«Автобиография»

Автобиография (fb2) - Автобиография (пер. Надежда Алексеевна Кудашева) 2279K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Марк Твен

Марк Твен Автобиография

Mark Twain

AUTOBIOGRAPHY OF MARK TWAIN: THE COMPLETE AND AUTHORITATIVE EDITION, VOLUME I

Печатается с разрешения издательства University of California Press.

© The Regents of the University of California, 2010

© Издание на русском языке AST Publishers, 2014

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers. Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (), 2014

Введение

Между 1870 и 1905 годами Марк Твен (Сэмюэл Клеменс) неоднократно и с большими перерывами пытался написать (либо надиктовать) свою автобиографию, всякий раз откладывая рукопись, прежде чем добивался ощутимого прогресса. К 1905 году у него насчитывалось тридцать – сорок таких фальстартов – рукописей, которые были, по существу, экспериментами, набросками эпизодов и глав. Многие из таковых сохранились в «Архивах Марка Твена» и двух других библиотеках. В некоторых из этих рукописей он продвигался настолько далеко, что назначал номера глав, определявших их место в начале или конце книги, пробелы между которыми он так и не заполнил, не говоря уже о том, чтобы полностью завершить повествование. Никому не приходилось сталкиваться с более подробным текстом – лишь с краткими обрывками его жизнеописания.

Такой подход к делу писатель изменил в январе 1906 года, когда начал почти ежедневно диктовать стенографистке. Вскоре он решил, что эти «Автобиографические диктовки» должны составить костяк того, что он впоследствии назовет «Автобиографией» Марка Твена. За несколько месяцев он провел ревизию скопившихся у него начатых и незаконченных отрывков и принял решение, что из этого включить в новую серию диктовок, а что оставить неопубликованным. К тому времени как Твен надиктовал более двух с половиной сотен таких отрывков (и написал в декабре 1909 года заключительную главу о недавней смерти своей дочери Джин), им было скомпоновано больше полумиллиона слов. Он объявил свою работу законченной, но настаивал на том, что ее следует публиковать полностью не ранее чем спустя сто лет после его смерти, которая случилась менее чем через четыре месяца, 21 апреля 1910 года.

Этот запоздалый успех проекта, который сопротивлялся завершению в течение тридцати пяти лет, можно приписать двум новым условиям. Во-первых, автор наконец нашел квалифицированную стенографистку, которая также представляла собой отзывчивого слушателя, – Джозефину С. Хобби, поощрявшую его избрать в качестве литературного приема диктовку – с чем он экспериментировал еще в 1885 году. Во-вторых, и не менее важно, надиктовывание текста облегчило следование некоему композиционному стилю, к которому Твен уже склонялся в последние двадцать лет. Как он выразил это в июне 1906 года, ему наконец удалось увидеть, что «правильный способ» диктовать автобиографию – это «начинать повествование не с какого-то определенного периода, а свободно блуждать по всей жизни, говорить только о том, что интересует тебя в данный момент, оборвать повествование в тот момент, когда этот интерес грозит угаснуть, и перевести разговор на новый и более интересный предмет, который к тому времени сам вторгся в твою память»[1].

Такое смелое сочетание диктовки и беспорядочных воспоминаний оказалось неожиданно раскрепощающим, в значительной степени потому, что создавало не стандартное, консервативное повествование, неумолимо движущееся к смертельной развязке, а скорее серию спонтанных воспоминаний и комментариев по поводу как настоящего, так и прошлого, расположенных просто в порядке их возникновения. Проблема метода была решена. Раскрепощало и специально оговоренное условие посмертной публикации, но эта идея присутствовала с самого начала и была тесно связана с амбициозным стремлением Клеменса рассказать всю правду, без изъятий. Как он сам объяснял в 1899 году интервьюеру: «Книга, которой не суждено быть опубликованной в течение целого столетия, дает автору свободу, которую он не мог бы обеспечить никаким иным способом. В этих условиях ты можешь изобразить человека без предубеждения, в точности таким, каким ты его знал, и при этом не бояться задеть его чувства либо чувства его детей и внуков». Посмертная публикация предполагалась также для того, чтобы облегчить Клеменсу возможность исповедаться даже в постыдных сторонах своего жизненного пути, но эта цель оказалась иллюзорной. В том же самом интервью 1899 года он признался, что «человек не может рассказать всю правду о себе, даже если убежден, что написанное им никогда не будет увидено другими»[2].

Но если отсрочка публикации и не смогла превратить его в исповедального автобиографа, то все же дала ему свободу высказывания нетрадиционных мыслей о религии, политике и проклятом роде человеческом, не опасаясь остракизма. В январе 1908 года он припомнил, что издавна имел «обыкновение в приватном разговоре с друзьями высказывать всякое частное мнение в отношении религии, политики и людей», – прибавляя, что он бы «никогда не мог и мечтать напечатать хоть одно из них»[3]. Необходимость отсрочить публикацию подрывных идей представлялась ему очевидной. «Мы подавляем в себе непопулярное мнение, потому что не можем позволить себе заплатить горькую цену за его обнародование, – писал он в 1905 году. – Никому из нас не нравится, когда его ненавидят, никому не нравится быть изгоем»[4]. Поэтому возможность открыто высказать свою точку зрения (а то и признаться в грехах) по-прежнему оставалась достаточным оправданием для переноса публикации на посмертный период.

История публикации: Пейн, Де Вото, Нейдер

Однако спустя семь месяцев, после того как в 1906 году приступил к «Автобиографической диктовке», Клеменс все же дал согласие – которого настойчиво добивались – на частичную публикацию того, что на тот момент было им накоплено. Он сам проследил за подготовкой к публикации примерно двадцати пяти коротких отрывков из автобиографических рукописей и диктовок в «Норт американ ревью». При этом каждая подборка была сознательно смягчена для того времени и аудитории и предварена следующим уведомлением: «Ни одна часть автобиографии не выйдет в виде книги в течение жизни автора»[5]. Но уже довольно скоро после смерти Клеменса его распоряжение отложить публикацию на сто лет начало игнорироваться – сначала в 1924 году Альбертом Бигелоу Пейном, официальным биографом Марка Твена и первым литературным душеприказчиком, а затем, в 1940 году, преемником Пейна Бернардом Де Вото и позднее всего – Чарлзом Нейдером в 1959 году.

Тем не менее каждый из этих редакторов взял на себя опубликование только части текста, и ни один не отважился сделать это в том виде, в каком фактически хотел этого Клеменс. Пейн не нашел ничего лучшего, как начать свое двухтомное издание с пригоршни тех пробных набросков, что были сделаны до 1906 года, а также нескольких текстов, которые, вероятно, никогда не были их частью. Он расположил их «согласно воле автора… в том порядке, в каком они были написаны, безотносительно хронологической последовательности событий»[6]. Теперь становится ясным, что его понимание «воли автора» было ошибочным: Клеменс никогда не намеревался включать в книгу все эти фальстарты, тем более в том порядке, в каком они были написаны; он намеревался опубликовать в таком виде только диктовки, начатые в 1906 году. Но после избрания такого курса у Пейна осталось место лишь для еще одной пригоршни диктовок, сделанных в 1906–1909 годах. Вдобавок он почувствовал себя обязанным изъять или даже изменить некоторые куски, не уведомив об этом читателя. В конечном счете он признал, что опубликовал лишь примерно одну треть того, что считал полным текстом[7].

Де Вото критически отнесся к принятию Пейном того приема изложения, который Марк Твен изначально придал этим диктовкам, «когда они перемежаются банальностями, не относящимися к делу замечаниями, вырезками из газет и несущественными письмами – не связанными между собой и расположенными без плана». Вместо этого он предпочел напечатать только те пассажи, которые Пейн оставил неопубликованными, вытащенными из «рукописи, в которой было собрано все, что Марк хотел иметь в своих мемуарах». И с огромным удовлетворением сказал, что «модернизировал пунктуацию, удалив тысячи запятых и тире, и, вероятно, должен был бы выбросить их на сотни больше». Он был уверен, что «придал книге более связный замысел, чем был у Марка Твена», бесцеремонно заявляя, что «“выпустил” из нее то, что показалось ему “неинтересным”»[8].

Нейдер тоже был недоволен тем, что Пейн принял замысел Марка Твена публиковать автобиографию «не в хронологическом порядке, а в той последовательности, в какой она написана и надиктована. Что за странная идея! Как будто временной поток при создании сочинения каким-то таинственным образом является более знаменательным, чем поток автобиографического времени!»[9]. Нейдер получил разрешение от «Наследия Марка Твена» скомбинировать примерно тридцать тысяч слов из неопубликованных диктовок с тем, что уже опубликовали Пейн и Де Вото. Как и Де Вото, он выпустил из текста то, что ему не нравилось, и был обязан исключить те куски, публикацию которых не одобрила дочь Клеменса Клара Клеменс-Самосуд. Затем Нейдер (фигурально) порезал и перекомпоновал отобранные тексты, так чтобы они приблизительно соответствовали общепринятому хронологическому изложению, то есть сделал то самое, от чего отказался Марк Твен.

Результатом этих нескольких редакторских замыслов стало то, что ни один текст «Автобиографии», опубликованный на данный момент, не является полным даже отдаленно, и еще в меньшей степени полностью авторским. Таким образом, целью настоящей редакции является издание полного текста, как можно более приближенного к тому виду, в каком Марк Твен хотел, чтобы он был опубликован после его смерти. Эта цель только недавно стала достижимой по той простой причине, что никто не знал, какие части из огромной массы автобиографических рукописей и машинописных текстов Марк Твен намеревался в нее включить. По сути дела, долго преобладало допущение, что Марк Твен сам не решил, что включать, а что нет, что он оставил гигантскую и очень запутанную рукопись, неполную и незаконченную. Это допущение было ложным. Хотя Марк Твен не оставил никаких специфических указаний (даже документации по инструкциям, которым якобы следовал Пейн), но внутри огромного объема автобиографических документов было запрятано более чем достаточно ключей, дающих понять, что он фактически остановился на окончательном варианте «Автобиографии», а также какие из предварительных опытов должны быть в нее включены, а какие выпущены.

Первый том «Автобиографии» Марка Твена (критическое издание в переплете) был опубликован в 2010 году. Полный текст этого первого тома можно также прочесть в «Mark Twain Project Online» (MTPO[10]). Еще два тома выйдут следом как в печатном, так и в цифровом формате. Исчерпывающая документация всех текстуальных решений будет опубликована только в МТРО. Первый том состоит из двух частей. Первая – «Предварительные рукописи и диктовки» – охватывает короткие сочинения, написанные между 1870 и 1905 годами, которые Клеменс намечал для автобиографии, но пересмотрел и изъял из окончательного замысла в июне 1906 года. Вторая часть начинается с этого окончательного варианта, собственно «Автобиографии» Марка Твена, а конкретно – с нескольких предисловий, написанных им тогда же, чтобы обрамить подготовительные наброски, которые он отобрал в качестве вступительных текстов и за которыми следуют почти ежедневные «Автобиографические диктовки» с 9 января по конец марта 1906 года – все, что вместилось в этот том. Диктовки расположены в порядке их создания. Остальные тома будут включать все, что автор надиктовал между апрелем 1906-го и октябрем 1909 года, также организованное хронологически, и все это будет завершаться «Заключительными словами моей автобиографии».

Данное издание начинается текстом собственно «Автобиографии» – то есть второй части первого тома, вышедшего в 2010 году. Только четыре ранних наброска из первой части перепечатаны (в Приложении): «Предварительные рукописи и диктовки». Также исключены «Пояснительные замечания», три из пяти «Приложений», «Комментарий к тексту», «Перенос слов в этом томе» и «Указатель». Данное вступление представляет собой сокращенную версию издания 2010 года.

«Обрывки» и «главы» из «Автобиографии»

Каждая крупная книга Клеменса требовала для завершения от трех до пяти лет. Столько времени было ему необходимо главным образом потому, что он всегда сталкивался с периодами, во время которых чувствовал себя не в силах продолжать, и сочинение полностью останавливалось. По меньшей мере с 1871 года он находил необходимым, когда «водоем пересыхал», «откладывать рукописи в долгий ящик». С 1870-х годов Клеменс обращает взор к автобиографии, но лишь периодически. До января 1906 года, после сравнительно кратких периодов письма или диктовки, водоем, похоже, «пересыхал», потому что писатель испытывал все большую неудовлетворенность методом построения своей работы, либо ее общим замыслом, либо и тем и другим.

Первые указания на то, что у него есть такой замысел, сохранились лишь в отчете о разговоре, который состоялся, когда ему было сорок лет, в ту пору, когда у Клеменсов в Хартфорде гостила миссис Джеймс Т. Филдз с мужем. В своем дневнике 28 апреля 1876 года она записывает, что за ленчем Клеменс

«…продолжал говорить об «Автобиографии», которую намеревается написать как можно более полно и искренне, чтобы оставить после себя. Его жена, смеясь, сказала, что она тщательно изучит ее и уберет нежелательные пассажи.

– Нет, – ответил он очень серьезно, почти сурово, – ты ее редактировать не будешь – она появится в том виде, как будет написана, где вся история будет рассказана мною как можно правдивее, – я буду брать из нее отрывки и постепенно публиковать в Атлантике и где-либо еще, но не стану ограничивать себя как в отношении протяженности, так и возраста, о котором я пишу, даже если я ребенок и мне приходит мысль о себе самом сорокалетнем, я включу ее туда»[11].

Это примечательное свидетельство показывает, что у Клеменса уже возникло несколько идей, которыми он впоследствии будет руководствоваться на протяжении тридцати пяти лет при написании автобиографии. Идеи эти, безусловно, связаны между собой: рассказывать абсолютную правду о себе легче, зная, что публикации будет предшествовать собственная смерть, и хаотичность повествования (совершенно независимо от естественной авторской к ней приверженности) поможет укротить собственное побуждение к самоцензуре. Но потребовалось еще тридцать лет, чтобы превратить эти разнообразные идеи в реальную автобиографию.

Примерно год спустя Клеменс фактически приступил к написанию, побужденный к тому (как он вспоминал в 1904 году) разговором со своим хорошим другом Джоном Мильтоном Хэем. Одиннадцатистраничная рукопись, созданная, вероятно, в конце 1877 года, не следует им же самим намеченному плану – пренебрегать хронологией. Озаглавленная «Глава I», рукопись начинается так: «Я родился 30 ноября 1835 года», – и далее следуют краткие воспоминания о событиях детства, в той «почти незаметной деревушке Флорида, округ Монро, штат Миссури»[12]. Но это начало резко обрывается, как будто автор внезапно потерял интерес к повествованию. Как он вспоминал в 1904 году: «Я решил начать мою автобиографию… но решимость растаяла и исчезла спустя неделю»[13].

Однако, забросив «Главу I», Клеменс между 1885 и 1905 годами написал или надиктовал дюжины две коротких автобиографических заметок, которые отражают только его интерес в конкретный момент, а не хронологию всей жизни[14]. Несколько из них имели заголовки, обозначавшие их как «Обрывки», или «Выдержки», из автобиографии. Горстке других он присвоил номера: «Глава II» (1897–1898), «Глава XIV» (1898), «Глава IX» (1900), «Глава IV» и «Глава XVII» (1903). Клеменс, несомненно, создал и другие пронумерованные главы, которые были впоследствии утеряны или уничтожены. Глава XII, к примеру, была набросана вчерне, но осталась ненайденной – крайне маловероятно, что он произвел их целых семнадцать. Знаменательно, что, будучи расположены в нумерационном порядке, эти главы по содержанию действительно грубо-приблизительно следуют хронологии – не отражая, однако, в точности хода времени. Клеменс предстает четырнадцатилетним и в главе IV, и в главе IX, но между главами IX–XIV он взрослеет от четырнадцати до тридцати, а затем, к главе XVII, – до шестидесяти двух лет. Тем не менее это грубое приближение – именно то, чего и следовало ожидать, коль скоро нумерация глав была лишь предварительной. Автор решил не писать главы в нумерационном порядке, но ясно, что его конечной целью было расположить их в хронологической последовательности.

Две из этих глав наводят на схожие размышления. Глава II («Автобиография [выборочные отрывки]») начинается с шутливой дискуссии на тему родоначальников семьи Клеменс, далее переходит к инциденту, произошедшему в Берлине в 1891 году, и завершается выразительным описанием идиллических летних каникул, проводимых Клеменсом на ферме его дяди недалеко от Флориды, штат Миссури. А «Обрывки из моей автобиографии. Из главы IX» подробно излагают два эпизода из отрочества Клеменса, когда ему было четырнадцать лет (1849–1850), но завершается каждая история гораздо более поздними событиями: первое произошло в Калькутте в 1896 году, когда автору был шестьдесят один год, а второе – в Лондоне в 1873 году, когда ему было тридцать восемь[15]. В обоих случаях Клеменс для естественного завершения этих повествований счел необходимым перескочить на несколько десятилетий вперед. Это решение сопоставить ранние воспоминания с более поздним жизненными опытом помогает объяснить, почему Клеменс отвергал идею полностью хронологизированного изложения.

Первые эксперименты с диктовкой (1885)

Хотя Клеменс уже с 1873 года диктовал секретарю письма и краткие памятки, но испробовал он этот метод для литературного повествования не ранее 1885 года. В марте того года он записал в своей записной книжке:

«Найти стенографистку в Нью-Йорке и сразу же начать свою автобиографию и продолжать ее в течение лета.

Это приводит мне на память, как Сюзи в возрасте тринадцати лет (1885) по собственному почину начала писать мою биографию, и наполняет меня гордостью и благодарностью. Сегодня за завтраком я заметил, что если я, как может показаться, говорю в приподнятом стиле, то надо помнить, что здесь присутствует мой биограф. После чего Сюзи пришла в голову уникальная мысль усадить меня и заставить говорить специально для этой биографии!»[16].

Предложение Сюзи, без сомнения, послужило катализатором решения Клеменса поэкспериментировать с диктовкой, но была еще одна причина его интереса к этому способу литературного творчества. Его друг Улисс С. Грант[17], умирая от рака горла, работал над рукописью своих «Личных мемуаров». Как постоянный гость дома Гранта в Нью-Йорке Клеменс знал: Грант опасается, что умрет, не успев завершить свою книгу. Он предложил Гранту для облегчения задачи нанять стенографистку. Грант поначалу возражал, но позже согласился попробовать. Эксперимент начался «с полным успехом», но болезнь Гранта затрудняла речь, и значительная часть рукописи была в конечном счете написана им собственноручно[18].

Бесспорно, вдохновленный опытом Гранта, в начале мая Клеменс попросил своего друга и бывшего импресарио его лекций Джеймса Редпата побыть его стенографом. «Мне кажется, мы сможем сделать это чертовски приятным», – писал он Редпату, показывая, что начинал провидеть необходимость в отзывчивом слушателе при диктовке. Он выразил эту мысль вполне определенно шесть лет спустя, в письме к Уильяму Дину Хоуэллсу[19], когда заключил, что не смог бы «писать литературу» с помощью звукозаписывающего фонографа Томаса Эдисона, «потому что тот не имеет никаких мыслей и никакого таланта к отточенности или изяществу беседы», а просто «серьезен и неулыбчив как черт»[20]. В течение следующих нескольких недель Твен диктовал подробные отчеты о своих отношениях с Грантом и о его переговорах по поводу публикации «Мемуаров» в издательстве «Чарлз Л. Уэбстер и Ко» (его собственной издательской фирмой), защищаясь от обвинений, что он несправедливо лишил этой возможности издательство «Сенчури кампани». Но, перечитав некоторые машинописные тексты, созданные Редпатом по стенографическим заметкам, он нашел результат далеким от удовлетворительного. Он писал Генри Уорду Бичеру:

«Моя «Автобиография» диктуется довольно обильно, но я полагаю немного обстругать ее когда-нибудь, до своей смерти; я имею в виду сырую конструкцию и скверную грамматику. Это единственная диктовка, что я когда-либо делал, и вышла весьма хлопотливая и топорная работа»[21].

Клеменс вновь отложил написание автобиографии и переключил внимание на что-то другое.

Венские рукописи (1897–1899)

Между 1885 и 1897 годами Клеменс создал только одну автобиографическую рукопись, «Эпизод с машиной» (написанную в два этапа, в 1890 и 1893–1894 годах), тирада против У. Пейджа, изобретателя шрифтонаборной машины, которая стала главной причиной банкротства Клеменса[22]. Но в 1897–1898 годах его интерес вновь возродился и он создал ряд набросков о жизни в Вене, а также два воспоминания о своих ранних лекционных опытах[23]. К концу 1898 года, однако, его интерес опять угас. В рукопись «Мой дебют в качестве литератора», написанную в октябре, он вставил примечание: «Это глава XIV моей незаконченной автобиографии, и судя по тому, как она продвигается, она обещает так и, остаться незаконченной»[24]. Он опубликовал этот кусок в ноябрьском номере «Сенчури мэгэзин» 1899 года, убрав всякое упоминание о своей автобиографии. Тем не менее это была первая «глава», опубликованная во исполнение его долго вынашиваемого плана публиковать автобиографические выборки.

Отношение Клеменса к незаконченной автобиографии менялось на протяжении зимы 1898/99 года. 10 октября он заявил, что «изрядная часть «Автобиографии» написана», но менее месяца спустя решил, что «не будет писать «Автобиографию», пока не окажется в безвыходном положении». Вскоре после этого он говорит другу: «Я снова взялся за «Автобиографию» – и предполагаю, что к весне получу первый том. Я на это рассчитываю». Затем, наконец, в феврале 1899 года, он написал Ричарду Уотсону Гилдеру: «Я забросил свою «Автобиографию» и не собираюсь ее заканчивать»[25]. Он явно переживал внутренние борения относительно того, как продолжать и надо ли вообще продолжать работу, которую на протяжении двадцати лет то убирал, то доставал из долгого ящика.

Флорентийские диктовки (1904)

В августе 1902 года жена Клеменса Оливия серьезно заболела. Несмотря на некоторые временные улучшения, ее здоровье продолжало идти на убыль, и в 1903 году по рекомендации врачей Клеменс решил вывезти семью в Италию. В начале ноября они обосновались на вилле ди Кварто, неподалеку от Флоренции. Помимо самого Клеменса и Оливии сюда приехали его дочери Клара и Джин и секретарь Клеменса Изабелл В. Лайон. Во время этого полуторагодичного пребывания в Италии Клеменс необычайно продвинулся с написанием автобиографии, в значительной степени из-за возродившегося энтузиазма в отношении диктовки как метода литературного творчества. Он вернулся к работе в январе 1904 года, полагаясь на Лайон, которая не знала стенографии и потому записывала под диктовку в полном смысле. Затем она отдавала свою записную книжку Джин, чтобы та сделала машинописную копию. Согласно воспоминаниям Лайон, «примерно 14 января мистер Клеменс начал мне диктовать. Его затея написания автобиографии до сих пор не имела успеха, так как, на его взгляд, автобиография сходна с сагой и должна наговариваться. По предложению миссис Клеменс, мы попробовали, и мистер Клеменс нашел, что у него прекрасно получается»[26].

Двумя днями позже Клеменс описывал свой успех Хоуэллcу:

«У меня получилось! И я отдам это Вам. Вы никогда не узнаете, сколько удовольствия потеряли, пока не приступите к диктовке своей автобиографии; тогда Вы с болью осознаете, что могли заниматься этим всю жизнь, если бы только Вам посчастливилось об этом подумать. И Вы будете изумлены (и очарованы), увидев, насколько это похоже на беседу, и насколько правдиво это звучит, и насколько хорошо, компактно и логично оно выстраивается, и что за росистую, прохладную, лесную свежесть это в себе таит… Будут маленькие обмолвки, тут и там, маленькие неточности и много отступлений, прежде чем будет достигнут конец, но все они не являются недостатками, они являются достоинствами… это то самое неуловимое нечто, что делает хорошую беседу много лучше самых лучших ее имитаций, выполненных пером»[27].

В диктовке, сделанной позднее, в том же месяце он указывает на раскованность, присущую беседе:

«На протяжении последних восьми – десяти лет я сделал несколько попыток создать автобиографию тем или иным рукописным способом, но результат был неудовлетворительный, это было слишком литературно… С пером в руке поток повествования – это искусственный канал; поток движется медленно, гладко, благопристойно, сонно, в нем нет изъянов, кроме того, что весь он – сплошной изъян. Он слишком литературен, слишком чопорен, слишком изыскан; его темп, стиль и движение не подходят для сказания»[28].

Два годя спустя, в середине июня 1906-го, он оглядывается на то время в 1904 году как на момент, когда он открыл свое предпочтение в отношении свободного, ничем не стесненного устного повествования.

Только шесть флорентийских диктовок дошло до наших дней, но ясно, что были и другие, которые не сохранились. В августе 1906 года Клеменс сказал, что создал больше дюжины «маленьких биографий», из которых мы не имеем почти ничего.

«По моим оценкам, считая с того времени, когда я начал эти диктовки два года назад, в Италии, я находился в правильном расположении духа, для того чтобы мастерски и основательно утолить мои старинные обиды в отношении только тринадцати заслуживающих этого лиц – одной женщины и двенадцати мужчин… Я действительно убежден, что разнес, искромсал и изувечил этих людей сверх самых смелых ожиданий»[29].

Клеменс определенно «разнес» графиню Массильи в «Вилле ди Кварто» и подверг обстоятельной и резкой критике Чарлза Л. Уэбстера в автобиографической диктовке от 29 мая 1906 года, но мы можем только догадываться, кто были остальные «заслуживающие этого» мужчины. Наиболее вероятными кандидатами являются Дэниэл Уитфорд, поверенный Клеменса; Элиша Блисс, его издатель; Джеймс У. Пейдж, изобретатель неудавшейся шрифтонаборной машины, и, конечно же, Брет Гарт[30].

Начало автобиографических диктовок (январь 1906 г.)

В июне 1904 года Оливия умерла, и семья перевезла ее тело обратно в Эльмиру, штат Нью-Йорк, для похорон. Переживая чрезвычайное горе, Клеменс отложил автобиографию на два с половиной года. Для того чтобы возродить его энтузиазм 1904 года, требовался катализатор, и ночью 3 января 1906 года он явился в образе Альберта Бигелоу Пейна, опытного писателя и редактора, который обратился к Клеменсу с предложением написать его биографию. Пейн выдвинул идею пригласить стенографа, чтобы записывать его воспоминания, а Клеменс «предложил удвоить ценность и пользу наших занятий, позволив его диктовкам продолжить форму тех более ранних автобиографических глав, начатых с Редпатом в 1885 году и продолженных впоследствии в Вене и на вилле ди Кварто»[31]. Проект, таким образом, брал на себя двойную задачу – создания биографии и автобиографии.

Для этой цели была нанята Джозефина С. Хобби, опытная стенографистка и превосходная машинистка, и 9 января работа началась. Клеменс предложил график работы из четырех или пяти дней в неделю, в течение примерно двух часов каждое утро. Он говорил, Хобби стенографировала его слова, а Пейн благодарно слушал. Во время этих утренних сессий, как вспоминал Пейн, Клеменс обычно диктовал, сидя в постели в своей нью-йоркской резиденции, «облаченный в красивый шелковый домашний халат с богатым персидским узором, опираясь спиной на огромные белоснежные подушки»[32]. В мае семья переехала в летний дом в Дублине, штат Нью-Гемпшир. Там работа продолжалась, с эпизодическими перерывами, до осени.

До окончания Клеменсом диктовок в 1909 году они с Хобби и тремя другими машинистками произвели более пяти тысяч страниц машинописного текста. Эта гигантская масса материала составила после смерти Клеменса большую часть произведения, известного как «Автобиография». Но, вероятно, со времен Де Вото как редактора «Записок Марка Твена» всякий, кто обращался за справкой к этим досье, был, несомненно, озадачен двумя обстоятельствами. Во-первых, большая часть «Автобиографических диктовок», сделанных между январем и августом 1906 года, хранилась в папках – по одной на каждую диктовку, – содержащих от двух до четырех независимых, различающихся машинописных копий, по сути, одного и того же текста. Во-вторых, различия (если таковые имелись) между этими дублирующими машинописными текстами были не бросающимися в глаза или легко читаемыми: различалась нумерация страниц, как будто бы без всякой системы; некоторые дубликаты содержали рукописные авторские исправления, тогда как другие оставались неразмеченными; многие были сильно корректированы по меньшей мере полудюжиной разных (большей частью неидентифицированных) рук помимо авторской. Эти документы составили главную загадку, с которой сталкивался всякий, кто намеревался опубликовать «Автобиографию» Марка Твена.

В конце концов было идентифицировано четыре машинописных текста и установлена их взаимосвязь. Первый текст был создан Хобби непосредственно по ее стенографическим записям «Автобиографических диктовок», начатых в январе 1906 года. Клеменс приступил к правке этого текста в конце мая 1906 года, и в середине июня Хобби сделала с него второй машинописный текст с внесенной правкой. Третий машинописный текст включает в себя серию отрывков, извлеченных преимущественно из первого текста, которые были подготовлены в виде оригинала для набора и публикации двадцати пяти «Глав из моей автобиографии», которые Клеменс издал в «Норт американ ревью» в 1906–1907 годах. Целью авторской правки этого текста явно была адаптация для современного ему круга читателей: имена были устранены, избыточно персонифицированные либо неделикатные анекдоты изъяты, а спорные мнения опущены. Все исправления такого характера, явно не предназначенные для посмертной публикации, удалены из текста в нынешней его редакции. Четвертый машинописный текст содержит тот же самый материал, что и второй, но не является самобытным – то есть не имеет признаков авторской правки. Тем не менее он служит важным источником, когда отсутствуют куски в других машинописных текстах.

«Окончательный (и верный) план» (июнь 1906 г.)

Только в июне Клеменс принял окончательное решение относительно содержания своей автобиографии. Он вернулся к задаче, которую начал выполнять предыдущей зимой: пересмотреть свои прежние сочинения, включая предварительные попытки создания автобиографии. Он отправил Пейна в Нью-Йорк за «маленьким пароходным кофром» с рукописями, которые собрал вместе, чтобы использовать в автобиографии[33]. Покидая Дублин в конце июня, чтобы сделать перерыв в диктовке, он решил включить в текст «Автобиография [выборочные отрывки]» главу II, написанную в Вене, и четыре из флорентийских диктовок 1904 года. Эти более ранние сочинения, отсутствующие в первой машинописной рукописи Хобби, были включены в начало второго машинописного теста, перед «Автобиографическими диктовками» 1906 года. Клеменс был особенно доволен «Выборочными отрывками». 22 июня Лайон отметила это в своем дневнике: «После того как на крыльце был накрыт ленч, мистер Клеменс прочитал самое первое начало автобиографии, написанное много лет назад, приблизительно в 1879 году, – сорок четыре машинописные страницы, рассказывающие о его мальчишеских годах на ферме. Он был глубоко тронут и все читал и читал»[34]. Чтобы объяснить причины отбора именно этих кусков, Клеменс написал к ним предисловия. Эти предисловия, цель которых до последнего времени была не вполне ясна, находятся в «Архивах Марка Твена». Первый отрывок, «Ранняя попытка», имел целью предварить «Выборочные отрывки». Он начинается так: «Главы, которые следуют ниже, составляют фрагмент одной из моих многочисленных попыток (предпринятых, когда мне было за сорок) перенести события моей жизни на бумагу». Автор описывает этот набросок как пример «старого, старого, старого, неподатливого и трудного» замысла, замысла повествования, которое «начинается, когда ты в колыбели, и ведет тебя прямо к могиле». Второе предисловие «Последняя попытка» предваряет четыре флорентийские диктовки: «Наконец, во Флоренции, в 1904 году, я нашел верный путь создания “Автобиографии”». На следующей странице он написал подзаголовок «Окончательный (и верный) план». Рукопись заканчивается трехчастным предисловием «Из могилы», которое Клеменс так описал Хоуэллсу 17 июня: «Я написал короткое предисловие. Мне нравится его заголовок: «Сказано из могилы». Он подготовит читателя к мрачным серьезностям внутри»[35]. Эта пространная вступительная часть в полном объеме и в той последовательности, как планировал Клеменс, впервые опубликована в первом томе «Автобиографии» Марка Твена (2010).

«Я планирую сделать так, что, когда эта автобиография будет опубликована (после моей смерти), она станет моделью для всех будущих автобиографий», – говорит Клеменс в диктовке от 26 марта 1906 года. «Я также планирую, что она будет читаться и вызывать восхищение немало веков благодаря своим форме и методу». Этот энтузиазм по поводу инновационного подхода продолжался на протяжении всего 1906 года. Хотя Клеменс отверг хронологический формат, ранние диктовки включают инциденты – и юмористические, и трагические – из каждого важного этапа его ранних лет, от детства в Ганнибале до 1880-х годов в Хартфорде. Сюда включены анекдоты о матери, братьях и друзьях детства, его опыт в качестве лоцмана парохода, старателя и журналиста на Западе, а также мимолетные зарисовки из домашней жизни. Многие воспоминания были инспирированы его же биографией, которую пишет дочь писателя Сюзи и которую он начинает цитировать 7 февраля. Освобожденный от необходимости самоцензуры, он также выражает откровенные мнения о партнерах, как, например, его издатель Элиша Блисс («ублюдочная обезьяна» с «невнятным смехом идиота») и публичных фигурах, таких как Теодор Рузвельт («один из самых импульсивных людей в мире») и Джон Д. Рокфеллер-старший («ревностный необразованный христианин», который не платил налогов). Его ирония – эффективное оружие для нападок на лицемерие богатых и могущественных, особенно тех, кто убивает во имя христианства. Основная мишень – империалистическая политика Соединенных Штатов, чьи «облаченные в форму головорезы» устраивают массовую резню мужчин, женщин и детей племени моро на Филиппинах.

Как и включенные в первый том «Автобиографические диктовки» периода с января по март, диктовки с апреля 1906 года по 1909 год могут быть охарактеризованы в самых общих чертах. Клеменс беспощадно разносит издателя своей первой книги Чарлза Х. Уэбба, описывая его как мошенника «по натуре и образованию», и критикует Брета Гарта как «показного, неискреннего позера». Он исповедуется в своей финансовой легковерности и неудачных капиталовложениях. Преодолевая нежелание вновь мысленно переживать мучительные сцены, он описывает историю болезни и смерти Оливии. Он говорит о своей поездке в Англию в 1907 году для получения почетной ученой степени от Оксфордского университета. Он изумляется по поводу запрета «Приключений Гекльберри Финна», замечая, что для юных читателей это чтение более подходяще, чем Библия. И в серии диктовок от июня 1906 года, которую он запретил к печати до «издания 2046 года», Клеменс высмеивает Библию и верующих, которые воспринимают христианскую доктрину буквально[36].

Закономерным образом в 1907 и 1908 годах интерес Клеменса к автобиографии постепенно угасает. В каждом последующем году количество диктовок снижалось вполовину, они становились более сжатыми, а доля вставных кусков возрастала. К 1908 году многое из того, что он произвел для автобиографии, было в действительности оригинальной рукописью, которую он обозначил как диктовку. 24 декабря 1909 года он написал, что из-за смерти Джин «эта автобиография здесь заканчивается», а за предыдущие восемь месяцев надиктовал в общей сложности менее двенадцати новых страниц машинописного текста.

Автобиография как литература (1909)

Вскоре после смерти Клеменса в 1910 году Хоуэллс рассказал в «Моем Марке Твене», что в какой-то момент Клеменс «вдруг» сказал ему, что больше уже не работает над автобиографией, хотя Хоуэллс не был уверен, «закончил ли ее Клеменс или просто бросил, я не стал спрашивать». Он также вспомнил, что, начиная работу, Клеменс намеревался сделать автобиографию «совершенно правдивым отчетом о своей жизни и эпохе», но теперь признавал: «в том, что касается достоверности, она потерпела провал, он начал лгать, и что если ни один человек не поведал еще правды о себе, то это потому, что ни один человек не в состоянии этого сделать»[37]. Фактически к 1904 году Клеменс опытным путем уже убедился, что любая автобиография «состоит главным образом из подавлений правды», даже если «беспощадная правда все же присутствует там между строк»[38]. И в апреле 1906 года он сказал в одной из своих диктовок:

«Я диктую эту автобиографию ежедневно в течение трех месяцев. Я вспомнил полторы или две тысячи эпизодов своей жизни, которых стыжусь, но я еще не готов перенести ни один из них на бумагу. Думаю, этот запас так и останется целым и невредимым, когда я закончу свои мемуары, если я когда-нибудь их закончу. Уверен, что если вдруг я вставлю в них все или любые на выбор из этих эпизодов, то непременно вычеркну их, когда стану править книгу»[39].

Есть все основания полагать, что ко времени своей смерти Клеменс достиг более трезвого понимания того, что автобиография, будь то его или любого другого, может достичь. В середине 1909 года его спросили, правдивы ли были опубликованные в «Норт американ ревью» заметки о принадлежавшей его семье земле в Теннесси. «Да, – ответил он, – в литературном смысле они правдивы, то есть они – продукт моих впечатлений-воспоминаний. В качестве показания под присягой они ничего не стоят, – это просто литература»[40].

Со времени смерти Клеменса прошло более ста лет. Представляется правильным, что «Автобиография» Марка Твена будет наконец вызволена из обширного скопища бумаг и ее репутация и литературная ценность будут наконец признаны. Данное издание опирается на убедительные доказательства исторических документов, что позволило понять и выполнить волю автора в отношении этого труда, его последнего крупного литературного произведения. Давнишний замысел писателя говорить как можно правдивее «из могилы» больше не является просто замыслом.

Г.Э.С. (Гарриет Элинор Смит)

«Проект Марк Твен», Беркли

Автобиография

Ранняя попытка

Главы, которые следуют ниже, составляют фрагмент одной из многочисленных попыток (предпринятых, когда мне было за сорок) перенести события моей жизни на бумагу.

Эта попытка начинается с большой уверенностью, но делит участь своих собратьев – в настоящее время заброшена ради какого-то другого, более свежего интереса. Этому не следует удивляться, потому что способ ее написания – старый, старый, старый, трудный и негибкий, этот способ помещает тебя в колыбель и проводит через всю жизнь до самой могилы, без всяких экскурсов в сторону по дороге. Тогда как экскурсы в сторону составляют самую суть нашего жизненного пути и также должны быть частью его истории.

Автобиография [Выборочные отрывки]

О том, что касается прежних времен и новоанглийской ветви Клеменсов. Второй брат обосновался на Юге и имеет ко мне отдаленное отношение. Свое воздаяние, каково бы оно ни было, он получил не одно поколение назад. Он уехал на Юг со своим хорошим другом Фэрфаксом и обосновался с ним в Мэриленде, но потом отправился дальше и поселился в Виргинии. Это тот Фэрфакс, чьим потомкам было суждено иметь любопытный отличительный признак – быть рожденными в Америке английскими графами. Основателем рода был лорд генерал Фэрфакс из парламентской армии времен Кромвеля. Графский титул, имеющий недавнее происхождение, перешел к американским Фэрфаксам вследствие отсутствия мужских наследников в Англии. Старожилы Сан-Франциско помнят Чарли, американского графа середины 1860-х, десятого лорда Фэрфакса, согласно Книге пэров Берка[41], занимавшего какую-то скромную государственную должность в новом шахтерском поселке Виргиния-Сити, в Неваде. Он никогда не выезжал из Америки. Я знаком с ним, но не близко. У него был золотой характер, и в нем заключалась все его достояние. Он отказался на время от своего титула, до тех пор пока его обстоятельства не улучшатся до степени, согласующейся с этим высоким званием, но это время, думаю, так никогда и не наступило. Он был мужественным человеком и имел в своем характере прекрасные и благородные качества. Известный и несносный тип по имени Фергюсон, который всегда искал поводы для ссор с людьми лучшими, чем он, однажды спровоцировал ссору и с ним, и Фэрфакс сбил его с ног. Фергюсон поднялся и отошел, бормоча угрозы. Фэрфакс не носил при себе оружия, отказался носить и теперь, после этого случая, хотя друзья предупреждали его, что Фергюсон – человек предательского склада и рано или поздно непременно будет мстить низкими средствами. Несколько дней ничего не происходило, затем Фергюсон захватил графа врасплох и приставил ему к груди револьвер. Фэрфакс вырвал у него из руки оружие и собрался его застрелить, но тот упал на колени и стал умолять о пощаде, говоря: «Не убивайте меня – у меня жена и дети». Фэрфакс был в ярости, но мольба тронула его сердце и он сказал: «Они не причинили мне зла», – и отпустил негодяя.

Происхождение виргинских Клеменсов представляет собой теряющуюся во мраке веков череду предков, восходящую ко временам Ноя. По преданию, некоторые из них в елизаветинские времена были пиратами и работорговцами. Но это их не дискредитирует, потому что таковыми были и Дрейк, и Хокинс[42], и другие. В те времена это было респектабельное занятие, и его соучастниками были монархи. Когда-то мне самому хотелось стать пиратом. Читатель – если заглянет в глубину своего сердца – обнаружит… впрочем, не важно, что он там обнаружит: я пишу не его биографию, а свою. Позже, согласно преданию, один из вереницы предков во времена Якова I или Карла I был послом в Испании, женился там и добавил потомкам струю испанской крови, чтобы нас подогреть. По тому же преданию кто-то из предков – по имени Джеффрис Клеменс – помогал приговорить Карла I к смерти. Сам я не вдавался в эти предания: отчасти по лености, а отчасти потому, что был слишком занят, наводя глянец на этот конец цепочки и стараясь сделать его ярким и впечатляющим, – но другие Клеменсы утверждают, что проводили исследования и что предки проверку выдержали. Таким образом, я всегда принимал как должное, что через своих предков помогал Карлу выбраться из неприятностей. Мои инстинкты также меня в этом убедили. Если у нас есть сильный, устойчивый и неискоренимый инстинкт, мы можем быть абсолютно уверены, что он не зародился в нас, а был унаследован – унаследован из дали времен, – а потом окреп и оформился под закаляющим воздействием времени. Так вот, я всегда и неизменно был настроен нелицеприятно по отношению к Карлу и совершенно убежден, что это чувство просочилось ко мне через вены моих прародителей из сердца того самого судьи, потому что сам я не склонен к ожесточению против людей. Я не ожесточен против Джеффриса, хотя и следовало бы. Это доказывает, что мои предки времен Якова II были к нему равнодушны – не знаю почему, никогда не мог этого понять, но так выходит. И я всегда чувствовал дружеское расположение к сатане. Разумеется, это от предков, должно быть, это кровь, потому что сам я не мог этого породить.

…Таким образом, по свидетельству инстинкта, подкрепленному утверждениями Клеменсов, которые говорили, что изучали документы, я всегда был вынужден верить, что Джеффрис Клеменс, делатель мучеников, был одним из моих предков, и относиться к нему с благосклонностью и, по сути, с гордостью. Это обстоятельство не оказало на меня положительного влияния, потому что сделало тщеславным, а это грех. Оно вынудило меня поставить себя над людьми, менее удачливыми в своей родословной, и подвигает время от времени сбивать с них спесь и говорить им то, что уязвляет их перед лицом окружающих.

Случай такого рода произошел несколько лет назад в Берлине. Нашим посланником при императорском дворе был тогда Уильям Уолтер Фелпс. Однажды вечером он пригласил меня на обед, чтобы я там встретился с графом С., членом кабинета министров. Этот аристократ был из старинного и прославленного рода. Конечно, мне хотелось обнародовать тот факт, что у меня тоже есть кое-какие предки, но я не хотел вытаскивать их за уши из могил, к тому же никак не удавалось упомянуть о них вскользь, чтобы это выглядело достаточно небрежно. Полагаю, Фелпс был в таком же затруднении. По правде сказать, он постоянно выглядел смущенным – именно так выглядит человек, который хочет упомянуть своего предка как бы случайно и не может придумать способ, чтобы это выглядело достаточно непреднамеренно. Но наконец, после обеда, Фелпс предпринял попытку. Он повел нас по своей гостиной, показывая картины, и, наконец, остановился перед примитивной старинной гравюрой. Это было изображение суда, который судил Карла I. Там была пирамида судей в мягких пуританских шляпах, а под ними – трое секретарей с непокрытыми головами, сидевших за столом. Мистер Фелпс ткнул пальцем в одного из этих троих и сказал с торжествующим безразличием:

– Мой предок.

Я же ткнул пальцем в судью и парировал с уничтожающей томностью:

– А это мой предок. Но это пустяки. У меня есть и другие.

С моей стороны было неблагородно так поступить. Я с тех пор всегда жалел об этом. Но мой удар пришелся в цель. Интересно, что он почувствовал? Однако это никак не сказалось на нашей дружбе, что показывает: Фелпс был человек тонкий и благородный, несмотря на скромность своего происхождения. И с моей стороны также было похвально не заметить этого. Я не изменил своего отношения к нему и всегда относился как к равному.

И все же в одном отношении этот вечер был для меня трудным. Мистер Фелпс считал меня почетным гостем, и так же думал граф С., но я таковым не являлся, поскольку в присланном мне приглашении ничто на это не указывало. Это была просто небрежная дружеская записка на визитной карточке. К тому времени как был объявлен обед, Фелпс пребывал в состоянии сомнения. Что-то следовало сделать, так объясняться было неудобно. Он попытался вынудить меня выйти к столу вместе с ним, но я воздержался, тогда он попытался уговорить С., однако тот тоже отклонил это предложение. Там был еще один гость, но с ним затруднений не возникало. В итоге мы вышли все вместе. Произошел чинный бросок к местам, и мне досталось место слева от мистера Фелпса, граф занял место лицом к Фелпсу, а третьему гостю пришлось занять почетное место, потому что ничего другого не оставалось. В гостиную мы вернулись в прежнем беспорядке. На мне были новые туфли, и они оказались тесны. В одиннадцать я уже втихомолку плакал – ничего не мог с этим поделать, настолько жестокой была боль. Разговор продолжался в течение часа, вялый и безжизненный. С. уже с половины десятого должен был присутствовать у постели умирающего должностного лица. Наконец, повинуясь единому благословенному импульсу, мы разом поднялись и без объяснений спустились к ведущей на улицу двери – гуртом, без соблюдения какого бы то ни было старшинства, и таким вот образом разошлись.

Вечер имел свои недостатки, но тем не менее я ввернул своего предка и остался доволен.

Среди виргинских Клеменсов были Джер. (уже упомянутый) и Шеррард. Джер. Клеменс был широко известен как хороший стрелок из пистолета, и однажды это позволило ему усмирить каких-то барабанщиков, которые ни в какую не желали обращать внимание на спокойные слова и доводы. Он в то время совершал агитационные поездки по штату. Барабанщики сгрудились перед трибуной. Они были наняты оппозицией, чтобы бить в барабаны, пока он будет произносить речь. Приготовившись начать, он вынул револьвер, положил перед собой и сказал мягким, вкрадчивым голосом:

– Я не хочу никого задеть и постараюсь этого не делать, но у меня есть как раз по пуле на каждый из этих шести барабанов, и если вам вдруг захочется на них поиграть, не стойте за ними.

Шеррард Клеменс в дни войны был республиканским конгрессменом от Западной Виргинии, а затем выехал в Сент-Луис, где жила и до сих пор живет ветвь Джеймса Клеменса, и там стал ярым конфедератом. Это было после войны. В то время когда он был республиканцем, я был конфедератом; к тому времени как он стал конфедератом, я сделался (временно) республиканцем. Клеменсы всегда делали все возможное, дабы удержать политические весы в равновесии, невзирая на возможные притеснения. Я не знаю, что сталось с Шеррардом Клеменсом, но однажды представил сенатора Холи на массовом республиканском митинге в Новой Англии, а затем получил горькое письмо от Шеррарда из Сент-Луиса. Он писал, что республиканцы с Севера… нет, он писал «лежни с Севера» – огнем и мечом смели старую аристократию Юга, и не пристало мне, аристократу по крови, водить компанию с такими свиньями. Неужели я забыл, что я Лэмбтон?

Это была отсылка к материнской линии моей семьи. Как я уже говорил, она была Лэмбтон – но с буквой «пэ», – некоторые из американских Лэмптонов в давние времена были не слишком сильны в орфографии, поэтому имя пострадало от их рук. Она была уроженкой Кентукки и вышла за моего отца в Лексингтоне в 1823 году, когда ей было двадцать лет, а ему двадцать четыре. Ни один из них не имел избытка собственности. Она принесла ему в приданое двух или трех негров, но больше ничего, я думаю. Они переехали в отдаленную и уединенную деревню Джеймстаун, в безлюдных горах восточного Теннесси. Там появился первый урожай их детей, но поскольку я был более позднего разлива, то ничего об этом не помню. Меня отложили – отложили до Миссури. Миссури был неизвестным новым штатом и нуждался в приманках.

Мне кажется, мой самый старший брат Орион, мои сестры Памела и Маргарет, а также мой брат Бенджамин родились в Джеймстауне. А также, возможно, и другие, но в отношении этого я не уверен. Для той маленькой деревушки приезд моих родителей стал большим подспорьем. Была надежда, что они там останутся, и тогда этот городишко превратится в большой город. Предполагалось, что они останутся. И потому начался экономический бум, но вскоре они уехали, цены пошли вниз, и прошло еще много лет, прежде чем Джеймстаун снова пошел в гору. Я писал о Джеймстауне в «Позолоченном веке», одной из моих книг, но это было с чужих слов, а не из личного опыта. Мой отец оставил после себя прекрасное земельное владение в районе около Джеймстауна – 75 тысяч акров[43]. Когда он умер, в 1847 году, земля находилась в его владении примерно двадцать лет. Налоги почти ничего не составляли (пять долларов в год за все), и он всегда платил их регулярно и полностью сохранил право на владение. Он всегда говорил, что при его жизни эта земля не приобретет ценности, но когда-нибудь она станет хорошим обеспечением его детям. Там имелись запасы угля, меди, железа и древесины, и он говорил, что с течением времени в тот район проложат железные дороги, и тогда эта собственность станет настоящей собственностью, а не только по названию. Тамошняя почва также производила дикий виноград многообещающего сорта. Отец отослал несколько образчиков Николасу Лонгворту в Цинциннати, чтобы получить его заключение, и мистер Лонгворт сказал, что из него получится такое же хорошее вино, как его катоба[44]. Земля содержала все эти богатства, а также нефть, но мой отец этого не знал, и, конечно, в те стародавние дни ему это было бы безразлично, даже если бы он знал. Нефть обнаружили только в 1895 году. Сожалею, что у меня сейчас нет парочки акров этой земли. В таком случае я бы не писал автобиографии, чтобы заработать себе на жизнь. Предсмертный наказ моего отца был таков: «Держитесь за эту землю, пусть ничто не выманит ее у вас». Любимый кузен моей матери Джеймс Лэмптон, который фигурирует в «Позолоченном веке» под именем полковника Селлерса, всегда говорил об этой земле, причем с пылким энтузиазмом: «В ней миллионы – миллионы!» Правда, он говорил так всегда и обо всем и всегда ошибался, но на сей раз оказался прав, что показывает: человека, который сыплет пророчествами, никогда не надо осаживать – если он не падет духом и будет продолжать расточать их на все, что видит, он непременно рано или поздно попадет в цель.

Многие люди считали полковника Селлерса вымышленным персонажем, чем-то экстравагантным и невозможным и сделали мне честь, называя его выдумкой, но они ошибались. Я просто перенес его на бумагу таким, каким он был, этого человека незачем было гиперболизировать. Эпизоды, выглядевшие наиболее экстравагантными как в книге, так и на сцене, были не плодами моей фантазии, а событиями его жизни, и я присутствовал, когда они разворачивались. Зрители Джона Т. Реймонда[45] обычно чуть не умирали со смеху над сценой поедания репы, но какой бы нелепой ни была эта сцена, она соответствовала фактам во всех своих абсурдных деталях. Случай произошел в собственном доме Лэмптона, и я при этом присутствовал. По правде сказать, я и был тем гостем, который ел эту репу. В исполнении великого актера эта достойная сострадания сцена туманила слезами самые мужественные глаза, и одновременно грудь разрывалась от смеха. Но Реймонд был велик только в изображении юмористического. В этом он был непревзойден, великолепен – короче говоря, велик; во всем остальном он был пигмеем из пигмеев. Подлинный полковник Селлерс, каким я знал его в обличье Джеймса Лэмптона, был личностью трогательной и прекрасной: мужчина до мозга костей, человек прямой и благородный, с большим, глупым, бескорыстным сердцем в груди, человек, рожденный для того, чтобы его любили, – и его любили все друзья, а родные просто обожали. Это верное слово. Для них он был не многим меньше какой-нибудь бога. Подлинного полковника Селлерса сцена никогда не видела. Там была только его половина. Реймонд не сумел сыграть вторую его часть, это превышало его возможности. Та, вторая, половина была составлена из качеств, которых Реймонд был начисто лишен. Ибо Реймонд не был мужчиной до мозга костей, не был ни честным, ни благородным, а скорее пустым, эгоистичным, вульгарным, невежественным и глупым, и в том месте, где должно помещаться сердце, у него была пустота. Был только один человек, который мог бы сыграть полковника Селлерса полноценно, и это был Фрэнк Майо[46].

Наш мир полон сюрпризов. Они сваливаются нам на головы там, где человек их меньше всего ожидает. Когда я ввел в книгу Селлерса, Чарлз Дадли Уорнер[47], который писал эту повесть вместе со мной, предложил изменить первое имя Селлерса. За десять лет до того, в отдаленном уголке Запада он повстречал человека по имени Эскол Селлерс и считал, что Эскол Селлерс – самое верное и подходящее имя для нашего Селлерса, поскольку тот был странный, эксцентричный и все такое. Мне идея понравилась, но я сказал, что тот человек может объявиться и оказаться против. Но Уорнер сказал, что такого не может произойти: Эскол Селлерс, без сомнения, к этому времени уже умер, – дескать, человек с подобным именем не мог жить долго. Да и не важно, мертв он или жив, мы должны использовать это имя, это именно то, что нужно, и нам без этого имени не обойтись. Через неделю после выхода книги в Хартфорд прибыл разъяренный человек с университетским образованием, утонченными манерами и герцогской внешностью. В глазах его читалась твердая решимость подать иск о клевете. Звали этого человека Эскол Селлерс! Он никогда не слышал о другом человеке с таким же именем в пределах тысячи миль. Программа этого уязвленного аристократа была вполне деловой и определенной: «Американ паблишинг компани» должна изъять из продажи вышедший из печати тираж и изменить имя на печатных формах либо встретить судебный иск на десять тысяч долларов. Он увез с собой обещание издательства и множество извинений, а мы поменяли имя персонажа на печатных формах обратно на «полковника Малберри Селлерса». Как видите, в этой жизни нет ничего невозможного. Даже существование двух не связанных между собой людей с неправдоподобным именем Эскол Селлерс – вещь возможная.

Джеймс Лэмптон всю жизнь витал в облаках великолепных грез и наконец умер, так и не увидев ни одну из них реализованной. Я в последний раз видел его в 1884 году, через двадцать шесть лет после того, как съел в его доме миску сырой репы и запил ее ведром воды. Он постарел и поседел, но вошел ко мне в той же самой старой беззаботной манере своей молодости, и он был все тот же, ни убавить ни прибавить: счастливый огонек в глазах, полное надежд сердце, обладающий даром убеждения язык, плодовитое на чудеса воображение – все качества были теми же самыми, и не успел я оглянуться, как он уже натирал свою лампу Аладдина и демонстрировал скрытые богатства мира. Я сказал самому себе: «Я не приукрасил его ни на йоту, я изобразил его таким, каков он был, он и сегодня все тот же: Кейбл его узнает». Я попросил у него разрешения выйти на минутку и побежал в соседнюю комнату, которая принадлежала Кейблу – мы с Кейблом совершали лекционные туры по штатам Союза[48]. Я сказал:

– Хочу оставить вашу дверь открытой, чтобы вы могли послушать. Там находится один очень интересный человек.

Я вернулся и спросил Лэмптона, чем он сейчас занимается. Он начал рассказывать мне о некоем «маленьком коммерческом предприятии», затеянном им в Нью-Мексико через посредство сына. «Всего лишь небольшое дельце – чистая безделица – отчасти чтобы развлечься на досуге, отчасти – чтобы мой капитал не лежал попусту, но главным образом для того, чтобы приучить мальчика, да – приучить мальчика. Колесо фортуны вечно вращается: возможно, ему придется когда-нибудь зарабатывать себе на жизнь, поскольку странные вещи произошли в этом мире. Но это всего лишь мелкое дельце – просто безделица, как я уже сказал».

И таким оно и было – в начале повествования. Но в его ловких руках оно разрослось, расцвело и расширилось – ну просто сверх всяких ожиданий. Через полчаса он закончил такой ремаркой, произнесенной в восхитительно вялой, томной манере:

– Да, это всего лишь пустяк, по нынешним временам – безделица, но занятная. Она помогает скоротать время. Мальчик возлагает на нее большие надежды, но он ведь молод, знаешь ли, и одарен богатым воображением. Ему недостает опыта, который приходит, когда вертишь большими делами – и который умеряет иллюзии и оттачивает рассудительность. Я предполагаю, дельце сулит миллиона два – быть может, три, – но, думаю, не больше. В то же время, видишь ли, для мальчика, только вступающего в жизнь, это неплохо. Я бы не хотел, чтобы он сколотил состояние, – пусть это придет позже. В его возрасте это могло бы вскружить ему голову и во многих отношениях повредить.

Затем он заговорил что-то о бумажнике, оставленном дома, на столе в главной гостиной, и о закрывшихся банках, и…

На этом месте я остановил его и стал упрашивать оказать нам с Кейблом честь и стать нашим гостем на лекции, взяв с собой столько друзей, сколько захотят оказать нам такую честь. Он принял приглашение. И поблагодарил меня, как мог бы благодарить принц, оказывая нам великую милость. Причина, по которой я прервал его, состояла в том, что я видел: он собирается попросить меня о билетах – предоставить их ему и позволить заплатить на следующий день. И еще я знал: если он влезет в долг, то выплатит его, даже если ему придется заложить свою одежду. Поболтав еще немного, он с сердечной нежностью пожал мне руку и откланялся. Кейбл просунул голову в дверь и сказал:

– Это был полковник Селлерс.

Глава

Как я уже говорил, тот обширный участок теннессийской земли[49] двадцать лет находился во владении моего отца нетронутым. Когда в 1847 году отец умер, мы начали управляться с участком сами. Сорок лет спустя мы сплавили его весь, кроме десяти тысяч акров, и не получили ничего, о чем стоило бы вспоминать. Где-то около 1887 года – возможно, раньше – эти самые десять тысяч акров ушли. Мой брат нашел возможность обменять их на дом и участок земли в городе Корри, в нефтяных районах Пенсильвании. Около 1894 года он продал это имущество за двести пятьдесят долларов. Так закончила свое существование эта теннессийская земля.

Если какой-нибудь цент и был когда-либо извлечен из мудрых капиталовложений моего отца, у меня воспоминаний об этом нет. Впрочем, я упускаю одну деталь. Они предоставили мне материал для Селлерса и книги. От своей половины книги я выручил пятнадцать или двадцать тысяч долларов, от пьесы получил семьдесят пять или восемьдесят тысяч долларов – как раз примерно по доллару с акра. Вот что любопытно: меня не было на свете, когда отец сделал это капиталовложение – таким образом, он не замышлял никакой несправедливости, – тем не менее я был единственным членом семьи, который когда-либо извлек из этой инвестиции выгоду. У меня еще будут случаи упомянуть эту землю по ходу повествования, поскольку она так или иначе влияла на нашу жизнь на протяжении более чем одного поколения. Как только дело становилось худо, она возрастала в значимости и протягивала полную оптимизма руку Селлерса, подбадривала нас и говорила: «Не бойтесь – доверьтесь мне – подождите». Она побуждала нас надеяться и надеяться на протяжении сорока лет, и наконец нас покинула. Она усыпляла нашу активность и делала из нас пустых фантазеров – мечтателей и лентяев. Мы все время ожидали, что вот-вот разбогатеем в следующем году, а потому нет никаких причин работать. Хорошо вступать в жизнь бедным, хорошо вступать в жизнь богатым – это благотворно, но вступать в жизнь с перспективой на богатство! Человек, не испытавший этого, не может вообразить, что это за проклятие. Мои родители переехали в Миссури в начале тридцатых. Я не помню точно когда, потому что в те времена еще не родился и вовсе не беспокоился о таких вещах. В те времена это было долгое путешествие и, должно быть, суровое и утомительное. Они поселились в крохотной деревушке Флорида округа Монро, и там в 1835 году родился я. В деревушке обитала сотня жителей, и я увеличил народонаселение на один процент. Это больше, чем сделал когда-либо какой-либо человек для любого города в истории. Возможно, с моей стороны нескромно упоминать об этом, но это правда. Нет письменного свидетельства, что какой-то человек сделал столько же – даже Шекспир. Но я сделал это для Флориды, и это доказывает, что я мог бы сделать это для любого другого места – даже для Лондона, полагаю.

Не так давно кто-то из Миссури прислал мне фотографию того дома, где я родился. Прежде я всегда утверждал, что это был дворец, но впредь буду более осмотрительным.

Я помню только одно обстоятельство, связанное с моей жизнью там. Я помню его очень хорошо, хотя мне было в то время не больше двух с половиной лет. Семейство упаковало все вещи и в фургонах отправилось за тридцать миль, в Ганнибал, что на реке Миссисипи. Ближе к ночи, когда они разбили бивак и пересчитали детей, одного не хватило. Этим одним был я. Меня забыли. Родителям всегда следует пересчитывать детей, когда они пускаются в путь. Я неплохо проводил время, играя сам с собой, пока не обнаружил, что двери заперты и во всем доме царит нехорошая тишина. Тогда я понял, что родичи уехали, а про меня забыли. Я здорово испугался и произвел весь шум, на какой был способен, но рядом никого не было и пользы это не принесло. Я провел в заключении всю вторую половину дня и был спасен, только когда спустились сумерки и дом наполнился призраками.

Моему брату Генри было в то время полгода. Я помнил, как он в недельном возрасте вошел в костер на улице. Удивительно, что я помнил подобное событие, случившееся, когда я был так юн. И еще более удивительно, что я на протяжении тридцати лет маниакально цеплялся за подобное заблуждение – потому что, конечно, этого никогда не происходило: не мог он ходить в таком возрасте. Если бы я остановился, чтобы подумать, то не обременял бы так долго свою память этой невозможной чушью. Многие люди полагают, что впечатления, отложившиеся в детской памяти в течение первых двух лет жизни, не продержатся там больше пяти лет, но это заблуждение. Случай с Бенвенуто Челлини и саламандрой[50] должен восприниматься как подлинный и достойный доверия, а затем еще удивительный и неопровержимый опыт Хелен Келлер – однако я поговорю об этом в другой раз. Много лет я был уверен, что помню, как в возрасте шести недель помогал своему деду пить горячий пунш с виски, но больше я об этом уже не рассказываю, я постарел, и моя память уже не так активна, как раньше. Когда я был моложе, то мог вспомнить все, что угодно, происходило ли оно на самом деле или нет, но сейчас способности моего организма угасают и вскоре я буду таков, что не смогу вспомнить ничего, кроме последних событий. Грустно так рассыпаться, но нам всем уготована такая участь.

Мой дядя, Джон А. Куорлс, был фермером, и его дом находился в сельской местности, в четырех милях от Флориды. У него имелось восемь детей и пятнадцать – двадцать негров, и он был также удачлив в других отношениях. Особенно в отношении своего характера. Я не встречал лучшего человека, чем он. Я бывал его гостем в течение двух или трех месяцев каждый год, начиная с четвертого года после того, как мы перебрались в Ганнибал, и до того, как мне исполнилось одиннадцать или двенадцать лет. Я никогда сознательно не вставлял его или его жену в свои книги, но его ферма пару раз пришлась очень кстати в моих сочинениях. В «Геке Финне» и в «Томе Сойере-сыщике» я перенес ферму миль на шестьсот, в Арканзас, но мне это не составило никакого труда. Это была не очень большая ферма – акров пятьсот, пожалуй, – но я смог бы это сделать, даже будь она вдвое больше. А что касается морального аспекта, он меня ничуть не беспокоил, я бы передвинул и целый штат, если бы того требовали нужды литературы.

Райское было место для мальчишки, эта самая ферма моего дяди Джона. Дом был сложен из двух слоев бревен, с просторным крытым настилом, соединявшим его с кухней. Летом посреди этой затененной и продуваемой площадки устанавливался стол, и роскошные трапезы… что ж, при мысли о них мне хочется плакать. Жареная курица, запеченная свинина; дикие и домашние индейки, утки и гуси; свежеубитая оленина; белки, кролики, фазаны, куропатки, степные тетерева; ветчина и бекон домашнего приготовления; горячее печенье, горячие кексы из взбитого теста, горячие кексы из гречневой муки, горячий пшеничный хлеб, горячие булочки, горячие кукурузные лепешки; свежесваренная кукуруза в початках, суккоташ[51], «масляные бобы»[52], фасоль, помидоры, горох, ирландский картофель, сладкий картофель; свежее парное молоко, простокваша; арбузы, мускатные дыни, дыни-кантелупки – все свежее, с огорода, – пироги с яблоками, пироги с персиками, пироги с тыквой; яблоки, запеченные в тесте, коблер[53] с персиками – всего уж не упомню. Главная роскошь, пожалуй, заключалась в том, как все эти кушанья были приготовлены – в частности, несколько определенных блюд. Эти кушанья на Севере никогда правильно не готовились – по правде говоря, никто там не способен овладеть этим искусством, насколько могу судить по своему опыту. Север думает, что знает, как печь кукурузный хлеб, но это вопиющее заблуждение. Пожалуй, ни один вид хлеба в мире не хорош так, как выпеченный на Юге кукурузный хлеб, и, пожалуй, нет в мире хлеба хуже, чем его северная имитация. На Севере редко пытаются жарить цыплят, и это хорошо: этому искусству нельзя выучиться ни к северу от линии Мейсона – Диксона[54], ни где-либо в Европе. И это не пустые слухи, об этом свидетельствует опыт. В Европе воображают, что обычай подавать различные виды хлеба с пылу с жару «американский», но он очень широко распространен: так принято делать на Юге, но в гораздо меньшей степени на Севере. На Севере и в Европе горячий хлеб считается нездоровым. Это, пожалуй, очередной нервозный предрассудок вроде европейского представления, что талая вода неполезна. Европа не нуждается в талой воде и не пьет ее, и тем не менее, невзирая на это, европейское определение воды со льдом считается более правильным, чем наше, потому что оно описывает ее, тогда как наше нет. Европа называет ее ледяной водой. Наше слово описывает воду, приготовленную из растаявшего льда, – напиток, который имеет характерный вкус и с которым мы мало знакомы.

Вызывает сожаление, что мир должен отбросить так много вкусных вещей лишь потому, что они нездоровы. Я сомневаюсь, что Бог дал нам какую-нибудь закуску, которая, употребляемая в умеренных количествах, вредна для здоровья, кроме разве микробов. Тем не менее есть люди, которые беспощадно лишают себя всех тех продуктов, что пригодны для еды, питья и курения, но тем или иным образом снискали себе дурную славу. Такую цену они платят за здоровье. И здоровье – единственное, что они за это получают. Как странно! Это все равно что отдать все состояние за недойную корову.

Фермерский дом стоял посреди очень большого двора, обнесенного с трех сторон редкой изгородью из жердей, а с задней стороны – частоколом. К частоколу примыкала коптильня, за частоколом находился фруктовый сад, за садом были негритянские хижины и табачные плантации. На передний двор входили по ступенчатому перелазу через забор, сделанному из коротко отпиленных бревен, расположенных на разной высоте; никакой калитки я не помню. В углу переднего двора росла дюжина высоких орешников-гикори и дюжина грецких орехов, и в сезон сбора там можно было собрать целое богатство.

Немного подальше, на одной линии с домом, вплотную к изгороди из жердей стояла маленькая бревенчатая хижина, и там лесистый холм резко обрывался и вел вниз, мимо сараев, кукурузных амбаров, конюшен и помещений для томления табака, к чистому, прозрачному ручью, который весело журчал в своем кремнистом русле, и извивался, и резвился, скача то туда, то сюда и невесть куда, в глубокой тени нависающих листьев и лоз, – божественное место для того, чтобы пробираться по нему вброд. И в нем были заводи, где можно было поплавать, для нас запретные, а потому часто посещаемые. Ибо мы были маленькими христианами и сызмальства понимали сладость запретного плода.

В маленькой бревенчатой хижине жила прикованная к постели совершенно седая женщина-рабыня, которую мы ежедневно навещали и на которую взирали со священным трепетом, будучи уверены, что ей больше тысячи лет и что она разговаривала с Моисеем. Более молодые негры искренне верили этим сведениям и предоставляли их нам с полной убежденностью. Мы вмещали все подробности, которые приходили к нам о ней, и таким образом верили, что она потеряла здоровье в долгих скитаниях по пустыне при исходе из Египта и потом уже так и не смогла вернуть его обратно. На макушке у нее была круглая лысина, и мы имели обыкновение на цыпочках прокрадываться в обход, глазеть на нее в благоговейном молчании и думать, будто она появилась от внезапного сильного испуга при виде утонувшего фараона. Мы звали ее на южный лад – «тетушка Ханна». Она была суеверна, как другие негры, и так же глубоко религиозна. Как и они, она глубоко верила в молитву и прибегала к ней в обычных трудных ситуациях, но не в тех случаях, где была необходима полная уверенность. Всякий раз, когда поблизости собирались ведьмы, она завязывала остатки своих волос в маленькие пучки белой ниткой, и это тут же обезвреживало ведьм.

Все негры были нашими друзьями, а с теми из них, кто приходился нам сверстниками, мы, в сущности, были товарищами. Я говорю «в сущности», используя эту фразу с поправкой. Мы были товарищами и все-таки не товарищами – цвет кожи и общественное положение проводили тонкую, едва различимую грань, которую обе стороны сознавали и которая делала полное слияние невозможным. Мы имели верного, любящего и доброго друга, союзника и советчика в лице дяди Дэнла, раба средних лет, у которого была лучшая голова во всем негритянском квартале, который был сострадателен и отзывчив и чье сердце было честным, простодушным и не знающим коварства. Он хорошо послужил мне на протяжении многих, многих лет. Я не видел его больше полувека и тем не менее в духовном смысле добрую часть этого времени с удовольствием находился в его компании, вставляя его в книги под его собственным именем и как Джима и таская его туда-сюда: в Ганнибал, на плоту по Миссисипи и даже через пустыню Сахару на воздушном шаре, – а он переносил все это с терпением, дружелюбием и преданностью, принадлежавшими ему по праву рождения. Именно на этой ферме я проникся симпатией к его расе и научился ценить некоторые ее прекрасные качества. Это чувство и это отношение выдержали проверку шестьюдесятью с лишним годами, не претерпев ущерба. Черное лицо так же желанно мне, как было в ту пору.

В школьные дни я не питал антипатии к рабству. Я не осознавал, что в нем есть что-то дурное. Никто не выносил этого вопроса на мое рассмотрение, местные газеты не высказывались против рабства, местные проповедники учили нас, что Бог его одобряет, что это святыня, и сомневающемуся нужно лишь заглянуть в Библию, если он хочет прийти к определенному мнению, и затем эти тексты зачитывались нам вслух, чтобы мы полностью удостоверились. Если сами рабы и испытывали отвращение к рабству, то они были благоразумны и ничего об этом не говорили. В Ганнибале мы редко видели плохое обращение с рабами, на ферме – никогда.

Был, однако, один маленький эпизод из времен моего отрочества, который касался этого вопроса и, должно быть, много для меня значил, ибо в противном случае не сохранился бы в моей памяти отчетливо и резко, живо и ясно на протяжении всех этих потихоньку набегающих лет. У нас был маленький мальчик-раб, которого мы перекупили у кого-то еще в Ганнибале. Родом с восточного побережья Мэриленда, он был увезен от семьи и друзей чуть ли не на другой конец американского континента и продан. То была натура живая и веселая, невинная и нежная и, пожалуй, самое шумное существо из когда-либо существовавших. Весь день напролет он напевал, насвистывал, пронзительно что-то выкрикивал, воодушевленно улюлюкал, смеялся – это бесило, раздражало, доводило до умопомрачения. Наконец однажды я совершенно вышел из себя, в бешенстве пошел к матери и сказал, что Сэнди поет уже час без остановки, что у меня нет сил это терпеть, и не была бы она так любезна заткнуть его. На глазах у нее выступили слезы, губы задрожали, и она сказала что-то вроде следующего: «Бедняжка, когда он поет, это означает, что он не помнит, и меня это утешает, но когда он молчит, я боюсь, что он думает, и это невыносимо. Он никогда больше не увидит своей матери; если он может петь, я не должна этому мешать, а должна быть благодарна за это. Если бы ты был старше, то понял бы меня и тогда шум этого одинокого ребенка тебя бы радовал».

Это была простая, составленная из непритязательных слов речь, но она достигла цели и шум Сэнди мне больше не докучал. Мать никогда не употребляла высокопарных слов, но у нее был природный дар заставлять скромные слова действовать эффективно. Она дожила почти до девяноста лет и до самого конца умело владела языком – особенно когда дух ее возмущала подлость или несправедливость. Несколько раз ей довелось оказаться в моих книгах, где она фигурирует как тетя Тома Сойера Полли. Я снабдил ее диалектом, пытался придумать для нее и другие усовершенствования, но не смог. Сэнди я тоже однажды использовал, в «Томе Сойере»: пытался заставить его белить забор, но из этого ничего не вышло. Не помню, какое имя дал ему в книге.

Я по сей день как наяву вижу эту ферму, всю ее обстановку, все вещи: общую комнату в доме, низкую выдвижную кровать на колесиках в одном углу и прялку – в другом. Стенания этой прялки, слышные издали, были для меня самыми скорбными из всех звуков, вызывали уныние, тоску по дому и наполняли мой мир блуждающими духами усопших. Я вижу обширный камин, в зимние ночи доверху нагруженный дровами, с пылающими поленьями орехового дерева, на концах которых пузырилась сахаристая смола-живица, но она не пропадала даром, потому что мы ее соскребали и ели; ленивую кошку, раскинувшуюся на шероховатой каменной плите под очагом, сонно моргавших собак, подпиравших откосы камина; мою тетушку, вяжущую у камелька, а по другую его сторону – моего дядю с трубкой из кукурузного початка; блестящий, не покрытый ковром дубовый пол, слегка отражавший пляшущие языки пламени и испещренный черными метками в тех местах, где выскочившие из огня раскаленные угольки умерли неспешной смертью; полдюжины детей, шумно и весело возившихся в сумерках на заднем плане; там и сям стулья с расщепленными сиденьями и среди них несколько кресел-качалок; колыбель – отслужившая службу, но с уверенностью дожидающаяся нового срока. Я вижу группку детей в сорочках и рубашонках, ранним холодным утром занявших пол у камина, зябко жмущихся друг к другу и оттягивающих момент, – как нестерпимо было покинуть это уютное место и выйти на продуваемое пространство настила между домом и кухней, где стояла общая оловянная лохань, и помыться.

Снаружи, вдоль передней изгороди проходила проселочная дорога, в летнее время пыльная и облюбованная змеями – им нравилось лежать на ней и принимать солнечные ванны. Когда это были гремучие змеи или африканские гадюки, мы их убивали, когда это были полозы или принадлежавшие к легендарной породе «змеи-обручи», мы без стыда бежали прочь. Когда же это были так называемые домовые змеи или змеи-подвязки, мы приносили их домой и подкладывали в рабочую корзинку тети Пэтси, чтобы устроить сюрприз, ибо она имела предубеждение против змей. Всякий раз, когда тетушка брала корзинку на колени и они начинали выползать из нее, это доводило ее до умопомрачения. Похоже, все наши старания были напрасны – она никак не могла привыкнуть к змеям. Она всегда была холодна к летучим мышам, терпеть их не могла, а между тем я думаю, что летучая мышь так же дружелюбна, как птичка. Моя мать была сестрой тетушки Пэтси и имела те же самые дикие предрассудки. Летучая мышь чудесно мягка и шелковиста, я не знаю другого существа, столь же приятного на ощупь или более благодарного к ласке, если правильно подойти к делу. Я знаю все об этих жесткокрылых[55], потому что наша большая пещера, в трех милях ниже по течению от Ганнибала, была обильно ими населена, и я частенько приносил их домой, чтобы позабавить мать. Это было легко устроить, если в этот день я учился, потому что тогда я предположительно находился в школе и у меня не могло быть при себе никаких летучих мышей. Мать была не подозрительным человеком, а, напротив, очень доверчивым, и когда я говорил: «У меня в кармане кое-что для тебя есть», – она запускала туда руку. Но обратно всегда выдергивала ее сама, мне не приходилось просить ее об этом. Примечательно, что она так и не научилась любить ручных летучих мышей. Чем богаче был опыт ее общения с ними, тем меньше она была готова переменить свои взгляды.

Думаю, она никогда в жизни не бывала в той пещере, но все остальные туда ходили. Много экскурсионных групп приезжало из довольно отдаленных мест, находившихся вверх и вниз по реке, чтобы посетить эту пещеру. Она тянулась на целые мили и представляла собой замысловатые дебри из узких и высоких расселин и коридоров. Это было такое место, где легко заплутать, – с любым могло это случиться, включая летучих мышей. Я сам в ней заблудился вместе с одной леди, и наша последняя свечка догорела почти до конца, прежде чем мы невзначай заметили огни блуждавшей вдалеке поисковой группы.

Однажды в этой пещере заблудился полукровка индеец Джо, и, переведись там летучие мыши, умер бы с голоду. Но такое было совершенно невозможно, там их были несметные количества. Он сам рассказал мне эту историю. В книге под названием «Приключения Тома Сойера» я уморил его голодом в пещере, но это было в интересах искусства – в действительности такого не случилось. Генерал Гейнс, который был нашим первым городским пьяницей до того, как Джимми Финн занял его место, блуждал там на протяжении недели и наконец вытолкнул свой носовой платок из норы на склоне холма близ Савертона, в нескольких милях ниже по реке от устья пещеры; кто-то увидел это и откопал его. Все в этой истории достоверно, кроме носового платка. Я знал Гейнса много лет, и никакого платка у него никогда не было. Зато это мог быть его нос. Он бы привлек внимание.

Пещера была таинственным местом, ибо в ней содержался труп – тело молодой девушки четырнадцати лет. Он находился в стеклянном цилиндре, вложенном в медный, который был подвешен к перекладине, переброшенной через узкий проход. Тело было заспиртовано, и говорили, что бродяги и хулиганы имели обыкновение извлекать его за волосы и смотреть на мертвое лицо. Девушка была дочерью одного хирурга из Сент-Луиса, который обладал выдающимися способностями и пользовался широкой известностью. Он был эксцентричным человеком и делал много странного. Он сам поместил бедняжку в это заброшенное место.

Он был не только хирургом, но и просто лекарем и порой, когда медицина оказывалась бессильна, задействовал другие ресурсы. Однажды он поссорился с семьей, которую пользовал как врач, и они отказались иметь с ним дело. Но настало время, когда пришлось опять к нему обратиться. Хозяйка дома была очень больна, и другие врачи от нее отказались. Он вошел в комнату и встал неподвижно, оглядывая место действия. На нем была большая шляпа из мягкого фетра, с широкими опущенными полями, а под мышкой – четверть акра имбирного пряника, и пока он задумчиво осматривался вокруг, то отламывал куски от своего пряника и жевал их, а крошки сыпались с его груди на пол. Леди лежала бледная, неподвижная, с закрытыми глазами, возле кровати в скорбном молчании, тихо всхлипывая, сгрудились родственники – кто стоя, кто на коленях. Некоторое время спустя врач принялся перебирать пузырьки с лекарствами, презрительно принюхиваться к ним и выкидывать в открытое окно. Когда все они были выброшены, он подошел к кровати, положил свой здоровенный пряник умирающей женщине на грудь и грубо сказал:

– Что вы тут сопли распустили, идиоты? У этой притворщицы ничего страшного. Покажи язык!

Рыдания утихли, разозленные плакальщики изменили позы и принялись упрекать врача за жестокое поведение в этой обители смерти, но он прервал их взрывом нечестивой брани и сказал:

– Свора гнусавых тупиц, вы что, будете учить меня моему ремеслу? Говорю вам, с этой женщиной все в порядке – ничем она не больна, кроме лени. Все, что ей нужно, – это бифштекс и корыто для стирки, она…

Тогда умирающая женщина приподнялась в кровати, и в глазах ее появился огонек борьбы. Она излила на врача все свои оскорбленные чувства – это было прямо-таки извержение вулкана, сопровождаемое громом и молнией, смерчами и землетрясениями, лавиной камней и пепла. Это привело к тому эффекту, к которому он и стремился, и женщина поправилась. То был незабвенный доктор Макдауэлл, чье имя было столь велико и столь почитаемо в долине Миссисипи за десять лет до Гражданской войны.

Глава

За дорогой, на которой грелись на солнце змеи, находилась густая молодая чаща, а через нее вела тускло освещенная тропинка протяженностью с четверть мили. Затем из полутьмы путник внезапно выходил на ровную поляну, покрытую кустиками дикой земляники, усыпанную звездочками луговой гвоздики и окруженную со всех сторон стеной леса. Земляника была превосходная и душистая, и в сезон мы обычно ходили туда свежим, бодрящим ранним утром, пока в траве еще сверкали бусинки росы, а леса звенели первыми песнями птиц.

Слева, ниже по лесистому склону, стояли качели, сделанные из коры, ободранной с молодых ореховых деревьев. Когда кора высыхала, качели становились опасными. Они обычно подламывались, когда ребенок находился в сорока футах над землей, – вот почему каждый год приходилось чинить так много костей. Меня самого эта злая судьба не постигла, но никто из моих кузенов ее не избежал. Таковых было восемь, и одно время было сломано в общей сложности четырнадцать рук. Но с точки зрения издержек это ничего не стоило, потому что врач брал деньги за год – двадцать пять долларов за всю семью. Я помню двух флоридских докторов, Чаунинга и Мередита. Они не только обслуживали целую семью за двадцать пять долларов в год, но и сами доставляли лекарства. В изрядных количествах. Только самые крупные особи могли вместить в себя полную дозу. Главным средством было касторовое масло. Доза составляла полковша, пополам с полуковшом новоорлеанской черной патоки, добавленной, дабы облегчить проглатывание и придать снадобью приятный вкус, каковая цель никогда не достигалась. Другой надежной помощницей была каломель, затем шел ревень, а следующим – корень ялапы[56]. Затем еще пациенту пускали кровь и ставили горчичники. Это была наводящая ужас система, и тем не менее уровень смертности был невысок. Каломель почти непременно вызывала у пациента повышенное слюноотделение и стоила ему нескольких зубов. Зубных врачей не было. Когда зубы начинали разрушаться или почему-либо еще болеть, доктор делал только одно: приносил клещи и выдергивал их. Если челюсть при этом сохранялась, то была не его вина.

Врачей не вызывали в случаях обычных болезней – ими занимались бабушки семейств. Каждая пожилая женщина была лекарем, собирала собственные медикаменты в лесах и знала, как составлять дозы, которые встряхнули бы жизненно важные органы и у отлитой из чугуна собаки. Затем был еще так называемый «индейский доктор» – мрачный дикарь, уцелевший обломок своего племени, погруженный в тайны природы и скрытые свойства трав. Большинство обитателей лесной глуши имели высокую веру в его силу и могли порассказать о чудесных исцелениях, которых он добился. На Маврикии, затерянном в просторах Индийского океана, есть человек, похожий на нашего индейского доктора тех времен. Он негр и не получил медицинского образования, но тем не менее существует одна болезнь, по которой он мастер и которую умеет лечить, а доктора – нет. За ним посылают, когда она приключается. Это детское заболевание странного и смертельного характера. И негр излечивает его травяным снадобьем, которое изготавливает сам по рецепту, перешедшему к нему от отца и деда. Он ни за что и никому не позволяет взглянуть на этот рецепт. Он хранит секрет его состава для себя, и люди опасаются, что он умрет, так и не раскрыв его, – тогда на Маврикии воцарится ужас. Мне рассказывали об этом тамошние люди в 1896 году.

У нас в те давние времена тоже был такой знахарь – пожилая женщина. Ее специализацией была зубная боль. Она была женой фермера и жила в пяти милях от Ганнибала. Она накладывала руку на челюсть пациента, говорила: «Веруй!» – и исцеление немедленно наступало. Миссис Аттербек. Я помню ее очень хорошо. Дважды я ездил к ней вместе с матерью верхом на лошади и видел, как проходило лечение. Пациенткой была моя мать.

Несколько позже в Ганнибал переехал доктор Мередит. Он стал нашим семейным лекарем и несколько раз спасал мне жизнь. Несмотря на это, он был хорошим человеком, и намерения у него были добрые. Ну и слава Богу.

Мне всегда говорили, что я был болезненным, хилым, хлопотным и ненадежным ребенком и первые семь лет своей жизни жил преимущественно на аллопатических медикаментах. Я расспрашивал об этом мать в конце ее жизни – она была тогда на восемьдесят восьмом году:

– Наверное, на протяжении всего того времени ты тревожилась за меня?

– Да, постоянно.

– Боялась, что я не выживу?

Она задумчиво помедлила – по-видимому, чтобы обдумать факты, – и сказала:

– Нет – боялась, что выживешь.

Звучит как плагиат, но, по всей вероятности, это было не так.

Здание сельской школы находилось в трех милях от фермы моего дяди. Оно стояло на лесной опушке и вмещало примерно двадцать пять мальчиков и девочек. Мы посещали школу более или менее регулярно, раз или два в неделю, летом, шагая туда утром, по холодку, лесными тропинками, и обратно – в сумерках, в конце дня. Все ученики приносили с собой обеды в корзинках – кукурузные лепешки, пахту и другие вкусные вещи – и, сидя в полдень в тени деревьев, их съедали. Это та часть моего образования, о которой я вспоминаю с наибольшим удовольствием. Мой первый визит в школу произошел, когда мне было семь лет. Рослая девушка лет пятнадцати, в традиционном чепчике от солнца и набивном ситцевом платье, спросила меня, употребляю ли я табак – имея в виду, жую ли я его. Я сказал, что нет. Это вызвало у нее презрение. Она представила меня всему сборищу и сказала:

– Перед вами семилетний мальчик, который не умеет жевать табак.

По взглядам и комментариям, которые это вызвало, стало ясно, что я – пропащий тип. Мне было мучительно стыдно, и я твердо решил исправиться, но все закончилось тем, что меня затошнило и я так и не смог выучиться жевать табак. Я научился очень неплохо курить, но это никого не умилостивило – я так и остался бесхарактерным беднягой. Я страстно желал быть достойным уважения, но так и не сумел возвыситься в их глазах. У детей очень мало милосердия к недостаткам друг друга.

Как уже было сказано, до двенадцати или тринадцати лет я каждый год проводил какую-то часть времени на ферме. Жизнь, которую я там вел с моими кузенами, была полна очарования, и таковыми до сих пор остаются воспоминания о ней. Я помню исполненные торжественности сумерки и таинственность густых лесов, запахи земли, слабые ароматы полевых цветов, сверкание омытой дождем листвы, дробный стук капель, когда ветер раскачивает деревья, отдаленный стук дятлов и приглушенную барабанную дробь лесных фазанов в глуши леса, стремительные взгляды потревоженных диких существ, мечущихся в траве, – все это я могу вызвать в памяти и сделать таким реальным, каким оно было тогда, и таким же благословенным. Я могу припомнить прерию, ее одиночество и покой и громадного ястреба, неподвижно зависшего в небе, с широко расправленными крыльями, и проглядывающую сквозь бахрому перьев синеву свода. Я вижу леса в осеннем уборе, пурпурные дубы, орешники-гикори, облитые золотом, клены и кусты сумаха, сияющие малиновым пламенем, и слышу шорох опавших листьев под нашими ногами. Я вижу синие гроздья дикого винограда, висящие среди листвы молодых побегов, и помню его вкус и запах. Я знаю, как выглядит дикая ежевика и какова она на вкус – то же самое с папайей, лесными орехами и хурмой, – и чувствую глухую дробь по моей голове орехов-гикори и лесных орехов, когда морозным утром мы выходили собирать их наперегонки со свиньями, а порывы ветра срывали их и швыряли вниз. Я знаю, как выглядит пятно от ежевики и как оно красиво, и знаю, как выглядит пятно от скорлупы лесного ореха и как трудно его отстирать, только зря потратишь время. Я знаю вкус кленового сока, и когда надо его собирать, и как располагать лотки и направляющие трубки, и как уваривать сок, и как украсть кленовый сахар, после того как он сделан. А еще – насколько ворованный сахар вкуснее любого другого, который достается тебе честным путем, что бы там ни говорили ханжи. Я знаю, как выглядит призовой арбуз, когда он греет на солнце свою толстую округлость среди плетей тыквы и своих собратьев; я знаю, как узнать, спелый он или нет, не разбивая; я знаю, как призывно он выглядит, когда охлаждается в лохани с водой под кроватью; я знаю, как он выглядит, когда лежит на столе под огромным навесом между домом и кухней и дети собрались для его заклания и у них текут слюнки. Я знаю, как он трещит, когда разделочным ножом ему отрезают верхушку, и вижу, как трещина бежит вслед за лезвием, по мере того как нож прокладывает себе путь к другому концу; я вижу, как распадаются его половинки, обнажая роскошную красную плоть, черные семечки и выпуклое сердце, – роскошь, достойная избранных. Я знаю, как выглядит мальчик перед ломтем такого арбуза длиною в ярд, и знаю, что он при этом чувствует, потому что я там был. Я знаю вкус арбуза, который достался честным путем, и вкус арбуза, приобретенного хитростью. Оба хороши на вкус, но бывалые-то знают, какой вкуснее. Я знаю вкус зеленых яблок, груш и персиков на деревьях и знаю, какие они уморительные, когда попадают человеку внутрь. Я знаю, какими спелыми и красивыми они выглядят, будучи сложены в пирамиды под деревьями, и какие яркие у них краски. Я знаю, как выглядит мороженое яблоко в бочке в погребе в зимнее время, и как трудно его укусить, и как от холода ломит зубы, и как, однако же, это вкусно, несмотря ни на что. Я знаю склонность пожилых людей отбирать испещренные крапинками яблоки детям, и когда-то знал способы, как их перехитрить. Я знаю, как выглядит яблоко, которое печется и шипит при этом на каменной плите перед очагом зимним вечером, и знаю, какая это нега – есть его горячим, посыпав сахаром и хорошенько полив сливками. Мне знакомо тонкое и таинственное искусство, как колоть орехи молотком на утюге, чтобы ядра сохранялись невредимыми, и я знаю, как орехи вместе с зимними яблоками, сидром и пончиками заставляют старые байки и старые шутки стариков звучать свежо, живо и чарующе и как вечер неприметно сходит на нет, прежде чем поймешь, куда делось время. Я знаю, как выглядела кухня дядюшки Дэнла в счастливые вечера, когда я был ребенком, и вижу белых и черных детей, собравшихся перед камином, когда отблеск огня играет на их лицах, а мерцающие на стенах тени отступают в глухой, похожий на пещеру сумрак в задней части комнаты. Я слышу, как дядя Дэнл рассказывает бессмертные сказки, которые Харрису[57] только еще предстояло собрать в свою книгу и очаровать ими мир, и я вновь ощущаю сладкие дрожь и ужас, которые пронизывают меня, когда наступает время страшилки о Золотой руке, – как и чувство сожаления, которое охватывало меня, потому что это всегда была последняя сказка за вечер и уже ничто не стояло между ней и нежеланным отходом ко сну.

Я помню голую деревянную лестницу в доме дяди и поворот налево над лестничной площадкой, и стропила, и наклонную крышу над моей кроватью, и квадраты лунного света на полу, и белый холодный заснеженный мир снаружи, видимый сквозь лишенное занавесей окно. Я помню завывание ветра и содрогание дома в ненастные ночи, и как тепло и уютно ты себя чувствуешь под одеялом, прислушиваясь к непогоде, и как насыпа́лся мелкий снежок в щели оконных переплетов и укладывался маленькими гребешками на полу, заставляя комнату выглядеть зябкой по утрам и обуздывая сумасбродное желание вылезти из постели – если таковое вообще возникало. Я могу вспомнить, какой ужасно темной была эта комната в новолуние и какой зловещей тишиной была наполнена, когда случайно проснешься среди ночи и забытые грехи выходят, теснясь, из тайных закоулков памяти и требуют суда, и насколько неверным казался выбор времени для такого рода дел, и каким гнетущим было уханье совы и завывание волка, траурно доносимые ночным ветром.

Я помню неистовство дождя, колотившего по той же крыше летними ночами, и то, как приятно было лежать и слушать его и наслаждаться белым великолепием молнии и величественным треском и грохотом грома. Это была очень подходящая комната, с громоотводом, до которого можно было дотянуться из окна, – вещь восхитительная и коварная, по которой приходилось лазать вверх-вниз летними ночами, когда имелись дела такого рода, где требовалась секретность.

Я помню охоту на енотов и опоссумов по ночам, с неграми, и долгие переходы через черный сумрак лесов, и волнение, которое воспламеняло каждого, когда отдаленный лай опытной собаки возвещал, что дичь загнана на дерево; затем неистовое и беспорядочное продирание и ковыляние сквозь колючие заросли и через корни деревьев, чтобы добраться до этого места; затем разжигание костра и рубка дерева, неистовая радость собак и негров и причудливо-жутковатая картина всего этого в красном отблеске огня – я помню все это хорошо, и то наслаждение, которое каждый от этого испытывал, кроме разве что енота.

Я помню голубиные сезоны, когда птицы слетались миллионами и обседали деревья, и под их весом подламывались ветки. Их забивали палками – ружья не требовались и не применялись. Я помню охоты на белок, на степных тетеревов и на диких индюков: как мы собирались по утрам, когда еще темно, чтобы отправляться в эти экспедиции, и как зябко и угрюмо это ощущалось, и как часто я сожалел, что не болен и могу идти. Звук жестяного рожка созывал вдвое больше собак, чем нам требовалось, и, переполненные счастьем, они носились туда-сюда и сшибали с ног тех, кто был поменьше, и конца не было их ненужному шуму. По словесной команде они стремглав неслись в сторону леса, а мы молча и в меланхолическом настроении неторопливо двигались за ними. Но понемногу серый рассвет занимался над миром, запевали птицы, потом вставало солнце, разливая вокруг свет и утешение, – все было свежим, росистым и благоуханным, и жизнь вновь казалась благодеянием. После трех часов скитаний мы возвращались обратно, по-хорошему усталые, нагруженные дичью, очень голодные и как раз к завтраку.

Глава

Мой дядя и его старшие сыновья охотились с винтовкой, я и младший мальчик – с дробовиком, маленьким одноствольным дробовиком, который как раз был нам по росту и по силе, не намного тяжелее метлы. Мы носили его по очереди, по полчаса зараз. Мне так и не удалось никого из него убить, но нравилось пытаться. Мы с Фредом охотились на мелкую пернатую дичь, другие охотились на оленей, белок, диких индюков и прочее в таком роде. Лучшими стрелками были Джим и его отец. Они убивали ястребов, диких гусей и им подобных на лету, и они не стреляли белок, а оглушали их ударом. Когда собаки загоняли белку на дерево, та неслась наверх и выбегала на сук, где распластывалась в надежде сделаться таким образом невидимой – и не вполне в этом преуспевая: были видны ее торчащие крохотные ушки, не видно было носа, но вы понимали, где он. Тогда охотник, презирая «станок для винтовки», вставал и, прицелившись с руки в сук, посылал в него пулю непосредственно перед носом белки, и зверек кувырком летел вниз, не раненый, но бесчувственный, собаки его хорошенько встряхивали, и он умирал. Иногда, когда расстояние было велико и плохо учтено направление ветра, пуля попадала белке в голову: с этой собакам разрешалось поступать как им заблагорассудится, – гордость охотника была уязвлена, и он не позволил бы этой добыче отправиться в ягдташ.

С первыми серыми проблесками рассвета роскошные, полные достоинства дикие индюки важно вышагивали большими стаями, готовые пообщаться и поддержать компанию других экскурсантов той же породы. Охотник прятался и подражал индюшачьему крику, всасывая воздух через кость от ноги того их собрата, который ранее отозвался на такой зов, после чего прожил ровно столько, чтобы пожалеть об этом. Ничто не воспроизводит крик индюка лучше, чем эта кость. Еще одно предательство природы, как видите: у нее их великое множество, и половину времени она сама не знает, что ей больше нравится – предавать или защищать своих детей. В случае с индюком она полна противоречий: дает индюшке кость, которую можно использовать, чтобы завлечь ее в беду, и сама же снабжает ее уловкой, для того чтобы выпутаться из беды. Когда мама-индюшка, откликнувшись на зов, обнаруживает, что совершила ошибку, она поступает так же, как самка куропатки, – вспоминает предыдущее приглашение и удаляется, с трудом и прихрамывая, притворяясь, что очень хрома, и в это же самое время говорит своим невидимым детям: «Залягте, затаитесь, не высовывайтесь; я вернусь, как только выманю этого жалкого мошенника из наших окрестностей».

Когда человек доверчив или несведущ, эта аморальная методика может привести к утомительным результатам. Как-то раз утром я гонялся за будто бы хромой индюшкой по изрядной части Соединенных Штатов, поскольку поверил в нее и не мог предположить, что она обманет ребенка, да еще такого, который ей доверял и считал ее честной. При мне был одноствольный дробовик, но я намеревался изловить ее живьем. Я часто подходил на расстояние, с которого можно было стремительно броситься к ней и схватить, а затем бросался вперед, но всякий раз, когда я делал последнее стремительное движение и протягивал руку к тому месту, где была ее голова, индюшки там уже не было – она оказывалась уже в двух или трех дюймах оттуда, – и я лишь слегка касался перьев хвоста, одновременно приземляясь на живот – на волосок от цели, но все же недостаточно близко, то есть недостаточно близко к успеху, но достаточно близко, чтобы уверовать: в следующий раз мне это непременно удастся. Индюшка всегда дожидалась меня чуть-чуть в стороне и делала вид, будто отдыхает и страшно изнурена, – это было ложью, но я ей верил, потому что считал ее честной еще долго после того, как мне следовало бы начать в ней сомневаться, долго после того, как мне следовало бы заподозрить, что благородная птица не может так поступать. Я все следовал за ней, и следовал, и следовал, периодически бросаясь вперед, и вскакивая, и метя пыль, и вновь с терпеливой уверенностью начиная свое путешествие. По правде говоря, моя уверенность росла, ибо по изменению климата и растительности я видел, что мы уже вступили в высокие широты, а поскольку она всегда выглядела чуть более усталой и чуть более обескураженной после каждого броска, я рассуждал, что вполне могу в итоге выиграть соревнование, которое являлось всего лишь вопросом выносливости, а преимущество было на моей стороне изначально, поскольку она была хрома.

Мало-помалу, уже изрядно после полудня, я сам начал чувствовать себя изнуренным. Ни один из нас не имел передышки с тех пор, как мы пустились в эту экспедицию, которая началась больше десяти часов назад, хотя под конец мы немного передыхали после моих атак: я – притворяясь, что думаю о чем-то, а она – притворяясь, что думает о чем-то другом. Впрочем, ни один из нас не был искренен, а оба выжидали, пока другой прекратит борьбу, но оба – без особой спешки, ибо на самом деле эти небольшие мимолетные передышки были очень приятны нам обоим – да и как могло быть иначе, коль скоро мы так пикировались аж с самого рассвета, не имея при этом маковой росинки во рту, по крайней мере я, потому что порой, когда она лежала на боку, обмахиваясь крылом как веером и молясь о ниспослании сил, чтобы выпутаться из этой передряги, ей по временам случайно подворачивался кузнечик, чей час пробил, и для нее это было хорошо и удачно, но я-то целый день ничего не ел.

Несколько раз, очень устав, я было отказывался от затеи поймать ее живьем и собирался застрелить, но так этого и не сделал, хотя имел полное право, а все потому, что не верил, что могу в нее попасть. Кроме того, всякий раз, как я поднимал ружье, она останавливалась и принимала картинную позу, и это заставляло меня подозревать, что она все знает обо мне и моей меткости, а мне не хотелось подвергать себя бестактным замечаниям.

Я так ее и не поймал. Когда она наконец устала от игры, то поднялась почти из-под моей руки и взвилась ввысь со стремительностью и свистом артиллерийского снаряда. Опустившись на самый высокий сук огромного дерева, она уселась там, скрестив ноги, и улыбнулась мне сверху, похоже, очень довольная моим изумлением.

Я был посрамлен и вдобавок заблудился; блуждая по лесам в поисках дороги, набрел на заброшенную бревенчатую хижину и получил там одну из лучших трапез в своей жизни. Заросший сорняками сад был полон спелых помидоров, и я ел их с волчьим аппетитом, хотя прежде никогда не любил. Всего лишь раза два-три в жизни вкушал я что-либо столь же вкусное, как те помидоры. Я объелся ими и больше уже не пробовал ни одного вплоть до зрелого возраста. Сейчас я могу их есть, но не переношу их вида. Думаю, все мы испытали когда-то в жизни какое-нибудь пресыщение. Однажды, под давлением обстоятельств, я съел изрядную часть бочки сардин, потому что под рукой больше не было ничего съедобного, но с тех пор всегда мог обходиться без сардин.

Последняя попытка

Наконец в 1904 году, во Флоренции, меня осенило, как правильно писать автобиографию: начать с произвольно выбранного периода, бродить свободно по всей своей жизни, говорить только о том, что интересует тебя в данный момент, оставить тему, когда интерес грозит угаснуть, и перевести разговор на новый, более интересный предмет, который сам вторгся тебе в память.

А еще надо сделать повествование сочетанием автобиографии и дневника. Благодаря этому вы добиваетесь того, что живые моменты настоящего будут контрастировать с воспоминаниями о похожих событиях из прошлого, и сами эти противопоставления будут иметь свое очарование. Никакого таланта, чтобы сделать сочетание дневника и автобиографии интересным, не требуется.

Таким вот образом я нащупал верный план. Он делает мой труд развлечением – чистым развлечением, игрой, приятным времяпрепровождением, совершенно не требующим усилий. Впервые в истории был найден такого рода верный план.

Окончательный (и верный) план

Я составлю текст, чтобы предварить «Автобиографию», а также предисловие, которое пойдет вслед за указанным текстом.

До чего крохотную часть человеческой жизни составляют поступки и слова! Подлинная жизнь происходит у человека в голове, не ведомая никому, кроме него самого. Весь день напролет и ежедневно жернова его мозгов усердно трудятся, и именно мысли (которые есть не что иное, как не высказанные вслух чувства), а не что-либо другое, являются историей. Человек действует, и слова – всего лишь видимая тонкая корочка его мира с разбросанными там и сям снежными вершинами и бессмысленным переливанием из пустого в порожнее – и они составляют такую пустяковую часть его величины! – всего лишь оболочку, в которую он упакован. Основная его часть скрыта – как и ее вулканические массы, которые извергаются и бурлят и никогда не отдыхают – ни днем, ни ночью. Именно они составляют его жизнь, не выраженные на письме, да их и невозможно так выразить. Каждый день составил бы целую книгу в восемьдесят тысяч слов – это триста шестьдесят пять книг в год. Биографии – всего лишь одежда и пуговицы человека; биографию самого человека написать нельзя.

Предисловие. Как бы из могилы

I

В этой «Автобиографии» я буду учитывать тот факт, что говорю из могилы. Я в буквальном смысле говорю из могилы, потому что к тому времени, когда эта книга выйдет из печати, буду уже мертв. Во всяком случае – чтобы быть точным – девятнадцать двадцатых этой книги увидит свет только после моей смерти.

Я предпочитаю говорить из могилы, а не при жизни, по веской причине: отсюда я могу говорить свободно. Когда человек пишет книгу, имея дело с частными сторонами своей жизни – книгу, которой предстоит быть прочитанной, пока он еще жив, – он уклоняется от того, чтобы высказываться со всей откровенностью. Все его старания сделать это терпят неудачу, он пытается совершить невозможное для человеческого существа. Самый откровенный, свободный и личный продукт человеческого ума и сердца – любовное письмо: пишущий получает неограниченную свободу изложения и выражения, потому что сознает, что ни один посторонний не увидит написанного. Иногда впоследствии происходит нарушение обязательств, и когда автор письма видит свое творение напечатанным, то чувствует себя мучительно неловко и понимает, что никогда не стал бы изливать душу с такой мерой откровенности, если бы знал, что пишет для публики. Он не находит в письме ничего, что было бы неправдой, бесчестным или недостойным уважения, но вне зависимости от этого он вел бы себя гораздо более сдержанно, если бы знал, что пишет для печати.

Мне кажется, я смогу быть настолько же искренним, свободным и нестесненным, как в любовном письме, зная, что написанное не будет выставлено ни на чей суд до тех пор, пока я не умру и не стану ничего не ведающим и безразличным.

II

Сим даю указание моим редакторам, наследникам и правопреемникам не включать в первое издание изображения моих друзей и врагов, которые могли бы задеть чувства любого из изображенных лиц либо их семей и родственников. Эта книга не досье мщения. Когда я в ней поджариваю кого-то, то делаю это не для удовольствия видеть его поджаренным, а потому что он того заслуживает. Стало быть, это комплимент, знак признания и отличия – пусть благодарит и помалкивает. Я не поджариваю заурядных и незначительных.

Из первого, второго, третьего и четвертого изданий должны быть исключены все разумные и здравые суждения. Быть может, столетие спустя на такой товар появится спрос. Зачем спешить? Поживем – увидим.

III

Издания должны выпускаться с интервалом в двадцать пять лет. Многое, что должно быть исключено из первого издания, подойдет для второго; многое, что должно быть исключено из второго, подойдет для третьего; в четвертое – или в крайнем случае в пятое – может войти вся «Автобиография», без изъятий.

Марк Твен

Здесь начинаются флорентийские диктовки

[Джон Хэй[58]]

Флоренция, Италия, 31 января 1904 года

Четверть века назад я навещал Джона Хэя, ныне госсекретаря, в нью-йоркском доме Уайтлоу Рида, который Хэй занимал несколько месяцев, пока Рид был на каникулах в Европе. Хэй также временно редактировал газету Рида «Нью-Йорк трибюн». Я особенно хорошо помню два эпизода того воскресного визита и, пожалуй, использую их сейчас, чтобы кое-что проиллюстрировать. Один из эпизодов незначителен, и я с трудом понимаю, почему он продержался у меня в памяти так много лет. Я должен предварить его в одном-двух словах. До этого я знал Джона Хэя немало лет, с тех пор когда он был малоизвестным молодым автором редакционных статей в «Трибюн» во времена Хораса Грили[59], заслуживая в три-четыре раза больше того жалованья, которое получал, учитывая высокое качество продукции, выходившей из-под его пера. В те давние дни им можно было залюбоваться – благодаря красоте черт, совершенству фигуры, изяществу осанки и движений. В нем было особое обаяние, совершенно непривычное моему западному невежеству и неопытности, – обаяние манер, интонации, непринужденного красноречия, и все это: легкость, простота, изысканность, притягательная естественность – приобретено в Европе, где он какое-то время был поверенным в делах при венском дворе. Он был веселым и сердечным – весьма приятным компаньоном.

* * *

Итак, подхожу к сути. Джон Хэй не боялся Хораса Грили.

Оставлю эту ремарку в отдельном абзаце, она весьма красноречива. Джон Хэй был единственным человеком из тех, кто когда-либо служил у Хораса Грили в «Трибюн», о котором это можно сказать. В последние несколько лет, с тех пор как Хэй занимает пост госсекретаря, при непрерывной череде таких внешнеполитических затруднений, какие, вероятно, не приходились на долю ни одного предыдущего лица в этом кресле – если учесть важность связанных с этим вопросов, – мы видим, что отвага юности все еще ему присуща и он страшится королей и императоров с их армиями и флотами не больше, чем страшился Хораса Грили.

Итак, подхожу к своему заявлению. В то воскресное утро, двадцать пять лет назад, мы с Хэем болтали, смеялись и ругались, почти как те же самые мы в шестьдесят седьмом году, когда дверь отворилась и появилась миссис Хэй, степенно одетая, в перчатках и чепце, только что из церкви, благоухающая пресвитерианской святостью. Мы, разумеется, тотчас же поднялись на ноги – поднялись в стремительно холодающей атмосфере: температура, которая вначале была мягкой и напоминала летнюю, к тому времени, как мы выпрямились, уже превращала наше дыхание и всю остальную влагу в воздухе в кристаллы инея. Но мы не имели возможности произнести любезные и вежливые слова и выразить надлежащее почтение: благочестивая молодая матрона нас опередила. Она без улыбки сделала несколько шагов, с отчетливо написанным на лице неодобрением весьма холодно произнесла: «Доброе утро, мистер Клеменс» – и прошла в другую комнату.

Наступила неловкая пауза – можно даже сказать, очень неловкая. Если Хэй ожидал, что я заговорю, то это было ошибкой; я не мог придумать ни слова. Вскоре мне стало ясно, что почва ушла и у него из-под ног, он тоже потерял дар речи. Обретя способность ходить, я направился к двери, а Хэй, так сказать, поседевший в одну ночь, невнятно ковылял сбоку, не издавая ни стона, не произнося ни слова. У дверей его старинная обходительность воскресла и отважно вспыхнула на миг, а затем угасла. То есть он попытался пригласить меня зайти снова, но в этот момент старинная искренность Хэя восстала против лицемерия и подавила его. Он попытался произнести другую реплику и справился с ней. Трогательно сконфуженным тоном он произнес:

– Она очень строга к соблюдению воскресенья.

Не раз за последние несколько лет я слышал, как восхищенные и благодарные люди говорят, да я и сам говорил: «Он не боится всей восьмидесятимиллионной нации, если долг требует от него сделать непопулярный поступок».

С тех пор прошло двадцать пять лет, и из своего долгого опыта я усвоил: ничья храбрость не является абсолютной, всегда найдется кто-то способный умерить твое бесстрашие.

Другой эпизод этого визита был таков: обмениваясь репликами, касающимися нашего возраста, я признался в сорока двух, а Хэй – в сорока. Затем он спросил, начал ли я писать автобиографию, и я ответил, что нет. Он сказал, что мне следует начать немедленно и что я уже потерял два года. Затем он произнес, по сути, следующее: «В сорок лет человек достигает вершины холма жизни и начинает клониться к закату. Обычный среднестатистический человек – так чтобы не слишком детализировать и не сказать заурядный – в этом возрасте либо преуспел, либо потерпел провал. В обоих случаях он прожил жизнь, достойную описания. Также в обоих случаях прожитая жизнь достойна того, чтобы ее письменно изложить, и не может оказаться неинтересной, если он будет рассказывать о себе как можно правдивее. А ему волей-неволей придется излагать правду, ибо факты и вымысел будут слаженно работать вместе ради защиты читателя от лжи. Каждый факт и каждая выдумка будут легким мазком краски, который упадет на нужное место, и вместе они нарисуют его портрет – не тот портрет, который, по его мнению, они рисуют, но истинный портрет: его нутро, душу, характер. Не имея намерения лгать, он будет лгать постоянно, не грубо, не тупо, не сознательно, но полусознательно – в сумерках сознания, мягких, нежных и милосердных сумерках, которые придают ему благообразный вид, выпячивая его добродетельные черты и оставляя в тени неприглядные. Но его правда окажется узнаваемой, а его маскировка нежелательных фактов, которые могли бы свидетельствовать против него, пройдет незамеченной, читатель сквозь пелену различит факт и раскусит человека. Есть неуловимое дьявольское нечто в автобиографическом сочинении, которое разбивает все авторские старания написать свой портрет так, как он того хочет».

Хэй имел в виду, что мы с ним обычные, среднестатистические, заурядные люди, и я не вознегодовал на такой вердикт в отношении меня, а зализывал рану молча. Его мысль, что мы выполнили отмеренную нам в жизни работу, миновали зенит и клонимся к закату (разве что я двумя годами его старше) и никому из нас уже не суждено совершить в жизни ничего полезного для человечества, было совершенной ошибкой. Я к тому времени написал четыре книги, возможно – пять. С тех пор я, том за томом, погружаю мир в литературную премудрость. Хэй с тех пор, как его тогдашнее солнце пошло на закат, стал историком мистера Линкольна, и эта книга никогда не канет в вечность; он побывал послом, блестящим оратором, компетентным и достойным восхищения госсекретарем и стал бы в следующем году президентом, будь мы достаточно честной и благодарной нацией, а не такой, которая обычно не желает получить главу исполнительной власти из золота, если может получить его из жести.

Я потерял два года, но твердо решил наверстать упущенное и немедленно взяться за автобиографию. И я действительно ее начал, но твердое решение растаяло и исчезло через неделю, поэтому работа была заброшена. С тех пор примерно каждые три-четыре года я пишу ее новые начала, а потом отбрасываю их. Однажды я проделал эксперимент с написанием дневника, намереваясь раздуть его до автобиографии, когда в нем окажется достаточно материала, но этот эксперимент продлился всего неделю: я тратил каждый день по полвечера, чтобы письменно изложить события дня, – и в конце недели результат мне не понравился.

На протяжении последних восьми или десяти лет я сделал несколько попыток создать автобиографию тем или иным рукописным способом, но результат всякий раз оказывался неудовлетворительным – было слишком литературно. Вести повествование с пером в руке – трудное искусство. Повествование должно течь, как течет по горам и зеленым лесам ручей, когда его направление меняется от каждого валуна, который встречается на его пути, и от каждого одетого травой песчаного выступа, что вдается в его русло. Его поверхность нарушается, но течение не сдерживается камнями и галькой на мелководье. Это ручей, который ни одной минуты не движется прямо, но энергично и живо бежит себе и бежит – порой грамматически неправильно, а порой давая кругаля в три четверти мили и в конце петли возвращаясь на расстояние ярда от пути, с которого отклонился. Однако он все время движется и всегда верен по крайней мере одному закону – закону повествования, которое закона не имеет. Главное – движение, способ несуществен, коль скоро движение происходит.

С пером в руке поток повествования – это искусственный канал, поток движется медленно, гладко, благопристойно, сонно, в нем нет изъянов, кроме того, что весь он – сплошной изъян. Он слишком литературен, слишком чопорен, слишком изыскан; его темп, стиль и движение не подходят для сказания. Этот самый канал всегда отражает, такова его природа, с этим ничего не поделаешь. Его гладкая поверхность интересуется всем, что встречается по берегам: коровами, листвой, цветами, – всем. И таким образом он теряет уйму времени в рефлексиях.

Заметки о «Простаках за границей»

Надиктовано во Флоренции, Италия, апрель 1904 года.

Начну с комментария по поводу посвящения к этой книге. Я написал эту книгу в марте – апреле 1868 года в Сан-Франциско. Она вышла в свет в августе 1869 года. Три года спустя мистер Гудман из Виргиния-Сити, штат Невада, в чьей газете я служил десятью годами ранее, приехал на восток, и как-то раз, когда мы прогуливались по Бродвею, сказал:

– Как вам пришло в голову украсть посвящение Оливера Уэнделла Холмса[60] и вставить его в свою книгу?

Я дал какой-то беззаботный и несущественный ответ, так как полагал, что он шутит. Но он заверил меня, что говорит серьезно, и продолжил:

– Я не обсуждаю вопрос, украли вы его или нет – потому что этот вопрос может быть разрешен в первом же книжном магазине, – я только спрашиваю, как вас угораздило его украсть, ибо именно на этом фокусируется мое любопытство.

Предоставить ему эту информацию я не мог, так как у меня ее не было. Я мог бы под присягой показать, что ничего не крал: таким образом, мое самолюбие ничуть не было задето, а дух – растревожен. В сущности, я полагал, что он спутал мою книгу с какой-то другой, сейчас попадет в неловкое положение и уготавливает скорбь для себя и триумф для меня. Мы вошли в книжный магазин, и он попросил «Простаков за границей», а также изящную, синюю с золотом, книжечку стихов доктора Оливера Уэнделла Холмса. Он раскрыл обе эти книги на страницах с посвящениями и сказал:

– Прочтите их. Ясно, что автор второго украл первое, не так ли?

Я был сильно пристыжен и невыразимо изумлен. Мы продолжили нашу прогулку, но я был не в состоянии пролить ни единого луча света на тот его первоначальный вопрос. Я не мог припомнить, чтобы когда-нибудь видел посвящение доктора Холмса. Я знал стихи, но посвящение было для меня новостью.

До разгадки тайны я добрался только через несколько месяцев, и она явилась ко мне любопытным и в то же время естественным способом, ибо естественный способ, предоставляемый природой и устройством человеческого ума для обнаружения забытого события, состоит в том, чтобы задействовать для его воскрешения другое забытое событие.

Я получил письмо от его преподобия доктора Райзинга, который был в мое время приходским священником епископальной церкви в Виргиния-Сити. В этом письме доктор Райзинг упоминал ряд событий, которые произошли с нами шестью годами ранее на Сандвичевых островах[61]; среди прочего он вскользь упомянул скудость отеля «Гонолулу» в смысле литературы. Поначалу я не распознал значение этой ремарки: она ни о чем мне не напоминала, – но некоторое время спустя меня вдруг осенило! В отеле мистера Кирхофа была только одна книга – первый том из синей с золотом серии доктора Холмса. В течение двух недель я имел возможность хорошо ознакомиться с его содержанием, потому что перед этим объехал большой остров (Гавайи) верхом на лошади и натер седлом столько мозолей, что если бы они облагались пошлиной, я бы разорился. Из-за них мне пришлось две недели просидеть в своем номере, без одежды, страдая от непрерывной боли, в обществе одних только сигар и маленького томика стихов. Разумеется, я читал их почти непрестанно, прочел от начала до конца, затем прочел в обратном порядке, затем начал с середины и прочел в оба конца, затем задом наперед и вверх ногами. Короче говоря, я зачитал книгу до дыр и был бесконечно благодарен руке, которая их написала.

Здесь мы имеем пример того, что может сделать повторение, ежедневное и ежечасное на протяжении значительного отрезка времени, когда человек просто читает для развлечения, без мысли или намерения сохранить в памяти прочитанное. Это процесс, который с течением лет выхолащивает всю суть из знакомого стиха Священного Писания, не оставляя ничего, кроме увядшей шелухи. Но в этом случае вы по крайней мере знаете происхождение шелухи, а в рассматриваемом примере я явно сохранил шелуху, но со временем забыл, откуда она взялась. Она пролежала, забытая, в каком-то темном закоулке моей памяти год или два, затем всплыла на свет, когда мне потребовалось посвящение, и была немедленно и ошибочно принята за плод моей счастливой фантазии.

Я был неопытен, я был невежествен, тайны человеческого разума все еще оставались для меня книгой за семью печатями, и я сдуру посмотрел на себя как на закоренелого, не достойного прощения преступника. Я написал доктору Холмсу, рассказал ему всю эту неприглядную историю и в пылких выражениях умолял его поверить, что я вовсе не намеревался совершать это преступление и не знал, что его совершил, пока меня не поставили перед лицом ужасной очевидности. Его ответ у меня затерялся, лучше бы я позволил себе затерять какого-нибудь своего дядю. Их у меня избыток, причем многие из них не представляют для меня никакой реальной ценности, а то письмо было единственным и бесценным, неизмеримо важнее всякого дядьства. В нем доктор Холмс добрейшим и целительнейшим смехом посмеялся над всем этим делом и обстоятельно, в замечательных выражениях заверил меня, что в невольном плагиате нет греха. Он пояснил, что я совершаю его каждый день, что он совершает его каждый день, что каждый живущий на земле человек, который говорит или пишет, совершает его каждый день, и не просто раз или два, но всякий раз как открывает рот. Что все наши формулировки суть разнообразные ожившие тени, отбрасываемые тем, что мы читаем, и ни одна наша удачная фраза никогда не является собственно нашей, в ней нет ничего собственно нашего, кроме некоего легкого изменения, порожденного нашим темпераментом, характером, окружением, образованием и ассоциациями. Это легкое изменение и отличает нашу фразу от манеры высказывания другого человека, отмечает ее нашим особым стилем и делает на данный момент нашей собственной, все остальное из нее является старым, шаблонным, антикварным и несущим в себе дыхание тысяч поколений тех, которые пропустили его через свои уста до нас!

За тридцать с чем-то лет, прошедших с тех пор, я убедился, что доктор Холмс был прав.

Мне бы хотелось дать примечание к предисловию «Простаков». В последнем абзаце этого короткого предисловия я говорю о владельцах газеты «Дейли альта Калифорния», которые «отказались от своих прав» на определенные корреспонденции, которые я написал для этого издания, будучи в поездке на пароходе «Квакер-Сити». Тогда я был моложе, теперь седовлас, но обида этих слов терзает меня, когда я сейчас, через много лет, перечитываю тот абзац, перечитываю, пожалуй, впервые с тех пор, как он был написан. Права были, это верно, – такие права, которые сильные способны приобрести над слабыми и отсутствующими. Когда-то, в шестьдесят шестом году, Джордж Барнс предложил мне сложить с себя обязанности репортера в его газете, сан-францисской «Морнинг колл», и несколько месяцев после этого я был без денег и без работы, затем в моей судьбе произошел благоприятный поворот. Владельцы сакраментской газеты «Юнион», крупного и влиятельного ежедневного издания, отправили меня на Сандвичевы острова, чтобы я писал оттуда по четыре корреспонденции в месяц, по двадцать долларов за штуку. Я пробыл там четыре или пять месяцев, а вернувшись, обнаружил, что являюсь чуть ли не самым известным честным человеком на Тихоокеанском побережье. Томас Магуайр, владелец нескольких театров, сказал, что теперь мне самое время сколотить состояние – ковать железо, пока горячо! – занять лекционное поле! Я так и сделал. Я анонсировал лекцию о Сандвичевых островах, закончив объявление такой припиской: «Входная плата один доллар, доступ слушателей начинается в половине восьмого, неприятности начинаются в восемь». Истинное пророчество. Неприятности действительно начались в восемь, когда я обнаружил себя перед единственной аудиторией, с какой когда-либо сталкивался лицом к лицу, ибо страх, который наполнил меня с головы до пят, был парализующим. Он продолжался две минуты и был горек как смерть, память о нем неизгладима, но он имел и свои преимущества, поскольку сделал меня свободным от робости перед слушателями на все последующие времена. Я выступал с лекциями во всех важнейших калифорнийских городах и в Неваде, затем прочел еще одну-две лекции в Сан-Франциско, после чего вернулся с этого поля богатым – по моим меркам – и решил отправиться из Сан-Франциско на запад, в кругосветное плавание. Владельцы «Альты» наняли меня написать отчет о путешествии для их газеты – пятьдесят корреспонденций размером полторы колонки каждая, что должно было составить примерно две тысячи слов, по двадцать долларов за каждую корреспонденцию.

Я поехал на восток, в Сент-Луис, чтобы попрощаться с матерью, но потом зажегся проспектом капитана Дункана отправиться в экспедицию на пароходе «Квакер-Сити», что в результате и сделал. Во время поездки я написал и отослал те самые пятьдесят писем, шесть из них не дошли по адресу, и, чтобы выполнить свой контракт, я написал шесть новых. Затем скомпилировал лекцию о поездке и прочел ее в Сан-Франциско с большой денежной выгодой, а затем перенес бизнес за пределы города и ужаснулся результату: меня совершенно забыли – в залах, где я выступал, не хватило бы людей, чтобы составить жюри присяжных на следствии по делу о моей утраченной репутации! Я навел справки относительно этого странного положения вещей и выяснил, что расчетливые хозяева несметно богатой газеты «Альта» обеспечили себе авторское право на все те бедные маленькие двадцатидолларовые корреспонденции и угрожали судебным преследованием любому изданию, которое отважится перепечатать из них хотя бы абзац.

Вот тебе на! Я подрядился написать большую книгу о путешествии для издательства «Американ паблишинг компани» в Хартфорде и предполагал, что мне потребуются все те письма, чтобы ими ее заполнить. Если владельцы этого украдкой приобретенного авторского права вдруг не позволят мне использовать письма, я окажусь в неловкой ситуации. Именно это они и сделали: мистер Мак… как там – я забыл концовку его фамилии[62] – сказал, что собирается сделать из этих писем книгу, с тем чтобы вернуть ту тысячу долларов, которую они за них заплатили. Я сказал, что если бы они действовали честно и благородно и разрешили прессе страны использовать эти корреспонденции или отрывки из них, моя лекционная поездка по побережью принесла бы мне десять тысяч долларов, тогда как «Альта» лишила меня этой суммы. Тогда он предложил компромисс: он опубликует книгу и уделит мне с нее десятипроцентный гонорар. Компромисс меня не устроил – я так и сказал. Я был теперь совершенно неизвестен за пределами Сан-Франциско, продажа книги будет ограничена только этим городом, и моего гонорара хватит только на три месяца, тогда как мой восточный контракт, будь он исполнен, мог бы принести мне хороший доход, поскольку я имел некоторую репутацию на Атлантическом побережье, приобретенную публикациями шести путевых корреспонденций в нью-йоркской «Трибюн» и одной или двух – в «Геральд».

В конце концов мистер Маккреллиш согласился отказаться от книги на определенных условиях: в своем предисловии я должен выразить благодарность «Альте» за ее отказ от «прав» и выдачу мне разрешения. Я возразил против благодарности. Я не мог со сколько-нибудь существенной искренностью благодарить «Альту» за банкротство своего лекционного рейда. После изрядных дебатов моя точка зрения была признана и выражение благодарности отменено.

В то время редактором «Альты» был Ноа Брукс, человек безупречно честный и наделенный сердцем, а также хороший историк, там, где факты не были существенно важными. В биографических набросках обо мне, написанных через много лет (1902), он был весьма выразителен, расточая похвалы щедрости людей из «Альты», подаривших мне без компенсации книгу, которая, как показала потом история, стоила целое состояние. После всего того сыр-бора я не сильно поживился на письмах «Альты». Я понял, что они были материей газетной, а не книжной. Они писались урывками, когда выпадала возможность поработать во время нашего лихорадочного полета по Европе либо в печной жаре кают-компании на борту «Квакер-Сити», поэтому они были сделаны небрежно и нуждались в том, чтобы отжать из них некоторое количество воздуха и воды… Я использовал из них несколько штук – десять или двенадцать, пожалуй. Остальную часть «Простаков за границей» я написал за шестьдесят дней и, в сущности, мог бы добавить еще двухнедельный труд пером и обойтись вообще без этих писем.

В те дни я был очень молод, чрезвычайно молод, чудесно молод, моложе, чем сейчас, моложе, чем буду когда-либо еще, хоть через сто лет. Я работал каждую ночь с одиннадцати или двенадцати до белого дня, и поскольку написал двести тысяч слов за шестьдесят дней, то средняя норма составляла больше трех тысяч слов в день – это ничто для сэра Вальтера Скотта, ничто для Льюиса Стивенсона, ничто для множества других людей, но весьма недурно для меня. В 1897 году, когда мы жили на площади Тедворт-сквер в Лондоне и я писал книгу под названием «Вдоль экватора», моя средняя норма была тысяча восемьсот слов в день. Здесь, во Флоренции (1904), я вроде бы пишу тысячу четыреста слов за рабочий сеанс продолжительностью четыре или пять часов[63].

Из вышесказанного напрашивается вывод, что за минувшие тридцать шесть лет я неуклонно снижал производительность. Но я понимаю, что мои выкладки имеют изъян: три тысячи слов весной 1868 года, когда я работал по семь, восемь или девять часов за сеанс, имеют мало или никаких преимуществ над нынешними рабочими сессиями, длящимися половину того времени и производящими половину того объема. Цифры часто меня дезориентируют, особенно когда я сам произвожу вычисления; это тот случай, когда подтверждается высказывание, приписываемое Дизраэли: «Существует три вида лжи: ложь, гнусная ложь и статистика».

[Роберт Льюис Стивенсон и Томас Бейли Олдрич[64]]

Именно на скамейке в парке Вашингтон-сквер я дольше всего общался со Стивенсоном. Та вылазка, длившаяся час или больше, была очень приятной и дружеской. Мы вместе пришли от его дома, куда я ходил засвидетельствовать почтение его семье. В парке Стивенсон занимался тем, что впитывал солнечные лучи. Он был весьма скудно оснащен мышечной тканью, одежда как будто западала в пустоты его фигуры, словно под ней не было ничего, кроме каркаса для статуи скульптора. Его вытянутое лицо, гладкие прямые волосы, смуглая кожа и задумчивое, меланхоличное выражение лица, казалось, верно и гармонично соответствовали этим деталям, и все вместе словно было специально задумано, чтобы фокусировать лучи вашего внимания и направлять их на особую индивидуальность Стивенсона, его величественные черты лица и замечательные глаза. Они горели из-под бровей глубоким внутренним огнем и делали его прекрасным.

* * *

Я сказал, что, на мой взгляд, он прав насчет других, но ошибся в отношении Брета Гарта. По существу, я сказал, что Гарт приятный компаньон и неяркий, но приятный собеседник, что он всегда умен, но никогда не блистателен, – в этом отношении его нельзя поставить в один ряд с Томасом Бейли Олдричем, как, впрочем, и любого другого человека, из древних или современных; что Олдрич всегда остер, всегда великолепен, если поблизости найдется кто-нибудь способный правильно чиркнуть по его огниву; что Олдрич так же надежен, быстр и безотказен, как раскаленное докрасна железо на наковальне кузнеца, – надо только умело по нему ударить, чтобы высечь сноп искр. Я прибавил:

– Олдричу никогда не было равных в стремительных, выразительных, остроумных и юмористичных высказываниях. Никто не сравнялся с ним и, безусловно, никто не превзошел его в умении находить удачные формулировки, в которые он облекает детей своей фантазии. Олдрич всегда блестящ, это выходит у него само собой, он огненный опал в обрамлении бриллиантов; когда он молчит, вы чувствуете, что его изысканные мыслеобразы вовсю мерцают и поблескивают в нем; когда он говорит, бриллианты сияют. Да, он всегда был блистательным, он всегда будет блистательным, он будет блистательным даже в аду – вот увидите.

Стивенсон тихонько хмыкнул:

– Надеюсь, что нет.

– Ну так увидите, и он затмит даже тамошнее проклятое пламя и предстанет преображенным Адонисом на фоне розового заката.

* * *

Там, на той скамейке мы изобрели новое выражение – кто-то из нас, не помню, кто именно, – «теневая популярность». Обсуждались следующие варианты: «теневая слава», «теневая репутация» и т. п., – и, насколько помню, была выбрана «теневая популярность». Этот важный вопрос вырос из случая, который произошел со Стивенсоном в Олбани. Будучи там в книжном магазине или на книжном развале, он заметил длинный ряд маленьких книг, оформленных дешево, но аккуратно, и имевших такие заголовки: «Избранные речи Дэвиса», «Избранная поэзия Дэвиса», Дэвиса то-то, Дэвиса се-то, Дэвиса одно, Дэвиса другое. Все сборники были снабжены краткой, компактной, умной и полезной вступительной главой все того же Дэвиса, чье имя я позабыл. Стивенсон поднял тему таким вопросом:

– Можете вы назвать американского автора, чьи слава и востребованность простираются в Штатах наиболее широко?

Я подумал, что могу, но в данных обстоятельствах мне показалось нескромным высказываться. Поэтому я стыдливо промолчал. Стивенсон это заметил и сказал:

– Приберегите вашу скромность для другого раза – это не вы. Держу пари, вы не сможете назвать американского автора широчайшей известности и популярности в Штатах. А я могу.

И далее он рассказал о том случае в Олбани. Стивенсон осведомился у книготорговца:

– Кто такой этот Дэвис?

Ответ был:

– Некий автор, чьи книги приходится перевозить товарными составами, а не в корзинах. Очевидно, вы о нем не слышали?

Стивенсон ответил, что нет, это впервые. Человек сказал:

– Никто не слышал о Дэвисе, можете спросить где угодно. Вы никогда не увидите, чтобы его имя упоминалось в печати, даже в рекламе, – Дэвису это без надобности, все равно как ветру и морю. Вы никогда не увидите какую-нибудь из книг Дэвиса, возглавляющей рейтинг в Соединенных Штатах, но наденьте водолазный костюм и спускайтесь помаленьку ниже и ниже, пока не наткнетесь на плотную, непроницаемую область, лишенную солнца, область бесконечной, тяжелой, монотонной работы и нищенской оплаты, – там вы их найдете миллионами. Человек, который закрепился на этом рынке, уже сколотил состояние, его хлеб с маслом всегда при нем, потому что эти люди его никогда не подведут. Автор может иметь репутацию, ограниченную верхней поверхностью, и, потеряв ее, вызывать сперва жалость, потом презрение, потом кануть в забвение, в полное забвение – что часто случается с той, видимой, популярностью. Видимую репутацию, какой бы значительной она ни была, всегда можно умертвить и разрушить, если правильно взяться за дело – то есть действуя не дубинкой и томагавком, а медленным ядом и мелкими уколами. Но совсем другое дело с популярностью теневой – той, что глубоко под водой; однажды став там фаворитом, остаешься им навсегда; однажды полюбившись, навсегда остаешься любимым; однажды сделавшись уважаемым, уже всегда пользуешься уважением, почитанием и доверием. Ибо то, что говорит литературный обозреватель, никогда не проникает вниз, в те невозмутимые глубины, равно, как и насмешки газеты или ветры злословия, что дуют наверху. Внизу никогда не слышат о таких вещах. Наверху их идол может быть всего лишь раскрашенной глиной и потускнеть, и рассыпаться, и развеяться ветром при непогоде, но на дне он тверд и несокрушим, как золото.

[Вилла ди Кварто]

Январь 1904 года

Эта вилла расположена в трех или четырех милях от Флоренции и имеет несколько названий. Одни называют ее «вилла Реале ди Кварто», другие – «вилла Принчипесса» (Принцесса), кто-то зовет ее «вилла Грандучесса» (Великая княжна); это многообразие имен было для меня неудобством первые две или три недели, поскольку раньше я слышал, как этот дом называется только одним именем, то, когда приходили письма для слуг, отправленные на один из прочих адресов, я предполагал, что это ошибка и отсылал их обратно. Мне объяснили, что для нескольких названий существует причина. Свое имя «Кварто» она получила по названию района, в котором расположена, радиусом четыре мили от Флоренции. Она зовется «Реале»[65], потому что когда-то ее занимал король Вюртембергский, а также «Принчипесса» и «Грандучесса» – потому что в другое время ее занимала дочь русского императорского дома. Где-то есть история этой виллы, и когда-нибудь я до нее доберусь и посмотрю, есть ли там какие-нибудь подробности, которые могут мне пригодиться в этой главе. Мне бы хотелось увидеть эту книгу, поскольку как дарвинист я бы хотел знать происхождение этого дома и несколько этапов его эволюции. Бедекер[66] утверждает, что он был построен для Козимо I архитектором [имя не указано]. Я узнал об этом три минуты назад, и это разрушает мою концепцию. Я-то предполагал, что дом начинался понемногу, скромно и был детищем бедного фермера, являя собой его представления о доме и комфорте; что через одно-два поколения явился преемник более высокого ранга и с более значительными средствами, который добавил пристройку; что с течением времени преемник за преемником добавляли все новые кирпичи и новые объемы, каждый, своим чередом, оставляя после себя деталь в виде краски или обоев, дабы отличить свое правление от предыдущих; что в конце концов в последнем столетии пришли те трое, что предшествовали мне, и добавили свои отличительные детали. Король Вюртембергский выломал в центре здания изрядное пространство – отступив примерно по сотне футов с каждой стороны, – чтобы встроить огромную лестницу, дешевую и эффектную штуковину, едва ли не единственную деревянную вещь во всем здании, и настолько же удобную, здравую и удовлетворительную, насколько она выбивается из общего характера остальной части этого бедлама. Русская княжна, которая приехала с исконно присущими ей предрассудками относительно холодной погоды, добавила канальные печи в погребе и обширную печь, облицованную зеленой майоликой, в большом зале, где находится королевская лестница, – печь, которая, как мне думается, могла бы быть церковью, маленькой церковью для детской, настолько внушительна она по размерам и так богато украшена барельефами ультраблагочестивого свойства. Она загружается и разжигается из потайного места за перегородкой, к которой примыкает спиной. Последним прибыл сам сатана в обличье графини Массильи, нынешней владелицы дома, – американский продукт и мужчина во всем, кроме пола. Графиня добавила дешевые и скаредные нововведения в виде электрических звонков, неадекватной ацетиленовой установки, устарелых ватерклозетов, примерно дюжины предметов мебели фабричного производства, выпускаемой для меблированных комнат, и нескольких купленных на дешевой распродаже ковров, которые день-деньской оскорбляют нормы цвета и искусства и никак не унимаются, пока не наступит тьма и не усмирит их.

Однако если дом был выстроен для Козимо четыреста лет назад и с помощью имевшегося под рукой архитектора, полагаю, я должен отвергнуть представления о постепенном увеличении размеров здания. Козимо явно требовался большой дом, он явно желал построить его сам, так чтобы дом был таким, как ему хотелось. Думаю, он своего добился. В архитектуре этой казармы не было эволюции. В первую очередь не было архитектуры, и позже не было добавлено ничего, кроме кричащей лестницы, церковной печи княжны и устаревших клозетов графини. Я говорю об искусстве архитектуры, его нет.

В этом длинном, уродливом и лишенном украшений трехэтажном фасаде можно обнаружить не больше архитектуры, чем в канатном заводе или кегельбане. Форма и пропорции дома предполагают украшения, поскольку он имеет двести футов в длину и шестьдесят в ширину. Но искусства архитектуры нет внутри дома, нет ее и снаружи.

Мы подходим сейчас к практической архитектуре – полезной, необходимой, которая проектирует внутреннюю часть дома и своим разумным размещением и распределением помещений делает дом удобным, пригодным и приятным местом для жительства либо наоборот. Интерьер этого дома является наглядным свидетельством того, что козимовский архитектор находился не в здравом уме. И мне кажется, несправедливо и нелюбезно вплоть до сегодняшнего времени продолжать рекламировать в Бедекере его имя и его преступление. Я благороднее, чем Бедекер, а также гуманнее, и это имя замалчиваю. Впрочем, я все равно его не помню.

Я детально опишу этот дом – не потому, что воображаю, будто он сильно отличается от любого другого старинного дворца на европейском континенте, а потому, что каждая из его безумных деталей мне интересна и, таким образом, можно ожидать, что она заинтересует и других представителей рода человеческого, особенно женщин. Я заметил, что, читая романы, дамы обычно пропускают описания погоды, но с жадностью проглатывают все, что писатель говорит об обстановке, внутреннем убранстве, удобствах и общем стиле жилища.

Интерьер этого барака так мелко накрошен и бессистемен, что невозможно оперировать точными цифрами, пытаясь перевести это крошево в статистику.

В полуподвале, или погребе, находится следующее:

Стойла, или денники, для большого количества лошадей – прямо под главной спальней. Лошади всю ночь шумно танцуют при подстрекательстве многочисленных мух.

Запасы фуража.

Каретный сарай.

Ацетиленовая установка.

Огромная кухня, выведенная из употребления много лет назад.

Еще одна кухня.

Угольный сарай.

Коксовый сарай.

Сарай для торфа.

Дровяной сарай.

Три печи.

Винный погреб.

Разнообразные чуланы для всевозможных домашних припасов.

Множество пустых неклассифицированных помещений.

Лабиринт коридоров и переходов, дающий постороннему человеку безусловную возможность заблудиться.

Обширная выгребная яма! Она вычищается каждые тридцать лет.

Пара темных лестниц, ведущих на первый этаж.

Примерно двадцать отсеков, насколько я сосчитал.

Этот подвал, похоже, простирается на всю площадь оснований дома – скажем, двести футов на шестьдесят.

Первый этаж, где я сейчас диктую, нарезан на двадцать три помещения – комнаты, холлы, коридоры и так далее. Этажом выше находится восемнадцать отсеков того же рода, один из которых – бильярдная, а другой – огромная гостиная.

Верхний этаж состоит из двадцати спален и печи. Комнаты непременно большие, потому что их по десять с каждой стороны и они занимают всю площадь, двести футов на шестьдесят, за исключением свободного пространства или коридора между ними. Там, наверху, хорошие камины, и там из этих комнат могли бы получиться очаровательные спальни, если их красиво и удобно обставить и отделать. Но там должен быть лифт – не европейский лифт, с его узким стоячим пространством и медленным движением, а просторный и быстрый американский.

В эти комнаты попадают сейчас посредством того же самого процесса, каким добирались туда во времена Козимо, – то есть с помощью грубой ножной силы. Их кирпичные полы голы и некрашены, их стены голы и окрашены в любимый европейский цвет, которым всегда был тошнотворный желтый. Говорят, эти комнаты предназначались только для слуг и там предполагалось размещать по двое-трое слуг в каждой. Кажется бесспорным, что эти комнаты за последние пятьдесят или сто лет не были заняты никем, кроме слуг, а не то бы они продемонстрировали какие-то остатки внутреннего убранства.

В таком случае, если они всегда предназначались только для слуг, где же спали Козимо и его семейство? Где король Вюртембергский размещал своих близких? Потому что под этим этажом имеется не больше трех хороших спален и пять ужасных. При наличии в доме восьмидесяти помещений, а в моей семье всего лишь четырех человек, абсолютно очевиден такой серьезный факт: мы не можем пригласить друга погостить у нас несколько дней, потому что нет ни одной незанятой спальни, которую мы могли бы предложить ему, не краснея. Скажу честно: у нас нет друга, которого мы бы так мало любили и так умеренно уважали, чтобы засунуть его в одну из этих пустующих келий.

Да, так где же спала исчезнувшая аристократия? Я имею в виду настоящую аристократию, а не американскую графиню, потому что ей не требовалось особого пространства. Когда мы приехали, ее муж был в отъезде на востоке, служа своей стране по дипломатической части, мать графини уехала домой, в Америку, и графиня в этом большом особняке вела отшельнический образ жизни, никого не принимая, имея в качестве единственного компаньона и защитника своего слугу, мажордома поместья. Продолжая перечень деталей: та маленькая комната, где я диктую эти сведения в восьмой день января 1904 года, находится на восточной стороне дома. Она на одном уровне с землей, и из громадной застекленной двери, футов девяти или десяти в ширину, можно шагнуть прямо в расположенный уступами сад, который представляет собой огромный квадратный партер, окруженный декоративным железными ограждением с расставленными поверху цветочными вазонами. Это прелестная терраса с густой зеленой травой, красивыми деревьями, большим фонтаном посредине и розами разнообразных оттенков, которые наполняют воздух благоуханием, кивая головками и блестя в лучах январского солнца. За оградой, к востоку, простирается частный парк, и меж его деревьев вьется дорога к дальним железным воротам на дороге общего пользования, возле которых нет ни привратника, ни привратницкой, ни какого бы то ни было способа снестись с особняком. При этом с незапамятных времен итальянская вилла была крепостью, герметически запечатанной высокими каменными стенами, вход за которые охранялся железными воротами. Ворота в Италии всегда запирались с наступлением ночи и держались запертыми до утра. Ни один итальянец в старину не доверял своим деревенским соседям, и его потомок не доверяет им теперь. На других виллах для удобства желающих войти чужаков имеются звонки и привратники, но на этой все по-другому, и, похоже, так было всегда. Бесспорно, время от времени должно было так случаться, что эти короли и дворяне оказывались застрявшими снаружи, после того как ворота были заперты. Тогда как же они попадали внутрь? Мы уже никогда не узнаем. Вопрос останется без ответа. Он должен занять свое место рядом с другой загадкой – где вся эта аристократия спала на протяжении тех столетий, что занимала эту крепость.

Возвращаясь к той застекленной двери. С ее наружной стороны имеются исключительно тяжелые и грубые оконные ставни, неплохая защита от катапульты.

Эти ставни, как и створки стеклянной двери, распахиваются на французский манер, и замечу мимоходом, что, на мой взгляд, доходящее до пола французское двустворчатое окно настолько же рационально, насколько нерационально окно англо-американское. С внутренней стороны от стеклянной двери на расстоянии трех-четырех дюймов имеются прочные двери, сделанные из досок, добротные, крепкие и безобразные. И ставни, и стеклянная дверь, и эти оборонительные укрепления в виде деревянных дверей, предохраняющие от вторжения света и воров, – все снабжены крепкими и тяжелыми засовами, которые двигаются вверх-вниз поворотом ручки. Поскольку стены дома очень толстые, эти двери, ставни и прочие штуки не теснят друг друга, между ними масса свободного пространства, и остается еще место, чтобы установить новые, – на тот случай если нам вдруг станет страшно. Защищенная ставнями стеклянная дверь, через которую можно так удобно выйти на террасу и в сад, не единственная на этой стороне дома. Их тут целая вереница, они следуют одна за другой вдоль восточного и заднего, западного, фасадов, от южного конца виллы до северного – всего числом одиннадцать. Начиная с южного конца эти двери обеспечивают выход из следующих комнат: из большой гостиной, большой спальни (моей), вот этой маленькой гостиной, двенадцать на двенадцать, где я сейчас работаю, и точной ее копии, площадью десять на двенадцать, которая, по существу, является началом коридора сорока футов длиной и двенадцати шириной, с комплектом из трех дверей для выхода на террасу. Далее коридор вливается в столовую, а столовая – в две большие комнаты за ней, все со стеклянными выходами на террасу. Когда внутренние двери, соединяющие эти семь комнат и коридор, настежь открыты, двухсотфутовый отрезок пестрого коврового покрытия, с его непримиримым, кричащим и бранящимся сочетанием красок, создает превосходную и почти радующую глаз, удаляющуюся и сужающуюся перспективу. И ты понимаешь, что если какой-нибудь здравомыслящий человек получил бы право и возможность сжечь наличествующие ковры и учредить вместо них гармонию красок, обновленная и преобразованная перспектива была бы очень красивой. Над каждой из одиннадцати стеклянных дверей имеется ее дубликат на втором этаже. Десять на шесть футов стекла. А над каждой из тех, на самом верхнем этаже, расположено окно размером поменьше – таким образом, имеется тридцать три хороших впускных отверстия для света на восточном фасаде, столько же на западном и по девять, более обширных размеров, с обоих торцов дома. Пятьдесят шесть из этих восьмидесяти четырех окон содержат вдвое больше стекла каждое, чем требуется для оборудования среднего окна американского жилища, и в то же время внутренняя освещенность дома никак всему этому не соответствует. Не знаю почему – возможно, из-за унылой внутренней обивки стен.

Вилла ди Кварто – дворец, именно с таким замыслом строил ее Козимо; архитектор предназначал ее для этого, она всегда считалась дворцом, и один старожил Флоренции рассказал мне на днях, что это был хороший средний образчик итальянского палаццо для высокородной знати и что его гротескность, безвкусица, несообразности и отсутствие удобств присущи и остальным. Я могу в это поверить, потому что видел некоторые другие.

Думаю, в этом гигантском бестолковом скопище комнат, залов, коридоров, келий и пустых пространств нет ни единого помещения, которое бы не содержало какого-то напоминания о каждом из его знаменитых обитателей или по крайней мере о двух-трех из них.

Осмотрим большую гостиную, или салон, в начале этой длинной перспективы, которую я описывал. Сводчатый потолок прекрасен как по форме, так и по отделке. Он расписан превосходными и изысканными фресками. Потолок напоминает о Козимо. Двери, задрапированные тяжелым бледно-голубым шелком с едва заметным узором, являются реликтом эпохи короля Вюртембергского. Блестящая белая, опоясанная медью фарфоровая пагода с открытым камином для дров является напоминанием о русской княжне и присущем ей с рождения опыте взаимоотношений с холодной погодой. Светло-серые обои, украшенные золотыми цветами, могут относиться к кому угодно – мы не станем прослеживать их родословную. Остальной кусок комнаты – определенно результат пребывания графини Массильи. Его кричащие диссонансы и несообразности явно зародились в ее суматошном мозгу. Пол покрыт войлокообразным ворсом натужно-красного цвета – так и видишь барахтающееся в нем фараоново войско. По этому Красному морю на манер островов раскиданы четыре ковра, четыре свирепых по окраске острова, облаивающих друг друга и море. Есть диван, обтянутый грубой тканью, – бешенство зеленого, синего и кроваво-красного, дешевая и не способная ввести в заблуждение имитация флорентийской вышивки. Есть диван и два стула, обитые бледно-зеленым рисунчатым шелком, с деревянными частями из трех различных пород американского черного ореха – шаткие, дешевые, фабричного производства. Есть диван из французского ореха, обитый узорчатым шелком изуверского линялого оттенка раздавленной клубники, и есть кресло ему под пару. Есть простой и незамысловатый, совершенно черный ореховый стол, без всякого покрытия, которое одевало бы его наготу, под ним большая круглая оттоманка, покрытая бледнейшим из бледных зеленым шелком, – нечто вроде раздутого гриба, который что есть сил бранится и с Красным морем, и с безумными коврами, и с останками раздавленной клубники. У стены стоит высокий застекленный книжный шкаф фабричного производства, материал – американский серый орех. Он стоит достаточно близко к тяжелым шелковым драпировкам короля Вюртембергского, чтобы мощно акцентировать свои дешевизну и уродство. На стенах висят три хорошие акварели, шесть или восемь очень плохих, ханжеского вида портрет графини в подвенечной вуали и платье с низким вырезом, а также некоторое количество фотографий членов ее клана. Одна их них – это портрет графа, у которого мужественное умное лицо и облик джентльмена. Кой черт его дернул стать обладателем графини, сейчас он, наверно, и сам не смог бы объяснить.

Вся литература этого безбрежного дома содержится в том самом купленном с торгов американском книжном шкафу. Там четыре полки. Верхняя составлена из смешанной литературы хорошего качества, на следующей стоят книги в цельнотканевых переплетах, посвященные христианской науке[67] и спиритуализму – сорок тонких книжечек; две оставшиеся полки содержат пятьдесят четыре журнальных номера «Блэквуда»[68], начиная с 1870 года. Этот книжный шкаф и его содержимое были, вероятно, вывезены из Америки матерью графини, которая несколько месяцев назад сорвалась с места и вернулась в Филадельфию. Невозможно приписать «Блэквуда» графине – в этих журналах нет ничего, что могло бы ее заинтересовать. Весьма маловероятно, что и религиозная полка могла привлечь ее симпатии, поскольку в смысле склада ума и характера эта дама состоит из зависти, ненависти, злобы и вероломства. Без сомнения, она самая дьявольская личность, с какой я когда-либо сталкивался на своем жизненном пути.

Только что описанная комната должна быть удостоена внушительного звания библиотеки из-за присутствия в ней этого самого книжного шкафа из серого ореха с его скудным содержимым. Сейчас она служит в качестве личной гостиной миссис Клеменс во время тех редких случаев, когда ей разрешается на час покинуть постель, к которой она так долго прикована. Мы находимся в дальнем южном торце дома, если существует вообще такая вещь, как южный торец, в доме, ориентацию которого я не могу определить, потому что некомпетентен во всех случаях, где объект не указывает прямо на север или на юг. Данный же объект располагается под углом и потому вводит меня в замешательство. Эта маленькая личная гостиная занимает один из двух углов того, что я называю южным торцом. Солнце встает таким образом, что все утро льет свой свет сквозь тридцать три окна, или тридцать три стеклянные двери, которые проделаны с той стороны дома, что выходит на террасу и сад, как уже объяснялось. Остальную часть дня свет заливает этот южный торец, как я его называю. В полдень солнце стоит прямо над тем местом, где вдали, на равнине, находится Флоренция. Прямо над теми архитектурными красотами, которые на протяжении нескольких столетий так знакомы миру по картинкам: над кафедральным собором, колокольней Джотто, гробницей Медичи и прекрасной башней Палаццо Веккьо. Оно стоит над Флоренцией, но не очень высоко, поскольку в эти зимние дни находится лишь на полпути к зениту. В этом положении оно начинает открывать тайны прелестных синих гор, которые толпятся с запада, ибо его свет снимает с них покров и делает видимой усыпавшую их белую порошу вилл и городов, к уверенности в существовании которых ты так и не можешь себя приучить; они появляются и исчезают столь таинственным образом, словно могут быть вовсе не нынешними виллами и городами, а призраками исчезнувших, из отдаленных и туманных этрусских времен. А ближе к вечеру солнце проваливается куда-то за эти горы, неизвестно точно, в какое время и в каком месте, насколько я могу видеть.

Эта самая так называемая библиотека, или будуар, или личная гостиная, открывается в спальню миссис Клеменс, и вместе со спальней они тянутся во всю длину южного торца дома. Солнце попадает в спальню после полудня, и та обильно пропитывается и заполняется им на весь остаток дня. Одно из тамошних окон особенно хорошо приспособлено для того, чтобы впускать щедрые запасы солнечного света, поскольку состоит из двенадцати огромных оконных стекол площадью более двух квадратных футов каждое. Спальня имеет тридцать один фут в длину и двадцать один – в ширину, и было некогда время, когда она и «библиотека» не имели между собой перегородки, а занимали всю ширину южного конца целиком. Должно быть, в то время комната служила бальным или банкетным залом. Я предполагаю это просто потому, что, пожалуй, даже Козимо не требовалось такое большое спальное пространство, которое в самом деле могло бы служить прекрасным банкетным залом из-за своей близости к кухонным помещениям, которые находятся отсюда не более чем в двухстах или трехстах ярдах – вполне приемлемое положение вещей в стародавние времена. Монархи не могут иметь удобств, которыми нам, плебеям, посчастливилось наслаждаться, – они не могут этого, даже сегодня. Если бы меня пригласили провести неделю в Виндзорском замке, меня бы это порадовало и заставило испытать гордость, но если бы там был какой-то намек насчет постоянного проживания, я бы сделал вид, что не расслышал. Как дворец Виндзорский замок великолепен, великолепен для показа, для приволья, для хвастовства, для величия и всего такого прочего, но спальни там маленькие, непривлекательные и неудобные, а приспособления для доставки еды из кухни к столу настолько нескладны и требуют столько времени, что трапеза там, вероятно, предполагает наличие новомодного холодильника. Это всего лишь гипотеза, я никогда там не обедал. В Виндзорском замке блюда доставляются бессловесным официантом из глубочайших глубин, где располагается обширная кухня, затем они перевозятся по рельсам на узком маленьком трамвайчике на территорию, где должен состояться обед. Когда я был там четыре года назад, эта вагонетка все еще толкалась вручную; все же это было, вне всяких сомнений, огромным прогрессом в системе доставки внутри Виндзорского замка по сравнению с любой довикторианской эпохой. Поразительно, как задумаешься, что то, что мы называем удобствами в жилом доме и к чему относимся как к необходимости, родилось так недавно, что вряд ли хоть одно из них существовало, когда родилась королева Виктория. Важнейшая часть – на мой взгляд, важнейшая – того, что мы зовем цивилизацией, еще не существовала в то время, когда королева появилась на свет. Она сидела на своем троне в этой освященной веками крепости и видела, как это новое разрастается из своего горчичного зернышка до колоссального дерева, которым стало еще до ее смерти. Она увидела все новое мироздание целиком, увидела все, что было создано, и без ее присутствия в качестве свидетеля не было создано ничего из того, что было создано. Право же, весьма похвальное созидание, если принять во внимание все сделанное, поскольку человек, сам, совершенно без посторонней помощи, напридумывал все это из собственной головы. Я сделал этот поспешный вывод потому, что думаю, если Провидение намеревалось ему помочь, то Провидению пришло бы в голову сделать это на несколько сотен тысяч веков раньше. Мы привыкли во всем видеть руку Провидения. Привыкли, потому что, если мы чувствовали ее отсутствие или думали, что чувствуем ее отсутствие, у нас было достаточно благоразумия, чтобы этого не обнаруживать. Мы племя тактичное. Мы немедленно поставили в заслугу Провидению эту прекрасную и поражающую воображение новую цивилизацию, и мы были совершенно невоздержанны в наших похвалах этому великому благодеянию, мы не смогли промолчать по поводу этого восхитительного пятиминутного внимания, мы можем помалкивать только относительно веков небрежения, которые ему предшествовали и которые были столь явными. Когда Провидение в бурю смывает одного из своих ничтожных червей в море, затем морит его голодом и морозит на доске в течение тридцати четырех дней и, наконец, опять выкидывает вместе с доской на необитаемый остров, где он три месяца живет, питаясь саранчой, креветками и другими моллюсками и откуда его наконец спасает какой-нибудь не просыхающий от виски нечестивый безбожник, бродяга-капитан, и бесплатно привозит домой, к близким, червяк забывает, что именно Провидение смыло его за борт, он помнит только, что Провидение его спасло. Он не жалуется и не ворчит, у него нет сарказма по поводу топорной, медлительной и тяжеловесной изобретательности Провидения в деле спасения жизни, он не видит в этих проволочках и неэффективности ничего, кроме пищи для восхищения, они представляются ему чудом, чем-то необыкновенным и замечательным; и чем больше времени они занимают, чем более неумелы и невыразительны, тем крупнее чудо. Между тем он никогда не позволяет себе разразиться сколько-нибудь сердечными и здравыми благодарностями в адрес грубого старого капитана, который действительно его спас; его он порицает, лишь слегка похвалив как «орудие в руках Провидения».

Чтобы попасть в эту угловую комнату с ее книжным шкафом, нагруженным двадцатидолларовым древним «Блэквудом» и современной литературой по спиритуализму, я прошел еще через одну, пока не описанную комнату, которая является моей спальней. Ее размер и форма хороши – тридцать футов на двадцать два. Первоначально она составляла в длину пятьдесят футов, протянувшись от одной стороны дома до другой, в истинно итальянском стиле, который делает любую спальню проходом в следующую комнату, но американская графиня, нынешняя владелица, отрезала от комнаты двадцать футов, добавив ей десять в виде ванной комнаты, а остальное отдала коридору. Эта спальня освещается одной из тех, уже описанных, высоких стеклянных дверей, которая выходит на террасу. Она поделена посредине какими-то полированными белыми колоннами толщиной с мое туловище, с дорическими капителями, поддерживающими по одной маленькой арке с каждого конца и одну длинную посредине, – это действительно образчик роскоши и весьма внушительный. Камин хорошего размера из белого мрамора, а резьба на нем – грациозного и изящного рода, характерная для той эпохи, которой, вероятно, лет четыреста. Камин и величественные колонны аристократичны, они признают свое родство и улыбаются друг другу. Это когда они не бранятся на остальные предметы в комнате. Передняя часть комнаты ослепляет кричащим рисунком обоев, отталкивающих по цвету и дешевых за пределами скупости сверхскупца. Задняя половина окрашена от пола до потолка в скучный, мертвый и омерзительный желтый цвет. Странно, что излюбленным цветом в Европе является желтый, посредством которого стена уродуется; я никогда не видел желтой стены, которая бы меня не удручала и не навевала тоску. Пол комнаты покрыт престарелым кошмаром в виде ковра, узор на котором необъятен и необуздан и чьи негодующие красный, желтый и черный цвета конфликтуют день и ночь и отказываются примириться. Имеется дверь, открывающаяся в ванную комнату, и на том же самом конце комнаты есть дверь, открывающаяся в крохотный холл, который ведет к другому удобству. Эти две двери строго следуют закону европейского жилища, будь оно выстроено для принца или для нищего. То есть они грубы, тонки, сделаны из дешевых непрочных планок – такие двери на американском Юге негры приделывают к своим курятникам. Они, как и все подобные двери на европейском континенте, вместо обычной круглой ручки имеют ручку на манер ручки буравчика. Она вывинчивает из гнезда винт, который не имеет пружин и ни за что не возвращается в это гнездо, кроме как по принуждению. Такую дверь невозможно захлопнуть, она просто отскочит обратно. Эта ручка буравчика цепляется за любую одежду, какая оказывается поблизости, и если можно ее порвать, то она ее рвет, если порвать невозможно, ручка останавливает того, кто внутри одежды с внезапностью, ожесточением и стремительностью, которые убивают в человеке все христианские чувства вне зависимости от того, что это за человек.

Спальня имеет по одной двери с каждого конца, так что кто угодно может протопать через любую из них в любое время дня и ночи, поскольку это единственный способ попасть в помещение за спальней, где располагается бесценная библиотека с бесценным книжным шкафом. Мебель: шелковый диван цвета семги, пара простых деревянных стульев и один обитый; обит он неведомой мне, но адской тканью; в углу – обычный кухонный стол на тонких ножках, у одной стены гардероб и туалетный столик, у противоположной – рахитичный комод из белой сосны, выкрашенный в черный цвет и украшенный имитацией медных ручек, также имеется двуспальная кровать с медным остовом. Приходится признать, что эта комната не перегружена мебелью. Две дощатые двери, о которых уже было сказано, милосердно скрыты пестрыми портьерами из неведомой страны и неведомого происхождения, другие двери, уже упомянутые, прикрыты длинными, спускающимися до полу занавесями, которые разведены по сторонам, чтобы обеспечить проход людей и света. Эти занавески имеют надменный вид, который никого не способен обмануть, поскольку основывается на гибриде шелка с хлопком в виде главного ингредиента. Цвет – ровный желтый, причем более густой, чем у стен задней половины комнаты. А вот вам любопытная вещь: можно переводить взгляд с одного из этих цветов на другой хоть пятьдесят раз, и всякий раз будешь думать, что тот, на который смотришь сейчас, более отвратительный. Это весьма любопытный и интересный эффект. Думаю, если бы человеку удалось настроить себя так, чтобы смотреть на эти цвета бесстрастно, тогда бы он понял, что оба являются безобразнейшими из известных в искусстве.

Мы рассматривали эти два желтых, но ими дело не исчерпывается, в комнате есть еще один. Это цвет высокого и пышного балдахина над медным остовом кровати; балдахин сделан из блестящего и кричащего атласа лимонно-желтого цвета – настоящего атласа, это почти единственная подлинная вещь во всей комнате. Он относится к знати, он относится к аристократии, он стоит в одном ряду с величественными белыми колоннами и изящным белым камином, все остальные вещи в комнате глубоко плебейские, они изгнанники, они скорбные изгои из своего законного дома, коим является дом бедняка.

На стене передней стороны в огромных рамах висят фотографии четы, которая ответственна за присутствие графини в этом мире. Было бы более согласно с хорошим вкусом, если бы они не так радовались по этому поводу. На торцевой стене в желтой половине комнаты висит парочка оправленных в рамки гравюр: женственные ангелы, занятые своим обычным делом по транспортировке скончавшихся особ на небеса над раскинувшимися далеко внизу городами, равнинами и горами.

Диссонансы этой комнаты – в красках, в смиренной бедности и показной, самодовольной претенциозности – повторяются в этом необъятном доме всюду, куда ни пойдешь.

Мне надоело описание деталей. Можно пройти двести футов вдоль любой стороны этого дома, через бессмысленную кучу бесполезных маленьких гостиных и кричащих коридоров, не найдя ничего здравого или уютного, вплоть до самой столовой в торце.

На следующем этаже над блэквудовской библиотекой расположена хорошая спальня, хорошо обставленная, с прекрасным каменным балконом и величественным видом, только что упомянутым, расширенным и улучшенным. Оттуда в северном направлении дома тянутся те же две сотни футов и примерно по такому же хаосу, что и на нижнем этаже. Но посреди находится огромная гостиная футов сорока в длину и ширину и, пожалуй, столько же в высоту, со вкусом обитая парчовым глазетом и с очень красивым фресковым потолком. Но комната эта имеет весьма сердитый вид, поскольку в ней по всему пространству разбросаны диваны, оттоманки, стулья и напыщенные оконные драпировки того же самого свирепо-лимонного атласа, уже ранее упомянутого при описании балдахина над медным остовом кровати этажом ниже. Войти в это величественную комнату ослепительным флорентийским днем – все равно что попасть в ад воскресным утром, когда там разводят наиярчайший и наижелтейший огонь.

Мне кажется, я говорил, что верхний этаж имеет двадцать комнат. Они не меблированы, они просторны, и лишь из одной открывается широкий и очаровательный вид. Надлежащим образом обставленные, они были бы приятны, уютны и во всех отношениях удовлетворительны.

Конец марта. Теперь, когда мы прожили в этом доме четыре с половиной месяца, предубеждения отпали одно за другим, и дом стал для меня очень уютен. При определенных условиях я бы хотел продолжать жить в нем бесконечно. На самом деле я мог бы свести эти условия к двум и быть вполне довольным. Я бы хотел устранить ту конюшню, которую держит графиня, поскольку неприятно иметь лошадиное стойло под спальней миссис Клеменс. А еще я бы желал, чтобы графиня выселилась из Италии, из Европы, вообще с этой планеты. Я бы хотел, чтобы она была связана обязательством отправиться туда, где ей место, – в мир иной, и уведомить меня, который именно из миров это будет, чтобы я мог принять меры насчет собственного загробного будущего.

Знакомые, которые зарезервировали для меня этот дом, пока я еще находился в Америке, были точно так же хорошо знакомы с тлетворным характером графини, как и любящая посплетничать Флоренция, но они позволили ввести себя в заблуждение, что графиня уедет жить в Париж, как только сдаст свой дорогостоящий дом. Это была ошибка. Она не собиралась делать ничего подобного. Она бы не вынесла жизни без ежедневного и ежечасного общения со своим красивым дворецким, а она не настолько богата, чтобы взять его с собой.

Поскольку в договоре об аренде не было условия, оговаривающего отъезд графини в Париж или какой-то другой рай, приспособленный к ее образу жизни, я вскоре понял, что способа ее устранить нет, и потому спустя два с половиной месяца ее благовонного присутствия в округе, с присутствия на территории поместья ее конюшни, я отказался от этой надежды и нахожусь с тех самых пор в поисках жилья. Поиски жилья в любой стране трудны и угнетающи, в местностях, окружающих Флоренцию, они ведут к упадку духа и, если в них упорствовать, заканчиваются самоубийством. Профессор Уиллард Фиск, ученый, который купил виллу Уолтера Сэвиджа Лэндора четырнадцать или пятнадцать лет назад, говорил мне, что осмотрел триста вилл, прежде чем нашел одну, которая его устроила; однако он был вдовцом, без детей или других членов семьи и нуждался в вилле просто для себя самого. Я был на ней двенадцать лет назад, и мне показалось, что он купил не виллу, а только единственное право – право ее заново перестроить и сделать пригодной для обитания людей. В течение первых трех недель февраля я облазил все вдоль и поперек, осматривал в среднем по шесть вилл в неделю, но не нашел ничего, что бы отвечало требованиям в данных обстоятельствах. Одним из этих обстоятельств, и самым важным из всех, является то, что мы находимся в Италии по указанию врачей, в надежде, что в этом мягком климате миссис Клеменс восстановит свое здоровье. Она неожиданно утратила его девятнадцать месяцев назад, будучи поражена нервным истощением, осложненным многолетней болезнью сердца, и со времен этого упадка случаи, когда она была способна простоять на ногах пять минут подряд, были чрезвычайно редки. Я осмотрел две виллы, которые были почти так же велики, как эта, но были так плохо спроектированы, что в них не хватало удобного пространства для моей семьи из четырех человек. Как правило, спальни служили в качестве коридоров и проходов, как это происходило веками. Все, кому не лень, без разбору пола и возраста, дефилировали туда и сюда через эти якобы отдельные комнаты.

Каждая вилла из тех, что я обследовал, обладала определенными качествами, которые мне было велено найти, четыре из них обладали почти всеми. В случае этих четырех врачей не удовлетворила высота над уровнем моря: две из них были расположены слишком высоко, другая пара – слишком низко. Все эти пятнадцать или двадцать вилл были меблированы. Читатель этих записок легко найдет это слово в словаре вместе с его определением, но это определение может не иметь ценности для человека, который хочет понять, что это слово означает здесь, когда оно прилагается к объявлению с предложением о сдаче жилого дома внаем. Здесь оно означает скудный и беспорядочно рассеянный набор дешевых и шатких стульев, столов, диванов и проч., обитых потертыми кусками ткани унылого и скорбного оттенка, который наводит на мысль о могиле и вызывает желание поскорее туда сойти. Средняя вилла, собственно говоря, представляет собой больницу для хворой, отжившей свой век мебели. Даже в лучшие свои дни эта мебель никогда не была ни доброкачественной, ни привлекательной, ни удобной. И когда были эти лучшие дни – вряд ли кто может сейчас сказать.

Всякий раз, возвращаясь с этих поисков, я был вынужден признать, что цветовой мятеж на вилле ди Кварто – просто отдых для глаз после того, над чем я вздыхал и скорбел на тех, других виллах, и что она – единственная вилла на рынке, коль скоро внутри ее достаточно мебели для нужд обитателей.

Также я признаю, что был не прав, считая эту виллу бедной и убогой в смысле удобств, ибо по контрасту с теми, другими, этот дом богат удобствами.

Некоторое время назад одна дама сказала мне, что только что вернулась после посещения загородного дворца одной княгини, громадного здания, стоящего посреди огромного, красивого и тщательно ухоженного цветника; цветник же, в свою очередь, располагался в большом и красивом частном парке. Она была встречена появлением великолепного ливрейного лакея, который проводил ее в величественный и просторный зал, богато уснащенный скульптурой, картинами и другими произведениями, прекрасными и дорогостоящими, а оттуда – в чрезвычайно длинный коридор, который блистал схожей отделкой, до последней степени роскошной и впечатляющей, и в конце этого чарующего путешествия ее привели в спальню, где она была принята княгиней, которая слегка недомогала и находилась в постели. Комната была очень маленькая, не имела старинных безделушек и других красивых вещей, которые бы радовали взор и дух, остов кровати был медным, там же находились два деревянных стула и маленький стол, а в углу стоял железный треножник, который поддерживал обычный умывальный таз. Дорогостоящие красоты дома были все напоказ, на комфорт его хозяйки никаких денег потрачено не было. Когда мне в первый раз рассказали эту историю, у меня имелись сомнения; теперь я более склонен верить.

Еще несколько слов в отношении меблировки виллы ди Кварто. Комнаты содержат в среднем по четыре картины каждая – скажем, две фотографии или гравюры и две масляные или акварельные картины. Некоторые из этих картин принадлежат кисти графини, и несколько из них выявляют талант умеренного уровня. Одна из этих работ – портрет, сделанный, очевидно, с фотографии того самого жителя Филадельфии, чьи близкие с ней отношения привели к тому, что ее первый муж избавился от ее общества путем развода. Когда эта разведенная дама вышла в Филадельфии замуж за графа, она процветала под своей девичьей фамилией Пакстон. В Америке она замужняя женщина, в Италии – нет.

Она изучала искусство. Двадцать пять или тридцать рисунков увешивают стены северной комнаты дома – которая, должно быть, является студией. Эти обнаженные мужчины и женщины демонстрируют подробную и бескомпромиссную наготу, которая является специальным продуктом учебных наставлений в художественных школах. Если я правильно понял графиню, она с трудом удержалась от того, чтобы вывесить их в гостиной.

Высоко на стенах огромного вестибюля висят несколько маленьких сияющих белых херувимов из тех, что ассоциируются с именем делла Роббиа[69]. Стены этого вестибюля сверх того декорированы или по крайней мере оживлены обычными большими безрамными овальными портретами маслом давно отошедших в мир иной аристократов, которые обычно обнаруживаешь на флорентийских виллах. Поскольку я не учился искусству, то не могу судить, какая картина согласно принятым нормам является хорошей, а какая – нет, и вынужден полагаться на свои незрелые представления. Согласно им картина, которую я сейчас рассматриваю, изображает человека с весьма благородным, серьезным и красивым лицом, безупречным во всех отношениях, и с безупречно красивыми руками; если бы она принадлежала мне, я бы никогда не взял ни одного урока по искусству, чтобы эта картина не потеряла для меня своего законченного, полного и убедительного совершенства.

Графине года сорок два – сорок три, и по изобилию ее портретов и фотографий, развешанных по всему дому, понимаешь, что когда-то она была привлекательной и временами красивой. Сейчас она подмалевывает лицо, красит волосы и в прочих отношениях старается сохранить традицию тех давно ушедших дней, но внутри себя она носит нечто такое, что сводит на нет самые старательные ее усилия и ухищрения искусства сохранить внешние стороны в удовлетворительном состоянии. То внутреннее нечто – это ее нрав, ее характер. Она раздражительная, злобная, мстительная, безжалостная, эгоистичная, скупая, алчная, грубая, вульгарная, нечестивая, непристойная – остервенелая задира снаружи, внутри же малодушная трусиха. Ее губы так же привычны к лжи, обману, мошенничеству и вероломству, как ноздри привычны к дыханию. У нее нет ни единого друга во Флоренции, ее не принимают ни в одном доме. Я думаю, она самая ненавидимая особа, какую я когда-либо знал, и наиболее презираемая. Она угнетатель по натуре и любительница воспользоваться чужой оплошностью. Ее ненавидят все крестьяне и все люди в поместье и его окрестностях, за единственным исключением ее любовника, дворецкого. Графиня сказала мне, что первое, что она сделала, купив поместье, – выгнала из него все крестьянские семьи, кроме одной. Она говорила это не в порядке исповеди, ее тон был хвастливым, и в нем не звучало ни малейшего оттенка сожаления. Она знала, что эти люди и их отцы занимали эти маленькие домики на протяжении поколений и с разрешения благосклонных обычаев страны считали их для себя гарантированными, коль скоро ведут себя должным образом. Она понимала, что возвращение в мир означает для них ужасное несчастье, что это равносильно тому, что сбросить островитян в море. Она знала, что эти люди были привязаны к своим домам глубочайшими чувствами. Один из выселенных ею крестьян прожил после этого шесть недель и умер вроде бы ни от чего. То есть у него не было ничего, что могли бы излечить физические лекарства, ничего такого, что поименовано в медицинских справочниках, ничего такого, для чего наука приготовила диагноз либо лекарство. Друзья этого человека не сомневались в отношении природы его заболевания. Они сказали, что его сердце находилось там, где положено находиться сердцу любого человека, – в его доме, и что, будучи у него вынуто, оно осталось там, и таким образом его жизнь была изуродована и больше уже никуда не годилась. Графиня хвасталась мне, что в ней не осталось ничего американского, что она теперь истинная итальянка. Она явно расценивала это как унижение для Америки и явно верила, что удостаивает Италию изысканного и высокого комплимента. Америка до сих пор стоит. Италия, может, и переживет великую милость в виде одобрения графиней, нам это пока неведомо.

Есть что-то трогательно-комичное в этих мечтах жалкой изгнанницы и их крушении. Она воображала, будто титул сам собой откроет ей доступ (беспошлинно доставит ее) в рай избранных слоев общества Европы, и вот она обнаруживает, что не в состоянии проникнуть даже на самую его периферию. Она не учла крайне важной детали – денег. Обладай она ими, ее отвратительный характер не имел бы значения. При их отсутствии ее замаранное имя, ее отталкивающая натура и ее проживание в хлеву со своим слугой и прочим домашним скотом – все играет против нее. Она не принесла с собой денег, ей было нечего принести. Будь у нее банковский кредит миллионов в десять, не многие двери закрылись бы перед ней, при тощем же кошельке перед ней ни одна не открыта. Она критиковала, она яростно критиковала дам на улицах за то, что те не возвращают ей визиты, и за то, что делают вид, будто их нет дома, когда она к ним приезжает. Это сочтено дурным тоном. Мы видим здесь любопытную ситуацию. Хорошо быть истинным аристократом, хорошо быть истинным американцем, но горе не быть ни тем ни другим, а каким-то социально-политическим бастардом с обеих сторон.

Вот пример тривиального, мелкого зла, которое эта пария может измыслить! Мой здешний агент, поверенный, заплатил две тысячи пятьсот франков – стоимость аренды за первый квартал – до того как мы прибыли из Америки, что обеспечило нам право владения на первый день ноября. В этот день он попытался поместить в дом наших слуг, но графиня выставила и его, и их вон, и он снес это как мальчишка! Она сказала, что никому не будет позволено войти, пока не будет произведена и подписана опись имущества. Она отсрочила этот пустяк на неделю, и это дало ей возможность ограбить дом. Она удалила из него всю мебель, какую смогла складировать и использовать в своих апартаментах из двенадцати комнат над конюшней и стойлами для скота. Мы приехали седьмого, остановились на два дня в городе, чтобы дать моей больной жене передохнуть после мучительного железнодорожного путешествия из Генуи. Дворецкий графини и мой поверенный доложили, что дом в полной исправности. Девятого числа мы совершили долгий переезд и, вселившись, обнаружили, что ни в одной печи или где-либо еще не зажжен огонь и что дом находится в состоянии, пригодном не для проживания, а только для хранения продуктов, требующих низкой температуры.

Джин и наша старая Кэти приехали за полчаса до нас, дабы убедиться, что все находится в должном виде. Они обнаружили там графиню, заправлявшую в доме, который был снят и оплачен. Ни одна постель не была приготовлена для больной, графиня отказалась отдать ключи от шкафов с постельными принадлежностями и сказала, что не позволит постелить ни одну постель, пока не будет составлена и подписана опись имущества. Она ни за что не желала сообщать, где в огромном здании спрятаны наши дорожные сундуки, – в ином случае постельные принадлежности могли бы быть извлечены из них. Когда приехали мы, то вскоре выяснили, где находятся наши чемоданы, и велели слугам взяться за работу и приготовить постель. Мы выбрали для миссис Клеменс священную и неприкосновенную комнату с шелковыми гобеленами; графиня запретила присутствие в этой комнате любой больной особы и апеллировала к договору о найме и к моему адвокату, который присутствовал, отстаивая этот запрет. Она заняла точную позицию. Договор об аренде показал, что эта рептилия с грязной душой защищала свой дом и свое тело от физического заражения путем включения в договор пункта, запрещающего арендатору помещать в данную комнату любого человека, страдающего болезнью любого рода, будь то инфекционная или нет, «большая или маленькая», – если воспользоваться переводом договора; и к этим строгостям она прибавила пункт, разрывающий договор, в случае если я вдруг принесу в дом заразную болезнь. Всем этим глупостям мой получающий жалованье осел уступил.

В предшествовавшие пятнадцать месяцев, на протяжении которых миссис Клеменс была беспомощным инвалидом, она неизменно получала нежную предупредительность и доброжелательное внимание, которые человеческие существа любого рода и звания всегда и всюду оказывают беспомощным. Эта американская графиня была первой из представителей человеческого рода, которая отвергла эти добродетели и вместо них нанесла физическую боль и вред.

Учитывая известный характер этой женщины, договор об аренде не был диковинкой, поскольку оставлял много лазеек для удовлетворения ее прихотей, капризов и злобных умыслов, но не оставлял никаких отдушин для нашего спасения и защиты. Ее права были сформулированы на письме весьма подробно, на любой случай, тогда как некоторые из самых важных наших прав не имели обеспечения, кроме как в виде ее устных обещаний. Эти обещания не соблюдались и отвергались с самого начала, причем совершенно в открытую. Согласно устному обещанию, мы могли занимать столько лошадей из конюшни, сколько нам заблагорассудится, но письменный договор ограничивал нас лишь конюшней под комнатой миссис Клеменс. По устной договоренности, предполагалось, что графиня покинет поместье, как только мы туда въедем, – весьма важная деталь, которая непременно должна была быть оговорена письменно, ибо ни один человек, знакомый с графиней, будь его воля, не потерпел бы смрад ее присутствия в радиусе мили от своего жилища. По устному обещанию мы должны были сами распоряжаться резервуаром, который обеспечивал дом водой – что было еще одной исключительно важной деталью, но поскольку это не было записано, она имела и продолжает иметь возможность распоряжаться им сама и постоянно делает это вразрез с нашими удобствами и нашим здоровьем. Договор не предоставил нам ни единого права за пределами здания, кроме прохода через участок во время выхода и входа. С нами не консультировались относительно того, в какие часы большие ворота должны быть открыты, и ей доставляло удовольствие закрывать их на ночь в шесть часов, по коей причине мы не только время от времени оставались пленниками до следующего утра, но были катастрофически не осведомлены об этом, потому что она не ставила нас в известность. Я говорю «катастрофически» по той причине, что однажды наш дорогостоящий флорентийский специалист, профессор Грокко, со своим ассистентом-врачом в шесть часов вечера прибыли к внешним воротам, находящимся за четыреста ярдов от виллы, и обнаружили их запертыми. Поскольку звонка на воротах нет, у них не было способа уведомить нас о своем прибытии. Ассистент, доктор Нести, побежал на разведку и нашел открытые ворота, которые вели в podere[70]; через них они беспрепятственно подъехали к вилле. Отговорка для того, чтобы держать запертыми большие ворота, находящиеся на главной дороге и непосредственно ведущие к нашему дому, состояла в том, чтобы защитить усадьбу от воров, тогда как те, усадебные, частенько бывали открыты всю ночь.

Графиня изобрела и другие разнообразные способы создавать нам неудобства, и я предполагал, что мотивом была единственно и исключительно злоба, но оказалось, что дело не только в этом. Она пыталась вынудить нас упустить денежную выгоду в пользу ее мажордома. Она надеялась, что мы станем покупать все припасы через него и таким образом распространим на него те же самые возможности нас грабить, какими он пользовался, грабя ее. Она была на удивление разговорчива в этом вопросе. Она сообщила мне, что я совершил ошибку, не закупая зимнее топливо через этого человека, а также не закупая через него запас вина и масла на зиму, а также не предоставив нашей кухарке повозку и лошадей, чтобы ежедневно ездить во Флоренцию за скоропортящимися продуктами к столу, а также не поручив ему организовывать для нас стирку, а также не ублажив его щедро, чтобы он был с нами на дружеской ноге в отношении воды, поскольку он мог перекрыть ее, когда ему вздумается, а мог и расточать без пользы, тем самым вынуждая нас покупать воду на стороне и организовывать ее доставку, – что он и проделывал раз в неделю или две.

Договор аренды запрещал мне добавлять в доме какие-либо усовершенствования или удобства без предварительного получения от нее письменного согласия. Наши врачи находились за три или четыре мили, во Флоренции; несколько раз у миссис Клеменс возникала острая в них нужда, и всякий раз нам требовалось полтора часа драгоценного времени, чтобы послать за ними и доставить к больной. Необходим был телефон, и я попросил графиню разрешить мне его поставить. Она согласилась, но оговорила, что надо непременно за ней послать, когда телефонисты прибудут устанавливать аппарат, так чтобы она могла самолично определить, где именно в доме можно его разместить. Мне не пришло в голову попросить ее зафиксировать это разрешение на бумаге, поскольку я еще был не в состоянии осознать, что имею дело не с человеческим существом, а с крокодилом. Через мистера Чекки, управляющего банком, был тотчас составлен контракт с телефонной компанией; перед нами было еще двадцать семь заказов, но благодаря любезности компании и учитывая мою острую необходимость в телефоне я был помещен в начало списка; мой аппарат был установлен немедленно и в последние дни января начал работать в идеальном порядке. Этот идеальный порядок сохранялся в течение часа, а затем аппарат заглох. На протяжении целого месяца после этого мистер Чекки из кожи лез, чтобы выяснить, в чем неполадка. Компания приводила всевозможные объяснения, кроме рациональных, и, однако же, телефон продолжал молчать. Почти в конце января я узнал из достоверного источника, что графиня говорила какой-то знакомой, по-видимому, единственной во всей Италии, что, если бы я поручил установку телефона ее любовнику, с телефоном не было бы никаких затруднений. Я поехал в город, и мистер Чекки телефонировал в компанию и попросил их ответить раз и навсегда, когда они намереваются вдохнуть жизнь в мой телефон. Они ответили, что графиня угрожает им судебным иском об ущербе в размере восемнадцати франков, который они ей нанесли, установив в ее владениях телефонный столб, при том что реальный ущерб если и был, то составлял не больше пяти франков. А также сказали, что только что получили от графини распоряжение, сопровождаемое угрозой от ее адвоката, требующее убрать мой телефон не позднее полудня четвертого февраля. Я попросил мистера Чекки передать компании, что, если у меня не будет возможности до заката связаться со своим домом по телефону, я вчиню им иск об ущербе на двадцать пять тысяч франков за отказ выполнить заключенный со мной контракт. Не прошло и часа, как связь с моим домом была налажена и ни разу с тех пор не прерывалась. Отговорка графини по поводу препятствования установке телефона, специальным и исключительным назначением которого являлся спешный вызов врачей, чтобы спасти находящуюся под угрозой жизнь, состояла в том, что у меня не было от нее письменного разрешения и я не известил ее, чтобы она пришла и сказала, где можно поместить аппарат. Я уже начинал было утрачивать свою веру в ад, пока не свел знакомство с графиней Массильи.

Мы живали во Флоренции и прежде. Это было двенадцать лет назад. То была вилла Вивиани, и она была приятно расположена, занимая господствующее положение на холме в пригороде Сеттиньяно, с видом на Флоренцию и великолепную долину. Ее сняла для нас и приготовила к нашему приезду хорошая знакомая, миссис Росс, чей величественный замок находился оттуда в двенадцати минутах ходьбы. Она и по сей день там живет, и была для нас подспорьем не один раз с тех пор, как мы попали в когти титулованной скотины, которая владеет виллой ди Кварто. Год, проведенный на вилле Вивиани, был противоположностью тем пяти месяцам, которые мы на данный момент провели в этом герцогском бараке. Среди моих старых рукописей и случайных, нерегулярных дневников я нахожу что-то вроде отчета об этом с приятностью вспоминаемом годе, поэтому сделаю из него несколько выборок и включу их сюда.

Проезжая через Флоренцию весной 1892 года на пути в Германию, эту мировую купальню для больных, мы начали переговоры о вилле, и наши друзья довели их до конца после нашего отъезда. Когда же мы вернулись, три или четыре месяца спустя, все было готово, вплоть до слуг и питания. Чтобы написать это, требуется всего одно предложение, но бездеятельному человеку утомительно даже помыслить о том, как все это организовать и осуществить, и о той мороке, которая скрывается за всем этим. Ибо проще и спокойнее похоронить две семьи, чем выбрать и оборудовать дом для одной.

Обстановка на вилле была идеальная. Вилла находилась в трех милях от Флоренции, на склоне холма. Изобилующая цветами терраса, на которой она стояла, выходила на убегающие вниз оливковые рощи и виноградники; направо, за какими-то отрогами горы, находился Фье́золе[71], угнездившийся на ее крутых уступах. Непосредственно на переднем плане высилась внушительная масса замка Россов, стены и башенки которого были усеяны мягкими выцветшими пятнами, следами забытых столетий. На дальней равнине раскинулась Флоренция, вся в серо-розово-коричневых тонах, с доминирующим в центре огромным порыжелым куполом собора, похожим на привязанный воздушный шар, который дополняла справа меньшая луковица часовни Медичи, а слева – грациозная башня Палаццо Веккьо. Весь горизонт был в зубчатом кольце величественных синих гор, усыпанных словно снегом бесчисленными виллами. После девяти месяцев знакомства с этой панорамой я до сих пор думаю, как и вначале, что это самая прекрасная картина на нашей планете, самая чарующая, самая приятная глазу и духу. Видеть, как солнце тонет в розово-пурпурно-золотом половодье и затопляет Флоренцию оттенками цвета, которые смягчают и размывают все резкие линии и превращают материальный город в город грез, – это зрелище, способное взволновать и самую холодную натуру, а уж чувствительную – привести в экстаз.

«26 сентября 1892-го. Прибыли во Флоренцию. Я побрил себе голову. Это было ошибкой. Прибыли на виллу после полудня. Некоторые из кофров подвез вечером контадино[72] – если я правильно его назвал. Это человек, который живет на ферме и присматривает за ней по поручению ее владельца, маркиза. Этот контадино средних лет и похож на остальных крестьян – то есть смугл, красив, добродушен, обходителен и совершенно независим, не выставляя это каким-то обидным образом напоказ. Мне сказали, что он содрал за чемоданы слишком много. Мой информант объяснил, что тут это обычное дело.

27 сентября. Остальные чемоданы прибыли сегодня утром. Опять он содрал слишком много, но мне сказали, что это тоже так принято. Тогда ладно. Я не желаю нарушать обычаи. Наняли ландо, лошадей и кучера. Условия – четыреста восемьдесят франков в месяц и чаевые кучеру, я должен предоставить жилье этому человеку и лошадям, но больше ничего. Ландо видывало лучшие дни и весит тридцать тонн. Лошади слабосильные и относятся к ландо неприязненно, они то и дело останавливаются, оборачиваются и осматривают его с удивлением и подозрением. Это вызывает задержки, но и развлекает людей вдоль дороги. Они выходили, становились вокруг, засунув руки в карманы, и обсуждали тему друг с другом. Мне сказали, они говорили, что сорокатонное ландо не годится для таких лошадей, как эти, – им нужна тачка».

Я вставлю здесь записи, сделанные в октябре относительно виллы.

«Это двухэтажное здание. Дом не старый – с итальянской точки зрения, я имею в виду. Нет сомнения, что здесь всегда было славное место обитания, на этом завидном месте, еще за тысячу лет до н. э., но этому, нынешнему, дому, говорят, только двести лет. Снаружи это простое квадратное здание вроде коробки, выкрашенное в желтый цвет, с зелеными ставнями на окнах. Оно занимает выгодное положение на щедрых размеров искусственной террасе, обнесенной крепкой каменной стеной. От стены спускаются вниз виноградники и оливковые рощи усадьбы; сад возле дома изобилует цветами и лимонными деревьями в огромных глиняных кадках, имеется несколько высоких деревьев – роскошных пиний, а также фиговых деревьев и деревьев неизвестных мне пород; через стены и замшелые урны на воротных столбах розовыми и желтыми каскадами свешиваются розы – точь-в-точь как на падающих занавесах в театрах; за высокими живыми изгородями из лавра прячутся посыпанные гравием дорожки. Задний угол террасы занят густой рощей из старых падубов. Там находится каменный стол с каменным скамьями. Ни один луч света не проникает в эту чащу. Там всегда густой полумрак, даже когда снаружи все залито палящим солнцем, обычным для этого региона. Проселок для гужевого транспорта тянется от внутренних ворот на восемьсот футов через виноградник к дороге общественного пользования; там можно нанять повозку до города, и это окажется быстрее и удобнее, чем шестидесятитонное ландо. На восточном (а может, и южном) фасаде дома имеется гипсовый герб Вивиани, а рядом с ним – солнечные часы, которые показывают очень точное время.

Дом по прочности настоящая крепость. Главные стены – из кирпича, покрытого штукатуркой, – примерно трех футов толщиной, перегородки между комнатами тоже кирпичные, почти такой же толщины. Потолки комнат на нижнем этаже больше двадцати футов в высоту, на верхних этажах также выше необходимого. Я несколько раз пытался сосчитать комнаты в доме, но их неупорядоченность сбивает меня с толку. Кажется, их двадцать восемь.

Потолки расписаны фресками, стены оклеены обоями. Полы из красного кирпича облицованы отполированным, гладким и сияющим цементом, который тверд как камень и выглядит так же, поскольку на поверхность нанесен рисунок – сначала однородным цветом, затем многоцветными крапинами, – чтобы сымитировать гранит и другие камни. Иногда пол является имитацией серого гранита с огромной звездой или другим орнаментальным узором в центре, напоминающим причудливые мраморные инкрустации. По краю пола, вокруг всей комнаты проходит полоса под красный гранит, внешний край которой окаймлен шестидюймовой полоской, имитирующей ляпис-лазурь. Иногда весь пол выполнен под красный гранит, тогда в качестве окаймляющей полосы используется серый. В доме множество окон и масса солнца и света, полы гладкие и полны отблесков, каждый в своем роде представляет зеркало, мягко отображающее все предметы и отдаленно напоминающее лесные озера.

На первом этаже находится крохотная часовня со скамьями для десяти или двенадцати человек, и над маленьким алтарем висит старинная масляная живопись, которая кажется мне столь же прекрасной и богатой по цветовой гамме, как и произведения старых мастеров – те, что висят внизу, в городе, в галереях Питти и Уффици – как, например, Боттичелли. Жаль, что у меня нет времени сделать несколько комментариев по поводу Боттичелли – чье настоящее имя было, возможно, Смит.

Любопытной чертой дома является салон-гостиная. Это огромное и величественное пустое пространство, занимающее весь центр дома, вся остальная часть здания выстроена вокруг него; оно простирается сквозь оба этажа, и его крыша выступает на несколько футов над остальной частью здания. Это пустое пространство очень выразительно. Вид его громады поражает вас в тот самый миг, как вы туда входите, и заставляет обводить взглядом его ширь и высоту. Я много раз пытался подобрать ему название: каток, пещера мамонта, Великая Сахара и т. д., – но ни одно в точности не подходит. Вдоль стен расставлено пять оттоманок, их там почти или совсем не заметно, хотя их суммарная длина составляет пятьдесят семь футов. Фортепьяно в этом помещении совсем теряется. Мы пытались уменьшить ощущение необитаемости столами и другими предметами, но они лишь приобретают жалкий вид и не помогают делу. Что бы ни стояло и ни двигалось под этим вздымающимся расписанным сводом, преуменьшается.

Над шестью дверями расположены огромные лепные медальоны, которые поддерживаются колоссальными гипсовыми фигурами красивых обнаженных юношей, а в этих медальонах находятся лепные портреты-горельефы каких-то важных и представительных мужчин в пышных официальных костюмах давно ушедших эпох – это флорентийские сенаторы и судьи, давние здешние жители и владельцы поместья. Возле одного из них дата – 1305. Это человек средних лет, судья, юношей он мог знать тех самых творцов итальянского искусства, мог прогуливаться и беседовать с Данте, и, быть может, так и делал. Дата возле второго – 1343. Стало быть, он мог знать Боккаччо и проводить послеполуденный досуг во Фьезоле, глядя сверху на охваченную чумой Флоренцию и слушая непристойные байки, – что тоже, вполне вероятно, и делал. Еще около одного значится дата 1463 – он мог быть знаком с Колумбом и, конечно же, знал Лоренцо Великолепного. Все они Черретани – или Черретани-Твены, если можно так выразиться, – я принял себя в их клан по причине его древности, поскольку мое происхождение до сих пор было слишком свежим, чтобы меня устраивать.

Но я забываю отметить то, что есть на этом Катке любопытного: на самом деле он не так уж обширен, а просто таким представляется. Это странный и необъяснимый обман зрения. На глаз в нем шестьдесят футов в поперечнике и шестьдесят в высоту, но я подключил к делу сантиметровую ленту и выяснил, что он имеет всего сорок футов в ширину и сорок в высоту. Это точные цифры, но вот что странно и непонятно: после обмера комната продолжает выглядеть такой же большой, как и до него.

Это хороший дом, но он стоил очень мало и являет собой саму простоту и довольно примитивен в большинстве своих черт. Вода накачивается на нижний этаж из колодца с помощью ручной силы, а затем вручную же переносится наверх. Канализации нет, сточные канавы находятся прямо под окнами. Так устроено на всех виллах.

Двери в этом доме похожи на двери в большинстве домов и гостиниц Италии – простые, тонкие, дощатые, выкрашенные в белый цвет. Это делает самую непрочную и непривлекательную дверь известной в истории. Дверная ручка не похожа на дверную ручку, а представляет собой предмет на манер ручки бурава – за нее можно ухватиться только большим и указательным пальцами. Тем не менее даже это не так глупо, как наша американская дверная ручка, которая вечно разбалтывается и понапрасну прокручивается у вас в руке, не выполняя своей задачи.

Окна все – рациональной континентальной породы, они распахиваются как двери, и когда их вечером закрывают на засовы, они не дребезжат, и человек может уснуть.

В спальнях имеются хитроумные, искусно сделанные маленькие камины, и недавно на южной границе Великой Сахары была установлена большая, агрессивного вида немецкая печь.

Лестницы сделаны из гранитных блоков, коридоры верхнего этажа вымощены красным кирпичом. Это безопасный дом. Землетрясения не могут его снести, огонь не может сжечь. В нем нет ничего сгораемого, кроме мебели, занавесок и дверей. Мебели не много, это чисто летняя мебель – или летняя скудость, если вам так больше нравится. Когда как-то ночью от свечки загорелась занавеска в комнате над моей головой, где спал кто-то из семьи, я был разбужен вскриками и воплями и страшно испуган, но получил ответ из окна, в чем дело: загорелись занавески и гардины. В Америке я бы при этом перепугался сверх меры, но только не здесь. Я посоветовал родственникам оставить огонь в покое и идти спать, что они и сделали, и к тому времени, как они заснули, от вспыхнувшей ткани не осталось ничего. Мы в Америке любим похваляться своей противопожарной службой, самой действенной и замечательной в мире, но здесь, в Европе, у них есть кое-что получше – рациональная система строительства зданий, которая оберегает человеческую жизнь от огня и делает противопожарные службы ненужными. Мы гордимся тем, чего следовало бы стыдиться.

Эта вилла выглядит просторной и вместительной, а когда внутрь льется солнечный свет и зажигает яркие краски сияющих полов, стен и потолков, во всех ракурсах дома возникает большое и дружелюбное ощущение привета и гостеприимства. Но, думаю, я еще никогда не встречал на континенте жилище, которое бы полностью, во всех деталях отвечало американскому стандарту. В американском жилище есть какая-то тонкость, сродни глубоко скрытым непереводимым идиомам иностранного языка, – тонкость, неуловимая для чужака, непередаваемая и неописуемая; и этот ускользающий фокус, это неосязаемое нечто, чем бы оно ни было, есть то самое, что придает американскому дому вид и ощущение домашнего очага и до сих пор делает его самым желанным убежищем, изобретенным мужчинами и женщинами, особенно женщинами. Американское жилище богато мягкими и разнообразными красками, радующими глаз и дающими ему отдохновение, гладкими и приятными на ощупь поверхностями, соразмерными и грациозными формами, бесчисленными предметами, которые вызывают интерес и прикрывают наготу. И ночь там имеет даже большее очарование, чем день, потому что искусственное освещение действительно дает свет, в отличие от бесплодных стараний его дать, и под его приглушенным и подкрашенным абажуром свечением весь обволакивающий уют, комфорт и шарм дома проявляются с самой лучшей и прелестнейшей стороны. Но когда ночь спускается на континентальный дом, там нет газа или электричества, чтобы с ней бороться, а лишь унылые лампы безмерного уродства и несравненной скудости в смысле света.

29 сентября 1892. Я, кажется, способен забыть обо всем, кроме того, что у меня обрита голова. Как бы плотно я ни заслонялся от сквозняков, похоже, над ней всегда ветрено. Но главная помеха – мухи. Им нравится на ней больше, чем где-либо еще, по причине открывающегося с нее вида, я полагаю. Мне кажется, я нигде и никогда раньше не видел мух, которые были бы подкованы. У этих же, похоже, имеются когти. Куда бы такая муха ни поставила лапу, эти когти скребутся. Они все время расхаживают по моей голове и причиняют мне несказанные муки. Это их парк, их клуб, их летний курорт. Они устраивают там вечеринки в саду, рауты и вообще всевозможные легкомысленные развлечения. И они ничего не боятся. Все мухи дерзки, но эти более дерзки, чем мухи других национальностей. Этих невозможно отпугнуть никакими уловками. Они также более прилежны, чем другие виды: заявляются до света и улетают, когда уже темно. Но есть и компенсация: не досаждают комары. Их очень мало, они не шумные и не очень заинтересованы в своей миссии. Одно неприязненное слово прогонит их прочь, будучи сказано по-английски; этот язык производит на них впечатление, потому что они его не понимают, и после этого уже всю ночь не прилетают. Мы часто видим, как они рыдают, когда с ними говоришь категорично. У меня есть несколько их яиц, которые я планирую отвезти домой. Если эту породу можно будет развести в нашем климате, они будут иметь большие преимущества перед нашими. Здесь, похоже, нет блох. Впервые мы наткнулись на этот вид после пятнадцатимесячного перерыва. Повсюду в других местах предложение превышает спрос.

1 октября. Обнаружив, что кучер питается на кухне, я переделал его контракт, чтобы включить туда его стол за тридцать франков в месяц. Столько это стоило бы ему наверху, в деревне, и я думаю, что имею право кормить его за две сотни и сберечь из них тридцать. Сберечь тридцать лучше, чем не сберечь ничего».

Этот отрывок из дневника напоминает мне, что я примерно в то время совершил опрометчивый поступок, который отозвался позже. Поскольку мне полагалось давать кучеру Витторио ежемесячные чаевые, я, конечно, хотел знать сумму, поэтому спросил padrone[73] кучера, вместо того чтобы спросить кого-то еще – все равно кого. Тот ответил, что тридцать франков в месяц будет как раз. Потом уже мне сказали, что это завышенная цена, но это обычное дело, поскольку у них там нет других расценок, кроме завышенных. Однако в конце месяца кучер потребовал дополнительные чаевые в размере пятнадцати франков. Когда я спросил почему, он ответил, что его padrone забрал у него те, другие чаевые. Padrone это отрицал в присутствии Витторио, и Витторио как будто взял свои слова обратно. То есть взял, по словам padrone, и мне пришлось поверить padrone на слово как переводчику с итальянского языка кучера. Когда padrone ушел, кучер возобновил свое требование, и поскольку мы относились к нему хорошо, а также ему доверяли, то положили ему совокупные чаевые в размере сорока пяти франков, совершенно не сомневаясь, что padrone забирает из этой суммы две трети. Местные жители сказали нам, что это традиционная практика для padrone – захватывать львиную долю чаевых своих подневольных, а также отрицать это. Этот padrone услужливый человек, весьма одаренный и приятный собеседник, умеющий говорить по-английски как архангел, и вообще такой, что человеку практически невозможно быть им недовольным; тем не менее из-за его семидесятитонного ландо мы в течение девяти месяцев были привязаны к хромым лошадям, в то время как имели право на легкую коляску, приспособленную к преодолению подъемов, и требовательные люди принудили бы его таковую доставить.

Черретани, семейство старинное и уважаемое в славные времена Республики[74], жило на этом месте в течение многих столетий. Проживая на их вилле, мы в октябре стали замечать едкий и подозрительный запах, с которым не были знакомы и который стал вызывать у нас некоторые легкие подозрения, но я отнес это на счет собаки и объяснил семье, что эта порода собак всегда так пахнет, когда находится с наветренной стороны. Но втайне я знал, что дело тут совсем не в собаке. Я был уверен, что всему виной наши приемные предки, Черретани. Я был уверен, что они хранятся где-то под домом и что было бы не вредно вытащить их и проветрить. Но я ошибался. Я произвел тайное расследование и был вынужден оправдать родственников. Оказалось, что запах был безвредным. Он исходил от урожая вина, который хранился в одном из погребов, куда у нас не было доступа. Это открытие успокоило наше воображение, и оно же превратило неприятный запах в приятный, но лишь после того, как мы так долго и щедро заливали дом отвратительными дезинфектантами, что пес сбежал, а вся семья была вынуждена большую часть времени располагаться бивуаком во дворе. Потребовалось два месяца, чтобы вывести запах обеззараживающих средств и убедить обилие зловоний нас покинуть. Когда наконец все они исчезли и благоухание вина заняло свое привычное место, мы приветствовали его бурным излиянием чувств и с тех пор уже не находили в нем недостатков.

«6 октября. Я обнаружил себя здесь в невыгодном положении. Четыре человека в доме говорят на итальянском и ни на каком другом, один говорит на немецком и ни на каком другом, остальная беседа происходит на французском, английском и местных наречиях. Я оснащен всего лишь самыми поверхностными познаниями в этих языках, разве что за исключением одного-двух. Анджело говорит на французском – на таком французском, на который он мог бы взять патент, потому что изобрел его сам; на французском, которого никто не понимает, на французском, который напоминает мешанину звуков, не слыханных со времен Вавилона, на французском, от которого скисает молоко. Он предпочитает его своему родному итальянскому. Он обожает говорить на нем, обожает себя слушать, для него он звучит как музыка, он ни за что его не оставит. Моей семье хотелось бы пустить в ход свои немногие накопления в итальянском, но он не откликается на их попытки. Вне зависимости от того, на каком языке к нему обращаются, он отвечает на французском – на своем специфическом французском, своем режущем слух уникальном французском, который звучит как грохот антрацита, сгребаемого лопатой в угольный желоб. Я знал некоторое количество итальянских слов и несколько фраз и поначалу старался поддерживать их в свежем и пригодном состоянии, оттачивая на Анджело, но он отчасти их не понимал, а отчасти не хотел понимать, так что я был вынужден временно отозвать товар с рынка. Но только временно. Я практикуюсь. Я готовлюсь. Когда-нибудь я буду готов для беседы с ним, и не на бесплодном французском, а на его родном языке. Я окуну этого парня в его родной язык.

27 октября. Первый месяц окончен. Мы уже пообвыклись. Все сошлись на том, что жизнь на флорентийской вилле – идеальное существование. Погода божественная, виды снаружи прелестны, дни и ночи спокойны и безмятежны, изолированность от всего света и его тревог приятна как грезы. Никакой работы по дому, никаких планов, не надо надзирать ни за какими закупками – все эти вещи делаются как будто сами собой. Смутно понимаешь, что кто-то за этим присматривает, – точно так же, как понимаешь, что землю кто-то вращает, а звезды зажигает и солнце пропихивает по небу в соответствии с графиком, но на этом – и все, не чувствуешь себя лично вовлеченным или в какой-то степени ответственным. В то же время нет руководителя, нет главы исполнительной власти, каждый слуга или служанка занимается своим делом, не требуя присмотра и не имея его. Они вручают вам раз в неделю тщательно детализированные счета, затем механизм молча продолжает работать дальше, точь-в-точь как раньше. Ни шума, ни суеты, ни раздоров, ни замешательства – у нас, наверху. Я не знаю, что делается внизу. Ближе к вечеру приезжают из города друзья, пьют чай под открытым небом и рассказывают, что происходит в мире. А когда огромное солнце опускается на Флоренцию и начинаются ежедневные чудеса, они затаивают дыхание и смотрят. Тут уж не до разговоров».

Далее следует Нью-Йоркская диктовка, начавшаяся 9 января 1906 года

Памятка для будущих редакторов и издателей этой «Автобиографии»

Я буду щедро уснащать эту автобиографию газетными вырезками. Если я не копирую их в текст, это означает, что я не делаю их частью автобиографии – по крайней мере ранних ее редакций. Я вставляю их, следуя теории, что если они не будут интересны в ранних редакциях, то настанет время, когда будет недурно вставить их по той причине, что возраст сделает их интересными, хотя в свежем виде им могло не хватать этого качества.

9 января 1906 года

Чем больше я думаю об этом проекте, тем менее осуществимым он мне представляется. Трудности его осуществления постоянно нарастают. К примеру, идея набросать серию последовательных событий, которые произошли со мной или которые я воображаю, что произошли, – я вижу, что это для меня невозможно. Единственно для меня возможное – это говорить о том, что приходит мне в голову в данный момент: быть может, что-то из середины моей жизни или то, что произошло всего несколько месяцев назад.

А в вашем случае, если вы намерены собрать из этой массы эпизодов краткую биографию, что ж, вам придется прочесть все полностью и отобрать определенный материал – систематизируйте свои записи, а затем напишите биографию. Эту биографию придется мерить массой моей автобиографии. Вы издадите это при моей жизни? Таков ваш замысел? (Имея в виду книгу мистера Пейна.)

Мистер Пейн сказал: «Время публикации можно определить позднее».

Мистер Клеменс. Да, это так, а что вы думаете в отношении объема?

Мистер Пейн. Автобиография не должна превышать ста тысяч слов. Если бы она разрослась и была очень интересной, тогда объем мог бы достичь ста двадцати тысяч.

Мистер Клеменс. Я бы сделал обычный объем – восемьдесят тысяч с привилегией в двадцать тысяч.

Моя цель расширить эти автобиографические записки до шестисот тысяч слов, а возможно, и больше. Но это займет долгое время – долгое время.

Мистер Пейн. Записи, которые мы здесь делаем, будут вам величайшим подспорьем в написании автобиографии.

Мистер Клеменс. Моя идея такова: я пишу автобиографию. Когда эта автобиография будет закончена – или перед тем как будет закончена, но не позже, – вы забираете рукопись, и мы можем договориться, сколько взять из нее для биографии в восемьдесят или сто тысяч слов, и таким вот манером мы с этим сладим. Но это не воскресная прогулка – это долгое путешествие. Поэтому моя идея состоит в том, что я делаю автобиографию, что я владею рукописью, что я плачу за это и что в конце, в должное время, вы начинаете набирать из этой рукописи вашу биографию.

Мистер Пейн. У вас уже наготове изрядный объем этого раннего материала. Предположим, что пока вы пишете эту автобиографию, вы время от времени передаете куски из нее в мои руки, так чтобы я мог начать подготавливать свои комментарии и материал для другой книги.

Мистер Клеменс. Это можно устроить. Предполагая, что мы будем беседовать здесь в течение часа или двух пять дней в неделю – или несколько дней в неделю, как получится, – сколько тысяч лет понадобится, чтобы собрать шестьсот тысяч слов? Давайте тогда исходить из этой идеи, приступим и через несколько дней посмотрим, сработает ли это.

Теперь давайте договоримся о цене – скажем, будет столько-то тысяч слов. Вы ведь так назначаете цену, не правда ли? (По доллару в час за диктовку и по пять центов на сотню слов за выписки.) Мы попробуем – посмотрим, получится это скучно или интересно или же это так нам надоест, что мы захотим совершить самоубийство. Мне страшно не хочется приступать. Мне страшно не хочется начинать, но я воображаю, что, если вы будете присутствовать здесь, со мной, и время от времени вносить предложения, мы сможем сделать так, чтобы дело пошло, а не тянулось кое-как.

9 января 1906 года

Так, дайте подумать, было что-то, о чем я хотел рассказать, – и я полагал, что оно задержится у меня в голове. Знаю, о чем – о «золотом дне», о большой Бонанзе в Неваде. Хочу вычитать из экономических колонок газеты «Нью-Йорк таймс» за вчерашний или позавчерашний день, что конкретно было началом великой Бонанзы в Неваде, – и эти подробности представляются мне верными, а именно: что в Неваде в течение 1871 года Джон Маккей и Фэар[75] приобрели контроль над рудниками «Консолидейтед Виргиния майн» за двадцать шесть тысяч долларов; что в 1873 году, два года спустя, его сто восемь тысяч акций продавались по сорок пять долларов за акцию и что именно в то время Фэар открыл знаменитое месторождение серебряной руды великой Бонанзы. Также, согласно этим статистическим данным, в ноябре семьдесят четвертого акции выросли до ста пятнадцати, а в следующем месяце вдруг подскочили до шестисот десяти, а в следующем месяце, январе семьдесят пятого, достигли отметки семьсот долларов. Акции шахты-компаньона «Калифорния» поднялись за четыре месяца от тридцати семи до семисот восьмидесяти долларов – собственность, которая в 1869 году оценивалась на Горнопромышленной бирже в сорок тысяч долларов, через шесть лет котировалась в сто шестьдесят миллионов долларов. Думаю, эти данные верны. Эта великая Бонанза занимает довольно выдающееся место в моей памяти по той причине, что я знал связанных с ней людей. Например, я очень хорошо знал Джона Маккея – это было, пожалуй, где-то в 1862, 1863 и 1864-м. Я не помню, чем он занимался, когда я в 1862 году приехал в Виргинию с умирающих от голода так называемых рудников Эсмеральды, которые состояли в те дни всего лишь из серебросодержащего кварца – массы кварца и очень небольшого содержания серебра, – и для меня было счастливым событием, когда меня призвали на три месяца в Виргиния-Сити, побыть редактором местной газеты «Энтерпрайз», пока мистер Уильям Х. Райт ездил на восток, в Айову, чтобы навестить семью, которую не видел несколько лет. Я занял должность местного редактора с радостью, потому что к ней прилагалось жалованье сорок долларов в неделю, рассудив, что это на тридцать девять долларов больше, чем я стоил, а я всегда мечтал о должности, которая оплачивалась бы обратно пропорционально вложенному труду. Я занял этот пост с удовольствием, но работа оказалась трудной. Мне полагалось каждый день заполнять одну колонку нонпарелью и, кроме того, столько, сколько я смогу занести на бумагу, прежде чем бумага в два часа отправится в печать. Через несколько месяцев я повстречался с Джоном Маккеем, с которым уже был хорошо знаком некоторое время. Он ранее основал брокерскую контору на Си-стрит, в новом каркасном доме, и она была довольно-таки шикарна для того времени и места, потому что на полу там имелся кусок ковра и два стула вместо ящика из-под свечей. Я завидовал Маккею, который прежде не был в таких, очень уж благоприятных, условиях, и предложил ему поменяться местами – забрать его бизнес и отдать ему свой, – и он спросил, сколько стоит мой. Я сказал: «Сорок долларов в неделю». Он ответил: «Я никогда никого не облапошивал в своей жизни и не хочу начинать с вас. Мой бизнес не стоит сорока долларов в неделю. Оставайтесь на своем месте, а я буду стараться выжимать средства к существованию из своего».

Я покинул Неваду в 1864 году, дабы избежать тюремного срока (в другой главе мне придется это пояснить), так что все это происходило, как видим, всего лишь за десять лет до того, как Джон Маккей стал вдруг первым из стомиллионщиков. Очевидно, его процветание началось в 1871 году – именно тогда было сделано то открытие. Я знаю, как оно было сделано. Я помню те детали, потому что они дошли до меня через всю страну, когда я уже жил в Хартфорде. Имелся туннель, тысяча семьсот футов длиной, который уходил от горного склона вглубь и на большой глубине проходил под какой-то частью Виргиния-Сити. Он стремился к рудной жиле, которая никак не обнаруживалась, и я думаю, что ее поиски были надолго заброшены. Так вот, шаря в этом заброшенном туннеле, мистер Фэар (впоследствии сенатор США и мультимиллионер) наткнулся на тело богатой рудной жилы – так гласит предание – и вернулся доложить о своей находке Джону Маккею. Они обследовали это сокровище и обнаружили, что там его огромные залежи. Они, как положено, провели геологическую разведку и удостоверились в размерах месторождения и в его чрезвычайном богатстве. Они подумали, что это так называемая «рудная труба», принадлежащая, вероятно, шахте «Калифорния», которая находилась на склоне горы и имела заброшенный ствол – а может быть, шахте «Виргиния», которая в ту пору не эксплуатировалась, – никого совершенно не заботила «Виргиния», пустая шахта. Установили, что это рудное тело действительно относилось к руднику «Калифорния» и посредством какого-то фокуса природы было сдвинуто вниз по склону горы. Они пригласили О’Брайена – который был специалистом по серебру в Сан-Франциско, – чтобы тот приехал как капиталист, и выкупили контрольный пакет акций в отозванных исках, получив его за ту самую сумму, двадцать шесть тысяч долларов, а шестью годами позже стоимость возросла до ста шестидесяти миллионов.

Как я уже сказал, меня там не было: я уже в течение шести, семи или восьми лет находился здесь, на востоке, – но мои знакомые интересовались. Джон П. Джоунс, который впоследствии ушел в отставку с поста сенатора США, проведя на этой должности непрерывно лет тридцать, жил тогда в Сан-Франциско. Он был очень привязан к двум моим старинным друзьям – Джозефу Т. Гудману и Денису Маккарти. Они были собственниками той газеты, в которой я служил – «Виргиния-Сити энтерпрайз», – и очень преуспевали в этой роли. Они были молодыми типографскими рабочими, которые в 1858 году набирали тексты в Сан-Франциско, и поехали через всю Сьерру[76], когда услышали об открытии залежей серебра в этом неизвестном регионе Невады, чтобы сделать карьеру. Когда они прибыли в этот убогий маленький лагерь, Виргиния-Сити, у них не было денег, чтобы делать карьеру. У них были только молодость, энергия и надежда. Они обнаружили там некоего Уильямса (по прозвищу Жеребец Уильямс); он выпускал еженедельную газету, и у него был один наборщик, который компоновал газету и отпечатывал на ручном печатном станке при содействии Уильямса и китайца. Все они жили в одной комнате – готовили там, спали, работали и сеяли разумное с помощью этой своей газеты. Ну так вот, Уильямс имел долг в четырнадцать долларов. Он не видел никакой возможности разделаться с ним при помощи своей газеты, поэтому продал газету Денису Маккарти и Гудману за двести долларов на условиях, что они возьмут на себя его долг в четырнадцать долларов, а также заплатят эти самые двести долларов, – в этой жизни или в следующей, на этот счет у них не было определенной договоренности. Но по мере того как Виргиния-Сити развивался и были открыты новые рудники, туда начали стекаться новые люди, и стали поговаривать об игорном доме для игры в фараон, и о церкви, и обо всем том, что входит в понятие пограничного христианского города. Началось грандиозное процветание, и Гудман с Денисом пожинали его плоды. Их собственное преуспеяние было так велико, что они выстроили трехэтажное кирпичное здание, которое явилось замечательной вещью для того городишки, а их бизнес вырос так мощно, что они частенько высаживали одиннадцать колонок новых рекламных объявлений в день на наборную доску и оставляли их там поспать, отдохнуть и наплодить прибыль. Когда какой-нибудь человек возражал, не находя в газете своего объявления, они говорили: «Мы делаем все, что в наших силах». Время от времени объявления появлялись, но наборная доска заколачивала монету неизменно. Однако через некоторое время Территория Невада была преобразована в штат, дабы предоставить должности тем людям, которые в них нуждались, и постепенно газета вместо выплаты тем парням от двадцати до сорока тысяч долларов в год перестала выплачивать что-либо вообще. Я полагаю, они были рады от нее избавиться – и, возможно даже, на старых условиях, – сплавив какому-нибудь рабочему, который был бы готов принять на себя старое долговое обязательство в четырнадцать долларов и уплатить его, когда сможет.

Эти ребята уехали в Сан-Франциско и опять организовали типографию. Они были восхитительные ребята, всегда готовые хорошо провести время, и это означало, что их деньги получал кто угодно, кроме них самих. А прямо перед тем как была открыта Бонанза, сюда, на восток, приехал Джо Гудман – откуда-то, где он, полагаю, пытался делать бизнес, или добывать средства к существованию, или еще что, – и он занял у меня триста долларов, чтобы выехать в Сан-Франциско. Насколько я помню, у него не было совсем никаких перспектив на будущее, но он считал, что с большей вероятностью найдет их там, среди старых друзей, и потому поехал в Сан-Франциско. Он прибыл туда как раз вовремя, чтобы познакомиться с Джоунсом (тем самым будущим сенатором США), очаровательным человеком. Джоунс подружился с Гудманом и сообщил в частном порядке: «В Неваде сделано великое открытие, и я там свой человек». Денис работал там наборщиком в одной из контор. Он был женат и строил деревянный дом стоимостью тысяча восемьсот долларов, выплатив уже часть и строя его на взносы из своей зарплаты. И Джоунс сказал: «Я намерен негласно ввести вас с Денисом в большую Бонанзу. Я туда вхож, я буду начеку, и мы вложим туда эти деньги в качестве гарантийного задатка. Так вот, когда я скажу, что пора продавать, надо будет непременно продавать». Итак, он внес двадцатипроцентный гарантийный задаток за этих двух ребят – и именно тогда, видимо, произошел тот резкий подъем курсов акций, которые одним махом взметнулись на огромную высоту. По словам Джо Гудмана, когда это произошло, Джоунс сказал им с Денисом: «Ну а теперь продавайте. Вы можете выйти с прибылью в шестьсот тысяч долларов каждый, и этого достаточно. Продавайте». «Нет, – возразил Джо. – Они еще поднимутся».

Джоунс возразил: «Я знаю всю подноготную, а не вы. Продавайте».

Жена Джо заклинала его продавать, он ни в какую не соглашался. Семья Дениса тоже умоляла его продавать. Денис продавать не стал. И так продолжалось две недели. Всякий раз, как акции взлетали, Джоунс пытался убедить парней продавать. Они не слушали, говоря: «Они еще поднимутся». Когда он сказал: «Продавайте, пока цена девятьсот тысяч долларов», – они ответили: «Нет, они дойдут до миллиона».

После чего акции стали очень быстро падать. Через некоторое время Джо продал и извлек шестьсот тысяч долларов наличными. Денис ждал свой миллион, но в результате не получил ни цента. Его доля была продана за бесценок – так что он оказался ни с чем и был вынужден снова взяться за наборное дело.

Такова история в том виде, как она была рассказана мне много лет назад – кажется, Джо Гудманом, теперь уже точно не помню. Денис в результате умер бедняком – так уже больше и не развернулся.

Джо Гудман немедленно занялся брокерским делом, и шестьсот тысяч долларов послужили хорошим капиталом. Он еще не собирался удаляться от дел. И он прислал мне те самые триста долларов и сказал, что теперь открыл брокерский бизнес и заколачивает кучу денег. Долгое время я больше ничего о нем не слышал, а потом узнал, что он не удовлетворился просто посредничеством, а стал заниматься биржевой спекуляцией на свой страх и риск и потерял все, что имел.

Когда это случилось, Джон Маккей, который всегда был добрым другом неудачливых горемык, ссудил ему четыре тысячи долларов, чтобы тот купил виноградное хозяйство в округе Фресно, и Джо туда уехал. Он ничего не знал о виноградарстве, но они с женой освоили его за очень короткое время. Он освоил его немного лучше, чем другие, и хорошо зарабатывал им себе на жизнь вплоть до 1886 или 1887 года, после чего продал виноградник в несколько раз дороже, чем заплатил за него изначально.

Джо был здесь год назад, и я его видел. Он живет в калифорнийском саду – в Аламеде. До этого приезда на восток он посвятил двенадцать лет своей жизни весьма малообещающему, трудному и неподатливому исследованию, какое когда-либо затевалось со времен Шампольона, ибо он задался целью выяснить, что означают те скульптуры, которые находят в лесах Центральной Америки. И он действительно это выяснил и опубликовал большую книгу, результат своего двенадцатилетнего исследования. В этой книге он дает толкования иероглифов – и его позиция в качестве успешного исследователя в этом сложном деле признана специалистами в Лондоне, Берлине и где-то еще. Но он и сейчас известен не более, чем прежде, – только той группе людей. Его книга была опубликована приблизительно в 1901 году.

Нынешнее сообщение в «Нью-Йорк таймс» гласит, что в результате открытия того месторождения произошла буря спекуляций и что группа рудников вокруг того центра достигла на фондовой бирже стоимости, близкой к четыремстам миллионам. Через полгода стоимость снизилась на три четверти, а к 1880 году, то есть пятью годами позже, стоимость акций «Консолидейтед Виргиния» составляла всего два доллара за штуку, а стоимость акций «Калифорнии» – всего 1,75 доллара, так как Бонанза, по общему признанию, выдохлась.

10 января 1906 года

В ближайшие два или три месяца мне предстоит выступить с несколькими речами, мне также пришлось произнести несколько речей на протяжении двух прошлых месяцев – и внезапно я подумал, что люди, выступающие с речами на тех или иных собраниях, особенно на торжественных обедах, навлекают на себя массу необязательных хлопот в смысле подготовки. Как правило, речь на званом обеде не является важной частью банкетной экипировки по той причине, что, как правило, банкет дается лишь для того, чтобы отметить какое-то сиюминутное событие или оказать честь какому-то почетному гостю, и, стало быть, тут нет ничего особенно важного – я имею в виду, ничего, на чем человеку надлежит чувствовать себя обязанным сосредоточиться, произнося речь, тогда как подлинно важная вещь состоит, пожалуй, в том, что докладчик должен сам быть в достаточной степени интересен, пока выступает, и стараться не утомлять и не раздражать людей, которым не посчастливилось выступать с речами и которые также не имеют счастливой возможности устраниться, когда выступают другие. Поэтому простое милосердие по отношению к таким людям требует от оратора определенной подготовки, вместо того чтобы отправляться абсолютно пустым и чистым как лист бумаги.

Человек, который часто выступает с речами, не может позволить себе уделять много времени их подготовке и скорее всего отправляется в такие места пустой (именно так, как я имею привычку это делать), намереваясь почерпнуть тему выступления от других неподготовленных людей, которые будут выступать перед ним. Таким образом, совершенно очевидно, что, если вы размещены в списке примерно под номером три или ниже, можно уверенно рассчитывать, что кто-то из предыдущих ораторов затронет все необходимые темы. Весьма вероятно, что у вас их наберется больше, чем требуется, так что они могут стать помехой. Вам захочется отозваться на все эти темы, а это, конечно же, вещь опасная. Следует выбрать одну из них – и тут можно ставить сто к одному, что, прежде чем пробудете в роли оратора две минуты, вы пожалеете, что не взялись за другую. Вы отойдете от выбранной темы, почувствовав, что есть другая, лучшая.

На эти мысли меня навело случившееся на днях на званом вечере в клубе «Плэйерс» («Игроки»), где двадцать два человека – мои старинные друзья по клубу – давали обед в мою честь в знак своей радости от того, что снова могут лицезреть меня после трехлетнего отсутствия, обусловленного глупостью правления этого клуба, – правления, которое находилось у власти с самого его основания, и даже если это было не то самое правление, что вначале, то эквивалентно ему, потому что его, должно быть, набирали из той же психиатрической лечебницы, что и предыдущее.

Председательствовал на встрече Брэндер Мэттьюз, открывший заседание непринужденной, спокойной, уместной речью. Затем он пригласил Гилдера, который вышел пустой, вероятно предполагая, что ему удастся заправиться из бака Брэндера. Однако его постигло разочарование. Он с трудом добрался до конца своего выступления и сел, не совсем побежденный, но изрядно потрепанный. Следующим был призван Фрэнк Миллет, живописец. Он продирался сквозь фразы, демонстрируя две вещи: что он готовился, но не смог вспомнить подробности своей заготовки и что его текст был слабым. В его речи главным признаком подготовки было то, что он старался продекламировать два значительных поэтических отрывка – из хорошей поэзии, – но утратил уверенность и плохой декламацией обратил ее в плохую. Должен был выступить кто-то от скульпторов, и это обещал сделать Огастес Сент-Годенс, но в последний момент он не смог прийти и совершенно неподготовленному человеку пришлось встать и произносить речь вместо Сент-Годенса. Этот человек не высказал ничего оригинального или волнующего, и фактически все высказывания были настолько неуверенными, сбивчивыми и вместе с тем заурядными, что, ей-богу, ново и свежо у него прозвучало, когда в конце он сказал, что не ожидал, что его вызовут произносить речь! Я мог бы закончить речь за него, я слышал это так много раз.

У этих людей дело не задалось, потому что они слишком много думали, – я имею в виду Миллета и Гилдера. Все то время, пока выступал Мэттьюз, они старались удержать в голове свои маленькие заготовки, и это помешало им добыть что-то новое и свежее в смысле содержания из того, что говорил Брэндер. Точно так же Миллет все еще думал о собственных заготовках, пока говорил Гилдер, и потому проглядел возможные темы, подкинутые Гилдером. Но поскольку я попросил Мэттьюза поставить меня в конец списка ораторов, то получил все возможные в этом случае преимущества. Ибо я пришел без темы выступления, а эти парни доставили мне массу тем, потому что мой ум не был поглощен попытками упомнить домашние заготовки – их не существовало. Я испортил отчасти речь Брэндера, поскольку его речь была приготовлена с прямым упором на то, чтобы представить меня, гостя этого мероприятия, и ему пришлось вывернуть ее так и эдак и суметь выбраться из нее, что он сделал весьма изящно, пояснив, что его речь несколько кривобока и не с того конца, потому что я попросил поместить себя в конец списка. У меня было вполне достаточно времени, потому что Гилдер доставил мне тему, Брэндер доставил мне тему, Миллет доставил мне тему. Эти темы были свежие, с пылу с жару, и породили то же самое горячее желание ухватиться за них, какое бы они породили в обычном разговоре за столом.

Так вот, я знаю, как создавать застольные речи, потому что много думал над этим. Вот моя схема. Там, где это просто званый обед, чтобы хорошо провести время (вроде того, на котором мне предстоит присутствовать в Вашингтоне двадцать седьмого числа, где общество будет состоять из членов Гридирон-клуба[77] – исключительно газетные корреспонденты, я думаю, – с такими гостями, как президент и вице-президент Соединенных Штатов и еще двумя другими), разумеется, это событие, где человек удостаивается права говорить на любую тему, кроме политики и теологии, и даже если его попросят произнести тост, ему не потребуется обращать никакого внимания на тост, а говорить о чем угодно. Итак, идея состоит в следующем: взять газету за тот день или газету за тот вечер и просмотреть заголовки на телеграфной странице – настоящее золотое дно тем и текстов, знаете ли! Я думаю, человек мог бы вытащить из кармана текущую газету и заговорить присутствующих до смерти, прежде чем у него иссякнет материал. Будь это сегодня, у вас была бы тема инцидента с миссис Моррис. И это напоминает мне, насколько малозахватывающим будет инцидент с Моррис через два или три года – может, даже всего через полгода – и тем не менее какое раздражение он вызывает сейчас уже на протяжении пяти дней. Он заставляет осознать такой важный факт, что события жизни – это главным образом маленькие события, а крупными они кажутся, только когда мы находимся от них на близком расстоянии. Мало-помалу они успокаиваются, и мы видим, что одно не отличается от другого. Они все примерно одной и той же небольшой высоты и довольно незначительны. Если вы будете записывать события каждого дня стенографически, как мы это делаем сейчас, с намерением создать из записей автобиографию, потребуется от одного до двух, а то и до четырех часов, чтобы письменно изложить автобиографическую суть одного дня, и результатом будет от пяти до сорока тысяч слов. Это целый том. Теперь послушайте: не следует воображать, что, поскольку потребовался целый вторник для того, чтобы подробно описать автобиографический материал понедельника, в среду будет нечего писать. Нет, в среду придется излагать ровно столько же материала, сколько доставил понедельник, для описания вторника. И это потому, что жизнь не состоит главным образом из фактов и событий. Она состоит главным образом из шквала мыслей, который постоянно проносится у человека в голове. Можно ли записать их с помощью стенографии? Нет. Можно ли записать стенографически какую-либо значительную их долю? Нет. Пятнадцать стенографисток, усердно трудясь, не угнались бы за ними. Именно поэтому полная автобиография никогда не была и не будет написана. Она бы состояла из трехсот шестидесяти пяти двойных томов в год, и, таким образом, если бы я выполнял свой автобиографический долг полностью аж с юных лет, все библиотечные здания на земле не смогли бы вместить результат.

Я спрашиваю себя, как бы выглядел в истории инцидент с миссис Моррис через пятьдесят лет. Примите во внимание такие обстоятельства: здесь у нас еще не успокоился скандал в сфере страхования. Еще вчера и позавчера дискредитированные страховые магнаты-миллионеры не были изгнаны и убраны с глаз долой под проклятия нации, а некоторые из этих Маккерди, Макколлов, Депью, Хайдов и Александеров по-прежнему подвизались на ответственных должностях вроде директоров банков. Кроме того, сегодня внимание всей нации приковано к «Стандард ойл корпорейшн», самой колоссальной из коммерческих сил, существующих на планете. Весь американский мир застыл, затаив дыхание и задаваясь вопросом, выйдет ли «Стандард ойл» из своей миссурийской битвы потрепанной, и если да, то насколько сильно. Также мы видим, как конгресс грозится тщательно проверить комиссию по Панамскому каналу, чтобы понять, что она сделала с пятьюдесятью девятью миллионами, и выяснить, что она предлагает сделать с недавно добавленными одиннадцатью миллионами. На сегодняшней повестке дня имеются еще три или четыре вопроса громадного общественного интереса. А по другую сторону океана мы видим отделение церкви от государства во Франции, угрозу войны между Францией и Германией по марокканскому вопросу, подавленную революцию в России, когда царь и его семейство воров – великих князей – оправляются от долгого страха и начинают жестоко расправляться с остатками революционеров старым российским способом, проверенным на протяжении трех столетий; мы видим Китай, который представляет для нас мрачную и ужасную тайну. Никто не знает, в чем ее суть, но мы спешно перебрасываем с Филиппин в Китай три полка под командованием генерала Фанстона[78] – человека, взявшего в плен Агинальдо[79] такими методами, которые опозорили бы последнего болтуна, отбывающего наказание в любом исправительном учреждении. Никто, похоже, не знает, в чем состоит китайская загадка, но все как будто считают, что там назревают гигантские потрясения.

Таков расклад в настоящее время. Таковы события, предлагаемые сегодня мировому вниманию. Определенно они достаточно масштабны, чтобы не оставить места для более мелких проблем, и тем не менее возникает инцидент с Моррис и затмевает все остальное. Инцидент с Моррис производит волнение в конгрессе и уже в течение нескольких дней будоражит воображение американской нации и воспламеняет языки возбужденными толками. Эта автобиография не выйдет в свет до моей смерти. Я не знаю, когда это произойдет, и в любом случае не испытываю большого интереса к этому вопросу. Может пройти еще несколько лет, но если это не произойдет в течение ближайших нескольких месяцев, уверен, что к тому времени нация, наткнувшись в моей автобиографии на инцидент с миссис Моррис, будет безуспешно пытаться вспомнить, в чем этот инцидент состоял. Это происшествие, которое сейчас представляется таким значительным, через три или четыре месяца будет казаться таким мелким, что займет место в ряду с неудавшейся русской революцией и прочими упомянутыми важными материями, и никто не будет в состоянии отличить одно от другого на основании разности их величин.

Вот в чем состоит инцидент с Моррис. Некая миссис Моррис, дама культурная, воспитанная, с положением, заявилась в Белый дом и попросила разрешить ей коротко переговорить с президентом Рузвельтом. Мистер Барнс, один из личных секретарей президента, отказался передать ее визитную карточку и сказал, что она не может видеть президента, так как он занят. Она сказала, что подождет. Барнс поинтересовался, по какому вопросу она хочет видеть президента, и она ответила, что некоторое время назад ее мужа уволили с государственной службы и она хочет попросить президента поднять его досье. Барнс, выяснив, что это военное досье, посоветовал ей обратиться к военному министру. Она сказала, что была в военном министерстве, но не смогла получить доступ к министру: испробовала все средства, какие могла придумать, но потерпела неудачу. Тогда жена одного из членов кабинета посоветовала ей попросить о краткой беседе с президентом.

Не вдаваясь в многочисленные подробности, скажу, что Барнс упорно настаивал на том, что она не может видеть президента, и в данных обстоятельствах настойчиво предлагал ей уйти. Она вела себя спокойно, но продолжала настаивать на том, чтобы остаться и увидеться с президентом. Потом произошел этот самый инцидент. По знаку Барнса два несших там дежурство полицейских ринулись вперед, схватили даму и поволокли ее на улицу. Она перепугалась и несколько раз громко вскрикнула. Барнс говорит, что она кричала многократно и своим криком «взбудоражила весь Белый дом», хотя никто так и не вышел узнать, в чем дело. Могло создаться впечатление, что подобное происходит по шесть-семь раз на дню, поскольку не вызвало никакого ажиотажа. Но это было не так. Барнс состоит личным секретарем достаточно долго, так что у него, вероятно, могло разыграться воображение, и это объясняет большую часть воплей, – хотя дама, по ее собственному признанию, все-таки вскрикивала. Женщину выволокли из Белого дома. Она говорит, что, пока ее тащили по мостовой, ее одежда перепачкалась и разодралась на спине в лохмотья. Какой-то негр подхватил ее за лодыжки и таким образом избавил от контакта с поверхностью земли. Таким вот манером, за руки и за ноги, ее переправили в какое-то место – судя по всему, в близлежащий полицейский участок, – и по дороге она теряла кошельки, ключи и еще какие-то предметы, а честные прохожие подбирали их и несли вслед за ней. Барнс объявил ее сумасшедшей. Видимо, полицейский инспектор посчитал это довольно серьезным обвинением, и поскольку он, вероятно, прежде не сталкивался с подобными случаями и не представлял, как следует себя вести, то не позволил, чтобы женщину доставили к ее близким, пока она не внесет пять долларов в его кубышку. Бесспорно, это было сделано, дабы воспрепятствовать ее исчезновению из Соединенных Штатов, тогда как он, возможно, хотел заняться тщательным расследованием этого серьезного обвинения.

Дама до сих пор лежит в главной больнице Вашингтона, не в силах оправится от шока и, естественно, весьма возмущенная обращением, которому подверглась, – но ее мягкое, спокойное и хорошо сформулированное изложение того, что с ней приключилось, является убедительным доказательством, что она не сумасшедшая, даже в умеренной пятидолларовой степени.

Итак, теперь вы знаете факты. Все так, как я сказал, – в течение нескольких дней эта история занимает почти целиком внимание американской нации, вытеснив русскую революцию, китайскую загадку и все остальное. Такого рода вещь создает подходящий материал для автобиографии. Вы записываете событие, которое на данный момент является для вас самым интересным. Если вы оставляете его в покое на три или четыре недели, то начинаете дивиться, почему вам вообще пришло в голову записать подобную вещь, – она не имеет ценности, не имеет значения. То шампанское, которое заставило вас опьянеть от восторга или гнева, улетучилось, выдохлось. Но это то, из чего состоит жизнь, – маленькие и большие эпизоды, и все они уравниваются в размерах, если оставить их в покое. Автобиография, которая не принимает во внимание мелкие вещи и регистрирует только крупные, отнюдь не является верной картиной человеческой жизни. Жизнь человека состоит из его чувств и интересов, при том, что то тут, то там возникает эпизод, с виду крупный или мелкий, к которому эти чувства прицепляются.

Инцидент с Моррис спустя какое-то время не будет иметь вообще никакого значения, и тем не менее биограф президента Рузвельта найдет его весьма ценным, если рассмотрит, изучит детали и будет достаточно проницательным, чтобы понять: он проливает немалый свет на характер президента. Бесспорно, главнейшая задача биографии – высветить характер человека, чья биография пишется. Биограф Рузвельта высветит жизнь и карьеру президента – шаг за шагом, миля за милей, – выхватывая, как лучом, эпизоды и происшествия. Ему придется навести луч и на эпизод с Моррис, потому что этот эпизод характеризует личность. Это то, что, вероятно, не могло бы случиться в Белом доме при любом другом президенте, когда-либо занимавшем эти помещения. Вашингтон не стал бы вызывать полицию и вышвыривать даму за забор! Я не имею в виду, что Рузвельт стал бы. Я хочу сказать, что Вашингтон не стал бы держать в своей свите таких Барнсов. Именно Рузвельты держат возле себя подобных Барнсов. Личный секретарь был совершенно прав, отказывая в доступе к президенту, – президент не может встречаться со всеми подряд по их личным делам, и в таком случае совершенно в порядке вещей, что ему следует отказывать в этих встречах кому бы то ни было, – то есть относиться ко всей нации одинаково. Разумеется, так всегда и делалось, от начала и до наших дней – людям всегда отказывали в доступе к президенту по личным делам, каждый день, со времен Вашингтона и доныне. Секретари всегда настаивали на своем, мистер Барнс – тоже. Но в зависимости от находившегося у власти президента методы различались – один секретарь президента управлялся с этим так, другой – иначе, но никому из предыдущих секретарей не приходило в голову управляться с этим, выкидывая даму за забор.

Теодор Рузвельт – один из самых импульсивных людей из имеющихся в природе. В этом состоит причина, почему он держит импульсивных секретарей. Президент Рузвельт, вероятно, никогда не задумывается над тем, как правильным образом сделать то или иное. Вот почему он держит секретарей, которые не способны над этим задумываться. Мы естественным образом окружаем себя людьми, чьи методы и склонности согласуются с нашими собственными. Мистер Рузвельт – один из самых привлекательных людей, с какими я знаком. Я знаю его и время от времени вижусь с ним, обедаю в его обществе, ужинаю в его обществе добрых двадцать лет. Я всегда получаю удовольствие от общения с ним: он такой энергичный, прямодушный, откровенный и абсолютно искренний. Все эти качества располагают меня к нему, когда он действует от своего имени, как частное лицо, – они располагают к нему всех его друзей. Но когда он под их влиянием действует как президент, они делают его довольно странным президентом. Он с невероятной быстротой перескакивает с одного предмета на другой – делает кульбит и в следующий момент вновь оказывается там, где был на прошлой неделе. Затем он опять делает несколько акробатических трюков, и никто не может предсказать, где он в конечном счете после этой серии кувырков приземлится. Каждое его действие и каждое выраженное им мнение с большой вероятностью отменяет или оспаривает какое-нибудь предыдущее его деяние или мнение. Вот что происходит с ним постоянно в качестве президента. Но каждое высказанное им мнение – это, бесспорно, его искреннее мнение на тот момент, но так же бесспорно, что это мнение отличается от того, которое он имел три или четыре недели назад и которое было точно таким же искренним и честным, как и позднейшее. Нет, его нельзя обвинить в лицемерии – беда не в этом. Проблема в том, что его новейший интерес захватывает его целиком, упраздняя на тот момент все его предыдущие мнения, чувства и убеждения. Он самый популярный человек, когда-либо существовавший в Соединенных Штатах, и его популярность произрастает именно из этих его воодушевлений – из этого радостного кипения взволнованной искренности и прямоты. Это так роднит его с остальным человечеством. Люди видят в нем собственное отражение. Они также видят, что его порывы редко бывают неприглядны и посредственны. Эти порывы почти всегда широки, прекрасны, щедры. Он не может придерживаться какого-то одного из них достаточно долго, чтобы выяснить, что за цыпленок вылупится, но все признают благородство его намерений и восхищаются им, и любят его за это.

11 января 1906 года

Несколько дней назад я получил от миссис Лоры К. Хадсон письмо следующего содержания:

«287 Куинси-стрит,

3 января 1906 года.

Мистеру Сэмюэлу Клеменсу.

Уважаемый сэр!

Лет около двадцати назад мы с мужем только начинали семейную жизнь, первые два маленьких прибавления нашей растущей семьи принуждали нас вести затворнический образ жизни, и мы с мужем счастливо проводили вечера дома: он – за чтением вслух журнала или книги, а я – слушая его за рукоделием. Однажды он прочитал в одной из нью-йоркских газет корреспонденцию о каком-то светском мероприятии – смутно припоминаю, что это был званый обед в пресс-клубе или какая-то еще пирушка, – где Марк Твен читал вслух сочинение, которое показалось мне лучшим и самым смешным из когда-либо написанных нашим великим любимцем. И теперь, когда наша семья разрослась и очень полюбила Марка Твена, я обшарила все сборники его произведений в поисках этого очаровательного юмористического рассказа, но все тщетно. Нельзя ли мне в таком случае обратиться за помощью к мистеру Клеменсу?

Действие происходило в горной хижине старателя, к которому приходят трое мужчин в поисках пищи и ночлега. Они представляются ему как Лонгфелло, Холмс и Уиттьер[80], и то, как они описываются старателем, рассказывавшим эту историю (последний из упомянутых «с двойными подбородками, спускающимися до живота») и приводившим напыщенные цитаты из их сочинений, которые они дают в ответ на очень ворчливые и прямые вопросы старателя, является смешнейшим из самого смешного. Старатель терпит это, как вдруг в ответ на какую-то его самодовольную реплику относительно своей удобной хижины псевдо-Холмс резко парирует:

«Построй-ка новый особняк, черт побери!» – и так далее, целую строфу. Тогда старатель гневно встает и выгоняет троих поэтов вон.

Любой свет, какой вы можете пролить на название и возможное местонахождение этого восхитительного плода вашей музы, будет с чрезвычайной благодарностью встречен моим мужем, моими тремя сыновьями и их любящей матерью, почитательницей Марка Твена, которая молит разрешить ей называться

искреннейше Вашей Лорой К. Хадсон».

Сегодня утром я продиктовал своей секретарше мисс Лайон письмо следующего содержания:

«Уважаемая миссис Хадсон!

Я навеки ваш должник за то, что напомнили мне о том курьезном эпизоде из моей жизни. В течение первого года или двух, после того как он произошел, мне было невыносимо о нем думать. Мои огорчение и стыд были настолько глубокими, а мое ощущение, что я выставил себя идиотом, настолько прочным, устоявшимся и закоренелым, что я полностью вытеснил этот эпизод из своей памяти – и, таким образом, все эти двадцать восемь или двадцать девять лет жил в убеждении, что то мое выступление было грубым, вульгарным и лишенным юмора. Но ваши слова о том, что вы и ваша семья двадцать восемь лет назад обнаружили в нем юмор, побудили меня вникнуть в это дело. Поэтому я дал поручение одной бостонской машинистке покопаться в тамошних газетах былых времен и выслать мне нужный номер.

Он пришел сегодня утром, и если в том моем выступлении есть какая-то вульгарность, я не в состоянии ее обнаружить. Является ли оно простодушно и абсурдно смешным, тут я не судья. Я позабочусь, чтобы вы получили копию.

Выступление Сэмюэла Л. Клеменса (Марка Твена)

Из репортажа о званом обеде, данном издателями «Атлантик мансли» в честь семидесятилетия Джона Гринлифа Уиттьера в отеле «Брунсвик», Бостон, 17 декабря 1877 года, опубликовано в «Бостон ивнинг транскрипт» 18 декабря 1877 года

Господин председатель! Повод, по которому мы ныне собрались, как нельзя лучше подходит для извлечения на свет божий приятных воспоминаний, касающихся литераторов, посему я и сам слегка погружусь в историю. Стоя здесь, на берегах Атлантики, и созерцая некоторые из ее крупнейших литературных волн, я вспоминаю случай, произошедший со мной тринадцать лет назад, когда я сам только что успешно взбаламутил маленькую невадскую литературную лужу, хлопья пены от которой понемногу понеслись в сторону Калифорнии. Я начал инспекционное путешествие по южнокалифорнийским приискам. Я был неопытным и самоуверенным и решил испытать действенность моего псевдонима. Очень скоро мне представилась такая возможность. С наступлением ночи я постучался в одиноко стоявшую деревянную хижину рудокопа в предгорьях Сьерры. Как раз в тот момент пошел снег. Мне открыл изнуренный, меланхоличный и босой мужчина лет пятидесяти. Когда он услышал мой псевдоним, вид у него стал еще более подавленным. Он впустил меня – весьма неохотно, как мне показалось, – и после традиционного бекона с бобами, черного кофе и горячего виски я взял трубку. Этот скорбный человек не произнес на тот момент и трех слов. Теперь он заговорил и голосом человека, который тихо страдает, произнес:

– Вы четвертый, я переезжаю.

– Что четвертый? – спросил я.

– Четвертый сочинитель, который побывал здесь за последние сутки, – я переезжаю.

– Что вы говорите! – воскликнул я. – А кто же были другие?

– Мистер Лонгфелло, мистер Эмерсон и мистер Оливер Уэнделл Холмс – будь они неладны!

Как вы легко можете представить, я был заинтригован. Я просил, я уговаривал – три порции горячего виски довершили дело, и наконец унылый рудокоп начал свой рассказ:

– Они появились здесь вчера вечером, как раз как стемнело, и я, конечно, их впустил. Сказали, что держат путь в Йосемити. То была грубая компания, но это ничего, все выглядят грубо, когда путешествуют пешком. Мистер Эмерсон был рыжий и слаб здоровьем. Мистер Холмс – толстый как пузырь: весил фунтов триста и имел двойные подбородки, спускавшиеся до самого живота. Мистер Лонгфелло был сложен как чемпион по боксу. Голова у него была коротко обстриженная и щетинистая будто репейник. Нос тянулся вниз через все лицо, как палец, а кончик торчал вверх. Они явно выпивали, это было сразу видно. А как по-чудному они говорили! Мистер Холмс осмотрел эту хижину, а потом ухватил меня за пуговицу и произнес:

Из мысленных глубин Мне голос говорит: «Построй-ка новый особняк, Черт подери!»[81]

* * *

– Мне это не по карману, мистер Холмс, – говорю я, – да и ни к чему.

Будь я проклят, если мне понравилось слушать такие речи от чужака. Только я стал вынимать бекон с бобами, как является мистер Эмерсон, тоже берет меня за пуговицу, отводит в сторону и говорит:

Дайте в пищу мне агаты, Шпанских мушек иль пернатых; Живность с неба и морей, Мне несите поскорей.

Я ему говорю:

– Мистер Эмерсон, прошу прощения, но здесь не отель.

Понимаете, меня это малость рассердило – я не привык к обычаям литературных шишек. Но я продолжил корпеть над своей работой, и следующим приходит мистер Лонгфелло, хватает за пуговицу, отрывает от дела и говорит:

«Слава, слава, Мэджекивис!» — Старцы, воины кричали…

Но тут я вмешался и говорю:

– Прошу прощения, мистер Лонгфелло, если вы будете так любезны прекратить драть глотку и дадите приготовить жратву, то окажете мне честь.

Что ж, сэр, после того как они заправились, я выставил бутылку. Мистер Холмс смотрит на нее, а затем вдруг ни с того ни с сего как завопит:

Пускай забьет струя кроваво-красного вина! Я буду вспоминать былые времена.

Видит Бог, я уже начал малость заводиться. Поворачиваюсь к мистеру Холмсу и говорю:

– Послушайте, мой жирный друг, я хозяин этой хибары, и если суд свое дело знает, то вы либо выпьете чистого виски, либо останетесь вообще без спиртного.

Так ему прямо и сказал. Нет, мне не хотелось пререкаться с такими знаменитыми сочинителями, но, понимаете, они меня вроде как сами вынудили. Я человек рассудительный и не стану раздувать из мухи слона; я не против, когда ватага гостей раза три-четыре наступит мне на хвост, но когда они начинают наступать мне на мозоли, это уж другое дело, и если суд свое дело знает, говорю я, то вы либо пейте свое виски, либо останетесь без выпивки. Так вот, пьют они себе, а сами все расхаживают у меня по хижине, принимают позы и разглагольствуют. Мистер Лонгфелло говорит:

Этот лес первобытный…

А мистер Эмерсон ему подпевает:

Когда-то здесь стояли построенные в боевом порядке фермеры, И шум их пальбы разносился по всему миру[82].

Я говорю:

– Можете хулить мое логово сколько влезет – мне от этого ни холодно ни жарко.

Ну, они продолжают пить и вскоре достают старую засаленную колоду и начинают играть в юкер по десять центов, в кредит. Я начинаю примечать кое-что изрядно подозрительное. Мистер Эмерсон сдавал, посмотрел на свою руку, покачал головой и говорит:

Я сомневаюсь, и мое сомненье…

И спокойно так собрал карты и начал тасовать для новой сдачи. И говорит:

Не правы, кто в расчет меня не принимают; Они не ведают, куда ведут мои пути, Которыми иду я вновь и вновь![83]

– Пусть меня повесят, если слова у него расходились с делом! О, это была хладнокровная шельма! С минуту все шло гладко, но вдруг по глазам мистера Эмерсона я вижу, что они у него в руках. Он уже сделал две хитроумные взятки, а те – только по одной. И вот он вроде как приподнимается со стула и говорит:

Устал я от тузов и ставок! — Давно идет игра!

И выкладывает козырного валета. Мистер Лонгфелло усмехнулся сладко-пресладко и говорит:

Благодарю, мой славный друг! Пример ты для меня[84].

…и будь я проклят, если он не вынимает другого козырного валета! Ну, сэр, тут вскакивает Холмс, с воинственным кличем, как обычно:

Бог в помощь им, коль буря станет раскачивать Сосну против пальмы![85]

…и пусть меня черти унесут, если он не швыряет еще одного козырного валета! Эмерсон хлопает рукой по своему охотничьему ножу, Лонгфелло хлопает по своему револьверу, а я забираюсь под койку. Вот-вот начнется заварушка, но тут поднимается этот чудовищный Холмс, тряся своими подбородками, и говорит:

– Призываю вас к порядку, джентльмены! Первого, кто выхватит оружие, я уложу. На Потомаке все спокойно[86], будьте уверены!

К этому моменту они уже изрядно набрались и начали похваляться. Эмерсон говорит:

– Самая сногсшибательная вещь, что я написал, это «Барбара Фритчи»[87].

Лонгфелло говорит:

– Она не сравнится с моими «Записками Биглоу»[88].

Холмс говорит:

– Мой «Танатопсис»[89] затмевает их обоих.

Они опять едва не подрались. Потом им захотелось расширить компанию – и мистер Эмерсон указал на меня и говорит:

Неужто тот мужлан убогий Единственный жилец сих славных мест?

При этом он точил о сапог свою финку – так что я смолчал. Ну ладно, сэр, дальше им взбрело в голову поразвлечься музыкой, поэтому они заставили меня встать и петь «Когда Джонни с победой вернется с войны»[90], пока я не свалился – это было в тринадцать минут пятого нынче утром. Вот что мне пришлось пережить, мой друг. Когда я проснулся нынче в семь, они, благодарение Богу, уже собирались уходить, и на мистере Лонгфелло были мои сапоги, а свои собственные он держал под мышкой. Я говорю:

– Постойте, Эванджелина[91], что вы собираетесь с ними делать?

Он отвечает:

– Собираюсь дать деру, потому что

Жизнь великих призывает Нас к великому идти, Чтоб в песках времен остался След и нашего пути[92].

– Как я уже сказал, мистер Твен, вы четвертый за последние сутки – и я переселяюсь, книжная атмосфера не по мне.

Я сказал рудокопу:

– Да что вы, сударь? То были не благословенные барды, перед которыми мы благоговеем и которым платим дань уважения, то были мошенники и самозванцы.

Старатель спокойно взирал на меня некоторое время, потом сказал:

– Ага! Так они были самозванцы? А вы?

Я не стал развивать эту тему и с тех пор не путешествую под своим псевдонимом. Таково растрогавшее меня воспоминание, которое я не мог сейчас не привести, господин председатель. В пылу энтузиазма я, быть может, слегка приукрасил некоторые подробности, но вы легко простите мне мой проступок, поскольку я уверен, что это первый случай, когда я отклонился от голых фактов по такому случаю, как этот».

То, что я сказал миссис Хадсон, правда. Я действительно страдал в течение года или двух от глубокого унижения, связанного с этим эпизодом. Но наконец в 1878 году в Венеции мы с женой познакомились с мистером и миссис А.П. Чемберлен из Конкорда, штат Массачусетс, и завязалась дружба такого рода, которую может оборвать только смерть. Чемберлены были очень интересные люди и во всех отношениях очаровательные и компанейские. Мы провели вместе месяц или два в Венеции и затем несколько месяцев в Риме, и однажды разговор зашел о том моем неприглядном поступке. И когда я уже собирался накинуться на этих людей за то, что они напомнили мне об этом событии, которое почти изгладилось из моей памяти, я вдруг с радостью осознал, что Чемберлены возмущены тем, как мое выступление было воспринято в Бостоне. Они весьма свободно и откровенно критиковали ледяное отношение людей, присутствовавших при моем выступлении, а также позицию бостонских газет. Позиция эта состояла в том, что я проявил немыслимое, невообразимое неуважение. Что ж, я воспринимал это как непреложный факт в течение года или двух после выступления и чувствовал себя ничтожеством всякий раз, как думал об этом, – что старался делать как можно реже. Всякий раз я задавался вопросом, как вообще мог вдохновиться на столь кощунственный поступок. Чемберлены утешили меня, но не убедили спокойно вспоминать о несчастном эпизоде. Я старался выбросить его из головы и дать ему стереться из памяти, в чем преуспел. Когда на днях пришло письмо миссис Хадсон, минуло уже добрых двадцать пять лет с тех пор, как я в последний раз вспоминал об этом случае. И когда я прочитал, что она считает вещицу смешной, то спросил себя: а что, если она права? Так или иначе, во мне проснулось любопытство, я написал в Бостон и получил копию той штуки, которую привел выше.

Мне смутно припоминаются некоторые подробности того собрания: как сквозь дымку я вижу сотню людей… нет, пожалуй, пятьдесят – туманные фигуры, сидящие за обеденными столами; они уже сейчас для меня призраки и навсегда останутся безымянными. Я не знаю, кто это был, но зато ясно вижу помещенного за большой стол, лицом к нам, остальным, мистера Эмерсона, сверхъестественно торжественного и неулыбчивого; вижу мистера Уиттьера, серьезного и прекрасного, с лицом, освещаемым изнутри его прекрасной душой, – квакера, но милого и улыбчивого; вижу мистера Лонгфелло с его шелковистыми, убеленными сединой волосами и добрым лицом; вижу доктора Оливера Уэнделла Холмса, источающего улыбки, доброжелательность и теплоту словно бриллиант, чьи грани обращены к свету сначала так, потом эдак, – человека обаятельного и всегда интересного, разговаривал ли он или сидел спокойно (спокойно в его понимании, но более или менее в движении, как это представлялось другим). Их я вижу сквозь пучину времени с полной отчетливостью.

Еще одни черты вырисовываются ясно – потому что там был Уилли Уинтер (за последнюю тысячу лет бессменный редактор газеты «Нью-Йорк трибюн» и по сей день, в свои преклонные годы, занимающий этот высокий пост). Для меня всегда было удовольствием видеть на банкете Уилли Уинтера. За двадцать лет я редко бывал на банкете, где бы не присутствовал Уилли Уинтер и где бы он не читал какого-нибудь очаровательного стихотворения, написанного специально к данному случаю. Он сделал это и в тот раз, и стихотворение было на должном уровне. В его стихах никогда не было никакой энергии, но они были всегда гладкими, извилистыми и утонченными, радостными, с изысканной фразировкой и приятны на слух словно музыка. И он по-настоящему любил декламировать эти приуроченные к определенному событию стихи с такой любовью, которая выше понимания. Его радость при выступлении не вызывала никаких сомнений. Его восторг был абсолютно невинного свойства, его невинное восхищение своими стихами, его совершенная манера их читать – все это ласкало взор. Порой он произносил по памяти очень долгую речь, изящно фразированную, безукоризненно составленную и тем не менее звучащую, как если бы она лилась без подготовки, из самого сердца и ума. Он был идеальным декламатором и своей поэзии, и своей прозы – то и другое звучало как музыка. Но если он был удачно помещен в списке выступающих, тогда его выступление стоило в два-три раза больше того, чем когда он был в начале списка выступающих, потому что если он стоял в списке несколько ниже, это давало ему возможность сделать глоточек шампанского, а это все, что требовалось Уилли Уинтеру. Я вижу его так ясно: маленькая фигурка, со всей силой убеждения наклоненная вперед, лицо, горящее вдохновением, отчасти навеянным его собственными стихами, отчасти – глотком шампанского. Он имел обыкновение небрежно изречь одну-другую изящную строчку, а потом поднять голову и поглядеть вокруг так, потом эдак, потом еще как-то, ловя благожелательные взгляды; сам же тем временем не то чтобы отрыгивался – это вульгарно, – а делал то, что делает всякий человек, порядком наполненный шампанским, когда чувствует, что во рту у него будто полно хлопка-сырца и он должен от него избавиться. Он делал это на протяжении всей декламации и чувствовал себя счастливейшим человеком в мире. И в том случае, о котором я говорю, он был очарователен. На него было приятно посмотреть, и я сожалел, что он не был пьянее. Он извлекал такие эффекты из этого глотка шампанского, что я задавался вопросом, что было бы, выпей он бочонок.

Здесь, на этом месте, заканчивается все приятное, что было в том памятном праздновании семидесятилетия мистера Уиттьера, потому что вслед за Уинтером встал я и прочел то, что, по моему мнению, должно было стать жемчужиной вечера, – веселую и легкомысленную речь, приведенную выше в виде репортажа из бостонской газеты. Я написал все это накануне, заучил наизусть и, встав на трибуне, счастливый, непринужденный, довольный собой и собственной гениальностью, начал читать. Высокие гости, этот ряд почтенных и все еще действующих вулканов, слушали меня, как и все остальные, с вниманием и интересом. И вот я разрешился первыми двумястами слов своей речи. Я не ожидал никаких особенных результатов от этой части речи, но остальные думали иначе. Я в это время как раз приступил к диалогу, где старый рудокоп сказал: «Вы четвертый, я переезжаю». – «Что четвертый?» – спросил я. «Четвертый сочинитель, который побывал здесь за последние сутки, – я переезжаю». – «Что вы говорите! – воскликнул я. – А кто же были другие?» – «Мистер Лонгфелло, мистер Эмерсон и мистер Оливер Уэнделл Холмс – будь они неладны!..»

Так вот, в этот момент хотя внимание зала и сохранилось, но интерес на лицах сменился чем-то вроде бесснежных заморозков. Я спросил себя, в чем дело. Я не понимал. Я продолжал, но уже с трудом, и добрался до испуганного описания старателем поддельных Эмерсона, Холмса и Лонгфелло, все время надеясь – но надежда стремительно таяла, – что кто-то засмеется или хотя бы улыбнется, но никто не смеялся и не улыбался. Мне не хватало соображения все бросить и сесть на место, я еще не был привычен к публичным выступлениям, и потому продолжал тянуть дальше эту ужасную речь, и дотянул ее прямиком до конца, перед массой людей, которые словно окаменели от ужаса и отвращения. На их лицах было такое выражение, как если бы я отпускал замечания о Боге и Святой Троице – не могу мягче описать окаменелые и мертвенные лица этих людей.

Когда я сел на место, сердце у меня уже давно почти не билось. Я никогда не буду мертвее, чем был в тот момент. Я говорю сейчас как человек, который не знает положения вещей в загробном мире, но в этом я уже никогда не буду чувствовать себя таким же окаянным, как тогда. Хоуэллс, который находился около меня, постарался сказать что-то ободряющее, но только ловил ртом воздух. Да и к чему? Он понимал всю глубину катастрофы. Намерения у него были добрые, но слова застывали на устах. Атмосфера была такая, что могла бы заморозить все на свете. Если бы саламандра Бенвенуто Челлини находилась в этом помещении, она бы не выжила и не попала бы в его автобиографию. Наступила отвратительная, скандальная пауза. Царила ужасающая тишина, безжизненная тишина. Затем должен был подняться следующий оратор по списку – тут уж ничего нельзя было поделать. Это был Бишоп – Бишоп, ныне забытый, а тогда только что блеснувший перед миром весьма приятным романом, вышедшим в «Атлантик мансли», издании, которое сделало бы любой роман респектабельным и всякого автора заслуживающим внимания. В этом случае сам роман, без посторонней помощи, был признан заслуживающим уважения. Бишоп пользовался тогда расположением публики и был предметом повышенного интереса, поэтому в воздухе витало что-то вроде национального предвкушения. Можно сказать, что наши американские народные массы, от штата Мэн до Техаса и от Аляски до Флориды, привстали, задержав дыхание, полуоткрыв уста, с руками, изготовившимися аплодировать, в ожидании, когда Бишоп поднимется по этому торжественному поводу и впервые выступит на публике. И именно в этих пагубных условиях он поднялся, чтобы оправдать, как говорит простонародье. Я выступал до этого несколько раз, и именно по этой причине был способен продолжать, не умерев тут же, на месте, как мне следовало бы сделать, – но у Бишопа не было опыта. Он предстал перед лицом всех этих божеств и перед лицом других людей, тех незнакомцев – вообще перед лицом человеческих существ, – чтобы впервые в жизни произнести речь. Нет сомнения, что она была хорошо уложена в его памяти, нет сомнения, что она была свежей и готовой к употреблению до тех пор, пока не выступил я. Я полагаю, что после этого и под удушающей пеленой той безотрадной тишины она начала улетучиваться у него из головы, словно отрывающиеся клочья тумана, и вот уже никакого тумана больше нет. Он не мог продолжать – он долго не продержался. После первой фразы прозвучало не так много новых, прежде чем он начал спотыкаться, и сбиваться, и терять самообладание, и запинаться, и вихлять, и, наконец, обмяк безвольной и бесформенной грудой.

Что ж, программа выступлений по торжественному случаю была, вероятно, выполнена не более чем на треть, но на том она и закончилась. Никто больше не встал и не выступил. У следующего человека не хватило силы подняться, и все выглядели такими ошеломленными, такими оцепенелыми, такими парализованными, что не было никакой возможности кому-то что-то сделать или хотя бы попытаться. Ничто не могло продолжаться в такой атмосфере. Хоуэллс скорбно и без слов пробрался к нам с Бишопом и помог выйти из зала. Это было очень любезно с его стороны – он был весьма великодушен. Он неверной походкой отбуксировал нас подальше, в какую-то комнату в том же здании, и мы там сели. Я сейчас не помню в точности свою реплику, но помню ее суть. Это было высказывание такого рода, какое произносится, когда вы знаете, что в вашем случае ничто в мире помочь не может. Но Хоуэллс был честен – он был вынужден произнести те душераздирающие слова. Он сказал, что от этой катастрофы, от этого кораблекрушения, от этого катаклизма нет спасения, что это самая гибельная вещь, какая когда-либо случалась в чьей-либо биографии, а затем добавил, обращаясь ко мне: «Это для вас – а подумайте, какую услугу вы оказали Бишопу. Вы пострадали изрядно, но заслужили свое наказание. Вы сами совершили это преступление, и заслуживаете всего, что за этим последует. Но рядом с вами ни в чем не повинный человек. Бишоп в жизни не причинил вам никакого зла, а посмотрите, что вы с ним сделали. Он уже никогда не сможет вновь ходить с высоко поднятой головой. Мир никогда не посмотрит на Бишопа как на живого человека. Он труп».

Такова история этого эпизода двадцативосьмилетней давности, после которого я умирал со стыда в течение первого года или двух всякий раз, как он приходил мне на память.

И вот теперь я беру в руки эту речь и изучаю ее. Как я уже сказал, она пришла мне по почте сегодня утром из Бостона. Я прочел ее дважды, и если только я не идиот, в ней нет ни единого изъяна, от первого слова и до последнего. Она вполне качественна. Она умна и изящна, она насыщена юмором. В ней нигде нет намека на грубость или вульгарность. Что было не так с той аудиторией? Поразительно, невероятно, что они не покатывались от хохота, и эти божества – громче всех. Может, причина была во мне? Может, я утратил мужество, когда увидел прямо перед собой тех великих людей, которых собирался описывать в такой странной манере? Если дело в этом, если я выказал нерешительность, это может объяснять провал, ибо невозможно успешно смешить, если показываешь, что боишься этого. Что ж, я не могу этого объяснить, но если бы сейчас передо мной, на сцене «Карнеги-холла», вновь оказались те любимые и почитаемые бессмертные литературные боги, я бы взял ту же самую старую речь, произнес бы ее, слово в слово, и растопил их лед, так что они бы растеклись по всей сцене. О, изъян, вероятно, был во мне, а отнюдь не в речи.

Весь Бостон содрогался несколько дней. Все увеселения, все торжества прекратились, даже похороны проходили без вдохновения. Никогда прежде Бостон не переживал столь ужасного времени. Даже Бостонская бойня[93] не произвела подобного эффекта, даже происшествие с Энтони Бернсом[94] и никакое праздничное мероприятие в бостонской истории. Но я рад, что та леди упомянула мою тогдашнюю речь, о которой, полагаю, я никогда бы не вспомнил сам, ибо сейчас я собираюсь провести ее проверочное испытание и выяснить, был ли виноват Бостон или я сам в то тяжелое время погребения мистера Бишопа. Следующим летом я спущусь с Нью-Гемпширских гор с этим старинным, переписанным на машинке текстом, предстану перед многочисленными интеллектуалами Бостона – «Клубом XX век» – и, не поясняя, что это такое, выложу эти старинные факты перед непредвзятым жюри, прочтя им эту самую речь, и посмотрю, каков будет результат. Если они не засмеются и не восхитятся, я прямо там же совершу самоубийство. По мне, то место не хуже любого другого, и время тоже вполне подойдет.

12 января 1906 года

Разговор о семидесятилетнем юбилее мистера Уиттьера напомнил мне о моем собственном семидесятилетии – оно наступило 30 ноября, но полковник Харви не мог праздновать его в тот день, потому что эта дата уже была зарезервирована президентом для празднования Дня благодарения, торжества, которое зародилось в Новой Англии два или три века назад, когда тогдашние люди осознали, что им действительно есть за что быть благодарными – ежегодно, не чаще, – коль скоро в течение предыдущих двенадцати месяцев они преуспели в истреблении своих соседей индейцев, вместо того чтобы самим оказаться истребленными. День благодарения стал привычкой по той причине, что с течением времени и наслоением лет пришло осознание, что уничтожение перестало быть взаимным и происходит только со стороны белого человека, стало быть, со стороны Бога, а значит, надлежит благодарить Бога, продолжая ежегодные восхваления. Первоначальная причина возникновения Дня благодарения давным-давно перестала существовать – индейцы давным-давно благополучно и полностью истреблены, и счет закрыт Небесами с получением надлежащих благодарностей. Но по старой привычке День благодарения остался с нами, и президент Соединенных Штатов, а также губернаторы тех нескольких штатов и территорий, поставили себе задачей каждый год в ноябре рекламировать что-то, за что следует быть благодарным, а затем облекать эти благодарности в несколько звонких и почтительных фраз, в форме воззвания, которое зачитывается со всех трибун в этой стране, национальная совесть одним взмахом протирается дочиста, и грех возобновляется на прежнем месте.

На беду, мой день рождения пришелся на День благодарения, и это стало огромным неудобством для полковника Харви, который сделал большие приготовления к предстоящему банкету в мою честь, чтобы отпраздновать факт, знаменующий мой семидесятый побег от виселицы, согласно его представлениям. Факт, к которому он отнесся с благосклонностью и над которым размышляет с удовольствием, потому что он мой издатель и коммерчески заинтересованное лицо. Он отправился в Вашингтон, чтобы попытаться уговорить президента выбрать другой день для национального благодарения, и я снабдил его для этого аргументами, которые счел бесспорными и убедительными, аргументами, которые должны склонить президента отложить празднование Дня благодарения на целый год. Отложить на том основании, что за предыдущие двенадцать месяцев не произошло ничего особенного, за исключением нескольких грязных и непростительных войн и обычных, ежегодно учиняемых бельгийским королем Леопольдом массовых убийств и грабежей в Конго, наряду с разоблачениями в сфере страхования в Нью-Йорке. Что, по-видимому, с непреложностью свидетельствует: если и остался честный человек в Соединенных Штатах, то всего один, и мы хотим отметить его семидесятилетие. Но полковник вернулся несолоно хлебавши и перенес празднование моего дня рождения на 5 декабря.

На праздновании этого семидесятилетия я провел время вдвое лучше, чем двадцать восемь лет назад на праздновании семидесятилетия мистера Уиттьера. В речи, которую я произнес, содержалось много фактов. Я надеялся, что все на девяносто пять процентов скинут со счетов эти факты, и, вероятно, именно так и произошло. Это меня не тревожит, я привык к тому, что мои заявления в расчет не принимаются. Начало этому положила моя мать еще до того, как мне исполнилось семь лет. Тем не менее на протяжении моей жизни излагаемые мною факты имели в своей основе правду, и, таким образом, они не были вовсе бесполезны. Всякий человек, который знает меня, знает, как сделать надлежащую поправку к моим высказываниям, и, стало быть, знает, как добраться до зерна истины любого излагаемого мною факта и извлечь его из пустой породы. Моя мать владела этим искусством. Когда мне было лет семь, или восемь, или двенадцать – не помню точно, – один наш сосед спросил ее: «Вы когда-нибудь верите чему-нибудь из того, что говорит этот мальчик?» Моя мать ответила: «Он неиссякаемый источник правды, но невозможно принести целый источник в одном ведре. – И прибавила: – Я знаю, как извлечь его среднеарифметическое, поэтому он никогда не вводит меня в заблуждение. Я отношу тридцать процентов из того, что он говорит, на приукрашивание, а оставшееся – это совершенная и бесценная правда, без единого изъяна».

А теперь, как бы сделать скачок на сорок лет назад, не теряя нити повествования: это самое слово «приукрашивание» было употреблено снова в моем присутствии и в отношении меня, когда мне было пятьдесят лет, как-то вечером, в доме преподобного Фрэнка Гудвина, в Хартфорде, на собрании Понедельничного вечернего клуба. Понедельничный вечерний клуб существует до сих пор. Он был основан лет сорок пять назад гигантом теологии преподобным доктором Буснеллом и несколькими его товарищами, людьми высокоинтеллектуального калибра и в той или иной степени известными в местном или общенациональном масштабе. Я удостоился быть принятым в его члены осенью 1871 года, и был с тех пор активным его участником вплоть до отъезда из Хартфорда летом 1891 года. Членство было ограниченным в те дни восемнадцатью персонами – может, двадцатью. Собрания проводились в частных домах членов каждые две недели, начиная примерно с 1 октября и на протяжении всего холодного сезона, до 1 мая. Обычно присутствовали с дюжину членов – иногда их число доходило до пятнадцати. Заслушивалось эссе, которое затем обсуждалось. На протяжении сезона эссеисты выступали один за другим в алфавитном порядке. Каждый из нас мог сам выбрать тему и развивать ее в течение двадцати минут, по рукописи либо устно, в соответствии со своими предпочтениями. Затем следовала дискуссия, и каждому присутствующему предоставлялось десять минут, чтобы изложить свои взгляды. Жены членов клуба тоже всегда присутствовали. Это была их привилегия. Также их привилегией являлось вести себя тихо, им не позволялось проливать свет на дискуссию. После обсуждения следовал ужин, беседа и сигары. Ужин начинался ровно в десять, и в полночь общество распадалось и расходилось. По крайней мере так было, за исключением одного случая. В недавней речи на своем дне рождения я отметил тот факт, что всегда покупал дешевые сигары, и это правда. Я никогда не покупал дорогих, и всякий раз, собираясь на званый обед в дом богатого человека, я скрываю при себе дешевые сигары в качестве защиты против его, дорогостоящих. В моем доме довольно дорогостоящих гаванских сигар, чтобы открыть приличный магазин, но сам я не покупал ни одной – сомневаюсь даже, что закурил хоть одну из них. Все это рождественские подарки от состоятельных и несведущих знакомых, уходящие далеко назад, в глубину лет. Среди прочих я обнаружил на днях две пригоршни сигар марки «Дж. Пирпонт Морган», подаренных мне три года назад его особым почитателем, покойным Уильямом Э. Доджем. Это было однажды вечером, когда я присутствовал в доме мистера Доджа на званом обеде. Мистер Додж не курил и потому предполагал, что это суперпревосходные сигары, потому что они были изготовлены для мистера Моргана в Гаване из специального табака и стоили 1,66 доллара штука. Теперь всякий раз, покупая сигару стоимостью шесть центов, я испытываю в отношении ее подозрительность. Когда она стоит четыре с четвертью или пять центов, я курю ее с доверием. Я отнес эти роскошные сигары домой, после того как выкурил одну из них в доме у мистера Доджа, дабы показать, что не испытываю к ним враждебности, и здесь они с тех пор и лежат. Они не способны меня увлечь. Я жду, когда зайдет кто-нибудь, чей недостаток образования подвигнет его их курить и получать от них удовольствие.

Так вот, тем вечером, после заседания клуба, о котором я говорил, Джордж, наш цветной дворецкий, подошел ко мне почти перед концом ужина, и я заметил, что он бледен. Обычно цвет его лица отчетливо черный и очень красивый, но сейчас это лицо приобрело оттенок старого янтаря. Он сказал:

– Мистер Клеменс, что нам делать? В доме нет ни единой сигары, кроме тех старых, дешевых, марки «Вилинг». Но их не может курить никто, кроме вас. Они убивают на расстоянии тридцать ярдов. Звонить и заказывать слишком поздно – мы не успеем получить никаких сигар из города. Что нам делать? Не лучше ли всего ничего не говорить и сделать вид, что мы не подумали о сигарах?

– Нет, – сказал я, – это будет нечестно. Принеси эти, дешевые.

Что он и сделал.

Я как раз недавно наткнулся на эти дешевые сигары – несколько дней или неделю назад. Я не видел их годами. Когда я был начинающим лоцманом на Миссисипи, в конце пятидесятых, то имел к ним большое пристрастие, потому что они были не только – на мой взгляд – превосходными, но их можно было набрать целую корзину всего за цент или, может, за десятицентовик – в те времена там не пользовались центами. Поэтому, когда я увидел их рекламу в Хартфорде, то сразу послал за тысячей. Мне их выслали в сильно потрепанных, сомнительного вида старых квадратных коробках из клееного картона, по двести штук в коробке. Джордж принес коробку, помятую со всех сторон и на вид – хуже некуда, и начал всех обходить. До того момента разговор шел блестящий и оживленный – но тут на компанию будто спустился ледяной холод. То есть не то чтобы сразу на всех, холод сковывал каждого мужчину, как только он брал в руки сигару и начинал вертеть – тут-то, посреди разговора, его фраза обрывалась на полуслове. То же самое происходило вокруг всего стола, и к тому времени, когда Джордж завершил свое преступление, во всей комнате воцарилось мрачное и торжественное молчание.

Мужчины начали раскуривать сигары. Преподобный доктор Паркер был первым, кто раскурил свою, сделал три или четыре героические затяжки, после чего сдался. Он поднялся, обронив, что долг призывает его к одру умирающего прихожанина – что, как я знал, было ложью, потому что, будь это правдой, он ушел бы раньше, – и двинулся к выходу. Следующим был преподобный доктор Бертон. Он сделал только одну затяжку и последовал за Паркером, представив какой-то предлог. По тону его голоса было ясно, что он не особенно задумывался над предлогом и раздосадован на Паркера за то, что тот успел ввернуть про умирающего. Преподобный доктор Твичелл последовал за ними под хорошим, добротным предлогом – совершенно неправдоподобным, да он и не рассчитывал, что кто-то найдет там правдоподобие, но Твичелл всегда более или менее честен, до сего дня, и ему ничего не стоило сказать, что он должен успеть на полуночный поезд до Бостона. Бостон было первым названием, которое пришло ему в голову, – он мог бы с тем же успехом сказать «Иерусалим», если бы о нем подумал.

Было всего без четверти одиннадцать, когда они начали расточать эти отговорки. Без десяти одиннадцать все эти люди уже покинули дом и, без сомнения, молились, чтобы на их отговорку посмотрели сквозь пальцы, учитывая обстоятельства. Когда никого не осталось, кроме меня и Джорджа – я был бодр и неунывающ, – у меня не было ни угрызений совести, ни сожалений какого-либо рода, но Джордж потерял дар речи, потому что стоял на страже чести и репутации семьи превыше своих собственных и терзался стыдом, что на семью легло пятно позора. Я велел ему идти спать и постараться хорошенько выспаться. Сам я тоже пошел спать. Утром, за завтраком, когда Джордж забирал чашку кофе из руки миссис Клеменс, я видел, как чашка дрожит в его руке. По этому признаку я понял, что у него что-то на уме. Он принес чашку мне и спросил внушительно:

– Мистер Клеменс, какое расстояние от двери до ворот?

Я ответил:

– Сто двадцать пять шагов.

Он сказал:

– Мистер Клеменс, вы можете начать от парадной двери и пройти прямиком до верхней калитки, и поминутно будете наступать на какую-нибудь из этих сигар.

Так вот, с помощью этого лирического отступления я подошел в своем повествовании к тому клубному собранию в доме преподобного Фрэнка Гудвина, о котором говорил некоторое время назад и где в моем присутствии и при обращении ко мне было употреблено то же самое слово, которое, как я упомянул, было употреблено моей матерью еще за сорок лет до этого. Предметом обсуждения были сновидения. Беседа текла обычным безмятежным чередом. Покойный Чарлз Дадли Уорнер изложил свои взгляды в плавной и непринужденной манере, которую усвоил в ранней юности, когда обучался профессии юриста. Он всегда говорил приятно, всегда гладко, всегда осторожно подбирая слова, никогда не говорил возбужденно или агрессивно, всегда мило, любезно, благожелательно и всегда с легкой, почти неприметной, юмористической жилкой, то проступающей, то исчезающей в его речи подобно приглушенной игре света в опале. На мой взгляд, в том, что он говорил, никогда не было много смысла, никогда не было много соли, никогда ничего особенно существенного, что можно было бы унести с собой и над чем подумать, тем не менее послушать его всегда было удовольствием. Его красноречие неизменно было исполнено грации и очарования. Потом выступил покойный полковник Грин, который отличился во время Гражданской войны и в то время, о котором я говорю, занимал высокое положение в Коннектикутской компании взаимного страхования, так что ему предстояло вскоре занять пост ее президента, а затем и вовремя умереть на этом посту, оставив после себя незамаранную репутацию, в то самое время когда заправилы нью-йоркских страховых компаний приближались к полному краху своих репутаций. Полковник Грин обсуждал вопрос сновидений в своей обычной манере – то есть начинал предложение и тянул его до бесконечности, расставляя запятые здесь и там на пассажах длиной восемнадцать дюймов, никогда не колеблясь в выборе слова, двигаясь прямо вперед, как речное течение без порогов. Так что поверхность его речи была гладка как зеркало, ее структура идеально подходила для печатания без правки. И когда в конце отведенных ему десяти минут опускался молоток, полковник без перехода ставил точку – прямо там, где был, – и умолкал. С тем же успехом он мог бы остановиться на каком-то другом месте в этом самом десятиминутном высказывании. Вы могли бы отмотать эту речь назад и увидели бы, что она вся уставлена, как верстовыми столбами, запятыми, которые он мог с тем же успехом опустить, потому что они всего лишь отмечали путь и ничего больше. Они не могли привлечь внимание к пейзажу, потому что его там попросту не было. Его речь всегда была такой – идеально гладкой, идеально выстроенной, и когда он заканчивал, ни один слушатель не мог бы пойти в суд и засвидетельствовать, что именно он говорил. Это был любопытный стиль. Он был впечатляющ – вам всегда казалось, от одной запятой до другой, что он вот-вот скажет что-то важное, но этого никогда не происходило. Но в тот раз, о котором я говорю, величавый и великолепный преподобный доктор Бертон так и просидел, впившись в Грина глазами, от самого начала его выступления и до конца. Он смотрел, как мог бы смотреть впередсмотрящий на китобойном судне, выискивая место, где кит ушел под воду, и дожидаясь, когда он снова появится. Несомненно, именно этот образ стоял перед мысленным взором Бертона, потому что, когда Грин наконец закончил, Бертон всплеснул руками и воскликнул:

– Вон он!

Пастор Хаммерсли неторопливо проговорил свои положенные десять минут, легко, с удовольствием, с хорошими формулировками и в высшей степени занимательно – и именно этого всегда ожидали от пастора Хаммерсли.

Затем его сын, Уилл Хаммерсли, молодой юрист, теперь уже, по прошествии стольких лет, судья Коннектикутского верховного суда, тоже попытал счастья в обсуждении вопроса сновидений. И я не могу вообразить себе ничего более утомительного, чем речь Уилла Хаммерсли – речь Уилла Хаммерсли того времени. Вы всегда знали, что он, прежде чем завершить выступление, непременно скажет нечто, что вы сможете унести с собой, нечто, что вы сможете обдумать, нечто, что вы не сможете с легкостью выбросить из головы. Но вы также знали, что претерпите множество мук, прежде чем он это вымолвит. Он будет медлить и мяться, возвращаться к середине предложения, вновь и вновь подыскивая нужное слово, находить неправильное и снова искать. В таком духе он будет тянуть, пока все не изведутся, горячо желая, чтобы он успел закончить мысль в отведенное время, и в то же время все больше склоняясь к отчаянию, все больше убеждаясь, что на сей раз он не успеет. Он имел обыкновение всякий раз так далеко отклоняться от цели, что вы чувствовали: не сможет он покрыть разделяющее их пространство и добраться туда, прежде чем его десять минут истекут, а останется подвешенным между небом и землей. Но всякий раз неизменно, прежде чем кончались эти десять минут, Уилл Хаммерсли приплывал в назначенный пункт и выделял мысль с таким закругленным, красивым и приятно ненавязчивым эффектом, что вы с восхищением и благодарностью вскакивали со стула.

Иногда слово брал Джо Твичелл. Если он выступал, то было легко понять, что он берет слово потому, что ему есть что сказать и он способен сказать это хорошо. Но, как правило, он не говорил ничего, отдавая свои десять минут следующему человеку, и всякий раз, когда он отдавал их Чарлзу Э. Перкинсу, то рисковал быть линчеванным по дороге домой остальными членами кружка. Чарлз Э. Перкинс был скучнейшим белым человеком в Коннектикуте – и, вероятно, остается таковым по сей день: я не слышал ни об одном существующем его сопернике. Перкинс бродил, и бродил, и бродил в своей речи как неприкаянный, используя самый заурядный, самый унылый, самый бесцветный английский при полном отсутствии в нем какой-либо мысли. Вот он никогда не уступал своих десяти минут никому, всегда используя их вплоть до последней секунды. Затем всегда следовал небольшой перерыв – делать его приходилось для того, чтобы компания пришла в себя, перед тем как мог начать следующий докладчик. Перкинс, когда совершенно запутывался в своей речи и не знал, куда завело его идиотское философствование, имел привычку хвататься за повествование как утопающий за соломинку. Если только утопающий так делает, в чем я лично сомневаюсь. Тогда он рассказывал что-нибудь из своего опыта, вероятно, считая, что это имеет какое-то отношение к обсуждаемому вопросу. Обычно оно не имело – вот и на сей раз он рассказал о долгой, трудной и изнурительной охоте, которой занимался в лесах Мэна жарким летним днем, когда гнался за каким-то диким зверем, которого хотел убить, и как наконец, азартно преследуя это животное через широкий поток, поскользнулся, упал на лед и повредил ногу. После этих слов воцарилась смущенная тишина. Перкинс заметил, что что-то не так, и, видимо, до него дошло, что есть какая-то несообразность в том, чтобы преследовать животных по льду летним днем, поэтому переключился на теологию. Он всегда так поступал. Он был яростный христианин и принадлежал к церкви Джо Твичелла. Джо Твичелл умел собрать вместе самых невообразимых христиан, какие когда-либо собирались в одном церковном приходе. Перкинс имел обыкновение заканчивать выступление несколькими благочестивыми ремарками – да, собственно говоря, все они так поступали. Возьмите всю это компанию – ту компанию, которая почти всегда присутствовала, – и будет ясно, что это обыкновение распространялось на всех. Там был и Дж. Хэммонд Трэмбалл, самый эрудированный человек в Соединенных Штатах. Он знал в подробностях все, что когда-либо произошло в этом мире, и много такого, что собиралось произойти. Он был досконально осведомлен, и тем не менее, если бы существовал приз за самую неинтересную десятиминутную речь, он бы мог соперничать только с Перкинсом. Так вот Трэмбалл тоже заканчивал речь каким-нибудь благочестивым высказыванием. Генри С. Робинсон – губернатор Генри С. Робинсон, блестящий человек, весьма утонченный, эффектный и яркий оратор, который не сталкивался с трудностями при произнесении речей, тоже всегда заканчивал выступление чем-нибудь набожным. А.С. Данхем, человек действительно великий в своей области, а именно в коммерции: крупный заводчик, предприимчивый человек, капиталист, весьма умелый и захватывающий оратор, человек, которому стоило лишь открыть рот, как из него изливались перлы прагматизма, – и он тоже всегда завершал какой-нибудь благочестивостью.

13 января 1906 года

Благочестивая концовка использовалась также Франклином и Джонсоном и, возможно, остальными членами клуба. Но мне помнится, что такая концовка была в ходу у Франклина и у Джонса. Франклин был грубовато-добродушным старым солдатом, выпускником Вест-Пойнта[95]. Кажется, он принимал участие в Мексиканской войне[96], а также командовал в Гражданскую войну одной из армий Макклеллана, когда тот был главнокомандующим. Он был идеальным солдатом, простодушным, порядочным, добрым, твердым в своих взглядах, пристрастиях и предрассудках, верящим во все, чему его учили верить в политике, религии и военных делах, глубоко образованный в военной науке – собственно говоря, я уже говорил об этом, потому что сказал, что он учился в Вест-Пойнте. Он знал все, что следовало знать в своей специальности, и был способен хорошо обосновывать свои знания, но не блистал способностью аргументировать, когда рассуждал о других вещах. Джонсон был прихожанином церкви Троицы и, бесспорно, самым блестящим членом клуба. Но его прекрасный свет сиял не на публике, а в укромной обстановке клуба, и его качества не были известны за пределом Хартфорда.

Я долго страдал от этих несносных и непростительных проявлений неуместной благочестивости и многие годы хотел заявить протест против них, но боролся с этим побуждением и всегда умудрялся подавить его, до того раза. Но на сей раз Перкинса оказалось для меня слишком много. Он стал тем перышком, что переломило спину верблюду. Суть его пустой болтовни – если в ней была какая-то суть – состояла в том, что в сновидениях нет смысла. Сновидения проистекают всего лишь от несварения желудка, в них нет достоинства разума, они абсолютно фантастичны и не имеют начала, логической последовательности и определенного завершения. Никто в наши дни, кроме глупцов либо невежд, не придает им никакого значения. И потом он стал мягко, обходительно и приятно говорить, что сновидения когда-то имели мощное значение, что они имели честь быть использованными Господом всемогущим как средство передачи желаний, предостережений, распоряжений людям, которых он любит или ненавидит, что эти сны изложены в Священном Писании, что ни один душевно здоровый человек не поставит под сомнение их подлинность, их значение, их достоверность.

Я слушал Перкинса, и сейчас с удовлетворением вспоминаю, что при всей моей раздосадованности не произнес ничего резкого, а просто заметил без горячности, что эти чертовы утомительные молитвенные собрания лучше бы было перенести на чердак какой-нибудь церкви, где им самое место. Прошла уже целая вечность с тех пор, как я это сказал, и тем не менее я всегда сожалел об этом, потому что с того времени и до самого последнего собрания клуба, на котором присутствовал (начало весны 1891 года), благочестивые концовки никогда больше не использовались. Нет, пожалуй, я захожу слишком далеко, быть может, слишком подчеркиваю свое сожаление. Возможно, когда я сказал о сожалении, я сделал то, что люди часто делают бессознательно, стараясь выставить себя в благоприятном свете, после того как признались в содеянном. Нет, думаю, вполне вероятно, что я совсем не сожалел об этом.

Всякий мог видеть, что благочестивая концовка не играла роли, потому что была явно поверхностной и делалась для проформы. Клуб был основан крупным духовным лицом, в нем всегда было больше церковников, чем добрых людей. Церковники не способны избегать узкопрофессиональных тем, без того чтобы не попасть под подозрение. Совершенно естественно, что первоначальные члены кружка должны были вставлять в свои выступления такого рода концовки. Также совершенно естественно, что остальные члены, будучи прихожанами, должны были перенять этот обычай, превратить его в привычку и продолжать, даже не замечая, что это не более чем речевая формальность, не принимаемая близко к сердцу и, стало быть, не имеющая совершенно никакой ценности для них самих и для кого-либо еще.

Сейчас уже не помню, как выглядели в то время мои взгляды касательно сновидений. Я не помню, каково было тогда мое мнение о снах, но хорошо помню, что в порядке иллюстрации рассказал один свой сон, и также помню, что, когда я закончил рассказ, преподобный доктор Бертон отпустил недоверчивое замечание, которое содержало то слово, о котором я упоминал раз шестнадцать-семнадцать, – то самое, что было произнесено моей матерью в подобной связи лет сорок – пятьдесят назад. Я, вероятно, пытался убедить тех людей, что сплошь да рядом по какой-то случайности или почему-то еще бывает так, что человеку снится пророческий сон. Дата моего памятного сна приходилась на начало мая 1858 года. Это был примечательный сон: я рассказывал его постоянно каждый год на протяжении более пятнадцати лет, и там, в клубе, рассказал снова.

В 1858 году я был рулевым на борту быстрого и популярного нью-орлеанского и сент-луисского пакетбота «Пенсильвания» под командованием капитана Клайнфелтера. Мой хозяин мистер Хорас Э. Биксби сдал меня на время в аренду одному из лоцманов «Пенсильвании», мистеру Брауну, и я рулил на Брауна года полтора. Затем, в начале мая 1858 года, произошел трагический случай, положивший конец рейсам этого быстроходного и знаменитого парохода. Я рассказал об этом в одной из моих книг под названием «Старые времена на Миссисипи». Однако вряд ли я пересказывал в этой книге свой сон. Попрошу мисс Лайон проверить, но сейчас я продиктую этот сон, и если окажется, что он уже был опубликован, запись пойдет в корзину. Не может быть, чтобы я когда-то его публиковал, как мне кажется, потому что не хотел, чтобы моя мать знала об этом сне, а она прожила еще несколько лет, после того как я выпустил ту книгу.

Я нашел место на «Пенсильвании» для моего брата Генри, который был двумя годами младше. Работа эта не оплачивалась, то было всего лишь место, сулившее перспективу. Генри служил так называемым «теневым клерком». Теневой клерк не получал жалованья, но он ожидал повышения по службе. Он мог стать некоторое время спустя конторщиком третьего и второго класса, затем главным делопроизводителем – так сказать, казначеем. Сон приснился, когда Генри пробыл теневым клерком около трех месяцев. В течение трех дней, когда судно стояло в порту Сент-Луиса, или Нового Орлеана, лоцманам и рулевым было нечем заняться, но теневому клерку приходилось начинать свои труды на заре и продолжать до ночи, при свете факелов из смолистых сосновых веток. Мы с Генри, безденежные и неоплачиваемые, находясь в порту, размещались на постой в доме нашего зятя мистера Моффетта. Столовались мы на борту судна. Нет, я хочу сказать, что в доме ночевал я, а не Генри. Он проводил в доме вечера, с девяти до одиннадцати, затем согласно обычаю, пожав руки и попрощавшись с родственниками, отправлялся обратно. Должен заметить, что пожимать руки в качестве прощания было не просто обычаем той семьи, но и обычаем, бытовавшим в том регионе, – обычаем Миссури, если можно так выразиться. За всю свою жизнь, вплоть до нынешнего времени, я никогда не видел, чтобы какой-нибудь член семьи Клеменс поцеловал другого, за исключением одного случая. Когда мой умирающий отец лежал у нас в доме в Ганнибале, 24 марта 1847 года он обвил руками шею моей сестры, притянул ее к себе и поцеловал со словами: «Отпусти меня с миром». Я помню предсмертный хрип, без промедления последовавший за этой фразой, которая оказалась последней. Эти рукопожатия Генри всегда выполнял в семейной гостиной на втором этаже, потом выходил из комнаты и без дальнейших церемоний спускался по лестнице, но на сей раз моя мать вышла с ним к лестнице и попрощалась еще раз. Насколько я помню, ее подвигло к этому что-то в поведении Генри, и пока он спускался, она оставалась на верхней площадке. Когда он дошел до двери, то замялся в нерешительности, а потом опять поднялся и снова обменялся с ней рукопожатиями.

Утром, когда я проснулся, оказалось, что мне приснился сон, который был настолько живым и ярким, так похожим на действительность, что ввел меня в заблуждение и я подумал, что дело происходило в реальности. В этом сне я видел мертвого Генри. Он лежал в металлическом гробу, одетый в костюм из моего гардероба, и на груди у него был огромный букет цветов, главным образом белых роз, с красной розой в центре. Гроб стоял на двух стульях. Я оделся и двинулся к той двери, думая, что войду туда и посмотрю, но передумал. Я подумал, что пока еще не смогу вынести встречи с матерью, лучше подожду немного и подготовлюсь к этому тяжелому испытанию. Дом находился на Локаст-стрит, чуть дальше тринадцатого номера, и я прошел до номера четырнадцатого и в середину квартала за ним, прежде чем меня вдруг осенило, что во всем этом не было ничего реального, это был всего лишь сон. Я до сих пор могу ощутить что-то вроде благодарной волны радости, охватившей меня в тот момент, и до сих пор ощущаю остаток сомнения, смутное опасение, что, быть может, это все-таки было в реальности. Я вернулся в дом почти бегом, взлетел по лестнице, прыгая через две или три ступени, ринулся в гостиную – и опять обрадовался, потому что гроба там не было.

Мы совершили обычный, бедный событиями рейс в Новый Орлеан – нет, он не был бессобытийным, потому что именно по дороге туда я подрался с мистером Брауном[97], в результате чего он потребовал, чтобы меня ссадили в Новом Орлеане. В Новом Орлеане у меня всегда была работа. Моей исключительной привилегией являлось наблюдать за погрузкой-разгрузкой с семи вечера до семи утра и получать за это три доллара. Это была работа на три ночи и происходила она каждые тридцать пять дней. Генри всегда присоединялся к моему дежурству примерно в девять вечера, когда его собственные обязанности заканчивались, он часто делал со мной обход, и мы дружески болтали до полуночи. В это время мы должны были расставаться, и потому в ночь перед отплытием судна я дал Генри совет: «В случае катастрофы с судном не теряй головы, оставь эту глупость пассажирам – они об этом позаботятся, а беги в кормовую часть, к спасательным шлюпкам, и слушайся приказов помощника капитана – таким образом, ты будешь полезен. Когда лодку спустят на воду, делай все возможное, чтобы помочь сесть в нее женщинам и детям и ни в коем случае не старайся усесться сам. Сейчас лето, река, как правило, только в милю шириной, и ты сможешь переплыть ее без всяких затруднений». Два или три дня спустя, рано утром, у острова Шип[98], ниже Мемфиса, на судне взорвались котлы – и то, что случилось потом, уже описано мной в книге «Старые времена на Миссисипи». Как там сказано, я последовал за «Пенсильванией» примерно на день позже, на другом судне, и мы начали получать новости о катастрофе в каждом порту, в который заходили, и, таким образом, к тому времени, как достигли Мемфиса, мы все об этом знали.

Я нашел Генри распростертым на матрасе на полу большого здания, вместе с тридцатью или сорока другими ошпаренными и ранеными людьми, и был немедленно проинформирован каким-то несдержанным человеком, что Генри наглотался пару, что его тело страшно обварено и что жить ему осталось совсем немного. Также мне поведали, что врачи и медсестры посвящают все свое внимание тем, кого еще можно спасти, что врачей и медсестер не хватает и что Генри и ему подобным, поскольку они считаются смертельно раненными, уделяется внимание лишь время от времени, когда выдается возможность, только после более срочных случаев. Но доктор Пейтон, прекрасный и великодушный старый врач с большим авторитетом в округе, проникся ко мне сочувствием, горячо занялся этим делом и примерно через неделю привел Генри в чувство. Доктор Пейтон никогда не брал на себя смелость делать предсказания, которые могли не сбыться, но как-то вечером, в одиннадцать часов, сказал мне, что Генри вне опасности и поправится, и добавил: «В полночь эти бедняги, лежащие повсюду, здесь и там, начнут и стенать, и бормотать, и жаловаться, и громко кричать, и если этот шум потревожит Генри, то это будет для него очень плохо; тогда попросите дежурного врача дать ему одну восьмую грана[99] морфия, но это следует делать только в том случае, если Генри проявит признаки тревожности».

Ох, ладно, что там говорить. Дежурившие врачи – молодые ребята, едва окончившие медицинский колледж, – совершили ошибку: у них не было возможности отмерить одну восьмую грана морфия, поэтому они сделали это «на глазок» и дали ему огромную дозу, помещавшуюся на кончике ножа, и фатальные последствия вскоре стали очевидны. Кажется, он умер где-то на рассвете, я не помню точно. Его перенесли в мертвецкую, а я ушел на некоторое время в дом одного горожанина, чтобы немного поспать после накопившейся усталости, а тем временем что-то происходило. Гробы, запасенные для покойников, были из некрашеной белой сосны, но в этом случае несколько дам Мемфиса сделали пожертвования в размере шестидесяти долларов и купили металлический гроб, и когда я вернулся и вошел в мертвецкую, Генри лежал в этом металлическом ящике и был одет в костюм из моего гардероба. Он позаимствовал его раньше, не сказав мне во время нашего последнего недолгого пребывания в Сент-Луисе, и я тотчас узнал свой сон нескольконедельной давности, который в точности воспроизвелся в том, что касается деталей, – кажется, я не досчитался только одной, но она была немедленно добавлена, потому что как раз в этот момент в комнату вошла какая-то пожилая леди с большим букетом белых роз, в центре которого была красная роза, и положила этот букет Генри на грудь.

Я рассказал этот сон там, в клубе, в тот вечер, так же как сейчас рассказал вам.

15 января 1906 года

Преподобный доктор Бертон тряхнул своей благородной львиной шевелюрой и сказал:

– Когда это произошло?

– В июне 1858 года.

– С тех пор прошло порядочно лет. Вы рассказывали это с тех пор несколько раз?

– Да, изрядное количество раз.

– Сколько?

– Ну, я не помню точно сколько.

– Прикиньте, хотя бы в среднем. Сколько раз в году, по вашему мнению, вы рассказывали свой сон?

– Ну, я рассказывал его не меньше шести раз в год… возможно, чаще.

– Отлично, тогда с тех пор как эта история произошла, вы рассказали ее, скажем, раз семьдесят – восемьдесят?

– Да, по скромному подсчету.

– Так вот, Марк, весьма необычная вещь произошла со мной много лет назад. И я имел обыкновение рассказывать ее много раз – очень много раз, – каждый год, поскольку она была столь удивительна, что всякий раз изумляла слушателя, и всякий раз это изумление доставляло мне явное удовольствие. Я совершенно не подозревал, что благодаря повторениям эта история приобретала какие-то дополнительные подробности, пока однажды, после того как рассказывал ее уже в течение десяти – пятнадцати лет, меня осенило, что либо я старею и рассказываю медленнее, либо история стала длиннее, чем была. Марк, я прилежно и беспристрастно изучил эту историю и пришел к такому результату: обнаружил, что ее пропорции таковы – на одну часть факт, прямой факт, чистый и неразбавленный, золотой факт, а на двадцать четыре части – приукрашивание. Больше я никогда не рассказывал эту историю – был не способен рассказать ее снова, поскольку утратил доверие к ней, и, таким образом, удовольствие от рассказывания ушло, и ушло навсегда. Какую часть этой вашей истории составляет приукрашивание?

– Даже не знаю, – ответил я. – Не думаю, что какая-то ее часть приукрашивание. По-моему, все было так, как я рассказал.

– Хорошо, – сказал он, – тогда все в порядке, но я бы не стал ее больше рассказывать, потому что, если вы продолжите это делать, она наверняка будет набирать прикрас. Самое благоразумное – остановиться сейчас.

Это было очень много лет назад. И сейчас я впервые рассказываю эту историю с тех пор, как доктор Бертон нагнал на меня роковых сомнений на ее счет. Нет, я не считаю, что могу так сказать. Я не считаю, что когда-либо сомневался в том, что касается ярких подробностей того сна, ибо это моменты такой природы, что являются образами, а живые, яркие и отчетливые образы можно запомнить гораздо лучше, чем реплики или разрозненные факты. Хотя прошло так много лет с тех пор, как я рассказывал тот сон, я и сейчас вижу эти картинки так же ясно и отчетливо, как если бы они находились передо мной в этой комнате. Я рассказал не весь сон полностью. В нем было гораздо больше. Я имею в виду, что рассказал не все, что сбылось из этого сна. После эпизода в мертвецкой я могу упомянуть одну деталь, и вот в чем она состоит. Когда я прибыл с металлическим гробом в Сент-Луис, было около восьми часов утра, и я побежал к дому, где работал мой зять, надеясь найти его там, но не застал его, потому что, пока я шел к его конторе, он шел от дома к причалу. Когда я вернулся на борт, гроб уже забрали. Зять переправил его к себе домой. Я поспешил туда, и когда добрался, гроб как раз снимали с повозки, чтобы внести наверх. Я остановил этот процесс, не желая, чтобы мать видела лицо покойника, потому что одна его сторона была вытянута и искажена от воздействия опиума. Когда я поднялся наверх, там стояло два стула – расположенные так, чтобы принять на себя гроб, – точь-в-точь как я видел в своем сне, и если бы подошел двумя-тремя минутами позже, металлический гроб покоился бы на них, в точности как в моем сне несколькими неделями раньше.

* * *

Ну так вот Твичелл… но речь не о Твичелле. Я получил телефонограмму от его дочери, миссис Вуд, где говорится, что он в городе, придет к ней на обед и пробудет весь вечер.

Мне кажется, именно на том заседании, посвященном сновидениям, произошла та любопытная вещь. То есть она случилась не во время заседания, а произошла после, ночью. Нет, она вообще произошла не там. Она случилась в доме Джеймса Гудвина, отца преподобного Фрэнсиса Гудвина, а также основателя великой Коннектикутской компании взаимного страхования. Мистер Джеймс Гудвин в те времена, о которых я говорю, был старым человеком, но в свои молодые лета, когда имел обыкновение ездить на перекладных между Хартфордом и Спрингфилдом, у него зародилась мысль основать Компанию взаимного страхования. Он по подписке собрал небольшой капитал – достаточный для того, чтобы начать дело в скромном масштабе, – и раздал остальные акции людям, желавшим их принять (хотя таковых оказалось не слишком много). И вот он дожил до того, что эти акции поднялись в цене до двухсот пятидесяти и никто не желал продавать их ни по этой, ни по какой-либо другой цене. Он давно уже забыл, как ездил на перекладных, но не в этом дело. Он имел семь миллионов, и ему уже больше не требовалось зарабатывать себе на хлеб. Преподобный Фрэнк Гудвин, его сын, священнослужитель епископальной церкви, обладал многими достоинствами. Кроме того, он был архитектором. Он спроектировал и выстроил огромный гранитный особняк своего отца, и, я думаю, именно в этом особняке произошла в тот вечер та курьезная история. Однако точно не знаю. Нет, это случилось не там. Это произошло в собственном доме Фрэнсиса Гудвина, по соседству. Я не возражаю против того, чтобы сделать экскурс в автобиографии, – места хватит. Почему бы не сделать это, лишь бы в итоге были правильно расставлены все акценты. А дело было так. В доме у Фрэнка Гудвина имелась охранная сигнализация. Сигнальное устройство было установлено прямо у него над ухом, с левой стороны кровати. Он имел обыкновение перед отходом ко сну ставить на охрану весь дом – каждое окно и каждую дверь, – затем, в пять часов утра, кухарка спускалась из своей спальни, открывала кухонную дверь, и это запускало сирену над ухом у Гудвина. Так вот, поскольку это происходило каждое утро, неделя за неделей, Гудвин вскоре так к этому привык, что его это не тревожило. Иногда это частично пробуждало его ото сна, иногда, вероятно, вообще никак не влияло, но по укоренившейся привычке он протягивал свою левую руку и выключал сигнализацию. Этим движением он выключал сигнализацию по всему дому, не оставляя подключенным к ней ни одного окна или двери, с пяти часов утра и вплоть до того времени, когда надо было вновь включать сигнализацию на ночь.

Ночь, о которой я веду речь, была одной из тех гнетущих ноябрьских ночей в Новой Англии, ближе к концу месяца, когда пагубный новоанглийский климат устраивает в этом регионе встряску – в порядке эксперимента и дабы потренироваться на будущее, когда наступит надлежащее время, то есть декабрь. Что ж, когда мы покинули этот дом около полуночи, ветер завывал и снег мело тучами. Ночь была ненастная. Это было похоже на шторм в море – такой стоял гул и рев, и так бушевала метель. Это была совсем не подходящая ночь для взломщиков, и тем не менее они появились. В половине первого Гудвин лежал в постели, поставив дом на сигнализацию. И довольно скоро прибыли взломщики. Они явно прекрасно знали об охранной сигнализации, потому что, вместо того чтобы вламываться в кухню, пропилили себе дорогу, то есть выпилили здоровенную панель из кухонной двери и вошли, не потревожив сигнальное устройство. Они не спеша обошли весь дом, собрали всевозможные безделушки и побрякушки и все столовое серебро, снесли все это в кухню, уложили в мешки, после чего собрали себе роскошный ужин, с шампанским, бургундским и т. п., и также не торопясь, съели этот ужин. Затем, когда они собрались уходить – скажем, в три часа утра, – шампанское и бургундское возымели свое действие, и воры на миг потеряли бдительность, но одного мига было достаточно. В этот беспечный момент грабитель отпер и открыл кухонную дверь, и, конечно же, сигнализация сработала. Преподобный мистер Гудвин протянул левую руку, выключил ее и продолжил мирно спать, но взломщики выскочили из дома, побросав все награбленное добро. Охранная сигнализация вещь полезная, если знаешь, как ею пользоваться.

Когда преподобный мистер Гудвин заканчивал особняк для своего отца, я как-то раз проходил мимо. Я подумал, что зайду и посмотрю, как продвигается строительство, и в первой комнате, в которую вошел, обнаружил мистера Гудвина и обойщика. Затем мистер Гудвин поведал мне любопытную историю: «Эта комната ждет довольно долгое время. Это моррисовские обои[100], и их не хватило. Вы увидите, вон там есть одно неоклеенное место, от потолка до середины стены. Я послал в Нью-Йорк и заказал еще обоев, но выполнить заказ не удалось. Я обратился в Филадельфию и в Бостон – с тем же самым результатом. Судя по всему, в Америке не осталось ни одного рулона этих обоев. Я написал в Лондон. Ответ пришел в тех же самых выражениях – мол, обои распроданы и ни одного ярда найти невозможно. Тогда я велел обойщику содрать обои, чтобы заменить их какими-то другими, и мне было очень жаль, потому что я предпочитал этот рисунок любому другому. Как раз в это время похожий на фермера человек остановился перед домом и прошел по тем узким мосткам, по которым только что прошли вы. Он увидел наверху надпись «Вход воспрещен» – надпись, которая не воспрепятствовала вашему проходу в дом, – но его она остановила. Я сказал: «Входите, входите». Он вошел, и, поскольку это была первая комната на его пути, он, естественно, окинул ее взглядом. Увидев обои, он заметил невзначай: «Мне знаком этот узор. У меня дома, на ферме в Гластонбери, есть рулон таких обоев». Уже очень скоро мы заключили с ним сделку относительно этого рулона, который лежал у него на ферме с незапамятных времен без всякого применения, – и теперь мы заканчиваем тот недоделанный кусок.

Это было всего лишь совпадением, но, думаю, очень любопытным и интересным».

БОЛЕЗНЬ МИССИС МОРРИС ПРИНИМАЕТ СЕРЬЕЗНЫЙ ОБОРОТ

Члены кабинета министров побуждают президента снять с себя ответственность за применение силы по отношению к ней

ДИСКУССИЯ В ПАЛАТЕ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ

Мистер Шеппард критикует президента, а республиканские лидеры пытаются его остановить

Специально для «Нью-Йорк таймс»

Вашингтон, 10 января. Миссис Моррис, которую в четверг выволокли из Белого дома, находится сегодня вечером в критическом состоянии.

В субботу она, казалось, была на пути к выздоровлению, и врачи питали надежды, что она сможет выписаться к понедельнику. В начале этой недели ее состояние изменилось к худшему и продолжает ухудшаться. Сегодня у нее был лихорадочный озноб, и ей делается все хуже. Вечером стало очевидно, что ее нервная система претерпела нечто близкое к расстройству.

Синяки, полученные ею от полицейских – вопиющее доказательство жестокости последних, – не прошли. Ее руки, плечи и шея все еще несут на себе свидетельства того обращения, которому она подверглась. Душевно и физически она жестоко страдает.

Сегодня стало известно, что два члена кабинета министров, один из которых секретарь Тафт, два дня уговаривали президента сделать заявление, дезавуирующее поступок помощника секретаря Барнса, который приказал выдворить миссис Моррис, и выражающее сожаление в отношении того, как с нею обошлись. Они также убеждали его пообещать принять меры, которые сделают невозможным повторение подобных инцидентов.

Президент твердо воспротивился совету этих двух членов кабинета. Он уполномочил мистера Барнса сделать заявление, в котором обхождение с миссис Моррис оправдывалось, так что теперь нелегко будет взять другой курс. Из осведомленного источника, однако, стало известно, что эти два члена кабинета не прекратили своих стараний. Они оба смотрят теперь на это дело не просто как на «случай», но как на серьезную историю.

Инцидент с Моррис был затронут сегодня в палате представителей мистером Шеппардом из Техаса перед самым закрытием заседания. Он получил слово на пятнадцать минут, в порядке обсуждения законопроекта по филиппинским пошлинам, и сразу же начал обсуждать ту резолюцию, которую предложил в понедельник, призывая к расследованию инцидента с выдворением. Он оправдывал себя за то, что выступает по этой резолюции в это время, говоря, что, поскольку дело не имело привилегии в обсуждении, он не мог добиться его обсуждения без согласия комитета по процедурным вопросам.

Далее мистер Шеппард перешел к обсуждению инцидента в Белом доме. Через минуту-другую он был прерван генералом Гроувенором, который выступил по порядку ведения заседания, сказав, что данное выступление неуместно при обсуждении законопроекта по филиппинскому тарифу.

– Я покажу господам, что оно уместно! – воскликнул мистер Шеппард. – Этой стране так же пристало иметь Китайскую стену вокруг Белого дома, как иметь таковую вокруг Соединенных Штатов.

– Что ж, если он считает, что уместно таким образом призывать к ответу президента и его челядь, – сказал мистер Гроувенор, – пусть продолжает.

– Если бы президент услышал доносящиеся из соседних кабинетов вой волка или рев медведя, – резко парировал мистер Шеппард, – реакция была бы незамедлительной, но вопль американки обрушился на невосприимчивые уши.

Когда генерал Гроувенор прервал мистера Шеппарда, последовало несколько возгласов протеста, и многие друзья Шеппарда из демократов собрались вокруг него и побудили продолжать. Они встретили аплодисментами его ответ мистеру Гроувенору, и уроженец Огайо не стал настаивать на своей точке зрения.

– Эти непростительные и ничем не оправданные зверства, – продолжал мистер Шеппард, – требуют расследования. Если конгресс не предпримет каких-то действий, мы, в свободной республике, скоро станем свидетелями такого положения, когда граждане не могут приблизиться к президенту, ими же возведенному в эту должность, без страха получить телесные повреждения от творящих произвол подчиненных.

Мистер Пейн снова вмешался и задал вопрос:

– Если джентльмен располагает фактами, на которых основывает свои выпады, не считает ли он, что полицейский суд[101] – лучшее место, чтобы заявить о них во всеуслышание?

– Данное предложение бросает тень на самого автора, хотя он один из моих друзей, – отозвался Шеппард.

Когда речь была окончена, слово взял Гроувенор и сказал, что он был знаком с правилами, поэтому не стал настаивать на своем.

– Но я, – продолжал он, – счел весьма важным просто, в мягкой и отеческой форме, привлечь внимание молодого джентльмена из Техаса к моему протесту против его замечаний. Я надеялся, что он удержится от дальнейшего порицания президента. Он внес резолюцию, которая сейчас ожидает решения в соответствующем комитете. Резолюция требует фактов, и я предположил, что джентльмен подождет фактов, прежде чем данная резолюция будет внесена на голосование в палату представителей.

Я не провожу различий в надлежащем поведении между канцелярией президента вкупе с его челядью и самым смиренным семейством в этой стране, но я не считаю, что возникли такие обстоятельства, когда муж этой женщины не может позаботиться об этой ситуации.

Некий высокий государственный чиновник добавил сегодня кое-что по поводу инцидента с выдворением, который, как он сказал, стал известен ему через очевидца. Пока полицейский и его чернокожий помощник волокли миссис Моррис по окрестности, кое-кто из наблюдавших женщин-служанок выкрикивал: «Позор!» Один из полицейских зажал миссис Моррис рот рукой, чтобы заглушить ее призывы о помощи, и при виде этого некий слуга-негр рванулся вперед и закричал:

– Уберите руку от лица этой белой женщины! Не смейте так обращаться с белой женщиной!

Полицейский не обратил внимания на этого человека и продолжал заглушать крики миссис Моррис.

Причина, по которой я хочу вставить этот рассказ о деле Моррис, наделавшем столько шуму по всем Соединенным Штатам и, возможно, по всему миру, такова. Когда-нибудь, без сомнения, эти автобиографические записки будут опубликованы. Это будет после моей смерти. Это может произойти через пять, десять или пятьдесят лет – когда бы ни наступило это время, даже если оно наступит через сто лет, – но я заявляю, что тогдашний читатель обнаружит такой же острый интерес к этой истории, какой мир обнаруживает к ней сейчас, по той причине, что мой рассказ повествует об этом происшествии тем же языком, какой мы естественным образом используем, говоря о чем-то случившемся только что. Эта форма изложения способна донести через целую вечность тот самый интерес, который мы находим в ней сегодня. Тогда как, если бы это случилось пятьдесят или сто лет назад и историк излагал это своим языком и представил вам свой отстраненный взгляд, читательский интерес к этому был бы слабым. Видите ли, это не было бы новостью, это было бы историей, всего лишь историей, а история не может успешно конкурировать с новостями в смысле остроты интереса. Когда очевидец излагает в форме отчета какое-то экстраординарное событие, которому он был свидетелем, это новость – и интерес к ней абсолютно несокрушим; время не может иметь на нее разрушающего воздействия. Я помещаю здесь этот отчет в значительной степени в качестве эксперимента. Если какой-нибудь завалявшийся экземпляр этой книги случайно избежит переработки на бумажной фабрике на протяжении века или около того, а затем будет открыт и прочитан, то держу пари: тот, отдаленный от нас, читатель все так же сочтет это новостью, такой же интересной, как и любая новость, которую он найдет в современной ему газете, – если только газеты все еще будут тогда существовать, хотя давайте надеяться, что не будут.

Эти представления родились у меня осенью 1867 года, в Вашингтоне, то есть тридцать девять лет назад. Я тогда вернулся из поездки в Город квакеров[102]. Я поехал в Вашингтон, чтобы написать «Простаков за границей», но прежде чем начать книгу, необходимо было заработать какие-то деньги, чтобы жить в это время; либо занять, что было трудно; либо взять, где они лежали бы без присмотра, что было невозможно. Поэтому я основал первый «Синдикат газетной корреспонденции», который видел когда-либо несчастный мир. Я затеял это в содружестве с Уильямом Суинтоном, братом адмирала Джона Суинтона. Уильям Суинтон был блестящим созданием, высокообразованным, культурным. Он составлял такой контраст со мной, что я не знал, кем из нас больше восхищаться, потому что оба полюса были, по мне, равно восхитительны. И очень красивая женщина, и скромная домашняя клуша являются существами, которые приковывают мой взор и на которых я никогда не устаю взирать, ибо каждая по-своему совершенна, а именно совершенство, как мне кажется, нас завораживает. Нас очаровывает первоклассная литература, но лично меня она очаровывает не больше, чем ее противоположность – бульварное чтиво. Как-нибудь в другой раз я приведу ее пример – книгу, которую недавно прислали мне из Англии или Ирландии.

Суинтон держал у себя бутылку виски. Иногда она бывала полна, но редко так же полна, как он сам, и именно тогда, когда он был особенно полон, он наиболее умело обращался со своим пером. Мы писали по письму раз в неделю, переписывали их и рассылали в двенадцать газет, взимая по доллару за штуку. И хотя мы не разбогатели, это не позволяло бутылке иссякнуть, и она отчасти подпитывала нас обоих. На остальное мы зарабатывали журнальными статьями. Мое мастерство в этом было лучше, чем его, потому что я к тому времени написал шесть корреспонденций для «Нью-Йорк трибюн», когда находился в поездке по Городу квакеров, и одну, весьма легкомысленную, для «Нью-Йорк геральд» – после того как оттуда вернулся, – и потому у меня уже была изрядная репутация, чтобы извлекать из нее выгоду. То и дело мне удавалось получить двадцать пять долларов за журнальную статью. Мы с Райли в то время финансово поддерживали дешевые пансионы. Но даже наших совместных усилий не хватало, и тогда пансионы прогорали. Я с тех пор всегда был уверен, что дешевые пансионы, которые ведут дела в кредит, совершают ошибку. Но оставим пока Райли. Я поговорю о нем в следующий раз.

Я получил шанс написать журнальную статью о древнем, поросшем мхом иске, который будоражил конгресс в ту сессию, об иске, который будоражил конгресс аж со времен войны 1812 года. Иск был по кукурузе и по фуражу, потребленному американскими войсками в Мэриленде или где-то в тех краях во время войны 1812 года. Я написал статью, она есть в одной из моих книг и называется там «Подлинная история великого говяжьего контракта». Было необходимо выяснить цену кукурузы в 1812 году, и я находил это несколько затруднительным. Наконец я отправился к А.Р. Споффорду, который работал тогда в библиотеке конгресса – человеку с потрясающей памятью, – и изложил свое дело. Он сразу же сказал:

– Мне известны только два источника, которые обещают предоставить эту информацию: «Тук[103] о ценах» (он принес мне эту книгу) и нью-йоркская «Ивнинг пост». В те времена газеты не публиковали обзоров рынка, но примерно в 1809 году нью-йоркская «Ивнинг пост» начала печатать такие обзоры на листах размером с почтовый и вкладывать их в газету.

Он принес мне подшивку «Ивнинг пост» за 1812 год. Я изучил «Тука», а затем начал изучать «Пост» и очень спешил. В моем распоряжении было меньше часа. Но в «Пост» я обнаружил рассказ очевидца, который сразу же приковал мое внимание. Это было письмо от некоего человека, ставшего свидетелем высадки британцев и поджога Капитолия. Данный исторический эпизод он описывал сразу, по горячим следам. Три дня спустя в Нью-Йорке это письмо, вероятно, было прочитано с жгучим и всепоглощающим интересом, но ничуть не с более жгучим, чем тот интерес, что заставил вскипеть мою кровь пятьдесят лет спустя. Закончив читать то сообщение, я исчерпал все отведенное мне время и даже больше.

16 января 1906 года

Продолжение записи от 15 января

Этот эпизод произвел на меня сильное впечатление. Я был уверен, что совершил открытие. Я открыл, насколько больший интерес вызывает «новость», чем «история»; я открыл, что новость – это история в своей первой и лучшей форме, в своей живой и захватывающей форме, и что история – это бледное и спокойное ее отражение.

Это напоминает мне, что в своей ежедневной диктовке автобиографических записок я постоянно смешиваю эти две формы. Я надеюсь с помощью этой методы сохранить достоинства каждой. Я уверен, что после многих экспериментов наконец нащупал верный способ преподнесения автобиографии. Многие годы назад я имел обыкновение делать схематичные наброски, чтобы использовать их как тексты в написании автобиографических глав, но в действительности эти заметки не имели никакой ценности. Если я сразу же расширял их, пока мой интерес к ним был свеж, они были полезны, но если я оставлял их неиспользованными на несколько недель или несколько месяцев, их способность наводить на мысль обычно проходила. Они походили на увядшие цветы, из которых ушел аромат. Но я верю в этот, нынешний мой план. Приходя каждое утро в одиннадцать часов со своими стенографическими принадлежностями, вы находите меня в кровати, безмятежного и расслабленного, с сигарой, не встревоженного тем фактом, что я должен сейчас приступать к работе и начинать диктовать историю самого себя. А если бы мне для обретения вдохновения приходилось зависеть от выцветших заметок, я бы имел массу хлопот и моя работа очень скоро бы мне опротивела. В моей нынешней системе мне не нужны никакие записи. То, что главенствует в голове человека, и есть то, о чем надо говорить или писать. То, что вызывает свежий и непосредственный интерес, – это самый приятный текст, какой можно себе представить. И вам не удастся прийти сюда в одиннадцать часов или в иное время и застать меня без какого-нибудь свежего интереса – совершенно свежего интереса, – потому что перед этим я либо читал адские газеты и получал интерес оттуда, либо с кем-то разговаривал. В обоих случаях новый интерес наличествует – интерес, о котором я больше всего хочу поведать. Так что, как видите, это повествование непременно должно начинаться утром в форме дневника. Потому что оно непременно должно начинаться с чего-то, что я только что прочитал или о чем только что разговаривал. Этот текст, когда я с ним закончу… если когда-нибудь закончу, а похоже, я не заканчиваю ни с каким текстом, но это не важно – я не заинтересован заканчивать ни с чем. Мне интересно только говорить, и говорить, и бродить, не разбирая дороги, столько, сколько мне хочется, безотносительно результата для будущего читателя. В итоге здесь мы имеем сочетание дневника и истории, потому что как только я отклоняюсь от текущего текста – от мысли нынешнего дня, – это отклонение уводит меня вдаль и вширь, ведет через неизведанное море воспоминаний, а результатом этого становится история. Поэтому моя автобиография есть комбинация дневника и истории. Право начинать каждый день в форме дневника – ценное право. Я могу даже употребить более значительное слово – скажем, «драгоценное», – поскольку оно сводит вместе расположенные далеко друг от друга вещи, которые некоторым образом связаны друг с другом, и, следовательно, приятные сюрпризы и контрасты непременно проявятся тут и там.

Диктовал ли я что-нибудь о Джоне Мэлоне три или четыре дня назад? Хорошо, если не диктовал, тогда я, должно быть, говорил с кем-то о Джоне Мэлоне. Я сейчас припоминаю, что это было с мистером Волне Стримером. Он заведует библиотекой в клубе «Плэйерс». Он зашел сюда принести мне книгу, которую опубликовал, и со мной познакомиться. Я был членом-основателем клуба «Плэйерс», но прекратил свое членство три года назад вследствие одной нелепости, совершенной правлением клуба – правлением, которое всегда поступало по-идиотски; правлением, которое с самого начала отбиралось не просто из ближайшего, а из самого авторитетного сумасшедшего дома в городе. (И когда-нибудь я желал бы об этом поговорить.) Несколько раз на протяжении этого трехлетнего отрезка времени мои старые друзья и товарищи по клубу: Дэвид Манро, обаятельный шотландец, редактор «Норт американ ревью», художник Роберт Рид, скульптор Сент-Годенс, бывший актер Джон Мэлон и другие – возмущались поведением этого руководства – я имею в виду, поведением, приведшим к моей сегрегации, – и всегда пытались найти способ вернуть меня в круг единоверцев, не нанеся урон моей гордости. Наконец они нашли способ: сделали меня почетным членом. Эта высокая честь доставила мне безграничное наслаждение, и я был рад вернуться на столь лестных условиях. (Мне не нравится это слово, ну да ладно, я не могу придумать прямо сейчас какое-то более подходящее.) Тогда Дэвид Манро и другие заклали ради заблудшей овцы упитанного тельца, иными словами – устроили в мою честь обед. В середине обеда я ухватил краем глаза через полуоткрытую дверь буфетной комнаты душераздирающую фигуру – Джона Мэлона. Это был он, собственной персоной, конечно же, обойденный приглашением. Ему шестьдесят пять лет, и вся история его жизни на протяжении пятидесяти лет может быть сведена к этому красноречивому слову – «обойденный». Про него забывали, и забывали, и забывали, а годы между тем текли как сквозь пальцы на протяжении почти двух поколений. Он всегда надеялся, что его позовут. Он всегда жалостно и трогательно надеялся, что о нем вспомнят… Эта надежда не покидала его все годы, и, однако же, не было примера, чтобы она осуществилась. На протяжении тех лет, что я имел обыкновение заскакивать в клуб «Плэйерс» сыграть на бильярде и поболтать с приятелями, Джон Мэлон всегда находился там до полуночи и дольше. У него было дешевое жилье на площади – где-то на Грамерси-парк, – но истинным его домом был клуб. Однажды он рассказал мне свою историю.

Он был мальчиком на побегушках в редакции маленькой еженедельной газеты в Уилламетте, штат Орегон. Вскоре Эдвин Бут[104] со своей труппой дал там одно гастрольное представление, и Джон заболел сценой, присоединился к труппе и объехал с ней Тихоокеанское побережье, выступая в разнообразных ролях, пригодных для начинающего: иногда появляясь на сцене со словами: «Милорд, карета подана»; позднее – в сияющих жестяных доспехах римского солдата, и так далее, постепенно поднимаясь выше и выше, и вскоре уже стоял плечом к плечу с Джоном Маккэллоком[105], и они вдвоем занимали место в иерархии на трагической сцене вслед за самим Эдвином Бутом. Стоял вопрос, кто из них двоих станет преемником Бута, когда тот удалится на покой или умрет. По словам Мэлона, его популярность в те дни была вполне сопоставима с популярностью Маккэллока и их шансы были равны. Настал момент, когда представился великий шанс – в Филадельфии предстояло сыграть крупную роль. На эту роль был выбран Мэлон, но он опоздал на поезд и на это важное место был поставлен Джон Маккэллок и добился успеха, который обусловил его будущую жизнь. Мэлон был уверен, что, не опоздай он на поезд, этот успех был бы его, он бы обеспечил себе прочную славу, которая тогда выпала на долю Джона Маккэллока, он бы прошел по жизни безмятежно, спокойно, счастливо, окруженный почетом, восхищением, громом аплодисментов, как было у Джона Маккэллока с того дня и до конца жизни. Мэлон всем сердцем верил, что слава и удача в то время были рядом, в пределах досягаемости, и что он потерял их исключительно из-за опоздания на поезд. Он датировал начало своего заката именно тем днем. Дела его шли все хуже и хуже, мало-помалу, из года в год, пока не наступило время, когда он больше не понадобился на сцене, когда даже мелкие роли одна за другой ускользали у него из рук, и, наконец, ангажементы полностью прекратились – ангажементы любого рода. Тем не менее он всегда верил и всегда надеялся, что фортуна повернется к нему лицом, что он получит на сцене шанс в какой-нибудь великой роли, и этот один шанс было единственное, чего он желал. Он был убежден: мир тогда не подвергнет сомнению, что он является законным преемником Эдвина Бута, и с того дня он станет знаменитым и удачливым. Он никогда не расставался с этой надеждой. Я помню его ликование три или четыре года назад по поводу того, что какие-то частные театральные антрепренеры выбрали его на роль Отелло в одном из больших театров Нью-Йорка. И я помню его великое горе и уныние, когда эти антрепренеры по какой-то причине в последний момент отказались от своего замысла и отменили ангажемент Мэлона, похитив у него славу, которая вновь была в пределах досягаемости.

Как я уже говорил, в тот вечер, посреди обеда, я увидел его через полуоткрытую дверь. Там он и оставался до конца обеда, обойденный, вечно обойденный. Но когда речи подошли к концу, когда несколько человек из нас стали группками вставать из-за стола и непринужденно беседовать, он смиренно пробрался в комнату и прошел к свободному креслу рядом со мной. Я сразу же сел и заговорил с ним. Я всегда его любил – и все, думаю, тоже. А вскоре подошел президент Нью-Йоркcкого колледжа и, перегнувшись через Джона, стал расспрашивать меня о моем прошлом лете и как мне понравилось в Нью-Гемпширских горах, в Дублине, а затем, чтобы вовлечь Джона в разговор, спросил, знаком ли тот с этим регионом и бывал ли когда-нибудь в Дублине. Мэлон с видом человека, который меланхолично пытается припомнить дела давно минувших дней, промолвил: «В какую сторону от Манчестера это расположено?» Президент Финли ему ответил, и тогда Джон сказал: «Я никогда не бывал в Дублине, но мне смутно припоминается Манчестер. Я совершенно уверен, что был там однажды, но, знаете ли, это была всего лишь одна гастроль».

Это наполнило мою душу тихим восторгом, благостным довольством – то, как он сказал «всего лишь одна гастроль». Это как будто обнаруживало, что в своих полувековых грезах он был неким Эдвином Бутом и не осознавал, что является всего лишь Джоном Мэлоном. Что он был неким Эдвином Бутом, имеющим за спиной долгую, великую и успешную карьеру, в которой «одна гастроль» затерялась в сознании и память, непривычная к сохранению таких пустяков, не могла вести им счет. Он произнес это с великолепным безразличием и безмятежностью Наполеона, который делает вялое усилие, дабы вспомнить стычку, в которой погибла пара солдат, не считая это сражение достойным того, чтобы всерьез о нем говорить.

Вчера я разговаривал о Джоне Мэлоне с Волне Стримером. Я сделал это с определенной целью, хотя не сказал Стримеру, с какой именно. Дэвид Манро не имел возможности присутствовать на том обеде и, чтобы компенсировать это, планирует устроить еще один, 6 февраля. Дэвид назвал мне имена гостей, которых приглашает, и сказал, что если я хотел бы кого-то позвать, то мне надо обдумать это и прислать ему имя. Я обдумал и написал здесь, в блокноте, имя Джона Мэлона, надеясь, что на сей раз он не окажется обойденным, и зная, что его не обойдут, если только Дэвид вдруг этого не пожелает, а я думаю, что Дэвид этого не пожелает. Тем не менее я воспользовался удобным случаем прозондировать почву раз или два в беседе с Волне Стримером, спросив его, на каком счету сейчас Джон Мэлон у членов клуба «Плэйерс», и на этот вопрос получил быстрый и уверенный ответ, что все любят и жалеют Джона Мэлона.

Затем он рассказал мне историю Джона Мэлона. Она расходилась в некоторых пунктах с той историей, которую поведал мне сам Джон, но, я бы сказал, несущественно. Обнаружился один факт, о котором я не знал раньше, – что Джон не холостяк и у него есть замужняя дочь, которая живет где-то в Нью-Йорке. Далее, по ходу повествования Стримера, всплыл один сюрприз: что он сам был членом труппы Эдвина Бута, когда к ней тысячу лет назад присоединился Джон Мэлон, и что он был товарищем Джона многие годы, пока труппа гастролировала по Тихоокеанскому побережью и по другим штатам. Так что, как видите, абсолютно посторонний человек забегает сюда неожиданным образом, и первое, что я узнаю, – это что он старинный, замшелый и заплесневелый товарищ человека, который в данный момент у меня на уме. Вот как бывает, когда вы создаете комбинированный вариант дневника и истории, и никаким иным способом такие вещи узнать невозможно. Если вы попытаетесь их припомнить с намерением записать в форме истории спустя месяц или год, после того как они произошли, – что ж, когда вы к ним приступите, то окажется, из них уже вышел весь сок, – вы не сможете припомнить подробностей. И более того, они, так или иначе, утратили качество радостной неожиданности. Все это выдохлось и ушло.

Ну так вот… Вчера приехал из Хартфорда преподобный Джо Твичелл, чтобы отобедать и остаться здесь до утра и обменяться сплетнями, и он сидел здесь, у моей постели, до вечера, и мы разговаривали, и я рассказал ему все о Джоне Мэлоне. Твичелл снова явился сегодня после завтрака (16-го), чтобы поболтать, и принес мне вот эту вырезку из утренней газеты.

СМЕРТЬ СТАРОГО АКТЕРА

Джон Мэлон был историком клуба «Плэйерс»

Вчера днем Джона Мэлона, историка клуба «Плэйерс» и одного из старейших актеров в стране, постиг апоплексический удар. Это случилось перед резиденцией епископа Грира по адресу: Грамерси-парк, 7 – в нескольких шагах от клуба. Епископ Грир увидел, как актер упал, и с помощью слуг перенес мистера Мэлона к себе в дом. Тот был без сознания, и епископ позвонил в Главное полицейское управление.

Из больницы «Белвью» была выслана карета «скорой помощи», и доктор Хокс отвез мистера Мэлона в это медицинское учреждение. Позднее «Плэйерс» переправил его в больницу «Пост-Грэдуэйт», где он скончался минувшей ночью.

Мистеру Мэлону было 65 лет, и он играл вместе со всеми заметными актерами прошлого поколения. Долгое время его имя ассоциировалось с именами Бута и Барретта[106]. В последние годы он не часто появлялся на подмостках, посвящая основную часть времени журнальной работе. Он проживал вместе с замужней дочерью на Западной Сто сорок седьмой улице, но посещал клуб «Плэйерс» каждый день. Удар случился с ним по пути в клуб.

Так что, как видите, вот еще одна неожиданность. Пока мы с Твичеллом разговаривали о Джоне Мэлоне, он уходил из этой жизни. Настал конец его разочарованиям. Наконец-то он перестанет быть вечно обойденным. Это было долгое ожидание, но наконец-то судьба ему улыбнулась.

Некоторое время назад я начал говорить, что, когда тридцать девять лет назад вроде бы сделал открытие о разнице между новостью и историей, у меня возникла идея журнала под названием «Ретроград», который не содержал бы ничего, кроме старинных новостей, повествований, отобранных из заплесневелых старых газет и книг, повествований, записанных очевидцами в момент, когда эти рассматриваемые эпизоды происходили.

Среда, 17 января 1906 года

Продолжение диктовки от 16 января. О генерале Сиклсе[107]

С тех пор весьма часто я пытался найти издателей, чтобы осуществить эксперимент с таким журналом, но мне никогда это не удавалось. Я никогда не мог убедить издателя, что «Ретроград» заинтересует публику. Никто из них не был способен проникнуться идеей, что человек в здравом уме может находить интерес в утративших свежесть новостях. Последнее усилие в этом направлении я сделал три года назад. И вновь потерпел фиаско. Но сам я не просто убежден. Я совершенно уверен, что «Ретроград» имел бы успех и стал бы любимцем публики. Я также уверен и в другом – «Ретроград» имел бы такое преимущество перед любыми другими когда-либо выходившими журналами, что человек, прочитавший в нем первый абзац, продолжал бы читать дальше и прочел бы весь журнал целиком, ничего не пропуская, – тогда как ныне не существует журнала, который содержал хотя бы три статьи, за которые можно было бы с уверенностью поручиться, что они способны заинтересовать читателя. В нынешний журнал необходимо поместить дюжину статей, с тем чтобы угодить шести или восьми вкусам. Один человек покупает журнал для одной из содержащихся в нем статей, другого привлекает другая, третьего – третья, но ни один не покупает журнал из-за всего содержимого целиком. Я настаиваю, что «Ретроград» покупали бы ради всего содержимого целиком и каждый читатель читал бы все полностью.

– Мистер Пейн, давайте поставим эксперимент и создадим с вами такой журнал, если вы готовы отбирать старые новости из старых книг и газет и делать всю остальную редакторскую работу. Есть у вас такое желание?

Мистер Пейн. Я с радостью, когда мы будем иметь возможность затеять такое предприятие.

– Прекрасно, тогда мы со временем проделаем такой эксперимент.

В тот вечер мы с Твичеллом пересекли под дождем улицу и провели час с генералом Сиклсом. Сиклсу сейчас восемьдесят один год. Я до этого встречал его только раз или два, хотя в течение целого года нас разделяла только одна Девятая улица. Он слишком стар, чтобы наносить визиты, а я слишком ленив. Я помню, когда он убил Филипа Бартона Ки[108], сына автора «Звездного знамени»[109], и помню необычайное волнение, которое это убийство произвело в стране. Думаю, это было немногим более пятидесяти лет назад. Мне смутно помнится, что это произошло в Вашингтоне и что я был там в то время.

Я чувствую себя хорошо знакомым с генералом Сиклсом в течение тридцати восьми или тридцати девяти лет, потому что именно столько времени я знаю Твичелла. Твичелл был капелланом в бригаде Сиклса во время Гражданской войны и всегда любил поговорить о генерале. Твичелл служил под началом Сиклса всю войну. Когда бы он ни приезжал ко мне из Хартфорда, он почитал своим долгом пойти и засвидетельствовать свое почтение генералу. Сиклс – радушный старик с красивой, осанистой фигурой и военной выправкой, он говорит гладко, на хорошо выстроенном – я бы сказал, на идеально выстроенном – английском. Его речь всегда интересна и изобилует смыслами, но поскольку она не оснащена смысловыми ударениями и совершенно лишена воодушевления, то вскоре начинает угнетать своей монотонностью и навевает дремоту. Твичеллу приходилось раз или два наступать мне на ногу. Покойный Билл Най однажды сказал: «Мне говорили, что музыка Вагнера лучше, чем кажется на слух». Это удачный пример того, что столь многие люди пытались описать, да так и не смогли, очень подходит к манере речи генерала. Его речь гораздо лучше, чем кажется. Нет, не так – похоже, тут чего-то не хватает. Пожалуй, Най сказал бы, что «она лучше, чем кажется на слух». Я думаю так. Его разговор звучит не занимательно, но он, бесспорно, занимателен.

Сиклс потерял ногу под Геттисбергом[110], и я помню рассказ Твичелла об этом событии. Он говорил о нем во время одной из наших долгих прогулок много лет назад, и хотя я уже не помню всех подробностей, я до сих пор ношу в памяти картинку, как она была представлена Твичеллом. Ногу оторвало пушечным ядром. Твичелл вместе с другими вынесли генерала с поля боя и уложили под деревом на ложе из сучьев. Поблизости не было хирурга, и Твичелл с преподобным отцом О’Хоганом, католическим священником, сделали импровизированный жгут и остановили струю крови – «обуздали», пожалуй, более верный термин. Первым появился газетный репортер. Генерал Сиклс счел себя умирающим, и если только Твичелл настолько правдив, насколько предписывает ему его сан, то генерал Сиклс абстрагировался от всего, что связывало его с потусторонним миром, дабы подобающим образом уйти из этого. И вот он продиктовал свои «последние слова» этому газетному репортеру. То была идея Твичелла – я хорошо это помню, – что генерал явно находился под воздействием того факта, что у умирающих несколько последних слов бывали настолько скверно выбраны – случайно ли или намеренно, – что слова эти переживали всю предыдущую репутацию человека. Поэтому генерал решил произнести свои последние слова в форме, специально рассчитанной на то, чтобы отлить их в бронзе и сохранить для будущих поколений. Твичелл процитировал мне эту речь. Я забыл ее суть, но помню, что она была тщательно выстроенной для такого случая.

Так вот, когда мы сидели там в присутствии генерала, слушая его монотонную беседу – она была о нем самом, и всегда бывает о нем самом, и всегда кажется скромной и нераздражающей, безобидной, – мне казалось, что он всегда был таким человеком, что рискнул бы спасением своей души, лишь бы произнести какие-нибудь «последние слова» в привлекательной форме. Он бубнил, и жужжал, и щебетал, и все это было так простодушно и мило – просто как нельзя лучше. И я еще вот что скажу: он никогда не делал ни о ком неблагородных комментариев. Он говорил сурово о том, и о другом, и о третьем человеке – об офицерах на войне, – но он делал это с учтивостью и достоинством. В том не было недоброжелательности. Он просто произносил то, что считал справедливой критикой.

Я тогда отметил то, что уже отмечал прежде, четырьмя-пятью месяцами ранее: генерал ценил свою утраченную ногу больше той, которая осталась. Я совершенно уверен, что если бы ему предстояло расстаться с одной из них, он бы расстался с той, что при нем. Я уже замечал то же самое у нескольких других генералов, которые потеряли частицу себя на Гражданской войне. Был такой генерал Фэйрчайлд, из Висконсина. В одном из крупных сражений он потерял руку. Когда он был генеральным консулом в Париже и мы, Клеменсы, временно проживали там и близко познакомились с ним и его семьей, то как только выдавался подходящий случай – предоставлявший генералу Фэйрчайлду возможность поднять обрубок своей утраченной руки и эффектно ею помахать, – он не забывал этим случаем воспользоваться. Было легко извинить его, что я и делал.

Генерал Нойес был в то время нашим посланником во Франции. Он потерял на войне ногу. Это был человек весьма тщеславный, надо отдать ему должное, и всякий мог видеть – я определенно видел, – что, когда бы ни собиралось подходящее общество, Нойес вскоре как будто исчезал. От него не оставалось ничего, кроме отсутствующей ноги.

Что ж, генерал Сиклс сидел на диване и говорил. Дом его – любопытное место. Две комнаты изрядного размера – гостиные, соединяемые двустворчатыми дверями, и полы, стены, потолки, увешанные и устланные львиными, леопардовыми и слоновьими шкурами; фотографии генерала в разнообразные периоды жизни: фотографии en civil[111], фотографии в военной форме; расходящиеся лучами на стене трофейные сабли; флаги всевозможных видов, натыканные там и сям; и вновь животные; и вновь шкуры, везде и всюду шкуры и снова шкуры диких существ, как я полагаю, – красивые шкуры. Невозможно было пройти по этому полу в любом месте так, чтобы не споткнуться о твердые головы львов и все такое прочее. Вам бы не удалось вытянуть руку, чтобы не уперлась в изысканную бархатистую шкуру тигра или леопарда – да каких только шкур там не было, словно в этом доме разделся целый зверинец. Еще там стоял весьма ощутимый и довольно неприятный запах, который проистекал от дезинфицирующих средств, консервантов и таких штук, которые надо распылять на шкуры, дабы отпугивать моль, – так что это было не такое уж приятное место из-за всего этого. Это было что-то вроде музея, и в то же время это был не такой музей, который казался бы достойным великого полководца. Это был музей такого рода, который бы привел в восторг и развлек маленьких мальчиков и девочек. По моим предположениям, этот музей выявляет какую-то часть склада характера генерала, который восхитительно, по-детски непосредствен.

Однажды в Хартфорде, двадцать – двадцать пять лет назад, как раз в тот момент, когда Твичелл выходил в воскресенье из ворот своего дома, направляясь в церковь читать проповедь, ему вручили телеграмму. Он тут же прочел ее и пошатнулся. Там говорилось: «Генерал Сиклс скончался сегодня в полночь».

Ну сейчас-то вы видите, что это было не так. Но для Джо-то в тот момент это было именно так. Он двинулся дальше – к церкви, – но мысли его были далеко. Вся его привязанность и все уважение и преклонение перед генералом вышли на первый план. Сердце его было переполнено этими чувствами. Он едва осознавал, где находится. Он встал за свою кафедру и начал службу, но голос его не слушался. Паства никогда прежде не видела его до такой степени растроганным во время проповеди. Прихожане сидели и глазели на него, задаваясь вопросом, в чем дело, ибо в этот самый момент он читал прерывающимся голосом и с набегающей время от времени слезой главу, казалось бы, совершенно лишенную эмоций, о том, как Моисей породил Аарона, а Аарон породил Второзаконие, а Второзаконие породило святого Петра, а святой Петр породил Каина, а Каин породил Авеля, – и он продолжал перечислять это, чуть не плача, и голос у него при этом постоянно прерывался. Прихожане покидали церковь в то утро, не в силах объяснить эту весьма удивительную вещь – как она им представлялась, – почему бывший солдат, воевавший более четырех лет и проповедовавший теперь с этой кафедры на действительно волнующие темы, не дрогнув при этом ни одним мускулом, вдруг совершенно потерял самообладание, рассказывая обо всех этих порождениях. Этого они не могли понять. Вот видите, как подобная загадка может подогреть любопытство до точки кипения.

У Твичелла много приключений. С ним за год происходит больше приключений, чем с любым другим за пять лет. Как-то раз субботним вечером он заметил на туалетном столике жены какой-то пузырек. Ему показалось, что на этикетке написано: «Восстановитель волос» – и он унес снадобье к себе комнату и основательно сдобрил им голову, а потом отнес обратно и больше о нем не думал. На следующее утро, когда он встал, его голова была ярко-зеленого цвета! Он разослал гонцов во все концы, но не мог найти проповедника себе на замену, поэтому ничего не оставалось, как самому отправиться в церковь и читать проповедь. У него не было в обойме, как оказалось, проповеди с каким-нибудь легкомысленным содержанием, поэтому ему пришлось читать какую-то очень серьезную и торжественную – и это усугубило дело. Мрачная серьезность проповеди не гармонировала с праздничным убранством его головы, и люди просидели всю проповедь, затыкая рты носовыми платками, пытаясь подавить рвущееся наружу веселье. И Твичелл говорил мне, что точно никогда прежде не видел своей паствы – всей целиком, – настолько захваченной интересом к его проповеди, от начала и до конца. Всегда бывает какой-то элемент безразличия, тут и там, или рассеяния внимания, но на сей раз ничего подобного не было. Люди внимали так, как если бы думали: «Мы должны получить все, что можно, от этого спектакля, не упустив ни капли». И он сказал, что, когда спустился с кафедры, больше людей, чем обычно, поджидали его, чтобы пожать ему руку и поблагодарить за проповедь. И как жаль, что эти люди принялись сочинять небылицы в подобном месте – в церкви, – когда было совершенно ясно, что проповедь их вовсе не интересовала, они всего лишь хотели получше рассмотреть его голову.

Твичелл сказал – нет, не Твичелл, это я говорю: с течением дней, по мере того как воскресенье сменялось воскресеньем, интерес к волосам Твичелла все рос и рос, потому что они не оставались однообразно и монотонно зелеными, а принимали все более и более глубокие оттенки зелени; затем они стали меняться и сделались рыжеватыми, а оттуда стали переходить к другим цветам – багрянистому, желтоватому, синеватому и так далее, – но никогда не принимали однородный цвет. Они всегда были крапчатыми. И каждое воскресенье цвет был чуть-чуть интереснее, чем в предыдущее, – и голова Твичелла приобрела известность, и люди приезжали из Нью-Йорка, и Бостона, и Южной Каролины, и из Японии и так далее, чтобы на нее взглянуть. Свободных мест не хватало, чтобы вместить всех желающих, пока его голова претерпевала эти разнообразные и захватывающие видоизменения. И это было хорошо в нескольких отношениях, потому что бизнес до этого несколько подвял, а теперь множество людей вошли в лоно церкви, дабы иметь возможность лицезреть этот спектакль, и это стало началом процветания его церкви, которое уже никогда не уменьшалось на протяжении последующих лет. Никогда с Джо не случалось ничего столь же благоприятного.

Так вот касательно генерала Сиклса. Много лет назад Твичелл рассказывал о его маркитанте. В бригаде Сиклса был маркитант, янки, грандиозная личность с точки зрения способностей. Все другие маркитанты оставались не у дел накануне битвы, в ходе битвы, после битвы, но с этим маркитантом дело обстояло иначе. Он никогда не оставался вне чего-либо и, таким образом, пользовался большим уважением и восхищением. Бывали времена, когда он напивался. Это были периодические запои. Невозможно было предсказать, когда с ним собирается приключиться нечто подобное, и, таким образом, невозможно от этого подстраховаться, а когда он был пьян, то ни во что не ставил ничьи чувства и желания. Если ему хотелось сделать то-то и то-то, он это непременно делал – ничто не могло убедить его поступить как-то иначе. Если же он чего-то делать не хотел, никто не мог убедить его это сделать. В один из таких случаев маркитантского затмения генерал Сиклс пригласил каких-то других военачальников отобедать с ним в штабной палатке. Его повар, или ординарец, или кто-то еще – какое-то надлежащее лицо – пришел к нему, объятый ужасом, и сказал:

– Маркитант пьян. Никакого обеда не получится. Готовить нечего, а маркитант нам ничего не продаст.

– Ты сказал ему, что все это нужно генералу Сиклсу?

– Да, сэр. На него это не подействовало.

– Ну ты что, не можешь ему…

– Нет, сэр, мы ничего не можем с ним сделать. У нас есть немного бобов, только и всего. Мы пытались уговорить его продать нам фунт свинины для генерала, но он сказал, что не продаст.

Генерал Сиклс сказал:

– Пошлите за капелланом. Пусть к нему сходит капеллан Твичелл. Он пользуется авторитетом у этого маркитанта: тот маркитант питает большое почтение к капеллану и благоговеет перед ним. Пусть Твичелл сходит туда и посмотрит, нельзя ли уломать маркитанта продать ему фунт солонины для генерала Сиклса.

Твичелл отправился по этому поручению.

Маркитант нетвердо прислонился к чему-то твердому, собрался с мыслями и словами и сказал:

– Продать фунт свинины для генерала Сиклса? Не-а. Идите и скажите ему, что я не продам фунта свинины даже для Бога.

Таково было изложение Твичеллом этого эпизода.

Но я отвлекся от того дерева, под которым лежал истекающий кровью генерал Сиклс, произнося свою последнюю речь. Прошло три четверти часа, прежде чем нашли хирурга, потому что сражение было грандиозное и хирурги требовались повсюду. Хирург прибыл уже после того, как спустилась ночь. Это была тихая и безветренная июльская ночь, и горела свеча – я думаю, кто-нибудь сидел у изголовья генерала и держал в руке эту свечу. Она отбрасывала света ровно столько, чтобы сделать лицо генерала отчетливым, а кругом виднелись несколько неотчетливых фигур в ожидании. И вот в эту группу из темноты врывается адъютант, спрыгивает с коня, приближается к этому угасающему генералу, вытягивается по-солдатски, отдает честь и докладывает самым что ни на есть прозаическим образом, что он выполнил приказ, отданный генералом, и что передислокация полков в назначенный опорный пункт выполнена.

Генерал учтиво поблагодарил его. Я уверен, Сиклс всегда был вежливым. Необходима тренировка, чтобы наделить человека возможностью быть надлежащим образом учтивым, когда он умирает. Многие пытались такими быть. Уверен, что преуспели очень немногие.

Четверг, 18 января 1906 года

Выступление сенатора Тиллмана по делу Моррис. – Похороны Джона Мэлона в сравнении с похоронами императрицы Австрии. – Разговор о поединках

Сенатор Тиллман из Южной Каролины произнес позавчера речь, исполненную откровенной критики в адрес президента – президента Соединенных Штатов, как он его называет, – тогда как, насколько мне известно, на протяжении лет сорока нет такого должностного лица, как «президент Соединенных Штатов», за исключением, пожалуй, Кливленда. Я не припоминаю никакого другого президента Соединенных Штатов – может, и были один-два, – возможно, были один-два, которые не были всегда и постоянно президентами Республиканской партии, а бывали время от времени и на короткие промежутки действительно президентами Соединенных Штатов. Тиллман поднял в своей речи вопрос выдворения миссис Моррис из Белого дома, и я думаю, его резкая критика в адрес президента представляет собой умелую работу. Во всяком случае, то, как он за нее взялся, вполне меня устроило, оставив по себе приятный привкус. Я был рад, что есть кто-то, кто занимается этим делом, будь то по мотивам великодушным или мелочным, и выносит на публичное обсуждение. Это напрашивалось. Весь народ и вся пресса бездеятельно сидели в смиренном и рабском молчании, при этом каждый втайне желал – как было и в моем случае, – чтобы кто-нибудь с какими-то представлениями о приличиях поднялся и осудил это вопиющее безобразие как оно того заслуживает. Тиллман четко и убедительно доносит свою точку зрения, что мне импонирует. Я сам хотел сделать это несколько дней назад, но тогда уже разрабатывал программу действий по другому вопросу, затрагивающему общественные интересы, что может повлечь пару-тройку камней в мою сторону, а одного подобного развлечения для меня вполне достаточно. Вопрос же был таков: президент всегда щедр на письма и телеграммы всякому встречному и поперечному, обо всем и ни о чем. Похоже, он никогда не испытывает недостатка во времени, чтобы отвлечься от своих реальных обязанностей на несуществующие. Поэтому в то самое время, когда ему следовало бы набросать одну-две строчки, дабы сообщить миссис Моррисон и ее друзьям, что, будучи джентльменом, он спешит принести свои извинения за то, что его идиот-помощник превратил официальную правительственную резиденцию в матросскую ночлежку, и сказать, что он строго укажет мистеру Барнсу и остальному гарнизону охраны приемной впредь тактичнее обращаться с заблудшими и воздерживаться от такого поведения в Белом доме, которое можно охарактеризовать как недостойное в любом другом респектабельном жилище на земле…

Я не люблю Тиллмана. Его троюродный брат три года назад убил редактора, не дав этому редактору возможности себя защитить. Я признаю, что это почти всегда мудро и часто до известной степени необходимо – убить редактора, но я полагаю, что, когда человек является сенатором Соединенных Штатов, ему следует предписать своему троюродному брату сдерживаться как можно дольше, а затем уже сделать это пристойным образом, подвергаясь и самому некоторому риску. Я не слышал, чтобы Тиллман сделал много такого, что можно было бы поставить ему в заслугу на протяжении его политической жизни, но рад той позиции, которую он занял на сей раз. Президент постоянно отказывался выслушивать тех своих друзей, которые являются здравомыслящими, – людей, которые старались убедить его отмежеваться от поведения мистера Барнса и выразить сожаление по поводу того происшествия. И сейчас мистер Тиллман указывает на то, о чем я говорил минуту назад, и делает это с впечатляющим эффектом. Он напоминает сенату, что в то самое время, когда высокий сан никак не позволяет президенту отправить миссис Моррис или ее друзьям короткое дружелюбное и исполненное раскаяния письмо, у него находится достаточно времени, чтобы отправить комплиментарное и восхищенное послание боксеру-профессионалу с Дальнего Запада. Если бы президент был непопулярной личностью, суть вопроса была бы ухвачена раньше и привлекла бы больше внимания и вызвала громкие последствия. Но, как я уже предположил, страна и газеты хранят обо всем этом верноподданное и униженное молчание и ждут, благочестиво и с надеждой, чтобы какой-то безрассудный человек высказал то, что у них на сердце и что они не могут себе позволить вымолвить. Миссис Моррис усложняет ситуацию и не дает угаснуть дискомфорту восьмидесяти миллионов людей, держась почти насмерть, при этом ни поправляясь, ни умирая; сделай она то либо другое, это ослабило бы напряжение. Пока же неловкая ситуация вынуждена продолжаться. Мистер Тиллман определенно ее не притушил.

(Та моя юбилейная речь была представлена текстом, который я имел в виду использовать здесь дальше. Не хочу слишком далеко от нее отклоняться и должен снова вернуться к ней.)

Сегодня утром мы похоронили старого доброго актера Джона Мэлона. Его старые друзья по клубу «Плэйерс» проводили его в последний путь. Я второй раз в жизни присутствовал на католических похоронах. И когда я сидел в церкви, то, повинуясь естественному процессу, мысленно вернулся назад, к тому, другому разу, и контраст сильно меня заинтересовал. В предыдущий раз это были похороны императрицы Австрии, которая была злодейски убита шесть – восемь лет назад. Туда съехалась вся древняя знать Австрийской империи, и поскольку лоскутное одеяло старых королевств и княжеств состоит из девятнадцати государств и одиннадцати национальностей, и поскольку эти аристократы явились разодетые в наряды, которые привыкли носить их предки по торжественным случаям государственной важности четыре или пять столетий назад, многообразие и великолепие костюмов создавало картину, оставлявшую далеко в тени все представления о пышности и блеске, которые я в ходе своей жизни вынес из оперы, театра, картинных галерей и книг. Золото, серебро, драгоценности, шелк, атлас, бархат – все это было там, в блестящем и прекрасном смешении и в такой совершенной гармонии, которую соблюдает сама Природа, когда расцвечивает и живописно располагает свои цветы и свои леса и заливает их солнечным цветом. Военные и гражданские модистки Средних веков знали свое дело. Каким бы ни было огромным разнообразие выставленных напоказ нарядов, среди них не было ни одного безобразного или такого, который являл бы собой диссонирующую ноту в гармонии или оскорблял взор. Когда эти многочисленные костюмы находились в неподвижности, они были прекрасны мягкой, роскошной, чувственной красотой; когда же эта масса шевелилась, то от легчайшего движения драгоценности, металлы и яркие краски то вспыхивали огнем, то тут же гасли, как в лучах мигающего освещения, что вызывало во мне экстаз.

Но в это утро все было иначе. В это утро все одеяния оказались похожи друг на друга: простые и лишенные цвета. «Плэйерс» были одеты так, как они всегда одеваются, разве что у них на головах были приличествующие церемонии цилиндры. Да, по-своему похороны Джона Мэлона были не менее впечатляющи, чем похороны императрицы. Не было разницы между Джоном Мэлоном и императрицей, кроме разве искусственных различий, изобретенных и установленных глупой ребяческой суетностью человека. Императрица и Джон были абсолютно равны в своих важнейших составляющих – в сердечной доброте и безупречной жизни. Оба проплыли мимо наблюдателей в своих гробах славными, почтенными, уважаемыми, оба проследовали одной дорогой от церкви, направляясь в одном и том же направлении – к чистилищу, дабы – согласно католической доктрине – быть переведенными оттуда в лучший мир либо остаться там, в зависимости от тех контрибуций, которые внесут их друзья, – наличностью или в виде молитв. В своей замечательной речи священник рассказал нам о месте назначения Джона и тех условиях, на которых он мог бы продолжить свое путешествие либо остаться в чистилище. Джон был беден, его друзья бедны. Императрица была богата, ее друзья богаты. Перспективы Джона Мэлона нехороши, и я горько сокрушаюсь об этом.

Возможно, я заблуждаюсь, говоря, что присутствовал только на двух католических похоронах. Думаю, я присутствовал на одном в Виргиния-Сити, штат Невада, лет сорок назад – или, может, это было в Эсмеральде, на границе с Калифорнией, – но если это случилось, воспоминание об этом едва ли можно сказать, что существует, – такое оно расплывчатое. Я и впрямь присутствовал там на одних или двух похоронах – может, на дюжине: на похоронах головорезов, которые старались очистить общество путем истребления других головорезов – и в самом деле совершали это очищение, хотя и не в соответствии с той программой, которую наметили для своей миссии.

А также я присутствовал на нескольких похоронах лиц, которые пали на дуэлях, – и, пожалуй, тот, кого я помогал транспортировать, был дуэлянт. Но разве стала бы католическая церковь хоронить дуэлянта? Разве навлечение на себя собственной смерти не является, по сути, самоубийством? Разве по этой причине не должны были ему отказать в христианском погребении? Что ж, я не помню, как именно там обстояло дело, но, думаю, то был дуэлянт.

Пятница, 19 января 1906 года

О дуэлях

В те давние дни дуэли внезапно вошли в моду на новой Территории Невада, и к 1864 году все рвались испытать себя в новом виде спорта главным образом по той причине, что человек не мог всецело себя уважать, пока не убил либо не покалечил кого-нибудь на дуэли или не был убит либо покалечен сам.

В то время я два года служил у мистера Гудмана редактором в городской газете под названием «Виргиния-Сити энтерпрайз». Мне было двадцать девять лет. Я был честолюбив в нескольких отношениях, но полностью избегал соблазна этой конкретной мании. У меня не было желания драться на дуэли и не было намерения никакую дуэль спровоцировать. Я не чувствовал себя респектабельным, но у меня имелось определенное удовлетворение от ощущения безопасности. Мне было стыдно за себя, остальным сотрудникам было стыдно за меня, но я довольно неплохо держался, несмотря ни на что. Я давно привык себя стыдиться – за то или за другое, – поэтому мне было не в новинку пребывать в таком состоянии. Я переносил это очень хорошо. В штате сотрудников был Планкетт, в штате был Р.М. Даггет. Соперничающей газетой была «Виргиния юнион». Ее редактором в течение какого-то времени был Том Фитч, прозванный сладкоречивым оратором из Висконсина – это было место, откуда он приехал. Он употреблял свое красноречие в редакционных колонках «Юнион», и мистер Гудман вызвал его на дуэль и оформил пулей. Я помню радость сотрудников, когда вызов Гудмана был принят Фитчем. Мы в тот вечер работали допоздна и превозносили Джо Гудмана. Ему было всего двадцать четыре года, ему не хватало мудрости, которую имеет человек в двадцать девять, и он был настолько же рад стать участником дуэли, насколько я был рад, что не оказался на его месте. Своим секундантом он выбрал майора Грейвза (это имя неточно, но довольно похоже; я не помню, как точно звали майора). Грейвз пришел, чтобы проинструктировать Джо в искусстве поединка. Он служил майором под началом Уокера, «сероглазого избранника судьбы», и сражался на протяжении всей той знаменательной флибустьерской кампании в Центральной Америке[112]. Этот факт характеризует майора. Сказать, что человек служил майором под командованием Уокера и вышел из этого побоища пожалованным его похвалой, означает сказать, что майор был не просто храбрецом, но что он был храбр в высочайшей степени. Все бойцы Уокера были таковы. Я близко знавал семью Гиллис. Отец тоже воевал под началом Уокера, и вместе с ним – один из сыновей. Они участвовали в памятной битве и держались до последнего против превосходящих сил противника, как и все люди Уокера. Сын погиб на глазах у отца. Отец получил пулю в глаз. Старик – ибо он уже был стариком в то время – носил очки, и пуля вместе с одним стеклом прошла внутрь черепа и там осталась. Впоследствии, когда я столовался в доме старика в Сан-Франциско, всякий раз, когда он, бывало, разволнуется, я видел, как он роняет слезы и вместе с ними – то самое стекло, что выглядело бесконечно трогательным. Удивительно, как стекло может множиться при подходящем случае. Стекло было все разбито и испорчено, поэтому не имело рыночной ценности, но с течением времени он источил достаточно влаги, чтобы открыть магазин очков. Были у него и другие сыновья: Стив, Джордж и Джим – совсем молодые ребята, просто мальчишки, которые хотели участвовать в экспедиции Уокера, поскольку обладали неустрашимым духом своего отца. Но Уокер категорически отказался их взять, сказав, что это серьезная экспедиция и там не место детям.

Майор Грейвз представлял собой внушительную личность: с величественной, полной достоинства фигурой и выправкой, по натуре и воспитанию он был обходителен, вежлив, любезен, обаятелен и обладал тем качеством, которое, думаю, встречалось мне только еще в одном человеке – Бобе Хоуланде, – таинственным свойством, которое гнездится в глазах, и когда эти глаза предостерегающе обращены к отдельному человеку или целому отряду, этого достаточно. Человек, обладающий таким взглядом, не нуждается в том, чтобы носить оружие, он может двинуться на вооруженного головореза, сокрушить его взглядом и взять в плен, не сказав ни единого слова. Я видел, как однажды так сделал Боб Хоуланд: хрупкого сложения, беззлобный, приветливый, воспитанный, добродушный – не человек, а скелетик с нежными голубыми глазами, которые завоевывали ваше сердце, когда улыбались вам или когда леденели и его замораживали, смотря по ситуации.

Майор поставил Джо по стойке «смирно», поставил Стива Гиллиса в пятнадцати шагах, велел Джо повернуться к Стиву правым боком, взвел курок своего морского шестизарядного револьвера – этого изумительного оружия – и направил его вертикально вниз у ноги, сказав, что именно таково должно быть правильное положение оружия, что та манера, которая обычно применялась в Виргиния-Сити (то есть когда пистолет направлен вертикально в воздух, а затем медленно опускается, нацеливаясь в противника), в корне неверна. При слове «раз» вы должны поднять пистолет, медленно и твердо, до нужного уровня на теле человека, которого желаете заставить осознать свой проступок. Затем, после паузы произносятся слова: «два, три – огонь – стоп!». При слове «стоп» вы можете стрелять – но не раньше. Вы можете подождать сколько вам угодно после этого слова. Затем, когда стреляете, вы можете двигаться вперед, продолжая стрелять в свое удовольствие, – если можете извлекать из этого удовольствие. А тем временем ваш противник, если его правильно проинструктировали и если он, к собственному удовольствию, остался в живых, двигается на вас и стреляет – и всегда вероятно, что дело кончится большими или меньшими неприятностями.

Естественно, когда револьвер Джо поднялся на нужный уровень, он был нацелен Стиву в грудь, но майор сказал: «Нет, это не благоразумно. Возьмите на себя весь риск быть убитым самому, но не подвергайте себя риску убить другого человека. Если вы останетесь в живых после дуэли, то вам нужно выжить так, чтобы память об этом не шла с вами до конца дней и не мешала вам спать. Цельтесь противнику в ногу, не в колено, не выше колена, ибо это опасные места. Цельтесь ниже колена, покалечьте его, но оставьте в живых ради его матери».

Благодаря этим истинно мудрым и превосходным инструкциям Джо свалил своего противника, прострелив ему голень, что оставило того навсегда хромым. А Джо не потерял ничего, кроме клока волос, без которых мог тогда обойтись лучше, чем сейчас. Ибо, когда я видел его здесь, в Нью-Йорке, год назад, шевелюра у него отсутствовала, не осталось почти ничего, кроме бахромы по краям с возвышающимся над ней куполом.

Примерно год спустя и я получил свой шанс. Но я за ним не гонялся. Гудман уехал в недельный отпуск в Сан-Франциско и оставил меня исполнять обязанности главного редактора. Я-то предполагал, что это легкая должность, где не надо ничего делать, кроме как писать по одной передовице в день, но я был разочарован в этом своем предрассудке. В первый день я не смог найти, о чем бы написать статью. Затем меня осенило, что, поскольку то было 22 апреля 1864 года, на следующее утро должна наступить 300-я годовщина со дня рождения Шекспира – и какой лучшей темы мог я желать? Я раздобыл энциклопедию, изучил ее, выяснил, кто такой был Шекспир и что он сделал, позаимствовал все это и выложил перед общественностью. Того, что сделал Шекспир, было недостаточно, чтобы написать передовицу необходимого объема, но я заполнил свободное место описанием того, чего он не делал, – что во многих отношениях было более важным, потрясающим и интересным для чтения, чем самые прекрасные поступки, которые он действительно совершил. Но на следующий день я снова оказался в затруднении. Шекспиров, которых можно было бы пустить в разработку, больше не нашлось. Не нашлось ничего в предыстории либо в мировой перспективе, чтобы создать из этого передовую статью, подходящую для тамошней общины, поэтому оставалась всего только одна тема. Этой темой был мистер Лэйрд, владелец «Виргиния юнион». Его редактор тоже уехал в Сан-Франциско, и Лэйрд пробовал себя в редакторском деле. Я разбудил мистера Лэйрда какими-то (несколькими) любезностями того сорта, которые были модны среди газетных редакторов в тех краях, и он на следующий день отплатил мне той же монетой, в самом ядовитом духе. Он был уязвлен чем-то, что я сказал про него, какой-то мелочью, уж не помню теперь, что это было, – возможно, назвал его конокрадом или одним из тех словосочетаний, которые обычно использовались для описания другого редактора. Они были, безусловно, справедливыми и точными, но Лэйрд оказался очень чувствительной натурой и ему это не понравилось. Поэтому мы ожидали вызова от мистера Лэйрда, ведь согласно правилам – согласно дуэльному этикету в том виде, как он был реконструирован, реорганизован и усовершенствован дуэлянтами той местности, – всякий раз, когда вы говорили о другом человеке что-нибудь такое, что ему не нравилось, ему было недостаточно огрызнуться в том же оскорбительном тоне: этикет предписывал ему послать вызов, – поэтому мы ждали вызова, ждали весь день. Вызов не пришел. И по мере того как час за часом проходил день, а вызова все не поступало, парни стали впадать в уныние, пали духом, но я был бодр и весел, чувствовал себя все лучше и лучше. Они не могли этого понять, но я-то мог. Таков уж мой склад характера, который позволял мне пребывать жизнерадостным, когда другие были подавлены. Так вот, мы почувствовали необходимость отступить от этикета и самим послать вызов мистеру Лэйрду. Когда мы пришли к такому решению, парни потихоньку воспрянули духом, зато я стал понемногу терять свое оживление. Однако в предприятиях такого рода вы находитесь в руках своих друзей, вам не остается ничего иного, кроме как следовать тому, что они считают наилучшим курсом. Даггет сочинил за меня вызов, потому что владел необходимым языком – верным языком – убедительным языком, – а я был его лишен. Даггет излил на мистера Лэйрда поток неаппетитных эпитетов, заряженных энергией и ядом точно рассчитанной силы – такой, чтобы его убедить, а Стив Гиллис, мой секундант, отнес вызов и вернулся дожидаться ответа. Ответа не последовало. Парни были вне себя, но я сохранял хладнокровие. Стив отнес еще один вызов, еще неистовее прежнего, и мы опять стали ждать. Из этого опять ничего не вышло. Я почти совсем успокоился. Даже сам почувствовал интерес к этим вызовам, какого совершенно не чувствовал прежде: мне показалось, что я при совершенно небольших затратах зарабатываю превосходную и ценную репутацию, – и по мере того как отклонялся вызов за вызовом, мой восторг рос и рос, пока ближе к полуночи я не начал думать, что в мире нет ничего более желанного, как возможность подраться на дуэли. Поэтому я стал поторапливать Даггета, заставляя его отправлять вызов за вызовом. Что поделать, я перестарался: Лэйрд принял вызов. Я мог бы и предвидеть, что такое произойдет, – Лэйрд был не тем человеком, на которого можно положиться.

Парни ликовали неописуемо. Они помогли мне составить завещание, что увеличило мой дискомфорт – с меня уже было довольно. Потом они отвели меня домой. Спать я не мог совершенно – мне не хотелось спать. Многое надо было обдумать, и на все это только четыре часа – потому что на пять утра была назначена трагедия, мне предстояло потратить один час – начиная с четырех, – чтобы попрактиковаться с револьвером и выяснить, какой стороной наводить его на врага. В четыре мы спустились в небольшой овраг, примерно в миле от города, и позаимствовали в качестве мишени дверь амбара – позаимствовали у человека, который уехал погостить в Калифорнию, – и мы прислонили к этой двери посередине жердь от забора, чтобы она изображала мистера Лэйрда, и встали напротив нее. Но жердь была не вполне подходящей заменой мистеру Лэйрду, потому что он был выше и тоньше жерди. Ни за что и никогда невозможно было бы в него попасть, а если бы и удалось, то весьма вероятно, что он расщепил бы пулю – наихудший материал для дуэльных целей, который только можно себе вообразить. Я начал тренироваться на жерди – и не мог в нее попасть. Тогда я стал стрелять в дверь амбара, но мне не удавалось попасть и в нее. Никто не подвергался опасности, кроме окрестных бродяг, по сторонам от этой мишени. Я был совершенно обескуражен и нисколько не взбодрился, когда мы вскоре услышали пистолетные выстрелы в соседнем овраге. Я знал, что это такое, – это Лэйрда натаскивала его шайка. Они услышат мои выстрелы и, конечно, переберутся через край оврага, чтобы посмотреть, что за рекорды я ставлю, – оценить, каковы их шансы против моих. Что ж, у меня не было никаких рекордов, и я знал, что если Лэйрд переберется через бугор и увидит мою дверь амбара без единой царапины, то так же страстно захочет драться, как хотел я, – то есть как я хотел в полночь, прежде чем пришел этот его катастрофический положительный ответ на мой вызов.

И вот как раз в тот момент маленькая птичка, не больше воробья, пролетала мимо и села на куст шалфея, ярдах в тридцати. Стив выхватил свой револьвер и отстрелил ей голову. О, он был меткий стрелок – гораздо лучше меня. Мы побежали туда подобрать птицу, и, конечно же, как раз в этот момент, уж будьте уверены, из-за бугра показался мистер Лэйрд со своими людьми и подошел к нам. И когда секундант Лэйрда увидел ту птицу, с отстреленной головой, он побледнел, спал с лица, и было видно, что его это взволновало. Он спросил:

– Кто это сделал?

Прежде чем я успел ответить, Стив небрежно и спокойно бросил:

– Это сделал Клеменс.

Секундант сказал:

– О, это удивительно. Как далеко находилась птица?

Стив ответил:

– О, недалеко – ярдах в тридцати.

Секундант сказал:

– О, так это поразительная меткость. Как часто он может такое проделывать?

Стив ответил со смехом:

– О, примерно четыре раза из пяти, верно?

Я знал, что этот шельмец лжет, но промолчал. Секундант произнес:

– Это просто ошеломительная меткость: я-то предполагал, что он не способен попасть даже в здание церкви.

Его предположение было очень недалеко от истины, но я ничего не сказал. Секундант отвез домой мистера Лэйрда, у которого слегка подгибались ноги, и Лэйрд прислал мне собственноручно написанную записку, в которой вежливо отказывался со мной драться на каких бы то ни было условиях.

Что ж, моя жизнь была спасена – спасена волей этого случая. Я не знаю, что об этом вмешательстве Провидения подумала птица, но я почувствовал себя при этом очень и очень приятно и комфортно. Так вот, мы узнали впоследствии, что Лэйрд поразил свою мишень четыре раза из шести подряд. Если бы дуэль состоялась, он бы так изрешетил мне шкуру, что она бы не удержала моих основных начал.

Когда подошло время завтрака, весь город облетела новость, что я послал вызов, а Стив Гиллис его отнес. И это, согласно недавно принятому закону, давало основания приговорить каждого из нас к двум годам тюремного заключения. Судья Норт не известил нас самолично, но это сделал один из его близких друзей. Он сказал, что нам было бы неплохо покинуть Территорию первым же почтовым дилижансом: таковой отправлялся на следующее утро, в четыре часа, – а тем временем нас будут разыскивать, но без особого рвения. Если же мы будем находиться на Территории после отбытия дилижанса, то станем первыми жертвами нового закона. Судья Норт горел желанием раздобыть какие-нибудь наглядные примеры действия этого закона и непременно продержал бы нас в тюрьме полные два года. Никому в угоду не стал бы он нас миловать.

Что ж, мне показалось, что наше общество больше не желательно в Неваде, поэтому мы весь день сидели в наших жилищах и соблюдали надлежащую осторожность – кроме одного раза, когда Стив отправился в гостиницу, чтобы уделить внимание еще одному моему клиенту. Им был некий мистер Катлер. Видите ли, Лэйрд был не единственным человеком во время замещения мною редакторской должности, кого я пытался реформировать. Я огляделся, отобрал еще нескольких людей и влил в них новую струю жизни путем доброжелательной критики и порицаний – так что, когда я отложил свое редакторское перо, то имел четыре удара хлыстом и мне причиталось две дуэли. Удары хлыстом нас не интересовали, они не сулили славы, ради них не стоило стараться, но понятия чести предписывали обратить внимание на эту вторую дуэль. Мистер Катлер прибыл из Карсон-Сити и отправил вызов из отеля, через посыльного. Стив отправился туда, чтобы его умиротворить. Стив весил всего девяносто пять фунтов, но по всей Территории было хорошо известно, что своими кулаками он мог превзойти любого, кто ходил на двух ногах, каковы бы там ни были его вес и мастерство. Стив был истинным Гиллисом, а когда кто-нибудь из Гиллисов встречался с кем-то лицом к лицу и намеревался сделать какое-то предложение, от этого предложения было не так просто отмахнуться. Когда Катлер обнаружил, что Стив является моим секундантом, он поостыл, сделался спокойным и рассудительным и приготовился слушать. Стив дал ему пятнадцать минут на то, чтобы убраться из отеля, и полчаса на то, чтобы убраться из города, а не то будут последствия. Таким образом, и эта дуэль прошла успешно, потому что мистер Катлер немедленно отбыл в Карсон полностью убежденным и реформированным человеком.

С тех пор я никогда не имел ничего общего с дуэлями. Я всецело их осуждаю. Я считаю их неразумными и знаю, что они опасны, а также греховны. Теперь, если вдруг какой-то человек бросит мне вызов, я отправлюсь к тому человеку, добродушно и всепрощающе возьму его за руку, поведу в тихое уединенное место и попросту убью. Тем не менее я всегда испытывал огромный интерес к дуэлям других людей. Человек всегда чувствует непреходящий интерес к любому героическому событию, которое вошло в его жизненный опыт.

В 1878 году, четырнадцать лет спустя после моей так и не материализовавшейся дуэли, господа Фурту и Гамбетта[113] дрались на дуэли, которая сделала их обоих героями во Франции и посмешищем во всем остальном мире. Я осенью и зимой того года жил в Мюнхене и так заинтересовался этой забавной трагедией, что написал о ней пространный отчет, и он содержится где-то в одной из моих книг – отчет, в котором присутствовали некоторые неточности, но с точки зрения демонстрации духа той дуэли, думаю, он был правдив и заслуживал доверия. А когда я жил в Вене, тридцать четыре года спустя после моей неудавшейся дуэли, интерес к такого рода событиям был все еще силен, и я нахожу среди моих автобиографических рукописей того времени главу, которую начал, но так и не закончил. Я хотел ее закончить, но держал открытой в надежде, что итальянский посол, мистер Нигра, найдет время снабдить меня полностью всей историей приключений синьора Кавалотти в этой области. Но он был занятым человеком, всегда что-то прерывало его, прежде чем ему удавалось как следует приступить, поэтому моя надежда так никогда и не воплотилась. Ниже представлена эта самая незаконченная глава.

Касательно дуэлей. Это времяпрепровождение является сегодня в Австрии таким же обыденным делом, как и во Франции, но с той разницей, что здесь, в австрийских коронных землях[114], дуэль опасна, тогда как во Франции – нет. Здесь это трагедия, во Франции – комедия, здесь это торжественный ритуал, там – баловство; здесь дуэлянт рискует жизнью, там не рискует даже своей рубашкой. Здесь он орудует пистолетом или саблей, во Франции – шпилькой для волос, причем тупой. Здесь тяжело раненный пытается самостоятельно дойти до больницы, там ему закрашивают царапину, так чтобы можно было потом ее найти, укладывают страдальца на носилки и выносят с поля брани под музыку оркестра.

В конце французской дуэли противники обнимаются, и целуются, и плачут, и расточают похвалы доблести друг друга; затем хирурги проводят осмотр и вычленяют оцарапанного, а оставшийся помогает переложить его на носилки и оплачивает перевозку; в свою очередь, оцарапанный вечером угощает всех шампанским и устрицами, после чего «инцидент исчерпан», как говорят французы. Все это учтиво, и любезно, и мило, и впечатляюще. В конце австрийской дуэли оставшийся в живых соперник мрачно предлагает другому руку, изрекает несколько фраз учтивого сожаления, затем говорит ему «до свидания» и идет своей дорогой, и этот инцидент также исчерпан. Французский дуэлянт тщательно оберегается от опасности правилами игры. Оружие противника не может дотянуться до его тела: если он получит царапину, она будет не выше локтя. В Австрии же правила игры не предусматривают мер безопасности, они обычно заботливо предусматривают обратные меры. Как правило, сражение должно поддерживаться, пока один из мужчин не выведен из строя; порез или прокол, не выводящий из строя, человека не освобождает.

На протяжении трех месяцев я следил за венскими журналами, и всякий раз как в их телеграфных колонках появлялось сообщение о дуэли, вырезал его. Благодаря этому учету я обнаружил, что участие в дуэлях в Австрии не ограничивается только журналистами и старыми девами, как во Франции, но ими увлекаются военные, журналисты, студенты, врачи, адвокаты, представители законодательной власти и члены кабинета, члены судейской коллегии и полицейские. По закону дуэли запрещены, поэтому странно бывает видеть законодателей и членов исполнительной власти, так вот играющих с огнем. Несколько дней назад граф Бадени, в то время глава правительства, дрался на пистолетах здесь, в столице империи, с депутатом Вольфом, и оба этих высокопоставленных христианина чуть не были отлучены от Церкви – ибо Церковь, так же как и австрийские коронные земли, запрещает дуэли.

В одном случае, недавно, в Венгрии, полиция вмешалась и остановила дуэль после ее начала. Это был поединок на саблях между начальником полиции и прокурором города. Газеты написали об этом обидные вещи. Там говорилось, что полиция помнит о своем долге необычайно хорошо, когда участниками дуэли являются их собственные должностные лица. Но я думаю, что мелкие сошки проявили простое здравомыслие. Если бы их начальники хорошенько порезали друг друга, общественность бы спросила: «Где была полиция?» – и их право занимать свои должности оказалось бы под угрозой, но обычай не предписывает им в нужный час оказаться на месте, когда простые граждане что-то объясняют друг другу с помощью сабель.

Была и другая дуэль – двойная дуэль, – происходившая поблизости в то же самое время, и в этом случае полиция подчинилась обычаю и не вмешалась. Ведь их обыденные интересы не находились под угрозой. На этой дуэли терапевт дрался с парой хирургов и ранил обоих – одного легко, другого – серьезно. Владелец похоронного бюро хотел удержать людей от вмешательства, но это опять-таки было совершенно естественно.

Выбирая навскидку из моего списка, я нахожу далее дуэль в Тарнополе[115], между военными. Офицер из Десятого драгунского вызвал на дуэль офицера из Девятого драгунского, обвинив в нарушении законов карточного стола. В деле где-то был недочет или сомнение, и этот недочет должны были изучить и передать суду чести. Поэтому дело было отослано с этой целью в Лемберг (Львов). Хотелось бы знать, что это был за изъян, но газета не сообщает. Один здешний человек, который дрался на многих дуэлях и имеет на своем счету целое кладбище, говорит, что, вероятно, рассматриваемый вопрос состоял в том, являлось ли обвинение справедливым или нет. Что, если обвинение было очень серьезным – например, мошенничество, – доказательство его правоты не допустило бы виновного офицера на поле чести, суд не позволил бы джентльмену драться с таким человеком. Видите, какая это серьезная вещь, видите, насколько они скрупулезны: любое маленькое легкомысленное деяние может стоить вам здесь вашего права быть застреленным. Суд, похоже, углубился в это дело самым взыскательным и тщательным образом, ибо прошло несколько месяцев, прежде чем он пришел к решению. Решение это затем санкционировало дуэль, и обвиненный убил своего обвинителя.

Далее мне попадается дуэль между неким принцем и майором, сперва – на пистолетах, без какого бы то ни было удовлетворительного результата для обеих сторон, затем – на саблях, во время которой майор был тяжело ранен.

Следующей идет дуэль между одним лейтенантом и студентом-медиком. Согласно газетному сообщению, детали следующие. Студент однажды вечером был в ресторане. Проходя мимо столиков, он остановился у одного из них дружески поболтать с кем-то. По соседству сидело с десяток армейских, студенту показалось, что один из них на него «пялится», и он попросил этого офицера выйти с ним и объясниться. Офицер вместе с товарищем подхватили свои головные уборы и сабли и вышли вместе со студентом. Снаружи – это уже по словам студента – он представился офицеру-обидчику и сказал: «Кажется, вы глазели на меня». Вместо ответа офицер ударил студента кулаком в лицо, студент отразил удар, оба офицера выхватили сабли и бросились на молодого парня, и один из них нанес ему рану в левую руку, после чего они удалились. Был субботний вечер. Дуэль последовала в понедельник, в армейской школе верховой езды – обычном дуэльном месте, принятом, очевидно, по всей Австрии. Оружием служили пистолеты. Условия дуэли находились до некоторой степени за рамками обычая в смысле суровости, если я могу сделать такой вывод из того утверждения, что поединок велся «unter sehr schweren Bedingungen» – то есть «расстояние пятнадцать шагов, с продвижением вперед на три шага». Произошел всего один обмен выстрелами. Студент был сражен пулей. «Он положил руку на грудь, его тело начало медленно клониться вперед, затем свалилось и обмякло на земле».

Это душераздирающе. В моем списке есть и другие дуэли, но я нахожу во всех и каждой из них один и тот же постоянно повторяющийся порок – никогда не присутствуют главные действующие лица, а только их мнимые представители. Истинные действующие лица всякой дуэли – не сами дуэлянты, а их семьи. Они скорбят, они страдают, на их долю приходится утрата, на их долю приходится горе. Они ставят на кон все это, дуэлянт же не ставит на кон ничего, кроме своей жизни, а это пустяк по сравнению с тем, что его смерть должна стоить тем, кого он оставляет после себя. В вызовах на дуэль не должен упоминаться сам дуэлянт: ему особенно нечего поставить на карту, и настоящее возмездие не может его настичь. Вызывать на дуэль нужно старую седую мать обидчика, и его молодую жену, и его маленьких детей – их или кого-то, кто его любит и души в нем не чает, – и в вызове должно говориться: «Вы не причинили мне никакого вреда, но я слабый раб обычая, который требует от меня разбить ваши сердца и обречь вас на годы боли и горя, дабы я мог омыть вашими слезами то пятно, которое оставил на мне другой человек».

Логика дуэли восхитительна: человек отобрал у меня грош, я должен разорить десять неповинных людей, чтобы возместить свою потерю. Определенно ничья «честь» этого не стоит.

Поскольку родные дуэлянта являются истинными участниками дуэли, государство должно принудить их на ней присутствовать. Обычай должен быть так подправлен, чтобы это предписывать, и без этого ни одна дуэль не должна быть разрешена к проведению. Если бы безвинная мать того студента присутствовала и наблюдала сквозь слезы, как тот офицер поднимает свой пистолет, то он бы… черт! – он бы выстрелил в воздух. Мы это знаем. Ибо мы знаем, как все мы устроены. Законы должны быть основаны на доказанных свойствах нашей натуры. Было бы очень просто издать закон о дуэлях, который прекратил бы дуэли.

Сейчас дела обстоят таким образом, что мать никогда не приглашают. Она этому подчиняется, и без внешних жалоб, ибо она тоже раба традиции, а традиция требует от нее скрывать свою боль, когда она узнает ужасную новость, что ее сын должен отправиться на поле дуэли. Она делает это благодаря мощной силе, которая гнездится в привычке и обычае, и она способна подчиниться этому мучительному требованию – требованию, которое домогается от нее чуда и его получает. В минувшем январе одна наша соседка, чей сын служил в армии, была им разбужена в три часа ночи, и она села в кровати и выслушала его сообщение: «Я пришел сообщить тебе, мать, нечто, что причинит тебе боль, но ты должна быть молодцом, держаться храбро и вынести это. Мне было нанесено публичное оскорбление сотоварищем-офицером, и мы деремся сегодня в три часа дня. А сейчас ложись и спи и не думай больше об этом».

Она поцеловала его на ночь и легла, парализованная горем и страхом, но ничего не сказала. Но она не уснула, она молилась и скорбела до первого проблеска рассвета, затем побежала в ближайшую церковь и умоляла Пресвятую Деву о помощи, а из той церкви она пошла в другую, и в третью, и в четвертую, и так провела день вплоть до трех часов, на коленях, в агонии и слезах, затем кое-как притащилась домой и села, безутешная и одинокая, считая минуты и дожидаясь, с внешней видимостью спокойствия, не зная, что ей уготовано – счастье или бесконечное страдание. Некоторое время спустя она услышала звон сабли – она не знала заранее, что за музыка содержалась в этом звуке, – и вот в дверях показалась голова ее сына, и он сказал: «Х. был не прав, и он извинился».

Таким образом, тот инцидент был исчерпан, и во всю оставшуюся жизнь мать всегда будет находить что-то приятное в звяканье сабли, это уж несомненно.

В одной из дуэлей из составленного мной списка – впрочем, ну ее, в ней нет ничего особенно интересного, кроме того, что секунданты вмешались преждевременно, ибо ни один человек не погиб. Определенно это было не по правилам. Ни одной из сторон это не понравилось. То была дуэль на кавалерийских саблях, между редактором и лейтенантом. Редактор отправился в больницу пешком, лейтенанта отнесли. В этой стране редактор, который умеет хорошо писать, ценен, но вряд ли таким может остаться, если не умеет блестяще обращаться с саблей.

Следующая, самая последняя телеграмма показывает, что во Франции дуэли гуманно останавливают, как только они приближаются к опасной (по французским меркам) точке.

(Телеграмма агентства Рейтер)

«Париж, 5 марта.

Дуэль между полковниками Анри и Пикаром произошла сегодня утром в школе верховой езды, при «Эколь милитер», двери которой строго охранялись, чтобы предотвратить вмешательство. Противники, которые дрались на шпагах, заняли боевую позицию в десять часов.

При первом ответном выпаде подполковник Анри получил легкую царапину в области предплечья, и как раз в этот самый момент его собственное лезвие как будто коснулось шеи соперника. Сенатор Ранк, который был секундантом полковника Пикара, остановил поединок, но, поскольку обнаружилось, что участник дуэли с его стороны невредим, поединок продолжился. Произошла очень острая схватка, в которой полковник Анри был ранен в локоть, после чего дуэль завершилась».

После чего – носилки и повязка. В виде мрачного контраста с этим утонченным флиртом мы имеем ту роковую дуэль, что произошла позавчера в Италии, где в моде основательные австрийские поединки. Я немного знал Кавалотти, и это придает моему интересу к дуэли в какой-то степени личный характер. Я познакомился с ним в Риме несколько лет назад. Он сидел на каменной глыбе в Форуме и что-то писал в записной книжке – может, стихи, или вызов на дуэль, или что-нибудь в этом роде, – и мой приятель, указавший мне на него, сказал: «Вон Кавалотти – он дрался на дуэли тридцать раз, не беспокой его». Я не стал его беспокоить.

13 мая 1907 года. С тех пор прошло много лет. Кавалотти – поэт, оратор, сатирик, государственный деятель, патриот – был великим человеком, и его смерть вызвала глубокую скорбь среди его соотечественников – тому свидетельством множество памятников в его честь. На дуэлях нескольких своих противников он убил, остальных покалечил. По натуре он был несколько несдержан. Однажды, когда чиновники болонской библиотеки выкинули его книги, нежный поэт поднялся к ним наверх и вызвал на дуэль всех пятнадцать человек! Его парламентские обязанности были достаточно обременительны, но он неуклонно приезжал и участвовал в поединках в промежутках между поездами туда и обратно, пока все те чиновники не удалились от активной жизни. Хотя он всегда выбирал в качестве оружия шпагу, он не взял ни одного урока фехтования этим оружием. Когда дуэль начиналась, он ничего не ждал, а всегда бросался вперед и обрушивал на противника такой град необузданных и оригинальных выпадов и ударов, что человек был мертв либо изувечен прежде, чем успевал применить свое искусство. Но его последний противник отбросил прочь все, чему его учили, и победил. Когда Кавалотти сделал свой выпад, он выставил шпагу прямо вперед как пику – и тот на нее наткнулся. Она вошла ему в рот и вышла сзади из загривка. Смерть наступила мгновенно.

Вторник, 23 января 1906 года

О собрании в «Карнеги-холле» в интересах находящегося в городе Таскиги Университета Букера Вашингтона[116]. – Переход к неприятному политическому инциденту, который произошел с мистером Твичеллом

Вчера вечером в «Карнеги-холле» было большое собрание в поддержку находящегося на Юге, в городе Таскиги, образовательного Университета Букера Вашингтона, и тот интерес, который жители Нью-Йорка испытывают к этому институту, был совершенно очевиден, учитывая, что, хотя погода была не из приятных, в зале присутствовало три тысячи человек, и к восьми часам, когда мероприятие должно было начаться, еще две тысячи собралось снаружи, пытаясь проникнуть внутрь. Председательствовал мистер Чоут, который был принят очень радушно. Он только что вернулся после длительного пребывания в Англии в качестве нашего посла, где завоевал англичан своими душевными качествами и покорил членов королевской семьи и правительство умелой дипломатической службой, а всю нацию в целом покорил блестящим и отточенным ораторским искусством. На протяжении тридцати пяти лет Чоут был красивейшим мужчиной в Америке. Вчера вечером он показался мне таким же красивым, каким был тридцать пять лет назад, когда я с ним познакомился. И когда мне довелось увидеться с ним в Англии пять или шесть лет назад, я подумал, что он красивейший человек в той стране.

Именно в доме мистера Чоута в Лондоне, на приеме по случаю Дня независимости, я впервые встретил Букера Вашингтона. С тех пор я встречал его множество раз, и он всегда производил на меня приятное впечатление. Вчера вечером он был мулатом. Я не замечал этого, пока он не повернулся во время своего выступления и не сказал мне что-то. Для меня было большим сюрпризом увидеть, что он мулат и у него синие глаза. Каким ненаблюдательным может быть недалекий человек. Прежде он всегда казался мне черным, и я никогда не замечал, есть ли у него вообще глаза или нет. За четверть века он проделал замечательную работу. Когда он двадцать пять лет назад закончил образование в Хэмптонской школе для цветных, он был неизвестен и не имел за душой ни гроша и ни одного друга за пределами своего непосредственного круга знакомств. Но благодаря убедительной манере обхождения и той искренности и честности, что источают его глаза, он сумел собрать значительную сумму денег здесь, на Севере, и на них построил и твердо поставил на ноги свою замечательную школу для цветных людей обоих полов на Юге. В этой школе студентам не просто предоставляется книжное образование, но их обучают тридцати семи полезным профессиям. Букер Вашингтон за двадцать пять лет нелегким трудом собрал много сотен тысяч долларов, и на эти деньги обучил и выпустил в разные сферы деятельности Юга шесть тысяч пятьсот обученных цветных мужчин и женщин, а список его студентов насчитывает сейчас тысячу пятьсот имен. Имущество института оценивается в полтора миллиона, и учреждение находится в процветающем состоянии. Весьма незаурядный человек этот Букер Вашингтон. А также пламенный и убедительный оратор на трибуне.

ЧОУТ И ТВЕН ВЫСТУПАЮТ В ПОДДЕРЖКУ ТАСКИГИ

Блистательная аудитория приветствует их и Букера Вашингтона

ЮМОРИСТ РЕЗКО ОТЧИТЫВАЕТ НЕПЛАТЕЛЬЩИКОВ

Говорит, что все божатся.

Друзья негритянского института стараются собрать 1 800 000 долларов

Для того чтобы дать хороший старт в сборе одного миллиона восьмисот тысяч долларов, которые Букер Т. Вашингтон хочет привезти с Севера в университет Таскиги, Марк Твен, Джозеф Г. Чоут, Роберт Огден и сам доктор Вашингтон выступили вчера вечером в «Карнеги-холле». Между прочим, наступает серебряный юбилей этого учебного заведения, поскольку университет Таскиги был основан в 1881 году.

Большой зал был набит до отказа, и столько же желающих попасть внутрь собралось снаружи. Зрелище напоминало один из дней избирательной кампании в минувшем ноябре, когда окружной прокурор Джером и поддерживавшие его блестящие ораторы собирали в «Карнеги-холле» своих сторонников.

Но вчерашнее собрание ни в коем случае не было собранием только «простого люда». Дамы в ослепительных нарядах, сверкающих драгоценностями, и мужчины при параде заполняли ложи. Несмотря на заявленную цель собрания – собрать деньги со зрителей и других людей, – царила атмосфера добродушия и беззаботности. Марктвеновские «поучения» были встречены такими взрывами хохота, что этот нестареющий человек с трудом находил паузы, чтобы доносить свои наставления. Та часть обращения мистера Клеменса, адресованная богатым людям, увиливающим от налогов, была встречена особенно горячими аплодисментами.

В числе тех, кто занимал ложи, были миссис Джон Д. Рокфеллер, миссис Генри Г. Роджерс, миссис Кларенс Г. Маккей, миссис Моррис К. Джесап, Дж. Г. Фелпс Стокс, Айзек Н. Зелигман, Джордж Фостер Пибоди, Джон Кросби Браун, Карл Шурц, миссис У.Г. Шиффелин, миссис Уильям Джей Шиффелин, миссис Джозеф Г. Чоут, миссис Генри Виллард, Николас Мюррей Батлер, миссис Роберт Огден, миссис Кливленд Г. Додж, миссис Альфред Шоу, миссис Феликс М. Варбург, миссис Р. Фултон Каттинг, миссис Коллис, П. Хантингтон, миссис Роберт Б. Минтерн, миссис Джекоб Г. Шифф, миссис Пол М. Варбург и миссис Артур Кертис Джеймс.

В паузах между речами пел негритянский октет. Звучали старомодные мелодии и песни в стиле ривайвал, и глубокие, полнозвучные голоса певцов наполняли зал.

Уильям Джей Шиффелин выступил с вступительной речью, рассказав о целях собрания и призывая аудиторию предоставить доктору Вашингтону всяческую помощь. Он объявил, что в апреле специальный поезд выедет из Нью-Йорка в Таскиги и что билет в оба конца будет стоить пятьдесят долларов, покрывая все издержки. По этому случаю двадцать пятая годовщина основания университета Таскиги будет ознаменована в самом учебном заведении выступлениями военного министра Тафта, президента Гарварда Элиота, епископа Галлоуэя и Эндрю Карнеги.

Чоут возносит хвалы Вашингтону

«Мы собрались сегодня, – сказал мистер Чоут, когда мистер Шиффелин представил его собранию, – чтобы отметить серебряный юбилей университета Таскиги, которому сегодня исполняется двадцать пять лет, успех которого как ядра и центра негритянского образования на Юге является триумфом и славой доктора Букера Т. Вашингтона. Я уверен, что он не считает себя его создателем. Университет начинался в 1881 году в лачуге, всего с тридцатью учениками. И что же мы видим теперь? Крупное образовательное учреждение площадью две тысячи триста акров с более чем восемью зданиями, великолепно приспособленными к решению поставленных перед ними задач.

Университет выпустил более шести тысяч учащихся, которые стали примером и учителями для негритянской расы. В настоящее время контингент обучающихся насчитывает полторы тысячи человек, а фонд пожертвований составляет более миллиона долларов. Подобно всем другим крупным образовательным институциям сегодняшнего дня, чем больше он имеет и чем больше ему требуется, тем больше он получает и тем больше может употребить.

Я читал, что в своей недавней речи доктор Вашингтон заявил, что гордится своей расой. Я уверен – его раса гордится им. И могу сказать, что огромная масса американцев с Севера и с Юга также им горда. Мало есть американцев, на которых европейские народы смотрят с таким исключительным интересом и симпатией, как на доктора Вашингтона. Я имел удовольствие видеть его в своем арендованном доме в Лондоне, окруженного англичанами и англичанками, которые были счастливы с ним познакомиться и слушать его слова».

Обширность негритянской проблемы

«Эта обширная проблема негритянского населения, которая осталась, когда рабство было отменено, и будет существовать много дольше, чем само рабство, сейчас коренится уже не в белых людях Юга, а в неграх и белых Севера. Она была навязана Югу непреодолимой силой всей нации. На Юге они, белые и негры, хорошо выполнили свое дело. Я читал в книге мистера Мерфи, секретаря Южного учебно-методического совета (Управления высшего образования), – которую, надеюсь, все прочли, – что неграмотность среди негров на Юге со времен войны уменьшилась более чем вдвое. Каким образом это было достигнуто? Благодаря средствам южных штатов. Они поступили благородно. С помощью налогообложения между 1870 и 1900 годами на цели образования негров было собрано сто девять миллионов долларов. Какое количество людей на Юге (как и здесь у нас, в Нью-Йорке) стояло между ассигнованными средствами и их получателями, не знаю, но это было крупное достижение.

Ни один из выпускников университета Таскиги не находится в психиатрической больнице. Врагами Юга не становятся получившие образование негры, ими делаются негры необразованные. Запрос на выпускников университета выше, чем Таскиги может удовлетворить».

Расовая целостность

«Поддержание целостности рас, которое, при одобрении обеих рас, сформировало основу цивилизации Юга, открыло возможности негритянским адвокатам, врачам-неграм и деятелям в каждой профессии и отрасли промышленности, и негры извлекают из этого максимальную выгоду».

Затем мистер Чоут обратился к Марку Твену: «Если бы мне предстояло представить следующего оратора как Сэмюэла Л. Клеменса, некоторые бы спросили: «Кто это такой?» – но я представляю его как Марка Твена…»

Он не смог продолжать дальше. Аплодисменты не стихали на протяжении трех минут.

«Я слышал, как он выступал на обеде по поводу своего семидесятилетия, – продолжал мистер Чоут, – и суть его речи сводилась к тому, что он никогда в жизни не занимался никакой работой. Он сказал, что никогда не работал над чем-либо, что ему не нравилось, поэтому это нельзя считать работой. Он сказал, что, когда ему предстояла интересная работа, он весь день лежал в постели. И сегодня, как я понимаю, он тоже весь день пролежал в постели».

Когда Марк Твен взошел на сцену, он сказал следующее.

ОБРАЩЕНИЕ МАРКА ТВЕНА

«Мои привычки, о которых вам сообщил мистер Чоут, это те самые привычки, которые поддерживают во мне молодость вплоть до семидесяти лет. Я сегодня весь день лежал в постели, надеюсь пролежать в постели весь завтрашний день и буду продолжать по целым дням лежать в постели на протяжении всего года. Нет ничего столь же освежающего (живительного), ничто так не успокаивает и ничто так не подходит человеку для той работы, которую он называет удовольствием. Мистер Чоут не сделал мне никаких комплиментов. Это не потому, что ему не хотелось, – просто он не смог придумать ни одного.

Я пришел сюда в качестве облеченного ответственностью полицейского – проследить за мистером Чоутом. Сегодняшнее событие имеет важное и серьезное значение, и мне показалось необходимым присутствовать, с тем чтобы, если он попытается сделать какие-либо заявления, требующие корректуры, редактуры, опровержения или разоблачения, здесь оказался испытанный друг общественности, дабы оградить от них зрителей. Но со всей откровенностью и благодарностью я могу сказать, что ничего подобного не случилось. Он не сделал ни одного заявления, правдивость которого не согласовывалась бы с моим собственным стандартом. Я никогда не видел, чтобы человек так исправился.

Это не вызывает у меня зависти. Это вызывает во мне одну только благодарность. Благодарность и гордость: гордость за страну, которая способна породить таких людей – двух таких людей. И в одном и том же веке. Мы не можем пребывать с вами постоянно, мы уходим – уходим в мир иной, скоро нас здесь не будет, и тогда… что ж, все будет вынуждено прекратиться, я полагаю. Это грустная мысль. Но духом я останусь здесь, с вами. Чоут тоже – если сможет».

Нечего опровергать

«Поскольку нечего объяснять, нечего опровергать, не за что извиняться, мне ничего не остается, как возобновить свое ремесло, коим является учительство. В университете Таскиги студентов досконально знакомят с основами христианской морали, им внушают неопровержимую истину, что это наивысшая и наилучшая из всех систем морали, что величие нашего народа, его сила и репутация среди других народов является продуктом этой системы, это та основа, на которой зиждется американский характер; все, что есть достойного похвалы, все, что есть ценного в личном характере американца, является цветами и плодами этого семени.

Они учат его, что это справедливо в любом случае – исповедует ли человек христианство или является неверующим, – ибо у нас нет ничего, кроме христианского морального кодекса, и каждый человек испытывает его мощное формирующее влияние и господство начиная с колыбели и до могилы, он вдыхает его вместе с воздухом, он в его плоти и крови, он – во всех тканях и фибрах его умственного и духовного наследия, и потому неискореним. И поэтому каждый урожденный американец из восьмидесяти миллионов, будь он верующим или нет, неоспоримо является христианином уже потому, что его моральное устройство является христианским».

Два моральных кодекса

«Все это правда, и ни один студент не выйдет из стен университета Таскиги несведущим в этом отношении. Тогда чего же будет недоставать в его голове? Что еще мне надо вложить ему в голову, чего, возможно, он не усвоит там или усвоит в недостаточно выраженной форме? Почему существует этот огромный, этот важный факт, что имеются два отдельных и различающихся вида христианской морали, настолько отдельных, настолько различных, настолько не связанных между собой, что они являются не более родственными друг другу, чем архангелы и политики? Один вид – это частная христианская мораль, другой – христианская мораль общественная.

Преданное соблюдение частной христианской морали сделало нашу нацию тем, что она есть. Это люди чистые и прямодушные в своей частной домашней жизни, люди честные и достойные уважения в своей коммерческой жизни. Ни одна чужеземная нация не может заявить своего превосходства над нашей в этих отношениях, никакая критика, иностранная или внутренняя, не может подвергнуть сомнению вескость этой истины. В течение трехсот шестидесяти трех дней в году американский гражданин верен своей частной христианской морали и поддерживает незапятнанным характер нации в его лучших и высших проявлениях. Затем, в оставшиеся два дня, он оставляет частную христианскую мораль дома и несет публичную христианскую мораль в налоговую инспекцию и на избирательный участок и делает все, что в его силах, дабы погубить и свести на нет целый год своей честности и праведности».

Политическая мораль

«Не краснея, проголосует он за нечестного босса, если босс является его партийным Моисеем, и без угрызений совести проголосует против лучшего на земле человека, если тот из другой партии. Каждый год во множестве городов и штатов он помогает посадить на должность коррумпированных людей, каждый год способствует все более широкому распространению коррупции, год за годом он способствует постепенному загниванию политической жизни в стране, тогда как если бы он отбросил в сторону свою публичную христианскую мораль и стал на избирательных участках следовать своей частной христианской морали, он мог бы быстро оздоровить государственную службу и сделать исполнение государственной должности высоким и почетным знаком отличия, тем занятием, которого добивались бы самые лучшие мужи, каких только страна может предоставить. Но сейчас… что ж, сейчас он созерцает свою антипатриотическую работу, скорбит и винит всякого, кроме истинного виновника – самого себя».

О налоговых мошенниках

«Раз в год он откладывает в сторону свою частную христианскую мораль, нанимает паром, складывает ценные бумаги в хранилище в Нью-Джерси на три дня, отбрасывает частную христианскую мораль и едет в налоговую инспекцию, где поднимает руку и клянется, что не имеет за душой ни цента, поэтому помогите ему! На следующий день в газетах появляется колонка – список имен жирным шрифтом, и каждый человек в этом списке является миллионером и членом парочки церквей.

Я знаю всех этих людей. У меня со всеми ними дружеские, общественные и преступные связи. Они никогда не пропускают церковной проповеди, если им случается оказаться поблизости, и при этом никогда не упускают случая откреститься от доходов вне зависимости от того, случается им оказаться поблизости или нет. Невинные не могут остаться невинными в этой разлагающей атмосфере. Прежде я был честным человеком. Сейчас я морально гибну. Нет – я уже погиб. Когда две недели назад меня оценили в семьдесят пять тысяч долларов, я вышел и попытался занять эти деньги и не смог; между тем, когда я обнаружил, что целому выводку миллионеров позволяется жить в Нью-Йорке за треть цены, которой они обложили меня, я был уязвлен. Я был возмущен и сказал: «Это последняя капля! Я больше не собираюсь в одиночку финансово поддерживать этот город!» В этот момент – в этот памятный момент – начался мой моральный распад».

Марк Твен распадается

«За пятнадцать минут распад был завершен. За пятнадцать минут я стал в моральном отношении просто-напросто кучей праха и поднял руку вместе с теми сезонными и опытными знатоками и открестился от малейшего клочка личной собственности, какой я когда-либо владел, не считая деревянной ноги, стеклянного глаза и того, что осталось от моего парика.

Налоговые инспекторы были растроганы, глубоко растроганы; они давно привыкли видеть, что так поступают закоренелые старые плуты и могли выдержать это зрелище, но ожидали чего-то лучшего от меня, дипломированного профессионального моралиста, и опечалились. Я заметно упал в их глазах, и должен был бы упасть в глазах собственных, только я уже достиг дна и дальше падать было некуда».

Божится ли джентльмен?

«В университете Таскиги на основании недостаточных улик придут к поспешным неправильным выводам вместе с доктором Паркхерстом и введут студентов в заблуждение с помощью необоснованного представления, что ни один джентльмен никогда не божится. Посмотрите на этих добрых миллионеров: разве они не джентльмены? Так вот, они божатся. Быть может, только раз в год, но в достаточном количестве, чтобы наверстать упущенное. А теряют ли они что-нибудь при этом? Нет, не теряют, за три минуты они сберегают достаточно, чтобы содержать семью в течение семи лет. Содрогаются ли они, когда произносят богохульства? Нет – разве что если скажут: «Будь я проклят». Зато мы содрогаемся. Нас всех корежит.

Тем не менее нам не следует так к этому относиться, потому что мы все божимся – каждый из нас. Включая дам. Включая доктора Паркхерста, этого сильного, смелого и прекрасного, но поверхностно образованного гражданина. Ибо не слово составляет грех, а тот дух, что стоит за словом. Когда раздосадованная леди скажет: «О!» – за этим стоит дух слов «прокляни тебя Бог!», и именно в таком виде это ей зачтется. Мне всегда жаль, когда я слышу, как дама бранится таким вот образом. Но если она скажет «проклятие!», и скажет это милым, приветливым тоном, ей это совершенно не будет поставлено в вину.

Представление о том, что ни один джентльмен никогда не божится и не бранится, в корне неверно: он может сквернословить и все-таки оставаться джентльменом, если делает это в деликатной, благожелательной и задушевной манере. Историк Джон Фиск, которого я хорошо знал и любил, был безупречным и весьма честным и благородным джентльменом-христианином, и тем не менее однажды он выругался. Может быть, не совсем выругался, однако он… впрочем, сейчас я расскажу вам об этом.

Однажды, когда он был глубоко погружен в свою работу, его жена вошла, весьма взволнованная и огорченная, и сказала: «Мне неприятно тебя беспокоить, Джон, но я должна, потому что это серьезное дело и им нужно немедленно заняться». Затем, горько сокрушаясь, она выступила с серьезным обвинением в адрес их маленького сына: «Он сказал, что его тетя Мэри дура, а тетя Марта – дура набитая». Мистер Фиск с минуту размышлял над услышанным, затем сказал: «О да, это то самое различие, которое я сам должен был бы провести между ними».

Мистер Вашингтон, я умоляю вас передать эти нравоучения вашему замечательному, процветающему и весьма благодетельному учреждению и добавить их к тем щедрым и высокоморальным сокровищам, которыми вы оснащаете ваших счастливых подопечных для жизненной борьбы».

Роберт Огден после представления его мистером Чоутом сказал, что, прежде чем начать свое официальное обращение под названием «Финансовое побуждение» по случаю нынешнего торжества, хочет ответить на замечания Марка Твена относительно божбы и сквернословия.

«Я хочу сказать, – начал мистер Огден, – что иносказания моего друга касательно этики богохульств совсем не оригинальны. Я знал о них многие годы назад, а он не знал бы о них столько, сколько знает, не живи он в Хартфорде. Я помню, что однажды услышал, как один известный пуританин сказал там, молотя кулаком по столу во время спора, что будь он проклят, если позволит пройти такому предложению. В ответ на это Генри Клей Трамбалл сказал, что приятно видеть человека, который может сказать «проклят» с таким глубоким благоговением».

В дальнейшей своей речи мистер Огден рассказал о нуждах Таскиги. Он сказал, что лучшие умы страны с Севера и Юга признают свой особый долг в области образования, который причитается неграм, ставшим частью населения нации.

Рукоплескания Вашингтону

Мистер Огден сказал, что имеются три отчетливые просьбы. Необходим доход в размере девяноста тысяч долларов в год, жизненно необходимо пожертвование в размере один миллион восемьсот тысяч долларов и необходима отопительная установка стоимостью тридцать четыре тысячи долларов.

Как раз перед тем как Букер Т. Вашингтон вошел в зал, мальчик-посыльный вручил ему записку от Томаса Диксона-младшего, в которой автор говорил, что внесет в университет Таскиги десять тысяч долларов, если мистер Вашингтон объявит на собрании, что не желает социального равенства для негров и что университет Таскиги против смешения рас. Когда мистера Вашингтона спросили, что он имеет ответить по этому вопросу, он сказал: «Я не стану давать никакого ответа. Мне нечего сказать».

Мистеру Вашингтону был оказан прекрасный прием, когда он вышел, чтобы выступить с речью, и последовала буря оваций, когда в ходе своего обращения он сказал:

«Один пункт мы, вероятно, можем считать улаженным. Мы уже прошли стадию обсуждений и экспериментирования в отношении того, где должны жить десять миллионов чернокожих людей. Мы пришли к непреклонному решению, что намерены остаться здесь, в Америке, и большинство из нас намерены навсегда остаться в южных штатах. В этой связи я без колебаний говорю, что, с моей точки зрения, огромное количество нашего народа находят более обнадеживающую перспективу на Юге, чем где-либо еще.

Поскольку нам предстоит навсегда составлять часть гражданского населения этой страны, есть только один вопрос, который требует ответа: «Будем ли мы среди лучших граждан или среди худших?»

О каждой человеческой расе следует судить по ее лучшим, а не по низшим представителям, – сказал мистер Вашингтон. – Никто не имеет права выносить суждения о людях, не приложив усилий, дабы увидеть что-то из их успехов, после того как те получат разумный шанс.

Где бы нам ни удавалось дойти до людей через образование, они в моральном отношении улучшаются быстрыми темпами, и уровень преступности снижается. Даже после усердного наведения справок мы не можем найти в стенах исправительных учреждений ни одного мужчины и ни одной женщины, имеющих диплом Хэмптоновского института в Виргинии или университета Таскиги в Алабаме.

Никакие две группы людей не могут жит бок о бок там, где одна находится в состоянии неграмотности и нищеты, так чтобы ее состояние не влияло на другую. Чернокожий человек должен быть приподнят, а иначе белый человек окажется ущемлен в своих моральных и духовных правах. Деградация одной группы будет означать деградацию другой.

Я не недооцениваю серьезность стоящей перед нами проблемы, как и не ставлю ограничений на прирост численности моей расы. По моему мнению, это самая важная и далекоидущая проблема, перед которой когда-либо стояла нация, но невозможно выпестовать равно хороших граждан там, где в одной части страны на образование ребенка тратится полтора доллара, а в другой части, на образование другого ребенка – двадцать долларов.

Негр во многих отношениях доказал свою значимость и преданность стране. Сейчас он просит лишь о том, чтобы через такие институции, как Хэмптон, Фиск и Таскиги, ему дали шанс сослужить в будущем высокую и интеллектуальную службу нашей стране. Я верю, что такая возможность будет ему дана».

Когда мероприятие закончилось, люди начали подниматься на сцену, подходить друг к другу и обмениваться рукопожатиями – все как обычно. Так бывает всегда. Я пожимаю руки людям, которые близко знали мою мать в Арканзасе, Нью-Джерси, Калифорнии, Иерихоне – и мне приходится делать вид, что я рад и счастлив встретить этих людей, которые близко знали человека, столь близкого и дорогого мне. И такого рода вещь постепенно превращает человека в вежливого лжеца и обманщика, ибо моя мать никогда не бывала ни в одном из этих мест.

Одно прелестное создание было радо увидеться со мной снова и вспомнило, как побывало у меня в гостях в Хартфорде – уж не знаю, когда, великое множество лет назад, это было. Она явно приняла меня за кого-то другого. Или это произошло не с ней. Но я был очень сердечен, потому что она действительно была очень хорошенькая. И я сказал: «Я жаждал встретиться с вами много-много-много лет, потому что вы прославлены в веках. Вы – «нерожденное дитя». От начала времен вы использовались как символ. Когда хотят подчеркнуть наивысший предел отсутствия знаний, то говорят: «Он невинен, как нерожденное дитя, он несведущ, как нерожденное дитя». Вас не было там в то время, о котором вы думаете, разве что вы присутствовали в виде духа. Вы еще не воплотились». Она была очень мила. Мы могли бы долго и приятно болтать, если бы не другие, с кем мне предстояло поговорить и предаться воспоминаниям, которые принадлежали еще кому-то, но только не мне.

Был там один молодой парень, бойкий, но не особенно умный, нестерпимо приятный и сердечный, на свой лад. Он сказал, что его мать преподавала в школе в Эльмире, штат Нью-Йорк, где и он родился и вырос и где их семья продолжает проживать, и что мать будет очень рада узнать, что он обменялся со мной рукопожатием. «Она всегда о вас говорит. Мама очень вас почитает, хотя, по ее словам, из всех мальчиков, которые учились у нее в школе, вы доставляли ей больше всего хлопот».

«Что ж, – сказал я, – то были мои последние школьные дни, и благодаря долгой практике доставления хлопот к тому времени я достиг вершины, потому что мне исполнилось уже тридцать три года».

Это не произвело на него ни малейшего впечатления. Я даже думаю, что юноша не слышал моих слов – так горячо стремился рассказать мне все об этом. И тогда, чтобы пощадить и его, и себя, я сказал ему, что никогда не бывал в эльмирской школе, штат Нью-Йорк, даже с визитом и что его матушка, должно быть, ошибочно принимает меня за кого-то из Лэнгдонов – семейства, из которого происходит моя жена. Не важно – он и этого не услышал, а продолжал свой рассказ восторженно, в лицах, и потом удалился – рассказывать своей матери уж не знаю, что. Из меня он не выудил ничего, что можно было бы ей рассказать, потому что так ничего из моих слов и не услышал.

Подобные эпизоды прежде меня раздражали, много-много лет назад. Но сейчас – нет. Я стал старше. Если человек думает, что был со мной знаком когда-то, то единственное, что от него требуется, – пусть считает знакомство со мной честью. К тому же, как правило, я, несомненно, желаю вспомнить все, что он помнит, и еще прибавить то, что он позабыл.

Твичелл приехал в Нью-Йорк из Хартфорда, чтобы присутствовать на собрании, и, вернувшись домой, мы покурили и поболтали. И снова была упомянута та злосчастная бостонская речь, которую я произнес на обеде по случаю семидесятилетия Уиттьера. Джо спросил меня, не желаю ли я представить эту речь на рассмотрение в том самом вашингтонском клубе послезавтра, когда мы с полковником Харви будем в числе четырех гостей. И я сказал: «Нет». Я уже отказался от этой мысли – в самом деле. Потому что с тех пор я изучил ту речь пару раз и изменил свое представление о ней – изменил полностью. Я нахожу ее вопиюще вульгарной, грубой и неприличной – ну да ладно, мне незачем продолжать с деталями. Мне не нравится ни одна ее часть, от начала и до конца. Я нахожу ее оскорбительной и мерзкой. Чем я объясняю эту смену точки зрения? Не знаю. Не могу ее объяснить. Я заинтересованное лицо. Если бы я мог вылезти из своей шкуры и рассмотреть эту речь с точки зрения человека, не заинтересованного в ней лично, тогда, без сомнения, я мог бы проанализировать ее и объяснить, к своему удовлетворению, произошедшую перемену. Как бы то ни было, я движим инстинктом. Мой инстинкт подсказал первоначально, что это речь невинная и смешная. Тот же инстинкт, в холодном и беспристрастном состоянии, как суд в последней инстанции, сменил вердикт на противоположный. Я надеюсь, что последний вердикт сохранится[117]. Я не изымаю речь из автобиографии, поскольку полагаю, что сама эта смена мнения интересна вне зависимости от того, хороша речь или нет, а посему она здесь останется.

Твичелл привез с собой письмо, которое меня заинтересовало, и по мой просьбе оставил его у меня, с тем чтобы я вернул его, когда оно больше не понадобится. Это письмо от преподобного Чарлза Стоу, сына Гарриет Бичер-Стоу. Письму сейчас примерно два месяца – но за это время Джо протер его почти до дыр, зачитывая людям. То есть зачитывая людям один определенный пассаж. Он прочитал этот отрывок и мне, вот он:

«Я читал в книге о преп. докторе Бартоне «Воспоминания», как говаривали старики, ваши высказывания на его похоронах. Я думаю, что по красоте слога, богатству мысли, тонкости и силе психологического анализа это не уступает любым мастерам нашей словесности. Меня больше всего восхитил отрывок, который начинается словами: «Люди отмечали в нем солнечный свет» и т. д. Я считаю, эта книга – настоящая жемчужина, но данный пассаж – просто шедевр прекрасного и возвышенного английского языка. Позор, что такие люди, как доктор Паркер и доктор Бартон, пребывают в борьбе за существование – нет, что такие люди, как вы и доктор Бартон, в каком-то смысле подобны стотридцатипушечным кораблям испанского флота при Трафальгаре, побеждаемым пигмеями».

Джо спросил:

– Марк, что вы об этом думаете?

Я ответил:

– Ну, Джо, не хочу сейчас давать заключение. Пришлите мне этот отрывок, и тогда я выскажу свое мнение.

– Видите ли, – сказал Джо, – главная прелесть заключается в том что эту чудесную жемчужину написал не я – это был Паркер.

Но Твичелл получает от этого массу удовольствия. Некоторое время назад его дочери собрали большую компанию своих молодых друзей обоих полов, в середине банкета вошел Джо и приветствовал их, а они пригласили его остаться. Но, конечно же, он со своей седой головой вносил изрядную долю смущения, и веселье, хотя полностью и не прерываясь, уменьшилось до приличествующего градуса из почтения к одеянию и возрасту Джо. Поскольку возникли как раз подходящие условия для выразительного чтения этого отрывка, – Джо зачитал его с явной гордостью и почти юношеским тщеславием, тогда как молодежь опустила глаза из чувства жалости к старику, который может таким образом демонстрировать свою суетность и испытывать при этом детский восторг. Дочери Джо залились краской, переглянулись и были готовы расплакаться от такой унизительной демонстрации. Затем, конечно, Твичелл закончил свое выступление, проинформировав их, что все эти похвалы были заслужены, только не им, ибо мистер Стоу ошибся. Если бы Стоу пошел и еще раз взглянул на отрывок, который так высоко оценил, то заметил бы, что это творение преподобного доктора Паркера, а отнюдь не его.

На одном из утренних понедельничных собраний духовенства Твичелл проделал то же самое и с таким превосходным эффектом, что посреди чтения сам Паркер подал голос и сказал: «Послушайте, Джо, это уж слишком. Мы знаем, вы умеете делать прекрасные вещи, мы знаем, что вы можете делать замечательные вещи, но вы никогда не делали ничего столь замечательного, о чем говорит этот Чарли Стоу. Он не является компетентным критиком, это совершенно очевидно. В английской литературе нет ничего достойного столь невоздержанного панегирика, как этот, где Чарли Стоу переносит вашу речь о Бартоне».

Тогда Джо объяснил, что Паркер лишь хулит самого себя, потому что та речь принадлежала именно Паркеру.

Паркер до сих пор в упряжке. Он является пастырем одной и той же конгрегации – ее детей, внуков и правнуков – в течение сорока шести лет. Джо говорит, что он такой же великолепный мастер английского слова, а мысль его точно так же отточена и глубока, как в лучшие годы. Насколько я понимаю, это о многом говорит. Ибо Паркер был одним из выдающихся людей, когда я знавал его в старые дни в Хартфорде, а в том городке насчитывалось всего восемь – десять мужей, которые возвышались над средним уровнем.

Конгрегация Твичелла – единственная его паства с тех пор, как он принял духовный сан, – пару недель назад отметила сороковую годовщину его вступления на эту кафедру. Джо пошел в армию капелланом в самом начале Гражданской войны. Он был молодым парнем, только что окончившим Йель и Йельскую богословскую семинарию. Он провел всю военную кампанию в потомакской армии. Когда он демобилизовался, та конгрегация, о которой я говорю, пригласила его, и он служит им с тех пор и всегда, к их удовольствию, – кроме одного случая.

Я нашел среди своих старых рукописей одну, которой, как я понимаю, года двадцать два. У нее есть заголовок, и она выглядит так, будто я предназначал ее в качестве журнальной статьи. Теперь я ясно вижу, почему так и не опубликовал ее. Она полна указаний на то, что источником моего вдохновения послужил случай с Твичеллом, произошедший приблизительно в то время и породивший для него ситуацию, которую он не забудет до самой смерти, а может, и после. Мне кажется, я вижу сквозь эту коварную статью свою попытку намекнуть на Твичелла и на эпизод с тем проповедником, которого встретил на улице, а также намекнуть на разнообразные вещи, которые приводили меня в ярость. А сейчас, читая эту старую статью, я понимаю, что тогда, вероятно, увидел, что мое искусство недостаточно изобретательно – мне не удалось спрятать Твичелла и тот эпизод, на который я намекал, – и любой в Хартфорде сможет прочесть между строк все, что я старался скрыть.

Я вставлю здесь эту древнюю статью, а затем подниму тот эпизод из биографии Джо.

Характер человека

Если говорить о человеке, то эта тема слишком обширна, чтобы трактовать ее в целом, поэтому сегодня я хочу обсудить всего лишь один-два аспекта. Я бы хотел рассмотреть следующее утверждение: человек не был создан для какой-либо полезной цели по той причине, что никогда таковой не служил; скорее всего, он даже не был создан намеренно и его развитие от устричной отмели до нынешнего состояния было, вероятно, предметом удивления и сожаления для Творца.

* * *

Поскольку история человека во всех климатах, во все века и во всех обстоятельствах представляет целые океаны и континенты доказательств того, что из всех существ, которые были созданы, он – самое отвратительное. Из всего выводка он единственный, кому присущ злой умысел. Это самый базовый из всех инстинктов, страстей, пороков – самый отталкивающий. Одно это ставит его ниже крыс, червей, трихинелл. Он – единственное существо, которое причиняет боль ради забавы, сознавая, что это именно боль. Но если кошка знает, что причиняет боль ради забавы, когда играет с перепуганной мышью, тогда мы должны сделать здесь исключение, тогда мы должны признать, что в одном аспекте человек является моральной ровней кошке. Все существа убивают – похоже, тут нет исключений, – но из всего списка человек единственный, кто убивает ради веселья, единственный, кто убивает из злобы, единственный, кто убивает из мести. Также во всем списке он – единственное существо, которое имеет грязные мысли.

Следует ли восхвалять его благородные качества, его кротость, его добродушие, его дружелюбие, его способность любить, его храбрость, его преданность, его терпение, его мужество, его благоразумие, разнообразные прелести и красоты его духа? Другие животные делят с ним все это, будучи, однако, свободны от черной злобы и червоточин его характера.

* * *

В мире имеет хождение некая благоуханная, покрытая сахаром ложь, которую все расчетливые люди явно молчаливо сговорились поддерживать и множить. Одной из лживых выдумок является такое понятие, как независимость: независимость мысли, независимость мнения, независимость действий. Другая выдумка состоит в том, что мир любит видеть независимость – восхищается ею, аплодирует ей. Еще одна выдумка – это терпимость: в религии, политике и тому подобных вещах; и вместе с этой ложью воспитывается уже упомянутая добавочная ложь, что терпимостью восхищаются и ей аплодируют. От этих основных направлений лжи ответвляются много побочных, а именно: ложь, что не все люди рабы; ложь, что люди рады, когда другие люди добиваются успеха, рады, когда они процветают, рады видеть их достигшими высот и сожалеют, видя их оттуда упавшими. Есть и другие побочные ветви: что человеку присущ героизм, что человек не состоит главным образом из злобы и вероломства, что иногда он не бывает трусом, что в нем есть нечто достойное быть увековеченным – на небесах, в аду или где-то еще. А есть еще вот такие ответвления: что совесть, эта моральная аптечка человека, не просто создана Творцом, но и вложена в человека, будучи заранее наполнена верными и единственно правильными коррективами поведения, – и имеется запасная аптечка, с теми же самыми коррективами, неизменными, не модифицированными, распространенными по всем народам и всем эпохам. И еще одна побочная ложь: что я – это я, а вы – это вы, что мы отдельные единицы, личности и имеем каждая собственный индивидуальный характер, а не являемся хвостовой частью бесконечной, подобной ленточному червю череды предков, уходящей, звено за звеном, назад, дальше и дальше – к нашему обезьяньему первоисточнику. Эта ложь мешает увидеть, что наша так называемая индивидуальность всего лишь разложившаяся и протухшая мешанина из унаследованных инстинктов и доктрин, извлеченных, атом за атомом, вонь за вонью, из звеньев этой скорбной цепи, а новое и оригинальное способно уместиться на кончике иглы и может быть увидено только под микроскопом. Эта ложь порождает почти фантастическое предположение, что в человеке существует личный, самобытный и ответственный характер, который отделяется в нем от всего, что не является самобытным, и обнаруживается в таком количестве, чтобы дать возможность наблюдателю сказать: «Это человек, а не цепочка».

* * *

Рассмотрим первую ложь из упомянутых: дескать, имеется такое понятие, как независимость; она существует в индивидуумах и в телах людей. Определенно, если что-то и является доказанным целыми океанами и континентами фактов, так это то, что свойство независимости оказалось почти полностью выкинуто из человеческой расы. Немногочисленные исключения из этого правила лишь подчеркивают его, высвечивают, заставляют ярче бросаться в глаза. Все население Новой Англии смиренно, годами, сменяя друг друга, стояло в железнодорожных поездах, даже не жалуясь вслух, пока наконец эти бессчетные миллионы не произвели из себя одного-единственного независимого человека, который вступился за свои права и заставил железную дорогу предоставить ему сидячее место. Данные статистики и вероятностный закон подтверждают предположение, что Новой Англии понадобится еще лет сорок, чтобы произвести его собрата. Существует закон, с прилагаемым наказанием, запрещающий поездам занимать перекресток на Эсайлем-стрит больше чем на пять минут за раз. Многие годы люди и экипажи простаивали там по ночам по двадцать минут кряду, пока поезда Новой Англии монополизировали тот переезд. Я слышал, как люди употребляли крепкие выражения по поводу этого высокомерного и наглого безобразия и все равно ждали.

Мы благоразумные овцы, мы ждем, куда двинется гурт, после чего идем вместе с ним. У нас есть два мнения: одно частное, которое мы боимся высказывать, и другое – то, которое мы пускаем в ход, которое силой заставляем себя надевать, дабы угодить миссис Гранди, пока привычка не заставит почувствовать себя в нем комфортно, а обычай его защищать вскоре с неизбежностью не вынудит нас любить это мнение, почитать его и забыть, каким жалким способом мы к нему пришли. Взгляните, как это бывает в политике. Посмотрите на кандидатов, к которым мы испытываем отвращение в один год и против которых боимся проголосовать на следующий; которых мы поливаем невообразимой грязью в один год и перед которыми падаем ниц на следующий – и продолжаем делать это потом, пока привычное закрывание глаз на прошлогодние очевидности не приведет нас через некоторое время к искренней и глупой вере в иллюзии года нынешнего[118]. Посмотрите на партийную тиранию – на то, что называется преданностью партии, партийной лояльностью, – на ловушку, которая была изобретена хитрыми людьми в своих корыстных целях и которая превращает избирателей в крепостных, рабов, кроликов. И все это время, вслед за своими хозяевами, они кричат чушь о свободе, независимости, свободе убеждений, свободе слова, искренне не сознавая в этом фантастического противоречия и забывая либо игнорируя то, что их отцы и их церкви изрыгали те же самые богохульства поколением ранее, когда закрывали двери перед преследуемым рабом, побивая горстку его защитников библейскими текстами и полицейскими дубинками, и, проглотив обиду, лизали туфли его южного хозяина.

Если мы действительно хотим понять, что представляет собой род людской по своей сути, нам нужно только понаблюдать за ним во время выборов. Один хартфордский священник встретил меня на улице и заговорил о новом кандидате, причем обличал претендента в сильных, искренних выражениях – в выражениях, которые звучали живительно благодаря своей независимости и мужественности[119]. Он сказал: «Мне, быть может, следовало бы гордиться, поскольку этот кандидат – мой родственник, я же, напротив, унижен и испытываю отвращение, потому что хорошо его знаю, знаю близко и знаю, что он беспринципный, неразборчивый в средствах негодяй и всегда был таким». Вам надо было видеть, как этот священник председательствовал на политическом собрании всего сорок дней спустя и как убеждал, побуждал и захлебывался от восторга, выступая в защиту того же самого кандидата, – и вам надо было слышать, как он живописал его характер. Вам бы показалось, что он описывает Сида[120], отца Дамиана[121], сэра Галахада[122] и Баярда[123], рыцаря без страха и упрека, слившихся в одном лице. Был ли он искренен? Да – к тому времени. В этом-то и заключается весь пафос. Это показывает, какими ничтожными усилиями человек может приучить себя ко лжи и научиться в нее верить, когда подмечает, по общей тенденции, что так поступать сейчас популярно. Верит ли он до сих пор в свою ложь? О, вероятно, нет, ведь в дальнейшем из нее невозможно извлечь никакой выгоды. Это был всего лишь преходящий эпизод, он уделил ему причитающуюся дань и затем поспешил обратно, к серьезному делу своей жизни.

А как жалка ложь, которая учит, что независимость действий и мнений в людях вознаграждается, вызывает восхищение, уважается, окупается. Когда человек вдруг покидает политическую партию, к нему относятся так, словно эта партия им владела – как если бы он был ее холопом, какими большинство партийцев откровенно и являются, – и украл сам себя, сбежал с тем, что ему не принадлежит. И на него клевещут, его осмеивают, презирают, подвергают общественному поношению и ненависти. Совершается безжалостное политическое убийство его природы и характера, и никаких, даже самых низких, средств не жалеют, дабы нанести урон его имуществу и его бизнесу.

Проповедник, который голосует на выборах по совести, рискует умереть с голоду. И поделом ему, ибо он проповедовал ложь: что люди уважают и почитают независимость мысли и действия.

Мистер Бичер может быть обвинен в преступлении, и все его приверженцы поднимутся, как один, и будут поддерживать его до победного конца. Но кто пал столь низко, чтобы поддерживать его, когда он обвинен в том, что голосует по совести? Возьмите обвиненного в этом редактора… возьмите… возьмите кого угодно.

Вся болтовня насчет терпимости к чему-либо или где-либо – это просто сладкая ложь. Такого попросту не существует. Терпимости нет ни в одном человеческом сердце. Но по замшелой унаследованной привычке она бессвязно и бессовестно изливается из всех уст. Нетерпимость же означает: себе – все, другим – ничего. Движущая сила человеческой натуры – эгоизм.

Давайте ради краткости пропустим другие виды лжи. Их рассмотрение ничего не докажет, кроме того, что человек есть то, что он есть: существо, любящее самого себя, приятное самому себе, своей семье и своим друзьям. А в остальных отношениях это суетный, суетливый, ничтожный враг своего рода, который проживает свою коротенькую жизнь, делает свои маленькие гнусности, вверяет себя заботам Бога и затем уходит во тьму, чтобы уже больше не возвращаться и не подавать о себе вестей – эгоистичный даже в смерти.

Среда, 24 января 1906 года

Рассказывается о поражении мистера Блейна на президентских выборах и о том, как голоса мистера Клеменса, мистера Твичелла и мистера Гудвина были отданы за Кливленда

Думаю, ясно, что эта старая статья была написана примерно года двадцать два назад и что месяца через три-четыре после ее написания произошло поражение Джеймса Г. Блейна на выборах президента и избрание Гровера Кливленда, кандидата от демократической партии – временное облегчение после господства республиканцев, которое длилось в течение целого поколения. Я тогда привык чаще голосовать за республиканцев, чем за демократов, но я никогда не был республиканцем и никогда – демократом. В обществе меня считали республиканцем, но сам я себя никогда таковым не считал. Еще в 1865 или 1866 году я получил такой любопытный опыт: поскольку до той поры я считал себя республиканцем, то был обращен в партийный атеизм мудростью одного ярого республиканца, который впоследствии стал сенатором Соединенных Штатов и чей характер, насколько мне известно, не был запятнан ни одним пороком, кроме того, что он является отцом нынешнего Уильяма Р. Херста[124], а стало быть, дедом «желтой» журналистики – этого бедствия из бедствий.

Херст был уроженцем штата Миссури, я тоже уроженец штата Миссури. Это был высокий, тощий, практичный, здравомыслящий, необразованный мужчина лет пятидесяти. Я был ниже ростом и лучше информирован – по крайней мере я так думал. Однажды в гостинице Лик-Хаус в Калифорнии он сказал:

– Я республиканец и надеюсь навсегда остаться республиканцем. Это моя цель, а я человек постоянный. Но взгляните на положение вещей. Республиканская партия неуклонно, из года в год добивалась победы за победой, пока не стала думать, что политическая власть в Соединенных Штатах ее собственность и что для всякой другой партии вроде как дерзость рассчитывать хоть на какую-то часть этой власти. Хуже этого для страны ничего быть не может. Переложить всю власть на одну партию и удерживать ее там означает обеспечить плохое правление и непременное постепенное вырождение общественной морали. Партии должны быть почти равны по силе, чтобы их лидерам с обеих сторон было необходимо отбирать самых лучших людей, каких они только могут найти. Демократы-отцы должны, если могут, распределять своих сыновей между обеими партиями и делать со своей стороны все возможное, чтобы выравнять силы. У меня только один сын. Он еще маленький мальчик, но я уже наставляю его, убеждаю, подготавливаю голосовать против меня, когда он достигнет совершеннолетия, на какой бы стороне я ни был. Он уже добрый демократ, и я хочу, чтобы он так и оставался добрым демократом, пока я сам не стану демократом. Тогда я передвину его в другую партию, если смогу.

Мне показалось, что этот необразованный человек был по меньшей мере мудр. И я никогда, с тех пор и доныне, не голосую списком за кандидатов только от одной партии. Я никогда не принадлежал ни к какой партии с того дня и доныне. Я никогда не принадлежал ни к какой церкви с того дня и доныне. Я остаюсь абсолютно свободным в этих вопросах. И в своей независимости нахожу душевный покой и комфорт, которым нет цены.

Когда республиканские лидеры заговорили о Блейне как о своем возможном кандидате в президенты, хартфордские республиканцы очень об этом сожалели, заранее предвидя его провал в случае выдвижения. Но они не так уж сильно страшились его выдвижения. В Чикаго собрался республиканский съезд, и началось баллотирование. Мы играли в бильярд у меня в доме. Присутствовали Сэм Данхэм, а также Ф. Уитмор, Генри К. Робинсон, Чарлз Э. Перкинс и Эдвард М. Банс. Мы поочередно гоняли шары и между делом обсуждали политическую ситуацию. Джордж, мой цветной дворецкий, был внизу, на кухне, караулил телефон. Как только в центре города, в политическом штабе, становились известны результаты, они по телефону передавались мне домой, и Джордж докладывал их нам по переговорной трубке. Никто из присутствовавших всерьез не ожидал выдвижения мистера Блейна. Все эти люди были республиканцами, но Блейн им не нравился. В течение двух лет хартфордская газета «Курант» осыпала Блейна насмешками и оскорблениями. Она ежедневно его публично разоблачала. Она немилосердно критиковала его политическую деятельность и подкрепляла критику убийственными фактами. Вплоть до того времени «Курант» являлась газетой, на которую можно было рассчитывать в том, что она высказывает честное мнение о значимых людях из обеих партий, и на ее суждения можно было полагаться как на искренние, взвешенные и здравые. Я взял себе за обыкновение всецело полагаться на «Курант» и принимать ее вердикты по номиналу.

Игра на бильярде и дискуссия продолжались, и вскоре, примерно в середине дня, Джордж доставил нам по переговорной трубке шокирующую новость. Кандидатом стал мистер Блейн! Бильярдные кии со стуком уткнулись в пол, и игроки на какое-то время онемели. Они не знали, что сказать. Затем Генри Робинсон нарушил молчание. Он горестно произнес, что это тяжелое испытание – голосовать за такого человека. Тогда я сказал:

– Но мы не обязаны за него голосовать.

– Вы хотите сказать, что не собираетесь за него голосовать? – удивился Робинсон.

– Да, – ответил я, – именно это я и хочу сказать. Я не собираюсь за него голосовать.

Остальные начали вновь обретать дар речи и затянули ту же песню. Они говорили, что, когда партийные представители выдвигают кандидата для выборов, это решает дело. Если они сделали неразумный шаг, это несчастье, но ни один лояльный член партии не имеет никакого права воздержаться от голосования. Перед ним прямой долг, и он не может от него уклониться. Он должен проголосовать за выдвиженца.

Я сказал, что ни одна партия не владеет привилегией диктовать мне, как я должен голосовать. Что если партийная лояльность является формой патриотизма, то я не патриот, и что все равно, едва ли я вообще являюсь большим патриотом, ибо скорее часто, чем редко, то, что основная масса американцев считает патриотичным курсом, не согласовывается с моими взглядами. Что если существует какая-то значимая разница между тем, чтобы быть американцем и монархистом, то она заключается в том, что американец может сам решать за себя, что патриотично, а что нет. В то время как король может предписывать подданному свой монархический патриотизм – решение, которое является окончательным и должно быть принято жертвой. Что, по моему убеждению, я единственный человек из шестидесяти миллионов, которому посчастливилось сконструировать для себя собственный патриотизм.

Они сказали:

– Предположим, страна вступает в войну – где вы будете стоять тогда? Вы что же, самонадеянно присваиваете себе право идти в этом деле собственной дорогой, наперекор всей нации?

– Да, – ответил я, – такова моя позиция. Если бы я считал эту войну неправедной, я бы так и сказал. Если бы меня во имя этого призвали взвалить на плечо мушкет и маршировать под этим флагом, я бы отказался. Я бы не стал добровольно маршировать под флагом ни этой страны, ни какой-либо другой, если бы, по моему личному мнению, моя страна была не права. Если бы страна обязала меня взвалить на плечо мушкет, тут я бы ничего не мог поделать, но я бы никогда не пошел добровольно. Отправиться добровольно было бы предательством по отношению к самому себе и в конечном счете предательством по отношению к моей стране. Если бы я отказался пойти добровольно, меня следовало бы назвать предателем, это я очень хорошо сознаю, но от этого я бы не сделался предателем на самом деле. Единогласное голосование шестидесяти миллионов не могло бы сделать меня предателем. Я по-прежнему остался бы патриотом и, по моему мнению, единственным во всей стране.

Последовала долгая дискуссия, но меня не обратили в иную веру. Им хватило беспристрастности признать, что они не хотят голосовать за мистера Блейна, но все они заявили, что тем не менее сделают это. Затем Генри Робинсон сказал:

– Еще довольно далеко до выборов. Вы еще успеете сменить курс. Влияния будут слишком сильны. В день выборов вы проголосуете за Блейна.

Я сказал, что вообще не пойду на избирательный участок.

Хартфордской газете «Курант» пришлось пережить неприятное время – с того момента и до полуночи. Главный редактор, генерал Холи (который был также главнокомандующим этой газеты), находился на своем посту в конгрессе, и телеграфная переписка между ним и «Курантом» продолжалась до полуночи. На протяжении двух лет «Курант» усердно делал из мистера Блейна «смоляное чучелко», каждый день подбавляя смолы, а теперь газету призывали его хвалить, кричать «Да здравствует!» и побуждать своего хорошо подкованного читателя вознести «смоляное чучелко» до главной магистратуры страны. Это было трудное положение, сотрудникам «Куранта» и генералу Холи потребовалось девять часов, чтобы проглотить горькую пилюлю, и в полночь эта пилюля была проглочена. В течение двух недель газета «Курант» приобрела кое-какие навыки восхваления того, что она так долго порицала, в течение еще месяца произошла окончательная перемена в ее характере. И до сих пор газета так и не восстановила полностью своего достоинства, хотя под руководством редактора Чарлза Хопкинса Кларка она, по моим оценкам, вернула его на девяносто процентов.

Действующим редактором был в то время Чарлз Дадли Уорнер. Он не смог переварить новые условия. Он обнаружил, что не способен развернуть свое перо в другом направлении и заставить его двигаться вспять, поэтому решил совсем его отозвать. Он ушел с поста редактора, отказался от жалованья, жил с тех пор на свой доход совладельца газеты и на выручку от журнальной работы и чтения лекций и в день выборов держал свой избирательный бюллетень в кармане.

Мой разговор с высокообразованным членом американского ученого совета, который подготавливал новую редактуру Нового Завета, действительно произошел, как я и обрисовал в той старой статье. Он был неистов в своем осуждении Блейна, своего родственника, и сказал, что никогда за него не проголосует. Но он так привык пересматривать Новый Завет, что ему потребовалось всего несколько дней, чтобы пересмотреть свое кредо. Едва я покончил с ним, как наткнулся на Джеймса Дж. Баттерсона. Баттерсон был президентом большой страховой компании «Трэвелерс иншуренс компани». Он был прекрасным человеком, сильным человеком и достойным гражданином. Он был точно так же неистов в своих осуждениях Блейна, как и церковник, но через две недели уже председательствовал на крупном ратификационном собрании Республиканской партии, и, услышав, как он говорит о Блейне и его совершенствах, посторонний наблюдатель мог бы предположить, что Республиканской партии посчастливилось добыть себе в качестве кандидата архангела.

Время шло. День выборов приближался. Однажды морозной ночью Твичелл, преподобный Фрэнсис Гудвин и я тяжело брели домой по пустынным улицам, навстречу шквалам ледяного ветра после очередного заседания нашего Понедельничного вечернего клуба. Там, за ужином, шло обсуждение политической ситуации, во время которого всплыл тот факт – к изумлению и возмущению всех, включая дам, – что среди нас присутствуют три предателя. Что Гудвин, Твичелл и я собираются сохранить свои избирательные бюллетени в кармане, вместо того чтобы отдать голоса за архангела. Где-то по дороге домой Гудвина осенила счастливая идея, и он ее выложил:

– Зачем нам придерживать эти три голоса, которые мы не хотим отдавать за Блейна? Очевидный ответ: надо сделать все, что в наших силах, дабы свалить Блейна. Очень хорошо, вот они, наши три голоса против Блейна. Здравомыслящим деянием было бы обратить против него шесть голосов, отдав эти три голоса Кливленду.

Даже до нас с Твичеллом дошло, что в этом есть смысл, и мы сказали:

– Это очень правильно, так мы и сделаем.

В день выборов мы пошли на избирательные участки и довели до конца наш адский замысел. В те времена голосование было публичным. Любой наблюдатель мог видеть, как человек голосует, – и это наше преступление немедленно стало известно всему местному сообществу. Это было двойное преступление в его глазах. Воздержаться от голосования за Блейна и так уже было достаточно скверно, но прибавить к этому безнравственному поступку голосование за кандидата от демократов было преступным в такой степени, для описания которой в словаре не находилось адекватных слов.

С того дня и на довольно долгое время жизнь Твичелла стала для него изрядным бременем. Проще говоря, паства на него озлобилась, и он находил мало удовольствия в отправлении своей церковной должности – разве что изредка обретал некоторое облегчение своих ран благодаря привилегии хоронить некоторых из этих людей. Было бы благодеянием, я думаю, и пользой для сообщества похоронить их всех. Но что касается чувств Твичелла по этому поводу, то он был слишком терпимым по натуре и слишком добродушным, чтобы демонстрировать эти чувства. Он никогда мне о них не говорил, но думаю, что если бы он решил сказать это кому-нибудь, то это был бы я.

Твичелл весьма серьезно повредил себе в своей конгрегации. Ему приходилось поддерживать молодую семью. Это была уже большая семья, и она продолжала расти. С каждым годом бремя становилось все более тяжким, но жалованье оставалось одним и тем же. Становилось все труднее и труднее поспевать за вызванной этим поступком утечкой в домашнем бюджете, и если прежде была какая-то перспектива увеличения жалованья, то теперь эта перспектива исчезла. Жалованье было не таким уж большим. Оно составляло четыре тысячи долларов в год. Он не просил больше, а конгрегации не приходило в голову ему предложить. Таким образом, голосование за Кливленда стало для него настоящей катастрофой. Эта реализация им якобы существующего великого американского права быть свободным и независимым в своих политических взглядах и действиях обернулась тяжким бедствием. Однако преподобный Фрэнсис Гудвин продолжал быть таким же уважаемым, как и прежде, то есть в публичном смысле, – в частном он был проклят, но внешне не претерпел никакого ущерба. Возможно, это случилось потому, что общественное одобрение не было необходимым в его случае. Его отец оценивался в семь миллионов и был стар. Преподобный Фрэнсис стоял в очереди на повышение и вскоре должен был получить наследство.

Что же касается меня самого, мне не нужно было беспокоиться. Я не получал от Хартфорда средств на существование. Их было вполне достаточно для моих нужд. Хартфордское мнение обо мне не могло на них повлиять, и кроме того, в кругу моих друзей было давно известно, что я никогда не голосовал за кандидатов одной партии и был, следовательно, так привычен к преступлению, что едва ли неодобрение окружающих могло меня переделать – да, пожалуй, я, так или иначе, не стоил этих усилий.

Вскоре, примерно через два месяца, наступил рождественский сочельник, а с ним и ежегодное собрание прихожан Джо и ежегодная продажа церковных скамей.

Четверг, 1 февраля 1906 года

Продолжение темы от 24 января – непопулярное голосование мистера Твичелла

Джо не вполне присутствовал. Он считал этически некорректным находиться в пределах слышимости деловых разговоров, касающихся церковных дел. Он находился в уединении церковной приемной, готовый предоставить консультацию, если таковая потребуется. Конгрегация присутствовала в полном составе, все места были заняты. В тот момент, когда ведущий объявил собрание открытым, некий прихожанин вскочил на ноги и выдвинул предложение расторгнуть связь между Твичеллом и их церковью. Предложение было тотчас же поддержано. Отовсюду раздались выкрики: «Поставить на голосование!» Но мистер Хаббард, мужчина средних лет, человек мудрый, спокойный и сдержанный, управляющий делами и совладелец «Куранта», поднялся со своего места и предложил обсудить предложение, прежде чем бросаться голосовать. Суть его замечания была такова (я должен изложить ее своими словами, разумеется, поскольку меня там не было):

– Мистер Твичелл был первым пастором в вашей жизни. Вы никогда не хотели иного вплоть до события, случившегося два месяца назад. Вы не можете находить в нем недостатков как в пасторе, но, по вашему мнению, он вдруг оказался непригодным для исполнения своих обязанностей, потому что неортодоксален в своих политических взглядах. Очень хорошо, он был пригоден, теперь стал непригоден. Он был высоко ценим, теперь его ценность предположительно ушла. Но только предположительно. Его наивысшая ценность осталась – если только я знаю эту конгрегацию. Когда он принял свое пасторство, этот регион был отдаленной, редко населенной местностью, здешняя недвижимость почти ничего не стоила. Мистер Твичелл был лично неким магнитом, который немедленно начал притягивать сюда население. Он продолжал притягивать его все эти годы. В результате ваша недвижимость, почти ничего не стоившая в начале, котируется по очень высоким ставкам. Подумайте, прежде чем проголосуете за эту резолюцию. Церковь в Западном Хартфорде дожидается этого голосования с глубоким волнением. Недвижимое имущество тамошней конгрегации имеет очень небольшую стоимость. Превыше всего, помимо Бога, они жаждут сейчас иметь того, кто поднимет их капитализацию. Отстраните сегодня мистера Твичелла, и завтра они его наймут. Цены на недвижимость там взлетят, цены здесь пойдут вниз. Это все. Предлагаю голосовать.

Твичелла не сместили. Это было двадцать два года назад. Это была первая кафедра Твичелла после его рукоположения. Он занимает ее и по сей день и никогда не имел никакой другой. Сороковая годовщина его вступления в сан была отпразднована той самой конгрегацией и ее потомками пару недель назад с большим энтузиазмом. Твичелл с тех пор никогда не совершал политических ошибок. Его постоянство при реализации своего избирательного права на протяжении всех этих многих лет была для меня причиной раздражения и не раз побуждала писать ему сердитые письма. Но вся моя злость была напускной. Я никогда не ставил ему в подлинный недостаток то, что он голосует за своих чертовых республиканцев. В его ситуации, имея на руках большую семью, он почитает своим первым долгом долг перед семьей, а не перед партией. Что-то нужно было принести в жертву, долг должен был быть исполнен. А долг перед семьей он ставил выше долга перед партией. Он принес в жертву свою политическую независимость и спас таким образом свою семью. В данных обстоятельствах то было наивысшей и наилучшей формой лояльности. Если бы он был Генри Уордом Бичером, у него не было бы этого права – приносить в жертву свою политическую совесть, потому что в случае отстранения перед ним бы открылись тысячи кафедр и хлеб семьи был бы в безопасности. В случае же Твичелла имелся некоторый риск – в сущности, изрядная доля риска. По моему мнению, крайне сомнительно, чтобы он или кто-либо еще смог бы поднять цены на недвижимость в Западном Хартфорде. Я думаю, мистер Хаббард напряг свое воображение до предела, пробудив в тот вечер подобное опасение. Я уверен, что для Твичелла было наиболее безопасным по возможности оставаться там, где он был. Он спас свою семью, а это было его первейшей обязанностью, по моему мнению.

В этой стране существует, наверное, тысяч восемьдесят проповедников. Не более двадцати из них политически независимы – остальные не могут себе этого позволить. Они обязаны голосовать за того, за кого голосует их конгрегация, и не без оснований. Но они сами главным образом являются причиной отсутствия у них политической независимости от своих кафедр. На них самих ложится значительная доля ответственности за то, что наш народ не имеет политической независимости.

1 февраля 1906 года

Завтра исполняется тридцать шестая годовщина моего брака. Моя жена ушла из жизни год и восемь месяцев назад, во Флоренции, Италия, после непрерывной двадцатидвухмесячной болезни.

Впервые я увидел ее на миниатюре из слоновой кости в каюте ее брата Чарли на пароходе «Квакер-Сити» в бухте Смирны, летом 1867 года, когда ей шел двадцать второй год. Впервые во плоти я увидел ее в Нью-Йорке в следующем декабре. Она была стройной, красивой и похожей на девочку – в ней так и сочетались девочка и женщина. Она оставалась одновременно девочкой и женщиной до последнего дня своей жизни. Под серьезной и кроткой внешней оболочкой горело неугасимое пламя сострадания, энергии, преданности, энтузиазма и абсолютно беспредельной любви. Она всегда была хрупка телом и жила духом, чей оптимизм и мужество были неистребимы. Безупречная справедливость, честность и прямота были природными качествами ее характера. Ее суждения о людях и вещах были уверенными и точными. Интуиция почти никогда ее не обманывала. В ее суждениях о характерах и поступках как друзей, так и посторонних, всегда было место милосердию, и это милосердие никогда ее не покидало. Я сравнивал и противопоставлял ее сотням людей, и мое неизменное убеждение таково: ее характер был самым совершенным из всех, какие я встречал. И могу добавить, что она, как никто, была исполнена самого пленительного достоинства. Ее нрав и манера держаться были такого сорта, что не только вызывали обожание, но и заслуживали его. Ни один достойный слуга не уволился у нее со службы. А поскольку она умела оценить человека, лишь раз взглянув на него, слуги, которых она отбирала, в большинстве случаев были достойны того, чтобы у нее оставаться, и действительно оставались. Она была всегда жизнерадостна и всегда умела передать свою жизнерадостность другим. В течение девяти лет, что мы провели в бедности и долгах, ей всегда удавалось вызволить меня из моих приступов уныния, отыскать светлую сторону дела и помочь мне ее увидеть. За все то время я не помню, чтобы она вымолвила хоть слово сожаления касательно наших изменившихся обстоятельств, как и не помню, чтобы ее дети так поступали. Ибо это она их учила, и они черпали в ней силу духа. Любовь, которой она жаловала тех, кого любила, принимала форму обожания и в этой же форме к ней возвращалась – от родственников, друзей и слуг, что работали у нее в доме. Наши характеры представляли собой удивительное сочетание. Она изливала свою щедрую любовь в поцелуях, ласках и нежных прозвищах, изобилие которых было всегда для меня поразительным. Сам-то я родился скупым в том, что касается ласк и слов любви, и ее нежность обрушивалась на меня, точно летние волны на Гибралтар. Я был воспитан в атмосфере сдержанности. Как уже говорилось ранее, я не помню, чтобы кто-то в родительской семье целовал кого-то, кроме одного раза, и это было у смертного одра. И наша деревня тоже не была сообществом людей, привыкших целоваться. Поцелуи и ласки кончались вместе с ухаживаниями – и вместе с тамошней убийственной игрой на фортепьяно.

У нее был беззаботный девичий смех. Он звучал редко, но когда она им разражалась, он был духоподъемным, как музыка. В последний раз я слышал его, когда она больше года больная лежала в постели, и я сделал тогда об этом запись – запись не для повторения.

Завтра – тридцать шестая годовщина. Мы поженились в доме ее отца в Эльмире, штат Нью-Йорк, и на следующий день отправились, специальным поездом, в Буффало вместе со всей семьей Лэнгдон, а также вместе с Бичерами и семьей Твичелла, который совершал бракосочетание. Нам предстояло жить в Буффало, где я должен был стать одним из редакторов тамошней газеты «Экспресс» и ее совладельцем. Я ничего не знал о Буффало, но письмом сделал распоряжение своему знакомому относительно обустройства нашего будущего дома. Я попросил его найти респектабельные меблированные комнаты, какие позволяло мне мое незначительное жалованье редактора. Нас встретили примерно в девять часов на станции в Буффало, рассадили в несколько саней и провезли, как мне показалось, по всей Америке – потому что мы явно обогнули все углы в городке и проехали по всем имевшимся там улицам. Я нещадно бранился и в очень нелестных выражениях характеризовал того своего знакомого за наем пансиона, который, по всей видимости, не имеет определенного местонахождения. Но там имелся тайный сговор – и моя новобрачная знала о нем, – однако я пребывал в неведении. Ее отец, Джервис Лэнгдон, купил и обставил для нас новый дом на модной Делавэр-стрит, нанял кухарку и горничных, а также живого и проворного молодого кучера-ирландца Патрика Макэлиера, и нас возили по всему городу, чтобы сани с этими людьми успеть добраться до дома раньше. Требовалось позаботиться, чтобы по всему дому были зажжены газовые лампы, а для всей компании приготовлен горячий ужин. Наконец мы прибыли, и, когда я вошел в это сказочное место, мое возмущение достигло высшей отметки, и я без всякой сдержанности выразил свое мнение тому своему другу, который оказался так глуп, что поместил нас в пансион, чьи условия будут мне не по карману. Тогда мистер Лэнгдон извлек очень красивую шкатулку, открыл ее и вынул оттуда купчую на дом. Так что комедия закончилась очень приятно, и мы уселись ужинать.

Гости разъехались примерно в полночь и оставили нас одних в нашем новой жилище. Тогда вошла Эллен, кухарка, чтобы получить указания насчет утренней закупки продуктов, но никто из нас не знал, продается ли бифштекс на баррели или на ярды. Мы выставили напоказ свое неведение, и Эллен не могла унять своего ирландского восторга по этому поводу. Патрик Макэлиер, тот самый молодой ирландец, тоже пришел получить распоряжения на следующий день – и тут мы впервые кое-как его рассмотрели.

С тех пор прошло тридцать шесть лет. И вот сегодня утром приходит это письмо от Твичелла из Хартфорда.

«Хартфорд,

31 января.

Дорогой Марк!

Я с прискорбием сообщаю, что новости о Патрике очень плохи. Я видел его в понедельник. Выглядел он довольно неплохо и был в бодром настроении. Он сказал мне, что быстро поправляется после операции, сделанной ему в прошлую среду, и скоро опять будет выходить. Но медсестра, которая проводила меня из комнаты, когда я уходил, сообщила мне, что бедный парень введен в заблуждение. Операция просто скрыла тот факт, что для него невозможно ничего сделать.

Вчера я спросил хирурга (его фамилия Джонсон, и он живет напротив нас), так ли это. Он ответил: «Да», – сказав, что у больного рак печени и что хирургия бессильна ему помочь, дело совершенно безнадежно, до конца осталось всего несколько недель. Прискорбно, в самом деле! Бедный Патрик! Когда он меня увидел, его лицо просияло. Он первым делом сказал мне, что только что получил весточку от Джин. Его жена и сын были с ним. Не знаю, подозревают ли они правду. Сомневаюсь, что жена подозревает, но сын выглядел очень серьезным. Быть может, ему одному сказали.

Любящий тебя Джо».

Джин внимательно следила за болезнью Патрика, переписываясь с дочерью Патрика Нэнси, и потому мы уже знали, что дело безнадежно. В сущности, конец, видимо, ближе, чем предполагает Твичелл. Вчера вечером я известил Твичелла, что достоверно знаю: Патрику осталось жить лишь день-два, – и попросил не забыть заказать похоронный венок и прикрепить к нему карточку с моим именем и именами Клары и Джин. На венке должна быть надпись: «В добрую память о Патрике Макэлиере, преданном и высоко ценимом друге нашей семьи на протяжении тридцати шести лет».

Я хотел сказать, что он прослужил нам тридцать шесть лет, но некоторые люди могут не понять этой надписи. Он прослужил нам сначала без перерыва двадцать шесть лет. Затем произошел тот перерыв, когда мы провели девять или десять лет в Европе. Но если бы сам Патрик мог видеть свой похоронный венок, тогда я бы с уверенностью сказал, что он прослужил нам тридцать шесть лет. Ибо в последнее лето, когда мы проживали в Нью-Гемпширских горах, в Дублине, Патрик был с нами. Джин 1 мая уехала в Хартфорд и заручилась его услугами на лето. Безусловно, в число наших домочадцев входила и Кэти Лири, которая служила у нас посменно в течение двадцати шести лет, и однажды Джин подслушала, как Кэти и Патрик судачили о своей долгой службе. Кэти говорила, что служит нашей семье дольше, чем Патрик. Патрик говорил, что ничего подобного, что когда пришла Кэти, он уже проработал у нас десять лет и что теперь срок составляет тридцать шесть лет.

Он был так же проворен там, в Нью-Гемпширских горах, как и тридцать шесть лет назад. Ему было шестьдесят четыре года, но он был так же строен, подтянут и красив и точно так же пружинист в ногах, как был в те, давно растаявшие в тумане, дни своей юности. Он был самым совершенным человеком в своей профессии, какого я когда-либо знал, по следующей причине: он никогда не пренебрегал ни одной деталью своих обязанностей, какой бы незначительной она ни была, и не было случая, чтобы пришлось давать ему указания по поводу чего-либо. Он исправлял свои обязанности без чьей бы то ни было помощи. Всегда было вдоволь еды лошадям, лошади были подкованы всегда, когда в этом нуждались, экипажи и сани были всегда ухожены, он содержал все в образцовом порядке. Было большим утешением иметь рядом такого человека. Я не умел никому указывать, что делать с тем или этим. Он был моим личным слугой, и мне не требовалось вообще ничего ему говорить. Таким же точно был он и в Нью-Гемпширских горах. Я никогда не отдавал ему приказаний, пока он был там, все пять месяцев, и все, что было в его ведении, находилось всегда в порядке.

Когда мы с Ливи были женаты уже год или два, Патрик тоже женился, и супруги жили в доме, пристроенном им к конюшне. Они вырастили восьмерых детей. Одного они потеряли – два или три года назад – цветущего молодого человека, помощника редактора хартфордской ежедневной газеты, кажется. Все дети получили среднее и высшее образование. Сейчас, разумеется, все они взрослые мужчины и женщины.

Наш первый ребенок, Лэнгдон Клеменс, родился 7 ноября 1870 года и прожил год и десять месяцев. Сюзи родилась 19 марта 1872 года и ушла из жизни в нашем хартфордском доме 18 августа 1896 года. С ней при кончине были Джин, Кэти Лири и Джон с Эллен (садовник и его жена). Клара с матерью и со мной приехала 31 июля в Англию после кругосветного путешествия, и мы сняли дом в Гилфорде. Через неделю, когда из Америки должны были приехать Сюзи, Кэти и Джин, мы вместо этого получили письмо.

Пятница, 2 февраля 1906 года

Продолжение темы от 1 февраля. – Смерть Сюзи Клеменс. – Заканчивается упоминанием доктора Джона Брауна

В письме говорилось, что Сюзи слегка больна – ничего серьезного. Но мы были встревожены и начали запрашивать по телеграфу последние новости. Была пятница. Весь день не было ответа, пароход же отправлялся из Саутгемптона на следующий день, в полдень, и Клара с матерью начали паковать вещи, чтобы быть готовыми на случай, если новости окажутся плохими. Наконец пришла телеграмма такого содержания: «Ждите телеграмму утром». Этот ответ не был обнадеживающим. Я телеграфировал снова, попросив, чтобы ответ был отправлен в Саутгемптон, потому что день кончался. Я прождал на почте весь вечер, до полуночи, пока двери не закрылись, но ответа не было. Мы сидели дома в молчании до часу ночи, ожидая… ожидая неизвестно чего. Затем мы сели на самый ранний утренний поезд, и, когда добрались до Саутгемптона, ответ ожидал нас там. В нем говорилось, что выздоровление будет долгим, но несомненным. Это стало большим облегчением для меня, но не для моей жены. Она была испугана. Они с Кларой сразу же сели на пароход и отплыли в Америку, чтобы ухаживать за Сюзи. Я остался, чтобы подыскать другой, больший дом в Гилфорде.

Это было 15 августа 1896 года. Три дня спустя, когда моя жена и Клара находились посреди океана, на полпути к Америке, я стоял в нашей столовой, не думая ни о чем особенном, когда мне вручили телеграмму. В ней говорилось: «Сюзи мирно скончалась сегодня».

Это одна из загадок нашей природы – что человек, совершенно неподготовленный, может получить такой удар грома и остаться в живых. Этому есть только одно разумное объяснение. Разум оглушен ударом и только ощупью постигает значение слов. Милосердным образом способность осознать всю их важность в полной мере отсутствует. Разум испытывает просто тупое ощущение огромной утраты – но только и всего. Памяти потребуются месяцы и, возможно, годы, чтобы собрать воедино подробности и таким способом почувствовать и понять всю глубину утраты. У человека сгорел дом. Дымящиеся обломки олицетворяют собой лишь разоренный домашний очаг, который был дорог на протяжении лет, и приятные ассоциации. Со временем, по мере того как проходят дни и недели, человек начинает испытывать тоску сначала по одному предмету, затем – по другому, затем – по третьему. И когда он начинает это искать, то обнаруживает, что это находилось в том доме. Всегда это оказывается что-то очень важное, незаменимое – такое, что существовало только в одном экземпляре. Его невозможно заменить. Оно находилось в том доме. Оно утрачено безвозвратно. Человек не ощущал, что оно было жизненно необходимо, когда обладал этим, он открывает это только сейчас, когда обнаруживает себя обойденным, стесненным из-за его отсутствия. Пройдут годы, прежде чем все утраченные элементы первейшей важности станут очевидны, и только тогда он сможет по-настоящему осознать всю огромность своей катастрофы.

Восемнадцатое августа принесло мне ужасные новости. Мать и сестра Сюзи находились в море, посреди Атлантики, не ведая о случившемся, несясь навстречу этой невообразимой беде. Все, что можно было сделать, дабы оберечь их от всей силы удара, было сделано родственниками и добрыми друзьями. Ночью эти люди были у бухты, но не заявляли о себе до утра, но и тогда – только Кларе. Когда она вернулась в каюту, то ничего не сказала, да этого и не требовалось. Мать посмотрела на нее и произнесла:

– Сюзи умерла.

В половине одиннадцатого тем вечером Клара с матерью завершили свое кругосветное путешествие и вернулись в Эльмиру тем же поездом и в том же вагоне, который увозил нас с ними в западном направлении один год один месяц и одну неделю назад. И, как и тогда, Сюзи находилась дома, но не махала им при встрече в сиянии огней, как махала нам на прощание тринадцать месяцев назад, а лежала, прекрасная и белая как лилия, в гробу, в том самом доме, где родилась.

Последние тринадцать дней жизни Сюзи прошли в нашем собственном доме в Хартфорде, доме ее детства и всегда дражайшем для нее месте на земле. Вокруг нее собрались верные старые друзья: пастор мистер Твичелл, который знал ее с колыбели и проехал большое расстояние, чтобы быть рядом с ней, ее дядя и тетя – мистер и миссис Теодор Крейн, наш кучер Патрик, Кэти, которая начала прислуживать нам, когда Сюзи была восьмилетним ребенком.

В тот час, когда моя жена и Клара отплыли в Америку, Сюзи была вне опасности. Три часа спустя наступила внезапная перемена к худшему. Начался менингит, и тотчас стало ясно, что она обречена. Это было в пятницу, 15 августа.

«В тот вечер она в последний раз приняла пищу» (из письма Джин ко мне). На следующее утро уже бушевало воспаление мозга. Она встала и немного прошлась, в боли и бреду, затем, поверженная слабостью, вернулась в постель. Перед этим она обнаружила висящее в стенном шкафу платье, которое видела на матери. Она подумала, что это ее мать, мертвая, поцеловала ее и заплакала. К полудню она ослепла (под влиянием болезни) и пожаловалась на это дяде.

Из письма Джин я приведу фразу, которая не нуждается в комментариях: «Около часу дня Сюзи говорила в последний раз».

Она произнесла только одно слово в тот последний раз, и оно свидетельствовало о том, к чему рвалась ее душа. Она ощупью нашла лицо Кэти, погладила его и сказала: «Мама».

Как это милосердно, что в тот безнадежный час крушения и гибели, когда вокруг нее сгущалась смертная тьма, ей была дарована эта прекрасная иллюзия – что последним образом, который запечатлелся в затуманенном зеркале ее сознания, стал образ матери и что последней эмоцией, которую она пережила в жизни, была радость и умиротворение от этого дорогого воображаемого присутствия.

Примерно в два часа она успокоилась, как бы собираясь заснуть, и в таком состоянии больше уже не двигалась. Она провалилась в забытье и провела так двое суток и пять часов, пока вечером во вторник, в семь минут восьмого, не наступило избавление. Ей было двадцать четыре года и пять месяцев.

Двадцать третьего мать и сестры провожали ее в последний путь – ее, которая была нашим чудом и нашим божеством.

В одном из ее дневников я обнаружил стихотворение, которое приведу здесь. Судя по всему, она всегда заключала заимствованное в кавычки. Эти же стихи не имеют кавычек, и потому я воспринимаю их как ее собственные.

Love came at dawn, when all the world was fair, When crimson glories, bloom, and song were rife; Love came at dawn when hope’s wings fanned the air, And murmured «I am life». Love came at even, when the day was done, When heart and brain were tired, and slumber pressed; Love came at eve, shut out the sinking sun, And whispered «I am rest»[125].

Летние месяцы маленькая Сюзи проводила на ферме Куарри, в горах к востоку от Эльмиры, штат Нью-Йорк, остальное время года – в доме в Хартфорде. Как и другие дети, она была весела и жизнерадостна, любила играть. В отличие же от большинства детей ей нравилось время от времени надолго уходить в себя в поисках скрытого смысла таких глубоких понятий, которые составляют загадку и пафос человеческого бытия и во все века дразнили вопрошающего и ставили в тупик. Когда она была всего лишь маленькой семилетней девочкой, ее угнетало и приводило в недоумение раздражающее повторение банальных примеров скоротечности пребывания на земле представителей нашей человеческой расы – точь-в-точь как та же самая мысль с незапамятных времен угнетала и ставила в тупик более зрелые умы. Мириады людей рождаются, трудятся в поте лица и бьются за кусок хлеба, вздорят по пустякам, и брюзжат, и воюют, борются за мелкие, ничтожные преимущества над другими. Незаметно к ним подкрадывается старость, а вслед за ней – недомогания и немощи. Горести и унижения сводят на нет все то, чем они гордились и тщеславились, они теряют тех, кого любят, и радость жизни обращается в неутолимую скорбь. Бремя боли, заботы, невзгод делается тяжелее с каждым годом; в итоге амбиции мертвы, гордость мертва, тщеславие мертво, их место занимает жажда избавления. И вот оно наконец наступает – единственный неотравленный дар, который приготовила для них земля, – и они исчезают бесследно с ее лица, где ничего особенного собой не представляли, ничего не достигли, где были воплощенной ошибкой, провалом и глупостью, где не оставили следа своего пребывания. Исчезают из мира, который будет оплакивать их один день и забудет навсегда. И вот уже новые мириады занимают их место и повторяют все то, что делали они, и движутся все той же бессмысленной дорогой, и исчезают – освобождая место для новых и новых, для миллиона других мириад, которые пойдут все той же выжженной тропой, по той же самой пустыне и достигнут того же самого, чего достигла первая мириада и все последующие, – то есть ничего!

– Мама, зачем все это? – вопрошала Сюзи, выразив перед этим все вышеописанное на собственном несовершенном языке, после того как долго размышляла над этим в уединении детской.

Годом позже она ощупью пробиралась одна через другое мрачное болото, но на сей раз дала отдых ногам. В течение недели мать не могла заходить по вечерам в детскую в час молитвы своего ребенка. Мать сожалела об этом и надеялась, что сможет снова приходить каждый вечер и слышать, как Сюзи молится. Замечая, что ребенок хотел бы ответить, но явно затрудняется, в какие слова облечь свой ответ, мать спросила, в чем состоит затруднение. Сюзи объяснила, что мисс Фут (гувернантка) рассказывала ей об индейцах и их религиозных верованиях, в ходе чего открылось, что у них не один-единственный Бог, а несколько. Это заставило Сюзи задуматься. В результате этих размышлений она перестала молиться. Она уточнила это высказывание – вернее, его смягчила, – сказав, что не молится сейчас «тем способом», каким делала это прежде. Мать попросила ее:

– Расскажи мне об этом, дорогая.

– Понимаешь, мама, индейцы были уверены, что правы, но теперь мы знаем, что они ошибались. Через какое-то время может оказаться, что и мы ошибаемся. Поэтому теперь я молюсь только о том, чтобы мог быть Бог и рай – или что-то лучшее.

Я тогда записал эту душераздирающую молитву, слово в слово, в тетрадь с детскими высказываниями, которую мы вели, и мое уважение к этой книжке возросло с годами, что пролетели с тех пор над моей головой. Безыскусное изящество и простота этих высказываний принадлежат ребенку, но мудрость и пафос принадлежат всем векам, которые прошли с тех пор, как человеческий род живет и надеется, сомневается и страшится.

Вернемся на год назад – Сюзи семь лет. Несколько раз мать говорила ей:

– Ну-ну, Сюзи, нельзя плакать по пустякам.

Это дало Сюзи повод задуматься. Она-то убивалась над тем, что представлялось ей крупными катастрофами: сломанной игрушкой, отмененным из-за грозы и дождя пикником, над мышкой, которая была приручена в детской и которую потом съела кошка, – а теперь пришло это странное открытие. По какой-то непостижимой причине все это не было бедствиями большого масштаба. Почему? Как измерить размер несчастья? Что является мерилом? Должен быть какой-то способ отделять большие беды от маленьких, каков закон этих соотношений? Она изучала проблему долго и всерьез. Два или три дня она время от времени старательно над ней размышляла, но проблема не поддавалась решению. Наконец она сдалась и отправилась к матери за помощью.

– Мама, что такое «пустяки»?

На первый взгляд, казалось бы, простой вопрос. И тем не менее, прежде чем ответ был облечен в слова, возникли непредвиденные трудности. Они нарастали, увеличивались в числе, несли в себе новое фиаско. Попытки объяснить привели в тупик. Тогда Сюзи постаралась выручить маму – с помощью примера, иллюстрации. Мать собиралась отправиться в город, и одной из ее целей было купить давно обещанные игрушечные наручные часы для Сюзи.

– Если ты забудешь про часы, мама, это будет пустяк?

Она беспокоилась не о часах, так как знала, что мать о них не забудет. Просто она надеялась, что ответ прояснит загадку и принесет покой в ее сбитую с толку маленькую душу.

Надежда не сбылась, конечно, по той причине, что размер несчастья не измеришь меркой стороннего наблюдателя, а только меркой человека, который этим несчастьем затронут. Утраченная корона для короля – вопрос огромной важности, но не имеет никакого значения для ребенка. Утраченная игрушка – огромное событие для ребенка, но в глазах короля это не та вещь, из-за которой стоит убиваться. Вердикт был достигнут, но основывался на вышеприведенной модели, и Сюзи было дано разрешение впредь измерять ее несчастья собственной рулеткой.

Я добавляю одну-две записи, касающиеся времени, когда Сюзи было семнадцать лет. Она написала пьесу, подражая греческой поэзии, и они с Кларой, Маргарет Уорнер и другими молодыми их приятелями сыграли ее перед очарованной аудиторией друзей в нашем доме в Хартфорде. Присутствовали Чарлз Дадли Уорнер и его брат Джордж. Они были нашими близкими соседями и близкими друзьями. Они расточали похвалы мастерству, с которым была написана пьеса. Джордж Уорнер зашел к нам на следующее утро и долго беседовал с Сюзи. Результатом беседы был вердикт: «Она самый интересный человек из всех, кого я когда-либо знал, обоего пола».

Вот замечание дамы – кажется, это была миссис Чини, автор биографии своего отца, преподобного доктора Бушнелла: «Я сделала эту запись после одной из своих бесед с Сюзи: “Она знает все о жизни и ее смысле. Она не могла бы знать это лучше, даже если бы прожила ее до конца. Ее интуиция, умение рассуждать и анализировать, похоже, научили ее всему, чему я научилась за свои шестьдесят лет”».

Вот ремарка другой дамы – она говорит о днях незадолго до смерти Сюзи: «В те последние дни она словно парила по воздуху, и ее походка отвечала той жизнерадостности ее духа и тому азарту интеллектуальной энергии и активности, которые ею владели».

Я возвращаюсь сейчас к точке, откуда сделал свое отступление. С самых ранних лет, как я уже указывал, Сюзи была привержена изучению явлений и самостоятельному их обдумыванию. Ее этому не учили, таково было устройство ее ума. В вопросах, касающихся честных и бесчестных поступков, она терпеливо вникала в детали и, конечно же, приходила к правильному и логичному заключению. В Мюнхене, когда Сюзи было шесть лет, ей не давал покоя повторявшийся сон, в котором фигурировал свирепый медведь. Всякий раз она просыпалась от этого кошмара страшно испуганной и с плачем. Она поставила себе задачу проанализировать этот сон. Вы подумаете, его причины? Его цель? Его происхождение? Нет – его моральную сторону. Вердикт, вынесенный ею после обстоятельного изучения, обвинял сон в односторонности и несправедливости: ибо (как она это выразила) «сама она там никого не ела, а всегда была той, кого едят».

Здравость своих суждений в вопросах морали Сюзи подкрепляла соответствующим поведением – даже когда ей приходилось при этом пострадать. Когда ей было шесть лет, а ее сестре Кларе – четыре года, эта пара часто ссорилась, что причиняло много хлопот. Чтобы искоренить скверную привычку, пробовали действовать наказаниями – это не помогло. Тогда были испробованы вознаграждения. День без ссор приносил конфету. Дети сами были собственными свидетелями – каждая свидетельствовала за или против себя самой. Однажды Сюзи приняла конфету, помедлила в нерешительности, затем вернула ее, высказав предположение, что она не причитается ей по справедливости. Клара свою не отдала – таким образом, было налицо противоречие в свидетельских показаниях: один свидетель был за ссору, а один – против. Но лучший свидетель из двух подтверждал, а не отрицал ссору, и ссора осталась доказанной, так что ни той ни другой стороне конфеты не полагалось. Казалось бы, у Клары не было защиты – тем не менее защита нашлась, и предоставила ее Сюзи. Она сказала: «Я не знаю, была ли она не права в душе, но я в своей душе не чувствовала себя правой». И Клара была оправдана.

Это был справедливый и благородный взгляд на дело, а также необычайно глубокий его анализ для ребенка шести лет. Невозможно было обвинить Клару, кроме как поставив ее снова на свидетельское место и проверив ее показания. Имелось сомнение в справедливости такой процедуры, поскольку ее прежние показания были приняты и в тот момент не подверглись сомнению. Сомнение было рассмотрено и истолковано в ее пользу, что было и к лучшему, поскольку тем временем она уже все равно съела свою конфету.

Всякий раз, когда я думаю о Сюзи, мне на ум приходит Марджори Флеминг[126]. Была только одна Марджори Флеминг. Другой никогда не будет. Без сомнения, я вспоминаю о Марджори, когда думаю о Сюзи, главным образом потому, что доктор Джон Браун[127], эта благородная и прекрасная душа – избавитель Марджори от забвения, – был и большим другом Сюзи в ее детстве, ее поклонником и добровольным рабом.

В 1873 году, когда Сюзи был год и два месяца, мы приехали из Лондона в Эдинбург, сбежав туда ради отдыха и спасения, после того как испробовали совершенно новый для нас стиль жизни – шесть недель ежедневных ленчей, чаев и обедов вне дома. У нас не было с собой рекомендательных писем, мы укрылись в семейном отеле Витча на Джордж-стрит и приготовились провести уютный сезон в уединении, но благодаря счастливой случайности этого не случилось. Миссис Клеменс сразу же потребовался врач, и я отправился в дом двадцать три по Ратленд-стрит, чтобы узнать, практикует ли все еще автор «Рэба и его друзей». Он практиковал. Он пришел, и в течение шести недель после этого мы были вместе каждый день, будь то у него дома или в у нас в отеле.

Понедельник, 5 февраля 1906 года

Доктор Джон Браун, продолжение. – Эпизоды из детства Сюзи Клеменс. – Плохое правописание и т. д.

У него было милое и обаятельное лицо – одно из прекраснейших лиц, какие я когда-либо видел: успокаивающее, ласковое, доброжелательное, – лицо святого, находящегося в мире со всем светом, и на нем безмятежно сияла улыбка любви, которой было полно его сердце. Доктор Джон был любим всеми в Шотландии, и я думаю, что и к югу от нее эта любовь не встречала границ. Я думаю так, потому что когда несколько лет спустя недомогания вынудили доктора Джона оставить практику, а мистера Дугласа, издателя, и других его друзей поставить себе задачу собрать фонд в несколько тысяч долларов, доходы от которого должны были пойти на поддержку доктора и его пожилой незамужней сестры, фонд был собран не просто быстро, а так быстро, что трансфертные операции были прекращены прежде, чем друзья за сотни миль к югу от границы получили возможность сделать пожертвования. Не было сделано никаких общественных воззваний. Дело никогда не упоминалось в печати. Мистер Дуглас и другие друзья ходатайствовали о пожертвованиях только частным письмом. Поступило много жалоб из Лондона – и отовсюду между Лондоном и Эдинбургом – от людей, которым не удалось внести пожертвования. Этот вид жалоб настолько нов в мире, настолько необычен, что, думаю, стоит об этом упомянуть.

Доктор Джон очень любил животных, в особенности собак. Нет нужды рассказывать об этом никому из тех, кто читал трогательный и прекрасный шедевр «Рэб и его друзья». После смерти доктора его сын Джок опубликовал о нем небольшие памятные записки, которые распространял частным образом среди друзей, и в них встречается один маленький эпизод, иллюстрирующий взаимоотношения, существовавшие между доктором Джоном и другими живыми существами. Он рассказан одной эдинбургской дамой, которую доктор Джон часто подвозил до школы и обратно в своем экипаже в те времена, когда ей было двенадцать лет. Она сказала, что однажды они мирно болтали с ним, когда он вдруг оборвал себя на середине фразы и с крайней заинтересованностью высунул голову из окна экипажа, а затем вновь занял свое место с разочарованным выражением на лице. Девочка спросила: «Кто это? Какой-то ваш знакомый?» Он ответил: «Нет, совсем незнакомая собака».

Для Сюзи у него было два имени: Крохотная Женщина и Мегалопис. Это устрашающее греческое наименование было пожаловано ей из-за ее больших-больших карих глаз. Сюзи и доктор часто устраивали веселую возню. Каждый день он отставлял в сторону свою солидность и играл с ребенком в «медведя». Я сейчас уже не помню, кто из них был медведем, но думаю, что это был ребенок. Поперек угла гостиной стоял диван, а за ним была дверь, открывавшаяся в комнату Сюзи, и девочка имела обыкновение лежать в засаде за диваном, поджидая доктора. Вернее, даже не лежать, а стоять в засаде, потому что когда она стояла выпрямившись, была слегка видна только ее светловолосая макушка. Согласно правилам игры, она была невидима, а этот кусочек не считался. Я думаю, что скорее всего Сюзи была медведем, потому что мне припоминаются два или три случая, когда она неожиданно выпрыгивала из-за дивана, вгоняя доктора в безумный страх, который ни в малейшей степени не смягчался тем фактом, что он знал о поджидавшем в засаде «медведе».

Представляется невероятным, что доктору Джону могло бы прийти в голову рассказать гротескный анекдот. Подобное настолько не сочеталась с тем мягким и невозмутимым характером, который… впрочем, не важно. Я пытался обучить его такому анекдоту, и он, как мог, старался в течение двух или трех дней совершенствоваться в этом искусстве, но так и не преуспел. Это была самая впечатляющая демонстрация на свете. Во всем Эдинбурге не нашлось бы ни одного знакомого ему человеческого существа или собаки, которое бы не было повержено в изумление, увидев доктора Джона, пытавшегося воспроизвести этот анекдот. Анекдот был одним из тех, что я рассказывал несколько сотен раз со сцены и который всегда любил, потому что он очень хорошо забирал аудиторию. Это был монолог заики о том, как он вылечился от своего недуга, исполнявшийся с присвистыванием посреди каждого слова, которое бедняге оказывалось не под силу произнести по причине заикания. И потому весь рассказ представлял собой нелепую смесь заикания и присвистывания, сопротивляться которой было не под силу никакой аудитории, настроенной на смех. Доктор Джон научился воспроизводить механические детали анекдота, но ему так и не удалось доносить эти детали с выражением. Он был сверхъестественно серьезен и степенен во время исполнения, а потому, когда доходил до кульминационной фразы в конце… но я должен привести эту фразу, а не то читатель не поймет. Она звучала так: «Врач велел мне свистеть всякий раз, как я захочу заи-(свист)… заи-(свист)… заи-(свист)…кнуться. Я стал так делать и полностью вы-(свист)… вы-(свист)… вы-(свист)… вы…лечился!»

Доктор не мог овладеть этой победной нотой. Он всегда с тяжеловесной серьезностью заикался и присвистывал, присвистывал и заикался на протяжении всего анекдота, и концовку произносил с мрачной торжественной важностью судьи, выносящего смертный приговор.

Он был чудеснейшим человеком в мире – разве что его пожилая сестра была точно такой же… Каждый день в течение шести недель мы с ним в его экипаже объезжали пациентов. Он всегда приносил корзинку винограда, а мы приносили книги. Та схема, с которой мы начали в первый день, поддерживалась неизменной до конца – она была основана на реплике, которую он бросил, высаживаясь из экипажа, чтобы навестить первого пациента: «Развлекайтесь, а я тем временем пойду уменьшать население».

Ребенком Сюзи имела вспыльчивый нрав, и он стоил ей многих раскаяний и многих слез, прежде чем она научилась им управлять, но после этого от вспыльчивости осталась лишь здоровая и благотворная изюминка, а характер благодаря ее присутствию стал сильнее и здоровее. Когда я вглядываюсь в давно минувшие годы, мне кажется лишь естественным и извинительным, что я останавливаюсь с любовью, тоской и предпочтением на ранних эпизодах ее жизни, так ее украсивших, и позволяю нескольким небольшим проступкам остаться без осуждения и упрека.

Летом 1880 года, когда Сюзи было всего восемь лет, семья отдыхала на ферме Куарри, на вершине холма, в трех милях от Эльмиры, штат Нью-Йорк, где мы в то время всегда проводили летние месяцы. Приближалось время сенокоса, и Сюзи с Кларой считали часы, потому что сенокос был для них огромным и долгожданным событием – им было обещано, что они смогут взобраться на воз с сеном и доехать домой с поля на этой горе. Эта небезопасная привилегия, столь дорогая для их возраста и племени, была пожалована им впервые. Возбуждению не было границ. Они не могли говорить ни о чем, кроме как об этом эпохальном приключении. Но несчастье постигло Сюзи в самое утро важного дня. Во время внезапной вспышки страсти она за что-то ударила Клару – лопаткой, или палочкой, или чем-то в этом роде. Как бы то ни было, серьезность прегрешения явно находилась за границами дозволенного в детской. В соответствии с правилом и обычаем дома Сюзи пошла к матери повиниться и помочь принять решение относительно размера и характера причитавшегося ей наказания. Было абсолютно ясно, что наказанием могло стать только что-то ощутимое – дабы служить напоминанием и предостерегать правонарушительницу от подобного же попрания закона впредь. Дети всегда знали не хуже всякого другого, как выбрать наказание, которое было бы запоминающимся и эффективным. Сюзи с матерью обсудили разные наказания, но ни одно из них не казалось подходящим. Данный проступок был необычайно серьезен и требовал установления в памяти заграждающего сигнала, который бы не погас, не выгорел, но оставался бы там постоянно, выполняя свою охранительно-предостерегающую функцию вовеки. Среди упомянутых наказаний было лишение поездки на возу сена. Было заметно, что оно больно ударило по Сюзи. В конце, подводя итог, мать перечислила наказания и спросила:

– Какое из них, по твоему мнению, должно быть, Сюзи?

Сюзи обдумала список, уклонилась от своего долга и спросила:

– А как ты думаешь, мама?

– Знаешь, Сюзи, я бы оставила это на твое усмотрение. Сделай выбор сама.

Это стоило Сюзи внутренней борьбы и глубоких раздумий, но она вышла с тем решением, которое всякий, кто ее знал, мог бы предсказать:

– Хорошо, мама, я выбираю воз с сеном, потому что, понимаешь, другие вещи могут мне не запомниться, а если я не поеду кататься на возу с сеном, я легко это запомню.

В этом мире настоящее наказание, суровое наказание, длительное наказание всегда достается не тому человеку. Не я ударил Клару, но воспоминание о потерянной для бедной Сюзи поездке на сене до сих пор – спустя двадцать шесть лет – причиняет боль мне.

Совершенно очевидно, Сюзи была рождена с гуманными чувствами к животным и сочувствием к их бедам. Однажды, когда ей было всего шесть лет, это дало ей возможность углядеть в старой истории новый момент – момент, которого в течение многих лет не замечали старшие, но, возможно, более душевно глухие люди. Ее мать рассказала ей душещипательную историю продажи Иосифа его братьями, которые вымазали его плащ кровью зарезанного козленка, и т. д. Мать сделала акцент на бесчеловечности братьев, их жестокости по отношению к беспомощному младшему брату, на небратском вероломстве, которое они проявили по отношению к нему. Она надеялась преподать девочке урок кроткого сострадания и милосердия, который бы та запомнила. Ее желание явно осуществилось, ибо у Сюзи на глаза навернулись слезы. Она была глубоко тронута, а потом произнесла: «Бедный козленочек!»

Откровенная зависть ребенка к правам и знакам отличия взрослых часто является тонко завуалированным подобострастием и обратной стороной неприятия, но иногда зависть эта размещается не там, где ожидает ее увидеть лицо, оказавшееся в выигрыше. Однажды, когда Сюзи было семь лет, она сидела и, затаив дыхание, наблюдала, как одна наша гостья украшала себя к балу. Дама была очарована этим пиететом, этим немым и кротким восхищением, оно ее тешило. И когда ее приятные труды были окончены и она наконец встала – совершенная, безукоризненная, точно Соломон в блеске славы, – то помедлила, предвкушая получить из уст Сюзи дань восхищения, горевшую у той в глазах. Сюзи с легким завистливым вздохом сказала: «Как бы мне хотелось иметь кривые зубы и очки!»

Однажды, когда Сюзи было семь с половиной лет, она в присутствии гостей совершила нечто, что навлекло на нее осуждение и выговор. После этого, когда она по обыкновению осталась наедине с матерью, то некоторое время размышляла над случившимся, затем воздвигла то, что я считаю – и что сочла бы тень Бернса – вполне хорошей философской защитой: «Ну понимаешь, мама, я ведь не видела себя со стороны и не могла знать, как это выглядит».

В домах, где близкие друзья и визитеры главным образом любители и знатоки литературы: адвокаты, судьи, писатели, профессора и священники, – детские уши рано знакомятся с широким лексиконом. Этим детям свойственно подхватывать любые словечки, которые они слышат, для них естественно перенимать маленькие и большие слова без разбора, для них естественно использовать без страха любое слово, что им попадается, – не важно, насколько устрашающим оно может быть по размеру. В результате их разговор представляет собой любопытный и смешной мушкетный треск из маленьких слов, перемежающийся здесь и там грохотом тяжелой артиллерии из слов такого внушительного звучания и размера, от которого, кажется, сотрясается земля и дребезжат окна. Порой ребенок получает неверное представление о слове, которое подхватил случайно, и придает ему значение, которое ослабляет его пригодность, но это происходит не так часто, как можно было бы ожидать. На самом деле это происходит настолько нечасто, что такой случай можно счесть примечательным. Ребенком Сюзи повезло с большими словами, и она задействовала многие из них, сделав не больше ошибок, чем полагалось в ее случае. Однажды, когда она думала, что вот-вот произойдет что-то очень смешное (чего, однако, не произошло), ее от предвкушения крючил и раздирал смех. Но, по-видимому, она все еще чувствовала свою правоту, потому что сказала: «Если бы это случилось, я бы возбликовала».

А раньше, будучи барышней пяти лет, она уведомила гостя, что бывала в церкви только раз и это было, когда Клару «распинали»[128].

В Гейдельберге, когда ей было шесть, она заметила, что сады Шлосс…

Боже мой, как же сходятся вместе отдаленные вещи! Я прервал фразу, чтобы упомянуть, что вчера, на званом обеде в городе, напомнил хозяйке, что она познакомила меня не со всеми гостями. Она сказала, что знает об этом, но по просьбе одной из дам предоставляет мне самому вычислить эту даму. Дескать, я знал эту даму когда-то, больше четверти века назад, и эта дама горит желанием выяснить, сколько времени мне потребуется, чтобы извлечь ее из своей памяти. Остальные гости были посвящены в игру и тоже горели нетерпением увидеть, удастся ли мне это. Время шло, и мне показалось, что я никогда не смогу определить ту женщину, но наконец, когда обед почти закончился, развернулась дискуссия касательно того, где можно найти самый комфортабельный отель в мире. Были упомянуты разнообразные отели по обе стороны океана, и наконец кто-то напомнил ей, что она еще не выдвинула своего предпочтения. Даму попросили назвать отель, который, по ее мнению, является наиболее удовлетворительным и комфортабельным на планете, и она тотчас же ответила:

– Отель «Слош» в Гейдельберге.

Я тут же отреагировал:

– Искренне рад снова с вами повстречаться, миссис Джонс, после стольких лет, но только вы звались в те времена «мисс Смит». Я верно вас определил?

– Да, – ответила она, – верно.

Ну конечно. В тот день в Гейдельберге, так много лет назад, отзывчивые люди старались украдкой помочь этой молоденькой мисс Смит усвоить господствующее произношение «Шлосс», мягко и небрежно произнося «Шлосс» всякий раз, когда она говорила «Слош», но никто не преуспел в наставлении ее на путь истинный. И я отлично понял, что это та самая старинная барышня Смит, потому что не могло быть на этой планете в одно и то же время двух человек, которые могли бы оставаться верными такому произношению на протяжении почти целого поколения.

Я начал говорить, когда оборвал себя, что в Гейдельберге, когда Сюзи было шесть лет, она заметила, что сады Шлосс населены улитками, ползающими повсюду. Однажды она обнаружила на своем столе новое блюдо и, осведомившись, получила ответ, что оно сделано из улиток. Она застыла в благоговейном ужасе, а потом спросила:

– Из диких, мама?

Она была вдумчивой и внимательной по отношению к другим – качество, бесспорно, приобретенное. Кажется, никто с ним не рождается. Однажды жарким днем дома в Хартфорде, когда она была маленьким ребенком, мать несколько раз одалживала у нее японский веер стоимостью пять центов, немного обмахивалась им, затем со словами благодарности возвращала. Сюзи знала, что мать пользовалась бы веером все время, если бы могла делать это, не отбирая его у законной владелицы. Она также знала, что убедить мать взять веер невозможно. Надо было найти какой-то способ благополучно разрешить ситуацию, и Сюзи его нашла. Она достала из своей копилки пять центов, отнесла Патрику и попросила его сходить в центр города (за полторы мили), купить японский веер и принести домой. Он сделал это, и таким образом, чутко и деликатно, острый вопрос разрешился, и комфорт матери был обеспечен. К чести девочки, она не стала экономить на своих средствах и не принесла другой, более дорогой веер с верхнего этажа дома, но действовала, повинуясь впечатлению, что матери хочется именно японский веер, а удовлетворилась тем, что выполнила это желание и на этом остановилась, не тревожась о разумности или неразумности поступка.

Иногда, когда она все еще была ребенком, ее речь принимала затейливые и удивительно выразительные формы. Однажды – в возрасте девяти или десяти лет, – когда ее сестра Джин была еще младенцем, она пришла в комнату матери, сказала, что Джин плачет в детской, и спросила, не надо ли позвонить няне. Мать поинтересовалась:

– Она сердито плачет? – имея в виду, требовательно.

– О нет, мама. Это усталый, одинокий плач.

Для меня удовольствие вспоминать разнообразные эпизоды, которые обнажают деликатность чувств, которая была столь важной частью ее распускающегося характера. Такое обнажение произошло однажды в форме, которая, делая честь ее сердцу, выявляла другой недостаток. Ей шел тогда одиннадцатый год. Мать купила подарки к Рождеству и позволила Сюзи посмотреть подарки, которые предназначались детям Патрика. Среди таковых были красивые санки для Джимми, на которых был нарисован олень, а также золотыми буквами написано слово «ОЛЕНЬ». Все вызывало у Сюзи волнение и радость, пока дело не дошло до этих санок. Тогда она остыла и замолчала – при том, что санки были лучшим из всех даров. Мать, удивленная и разочарованная, спросила:

– Что такое, Сюзи, тебе они не нравятся? Разве они не прекрасны?

Сюзи замялась, и было видно, что она не хочет высказывать то, что у нее на уме. Однако под натиском матери она, запинаясь, промолвила:

– Понимаешь, мама, они, конечно, прекрасны и, конечно же, стоят дорого… но… но… зачем же было об этом упоминать?

Видя, что ее не понимают, она нехотя указала на слово «ОЛЕНЬ»[129]. То есть ее подвела орфография, а не сердце. И то и другое она унаследовала от своей матери.

Способность писать слова правильно – природный дар. Человек, не имеющий его от рождения, никогда не сможет стать совершенным в правописании. Я всегда писал правильно. Моя жена и ее сестра, миссис Крейн, никогда не были сильны в орфографии. Однажды, когда Клара была маленькой, ее мать уехала из дома на несколько дней, и Клара писала ей по коротенькому письму каждый день. Когда мать вернулась, то похвалила Клару за письма. Потом она заметила:

– Но в одном из них, Клара, ты написала слово неправильно.

Клара ответила с совершенно бессознательной жестокостью:

– Мама, а ты-то откуда знаешь?

Прошло больше четверти века, и сейчас миссис Крейн вот уже несколько дней гостит здесь, под нашей крышей, в Нью-Йорке. Голова ее сейчас седа, но она все такая же симпатичная, милая и обаятельная, какой была в те старинные времена, на своей ферме Куарри, где была кумиром, а мы, все остальные, – ее обожателями. Ее дар несовершенного правописания остается в целости и сохранности. Она пишет очень много писем. Это всегда было ее страстью. Она была не способна наслаждаться жизнью, если не видела, как эта несравненная орфография течет из-под ее пера. Вчера она спросила меня, как пишется «Нью-Джерси», и, когда получила эту информацию, по ее виду я понял, что она сожалеет, что не спросила кого-то еще много лет назад. Чудеса, какие она и ее сестра, миссис Клеменс, способны были вытворять, не имея под рукой словаря или орфографического справочника, невероятны. В год моей помолвки – 1869-й, – пока я был в отъезде, выступая с лекциями, мне ежедневно приходило письмо, приносившее новости с фронта, – этим выражением я обозначаю междоусобную войну, которая всегда велась в дружеской форме между этими двумя орфографистками по поводу правописания слов. Одним из таких слов было слово «ножницы». Похоже, они никогда не справлялись о нем в словаре, а всегда предпочитали что-нибудь или кого-нибудь более надежного. В сумме они вдвоем писали «ножницы» семью различными способами – подвиг, который, я уверен, ни один ныне живущий человек, грамотный или неграмотный, не сможет повторить. Меня просили сказать, который из этих семи способов правильный. Я не мог этого сделать. Если бы этих способов было четырнадцать, ни один из них все равно не оказался бы верным. Я помню только один из предложенных примеров – остальные шесть изгладились у меня из памяти. Этот вариант был «ножыницы». Данный способ написания выглядел настолько разумным, настолько правдоподобным для его первооткрывателя, что мне с большим трудом поверили, когда я высказался против него. Миссис Крейн и по сей день держит при себе маленькую книжицу страниц в тридцать почтовой бумаги, в которую крупным почерком вписаны слова, ежедневно необходимые ей в письмах, – слова, которые и кошка смогла бы написать без подсказок и наставлений и которые тем не менее миссис Крейн никогда не рискует перенести на бумагу, не заглянув всякий раз в этот свой словарик, дабы удостовериться.

Во время моей годичной помолвки, тридцать семь лет назад, большая компания молодежи в усадьбе Лэнгдонов забавлялась однажды вечером игрой под названием «Каламбур», которая была в то время совсем новой и очень популярной. Выбиралось ключевое слов, и каждый писал это слово большими буквами во всю верхнюю часть страницы, затем садился с карандашом в руке, изготовившись начать, как только дадут команду. Игрок мог начать с первой буквы этого ключевого слова и составлять из него слова в течение двух минут по часам, но не имел права использовать буквы, которых не было в ключевом слове, а также использовать какую-либо букву из текстового слова дважды, если только эта буква не встречалась дважды в самом ключевом слове. Я помню наш первый тур в этой игре. Ключевым словом было «Калифорния» (California). Когда дали команду, каждый начал записывать слова так быстро, как только мог двигаться карандаш, – «corn», «car», «cone»[130] и так далее, выискивая самые короткие слова, потому что их можно было записать быстрее, чем длинные. Когда две минуты закончились, подсчитали очки, и приз ушел человеку, набравшему наибольшее количество слов. Хорошие результаты варьировались между тридцатью и пятьюдесятью или шестьюдесятью словами. Но миссис Крейн не позволила подсчитать ее очки. У нее явно имелись сомнения, что приз достанется ей. Когда уговоры не подействовали, мы стали гоняться за ней по дому, изловили и силой вырвали у нее листок. Она придумала только одно слово, и это было слово «calf»[131], которое она записала как «caff», и ей по совести нельзя было зачесть даже это одно слово – ведь чтобы его получить, она ввела лишнюю букву «f», которой не было в ключевом слове.

Вторник, 6 февраля 1906 года

Представление «Принца и нищего». – Игра в шарады и т. д.

Когда Сюзи было двенадцать с половиной лет, я опять, после длительного перерыва, отправился выступать с лекциями и ездил по стране четыре месяца в обществе Джорджа В. Кейбла[132]. Как-то в начале ноября мы выступали вечером в Нью-Йорке, в «Чикеринг-холле», и когда я шел домой сквозь густой туман и дождь, то услышал, как один невидимый мне человек сказал, обращаясь к другому невидимому мне человеку, примерно следующее: «Генерал Грант был просто заключен написать автобиографию». Эта реплика повеселила меня тогда, но если бы меня в тот момент поразила молния, это было бы лучше для меня и моих родных. Однако это долгая история, и ей здесь не место.

Для Сюзи, как и для всех американцев, генерал Грант был наивысшим из героев, и она жаждала на него взглянуть. Как-то раз я взял ее с собой посмотреть на него… впрочем, оставим это. Место этой истории где-то еще. Со временем я к ней вернусь.

В середине нашей лекционной кампании я вернулся в Хартфорд с Дальнего Запада и добрался до дому вечером, как раз перед обедом. Я рассчитывал провести счастливый и спокойный вечер с семьей в библиотеке у камина, где потрескивает ореховое дерево, но меня попросили срочно прийти к Джорджу Уорнеру, который жил в ста пятидесяти ярдах от нас. Испытывая горькое разочарование, я попытался отнекиваться, но безуспешно. Мне не удалось даже выяснить, почему я должен потратить этот драгоценный вечер на визит в дом друга, когда наш собственный дом предоставляет столь многочисленные и превосходные возможности. Где-то тут крылась тайна, но я не был способен до нее докопаться и поэтому мы потопали по снегу. Я увидел гостиную, заполненную сидящими людьми. В первом ряду было свободное место для меня – перед занавесом. В ту же минуту занавес раздвинулся, и передо мной предстала юная леди Маргарет Уорнер, одетая в лохмотья Тома Кенти, а за перегородкой в виде перил стояла Сюзи Клеменс, разодетая в шелка и атлас принца. Затем, с хорошей игрой и воодушевлением, последовала остальная часть сцены первой встречи между принцем и нищим. Это был очаровательный, а для меня – и трогательный сюрприз. Последовали и другие эпизоды сказки, и редко когда я в своей жизни так наслаждался вечером, как в тот раз. Этот прелестный сюрприз был делом рук моей жены. Она скомпоновала вместе сцены из книги и натаскала шесть – восемь юных актеров на их роли, а также разработала и обеспечила костюмы.

Впоследствии я добавил роль для себя (Майлса Хендона), а также роль для Кэти и роль для Джорджа. Кажется, я не упоминал прежде о Джордже. Это был цветной мужчина – любимец детей и личность примечательная. В то время он был нашим домочадцем уже ряд лет. Он родился рабом в штате Мэриленд и был освобожден манифестом Линкольна, когда еще только входил в возраст. Он был камердинером генерала Девенса[133] на протяжении всей войны, а затем приехал на Север и в течение восьми – десяти лет перебивался случайными заработками. Однажды он пришел к нам в дом – совершенно чужой человек, чтобы вымыть какие-то окна, – и остался на восемнадцать лет. Миссис Клеменс всегда могла в достаточной степени судить о слуге по его виду – в сущности, больше, чем она или кто-либо еще, мог судить о нем по имевшимся у того рекомендациям.

Мы играли «Принца и нищего» несколько раз в нашем доме для зрителей в количестве восьмидесяти четырех человек, что являлось пределом для нашего помещения, и извлекали из этого массу удовольствия. В пьесе, в том виде, как мы ее играли, было много преимуществ по сравнению с тем, как ее представляли на театральных подмостках в Англии и Америке, потому что у нас всегда на сцене присутствовали одновременно и принц, и нищий, тогда как в театре эти роли всегда дублировались – экономичное, но неразумное отступление от книги, поскольку оно требовало изъятия самых сильных и выразительных эпизодов. Мы сделали волнующую и красивую сцену коронации. Ее нельзя было воплотить иначе, как имея на сцене и принца, и нищего одновременно. Клара была маленькой леди Джейн Грей и исполняла роль с зажигательным воодушевлением. Младший детеныш Твичелла, ныне серьезный и почтенный священнослужитель, был пажом. Он был так мал, что людям на задних рядах было его не видно без театрального бинокля, он очень хорошо поддерживал шлейф леди Джейн. Джин было всего чуть более трех лет, так что она была слишком мала, чтобы играть роль, но ставила всю пьесу каждый день самостоятельно и сама играла все роли. Для пьесы с одним актером это было совсем неплохо – в сущности, очень хорошо и весьма занимательно. Ибо она проделывала это с глубокой серьезностью и, кроме того, пользовалась английским языком, с которым никто, кроме нее, не мог управляться эффективно.

Наши дети и дети соседей играли хорошо – легко, уверенно, естественно и с большим воодушевлением. Как же им это удавалось? Дело в том, что они все время практиковались, с младенчества. Они, так сказать, выросли в нашем доме, играя в шарады. Мы никогда не устраивали никаких приготовлений. Мы выбирали слово, шептали его части маленьким актерам, а затем удалялись в зал, где были разложены подготовленные к вечеру все виды костюмов. Мы наряжали каждую часть слова за три минуты, и каждая составная часть шагала в библиотеку и изображала свой слог, после чего удалялась, оставляя отцов и матерей отгадывать этот слог, если получится. Иногда у них получалось.

Уилл Джиллетт, ныне знаменитый на весь мир актер и драматург, освоил основы своего ремесла, играя в наших шарадах. Малышки Сюзи и Клара сами изобретали шарады и играли в них, развлекая нас с матерью. У шарад этих было одно высокое достоинство – их мог разгадать только высокоинтеллектуальный человек. Непонятность – важная составляющая в шараде. Однажды малютки изобрели такую, которая стала в этом отношении шедевром. Они вошли и сыграли первый слог – разговор, в котором слово «red»[134] встречалось с наводящей на мысль частотой. Затем они удалились – и пришли вновь, продолжая сердитый спор, который начали еще за дверью и в котором постоянно встречались несколько слов: «just», «fair», «unjust», «unfair»[135] и т. д., но мы заметили, что слово «just» повторялось чаще других, поэтому мы записали его после слова «red» и обсудили возможности, пока дети ходили опять переодеваться. У нас получилось «red», «just». Вскоре они появились и начали разыгрывать великосветский утренний визит, во время которого одна дама много расспрашивала другую о какой-то еще даме, чье имя упорно не называлось и о которой говорили просто как о «ней» (her), даже когда грамматика не допускала такой формы местоимения. Дети удалились. Мы подвели итог, и, насколько могли видеть, у нас получилось три слога: «red», «just», «her».

Но из этого ничего не составлялось. Сочетание слогов как будто бы не проливало никакого света на искомое слово целиком. Дети опять появились и, наклонившись, начали болтать, и ссориться, и ругаться, и бормотать, и суетиться над школьным журналом (register) – (red-just-her). Кроме меня, члены этой семьи никогда не были сильны в орфографии.

В дни «Принца и нищего», а также в более ранние и поздние – особенно поздние – Сюзи и ее ближайшая соседка Маргарет Уорнер сочиняли трагедии и разыгрывали их в комнате для учебных занятий, при небольшом участии Джин, за закрытыми дверями – то есть без права кому-либо туда входить. Главными персонажами всегда были пара королев, с непременной ссорой по ходу действия – исторической, когда была возможность, но неизменной в любом случае, даже если она была всего лишь плодом их воображения. У Джин всегда была только одна функция – только одна. Она сидела за маленьким столиком приблизительно в фут высотой и выписывала смертные приговоры, которые королевы должны были скрепить своей подписью. Со временем они полностью исчерпали тему Елизаветы и Марии Шотландской, а также все платья миссис Клеменс, которыми им удавалось завладеть, ибо ничто так не прельщало этих монархинь, как платье, на три-четыре фута волочащееся за ними по полу. Мы с миссис Клеменс не раз подсматривали за ними, что было вероломным поведением, но вряд ли нас так уж серьезно заботило. Было грандиозно видеть, как королевы вышагивают взад и вперед и осыпают друг друга упреками, трех– или четырехсложными словами, истекающими кровью, и было прелестно видеть, с каким безмятежным спокойствием переносила все это Джин. Привычка к ежедневным смертям и кровавым побоищам закалила ее перед лицом преступлений и страданий во всех формах, и они уже больше ни на йоту не ускоряли ее пульс. Иногда, когда между смертными приговорами возникал долгий промежуток, она даже склоняла голову на стол и засыпала. И тогда это было любопытное зрелище невинного спокойствия на фоне бурной кровавой трагедии.

Две или три недели назад, когда я сидел и разговаривал с божественной Сарой – Сарой прославленной, Сарой недосягаемой – и обменивал свой английский на ее французский, причем ни один из нас не получал от этого большого удовольствия, она, если бы пригляделась поближе, могла бы учуять сильный, но мечтательный интерес в моих глазах. Ибо, глядя на нее, я видел и другую Сару Бернар, из давних времен – Сюзи Клеменс. Сюзи однажды видела игру Бернар. И потом всегда любила устраивать пылкие подражания трагическим ролям ее великих героинь. И у нее это очень хорошо получалось.

Среда, 7 февраля 1906 года

Сюзи Клеменс пишет биографию своего отца. – Мнение мистера Клеменса о критиках и т. д.

В тринадцать лет Сюзи была стройной маленькой девушкой со спускавшимися по спине рыже-каштановыми косичками и, пожалуй, самой хлопотливой пчелкой в нашем домашнем улье (по причине многообразных учебных занятий, физкультурных и культурно-оздоровительных мероприятий, которые должна была посещать), она тайком, по собственному почину и просто из любви, добавила еще одну задачу к своим трудам – написание моей биографии. Она делала эту работу по ночам в своей спальне и прятала записи. Через некоторое время мать их обнаружила, утащила и дала посмотреть мне, а затем рассказала Сюзи о своей проделке и о том, как я был доволен и горд. Я вспоминаю то время с глубоким удовольствием. Я и прежде получал комплименты, но ни один не тронул меня так, как это открытие, ни один не приблизился бы к нему по ценности в моих глазах. С тех пор эти труды навсегда заняли свое прочное место. Я не получал ни одного комплимента, ни одной похвалы, ни одной награды из какого-либо источника, которые были бы так драгоценны для меня, как были и продолжают оставаться эти. Когда я читаю эти записи сейчас, спустя столько лет, они все также остаются для меня королевским посланием и тем же самым дорогим сюрпризом, какой был сделан мне когда-то, с добавочным пафосом от мысли, что энергичная и торопливая рука, которая небрежно их набрасывала, никогда уже больше не коснется моей руки. И я чувствую себя так, как должны себя чувствовать смиренные и ничего уже не ждущие, когда их взор падает на королевский указ, вознесший их до дворянского звания.

Вчера, перебирая стопку своих старинных записных книжек, которые не разбирал годами, я наткнулся на упоминание об этой биографии. Совершенно очевидно, что несколько раз, за завтраком и обедом, в те далекие дни я позировал для своего биографа. Собственно говоря, я отчетливо помню, что делал это, и помню также, что Сюзи это замечала. Однажды утром, за завтраком, я произнес что-то очень остроумное, с изрядной долей напыщенности, и Сюзи чуть позже заметила матери наедине, что папа делал это для биографии.

Я не могу заставить себя изменить хоть строчку или слово в очерке Сюзи обо мне и буду время от времени вводить в свою автобиографию отрывки из него – так, как они изливались, в своей причудливой простоте, из ее честного сердца, которое было прекрасным сердцем ребенка. То, что исходит из этого источника, имеет особое очарование и грацию, и даже, попирая все признанные законы литературы, оно все равно останется литературой и будет достойно внимания. Я напечатаю всю эту маленькую биографию – каждое слово, каждое предложение.

Орфография часто ужасна, но она принадлежала Сюзи и потому будет сохранена. Она дорога мне, и я не стану ее осквернять. По мне, это чистое золото. Исправлять ошибку означало бы замутить, а не очистить ее. Это отняло бы у этого очерка его свободу и гибкость и сделало бы чопорным и официальным. Это правописание Сюзи, она старалась как могла, и ничто не может улучшить его для меня.

Она легко учила языки, она легко учила историю, она легко учила музыку, она все учила легко, быстро и основательно – кроме правописания. Она освоила даже и его, через некоторое время. Но я не стал бы горевать, если бы в этом она потерпела неудачу, – ибо, хотя правильное написание слов всегда было моим достоинством, я никогда не был способен чрезмерно его уважать. Когда я был школьником, шестьдесят лет назад, у нас в школе было две награды: одна – за хорошую орфографию, другая – за любезность. Призами были тонкие гладкие серебряные диски размером примерно с доллар. На одном было выгравировано летящим курсивом «Правописание», на другом – «Доброжелательность». Держатели этих призов вешали их на шею на шнурке на зависть всей школе. Не было ученика, который не отдал бы ногу за право носить одну из этих наград, но ни один из учеников ни разу не получил такого шанса, кроме Джона Робардса и меня. Джон Робардс был бесконечно и несокрушимо доброжелателен. Я бы мог даже сказать, дьявольски доброжелателен, чертовски доброжелателен. Именно такого рода чувства будило в нас это его качество. Итак, он всегда носил медаль доброжелательности. Я всегда носил другую медаль. Слово «всегда» чуток преувеличено. Несколько раз мы лишались своих медалей. Это было потому, что они становились для нас слишком однообразными и скучными. Нам хотелось перемен – таким образом, мы несколько раз менялись медалями. Джону Робардсу приносила удовлетворение возможность казаться грамотным – коим он не был, – а я испытывал удовлетворение оттого, что для разнообразия выглядел доброжелательным. Но, конечно же, этим переменам не суждено было долго длиться, так как тот или иной школьный товарищ вскоре замечал наш обмен, и этот одноклассник не был бы человеческим существом, если бы, не теряя времени, не доложил об этой государственной измене. Учитель, конечно, тотчас отбирал у нас медали, но мы всегда получали их обратно до вечера пятницы.

Если мы лишались медалей утром в понедельник, доброжелательность Джона достигала высшей точки днем в пятницу, когда учитель подводил итоги недели. Пятничная дневная сессия всегда закрывалась «конкурсом по правописанию». Будучи в опале, я непременно начинал с самой нижней отметки в группе «грамотеев», но всегда разбивал всех в пух и прах и оставался один с медалью на шее, когда сражение заканчивалось. Да, однажды я ошибся в одном слове, как раз в конце одного из таких сражений, и таким образом лишился медали. А пропустил я букву «эр» в слове «февраль», но это было ради того, чтобы угодить предмету своей влюбленности. Моя страсть была так сильна в то время, что я мог бы пропустить все буквы алфавита, если бы слово их содержало.

Как я уже говорил, я никогда не питал особого почтения к правописанию. О, мое отношение к нему таково и по сей день. До появления орфографического справочника со всеми его деспотическими формами люди с помощью орфографии бессознательно демонстрировали темные стороны своей натуры, а также добавляли красноречивые оттенки выражения к тому, что писали, и потому справочник, возможно, является для нас сомнительным благодеянием.

Сюзи начала писать мою биографию в 1885 году, на пятидесятом году моей жизни. Она начинается так:

«У нас счастливая семья. Она состоит из Папы, Мамы, Джин, Клары и меня. Я пишу именно о папе, и у меня не будет затруднений с тем, что сказать о нем, так как он очень поразительная личность».

Но погодите минутку – я вскоре вернусь к Сюзи.

В плане рабского подражания человек всегда превосходит обезьяну. Как правило, человек лишен независимости мнения. Его не интересует выработка собственного мнения путем учебы и размышлений, он всего лишь старается выяснить, в чем состоит мнение его соседа, и слепо его перенять. Еще давно я выяснил, что последняя рецензия о какой-то книге является практически непременно всего лишь отражением более ранней на нее рецензии, и что бы ни подверг похвале или порицанию в своей книге первый критик – все будет повторено в позднейшей рецензии, без добавления чего-либо нового. Исходя из этого, я не раз принимал меру предосторожности, отсылая свою книгу, еще в рукописи, мистеру Хоуэллсу, когда он был редактором «Атлантик мансли», с тем чтобы он на досуге мог подготовить на нее рецензию. Я знал, что он скажет о книге правду, я также знал, что он найдет в ней больше достоинств, чем недостатков, потому что уже знал, что таковы кондиции книги. Я не позволял ни одному ее экземпляру отправиться в печать до тех пор, пока не появится критический отзыв о ней мистера Хоуэллса. Такая книга всегда была в безопасности. Не было во всей Америке такого человека с пером в руке, который имел бы смелость обнаружить в книге что-либо, чего не обнаружил мистер Хоуэллс; не было в Америке пишущего человека, у которого хватило бы духу на свой страх и риск высказать об этой книге что-то смелое и оригинальное.

Я уверен, что ремесло критика – в литературе, музыке, драме – самое выродившееся из всех и не имеет подлинной ценности – уж во всяком случае, не имеет большой ценности. Когда мы с Чарлзом Дадли Уорнером собирались опубликовать «Позолоченный век», редактор «Дейли график» убедил меня позволить ему получить сигнальный экземпляр, дав мне слово чести, что никакой отзыв о книге не появится в его газете, пока не выйдет отзыв в «Атлантик мансли». Это пресмыкающееся опубликовало рецензию на книгу через три дня после разговора. Я не мог по-настоящему пожаловаться, потому что он дал мне в залог всего лишь свое слово чести, – мне следовало потребовать у него что-нибудь более существенное. Я уверен, что его критический обзор не был связан напрямую с достоинствами книги либо отсутствием таковых, а только с моей моральной позицией по отношению к публике. В обзоре указывалось, что я использовал свою репутацию, чтобы объегорить публику, что мистер Уорнер написал не меньше половины книги, а я использовал свое имя, чтобы выпустить книгу и пустить в обращение. Критик доказывал, что ни о каком обращении книги и речи не могло быть, не будь на ней моего имени, и что такое мое поведение было крупным надувательством по отношению к людям. «График» не имела никакого авторитета. У этого издания была своего рода отличительная особенность – это первая и единственная иллюстрированная ежедневная газета, которую видел мир, но она была лишена характера и содержательности, плохо и дешево редактировалась, ее мнение о книге или каком-то другом произведении искусства не представляло никакой ценности. Все это знали, но тем не менее все американские критики, один за другим, скопировали нападки «График», просто-напросто изменив формулировки, и оставили меня с этим обвинением в бесчестном поведении. Даже великая «Чикаго трибюн», самая значительная газета на Среднем Западе, не смогла изобрести ничего свеженького, а позаимствовала точку зрения убогой «Дейли график», с обвинениями в бесчестности и прочим.

Однако довольно об этом. Такова воля Божия, что у нас должны быть критики, миссионеры, конгрессмены, юмористы и мы должны нести это бремя. Тем временем я, похоже, и сам скатился в критицизм. Но это ничего. В худшем случае критицизм не больше, чем преступление, а мне к этому не привыкать.

Так вот к чему я вел все это время: первый критик, который когда-либо имел случай описать мою внешность, замусорил свое описание глупыми и непростительными ошибками, и совокупность их привела к тому результату, что я оказался отчетливо и удручающе некрасив. Это описание бытовало в газетах и было в постоянном ходу и в моде на протяжении четверти века. Мне представляется странным, что нельзя было найти ни одного критика в стране, который мог бы взглянуть на меня и иметь смелость взять перо и разрушить эту ложь. Эта ложь начала свое хождение на Тихоокеанском побережье в 1864 году и уподобляла меня по внешнему виду с Петролеумом В. Нэсби[136], который ездил там с лекциями. В течение двадцати пяти лет после этого ни один критик не мог предоставить моего описания без того, чтобы присовокупить к делу портрет Нэсби. Я неплохо знал Нэсби, и он был хороший парень, но в своей жизни я всего лишь к трем людям испытывал достаточно злобы, чтобы по внешности уподобить их Нэсби. Меня это оскорбляет до глубины души. Подобные вещи и по сей день больно ранят меня. Я всегда был красив. Всякий, кроме критика, это бы заметил. И долгое время источником переживаний для моей семьи – включая Сюзи – было то, что критики из года в год почему-то продолжали делать эту надоедливую ошибку, когда для нее не было оснований. Даже когда критик хотел быть особенно дружелюбным и комплиментарным ко мне, он не осмеливался идти дальше моей одежды. Он никогда не рисковал зайти за этот старый безопасный рубеж. Когда он заканчивал с моей одеждой, то говорил все любезные слова, все приятные слова, все комплиментарные слова, на которые мог отважиться. Затем опять переключался на Нэсби.

Вчера я нашел в кармашке одной из тех моих древних записных книжек вот эту газетную вырезку. На ней дата тридцатидевятилетней давности, и как бумага, так и краска пожелтели от горечи, которую я испытывал в тот давний день, когда вырезал эту заметку, чтобы сохранить ее и сосредоточенно размышлять и горевать над ней. Я приведу ее здесь как свидетельство:

«Корреспондент филадельфийской газеты «Пресс», описывая один из приемов Шулиера Колфэкса, говорит о нашем вашингтонском корреспонденте: “Марк Твен, тонкий юморист, присутствовал на приеме – настоящий лев, каков он и есть. Марк холостяк, человек безупречного вкуса, чей белоснежный жилет наводит на мысль о бесконечных ссорах с вашингтонскими прачками, но героизм Марка Твена прочно установился на все времена, ибо такой белизны и гладкости никогда прежде не видывали. Его перчатки цвета лаванды, должно быть, похищены из какого-нибудь турецкого гарема – настолько деликатен их размер, но более вероятно… впрочем, все, что угодно, более вероятно, чем это. Фигурой и чертами он несколько напоминает бессмертного Нэсби, но в то время как Петролеум жгучий брюнет, Твен – золотистый, мягкого, янтарного оттенка блондин”».

Давайте вернемся к «Биографии», которую писала Сюзи, и узнаем мнение непредубежденного человека.

Из «Биографии» Сюзи

«Внешность папы описывалась много раз, но очень неверно. У него красивые седые волосы, не слишком густые, не слишком длинные, а как раз в самый раз; римский нос, который сильно улучшает красоту его черт; добрые голубые глаза и маленькие усы. У него чудесно вылепленная голова и красиво очерченный профиль. У него очень хорошая фигура – словом, он необычайно привлекательный мужчина. Все его черты совершенны, разве что зубы не так замечательны. Цвет лица у него очень светлый, и он не носит бороду. Он очень хороший человек и очень смешной. У него горячий характер, но таковы все в нашей семье. Он красивейший человек из всех, кого я видела или надеюсь увидеть – и, о! такой рассеянный. Он рассказывает абсолютно восхитительные истории. Мы с Кларой любили сидеть на подлокотниках его кресла и слушать, как он рассказывает нам истории о картинах на стенах».

Я живо помню эти рассказы. Они были трудными и придирчивыми слушателями – эти маленькие существа.

Четверг, 8 февраля 1906 года

Продолжение «Биографии» Сюзи Клеменс. – Сочинитель средневековых романов для детей. – Инцидент с подъездной дорожкой. – Охранная сигнализация полностью выполняет свою функцию

Вдоль одной из стен библиотеки в хартфордском доме книжные полки примыкали к камину – собственно говоря, книжные полки располагались по обеим сторонам от камина. На этих полках и на каминной полке стояли разнообразные безделушки. На одном конце этой вереницы находилось в рамке написанное маслом изображение кошачьей головы, на другом конце – изображение головы красивой молодой девушки в натуральную величину. Мы называли ее «Эммелина», потому что она была похожа на это имя – акварель в духе импрессионизма. Между этими двумя картинами располагалось двенадцать – пятнадцать уже упомянутых старинных безделушек, а также написанная маслом картина кисти Илайхью Веддера[137] под называнием «Юная Медуза». То и дело дети требовали от меня сочинить романтическую историю – всегда экспромтом, на подготовку не давалось ни секунды, – и в этот роман я должен был вставить все безделушки и все три картины. Начинать всегда приходилось с кошки и заканчивать Эммелиной. Мне никогда не позволялось ради облегчения изменить порядок повествования, например, на обратный. Не разрешалось вводить безделушки в рассказ, нарушая их очередность в этой веренице.

Этим безделушкам не давалось ни дня тишины и покоя. В их жизни не существовало священного дня отдохновения, в их жизни не было мира и безмятежности, они не знали иной жизни, кроме как однообразная череда насилий и кровопролитий. С течением времени безделушки и картинки поизносились. Это было потому, что они пережили столько бурных приключений за свою романтическую жизнь.

В качестве сочинителя этих средневековых романов для детей мне приходилось туго с самого начала. Если они приносили мне картинку в журнале и требовали сочинить к ней историю, то имели обыкновение заслонять своими пухлыми ручонками остальную часть страницы, чтобы помешать мне украсть оттуда какую-нибудь идею. Истории всегда должны были поступать только что испеченные, с пылу с жару. Они должны были быть абсолютно свежими и оригинальными. Иногда дети подкидывали мне персонажа, или двух, или даже дюжину, и требовали, чтобы я начинал немедленно, на этом хлипком основании, сочинять и вбрасывал персонажей в кипучую и занимательную преступную жизнь. Если они узнавали о каком-нибудь новом ремесле, или о необычном животном, или о чем-нибудь в этом роде, можно было быть совершенно уверенным, что мне в следующей романтической истории придется иметь дело с этими вещами. Однажды Клара потребовала, чтобы я мгновенно сочинил сказку про водопроводчика и «буаганстриктора», и мне пришлось это делать. Она не знала, кто такой «боа-констриктор», пока он не появился в этой сказке, – и тогда она была удовлетворена сказкой больше, чем когда-либо.

Из «Биографии» Сюзи

«Папина любимая игра – бильярд, и когда он устал и желает отдохнуть, то не ложится всю ночь, а играет на бильярде, это вроде бы дает отдых его голове. Он много и почти непрерывно курит. У него ум настоящего писателя, некоторых простейших вещей он не может постичь. Наша охранная сигнализация часто бывает не в порядке, и папа был вынужден на время снять с сигнализации комнату с мебелью из красного дерева, потому что сигнализация имела обыкновение звенеть, даже когда окно той комнаты было закрыто. Через некоторое время он подумал: вдруг охранная сигнализация все-таки в порядке – и решил проверить, поэтому он ее включил, а потом спустился в ту комнату и открыл окно – понятно, что звонок зазвенел. Папа в отчаянии поднялся наверх и сказал маме:

– Ливи, в комнате красного дерева сигнализация испорчена. Я только что открыл окно, чтобы проверить.

– Но, Малыш, – ответила мама, – если ты открыл окно, то, конечно же, сигнализация будет звонить!

– Так для того я его и открыл, я как раз спустился проверить, зазвенит ли она!

Мама пыталась объяснить папе, что если он хочет узнать, будет ли сигнализация звенеть при закрытом окне, то он не должен открывать окно. Но все без толку: папа не мог понять и стал раздражаться на маму за то, что она пытается заставить его поверить в непостижимые вещи».

Это биограф непредвзятый и честный, он меня не жалеет. Я и по сей день имею такую же тупую голову в смысле головоломок и хитросплетений, какую Сюзи обнаружила у меня в те давно прошедшие дни. Сложности меня раздражают, это чувство быстро перерастает в гнев. Я не могу далеко продвинуться в чтении самого обыкновенного и простейшего договора – с этими его «с одной стороны», и «с другой стороны», и «с третьей стороны», – моего самообладания на это не хватает. Эшкрофт приезжает сюда каждый день и умильно пытается заставить меня понять пункты судебной тяжбы, которую мы ведем против Генри Баттерса, Гарольда Уиллера и остальных плазмонских воров[138], но каждый день ему приходится оставлять эту затею. Больно видеть, как после очередной попытки он вперяет в меня свой ревностный и умоляющий взор и говорит:

– Ну теперь-то вы поняли, не так ли?

И я всегда вынужден отвечать:

– Нет, Эшкрофт. Я бы очень хотел понять, но не понимаю. Пошлите за кошкой.

В те дни, о которых говорит Сюзи, мне как-то раз выпало на долю одно замешательство. Моим бизнес-агентом был Ф.Г. Уитмор, он и привез меня из города в своей легкой двухместной коляске. Мы проехали ворота и направились к конюшне. Это была однопутная дорога, формой напоминавшая ложку, ручка которой протянулась от ворот до большой круглой клумбы в окрестностях конюшни. При подъезде к клумбе дорога разделялась и огибала ее, образуя петлю, которую я уподобил чаше ложки. Когда мы приблизились к этой петле, я увидел, что Уитмор отклоняется влево (я сидел у правого борта – с той стороны, с которой находился дом), собираясь объезжать чашу ложки с левой стороны. Я произнес:

– Не делайте этого, Уитмор. Возьмите вправо. Тогда я окажусь со стороны дома, когда мы подъедем к двери.

Он ответил:

– Этого не случится в любом случае: не имеет значения, с какой стороны я объеду эту клумбу.

Я объяснил ему, что он осел, но он продолжал держаться своего замысла, и тогда я сказал:

– Ладно, попробуйте, и сами увидите.

Он поехал дальше и попробовал, и действительно подвез меня к дому с той самой стороны, с какой обещал. Я тогда не мог в это поверить и не верю до сих пор.

Я сказал:

– Уитмор, это просто случайность. Вы не сможете этого повторить.

Он заверил, что сможет, и мы опять выехали на улицу, сделали круг, вернулись и действительно проделали это снова. Я был ошеломлен, потрясен, ошарашен этими странными результатами, но они меня не убедили. Я не верил, что он может проделать это еще раз, но он сделал. Он сказал, что мог бы проделывать это весь день и всякий раз заканчивать тем же самым. К тому времени мое терпение лопнуло, и я попросил его ехать домой и обратиться в психушку: я оплачу расходы, – и неделю не хочу его больше видеть.

Разъяренный, я поднялся по лестнице и начал рассказывать об этом Ливи, надеясь получить ее сочувствие и вызвать в ней антипатию к Уитмору. Но, слушая рассказ о моем приключении, она лишь все больше и больше покатывалась со смеху, потому что голова у нее была устроена как у Сюзи: загадки и головоломки ее совершенно не пугали. Ее ум, как и ум Сюзи, был аналитическим, я сейчас попытался показать, что мой был устроен по-другому. Много-много раз я рассказывал про этот эксперимент с коляской, вновь и вновь надеясь, что рано или поздно найду кого-то, кто будет на моей стороне, но этого так и не случилось. И я никогда не в состоянии бойко излагать обстоятельства передвижений этой коляски без того, чтобы остановиться и поразмышлять и вызвать в памяти ту ручку от ложки, ту чашу от ложки, ту коляску с лошадью и занимаемое мною положение в коляске. И в тот момент, как я дохожу до этого места и пытаюсь повернуть коляску влево, все рушится: я не вижу, каким образом мне удастся подъехать к двери нужной стороной. Сюзи права в своей оценке: я ни черта не понимаю.

Та охранная сигнализация, которую упомянула Сюзи, вела веселую, беззаботную жизнь и была лишена всяких принципов. Обычно то одно, то другое в ней не работало, и для этого была масса возможностей, потому что все окна и двери в доме, от подвала до верхнего этажа, были с ней связаны. Однако в те периоды, когда она бывала неисправна, она беспокоила нас совсем не подолгу: мы быстро выясняли, что она нас дурачит и воет леденящей кровь сиреной единственно для собственного развлечения. Тогда мы стали ее выключать и посылать в Нью-Йорк за электриком, поскольку в Хартфорде в то время такового не имелось. Когда починка бывала окончена, мы снова включали сигнализацию и восстанавливали наше доверие к ней. Она никогда не участвовала ни в каком настоящем деле, кроме единственного случая. Вся ее остальная дорогостоящая деятельность была легкомысленной и бесцельной. Только в тот единственный раз она исполнила свой долг, причем целиком и полностью – степенно, серьезно, восхитительно. Она завыла темной и угрюмой мартовской ночью, и я проворно встал с постели, потому что знал: на сей раз она не дурачится. Ванная комната располагалась с моей стороны кровати. Я вошел туда, зажег газ, посмотрел на сигнальное табло и выключил сирену – насколько это касалось обозначенной там двери. Затем я вернулся в постель. Миссис Клеменс открыла прения:

– Что это было?

– Это была дверь подвала.

– Как ты думаешь, это был взломщик?

– Да, – сказал я, – конечно, он самый. А ты предполагала, что это инспектор воскресной школы?

– Нет. Как ты думаешь, что ему нужно?

– Я полагаю, ему нужны драгоценности, но он не знаком с домом и думает, что они в погребе. Не хочу разочаровывать взломщика, с которым я не знаком и который не причинил мне никакого вреда, но если бы он обладал мало-мальской смекалкой, я бы мог сообщить ему, что мы не держим там ничего, кроме угля и овощей. Тем не менее, возможно, все-таки он знаком с домом и ему нужны как раз уголь и овощи. В общем и целом я думаю, он пришел именно за овощами.

– Ты сходишь вниз посмотреть?

– Нет, я бы ничем не смог ему помочь. Пусть отберет их себе сам, я не знаю, где эти предметы располагаются.

Тогда она сказала:

– Но представь, что он поднимется на первый этаж!

– Прекрасно. Мы будем знать об этом в ту же минуту, как он откроет тамошнюю дверь. Это запустит в действие сигнализацию.

Как раз в этот момент оглушительный вой разразился вновь. Я сказал:

– Ну вот он и добрался. Я же тебе сказал, что так и будет. Я знаю все о взломщиках и их повадках. Это люди методичные.

Я опять отправился в ванную комнату проверить, прав ли, и оказался прав. Я отключил от сигнализации столовую, заглушил сирену и вернулся в постель. Моя жена спросила:

– За чем, ты предполагаешь, он теперь охотится?

– Я думаю, он запасся овощами и сейчас направляется за кольцами для салфеток и прочими мелочами для жены и детей. У них же у всех есть семьи – я имею в виду взломщиков, – и они всегда о них заботятся, всегда возьмут несколько предметов для себя и добавят сувениров для семьи. Забирая их, они и нас не обходят вниманием: эти самые вещи будут напоминать ему о нас, а нам – о нем. Мы никогда не получим их назад, память об этом внимании будет вечно жить в наших сердцах.

– Ты собираешься спуститься и посмотреть, что ему теперь надо?

– Нет, – ответил я, – меня это интересует не больше, чем прежде. Взломщики люди опытные, они сами разберутся, что им нужно; я бы ничем не мог ему помочь. Думаю, он охотится за керамикой, фарфоровыми безделушками и тому подобными вещами. Если он знаком с домом, то должен знать, что больше ничего в столовой не найдет.

Она спросила с явно сквозившей в голосе заинтересованностью:

– Что, если он поднимется сюда!

– Ничего страшного. Он уведомит нас об этом, – ответил я.

– Что мы тогда будем делать?

– Вылезем в окно.

Она несколько своенравно поинтересовалась:

– Хорошо, тогда для чего охранная сигнализация?

– Ты же видела, душа моя, она была полезна до самого нынешнего момента, и я уже объяснил тебе, как она будет нам неизменно полезна, когда он станет сюда подниматься.

На этом все кончилось. Никакие сирены больше не ревели. Через некоторое время я сказал:

– Кажется, он остался разочарованным. Он удалился с овощами и безделушками, и, думаю, это его не удовлетворило.

Мы заснули, и утром, без четверти восемь, я спустился в спешке, поскольку мне предстояло успеть на поезд 08:29 до Нью-Йорка. Я нашел газовые лампы горящими во всю мощь по всему первому этажу. Мое новое пальто исчезло, мой старый зонтик исчез, мои новые, ненадеванные лакированные туфли исчезли. Большое французское окно в задней части дома было распахнуто настежь. Я прошел через него и направился по следам взломщика, спускавшимся с холма среди деревьев. Я отследил его без труда, потому что он отметил траекторию своего движения кольцами для салфеток из поддельного серебра, моим зонтиком и другими разнообразными предметами, которые не одобрил, и я возвратился домой с триумфом и доказал своей жене, что это действительно был разочарованный взломщик. Я так и предполагал с самого начала, судя по тому, что он не стал подниматься на наш этаж, чтобы добраться до человеческих существ.

Кое-что произошло со мной в тот день и в Нью-Йорке. Об этом я расскажу в другой раз.

Из «Биографии» Сюзи

«У папы характерная походка, которая нам нравится; похоже, его она полностью устраивает, но большинство людей – нет; он всегда вышагивает взад и вперед по комнате, пока думает и между переменами блюд за столом».

Одна дальняя родственница приехала в те дни к нам в гости. Она приехала погостить на неделю, но все наши усилия ее осчастливить потерпели провал и мы не могли понять, почему она снялась с якоря и отчалила на следующее утро. Мы терялись в догадках, но не могли разгадать этой тайны. Позднее мы выяснили, в чем было дело. Всему виной оказалось мое расхаживание туда-сюда между переменами блюд за едой. Она вбила себе в голову, что мне нестерпимо ее общество.

То словечко «Малыш», как читатель, возможно, уже догадался, было ласкательным прозвищем, которым называла меня жена. Оно было слегка сатирическим, но также и нежным. Я имел некоторые внешние и внутренние качества и привычки, приличествующие гораздо более молодому возрасту, чем тот, в котором я находился.

Из «Биографии» Сюзи

«Папа очень любит животных, особенно кошек. Однажды у нас был любимый маленький серый котенок, которого он называл Ленивец (папа всегда носит серое, в тон своим волосам и глазам) и любил носить его на плече, – это было чрезвычайно прелестное зрелище! Серый кот, мирно спящий на фоне папиного серого пиджака и седых волос. Имена, которые он давал разным нашим кошкам, действительно необычайно забавные: Приблудный Кит, Авенир, Пестрый, Фрейлейн, Ленивец, Буффало Билл, Льстивый Плут, Кливленд, Кислятина, и Чума, и Голодуха».

Когда-то, когда дети были маленькими, у нас была очень черная кошка по кличке Сатана, и у Сатаны был маленький черный отпрыск по кличке Грех. Местоимения давались детям с трудом. Маленькая Клара однажды пришла ко мне, возмущенно моргая черными глазенками, и сказала: «Папа, Сатану нужно наказать. Она в оранжерее, и все сидит там и сидит, а его котенок внизу плачет».

Из «Биографии» Сюзи

«Папа употребляет очень крепкие выражения, но, как я думаю, не такие крепкие, как когда он только что женился на маме. Одна его знакомая имеет некоторую склонность перебивать говорящего, и папа сказал маме, что, по его мнению, ему следует сказать мужу этой дамы: «Я рад, что Сюзи Уорнер не присутствовала, когда Бог сказал: “Да будет свет”».

Все так, как я говорил. Сюзи – объективный историк. Она не затушевывает недостатки человека, но зато в той же степени показывает его и с хорошей стороны. Конечно же, я отпустил реплику, которую она процитировала, – и даже сегодня, спустя столько времени, я до сих пор почти убежден, что, если бы Сюзи Уорнер присутствовала, когда Творец сказал: «Да будет свет», – она бы прервала его, и мы навсегда остались бы без света.

Из «Биографии» Сюзи

«Папа на днях сказал: «Я независимый[139], а независимый – это соль земли». (Папа знает, что я пишу его биографию, и сказал это специально для нее.) Он совсем не любит ходить в церковь, я никогда не понимала почему, и только сейчас поняла: он сказал нам на днях, что не мог бы слушать ничью болтовню, кроме своей, но что себя он мог бы слушать часами, без устали. Конечно, он сказал это в шутку, но у меня нет сомнений, что в ней большая доля правды».

Пятница, 9 февраля 1906 года

Эпизод с «крепкими выражениями» в ванной комнате. – Упоминание Сюзи «Принца и нищего». – Мать и дети помогают редактировать книги. – Отсылка к предкам

Замечание Сюзи насчет моих «крепких выражений» не дает мне покоя, и я должен вновь к нему вернуться. На протяжении первых десяти лет моей жизни я, находясь дома, постоянно и осмотрительно следил за своим языком и выходил на улицу, на безопасное расстояние, когда обстоятельства оказывались сильнее меня и я был вынужден искать облегчения. Я высоко ценил уважение и одобрение моей жены, превыше уважения и одобрения всего остального человечества. Мне было страшно подумать о том дне, когда придется обнаружить, что я был всего лишь лицемером, отягощенным запретным языком. Я был так осторожен на протяжении десяти лет, что у меня не было сомнений: мои старания успешны. Таким образом, я был так же счастлив в своем грехе, как если бы был невинен.

Но наконец один эпизод меня выдал. Однажды утром я пошел в ванную комнату, чтобы заняться своим туалетом, и беспечно оставил дверь на два-три дюйма приоткрытой. Это был первый раз за все время, когда я специально не позаботился плотно ее закрыть. Я понимал необходимость тщательно следить за этим, ведь бритье всегда было для меня суровым испытанием и мне редко удавалось довести его до конца без словесной поддержки. Так вот на сей раз я оказался незащищен, но не подозревал об этом. У меня не произошло в этот раз каких-то чрезвычайных затруднений с бритвой, так что я смог продержаться на простых бормотаниях и ворчаниях, но ничего шумного или экспрессивного в них не было – ни чертыханий, ни проклятий. Затем я надел рубашку. Мои рубашки – это мое собственное изобретение. Они расстегиваются на спине и там же застегиваются – когда есть пуговицы. В тот раз пуговица отсутствовала. Моя горячность мгновенно подскочила на несколько градусов, и соответственно возросли мои комментарии – как в громкости, так и в силе выражений. Но я не беспокоился, ибо дверь ванной была солидной и я предполагал, что она крепко закрыта. Я распахнул окно и вышвырнул в него рубашку. Она упала неподалеку от обсаженной кустарником аллеи, где люди по дороге в церковь могли бы восхищаться ее видом, если бы захотели: между рубашкой и прохожими было всего пятьдесят футов лужайки. Все еще погромыхивая и меча отдаленные молнии, я надел другую рубашку. И вновь пуговица отсутствовала. Я прибавил выражений соответственно ситуации и выбросил в окно и эту рубашку. Я был слишком взбешен, чтобы осматривать третью рубашку, а просто яростно ее напялил. И вновь пуговицы не было, и эта рубашка тоже последовала за своими предшественницами в окно. Затем я выпрямился, собрался с силами и, дав себе волю, устроил что-то вроде кавалерийской атаки. Посреди этого штурма взгляд мой упал на зияющую дверь, и меня парализовал ужас.

Мне потребовалось изрядное время, чтобы завершить свой туалет. Я без надобности медлил, стараясь придумать, как лучше всего повести себя в данных обстоятельствах. Я пытался уповать на то, что миссис Клеменс спала, но знал, что это не так. Я не мог сбежать через окно. Оно было узким и годилось только для рубашек. Наконец я решил дерзко профланировать через спальню с видом человека, который ничего такого не сделал. Половина пути прошла успешно. Я не глядел в сторону жены, потому что это было бы небезопасно. Очень трудно выглядеть, будто ты ни при чем, когда факты говорят обратное, и по мере продвижения моя уверенность в себе медленно, но верно улетучивалась. Я держал курс на левую дверь, потому что она находилась дальше от моей жены. С того дня как дом был построен, ее ни разу не открывали, но теперь она представлялась мне благословенным прибежищем. Кровать была та же самая, где я лежу сейчас и где с такой безмятежностью, утро за утром, диктую эти истории. Это был тот же самый украшенный искусной резьбой черный венецианский остов – самый удобный остов кровати из всех когда-либо существовавших на свете, где легко разместилась бы целая семья и где резные ангелы так хорошо поддерживают витые стойки, переднюю спинку и заднюю, что навевают спящим покой и сладкие сны. В середине комнаты мне пришлось остановиться. У меня недостало силы продвинуться дальше. Я был уверен, что нахожусь под прицелом осуждающих глаз, что даже резные ангелы сверлят меня недобрым взором. Вы знаете, как это бывает – когда вы убеждены, что кто-то за вашей спиной неотрывно на вас смотрит. Вы вынуждены обернуться – вы ничего не можете с этим поделать. Я обернулся. Кровать размещалась, так же как и теперь, изножьем туда, где положено быть изголовью. Если бы она стояла так, как ей следовало, высокая передняя спинка заслоняла бы меня. Но задняя спинка не давала достаточной защиты, так как из-за нее меня было видно. Я был весь на виду. Я был совершенно беззащитен. Я обернулся, потому что у меня не хватило выдержки противостоять побуждению, и картина того, что я увидел, до сих пор стоит передо мной, после стольких лет.

На белых подушках темнела ее голова, я увидел это молодое и прекрасное лицо, и я увидел в этих всегда добрых, милосердных глазах что-то такое, чего не видел никогда прежде. Они метали молнии негодования. Я почувствовал, как теряю почву под ногами; я почувствовал, как под этим пристальным и осуждающим взглядом уменьшаюсь до ничтожных размеров. Я стоял безмолвный под этим опустошительным огнем, наверное, с минуту – мне эта минута показалась очень и очень долгой. Затем губы моей жены разомкнулись, и с них излилось последнее из моих высказываний в ванной комнате. Слова были абсолютно точны, но тон – мягкий, неумелый, дилетантский, несведущий, неопытный, комически неуместный, нелепо слабый и не пригодный для великого языка. В жизни своей не слышал я ничего столь фальшивого, столь дисгармоничного, столь несообразного, столь абсурдного, как эти ругательства, положенные на эту немощную музыку. Я старался удержаться от смеха, поскольку был виноват и остро нуждался в милости и снисхождении. Я старался не взорваться от хохота, и мне это удавалось – пока она с мрачной серьезностью не произнесла:

– Ну вот, теперь ты знаешь, как это звучит.

И тут я не выдержал – разлетелся на части, и мои осколки с шумом полетели по воздуху. Я сказал:

– О, Ливи, если это звучит вот так, я никогда больше этого не сделаю!

Тогда она и сама не смогла удержаться от смеха. Оба мы сотрясались от хохота и продолжали смеяться до полного физического изнеможения и духовного примирения.

Как-то дети сидели за завтраком – Кларе было шесть лет, а Сюзи восемь, – и мать сделала осторожное замечание о брани; осторожное, потому что не хотела, чтобы дети что-то заподозрили, – осторожное замечание, порицающее бранные слова. Обе девочки воскликнули в один голос:

– Почему, мама? Папа же так говорит.

Я был поражен. Я-то предполагал, что эта тайна надежно хранится в моей груди и о ней никто не подозревает. Я спросил:

– Откуда вы знаете, маленькие негодницы?

– О, – ответили они, – мы часто слушаем из-за перил, когда ты в холле что-то объясняешь Джорджу.

Из «Биографии» Сюзи

«Одна из папиных последних книг – «Принц и нищий», и это, бесспорно, лучшая из книг, которые он написал. Некоторые люди хотят, чтобы он держался своего старого стиля; какой-то господин даже написал ему: «Я безмерно наслаждался «Гекльберри Финном» и рад, что вы вернулись к своему старому стилю». Это обрадовало меня, чрезвычайно обрадовало, потому что меня безпокоит (Сюзи была обеспокоена этим словом и не уверена в написании; она написала букву «с» в положенном месте, но пересмотрела дело и зачеркнула ее), что так мало людей знают папу, я имею в виду – знают по-настоящему; они считают Марка Твена юмористом, который все вышучивает, «и с копной рыжевато-каштановых волос, которые отчаянно нуждаются в щетке цирюльника, римским носом, короткими щетинистыми усами, грустным, измученным заботами лицом с многочисленными мелкими морщинками» и т. д. Вот каким люди видят папу, и я хотела, чтобы папа написал книгу, которая бы открыла что-то из его доброй, сострадательной натуры, и «Принц и нищий» отчасти это делает. Эта книга полна чудесных, пленительных мыслей, а что за язык! Он совершенен. Я думаю, что одна из самых трогательных сцен – это где нищий едет верхом со своей свитой во время коронационного шествия и видит свою мать – о! – и что за этим последовало! Как она бежит к нему, когда видит, как он заслоняет глаза рукой, ладонью наружу, и как ее грубо отталкивает один из телохранителей, и как совесть терзает маленького нищего, когда он вспоминает, какие постыдные слова сорвались с его губ, когда мать отшвырнули прочь: «Женщина, я не знаю тебя», – и как вся его пышность предстала не имеющей никакой цены и вся его гордость рассыпалась в прах. Это замечательно красивая и трогательная маленькая сцена, и папа описал ее так замечательно. Я никогда не видела человека с таким многообразием чувств, как у папы; так вот, «Принц и нищий» полна трогательных мест, но почти всегда в них есть где-то и проблеск юмора. В сцене коронации – в волнующей сцене коронации, сразу после того как маленький король получает обратно свою корону, – папа вносит момент про королевскую печать, когда нищий говорит, что он печатью «колол орехи». О, это так смешно и славно! Папа очень редко пишет какой-нибудь отрывок, без того чтобы подпустить где-нибудь юмора, и, думаю, всегда будет так делать».

Дети всегда помогали матери редактировать мои книги в рукописи. Она имела обыкновение сидеть на крыльце фермы и читать вслух, с карандашом в руке, а дети на всем протяжении не спускали с нее бдительных взглядов, ибо в них прочно укоренилась уверенность, что, как только она натыкается на особенно хороший пассаж, тут же его вычеркивает. Их подозрение возникло не на пустом месте. Те пассажи, которые были столь им приятны, всегда несли в себе элемент силы, которая нуждалась в доработке и смягчении, и всегда могли рассчитывать на получение таковых из рук их матери. Для собственного развлечения и для того, чтобы получить удовольствие от протестов детей, я частенько злоупотреблял невинным доверием моего редактора. Я нарочно уснащал речь метко схваченного, явно отталкивающего персонажа сочной лексикой, чтобы добиться краткой вспышки детского восторга, а затем видеть, как безжалостный карандаш совершает свою неотвратимую работу. Я часто присоединял свои мольбы о милосердии к детским мольбам и затягивал спор, притворяясь, что делаю это серьезно. Они бывали введены в заблуждение, и точно так же их мать. Нас было трое против одного, что весьма несправедливо. Но это было так упоительно, что я не мог устоять перед искушением. Время от времени мы одерживали победу, и тогда была масса ликования. Затем я потихоньку сам вычеркивал этот кусок: он уже сослужил свою службу. Он доставил троим из нас хорошее развлечение, и, будучи удален из книги моей рукой, всего лишь претерпевал судьбу, изначально ему уготованную.

Из «Биографии» Сюзи

«Папа родился в штате Миссури. Его мать, бабушка Клеменс (Джейн Лэмптон Клеменс), была родом из Кентукки. Дедушка Клеменс был из семьи первых поселенцев Виргинии».

Без сомнения, это именно я создал у Сюзи такой пиетет перед предками. Не могу представить почему – ведь меня никогда не впечатляло величие, определяемое просто фактом рождения. Это безразличие я унаследовал не от своей матери. Она всегда сильно интересовалась родословной семьи. Она проследила собственную линию в глубь лет, вплоть до Лэмбтонов из графства Дарем в Англии – до семьи, которая с саксонских времен занимала там обширные земли. Я не уверен, но думаю, что те Лэмбтоны жили себе без дворянских титулов на протяжении восьми или девяти веков, а затем, три четверти века назад, произвели выдающегося человека и пробились в пэрство. Моя мать знала все о Клеменсах из Виргинии и обожала возвеличивать их передо мной, но ее уже давно нет в живых. Не осталось никого, кто бы освежал мою память в отношении этих подробностей, и они заволоклись туманом.

Был Джер. Клеменс, сенатор Соединенных Штатов, в свое время пользовавшийся обычной сенаторской известностью – славой, которая проходит вне зависимости от того, проистекает ли она из четырех лет службы или же сорока. После того как слава Джер. Клеменса в качестве сенатора прошла, его все еще помнили много лет по другим его делам. Он ранил на дуэли в ногу джонбраунского губернатора Уайза[140]. Однако насчет этого я не очень уверен. Может быть, это губернатор Уайз ранил его в ногу. Впрочем, не думаю, что это важно. Думаю, действительно важно только то, что один из них ранил другого в ногу. Было бы лучше и благороднее, а также более исторично и приятно, если бы оба получили ранение в ногу, – но мне бесполезно пытаться вспомнить эту историю, мой ум никогда не был историчным. Бог с ними. В каком бы виде оно не произошло, я рад этому – максимальное воодушевление, какое я могу почувствовать к человеку, носившему мое имя. Но я забываю о первом Клеменсе – о том, который отстоит от меня дальше всего, приближаясь к подлинно первоначальному первому Клеменсу, которым был Адам.

Понедельник, 12 февраля 1906 года

Продолжение «Биографии» Сюзи. – Несколько трюков, проделанных в «Томе Сойере». – Разбитая сахарница. – Катание на коньках по Миссисипи с Томом Нэшем и т. д.

Из «Биографии» Сюзи

«Мы с Кларой уверены, что папа подложил бабушке свинью насчет порки, которая изложена в “Приключениях Тома Сойера”:

“—…Подай сюда розгу.

Розга засвистела в воздухе – казалось, беды не миновать.

– Ой, тетя, что это у вас за спиной?!

Тетя обернулась, подхватив юбки, чтобы уберечь себя от опасности. Мальчишка в один миг перемахнул через высокий забор и был таков”»[141].

Сюзи с Кларой были совершенно правы в этом отношении.

Затем Сюзи пишет:

«И мы знаем, что папа постоянно удирал с уроков. А с какой готовностью папа притворялся, что умирает, лишь бы только не идти в школу!»

Эти открытия и разоблачения резки, но справедливы. Если я так же прозрачен для других людей, как был для Сюзи, то я зря потратил в этой жизни массу усилий.

«Бабушка не могла заставить папу ходить в школу, поэтому разрешила ему пойти в типографию, чтобы освоить это ремесло. Он так и сделал и постепенно набрался знаний, которые дали ему возможность управляться в жизни не хуже тех, что были более прилежными в ранние годы».

Примечательно, что Сюзи не впадает в излишнюю горячность, когда делает мне комплименты, а сохраняет приличествующую судье и биографу невозмутимость. Примечательно также – и это говорит в ее пользу как биографа, – что она раздает похвалы и критику справедливой и беспристрастной рукой.

У моей матери было со мной немало хлопот, но, мне кажется, ей это нравилось. У нее совсем не было хлопот с моим братом Генри, который был двумя годами моложе, и я думаю, что ничем не нарушаемое однообразие его правильности, правдивости и послушания были бы для нее бременем, если бы не разнообразие, которое вносил я. Я был тонизирующим средством. Я был для нее ценен. Я никогда не думал об этом прежде, но сейчас вижу это. Не помню, чтобы Генри сделал что-то дурное в отношении меня или кого-то другого, но часто делал правильные вещи, которые обходились мне так же дорого. В его обязанности входило докладывать обо мне, когда это требовалось, а сам я этим пренебрегал, и он очень добросовестно исполнял эту обязанность. С него написан Сид в «Томе Сойере». Но Сид не был копией Генри. Генри был гораздо лучше и тоньше, чем Сид.

Именно Генри привлек внимание моей матери к тому факту, что нитка, которой она зашила мой воротник, чтобы удержать меня от купания, сменила цвет. Без его помощи мать не обнаружила бы этого, и она была явно уязвлена, осознав что эта важная улика ускользнула от ее зоркого глаза. Эта деталь, вероятно, что-то добавила к моему наказанию. Это так по-человечески. Мы обычно мстим за свои недостатки кому-то другому, когда для этого есть подходящее оправдание. Но не важно: я выместил досаду на Генри. Всегда есть компенсация для тех, кто терпит несправедливость. Я часто мстил ему – иногда авансом, за то, чего еще не совершил. Бывали случаи, когда предоставлявшаяся возможность была слишком сильным искушением, и мне приходилось брать взаймы у будущего. Мне не было нужды перенимать эту мысль у своей матери, и, вероятно, я и не перенимал. Я сам до нее дошел. Тем не менее мать при оказии тоже действовала по этому принципу.

Если эпизод с разбитой сахарницей содержится в «Томе Сойере» – я точно не помню, – то это как раз такой пример. Генри никогда не таскал сахар, а брал из сахарницы открыто. Мать знала, что он не возьмет сахар тайком, когда она не смотрит, но у нее были сомнения относительно меня. Впрочем, не то чтобы сомнения. Она прекрасно знала, что я стану это делать. Однажды, когда ее не было, Генри взял сахар из дорогой ее сердцу старинной английской сахарницы, которая являлась нашей фамильной ценностью, и умудрился ее разбить. То был первый раз в жизни, когда я имел возможность на него наябедничать, и был потому невыразимо счастлив. Я сказал, что собираюсь на него донести, но он не встревожился. Когда вошла мать и увидела лежащие на полу осколки сахарницы, она на минуту потеряла дар речи. Я выжидал – для пущего эффекта. Я ждал, когда она спросит: «Кто это сделал?» – так чтобы я мог выложить новость. Но в мои расчеты вкралась ошибка. Когда она очнулась от потрясения, то не стала ничего спрашивать, а просто-напросто треснула меня по башке наперстком – удар, пронзивший меня насквозь до самых пяток. Тогда я разразился жалобами оскорбленной невинности, надеясь заставить ее раскаяться за то, что она наказала не того. Я ожидал, что она сделает что-нибудь покаянное и умильное. Я говорил ей, что это сделал не я – что это был Генри, – но смены курса не последовало. Ничуть не взволновавшись, она сказала: «Ну ничего. Не имеет значения. Ты заслуживаешь это за какой-нибудь другой поступок, о котором я не знала, а если ты его не совершал – ну что ж, тогда ты заслуживаешь это за что-нибудь, что только собираешься совершить и о чем я не узнаю».

Снаружи дома проходила лестница, ведущая в тыльную часть второго этажа. Однажды Генри послали с поручением, и он взял с собой жестяное ведро. Я знал, что ему придется взбираться по этой лестнице, поэтому пошел наверх, запер дверь изнутри и опять спустился в сад, который был свежевспахан и предоставлял богатый выбор твердых комьев черной взрыхленной земли. Я щедро запасся этими снарядами и устроил на него засаду. Подождал, пока он взберется по ступенькам и окажется на лестничной площадке, когда ему будет некуда бежать. Затем я принялся обстреливать его комьями земли, которые он отражал жестяным ведром – как мог, но без особого успеха, ибо я был метким стрелком. Комья земли, ударяясь о деревянную обшивку дома, выманили мать наружу, посмотреть, в чем дело. И я попытался объяснить, что развлекаю Генри. Оба они с минуту гонялись за мной, но я знал путь через высокий дощатый забор и сбежал на это время. Через час или два, когда я отважился вернуться, вокруг никого не было, и я подумал, что инцидент исчерпан. Но я ошибался. Генри поджидал меня в засаде. С необычайно точным для него прицелом он выпустил сбоку в мою голову камень, от которого там вскочила шишка размером с гору Маттерхорн. Я понес ее прямиком к матери для сочувствия, но она была не особенно тронута. Похоже, это была ее идея, что подобные случаи, в конце концов, меня перевоспитают, если я пожну их достаточное количество. Так что дело было всего лишь воспитательным. Я получил более мрачный взгляд на нее, чем прежде.

Было нехорошо давать коту «Болеутолитель», сейчас я это понимаю. Сейчас бы я этого не сделал. Но в те, томсойеровские, времена для меня было огромным и искренним удовольствием видеть, что выделывает Питер под его действием, – и если действия и впрямь красноречивее слов, он проявлял к нему столько же интереса, сколько и я. Это было крайне омерзительное лекарственное средство, «Болеутолитель Пери Дэвиса». Негр мистера Пейви, который был человеком трезвых суждений и немалого любопытства, захотел его попробовать, и я ему позволил. По его мнению, оно было сделано из адского огня.

Свирепствовала эпидемии холеры 1849 года. Люди по берегам Миссисипи были парализованы страхом. Те, кто смог бежать, сделали это. И многие по дороге умерли от страха. Страх убивал троих там, где холера убивала одного. Те, кто не мог спастись бегством, накачивались профилактическими средствами, и моя мать выбрала для меня «Болеутолитель Пери Дэвиса». О себе она не побеспокоилась. Она уклонилась от этого вида профилактики. Но с меня взяла обещание пить по столовой ложке «Болеутолителя» каждый день. Поначалу моим намерением было сдержать слово, но в то время я не знал о «Болеутолителе» столько, сколько узнал после первого опыта. Мать не следила за пузырьком Генри – ему она могла доверять, – но на моем пузырьке каждый день делала отметки карандашом и осматривала его, чтобы проверить, уменьшилось ли содержимое на столовую ложку. Ковра на полу не было. В нем были щели, и я потчевал их «Болеутолителем» с очень хорошим результатом – никакой холеры под ними не случилось.

Именно в один из таких моментов пришел тот дружелюбный кот и, поводя хвостом, стал просить дать ему «Болеутолитель» – который и получил, – после чего ударился в истерику, стал биться о мебель в комнате и, наконец, выпрыгнул в окно, сшибая цветочные горшки. Именно в тот момент пришла моя мать и, глядя сквозь очки с остолбенелым видом, спросила: «Что такое с Питером?»

Я уже не помню, каково было мое объяснение, но если оно зафиксировано в книге, возможно, оно неправильное.

Всякий раз, когда мое поведение отличалось таким чудовищным неприличием, что импровизированные наказания моей матушки ему не соответствовали, она откладывала дело до воскресенья и заставляла меня идти в церковь воскресным вечером, что было карой – иногда, пожалуй, выносимой, но, как правило, нет, – и я избегал ее в силу склада своего характера. Она никогда не верила, что я был в церкви, пока не применяла свою проверку: заставляла меня рассказывать, на какую тему была проповедь. Это было легким делом и не причиняло мне никаких хлопот. Мне не надо было ходить в церковь, чтобы знать тему проповеди. Я сам выбирал какую-нибудь. Это хорошо срабатывало, пока однажды моя тема и тема, сообщенная соседом, который был в церкви, на поверку оказались различны. После этого моя мать взяла на вооружение другие методы. Теперь я уже не помню, в чем они состояли.

В те времена мужчины и мальчики носили зимой довольно длинные плащи-накидки. Они были черные и подбиты очень яркой и кричащей клетчатой шотландкой. Однажды зимним вечером, когда я отправился в церковь, чтобы загладить какое-то преступление, совершенное на неделе, я спрятал свой плащ возле ворот и отправился играть с другими мальчишками. Когда служба кончилась, я вернулся домой, но в темноте надел плащ наизнанку. Я вошел в комнату, сбросил плащ и стал держать очередной экзамен. Я отвечал очень хорошо, пока не была упомянута температура в церкви. Мать поинтересовалась:

– Должно быть, там было очень холодно в такую ночь?

Я не почуял подвоха и был достаточно глуп, что начал объяснять, что на протяжении всего пребывания в церкви не снимал своей накидки. Она спросила, не снимал ли я ее по дороге домой. Я не увидел подвоха и в этом замечании. Я сказал, что, конечно, нет. Она спросила:

– В церкви она была надета на тебе шотландкой наружу? Неужели это не привлекло внимания?

Конечно, продолжать этот диалог было бы скучно и невыгодно, поэтому я махнул рукой и принял все мне причитавшееся.

Это случилось около 1849 года. Том Нэш, мальчик моего возраста, был сыном почтмейстера. Миссисипи вся замерзла, и однажды вечером мы с ним пошли кататься на коньках, вероятно, без разрешения. Я не понимаю, почему нам понадобилось пойти кататься на коньках именно вечером, разве только это было без разрешения, потому что какой интерес кататься вечером, если никто против этого не возражает. Примерно в полночь, когда мы были более чем в полумиле от берега, в сторону иллинойского побережья, то услышали какое-то зловещее урчание, скрип и треск между нами и тем берегом реки, где был дом, и поняли, что это значит: лед раскалывался. Мы бросились к дому, изрядно струхнув. Мы летели по льду на полной скорости, и лишь сочившийся меж туч лунный свет позволял нам определять, где лед, а где вода. В паузах мы пережидали, начиная двигаться вновь всякий раз, как имелся надежный мост из льда, снова останавливались, когда приближались к открытой воде, и в отчаянии выжидали, пока плывущий широкий кусок не перекроет это место. Нам потребовался час, чтобы преодолеть этот путь – путь, который весь мы проделали в ужасе страшного предвкушения. Но наконец мы оказались совсем недалеко от берега. Мы снова стали пережидать – было еще одно место, нуждавшееся в перемычке. Повсюду вокруг нас льдины окунались, терлись и размалывались друг о друга, и громоздились у берега, и опасность не уменьшалась, а увеличивались. Нам не терпелось поскорее ступить на твердую землю, поэтому мы стартовали слишком рано и стали перепрыгивать с льдины на льдину. Том просчитался и не допрыгнул. Он погрузился в ледяную ванну, но так близко от берега, что ему надо было только проплыть пару саженей – затем его ноги коснулись твердого дна и он выполз на берег. Я прибыл чуть позже, без эксцессов. Перед этим мы были насквозь мокрые от пота, и ледяная ванна стала для Тома катастрофой. Он свалился больной, и последовала вереница болезней. Заключительной была скарлатина, и он вышел из нее совершенно глухим. Через год-другой речь, конечно, тоже пропала. Но через несколько лет его научили говорить – до некоторой степени, не всегда можно было разобрать, что он пытается сказать. Конечно, он не мог модулировать свой голос, поскольку не мог себя слышать. Когда он думал, что говорит тихо и по секрету, его можно было услышать в Иллинойсе.

Четыре года назад (в 1902 году) я был приглашен в Миссурийский университет, чтобы получить там почетное звание доктора права. Я воспользовался возможностью, чтобы провести недельку в Ганнибале, ныне это город, в мое время это была просто деревня. Прошло пятьдесят три года с тех пор, как мы с Томом Нэшем испытали то приключение. Когда я был на железнодорожной станции, отправляясь в обратный путь, там собралась толпа горожан. Они расступились, и я увидел приближающегося ко мне Тома Нэша и двинулся ему навстречу, потому что сразу же его узнал. Он был стар и совершенно сед, но пятнадцатилетний мальчишка по-прежнему проглядывал в нем. Он подошел ко мне, поднес сложенные раструбом руки к моему уху, повел головой в сторону горожан и сказал по секрету – трубя, как сирена в тумане:

– Все те же дураки набитые, Сэм!

Из «Биографии» Сюзи

«Папе было примерно лет двадцать, когда он стал ходить по Миссисипи лоцманом. Как раз перед тем как он отправился в рейс, бабушка Клеменс попросила его поклясться на Библии, что он не станет притрагиваться к спиртному и табаку, и он сказал: «Хорошо, мама», – и держал свое слово семь лет, до тех пор пока бабушка не освободила его от обета».

Под вдохновляющим влиянием этой записи что за цветник забытых самопреобразований встает перед моим взором!

Вторник, 13 февраля 1906 года

Продолжение «Биографии» Сюзи. – Кадет общества «Юные трезвенники». – Первая встреча мистера Клеменса и мисс Лэнгдон. – Инвалидка мисс Лэнгдон. – Доктор Ньютон

Некоторые из этих реформ я вспоминаю без больших затруднений. В Ганнибале, когда мне было лет пятнадцать, я в течение краткого времени был кадетом общества «Юные трезвенники», организации, которая, вероятно, охватывала все Соединенные Штаты в течение аж целого года – может, даже дольше. Заключалось это в том, что при вступлении надо было давать зарок воздерживаться от употребления табака. Я хочу сказать, что членство отчасти состояло в этом зароке, а отчасти – в ношении через плечо алого шарфа из мериносовой шерсти, но алый мериносовый шарф был главной частью. Мальчишки вступали туда, чтобы получить право его носить, – та часть дела, которая была связана с зароком, была несущественна. То есть она была так малозначима в сравнении с шарфом, что оказывалась, в общем, несущественна. Организация была слабой и недолговечной, потому что не хватало праздников, чтобы ее поддерживать. Мы могли собираться, маршировать и демонстрировать красные шарфы только на Майский день – с воскресными школами, и на День независимости – с воскресными школами, независимой пожарной командой и отрядом милиции. Но невозможно поддерживать жизнь в ребячьей организации нравоучительного толка двумя демонстрациями шарфа в год. Как рядовой член я не мог надеяться участвовать больше чем в одной процессии, но я был Знаменитый Особо Доверенный Секретарь и Главный Тайный Страж и имел привилегию придумывания паролей и ношения розетки на своем шарфе. Это подвигло меня оставаться стойким до тех пор, пока я не насладился триумфом двух демонстраций: на Майский день и на 4 июля, – после чего вмиг сложил с себя полномочия и покинул ложу.

Я не курил полных три месяца, и никакими словами не описать ту тягу к курению, что пожирала меня. Я был курильщиком с девятого года жизни – тайным в течение двух первых лет, но открытым после этого, то есть после смерти моего отца. Я не курил и был совершенно счастлив, пока не оказался в тридцати шагах от двери ложи. Теперь уже не помню, какой марки была та сигара. Вероятно, она не была отборной, а не то заядлый курильщик не отбросил бы ее прочь с такой легкостью. Но я понял, что это была лучшая сигара из когда-либо произведенных. Любой заядлый курильщик подумал бы то же самое, находись он три месяца без курева. Я курил тот окурок без стыда. Я не мог бы теперь это делать без стыда, потому что теперь я более рафинирован, чем был в ту пору. Но я бы все равно его закурил. Я знаю себя и знаю человечество достаточно хорошо, чтобы об этом судить.

В те времена местные сигары были так дешевы, что человек, который мог позволить себе хоть что-нибудь, мог позволить себе и сигары. Мистер Гарт имел большую табачную фабрику, и в деревне была небольшая лавочка для розничной продажи его продукции. У него была только одна марка сигар, которые могла покупать даже воплощенная нищета. Он имел их в наличии довольно много лет, и хотя снаружи они выглядели довольно неплохо, содержимое их приближалось к пыли и вылетало подобно облачку дыма, когда сигару разламывали надвое. Эта марка была очень популярна ввиду своей крайней дешевизны. У мистера Гарта были и другие дешевые сорта, некоторые из них были скверны, но о приоритете перед ними этой марки свидетельствовало само ее называние: «Предел возможностей Гарта». Мы имели обыкновение обменивать на них старые газеты.

Была в деревне и другая лавочка с более дружественными условиями по отношению к мальчикам без гроша в кармане. Ее держал одинокий и меланхоличный горбун, и мы всегда могли запастись сигарами, принеся ему ведро воды с деревенской водокачки, вне зависимости от того, была ему нужна вода или нет. Как-то раз мы нашли его по обыкновению спящим в кресле и стали по обыкновению терпеливо ждать, пока он проснется. На сей раз, однако, он спал так долго, что наше терпение наконец иссякло и мы попытались его разбудить, но он был мертв. Это ощущение шока я помню до сих пор.

В своей молодости, да и в середине жизни, я имел привычку то и дело досаждать себе всякими самореформированиями. И у меня ни разу не было случая пожалеть об этих отступлениях от нормы, ибо вне зависимости от того, было ли это поражение себя в правах долгим или коротким, удовольствие, которое я извлекал из греха, когда вновь к нему возвращался, всегда вознаграждало меня сторицей. Однако я уверен, что написал об этих экспериментах в книге под названием «По экватору». Проверю чуть позже. А тем временем оставлю этот предмет и вернусь к зарисовкам Сюзи обо мне.

Из «Биографии» Сюзи

«После того как папа какое-то время был лоцманом на Миссисипи, дядя Орион Клеменс, его брат, был назначен госсекретарем штата Невада, и папа поехал с ним в Неваду поработать его секретарем. Потом он заинтересовался рудниками в Калифорнии, потом работал газетным репортером и писал для нескольких газет. Потом его послали на Сандвичевы острова. После этого он вернулся в Америку, и его друзья предложили ему выступать с лекциями, и он выступал. Затем он поехал за границу на пароходе “Квакер-Сити”, и на борту этого корабля познакомился с дядей Чарли (М.Ч. Дж. Лэнгдоном, из Эльмиры, штат Нью-Йорк). Вскоре папа и дядя Чарлз подружились, и когда они вернулись из своего путешествия, дедушка Лэнгдон, отец дяди Чарлза, велел дяде Чарлзу пригласить мистера Клеменса к ним на обед в отель Святого Николаса в Нью-Йорке. Папа принял приглашение и там впервые встретился с мамой (Оливией Луизой Лэнгдон). Но они больше не встречались до следующего августа, потому что папа уехал в Калифорнию и там написал “Простаки за границей”».

Я отмечу здесь, что Сюзи не вполне точна в том, что касается следующей встречи. Первая встреча состоялась 27 декабря 1867 года, а следующая – в доме миссис Бери, пятью днями позже. Мисс Лэнгдон отправилась туда помочь миссис Бери принять гостей из Нью-Йорка. Я пошел туда в десять утра нанести новогодний визит. В моем списке было тридцать четыре визита, и этот был первый. Я продолжал его в течение тринадцати часов и отложил следующие тридцать три до следующего года.

Из «Биографии» Сюзи

«Мама была дочерью мистера Джервиса Лэнгдона (не знаю, было у дедушки среднее имя или нет) и миссис Оливии Льюис Лэнгдон из Эльмиры, штат Нью-Йорк. У нее был один брат и одна сестра, дядя Чарли (Чарлз Дж. Лэнгдон) и тетя Сюзи (Сьюзен Лэнгдон Крейн). Мама любила дедушку больше всех на свете. Он был ее идолом, а она – его, я думаю. Мамина любовь к дедушке, должно быть, сильно напоминала мою любовь к маме. Дедушка был выдающимся и добрым человеком, и мы все думаем о нем с уважением и любовью. Мама в молодости была инвалидом и была вынуждена надолго оставить учебу».

Она стала инвалидом в шестнадцать лет вследствие частичного паралича, вызванного падением на лед, и уже никогда, до конца дней, не была крепкой. После того падения она пролежала в постели два года и не могла лежать иначе как на спине. В Эльмиру тогда, один за другим, привозились все крупные доктора, но утешительного результата не было. В те дни оба света были хорошо знакомы с именем доктора Ньютона, человека, который и в Старом, и в Новом Свете считался шарлатаном. Он перемещался по миру с помпой, с пышностью, как чудо, как передвижной цирк. О его прибытии за несколько недель возвещали расклеиваемые по стенам огромные цветные афиши с его устрашающим портретом.

Однажды родственник Лэнгдонов, Эндрю Лэнгдон, пришел к ним и сказал: «Вы испробовали все остальное, теперь попытайте счастья с доктором Ньютоном, знахарем. Он в деловой части города, пользует состоятельных по военным ценам, а бедняков бесплатно. Я сам видел, как он поводил руками над головой Джейка Брауна, отобрал у него костыли и послал его заниматься своими делами как новенького. Я видел, как он делал нечто похожее с какими-то другими калеками. Те могли быть и не настоящими, а нанятыми в рекламных целях. Но Джек подлинный. Пошлите за Ньютоном».

Ньютон явился и нашел молодую девушку лежащей на спине. Над ней была подвешена спускающаяся с потолка система блоков и канатов. Это устройство находилось там долгое время, но не использовалось. Оно было установлено в надежде, что посредством движения блоков девушку время от времени можно будет поднимать до сидячего положения, для отдыха. Но затея не удалась. Всякая попытка ее поднять приводила к морской болезни и изнеможению, и от этих попыток пришлось отказаться. Ньютон проделал какие-то пассы возле ее головы, затем положил ей руку на верхнюю часть спины и сказал: «А сейчас мы постараемся сесть, дитя мое».

Домашние были встревожены и попытались его остановить, но на него это не произвело впечатления и он ее поднял. Она сидела несколько минут, без тошноты или дискомфорта. Затем Ньютон сказал, что этого пока довольно, он придет снова на следующее утро, что и сделал. Он произвел несколько пассов руками и сказал: «А теперь мы пройдем несколько шагов, дитя мое». Он извлек ее из постели и поддерживал, пока она делала несколько шагов, а затем сказал: «Я достиг предела своего искусства. Она не излечилась. Нет вероятности, что она когда-нибудь излечится. Она никогда не сможет ходить далеко, но после небольшой ежедневной практики сможет проходить одну-две сотни ярдов и может рассчитывать на эту способность до конца жизни».

Его такса составляла полторы тысячи долларов, но он вполне стоил сотни тысяч. Ибо с того дня, когда ей было восемнадцать, и до пятидесяти шести она всегда могла проходить пару сотен ярдов, не останавливаясь, чтобы отдохнуть, и несколько раз я видел, как она проходила четверть мили без серьезного утомления.

Ньютона гоняли в Дублине, Лондоне и других местах. Его довольно часто окружали разгневанные толпы в Европе и Америке, но среди них никогда не было благодарных Лэнгдонов и Клеменсов. Я встретил Ньютона однажды, по прошествии лет, и спросил, в чем его секрет. Он ответил, что не знает, но думает, что, возможно, какая-то тонкая форма электричества течет из его тела и производит исцеления.

Среда, 14 февраля 1906 года

Об инциденте, который продлил пребывание мистера Клеменса в гостях у Лэнгдонов

Из «Биографии» Сюзи

«Вскоре папа вернулся на Восток, и они с мамой поженились».

Звучит так, будто все это происходило легко, быстро и беспрепятственно, но не так оно было на самом деле. Это происходило отнюдь не так гладко и спокойно. Было много ухаживаний. Было три или четыре предложения о браке и столько же отказов. Я мотался по стране с лекциями, но ухитрялся то и дело наезжать в Эльмиру и возобновлять осаду. Однажды я ухитрился получить приглашение от Чарлза Лэнгдона приехать и погостить недельку. Это была приятная неделя, но и она подошла к концу. Я не мог изобрести никакого способа продлить приглашение. Ни один из планов, какие я мог измыслить, похоже, не годился для того, чтобы это приглашение выманить. Придумываемые мной схемы не обманывали даже меня, а когда человек не может обмануть самого себя, у него нет шансов обмануть других людей. Но наконец помощь и везение подоспели, причем с самой неожиданной стороны. Это был один из тех случаев – столь частых в прошлые века и столь редких в наши дни, – в которых чувствуется рука Провидения.

Я готовился отбыть в Нью-Йорк. Легкий открытый экипаж стоял снаружи, у главных ворот, с погруженным на него моим дорожным чемоданом, кучер Барни сидел впереди с вожжами в руке. Было восемь или девять часов вечера, и уже стемнело. Я попрощался с собравшейся на парадном крыльце семьей, мы с Чарли вышли и уселись в экипаж. Мы заняли места позади кучера, на сиденье, которое являлось лишь временным приспособлением на время нашего пребывания и не было закреплено, – факт, о котором (весьма удачно для меня и для нерожденного племени Клеменсов) мы не были осведомлены. Чарли курил. Барни тронул кнутом коня. Тот неожиданно резко рванулся вперед. Мы с Чарли задом наперед вылетели через кормовую часть экипажа. В темноте красный бутон огонька на конце его сигары описал в воздухе кривую, которую я до сих пор вижу перед глазами. Это был единственный видимый предмет во всем сумеречном пейзаже. Я упал точно на макушку и простоял так какой-то момент, затем без чувств свалился на землю. Это было очень хорошее бесчувствие для человека, который не репетировал эту роль заранее. Там была булыжная сточная канава, и ее как раз ремонтировали. Моя голова стукнулась о ложбину, образованную сопряжением четырех булыжников. Ложбина эта была наполовину засыпана свежим песком, и он послужил неплохой подушкой. Моя нога не коснулась всех этих булыжников. Я не получил ни синяка, даже сотрясения мозга не получил. Со мной не произошло ровно ничего плохого. Чарли изрядно побился, но в своем беспокойстве обо мне практически этого не осознавал. Сбежалась вся семья, впереди – Теодор Крейн с бутылкой бренди. Он влил мне в рот столько, что я захлебнулся и закашлялся, но это не вывело меня из обморока. Об этом уж я сам позаботился. Было очень приятно слышать сочувственные реплики, которыми меня осыпали. Это был один из полудюжины счастливейших моментов моей жизни. Ничто не могло его омрачить – кроме того, что я избежал повреждений. Я боялся, что это рано или поздно откроется и укоротит мой визит. Я был таким мертвым грузом, что потребовались объединенные усилия Барни и мистера Лэнгдона, Теодора и Чарли, чтобы перетащить меня в дом, но это было сделано. Я оказался там. Я осознал, что это победа. Я находился в доме. Мне суждено было стать обузой на некоторое время – пусть и неопределенное, но, во всяком случае, на длительное, и в этом была рука Провидения. Меня усадили в кресло в гостиной и послали за семейным врачом. Бедняга, нехорошо было вытаскивать его из постели, но это была его работа, а я был слишком бесчувствен, чтобы протестовать. Миссис Крейн (добрая душа, она как раз гостила у нас в доме три дня назад, седая и красивая и все такая же сострадательная, как и прежде), так вот, миссис Крейн принесла бутылку какой-то огненной воды, чьим назначением было лечить ушибы. Но я-то знал, что мои только посмеются и поглумятся над этой субстанцией. Она налила мне ее на голову и размазала рукой, поглаживая и массируя, в то время как свирепое снадобье текло за шиворот и отмечало свой путь, дюйм за дюймом, ощущением лесного пожара. Но я был удовлетворен. Когда она устала, ее муж Теодор предложил, чтобы она отдохнула и позволила на время Ливи облегчать мою боль. Это было очень приятно. Если бы не это, я был бы просто обязан вскоре поправиться. Под действием ее манипуляций, продолжись они долее, я бы, вероятно, оставался без чувств и по сей день. Они были просто восхитительны, эти манипуляции. Настолько восхитительны, настолько чудесны, что даже смягчили жжение этого дьявольского правопреемника «Болеутолителя Дэвиса».

Затем приехал старый семейный врач и приступил к делу с научно-практических позиций – то есть организовал экспедицию в поисках ушибов, шишек и синяков и объявил, что таковых нет. Он сказал, что если я отправлюсь в постель и забуду свое приключение, то наутро буду в полном порядке – что было неправдой. Наутро я не был в порядке. Я не собирался быть в порядке и был далек от этого. Но я сказал, что нуждаюсь только в покое и что врач мне больше не нужен.

От этого приключения я получил три дня отсрочки, и это сильно помогло. Это продвинуло мое сватовство на несколько шагов. Последующий визит довершил дело, и мы обручились условно – условие состояло в том, что согласие дадут родители.

В приватной беседе мистер Лэнгдон обратил мое внимание на то, что я уже и сам заметил, а именно: что я почти совершенно неизвестный человек, что никто вокруг меня не знает, кроме Чарли, а он слишком молод, чтобы на него можно было полагаться в суждениях о людях; что я с другого конца континента и что только люди оттуда смогут дать представление о моем характере, в случае если он у меня имеется, – словом, он попросил справочный материал. Я предоставил адреса, и он сказал, что мы должны на время отложить наши старания и я могу уехать и ждать, пока он напишет тем людям и получит ответы.

В надлежащий срок ответы пришли. За мной послали, и у нас состоялась еще одно приватное собеседование. Я отослал его за справками к шести известным людям, среди которых было двое духовных лиц (эти были жителями Сан-Франциско), и вдобавок он сам написал кассиру банка, который в ранние годы был директором воскресной школы в Эльмире и хорошо известен мистеру Лэнгдону. Результаты оказались необнадеживающими. Все эти люди были откровенны до неприличия. Они не только отзывались обо мне неодобрительно, но были совершенно излишне и преувеличенно усердны в этом. Один священник (Стеббинс) и тот бывший директор воскресной школы (жаль, не могу вспомнить его имени) прибавили к своим обличающим показаниям убежденность, что меня похоронят в общей могиле с пьяницами. Это было одно из обычных долгосрочных пророчеств. Поскольку контрольный срок не устанавливался, то нельзя сказать, как долго этого надо ждать. Я жду до сих пор, и исполнение прогноза представляется таким же отдаленным, как и прежде.

Когда чтение писем было закончено, последовала долгая пауза, заполненная главным образом торжественной печалью. Я не мог придумать, что сказать. Мистер Лэнгдон явно был в таком же состоянии. Наконец он поднял свою красивую голову, впился в меня ясным и искренним взором и сказал:

– Что это за люди? Неужели у вас нет ни одного друга во всем мире?

Я ответил:

– Видимо, нет.

Тогда он сказал:

– Я сам буду вашим другом. Берите девушку. Я знаю вас лучше, чем они.

Вот так, драматически эффектно и счастливо, моя судьба была решена. Впоследствии, услышав, как я нежно, горячо и восхищенно говорю о Джо Гудмане, он спросил меня, где Гудман живет.

Я ответил, что на Тихоокеанском побережье.

Он сказал:

– Так, судя по всему, он ваш друг. Это так?

– Да, в самом деле, лучший в моей жизни.

– Так о чем же вы тогда думали? Почему не посоветовали мне обратиться к нему?

– Потому что он бы так же откровенно соврал, только в мою пользу. Другие приписали мне все грехи, Гудман приписал бы мне все добродетели. Вам же было нужно непредвзятое мнение. Я знал, что от Гудмана вы его не получите. Я действительно верил, что вы его получите от тех, других, и, возможно, вы его получили, но оно определенно оказалось менее комплиментарным, чем я ожидал.

Наша помолвка была назначена на 4 февраля 1869 года. Кольцо невесты было простым и из крупчатого золота. На внутренней его стороне была выгравирована дата помолвки. Годом позже я снял кольцо с ее пальца и подготовил к тому, чтобы оно послужило в качестве обручального, прибавив к имевшейся дате дату нашей свадьбы – 2 февраля 1870 года. С тех пор оно больше никогда не снималось, ни на минуту.

В Италии, год и восемь месяцев назад, когда смерть вернула угасшую молодость на ее милое лицо и она лежала, чистая и прекрасная, и выглядела так, как выглядела, будучи юной невестой, кольцо хотели снять у нее с пальца, чтобы сохранить для детей, но я не допустил такого святотатства. Оно похоронено вместе с ней.

В начале нашей помолвки стали приходить гранки моей первой книги «Простаки за границей», и она читала их вместе со мной. Она также их редактировала. Она была преданным, рассудительным и скрупулезным редактором с того дня и впредь, не считая трех-четырех месяцев перед смертью, – больше чем треть века.

Четверг, 15 февраля 1906 года

Продолжение «Биографии» Сюзи. – Смерть мистера Лэнгдона. – Рождение Лэнгдона Клеменса. – Пародийная карта Парижа

Из «Биографии» Сюзи

«Папа написал маме великое множество красивых любовных писем, когда был с ней помолвлен, но мама говорит, что я еще слишком молода, чтобы их видеть. Я спросила папу, что мне делать, потому что не знаю, как написать его «биографию» без его любовных писем, папа сказал, что я могу написать мамино мнение о них, и этого будет вполне достаточно. Поэтому я сделаю, как сказал папа, а мама говорит, что, по ее мнению, это прекраснейшие любовные письма из когда-либо написанных; она говорит, что любовные письма Готорна[142] к миссис Готорн гораздо слабее по сравнению с ними. Мама и папа собирались поселиться в Буффало, в пансионе, и дедушка сказал, что найдет им хорошие меблированные комнаты. Но потом он сообщил маме, что купил для них красивый дом и велел его красиво обставить, он также нанял молодого кучера Патрика Макэлиера и купил для них лошадь, и все это должно было ожидать их в полной готовности, когда они приедут в Буффало. Но он хотел сохранить это в секрете от «Малыша», как дедушка называл папу. Что это был за восхитительный сюрприз! Дедушка отправился в Буффало вместе с мамой и папой. И когда они подъехали к дому, папа сказал, что, по его мнению, хозяин такого пансиона должен запросить огромную цену с тех, кто хочет там жить. А когда секрет раскрылся, папа был в восторге сверх всякой меры. Мама рассказывала мне эту историю много раз, и я спрашивала, что сказал папа, когда дедушка поведал ему, что этот восхитительный пансион является их домом. Мама отвечала, что он был изрядно смущен и так восхищен, что просто не знал, что сказать. Примерно через полгода после того, как мама и папа поженились, дедушка умер; это был ужасный удар для мамы, и папа сказал тете Сью, что, по его мнению, Ливи никогда больше не улыбнется, – так была она убита горем. Ничто не могло бы повергнуть маму в большее горе, чем смерть дедушки, разве что с ним могла бы сравниться смерть папы. Мама помогала ухаживать за дедушкой во время его болезни и не оставляла надежды до последнего, когда действительно наступил конец».

Бесспорно, нет ничего столь поразительного, столь непостижимого, как женское терпение. Мы с миссис Клеменс поехали в Эльмиру примерно 1 июня помогать ухаживать за мистером Лэнгдоном. Миссис Клеменс, ее сестра (Сюзи Крейн) и я осуществляли весь уход за больным, день и ночь, в течение двух месяцев, до самого конца. Два месяца палящей, удушающей жары. Какую часть ухода осуществлял я? Моя главная вахта была с полуночи до четырех утра – около четырех часов. Моя другая вахта была с полудня, и, я думаю, это было всего три часа. Две сестры поделили между собой оставшиеся семнадцать часов из двадцати четырех, и каждая из них старалась великодушно и настойчиво обмануть другую, взяв на себя часть ее вахты. Я каждый вечер ложился спать рано и старался как следует выспаться к полуночи, чтобы быть способным к дежурству, но меня всегда постигала неудача. Я заступал на вахту сонный и оставался ужасающе сонным и жалким на протяжении всех четырех часов. Я и сейчас вижу себя, сидящего у той кровати в угрюмой тишине душной ночи, механически махающего пальмовым листом над осунувшимся лицом больного. Я до сих пор помню, как клевал носом, как на минуту впадал в забытье и опахало замирало в моей руке, и как я вздрагивал и просыпался в страшном шоке. Я помню все те муки моих стараний не уснуть, помню ощущение того, как медленно тянется время и как стрелки часов совсем не движутся, а стоят на месте. На протяжении всего бдения делать было нечего, только тихонько покачивать опахалом, и мягкость и монотонность самого этого движения меня усыпляла. Болезнью мистера Лэнгдона был рак желудка, и он был неизлечим. От него не существовало лекарства. Это был случай медленного и неумолимого разрушения. С большими промежутками больному давалась пена от шампанского, но больше никакого питания, насколько я помню.

Каждое утро, за час до рассвета, какая-то неизвестная мне птица затягивала грустное и монотонное пиликанье в кустарнике у окна. Никто к ней не присоединялся, она осуществляла эту пытку в полном одиночестве, и это добавляло мне тоски. Она не замолкала ни на минуту. Ничто за всю мою жизнь не доводило меня до большего исступления, чем завывания той птицы. Во время этого невыносимо муторного сидения я начинал поджидать рассвет задолго до того, как он наступал; я поджидал его, кажется, точно так же, как на необитаемом острове, вглядываясь в горизонт, ожидает спасения потерпевший кораблекрушение изгой. Когда блеклый свет пробивался сквозь оконные шторы, я чувствовал то, что, без сомнения, чувствует тот самый пария, когда на границе неба и моря появляются едва заметные проблески долгожданного корабля.

Я был здоров и силен, но я был человеком и подвержен человеческой слабости – отсутствию терпения. Однако ни одна из этих молодых женщин не была ни здорова, ни крепка, и тем не менее я никогда не заставал ни одну из них сонной или невнимательной, когда заступал на свою вахту, а между тем, как я уже сказал, они делили семнадцать часов дежурства каждые сутки. Это было удивительно и наполняло меня благоговением и восхищением, а еще – стыдом за свою непригодность. Разумеется, врачи умоляли сестер перепоручить дело профессиональным сиделкам, но они не соглашались. Простое упоминание об этом настолько их огорчало, что все уговоры вскоре окончательно прекратились.

На протяжении всей своей жизни миссис Клеменс была физически слабой, но дух ее никогда не был слаб. Она держалась на нем всю свою жизнь, и он был не менее действен, чем бывает телесная сила. Когда наши дети были маленькими и болели, она нянчила их долгими ночами, и так же она нянчила своего отца. Я видел, как она сидела, держа больного ребенка на коленях, напевая ему вполголоса и покачивая его монотонно туда-сюда, чтобы успокоить, – всю ночь напролет, без жалоб и передышки. Но я не мог оставаться бодрствующим десять минут подряд. Все мое дежурство состояло в подбрасывании дров в огонь. Я делал это десять – двенадцать раз за ночь, но всякий раз меня надо было звать и я всегда засыпал вновь, прежде чем заканчивал операцию или же немедленно после.

Нет, ничто не сравнится с выносливостью женщины. В военное время она измотает любую армию, состоящую из мужчин, будь то в лагере или на марше. Я до сих пор с восхищением вспоминаю ту женщину, которая села в почтовый дилижанс где-то на равнине – когда мы с братом пересекали континент летом 1861 года, – и сидела бодро и прямо как стрела, не проявляя никаких признаков утомления. В те времена единственным событием дня в Карсон-Сити было прибытие дилижанса. Весь город бывал тут как тут, чтобы насладиться этим событием. Мужчины обычно выбирались из дилижанса скрюченные, едва в состоянии ходить, с изнуренными телами, подавленные, с истрепанными нервами, раздраженные и злые как черти, но та женщина вышла улыбающаяся и, судя по всему, неизнуренная.

Из «Биографии» Сюзи

«После дедушкиной смерти мама и папа вернулись в Буффало, и там несколько месяцев спустя родился милый маленький Лэнгдон. Мама назвала его Лэнгдоном в честь дедушки, это был замечательно красивый маленький мальчик, но очень, очень хрупкий. У него были чудесные голубые глаза, но такой голубизны, что мама никогда не умела мне их описать, так чтобы я видела их словно воочию своим мысленным взором. Его хрупкое здоровье было постоянным беспокойством для мамы, и он был такой хорошенький и такой милый, что это тоже должно было ее беспокоить, и я знаю, что так и было».

Он родился преждевременно. У нас в доме была гостья, и, уходя, она попросила миссис Клеменс проводить ее на станцию. Я возражал. Но то была посетительница, чье желание миссис Клеменс почитала как закон. Готовясь к отъезду, гостья потратила даром так много драгоценного времени, что Патрику пришлось гнать на станцию галопом. В те дни улицы Буффало были не теми образцовыми улицами, какими стали потом. Они были вымощены большими булыжниками и не ремонтировались со времен Колумба. Таким образом, поездка на станцию была равносильна преодолению Ла-Манша в шторм. Результатом для миссис Клеменс стали преждевременные роды, за которыми последовала опасная болезнь. Я был уверен, что спасти ее может только один врач. То была почти богоподобная миссис Глисон из Эльмиры, умершая два года назад в очень преклонном возрасте, после того как больше полувека являлась кумиром этого города. Я послал за ней, и она приехала. Ее помощь принесла плоды, но в конце недели она сказала, что обязана вернуться в Эльмиру по причине крайне важных обязательств. Я чувствовал уверенность, что, если она сможет остаться у нас еще на три дня, Ливи будет вне опасности. Но обязательства миссис Глисон были такого характера, что она не могла остаться. Вот почему я поставил у дверей частного полицейского с указанием не выпускать никого без моего ведома и согласия. В этих обстоятельствах у бедной миссис Глисон не оставалось выбора – таким образом, она осталась. Она не затаила на меня злобу и весьма милостиво сообщила мне об этом, когда три года назад я в последний раз видел ее седую, похожую на белый шелк голову и красивое лицо.

Прежде чем миссис Клеменс полностью оправилась от изнурительной болезни, к нам с визитом приехала мисс Эмма Най, ее школьная подруга, и тут же свалилась с брюшным тифом. Мы наняли сиделок – профессиональных сиделок, характерных для того времени да и для предыдущих веков, – но нам приходилось присматривать за этими сиделками, пока они присматривали за пациентом, что они делали, как правило, во сне. Я следил за ними в дневное время, миссис Клеменс – ночью. Она спала урывками, в промежутках между приемами лекарств больной, но всегда просыпалась в надлежащее время, шла будить дежурившую сиделку и смотрела за тем, как дается лекарство. Эти постоянные перерывы в сне серьезно отсрочили выздоровление миссис Клеменс. Болезнь же мисс Най оказалась смертельной. В последние два или три дня миссис Клеменс редко снимала одежду, постоянно оставаясь на часах. Те два или три дня находятся среди самых черных, самых мрачных, самых скверных дней моей жизни.

Имеющиеся в результате периодические и внезапные перемены в моем настроении – от глубокой меланхолии до полубезумных вспышек и ураганов юмора – входят в число примечательных особенностей моей жизни. Во время одного из приступов овладевшего мною юмористического настроения я послал в свою газетную редакцию за огромной деревянной заглавной буквой М, перевернул ее обратной стороной, вырезал на ней грубо-абстрактную карту Парижа и опубликовал свое творение вместе с довольно нелепыми описаниями, со сдержанными воображаемыми приветствиями за подписями генерала Гранта и других экспертов. Франко-прусская война была в то время у всех на устах, и, таким образом, карта могла бы оказаться полезной, имей она в принципе какую-либо ценность. Она отправилась в Берлин и доставила большое удовольствие тамошним американским студентам. Они приносили ее в большие пивные залы, сидели над ней за пивным столом и обсуждали ее по-английски, с яростным энтузиазмом и показным восхищением, пока цель не бывала достигнута. Цель же состояла в том, чтобы привлекать внимание любых немецких солдат, которые могли там присутствовать. Когда это происходило, они оставляли карту на столе, а сами отходили, дерзко болтая, на небольшое расстояние и ждали результатов. Результаты не задерживались. Солдаты налетали на карту и начинали обсуждать ее по-немецки, теряли самообладание, сквернословили по ее поводу и осыпали бранью ее автора, к полнейшему удовольствию студентов. Мнения солдат об авторе всегда разделялись: одни считали, что он невежда, но исполнен благих намерений, другие были уверены, что он полный идиот.

Пятница, 16 февраля 1906 года

Упоминание Сюзи о маленьком Лэнгдоне. – Переезд из Буффало в Хартфорд. – Мистер Клеменс рассказывает о продаже своей буффаловской газеты мистеру Кинни. – Говорит о Джее Гулде, Макколле и Рокфеллере

Из «Биографии» Сюзи

«Когда Лэнгдон был малюткой, он любил держать в руке карандаш, это было его любимой забавой. Я уверена, что его очень редко видели без карандаша в руке. Когда он сидел на руках у тети Сюзи и хотел пойти на руки к маме, то протягивал к ней ручки тыльной стороной, а не ладонями. Примерно через год и пять месяцев после рождения Лэнгдона родилась я, и моим главным занятием тогда было плакать, так что я, вероятно, сильно прибавила маме забот. Вскоре после рождения маленького Лэнгдона (через год) папа и мама переехали жить в Хартфорд. Их дом в Буффало слишком сильно напоминал им о дорогом дедушке, поэтому вскоре после того, как его не стало, они переехали в Хартфорд.

Вскоре после рождения маленького Лэнгдона к маме в гости приехала ее подруга (Эмма Най) и, будучи у нас в гостях, заболела брюшным тифом. Через некоторое время ей стало так плохо, у нее началась такая горячка, что маме стало очень трудно за ней ухаживать и ей пришлось вызвать каких-то своих знакомых из Эльмиры, чтобы те помогли ухаживать за больной. Приехала тетя Клара (мисс Клара Л. Сполдинг). Она нам не родственница, но мы называем ее «тетя Клара», потому что она очень близкая мамина подруга. Она приехала и помогала маме ухаживать за Эммой Най, но, несмотря на все старания, больной стало хуже и она умерла».

Сюзи права. Наши полтора года в Буффало нагнали на нас столько ужаса и горя, что мы потеряли покой и захотели переехать – в такое место, которое было бы связано с более приятными воспоминаниями либо вообще ни с какими. В соответствии с жесткими условиями грозного закона годового траура, который лишает скорбящего общества соплеменников в тот момент, когда он крайне в них нуждается, мы стали затворниками в доме, никого не посещая и не принимая гостей. Единственным исключением был Дэвид Грей – поэт и редактор ведущей газеты и наш близкий друг благодаря его и моей дружбе с Джоном Хэем. У Дэвида была молодая жена и маленький ребенок. Греи и Клеменсы часто навещали друг друга, и это было единственным утешением в нашем заточении.

Когда мы больше не смогли выносить заключение, миссис Клеменс продала дом, а я продал свою долю (свою треть) в газете, и мы уехали жить в Хартфорд. Теперь у меня есть некоторое деловое чутье, приобретенное путем тяжелого опыта и больших издержек, но в те дни я не имел никакого. Я выкупил долю мистера Кинни в той газете (кажется, его звали Кинни) за его цену, которая составляла двадцать пять тысяч долларов. Впоследствии я узнал, что единственное действительно ценное, что я приобрел, это право печатать сообщения Ассошиэйтед Пресс. Думаю, мы извлекли не очень много пользы из этой привилегии. Мне припоминается, что почти каждый вечер агентство Ассошиэйтед Пресс предлагало нам пять тысяч слов по обычной ставке, и мы сходились на пяти сотнях. Тем не менее это право стоило пятнадцать тысяч долларов и легко сбывалось по этой цене. Я продал целиком свою долю в газете – включая этот актив – за пятнадцать тысяч долларов. Кинни (если именно так его звали) был настолько доволен тем, как оборотисто продал мне за двадцать пять тысяч имущество, не стоившее и трех четвертей этой суммы, что не мог удержать свою радость при себе, а щедро высказывал ее повсюду и был от этого очень счастлив. Я мог бы объяснить ему, что качество, ошибочно принимаемое им за оборотистость, на самом деле вещь убогая и недостойная. Если там и был триумф, если и был какой-то яркий пример, то состоял он отнюдь не в его ловкости, а в моей глупости, и вся заслуга принадлежала мне. Будучи парнем бойким, амбициозным, высокого мнения о себе, он отправился прямиком в Нью-Йорк, на Уолл-стрит, с головой, полной алчных и роскошных грез – грез насчет того, чтобы «разбогатеть быстро», грез, которые должны были воплотиться благодаря его ловкости и глупости противоположной стороны.

Заповедь, оставленная после себя Джеем Гулдом, имеет гигантский успех в наше время. Ее основная идея: «Получайте деньги. Получайте их быстро. Получайте их в большом количестве. Получайте их в колоссальном количестве. Получайте их нечестно, если можете, честно – если обязаны».

Эта заповедь и впрямь выглядит универсальной. Ее великие современные поборники – Маккурдисы, Макколлы, Хайды, Александеры и остальные из этой банды грабителей, которых недавно согнали с их попранных постов в громадных страховых компаниях Нью-Йорка. Позавчера сообщалось, что президент Макколл при смерти. Об остальных сообщалось за последние два-три месяца как о стоящих на пороге смерти. Можно было бы вообразить, что причиной этих гибельных приступов стали сожаление и стыд за ограбление двух-трех миллионов держателей полисов и их семей, вдов и сирот, но то и дело с изумлением обнаруживаешь, что не возмущенная совесть производит все эти действия. Эти люди страдают просто-напросто потому, что их деяния выплыли на свет. Вчера – я вижу это по утренней газете – Джон Макколл забыл о своих похоронах, поднялся с подушки, вновь обрел представительный вид и изложил моральные принципы, необходимые для блага нации. Он прекрасно понимал: все, что может сказать непомерно богатый человек – будь то здоровый или умирающий, – разнесется газетами от одного конца континента до другого и будет нетерпеливо читаться каждым грамотным существом. Макколл сидит в постели и наставляет своего сына, якобы своего сына, а в действительности – нацию. Человек этот производит впечатление искреннего, и я думаю, он и впрямь искренен. Я уверен, что его нравственное чувство атрофировалось. Я уверен, что он действительно почитает себя благородным и святым человеком. И я уверен, он думает, что таким же почитает его народ Соединенных Штатов. Его двадцать лет обожествляли из-за богатства и в особенности из-за сомнительных методов его приобретения. Думаю, он так привык к этому преклонению и так заморочен и обманут им, что и впрямь полагает себя прекрасным, великим и благородным существом и достойным примером для подражания подрастающему поколению молодых людей.

Джон Д. Рокфеллер – совершенно очевидно, искренний человек. Сатана, болтающий слащавые глупости в воскресной школе, выглядел бы не так фарсово, как Джон Д. Рокфеллер, выступающий в своей кливлендской воскресной школе. Когда Джон Д. предстает в этом качестве, он побивает все рекорды фарсовости. Его невозможно спародировать – он сам пародия. Я знаю мистера Рокфеллера довольно неплохо, и убежден, что он человек искренний.

Я также верю в искренность молодого Джона Д. Когда каждое воскресенье несет чушь в своем библейском классе, он проявляет себя в духе своего отца. Он встает утром и толкует Библию с достойными восхищения важностью и самоуверенностью, с воодушевлением и убежденностью идиота – и делает все это честно и искренне. Я знаю его, и совершенно уверен, что он искренен.

Макколл имеет истинно рокфеллеровскую закваску. Со слезливым лицемерием он вещает и проповедует и явно так доволен собой, как если бы на его имени не было ни единого пятнышка и ни единого преступления в его послужном списке. Послушайте – вот его маленькая проповедь.

16 февраля 1906 года

«РАБОТАТЬ, РАБОТАТЬ!» – ГОВОРИТ МАККОЛЛ

В беседе с сыном он рассказывает о своей последней сигаре

Специально для газеты «Нью-Йорк таймс»

Лейквуд, 15 февраля. Джон А. Макколл сегодня почувствовал себя настолько лучше, что имел долгую беседу со своим сыном Джоном С. Макколлом и поведал много эпизодов из своей карьеры.

«Джон, – сказал он своему сыну, – я сделал множество вещей в своей жизни, о которых сожалею, но я никогда не делал ничего, за что бы стыдился.

Мой совет молодым людям, которые хотят преуспеть: им следует принимать мир таким, каким они его застают, а затем – работать, работать!»

Мистер Макколл считает, что направляющей силой человечества является сила воли, и, иллюстрируя это, он сказал:

«Как-то раз, Джон, мы с твоей матерью сидели вместе, непринужденно беседуя. Я курил сигару. Я любил сигары и любил покурить неторопливо и с чувством. Она возражала против этого.

«Джон, – сказала она, – почему бы тебе не выбросить эту сигару?» Я так и сделал. «Джон, – прибавила она, – я надеюсь, ты больше не будешь курить».

Та сигара, которую я выбросил, была последней в моей жизни. Я постановил бросить курить немедленно и бросил. Это было ровно тридцать пять лет назад».

Мистер Макколл рассказал сыну много историй о своей жизни в бизнесе и казался в лучшем настроении, чем обычно. Это состояние объяснялось отчасти тем фактом, что он получил сегодня сотни телеграмм, поздравлявших его со вчерашним заявлением о возобновлении дружбы с Эндрю Гамильтоном.

«Отец получил полную корзину депеш от друзей с Севера, Юга, Востока и Запада, одобряющих его за заявление о своем друге судье Гамильтоне, – сказал вчера вечером молодой Макколл. – Телеграммы пришли от людей, которые желают ему доброго здоровья и скорой поправки. Они доставили ему много радости».

В три часа ночи мистер Макколл почувствовал внезапную слабость, но, к счастью, легкую и оправился прежде, чем успели послать за врачом.

Молоко и бульоны составляют сейчас его единственный рацион. Он не ест твердой пищи и быстро теряет в весе.

Сегодня в пять часов вечера доктора Вандерпоул и Чарлз Л. Линдли провели совещание в доме мистера Макколла и затем сообщили миссис Макколл и миссис Дарвин П. Кингсли, его дочери, что состояние мистера Макколла хорошее и что непосредственной опасности нет.

Джон С. Макколл сделал сегодня вечером следующее заявление: «Мистер Макколл провел очень благоприятный день, и ему несколько лучше».

Следом за этим размещено нечто вроде бюллетеня, какой обычно выпускается ежедневно, когда какой-нибудь король или другая экстраординарная особа провела благоприятный день и чувствует себя лучше, – факт, который неизвестно почему должен заинтересовать, ободрить и успокоить остальную часть человечества.

Сыновья и дочери Джея Гулда вращаются ныне в том, что называется высшим обществом, аристократическим обществом Нью-Йорка. Одна из его дочерей, лет десять – двенадцать назад, вышла замуж за француза, шумного и глупого грубияна, игрока и джентльмена, и согласилась заплатить его долги, которые достигли суммы в миллион или около этого. Но она согласилась заплатить только имевшиеся долги, а не будущие. Будущие же стали ныне настоящими и колоссальны по размеру. Сегодня она начала бракоразводный процесс со своим захудалым приобретением, и сочувствие и симпатии света на ее стороне, как и должно быть.

Кинни отправился на Уолл-стрит, чтобы стать Джеем Гулдом и вершить заклание простаков. Затем он исчез из поля зрения. В течение тридцати пяти лет я ни разу его не видел и ничего о нем не слышал. Затем я наткнулся на Бродвее на очень жалкого и обтрепанного бродягу – это было несколько месяцев назад, – и этот бродяга одолжил у меня тридцать пять центов, чтобы купить пару стаканчиков выпивки, полагаю. У него был изрядно утомленный вид, и, похоже, они ему действительно требовались. Это был Кинни. Вся щеголеватость с него сошла, в облике его читались возраст, запущенность, заботы и нечто показывающее, что долгая борьба окончена и с поражением смирились.

Характер мистера Лэнгдона был составлен, весьма исключительно, из совершенств. Я думаю, что в нем также присутствовали величие и размах и что они бы проявились, если бы его деятельность пролегала на широком поприще, а не в небольшой и малозаметной сфере. Однажды он находился в пяти минутах от того, чтобы стать крупным железнодорожным магнатом Америки.

Вторник, 20 февраля 1906 года

О контр-адмирале Уилксе. – И о встрече в Гонолулу мистера Энсона Бурлингейма

УМЕРЛА МИССИС МЭРИ УИЛКС

Флоренция, Италия, 19 февраля. Миссис Мэри Уилкс, вдова контр-адмирала Уилкса, ВМС США, умерла в возрасте восьмидесяти пяти лет.

Именно такие вот траурные объявления помогают мне осознать, как долго я живу. Они разгоняют туман с дороги моей жизни и дают мне ухватить краем глаза ее начало – увидеть на мгновение те события, что кажутся невероятно далекими.

Когда я был мальчиком десяти лет, в той деревушке на реке Миссури, которая в те времена была неизмеримо далека от любого места, имя исследователя Уилкса было у всех на устах – точь-в-точь как сейчас имя Рузвельта. Сколько шуму оно наделало, и какая замечательная слава! Каким далеким и неслышным стало оно теперь! А слава потускнела и свелась к традиции. Уилкс открыл новый свет и был вторым Колумбом. Этот мир потом превратился главным образом в лед и снег. Но он не весь был льдом и снегом – и в наши дни мы заново его открываем, и мировой интерес к нему ожил. Уилкс был удивительным феноменом в другом отношении, ибо он отправился путешествовать на своих судах по земному шару и видел собственными глазами его отдаленнейшие уголки, сказочные страны – названия и места, которые существовали скорее в виде призраков и слухов, чем в виде реальностей. Но теперь все ездят в эти места на прогулки и летние экскурсии, и из этого невозможно извлечь никакой славы.

Одним из последних визитов, что я нанес во Флоренции – с тех пор минуло два года, – был визит к миссис Уилкс. Она прислала мне письмо с приглашением, и мне казалось главой из романа и чем-то невероятным, что я вижу нежное лицо той, что делила с мужем его давно увядшую славу. Мы беседовали о повседневных вещах, но мыслями я был далеко. Я путешествовал среди метелей, плавучих льдин, туманов и тайн Антарктики вместе с молодым тогда мужем этой очень пожилой женщины. Ничего примечательного не было сказано, ничего примечательного не случилось. Тем не менее редко какой визит впечатлял меня так сильно, как этот.

Вот приятное и желанное письмо, которое погружает меня в события старины.

«Ноллвуд,

Уэстфилд, Нью-Джерси,

17 февраля 1906 года.

Мой дорогой мистер Клеменс!

Я бы хотела сказать, как я благодарна Вам за статью, которую Вы написали однажды, давным-давно (в 1870 или 1871 году), о моем деде, Энсоне Бурлингейме.

Перебирая интересные семейные документы и письма, которые перешли в мое владение этой зимой, глубже всего я была впечатлена Вашим вкладом. Очевидно, эта заметка была вырезана из газеты. Я нашла ее вклеенной в альбом, и она подписана Вашим именем. Я перечитывала ее вновь и вновь. Мне кажется, она яснее, чем что-либо, высвечивает то, что я слышала или читала о личности и подвиге моего деда.

Семейные традиции все труднее и труднее передаются в устном предании. Дети младшего возраста слишком нетерпеливы, чтобы выслушивать семейные истории, а когда они становятся достаточно взрослыми, чтобы понимать их ценность, то частые повторения, а также новые интересы и ассоциации, похоже, уже притупили… нет, не память, а непосредственность и радость от рассказов о старине. Так что, если нет ничего написанного и сохраненного, сколько всего остается утраченным для детей из добрых деяний их отцов.

Возможно, Вам будет приятно узнать, что после стольких лет слова, которые Вы написали о «хорошем и очень, очень крупном человеке», запали в сердце кого-то, для кого эта слава близка и драгоценна.

Вы пишете: «Короткая история мистера Бурлингейма – ибо ему было только сорок семь лет – читается как сказка. Успехи, сюрпризы, счастливые события его жизни происходили все время, и каждый новый эпизод был всегда шагом вперед по сравнению с предыдущим». Похоже, это было истинной правдой, и об этом интересно услышать, хотя в этой правде звучит печальный голос Судьбы. Но как мне в достаточной мере возблагодарить Вас за такие слова: «Это был человек в полном смысле слова: справедливый, великодушный, благородный во всех своих проявлениях и инстинктах, человек великого ума, свободный, глубокий и могучий мыслитель. Он был выдающимся, весьма и весьма выдающимся человеком, масштабно одаренным по натуре. Обстоятельства преданно содействовали ему, и он доблестно управлялся в любой ситуации»? Как, в самом деле, отблагодарить мне Вас за эти слова или выразить, насколько глубоко они меня тронули и как искренне я постараюсь передать это моим детям?

Мое искреннейшее благодарное пожелание, чтобы Ваша слава была такой же священной и неприкосновенной, как и эта. Не просто той абсолютно нетленной славой, что Вам суждена, а милой, сладостной и драгоценной славой для Ваших родных и близких, той безупречной славой, которую Вы приписываете моему деду и которую никогда не сможет понять тот, кто не был близок ему по духу.

С надеждой когда-нибудь познакомиться с Вами,

искренне Ваша, Джин Бурлингейм Битти (миссис Роберт Четвуд Битти)».

Это письмо переносит меня на сорок лет назад, к моей первой встрече с тем мудрым, честным, гуманным и обаятельным человеком, великим гражданином и дипломатом Энсоном Бурлингеймом. Это было в Гонолулу. Он прибыл на своем судне, по пути с его великой миссии в Китае, и я имел честь и пользу находиться в его обществе ежедневно и постоянно в течение многих дней. Это был красивый, статный, элегантный мужчина в расцвете своей мужественности, видеть которого доставляло большое удовольствие; человек дружелюбный и весьма приятный. Его взгляд на мир и происходящие в нем события был широк как горизонт, а разговор дышал достоинством и красноречием; он не касался общих мест, ибо общих мест в его стиле мышления не было. Бурлингейм был не узколобым политиком, а крупным и благородным государственным мужем. Он служил не только своей стране, но также и Китаю, сохраняя справедливый баланс. Он работал ради справедливости и гуманизма. Все его методы и средства были чисты, все его мотивы высоки и прекрасны.

У него были красивые глаза, глубоко посаженные, говорящие, – глаза, которые были мечтательны в момент покоя, которые могли лучиться и убеждать, точно глаза влюбленного; глаза, которые, я полагаю, могли уничтожать, когда он гневался. Это, бесспорно, испытал на себе в свое время задира из конгресса Поттер (так, кажется его звали). Поттер задирал и оскорблял всех, всем бросал вызов, всех терроризировал и был в Вашингтоне эдаким местным заправилой. Но когда он бросил вызов новому молодому конгрессмену с Запада, то наконец нашел в нем скорого и горячего соперника. Бурлингейм принял ближний бой, и Поттер, принеся извинения, прекратил свои нападки – под дружный смех нации.

Когда Бурлингейм приехал в Гонолулу, я был в течение пары недель прикован к своей комнате: по ночам – к постели, днем – к глубокому плетеному, похожему на корзину креслу. Было там еще одно кресло, но я предпочитал именно это, потому что моим недомоганием были седалищные нарывы.

Когда в Гонолулу прибыла лодка с живыми скелетами, проведшими в море сорок три дня с десятидневным запасом провизии (это были выжившие с судна «Хорнет», погибшего в результате пожара за несколько тысяч миль от берега), мне было необходимо взять у них интервью для сакраментской газеты «Юнион», которую я был уполномочен представлять на Сандвичевых островах в продолжении пяти или шести месяцев. Тогда мистер Бурлингейм уложил меня на походную кровать и велел отнести в больницу, и там в течение нескольких часов расспрашивал живых скелетов, а я записывал ответы в свою записную книжку. Мне потребовалась целая ночь, чтобы написать о трагедии «Хорнета», но я не стану сейчас распространяться на эту тему, поскольку уже рассказывал об этом в какой-то своей книге.

Мистер Бурлингейм дал мне однажды кое-какие советы, которые я никогда не забывал и которым следовал сорок лет. Вот к чему, по существу, они сводились: «Избегайте людей более низкого уровня развития. Ищите товарищеских отношений среди превосходящих вас по характеру и интеллекту. Всегда взбирайтесь».

Сын мистера Бурлингейма – ныне, на протяжении многих лет, редактор ежемесячника «Скрибнерс мансли», человек, который вскоре достигнет предгорий, лежащих близ границ старости, – был с ним тогда в Гонолулу. Красивый мальчик девятнадцати лет, переполненный энтузиазмом, активностью, энергией и чистой радостью бытия. Каждый вечер он посещал балы, танцевальные вечера и хула-хула – любые празднества, устраиваемые белыми, черными или мулатами, – и мог танцевать всю ночь, а на следующее утро быть свежим как огурчик. Однажды он привел меня в восторг шуткой, которую я впоследствии использовал в своей лекции в Сан-Франциско, и оттуда она разошлась по газетам. Он сказал: «Если человек вынуждает вас пройти с ним милю, пройдите с ним, Твен»[143].

Будучи свежей, эта шутка казалась чрезвычайно удачной и сочной, но с тех пор, за несколько миллионов раз употребления, она выхолостилась – стараниями не остроумных и обаятельных юношей вроде Бурлингейма, а людей тупоголовых и примитивных, которые повторяли ее с оскорбительными усердием и убежденностью, что они первые ее открыли. И таким образом, она утратила свою лихую искрометность и стала для меня жалким и отталкивающим бродягой, которому самое место в приюте для убогих, одиноких и покинутых.

Среда, 21 февраля 1906 года

Как мистер Лэнгдон избежал возможности стать железнодорожным магнатом. – Взаимодействие мистера Клеменса с издателем Блиссом

Но я далеко отошел от «Биографии» Сюзи. Помню, я собирался объяснить свою ремарку о том, что дед Сюзи едва избежал однажды счастья – или несчастья – сделаться крупным железнодорожным магнатом. Эпизод этот представляет для меня интерес более чем по одной причине. Его подробности стали мне известны случайно в одном разговоре, который я имел со своим тестем, когда подготавливал договор с издателем для моей второй книги «Налегке». Я сказал ему, что издатель прибыл из Хартфорда и придет к нам в дом во второй половине дня, чтобы мы могли обсудить договор и скрепить его нашими подписями. Я добавил, что собираюсь потребовать половину доходов сверх основных производственных издержек. Он спросил, будет ли этот договор совершенно справедливым для обеих сторон, и сказал, что заключать договоры, которые дают преимущества одной стороне, нехорошо ни с деловой, ни с моральной точки зрения. Я ответил, что предлагаемые мною условия справедливы для обеих сторон. Тогда мистер Лэнгдон, задумчиво помолчав, произнес с печальными нотками в голосе:

– Когда вы с издателем приведете договор к виду, который устраивает вас обоих, и никаких сомнений в отношении его у вас обоих не останется, подписывайте его – подписывайте его сегодня же, не ждите до завтра.

Выяснилось, что эту мудрость, передаваемую мне даром, сам он приобрел за значительную цену. Он приобрел ее примерно двадцатью годами ранее, в нью-йоркском отеле «Астор-хаус», где он и с дюжину других входящих в силу способных бизнесменов собрались вместе, чтобы учредить некую железную дорогу, которая при надлежащем развитии и мудром управлении вскоре обещала стать хорошей собственностью. Это была железная дорога Лихай-Вэлли (в долине реки Лихай). Прежде чем сделка могла быть заключена, требовалось примирить ряд противоречивших друг другу интересов. Бизнесмены трудились над этими вопросами целый день в отдельном салоне того отеля. Они пообедали, затем снова собрались и продолжали свои труды до двух часов ночи. Затем, с великой радостью и энтузиазмом, все пожали друг другу руки, ибо достигли успеха и набросали вчерне договор, который был готов к подписанию. Подписание должно было вот-вот начаться, один из присутствующих уже занес руку с пером над роковым документом, но тут кто-то сказал: «О, мы смертельно устали. Все удовлетворительно, давайте подпишем это утром». Все согласились, и перо было отложено.

Мистер Лэнгдон сказал:

– Благодаря этой отсрочке мы получили той ночью пять – десять минут дополнительного сна, но она стоила нам нескольких миллионов каждому, а это уже чересчур. Если бы нам требовалось заплатить из имевшихся у нас средств и цена составляла бы даже миллион с носа, мы бы сидели до конца, потому что среди нас не было человека, который мог бы уплатить подобные деньги полностью. Тот договор так и не был подписан. Мы обменяли целый Английский банк на десять минут дополнительного сна, но это лишило нас покоя на всю оставшуюся жизнь. Когда сегодня вы договоритесь об условиях контракта, подписывайте его.

Я последовал этому совету. Это было тридцать пять лет назад, но с тех пор я не знаю покоя. Я вел переговоры со служащим хартфордской «Американ паблишинг компани» Э. Блиссом-младшим, янки из янки. Я расскажу об этом эпизоде в какой-нибудь последующей главе. Это был высокий, тощий, кожа да кости, желтый, беззубый, лысый, с крысиными глазками профессиональный лжец и негодяй. Я выложил ему мои требования. Он предположил, что они высоковаты. Я показал ему письма, которые получил от разных уважаемых фирм, где предлагалась эта расценка. Я также показал ему письмо от, возможно, лучшей фирмы в Америке, в которой мне предлагалось три четверти прибыли сверх издержек производства. Я показал ему и еще одно письмо от гораздо лучшей фирмы, чем его, предлагавшей мне весь доход и сообщавшей, что она удовлетворится получением дохода от книги как от рекламы. Я сказал ему, что отказался рассматривать эти предложения и предпочитаю остаться там, где мною уже был достигнут успех, но что настаиваю на половине прибыли.

Блисс заметил, что в общем и целом, возможно, мои требования и справедливы – достаточно справедливы, во всяком случае, – хотя имеется один довод против. Поскольку его издательский дом открыл меня, когда я был никому не известным и без гроша в кармане, и, так сказать, меня создал, эту услугу следует учесть и компенсировать в договоре. Мне не пришло в голову напомнить ему о разговоре, который мы имели через девять месяцев после выхода в свет «Простаков за границей», о разговоре, в котором он бурно благодарил меня за спасение жизни их издательского дома. В той беседе он сказал, что после выхода моей книги акции компании уже не идут по бросовой цене, а, напротив, по прошествии этих девяти месяцев дали двадцать процентов дивидендов, что вытащило компанию из долгов, что теперь они котируются по двести долларов за штуку и не продаются даже по этой золотой цене. Я не упомянул – ибо этого не знал, – что мой пятипроцентный гонорар за ту книгу составил лишь одну пятую часть прибыли от нее и что на каждом долларе, заплаченном мне, компания сделала четыре.

Блисс сказал, что пойдет в отель и набросает контракт в соответствии с согласованными условиями. Когда он принес контракт, в нем не было ничего о половине прибыли. Там снова был гонорар – на сей раз в семь с половиной процентов. Я сказал, что это не то, о чем мы договаривались. Он ответил, что буквально – нет, но фактически условия для меня даже лучше, чем половина прибыли, потому что при продаже ста тысяч экземпляров моя прибыль составит даже чуть больше половины и что только при продаже двухсот тысяч экземпляров компания вернет деньги, отданные мне в результате этой уступки.

Я спросил его, говорит ли он мне истинную правду. Он сказал, что да. Я спросил, может ли он поднять руку и поклясться. Он сказал, что может, и я заставил его присягнуть.

Он напечатал эту книгу и следующую при моем гонораре в семь с половиной процентов. Он опубликовал следующие две при десяти процентах. Но когда я в конце 1879 года вернулся из Европы, привезя с собой рукопись еще одной книги, «Странствования за границей», сомнения, которые вертелись у меня в голове все эти годы: что эта скотина все время меня надувает, – приобрели форму почти убеждения, и я сказал, что на сей раз слова «половина прибыли сверх затрат на производство» должны войти в контракт, а не то я отнесу книгу куда-нибудь еще, что я устал от гонорарных условий и уверен, что он меня дурачит.

Он взахлеб принял мои условия и пришел ко мне домой на следующий день с контрактом. Я увидел, что там не упоминается «Американ паблишинг компани», а только Э. Блисс-младший. Получалось, что мне предстояло иметь дело только и исключительно с ним. Я поинтересовался. Он ответил: «Да», – и прибавил, что это-де гнусное сборище, неблагодарная чернь, что они бы давно избавились от меня, если бы не он, при этом они не испытывают ни малейшей благодарности, хотя прекрасно знают, что я единственный источник их процветания и даже их хлеба с маслом. Он сказал, что компания угрожала уменьшить его жалованье, что он хочет с ними порвать и начать собственное дело, поскольку не желает больше иметь никакого дела с этими скрягами.

Идея мне понравилась, потому что я сам питал отвращение к этим людям и был совсем не прочь с ними расстаться. Мы подписали договор.

Мерзавец рассказал мне потом, что взял этот договор, потряс им перед носом совета директоров и сказал: «Я продам это вам за три четверти прибыли сверх производственных издержек. Мое жалованье должно остаться на прежнем уровне, жалованье моего сына должно также остаться на прежнем уровне. Таковы условия. Выбирайте».

Может, это и правда. Если это правда, то, бесспорно, это был единственный раз за все шестьдесят лет Блисса, когда из его открытого рта сквозь щели в зубах не вылетела ложь. Насколько могу припомнить, я никогда не слышал, чтобы он говорил правду. Это было крайне отталкивающее существо. Когда он гнался за долларами, то проявлял усердие и пыл циркулярной пилы. В мелком, подлом и мелочном смысле он был ловок и проницателен, но выше этого уровня он был лишен умственных способностей: у него были мозги деревенщины и дробный смех идиота. Я уверен, что Блисс никогда в жизни не поступал честно, если была возможность сжульничать. Мне приходилось иметь дело с несколькими ярко выраженными подлыми людьми, но они были образцом благородства в сравнении с этим обезьяньим выродком.

Блисс ускользнул от меня и сошел в могилу за месяц или два до того, как был готов первый финансовый отчет по книге «Странствования за границей». Когда банковская выписка была представлена, разумеется, все открылось. Я видел это по его надувательству с гонораром. Блисс обирал меня аж с того дня, когда я подписал семи с половиной процентный договор на книгу «Налегке». Я присутствовал в договоре в качестве партнера, когда та выписка легла перед советом директоров в доме мистера Ньютона Кейса, в Хартфорде.

Я обвинил Блисса и сказал, что совет, должно быть, знал об этих мошенничествах и был их соучастником постфактум. Но они это отрицали.

Теперь настала пора мне хоть раз в жизни поступить мудро. Но, конечно, я вместо этого опять поступил по-дурацки, поскольку старые привычки трудно сломать. Мне следовало продолжить сотрудничать с компанией и дожать из нее деньги. Мне следовало поставить условия в виде пяти шестых от прибыли и продолжать доить их до сегодняшнего дня. Но я в прекрасной садомазохистской страсти разорвал наши отношения и отнес «Принца и нищего» к Дж. Р. Осгуду, который был милейшим человеком на свете, но весьма некомпетентным издателем. Весь мой доход от этой книги составил семнадцать тысяч долларов. Но издатель считал, что сможет добиться большего в следующий раз. Поэтому я отдал ему «Жизнь на Миссисипи», но сказал, что предпочитаю, чтобы он издал книгу за мой счет и продал ее за гонорар, который я ему заплачу. Когда он закончил изготовление печатных форм, печатание и переплет первого издания, эти его производственные операции стоили мне пятьдесят шесть тысяч долларов, и я начал чувствовать себя неуютно от однообразной процедуры подписывания чеков. Осгуд, милая душа, снова напортачил. Думаю, моя прибыль от той книги составила только тридцать тысяч долларов. Возможно, и больше, но это было давно и я могу приводить только свои впечатления.

Я все-таки проделал еще один эксперимент за пределами своего основного рода деятельности. Я привез в Нью-Йорк Чарлза Л. Уэбстера, моего молодого свойственника, и с ним в качестве служащего и менеджера сам издал «Гекльберри Финна». Это была небольшая книжка, ничего особенного не следовало ожидать от нее в денежном отношении, но в конце трех месяцев после ее публикации Уэбстер вручил мне отчет о результатах и чек на пятьдесят четыре тысячи пятьсот долларов. Это убедило меня, что как издатель я в целом не совсем провалился.

Четверг, 22 февраля 1906 года

Замечания Сюзи о ее дедушке Лэнгдоне. – Мистер Клеменс рассказывает о мистере Этуотере. – Мистер Дэвид Грей и встреча с Дэвидом Греем-младшим недавно на званом обеде

Я далеко отклонился от разговора Сюзи о ее дедушке, но ничего страшного. При написании этой автобиографии моя цель – отклоняться куда мне вздумается и возвращаться к предмету, когда к этому готов. Сейчас я вернусь назад и изложу, что имеет сказать Сюзи о своем деде.

Из «Биографии» Сюзи

«Я упоминала, что мама и папа не могли оставаться в своем доме в Буффало, потому что он очень сильно напоминал им о дедушке. Мама получила письмо от тети Сюзи, в котором тетя Сюзи много говорит о дедушке. Из этого письма очень ясно видно, как сильно каждый, кто знал дедушку, любил его и уважал, поэтому мама разрешила мне взять письмо и скопировать то, что сказано о дедушке, мама считает, что здесь оно будет очень уместно.

«Ферма Куарри,

16 апреля 1885 года.

Ливи, дорогая, не напомнило ли тебе об отце сегодняшнее сообщение по поводу генерала Гранта? Ты помнишь, как судья Смит и другие, кого отец выбрал душеприказчиками, выходили из комнаты, и как отец сказал: «Джентльмены, я еще похороню всех вас», – и как он улыбался и был бодр и жизнерадостен? В то время у него, похоже, было гораздо меньше сил, чем сейчас у генерала Гранта, но такое же замечательное мужество в борьбе с враждебными силами. Все это время так многое в генерале Гранте напоминает мне об отце – о его спокойном терпении. Имеется очевидное родство душ этих двух людей. Когда день за днем следишь за донесениями из главного лазарета страны, на ум невольно с живостью приходят дни лета 1870 года. И, однако же, они кажутся такими далекими. По сравнению с собой нынешней тогдашняя я кажусь себе ребенком, и по годам, и по опыту. С тех пор в моей жизни были и самые лучшие, и труднейшие времена, и я знаю, что в твоей тоже. Все прежнее кажется призрачным. Я полагаю, это потому, что все в наших жизнях пришлось полностью переналадить, чтобы они продолжались без этого мощного авторитета. Отец неприметно был таким авторитетом для стольких людей помимо нас, дорогая Ливи, – по-другому и не в такой степени, как для нас, но, конечно же, авторитетом!

Когда в последний раз у нас были гости, я была так поражена тем фактом, что мистер Этуотер долго и безмолвно стоял перед портретом отца, и, повернувшись ко мне, сказал сдавленно и с дрожью в голосе: «Мы никогда больше не увидим такого, как он», – и это после пятнадцати лет, от служащего. А какой-то посторонний человек неделю назад говорил о его привычке давать, потому что, как ни удивительно, он слышал об отцовской щедрости…»

Я очень хорошо помню мистера Этуотера. В нем и его манерах не было ничего городского. Он был средних лет, и всю свою жизнь прожил в деревне. Он выглядел как фермер, ходил как фермер, одевался как фермер, а также носил эспаньолку – украшение, которое было широко распространенным во времена моего детства, но сейчас постепенно вымерло в некоторых западных городах и во всех восточных, маленьких и больших. Он был откровенно хорошим, искренним и честным человеком. Он служил помощником мистера Лэнгдона много лет. Его роль была общего назначения. Если лесопилкам мистера Лэнгдона требовалось не научное, а простое здравомыслящее инспектирование, туда отправлялся мистер Этуотер. Если лесосплавные плоты мистера Лэнгдона попадали в беду на обмелевшей или вздувшейся реке, Этуотера направляли присмотреть за этим делом. Этуотер отправлялся со скромными поручениями на угольные шахты мистера Лэнгдона, а также проинспектировать нефтеугольные промыслы в Пенсильвании и доложить о соблюдении интересов мистера Лэнгдона. Мистер Этуотер был всегда занят, всегда в движении, всегда полезен неприметным образом, всегда религиозен и всегда безграмотен – кроме тех моментов, когда только что закончил говорить и истощил свой запас соответствующей грамматики. Он был эффективен – в том случае, если в запасе было время. Но он был от природы медлителен, и поскольку ему приходилось обсуждать все вопросы с тем, кто подворачивался, порой случалось, что повод для его услуг проходил прежде, чем он успевал их оказать. Мистер Лэнгдон так и не уволил Этуотера, хотя молодой Чарли Лэнгдон не раз предлагал сделать это. Молодой Чарли не выносил Этуотера за его раздражающую нерасторопность и спокойную удовлетворенность этим. Но я любил Этуотера. Этуотер был для меня кладом. Когда он приезжал из какой-нибудь своей инспекционной поездки, садился в полдень за стол и рассказывал семье о своей миссии, со всеми очаровательными подробностями, не пропуская ни единого, самого бессмысленного, неуместного и бесцветного инцидента, я слушал его с благодарностью, я наслаждался безмятежной терпеливостью мистера Лэнгдона, удрученностью и отчаянием семьи, и больше всего этого вместе взятого – мстительностью в глазах молодого Чарли и вулканическими возмущениями внутри его, которых я не видел, но которые чувствовал.

Я задерживаюсь на Этуотере просто из любви. Мне нечего сказать о нем важного – в сущности, я вообще могу сказать о нем только одно. И даже эту историю я мог бы оставить без внимания, если бы захотел, но я не хочу. Она была для меня приятным воспоминанием на протяжении целого поколения. Она проливает мимолетный луч света на мягкий, спокойный и уравновешенный характер Ливи. Хотя она умела сильно чувствовать и сильно выражать свои чувства, никто, кроме человека, хорошо знакомого с ней и с ее настроениями, никогда бы не заключил по ее речи, что это речь резкая. Молодой Чарли великое множество раз пытался заронить в ее сердце недоброе семя против Этуотера, но она была так же тверда в своей преданности, как и ее отец, и усилия Чарли всегда терпели крах. Много, много раз выдвигал он ей обвинения против Этуотера, которые, как он был уверен, вызовут долгожданное резкое слово, и наконец добился успеха – ибо «все приходит к тому, кто умеет ждать».

Я в то время отсутствовал, но Чарли не мог дождаться моего возвращения. Он был слишком рад, слишком нетерпелив. Он сразу же сел и написал мне, пока его триумф был свеж, а его радость жгучей и полной. Он рассказал мне, как выложил перед Ливи наболевший вопрос, а потом спросил ее: «Ну а что ты теперь скажешь?» И она ответила: «Чертов Этуотер!»

Чарли знал, что нет нужды мне это пояснять. Он знал, что я прекрасно пойму. Он знал, я пойму, что он не цитирует, а переводит. Он знал, я пойму, что его перевод точен, совершенен, что он передает точную длину, ширину, вес, смысл и силу слов, которые Ливи на самом деле употребила. Он знал, я пойму: фраза, которую она в действительности произнесла, была: «Я не одобряю Этуотера».

Он был совершенно прав. В ее устах слова «не одобряю» были настолько отравляющими и испепеляющими, как в устах кого-то другого слово «чертов».

Пару дней назад я говорил о нашем горестном и печальном недолгом пребывании в Буффало, где мы стали затворниками и не могли поддерживать дружеские отношения с другими людьми, кроме молодого Дэвида Грея, его жены и их малютки мальчугана. Кажется, с тех пор прошел целый век. Вчера вечером я был на большом званом обеде во дворце Нормана Хэпгуда[144], и мне представили очень длинного и очень худого джентльмена – джентльмена с прекрасным, живым и умным лицом, с приличествующим золотым пенсне на носу и в вечернем костюме, который был идеален от широкого размаха безукоризненной манишки до украшенных розеткой туфель. Его походка, поклоны и модуляции его голоса выдавали английского джентльмена, и я принял его за графа. Я сказал ему, что не разобрал его имени, и спросил, как его зовут. Он ответил: «Дэвид Грей». Эффект был поразительный. Передо мной стоял его отец собственной персоной, такой, каким я знавал его в Буффало тридцать шесть лет назад. Это видение пробудило воспоминания о приятных временах на пивоварнях Буффало, с Дэвидом Греем и Джоном Хэем, когда этот Дэвид Грей был еще в колыбели, ненаглядное и хлопотное достояние. И эта встреча мысленно задержала меня в Буффало на следующий час и затруднила возможность поддерживать разговор на моем конце обеденного стола. Мысли, которым я предавался, были таковы: «Для чего он был рожден? Для чего был рожден его отец? Для чего я был рожден? Для чего вообще рождается любой человек?»

Его отец был поэтом, но ему приходилось мучительно проводить свою жизнь за весьма чуждым ему по духу занятием – редактированием ежедневной политической газеты. Он был певчей птицей в зверинце обезьян, попугаев и гиен. Жизнь его была потрачена впустую. Его привезли из Шотландии в возрасте пяти лет, он был до мозга костей пропитан пресвитерианством самого мрачного, самого бескомпромиссного и самого неприятного толка. В тридцать три года, когда я с ним приятельствовал, все пресвитерианство из него ушло, и он сделался откровенным рационалистом и резко выраженным атеистом. Через несколько лет ко мне в Хартфорд донеслись вести, что с ним случился солнечный удар. Вскоре пришли вести, что в результате у него оказался поражен мозг. Еще через значительный промежуток времени я услышал через навестившего его Неда Хауса, что он больше не может компетентно писать ни статьи о политике, ни стихи и живет довольно уединенно, преподает ежедневно Закон Божий молодежи и ничем больше не интересуется. Его неверие прошло, уступив место прежнему пресвитерианству.

Это была правда. Некоторое время спустя я телеграфировал ему и попросил встретить меня на вокзале. Он пришел, и я поговорил с ним несколько минут – теперь уже в последний раз. В его глубоко посаженных глазах светился все тот же привлекательный внутренний огонь. Он был тем же Дэвидом, которого я знал прежде: возвышенным и прекрасным, безупречным по характеру – существом, достойным обожания.

Вскоре после этого он попал в железнодорожную аварию и сгорел, ночью. И я, вероятно, думал тогда так же, как думал на том званом обеде, отвлекшись от веселого смеха и непринужденной болтовни: «Для чего он был рожден? Какая от этого польза?» Эти утомительные и удручающе однообразные повторения человеческой жизни – в чем их ценность? Сюзи задавала этот вопрос, будучи ребенком. Никто не мог ответить на него тогда, никто не может и до сих пор.

* * *

Когда 6 августа 1870 года мистер Лэнгдон умер, я вдруг на время оказался в совершенно новой для себя роли – роли бизнесмена.

Пятница, 23 февраля 1906 года

Мистер Клеменс рассказывает, как он стал бизнесменом. – Упоминает автобиографию своего брата Ориона

В течение предыдущего года или полутора мистер Лэнгдон перенес несколько жестоких потерь из-за мистера Тэлмаджа Брауна, который являлся свойственником семьи. Браун вымостил Мемфис, штат Теннесси, деревянным тротуаром, столь популярным в те дни. Он сделал это в качестве агента мистера Лэнгдона. При хорошем управлении контракт вылился бы в существенную выгоду, но вследствие неумелого брауновского руководства привел лишь к крупным потерям. При живом мистере Лэнгдоне эти потери не были бы делом большой важности и не могли бы пошатнуть бизнес, но при отсутствии мозгов, хватки, репутации и характера мистера Лэнгдона все оказалось совсем иначе. Мистер Лэнгдон торговал углем-антрацитом. Он продавал этот уголь по стране, вплоть до Чикаго, и в ряде городов у него были важные филиалы. Его агенты были обычно в существенном долгу перед ним, а он – перед владельцами шахт. С его смертью управление бизнесом оказалось в руках трех молодых людей: молодого Чарли Лэнгдона, Теодора Крейна и мистера Сли. Незадолго перед этим мистер Лэнгдон подарил им партнерство в своем бизнесе. Но они были неизвестны. Деловой мир знал Дж. Лэнгдона, это имя было авторитетным, а эти трое молодых людей были нулями без палочки. Сли впоследствии оказался очень способным человеком и весьма компетентным и убедительным переговорщиком, но в то время, о котором я говорю, его таланты были совершенно неизвестны. Мистер Лэнгдон обучил его, и он, возглавляя эту небольшую фирму, имел все необходимые навыки. Теодор Крейн был компетентен в своей области – старшего конторского служащего и начальника над подчиненными клерками. Нельзя было найти лучшего человека на это место, но его возможности были ограничены именно этой должностью. Он был добропорядочен, прям и нерушимо честен, но не имел ни желания, ни амбиций быть чем-то помимо старшего клерка. Он был слишком робок для более широкой работы и более широкой ответственности. Молодому Чарли был двадцать один год, и внутренне он был ничуть не старше – то есть, попросту говоря, мальчишкой. Мать баловала его с колыбели и стояла между ним и такими неудобствами, как обязанности, учеба, работа, ответственность и т. д. Он ходил в школу, как правило, только когда хотел, а не хотел он достаточно часто. Он бывал избавлен от обязанности заниматься дома, когда у него болела голова, а голова у него обычно болела – чего и следовало ожидать. Ему разрешалось играть, когда его здоровье и склонности того требовали, а требовали они этого с изрядной частотой, потому что он сам был судьей в этом вопросе. От него не требовали читать книг, и он их никогда не читал. Результаты такого воспитания можно представить. Но не он был тому виной. Мать была его злейшим врагом, а стала она им просто в силу своей любви к нему, которая была сильной и неизменно пламенной страстью. Это был весьма печальный случай. Он имел необыкновенно светлый, плодовитый ум, ум, который мог бы стать плодотворным, но из-за пагубного попустительства матери этот ум не получил должного развития и остался пустыней. Вне бизнеса он до сих пор пустыня.

Убийственное воспитание Чарли сделало его самодовольным, заносчивым и властолюбивым. На долю Сли и Теодора выпало более тяжелое бремя, чем на мистера Лэнгдона: мистеру Лэнгдону приходилось управлять только бизнесом, а Сли и Крейну еще и Чарли. Чарли оказался самой трудной частью предприятия. Он с поразительным упорством переделывал и сводил на нет наиболее перспективные меры и договоренности мистера Сли, после чего всю работу приходилось начинать заново.

Однако я начал рассказывать о том, как сам неожиданно стал бизнесменом, – занятие, которое совершенно не соответствовало моей деятельности. Тщательный анализ финансовых дел мистера Лэнгдона показал, что его активы составляют восемьсот тысяч долларов и против них были только обычные деловые обязательства. Требовалось оплатить счета, составлявшие в сумме триста, может быть, четыреста тысяч долларов; половину – примерно в течение месяца, вторую половину – примерно через два месяца. Деньги для удовлетворения этих обязательств должны были поступить позднее. Будь мистер Лэнгдон жив, эти долги не доставили бы неприятностей. Он мог бы пойти в банк в городе или в Нью-Йорке и занять деньги без всякого труда, но эти парни не могли этого сделать. Они могли достать разом всего лишь сто пятьдесят тысяч долларов наличными. То была страховка мистера Лэнгдона. Она была выплачена быстро, но мало что давала – то есть давала недостаточно. Не хватало немногого – в сущности, только пятидесяти тысяч долларов, – но где добыть эти пятьдесят тысяч, было загадкой. Они написали мистеру Генри У. Сейджу из Итаки – старому доброму другу и бывшему бизнес-партнеру мистера Лэнгдона – и умоляли его приехать в Эльмиру и дать им совет и помощь. Он обещал приехать. Затем, к моему ужасу, молодая фирма назначила меня провести с ним переговоры. Это было равносильно тому, чтобы попросить меня рассчитать затмение Солнца. Я не имел представления ни как начать, ни что вообще говорить. Но они принесли в дом огромную балансовую ведомость, сели со мной в библиотеке и объясняли, объясняли, объясняли, пока наконец я не получил более или менее ясное представление о том, что именно следует сказать мистеру Сейджу.

Когда мистер Сейдж приехал, мы с ним пошли в библиотеку, чтобы проанализировать балансовую ведомость, а члены фирмы ждали и дрожали в какой-то другой части дома. Когда я закончил излагать мистеру Сейджу ситуацию, меня снова поразил удар молнии – то есть это мистер Сейдж меня ошарашил. Это был человек с прямой линией рта и удивительно твердой челюстью. Он был из тех людей, которые полностью сосредоточиваются на предмете и держат этот прямой рот закрытым и крепко сжатым на протяжении всего времени, пока другой человек излагает дело. Я же во время своего долгого объяснения был бы благодарен хоть за какое-нибудь легкое замечание, которое могло бы указать, что я произвожу на него хоть какое-то впечатление, благоприятное или нет. Но он держал мои нервы в напряжении на всем протяжении рассказа, и я так и не смог уловить ни намека на то, что происходит у него в голове. Но в конце, с грубоватой решительностью, которая составляла часть его характера, он сказал:

– Мистер Клеменс, вы имеете весьма ясную деловую голову на плечах. Зачем вы пишете книги? Вам надо быть бизнесменом.

Я-то знал, что это не так, но было бы недипломатично это высказывать, поэтому я не стал. Затем он сказал:

– Все, что вам, парни, требуется, это расписка от меня в банк на пятьдесят тысяч долларов, на три месяца, и с этой поддержкой вам не нужны будут деньги. Если возникнет необходимость продлить расписку, скажите мистеру Эрноту, он продлит. Ваш бизнес в порядке. Действуйте без страха. Мое мнение, что этот вексель вернется ко мне в конце трехмесячного срока нетронутым и вы не обналичите с него ни доллара.

Случилось так, как он и сказал. Старый мистер Эрнот, банкир-шотландец, очень богатый и очень аккуратный человек и старинный друг мистера Лэнгдона, наблюдал за молодой фирмой и консультировал ее из своего богатого запаса коммерческой мудрости, и в конце трехмесячного срока фирма была упрочившимся и растущим концерном, и расписка была отослана обратно мистеру Сейджу, нам не потребовалось ничего оттуда брать. Это был маленький клочок бумаги, незначительный по размеру, незначительный по сумме, которую он представлял, но устрашающим было его влияние и устрашающей была его власть – из-за человека, который за ним стоял.

Сейджи и Твичеллы были очень близки. Год или два спустя мистер Сейдж приехал в Хартфорд с визитом к Джо, и как только он уехал, Твичелл поспешил к нам в дом, горя нетерпением сообщить мне нечто – нечто, что его поразило и что, как он был уверен, поразит меня. Он сказал:

– Послушай, Марк, ты знаешь, мистер Сейдж, один из лучших предпринимателей в Америке, говорит, что у тебя необычайные деловые таланты.

И вновь я не стал это отрицать. Я бы ни за что не стал рассеивать это необоснованное представление. Оно удовлетворило мою долго испытываемую жажду. Мы всегда больше озабочены тем, чтобы нас отметили за тот талант, которого у нас нет, чем похвалили за пятнадцать талантов, которыми мы обладаем.

Все это было в 1870 году. Пролетело тридцать пять лет, и год назад в этом доме Чарли сидел у этой постели и невзначай заметил, что если бы ему пришлось выбрать из своей жизни момент, вызывающий у него наибольшую гордость, он бы сказал, что это было после того, как он растолковал балансовую ведомость мистеру Сейджу и услышал его слова: «Вы еще мальчик, но уже несете на своих плечах одну из самых замечательных деловых голов, какие я когда-либо встречал».

И опять-таки я ничего не сказал. Какой смысл? Это присвоение моего великого достижения, без сомнения, укоренялось в мозгу у Чарли изрядное количество лет, и я никогда бы не выкорчевал его путем спора и убеждений. Ничто, кроме динамита, не смогло бы этого сделать.

Не все ли мы так же скроены, хотел бы я знать. Вероятно, мы начинаем восхищаться достижениями других людей и так долго всем о них рассказываем, что, неосознанно и не подозревая об этом, выталкиваем из памяти того, кто действительно добился успеха, и занимаем его место. Я знаю один такой пример. В соседней комнате вы найдете объемистую рукопись, автобиографию моего брата Ориона, который был десятью годами меня старше. Он написал эту автобиографию по моему настоянию двадцать лет назад и привез ее мне в Хартфорд из Кеокука, штат Айова. Я побуждал его занести на бумагу все хорошо запомнившиеся эпизоды его жизни и не ограничивать себя только теми, которыми он гордится, но записать также и те, за которые ему стыдно. Я сказал, что, вероятно, он не сможет этого сделать, потому что, если кто-то был бы способен на подобное, это было бы уже давным-давно сделано. Тот факт, что это никогда не было сделано, является очень хорошим доказательством того, что это сделать невозможно. Бенвенуто повествует о ряде поступков, которых всякий другой человек стыдился бы, но тот факт, что он о них рассказывает, похоже, является просто хорошим доказательством того, что он их не стыдился, и то же самое, как я думаю, должно быть, происходило с Руссо в его «Исповеди».

Я побудил Ориона постараться рассказать правду и только правду. Я сказал, что он, конечно же, не сможет написать правду – то есть не сможет успешно солгать о своем постыдном опыте, – потому что правда будет вылезать между строк и он ничего не сможет с этим поделать; что автобиография – это всегда две вещи: абсолютная ложь и абсолютная правда. Ее автор доносит ложь, ее читатель распознает правду – то есть он добирается до правды путем проникновения в суть. Так вот, в той автобиографии мой брат присваивает и делает своим случай, который произошел в моей жизни, когда мне было два с половиной года. Я полагаю, он часто слышал, как я его рассказывал, и постепенно начал рассказывать его сам и рассказывал слишком часто – так часто, что наконец он стал его собственным, а не моим приключением. Кажется, я уже упоминал об этом происшествии, но еще раз кратко его изложу.

Когда наша семья переезжала в фургоне из селения Флорида, что в штате Миссури, в тридцати милях от Ганнибала, на реке Миссури, они не пересчитали детей, и меня забыли. Мне было два с половиной года. Я играл в кухне. Я был совершенно один. Я играл с маленькой горкой муки грубого помола, которая просыпалась на пол из бочонка с мукой через дырочку, проеденную крысой. Вскоре я заметил, как тихо вокруг, как мрачно-торжественно вдруг сделалось, и душа моя наполнилась несказанным ужасом. Я побежал по дому, обнаружил его пустым, застывшим, безмолвным – ужасно безмолвным, страшно застывшим и безжизненным. Все живые существа исчезли, я – один-единственный обитатель на всей земле, и солнце клонится к закату. Затем приехал верхом мой дядя и забрал меня. Семья мирно ехала себе неведомо сколько часов, пока наконец кто-то не обнаружил беду, которая на нее свалилась.

Мой брат рассказывает этот эпизод в своей автобиографии очень серьезно, рассказывает как опыт, пережитый им самим. Тогда как если бы он на минутку задумался, то увидел бы, что это, конечно, поразительное и живописное приключение в жизни ребенка двух с половиной лет, но когда он превращает его в собственное, то ничего героического и леденящего кровь не получается – ведь ему-то в ту пору было двенадцать с половиной. Мой брат не заметил этой несообразности. Кажется невероятным, что он мог записать это переживание как свое собственное и не задуматься над обстоятельствами, но, как видно, не задумался, и вот этот эпизод фигурирует в его автобиографии как волнующее приключение ребенка двенадцати с половиной лет.

Понедельник, 26 февраля 1906 года

Сюзи приезжает в Нью-Йорк с отцом и матерью. – Тетя Клара навещает их в «Эверетт-хаусе». – Невезение тети Клары с лошадьми. – Инцидент с омнибусом в Германии. – Тетя Клара ныне болеет в отеле «Хоффман-хаус» – результат несчастного случая во время верховой езды тридцать лет назад. – Мистер Клеменс берет Сюзи посмотреть на генерала Гранта. – Отчет мистера Клеменса о его беседе с генералом Грантом. – Мистер Клеменс дает первое публичное чтение в Нью-Йорке. – Также повествует о чтении в Бостоне. – Мемориал мистера Лонгфелло. – Прием в Вашингтоне

Из «Биографии» Сюзи

«Папа договорился читать в Вассар-колледже[145] 1 мая, и я поехала с ним. Мы ехали через Нью-Йорк. Мама поехала с нами в Нью-Йорк и осталась на два дня, чтобы сделать кое-какие покупки. Мы выехали во вторник в половине третьего дня и достигли Нью-Йорка около половины седьмого. Папа сразу же с вокзала пошел к генералу Гранту, а мы с мамой поехали в «Эверетт-хаус». Тетя Клара пришла поужинать с нами в нашем номере».

Это та самая тетя Клара, которая уже была упомянута несколько раз. Она с самых ранних лет была подругой детства и школьной подругой моей жены и была примерно одного с ней возраста или же двумя-тремя годами моложе – интеллектуально, морально, духовно и во всех отношениях превосходная и привлекательная личность.

Люди, которые считают, что нет такого понятия, как везение или невезение, имеют право на собственное мнение, хотя, я думаю, их следовало бы за это расстрелять. Впрочем, это всего лишь мнение, в нем нет ничего обязывающего. Клара Сполдинг имела обычное, среднее человеческое везение во всем, кроме одного: ей не везло с лошадьми. Это преследовало ее как болезнь. То и дело лошадь ее сбрасывала. То и дело лошади ее несли. Обычно все выходили невредимыми, кроме одного человека, и для этой роли Провидение избирало ее. Как-то раз в Германии наше маленькое семейство вышло с постоялого двора (кажется, это было в Вормсе) и отправилось на станцию. Транспортным средством был огромный длинный омнибус, влекомый четверкой мощных лошадей. Все места в омнибусе были заняты, и всего нас набралось добрых две дюжины человек, может быть, на одного-двух больше. Я шутливо сказал Кларе Сполдинг: «Думаю, вам следует пойти на станцию пешком. Было бы нехорошо с вашей стороны подвергать опасности жизни стольких безобидных людей». Когда мы проехали с четверть мили и энергично приближались к каменному мосту, где не было ограждающих перил, упряжка вырвала поводья и пустилась вскачь. Мы увидели из окна волочащиеся по земле длинные поводья и молодого крестьянина, погнавшегося за ними и пытавшегося схватить. Через какое-то время ему это удалось – не слишком скоро, потому что, когда он остановил лошадей, омнибус уже въехал на мост. Две дюжины жизней были спасены. Никто не предложил произвести сбор пожертвований, но я предложил нашему другу и товарищу по поездке – американскому консулу в немецком городе, – чтобы мы вышли и дали на чай тому молодому крестьянину. Консул сказал с энтузиазмом, свойственным его характеру:

– Оставайтесь на месте. Позвольте мне позаботиться об этом. Его подвиг не останется без вознаграждения.

Он выпрыгнул и уладил дело, и мы продолжили наше путешествие. Позже я спросил, сколько он дал крестьянину, так чтобы я мог внести свою половину. Он сказал, и я заплатил. С тех пор прошло двадцать восемь лет, тем не менее, хотя и пережив несколько периодов безденежья, я никогда всерьез не сожалел о тех издержках. Они составили двадцать три цента.

Клара Сполдинг, ныне миссис Джон Б. Стэнчфилд, имеет сына, который находится на выпускном курсе колледжа, и дочь, которая учится в колледже в Германии. В настоящее время сама она пребывает в Нью-Йорке, и я вчера ходил в гостиницу «Хоффман-хаус», чтобы навестить ее, но мои ожидания оправдались: она слишком больна, чтобы видеть кого бы то ни было, кроме врачей и медсестер. Источником болезни оказался несчастный случай во время верховой езды, выпавший на ее долю тридцать лет назад, результатом которого стал перелом костей стопы и лодыжки. Сломанные кости неправильно срослись, и она всегда потом ходила прихрамывая. Несколько месяцев назад стопа и лодыжка начали невыносимо болеть, и было решено, что она должна приехать в Нью-Йорк и подвергнуться процедуре повторного перелома и сращивания этих костей. Я видел ее в частной больнице через три недели после операции, и вердикт был таков: операция прошла успешно. Это оказалось ошибкой. Она приехала в Нью-Йорк месяц или полтора назад, и был произведен новый перелом и сращивание. Неделю назад, когда я зашел, она была способна ковылять по комнате на костылях и пребывала в счастливом убеждении, что все ее неприятности закончились. Но оказывается, эту ужасную хирургическую работу надо делать опять. Но она к ней не готова. Боль уменьшает ее силы, и мне было сказано, что в последние три дня необходимо оградить ее от контактов со всеми, кроме врачей и медсестер.

Из «Биографии» Сюзи

«Мы с мамой и тетей Кларой сразу после ужина собирались в театр и ожидали, что папа придет домой как можно раньше и отвезет нас туда. Но уже кончился обед, а он все не приходил и не приходил, и мама была все в большем и большем недоумении и беспокойстве, и наконец мы решили, что нам придется ехать без него. Итак, мы оделись и стали спускаться по ступенькам, но не успели мы дойти до середины лестницы, как столкнулись с папой, который поднимался с большим букетом роз в руке. Он объяснил, что причина, по которой он так опоздал, в том, что его часы остановились, а он не заметил и думал, что сейчас на час меньше, чем было на самом деле. Розы, которые он принес, прислал маме какой-то полковник Ф. Грант[146]. Мы пошли в театр и наслаждались «Адонисом» (далее слово неразборчиво) много играли на сцене. Мы вернулись домой примерно в половине двенадцатого и сразу отправились спать. В среду мы поднялись довольно поздно и завтракали примерно в половине десятого. После завтрака мама пошла за покупками, а я пошла к папиному агенту по кое-какому деловому вопросу. После того как папа переговорил с кузеном Чарли (Уэбстером), папиным агентом, мы поехали забрать папиного друга майора Понда, чтобы пойти с ним на выставку собак. Мы поехали с майором Пондом посмотреть собак и восхитительно провели время, глядя на стольких собак сразу. Когда мы посмотрели собак, папа решил, что пойдет навестить генерала Гранта, и я пошла с ним – это было 29 апреля 1885 года. Папа вошел в комнату генерала и взял меня с собой, я чувствовала себя удостоенной большой чести и была в восторге, потому что генерал Грант это такой человек, что я буду счастлива всю свою жизнь, что его видела. Папа и генерал долго беседовали, и папа написал для меня отчет об этом визите и о своей беседе с генералом Грантом, чтобы я включила его в эту биографию».

Здесь Сюзи вставила это мое свидетельство – вот оно.

«29 апреля 1885 года.

Я зашел к генералу Гранту и взял с собой Сюзи. Генерал выглядел и чувствовал себя гораздо лучше, чем на протяжении последних нескольких месяцев. Он отважился в то утро снова поработать над своей книгой – пожалуй, впервые за месяц он сел за работу. В это утро он сделал первую попытку заняться диктовкой, и попытка эта увенчалась успехом, к его великой радости. Он всегда говорил, что для него будет совершенно невозможно что-нибудь диктовать, но я возражал, говоря, что он известен своим умением ясно излагать, а поскольку повествование – это просто изложение последовательных фактов, значит, он отлично справится с диктовкой. Так и получилось. Ибо он диктовал в то утро два часа стенографистке, ни разу не поколебавшись в выборе слов, не повторяясь, и готовая рукопись не требовала исправлений. Двухчасовая работа представляла собой отчет о сражении при Аппоматтоксе[147] – это был необычайно важный материал, без которого книга была бы в значительной степени неполной. Поэтому я заранее привел к нему стенографистку, чтобы посмотреть, смогу ли заставить его написать по крайней мере несколько строк об этом сражении[148]. Но он тогда недостаточно хорошо себя чувствовал, чтобы взяться за это. Я знал, что из сотни описаний Аппоматтокса ни одно полностью не соответствовало действительности. Поэтому я был крайне заинтересован, чтобы генерал изложил правдивую версию. Горло его не беспокоило, и голос был гораздо лучше и сильнее, чем обычно. Он был так счастлив заново пережить события Аппоматтокса – сбросить с плеч эту гору, – что был разговорчив, как прежде. Он очень радушно принял Сюзи, а затем рассказал, какие темы хотел бы осветить в следующей диктовке. В первую очередь он считал необходимым раз и навсегда разрешить один вопрос, который передается из уст в уста и кочует из газеты в газету. Вопрос заключался в следующем: «Кому принадлежит идея марша к морю[149] – Гранту или Шерману?» Спрашивал ли его я или кто-то еще (стремясь зафиксировать важный факт), кто автор этой идеи, уже не помню. Но помню его ответ. Я запомнил его навсегда. Генерал Грант сказал: «Никто не придумывал марш Шермана к морю. Это сделал враг».

Далее он стал рассказывать, что враг, безусловно, диктует великое множество планов, которые потом ставит себе в заслугу военачальник противоположной стороны. В то же время, когда враг это делает, он раскрывает свои маневры, которые военачальник противника видит и использует в своих интересах. В данном случае Шерман имел, конечно, хорошо продуманный план. Он намеревался разрушить две остававшиеся железные дороги в той части страны, и это бы прекратило сообщение в регионе. Но генерал Худ сыграл в операции совсем не ту роль, какую от него ждали. Вопреки всем ожиданиям, он совершил резкое наступление на Читтанугу. Таким образом, марш к морю остался на усмотрение Шермана. Послав часть своей армии защищать и удерживать захваченное в читтанугском регионе, он получил возможность с оставшимися силами приступить к выступлению через Джорджию. Если бы Шерман эту возможность упустил, он не годился бы для своей должности.

«Шерман доложил мне, – говорит генерал Грант, – в чем состоит его план, и я приказал ему действовать. Мой штаб был против этого маневра». (Кажется, Грант сказал, что его убеждали остановить Шермана. Начальник штаба, по словам генерала, даже дошел до того, что отправился в Вашингтон без его ведома, дабы привлечь на свою сторону правительство, и до такой степени преуспел в возбуждении страхов, что генералу Гранту из Вашингтона пришел приказ остановить Шермана.)

Далее генерал сказал: «Чтобы защититься перед правительством, я телеграфировал Шерману и остановил его на двадцать четыре часа, а затем, сочтя, что проявил достаточное уважение к правительству, телеграфировал, чтобы он двигался дальше».

Я пытался передать не язык генерала, а лишь его общую мысль. Больше всего меня поразила его короткая ремарка, что это враг породил идею марша к морю. Она поразила меня тем, что прекрасно иллюстрировала афористичную манеру генерала – сказать много в одном лаконичном предложении. (Это мое свидетельство, за моей подписью «Марк Твен».)».

Сюзи подводит итог

«После беседы папы с генералом Грантом мы вернулись в гостиницу, где нас ждала мама, и папа рассказал маме о своей беседе с генералом. Потом мы с мамой провели чудесный тихий вечер вдвоем».

Эта пара приятелей всегда затворялась вместе, когда им выпадала возможность, по выражению Сюзи, «уютно провести время». С раннего детства Сюзи и до конца ее жизни они с матерью были близкими подругами, задушевными подругами, страстными обожателями друг друга. У Сюзи был великолепный ум, и это делало ее интересным товарищем. А при тонком уме она имела сердце своей матери. Не было у Сюзи такого интереса или занятия, которые бы она с радостью не отложила ради того, что всегда было для нее более ценным, – ради общения с матерью. Сюзи умерла в самое время, в счастливую пору жизни, в счастливом возрасте – в двадцать четыре года. В двадцать четыре такая девушка повидала в жизни лучшее – жизнь как счастливый сон. После этого возраста начинаются риски, наступает ответственность, а с ней – заботы, печали и неизбежная трагедия. Ради ее матери я воскресил бы ее, если бы мог, но ради себя самого этого делать не стал бы.

Из «Биографии» Сюзи

«Затем папа отправился читать на публике, многие писатели читали в тот четверг помимо папы. Я бы хотела пойти и послушать, как папа читает, но папа сказал, что будет читать в Вассаре то же, что и в Нью-Йорке, поэтому я осталась дома, с мамой».

Я думаю, это было первым опытом нового адского изобретения – штуки под названием «Авторское чтение». Этот шабаш ведьм происходил в театре и начался в два часа пополудни. В списке было девять чтецов, и, уверен, я был единственным, кто по опыту знал, как подойти к делу здравым образом. Я понимал, по своему давнему знакомству с таблицей умножения, что десять раз по девять будет девяносто и что, следовательно, среднее количество времени, отведенного каждому из этих чтецов, должно быть ограничено десятью минутами. Там будет не понимающий своей задачи ведущий – это катастрофическое обстоятельство можно считать несомненным фактом. Несведущий, болтливый, красноречивый, он будет с удовольствием слушать самого себя. Ему надлежит представить девятерых выступающих, прибавьте к этому его собственную вступительную речь… что ж, не стану продолжать эти горестные подсчеты – словом, я предвидел: быть беде. Я попросил себе шестое место в списке. Когда занавес поднялся и я увидел, что весь наш полукруг менестрелей в сборе, то произвел изменения в своем плане. Я рассудил, что, попросив шестое место, сделал все необходимое, дабы заслужить репутацию скромника, и что я ничего не приобрету, если стану доводить ее до предела, она сослужила свою службу, и пора оставить ее в покое. Поэтому я попросил передвинуть меня на третье место, и моя просьба была удовлетворена.

Представление началось в половине третьего, и я, номер третий в списке из десяти человек (включая ведущего), был вызван на битву лишь четверть четвертого. Мое чтение длилось десять минут. Когда я изначально отбирал текст, его чтение занимало у меня двенадцать минут, и мне потребовалось изрядное время, чтобы без ущерба каким-то образом сократить его на две минуты. Я закончил читать через десять минут, а затем удалился на свое место, наслаждаться мучениями слушателей. Я действительно ими наслаждался час или два, после чего все запасы жестокости в моей натуре иссякли и на первый план вновь вышел мой природный гуманизм. К половине пятого треть зала спала, еще одна треть умирала, а оставшиеся были мертвы. Я направился к заднему выходу и уехал домой.

«Авторские чтения» продолжались еще несколько лет после этого. Мы то и дело собирались в Бостоне, Нью-Йорке, Филадельфии, Балтиморе, Вашингтоне и терзали людей. Вразумить тех, кто заправлял этими оргиями, было совершенно невозможно. Точно так же было невозможно хоть как-то вразумить чтецов. Однажды я поехал в Бостон, чтобы помочь в одном из этих буйств, которое было организовано в память о мистере Лонгфелло. Хоуэллс был неизменным членом этих кочующих бедствий, и я никак не мог научить его отрепетировать выбранный текст с помощью часов и урезать его до подходящей длины. Похоже, он не мог этому выучиться. Он был блестящим человеком во всех прочих отношениях, но всякий раз, когда надо было отобрать текст для одного из этих кутежей, его интеллект глох и приходил в упадок. Я приехал к нему в Кембридж накануне лонгфелловских мемориальных чтений и, вероятно, попросил показать мне подобранную вещь. Во всяком случае, он мне ее показал – и провалиться мне на месте, если в ней не насчитывалось тысяч семь слов. Я заставил его смотреть на часы и вести протокол игры, пока я буду читать один абзац. Эксперимент показал, что мне потребовалось бы час десять минут, чтобы прочитать весь текст целиком, и я сказал: «Заметьте, сюда не входят паузы на аплодисменты – по той причине, что после первых двенадцати минут таковых не будет вовсе».

Ему потребовалось немалое время, чтобы найти что-то приемлемое, и он постоянно твердил, что не сумеет найти достаточно короткий и при этом достаточно хороший отрывок – то есть такой, который выдержит выставление на суд аудитории.

Я сказал: «Это не важно. Лучше такой, чем длинный, потому что зрители смогут выдержать плохой короткий, но не смогут выдержать хорошего длинного».

Наконец мы пришли к соглашению. Мы сделали так, что Хоуэллс укладывался, кажется, минут в пятнадцать. Но только он, доктор Холмс, Олдрич, да я имели в тот день достаточно короткие отрывки из всего устрашающего сборища авторов числом шестнадцать. Если это было не тогда, значит, в Вашингтоне в 1888 году. Да, думаю, именно в тот раз мы собрали эту несокрушимую, эту неисчислимую силу. Дело происходило во второй половине дня в театре «Глобус», зал был набит битком, и воздух был бы очень плох, если бы он вообще там был. У меня до сих пор стоит перед глазами эта масса людей, разевающих и захлопывающих рты точно выброшенные на берег рыбы. Это было нестерпимо.

Приятный и умелый оратор профессор Нортон открыл матч очень красивой вступительной речью, но она длилась двадцать минут. И, наверное, минут десять из нее было посвящено представлению доктора Оливера Уэнделла Холмса, который нуждался в представлениях не больше, чем Млечный Путь. Затем стал декламировать сам доктор Холмс – как только он один умеет это делать: он читал «Последний лист», и весь зал поднялся в едином порыве, шалея в благоговейном восторге. Зал рукоплескал и рукоплескал и выпросил у доктора на «бис» еще одно стихотворение – хотя на сей раз шквал аплодисментов был не такой неистовый, как предыдущие взрывы. К тому времени доктор Холмс сам отчасти потерял голову и стал декламировать стихотворение за стихотворением, пока вместо оваций не воцарилось молчание, так что последнюю вещь он исполнил уже по собственному почину. Он был милейшим человеческим существом в Бостоне, и было больно видеть, как он с собой обходится.

Я к тому времени уже давно научился оговаривать себе для выступления третий номер. Представление началось в два часа. Мой поезд на Хартфорд отходил в четыре. До вокзала было пятнадцать минут. Мне для чтения требовалось десять. Я прочитал свой отрывок за десять минут, сразу же выбежал из театра и едва-едва не опоздал к поезду. Потом мне сказали, что к тому времени, когда на сцену вышел чтец номер восемь и навел орудие на зал, публика покидала помещение группами, косяками и лавинами и что примерно в это время осада была полностью снята, при оставшихся еще шести или семи чтецах.

На чтениях в Вашингтоне весной 1888 года была целая толпа чтецов. Все они, как обычно, явились переполненными. Томас Нельсон Пейдж читал сорок минут, по часам, а он был только в середине списка. Все мы собрались в Белом доме в половине десятого. Присутствовали президент и миссис Кливленд, и в половине одиннадцатого им пришлось уйти – президента ждали какие-то служебные дела, которые предполагались после нашего приема в Белом доме. Мистер Кливленд, который был не искушен в «авторских чтениях», предполагал, что прием закончится к половине двенадцатого, тогда как если бы он знал об «авторских чтениях» столько же, сколько о других государственных делах, то понимал бы, что мы едва ли управимся до раннего завтрака.

Мне думается, что именно по случаю этого визита в Вашингтон Ливи, всегда внимательная ко мне, наставляла меня для посещения правительственной резиденции. Нет – это было раньше. В тот раз мы были вместе, и она могла присмотреть за мной самолично.

Понедельник, 5 марта 1906 года

Предостережения миссис Клеменс по случаю посещения мистером Клеменсом приема в Белом доме. – Описание парижского дома, в котором они жили в 1893 году. – Также комнат на вилле Вивиани. – Также столовой в доме в Ривердейле. – Повествование о том, как мистера Клеменса песочили после разнообразных обедов. – И о карточной системе сигналов. – Письмо от мистера Гилдера, касающееся шестьдесят девятого дня рождения мистера Кливленда. – Мейсон

Я всегда был небрежен. Я был рожден небрежным и, таким образом, постоянно и совершенно бессознательно совершал мелкие нарушения приличий, что навлекало на меня унижения. Но они меня не унижали, потому что я не ведал, что произошло. Однако Ливи отлично это знала, и потому унижения приходилось на долю ее, бедняжки, которая совсем их не заслуживала. Она всегда говорила, что я самый трудный ее ребенок. Она была очень чутка в отношении меня. Ей причиняло боль видеть, как я совершаю небрежности, которые могут навлечь на меня критику, и поэтому она всегда была настороже, чтобы уберечь меня от таких проступков.

Когда я уезжал из Хартфорда в Вашингтон в связи с вышеописанными событиями, она сказала: «Я написала маленькое предупреждение и положила тебе в карман жилета. Когда будешь одеваться, чтобы идти на «авторские чтения» в Белый дом, ты, естественно, по своей привычке, сунешь пальцы в карманы жилета и найдешь там эту маленькую памятку. Прочти ее внимательно и сделай как там написано. Я не могу быть с тобой, поэтому делегирую мои сторожевые обязанности этой маленькой записке. Если я дам тебе эти указания сейчас устно, они выскочат у тебя из головы и забудутся через несколько минут».

Шел первый срок правления президента Кливленда. До этого я никогда прежде не видел его жены – молодой, красивой, сердечной, доброжелательной, обворожительной. Как и следовало ожидать, едва закончив одеваться, чтобы идти в Белый дом, я нашел маленькую записку, о которой давно уже забыл. Эта маленькая записка была степенна и серьезна, как и ее автор, но рассмешила меня. Кроткие серьезности Ливи часто производили на меня такое действие, причем в таких случаях, где лучшая шутка записного юмориста не смогла бы этого сделать, ибо меня не так-то легко рассмешить.

Когда мы прибыли в Белый дом и я обменивался рукопожатиями с президентом, он начал мне что-то говорить, но я прервал его и сказал:

– Если ваше превосходительство меня извинит, я вернусь через минутку, но сейчас мне нужно позаботиться об одном важном деле, причем немедленно.

Я повернулся к миссис Кливленд, молодой, красивой, очаровательной, и дал ей мою карточку, на обратной стороне которой заранее написал: «Он этого не сделал», – и попросил ее поставить свое имя под этими словами.

Она спросила:

– «Он этого не сделал»? Не сделал чего?

– О, не важно, – ответил я. – Мы не можем сейчас прерываться, чтобы обсуждать это. Дело срочное. Не будете ли вы так любезны написать ваше имя? – Я вручил ей авторучку.

– Ну, – возразила она, – я не могу принять на себя такое обязательство. Кто он такой, который не сделал? И чего он не сделал?

– О, – сказал я, – время летит, летит, летит. Не могли бы вы вывести меня из этого бедственного положения и подписаться под этим? Тут все в порядке. Даю вам слово, что все в порядке.

Она была в замешательстве, но все же неуверенно и машинально взяла ручку со словами:

– Я подпишу это. Пойду на риск. Но вы должны все мне рассказать сразу же после этого, так чтобы вас могли арестовать, прежде чем успеете выйти из этого дома, на тот случай если тут кроется что-то криминальное.

После чего она подписала, и я вручил ей записку миссис Клеменс, которая была очень краткой, очень простой и вполне уместной. Там говорилось: «Не надевай в Белый дом свои теплые непромокаемые боты». Супруга президента вскрикнула, а потом по моей просьбе вызвала курьера, и мы немедленно отослали эту карточку по почте миссис Клеменс, в Хартфорд.

В течение 1893 и 1894 годов мы жили в Париже; первую половину этого времени – в отеле «Брайтон» на рю де Риволи, а другую половину – в очаровательном особняке на рю де Л’Юниверсите, на другой стороне Сены, который, по счастью, достался нам вследствие несчастья другого человека. Это был художник Померой. Болезнь кого-то из членов его семьи вынудила его выехать на Ривьеру. Он платил за дом три тысячи шестьсот долларов в год, но позволил нам снять его за две шестьсот. Это был очаровательный дом: большой, затейливый, беспредельный, прелестно обставленный и декорированный, выстроенный без какого-то определенного плана, чарующе хаотичный, запутанный и полный сюрпризов. Вы всегда в нем терялись и набредали на уголки, закоулки и комнаты, о которых не подозревали и наличия которых ранее не предполагали. Дом был построен богатым французским художником, и он также собственноручно его обставил и декорировал. Студия являла собой воплощенный уют. Мы использовали ее как гостиную, общую комнату, столовую, танцевальный зал – мы использовали ее для всего. Мы не могли на нее нарадоваться. Странно, что она была такой уютной, потому что в ней было сорок футов в длину, сорок в высоту и тридцать в ширину, обширные камины с каждой стороны и посредине, и галерка для музыкантов в одном конце. Но мы уже знали, что при определенных условиях простор и уют вполне сочетаются друг с другом, любовно и гармонично. Мы узнали это годом или двумя ранее, когда жили на вилле Вивиани в трех милях от Флоренции. Тот дом имел квадратную комнату, сорока футов в длину и ширину и сорока – в высоту, и поначалу это было невыносимо. Мы называли ее пещерой мамонта, катком, Великой Сахарой, мы обзывали ее по-всякому, чтобы выразить наше пренебрежение. Нам приходилось проходить через нее, чтобы добраться из одного конца дома до другого, но мы проходили быстро, не задерживаясь. И несмотря на это, прошло немного времени, и, сами не ведая, как это произошло, мы обнаружили, что толчемся на этом широком пространстве день и ночь и предпочитаем его любой другой части дома.

Четыре или пять лет назад, осматривая дом на берегах Гудзона, в Ривердейле, мы перемещались из комнаты в комнату со все возрастающим сомнением касательно того, хотим мы снять этот дом или нет. Но наконец, когда мы достигли столовой, которая была длиной шестьдесят футов, шириной тридцать и имела два огромных камина, это решило дело.

Но я отвлекся. Я предполагал говорить совершенно о другом предмете, а именно: в том приятном парижском доме миссис Клеменс раз или два в неделю собирала маленькие званые обеды, и само собой разумеется, что при этих обстоятельствах мои недостатки имели большие возможности для проявления. Всегда, всегда, без исключения, как только гости покидали дом, я видел, что опять потерпел фиаско. Миссис Клеменс объясняла мне, что я совершил разнообразные проступки, которые совершать было не надо, и у нее всегда находилась причина сказать: «Я говорю тебе это каждый раз, и все равно ты делаешь то же самое, словно я никогда тебя не предупреждала».

Дети всегда дожидались, не ложась спать, чтобы иметь удовольствие это подслушать. Ничто не доставляло им большего удовольствия, чем видеть меня под пыткой. Как только мы начинали подниматься по лестнице, то неизменно слышали торопливый шорох одежды и уже знали, что это дети опять принялись за свое. У них было название для этого представления. Они называли его «пропесочивание папы». Как правило, это были послушные юные негодницы – по привычке, по воспитанию, по долгому опыту, но тут они гнули свою линию. Их нельзя было убедить подчиниться распоряжению и находиться вне зоны слышимости, когда меня песочили.

Наконец на меня снизошло озарение. Удивительно, что это не пришло мне в голову раньше. Я сказал:

– Послушай, Ливи, ты знаешь, это пропесочивание задним числом не самый мудрый способ. Ты можешь песочить меня после каждого обеда хоть целый год, и я все равно буду так же способен совершить запретную вещь на каждом последующем обеде, как если бы ты не говорила ни слова, потому что в промежутке забываю все эти наставления. Я думаю, было бы правильнее песочить меня непосредственно перед приходом гостей, тогда я смогу что-то из этого удержать в голове и дела пойдут лучше.

Она признала, что это мудро и что это очень хорошая мысль. Затем мы принялись за выработку системы сигналов, которые она будет доносить до меня во время обеда, которые будут отчетливо показывать, какое именно преступление я готовлюсь совершить, так чтобы я мог сразу переходить к другому. По всей видимости, одна из самых драгоценных детских радостей подходила к концу и исчезала из их жизни. Я предполагал, что это так, но я ошибался. Юные неслухи поставили ширму таким образом, чтобы находиться за ней во время обеда, слушать сигналы и ими развлекаться. Система сигналов была очень проста, но эффективна. Если миссис Клеменс случайно оказывалась настолько занята, беседуя с рядом сидящим гостем, что упускала из виду какое-то из моих действий, то непременно получала из-за ширмы подсказку вполголоса: «Синяя карточка, мама», – или: «Красная карточка, мама», «Зеленая карточка, мама», – так что я находился под двойной и тройной охраной. То, что не замечала мать, обнаруживали за нее дети.

Как я сказал, сигналы были очень просты, но эффективны. По подсказке из-за ширмы Ливи бросала взгляд через стол и говорила голосом, полным заинтересованности, если не наигранного дурного предчувствия: «Что ты сделал с синей карточкой, которая была на туалетном столике?»

Этого было достаточно. Я уже знал, в чем дело – что я насмерть заговариваю даму справа от себя и не обращаю никакого внимания на даму слева. Синяя карточка означала: «Дай передышку даме справа от себя, займись дамой слева», – поэтому я сразу же начинал энергично беседовать с дамой по левую руку. Новая подсказка не заставляла себя ждать, и далее следовала реплика миссис Клеменс, содержавшая как бы небрежное упоминание красной карточки, что означало: «О, ты что собираешься сидеть весь вечер, не проронив ни слова? Проснись же и заведи беседу». Таким образом, я просыпался и наводнял стол беседой. У нас был набор карточек разных цветов, каждая из которых обозначала определенное действие, каждая привлекала внимание к тому или иному преступлению из моего обычного списка, и эта система была чрезвычайно полезна. Она полностью себя оправдала. Это напоминало мятеж Бака Феншоу[150], который был подавлен, не успев начаться. Система предотвращала преступление за преступлением на протяжении всего обеда, и к концу я всегда выходил из испытания с успехом, с триумфом, с причитающимися мне щедрыми похвалами, которые принимал незамедлительно.

Много лет прошло с того вечера в Белом доме, когда миссис Кливленд подписала мне карточку. Много чего случилось с тех пор. Народились дети Кливлендов. Руфь, их первенец, с которой я не был знаком лично, но с которой переписывался, когда она была ребенком, дожила до цветущего и прелестного раннего девичества, затем ушла из жизни.

Сегодня приходит это письмо, и оно воскрешает в памяти Кливлендов, и прошлое, и мою утраченную маленькую корреспондентку.

«Редакционный отдел «Сенчури мэгэзин».

Юнион-сквер, Нью-Йорк,

3 марта 1906 года.

Уважаемый мистер Клеменс!

Мы с президентом Финли собираем поздравления экс-президенту Кливленду от его друзей по случаю его шестьдесят девятого дня рождения.

Если эта идея вам импонирует, не могли бы вы любезно прислать запечатанное поздравление по указанному выше адресу, а я перешлю его и другие письма на Юг, так чтобы президент успел получить их, все вместе, 18-го числа сего месяца.

Искренне ваш,

Р.У. Гилдер.

Мистеру С.Л. Клеменсу».

Когда маленькой Руфи было примерно год-полтора, мой старый и высоко ценимый друг Мейсон был генеральным консулом во Франкфурте-на-Майне. Я хорошо знал его в 1867, 1868 и 1869 годах в Америке и вместе со своими родными провел немало времени с ним и его семьей во Франкфурте в 1878 году. Он был всесторонне сведущим, квалифицированным и добросовестным государственным служащим. В самом деле, он обладал этими качествами в такой высокой степени, что среди американских консулов его можно, пожалуй, с полным правом назвать грандиозным. Ибо в то время наша консульская служба находилась в значительной степени – и, думаю, большей частью – в руках невежественных, заурядных и некомпетентных людей, которые были прежде политическими прихвостнями в Америке, а затем получили теплые места в консульствах, где содержались за государственный счет, вместо того чтобы отправиться в богадельню, что было бы дешевле и патриотичнее. В 1878 году Мейсон был генеральным консулом во Франкфурте уже в течение нескольких лет – четырех, кажется. Он приехал из Марселя с замечательным послужным списком, пробыв там консулом тринадцать лет, и одна часть его послужного списка была героической. Свирепствовала опустошительная эпидемия холеры, и Мейсон был единственным представителем иностранной державы, который остался на своем посту до ее окончания. И в течение этого времени он не только представлял свою страну, но и все остальные страны христианского мира, выполняя их работу и выполняя хорошо, за что и был превознесен ими в совершенно недвусмысленных выражениях. Эти великие заслуги спасли Мейсона от снятия с должности в то время, когда президентский пост занимали республиканцы. Но теперь-то на президентском посту был демократ. Не успел мистер Кливленд официально его занять (он еще не прошел инаугурацию), как был засыпан прошениями от демократических политиков, желавших назначения на место Мейсона примерно тысячи политически полезных демократов. Мейсон написал мне и спросил, не могу ли я что-нибудь сделать, чтобы спасти его от снятия.

Вторник, 6 марта 1906 года

Мистер Клеменс побуждает малышку Руфь ходатайствовать в пользу мистера Мейсона, и тот сохраняет за собой пост. – Письма мистера Клеменса экс-президенту Кливленду. – Мистер Кливленд в качестве шерифа в Буффало. – В качестве мэра он накладывает вето на постановление железнодорожной корпорации. – Мистер Клеменс и мистер Кейбл посещают губернатора Кливленда в здании законодательного собрания в Олбани. – Мистер Клеменс сидит на звонках и созывает шестнадцать клерков. – Лев святого Марка[151]

Мне очень хотелось, чтобы он сохранил за собой свой пост, но поначалу я не мог придумать способа ему помочь, поскольку был «магвампом»[152]. Мы, «магвампы», маленькая группа, составленная из непорабощенных членов обеих партий, самые лучшие люди, каких можно было найти в двух великих партиях – так мы это понимали, – проголосовали с перевесом в шестьдесят тысяч в штате Нью-Йорк за Кливленда и избрали его. Наши принципы были высоки и очень определенны. Мы не были партией, мы не выдвигали кандидатов, мы не преследовали собственных целей. Свои голоса за этого человека мы отдали не в обмен на какие-то гарантии. По нашим правилам мы не могли просить себе должностей и не могли их принимать. Голосуя, мы считали своим долгом голосовать за лучшего человека вне зависимости от названия его партии. У нас не было иного принципа. Голосовать за лучшего – это само по себе было достаточным принципом.

Поскольку именно такова была моя ситуация, я терялся в догадках, как помочь Мейсону и одновременно сохранить свою магвампскую чистоту незапятнанной. Это был тонкий момент. Но постепенно из беспорядочной каши и неразберихи у меня в голове родилась здравая мысль, ясная и блестящая. Поскольку долг «магвампа» заключался в том, чтобы определить на должность лучшего человека, стало быть, непременный его долг – постараться сохранить лучшего человека на той должности, куда он уже назначен. Пожалуй, было бы не очень прилично для «магвампа» обращаться к президенту напрямую, но я мог подобраться к нему со всей деликатностью, опосредованно. Причем так, что не только учтивость потребует от него обратить внимание на это обращение, но в то же время никто никогда не сможет доказать, что это обращение его достигло.

Да, теперь все стало легко и просто. Я мог выложить дело перед маленькой Руфью и ждать результатов. Я написал девочке и объяснил ей все, что только что говорил о принципах «магвампа» и ограничениях, которые они на меня накладывали. Объяснил, что было бы неправильно с моей стороны обращаться к ее отцу, прося за Мейсона, но при этом я подробно изложил ей высокие и почетные заслуги Мейсона и предложил, чтобы она взяла дело в собственные руки и выполнила патриотическую задачу, на которую я из щепетильности не отваживался сам. Я попросил девочку забыть, что ее отец является только президентом Соединенных Штатов, их подданным и слугой и попросил ее не облекать свое обращение в форму приказа, а смягчить его и придать ему более приятную форму простой просьбы. Я сказал, что не будет вреда позволить ему порадовать себя мыслью, что он независим и может в этом деле поступить, как ему заблагорассудится. Я умолял ее сделать особый упор на предположении, что сохранить Мейсона на посту будет благодеянием для страны, просил подробно остановиться на этом и не распространяться обо всех других соображениях.

В надлежащее время я получил от президента письмо, написанное и подписанное его собственной рукой. В письме он подтверждал вмешательство Руфи и благодарил меня за предоставление ему возможности сохранить для страны такого хорошего и испытанного государственного служащего, как Мейсон. А также благодарил меня за изложение во всей полноте послужного списка Мейсона, который не оставлял сомнений, что он находится на своем месте и что нужно его там сохранить.

В начале второго президентского срока мистера Кливленда были приложены очень большие старания сместить Мейсона, и Мейсон снова написал мне. Он не надеялся, что мы добьемся успеха: на сей раз нападки на его место были хорошо организованными, явными и чрезвычайно мощными, но он надеялся, что я попытаюсь и посмотрю, какие шаги можно предпринять. Меня это не встревожило. Мне казалось, что он не знает мистера Кливленда, а не то бы и сам не тревожился. Я был уверен, что знаю мистера Кливленда и что он такой человек, который не отступит ни на дюйм от своего долга ни при каких обстоятельствах, что это Гибралтар, против чьей солидной массы не устоит и целый Атлантический океан наседающих политиков.

Я еще раз написал Руфи Кливленд, и Мейсон остался на своем месте. Я думаю, он бы остался там и без заступничества Руфи. С тех пор были и другие президенты, но заслуги Мейсона уберегли его и все многочисленные и могущественные старания сместить его провалились. Он был также пожалован продвижениями по службе и продвинут с поста генконсула во Франкфурте на место генконсула в Берлине – наш высший консульский пост в Германии. Год назад он был повышен еще на ступень – на должность генерального консула в Париже, и по сей день удерживает этот пост.

Девочка Руфь недолго пребывала на земле, чтобы украшать ее своим присутствием и благословлять дом своих родителей. Но даже будучи так молода, она, как я показал, сослужила высокую службу своей стране, и это, бесспорно, должно быть отмечено и не забыто.

В ответ на предложение, содержавшееся в письме Гилдера (копию которого я привел во вчерашней беседе) я написал экс-президенту Кливленду следующую ноту:

«Многоуважаемый сэр! Ваши высокие патриотические достоинства снискали вам уважение половины нации и неприязнь другой половины. Это возносит вас как гражданина на такую же высоту, что и Вашингтона. Вердикт этот единодушный и неопровержимый. В таких случаях, как этот, необходимы избирательные голоса обеих сторон, и голоса одной стороны точно так же ценны, как и голоса другой. Там, где все голоса в пользу общественного деятеля, там вердикт против него. Это всего лишь иллюзорный песок, и история его смоет. Но вердикт в отношении вас – это скала, и он останется.

С.Л. Клеменс 18 марта 1906 года».

Когда мистер Кливленд являлся членом одной очень сильной и процветавшей адвокатской фирмы в Буффало, как раз перед 1870-ми годами, он был избран на должность мэра. Вскоре устрашающе богатая и могущественная железнодорожная корпорация через муниципальный совет издала постановление, целью которого было завладеть определенной частью города, населенной бедняками, беспомощными и незначительными, и выжить оттуда этих людей. Мистер Кливленд наложил «вето» на это постановление муниципалитета. Другие члены его адвокатской фирмы были возмущены и напуганы. Для них его действия означали катастрофу их бизнеса. Они приходили к нему и умоляли пересмотреть свое решение. Он отказывался это делать. Они настаивали. Он по-прежнему отказывался. Он сказал, что его официальная должность налагает на него обязательства, от которых он как честный человек не может уклониться, следовательно, он должен быть им верен – беспомощное положение этих незначительных граждан обязывает его вступиться за них и быть им другом, поскольку иного друга у них нет. Он сожалеет, если такое его поведение должно навлечь беду на фирму, но у него нет выбора, его долг очевиден, и он будет придерживаться занятой позиции. Они заявили, что это будет стоить ему места в фирме. Он сказал, что не желает быть помехой для совместной фирмы, поэтому они могут удалить из нее его имя, без всяких обид с его стороны.

Во время нашего проживания в Буффало в 1870 и 1871 годах мистер Кливленд был шерифом, но мне не случилось свести с ним знакомство или даже просто его увидеть. В сущности, полагаю, я даже вовсе не был осведомлен о его существовании. Четырнадцать лет спустя он стал самым главным человеком в штате Нью-Йорк. В то время я проживал за пределами штата. Он был губернатором и собирался занять пост президента Соединенных Штатов. В то время я находился на большой дороге в компании с еще одним бандитом, Джорджем В. Кейблом. В течение четырех месяцев мы грабили публику, читая ей наши произведения, а затем поехали собирать дань в Олбани, и я сказал: «Надо бы пойти и засвидетельствовать свое почтение губернатору».

И вот мы с Кейблом отправились в величественное здание законодательного собрания и объявили о цели своего визита. Нас проводили в кабинет губернатора, и тогда я впервые увидел мистера Кливленда. Мы втроем стояли и дружески беседовали. Я был рожден ленивым и для удобства превратил угол стола в подобие сиденья. Вскоре губернатор сказал:

– Мистер Клеменс, изрядное время тому назад я много месяцев был вашим согражданином в Буффало, и за этот период вы сделались знамениты, после долго продолжавшейся и, без сомнения, достойной безвестности. Но я был никем и вы не замечали меня и не имели со мной ничего общего. Теперь же, когда я стал кем-то, вы изменили свой стиль и приходите сюда пожать мне руку и пообщаться. Как вы объясните такое поведение?

– О, – ответил я, – все очень просто, ваше превосходительство. В Буффало вы были всего лишь шерифом. Я был вхож в общество и не мог позволить себе общаться с шерифами. Но теперь вы губернатор и на подходе к президентству. Это большая разница, и это делает вас заслуживающим внимания.

В той просторной комнате было, кажется, штук шестнадцать дверей. И из всех дверей вдруг стали появляться молодые люди, затем все шестнадцать выдвинулись вперед и встали перед губернатором в позе почтительного ожидания. Некоторое время все молчали. Затем губернатор сказал:

– Вы свободны, джентльмены. Ваши услуги не требуются. Мистер Клеменс сидит на звонках.

На углу стола было расположено шестнадцать кнопок звонков, а мои габариты были таковы, что как раз закрыли всю эту группу, и таким образом я вызвал этих клерков.

Пока я размышлял об этом, мне вспомнилось… В прошлом году, когда мы проводили лето в тех несравненных местах, в том средоточии благодати, прелести и очарования внутри страны, которое нельзя найти нигде на планете – в Нью-Гемпширских горах, – нашими ближайшими соседями было семейство Эббота Тайера[153] – семья одаренных художников, старинных моих друзей. Они жили у подножия холма, на лесной поляне, в четверти мили или полумиле от нас, и в течение нескольких дней у них гостили двое ярких и обаятельных молодых людей: молодой поэт Биннер, сотрудник журнала Макклура, и Гай Фолкнер, сотрудник другого журнала. Я никогда их прежде не видел, но, поскольку мы занимались одним ремеслом, они захотели повидать меня. Они обсуждали, как обставить это вторжение, и старались прийти к какому-то решению. Они очень хорошо знали мисс Лайон, моего секретаря. Наконец один из них сказал: «Ох, да ладно, все будет в порядке. Давай пойдем и посмотрим львов»[154]. Другой заметил: «Но откуда мы знаем, что старый лев сейчас там?» На эту ремарку пришел ответ: «Ну, мы, так или иначе, сможем увидеть льва Святого Марка».

Среда, 7 марта 1906 года

«Биография» Сюзи. – Инцидент с Джоном Хэем. – Дарение молодой девушке французского романа. – Сюзи с отцом сопровождают миссис Клеменс на поезд, а затем переходят Бруклинский мост. – По дороге в Вассар они обсуждают немецкую брань. – Мистер Клеменс рассказывает о милой немецкой няне-богохульнице. – Прибытие в Вассар и безрадостный прием. – Рассказывает Сюзи. – Чтение и т. д. – Мнение мистера Клеменса о девушках. – Ему предстоит в тот день беседовать с девушками из Барнарда

Из «Биографии» Сюзи

«На следующий день мама планировала сесть на четырехчасовой поезд обратно до Хартфорда. Мы поднялись в то утро довольно рано, пошли в венскую булочную и там позавтракали. Оттуда мы направились в немецкий книжный магазин и купили несколько немецких книг Кларе на день рождения».

Боже мой, до чего же велика сила ассоциаций, которые могут вытащить из могил заплесневелые воспоминания и заставить их двигаться! Упоминание о покупке иностранных книг бросает неожиданный ослепительный свет на отдаленное прошлое, и я со сверхъестественной живостью вижу длинную нью-йоркскую улицу и шагающего по ней Джона Хэя, мрачного и полного раскаяния. Я в то утро шел по той же улице, окликнул Хэя и спросил его, что случилось. Он обратил ко мне тусклый взгляд и сказал:

– Моему горю нельзя помочь. Самым невинным на свете образом я совершил преступление, которое никогда не будет прощено пострадавшими, ибо они никогда не поверят – я хочу сказать, они никогда не поверят, что я сделал это нечаянно. Нет, они, конечно, поймут, что я сделал это не нарочно, потому что они разумные люди, но что из того? Я никогда не смогу посмотреть им в глаза – да и они мне, пожалуй, тоже.

Хэй был молодой холостяк и в то время работал в «Трибюн». Он объяснил свое несчастье примерно в следующих словах:

– Когда я проходил здесь вчера утром, по дороге в офис, то зашел в книжный магазин, где меня знают, и спросил, нет ли чего новенького с той стороны Атлантики. Мне вручили французский роман в обычной желтой бумажной обложке, и я его унес, даже не посмотрев на название. Это было развлекательное чтиво, и я продолжил свой путь. Я шел, погруженный в мечты и задумчивость, и, кажется, прошел не более пятидесяти ярдов, когда услышал, как кто-то окликает меня по имени. Я остановился, ко мне подъехал частный экипаж, и я обменялся рукопожатиями с его седоками: дамой с молодой дочерью, превосходными людьми. Они ехали на пароход, отплывающий в Париж. Дама заметила:

– Я увидела книгу у вас в руке и по ее виду рассудила, что это французский роман. Не так ли?

Я ответил, что да.

Она сказала:

– Позвольте мне ее взять, чтобы моя дочь по пути туда могла попрактиковаться во французском.

Конечно же, я отдал ей книгу, и мы расстались. Десять минут назад я снова проходил мимо того книжного магазина и по какому-то дьявольскому наущению, вспомнив о вчерашнем, вошел и взял еще один экземпляр этой книги. Вот она. Прочтите первую страницу. Этого достаточно. Вы поймете, что представляет собой остальное. Я думаю, это самая грязная книга на французском языке – одна из самых грязных, во всяком случае. Я бы постыдился предложить ее проститутке – но, о Боже! – без стыда отдал ее той нежной молодой девушке. Мой вам совет: никогда не давайте книгу никому, пока сами ее не изучили.

Из «Биографии» Сюзи

«Затем мы с мамой пошли за покупками, а папа пошел к генералу Гранту. После того как закончили покупки, мы вместе пошли домой, в отель. Когда мы вошли в наш номер, то увидели на столе вазу, полную изысканных роз. Мама, которая очень любит цветы, воскликнула: «О, интересно, кто их прислал». Мы обе посмотрели на карточку и увидели, что она надписана папиным почерком, надпись была по-немецки. «Liebes Geshchenk on die Mamma» (Я уверен, что не писал «on» – это орфография Сюзи, не моя; также я уверен, что не писал слово «Geschenk» столь прихотливо. – С.Л.К.). Мама была в восторге. Папа пришел домой, отдал маме ее билет и, побыв с ней некоторое время, отправился повидать майора Понда, а мы с мамой сели за ленч. После ленча большую часть времени мы провели за упаковыванием вещей, а около трех часов мы с папой пошли проводить маму на поезд, отъезжавший в Хартфорд. Мы вошли в поезд вместе с ней и оставались там примерно минут пять, а затем попрощались, и поезд отправился в Хартфорд. Это было впервые в жизни, когда я находилась вдали от дома без мамы, хотя мне было тринадцать лет. Мы с папой поехали обратно в отель, забрали майора Понда и пошли посмотреть на Бруклинский мост. Мы переехали по нему в Бруклин в экипаже, а затем пешком прошли по нему обратно, из Бруклина в Нью-Йорк. Мы наслаждались красивым пейзажем и видели, как мост ходит под жаркими лучами солнца. Мы совершенно восхитительно провели время, но были изрядно усталыми, когда вернулись в отель. На следующее утро мы встали рано, позавтракали и сели на ранний поезд до Поукипси. Гудзон, укутанный в красивый туман, был великолепен. Когда мы прибыли в Поукипси, шел довольно сильный дождь – факт, который сильно меня разочаровал, потому что я очень хотела увидеть наружную часть Вассар-колледжа, а поскольку шел дождь, это было невозможно. Был довольно долгий переезд со станции до Вассар-колледжа, и мы с папой могли долго и с приятностью подискутировать о немецком сквернословии. Одна из немецких фраз, которой папа особенно восхищается, это «O heilige maria Mutter Jesus!» У Джин есть немецкая няня, и это одна из ее фраз; было время, когда Джин по всякому пустяку восклицала: «Ach Gott!» – но когда мама это узнала, то была шокирована и немедленно положила этому конец».

Это живо приводит мне на память ту хорошенькую маленькую немецкую девушку – нежное, невинное и пухленькое существо с персиковыми щечками. Это была чистая душа, не имевшая в виду никого оскорбить, несмотря на свои проклятия, а ими она была набита под завязку. Она была всего лишь ребенок. Ей еще не было пятнадцати. Она просто была из Германии и не знала английского. Она всегда расточала свои проклятия, и они доставляли мне такое удовольствие, что я никогда не помышлял о том, чтобы ее одернуть. Ради себя самого я не был расположен ее выдавать. На самом деле я всячески старался, чтобы ее не разоблачили. Я велел ей сдерживать свои религиозные упражнения в пределах детских помещений и напомнил, что миссис Клеменс предубеждена против божбы по будним дням. Детям божба девушки казалась естественной, надлежащей и правильной, потому что они привыкли к такому языку в Германии и не придавали ему зловредного значения. Меня печалит, что я забыл те энергичные выражения. Я долго тайно хранил их в своей памяти, как сокровище. Тяжким испытанием для того маленького создания были волосы детей. Она тянула и дергала их гребнем, сопровождая свои труды неуместным религиозным пылом. И когда наконец она заканчивала свою тройную работу, то всегда разражалась благодарностями и отсылала их небесам, то есть по адресу, в такой форме: «Gott sei Dank ich bin schon fertig mit’m Gott verdammtes Haar!» (Уверен, что я не настолько храбр, чтобы перевести это.)

Из «Биографии» Сюзи

«Мы наконец достигли Вассар-колледжа, и он выглядел очень утонченно, с красивыми зданиями и угодьями вокруг. Мы подошли к парадным дверям и позвонили. Молодая девушка, которая подошла к двери, пожелала узнать, к кому мы пришли. Очевидно, нас тут не ждали. Папа сказал ей, кого мы хотим видеть, и она провела нас в салон. Мы ждали, никто не выходил, и опять ждали, и по-прежнему никто не выходил. Начинало становиться очень неловко. «Что ж, хорошенькое дело!» – воскликнул папа. Наконец мы услышали шаги из длинного коридора, и в комнату вошла мисс С. (леди, которая пригласила папу). Она очень любезно приветствовала папу, и они немного и очень мило побеседовали. Вскоре появилась также леди-ректор, и она была очень любезна и приветлива. Она проводила нас в наши комнаты и сказала, что пришлет за нами, когда обед будет готов. Мы прошли в свои покои, но нам в течение получаса нечего было делать, кроме как считать дождевые капли, которые падали на оконные стекла. Наконец нас позвали к обеду, и я спустилась без папы, так как он никогда не ест в середине дня. Я села за стол с леди-ректором и с большим удовольствием наблюдала молодых девушек, гурьбой входивших в столовую. После обеда я обошла колледж вместе с молодыми дамами, а папа оставался в своей комнате и курил. Когда наступило время ужина, папа спустился и съел с нами ужин, и мы очень приятно провели время. Папа пошел в свою комнату, а я пошла с леди-ректором. Наконец начали прибывать гости, но папа по-прежнему оставался в своей комнате, пока его не позвали. Читал папа в часовне. Я в первый раз в жизни слушала его чтение – я имею в виду, на публике. Когда он вышел на сцену, я помню, как люди позади меня воскликнули: «О, какой он чудной! Забавный, не правда ли?» Я подумала, что папа действительно забавный, хотя не думала, что он чудной. Он читал «Трудное положение» и «Золотая рука», историю про призрака, которую он слышал на Юге, когда был маленьким мальчиком. «Золотую руку» папа рассказывал мне и прежде, но так напугал меня тогда, что я не очень-то хотела слышать ее снова. Но я решила на этот раз быть подготовленной и не позволять себе пугаться, однако все равно было страшно и даже очень. Он напугал всех в зале, и они подскочили все, как один. Другой рассказ был очень смешной и интересный, и я получила неизъяснимое удовольствие от вечера. После того как папа закончил чтение, мы все пошли вниз, в столовую, на легкую закуску, и после этого мы все танцевали и пели. Затем гости разошлись, а мы с папой пошли спать. На следующее утро мы поднялись рано, сели на ранний поезд до Хартфорда и достигли Хартфорда в половине третьего. Мы были очень рады возвращению».

Как милосердно она описывает этот жуткий опыт! Что за милая и прелестная предрасположенность, и весьма ценная, которая способна отмести проявления неуважения и неучтивости и находить в пережитом более приятные моменты. Сюзи имела эту предрасположенность, и это было одним из драгоценных качеств ее характера, которое перешло ей прямиком от матери. Это черта, которой я был лишен от рождения. И сейчас, в семьдесят лет, я ее еще не приобрел. Я ездил в Вассар-колледж не в профессиональном качестве, а как гость и безвозмездно. Тетя Клара (ныне миссис Джон Б. Стэнчфилд) была выпускницей Вассара, и именно для того, чтобы сделать ей приятное, я ввязался в это путешествие и ввязал Сюзи. Приглашение поступило мне как от леди, упомянутой Сюзи, так и от президента колледжа – мрачного старого святого, который, вероятно, давно отправился к праотцам, и я надеюсь, что им хорошо с ним, надеюсь, они ценят его общество. Сам я, думаю, вполне смогу обойтись без него в обеих частях загробного мира.

Мы приехали в колледж под проливным дождем, и Сюзи лишь с легким намеком на недовольство описала тот прием, какого мы удостоились. Ей пришлось полчаса просидеть в мокрой одежде, пока мы ждали в салоне, затем ее отвели в комнату без камина и снова оставили там ждать, как она упомянула. Я, к сожалению, не помню имени того ректора. Он не появлялся вплоть до того времени, когда мне пришла пора выходить на эстраду, перед тем огромным садом молодых и прелестных цветов. Он догнал меня у сцены, взошел на нее вместе со мной и собирался меня представить. Я же сказал ему примерно следующее:

– Вы позволяли мне до сих пор обходиться без вашей помощи, и если вы удалитесь с эстрады, я постараюсь и дальше без нее обойтись.

Больше я его не видел, но само воспоминание мне ненавистно. Конечно, мое негодование не распространялось на студентов, и потому я провел незабываемо приятное время, выступая перед ними. Думаю, и они тоже хорошо провели время, ибо реагировали «все, как один», пользуясь безупречным выражением Сюзи.

Девушки – очаровательные создания. Мне придется прожить еще семьдесят лет, прежде чем я изменю свое мнение в отношении их. Сегодня днем мне предстоит выступать перед их толпой, студентками Барнард-колледжа (женской пристройкой Колумбийского университета), и, думаю, я так же приятно проведу время с ними, как и с девушками из Вассара двадцать один год назад.

Четверг, 8 марта 1906 года

Лекция в Барнарде. – Предмет лекции: мораль. – Письмо от брата капитана Тонкрея. – Мистер Клеменс ответил, что прообразом из «Гекльберри Финна» был Том Блэнкеншип. – Отец Тома, городской пьяница. – Описание характера Тома. – Смерть индейца Джо. – Гроза, разразившаяся в ту ночь. – История с епископальными псаломщиками и их реформированием. – Школа мистера Доусона в Ганнибале. – Великий дар Арча Фукуа

Оказалось все именно так, как я и предполагал. Я провел время не просто приятно, а задушевно и весело. Мисс Тейлор и две другие очаровательные девушки перевезли меня из этого дома – угол Девятой улицы и Пятой авеню – через Центральный парк и Риверсайд-драйв в колледж, и надлежащим образом баловали и ублажали всю дорогу, в соответствии с теми условиями, которых я уже выторговал от мисс Тейлор и миссис (профессора) Лорд. Условия эти таковы, что меня должны превозносить и засыпать комплиментами всю дорогу. Мисс Рассел, президент Барнарда, молода и красива. В декане, мисс Хилл, я узнал свою давнюю знакомую, еще с тех времен, когда она была студенткой предпоследнего курса в колледже Смита[155]. Мы трое взошли на сцену вместе. Зал и галерка были полностью забиты юностью, красотой и эрудицией Барнарда – зрелище, на которое приятно посмотреть.

Я положил на стол свои часы и сам стал вести хронометраж, отведя себе час. Я читал лекцию о морали и серьезно, настоятельно, даже патетически внушал и прививал ее этим массам девушек вместе с примерами – примеров было больше, чем морали, – и я никогда прежде не думал, что столь серьезный предмет может произвести столько шума.

Последовал прием. Я получил привилегию пожать всем руки и был сверх меры восхвален, к своему удовольствию, о чем так им и сказал. Они ответили, что мои поучения дошли до их сердец и отныне и впредь они будут вести более правильную жизнь.

В продолжении сорока лет я получаю в среднем по дюжине писем в год от незнакомых людей, которые меня помнят или чьи отцы помнят меня мальчиком и молодым человеком. Но эти письма почти всегда вызывают разочарование. Я не знал ни этих незнакомцев, ни их отцов. Я не слышал имен, которые они упоминают; события, к которым они привлекают мое внимание, не случались в моей жизни – все это означает, что эти незнакомцы ошибочно принимают меня за кого-то другого. Но наконец этим утром я получил приятное разнообразие в виде письма от человека, который оперирует именами, что были знакомы мне в детстве. Адресант вложил в конверт газетную вырезку, которая кочевала по прессе в течение четырех или пяти недель, и он хочет узнать, действительно ли его брат, капитан Тонкрей, был прообразом «Гекльберри Финна».

СМЕРТЬ «ГЕКЛЬБЕРРИ ФИННА»

Прообраз знаменитого марктвеновского персонажа вел тихую жизнь в Айдахо.

[по телеграфу для «Таймс»]

УОЛЛАС (штат Айдахо), 2 февраля. [Эксклюзивное сообщение.] Капитан А.О. Тонкрей, общеизвестный как Гекльберри Финн и, как утверждают, прообраз знаменитого марктвеновского персонажа, был найден мертвым сегодня утром в своей комнате в Мюррее; смерть наступила от сердечной недостаточности.

Капитану Тонкрею, уроженцу Ганнибала, штат Миссури, было 65 лет. Он ходил на пароходах по рекам Миссисипи и Миссури, часто общаясь в молодости с Сэмюэлом Л. Клеменсом, и традиционно считается, что Марк Твен впоследствии использовал Тонкрея как прототип для своего Гекльберри Финна. В Мюррей он приехал в 1884 году и вел там с тех пор тихую жизнь.

Я ответил, что Гекльберри Финном был Том Блэнкеншип. Поскольку автор письма, очевидно, знал Ганнибал сороковых годов, он легко вспомнит Тома Блэнкеншипа. Отец Тома был там одно время городским пьяницей – исключительно четко выраженная неофициальная должность тех дней. В этом он стал преемником Генерала Гейнса и какое-то время был единственным и единоличным исполнителем этой должности. Но потом Джимми Финн доказал свою компетентность и оспаривал у него это место, поэтому у нас какое-то время было два городских пьяницы – и это создавало в том селении такое же неудобство, какое переживал христианский мир в четырнадцатом столетии, когда одновременно существовали два папы.

В образе Гекльберри Финна я вывел Тома Блэнкеншипа, точь-в-точь каким он был: невежествен, немыт, недокормлен, – но у него было лучшее сердце, какое когда-либо имел мальчик. Его свободы были ничем не ограничены. Он являлся единственным по-настоящему независимым человеком в общине – будь то мальчик или взрослый мужчина, и вследствие этого был неизменно и безмятежно счастлив, и мы все ему завидовали. Мы его любили, мы наслаждались его обществом. А поскольку его общество запрещалось нам родителями, запрет утраивал и учетверял его ценность, а значит, мы искали и получали его общества больше, чем любого другого мальчика. Я слышал четыре года назад, что он состоит мировым судьей в отдаленной деревушке в Монтане, является добрым гражданином и пользуется большим уважением.

Во время пребывания Джимми Финна в своей должности он не был привередлив или излишне разборчив, он был величественно и великодушно демократичен – и спал на дубильном дворе, вместе с собаками. Мой отец как-то пытался его перевоспитать, но не преуспел. Мой отец не был профессиональным реформатором. Реформаторский дух в нем был порывист и хаотичен. Он вспыхивал лишь временами, со значительными промежутками. Однажды он пытался перевоспитать индейца Джо. Эта затея тоже провалилась. Она провалилась, и мы, мальчишки, были рады, ибо пьяный индеец Джо был нам интересен и был для нас благодеянием, в то время как трезвый индеец Джо являл собой безотрадное зрелище. Мы наблюдали за экспериментами моего отца с изрядной долей беспокойства, но все вышло хорошо и мы были удовлетворены. Индеец Джо стал напиваться чаще, чем прежде, и бывал нестерпимо интересным.

Кажется, в «Томе Сойере» я насмерть уморил индейца Джо голодом в пещере. Но это было сделано ради того, чтобы соответствовать запросам романтической литературы. Я не могу сейчас припомнить, умер ли он в пещере или вне ее, но хорошо помню, что новость о его смерти достигла меня в самое неподходящее время – во время отхода ко сну летней ночью, когда чудовищная буря, с громом, молниями и проливным дождем, превратившим улицы и переулки в речки, побудила меня раскаяться и принять решение вести лучшую жизнь. Мне до сих пор помнятся те ужасные раскаты грома, и белые вспышки молний, и неистово хлещущие по окнам струи дождя. Из преподанных мне уроков я прекрасно знал, что именно навлекло этот необузданный разгул стихии – сатана пришел забрать индейца Джо. По поводу этого у меня не было и тени сомнения. Было только правильно, когда такого человека, как индеец Джо, призывают в преисподнюю, и я бы счел странным и необъяснимым, если бы сатана явился за ним менее впечатляющим образом. С каждой вспышкой молнии я съеживался и сжимался в размерах в смертельном ужасе, а в следующих за ними промежутках, заполненных черной тьмой, изливал сожаления о своей заблудшей душе и свои мольбы дать мне еще один шанс – все это с энергией, чувством и искренностью, совершенно чуждыми моей натуре.

Но утром я увидел, что тревога была ложной, и принял решение продолжать дела по-старому и ждать следующего напоминания.

Аксиома гласит: «История повторяется». Пару недель назад племянник моей жены Эдвард Лумис обедал у нас со своей женой, моей племянницей Джулией Лэнгдон. Он вице-президент Делавэрской и Лакаваннской железной дороги. По делам службы он раньше часто наезжал в Эльмиру, штат Нью-Йорк, нужды сватовства приводили его туда еще чаще, и, таким образом, с течением времени он познакомился с порядочным количеством жителей того города. За обедом он упомянул обстоятельство, которое мигом перенесло меня назад лет на шестьдесят, в ту маленькую спальню, в ту ненастную ночь, и напомнило мне, каким похвальным было мое поведение в течение всей той ночи и каким лишенным даже крапинки морали было оно в течение всего тогдашнего периода. Так вот, он рассказал, что некий мистер Бакли был псаломщиком или кем-то там еще в епископальной церкви в Эльмире, много лет умело заведовал всеми мирскими делами церкви и был уважаем всей конгрегацией как опора, счастливый дар и бесценное сокровище. У него была пара недостатков – не крупных недостатков, но они казались крупными на фоне его глубоко религиозной природы: он изрядно пил и мог превзойти в сквернословии тормозного кондуктора. Началось движение, дабы убедить его отбросить эти грехи. Он проконсультировался с приятелем, который занимал такую же должность, как и он, только в другой епископальной церкви, и чьи недостатки были слепком с его собственных и так же возбуждали сожаление в конгрегации, и они решили совместно от них избавляться, но не оптом, а поштучно. Они взяли зарок не пить спиртного и стали ждать результатов. В течение девяти дней результаты были совершенно удовлетворительны, и друзья получили множество комплиментов и поздравлений. Затем в новогодний сочельник они отправляли свою службу на каком-то празднике в полутора милях от города, как раз у границы штата Нью-Йорк. Дело происходило в баре постоялого двора, и поначалу в тот вечер все шло у них хорошо. Но наконец празднование приняло у жителей той деревни обременительный характер. Была ночь, стоял жгучий мороз, и многочисленные горячие пунши, которые там циркулировали, начали мало-помалу оказывать мощное воздействие на новообращенных противников пития. Наконец приятель Бакли заметил:

– Бакли, а тебе не приходит в голову, что мы находимся вне нашей епархии?

Это положило конец реформе номер один. Тогда они попытали счастья с реформой номер два. Некоторое время дело ладилось, и они приняли много аплодисментов. Теперь я подхожу к инциденту, который переносит меня на шестьдесят лет в прошлое, как я уже упомянул некоторое время назад.

Однажды утром этот мой племянник Лумис повстречал Бакли на улице и сказал:

– Вы доблестно боретесь против своих недостатков. Мне известно, что вы потерпели неудачу с номером первым, но мне также известно, что с номером вторым вам везет больше.

– Да, – ответил Бакли, – с номером вторым пока все в порядке, и мы полны надежды.

Лумис сказал:

– Бакли, конечно, у вас есть свои трудности, как у всех людей, но они никогда не проявляются внешне. Я никогда не видел, чтобы вы пребывали в унынии. Вы действительно всегда бодры? В самом деле всегда бодры?

– Ну, нет, – ответил тот, – нет, я не могу сказать, что всегда бодр. Ну, вы знаете, как иногда бывает: вы просыпаетесь среди ночи, и весь мир погружен во мрак, и чувствуешь, что есть бури и землетрясения, и всяческие катастрофы нависают в воздухе, и вас прошибает холодный пот. И когда со мной такое случается, я понимаю, как я греховен, и все это проникает прямиком в сердце и сжимает его, и на меня нападает такой ужас! Его не описать, этот ужас, который наваливается и сотрясает меня. И я выскальзываю из постели, бросаюсь на колени и молюсь, молюсь, молюсь и обещаю, что буду хорошим, если мне только дастся еще один шанс. А затем, понимаете, поутру солнце светит так славно, и птицы поют, и весь мир так прекрасен, и… прокляни меня Бог, я оживаю!

А сейчас я процитирую короткий абзац из того письма, что получил от мистера Тонкрея. Он пишет:

«Вы, без сомнения, теряетесь в догадках, кто я такой. Я вам скажу. В молодые годы я проживал в Ганнибале, штат Миссури, и мы с вами были соучениками, посещавшими школу мистера Доусона, вместе с Сэмом и Уиллом Боуэнами, Энди Фукуа и другими, чьи имена я забыл. Я был тогда, наверно, самым маленьким мальчиком в школе, для своего возраста, и меня называли для краткости маленьким Алеком Тонкреем».

Я не помню Алека Тонкрея, но знал тех, других людей так же хорошо, как знал городских пьяниц. Я прекрасно помню школу Доусона. Если бы я хотел ее описать, то мог бы избавить себя от этого труда, приведя здесь ее описание со страниц «Тома Сойера». Я помню манящие и усыпляющие летние звуки, которые влетали через открытые окна с того отдаленного мальчишечьего рая, Кардиф-хилла (Холлидей-хилла), и смешивались с бормотанием учеников, делая их по контрасту еще более тоскливыми. Я помню Энди Фукуа, самого старшего ученика – двадцатипятилетнего мужчину. Я помню самого младшего ученика, Нэнни Оусли, семилетнего ребенка. Я помню Джорджа Робардса, восемнадцати или двадцати лет, единственного ученика, который изучал латынь. Я помню – в некоторых случаях живо, в других смутно – остальных двадцать пять мальчиков и девочек. Я очень хорошо помню мистера Доусона. Я помню его сына Теодора, который был самым лучшим учеником. В сущности, он был чрезмерно хорош, вызывающе хорош, оскорбительно хорош, хорош до омерзения, и у него были выпученные глаза – я бы его утопил, представься мне такая возможность. В той школе мы все были на равных, и, насколько я помню, греху зависти не было места в наших сердцах, кроме как в случае с Арчем Фукуа – братом того, другого. Конечно же, все мы ходили босыми в летнее время. Арч Фукуа был примерно моего возраста – лет десяти или одиннадцати. Зимой мы могли его терпеть, потому что тогда он носил обувь и великий дар был спрятан от наших взоров, так что мы могли о нем забыть, но в летнее время он был для нас источником озлобления. Он был объектом нашей зависти, потому что мог сгибать пополам большой палец на ноге, а потом разгибать его, и вы за тридцать ярдов слышали этот щелчок. Не было второго такого мальчика в школе, который мог бы приблизиться к этому подвигу. У него не было соперника в смысле физических качеств – кроме как в лице Теодора Эдди, который умел, как лошадь, шевелить ушами. Но он не был соперником в подлинном смысле, потому что шевелил ушами бесшумно, так что все преимущество было на стороне Арча Фукуа.

Я еще не покончил со школой Доусона, вернусь к ней в следующей главе.

Пятница, 9 марта 1906 года

Мистер Клеменс рассказывает о своих однокашниках и школе мистера Доусона в Ганнибале. – Джордж Робардс и Мэри Мосс. – Джон Робардс, который путешествовал в далекие края. – Джон Гарт и Хелен Керчевал. – Рабыня и подмастерье мистера Керчевала спасают мистера Клеменса от утопления в Медвежьем ручье. – Мередит, который стал партизанским вождем во время Гражданской войны. – Уилл и Сэм Боуэны, лоцманы на Миссисипи. – Умерли от желтой лихорадки

Я рассказываю о временах шестидесятилетней и более давности. Я помню имена некоторых однокашников и судорожными стараниями даже выхватываю из тумана их лица; они предстают на какое-то мгновение – достаточное лишь для того, чтобы их узнать, затем растворяются. Я мельком вижу Джорджа Робардса, изучавшего латынь, – стройного, бледного, прилежного, склонившегося над книгой и поглощенного ею, при этом его длинные прямые черные волосы свисают по бокам лица, ниже подбородка, как пара занавесок. Я вижу, как он вскидывает голову и взмахом закидывает одну занавеску назад – как бы для того, чтобы не мешала, а на самом деле, чтобы порисоваться. В те времена среди мальчишек ценилось иметь волосы такого мягкого типа, чтобы их можно было вот так отбросить назад. Джордж Робардс был предметом всеобщей зависти, ибо не было ни у кого из нас волос, пригодных для такой демонстрации, кроме, пожалуй, золотистых локонов Уилла Боуэна и Джона Робардса. Мои волосы являли собой густую массу коротких кудрей, и такие же были у моего брата Генри. Мы пускались на всякие ухищрения, чтобы заставить эти стружки распрямиться, так чтобы их можно было бы взмахом отбросить назад, но нам это никогда не удавалось. Иногда, намочив головы, а затем расчесав волосы вниз, плотно прижимая их и распластав по черепу, нам удавалось распрямить на некоторое время свои шевелюры, и это доставляло нам моменты радости, но как только мы пытались ими взмахнуть, все это опять завивалось в кудри, и наше счастье улетало.

Джордж был прекрасным молодым парнем во всех отношениях. Он и Мэри Мосс были возлюбленными и поклялись в вечной верности еще в те времена, когда были детьми. Но вдруг в городишко приехал и поселился мистер Лейкенан, который сразу занял важное положение в маленьком городке и сохранил его. У него была достойная репутация адвоката. Он был образован, воспитан, серьезен до аскетизма, полон достоинства в разговоре и манерах. Он был довольно старый холостяк – а староватость холостяков ценилась в то время. Он был человек перспективный и рассматривался общиной с изрядным благоговением, а в качестве добычи котировался по самому высокому курсу. Мэри Мосс, цветущее и прекрасное существо, привлекла его благосклонное внимание. Он осадил эту крепость и победил. Все говорили, что она приняла его предложение, чтобы угодить родителям. Они поженились. И все опять же говорили, что он самостоятельно продолжает ее школьное обучение, намереваясь образовать ее в соответствии с принятым стандартом и сделать для себя подобающим компаньоном. Возможно, так оно и было. Возможно, нет. Но это было интересно, что является главным необходимым условием в такой деревне. Джордж уехал вскоре в какой-то отдаленный регион и там умер – от разбитого сердца, как все говорили. Возможно, так оно и было на самом деле, потому что у него имелось достаточное основание. Ему было бы нелегко найти другую такую Мэри Мосс.

Как давно произошла эта маленькая трагедия! Никто, кроме седоголовых старцев, сейчас уже о ней не знает. Лейкенан много лет как умер, но Мэри до сих пор жива и по-прежнему красива, хотя и имеет внуков. Я видел ее и одну из ее замужних дочерей, когда выезжал в Миссури четыре года назад, чтобы принять звание почетного доктора права от Миссурийского университета.

Джон Робардс – младший брат Джорджа. Это был крошечный паренек с шелковистыми золотыми занавесями по сторонам лица, которые свисали до плеч и ниже и тоже могли восхитительно откидываться назад. Когда ему было двенадцать лет, он вместе с отцом пересек американские равнины во время «золотой лихорадки» 1849 года, и я помню отъезд этой кавалькады, когда она спешила на запад. Мы все были там, смотрели и завидовали. И я до сих пор вижу перед собой того гордого маленького паренька с развевающимися длинными локонами, важно уносившегося на огромной лошади. Когда он вернулся два года спустя в невообразимой славе, мы все были там, глазея и завидуя, потому что он путешествовал! Никто из нас никогда не бывал хотя бы за сорок миль от дома. Он же пересек континент. Он был на золотых приисках, в той сказочной стране нашего воображения. И он совершил нечто более чудесное. Он плавал на кораблях – на кораблях по настоящему океану, на кораблях по трем настоящим океанам. Ибо он проплыл по Тихому океану, прошел вокруг мыса Горн, среди айсбергов, метелей и неистовых ледяных штормов, и, обогнув мыс, поплыл дальше, на север, через разъяренные экваториальные воды – и на его коричневом от загара лице были доказательства пережитых им приключений. Мы бы продали наши души дьяволу за право поменяться с ним местами.

Я видел его, когда выезжал в Миссури четыре года назад. Он был уже стар – хотя и не так стар, как я, – и треволнения жизни наложили на него свою печать. Он сказал, что его двенадцатилетняя внучка читала мои книги и хотела бы меня увидеть. Это был трогательный момент, ибо она была прикована к своей комнате, приговоренная к смерти. И Джон знал, что она быстро угасает. Двенадцать лет – как раз возраст ее деда, когда он, с золотыми, развевающимися волосами уезжал в то великое путешествие. В ней я как будто вновь разглядел того мальчика. Было так, словно он вернулся из отдаленного прошлого и находился передо мной в пору своей золотой юности. Ее недугом было заболевание сердца, и короткая жизнь девочки подошла к концу через несколько дней.

Еще одним однокашником был Джон Гарт. А одной из самых хорошеньких школьниц была Хелен Керчевал. Они выросли и поженились. Он стал процветающим банкиром, видным и уважаемым гражданином, а несколько лет назад умер в богатстве и почете. «Он умер» – вот что я хочу сказать о столь многих из тех ребят. Вдова его до сих пор жива, и есть внуки. Когда она ходила в детских панталончиках, а я бегал босиком, она была моей однокашницей. Будучи в Миссури, я посетил могилу Джона.

У отца Хелен, мистера Керчевала, в те давние дни, когда мне было девять лет, имелся подмастерье, а еще рабыня, обладавшая многими достоинствами. Но я не могу испытывать приятных и великодушных чувств ни к тому доброму подмастерью, ни к той доброй рабыне, ибо они спасли мою жизнь. Однажды, когда я играл на бревне, которое, как я думал, было прикреплено к плоту, а на самом деле – нет, оно перевернулось и скинуло меня в Медвежий ручей. И когда меня накрыло водой уже дважды и я выныривал, чтобы неминуемо погрузиться в третий и последний раз, мои пальцы появились над водой, и та рабыня ухватилась за них и меня вытащила. Не прошло и недели, как я снова оказался на том же месте, и надо же было тому подмастерью проходить мимо в неподходящее время! Он прыгнул в воду, пошарил на дне, нащупал меня, вытащил, вылил из меня воду, и я опять был спасен. Я тонул после этого семь раз, прежде чем научился плавать, – раз на Медвежьем ручье и шесть раз на Миссисипи. Я не знаю, кто были эти люди, которые вмешивались, выступая в роли Провидения, более мудрого, чем они сами, но до сих пор держу на них зуб. Когда я рассказывал байку об этих примечательных происшествиях преподобному доктору Бертону из Хартфорда, он сказал, что ей не верит. Сам он на следующий год поскользнулся на льду и вывихнул лодыжку.

Еще одним моим школьным товарищем был Джон Мередит, мальчик совершенно необычайного, ласкового и кроткого нрава. Он вырос, и когда разразилась Гражданская война, сделался чем-то вроде партизанского вожака на стороне конфедератов, и мне говорили, что в своих набегах на семьи Союза в регионах округа Монро – прежних друзей и знакомых его отца – он был безжалостен в своих опустошениях и пролитии крови. Кажется почти невероятным, что это был тот кроткий товарищ моих школьных дней, тем не менее это правда, ибо Робеспьер в молодости был таким же. Джон уже много-много лет в могиле.

Еще одним моим однокашником был Уилл Боуэн, так же как и его брат Сэм, который был на пару лет моложе. До того как началась Гражданская война, оба были лоцманами на реке у Сент-Луиса и Нового Орлеана. Когда Сэм был еще очень молод, он пережил любопытное приключение. Он влюбился в девушку шестнадцати лет, единственную дочь очень богатого немецкого пивовара. Он хотел на ней жениться, но они оба думали, что папа не только не согласится, но и захлопнет перед Сэмом двери своего дома. Старик ни о чем таком и не помышлял, но они об этом не знали. Он приглядывал за ними, но безо всякой враждебности. Эта неосмотрительная молодая пара стала тайно жить вместе. В скором времени старик умер. Когда подняли его завещание, выяснилось, что он оставил все свое богатство миссис Сэмюэл А. Боуэн. Тогда бедняги совершили еще одну ошибку: бросились в немецкое предместье Каронделет и добились, чтобы немецкий магистрат поженил их и датировал это бракосочетание задним числом, с разницей в несколько месяцев. У старого пивовара были какие-то племянницы и племянники, кузены и прочие подобные родственники, они выследили и доказали подлог и забрали себе все имущество. Сэм остался с юной женой на руках и необходимостью содержать ее ремеслом лоцмана. Через несколько лет Сэм вместе с другим лоцманом переводил судно из Нового Орлеана, когда среди пассажиров и команды вдруг вспыхнула желтая лихорадка. Оба лоцмана слегли, и некому было их заменить. Судно пристало в верхней части Острова-82 и стало ждать помощи. Смерть стремительно унесла обоих лоцманов – там они и лежат, похороненные, если только река не разрушила их могилы и не смыла кости в поток, что, весьма вероятно, давным-давно могло случиться.

Понедельник, 12 марта 1906 года

Мистер Клеменс комментирует убийство шести сотен филиппинцев племени моро[156]. – Мужчины, женщины и дети. – В кратере вулкана близ Холо на Филиппинах. – Наши войска под командованием генерала Вуда. – Сравнивает этот «бой» с разнообразными другими подробностями нашей военной истории. – Отношение газет к объявлениям. – Президентское послание с поздравлением

Мы пока прервем рассказ о моих однокашниках шестидесятилетней давности и вернемся к ним позже. Они сильно меня интересуют, и я не собираюсь совсем их оставлять. Как бы ни был силен этот интерес, он на данный момент оттеснен нынешним инцидентом, интерес к которому еще сильнее. Это событие ворвалось в мир в прошлую пятницу через официальное телеграфное сообщение правительству в Вашингтоне от командующего нашими силами на Филиппинах. Суть его в следующем.

Мусульманское племя моро, темнокожие дикари, укрепились в кратере потухшего вулкана в нескольких милях от Холо[157], а поскольку они были нашими противниками, настроенными непримиримо, так как в течение восьми лет мы пытаемся лишить их свободы, их присутствие на этой позиции представляло угрозу. Наш военачальник генерал Леонард Вуд приказал произвести разведку. Было выяснено, что моро там насчитывалось шесть сотен, считая женщин и детей, что их кратер находится на вершине горы высотой две тысячи двести футов над уровнем моря и очень труднодоступен для христианских войск и артиллерии. Тогда генерал Вуд приказал захватить их врасплох и сам отправился туда посмотреть, как выполняется его приказ. Наши войска взобрались на высоту кружными и трудными тропами и даже захватили с собой что-то из артиллерии. Род артиллерии не установлен, но в одном месте она была поднята по крутому склону с помощью талей на высоту несколько сотен футов. По прибытии войск к краю кратера начался бой. Число наших солдат составляло пятьсот сорок. Им помогали находившиеся на нашей службе наемные силы, состоящие из местной военной полиции – их численность не приводится – и военно-морского подразделения, чья численность также не заявлена. Но, очевидно, противоборствующие стороны были примерно равны по численности – шестьсот мужчин на одной стороне, на краю кратера, шестьсот мужчин, женщин и детей на дне кратера. Глубина кратера – пятьдесят футов.

Приказ генерала Вуда был: «Убейте или возьмите в плен шестьсот человек».

Начался бой – так это официально названо, – в котором наши силы палили вниз, внутрь кратера, из своей артиллерии и смертоносных маленьких снайперских ружей; дикари яростно отвечали на огонь, вероятно, камнями – хотя это всего лишь мое предположение, поскольку оружие, использовавшееся дикарями, в телеграмме не указано. Доселе моро пользовались преимущественно ножами и дубинками, а также неэффективными выменянными мушкетами, когда таковые имелись.

В официальном донесении заявлялось, что сражение велось в течение полутора суток с необычайной энергией с обеих сторон и завершилось полной победой американского оружия. О полноте победы свидетельствует такой факт: из шести сотен моро в живых не осталось ни одного. Великолепие победы засвидетельствовано другим фактом, а именно: из шести сотен героев с жизнью расстались только пятнадцать.

Генерал присутствовал там и смотрел на все это. Его приказ был: «Убейте или возьмите в плен этих дикарей». Очевидно, наша маленькая армия сочла, что это «или» наделяло их полномочиями убивать или брать в плен по своему вкусу, а вкус их оставался тем, чем был на протяжении тех восьми лет, что наша армия там пребывает, – вкусом христианских мясников.

Официальное донесение, как и положено, превозносило и расхваливало «героизм» и «доблесть» наших войск, оплакивало потерю пятнадцати погибших и ранения еще тридцати двух военных и даже подробно и добросовестно описывало природу ранений в интересах будущих историков Соединенных Штатов. Там упоминалось, что у одного из рядовых метательным снарядом ободран локоть, и упоминалось также имя рядового. У другого рядового летящим снарядом оцарапан кончик носа. Его имя также приводится – по телеграфу, по полтора доллара за слово.

Давайте теперь рассмотрим один-два эпизода из нашей военной истории. В одной из великих битв Гражданской войны десять процентов вооруженных сил, задействованных с обеих сторон, были убиты или ранены. При Ватерлоо, где в общей сложности присутствовало четыреста тысяч человек, за пять часов пало убитыми и ранеными пятьдесят тысяч, оставив триста пятьдесят тысяч целыми и невредимыми для дальнейших авантюр. Восемь лет назад, когда разыгрывалась патетическая комедия под названием «кубинская война»[158], мы призвали двести пятьдесят тысяч человек. Мы провели ряд эффектных сражений и к концу войны потеряли двести шестьдесят четыре человека из наших двухсот пятидесяти тысяч убитыми и ранеными на поле брани и ровно в четырнадцать раз больше благодаря доблести наших врачей в госпиталях и на биваках. Мы не истребляли испанцев – отнюдь нет. В каждой стычке мы оставляли в среднем два процента врагов убитыми или покалеченными на поле брани.

Сравните эти данные с огромными цифрами, которые поступили с той битвы в кратере! Там, при шестистах бойцах с каждой стороны, мы потеряли пятнадцать человек убитыми на месте и имеем тридцать два раненых – считая те нос и локоть. Численность врага насчитывала шесть сотен – включая женщин и детей, – и мы уничтожили их всех, не оставив в живых даже младенца, чтобы оплакивать свою убитую мать. Это, бесспорно, величайшая победа, когда-либо достигнутая христианскими солдатами Соединенных Штатов.

А как это было воспринято? Блистательная новость появилась утром в пятницу с сенсационными шапками в каждой газете, в городе с населением четыре миллиона триста тысяч. Но не было ни единого упоминания о ней в редакционных колонках ни одной из этих газет. Новость появилась снова во всех вечерних пятничных газетах, и вновь передовицы этих газет промолчали об этом грандиозном достижении. Дополнительные цифры и подробности появились на следующий день в утренних газетах, и по-прежнему без единой строчки редакционного ликования или какого-либо упоминания этого события. Эти же дополнения появились в вечерних газетах того же дня и опять без слова комментария. В колонках читательской корреспонденции, в утренних и вечерних газетах пятницы и субботы, никто не сказал ни слова о «битве». Обычно эти колонки изобилуют страстями гражданина, он не пропустит ни одного происшествия, большого или малого, не излив одобрения или порицания, радости или возмущения по поводу того или иного события колонки новостей. Но, как я уже сказал, в течение этих двух дней гражданин хранил молчание, как и сами редакторы. Насколько я смог выяснить, был только один человек среди восьмидесяти миллионов, который позволил себе громкое замечание, – это президент Соединенных Штатов. Весь день в пятницу он усердно хранил молчание, как и все остальные, но в субботу признал, что долг требует от него что-то сказать, взял ручку и исполнил свой долг. Если только я знаю президента Рузвельта – а я уверен, что знаю, – это высказывание стоило ему бо́льших страданий и стыда, чем любое другое, когда-либо выходившее из-под его пера или из его уст. Я далек от того, чтобы его обвинять. Если бы я был на его месте, мой официальный долг вынуждал бы меня сказать то же самое. Таков обычай, старая традиция, и ему пришлось им подчиниться. Вот что он написал:

«Вашингтон, 10 марта.

Генералу Вуду, Манила.

Поздравляю вас и находящихся под вашим командованием офицеров и солдат с блестящим ратным подвигом, при котором вы и они так хорошо защитили честь американского флага.

(Подпись) Теодор Рузвельт».

Все эти высказывания просто дань условности. Ни одно слово не исходило из его сердца. Он прекрасно понимал, что запереть шестьсот беспомощных и безоружных дикарей в норе, как крыс, и методично избивать в течение полутора суток, находясь в безопасной позиции над ними, не является блестящим ратным подвигом – и не стало бы таковым, даже если бы христианская Америка в лице своих наемных солдат забросала их вместо пуль Библиями и «Золотым правилом»[159]. Он прекрасно знал, что наши одетые в мундиры головорезы не защитили честь американского флага, а поступили так, как постоянно поступают в течение восьми лет на Филиппинах, – то есть запятнали ее.

На следующий день, в воскресенье – то есть вчера, – телеграф принес дополнительную новость – новость еще более великолепную, еще более почетную для флага. Первый заголовок прокричал нам это сообщение громоподобными буквами: «ЖЕНЩИНЫ, УБИТЫЕ ПРИ ИЗБИЕНИИ МОРО».

«Избиение» – подходящее слово. Определенно в «Большом словаре» нет более подходящего слова для этого случая.

Следующая выделенная строка гласит: «Вместе с детьми они сгрудились в кратере и все вместе погибли».

Они были всего лишь нагими дикарями, и тем не менее есть некоторый пафос, когда на глаза вам попадается слово «дети», ибо это всегда приводит на ум наш абсолютнейший символ невинности и беспомощности, и под влиянием его бессмертного красноречия цвет кожи, вероисповедание и национальность исчезают, и мы видим только, что они дети – просто дети. И если они испуганны, и плачут, и в беде, наша жалость устремляется к ним, повинуясь естественному импульсу. Мы видим картину. Видим маленькие тела. Видим искаженные ужасом лица. Мы видим слезы. Мы видим маленькие ручки, с мольбой цепляющиеся за мать, но мы видим не этих детей, о которых говорим. На их месте мы видим маленьких существ, которых знаем и любим.

Следующий заголовок сияет американской и христианской славой, как солнце в зените: «Список убитых ныне составляет 900».

Еще никогда не был я так воодушевлен и так горд за наш флаг!

Следующий заголовок объясняет, насколько безопасно наши отважные солдаты расположились: «Невозможно различить пол в ожесточенном бою на горе Дахо».

Голые дикари были настолько далеко, на дне этой западни, что наши солдаты не могли отличить женских грудей от рудиментарных сосков мужчин, – так далеко, что не могли отличить годовалого ребенка от черного гиганта шести футов ростом. Это был, бесспорно, наименее опасный бой, в каком когда-либо участвовали христианские солдаты любой национальности.

Читаем следующий заголовок: «Четырехдневное сражение».

Выходит, наши солдаты сражались четыре дня вместо полутора. Это был длительный и веселый пикник, где нечего делать, кроме как посиживать в комфорте, палить «Золотым правилом» в тех людей внизу, рисовать в воображении письма, которые они напишут восхищенным семьям, и громоздить подвиг на подвиг. Те дикари, дравшиеся за свои свободы, тоже имели четыре дня, но для них это было, должно быть, скорбное время. Каждый день они видели по двести двадцать пять человек из своего числа убитыми, и это доставляло им горе и скорбь по ночам – и, бесспорно, даже без облегчения и утешения от сознания, что тем временем они уничтожили четырех своих врагов и ранили несколько больше, в локоть и в нос.

Заключительный заголовок гласит: «Лейтенант Джонсон, отброшенный от бруствера взрывом снаряда, доблестно ведет атаку».

Лейтенант Джонсон с самого начала наполнял собой телеграммы. Он и его рана искрились в них, как огненная нить, пронизывающая черный ломкий фрагмент горящей бумаги. Это напоминает один из комедийных фарсов Джиллетта[160] нескольколетней давности: «Слишком много Джонсона». Судя по всему, Джонсон был единственным раненым бойцом с нашей стороны, чья рана чего-то стоила в качестве рекламы. Она наделала в мире гораздо больше шума, чем любое другое подобное грандиозное событие с тех пор, как Шалтай-Болтай упал со стены и получил травму. Официальные депеши не знают, чем больше восхищаться: очаровательной ли раной Джонсона или девятьюстами убийствами. Исступленные восторги, изливающиеся из штаба армии по другую сторону земного шара на Белый дом, по полтора доллара за слово, разожгли похожие восторги в президентской груди. Можно подумать, что достославный раненый был из «Мужественных всадников»[161] под командованием подполковника Рузвельта – полка, который проявил себя в битве у горы Сан-Хуан, этой соперницы Ватерлоо, когда командир полка, нынешний генерал-майор доктор Леонард Вуд, пошел в тыловой пункт управления за пилюлями и пропустил битву. У президента найдется теплый уголок в душе для каждого, кто присутствовал в том кровавом столкновении военных солнечных систем, и потому он, не теряя времени, протелеграфировал раненому герою: «Как вы себя чувствуете?» И получил телеграфный ответ: «Отлично, спасибо». Это достояние истории. Это войдет в века.

Джонсона ранило куском металла. Это был сердечник снаряда, поскольку в сообщении говорится, что урон был нанесен разрывом снаряда, который отбросил Джонсона от края кратера. У людей внизу, в яме, артиллерии не было – следовательно, это наша артиллерия отбросила Джонсона от бруствера. И теперь стало достоянием истории, что единственный офицер, получивший рану достойных упоминания размеров, получил ее от дружественной, а не от вражеской руки. Представляется более чем вероятным, что если бы мы убрали наших солдат из зоны действия наших орудий, то вышли бы из самого необычного сражения во всей истории и вовсе без единой царапины.

Среда, 14 марта 1906 года

Снова об избиении моро. – Званый завтрак для Джорджа Харви. – Мнения гостей о битве с моро. – Телеграмма от генерала Вуда с объяснениями и извинениями. – Что стало с ранеными? – Радость президента Рузвельта по поводу блестящего достижения. – Манера, в которой он сделал Вуда генерал-майором. – Радость Маккинли по поводу захвата Агинальдо

Зловещий паралич продолжается. Появился легкий оттенок – чрезвычайно легкий оттенок в колонках писем, оттенок сердитых упреков президенту, который назвал это подлое избиение «блестящим ратным подвигом» и который в тот единственный раз похвалил наших мясников за то, что «защитили честь флага». Но едва ли в этих газетных колонках присутствует хоть намек о ратном подвиге.

Надеюсь, это молчание продолжится. Оно, как мне кажется, почти столь же красноречиво и столь же уничтожающе эффективно, как могли бы быть самые негодующие слова. Когда человек спит при шуме, его сон безмятежно продолжается, но если шум стихает, тишина пробуждает его. Это молчание продолжается уже пять дней. Определенно оно пробуждает дремлющую нацию. Безусловно, нация должна задаваться вопросом, что это значит. Пятидневное молчание, следующее за ошеломившим мир событием, не встречалось на этой планете с момента изобретения ежедневной газеты.

На званом завтраке, устроенном вчера, с тем чтобы пожелать счастливого пути Джорджу Харви, который уезжает сегодня на каникулы в Европу, весь разговор шел о «блестящей победе нашего оружия», и ни у кого не нашлось об этом слов, которые президент, или генерал-майор доктор Вуд, или получивший ущерб Джонсон сочли бы комплиментарным или пригодными для того, чтобы вставить их в наши исторические хроники. Харви сказал, что уверен: потрясение и позор от этого эпизода будут все глубже и глубже въедаться в сердца нации, растравлять их и производить свои результаты, а это разрушит Республиканскую партию и президента Рузвельта. Я не могу поверить, что это предсказание сбудется, по той причине, что пророчества, которые обещают что-то ценное, желательное, хорошее, стоящее, никогда не сбываются. Сбывшиеся пророчества этого рода – как войны, которые ведутся во благо: они столь редки, что не в счет.

Позавчера телеграмма от счастливого генерала Вуда была по-прежнему приподнятой по тону. В ней по-прежнему присутствовало гордое упоминание и уточняющее описание того, что он называет ожесточенным рукопашным боем. При этом доктор Вуд, похоже, не подозревал, что, как говорится, выдал себя с головой: если бы происходил какой-то ожесточенный рукопашный бой, то девятьсот рукопашных бойцов, если они по-настоящему ожесточены, непременно бы уничтожили больше пятнадцати наших солдат, прежде чем их последние мужчины, женщины и дети погибли.

Что ж, вчера днем в депешах появилась новая нота – всего лишь едва уловимый намек на то, что генерал Вуд собирается снизить тон и начать извиняться и объясняться. Он заявляет, что берет на себя полную ответственность за сражение. Это показывает, что он осведомлен, что здесь, посреди молчания, присутствует скрытая предрасположенность кого-то обвинить. Он говорит, что не было «произвольного уничтожения женщин и детей, хотя многие из них и были убиты в силу необходимости, потому что моро использовали их в качестве щита в рукопашном бою».

Это объяснение лучше, чем ничего, значительно лучше, чем ничего. Тем не менее, если было столько рукопашных схваток, то, должно быть, наступило время, ближе к концу четырехдневной резни, когда в живых остался только один абориген. На нашей стороне было шестьсот человек, мы потеряли только пятнадцать, почему шестьсот человек убили одного оставшегося – мужчину, женщину или ребенка?

Доктор Вуд сочтет, что объяснения не по его части. Он сочтет, что когда человек имеет в себе надлежащий дух и надлежащую силу под своим командованием, то легче перебить девятьсот безоружных животных, чем объяснить, почему он столь безжалостно довел дело до полного конца. Далее он предоставляет нам вот эту неожиданную вспышку бессознательного юмора, которая показывает, что ему следует редактировать свои рапорты, прежде чем отправлять их по телеграфу:

– Многие моро симулировали смерть и убивали американских санитаров, которые облегчали страдания раненых.

Перед нами любопытное зрелище: санитары расхаживают, пытаясь облегчить страдания раненых дикарей, – зачем? Дикари были все перебиты. Было отчетливое намерение их всех истребить и не оставлять никого в живых. Тогда какая польза доставлять чисто временное облегчение человеку, которого вскоре должны уничтожить? Депеши называют эту картину «сражением». В каком отношении это являлось сражением? Это не напоминало сражение. В сражении всегда имеется примерно пятьсот раненых на одного наповал убитого. Когда это так называемое сражение закончилось, на поле брани определенно оставалось не менее двух сотен раненых дикарей. Что с ними сталось? Ибо ни один дикарь не выжил!

Вывод представляется простым. Мы довели до конца свой четырехдневный труд, довели его до конца, перебив этих беспомощных людей.

Радость президента по поводу великолепного достижения этого благоуханного любимца, генерала Вуда, приводит на ум более ранние президентские восторги. Когда в 1901 году пришла новость, что полковник Фанстон проник в убежище патриота Агинальдо в горах и захватил того с использованием следующих искусств: мошенничества, лжи, переодевания военных мародеров во вражескую форму, притворной дружбы с Агинальдо и усыпления подозрений путем горячего обменом рукопожатиями с офицерами Агинальдо, при котором их застрелили, – когда телеграммы, возвещавшие об этой «блестящей ратной победе», достигли Белого дома, газеты писали, что смирнейший и мягчайший, самый кроткий и немужественный из мужчин, президент Маккинли, не мог сдержать своей благодарной радости и был вынужден выразить ее в движениях, напоминавших танец. Президент Маккинли выразил свое восхищение и другим способом: немедленно повысил полковника этого бандформирования – в обход сотен честных и незапятнанных армейских офицеров-ветеранов произвел его в чин бригадного генерала регулярной армии и одел в соответствующий этому званию почтенный мундир, опозорив таким образом мундир, флаг, нацию и самого себя.

Вуд в течение нескольких лет был армейским хирургом на Западе, в войне с враждебными индейцами. Рузвельт познакомился с ним и влюбился в него. Когда Рузвельту был предложен полковничий чин в одном из полков в чудовищно несправедливой кубино-испанской войне, он занял место подполковника и употребил свое влияние, чтобы добиться более высокого положения для Вуда. После войны Вуд стал нашим генерал-губернатором на Кубе и открыл свой зловонный послужной список. Под началом президента Рузвельта этот врач продолжал продвигаться выше и выше по службе – всегда через головы более достойных военных, – и наконец, когда Рузвельт захотел сделать его генерал-майором в регулярной армии, но знал или думал, что сенат не одобрит представление Вуда к этому высокому званию, он обставил назначение Вуда очень недостойным способом. Он сам мог осуществить назначение Вуда между сессиями конгресса. Такой возможности не было, но он ее изобрел. Специальная сессия закрывалась в полдень. Когда молоток председателя возвестил о закрытии специальной сессии, тут же началась очередная сессия. Рузвельт заявил, что был интервал в двадцатую долю секунды, поддающийся определению по секундомеру, и что во время этого интервала ни один конгресс не заседал. С помощью такой уловки он навязал армии и нации этого дискредитированного доктора, и сенату не хватило духа, чтобы это назначение отвергнуть.

15 марта 1906 года

Понедельник, 5 марта 1906 года, мистер Клеменс выступает перед Юношеской христианской ассоциацией[162] Вестсайда в театре «Маджестик». – Мисс Лайон сталкивается у дверей с одним из членов юных христиан. – Похороны Патрика. – Званый завтрак на следующий день в Хартфордском клубе. – Мистер Клеменс встречает одиннадцать старых друзей. – Они рассказывают много историй: преподобный доктор Макнайт и похороны в Джерси. – Рассказ мистера Твичелла на борту «Канава» об отце Ричарда Крукера. – История Мэри-Энн – День украшения[163], несдержанный майор и прерванная молитва мистера Твичелла

ПОЛИЦИЯ РАСТАЛКИВАЕТ ТОЛПУ, ОЖИДАЮЩУЮ МАРКА ТВЕНА

Неумелая работа полиции у театра «Маджестик» вызывает гнев у членов ЮХА

ДВЕРИ НЕ ОТКРЫВАЮТ

Мистер Клеменс дает несколько советов о том, как относиться к корпорациям, и рассуждает о джентльменах

Члены Вестсайдского отделения Юношеской христианской ассоциации обнаружили, что для того, чтобы попасть вчера днем в театр «Маджестик» на выступление Марка Твена, требуется протискиваться через толпу, как перед футбольным матчем. Никто не пострадал, но в течение нескольких минут полиция силой оттесняла толпу назад и вперед, причем, чтобы пробиться сквозь гущу прессы, был отряжен верховой полицейский, и давка была опасной.

Двери театра должны были открыться в три часа, и в это время там находилось примерно триста человек. Это была спокойная, организованная толпа молодых людей с небольшим вкраплением пожилых, но капитан Дейли из полицейского участка на Западной Сорок седьмой улице ни за что не разрешал им войти, пока не вызовет подкрепление. Полицейские прибыли лишь через двадцать минут, и с каждой секундой толпа нарастала. Тем не менее беспорядка по-прежнему не было, и выстроившимся в цепочку полицейским пришлось столкнуться всего лишь с добродушным подтруниванием.

Толпа была построена в неровную колонну, лицом к главным дверям вестибюля. Руководство Юношеской христианской ассоциации несколько раз выходило и просило капитана позволить открыть двери.

«Если вы это сделаете, я уведу своих подчиненных, и тогда много людей пострадают или будут убиты, – отвечал он. – Я знаю, как управляться с толпой».

После чего он продолжил с ней управляться. Он попытался развернуть длинный ряд людей лицом к юго-западной стороне площади Коламбус-серкл и заставить войти в вестибюль через боковой вход вместо того, лицом к которому они стояли. Но сначала он направил прямо через колонну людей верхового полицейского. За ним последовали патрульные, и уже через секунду дисциплинированное скопление людей было раздергано и распихано во все стороны.

Следующим маневром капитана Дейли было открывание боковой двери. Толпа хлынула вперед, но он оттеснил их назад и снова закрыл дверь. Толпа была совершенно сбита с толку. Затем начальство Юношеской христианской ассоциации по собственной инициативе открыло одну половинку дверей. Через этот узкий проход толпа стала протискиваться. Стекло на той половинке двери, которая была закрыта, разлетелось в пыль, и люди хлынули вперед. Несколько пальто было порвано, но, несмотря на такое обхождение, люди сохраняли самообладание. Если бы среди них оказался какой-нибудь необузданный человек, серьезного инцидента было бы не избежать. Наконец почти пятьсот человек получили возможность пройти в здание.

Возложить ответственность на полицию

При открытии собрания председатель, преподобный доктор Чарлз П. Фагнани, сказал: «Руководство организации снимает с себя всю ответственность за произошедшее. (Одобрительные возгласы, аплодисменты.) Полиция перехватила у нас инициативу. (Свист.) Мы хотели открыть двери раньше, но наш царь и бог, полиция, взяла дело в свои руки и повела его по-своему. (Свист.) Вам бы давно пора привыкнуть, что полиция зверски обращается с вами. (Голос: «Вы правы!») Когда-нибудь вы возьмете дело в собственные руки и решите, что полицейским надлежит быть слугами граждан».

В конце собрания секретарь Вестсайдского отделения Чарлз Ф. Паулисон заявил, что его просили вынести резолюцию, осуждающую действия полиции, но было решено, что лучше этого не делать.

Марка Твена представили как человека, «которого совсем не вредно послушать». Он был встречен бурей аплодисментов, длившихся больше минуты.

«Я благодарю вас за это признание заслуг, – сказал он. – Я слушал то, что было сказано о гражданском чувстве. Вы жалуетесь на полицию. Вы создали полицию. Вы ответственны за полицию. Она отражает вас, своих хозяев. Поразмыслите над этим, прежде чем их винить.

Гражданское чувство – первое по важности в той стране, где граждане, объединившись, могут менять политическую атмосферу, как было сделано в Филадельфии. Там меньше коррупции, чем было раньше. Я собирался переехать в Филадельфию, но там теперь неподходящее место для предпринимательства.

Доктор Рассел говорил об организации. Я однажды сам был организацией в течение двадцати четырех часов и осуществил то, чего бы никогда не сделал в ином случае. Когда говорят «проходите живее», помните, что это не лично кондуктор оскорбляет вас, это президент железной дороги оскорбляет в вашем лице всех американских граждан. Когда оскорбления сыплются на ваших старых отца и мать, это показывает низость всемогущего президента, который мог бы прекратить их, если бы озаботился».

Марк Твен получает отдельное купе

Я был однажды организацией. Я ехал из Чикаго с моим издателем и стенографисткой – я всегда путешествую с охраной – и заказал отдельное купе на одном поезде, ибо, помимо прочих удобств, отдельное купе дает право курить. Когда мы прибыли на станцию, кондуктор сказал, что, к сожалению, вагон с нашим купе отцепили. Я сказал: «Вы в силу договора должны обеспечить отдельное купе на этом поезде. Я не тороплюсь. Я могу оставаться здесь неделю, за счет железной дороги. Ей придется оплатить мои издержки и еще немного сверх этого».

Тогда кондуктор позвал какого-то сановника, и после некоторых споров тот пошел и выпроводил каких-то безответных людей из их купе, сказав им что-то не вполне правдивое, и отдал купе мне. Около одиннадцати часов кондуктор заглянул ко мне и был очень любезен и обаятелен. Он сказал, что знает моего тестя – в те дни было куда более респектабельно знать моего тестя, нежели меня, – затем выложил свои карты. Ему очень жаль, но вагон идет только до Харрисбурга. Они телеграфировали в Харрисбург, Питсбург, Сан-Франциско, но не смогли достать еще один вагон. Он-де сдается на мою милость. Но я ему ответил только: «Тогда вам лучше бы купить еще вагон».

Я совсем забыл об этом, как вдруг через некоторое время мистер Томсон из Пенсильвании услышал, что я еду в Чикаго, и телеграфировал: «Высылаю мой личный вагон. Клеменс не может ехать в обычном вагоне. Он слишком дорого стоит».

Вчера днем я выступал перед Вестсайдским отделением Юношеской христианской ассоциации в театре «Маджестик». Аудиторию пришлось ограничить лишь членами ассоциации, или, во всяком случае, только мужской половиной юношества, но я заранее испросил себе пару лож у самой сцены и пригласил друзей обоих полов их занять. Перед дверьми снаружи было затруднение, и я испугался, что эти друзья не попадут внутрь. Мисс Лайон добровольно вызвалась выйти и посмотреть, не сможет ли она их найти и вызволить из толпы. Она хорошенькая маленькая леди и мало подходит для такого дела, но, быть может, недостаток габаритов послужил ей скорее на пользу, чем во вред. Она нырнула в накатывавшую волну мужчин и вынырнула снаружи, где перехватила моих друзей, но тоже попала в переплет. Как раз когда полиция закрывала двери театра и объявляла толпе, что зал полон и никого больше не впустят, какой-то раскрасневшийся и взволнованный человек продрался сквозь толпу к дверям и сунулся было туда, но полицейский захлопнул дверь и человек остался снаружи. Они с мисс Лайон некоторое время были в центре внимания: она – из-за своего одиночества в этом море мужчин, а он – потому что оказался в глупом положении перед всеми, а это всегда очень нас радует, даже когда мы Вестсайдские юные христиане и должны притворяться, что человеколюбивы. Человек этот посмотрел со своей высоты на мисс Лайон – любой может сделать это, не вставая на стул, – и начал патетически… я говорю начал патетически, пафос его манеры и слов был ограничен началом. Он начал, обращаясь к мисс Лайон, а затем, к концу, переключился на толпу. Он сказал: «Я был членом этого Вестсайдского отделения молодых христиан, семь лет числился на хорошем счету и всегда делал все, что в моих силах, тем не менее ни разу не получил никакого вознаграждения. – Он помолчал полсекунды, бросил горький взгляд на закрытую дверь и с глубоким чувством прибавил: – Вот такое мое проклятое счастье!»

Я думаю, это испортило мою речь для мисс Лайон. Речь была достаточно хороша – определенно лучше, чем отчет о ней в газетах, – но, несмотря на ее комплименты, я знал, что моей речи было не потягаться с тем, что она услышала снаружи, и по тому восторгу, который она проявила по поводу красноречия незнакомца, я понял, что и она это знает.

Я опять приведу отрывок из газетного сообщения, потому что оно касается Патрика.

Определение джентльмена

Далее Марк Твен рассказал о человеке, который оставил десять тысяч долларов с целью распространить свое определение джентльмена. Твен заметил, что сам он никогда не давал такого определения, но если придется, то он включит в него милосердие, верность и справедливость. Он достал письмо от Уильяма Дина Хоуэллса и произнес:

«Он пишет, что ему всего шестьдесят девять лет, но я знаю его дольше. “Я был рожден, чтобы бояться смерти, а не старости”, – пишет он. Ну а я наоборот. Это ужасно – стариться. Вы постепенно утрачиваете свои способности и чары и начинаете доставлять хлопоты. Люди стараются убедить вас, что это не так. Но я знаю, что доставляю хлопоты.

Затем он пишет, что ни одна часть жизни не доставляет такого удовольствия, как восьмой десяток. Это верно. Я только начал его разменивать, и он мне очень нравится. «Если бы только старики не были такими нелепыми…» Зачем он говорит за других? «Но, – продолжает он, – они нелепы и уродливы». Никогда не видел письма с таким количеством заблуждений. Уродливы! Я никогда в жизни не был уродлив! Сорок лет назад я не был так привлекателен. Зеркала мне тогда хватало на три месяца. Сейчас я изнашиваю его за два дня.

«Ты был в Хартфорде и хоронил бедного старого Патрика. Полагаю, он тоже был стар», – пишет мистер Хоуэллс. Нет, он не был стар. Патрик пришел к нам тридцать шесть лет назад – проворный, гибкий молодой ирландец. Он был так же прекрасен духом, как и телом, и был честнейшим человеком. В течение двадцати пяти лет он служил у нас кучером, и если бы мне предстояло детально описать джентльмена, я бы описал Патрика.

По моей просьбе я был на его похоронах одним из тех, кто нес гроб, так же как и наш старый садовник. Когда-то, очень давно, он вез меня и мою невесту. Когда появились дети, он возил их тоже. Он был для них целым миром и ко всем в моем доме питал те же самые чувства чести, честности и привязанности.

Ему было шестьдесят, на десять лет меньше, чем мне. Хоуэллс полагает, что он был стар. Он был не так стар. Он до последних дней был все так же любезен и обаятелен. Патрик был джентльменом, и к нему я бы применил такие строки:

Таким образом, да буду я учтив с людьми, предан друзьям,

Верен Богу, благоуханию тропы, по которой ступаю[164].

На похоронах я встретил семью Патрика. Мы не виделись порядочное количество лет. Дети стали мужчинами и женщинами. Насколько я мог припомнить, я не видел их с тех пор, как ребятами они вместе с нашими детьми и с детьми соседей резвились вокруг рождественской елки в сочельник, по коему случаю Патрик спустился по дымовой трубе, наряженный святым Николаем, и исполнил эту роль, к восхищению как маленьких, так и взрослых.

Джон, наш старый садовник, нес гроб вместе со мной. Остальными были ирландские кучера и рабочие – старые друзья Патрика. Собор был наполнен людьми.

Я провел ту ночь в доме Твичелла, а в полдень на следующий день, в Хартфорд-клубе, встретил на званом завтраке одиннадцать своих старейших друзей, в том числе Чарли Кларка, редактора «Куранта», судью Хэмерсли из Верховного суда, полковника Чини, Сэма Данхэма, Твичелла, преподобного доктора Паркера, Чарлза Э. Перкинса, Арчи Уэлча. Было много славных и веселых воспоминаний, пересыпанных скорбью по возлюбленным членам старого товарищества, чьи имена давно уже вырезаны на надгробных камнях.

Одним из таких был преподобный доктор Макнайт, обаятельнейший человек. В свое время он был почти соперником Твичелла в смысле попадания в разные переделки. Однажды, когда он отправлял церковную службу в Нью-Йорке, туда пришел некий новоиспеченный вдовец и умолял его поехать в город Джерси и отслужить там заупокойную службу по его жене. Макнайт согласился, но сказал, что будет очень нервничать, если там возникнут какие-то проволочки, так как должен вернуться в Нью-Йорк к определенному часу, чтобы провести погребальную службу в своей церкви. Он отправился в город Джерси и, когда родные и близкие усопшей собрались в общей комнате, встал позади гроба, воздел руки посреди торжественного молчания и сказал:

– Давайте помолимся.

Тут его дернули за фалду, и он наклонился, чтобы узнать, в чем дело. Вдовец прошептал:

– Еще нет, еще нет – подождите немного.

Макнайт немного подождал. Затем, памятуя о том, что время бежит и он должен успеть на свой поезд и на другие похороны, снова поднялся, воздел руки и сказал:

– Давайте помолимся.

Последовало новое подергивание за фалду. Он наклонился и получил то же самое сообщение:

– Еще нет, еще нет – подождите немного.

Он подождал, смятенный, как никогда, потом поднялся в третий раз, воздел руки и снова почувствовал подергивание. На сей раз, когда он наклонился, человек шепотом пояснил:

– Подождите немного. Она не вся здесь. Желудок у аптекаря.

Много говорилось по поводу Твичелла и разносторонности его чувств и поведения, я и сам сумел высказать что-то на эту тему. Три или четыре года назад, когда сэр Томас Липтон приехал сюда бороться за кубок Америки, я в числе полудюжины других суетных людей был приглашен поехать на яхте мистера Роджерса «Канава», чтобы посмотреть гонку. Мистер Роджерс любил Твичелла и хотел его тоже пригласить, но побоялся, решив, что ему будет неуютно среди этих суетных и приземленных людей. Я сказал, что так не думаю, что Твичелл на протяжении всей Гражданской войны был капелланом в военной бригаде и поневоле был знаком, вероятно, с самыми разными людьми, поглощенными мирской суетой. Поэтому мистер Роджерс поручил мне – хотя и с множеством опасений – пригласить Твичелла и сказал, что проследит в меру сил, чтобы приземленные люди приглушили свою суетность и оказали надлежащее уважение и почтение духовному сану Твичелла.

Когда мы с Твичеллом в восемь утра прибыли на пристань, ждали только нас. Все остальные были уже на борту. Якорь был поднят, и яхта готова к отплытию. Мы с Твичеллом взошли на борт и поднялись в маленькую кают-компанию на верхней палубе. Дверь стояла открытой, и, приближаясь, мы слышали доносившиеся оттуда веселый смех и разговор, и я понял, что поглощенные мирской суетой люди прекрасно проводят свое суетное время. Но когда в дверях появился Твичелл, веселье оборвалось, будто выключенное какой-то электрической кнопкой, и веселые лица суетных людей тотчас приняли выражение самой добродетельной и глубокой серьезности. Последнее слово, которое мы слышали, было имя Ричарда Крокера, прославленного лидера Таммани[165], универсального болтуна и главного мародера муниципальной кассы. Твичелл обменялся со всеми рукопожатиями и разразился тирадой:

– Я слышал, вы упомянули Ричарда Крокера. Я очень хорошо знал его отца. Он был главным возницей в нашей бригаде во время Гражданской войны, в бригаде Сиклса; прекрасный человек, прекраснейший в мире. Он всегда был заляпан грязью, конечно, но это не имело значения. Он был подлинным человеком, образованным, высокообразованным, начитанным, специалистом в области классической филологии и не просто поверхностным грамотеем, а настоящим ученым: зачитывал вслух из греческого Священного Писания, а когда не имел его под рукой, то мог декламировать по памяти, и делал это хорошо и с чувством. Как-то раз я с радостью заметил, что он часто приходит воскресным утром, садится под деревьями с нашими ребятами и слушает мои богослужения. Я не мог удержаться от того, чтобы ему представиться – то есть не мог удержаться от того, чтобы не поговорить с ним об этом: «Мистер Крокер, я хочу сказать вам, какое удовольствие мне доставляет видеть, как вы приходите и сидите с моими ребятами и слушаете меня. Ибо я понимаю, чего вам это должно стоить, поэтому я хочу выразить свое восхищение человеком, который может отодвинуть в сторону свои религиозные предрассудки и выказать такую широту и терпимость».

Он вспыхнул и сказал с красноречивым нажимом: «Мистер Твичелл, вы что же, принимаете меня за проклятого паписта?»

Мистер Роджерс проговорил мне потихоньку:

– Это освобождает меня от бремени беспокойства.

Твичелл, с его большим сердцем, широкими симпатиями, безграничной добротой, благотворительностью и великодушными поступками, являет собой тот тип человека, к которому люди всех возрастов и обоих полов летят за утешением и помощью в пору невзгод. Его всегда осаждают такого рода люди. Как-то – много лет назад – один молодой осел, вскормленный одухотворенными богослужениями Твичелла, искал с ним личной – очень личной – беседы, и добившись ее, сказал:

– Мистер Твичелл, мне бы хотелось, чтобы вы дали мне совет. Это очень важное для меня дело. Оно очень близко меня затрагивает, и я хочу поступить мудро. Дело вот в чем: во время первых в моей жизни каникул я был на Бермудах и там встретил очаровательную молодую леди, уроженку тех мест, и влюбился в нее, мистер Твичелл. О, я так сильно влюбился в нее! Ну просто не могу описать, мистер Твичелл. Я никогда прежде не испытывал таких чувств, и они меня просто пожирают, сжигают. Когда я вернулся сюда, то обнаружил, что не могу думать ни о ком, кроме той девушки. Я хотел ей написать, но боялся. Я боялся. Мне это казалось слишком дерзким. Следовало, пожалуй, спросить совета – но, право же, я был сам не свой. Мне необходимо было написать – я не мог ничего с собой поделать, – поэтому написал ей. Я написал ей настолько сдержанно, насколько позволяли мои чувства, но у меня все время было ощущение, что я дерзок, слишком дерзок, – ей это не понравится. Порой я почти надеюсь, что, возможно, она ответит, но потом меня накрывает более холодная волна, и я говорю себе: «Нет, я не получу от нее ответа – она будет оскорблена». И вот наконец, мистер Твичелл, письмо все-таки пришло. Я не знаю, как сдержаться. Я хочу написать еще, но могу все испортить – могу все испортить – и мне нужен ваш совет. Скажите, был ли у меня какой-то лучший вариант? Вот что она пишет – вот ее письмо, мистер Твичелл. Она пишет следующее: она говорит… она говорит: «Вы пишете в своем письме, что хотели бы иметь счастье видеть меня половину своего времени. Как бы вам понравилось видеть меня все ваше время?» Что вы об этом думаете, мистер Твичелл? Как вам это нравится? Как вы думаете, она не оскорблена? Как по-вашему, не показывает ли это некоей ее смутной симпатии ко мне? Как вы думаете, мистер Твичелл? Можно так сказать?

– Что ж, – ответил Твичелл, – я бы не хотел быть излишне оптимистичным. Я бы не хотел связывать себя слишком далекоидущими обязательствами. Я бы не хотел возбуждать в вас надежды, которые могут не сбыться, но в целом – в целом – дерзновенность – хорошая вещь в таких случаях. Порой дерзновение – то есть хорошая мина при плохой игре – достигает того, чего невозможно достичь робостью. Думаю, я бы ей написал – сдержанно, конечно, но написал.

– О, мистер Твичелл, о, вы не представляете, как вы меня осчастливили. Я напишу ей прямо сейчас. Но я буду сдержан. Я буду осмотрителен – осмотрителен.

Твичелл прочел письмо до конца и увидел, что девушка буквально вешается молодому человеку на шею и намерена заловить его всеми правдами и неправдами, но отправил молодого человека писать сдержанное письмо.

Через некоторое время тот пришел со вторым письмом девушки и сказал:

– Мистер Твичелл, прочтите это, пожалуйста. Прочтите это. Как вам это нравится? Она склоняется в мою сторону? Как бы я хотел, чтобы вы могли так сказать, мистер Твичелл. Вы видите, вот здесь, она пишет… Она пишет… «Вы предлагаете прислать мне подарок в виде кольца…» Я это предложил, мистер Твичелл! Я признаю, это было дерзко… но… но… я не мог сдержаться… я пошел на этот смелый шаг… и вот что она пишет: «Вы предлагаете прислать мне кольцо. Но мой отец собирается предпринять небольшую отпускную экскурсию по штатам Новой Англии и хочет позволить мне поехать вместе с ним. Если вы пришлете кольцо сюда, оно может потеряться. Мы пробудем в Хартфорде день или два, не будет ли безопаснее подождать до того времени, и тогда вы сами сможете надеть мне его на палец?»

– Что вы об этом думаете, мистер Твичелл? Как вам это нравится? Она склоняется? Она склоняется?

– Ну, – ответил Твичелл, – этого я не знаю. Я не должен быть несдержанным. Я не должен высказываться категорично, ибо я могу совершить ошибку. Но мне кажется… я думаю… в целом, я думаю, она склоняется… я так думаю… я думаю, она склоняется…

– О, мистер Твичелл, у меня на сердце становится так хорошо от ваших слов! Мистер Твичелл, если бы я мог что-то сделать, чтобы показать мою благодарность за эти слова… вы сами видите, в каком я состоянии… и то, что вы говорите…

– Погодите минуту… – сказал Твичелл, – сейчас очень важно не совершить ошибку. Разве вы не понимаете, что это весьма серьезная ситуация? Она может иметь самые серьезные последствия для жизни двух человек. Вы знаете, что есть такая вещь, как просто мимолетное увлечение, которое на миг воспламеняет душу человека. Человек думает, что это любовь и что это любовь навеки, любовь настоящая. Затем мало-помалу выясняется, что это была просто минутная безрассудная страсть, а тогда, возможно, он уже связал себя обязательствами на всю жизнь и хотел бы, да не может выскочить из этой передряги. Поэтому давайте удостоверимся в ваших чувствах. Я хочу верить, что если вы постараетесь и поведете себя мудро и осмотрительно – я не уверен, но думаю, что если вы поведете себя мудро и осмотрительно, то сможете убедить эту девушку выйти за вас.

– О, мистер Твичелл, я не могу выразить…

– Не надо ничего выражать. Я вот о чем: давайте удостоверимся в нашей позиции. Если это любовь настоящая, тогда вперед! Если это всего лишь минутное увлечение, оставьте это дело прямо сейчас, ради вас обоих. А теперь ответьте мне: это любовь настоящая? Если настоящая, то как вы пришли к такому выводу? Есть ли у вас какой-то способ твердо удостовериться, что это настоящая, неподдельная, устойчивая, постоянная любовь?

– Мистер Твичелл, я могу сказать вам вот что. А вы уж судите сами. Со времен младенчества, мистер Твичелл, мне приходилось спать близ своей матери, с открытой между нами дверью, потому что я всегда был подвержен самым ужасным ночным кошмарам, и, когда они наваливались, моей матери приходилось вскакивать с постели и успокаивать, и утешать, и утихомиривать меня. Понимаете, мистер Твичелл, с самой колыбели, когда бы меня ни охватывали эти приступы кошмаров, я всегда выкрикивал: «Мама, мама, мама». Теперь же я восклицаю: «Мэри-Энн, Мэри-Энн, Мэри-Энн».

Таким образом, молодые люди поженились. Они переехали на Запад, и мы ничего больше не знаем об этом романе.

Пятнадцать-четырнадцать лет назад День памяти погибших по температуре оказался больше похож не на 30 мая, а на 4 июля. Твичелл был оратором на торжествах. Он забросил огромную толпу солдат – ветеранов Гражданской войны на час в самую большую церковь Хартфорда, где они скорбели и изнемогали от жары. Затем они вышли оттуда и присоединились к процессии других привядших старых солдат, которые просачивались наружу из других церквей. Все вместе они промаршировали в клубах пыли на кладбище, где стали разносить флаги и цветы – крохотный флажок и маленькую корзинку цветов на каждую солдатскую могилу. Это занятие все продолжалось, и продолжалось, и продолжалось. Все дышали пылью – ибо больше там нечем было дышать, – по всем струился пот, все устали и хотели, чтобы это побыстрее закончилось. Наконец осталась только одна корзинка цветов, только одна могила еще не была украшена. Запальчивый маленький майор, чье терпение иссякло, выкрикивал:

– Капрал Генри Джонс, рота С, Четырнадцатый Коннектикутский пехотный…

Ответа нет. Никто, похоже, не знал, где похоронен этот капрал.

Майор возвысил голос на пару градусов:

– Капрал Генри Джонс, рота С, Четырнадцатый Коннектикутский пехотный! Кто-нибудь знает, где этот человек похоронен?

Ответа нет. Один, два, три раза выкрикивал он, все больше и больше теряя терпение:

– Капрал Генри ДЖОНС! Рота С! Четырнадцатый Коннектикутский пехотный. КТО-НИБУДЬ знает, где этот человек похоронен?

Ответа нет. Тогда он шмякнул корзинку с цветами на землю и сказал Твичеллу:

– Приступайте к завершению.

Толпа сгрудилась вокруг Твичелла с непокрытыми головами; молчание и торжественность момента нарушались только подавляемым чиханием, поскольку эти люди были окутаны плотным облаком пыли. Выждав паузу, Твичелл начал волнующую молитву, стараясь сделать ее краткой, дабы учесть потребности момента. Посреди нее он на миг умолк. Барабанщик решил, что все уже закончилось, и выпустил свое «раб-даб-даб», – и маленький майор загремел: «Отставить барабан!» Твичелл сделал еще одну попытку. Он благополучно добрался почти до последнего слова, когда кто-то наступил на собаку и собака так взвыла от боли, что было слышно за границей. Майор воскликнул:

– Черт бы подрал эту собаку!

И Твичелл отозвался:

– Аминь.

То есть он произнес это как концовку своей молитвы, но оно пришлось так точно в нужный момент, что как будто бы охватывало также и реплику майора, поэтому тот почувствовал себя весьма польщенным и поблагодарил бывшего капеллана.

Пятница, 16 марта 1906 года

Школьные товарищи шестидесятилетней давности. – Мэри Миллер, одна из первых влюбленностей мистера Клеменса. – Еще одна, Артимисия Бриггс. – Еще одна, Мэри Лейси. – Джимми Макдэниел, которому мистер Клеменс рассказал свою первую юмористическую историю. – Мистер Ричмонд, учитель воскресной школы, впоследствии владелец пещеры Тома Сойера, которая сейчас перемолота в цемент. – Хикман, эффектный молодой капитан. – Рюэль Гридли и случай с мешком муки. – Мальчики-евреи Левин, называемые «Двадцать Два». – Джордж Батлер, племянник Бена Батлера. – Эпизод с залезанием в постель к Уиллу Боуэну, чтобы заразиться корью, и его успешное, почти роковое завершение

Вернемся к тем школьникам шестидесятилетней давности. Мне вспоминается Мэри Миллер. Она не была моей первой любовью, но мне кажется, она была первой, которая оставила меня с разбитым сердцем. Я влюбился в нее, когда ей было восемнадцать лет, а мне девять, но она пренебрегла мной и я понял, что мир холоден и неприветлив. Прежде я этой его низкой температуры не замечал. Уверен, чувствовал я себя таким же несчастным, каким может быть взрослый человек. Но думаю, что эта скорбь не осталась со мной надолго. Насколько я помню, вскоре я переключил свое обожание на Артимисию Бриггс, которая была годом старше Мэри Миллер. Когда я открыл ей свою страсть, она не стала надо мной издеваться. Она не стала поднимать меня на смех. Она была очень добра и нежна по отношению ко мне. Но она тоже была тверда, и сказала, что не хочет, чтобы ей докучали дети.

И была еще Мэри Лейси. Мы учились в одной школе, но в разных классах по причине ее пожилого возраста. Она была довольно горячей, решительной, независимой, непокорной и считалась неисправимой. Но все это оказалось ошибкой. Выйдя замуж, она сразу же остепенилась и стала во всех отношениях образцовой матроной и столь же уважаемой, как всякая матрона в городке. Четыре года назад она была еще жива и пребывала замужем уже пятьдесят лет.

Джимми Макдэниел был еще одним моим однокашником. Мы были примерно одного возраста. Его отец держал кондитерскую лавку, и пареньку завидовали больше всех в городе – после Тома Блэнкеншипа («Гека Финна»), – ибо, хотя мы никогда не видели, как он ест конфеты, тем не менее предполагали, что именно такова была его обычная диета. Он притворялся, что никогда их не ест и что ему на них наплевать, потому что в них нет ничего запретного – добра этого много, и он может есть его сколько захочет, – однако косвенные улики указывали, что он презирал конфеты, только чтобы пустить пыль в глаза, потому что у него были самые плохие зубы в городе. Насколько я помню, он был первым человеческим существом, которому я рассказал юмористическую историю. Она была о Джиме Вулфе и кошках, и я поведал ему эту байку наутро после памятного эпизода. Я думал, у него от смеха вывалятся остатки зубов. Никогда прежде не был я так горд и счастлив, и редко бывал так горд и счастлив после. Я видел его четыре года назад, когда был в тех краях. Он работал в мастерской по производству сигар. Он носил фартук, который ниспадал до колен, и бороду почти вполовину этой длины, но, несмотря на это, мне оказалось не трудно его узнать. Он уже пятьдесят четыре года был женат. У него было много детей, внуков и правнуков – тем не менее мальчик, которому я рассказывал кошачью историю, когда мы были неоперившимися птенцами, все еще присутствовал в этом жизнерадостном маленьком старичке.

Артимисия Бриггс вышла замуж довольно скоро после того, как отказала мне. Ее мужем стал каменщик Ричмонд, который в мои ранние годы был моим методистским учителем в воскресной школе, и у него было одно отличительное свойство, которому я завидовал: когда-то он ударил себе молотком по большому пальцу, и в результате ноготь так и остался вывернутым, искривленным, изогнутым и заостренным, как клюв у попугая. Полагаю, сейчас я не счел бы этот ноготь украшением, но тогда он имел для меня очарование и большую ценность, потому что ни у кого больше в городе такого не было. Он был очень доброжелательным и деликатным учителем воскресной школы, терпеливым и сострадательным, поэтому был любимцем у нас, маленьких ребят. В той школе имели хождение узкие продолговатые синие билеты из картона с напечатанными на них стихами из Священного Писания, и вы могли получить такой синий билет, продекламировав два стиха. Продекламировав пять стихов, вы получали три синих билета и могли обменять их у книжного шкафа на возможность взять книгу на неделю. Я в течение двух лет то и дело находился под духовной опекой мистера Ричмонда, и он никогда не был со мной суров. Я всегда декламировал одни и те же пять стихов каждое воскресенье. Он всегда был удовлетворен моим выступлением. Никогда он, казалось, не замечал, что это были те же самые пять неразумных дев[166], о которых он выслушивал примерно каждое воскресенье, месяцами. Я всегда получал свои билетики и обменивал их на книгу. То были довольно скучные книжки, потому что в целом книжном шкафу не было ни одного скверного мальчишки. Там сплошь были пай-мальчики и пай-девочки, тоскливо неинтересные, но они были лучшей компанией, чем никакая, и я с удовольствием пребывал в их обществе и не одобрял их.

Двадцать лет назад мистер Ричмонд сделался владельцем пещеры Тома Сойера на холмах, в трех милях от городка, и сделал из нее туристический курорт. Но эта пещера канула в прошлое. В 1849 году, когда золотоискатели устремились через наш маленький городок Ганнибал, многие из наших взрослых мужчин подцепили золотую лихорадку, и я думаю, что все мальчишки были ею заражены. В летнее время, по субботам, мы брали ялики, хозяев которых не оказывалось поблизости, и спускались на три мили по реке, к пещере, столбили там участок и притворялись, что роем золото, намывая поначалу на полдоллара в день, потом в два или три раза больше и мало-помалу – целые состояния, так как наше воображение приучалось к работе. Глупые и недальновидные юнцы! Мы делали это понарошку и ничего не подозревали. А на самом деле та пещера и все прилегающие холмы были сделаны из золота! Но мы этого не знали. Мы принимали его за грязь. Мы оставляли пещеру мирно владеть своим роскошным секретом, и росли в нищете, и уходили странствовать по свету в борьбе за кусок хлеба – а все потому, что не обладали даром предвидения. Место это было для нас не более чем скопищем грязи и камней, на самом же деле требовалось всего лишь перемолоть их да взяться за дело с умом, и они оборачивались золотом. То есть весь район был цементным прииском – и теперь там изготавливают прекраснейший сорт портландцемента, по пять тысяч баррелей в день, на заводе, который стоит два миллиона долларов.

Несколько месяцев назад мне оттуда пришла телеграмма, где говорилось, что пещера Тома Сойера перемолота в цемент, – не хочу ли я что-то сказать об этом публично? Но мне было нечего сказать. Мне было жаль, что мы упустили свой цементный прииск, но не было смысла толковать об этом нынче, когда поезд ушел; как ни крути, в целом это была довольно болезненная тема. Из пещеры Тома Сойера получилось семь карьеров – иначе говоря, высокий кряж, скрывающий эту пещеру, тянется вдоль берега Миссисипи вниз на семь миль, до городка Савертона.

Некоторое время ту нашу школу посещал Рюэль Гридли, ученик преклонных лет. Ему было, пожалуй, двадцать один или двадцать два года. Потом началась мексиканская война, и он пошел добровольцем. В нашем городе была сформирована пехотная рота, мистер Хикман, высокий стройный красивый спортсмен двадцати пяти лет, был ее капитаном, с саблей на боку и широкой желтой полосой вдоль штанин серых брюк. И когда эта рота маршировала туда-сюда по улицам в своей шикарной форме – что она проделывала по нескольку раз в день в качестве строевой подготовки, – ее маневры наблюдались всеми мальчишками, когда только позволяли школьные часы. Я все еще вижу мысленным взором эту марширующую роту и могу почти что почувствовать то свое всепоглощающее желание к ней присоединиться. Но они не нуждались в мальчишках двенадцати и тринадцати лет, и прежде чем я получил шанс поучаствовать в другой войне, желание убивать незнакомых мне людей прошло.

Я видел великолепного Хикмана и когда он стал стариком. Он казался, пожалуй, самым старым человеком, которого я когда-либо встречал, – поразительный и печальный контраст с тем щеголеватым молодым капитаном, готовившим своих воинов к кровавой бойне так много, много лет назад. Хикман мертв – все та же старая песня. Как говорила Сюзи: «Для чего все это?»

Рюэль Гридли ушел на войну, и мы не слышали о нем лет пятнадцать или шестнадцать. Затем как-то раз в Карсон-Сити, когда у меня были разногласия с редактором в переулке – редактором, лучше сложенным для боевых действий, чем я, – я услышал, как кто-то сказал: «Всыпь ему хорошенько, Сэм. Я тебя поддержу». Это был Рюэль Гридли. Он признался, что узнал меня не по лицу, а по моей манере растягивать слова.

Примерно в это же время он поехал на прииски на реке Риз и вскоре там, в рудничном поселке, проиграл пари во время выборов и по условиям спора был обязан купить мешок муки весом пятьдесят фунтов, пронести его через весь город в сопровождении оркестра и доставить победителю. Конечно же, весь поселок присутствовал и был полон энтузиазма. Победитель пари выставил мешок на аукцион в пользу Санитарного фонда США и продал его там. Покупатель снова выставил мешок на продажу в пользу фонда и продал. Возбуждение нарастало. Мешок вновь и вновь продавался в пользу фонда. Новость об этом по телеграфу достигла Виргиния-Сити и произвела большое воодушевление. Рюэля Гридли по телеграфу умоляли привезти этот мешок и провести аукцион в Виргиния-Сити. Он его привез. Была отряжена открытая четырехместная коляска, а также духовой оркестр. Мешок продавался снова и снова в Голд-Хилле, потом, ближе к ночи, был привезен в Виргиния-Сити и продан, и опять продан, и опять, и еще раз – в результате для Санитарного фонда было выручено двадцать – тридцать тысяч долларов. Гридли возил мешок по всей Калифорнии и продавал в разных городах. Он продавал его за большие суммы в Сакраменто и Сан-Франциско. Он привез его на Восток, продавал в Нью-Йорке и разных других больших городах, затем повез муку на большую ярмарку в Сент-Луис и продолжал продавать. В конце концов он преобразовал содержимое мешка в маленькие кексы и стал продавать их по доллару за штуку. В общем и целом, мешок муки, который изначально стоил, наверное, долларов десять, собрал более двухсот тысяч долларов для Санитарного фонда. Рюэль Гридли мертв уже много-много лет – это старая история.

В той же школе были первые евреи, которых я видел в своей жизни. Мне потребовалось изрядное время, чтобы пережить благоговейный страх перед ними. В моем представлении, они были невидимо одеты в замшелые и покрытые паутиной ризы древности. Они словно переносили меня в Египет, и мысленно я бродил среди фараонов и всех призрачных знаменитостей той отдаленной эпохи. Фамилия мальчиков была Левин. У нас было для них собирательное название, которое являлось единственной по-настоящему большой и изящной остротой, когда-либо рождавшейся в том избирательном округе. Мы называли их «Двадцать Два» – и даже когда шутка состарилась и стала избитой, мы всегда следовали ей, с объяснением, чтобы не было сомнений: «Дважды Левин – двадцать два»[167].

Были и другие мальчики, чьи имена остаются со мной. Ирвинг Эрес – впрочем, не важно, он мертв. Потом был еще Джордж Батлер, которого я помню ребенком семи лет, носившим синий кожаный ремень с медной пряжкой, и по этой причине его ненавидели и ему завидовали все мальчишки. Он был племянником генерала Бена Батлера, доблестно сражался при Бэллс-Блафф[168] и участвовал в ряде других сражений Гражданской войны. Его нет в живых уже давным-давно.

Уилл Боуэн (давно умер), Эд Стивенс (давно умер) и Джон Бриггс были теми, с кем я особенно дружил. Джон жив до сих пор.

В 1845 году, когда мне было десять лет, в городе вспыхнула эпидемия кори и произвела весьма серьезное опустошение среди маленького народца. Почти каждый день происходили похороны, и матери города почти потеряли рассудок от страха. Моя мать была серьезно встревожена. Она беспокоилась за Памелу, Генри и меня и прилагала постоянные и чрезвычайные старания, чтобы уберечь нас от вступления в контакт с инфекцией. Но по зрелом размышлении я решил, что ее усилия ошибочны. Мне показалось, что я мог бы улучшить дело, если бы меня предоставили самому себе. Я теперь не могу вспомнить, был ли я напуган корью или нет, но ясно помню, что очень страдал от состояния неопределенности ввиду постоянного нахождения под угрозой смерти. Я помню, что настолько устал от этого и так хотел, чтобы дело наконец разрешилось, в ту или другую сторону, причем быстро, что это нетерпение отравило мои дни и ночи. Не находя в них никакого удовольствия, я принял решение положить конец этой неизвестности. Уилл Боуэн был опасно болен корью, и я решил, что пойду к нему и заражусь. Я вошел в дом через парадную дверь и прошмыгнул по комнатам и помещениям, бдительно следя, чтобы меня не обнаружили. Наконец я достиг спальни Уилла в задней части дома на втором этаже и проник в нее, незастигнутый. Его мать поймала меня через некоторое время, выпроводила из дому и, дав мне весьма изрядный нагоняй, погнала вон. Она была так испугана, что едва находила слова, и лицо у нее было белым. Я понял: в следующий раз надо действовать умнее, что и сделал. Я слонялся по переулку с задней стороны дома и наблюдал через щели в заборе, пока не убедился, что условия подходящи; тогда я незамеченным проскользнул через задний двор, затем через черный ход и проник в ту комнату и в ту кровать, где лежал Уилл Боуэн. Не знаю, как долго я находился в кровати. Помню только, что от Уилла Боуэна в качестве компании не было никакого толку, потому что он был слишком болен, чтобы даже меня заметить. Когда я услышал, что идет его мать, я накрылся с головой, но этот прием потерпел фиаско. Был разгар лета – накрывались всего лишь тонким одеялом или простыней, и всякий мог заметить, что под ним нас двое. Вдвоем мы пробыли там недолго. Миссис Боуэн вытащила меня из постели и сама проводила домой, ухватив за шиворот, не ослабляя хватки, пока не сдала меня с рук на руки моей матери, вместе со своим мнением о таких мальчишках.

За этим последовала хорошая корь. Она привела меня на порог смерти. Она привела меня туда, где я больше не интересовался ничем, а, напротив, чувствовал тотальное отсутствие интереса – безмятежное спокойствие и умиротворение, сладостное, упоительное и волшебное. Никогда в жизни я не наслаждался чем-либо больше, чем в то время, наслаждаясь смертью. Я и впрямь умирал. Жизнь была прожита, и родственников оповестили, чтобы они собрались у моего одра и попрощались со мной. Я узнал их всех. Зрение мое не было затуманено. Все они плакали, но меня это не взволновало. У меня все это вызвало весьма смутный интерес, да и то лишь потому, что я оказался центром этого патетического внимания, был удовлетворен им и гордился.

Когда доктор Каннингем решил, что для меня уже больше ничего нельзя сделать, то обложил меня мешками с горячей золой. Он положил их мне на грудь, на запястья, на лодыжки, и вот, к своему великому изумлению – и моему несомненному сожалению, – вытащил меня с того света и снова запустил в движение.

Четверг, 20 марта 1906 года

О беседах в воскресной школе молодого Джона Д. Рокфеллера. – Мистера Клеменса просят как почетного члена выступить на занятиях в Библейском классе. – Его письмо с отказом. – Он принимает приглашение от генерала Фреда Гранта выступить 10 апреля в «Карнеги-холле» в пользу Мемориальной ассоциации Роберта Фултона. – Его письмо с согласием

Одним из неизменных источников восхищения для американской нации является ныне теологическое предприятие Джона Д. Рокфеллера-младшего под названием «Библейский класс». Каждое воскресенье молодой Рокфеллер толкует своему воскресному классу Библию. На следующий день газеты и Ассошиэйтед Пресс распространяют его толкования по всему континенту, и все смеются. Смеется вся нация, в своем невинном скудоумии даже не подозревая, что смеется-то над собой. Однако именно это она и делает.

Молодой Рокфеллер, которому, пожалуй, лет тридцать пять, – это обычный, незамысловатый, серьезный, искренний, честный, благонамеренный, заурядный человек, лишенный оригинальности и всякого намека на нее. И если бы он выезжал на своих умственных достоинствах, а не на деньгах своего отца, его толкование Библии не было бы услышано публикой. Но его отец является богатейшим человеком в мире, и это делает теологические упражнения его сына интересными и важными. Мир уверен, что старший Рокфеллер стоит миллиард долларов. Налогов он платит два с половиной миллиона. Он ревностный необразованный христианин и много лет является главнокомандующим воскресной школы в Кливленде, штат Огайо. Год за годом рассуждает он в воскресной школе о себе самом и объясняет, как заработал свои доллары, и в течение всех этих лет его воскресная школа восторженно ему внимает и делит свое поклонение между ним и Создателем – причем неравным образом. Его беседы в воскресной школе передаются по телеграфу на всю страну и так же усердно читаются нацией, как и беседы его сына.

Как я уже сказал, нация смеется над толкованиями молодым Рокфеллером цитат из Библии. В то же время нация должна знать, что эти толкования в точности такие же, которые она слышит каждое воскресенье со своих церковных кафедр и которые ее прародители слушали веками, без единого изменения хотя бы одной мысли – если только хоть одна мысль попадалась когда-либо в одной из этих проповедей. Методы молодого Джона – это обычные, избитые методы церковных кафедр. Его продиктованные фантазиями благостные выводы из отталкивающих фактов в точности те же самые, которые веками продавали народу проповедники. Каждый довод, что он использует, уже был истерт до ниток теологами всех эпох, прежде чем в виде лохмотьев явился к нему. Вся его аргументация точь-в-точь такая же, как аргументация всех многовековых заплесневелых поповских заимствований у недалеких проповедников прошлого. Молодой Джон никогда не изучал какую-либо доктрину сам, никогда не рассматривал доктрину, исходя из ее подлинных достоинств, никогда не вникал в доктрину с какой-либо иной целью, кроме приспособления ее к понятиям, которые получил из третьих рук от своих наставников. Его беседы точно так же оригинальны и ценны, как любые, что сходят с уст любых других теологов, начиная от папы римского. Нация смеется над проводимыми молодым Джоном неуклюжими трактовками характера и поведения Иосифа, однако же нация не раз слышала, как характер и поведение Иосифа трактуют в такой же неуклюжей и недалекой манере ее проповедники, и нации следует отдавать себе отчет, что, когда она смеется над молодым Джоном, она смеется над собой. Им следует осмыслить, что молодой Джон не использует никакого нового обеления Иосифа. Он пользуется все той же старой кистью и теми же старыми белилами, которые делали Иосифа карикатурным во все века.

Я знаю и люблю молодого Джона много лет и давно чувствую, что его место на церковной кафедре. Я уверен, что фосфоресцирующий свет его ума засиял бы там правильным образом, но предполагаю, что он вынужден будет поступить так, как предписывает ему его судьба, и стать преемником отца в качестве владельца колоссальной «Стандард ойл корпорейшн». Одним из наиболее очаровательных его публичных теологических заявлений было истолкование им три года назад смысла – истинного смысла, сущностного смысла – наставления Христа тому молодому человеку, который был отягощен богатством и при этом хотел спастись, если удастся найти удобный способ: «Продай имение твое и раздай нищим». Молодой Джон развил это следующим образом:

«Что бы ни стояло между тобой и спасением, устрани это препятствие любой ценой. Если это деньги, раздай их бедным; если это военные амбиции, выйди в отставку; если это всепоглощающая страсть к какому-нибудь человеку, предмету или занятию, отбрось ее прочь и продолжай целеустремленно идти к своему спасению».

Вывод был прост. Миллионы, принадлежащие отцу Джона и ему самому, являются всего лишь эпизодом в их жизни и никоим образом не препятствуют их спасению. Следовательно, наставление Христа не может быть применено к ним. Одна из газет разослала вопросы шести или семи нью-йоркским духовным лицам, дабы получить их взгляд на предмет. Результат был тот же: все они, кроме одного, согласились с молодым Рокфеллером. Я не знаю, что бы мы делали без церковников. Как ни крути, нам было бы проще обойтись без солнца… без луны.

Три года назад я поехал с молодым Рокфеллером на его библейские занятия и выступил там – не на теологические темы, что было бы дурным тоном, а я ставлю хороший вкус выше добродетельности. А всякий приходящий извне и выступающий перед Библейским классом тем самым получает право на почетное членство в нем. Таким образом, я – почетный его член. Несколько дней назад некое должностное лицо Библейского класса прислало мне письмо о том, что послезавтра вечером состоится очередная, проходящая раз в пять лет встреча этих почетных членов в их престольный праздник, и желательно, чтобы я прибыл туда и помог провести беседу. Если я не смогу прийти, не могу ли я прислать письмо, которое можно будет зачитать тамошним людям?

Я уже был обременен обязательствами, поэтому отослал свои сожаления в письме следующего содержания:

«14 марта 1906 года.

Мистеру Эдварду М. Футу, председателю.

Дорогой друг и коллега!

Я действительно был бы рад присутствовать на воссоединении почетных членов Библейского класса мистера Рокфеллера (одним из которых я являюсь благодаря оказанным мною услугам), но я должен быть благоразумен и не рисковать. Это все из-за Иосифа. Он мог бы возникнуть в качестве дискуссионной темы, а тогда я мог бы попасть в беду, поскольку мы с мистером Рокфеллером расходимся во взглядах на Иосифа. Восемь лет назад я довольно скрупулезно и тщательно истолковал Иосифа в свете 47-й главы книги Бытия в моей статье в «Норт американ ревью», которая с тех пор была перенесена в XXII том моего Собрания сочинений, после чего я сосредоточил свое внимание на других предметах, полагая, что разрешил вопрос с Иосифом раз и навсегда и не оставил никому и ничего больше о нем сказать. Каковы же были мои удивление и огорчение, когда из газет я недавно узнал, что мистер Рокфеллер ухватился за Иосифа – будучи, очевидно, совершенно не осведомлен, что я уже разрешил вопрос с Иосифом, – и пытался истолковать его заново.

Каждая фраза, высказанная мистером Рокфеллером, свидетельствовала, что он не знаком с Иосифом. Таким образом, мне стало ясно, что он не читал мою статью. Он определенно ее не читал, потому что опубликованная им оценка Иосифа отличается от моей. Этого бы не случилось, если бы он статью прочел. Он думает, что Иосиф – это Мэрин барашек[169]. Это ошибка. Он был… он… впрочем, взгляните на статью, тогда вы увидите, что он собой представлял.

Веками Иосиф был весьма трудной и деликатной проблемой. Для всех, кроме меня. Это потому, что я рассматриваю его на основании фактов, так, как они записаны, а другие теологи – нет. Подавляемые чувством долга, они приукрашивают факты. Они полностью замазывают некоторые из них. Замазывают и рисуют на их месте другие, лучшие, которые черпают из собственного воображения. Так шаткий банк приукрашивает свой банковский отчет для введения в заблуждение банковского инспектора. Они потихоньку вычищают порочащие их долги и вставляют на их места воображаемые авуары. Разве я говорю неправду? В позапрошлое воскресенье самый сведущий и компетентный доктор Сильверман так писал в «Таймс»:

«Но фермеры, земледельцы и пастухи, которые в смысле средств к существованию зависели от плодов земных, страдали от голода больше всего. Чтобы предотвратить полный голод, Иосиф переселил людей из сельской местности в города, с одного конца границ Египта на другой его конец (Быт. 47:21), и таким образом их поддержал. Пока у них были деньги, он давал им пищу за деньги, но когда деньги исчерпались, взял их рогатый скот, их лошадей, их стада и ослов и даже их землю, где потребовалось, – в качестве залога за пищу. Правительство тогда кормило скот, лошадей и т. д., которые бы в ином случае погибли.

Позднее земля была возвращена прежним владельцам, им дали зерно, чтобы засеять землю, они получили столько своего скота, лошадей, стад и т. д., сколько им было нужно, и в уплату от них потребовалось только отдать правительству одну пятую часть всего их приплода животных или прироста продукции.

Весь план Иосифа был планом государственного мужа, равно как и гуманиста. Он сразу понравился фараону и его советникам, и неудивительно, что Иосиф был назначен наместником всего Египта. Иосиф успешно боролся со всеми ростовщиками и спекулянтами, которые годами обирали бедняков во время неурожая и доводили до полного истощения и попрошайничества. Он держал землю и животных нуждающихся людей в качестве залога, а затем возвращал. Он назначал им лишь справедливую рыночную цену за пищу, которую они получали. Без мудрого учреждения общественных хранилищ, созданных Иосифом, люди потеряли бы все свое имущество, вся страна была бы низведена до нищеты, и тысячи и тысячи бы умерли, как бывало в предыдущие периоды бескормицы».

Таков банковский отчет доктора Сильвермана – весь подкрашенный, позлащенный и готовый для инспектора. Вот отчет Библии (курсив мой):

«И не было хлеба по всей земле; потому что голод весьма усилился, и изнурены были от голода земля Египетская и земля Ханаанская.

Иосиф собрал все серебро, какое было в земле Египетской и в земле Ханаанской, за хлеб, который покупал, и внес Иосиф серебро в дом фараонов.

И серебро истощилось в земле Египетской и в земле Ханаанской. Все египтяне пришли к Иосифу и говорили: дай нам хлеба; зачем нам умирать пред тобою, потому что серебро вышло у нас?

Иосиф сказал: пригоняйте скот ваш, и я буду давать вам за скот ваш, если серебро вышло у вас.

И пригоняли они к Иосифу скот свой; и давал им Иосиф хлеб за лошадей, и за стада мелкого скота, и за стада крупного скота, и за ослов; и снабжал их хлебом в тот год за весь скот их.

И прошел этот год; и пришли к нему на другой год, и сказали ему: не скроем от господина нашего, что серебро истощилось и стада скота нашего у господина нашего; ничего не осталось у нас пред господином нашим, кроме тел наших и земель наших.

Для чего нам погибать в глазах твоих, и нам, и землям нашим? Купи нас и земли наши за хлеб; и мы с землями нашими будем рабами фараону, а ты дай нам семян, чтобы нам быть живыми и не умереть и чтобы не опустела земля.

И купил Иосиф всю землю Египетскую для фараона, потому что продали египтяне каждый свое поле, ибо голод одолевал их. И досталась земля фараону.

И народ сделал он рабами от одного конца Египта до другого[170].

Только земли жрецов не купил, ибо жрецам от фараона положен был участок и они питались своим участком, который дал им фараон; посему и не продали земли своей.

И сказал Иосиф народу: вот, я купил теперь для фараона вас и землю вашу; вот вам семена, и засевайте землю.

Когда будет жатва, давайте пятую часть фараону, а четыре части останутся вам на засеяние полей, на пропитание вам, и тем, кто в домах ваших, и на пропитание детям вашим.

Они сказали: ты спас нам жизнь; да обретем милость в очах господина нашего, и да будем рабами фараону.

И поставил Иосиф в закон земле Египетской, даже до сего дня: пятую часть давать фараону, исключая только землю жрецов, которая не принадлежала фараону».

Я не нахожу здесь ничего о «залоге». По мне, это выглядит как совершенно новый балансовый актив – в пользу Иосифа. И притом весьма щедрый и обеляющий – если только вышестоящий контролирующий орган найдет для него какой-нибудь авторитетный источник. Но я его не могу найти; я не нахожу, что Иосиф выдавал ссуды тем бедствующим крестьянам и обеспечивал эти ссуды с помощью закладной на земли и скот. Я нахожу, что он забирал саму землю – до последнего акра, и скот тоже, до последнего копыта. И у меня не возникает впечатления, что Иосиф назначил тем голодающим горемыкам «только лишь справедливую рыночную цену за пищу, которую они получали». Нет, у меня возникает впечатление, что он ободрал их до последнего пенни, до последнего акра земли, до последнего животного, а затем обменял тела и свободы всего народа по «справедливой рыночной цене» на хлеб и цепи рабства. Мыслимо ли, что может существовать «справедливая рыночная цена» или какая бы то ни было цена, исчисляемая в золоте, или бриллиантах, или банкнотах, или государственных облигациях, за наивысшее достояние человека – то достояние, без которого его жизнь не представляет абсолютно никакой ценности, – за его свободу?

Иосиф действовал щедро по отношению к духовенству – это самое большее, что я могу сказать в его пользу. Хитрый и расчетливый – это тоже. Они этого еще не забыли.

Нет, благодарю от всего сердца и со всей искренностью, но я боюсь приходить, я не должен рисковать, ибо я чувствителен, я человеколюбив, я уязвим в своих чувствах, и я бы не смог вынести, если бы молодой мистер Рокфеллер, о котором я очень высокого мнения, вдруг поднялся и опять стал обелять Иосифа. Но примите от меня мои наилучшие пожелания.

Марк Твен, почетный член Библейского класса».

Я отослал это письмо, уже неофициально, самому молодому Джону и попросил его распорядиться им как ему пожелается и утаить его, если ему покажется неуместным зачитывать его в церкви. Он его утаил – и это показывает, что у него на плечах голова образца «Стандард ойл», несмотря на всю его теологию. Затем он попросил меня прийти на встречу почетных членов и выступить, сказав, что я могу выбрать собственную тему для беседы и свободно на эту тему говорить. Он предложил тему, с которой экспериментировал сам, выступая перед своим Библейским классом пару месяцев назад, – тему лжи. Тема меня полностью устроила. Я ранее прочел газетные сообщения о его дискурсе и понял, что он таков, как и все остальные проповедники. Он не знал ничего ценного о лжи, как все остальные проповедники; он воображает, что на этой планете есть кто-то, кто в то или иное время не был лжецом; он воображает, как и все остальные проповедники… впрочем, я уже освещал эту тему в одной из своих книг, и нет необходимости освещать ее здесь снова.

Я согласился, что молодой Джон заедет за мной домой вечером послезавтра и отвезет меня в свою церковь, где я буду свободно говорить о лжи, если захочу, или выберу вместо этого какой-то свежий, интересный предмет, на тот случай если кто-то вдруг сможет начать свежую тему в такой атмосфере.

Но, несмотря на это, мне все-таки не удастся пойти. Я стараюсь предотвратить свой ежегодный бронхит, и доктор запретил мне выходить. Мне жаль, ибо я уверен, что знаю о лжи больше, чем кто-либо из живших на этой планете до меня. Я уверен, что я – единственный человек, кто может здраво судить об этом предмете. Я знаком с ним семьдесят лет. Первое высказывание, какое я произнес, было ложью, ибо я притворился, что в меня воткнулась булавка, тогда как это было неправдой. И всегда с тех пор я интересовался этим великим искусством. Я всегда с тех пор его практиковал, иногда – для удовольствия, обычно – ради выгоды. И по сей день я не всегда знаю, когда верить самому себе, а когда принимать в расчет это обстоятельство.

Мне будет невыразимо жаль, если бронхит ко мне прицепится, потому что это будет означать шесть недель в постели – моя ежегодная дань ему на протяжении последних шестнадцати лет. Мне будет жаль, потому что я хочу быть в состоянии появиться в «Карнеги-холле» вечером 10 апреля и, как обычно, выступить там перед публикой. Я намерен больше никогда не читать платных лекций и думаю, что никогда не буду больше читать лекции там, где зрители заплатили за вход. Я продолжу выступать, но лишь для развлечения, а не для денег.

Мое первое появление перед публикой состоялось сорок лет назад в Сан-Франциско. Если я доживу, чтобы попрощаться с публикой в «Карнеги-холле» 10 апреля, увижу то, что никто другой в том зале не увидит. Я увижу две обширные аудитории – сан-францисскую публику сорокалетней давности и ту, что будет передо мной в то время. Я буду видеть ту, первую, с абсолютной отчетливостью в каждой детали – так, словно вижу ее в этот самый момент, когда гляжу на зрителей в «Карнеги-холле». Я обещаю себе огромное, всепоглощающее удовольствие в тот вечер в «Карнеги-холле», и надеюсь, что бронхит оставит меня в покое и позволит этим насладиться.

Я уже замышлял прощальную шутку, когда генерал Фред Грант неделю назад прислал сюда человека, чтобы предложить мне тысячу долларов за выступление в пользу Мемориальной ассоциации Роберта Фултона[171], где он является президентом, а я – вице-президентом. Это был тот самый вечер, и я принял приглашение сразу же и сказал, что без отсрочки напишу несколько телеграмм и писем от Фреда Гранта самому себе, поставлю под ними его имя, отвечу на эти телеграммы и письма и поставлю свою подпись. Таким образом, мы сможем сделать хорошую рекламу, а я смог бы, таким образом, объявить перед публикой, что нынче читаю мою последнюю и окончательную платную лекцию. Я сразу же сочинил эту переписку. Генерал Грант ее одобрил, и я привожу ее здесь.

НЕОФИЦИАЛЬНО И КОНФИДЕНЦИАЛЬНО

[Переписка]

Телеграмма

«Восточная штаб-квартира,

Губернаторский остров, Нью-Йорк.

Марку Твену, Нью-Йорк.

Не угодно ли Вам рассмотреть предложение выступить в «Карнеги-холле» в пользу Мемориальной ассоциации Роберта Фултона, вице-президентом которой Вы являетесь, за плату в тысячу долларов?

Ф.Д. Грант, Президент Мемориальной ассоциации Фултона».

Телеграфный ответ

«Генерал-майору Ф.Д. Гранту,

Восточная штаб-квартира,

Губернаторский остров, Нью-Йорк.

Буду рад сделать это, но должен поставить условием, что Вы придержите эту тысячу и внесете ее в Мемориальный фонд в качестве моего вклада.

Клеменс».

Письма

«Дорогой мистер Клеменс! Примите благодарность от ассоциации, и условия будут такими, как Вы сказали. Но зачем отдавать весь гонорар? Почему не сохранить за собой какую-то часть? Почему Вы должны выполнять эту работу без всякой компенсации?

Искренне Ваш, Фред Д. Грант».

«Генерал-майору Гранту,

Восточная штаб-квартира.

Дорогой генерал! Поскольку я прекратил выступать за деньги много лет назад, то теперь уже не могу возобновить эту привычку без изрядной доли личного дискомфорта. Я люблю слушать, как сам говорю, потому что получаю от этого много полезных наставлений и большой моральный подъем, но я теряю основную часть этой радости, когда беру за это деньги. Пусть мое условие останется.

Генерал, если я получу Ваше одобрение, то хотел бы воспользоваться этим благоприятным случаем, чтобы ознаменовать свой уход с подмостков.

Искренне Ваш, С.Л. Клеменс».

«Дорогой мистер Клеменс!

Разумеется. Но как старому другу позвольте мне сказать: не делайте этого. С какой стати? Вы еще не стары.

Искренне Ваш, Фред Д. Грант».

«Дорогой генерал!

Я имею в виду с оплачиваемых подмостков, я не стану уходить с безвозмездных до тех пор, пока не умру и учтивость не потребует от меня лежать спокойно и не беспокоить других.

О чем я буду говорить? Моя идея заключается в следующем: рассказать собравшимся о Роберте Фултоне и… Скажите, это его настоящее имя или же литературный псевдоним? Впрочем, не надо, это не важно – я могу это пропустить, и публика подумает, что я это знал, но забыл. Не могли бы Вы выяснить для меня, не был ли он одним из тех, кто подписывал Декларацию, и которым именно? Но если это вызовет лишние хлопоты, бог с ним. Я могу это пропустить. Не плавал ли он с Полем Джонсом[172]? Не спросите ли Вы Хораса Портера[173]? И спросите, не подвозил ли он их обоих домой. Это будут очень интересные факты, если можно будет их установить. А впрочем, не беспокойте Портера, я и сам могу их установить. Мое мнение таково: они – исторические бриллианты, бриллианты чистейшей воды.

Что ж, так вот какова моя идея, как я уже говорил: сначала возбудить аудиторию большой порцией информации о Фултоне, затем успокоить бочкой иллюстраций, взятых по памяти из моих книг, и если вы ничего не скажете, публика будет думать, что она никогда не слышала об этом раньше, потому что люди на самом деле не читают Ваших книг, они только говорят, что читают, чтобы Вас не обидеть. Далее – возбудить слушателей еще одной порцией фактов о Фултоне. Затем утихомирить опять еще одной бочкой иллюстраций. И так далее и так далее, на протяжении всего вечера. И если Вы сдержанны и не дадите им фактов, то иллюстрациям будет нечего иллюстрировать, слушатели их не заметят, и я отправлю их домой столь же хорошо информированными о Роберте Фултоне, как я сам. Не бойтесь, я знаю о слушателях все: они верят всему, что им говорят, кроме тех случаев, когда говорят правду.

Искренне Ваш, С.Л. Клеменс

P.S. Сделайте пометку на всех афишах: «Неофициально и конфиденциально», – иначе люди их не прочтут. М.Т.».

* * *

«Дорогой мистер Клеменс!

Как долго будете Вы читать свою лекцию? Я спрашиваю с тем, чтобы мы знали, на какое время вызывать экипажи.

Искреннейше ваш, Хью Гордон Миллер, секретарь».

«Дорогой мистер Миллер!

Я не могу сказать точно. Мой обычай – говорить, пока не затерроризирую аудиторию. Иногда это занимает час пятнадцать минут, иногда я управляюсь за час.

Искренне ваш, С.Л. Клеменс

P.S. Взимаемая мной плата – две ложи бесплатно. Не отборнейшие – отборнейшие продайте, а мне дайте любые шестиместные ложи, какие вам понравятся.

СЛК

Я хочу, чтобы Фред Грант (в мундире) был на сцене, равно как остальные официальные лица ассоциации и другие заслуженные люди – все приманки, какие мы только сможем заполучить. Также выделите место мистеру Альберту Бигелоу Пейну, который может быть мне полезен, если будет находиться поблизости от меня, в передних рядах.

СЛК».

Неофициально и конфиденциально

В «Карнеги-холле»

(проставить дату)

МИСТЕР МАРК ТВЕН

будет отмечать свой

ПЕРМАНЕНТНЫЙ УХОД (очень крупным шрифтом)

с подмостков (очень мелким шрифтом)

Выручка идет в Мемориальный фонд Роберта Фултона

Билеты ценой… долларов можно купить в… и…

ЛОЖИ БУДУТ ПРОДАВАТЬСЯ С АУКЦИОНА

в… (место) в… (дата)

Беседе будет предшествовать

ИНСТРУМЕНТАЛЬНАЯ МУЗЫКА

В 8.40 АНТРАКТ

на 10 минут

Среда, 21 марта 1906 года

Ментальная телеграфия. – Письмо от мистера Джока Брауна. – Поиск писем доктора Джона Брауна заканчивается неудачей. – Мистер Твичелл и его жена Хармони переживают приключение в Шотландии. – Описание мистером Твичеллом военной казни. – Письмо, относящееся к основанию клуба «Плэйерс». – Ошибки в управлении, приведшие к изгнанию из клуба мистера Клеменса. – Ныне он состоит его почетным членом

Определенно ментальная телеграфия – это индустрия, которая всегда подспудно работает, чаще, пожалуй, когда мы не подозреваем, что она воздействует на наши мысли. Когда несколько недель назад я диктовал что-то о докторе Джоне Брауне из Эдинбурга и о наших приятных отношениях с ним в течение шести недель, проведенных там, и о его приятных отношениях с нашей малышкой Сюзи, он не занимал мои помыслы уже довольно долгое время – с год, пожалуй, – но с тех пор он довольно часто приходит мне на ум, и его имя часто находится у меня на устах и часто слетает с кончика моего пера. Примерно две недели назад я начал замышлять статью о нем и о Марджори Флеминг, чьим первым биографом он был, и вчера я начал эту статью. Сегодня приходит письмо от его сына Джока, о котором я перед этим не получал известий многие годы. Он занят собиранием писем своего отца для опубликования. Эти труды должны были естественно заставить его довольно часто вспоминать обо мне, и я полагаю, что его мозг телеграфировал мне его мысли через Атлантику. Мне представляется, что мы получаем большую часть наших мыслей из чьей-то чужой головы посредством ментальной телеграфии – и не всегда из голов знакомых, а в большинстве случаев из голов посторонних, далеких от нас людей: китайцев, индусов и прочих далеких иностранцев, чей язык мы не смогли бы понять, но чьи мысли можем читать без труда.

«Эдинбург,

Гринхилл-плейс, 7.

6 марта 1906 года.

Дорогой мистер Клеменс!

Я надеюсь, Вы помните меня, Джока, сына доктора Джона Брауна. По смерти моего отца я передал доктору Дж. Т. Брауну все письма, адресованные моему отцу, так как, будучи его двоюродным братом и другом на протяжении всей жизни, он намеревался написать его биографию. Он действительно написал мемуары, опубликованные после смерти отца в 1901 году, но не использовал эти письма, и это недостаток его труда. Если Вам интересно увидеть этот труд, я его вышлю. Среди писем, которые я получил обратно в 1902 году, было несколько от Вас и миссис Клеменс. У меня сейчас большое количество писем, написанных моим отцом между 1830 и 1882 годами, и я собираюсь опубликовать их подборку, с тем чтобы дать публике представление о том, что это был за человек. Мисс Э.Т. Макларен должна добавить необходимые комментарии. Я же сейчас пишу, чтобы спросить Вас, есть ли у Вас письма от него и не позволите ли Вы мне увидеть их и использовать. Я прилагаю письма от Вас и миссис Клеменс, которые хотел бы использовать, – пятнадцать страниц машинописного текста. Хотя я не написал Вам после смерти миссис Клеменс, как следовало бы сделать, я был очень огорчен, узнав об этом из газет, и когда сейчас читаю эти письма, то так и вижу ее перед собой, милую и добрую, какой я ее знал. Очень надеюсь, что Вы позволите мне использовать ее письмо, оно просто прекрасно. Я также надеюсь, что Вы позволите мне использовать и Ваши.

Остаюсь искреннейше Ваш, Джон Браун».

Мы искали письма доктора Джона, но безуспешно. Мне это непонятно. Их должно быть много, и ни одно не должно бы отсутствовать, поскольку миссис Клеменс относилась к доктору Джону с такой любовью и почитанием, что его письма были в ее глазах священными реликвиями и она хранила их и бдительно присматривала за ними. В течение нашего десятилетнего пребывания в Европе многие письма и подобные памятные заметки рассеялись и затерялись, но мне кажется невероятным, чтобы письма доктора Джона постигла та же участь. Думаю, мы их еще найдем.

Эти мысли о Джоке вызывают у меня в памяти Эдинбург тридцатитрехлетней давности, а мысли об Эдинбурге приводят на ум приключения преподобного Джо Твичелла. Четверть века назад Твичелл и его жена Хармони в первый раз посетили Европу и на день-два остановились в Эдинбурге. Они были горячими поклонниками Вальтера Скотта и посвятили эти день или два обшариванию Эдинбурга на предмет вещей и мест, освященных прикосновением к ним Чародея Севера. Во второй вечер, ближе к полуночи, они пешком возвращались в свое жилье; шел нескончаемый унылый дождь, и по этой причине Джордж-стрит была целиком в их распоряжении. Вскоре дождь припустил сильнее, им пришлось укрыться от него в глубокой дверной нише, и там, в черной темноте, они с удовлетворением обсуждали достижения дня. Джо сказал:

– Это была тяжелая и утомительная работа, но мы получили свое вознаграждение. В Эдинбурге не осталось ни единой вещи, связанной со Скоттом, которую бы мы не видели или которой не коснулись, – ни единой. Я имею в виду те вещи, к которым чужак может получить доступ. Есть одна, которую мы не видели, но она недоступна – частная коллекция реликвий и мемориальных вещей Скотта, представляющая большой интерес. Но я не знаю, где она. Не могу напасть на ее след. Жаль, что так. Придется оставить эту затею. А грандиозно было бы взглянуть на эту коллекцию, Хармони.

И тут голос из темноты произнес: «Поднимайтесь по лестнице, я вам ее покажу!»

И голос не обманул. Он принадлежал джентльмену, который владел этой коллекцией. Он повел Джо и Хармони вверх по лестнице, накормил-напоил, и пока они осматривали коллекцию, говорил и объяснял. Когда они вышли в два часа ночи, то осознали, что только что пережили звездный час своей поездки.

Джо всегда оказывался тут как тут, когда что-нибудь должно было произойти, – кроме одного раза. Каким-то непостижимым образом он запоздал, а не то был бы взорван в Питерсберге, когда заминированные оборонительные сооружения этого города взлетели на воздух во время Гражданской войны.

Когда я был на днях в Хартфорде, он рассказал мне еще об одном из длинной череды своих предопределений. Я думаю, он считает, что Провидение всегда заботится о нем, когда на подходе что-то занимательное. В тот раз это была казнь какого-то дезертира во время Гражданской войны. Когда мы читаем о подобных вещах в истории, то всегда рисуем себе одну и ту же картину – люди с повязкой на глазах стоят на коленях, повесив головы; напротив них шеренга неумолимых изготовившихся солдат с нацеленными мушкетами, чуть поодаль суровый офицер в мундире, отдающий резкие, отрывистые команды: «Приготовиться. Целься. Пли!» Мушкеты изрыгают облачка пламени и дыма, жертвы падают ничком, испуская дух, шеренга берет на плечо, поворачивается кругом, держась прямо, строевым шагом удаляется; инцидент исчерпан.

Картина Джо была иной. И я подозреваю, что именно она является правдивой – типичной. В этой картине дезертиры попросили, чтобы им разрешили стоять во весь рост, а не на коленях, чтобы им не завязывали глаза, а разрешили смотреть в глаза стреляющей шеренге. Их просьба была удовлетворена. Они стояли прямо и мужественно, они сохранили лицо, они не уклонялись, их взгляд был твердым. Но этого же самого нельзя было сказать ни об одном из присутствовавших рядом людей. Бригадный генерал с побледневшим лицом вскочил на лошадь – белый как покойник. Офицер, руководивший расстрельной командой, был бледен – белый как покойник. Лица солдат были бледны, их фигуры шатались так, что, когда они целились, шатание передавалось мушкетам. Офицер не владел голосом, и тот прозвучал не сурово и отрывисто, а слабо и бледно. Когда шеренга выполнила свою смертельную работу, она не отмаршировала прямо и по-строевому. Она шаталась.

Картина импонирует мне тем, что кажется самой правдивой из когда-либо представленных описаний казни по приговору военного суда.

Во время поисков писем доктора Брауна мы сделали находку, которой не ожидали. Судя по всему, она знаменует основание клуба «Плэйерс», а потому имеет для меня ценность.

«Театр Дейли

ПОД УПРАВЛЕНИЕМ ОГАСТЕСА ДЕЙЛИ

ДИРЕКЦИЯ

Нью-Йорк, 2 января 1888 года.

Мистер Огастес Дейли будет очень рад, если мистер С.Л. Клеменс встретится с мистером Бутом, мистером Барреттом, мистером Палмером и еще несколькими друзьями за ленчем в пятницу 6 января (в час дня в «Дельмонико»), чтобы обсудить учреждение нового клуба, который, думается, вас заинтересует.

Просьба ответить».

Все основатели, я думаю, присутствовали на этом ленче; среди них Бут, Барретт, Палмер, генерал Шерман, Бисфам, Олдрич и остальные. Я не привожу других имен. Кажется, Лоренс Хаттон утверждает в одной из своих книг, что название клуба – «Плэйерс» – было уже выбрано и принято прежде, чем состоялся ленч, но я принимаю это за ошибку. Я помню, что несколько названий было предложено, обсуждено и отвергнуто за этим ленчем, что в итоге Томас Бейли Олдрич предложил это компактное и простое название – «Плэйерс», и что даже это удачное название было не сразу принято. Однако дискуссия оказалась очень краткой. Возражения были легко разбиты и устранены с дороги, и голосование в пользу названия было единодушным.

Я потерял интерес к клубу три года назад – по конкретной причине, – но в последнее время он ко мне вернулся, к моему большому удовлетворению. Завещательный дар мистера Бута был большим и щедрым – но он оставил два дара. Второй был не слишком большим благодеянием. Это был Магонигл, его глупый старый родственник, который нуждался в поддержке. В качестве секретаря он автократически управлял клубом и его советом менеджеров, с начала и до момента выхода на пенсию, три или четыре месяца назад. С самого начала я поручил уплату своих членских взносов и клубных расходов своему бизнес-агенту в Хартфорде мистеру Уайтмору. Он заботился обо всех моих делах. Сам я никакими делами не занимался. Когда мы в 1891 году поехали в Европу, я оставил в секретариате письменное распоряжение, уполномочивавшее Уайтмора и впредь оставаться казначеем моих членских взносов. Все оставалось по-прежнему, пока не прошел год. Тогда меня в Европе настиг счет за членские взносы. Я вернул его Магониглу и напомнил ему о моем распоряжении, которое не изменилось. Затем в течение пары лет счета шли к Уайтмору, после чего счет опять пришел ко мне в Европу. Я вернул его с прежними комментариями, но примерно через два года высылка счетов возобновилась. Я отсылал их обратно с обычными пометками. Дважды счета сопровождались оскорбительными письмами от секретариата. На таковые я отвечал в ругательном духе. Наконец, в 1901 году мы вернулись домой. В течение года ко мне не приходило никаких счетов. Затем мы поселились в Ривердейле-на-Гудзоне, и сразу же пришел счет из «Плэйерс» за членские взносы. Я был утомлен и отправил его в мусорную корзину. Через десять дней счет пришел снова, и вместе с ним – туманная угроза. Я и его выбросил в корзину. Еще через десять дней счет пришел опять, и на этот раз угроза была вполне твердой. Говорилось, что, если счет не будет оплачен в течение недели, я буду изгнан из клуба и объявлен неплательщиком. Это послание последовало в корзину за своими предшественниками. В указанный день я был объявлен неплательщиком и исключен – и был этому весьма рад, ибо устал то и дело испытывать на себе глупость Магонигла.

Роберт Рид, Дэвид Манро и другие закадычные мои друзья по клубу были изумлены и связались со мной, чтобы выяснить, что означает это странное дело. Я им объяснил. Они хотели, чтобы я изложил свои доводы правлению и потребовал пересмотра указа об исключении, но я был вынужден отклонить это предложение. И таким образом, положение вещей оставалось прежним и изменилось лишь несколько месяцев назад, когда Магонигл сложил свои автократические полномочия. Ребята думали, что мое возвращение в клуб будет теперь пустячным делом, но я так не считал. Я уже больше не состоял членом клуба. Я мог им стать не иначе, как испросив согласия на то, чтобы за меня проголосовали, как за любого другого кандидата, а я не желал этого делать. Правление исключило меня на основании простого заявления клерка о том, что я не плачу взносов. Ни члены правления, ни клерк не могли знать, получал ли я когда-нибудь эти счета и угрозы или нет, поскольку таковые приходили по почте. Они не просили меня свидетельствовать в свою защиту. Их бухгалтерские книги показали бы, что я никогда не уклонялся от уплаты и платил в срок. Эти книги могли бы доказать, что я не мог вдруг ни с того ни с сего сделаться мошенником, и могу разъяснить ситуацию, если меня спросят. Все поведение правления было таким, как всегда, с самого начала – произвольным, беспардонным и глупым. Подходящим местом для правления была бы лечебница для слабоумных. Я не мог позволить себе, чтобы за меня голосовали снова, потому что, с моей точки зрения, я никогда не переставал законно и правомерно быть членом клуба. Однако, когда Провидение избавилось от Магонигла, способ загладить образовавшуюся трещину, справедливый и достойный для всех заинтересованных лиц, легко отыскался. Меня сделали почетным членом, и я был рад занять прежнее место.

Четверг, 22 марта 1906 года

«Биография» Сюзи. – Болезнь и смерть Лэнгдона. – Сюзи рассказывает об интересных людях, которых ее отец встретил в Англии и Шотландии. – Доктор Джон Браун, мистер Чарлз Кингсли, мистер Генри М. Стэнли, сэр Томас Харди, мистер Генри Ирвинг, Роберт Браунинг, сэр Чарлз Дилк, Чарлз Рид, Уильям Блейк, лорд Хоутон, Фрэнк Бакленд, Том Хьюз, Энтони Троллоп, Том Худ, доктор Макдональд и Харрисон Эйнсворт. – Мистер Клеменс рассказывает о встрече с Льюисом Кэрроллом. – О званом завтраке у лорда Хоутона. – Письма от мистера и миссис Клеменс доктору Брауну. – Сожаления мистера Клеменса о том, что он не взял миссис Клеменс в последний раз в гости к доктору Брауну

Из «Биографии» Сюзи

«Я остановилась посредине рассказа о ранних маминых годах, чтобы рассказать о нашей поездке в Вассар, потому что боялась забыть о ней. Сейчас я продолжу с того места, где остановилась. Спустя некоторое время после смерти мисс Эммы Най папа повез маму и маленького Лэнгдона на лето в Эльмиру. Тогда в Эльмире Лэнгдон начал слабеть, но мама не знала, что именно с ним произошло».

Я был причиной болезни ребенка! Мать доверила его моему попечению, и я взял его на долгую прогулку в открытом ландо. Было сырое холодное утро, но он был хорошо укутан в меха и в руках заботливой особы не получил бы никакого вреда. Но я скоро погрузился в мечтательность и совсем забыл о своем подопечном. Меховая полость упала и обнажила его босые ноги. Вскоре кучер заметил это, и я опять его укутал, но было слишком поздно. Ребенок совсем окоченел. Я поспешил с ним домой. Я был объят ужасом от содеянного и боялся последствий. Я всегда чувствовал стыд за тот предательский утренний поступок и старался не позволять себе думать об этом. Сомневаюсь, хватило ли мне храбрости признаться в то время. Думаю, весьма вероятно, что я так и не признавался до сегодняшнего дня.

Из «Биографии» Сюзи

«Наконец папе пора было возвращаться в Хартфорд, а Лэнгдон был по-настоящему болен в то время, но все равно мама решила ехать с ним, думая, что путешествие может пойти ему на пользу. Но после того как они прибыли в Хартфорд, ему стало очень плохо, и оказалось, что у него дифтерия. Он умер примерно через неделю после того, как мама и папа вернулись в Хартфорд. Он был похоронен рядом с бабушкой, в Эльмире, штат Нью-Йорк. (Сюзи покоится там, с ними. – С.Л.К.) После этого мама была очень, очень больна, так больна, что, казалось, ей грозит смерть, но при огромной и бережной заботе она поправилась. Несколько месяцев спустя мама и папа (и Сюзи, которой в то время было, пожалуй, месяцев четырнадцать или пятнадцать. – С.Л.К.) поехали в Европу и остановились на некоторое время в Шотландии и Англии. В Шотландии мама и папа очень подружились с доктором Джоном Брауном, автором «Рэба и его друзей», и папа также познакомился, хотя и не так близко, с мистером Чарлзом Кингсли, мистером Генри М. Стэнли, сэром Томасом Харди, внуком капитана Харди, которому Нельсон сказал: «Поцелуйте меня, Харди», – когда умирал на борту корабля; мистером Генри Ирвингом, Робертом Браунингом, сэром Чарлзом Дилком, мистером Чарлзом Ридом, мистером Уильямом Блейком, лордом Хоутоном, Фрэнком Баклендом, мистером Томом Хьюзом, Энтони Троллопом, Томом Худом, сыном поэта, – и мама с папой были довольно хорошо знакомы с доктором Макдональдом и его семьей, а папа познакомился с Харрисоном Эйнсвортом».

Я очень хорошо помню всех этих людей, кроме последнего. Я не припоминаю Эйнсворта. Но мой летописец Сюзи упоминает четырнадцать человек. Все они мертвы, кроме сэра Чарлза Дилка и мистера Томаса Хьюза.

Я познакомился с великим множеством других интересных людей, в том числе с Льюисом Кэрроллом, автором бессмертной «Алисы», но на него интересно было только посмотреть, ибо он был тишайшим и стеснительнейшим взрослым мужчиной, какого я когда-либо встречал, за исключением только «Дядюшки Римуса». Присутствовал доктор Макдональд и несколько других оживленных собеседников, и пару часов беседа текла живо и энергично, но Кэрролл все время сидел на одном месте, тише воды ниже травы, разве что время от времени отвечал на какой-нибудь вопрос. Ответы его были краткими. Я не помню, чтобы он развил какой-нибудь из них.

На обеде у Смоли мы познакомились с Гербертом Спенсером. На большом званом завтраке у лорда Хоутона мы познакомились с сэром Артуром Хелпсом[174], который в то время был знаменитостью с мировой славой, но совершенно забыт теперь. Лорд Элко, крупный энергичный мужчина, сидел за столом на некотором расстоянии от нас. Он без устали говорил о годалминге. Это был низкий, ровный и невнятный рокот, но я разбирал слово «Годалминг» весьма отчетливо всякий раз, как оно прорывалось, и, поскольку вся сила приходилась на первую часть слова, я от него несколько раз вздрагивал, потому что оно звучало похоже на проклятие[175]. Посреди завтрака леди Хоутон поднялась, небрежно бросила гостям справа и слева от себя: «Извините, у меня встреча», – и без дальнейших церемоний вышла. В Америке такая манера поведения показалась бы сомнительной. Лорд Хоутон рассказал несколько восхитительных историй. Он рассказывал их по-французски, и я ничего из них не упустил, кроме сути дела.

Я приведу здесь одно-два письма, на которые ссылается Джок Браун в своем письме, полученном мною день-два назад, о котором я говорил во вчерашней записи.

«22 июня 1876 года.

Дорогой доктор Браун!

Право, я очень обрадовалась, увидев знакомый почерк. Очень надеюсь, что нам не придется больше так долго ожидать от Вас весточки. Как бы мне хотелось, чтобы Вы приехали к нам на некоторое время. Мне кажется, что Вам бы это пошло на пользу, Вы и ваши родные были бы такими желанными гостями.

Мы сейчас там, где были два года назад, когда родилась Клара (наша малышка), – на ферме на вершине высокого холма, где моя сестра проводит каждое лето. Дети потолстели и поздоровели, кормят кур и уток дважды в день и живо и заинтересованно воспринимают всю жизнь на ферме. Мистер Дж. Т. Филдс был у нас недавно со своей женой; можете быть уверены, что мы с большой любовью говорили о Вас. Мы от всей души желаем, чтобы Ваше здоровье продолжало поправляться; позвольте же нам узнавать о Вашем благополучии как можно чаще. Передайте привет Вашей сестре. Наилучшие пожелания Вашему сыну.

Всегда любящий Ваш друг, Ливи Л. Клеменс».

«(1875)

Дорогой доктор Браун!

Мы так беспокоились о Вас, что было большой радостью вновь увидеть дорогой знакомый почерк, но содержание письма несказанно нас опечалило. Мы столько говорим с тех пор о Вашем приезде к нам. Разве перемена обстановки не пошла бы Вам на пользу? Разве Вы не можете полностью на нас полагаться? Мы сделаем все возможное, чтобы Вы чувствовали себя удобно и счастливо, и у Вас столько почитателей в Америке, которые будут так счастливы и горды радушно Вас встретить. Неужели у Вас нет возможности приехать? Не мог бы Ваш сын привезти Вас? Быть может, полная смена обстановки вдохнула бы в Вас новую жизнь и здоровье.

Наши девочки обе здоровы и счастливы. Как бы мне хотелось, чтобы Вы могли их увидеть! Сюзи относится к младшей очень по-матерински. Мистер Клеменс сейчас усердно работает над новой книгой. У него недавно вышла новая книга очерков, которую он собирается послать Вам через несколько дней. Большая часть рассказов старые, но есть и несколько новых.

О, доктор Браун, как можете Вы говорить, что Ваша жизнь прошла даром? Только одно то, что Вы написали, уже принесло громадное количество добра, и я знаю, так как основываюсь на собственном опыте, что всякий раз, встречаясь и разговаривая с Вами, человек получает огромную массу добра. Мне становится хорошо всякий раз, когда я только думаю о Вас. Может ли жизнь, которая производит такое воздействие на других, быть потерянной жизнью? Я чувствую, что, пока Вы живы, мир становится милее и лучше. Вы спрашиваете о Кларе, такая ли она «эксцентричная, мечтательная и повелительная», как Ваша Сюзи. Мы думаем, она более эксцентричная, быть может, еще более повелительная, но совсем не такая мечтательная, как «Ваша Сюзи». Няне, которая была с нами в Эдинбурге, пришлось оставить меня, чтобы заботиться о своей сестре, которая больна туберкулезом. У нас с тех пор спокойная, благовоспитанная немецкая девушка. Я должна оставить место в письме для мистера К. Пожалуйста, подумайте о приезде к нам. Передайте мой привет Вашей сестре и Вашему сыну.

С любовью, Ливи Л. Клеменс».

«Дорогой доктор, если бы Вы и Ваш сын Джок примчались сюда! Какой бы прием мы Вам оказали! И к тому же здесь Вы забыли бы все заботы и все связанные с ними печали. Забыть боль – значит, не чувствовать боли, забыть заботы – значит, быть от них избавленным, поехать за границу означает выполнить оба эти условия. Испробуйте же этот рецепт!

Всегда любящий Вас Сэм Л. Клеменс.

P.S. Ливи, ты не подписала свое письмо. Не забудь это сделать. С.Л.К.

P.P.S. Я надеюсь, Вы извините обращенную ко мне приписку мистера Клеменса: для него типично помещать это прямо в письме. Ливи Л.К».

«Хартфорд, 1 июня 1882 года.

Мой дорогой мистер Браун.

Я был за три тысячи миль от дома, за завтраком в Новом Орлеане, когда еще сырая утренняя газета, среди других телеграфных сообщений, принесла эту скорбную весть. Не было места в Америке, самого отдаленного, богатого или бедного, значительного или скромного, где бы слова скорби по Вашему уважаемому отцу не были бы произнесены в это утро, ибо его произведения сделали его известным и любимым по всей стране. Для миссис Клеменс это и личная потеря, и наша скорбь – это скорбь, которую человек испытывает при потере кого-то особенно дорогого и близкого. Миссис Клеменс так и не перестала сожалеть, что мы в последний раз уехали из Англии, не заехав его повидать, и с тех пор мы часто планировали путешествие через Атлантику с единственной целью – взять его за руку и еще раз поглядеть в его добрые глаза, прежде чем он будет призван к вечному покою.

Мы оба сердечно благодарим Вас за эдинбургские газеты, которые Вы прислали. Моя жена и я присоединяемся к сердечным приветам Вам и Вашей тетушке и к искренним выражениям соболезнования.

С уважением, С.Л. Клеменс.

P.S. Наша Сюзи по-прежнему «Мегалопис». Так он ее нарек.

Не могли бы Вы пожертвовать нам фотографию Вашего отца? У нас нет ни одной, кроме группового фото вместе с нами».

То была моя вина, что мы так никогда больше и не увидели доктора Джона. Сколько раз я грешил против мягкого, терпеливого и всепрощающего духа Ливи! Я всегда говорил ей, что если она умрет первой, то я до конца жизни буду переполнен угрызениями совести за те слезы, что вынудил ее пролить. И она всегда отвечала, что, если бы мне было суждено уйти из жизни первым, ей никогда не пришлось бы осыпать себя упреками без того, чтобы и меня из-за своих слез любить менее преданно и верно. Мы вели этот разговор снова и снова, и тысячу раз, когда ночь смерти уже спускалась над ней, хотя мы этого не подозревали.

В последнем вышепроцитированном письме я пишу: «Миссис Клеменс так и не перестала сожалеть…» Я думаю, тут было намерение выразить, что это она была стороной, заинтересованной в том, чтобы мы уехали из Англии, не повидав доктора. Это не так. Она побуждала меня, она умоляла меня, она заклинала меня отвезти ее в Эдинбург повидать доктора Джона – но на меня нашло одно из моих дьявольских настроений и я ни в какую не хотел этого делать. Я не хотел этого делать, потому что мне пришлось бы продолжать терпеть услуги турагента вплоть до возвращения в Ливерпуль. Мне тогда казалось, что я его больше не выдержу. Я хотел поскорее взойти на борт парохода и с ним покончить. Каким ребячливым это кажется теперь! И каким жестоким – то, что я отказывался доставить моей жене драгоценную и продолжительную радость лишь потому, что это стоило бы мне маленьких неудобств. Мало знал я в жизни людей подлее, чем я. По счастью, эта сторона моей натуры не так часто выходит на поверхность, и потому я сомневаюсь, чтобы кто-либо из членов моей семьи, кроме жены, когда-либо подозревал, как много во мне этого качества. Полагаю, оно никогда не упускало случая выйти на поверхность, когда была такая возможность, но, как я уже сказал, возможности были столь нечасты, что эта наихудшая часть моего характера никогда не была известна никому, кроме двух человек: миссис Клеменс, которая от нее страдала, и меня, который страдает от воспоминаний о пролитых ею слезах.

Пятница, 23 марта 1906 года

Некоторые любопытные надписи на письмах, которые поступили к мистеру Клеменсу. – Наша неэффективная почтовая система под началом министра почт Ки. – Воспоминания о миссис Гарриет Бичер-Стоу. – История о маленьком сыне преподобного Чарли Бичер-Стоу

Много лет назад миссис Клеменс хранила как диковинки некоторые странные и необычные надписи, которые украшали письма, приходившие ко мне от незнакомцев из отдаленных уголков земли. Одна из таких надписей была творением доктора Джона Брауна, а письмо было, вероятно, первым, что он написал мне после того, как мы вернулись из Европы в августе или сентябре 1874 года. Очевидно, доктор писал наш адрес по памяти, ибо сделал из него забавную путаницу. Надпись на конверте была такой:

«Мистеру С.Л. Клеменсу.

(Марку Твену),

Хартфорд, штат Нью-Йорк,

близ Бостона, США».

И тут обнаруживается факт, почти невероятный, а именно: что нью-йоркская почтовая служба, в которой не содержалось ни одного оплачиваемого идиота, который не мог бы без промедления сказать, для кого письмо и в какой город оно должно быть отправлено, вдруг прислала это письмо в крохотное селение, укрытое в отдаленном уголке обширного штата Нью-Йорк, – и по какой же причине? Потому что это затерянное и никогда прежде не слыханное селение называлось Хартфорд. Письмо из этой деревушки было возвращено в нью-йоркское почтовое ведомство, причем без предложения: «Попробуйте Хартфорд, штат Коннектикут», – хотя почтальон деревушки прекрасно знал, что именно этот Хартфорд был нужен автору письма. Затем нью-йоркская потовая служба вскрыла конверт, добыла оттуда адрес доктора Джона, вложила письмо в новый конверт и отослала назад, в Эдинбург. Доктор Джон потом узнал мой адрес у издателя Мензиса[176] и вновь отправил мне письмо. Он также вложил предыдущий конверт – тот, который пережил приключения, – и его гнев на нашу почтовую систему был подобен ярости ангела. Я полагаю, никогда в жизни не бывал он столь резким и негодующим, как в тот раз. Он сказал, что в Великобритании почтовое ведомство гордится тем, что никакая изобретательность человека по части искажения и утаивания адреса Смита, Джонса или Робинсона не помешает почтовой службе этого человека найти. Затем он набросился на нашу систему, которая явно была придумана для того, чтобы пресечь попытки письма достичь места своего назначения в гуманные сроки.

Доктор Джон в то время был прав в отношении нашего почтового департамента. Но то время длилось недолго. Мне кажется, тогда главой ведомства был министр Ки. Он был новой метлой и некоторое время мел поразительным образом. Он издал некоторые чугунные правила, которые произвели великий хаос в почтовой переписке страны. Ему не приходило в голову (разумные мысли редко приходили ему в голову), что среди нас имеется несколько миллионов людей, которые редко пишут письма, совершенно не разбираются в почтовых правилах и, абсолютно точно, будут совершать оплошности в написании адресов на конвертах везде, где такие ошибки возможны, и что задача правительства – как можно бережнее обойтись с письмами этих простаков и помочь им добраться до места назначения, вместо того чтобы изобретать способы чинить им препоны. Ки внезапно издал несколько тупоумных правил; одно из них состояло в том, что письмо должно направляться в место, указанное на конверте, и попытка найти нужного человека на этом должна заканчиваться. Человека нельзя искать. Если его не оказалось в означенном месте, письмо должно быть возвращено отправителю. В случае с письмом доктора Джона почтовая служба имела широкий набор указаний. Письмо должно идти в Хартфорд. Этот Хартфорд должен быть близ Бостона, он также должен находиться в штате Нью-Йорк. Оно пошло в тот Хартфорд, который находился дальше всего от Бостона, но выполнило требование находиться в штате Нью-Йорк – и потерпело поражение.

Другое правило, введенное Ки, состояло в том, что надписи на конверте не могут заканчиваться просто словом «Филадельфия» – или «Чикаго», или «Сан-Франциско», или «Бостон», или «Нью-Йорк». В любом случае надо добавлять слово «штат», а не то отправляйтесь в отдел невостребованных писем. Кроме того, вы не могли написать «Нью-Йорк, штат Н.-Й.», а должны были добавить к первому Нью-Йорку слово «Сити», а иначе письмо отправлялось в отдел невостребованных писем.

В течение первых тридцати дней господства этого замечательного правила миллион шестьсот тысяч тонн писем отправилось в отдел невостребованных писем только из одной нью-йоркской почтовой службы. Отдел невостребованных писем не мог вместить все, и их приходилось складывать снаружи здания. Достаточного места снаружи здания в пределах города не нашлось, поэтому из них устроили крепостной вал вокруг города, и если бы он находился там во время Гражданской войны, у нас не было бы столько неприятностей со вторжением в Вашингтон войск Конфедерации. Те не могли бы ни перелезть через этот бруствер, ни пролезть под ним, ни прорваться сквозь него. Мистер Ки вскоре был вразумлен.

Затем ко мне пришло письмо, вложенное в свежий конверт. Оно было от сельского священника из Богемии или Галиции, и адрес был такой:

«Марку Твену,

Куда-то».

Оно облетело несколько европейских стран, оно встретило гостеприимство и все возможное содействие во время своего пространного путешествия, оно было окружено с обеих сторон броней из почтовых штемпелей – всего их было девятнадцать, и один из них был нью-йоркским. На Нью-Йорке почтовое гостеприимство прервалось – в трех с половиной часах пути от моего дома. Здесь письмо было вскрыто, установлен адрес священника, и письмо затем было возвращено ему, как и в случае с доктором Джоном Брауном.

Среди собранной миссис Клеменс коллекции странных адресов был один конверт из Австралии, надписанный так:

«Марку Твену,

бог знает куда».

Эта надпись была замечена газетами, там и сям, пока письмо было в пути, и, без сомнения, послужила примером другому странному адресу, изобретенному каким-то незнакомцем из далекого края. Выглядел этот адрес так:

«Марку Твену,

куда-то

(спросите у Сатаны)».

Доверие незнакомца не было обмануто. Сатана любезно отослал письмо по назначению.

Сегодняшняя утренняя почта приносит очередную новинку. Она приходит из Франции – от молодой английской девушки – и надписана так:

«Марку Твену.

_____________

Для вручения президенту Рузвельту.

Белый дом,

Вашингтон,

Америка.

_____________

США».

Оно не задержалось в пути, а было прямиком доставлено, со вчерашним вашингтонским штемпелем.

В дневнике, который миссис Клеменс вела некоторое время много лет назад, я нахожу разнообразные упоминания о Гарриет Бичер-Стоу – в Хартфорде она была нашей ближайшей соседкой, от которой мы не были отделены забором, и в те дни она в хорошую погоду пользовалась нашим участком столь же свободно, как и своим. Ум ее пришел в упадок, и она представляла собой душераздирающее зрелище. Она блуждала без цели, вверенная заботам крепкой ирландки. В хорошую погоду у поселенцев нашей округи двери всегда стояли открытыми. Миссис Стоу входила в них, повинуясь собственному желанию, и поскольку она всегда была в домашних туфлях, халате и полна жизнелюбия, то ей очень нравилось устраивать сюрпризы. Она имела обыкновение красться за человеком, глубоко погруженным в мечтания и размышления, и вдруг издавать боевой клич, от которого у того душа уходила в пятки. У нее были и другие затеи. Иногда мы слышали нежную музыку в гостиной и находили ее там за фортепьяно, с невыразимо трогательным эффектом напевающую старинные грустные песни.

Ее муж, профессор Стоу, был колоритным мужчиной. Он носил фетровую шляпу с широкими мягкими обвислыми полями. Он был крупным импозантным мужчиной. У него имелась густая, закрывающая грудь белая борода. Нос у него был крупный и расщепленный болезнью, что придавало ему сходство с цветной капустой. Когда наша маленькая Сюзи в первый раз наткнулась на него на улице возле нашего дома, то, прибежав с вытаращенными глазами к матери, воскликнула: «Санта-Клаус вырвался на свободу!»

Это приводит мне на ум маленького сына преподобного Чарли Стоу – маленького мальчика семи лет. Однажды утром я встретил преподобного Чарли, когда он пересекал участок своей матери, и он рассказал мне эту байку. Он поехал в Чикаго на съезд приходских священников и взял с собой маленького сына. Во время поездки отец то и дело напоминал пареньку, что там, в Чикаго, он должен вести себя наилучшим образом. Он говорил: «Мы будем гостями священника, там будут и другие гости – духовенство и их жены, – и ты должен стараться показать этим людям, своей походкой и разговором, что ты из благочестивой семьи. Будь очень внимателен в этом». Предупреждение принесло свои плоды. За первым же завтраком в чикагском доме священника Стоу услышал, как его маленький сын говорит самым кротким и почтительным образом леди, сидящей напротив него: «Будьте так любезны, пожалуйста, ради всего святого, передайте мне масло».

Понедельник, 26 марта 1906 года

Снова Библейский класс Джона Д. – Мистер Клеменс комментирует несколько газетных вырезок. – Рассказывает мистеру Хоуэллсу план автобиографии. – Пересказывает газетное сообщение о девушке, которая пыталась совершить самоубийство. – Сравнение газет в отдаленных деревушках и больших городах. – Комментарии (наблюдения) о капитане Э.Л. Марше и Дике Хигаме. – Письмо Хигби и письмо от газеты «Геральд», адресованное Хигби

РОКФЕЛЛЕР-МЛАДШИЙ О БОГАТСТВЕ

Недостаточно перед Богом, но сгодится как цель для амбициозных.

Джон Д. Рокфеллер-младший извинился вчера перед членами своего Библейского класса за то, что монополизировал прежде все время их воскресного часа, и пообещал никогда больше этого не делать, если только его тема не окажется такова, что ее обсуждение будет иметь практическое значение.

«Это хорошо, – сказал он, – что мы проводим общую дискуссию и как можно большее число из нас выразят свои взгляды».

Затем мистер Рокфеллер поднял вопрос, рассчитанный на то, чтобы дать возможность членам класса подискутировать. Он взял тему Десяти заповедей и, разделив их на первые пять как относящиеся к обязательствам человека перед Богом и вторые пять – как относящиеся к обязательствам человека по отношению к своему ближнему, сказал:

«Мы настолько привыкли следовать и подчиняться большинству заповедей, что, казалось бы, бесполезно их поднимать. Давайте возьмем Первую и Четвертую заповеди. Рассмотрим Первую заповедь и посмотрим, поклоняемся ли мы только одному Богу. Многие из нас первым делом думают об удовольствиях, и очень часто случается, что наша первая мысль – о мирском имуществе. Посторонний человек, придя сюда, сказал бы, что бог Нью-Йорка – это бог богатства. Когда мы думаем об удовольствии или о богатстве, прежде чем думаем о Боге, тогда мы нарушаем Первую заповедь.

Я не хочу сказать, что мы не должны быть движимы стремлениями или предаваться невинному удовольствию, но когда мы ставим Бога вторым после этих целей, тогда мы не почитаем его как должно.

Когда молодому богачу из евангельской притчи было сказано пойти и раздать все свое имущество бедным, это было потому, что Христос понял, что молодой богач думал в первую очередь о своем богатстве, а лишь затем о Боге, и тем самым нарушал Первую заповедь.

При рассмотрении Четвертой заповеди давайте попытаемся раскрыть, что значит правильно соблюдать священный день. Насколько мы имеем право нарушать ограничения, положенные в этой заповеди?»

Несколько человек поучаствовали в обсуждении соблюдения священного дня отдохновения. Затем мистер Рокфеллер сказал:

«Предмет таков, что должен дать толчок к общей и полезной дискуссии. Правильно ли в воскресенье играть в гольф, кататься на велосипеде или ездить за город? Вот что мы хотим знать. Мы здесь для того, чтобы искать истину. Давайте подумаем над этим в течение недели и к следующему воскресенью подготовим наши мнения. Тогда мы сможем вынести справедливое заключение».

Молодой Джон Д. Рокфеллер, как видите, опять вчера источал богословие. В прошлый четверг я из-за болезни пропустил общую встречу почетных членов его Библейского класса, и мне было искренне жаль. Мне пришлось позвонить ему, чтобы он за мной не заезжал. Однако, возможно, было к лучшему, что я остался в стороне, так как я намеревался высказать кое-что о лжи, а это оказалось бы слишком неприкрытой правдой для употребления в Библейском классе. Этот Библейский класс настолько не приучен к чему-либо напоминающему правду и смысл, что, думаю, изливающаяся посреди него чистая, неразбавленная правда, произвела бы там такое же опустошение, как разорвавшаяся бомба.

СОВЕТ МАЛЫША В ВАГОНЕ

Старик его получил, пятилетний ребенок его дал, мать сказала: «Замолчи».

Субботним днем доброжелательного вида старичок держался за стропу в переполненном бродвейском трамвае, движущемся в направлении жилых районов. На угловом сиденье перед ним ютилась хрупкая маленькая женщина, прижимавшая к себе младенца. Рядом с ней сидел другой ребенок, девочка лет пяти, которую, похоже, привлекло доброе лицо старика, ибо она глазела на него и на младенца широко раскрытыми ясными и умными глазами. Старик улыбнулся ее интересу и сказал:

– О! Какой милый малыш. Как раз такой, какого я ищу. Пожалуй, я его заберу.

– Нельзя, – поспешно заявила маленькая девочка. – Это моя сестра.

– Как? Ты мне ее не отдашь?

– Нет.

– Но, – настаивал он, и в голосе его прозвучала подлинная тоска, – у меня дома нет малыша.

– Тогда напишите Богу. Он вам пришлет, – доверительно сказал ребенок.

Старик рассмеялся. Рассмеялись и остальные пассажиры. Но мать, видно, учуяла богохульство.

– Тилли, – одернула она, – замолчи и веди себя прилично!

Эту заметку я вырезал из сегодняшней утренней «Таймс». Она очень изящно сделана, сделана с восхитительными легкостью и грацией – с легкостью и грацией, которые рождены чувством и сопереживанием, а также умением обращаться с пером. Нет-нет, да и поразит меня какой-нибудь газетный репортер такой вот удачной вещицей. Я сам был газетным репортером сорок четыре года назад, в течение трех лет подряд, но, насколько помню, мы с товарищами никогда не имели времени отливать наши заметки в прекрасную литературную форму. Эта газетная вырезка и через триста лет останется такой же трогательной и прекрасной.

Я намерен сделать так, чтобы эта автобиография, когда она выйдет после моей смерти, стала образцом для всех будущих автобиографий. И я намерен сделать так, чтобы ее читали и ею восхищались многие века благодаря ее форме и методу – форме и методу, при помощи которых прошлое и настоящее постоянно сталкиваются лицом к лицу, порождая контрасты, которые постоянно заново разжигают интерес подобно соприкосновению кремня со сталью. Более того, эта автобиография не отбирает из жизни эффектные эпизоды, а обращается просто к повседневным происшествиям и переживаниям, составляющим жизнь среднего человека. И повествование должно заинтересовать среднего человека, потому что это эпизоды, с которыми он знаком по своей собственной жизни и в которых видит собственную жизнь, отраженную и положенную на бумагу. Обычный, традиционный автобиограф как будто специально выискивает такие случаи в своей карьере, где он соприкасался с прославленными людьми, тогда как его контакты с людьми безвестными были не менее интересны для него и будут интересны его читателю; кроме того, они были гораздо более многочисленны, чем его коллизии со знаменитостями.

Хоуэллс был здесь вчера днем, и я рассказал ему весь план автобиографии и ее внешне бессистемную систему – только внешне бессистемную, потому что на самом деле это не так. Это сознательная система, и закон этой системы таков, что я буду говорить о предмете, который интересует меня в данный момент, и отбрасывать его в сторону и говорить о чем-то другом в тот момент, когда интерес к нему для меня иссякнет. Это система, которая не следует заранее намеченному курсу и не собирается никакому подобному курсу следовать. Это система, которая представляет собой полный и умышленный беспорядок – течение, которое нигде не начинается, не следует никаким конкретным маршрутом и может никогда не достичь конца, пока я жив, по той причине, что, если бы мне пришлось диктовать стенографистке по два часа в день в течение ста лет, я все равно бы не смог изложить десятой доли того, что интересовало меня в течение жизни. Я сказал Хоуэллсу, что эта автобиография проживет пару тысяч лет без всякого усилия и затем обретет второе дыхание и проживет оставшийся срок.

Он сказал, что уверен: так и будет, – и спросил меня, не намерен ли я сделать из нее библиотеку.

Я сказал, что таков был мой замысел, но что, если бы я вдруг прожил достаточно долго, собрание сочинений не вместилось бы в городе, оно бы потребовало целого штата, и что, пожалуй, во все периоды его существования не оказалось бы среди живущих такого Рокфеллера, который был бы способен купить полный комплект, кроме как в рассрочку.

Хоуэллс зааплодировал и рассыпался в похвалах и одобрениях, что было мудро и благоразумно с его стороны. Если бы он выказал другой настрой, я бы выбросил его из окна. Я люблю критику, но она должна исходить от меня.

Позавчера было еще одно из этих счастливых литературных произведений репортеров. И я собирался вырезать его и вставить в книгу, чтобы его прочли с грустным удовольствием в будущих веках, но забыл и выбросил газету. Это было краткое, но хорошо сформулированное повествование. Бедная голодающая девочка шестнадцати лет, одетая в одну одежку посреди зимы (хотя, строго говоря, сейчас весна), была в своих болтающихся лохмотьях приведена полицейским к мировому судье, и в вину ей вменялось то, что она была застигнута при попытке совершить самоубийство. Судья спросил, что подвигло ее на это преступление, и она сказала ему тихим, прерываемым рыданиями голосом, что жизнь стала для нее бременем, которого она больше не в силах вынести; что она работает по шестнадцать часов в день на предприятии с потогонной системой труда; что скудная оплата, которую она получает, должна идти на поддержание семьи; что ее родители не могут дать ей какой-нибудь одежды или достаточно еды; что она носит это обветшалое платье столько, сколько себя помнит; что ее сотоварищи являются предметом ее зависти, потому что у них часто имеется грош, чтобы потратить на какой-нибудь приятный пустячок для себя; что она не помнит, когда у нее был на это хоть грош. Суд, полицейский и другие наблюдатели плакали вместе с ней – достаточное доказательство, что она рассказывала свою несчастную историю убедительно и хорошо. И тот факт, что я, получив ее из вторых рук, тоже был ею тронут, доказывает, что тот репортер донес ее из собственного сердца и выполнил свою работу хорошо.

В отдаленных частях страны еженедельная деревенская газета остается той же самой любопытной продукцией, как и в те времена, когда я был мальчишкой, шестьдесят лет назад, на берегах Миссисипи. Центральная ежедневная газета большого города сообщает нам каждый день о передвижениях генерал-лейтенанта такого-то и такого-то, контр-адмирала такого-то и такого-то, и что поделывают Вандербильты, и что скрывает за собой живая изгородь на границе владений нью-йоркского Джона Д. Рокфеллера, дабы это не притянули в суд и не заставили свидетельствовать о предполагаемых беззакониях «Стандард ойл». Эти крупные ежедневные газеты держат нас в курсе о действиях и высказываниях мистера Карнеги, рассказывают нам, что сообщил вчера президент Рузвельт и что собирается делать сегодня. Они рассказывают нам, что сказали дети из его семьи – точь-в-точь как ежедневно цитируются европейские князьки, – и мы замечаем, что комментарии детей Рузвельта отчетливо царственны в том отношении, что их высказывания довольно отчетливо бессодержательны и не заслуживают внимания. Крупные ежедневные газеты в течение двух месяцев переполняют нас ежедневно и ежечасно самыми подробными и точными сообщениями обо всем, что мисс Элис и ее жених говорили и делали и что собираются сказать и сделать, пока наконец благодаря милосердию Божию они не поженятся, не уйдут в тень и не притихнут.

Ну а придворный циркуляр газеты из отдаленной деревушки всегда на протяжении этих шестидесяти лет занимался приездами, отъездами и высказываниями местных царьков. Тамошние газеты рассказывали нам на протяжении всех лет и продолжают рассказывать, что делает тамошний главный бакалейщик и как он купил новые оборотные фонды; они рассказывают нам, что к мороженщику приехали в гости родственники, что мисс Смит прибыла погостить на недельку у Джонсов и так далее и тому подобное. И все эти сообщения так же остро интересны обитателям деревни, как и сообщения, о которых я только что говорил, – о деяниях и высказываниях самых блистательных персонажей Соединенных Штатов. Это говорит о том, что человеческая природа всюду одинакова; это говорит о том, что нам интересно знать, чем занимаются известные люди, для того чтобы можно было им завидовать. Это говорит о том, что известный деревенский персонаж находится в той же пропорции по отношению к маленьким деревенским людям, как президент Соединенных Штатов – по отношению к остальной нации. Это говорит о том, что свойство привлекать к себе внимание – единственное, что необходимо в человеке, дабы вызывать наш интерес и, в той или иной мере, наше поклонение. Мы признаем, что нет заурядных явлений в жизни, если взять правильный фокус. В деревне они такие же громадные, как и там, где их субъектом является персонаж национального значения.

Клан Сванго

Из газеты «Геральд» местечка Хейзел-Грин (штат Кентукки).

Доктор Билл Сванго снова способен сидеть в седле.

Тетушка Род Сванго в воскресенье навестила Джозефа Кэтрона с женой.

Миссис Шилоу Сванго в субботу посетила аукцион в Мейтауне.

У.У. Сванго приготовил для продажи на рынке в Маунт-Стерлине славное стадо крупного рогатого скота.

Джеймс Мэрфи купил на прошлой неделе десять голов скота у У.У. Сванго.

Миссис Джон Сванго из округа Монтгомери навестила на прошлой неделе Шилоу Сванго и ее семью.

Миссис Сара Эллен Сванго, жена Уоша, известного торговца индейками из Валерии, в субботу и воскресенье гостила у миссис Бен Мэрфи.

Перед нами подлинный, искренний и честный отчет о том, что делала в последнее время семья Сванго в пределах штата Кентукки. Мы с одного взгляда видим, какое большое место этот клан Сванго занимает в глазах восхищенных его почитателей, жителей деревни Хейзел-Грин. Поменяйте в этой сводке фамилию Сванго на фамилию Вандербильт, затем – на фамилию Карнеги, затем – на фамилию Рокфеллер, а затем – на слово «президент», далее «президента» поменяйте на «мэра Нью-Йорка», потом – на нового мужа Элис. Самая последняя замена: поменяйте «миссис Шилоу Сванго» на «миссис Элис Рузвельт Лонгуорт». Тогда получится полноценный придворный бюллетень, полный величавого достоинства.

КАПИТАН Э.Л. МАРШ

Бывший житель Эльмиры, который недавно скончался в Де-Мойне, штат Айова

Капитан Э.Л. Марш, шестидесяти четырех лет, скончался в Де-Мойне, штат Айова, неделю назад, в пятницу, 23 февраля, после продолжительной болезни. Усопший родился в Энфилде, округ Томпкинс, штат Нью-Йорк, в 1842 году, позже вместе с родителями переехал на жительство в Эльмиру и в 1857 году покинул Эльмиру, поселившись в Айове, где жил с тех пор почти всю жизнь, за исключением коротких периодов, когда проживал на юге и востоке. Он завербовался в роту D Второго Айовского полка в Де-Мойне и был избран в том полку капитаном. Он с храбростью и отличием прослужил всю войну. После войны капитан Марш поехал в Новый Орлеан, где оставался на протяжении большей части периода восстановления, а затем уехал в Нью-Йорк, где несколько лет занимался строительством дорог. В 1877 году он вернулся в Де-Мойн и проживал там в течение почти тридцати лет. В 1873 году он женился, жена и двое детей его пережили. Капитан Марш был членом Верноподданного легиона[177], командорство Айова, и старшим заместителем командора ордена по штату Айова. Он был также членом Великой республиканской армии[178] и членом конгрегационалистской церкви. Капитан Марш был сыном мистера и миссис Шеппард Марш, а миссис Марш была сестрой-близнецом покойной миссис Джервис Лэнгдон из этого города. Капитан Марш был очень дорогим и близким другом его кузена, генерала Чарлза Дж. Лэнгдона из Эльмиры.

Это вырезка из газеты города Де-Мойна, штат Айова, пришла сегодня утром. Эд Марш был двоюродным братом моей жены, и я помню его очень хорошо. Он присутствовал на нашей свадьбе тридцать шесть лет назад и был красивым молодым холостяком. Помимо моего интереса к нему как к кузену моей молодой жены он интересовал меня и в другом отношении, а именно тем, что в его роте во Втором Айовском пехотном полку служил Дик Хайем. За пять лет до войны Дик, добродушный, бесхитростный, обаятельный парень семнадцати лет, был подмастерьем в небольшой типографии моего брата в Кеокуке, в Айове. У него был старый мушкет, и он имел обыкновение разгуливать с ним туда-сюда по типографии, и говорил, что лучше будет солдатом, чем кем-либо еще. Остальные смеялись над ним и говорили, что он просто переодетая девчонка и что, если бы ему пришлось встретиться с врагом, он бы бросил свое ружье и убежал.

Но мы оказались плохими пророками. Вскоре, когда президент Линкольн воззвал к добровольцам, Дик вступил во Второй Айовский пехотный, примерно в то время, когда меня вышвырнули с лоцманской службы на реке Миссисипи и я готовился стать солдатом на стороне конфедератов в округе Роллс, штат Миссури. Второй Айовский был передислоцирован в окрестности Сент-Луиса и расположился там лагерем. Каким-то образом полк опозорился – и если я правильно помню, назначенное наказание заключалось в том, что он никогда не должен был развертывать свой флаг, пока не завоюет это право доблестью в бою. Когда вскоре генерал Грант (в феврале 1862-го) приказал штурмовать форт Донелсон, Второй Айовский вымолил право возглавлять атаку. Рота Эда Марша, где Дик служил рядовым, двинулась на холм через поваленные деревья и другие препятствия на переднем крае атаки, и Дик упал с пулей, прошедшей через середину лба – таким образом мужественно стирая с грифельной доски издевательские пророчества пяти– или шестилетней давности. Оставшиеся в живых бойцы Второго Айовского победоносно завершили тот штурм с развевающимися знаменами, которые никогда больше не были позорно свернуты.

Сестра Эда Марша также присутствовала на нашей свадьбе. Она и ее брат всю жизнь питали друг к другу почти идолопоклонническую любовь, прекратившуюся лишь примерно год назад. Примерно в то время, когда состоялась наша свадьба, сестра Эда вышла замуж за пустомелю по имени Тэлмадж Браун. Он был человек энергичный, но неразборчивый в средствах и неумеренно религиозный. Благодаря своей ловкости он приобрел большое состояние и в своем завещании, сделанном незадолго до смерти, назначил Эда Марша одним из душеприказчиков. Имение стоило миллион долларов или больше, но дела его находились в очень запутанном состоянии. Эд Марш и еще один или два душеприказчика выполнили свой долг честно и без вознаграждения. Им потребовались годы, чтобы привести в порядок имущественные дела, но они довели это до конца. В течение последующих лет все шло прекрасно. Но наконец, примерно год назад, какие-то родственники Тэлмаджа Брауна убедили вдову возбудить иск против Эда Марша и его сотоварищей-душеприказчиков на большую сумму, которую они якобы либо украли, либо растратили по бесхозяйственности. Это испортило преданные взаимоотношения, которые всю жизнь существовали между братом и сестрой. Само возбуждение тяжбы разбило Эду Маршу сердце, потому что он был абсолютно честным человеком и не мог вынести даже тени подозрения. Он слег в постель, дело же пошло в суд. Он ни словом не винил свою сестру и говорил, что никто не виноват, кроме Браунов, – они отравили ее ум. Дело слушалось в суде. Затем судья отклонил его, со многими негодующими комментариями. Брауны поднялись, чтобы покинуть зал суда, но он приказал им подождать и выслушать, что еще он имеет сказать, а затем возвышенным языком спустил с них шкуру, объявил их мошенниками и плутами и отпустил. Но новость о реабилитации достигла Марша слишком поздно. Он так и не оправился от болезни. На протяжении последних двух месяцев он постепенно терял почву под ногами, и в итоге наступил его конец.

Утром приходит письмо от моего давнего товарища по серебряным рудникам, Кэлвина Х. Хигби, человека, которого я не видел и с которым не имел связи сорок четыре года. Хигби фигурирует в одной из глав моей книги «Налегке», где рассказывается, как мы открыли богатую слепую жилу на шахте «Уайд вест майн» в Авроре (или, как мы тогда называли этот район, в Эсмеральде) и как вместо того, чтобы утвердить наше право собственности на это чрезвычайно богатый рудник, разрабатывая его в течение десяти дней, как того требовало горняцкое право, он погнался за химерой – отправился на поиски загадочной цементной шахты, а я отбыл за девять миль, на реку Уокер, чтобы ухаживать за капитаном Джоном Наем во время его жестокого приступа спазматического ревматизма, или воспаления мозговых покровов, или какого-то подобного заболевания; и как мы с Кэлом как-то ночью добрели обратно до Эсмеральды, но слишком поздно, не успев спасти наше состояние от захватчиков чужого земельного участка.

Я приведу здесь это письмо, и, поскольку оно не увидит свет, пока мы с Хигби не будем покоиться в могилах, я позволю себе воспроизвести его пунктуацию и орфографию, потому что для меня они составляют часть этого человека. Он на редкость честен. Он чрезвычайно прям и простодушен, а его орфография и пунктуация так же просты и прямодушны, как он сам. Он не приносит за них извинения, да никаких извинений и не требуется. Они просто свидетельствуют, что он необразован, и без обиняков заявляют, что он и не притворяется образованным.

«Гринвилл, округ Плюмас, штат Калифорния,

15 марта 1906 года.

Сэм. Л. Клеменсу,

Нью-Йорк-Сити, штат Нью-Йорк.

Глубокоуважаемый сэр!

Две или три команды охотятся за мной, чтобы записать мои воспоминания о нашем товариществе в Неваде, в начале шестидесятых, и я пришел к решению это сделать и записывал случаи, которые пришли на память, за несколько лет. Насчет чего я сомневаюсь, это насчет даты, когда Вы приехали в Аврору, Невада – также первая поездка, которую Вы совершили через Сьерру в Калифорнию, после приезда в Неваду, также близко к этой дате Вы ухаживали за больным человеком на или поблизости от реки Уокер, когда наш участок захватили, не думайте хоть на миг, что я собираюсь Вас переплюнуть, а только упомянуть кое-какие примеры, которых Вы не упомянули ни в одной из статей, книг и т. д., которые я когда видел. Я намерен направить статьи Вам на рассмотрение, чтобы Вы могли увидеть, нет ли чего нежелательного, если так, то вычеркнуть это и добавить на его место любое, что сочтете подходящим.

Я с тех пор несколько лет становился погорельцем, и все старые данные пропали, вот почему я спрашиваю про те даты. Болею практически два или три года, не в состоянии заработать что-нибудь, о чем было бы говорить, и финансы изрядно тают, и признаюсь, что это большей частью в целях заработать немного деньжат, делаю свою первую попытку в литературе – и я был бы так рад получить Ваше откровенное мнение, о ее качествах, и сколько, по Вашему разумению, в таких делах, будет цена за ее публикацию. Я вкладываю копию письма от «Геральд» в ответ на справки, которые я наводил, желательна ли такая статья.

Надеюсь получить от Вас ответ, как только Вам будет удобно. Остаюсь почтительно,

Ваш и т. д. К.Х. Хигби».

[Копия]

«Нью-Йорк, 6 марта 1906 года.

К.Х. Хигби,

Гринвилл – Калифорния.

Уважаемый сэр!

Я был бы очень рад получить Ваш рассказ о Ваших приключениях с Марком Твеном. Если они настолько интересны, насколько я представляю, «Геральд» готова очень хорошо заплатить Вам за них. Конечно, я не могу назначить цену за материал, пока не получу возможность его посмотреть. Если Вы любезно пришлете свой рассказ, с правом заверения его подлинности у мистера Клеменса, я буду более чем рад дать Вам ответ и предложить сделку, так как это представляется нам делом стоящим. Однако если у Вас есть на уме какая-то сумма, которая, по Вашему мнению, должна стать ценой этого материала, я бы предложил Вам связаться со мной.

Искренне Ваш, воскресный редактор «Нью-Йорк геральд» Дж. Р. Майнер».

Я написал Хигби и попросил его позволить мне провести для него литературный торг. Он умеет пересыпать песок лучше, чем я – как будет показано в следующей главе, – но я могу наголову разгромить его в искусстве обдирать издателя.

Вторник, 27 марта 1906 года

Орфография Хигби. – Как мистер Клеменс добыл Хигби работу в «Пионере». – В 1863 году мистер Клеменс едет в Виргиния-Сити, чтобы стать единоличным репортером о «Территориальном предприятии». – Мистер Клеменс с большим успехом опробует свою схему на молодом сент-луисском репортере. – Также применяет эту схему в отношении своего племянника мистера Сэмюэла Э. Моффетта

Я позволил Хигби помочь сотруднику «Геральд» в орфографии и сгармонизировать его орфографию со своей собственной. Он проделал это хорошо, свободно и без предрассудков. На мой взгляд, он ее улучшил, ибо я в течение шестидесяти лет и больше питаю антипатию к правильной орфографии просто по причине, что, когда я был мальчишкой, не мог сделать ничего достойного похвалы, кроме как правильно, словно по книге, писать слова. Это было жалкое и неприглядное отличие, и я рано выучился его не любить. Полагаю, это потому, что способность правильно писать слова есть талант врожденный, а не благоприобретенный. Есть некое благородство в приобретенном умении, потому что это продукт твоего собственного труда. Это честно заработанная награда, тогда как умение делать что-то просто милостью Божией, а не собственным усилием, переносит заслугу на наш небесный дом – где, возможно, оно является предметом гордости и удовлетворения, но оставляет вас самого голым и несостоятельным.

Хигби был первым человеком, который извлек пользу из моей великой и безошибочной схемы трудоустройства безработных. Я периодически испытывал эту схему в течение сорока четырех лет. Насколько мне известно, она всегда достигала цели, и я очень горжусь, что я ее изобрел, точно оценив один из факторов человеческой натуры.

Мы с Хигби жили в приставной палатке с односкатной крышей у подножия горы. Это было очень тесное жилье, где едва хватало места для нас и для печки, – в самом деле жилье никудышное, ибо между восемью утра и восемью вечера термометр то и дело совершал колебание в пятьдесят градусов. У нас была заявка на открытие рудника под гребнем горы, в полумиле, совместно с Бобом Холландом и Горацио Филлипсом, и мы ходили туда каждое утро, таща с собой обед и оставаясь там весь день, ковыряя и взрывая породу в нашем шахтном стволе, надеясь, отчаиваясь, вновь обретая надежду и медленно, но верно истощая запас финансов. Наконец, когда мы остались без цента, но так ничего и не нашли, мы поняли, что нам необходим какой-то другой способ зарабатывать на жизнь. Я нашел работу на близлежащей дробилке для кварцевого песка – просеивать песок, кидая его лопатой на длинной ручке. Я ненавижу лопату на длинной ручке. Я так и не смог научиться орудовать ею как надо. Очень часто песок вообще не попадал на грохот для просеивания, а летел мне через голову, за спину, за шиворот. Это была самая омерзительная работа, на какую я когда-либо нанимался, но за нее давали десять долларов в неделю плюс харчи – и харчи того стоили, потому что они состояли не только из бекона, бобов, кофе, хлеба и черной патоки, а мы еще каждый день тушили сушеные яблоки, точно это было воскресенье. Но эта богатая жизнь, эта тучная и роскошная жизнь должна была подойти к концу, и тому имелись две существенные причины. Со своей стороны, я не мог выносить тяжелой работы, а со стороны компании, они не считали оправданным платить мне за песок, отправленный за шиворот, так что меня уволили в тот момент, когда я сам собирался подать в отставку.

Если бы на эту работу устроился Хигби, все было бы хорошо и все остались бы довольны, ибо его мощный остов отвечал бы требованиям. Он был мускулист как великан. Он смог бы держать лопату на длинной ручке как император и смог бы работать терпеливо и с удовольствием, двенадцать часов кряду, без учащения пульса или дыхания. Между тем он не нашел никакой работы и был несколько обескуражен. Как-то он воскликнул с душераздирающей тоской:

– Если бы только я мог найти работу на «Пионере»!

Я спросил:

– Какую работу ты хочешь на «Пионере»?

Он ответил:

– Да любую. Они там получают пять долларов в день.

– Если это все, чего ты хочешь, я могу тебе это устроить.

Хигби был изумлен.

– Ты хочешь сказать, что знаешь там бригадира и можешь устроить меня на работу и ничего мне об этом не говорил?

– Нет, – ответил я, – я не знаю бригадира.

– Ну так кого ты знаешь? Как же ты устроишь меня на работу?

– Очень просто. Если ты сделаешь, как я тебе велю, и не будешь пытаться улучшить мои указания, то получишь работу еще до вечера.

Он охотно согласился.

– Я выполню твои указания, в чем бы они ни состояли.

– Ладно, – сказал я, – иди туда и скажи, что тебе нужна работа чернорабочего, что ты не привык бездельничать, что ты устаешь от безделья и его не выносишь, что ты просто хочешь освежиться работой и ничего не требуешь взамен.

– Ничего? – переспросил он.

– Ничего, – ответил я.

– Никакой оплаты?

– Никакой оплаты.

– Ни даже харчей?

– Ни даже харчей. Ты хочешь работать за просто так. Заставь их понять это – что ты готов работать абсолютно бесплатно. Когда они посмотрят на твою фигуру, тот мастер поймет, что выиграл приз. Ты получишь работу.

– Да, ту еще работу.

Я продолжал:

– Ты обещал, что сделаешь, как я велю, а сам теперь критикуешь. Ты сказал, что выполнишь мои указания. Ты всегда держишь слово. А теперь убирайся и иди наниматься.

– Ладно, – сказал он.

Я очень беспокоился по поводу того, что из этого выйдет, – беспокоился больше, чем хотел показать. Я предпочитал казаться совершенно уверенным в моем плане и изо всех сил демонстрировал эту уверенность. Но на самом деле очень тревожился. Да, я верил, что достаточно хорошо разбираюсь в человеческой натуре, чтобы понимать: такого человека, как Хигби, не вышвырнут оттуда без раздумий, когда он предлагает свои мускулы за просто так. Часы медленно тянулись, а он все не возвращался. Я начинал чувствовать себя все лучше и лучше. Я начал обретать уверенность. На закате он наконец вернулся, и я с радостью узнал, что мое изобретение было блестящим наитием и оказалось успешным.

Он сказал, что мастер был поначалу так поражен, что не знал, как ухватиться за предложение, но скоро оправился и явно был очень рад, что может приспособить Хигби и обеспечить ему то восстановление здоровья, по которому он тоскует.

Хигби спросил:

– Как долго это должно продолжаться?

Я сказал:

– Условия таковы, что ты должен там оставаться, делай свое дело. Выполняй работу так, как если бы тебе за нее платили. Ты ни в коем случае не должен жаловаться, ты не должен показывать, что хотел бы получать оплату или питание. Это будет продолжаться один, два, три, четыре, пять, шесть дней, в зависимости от склада характера этого мастера. Некоторые мастера ломаются уже через пару дней. Есть и такие, которые протянут неделю. Трудно найти мастера, который смог бы выдержать целых две недели, не устыдившись за себя и не предложив тебе оплату. Теперь давай предположим, что это такой двухнедельный мастер. В этом случае тебе не придется оставаться там две недели. Парни ведь разнесут слух, что самый способный работник в лагере так любит работу, что рад выполнять ее без денег. К тебе станут относиться как к новейшей диковинке. Люди с других дробилок будут приходить, чтобы взглянуть на тебя. Ты сможешь назначать плату за просмотр и получать ее, но ты не должен этого делать. Гни свою линию. Когда мастера с других предприятий бросят взгляд на твою тушу и поймут, что ты стоишь двух обычных человек, они предложат тебе половинное жалованье. Ты не должен принимать это предложение, пока не доложишься своему мастеру. Дай ему возможность предложить тебе то же самое. Если он этого не сделает, тогда ты свободен принять предложение другого человека. Хигби, в течение трех недель ты станешь мастером на руднике или дробилке и при лучшем жалованье.

Все обернулось именно так – и после этого я вел легкую жизнь, ничего не делая, потому что мне не пришло в голову принять собственное лекарство. Мне не нужна была работа, пока она была у Хигби: одной было довольно для такой маленькой семьи, – и, таким образом, в течение многих последующих недель я вел праздную барскую жизнь, читая книги и газеты, каждый день тушил к обеду сушеные яблоки, как в воскресенье, и не мечтал о лучшей жизненной карьере. Хигби достойно меня содержал, ни разу на это не пожаловался, ни разу не предложил, чтобы я пошел и поискал себе бесплатную работу и сам себя обеспечивал.

Это было в 1862 году. Я расстался с Хигби примерно в конце 1862-го – или, может, это было начало 1863-го – и отправился в Виргиния-Сити, потому что меня пригласили туда приехать и заменить Уильяма Х. Райта на месте единоличного репортера в газете «Территориальное предприятие» и в течение трех месяцев выполнять работу Райта, который поехал через равнины в Айову навестить свою семью. Однако я все об этом написал в «Налегке».

С тех пор в течение сорока четырех лет я больше не видел Хигби.

Вскоре после моей женитьбы в 1870 году я получил письмо от молодого человека из Сент-Луиса, который был, возможно, дальним моим родственником, я теперь уж этого не помню, но в его письме говорилось, что он горит желанием и амбициями стать журналистом, – дескать, не пришлю ли я ему рекомендательное письмо в какую-нибудь сент-луисскую газету и не постараюсь ли добыть ему место репортера? Это был первый раз, когда я получил возможность устроить новую проверку моей великой схемы. Я написал ему и сказал, что достану ему место в любой газете в Сент-Луисе, он может выбрать издание сам, по своему вкусу, но должен обещать мне добросовестно следовать инструкциям, которые я ему дам. Он сказал, что с радостью неукоснительно выполнит эти инструкции. Его письмо было переполнено преждевременной благодарностью. Он просил инструкций. Я их выслал. Я сказал, что он не должен пользоваться рекомендательным письмом от меня или от кого-то другого. Он должен пойти в выбранную им газету и сказать, что ничем не занят, застоялся от безделья и хочет работать – что он стосковался по работе, изнывает по работе, что его не заботит жалованье, что он не нуждается в жалованье, а будет сам себя содержать, – он просто хочет работы, ничего, кроме работы и работы не какой-то конкретной, а любой, какую они ему дадут. Он будет подметать редакционные комнаты, он будет доливать чернила в чернильницы и клей в бутылки с клеем, он будет бегать с поручениями, он будет приносить пользу всеми возможными способами.

Я подозревал, что моя схема не будет срабатывать с каждым, что некоторые люди сочтут неприемлемым работать даром и сочтут такую работу основанием для презрения к самому себе; кроме того, многие сочтут меня дураком за то, что я предлагаю такой план; к тому же многим не хватит характера решительно включиться в эту схему и ее опробовать. Мне было интересно узнать, что за человек был этот соискатель, но, конечно, мне пришлось подождать некоторое время, чтобы это выяснить. Я написал ему, что он не должен ни в коем случае просить жалованья, он не должен позволить себе совершить эту ошибку, что рано или поздно предложение об оплате откуда-нибудь поступит и что в этом случае он должен пойти прямо к работодателю и дать тому возможность предложить ему подобную зарплату. В таком случае он обязан остаться на старом месте – пока у кого-то служит, он не должен просить о прибавке жалованья, это предложение всегда должно поступать откуда-то еще, если он докажет свою ценность.

Схема сработала снова. Тот молодой парень выбрал себе газету и в течение первых нескольких дней подметал, выполнял другую неприметную работу и держал рот на замке. После этого сотрудники стали его замечать. Они увидели, что могли бы задействовать его множеством способов, и это сэкономило бы им время и усилия. Они нашли, что он проворный, сметливый и старательный, и вскоре начали расширять его пригодность. Тогда он отважился применить еще один пункт моих наставлений – я велел ему не спешить с ним, а сперва укрепить свою популярность. Теперь он принял этот пункт на вооружение. Идя из конторы домой и бегая с поручениями, он держал глаза открытыми и всякий раз, когда видел что-то, что могло быть полезно в колонке местных новостей, он это записывал, затем просматривал написанное, упразднял прилагательные, снова просматривал написанное и истреблял другие не относящиеся к делу излишки, и наконец, уварив заметку до чистых фактов, удалив все рюши и другие украшения, он клал ее на стол редактору отдела местных новостей. Несколько раз он добивался успеха и видел, как его материал, неурезанный, отправляется в газету. Вскоре редактор отдела местных новостей, когда у него не оказывалось никого под рукой, стал отправлять его на задания. Он старался изо всех сил и с хорошими результатами. Такое случалось с ним все чаще и чаще. Это свело его с репортерами всех газет. Он подружился с ними, и вскоре один из них рассказал ему о вакантном месте, которое он может получить вместе с жалованьем. Парень сказал, что должен сперва поговорить со своими работодателями. В строгом соответствии с моими инструкциями он рассказал о предложении своим нанимателям, и случилось то, чего следовало ожидать. Они сказали, что сами могут платить ему эти деньги, если он останется на своем месте.

Этот молодой человек писал мне два-три раза в год и всегда докладывал о моей схеме что-нибудь воодушевляющее. То и дело какая-нибудь другая газета предлагала ему повышение. Он нес эту новость в свою газету, его собственная газета всякий раз его повышала, и он оставался там. В конце концов он получил предложение, с которым его наниматели не смогли тягаться, и тогда он с ними расстался. Этим предложением было жалованье в три тысячи в год на должности ведущего редактора в ежедневной газете в одном из значительных городов Юга, и это была высокая ставка для того времени и региона. Он удерживал этот пост три года. После этого я никогда больше о нем не слышал.

Примерно в 1886 году мой племянник Сэмюэл Э. Моффетт, юноша двадцати с чем-то лет, потерял унаследованное им имущество и оказался перед необходимостью поисков, чем бы заработать себе на жизнь. Он был незаурядный молодой человек в нескольких отношениях. Нервное заболевание рано сделало его непригодным к посещению школы каким бы то ни было традиционным образом, и он вырос без школьного образования – но это была для него не такая большая беда, поскольку он имел феноменальную память и мощную жажду знаний. В двенадцать лет он собрал, путем чтения и слушания, обширную и разнообразную сокровищницу знаний, и я помню одну демонстрацию этого, которая была для меня очень обидной. Он гостил у нас в доме, и я пытался выстроить игру из исторических фактов, выдернутых из всех эпох. Я вложил в эту игру много труда, и это был тяжкий труд, потому что таких фактов у меня в голове не было. Мне приходилось мучительно выкапывать их из книг. Мальчик посмотрел на мою работу, нашел, что мои факты не точны и игра в таком виде непригодна. Потом он сел и составил всю игру, черпая факты из своей памяти. Для меня это было поразительное представление, и я был глубоко уязвлен.

Как я сказал, он написал мне из Сан-Франциско, когда ему было двадцать с небольшим, и сказал, что хочет стать журналистом и не пришлю ли я ему каких-нибудь рекомендательных писем редакторам тамошних газет? Я ответил ему и дал те же самые указания. Я не прислал ему никаких рекомендательных писем и запретил использовать таковые, написанные кем бы то ни было еще. Он точно последовал моим инструкциям и поступил на работу в газету «Икзэминер», владельцем которой был Уильям Р. Херст. Он убирал редакционные комнаты и выполнял положенную по моей схеме тяжелую и нудную работу. По истечении двух или трех лет жалованье было поднято до действительно очень хороших цифр. После еще года или двух он подал прошение об отставке – к тому времени он женился и поселился в Окленде или одном из тамошних пригородов, и ему не нравилось мотаться туда-сюда между работой и домом поздно вечером и рано утром. Тогда ему разрешили оставаться в Окленде, писать свои передовицы и отсылать их, и большое жалованье продолжало выплачиваться. Постепенно он перебрался в Нью-Йорк, служить в нью-йоркской газете мистера Херста, и когда в итоге уволился с этого места работы, то находился на службе у мистера Херста шестнадцать лет без перерыва. Затем он стал автором редакционных статей в нью-йоркской «Уорлд» с правом жить вне города и отсылать свои материалы. Его заработная плата составляла восемь тысяч долларов в год. Пару лет назад газета «Кольерс уикли» предложила ему легкую работу, причем такую, которая была особенно желательна в его случае, поскольку имела дело преимущественно с вопросами истории, прошлой и настоящей, – а это была область, которую он любил. Жалованье должно было составлять десять тысяч долларов. Он пришел ко мне за советом, и я посоветовал ему принять предложение, что он и сделал. Мистер Пулитцер, узнав, что он ушел из «Уорлд», остался недоволен своим главным редактором за то, что тот его отпустил, но главный редактор был не виноват. Он не знал, что мистер Моффетт уходит, пока не получил от него заявление об уходе. Пулитцер предложил Моффетту должность на десять лет, причем это условие закреплялось таким образом, что ему не могла угрожать смерть Пулитцера, и к этому предложению добавлялось еще одно примечательное условие: Моффетт мог сам назначить себе жалованье. Но, конечно, Моффетт остался в «Кольерс уикли», поскольку его договор с «Кольерс уикли» был уже подписан, к взаимному удовлетворению сторон.

Среда, 28 марта 1906 года

Личность Ориона Клеменса. – Его приключение в доме доктора Мередита. – Его визит к молодой леди в три часа ночи. – Смерть отца мистера Клеменса как раз после назначения его окружным судьей. – Низкий доход мистера Клеменса, после того как он стал банкротом из-за скверного менеджмента Чарлза Л. Уэбстера

Жизненный опыт моего брата был еще одним ярким примером эффективности моей схемы. Скоро я расскажу об этом. Но в данный момент мой интерес неожиданно сосредоточивается на его личности, подвигнутый туда этим мимолетным упоминанием его имени, и поэтому я оставлю другие темы и обрисую в общих чертах его личность. Она очень любопытна. За все мои семьдесят лет я не встречал второй такой же.

Орион Клеменс родился в Джеймстауне, округ Фентресс, штат Теннесси, в 1825 году. Он был в семье первенцем и опередил меня на десять лет. Между ним и мной родились сестра Маргарет – которая умерла в 1837 году в возрасте десяти лет в той же деревушке Флорида, штат Миссури, где родился я, – и Памела, мать Сэмюэла Э. Моффетта, которая была пожизненным инвалидом и умерла близ Нью-Йорка год назад, в возрасте около семидесяти пяти лет, переболев всеми известными человеческому роду болезнями и испробовав все известные этому роду лекарства и методы лечения, вкушая по очереди каждую болезнь и каждый метод исцеления с энтузиазмом, свойственным только людям со страстью к новшествам. Характер у нее был безупречен, она отличалась весьма кротким и мягким нравом. Еще был брат, Бенджамин, который умер в 1843 году в возрасте десяти или двенадцати лет.

Детство Ориона прошло в крохотном бревенчатом селении Джеймстаун, среди бугристого рельефа, в восточной части Теннесси, среди очень редкого и примитивного населения, столь же несведущего относительно мира за пределами своей сферы обитания и столь же нечувствительного к нему, как другие дикие животные, населявшие окрестные леса. Семья переехала во Флориду, штат Миссури, затем – в Ганнибал, штат Миссури; Ориону тогда было двенадцать с половиной лет. Когда ему исполнилось пятнадцать или шестнадцать, его отправили в Сент-Луис и там он выучился ремеслу наборщика. Одной из его характерных черт был энтузиазм. Каждое утро он просыпался со страстным стремлением к тому или иному, оно пожирало его весь день, а к вечеру умирало, и на следующее утро, еще не успев одеться, он пылал новым интересом. Он переживал, таким образом, триста шестьдесят пять свежих, с пылу с жару, стремлений, на протяжении каждого года своей жизни – пока не умер, сидя за столом с пером в руке ранним утром, набрасывая очередной пламенный замысел и готовясь наслаждаться его огнем и дымом, пока ночь его не погасит. Ему было тогда семьдесят два года. Но я забываю о другой характерной его черте, очень ярко выраженной. Это были глубокие меланхолии, упадки духа, приступы отчаяния; они имели место каждый божий день наряду с энтузиазмом. Таким образом, его день был поделен – нет, не поделен, испещрен – от рассвета до заката сменяющими друг друга солнечным светом и черными тучами. Каждый день он был, наверное, самым счастливым и полным надежд человеком из когда-либо живших на свете, и точно так же каждый день оказывался несчастнейшим человеком в мире.

Во время своего ученичества в Сент-Луисе он близко познакомился с Эдвардом Бейтсом, который входил впоследствии в первый кабинет мистера Линкольна. Бейтс был кристальной чистоты человеком – честным, прямым – и выдающимся адвокатом. Он терпеливо разрешал Ориону приходить к себе с каждым новым проектом, обсуждал его с ним и гасил его порывы с помощью доводов неопровержимой логики – так было поначалу. Но через несколько недель он обнаружил, что этот труд необязателен: он мог бы оставить новый проект в покое, и тот угас бы сам собой к концу дня. Орион решил, что ему хочется стать адвокатом. Мистер Бейтс поддержал его, и почти неделю мой брат изучал право, затем, конечно, отложил его в сторону, чтобы приняться за что-то другое. Он захотел стать оратором. Мистер Бейтс стал давать ему уроки. Он ходил взад-вперед по комнате, читая вслух из английской книжки и стремительно переводя с английского на французский, и рекомендовал это упражнение Ориону. Но поскольку Орион не знал французского, то принялся его изучать и вулканически трудился над ним дня два-три, после чего бросил. Во время обучения ремеслу в Сент-Луисе он присоединялся к ряду церквей по очереди и всякий раз, сменяя религию, посещал соответствующие воскресные школы. Аналогичным образом он был изменчив в своих политических взглядах: сегодня виг, на следующей неделе демократ, а еще через неделю – приверженец очередного течения, что попалось ему на политическом рынке. Могу здесь отметить, что на протяжении своей долгой жизни он постоянно менял религии и наслаждался переменой обстановки. Отмечу также, что его искренность никогда не подвергалась сомнению, его правдивость никогда не подвергалась сомнению и в вопросах бизнеса и денег его честность также никогда не ставилась под вопрос. Несмотря на вечно повторявшиеся капризы и перемены, его принципы всегда оставались высоки и абсолютно непоколебимы. Он представлял собой страннейшее химическое соединение, когда-либо воплощавшееся в человеческой форме. Такой человек склонен действовать под влиянием импульса и без раздумий – именно так поступал Орион. Все, что он делал, он делал с убежденностью, пылом и хвастливой гордостью за то, что делает. И какой бы то ни был поступок: хороший, плохой или нейтральный, – он раскаивался в нем всякий раз, посыпая голову пеплом, еще до истечения суток. Пессимистами не становятся, а рождаются. Оптимистами не становятся, а рождаются. Но я думаю, он был единственным из известных мне людей, в ком пессимизм и оптимизм уживались в абсолютно равных пропорциях. Если только дело не касалось твердых принципов, он был изменчив как вода. Вы могли бы охладить его пыл одним словом, вы могли бы вознести его дух другим словом. Можно было разбить ему сердце словом неодобрения, а словом одобрения сделать его счастливым как ангел. И не было возможности вдохнуть какой-то здравый смысл или какой-то зачаток последовательности в эти чудеса – все, что бы вы ни сказали, отзывалось в нем.

Он имел еще одну бросавшуюся в глаза черту, и она служила источником тех, о которых я только что говорил. То была чрезмерная жажда одобрения. Он так страстно желал одобрения, так по-девчачьи хотел быть одобренным всеми и каждым, без исключения, что обычно был готов в мгновение ока отказаться от своих взглядов, мнений и убеждений, дабы получить одобрение любого человека, который с ним не согласен. Прошу понять, что фундаментальные его принципы сохранялись неизменными. Он никогда не отказывался от них, чтобы угодить кому бы то ни было. Рожденный и воспитанный среди рабов и рабовладельцев, он был тем не менее аболиционистом, с мальчишества и до смерти. Он был всегда правдив, всегда искренен, всегда честен и благороден, но в незначительных вопросах – вопросах малосущественных, вроде религии, политики и тому подобных вещей – он никогда не приобрел ни одного убеждения, которое могло бы выдержать неодобрительное замечание хотя бы кошки.

Он всегда был мечтателем, мечтателем от рождения, и это свойство то и дело навлекало на него неприятности. Однажды, когда ему было двадцать три или двадцать четыре года и он работал подмастерьем, ему в голову пришла романтическая идея приехать в Ганнибал, не предупредив нас об этом, с тем чтобы доставить семье приятный сюрприз. Если бы он дал нам знать, ему бы сообщили, что мы сменили местожительство и что в том доме, который мы прежде занимали, живет ворчливый и неприветливый басовитый старый моряк, доктор Мередит, наш семейный врач, и что бывшую комнату Ориона занимают две сестры-вековухи доктора Мередита. Орион прибыл в Ганнибал на пароходе поздно ночью и с обычной горячностью отправился на эту вылазку, весь поглощенный мыслями о своей романтической затее и предвкушая сюрприз. Он всегда радовался наперед, так уж он был устроен. Он никогда не мог дождаться события, а всегда должен был слепить его из грез и наслаждаться им заранее. Поэтому иногда, когда событие происходило, оказывалось, что оно не так хорошо, как рисовалось ему в воображении, и таким образом он упускал всю выгоду, лишаясь воображаемого события и не позволяя осуществиться реальному.

Прибыв к дому, он обошел его, чтобы подобраться к задней двери, затем скинул ботинки и, на цыпочках прокравшись по лестнице, пробрался в комнату тех самых старых дев, не разбудив никого из спавших. Раздевшись в темноте, он забрался в кровать и к кому-то прижался. Это его несколько удивило, но не слишком, потому что он решил, что это наш брат Бен. Была зима, а в кровати было уютно, предполагаемый Бен тоже добавлял уюта, и Орион стал задремывать, очень довольный пока своими действиями и полный счастливых грез о том, что предстоит утром. Но прежде чем это случилось, произошло нечто другое и произошло в тот самый момент. Старая дева, которой стало тесно, начала ворочаться и ерзать и вскоре, наполовину проснувшись, выразила протест притеснениям. При звуках ее голоса Ориона парализовал ужас. Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, не мог перевести дыхание, а притиснутая женщина принялась шарить рукой, наткнулась на бакенбарды Ориона и громко вскрикнула: «Да тут мужчина!» Это вывело Ориона из паралича, он мигом выскочил из постели и начал шарить в темноте в поисках одежды. Тут обе старые девы пронзительно завопили, и Орион махнул рукой на часть своего гардероба. Он бросился прочь, забрав из него сколько смог. Он понесся к лестнице и кинулся бежать вниз, но в этот момент вновь был парализован, потому что увидел слабое желтое пламя свечи, двигавшееся к нему снизу, и рассудил, что за ним скрывается доктор Меридит, как и оказалось. На докторе почти не было одежды, но тем не менее он был достаточно хорошо экипирован для подобной оказии, ибо держал в руке мясницкий нож. Орион закричал, и это спасло ему жизнь, потому что доктор узнал его голос. Затем своим низким, морским басом, которым я так восхищался, когда был мальчишкой, он объяснил Ориону произошедшую перемену, рассказал ему, где искать семью Клеменс, и завершил одним совершенно необязательным советом – насчет того, чтобы сообщать по почте, прежде чем бросаться в подобное приключение, – советом, который Ориону никогда в жизни больше не понадобился.

Однажды морозным декабрем Орион засиделся за чтением до трех ночи и затем, не посмотрев на часы, отправился навестить молодую леди. Он стучал и стучал в дверь, не получая никакого ответа, и ничего не мог понять. Всякий другой воспринял бы это как симптом того или иного рода, сделал выводы и пошел домой, но Орион не сделал выводов, а просто колотил и колотил, и наконец в дверях показался в халате отец девушки. В руке у него была свеча, а халат составлял все его одеяние – если не считать выражения неприязни на лице, которое было таким сильным и обширным, что распространялось вниз до самых стоп и почти затмевало халат. Но Орион не заметил, что выражение это было неприветливым. Он просто-напросто вошел в дом. Старый джентльмен проводил его в гостиную, поставил свечу на стол и сам тоже встал. Орион высказал обычные замечания насчет погоды и уселся. Он сидел и болтал, и болтал, и болтал, а старик мстительно смотрел на него, ожидая своего шанса. Орион не спросил о молодой девушке. Это было необычно. Предполагалось, что молодой парень пришел повидаться с дочерью, а не с отцом семейства. Наконец Орион встал и отпустил несколько реплик в том смысле, что молодая леди, вероятно, занята и он тогда зайдет позже. Тут старик получил свой шанс и с горячностью произнес: «Как, Боже милостивый, вы не собираетесь остаться на завтрак?»

Когда в 1847 году мой отец умер, это была катастрофа – как обычно бывает в таких случаях. Это произошло как раз в тот момент, когда фортуна повернулась к нам лицом и наши дела стали опять поправляться после нескольких лет тяжелой нужды и лишений, кои навлек на нас бесчестный поступок Айры Стаута, которому мой отец дал взаймы несколько тысяч долларов – целое состояние по тем временам и в той местности. Моего отца только что выбрали окружным судьей. Это скромное преуспевание было не только довольно существенно для нас и для нашего тщеславия, но, кроме того, отец был так высоко ценим – во всем округе о нем были такого высокого мнения и так чтили, – что эта достойная должность была, по всеобщему мнению, гарантирована ему пожизненно. Где-то в конце февраля он поехал в Пальмиру, административный центр округа, чтобы быть приведенным к присяге. Возвращаясь верхом, за двенадцать миль, он попал под сильный дождь со снегом и домой приехал совершенно замерзший. Последовал плеврит, и 24 марта он умер.

Таким образом, мы лишились нашей великолепной новой удачи и вновь оказались в безысходной нужде. Именно так оно всегда и случается.

Когда я стал банкротом вследствие невежественного и некомпетентного управления Чарлза Л. Уэбстера, после того как за предшествующие семь лет был ограблен на сто семьдесят тысяч долларов Джеймсом У. Пейджем[179], мы отправились в Европу, чтобы иметь возможность жить на остатки нашего достаточно скудного дохода. Во время последующих десяти или двенадцати лет доход зачастую составлял не более двенадцати тысяч в год, и ни разу, думаю, не превышал двадцати тысяч. Я уверен, что он не превышал двенадцати тысяч вплоть до последних двух лет перед возвращением в Европу, в октябре 1900-го. Затем положение значительно улучшилось, но было слишком поздно, чтобы это существенно помогло миссис Клеменс. Она безропотно переносила меры экономии того долгого периода, а теперь, когда фортуна повернулась к нам лицом, оказалось слишком поздно. Моя жена была сражена болезнью и после двадцати двух месяцев страданий умерла. Это случилось в Италии, во Флоренции, 5 июня 1904 года.

Как я уже сказал, после смерти отца семья Клеменс осталась без гроша. Орион пришел на выручку.

Четверг, 29 марта 1906 года

Мистер Клеменс в качестве подмастерья мистера Эмента. – Обед у Вильгельма II и инцидент с картошкой. – Печатание проповеди преподобного Александра Кэмпбелла. – Инцидент с арбузом, упавшим Генри на голову. – Орион покупает в Ганнибале газету «Джорнал», что заканчивается провалом. – Затем он едет в Маскатин, штат Айова, и женится. – Мистер Клеменс один отправляется повидать мир. – Посещает Сент-Луис, Нью-Йорк, Филадельфию, Вашингтон. – Затем едет в Маскатин и работает в конторе Ориона. – Находит пятидесятидолларовую банкноту. – Подумывает о том, чтобы отправиться исследовать Амазонку и собирать коку. – Договаривается с Хорасом Бигби, чтобы тот научил его ремеслу лоцмана. – Отправляется с Хорасом в Неваду, когда Орион становится секретарем Территории Невада

Впрочем, я перепутал. Орион приехал в Ганнибал только два или три года спустя после смерти отца. Он оставался в Сент-Луисе. В то время он был учеником печатника и зарабатывал деньги. Из этих денег он поддерживал мать и брата Генри, который был двумя годами меня младше. Наша сестра Памела участвовала в этой помощи, давая уроки игры на фортепьяно. Так мы выживали, но это было очень трудное положение. Я не был бременем, потому что после смерти отца меня забрали из школы и отдали в контору ганнибалской газеты «Курьер» учеником печатника, и мистер Эмент, редактор и владелец газеты, положил мне обычное вознаграждение ученика, иначе говоря – питание и одежду, но не деньги. Одежда состояла из двух костюмов в год, но одному из костюмов никогда не удавалось материализоваться, а другой костюм мне не покупался, пока держалась старая одежда мистера Эмента. Я был примерно вдвое меньше, чем мистер Эмент, соответственно его рубашки давали мне неприятное ощущение проживания в цирковом шатре, а штаны приходилось натягивать до ушей, чтобы они стали нормальной длины.

Кроме меня было еще два ученика. Одним был Уэллс Маккормик, семнадцати– или восемнадцатилетний великан. Когда он надевал одежду Эмента, она облегала его, как форма для свечи облегает свечу, – таким образом, он обычно пребывал в придушенном состоянии, особенно в летнее время. Он был бесшабашным, уморительным, восхитительным существом, не имел принципов и был чудесной компанией. Поначалу мы, трое учеников, должны были питаться на кухне, со старой рабыней-кухаркой и ее очень красивой, умной и благонравной дочерью-мулаткой. Для собственного развлечения – ибо обычно он не старался развлекать других людей – Уэллс постоянно, настойчиво, громко и искусно заигрывал с этой девушкой-мулаткой и тем самым до смерти терзал и тревожил ее старую мать. Она все повторяла: «Ну же, масса Уэллс, масса Уэллс, ведите же себя как подобает». С таким поощрением Уэллс, естественно, возобновлял и подчеркивал свои ухаживания. Нас с Ральфом это очень смешило. И, честно сказать, беспокойство старушки матери было чистым притворством. Она прекрасно понимала, что по традициям рабовладельческих сообществ Уэллс имел право заигрывать с этой девушкой, если хотел. Но страдания девушки были совершенно подлинными. У нее была тонкая натура, и она воспринимала все сумасбродные приставания Уэллса всерьез и с досадой.

У нас было мало разнообразия в смысле пищи за этим кухонным столом, да и по количеству ее было недостаточно. Поэтому мы, подмастерья, поддерживали в себе жизнь собственным искусством, а именно: почти каждую ночь прокрадывались в погреб через открытый нами потайной ход, таскали оттуда картошку, лук и прочее в таком роде и приносили в типографию, где спали на полу на соломенных тюфяках. Все это мы готовили на печи и были очень довольны. Уэллс обладал секретом приготовления картофеля, превосходным и чудесным и полностью его собственным. С тех пор я только раз видел картофель, приготовленный таким образом. Это было, когда Вильгельм II, германский император, повелевал моим присутствием на обеде в конце 1901 года. И когда эта картошка появилась на столе, она изумила меня до потери благоразумия и заставила совершить непростительный грех, прежде чем я успел обрести контроль над своими чувствами. Другими словами, я издал при виде этой картошки радостное и приветственное восклицание, адресуя свою реплику сидевшему рядом со мной императору, не дождавшись, пока он первым подаст голос. Я думаю, он честно старался сделать вид, будто не шокирован и не возмущен, хотя явно был – как и остальные полдюжины присутствовавших важных особ. Они все оцепенели, и никто не смог бы вымолвить ни слова, даже если бы постарался. Жуткое молчание продолжалось с полминуты и, конечно, тянулось бы и по сию пору, если бы император не нарушил его сам, коль скоро никто другой не отваживался. Это было в половине седьмого вечера, и ледяная атмосфера длилась аж до полуночи, пока в конце концов не растаяла – вернее, была смыта щедрыми потоками пива.

Как я уже показал, экономические меры мистера Эмента были весьма скаредного и сурового свойства. Позже, когда нас, учеников, перевели из подвала на первый этаж и нам было дозволено сидеть за семейным столом, вместе с квалифицированным рабочим Петом Макмарри, меры экономии продолжались. Миссис Эмент была удостоена звания жены совсем недавно, прождав изрядную часть жизни, и, согласно представлениям Эмента, была за столом как раз на своем месте, ибо не доверяла нам сахарницу, а сама сластила наш кофе. То есть на самом деле делала вид, что сластит. В действительности она его не сластила. Она как будто бы клала одну полную чайную ложку коричневого сахара в каждую чашку, но, если верить Уэллсу, это был ловкий трюк. Он говорил, что она сначала окунает ложку в кофе, чтобы заставить сахар прилипнуть, а затем вытаскивает ложку из сахарницы вверх ногами, так что внешне кажется, будто ложка полна с горкой, а на самом деле сахару на ней только тонкий слой. По мне, все это звучало весьма правдоподобно, но в то же время подобную штуку так трудно исполнить, что, вероятно, это было просто выдумкой Уэллса.

Я говорил, что Уэллс был бесшабашным, и таким он и был. Это была бесшабашность вечно бурлящей и несокрушимой веселости, проистекавшей из юношеской радости бытия. Я думаю, не было ничего, чего бы этот огромный парень не сделал, чтобы доставить себе пятиминутное развлечение. Невозможно было сказать, чем он разразится в следующий момент. Среди его сверкающих черт была самая безграничная и восхитительная непочтительность. Для него, похоже, не существовало в жизни ничего серьезного, не было, казалось, ничего, что бы он уважал.

Однажды прославленный в то время основатель новой и широко распространенной секты под названием «Кэмпбеллиты» прибыл в нашу деревню из Кентукки, и это возбудило невероятное волнение. Фермеры и члены их семей съезжались или сходились в деревню за несколько миль со всей округи, чтобы взглянуть на знаменитого Александра Кэмпбелла и получить возможность услышать его проповедь. Когда он проповедовал в церкви, многим пришлось разочароваться, ибо не было такой церкви, которая могла бы вместить всех желающих, поэтому он проповедовал под открытым небом, на площади, и тогда я впервые в жизни осознал, какое же необъятное население вмещает наша планета.

Он прочитал одну из проповедей, написанных специально по этому случаю. Все кэмпбеллиты хотели, чтобы она была напечатана и они могли бы ее сохранить, дабы перечитывать вновь и вновь и даже заучить наизусть. Они собрали шестнадцать долларов, что было значительной суммой в то время, и за эту крупную сумму мистер Эмент подрядился напечатать пятьсот экземпляров проповеди и одеть их в желтые бумажные обложки. Это был шестнадцатистраничный памфлет форматом в одну двенадцатую листа, и в нашей конторе он стал большим событием. В нашем понимании это была книга, и она возвела нас в высокий статус книгопечатников. Более того, ни разу прежде не попадала в эту контору такая масса живых денег, как шестнадцать долларов зараз. Люди расплачивались за свою газету и свои объявления не деньгами, а мануфактурой, сахаром, кофе, древесиной орехового дерева или дуба, репой, тыквами, репчатым луком, арбузами. Крайне редко человек расплачивался наличными, и когда такое случалось, мы думали, что с ним что-то не так.

Мы набрали великую книгу страницами – восемь страниц на форму, – и с помощью справочника наборщика нам удалось поставить эти страницы на их вроде бы безумные, но, по сути, правильные места на столе для заключки форм. Эту форму мы напечатали в четверг. Затем набрали оставшиеся восемь страниц, зажали их в форму и сделали пробный оттиск. Уэллс стал его вычитывать и вскоре пришел в ужас, потому что наткнулся на препятствие. А то было скверное время, чтобы натыкаться на препятствия, потому что была суббота, приближался полдень, а послеполуденное время в субботу было нашим выходным и мы спешили уйти, чтобы махнуть на рыбалку. В такое вот время Уэллс наткнулся на опечатку и показал ее нам. Он пропустил пару слов на плотно набранной, с минимальными пробелами странице, и на протяжении двух или трех страниц не было нового абзаца. Что было делать? Набирать все эти страницы заново, с тем чтобы вогнать те два пропущенных слова? Судя по всему, другого выхода не было. Эта работа заняла бы час, после чего сверку надлежало отправить великому миссионеру и ждать, пока он ее прочитает. Если он наткнется на какие-нибудь ошибки, мы должны были их исправить. Похоже было, что мы потеряем полдня, прежде чем освободимся. Тогда Уэллса осенила одна из его блестящих идей. В той строке, где были пропущены буквы, встречалось имя «Иисус Христос». Уэллс укоротил его до «И.Х.». Это высвободило место для недостающих слов, но лишило особо торжественную фразу девяноста девяти процентов ее торжественности. Мы отправили сверку и стали ждать. Мы не собирались ждать долго. В сложившихся обстоятельствах мы намеревались освободиться и отправиться на рыбалку, прежде чем та сверка доберется обратно, но промешкали. Вскоре в дальнем конце нашей шестидесятифутовой комнаты появился тот самый великий миссионер Александр Кэмпбелл, и выражение его лица ввергало все вокруг в мрачную тоску. Он приблизился к нам, и то, что он сказал, было кратко, но очень сурово, и это было в точку. Он прочел Уэллсу нотацию: «Пока ты жив, никогда больше не преуменьшай имени Спасителя. Вставь его целиком». Он повторил это назидание пару раз, чтобы подчеркнуть, а затем удалился.

В те дни обычные сквернословы региона особо подчеркивали имя Спасителя, когда употребляли его в своих проклятиях, и этот факт засел в неисправимой голове Уэллса. Он доставил ему возможность минутного развлечения, которое показалось ему более дорогим и ценным, чем даже те, что могли доставить рыбалка и плавание. Поэтому он взвалил на себя долгую и муторную задачу заново набрать все те три страницы, чтобы усовершенствовать свою предыдущую работу и попутно продуманно превзойти указание великого проповедника. Он расширил оскорбительное «И.Х.» до «Иисус Святой Христос». Уэллс понимал, что это принесет колоссальные неприятности, и не ошибся, но удержаться было выше его сил. Он был обречен стать жертвой своего склада характера. Я уж не помню, каково было наказание, но ему было наплевать. Ведь он уже получил свои дивиденды.

В первый год своего ученичества в «Курьере» я сделал то, о чем пытался забыть на протяжении пятидесяти пяти лет. Был летний день и как раз такая погода, когда мальчик мечтает о походах на реку и других веселых проказах, но я был узником. Все остальные ушли отдыхать. Мне было одиноко и грустно. Я совершил какое-то преступление и был наказан. Мне полагалось пропустить выходной и вдобавок провести послеполуденное время в одиночестве. В моем распоряжении осталась вся типография, находившаяся на третьем этаже. Я имел одно утешение, и оно было щедрым, пока длилось. То была половина длинного и широкого арбуза, свежего, красного и спелого. Я выдолбил всю мякоть ножом и умял не без труда, так что сок чуть не потек из ушей. От арбуза осталась только пустая полукруглая корка. Она была так велика, что вполне могла бы служить колыбелью. Я не хотел, чтобы она пропала даром, и в то же время не мог придумать ей никакого увлекательного применения. Я сидел у открытого окна, глядя с третьего этажа на тротуар проходившей внизу Мейн-стрит, когда мне вдруг пришла мысль сбросить арбузную корку кому-нибудь на голову. Я усомнился в здравомыслии такого поступка, а также испытал некоторые угрызения совести по этому поводу – учитывая, как много удовольствия достанется мне и как мало тому человеку, – но все же решил рискнуть и стал дожидаться, пока мимо будет проходить какой-нибудь подходящий человек – человек безопасный, – а он все не шел. Всякий раз, когда появлялся кандидат, он или она оказывались небезопасными, и мне приходилось себя сдерживать. Но наконец я увидел, как приближается подходящий. Это был мой брат Генри – самый лучший мальчик во всей округе. Он никогда не причинял никому зла, никогда никого не обижал. Он был правилен до противного. Добродетель переливалась в нем через край – но на сей раз ее оказалось недостаточно, чтобы его спасти. Я с напряженным интересом следил за его приближением. Он шел неторопливым прогулочным шагом, погруженный в приятные летние мечты, ничуть не сомневаясь, что находится у Провидения на особом попечении. Если бы он знал, где нахожусь я, он был бы не так привержен этому предрассудку. По мере приближения его фигура зрительно все больше укорачивалась. Когда он оказался почти прямо подо мной, то стал таким маленьким, что с моей высоты сделался почти не виден за исключением кончика носа и поочередно выдвигавшихся ступней. Тогда я нацелил арбуз, рассчитал время и отпустил его выдолбленной стороной вниз. Точность этой артиллерийской наводки была достойна всякого восхищения. Генри осталось сделать примерно шесть шагов, когда я спустил каноэ на воду, и приятно было видеть, как эти два тела постепенно сближаются. Если бы ему оставалось сделать семь шагов или пять, моя артиллерийская атака закончилась бы ничем, – но ему оставалось пройти то самое, необходимое количество шагов, и этот панцирь грохнулся ему прямо на макушку, вогнав его в землю по самый подбородок. Пришлось применить домкрат, каким поднимают здания, чтобы его вытащить. Осколки же разбитого арбуза брызгами разлетелись во все стороны и разбили окна третьих этажей вокруг. Я хотел сойти вниз и выразить Генри соболезнование, но это было бы небезопасно. Он бы сразу меня заподозрил. Я ожидал, что он и так меня заподозрит, но, поскольку он ничего не говорил об этом приключении в течение двух или трех дней (я наблюдал за ним, дабы уберечься от опасности), я был введен в заблуждение. Он лишь поджидал удобного случая. И тогда обрушил мне на голову булыжник, произведший такую огромную шишку, что мне пришлось какое-то время носить две шляпы. Я пожаловался на это преступление матери, потому что всегда стремился подвести Генри под монастырь в ее глазах и мне это никак не удавалось. Я подумал, что на этот раз дело верное, раз ей придется увидеть эту убийственную шишку. Я показал ей шишку, но она не захотела расследовать обстоятельства. Она сказала, что это не важно. По ее мнению, я это заслужил, и лучше бы мне было принять это как ценный урок и извлечь из него пользу.

Около 1849 или 1850 года Орион разорвал свои отношения с типографией в Сент-Луисе, приехал в Ганнибал и купил еженедельную газету «Джорнал», вместе с оборудованием и неосязаемыми активами, за пятьсот долларов наличными. Наличность он занял под десять процентов у старого фермера по имени Джонсон, жившего в пяти милях от города. Затем он снизил цену подписки с двух долларов до одного. Он снизил также расценки на объявления примерно в той же пропорции, тем самым с абсолютной неопровержимостью выявив одно обстоятельство: что бизнес никогда не принесет ему ни единого цента прибыли. Он забрал меня из конторы «Курьера» и нанял в свою собственную, за три с половиной доллара в неделю, что было непомерным жалованьем, но Орион всегда был щедр, всегда великодушен со всеми, кроме самого себя. В моем случае ему это ничего не стоило, потому что, пока я у него работал, он никогда не был в состоянии заплатить мне ни пенни. К концу первого года владения газетой он обнаружил, что должен принять какие-то меры экономии. Аренда офиса была дешевой, но недостаточно. Он не мог себе позволить платить вообще какую-либо аренду, поэтому перенес все производство в дом, где мы жили, и это жестоко ограничило жизненное пространство. Орион поддерживал жизнь в этой газете в течение четырех лет, но я не имею понятия, как он этого добивался. К концу каждого года ему приходилось выворачиваться наизнанку и наскребать по крохам, чтобы заплатить проценты мистеру Джонсону в размере пятидесяти долларов, и эти пятьдесят долларов были, вероятно, почти единственной наличностью, какую он когда-либо получал или выплачивал, будучи владельцем этой газеты, если не считать стоимости чернил и типографской бумаги. Газета обернулась полным фиаско, и дело шло к тому с самого начала. Наконец он передал ее мистеру Джонсону и уехал в Маскатин, штат Айова, где приобрел небольшую долю в тамошней ежедневной газете. Это была не та собственность, с помощью которой можно было бы взять реванш, но тем не менее. Вскоре он встретил красивую и обворожительную девушку, которая жила в Куинси, штат Иллинойс, в нескольких милях от Кеокука, и они обручились. Он всегда влюблялся, но вследствие тех или иных незадач дело никогда прежде не доходило до помолвки. Вот и сейчас он не приобрел ничего, кроме несчастья, потому что тут же влюбился в другую девушку, из Кеокука (по крайней мере воображал, будто влюблен в нее, тогда как, я думаю, она внушила ему эту фантазию). Не успел он оглянуться, как был уже обручен с ней и оказался в большом затруднении. Он не знал, жениться ли ему на той, что из Кеокука, или на той, что из Куинси, или же на них обеих, удовлетворив таким образом обе заинтересованные стороны. Но кеокукская девушка вскоре уладила для него этот вопрос. Будучи обладательницей выдающегося ума, она повелела ему написать девушке из Куинси и разорвать уговор, что он и сделал. Затем он женился на девушке из Кеокука, и они начали борьбу за существование, которая оказалась предприятием трудным и весьма малообещающим.

Заработать средства к существованию в Маскатине было попросту невозможно, поэтому Орион и его молодая жена переехали в Кеокук, потому что она хотела быть поближе к родственникам. Он купил типографию по печатанию коммерческой малотиражной продукции – в кредит, конечно, – и сразу же снизил цены до такого уровня, на котором даже подмастерье не смог бы заработать себе на жизнь, и такое положение вещей продолжалось.

Я не присоединился к переселению в Маскатин. Как раз перед этим событием (которое, я думаю, произошло в 1853 году) я исчез однажды ночью и сбежал в Сент-Луис. Там я некоторое время работал в наборном цехе газеты «Ивнинг ньюс», а затем отправился странствовать, чтобы посмотреть мир. Миром был город Нью-Йорк, и там проходила маленькая международная ярмарка. Она открылась в том месте, где потом находился большой резервуар и где сейчас строится роскошная публичная библиотека – на Пятой авеню и Сорок второй улице. Я прибыл в Нью-Йорк с двумя или тремя долларами в виде карманной мелочи и с десятидолларовым банковским билетом, зашитым в подкладку пальто. Я получил работу с грабительской оплатой в заведении Джона А. Грея и Грина на Клифф-стрит и нашел кров и стол в довольно грабительском пансионе на Дуэйн-стрит. Фирма платила мне зарплату ничего не стоящими бумажными деньгами по их нарицательной стоимости, и моего недельного заработка хватало только на то, чтобы оплатить стол и проживание. Вскоре я отправился в Филадельфию и проработал там несколько месяцев в качестве младшего корректора в газетах «Инкуайрер» и «Паблик леджер». Наконец я совершил мимолетное путешествие в Вашингтон, чтобы посмотреть тамошние достопримечательности, а в 1854 году вернулся в долину Миссисипи, просидев в вагоне для курящих в течение двух или трех суток. Я достиг Сент-Луиса совершенно вымотанным. Я лег спать на борту парохода, шедшего в Маскатин, тут же заснул, прямо в одежде, и не просыпался тридцать шесть часов.

Я проработал в той маленькой типографии в Кеокуке года два, не меньше, не получая ни цента, поскольку Орион никогда не был в состоянии что-либо платить, но мы с Диком Хайемом хорошо проводили время. Я не знаю, что получал Дик, но, вероятно, это были только нереализуемые обещания.

Однажды, среди зимы 1856 или 1857 года – думаю, это был 1856 год, – я шел в предполуденное время по Мейн-стрит Кеокука. Стояла стужа – такая стужа, что улица была почти пустынна. По земле и тротуару мела легкая сухая поземка, завиваясь то туда, то сюда и образуя всевозможные красивые фигуры, от созерцания которых, однако, становилось еще зябче. Ветер пронес мимо меня клочок бумаги и прибил к стене дома. Что-то в бумажке привлекло мое внимание, и я ее поднял. Это оказалась банкнота в пятьдесят долларов; такую я видел впервые в жизни, и такого количества денег одновременно мне тоже видеть не доводилось. Я дал объявления в газеты и за последующие несколько дней настрадался больше, чем на тысячу долларов, от страха, что владелец увидит объявление, придет и заберет мое богатство. Не меньше четырех дней прошло, а претендент все не объявлялся, после чего я не смог больше выдерживать такие страдания. Я почувствовал, что следующие четыре дня не пройдут так же благополучно и безопасно. Я почувствовал, что должен забрать деньги от греха подальше. Поэтому я купил билет до Цинциннати и отправился в тот город. Там я проработал несколько месяцев в типографии Райтсона и Ко. До этого я читал воспоминания лейтенанта Херндона о его исследованиях Амазонки, и меня чрезвычайно прельстило то, что он писал о коке. Я решил отправиться в верховья Амазонки собирать коку, чтобы потом продать и сколотить таким образом состояние. С этим великим замыслом, обуревавшим мой мозг, я двинулся в Новый Орлеан на пароходе «Пол Джонс». Одним из лоцманов этого судна был Хорас Биксби. Постепенно я с ним сдружился и очень скоро стал немало помогать ему в управлении судном во время его дневных вахт. По прибытии в Новый Орлеан я навел справки о судах, отправляющихся в бразильский штат Пара, и узнал, что таковых нет и в течение ближайшего столетия, вероятно, не будет. Мне не пришло в голову осведомиться о таких мелочах, прежде чем покидать Цинциннати, так что я остался ни с чем. Я не мог попасть на Амазонку. У меня не было друзей в Новом Орлеане и практически не было денег. Я пошел к Хорасу Биксби и попросил его сделать из меня лоцмана. Он сказал, что сделает это за сто долларов наличными с предоплатой, поэтому я рулил за него до Сент-Луиса, занял деньги у мужа моей сестры и заключил сделку. Зятя я приобрел несколькими годами раньше. Это был Уильям А. Моффетт, коммерсант, уроженец Виргинии – прекрасный человек во всех отношениях. Он женился на моей сестре Памеле, и Сэмюэл Э. Моффетт, о котором я уже говорил, был их сыном. За полтора года я сделался полноправным лоцманом и исполнял эту службу до тех пор, пока транспортное движение на Миссисипи не застопорилось из-за разразившейся Гражданской войны.

Тем временем Орион пыхтел на своей малотиражной типографии в Кеокуке, и они с семьей жили у родителей его жены – официально как квартиранты, но маловероятно, чтобы Орион был когда-нибудь в состоянии оплачивать стол и квартиру. Поскольку он почти ничего не брал за выполняемую на его предприятии работу, то ему почти нечего было там делать. Ему всю жизнь было невдомек, что работа, выполняемая на бесприбыльной основе, вырождается и вскоре уже ничего не стоит и что клиенты вынуждены идти туда, где могут получить лучшую продукцию, даже если им приходится платить за нее более высокую цену. У него была масса времени, и он снова взялся за Блэкстоуна[180]. Он также вывесил объявление, предлагавшее публике его услуги в качестве адвоката. Он так и не получил ни одного дела и даже ни одного желающего, хотя был вполне готов вести юридические дела даром и сам доставлять канцелярские принадлежности. Он всегда отличался щедростью в таком духе.

Вскоре он переехал в крохотное селение под названием Александрия, в двух или трех милях ниже по реке, и вывесил это объявление там. Никто не клюнул. К этому времени он был уже очень сильно на мели. Но тут я начал зарабатывать по двести пятьдесят долларов в месяц лоцманом и поддерживал его с этого времени и до 1861 года, когда его старинный друг Эдвард Бейтс, тогда член первого кабинета мистера Линкольна, добыл ему место секретаря вновь образованной Территории Невада. Тогда мы с Орионом отправились туда сухопутным маршрутом, в почтовом дилижансе. При этом я оплатил проезд, что было довольно чувствительно, и вез с собой те деньги, что сумел скопить, – долларов, наверно, восемьсот; все они были серебром и представляли изрядную помеху из-за своего веса. И была у нас еще одна помеха, а именно «Большой словарь». Он весил примерно тысячу фунтов и был страшно разорительным, потому что компания почтовых перевозок облагала перевес багажа дополнительной платой за каждую унцию. Мы могли бы содержать семью на то, во что обошелся нам этот словарь в смысле дополнительного фрахта. И словарь-то был не очень хороший: там не было никаких новых слов, а только устаревшие, употреблявшиеся, когда еще сам Ноа Уэбстер[181] был ребенком.

Пятница, 30 марта 1906 года

Интервью мистера Клеменса с Чайковским и взгляды мистера Клеменса на русскую революцию. – Мистер Клеменс председательствует на собрании ассоциации, образованной в интересах взрослых слепых. – Его первая встреча с Хелен Келлер. – Письмо от Хелен Келлер, которое мистер Клеменс зачитал на этом собрании

Я на время оставлю Ориона и вернусь к нему позднее. На данный момент меня больше интересуют дела сегодняшние, чем наши с Орионом похождения сорокапятилетней давности.

Три дня назад один из соседей привел ко мне в дом знаменитого русского революционера Чайковского[182]. Внешне уже немолодой, седой человек, он проявил себя настоящим Везувием, который и по сию пору является мощным действующим вулканом. Человек этот так полон веры в окончательное и почти немедленное торжество революции и разрушение злодейского самодержавия, что я сам почти уверовал вместе с ним. Он приехал сюда в надежде разжечь пожар благородного сочувствия в нашей обширной восьмидесятимиллионной нации счастливых и полных энтузиазма свободных людей. Но честность обязала меня влить в его кратер немного холодной воды. Я сказал ему о том, что считаю верным: что всевозможные Маккинли, Рузвельты и мультимиллионеры – последователи Джея Гулда[183], человека, который за свою короткую жизнь разложил коммерческие моральные принципы нации и оставил их смердеть после своей смерти, – целиком и полностью превратили наш народ из нации с весьма высокими и почтенными идеалами в ее полную противоположность; что у наших людей больше нет идеалов, достойных обсуждения; что наше христианство, которым мы всегда так гордились – не сказать кичились, – ныне всего лишь оболочка, подлог, лицемерие; что мы утратили наше старинное сочувствие к притесняемым, борющимся за жизнь и свободу; что когда мы не холодно-безразличны к таким вещам, то глумимся над ними и это глумление – почти единственная реакция газет и нации в отношении подобных вещей; что его массовые митинги не найдут отклика у людей, называющих себя типичными американцами, если они вообще могут называть себя американцами; что его публика будет состоять из иностранцев, которые так настрадались за последнее время, что у них еще не было возможности американизироваться, а у их сердец – превратиться в камень; что эта публика будет состоять из бедняков, а не из богачей; что они будут отдавать и отдавать щедро, но они будут отдавать от своей бедности и в денежном выражении результат окажется невелик. Я сказал, что, когда нашего ветреного и эпатажного президента год назад осенило разрекламировать себя по свету как нового ангела мира, когда он поставил задачу добиться мира между Россией и Японией и имел несчастье достичь своей непродуманной цели, никто в нашей нации, кроме доктора Симена и меня, не выразил общественного протеста против этого безрассудства из безрассудств. Что в то время я был уверен: этот пагубный мир на неопределенное время отодвинул неминуемо надвигавшееся освобождение русского народа от его вековых цепей – отодвинул, возможно, на века; что я был уверен: Рузвельт нанес в то время русской революции смертельный удар, и я до сих пор придерживаюсь этого мнения.

Замечу здесь в скобках, что вчера вечером я впервые в жизни столкнулся с доктором Сименом и обнаружил, что его мнение остается сегодня таким же, как в то время, когда этот бесславный мир был заключен.

Чайковский сказал, что мои слова привели его в глубокое уныние и он надеется, что я ошибаюсь.

Я сказал, что тоже на это надеюсь.

Он сказал:

– Как же так, от вашего народа только два или три месяца назад поступило мощное пожертвование, и это обрадовало нас всех в России. Вы собрали два миллиона долларов единым духом, фактически в один момент, и послали этот весьма благородный и великодушный вклад страдающей России. Разве это не меняет ваше мнение?

– Нет, – ответил я, – не меняет. Эти деньги поступили не от американцев, они поступили от евреев; значительная часть – от богатых евреев, но наибольшая их часть – от русских и польских евреев Ист-Сайда, то есть они поступили от очень бедных. Евреи всегда были склонны к благотворительности. Страдание всегда может тронуть сердце еврея и максимально обложить данью его карман. Он придет на ваш митинг. Но если вы найдете там каких-нибудь американцев, поместите их под стекло и выставьте для обозрения публики. Это зрелище потянет на пятьдесят центов за голову, и постарайтесь в это поверить.

Он попросил меня прийти на вчерашний вечерний митинг и выступить, но я был связан другой договоренностью и не мог согласиться. Тогда он попросил меня написать строчку-другую, которые можно было бы зачитать на митинге, и я с готовностью это сделал.

«Нью-Йорк таймс»

ОРУЖИЕ, ЧТОБЫ ОСВОБОДИТЬ РОССИЮ, ВОЗЗВАНИЕ ЧАЙКОВСКОГО

Революционер выступает перед аплодирующей аудиторией в 3000 человек.

ГОВОРИТ, ЧТО БИТВА БЛИЗКО

Марк Твен надеется, что цари и великие князья скоро станут редкостью.

Товарищи!

Когда Николай Чайковский, провозглашенный здесь его соотечественниками отцом революционного движения в России, произнес это слово вчера вечером в Гранд-Сентрал-пэлас, три тысячи мужчин и женщин вскочили со своих мест, замахали шляпами и бешено аплодировали в течение трех минут. Это слово – девиз революционеров. Революционный дух овладел массовым митингом, созванным, чтобы приветствовать русского патриота, ныне приехавшего в Нью-Йорк.

Вооруженная борьба – вот чего он взыщет. А также – оружия, чтобы вести эту борьбу. Вчера вечером он так и сказал собравшимся, и, судя по их аплодисментам, они обещали внести свою лепту в материальные средства, необходимые для ведения борьбы.

Марк Твен не мог присутствовать, потому что уже принял приглашение на другое собрание, но прислал вот это письмо:

«Дорогой мистер Чайковский, я благодарю Вас за честь быть приглашенным. Однако я не в состоянии принять приглашение, потому что вечером в четверг буду председательствовать на собрании, чья цель найти хорошо оплачиваемую работу для определенных категорий наших слепых, которые были бы рады поддерживать себя, если бы представилась такая возможность.

Мои симпатии, конечно, на стороне русской революции. Это само собой разумеется. Надеюсь, она будет успешной, и теперь, когда я поговорил с Вами, смею верить, что так оно и будет. Тамошнее правительство с помощью фальшивых обещаний, лжи, предательства и мясницкого ножа, думаю, слишком долго властвует в России ради возвеличивания одной-единственной семьи тунеядцев и ее праздных и порочных родичей. И хочется надеяться, что пробужденная нация, ныне набирающая силу, вскоре положит этому конец и на месте этого правительства установит республику. Некоторые из нас, даже седоголовые, могут дожить до того благословенного дня, когда цари и великие князья станут там так же редки, как, я уверен, они редки на небесах. Искренне Ваш, МАРК ТВЕН».

Мистер Чайковский выступил со страстным призывом помочь положить начало настоящей революции и скинуть царя и всех его пособников.

Той более ранней договоренностью, о которой я говорил Чайковскому, было приглашение выступить в роли председателя на первом собрании ассоциации, которая была основана пять месяцев назад в интересах взрослых слепых. Мы с Джозефом Х. Чоутом очень хорошо провели там время, и я ушел убежденный, что это превосходное начинание будет процветать и принесет обильные плоды. Оно сделает для взрослых слепых то, что конгресс и несколько законодательных органов делают так преданно и энергично для наших бандитских железнодорожных корпораций, наших прогнивших говяжьих трестов, наших обширных воровских притонов страховых магнатов – словом, для всех без разбора мультимиллионеров и сфер их деятельности, а именно: покровительствуют им, бдительно заботятся о них, оберегают их от бед на манер Провидения, обеспечивают и повышают их процветание. В штате Нью-Йорк проживает шесть тысяч зарегистрированных слепых, а также примерно тысяча таких, которые не были выявлены и зарегистрированы. Имеется от трех до четырех сотен слепых детей. Штат ограничивает свою филантропию только ими. Он учит их читать и писать, кормит их и дает им приют. И, конечно же, он их люмпенизирует, потому что не доставляет им возможностей самим зарабатывать себе на жизнь. Поведение же штата в отношении взрослых слепых – а этому поведению подражают власти большинства других штатов – просто позорно. За пределами приютов для слепых взрослому слепому приходится туго. Он живет только за счет благотворительности сочувствующих, если не имеет родственников, способных его поддержать, и время от времени, в качестве благодеяния, штат протягивает свою милостивую руку и переносит его на остров Блэкуэлл, где скрывает среди тамошнего многочисленного населения, состоящего из воров и проституток.

Но в Массачусетсе, Пенсильвании и двух-трех других штатах уже некоторое время работают ассоциации, подобные этой, новой, образованной нами, которые поддерживаются исключительно частными жертвователями, и выполняемая ими работа и приносимая польза настолько прекрасны и значительны, что официальные отчеты этих организаций читаются как сказка. Представляется почти доказанным, что существует не так много вещей, выполняемых людьми зрячими, которых не мог бы освоить человек слепой и не мог бы выполнять их так же хорошо.

Вчера вечером на этом собрании должна была присутствовать Хелен Келлер, но она последние несколько недель больна и лежит в постели оттого, что переутомилась, трудясь на благо слепых, глухих и немых. Мне нет нужды подробно описывать, кто такая Хелен Келлер. Она сотоварищ Цезаря, Александра, Наполеона, Гомера, Шекспира и других бессмертных. Она и через тысячу лет будет так же известна, как сейчас.

Я помню, как мне впервые посчастливилось с ней встретиться. Ей тогда было четырнадцать лет. В один из воскресных дней, ближе к вечеру, она должна была присутствовать в доме Лоренса Хаттона, и туда же были приглашены двенадцать – пятнадцать мужчин и женщин, чтобы на нее посмотреть. Мы с Генри Роджерсом пошли вместе. Все гости собрались и некоторое время ждали. Вскоре приехала эта замечательная девочка со своей не менее замечательной учительницей мисс Салливан. Отрывистая речь Хелен полнилась радостными восклицаниями. Ни до чего не дотрагиваясь, ничего не видя и ничего не слыша, она, похоже, прекрасно ориентировалась в том, что ее окружает. Она сказала: «О книги, книги, так много, много книг. Как прекрасно!»

Гостей по одному подводили к ней и знакомили. Обмениваясь рукопожатиями с каждым, она протягивала руку и прикасалась пальцами к губам мисс Салливан, которая выговаривала имя этого человека. Когда имя было трудным, мисс Салливан не только произносила его, но и писала своими пальцами на ладони Хелен – видимо, стенографически, ибо стремительность действия наводила на такую мысль.

Мистер Хоуэллс сел подле Хелен на диване, и она приложила пальцы к его губам, а он рассказал ей довольно длинную историю, и можно было видеть, как каждая деталь повествования проникает в ее сознание, находит там отклик и отражается на ее лице. Затем я рассказал ей длинную историю, которую она то и дело прерывала, причем в нужных местах, смешками, хихиканьем и взрывами беззаботного смеха. Затем мисс Салливан приложила руку Хелен к своим губам и задала вопрос: «Чем знаменит мистер Клеменс?» Хелен ответила: «Знаменит своим юмором». Я скромно прибавил: «И своей мудростью». Хелен немедленно произнесла те же самые слова: «И своей мудростью». Я предполагаю, что это был случай мысленной телеграфии, поскольку она никак не могла знать, что я сказал.

Через пару часов, проведенных очень приятно, кто-то спросил, вспомнит ли Хелен прикосновение рук присутствующих после столь значительного промежутка времени и сможет ли отождествить руки с именами их владельцев. Мисс Салливан сказала: «О, с этим у нее не будет затруднений». Поэтому гости стали по одному подходить и поочередно обмениваться с девочкой рукопожатиями, и с каждым рукопожатием Хелен мило приветствовала обладателя руки и без колебаний называла его имя, пока в конце этой процессии не столкнулась с мистером Роджерсом. Она пожала ему руку, затем помедлила, и на лице ее появилось задумчивое выражение. Затем она сказала: «Я рада с вами познакомиться, мы прежде не встречались». Мисс Салливан сказала ей, что она ошиблась, что этого джентльмена ей представляли, когда она вошла в комнату. Но на Хелен это не произвело впечатления. Она сказала, нет, она не встречала прежде этого джентльмена. Тогда мистер Роджерс сказал, что, возможно, ошибка может быть объяснена тем, что в первый раз, представляясь Хелен, он был в перчатках. Конечно же, это объясняло дело.

Это было не после полудня, как я ошибочно упомянул. Это было в предполуденное время, и вскоре собравшиеся потянулись в столовую и уселись за ленчем. Мне пришлось уйти до его окончания, и, проходя мимо Хелен, я легонько погладил ее по голове и пошел дальше. Мисс Салливан окликнула меня и сказала: «Постойте, мистер Клеменс. Хелен расстроена, потому что не узнала вашу руку. Не могли бы вы вернуться и сделать это еще раз?» Я вернулся и погладил ее легонько по голове, и она сразу же сказала: «О, это мистер Клеменс».

Быть может, кто-то сумеет объяснить это чудо, но я никогда не мог этого сделать. Почувствовала ли она сквозь волосы складки на моей руке? Кто-то, вероятно, на это ответит. Я не в состоянии.

Как я уже сказал, вчера Хелен была больна и не могла встать с постели, но написала письмо, день или два назад, для того чтобы его зачитали на собрании, и мисс Холт, секретарь, переслала его мне с курьером вчера в середине дня. Мне повезло, что она не прислала его вечером прямо на сцену, ибо в этом случае я не смог бы его прочитать. Я зачитал его перед залом, и голос мой не прерывался, не было заметно, вероятно, даже дрожи в голосе. Это потому, что я уже знал все опасные места и был к ним готов. Но первоначально дрожь все же была – это когда я предварительно зачитал письмо вслух мисс Лайон. Собравшимся в зале я сказал, что у меня есть это письмо и что я зачитаю его в конце вечера. Когда конец вечера приблизился и уже выступил мистер Чоут, я в нескольких словах предварил это письмо. Я сказал, что если что-то понимаю в литературе, то перед нами великий и благородный ее образчик, что это письмо простое, прямодушное, без прикрас, лишенное аффектации, безыскусное и в то же время трогательное, прекрасное и выразительное. Что ничего подобного не слетало никогда с девичьих уст со времен Жанны д’Арк, когда пять веков назад бессмертная девушка семнадцати лет, одна, без друзей, стояла в цепях перед лицом своих судей и защищалась от них – воплощенная ученость и интеллект Франции! – неделя за неделей, день за днем, отвечая им из глубины своего великого сердца и своего необразованного, но удивительного ума, и всегда их побеждая. Я сказал, что верю: письмо это, написанное молодой женщиной, абсолютно глухой и слепой с полуторагодовалого возраста, но одной из самых широко и всесторонне образованных женщин в мире, войдет в нашу литературу в качестве классического произведения и там останется. Я приведу здесь это письмо:

«Рентам, Массачусетс, 27 марта 1906 года.

Глубокоуважаемый мистер Клеменс!

Для меня великое огорчение не быть с Вами и другими друзьями, прилагающими усилия, чтобы преобразить слепых. Встреча в Нью-Йорке будет величайшим событием в том общественном движении, которое так долго занимает мое сердце, и я остро сожалею, что не могу присутствовать и чувствовать вдохновение от живого контакта с таким собранием ума, мудрости и филантропии. Я была бы счастлива, если бы могла почувствовать на своей руке слова, слетающие с Ваших уст, и воспринять речь нашего нового посла, обращенную к слепым, в самый момент ее произнесения. Прежде у нас не было таких заступников. Мое огорчение смягчается мыслью, что никогда ни на одном собрании не было сказано таких нужных слов, какие, уверена, будут сказаны здесь. Но какими бы избыточными ни казались все остальные призывы после выступлений Вас и мистера Чоута, тем не менее, будучи женщиной, я не могу промолчать и прошу Вас прочесть это письмо, зная, что Ваш добрый голос увеличит его выразительность.

Чтобы понять, что требуется слепому человеку, Вы, зрячие, должны представить, что это такое – не видеть. И Вы можете представить это еще более живо, если вспомните, что к концу Вашего путешествия Вам, возможно, самим придется прийти в темноте. Постарайтесь же осознать, что означает слепота для тех, чья счастливая деятельность невозможна.

Это означает долгие, долгие дни жить в заточении, в тупике, бессильным, отрезанным от всего божьего мира. Это означает сидеть беспомощным и сбитым с толку, пока Ваш дух напрягается и бьется в оковах, а ваши плечи страстно жаждут бремени, которого лишены, – законного бремени труда.

Зрячий человек занимается своим делом, уверенный и независимый. Он делает свою долю нужной миру работы в шахте, на руднике, на фабрике, в конторе, не прося у других никаких благодеяний, кроме возможности выполнять свое дело и получать вознаграждение. Мгновенный несчастный случай лишает его зрения. Свет дня гаснет. Весь видимый мир окутывает ночь. Ноги, которые когда-то твердо и уверенно несли его к его работе, спотыкаются, запинаются и боятся следующего шага. Он вынужден усвоить новую привычку праздности, которая, как червоточина, разъедает ум и разрушает его прекрасные способности. Посреди осязаемых руин былой жизни он ощупью бредет своей жалкой дорогой. Вы встречали его на ваших оживленных улицах, с запинающимися ногами и вытянутыми вперед руками, терпеливо бредущего сквозь повсеместную тьму, старающегося продать вразнос какую-нибудь мелочовку, а ведь это был Человек, со своими честолюбивыми замыслами и способностями.

Именно потому, что мы знаем: эти честолюбивые замыслы и способности могут быть реализованы, – мы и работаем, дабы улучшить условия незрячих взрослых. Вы не можете вернуть свет в опустевшие глаза, но вы можете протянуть незрячим руку помощи в их темном странствии. Вы можете обучить их новым навыкам. Работу, которую они когда-то выполняли при помощи глаз, вы можете заменить работой, которую они могут выполнять руками. Они просят только о возможности, а возможность – это факел во тьме. Они не просят ни подаяния, ни пенсии, но лишь удовлетворения, которое происходит от оплачиваемого усердного труда, а это удовлетворение – право каждого человеческого существа.

На вашей встрече Нью-Йорк скажет свое слово в пользу слепых, а когда Нью-Йорк говорит, мир слушает. Подлинное послание Нью-Йорка – это не суетливое отстукивание телеграфных аппаратов, а более могущественное высказывание таких собраний, как ваше. В последнее время наши периодические издания наполнены удручающими откровениями о крупных социальных язвах. Брюзгливые критики указывают на каждый порок в нашей общественной структуре. Мы достаточно долго выслушивали пессимистов. Однажды Вы сказали мне, что Вы пессимист, мистер Клеменс, но великие люди обычно ошибаются в отношении себя. Вы оптимист. Если бы Вы не были таким, Вы бы не председательствовали на этом собрании. Ибо оно есть ответ пессимизму. Оно провозглашает, что сердце и мудрость большого города посвящены добру в человечестве, что в этом оживленнейшем в мире городе ни один вопль страдания не пропадает даром, но получает сочувственный и великодушный ответ. Возрадуйтесь, что голос слепых услышан в Нью-Йорке, ибо через день он будет услышан по всему миру.

Искренне Ваша Хелен Келлер».

Приложение

Предварительные рукописи и диктовки

Пейн опубликовал эту рукопись, с типичными ошибками и изъятиями, под заголовком, который для нее придумал: «Ранние годы во Флориде, штат Миссури» (MTA, 1:7–10). Сам текст показывает, что Клеменс писал его в 1877 году, озаглавив попросту «Гл. 1» (изъято Пейном). Найдер скопировал версию Пейна (с ошибками и прочим), но изъял последние шестьдесят слов и вставил три абзаца из рукописи «Автобиография [выборочные отрывки]» – два после первого предложения и одно в конце (AMT, 1–3). Представляется вероятным, что рукопись была «началом» или одним из «начал» автобиографии, которую Клеменс написал в ответ на подстегивания своего друга Джона Мильтона Хэя (см. «Джон Хэй»). Рукопись была, несомненно, частью «Архива Марка Твена», из которого Пейн черпал материал для биографии и других работ, но примерно в 1920 году он отдал ее Американской академии искусств и литературы, где она ныне пребывает.

[Ранние годы во Флориде, штат Миссури]

Глава 1

Я родился 30 ноября 1835 года в почти невидимом селении Флорида, округ Монро, штат Миссури. Полагаю, что Флорида имела менее трех сотен обитателей. Там было две улицы, каждая длиной пару сотен ярдов; остальными проспектами были переулки с оградами из жердей и кукурузными полями по обеим сторонам. Обе улицы и переулки были вымощены одним и тем же материалом: плотной черной грязью в сырое время и толстым слоем пыли – в сухое.

Большинство домов были выстроены из бревен – в сущности, все, кроме трех или четырех, – эти последние были каркасными. Не было ни одного кирпичного и ни одного каменного. Имелась бревенчатая церковь с полом и скамьями из горбыля. Такой пол делается из бревен, верхние поверхности которых плоско стесаны по всей длине. Щели между бревнами не были заделаны, ковра тоже не было, таким образом, если вы роняли что-нибудь мельче персика, была высока вероятность, что оно провалится в щель. Церковь была поставлена на короткие обрубки бревен, которые поднимали ее на два-три фута над землей. Под ней спали свиньи, и всякий раз, когда собаки начинали гоняться за ними во время службы, священнику приходилось дожидаться, пока смута утихнет. Зимой сквозь щели в полу всегда доносился освежающий ветерок, летом было в избытке блох.

Так называемая скамья из горбыля сколачивалась из внешних срезок распиленного вдоль бревна, корой вниз; опиралась она на четыре бруска, загнанных в отверстия по краям доски. Спинки не было, не было и подстилки. Церковь тускло освещалась желтыми сальными свечами в висящих на стенах жестяных канделябрах. По будням церковь служила школьным зданием.

В деревне было две лавки. Мой дядя Джон А. Куорлс был обладателем одной из них. Это было очень маленькое заведение с несколькими рулонами ситца на полудюжине полок, несколькими бочонками соленой макрели, кофе и новоорлеанского сахара позади прилавка, множеством метел, лопат, топоров, мотыг, грабель и тому подобных вещей, расставленных здесь и там, множеством дешевых шляп, женских чепчиков и жестяных изделий, развешанных на веревках по стенам. А в другом конце помещения был еще один прилавок – с мешками дроби, кругом-другим сыра и бочонками пороха – перед ним стояла шеренга бочонков с гвоздями и несколько чушек свинца, а позади – бочонок-другой новоорлеанской черной патоки и местного кукурузного виски, в розлив. Если мальчик покупал чего-нибудь на пять – десять центов, то получал право на полпригоршни сахара из бочонка; если женщина покупала несколько ярдов ситца, то получала право на катушку ниток в придачу к обычному дармовому «прикладу»; если мужчина покупал какую-нибудь безделицу, то мог сделать глоток виски такой величины, какой хотел.

Все было дешево: яблоки, персики, сладкий картофель, ирландский картофель, кукуруза по десять центов за бушель[184], куры по десять центов за штуку, масло по шесть центов за фунт, яйца по три цента за дюжину, кофе и сахар по пять центов за фунт, виски по десять центов за галлон[185]. Я не знаю, каковы сейчас цены в штате Миссури (1877), но знаю, каковы они в Хартфорде, штат Коннектикут. А именно: яблоки по три доллара за бушель, персики по пять долларов, ирландский картофель (отборный бермудский) по пять долларов, куры от доллара до полутора за штуку, в зависимости от веса, масло от сорока пяти до шестидесяти центов за фунт, яйца от пятидесяти до шестидесяти центов за дюжину, кофе по сорок пять центов за фунт, сахар примерно по той же цене, местное виски, кажется, от четырех до пяти долларов за галлон, но я могу быть точен только в отношении того сорта, который сам употребляю, а именно, шотландского: оно стоит десять долларов за галлон, если берешь два галлона, и дороже, когда берешь меньше.

Тридцать – сорок лет назад там, в Миссури, простые сигары стоили тридцать центов за сотню, но большинство людей даже не пытались себе их позволить, поскольку курение трубки не стоило ничего в том табаководческом краю. Коннектикут также привержен сегодня выращиванию табака, тем не менее мы платим десять долларов за сотню коннектикутских сигар и от пятнадцати до двадцати пяти долларов за сотню импортируемых.

Поначалу мой отец владел рабами, но вскоре продал их и нанял других, на год, у фермеров. За девочку пятнадцати лет он платил двенадцать долларов в год и давал ей два платья из грубой полушерстяной ткани и пару грубых башмаков – что почти ничего не стоило. За негритянку двадцати пяти лет в качестве домашней прислуги, выполнявшей разные виды работ, он платил двадцать пять долларов в год и давал ей обувь и те же вышеупомянутые полушерстяные платья. За сильную негритянку сорока лет в качестве кухарки, прачки и т. д. он платил сорок долларов и давал те же самые две смены одежды. А за крепкого мужчину он платил от семидесяти пяти до ста долларов в год и давал ему две джинсовые пары и две пары грубых башмаков – гардероб, который стоил три доллара. Но времена изменились. Мы платим нашей немецкой няне сто пятьдесят пять долларов в год, ирландской горничной – сто пятьдесят долларов, ирландской прачке – сто пятьдесят долларов, кухарке-негритянке – двести сорок, молодому негру, который выполняет обязанности швейцара и прислуживает за столом, – триста шестьдесят долларов, кучеру-ирландцу – шестьсот долларов в год, при том, что газ, горячая и холодная вода и жилье при конюшне, состоящее из общей комнаты, кухни и двух спален, обходится ему бесплатно.

«Чикагский фестиваль Великой республиканской армии» – это первая в серии из шести диктовок, находящихся сейчас в «Архиве Марка Твена», которые Клеменс произвел в мае и июне 1885 года. Все, кроме одной, Пейн опубликовал в своей редакции автобиографии. Найдер воспроизвел только эту, следуя тексту Пейна во всех деталях (МТА, 1:13–70; АМТ, 241–245). Диктовки о Гранте составляют самую раннюю из известных значительных частей, предназначенных, по словам Клеменса, для его автобиографии. Все охваченные им темы относились к недавним датам, и все затрагивают тот или иной аспект его отношений с Улиссом С. Грантом, который в то время умирал от рака горла. В «Чикагском фестивале Великой республиканской армии» речь идет о заключительном банкете на происходившем в 1879 году съезде Великой республиканской армии, где Клеменс произнес свой тост «За младенцев».

Клеменс диктовал своему другу и коллеге Джеймсу Редпату, а тот переписывал свои стенографические записи на пишущей машинке, у которой все буквы были прописными. Редпат затем проверил машинописные тексты, добавил пунктуацию, но оставил много опечаток, затем передал тексты Клеменсу, который слегка обработал и поправил их. Клеменс не был, однако, доволен результатом. Как он объяснял Гарри Уорду Бичеру, после того как заявил о прекращении диктовки, эта часть автобиографии была «весьма вольно надиктована, но у меня есть замысел немного обстругать ее как-нибудь, прежде чем я умру; я имею в виду грубую конструкцию и скверную грамматику. Это единственная диктовка, какую я когда-либо делал, и она оказалась весьма хлопотной и неуклюжей» (11 сентября 1885 года, CU-MARK). Клеменс так и не отшлифовывал эти тексты и не подготовил к публикации. Фактически через много лет после его смерти бывшая секретарша Клеменса Изабелл Лайон аннотировала экземпляр в редакции Пейна, заметив, что «мистер Клеменс не позволил бы включить грантовские диктовки в автобиографию без серьезного редактирования… Эти сделанные Редпатом записи были всего лишь краткими заметками и ждали коренного пересмотра» (с. 13, цит. из личного архива Кевина Макдоннелла).

Чикагский фестиваль Великой республиканской армии

1866 год.

Впервые я увидел генерала Гранта осенью или зимой 1866 года, на одном из приемов в Вашингтоне, когда он был генералом армии. Я просто увидел его и обменялся с ним рукопожатиями, вместе с остальной толпой, но в разговор мы не вступали. Также это был первый раз, когда я видел генерала Шеридана.

В следующий раз я видел генерала Гранта во время его первого президентского срока.

Сенатор Билл Стюарт от Невады предложил взять меня с собой, чтобы я мог увидеть президента. Мы нашли его в его рабочем костюме, одной из деталей которого был старый короткий льняной пыльник, сильно забрызганный чернилами. Я приобрел некоторую скандальную известность несколькими корреспонденциями, которые написал для «Нью-Йорк трибюн» во время кругосветной экспедиции на пароходе «Квакер-Сити». Мы обменялись рукопожатиями, затем наступили заминка и молчание. Я не мог придумать, что сказать, поэтому некоторое время просто молча смотрел на суровое, неподвижное лицо генерала, а потом произнес: «Господин президент, я смущен, а вы?» Он улыбнулся так, что не скомпрометировал бы чугунную статую, и я удалился под дым своего залпа.

После этого я не видел его примерно лет десять и за это время приобрел еще более скандальную известность.

В 1879 году генерал только что вернулся из путешествия по Европе и Азии, и его продвижение от Сан-Франциско на восток представляло собой нескончаемую овацию. И вот теперь его должны были чествовать в Чикаго ветераны армии Теннесси – первой армии, которой он командовал. Приготовления к этому событию соответствовали его важности. Мне телеграфировали из комитета по организации банкета и спросили, не хочу ли я присутствовать и отвечать на этом грандиозном банкете за произнесение тостов в честь дам. Я телеграфировал ответ, что тосты истощились. Все, что можно сказать на банкете о дамах, было сказано. Но существует один класс общества, который всегда оставляют без внимания на таких мероприятиях, и если они мне позволят, я возьму на себя тост «За младенцев». Они с готовностью согласились – таким образом я подготовил свой тост и выехал в Чикаго.

Предполагалась грандиозная процессия. Генерал Грант должен был произвести ее смотр с помоста, который был возведен для этой цели на уровне окна второго этажа «Палмер-хауса». Помост был устлан ковром, украшен флагами и т. п.

Наилучшим местом, с которого можно было наблюдать за процессией, был, конечно, этот помост. Поэтому я неспешно фланировал по нему, пока он еще был пуст, в надежде, что вдруг мне разрешат там сесть. Это было довольно приметное место, именно к нему были прикованы взоры публики, а внизу находилась бесчисленная толпа. Вскоре из окна отеля на этот помост вышли два джентльмена и прошли вперед. От гигантской толпы внизу поднялся невообразимый крик, и я узнал в одном из этих двух джентльменов генерала Гранта. Другим был Картер Харрисон, мэр Чикаго, с которым я был знаком. Он увидел меня, подошел и спросил, не хотел бы я быть представленным генералу. Я ответил, что хотел бы. Тогда он подошел к нему вместе со мной и сказал: «Генерал, разрешите представить вам мистера Клеменса», – и мы пожали друг другу руки. Последовала обычная секундная пауза, и затем генерал Грант сказал: «Я не смущен – а вы?»

Таким образом, он показал, что у него хорошая память не только на важные вещи, но и на мелочи. Банкет оказался, безусловно, самым выдающимся из всех, на которых мне доводилось бывать. На нем присутствовало шестьсот человек, главным образом ветеранов армии Теннесси, и это само по себе сделало бы его самым значительным событием такого рода в моей практике, но были и другие моменты, которые этому способствовали. Генерал Шерман и почти все из выживших великих генералов войны сидели в полном составе на возвышении вокруг генерала Гранта.

Ораторы были выдающейся известности и дарований.

В тот вечер я впервые услышал одно жаргонное выражение, которое уже достаточно вошло в моду, но мне как-то не попадалось.

Когда примерно в десять началось произнесение речей, я покинул свое место за столом и прошел к передней стороне огромной столовой, откуда мог охватить одним взглядом все зрелище. В числе других на тост должен был отвечать полковник Вайлас, а также полковник Ингерсолл, сладкоречивый безбожник, который начал свою жизнь в Иллинойсе и был там чрезвычайно популярен. Вайлас был из Висконсина и очень знаменит как оратор. Он превосходно подготовился к этому случаю.

Его имя стояло где-то в начале списка ораторов, а Боб Ингерсолл был девятым.

Я занял позицию на ступеньках перед духовым оркестром, и это возвышение обеспечило мне хороший общий обзор. Вскоре я заметил привалившегося рядом к стене неприметного молодого человека в форме рядового и со значком армии Теннесси. Он, похоже, нервничал и был чем-то озабочен. Вскоре, пока выступал второй оратор, этот молодой человек сказал:

– Вы знаете полковника Вайласа?

Я ответил, что нас представляли друг другу. Некоторое время он сидел молча, а затем сказал:

– Говорят, он просто дьявол, когда начнет!

Я сказал:

– В каком смысле? Что вы имеете в виду?

– Речь! Речь! Говорят, он прямо как молния!

– Да, – ответил я, – я слышал, что он замечательный оратор.

Молодой человек беспокойно ерзал некоторое время, а затем спросил:

– Как вы считаете, он превзойдет Боба Ингерсолла?

– Не знаю, – ответил я.

Снова последовала пауза. Время от времени мы с ним аплодировали тому или другому оратору, но этот молодой человек аплодировал как будто бессознательно.

Потом он сказал:

– Здесь, в Иллинойсе, мы считаем, что никто не может переплюнуть Боба Ингерсолла. – После чего грустно добавил: – Но говорят, что Вайлас прямо как молния.

Наконец произносить речь поднялся Вайлас, и молодой человек взял себя в руки и весь обратился в слух. Вайлас начал разогреваться, и люди стали аплодировать. Он произнес прекрасный пассаж, и последовал крик: «Залезайте на стол! Залезайте на стол! Встаньте на стол! Нам вас не видно!» И вот множество стоявших там мужчин подхватили Вайласа и поставили на стол, чтобы его стало видно как на ладони всей огромной аудитории, и так он продолжал свою речь. Молодой человек аплодировал вместе с остальными, и я слышал, как парень что-то бормочет, но что – непонятно. Но вот, когда Вайлас прогремел что-то особенно великолепное, весь зал взорвался овациями, и тогда этот молодой человек сказал с отчаянием:

– Бесполезно. Бобу до этого не подняться!

В течение следующего часа он держался своей позиции у стены в какой-то оторопелой задумчивости, явно не осознавая, ни где находится, ни чего-либо еще, и наконец, когда Ингерсолл взобрался на банкетный стол, его обожатель лишь выпрямился в позе внимания, но не выказал никакой надежды.

На Ингерсолла, с его светлым и свежим цветом лица, красивой фигурой и изящной осанкой, было приятно посмотреть.

Он должен был отвечать на тост «За добровольцев», и первая же фраза или две продемонстрировали его класс. На третьем предложении, слетевшем с его губ, зал взорвался криками и аплодисментами, и мой солдатик приободрился, в первый раз в нем затеплилась надежда. Но он был до этого слишком испуган, чтобы аплодировать с остальными. Вскоре, когда Ингерсолл заговорил о том, что добровольцы проливали кровь и рисковали жизнью для того, чтобы у матери не отбирали ее собственного ребенка, его превосходная речь до того воодушевила слушателей, что огромная масса людей встала в едином порыве и так стояла – крича, топая ногами и столь неистово размахивая платками, что это было похоже на снежную бурю. Необыкновенное извержение продолжалось минуту или две, а Ингерсолл стоял и ждал. И в этот момент я случайно бросил взгляд на моего рядового. Он топал ногами, хлопал в ладоши, кричал, махал руками – в общем, вел себя как человек, который и впрямь сошел с ума. Наконец, когда тишина была опять восстановлена, он посмотрел на меня со слезами на глазах и сказал:

– Проклятие! Он не остался в дураках!

Моей речи была дарована рискованная привилегия в виде почетного места. Я был последним в списке – честь, к которой ни один человек, вероятно, никогда не стремился. Очередь до нее дошла только к двум часам ночи. Но, поднявшись с места, я знал, что есть по крайней мере одно очко в мою пользу: текст обязан был вызвать сочувствие у девяти из каждых десяти присутствующих мужчин и у каждой женщины, замужней или одинокой, из той толпы, что стояла, сгрудившись в многочисленных дверях.

Я ожидал, что выступление пройдет удачно, – так оно и случилось.

В своей речи я метил в сравнительно недавно родившихся близнецов генерала Шеридана и в другие разнообразные вещи, выбранные с таким расчетом, чтобы завоевать успех. Я опасался только за один момент, и этот момент располагался там, откуда его нельзя было бы передвинуть в случае катастрофы.

Это была последняя фраза речи.

Я описал Америку через пятьдесят лет, с населением в двести миллионов душ, и говорил, что будущий президент, адмиралы и прочие выдающиеся личности этого великого грядущего времени лежат сейчас в разнообразных колыбельках, рассыпанных по широким просторам этой страны, а затем сказал: «И сейчас, лежа в колыбели где-то под флагом, будущий прославленный главнокомандующий американских армий настолько мало обременен своим грядущим величием и обязанностями, что сосредоточивает весь свой стратегический ум на усилиях засунуть в рот большой палец ноги. И это занятие не означает непочтения к прославленному гостю сегодняшнего вечера – ведь именно этим было занято его внимание примерно пятьдесят шесть лет назад…»

Здесь, как я и ожидал, смех прекратился, и воцарилось нечто вроде затаенного молчания – потому что высказывание явно заходило слишком далеко.

Я выждал секунду-другую, чтобы дать этому молчанию хорошенько укорениться, а затем, повернувшись к генералу, добавил: «И если ребенок – это не кто иной, как предшественник мужчины, то лишь весьма немногие усомнятся в том, что он преуспел».

Это позволило залу выдохнуть, потому что когда люди увидели, как генерал покатился со смеху, они с великим энтузиазмом последовали его примеру.

Это последняя из трех автобиографических рукописей, написанных Клеменсом в Вене в конце 1898 или 1899 года и ныне находящихся в составе «Архива Марка Твена». Он, по всей видимости, забросил, по крайней мере на время, автобиографию в том виде, в каком первоначально ее задумывал, в пользу «портретной галереи современников». Как сказал он одному интервьюеру в мае 1899 года: «Человек не может рассказать всю правду о самом себе, даже если убежден, что написанное им никогда не увидят другие» (Завещание Марка Твена; выходные сведения: Vienna, May 22, London «Times», 23 May 1899, 4, in Scharnhorst 2006, 333–334). Новый план, вероятно, был в какой-то степени обязан лекции под названием «Воспоминания о некоторых неординарных персонажах, с которыми мне довелось встретиться», которую он написал в 1871 году. Он прочитал эту лекцию, которая, по словам Твена, охватывала «всех его знакомых: королей, юмористов, сумасшедших, идиотов и так далее», только дважды. Насколько известно, ни один ее текст не сохранился, но в Вене он, судя по всему, воскресил ее ключевые моменты.

«Ральф Килер» является частью этого прежнего замысла, литературным портретом былого друга времен репортерства Клеменса в Сан-Франциско. Очерк относится к 1871–1872 годам, когда Килер был компаньоном Клеменса в его лекционных рейдах по пригородам Бостона. Рукопись не закончена – Клеменс оставил место под заголовком «Английский астроном», но так и не вернулся, чтобы его заполнить. Пейн напечатал этот текст со своими обычными ошибками и пропусками; Найдер перепечатал только часть текста, вставив выдержки из «Лекче таймс» и «Автобиографических диктовок» от 11 и 12 октября 1906 года (MTA, 1:154–164; AMT, 161–166).

Ральф Килер

Он был калифорнийцем. Я, возможно, знал его в Сан-Франциско в юношеские годы – примерно в 1865 году, – когда был газетным репортером, а Брет Гарт, Амброз Бирс, Чарлз Уоррен Стоддард и Прентис Мулфорд выполняли литературную работу для еженедельного периодического издания «Золотая эра» мистера Джо Лоренса. В любом случае я знал его в Бостоне несколькими годами позже, где он приятельствовал с Хоуэллсом, Олдричем, Бойлом О’Рейлли и Джеймсом Т. Филдсом и был весьма ими любим. Я говорю, он приятельствовал с ними, и это подходящее выражение, хотя сам он не дал бы этим отношениям столь фамильярного определения, потому что был скромнейшим молодым парнем на свете и смиренно смотрел снизу вверх на тех именитых людей со своей прозаичной безвестности и был по-мальчишески благодарен за дружеское внимание, которым они его одарили. И когда он получал улыбку и ободряющий кивок от мистера Эмерсона, мистера Уиттьера, Холмса, Лоуэлла и Лонгфелло, то видеть его счастье было истинным удовольствием. Ему было не более двадцати четырех лет в ту пору, природное добродушие его нрава не было омрачено заботами и разочарованиями, он был жизнерадостен, простодушен, полон надежд и весьма обаятельных и нетребовательных маленьких литературных амбиций. Всякий, кого бы он ни встречал, становился его другом и – повинуясь какому-то естественному и необъяснимому импульсу – брал под свое покровительство.

Он, вероятно, никогда не имел ни дома, ни детства. Мальчишкой, неизвестно откуда родом, он скитался по Калифорнии и энергично зарабатывал свой хлеб всевозможными скромными занятиями, постепенно образуя себя и проводя время с пользой и удовольствием. Среди его многообразных видов деятельности была чечетка в «ниггер-шоу». Когда ему было примерно двадцать лет, он наскреб восемьдесят пять долларов – банкнотами, что стоило примерно половину этой же суммы золотом, – и с этим капиталом объехал Европу и опубликовал отчет о своих путешествиях в «Атлантик мансли». Когда ему было примерно двадцать два года, он написал роман под названием «Гловерсон и его безмолвные партнеры», и не только написал, но и нашел для него издателя. Но это было не так уж удивительно в его случае, ибо даже издатель не может быть таким жестокосердным, чтобы посметь отказать определенной породе людей – а Ральф был из такой породы. Его благодарность за проявленную к нему благосклонность была такой простой, искренней и такой выразительной и трогательной, что любой издатель бы понял: даже если книга не принесет денег, все же из нее можно извлечь выгоду помимо денежной ценности и за пределами могущества денег. Книга не принесла денег, ни единого пенни, но Ральф Килер всегда говорил о своем издателе так, как другие люди говорят о божествах. Издатель, конечно, потерял на книге двести – триста долларов и знал, что потеряет их, когда пускался в это предприятие, но получил взамен много больше их стоимости в виде авторского восторженного восхищения по отношению к нему.

Ральфу было совсем или почти нечего делать, и он часто выезжал со мной в лекционные туры по маленьким городкам в окрестностях Бостона. Таковые лежали в пределах часа езды от города, и мы обычно отправлялись в шесть или около того и возвращались в город утром. Потребовалось около месяца, чтобы объехать эти пригороды Бостона, и это был самый легкий и приятный месяц из четырех или пяти, которые составили тот «лекционный сезон». В те времена вовсю процветала так называемая «лицейская система», и Бюро Джеймса Редпата, на Скул-стрит в Бостоне, заправляло ею по всем северным штатам и Канаде. Редпат сдавал лекторов группами по шесть – восемь человек в аренду лицеям по всей стране по средней цене примерно сто долларов за вечер каждому. Взимаемая им комиссия составляла десять процентов, каждый лектор читал где-то сто десять лекций за сезон. В его списке был ряд тягловых имен: Генри Уорд Бичер, Анна Дикинсон, Джон Б. Гоуф, Хорас Грили, Уэнделл Филлипс, Петролеум В. Нэсби, Джош Биллингс, Хейс – исследователь Арктики, Винсент (пробел в тексте) английский астроном, Парсонс – ирландский оратор, Агассис. Еще в его списке было человек двадцать – тридцать мужчин и женщин, несущественного значения и ограниченной репутации, которые работали за плату, колебавшуюся от двадцати пяти до пятидесяти долларов. Их имена давно исчезли. Только хитрость могла доставить им возможность выступать с лекционной трибуны. Хитрость эту обеспечивал Редпат. Все лектории хотели заполучить себе лекторами важных птиц и хотели жадно, страстно, отчаянно. Редпат удовлетворял их мольбы, но на таком условии: за каждого откомандированного аншлагового лектора они должны были нанять несколько балластных. Эта договоренность позволяла лекториям выживать в течение нескольких лет, но в итоге это убило их все и положило конец лекционному бизнесу.

Бичер, Гоуф, Нэсби и Анна Дикинсон были единственными лекторами, которые знали себе цену и ее требовали. В маленьких городках их ставка была двести и двести пятьдесят долларов, в больших – четыреста долларов. Лекторий всегда получал выгоду от этих четверых (при благоприятных погодных условиях), но, как правило, снова терял ее на непопулярных лекторах.

Олив Логан и Кейт Филд должны были бы считаться невыгодными лекторами, но в течение сезона или двух они собирали залы. Они назначали за свои выступления по сто долларов и были признаны аншлаговыми лекторами в течение верных двух лет. После этого они оказались уже чистым балластом и вскоре были отстранены от дел. Ранее, в 1867 году, Кейт Филд создала себе громкую известность благодаря неким корреспонденциям, которые отсылала из Бостона по телеграфу в «Трибюн», – о тамошних публичных чтениях Диккенсом своих произведений в начале его триумфального турне по Америке. Корреспонденции представляли собой исступленную, граничившую с идолопоклонством похвалу, и это был верный ключ к успеху, потому что вся страна пребывала в восторженном угаре по поводу Диккенса. Тогда сама идея телеграфировать газетные корреспонденции была новой и ошеломительной, и чудо это было у всех на устах. Кейт Филд сразу же стала знаменитостью. Вскоре она взошла на лекторскую кафедру, но прошло два или три года, и предмет ее бесед – Диккенс – утратил свежесть и интерес. Некоторое время люди ходили, чтобы посмотреть на Кейт из-за ее имени, но ее лекции были слабы, а манера говорить отталкивающе искусственной. В результате, когда желание страны посмотреть на нее утихло, лекционная трибуна ее отринула.

Она была доброй душой, и приобретение мимолетной и преходящей известности стало бедой ее жизни. Для нее эта известность была бесконечно ценна, и она упорно, всевозможными способами старалась в течение более четверти века удержать в ней подобие жизни, но ее усилия имели лишь незначительный успех. Она умерла на Сандвичевых островах, оплакиваемая друзьями и забытая миром.

Слава Олив Логан выросла из… только посвященные знали, из чего. Это явно была слава, искусственно сделанная, а не заработанная. Олив действительно писала и публиковала маленькие заметки в газетах и невразумительных периодических изданиях, но в них не было таланта и вообще ничего, таковой напоминающего. Век спустя они бы не принесли ей известности. Имя Логан было действительно выстроено из газетных абзацев, приводимых в движение ее мужем, малооплачиваемым второстепенным журналистом. В течение года или двух этот вид текстов оставался живучим, редко можно было взять в руки газету, без того чтобы не наткнуться на такой текст.

«Говорят, что Олив Логан сняла коттедж в Наканте и проведет там лето».

«Олив Логан решительно против ношения короткой юбки в послеобеденное время».

«Сообщение, что Олив Логан проведет грядущую зиму в Париже, преждевременно. Она еще не приняла решение».

«Олив Логан присутствовала в театре Уоллака в субботу вечером и открыто высказала одобрение новой пьесы».

«Олив Логан на сегодняшний день настолько лучше чувствует себя после своей вызывавшей тревогу болезни, что, если выздоровление продолжится, завтра ее врачи прекратят выпускать официальные бюллетени».

Результат этих ежедневных объявлений был очень любопытен. Имя Олив Логан было так же знакомо простой публике, как и любой знаменитости того времени, и люди с интересом толковали о ее поступках и перемещениях и всерьез обсуждали ее мнения. То и дело какой-нибудь несведущий человек из глубинки просил просветить его, и тогда следовали удивленные возгласы:

– Кто такая Олив Логан?

Слушатели ошеломленно обнаруживали, что не могут ответить на этот вопрос. Им никогда в голову не приходило заняться подобными изысканиями.

– Что она сделала?

Слушатели снова приходили в замешательство. Они не знали. Они не интересовались.

– Ну так как же она прославилась?

– О, что-то там такое. Не знаю, что именно. Я сам никогда не интересовался, но полагал, что все знают.

Для развлечения я часто сам задавал эти вопросы людям, которые бойко толковали об этой знаменитости, ее делах и высказываниях. Расспрашиваемые с удивлением обнаруживали, что принимали эту славу полностью на веру и понятия не имели ни кто такая Олив Логан, ни что она совершила, – если вообще совершила что-нибудь.

Вследствие этой странной известности Олив Логан взошла на лекторскую трибуну, и по крайней мере два сезона Соединенные Штаты валом валили в лекционные залы, чтобы посмотреть на нее. Она представляла собой просто имя и какие-то шикарные и дорогостоящие одежды, но ни одно из этих качеств не имело долговечности, хотя некоторое время они приносили ей сто долларов за вечер. Олив Логан выпала из людской памяти четверть века назад.

Ральф Килер был приятным компаньоном в моем лекционном турне по окрестностям Бостона, и мы много и с удовольствием беседовали и курили в наших номерах, после того как организационный комитет доставлял нас в гостиницу и желал нам спокойной ночи… Всегда был какой-нибудь оргкомитет, и его члены носили шелковый значок принадлежности к этому учреждению. Они встречали нас на станции и отвозили в лекционный зал. На сцене они усаживались позади меня в ряд на стульях, на манер негритянских музыкантов, и поначалу их начальник представлял меня публике, но эти предисловия были так грубо льстивы, что заставляли меня стыдится, и я начинал беседу в страшно невыгодном положении. Это был глупый обычай, оснований для такого предисловия не было, представлявший меня почти всегда оказывался болваном, а его заранее подготовленная речь – беспорядочной смесью вульгарных комплиментов и бесплодных усилий быть забавным. Поэтому после первого сезона я всегда представлялся сам – используя, конечно, пародию на обветшалое и устаревшее предисловие. Это новшество не завоевало популярности у председателей оргкомитетов. Торжественно встать перед большой аудиторией своих земляков и произнести маленькую жуткую речь составляло огромную радость их жизни, и лишиться этой радости было для них просто невыносимо.

Мое официальное представление самого себя некоторое время выглядело весьма эффективной затравкой, а затем провалилось. Его следовало тщательно сформулировать и убедительно изложить, чтобы все присутствовавшие новички предположили, что я всего лишь конферансье, а не сам лектор, а также чтобы поток преувеличенных комплиментов вызвал у этих новичков тошноту. Затем, когда вступление подходило к концу и небрежно оброненная ремарка сообщала, что я сам и есть лектор и только что представлял самого себя, эффект был весьма удовлетворительным. Но, как я уже сказал, этот прием был хорош лишь в течение недолгого времени, ибо газеты разнесли о нем весть и после этого я больше не мог пускать его в ход, поскольку аудитория уже знала, что последует дальше, и сдерживала эмоции.

После этого я испробовал вступление, взятое из моего калифорнийского опыта. Оно было серьезно произнесено сутулым, неуклюжим рудокопом в деревне Красный Пес. Публика, наперекор его желанию, вынудила его взойти на подмостки и представить меня. Он постоял некоторое время в раздумье, после чего сказал:

– Я ничего не знаю об этом человеке. По крайней мере знаю две вещи: первое – он не сидел в тюрьме, а второе (после паузы и почти печально) – не знаю почему.

Это оправдывало себя некоторое время, затем газеты опубликовали и этот вариант, лишив шутку всей ее прелести, тогда я совсем перестал делать вступления.

То и дело у нас с Килером случалось какое-нибудь легкое маленькое приключение, но ни одного такого, которое не забывалось бы без особых усилий. Как-то раз мы прибыли в один город поздно и не обнаружили встречающих нас членов оргкомитета и поджидающих саней. Мы двинулись по улице в ярком свете луны, увидели текущий по ней поток людей, рассудили, что он направляется в лекторий – верная догадка! – и присоединились к нему. У лектория я попытался протиснуться внутрь, но был остановлен билетером:

– Билет, пожалуйста.

Я поклонился и прошептал:

– Все в порядке – я лектор.

Он выразительно прикрыл один глаз и сказал, достаточно громко, чтобы вся толпа услышала:

– Нет уж. Вас уже трое вошло внутрь, но следующий лектор, который войдет сюда, заплатит.

Конечно же, мы заплатили – это был наименее конфузный способ выбраться из затруднения. На следующее утро с Килером случилось приключение. Около одиннадцати часов я сидел в своем номере, читая газету, когда он ворвался в комнату, весь дрожа от возбуждения, и сказал:

– Идемте со мной… быстро!

– В чем дело? Что случилось?

– Некогда рассказывать – идемте со мной.

Мы энергично протопали по Мейн-стрит три или четыре квартала, никто из нас не произносил ни слова, оба были взволнованны. Я испытывал нечто вроде паники дурного предчувствия и одновременно тошнотворное любопытство. Затем мы нырнули в какое-то здание и прошли насквозь, в дальний его конец. Килер остановился, выставил руку и сказал:

– Смотрите.

Я посмотрел, но не увидел ничего, кроме ряда книг.

– В чем дело, Килер?

Он ответил с чем-то вроде радостного экстаза:

– Смотрите, смотрите – направо, дальше, дальше направо. Вон, видите? «Гловерсон и его безмолвные партнеры»!

И в самом деле, книга там стояла.

– Это библиотека! Понимаете? Публичная библиотека. И она тут есть!

Его глаза, лицо, поза, жесты – все его существо выражало восторг, гордость и счастье. У меня даже мысли не было рассмеяться, подобная высочайшая радость побуждает человека к иному: видя столь абсолютное счастье, я был тронут почти до слез.

Он знал об этой книге все, потому что перед этим расспрашивал библиотекаря. Книжка простояла в библиотеке два года, и записи свидетельствовали, что ее брали только три раза.

– И читали! – воскликнул Килер. – Смотрите: все листы разрезаны!

Более того, он узнал, что книга была куплена, а не подарена, – об этом свидетельствовала запись. Я думаю, «Гловерсон» был опубликован в Сан-Франциско. Другие экземпляры тоже, без сомнения, были проданы, но продажа этого экземпляра была единственной, в которой Килер был уверен. Кажется невероятным, что продажа одного экземпляра какой-то книги могла дать автору столь безмерное удовлетворение и умиротворенность, но я там был и это видел.

Потом Килер уехал в Огайо и отыскал там на ферме одного из братьев Оссаватоми Брауна[186] и записал его повествование о приключениях при побеге из Виргинии после трагедии 1859 года – бесспорно, самый замечательный образчик репортажа, когда-либо сделанный человеком, не владеющим стенографией. Репортаж был опубликован в «Атлантик мансли», и я трижды пытался его прочесть, но всякий раз устрашался, не дойдя до конца. Повествование было столь ярким и реалистичным, я как будто сам переживал эти приключения и делил их невыносимые беды и опасности, и мука от всего этого была столь острой, что я так и не смог дочитать историю до конца.

Вскоре «Трибюн» откомандировала Килера на Кубу, написать репортаж о фактах какого-то грубого бесчинства или надругательства, которое испанские власти творили над нами по своей давнишней привычке и обыкновению. Он отплыл на пароходе из Нью-Йорка, и в последний раз его видели живым в ночь перед тем, как судно достигло Гаваны. Говорили, что он не делал секрета из своей миссии, а, напротив, широко о ней распространялся в своей откровенной и наивной манере. На борту были какие-то испанские военные. Возможно, его и не сбросили в море, однако бытовало общее мнение, что именно так и случилось.

В 1900 году в Лондоне Клеменс написал рукопись «Отрывки из автобиографии. Из главы IX» (ныне находится в «Архиве Марка Твена»). Позже, вероятно, в 1902 году, он попросил свою дочь Джин перепечатать ее и затем внес небольшие поправки. К началу августа 1906 года, когда Джорджа Харви уговорили прочитать автобиографию в машинописном виде и тот немедленно предложил выдержки из нее к публикации в «Норт американ ревью», Клеменс уже решил не включать эти длинные воспоминания детства в свой замысел автобиографии. Харви прочел сделанный Джин машинописный экземпляр и отобрал для «Ревью» первую часть, а Джозефина Хобби перепечатала ее, чтобы сделать оригинал для набора ко второму в серии выпуску от 21 сентября 1906 года, в него Клеменс потом снова внес правку. Впоследствии Клеменс решил опубликовать вторую часть также в «Ревью», произведя дальнейшие изменения в тексте, перед тем как он появился в выпуске от 3 мая 1907 года. Несмотря на несколько слоев правок и включение почти всей рукописи в серийную публикацию, текст так и не был объединен с окончательной формой автобиографии. Пейн ошибочно датировал рукопись 1898 годом и опубликовал под названием «Медведь – Селедка – Джим Вульф и кошки», предварительно отцензурировав по своему обыкновению (МТА, 1:125–143). К примеру, данное Клеменсом определение своего товарища как «маленький чернокожий мальчик-раб» превратилось просто в «маленького чернокожего мальчика», а его цветистое «Их едят прямо с кишками!» превратилось в «Их едят вместе с внутренностями!» – ни того ни другого смягчения Клеменс для «Ревью» не делал. Хотя Найдер имел доступ к оригинальной рукописи, он вместо этого воспроизвел текст Пейна, внеся кусок из автобиографической диктовки от 13 февраля 1906 года (АМТ, 37–43, 44–47).

Отрывки из автобиографии

Из главы IX

Это случилось в 1849 году. Мне было тогда четырнадцать лет. Мы все еще жили в Ганнибале, штат Миссури, на берегах Миссисипи, в новом «каркасном» доме, построенном моим отцом пятью годами ранее. То есть некоторые из нас жили в новой его части, остальные – в старой, с тыльной стороны дома, имевшего форму буквы L. Осенью моя сестра устраивала вечеринку и пригласила всех молодых людей деревни, достигших брачного возраста. Я был слишком молод для этой компании, да и слишком застенчив, чтобы вращаться в обществе молодых дам, поэтому меня не позвали – во всяком случае, на весь вечер. Меня допустили всего на десять минут. Я должен был изображать медведя в маленьком сказочном представлении. Мне предстояло плотно упаковаться в какую-то коричневую волосатую штуку, подходящую для медведя. Примерно в половине одиннадцатого мне велели идти в свою комнату, надеть эту маскировку и быть готовым через полчаса. Я переоделся, но потом изменил свои планы, потому что мне захотелось немного попрактиковаться, а та комната была слишком мала. Я дошел до большого незаселенного дома на углу Мейн и Хилл-стрит[187], не ведая, что дюжина других молодых особ также облюбовала его, чтобы переодеться для своих ролей. Я взял с собой маленького чернокожего мальчика-раба Сэнди, и мы выбрали просторное пустое помещение на втором этаже. Мы вошли в него болтая, и это дало возможность парочке полуодетых девушек спастись бегством за незаметную ширму. Их одеяния и прочие предметы висели на крючках за дверью, но я их не увидел: дверь закрывал Сэнди, он всей душой был погружен в костюмерные проблемы и был столь же далек от того, чтобы их заметить, как и я.

Ширма была шаткой, со множеством дырок, но, поскольку я не знал, что за ней прятались девушки, меня такая подробность не обеспокоила. Если бы я это знал, то не мог бы раздеться в потоке безжалостного лунного света, который лился сквозь незанавешенные окна, я бы умер со стыда. Не потревоженный дурными предчувствиями, я разделся догола и начал тренироваться. Я был полон честолюбивых устремлений, я твердо вознамерился произвести сенсацию, я горел желанием завоевать репутацию в роли медведя и получить дальнейшие ангажементы, поэтому с головой ушел в работу – с самозабвением, сулившим великие свершения. Я дурачился и скакал на четвереньках туда-сюда, из одного конца комнаты в другой, а Сэнди восторженно аплодировал. Я ходил вертикально, рыча, ворча и рявкая, я стоял на голове, я выделывал сальто, я неуклюже приплясывал на согнутых лапах, фыркая в стороны моей воображаемой мордой, я выделывал все, что может делать медведь, и многое такое, чего ни один медведь сделать бы не смог, да ни один уважающий себя медведь и не захотел бы делать. И конечно же, я ни капли не подозревал, что устраиваю спектакль не только перед одним Сэнди. Наконец, стоя на голове, я застыл в этой позе, чтобы немного передохнуть. Наступило минутное молчание, затем Сэнди с неподдельным интересом спросил:

– Масса Сэм, вы когда-нибудь видели вяленую селедку?

– Нет. Что это такое?

– Это рыба.

– Ну и что из того? В ней есть что-то особенное?

– Да, сэр, будьте уверены, что есть. Их едят прямо с кишками!

Из-за ширмы послышался сдавленный женский смешок! Вся сила меня покинула, и я опрокинулся вперед как подкошенный, своим весом опрокидывая ширму и погребая под ней молодых дам. В испуге они издали пару пронзительных визгов – может, и больше, но я не стал считать. Я подхватил свою одежду и ринулся в темный холл внизу, Сэнди – за мной. За полминуты я оделся и выбежал через черный ход. Я взял с Сэнди клятву, что он будет нем как могила, после чего мы ушли и прятались, пока вечеринка не закончилась. Все честолюбивые замыслы из меня улетучились. Я не мог после своего приключения предстать перед той легкомысленной компанией, потому что среди нее были бы две исполнительницы, которые знали мой секрет и все время потихоньку смеялись бы надо мной. Меня искали, но не нашли, и медведя пришлось играть молодому джентльмену в обычной одежде. Когда я наконец отважился вернуться, дом был погружен в тишину и все спали. На сердце у меня было очень тяжело, его переполняло жестокое ощущение позора. На своей подушке я нашел пришпиленный листок бумаги с одной лишь строчкой, которая не облегчила моего сердца, а лишь заставила запылать лицо. Она была написана тщательно измененным почерком вот в таких глумливых выражениях:

«Ты, вероятно, не смог бы сыграть медведя, но голым ты играл очень хорошо – о, просто очень хорошо!»[188]

Мы думаем, что мальчишки грубые, бесчувственные животные, но это не так во всех отношениях. У каждого мальчика есть одна или две чувствительные точки, и если вы сможете обнаружить, где они расположены, то стоит лишь затронуть их, и вы обожжете их как огнем. Я ужасно страдал по поводу того эпизода. Я ожидал, что известие о происшедшем разнесется по всей деревне, но это оказалось не так. Секрет остался между ними, Сэнди и мной. Это послужило некоторому умиротворению моей боли, но было далеко не достаточным, главная тревога оставалась: я находился под взглядом двух пар насмешливых глаз, и с таким же успехом их могла быть тысяча, ибо я подозревал девичьи глаза во всей округе. В течение нескольких недель я не мог посмотреть в лицо ни одной молодой леди, смущенно потуплял взор, когда любая из них с улыбкой приветствовала меня, я говорил себе: «Это одна из них», – и поспешно удалялся. Конечно же, я встречал тех самых девушек повсюду, но если они когда-нибудь и подали хоть один намек, то я был недостаточно смышлен, чтобы его уловить. Когда четыре года спустя я уезжал из Ганнибала, секрет по-прежнему оставался секретом, я так и не отгадал тех девушек и больше уже не надеялся это сделать. Да и не хотел.

Одной из самых хорошеньких и прелестных девушек в деревне во времена моего злоключения была девушка, которую я буду называть Мэри Уилсон, ибо на самом деле ее звали иначе. Ей было двадцать лет, она была милая и грациозная, с персиковым пушком на щеках, воспитанная, любезная, обаятельная по характеру, и я испытывал перед ней благоговейный трепет, потому что она казалась мне сделанной из той материи, из какой делают ангелов, и абсолютно недостижимой для такого нечестивого и заурядного мальчишки, как я. Вот ее-то я, вероятно, никогда не подозревал. Однако…

Смена декораций. Дело было в Калькутте, сорок семь лет спустя. Шел 1896 год. Я прибыл туда в порядке своего лекционного турне. Когда я входил в отель, оттуда в лучах индийского солнца выплыло чудесное видение – та самая Мэри Уилсон моего давно минувшего отрочества! Это было ошеломительное зрелище. Прежде чем я успел опомниться от потрясения и с ней заговорить, она удалилась. Я подумал, что, быть может, видел призрак, но это оказалось не так: она была реальным существом, внучкой другой Мэри, первоначальной Мэри. Та Мэри, ныне вдова, находилась наверху, в гостинице, и вскоре послала за мной. Старая и седая, она выглядела молодо и была очень красива. Мы сели и побеседовали. Мы погрузили наши жаждущие души в живительное вино прошлого, трогательного прошлого, прекрасного прошлого, дорогого и оплакиваемого прошлого. Мы произносили имена, которые не слетали с наших губ пятьдесят лет, и они казались нам музыкой; трепетными руками мы извлекали из могил наших мертвых, товарищей нашей юности, и обласкивали их нашей речью. Мы обыскивали пыльные закутки наших воспоминаний и вытаскивали на свет случай за случаем, эпизод за эпизодом, безрассудство за безрассудством и от души, до слез смеялись над ними, и наконец Мэри без всякого предупреждения вдруг сказала:

– Скажи мне! Что это за специфическая особенность вяленой селедки?

Казалось бы, странный вопрос в столь священную минуту. А также совершенно неуместный. Я был слегка шокирован. И в то же время я почувствовал, как где-то далеко, в глубинах моей памяти, что-то шевельнулось. Я начал вспоминать… раздумывать… перебирать. Вяленая селедка. Вяленая селедка. Специфическая особенность вя… Я поднял глаза. Ее лицо было серьезно, но в глазах мерцал смутный огонек, который… Внезапно я вспомнил! И издалека, из стародавнего прошлого услышал полушепот: «Их едят прямо с кишками!»

– Ну наконец-то! Я все-таки нашел одну из вас! Кто была вторая?

Но здесь она подвела черту. Она мне так и не сказала.

Однако мальчишечья жизнь не одна только комедия, в нее примешивается много трагического. Пьяный бродяга – упоминавшийся в «Томе Сойере» или «Геке Финне», – который сгорел в деревенской тюрьме, запал в мое сознание и отягощал его в течение ста ночей после этого, наполняя их кошмарными снами. Мне снилось его обращенное ко мне лицо, такое, каким я видел его в душераздирающей реальности – прижатым к прутьям окна, когда за спиной у него разгорался красный полыхающий ад. Лицо, которое, словно говорило мне: «Если бы ты не дал мне спичек, этого бы не случилось, ты виноват в моей смерти». Я не был в ней виноват, потому что не хотел причинить ему вред, а хотел только хорошего, когда позволил ему взять спички, но независимо от того моя воспитанная в пресвитерианстве совесть знала единственное моральное обязательство – преследовать и мучить своего раба под всеми предлогами и во всех случаях, в частности тогда, когда в этом не было ни смысла, ни резона. Бродяга, который сам был виноват, страдал десять минут; я, который виноват не был, страдал три месяца.

Убийство старого бедняги Смарра на Мейн-стрит[189] средь бела дня обеспечило меня еще несколькими кошмарными снами. И в них я вновь и вновь видел гротескную завершающую картину: огромную семейную Библию, распахнутую на груди богохульного старика каким-то вдумчивым идиотом, вздымавшуюся и опадавшую вместе с затрудненным дыханием умирающего, добавлявшую ему предсмертных страданий своим свинцовым весом. Мы любопытно устроены. Из всей толпы глазеющих и сочувствующих зевак не нашлось ни одного, у которого хватило бы здравого смысла понять, что даже наковальня свидетельствовала бы о лучшем вкусе, давала бы меньший повод для язвительной критики и быстрее бы выполнила свою зверскую работу. В своих ночных кошмарах я много ночей мучительно ловил ртом воздух, силясь вздохнуть под гнетом этой необъятной книги.

На протяжении всего лишь какой-то пары лет мы пережили еще две или три трагедии, и в каждом из этих случаев мне «посчастливилось» оказаться от них слишком близко. Был один мужчина-раб, которого сбили с ног глыбой шлака за какой-то мелкий проступок: я видел, как он умирал. А потом был еще молодой калифорнийский эмигрант, которого заколол охотничьим ножом пьяный товарищ, и я видел, как из него красной кровью вытекала жизнь. А случай братьев-буянов Хайд и их безобидного старого дядьки: один из братьев, поставив колено дядьке на грудь, придавливал его к земле, тогда как другой многократно пытался застрелить его из алленовского револьвера[190], который давал осечку за осечкой. Конечно же, я как раз оказался рядом.

Потом было дело молодого калифорнийского эмигранта, который, напившись, предлагал совершить налет на «Дом валлийца» темной и грозной ночью[191]. Этот дом стоял на полпути к Холидейс-хиллу (Кардиф-хиллу), и его единственными обитателями были бедная, но вполне респектабельная вдова и ее невинная дочь. Негодяй-налетчик перебудил всю деревню своими похабными воплями и непристойными требованиями. Я пошел туда вместе с товарищем – Джоном Бриггсом, кажется – посмотреть и послушать. Фигура мужчины смутно виднелась, женщины стояли на крыльце, невидимые в глубокой тени навеса, и мы услышали голос старшей женщины. Она зарядила пулями старый мушкет и предупредила мужчину, что, если он останется там, где есть, когда она досчитает до десяти, это может стоить ему жизни. Она начала считать, медленно, он рассмеялся. На счете «шесть» он умолк, затем в глубокой тишине, твердым голосом, прозвучало остальное: «Семь… восемь… девять… – Долгая пауза, мы затаили дыхание. – Десять!» Тьму разорвал красный язычок пламени, и человек упал с простреленной грудью. Потом грянул дождь с громом, и замершие в ожидании жители городка, освещаемые вспышкой молнии, словно армия муравьев, устремились вверх по холму. Эти люди увидели остальное, я же получил свою долю и был доволен. Я пошел домой смотреть сон и не обманулся в своих ожиданиях.

Мое обучение и воспитание позволяли мне глубже проникать в суть этих трагедий, чем человеку несведущему. Я знал, ради чего все это было. Я пытался скрыть это от самого себя, но в тайных глубинах моего растревоженного сердца знал – и знал, что знаю. Эти трагедии были изобретениями Провидения, для того чтобы подвигнуть меня на лучшую жизнь. Сейчас это звучит удивительно наивно и тщеславно, но тогда для меня не было в этом ничего странного – это абсолютно соответствовало заботливым и разумным путям Провидения, как я их понимал. Меня бы не удивило, мне бы даже не чрезмерно польстило, если бы Провидение уничтожило весь населенный пункт, стараясь наставить на путь истинный такого ценного субъекта, как я. По моему тогдашнему разумению, это оказалось бы как раз тем, что нужно, делом, на которое не жалко любых затрат. Почему Провидение должно было так жадно заинтересоваться достоянием вроде меня – эта мысль никогда не приходила мне в голову, и в том простом селении никому не пришло в голову эту мысль мне вложить. Начать с того, что никто и сам не был такой мыслью вооружен.

Это чистая правда: я принимал все трагедии на свой счет и отмечал их все поочередно тем, что со вздохом говорил себе каждый раз: «Вот и еще одна – это ради меня, это должно привести меня к раскаянию, его терпение не будет длиться вечно». И в то же время в глубине души я верил, что будет. То есть верил в дневное время, а ночью было другое дело. С заходом солнца моя вера давала сбой, и липкие страхи собирались в сердце. Именно тогда я каялся и сокрушался. То были ужасные ночи, ночи отчаяния, ночи, проникнутые горечью смерти. После каждой трагедии я осознавал, что это было предупреждение, каялся и молил, молил как трус, молил как пес, и не о тех бедных людях, истребленных ради меня, а только о себе. Когда я сейчас оглядываюсь на это, оно кажется эгоистичным.

Мои раскаяния были вполне подлинными, вполне серьезными, и после каждой трагедии происходили каждую ночь в течение долгого времени. Но, как правило, они не выдерживали дневного света. Они меркли, рассеивались и исчезали в победном сиянии солнца. Они были порождениями страха и тьмы и не могли выжить вне своей среды. День давал мне утешение и покой, а ночью я опять раскаивался. На всем протяжении своего отрочества я не уверен, что когда-либо пытался вести праведную жизнь в дневное время – или хотел этого. В моем нынешнем возрасте я бы никогда не стал думать о такой вещи или желать ее. Но в нынешнем возрасте, так же как и в юности, ночь приносит мне много глубоких угрызений. Я осознаю, что с самой колыбели был – как и остальной человеческий род – недостаточно вменяем ночью. Когда умер индеец Джо[192]… Но не важно: в более ранней главе уже описано, какой неистовый ад раскаяния я тогда пережил. Я уверен, что месяцами бывал чист как младенец, – после наступления темноты.

В далекие дни 1848 или 1849 года к нам приехал погостить Джим Вульф. Он был из Шелбивилля – поселения в тридцати – сорока милях в глубь страны от нас, и привез с собой все свое природное обаяние, мягкость и простоту. Ему было почти семнадцать лет, это был статный и степенный парень, доверчивый, честный, благородный – существо, достойное любви и привязанности. И он был на удивление застенчив. Он пробыл у нас порядочное время, но так и не смог победить это свойство, почувствовать себя непринужденно в присутствии ни одной женщины, даже в присутствии моей доброй и мягкой матери, а уж в присутствии девушки это было и вовсе невозможно. Как-то раз он сидел совершенно неподвижно – в комнате находилось несколько разговаривавших дам, – и ползущая по его ноге оса жестоко ужалила Джима с десяток раз. Так вот единственной его реакцией было безмолвное вздрагивание при каждом укусе и слезы боли в глазах. Он был слишком стеснителен, чтобы шевельнуться.

Именно с такими людьми происходит что-нибудь неподходящее. Моя сестра зимним вечером устраивала вечеринку с приготовлением тянучки. Я был слишком молод, чтобы участвовать, а Джим – слишком застенчив. Меня рано отослали спать, и Джим по своему почину последовал моему примеру. Его комната находилась в новой части дома, выстроенного в форме буквы L, и окно выходило на крышу пристройки. На крыше лежал снег дюймов шесть глубиной, а на снегу был ледяной наст, гладкий и блестящий как стекло. Из конька крыши выходила короткая печная труба, излюбленное пристанище сентиментальных котов лунными ночами – а это как раз была лунная ночь. Ниже трубы, на карнизе крыши, раскинулся на каких-то подпорках балдахин из сухих плетей винограда, создавая уютный навес, и через час-два под его сенью собралась беззаботная толпа молодых дам и джентльменов. Тут же охлаждались на мерзлой земле блюдечки с жидкой горячей тянучкой. Один за другим раздавались веселые подтрунивания, шутки и взрывы смеха.

Примерно в это время на трубу залезли два старых, пользовавшихся дурной репутацией кота, заведя о чем-то пылкий спор, и примерно в это же время я бросил попытки уснуть и пошел проведать Джима в его комнату. Он тоже не спал и кипятился по поводу котов и их нестерпимого ора. Я, поддразнивая, спросил, почему бы ему не выбраться на крышу и не прогнать их. Уязвленный, он рубанул, что за два цента сделал бы это.

Это было опрометчивое заявление, и, вероятно, он сам о нем пожалел, едва оно успело сорваться с его уст. Но было поздно – слово было сказано. Я знал Джима и знал, что, если стану правильно его подначивать, он скорее сломает себе шею, чем отступит.

– Ну еще бы! Кто бы сомневался?

Это его задело, и он раздраженно выпалил:

– Может быть, ты сомневаешься?

– Я? О нет, я бы о таком и не помыслил. Ты всегда совершаешь замечательные поступки. Языком.

Теперь Джим разозлился уже по-настоящему и, натянув носки, принялся толкать кверху оконную раму, приговаривая дрожащим от гнева голосом:

– Ты думаешь, я не смогу! Пожалуйста, думай что хочешь… мне все равно, что ты думаешь. Я тебе покажу!

Неподатливое окно привело его в ярость, потому что никак не держалось. Я сказал:

– Ничего, я его подержу.

В самом деле, я бы сделал все, чтобы помочь. Я был всего лишь мальчишкой и уже пребывал в восхитительном состоянии предвкушения. Он стал осторожно выбираться наружу, цепляясь за подоконник, пока ноги не нашли надежной опоры, затем, оседлав обледенелый конек крыши, начал на четвереньках осторожно нащупывать вдоль него свой опасный путь. Я уверен, что и сейчас получаю от этого такое же удовольствие, как и тогда, а ведь прошло почти пятьдесят лет. Морозный ветер трепал о его тощие ноги короткую ночную рубашку, остекленелая крыша в ярком свете луны сияла, как отполированный мрамор, ничего не подозревавшие коты, настороженно созерцая друг друга, сердито били хвостами и изливали глухое недовольство. Медленно и осторожно Джим продвигался дальше в своей развевающейся рубашке, а не ведавшие об этом игривые молодые создания под виноградным навесом неуместным смехом оскорбляли торжественность момента. Всякий раз, когда Джим оскальзывался, у меня вспыхивала надежда, но он удерживался и продолжал ползти дальше и надежда угасала. Наконец коты оказались в пределах его досягаемости. Джим собрался с силами, осторожно приподнялся, тщательно оценил расстояние, затем стремительным движением попытался схватить ближайшего кота – и промахнулся. Конечно же, он потерял равновесие. Пятки его взметнулись в воздух, он опрокинулся на спину и, как ракета просвистев по крыше ногами вперед, пробил сухие виноградные плети и шлепнулся посреди честной компании, прямо на четырнадцать блюдец раскаленной тянучки. И это парень, который и в одетом-то состоянии не мог взглянуть в лицо ни одной девушке. Последовала буря визга, дикая возня, суматоха, и Джим пулей взлетел по ступенькам, отряхивая с себя по дороге осколки посуды.

Инцидент был исчерпан, но я им еще не удовлетворился, сам того не предполагая. Восемнадцать – двадцать лет спустя я приехал в Нью-Йорк из Калифорнии и, потерпев к тому времени фиаско во всех других своих начинаниях, неумышленно сбился на литературу. Это было в начале 1867 года. Мне предложили большую сумму денег за то, чтобы я написал что-нибудь для «Санди меркьюри», и я отозвался байкой «Джим Вульф и кошки». Я даже получил за нее деньги – двадцать пять долларов. Это казалось чрезмерной платой, но я промолчал на этот счет, потому что не был тогда так щепетилен, как сейчас.

Год или два спустя рассказ «Джим Вульф и кошки» появился в одной газете штата Теннесси в новом обличье. Оно касалось написания слов, рассказ подделывался под южный диалект. Тот, кто присвоил рассказ, составил себе имя в восточных штатах и был там чрезвычайно популярен. Заслуженно, я думаю. Он написал несколько самых веселых и смешных вещей, какие я читал в жизни, и делал свою работу с незаурядной легкостью и бойкостью. Его имя выпало из моей памяти.

Прошла пара лет, и тогда первоначальная история – моя версия – опять всплыла на поверхность и стала существовать в оригинальном произношении и с моим именем в качестве автора. Вскоре сначала одна, а затем другая газета яростно обрушились на меня за «кражу» «Джима Вульфа и кошек» у того человека из Теннесси. Мне устроили нещадную головомойку, но я не возражал. Таковы правила игры. Кроме того, еще задолго до этого я усвоил, что неразумно поддерживать огонь под злословием, если только не собираешься получить от этого какие-то преимущества. Не много найдется клеветнических измышлений, которые выдержат испытание молчанием.

Но я еще не разделался с Джимом и кошками. В 1873 году я читал лекции в Лондоне, в концертном зале «Куинс-холл» на Ганновер-сквер, и останавливался в отеле «Лэнгхам» на Портленд-плейс. У меня не было близких людей по ту сторону океана, кроме лекционного агента Джорджа Долби и Чарлза Уоррена Стоддарда, калифорнийского поэта, ныне (1900) профессора английской литературы в Римско-католическом университете в Вашингтоне. Для видимости Стоддард был моим личным секретарем, на деле же – просто товарищем: я нанял его, чтобы иметь возможность пользоваться его обществом. В качестве секретаря ему было нечего делать, кроме как собирать вырезки из ежедневных газетных сообщений о крупном судебном процессе над Тичборном, обвинявшимся в лжесвидетельстве. Но он хорошо над этим потрудился, ибо отчеты занимали по шесть газетных колонок в день, а он обычно откладывал отбор материалов до воскресенья, и тогда ему приходилось вырезать и наклеивать сорок две колонки – работа, достойная Геркулеса. Он выполнял ее хорошо. Будь он постарше и послабее, его бы это убивало каждую неделю. Без сомнения, он хорошо читает свои лекции по литературе, но также без сомнения, он готовит их за пятнадцать минут до того, как взойдет на кафедру, внося, таким образом, в них свежесть и блеск, которых им могло бы недоставать, если бы они проходили иссушающий процесс избыточной проработки.

Когда он бодрствовал, то был отличным компаньоном. Утонченный, восприимчивый, очаровательный, воспитанный, щедрый, он был сама честность, он был лишен подозрительности в отношении честности других людей, и, я думаю, по речи и по уму был мужчиной до мозга костей. Джордж Долби представлял в каком-то смысле полную ему противоположность, но, несмотря на это, они очень хорошо ладили друг с другом. Долби был крупный, краснолицый, полный жизни, силы и задора; неутомимый и энергичный краснобай, всегда переполняемый добродушием и пышущий весельем. Это была отборная и славная смесь – тот задумчивый поэт и та жизнерадостная горилла. Неделикатная история доставляла Стоддарду острое душевное страдание, а Долби рассказывал ему таких по двадцать пять на дню. После лекции Долби всегда приходил с нами домой и развлекал Стоддарда до полуночи. Меня – тоже. После того как он прощался, я ходил взад-вперед по комнате и говорил, а Стоддард засыпал на диване. Я нанимал его для компании.

Долби много лет был агентом по устройству лекций, театральных постановок, организовывал выступления Чарлза Диккенса и всевозможные шоу и аттракционы; он знал человека с многих сторон и не особенно в него верил. Но поэт – напротив. Беспризорные и бездомные находили друга в лице Стоддарда. Долби пытался убедить его, что он недостойным образом расточает свои благодеяния, но это ему никогда не удавалось. В один из вечеров в концертном зале к Стоддарду получил доступ молодой американец и поведал ему трогательную историю. Он рассказал, что живет на суррейском берегу Темзы и по какой-то странной причине ему не пришел из дома денежный перевод. У него нет денег, нет работы и нет друзей, его молодая жена и их новорожденный ребенок, в сущности, страдают от голода; ради всего святого, не мог бы Стоддард одолжить ему соверен, пока не поступит его денежный перевод? Поэт был глубоко тронут и дал ему соверен, записав его на мой счет. Долби поднял его на смех, но Стоддард стоял на своем. Каждый из них рассказал мне вечером эту историю на свой лад, и я поддержал мнение Стоддарда. Долби сказал, что мы переодетые бабы, причем не самые здравомыслящие.

На следующей неделе молодой человек появился вновь. Его жена была больна плевритом, ребенка одолевали глисты или что-то еще – я не уверен в названии заболевания, – врач и лекарства съели все деньги, бедное маленькое семейство голодало. Если бы только Стоддард «по доброте своего сердца мог бы одолжить ему еще один соверен», и т. д. и т. п. Стоддард опять был очень тронут и за меня одолжил ему соверен. Долби был возмущен и сказал субъекту:

– Вот что, молодой человек, вы идете с нами в отель и излагаете дело третьему члену нашей семьи. Если вы его не убедите, я не стану больше оплачивать пожертвования этого поэта в вашу пользу, потому что сам я вам не верю.

Молодой человек совершенно не возражал. Я не обнаружил в нем никакого подвоха – напротив, сразу же ему поверил, – и был полон желания залечить раны, нанесенные слишком откровенным скептицизмом Долби. Таким образом, я сделал все возможное, чтобы его ободрить, развлечь и дать ему почувствовать себя уютно, как дома. Я рассказал ему много баек, среди прочих – историю о Джиме Вульфе и кошках. Узнав, что он сделал некоторые робкие шаги в литературе, я предложил попытаться найти ему рынок сбыта по этой части. Его лицо радостно просветлело при этом, и он сказал, что, если бы я только мог продать для него одну маленькую рукопись в юмористический ежегодник Тома Худа, это было бы счастливейшим событием его печальной жизни и он навеки сохранил бы меня в своей благодарной памяти. Это был весьма приятный вечер для нас троих, лишь Долби был полон сарказма и отвращения.

На следующей неделе ребенок умер. Тем временем я переговорил с Томом Худом и завоевал его сочувствие. Молодой человек отослал ему свою рукопись, и в тот самый день, как умер ребенок, за эту рукопись пришли деньги – три гинеи. Молодой человек явился со скромной маленькой полоской черного крепа на руке и, поблагодарив меня, сказал, что ничто не могло быть более кстати, чем эти деньги, и что его бедная жена невыразимо благодарна за оказанную мной услугу. Он плакал, и, по правде сказать, мы со Стоддардом плакали вместе с ним, что было только естественно. Долби тоже плакал – по крайней мере вытирал глаза, выкручивал носовой платок, прерывисто всхлипывал и выказывал другие преувеличенные проявления скорби. Нам со Стоддардом было стыдно за Долби, и мы старались дать молодому человеку почувствовать, что тот не имеет в виду ничего дурного, просто у него такая манера. Молодой человек грустно сказал, что он не в обиде, его горе слишком сильно, чтобы на что-то еще обижаться, что он просто думает о похоронах и больших расходах, которые…

Мы прервали его на полуслове и велели не тревожиться об этом, а предоставить это дело нам и отослать счета мистеру Долби и…

– Да, – произнес Долби с дрожью в голосе, – отошлите их мне, и я их оплачу. Что, вы уже уходите? Вы не должны уходить один в вашем изнуренном и изломанном состоянии, мы с мистером Стоддардом пойдем с вами. Идемте, Стоддард. Мы поддержим безутешную мать и возьмем на память локон волос с головы ребенка.

Это было возмутительно. Мы вновь за него устыдились и так об этом и сказали. Но его это не взволновало. Он сказал:

– О, я знаю эту породу, их сейчас много развелось. Я делаю такое предложение: если он покажет мне свою семью, я дам ему двадцать фунтов. Идемте!

Молодой человек сказал, что не хочет оставаться, чтобы его тут оскорбляли, попрощался и взял шляпу. Но Долби сказал, что пойдет с ним и останется при нем, пока они не найдут семью. Стоддард пошел с ними, чтобы утешать молодого человека и сдерживать Долби. Они переехали через реку и проехали по всему Саутуорку, но так и не нашли семью. Наконец молодой человек сознался, что никакой семьи не было.

Вещь, которую он продал в альманах Тома Худа за три гинеи, была «Джим Вульф и кошки». И он не проставил на ней моего имени.

Таким образом, эта маленькая байка была продана три раза. Сейчас я продаю ее снова. Это одно из лучших достояний, с какими я когда-либо сталкивался.

Сэмюэл Л. Клеменс: краткая хронология

1835 Родился 30 ноября во Флориде, штат Миссури; шестой ребенок Джона Маршалла Клеменса и Джейн Лэмптон Клеменс. Из шести его братьев и сестер только Орион, Памела и Генри дожили до совершеннолетия. (Подробности см. в «Семейных биографиях».)

1839–1840 Переезжает в Ганнибал, штат Миссури, на западный берег реки Миссисипи, поступает в типичную западную начальную школу в Ганнибале (1840).

1842–1847 Проводит летние месяцы на ферме у своего дяди Джона Куорлса, неподалеку от Флориды, штат Миссури.

1847 24 марта умирает его отец. Оставляет школу, чтобы работать в качестве посыльного и ученика наборщика в принадлежавшей Генри Ла Косситту местной «Газете».

1848 Поступает учеником к Джозефу П. Эменту, новому редактору и владельцу местной газеты «Курьер Миссури». Работает и живет у Эмента до конца 1850 года.

1851 В январе поступает там же в газету Ориона «Вестерн юнион», где вскоре печатает «Отважного пожарного», самое раннее из известных его опубликованных произведений.

1853–1857 После почти трех лет, проведенных подмастерьем у Ориона, в июне 1853 года покидает Ганнибал. Работает подмастерьем наборщика в Сент-Луисе, Нью-Йорке, Филадельфии, Маскатине (штат Айова), Кеокуке (штат Айова) и Цинциннати.

1857 16 февраля уезжает из Цинциннати на пароходе «Пол Джонс» вместе с лоцманом Хорасом Э. Биксби, который соглашается научить его ремеслу лоцмана.

1858 Генри Клеменс умирает от ран после взрыва на пароходе «Пенсильвания».

1859 9 апреля официально получает право проводить пароходы «до и от Сент-Луиса и Нового Орлеана». К 1861 году прослужил в качестве «хорошего среднего» лоцмана по меньшей мере на дюжине судов.

1861 Становится франкмасоном (выходит из ложи в 1869 году). Работает в качестве лоцмана на коммерческих судах вплоть до начала Гражданской войны. Присоединяется к ганнибальскому ополчению, маленькой группе волонтеров, сочувствовавших конфедератам. Увольняется через две недели и сопровождает Ориона до Территории Невада, где Орион прослужит до 1864 года секретарем губернатора. Недолго работает у Ориона, затем пускается на поиски серебра.

1862 Ведет поиск серебра в горнодобывающих районах Гумбольдт и Эсмеральда. Отсылает корреспонденции за подписью «Джош» в газету «Территориал энтерпрайз» города Виргиния-Сити, а в октябре становится ее местным репортером.

1863–1864 3 февраля 1863 года впервые подписывается псевдонимом «Марк Твен». Одновременно с работой в «Энтерпрайз» становится невадским корреспондентом сан-францисской «Морнинг колл». Чтобы избежать судебного преследования за дуэль, примерно 1 июня 1864 года переезжает в Сан-Франциско и в течение четырех месяцев работает местным репортером для «Колл». Пишет для «Калифорниан» и «Голден эра». В начале декабря посещает Джекес-хилл в округе Туолумн, штат Калифорния.

1865 Посещает Энджелс-Кэмп в округе Калаверас. Возвращается в Сан-Франциско и начинает писать ежедневные корреспонденции для «Энтерпрайз». Продолжает писать для «Калифорниан». 18 ноября в нью-йоркской «Сатердей пресс» опубликован рассказ «Джим Смайли и его скачущая лягушка».

1866 Отправляется на Сандвичевы острова (Гавайи) в качестве корреспондента сакраментской газеты «Юнион», для которой пишет двадцать пять корреспонденций. В октябре в Сан-Франциско читает свою первую лекцию.

1867 В мае опубликована его первая книга «Знаменитая скачущая лягушка из Калавераса и другие очерки». Читает первую лекцию в Нью-Йорке. На пароходе «Квакер-Сити» отправляется в Европу и Святую землю. 27 декабря в Нью-Йорке знакомится с Оливией (Ливи) Лэнгдон. В Вашингтоне, округ Колумбия, недолгое время служит личным секретарем сенатора от Невады Уильяма М. Стюарта.

1868 Много выступает с лекциями в восточных и среднезападных штатах. Ухаживает за Ливи, делает ей предложение и в ноябре добивается ее согласия.

1869 Опубликована книга «Простаки за границей». С помощью Джервиса Лэнгдона покупает одну третью долю в газете Буффало «Экспресс».

1870 2 февраля женится на Оливии, и молодожены обосновываются в Буффало, в доме, приобретенном для них Джервисом Лэнгдоном. 7 ноября преждевременно рождается сын Лэнгдон.

1871 Продает «Экспресс» и дом и переезжает в Хартфорд, штат Коннектикут. В течение последующих двух десятилетий семья будет жить в Хартфорде и проводить весенние месяцы на ферме Куарри, в Эльмире.

1872 19 марта рождается дочь Оливия Сьюзан (Сюзи) Клеменс, 2 июня умирает сын Лэнгдон. В Лондоне (с сохранением британских авторских прав) и Хартфорде выходит книга «Налегке». Осенью читает лекции в Лондоне.

1873 На пять месяцев вывозит семью в Англию и Шотландию. Сопровождает их домой (Ливи беременна) и в ноябре возвращается один в Англию. Книга «Позолоченный век», написанная совместно с Чарлзом Дадли Уорнером, выходит в Лондоне и Хартфорде.

1874 Возвращается домой в январе; 8 июня рождается дочь Клара Лэнгдон Клеменс. Семья переезжает в дом, который они построили в Хартфорде.

1875–1876 Опубликованы «Очерки Марка Твена», «Старые и новые очерки» (1875) и «Приключения Тома Сойера» (1876).

1878–1879 Путешествует с семьей по Европе.

1880 Опубликована книга «Странствования за границей». 26 июля рождается дочь Джейн (Джин) Лэмптон Клеменс.

1881 Начинает инвестировать в наборную машину Пейджа. Выходит книга «Принц и нищий».

1882 Вновь приезжает на Миссисипи, чтобы собрать материал для «Жизни на Миссисипи», опубликованной в 1883 году.

1884–1885 Основывает издательский дом «Чарлз Уэбстер и Ко», названный в честь племянника его жены, руководителя предприятия. Проводит лекционный тур вместе с Джорджем Вашингтоном Кейблом (ноябрь – февраль). «Приключения Гекльберри Финна» опубликованы в Лондоне (1884) и Нью-Йорке (1885). Публикует «Мемуары» Улисса С. Гранта (1885).

1889 Опубликована книга «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура».

1891–1894 Путешествует и живет во Франции, Швейцарии, Германии и Италии, совершая частые деловые поездки в Соединенные Штаты. Генри Х. Роджерс, вице-президент «Стандард ойл», берет на себя обязательство спасти пошатнувшиеся дела Клеменса. В 1894 году «Уэбстер и Ко» объявляет себя банкротом, и по совету Роджерса Клеменс прекращает финансировать наборную машину Пейджа. В 1894 году выходит отдельными выпусками и целой книгой «Простофиля Вильсон».

1895 В августе, чтобы собрать денег, в сопровождении Оливии и Клары начинает кругосветный лекционный тур; по пути следования выступает с лекциями на Тихоокеанским побережье, а затем – в Австралии и Новой Зеландии.

1896 Читает лекции в Индии, на Цейлоне и в Южной Африке. Опубликованы «Личные воспоминания о Жанне д’Арк сьера Луи де Конта, ее пажа и секретаря». 18 августа Сюзи умирает в Хартфорде от менингита. Джин диагностируют эпилепсию. Уезжает в Лондон.

1897 В Лондоне и Хартфорде выходит книга «Следуя вдоль экватора». Живет в Веггисе, Швейцарии и Вене.

1898 Полностью расплачивается с кредиторами. Живет в Вене и вблизи Кальтенлойтгебена.

1899–1901 Проживает в Лондоне с выездами на европейские воды. Семья возвращается в Соединенные Штаты в октябре 1900 года и живет в Нью-Йорке по адресу: Западная Десятая улица, 14, а затем в Ривердейле, в районе Бронкс. Публикует «Человека, сидящего во тьме» (февраль 1901 г.).

1902 В последний раз приезжает в Ганнибал и Сент-Луис. Здоровье Оливии сильно ухудшается. Нанятая в качестве ее секретаря Изабелл В. Лайон вскоре становится секретарем Клеменса.

1903 Перевозит семью на снятую виллу ди Кварто во Флоренции. Издательство «Харпер энд бразерс» приобретает эксклюзивные права на все произведения Марка Твена.

1904 Начинает диктовать Лайон автобиографию, Джин распечатывает ее копию. 5 июня Оливия умирает во Флоренции от сердечной недостаточности. Семья возвращается в Соединенные Штаты. Клеменс снимает дом в Нью-Йорке по адресу: Пятая авеню, 21.

1905 Проводит лето в Дублине, штат Нью-Гемпшир, с Джин. Пишет книгу «Военная молитва».

1906 Начинает в январе «Автобиографические диктовки». Выдержки из них появятся в «Норт американ ревью» в 1906–1907 годах. Поручает Джону Миду Хоуэллсу спроектировать дом, который должен быть построен в Реддинге, штат Коннектикут. Анонимно печатает «Что есть человек?» для распространения среди друзей.

1907 Опубликована книга «Христианская наука». Нанимает Ральфа У. Эшкрофта в качестве делового помощника. Предпринимает путешествие в Англию, чтобы получить почетную степень Оксфордского университета.

1908 Переезжает в дом в Реддинге («Простаки дома», затем «Стормфилд»).

1909 Увольняет Лайон и Эшкрофта. Джин поселяется вместе с Клеменсом в Стормфилде. 6 октября Клара выходит за муж за пианиста и дирижера Осипа Габриловича. 24 декабря Джин умирает от сердечной недостаточности.

1910 Находясь на Бермудах, страдает от жестокой ангины, 12 апреля вместе с Пейном уезжает в Нью-Йорк. 21 апреля умирает в Стормфилде.

Биографии родственников

Ниже представлены биографии только ближайших родственников Клеменса – родителей, братьев, сестры, жены и детей.

ДжонМаршаллКлеменс (1798–1847), отец Клеменса, родился в Виргинии. Юношей переехал с матерью, братьями и сестрами в Кентукки, где изучал право, и в 1822 году получил разрешение практиковать. В следующем году женился на Джейн Лэмптон. В 1827 году Клеменсы переехали в Джеймстаун, штат Теннесси, где он открыл магазин и со временем стал секретарем окружного суда. В 1835 году переехал с семьей в Миссури, обосновавшись сначала в деревне Флорида, где родился Сэмюэл Клеменс. Два года спустя был назначен судьей окружного суда округа Монро, заработав почетное наименование «судья», которое молодой Клеменс неосознанно преувеличил, приписав этому посту большую влиятельность. В 1839 году перевез семью в Ганнибал, где держал магазин на Мейн-стрит, и был избран мировым судьей, вероятно, в 1844 году. К моменту смерти был кандидатом на должность секретаря окружного суда, но умер за несколько месяцев до выборов. Считался одним из передовых граждан округа, безупречно честным, но в кругу семьи был неразговорчив и раздражителен. Тогдашние ссылки на «расшатанные нервы» Джона Клеменса, вкупе с его неумеренным употреблением лекарств, могут указывать на какое-то хроническое заболевание. Его внезапная смерть от пневмонии в 1847 году оставила семью в благородной нищете. Клеменсу, когда умер его отец, было только одиннадцать лет; впоследствии он писал, что «мои собственные отношения с ним недалеко ушли от простого знакомства» (Inds, 309–311; 4 Sept. 1883 to Holcombe, MnHi).

ДжейнЛэмптонКлеменс (1803–1890), мать Клеменса, родилась в округе Адэр, штат Кентукки. Ее брак с угрюмым и лишенным чувства юмора Джоном Маршаллом Клеменсом не был союзом по любви: на склоне лет она призналась своим родным, что вышла замуж, чтобы насолить другому своему воздыхателю. Она родила семерых детей, из которых только четверо (Орион, Памела, Сэмюэл и Генри (1838–1858)) пережили ее мужа, умершего в 1847 году. Вдовой Джейн покинула Ганнибал, штат Миссури, и между 1853 и 1870 годами жила в Маскатине и, возможно, в Кеокуке, штат Айова, а также в Сент-Луисе, штат Миссури, первоначально в семье Ориона Клеменса, а затем – своей дочери, Памелы Моффетт. После того как Клеменс женился и обосновался в Буффало, штат Нью-Йорк, в 1870 году, Джейн с овдовевшей Памелой обосновалась поблизости от Фредонии, а в 1882 году переехала в Кеокук, штат Айова, где жила с Орионом до конца жизни. Она была похоронена на кладбище Маунт-Оливет, в Ганнибале, рядом со своим мужем и сыном Генри. Ганнибальский пастор называл ее женщиной самого жизнерадостного характера, живой, общительной, общей любимицей (Wecter, 1952, 86). Она послужила прообразом тети Полли в «Томе Сойере», «Гекльберри Финне» и других произведениях. После ее смерти в 1890 году Клеменс написал трогательное посвящение «Джейн Лэмптон Клеменс» (Inds, 82–92, 311).

Орион(произноситсяОри́он)Клеменс (1825–1897), старший брат Клеменса, родился в Гейнсборо, штат Теннесси. После переезда семьи Клеменс в Ганнибал, штат Миссури, он был подмастерьем у печатника. В 1850 году начал издавать в Ганнибале газету «Вестерн юнион», а в следующем году стал также владельцем газеты «Ганнибал джорнал», наняв наборщиками Клеменса и младшего брата Генри. В 1853 году, вскоре после того как Клеменс отправился странствовать, Орион переехал с матерью и Генри в Маскатин, штат Айова. Там он женился на Мэри (Молли) Стоттс (1834–1904), которая в 1855 году родила ему дочь Дженни. На президентских выборах 1860 года он агитировал за Линкольна и благодаря влиянию друга был вознагражден назначением на должность секретаря новообразованной Территории Невада (1861). Молли и Дженни приехали к нему туда в 1862 году. В 1864 году Дженни умерла от сыпного тифа. В тот год Невада стала штатом, и Орион не смог получить должности, сравнимой с его прежней позицией. В течение последующих двух десятилетий он отчаянно пытался заработать на жизнь в качестве корректора, изобретателя, фермера-птицевода, адвоката, лектора и писателя. С середины 1870-х годов и до его смерти в 1897 году Ориону оказывал финансовую поддержку подтрунивавший над ним и раздраженный Клеменс, сказавший о брате: «…он был всегда честен и благороден», но «…мечтателем, мечтателем от рождения» (Inds, 311–313; см. AD, 28 Mar. 1906).

Памела(произноситсяПами́ла)А.(Клеменс)Моффетт (1827–1904), также известная как «Памилия» или «Мила», старшая сестра Клеменса. Родившись в Джеймстауне, штат Теннесси, она после переезда семьи Клеменс в Ганнибал посещала школу Элизабет Хорр и в ноябре 1840 года была отмечена своей учительницей за «любезные манеры и преданное усердие в своих разнообразных занятиях». Памела играла на фортепьяно и гитаре и в 1840-х годах помогала содержать семью, давая уроки музыки. В сентябре 1851 года она вышла замуж за оптового торговца Уильяма Андерсона Моффетта (1816–1865) и переехала в Сент-Луис. У них было двое детей: Энни (1852–1950) и Сэмюэл (1860–1908). С 1870 года Памела проживала во Фредонии, штат Нью-Йорк. Клеменс называл Памелу пожизненным инвалидом: вероятно, она послужила прототипом кузины Тома Мэри в «Томе Сойере», «Гекльберри Финне» и других произведениях (Inds, 313).

ОливияЛуизаЛэнгдонКлеменс (1845–1904), среди близких известная как Ливи, родилась и выросла в Эльмире, штат Нью-Йорк, и была дочерью богатого угольного коммерсанта Джервиса Лэнгдона (1809–1870) и Оливии Льюис Лэнгдон (1810–1890). Лэнгдоны были людьми глубоко религиозными, реформистами и аболиционистами. Образование Ливи в 1850-х и 1860-х годах было сочетанием домашнего обучения и занятий в Терстонской женской семинарии и Женском колледже в Эльмире. Ее всегда хрупкое здоровье ухудшилось до инвалидности в период между 1860 и 1864 годами. «Она уже никогда, до конца дней, не была крепкой», – писал Клеменс в 1906 году. Клеменс был впервые представлен застенчивой и серьезной Ливи в декабре 1867 года, а вскоре начал усердные и продолжительные ухаживания, большей частью через письма. Они поженились в феврале 1870 года и поселились в Буффало, штат Нью-Йорк, в доме, приобретенном для них отцом Ливи; их первенец, Лэнгдон Клеменс, родился там же, в ноябре. В 1871 году они переехали в качестве арендаторов на ферму Нук в окрестностях Хартфорда, штат Коннектикут, и быстро стали неотъемлемой частью светской жизни того литературно-интеллектуального анклава. Они приобрели землю и построили тот замечательный дом, который стал их родным кровом на период с 1874 по 1891 год. Маленький Лэнгдон умер в 1872 году, но родились три дочери: в 1872 году – Оливия Сьюзен (Сюзи), в 1874 году – Клара и в 1880 году – Джейн (Джин). Клара впоследствии вспоминала материнскую «бескорыстную и нежную натуру – сочетавшуюся с полным пониманием, как интеллектуальным, так и человеческим, своего мужа»; по ее словам, мать «заботилась обо всем имевшем отношение к дому и домашнему очагу, что включало гостеприимство в отношении многочисленных гостей», и находила «время для уроков французского и немецкого, равно как и часы для чтения вслух моим сестрам и мне» (СС 1931, 24–25). Для своего обожаемого мужа, к которому она любовно обращалась «Малыш», Ливи была, по его словам, «преданным, рассудительным и скрупулезным редактором» (AD, 14 Feb 1906; см. также AD 13 Feb 1906). В июне 1891 года, в связи с ростом расходов и капиталовложениями Клеменса, истощившими его денежные поступления, равно как и личный доход Ливи, они надолго закрыли свой дом в Хартфорде и отправились для восстановления сил и средств в Европу. С тех пор жизнь Ливи проходила во временных квартирах, гостиничных номерах и арендованных домах. Когда в апреле 1894 года Клеменс был вынужден объявить себя банкротом, финансовое будущее семьи было спасено с помощью уловки, наделившей Ливи статусом «кредитора с преимущественным правом требования» и передачи ей всех авторских прав Клеменса. В 1895–1896 годах они с Кларой сопровождали Клеменса в его кругосветном лекционном турне. Смерть ее дочери Сюзи в 1896 году стала ударом, от которого Ливи так и не оправилась. Она умерла от сердечной недостаточности в июне 1904 года в Италии.

ОливияСьюзенКлеменс (1872–1896), известная как Сюзи, была старшей дочерью Клеменса. Ее раннее образование осуществлялось главным образом дома матерью и в течение нескольких первоначальных лет – гувернанткой. Вскоре проявились ее писательский, театральный и музыкальный таланты. В тринадцать лет она тайно начала писать биографию Клеменса, значительную часть которой он впоследствии включил в автобиографию, – это очаровательный портрет идиллической семейной жизни. Сюзи сопровождала родителей в Англию в 1873 году и в течение более длительного пребывания за границей в 1878–1879 годах. Осенью 1890 года она покинула дом и стала посещать Брин-Мор-колледж в Пенсильвании, но закончила только один семестр. В июне 1891 года Клеменсы закрыли свой хартфордский дом, и семья, включая Сюзи, уехала в Европу на восстановительный период, который продлился до середины 1895 года. Сюзи посещала школы в Женеве и Берлине и брала уроки языка и пения, но все больше страдала от физических и нервных недомоганий, с которыми ее родители пытались справиться, в том числе с помощью «лечения внушением» и гидротерапии. После этого пребывания в Европе Сюзи решила не сопровождать отца, мать и сестру Клару в кругосветном лекционном турне Клеменса (1895–1896) – они с сестрой Джин остались в Эльмире, штат Нью-Йорк, в доме их тетки Сьюзен Крейн. В августе 1896 года, навестив дом своего детства в Хартфорде, Сюзи вернулась домой в лихорадке, которая оказалась спинальным менингитом. Она умерла, в то время как ее мать и сестра спешили через Атлантику, чтобы быть рядом с ней. «Наступила безысходная тьма», – написал Клеменс в своей записной книжке (Notebook 40, TS p. 8 CU-Mark; см. AD, 2 Feb. 1906).

КлараЛэнгдонКлеменс (1874–1962), прозывавшаяся Бэй, была второй дочерью Клеменса. Рожденная в Хартфорде, штат Коннектикут, она получила образование в основном дома, от матери и гувернантки. Во время временного пребывания семьи в Европе между 1891 и 1895 годами Клара пользовалась большей независимостью, чем ее сестры, вернувшись одна в Берлин для изучения музыки. Она была единственной из дочерей Клеменса, которая поехала затем с ним и с Ливи в кругосветное путешествие. И смерть ее сестры Сюзи, и первый эпилептический припадок другой сестры, Джин, произошли в одном и том же, 1896, году. «Прошло много времени, прежде чем кто-то в нашей семье опять засмеялся», – вспоминала Клара (СС 1931, 179). В 1897 году семья поселилась в Вене. Клара мечтала стать пианисткой и училась у Теодора Лешетицкого, через которого познакомилась с молодым русским пианистом Осипом Габриловичем (1878–1936). К 1898 году Клара почувствовала призвание к пению – карьере, в которой она снискала скорее снисходительность, чем признание. После смерти матери в 1904 году Клара пребывала в тяжелом психическом состоянии и в 1905–1906 годах периодически находилась вдали от семьи, на лечении покоем. Финансово она зависела от отца, но проводила в его доме все меньше времени, путешествуя и время от времени выступая с сольными концертами. Испытывая все большую подозрительность в отношении той власти, которую забирали над ее отцом Изабелл В. Лайон и Ральф Эшкрофт, Клара в 1909 году убедила Клеменса их уволить. В 1909 году Клара вышла замуж за Габриловича, их дочь, Нина Габрилович (1910–1966), была последним прямым потомком Клеменса. Между 1904 и 1910 годами Клара потеряла мать, сестру Джин и отца; в возрасте тридцати пяти лет ей единственной досталось все состояние Марка Твена, которое находилось в доверительном управлении, с условием не нарушать его целостность до ее собственной смерти. До конца жизни она употребляла свое влияние, чтобы следить за тем, как ее отца представляют перед публикой. Габрилович умер в 1936 году; в 1944 году Клара вышла замуж за русского дирижера Якова Самосуда (1894–1966). Ее мемуары о Клеменсе «Мой отец Марк Твен» вышли в свет в 1931 году. Последние десятилетия своей жизни она провела в Южной Калифорнии. Завещание Кларой в 1962 году личных бумаг Клеменса университету Беркли, штат Калифорния, послужило основой создания «Архива Марка Твена», ныне хранящегося в Библиотеке Банкрофта.

Джин(ДжейнЛэмптон)Клеменс (1880–1909), младшая дочь Клеменса, была названа в честь его матери, но всегда называлась Джин. Как и ее сестры, она получила образование преимущественно дома. Однако в 1896 году, когда с ней случился жестокий эпилептический припадок, она находилась в школе в Эльмире, штат Нью-Йорк. Были прописаны успокаивающие средства, и в течение следующих нескольких лет ее встревоженные родители пытались воспрепятствовать прогрессированию болезни, в частности, проведя лето 1899 года в Швеции, где она могла лечиться у известного врача-остеопата Йонаса Келлгрена. Состояние здоровья, еще ухудшившееся после смерти матери в 1904 году, и частые переезды семьи давали Джин мало шансов на независимое существование. В конце 1899 года она начала учиться писать на машинке, чтобы переписывать рукописи своего отца. Она также любила верховую езду и другие виды активного отдыха и поддерживала идею защиты прав животных и людей. В октябре 1906 года Джин отправили в санаторий в Катонахе (Катоне), штат Нью-Йорк, и она оставалась в «ссылке» до апреля 1909 года, когда переехала к своему отцу на виллу Стормфилд в Реддинге, штат Коннектикут. Следующие месяцы они провели в тесном, счастливом взаимодействии, причем она заменила Изабелл Лайон в должности секретаря. Джин умерла в Стормфилде 24 декабря 1909 года, очевидно от сердечного приступа, случившегося во время эпилептического припадка. В течение следующих нескольких дней Клеменс написал душераздирающие воспоминания о ней, озаглавленные «Заключительные слова автобиографии» (SLC 1909).

Источники

AD. Autobiographical Dictations.

MT. 1959. The Autobiography of Mark Twain. Edited by Charles Neider. New York: Harper and Brothers.

AutoMT1. 2010. Autobiography of Mark Twain, Volume 1. Edited by Harriet Elinor Smith, Benjamin Griffin, Victor Fischer, Michael B. Frank, Sharon K. Goetz, and Leslie Diane Myrick. Mark Twain Papers. Berkley and Los Angeles: University of California Press.

Budd, Louis J. 1992. Mark Twain: Collected Tales, Sketches, Speeches & Essays, 1852–1890. The Library of America. New York: Literary Classics of the United States.

CC (Clara Langdon Clemens, later Gabrilowitsch and Samossoud). 1931. My Father, Mark Twain. New York: Harper and Brothers.

CtY-BR. Yale University, Beinecke Rare Book and Manuscript Library, New Haven, Conn.

CU-Mark. University of California, Mark Twain Collection, Berkley.

HHR. 1969. Mark Twain’s Correspondence with Henry Huttleston Rogers. Edited by Lewis Leary. The Mark Twain Papers. Berkley and Los Angeles: University of California Press.

Howe, M.A. DeWolfe. 1922. Memories of a Hostess: A Chronicle of Eminent Friendshis Drawn Chiefly from the Diaries of Mrs. James T. Fields. Boston: Atlantic Monthly Press.

Howells, William Dean. 1910. My Mark Twain: Reminiscences and Criticisms. New York: Harper and Brothers.

Inds. 1989. Huck Finn and Tom Sawyer among the Indians, and Other Unfinished Stories. Foreword and notes by Dahlia Armon and Walter Blair. The Mark Twain Library. Berkley and Los Angeles: University of California Press, Also online at MTPO.

Lyon, Isabel V.

1903–1906. Journal of seventy-four pages, with entries dated 7 November 1903 to 14 January 1906, CU-MARK.

1906. Diary in The Standard Daily Reminder: 1906. MS notebook of 368 pages, CU-MARK.

MH-H. Harvard University, Houghton Library, Cambridge, Mass.

MHi. Massachusetts Historical Society, Boston.

MiU-H. University of Michigan, Michigan Historical Collection, Ann Arbor.

MnHi. Minnesota Historical Society, St. Paul.

MTA. 1924. Mark Twain’s Autobiography. Edited by Albert Bigelow Paine. 2 vols. New York: Harper and Brothers.

MTB. 1912. Mark Twain: A Biography. By Albert Bigelow Paine. 3 vols. New York: Harper and Brothers. [Volume numbers in citations are to this edition; page numbers are the same in all editions.]

MTE. 1940. Mark Twain in Eruption. Edited by Bernard DeVoto. New York: Harper and Brothers.

MTHL. 1960. Mark Twain-Howels Letters. Edited by Henry Nash Smith and William M. Gibson, with the assistance of Frederick Anderson. 2 vols. Cambridge: Belknap Press of Harward University Press.

MTPO. Mark Twain Project Online. Edited by the Mark Twain Project. Berkley and Los Angeles: University of California Press. [Launched 1 November 2007.] .

N&J3. 1979. Mark Twain’s Notebooks & Journals, Volume 3 (1883–1891). Edited by Robert Pack Browning, Michael B. Frank, and Lin Salamo. The Mark Twain Papers. Berkly and Los Angeles: University of California Press.

NN-BGC. New York Public Library, Albert A. and Henry W. Berg Collection, New York, NY.

RI 1993. Roughing It. Edited by Harriet Elinor Smith, Edgar Marquess Branch, Lin Salamo, and Robert Pack Browning. The Works of Mark Twain. Berkley and Los Angeles: University of California Press. [This edition supersedes the one published in 1972.]

RPB-JH. Brown University, John Hay Library of Rare Books and Special Collections, Providence, R.I.

Scharnhorst, Gary. 2006. Mark Twain: The Complete Interviews. Tuscaloosa: University of Alabama Press.

SLC (Samuel Langhorne Clemens).

1905. «John Hay and the Ballads». Harper’s Weekly 49 (21 October): 1530.

1909. «Closing Words of My Autobiography». MS of forty-four pages, written on 24, 25, and 26 December, CU-MARK. Published as «The Death of Jean» in Harper’s Monthly Magazine 122 (January 1911): 210–215.

2009. Who Is Mark Twain? Edited with a note on the text, by Robert H. Hirst. New York: HarperStudio.

U.S. National Archives and Records Administration.

1907–1909. Fentress Land Co. et al. v. Bruno Gernt et al. Civil Case № 967, Circuit Court of the United States for the Southern Division of the Eastern District of Tennessee, Southeast Region Archives, Morrow, Ga.

ViU University of Virginia, Charlottesville.

Wecter, Dixon. 1952. Sam Clemens of Hannibal. Boston: Houghton Mifflin Company. Riverside Press.

Примечания

1

«Последняя попытка», одно из предисловий, написанных, чтобы представить читателю окончательную форму автобиографии. – Здесь и далее во «Введении», кроме особо оговоренных случаев, примеч. из американского издания.

(обратно)

2

«Mark Twain’s Bequest», London «Times», 23 May 1899, 4, in Scharnhorst 2006, 334.

(обратно)

3

Автобиографические диктовки, 13 января 1908 г.

(обратно)

4

«The Privilege of the Grave», написано в 1905 г., опубликовано в SLC 2009, 56.

(обратно)

5

Эти слова помещались в конце редакционного примечания, которое предшествовало каждой из двадцати пяти подборок в «Ревью».

(обратно)

6

«Автобиография» Марка Твена (Mark Twain’s Autobiography), под редакцией Альберта Бигелоу Пейна, в 2 тт. (New York: Harper and Brothers, 1924), 1:1, в дальнейшем именуемая «МТА».

(обратно)

7

Пейн сказал в 1933 г. репортеру, что «полная автобиография… составит примерно шесть томов, включая те два, что уже опубликованы, и, вероятно, не станет достоянием гласности “много-много лет”» («Canard Blasted by Biographer of Mark Twain», New York «Herald Tribune», 8 July 1933, clipping in CU-MARK).

(обратно)

8

«Вступление» «Марк Твен в гневе» («Introduction» «Mark Twain in Eruption»), под ред. Бернарда Де Вото (New York: Harper and Brothers, 1940), VII–IX; в дальнейшем именуемая «MTE».

(обратно)

9

Марк Твен. «Вступление» к «Автобиографии» (включая главы, опубликованные впервые) («Introduction» «The Autobiography of Mark Twain, Including Chapters Now Published for the First Time»), под ред. Чарлза Нейдера (New York: Harper and Brothers, 1959), IX, XVI, XX–XXIII, в дальнейшем именуемая «AMT».

(обратно)

10

МТРО () – это веб-сайт открытого доступа, поддерживаемый проектом «Mark Twain Project», для того чтобы сделать все его издания доступными онлайн. «Автобиография» Марка Твена – первая работа, которая будет опубликована там параллельно с ее бумажной версией, и первая, в которой будут опубликованы текстовые материалы для исследования только в электронной форме.

(обратно)

11

Annie Adams Fields Papers, diary entry for 28 Apr. 1876, MHi, published in Howe 1922, 250–251 (Записки Энни Эдамс Филдз, запись в дневнике от 28 апреля 1876 г., исторический архив Массачусетского исторического общества; опубликованы в Хау, 1922, с. 250–251).

(обратно)

12

Этот набросок также известен под названием «Ранние годы во Флориде, штат Миссури», которое присвоил ему Пейн и которое принято здесь (см. Приложение. Предварительные рукописи и диктовки).

(обратно)

13

См. «Джон Хэй».

(обратно)

14

То есть имеется две дюжины сохранившихся работ; другие могли быть уничтожены.

(обратно)

15

«Выборочные отрывки», первоначально снабженные подзаголовком «Из главы II», представляют собой первый набросок в этом томе. Номер главы больше не присутствует в тексте, потому что Клеменс удалил его в процессе переработки. «Из главы IX» воспроизведено в Приложении. Предварительные рукописи и диктовки.

(обратно)

16

N&J3, 112. Позднее, в окончательном варианте автобиографии, начиная с автобиографической диктовки от 7 февраля 1906 г., Клеменс воспроизводит значительную часть этой написанной Сюзи биографии.

(обратно)

17

Грант, Улисс Симпсон (1822–1885) – американский политический и военный деятель, полководец северян в годы Гражданской войны в США, генерал армии; в 1869–1877 гг. – 18-й президент США. – Примеч. пер.

(обратно)

18

Автобиографические диктовки, 26 февраля 1906 г.

(обратно)

19

Хоуэллс, Уильям Дин (1837–1920) – американский писатель и литературный критик. – Примеч. пер.

(обратно)

20

5 May 1885 to Redpath, MiU-H; 4 Apr. 1891 to Howells, NN-BGC, in MTHL, 2:641.

(обратно)

21

11 Sept. 1885 to Beecher, draft in CU-MARK. The first Grant Dictation, «The Chicago G.A.R. Festival», is included in the Appendix, Preliminary Manuscripts and Dictations (включена в Приложение. Предварительные рукописи и диктовки).

(обратно)

22

См. «AutoMTI», 101–106.

(обратно)

23

Одно из них, «Ральф Килер», включено в Приложение. Предварительные рукописи и диктовки.

(обратно)

24

См. «AutoMTI», 127–144, and the Textual Commentary for this sketch at MTPO.

(обратно)

25

10 Oct. 1898 to Bok, ViU; 6 and 7 Nov. 1898 and 12 Nov. 1898 to Rogers (2nd of 2), collection of Peter A. Salm, in HHR, 374, 376; 25 Feb. 1899 to Gilder, CtY-BR.

(обратно)

26

Lyon 1903–1906, entry for 28 Feb. 1904.

(обратно)

27

16 Jan. 1904 to Howells, MH-H, in MTHL, 2:778.

(обратно)

28

«Джон Хэй».

(обратно)

29

Автобиографические диктовки, 6 августа 1906 г.

(обратно)

30

См. Автобиографические диктовки от 26 мая (Уитфорд), 2 июня (Пейдж) и 14 июня 1906 г. (Брет Гарт).

(обратно)

31

MTB, 3:1266.

(обратно)

32

MTB, 3:1267.

(обратно)

33

Pain to Lyon, 11 June 1906, CU-MARK.

(обратно)

34

Lyon 1906, entry for 22 June (Лайон, 1906 г., запись в дневнике от 22 июня). Приведенная Лайон дата этой рукописи (1879) была ошибочной – вероятно, она хотела написать «1897», что было бы примерно правильно.

(обратно)

35

17 June 1906 to Howells, NN-BGC, in MTHL, 2:811.

(обратно)

36

Одна из таковых, автобиографическая диктовка от 20 июня, включена в выборку из «Автобиографии» Марка Твена, т. 2.

(обратно)

37

Howells 1910, 93–94.

(обратно)

38

14 Mar. 1904 to Howells, NN-BGC, in MTHL, 2:782.

(обратно)

39

Автобиографические диктовки, 6 апреля 1906 г.

(обратно)

40

Клеменс давал показания под присягой в качестве истца на гражданском судебном процессе по поводу этой земли («Interrogatories for Saml. L. Clemens», filed 3 April 1909, and «Deposition S.L. Clemens», filed 11 June 1909, U.S. National Archives and Records Administration 1907–1909; copies of these documents provided courtesy of Barbara Schmidt).

(обратно)

41

Книга пэров Берка – содержит список пэров Англии и их родословную, а также список лиц, получивших титул пэра в истекшем году. Впервые была издана Дж. Берком в 1826 г.; с 1847 г. издается ежегодно. – Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примеч. пер.

(обратно)

42

Хокинс, Джон (1532–1595) – английский кораблестроитель, адмирал, коммерсант, работорговец и пират. За отвагу в битве с Непобедимой армадой пожалован в рыцарство (1588). – Примеч. науч. ред.

(обратно)

43

Поправка (1906) – его площадь составляла 100 тысяч акров. – Примеч. авт.

(обратно)

44

Катоба – сорт винограда и марка вина. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

45

Реймонд, Джон Т. (1836–1887) – американский театральный актер. Самая популярная его роль – полковник Малберри Селлерс в инсценировке романа Марка Твена «Позолоченный век».

(обратно)

46

Реймонд играл полковника Селлерса примерно с 1876 г. Около двадцати лет спустя Майо инсценировал «Трагедию простофили Вильсона» и просто восхитительно сыграл заглавную роль. – Примеч. авт.

(обратно)

47

Уорнер, Чарлз Дадли (1829–1900) – американский писатель, романист и эссеист, в соавторстве с которым Марк Твен написал роман «Позолоченный век». – Примеч. науч. ред.

(обратно)

48

Союз – федерация 24 северных штатов, противостоящих Конфедерации Юга, в период Гражданской войны в США.

(обратно)

49

100 тысяч акров. – Примеч. авт.

(обратно)

50

В своей биографии «Жизнь Бенвенуто» Челлини вспоминал, что в пять лет он разглядел в пламени очага зверька, похожего на ящерицу, и отец объяснил, что это саламандра, которая на его памяти еще никому наяву не являлась. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

51

Суккоташ – блюдо из молодой кукурузы и бобов, национальное блюдо североамериканских индейцев.

(обратно)

52

Масляные бобы – так в Новой Англии, на Юге США (в Луизиане) и в некоторых центральных американских штатах называют желтые съедобные стручки фасоли, которые используют в салатах, супах и рагу.

(обратно)

53

Коблер – коктейль из вина, рома или виски с сахаром, мятой, фруктами и льдом.

(обратно)

54

Линия Мейсона – Диксона – граница, проведенная в 1763–1767 гг. для разрешения территориального спора между Пенсильванией и Мэрилендом. До Гражданской войны линия служила символической границей между свободными штатами Севера и рабовладельческими штатами Юга.

(обратно)

55

Видимо, шутка автора: жесткокрылые – отряд насекомых. – Примеч. пер.

(обратно)

56

Каломель, ревень, корень ялапы – слабительные средства. – Примеч. пер.

(обратно)

57

Харрис, Джоэль Чендлер (1848–1908) – американский писатель, автор «Сказок дядюшки Римуса», являющихся переработкой негритянского фольклора. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

58

Хэй, Джон Мильтон (1838–1905) – государственный деятель США, дипломат и писатель; в периоды президентства Уильяма Маккинли и Теодора Рузвельта был государственным секретарем США. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

59

Грили, Хорас (1811–1872) – американский журналист, политический деятель, совместный кандидат от Либерально-республиканской и Демократической партий на президентских выборах 1872 г. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

60

Холмс, Оливер Уэнделл (1809–1894) – американский врач, поэт и писатель. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

61

Сандвичевы острова – устаревшее название Гавайских островов.

(обратно)

62

20 мая 1906 г. Сейчас я вспомнил – Маккреллиш. – Примеч. авт.

(обратно)

63

Я имею в виду ручкой. Эта «Автобиография» надиктовывается, а не пишется. – Примеч. авт.

(обратно)

64

Олдрич, Томас Бейли (1836–1907) – американский поэт, романист, автор путевых очерков и редактор.

(обратно)

65

Reale – королевский (ит.).

(обратно)

66

Бедекер – путеводитель по историческим местам (по имени Карла Бедекера, издателя путеводителей).

(обратно)

67

Христианская наука – парахристианское религиозное учение протестантского происхождения, основанное в 1866 г. Мэри Бейкер Эдди.

(обратно)

68

«Блэквуд» – английский ежемесячный журнал, основанный Уильямом Блэквудом и издававшийся с 1817 по 1980 г.

(обратно)

69

Делла Роббиа, Лука (1400–1482) – ведущий флорентийский скульптор кватроченто, которого Вазари называл изобретателем глазурованной терракоты. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

70

Усадьба (ит.).

(обратно)

71

Фьезоле – город в регионе Тоскана, в провинции Флоренция.

(обратно)

72

Крестьянин, селянин (ит.).

(обратно)

73

Хозяин (ит.).

(обратно)

74

Имеется в виду Флорентийская республика, существовавшая в 1115–1185 и 1197–1537 гг. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

75

Маккей и Фэар – американские промышленники, открывшие в окрестностях Виргиния-Сити золотую жилу, названную «Великая Бонанза».

(обратно)

76

Сьерра – горная система Сьерра-Невада, хребет в западном поясе Кордильер, проходящий почти через всю восточную часть штата Калифорния.

(обратно)

77

Гридирон-клуб (основан в 1885 г.) – старейшая и одна из самых престижных журналистских организаций в Вашингтоне.

(обратно)

78

Фанстон, Фредерик Н. (1865–1917) – генерал армии Соединенных Штатов, наиболее известный своей ролью в испано-американской и филиппино-американской войнах. За боевые действия в последней получил почетную медаль.

(обратно)

79

Агинальдо, Эмилио (1869–1964) – филиппинский политический деятель, первый президент Филиппин в 1899–1901 гг. Когда Соединенные Штаты после победы над испанцами решили оккупировать Филиппины, оказал им решительное сопротивление. В 1901 г., после трех лет партизанской войны, был разбит, взят в плен и заявил, что отказывается от борьбы и становится лояльным Соединенным Штатам. Пленение Агинальдо сделало генерала Фанстона национальным героем, хотя его репутация была несколько подмочена, когда стали известны неприглядные детали операции.

(обратно)

80

Уиттьер, Джон Гринлиф (1807–1892) – американский поэт и аболиционист.

(обратно)

81

В этой главе приводятся цитаты из поэтических произведений Холмса, Ральфа Уолдо Эмерсона и Генри Лонгфелло.

(обратно)

82

«Гимн Согласия (Конкордский гимн)» американского писателя Ральфа Уолдо Эмерсона, написанный в память о битве при Конкорде во время американской революции.

(обратно)

83

Разрозненные строки из стихотворения Ральфа Уолдо Эмерсона «Брама».

(обратно)

84

Строки из стихотворения Генри Лонгфелло «Деревенский кузнец» (пер. М. Донского).

(обратно)

85

Строки из стихотворения Холмса «A Voice of the Loyal North».

(обратно)

86

Выражение часто употреблялось в сводках военного министерства во время Гражданской войны в США; Потомак – река, протекающая через штаты Западная Виргиния, Мэриленд и Виргиния.

(обратно)

87

На самом деле это стихотворение Джона Гринлифа Уиттьера; Барбара Фритчи была юнионисткой во время Гражданской войны.

(обратно)

88

«Записки Биглоу» – на самом деле это сатирическая поэма Джеймса Рассела Лоуэлла.

(обратно)

89

«Thanatopsis» («Созерцание смерти») – стихотворение американского поэта Уильяма Брайанта.

(обратно)

90

«Когда Джонни вернется домой» – популярная песня Американской гражданской войны.

(обратно)

91

«Эванджелина» – эпическая поэма Генри Лонгфелло.

(обратно)

92

Отрывок из стихотворения Генри Лонгфелло «Псалом жизни» (пер. И. Бунина).

(обратно)

93

Бостонская бойня – уличная стычка, произошедшая 5 марта 1770 г. в Бостоне, столице провинции Массачусетс-Бей, между горожанами и английскими солдатами. Население города было недовольно колониальной налоговой политикой со стороны метрополии, а также тем, что большая часть колониальных чиновников назначалась королем. Бостонская бойня стала одним из кульминационных моментов противостояния Британии и ее североамериканских колоний. Она послужила сигналом к столь же легендарному бостонскому чаепитию, а впоследствии и к Войне за независимость США.

(обратно)

94

Бернс, Энтони – беглый раб, судебный процесс над которым в Бостоне всколыхнул общественное сочувствие.

(обратно)

95

Вест-Пойнт – разговорное название Военной академии сухопутных войск (военное училище в Вест-Пойнте).

(обратно)

96

Мексиканская война – Американо-мексиканская война (1846–1848).

(обратно)

97

См. «Старые времена на Миссисипи». – Примеч. авт.

(обратно)

98

Остров Шип – собирательное название двух барьерных островов у побережья Мексиканского залива в штате Миссисипи.

(обратно)

99

Гран – 0,0648 г.

(обратно)

100

Моррисовские обои – обои, выполненные по рисункам художника У. Морриса (1834–1896) в его фирме по производству предметов декоративно-прикладного искусства «Моррис, Маршалл, Фолкнер и Ко». – Примеч. науч. ред.

(обратно)

101

Полицейский суд – суд по делам о расследуемых полицией мелких преступлениях.

(обратно)

102

Город квакеров – распространенное в народе название Филадельфии, штат Пенсильвания, основанной квакерами; город до сих пор является одним из квакерских центров.

(обратно)

103

Тук, Томас (1774–1858) – английский экономист и статистик.

(обратно)

104

Бут, Эдвин Томас (1833–1893) – знаменитый американский актер XIX в., совершивший турне по США и главным европейским столицам, представляя шекспировский репертуар.

(обратно)

105

Маккэллок, Джон Э. (1837–1885) – американский актер, игравший второстепенные роли в шекспировских и других трагедиях.

(обратно)

106

Барретт, Лоренс (1838–1891) – один из ведущих американских актеров XIX в., особенно известный своими интерпретациями Шекспира.

(обратно)

107

Сиклс, Дэниель Эдгар (1819–1914) – яркий и противоречивый американский политик, генерал северян во время Гражданской войны и дипломат.

(обратно)

108

Ки, Филип Бартон (1818–1859) – федеральный прокурор округа Колумбия; застрелен Дэниелем Сиклсом, узнавшим, что жена изменила ему с Ки. Сиклс был оправдан по причине того, что действовал в состоянии аффекта, тогда этот способ защиты был применен в США впервые.

(обратно)

109

«Звездное знамя» – национальный гимн США, официально принятый в 1931 г. (автор слов – Френсис Скотт Ки).

(обратно)

110

Геттисберг – населенный пункт на юге штата Пенсильвания, близ которого 1–3 июля 1863 г. состоялось одно из крупнейших сражений Гражданской войны.

(обратно)

111

В штатском (фр.).

(обратно)

112

Уокер, Уильям (1824–1860) – американский юрист, журналист и авантюрист, организовавший ряд военных операций в Латинской Америке с целью создания колоний под его личным управлением. 4 мая 1855 г. Уокер с пятьюдесятью шестью последователями отправился в Никарагуа, где шла гражданская война, и одна из враждующих фракций обратилась к нему за помощью. В октябре Уокер захватил на озере Никарагуа пароход, принадлежавший американской транспортной компании, и благодаря этому смог неожиданно захватить Гранаду, столицу противоборствующей фракции. С 1856 по 1857 г. он был президентом Никарагуа. Казнен в 1860 г. властями Гондураса.

(обратно)

113

Фурту, Мари-Франсуа-Оскар-Барди (1836–1897) – французский политический деятель; Гамбетта, Леон (1838–1882) – французский политический деятель, премьер-министр и министр иностранных дел Франции в 1881–1882 гг. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

114

Австрийские коронные земли – согласно Конституции, Австрия является федеративной республикой только с 1955 г. и состоит из девяти земель.

(обратно)

115

Тарнополь – так до 1944 г. назывался украинский город Тернополь.

(обратно)

116

Университет Букера Вашингтона – частный университет, изначально для образования чернокожих, находящийся в городе Таскиги, штат Алабама; был основан афроамериканским педагогом Букером Т. Вашингтоном.

(обратно)

117

25 мая. Он и сохранился – до позавчерашнего дня, тогда я устроил последнюю и решительную читку – вслух – и вернулся прямиком к своему первоначальному восхищению им. – Примеч. авт.

(обратно)

118

11 января 1906 г. Это было давно, но прямо указывает на Блейна. – Примеч. авт.

(обратно)

119

11 января 1906 г. Я не могу вспомнить его имя. Кажется, оно начиналось на К. Он был одним из американских редакторов Нового Завета и почти таким же великим гуманитарием, как Хэммонд Трамбалл. – Примеч. авт.

(обратно)

120

Сид Кампеадор (XI в.) – кастильский дворянин, военный и политический деятель, национальный герой Испании, герой испанских народных преданий, поэм, романсов и драм, а также знаменитой трагедии Корнеля.

(обратно)

121

Вестер, Дамиан де (1840–1889) – святой Римско-католической церкви, член мужской монашеской конгрегации Святейших Сердец Иисуса и Марии, священник, миссионер; почитается в Римско-католической церкви как покровитель больных проказой и изгоев.

(обратно)

122

Галахад – рыцарь Круглого стола короля Артура и один из искателей Святого Грааля. В легендах часто подчеркивается его непорочность и покровительство ему высших сил и судьбы, а сам Галахад считается святым рыцарем.

(обратно)

123

Баярд, Пьер Террайль де (1473–1524) – французский рыцарь и полководец времен Итальянских войн, прозванный рыцарем без страха и упрека.

(обратно)

124

Херст, Уильям Рэндольф (1863–1951) – американский медиамагнат, основатель холдинга «Херст корпорейшн», ведущий газетный издатель. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

125

Стихотворение на самом деле принадлежит канадскому поэту Уилфреду Кэмпбеллу (1860–1918).

Любовь явилась на рассвете, когда весь мир был ясен, Полный багряного сияния, цветения и песен; Любовь явилась на рассвете, когда мир овевала крылами надежда, И прозвенела: «Я – жизнь». Любовь явилась вечером, когда день угас, Когда сердце и ум устали и накатывал сон; Любовь явилась вечером, заслоняя закатное солнце, И прошептала: «Я – покой». (обратно)

126

Флеминг, Марджори (1803–1811) – юная шотландская писательница и поэтесса.

(обратно)

127

Браун, Джон (1810–1882) – шотландский врач и писатель.

(обратно)

128

Игра слов: «распинать» («crucify») и «крестить» («christen») по-английски звучат похоже.

(обратно)

129

Игра слов: «олень» («deer») и «дорогой», «дорогостоящий» («dear») по-английски пишутся похоже и звучат одинаково.

(обратно)

130

«Зерно», «железнодорожный вагон», «конус» (англ.).

(обратно)

131

Теленок (англ.).

(обратно)

132

Кейбл, Джордж Вашингтон (1844–1925) – американский прозаик, социолог и историк. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

133

Девенс-младший, Чарлз (1820–1891) – американский юрист и политический деятель; во время Гражданской войны – генерал в армии Севера.

(обратно)

134

Красный (англ.).

(обратно)

135

«Just», «fair» – синонимы со значением «справедливый», «unjust», «unfair» – синонимы со значением «несправедливый» (англ.).

(обратно)

136

Локк, Дэвид Росс (также известный под псевдонимом Петролеум В. Нэсби) (1833–1888) – американский журналист и политический комментатор до и во время Гражданской войны.

(обратно)

137

Веддер, Илайхью (1836–1923) – американский художник-символист, книжный иллюстратор и поэт.

(обратно)

138

Плазмонские воры – в 1900 г. Твен вложил крупные деньги в производство плазмона – продукта из сухого молока, с помощью которого надеялся поправить здоровье своей жены. Впоследствии это привело к судебной тяжбе, которая не давала ему покоя вплоть до 1909 г.

(обратно)

139

Независимый – член Республиканской партии, не идущий на выборах за большинством.

(обратно)

140

Уайз, Генри Александр (1806–1876) – американский конгрессмен, 33-й губернатор Виргинии, а также генерал армии Конфедерации во время Гражданской войны. Браун, Джон (1800–1859) – американский аболиционист, один из первых белых аболиционистов; практиковал партизанскую борьбу в целях отмены рабства. Самым известным подвигом Джона Брауна была попытка захвата городка Харперс-Ферри (в современной Западной Виргинии) 16 октября 1859 г. 2 декабря 1859 г. он был казнен. Во время налета Брауна на Харперс-Ферри Генри Уайз был губернатором штата.

(обратно)

141

«Приключения Тома Сойера» (пер. Н. Дарузес).

(обратно)

142

Готорн, Натаниель (1804–1864) – один из первых и наиболее общепризнанных мастеров американской литературы, внес большой вклад в становление жанра новеллы в литературе романтизма.

(обратно)

143

Игра слов: «Twain» (англ.) означает «два».

(обратно)

144

Хэпгуд, Норман (1868–1937) – американский писатель, журналист, редактор и критик, а также посол в Дании.

(обратно)

145

Вассар-колледж – частный гуманитарный колледж в городе Поукипси, штат Нью-Йорк.

(обратно)

146

Грант, Фредерик (1850–1912) – полковник, сын генерала Улисса Гранта.

(обратно)

147

Сражение при Аппоматтоксе произошло утром 9 апреля 1865 г. и стало последним крупным сражением американской Гражданской войны.

(обратно)

148

Я в то время был его издателем, организуя публикацию его «Личных мемуаров». – Примеч. авт.

(обратно)

149

Марш к морю – поход армии Союза под руководством генерала Шермана к побережью Атлантики в ноябре – декабре 1864 г. во время Гражданской войны.

(обратно)

150

Бак Феншоу – персонаж книги М. Твена «Налегке». – Примеч. науч. ред.

(обратно)

151

Лев – символ евангелиста Марка, а также города Венеции и один из элементов флага итальянского флота.

(обратно)

152

«Магвампы» – республиканские политические активисты, которые изменили Республиканской партии США, поддержав на президентских выборах 1884 г. кандидата от демократов Гроувера Кливленда. Они сделали это, протестуя против коррупции, ассоциируемой с республиканским кандидатом Дж. Блейном.

(обратно)

153

Тайер, Эббот Хэндерсон (1849–1921) – американский художник.

(обратно)

154

Игра слов: фамилия Лайон (Lyon) и «лев» (lion) звучат одинаково.

(обратно)

155

Частный независимый женский гуманитарный колледж, расположенный в Нортгемптоне, штат Массачусетс.

(обратно)

156

Моро – группа этнически родственных малайско-полинезийских народностей, проживающих на архипелаге Сулу и других островах Филиппин.

(обратно)

157

Холо – остров вулканического происхождения на юго-западе Филиппин, в составе архипелага Сулу, протянувшегося между островами Минданао и Борнео.

(обратно)

158

Кубинская война за независимость (1895–1898) – военный конфликт между Кубой и Испанией, длившийся три года, закончившийся при вмешательстве США полным разгромом Испании.

(обратно)

159

«Золотое правило нравственности» – общее этическое правило, которое можно сформулировать как «Относись к людям так, как хочешь, чтобы относились к тебе». Известна и отрицательная формулировка этого правила: «Не делай другим того, чего не желаешь себе».

(обратно)

160

Джиллетт, У.Х. (1853–1937) – американский актер, драматург и режиссер конца XIX – начала XX в.

(обратно)

161

«Мужественные всадники» – популярное название Первого полка волонтеров кавалерии США, состоявшего из ковбоев, владельцев ранчо и студентов и созданного по инициативе Т. Рузвельта и Л. Вуда в начале испано-американской войны (1898).

(обратно)

162

Юношеская христианская ассоциация (ЮХА) – молодежная волонтерская организация, основанная в 1844 г.

(обратно)

163

День украшения могил – он же День поминовения – отмечается 30 мая в память об американцах, погибших во всех войнах; первоначально – День памяти павших в Гражданской войне 1861–1865 гг.

(обратно)

164

По-видимому, Клеменс перефразирует заключительные строки стихотворения Кларенса Урми (1858–1923) «Песня», впервые напечатанного в марте 1906 г. и часто цитировавшегося впоследствии: I shall not pass this way again, / May I be courteous to men, / Faithful to friends, true to my God, / A fragrance on the path I trod.

(обратно)

165

Таммани – политическая организация внутри Демократической партии в Нью-Йорке (конец 1800-х – начало 1900-х), добивавшаяся политического контроля путем коррупции и марионеточной системы, при которой политические партии полностью подчиняются воле своего босса.

(обратно)

166

Пять неразумных дев – отсылка к евангельской притче о десяти девах.

(обратно)

167

Игра слов: «Левин» сходно по звучанию с числительным «eleven» – «одиннадцать».

(обратно)

168

Сражение при Бэллс-Блафф (21 октября 1861 г.) – второе крупное сражение Гражданской войны.

(обратно)

169

Мэрин барашек – отсылка к детской рифмовке «У Мэри был барашек».

(обратно)

170

В русской версии Библии вместо «…людей переселил в города, от одного конца Египта до другого» – «сделал их рабами от одного конца Египта до другого» (Быт. 47:21).

(обратно)

171

Фултон, Роберт (1765–1815) – американский инженер и изобретатель, создатель одного из первых пароходов и проекта одной из первых подводных лодок.

(обратно)

172

Джонс, Джон Поль (1747–1792) – американский морской капитан, участник Войны за независимость.

(обратно)

173

Портер, Хорас (1837–1921) – американский военный и дипломат, служивший в армии Севера во время Гражданской войны.

(обратно)

174

Хелпс, Артур (1813–1875) – английский эссеист, новеллист и историк. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

175

Напоминает слово «Goddam» – «Будь я проклят».

(обратно)

176

Мензис, Джон – основатель службы «Мензис дистрибьюшн», крупный распространитель газет и журналов в Великобритании.

(обратно)

177

Верноподданный легион – патриотический орден Соединенных Штатов, основанный в 1865 г. офицерами армии, военно-морского флота и морской пехоты, отличившимися во время Гражданской войны.

(обратно)

178

Великая республиканская армия – организация ветеранов армии, флота и морской пехоты Севера, воевавших в Гражданской войне.

(обратно)

179

Изобретатель наборной машины весьма остроумного и удивительного характера. Такая существует в единственном экземпляре, находится в Корнельском университете, где хранится как диковинка. И на этом все. – Примеч. авт.

(обратно)

180

Блэкстоун – очевидно, имеется в виду сборник судебных решений, составленный юристом У. Блэкстоуном.

(обратно)

181

Уэбстер, Ноа (1758–1843) – американский лексикограф, языковед, составитель «Американского словаря английского языка». – Примеч. науч. ред.

(обратно)

182

Чайковский, Николай Васильевич (1850–1926) – русский революционер. В 1906–1907 гг. совершал туры по США для сбора средств на закупку оружия для революции в России. В 1918–1919 гг. был председателем Временного правительства Северной области. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

183

Гулд, Джейсон (Джей) (1836–1892) – американский финансист. Современные биографы считают, что его образ «барона-разбойника» был во многом преувеличен прессой, однако в популярной и учебной литературе личность Гулда по-прежнему подается как пример особо беспринципного воротилы. – Примеч. науч. ред.

(обратно)

184

Бушель – мера емкости, равная 36,3 л.

(обратно)

185

Галлон – мера емкости, равная 3,78 л.

(обратно)

186

Оссаватоми Браун – прозвище Джона Брауна, имя которого и прежде всего его мученическая смерть получили широкое отражение в народном творчестве американцев. Песня «Тело Джона Брауна» была походной песней северян во время Гражданской войны в Америке.

(обратно)

187

Дом этот до сих пор стоит. – Примеч. авт.

(обратно)

188

Игра слов: «медведь» (bear) и «голый» (bare) звучат по-английски одинаково.

(обратно)

189

См. «Приключения Гекльберри Финна». – Примеч. авт.

(обратно)

190

Алленовский револьвер – револьвер фирмы «Хопкинс и Аллен».

(обратно)

191

Кажется, использовано в «Геке Финне». – Примеч. авт.

(обратно)

192

Использовано в «Томе Сойере». – Примеч. авт.

(обратно)

Оглавление

Введение

  История публикации: Пейн, Де Вото, Нейдер

  «Обрывки» и «главы» из «Автобиографии»

  Первые эксперименты с диктовкой (1885)

  Венские рукописи (1897–1899)

  Флорентийские диктовки (1904)

  Начало автобиографических диктовок (январь 1906 г.)

  «Окончательный (и верный) план» (июнь 1906 г.)

  Автобиография как литература (1909)

Автобиография

  Ранняя попытка

  Автобиография [Выборочные отрывки]

    Глава

    Глава

    Глава

  Последняя попытка

  Окончательный (и верный) план

  Предисловие. Как бы из могилы

    I

    II

    III

  Здесь начинаются флорентийские диктовки

    [Джон Хэй[58]]

    Заметки о «Простаках за границей»

    [Роберт Льюис Стивенсон и Томас Бейли Олдрич[64]]

    [Вилла ди Кварто]

  Далее следует Нью-Йоркская диктовка, начавшаяся 9 января 1906 года

    Памятка для будущих редакторов и издателей этой «Автобиографии»

    9 января 1906 года

    9 января 1906 года

    10 января 1906 года

    11 января 1906 года

    12 января 1906 года

    13 января 1906 года

    15 января 1906 года

    16 января 1906 года

    Среда, 17 января 1906 года

    Четверг, 18 января 1906 года

    Пятница, 19 января 1906 года

    Вторник, 23 января 1906 года

    Характер человека

    Среда, 24 января 1906 года

    Четверг, 1 февраля 1906 года

    1 февраля 1906 года

    Пятница, 2 февраля 1906 года

    Понедельник, 5 февраля 1906 года

    Вторник, 6 февраля 1906 года

    Среда, 7 февраля 1906 года

    Четверг, 8 февраля 1906 года

    Пятница, 9 февраля 1906 года

    Понедельник, 12 февраля 1906 года

    Вторник, 13 февраля 1906 года

    Среда, 14 февраля 1906 года

    Четверг, 15 февраля 1906 года

    Пятница, 16 февраля 1906 года

    Вторник, 20 февраля 1906 года

    Среда, 21 февраля 1906 года

    Четверг, 22 февраля 1906 года

    Пятница, 23 февраля 1906 года

    Понедельник, 26 февраля 1906 года

    Понедельник, 5 марта 1906 года

    Вторник, 6 марта 1906 года

    Среда, 7 марта 1906 года

    Четверг, 8 марта 1906 года

    Пятница, 9 марта 1906 года

    Понедельник, 12 марта 1906 года

    Среда, 14 марта 1906 года

    15 марта 1906 года

    Пятница, 16 марта 1906 года

    Четверг, 20 марта 1906 года

    Среда, 21 марта 1906 года

    Четверг, 22 марта 1906 года

    Пятница, 23 марта 1906 года

    Понедельник, 26 марта 1906 года

    Вторник, 27 марта 1906 года

    Среда, 28 марта 1906 года

    Четверг, 29 марта 1906 года

    Пятница, 30 марта 1906 года

Приложение

  Предварительные рукописи и диктовки

    [Ранние годы во Флориде, штат Миссури]

      Глава 1

    Чикагский фестиваль Великой республиканской армии

    Ральф Килер

    Отрывки из автобиографии

      Из главы IX

Сэмюэл Л. Клеменс: краткая хронология

Биографии родственников

Источники Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg