочно, поскольку в тюрьме на острове Роббен в результате длительной борьбы заключенных им было позво лено заочно учиться в школах и университетах, чем они пользовались для повышения своего образования.

(обратно)

52

Африкаанс — «Ты, проклятый кули (презрительная кличка жителей Южной Африки — выходцев из Индии и других азиатских стран).

(обратно)

53

Зулу — «доносчиком».

(обратно)

54

Зулу — «брат».

(обратно)

55

Африкаанс — «Давай вперёд, заберёмся вовнутрь».

(обратно)

56

Африкаанс — «Внутри все мертвы».

(обратно)

57

«Лужа, где можно понежиться».

(обратно)

58

Португал. «борьба продолжается».

(обратно)

59

«Осторожнее, парень!»

(обратно)

60

Когда части тела убитого человека используются для приготовления знахарских снадобий.

(обратно)

61

По аналогии с «пушечным мясом».

(обратно)

62

Флагом Великобритании.

(обратно)

63

Африкаанс «Стоять на месте!»

(обратно)

64

Народные вооруженные силы Анголы.

(обратно)

65

Персонаж известного мультфильма.

(обратно)

66

Для действий внутри Южной Африки.

(обратно)

67

Каламбур — слово «party» на английском языке означает «партия» или «вечеринка».

(обратно)

68

* Volkstaat — на африкаанс — народное государство — (Прим. пер.).

** Берегись! — африкаанс — Прим. пер.

(обратно)

Оглавление

Предисловие к русскому изданию

Обращение к российскому читателю

Пролог. Глядя через плечо Начало 1990 года. Возвращение в Южную Африку

Часть первая. Начало, 1938-63 гг.

  Глава 1. Бойня в Шарпевилле 21 марта 1960 года. Йоханнесбург

  Глава 2. Движение Апрель 1960 — июль 1961 года. Дурбан и Йоханнесбург

  Глава 3. Копьё 16 декабря 1961 года. Дурбан

  Глава 4. Динамит 1961– 62 гг. Дурбан

  Глава 5. Через крышку подвала Май 1963 года. Дурбан

  Глава 6. В изгнание Август — октябрь 1963 года. Йоханнесбург, Питермарицбург, Бечуаналенд

Часть вторая. Изгнание, 1963-89 гг.

  Глава 7. Северное шоссе Октябрь 1963 — сентябрь 1965 гг. Бечуаналенд, Танзания, Одесса, Лондон

  Глава 8. Лондонские новобранцы 1966-76 гг.

  Глава 9. Поколение Соуэто Июль 1977 года. Восточная Германия

  Глава 10. Ангола Октябрь — ноябрь 1977 года

  Глава 11. Неповиновение Рождество 1977 года. Кибаше, Ангола

  Глава 12. Южный университет 1978-79 гг. Ангола

  Глава 13. Линия фронта 1980-83 гг. Мозамбик и Свазиленд

  Глава 14. «Диснейленд» 1984 год. Свазиленд

  Глава 15. 25-я годовщина 1985-87 гг. Ангола и линия фронта

  Глава 16. Поворотный момент 1988-89 гг. Ангола, Замбия, Ботсвана, Куба

Часть третья

  Глава 17. Беглец 25 июля 1990 года. Йоханнесбург

  Глава 18. Езда с пустым баком Середина июля 1990 года. Дурбан

  Глава 19. Собирайтесь, Розенкранц! 17 июля 1990 года. Йоханнесбург

  Глава 20. «Кухня Майка» 18–26 июля 1990 года, Йоханнесбург

  Глава 21. Партийный митинг 29 июля 1990 года, Йоханнесбург

  Глава 22. Без определённого места жительства Август 1990 — июль 1993 года, Южная Африка

  Глава 23. Прорыв Сентябрь 1992 года. Бишо

Часть четвертая Свобода, 1994–1997 гг.

  Глава 24. Всеобщие выборы 24 апреля 1994 года

  Глава 25. В министерстве обороны

  Глава 26. Назад в Бишо

  Глава 27. Разоблачения 1996–1997 годов

  Глава 28. Три обезьяны Парламент, май 1997 года

  Глава 29. ФБРовская фальшивка Октябрь 1997 г.

  Глава 30. Необходимое и возможное

  Глава 31. Передача эстафеты Декабрь 1997 — апрель 1998

  Глава 32. Из огня, да в воду

  Глава 33. Из тьмы к свету Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg