«Ван Гог»

Е. Мурина

Ван Гог

Содержание

Введение

Человек среди людей

Крестьянский художник

Попутчик импрессионистов

Поклонник Будды

Воспоминание о Севере

Заключение

Примечания

Библиография

Список иллюстраций

Введение

Ван Гогу в истории искусства принадлежит особое место, хотя не только среди классиков, но и среди современников были художники и равновеликие ему и более совершенные. Пожалуй, исключительность Ван Гога состоит именно в том, что его историческое значение превышает реальный вес оставленного им живописного наследия, а его слава и воздействие распространяются и помимо искусства.

Речь идет об огромной переписке Ван Гога с братом Тео и немногими друзьями, первая частичная публикация которой Эмилем Бернаром в начале 1890-х годов и положила начало легендарной славе Ван Гога. Эти поразительные письма, вывернувшие наизнанку мученическую подоплеку его творчества, окружили имя Ван Гога ореолом единственного в своем роде художника, вложившего в свое творческое самораскрытие огромное духовное содержание. "Эти письма (только четверть их относится ко времени болезни) в целом есть свидетельство мировоззрения, существования, образа мысли высокого этоса, они дают впечатление неизменной правдивости, глубоко иррациональной веры, бесконечной любви, непоколебимой великодушной человечности. Эти письма могут быть причислены к захватывающим явлениям недавнего прошлого. Этот этос стоит вне зависимости от какого бы то ни было психоза. Больше того, он сохраняется в психозе" 1, - свидетельствует известный философ и психиатр Карл Ясперс.

Не зря письмами Ван Гога зачитывались и на них равнялись многие поколения художников, каждый из которых был готов воскликнуть вслед за молодым Вламинком: "Я люблю Ван Гога больше, чем своего отца!" Благодаря им он вошел в исторический опыт человечества не только как живописец, но и как человек, как выдающаяся личность, принадлежащая истории культуры и шире истории нового времени, в которой его "житие" образует одну из героико-драматических страниц.

Почти полвека вангогиана, насчитывающая сотни книг и статей, находилась под влиянием этой концепции, впервые провозглашенной Ю. Мейером-Грефе в его монографии "Vincent", где Ван Гог был возвеличен как трагическая жертва и в то же время бессмертный герой социальной драмы нового искусства. "Несмотря на то, что прошло всего тридцать лет после смерти Ван Гога, он предстает перед нами, как легендарный Георгий, победивший дракона, или как другие сказочные персонажи" 2 - такова предпосылка не только книги о Винсенте, написанной этим крупнейшим искусствоведом начала XX века, но и "мифа о Винсенте", рожденного потребностью последователей Ван Гога в "канонизации" своего вдохновителя.

Несомненно, что моральный авторитет Ван Гога-человека способствовал распространению влияния не только его собственных художественных открытий, но и победе новой живописи в целом. Именно это имеет в виду Ж. Леймари, когда утверждает: "Его трагическая жизнь сегодня популярна как какая-то священная легенда, которая нам больше нужна, чем сияние его подсолнухов... она сияет над всей планетой, как факел современного искусства" 3.

Эта особенность Ван Гога способствовала созданию традиции, согласно которой в связи с изучением его творчества на первый план выдвигалась не историко-художественная, а человеческая тема - социальная трагедия новатора, обреченного на непонимание и гибель. Правда, по мере превращения Ван Гога в общепризнанного классика нового искусства социально-трагический аспект его судьбы художника-новатора утратил ту остроту, какую он имел в 20-30-е годы. Зато возникла потребность объяснить его искусство и трагедию, исходя не только из социальных противоречий эпохи, но и из особенностей психологической структуры подобной личности. Не говоря уж о том, что появилось огромное количество исследований специального характера, многие авторы пытаются противопоставить экспрессионистскому Ван Гогу - "символу трагического человека" - более конкретный и беспристрастный анализ фактов. Интересно, что в этой связи делаются попытки опровергнуть "легенду" о нищете, якобы убившей Ван Гога. Так, один из авторов ссылается на воспоминания английского художника А. С. Хартрика, знавшего Ван Гога: "Когда он жил в Париже, мне он представлялся не таким ужасающе бедным, как должны были думать после историй, которые о нем писали. Он был совсем хорошо и как полагается одет, лучше, чем многие другие в ателье. Я был в квартире на улице Лепик 54, которую он делил со своим братом. Там было совсем уютно, битком набито всех сортов мебелью и художественными произведениями" 4. И в самом деле, преданный Тео посылал брату ежемесячно от ста до ста пятидесяти франков, что по тогдашним временам было немалыми деньгами. Например, как сообщает Ревалд, Малларме, преподававший английский язык в колледже, получал сто франков. Почтальон Рулен, отец троих детей, с которым художник познакомился в Арле, получал сто тридцать пять франков. Правда, Ван Гог всегда голодал. Живописание, да еще в таких темпах и масштабах, было дорогим удовольствием. Но имелась еще одна немаловажная для него статья расходов: Ван Гог всегда стремился оформить свой образ жизни в некое подобие служения увлекшей его идее, дающей содержание его картинам. В Гааге он стремился создать семью, чтобы быть настоящим "человеком среди людей". В Арле он покупает и украшает "Желтый дом", чтобы заложить в качестве "служителя Будды" основы "мастерской Юга". Вот почему проблема соотношения человеческого и творческого всегда оказывается ключевым моментом в истолковании Ван Гога-художника. Его письма в связи с этим продолжают сохранять значение фундамента, на котором основывается вся вангогиана.

Действительно, столь беспримерное рефлексирование по поводу своей жизни, себя и своего дела, выражением которого явились эти тысячестраничные письма, представляет собой психологический феномен, бросающий яркий свет на особую природу личности и искусства Ван Гога. Они показывают, что, будучи человеком обостренно-духовного склада, культивируемого им самим сначала в формах экзальтированной религиозности, а затем в полной самоотдаче искусству, Ван Гог строил свое существование, руководствуясь лишь сознанием внеположности своей человеческой сущности окружающему миру. С юности он был одержим только одним: доказать своими поступками истинность своих убеждений, нравственную теорию претворить в жизненной практике, придать своему существованию такую цельность, какая возможна лишь при том условии, что мысли не расходятся с делами, идеалы - с методами их достижения, чувства - с поступками. Тем самым он сознательно шел на разрыв с обществом, противостоящим ему во всем своем зле, враждебности, непонимании и насилии. Ван Гог в этом отношении не был таким уж исключением - он был фанатически последовательным примером этого духовного отталкивания от буржуазного общества, которое со времен романтизма с его эстетическим неприятием "прозаической" цивилизации приняло масштабы историко-культурной закономерности.

Даже его выход в искусство, в каком-то отношении вынужденный срывами на самых различных жизненных поприщах, был реакцией бунтаря на господствующие идеологические нормативы, казавшиеся ему проявлением нравственной деградации и культурного упадка. Выбирая свои убеждения, он оказывался вне традиционных форм буржуазного образа мысли и образа жизни, и все его усилия практически воплотить свои идеалы оставались беспочвенной утопией, мечтой, порывом, засвидетельствованными как реальность лишь в письмах и картинах. Отсюда особое значение слова и живописи в его жизни, которая, несмотря на подвижническое самоотвержение, складывалась, как полная противоположность его идеалу человеческого существования: он искал свободы, а оказывался жертвой "анархии и произвола"; он мечтал о братстве художников, а был одиночкой, человеком, не способным к совместной жизни даже с родным братом; он считал нормой семью, а был лишен крова и привязанности близких; он признавал искусство частью жизни, а его никому не ведомые картины были вообще вне жизни.

Но искусство, вошедшее в жизнь Ван Гога как постоянное, предельно активное взаимодействие с природой, хотя бы частично устраняло эти противоречия, переводя идеалы на язык действительности и тем самым регулируя равновесие человека в мире. С этой точки зрения у писем и картин Ван Гога общий первоисточник: поиски выхода за пределы трагического индивидуального опыта. Его существование напоминает какую-то мифическую систему: он живет в мире, во многом являющемся плодом его воображения, "реальности" которого нуждаются в постоянном обсуждении (слово) и воплощении (искусство).

И в этом отношении его потребность в слове равна потребности в живописи, а письма и картины являются одинаково необходимой формой самораскрытия и самоорганизации. Нередко последние становились первичным слепком замысла, реализованным до того, как возникало само произведение искусства, хотя часто они говорили о том, что было уже сделано. И если пытаться определять характер их соотношения, то двуязычие Ван Гога прежде всего следует признать органическим проявлением его компенсированного существования. Не будь Тео, он все равно писал бы письма, подобно тому, как писал одну картину за другой, не находя для них спроса и сбыта и потеряв в конце концов надежду их найти. Его живопись можно определить как метафору внутреннего диалога, зафиксированного в переписке с братом, который, по меткому выражению Мейера-Грефе, был для него "реальностью и в то же время мистической личностью". "Вместо Винсент и Тео можно поставить Винсент и мир или Винсент и бог" 5, - поясняет свою мысль Мейер-Грефе. Вот почему невозможно, изучая искусство Ван Гога, отрешиться от того, что он думал и писал по поводу своей работы. Однако при этом важно не забывать, что письма не могут служить буквальным объяснением смысла картин. Но они всегда свидетельствуют об особом характере этих картин, в которых внутренний опыт, чувства и мысли выражены так, словно они являются событиями внешнего мира.

Как это нередко бывает, именно первооткрыватель Ван Гога, рано умерший критик Альбер Орье, написавший первую, еще прижизненную статью о художнике, обратил внимание на эту особенность вангоговской живописи, связанную с двуединой природой его личности. "Ван Гог не только великий живописец, упоенный своими искусством, палитрой и натурой, - он также мечтатель, страстный верующий, который живет прекрасными утопиями, идеями и мечтами" 6, - писал Орье, положив свое наблюдение в основу анализа живописи Ван Гога. Правда, будучи адептом символизма, Орье безоговорочно причислил Ван Гога к художникам этого направления. Однако он правильно поставил проблему своеобразия Ван Гога, в полную меру оценив организующее значение "утопий, идей и мечтаний" для формирования живописи Ван Гога, выражающей с помощью натуры закрепленную в них духовную реальность.

Трансформированные романтические идеи сверхжизни и сверхискусства, сливающиеся в целостное всепоглощающее творчество, направляют не только его сознание и линию жизненного поведения, но и каждодневную работу. Именно потому он достиг того, что его человеческая сущность неотделима от творческой, его образ жизни полностью обусловлен методом работы, себя он подчиняет искусству, а искусство преобразует по своему образу и подобию.

Иначе говоря, искусство стало исчерпывающим содержанием жизни Ван Гога, благодаря чему он достиг своей главной сокровенной цели - подчинить свое существование чему-то высшему, стоящему над обыденностью буржуазного мира. Как мы увидим, таким объектом служения для Ван Гога-художника становятся последовательно сменяющиеся, как самостоятельные фазы его творческого становления, художественные концепции, воплощению которых он вопреки всему - подчиняет свое существование. Как пишет один из наиболее глубоких интерпретаторов Ван Гога М. Шапиро, "творческий путь Ван Гога есть великая религиозно-моральная драма, а не только чистое развитие стиля или новой художественной формации. Каждая фаза его пути имеет глубоко личностный смысл, овладевает им полностью и может всегда развиваться только там, где он живет и работает" 7. Подобное же наблюдение делает Ж. Леймари: "Он интегрируется с каждой новой средой, через которую проходит, интенсивно и до конца расходуя ее возможности по строгой программе, и бежит от нее, как только она становится препятствием его творческому порыву" 8. Более того, как мы увидим, эти "смыслы" и "программы" имеют тенденцию - особенно в периоды жизни среди природы (Нюэнен, Арль, Сен-Реми- Овер) - приобретать черты своеобразной мифологизированной модели мира, воплощая которую, Ван Гог устраняет дисгармонию между его художнической волей и окружающим миром, подчиняя ей свое видение.

Потому у него так полно совпадают периоды жизни и периодизация творчества. Каждому жизненному циклу соответствует творческий цикл, замкнутый внутри себя и отличный от предшествующего и последующего. Сохраняя единство личности и единство пути, всегда оставаясь самим собой, Ван Гог претерпевает ряд метаморфоз, причиной чего являются события внутренней жизни, заставляющие его перестраивать свою внешнюю жизнь и творческие задачи. Цикличность этого роста и развития личности Ван Гога характерная особенность его пути - этого бурного, мучительного, но планомерного восхождения к своему "я", этого самораскрытия духовных и творческих богатств и потенций, сопровождавшегося находками, имевшими принципиальное значение для истории искусства. Цикличность характерна и для его собственно художественного мышления. В конечном счете она восходит к космогоническим традициям западноевропейского искусства, утраченным вследствие ренессансных реформ профессиональными; художниками, но живущим в народном фольклоре, которым Ван Гог очень интересовался. В его творчестве проявляются такие "мифологические" черты, как антропоморфность восприятия природы, приравнивание своей жизни и жизни человека вообще к природному циклу времен года, культ солнца, "эсхатологическая" идея жизни-смерти. В системе этих представлений осмысляется семантика многих важнейших произведений Ван Гога. Без особой натяжки каждая пройденная им творческая фаза, каждый цикл могут быть соотнесены с какой-нибудь из природных стихий, регламентирующей его образные, сюжетные и колористические замыслы: Нюэнен это стихия земли, Париж - воздуха, Арль - огня. Космизм вангоговского восприятия отмечают многие исследователи его творчества.

Правда, говоря о мифологизме вангоговского творчества, мы должны помнить, что его природа качественно отлична от органического мифологизма древних культур. Наряду с Гогеном он был одним из первых представителей того движения "ремифологизации" искусства, вдохновленного романтиками и Вагнером, которое в начале XX века "захватит различные стороны европейской культуры" 9.

Только учитывая этот идеологический контекст творческой эволюции Ван Гога, мы можем получить убедительное объяснение тем резким видоизменениям, через которые он прошел, меняя все - сюжеты, героев, стихии, краски - и все же ничего не теряя от своей сущности, а все углубляя и углубляя ее, подымаясь все выше в своих достижениях.

Ван Гог показал - как ни парадоксально подобное утверждение - пример "искусства жизни", если иметь в виду ее поразительные результаты: в течение десяти лет Ван Гог развил в себе гениального художника, оставившего неизгладимый след в истории искусства.

Таким образом, личность художника, его внутренняя жизнь в их соотношении с окружающим миром превратились у Ван Гога в объект творческого самоэксперимента, в предпосылку обновления искусства. Это означало, что творческое начало выходит за рамки чисто профессиональных художественных задач. Оно распространяется на сферу человеческого и, преобразуя ее, сталкивается с существующими основаниями социальных отношений, в системе которых искусство становится средством преодоления трагического конфликта личности и общества.

Человек среди людей

Зюндерт

30 марта 1853

Гаага

30 июля 1869 - 13 июня 1873

Лондон

13 июня 1873 - октябрь 1874 декабрь 1874 - 15 мая 1875

Париж

май 1875 - март 1876

Рамсгейт и Айлворт

апрель 1876 - декабрь 1876

Дордрехт

январь 1877-апрель 1877

Амстердам

май 1877-июль 1878

Эттен и Брюссель

июль 1878 - ноябрь 1878

Боринаж

ноябрь 1878 - октябрь 1880

Эттен

апрель 1881 - декабрь 1881

Гаага

декабрь 1881 - сентябрь 1883

Винсент Виллем Ван Гог родился 30 марта 1853 года. Его отец, Теодор Ван Гог (1822-1885), был пастором и имел приход в местечке Гроот Зюндерт, в северном Брабанте, где и прошло детство художника. Он был старшим в семье Ван Гогов. За ним следовало три сестры и два брата, один из которых (Теодор, 1857- 1891) сыграл такую важную роль в его жизни. Дружба братьев, их "симбиоз" зародились еще в детстве, когда они вдвоем бродили по окрестностям Зюндерта, собирая птичьи гнезда, составляя коллекции из растений и насекомых 1. Воспоминания о Брабанте проходят через всю жизнь, переписку и творчество Ван Гога. Иоганна Ван Гог-Бонгер, вдова Тео, написавшая первое жизнеописание художника, имела все основания утверждать, что "их юность была наполнена поэзией народной жизни Брабанта; они росли среди хлебных полей, лугов и сосновых лесов, в исключительно сердечной обстановке пасторского дома, чье очарование никогда не могли забыть" 2.

Правда, слово "очарование" едва ли подходит для характеристики атмосферы в доме пастора Ван Гога. Суровый дух кальвинизма, с его запретом радостей жизни, издавна господствующий в этих краях, наложил свой отпечаток на жизненный уклад семьи Ван Гогов, скрепляемый непререкаемым авторитетом отца. По воспоминаниям одного из современников, "пастор Ван Гог был строгим человеком, истинным маленьким протестантским! Папой" 3. Мать, Анна-Корнелия, урожденная Корбентус (1819-1907), была более мягкой и даже артистичной натурой; в семейном архиве хранились ее рисунки и акварели 4, и наклонности к рисованию у детей - и Тео и младшая сестра Виллемина умели и любили рисовать - шли от нее.

Ван Гоги принадлежали к старинному бюргерскому роду, упоминания о котором восходят к XVI веку, для которого профессия пастора и проповедника была такой же традиционной, как торговля картинами. Три брата Теодора Ван Гога были довольно известными в Голландии торговцами картинами и эстампами, один из них - Винсент Ван Гог - был компаньоном фирмы Гупиль и К°, имевшей филиалы в таких городах, как Париж, Брюссель и Лондон. Будущее Винсента и Тео было как бы предопределено семейными традициями - их обоих прочили в торговцы картинами.

Формирование Винсента проходило под перекрестным влиянием религии и искусства - картин и книг, которые были его главными собеседниками с детства. Ван Гога очень рано начали занимать проблемы человеческого существования - жизни и смерти, добра и зла, - выводя его мысль за пределы догматически протестантских и общепринятых житейских представлений, которыми руководствовались его родные. Он был обособлен, замкнут, погружен в себя. Сестра Елизавета-Губерта вспоминала, что Винсент был отчужден от своей семьи 5. И эта чужеродность Ван Гога с годами только возрастала. Угловатый, идущий во всем до конца, он был тяжелым испытанием для своих близких. Начиная от внешности, манеры говорить и одеваться и кончая поступками, он был сплошным отрицанием тех норм благопристойности и "разумности", которых придерживалось его окружение. "Я постоянно озабочена, что Винсент, куда бы он ни попал и за что бы он ни взялся, из-за своего странного нрава и чудных взглядов должен всюду сорваться" 6, - писала его мать. Еще больше недоумевал его отец: "Нас всегда печалит, когда мы видим, что он буквально не знает радости жизни и всегда возвращается с поникшей головой, тогда как мы делаем все, чтобы заставить его добиться почетной цели! Как будто он нарочно делает все, чтобы выбрать трудности" 7. Действительно, Ван Гог выбрал трудный путь неприятия господствующих житейских представлений. Сталкиваясь с необходимостью выбора между покорностью общепринятым нормам поведения и своими влечениями и убеждениями, он всегда отказывался от мещански-обывательского благополучия в пользу внутренней свободы и своих взглядов. Он был полностью лишен обыденного сознания, и жизнь, не наполненная смыслом, борьбой за идеал, казалась ему неподлинной, мнимой. "Человек испытывает потребность в немалом - в бесконечности и чуде - и правильно поступает, когда не довольствуется меньшим и не чувствует себя в мире как дома, пока эта потребность не будет удовлетворена" (121, 45) 8.

Стремление удовлетворить эту потребность, очень рано осознанное как жизненная цель, направляло поступки Ван Гога, придавая его метаниям и поискам призвания внутреннюю последовательность. Принадлежа к тому психологическому типу людей, для которых свойственна одержимость навязчивой идеей, он всегда стремился к тому, чтобы его представления - независимо от реальных возможностей и условий - воплотились в веру и претворились на практике. И чем более обстоятельства противоборствовали его стремлениям, тем настойчивее он искал дела, достойного "служения", требующего полной самоотдачи. "Мои убеждения настолько неотделимы от меня, что порой прямо-таки держат меня за глотку" (Р. 58,320).

Неодолимая оппозиционность натуры влекла Ван Гога от одного житейского срыва к другому. Однако для него никогда даже не вставал вопрос о том, чтобы уступить обстоятельствам, отказаться от своей личности ради жизненных благ. Он готов был к жертвам, скрывая под своей грубоватой внешностью и неуклюжими манерами возвышенно-романтическую душу, живущую в состоянии экзальтированного самоотречения ради высших ценностей.

Двадцатилетний Ван Гог писал своему брату, цитируя слова Э. Ренана, которым был увлечен: "Чтобы жить и трудиться для человечества, надо умереть для себя... Человек приходит в мир не для того, чтобы прожить жизнь счастливо, даже не для того, чтобы прожить ее честно. Он приходит в мир для того, чтобы создать нечто великое для всего общества, для того, чтобы достичь душевной высоты и подняться над пошлостью существования почти всех своих собратьев" (26, 26). Правда, эта "заповедь" завладела его душой после того, как он, работая в Лондоне (1873- 1874), пережил безответную любовь к дочери своей квартирной хозяйки Урсуле Луайе, которая оказалась тайно помолвленной. "Он пробовал эту помолвку расторгнуть, но это ему не удалось. И эта первая большая печаль изменила его характер. Когда он вернулся на каникулы домой, он был худ, тих и не радостен. Совсем другой человек" 9, вспоминает его сестра. "Моя лодка потонула на двадцатом году жизни" 10 так оценил он впоследствии это свое первое крушение, заставившее его искать утешения в рисовании и в особенности в религии.

Жажда компенсации была заложена в самом его характере. Однако она была направлена не на самоутверждение как таковое, а скорее на самопознание, самораскрытие в мире.

Такой характер нуждался в чьей-то самоотверженности - и это был брат Тео, - так как конфликт с обществом у него был неизбежен. Он начался, когда шестнадцатилетний Ван Гог 30 июля 1869 года поступил младшим продавцом в гаагский филиал фирмы Гупиль и К°.

К. Ясперс писал: "Изначально идя к субстанциональному, к сущностному, к смыслу существования, он как представитель фирмы Гупиль не мог делать то, что требовалось, ибо ценность искусства как качества объекта ставил выше интересов дела" 11. Правда, поначалу он горячо взялся за овладение профессией торговца картинами. Добросовестность и трудолюбие, соединенные с любовью к живописи, сулят ему, казалось бы, блестящее будущее, тем более, что есть основания видеть в нем будущего наследника дяди Винсента. Пройдя четырехлетний срок обучения, он был направлен в качестве поощрения за успехи в лондонский филиал фирмы. Однако за эти годы он научился не столько торговать картинами, сколько думать о картинах, постигать и разбираться в них, жить ими. Сам того не замечая, он начинает все больше рисовать. "Художники понимают природу, любят ее и учат нас видеть" (13, 25). И он обращается к природе, которую чувствует и воспринимает как художник, не сознающий еще своего призвания, но внутренне живущий только им. Страсть к искусству становится в конце концов причиной его краха на поприще торговли картинами. Зачем, в самом деле, служащему, торгующему картинами, эта "неистовая, доходящая до исступления любовь к искусству", поглощающая его всецело, заставляющая его видеть мир по-другому, нежели окружающие. Вывод Ван Гога - "у искусства нет худших врагов, чем торговцы картинами" неизбежен. "Они льстят публике, поощряют ее самые низменные, самые варварские склонности и вкусы" (Р. 17, 298). Он пытается поступать по-своему и получает после семилетних мытарств по филиалам фирмы Гупиль увольнение. Все это произошло бы раньше, если бы не заступничество его родственников. "Когда яблоко поспело, его срывает с ветки даже легкое дуновение ветра; так же получилось и тут: я действительно делал много такого, что, в известном смысле, было неправильно, и мало что могу возразить по этому поводу" (50, 29), - писал он Тео из Парижа, получив предложение покинуть фирму.

Отвращение к торговле картинами сыграло в становлении его взглядов на искусство огромную роль: "Искусство предстало ему не как торговая деятельность или возможность служить своему существованию, но как средство выразить Добро" 12.

Оставшийся без места Ван Гог охотно принимает предложение стать учителем и воспитателем в частной школе некоего мистера Стокса в Рамсгейте (Англия). В апреле 1876 года он вновь выезжает в Англию, где пробудет до декабря того же года. Но и здесь он убеждается, что применяемая в школе система "воспитания", а скорее угнетения детей, вызывает в нем глубокую тоску. Его описания жизни подопечных ему школьников напоминают самые грустные и безысходные страницы из романов его любимого писателя Диккенса, посвященных детям. Он чувствует себя бессильным что-либо изменить, но душой находится на стороне детей. Конечно, ему не место в этой леденящей обстановке, и Ван Гог вновь оказывается без работы.

Еще будучи сотрудником Стокса, переведшего свою школу в один из пригородов Лондона - Айлворт, Ван Гог сблизился с методистским пастором Джонсом, который теперь принимает его в помощники проповедника. Так началась его проповедническая деятельность. Не щадя себя, всегда полуголодный, Ван Гог проповедует Евангелие в лондонских пригородах. Сохранились тексты нескольких его проповедей 13, которые он произнес с пламенным чувством, несмотря на отсутствие природного красноречия и недостаточно беглое знание английского языка. Однако он вновь вынужден вернуться в Голландию и прибегнуть к помощи родных, приведенных в замешательство мистической экзальтированностью Винсента, к тому же одетого в квакерскую одежду. Ему находят работу приказчика в книжном магазине в местечке Дордрехт 14, где Винсент с неистовой жадностью накидывается на чтение, стремясь пополнить пробелы в своем образовании. Торговля книгами его нисколько не занимает. Он погружается в состояние религиозной экзальтации. Об этом рассказывает один из тогдашних его знакомцев: "Он жил как святой и был во всем размерен как эремит... Когда я ему говорил: "Парень, ты слишком строг, успокойся немного", - он отвечал мне со своей полупечальной, полуюмористической улыбкой, которая так изменяла его лицо, что делала безобразные черты привлекательными: "Ах, Гёрлитц, Библия мое утешение, моя опора в жизни. Это самая прекрасная книга из всех, какие я знал. И следовать тому, чему учил Христос людей, моя цель" 15.

У него созревает решение стать священником, как отец. Понадобилось пустить в ход всю свою волю и упорство, чтобы сломить недоверие родных. "Насколько мне помнится, в нашей семье, семье христианской в полном смысле этого слова, из поколения в поколение кто-то всегда был проповедником слова Божия... Почему один из членов нашей семьи не может почувствовать в себе призвание к такому служению, почему у него не может быть оснований посвятить себя ему, объявить о своих намерениях и поискать средств к достижению своей цели?" (89, 39). "Поскорее бы только, - добавляет он, большая и напряженная работа, без которой не сделаться служителем Евангелия, осталась, наконец, позади!"

Ван Гогу удалось добиться поддержки семьи, и в мае 1877 года он приступил к подготовительным занятиям, чтобы по прошествии двух лет, сдав экзамены, получить диплом богослова. Он выдержал год напряженных занятий. Греческий и латынь, история, священное писание и другие предметы заполняют его жизнь с утра до ночи. Однако Ван Гог и тут не может "уложиться" в школярский кругозор. Его личность растет и углубляется. Учеба вызывает в его памяти бесчисленные картины с сюжетами из священной истории. Стремясь стать не просто проповедником, но "l'homme interieur et spirituel" (121,43) (человеком, живущим внутренней жизнью и одухотворенным), он размышляет над тем, как достигнуть этой цели: "Нельзя ли развить в себе способность быть им при помощи знакомства с историей в целом и с определенными деятелями всех времен, в частности - от библейской истории до истории революции, от "Одиссеи" до книг Диккенса и Мишле? И не следует ли кое-что почерпнуть из творчества таких людей, как Рембрандт, или из "Сорной травы" Бретона, "Часов дня" Милле, "Предобеденной молитвы" де Гру... из "Больших дубов" Дюпре или даже "Мельниц и песчаных равнин" Мишеля?" (121,44).

Однако интерес к искусству оставался пока на втором плане. Мендес да Коста, у которого Ван Гог брал уроки греческого и латыни, писал потом: "В то время я не мог никоим образом подозревать, равно, как и кто-то другой, а также он сам, что в глубине его души заложено зерно его цветового визионерства" 16.

Ван Гог предается самоотрицанию и самобичеванию. Иоганна Ван Гог-Бонгер, тщательно собиравшая свидетельства очевидцев, писала об этом периоде: "Действительно у Винсента было такое стремление: себя унизить, себя забыть, принести в жертву - "умереть для себя". Это было до тех пор, пока он искал прибежища в религии. Это был идеал, который его гнал, и никогда он не делал ничего наполовину" 17.

Не удивительно, что он разочаровывается в долбежке, на которой основано обучение пастырской деятельности. Он жаждет нести живое слово любви людям, он понимает проповедничество как самораскрытие, как творчество, как горение и потому оставляет намерение поступать в богословскую семинарию. Перед ним возникает новая цель: стать проповедником в Боринаже - шахтерском крае на юге Бельгии, где должна быть особая потребность в слове любви и света. Выбор этот был обоснован: "В свое время в Англии я пробовал найти себе место проповедника среди горнорабочих, на угольных шахтах, но тогда на мою просьбу не обратили внимания", - пишет он Тео. Теперь он вновь стремится к шахтерам и вот почему: "Ты хорошо знаешь, что одна из основных истин Евангелия и не только его, но писания в целом, "И свет во тьме светит, и тьма не объяла его". Через тьму к свету. Так кто же больше всего нуждается в этом свете, кто наиболее восприимчив к нему? ...Кто работает во тьме, в черных недрах земли... Углекопов глубоко захватывают слова Евангелия" (126, 47).

Прежде чем стать проповедником в Боринаже, он посещает миссионерскую школу пастора Бокмы в Лакене, недалеко от Брюсселя. И тут, как всюду, Ван Гог не сумел втиснуть себя, свой темперамент и рвение в общепринятые рамки. Одетый, как придется и на свой лад, то и дело впадающий в приступы ярости и в то же время полный желания служить людям и достичь смирения и самозабвения, он вызывает недоверие Евангелического общества, которое отказывается направить его в Боринаж. Однако на этот раз Ван Гог настоял на своем: он все же едет туда и приступает к проповеди Евангелия в местечке Патюраж. Потрясенный окружающей нищетой, он без устали посещает больных и бедняков, читает неграмотным Писание, учит детей катехизису, а по ночам зарабатывает деньги, рисуя по заказу карту Палестины.

Самоотверженность Ван Гога победила предубежденность не только шахтеров, но и членов Евангелического общества. Ван Гогу дают назначение в Вам с жалованьем в пятьдесят франков.

Впервые за многие годы он чувствует себя счастливым, хотя его впечатления от шахтерского края крайне безрадостны: "Место это - мрачное; на первый взгляд во всей округе есть что-то жуткое и мертвенное. Здешние рабочие большей частью люди истощенные и бледные - их постоянно гложет лихорадка; лица у них изнуренные, измученные, обветренные и преждевременно состарившиеся; женщины, как правило, выглядят поблекшими и увядшими". "Поселки в этих краях выглядят заброшенными, безмолвными, вымершими, потому что жизнь протекает под землей, а не наверху; здесь можно провести целые годы, но пока ты не побывал внизу, в шахте, у тебя еще нет верного представления об истинном положении вещей" (129, 51). А что там? Обвалы, взрывы газа, тьма, постоянная угроза гибели.

Но и наверху не лучше: нищета, болезни, темнота, безысходность. Однако Ван Гога не пугают трудности, и он идет туда, где всего хуже. Пастор Бронте, под началом которого он находился, вспоминал: "Он чувствовал себя предназначенным следовать первым христианам, всем жертвовать, всего себя лишить, быть беднее, чем большинство горняков, которым он проповедовал Евангелие... С особым предпочтением он шел к несчастнейшим, к неудачникам, больным и оставался с ними, сколько было нужно; он готов был ко всем жертвам, если это требовалось, чтобы принести им облегчение" 18.

Луи Пьерар, в начале 1920-х годов проехавший в Боринаже по следам Ван Гога, собрал сведения о его пребывании в Ваме и окрестностях от людей, которые еще помнили необычного проповедника. За время краткого пребывания здесь Ван Гог был свидетелем трех взрывов в шахтах, один из которых привел к сотням жертв. "Многие горняки были убиты на месте, а другие - самые несчастные - получили страшные ожоги из-за предполагаемого загорания угольной пыли. Винсент пробовал облегчить страшные мучения этих несчастных, прикладывая на сгоревшее мясо примочки из оливкового масла" 19. Милосердие Ван Гога выходит далеко за пределы его долга: это не служба, а служение. Он перебрался из дома пекаря, у которого поначалу снимал комнату, в полузаброшенную хижину, где кровать ему заменял соломенный тюфяк, а одеяло - куртка. Свою мебель и вещи он роздал бедным. В конце концов жена пекаря написала родителям Ван Гога письмо: "...молодой господин не такой, как все остальные, он использовал свои деньги для нуждающихся... все, что он имел из денег и одежды, пожертвовал бедным" 20.

Об этом вспоминал и сам Ван Гог: "Однажды на протяжении полутора или двух месяцев я выхаживал одного несчастного шахтера, который получил ожоги; другой раз я целую зиму делил кусок хлеба с бедным стариком, делал еще Бог знает что... Однако я и сегодня не вижу в подобном поведении ничего плохого, я считаю его таким естественным и само собой разумеющимся, что не могу понять, почему люди обычно так равнодушны друг к другу..." (219, 111).

Когда его отец, встревоженный сообщениями из Вама, приехал к сыну, он застал его истощенным и ослабевшим от недоедания и ночных бдений. По всей вероятности, между отцом и сыном разгорелся спор о "пределах" веры, который, как об этом глухо вспоминает Ван Гог, закончился "проклятием" пастора. "Безрассудное" поведение Винсента возмутило не только его отца, но и его начальство, ибо его "инстинктивное стремление любить" (133, 57), заложенное в его натуре, приняло в их глазах вызывающий характер ереси. "Он не подчиняется желаниям своего начальника, он, кажется, остается глухим к тем увещаниям, с которыми к нему обращаются" 21, - сетует его мать.

Да где уж там, когда характер толкает его стать живым воплощением той проповеди, которой он служит, очистить ее от фарисейства и двоедушия, осуществить не только на словах, но и на деле. Превратить свою жизнь в символ дела, которое отстаиваешь и которому служишь, - вот его позиция, с которой он уже теперь никогда не свернет. Изменится объект служения, но сущность Ван Гога останется все той же.

Провал на поприще проповедника становится неизбежностью, когда Ван Гог оказывает поддержку возмутившимся шахтерам.

Частые взрывы и обвалы, возникавшие из-за отсутствия элементарной охраны труда, привели после особенно сильной аварии к вспышке возмущения и последовавшей за ней стачке. Восставшие склонялись к тому, чтобы пустить в ход насилие и разрушение. Была мобилизована жандармерия и армия, чтобы восстановить порядок. Весьма вероятно, что Ван Гог для того, чтобы предотвратить кровопролитие, пустил в ход свой большой моральный авторитет и пробовал успокоить рабочих. Посетив шахту Маркасс, он обратился с ходатайством за рабочих к дирекции, требуя улучшения условий труда. Во всяком случае, существует точка зрения, что "позиция Ван Гога по отношению к восставшим послужила причиной того, что он был отстранен от должности проповедника непосредственно синодальным Комитетом протестантской церкви Бельгии" 22. В июле 1879 года в возрасте двадцати шести лет он остался без места и без каких-либо надежд на будущее.

Конфликт с официальным протестантизмом не исчерпывался для Ван Гога разрывом с миссионерской школой и концом проповеднической карьеры. Он захватил самые основы его личности, сосредоточенной доселе на идее религиозного служения людям, и вылился в длительный душевный кризис. На несколько месяцев он порывает все отношения с внешним миром, даже с Тео, который не сумел разделить с ним его позиции в Ваме. Лишь рисование было той тоненькой нитью, которая связывала его с жизнью, хотя он сам еще и не подозревал, что этот последний срыв означал для него освобождение, дав выход его постоянной и сдерживаемой потребности творить.

В сущности, он рисовал всегда. Работая у Гупилей, он начал рисовать более или менее постоянно, и особое значение для него это занятие приобрело в Англии, когда он старался забыться от страданий неразделенной любви к Урсуле Луайе. Его рука почти самопроизвольно хваталась за карандаш, и он набрасывал рисунки, передающие его наблюдения состояний природы или впечатления, возникшие в связи с прочитанным. Об этих рисунках он часто писал Тео, посылая их брату, чтобы узнать его мнение.

Так было и тогда, когда он приступил к обязанностям проповедника: нет-нет он брался за карандаш, хотя и считал нужным подавлять это безотчетное влечение 23. "Мне очень хочется попробовать делать беглые наброски то с одного, то с другого из бесчисленных предметов, которые встречаешь на своем пути, но, поскольку это, возможно, отвлечет меня от моей настоящей работы, мне лучше и не начинать" (126, 47). И все же ему не удавалось ни умерить свой интерес к искусству и современной художественной жизни, ни отказаться полностью от рисования. Его письма к Тео пестрят вопросами о событиях и новинках искусства. Новые и "неслыханные, вернее невиданные впечатления" от шахтерского края вызывают у него целый рой различных замыслов возможных будущих произведений, а иногда, не в силах устоять перед их напором, он стремится отдать бумаге свои идеи и наблюдения. "Я часто сижу иногда до поздней ночи и рисую, чтобы удержать воспоминания и подкрепить мысли, невольно возникающие у меня при взгляде на вещи" (131, 53).

Теперь, когда он навсегда распростился с мечтой стать одним из "служителей Евангелия", искусство становится последним пристанищем его надежд. Известно, что, покинув Вам, Ван Гог пешком отправился в Брюссель к пастору Питерсену, который в свободное время занимался акварелью, чтобы посоветоваться с ним относительно своих дальнейших планов, пока еще неопределенных. Он показал ему свои рисунки шахтеров, два из которых пастор купил, чтобы поддержать начинающего художника. "Винсент производит впечатление человека, который сам себя выведет на дорогу" 24, - написал Питерсен его матери. Однако Ван Гогу еще предстояло пережить зиму 1879/80 года - "самое печальное, безнадежное время его действительно небогатой радостями жизни, прежде чем он сознал свою собственную силу" 25, - как пишет Иоганна.

О периоде его жизни между зимой 1879/80 года и летом 1880 года почти ничего не известно. Ван Гог никому не писал ни о себе, ни о своей работе. Сохранился лишь один принадлежащий этому периоду рисунок пером "Пейзаж с горняком" (F874 verso, Сент-Луис, Городской художественный музей) 26. Правда, де ла Фай относит его к весне 1881 года, но А. Шиманска довольно убедительно датирует его этими глухими месяцами жизни Ван Гога 27.

После недолгого пребывания у родителей в Эттене (куда перевели пастора Ван Гога) Винсент внезапно уезжает назад в Боринаж и лето до октября 1880 года живет в Кеме. "Маленькая комнатка семьи горняка Декрюка, которую он должен был делить во время сна с детьми, стала его первой мастерской. Здесь он начал свою карьеру художника" 28, - сообщает Иоганна. Решение стать художником Ван Гог ознаменовывает по-своему: он совершает пешком паломничество в новую "Мекку" - к дому Жюля Бретона в Курьере, маленьком городке на севере Франции. Бретон, писавший крестьянские сюжеты в академической манере, был предметом его тогдашнего поклонения и восхищения. Ван Гог отдался неосознанному желанию обрести наставника в этом первом художнике-профессионале, с которым он захотел встретиться. Однако вид мастерской Бретона "разочаровал" его: "Это совершенно новое кирпичное здание, по-методистски правильное, негостеприимное, холодное и неприятное" (136, 59). Постучать он не захотел. На обратном пути, когда от его десяти франков ничего не осталось, он выменивал на кусок хлеба свои рисунки, ночевал в поле - в брошенной телеге, на куче хвороста, в стоге сена. "И все-таки именно в этой нищете я почувствовал, как возвращается ко мне былая энергия, и сказал себе: "Что бы ни было, я еще поднимусь, я опять возьмусь за карандаш, который бросил в минуту глубокого отчаяния, и снова начну рисовать!" С тех пор, как мне кажется, все у меня изменилось: я вновь на верном пути, мой карандаш уже стал немножко послушнее и с каждым днем становится все более послушным" (136, 60), - написал он Тео по возвращении.

Он начинает понимать, что у него "руки рисовальщика", что это его призвание. Рисование захватывает его само по себе. Его начинает обуревать чисто художническая страсть к наблюдению натуры и наслаждению процессом работы и материалами. Окружающий мир его воодушевляет - ведь такого в искусстве никто еще не воссоздал: "неизвестных типов" - шахтеров, которых он определяет как "людей из пропасти", "de profundis"; истощенных, преждевременно состарившихся работниц, при виде которых сжимается его сердце, пылающее состраданием к людям; эти невиданные пейзажи горняцкого края, с причудливыми контурами надшахтных строений и подъемников, дающие представление о драме нечеловеческого труда, происходящей под землей, "во тьме". В наброске, изображающем минеров, он показывает эти "неясные тени, скользящие в полутьме" на фоне индустриального пейзажа, таинственного и загадочно непостижимого в своей новизне. Этот же набросок он, чуть изменив композицию, рисует в большем размере ("Минеры", F831, Оттерло, Гос. музей Крёллер-Мюллер 29). Однако главной своей задачей он считает учебу. С присланных Терстехом "Упражнений углем" Барга он делает этюды обнаженной натуры. Благоговейно копирует по фотографиям офорты с картин Милле "Анжелюс" (F834, музей Крёллер-Мюллер), "Сеятель" (F830, Амстердам, Гос. музей Винсента Ван Гога 30), а также листы из серии "Полевых работ".

"Я исступленно работаю", - сообщает он брату. И это возвращает его к жизни. "...Не могу тебе передать, каким счастливым я чувствую себя с тех пор, как снова занялся рисованием. Оно давно уже привлекало меня, но я всегда считал рисование чем-то невозможным и недостижимым для меня. Теперь же, полностью сознавая и свою слабость, и свою мучительную зависимость от многих вещей, я тем не менее вновь обрел душевное спокойствие, и прежняя энергия с каждым днем возвращается ко мне" (136, 61), - написал он Тео в сентябре 1880 года, который считается датой его рождения как художника.

Правда, работ от этого периода сохранилось очень мало. В одном из писем Эжену Бошу, портрет которого Ван Гог написал позднее в Арле, он мимоходом сообщает, что все, сделанное в Боринаже, было им уничтожено 31. Кроме названных рисунков к бельгийскому периоду относят еще два - "Дом минера" и "Дом Марго", называемый также "Дом колдуньи" 32.

Исследователи ранних рисунков Ван Гога считают, что начиная с 1876 года его работы не только отличаются многообразием приемов, но их изменения говорят о медленном, подспудном формировании индивидуального стиля. Склонность к деформации, необходимой, чтобы адекватно выразить отношение к предмету изображения, выбранного потому, что "он его любит, он ему близок и понятен", характерная для всего творчества Ван Гога, проявляется уже и в его юношеских работах 33. И именно эта особенность Ван Гога, как замечает А. Шиманска, сразу же вызвала оппозицию по отношению к его работам. На основании этих наблюдений, а также рисунков, например кафе "Au Charbonage", сделанного в Лакене в ноябре 1878 года, исследовательница считает, в отличие от большинства авторов, что начало творчества Ван Гога относится не к Боринажу, а к более раннему времени 34. Однако с ней все же нельзя согласиться, так как для Ван Гога-художника решающим моментом был именно тот психологический и духовный рубеж, который знаменовали события в Боринаже.

Именно потому большинство авторов придает такое значение кризису, пережитому им в Боринаже: его особый характер определил весь последующий путь Ван Гога - путь исчерпывающего претворения жизни человека в творчество художника.

Мучительный, трагический процесс десоциализации, приведший Ван Гога в искусство, бросает свет на особую социально-психологическую природу его творчества. Разрыв связей с обществом, неприятие его "табу" и норм, положившие конец любым его попыткам обрести какой-либо социальный статус, стать "персоной", обладающей приемлемой личиной, вводящей его в механизм социально-общественной жизни, явились условием осознания себя как творческой личности. Ведь выбрав этот разрыв со своим кругом, со своим прошлым, со своими надеждами на будущее, он выбрал победу духа над насилием, веры - над догмой, истины - над предрассудками и условностями.

Таким образом, Ван Гог пришел в искусство, не найдя себе места в жизни. И именно этот опыт отчаяния, одиночества, утраты иллюзий определил его точку зрения на спасительную роль искусства в жизни человека. Он всегда потом повторял: "...от таких недугов есть лишь одно лекарство - напряженная работа" (604, 487). "Надежда, стремление пробиться во мне сломлены, и работаю я лишь по необходимости, чтобы облегчить свои нравственные страдания и рассеяться" (513, 373); "...работа - это наилучший громоотвод для недуга" (605, 486). "Для меня, например, писание картин - отдушина, без которой я был бы еще несчастнее, чем сейчас".

Творчество становится для него в первую очередь условием существования в мире и лишь затем способом его постижения и воссоздания. Установись у Ван Гога более гармоничные отношения с миром, и он, чего доброго, не начал бы рисовать. Он был одним из первых представителей распространенного ныне типа художника, для которого феномен компенсации служит одним из мощных стимулов творчества. Чувство социальной неполноценности давало ему ощущение своей свободы, но это горькое чувство. И в его неудержимом стремлении к кисти и карандашу сказывается потребность участвовать в жизни, устраняя разрыв с миром через творческий акт. "Что такое я в глазах большинства? Ноль, чудак, неприятный человек, некто, у кого нет и никогда не будет положения в обществе, словом, ничтожество из ничтожеств. Ну, что ж, допустим, что это так. Так вот, я хотел бы своей работой показать, что таится в сердце этого чудака, этого ничтожества. Таково мое честолюбивое стремление, которое, несмотря ни на что, вдохновляется скорее любовью, чем ненавистью, скорее радостной умиротворенностью, чем страстью" (218, 110).

Особенности вангоговского творчества связаны с тем, что экзистенциально преобразованный идеал веры и служения высшему началу, отныне воплощаемому искусством, заменяет ему религию. Психологически, однако, состояние Ван Гога мало чем отличается от характерной для него экзальтированной религиозности, хотя его искусство и явилось во многом плодом разочарования в "вере отцов" и связанного с ним богоборчества. Став художником, он по-прежнему отдается укоренившейся в нем потребности осмыслять мир и себя в привычных для него символах религиозной мифологии, абсолютизировать объект своей новой веры, искать в нем некий сакральный смысл. Короче, он перенес на сферу творческой жизни стиль самозабвенного служения, истолкованного, конечно, в духе его новых убеждений, прямо противоположных традиционно-религиозному значению. Как справедливо писал Ж. Леймари, "его религиозная страсть, достигшая пароксизма, ничего не потеряв, превращается в артистизм" 35.

Этот момент явился для него, изменившего идеалу юности и безраздельно отдавшегося эстетической вере в новое искусство, своеобразным алиби. Став из проповедника художником, он никогда не чувствовал себя ренегатом. "Изменилась лишь моя жизнь, - писал он брату после девятимесячного молчания, во время которого он пережил свое "второе рождение". - Что же касается моей внутренней сущности, моей манеры видеть и мыслить, то они остались прежними...". "...При всем своем неверии я в своем роде верующий; я остался прежним, хоть изменился, и меня терзает одно: на что я был бы годен, если бы не мог чему-нибудь служить и приносить пользу..." (133, 56-57).

Трансформация религии в "религию" искусства сама по себе не была чем-то новым для европейского культурного самосознания. Нечто подобное было заложено в природе романтизма, завершившего процесс секуляризации искусства, начавшийся в эпоху Возрождения, превратив его в своеобразный культ красоты, противостоящий прозе жизни. "Обожествление" художественной интуиции, прозрения, заменяющего веру и духовный опыт, идея "свободной теургии" и художника-теурга, выдвинутые романтиками, вошли в эстетический опыт и были развиты в конце XIX столетия символизмом. Но и вангоговская метаморфоза при всей своей исключительности была возможна лишь после эпохи романтизма, который, исчерпавшись как направление, не только не исчез, но превратился в некий постоянно действующий фактор духовного климата Европы, в "общечеловеческую болезнь", по меткому определению Г. Марцинского 36.

Длительность воздействия романтизма была связана с тем, что он "создает один генетический слой разных форм общественного сознания: без этого слоя, исторически сложившегося, сами модусы отношения человека к действительности были бы иными" 37. В самом деле, преобразование идей романтизма в "модусы" мироотношения способствовало появлению людей новой духовно-психологической формации. Таких, как Ван Гог.

Всегдашняя потребность Ван Гога следовать принципу личностной свободы говорит о его генетической связи с романтизмом, который остро поставил вопрос о значении личности в искусстве и шире - в самой жизни. Однако романтический максимализм Ван Гога имел отношение прежде всего к его жизненной практике, которая после 1880 года все больше и больше сводилась к художническому подвижничеству во имя искусства будущего.

Мы увидим, что такая жизненная позиция создавала свои, во многом непреодолимые трудности творческого порядка. Но - с другой стороны - в ней заключалась предпосылка разрешения тех противоречий, которые были неразрешимы в системе "чистого" романтизма. Так, романтики осмыслили и пережили открытый ими разлад личности и общества как трагическую коллизию всякой творческой судьбы. Но чаще всего этот конфликт оставался в рамках литературы, искусства, философии, не распространяясь на жизненную позицию и общественное положение художников-романтиков. "Их бесконечное "я", созерцающее красоту, и их конечное "я", живущее в обыденном буржуазном мире, полностью изолированы, концепция игры как высшей формы существования служит этому теоретическим оправданием" 38.

Такой "постромантик", как Ван Гог, принимает разлад с обществом не только как норму своего существования, но и как необходимое условие, стимул творчества. "...В своих взглядах на жизнь Герард Бильдерс 39 был романтиком и не сумел "утратить иллюзии". Я же, напротив, считаю в известном смысле преимуществом, что начал только тогда, когда оставил позади и утратил всякие иллюзии... именно теперь, когда "утраченные иллюзии" позади, работа становится необходимостью и одним из немногих оставшихся наслаждений" (227, 122).

Более того, оторванность и социальное одиночество, которые причиняют ему лишения и страдания, Ван Гог превращает в исходный момент строительства своей жизни художника, оказывающейся целиком по ту сторону от общепринятых социальных и эстетических норм. Но именно такой реальный конфликт формирует особую творческую психологию, при которой все художественные интересы, по сути дела, сосредоточиваются вокруг решения главной жизненной проблемы восстановления единства человека и мира. Такая функциональность творчества лишает его самодовлеющего значения - оно становится действием, устраняющим, хотя бы в масштабах одной-единственной жизни, все формы разрывов: между жизненным и творческим, нравственным и эстетическим, духовным и материальным.

Особый характер преемственных связей Ван Гога с романтизмом можно определить как романтическую деромантизацию романтизма. Здесь имело значение его проповедническое прошлое, во многом послужившее, как уже говорилось, моделью его художнического кредо. Духовная активность индивида, поощрявшаяся со времен Реформации и перенесенная им с религии на искусство, оказывается способной противопоставить "утраченным иллюзиям" романтизма делание искусства будущего. Однако это делание оборачивается еще одной иллюзией и утопией перед лицом настоящего, неразрешимого в своих противоречиях путем творческого подвига.

Своеобразное сочетание протестантизма и романтизма в контексте становления личности Ван Гога-художника определило его неповторимость среди современников и в то же время особый характер его воздействия на последующий художественный процесс. Придя в искусство "со стороны", он принес в него большую духовно-культурную традицию, благодаря чему уже в начале XX века история живописи начинает во многом перестраиваться вокруг выдвинутых им проблем.

Вопрос, где и как учиться, заставляет его, при поддержке Тео, в октябре 1880 года отправиться в Брюссель, чтобы "связаться с кем-то из художников" и продолжать работать "в какой-нибудь серьезной мастерской".

Он мечтает "иметь перед глазами хорошие вещи, а также наблюдать, как работают художники" (137, 62). Здесь он познакомился с художником Антоном ван Раппардом, рекомендованным ему Тео, с которым у него завязались длительные дружеские отношения, главным образом эпистолярного характера 40. Однако из затеи с обучением и обзаведением художественными связями у Ван Гога ничего не вышло. Его представления об учении были так далеки от общепринятых норм, а взгляды на искусство так неожиданны для окружающих, что контакты с художественной средой, как и впоследствии в Гааге, были почти немыслимы.

Все то, что именовалось "техникой" исполнения, вызывало у него резкий отпор. "Работать над техникой нужно постольку, поскольку ты должен уметь лучше, более точно и более серьезно выражать то, что чувствуешь; и чем менее многословна твоя манера выражения, тем лучше" (Р. 43, 313). Такой "работой над техникой" для него всегда было изучение навыков рисования по "Курсу рисунка" Барга, его же специальному пособию с приложенными к нему упражнениями углем, которые он приобрел еще в Боринаже и прислать которые просил Тео даже в конце жизни, живя в Сен-Реми. К тому же разряду уважаемых образцов он относил учебники анатомии и перспективы. Но ему претила самая мысль о приемах иллюзионистического копирования, "когда реализм воспринимают в смысле буквального правдоподобия, то есть точного рисунка и локального цвета... Однако ведь в реализме есть и кое-что другое" (402, 237).

Что же? Ван Гог отдает себе в этом полный отчет: "Искусство есть нечто более великое и высокое, чем наша собственная искусность, талант, познания; искусство есть нечто такое, что создается не только человеческими руками, но и еще чем-то, что бьет ключом из источника, скрытого у нас в душе; ловкость же и техническое мастерство в искусстве чем-то напоминают мне фарисейство в религии" (Р. 43, 314).

Относясь к творчеству как к жизненной проблеме, Ван Гог тем самым вышел за пределы готовых решений и проторенных дорог. Сам того не ведая, он пытается восстановить "естественный" порядок творчества, когда жизнь, мысль, видение побуждают художника к работе. Форма, приемы, стиль приходят потом, в процессе труда и преодоления трудностей, выводящем постепенно наружу "источник, скрытый в душе".

"Что такое рисование? Как им овладевают? Это - умение пробиться сквозь невидимую железную стену, которая стоит между тем, что ты чувствуешь, и тем, что ты умеешь. Как же все-таки проникнуть через такую стену? На мой взгляд, биться об нее головой бесполезно, ее нужно медленно и терпеливо подкапывать и продалбливать. Но можно ли неутомимо продолжать такую работу, не отвлекаясь и не отрываясь от нее, если ты не размышляешь над своей жизнью, не строишь ее в соответствии с определенными принципами?.. Что лежит в первооснове, что превращается во что: принципы человека в его действия или действия в его принципы..." (237, 136).

В апреле 1881 года он покидает Брюссель и вновь возвращается к родителям в Эттен, куда его гонит не только нужда, но и отсутствие нужной ему художественной среды. Здесь и начался процесс преодоления "железной стены" между тем, что он чувствовал, и тем, что умел, - процесс, наполнивший последующие десять лет его жизни содержанием и смыслом.

Его целиком захватывают сюжеты сельской народной жизни, изучая которые на натуре, он чувствует себя продолжателем Милле. Однако рисовать сеятеля с натуры гораздо труднее, чем копировать готовую "формулу" сеятеля Милле. То же самое касается и фигуры копающего крестьянина, которую он повторяет множество раз ("Молодой крестьянин с лопатой", F855, музей Крёллер-Мюллер, и др.). Мейер-Грефе имел все основания утверждать, что среди ранних работ Ван Гога он знает немало таких, "которые могли бы принадлежать полной бездарности" 41. И впрямь, многие рисунки, особенно бесчисленные "Сеятели" ("Крестьянин сеющий", F856, F862, музей Крёллер-Мюллер; "Сеятель", F857, Гаага, вклад X. П. Бреммера; "Сеятель", F866a, Нью-Йорк, частное собрание) с их безжизненными позами и жестами при ближайшем рассмотрении обнаруживают деревянную скованность. Рука Ван Гога меланхолично и робко чиркает по бумаге, срисовывая - черта за чертой - этих жалобных истуканов. Линия мертва и не одушевлена. В ней тлеет сочувствие, смиренная любовь к "малым сим", но ничто в этих работах еще не предвещает будущего Ван Гога, его темперамента и глаз, упивающихся динамикой жизни.

В другой группе работ - "Штопальщица" (F1221), "Женщина, сбивающая масло" (F892), "Мужчина, читающий у огня" (F897; все - музей Крёллер-Мюллер) - выступает своеобразная выразительность, свойственная самоучке, самозабвенно срисовывающему живую натуру как наглядное пособие. Эти большие рисунки с подцветкой оставляют впечатление застылости формы, статичности, напоминающей многократно усиленную неподвижность фотографии. При виде многих из них, а иногда и более поздних по времени исполнения, относящихся уже к гаагскому периоду, на память приходят слова Стендаля: "Увы, ничто не предвещает гениальности! Может быть, признак ее упрямство".

Однако сам Ван Гог действительно предпочитал упрямство дарованию таково было его понимание искусства. "Торговля картинами вселяет в человека известные предубеждения, от которых ты, возможно, еще не отделался. Самое распространенное из них таково: живопись требует дарования. Да, дарование, конечно, необходимо, но не совсем в том смысле, в каком его обычно себе представляют. Нужно уметь протянуть руку и взять это дарование (что, разумеется, нелегко), а не ждать пока оно проявится само по себе. В слове "дарование" что-то есть, но не совсем то, что предполагают люди. Чтобы научиться работать, нужно работать; чтобы стать художником, нужно рисовать. Если человек хочет сделаться художником, если он наслаждается процессом писания, если он испытывает при этом то, что испытываешь ты, он может стать художником, но это сопровождается тревогами, заботами, разочарованиями, приступами хандры, минутами полного бессилия и всякими прочими неприятностями" (333, 202). Что значит "дарование" перед лицом вангоговской устремленности к предмету веры, преодолевающей все трудности и принимающей необходимость в жертвах: "Мы должны делать усилия погибающих отчаявшихся людей..." "Мы должны отдавать себе во всем ясный отчет и должны принять одиночество и бедность" 42. Стать самим собой, адекватным себе в искусстве - это значит "с головой окунуться в работу", в которой "наслаждение процессом писания" фатально связано с "неприятностями" и, как уже говорилось, в каком-то отношении является средством преодоления этих "неприятностей". В конце концов его одержимость работой, необходимой ему, как дыхание, гораздо ярче, чем каждая вещь в отдельности, говорит о новизне этого пути, выдвинувшего новые критерии искусства.

"Неприятности" не заставили себя ждать. Ван Гог горячо полюбил свою кузину, молодую вдову Кее Вос-Стриккер, которая приехала в Эттен с сыном погостить, но его чувство было отвергнуто. Однако Винсент не пожелал примириться с этим новым "нет, нет, никогда" и попытался завоевать расположение Кее, нарушая при этом, по мнению родных, все нормы приличия. Его ни с чем не сообразующаяся настойчивость и домогательства, его пренебрежение обычаями семьи вызвали целую бурю, в результате чего он вынужден был покинуть родительский кров и уехать в Гаагу.

Это новое потрясение, заставившее его навсегда распроститься с надеждами на любовь, лишь усилило его волю к работе.

Намерение Ван Гога приехать в Гаагу неожиданно поддержал его дальний родственник, живописец Антон Мауве (1838-1888), представитель гаагской школы, творчество которого он очень ценил. Впервые у него появилась надежда иметь учителя и наставника.

Ему удалось снять небольшую мастерскую, и, не желая быть зависимым от отца, с которым он был в ссоре из-за Кее, Ван Гог пытается начать самостоятельную жизнь художника. "...Я зашел слишком далеко и уже не могу повернуть обратно; конечно, путь мой, вероятно, будет труден, но зато он теперь достаточно ясен" (166,81).

Так начинается первая фаза его пути: он пытается создать из своей жизни в Гааге нечто целостное, связанное с его позицией социально отверженного человека, изгоя, порвавшего со своим сословием, в котором он чувствовал себя "чужаком", и нашедшего в народной стихии среду, с которой полностью согласуются его идеалы, привычки, вкусы, манера поведения. Ван Гог надеется не только стать здесь "своим", но и обрести в этом близком ему социальном слое почву для своего искусства, которое, будучи, по его определению, "постижением сердца народа", станет позитивным жизненным началом. Гаагский круг тем и средств выражения связан с его самоощущением "человека среди людей", или изгоя среди изгоев.

Его нравственные нормы влекут его к самым "униженным и оскорбленным", к тем, горе и страдания которых помогли ему осознать свое призвание художника, когда он жил еще в Боринаже. "Художник не обязан быть священником или проповедником, но у него прежде всего должно быть теплое отношение к людям" (274, 1). Прежде всего! Один из героев Достоевского говорил: "Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон всего бытия человечества" 43. Если представить такого героя, только живущего не в петербургских, а в гаагских трущобах и вооружившегося карандашом и пером, - это и будет Ван Гог гаагского периода 44.

Одетый, как простолюдин, - в куртку и грубые штаны (что, кстати, было одним из пунктов постоянных ссор с родными), Ван Гог бродит по улицам Гааги, голодный и заброшенный, как и интересующие его люди, наблюдая сцены из жизни городских "низов", заглядывая в самые нищенские кварталы города, в одном из которых - на улице Геест - живет сам. Вот ему удалось подглядеть, как толпа бедняков атакует кассу лотереи ("В ожидании лотереи", F970, Амстердам, музей Ван Гога); вот те же бедняки рыщут по городу, мокнут под дождем ("Люди под зонтами", F990, Гаага, Муниципальный музей), толпятся на картофельном рынке ("Картофельный рынок", F1091, Амстердам, музей Ван Гога), получают нищенскую подачку от благотворителей ("Раздача супа", F1020, Амстердам, музей Ван Гога; F1020a, Швейцария, частное собрание; F1020b, Гаага, вклад X. П. Бреммера; "Булочная в Геесте", F914, там же).

"Мой идеал - работать... с целой ордой бедняков, которым моя мастерская могла бы служить надежным пристанищем в холод или в дни безработицы и нужды, пристанищем, где они могли бы обогреться, поесть, выпить и заработать немного денег... Сейчас я ограничиваю себя несколькими моделями, за которые прочно держусь, - я не могу отказаться ни от одной из них и мог бы использовать еще многих" (278, 177).

Эта "орда" действительно заполняет десятки и сотни его рисунков. За время голландского периода Ван Гог сделал 1361 рисунок, подавляющее большинство которых посвящено фигурам бедняков или трудящихся рабочих и крестьян. Обитатели трущоб и богаделен, землекопы, собиратели колосьев, торфяники, сеятели, жнецы - вот его излюбленные и, как он считает, "актуальные" мотивы.

Ван Гог рисует, не выпуская карандаша, и его рука начинает слушаться его чувства. Многие его штудии с натуры дают представление о врожденной способности Ван Гога видеть вещи остро и непредвзято, выражая восприятие, не знавшее школьной выучки и открытое навстречу драматизму жизни. Таковы многие рисунки, сделанные осенью 1882 года, например серия листов, изображающая старика из богадельни, в которых поразительно точно воссоздается облик опустившегося "на дно", но пытающегося это скрывать человека ("Старик из богадельни с зонтиком в руках", F978; "Старик из богадельни, пьющий кофе", F976, музей Крёллер-Мюллер, и многие другие). В этих зарисовках штрих бежит за штрихом, карандаш самозабвенно очерчивает фигуру как целое - угол, складка, впадина, выпуклость.

То, что он умел так сильно выразить в своих письмах, воссоздавая посредством слова пейзажи, портреты людей и картинки быта - "светотень" радостно-горестного восприятия, мы видим и в его рисунках, когда он, пораженный картинами нищеты, забитости и вместе с тем характерности жизни, пытается отдать бумаге свои впечатления. Таков рисунок "Шахтер" (F827, музей Крёллер-Мюллер) или акварель "Женщины, несущие уголь" (F994, там же), где Ван Гог остро подметил облик этих невиданных существ, этих рабов современной индустрии, напоминающих некое подобие вьючного животного. Его продолжает занимать тема трудящегося человека, драматизма нового индустриального труда, открывшаяся ему так трагично в Боринаже. Он пытается создать композицию на тему торфяных разработок, где мрачная природа и люди, превращенные в придаток лопаты, создают картину угнетения и безысходного прозаизма жизни бедняков ("Торфяные разработки", F1030, Амстердам, музей Ван Гога; F1031, местонахождение неизвестно).

Гаагская графика Ван Гога отличается большим разнообразием приемов. Чаще всего он работает в смешанных техниках, стремясь достичь эффекта живописности. Он пользуется карандашами, мелом, пером, сепией, акварелью, соединяя нередко все эти техники в одном листе. Пока он не начал заниматься живописью, в графике как бы реализуется его тяга к цвету. Правда, одновременно он делает и "чисто" графические работы (чаще всего пейзажи), в которых продолжает линию пейзажной графики, давшей интересные результаты еще в Эттене ("Болото с водяными лилиями", F845, Огстгеест, Нидерланды, частное собрание; "Болото", F846, Цюрих, собрание М. М. Фейльхенфельд; "Сад", F902a, Роттердам, музей Бойманс-ван Бейнинген, и др.). Но теперь внимание Ван Гога сосредоточено на проблеме городского пейзажа ("Вид Паддемуса", F918, музей Крёллер-Мюллер) или индустриального пейзажа ("Фабрика в Гааге", F925, Цюрих, собрание Ф. и П. Натан).

Он часто ездит в окрестности Гааги - Шевенинген, Вурбург, Рейдшенау, где рисует крестьян: конечно, сеятеля ("Сеятель", F852, F853, оба в Амстердаме: вклад П. и Н. де Баер; музей Ван Гога, и др.), рыбаков, марины, просто пейзажи - одним словом, природу, обжитую трудящимся человеком ("Сушильня для рыбы", F938, музей Крёллер-Мюллер, и другие варианты).

Живя в Гааге, Ван Гог бредит идеей искусства, создаваемого для народа, и идеей организации общества голландских художников, работающих для народа. Свой образец на первых порах он видит в деятельности мелколиберального английского журнала "График", объединяющего вокруг себя "маленьких" рисовальщиков с "большими" социальными запросами. "Я нахожу в высшей степени благородной позицию "Графика", который каждую зиму регулярно предпринимает какие-нибудь шаги для того, чтобы пробудить сострадание к беднякам" (240, 143).

В связи с этой идеей Ван Гог находит возможность поработать в гаагской литографской мастерской, чтобы овладеть техникой печати в надежде на будущее распространение своих работ. Здесь были переработаны некоторые из его рисунков, годившиеся, по его мнению, для перевода в литографию. Однако с продажей работ ничего не вышло, как и с организацией общества.

Подобные мечты в условиях Голландии 1880-х годов были настоящей утопией, как, впрочем, и потом, когда, живя в Арле, Ван Гог вновь возвращается к идее общества художников. Проект, конечно, остался на бумаге. Но все вкусы, интересы и утопии Ван Гога гаагского периода показательны как свидетельство того, что не совсем правильно было бы сказать, что "умерев как миссионер, Ван Гог родился как художник" 45.

Пожалуй, более прав был В. Уде, называвший его "миссионером с кистью в руках" 46. Нечто подобное утверждал и П. Перцов: "...проповедник и пророк не умер в нем: он до конца не расставался с мечтой о преображении жизни" 47. Я. Тугендхольд тоже называл Ван Гога "фанатиком-проповедником в лучшем и глубоком смысле слова" 48. Действительно, на первых порах его социальное христианство видоизменяется в идею искусства, "приносящего пользу", в его рассуждениях и рисунках продолжают еще звучать сентиментально-моралистические нотки. Дело, конечно, не в том, что он связывает свои представления о добре и пользе с христианским этическим идеалом любви и милосердия, а в том, что ставит все эти ценностные понятия в слишком прямую, почти дидактически упрощенную связь с задачами искусства, с сюжетами своих рисунков. Таковы его "итоговые" работы, вроде "Скорби" (F929a, Лондон, собрание Эпштейн) или "Старика, опустившего голову на руки" (F997, Амстердам, музей Ван Гога; в литографии назван "На пороге вечности", F1662). В "Скорби" моральные, социальные и чисто литературные импульсы подавляют художническую интуицию Ван Гога, чуждую иллюстративности. "Как возможно, что на земле есть покинутая женщина" - эта строчка Мишле, сопровождающая рисунок, значила для Ван Гога так много, что он придавал своей работе, для которой позировала Син, значение своеобразного "манифеста". А в целом? Как заметил Мейер-Грефе, работа показывает "всю сухость рисунка, который хочет заменить недостаток формы выразительным жестом; он производит впечатление плохой современной иллюстрации" 49.

Мейер-Грефе, написавший эту фразу в начале 1910-х годов, был прав, усмотрев сходство "Скорби" с современной ему иллюстрацией. Ван Гог бессознательно в чем-то предвосхитил приемы журнальной графики эпохи модерна, стремясь создать впечатление "бесплотности" этой исстрадавшейся и измученной плоти и работая "говорящими" большими контурами, "по-готически" хрупкими и ломкими в изгибах. Однако этот аллегорически-иллюстративный язык действительно далек от характерного для более позднего Ван Гога непосредственно одушевленного рисунка.

Небезынтересно заметить, что у Ван Гога с некоторыми из гаагских художников возникли споры в связи с его пристрастием к иллюстрации и к иллюстративности, о чем он писал Раппарду.

Нечто подобное мы наблюдаем и в работе над целым циклом рисунков, изображающих плачущего мужчину (сюжет, навеянный, возможно, сентиментальной картиной Израэльса "На пороге старости", высоко ценимой Ван Гогом), где "с помощью фигуры старого больного крестьянина, сидящего на стуле перед очагом и опустившего голову на руки", Ван Гог пытается выразить свою мысль о жертвах ненавистной ему цивилизации, равнодушной к судьбе маленького человека. Этот современный Иов, раздавленный мелочными, каждодневными невзгодами и не находящий катарсиса в могучей вере, как его библейский прототип, был ему автобиографически близок. Но жест старика слишком уж бьет на чувствительность, детали слишком уж многозначительны. Так, один из исследователей заметил, что "символ крушения показан в виде сломанного дерева, лежащего в очаге. Подпись Винсента расположена параллельно ему, подчеркивая тем самым аллегорическое значение детали" 50.

Характерно, однако, что одухотворенность вангоговского восприятия - "я словно бы вижу во всем душу" - пока с большим успехом реализуется на "мертвой" натуре, нежели на модели, где его попытки "быть верным стоявшей перед моими глазами натуре, не философствуя" (подчеркнуто мною. - Е. М.) оказываются тщетными. Так, в рисунке "Этюд дерева" (F933 recto, музей Крёллер-Мюллер), задуманном как парный к "Скорби", в котором он старался "одушевить пейзаж тем же чувством, что и фигуру", цель достигнута с большей убедительностью. Ван Гог словно бы создал "духовный" портрет дерева, пострадавшего "от ветров и бурь, как человеческое тело - от житейских превратностей". Ван Гог строит рисунок таким образом, чтобы дерево господствовало и над плоскостью листа и над пространством: оно вплотную придвинуто к переднему плану, почти выступая наружу. Словно "аркбутаны" поддерживают сучья это "полуоторванное под воздействием бурь" дерево, воплощающее вангоговское представление о драматизме борьбы за существование, заложенном во всем живом. В этом рисунке - пока редчайшем достигнута та сверхпсихологичность, которая в скором времени станет одной из особенностей зрелого Ван Гога.

Несколько позднее, когда Ван Гог живет не в Гааге, а в Дренте и Нюэнене, в 1883-1884 году он развивает то, что нашел в этом рисунке. Это был период, когда ему наконец удается обрести в природе духовно созвучного собеседника. Его штудии деревьев приобретают почти готическую спиритуалистичность, отчасти навеянную рисунками старых мастеров, которых он внимательно изучал, - Брейгеля и других нидерландцев, а также Дюрера, Рембрандта, Остаде. Его прикосновения к бумаге становятся нежными, подчеркнуто деликатными, линии - хрупкими, ломкими. Он рисует типично голландские пейзажи - дороги, обсаженные ветлами, которые ему казались символом Голландии, плоские дали, проглядывающие сквозь "хрусткие" нагромождения штрихов, образующих оголенные кроны деревьев, небеса, изливающие на землю скудные лучи северного солнца ("Аллея ветл со стадом и крестьянкой", F1240, Амстердам, музей Ван Гога; "Пейзаж с ветлами и солнцем, сияющим сквозь тучи", F1240a, Чикаго, Институт искусств; "Дорога, обсаженная ветлами, и крестьянин с тачкой", F1129, Амстердам, Городской музей).

Рисование помогает ему, наконец, одушевить материю, оживить предмет, превратив деревья в чувствующие, страдающие существа. Это антропоморфное видение, в основе которого лежит потребность в отождествлении себя с природными явлениями, в очеловечивании природы, явилось тем зерном своеобразно мифологизированного осознания мира, которое разовьется в последующем творчестве Ван Гога.

Стремление устранить различия между явлениями природного и человеческого мира, поставить между ними знак тождества, характерное для первобытного мифологического и наивного искусства, примет у него позднее вполне отчетливые формы. Пока же мы наблюдаем у Ван Гога наличие двух планов восприятия, связанных с раздвоенностью его интересов между социальным миром - преходящим и противоречивым, с которым он пока еще пытается найти художественный контакт, - и миром природы, почитаемой им как источник вечной гармонии, радости и надежд.

Конечно, не в эпизодическом увлечении социальной графикой лежал путь к объединению этих планов и этих миров. Они начали объединяться - правда, пока лишь в тенденции - в его рисунках фигур трудящегося человека сеятеля, жнеца, торфяника, землекопа, собирателей колосьев и т. д. ("Сеятель", F1035, местонахождение неизвестно; "Сеятель", F882, музей Крёллер-Мюллер, и др.).

Воссоединению этих двух планов способствовала попытка Ван Гога создать семью - попытка, весьма красноречиво рисующая сущность гаагской фазы его развития.

Подобно герою Достоевского, Ван Гог пребывает за рамками социальных отношений, в неправдоподобно отрешенном от мира обыденности "вакууме", где захватившая его идея приобретает над ним такую власть, когда претворение ее в жизнь становится единственной целью, для достижения которой он пойдет на любые жертвы. В сущности идеи приобретают в его жизни такую же "строительную" функцию, как и у героев Достоевского 51, для которых характерно "слияние личной жизни с мировоззрением, интимнейшего переживания с идеей. Личная жизнь становится своеобразно бескорыстной и принципиальной, а высшее идеологическое мышление - интимно-личностным" 52.

Подтверждением этого явилось его отношение к некой Христин, которую он называл Син, - уличной женщине, встреченной им в самый трагический момент его безответной любви к двоюродной сестре Кее.

Ван Гог, по свидетельству его сестры, "имевший обыкновение действовать без предрассудков и вообще не рассуждая, сочувствовавший всякому страданию, которое он видел, и не сознававший того, что у него самого нет ничего, что он мог бы давать кому-нибудь, так как все, что у него было, принадлежало другим, - предложил этой женщине и ее детям кров" 53. Однако он действовал не только из сострадания к несчастной. Ван Гог считал, что такой художник, как он, не может бесчеловечно проходить мимо горя и зла, став одним из тех, кто толкает подобных женщин еще дальше на дно пропасти. "Нет ничего более художественного, как любить людей" - не он ли это утверждал? И вот с беременной, брошенной Син он вознамерился создать некое подобие традиционно голландского дома, с очагом и семьей. Эту идею Ван Гог осуществил, несмотря на то, что от него отвернулись не только художники, мнившие себя представителями "порядочного общества". в том числе и Мауве, но и его родные. Прав Н. Щекотов, утверждая, что "в его встрече с Христиной мы видим элементы чего-то продуманного, идеологически установленного... исходящего не от увлечения любви, а от морального долга перед женщиной в несчастье" 54. Действительно, об этом говорил не раз и сам Ван Гог, посвятивший этим мыслям немало проникновеннейших страниц в письмах к Тео. Но замысел Ван Гога не был лишен и художнической "корысти". Чтобы быть художником, надо быть реальностью, реальностью среди реальностей, которые пишешь. Его должно окружать что-то бытийное, основательное, жизненное. "Я хочу пройти через радости и горести семейной жизни для того, чтобы изображать ее на полотне, опираясь на собственный опыт" (193, 96). Вопреки всему, даже вопреки поведению и желаниям самой Син, Ван Гог считает, что его новое "построение" - "не сон, а действительность, реальность" (212, 102). Он зовет Тео убедиться в этом и посмотреть его "молодую мастерскую", "да не какую-нибудь мистическую или таинственную мастерскую, а такую, которая всеми своими корнями уходит в самые глубины жизни. Мастерскую с колыбелью и детским стульчаком. Мастерскую, где нет никакого застоя, где все призывает, толкает и побуждает к деятельности..." (212, 102).

На самом деле все обстояло совсем не так. Желаемое Ван Гог, целыми днями рисовавший Син и ее детей, со свойственным ему пылом принимал за действительное, стремясь на шатком основании этой воображаемой семьи и "мастерской" построить здание своего нового искусства.

Ван Гог называл этот готовый каждую минуту разорваться союз "реальностью", так как он действительно пережил как реальность, а не идею, не мечту, полноту единства жизни и работы, которая как непрерывный поток, не имеющий ни начала, ни конца, ни результата - результат всегда остановка, - омывает жизнь и превращает искусство в процесс живого общения с миром. "Мои рисунки сделаны мной и моей моделью" - это не фраза. В беспрерывном рисовании Син, которая всегда рядом, живет здесь бок о бок и постепенно превращается из "воплощения" скорби, из женщины, похожей "на одну из тех фигур, которые рисовали Холл или Филдс" (Р. 20, 301), в живую, грубоватую, с вульгарными манерами Син, на которой, однако, ее прошлое оставило глубоко драматический неповторимый след, - смесь независимости, цинизма и беспросветного отчаяния. Мы видим Син с ребенком на коленях (F1067, Амстердам, музей Ван Гога), Син-хозяйку ("Женщина, чистящая картофель", F1053a, Гаага, Муниципальный музей), Син, полную вызова ("Син с сигарой, сидящая у печки", F898, музей Крёллер-Мюллер), Син в отчаянии ("Женщина, охватившая голову руками", F1060, там же), Син молящуюся ("Женщина за молитвой", F1053, там же) и т. д.

Никогда уж более Ван Гог не имел возможности так полно удовлетворить свой интерес к рисованию "фигуры", как в эти несколько месяцев работы с Син. Это было то счастье самоотождествления с натурой, ради которого он взялся за карандаш и ради которого он пошел на жертвы, закрыв глаза на то, что его "мастерскую" постоянно лихорадила угроза краха. Угроза заключалась не только в нищете и полном "остракизме", которому был подвергнут Винсент всеми его близкими, но и в самой Син, которой надоело позировать и которая вновь начала стремиться к привычной для нее жизни. После ряда скандалов с ее недостойной семьей, втянувшей Ван Гога в свои низкие интриги, эта "реальность" распалась.

Вместе с нею рухнула и вся гаагская система идей, которая уже давно расшатывалась от соприкосновений с действительностью. Порвав последовательно связи со всеми, кто его не понимал, - сначала с близкими, потом с художниками и, наконец, со своей моделью, - Ван Гог вынужден убедиться в невозможности быть таким "человеком среди людей", каким должен быть по его представлению художник, создающий новое искусство, искусство, "постигающее сердце народа", живущее его интересами.

Удар был слишком тяжким, разочарование слишком глубоким. Дальнейшее пребывание в Гааге не имело уже никакого смысла. Он уезжает на север страны, в провинцию Дренте, и навсегда оставляет и свои идеи и своих героев - городскую бедноту. В Дренте, среди полей и работающих крестьян, которых он рисует и пишет, у него рождается новый замысел. Но все, сделанное в Гааге, остается исчерпанным, не нашедшим в последующей работе непосредственного продолжения. Теперь он будет "крестьянским художником".

Однако значение этой встречи с Син было огромно: впервые Ван Гог проявил свою способность воспринимать и закреплять в искусстве как реальность созданную его воображением жизненную ситуацию. Этот опыт войдет как существенный момент в его последующие начинания.

В Гааге Ван Гог попробовал было обойти все мастерские, чтобы узнать, чем занимаются художники. Результаты этого знакомства оставили его более чем равнодушным, хотя гаагская школа живописи повлияла на его первые шаги в качестве живописца. Уже в сентябре 1882 года он сообщает Раппарду, что порвал все связи с художниками. "В прежние времена отношения между художниками были иными; теперь же они заняты взаимопоеданием, стали важными персонами, живут на собственных виллах и тратят время на интриги. Я же предпочитаю жить на Геест или любой другой улице в бедном квартале - серой, жалкой, нищенской, грязной, мрачной; там я никогда не скучаю, тогда как в богатых домах прямо извожусь от скуки, а скучать мне совсем не нравится.

И тогда говорю себе: "Здесь мне не место, сюда я больше не приду. Слава Богу, у меня есть моя работа" (193, 96).

Даже в тех редких случаях, когда ему удавалось найти общий язык, как, например, с Антоном Мауве, у которого он, пользуясь своими родственными связями, брал уроки, - конфликт был неизбежен. Мауве, неплохой пейзажист, обладавший хорошей школой пленэрной живописи, подходил к Ван Гогу с общепринятыми мерками. И когда на настоятельные требования своего учителя рисовать с "антиков" Ван Гог отвечает решительным отказом, отношения обрываются.

Отчужденность между Ван Гогом и художественной средой Гааги имела не только внешние, но и внутренние причины, касающиеся самых основ его творчества.

Если представители демократического реализма, такие, как его любимые английские рисовальщики из "График" или Израэльс, Лермит, Менье и другие, которых он в этот период, конечно, наряду с Милле искренне считал своими, связывали темы народной жизни и трудящегося человека с традиционным понятием реализма, как оно сложилось во второй половине XIX века, то Ван Гог ставит эти темы в связь с новым восприятием, видением и языком короче, со своей особой "эстетикой", которую его современники воспринимали как антиэстетику, - так решительно непохоже было то, что делал Ван Гог, на окружающее искусство.

Ведь сама по себе тематика Ван Гога не нова, так же как не новы и поиски новых средств художественной выразительности. Ново их сочетание, рождающее особый вангоговский стиль, не имеющий себе аналогов в современном ему искусстве.

Задача Ван Гога заключалась не в том, чтобы выразить психологию определенных людей, людей труда или таких, как он, страдающих от равнодушия и лицемерия общества. Ему нужно было такое искусство, которое само по себе будет выражением определенной психологии и определенной творческой позиции. Оно должно быть способом самораскрытия и образом самораскрытия - пусть это требует на данном этапе от него отождествления себя с теми, кого он любит и наравне с кем страдает.

Ван Гог не только живет среди своих героев - сначала гаагской бедноты, шахтеров, потом ткачей и крестьян Брабанта. Он хочет быть таким же, как они, и сохранять в своих работах "топорность", якобы характеризующую грубость трудовых рук, создающих не предметы роскоши, как понимают картины ненавистные ему торговцы искусством, а производящих жизненно необходимые процессы, вроде труда пахаря, ткача, жнеца... Пусть искусство рождается там, где гнездятся горе и тревоги большинства. Пусть оно производится на свет таким же способом, как труд этих горемык, и пусть это будет видно! Он хотел в самой манере исполнения утвердить это понимание искусства, во всем, как и он сам, противостоящего существующим канонам и нормам. Не потому ли у него вызвали недоверие художники, которые "живут в своих виллах и ведут интриги...". Ван Гог убежден, что написать такую улицу, как Геест, может только тот, кто живет на ней, кто подходит к подобной задаче "изнутри".

Ван Гог в первую очередь доносит до зрителя усилие, которое он вложил в свой рисунок и которое заполнило этот самозабвенно прошедший кусок жизни, ушедший на борьбу с натурой и материалом.

Это определяет его изобразительный стиль. Форсированные контуры, грубый нажим, неуклюжие фигуры, концентрирующие в себе весь пространственный "потенциал" фона и, как правило, активно наступающие на зрителя, - вполне отвечают его убеждению в том, что "в рисовании, как и во всем, лучше пережать, чем недожать". Усилия труда изображаемого и его собственные усилия, когда он изображает, сливаются в единую пластическую тему. Он как бы работает в унисон с тем, кого он изображает. И этот момент самоотождествления с моделью, натурой, сознательно выбираемыми им как наиболее созвучные его настроениям и мыслям, становится для него необходимым стимулом. Традиционные мастера со времен Ренессанса проникают в объект творчества благодаря познанию и знаниям, организующим их восприятие. Ван Гог достигает единства благодаря особому состоянию озарения, "психотехника" которого во многом напоминает - особенно с годами - некий ритуал психологического и духовного слияния с окружением - людьми, пейзажем, предметным миром.

Особые предпосылки вангоговского понимания искусства приводят к тому, что перед ним возникают трудности, не ведомые художникам традиционного типа. Его исключительный интерес к искусству как способу самораскрытия поставил перед ним проблему аутентичности - приведения языка искусства в подлинное и полное соответствие с его личностью, с необходимостью "выразить все то, что я хочу, в соответствии с моим собственным характером и темпераментом" (177, 83). Установить прямую связь между языком духовного мира, на котором личность сознает себя, и объективно предметным языком изображения, получаемого с натуры (это был метод его работы), - задача новая, невиданная и до конца, по-видимому, неразрешимая. Идея "перевода" себя на язык искусства в чем-то напоминает задачу перевода поэзии, который едва ли способен достичь адекватности первоисточнику. Различия языков превращаются здесь по существу в непреодолимую преграду, поскольку в поэзии способ выражения - слово - и то, о чем говорится, являют собой одно и то же.

Ван Гог же поставил задачу воссоздать в формах жизни невидимый, причудливый драматический "ландшафт" человеческой души. Лионелло Вентури говорит: "Раскрытие духа посредством цвета - вот мечта Ван Гога" 55.

Антипод Ван Гога Сезанн считал, что "душу не пишут, пишут тело, и когда тело написано хорошо, черт возьми, то душа, если она есть, будет светиться и проявляться во всем" 56. Но Ван Гогу необходимо было "писать душу", иначе искусство не имело для него смысла. И хотя он прекрасно понимал, что для этого важно хорошо "писать тело", все же "тело" - натура, мир, его строй и даже искусство как строй - было интересно для него не само по себе, а лишь в той мере, в какой оно необходимо, чтобы выразить "душу". С этой точки зрения глубоко прав Мейер-Грефе, отметивший, что для Ван Гога "искусство было только средством и никогда не было вполне целью" 57.

Именно потому для Ван Гога речь шла не о том, чтобы учиться чему-то уже апробированному и общезначимому, какой-то сумме знаний, приемов и навыков, которыми обладал любой ученик любой Академии или школы и которых ему, по мнению всех окружающих, не хватало. Ему нужна была работа, живя которой и в которой он продвигался бы к воссоединению Ван Гога-человека и Ван Гога-художника, души Ван Гога и глаз Ван Гога, чувства Ван Гога и руки Ван Гога.

Все это не значило, однако, что цель Ван Гога сводилась к простому самовыражению. И если бы он ограничил себя задачей индивидуального "монолога", его работа осталась бы за пределами истории искусства, на уровне безымянного самоучки, такого, каких всегда много. Но он хотел быть услышанным и понятым. Личность его "разомкнута" в мир, открыта навстречу людям, и потому в диалоге ищет взаимообщения, взаимораскрытия. Для Ван Гога вопрос заключался в том, чтобы овладеть приемами изображения, позволяющими рассчитывать на диалог. Не самовыражение, а приведение объективно предметного языка живописи в соответствие со своим духовным миром - вот его цель. Ему нужен язык, способный к диалогу, язык, переводящий представления и категории мировоззрения в план предметно конкретных, материальных форм.

Этот "разрыв", столь разительный в начале его пути, как мы увидим, никогда до конца не был преодолен художником, но именно наличие его и создавало тот мощный творческий стимул, благодаря которому Ван Гог за какие-нибудь десять лет прошел столь плодотворный путь. Воля к преодолению этого разрыва определила цельность этого пути, каковы бы ни были различия между отдельными его периодами, и прежде всего бросающееся в глаза различие между голландским и французским. Как в зерне заложено все будущее растение со всеми особенностями его структуры, динамики роста и плодоношения, так и у Ван Гога сразу же определился характер и особенности его творчества. Вопрос заключался лишь в том, чтобы из "зерна" выросло это растение выросло во весь свой рост. Не зря он сам любил сравнивать человеческую жизнь с ростом зерна: "В каждом здоровом и нормальном человеке живет то же стремление вызреть, что и в зерне. Следовательно, жизнь есть процесс вызревания" (В. 1, 330).

Его собственный путь был так же органичен и таинственно целостен, как вызревание зерна.

Как бы ни менялся он впоследствии, его художественные искания и интересы всегда оказывались в конечном результате средством разрешения жизненных и мировоззренческих проблем. Творчество давало ему иллюзию совпадения внутренних потребностей с внешними условиями жизни, заполняя вакуум, образовавшийся между художником и обществом, мечтой о целостном мире, управляемом едиными космическими силами, рождаемыми природой.

Гаагский период в основном связан с работой над рисунком. Но живопись с самого начала была его главной целью, той обетованной землей, к которой он хотел причалить во всеоружии, чтобы избежать разочарований в своих силах и ненужных материальных издержек и затруднений, которых и без дорогостоящих занятий живописью у него было достаточно. "До сих пор я воздерживался от занятий ею и целиком отдавался рисунку просто потому, что знаю слишком много печальных историй о людях, которые очертя голову бросались в живопись, пытались найти ключ к ней исключительно в живописной технике и, наконец, приходили в себя, утратив иллюзии, не добившись никаких успехов, но по уши увязнув в долгах, сделанных для приобретения дорогих и бесполезно испорченных материалов" (226, 119).

Ван Гогу, ставшему более или менее систематично заниматься живописью после длительной практики в рисовании, удалось избежать подобных неприятностей. Уже летом 1882 года, приобретя на деньги, подаренные Тео, удобные принадлежности для работы на природе, Ван Гог сразу же оценил все те преимущества живописи перед рисованием, которые были попросту более созвучны его темпераменту и глазу прирожденного колориста. "Живопись очень привлекает меня тем, что при том же количестве труда, которое затрачивается на рисунок, ты приносишь домой вещь, гораздо лучше передающую впечатление и гораздо более приятную для глаза, и в то же время более правдивую. Одним словом, живопись - более благодарное занятие, чем рисование" (227, 121). И в самом деле, его этюды, выполненные с энергией человека, давшего волю давно сдерживаемому аппетиту, говорят о том, что Ван Гог обрел в масляных красках своих послушных союзников. Он написал около двадцати этюдов, изображающих рыбаков, матросов, крестьян за работой, пейзажи, марины. С особым удовольствием он уединяется в Шевенингене - рыбачьем местечке недалеко от Гааги, где песок, море, небо восполняют его силы. "Временами я жажду этого безмерного покоя, где нет ничего, кроме серого моря да одинокой морской птицы, и слышен только шум волн. После оглушительной сумятицы Геест или картофельного рынка такая перемена освежает" (231, 127).

"В живописи есть нечто бесконечное... В красках заложены скрытые созвучия и контрасты, которые взаимодействуют сами по себе и которые иначе как для выражения настроения нельзя использовать" (225, 119). Он и начинает с картин-настроений, в которых его преклонение перед барбизонцами, создателями пейзажа настроения, получает, наконец, выражение ("Дерево в бурю", F10, местонахождение неизвестно). Правда, с точки зрения сугубо стилистической Ван Гог Обнаруживает в своих первых опытах знакомство с приемами гаагской живописной школы, с представителями которой - Мауве, Вейссенбрухом, Болем и другими - он имел контакты ("Девочка в лесу", F8, музей Крёллер-Мюллер и др.). Однако уже теперь Ван Гог относится к живописи как к "мощному средству выражения", дающему его руке "широту и силу". В прекрасном этюде "Пляж в Шевенингене в ветреную погоду" (F4, Амстердам, Городской музей) густые сплавы серых, сине-зеленых, охристых тонов смело и уверенно выкладывают полоску пляжа, на которую ветер катит длинные, тяжелые волны прибоя. Природа, полная жизни, движения, но еще отчужденная от художника, выступает на его первых холстах. Ван Гог прав, когда удивляется, что при виде его этюдов "никто" не догадывается, что это его "первые этюды маслом" (225, 116). Такие работы, как "Женщины, копающие в поле" (F19, Амстердам, музей Ван Гога), "Беление холстов" (F7, Гаага, Городской музей), "В дюнах" (F15, местонахождение неизвестно) и другие, говорят о том, что работа с красками расширяет творческие горизонты Ван Гога. Он начинает видеть в природе "такие красочные эффекты", каких нет на голландских картинах, как, например, послуживший ему мотивом "поистине роскошный ковер коричневато-красного тона в сиянии осеннего вечернего солнца" (228, 123).

Ван Гог взялся за этот "ковер" с единственным желанием донести впечатление, выразить то, что он увидел, и то, что пережил, не жалея ни сил, ни красок. Таким он останется до конца. Взявшись за этюд, он сказал себе: "Я не уйду, прежде чем на полотне не появится нечто от осеннего вечера, нечто таинственное и по-настоящему серьезное". Но так как подобный эффект длится недолго, ему пришлось писать быстро; фигуры введены одним махом несколькими сильными мазками жесткой кисти.

Об этой работе он написал знаменательные слова: "В известном отношении я даже рад, что не учился живописи, потому что я, пожалуй, научился бы проходить мимо таких эффектов, как этот. Теперь же я говорю: "Нет, это как раз то, чего я хочу; если это невозможно сделать - пусть; я все равно попробую, хоть и не знаю, как это делать? Я сам не знаю, как я пишу. Я сажусь перед чистым холстом на том месте, которое поразило меня, смотрю на то, что у меня перед глазами, и говорю себе: "Этот белый холст должен чем-то заполниться"; неудовлетворенный я возвращаюсь домой, откладываю его в сторону, а немного отдохнув, снова разглядываю не без некоторой опаски, и опять-таки остаюсь неудовлетворенным, потому что мысленно еще слишком ярко вижу перед собой великолепную натуру, чтобы удовлетвориться тем, что я из нее сделал. Однако в своей работе я нахожу отзвук того, что поразило меня. Я вижу, что природа говорила со мной, сказала мне что-то, и я как бы застенографировал ее речи. В моей стенографической записи могут быть слова, которые я не в силах расшифровать, могут быть ошибки или пропуски: но в ней все-таки осталось кое-что из того, что сказали мне лес, или берег, или фигура, и это не бесцветный, условный язык заученной манеры или предвзятой системы, а голос самой природы" (228, 124).

Эта пространная цитата важна как автосвидетельство того, что для Ван Гога живопись являлась "языком", говорящим о человеческих чувствах. И эта первооснова его живописи, как бы ни менялась она стилистически на протяжении его десятилетнего пути, определяет особые качества его искусства и его особую проблематику. "Стенография", "речь" - это не случайные определения, а то понимание живописи как средства, о котором уже говорилось и к реализации которого Ван Гог будет стремиться.

Крестьянский художник

Нюэнен

1 декабря 1883 - 27 ноября 1885

Вынужденный приехать в Нюэнен к родителям, где его отец получил приход, Ван Гог снова оказывается перед угрозой пустоты и небытия, в противовес которым необходимо возвести новую программу существования, используя опыт гаагских разочарований и потрясений. "Я знаком с предрассудками света и понимаю, что теперь мне предстоит самому покинуть свой круг, который и без того давно уже изгнал меня" (97, 103). Начиная с его службы у Гупилей, он прошел все виды доступного ему сотрудничества с обществом и теперь окончательно потерял надежду найти органическую связь с существующей системой отношений даже в масштабах своей семьи. Причины этого ему ясны: "пустить меня в семью им так же страшно, как впустить в дом большого взъерошенного пса. Он наследит в комнатах мокрыми лапами - и к тому же он такой взъерошенный. Он у всех будет вертеться под ногами. И он так громко лает. Короче говоря, это - скверное животное" (346, 209). Но он не собирается меняться. "Я буду собакой; я чувствую, что в будущем сделаюсь, вероятно, еще уродливее и грубее; я предвижу, что уделом моим до некоторой степени будет нищета, но я стану художником... я сознательно избираю участь собаки: я останусь псом, я буду нищим, я буду художником, я хочу остаться человеком - человеком среди природы" (347, 210).

Теперь он сознательно ищет одиночества, принимая его как необходимое условие свободы быть самим собой. Поселившись отдельно от семьи в хижине, оборудованной в "мастерскую", он проводит целые дни в работе на природе. Так называемые цивилизованные люди страшат его. "...Я так тщательно избегаю людей, что не встречаюсь буквально ни с кем, за исключением бедняков крестьян, с которыми непосредственно связан, потому что пишу их. Такова политика, которой я держусь, и вполне возможно, что в скором времени я откажусь от своей мастерской и поселюсь в крестьянской хижине, чтобы не видеть и не слышать людей, именующих себя образованными" (Р. 57, 321).

Так начинается его настоящий путь: не искусство укоренить в обществе, которое не готово его принять, а самому укорениться в искусстве, преемственном с теми великими традициями, которые утратили свое живое значение для подавляющего большинства его современников-профессионалов. Отныне он отказывается от попыток "привить" свое искусство к "гнилому" общественному древу. Ван Гог окончательно умирает как социальный человек, как член общества, участвующий в его жизни. Его стремительный рост художника сопровождается процессом дальнейшего "отпадения" от общества, которое он, сознавая весь трагизм такой позиции, последовательно осуществляет в своем образе жизни и творчестве. Он входит в образ "человека среди природы", "крестьянского художника".

Это отнюдь не значит, что Ван Гог отказывается от своих взглядов на общественное значение искусства, на его социальную роль. Но он видит теперь смысл своего жизненного пути в том, чтобы противопоставить себя самого и свое творчество цивилизации и "цивилизованным личностям" (183, 96), понимая, что пути стабилизировавшегося буржуазного общества и не терпящего стабилизации искусства разошлись.

Уединившись в деревенской глуши и целиком отдавшись живописи, он порывает не только с цивилизацией, но и с порожденными ею искусством и художественной средой, которая, как он убедился еще в Гааге, "омерзительно деспотична" и прикрывается, "как броней или панцирем, предрассудками и условностями" (133, 55). Конечно, негативистский уход в "чистое" искусство был чужд всему его складу. Он по-прежнему чувствует себя борцом, нуждающимся в позитивных идеях и единомышленниках. Он обращает свои взоры назад, в прошлое, к тем примерам, которые близки его вкусам, как будто их не отделяют от него десятилетия и необратимое движение времени и истории. Прежде всего он внутренне солидаризируется с героической эпохой 1848 года, когда по его представлению общество раскололось на две "баррикады", существующие и по сей 1884 год. "Баррикад сейчас, правда, нет, но убеждений, которые нельзя примирить, - по-прежнему достаточно...", - пишет он Тео, с которым летом 1884 года вступил в серьезную полемику. "...Ни ты, ни я не занимаемся политикой. Но мы живем в мире, в обществе, где людям поневоле приходится группироваться... Человек как индивидуум представляет собой часть человечества, а человечество делится на партии. В какой мере наша принадлежность к той или иной партии является результатом нашей собственной воли и в какой - следствием стечения обстоятельств?" (379, 223-224). Правда, в отличие от Тео, он не из тех, кто подчиняется "стечению обстоятельств". "Сегодняшнее поколение не хочет меня; ну что ж, мне наплевать на него. Я люблю поколение 48 года и как людей и как художников больше, чем поколение 84 года, но в 48 году мне по душе не Гизо, а революционеры - Мишле и крестьянские художники Барбизона" (380, 224).

"Романтика и романтическое - это наше время, и чтобы писать, надо обладать воображением и чувством..." (428, 258), - словно бы уговаривает он себя, идя наперекор своему времени. "Живописание крестьянской жизни", на котором он сосредоточил в Нюэнене всю свою энергию, он рассматривает как поле "сражения", начатого барбизонцами и Милле, против плоского, бездуховного натурализма, с одной стороны, и безжизненного, "кабанелеподобного" салонного искусства, с другой. Ради победы над этими бичами современного ему искусства он готов принять лишения, как и его великие предшественники, на которых он старается равняться во всем, а кое в чем даже и перещеголять их.

Нюэненская фаза его пути представляет собой вполне законченный жизненный и творческий цикл, проникнутый антибуржуазным пафосом и основанный, как на идеале, на кредо "крестьянского художника".

Чтобы оценить оригинальность идейного синтеза, нашедшего отражение в круге нюэненских работ, важно отметить одну особенность Ван Гога, впервые раскрывшуюся столь целостно именно в этот период. Речь идет о его особом подходе к проблемам искусства, которое он понимает как средство утверждения и даже организации волнующего его комплекса идей. Благодаря его искусству нюэненского периода мы теперь получаем представление о его образе мысли в качестве "крестьянского художника". Иначе говоря, он занимается живописью, чтобы отобразить мир вещей, преображенный его присутствием и являющийся его собственным отражением. Вот почему никакие обстоятельства не довлели над ним, а он - казалось - подчинял их себе: искусство отражало как реальность вымысел его существования, освобождая его на какой-то момент от оков внешней необходимости. Отсюда своеобразный символизм его искусства. В его картинах, вполне реалистических по форме, образ представляет не только видимое явление, но и значение этого явления в системе идей, объединяемых понятием "крестьянского художника". Характерно также, что, уехав из Нюэнена, Ван Гог навсегда расстается с этим творческим кредо и обретает, как мы увидим, другие ипостаси.

Итак, идея "крестьянского художника" явилась тем стержнем, вокруг которого он сосредоточил свои поистине героические усилия воссоединить хотя бы на таком крохотном участке, как его никому не нужная жизнь, - человека и природу, художника и мир, жизненное и эстетическое. Картины Ван Гога самим своим неповторимым характером, начиная с сюжетов и кончая фактурой, являются свидетельством преодоления этих последовательных разрывов с помощью воображения и искусства.

"Человек среди природы" - этот постромантический девиз, по-своему связывающий Ван Гога с романтиками (Делакруа) и "полуромантиками" (барбизонцы, Милле), открывшими в природе свою союзницу, живущую и дышащую в унисон с человеком, приобретает в его жизни еще более многоплановый смысл. Ему мало диалога с природой, который вошел в обиход как связующее звено между "я" и средой. Он претворяет опыт барбизонцев, оставшихся, правда, в сфере чисто пейзажного восприятия сельской жизни, и особенно Милле, жившего среди крестьян и писавшего их, в своеобразную жизненную философию. Суть ее состоит в стремлении к полному психологическому и духовному отождествлению с его новыми героями.

"...Читая Сансье, я был поражен фразой, которую Милле сказал еще в начале своей карьеры. Дословно я ее не помню, а смысл, в общем, такой: "равнодушие было бы опасно для меня, если бы я мечтал жить по-барски; но поскольку я хожу в деревянных башмаках, я вывернусь". Так оно и получилось.

Я, надеюсь, тоже не забуду, что ходить надо "в деревянных башмаках", то есть довольствоваться той же едой, питьем, одеждой и жилищем, что и сами крестьяне.

Именно так поступал Милле. В сущности, он ничего иного и не желал, поэтому, на мой взгляд, он как человек показал пример художникам, чего, скажем, Израэльс или Мауве, живущие довольно роскошно, не сделали. И я повторяю: Милле - это отец Милле, это в любом вопросе вождь и советчик молодых художников. Большинство тех из них, кого я знаю, - а знаю я немногих, - должны быть благодарны ему за это; что же касается меня, то я полностью разделяю точку зрения Милле и безоговорочно верю ему" (400, 236).

Ван Гог становится человеком в "деревянных башмаках" не только в социальном смысле. Он воспринимает крестьянскую жизнь, связанную с землей, как нравственный и эстетический прототип своего творческого самоощущения, утверждая каждым движением кисти и карандаша сознание того, что он "такой же, как они". Подобного саморастворения в крестьянском мире, какое мы находим у Ван Гога, не знала европейская культура, хотя тема крестьянства занимала в ней одно из ведущих мест.

Крестьянин как "единственный органический человек в современной культуре" 1 неизменно привлекал внимание многих антибуржуазных писателей, художников и философов начиная уже с 40-х годов XIX века. Его, носителя патриархальных устоев, противопоставляют наступлению технической цивилизации, видя в нем оплот исчезающих духовных, моральных и культурных ценностей. Крестьянский мир поэтизировался в качестве "реликтового" образца того, что можно назвать целостной культурой, ибо его способ обрабатывать землю, носить одежду, создавать бытовые предметы, чувствовать и мыслить был пронизан еще общностью единого и достаточно древнего происхождения. Тоска по такой целостной культуре, характерная для многих представителей искусства XIX века, предвидевших разрушительные последствия технического прогресса, вполне разделялась Ван Гогом.

И его письма и его картины показывают, что он тоже видел в крестьянстве целостный организм, такой же естественный, как природа, и потому способный противостоять современной цивилизации. Как человек "бескорыстной идеи" и активного действия, он с помощью живописи получает ощущение целостности и органичности своего бытия среди крестьян. Живописание становится для него способом проникнуть внутрь этого образа жизни, в эти души, глубоко затаившиеся под грубой биологической оболочкой. Вот почему проблема поэтизации крестьянства, характерная даже для Милле, полностью снимается у Ван Гога. Ведь он, в отличие от Милле, не нуждается в том, чтобы противопоставить прозаизму современной цивилизации красоту опоэтизированного крестьянства. Он противопоставляет ей реальность своих объективизированных идей и ощущений, порой подчеркнуто "уродливых" и грубых, но утверждающих единство художника и его героев, засвидетельствованное особым характером создаваемых им образов.

В сущности, образы вангоговских крестьян противостоят и самому "отцу Милле". Крестьяне Милле всегда скромно величавы, статуеобразны и даже богоподобны, словно бы художник возводит своих героев из их обыденности на Олимп искусства, нуждаясь в том, чтобы утвердить свой идеал в эстетическом равенстве с классическими образцами прекрасного. Печальная гармония его картин говорит о разомкнутости воплощенного в крестьянской жизни прошлого и современного, снимаемой лишь силой красоты. Вангоговская направленность связана с его положением внетрадиционного художника, созидающего свой художественный идеал там, куда его забросила судьба, и из материала той реальности, с которой он себя отождествляет. "Крестьян надо писать так, словно ты сам один из них, словно ты чувствуешь и мыслишь так же, как они" (404, 240). Не реальность истолковать в соответствии с традициями искусства, а использовать традиции, соответствующие воплощаемой системе идей, ставших для него, как для творца мифа, реальностью. И мы видим, что он ставит в связь с точкой зрения "человека среди природы" наследие великих голландских колористов и французских романтиков.

К этой теме мы вернемся еще специально. Сейчас же важно отметить последовательную антиклассичность его метода, если под понятием классики подразумевать идеал пластического совершенства, сложившийся в эпоху Ренессанса на античной основе.

Именно здесь и наметился тот поворотный пункт в развитии живописи, который отныне связан с именем Ван Гога. Он не только игнорирует нейтралитет красоты к ужасам жизни, как это было у многих мастеров до него. Он говорит "нет" самой красоте. "Человеку не подобает избирать своим ремеслом красоту и возвышенность", которые "могут быть только результатом стремлений, но не самими стремлениями"' (Р. 4, 287, 288).

Убеждения юности определили его позицию в вопросах понимания прекрасного. Красота для него никогда не была тождественна истине, как для романтиков, например Делакруа или даже Милле. Став художником, Ван Гог остался, однако, верен своей убежденности в том, что истина относится только к области нравственных и духовных ценностей. Насколько протестантское прошлое, основанное на индивидуальном пути к познанию абсолюта, повлияло на его способность самоуглубления и внутренней дисциплины, настолько и его понимание истины искусства было далеко от культа прекрасного. Даже в последние годы, когда его живопись подверглась влиянию французских художников и прежде всего Гогена, склонного к самодовлеющему эстетизму, вопрос о приоритете нравственной, духовной сферы, воплощающей истину, был для него давно решен.

Вот почему Ван Гог, в сущности, снимает вопрос о прекрасном, заменив это исконное понятие искусства проблемой выразительности, экспрессии, что имело, как известно, значение для формирования различных разновидностей экспрессионизма.

Его картины и рисунки показывают, что он не только не стремится ввести своих героев в "хорошее" общество - он создает образы такие же несовместимые с классическими нормами прекрасного, как и он сам несовместим с обществом так называемых образованных людей. "Человек среди природы" таков он, таковы и его герои, словно вылепленные из земли Брабанта, - из этой грубой, неподатливой материи, которую они вспахивают, засевают, из которой они родятся и куда их хоронят. Рядом с героями Милле вангоговские угловатые, корявые едоки картофеля, сеятели, ткачи, пахари, землекопы напоминают "пещерных" людей XIX века, оторванных от общества и цивилизации, замкнутых в кругу своих извечных забот -что-то среднее между явлениями человеческого и природного мира. Ван Гога интересуют модели, у которых "грубые, плоские лица с толстыми губами" (372, 219), изображения которых образуют своеобразную серию "этнографических" типов. Художник Керсмакерс, с которым Ван Гог познакомился в те годы, посетивший его нюэненскую мастерскую, в своих воспоминаниях писал впоследствии: "Удивительно, в каком количестве повсюду стояли и висели картины, рисунки и акварели. Мужские и женские головы с подчеркнуто тупыми, как у кафров, носами и выдающимися скулами и большими ушами; мозолистые, морщинистые руки..." 2.

Однако, по сути дела, Ван Гога интересует не "этнография", а контраст этой неуклюжей, заскорузлой плоти, этой пассивной "тупой" магмы с внутренним светом, который ее одушевляет и который он хочет извлечь наружу. Все эти головы, массивные, сформованные природой как по единому образцу из "серой" брабантской земли и написанные Ван Гогом "земляным цветом", имеют хватающее за душу выражение покорности и человечнейшей грусти. Его по-хальсовски динамичная манера письма живо доносит подвижность этих деформированных, неправильных лиц, их "Ессе-Ното подобное" выражение (442, 269) ("Голова крестьянки в белом чепце", F130, Амстердам, музей Ван Гога; "Голова крестьянки", F80a, там же; "Голова старой крестьянки", F74, музей Крёллер-Мюллер; "Голова крестьянки в белом чепце", F140, Эдинбург, Национальная шотландская галерея, и другие).

Работая над этими этюдами всю зиму 1884/85 и весну 1885 года, Ван Гог создал огромную галерею портретов, но особого типа, в которых человек предстает не вырванным из среды, не противостоящим ей, как индивидуум. Напротив, во всех этих портретах, при наличии нюансов внешности и выражений, подчеркивается изначальная связь с природой и друг с другом: сущность каждого не индивидуальна, а выражает общее, коллективное, общечеловеческое. Они не имеют "я", но представляют "мы", единое с природой, движущейся от жизни к смерти и от смерти к жизни. Изображает ли он "деревенскую" мадонну ("Крестьянка в капюшоне", F161, Амстердам, музей Ван Гога), измученную старуху ("Голова старой крестьянки в белом чепце", F75, Вупперталь, Германия, Городской музей) или женщину, в чертах которой "есть что-то от мычащей коровы" 3 (410, 242) ("Голова крестьянки", F86, музей Крёллер-Мюллер), - всюду мы находим эту приковывающую одухотворенность и глаз и лиц. В некоторых из этих голов Ван Гог достигает глубины и выразительности, достойных его великих предшественников Рембрандта, Хальса ("Голова крестьянки в белом чепце", F85, музей Крёллер-Мюллер; "Голова крестьянки в белом чепце", F80a, Амстердам, музей Ван Гога). Настоящий голландец, он умеет приоткрыть завесу над тайной внутренней жизни. Его рисунок цветом полон экспрессии, а оливково-серо-черные гаммы напоминают самые изысканные сочетания Хальса. Но он низводит эту прекрасную живопись в "картофельные поля" Брабанта, в грубый, неказистый человеческий материал, чтобы открыть в этом первобытном мире душу, высветлить эту тьму и выразить через телесное - душевное, через природное - человеческое, через материальное - духовное.

"Пусть свет твой сияет людям - вот что я считаю долгом каждого художника", - писал он Раппарду (Р. 43, 314). Но чтобы этот свет приобрел убедительность по контрасту с тьмой, надо закопаться с головой в эту черно-оливковую землю, погрузиться в молчаливые "кафрские" лица и топорные фигуры, добыть его из глубины своего "я", "распредметить" и "опредметить" его вновь. Подобная задача означала, по сути дела, десоциологизацию крестьянской темы в пользу ее мифологизации на основе переработанной новозаветной символики.

С программной законченностью эта особенность Ван Гога проявилась в главном детище этого периода - "Едоках картофеля" (F82, Амстердам, музей Ван Гога), написанных им в Нюэнене, после того, как целую зиму он просидел над этюдами с голов и рук. Эта композиция вызревала медленно, вобрав в себя весь опыт предшествующих лет. Существует три эскиза картины ("Едоки картофеля", F77, Амстердам, музей Ван Гога; F77a, Шербур, собрание М.-Л. Анфрей; F78, музей Крёллер-Мюллер), в которых он ищет композицию, внушающую представление о его брабантском "мифе", противостоящем современности. "...Я старался подчеркнуть, что эти люди, поедающие свой картофель при свете лампы, теми же руками, которые они протягивают к блюду, копали землю; таким образом, полотно говорит о тяжелом труде и о том, что персонажи честно заработали свою еду. Я хотел дать представление о совсем другом образе жизни, чем тот, который ведем мы, цивилизованные люди. Поэтому я отнюдь не жажду, чтобы вещь нравилась всем и чтобы каждый сразу же приходил от нее в восторг" (404, 239), - поясняет Ван Гог свой замысел.

В окончательном варианте Ван Гог строит композицию таким образом, словно он сам, как и мы, зрители, невидимо присутствует за этой нищенски праведной трапезой, тайный смысл которой он сознает, как священнодействие. Нет сомнения, что отдаленным прототипом этой композиции явилась иконография бесчисленных "Тайных вечерь", разработанная европейской живописью. Ван Гог рассаживает за столом фронтально к зрителю крестьянку и крестьянина, выделяя фигуру последнего, протягивающего картофелину бережно-торжественным жестом руки, как центральную в композиции. Его голова обрамлена окном, находящимся на заднем плане, как это часто делалось в классических "Тайных вечерях" с фигурой Христа. Кроме того, выделению образа хозяина дома способствует помещенная спиной и против света фигура девочки (соответственно Иуде, сидящему нередко спиной к зрителю, по другую от остальных апостолов сторону стола). Этот темный силуэт по контрасту усиливает выразительность освещенных лампой лиц. Две другие фигуры, расположенные по бокам стола, фланкируют композицию, замыкая группу вокруг стола - самой освещенной части картины, выступающей из зеленовато-синего сумрака.

Это все те же вангоговские крестьяне, выражающие коллективные, родовые черты - "архетип" брабантского мужика. Однако внешняя неказистость, корявость этих топорных лиц и фигур лишь оттеняет благочестивое достоинство поз и движений, с которыми они совершают свой извечный "картофельный" обряд. Заботливые взгляды и жесты 4, прочувствованные художником, придают этому сообществу истинную человечность. Ничто не разъединяет этих людей они равны друг перед другом в своем труде, в своей бедности, в своей принадлежности к миру природы - все то, что искал и не находил сам Ван Гог в своей среде и даже своей семье.

Свет лампы, играющий в композиции активную роль, выделяет и акцентирует детали, раскрывающие истинное значение изображенной "мизансцены". Он освещает и как бы вырывает из сумрака то, что наиболее существенно: стол и дары земли - блюдо дымящегося картофеля, пар от которого образует вокруг головы девочки подобие нимба; блики света мерцают в глазах старого крестьянина и крестьянки, обращенных с выражением молчаливой любви к своим близким; бросает блики на руки крестьян, бережно и трепетно берущих и протягивающих друг другу горячие клубни. Это тот самый "свет во тьме", благодаря которому высвечивается духовная сущность изображенного "ритуала": поистине "стол их алтарь, а пища сакраментальна для каждого" 5, - как справедливо заметил об этой картине М. Шапиро.

Эквивалентом этой глубинной духовной красоты сюжета является для Ван Гога живописное решение, в которое он вкладывает весь свой проснувшийся и оформившийся колористический дар.

"Я часто думаю, что крестьяне представляют собой особый мир, во многих отношениях стоящий гораздо выше цивилизованного. Во многих, но не во всех что они знают, например, об искусстве и ряде других вещей?" (404, 240). Связать этот мир с живописью, да такой, чтобы она была подлинным олицетворением этого "картофельного" царства,- вот его цель. "Сюжет у меня - серый интерьер, освещенный небольшой лампой. Серая холщовая скатерть, закопченная стена, грязные чепчики, в которых женщины работали в поле, все это, если смотреть, прищурив глаза, - кажется в свете лампы очень темно-серым". Головы крестьян тоже написаны цветом, который "напоминает цвет очень пыльной картофелины, разумеется, неочищенной" (405, 240). Ван Гог преследует цель создать колорит, символизирующий картофель, вызывающий эту совершенно определенную ассоциацию. В его картине есть нечто, что можно определить как сверхнатурализм, который, кстати, будет проявляться в его работе и впоследствии. Но он связан с его поисками средств, полностью адекватных материалу и "сверхзадаче" изображения.

Этот картофельный серый в своем роде является плодом сложного колористического мастерства. Прежде всего Ван Гога вдохновляло замечание Делакруа, что Веронезе писал своих сияющих белотелых золотоволосых женщин "цветом, который, если его рассматривать отдельно, напоминает уличную грязь..." (405, 240). Все дело в том, как ввести эту "грязь" в цветовое целое, чем ее поддержать и уравновесить. Ван Гог, внимательно изучающий принципы колоризма и особенно ценящий в эти годы Делакруа, применяет систему цветовых контрастов. Объясняя Раппарду свой замысел, он пишет: "Она написана в такой темной красочной гамме, что, например, светлые ее краски, положенные на белую бумагу, выглядели бы чернильными пятнами; но на холсте они выделяются своей светлостью благодаря силе противопоставленных им, например, прусской синей, которая накладывается совершенно несмешанной" (Р. 57, 319).

Интуиция колориста влечет его к чистому цвету, которым он не рискует пользоваться, но который соответствует его восприятию, хотя и сама обстановка и предметы крестьянского быта лишены чистых красок. Не будучи знакомым с опытом импрессионистов, работавших чистым цветом, Ван Гог пользуется пока смешанными красками. Но он убежден, что "цвет сам по себе что-то выражает - от этого нельзя отказываться, это надо использовать" (429, 258). Колорит - это плод творчества, использующего способность цвета выражать. По сути дела, Ван Гог отрывает цвет от рационального знания и привычного зрения и рассматривает его как самостоятельный метафорический элемент построения общего.

"Предположим, я должен писать осенний пейзаж - деревья с листьями. Так вот, какое значение имеет точность соответствия моего основного цвета цвету листвы, если я воспринимаю весь пейзаж как симфонию желтого? Очень малое.

Многое, все зависит от моего восприятия бесконечного разнообразия тонов одного и того же "семейства". Ты скажешь, что это опасная склонность к романтизму, измена "реализму", peindre de chic 6, пренебрежение к природе ради палитры колориста. Что ж, que soit. Делакруа, Милле, Коро, Дюпре, Добиньи, Бретон и еще тридцать других имен - разве не являются они сердцем и душой живописи нашего века и разве все они не уходят корнями в романтизм, хотя они и переросли его" (429, 258).

Живопись наслаждения красотой, высшим выражением которой был для Ван Гога Делакруа, а позднее и Монтичелли, сыграла свою роль в становлении его колоризма. Кисть Делакруа, превращавшая все видимое и воображаемое в живописную красоту, многому научила Ван Гога в его поисках выразительности.

Эти поиски выразительности привносили в чувственное наслаждение цветом, которое, конечно, было в высшей мере присуще Ван Гогу, оттенок беспокойства, связанный с потребностью не только пережить довольство творчеством, но и что-то постичь, высказать. Для него все же высшая красота находится внутри.

Вангоговский метод "высвечивания" тьмы отвечает его намерениям одухотворить грубую материю, вернее, по контрасту выявить ее духовную сущность. В этом отношении "Едоки картофеля" являют пример поразительной цельности: суть и средства здесь полностью совпадают.

Как художник, захваченный духовной выразительностью предметного мира, Ван Гог воспринимает жизнь как единство чувственного и духовного, обыденного и абсолютного, человеческого и природного, конечного и вечного. И потому в его живописи, как и в его образе жизни, воссоединяются романтические контрасты, вернее, снимается сама проблема извечно неразрешимого контраста между красотой и безобразием, гармонией и дисгармонией, светом и тьмой. Благодаря методу отождествления языка живописи, языка красоты с трудовым потом, скудостью обстановки, грубостью героев, освященных в его сознании идеей нравственного превосходства, эти противоположности сливаются в цельность нового видения мира, открывшего искусству новые горизонты.

"Едоки картофеля" - это та жатва, которую Ван Гог мечтал собрать, делая "посев" - свои бесчисленные рисунки и этюды. "Писание этюдов я считаю как бы посевом, писание же картины - жатва" (т. I, 268). Это была его первая и последняя картина, подводящая итог какому-то отрезку жизни и работы. Последняя дань XIX веку. Больше Ван Гог никогда не "подводил итогов", он жил внутри творческого процесса, и лишь смерть - предрешенная и все же неожиданная - пресекла нескончаемый поток его живописи.

Повышенный интерес к духовной стороне жизни, своеобразный психологизм вангоговской живописи - национальная черта, впитанная из хальсовской экспрессии и, конечно же, из рембрандтовской тайнописи, "когда портрет человека превращается в нечто невыразимо светоносное и утешающее" (602, 481). Керсмакерс вспоминает, что Винсента нельзя было оторвать от "Еврейской невесты" Рембрандта, когда они вдвоем посетили Рейксмузей осенью 1885 года. "В конце концов он произнес: "Поверите ли, я бы отдал десять лет жизни за право просидеть перед этой картиной четырнадцать дней, питаясь коркой черствого хлеба" 7. В одном из писем к Тео Ван Гог пишет, что только у Шекспира он находит "ту же тоскливую нежность человеческого взгляда, отличающую "Учеников в Эммаусе", "Еврейскую невесту" и изумительного ангела на картине, которую тебе посчастливилось увидеть, эту слегка приоткрытую дверь в сверхчеловеческую бесконечность, кажущуюся тем не менее такой естественной" (597, 478).

Эта вожделенная "сверхчеловеческая бесконечность" - скажем так отделяет Ван Гога от его современников-голландцев или таких художников, как Менье, Лермит, которыми он восхищается и на которых до известного момента равняется. "Фигуру крестьянина и рабочего начали писать как "жанр", но сейчас, когда у тех, кто пишет ее, есть такой вождь, как великий Милле, она стала сутью современного искусства и останется ею" (418, 248). Ван Гог в самом деле вслед за Милле окончательно отрывает крестьянскую тему от жанровой живописи, ограниченной - если говорить о ней в целом - бытовым психологизмом, бывшим чужеродным, обременительным грузом для художественного видения. Ван Гог переключает живопись на сверхпсихологизм. Его задача состоит не в том, чтобы показать психологию крестьянина и даже поэзию крестьянства. Он создает искусство, прообразом которого на данном этапе является фигура крестьянина за работой. В "уподоблении" труду крестьянина с его усилиями, ритмом, связью с природой Ван Гог ищет обоснования своего видения и манеры исполнения, не вмещающейся в существующие каноны и нормы. Труд художника - как он хочет думать - такой же изнуряющий, но и такой же необходимый, как труд крестьянина - сеятеля, жнеца, землекопа, сборщика картофеля. Он сопряжен с такой же усталостью и с такими же "неприятностями" - ветром, дождем, снегом, пеклом. "Пойди-ка попиши на воздухе, прямо на месте! Там всякое случается - например, с тех четырех картин, которые ты получишь, я снял по крайней мере сотню, а то и больше мух, не считая пыли и песка" (418, 245).

"В конечном счете, больше всего в своей стихии я чувствую себя, когда работаю над фигурой... Возможно, мне есть смысл сосредоточиться исключительно на фигуре..." (391, 230). Он создает монументальную серию рисунков большого формата, изображающих крестьян за работой, в которых выдвигает новые принципы рисования с натуры.

Композиция каждого листа подчеркивает сосредоточенность художника именно на фигуре, в которой концентрируется и к которой "стягивается" пространство. Пейзажный фон дается беглыми намеками - графическими "знаками" трав, кустов или земли, в чем угадывается будущий последователь японского искусства ("Копающая крестьянка", F1276, музей Крёллер-Мюллер; "Копающий крестьянин", F1305, F1306, оба Амстердам, музей Ван Гога; "Крестьянин за работой", F1325, музей Крёллер-Мюллер, и др.). Он сам не раз тогда признавался, что окружение фигур интересует его постольку, "поскольку изолированных фигур не бывает... неизбежно приходится заниматься и им" (391, 230). Зато объемная насыщенность фигур достигает в этих и других листах предельной предметности. Ван Гог добивается того, чтобы все было закруглено и закончено, "чтобы, так сказать, не было видно ни начала, ни конца фигуры и она составляла одно гармоничное живое целое" (408, 241). Таковы мощные листы - "Крестьянка, собирающая колосья" (F1265, F1269, музей Крёллер-Мюллер; F1265a, Лондон, частное собрание), "Крестьянка копающая" (F1253, музей Крёллер-Мюллер), "Копающая крестьянка" (F1255, Амстердам, музей Ван Гога).

Его глаза, свободные от академически "корректного" зрения, видят фигуру в преувеличенно подчеркнутом движении и смелых ракурсах. Человек это сгусток витальных сил природы, включенный в ее круговорот и ритм ("Крестьянка, вяжущая снопы", F1262, F1263, F1264, все три в музее Крёллер-Мюллер; "Жнец в шляпе", F1312, Амстердам, Городской музей; F1316, Амстердам, музей Ван Гога; F1315, музей Крёллер-Мюллер).

Действуя в искусстве по велению своего чувства, наделяющего все в природе одухотворенностью, он не удовлетворяется задачей передать лишь чувственно постижимую оболочку явлений. И он штудирует и штудирует натуру, чтобы преодолеть видимость ради выражения скрытого, сокровенного, чтобы передать ощущение невидимых сил жизни, ее "выражение, так сказать, душу" (т. 1, 277).

Деформация натуры, нарушение "правильных" пропорций и анатомии, сознательно применяемые Ван Гогом, не умеющим рисовать "правильно", потому и обладают такой силой убедительности. "...Я был бы, в отчаянии, если бы мои фигуры были правильными; я не хочу, чтобы они были академически правильны; ...я имею в виду следующее: в момент, когда землекопа фотографируют, он, конечно, не копает" (418, 247). Да, не только его землекопы копают, он "копает" вместе с ними: в его линиях, схватывающих динамику движения, в его отношении к объемам, к нажиму руки на бумагу проявляется усилие, с которым он подступается к натуре, чтобы разгадать тайну одушевляющей ее жизни.

Для Ван Гога такой подход к работе - вопрос жизни. Ведь просто скопировать натуру - значит не освободиться, задыхаться от мыслей и чувств, оставшихся "неопредмеченными", необъективированными, неосуществленными. Они и так осаждают его, после многочасового сеанса, когда он отдает "остаток" неистраченной любви, волнений, идей и наблюдений бумаге и своему единственному собеседнику - Тео.

Эти отношения любви-борьбы с натурой развертываются в рисунках и картинах Ван Гога на протяжении всего голландского периода во всей своей сложности, драматизме и окрыляющей содержательности. В конце концов Ван Гогу все более очевидным становится, что натура не является чем-то "неприкосновенным", ее надо хватать и притом твердой рукой. Он рисует, "вцарапывая" в бумагу это чувство простым плотничьим карандашом или пером, а в масле его мазок приобретает все большую мужественную решительность и живую трепетность.

Необходимость подобного тождества и единства с предметом - это касается не только фигуры, но и пейзажа, утвари, бытовой сцены ("Едоки картофеля") - вытекает из особой жизненной ситуации Ван Гога, которая приводит к тому, что все его огромные духовные силы, вся его потребность в жизнедеятельности постепенно сосредоточиваются на живописании и рисовании пишет ли он картины, размышляет ли в письмах, читает ли книги. Искусство становится всепоглощающим предметом его личности. От зари до зари он проводит на природе с мольбертом или альбомом, вкладывая всего себя в это единение с миром, заменяющее ему все иные формы и пути этого единения. (Работа в мастерской является для Ван Гога прямым продолжением работы среди природы.) Отсюда у Ван Гога с самого начала происходит нарушение традиционного - со времен Возрождения - соотношения между объектом и субъектом творчества. Собственно предметом его искусства становится не мир, объективный по отношению к художническому "я", как это было вплоть до импрессионистов, а взаимодействие, связи, возникающие и постоянно развивающиеся и меняющиеся между миром и художником. Про Ван Гога нельзя сказать, что предметом его искусства становится "я" художника, а мир (натура) - средством самораскрытия этого "я". Контакт, взаимообмен, обоюдовлияние мира и "я" - возникновение этого процесса фиксирует рука и техника Ван Гога. Жизнь начинается в тот момент, когда между художником, постоянно возбужденным своими мыслями, недоеданием, внутренним напряжением, и окружающим миром, прежде всего миром природы, возникает контакт и устанавливается нечто подобное магнитному полю, в котором и он и предмет воздействуют друг на друга, раскрываясь как носители единых жизненных начал. Отсюда культ "Дамы Натуры или Реальности", как он говорил, отсюда страх перед схемами, всем безжизненным, абстрактным, лишенным крови и плоти. Культивирование чувства жизни у Ван Гога будет все нарастать по мере того, как разрыв с социальным миром будет все углубляться и углубляться. И если в Нюэнене он поклоняется стихии земли и его удовлетворяют тепло крестьянского очага, утварь, согретая человеческой ладонью, серый свет, струящийся из крохотного окошка, то в полной изоляции на юге Франции ему нужны палящее солнце и яростный мистраль. Такое лихорадочное утверждение жизни могло возникнуть лишь там, где все время возникал ужас перед небытием, отчаяние перед истощением сил, ощущение своей социальной невесомости и беззащитности.

Ван Гог действует кистью, как плугом, вспахивая поверхности своих полотен и прокладывая "борозды" краской, нередко выжатой прямо из тюбика. "Мои картины уродливы", - признавал он, сознательно добиваясь, однако, этого "антиэстетического" впечатления жизни, вырванного у природы силой.

Ван Гог создает композиции, внушающие его представления о жизни. Отсюда предпочтение предмету перед пространством, массе - перед контуром, объему - перед пятном, тяжести - перед невесомостью. Круглое, крупнопланное, клубневое, экспрессивное, направленное на зрителя, активно взывающее к его восприятию - зрению, осязанию. Он пытается "передать телесность, иными словами, выразить материал так, чтобы он приобрел массу, плотность, вес, так, чтобы ты, например, почувствовал боль, если швырнуть в тебя такой картофелиной" (425, 250). Это говорится об одном из натюрмортов с картофелем ("Натюрморт. Корзина с картофелем", F107, Амстердам, музей Ван Гога). Но такая же осязаемо вещественная материя заполняет и другие его полотна, активно соотносится с пространством вне плоскости, "напирая" изнутри на передний план.

Композиции вангоговских работ этого периода строятся таким образом, чтобы как можно ближе придвинуть изображение к зрителю, сократив до минимума передний план. Он заставляет нас почти вплотную соприкасаться с изображенными предметами, которые он старается воссоздать своей кистью с той же истовой простотой и прочностью, какие отличают труд ремесленника или земледельца.

Примат предмета над пространством - характерная черта Ван Гога, которая и впоследствии будет отличать его от импрессионистов. Предмет у него не только не растворяется в среде, но, напротив, служит неким "катализатором" уплотнения и сгущения живописной среды. Эта повышенная предметность характерна и для цвета, который понимается не как пятно, а как массивная форма, обладающая тяжестью и объемностью. "На той стадии, на которой я нахожусь, для меня гораздо большее значение имеет вопрос формы" (394, 233). "Исходить не из контура, а из массы" - такова мысль Жигу, которую Ван Гог полностью разделяет. И все это материально подчеркнутое одушевлено изнутри чем-то, отрицающим материальность. Динамизм вангоговской манеры объединяет два начала жизни - чувственное и духовное - в форме, охваченной движением.

Такой метод был связан с особой внутренней дисциплиной, даже, скорее, своеобразным жизненным ритуалом, создающим условия для психофизиологической "техники" восприятия, держащего Ван Гога в постоянном состоянии внутреннего озарения. Непрерывность этой "озаренности", достигаемой в процессе работы, - основное условие творчества и жизни вообще. Работа как связующее начало между художником и миром, в которой важны не результаты труда, а сам процесс восприятия, вчувствования и их реализации, становится отныне исчерпывающим содержанием его существования. Ван Гог считает, что это аномалия и в то же время единственно возможное искупление всех тех моральных и материальных затрат, которых стоит его работа ему и Тео. Однако впоследствии такая жизненная позиция стала идеалом для многих художников, искавших в искусстве своеобразный "путь" к просветленности духа.

Не надо забывать, что предпосылкой вангоговской любви к устойчивым первоначалам жизни, этой жажды пустить корни в крестьянскую почву, была его "оторванность", его существование среди "мнимостей": ведь он оставался все таким же одиноким и никому не нужным, кроме Тео, и в Нюэнене. В живописи Ван Гог находит противовес своим невзгодам. И цельный мир, который живет в его сознании, он стремится осуществить как действительность искусства, еще более убедительную, чем сама реальность. Можно сказать, что он живет в действительности искусства, создаваемой им в картинах, в рисунках и в письмах.

Страсть к живописи разрастается в нем, как ураган, пожирающий деньги Тео каждый месяц, задолго до наступления срока нового платежа. "Оборотная сторона живописи состоит в том, что художнику, даже если его картины не продаются, все равно нужны деньги на краски и модели для того, чтобы двигаться вперед. В этом-то вся беда" (413, 243). Это "открытие", неумолимо возникающее перед ним каждый месяц, составляет главный источник страданий. Он и так живет впроголодь, чтобы побольше денег вложить в живопись. Но она, вернее он, поглощает столько красок и столько моделей, что работу нередко приходится приостанавливать в ожидании нового поступления. Эти остановки самое страшное. Ван Гог боится этого торможения работы больше всего. "Продавайте все, что у меня есть, но дайте мне работать!" (420, 249).

Его требование денег у Тео приобретает иногда характер вымогательства - так невыносимо для него безделье. И не удивительно: "...живопись и, на мой взгляд, живописание сельской жизни приносит успокоение даже тогда, когда в жизни много неприятностей и огорчений" (413, 243).

Действительно, только в Нюэнене он по-настоящему углубился в колористические тайны голландцев - Хальса, Остаде, Рембрандта, Поттера и других старых мастеров, обретая через них - самым доступным и органическим для себя путем - родину, "страну картин".

Называя Голландию "страной картин", Ван Гог имел в виду не только то, что картины присутствуют в каждом доме и окружают каждого голландца с детства. Важнее было то, что картины вырастают из самых основ жизни этой крохотной и мужественной страны. Они - такая же принадлежность национального образа жизни, как и ее бесчисленные каналы, подобно системе кровообращения охватывающие землю страны, - принадлежность ее пейзажа. В этом заключалась почвенная связь искусства с окружением. Оно возникало из того же жизненного уклада, который ему надлежало увековечить. Именно эту традицию он хочет воскресить, работая в Нюэнене, вопреки ее оскудению, не находя в современном голландском искусстве реальных предпосылок для ее решения.

Если взять нюэненский круг произведений в целом, то в нем обнаружится намерение Ван Гога представить крестьянский мир как некое замкнутое внутри природы построение, связанное воедино системой простейших "координат" рождение, труд, вера, жизнь, смерть. Все многообразие впечатлений при таком подходе естественно сводится к этим тематическим лейтмотивам, придающим каждому сюжету некий "иконографический" смысл. Выбором сюжетов он хочет подчеркнуть, что оказался в кругу извечных тем, когда жизнь людей уподобляется вечно обновляющейся природе и за Сеятелем-жизнью неизбежно и естественно - как зима за летом или ночь за днем - следует Жнец-смерть. Так мотив трудящегося сеятеля и жнеца перерастает в символ, восходящий к старинным мифологическим представлениям.

Уже в гаагский период Ван Гог проявлял наклонность к антропоморфистскому истолкованию природы и явлений предметного мира: дерево отождествляется с человеческим страданием, что, кстати, принадлежит к распространеннейшим типологическим схемам, характерным для эпоса и фольклора, но не для позитивистской мысли XIX века, проникшей и в искусство. Ван Гог сразу же обнаружил свою тягу к разработке вечных, устойчивых тем искусства. "Человек, свет, дерево, дом - периодически повторяющиеся символы Винсента, начиная с его ранних работ и кончая его последними работами 1890 года, когда он закончил жизнь на полях Овера" 8. Более того, в миропредставлении Ван Гога оппозиция жизнь - смерть с самого начала занимает основополагающее место. Начало - конец - два полюса, между которыми его восприятие природы, охваченной внутренними импульсами движения и борьбы, приобретает особый драматизм. Сеятель - Жнец - наиболее близкая его восприятию метафора жизни - смерти - проходит через всю его жизнь. "Но если в поздних картинах Ван Гога смерть - это хорошая смерть (ein guter Tod), то в ранних - смерть и отчаяние всегда контрастируют с мотивом жизни (примеры "Скорбь" и "Дерево" 9), - пишет Ян Бялостоцкий, посвятивший специальную работу этой особенности Ван Гога. "Ван Гог был одним из первых художников 10, которые рассматривали символическое содержание картины как свою главную задачу. Это было для него, как он сам утверждал, "нечто большее, чем зеленые ландшафты и цветы...". "Но символы, которые появляются у него в искусстве, являют собой нечто совершенно иное, нежели аллегории и символы в искусстве Ренессанса и барокко... В общем он вызывал к жизни новые символы, произведенные из прямого восприятия вещей, содержаний, ассоциаций и настроений, которые с ними связаны. Птичьи гнезда, дом, стул, сапоги, работа крестьянина - сеющего или жнущего, - вороны, солнце и подсолнечники - все это становится средством символического искусства Ван Гога" 11.

Действительно, символика вангоговских картин своеобразна. Символ для Ван Гога не является связующим звеном между ним и особым ирреальным миром, как у "чистых" символистов, поскольку этот мир его не интересует. Но его видение не непосредственно, а в известном смысле мифологично, и это вызывает потребность придавать изображению символическую окраску, "переводя" свои представления на язык чувственно-предметного изображения.

Однако, чтобы стать символом, предмет в вангоговской картине не должен претерпеть какую бы то ни было трансформацию, обрести второй план, "сделать" глубокомысленный вид и подменить собой какой-то многозначительный смысл. Это символика многопланная, лишенная признаков "чистого" стиля. Она - плод сложных скрещений, в основе которых лежит тождество художника и предмета изображения, выражающееся в этот период прежде всего в своеобразной семантике сюжетов его композиций. Для Ван Гога изображаемые предметы метафоричны, они полны смысла и значения, выходящих за их прямые жизненные функции и не тождественных их пластическим качествам. В самом отборе предметов выражается их причастность к его жизни. Они "представляют" Ван Гога и его жизненную ситуацию, их символизм функционален, так как, в отличие от классиков - малых голландцев или Шардена, - он пишет не просто "душу" вещей, а свою душу, стремящуюся воплотиться в предмет изображения.

Когда-то старые голландцы открыли человеческое окружение как основной предмет живописи и дали ему проникновенное живописное истолкование. Этот предметно-человеческий мир жил не только в натюрмортах, пейзажах и жанрах, но и в сознании каждого голландца. Ван Гог по-своему открывает свою причастность к этому традиционно голландскому предметному сознанию, превращающему мир в обжитой дом, где нет безразличных предметов.

Он культивирует в себе это чувство единства человека и предметного мира. Но если для старых голландцев такое единство было жизненной реальностью, то для Ван Гога оно возможно лишь как реальность искусства. Только благодаря живописи он приобщался к теплу человеческого очага ("Едоки картофеля"), к домашней утвари, которой у него не было, но которую он теперь обретал в своих натюрмортах, к природе, которая "говорила" с ним, а он жадно внимал ее "языку"; к жизни вещей, хижин, деревьев, которые из безразличных предметов превращались, когда он их писал, в собеседников, открывающих свой сокровенный смысл.

Таковы его многочисленные нюэненские натюрморты с посудой. Подобно старым голландцам, он ласкает глазом предметы быта - крестьянскую утварь, вещи, он погружается в их взаимоотношения, в ту атмосферу, которая объединяет мертвую натуру воедино с человеком и наполняет ее "тихой жизнью" ("стиллебен") ("Натюрморт с бутылкой, горшком и сабо", F63, музей Крёллер-Мюллер; "Натюрморт с пятью бутылками и чашкой", F50, там же; "Натюрморт с миской, чашкой и тремя бутылками", F53, Амстердам, музей Ван Гога, и т. п.).

Характерно, однако, что стремление Ван Гога наделить предметы "душой", выражением выходит за рамки традиционных представлений. Визуальные образы у него уже в этот период не равны себе - они обладают способностью вызывать дополнительные ассоциации. Например, отношения предметов в "Натюрморте с пятью бутылками и чашкой" (F50) выходят за возможности предметного мира: в том, как бутылки, каждая подбоченясь по-своему, соприкасаются или отчуждаются, чувствуется нечто, уподобляющее эти обычные предметы живым существам. То же самое можно обнаружить буквально в любом натюрморте Ван Гога. Эта способность вещей внушать представления, свойственные миру человека, связана и с особыми композиционными приемами Ван Гога. В них количество и размеры предметов обычно намного превалируют над размером холста и - соответственно -над изображенным пространством. Вещи заполняют это пространство сплошь, они придвинуты к переднему плану, они "напрашиваются" на контакт со зрителем. Прав Бялостоцкий, когда пишет: "Но у Ван Гога не только тема символична, но и перспектива с ее близкой точкой зрения. Это "сплющенная" перспектива, которая связывает наблюдателя с картиной, объединяет его с изображенным пространством, в противоположность далекой, как в телеобъективе, дистанционной перспективе Сезанна и аперспективной плоскости Гогена" 12.

Семантика этих образов возвращает нас от внешнего, предметного мира, изображенного в картине, к внутренним исходным побудителям образа. Когда скоропостижно умер отец Ван Гога, он написал в память о нем "Натюрморт с открытой Библией" (октябрь 1885 г.; F117, Амстердам, музей Ван Гога). Сам по себе подбор предметов, изображенных в натюрморте, говорит о потребности художника не столько писать видимое, сколько "объективировать" свою жизненную ситуацию, "разрешать" внутри картины неразрешимую коллизию своей судьбы. Библия и свеча - это атрибуты его отца, пастыря и проповедника, несшего своим прихожанам Слово, "в котором была жизнь, и жизнь была свет человеков" (от Иоанна, 1, 4) 13. Но память об отце включает всю сложность их отношений, их любви-борьбы, их близости и взаимонепонимания. Вторая маленькая книга, лежащая на столе ближе к зрителю, - это роман Золя "Радости жизни" - атрибут Ван Гога, его "представитель", вызывавший у его отца, как и все, что думал и читал Ван Гог, глубокую неприязнь. Теодор Ван Гог во всех бедах своего сына обвинял "французские романы". Сочетание этих предметов, столь далеких друг от друга, столь раздельных, полно "отчужденности", несоизмеримости, как и линии жизней отца и сына. Но Ван Гог и здесь не уступит свою правоту: Библия, открытая на строках из пророка Исайи, гласит: "Он был презрен и умален перед людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от него лицо свое; но он взял наши немощи и понес наши болезни" (53, 3, 4). Ван Гог всегда считал, что его действия ближе к истине человечности, чем вера его отца, поступки которого ему казались порою, в частности в отношении Син, "бесчеловечными". "Я тоже иногда читаю Библию, как читаю Милле, Бальзака или Элиота, но в ней я вижу нечто совершенно иное, чем отец, и вовсе не нахожу того, что он извлекает из нее, следуя своим академическим рецептам" (164, 72). Конфликт с самым дорогим человеком, отцом, - таков сюжетно-психологический механизм, лежащий в основе этой работы.

Отбирая для изображения такие предметы, как крестьянские деревянные башмаки, деревенская посуда, часовня, кладбище, птичьи гнезда, или такие сюжеты, как сеятель, жнец, трапеза, Ван Гог обнаруживает скрытую тенденцию представить крестьянский мир в системе символических образов, близкой к мифологии. Каждый такой предмет восходит к представлениям, выработанным коллективным народным сознанием. Но он не является ни аллегорией, ни даже символом в символистском понимании термина, а выступает в своей первичной роли, как предмет, который ничего не объясняет, но значит то, что представляет, являет собой равенство с существованием, утверждаемым художником как единственная реальность. Растоптанные башмаки крестьянина выступают как вангоговский символ предпочтения праведного крестьянского образа жизни, как свидетельство его понимания лица мира, который он выбрал и противопоставил цивилизованному миру, откуда он изгнан "за деревянные башмаки" (408, 241). Аллея ветл, типично голландских ветл, как живые существа протягивающих в немой мольбе свои "кулаки" в серенькие небеса, это непреходящий символ Голландии, такой же, как водяные мельницы или мосты, перекинутые через бесчисленные каналы. Эти мосты, которые он будет особенно много писать в Арле, воспринимая их как "символ родины и в то же время дружбы, объединения" 14.

Но самый главный герой этого "мифа" о Брабанте, где сажают картофель, копают картофель, едят картофель, где живут едоки картофеля, лица и руки которых напоминают "картофельные клубни", - это вангоговский картофель. Это всеобъемлющее явление, обладающее предметной, вещественной конкретностью, многократно усиленной в трактовке Ван Гога ("Миска с картофелем", F118, Гронинген, музей Е. Бругманс-Бекма; "Натюрморт с двумя корзинами картошки", F107, Амстердам, музей Ван Гога; "Корзина с картошкой", F100, там же).

Серия этюдов башни в Нюэнене и крестьянского кладбища должна была "выразить с помощью этих развалин ту мысль, что крестьяне испокон веков уходят в те же самые поля, которые они вскапывают всю свою жизнь; мне хотелось показать, какая простая вещь смерть и погребение - такая же простая, как осенний листопад: холмик земли, деревянный крест и больше ничего... И вот эти развалины говорят мне, что разрушаются, несмотря на свои глубокие корни, и вера, и религия, а крестьяне живут и умирают с той же неизменностью, что и раньше, расцветая и увядая, как трава и цветы, растущие здесь, на кладбищенской земле" (411, 242). Этот умиротворяющий символ - символ примирения с законом всеобщего умирания присутствует во многих его пейзажах и картинах этого цикла: башня виднеется в окошке дома ткача ("Ткач", F24, Берлин, собрание Т. Вернера), появляется как напоминание в конце аллеи или сквозит сквозь ветви ("Сад пресвитера в Нюэнене", F67, США, собрание А. Хаммера; "Сад пресвитера", F185, Гронинген, Городской музей). Ван Гог постоянно вводит ее в свои пейзажи, словно бы находя в ней подтверждение своим мыслям о преходящести всего сущего, кроме полюбившейся ему человеческой группы, прораставшей сквозь пласты времени и неизменной, "как трава и цветы",- "Старая башня в Нюэнене с кладбищем" (F34, музей Крёллер-Мюллер); "Старая башня с двумя фигурами на переднем плане" (F184, Амеронген, Нидерланды, частное собрание); "Старая башня в Нюэнене" (F84, Амстердам, музей Ван Гога; F88, Цюрих, собрание Е.-Ж. Бюрль) и др.

"Две полуразрушенные хижины под одной камышовой крышей напомнили мне двух старых, дряхлых людей, которые постепенно превратились в одно существо и стоят, поддерживая друг друга" (410, 242). Дома-существа, прислонившиеся друг к другу, обладающие биографией, судьбой, чувством. Вообще хижина бедняка - один из излюбленных сюжетов Ван Гога, воплощающий для него чисто голландский культ дома, которого он навсегда был лишен и к мысли о котором особенно часто возвращался ("Хижина в полночь", F83, Амстердам, музей Ван Гога; "Заход солнца", F190; "Хижина под деревьями", F187, и др.). "Работая над хижинами, - ты, вероятно, сочтешь их подражанием Мишелю, хотя это не так, - я нашел сюжет таким замечательным, что не удержался и написал еще несколько вариантов этих "человечьих гнезд", которые так напоминают мне гнезда крапивников" (411, 242). В то же время птичьи гнезда - Ван Гог собрал их целую коллекцию, - всегда олицетворяющие в народном представлении семейный очаг, привлекают его как символ уюта и прочного бытия. Один за другим он делает целую серию натюрмортов ("Три птичьих гнезда", F108, музей Крёллер-Мюллер; F109 recto, Амстердам, музей Ван Гога; F112, музей Крёллер-Мюллер).

Интимное отношение к вещи, даже не созданной рукой человека, но являющейся таким же его спутником, как утварь, способность устранить дистанцию между собой и любым предметом изображения чувствуются в самой манере исполнения этих натюрмортов. Эти гнезда, "свитые" вангоговской кистью, мазок за мазком подражающей сцеплению соломинок и хворостинок, с какой-то особой пронзительностью воссоздают его тоску по своему "гнезду". Он углубляется в эти милые формы, так прочно и "художественно" выстроенные их пернатыми творцами, любовно соединяет их листьями и ветвями, выкладывая их перед зрителем, будучи уверенным, что "людям, хорошо знающим природу, понравится цвет мха, сухих трав и листьев" (485, 250). Однако эти гнезда, изъятые из своей естественной среды, изображенные на черном, абстрактном фоне, лишенные следов жизни, обращены к зрителю своей зияюще-гнетущей пустотой.

"Подсознательный" контекст его работы нередко вступает в противоречие с его сознательным замыслом, задуманное отступает перед действительным впечатлением" 15. В Нюэнене это колебание между "преднамеренным и действительным" придает его картинам особый "привкус". Они - его верные спутники, принимающие в себя его волнения, радости, страхи, надежды.

Искусство, ставшее в жизни Ван Гога средством существования в мире, преодоления страданий и невзгод, получает, как мы видим, в определенном отношении направленность, противоположную традиционным задачам профессионального индивидуального творчества. Оно, скорее, приближается к тем целям и стремлениям, которые воодушевляли так называемое наивное искусство, уходящее своими корнями в глубинные пласты первобытно-мифологического мышления. Однако мы имеем в данном случае дело не с аномалией, а с явлением закономерным для художественного мышления послеромантической эпохи. "Открытая романтизмом возможность некнижного, жизненного отношения к мифологическим символам... выливается в опыты мифологизации быта, когда первообразы мифомышления выявляются в самых прозаических контекстах" 16 - такова сущность рассмотренной особенности вангоговской живописи нюэненского периода. Эта черта получит развитие в последующих творческих циклах художника.

Поначалу, став художником, Ван Гог, как мы видели, хочет обособиться от мира красок, света, радости - от мира, который от него был бесконечно далек, который, в сущности, его отверг. Желание изолироваться, "уйти под чужую" кожу, которая, как и его собственная, саднит и ноет от невзгод и ударов судьбы, захватило его в Боринаже и долго не отпускало. То же было и в Нюэнене, когда он начал писать и рисовать деревенских ткачей за ткацкими станками, - наиболее обездоленную и угнетенную часть населения. Десятки рисунков и этюдов, почти монохромных - серо-черно-оливковых - заполняют его "мастерскую". Он силится довести поразившее его впечатление до степени внушения. "Выразить рисунком я хотел следующее: "эта черная махина из грязного дуба со всеми этими палками так резко контрастирует с окружающей сероватой атмосферой, что кажется, будто в середине ее сидит не то черная обезьяна, не то домовой, или привидение и грохочет этими палками с самого раннего утра до поздней ночи" (Р. 44, 316). С пристальным интересом к этим деревянным чудовищам, напоминающим средневековую машину для пыток, одновременно кормящим и медленно убивающим мучеников-ткачей, Ван Гог выписывает каждую деталь, достигая точности чертежа. Он рисует и пишет их на очень близком расстоянии, так что станок почти полностью заполняет поле полотна или листа бумаги, стремясь передать физическое ощущение того, "что станок сделан из дуба, захватанного потными руками". Эта грохочущая "голгофа" тружеников, чернеющая в сером сумраке маленьких комнат, несомненно внушала ему мысль "о сходстве труда ткачей с его собственной работой" 17 ("Ткач", F30, музей Крёллер-Мюллер; "Ткач", F27, Роттердам, музей Бойманс-ван Бейнинген, и десятки рисунков).

Но он не мог не подвергаться целительному действию искусства. Словно бы добровольно пройдя не за страх, а за совесть эту ступень самоочищения в лишениях, разделяемых с самыми обездоленными, Ван Гог вознаграждается более широким взглядом на мир. Ему открывается значение света и радости, извлекаемых путем живописания из самого темного и безрадостного. Так его отчаяние и страдания стали грунтом, на котором взошли всходы его жизнеутверждающего искусства. Уже в Нюэнене язык природы, обладавший для него волнующей гармонией и выразительностью, помог Ван Гогу пройти период преодоления "душевной эмпирики", освободить свое восприятие от "идеологической" перегруженности всякого рода сентиментально-социальными и морально-утопическими воззрениями, заставлявшими его привносить в натуру то, что требовалось в ней раскрыть. И это общение с миром, наиболее адекватное для его личности, открывает шлюзы его одаренности. Разрабатывая метод самораскрытия через натуру, Ван Гог оказался в состоянии взаимообогащения с природой, свидетельством чего явилось развитие его колористического видения. Его переход к эстетике чистого цвета, бесспорно нуждавшийся в толчке, полученном позднее от импрессионистов, был подготовлен всем ходом его творческого развития в Голландии, где особый контакт художника с гармоничным миром природы и ее цветовыми законами способствовал его интуитивному прозрению в значение чистого цвета для новой живописи.

Живописный метод Ван Гога отличен и от пленэрной живописи, господствовавшей в Голландии его времени, и от импрессионизма, представляющего в эти годы наиболее передовую и перспективную живописную систему.

Его цветовидение в эти годы связано с тем своеобразным предметно-символическим восприятием мира, о котором уже говорилось. Цвет, колорит служат средством выражения тех представлений, которые составляют содержание вангоговского искусства этого времени. Можно сказать, что нюэненский колорит в своем роде тоже символичен, так как он стремится и самую живопись сделать содержанием картины, придавая цвету и фактуре функционально-тематическое значение. Это выражается прежде всего в его бережном отношении к традиционно голландскому колориту, входящему в его картины (в особенности в натюрморты и портреты) на правах тематического материала. Сквозь пласты времени и замкнутость музеев Ван Гог находит подобно Мане, "оживившему" старых испанцев, - путь к старой голландской живописи - ее густоте, плавкой тягучести, ее ласковой теплоте к вещам, ее пристальности к лицу человека, отражающему душу.

В этот период Ван Гог смешивает краски, что приводит к потере цветовой насыщенности, но создает условия для достижения тех зелено-черно-синих и серо-коричневых тональных гармоний, которые олицетворяют родственную связь его живописи со старыми мастерами Голландии. На примере Хальса, Рембрандта, Поттера и других классиков он внимательно изучает законы цвета, которые "бесспорно, помогают перейти от инстинктивной веры в великих мастеров к отчетливому пониманию того, почему мы находим ту или иную картину красивой..." (429, 256).

Как он "читает" картины Хальса и рассказывает о них Тео! Сколько любви вызывает в нем Рембрандт, которого он даже не пытается определить словами. "Рембрандт же исполнен столь глубокой тайны, возвещает нам о таких вещах, для выражения которых нет слов ни в одном языке. Рембрандта совершенно справедливо называют волшебником - это нелегкое призвание" (426, 252). И в колорите его картин вновь оживают, хотя и в более огрубленном варианте, драгоценные серо-черно-оливковые сплавы Хальса или медово-охристо-золото-коричневые Рембрандта, приобретая новый смысловой "подтекст". Он как бы гласит: "крестьянский художник, место действия Брабант, Голландия".

Но этот колорит напоминает и о картофельном крае и стихии земли, с которыми связана не только поэтика сюжетов, но и цветовая символика цикла. В нем преобладает "физиологическая" гамма с ее земляными красками, теплыми, густыми и тяжелыми, непроницаемыми для света, который с усилием пробивается сквозь них изнутри - через взгляды или маленькие оконца, или вторгается бликами от ламп. И дело тут не только в традиционно голландском понимании колорита. Ван Гога до поры до времени удовлетворяет эта традиция, внутренне совпадающая с его образной системой. Как только он перестает быть "крестьянским художником", он отбрасывает от себя все нюэненские приемы, идеи, замыслы и бежит от них, как от помехи своему новому творческому порыву.

"Вангоговская вера в краску, если можно употребить это выражение, вырастает не из красок природы, а из субстанции живописи, из сияния красок, прямо выжатых из тюбиков на палитру, с которыми он начинает соразмерять действительность, с которыми он постоянно ее сравнивает, в зависимости от того, что ему вздумается" 18, - пишет К. Бадт, автор монографии о его цветовом учении. Это наблюдение, вытекающее из практики позднего Ван Гога, по сути дела, имеет отношение и к нюэненскому периоду, когда он еще смешивает краски, но уже под углом зрения определенной цели, "в зависимости от того, что ему вздумается". Нюэненский колорит тоже возникает в процессе активной перестройки натурных впечатлений, поскольку художник с самого начала выступает как истолкователь природы.

С этой точки зрения Ван Гог обдумывает средства живописи, стремясь придать своим догадкам и приемам систематизированный характер. Примечательно, что его интересуют законы классического колоризма, связанные, как он хочет думать, с законами природы, именно с точки зрения их способности выражать неповторимо индивидуальное видение и содержание.

"...Художнику лучше исходить из красок на его палитре, чем из красок природы. Я хочу сказать вот что: нельзя ли, собираясь писать, например голову, и зорко наблюдая находящуюся перед тобой натуру, рассуждать следующим образом - раз эта голова представляет собой гармонию красно-коричневого, фиолетового, желтого, то есть сплошь смешанных цветов, значит я положу на палитру фиолетовый, желтый, красно-коричневый и смешаю их друг с другом. От натуры я сохраняю определенную последовательность и определенную точность в размещении тонов; я изучаю натуру для того, чтобы не наделать глупостей и остаться в пределах разумного, однако меня мало интересует, точно ли такой же у меня цвет, как в натуре, - с меня достаточно, если он выглядит на моем холсте так же красиво, как в жизни" (429, 257).

Ван Гог стремится постичь "общую гармонию тона в природе", которую нельзя передать, буквально копируя натуру, но только "путем воссоздания параллельной цветовой гаммы" (429, 257). Такая цветовая гамма является плодом творчества художника. Вот почему он особенно высоко ценит Делакруа, который "является полным хозяином своих красок" (429, 258).

Изучая колористическую теорию Делакруа по всем доступным ему источникам, он вслед за некоторыми авторами увлекается идеей сопоставления цветовой и музыкальной гармоний. Как сообщил один из его тогдашних знакомцев, Ван Гог, стремившийся постичь зависимость музыкальных и цветовых тонов на собственном опыте, брал с этой целью уроки клавира у органиста из церкви св. Екатерины.

Ван Гог действительно подчиняет свою кисть "воображению и чувству". Смело и свободно, с уверенностью убежденного в своей правоте художника он пишет натюрморты и портреты, стремясь к бесконечному разнообразию тонов "одного и того же семейства". Таков, например, один из лучших его этюдов "Натюрморт. Корзинка с яблоками" (F115, Гаага, Муниципальный музей; октябрь 1885), который был написан, исходя из того, что зеленый и красный - цвета дополнительные и что бесконечные комбинации этих цветов, получаемые в результате смешения или противопоставления, создают искомую тональную гармонию, получаемую на палитре художника, но не противоречащую правде природы. "Хочу, чтобы красота пришла не от материала, а от меня самого" таков принцип, в соответствии с которым создавалась эта картина. Однако уже к концу голландского периода его все больше начинают интересовать вопросы, связанные с красотой материала живописи, когда краска становится веществом, выражающим чувство через цветовой образ. В конце 1885 года он едет в Антверпен, чтобы изучать колорит Рубенса, умевшего использовать эффект от сочетания чистых цветов. Его мысли все чаще обращаются к импрессионистам, о которых он знает от Тео и которых представляет себе "школой" живописи.

Причина отъезда из Нюэнена, однако, заключалась не только в желании Ван Гога удовлетворить свои новые творческие интересы. Нюэненская фаза обрывается тоже достаточно драматично - разрывом с окружением, которое не может принять этого чужака, примириться с его невиданными повадками и странностями, с его никому не нужными картинами. Против него ополчился местный пастор, запретивший крестьянам позировать этому аморальному, по его мнению, человеку. Травля Ван Гога принимает ожесточенный характер, когда полюбившая его немолодая девушка из богатой семьи, не выдержав противодействия родных своему чувству, предпринимает попытку самоубийства. Неизбежное совершилось: замысел жизни исчерпан, терпение иссякло. Ван Гог замечает враждебность окружающих и, страдая от нее, вырывает у Тео согласие на поездку в Антверпен.

Недолгое пребывание в Антверпене (ноябрь 1885 - февраль 1886) явилось своеобразной "репетицией" поездки в Париж. Ван Гог поначалу окунулся в художественную жизнь большого города, с его музеями, где он мечтал посмотреть Рубенса, с его студиями и художниками. Он посещает живописный класс при Академии художеств, а по вечерам ходит рисовать с обнаженной модели в частную школу около Большого рынка и в ателье на улице Рейндерс. Сохранились рисунки и этюды Ван Гога, сделанные в Академии с гипсовых слепков античных богинь, в том числе Венеры Милосской. Впервые он открыл для себя правду и точность наблюдений, лежащих в основе античного идеала. Однако его работы руководители мастерской воспринимают как сущее кощунство. Тогдашний товарищ Винсента по мастерской сообщил, что Ван Гог говорил: "Женщина должна иметь бедра" и делал ее совсем негреческой" 19. Он же вспоминал, что Ван Гог пробыл в Академии "только несколько недель. Я очень хорошо помню обветренного, нервного, неспокойного мужчину, который упал на антверпенскую Академию, как бомба, и вывел из терпения директора, учителей и учеников" 20.

Ван Гог, проведший несколько лет в изоляции, приехал в Антверпен с надеждой пополнить свои знания, поработав бок о бок с другими художниками. Кроме того, ему кажется, что "здесь гораздо больше шансов найти людей, которые, возможно, заинтересуются моей работой" (443, 271). Его ожидания, конечно, не оправдались. Ван Гог убедился, что его понимание живописи и рисунка полностью расходится с пониманием антверпенских художников. "Вот что интересно: когда я сравниваю какой-нибудь свой этюд с этюдами других, оказывается, что между нами нет почти ничего общего" (447, 273).

"Я уверен, что займу последнее место, потому что рисунки у всех остальных в точности одинаковы, мой же - совершенно другой" (452, 278). Итак, учиться тут нечему, поскольку его убеждения и опыт идут вразрез с общепринятыми установками. Уже из Парижа он писал своей сестре Виллемине: "...делай любые глупости, только не пытайся чему-нибудь выучиться в нашей Голландии. Такая попытка приведет лишь к тому, что ты отупеешь" (В. 1, 332).

Его энтузиазм очень скоро иссяк. Голод, трудности с моделями, на оплату которых у Ван Гога не хватает денег, и, главное, сразу же возникшие разногласия с преподавателями живописи и рисунка заставляют Ван Гога принять решение переехать в Париж к Тео.

Зато настоящей школой для него стало изучение Рубенса - и не только в музеях, но и в многочисленных церквах, украшенных картинами великого фламандца. Влияние Рубенса особенно заметно в "Портрете женщины в профиль" (F207, Нью-Йорк, собрание А. Вайлер).

Ван Гог очень быстро превратился из крестьянского художника в городского бродягу, шатающегося по докам и набережным ("Набережная в Антверпене", F211, Амстердам, музей Ван Гога), дешевым кафе и танцевальным залам, где молча "изучает" женские головы и фигуры ("Танцевальный зал", F1350a и F1350b, Амстердам, музей Ван Гога). Он чуть не уморил себя голодом, так как все деньги пытается тратить на краски и холсты, чтобы запечатлеть новые впечатления от встречи с большим портовым городом. Он пишет в более светлой гамме и более свободной манере, чем это было в Гааге, городские пейзажи: "Дома в Антверпене" (F260, Амстердам, музей Ван Гога), "Группа старых домов" (F204, частное собрание). Делает зарисовки на улицах - "Ратуша в Антверпене" (F1351, Амстердам, музей Ван Гога), "Большой рынок в Антверпене" (F1322, там же) и др.

Однако настоящим событием для его дальнейшего развития явилась встреча с японским искусством 21. В этом значение антверпенского эпизода в его жизни, на чем сходится большинство авторов. Правда, считается, что Ван Гог еще в Нюэнене испытал влияние японцев 22. И все же только здесь он осознал, что перед ним художественный язык, близкий его восприятию, чему во многом способствовала сама обстановка Антверпена. "Одним из любимых словечек Гонкура было: "Вечная японщина". Так вот, эти доки - великолепная японщина, фантастическая, своеобразная, неслыханная; по крайней мере, мне так кажется" (437, 263). Он покупает дешевые японские гравюры и развешивает их на стенах своей комнаты. Это ее единственное украшение. Но не только. Это и символ новой веры Ван Гога. Раз и навсегда его пленило древнее искусство цветовых обобщений, синтетический стиль японских гравюр, более пристальное знакомство с которыми на Всемирной выставке в Париже в 1887 году во многом оказало решающее влияние на его дальнейшую жизнь и работу.

Сложилась едва ли не традиция противопоставлять голландского и французского Ван Гога. Причем большинство авторов не только отдает предпочтение, но и уделяет основное внимание изучению его французского периода. Голландский Ван Гог, не нашедший понимания у современников-голландцев, до сих пор остается как бы "в тени". В самом деле, нелегко определить стилистическую принадлежность Ван Гога голландского периода. В сущности, он ни на что в современном ему искусстве не похож.

Контраст между исключительностью личностно-жизненных установок Ван Гога и стремлением к традиционности в средствах выражения составляет внутренний динамизм нюэненского периода. Этот невиданный доселе человеческий тип - отщепенец, бунтарь-одиночка, романтик-изгой - не только поставил свою точку зрения в связь с развитием мировой живописи, он попытался скрестить в некий синтез такие различные начала, как анархическое и коллективное, индивидуальное и традиционное, романтическое и реалистическое. Этот синтетизм или, скорее, синкретизм противоположностей характерная черта нюэненского цикла, образующего нечто замкнутое в себе, не имеющее никаких прямых стилистических аналогий в современном искусстве. В нем увековечился кусок вангоговской жизни, отданной на этот раз тому, чтобы воплотить позитивные природные ценности, противостоящие мнимым ценностям "цивилизованного" общества.

По характеру проблематики Ван Гог ближе всего к постимпрессионистам, которые в эти годы, каждый по-своему, самоопределяются по отношению к своим старшим товарищам и учителям - импрессионистам, или более молодым представителям "северного" модерна - Энсору, Мунку, с которыми его все чаще начинают сближать. В одной из работ, посвященных исследованию символизма в искусстве Европы, говорится: "Три великих художника рубежа столетий стоят непосредственно на гребне сумасшествия и живут в междуцарствии мечты, действительности и фантазии, которые они пробуют "втиснуть" в картину: Ван Гог, Энсор, Мунк" 23. Правда, интересное и плодотворное сопоставление этих художников, пути которых при жизни не пересеклись, не получило всестороннего историко-стадиального обоснования. Ван Гог для большинства исследователей остается представителем французского постимпрессионизма, в связи с чем голландский период рассматривается как прелюдия к истинному расцвету его гения на юге Франции, под влиянием французских художников.

Разумеется, проблема заключается не в том, чтобы приписать его к определенной территории или культуре. Ни у кого нет никаких сомнений в том, что Ван Гог, как универсальная личность, принадлежит европейской культуре, а не только Голландии или Франции. Кроме того, на него существенное влияние, как мы увидим, оказала культура Японии. Живя по нескольку лет в таких городах, как Лондон, Париж, Брюссель, он впитал общеевропейскую литературу и искусство, философию и историю, теорию искусства и критику. Он хотел все "изучить" и постоянно читал, считая, что "книга - это не только все произведения литературы, но также совесть, разум и искусство" (212, 351). Его восхищала английская литература XIX века с ее идеей нравственного совершенствования людей. Но особое воздействие на него оказала французская проза, с ее острым анализом буржуазного общества и художественным новаторством, а в последние годы Толстой и Достоевский. Мимо него не прошел ни один мыслитель, ни один писатель или художник, живший интересами своего времени. Но дело не только в этом. Пережив кризис религиозного сознания как глубокую личную трагедию и найдя из него творчески плодотворный выход в искусство, Ван Гог вырос в одну из самых впечатляющих фигур западноевропейской культуры своего времени. Его жизнь приобрела историко-культурный масштаб, поскольку основная проблема его жизни, типичная для интеллектуальной ситуации рубежа веков, дает яркое представление о характере эпохи. Однако именно в провинциальной Голландии, как мы видели, мог сформироваться такой невиданный доселе тип художника, решающего проблемы искусства как жизненные вопросы и превращающего свою социальную оторванность в стимул творчества. Этот идеологический контекст творчества характеризует Ван Гога как истинно "северного человека", каким бы пламенным югом он ни вдохновлялся.

Таким образом, Ван Гог не просто голландец по национальности - он особый художник, возникший на почве противоречий голландской культурно-художественной жизни. "Неистовым голландцем" он останется и среди французов и в истории искусства, став вдохновителем всех "неистовых" в живописи новейшего времени.

Предпочтение французского Ван Гога голландскому должно, по-видимому, рассматриваться как дело вкуса. С точки зрения творческой эволюции Ван Гога и истории новой живописи в целом - это принципиально важный и значительный этап, проблематика которого определяет путь Ван Гога в целом.

Но встреча с французской живописью была ему необходима - благодаря ей он смог устранить противоречие между своим новым видением мира и традиционностью средств.

Попутчик импрессионистов

Париж

Март 1886-20 февраля 1888

После многолетней разлуки братья впервые оказались вместе. Они поселились на улице Лаваль в квартире Тео. Друг Тео, Андрис Бонгер, брат его будущей жены Иоганны, или, как ее называли, Ио, писал родителям в Голландию о Винсенте: "...он не имеет представления о нормальном образе жизни и ни с кем не умеет ладить. У Тео поэтому масса хлопот с ним" 1. И в самом деле, чистенькая квартирка одинокого Тео тотчас по прибытии Винсента превратилась в довольно неряшливое логово, а поведение импульсивного Ван Гога, не помнившего себя в спорах и не считавшегося с "условностями", нередко угнетало сдержанного Тео. Но его беззаветная вера в призвание брата была непоколебима и являлась прочным основанием их "симбиоза".

Около семи лет Тео работал в Париже, заведуя небольшой галереей на бульваре Монмартр, принадлежавшей преемникам Гупилей - фирме Буссо и Валадон. Первый этаж его галереи занимал "товар", имевший широкий спрос не только во Франции, но и в Америке, - картины салонных художников во главе с Бугро. Однако истинные интересы Тео принадлежали импрессионистам и их непосредственным предшественникам, работы которых он - с разрешения своих хозяев, смотревших сквозь пальцы на странности своего добросовестного и кристально честного сотрудника, - выставлял на втором этаже.

В галерее брата Ван Гог, наконец, увидел импрессионистов, о которых имел до сих пор заочное представление. Наряду с Коро и Домье, которых Ван Гог знал и очень ценил, он получил возможность изучать Мане, Ренуара, Моне, Писсарро, Сислея, Дега, Гийомена и других. Братья посетили и других торговцев картинами импрессионистов: прежде всего Дюран-Рюэля, который, несмотря на постоянную угрозу банкротства, уже с 1871 года поддерживал новых живописцев и обладал большой коллекцией их работ. Побывали они и у более мелких торговцев - папаши Мартина, папаши Тома, Деларбейретта, у которого был выставлен только что умерший Монтичелли, сыгравший огромную роль в сложении нового стиля Ван Гога.

Наконец-то он воочию увидел, что живопись чистым цветом существовала. Теперь он убежден, что "поиски в области современного колорита и современных чувств, поиски параллельные и равнозначные исканиям Делакруа и Пюви де Шаванна", своей "отправной точкой" будут иметь импрессионизм и что "голландцы в будущем будут вовлечены в эту борьбу" (614-а, 579).

С гордостью за брата Винсент писал Виллемине: "Тео работает на всех импрессионистов; для каждого из них он что-то сделал или что-то продал и, конечно, будет продолжать в том же духе. Но... это получается у него совсем иначе, чем у обычных торговцев картинами: им ведь наплевать на художника" (В. 4).

Такого же мнения о Теодоре Ван Гоге придерживались и новые художники, с многими из которых у него установились дружеские отношения. О Винсенте понаслышке от Тео знали Тулуз-Лотрек и Писсарро - теперь они вступили с ним в личные контакты. Позднее Тео познакомил брата с Дега, а осенью 1886 года с Гогеном. Благодаря интересам и связям Тео Винсент оказался в эпицентре художественной жизни Парижа, сразу же оценив значение всего увиденного как единственно подлинной новой школы живописи, в которой он испытывал такую настоятельную потребность.

Правда, поначалу он еще не оставил мысли об академическом образовании, за которым ездил, как мы видели, неудачно в Антверпен. Возможно, что у него еще не остыл пыл к писанию обнаженной модели и слепков с антиков, обнаружившийся в Антверпене. Ведь именно там он впервые для себя "открыл" античную скульптуру: "Я долгие годы не видел ни одного хорошего гипса с античной скульптуры (а гипсы в здешней Академии очень хороши) и в течение всех этих лет имел перед глазами лишь живую модель; теперь, внимательно приглядываясь к антикам, я поражен познаниями древних и верностью их восприятия" (445, 272).

Он принимает решение посещать мастерскую академического художника Феликса Кормона, где занималось около тридцати человек. Кормон, по просьбе учеников Школы изящных искусств сменивший их прежнего преподавателя Леона Бонна, отличался относительной широтой воззрений и не вмешивался, за редким исключением, в работу своих учеников. Во всяком случае, необычные этюды Ван Гога он оставлял без особых поправок и комментариев. Ван Гог горячо взялся за рисование и писание обнаженной натуры и гипсов с античной скульптуры.

Довольно многочисленные рисунки и этюды, сделанные у Кормона, говорят о том, что он истолковывает гипсы как живую модель, продолжая начатый в Антверпене "еретический" поход против академизма 2.

Бернар впоследствии вспоминал, что Ван Гог "пробыл в мастерской Кормона два месяца и завоевал репутацию заядлого бунтаря. Он писал за один сеанс по три этюда, утопающих в густо наложенной краске, начинал все сначала на новых холстах, рисовал модель во всевозможных ракурсах, в то время как другие ученики, за его спиной насмехавшиеся над ним, тратили по неделе на тупое копирование одной ноги" 3.

Как всегда, его рвение превосходит обычные нормы. Когда все уходят, Винсент остается, чтобы потрудиться над рисунком. Бернар был свидетелем этого энтузиазма: "Я видел его у Кормона, когда мастерская, свободная от учеников, становилась для него чем-то вроде кельи. Сидя перед античным гипсом, он с английским терпением копировал прекрасные формы. Он хотел овладеть контуром, этими массами, этой рельефностью. Он поправлял себя. Начиная терпеливо наново, стирал и, наконец, стирая резинкой, протирал бумагу. Все это потому, что перед этой римской драгоценностью он не мог понять, что все противодействует его натуре голландца, все борется против той победы, которую он стремится одержать.

...Как быстро он понял это, Винсент! И вот он ушел от Кормона и отдался самому себе. Он не стремился больше рисовать антики, не пытался писать так, как он это делал у патрона... Но если он не стал "античным", то, по крайней мере, он считал, что становится французом. Это, между прочим, было правдой. Винсент становился французом. Он писал Монмартр, его маленькие чахлые сады, "Мулен-де-ла-Галетт", кабачки" 4.

По-видимому, уйдя от Кормона, Ван Гог еще долго не оставлял мысли о новых возможностях, открываемых светлой живописью в истолковании антиков. Во всяком случае, уже спустя несколько месяцев, когда сложился его новый живописный стиль, он возвращается к гипсам, сделав несколько выразительных этюдов и опровергнув мнение Бернара о том, что "римская драгоценность" противодействует его "голландской натуре" ("Гипсовая статуя, женский торс", F216; "Гипсовая статуя, женский торс со спины", F216a; "Гипсовая статуя, женский торс на пьедестале", F216b; все в Амстердаме, музей Ван Гога).

Не удивительно, что хождение в мастерскую Кормона не оправдало ожиданий Ван Гога. Его путь вел к новой живописи и к работе с натуры. К тому же его захватила бурная художественная жизнь, в которую он окунулся с головой под руководством Тео и новых друзей. В мастерской Кормона он сошелся еще ближе с известным ему Тулуз-Лотреком и познакомился с Эмилем Бернаром, Анкетеном, Гийоменом. Впервые в жизни Ван Гог приобрел родственную художественную среду и товарищей, которые оценили его талант и своеобразие.

Ван Гог был признан "своим" прежде всего в кругу художников, получивших впоследствии название постимпрессионистов. Сам Ван Гог назвал их "импрессионистами Малых Бульваров", в отличие от старших - "импрессионистов Больших Бульваров". Это "географическое" определение означало, однако, и нечто большее: в то время, когда благодаря усилиям передовой критики и таких торговцев картинами, как Дюран-Рюэль, Клод Моне, Ренуар, Дега и другие начали, наконец, завоевывать признание, молодые художники оказались перед стеной равнодушия и публики и торговцев картинами.

Его надежды на заработок и здесь не оправдались. Благодаря содействию и связям Тео Ван Гогу удалось выставить несколько своих полотен у торговцев картинами Тома и Мартена, а позднее у папаши Танги. Однако ни одна из его картин не была продана даже по пятьдесят франков за штуку.

"Торговля идет здесь совсем не бойко. Крупные торговцы занимаются Милле, Делакруа, Коро, Добиньи, Дюпре и еще кое-кем из мастеров, вещи которых продают по несусветным ценам. Для молодых же художников они не делают почти ничего, вернее, вовсе ничего. Второразрядные торговцы, напротив, продают работы молодых, но чрезвычайно дешево... Но что бы там ни было, я верю в цвет, верю в него даже в смысле цены: со временем публика начнет за него платить. Однако пока что дела обстоят скверно" (459-а, 327).

Молодые художники оставались в пределах кольца "Малых Бульваров", то есть в безвестности. Правда, именно здесь бурлила жизнь художественной и артистической богемы, в которой причудливо переплетались серьезные творческие начинания и беззаботно-легкомысленное существование. Ван Гог, засидевшийся в глуши, с пользой для себя, особенно на первых порах, посещает студии (в частности, студию Лотрека) и кафе, где собираются художники и где не обходится без разговоров и споров об искусстве. Подружившись с Гогеном, Ван Гог стал бывать в кафе "Новые Афины", где предводительствовал теперь, когда не стало Эдуарда Мане, Дега. Известный портрет Лотрека, изображающий Ван Гога за столиком в одном из кафе (1887), передает характерное выражение страстной напряженности, которую вносил Винсент даже в беседы за рюмкой абсента.

Вместе с Тео и другими друзьями Ван Гог бывал в редакции "La Revue independente", ставшей центром, объединяющим поборников нового искусства. Его редактор, критик Феликс Фенеон, привлек к работе в журнале не только Э. Золя, П. Гюисманса, Э. де Гонкура, но и представителей символизма - поэта Малларме, автора "Манифеста символизма" Жана Мореаса, Поля Лексиса, Э. Верхарна и других.

В помещении редакции "La Revue independente" Фенеон устраивал выставки, на которых показывал главным образом работы Сёра и других дивизионистов, творчество которых он усиленно пропагандировал. Возможно, что на одной из таких выставок участвовал и Ван Гог. Правда, он так и не стал завсегдатаем этих мест. Ему был чужд дух "партийной" борьбы и интриг, в которых варились его парижские друзья. Вся эта лихорадочная жизнь, проходившая под девизом "декадентства" и искусства, создаваемого для "избранных", была не для него. Уже из Арля он в одном из писем Бернару аттестует редакцию, возглавляемую Фенеоном, как "гнездо интриганов". Бесконечные дискуссии, столкновения страстей, клокочущих в "стакане воды" и неизбежно принимающих ничтожный характер свары, приводят его в состояние глухого раздражения. У Ван Гога зреет идея другого содружества художников, во многом определившаяся как полярность тому, что он увидел и возненавидел в жизни парижской богемы, о чем будет сказано ниже.

Но как бы там ни было, в пределах "Малых Бульваров" он получил родственные импульсы и идеи, давшие ему уверенность самоопределиться по отношению ко всему увиденному в "попутчика импрессионистов".

Чтобы понять, почему Ван Гог, просидевший несколько лет в голландском захолустье, вдали не только от такого центра культурной жизни Европы, как Париж, но и от гораздо более провинциальных Гааги или Антверпена, стал сразу же "своим" среди передовых художников, оказался на уровне их проблематики и за каких-нибудь несколько месяцев занял среди них свое место, следует представить, насколько вовремя он приехал в Париж. Его приход во французскую живопись был настолько знаменателен для происходивших в ней изменений, что Джон Ревалд имел все основания начать свою книгу "Постимпрессионизм" со слов Винсента, обращенных к Тео: "Я буду в Лувре с двенадцати часов, а если хочешь, раньше" 5. "Этот приезд действительно как бы знаменовал наступление нового этапа истории французского искусства" 6, пишет в предисловии к этой книге А. Н. Изергина.

Год 1886-й был отмечен событиями в художественной жизни Парижа, значение которых впоследствии было оценено историками искусства как переломное. Прежде всего этот перелом происходит в развитии импрессионизма. В 1886 году состоялась последняя, Восьмая выставка импрессионистов, где окончательно завершился, как считают некоторые исследователи импрессионизма, "распад" этой группы художников, начавшийся в 1881 - 1883 годах 7. Здесь не было Ренуара и Моне, классиков импрессионизма, отказавшихся выставляться с представителями второго поколения - Гогеном, Синьяком и другими. Гвоздем выставки оказалась большая картина Сёра "Гранд-Жатт", привлекшая внимание не только к ее автору, но и ко всем тем художникам, которые группировались вокруг вождя дивизионизма и среди которых одним из самых последовательных оказался Писсарро.

Тулуз-Лотрек, Сёра, Синьяк, Гоген, Сезанн, Анкетен, Бернар - все они, пройдя через импрессионизм, выдвигают свою новую проблематику, во многом от него отталкивающуюся и сближающую их с другими направлениями, в частности, с символизмом. Подтверждением этого явилась еще одна выставка того же года - Салон Независимых, где наряду с Сёра, Синьяком, Гогеном был представлен Одилон Редон и впервые выступил "таможенник" Анри Руссо, великий примитивист. На глазах Ван Гога возникают клуазонизм Анкетена, синтетизм Гогена и Бернара, предвещающий зарождение нового всеевропейского явления стиля модерн. Еще когда Ван Гог будет в Париже, в академии Жюльена встретятся будущие "набиды" - Боннар, Вюйяр, Морис Дени, Серюзье.

Бурное становление различных направлений, по сути дела, вызванное реформами импрессионистов, освободивших творческие силы художников от оков академизма, объединялось в нечто единое лишь общим для всех них отрицанием "позитивистской" объективности и идеологической пассивности импрессионизма. Конечно, нельзя сказать, что импрессионисты скользили по поверхности жизни. Но несомненно, что они стремились запечатлеть скользящую мимо них жизнь. Они ее чувствовали и ощущали, как никто, и эта трепетная, живая, движущаяся и меняющаяся во времени материя была достаточно большим объектом для живописи. Но им была чужда проблематика, обращенная внутрь человека, к его социальным и духовным драмам. Они выводили здание своего искусства не из глубин человеческого бытия, а из анализа и поэзии видимого. И потому их привлекали в первую очередь "объективные" истины и зримые ценности. Чувствам они предпочитали ощущения, бывшие к тому же в то время объектом научного изучения, остроту зрения - силе прозрения, наблюдения - идеалам, систематический труд - вдохновению.

И вот теперь маятник истории качнулся в сторону этих "забытых" понятий, восстановить значение которых и стремится новое поколение художников, искусство которых выглядит, по сравнению с созерцательно-гармоничным импрессионизмом, как рецидив романтизма, если под ним понимать определенный тип мироотношения, присущий, как мы видели, Ван Гогу.

Во всяком случае, именно восприимчивость к импульсам романтизма позволяет объединять столь разных художников, как постимпрессионисты, в некую общность: Ван Гог, насквозь пропитанный максимализмом и метафизикой романтизма, с его верой в иррациональную природу цвета; Гоген, проклинавший цивилизацию и ищущий идеалы нового искусства в экзотических культурах "примитивных" народов; Сезанн, внешне самый "благополучный", живущий размеренной жизнью провинциального рантье, но настоящая шекспировская фигура, с его пламенными сомнениями и неистовыми творческими страстями. Сама его всепоглощающая идея воссоединить звенья порванной цепи между классикой и современностью, то есть "соединить Пуссена с природой", говорит о грандиозности его целей; даже Сёра, казалось бы, стремившийся довести аналитическую технику своих старших предшественников до научно-логической обусловленности объективным знанием физических теорий света, по сути дела, был один из самых яростных проповедников идеи чистой отвлеченности, противопоставляемой чувственному эмпиризму "классического" импрессионизма. Его преувеличенный рационализм, именно в силу своей преувеличенности, выдает свою романтическую подоплеку, так же как надрывный "цинизм" Тулуз-Лотрека, подчеркивающий его неприятие действительности и отчаяние в духе своеобразной романтической иронии. Для них вновь приобрели вес такие понятия, как идеалы (даже если они над ними подсмеиваются), вдохновение, поэзия, личность и даже мистика (Гоген, Бернар). Правда, после урока, преподанного этим бунтарям импрессионистами (Писсарро был их общим учителем), духовные ценности ставятся ими в связь с законами природы, с необходимостью опираться на систематизированный или хотя бы точный и лаконичный язык. Можно сказать, что импрессионисты, так блистательно и исчерпывающе воссоздавшие чувственную поверхность жизни, подготовили почву для своих преемников, оснащенных теперь новыми возможностями живописи, чтобы пойти в глубь природы и человеческого бытия.

"Импрессионисты пребывали у побегов, у низкой поросли повседневных явлений. Однако наше неспокойное сердце гонит нас вниз, глубоко вниз к первопричине" 8, - писал впоследствии Клее. И это путешествие к "первопричине" началось именно в годы, когда Ван Гог появился в Париже. Еще его любимые Гонкуры, которыми он зачитывался, стремились уловить неуловимое, невыразимое, приоткрыв впервые завесу над "подсознательным" и сверхсознательным, что было более доступно слову и звуку. Теперь он нашел поддержку своему интересу к духовной стороне жизни у новых друзей - Гогена, Бернара и в общей атмосфере, характеризующей художественную жизнь в пределах "Малых Бульваров".

В начавшемся "пересмотре" импрессионизма литература, а также музыка и новые теории искусства сыграли очень важную роль, поскольку речь шла о восстановлении прав идей и духа для искусства. Обособленность живописи в сфере собственно живописных задач дала свои плоды, и теперь, обретя вновь, в результате реформ импрессионистов, выразительную силу своего языка, она охотно идет на сближение с другими видами художественного творчества.

Прежде всего это выражается в широком сотрудничестве постимпрессионистов с поэтами, писателями и художественными критиками, так или иначе связанными с символизмом, который как раз в эти годы перерос значение чисто литературного явления и начал распространять свое влияние на искусство. Постимпрессионисты, особенно в лице Гогена и его сподвижников, к числу которых присоединяется отчасти и Ван Гог, не случайно тяготеют к символистам. Их сближала не только антибуржуазная направленность общественных позиций, хотя сам по себе факт симпатий символистов и постимпрессионистов к анархизму весьма знаменателен. Как пишет Джон Ревалд, и те и другие "надеялись, что настанет день, когда их перо и кисть будут считаться вещами не менее важными, чем молот и плуг" 9. Надо ли напоминать, как близки подобные упования Ван Гогу. Но основой этой близости было стремление усилить идеологическую активность живописи, сделать ее рупором идей. Под заявлением Г. Кана, развивавшего мысли Мореаса, изложенные в манифесте символистов, подписался бы любой из постимпрессионистов: "Основная задача нашего искусства - объективизировать субъективное (облечь Идею в конкретную форму), а не субъективизировать объективное (пропускать природу сквозь призму темперамента)" 10. Последний принцип был некогда провозглашен, как известно, Эмилем Золя, идеологом натурализма, поборником импрессионизма, и не случайно ему противопоставляют свой девиз символисты. Не случайно Гоген получает титул вождя символистов в живописи и охотно - не без оснований - его принимает. Не случайно и Ван Гог увлекается Гюисмансом, который еще в 1884 году порвал с Золя и стал восхищаться Малларме, Верхарном, Гюставом Моро и Одилоном Редоном.

Стремление постимпрессионистов придать своим исканиям концепционный, синтетический характер было близко по духу Ван Гогу, сформировавшемуся, как мы видели, под влиянием религии и литературы и всегда испытывавшему потребность в обосновании жизни и работы какой-либо перспективной, положительной системой идей.

С этой точки зрения он был не только типичной, но, быть может, и самой выразительной фигурой среди постимпрессионистов. Каждый из них, отстаивая свое понимание искусства и работая вне школ, на свой страх и риск, нуждается в осмыслении и оформлении своего опыта в "учение", нередко, как, например, у дивизионистов, претендующее на научный характер. Поскольку в таком экспериментальном, по сути дела, творчестве теория не играет роли готового знания, как это было у художников традиционного типа, постольку потребность осмыслять свою работу, теоретизировать по вопросам искусства и обосновывать свои действия становится неким "синхронным" спутником их практики 11.

Известно, что именно дивизионисты - Сёра и Синьяк - придали многообразно живым наблюдениям импрессионистов над законами дополнительных цветов характер жестко-логической системы, под углом зрения которой рассматривали не только вопросы мастерства, но и историю современного им искусства 12. Дивизионистам противопоставляют свое понимание искусства Гоген и его последователи из так называемой понтавенской школы, приближающиеся к символизму. М. Дени позднее писал о Ван Гоге и Гогене: "Наряду с научным импрессионизмом Сёра они являются выразителями варварства, лихорадочного искания и, в конечном результате, мудрости. Их усилия вначале не поддаются никакой классификации, и их теория мало отличается от прежнего импрессионизма... Все крайности и вся смута, происходящие от импрессионизма, у них вначале идут еще далее и только мало-помалу они сознают свою роль новаторов и замечают, что их символизм является именно антитезой импрессионизма" 13.

Характерной особенностью в развитии художественной мысли этого времени было стремление включить в проблематику искусства и социально-нравственные вопросы, поставить новые проблемы искусства как проблемы культуры. Именно в связи с этими потребностями для новых французских художников и литераторов большое влияние приобретают идеи Рихарда Вагнера, принесшего в музыку "тончайшую и глубочайшую одухотворенность" и, главное, связавшего вопросы культуры с "программой положительного строительства жизни" 14. Критик Дюжарден, близкий к постимпрессионистам, в 1885 году основал журнал "La Revue wagnerienne", где Вагнер пропагандировался не только как великий музыкант, но как мыслитель и создатель новой концепции искусства. Несомненно, что Ван Гог, любивший музыку Вагнера, был знаком с его идеей синтеза искусств на основе мифотворческой музыкальной драмы. Еще в Нюэнене его интересовало родство звука и цвета, в связи с чем он постоянно, особенно в Арле, возвращается к идее вагнерианской живописи - мысль, которая носилась в воздухе. Ее разделяли Гоген и другие художники и критики. Так, например, Теодор Визева, сотрудничавший с Дюжарденом, выдвинул понятие "вагнерианского искусства", под которое подводил живописцев Одилона Редона, Пюви де Шаванна, Дега, Моне и Сезанна.

Вагнер был кумиром многих постимпрессионистов. Синьяк, страстный мореход, на борту своей лодки даже начертал: "Мане-Золя-Вагнер". Сезанн был пламенным поклонником Вагнера, о чем свидетельствуют не только его высказывания 15, но и картина "Девушка за фортепиано (Увертюра к "Тангейзеру")" (Эрмитаж, Ленинград), внушающая своим сумрачно-торжественным колоритом представление о том, что подразумевал Визева, говоря о "вагнерианском искусстве".

Но особую близость между тем, что внес в мир Вагнер и что создавали новые художники, ощущали Гоген и Ван Гог. Последний считал, что в живописи должен появиться художник, подобный Вагнеру, чтобы поднять ее на высоты, достойные классики.

Ван Гог прислушивался и приглядывался ко всем "учениям" и художникам, с которыми столкнулся в Париже, и, как мы увидим, воспринял и сплавил воедино самые противоположные идеи и образцы.

Характерно для вангоговского творчества парижского периода, что исследователи до сих пор затрудняются установить точную хронологию работ Ван Гога. И дело тут не только в том, что отсутствуют письма, по которым обычно датируются картины и рисунки художника. "Весь парижский ряд не дает единого представления, но множество формопреобразований" 16 - вот в чем видит причину затруднений А. М. Хаммахер. Правда, именно в этом исследовании делается попытка наиболее приемлемой периодизации творчества Ван Гога за эти два года, не претендующей, однако, на хронологическую детализацию. "Первый период представляет еще брабантско-антверпенскую палитру, во втором доминируют широкие, беспокойные, иногда почти дикие движения кисти и едва высветленные краски, которые с их коричнево-красными и темно-зелеными тонами приближаются к Монтичелли, и в третьем периоде побеждает неоимпрессионизм Сёра и Синьяка. Мазки становятся короче, закругленнее и крепче, краски - светлее. Он изменяет также свою точку зрения по отношению к пространственному восприятию, видит вещи более сверху" 17.

В целом эта схема дает представление об общем характере развития живописного стиля Ван Гога, с поправкой на тот факт, что художника меньше всего волновала логичность поисков, в результате чего вещи, созданные одновременно или почти одновременно, вряд ли можно охватить какой-то общей стилистической тенденцией.

"Эклектизм" Ван Гога парижского периода, который многие не могли ему простить, был связан с тем, что он подходил к проблеме возрождения живописи и, в частности, к проблеме колорита, теперь для него главной, не просто как к вопросам, ограниченным сферой чистого искусства. Если для всех его парижских знакомцев и учителей проблема цвета разрешалась в русле определенной стилистической концепции - импрессионизм, клуазонизм, символизм, - то для Ван Гога она разрешалась лишь в связи с его жизнью и намерением "выразиться". Поэтому он "пользовался" достижениями всех художников в области цвета независимо от направлений и концепций. Его французские друзья были сознательными новаторами, обусловленными в своем движении предшествующим развитием живописи Франции. Он был всю жизнь учеником, сознающим только то, что ищет себя, свой путь. Импрессионисты, Гоген, Тулуз-Лотрек, Сёра, даже неуверенный в себе Сезанн считали, что искусство нуждается в таких, как они, рожденных его возродить. Ван Гог считал, что он нуждается в творчестве, в искусстве, чтобы самоопределиться в мире, реализоваться как личность в целостной системе образов, подобно тому, как это было в Нюэнене.

В июне 1886 года братья перебрались с улицы Лаваль на новую квартиру, расположенную вблизи от холмов Монмартра, на улицу Лепик, где Винсент получил отдельную комнату для мастерской.

"Нам очень нравится наша новая квартира, - писал Тео матери, - ты бы не узнала Винсента, так он изменился, и посторонних это поражает еще больше, чем меня... Он быстро совершенствуется в работе и начинает пользоваться некоторым успехом. Настроение у него гораздо лучше, чем прежде, и здесь он многим нравится... У него есть друзья, и они каждую неделю посылают ему букет красивых цветов, которые он использует для натюрмортов. Он пишет главным образом цветы, чтобы найти более светлые и яркие краски для своих будущих картин. Если мы сможем продолжать совместную жизнь, то, думается мне, - самый трудный для него период остался позади, и он найдет свой путь" 18.

Хотя надежды Тео на прекращение трудностей не оправдались, Винсент как художник растет стремительно и неуклонно. Преображение живописи Ван Гога пример поразительно органичного освоения новой художественной культуры. Метаморфоза, пережитая Ван Гогом в Париже, подобна превращению куколки в бабочку. Все то, что проявилось в его живописи после середины 1886 года, было как бы заложено в нем и раньше, медленно созревая в темноте голландского периода и в первые месяцы жизни в Париже, чтобы засиять в последующие годы.

Любопытно, что, прежде чем ринуться вперед, Ван Гог сделал шаг назад. Еще в Антверпене он написал несколько вещей, вдохновленных Рубенсом и более ярких, чем первые работы в Париже. Например, "Портрет женщины в профиль" (F207). Теперь же в Париже он как будто возвращается к темным гармониям нюэненского периода, придав, правда, своей манере письма гораздо более изысканно-элегантный характер.

Ряд натюрмортов ("Корзина с яблоками, мясо и рогалики", F219; "Расписная ваза с розами и бутылка вина", F246, оба в музее Крёллер-Мюллер) обладают определенным, несвойственным ему изяществом прикосновений к холсту. Эта романтическая "музейная" живопись, погружающая предмет в густомедовую золотистость общего тона, переносит нас в атмосферу нюэненских скрещиваний старых голландцев, Делакруа и барбизонцев. К этому же типу вещей принадлежит ряд натюрмортов с копчеными селедками ("Копченые сельди", F203, музей Крёллер-Мюллер; "Копченые сельди", F283, Базель, фонд Штехелейна; "Селедки, лимоны и томаты", F285, Винтертур, собрание О. Рейнхарта), а также первые пейзажи Монмартра ("Мельница Радетт на улице Лепик", F227, музей Крёллер-Мюллер; "Монмартр, карьер и мельница", F229, Амстердам, музей Ван Гога, и др.).

Все эти и подобные им вещи, некоторые из которых относили даже к нюэненскому периоду, сыграли роль трамплина. В них Ван Гог тренирует свою руку для более деликатных и дифференцированных соприкосновений с холстом, чем это ему было свойственно в крестьянском крае.

Работая в мастерской над бесчисленными букетами, он пытается поначалу передать звучность красочных сочетаний, оттеняя их темным фоном и действуя еще как бы по принципу светотеневой живописи ("Ваза с циниями и геранью", F241, Оттава, Национальная галерея Канады; "Ваза с красными гвоздиками", F243, Нью-Йорк, собрание Ч.-Б.Мерфи; "Ваза с красными гвоздиками", F245, Амстердам, Городской музей, и др.). Но очень скоро он находит возможность, освободившись от темных фонов, сохранить и приумножить цветение красок на своих полотнах. Таково большинство натюрмортов, живописный стиль которых формируется под прямым влиянием Монтичелли, с большой посмертной выставкой которого Ван Гог познакомился летом 1886 года. Во всяком случае, уже летом и осенью того же года он достиг желанного "интенсивного цвета", в понимании которого проявляется его прямодушное намерение найти себя путем соединения Монтичелли с уроками импрессионистов, а то и дивизионистов. Ван Гог пишет свои букеты, подобно марсельцу, наслаивая краски путем густых нашлепок, но иногда он сбивается на свою старую манеру и проводит энергичными движениями кисти или ее черенка борозды в красочном месиве. При этом он добивается энергичного звучания каждой краски, приходя порой к довольно крикливым эффектам. Монтичеллиевские сплавы более драгоценны, изысканно сложны, в них сквозит неразгаданность его живописной тайны. Ван Гог замешивает на своих полотнах изобильную цветовую материю, подобно растительной плоти перетекающую из вещи в вещь, а нередко и "выпирающую" наружу ("Чаша с подсолнухами и другими цветами", F250, Манхейм, Городская художественная галерея; "Натюрморт с фриттиляриями", F214, местонахождение неизвестно; "Ваза с маргаритками и георгинами", F278, Эндховен, Нидерланды, собрание Филипс де Йонг, и др.).

"Что до моей собственной работы, то у меня не было денег на натурщиков; в противном случае я целиком посвятил бы себя работе над фигурой. Однако я сделал целую серию этюдов маслом - просто цветы: красные маки, голубые васильки и незабудки, белые и розовые розы, желтые хризантемы. Я делаю их в поисках контрастов синего и оранжевого, красного и зеленого, желтого и фиолетового, в поисках de tons rompus et neutra (градаций и нейтральных тонов), которые бы соответствовали этим резким противоположностям. Словом, добиваясь не серой гармонии, а интенсивного цвета" (459-а, 326). Упражняя свой глаз, он в свободные часы экспериментируете шерстью различных цветов, подбирая и комбинируя маленькие клубочки дополнительных цветов или близких друг другу по тону 19.

По-видимому, эта сосредоточенность на "хитросплетениях" чистых цветов определяет новое пристрастие Ван Гога к узким, вытянутым вверх форматам полотен. Его в данном случае интересует не связь предмета со средой, а сам предмет, составленный в определенной колористической гамме и подчиненный логике ярких цветовых контрастов.

Называя эту работу "гимнастикой", Ван Гог тем не менее утверждает: "Я борюсь за жизнь и прогресс в искусстве". И всю свою работу подчиняет новой цели: "жизнь надо искать в цвете" (459-а, 326). Букеты становятся той "лабораторией", в которой он, уединяясь в мастерской, может аналитически подойти к этой задаче. Так, уже к лету 1887 года его натюрморты с букетами становятся импрессионистическими - легкими, светлыми, построенными на тонких, дифференцированных гармониях дополнительных цветов ("Ваза с маргаритками, лилиями и анемонами", F322, Швейцария, частное собрание; "Ваза с маргаритками и анемонами", F323, музей Крёллер-Мюллер; "Ваза с васильками и маками", F324, местонахождение неизвестно, и др.).

Но эти букеты говорят и о чем-то другом, кроме интереса к проблеме колорита. Их чрезмерное изобилие само по себе выдает тоску, которая гложет этого "крестьянина", оказавшегося в тесноте и зажатости парижской квартиры, по полям, дорогам, взрыхленной и вспаханной земле, ждущей, чтобы в нее упали зерна. Букет, букет, еще букет - чтобы не задыхаться без запахов, красок, света и цвета. Это как бы природа во всей ее роскоши, замкнутая в стенах комнат, "засунутая" в вазы, кувшины, миски, стаканы. Природа в клетке: ее мощь, красочность, плотность, сила, буйство, зажатые в поле холста. Этот эффект особенно выразителен в таких шедеврах Ван Гога, как "Фриттилярии в медной вазе" (F213, Париж, Лувр), где он создает сложнейшую симфонию золотисто-оранжево-зеленых сочетаний, царственно пылающих на сине-кобальтовом фоне. Это совсем не то, что букеты смертельно больного Мане. Его цветы - тема такой же емкости для живописи, как и другие темы, теперь ему недоступные. У Ван Гога, обладавшего, по словам его сестры Виллемины, способностью проникать в душу цветов, - нечто другое. Он томится вместе с ними, он погружается в эти цветовые созвучия в ожидании контакта с вольной природой, которая так упоительна, когда цветет вся земля. И когда он, приехав через год в Арль, буквально набрасывается на распустившиеся деревья, в его жадности к этому цветению сказывается психологический голод по живой природе, который он "утолял" писанием парижских букетов.

Особенно выразителен указанный "подтекст" в трактовке подсолнухов, любимых цветов Ван Гога, связанных для него с солнцем, светом и их символом - желтым цветом. Парижские срезанные и поникшие, как отрубленные головы, подсолнухи являются достаточно емким символом его тоски по полям и садам ("Подсолнухи", F375, Нью-Йорк, Метрополитен-музей; "Подсолнухи", F376, Берн, собрание Х.-Р. Ханлозер). По-видимому, Ван Гог придавал этим натюрмортам особое значение, так как оба полотна подарил Гогену, который в свою очередь одно из них уступил Дега 20.

Еще живя в Нюэнене, он мыслил себе Париж как одно из тех могучих явлений, которые формируют человека с головы до ног. "В мире существует много великого - море и рыбаки, поля и крестьяне, шахты и углекопы. Такими же великими я считаю Париж с его мостовыми и людей, которые хорошо знают свой Париж" (388-а, 229). Несколько неуклюже, на свой манер, он пытается освоить эту новую и такую отличную от всего, что он воплотил уже в своем искусстве, жизненную стихию, найти в ней свое место и перевоплотиться в соответствующий ей человеческий тип. Освоение новых живописных приемов связано для него прежде всего с экспериментом над самим собой, своей жизнью и "шлифовкой" своего восприятия. Он стремится постичь эту новую реальность - парижскую жизнь - и все то, что с нею связано общностью идей и вкусов, через эстетику чистого цвета.

Пора первоначального радостного соприкосновения с Парижем и парижской живописью нашла отражение в группе произведений, написанных в первый год пребывания Ван Гога в великой столице. Новое окружение и новый визуальный опыт видоизменили его предметное сознание, имеющее такое важное значение для его живописи. В картины Ван Гога устремляются вещи, которые, казалось бы, были немыслимы для него еще несколько месяцев назад: бесчисленные роскошные букеты, розы в антикварных вазах, бутылки с французскими винами, статуэтки богинь, обнаженные модели, романы в цветных обложках - ходовые книги авторов, которых читает "весь" Париж и он сам, - Золя, Мопассана, Гонкуров, Ришпена, Доде, Гюисманса, Пьера Лоти.

Целые вороха этих книг "в розовых, зеленых и огненно-красных обложках" (В. 3) он пишет в натюрморте "Парижские романы" (F358, Амстердам, музей Ван Гога) и в другом, решенном в желтой гамме, - "Парижские романы с розой" 21 (F359, Баден, Швейцария, частное собрание). Ван Гог очень много читал, и книги, игравшие в его одинокой жизни особую роль собеседников, заменявших живых людей, никогда не бывают в его натюрмортах "абстрактным" предметом 22. Они представляют его внутренний мир. Он пишет в своих работах именно те книги, которые его увлекают и которые на него влияют. Не зря он ставит на них имя автора и название. Например, "Радость жизни" Эмиля Золя, повлиявшая на его человеческое и творческое развитие, является "героиней" нескольких натюрмортов: "Натюрморта с открытой Библией" (F117) или написанного в Арле "Натюрморта с олеандрами и книгами" (F593, Нью-Йорк, Метрополитен-музей). Книги "придают иное измерение его работам" 23, вносят в них смысловой акцент, восходящий к биографическим внутренним первоисточникам его картин. В натюрмортах с грудами парижских романов он демонстрирует свою причастность к неповторимому интеллектуальному климату Парижа, поддерживающему его в борьбе за "прогресс в искусстве и в жизни".

Как и раньше, Ван Гог пишет натюрморты, состоящие из предметов, имеющих отношение к его жизненной позиции, - их можно назвать "программными" натюрмортами. В одной из лучших вещей парижского периода "Натюрморте с гипсовой статуэткой и книгами" (F360, Оттерло, музей Крёллер-Мюллер) он разворачивает перед нами программу "импрессиониста Малых Бульваров". Гипсовая статуэтка античной богини выступает как эмблема его принадлежности к южному, романскому искусству, роман Мопассана "Милый друг", героем которого он восхищался, и "Жермини Ласерте" Гонкуров образец новой прозы, наконец, небрежно брошенные розы - все это овеяно парижско-лотрековским "шиком". Композиция натюрморта, в отличие от центрически построенных голландских вещей, насквозь динамична и строится на подчеркнуто диагональном расположении предметов, заимствованном от импрессионистов, Тулуз-Лотрека и других. Основные цвета - белый, сине-голубой, желтый - аранжированы так, чтобы входить друг в друга, сохраняя контрастность.

В этой живописи бег кисти, создающий плетение фактуры, так же неотъемлем от звучания цвета, как в старинном тканье, где каждая нить, как объем и как цвет, несет свою функцию. Только здесь методичное тканье ручного станка уступает место "тканью", побуждаемому чувством наслаждения от работы.

Меняясь, Ван Гог, однако, в сущности, себе не изменяет, остается самим собой. По его собственному признанию, он так и не станет "насквозь парижанином, насмешливым, непреклонным и, что называется, "себе на уме" (388-а, 288). Мейер-Грефе справедливо писал: "Его образ противостоит всему французскому, насколько это возможно" 24.

Интимным символом этой верности себе и своим убеждениям явилась серия полотен, изображающих ботинки бедняков: по-вангоговски "говорящая" натура. В этой серии (пять картин) Ван Гог как бы закрепил и засвидетельствовал свою верность чисто голландскому отношению к вещам, которые "соприсутствуют человеку". "Время, погода и владелец оставили на них следы, равноценные следам двух близнецов, называемых труд и пот" 25.

Ван Гогу, конечно, важно написать не вещественный символ, абстрагированный от сущности данного предмета, а, напротив, живой портрет вещи, выразительно представляющий одну из жизненных сущностей. Он внимательно и проникновенно прослеживает "взаимоотношения" ботинок, их "прикосновения" друг к другу - различные в каждой картине и столь одухотворенно выразительные, что заставляют некоторых исследователей искать в их "психологии" определенные аналогии с переживаниями и отношениями самого Ван Гога 26. Действительно, разношенные, кое-как скинутые с усталых ног, эти ботинки демонстрируют целую гамму нюансов в "отношениях", легко переводимых на язык человеческого мира. В одной из картин ("Пара ботинок", F255, Амстердам, музей Ван Гога) изображены два ботинка с левой ноги, "отчужденные" друг от друга и в то же время равные друг другу в своей принадлежности одному миру: они сиротливо жмутся посреди пространства, уходящего за края рамы.

В другом, более позднем этюде ("Пара ботинок", F333, Балтимора, Художественный музей) мы видим, как тяжелые, подбитые гвоздями ботинки рабочего, словно братья, притулились друг к другу, и один робко "трогает" другой развязавшимся шнурком. Или целая шеренга ботинок-горемык просительно и в то же время безнадежно-привычно демонстрирует свою неказистость и нищету ("Три пары ботинок", F332, Кембридж, Массачусетс, Музей искусств). Права исследовательница А. Шиманска, утверждающая, что подобные работы являют собой "потрясающий символ замученного человека, который осознает себя через вещь, через настроение усталости от своего существования" 27.

С июня 1886 года Ван Гог пустился в свое почти двухлетнее путешествие по Парижу, а потом и его окрестностям. Словно зачарованный, Ван Гог бродит по холмам Монмартра, тогда еще мало заселенного и сохранившего облик сельской местности. "Приладив на спину большой холст, он отправлялся в путь; затем делил этот холст на части, в зависимости от количества мотивов. Вечером же приносил его совершенно заполненным, и казалось, что это целый маленький походный музей, в котором были зафиксированы все впечатления данного дня. Тут были и бухты Сены, полные лодок, и острова с голубыми качелями, и рестораны, вибрирующие многоцветными сторами; уголки заброшенных парков или владения, назначенные к продаже. Весенняя поэзия шла от этих кусков, выхваченных кончиком кисти и будто бы похищенных у быстротекущего времени" 28, - вспоминает Бернар.

Характерно для Ван Гога, что поначалу он и не пытается запечатлеть "настоящий" Париж, опоэтизированный импрессионистами, описанный Гонкурами, Золя и Мопассаном, блистательный Париж бульваров, площадей и авеню с громкими названиями, оживленный движением экипажей и толпы. Иногда, правда, он кидал взгляд с холмов Монмартра туда, вниз, где раскинулся великий город, окутанный лиловеющей дымкой. Так возникает несколько "Видов Парижа", которым художник любуется на далеком расстоянии как чудесным, но недоступным миражем ("Вид на кровли Парижа", F233, Амстердам, музей Ван Гога; "Вид Парижа", F261, там же, и др.)." Его Париж, который его принял и который ему полюбился, совсем другой - уютный и почти идиллически тихий, в каком он может найти покой после пережитых потрясений.

Десятки видов Монмартра создают облик Парижа, близкого его голландскому сердцу. Пустоши и холмы, увенчанные ветряными мельницами, улицы, похожие на поляны, огражденные деревенскими изгородями и оживленные редкими фигурками прохожих, не имеющих в своем облике ничего специфически парижского, - все это мог выбрать только он, недавний поэт крестьянского края. Это какой-то "деревенский" Париж, символом которого Ван Гог избрал ветряную мельницу, и прежде всего впоследствии знаменитую "Мулен-де-ла-Галетт", где через несколько лет был открыт известный кабачок. Но все это сияет теперь в нежных переливах чистых красок, словно излучающих мягкий весенний свет, трепещущий,, как и кисть художника ("Холмы Монмартра", F266, музей Крёллер-Мюллер; "Монмартр близ верхней мельницы", F272, Чикаго, Институт искусств; "Мулен-де-ла-Галетт", F274 29, Глазго, Художественная галерея; "Уголок Монмартра", F347, Амстердам, музей Ван Гога, и др.).

Ван Гог был прав, когда писал Тео из Нюэнена в декабре 1883 года: "Если я хочу, чтобы кисть моя приобрела brio, в жизни моей должен произойти какой-то подъем: упражняясь в терпении, я ни на шаг не продвинусь вперед..." (358, 214).

Его новая светлая живопись не просто изображает светящиеся лучезарные туманы и легкие небеса, всю эту природу, пронизанную светом и окутанную воздухом, во всем богатстве ее несказанных цветовых нюансов. У Ван Гога сияют сами желто-лимонное небо, мостовая и дома, чтобы передать чувства или, как он говорил, "противоречия чувств и страстей" ("Ресторан "Сирена", F313, Париж, Лувр). В светоносных желтых мазках светится радость Ван Гога, обретшего прочный кров над головой в доме его преданного брата, окруженного друзьями и единомышленниками, нашедшего понимание и участие, поверившего в свои силы, увидевшего свое будущее. Ван Гогу недостаточно было видеть свет и солнце, чтобы их писать. Ему необходимо было слиться с ними душой, пережить их как свой внутренний свет, как факт своей биографии. И это счастливое совпадение внутреннего подъема с новым опытом, почерпнутым у парижан, имело решающее значение для всего его последующего пути. Это было не влияние, не заимствование, а второе и настоящее рождение. Бабочка сбросила коричневый покров. Ван Гог открыл наконец свой уникальный дар цветовидения, превращающего чистую краску в вещество, выделяющее чувство. "В лучших парижских картинах он кажется счастливым юношей, тихим, солнечным, скорее склоняющимся к Сислею, чем к Моне, которого он пламенно чтил, - лириком до глубины души" 30.

Почувствовав, что к весне 1887 года он овладел импрессионистической техникой раздельного мазка, Ван Гог позволяет себе "пройтись" по парижским местам, напоминающим классические мотивы импрессионистов. Рестораны, неотъемлемые от парижского образа жизни, уголки пышных парков, мосты и набережные Сены, зеленые пригороды - Аньер, Шату и Жуанвиль, излюбленные парижскими живописцами, становятся сюжетами его картин, когда он, наконец, решился покинуть холмы Монмартра ("Ресторан "Сирена" в Аньере", F312, местонахождение неизвестно; "Ресторан в Аньере", F321, Амстердам, музей Ван Гога; "Мост Клиши", F352, Техас, частное собрание; "Рыбная ловля весной близ моста Леваллуа", F354, Чикаго, Институт искусств; "Бульвар Клиши", F292, Амстердам, музей Ван Гога; некоторые автопортреты и т. д.). Он пишет "урбанистические" виды ("Вид из окна комнаты Винсента на улице Лепик", F341, там же), наконец, индустриальные пейзажи ("Заводы в Аньере", F318, Мерион, Пенсильвания, вклад Барна; "Заводы в Аньере, видимые с набережной Клиши", F317, Сент-Луис, Городской музей искусства). Все это дань современному пейзажу, открытому как большая тема искусства импрессионистами. Правда, Ш. Этьен усматривает, и не без оснований, в урбанистических пейзажах Ван Гога влияние Ж.-Ф. Рафаэлли, интересовавшего его еще в Голландии, который писал рабочие пригороды Парижа, используя некоторые приемы импрессионистов 31.

Множество работ Ван Гога указывает на то, что он легко мог бы овладеть артистизмом импрессионистической живописи, легкой, изящной, внутренне беззаботной, не отягощенной противоречиями между художником и миром. Таков, например, пейзаж "Сады Монмартра" (F350, Амстердам, Городской музей), явившийся высшей точкой сближения с импрессионистами. Эта картина, написанная мелкими мазками светлых красок, дает пример очень искренней имитации импрессионистического пейзажа, после которой Ван Гог уже никогда больше не стремится стать таким ортодоксальным учеником мэтров с "Больших Бульваров".

Вся группа упомянутых пейзажей дает представление о характере его позиции "попутчика" импрессионизма. Как уже говорилось, вопрос преемственности с импрессионистами был очень существен для развития каждого постимпрессиониста, настолько существен, что граница между теми и другими проходила в эти годы не вовне, как это бывает между враждующими направлениями, а внутри искусства и даже "внутри" художников. Что касается Ван Гога, то он осваивал новую живопись в целом, не обращая внимания на разногласия поколений, казавшиеся им принципиальными. Для него особой притягательностью обладала систематичность импрессионизма в вопросах мастерства. Эта "бодрящая и укрепляющая нервы теория", как сказал об импрессионизме О. Э. Мандельштам, сразу же зачаровала его, человека страстей, инстинктивно боящегося произвола и бесформенности, жаждущего "математики", умения вычислять, соразмерять, строить, уравновешивать. Тем более его увлекает методичность дивизионистов, придавших технике раздельного мазка теоретически обусловленный порядок.

Работая летом и осенью 1887 года в окрестностях Парижа то в обществе Бернара, то в обществе Синьяка (они были врагами и соединить их вместе ему не удалось, несмотря на все усилия), он "подсматривает" за приемами то того, то другого. Известно, что Ван Гог не только не боялся влияний, но искал их, стремясь обогатиться открытиями других и не опасаясь потерять свою индивидуальность. Его меньше всего волновали вопросы приоритета в области открытий, и он со свойственным ему смирением в этих вопросах берет что-то от всех, совершенствуясь и втайне созревая в некое обособленное и оригинальное явление. Находясь в самой гуще потока парижской художественной жизни и ориентируясь на импрессионизм, он маневрирует среди имен, течений, впечатлений, и мы видим его то у истоков этого движения (Делакруа, Монтичелли), то подходящим к нему со стороны дивизионизма (Сёра, Синьяк, Писсарро), то с противоположной стороны - Гоген, Бернар, Анкетен, тяготеющие к символизму. Но он не проходит и мимо Тулуз-Лотрека, который летом 1887 года пишет свои сцены из жизни Монмартра. Следы этого влияния заметны в картине "Женщина, сидящая в кафе Тамбурин" (F 370, Амстердам, музей Ван Гога), но более глубокое воздействие стиля Лотрека обнаружится позднее, в Арле, когда он будет в некоторых портретах применять прием обостренно-угловатых, "разорванных" силуэтных характеристик ("Портрет актера", F 533, музей Крёллер-Мюллер; "Юноша в каскетке", F 536, Цюрих, собрание Натан; "Арлезианка", F488, Нью-Йорк, Метрополитен-музей, или картина "Вид арены в Арле", F 548, Ленинград, Эрмитаж), где самый сюжет напомнил ему приемы неповторимого завсегдатая Монмартра.

Итак, Ван Гог соприкасался с новой живописью по всему ее фронту - от импрессионизма до символизма, и эти точки соприкосновений определяют характер его стиля, сложившегося между 1887-1888 годами.

Правда, теперь, летом и осенью 1887 года, все больший перевес над другими влияниями приобретает дивизионизм. Бернар свидетельствовал, что "видали, как он обращается к учебникам физики и как расспрашивает Писсарро и Синьяка о теории дополнительных цветов и разделении тона" 32. В целом ряде работ Ван Гог увлекается логичностью пуантилизма, обуздывая свой темперамент ради скрупулезного выкладывания живописной ткани путем мельчайших частиц чистой краски. Таковы некоторые картины, написанные, возможно, в обществе Синьяка: "Уголок парка в Аньере" (F 276, Нью-Хевен, Университетская художественная галерея), "Вид из комнаты Винсента на улицу Лепик" (F 341), "Дорога с крестьянином, несущим лопату" (F 361, обе Техас, собрание К. Г. Джонсон), "Аржансон-парк в Аньере" (F 314, Амстердам, музей Ван Гога) и, наконец, лучшая вещь этого ряда "Интерьер ресторана" (F 342, музей Крёллер-Мюллер), где сотни сверкающих чистым цветом точек мерцают и сопрягаются в "дрожащее" пестрое марево, преодолевающее телесность и тяжесть предметного мира.

Нетрудно, однако, заметить, что в тенденции Ван Гог скорее стремится воспользоваться, как это было и с импрессионизмом, внешними признаками пуантилистической живописи, нежели погрузиться в ее сущность. Кропотливая аналитическая манера, позволяющая достигнуть с помощью мелкого мазка согласованного звучания чистых цветов, требовала, как необходимого условия работы, покоя, созерцательной ясности духа. Иногда Ван Гог достигал такой внутренней гармонии, и ему словно бы удавалось притаиться в тени своих учителей, став тонким наблюдателем цветовых колебаний натуры. Но чаще всего он комбинирует технические новшества дивизионизма с приемами контрастного противопоставления больших цветовых пятен, заимствованными у японцев и художников круга Гогена, в частности Анкетена, Бернара. В зонах объединения основные пятна у него распыляются на цветовые точки, запятые, черточки, связывающие воедино противоборствующие контрастные цвета и различные планы в декоративное целое. Они играют роль вспомогательного вещества, цветового "агента", смягчающего контрасты, достаточно произвольно "ведущего" себя, не имея иной задачи, кроме осуществления связи между основными массами. Именно потому все эти цветовые точки, черточки и штрихи (особенно Ван Гог любит именно штриховку) становятся чутким "сейсмографом" его эмоций, подчиняясь не логике конструирования цветового пространства, а ходу его восприятия, со всеми его подъемами и сбоями.

Даже у Писсарро, "экспрессиониста" среди импрессионистов, каждый из сотен мазков лежит на своем, предопределенном ему логикой колорита месте. Здесь есть строгость конструкции, хоть и скрытой. В картинах Ван Гога ощущаешь какую-то опасную нервозность: кажется, что эти мазочки подчиняются силе, находящейся вовне, не обусловленной конструктивными задачами. И дальнейшая эволюция дивизионистских приемов в системе вангоговских средств это подтверждает. Так, например, в одном из лучших автопортретов этого периода ("Автопортрет в серой фетровой шляпе", F 344, Амстердам, музей Ван Гога) многоцветные точки и штрихи, располагаясь наподобие "ореола" вокруг головы, способствуют "сцеплению" этого активного объема с фоном, которому одновременно придают плоскостной характер. Этот прием с "ореолами", динамичными точками, окружающими предмет дополнительным к фону цветом, стал одним из излюбленных и в последующие годы. Ничтоже сумняшеся Ван Гог присвоил себе пуантель, оторвав ее от цветовой конструкции. Впоследствии пуантель будет создавать все те спирали и завихрения, которые характерны для его последнего периода, окончательно утеряв связь с породившей их теорией Сёра. Подобное обращение с пуантелью, которой дивизионисты придавали значение строго аналитического элемента, выполняющего функцию основного "строителя" картины, характерно для позиции Ван Гога, использующего новшества парижан как средства воплощения своего видения мира.

По-прежнему стремясь изображать "внутреннее" - страсть, отчаяние, радость и т. п., то есть то, что в принципе "нельзя нарисовать", поскольку его нельзя уловить в строго фиксированном образе, Ван Гог с самого начала выступает как потенциальный разрушитель этой, по-своему совершенной системы фиксации внешнего в искусстве, разработанной импрессионистами и неоимпрессионистами. Немецкий искусствовед Марцинский писал: "То, что осуществил импрессионизм, - это радикальную редукцию предметно оформленного мира к его видимому и потому подлинно воспроизводимому ядру. Так как его мир подлинно воспроизводим, в силу этого ему больше не нужно раздумывать о перспективе, о вещественности рисунка, о возможности воспроизведения материала. Ему не важно уже искать и применять художественные приемы, ему важно одно: вглядываться и воспроизводить" 33.

Для импрессионистов мир - зрелище, объект наблюдения, вдохновляющий красотой, нечто внешнее, объективное. У Ван Гога мир - соучастник его жизни. Ван Гог пишет только то, что находит отзвук у него внутри, и так, чтобы эта созвучность была выражена. Импрессионисты открыли для живописи жизнь внутри природы, обнаружив нескончаемое богатство одного и того же мотива для живописно-поэтического воссоздания. Ван Гог еще в Голландии открыл жизнь природы внутри человека. Поэтому, отдавая должное импрессионистам, находящимся целиком во власти зрительного восприятия и создавшим на этой основе подлинную культуру зрения, Ван Гог стремится внести в свое понимание проблемы цвета культуру самопознания, биение внутреннего ритма жизни. В отличие от импрессионистов, увлекавшихся физическим анализом цвета, Ван Гога интересует метафизическая природа цвета, способного "выражать нечто"... Как тонко заметил М. В. Алпатов, "поэтика импрессионизма возникает из колебания между цветом и смыслом" 34. Ван Гог стремится устранить такое колебание. Тождество цвета и смысла, осознаваемое как однозначность, то есть цвет в определенном отношении символический - его вечно искомый идеал, что уже заметно в вещах парижского периода, хотя он в них всего лишь "учится" у французов.

Своеобразный романтизм вангоговского восприятия и теперь сказывается на его интерпретации цвета, который является прежде всего способом материализации восприятия, а не элементом пространственного построения. Это - его отличие от импрессионизма, которое определит его дальнейший путь, противоположный пути другого великого "ученика" импрессионистов - Сезанна, хотя их обоих не без оснований называли "ранними апостолами антиимпрессионизма" 35.

Сезанн приходит к централизации всех проблем живописи вокруг идеи цветового пространства, которое, однако, не является аналогом среды, как у его учителей. Оно - основа бытия, реализующаяся в живописном единстве формы и цвета. Ван Гог делает из импрессионизма в каком-то отношении прямо противоположный вывод. Он стремится, используя чистый цвет, создавать на полотне ту неповторимо вангоговскую живописно-материальную "субстанцию", которая в целом - и с точки зрения предметно-цветовой символики и с точки зрения ритма - являет собой "лицо" Ван Гога. "В импрессионизме пространство явно вытесняет материю" 36. У Ван Гога "материя" явно вытесняет пространство.

Уплощение пространства - вот то особое, что говорит о своеобразии Ван Гога по отношению к его предшественникам,- как Делакруа, так и импрессионистам. Четырехугольное поле картины - это экран, стоящий между его эмоциями и натурой, который принимает на себя поток его чувств и динамику которых "зашифровывает" его скоропись. Эта тенденция зарождается в вещах парижского периода, еще более заметно проявляясь в работах, написанных летом 1887 года. Стремление сконцентрировать силу цветовой выразительности на поверхности холста, активное нежелание идти вглубь и строить композицию по принципу прямой перспективы или цветового рельефа заметно во многих пейзажах этого цикла.

Целая серия картин, называемых "Под деревьями" (F305, F307, F308, F309a, Амстердам, музей Ван Гога; и др.), "Цветущий каштан" (F270a, Амстердам, музей Ван Гога,) "Парк весной" (F362, Ларен, Нидерланды, собрание Р. Ф. Фольц), а также некоторые портреты и натюрморты выявляют эту вангоговскую тенденцию. Перечисленные пейзажи представляют собой фрагменты земли, густо заросшей травами, стеблями и стволами деревьев и заполняющей плоскость холста не вглубь, а по поверхности. Благодаря густоте и материальности живописи эта поверхность наделяется экстенсивными свойствами. Такими же "кусками" природы, втиснутой в раму и заполняющей плоскость сверху донизу, фактически без членения на планы, являются и такие вещи, как "Берег реки весной. Мост Клиши" (F 352, Техас, частное собрание) или "Поле пшеницы с жаворонком" (F310, Амстердам, музей Ван Гога). В последнем трепещущая и волнующаяся на ветру стена пшеницы задерживает наш взгляд, не пуская его вглубь, что подчеркивается полетом крошечного жаворонка, взмывающего вверх, чтобы застыть в победной песне, и в то же время сосредоточившего в себе, как в главной точке поверхности, эту экстенсивную силу изображенного пространства. Этот прием выведения пространства "наружу" связан с намерением художника внушить зрителю то же чувство слиянности с полной жизни и соков природой, которое воодушевляет и его. Сплетая свои тяжелые красочные структуры, располагающиеся вдоль плоскости, и заслоняя этими благоухающими куртинами задний план, Ван Гог достигает искомого эффекта сжатия пространства.

Сравнение одного из пейзажей Ван Гога - "Мост Шату" (F 301, Цюрих, собрание Е.-Ж. Бюрль) с фотографией этого же вида, снятого с соответствующей точки зрения, показало, что Ван Гог "вносил изменения, которые были неизбежны для его эстетического чувства" 37. Эти изменения касались именно "сжимания" реальных расстояний между предметами - в данном случае между двумя мостами - таким образом, чтобы не допустить глубокого прорыва плоскости и уложить ближние и дальние планы в предельно сжатое пространство картины. Дальний трехпролетный мост "читается" сквозь пролет ближнего моста гораздо более активной весомой формой, что усиливает ощущение предметности изображенного пространства.

Здесь намечается различие между его так называемыми импрессионистическими пейзажами, характерными для первой половины парижского периода, с типичным для них панорамным построением, когда сквозь открытый передний план взгляд устремляется в глубь картины, где горизонт замыкается строениями, деревьями или теряется в туманной дымке. Безусловно, в этих переменах сказалось влияние на Ван Гога японского искусства, возрастающее в особенности к концу парижского периода.

Его стиль, окончательно сложившийся к концу пребывания в Париже, является своеобразным сплавом дивизионизма с приемами обобщения и истолкования натуры, вдохновленными японским искусством.

Об этом будет сказано ниже.

Живя рядом с Тео, Ван Гог лишился своего неизменного собеседника. Во-первых, отношения братьев складывались далеко не просто. Их духовная близость отступала на второй план перед испытаниями совместного существования. Вот что писал об этом Тео Виллемине: "Моя домашняя жизнь почти невыносима: никто больше не хочет приходить ко мне, потому что каждое посещение кончается скандалом; кроме того, он так неряшлив, что квартира наша выглядит весьма непривлекательно. Я бы хотел, чтобы он ушел и поселился отдельно; иногда он заговаривает об этом, но если я ему скажу "уходи", для него это будет лишь поводом остаться. Поскольку я никак не могу угодить ему, то прошу лишь об одном - не причинять мне неприятностей. Но, оставаясь со мной, он именно это и делает, потому что выносить такую жизнь я не в силах. В нем как будто уживаются два человека. Один изумительно талантливый, деликатный и нежный; второй - эгоистичный и жестокосердный! Он поочередно бывает то одним, то другим, так что он и разговаривает то по-одному, то по-другому, и разговоры эти неизменно сопровождаются доводами, то защищающими, то опровергающими одно и то же положение" 38.

Однако главное заключалось в том, что переписка братьев оборвалась, и словесный поток излияний о себе и своей живописи, этот неудержимый самоанализ, такой ему необходимый, приостановился. Компенсацией этого, без сомнения, явилась неожиданная для Ван Гога вспышка интереса к автопортретированию. На протяжении парижского периода он создает двадцать три живописных и два графических автопортрета - вдвое больше того, что он сделает в последующие годы. Имело здесь значение и то, что Винсент впервые оказался среди себе подобных - художников-бунтарей и отверженных, порожденных Парижем и не виданных еще доселе в других городах, тем более в провинциальной Голландии. И это обстоятельство явилось для него немаловажным побудителем исследовать и осмыслить себя как тип нового художника, импрессиониста "Малых Бульваров".

"Что я есть?" Подобный вопрос был невозможен для него в Нюэнене. Тогда он, "крестьянский художник", стремившийся "укрыться" в безличностной социальной группе, существующей как "мы", и слиться с "субстанциональным содержанием" ее жизни, даже не пытался осознать себя, как "я" 39. И вот теперь в Париже он сталкивается с новым "мы", состоящим из таких же, как и он, "я", - отторгаемых, страдающих, раздираемых страстями, непонимаемых и не понимающих часто друг друга, но борющихся за новое искусство. Это окружение создает психологическую мотивировку для того, чтобы стать по отношению к себе внимательным, сочувствующим, но и зорким свидетелем и судьей. Духовная общность с себе подобными, но и отталкивание от них позволяют ему отнестись к себе не как к печальному исключению - "у себя на родине и в семье я острее, чем где-либо, чувствую, что я чужой" (459-а, 327), - а как к характерному человеческому и социальному явлению. Ван Гог вступает в диалог с самим собой, осмысляя себя не только как "я", но и как "ты", как представителя этого племени отверженных. Меланхолия и пессимизм, "эти недуги, которые особенно болезненно гнетут нас, цивилизованных людей" (Б. 1, 331), становятся главной эмоциональной нотой этого автопортретного цикла. Его способность к излияниям, известная по письмам и картинам, словно бы удесятеряется при встрече с самим собой на полотне.

В небольших, как правило, этюдах снова и снова возвращается он к своему неказистому, ничем не примечательному облику "маленького человека", истощенного, иногда болезненно нервозного, но обладающего необычайной выразительностью взгляда, силу которого отмечали его современники 40. Ведь эта меланхолия, когда-то запечатленная Дюрером 41 как неизменная спутница творчества, всегда стремящегося к совершенству и всегда "сознающего" его недостижимость, приобрела теперь еще новый особый смысл. Одиночество, необходимость работать "не только с помощью красок, но и за счет самоотречения, за счет разбитого сердца", представлявшиеся Ван Гогу в Голландии как аномалия, как особенность его судьбы, теперь, в Париже, предстали перед ним во всей своей типичности для современного положения. В той или иной мере участь Ван Гога разделяли все художники его окружения. "Наше время - эпоха подлинного и великого возрождения искусства; прогнившая официальная традиция еще держится, но, по существу, она уже творчески бессильна; однако на одиноких и нищих новых художников смотрят покамест как на сумасшедших; и они - по крайней мере с точки зрения социальной - на самом деле становятся ими из-за такого отношения к ним..." (514, 373).

Самосознание борцов, готовых погибать за свои идеи, но страдающих от одиночества, было унаследовано поколением Ван Гога от романтиков, которые благодаря своему пониманию искусства вошли в конфликт с обществом. Правда, Делакруа, например, стремился сделать все возможное, чтобы сохранить статус светского человека, равно как и родоначальник импрессионизма Эдуард Мане, пошедший на разрыв с официальным искусством скорее по велению таланта, нежели по особому убеждению. Непримиримость к окружению, нежелание жить интересами буржуа возводится в жизненный принцип именно постимпрессионистами, эстетически самоопределяющимися по отношению ко всему, как в жизни, так и в искусстве. Такой "бунт" был совершенно несвойствен первому поколению импрессионистов, хотя своей стойкостью перед испытаниями бедности и непризнания они возвели разрыв с официальной художественной жизнью в некий моральный принцип. Лишь постимпрессионисты сознательно противопоставили себя не только официальной традиции, распространяемой через художественную школу, - почти все они были самоучками, - но и миру буржуа, физиологически не приемлющих их искусства. "Достаточно лишь обладать чувством искусства. Вот что, без сомнения, ужасает буржуа - это самое чувство" 42, - говорил Сезанн.

Окружающие их не приемлют, но и они не приемлют их затхлый мир, с его неколебимыми бытовыми установлениями, с его герметической замкнутостью, с его узенькими горизонтами. Самый доступный выход отсюда в природу и в искусство - выход, открытый романтиками и ставший благодаря барбизонцам и импрессионистам традицией. Но если последние рассматривали мир как природу, "данную им в ощущение", то постимпрессионисты, наоборот, интерпретируют природу как мироздание, моделированное по их образу и подобию. Отсюда дух эксперимента на мотиве, оформленный импрессионистами в особую творческую дисциплину, принял теперь романтически гипертрофированные размеры: его предметом стала не только живопись, но и жизнь художника. Истинность мировоззрения требовала доказательств поступками. Искусство нуждалось не только в реформах, но и в жизненном подвиге.

Гоген, Тулуз-Лотрек, Ван Гог порывают со своей средой и создают образ жизни, соответствующий их пониманию живописи. Сезанн, Сёра, оставаясь, с точки зрения социальной, в породившем их обществе, обостряют свои отношения с ним до последнего разрыва в сфере художественной жизни. Их искусство такой же вызов обществу, как "вызывающее" поведение графа Тулузского или бывшего банковского служащего Гогена, который ради живописи бросает большую семью, едет в конце концов в тропики, наиболее полно отвечающие его представлению о жизни художника, "возрождающего" искусство, ведет там существование "дикаря" и умирает в нищете и безвестности.

Трагическая коллизия вангоговской жизни вмещала в себя, таким образом, нечто большее, чем его единичную судьбу. Она оказывается свидетельством той общей коллизии, которая определяла новое соотношение художника и мира, когда разрыв с ним был высшей формой связи, а отщепенчество давало свободу, но не от мира, как у вполне благополучных буржуа, а в мире. Художнику, стремившемуся мир явить, надо было его прежде преодолеть.

Таким образом, интерес Ван Гога к классической теме европейской живописи связан с задачей внутренней "переработки" всех тех впечатлений, проблем и столкновений, которые определяют напряженную динамику его жизни "попутчика" нового искусства. В автопортретах находит отражение не только эволюция его живописного стиля, но и его внутренняя эволюция, ее, так сказать, духовная подоплека.

"Обилие портретов Ван Гога удивительно, и еще более удивительно сравнение их с радостной экспансивностью его других парижских полотен. Болезни, ссоры и конфликт - такой значительный в начале и конце его творчества - между требованиями нового искусства и собственными ценностями, глубоко в нем укоренившимися, заставляют его уйти в самого себя. В некоторых из его портретов видишь лицо человека, страстного, глубоко взволнованного, ищущего и борющегося, чтобы найти свой путь" 43, - пишет М. Шапиро.

Многим исследователям его творчества само собой приходит сравнение этого цикла работ с автопортретной галереей Рембрандта, создавшего за сорок лет около шестидесяти своих изображений. Несомненно, пример великого голландца стоял у Ван Гога перед глазами. Он отдает дань страсти к маскараду и переодеваниям, хотя и не такой преувеличенно барочной, как у Рембрандта. Но все же перед нами проходит Ван Гог - парижанин, крестьянин, художник, мы видим его в разных обличьях - в сюртуке и мягкой фетровой шляпе, в галстуках, шейных платках, пиджаках, в крестьянской широкополой соломенной шляпе и синей блузе, стриженым, с непокрытой головой. Как пишет Ф. Эрпель, "он показывает лицо старого рабочего, потом завоевателя с сильной волей, лицо скептически настроенного сельского священника, как и аскета-отшельника" 44. Наконец, сами живописные "одеяния" портретов, такие различные от первых импрессионистических опытов до последнего "Автопортрета перед мольбертом" (F522, Амстердам, музей Ван Гога), усиливают это впечатление разнообразия, многоликости серии. Как будто вслед за своим великим соотечественником Ван Гог варьирует неуловимо изменчивые нюансы, наслаивая один облик на другой, чтобы найти во внешнем и временном то главное, прочное, неизменно постоянное, что составляет психологическую и духовную доминанту его личности. И как бы ни писал себя Ван Гог на все лады и в разных видах, применяя весь набор своих парижских приемов и манер, внутренне это всегда он, охваченный духом беспокойства и "тоски по вечности", такой, каким и мог бы быть тот, "кто приносит свою любовь и сердце в жертву идее" (В. 1, 332).

Каждый портрет приковывает нас прежде всего взглядом, поскольку глаза расположены (за одним исключением, о котором будет сказано ниже) на средней линии, в точке схода, - так что зритель оказывается в самом непосредственно интимном контакте с изображенным. Трудно забыть "этот доискивающийся до сути вещей взгляд, который потом повторяется в различных изменениях: сдержанно вопросительный или остро пронзительный, повелительно смотрящий или полный скепсиса, вопрошающий или напряженно выжидательный" 45, - как пишет Ф. Эрпель, далеко не исчерпывая всех доступных кисти Ван Гога нюансов.

В одном из первых опытов Ван Гог представляет себя элегантным парижанином, в мягкой фетровой шляпе изысканного серо-голубого оттенка, в сюртуке и белом галстуке. Этот облик столь непривычен для недавнего крестьянского художника, что де ла Фай считал его изображением Тео, хотя это опровергается ныне различными данными 46. Сияющий зеленовато-серый фон, нежные краски полотна лишь оттеняют смиренно вопросительный взгляд и позу этого чужака, словно борющегося с желанием "стушеваться" ("Автопортрет в серой фетровой шляпе анфас", F296, Амстердам, музей Ван Гога). Этот же горожанин в другом автопортрете - "Автопортрет в серой фетровой шляпе, бюст, анфас" (F295, Амстердам, Городской музей), но похожий на рабочего, придвинут к переднему плану, так что его глаза в упор сверлят нас страдальчески строгим взглядом. Сочетание светло-серой шляпы, темно-коричневого сюртука и серо-синего фона приближает эту живопись к нюэненскому периоду 47, в отличие от группы автопортретов, где художник применяет пуантилистическую технику, насыщая свои полотна движением желтых, зеленых и фиолетовых точек ("Автопортрет", F345, Чикаго, Институт искусств; "Автопортрет" ,F366, Цюрих, собрание Е.-Ж. Бюрль).

Чем активнее высветляет Ван Гог свою палитру, чем более парижанином становится он в живописи, тем мрачнее и истощеннее становится его облик. Начиная с весны и до осени 1887 года, когда он писал пейзажи Аньера, он создает группу автопортретов, в которых по-своему "модифицирует пейзажную живопись импрессионистов, применяя ее к собственному изображению" ("Автопортрет", F77 verso, Амстердам, музей Ван Гога; "Автопортрет", F109 verso, там же, и др.)

М. Шапиро прав, когда говорит об удивлении, вызываемом сравнением автопортретов Ван Гога с его парижской живописью. Действительно, создается впечатление, что, работая на мотиве, Ван Гог отдается во власть этой радостной светлой живописи, в то время как здесь он хочет показать, чего стоит эта живопись, каких мук и душевных затрат. Со дня приезда он верил, что "настанет день, когда он научится писать картины, в которых будет и молодость и свежесть", - да он и писал их в Париже, добавим мы, но ценой того, что сам он их "давно утратил" (В. 1, 331). "Я быстро превращаюсь в старикашку - сморщенного, бородатого, беззубого и т. д. Но какое это имеет значение? У меня грязное и тяжелое ремесло: я - живописец" (там же).

Взаимодействие и взаимопроникновение этих крайностей - "свежести и молодости" живописи и гримасы истощения и отчаяния, переходящей из портрета в портрет, составляют эмоционально-психологическую диалектику всей серии, ее особую интонацию.

Эта тема возникла сразу же, и вся последующая работа над автопортретами была ее разработкой и вариациями.

Особую выразительность приобретает обнаженный трагизм образа в сочетании со светлой пленэрной живописью в группе автопортретов (лето 1887 г.), где Ван Гог изобразил себя в синей блузе, в широкополой желтой шляпе, какие носят крестьяне на юге Франции. Таким он представлял настоящего живописца, живущего среди природы, подобно крестьянам. А. М. Хаммахер, основываясь на упоминании в письме к Виллемине о том, что Монтичелли носил желтую шляпу, высказывает интересное предположение, что здесь Ван Гог идентифицирует себя с "марсельцем", которым он в это время, как уже говорилось, восхищался и в фигуре которого видел свой прообраз 48.

В лучших из этих портретов ("Автопортрет в соломенной шляпе", F469, Амстердам, музей Ван Гога; "Автопортрет в соломенной шляпе", F365 verso, Нью-Йорк, Метрополитен-музей; "Автопортрет в желтой шляпе", F526, Детройт, Институт искусств) красочный слой так изысканно прозрачен, что просвечивает зерно холста. Легкими, деликатными, но точными прикосновениями кисти, оставляющей стремительные мазки зелено-голубых, сине-кобальтовых, пепельно-сиреневых, желтых красок, Ван Гог "формует" свою голову в окружении этой среды. На последнем из перечисленных автопортретов справедливо усматривают влияние Клода Моне 49. Действительно, удивительно, что эта светлая, радостная живопись создана художником с невыразимо тоскующим взглядом - взглядом затравленного одиночки, ищущим и не находящим сочувствия и ответа. К этой группе примыкает один из лучших автопортретов Ван Гога, находящийся в музее Крёллер-Мюллер, о котором писал де ла Фай: "Задумчивые глаза, в которых застыла тоска, направлены на зрителя" 50. Прозрачная пленэрная живопись лишь усиливает психологический эффект этого взгляда, источающего муку. Подобный же контраст мы наблюдаем и в группе работ, относимых исследователями к концу пребывания Ван Гога в Париже 51 и написанных ярко выраженными, хотя и интерпретированными по-своему приемами дивизионистов. В одной из лучших - "Автопортрете в фетровой шляпе", как уже говорилось, крупные сине-кобальтовые и оранжевые мазки, мерцающие красочные точки образуют вокруг головы ореол, подобие нимба, словно бы освещающего мученичество этого парии от искусства. Близки по технике и эмоциональному звучанию живописи к этому автопортрету два других, относящихся к концу 1887 года, - "Автопортрет на фоне японской гравюры" (F319, Базель, собрание Е. Дрейфус), "Автопортрет" (F320, Париж, Лувр), образующие единую стилистическую группу внутри всего цикла. Во всех этих портретах вангоговское "перетолкование" неоимпрессионистической живописной техники имеет целью создать выразительную живописную метафору внутреннего беспокойства и тревоги, написанных на лице модели, принимающих в каждом отдельном случае различные оттенки - от опущенности и усталости до агрессивности.

Таким образом, самая живопись, ставшая предметом борьбы и причиной страданий художника, приобретает в структуре образа тематическое, смысловое значение, как это было в работах нюэненского периода. Она такой же "говорящий" герой портрета, как и сам художник, а их недвусмысленно выразительное "столкновение" на полотне является наглядным раскрытием драматической борьбы за возрождение и "омоложение" живописи: "...Чем больше я становлюсь беспутной, больной, старой развалиной, тем больше во мне говорит художник и творец, участник того великого возрождения искусства, о котором идет речь..." (514, 373).

Обращаясь к творчеству как к последнему и единственному способу преодолеть разрыв личности и общества, строя на этом моменте преодоления свое понимание искусства, Ван Гог тем самым утверждал этот разрыв как основной творческий импульс. Отсюда устанавливалась эта закономерность безысходности: чем глубже становилась пропасть между ним и окружением, тем богаче была его внутренняя жизнь, тем более творческим и образно-выразительным становилось его восприятие. Дезинтеграция художника и общества, имевшая следствием обретение им своей личности, своей "самости", то есть именно того, что сделало Ван Гога "Винсентом", имела своей оборотной стороной, с болью сознаваемой художником, нарушение жизненных связей с обществом, одиночество и его результат - чувство обреченности на страдания.

Страдание, связанное с ремеслом живописца, выявляется Ван Гогом во всей его душевно-психологической истинности. Между тем и другим существует неизбежная, фатальная связь, характерная для эпохи постимпрессионизма и объясняющая трагическую светотень каждой отдельной судьбы. Разве не о том же думал Гоген, когда писал позднее свой автопортрет под девизом "отверженные", подаренный Ван Гогу и получивший письменный комментарий: "Этот Жан Вальжан, сильный и любящий, но преследуемый обществом и поставленный вне закона, разве он не олицетворяет также образ импрессиониста наших дней? Написав его и придав ему сходство с собой, я посылаю тебе не только свой портрет, но и портрет всех нас, несчастных жертв общества, которые за зло платят добром" 52.

Правда, в отличие от Гогена, Ван Гог не ставил здесь перед собой заведомо программной задачи. Его автопортретная галерея - это кусок его жизни и страница его самопознания, приобретающая именно в силу своей непосредственности значение особо достоверного свидетельства о трагической подоплеке искусства этой переломной поры.

В этой автопортретной серии особенно ярко проявилась его позиция романтической деромантизации романтизма. Он как бы задался целью сорвать с этого нового героя, побочного духовного отпрыска романтизма, последний отблеск исключительности, таинственный ореол избранничества. Исследуя в своих автопортретах этого бунтаря поневоле, жертвующего собой ради возрождения искусства, но не находящего удовлетворения в "красоте" своей жертвы, Ван Гог показывает, чего стоит этот вынужденный героизм, это участие в сражении, где победитель неизбежно погибает, а плодами его победы - в победу нового искусства он твердо верит - воспользуются другие, не художники. "Живопись и все связанное с нею - подлинно тяжелая работа сточки зрения физической: помимо умственного напряжения и душевных переживаний она требует еще большей затраты сил, и так день за днем...

Она требует от человека так много, что в настоящее время заниматься ею - все равно что принять участие в походе, сражении, войне" (182, 87).

Возникает вопрос, имеющий прямое отношение к последующей проблематике творчества Ван Гога, - почему такое мирное занятие, как живопись, требовало таких жертв и такого мужества.

Быть может, не совсем правильно говорить, как это нередко делается в связи с этим явлением, о трагедии индивидуализма. Точнее было бы говорить о наказании индивидуализмом, поскольку главный конфликт эпохи сосредоточился отнюдь не вокруг декадентской темы "герой и толпа, индивидуум и масса". Трагичность культуры конца XIX века связана как раз с тем, что личность как собирательное, ценностное понятие, на котором основывалась в течение многих веков европейская культура, вытесняется индивидуализмом.

XIX век - век общественно-социальной атомизации. Каждый атом индивидуальность, предел расщепления общества, предел дробления человеческой личности и предел разрыва, как между людьми-атомами, так и между "атомом" и мирозданием.

Отсюда начавшаяся перестройка многих культурно-нравственных понятий и той глубокой духовной проблематики, которую создала европейская культура начиная со средних веков. Ван Гог знаменателен как выразитель трагедии и кризиса этой личностной культуры перед лицом индивидуализма, противопоставившею ее объективным ценностям эгоцентризм самоутверждающегося "я" (проблематика, наиболее глубоко освещенная Достоевским).

У Ван Гога, как и у некоторых его предшественников и современников, искавших новый культурный синтез в мифотворчестве, очень сильны антииндивидуалистические мотивы. По отношению к нему вряд ли можно говорить об асоциальности его позиций - не зря его считают "художником с социальными идеями". Личности, подобные ему, вступают в конфликт не с людьми отдельный ли это человек, народ ли, масса ли, толпа ли, - а с историей, с обществом, с социальной структурой, порождающей "атомы", раздробляющей личностное на индивидуалистическое, разрывающей жизненное и эстетическое, нравственное и прекрасное, культуру и цивилизацию, познание и знание и т. д.

Одним из проявлений этого процесса явилась угроза поглощения личности потоком безлично всеобщих, универсально прописных "истин", выдвинутых диктатурой среднего человека-буржуа в области культуры. В частности, господствующая, официально признаваемая государством и публикой живопись выдвигала в качестве общеобязательных норм мастерства законы и правила, давно уже утратившие свои первоначальные жизненные импульсы.

Отчуждение мастерства как коллективного опыта, накопленного за столетия и оформленного в академически незыблемые догмы, означало отрыв искусства от проблем человеческого существования. Характер этого кризиса и породил тип новатора, подобного Ван Гогу, Сезанну или Гогену, - то есть художника-самоучки, не связанного школой и традицией, пришедшего в живопись со стороны, противоположной Академии. И именно такие люди, с их нонконформизмом, оказались перед лицом проблем, выходящих за пределы собственно художественной жизни, включенными в общекультурное движение против обезличивающей стихии "культуры" атомов, буржуа-индивидуумов.

Примечательность этого конфликта состоит в том, что он происходит внутри культуры, структура которой определяется борьбой этих антагонистических и в то же время необходимых начал - личностного и индивидуалистического, образующих в ней натяжение противоборствующих сил. Без борьбы таких личностей, как Ван Гог, с обесцениванием идейного и духовного опыта искусства картина художественной жизни эпохи была бы плоской и бедной. Но и эта борьба была бы не столь героической и трагичной, если бы речь шла о противостоянии "чистых" личностей "чистым" индивидуумам. Человек, подобный Ван Гогу, прежде всего боролся с расщеплением и "атомизацией" личности внутри себя самого, с индивидуализмом, который становился знамением эпохи, в себе самом. Только при этом условии жизнь такого человека превращалась в выразительную модель эпохи, а он сам - в центральную фигуру культуры. И только благодаря борьбе таких художников люди получили более истинное представление о себе и о мире, соответствующее сдвигам в их историческом развитии.

Ван Гог, противопоставивший всему принцип внутренней свободы, сделавший все, чтобы быть выкинутым из общества, всю свою недолгую жизнь в искусстве стремился придать ей твердые основания, коренящиеся не в творчестве как таковом, а вне его - в народе, крестьянстве, природе. Творчеством он хотел служить. Кому? Людям. И хотя это служение не было принято, его жизнь все равно строилась как беззаветное служение, если не людям, то идеям, концепциям, наконец, утопиям...

Поэтому он страдает от образа жизни парижской богемы, который поначалу придал ему новых сил, и мучается сознанием того, что теряет чувство целостности жизни, обретенное в Нюэнене. Вновь им начинает завладевать идея покинуть "цивилизованный" мир, чтобы восстановить духовную связь явлений, вещей, природы - всего окружения со своей жизнью и работой.

Если в крестьянском мире он нашел противовес всему тому, что он связывал с понятием "цивилизации" и ее "условного" искусства, то теперь таким позитивом ему представляется мир японского художника. Нравы и обычаи японских мастеров, которыми он интересуется и восхищается, начинают ему представляться идеалом существования для художника, исповедующего веру в "чистый цвет".

Разобщенность новых художников, их "гибельная гражданская война", когда "каждый член группы хватает другого за глотку с яростью, достойной лучшего применения" (Б. 11, 547), представилась ему препятствием на пути возрождения искусства, требующего духа коллективизма в работе. "Все больше и больше убеждаюсь в том, что одному изолированному индивидууму не под силу создать картины, которые должны быть написаны для того, чтобы современная живопись стала всецело сама собой и поднялась до высот, равных священным вершинам, достигнутым греческими скульпторами, немецкими музыкантами и французскими романистами. Эти картины, видимо, будут созданы группами людей, которые сплотятся для претворения в жизнь общей идеи... Это дает все основания сожалеть об отсутствии корпоративного духа у художников, которые критикуют и травят друг друга, хотя, к счастью, и не доходят до взаимоистребления. Ты назовешь это рассуждение банальным. Пусть так. Однако суть его - возможность нового Возрождения, а это отнюдь не банальность" (Б. 6, 535-536)

Он не желал считаться с тем очевидным фактом, что единый союз импрессионистов преобразовывался в союз "единственных", что в каждом из его новых друзей, да иногда и в нем самом "чувству локтя" противостоит всепобеждающее самоутверждающееся начало, которое нередко, вопреки их воле, превращало силу взаимного притяжения в силу отталкивания, и не только в принципиальных вопросах, но и в личных отношениях.

Еще в Голландии, как мы помним, он проектировал создание общества художников, объединяющихся с целью моральной и экономической поддержки друг друга. Важнейшей целью такого союза была организованная продажа работ не признаваемых торговцами художников. Встретив в Париже целую плеяду близких себе мастеров, Ван Гог загорелся идеей такого объединения вновь, тем более, что его надежды на продажу картин здесь тоже провалились.

Образцом для его содружества художников, работающих для будущего, были, как и для Вагнера и для романтиков, цеховые ремесленно-городские организации средневековых мастеров. Японцы, сохранившие этот корпоративный дух вплоть до конца XIX века, и с этой точки зрения выглядели для него особенно привлекательными.

Не откладывая своих замыслов до более благоприятных времен, Ван Гог пытается насадить среди парижан этот дух корпоративности. Он явился инициатором обмена картинами между художниками, которому придавал почти такое же значение, как продаже. "Меня уже давно волнует вопрос об обмене работами, который так часто практиковали японские художники. Это доказывает, что они любили и поддерживали друг друга и что между ними царило согласие. Их взаимоотношения, видимо, - и это совершенно естественно, - были братскими; они не жили интригами. Чем больше мы будем подражать им в этом отношении, тем лучше для нас. Похоже также, что японцы зарабатывали очень мало и жили, как простые рабочие" (Б. 18, 560).

Когда он поселится в Арле, этот обмен картинами, как знак братства художников, станет для него одной из возможностей одолеть одиночество. Получив посылку с автопортретами Гогена и Бернара, написавших их для обмена, он сообщил им: "Я очень приободрился: вид ваших лиц отогрел мне сердце" (Б. 19, 560).

Значение объединяющего действия Ван Гог придавал совместным выставкам, которые он организовал, проявив всю свою кипучую энергию. В начале весны 1887 года Ван Гог, отказавшись участвовать в Салоне Независимых, способствовал организации выставки импрессионистов в огромном ресторане "Ла Фурш" на углу авеню Клиши и Сент-Уэн. Вот что рассказывает об этом событии в своих воспоминаниях Бернар: "Винсент Ван Гог решил устроить что-то вроде выставки импрессионистов. Зал был огромный, в нем можно было развесить свыше тысячи полотен. Винсент попросил поэтому помочь ему, а Луи Анкетен, Конинк, а также Эмиль Бернар присоединились к нему. Обычные посетители ресторана пришли в ужас от этой импровизированной выставки. (Конечно, она была там неуместна, но ведь приходится брать то, что дают, и это все-таки лучше, чем ничего.) Но так как посетители неспособны были оценить, что плохо, а что хорошо, то они просто решили смириться и продолжали обедать, окруженные этими многокрасочными полотнами, хотя и были смущены непривлекательным видом картин и художников. Побывали там и многие художники, среди них Писсарро, Гоген, Гийомен, Сёра и другие, а также несколько торговцев картинами, которые были расположены к новаторам...

Здесь Винсент раскрылся во всей полноте своего яркого таланта. Уже тогда многие полотна позволяли предугадать стиль, силу, смелость его более поздних произведений. К этим полотнам относились прежде всего "Портрет папаши Танги", такой восхитительно радостный, "Фабрики в Клиши", от которых, казалось, исходил запах угля и газа, и пронизанные солнцем пейзажи Аньера. Самой поразительной чертой была напряженность жизни, и хотя лихорадочная активность художника приводила иногда к некоторой поспешности исполнения, каждый все же ощущал в его работах мощную логику и глубокие познания. Так как на стенах было развешано около ста его картин, у зрителей создавалось общее впечатление, что он господствует в зале, и это было впечатление радости, трепета и гармонии" 53.

Вторая выставка, организованная им одновременно с Салоном Независимых 1887 года в кафе "Тамбурин", состояла из работ Лотрека, Бернара, Анкетена и его собственных. Сюда заходили писатели, художники и любители новой живописи, но выставка, к сожалению, закончилась ссорой Ван Гога с хозяйкой кафе, бывшей натурщицей Сегатори, в результате чего Винсенту с большим трудом удалось заполучить свои работы обратно. Наконец, третья попытка выступить совместно с друзьями была предпринята по предложению Антуана, основателя "Свободного театра", поддерживавшего реалистическую драму. Антуан предложил стены фойе своего театра молодым художникам, не получившим признания. Его предложение приняли Сёра, Синьяк и Ван Гог. Возможно, Винсент участвовал и в выставках, которые предпринимал редактор "La Revue independente" Фенеон, друг Сёра, пропагандировавший его творчество и творчество близких ему художников.

Однако, как не мог не убедиться Ван Гог, выставки отнюдь не способствовали прекращению интриг и распрей. Это наблюдение было одной из причин усиливавшейся нервозности Ван Гога, начавшего искать возможности изменить свой образ жизни и оставить Париж.

"...Я уеду куда-нибудь на юг, чтобы не видеть всего этого скопления художников, которые как люди внушают мне отвращение" (462, 329), - пишет он летом 1887 года. В его воображении возникает план некоего содружества художников, живущих бок о бок на юге и совместно работающих над проблемами возрождения живописи. Эта мечта явилась одной из причин его решения уехать на юг Франции, в Арль, и подготовить там почву для "мастерской Юга", вдохновленной примером японских художников. "Кто любит японское искусство, кто ощутил на себе его влияние, - а это общее явление для всех импрессионистов, - тому есть смысл отправиться в Японию. Я считаю, что в конечном счете будущее нового искусства - на юге" (500, 361).

Жизнетворческий аспект в подходе к проблемам искусства определил и характер его непосредственных контактов с японским искусством.

Вопрос о значении японского искусства для Ван Гога уже стал предметом специального изучения 54. M. E. Тральбот относит знакомство художника с японским искусством к очень ранним временам, считая, что ему был присущ "подсознательный" японизм уже в ранних, нюэненских работах. Он также делает предположение, что Ван Гог мог знать произведения японского искусства по коллекции одного из своих родственников, долго жившего в Японии. Проявлением этого же, еще "подсознательного" японизма ученый считает высветление колорита в антверпенских картинах. Но лишь в Париже японизм приобрел для Ван Гога программное значение.

Приехав в Париж, Ван Гог убедился, что японцы здесь стали не только предметом моды, но и одним из источников нового стиля. Гравюры и произведения прикладного искусства наполняли антикварные лавочки, модные салоны, ателье художников. "Японщина" входила как существенный компонент в художественный климат Парижа.

Впервые, еще в 1856 году, внимание на японское искусство обратил гравер Бракмон, вскоре ставший одним из самых страстных популяризаторов гравюр Хокусая из книги "Манга". Открытие на улице Риволи большого магазина "Ворота Китая" в 1862 году способствовало проникновению произведений прикладного искусства Японии в дома, а затем и в живопись парижан. Так, Эдуард Мане, бывший одним из первых художников, творчески претворивших японское искусство, охотно изображал в своих портретах различные предметы японского искусства ("Портрет Эмиля Золя", 1868; "Портрет Захарии Астрюка", 1864; "Дама с веером", 1873; "Портрет Малларме", 1876). Вслед за ним многие художники - Фантен-Латур, Дега, Моне и другие, - каждый по-своему осваивают новый художественный материк. Гонкуры становятся одними из наиболее горячих пропагандистов японского образа жизни и культуры и даже создают "манифест", названный "Japonneserie" ("японизация") - словечко, подхваченное Ван Гогом. "Япономания" выразилась хотя бы в том, что, например, Тулуз-Лотрек, Писсарро и Дега создают проекты расписных вееров с рисунками, подражающими японским, а Гоген за год до приезда Ван Гога в Париж пишет "Натюрморт с лошадиной головой", где изображаются японская кукла и веера.

Но, конечно, вопрос о влиянии японского искусства на новых художников стоял гораздо глубже.

Писсарро, например, писал своему сыну: "Хиросиге - прекрасный импрессионист. Моне, Роден и я совершенно им очарованы. Эти японцы укрепляют меня в нашем способе видения" 55. Второе поколение - Сёра, Гоген, Бернар, Анкетен - превратили этот интерес в источник новых идей, влияющих на формирование того нового стиля, который они противопоставили "старикам". Так, под прямым воздействием приемов японцев создается новая живописная техника, так называемый клуазонизм, честь изобретения которой критик Дюжарден, придумавший это название, приписал Анкетену. Анкетен Ван Гогу очень нравился, и он воспринял что-то и от этого теперь почти забытого художника.

Но прежде всего он сам непосредственно изучает японцев. Сразу по приезде Ван Гог усиленно пополняет свою коллекцию крепонов, вывезенную из Антверпена, и она достигает теперь шестисот пятидесяти листов (все они ныне хранятся в амстердамском Музее Ван Гога). Гравюры Хиросиге, Утамаро, Кёзе Йезе, Иккозаи и других мастеров украшают его комнату на улице Лепик. Он даже устроил выставку этих гравюр в кафе "Тамбурин", а также затеял скромную торговлю крепонами исключительно с целью пропаганды японского искусства. Кроме того, он постоянно посещал торговца и издателя дальневосточного искусства Зигфрида Бинга, где просматривал сотни работ китайских и японских мастеров по нескольку раз. Тральбот считает, что "японизация" Ван Гога была бы невозможна без встречи с Бингом, знакомство с которым сам художник считает вехой в своей жизни 56.

Эмиль Бернар в своих воспоминаниях о Ван Гоге, оценивая значение японского искусства, выражал, очевидно, их общее мнение: "Это влияние Японии на северных художников не должно быть забыто. Оно было нужным, воскрешающим. Оно заставило вновь обратиться к интерпретации, руководствуясь декоративным чувством, и оно вывело своих поклонников из мира обыденности и из копирования окружающего без стиля... Японец, возможно, является греком Дальнего Востока, где мысль естественно стремится к преувеличению, к гротеску, к чудовищному. Первый период картин, которые прислал Винсент из Арля, - родное дитя этого восточного искусства. Настоящий голландец, он не мог угрызаться тем, что соединился мыслью с Востоком" 57.

Ван Гог тоже считал, что "японское искусство, переживающее у себя на родине упадок, возрождается в творчестве французских художников-импрессионистов" (510, 371). Уже к концу парижского периода, когда его надежды на будущее все отчетливее связываются с японцами, он пробует "освоить" язык их искусства.

Летом 1887 года Ван Гог пишет несколько копий с имеющихся у него гравюр, как он делал это раньше с картинами Милле. М. Шапиро пишет, что "может быть, он был единственным живописцем этого времени, который так прямо подражал японской гравюре. Тонкую субстанцию Хокусая и Хиросиге он перенес на холст компактными средствами масляной живописи" 58. Одна из копий - "Цветущая слива (по гравюре Хиросиге)" (F371, Амстердам, музей Ван Гога) изображает распластанный по плоскости ствол, позади которого виднеется буйно цветущий сад. И тот и другой элементы станут самостоятельными мотивами его живописи в Арле. Другая копия по Хиросиге "Мост и дождь" (F372, там же) еще точнее воспроизводит оригинал с его плоскостным построением и четкими членениями на цветовые планы 59. Интересно, что в третьей копии Ван Гог пытается создать своеобразный монтаж из различных фрагментов гравюр, взяв за основу "Ойран" Кёзе Йезе 60 и окружив центральное изображение "экзотической" рамой 61.

И стволы деревьев и мосты всегда привлекали Ван Гога, как до встречи с японскими гравюрами, так и после. Мост для него был одной из самых характерных принадлежностей голландского пейзажа. Известно, что он написал более двадцати пейзажей с мостами. То же можно сказать и о деревьях, в изображение которых он вкладывал психологическое содержание.

Копируя японские гравюры, Ван Гог ставит откровенно учебную задачу, не стремясь ни к каким внешним заимствованиям. Его подходу к освоению японского искусства совершенно чуждо стилизаторство и эстетство: "Мы слишком мало знаем японское искусство. К счастью, мы лучше знаем французских японцев - импрессионистов. - А это главное и самое существенное. Поэтому произведения японского искусства в собственном смысле слова, которые уже разошлись по коллекциям и которых теперь не найдешь и в самой Японии, интересуют нас лишь во вторую очередь...

Японское искусство - это вроде примитивов, греков, наших старых голландцев - Рембрандта, Петтера, Хальса, Вермеера, Остаде, Рейсдаля: "оно пребудет всегда..." (511, 371). Итак, японское искусство привлекательно не своим сугубо "японским" содержанием и стилем, а своей причастностью к общечеловеческим и исконным понятиям красоты, правды, добра. И если к концу парижского периода вангоговские критерии, касающиеся нравственных, социальных и культурных предпосылок возрождения живописи, "японизируются", то это значит, что он вкладывает в само слово "Япония" некий всеобъемлющий символический смысл, некое оценочное значение.

Характерно, что среди парижских моделей Ван Гога лишь два персонажа были "удостоены" истолкования на японский манер. Таков "Портрет итальянки" (F381, Париж, Лувр), изображающий, как предполагает большинство авторов, Сегатори, владелицу кафе "Тамбурин", с которой у Ван Гога была, по-видимому, любовная связь, написанный в конце 1887 - январе 1888 года. Использовав композиционные приемы японских художников - рамка, обрамляющая с двух сторон полотно и "вступающая" в перекличку со спинкой стула, на котором сидит женщина, силуэтное решение "прижатой" к фону фигуры, утверждающей плоскость, - Ван Гог как бы поэтизирует свою героиню и чувство любви, которое изливается в сиянии желтого фона. Довольно ненавязчиво "гримирует" он лицо и прическу Сегатори "под японку", но не изысканного утамаровского типа, а того демократического, который характерен для рисунков Хокусая. То же самое он проделывает и с собой в "Автопортрете на фоне японской гравюры", который некоторые исследователи рассматривают как подготовительный к одной из самых значительных работ этого периода "Автопортрету перед мольбертом с кистями и палитрой" 62.

Но особенно щедро одарил Ван Гог духом "японщины" торговца картинами папашу Танги 63, единственного парижанина, дружба с которым вылилась в пламенную симпатию, свидетельством которой и явились его портреты. Впервые Ван Гог написал Танги летом или осенью 1886 года, когда начал посещать его лавчонку, по-видимому, по рекомендации Писсарро ("Папаша Танги", F263, Копенгаген, Новая Карлсбергская глиптотека). Популярность Танги среди новых живописцев не соответствовала скромным размерам его торговли и была связана с его бескорыстной любовью к этим непризнаваемым талантам. В его лавочке, названной Бернаром "часовней со своим старым служителем" 64 (старик действительно благоговел перед своими избранниками, например Сезанном), всегда были лучшие полотна Писсарро, Гогена, Сёра, Синьяка, Ван Гога и других. Здесь их могли посмотреть и на них поучиться новые, еще более безвестные молодые художники, которым, однако, принадлежало будущее и которые должны были принять эстафету от "импрессионистов Малых Бульваров". Один из них, Морис Дени, не зря писал, что "то мощное течение, которое к 1890 году обновило французское искусство, вышло из лавочки отца Танги, торговца красками на улице Клозель, и из трактира Глоанек в Понт-Авене" 65.

По-видимому, Ван Гог придавал добряку Танги и его роли для судеб нового искусства такое же значение. Вспомним, какое огромное место в его размышлениях занимали торговцы картинами, от которых зависело существование таких, как он. Вера Танги в искусство непризнанных художников возвышала его в глазах Ван Гога. Кроме того, его восхищала вся личность папаши Танги.

Исключение среди торговцев картинами, бывший коммунар, сторонник братства не на словах, а на деле, щедро делившийся с этими отверженными своими скромными доходами, Танги жил простой, естественной жизнью и был для Ван Гога единственным носителем того идеала, который он противопоставлял "дохлым декадентам - завсегдатаям парижских бульваров" (Б. 10а, 562).

Таким добрым духом нового искусства, излучающим свою всем известную улыбку и простодушную радость, и изобразил его Ван Гог под конец своего пребывания в Париже - "Портрет папаши Танги" (F363, Париж, музей Родена; вариант, F364, Беверли Хилле, Калифорния, собрание Ж. Робинсон).

Де ла Фай имел все основания утверждать, что папаша Танги изображен Ван Гогом, "как памятник вдохновения Японией в эти парижские годы" 66. Действительно, художник наделяет фигуру Танги иератизмом буддийского божества или, точнее, веселого амулета-нэтцке, охраняющего от козней злых сил. Одетый в синюю куртку и соломенную шляпу, что, по Ван Гогу, тоже является знаками отличия, Танги восседает в самом центре полотна на фоне целой экспозиции японских гравюр. Этот прием введения изображения в изображение, создающего второй план, контекст, заимствованный из японского портрета 67, применен Ван Гогом впервые в его творчестве, если не считать другой работы - "Женщина, сидящая в кафе "Тамбурин" (F370, Амстердам, музей Ван Гога), где на фоне тоже виднеются японские гравюры. Однако там они, скорее, являлись частью среды, намеком, быть может, на выставку, устроенную Ван Гогом, но не имели отношения к образу, так же как и японский зонтик, лежащий рядом с моделью. В портрете Танги фон, состоящий из японских гравюр, играет принципиальную роль "атрибута" героя, указывает на его внутреннюю причастность не к "прогнившей" цивилизации буржуа и "декадентов", а к радостному миру древнего и вечно прекрасного искусства, из которого он явился перед зрителем, словно добрый фокусник. Декорация из гравюр с изображениями неизменной Фудзиямы, цветущих деревьев, японских актеров и тому подобных традиционных мотивов играет в портрете роль естественной жизненной среды. Она функционально-символически связана с образом героя, примерно так же, как экзотическая природа тропиков в картинах Гогена, творящего свой поэтический миф. "Портретом папаши Танги" Ван Гог возвещает о своей мечте претворить жизнь в некий японский парадис, частью которого он уже готов мыслить себя и всех тех, кого любит и кем восхищается.

Правда, М. Шапиро считает, что художник не ставит знака равенства между своим героем и фоном, подчеркивая разницей в манере исполнения фигуры и декорации "решительное различие между дальневосточным и европейским искусствопониманием, которое заключается в том, что в последнем человек имеет ключевое значение" 68. Действительно, круглое, добродушное лицо Танги, несмотря на всю "игрушечность", особенно во втором варианте (F364), оживленное идущей изнутри душевной теплотой, воспринимается во всей своей человечности на фоне застывших маскообразных гримас, выступающих из фона. Ван Гог как бы пытается выдвинуть в качестве новой программы "спасительный" синтез между европейским гуманизмом, которому остается верен до конца, и воодушевляющим его японским искусством, в котором со свойственной ему беззаветной увлеченностью видит возможности разрешить все противоречия, опутавшие, по его мнению, парижан и его вместе с ними. Уподобить искусство такой реальности, какую он воссоздает на этом полотне, - вот его ближайшая цель.

Под этим углом зрения он строит свои дальнейшие планы, а в живописи на основе чистого цвета - возвращается к языку предметных символов, которые для него обретают значение настоящей реальности, дающей импульс к жизни и работе.

Парижский период завершает "Автопортрет перед мольбертом", который все исследователи вангоговского творчества считают итоговой работой, синтезирующей все то, чему он научился за прошедшие годы.

Но прежде чем перейти к анализу этого портрета, необходимо остановиться на группе работ, представляющих зрелый парижский стиль художника, в котором все предшествующие влияния выступают в "отфильтрованном" его индивидуальностью виде. Речь идет о группе натюрмортов с фруктами, написанных осенью 1887 года, - "Красная капуста и луковицы" (F374, Амстердам, музей Крёллер-Мюллер), "Яблоки, виноград и груши" (F382, Чикаго, Институт искусств), "Лимоны, груши и виноград" (F383, Амстердам, музей Ван Гога) и "Натюрморт. Виноград" (F603, там же) и др. Один из них (F378) был, как это явствует из надписи, подарен сыну Писсарро, художнику Люсьену Писсарро, другой (F383) подписан: Vincent 87 моему брату Тeo.

Светлые, чистые краски импрессионистов, романтическая эмоциональность Монтичелли, цветная штриховка, подсказанная дивизионистами, острый рисунок Лотрека, плоскостная композиция японцев 69 - все эти последовательно, а иногда и не последовательно применявшиеся Ван Гогом принципы соединились здесь в органический живописный стиль.

По-видимому, о таких работах писал де ла Фай: "Часто говорили, что Ван Гог был безумцем краски, но как техник он ничего не стоит. Те, кто это утверждают, этот нонсенс, абсолютно не представляют тех усилий, которые Ван Гогу пришлось сделать, чтобы так быстро изменить свое искусство" 70.

Но названные вещи говорят о большем - о том, что усилия остались позади, а теперь к нему пришел момент счастливого владения всеми своими средствами. Эти полотна, как полотна импрессионистов или других больших живописцев, отличаются многообразием и богатством цветовых и фактурных контрастов. Куски плотной гладкой живописи соседствуют здесь с шероховатостями или тончайшими слоями, сквозь которые просвечивает зерно холста, колючие пастозные мазки - с динамично крутым рисунком кистью. Распределяя предметы, Ван Гог ощущает поверхность холста как целое, пронизанное единым круговым ритмом. Груды полновесных фруктов, таких же сбитых и тяжелых, как его нюэненская картошка, являются концентратом материально-цветовой энергии полотен, которая словно расходится по плоскости центрическими кругами, обозначенными цветным пунктиром: штрихами и точками. Их движение подчинено мощной центробежной силе и вместе с тем оно самозамкнуто внутри полотна. Отсюда впечатление напряженности, насыщенности ритмом, исходящее от натюрмортов, приобретающих значение сгустков жизни, во всей ее плодоносящей силе. Особенно совершенна композиция "Яблоки, виноград и груши", где схвачен, казалось бы, невозможный для такого динамического восприятия момент равновесия между пластическими, цветовыми и линейными элементами картины. Но здесь нет и тени статики, покоя. Это подвижное равновесие, которое вот-вот разрядится, взорвется движением. Все здесь круглится, кривится, закручивается в бесконечном струении штрихов, линий, контуров. Поскольку перспектива, глубина отсутствуют, а предметы, взятые сверху, расположены на плоскости, вывернутой навстречу зрителю, пространство полностью лишено рационалистически-геометрической построенности. Предметы связаны с ним не конструктивно и даже не структурно. Речь может идти, скорее, о единой "текстуре", образующейся движением мазков, причем движением, подчиненным иррациональной динамике. Метафоричность такого образа бьет в глаза - он волнует как воплощенная психология, сознание, эмоциональное состояние.

Такого нашедшего свой путь художника мы видим и в последнем парижском автопортрете, где он изобразил себя в "боевой" позиции - с кистями и палитрой перед мольбертом. На палитре, как он писал Виллемине, выложены все его любимые чистые краски: "лимонно-желтая, киноварь, зеленый веронез, кобальтово-синяя - короче, на палитре все цвета, кроме оранжевого, который в бороде, но звучнее всех цветов" 71.

Портрет, написанный буквально накануне отъезда в Арль, изображает его таким, каким он представляет себе одного из основателей "мастерской Юга" -победившего неврастению и отчаяние, несущего в искусство новую позитивную программу. Эта "программность" пронизывает всю концепцию картины, весь ее смысловой и живописно-пластический строй.

Лионелло Вентури обратил внимание на явное сходство композиции этого портрета с "Автопортретом с палитрой" Сезанна (1885-1887, Цюрих, собрание Е.-Ж. Бюрль), который Ван Гог мог видеть 72. Автопортрет Сезанна, бывшего в глазах Ван Гога художником Юга, знатоком природы Прованса, был, конечно, сознательно выбран им как образец того, каким бы он хотел видеть себя.

В то время как все предыдущие автопортреты носили сугубо интимный характер и представляли собой этюдную форму живописи, здесь подчеркнута картинность построения, даже своеобразная импозантность в подаче крупномасштабной, сильной фигуры, заполняющей большую часть полотна, но отделенной от зрителя палитрой и подрамником, заполняющими передний план. Ван Гог "пребывает" в изолированном от нас пространстве, углубленный в себя и доминирующий над нами. Не случайно его глаза находятся гораздо выше средней линии, так что не он, как это было в предшествующих автопортретах, а мы пытаемся проникнуть в его взгляд, обращенный поверх мольберта. Во всем облике Ван Гога, облачившегося в "сакраментальную" синюю груботканую льняную куртку, подчеркнута сила и простонародность черт: куб головы прочно сидит на широких плечах, могучий лоб, перерезанный поперечной складкой, выступает над глазами, скрывающими притаившуюся усталость, "деревянно-твердый, очень красный рот, растрепанная, находящаяся в бедственном состоянии борода" (В. 4) выделены ярко-оранжевым цветом.

Господство в композиции форм, сведенных к простейшим геометрическим фигурам - прямоугольник палитры, подрамника, квадрат торса, пересекающимся почти под прямым углом, создает впечатление устойчивости, прочности, не имеющей ничего общего с нервической напряженностью более ранних вещей.

Однако это состояние не однозначно. Исследователи обращали внимание на то, что светотень делит лицо Ван Гога на освещенную и затененную части, выражение которых противоречиво: одна, более сумрачная, внутренне угасшая, как бы утопает в красочном слое, другая, освещенная и более просветленная, играет в композиции активную роль, как и вся правая часть фигуры с рукой, держащей палитру и кисти. Внутренний контраст между разочарованиями в иллюзиях и намерением бороться определяет целую гамму контрастов, скрытых и явных, выносящих эту душевную драму наружу. Прежде всего бросается в глаза противостояние темносиней фигуры со светлым серо-белым фоном. Столь же разителен контраст между двойственным выражением лица и неколебимой мощью фигуры в целом. Затем контраст между статичностью силуэта и активностью диагонального ритма, заключенного в движении палитры и мольберта. И, наконец, мощные противопоставления желтого и синего, красного и зеленого, пронизывающие всю живопись полотна вплоть до мелких ударов кистью в духе неоимпрессионистической техники. Однако в целом эта плотная, тяжелая живописная кладка подчеркивает впечатление предметности и массивности формы. "Винсент - художник" - так называет этот автопортрет В. Вейсбах 73. Не зря Ван Гог поставил на подрамнике, изображенном в картине, свою подпись: Vincent - и даже дату 1888, что для него крайняя редкость. "Имя Vincent подчеркивает идентификацию с этим произведением, детерминирующим его как художника" 74.

Итак, Ван Гог трансформируется из "попутчика импрессионистов" в художника будущего, в волевого представителя "мастерской Юга". В который уже раз он делает из своего опыта прямо противоположный вывод - этот упрямый голландец! Воодушевляемый новым первообразом, которому он будет стремиться уподобить свою жизнь и видение, он едет на юг Франции, где природа "открыла ему внутреннюю ценность только что узнанного" 75.

Поклонник Будды

Арль

21 февраля 1888 - 2 мая 1890

Вооружившись идеей "Юг - это ключ к современности и будущему", Ван Гог едет в Прованс. 21 февраля 1888 года он приезжает в Арль.

В эти дни неожиданно ударил мороз, земля покоилась под снегом. "Снежные пейзажи с белыми вершинами и сверкающим, как снег, небом на заднем плане походят на зимние ландшафты японских художников" (463, 335). Однако его единственный зимний арльский пейзаж "Вид на Арль под снегом" (F391, Базель, частное собрание) отнюдь не претендует на сходство с японцами. Ведь вопрос стоит не о том, чтобы писать как японцы. Мало даже видеть "японщину". Надо вписать свою жизнь в круговорот этой южной природы, отныне играющей роль воображаемой Японии. Надо попробовать распахать почву для "мастерской Юга", создать условия для того, чтобы переманить сюда Гогена и других художников и общими усилиями проложить дорогу искусству будущего. Эта программа, продуманная еще в Париже и навязанная им Тео, неспособному противиться настойчивости брата и согласившемуся на финансовую поддержку всего мероприятия, должна быть осуществлена буквально на пустом месте. Однако больного и измученного парижскими невзгодами Ван Гога воодушевляет возможность нового самопожертвования. Леймари справедливо отмечает, что "онтологическая драма его судьбы - жажда самопожертвования до конца" 1, однако самопожертвования, добавим мы, связанного со служением какой-то великой и значительной идее. После двухлетнего стихийного парижского существования миссионерский пыл Ван Гога не только не утих, но разгорелся с новой силой. Всю свою жизнь в Арле он подчиняет идее служения будущему: "Я до сих пор надеюсь, что работаю не только для себя, и верю в неизбежное обновление искусства - цвета, рисунка и всей жизни художников. Если мы будем работать с такой верой, то, думается мне, надежды наши не окажутся беспочвенными" (469, 339).

Ван Гог полностью отдает себе отчет в том, что его идеи и дела являются реальностью лишь с точки зрения будущего, а не настоящего, что он сам и мир, который он создает вокруг себя и в своем искусстве, "выпадают" из социального окружения и в самом узком и в самом широком смысле слова. Обывательское недоброжелательство и даже подозрительность по отношению к художнику, явлению редкому и глубоко ненужному, нежелание позировать, одиночество - все то, что было уже знакомо ему по голландской провинции, окружило его и здесь. "Едучи сюда, я надеялся воспитать в здешних жителях любовь к искусству, но до сих пор не стал ни на сантиметр ближе к их сердцу" (508, 370). Ему удалось сойтись лишь с семьей мелкого почтового служащего Рулена и лейтенантом зуавов Милье. Последний даже рисовал вместе с Ван Гогом, поднимаясь с ним на холмы Монтмажура. Однако работы самого своего наставника не ставил ни во что 2, хотя и не отказывался позировать своему странному другу.

Но Ван Гог теперь полон надежд положить основание для братства художников, работающих не для настоящего, которое их не приемлет, но для будущего.

Отсюда - синкретизм реальности и вымысла, действительного и нафантазированного, осуществляемого и искомого, как и в нюэненские времена, определяет всю его жизнь и его противоречивое самоощущение в мире, отражающееся в его искусстве и выразительно названное им "колебанием между смертью и бессмертием".

Подобно тому как в Нюэнене программа "крестьянского художника" воодушевляла его к работе, давала ей содержание и общую направленность, так и теперь он организует свое восприятие, цветовидение и образ жизни вокруг идеи "мастерской Юга". Это в достаточной мере условное название - ведь мастерской этой никогда не суждено было осуществиться - охватывает пеструю смесь понятий, проблем, имен, ассоциаций, намерений и т. п., которые скреплялись в нечто по-вангоговски целостное его верой в свое служение искусству будущего.

"Моя идея - создать, в конечном счете, и оставить потомству мастерскую, где мог бы жить последователь. Я не знаю, достаточно ли ясно я выражаюсь, но другими словами: мы заняты искусством и делами, которые существуют не только для нас, но и после нас могут быть продолжены другими" (538, 397), - писал он в сентябре 1888 года.

"Пророческие" и миссионерские тенденции, равно как и связанная с этим профетизмом готовность идти на жертвы, были характерны для многих представителей европейской культуры конца XIX века, подводившей итоги большому этапу своего развития и стоявшей на пороге нового, неведомого. В этом отношении Ван Гог был достаточно типичной фигурой - художником, оказавшимся на переломе двух эпох, обращенным всеми своими надеждами к будущему. Разделяя вагнеровскую концепцию "искусства будущего", он, так же как великий музыкант, считает, что упадок, переживаемый современным искусством, связан с социально неполноценным положением искусства и художника в обществе, что будущее искусства зависит от решения этой проблемы. Однако его не могут удовлетворить только теоретические прогнозы. Напротив, он жаждет действовать сейчас же и прилагает всю свою волю к осуществлению этого будущего в настоящем, хотя бы в масштабах своей жизни и жизни двух-трех друзей. Правда, он считает, что годен лишь на то, чтобы занимать "промежуточное" положение, играть незаметную второстепенную роль. "Как бы ни было обострено мое восприятие, - пишет Ван Гог, - какой бы выразительности я ни достиг к тому возрасту, когда угаснут плотские страсти, я никогда не сумею воздвигнуть подлинно величественное здание на таком шатком фундаменте, как мое прошлое" (581, 453). "Художником же будущего может стать лишь невиданный еще колорист. Мане был его предтечей, но, как тебе известно, импрессионисты уже добились более яркого цвета, чем Мане. Однако я не представляю себе, чтобы этот художник будущего мог торчать в кабачках, иметь во рту не зубы, а протезы, и шляться по борделям для зуавов, как я.

И все-таки я не ошибаюсь, когда предчувствую, что он придет - пусть не в нашем, а в следующих поколениях; наш долг - сделать для этого все, на что мы способны, сделать, не колеблясь и не ропща" (482, 351).

Героизм Ван Гога, о котором так много писалось, заключался не просто в его готовности к жертвам, а в его воле к жизнетворчеству, частью которого он считал искусство - рисунок и живопись. Гоген говорил: "Чистый цвет. Всем надо пожертвовать ради него" 3. Попытка привести свою новую "веру" к синтезу с жизнью и воодушевляет Ван Гога в Арле. Чистый цвет - это новый герой того "мифа", который творит из своей жизни Ван Гог, продолжая путь, начатый в Нюэнене. Он не только мыслит об искусстве и жизни в категориях своеобразной эстетической веры, позволяющей в какой-то мере говорить о его мышлении как о мифомышлении. Напротив, несмотря на сомнения в себе, Ван Гог не только представляет себя неким "предтечей" художника будущего, но и стремится создать вокруг себя жизненную ситуацию, достойную этой миссии, превращающую его существование в символ того искусства, которое оно же порождает. Однако этот символ, в соответствии с любовью Ван Гога ко всему "действительному и реальному", должен иметь все черты действительности и реальности. И вот он приобретает Желтый дом, который обставляет и украшает, чтобы превратить в Дом художника, постоянными обитателями которого, как писал он Гогену, "будем мы с Вами, но который станет убежищем и приютом для наших сотоварищей, когда им круто придется в жизненной борьбе" (553-а, 570).

Желтый дом Ван Гога был задуман как осуществление принципа, высказанного в письме к Бернару: "Человек должен учиться искусству жизни так же, как искусству живописи, не прибегая к помощи старых трюков и оптических иллюзий разных умников" (Б. 1, 528-529).

Сколько чисто голландской любви к домашнему очагу вложил он в устройство этого жилища! И сколько упрямства, настойчивости, доходящей чуть ли не до вымогательства, проявил он, выколачивая из Тео деньги: ведь речь шла не просто о жилище. Желтый дом - это нечто большее, чем прибежище "парижских загнанных кляч" - художников. Это символ нового искусства, нечто вроде капища, где он, Гоген, Бернар - одним словом, все "предтечи" невиданных колористов будущего - должны объединиться для совместного служения искусству. Ван Гог в течение лета обставляет дом мебелью простой, дешевой, но выбранной с определенными требованиями. "Мне хочется, чтобы у меня был настоящий дом художника, без претензий, напротив, совсем непритязательный, но такой, где во всем, вплоть до последнего стула, будет чувствоваться стиль" (534, 393). Одна комната для гостей - для Гогена, предполагаемого вождя мастерской, или кого-либо из приезжающих, например Тео, - рисуется ему в мечтах "похожей на будуар женщины с художественными наклонностями" (там же). Другая - наверху - спальня Ван Гога, с которой, как он считал, была написана одна из лучших его работ, задумана "предельно просто", но, добавляет он, "мебель я выберу вместительную и просторную; кровать, стулья, стол - все из некрашеного дерева". Через год дом должен был быть готов и "сверху донизу увешан картинами" (там же). Почти все свои картины он мыслит связанными друг с другом: он решает их как серии, как ансамбли, объединенные размером, колористической идеей и темой. Рассматривая каждую картину как часть декорации, предназначенной для украшения Дома художника, он надеется, что занимается "делами, которые существуют не только для нас, но и после могут быть продолжены другими" (538, 397).

Чаще всего, обдумывая свои декорации, он вспоминает готические витражи: дело не только в светящихся чистых красках, красках, имманентно излучающих "внутренний" свет, хотя именно к такому светозарному цвету он стремится; витражи - это живопись, участвующая в жизненно необходимом ритуале, функционально связанная с жизнью людей и их духовными чаяниями. Ориентируя свои замыслы на Желтый дом, Ван Гог имеет в виду как образец именно такую живопись, организующую человеческую среду. А украшая свой дом такой живописью, он превращает его в некое воплощение нового искусства, в некую сверхреальность, противостоящую хаосу и враждебности окружающего мира 4.

Таким именно изобразил Ван Гог его на известном пейзаже - сияющая желтизна его окраски, подчеркнутая "зияющей" синевой неба (чистый кобальт) и усиленная светом солнца "цвета серы", дает представление о той "символической" действительности, в окружении которой мыслил себя художники "явленным" образом которой был его Желтый дом ("Дом Ван Гога на площади Ламартина в Арле", F464, Амстердам, музей Ван Гога).

Кстати, Гоген не оценил усилий Ван Гога и тем более не понял его замысла, который он пытался воплотить, создавая свой дом для их совместной жизни. Он не только остался безучастным к усилиям Ван Гога, но проявил явное недовольство. "Прежде всего я всюду и во всем нашел беспорядок, бывший мне не по нраву. Ящик для красок едва мог вмещать все эти выдавленные, всегда незакрытые тюбы... то же было в его речах: Доде, Гонкур и Библия сжигали мозг голландца" 5.

По-видимому, такое же непонимание и невнимание проявил Гоген и по отношению к вангоговским замыслам, связанным с его, Гогена, ролью в "мастерской Юга". Он подходил к своей поездке в Арль трезво практически: в Бретани он бедствовал, а здесь ему давали готовый кров, питание, возможность работать, расплачиваясь за все это картинами, которые Тео брал на себя обязательство продавать и значительную долю дохода возвращать Гогену. Только этот контракт, предложенный Тео Гогену под нажимом Ван Гога, заставил его приехать в Арль, преодолев дурные предчувствия, о которых он упоминает в своих воспоминаниях 6. Эпистолярная атака Ван Гога, которому Гоген был нужен, чтобы возглавить его "мастерскую Юга" - без него вся затея распадалась, - кого угодно могла бы насторожить.

История их взаимоотношений, как известно, приведшая к трагической для Ван Гога развязке, многократно описывалась и анализировалась всеми писавшими об обоих художниках. Гоген на этом заработал славу "злого гения" своего пламенного друга, который неизменно выглядит жертвой его эгоизма и цинической холодности. Справедливости ради следует признать, что и Гоген явился моральной жертвой вангоговского фанатизма. В конце концов Ван Гог, не считаясь ни с желаниями, ни с возможностями Гогена, вообразил его центральной фигурой южной школы живописи, навязав ему роль, которой тот скорее чурался, чем добивался.

Интересно, что Ван Гог никогда не обольщался относительно моральных качеств Гогена. "Для меня-то вполне очевидно, что будь у Лаваля в кармане хоть су, Гоген давно бы отделался от нас... Он будет нам верен лишь в том случае, если ему это выгодно или если он не найдет чего-нибудь получше" (524, 385). И бескорыстный Ван Гог ради осуществления своих замыслов готов был сыграть на корыстной заинтересованности Гогена в своих личных успехах. "Инстинктивно я чувствую, что Гоген - человек расчета. Находясь в самом низу социальной лестницы, он хочет завоевать себе положение путем, конечно, честным, но весьма политичным: Гоген и не предполагает, что я все это прекрасно понимаю" (538, 398).

Однако ни эти, ни другие нелестные для Гогена наблюдения, на которые Ван Гог намекает в своих письмах к брату, не влияли на его планы. Идею он ставил выше своих интересов и симпатий. "Будь я так же честолюбив, как он, мы, вероятно, никогда не сумели бы ужиться. Но я не придаю никакого значения моему личному успеху, процветанию. Мне важно лишь, чтобы смелые начинания импрессионистов не оказались недолговечными, чтобы у художников были кров и хлеб насущный. И я считаю преступлением есть этот хлеб в одиночку, когда на ту же сумму могут прожить двое" (524, 385).

Гоген казался ему самой подходящей фигурой для руководителя мастерской, он восхищал его как художник и человек зрелых убеждений в искусстве. Гоген ему был нужен, и он сделал все, чтобы тот приехал, оставив Понт-Авен, где ему хорошо работалось в кругу нескольких друзей и последователей, хотя и без гроша в кармане.

Ван Гог не останавливается перед прямой лестью, а быть может, в нем говорит и его восторженность, которая так раздражала Гогена. "Эти края уже видели культ Венеры, носивший в Греции по преимуществу художественный характер; видели они также поэтов и художников Возрождения. А где могли расцвести такие явления, там расцветет и импрессионизм. И мне хотелось бы написать этот сад так, чтобы, глядя на него, люди думали о былом певце здешних мест (вернее, Авиньона) Петрарке и о новом их певце - Поле Гогене" (553а, 571). И, наконец, когда все уже было кончено, он писал Гогену из больницы, подавляя чувство горечи и вражды: "Прошу Вас... повременить ругать наш бедный желтый домишко, прежде чем мы оба не обдумаем все как следует..." (566, 573). Больше всего он, по-видимому, опасался, что все происшедшее между ним и Гогеном ляжет тенью на его замысел "мастерской Юга".

По существу, эта идея "мастерской Юга" осталась лишь на бумаге, в виде страстной проповеди, обращенной к Тео, Бернару, Гогену, однако для будущего искусства - искусства XX века, - о котором он так заботился, именно эта проповедь сыграла огромную направляющую роль. Можно сказать, что Ван Гог добился своего, и его идеи были во многом осуществлены его последователями. Известно, что фовисты, считавшие себя последователями Ван Гога, работая на юге, портретировали друг друга, подобно японским художникам. Немецкие экспрессионисты -Кирхнер, Хеккель, Шмитт-Ротлуфф и другие - создают мастерскую, ведут совместную жизнь, осуществляя общинную мечту Ван Гога. "Ван Гог - создатель и главный герой современного экспрессионизма, которому он сумел дать своей жизнью и своим творчеством, неразрывно связанными, качество первичного примера" 7 - это общепризнанное мнение. Можно с уверенностью утверждать, что он создал одну из первых моделей всех тех многочисленных социально-эстетических утопий, которыми так богат XX век.

Однако это "первенство" было оплачено Ван Гогом полновесной "монетой" действительных жертв и действительных страданий. Его жизнетворческий эксперимент стоит ему в конце концов жизни и является совершенно уникальным по глубине и силе вложенного в него духовного потенциала.

Конечно, его картины и рисунки существуют теперь сами по себе. Однако за каждой его работой стоят конкретные жизненные реалии - будь то события, эмоции или отвлеченные мысли, связанные с его арльской программой. Это не значит, что каждая его вещь нуждается в окончательной дешифровке с этой точки зрения, да вряд ли она нужна и возможна. Но чтобы понять особый характер его живописи этого периода, необходимо учитывать, что арльский эксперимент еще более выпукло, чем нюэненский (близость самоощущения там и тут Ван Гог постоянно подчеркивает в своих письмах), демонстрирует характер того мифомышления, в формах которого реализуется теперь Ван Гог.

Правда, теперь он обрел новую ипостась - "поклонника Будды", как называет он себя в одном из автопортретов, - человека, отрешившегося от арльской обыденности и конструирующего в своем искусстве радостный мир в духе воображаемой Японии. Поначалу это было настоящее поклонение Японии, "настоящая религия, которой он наполняет культ Прованса, эквивалент Японии" 8, как пишет Ж. Леймари. Как и в предыдущий период, этот новый цикл начался с чувства нарастающего единства с силами природы, с уверенности в осуществимость задуманного и кончился неожиданным, но вполне закономерным, в сущности, столкновением его "утопии" с действительностью и ее крахом.

Как только появился первый вестник арльской весны - веточка цветущего миндаля, распустившаяся еще в стакане, - Ван Гог ринулся работать. Эти едва распустившиеся бутоны на сучковатой веточке значили для него примерно то же, что для каждого японца означает ветка цветущей вишни, - всю весну мира. Но для Ван Гога, в отличие от японцев, мало было запечатлеть скромное знамение ожившей природы, раскрывающееся в длительном созерцании, как емкий символ. Два маленьких этюда с веточками ("Ветка цветущего миндаля в стакане", F392, Амстердам, музей Ван Гога) очень скоро разрослись в огромную серию картин, в которой с невиданной дотоле мощью воплотилось весеннее цветение Прованса: сначала розовых персиков и миндаля, потом бледно-желтоватых груш и бело-розовых абрикосов. После парижской слякоти и гари Ван Гог с жадностью поглощает яркие чистые краски ослепительной южной весны. "Я работаю как бешеный: сейчас цветут сады и мне хочется написать провансальский сад в чудовищно радостных красках" (473,342).

Эти "чудовищно радостные краски" призваны компенсировать тяжелый кризис, в котором пребывает Ван Гог первые арльские месяцы. "Боже мой, какое отчаяние, какая подавленность охватили меня, когда я бросил пить, стал меньше курить и вновь начал размышлять вместо того, чтобы избегать всякой необходимости думать!" (481, 350), - пишет он в мае 1888 года, как раз тогда, когда возникали все эти лучезарные картины с цветущими деревьями, шелковисто-голубыми сияющими небесами и яркой землей, словно напоенной силами жизни, прорывающимися в буйном цветении ("Цветущий абрикос", F399, Иоганнесбург, собрание Л. Фюрстенберг-Кассирер; "Белый сад", F403, Амстердам, музей Ван Гога; "Цветущий сад", F406, Манчестер, собрание Е. Фридлендер; "Цветущий сад", F404, Амстердам, музей Ван Гога, и др.). Ван Гогу удалось в этих работах скрыть свое отчаяние, выразив заворожившее его очарование арльской весны. Он пишет не цветы и деревья, а цветение, цветущий воздух: розовое не растет, а парит вокруг тонких веток, нередко процарапанных в красочном слое. Оно осеняет деревья - нежные факелы в светящейся голубизне неба, бросающего блики на землю. Зеленые полосы пробивающейся травы - контраст к розовому, желтые изгороди - к лиловой земле. Мазочки бегут, бегут, кисть Ван Гога словно трепещет, придавая этим контрастам чистых цветов, почти исключающим оттенки и полутона, музыкальное звучание.

В самый разгар работы над этой серией цветущих садов пришла весть о смерти Мауве, которая была для него "тяжелым ударом" (474, 344). Это было в момент, когда он принес домой свой "самый лучший пейзаж" - "фиолетовый вспаханный участок, тростниковая изгородь, два розовых персиковых дерева и небо, сверкающее белизной и синевой" (472, 341) - "Розовый персик в цвету" (F394, музей Крёллер-Мюллер). Он написал на этюде "Памяти Мауве", считая, что ему "надо посвятить что-то нежное и радостное, а не вещь, сделанную в более серьезной гамме" (471, 341). В этом "буддийском" мире и смерть должна быть такой же приемлемой и, во всяком случае, естественной, как сама жизнь.

Эти работы, написанные еще в духе его парижской манеры, являются как бы прелюдией к дальнейшему мощному развороту его живописи. Пока же само это розовое, голубое, бело-желтое, трепещущее и воздушное держит его отчасти в плену импрессионистических гармоний. Правда, его подъему, который он всячески в себе подогревает, еще более, чем в Париже, чужды технически упорядоченные приемы импрессионистов. Он пишет, "не думая ни о каких правилах". Мазки чистых красок кладутся в ритме его динамической манеры и создают сложные живописные грунты, живую, "дышащую" поверхность. Сама эта "кладка" дает представление о непосредственной радости, доставленной ему встречей с этой арльской южной весной, овеянной ассоциациями с Японией. Он без конца рисует и пишет цветущие поля и сады, в которых утопает виднеющийся вдали город, парки, аллеи и просто благоухающие кусты или куски этой благодатной лиловой земли, усеянной, как звездами, желтыми цветами.

Его Арль - это "городок, окруженный со всех сторон желтыми и лиловыми полями, - да это же настоящая Япония". Таким мы видим его на картине "Вид Арля с ирисами на переднем плане" (F409, Амстердам, музей Ван Гога), в которой усматривают прямое влияние одной из японских гравюр, купленных Ван Гогом еще в Париже у Бинга ("Пейзаж с ирисами" Хиросиге).

"Япония явилась ему как Парадис искусства, и его взгляд после приезда в Арль всегда ищет подтверждения этого мнения" 9, - пишет М. Шапиро. Все то, что не подтверждает это мнение, Ван Гог поначалу сознательно исключает из поля своего зрения. Во всяком случае, на первом этапе арльского творчества для него не существует действительность, чуждая его представлению об искусстве будущего. Как характеризует этот аспект восприятия Ван Гога А. М. Хаммахер, "интенсивное наблюдение мира, в котором он живет, углубляется прошлым и находится под влиянием его японских мечтаний" 10.

Но так ли просто обстоит на самом деле вопрос о преображении Арля в Японию? Ведь Прованс, на сходстве которого с Японией настаивает Ван Гог, вовсе на нее не похож. Ни Монтичелли, ни Сезанн, ни Доде - все те, кого он считает для себя авторитетами в вопросе о Провансе, - так не думали. Гоген вообще, приехав в Арль, был разочарован: "Я нахожу все мелким, жалким, и людей, и пейзаж" 11. Между тем, "когда Гоген приехал в Арль, чтобы вместе работать, он нашел в нем художника, для которого Япония была Евангелием" 12.

Интересно, что Синьяк, побывавший на юге в 1887 году, совершенно по-иному воспринял его колорит, что дало ему основания утверждать впоследствии следующее: "В этой местности нет ничего, кроме белого. Свет, отражаясь всюду, поглощает локальные цвета, и тени от этого кажутся серыми... Картины Ван Гога, сделанные в Арле, великолепны в своем неистовстве и напряженности, но они совсем не передают яркости южного света. Люди, только потому, что они на юге, ожидают увидеть красные, синие, зеленые, желтые цвета... Между тем как раз наоборот: колоритен север (локальные цвета), например Голландия, а юг - светлый" 13.

А вот что писал Ван Гог по приезде в Арль своей сестре Виллемине: "Ты понимаешь, южную природу нельзя точно передать палитрой... севера. В наши дни палитра очень красочна: лазурный, розовый, оранжевый, ярко-красный, ярко-желтый, светло-зеленый, винно-красный, пурпурный. Но, усиливая все краски, можно снова добиться покоя и гармонии; здесь происходит аналогичное музыке Вагнера, которая даже в исполнении большого оркестра все-таки интимна" 14.

Но это не значит, что арльский колорит Ван Гога был плодом чистой теории или что прав он, а не Синьяк. Правильнее всего было бы определить его природу и происхождение метафизическими наклонностями Ван Гога. Их расхождение в данном случае лишь подтверждает, до какой степени восприятие постимпрессионистов детерминировалось доктриной, которая их воодушевляла. Потребность Ван Гога в цветовых символах его самоощущения заставляла его видеть в окружающей природе мотивы, соответствующие его умонастроению и исканиям.

Гоген с его неуловимо снисходительной манерой говорить о Ван Гоге все это выразил двумя-тремя фразами: "чтение "Тартарена из Тараскона" внушило ему представление о юге, как о чем-то сверхъестественном, что нужно было выражать языком пламени. И вот на холсте его появился хром, заливая солнцем всю равнину Камарга" 15.

При некоторой упрощенности этого суждения он все же уловил и нечто верное. Действительно, Юг Ван Гога обладает чем-то "сверхъестественным". Ван Гог и впрямь постоянно вспоминает Альфонса Доде и его бессмертного Тартарена, прославившего своими "подвигами" окрестности и нравы Прованса. Но он вспоминает и Петрарку, в память о котором пишет серию "Сад поэта". Доде и его Тартарен, Делакруа, Монтичелли, Петрарка и многие другие входят в его понятие Юга. Ведь ему всегда необходимы литературные импульсы. Юг, по Ван Гогу, - это априорно установленная родина того колорита, который он теоретически предвидел еще в Париже, создающего пространство без иллюзорной перспективы и передающего свет без натуралистических рефлексов. Поэтому наиболее адекватной Югу ему представляется Япония, которую он никогда не видел и искусство которой, как он сам признавал, "мы плохо знаем". Таким образом, Прованс Ван Гога это опосредованный синтетический образ, в основе которого лежат, конечно, наблюдения, но наблюдения, отобранные под определенным углом зрения и с определенной целью.

Знаменательно в этом отношении одно из его признаний: "Здесь есть готический портик - портик св. Трофима, которым я начинаю восторгаться. Однако в нем есть нечто настолько жестокое, чудовищное, по-китайски кошмарное, что этот замечательный по стилю памятник кажется мне явлением из иного мира, иметь что-то общее с которым мне хочется так же мало, как с достославным миром римлянина Нерона.

Сказать тебе всю правду? Тогда добавлю, что зуавы, публичные дома, очаровательные арлезианочки, идущие к первому причастию, священник в стихаре, похожий на сердитого носорога, и любители абсента также представляются мне существами из иного мира" (470, 340).

Мир окончательно раскололся в его восприятии на природное благожелательное человеку - и социальное - чуждое и враждебное. Но он не таков, чтобы бежать от социального в мир "чистой природы", как это было более последовательно у Сезанна, создававшего свой "универсум" из гармонических элементов, наблюдаемых в природе. Космизм Ван Гога - это мироздание, говорящее языком человека, и человек, говорящий языком мироздания. Он воспринимал настоящее как хаос, который "не втиснешь в банку уже по той причине, что хаос потому и хаотичен, что не умещается ни в одном сосуде нашего калибра" (Б. 14, 553). Но все дело в том, что он создавал искусство, действительно неспособное вместить хаос, но способное этот хаос преодолеть. Изображая всего лишь "атомы" окружающего хаоса - башмаки, ветку цветущего абрикоса, ночной город, кафе, морщинистое лицо крестьянина, - он вкладывал в это изображение свое восприятие жизни с его контрастом хаоса и гармонии. Это была тоже нечеловечески трудная задача: через гармонию цветовых контрастов выразить дисгармоническое восприятие мира, вогнать хаос "в сосуд своего калибра".

Не менее спасительной темой, чем ветка цветущего миндаля, оказался для него подъемный мост Ланглуа, некогда построенный голландцами и напоминавший ему родину 16 и в то же время мост с гравюры Хиросиге, которую он копировал в Париже ("Мост Ланглуа с прачками", F397, музей Крёллер-Мюллер; "Мост Ланглуа с дорогой вдоль канала", F400, Амстердам, музей Ван Гога, и др.).

Это хрупкое деревянное сооружение, похожее на кузнечика, по которому снуют пешеходы и экипажи, ослепительно синие каналы под такими же небесами, желто-зеленые берега, стайки прачек среди пестрых лодок - вся эта неуловимая "хокусаевщина", подобно потоку, в который окунулся с головой художник, изливается в цикл рисунков и картин. Именно о таких пейзажах он говорил: "Мы, конечно, не пишем картин в рамах как голландцы, но все же делаем картины вроде японских цветных гравюр" (555, 421).

Как мельницы в Париже, так теперь мостики и каналы, набережные Роны и прибрежная суетня людей и лодок согревают его сердце, тоскующее по родине. Однако его цветовидение, его плоскостная, насыщенно звонкая живопись чистым цветом полностью отрывается от колористических голландских традиций, хотя он и вспоминает Вермеера, Рейсдаля и "старика в платке на голове" Рембрандта, присутствие которых, правда, скорее ищет в природе и лицах людей, чем на кончике своей кисти.

"Невозможно давать и валеры и цвет... Нельзя одновременно пребывать и на полюсе и на экваторе. Нужно выбрать одно из двух, что я и собираюсь сделать. Выбор мой, вероятнее всего, падет на цвет" (474, 344). Уже в этой серии он делает свой выбор. Резко и открыто он строит свои пейзажи из различных разновидностей хромов, оттеняя их синими и лиловыми, а краплак и красные усиливая контрастами изумрудно-зеленой.

Усилием воли он преодолел кризис, впитав в себя все цветение провансальской весны, как истощившаяся почва, жаждущая солнца, тепла, красок. "Мое отупение проходит: у меня нет больше такой потребности в развлечениях, страсти меньше раздирают меня, я вновь могу спокойно работать и не скучать в одиночестве" (489, 353). Отныне этот момент его внутренней победы над своими немощами и невзгодами соединится у него с цветением и цветами, как символом надежды на возрождение. Не зря, уже после болезни, приехав в Сен-Реми, лечебницу для душевнобольных, он знаменует свой приезд, написав буйные заросли ирисов ("Ирисы", F608, Нью-Йорк, частное собрание). Каждый раз, когда он увидит цветущие деревья, кустарник или землю - нежный, благоухающий покров, - это будет мотив, обещающий радостную встречу с миром. Так было, когда все лето 1888 года Ван Гог писал пейзажи цветущего сада, расположенного напротив его Желтого дома, давшего ему бесчисленные мотивы для целой серии картин, названной в честь Петрарки "Сад поэта" и предназначенной украшать комнату Гогена. Рождение своего племянника и тезки, сына Тео, Ван Гог, живя в Сен-Реми, тоже отметит картиной с ветками миндаля на фоне лазорево-голубого неба ("Ветка цветущего миндаля", F671, Амстердам, музей Ван Гога). И, наконец, одна из последних его работ, написанных за несколько дней до смерти, в Овере, - "Сад Добиньи" (F776, Нью-Йорк, фонд С. Крамарского), не только в память о священных для него барбизонцах, но и в воспоминание о том, что некогда такие же цветущие деревья и земля были живым, реальным опытом его возрождения к новой жизни.

В ознаменование своего выздоровления и "преображения" Ван Гог пишет в мае "Натюрморте синим кофейником, глиняной посудой и фруктами" (F410, Франция, собрание де Шабанн) - работу, которую он признал "затмевающей остальные". В ней подводится итог начальному арльскому периоду и - как вывод - ставится задача добиться "постоянной устойчивости колорита" (497, 358). Действительно, колорит натюрморта построен на шести различных оттенках синего и примерно стольких же оттенках желтого и оранжевого. Усмотренное им у Делакруа пристрастие к "лимонно-желтой и прусской синей" Ван Гог возводит в правило, подкрепленное теорией, основанной на изучении японцев. "Нет синего без желтого или оранжевого; значит, если вы пишете синее, давайте рядом и желтое и оранжевое" (Б. 6, 537). Стремление к классификации цветовых контрастов Ван Гог противопоставляет сложностям дифференцированной техники импрессионистов. Он остается верным принципу дополнительных цветов, но упрощает его в "духе японцев".

Как и японцы, Ван Гог пользуется плоскостным пятном, отказываясь от рефлексов. Работая непосредственно с натуры, он находит в рисунке самое существенное, а затем переходит к сопоставлению плоскостей, ограниченных контуром и заполненных, как он сам определяет, "упрощенным" цветом.

Этому принципу соответствует ясность устойчивой композиции, четкость рисунка и предметных силуэтов, расставленных в ряд: каждый цвет и форма самоценны и в то же время до конца раскрываются в соседстве с контрастными по значению. Найденная здесь вариация синих тонов, усиленная целой гаммой желтых, доходящих до оранжевого, как в зерне, заключает отныне идею колорита всех последующих работ, поток которых не остановит даже болезнь.

Это образ довольства, внутренней уравновешенности (хотя бы желаемой) образ, обещающий предвкушаемый покой и упорядоченность жизни. Он, как утренняя улыбка, предваряет ожидаемый радостный день - настоящая катартическая живопись. "Здесь я все больше становлюсь похожим на японского художника, который ведет на лоне природы жизнь мелкого буржуа. Согласись, что это все же менее безотрадно, чем существование декадента. Дожив до преклонных лет, я, вероятно, сделаюсь чем-то вроде папаши Танги" (540, 402).

Знаменательно для Ван Гога, что перелом в его творчестве, зафиксированный этим натюрмортом, происходит одновременно с чувством обретения своего места здесь, на юге, куда он не напрасно так стремился.

Оснащенный новой колористической идеей, в начале лета он отправляется в крохотную церковь-крепость Сент-Мари-де-ла-Мер, стоящую на берегу моря, недалеко от Арля. Рыбачьи поселки и берег моря с рыбачьими лодками ("Лодки на берегу в Сент-Мари", F413, Амстердам, музей Ван Гога), ярко выкрашенными и контрастирующими с желтизной берегов, содержат в себе тот же едва уловимый аромат "японщины", что и марины, где разбушевавшиеся хищные волны подобны "когтям", хватающим баркасы ("Море в Сент-Мари", F417, Москва, Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина). Этот мотив "когтей", заимствованный Ван Гогом из рисунков Хокусая, обсуждался братьями в подтверждение мысли о том, что японские мастера изображают не то, что видят, а то, что чувствуют и думают. Он пишет, словно возбужденный кипением волн, изменчивый, как у макрели, цвет Средиземного моря - то лилового, то синего, то серого или розового.

Сама крепость, словно сложенная из цветных кубиков, окруженная лиловыми полями с бесчисленными рефлексами от голубого небосвода, напоминает в его изображении идиллическую миниатюру из средневековых или обыкновенных деревенских календарей, которые он так любил ("Вид Сент-Мари", F416, музей Крёллер-Мюллер). Ведь народные лубки наряду с японскими гравюрами - явления, в чем-то родственные, - он рассматривает как образец, с чем будет связан целый круг работ в конце арльского периода.

Но когда он пишет и в пределах самого города, он тоже предается фантазиям и мечтам, помогающим ему настраивать свое видение соответствующим образом. Так, например, решая свои пейзажи в серии "Сад поэта", он доводит цвета до предельной яркости. Так возникают эти звонкие, сочные пейзажи, где по-вангоговски убедительно и смело сочетаются ярко-голубые, зеленые, лимонно-желтые ("Солнечный день в парке. Сад поэта", F468, Чикаго, Институт искусств). Эти мощные цветовые аккорды приобретают в глазах Ван Гога осмысленную необходимость. Ведь они должны напоминать нечто великое: "Не правда ли, в этом саду чувствуется какой-то своеобразный стиль, позволяющий представить себе здесь поэтов Возрождения - Данте, Петрарку, Боккаччо. Так и кажется, что они вот-вот появятся из-за кустов, неторопливо ступая по сухой траве" (541, 402). Иногда он, не решаясь все же нарисовать поэтов, помещает где-нибудь на аллее парочку влюбленных ("Парк. Сад поэта", F479, Нью-Йорк, галерея Розенберг и Стибел; "Влюбленные. Сад поэта", F485, ранее Берлин, Национальная галерея) или фигурки гуляющих женщин, этих недоступных арлезианок, которые так его восхищают своей изящной манерой одеваться ("Публичный парк", F472, Нью-Йорк, галерея Розенберг и Стибел; "Кедровая аллея", F470, музей Крёллер-Мюллер; "Парк", F471, Берлин, собрание Э. Арнольда, и др.).

В общем, природа Прованса оказалась достойным союзником-противником Ван Гога. Именно эта земля, взорвавшаяся цветением садов, а потом постепенно превращавшаяся в вещество цвета "старого золота", сожженная и "возвеличенная" солнцем, была той благодатной почвой, в борьбе и единении с которой могла без остатка растворяться его страстная душа, с ее жаждой бесконечности.

Ван Гог постоянно, нередко в обществе своего нового приятеля, лейтенанта зуавов Милье, взбирается на Монтмажур - холмы, хранящие остатки древних сооружений и брошенных, заросших одичавшими деревьями садов. "...Кузнечики здесь не такие, как у нас, а вроде того, что изображен ниже (рисунок в письме. - E. M.), или тех, что мы видим в японских альбомах" (506, 367). Отсюда он наблюдает просторы обширных равнин Камарга, замыкаемых холмами Кро, таящих в себе для него "неотразимое очарование...". "Кро и Камарг, если отбросить колорит и прозрачность воздуха, напоминают мне старую Голландию времен Рейсдаля" (509, 370). Действительно, контраст дикого скалистого переднего края, откуда он взирает на равнину, с ее широкими, уходящими к подножию синеющих Малых Альп просторами, содержит в себе нечто романтическое и вечное в духе Рейсдаля. Однако Ван Гог решает этот пространственный контраст в новой цветовой системе, где "нет синего без оранжевого".

С наступлением лета, когда вокруг сверкают синева и зелень, Ван Гог вспоминает Сезанна: "...признаюсь, некоторые знакомые мне пейзажи Сезанна отлично передают все это, и я жалею, что видел их так мало" (488, 353). Его интересует исключительно цвет Сезанна, соответствующий окружающей природе. "Сезанн, как и Золя, местный уроженец, потому он так хорошо и знает этот край; значит, чтобы получились его тона, нужно знать и чувствовать ландшафт, как знает и чувствует он" (497, 358).

Но это вполне искреннее намерение так и остается намерением. Ведь мы уже знаем, что он не столько занят постижением гармонии природы, сколько "преображением" ее в плане своих идей и цветовых исканий. Ван Гог понимает мотив, который импрессионисты и вслед за ними Сезанн противопоставили сюжету, как импульс для самовыражения. Тем самым он вновь превращает мотив в сюжет, так как заставляет природу "говорить" языком человеческих чувств, проецируя на нее свои психологические состояния. Его способность видеть в природе одухотворенное начало, его поклонение ее жизненной силе, его антропоморфическое восприятие, когда он соотносит с ней борьбу страстей, столкновение добра и зла, проявившееся еще в Голландии, теперь окончательно оформилось на базе символического понимания чистого цвета.

В своем драматизированном, психологизированном восприятии природы Ван Гог был последователем романтиков. Но если романтики обращались к историко-литературному сюжету, то Ван Гог предпочитает, особенно теперь, сталкивать добро и зло, жизнь и смерть, радость и отчаяние в самом цвете. Его сюжеты, как правило, за исключением излюбленных Сеятеля или Жнеца, мало, а иногда ничего не значат с этой точки зрения. Но все значит цвет и линия. Именно в этом направлении и эволюционирует его творчество - от "говорящих" сюжетов раннего периода к "говорящим" цвету, линии, форме и фактуре. Эту же направленность можно характеризовать и по-другому. Если Сезанн объективирует себя в картине, имея в виду как идеал "Пуссена, переделанного в соответствии с природой", то Ван Гог стремится показать природу, переделанную в соответствии с Ван Гогом.

Сезанн и Ван Гог - это два наиболее законченных типа полярных мировосприятий, определяющих топографию постимпрессионизма. Они полярны во всем, но вместе дают единство этого противоречивого этапа.

Классическая основа сезанновского творчества, транспонированная романской культурой от античности, выражается в том, что мир для него космос, "гармония сфер", пространственно-временная структура, обладающая строем, порядком, закономерностью, независимой от воли художника, и являющаяся объектом наблюдения и предметом воссоздания. Космос преодолевает хаос и противостоит ему. Сезанн, постигая цветовую структуру мировой гармонии, отрешен от общества и от своих жизненных обстоятельств. Вернее, каковы бы они ни были, его точка зрения на предмет изображения неизменна он строит картину мира, находясь как бы внутри мироздания, имея дело с его "сущностями" и. отсекая все преходящее, временное. Ван Гог ни на минуту не способен отрешиться от себя и своих взаимоотношений с миром, которые оформляются для него через страдание. Придя к тому же в искусство с теологически-библейским представлением о мироздании как временном потоке, он в целом тяготеет к деструктурности. Структуру нужно созерцать, как импрессионисты, как Сезанн. В потоке нужно быть, участвовать. Для Ван Гога мироздание - это явления и вещи, включенные в тот же поток жизни, в котором существует он сам. Предметом изображения для него служит не мироздание, а своеобразная космичность мировосприятия или, иначе говоря, человек, сливающийся с предметным миром и вносящий в него свою дисгармоничность или, наоборот, берущий от него гармонию.

Своеобразно влияние японцев проявилось в рисунках Ван Гога арльского периода. Можно сказать, что весь стиль Ван Гога-рисовальщика этого периода обязан в своих основных чертах импульсам, полученным от японского и вообще дальневосточного искусства. Это рисунки в первую очередь он имел в виду, когда писал Тео: "Вся моя работа в значительной мере строится на японцах" (510, 371). Правда, его восприимчивость к этим импульсам коренилась в особенностях его восприятия, когда он, еще живя в Гааге, стремился установить диалог с природой, процесс которого "стенографически" фиксирует рисунок 17. Именно в этой связи в самых ранних работах Ван Гога ("Пейзаже горняком", "Болото с водяными лилиями", F845, Нидерланды, частное собрание; "Болото", F846, Цюрих, собрание М. Фейльхенфельда) проявился графический прием, который А. Шиманска правильно определила как "стремление выстраивать свои рисунки из штрихов, как из молекул" 18. Этот интуитивно найденный метод "стенографирования" того, что поразило его в природе, не получил, однако, развития в последующих исканиях Ван Гога, до его встречи с японцами, в том числе "французскими". Тогдашнее увлечение английской социальной графикой увело его в сторону от манеры, предвосхитившей его зрелое творчество и равносильной открытию.

Лишь теперь, в Арле, когда он, особенно в начальный период (до августа 1888 года), отдается рисованию не менее самозабвенно, чем живописанию, именно графика как материал, более гибкий и отзывчивый к внутренним переменам, обнаруживает резкий перелом, связанный с его сознательной "японизацией".

Вряд ли у нас есть основания полностью отождествлять графический язык Ван Гога с языком дальневосточных мастеров, хотя он и пытался иногда имитировать те или иные приемы или даже отдельные произведения японских и китайских художников 19. Так, например, он подумывал о том, чтобы составлять из своих рисунков нечто "вроде альбомов оригинальных японских гравюр" (492, 355). Подобно тому, как он все свои картины мыслил звеньями циклов, ансамблей, "декораций", создающих живописную жизненную среду, окружающую человека, свои рисунки он представляет связанными воедино "пространством" альбома. Он словно бы тяготился обособленностью уникального станкового рисунка, свойственного европейскому художественному сознанию, и каждый свой лист представлял частью единой графической "панорамы", бесконечно развертывающейся во времени, как свиток. Однако в этом намерении скорее выражалась психологическая потребность преодолеть изолированное изображение, связанное для него с "условностью" впавшего в рутину европейского искусства, нежели реальная возможность полностью "выскочить" из круга его традиций.

Характер своих взаимодействий с японцами в графике лучше всего, пожалуй, определил сам Ван Гог, когда про свои лучшие вещи - рисунки, сделанные на холмах Монтмажура и изображающие долину Камарга, - говорит, что "это не похоже на японцев, и в то же время это самая японская вещь из всех сделанных мною" (Б. 10, 546).

В листах "Ла Кро с высоты Монтмажура" (F1420, Амстердам, музей Ван Гога), "Пейзаж близ Монтмажура с маленьким поездом из Арля в Оргон" (F1424, Лондон, Британский музей) мы видим очень органический синтез европейской и дальневосточной традиций. Де ла Фай верно заметил, что это "рисунки с впечатлением большого величия и с широкой структурой, свойственной только мастеру панорамных пейзажей Филиппу де Конинку. Они очень подробны и очень точно нарисованы" 20.

И в самом деле, эти пейзажи, нарисованные как бы с высоты птичьего полета (точка зрения, часто применявшаяся нидерландскими пейзажистами), представляют плоскую равнину в бесконечной протяженности. Ей придана всеобъемлющая масштабность мироздания. Дальневосточный пейзаж, как правило, через часть выражает необъятное, через мгновение - вечное. Здесь же есть потребность выразить саму необъятность равнины, подобно морю (метафора вечного движения), подернутой легкой зыбью неровностей, уходящих вдаль. Планы, внимательно прослеженные художником, множатся, членятся и удаляются, повторяясь в ритмической последовательности до самого горизонта.

Ван Гог немало потрудился над этими рисунками, чтобы дать представление о "простоте здешней природы". "...Никаких эффектов здесь нет - на первый взгляд во всем, что касается фактуры,*это просто географическая карта, стратегический план, не больше" (509, 371). Однако в этой "карте" нет ничего... кроме "бесконечности - вечности" (Б. 10, 546), чувство приобщения к которой выражает графический стиль Ван Гога.

К рисункам этого же типа относятся листы с изображением жатвы, послужившей темой и для большого цикла живописных работ ("Жатва в Провансе", F 1473, Лондон, собрание Ж. Б. А. Кесслер; F 1484, Кембридж, Массачусетс, Художественный музей; F 1885, ГДР, Гос. музеи в Берлине, Национальная галерея; F 1846, Упервилл, Виргиния, собрание П. Меллон).

Японское искусство открыло ему понимание средств графики как языка своеобразной стенографии, одновременно воссоздающей и передающей графической "материи". Аналогия со стенографией напрашивается здесь по многим причинам. Отказавшись от приемов европейской графики, связанных с задачей создания иллюзии пространства (равно как объемности и светотени), Ван Гог вслед за своими вдохновителями японцами исходит из выразительности точки и черты. Последняя, как графический элемент, отличается от линии, стремящейся к непрерывности, именно своей подвижностью и способностью члениться, делиться, превращаться в пунктир и тире. Черта Ван Гога явление очень мобильное, не стремящееся к законченности и завершенности, связанной с традицией линейной передачи замкнутого в себе предмета. Точка и черточка составляют тот "строительный" материал, из которого в довольно быстром и бодром темпе выкладываются его графические композиции. Существенно для их восприятия то, что ни одна точка и ни одна черточка, короче, ни одно прикосновение пера к бумаге не сливаются с другими. У каждого этого "кирпичика" есть свое "лицо" - своя толщина, изгиб, размер, цвет (более или менее густой), своя жизнь и своя роль в создании графических структур, где они играют роль своеобразных "молекул", каждая из которых, однако, не ускользает от нашего восприятия.

Здесь наблюдается то же свойство, что и в живописной фактуре Ван Гога, - свойство, о котором мы скажем несколько позднее.

Рисунки Ван Гога отражают особенность его восприятия, характерную и для живописи. Мир не членится у него на предмет и пространство, противостоящие друг другу даже в своем единстве, как это характерно для европейской традиции. Он воспринимает это единство как сплошную неделимую протяженность, частью которой является и он сам. Такое субстанциональное ощущение природы, пронизанной жизненной силой - той силой, которой он проникается сам, когда рисует, - приближается к мировосприятию дальневосточных мастеров. Пожалуй, наиболее близко он подошел к японскому рисунку в цикле марин, сделанных в Сент-Мари-де-ла-Мер ("Парусные лодки, подплывающие к берегу", F 1430, ГДР, Гос. музеи в Берлине, Национальная галерея; F 1430a, Нью-Йорк, музей Гуггенхейма; F 1430b, Брюссель, Музей современного искусства, и др.). В них достигнуто впечатление адекватности морской и графической стихий - волнующейся, шипящей и протекающей, подобно волнам, по поверхности бумаги.

Сознавая себя неким медиумом, передающим эмоциональные импульсы от природы к зрителю, Ван Гог ищет способов наиболее эффективной, экономичной и впечатляющей фиксации того, что "сказала" ему природа. Его интересует не только суггестивный цвет, но и суггестивный рисунок, внушающий зрителю чувства и представления, подсказанные ему природой или подслушанные им у природы.

Скоропись японцев, как бы самопроизвольно сбегающая с кончика их тростниковых перьев, не может не казаться ему образцом. "Завидую японцам у них все исключительно четко. Они никогда не бывают скучными, у них никогда не чувствуется спешки. Они работают так же естественно, как дышат, и несколькими штрихами умеют нарисовать "фигуру так же легко, как застегнуть жилет". И он без конца рисует быстро, быстро, но не спеша, "без всяких измерений, а просто дав полную свободу своему перу" (500, 361).

В Арле он начал рисовать почти исключительно тростниковыми перьямирасщепленной палочкой тростника, как это принято у японских рисовальщиков, иногда, правда, прибегая к помощи обычного пера, если ему нужен более широкий диапазон штрихов - от самых толстых до самых тонких. Тростниковым пером он пользовался еще в Голландии, не связывая, однако, этот материал с техникой скорописи. Только теперь тростниковое перо, с его особым касанием к бумаге, оставляющим чуть "дребезжащий" - кляксоподобный - живой-живой, небрежный, но точный след, получает в его жизни значение единственно нужного материала. (Забегая вперед, отмечу, что в самые последние месяцы жизни, начиная с Сен-Реми, когда кончилась японская "идиллия", он этим пером почти больше не пользуется.) Этот материал соответствует и активно-мужественному отношению Ван Гога к моменту нажима на бумагу, который уже сам по себе дает первично мимолетный отпечаток личности художника. Вангоговские точки и тире, этот неповторимый пунктир, сделанный тростниковым пером, являют нам оттиск, так сказать, "кардиограмму" его соприкосновений с природой.

Надо сказать, что технику точечного рисунка открыли дивизионисты. Еще в 1886 году Синьяк и Дюбуа-Пилле, не без влияния дальневосточных мастеров, делали рисунки пером, применяя только мелкую точку. Вслед за ними этот эффект использует Писсарро, сделав три рисунка, где с помощью точек передал фигуры людей, "тающие" в воздухе. Наиболее выразительно и совершенно применил точку и черту, как основные элементы графики, Сёра ("Натурщица", 1886, США, собрание А. Хаммера). Однако у него они несут свои обособленные и даже противостоящие функции: линия, образующая четкие замкнутые силуэты, служит выделению предмета из среды, пространственность которой создается сгущением или распылением точек. У Ван Гога нет такого разграничения функций, соответственно отсутствующему противопоставлению предмета и пространства. Даже когда он прибегает к округло ложащимся линиям, начертанным широким жестом руки, как, например, в одном из лучших своих рисунков ("Сады Прованса", F 1414, Амстердам, музей Ван Гога), изображающем цветущие деревья, он никогда не заключает их в замкнутый арабеск или силуэт. Все эти линии образуют полукружия, сквозящие и открытые наружу; они наслаиваются и перекрещиваются друг с другом, слагаясь в свободный орнамент, начертанный спонтанным движением пера. Этот центробежный ритм, кстати, весьма отличает работы Ван Гога от свойственной японской гравюре "совершенной и замкнутой в себе неподвижной композиции" 21. По аналогии с формой танки, характерной по своим принципам вообще для буддийского искусства, японская гравюра тоже "никак не относится к миру, потому что сама есть мир и постоянное внутреннее вихревое движение внутренних молекул" 22. Рисунки Ван Гога, как, впрочем, и живопись, ни в какой мере не обладают подобными свойствами. В своей обращенности вовне, к зрителю, в устремленности к активному воздействию Ван Гог остается в русле европейской традиции.

В отличие от дивизионистов Ван Гог безгранично увеличивает ассортимент используемых им элементов - точек, запятых, кружков, крючочков, тире, полосок, линий. Конечно, они несут, как основную, изобразительную функцию. Но сонмы этих трепещущих, подвижных значков и частиц образуют графическую субстанцию, имеющую самоценную выразительность. Кажется, еще шаг, и эта графическая стенография оторвется от видимой реальности, чтобы стать "чистым" выразителем реальности духовной. Правда, в рисунках Ван Гога именно уравновешенность, "контрапункт" этих двух стихий графики составляет их сущность и неповторимое свойство.

Хотя в его рисунках, как правило, дается высокий горизонт и, следовательно, пространство не столько уходит вглубь, сколько "стелется" по плоскости листа, в этом приеме никак нельзя усмотреть стилизацию под японскую гравюру, применяющую обратную перспективу. Скорее, такое построение композиции рисунков является пространственной метафорой к чувству всеохватывающего единства мира, которое переполняет Ван Гога в этот период. Таковы "Вид Арля с ирисами на переднем плане" (F 1416, Провиденс, Род-Айленд, Музей искусств), "Парк напротив дома" (F 1421, Амстердам, музей Ван Гога), рисунки со стогами (F1425, Берлин, собрание М. Мейеровского, и F 1426, Будапешт, Музей изобразительных искусств) и многие другие. Хотя он начал в Арле опять пользоваться перспективной рамкой, эффект трехмерности изображения достигается им не только с помощью линейной перспективы. Он находит свою меру сопряжения глубины с плоскостью, которая достигается прежде всего благодаря активности пространственно-ритмических взаимодействий элементов его графической речи с фоном бумаги. Все частицы заполняют лист, вступая в соприкосновение с белым фоном бумаги, как бы по принципу "диффузии" - они взвешены в пространстве, а не закреплены на бумаге, охвачены постоянной внутренней динамикой. Именно динамичность этих диффузных графических структур, "перетекающих" в глубь листа, по плоскости листа и даже (мысленно) вширь, за пределы листа, и придает пространственную насыщенность вангоговским рисункам. Отсюда же возникает и своеобразная цветовая насыщенность его листов. Сгущения и разреженность точек и черточек создают многообразие количественных соотношений черного и белого, дающего графический эквивалент тональному богатству цветовых колебаний природы ("В саду", F1455, Винтертур, собрание О. Рейнхарта; "В саду", F1454, раньше Лозанна, галерея А. Штролин; "Парк в Арле", F 1451, США, частное собрание).

Если в живописи Ван Гог прибегает к цвето-предметным символам, то по отношению к его рисункам вряд ли можно говорить о применении графических символов. Однако несомненно, что он нуждался, особенно в последний период (Сен-Реми, Овер), в том, чтобы его графическая фактура внушала определенные и в данном случае зловещие представления. Когда-то с Тео они обсуждали вопрос о том, что волны на рисунках Хокусаи, "как когти: чувствуется, что корабль схвачен ими" (533, 392). В поздних рисунках графические элементы, которыми он "изъясняется", все больше напоминают эти "когти", крючья, колючки, которые вызывают соответствующее представление о мире, зафиксированном таким образом. Эта тенденция графики к начертательным образованиям, принимающим характер знаков, обозначающих чувства и трансформирующих их в соответствующий стиль, говорит о наметившемся превращении языка графики в язык графических символов. Этот же процесс происходит и с живописью Ван Гога, причем графика оказывает, как мы увидим, влияние на его живопись периода Сен-Реми.

Между прочим, в какой-то связи с этой тенденцией находится постоянное обращение Ван Гога к рисунку как средству "прямой" информации. Его письма пестрят рисунками, которые, кстати сказать, великолепно связываются с начертанием его почерка в целостные "изобразительно-шрифтовые" композиции. Чаще всего они должны информировать Тео о работах, которые, как правило, уже описаны в письме и в ближайшее время будут посланы ему по почте. Однако рука Ван Гога словно сама собою набрасывает уже готовые или задуманные композиции, посылая эту всесильную графическую весточку брату. Эта манера превратилась в потребность и привычку именно во французский период, что уже само по себе достаточно красноречиво говорит о значении графики как коррелята слова, дублирующей и "заменяющей" слово.

В июне, когда Ван Гог окончательно освоился на юге, к нему приходит Сеятель, возникший из нюэненской "иконографии", чтобы обновиться в лучах провансальского солнца. Образ сеятеля, заимствованный у Милле, но появившийся, конечно, в сознании Ван Гога из евангельских притч, окончательно оформляется в системе его мифологизированного миропредставления в некий символ его самочувствия и самооценки: ведь он приехал сюда посеять зерна будущего искусства, и, кажется, они дают всходы.

Уже Орье писал о вангоговском Сеятеле, как о "Мессии, как о Сеятеле правды, который обновит наше одряхлевшее искусство, а может быть, и наше одряхлевшее, расслабленное индустриальное общество" 23. Эту точку зрения на образ Сеятеля, с которым идентифицирует себя Ван Гог 24, принимает большинство авторов до сего времени. Сама идея Ван Гога связать Сеятеля с новыми цветовыми приемами, когда вокруг поспевают хлеба, вполне характеризует символическую подоплеку этого вновь возникшего интереса.

Он делает эскиз ("Сеятель", F 422, музей Крёллер-Мюллер), где лиловая вспаханная земля и фигура сине-белого сеятеля, светящаяся на фоне полоски спелых хлебов, озарены огромным раскаленным добела диском восходящего солнца. Он мечтает написать на основе этого эскиза "какую-нибудь ужасную картину" (501, 363), поскольку "после Милле и Лермита остается сделать лишь одно - сеятеля, но в цвете и большого формата" (там же).

Здесь еще сыграла роль и картина Анкетена "Жатва", своей "примитивной манерой" напомнившая Ван Гогу картинки из "старых-престарых сельских календарей" (Б. 7, 538). Но главное - это Делакруа, у которого "даже колорит говорит языком символов" (503, 366). "Можно ли написать "Сеятеля" в цвете, с одновременным контрастом желтого и лилового (как плафон с Аполлоном, который у Делакруа именно желт и лилов?" 25 Можно или нельзя? Разумеется, можно. А вот попробуй-ка такое сделать! Это как раз один из тех случаев, о которых папаша Мартен говорит: "Тут надо создать шедевр". Не успеешь за это приняться, как уже впадаешь в сущую метафизику колорита в духе Монтичелли, в такое хитросплетение цветов, выпутаться из которого с честью чертовски трудно. Тут сразу становишься человеком не от мира сего, вроде как лунатиком - ведь тебе неизвестно даже, выйдет ли у тебя что-нибудь путное" (503, 366).

Именно таким "переводом" должен быть его "Сеятель", где картина решается парными комбинациями цветов, связанных в его представлении с основными слагаемыми образа - лиловая земля противопоставляется светло-лимонному небу и солнцу, синяя фигура человека - желтой охре пшеницы на горизонте.

Ван Гог был прав, когда придавал этому эскизу, довольно наивному, такое принципиальное значение, прокладывая от него путь к своим высшим достижениям, - например, "Ночному кафе". Теперь колорит всех его работ строится на принципе цветовых "оппозиций", в которые вкладываются "первичные" смыслы. Причем диапазон этих смысловых значений все расширяется и обогащается по мере того, как Ван Гог осваивает и упорядочивает эту новую систему.

Конечно, его колорит обладает способностью к цветовым и смысловым модуляциям. Символичность вангоговского цвета имеет особый характер. Она связана с его неповторимым даром колориста, у которого цветовая насыщенность превосходит уровень предмета и преображает его силой возникающих ассоциаций. Когда он в октябре 1888 года вновь возвратится к Сеятелю (F 450, Цюрих, собрание Е.-Ж. Бюрль; F 451, Амстердам, музей Ван Гога), ему уже удастся достигнуть впечатления "ужасной картины", о которой он мечтал в июне. В ней человек, дерево, небо, земля и солнце - основные слагаемые его мироздания - сопоставлены с "японской" простотой, сводящей изображение к некой сжатой космогонической формуле: день, за которым следует неизбежно ночь, жизнь, чреватая смертью. Однако вопреки намерению картина проникнута трагическим фатализмом, все более подымающимся из глубины сознания Ван Гога, чтобы захватить его в последние месяцы жизни.

Соединение Востока и Запада в этом лапидарном образе выражается в насыщении каждого элемента сгущенным смыслом. Человек и дерево, давно уже связавшиеся в сознании Ван Гога как взаимоподставляемые символы превратностей жизни (вспомним парные листы, сделанные в Гааге, - "Скорбь" и "Этюд дерева"), вновь встречаются здесь среди безмолвных полей. Мощная диагональ дерева, осеняющего человека, над головой которого пылает огромное "апокалиптическое" солнце-нимб, утверждает, как это бывает в японской гравюре, передний план. Срез фигуры, сопоставление больших чистоцветных плоскостей, почерпнутые из того же источника, вполне уживаются с нюансированной трактовкой цвета в пейзаже, пронизанном светом в духе импрессионистов.

Здесь скрытая тенденция персонифицировать через предмет и цвет абстрактные понятия - добро и зло, жизнь и смерть - проявилась вполне откровенно.

В своей теории и практике цвета Ван Гог исходил из того, что "цвет сам по себе выражает нечто - это надо использовать...". И в самом деле, в памяти человечества давно уже определенным цветам соответствуют определенные смысловые значения. Желтый - цвет солнца, спелых хлебов, цвет жара, юга; у восточных народов - цвет жизни. Зеленый - цвет леса, листьев, молодых всходов, весны, севера, прохлады. Голубой - небесный свод, воздух, астральные понятия, надмирность, легкость и т. п. Коричневый, лиловый земля, материя, тяжесть. Красный - кровь, молодость, огонь, "пыл души". Собственно, эта "естественная" символика цвета всегда использовалась живописью и особенно в те эпохи, когда семантическая сторона средств искусства призывалась для выражения духовного содержания, невыразимого конкретно предметными формами. Система символических подобий лежит в основе искусства Востока, средневековья, например иконы, в которой смысловое значение каждого цвета строго регламентировалось иконографией. В японском искусстве тоже имеют место свои иконографические условности, однако в нем они опираются на отработанную веками классификацию прочных связей цвета с чувствами. Ван Гога как раз интересуют закономерности эмоционального воздействия цвета, так как главным предметом его забот является непросто живописная гармонизация натурных ощущений, как это имело место у Сезанна (и вообще в европейской традиции), а метацвет, какой говорил, "суггестивный цвет", цвет, внушающий определенные представления. "Скажу откровенно - я все больше возвращаюсь к тому, чего искал до приезда в Париж. Не уверен, что кто-нибудь до меня говорил о суггестивном цвете. Делакруа и Монтичелли умели выразить цветом многое, но не обмолвились на этот счет ни словом. Я все тот же, каким был в Нюэнене, когда неудачно пытался учиться музыке. Но уже тогда я чувствовал связь, существующую между нашим цветом и музыкой Вагнера" (539, 400).

Еще Ницше писал о "семиотике звуков" 26 в музыке Вагнера. Ван Гог стремится к чему-то подобному в отношении цвета.

Как всегда, фигуры - "единственное в живописи, что волнует меня до глубины души: они сильнее, чем все остальное, дают мне почувствовать бесконечность..." (516. 375). И вот он предпринимает неслыханное изображение людей в этой цветовой системе. Он знает, что рискует потерять тех немногих желающих ему позировать, но проверить ее на фигуре Ван Гогу необходимо. "Мне хотелось бы писать мужчин и женщин так, чтобы вкладывать в них что-то от вечности, символом которой был некогда нимб, от вечности, которую мы ищем теперь в сиянии, в вибрации самого колорита" (531, 390).

Ему позирует его новый приятель лейтенант зуавов Милье, с которым они иногда вместе рисуют на холмах Монтмажура, - кумир арлезианок и, как думает Ван Гог, образец здоровья и нерассуждающей мужественности ("Портрет Милье", F473, музей Крёллер-Мюллер). Зеленый цвет фона, взятый в полную силу и словно излучающий свет, действительно окружает голову Милье подобием "нездешнего" сияния.

Тяга к портрету, вытекавшая, быть может, из его страсти к изучению лица, к постижению того, что выражают человеческие черты, была "архаикой", возвратом назад. Современная ему живопись отступалась от портрета. Уже импрессионистов человек занимал как часть меняющейся жизни - человек без прошлого и будущего. Ван Гог по-своему тоже ограничивает "поход" внутрь человека, такой бесконечно проникновенный у его кумира Рембрандта: "Я не стремлюсь достичь сходства, но только страстного выражения" (В. 5) 27. Вот почему ему нужна дружба или симпатия к модели, разумеется, художническая. Ведь речь идет не об индивидуальности каждого, а скорее, о причастности к роду человеческому. Говоря о портретах Ван Гога, М. Шапиро пишет: "Их индивидуальность уже заключена в их человечности, и человек значим и неповторим, как листья на одном и том же дереве" 28.

"Страстное выражение" достигается накалом колорита, жесткостью угловатых силуэтов, контрастирующих с фоном. Все в этих портретах Ван Гога противостоит салонной сглаженности, столь ему ненавистной. Дважды он пишет зуава "с крошечной мордочкой, лбом быка и глазами тигра" (501, 363), как он описывает его Тео, прибегая к физиогномическим сравнениям с животными, столь характерными для эстетики дальневосточного портрета. В одном, погрудном портрете зуава Ван Гог, исходя из особенности модели, пишет "кричащий и даже вульгарный портрет", где сочетается несочетаемое - краплак с зеленым и оранжевым, и где человек выглядит довольно экзотическим сгустком витальных сил ("Горнист полка зуавов", F 423, Амстердам, музей Ван Гога). Такой же повышенной жизненной экспрессией наделяет Ван Гог и другой портрет - "Зуав" (F424, Нью-Йорк, собрание А. Д. Ласкер), в котором яркая фигура на фоне сверкающей белой стены и красного плиточного пола, решенного в обратной перспективе, напоминает "жестокие" японские портреты.

Линию "японизирующего" портрета продолжает "Мусме" (F431, Вашингтон, Национальная художественная галерея) - "это японская или, в данном случае, провансальская девушка лет 12-14" (514, 374) (в рисунке - "Сидящая Мусме", F1504, Москва, ГМИИ им. А. С. Пушкина, заметим, кстати, совсем японская). Ван Гог находит для этого образа соответствующие цветовые эквиваленты: лиловый с кроваво-красными полосами корсаж, синяя с оранжевыми горохами юбка, тело - серо-желтое, волосы лиловатые, глаза и ресницы - синие. Все это в сочетании с белым фоном создает броский, тревожно волнующий образ того, что воплощает "Мусме" - пробуждение "вечно женственного".

Характерно, что портреты друзей Ван Гог решает в сине-желтой гамме, в цветах любви и вечности. Таковы портреты почтальона Рулена, его единственного друга, человека "уродливого, как Сократ", но наделенного горячим сердцем, пламенного республиканца в духе 1789 года ("Портрет почтальона Рулена", F 432, Бостон, Музей изящных искусств; F433, Детройт, частное собрание). Этот герой многих портретов полностью соответствует романтическим представлениям художника о "нормальных людях", к которым он относит немногих: "бастующих землекопов, папашу Танги, папашу Милле, крестьян" (520, 381) 29.

Но, конечно, апофеозом этого стремления выразить "сияющую" сущность человеческого явится портрет бельгийского художника Эжена Боша (F462, Париж, Лувр), в котором Ван Гог превратился в "необузданного колориста" (520, 380). Фигура Боша, как отметил Гоген, написана одними хромами - "лицо и волосы - желтый хром I. Одежда - желтый хром II, галстук желтого хрома III с изумрудной булавкой" 30. Вся эта излучающая теплый свет полуфигура контрастирует с глубоким синим фоном, усеянным желтыми звездами и долженствующим вызывать мысли о "бесконечности". "Эта нехитрая комбинация светящихся белокурых волос и богатого синего фона дает тот же эффект таинственности, что звезда на темной лазури неба" (520, 380).

Когда-то Альбер Орье, поборник символизма, объявил "сияющие, сверкающие симфонии его красок и линий ...простым способом символического изображения" 31. Это не совсем так. Если нам и приходит мысль о "звезде на темной лазури неба", то дело здесь не в простой символике, а в эмоционально-символическом действии всего цветового ансамбля в целом.

Правда, понимая образность, суггестивность цвета как его субстанциональное качество, Ван Гог действительно нередко сводит свою задачу к "нехитрым комбинациям" контрастирующих дополнительных цветов. Для него краска, выжатая из тюбика и стремительным движением руки накладываемая на холст, сама собой превращается в цвет. И его неистовство и варварство в использовании красок, даже с чисто количественной точки зрения, было связано с его верой в магические способности цвета как такового.

Как уже говорилось, Ван Гог исходит из того, что "невозможно давать и валеры и цвет... нельзя одновременно пребывать и на полюсе и на экваторе". А вот Сезанн как раз этого добивался, и его мучения во многом были связаны с его стремлением давать и валер и цвет. Это и был конкретный путь соединения классики с импрессионизмом, увековечивший Сезанна как открывателя универсальных (во всяком случае, в пределах XX в.) закономерностей построения цветовой гармонии. Для импрессионистов и особенно для Сезанна цвет - атрибут пространства, и контрасты дополнительных цветов имели значение с точки зрения построения колорита, основанного на модуляциях от теплых к холодным, объективно присущих природе. "Надо не моделировать красками, а модулировать краски", - говорил он. То есть не "лепить" красками форму, а гармонизировать их от холодных к теплым, работая, как музыкант, на всех регистрах. Ван Гог, строго говоря, комбинирует краски. Искусство гармонизации у Ван Гога в этот период - это именно искусство комбинирования, поскольку смысловая функция колорита в его работах связана с характером сочетания цветов между собой по принципу резких контрастов. Именно потому колорит каждой его работы мог быть и нередко являлся результатом и, во всяком случае, предметом логического и смыслового обсуждения, что мы видим по его письмам. Он сам говорил, что, работая в Арле, "в некоторой степени пытался разрешить вопросы теории цвета на практике" (590, 464). И в самом деле, идея контраста желтого и синего (голубого), красного и зеленого, оранжевого и лилового определяет связь и отношения красок во всех его картинах этого периода, являясь гораздо более упрощенным вариантом тех цветовых отношений, которые бесконечно сложны и многообразны в природе или у таких фанатиков непосредственного наблюдения природы, как Клод Моне или Сезанн.

Эту особенность Ван Гога, в принципе отличающую его от сезанновского метода, подметил Рильке в своих "Письмах о Сезанне": "Если письма Ван Гога читаются так хорошо, если в них так много значительного, это, в сущности, говорит не в его пользу, как и то, что он (в отличие от Сезанна) понимал, чего он хотел, знал, добивался; он, любопытный, подсматривая за тем, что совершалось в самой глубине его глаз, увидел, что синий зовет за собой оранжевый, а за зеленым следует красный. Так он писал картины ради единственного контраста, учитывая при этом и японский прием упрощения света, когда плоскости располагаются по возрастанию или убыванию тонов, а затем оцениваются в совокупности, что в свою очередь ведет к слишком подчеркнутому и явному, то есть придуманному контуру японцев, обводящему равнозначные плоскости, а, следовательно, лишь к предвзятости, к своеволию и, кратко говоря, к декорации" 32. Бесспорное предпочтение Сезанна обострило критический пафос Рильке по отношению к Ван Гогу, и его наблюдение как бы вменяется в вину Ван Гогу. И хотя речь идет об особенности, которая вытекает из своеобразия его творчества в целом, надо отдать должное Рильке, подметившему "ахиллесову пяту" Ван Гога, пункт его наибольшей уязвимости.

Действительно, Сезанн является непревзойденным мастером колоризма, исходящим в своих цветоконструкциях из наблюдения пространственно-пластической сути природы, с убежденностью, однако, в том, что "искусство является гармонией, параллельной природе" 33. Характерно, что Сезанн, понимавший цвет именно как "модус материи", в процессе гармонизации колорита одухотворял его своим придирчивым мастерством. Ван Гог, напротив, представлявший цвет, как данный ему модус духовности, занимается его овеществлением, опредмечиванием, чтобы придать своим метафизическим цветовым ощущениям физическое бытие, материализовать их, доводя иногда эту материализацию почти до грубо натуралистического эффекта. И если сезанновские цветоконструкции возникают и вырастают из глубины его полотен, как драгоценные кристаллические образования 34, то у Ван Гога мы видим деструктурную, массовидную живописную "магму", сгущающуюся в предметы словно бы под воздействием динамической жизненной силы. Цветовое пространство Сезанна - строящая, воссоздающая среда. (Не зря про него говорят, что он породил архитектуру XX века.) Цветовое пространство Ван Гога, уплощенное, предельно насыщенное "знаковым" веществом, - передающая среда. Это и понятно: первый стремился к совершенству, второй - быть понятым, услышанным- причем, любой ценой, любыми средствами, доступными художнику. Он форсирует цвет и - особенно в последний период - нещадно "эксплуатирует" живопись, заставляя ее вопить, взывать, внушать.

Пройдя, однако, через школу импрессионизма, используя учение Делакруа, Ван Гог стремится систематизировать свое цветовидение. Он разрабатывает цветовую шкалу, соответствующую шкале человеческих эмоций, разрабатывает некие правила "кода", согласно которым цвета наглядно "говорят" о скрытом для глаз духовном пласте его жизни. Отсюда потребность в том, что он называет "упрощением" и что, пожалуй, правильнее было бы назвать систематизацией цветов, сведением их к своеобразной иерархии, которая, как всякая "вторичная" иерархия, в принципе нерушимо связана с какой-то иерархией реалий, первичных по отношению к цвету. Мы знаем, что его цветовой системе соответствует потребность осмыслять мироздание в категориях своеобразного мифомышления: день и ночь, земля и небо, солнце и звезды, человек и дерево, жизнь и смерть, конечное и бесконечное, смертное и бессмертное и т. д. Но между той и другой "иерархией" нет абсолютной логической зависимости и здесь, скорее всего, уместно говорить о металогических соответствиях, рационально не объяснимых. Однако, думая о суггестивном цвете, Ван Гог имеет в виду эти соответствия, которые необходимо усилием всех творческих и духовных сил заставить "звучать" в чистом цвете. "Я постоянно надеюсь совершить в этой области (колорит) открытие, например, выразить чувства двух влюбленных сочетанием двух дополнительных цветов, их смешением и противопоставлением, таинственной вибрацией родственных тонов. Или выразить зародившуюся в мозгу мысль сиянием светлого тона на темном фоне. Или выразить надежду мерцанием звезды, пыл души - блеском заходящего солнца. Это, конечно, не иллюзорный реализм, но разве это менее реально?" (531, 390).

Основной ошибкой Ван Гога, сыгравшей роковую роль для многих его последователей, было то, что он настолько верил в возможности цвета выражать и внушать идеи, что пользовался нередко краской как таковой, пигментом как таковым. Однако в целом Ван Гог, в силу своего уникального дара цветовидения, добивался духоносности цвета. Это особенность его восприятия, которую он прикладывал к изображению предмета, не заботясь о том, чтобы его строить. И предмет ему важен не как строй, а как смысл. Ведь бильярд в "Ночном кафе" (F463, Нью-Хевен, Художественная галерея Йельского университета) действительно похож на "колоду гроба" (выражение О. Мандельштама), рыжая голова девочки действительно превращена в огненный цветок ("Девочка с рыжими волосами", F535, Швейцария, частное собрание), а далекие звезды пылают наподобие уличных фонарей ("Терраса кафе ночью", F 467, музей Крёллер-Мюллер).

Но основным носителем смысла является цвет. Он существует не как атрибут пространства, что характерно для импрессионистов и Сезанна, а как атрибут его внутренней жизни. Поэтому цвет тяготеет к тому, чтобы быть пятном, ложиться по поверхности - не строить, а выражать: он светоточащий, когда Ван Гог "соперничает" с солнцем и хочет выразить сияние и жар солнечного света, он наливается соками, когда пишется колосящаяся рожь, и он "кровоточащий", когда в момент наступившего нечеловеческого покоя и смирения он пишет себя с завязанным ухом и трубкой в зубах на красно-оранжевом фоне (F 529, Чикаго, собрание Л. Б. Блок).

В Арле к лету 1888 года Ван Гог достиг той свободы в обращении с живописными средствами, которая ему была нужна с самого начала, поскольку задача самовыражения неизбежно требовала адекватности языка.

Теперь он умеет так непосредственно связать цвет с чувством, как связана "музыка с волнением", и поднимает его звучание до самых предельных высот, чтобы выразить "движение пылающего чувства", чтобы достичь "потрясения". Так возникают его картины, где цвета приобретают почти магическую способность приковывать и захватывать наше воображение непосредственностью выражаемых ими эмоций.

Вангоговский цвет обладает способностью передавать нечто гораздо более сложное, чем символы чувств, нечто такое, что трудно выразимо словами, но что доносит саму жизнь чувств и саму борьбу страстей. Его цвета действительно приковывают и захватывают непосредственно выражаемой силой эмоций. По его полотнам люди узнали, что чистый цвет может потрясать, возвышать, облагораживать, радовать, приводить в отчаяние, вселять тоску и т. д. И дело тут, конечно, прежде всего в том, что подобная действенность цвета была у Ван Гога прирожденным редчайшим даром. Конечно, только художник, чувствующий цветовые соотношения, "как сомнамбула", приходящий нередко на мотиве в состояние "ясновидения", мог, рассуждая о символике цвета, совершенно избежать рассудочности и рационализма - так сильны, так всепобеждающе убедительны были его цветовые переживания природы. Ван Гог, по собственному его признанию, "нестерпимо остро чувствовавший и физически и морально", воспринимал цвет натуры на самом высоком духовном подъеме, во всеоружии чувств, мыслей и воображения. Синтез был у него в глазу, красный его волновал, синий успокаивал, желтый будоражил и радовал и т. д. и т. п.

Но чтобы достичь этого, он не только не мог опираться на расчеты, он должен был войти в состояние некоего "транса", где восприятие сочетается с иррациональным постижением, а действия кистью напоминают магию - они так же направленны, но и так же безотчетны.

"Каждое полотно Ван Гога - вспышка, взрыв всего его существа, обязательное завершение бесконечного, сложного и жестокого процесса. Организатор своего собственного бреда, он им овладевает и выражает его наружу. Его транс предполагает абсолютную сосредоточенность, более трудную, чем на сцене, для того, чтобы "уравновесить шесть цветов" - три главных и три второстепенных, дополнительных" 35, - пишет Леймари. Каждый сеанс Ван Гога - это часы средоточия его бытия, когда его личность обретает целостность в единении разума и воли, чувства и веры, прошлого и настоящего, мира внутреннего и внешнего. "Что до моих пейзажей, то мне все больше кажется, что самые лучшие из них - те, которые я писал особенно быстро... (имеются в виду картины жатвы. - Е. М.); работа сделана за один долгий сеанс. Но, уверяю тебя, когда я возвращаюсь после такого сеанса, голова у меня настолько утомлена, что если подобное напряжение повторяется слишком часто, как было во время жатвы, я становлюсь совершенно опустошенным и теряю способность делать самые заурядные вещи...

О, эта работа, и этот холодный расчет, которые вынуждают тебя, как актера, исполняющего очень трудную роль на сцене, напрягать весь свой ум и за какие-нибудь полчаса охватывать мыслью тысячи разных мелочей!.. Разумеется, все эти злобные иезуитские россказни насчет Монтичелли и тюрьмы Ла Рокетт - грубая ложь. Как Делакруа и Рихард Вагнер, Монтичелли, логичный колорист, умевший произвести самые утонченные расчеты и уравновесить самую дифференцированную гамму нюансов, бесспорно, перенапрягал свой мозг... Я целиком поглощен сложными раздумьями, результатом которых является ряд полотен, выполненных быстро, но обдуманных заблаговременно... И даже если это не настоящая жизнь, я все равно почти так же счастлив, как если бы жил идеально подлинной жизнью" (507, 368-369).

Каждый такой сеанс, естественно, соответствует времени работы над одной, а то и двумя картинами. Этот метод работы представляет собой полную противоположность тому, что Сезанн называл "размышлением с кистью в руках", которое могло длиться без конца над одним и тем же холстом. Сезанн почти никогда не считал свою работу законченной. И если ему для исчерпания мотива приходилось днями и месяцами просиживать над одной и той же работой, то Ван Гогу, тоже стремившемуся "схватить истинный характер вещей", приходилось создавать целые серии картин. Имея дело с "готовыми" идеями колорита, с набором, так сказать, приемов, о чем писал Рильке, Ван Гог создавал на основе одного и того же мотива вариации, пока не угасала "огненная печь вдохновения". По той же причине он так легко делал варианты своих работ, множество которых дублировал почти без изменений. Такого не могло быть у Сезанна, каждая картина которого являлась результатом неповторимого процесса "размышления с кистью в руке". Живописание же Ван Гога было функцией его озаренности, которую он старался всячески превратить в непрерывное состояние, прибегая для этого к разным средствам - от аскезы до алкоголя. Так, например, однажды он сообщил Тео: "...я сумел прожить в этом месяце три недели из четырех на галетах, молоке и сухарях... Я чувствую себя, как нормальные люди - состояние, бывавшее у меня только в Нюэнене, да и то редко. Это очень приятно. Говоря о "нормальных людях", я имел в виду бастующих землекопов, папашу Танги, папашу Милле, крестьян; хорошо чувствует себя тот, кто, работая целый день, довольствуется куском хлеба и еще находит в себе силы курить и пропустить стаканчик - в таких условиях без него не обойтись; кто, несмотря ни на какие лишения, способен чувствовать, что далеко вверху над ним раскинулся бесконечный звездный простор. Для такого человека жизнь всегда таит в себе некое очарование. Нет, кто не верит в здешнее солнце, тот сущий богохульник!" (520, 381).

В цветовой иерархии Ван Гога этого периода главное место принадлежит желтому цвету - цвету солнца, жизни, добра - одним словом, цвету Юга.

Летом 1888 года Ван Гог становится настоящим солнцепоклонником, служителем и жрецом огненного культа, одновременно вдохновляющего и сжигающего. Конечно, не ошибаются те исследователи, которые считают, что эта страсть к солнцу - проявление его тяги северянина к теплу, к свету. Но так сказать - сказать слишком мало. Солнце - это главный символ его новой религии, религии чистого цвета. Оно же напоминает ему и Японию, ведь Япония - это страна Восходящего солнца. И вот этот серно-желтый, иногда раскаленный добела диск, как представительный символ, победно взирает с большинства его полотен этого времени.

Но это не умозрительный символ, который пишется, как знак, абстракция. Нет, это символ, ради которого надо сгорать буквально - работать под палящим арльским солнцем, подставляя его лучам свою голову, чтобы оно пропекало насквозь и чтобы этот жар, этот огонь, начинающий бежать по жилам, в котором растворяется меланхолия, тоска, тяжкие воспоминания, пылал в крови и помогал глазам видеть свое горение в красках, выражающих это обостренное чувство огненного дыхания жизни.

Солнце было его "пунктом", его идолом, отражения которого он с экстазом искал в золоте лучей, сжигающих землю", - утверждает де ла Фай 36.

Ван Гог имел все основания считать одной из причин своей болезни действие палящих солнечных лучей, которых он не только не остерегался, но воздействие которых на свою нервную систему считал необходимым условием подлинности своего цветовидения.

Да, горение живительных красок стоит ему многого. Возрождая живопись, Ван Гог вступает в совсем нешуточное соперничество с солнцем, которое день ото дня становится, по определению Мейера-Грефе, настоящим "демоном его драмы". Гибельность этой идентификации художника со светилом составляет сокровенный смысл автопортрета, название которого "Этюд со свечой" (F476a, Лос-Анджелес, частное собрание), написанное самим художником, вопреки его обычаю, в правом углу полотна, как будто призвано завуалировать истинную подоплеку изображения. Меньше всего эти полыхающие краски напоминают свет свечи, стоящей позади модели. Композиция портрета построена таким образом, что голова изображенного воспринимается как источник этого таинственного сияния, наполняющего картину настоящей радиацией цветовых волн - от интенсивно-желтых, оранжевых и до "кроваво-красных". Если Эжена Боша Ван Гог трансформировал в одинокую звезду на темной лазури, то себя он представил "похожим на японца" (В. 7) 37, излучающим, подобно самому солнцу, огонь и свет. Однако этот огневоздух являет собой не отблески арльских восходов и закатов, и даже не "жар души", а мученический символ самосожжения, на которое обрек себя этот солнцепоклонник: "Чем уродливее, старее, злее, больнее и беднее я становлюсь, - пишет он в связи с этим портретом Виллемине, - тем больше я стремлюсь исправить свои ошибки, чтобы сделать мои краски еще более светящимися, гармоничными, сияющими" 38. И он подчеркивает в изображенном лице с косо посаженными глазами сумрачную усталость, выражение обреченности.

М. А. Леблон пишет об этой трагедии, пользуясь понятиями, соответствующими "культовому" характеру вангоговского солнцепоклонения: "Творчество Ван Гога - это страсть к солнцу, даже в самом мучительном смысле слова. Это одновременно Вознесение, Успение и Голгофа" 39.

Как бы то ни было, эта несколько преувеличенная метафора в известном отношении передает истинную динамику развития вангоговского творчества в соотношении с этим культом солнца и его цветовым аналогом - желтым цветом. Именно с этим цветом были связаны его выдающиеся успехи в новой живописи начиная с пейзажей, изображающих жатву и сжатые поля, - "Жатва в Провансе" (F558, Иерусалим, Музей Израиля), "Стога и жнец" (F559, Толидо, Огайо, Художественный музей), "Пшеничное поле" (F561, Гонолулу, Академия искусств), "Стога пшеницы с жнецом и крестьянкой" (F560, Стокгольм, Национальный музей), и кончая серией "Подсолнухов", состоящей из семи картин, ставших настоящей эмблемой Ван Гога.

И именно этот цвет своим присутствием или отсутствием в колорите Ван Гога ознаменовывал те внутренние сдвиги, которые в свою очередь видоизменяли формы его самовыражения. Показательно, что желтый цвет и связанный с ним сияющий колорит полностью исчезают в последний, послеарльский период творчества Ван Гога. Все исследователи отмечают резкое изменение цветовидения художника, выразившееся в потускнении колорита и общей притушенности красок. Обычно эти новые свойства приписывают болезни Ван Гога, повлиявшей якобы на его восприятие цвета. Думается, что такое объяснение игнорирует символический характер цветовидения Ван Гога, о котором здесь уже говорилось.

Когда-то в Нюэнене он мечтал решить осенний пейзаж как "симфонию в желтом". Это было робкое предчувствие, которое претворилось теперь в смелые решения. Ван Гог создает несколько вещей, где комбинации различных оттенков желтого действительно позволяют говорить о "симфониях в желтом". Так, в одной из лучших картин этого цикла - "Корзинка с лимонами и бутылка" (F384, музей Крёллер-Мюллер) - "этот полновесный солнечный цвет", как говорил о вангоговском желтом Гоген, приобретает субстанциональное значение жизнетворного вещества. Оно светится изнутри в зеленовато-желтом фоне, уплотняется в ярко-лимонной плоскости стола и сгущается в червонное золото плодов, подобных тяжелым слиткам. Эта гармония многообразных тонов одного и того же семейства оттеняется изумрудно-зеленым пятном бутылки.

В разгар лета, когда кругом все стало выгорать и равнина стала приобретать все "оттенки золота, меди и бронзы", Ван Гог спускается с холмов и погружается в писание спелых хлебов. Этюд следует за этюдом, так как он работает, как всегда, "быстро, быстро, быстро, как торопливый жнец под палящим солнцем, который молча силится убрать побольше хлеба" (Б. 9, 545). Таким спешащим на этюд среди раскаленного солнцем пейзажа он изобразил себя, идущим по дороге на Тараскон ("Художник по пути на Тараскон", F448, Магдебург, Кайзер-Фридрих-музеум, пропал во время войны в 1945 г.) 40.

Все разновидности хромов, которыми он широко пользуется, сознавая, что это краска, которой не употребляли старые голландцы, "заливают солнцем равнину Камарга" в его картинах. Таков его прославленный пейзаж "Вид Кро с Монтмажуром на заднем плане" (F412, Амстердам, музей Ван Гога), где желтый, сплавивший воедино цветовые оттенки, прозрачен и плотен, как янтарь. Размах этого пронизанного солнечным светом пространства, его плавный разворот к подножию едва синеющих на горизонте холмов напоминают пейзажи ранненидерландских художников. Однако язык Ван Гога - язык чистого цвета. Глядя на такие работы, становится особенно понятно, почему его так прельщали японские гравюры. В них при отсутствии перспективы пространственные задачи разрешались "чисто колористическим путем". Краски создавали здесь расстояния, определяя их различной силой своей интенсивности. Впрочем, для Ван Гога пространственные расстояния как таковые не имели решающего значения.

Создавая ориентированную на зрителя, экстенсивную живописную поверхность, Ван Гог меняет привычную для европейской традиции последовательность восприятия. Не зритель втягивается в ту реальность, которая заключена в раме картины. Напротив, картина активно входит в ту реальную среду, в которой пребывает зритель и "нажиму" со стороны которой он подвергается. Только так можно истолковать стремление Ван Гога вывести "наружу" скрытую за поверхностью пространственно-цветовую экспрессию. Он строит пространство не вглубь, а выворачивает его наружу, применяя, как правило, высокий горизонт. Этому же эффекту способствуют его светящиеся, повышенно активные не только визуально, но и тактильно, краски, наделяемые им весомостью и массивностью благодаря мощному слою мазков.

По-видимому, Ван Гог наблюдал, что желтый цвет, обладающий способностью лучеиспускания, воспринимается более выпуклым и приближенным, чем холодные цвета. Эта "экспансивность" желтого, его эмоциональная активность, особенно в соотношении с холодными, например синими, тонами импонируют его стремлению внести своей живописью в жизнь "сияющую ноту". "Желтый Тернера, Рунге, Ван Гога и Сегантини - это то, о чем сказал Гёте: это следующий цвет за светом, он всегда несет с собой в своей высшей чистоте сущность светлого" 41.

Именно такое значение он придавал своим "Подсолнухам", которые должны были "представлять" солнце в его Желтом доме, участвуя в целой декорации, задуманной наподобие готических витражей. Сияющую энергию желтого цвета Ван Гог был склонен относить не только к космическому моменту (родство с солнцем), но и к эмоциональной, нравственной сфере. Желтому он приписывал безусловно магическое свойство вызывать в человеке чувство радости, жизнеприятия, желание добра. Эмиль Бернар писал: "Желтый - это был его любимый цвет, символ того света, какой он мечтал увидеть не только на картинах, но и в сердцах" 42. Kaжется, что, возвращаясь и возвращаясь к этой теме, Ван Гог надеялся разрешить загадку этого несказанного цвета во всем богатстве его физических и метафизических аспектов.

В одной серии они, эти простые деревенские цветы, которым он отдал свое сердце, возникают из светящегося желтого фона, говорящего об их прямой причастности к явлению Солнца ("Подсолнухи", F454, Лондон, галерея Тейт). В другой - они звонко загораются на фоне королевской синей, означающей бесконечность, момент соприкосновения с которой словно бы подчеркивают "ореолы", осеняющие их "головы" ("Ваза с пятью подсолнухами", F459, Иокогама, Япония). Во всех картинах этого цикла Ван Гог приближает изображение, взятое как бы чуть сверху, к переднему плану, так что цветы едва ли не выступают навстречу зрителю. Выдвигая букеты вперед, он в то же время распластывает их по плоскости, проявляя внимание к каждому цветку и их сочетаниям, словно постиг древнее искусство "икэбаны". Тяжелые головы подсолнухов, напоминавшие ему "готические розетки", густо написанные, вернее, вылепленные пастозными мазками, увенчанные остролистыми светящимися венчиками, гибко поворачиваются на крепких стеблях вслед за солнцем. Эти цветы - с ними, по мнению многих авторов, Ван Гог себя идентифицировал воплощали связь с солнцем, о которой он мечтал в Арле. "Симфония синего и желтого", где главную роль играли подсолнухи, была задумана для Гогена как символ идеи "мастерской Юга", искусства будущего, дружбы и братства художников. Не удивительно, что этот цикл работ так обилен: "Ваза с двенадцатью подсолнухами" (F455, Филадельфия, Художественный музей), "Ваза с двенадцатью подсолнухами" (F456, Мюнхен, Городская картинная галерея), "Подсолнухи" (F458, Амстердам, музей Ван Гога; последние два выполнены в январе 1889 года для декорации с "Колыбельной").

Здесь каждый мазок несет в себе все признаки вангоговского отношения к материалу. Варьируя форму мазка, он подчеркивает пастозность, материальность, густоту масляной техники, показывающей "всем, у кого есть глаза", процесс "вопредмечивания" чувства.

Импрессионизм открыл путь к пониманию живописной поверхности как красочной структуры, создающей изображение на основе определенных законов цветовой гармонии. Ван Гог принял эту "структурность" как великое наследие. Причем, заложенный в этой "структурности" момент дуализма - она пока еще направлена на изображение мира, но уже обладает ценностью как таковая, то есть как выразитель внутреннего ритма, абстрактного с точки зрения предметности, - приобретает у Ван Гога открытый характер, особенно в последний период творчества. "Подсолнухи" и вещи этого круга представляют в этом отношении вангоговскую классику", когда конкретная предметность и динамическая красочная кладка находятся в согласованной соподчиненности.

Ван Гог серьезно надеялся на то, что "Подсолнухи" внесут светлую ноту в его отношения с Гогеном, которого не без тайного трепета ожидал. В каком-то отношении он не ошибся, потому что именно они обратили на себя внимание "мэтра" южной школы, пожелавшего иметь в собственности одну из этих работ.

Круговращение солнца проходит через картины Ван Гога летом 1888 года. В трех вариантах "Сеятеля" мы видим восход; в картинах, особенно многочисленных, - полуденный зной: все "Жатвы", "Дом Винсента на площади Ламартина", "Вспаханное поле" (F574, Амстердам, музей Ван Гога) и многие другие; наконец, закат - "Летний вечер" (F465, Винтертур, Швейцария, Художественный музей), где огромное солнце полыхает на красном небе, "словно природа взбешена злобно дующим целый день мистралем" (535, 394), "Заход солнца" (F572, музей Крёллер-Мюллер) и др. И даже люди, которых он пишет, воспринимаются им в пылающих тонах знойного солнца. Таков "Портрет пастуха из Прованса" (F443, Нью-Йорк, собрание X. X. Джонс, и F444, Лондон, частное собрание), в котором Ван Гог видит "духа" Камарга, прожаренного и иссушенного в "полуденном пекле жатвы" (520, 380). В первом варианте портрета он стремится создать представление об этом "пекле", в котором побывал не однажды и сам, "оранжевыми мазками, ослепительными, как раскаленное железо". Во втором - "обогненный" оранжево-яркий фон кажется более условным: "не претендует на то, чтобы дать иллюзию заката, но все-таки наводит на мысль о нем" (529, 389).

Конечно, вещи Ван Гога скрывают в себе гораздо больше того, что могут дать нам попытки "раскодировать" их язык и добраться до их психологически жизненных побудителей. Однако несомненно, что при встрече со многими из них нас не покидает уверенность, что за изображением скрывается нечто, имеющее отношение к существованию художника, что на них печать сопричастности к его судьбе. Это и имел в виду Альбер Орье, когда писал: "Если пожелать отвергнуть целенаправленную содержательность этого натуралистического искусства, большая часть его работ останется непонятой" 43.

Трудности такой "дешифровки" заключаются в том, что колебание его души с ее притяженностью то к солнцу и свету, то к ночи и вечности отражается не столько в сюжетной яви его картин, сколько в тайных глубинах этого цветового языка, тяготеющего к переходам от желтых "симфоний" к сине-желтым и теперь к красно-зеленым.

Именно в такой гамме был написан "Этюд со свечой", знаменитое "Ночное кафе" и позднее - "Кресло Гогена" и "Автопортрет с завязанным ухом и трубкой". Живописная структура, состоящая из красно-зеленых контрастов, с точки зрения вангоговской символики означала цвета зла. В "Ночном кафе" он "попытался выразить неистовые человеческие страсти красным и зеленым" (533, 391), разработав идею этого цветового контрапункта через грубые или пронзительно щемящие столкновения нежно-розового, кроваво-красного и винно-красного с нежно-зеленым, желто-зеленым и жестким сине-зеленым.

Несоответствие этих напряженных цветовых диссонансов сюжету -обычное кафе - должно придать заурядно будничной реальности черты ирреальности, сообщить прозаической видимости этой "забегаловки" нечто зловещее, вызывающее представление о "демонической мощи кабака-западни", о месте, "где можно погибнуть, сойти с ума или совершить преступление" (534, 393). Красный здесь - "винно"-"кроваво"-красный - господствует над всеми остальными цветами, как инфернальный символ этого земного "жерла ада", бесстыдно обнажившего свое убогое нутро. Он наглухо замыкает клетку-пространство, и с ним сталкиваются все другие цвета и предметы, увлекая за собой наш взгляд: вздыбленный зеленовато-желтый пол всем перебором своих мерцающих половиц с разбегу упирается в красную стену, где над дверью в иссиня-черно-зеленом квадрате беспощадно взирает око часов, вслед за полом готов ринуться и зеленый бильярд, словно разъяренный светом огромных ламп, настоящих "фантомов бессонницы" 44. Видимость сонной неподвижности, статики разрушается здесь пересечениями и нагромождениями предметов, словно наседающих друг на друга и вот-вот готовых двинуться прочь по мановению руки бледно-зеленого гарсона. Он маячит позади бильярда как двумерный недовоплощенный призрак "дрессировщика", управляющего своим жалким скарбом и немногими сонными пьяницами.

Вся эта мешанина в серном свете ламп, действительно нагнетающем "атмосферу адского пекла", вышла из ночного кошмара, порожденного одиночеством, чувством беспокойства и страхом. И весь механизм этого перевода предметной реальности в измерение внутричеловеческой жизни происходит, как не без сарказма заметил Ван Гог, под личиной "японской веселости и тартареновского добродушия" (534, 393). Как черт, явившийся Ивану Карамазову, до ужаса банален, пошл, ординарен, так и вангоговское адское наваждение скрывается под видимостью плоской обыденщины.

Сам Ван Гог считал, что "Ночное кафе" продолжает "Сеятеля". Действительно, начиная с "Сеятеля", в его вещах живописное пространство складывается из цветов, эмоционально эквивалентных его чувствам, из цветов, "наводящих на мысль об определенных эмоциях страстного темперамента" (533, 392). Оно может быть названо "внутренним" пространством, открытым романтиками и поставленным им теперь в прямую связь с пространством цветовым.

Процесс замены эмпирически ощущаемого цвета суггестивным, а живописного пространства - "внутренним" составляет неповторимый смысл каждого сеанса работы. Вера в цвет как предпосылка вангоговского понимания колорита,, в отличие от знания, присущего традиционно-преемственному колоризму, подразумевает какую-то тайну, которую он надеется открыть во время эксперимента со своими цветовыми ощущениями на натуре. Он как бы рассчитывает на чудо: вот оно свершится и цвет заговорит о нем языком его же страстей. "Ночное кафе" - одно из высших проявлений такого чуда.

Эта картина самого Ван Гога ставила в тупик: он находил, что она, как и "Едоки картофеля", - одна из "самых уродливых" его вещей. "Но когда я чем-нибудь взволнован, например, статейкой о Достоевском, которую прочел здесь, они начинают мне представляться единственными моими работами, имеющими серьезное значение" (535, 394). Это была статья о "Записках из Мертвого дома" 45. Достоевский попался ему очень кстати - одинокий человеческий голос из вакуума каторги, отлученный от жизни, пребывающий в единстве мышления - бытия. И не зря он вспомнит о "Записках" позднее, в Сен-Реми 46.

Но, в отличие от героя "Записок из Мертвого дома", у Ван Гога были солнце, свет, небо, звезды - природа, с которой он постоянно взаимодействует. Так почувствовать "жерло ада" может лишь тот, кто ищет еще выход из ужаса безысходности, кто живет в мире незыблемых ценностных представлений о добре, побеждающем зло, о свете, непобедимом тьмой. Но чего это стоит! "Я дошел почти до того же состояния, что безумный Гуго ван дер Гус в картине Эмиля Вотерса. И не будь моя природа двойственной наполовину я монах, наполовину художник, - со мной уже давно и полностью произошло бы то, что случилось с вышеупомянутой личностью. Не думаю, что это была бы мания преследования: когда я возбужден, меня поглощают, скорее, мысли о вечности и загробной жизни" (556, 421).

В такие моменты он обращает свой взор к ночному небу - бездонному ультрамарину, утыканному лимонно-желто-белыми точками звезд. Им движет не рассудочный интерес к "запредельным" тайнам. Это простой, исконно человеческий жест "вопрошания бытия", не смущающий его своей сентиментальностью. И он открывает для живописи эту удивительную гармонию синей тьмы с желтым сиянием во всем их очаровании. Он пишет "Террасу кафе ночью" (F467, музей Крёллер-Мюллер), приветливо сияющую желтым теплом в окружающей ночи, наподобие портала выставляющей свою синеву навстречу зрителю. "...Всякий раз, когда я вижу звезды, я начинаю мечтать так же непроизвольно, как я мечтаю, глядя на черные точки, которыми на географической карте обозначены города и деревни. Почему, спрашиваю я себя, светлые точки на небосклоне должны быть менее доступны для нас, чем черные точки на карте Франции? Подобно тому, как нас везет поезд, когда мы едем в Руан или Тараскон, смерть уносит нас к звездам" (506, 368). Вот когда живопись и мечты помогают ему преодолевать чувство одиночества, затерянности в мире и искать у звезд ответа на загадки жизни и смерти. И он совершает это "путешествие" к светилам. Что, как не это, представляет собой картина "Рона ночью" (F474, Париж, собрание Ф. Моска, ныне местонахождение неизвестно), в которой его неудержимая фантазия оседлала Большую Медведицу - она изображена в центре композиции, - встав на путь астрономических метафор, введенных в поэзию Уолтом Уитменом, которого он читал еще в Париже, а потом и в Арле. Вся его мечтательность одиночки, грезящего наяву, вся романтическая взвинченность его чувств и чувственности и в то же время его склонность к идеальным, надмирным мечтам, устремленным к чему-то более возвышенному, чем его жизнь среди арльских обывателей, изливается в этом сиянии огромных звезд, словно увиденных сквозь слезы, в этом полыхании светил из бездонной синевы, в этой перекличке газовых фонарей со своими отражениями в Роне 47. Эта немыслимая южная ночь, эти говорящие звезды, все это мерцающее и безмерно разгорающееся смешение земных огней и небесного сияния создают невиданную доселе в живописи картину, где мечта расширяется до масштабов вселенной, а вселенная включается в мечту. Разве такое живописание само по себе не является наградой за страдания? "Ах, дорогой друг, - писал он Гогену, - живопись - это то, чем уже до нас была музыка Берлиоза и Вагнера... это искусство, утешающее опечаленные сердца. Мало таких, которые, как я и вы, чувствуют это" 48.

Теперь у него для Желтого дома было пятнадцать картин размером 30X30: "Подсолнечники" 2, "Сад поэта" 3, другой сад 2, "Ночное кафе", "Мост в Тринкетайле", "Железнодорожный мост", "Дом", "Тарасконский дилижанс", "Звездная ночь", "Вспаханное поле", "Виноградник" (названия самого Ван Гога). Он мог считать осуществленным свой замысел.

Как видим, эта декорация давала всеобъемлющую картину "его" Арля, его жизни в нем и его восприятия во всем диапазоне чувств - от радости до отчаяния. Внутри этой декорации, приготовленной к приезду Гогена, он предполагал свою с ним совместную жизнь.

Наконец, 25 октября в Арль приехал Гоген. Взаимная настороженность, возникшая в процессе переговоров и переписки, при встрече рассеялась или, вернее, ушла куда-то в душевные глубины, чтобы вспыхнуть вновь через два месяца. Но пока они, наладив совместное хозяйство, бразды правления которым взял в свои руки Гоген, недовольный безалаберностью Ван Гога, принялись за работу. Гоген раскачивался не сразу - ему нужно было приглядеться к Арлю, который после Понт-Авена и уже хорошо им освоенных бретонской природы, фигур в своеобразных нарядах и общей достаточно "экзотической" атмосферы старинных обычаев и уборов показался ему невыразительным. Однако Ван Гог восторженно отнесся к возможности работать с ним бок о бок. "Великое дело для меня находиться в обществе такого умного друга, как Гоген, и видеть, как он работает" (563, 429).

Уже несколько месяцев он с огромным интересом следил за тем, что делается в Понт-Авене, узнавая об исканиях своих друзей по письмам Бернара и немногим картинам, которые он получал в обмен на свои. Его очень интересует "синтетизм", выдвинутый его друзьями в противовес аналитическому импрессионизму. И хотя он не одобрял их метода работы по памяти, приводящего к "абстракции", однако даже обмен мнениями по этим вопросам имел для него значение.

Свидетельством этого явилась, как считал Ван Гог, "одна из его лучших работ" - "Спальня Винсента в Арле" (F482, Амстердам, музей Ван Гога), написанная накануне приезда Гогена, в которой "нет ни пуантилизма, ни штриховки, - ничего, кроме плоских, гармоничных цветов" (555, 421).

Упрощая колорит путем устранения теней и наложения цветовых плоскостей, "как на японских гравюрах", он надеется придать предметам "больше стиля" (554, 420).

Это полотно, задуманное как "контраст" к "Ночному кафе" и писавшееся в дни отдыха после недели напряженной работы, должно было, по замыслу Ван Гога, выражать "мысль об отдыхе и сне вообще". Даже мебель "всем своим видом выражает незыблемый покой". Однако в этих чистоцветных плоскостях, сопоставленных в соответствии с разработанной им иерархией контрастов бледно-фиолетовые стены и желтая мебель, алое одеяло и зеленое окно, оранжевый умывальник и голубой таз, - выражена скорее формула покоя, не ведомого Ван Гогу, нежели действительный покой. Гармония здесь присутствует как отвлеченный результат цветовой "математической" логики, лишь подчеркивая эмоциональный фон тоски и одиночества, ищущих разрядки в эстетике стилевых формул. Прав А. Этьен, когда пишет об этой работе, что "редко Ван Гог, не прекращая быть самим собой, был так близок к той абстракции, которая есть синтаксис живописи, если не ее цель" 49.

Гоген не привез ни одной своей работы, чем, по-видимому, разочаровал Ван Гога, который хотел увидеть, что такое "синтетизм" воочию. Единственная картина, присланная Бернаром, - "Бретонки на лугу", вызвала восторженную реакцию Ван Гога, и он скопировал ее, чтобы пройтись прямо по холсту дорогой своего приятеля. Плоды этого "похода" сказались в работе Ван Гога: его картина "Танцевальный зал" (F547, Париж, Лувр) очень напоминает "ходы" Бернара, предвещающие ритмику "art nouveau".

В целом этот недолгий период, заканчивающий его жизнь в Арле, проходит под знаком Гогена. Влияние Гогена на Ван Гога, не только охотно "подчинившегося" своему другу, но и ждавшего его как "мэтра", общепризнанный факт. Правда, Ван Гог спешил закончить к приезду Гогена все свои начатые работы - завершить весь их цикл, начавшийся весной, чтобы "показать ему что-то новое, не подпасть под его влияние (ибо я уверен, что какое-то влияние он на меня окажет), прежде чем я сумею неоспоримо убедить его в моей оригинальности" (556, 422). Последний не сразу отреагировал на работы Ван Гога, отметив среди них как лучшие "Подсолнухи", "Спальню" и др. Однако он и не сомневался в оригинальности Ван Гога - он был слишком художник, чтобы не оценить самобытности другого: "Как все самобытные и отмеченные печатью индивидуальности люди, Винсент не боялся соседства, не проявлял никакого упрямства" (имеются в виду уроки, преподанные ему Гогеном. - Е. М.) 50.

Однако это влияние Гогена на Ван Гога принимает, как и все у этого художника, достаточно необычный характер, обусловленный вовсе не его ученическим смирением, а его миссионерским служением искусству.

Мы уже писали о значении, какое Ван Гог придавал Гогену в своих арльских замыслах. Приезд Гогена был не просто приезд друга, даже мэтра. Этот приезд означал новый этап в развитии "южной школы", которая только теперь, в сущности, становилась чем-то похожей на школу - был учитель и был ученик, - и было братство и общность хотя бы всего двух художников, которые, не теряя своей индивидуальности, работают бок о бок над живописью, обращенной к будущему.

Ван Гог во имя своей идеи единого коллективного направления живописи, которую Гоген никогда не понимал и не хотел понимать, хотя и готов был возглавить, - что не могло не сыграть роли в их ссоре, - перестраивается в некоего "спутника" этого "светила". Правда, это не был насильственный процесс, поскольку общность интересов и принципов между ними существовала давно. Но все же Ван Гог во имя будущего искусства от многого отказывается. Он готов из "служителя Будды", каким он был еще месяц назад, стать "служителем Гогена", с которым связывает успехи "мастерской Юга". И вот он оставляет за скобками все, что входило в его "Японию", в том числе и "французских японцев" - импрессионистов и даже отчасти Делакруа и Монтичелли. Меняются его мотивы - теперь он выбирает их вместе с Гогеном. Он пишет тополевую аллею в Аликане ("Аликан", F486, музей Крёллер-Мюллер; F487, Афины, частное собрание), где стоят древнеримские гробницы, единственная его дань археологическим достопримечательностям Арля. И эти два полотна выдержаны в несколько манерно жухлых тонах, напоминающих Гогена.

Насколько колорит был всеобъемлющим выразителем вангоговского мировоззрения видно по тем изменениям, которые произошли в его живописи с приездом Гогена. Присутствие Гогена и его живописи словно окрашивало для него окружающий мир в "гогеновские" тона. Исчезли его сияющие, словно изнутри пронизанные солнцем Прованса краски, все эти сверкающие контрасты открытых ярких цветов и прежде всего его любимые "оппозиции" - синего с желтым 51. Зато на первое место в его "иерархии" контрастов выдвинулась гогеновская триада - красно-коричнево-зеленый. Гоген, по его собственному признанию, "обожал красный цвет". Именно в оранжево-красно-фиолетовой гамме выдержана одна из лучших работ Ван Гога этого периода - "Красные виноградники в Арле" (F492, Москва, ГМИИ им. А. С. Пушкина), которые писал одновременно с ним и Гоген, изобразив, правда, арлезианок, собирающих виноград, в бретонских национальных костюмах (как будто в пику Ван Гогу, восхищавшемуся манерой арлезианок одеваться).

Правда, в своих "Красных виноградниках" Ван Гог еще стремится разработать гамму Гогена по своей методе, чтобы доказать своему несколько высокомерному другу преимущества работы быстрым динамичным мазком, превращающим цветовую поверхность не в плоское пятно, как это делает Гоген, а в живую, едва ли не "кипящую" под кистью художника массу. Как истый поклонник и последователь Делакруа и Монтичелли, Ван Гог отрицает плоскую, как у Гогена, окраску, красиво покрывающую холст, но нейтральную по отношению к движению кисти. Ван Гог всегда стремится в самом прикосновении кисти к холсту передать свой темперамент и характер: "Мне хочется работать так, чтобы все было ясно видно каждому, кто не лишен глаза" (526, 387). Его не удручает, если "холст выглядит грубым" (527, 387). Напротив, он словно бы в своем прямодушном намерении высказать о себе все, даже в самой фактуре, а иногда именно и преимущественно в фактуре, как бы хочет сказать: да, я груб, но искренен. Он применяет груботертые краски, растертые ровно настолько, чтобы они стали податливыми, "не заботясь о тонкости структуры" (там же). Он любит резкие, пастозные мазки, этакое "беспутство в живописи" (525, 386), когда их напластования и бег воспроизводят всю не поддающуюся контролю разума и "вкуса" психомоторную стихию его вдохновения. Гоген считал, что Ван Гог "любит все случайности густого наложения краски - как у Монтичелли, я же ненавижу месиво в фактуре..." 52.

Зато ради Гогена и под влиянием Гогена он пытается отойти от метода работы с натуры. Известно, что последний в своем стремлении к "синтетическим" решениям картины нередко декларировал необходимость отрыва от натуры, хотя в целом он отнюдь не отрицал значения натурных наблюдений для живописи. "Не пишите слишком с натуры. Искусство - это абстракция, извлекайте ее из натуры, мечтая подле нее, думайте больше о том творении, которое возникает" 53. Ван Гог в принципе стоял на совсем других позициях, которые он изложил незадолго до приезда Гогена в письме к Бернару, именно в порядке полемики с методом понтавенцев работать "по памяти". "Работать без модели я не могу. Я не отрицаю, что решительно пренебрегаю натурой, когда перерабатываю этюд в картину, организую краски, преувеличиваю или упрощаю, но, как только дело доходит до форм, я боюсь отойти от действительности, боюсь быть неточным. Возможно, позднее, еще через десяток лет, все изменится; но, честно говоря, меня так интересует действительное, реальное, существующее, что у меня слишком мало желания и смелости, чтобы искать идеал, являющийся результатом моих абстрактных исследований. Другие, видимо, лучше разбираются в абстрактных исследованиях, нежели я; в сущности, тебя можно отнести к таким людям. Гогена тоже, и, возможно, меня, когда я постарею" (Б. 19, 561).

Однако, не дожидаясь этого "постарения", он уже через месяц пробует сделать несколько вещей по памяти. Он не просто пробует, он переходит в новую "веру": "все, сделанное мной с натуры, - это лишь каштаны, выхваченные из огня. Гоген, незаметно как для себя, так и для меня, уже доказал, что мне пора несколько изменить свою манеру. Я начинаю компоновать по памяти, а это такая работа, при которой мои этюды могут мне пригодиться - они напомнят мне виденное раньше" (563, 428).

Так возникает несколько работ, не принадлежащих, правда, к его вершинам: "Читательница романов" (F497, Лондон, собрание Л. Франк), "Арльские дамы (Воспоминание о саде в Эттене)" (F496, Ленинград, Эрмитаж) и др.

Наиболее значительная из этих работ "Колыбельная" - самая вангоговская вещь из этого цикла, над которой он много работал (существует пять вариантов), и вместе с тем вещь, наиболее органично претворившая то, что дал ему Гоген.

Вслед за Гогеном Ван Гог ставит здесь вопрос о стиле как вопрос о синтезе - синтезе, вбирающем все то, что он на данный момент вкладывает в свое понимание искусства. Это попытка найти доведенную до полной сжатости и ясности стилистическую формулу. Взяв за основу вещи портрет мадам Рулен, которую неоднократно писал, в том числе с младенцем на руках ("Мадам Рулен с ребенком", F490, Филадельфия, Художественный музей), Ван Гог находит сюжетно-психологическую мотивировку стиля задуманной вещи в литературе. Вместе с Гогеном они читали роман Пьера Лоти "Исландский рыбак", и это чтение дало толчок его воображению: "По поводу этой картины я как-то заметил Гогену, что, поскольку мы с ним часто говорим об исландских рыбаках, об их меланхолическом одиночестве и полной опасностей жизни в безрадостном море, мне, как следствие этих задушевных бесед, пришла мысль написать такую картину, чтобы, взглянув на нее в кубрике рыбачьего судна у берегов Исландии, моряки, эти дети и мученики одновременно, почувствовали, что качка судна напоминает им колыбель, в которой когда-то лежали и они под звуки нежной песенки" (574, 442). В то же время Ван Гог говорил о том, что на возникновение замысла "Колыбельной" оказал влияние и "Летучий голландец" Вагнера, о музыке которого Ван Гог вообще часто думал, работая над цветом своих полотен 54.

Естественно, что поиски стиля требуют отталкивания от каких-то уже существующих стилевых канонов, сложившихся не вчера и не сегодня. Ван Гог находит этот "канон" в лубке, порожденном стихией народного фольклора, близкой ему по духу. Монументальность примитива, делающего откровенную ставку на силу и лапидарность изображения, имеющего готовую семантическую "репутацию", вдохновляет его на создание своего лубка - "Колыбельной", которую Ван Гог мыслит включенной наряду с "Подсолнухами" в декорацию, образующую "нечто вроде люстр или канделябров, приблизительно одинаковой величины, и все это в целом состоит из 7 или 9 холстов" (574, 442-443).

Как разновидность изобразительного фольклора такой образ функционален как по содержанию, так и по форме. Эта картина, как и лубок, должна заявить о себе сразу, потом ее можно разглядывать, но уже мгновенный взгляд должен сразу уловить, в чем дело. Все, что изображено, дает мощный зрительный сигнал. Пространство здесь предельно сплющено, преувеличенно женственные формы кормилицы трактуются как округлые плоскости, двухмерность которых подчеркнута энергичной контурной обводкой. Эта распластанная фигура, органично включенная в орнаментальную роспись фона, читается, как плоскостная формула Женщины, первозданно наивный символ женственности. Ван Гог и стремился к тому, чтобы это был образ, какой возникает "у не имеющего представления о живописи матроса, когда он в открытом море вспоминает о женщине, оставшейся на суше" (582, 454).

"Колыбельная" как бы вновь возвращает Ван Гога к нюэненским надличным, "архетипным" образам. Он подчеркивает в изображении что-то исходное, нерушимое и надежное в этой всемирной качке, извлекаемое из сознания, где хранятся "первоэлементы" важнейших жизненных представлений - образ целительницы тоски и страха, теплой ласковой няньки, кормилицы-утешительницы, доведенный до сгущенной изобразительной магии.

Во всех вариантах картины кормилица держит в руках веревку, за которую обычно качают колыбель и которая располагается на ее коленях в направлении рамы навстречу зрителю, как "пуповина", как "символ связи матери и ребенка, зрителя и картины, художника и модели" 55.

Идея лубочности завершает вангоговское преодоление ренессансной концепции пространства с его методом перспективного построения картины. Единственный элемент, где допущен момент иллюзии объема, - лицо кормилицы имеет чисто смысловое значение: выделить его как содержательный центр композиции, имеющей две линии горизонта и противостоящей реальному пространству.

Важно и медленно, как геральдические узоры, в укачивающем ритме расцветают на зеленом фоне яркие гирлянды цветов. В разных вариантах "Колыбельной" эти узоры то гуще и пестрее, то реже и сдержаннее, но главное то, что плотный активный фон создает не иллюзорное, а "мифическое" пространство - сжатое, сказочно яркое и красочное, превратившееся в чистую функцию содержания (характерно для народного искусства, иконы, средневековой живописи).

Вместе с тем только такой предметно-активный фон может достойно поддержать все те "негармонирующие цвета - резкий оранжевый, резкий розовый, резкий зеленый", на противоречиях которых строится вещь.

Эти трубные, резкие звуки, поддержанные "бемолями красного и зеленого, так же, как и музыка Вагнера", должны апеллировать к интимным, сокровенным, таящимся в глубине человеческого сознания представлениям, чем менее сознаваемым, тем более мощно управляющим влечениями и чувствами. Ван Гог претендует в данном случае не на симфонию, а всего лишь на "нежную песенку", живущую с колыбели в душах мужчин под грубыми покровами, защищающими незабываемые детские впечатления. Пробиться сквозь них к этой человеческой сердцевине и поддержать в минуту отчаяния и усталости - вот какая мечта воодушевляет его говорить языком лубка.

По-видимому, мысль написать такой фон возникла у Ван Гога под влиянием Гогена, который в своем "Автопортрете", присланном ему в подарок, изобразил обои с цветами как "символ девственности", то есть "первобытности" новых художников. Правда, Гоген чаще предпочитал окружать человека откровенно "мифологической", экзотической средой как в Бретани, так тем более в тропиках. Ван Гог предпочитает "преображать" фон в такое отвлеченно мифологическое пространство, символизирующее его отношение к образу. Так он использует этот прием в некоторых портретах, сделанных уже в больнице. Например, "Портрет доктора Рея" (F500, Москва, ГМИИ им. А. С. Пушкина), "Портрет почтальона Рулена с цветами на фоне" (несколько вариантов, F435, Мерион, Пенсильвания, вклад Барна; F436, Цюрих, частное собрание; F439, музей Крёллер-Мюллер). Фон здесь служит, как и в "Колыбельной", "функционально" содержательным фактором - выражением любви, преданности, восхищения перед человечностью человека. В самом деле, почему не выразить ему свою признательность и благодарность доктору Рею, проявившему столько чуткости и внимания к нему во время болезни, в виде этого фона, проросшего узорами и орнаментами, какими когда-то расшивали царственные одежды. Почему не расцветить яркими гирляндами фон на портрете Рулена, этого единственного арльского друга, принимавшего его таким, каков он есть, и украсившего его жизнь в Арле добротой и гостеприимством? Ведь цветы так много значили в его жизни, что они должны достаться и его друзьям.

Уже незадолго до конца Ван Гог, возвратившись мыслями к "Колыбельной", делает признание, разъясняющее сокровенную природу его "лубочных" приемов: "Признаюсь - да ты и сам видишь это по "Колыбельной" при всей слабости и неудачности этого опыта, - что если бы у меня хватило сил продолжать в том же духе, я стал бы, пользуясь натурой, писать святых обоего пола, которые казались бы одновременно и людьми другой эпохи и гражданами нынешнего общества и в которых было бы нечто, напоминающее первых христиан" (605, 492).

В целом этот гогеновский период "сочинения" картины остается все же эпизодом в его жизни. Он писал об этом позднее Бернару: "Когда Гоген жил в Арле, я, как тебе известно, раз или два позволил себе увлечься абстракцией - в "Колыбельной" и "Читательнице романов"... Тогда абстракция казалась мне соблазнительной дорогой. Но эта дорога - заколдованная, мой милый: она сразу же упирается в стену" (Б. 21, 565).

Между тем самые взаимоотношения с Гогеном, принявшие довольно скоро тяжелый характер в силу несовместимости этих столь различных людей, окончились трагически, что имело, как известно, роковые последствия для Ван Гога.

Позднее, когда уже накал страстей утих, он, не имея особенного зла против Гогена, все же писал о нем: "Я не раз видел, как он совершает поступки, которых не позволил бы себе ни ты, ни я, - у нас совесть устроена иначе". При этом он считал, что его бывший друг "не только ослеплен очень пылким воображением и, может быть, тщеславием, но в известном смысле и невменяем" (571, 436). Как уже писалось, Ван Гог испытывал к Гогену двойственные чувства: он восхищался им как художником, подчинялся ему как сильной личности, но не мог не испытывать критических эмоций по отношению ко многому, что открылось в процессе их совместной жизни и что подтверждало его предположение относительно расчетливости Гогена и неразборчивости в средствах. Впрочем, у него всегда хватало объективности отнестись к Гогену, как он того заслуживал. "Искусство требует вкусов поестественнее, а характера пострастнее и повеликодушнее, чем у дохлого декадента завсегдатая парижских бульваров. Так вот, у меня нет ни малейшего сомнения в том, что рядом со мной живет сейчас девственная натура с инстинктами настоящего дикаря. У Гогена честолюбие отступает на задний план перед зовом крови и пола" (Б. 19-а, 562).

Правда, они без конца спорили, и никогда не приходили к согласию, высказывая, как правило, противоположные точки зрения на все вопросы. "...Наши дискуссии наэлектризованы до предела, и после них мы иногда чувствуем себя такими же опустошенными, как разряженная электрическая батарея" (564, 430). Импульсивная противоречивость вангоговской натуры, его вкусов и мышления буквально выводила из себя логичного и рационалистичного Гогена. Он сам вспоминал впоследствии об этом: "Несмотря на все мои старания найти в этом хаотическом сознании какие-то логические основы его критических суждений, я никак не мог объяснить себе противоречий между его живописью и взглядами. Так, например, он бесконечно восхищался Мейссонье и глубоко ненавидел Энгра. Дега приводил его в отчаяние, а Сезанн был просто шарлатаном. Думая о Монтичелли, он плакал. Он приходил в ярость от того, что вынужден был признать у меня большой ум, в то время как лоб мой был слишком маленьким - признак тупости. И при всем этом он проявлял величайшую нежность, вернее даже - какой-то евангельский альтруизм" 56.

В письме Эмилю Бернару он прямо писал: "С Винсентом мы мало в чем сходимся, и вообще, и особенно в живописи. Он восхищается Домье, Добиньи, Зиемом и великим Руссо - людьми, которых я не переношу. И наоборот, он ненавидит Энгра, Рафаэля, Дега - всех, кем я восхищаюсь. Чтобы иметь покой, я отвечаю: господин начальник, вы правы" 57.

Несмотря на неточности (Дега и Сезанн, судя по письмам, были ценимы Ван Гогом), Гоген правильно оценивает нелогичность вангоговских воззрений. Но Ван Гог к логичности и не стремился. Он был проповедник нового искусства, миссионер, и для него была важна не логика, а воля к воплощению предмета веры и все то, что эту волю поддерживает, будь то Тартарен, созданный воображением Доде, Будда, японские художники, Делакруа, Христос, папаша Танги или "мастерская Юга" во главе с Гогеном. Ван Гог никогда и не пытался изживать противоречия своей мысли логическим путем или путем эстетической гармонии, как Гоген. Напротив, его мысль и его творчество развиваются в контексте противоречий и противоборств различных источников его мировоззрения. Его раздвоенность, разорванность, которую он осознает и преодолевает всем объемом своего творчества - в жизни, в слове, в живописи, создает ту глубинную связь с романтизмом, которая определяет сложность, содержательность, масштабность поднятой им проблематики. В каком-то отношении Ван Гог - это рефлектированный Гоген, и в этом секрет их взаимного тяготения и отталкивания. Гоген более целен и "гармоничен". Он сказал про Ван Гога: "Он - романтик, а меня привлекает скорее первобытность" 58. По-видимому, эта ориентация Гогена распространялась и за пределы художественных идеалов: его не слишком связывали моральные обязательства и нормы. Конечно, катастрофа, как, и предполагал Гоген, была неизбежна.

События, непосредственно к ней приведшие, известны главным образом по воспоминаниям Гогена, по отношению к которым установилась, однако, традиция недоверия в смысле точности изложения фактов. Гогена, поведшего себя после того, как Ван Гог себя поранил и заболел, эгоистично и малодушно, подозревают в тенденциозном освещении событий 59. Мы не собираемся вдаваться в анализ этих событий, однако, по-видимому, Гогена все же напрасно упрекают в недобросовестности. Он излагает свои впечатления, и они ни в какой мере не противоречат тому факту, что Ван Гог действительно последние дни их совместной жизни был "не в себе" и их сосуществование не могло дальше продолжаться, независимо от того, кто из них был больше "виноват". Накануне того, как разразилась беда, Ван Гог бросил в Гогена стакан с абсентом. Гоген вспоминает, что в тот день он закончил портрет Ван Гога, в то время "как он писал столь любимый им натюрморт - подсолнечники. Когда я кончил, он сказал мне: "Это совершеннейший я, но только ставший сумасшедшим" 60. Гоген и в самом деле ему не польстил.

Гоген сообщил ему о своем намерении покинуть Арль. И если это решение со стороны Гогена, равнодушного к идее "мастерской Юга" и искавшего в Арле покоя для работы, было всего лишь разумным шагом, то для Ван Гога оно означало полный крах - конец мастерской, бессмысленность всех усилий, жертв, надежд и трат.

Бернар рассказывал, со слов самого Гогена, что решение последнего уехать из Арля крайне тяжело подействовало на Ван Гога. Еще бы! Земля уходила у него из-под ног. Гоген рассказывал: "Он даже спросил меня: "Ты собираешься уехать?" - и когда я ответил: "Да", - он вырвал из газеты и сунул мне в руки заголовок: "Убийца скрылся" 61.

Никто никогда не узнает, что он хотел сделать, когда побежал за Гогеном, вышедшим вечером 23 декабря 1888 года, чтобы "пойти одному подышать свежим воздухом и ароматом лавров и цветов" 62. Когда Гоген обернулся на знакомый звук "мелкого, неровного, торопливого шага", Ван Гог бросился на него будто бы с бритвой в руках. "Взгляд мой в эту минуту, должно быть, был очень могуч, так как он остановился и, склонив голову, бегом бросился по дороге домой" 63. Эта деталь - бритва, появившаяся в воспоминаниях, написанных спустя пятнадцать лет, но отсутствовавшая в рассказе Гогена по возвращении в Париж, переданном Бернаром в письме к Орье, является самым сомнительным моментом. Ревалд считает, что она была результатом позднейшей выдумки Гогена, имевшего целью обелить себя в глазах все увеличивающегося числа почитателей Ван Гога. Возможно, что все это так. Однако бритва все же была - ведь, вернувшись домой, Ван Гог, словно в порыве раскаяния и желания наказать себя, отрезал себе мочку уха бритвой, вслед за чем, завернув ее в носовой платок, отнес сверток в публичный дом и передал его одной из девушек, которую хорошо знал, со словами: "Истинно говорю тебе, ты меня будешь помнить" 64.

Ван Гог был водворен в больницу, где его умоисступление приняло настолько острый характер, что врачи вынуждены были поместить больного в палату для буйнопомешанных. Гоген, не пожелав увидеться с Ван Гогом, несмотря на его просьбы, бежал из Арля, предварительно сообщив Тео о болезни брата 65.

Пожалуй, глубже всего и нагляднее всего несовместимость и антагонизм этих характеров и этих мировоззрений были "вскрыты" самим Ван Гогом в его парных картинах "Кресло Гогена со свечой и книгой" (F499, Амстердам, музей Ван Гога) и "Стул Ван Гога с трубкой" (F498, Лондон, галерея Тейт). Первая была написана за несколько дней до ссоры, когда взаимоотношения Гогена и Ван Гога вполне вступили в критическую стадию и вопрос об отъезде Гогена был уже им решен. "...Я пытался написать его "пустое место", - так объяснил свой замысел Ван Гог, - на месте отсутствующего - зажженная свеча и несколько современных романов" (письмо Орье, 581).

"Пустой стул, символ отсутствия человека, с которым чувствуешь себя тесно связанным, - мотив, заимствованный у старой средневековой и еще более старой символической традиции, также является в искусстве Ван Гога возобновленной иконографической формулой" 66. Особенность такой символики основана на том, что явное отсутствие человека лишь усиливает момент его "присутствия", выражаемого в предметах, принадлежащих ушедшему, в колорите, в непередаваемо, выразительной "мимике" этого "довольного собой", "неуязвимого", "молодцевато, подбоченившегося" кресла, купленного Ван Гогом с любовью и надеждами специально для Гогена. Как когда-то в натюрморте, написанном в память отца, - это тоже был мучительно-дорогой человек, - Ван Гог поместил в точке схода горящую свечу, символ, имевший для него многогранный смысл. Но если там эта угасшая свеча - символ угасшей жизни, то здесь она горит, и горит, недобрым огнем, бросающим зловещие лиловые блики. Второй источник света - настенная газовая лампа - усиливает эффект этого таинственного освещения, в котором "резко противопоставленные зеленые и красные тона" создают ощущение диссонанса, инфернального дыхания зла.

Эта картина, написанная, скорее всего, в порыве безотчетного желания изжить боль разочарования, несет в себе нравственный приговор Гогену, который чуть позднее Ван Гог "разовьет" в целую молчаливую "полемику", написав в "пандан" к "Креслу Гогена" "Стул Ван Гога с трубкой" - свой стул 67.

Когда Ван Гог в письме к брату сравнивает Гогена с "этаким маленьким жестоким Бонапартом от импрессионизма", мы теперь знаем, что эта оценка была уже выношена Ван Гогом, и надо было, чтобы бегство Гогена из Арля довело ее до этой беспощадно-иронической формулы: "Его бегство из Арля можно отождествить или сравнить с возвращением из Египта вышеупомянутого маленького капрала, тоже поспешившего после этого в Париж и вообще всегда бросавшего свои армии в беде" (561, 438).

Его желтый (цвет добра), простой, грубо сколоченный, надежный и "верный" стул с его потухшей трубкой, стоящий на кухне, где прорастает в ящике лук - еда бедняков, стул, "сознающий" свою неказистость, но "выбравший" ее и незыблемо неколебимый в своем выборе, - это и есть Ван Гог, "никто", как он себя называл, годный лишь на то, чтобы играть "второстепенную" роль одного из тружеников "великого возрождения искусства". Жестокости и своеволию индивидуалиста Гогена, проявлявшего - в духе времени - сверхчеловеческие тенденции, отрицающего вместе с "прогнившей" цивилизацией и вековые нравственные ценности, Ван Гог противопоставляет свою анонимность и духовно-моральную связь с народом (крестьянский стул!). Их конфликт был конфликтом личности и индивидуалиста - и в этом отношении чрезвычайно характерным явлением для искусства этого времени. Личность - Ван Гог - не исключает индивидуальность, она, конечно, индивидуальна, но не индивидуалистична. У Ван Гога, как это уже не раз говорилось, нравственная потребность в оправдании смысла жизни, равно как и потребность в вечности и добре, переносится на искусство, через которое он тянется к земле, крестьянству, человечеству - к объединению с людьми. Индивидуалист типа Гогена, сознающий себя, как самоценность, ищет в искусстве ту единственную точку, опираясь на которую он может эстетически самоопределиться. Ван Гог остался в мире, Гоген - в искусстве.

Отголоском этого конфликта, над которым Ван Гог много размышляет, являются его автопортреты, сделанные уже после пребывания в больнице. В первом из них, "Автопортрете с отрезанным ухом" (F527, Лондон, Институт Курто), написанном для Тео в январе 1889 года, фоном служит изображение японской гравюры Сато Торакуйо с двумя пестрыми женскими фигурками и силуэтом Фудзиямы - символ грубо разрушенной идеи Ван Гога. В сопоставлении с этим напоминанием о недавних радостных надеждах удрученное лицо затравленного Ван Гога, замкнувшегося в своем одиноком страдании, рисует отчаянный миг прощания с последними иллюзиями. Исхудалый, обмотанный бинтом и увенчанный знаменитой меховой шапкой, словно собравшийся в путь, но не видящий больше цели и конца мучениям, он взывает к состраданию того единственного на земле человека, который ни разу его не предал и которого он теперь, после разочарования в Гогене, еще больше боялся потерять. "Ты прав, считая, что исчезновение Гогена - ужасный удар для нас: он отбрасывает нас назад, поскольку мы создавали и обставляли дом именно для того, чтобы наши друзья в трудную минуту могли найти там приют" (571, 441). Что это значит - начинать все снова с надорванными силами, перед лицом болезни, сулящей безумие или полный идиотизм, - высказано в этом автопортрете.

Как никогда, быть может, живопись становится организующим началом его жизни. В ней он изливает свои мысли, страдания и надежды на выздоровление, свои воспоминания и свои намерения преодолеть вошедшее в него зло. Он работает теперь ничуть не меньше, чем до болезни. Пишет такую радостную вещь, как "Натюрморт с апельсинами, лимонами и голубыми перчатками" (F502, Уппервиль, Виргиния, собрание Теллон), работает над "Колыбельной", повторяет "Подсолнухи", пишет портреты. В "Натюрморте с чертежной доской, трубкой, луковицами и свечой из красного воска" (F604, музей Крёллер-Мюллер), написанном сразу по возвращении из больницы 7 января 1889 года, в символике предметов выражена его сложная внутренняя жизнь. Прежде всего здесь доминирует настроение, которое можно было бы определить как желание преодолеть Гогена 68. Об этом говорит намеренно "догогеновский" колорит натюрморта, больше всего напоминающий безмятежно импрессионистические вещи парижского периода, так же как и композиция, диагонально-динамичная, нарочито небрежная, фрагментарно-случайная, - все то, что отрицал Гоген. Последнего напоминает лишь подсвечник со свечой из красного (цвет Гогена) воска, стоящий на "периферии" композиции, центр которой образуют луковицы и распространенная тогда книга известного врача-гигиениста Ф.-В. Распая "Руководство - справочник здоровья, или медицина и фармакология "дома", которой Ван Гог пользовался в надежде на самоизлечение 69.

Такой же надежды, хотя и в более сложном контексте, исполнен знаменитый "Автопортрет с завязанным ухом и трубкой" (F529, Чикаго, собрание Л. Б. Блок). Здесь происходит своеобразное отчуждение от своих страданий и невзгод, запечатленных в "Автопортрете с отрезанным ухом". Это Ван Гог, вышедший из кризиса и сделавший последний выбор: "...я либо отдам тебе деньги, либо отдам Богу душу... "(574, 443).

Собранность, почти умиротворение читаются в лице и глазах сине-зеленых, ясных и прозрачных, как льдинки. Эти намеренно близко посаженные увеличенные зрачки почти сливаются в "длительный", настойчиво проникающий "прямо в душу" взгляд. Художник сознательно делает их центром композиции, расположив глаза на линии горизонта, проходящей на границе красного и оранжевого цветов, пылающих позади фигуры. Одетый в свою любимую меховую шапку, вызывавшую насмешки обывателей, обреченный болезни, потерявший все, поруганный своей судьбой, он невозмутимо попыхивает трубочкой, - он еще поработает. Ван Гог словно выставляет себя перед нами, предвидя свою Голгофу: "Esse homo".

Нужна была сверхчеловеческая воля, чтобы написать себя так после всего пережитого. Этот портрет, который, по всеобщему мнению, является одной из вершин автопортретного цикла Ван Гога, знаменует собой новый подъем в развитии его личности, вступившей в новую фазу, где он окончательно противопоставляет власти внешних обстоятельств силу своего духа и творческой воли. Как это было уже не раз, создавая автопортрет, Ван Гог предначертывает себе новую программу. Теперь - единственное, что ему осталось: выход в чисто духовное бытие, что он и попробует доказать своей последующей работой в убежище для душевнобольных в Сен-Реми.

Кроваво-красно-оранжевый фон, выражавший раньше "весь пыл души", как бы отходит в нашем восприятии портрета, несмотря на свою цветовую активность, на второй план. Над ним доминирует крупноплановая фигура в сине-зеленом, максимально приближенная к зрителю. Этот эффект поддерживает существеннейшая деталь портрета - дым от трубки, спиралью подымающийся вверх,- как справедливо замечает один из авторов, символизирующая духовную устремленность художника 70. В качестве такого духовного символа она господствует над изображением, подчеркивая четкое деление композиции на плотный, тяжелый "низ" и легкий, "парящий" оранжевый "верх".

В феврале 1890 года надежда Ван Гога остаться в Желтом доме и еще потрудиться рухнула. "Милые арлезианцы" - около тридцати человек (Ван Гог считал, что восемьдесят) - написали заявление мэру города с просьбой изолировать его "как человека, не имеющего права жить на свободе" (579, 448).

Ван Гог был госпитализирован в одиночку, под замком и присмотром служителей, хотя его состояние не было невменяемым (доктор Рей в это время был болен). Это подтвердил и Синьяк, собравшийся на юг Франции и по просьбе Тео заехавший навестить больного. "...Я застал Вашего брата в отличном физическом и душевном состоянии. Вчера и сегодня утром мы вместе ходили гулять. Он показал мне свои картины; среди них есть несколько по-настоящему хороших и все они очень интересны" 71.

В конце марта Ван Гог уже самостоятельно гулял и много работал, но Желтый дом ему пришлось оставить. Да и сам он не был уверен, что может жить теперь один. Его положение осложнилось еще и тем, что Тео женился и на его попечении находилась жена. "Теперь, когда ты женат, мы должны жить уже не для великих, а для малых идей. И, поверь, я нисколько об этом не жалею, а испытываю глубокое облегчение" (590, 465). В какой-то момент он видит выход в том, чтобы поступить во французский Иностранный легион и отдать себя на пять лет заботам армейского начальства. Но это "капитулянтское" решение проходит, и он принимает новое - уехать на постоянное жительство в убежище для душевнобольных, расположенное в Сен-Реми, неподалеку от Арля, с условием, что он получит разрешение работать. Доктор Рей и аббат Салль, его новый знакомый, принявший в нем во время болезни участие, помогают ему устроиться туда. Тео ничего другого не остается, как поддержать мужественный поступок брата.

В связи с арльским периодом творчества возникает вопрос о характере воздействия дальневосточной культуры на мировоззрение Ван Гога. В какой мере внутренне обоснованной была его автоинтерпретация в виде "некоего бонзы, поклонника Будды" в автопортрете, подаренном Гогену? (F476, Кембридж, Массачусетс, Музей искусств). Что означала эта встреча Запада и Востока в самосознании и творчестве этого художника, сыгравшего такую роль для последующего развития искусства?

Бесспорно, что Ван Гог, стремившийся быть "японцем", глубоко проникший в суть и дух японского искусства, интуитивно постиг некоторые истины, близкие к теории и практике дзэн-буддизма 72.

Действительно, на первый взгляд стиль его жизни в какой-то мере может быть истолкован, как сходный с теми принципами духовной дисциплины, которые разработаны в этике дзэн. "...Вот мой план: жить, как монахи или отшельники, позволяя себе единственную страсть - работу и заранее отказавшись от житейского довольства..." (524, 385). Он подчиняет свое существование циклически повторяющимся действиям, придающим его работе ритуальную последовательность. Как мы видели, момент систематизации, столь существенный с точки зрения ритма жизни, он вносит и в свое понимание цвета, которое сознательно проводит под знаком "упрощения".

Более того, в определенном смысле можно сказать, что вся эта арльская эпопея была задумана как своего рода "путь спасения", представление о котором, вынесенное из его религиозного прошлого, определяло его психологию и было перенесено на искусство. Мы уже говорили о том, что Ван Гог всегда уповает на целительную силу живописи и именно потому в стиле его жизни и работы так много черт, сближающих их с культовой практикой, с магией самовнушений и самозаклинаний, которые при желании в каком-то отношении можно принять за медитации в духе дзэн-буддизма.

И все же натяжкой выглядит утверждение Е. В. Завадской, что "подлинное посвящение в дзэнского мастера "Ван Гог получает в Арле" 73, что "творчество для Ван Гога, как и искусство для мастеров дзэн, не бегство от реальности и не средство забыться, это обычное дело, которое природа предначертала делать именно ему. И вместе с тем для Ван Гога искусство сродни религии" 74.

Прежде всего было бы вернее говорить о том, что искусство заменило Ван Гогу религию, а это принципиально отлично от эстетики дзэн, где "творческий акт интерпретируется как религиозный акт" 75. По существу, в своем понимании природы искусства Ван Гог ближе к романтической, теургической точке зрения, транспонирующей на творчество гуманизированное христианское представление об акте творения. Путь Ван Гога - это путь замены традиционной религии "религией" искусства, всепоглощающим культом творчества, влекущим за собой трансформацию целого мира сакрализованных представлений в новые художественные категории и символы. Об этом уже достаточно говорилось. Такое понимание творчества, характерное для так называемой декадентской фазы в развитии искусства конца XIX века, вырождалось нередко в профанацию своего прототипа. Этого, пожалуй, не скажешь о Ван Гоге. Однако творчество не могло примирить его с миром, и он уйдет из жизни так и не избавившись от "тоски по недостижимому идеалу настоящей жизни", отсутствие которой он и стремится восполнить искусством, напоенным иррациональным чувством ее огненного дыхания, пафосом жизнеутверждения. Вангоговский тип художественного мышления остается еще в русле европейской традиции, поскольку - в отличие от буддийской эстетики в основу искусства кладет принцип личностного, преобразующего жизнь творчества.

Да и само его "спасение" в искусстве, по сути дела, бесконечно далеко от антиличностного буддизма, для которого и мир, и боги, и человеческое "я" - условности, призванные раствориться в чистой самоуглубленности, в полной самотождественности, поглощающей всякое личное отношение, и где момент добровольного освобождения от мира телесного, желаний, стремлений является духовной основой самоспасения. Ван Гог, несмотря на свои декларации, воспринимает свою отрешенность от земных радостей и, как он говорит, "реальной жизни" как неизбежность, но не как желанный удел.

Не зря он говорит о своей "двойственной природе - наполовину я монах, наполовину художник" (556, 421). "Мне отлично известно, что к смелому человеку исцеление приходит, так сказать, изнутри: оно достигается примирением со страданием и смертью, отказом от желаний и самолюбия. Но мне это не подходит: я люблю живопись, люблю видеть людей, вещи, словом все, из чего складывается наша - пусть искусственная - жизнь. Согласитесь, что подлинная жизнь - не в этом, и я, как мне кажется, не из числа тех, кто готов не столько жить, сколько ежеминутно страдать" (605, 490-491).

Но не будучи "дзэнским мастером", Ван Гог очень глубоко подходит к восприятию японского искусства, что определяется особым характером его метода, поскольку в идеале он шел к тому, чтобы в каждой его картине отразилось внутреннее состояние его души и духа. И это в условиях, когда в пределах европейской традиции господствовала академическая методология "объективации" личного во всеобщее. Отсюда тяготение всех постимпрессионистов вслед за импрессионистами к восточному искусству, где в результате многовековой шлифовки достигла совершенства культура более непосредственного "стенографирования" духовности в искусстве, правда, за счет растворения индивидуального в космическом.

Однако последнее обстоятельство не могло смутить таких людей, как Ван Гог или Гоген. Они брали то, что им было нужно, брали смело и уверенно. Гоген писал: "Запад прогнил в настоящее время, но все, что есть в нем мощного, может, как Антей, обрести новые силы, прикоснувшись к земле Востока" 76.

Был и другой аспект в этом глубинном влечении к Востоку. Подлинная трагичность вангоговской жизни заключается в фатальном противоречии между неизбежной позицией одиночки и его человеческим влечением к общности, коллективности и т. п. На какой-то, хотя, быть может, и самый плодотворный момент своей творческой жизни он находит примирение этого противоречия в искусстве японцев и том образе жизни, которым, по его представлению, это искусство порождается. "Изучая искусство японцев, мы неизменно чувствуем в их вещах умного философа, мудреца, который тратит время - на что? На измерение расстояния от земли до Луны? На анализ политики Бисмарка? Нет, просто на созерцание травинки. Но эта травинка дает ему возможность рисовать любые растения, времена года, ландшафты, животных и, наконец, человеческие фигуры. Так проходит жизнь, и она еще слишком коротка, чтобы успеть сделать все.

Разве то, чему учат нас японцы, простые, как цветы, растущие на лоне природы, не является религией почти в полном смысле слова?

Мне думается, изучение японского искусства неизбежно делает нас более веселыми и радостными, помогает нам вернуться к природе, несмотря на наше воспитание, несмотря на то, что мы работаем в мире условностей" (542, 406).

Небезынтересно отметить, кстати, что эти мысли ему приходят при чтении книги Льва Толстого "В чем моя вера?", реформаторские попытки которого перестроить христианство в новое этическое учение о нравственном самоусовершенствовании человека, как известно, отразили на себе влияние буддизма и других восточных религий. Ван Гог с большим интересом и сочувствием отнесся к идеям Толстого, в которых нашел ответ на мучившие его вопросы. "Толстой, как мне представляется, выдвигает следующую мысль: независимо от насильственной, социальной революции должна произойти внутренняя, невидимая революция в сердцах, которая вызовет к жизни новую религию или, вернее, нечто совершенно новое, безымянное, но такое, что будет также утешать людей и облегчать им жизнь как когда-то христианство.

Мне думается, книга эта очень интересна; кончится тем, что людям надоест цинизм, скепсис, насмешка и они захотят более гармоничной жизни. Как это произойдет и к чему они придут? Было бы смешно пытаться это предугадать, но УЖ лучше надеяться на это, чем видеть в будущем одни катастрофы, которые и без того неизбежно, как страшная гроза, разразятся над цивилизованным миром в форме революции, войны или банкротства прогнившего государства" (542, 405-406).

Он сам мечтает "сказать картинами нечто утешительное, как музыка", и японцы, которые для него самого сыграли эту роль утешителей, являются в этом отношении образцом.

Но образец никогда не определяет сущность, скорее, сущность определяет выбор образцов. Противоречивая сущность Ван Гога претерпевает ряд трансформаций, и арльская метаморфоза в "поклонника Будды", "прикоснувшегося" к Японии, - лишь одна из них. Не зря бесчисленные упоминания Японии и "японщины", которыми наполнены письма Ван Гога арльского периода, после одного тяжелого приступа становятся все реже и вскоре прекращаются вовсе 77.

С этой точки зрения упоминавшийся автопортрет Ван Гога особенно интересен как воплощение сознаваемого самим художником несоответствия его сущности с принятым на себя званием "бонзы, поклонника Будды".

Автопортрет был написан в сентябре 1888 года в обмен на автопортрет Гогена, присланный из Понт-Авена по настоянию Ван Гога.

Последний изобразил себя, как явствует из комментария, сопровождавшего картину, "импрессионистом наших дней", этаким "Жаном Вальжаном, преследуемым обществом и поставленным вне закона". Эта точка зрения, близкая Ван Гогу парижского периода, в данный момент показалась ему слишком пессимистической, и он вступает со своим другом в своеобразную полемику средствами живописи. "...Я написал ему, что, поскольку и мне позволено преувеличить свою личность на портрете, я попытаюсь изобразить на нем не себя, а импрессиониста вообще. Я задумал эту вещь как образ некоего бонзы, поклонника вечного Будды. Когда я сопоставляю замысел Гогена со своим, последний мне кажется столь же значительным, но менее безнадежным" (545, 413).

Он прибегает к своеобразному маскараду, надев на себя коричневую куртку с голубыми отворотами - одежду, отдаленно напоминающую одеяния буддийских монахов, а глаза стилизует "по-японски - чуть косо" (545, 414). Однако в лице нет ни тени буддийского самосозерцания, растворения в вечности. Напротив, художник подчеркивает драматическую напряженность внутреннего состояния; он вложил в эти косо поставленные глаза и сильные, судорожно сведенные скулы такую силу воли, такую целеустремленность, которые должны были, по-видимому, внушить Гогену веру в их общее дело. Эта волевая "маска" "импрессиониста вообще", этот "буддийский" маскарад, вызванные намерением "преувеличить" свою личность, то есть изобразить "не себя", а некую "программу", выдают с головой раздвоение и рефлексию, типичные для Ван Гога и говорящие скорее о его принадлежности к постромантикам, нежели к мудрецам и мастерам дзэн.

Арльская модификация его личности имеет отношение к тому явлению европейской культуры, которое глубоко вскрыл А. В. Михайлов: "Очевидно, что романтизм - это исчерпание религиозности, которая в романтизме является как бы единством и слитностью двух полюсов: трансцендентальной религии и безбожия... И притом романтизм имплицирует атеизм именно постольку, поскольку его религиозность преодолевает самое себя - углубляясь и возрастая в такой мере (а также приобретая оттенок эстетизма), что она превосходит всякие исторические формы религии, выхолащивается внутренне при предельной самонасыщенности - насыщенности именно самою собой" 78.

"Многобожие" Ван Гога безусловно "превосходит все исторические формы религии", а его вера в чистый цвет дает пример выхолащивания религиозности "при предельной самонасыщенности - насыщенности именно самою собой", приводящего к перенесению на искусство понятий и норм утраченной веры.

Все сказанное говорит о том, что любая попытка "привязать" Ван Гога к какой-то определенной школе, традиции, учению или направлению не может не оказаться несостоятельной, искажающей его противоречивую, динамичную и ни одним термином не определимую сущность. Его особенность именно в том, что он стоит вне и над направлениями и течениями художественной, литературной, философской и религиозной мысли, получая импульсы от самых противоположных и, казалось бы, несовместимых с точки зрения логики явлений культуры. Однако именно эта противоречивость Ван Гога, его раздвоенность и оказывается его плодотворной чертой, движущей силой его развития. Он словно перекресток, на котором скрещиваются и от которого затем расходятся самые разные направления и течения искусства и художественной мысли. И только это имеет отношение к тому, что можно было бы определить в нем, как главное: Ван Гога занимают прежде всего проблемы человеческого существования свободы, жизни, смерти, - которые он стремился понять и разрешить с помощью искусства 79, пытаясь раздвинуть границы живописи до такой безмерности (с точки зрения классических традиций), чтобы она была способна решать проблемы человека, не разрешимые ни наукой, ни религией, ни философией, ни социальным прогрессом.

Пожалуй, именно в этом пункте и начинается коренное расхождение между ним и Сезанном, имевшее такое значение для последующего развития искусства, пошедшего по двум, во многом противоположным путям. Сезанна потому и рассматривают как последнего классика, что он культивировал живопись, как самозамкнутую внутри себя и своих проблем форму человеческой деятельности, противостоящей всему, что не есть она и ее предмет. Как известно, такое самозамыкание внутри живописи способствовало в этот исторический период ее обогащению. Ведь именно в связи с его всепоглощающим интересом к сущностным проявлениям гармонии природы он оказался перед неисчерпаемыми творческими задачами, которые продолжали питать проблематику искусства XX века. И каковы бы ни были трудности и муки Сезанна, связанные с неисчерпаемостью этих задач, именно их неисчерпаемость обещала ему длинную плодотворную жизнь в искусстве. Собственно, главной или скорее сокровенной целью Ван Гога было даже не овладение искусством живописи и рисунка, а творческое развитие своей личности, стремление которой к обретению своего "я" и раскрытия его "другому" привело его на путь художника-новатора, перевернувшего целый мир устоявшихся художественных представлений. Считая искренне себя всего лишь "учеником", "второразрядным" явлением, он последовательно выступал против рационалистического академизма, против оптически-чувственного эмпиризма импрессионистов - против любой опосредованной системы, основана ли она на культе разума и совершенства или прекрасного и природы. Ценность человеческой личности, со всей исключительностью ее существования, мышления, ее мира, которая раскрывается непосредственно, помимо законов и правил, - вот что утверждает Ван Гог. В его обращении к безличностному буддийскому миру с этой точки зрения заключался глубокий парадокс и противоречие, которое он изживает, отказавшись в последующий период своего творчества от арльской программы, хотя и продолжая употреблять в качестве символико-декоративных элементов приемы дальневосточного искусства.

Воспоминание о Севере

Сен-Реми

3 мая 1889-16 мая 1890

Овер-сюр-Уаз

20 мая 1890-29 июля 1890

3 мая 1889 года Ван Гог, сопровождаемый аббатом Саллем, прибыл в Сен-Реми, расположенный неподалеку от Арля. Директор убежища доктор Пейрон 1 предоставил Ван Гогу отдельную комнату, окно которой выходило на поля, замыкающиеся на горизонте грядой гор (мотив, часто встречающийся в пейзажах Ван Гога). Ему было разрешено работать и выходить за пределы убежища, расположенного в бывшем августинском монастыре XII-XIII веков, который был перестроен и с начала XIX века превращен в лечебницу св. Павла для душевнобольных. Окрестности монастыря были очень красивы и разнообразны по мотивам - виноградники, оливковые рощи, поля, засеянные пшеницей, и неподалеку отроги Альп, горы Люберон, которые также служили Ван Гогу в качестве мотивов его "апокалиптической" живописи последних месяцев.

Попав в среду больных, он пристально к ним приглядывается и на первых порах его выводы кажутся не такими мрачными. Он убеждается, что многие среди них, как и он, страдают слуховыми галлюцинациями. "Мне думается, если знаешь, что с тобой такое, если понимаешь свое положение и отдаешь себе отчет, что ты подвержен приступам, то можно подготовить себя к ним, чтобы не поддаться чрезмерному страху и отчаянию... В настоящий момент этот страх перед жизнью ослабел и чувство подавленности менее остро. Но у меня до сих пор нет силы воли и отсутствуют какие бы то ни было желания, испытываемые нами в повседневной жизни: например, мне почти не хочется видеть друзей, хоть я о них думаю" (592, 469).

Да, сила воли покинула его - воли к созиданию образа жизни, соответствующего его искусству. "Я не отказываюсь от мысли об ассоциации художников, о совместной жизни нескольких из них. Пусть даже нам не удалось добиться успеха, пусть даже нас постигла прискорбная и болезненная неудача - сама идея, как это часто бывает, все же остается верной и разумной. Но только бы не начинать этого снова!" (586, 458).

Этот надрывный возглас - как он не похож на Ван Гога! Значит, он искал этого одиночества в лечебнице, где никто и ничто не мешает ему отдаться уединенному живописанию - целиком и безраздельно, - поскольку в сложившихся обстоятельствах оно одно поддерживает его связь с жизнью. Более того, свои главные упования он возлагает на живопись. Вот когда ему пригодится исцеляющее воздействие этого "утешающего искусства", как назвали они с Гогеном живопись. Он надеется с ее помощью изжить "страх перед жизнью", оставшийся в нем после первого приступа, тем более что уже после месяца жизни и работы в Сен-Реми его "отвращение к жизни несколько смягчилось" (592, 470).

Мысль о том, что его болезнь неизлечима, что он обречен гибели духовной или физической, что каждый новый приступ может оказаться в этом отношении роковым, подстегивает его потребность в работе. Несмотря на три тяжелых приступа, один из которых был очень длительным и надолго вывел его из рабочего состояния, Ван Гог за год жизни в Сен-Реми сделал более ста пятидесяти картин и около ста рисунков и акварелей - в подавляющем большинстве это были пейзажи, - что, как мы увидим, вытекает из особенностей его творчества. Но дело не только в количестве работ, хотя оно само по себе о многом говорит. Можно утверждать, что болезнь, как это ни кажется на первый взгляд парадоксальным, явилась тем роковым и страшным, но поистине достойным его воли и гения противником, борьба с которым заставила Ван Гога подняться еще на одну ступень в своем развитии, реализовать свои возможности до конца. Живопись Ван Гога, возникшая как способ преодоления страданий, как способ самоизживания боли и оформившаяся благодаря его титаническому труду в органическую систему, оказалась способной выдержать такой удар, как его болезнь. "Если же мы немного помешаны - пусть: мы ведь вместе с тем достаточно художники, для того чтобы суметь рассеять языком нашей кисти все тревоги насчет состояния нашего рассудка" (574, 444). Более того, этот новый удар судьбы оказался для этой живописи мощным творческим импульсом к новому подъему - до высот подлинного трагизма. Не без оснований большинство исследователей его творчества считают этот последний период едва ли не высшим выражением вангоговского гения.

Возникает вопрос, не является ли поздняя живопись Ван Гога плодом измененного сознания, сознания, пораженного болезнью, деформирующей восприятие реальности? Такая точка зрения высказывалась некоторыми исследователями, особенно психологами и психиатрами, далекими от понимания проблематики искусства нового времени и видевшими в необычности почерка Ван Гога проявления патологической психики. Наряду с попытками, иногда имеющими научную ценность, установить связь между психикой художника и психологией его творчества, а также эволюцией стиля 2, его творчество использовалось как источник информации для изучения искусства душевнобольных, для патографии, получившей значение науки в последние десятилетия 3. Однако историки искусства и искусствоведы, писавшие о Ван Гоге, в своем подавляющем большинстве сходятся на том, что "творчество Ван Гога проявление гения, а не безумия", как сказал крупнейший знаток Ван Гога де ла Фай 4. В пользу этого утверждения говорит не только действительная гениальность Ван Гога, ставящая его над нормами, предъявляемыми к сознанию обычных людей, но и тот явный факт, что между приступами болезни он проявлял полную ясность интеллектуальных способностей, волю к постановке творческих проблем, оказавших особенно заметное влияние на последующее развитие искусства, и объективное, здравое отношение к своей болезни. Эта поразительная способность к самоконтролю "бросает вызов медицинским диагнозам" 5.

Возможно, что болезнь Ван Гога какими-то сложными путями, анализ которых не входит в нашу компетенцию, взаимодействовала с его духовно-психической структурой 6. Однако мы имеем дело с этой человеческой структурой как сложным и единым целым, выдвинувшим Ван Гога в ряды "гениев рубежа", поскольку в проблематике искусства этого времени, обусловленной в своей противоречивости сменой двух эпох в самосознании европейского культурного мира, такие сложные, противоречивые "цельности", как Ван Гог, и могли сказать свое решающее слово.

Во всяком случае, Ван Гог, писавший о том, что между его художническим ростом и душевным и физическим надрывом существует прямая связь, оказался прав. Именно теперь, когда процесс дезинтеграции и отчуждения художника и общества завершился, - он оказался "заключенным" в одиночку, не находящим сил видеть даже немногих друзей, - его живопись как способ преодоления этого разрыва и отчуждения обнаруживает новые, еще неведомые возможности. По характеру символической "переработки" переполняющих его чувств она еще больше приближается к языку, оперирующему "говорящими" живописно-предметными знаками. С этой точки зрения Ван Гог достигает наибольшей адекватности в использовании живописи как средства самовыражения и коммуникации (вспомним, какое значение имело в его жизни слово). В этом проявляется одна из противоречивых закономерностей развития такого искусства. Окончательно "освободившись", в силу трагических обстоятельств, от всех форм контекстов - общественного, социального, бытового, жизнетворческого (Ван Гог навсегда отказался от своих "честолюбивых замыслов"), живопись приобретает значение неотъемлемого атрибута его личности, целиком сосредоточившейся в сфере духовной жизни.

В этом отношении весьма примечательна его реакция на те немногие признаки начинавшегося признания его искусства, которые появились в конце 1889 года. Прежде всего это было приглашение брюссельской "Группы двадцати" принять участие в выставке 1890 года. Кроме Ван Гога был приглашен Эмиль Бернар. Ван Гог участвовал еще в Париже в нескольких небольших выставках, а также у "Независимых" в 1888 и 1889 годах. Приглашение "Группы двадцати", активно выступавшей с показом картин новых художников, было лестным. В Брюсселе уже выставлялись Моне и Писсарро, Сёра и Синьяк, Лотрек и Гоген, но Ван Гог не рассчитывал быть так скоро участником выставок этого авторитетного в "северных" странах объединения. Он принял приглашение и предложил показать на выставке шесть своих работ, которые, будучи вывешенными вместе, "создадут очень сильный цветовой эффект". Наконец-то одна из задуманных им "декораций" могла предстать перед публикой. Это были "Подсолнухи" (два полотна), "Красные виноградники", "Плющ", "Фруктовый сад в цвету" (Арль), "Пшеничное поле при восходе солнца" (Сен-Реми). Ван Гог обратил на себя внимание художников, свидетельством чего явилась покупка "Красных виноградников" художницей А. Бок за четыреста франков. Это была первая и последняя картина, проданная при жизни Ван Гога. Однако это событие, которого так страстно ожидал Ван Гог с тех пор, как стал художником, теперь не принесло ему ожидаемой радости. Его интерес к любой форме успеха давно иссяк и был полностью переключен на внутреннюю жизнь. Это видно из того, что он не проявил ни малейшего внимания к положительным отзывам прессы на выставку "Группы двадцати". И хотя сама по себе она в его глазах отличалась от других выставок, которые он называл "официальными винегретами", тем не менее особого воодушевления в нем не вызывало уже ничто, кроме работы.

Это особенно ярко иллюстрирует его отношение к статье Альбера Орье, молодого, но уже известного критика символистского направления, посвященной его творчеству и опубликованной в январе 1890 года в двухнедельнике "Mercure de France".

Эта статья, названная "Одинокие. Винсент Ван Гог", была первым серьезным и восторженным признанием его творчества как крупного явления современного символистского искусства. Орье высказал целый ряд очень тонких и глубоких замечаний о творчестве Ван Гога, сохранивших свое значение и по сей день, о чем уже говорилось в начале книги. Блистательно написанная статья обратила на себя внимание, даже вызвала своего рода сенсацию. Орье удалось привлечь какое-то внимание художественного Парижа к Ван Гогу, о котором он писал: "В течение долгого времени он упивался мечтами об обновлении искусства путем ухода от цивилизации, о создании искусства тропиков. Придя к убеждению, что в искусстве все следует начать заново, он долгое время лелеял мысль изобрести живопись, которая была бы очень простой, доходчивой, почти детской, способной трогать простых, не искушенных в тонкостях людей и понятной даже для самого наивного и бедного ума... - писал Орье.- Осуществимы ли все эти теории, все эти мечты Винсента Ван Гога? - восклицает критик. - Быть может, это лишь пустые, хоть и прекрасные фантазии? Кто знает!" 7.

Статья произвела на Ван Гога двойственное, почти мучительное впечатление. (Незадолго перед этим он просил голландского критика Исааксона отказаться от писания статьи о нем, мотивируя свою просьбу тем, что ему "никогда не создать ничего значительного" (614-а, 579.) "Я опечалился, прочтя эту статью, - так все преувеличено: правда совсем не такова, - писал Ван Гог матери. В моей работе меня подбадривает именно сознание, что другие делают то же самое, что и я. Тогда почему же статья посвящена только мне, а не шести-семи остальным? Однако должен признаться: когда я немного пришел в себя от удивления, я почувствовал, что статья окрылила меня" 8. А сестре Вил он написал по поводу статьи Орье: "Когда тебя хвалят и когда ты пьешь, всегда становится грустно. Видишь ли, я не знаю, как это выразить, но я чувствую, что лучшими работами были бы работы, сделанные совместно, целой группой, без ненужных взаимных похвал" 9. Его ответная благодарность Орье, выраженная в письме, являет собой образец непритворной, подлинной скромности. Но, конечно, свое настоящее отношение к мыслям, высказанным Орье, он изложил в письме к брату: "По моему глубокому убеждению, в статье описано не то, как я на самом деле работаю, а то, как я должен работать... Он показывает, как мне, так и другим, собирательный образ идеального художника". И далее, сравнивая эту статью Орье о себе со статьей Исааксона, где упоминался Тео, он делает вывод: "...мы с тобой как бы служим им моделью и позируем. Ну, что же, это наш долг; к тому же это занятие не хуже, чем любое другое" (625, 509). Однако после того, как он выходит из приступа болезни, вызванного, возможно, переживаниями, обрушившимися на него в связи с выставкой, статьей Орье и рождением племянника, сына Тео, названного тоже Винсентом, он высказывает свое окончательное мнение: "Пожалуйста, попроси г-на Орье не писать больше статей о моих картинах. Главным образом внуши ему, что он заблуждается на мой счет, что я, право, слишком потрясен своим несчастьем и гласность для меня невыносима. Работа над картинами развлекает меня, но когда я слышу разговоры о них, меня это огорчает сильнее, чем он может вообразить" (629, 512).

Незадолго перед болезнью он процитировал брату слова Карлейля, которые полностью разделял и теперь: "Слава, конечно, вещь прекрасная, но для художника она то же самое, что шпилька для бедных насекомых" (524, 385).

Именно теперь Ван Гога покидает трагически ощутимое противостояние жизни и искусства, как реальности и нереальности, сопровождавшее его, как мы видели, на протяжении всего предшествующего пути. В условиях его теперешнего существования, когда ему угрожает реальная гибель, эта антиномия, казавшаяся ему неразрешимой, исчезает. Жизнь, таящая в себе гибель и смерть, и искусство, несущее в себе жизнь, не только не противостоят друг другу, но оказываются нераздельно связанными, как две борющиеся в душе Ван Гога реальности, - ведь его существование "душевнобольного" развертывается теперь только в формах внутренней душевной жизни, реализуясь через работу в единый духовно-творческий порыв к исцелению.

В основе этого порыва лежит желание изжить страх перед Югом, на котором он вынужден оставаться и с климатом которого и сам Ван Гог и его врачи (во всяком случае, доктор Рей) связывали его болезнь.

Ван Гог, со слов многих жителей Арля, знал, что подобные припадки - не редкость среди арлезианцев и что причиной заболевания эпилепсией считаются солнце и мистраль, влияющие на нервную систему. Юг для него теперь - это зловещий символ его болезни и неминуемой гибели, это его настоящее с тоской и безысходностью, это одиночество и враждебная природа - это все то, что надо преодолеть и одолеть, от чего надо освободиться.

Что может он противопоставить этому настоящему? Только свое прошлое будущего он не видит и старается о нем не думать. Так, в противовес Югу возникает образ Севера. Север - это спасительный символ его надежд на исцеление, это воспоминания о прошлом, это голландская природа, это старые "собеседники" - Рембрандт, Делакруа, Милле (никогда не вспоминает никого из импрессионистов и очень редко японцев), - одним словом, это его мир до поездки на юг 10.

Попытки восстановить пошатнувшееся равновесие созданного им мироздания или, вернее, создать новое равновесие, исключив из него все те компоненты, которые связаны с арльской эпохой, совершенно очевидны. Они реализуются помимо возврата к прошлому и к Северу в противопоставлении Солнцу Луны, которая теперь все чаще появляется в его пейзажах, в коренном изменении колорита, сюжетных мотивов и символов.

Север и Юг образуют два полюса, к которым попеременно - в зависимости от различных внутренних и внешних состояний и обстоятельств - тяготеют мысли и воображение Ван Гога. Конечно, это не "географические", а синкретические понятия, вокруг которых, как вокруг своеобразных воображаемых ориентиров, Ван Гог выстраивает "антиарльскую" систему образов, связанных с новым этапом его существования. По мере того как Ван Гог вживается в свое новое положение, обретает способность работать, даже тогда, когда на него "накатывает", "северное" начало как бы берет верх над "южным". В конце концов его внутреннее и все более растущее тяготение к Северу, реализуемое в его картинах, выливается в твердое решение перебраться с юга на север. И тут уж Ван Гога ничто не остановит: в мае 1890 года он переедет в Овер-сюр-Уаз, находящийся в нескольких часах езды от Парижа.

Итак, Ван Гог работает, надеясь обогнать безумие, которого так боится, опередить злую судьбу. "По-моему, г-н Пейрон прав, утверждая, что я не сумасшедший в обычном смысле слова, так как в промежутках между приступами мыслю абсолютно нормально и даже логичнее, чем раньше. Но приступы у меня ужасные: я полностью теряю представление о реальности. Все это, естественно, побуждает меня работать не покладая рук: ведь шахтер, которому постоянно грозит опасность, тоже торопится поскорее сделать все, что в его силах" (610, 499).

Постоянное ожидание, трагический опыт последних месяцев Ван Гог символизирует в зловещих образах южной природы - теперь в духе своеобразной "апокалиптической" натурфилософии. Динамические токи природы, находившие в нем такой живой отклик, предстают в них как разрушительные космические силы, иррациональной жертвой которых он сознает и себя самого.

В июне 1889 года он пишет свою знаменитую "Звездную ночь" (F612, Нью-Йорк, Музей современного искусства), которая открывает целую серию пейзажей с кипарисами, где явления природы превращаются в "знамения" близкого конца 11. "Разговор" со звездами, начатый в Арле, переводится в новый эмоциональный ключ. Здесь уже не восторг единения с миром, не вдохновенный миг слияния с "звездной бездной", а ужас этой бездны, разверзшейся над притаившейся, прижавшейся к земле деревушкой.

Поэтическая тайна южных ночей, волновавшая Ван Гога, обернулась теперь в пугающе-разнузданное светопреставление, развернутое на полотне его не знающей удержу кистью. Он заставляет ее говорить, вопить, взывать, и она орудует красками, нарушая все барьеры между возможным и невозможным в живописи. Кусочки хромов и ультрамарина смешиваются, закручиваются в "ореолы" и спирали, подчиняясь вихреобразному ритму, господствующему в картине. Ему подчиняется и кипарис на переднем плане, колеблющийся подобно языку черного пламени, "возвещающий", "предчувствующий" катастрофу. Кстати, этот пламенеющий кипарис был вписан в композицию, как необходимый символический мотив, вопреки натуре, о чем свидетельствует рисунок Ван Гога с соответствующей точки зрения, - кипариса на нем нет.

Надо сказать, что этот язык пламени разгорится впоследствии во многих картинах этого периода в целые пламенеющие структуры, напоминающие испепеленные скрытым огнем восточные ткани,- как будто огненная стихия, которую он "обожествлял" в Арле и от которой бежал в убежище св. Павла в Сен-Реми, преследует его своими зловещими всполохами.

"Дребезжащее" марево "Звездной ночи" источает нервную энергию. Ассоциации, вызываемые таким пониманием материала, складываются в ощущение надвигающейся беды. Это взгляд на мир горящей неутоленной любовью души, с огромным напряжением удерживающейся на границе отчаяния.

Конечно, Ван Гог не ставил задачу создать "модель" космоса, как это можно было бы сказать по отношению к дальневосточным художникам. Его пейзаж в гораздо большей степени воссоздает "ландшафт" человеческой души, охваченной "смерчем тоски", чем картину мира как целого. Это, скорее, образ самосознания человека, утратившего все "промежуточные" связи с миром: социальные, общественные, бытовые, человеческие - они последовательно рвались - и сознательно включившегося в необъятность космических ритмов, чтобы одолеть зловещую невнятицу своего бытия. Его гипнотическая зачарованность этой клубящейся спиралеобразным ритмом красочной материей, по-видимому, наиболее полно соответствовала его томящемуся духу:

"Преддверье хаоса, небытия начало,

Спираль, съедающая время и миры..."

(Жерар де Нерваль)

Искусство теперь, как никогда, служит для Ван Гога средством воссоздания воображаемого мира. И в этой связи можно говорить о своеобразной вангоговской космогонии, окончательно сложившейся именно в этот период 12. Уже само по себе деление себя и своего мира на "северный" и "южный" влечет за собой последующую классификацию смысловых и изобразительных элементов живописи в "космогоническом" духе. Вся семантическая сторона приемов Ван Гога, его истолкования предметно-цветового материала живописи подчинена этой классификации. Югу теперь соответствуют - ночь, верх (небо), смерть, кипарис, черное, синее, желтое, вечность и т. п. Северу - день, низ (земля), жизнь, поля, зеленый, голубой и т. п. Например, когда Ван Гог пишет типично южные пейзажи, он обязательно вводит в изображение кипарисы, говоря, что кипарисы - "самая характерная черта провансальского пейзажа". Напомним, однако, что в Арле он этого не думал, и прав в каком-то отношении Я. Бялостоцкий, когда пристрастие Ван Гога к этому дереву объясняет тем, что кипарис на юге такой же символ скорби, как ветла - на севере 13. М. Шапиро прямо усматривает в кипарисах Ван Гога "символ смерти" 14.

И все же вангоговские символы по-прежнему далеки от мистического истолкования природы в духе "чистого" символизма. Сопоставляя значение ветлы (Голландия), подсолнуха (Арль) и кипариса (Сен-Реми), нетрудно установить связь этих сюжетных лейтмотивов с характером каждого отдельного жизненного и творческого этапа Ван Гога. Эти реальные природные явления благодаря живописному истолкованию под определенным углом зрения превращаются в его картинах в своеобразные "шифры" бытия. В них между предметно-живописной формой и ее значением существует внутренняя и психологическая обусловленность, лишенная, однако, однозначности. Конечно, кипарисы у Ван Гога - это средоточие его меланхолии и мрачных предчувствий, но в еще большей мере кипарис в его южных пейзажах - точка приложения борьбы со смертью, с надвигающейся тьмой, с безысходностью давящей скорби. Ведь пока он работает, он борется во имя жизни и любви. "Кипарисы все еще увлекают меня. Я хотел бы сделать из них нечто вроде моих полотен с подсолнечниками; меня удивляет, что до сих пор они не были написаны так, как я их вижу. По линиям и пропорциям они прекрасны, как египетский обелиск. И какая изысканная зелень! Они - как черное пятно в залитом солнцем пейзаже" (596, 477).

Именно отсюда становится ясным сокровенный смысл предпочтения этого предметного символа Ван Гогом. Он заключается в том, что это - черное пятно, контрастирующее со светом. Пожалуй, точнее всех определяет суть кипарисов в пейзажах юга А. М. Хаммахер, называя их "представителями тьмы" 15. Черное в светлом - проблема, занимавшая Ван Гога в начале пути: нераздельность этого контраста и борьба внутри него, воплощающая извечно трагическое столкновение света и тьмы. Но если, начиная свой путь, он верил в неизменность победы света над тьмой, то теперь опыт разочарований лишил его многих упований. Южная природа, открывшаяся его восторженному восприятию как творящее, одушевленное начало жизни, предстает теперь в его пейзажах как проявление стихийно-космических сил, враждебных человеку.

Цикл пейзажей с кипарисами продолжает то, что явила "Звездная ночь", хотя каждая новая картина становится свидетельством борьбы художника с этой "злой" стихией, попыткой изжить ее образ из своего воображения. Черные "обелиски" ведут себя в этом цикле, как колеблемые невидимой силой языки пламени, действительно представляя стихию тьмы, наступающей на светлые небеса и поля ("Кипарисы", F613, Нью-Йорк, Метрополитен-музей; "Кипарисы", F620, музей Крёллер-Мюллер; "Кипарисы", F621, Амстердам, музей Ван Гога, и др.).

В пейзаже с кипарисами и двумя женскими фигурами, специально написанном для Альбера Орье, в знак благодарности за статью, "они врываются в желтизну колеблемых ветром хлебов неожиданной черной нотой, контрастом к которой служит киноварь маков" (626-а, 582).

Разумеется, эта "чернота" - новая чернота, заключающая в себе множество цветовых оттенков - коричневого, зеленого, голубого, желтого, красного, черного, так что в целом, как считает сам Ван Гог, полотно "представляет собой такую же комбинацию тонов, что и приятные шотландские клетчатые ткани, которые когда-то так ласкали... глаз и которых теперь, увы, почти нигде не видно" (626-а, 582),

В некоторых работах кипарисы своей сложной, завихряющейся в мелкие спирали и завитки фактурой напоминают сказочные существа, вроде пламенеющих китайских драконов, воплощающих зло (F613 и F620) 16. Особенно выразителен этот эффект в рисунках, сделанных, как и живопись, в июне 1889 года ("Кипарисы", F1524, Чикаго, Институт искусств; F1525, Бруклин, Музей; F1525a, музей Крёллер-Мюллер). Но и в других более уравновешенных пейзажах, где едва ощущается преследующее Ван Гога, как кошмар, дыхание мистраля, кипарисы чернеют, подобно зловещим факелам, на фоне огромного неба, где разыгрывается патетическая драма природы: барочно-закругленные облака клубятся над крутыми очертаниями низкого скалистого горизонта, сопрягаясь с ним мощными ритмами ("Пшеничное поле с кипарисом", F615, Лондон, Национальная галерея; F717, Швейцария, частное собрание, и др.).

Эти пейзажи представляют природу в ее первозданном безлюдье, лишенной человеческого масштаба, как будто в первые дни творенья, когда земля была "пуста и безвидна". Чтобы создать образ мира, пребывающего в борьбе между силами хаоса и гармонии, Ван Гог ищет средств более экспрессивной организации пространства. Господствующее значение приобретают в этих "южных" пейзажах волнообразные ритмы, динамично пружинящие линии, вздрагивающие контуры, отчего картина в целом дает представление об иррациональных силах, сотрясающих эту землю.

От чисто живописных решений арльского периода Ван Гог переходит к линейно-орнаментальным, в которых по-своему выражается его углубившееся ощущение стихийной предметно-пространственной слитности мира. "...Жизнь, вероятно, тоже кругла и своей протяженностью и объемом намного превосходит ту сферу, какая нам пока что известна", - пишет он Бернару (Б. 8, 592). Зыбящиеся, коробящиеся очертания холмистых ландшафтов, причудливые силуэты облаков, искривленные абрисы стволов и сучьев образуют линейные узоры, созвучные идее сферической бесконечности жизни. Орнаментальность подобных композиций приобретает у Ван Гога не только структурно обоснованный, но и идеологически содержательный смысл. Она даже как бы оттесняет цвет на второй план, который в некоторых случаях играет роль наполнителя такой линеарной структуры.

Одновременно здесь проявляется новое для Ван Гога тяготение к ритмически повторяемой орнаментально-линейной организации плоскости, в чем нельзя не видеть "предчувствия" стиля "модерн", в котором орнамент играет особую роль и далеко выходит за рамки простого декоративного украшения 17.

В вангоговском понимании жизни страшна не смерть, представляемая "жнецом", страшен хаос, стихия тьмы, воплощенная в кипарисе. Именно борьбой с этим хаосом и является для него работа. Правда, соответственно новому жизненному этапу в "метафизике" Ван Гога на смену "Сеятелю", занимавшему его мысли в Арле, приходит "Жнец" (F617, музей Крёллер-Мюллер) - символ смерти, но "хорошей" смерти (выражение Бялостоцкого). "Я задумал "Жнеца", неясную, дьявольски надрывающуюся под раскаленным солнцем над нескончаемой работой фигуру, как воплощение смерти в том смысле, что человечество - это хлеб, который предстоит сжать. Следовательно, "Жнец" является, так сказать, противоположностью "Сеятелю", которого я пробовал написать раньше. Но в этом олицетворении смерти нет ничего печального - все происходит на ярком свету под солнцем, заливающим все своими лучами цвета червонного золота" (604, 485). Однако это солнце, словно фетовское солнце - "мертвец с пылающим лицом", а желтый цвет в его бледном свете потускнел и пожух, как будто его тронуло тлетворным дыханием смерти. Это цвет, пронизанный чувством увядания природы, такого же закономерного и естественного, как цветение, и все же наводящего грусть.

Кроме названной картины имеются еще два варианта так занимавшей Ван Гога темы жнеца - "Поле пшеницы с жнецом, видимое из госпиталя Св. Павла" (F618, Амстердам, музей Ван Гога; F619, Эссен, Музей народного искусства), в которых он продолжает попытки придать умиранию природы "почти улыбающееся настроение" (604, 487).

"Южному" циклу и его стилистической системе противостоит круг работ, которые можно объединить программой "воспоминание о Севере". Жизни в больничной одиночке Ван Гог сознательно противопоставляет все то, что говорит о радости и "улыбке"; Югу - все то, что является для него воспоминанием о здоровом, реальном и прочном, что способно укрепить его волю к жизни. Его мысль все чаще обращается к Голландии, когда он не знал "парижских ухищрений" и не сгорал в тщетных усилиях заложить основу "южной школы". Он мысленно "возвращается на круги своя", стремясь как бы реконструировать свой путь и обрести покой в старых темах, увлечениях и мотивах, - в поэтике прошлого, связанного с Севером.

Если в Арле он стремился всеми способами поддерживать в себе состояние беспрерывной визионерской озаренности, связанной с его культом солнца и солнечного колорита, то теперь, напротив, работая, он намерен приглушить свои страсти и темперамент, упорядочить свое восприятие, войти в по-голландски размеренный, глубоко интимный диалог с природой.

Прошлое, словно нити, образующие невидимую основу, насквозь пронизывает живописную ткань, выходящую из-под рук Ван Гога.

В своем новом окружении он ищет мотивы, напоминающие Голландию. Он пишет из окна своей одиночки зеленые огражденные поля, круто поднимающиеся к гористому горизонту и осененные иногда причудливыми, как китайские тени, облаками ("Зеленые поля, видимые из убежища", F718, местонахождение неизвестно; "Огражденные поля", F720, музей Крёллер-Мюллер; "Луга, видимые из госпиталя св. Павла", F722, местонахождение неизвестно; "Пейзаж с восходящим солнцем", F737, Принстон, собрание Р. Оппенгеймер, и др.). Этот пост наблюдателя из окна - то новое, что осваивает Ван Гог, иногда боящийся из-за возможного приступа покинуть свою одиночку. Отсюда земля предстает круглой, динамично вздыбленной к горизонту, что отвечает его потребности до отказа заполнить холст свежестью зелено-желто-голубых сочетаний, сливающихся "в единую зеленую гамму, трепет которой будет наводить на мысль о тихом шуме хлебов, колеблемых ветром" (643, 573).

Иногда он спускается вниз, за ограду лечебницы, и пишет куски этих полей и лугов, как в Париже, когда он вплотную писал травы и цветы, чуть ли не зарывшись лицом в сцепления благоухающих сочных стеблей ("Ствол дерева", F776, музей Крёллер-Мюллер; "Луг с бабочками", F672, Лондон, Национальная галерея; F402, Амстердам, музей Ван Гога, и др.). И его холсты, подобно самой земле, вздувшейся ростками, излившей в них свои соки, набухают пастозными, выпуклыми мазками.

Само преобладание в полотнах этого круга зеленого цвета всех оттенков - цвета Севера, молодых всходов, весны, свежести говорит о поисках покоя, отдохновения и духовного равновесия среди природы. Характерно, что в "северных" пейзажах основную часть композиции занимает земля, с представлением о которой - вспомним Нюэнен - связывается идея плодородия, жизни, крестьянства, наконец, родины. Ван Гог всегда дает в них высокий горизонт, так что небо занимает узенькую полоску, в то время как в "южных" пейзажах этого периода основную часть холста он уделяет небу, ставшему главной "ареной" его трагического конфликта с миром.

"Дуализм" земли и неба в восприятии Ван Гога происходит от его внутреннего раздвоения между прошлым и настоящим. В Голландии, к мыслям о которой он постоянно возвращается, все было пронизано тягой к земле и все было земляное, картофельное, плотное, темное. Даже свет, которого он так жаждал, всего лишь тихо струился из маленьких оконец или загорался в глубине взглядов, отражая пламя лампы ("Едоки картофеля"). Он писал багровое заходящее солнце, неспособное развеять хмурую серость небес и полей ("Снежный день", F43; "Закат солнца", F123, музей Крёллер-Мюллер). Земля - первостихия нюэненского цикла, спасительная твердь, противоположная огненной эманации солнца, - в ней он ищет теперь успокоения.

Он уже больше не решается взглянуть "в лицо" полуденному солнцу, и сияние его красок померкло. Нет этой яркости, этого горения изнутри, добиваясь которого он пытался соперничать со свечением солнечных лучей. Колорит его стал более сдержанным, притушенным, вновь в нем преобладают земляные краски.

Все реже появляются у Ван Гога солнечные пейзажи, зато Луна становится частой гостьей на его полотнах 18. Она присутствует во многих картинах с кипарисами или освещает безлюдные холмы, застывшие в мертвенном сиянии ("Вечерний пейзаж с восходом луны", F735, музей Крёллер-Мюллер).

Ван Гог живет буквально с кистью в руках, не выпуская ее даже иногда и в те моменты, когда на него "накатывало". Эта работа подобна мании, пожирающей силы человека, и в то же время подобна магии, восстанавливающей эти силы и волю к жизнеутверждению.

После каждого приступа он с новым нетерпением окунался в живописание, приносившее ему обновление и надежду. Так было даже после приступа, длившегося с конца февраля до начала апреля 1890 года. "Как только я ненадолго вышел в парк, ко мне вернулась вся ясность мысли и стремление работать. У меня больше идей, чем я когда-либо смогу высказать, но это не удручает меня. Мазки ложатся почти механически. Я воспринимаю это, как знак того, что я вновь приобрету уверенность, как только попаду на север и избавлюсь от своего нынешнего окружения и обстоятельств..." (630, 513), писал он уже в конце пребывания в Сен-Реми. В ознаменование своей мечты, побуждаемый ностальгией по Северу, он пишет пейзажи с изображением островерхих хижин, сбившихся в маленькие деревушки, точь-в-точь, как в Голландии ("Хижины. Воспоминание о Севере", F673, Швейцария, частное собрание; "Хижины с соломенными крышами на солнце. Воспоминание о Севере", F674, Мерион, Пенсильвания, вклад Барна; "Зимний пейзаж. Воспоминание о Севере", F675, Амстердам, музей Ван Гога).

Это вызванные силой любви и воображения образы лучезарных детских воспоминаний: "О, Иерусалим, Иерусалим, или, лучше, - о, Зюндерт, Зюндерт" - восклицал он в одном из писем. Но мазки его извиваются, линии змеятся и множатся, как в лихорадке, а мирный облик "голландской" деревушки мерцает и тлеет, подобно догорающему пепелищу, еще озаряемому редкими всполохами огня.

Один из авторов, писавших о Ван Гоге, заметил, что в пейзаже, сделанном во время начавшегося приступа (F675) "кипарисы, как пламя, и дома, как бы готовые загореться, кажутся одновременно погруженными под снег. Ван Гог символически смешивает Север и Юг в этом невероятном воспоминании" 19. X. Хофштеттер считает такие картины воспоминаний характерным способом символического переживания и истолкования действительности в моменты кризисных состояний 20.

Одной из существенных сторон этой программы "утешительного" живописания является особенность, которую можно было бы определить, как повторение пройденных жизненных и творческих циклов.

Мы уже говорили о теме "воспоминаний о Севере". В многочисленных рисунках Ван Гог возвращается к крестьянским жанрам, которыми он был увлечен в Нюэнене. Он рисует голландские деревушки, занесенные снегом, с типично брабантской парочкой, напоминающей его героев нюэненского периода ("Пара под руку зимой", F1585 recto, Амстердам, музей Ван Гога). Вновь его занимают сцены крестьянских трапез в характерно голландских интерьерах с камином и тарелками на стене ("Интерьер хижины с крестьянами за столом", F1585 verso, Амстердам, музей Ван Гога; "Крестьяне за едой", Р1588, там же; "Крестьянский интерьер с тремя фигурами", F1589 verso, там же, и многие другие), крестьяне, группами и целыми вереницами бредущие по заснеженным деревням ("Зимний пейзаж с крестьянами на дороге", F1591recto; "Зимний пейзаж с множеством фигур", F1592 recto, оба Амстердам, музей Ван Гога), крестьяне среди полей, копающие, сеющие, несущие лопаты, везущие тачки и т. п., - одним словом, сюжеты, уносившие его в Голландию. Некоторые листы, полностью заполненные этюдом какой-нибудь копающей фигуры, выдают эту почти маниакальную погруженность Ван Гога в свое прошлое ("Этюды работающих крестьян: сеятеля и копающего", F1649 recto, местонахождение неизвестно, и др.).

"Рецидив" Нюэнена выражается даже в смене материала: тростниковое перо, которым он так блистательно орудовал в Арле, уступает место черному карандашу, графиту, перу и туши, а арльская манера точки-тире круглящейся, как завиток, линии. Только теперь это не длинные, обводящие форму непрерывным крутым движением линии, а прерывисто спиральные штрихи, дробящиеся и струящиеся из-под его руки в своеобразно лихорадочном ритме. Такие же движения кисти в его живописных работах создают "пламенеющие" фактуры.

Своеобразным возвратом назад, к воспоминаниям о совместной работе с Гогеном, явилось многократное повторение гогеновского рисунка "Арлезианка" (Пенсильвания, собрание X. ди Бредфорд), сделанного им к картине "Кафе в Арле" (Москва, ГМИИ им. А. С. Пушкина). Когда-то они писали изображенную в нем мадам Жину вместе, и Ван Гог сделал тогда один из лучших своих портретов арльского периода ("Арлезианка. Мадам Жину с книгами" 21, F448, Нью-Йорк, Метрополитен-музей; F489, Париж, Лувр). Теперь он использует рисунок Гогена вместо модели: "Я старательно и уважительно пытался соблюсти верность ему, взяв на себя, однако, смелость с помощью красок интерпретировать сюжет на свой лад, но, конечно, в том же трезвом духе и стиле, в каком выполнен названный выше рисунок, - писал он Гогену. - Прошу вас рассматривать мою картину как нашу совместную работу и плод нашего многомесячного сотрудничества в Арле" (643, 573-74). Прощание и прощение, звучащие в этих словах, символизирует и сама работа над "Арлезианкой", повторенной им четырежды, в разных колористических комбинациях (F540, Рим, Национальная галерея современного искусства; F541, музей Крёллер-Мюллер; F542, Сан-Паулу, Художественный музей; F543, Нью-Йорк, собрание Гарри Беквин).

Подобными же чувствами движим Ван Гог, когда вновь возвращается к своей любимой "Спальне" и дважды повторяет ее - этот образ навсегда утраченного и такого желанного покоя ("Спальня Винсента в Арле", F484, Чикаго, Институт искусств; F483, Париж, Лувр). Характерно, однако, что в арльском варианте на стене изображены портреты Винсента и Гогена, а теперь вместо Гогена он рисует женский портрет.

Его работа в Сен-Реми вся в целом была имитацией мистерии спасения средствами живописи, где он и спаситель и спасаемый. Этот тайный смысл его работы, которым он ни с кем не делился, "выдают" копии с работ Рембрандта и Делакруа на евангельские сюжеты.

В сентябре 1889 года он копирует по литографии Нантейля "Пьету" Делакруа (F630, Амстердам, музей Ван Гога), а в Овере еще раз повторяет эту копию с незначительными изменениями (F757, Лос-Анджелес, частное собрание). В Сен-Реми же он делает копию "Милосердного самаритянина" Делакруа (F633, Амстердам, музей Ван Гога) и "Воскрешение Лазаря" Рембрандта (F677, там же). Самый выбор сюжетов раскрывает внутренние побудители этого интереса к копированию. Смерть на руках матери, избавление от незаслуженных мук, чудо воскресения, милосердие и помощь - все это темы, имеющие отношение к его сокровенным чаяниям. Характер истолкования этих классических картин Ван Гогом делает еще более явным этот автобиографический аспект. В "Пьете" мы видим Христа с рыжими волосами и лицом Ван Гога, чуть измененным смертной мукой. Это плач Ван Гога над самим собой. Факт идентификации художника с героем этой картины ни у кого не вызывает сомнения 22. То же относится и к "Воскрешению Лазаря" 23, где оригинал подвергнут еще более существенным изменениям. Как заметил М. Шапиро 24, рембрандтовское "Воскрешение Лазаря" превратилось у Ван Гога в картину, которую правильнее было бы назвать "Лазарь и его сестры", так как Христос, совершающий чудо, у Ван Гога заменен солнцем в зените, являющим собой символ, сыгравший такую огромную роль в его жизни и творчестве.

Разумеется, здесь имел значение и сам факт возврата к великим мастерам, которые так много значили для него в Голландии, когда он стал художником. Не зря в самой трактовке формы, в стремлении выявить ее динамизм, подчеркнуть взаимосвязь круглящихся линий угадывается что-то родственное рисункам нюэненского периода.

Интерпретируя таким образом героев и сюжеты Священной истории, Ван Гог, пишущий эти картины исключительно для себя, поступает так же, как поступал, по его представлению, Рембрандт, когда писал библейские сюжеты, и метод которого он в письме к Бернару определил как "метафизическую магию". И он поясняет, что это такое на примере того, как Рембрандт якобы "писал ангелов": "Он делает портрет самого себя - беззубого, морщинистого старика в ночном колпаке, он пишет с натуры, по отражению в зеркале. Он грезит, грезит, и кисть его начинает воссоздавать его собственный портрет, но уже из головы, не с натуры, и выражение становится все более удрученным и удручающим. Он опять грезит, грезит, и вот, не знаю уж как и почему - не так ли это бывало у родственных ему гениев - Сократа и Магомета, Рембрандт пишет позади этого старца, схожего с ним самим, сверхъестественного ангела с улыбкой a la да Винчи" (Б. 12, 549).

Конечно, Ван Гог не удержался и попробовал написать вслед за Рембрандтом такого ангела 25, только появляющегося в лимонно-желтом сиянии из лилового мрака, соответственно его живописным вкусам - "Ангел" (полуфигура) (F624, местонахождение неизвестно).

Еще К. Ясперс отметил своеобразие этих копий: "Новой теперь является большая роль, которую для него играют копии с Милле, Делакруа и Рембрандта. Но эти копии, как переводы Гёльдерлина с греческого, - не настоящие копии, а оригинальные творения, в которых объект, будучи перенесен в совершенно новую атмосферу, является лишь поводом" 26. Свидетельство самого Ван Гога подтверждает это наблюдение: "Я использую черно-белые репродукции Делакруа или Милле как сюжеты. А затем я импровизирую цвет, хотя, конечно, не совсем так, как если бы делал это сам, а стараясь припомнить их картины. Однако это "припоминание", неопределенная гармония их красок, которая хотя и не точно, но все-таки ощущается, и есть моя интерпретация... "Копирование"... многому учит и - главное - иногда утешает. В таких случаях кисть ходит у меня в руках, как смычок по скрипке, и я работаю исключительно для собственного удовольствия" (607, 494).

За год жизни в Сен-Реми он делает повторения всего цикла рисунков Милле "Времена года" (десять штук), а также "Сеятеля" (F689, музей Крёллер-Мюллер; F690, Афины, частное собрание). Ван Гог, шедший, как мы знаем, за Милле, мечтал продолжить тему "человека, живущего на лоне природы" на "теперешнем юге". "Я сумел разглядеть на горизонте возможности новой живописи, но она оказалась мне не по силам", - пишет он Исааксону, имея в виду именно тот факт, что не "запечатлел на полотне обитателя теперешнего юга" (614-а, 580). Однако он может восполнить хотя бы частично эту потребность с помощью Милле. "Мне кажется, что делать картины по рисункам Милле означает скорее переводить их на другой язык, нежели копировать" (там же).

Что же это за язык, которым располагал Ван Гог?

Если у импрессионистов и Сезанна движение кисти и мазок раскрывают характер процесса наложения краски, как говорит Пикассо, "в ритме вдохновения", то у Ван Гога мазок обнаруживает его намерение раскрыть через фактуру не только "ритм", но и "смысл" вдохновения. В "южных" пейзажах она должна восприниматься, как сигнал бедствия (это касается и рисунков).

Все эти мазки, располагающиеся по поверхности картины, подобно железным опилкам, притягиваемым магнитом, сцеплены таким образом, что заключенное в душе художника напряжение реализуется в фактурном "шуме", становящемся навязчивым сигналом внутренних импульсов, духовной реальности, имеющем целью "заразить" нас состоянием и видением автора.

Вангоговские волюты, спирали, завихрения, сплетающиеся в динамичные орнаменты линии и штрихи, обладают важной функцией - сверхзначением, придающим изображению, как уже говорилось, характер символического знака или, точнее, шифра: не кипарис, а язык пламени; не звезда, а пылающий вихрь; не воздух, а спирали и смерчи; не скалы, а орнаментальный узор и т. п. Они складываются в образ человеческого самосознания среди непостижимых тайн бытия. Мистраль и пламя - вот аналоги возникающему у нас представлению о силах, формирующих эту красочную материю. Почти автоматическая зависимость движения руки от внутреннего состояния - чаще всего состояния беспокойства - придает этой "скорописи духа" волнующую подлинность.

Некоторые авторы считают, что арабескоподобные формы, волюты, волнистые или ломаные линии и т. п. признаки вангоговского стиля этого периода являются свидетельством его близости к барокко 27. Пожалуй, в данном случае речь, скорее всего, должна идти о внешнем сходстве его спиралей и волют с характерными элементами барочного стиля. На самом деле, "спираль-период" связан с особым характером организации изображения, применяемой Ван Гогом, когда предмет должен вызывать представления, лежащие за пределами его непосредственного содержания и связанные с комплексом идей самого художника.

Еще менее обоснованы попытки приписать появление этих фигур болезненному состоянию психики Ван Гога. Нетрудно заметить, что Ван Гог сознательно регламентирует употребление этих формообразований, соответствующих стихийности, вечной цикличности природы, тематикой своих картин. Характерно, что они присутствуют в "южных" пейзажах и отсутствуют в "северных" или написанных накануне отъезда из Сен-Реми, когда решение покинуть госпиталь было уже принято. Речь идет о натюрмортах - неожиданно просветленных, изображающих роскошные букеты роз и ирисов, пышно и горделиво возносящихся из горшков и ваз в сиянии светло-зеленых, желтых и розовых фонов ("Розы в терракотовом горшке", F681, Нью-Йорк, собрание В. Гарриман; "Розы в зеленом горшке", F682, Нью-Йорк, собрание А. Ласкер; "Ваза с ирисами на желтом фоне", F678, Амстердам, музей Ван Гога; "Ваза с ирисами на розовом фоне", F680, Нью-Йорк, Метрополитен-музей).

Такого нежного свечения красок, образующих сдержанно-радостные лучезарные гармонии, кисть Ван Гога, пожалуй, еще не знала. Здесь опыт писания воображаемого Севера поднят художником до истинно живой поэзии. Эти натюрморты знаменуют победу его мечты над зловещим Югом, просветленность его чувств накануне отъезда и после тяжелого приступа, который прошел "как шторм".

"Я работаю спокойно, с неослабевающим пылом: хочу сделать здесь несколько последних вещей. Я работаю над холстом с розами на светло-зеленом фоне и над двумя холстами с букетами фиолетовых ирисов... Над ними я работаю с таким подъемом, что укладывать вещи мне кажется труднее, чем делать картины". И там же он пишет: "...последние дни мне кажутся настоящим откровением в области цвета. Я чувствую, дорогой брат, что в смысле своей работы крепче стою на ногах, чем до отъезда сюда, и что с моей стороны было бы черной неблагодарностью бранить юг" (633, 515).

Его "язык" оказывается достаточно гибким и разнообразным, чтобы выразить всю сложность и разносторонность его отношений с миром.

Такая способность изобразительных элементов рационально применяться или не применяться в виде готовых "формул" и живописных "шифров" говорит об их знаковом характере. В то же время сами эти знаки являются признаком противоречия между конкретностью предметного языка и экстатически-напряженной духовностью вангоговского восприятия. Еще немного - и такой "шифр" может отделиться от предмета, "заговорить" прямо о душе, минуя реальный мир вещей и видимостей. Однако сам Ван Гог этого шага не сделал. Во всяком случае, о его спиралях и вихрях, образующих "ореолы" вокруг предметов, нельзя еще сказать, что они непосредственно задуманы как знаки-"иероглифы", что имеет место у таких художников XX века, как Кандинский, Клее, Миро. От сверхпредметного мышления Ван Гога до беспредметного мышления названных художников - огромная дистанция, обусловленная качественными сдвигами в художественном сознании, происшедшими в XX веке.

Именно в напряженно взаимодействующих предметно-шифровых структурах поздних картин Ван Гога заключена особая выразительность его стиля. Если бы это были просто кипарисы или просто "знаки" - не было бы Ван Гога, реализующего насыщенно-смысловое содержание своего видения и восприятия в созданном им методе "перевода" духовного мира на язык живописи.

Мы уже писали о том, что Ван Гог с самого начала поставил для себя проблему "перевода" идей и чувств на язык живописи, который должен "говорить" о нем с той степенью доходчивости и выразительности, которая присуща словесным речениям. Хоть он и писал, что "поэзия есть нечто более страшное, нежели живопись", которую он выбрал, "потому что художник ничего не говорит и молчит" (539, 400), - слово, язык было его стихией, даже когда он отказался от деятельности проповедника. Ему необходимо было выразиться не только живописно, но и словесно, чтобы зафиксировать обуревающие его чувства в словах и тем самым удостовериться в реальности своей внутренней жизни. Источником его живописи, как и писем, была рефлексия, которую романтики, кстати, считали источником языка. Отсюда - скорее бессознательно, чем сознательно, язык был для него образцом, по которому он моделировал свое понимание живописи, особенно в последний период. Именно это приближение к законам языка приводит к тому, что в тенденции все элементы живописи начинают приобретать непосредственно семантическое значение. Сначала это касалось предмета, потом цвета, наконец, самой фактуры.

"Сверхпредметная" выразительность изображения достигается Ван Гогом с помощью этих фактурных образований, благодаря чему между внутренним состоянием художника и внешним миром - предметом, событием устанавливается связь, создающая предпосылки не только для суггестивного цвета, но и суггестивной фактуры. Ван Гог имел все основания утверждать, что "выразить тоску можно и без всякой оглядки на Гефсиманский сад; а для того, чтобы создать нечто мирное, успокаивающее, нет необходимости изображать персонажи нагорной проповеди" (Б. 21, 566).

В этом отношении особое место в его работе занимали пейзажи с оливами - самая большая серия этого периода. Оливы, как и кипарисы, волнуют его воображение, хотя он вкладывает в них противоположный кипарисам смысл, который стремится выявить. "На мой северный мозг, словно кошмар, давит мысль о том, что мне не по плечу изобразить здешнюю листву. Конечно, я не мог совершенно отказаться от такой попытки, но мои усилия ограничились тем, что я указал на два сюжета - кипарисы и оливы, символический язык которых предстоит истолковать другим, более сильным и умелым художникам" (614-а, 579). О чем же шептал ему "символический язык" этой листвы олив? В противоположность золоту, бронзе, меди арльских полей, солнечному колориту того периода его привлекает их целительный для него цвет - "старого, позеленевшего серебра" на фоне голубых небес и розово-фиолетово-оранжевой земли. Успокоительный колорит, к которому он без конца возвращается, варьируя основные сочетания, раскладывая их на отдельные мазочки, штрихи и линии, из которых он быстро "выкладывает" изображения, наподобие тканых или ковровых структур, только более "разреженных". Это утешительное занятие, связанное именно с оливами, напоминает ему прошлое. "Это - как подстриженные ветлы наших голландских равнин или дубовый подлесок на наших дюнах: в шелесте олив слышится что-то очень родное, бесконечно древнее и знакомое... в них, если прибегнуть к сравнению, есть что-то до Делакруа" (577, 459). Но от Делакруа можно протянуть нити и дальше. Одно из его признаний проливает свет на происхождение символического смысла этих бесчисленных садов с оливами. "Я работал этот месяц (ноябрь) в оливковых рощах, потому что меня бесят все эти изображения "Христа в Гефсиманском саду", в которых ничего не наблюдено. Само собой разумеется, я не собираюсь писать никаких библейских историй" (615, 503). Так вот оно что! Уж не из того ли сада все же его оливы? Однажды в Арле он попробовал, как и его друзья Бернар и Гоген, написать "Христа в Гефсиманском саду", но дважды соскабливал написанное. "Именно потому, что я вижу здесь настоящие оливы, я не могу или, вернее, не хочу больше работать без моделей..." (505, 367). Но написать оливы так, чтобы они напоминали этот ужасный час смертной тоски и выбора мученического пути, это "моление о чаше", значение которого он столько раз переживал сам, - к этому он, конечно, стремится 28. Ведь о себе самом он так и писал: "Мое собственное будущее - это чаша, которая не минует меня; следовательно, ее надо испить..." (313, 191). Замена евангельских образов героями его "натурфилософской" мифологии - деревьями в данном случае очень показательна. Об этом свидетельствует и Эмиль Бернар: "Ах, как он любил оливковые деревья и как уже тогда его мучил зарождавшийся символизм. Он мне писал: "В качестве Христа в Гефсиманском саду я пишу оливковые деревья" 29. И он пишет оливковый сад с белым облаком и горами на заднем плане, похожими, скорее, на обломки замков, так, чтобы преувеличенно-экспрессивная организация форм, конвульсивное движение линий, искривленных, "как в некоторых старинных гравюрах на дереве" (607, 495), создавали ощущение почти мистического переживания природы ("Оливы, синее небо и большое облако", F712, Нью-Йорк, частное собрание). "Именно оливы участвуют как главные "герои" в этой грандиозной космической драме природы, которая словно бы содрогается в судорожных корчах в процессе становления" 30, - пишет о них М. Шапиро.

Но и в ряде других пейзажей мы видим эту словно колеблющуюся под ногами землю, эти цепляющиеся за синь небес оливковые ветви, объединяемые мощными волнообразными ритмами линий в патетически многозначную картину мира. Поистине такие работы приближаются к тому вагнерианскому искусству, о котором мечтал Ван Гог ("Оливы с синим небом и солнцем", F710, Миннеаполис, Художественный институт; "Оливовая плантация", F711, Швейцария, частное собрание; "Оливы с ярко-синим небом", F715, Канзас-Сити, Нельсон-галери Аткинс-музей; "Оливы", F714, Эдинбург, Шотландская национальная галерея; "Оливы и синее небо", F585, музей Крёллер-Мюллер).

Ван Гог доказал, что "олива может стать неисчерпаемым источником сюжетов" (614-а, 579). Это дерево, постоянно меняющееся из-за различий в освещении и кажущееся то голубым, то фиолетовым, то серебристо-серо-зеленым, позволяет ему, применяя его манеру, выразить всю гамму чувств - от лихорадочного возбуждения и беспросветного отчаяния до примирения с миром и покоя, которые запечатлены в нескольких вариантах садов, омытых ливнем и серебрящихся на фоне оранжево-розовых небес, с фигурами сборщиц плодов, "таких же розовых, как небо" ("Сбор олив", F656, Вашингтон, Национальная художественная галерея; "Сбор олив", F655, США, частное собрание; "Сбор олив", F654, Нью-Йорк, Метрополитен-музей). Здесь Ван Гог явно стремится к тому, чтобы каждый мазок читался в этих разреженных структурах как самостоятельный элемент живописной "речи", в которой он изливается на холсте. В данном случае его напряжение, характерное для большинства работ цикла, как бы угасает и растворяется в сиянии серебристо-розового рассвета. Об этом "говорят" редкие, словно тающие в истоме мазки и линии, как и в лирической "фантазии" - "Прогулка вечером" (F704, Сан-Паулу, Художественный музей), где Ван Гог изобразил себя с воображаемой подругой под руку среди пейзажа с маленькими оливами, залитыми серебристым светом месяца.

Таким образом, метафоричность фактуры - расположение мазков, их бег, ритм, завихрения, набегания, смещения, наступления и контрнаступления играет важнейшую роль в восприятии его картин. Мы схватываем не только их цвет, но и различные "тембровые" шумы, которые образуют эти "дребезжащие" поверхности. Именно эта фактурная "сетка", обладающая своим особым назначением в системе средств воздействия, и завершает процесс создания картины. Мейер-Грефе писал, что "Ван Гог превращает мазок в средство, которое гораздо решительнее определяет характер его картин, чем все другие элементы" 31. В самом деле, фактура в некоторых картинах Ван Гога этого периода начинает казаться более действенной, нежели сам мотив или предмет, а то и противостоит им: в конце концов нам важен не предмет изображения, и даже не его значение, а чувство, вложенное художником в его истолкование, этот аффектирующий, экстатический бег кисти. Но эта фактура, имитирующая языковое образование, приобретает в этот период и самодовлеющее визуальное значение, выступая на первый план в нашем восприятии и даже снижая цветовое воздействие живописи (например, "Вечерний пейзаж с восходом луны", F735, музей Крёллер-Мюллер; "Сбор олив в саду, оранжевое небо", F587, там же, и др.).

Несомненно, что трансформация живописи в такую эмоционально-говорящую структуру была для Ван Гога сознательно поставленной целью "найти свой стиль" - проблема, возникшая под влиянием Гогена и Бернара.

Прежде всего это касается значения, которое он придает в этот период линии, контуру, удару кисти. "Картина начинается там, где есть линии, упругие и волевые, даже если они утрированны. Приблизительно то же чувствуют Бернар и Гоген. Они совсем не требуют, чтобы, скажем, у дерева была достоверная форма, но стараются, чтобы каждый мог определить, круглая это форма или четырехугольная..." (607, 495).

В ответ на замечание Тео, что "поиски стиля умаляют верное ощущение вещей", Ван Гог писал: "Я же действительно стремлюсь найти свой стиль, подразумевая под этим более волевой и мужественный рисунок. Если в результате таких поисков я стану больше похож на Гогена или Бернара пусть. Ничего не поделаешь!" (613,500).

Но он думал и о линии Домье, круглой и динамичной, и о линии Хокусая, "когтистой" и хищной. Когда он располагается со своим этюдником у подножия деревьев, увитых плющом, погружаясь в хитросплетения листьев, жухлой травы, земли, узорной коры стволов, он превращает свои полотна в сложно сплетенные структуры, подобные старинным тканям. Но эти воспоминания об изделиях нюэненских ткачей обогащены впечатлениями от дальневосточного искусства, поучениями Гогена и всем тем опытом, который отложился за последние годы ("Уголок в парке госпиталя св. Павла: плющ", F609, местонахождение неизвестно; серия картин "Под деревьями", F745, Амстердам, музей Ван Гога; F746, там же; F747, музей Крёллер-Мюллер).

Эта "гобеленная" вариация стиля Ван Гога, начавшая складываться с осени 1889 года, с особым богатством проявилась в ряде картин, изображающих каменоломни и овраги Пейруле, в которых он отдает предпочтение сдержанным краскам - оттенкам фиолетового, коричневым, охрам, оттеняя эти изысканно тусклые гармонии нервными ударами красного и бледно-розового. В результате, сдержанные цвета, объединенные в целое динамикой мазков и отрывистых линий, создают сложные узорные поверхности. Создается лишенная глубины структура, где чистый цвет, линия и мазок взаимодействуют как самостоятельные величины, их изобразительная функция явно отступает перед значением декоративно-эмоциональной ("Овраг Пейруле. Водопад", F661, музей Крёллер-Мюллер; F662, Бостон, Музей изящных искусств). К этой же группе вещей принадлежат такие, как "Зимний пейзаж. Воспоминание о Севере", "Жнецы" (по Милле) (F686, Париж, Лувр), "Женщины в поле" (по Милле) (F695, Цюрих, собрание Е.-Ж. Бюрль), написанные весной 1890 года (март - апрель).

В одной из самых последовательных с этой точки зрения работ - "Овраг Пейруле. Водопад" (F662, Бостон, Музей изящных искусств), получившей название "Мистического водопада", все стихии - земля, воздух, вода нивелировались в узор, словно объятый огнем. Ван Гог создал здесь нечто подобное восточному ковру или ткани, источающей, однако, мучительное чувство...

Мейер-Грефе утверждал: "Если бы удалось перенести такие произведения на большие поверхности и придать им прочность, то почти можно было бы отдаться иллюзии, что найдено новое декоративное средство, которое стоит наравне с мозаиками древних и присоединяет к нему изысканную роскошь гобеленов" 32.

Эта, быть может, несколько преувеличенная оценка справедлива в том отношении, что подчеркивает стремление художника выйти за пределы традиционной станковой формы. Здесь Ван Гог как бы продолжает развивать идеи, которые заронил в него Гоген. Не случайно "Мистический водопад" привел Гогена в восторг, когда он его увидел, сначала у Тео, а потом на выставке "Независимых" 1890 года, в которой Ван Гог принимал участие. В своем письме к Винсенту Гоген писал: "Хочу принести тебе мои искренние поздравления. Многие художники считают твои работы самым выдающимся явлением на всей выставке. Среди художников, работающих с натуры, ты единственный, кто думает... Есть одно полотно, которое я бы хотел обменять на любое из моих, по твоему выбору. Я имею в виду горный пейзаж, где два крошечных путешественника взбираются на вершины, словно в поисках неведомого. В нем есть эмоциональность, как у Делакруа, и краски его очень суггестивны. Здесь и там разбросаны красные нотки, как огоньки, а все целиком выдержано в лиловой гармонии. Красиво и грандиозно" 33.

В работах этого типа Ван Гог действительно очень близок к особенностям стиля "art nouveau", оформлявшемся на протяжении 1880-х годов и в сложении которого, как известно, не последнюю роль сыграли Гоген, Бернар, а позднее "набиды" 34. Однако Ван Гог остается сам собой. Придавая такое значение фактурной выразительности полотна, Ван Гог вовсе не стремится к созданию элегантных, изощренно артистических живописных грунтов, характерных для его французских коллег. Его фактура, как уже говорилось, реализует смысл и действует как смысл.

По-видимому, этот "телеологический" метод требовал такого внутреннего напряжения, которое далеко не всегда давалось Ван Гогу, чувствовавшему нередко слабость и утомление. Во всяком случае, в достаточно большом количестве его работ последнего периода появляется потребность унифицировать свои приемы, изготовляя фактурные поверхности как бы из "готовых" элементов, образуемых довольно монотонным повторением штрихов. Ван Гог использует в некоторых случаях такие "заготовки", благодаря чему живопись превращается в мертворожденную соединительную ткань, лишенную нервов и крови, в деструктивные, "рассыпающиеся" на отдельные зоны поверхности ("Вечерний пейзаж при восходе луны", F735, музей Крёллер-Мюллер, некоторые картины из серии "Олив" и др.). Именно такие работы дают материал для патографических исследований. Но нам представляется, что подобные срывы неизбежно связаны с методом работы позднего Ван Гога.

Тенденция к "стенографической" фиксации чувства, порой во всей его бесформенности и прежде всего страдания - основного состояния Ван Гога, - в противоположность принципам гармонического преображения страстей в классике, несла в себе и разрушительные начала. Конечно, правота таких, как Ван Гог и его последователи начала XX века, заключалась в том, что искусство, опирающееся на классику, не могло дать ответа на все те мучительные вопросы, которые поставила перед искусством историческая ситуация рубежа столетий.

Ван Гог (в отличие от многих, например, Гогена) меньше всего думал о ниспровергательстве. Он искал выхода своим чувствам, истинно человеческая глубина которых не была стеснена никакими профессиональными навыками и условностями. Он бросает в глаза зрителей изнуряющие контрасты, кровавые или ослепительные краски, написанные его отчаянием, его борьбой, его любовью. Материализуя духовное, а не одухотворяя материальное (как Сезанн и классики) - имеется в виду специфический момент отношения к материалу живописи, - Ван Гог целиком отдается во власть краски, подчиняется ей. Именно эта особенность позволила одному из лучших знатоков Ван Гога, де ля Файю, остроумно сказать о нем, что "он великий мастер выведенного из себя натурализма" 35.

С этой точки зрения Ван Гог своим творчеством просто устранил понятие мастерства живописи в традиционном его значении. В сущности, каждая картина Ван Гога была "поражением" - перед лицом природы и особенно перед лицом классики. Это ясно особенно теперь, но и он сам это понимал. Но именно потому его живопись и явилась откровением. Она, как хромая нога библейского Иакова, - благая хромота, мучительное свидетельство избранничества.

Эмиль Бернар сообщил, что Сезанн относился к работам Ван Гога как к мазне сумасшедшего 36. Отбросив в сторону резкость Сезанна, нетрудно представить, как его раздражала орнаментально-плоскостная организация пространства в картинах Ван Гога, как и Гогена, - полотна последнего он называл "китайскими картинками".

Ван Гог был первым живописцем, применившим динамику мазка как основной и ведущий интегральный момент пространственной организации картинной плоскости. Однако этот принцип является сугубо индивидуальным, так как полностью вытекает из данного восприятия и для своего осуществления требует максимального напряжения всей эмоционально-физиологической сферы, на какое был способен лишь Ван Гог, и то далеко не всегда. Например, Дерен, бывший в ранней молодости вангогистом, считал: "По существу, Сезанн пользуется очень синтезированными элементами подлинной реальности. А Ван Гог тоже синтезирует, но дает меньше общей связи, единства" 37. Пояснение этого замечания мы находим у Эрла Лорана, который дает более точное определение принципиальных различий между живописным пространством Сезанна и Ван Гога: "Ван Гог развил новую декоративную задачу с помощью мазков и цветовой поверхности, что было, очевидно, упрощением и стилизацией сезанновского способа письма. Абстрактные художники следовали за Ван Гогом, используя новую текстуру новым свободным способом. Жизнь живописной ткани в искусстве Сезанна есть просто результат его метода создания цвета и формы... Сезанновское замечание, что "натура больше в глубине, чем на поверхности", предполагает, что его основная задача была скорее в решении пространства, чем в декоративном узоре" 38. У Ван Гога, особенно в рассматриваемый период, интерес к "декоративному узору" часто выступает на первый план, хотя он в принципе пытается сочетать его с построением перспективы, так как видит в ней способ выразить бесконечность, движение в глубину. Однако поскольку природа представляется ему - особенно теперь - нерасчленимым тождеством жизни и смерти, духа и материи, вневременной "космической" протяженностью, постольку его стремление к уплощению пространства органично вытекает из этого "субстанционального" ощущения реальности.

Пространство как гармоническое мироустроение, как строй представление, со времен античности развивавшееся с теми или иными изменениями в европейском искусстве, - утратило для Ван Гога свою силу. На его трактовке пространства очень сильно сказалось влияние дальневосточного искусства и - шире - его миропонимания в целом.

Сезанн предлагал: "Трактуйте природу посредством цилиндра или шара, или конуса, причем, все должно быть приведено в перспективу, чтобы каждая сторона всякого предмета, всякого плана была направлена к центральной точке. Линии, перпендикулярные к горизонту, сообщают картине глубину, а в восприятии природы для нас важнее глубина, чем плоскость" 39.

Здесь суммируются его наблюдения над природой и классическим искусством, поскольку цилиндр, шар или конус как основные формы пластического истолкования пространства существуют со времен античной Греции и являются принадлежностью "пуссеновской" линии живописи, наследником которой он себя ощущал. Глубина в его картинах измеряется длительным и равномерно-ритмичным прорастанием из плоскости цветового рельефа, воссоздающего нерушимую цельность мира равновесием контрастов и гармонией планов. У Ван Гога в вопросах построения пространства нет четкости позиций - он меняет их в зависимости от образной задачи в каждом конкретном случае. Однако, если говорить об общей тенденции, то несомненным является нарастающее к концу пути предпочтение цветовой материи, располагающейся по плоскости и имеющей в конечном счете символический характер, нежели четкому построению глубины. Объяснение подобного предпочтения мы находим в следующих положениях: "Древний Восток, классическая античность, средневековье и архаизирующее искусство (например, Боттичелли) не признают ее (прямую перспективу. - Е. М.) именно за индивидуалистичность и случайность, которые она привносит в мир вне- и сверхсубъективного. Экспрессионизм избегает ее, наоборот, потому что она утверждает некую объективность, то есть трехмерное "действительное" пространство" 40.

И то и другое имеет отношение к Ван Гогу. Его метод самоотождествления с предметом изображения исключает как пространственное противопоставление себя миру, так и интерес к его объективной трехмерности. Он мир не являет, а выявляет. Отсюда пространство чаще всего становится для него не самоценным объектом изображения (за исключением тех случаев, когда оно является непосредственным "героем" картины), а средством выражения и в качестве такового полностью подчиненным основному материалу живописи цвету. Этот цвет, говорящий мазком, превращает пространство в пульсирующее вещество, в нескончаемое движение цветовых частиц - в воплощенный ток времени.

В одной из последних работ этого года, проведенного в Сен-Реми, все особенности периода, очищенные от случайностей, соединились в целостный образ. Речь идет об одном из лучших пейзажей Ван Гога - "Дороге с кипарисами" (F683, музей Крёллер-Мюллер). Как каждая итоговая вещь Ван Гога, "Дорога с кипарисами" знаменует момент собранности, готовности идти дальше, несмотря ни на что, и связанного с этой решимостью подъема. В самом сюжете дороги, по которой шагают двое мужчин (дружба) и катится экипаж с парочкой (любовь), есть что-то бодрящее, обещающее. Окаймленная желтой полосой густых камышей, дорога -символ надежд, будущего (ведь он сам собрался в путь), - подобно серебристой реке льется навстречу зрителю.

Но эта дорога-река лишена предметно-вещной конкретности - она ниоткуда и никуда лавиной мазков ниспадает к краю полотна, воплощая идею движения, мысленный уход - через сущности природы - к мечте. Такими же сущностями являют себя дерево, земля и небо. Неестественно огромный кипарис, этот трепетно струящийся ввысь столб темно-зеленого пламени, рассекает по-дневному ясное ночное небо с "тусклой луной, точнее, полумесяцем и преувеличенно яркой нежно-розовой и зеленой звездой..." (643, 574) на две части. Луна остается в правой части полотна, а звезда, преувеличенная до размеров солнца, - в левой, так что подлунный мир, как на старинных гравюрах, изображавших одновременно луну и солнце, предстает перед нами во вневременном охвате и безмерной протяженности.

Это полотно - одна из самых организованных структур позднего Ван Гога, в которой запечатлено сознание победы над смертоносным хаосом, каким ему явился мир по приезде в Сен-Реми. Просветленное небо, выжженная солнцем земля, огромная звезда - излюбленные космогонические мотивы Ван Гога уравновешены вокруг кипариса, этого "обелиска", наподобие памятника, воздвигнутого Ван Гогом природе Прованса.

Характерно, что в системе вангоговского пейзажа методу "очеловечения" природы сопутствует нивелирование человека. По мере того как небо, звезды, деревья, скалы приобретают выразительнейший облик "антропоморфных" предметов, сострадающих, гибнущих и возрождающихся вместе с художником, человек в его пейзаже - если он еще там присутствует - превращается в ничтожный атом, песчинку, в деталь композиционного узора. Формально это выражается в том, что фигура решается теперь Ван Гогом в живописной структуре картины как едва различимый элемент, как частица орнамента ("Мистический водопад", "Овраг Пейруле" и др.) либо просто, как комочек земли ("Жнец", "Этюд с крестьянином" и др.). А ведь он всегда мечтал показать "человека среди природы", но теперь для этой цели он может лишь копировать Милле. Разумеется, суть дела заключается в том, что он чувствует себя вырванным не только из человеческой среды, из бытового окружения, но и из жизни вообще. Его хорошо "налаженное" через живопись единство с миром природы тоже дало трещину: в таком мире, каким он предстает в "Звездной ночи", "Кипарисах", "Восходе луны", "Мистическом водопаде" и многих других пейзажах, человеку просто нет места - ведь перед нами образы, порождаемые чувством человеческого одиночества, бесприютности, отчаяния. Это - тоска одиночества, объективированная в образ природы и тем самым приобретающая значение сущностной черты бытия.

Если раньше природа была для Ван Гога только вместилищем жизни, то теперь она выступает и как образ хаоса, и как "смерч тоски", и как безжизненный мираж ("Вечерний пейзаж при восходе луны" и некоторые другие). Чувство одиночества приобретает у него поистине "космические" масштабы, и он реализуется как личность, растворяясь в безмерности мироздания. Солнце, луна, звезды, небо все больше соответствуют его попыткам выразить это самоощущение: земля не может вместить его духовной экспансии.

Зато человек, этот потерянный атом, как предмет специального изображения впервые воспринимается Ван Гогом вне системы образов, подчиненных определенной идее, а сам по себе, непосредственно, в неповторимый момент общения с людьми через искусство - когда между моделью и художником не остается никаких преград. Именно в этот последний период портрет как самостоятельный жанр достиг в творчестве Ван Гога своих вершин. Он создает такие шедевры портретного искусства, как луврский "Автопортрет", "Портрет старшего надзирателя в госпитале св. Павла" (F629, Швейцария, собрание А. Дюби-Мюллер), "Автопортрет" (F626, Нью-Йорк, собрание Дж. Хей Уитни), "Портрет доктора Гаше" (F753, Нью-Йорк, фонд С. Крамарского; вариант, F754, Париж, Лувр), в которых поднимается до высот подлинного трагизма, доступного живописи, когда каждый мазок трепещет болью истинного сострадания к человеку - к "другому".

Если раньше он чаще всего интерпретировал свои модели в духе идей и занимавших его замыслов - напомним хотя бы "японизированного" папашу Танги, - то теперь он находит путь к самому сокровенному в человеке - к его душевной боли, таящейся в глубинах его существа.

Его портреты этого времени как бы пропитаны в каждом движении кисти этой сверхчувствительностью художника к чужому страданию, как будто он взял на себя всю муку этих людей. Природа этой отзывчивости коренится, конечно, в его впечатлительности, в его сердце. Но теперь это сердце могло опереться на его руку, изощренную многолетней работой в передаче невидимых духовных импульсов жизни. С подлинностью автоматически точного движения его кисть воспроизводит нервные подергивающиеся лица, умоляющие о пощаде глаза этих пленников жизни - одного из соседей по убежищу, старшего надзирателя убежища, его жены, доктора Гаше, наконец, самого себя.

"Оцарапать вам сердце" - это выражение Достоевского как нельзя более точно выражает характер воздействия вангоговских портретов. Таков "Портрет надзирателя" - этого стража порядка в аду, где томятся больные и он сам, этот удивительно точно нарисованный человек с лицом экзекутора и душой страдальца. "Он - очень примечательная фигура того типа, о котором ты можешь составить себе представление по великолепному офорту Лагро, изображающему старого испанского аристократа, помнишь? Он служил в марсельской больнице во время двух эпидемий холеры. Словом, это человек, видевший бесконечно много страданий и смертей, и в его лице есть какая-то сосредоточенность" (604, 486).

Действительно, почти оцепеневшая фигура, скованная поза, застывшие черты выражают привычную поглощенность мрачными впечатлениями, которые невозможно охватить сознанием, но которые, причиняя боль, пробуждают в человеке его высшее существо. "Портрет с глубокой мыслью, портрет - душа модели - вот что обязательно должно появиться", - писал он Тео, с надеждой, что ему удастся осуществить эту программу.

Кажется, прошла вечность - так изменились его палитра, манера, стиль в целом. Но он не забыл своего давнего эттенского знакомца-батрака, который позировал ему, охватив руками голову. Гаагская литография с такого рисунка с надписью "На пороге вечности" послужила ему теперь для интерпретации давнего образа в новой живописной гамме. "Метафизическая" белизна колорита - это одна из самых светлых картин Ван Гога - переводит отчаяние, выраженное в душераздирающей позе старика, из психологически-эмпирического плана в план мучительных, бытийных вопросов: "На пороге вечности"...

Этот возврат к мотиву жалости, сострадания, столь сильного в начальном творчестве Ван Гога, говорит о том, что живопись для него была не только самоизживанием боли, но и постижением боли другого. И именно теперь, в последних своих работах, он вновь превращается в того Ван Гога, который обратился к живописи, движимый состраданием и сочувствием к людям. Только теперь медиумическая чуткость вангоговской линии превращает эту тему сострадания и жалости в структурную сущность его "почерка". Это даже уже не сострадание - это развертывание самого страдания, самой боли, самой тоски.

Когда он приехал в Овер и познакомился с доктором Гаше, заботам которого Тео поручил брата, он тотчас же усадил его позировать. "Я недавно написал портрет доктора Гаше с печальным выражением лица, столь характерным для нашего времени" (643, 573), - пишет он Гогену. Да, ему теперь нечего противопоставить этой печали, и он пишет ее, эту печаль: нервные, волнообразные мазки бегут в ниспадающем диагональном ритме, подвижное лицо словно каменеет на глазах в маску привычной скорби (этот эффект еще более подчеркнут в единственном офорте Ван Гога, изображающем доктора Гаше и отпечатанном на его же офортном станке). Книги и цветы - неизменные спутники неисправимых романтиков и чудаков, к которым принадлежат и художник и его модель, вносят живую ноту в одиночество человека среди безмерности ультрамаринового фона. Они словно якорь - в обоих вариантах портрета рука доктора Гаше лежит рядом с пучком дигиталиса - удерживают тревожную мысль этого закоренелого неврастеника на краю отчаяния.

Ван Гог писал Тео об этом портрете, что "вещь сделана с тем же настроением, что и мой автопортрет, который я захватил с собой, уезжая отсюда" (638, 519), то есть из Сен-Реми.

Он имел в виду луврский "Автопортрет" (F627, Париж, Лувр), который концентрирует в себе жизнеощущение, характерное для основного круга работ так называемого "спираль-периода", начатого "Звездной ночью". Эти спирали, клубящиеся позади фигуры и при всей своей орнаментальности воспринимаемые как символы, но не декоративные элементы 41, создают впечатление пространства-водоворота, засасывающей "трансцендентной" бездны. Ван Гог как бы изобразил себя среди космической ситуации, запечатленной в "Южной ночи" и других пейзажах, противопоставив ей свою ожесточенную сверхволю к спасению, свое голландское упрямство, все свои надорванные, но еще могучие духовные силы.

Его коренастая мужицкая фигура - вся статика - как монолит пирамиды возвышается на переднем плане, сдерживая вихревой напор и динамическое вращение мазков и спиралей. Но это - первое впечатление. Незыблемость пирамиды обманчива: внутри нее так же конвульсивно извиваются линии и борозды красок и притаился тот же вихрь. Не зря так близок состав человеческой плоти опалово-бирюзовому имматериальному веществу, холодным лунным пламенем охватившему фигуру Ван Гога 42. Они сотворены из единой субстанции - художник и язык хаоса, порожденный его воображением и как никакое другое явление бытия детерминирующий его сознание, его представление о мире. И потому такая обреченность читается во взгляде, источающем невыразимый страх и отчаяние, потому так закаменело судорожна неподвижность этой фигуры. Нечеловеческое единоборство художника, достигшего вершины своего творчества, подходит к концу: ему удалось выразить, как трагична сопряженность двух полюсов его "метафизики" бесконечного мира и человека, в своем стремлении преодолеть собственную конечность рвущегося к постижению тайн творящей природы, говорящего языком ее символов и оказывающегося во власти ее разрушительных стихий.

Все предшествующие автопортреты рядом с этим луврским воспринимаются как "маски", фиксирующие последовательные ступени "вызревания" отразившейся здесь сущности Ван Гога, его стремительного пути через ряд катастроф и возрождений к расцвету и гибели 43.

Таковым оказался опыт его свободы, его героической борьбы за личностное самоопределение в искусстве. Ван Гог в конце концов оказался один на один с неразрешимостью своей жизненной ситуации - своей судьбы. Его поздние работы в каком-то смысле можно определить как "систематику отчаяния", быть может, продлившую ему жизнь, но не спасшую его от гибели.

Выразительнейшей метафорой всего им пережитого и передуманного явилась "Прогулка заключенных" (F669, Москва, ГМИИ им. А. С. Пушкина), которая в контексте его портретов и особенно луврского "Автопортрета" вырастает до масштабов фаталистического символа. Это одна из самых "экзистенциальных" картин Ван Гога.

Написанная по гравюре Г. Доре из серии "Лондон", картина Ван Гога заостряет выразительность оригинала, снимая с него налет иллюстративности. Его занимает, конечно, не тюремный быт Лондона, а образ "земного ада", для которого Доре нашел столь впечатляющие компоненты, - бездонный каменный колодец, сделанный людьми для людей, и круговое вращение вереницы узников. Затылком к затылку, шагом в шаг, такие разные и такие похожие, как бесчисленные цветные кирпичики, громоздящиеся со всех сторон, они бредут по кругу, волоча за собой свои свинцовые тени.

Словно загипнотизированный ужасающей монотонностью этого " шаркающего" ритма среди каменного безмолвия, Ван Гог так же монотонно "выкладывает" кистью зелено-кирпичную кладку стен, холодные плиты пола. Его продирает озноб от этой леденящей клетки, где заживо похоронены несчастные и он сам, - с непокрытой рыжей головой он шагает, опустив плетьми руки, как сомнамбула или человек, получивший приговор.

Не только опыт Ван Гога - узника госпиталя св. Павла, не только воспоминания о "Записках из Мертвого дома", но и сознание безысходности человеческого существования, порожденное последовательной цепью пережитых им крушений, заставляет его придать образу Доре сокровенно-личный смысл. Эта картина, написанная в монохромной свинцово-зелено-мглистой гамме, напоминающей брабантский колорит "Едоков картофеля", не несет в себе, однако, той веры в свет, высветляющий тьму, с которой он начинал свой путь живописца. Круг его жизни замкнулся.

Правда, весной 1890 года он предпринимает еще одну попытку спасенияпереезд на север. Но дни его сочтены.

17 мая 1890 года Ван Гог приехал в Париж, где собирался провести день с Тео и его семьей. Он впервые увидел жену Тео, Иоганну, которая впоследствии в своих воспоминаниях сообщала, что Ван Гог, вопреки ее ожиданиям, оказался "сильным, широкоплечим, со здоровым цветом и веселым выражением лица; весь его вид выдавал твердую волю..." 44. Втроем они просмотрели картины Ван Гога, которыми битком была набита квартира Тео. Пришли Андрис Бонгер, отец и сын Писсарро, папаша Танги, Лотрек. Он побывал на нескольких выставках - выставке японского искусства, очередного Салона, где его поразил Пюви де Шаванн. Однако, несмотря на радость встречи, 21 мая он внезапно уезжает в Овер - местечко под Парижем, рекомендованное Тео для брата Камиллем Писсарро, который там работал и был дружен с доктором Гаше. В 70-е годы там жили и писали Моне, Гийомен, Сислей и Сезанн, которого доктор Гаше очень ценил и чтил. "В Париже я понял, что тамошняя суета - не для меня" (635, 517), - так объяснил Ван Гог свой отъезд.

Овер не обманул его ожиданий: "Овер очень красив. Здесь, между прочим, много соломенных крыш, что уже становится редкостью" (635, 517). Конечно, он тут же принимается их писать - эту осуществившуюся наяву мечту о северных деревушках, воспоминания о которых он писал в Сен-Реми ("Хижины с соломенными кровлями", F750, Ленинград, Эрмитаж). Новые впечатления сразу же вытесняют "южный" комплекс - победа Севера над Югом одержана. Прожив здесь всего немногим больше двух месяцев, Ван Гог оказался способным создать семьдесят картин и более тридцати рисунков.

"В Овере тема воспоминаний углубляется, он опять приобретает крестьянский мир, который было потерял". "Его решение писать "крестьянское" было для него прежде всего попыткой разрешить внутренние трудности" 45.

Колорит его новых картин как будто бы вышел из последних натюрмортов с букетами, написанных перед отъездом: зеленые поля и деревья, фиолетовая земля, желтое, розовое - все, словно омытое дождем. "Я уже замечаю, что пребывание на юге помогло мне лучше увидеть север" (636, 517), навевающий на него "покой Пюви де Шаванна" (637, 518). Кривые, арабескоподобные линии, спирали и "водовороты" мазков в Овере исчезают. Эти "вихревые" структуры дезинтегрируются, уступив место более упорядоченным струящимся линиям и штрихам. Они образуют во многих пейзажах, как тонко подметил Мейер-Грефе, поверхности, "напоминающие Арта ван дер Неера и Ван Гойена". "Только из их скромной растительности все это превращается в Uhrwald (дремучий лес) здесь не надо было бороться с мистралем и всей той чертовщиной, которая приходила с мистралем" 46, - добавляет Мейер-Грефе.

Воодушевление от долгожданной встречи с Севером выливается в целый поток картин, изображающих окрестности Овера, поля, куски полей с переплетающимися тяжелыми колосьями пшеницы, полными зерна, фрагменты кустов, усыпанных цветами, которыми Ван Гог знаменует, как всегда, свою жажду раствориться в природе без остатка ("Пшеница с васильками", F808, частное собрание; "Колосья пшеницы", F767, Амстердам, музей Ван Гога; "Розы и жук", F749, там же; "Маки и бабочки", F748, там же, и др.).

За полотном с хижинами, крытыми соломой, следуют другие, где улицы Овера выглядят похожими на голландские деревушки: хижины, подобно живым существам, льнут друг к другу, что еще более подчеркивается движением волнистых линий, создающих ритм, звучащий в унисон ("Дома в Овере", F759, Толидо, Художественный музей; "Дома Овера", F804, Вашингтон, собрание Филлипс). Его больше всего привлекает вид Овера в окружении хлебных полей, придающих городу неповторимый сельский аромат ("Поля и Овер на заднем плане", F801, Амстердам, музей Ван Гога; "Вид церкви близ Овера", F803, США, собрание Э. Тейлор; "Вид Овера", F799, Амстердам, музей Ван Гога; "Вид Овера с церковью", F800, Провиденс, Род-Айленд, Музей искусств, и др.).

Один из таких пейзажей - "Дорога в Овер" (F802, Хельсинки, Художественное собрание I Атенеум) с островерхими крышами домов, покрытыми красной черепицей, весь "пропитан" духом Голландии. Густые, отстоявшиеся, как старое вино, краски домов темнеют на фоне лимонного неба с серыми обрывками облаков, напоминая нюэненские пейзажи с хижинами. Он пишет "Сад Добиньи" (F776, Нью-Йорк, фонд С. Крамарского; F777, Базель, Публичное художественное собрание - вариант с черным котом) - дом, едва выступающий из цветущих деревьев и кустов, где жил и работал Добиньи, его любимый пейзажист в нюэненские годы, словно бы тешась девизом "назад к барбизонцам".

14 июля, в день взятия Бастилии, Ван Гог создает одну из самых "веселых" своих картин: "Ратуша в Овере 14 июля" (F790, Чикаго, собрание Л. Б. Блок). Два дерева фланкируют композицию, флажки кокетливо резвятся на ветру, а ратуша напоминает не то пагоду, не то сказочный теремок 47. И как настоящий символ его радостной встречи с Севером возникает его удивительный пейзаж "После дождя" (F760, Москва, ГМИИ им. А. С. Пушкина), с его сверкающе чистыми красками - эта северная идиллия с мокрой дорогой, перерезающей полотно, игрушечной коляской, таким же игрушечным поездом и землей, пропитанной благодатной влагой и весело пестреющей, как лоскутное одеяло, сшитое рукой волшебника цвета.

В этой работе особенно наглядны изменения, которые произошли в манере и почерке Ван Гога. "Барочная" взвинченность мазка полностью исчезла. Ван Гог "выстраивает" пространство, методично прокладывая в грунте уверенными и неторопливыми движениями кисти борозды зеленого, фиолетового, желтого, как бы следуя за естественным рельефом земли, но совершенно не прибегая к иллюзии. "Кирпичики" его кладки - всех оттенков зеленого и фиолетового, голубые, красные, сероватые - слагаются в картину на редкость безмятежного и счастливого единения с природой.

Стремясь придать своим воспоминаниям полноту, определенность реального явления, Ван Гог с особым подъемом и страстью пишет готическую часовню достопримечательность Овера, - напомнившую ему башню в Нюэнене. "Это почти то же, что этюды со старой башней и кладбищем, которые я делал в Нюэнене, за исключением того, что цвет теперь, вероятно, более выразителен, более богат" 48, - сообщает он Виллемине. Но дело не только в колористических достижениях. Воспоминания о скромной нюэненской башне, неотъемлемой от пейзажа родного крестьянского края, лишь обостряют его восприятие "напоминающей витражи" часовни, принадлежащей, как и арльский портик св. Трофима, "иному миру". Переливающаяся синими рефлексами лилово-оранжевая масса здания, схваченная каркасом острых ребер и искривленных пилястр и контуров, увенчивает холм, словно произрастая из бесчисленных многоцветных мазков, устремленных к ее подножию. Вся она подобна ослепительно сверкающему видению, "организму, который вышел из души" вместе с бездонным синим небом, написанным чистым кобальтом.

Но как не похожа эта оверская синева на огнезвездную синь арльских ночей, такую же наполненную светом, как желтизна дней. В ней нет напоминания ни о свете, ни о ночи, прародительнице дня, - это вневременная "трансцендентная" глубина, выразительно названная М. Шапиро "пульсирующей, мерцающей пустотой" 49. В этом образе, вобравшем вангоговские страхи и зловещие предчувствия, появились нотки чуждого ему мистицизма, позволившие А. М. Хаммахер сказать, что "импрессионистичность видения перерождается здесь в видение Эль Греко" 50.

Новый оверский синий, этот кобальт, обладающий качеством невесомости и глубинности, Ван Гог вводит и в свои портреты - "Автопортрет" (F626), "Портрет Аделины Раву" (F769, Лозанна, частное собрание, и F786, Кливленд, Художественный музей), "Портрет доктора Гаше". Ван Гог не оставил своего намерения писать "мужчин и женщин так, чтобы вкладывать в них что-то от вечности..." (531, 390). Напротив, пожалуй, именно теперь он достиг той вибрирующей отвлеченности колорита, которая отвечала его намерению представить своих современников "одновременно и людьми другой эпохи и гражданами нынешнего общества..." (605, 492).

В Овере Ван Гог отдает явное предпочтение форматам с горизонтальной протяженностью, в отличие от вытянутых вверх, как это было в Париже и Арле. Здесь несомненно проявилось влияние Пюви де Шаванна, интерес к которому и восхищение которым у Ван Гога особенно возросли в последний год жизни. Но, по-видимому, для Ван Гога имело значение и то направление в стилистических исканиях, которое он наблюдал у своих друзей, особенно Бернара, стремившегося возродить "средневековые шпалеры" (Б. 21, 564), но на самом деле прокладывавшего пути к господствующей живописной форме стиля модерн декоративному панно. Значительная часть его пейзажей написана в размере 50X100 (с небольшими отклонениями). Таковы "Снопы пшеницы" (F771, Лондон, собрание Ч. Бетти), "Стволы деревьев и фигуры" (F773, Цинциннати, Музей Цинциннати), "Равнина Овера" (F775, Вена, Австрийская галерея), "Сад Добиньи" (F776, Нью-Йорк, фонд С. Крамарского, и F777, Базель, Публичное художественное собрание) и многие другие. Во всех этих пейзажах находит выход стремление Ван Гога сочетать принципы традиционной перспективы с выразительностью движения живописной "материи". Сознавая "конфликтность" такого сочетания, Ван Гог ищет в горизонтальных вытянутых форматах возможности для его более органичного разрешения. Так, например, в картине "Стволы деревьев и фигуры" 51 ему удается удовлетворить свое влечение к изображению глубины, сохраняя при этом неразрушенной плоскость; стволы уходят рядами вглубь, но цветовое решение, одинаково интенсивное с точки зрения светосилы, "выводит" эту глубину на поверхность картины. Тот же прием наблюдается и в других пейзажах, например в "Равнине Овера", где в широкой панораме уходящих к далекому горизонту полей Ван Гог изливает свою ностальгию по просторам Голландии. Однако движение, даже, скорее, беспокойное "шевеление" коротких угловато-изломанных линий и штрихов, сочетающихся в разнонаправленных ритмах, из которых складывается фактура поверхности, связывает планы исключительно посредством ритмической разработки цвета. В одном из самых сильных пейзажей этого рода - "Поля перед грозой" (F778, Амстердам, музей Ван Гога) движение фактуры приобретает особо драматический характер. Черно-синяя глубина грозового неба как бы порождает спонтанное перемещение отчетливо прерывистых мазков по поверхности полотна, непосредственно передающих восторг и ужас перед надвигающейся бурей. Это образ природы, характеризующий состояние Ван Гога в последние дни жизни.

И, наконец, в одной из самых последних работ (около 9 июля 1890 г.) выразительность живописного пространства полностью отождествляется с этой клубящейся на поверхности россыпью желто-сине-черных отрывистых мазков, то собирающихся в ритмически связанные группы, то рассыпающихся на глазах в некую "невнятицу". Это небо, обрушившееся на землю, эта дорога, ведущая в никуда, создают образ мира, лишенного предметности и глубины, наполненного зловещим граем взметнувшегося воронья 52.

Смятение, с которым он пытался справиться, бешено работая и делая иногда по одной-две вещи в день, чуть ли не "автоматически" изливается иногда в его холсты, некоторые из которых так и остаются сырыми слепками его неодолимой нервозности.

В нескольких вещах Ван Гог как бы продолжает "гогеновскую" линию своих исканий, приближаясь к тому же стилю, которому положат начало такие "гогениды", как Морис Дени и другие предшественники "art nouveau" ("Юная девушка, стоящая на фоне пшеницы", F788, Вашингтон, Национальная художественная галерея; "Двое детей", F783, Париж, Лувр; F784, Франция, частное собрание; "Девочка с апельсином", F785, Винтертур, Швейцария, собрание Л. Эггли-Ханлозер; "Женщины, гуляющие среди полей", F819, Сан-Антонио, Техас, Институт искусств). В этих работах значение приобретают сопоставления плоскостных пятен светлых оттенков, силуэтных решений фигур и контурная обводка, объединяющая силуэты в декоративные композиции с плавными, "певучими" линиями. Этот более нежный и бледный колорит Хаммахер определяет как "прелюдию к модерну" 53.

Подобные работы Ван Гога знаменуют собой начало процесса, который через несколько лет после его смерти охватит искусство северных стран, объединившихся вокруг поисков "большого" стиля эпохи. Если раньше он сближался с предтечами этого будущего стилистического течения символистическими тенденциями своего творчества, то в названных работах он открывает именно те пространственно цветовые принципы, которые определят стиль "модерн": визуальное равноправие в композиции полотна изображения и фона, подчеркивание их единства, исчезновение резких цветовых контрастов и в то же время внимание и особый вкус к разработке линейных очертаний, образующих выраженную ритмическую основу композиции.

Однако не надо забывать, что эти вещи создавались почти одновременно с теми, которые положили начало движению фовистов и экспрессионистов. Живопись Ван Гога - это язык, сущность и ценность которого заключена не в стиле, манере или гармонии, а в индивидуальности жизни неповторимой личности, которую он реализует, используя все доступные ему возможности.

Между тем тоска и страх перед будущим нарастали. Правда, доктор Гаше, с которым Ван Гог сошелся, считал, что болезнь Ван Гога не более, чем гипертрофия творческих сил человека, превращающая, по его мнению, почти всех художников в "сумасшедших". Он не придавал значения приступам Ван Гога, всячески поощряя его заниматься живописью, в которой сразу же разглядел присутствие огромного таланта. Будучи любителем-художником, принимавшим участие в выставках Салона отверженных, Гаше был еще более примечателен как один из тех людей, кто оценил новую живопись сразу же при ее появлении. Он знал Курбе, любил Домье, Сезанна, Писсарро, Добиньи, Гийомена и многих других, равно, как и писателей и поэтов тогдашней Франции. Республиканец и вольнодумец, дарвинист и хиромант, поклонник всех новшеств - от гомеопатии до кремации, он вызвал большую симпатию и участие Ван Гога, увидевшего в этом чудаке и эксцентрике одинокую страдающую душу. Но никогда у Ван Гога не могла возникнуть с ним та простая дружба, облегчающая сердце, как с папашей Танги или почтальоном Руленом. Нервозность доктора Гаше, так проникновенно запечатленная им в портрете, очень скоро стала раздражать Ван Гога и он начал избегать его общества. Он очень озадачил Тео, который так надеялся на Гаше, обещавшего присмотреть за братом, когда написал: "Я думаю, мы никоим образом не можем рассчитывать на доктора Гаше. Во-первых, он болен еще сильнее, чем я, или, скажем, так же, как я. А когда слепой ведет слепого, разве они оба не упадут в яму?" (648, 525).

Таким образом, в Овере он оказался не менее одиноким, чем где бы то ни было. Голландский художник Антон Хиршиг, случайно снимавший комнату у тех же хозяев, что и Ван Гог, впоследствии вспоминал, что свои работы, едва успевавшие просохнуть, он складывал в темном, грязном сарайчике для коз. "Никто не смотрел на них" 54, - писал он. Несмотря на то, что в Овере работало много художников, в том числе голландцев, он держался от них в стороне. У Ван Гога, по-видимому, совершенно пропал интерес к какому-либо общению. Силы его были на исходе. "Моя жизнь подточена в самом корне и бреду я неверными шагами" (649, 525). Он, как мы видели, готов был принять нищету, голод, даже одиночество, до тех пор, пока его внутренняя жизнь и работа подчинялись какой-то программе, каким-то планам, каким-то надеждам на будущее. Даже в Сен-Реми он сумел свою борьбу с болезнью и Югом превратить в идею, направлявшую его волю к творчеству. И вот теперь, в Овере, когда он достиг такой свободы в выражении своих замыслов и, "работая кистью", чувствовал себя "куда уверенней, чем до отъезда в Арль" (1638, 519), им полностью завладело "чувство предельной тоски и одиночества" (649, 525), которые он "не побоялся выразить" в своих последних этюдах бескрайних хлебов под пасмурным небом. "Север" был его последней победой. Впереди уже ничего не было. И даже их, казалось бы, нерушимый "симбиоз" с Тео распадался: Винсент считал, что Тео должен теперь принадлежать семье. Их совместная работа кончилась. Последняя попытка Ван Гога разрешить свои проблемы без Тео была обращена к Гогену. Он, словно пытаясь оттянуть неминуемый конец, высказывает Гогену свое намерение приехать в Ле Пульдю, бретонское местечко, где работает Гоген со своим учеником и другом де Хааном. Гоген в уклончивой форме дает ему понять, что этот приезд невозможен: "Твоя мысль о приезде в Ле Пульдю кажется мне превосходной, но, к сожалению, это неосуществимо, потому что мы - де Хаан и я - находимся далеко от города, в настоящей дыре, где нет никаких средств сообщения, кроме наемной телеги. А для больного человека, которому иногда может понадобиться врач, это слишком тяжело... Кроме того, если мне удастся осуществить поездку на Мадагаскар, в начале сентября меня уже здесь не будет... Вот, говоря со всей откровенностью, какова ситуация, хотя один Бог знает, как бы я был счастлив, будь с нами мой друг Винсент" 55.

В конце июня Тео сообщил, что у него произошли серьезные стычки с хозяевами, в результате которых ему грозит увольнение. Мысль о том, что он, бывший всегда обременительной обузой для своего брата, станет ему теперь особенно в тягость, приводит Ван Гога в ужас. К этому сообщению добавляется весть о болезни маленького Винсента. Ван Гог, не в силах сдерживать свои чувства, едет в Париж, где застает измученных Тео и Иоганну. Встреча на этот раз была безрадостной, так же как и впечатления от посещения художников. У него создалось ощущение, что "художники все ближе и ближе подходят к последней черте. Все это так, но не поздно ли уже доказывать им полезность объединения? И если даже такое объединение будет основано, не потерпит ли оно крах, раз потерпит крах все остальное? Ты, быть может, скажешь мне, что некоторые торговцу могут объединиться для поддержки импрессионистов. Но ведь это будет лишь временная мера. Мне кажется, личной инициативы все равно мало, и, поскольку опыт не удался, стоит ли все начинать сызнова?" (651, 526).

И это писал Ван Гог, отдавший мысли об объединении художников столько сил, страсти и веры. Теперь у него ничего уже не осталось, кроме тревоги и страха. "Вернувшись сюда, я был очень удручен и все время думал о той буре, которая нависла и надо мной, и над вами...". "Разве мало с нас того, что мы почувствовали, когда под угрозу ставится наш хлеб насущный? Разве мало с нас того, что мы по многим другим причинам увидели, на каком тонком волоске висит наше существование?" (649, 525).

27 июля 1890 года Ван Гог достал - неизвестно как - револьвер и ушел в поля. Там он выстрелил себе в сердце, но пуля прошла немного ниже, так что, несмотря на рану, он сумел вернуться в свою каморку в гостинице. Когда его хозяин, г-н Раву, не дождавшись постояльца к обеду, зашел к нему, Ван Гог лежал в постели, лицом к стене, истекая кровью. По его просьбе был позван доктор Гаше, пришедший в сопровождении своего сына Поля. Ван Гог, находившийся в здравом уме и ясной памяти, рассказал ему о своем намерении покончить с собой и умолял ничего не сообщать о случившемся Тео. Дать его домашний адрес он отказался. Однако доктор Гаше, осмотревший рану и убедившийся, что он не сможет извлечь пулю, послал записку Тео на службу, который, получив ее, приехал в Овер на следующий день после описанных событий. Ночь накануне его приезда Ван Гог провел под присмотром сына доктора Гаше, который впоследствии сообщил, что раненый не спал и молча курил трубку 56. Ван Гог мужественно ждал конца и надеялся на него: "Не плачь, так всем будет лучше", - сказал он, увидев Тео. Братья проговорили оставшееся им время. Винсент промолчал о своем последнем письме к Тео, лежавшем в его кармане и оставшемся недописанным: "Что ж, я заплатил жизнью за свою работу, и она стоила мне половины моего рассудка. Но ты-то, насколько мне известно, не принадлежишь к числу торговцев людьми и умеешь стать на сторону правого, так как поступаешь действительно по-человечески. Но что поделаешь?" (652, 527). Ответом на этот вопрос стал его выстрел 57. Тео понимал, что этот выбор Винсента сделан сознательно и знал почему. "Бедняга, - писал он сестре, - судьба была не слишком благосклонна к нему, и у него уже не осталось иллюзий... Если бы только нам удалось вселить в него немножко мужества и он захотел жить!" 58. Но Ван Гог на все попытки Тео и доктора Гаше спасти его отвечал: "Тоска останется навсегда" 59. Он больше не хотел с ней бороться. В час ночи 29 июля 1890 года он умер.

30 июля состоялись похороны, на которые приехали немногие друзья: папаша Танги, Шарль Лаваль, Эмиль Бернар, Люсьен Писсарро и другие. На гроб Ван Гога положили подсолнечники. Его могила находится на маленьком оверском кладбище, на высоком холме, возвышающемся над равниной, которую он так часто писал.

Тео, развивший было после похорон брата деятельность по устройству выставки его работ, неожиданно заболел нервным расстройством и ровно через полгода после смерти брата скончался в Голландии. Позднее его вдова перенесла прах Тео в Овер, и братья вновь соединились.

В Салоне Независимых 1891 года была сделана специальная посмертная экспозиция из десяти картин Ван Гога, которая имела успех. Октав Мирбо написал о Ван Гоге восторженную статью 60. В 1892 году открылась другая выставка, состоявшая из шестнадцати работ Ван Гога, в организации которой принял самое деятельное участие Эмиль Бернар, несмотря на противодействие Гогена, боявшегося привлечь внимание публики к искусству "сумасшедшего".

Эти выставки положили начало всеобщему признанию Ван Гога, которое после выставки у Бернхейма-младшего в 1906 году приняло триумфальный характер.

Заключение

Если историю искусства понимать как закономерно стадиальную смену стилей и направлений, возникающих на основе национальных традиций и школ, Ван Гог, строго говоря, выпадает из любого направления. Однако истории искусства пришлось "перегруппироваться" ради этого самоучки, который не укладывался в рамки отдельных направлений, течений и школ.

Мы видели, что духовная напряженность вангоговской работы определялась его исключительным интересом к самораскрытию через живопись, к живописи как средству, объективирующему, опредмечивающему духовное, невидимое, личное, интимное. К формированию такого языка можно было подойти только как к акту индивидуального творчества, используя весь ему известный опыт применительно к себе, то есть обращаясь к тем традициям и тем именам, которые преломлялись во внутреннем мире его личности, - иногда поверх веков, поколений, границ. Вот почему, живя в Голландии, он видел свое родство с Милле, Делакруа и даже с японцами. Вот почему, соприкасаясь с многими, он оставался одиночкой. Среди импрессионистов он был романтиком, символистом, синтетистом, помешанным на суггестивном цвете. Среди символистов импрессионистом, прикованным к природе, не выносящим "абстракции" и "худосочных символов".

Пасынок голландской, незаконный сын французской школы, он "перетасовал" все те многочисленные направления, которыми интересовался и у которых учился. И если импрессионисты, Сезанн, Сёра, даже Гоген и другие и делали "революцию" в русле непрерывно развивающихся традиций, то Ван Гог утвердил революцию как новую традицию живописи. Ведь традиция существует непрерывно там. где живопись - цель: Делакруа, импрессионисты, Сезанн, кубисты и т. д. Там, где живопись средство, как у Ван Гога, традиция рвется.

Огромная светлая личность Ван Гога отбрасывает на историю искусства и некую тень. Начиная с первого выступления фовистов в 1905 году, выдвинувших Ван Гога как свое знамя, он получил славу родоначальника всех спонтанно-разрушительных, экспрессионистических течений, которые, так или иначе видоизменяясь, вспыхивали на протяжении XX столетия, сотрясаемого мировыми войнами, революциями, социальными крушениями и духовными кризисами. Дух искания и неудовлетворенности, оппозиции и преодоления достигнутого благодаря таким художникам, как Ван Гог, был признан неизбежным нравственным фоном творчества. Однако борьба за обновление искусства, не связанная с потребностью создавать в искусстве картину отношений человека и мира, адекватную реальности, превращала новаторство в самоцель. Конечно, этого не скажешь про Ван Гога. И все же именно он явился первооткрывателем трагической коллизии между свободой самовыражения и великим художественным опытом и знанием, накопленными человечеством, коллизии, явившейся источником многих противоречий и парадоксов в развитии искусства XX века.

Очевидно, именно это имел в виду Пикассо, когда говорил: "Со времени Ван Гога мы все самоучки, можно даже сказать примитивы. Традиция впала в академизм, и нам приходится заново сочинять весь язык, и каждый живописец нашего времени имеет право сочинять этот язык от а до z. Поскольку твердые законы больше не в ходу, художникам нельзя применять априорные критерии. В каком-то смысле это - освобождение, но в то же время это странное ограничение: когда художник начинает выражать свою личность, он столько же приобретает в области свободы, сколько теряет в строе и порядке. И очень вредно не иметь возможности быть зависимым от какого-либо закона" 61.

В Ван Гоге сошлись как бы две тенденции, вернее, два пласта всякой художественной культуры, давно уже разошедшиеся и жившие каждый своей отдельной жизнью. Один самодеятельный, спонтанно порождаемый человеческой потребностью в творчестве, вытекающем из образа жизни и так же связанном с культурой, как способ обработки земли, манера одеваться, строить и чувствовать, - то, что осталось лишь в народном искусстве (с чем, кстати, и связано тяготение Ван Гога к вневременным, "вечным" формам примитива, лубка, крестьянского календаря и т. д.). И другой - личностно-культурный, оснащенный всем тем духовным багажом, который выработал XIX век, начиная с романтизма. Особое место Ван Гога, о котором говорилось в начале вступления, заключается именно в том, что в его личности, жизни и творчестве произошла интеграция этих разъединенных в условиях буржуазного общества пластов культуры.

Трагедия Ван Гога стала таким важным явлением истории искусства не только и не столько потому, что он был "жертвой времени", а потому, что в поисках выхода из своей жизненной драмы он вернул творческому процессу мировоззренческое значение. Новое понимание задач искусства, которое знаменует его творчество, явилось отражением изменений во взаимоотношениях человека и мира, общества и личности, культуры и природы, которые произошли в XIX веке и осмысление которых создало новые направления общественно-философской, научной и эстетической мысли, не говоря уже о художественной.

Однако, в отличие от большинства своих современников, осмыслявших эти изменения как разрыв жизненного и эстетического, Ван Гог положил в основание своей жизни и творчества их единство, доказательством чего сделал каждый день своей жизни. Правда, эта жизнь была, как мы видели, в какой-то степени уникальным экспериментом - экспериментом с трагическим концом, предопределенным его характером, как неизбежность его судьбы. И все же благодаря его нравственному подвигу, его героическим усилиям и его страданиям само понятие творчества приобрело для последующих поколений значение напряженной духовной деятельности, формы активного самопознания, способа преодоления не только ужасов жизни, но и разрыва - между "я" и миром.

Примечания

Вступление

1 К. Jaspers, Strindberg und Van Gogh. Versuch einer pathographischen Analyse unter vergleichender Heranziehung von Swedenborg und Holderlin, Berlin, 1926, S. 126.

2 J. Meier-Graefe, Vincent, Bd l, Munchen, 1921, S. 13.

3 J. Leymarie, Qui etait Van Gogh? Geneve, 1968, p. 8 (в дальнейшем op. cit.).

4 F. Erpel, Die Selbstbildnisse Vincent van Goghs, Berlin, 1963, S. 44.

5 J. Meier-Graefe, op. cit., S. 14.

6 A. Aurier, Les Isoles - Vincent van Gogh. - "Mercure de France", janvier 1890 (цит. по кн. "Vincent van Gogh. Samtliche Briefe", Bd 6, Berlin, 1968, S. 91).

7 M. Schapiro, Van Gogh, Koln, 1957, S. 10.

8 J. Leymarie, Symbole et realite chez van Gogh. - "Mededelingen", s'Gravenhage, 1954,

№ 1-2, p. 42.

9 E. M. Мелетинский, Поэтика мифа, M., 1976, стр. 28.

Человек среди людей

1 E. H. du Quesene-van Gogh, Persoonlijke Herinneringen aan Vincent van Gogh, Baarn, 1910 ("Samtliche Briefe", Bd 6, S. 182).

2 I. van Gogh-Bonger, Предисловие к собранию писем Ван Гога ("Brieven aan zijn Broeder", Amsterdam, 1914; цит. по кн. "Samtliche Briefe", Bd 6, S. 178).

3 "Samtliche Briefe", Bd 6, S. 179.

4 Публикацию ее рисунков см.: R. Wallac, The world of Van Gogh, New York, 1969.

5 "Samtliche Briefe", Bd 6, S. 182. 6 Там же, стр. 207.

7 Там же.

8 Ван Гог, Письма, М. - Л., 1966, стр. 45, (письмо брату художника Тео, № 121). В дальнейшем ссылка на это издание будет даваться сокращенно в скобках, где первая цифра обозначает номер письма, вторая - страницу. Буква перед цифрами указывает адресата (Б. - Э. Бернар, Р. - А. ван Раппард, В. Виллемина, сестра Ван Гога).

9 "Samtliche Briefe", Bd 6, S. 184.

10 Цит. по кн.: J. Leymarie, op. cit., p. 14.

11 K. Jaspers, op. cit., S. 114.

12 M. Schapiro, op. cit., S. 10.

13 См. "Samtliche Briefe", Bd 5, S. 335-340.

14 Об этом периоде его жизни см.: M. Brasse, Vincent van Gogh als Buchhandiungsgehilfe. - "Kunst und Kunstler", August 1914.

15 "Samtliche Briefe", Bd 6, S. 196.

16 Там же, стр. 206.

17 Там же, стр. 207.

18 Там же, стр. 215.

19 Там же, стр. 216.

20 Там же, стр. 213.

21 Цит. по кн.: Винсент ван Гог, Письма, в 2-х томах, т. I, "Academia", Л. - М., 1935, стр. 31. (В дальнейших ссылках - Винсент ван Гог, Письма...)

22 A. Szymanska, Unbekannte Jugendzeichnungen Vincent van Goghs, Berlin, 1947, S. 48.

23 Об этом говорит так называемая "Вторая тетрадь юношеских рисунков Ван Гога". См. об этом: A. Szymanska, op. cit., S. 38.

24 "Samtliche Briefe", Bd 6, S. 212.

26 Там же.

26 Здесь и в дальнейшем названия работ, их местонахождение и номер даются по последнему изданию полного научного каталога произведений Ван Гога, составленного голландским исследователем Ж.-Б. де ла Файем. См. "The works of Vincent van Gogh. His painting and drawings", by J.-B. de La Faille. Introduction by A. M. Hammacher, Amsterdam, 1970.

27 A. Szymanska, op. cit., S. 29.

28 "Samtliche Briefe", Bd 6, S. 213.

29 В дальнейшем - музей Крёллер-Мюллер.

30 В дальнейшем - Амстердам, музей Ван Гога.

31 "Samtliche Briefe", Bd 5, S. 313.

32 См. "Museum-Journal", N 4, October 1959.

33 A. Szymanska, op. cit., S. 24.

34 Там же, стр. 33.

35 J. Leymarie, op. cit., p. 7.

36 Г. Марцинский, Метод экспрессионизма, M., 1913, стр. 12.

37 A. В. Михайлов, Вводная часть доклада "Генрих фон Клейст и проблемы романтизма". - Сб. "Искусство романтической эпохи" (материалы научной конференции), М., 1969, стр. 119.

38 П. Гайденко, Трагедия эстетизма, М., 1968, стр. 136.

39 Герой книги, которую Ван Гог читал.

40 См.: J. Rewald, Les amities de Vincent van Gogh et ses lettres a van Rappard. - "Le point", novembre 1937.

41 Ю. Мейер-Грефе, Импрессионисты, М., 1913, стр. 10.

42 Цит. по кн.: Винсент ван Гог, Письма..., т. I, стр. 130.

43 Ф. М. Достоевский, Собрание сочинений, т. 7, М., 1957, стр. 261.

44 Сравнение принадлежит Н. М. Щекотову (см.: Винсент ван Гог, Письма..., т. I, стр. 31).

45 Там же.

46 W. Uhde, Vincent van Gogh in Farbeii, Pheidon Verlag, 1958, S. 6.

47 П. Перцов, Французская живопись в частных собраниях русских коллекционеров, М., 1914, стр. 15.

48 Я. Тугендхольд, Французское искусство и его представители, Спб., 1919, стр. 74.

49 Ю. Мейер-Грефе, указ, соч., стр. 156.

50 R. Wallac, op. cit., p. 30.

51 Сравнение Ван Гога с Достоевским стало едва ли не традицией. Первым ассоциировал Ван Гога с русским писателем Ю. Хавелар (У. Havelaar, Vincent van Gogh, Amsterdam, 1915), затем Ю. Мейер-Грефе (J. Meyer-Graefe, op. cit.), согласно которому Достоевский предвосхитил судьбу Ван Гога, равно как и Ван Гог пережил моменты, сходные с судьбой Достоевского. О близости Ван Гога с Достоевским писали Я. Тугендхольд ("Винсент Ван Гог", М., 1919); H. M. Щекотов (вступительная статья к кн. Винсент ван Гог, Письма...); В. Нигг (W. Nigg, Religiose Denker - Kierkegaard - Dostojewsky - Nietzsche Van Gogh, Bern - Leipzig, 1942); Ж. Леймари (J. Leymarie, op. cit.); A. M. Хаммахер ("The works of Vincent van Gogh. His painting and drawings" by J.-B. de la Faille. Introduction) и др.

52 M. Бахтин, Поэтика Достоевского, М., 1966, стр. 103-104.

53 Цит. по кн.: Винсент ван Гог, Письма..., т. II, стр. 344.

54 Там же, т. I, стр. 64.

55 Л. Вентури, От Мане до Лотрека, М., 1958, стр. 101.

56 Цит. по кн.: А. Перрюшо, Сезанн, М., 1966, стр. 300.

57 Ю. Мейер-Грефе, указ, соч., стр. 178.

Крестьянский художник

1 О. Шпенглер, Закат Европы, т. I, М. - Л., 1923, стр. 191.

2 Цит. по кн.: Винсент ван Гог, Письма..., т. II, стр. 345-346.

3 Образ, навеянный Ван Гогу чтением романа Э. Золя "Жерминаль".

4 Эта близость, доходящая до нежности - руки, устремленные навстречу друг другу, как рождающиеся рукопожатия, - особенно выразительно передана в литографии "Едоки картофеля", исполненной в апреле 1885 г. (F1661, Амстердам, музей Ван Гога; музей Крёллер-Мюллер).

5 M. Schapiro, op. cit., S. 38.

6 Писание из головы.

7 Цит. по кн.: Винсент ван Гог, Письма..., т. II, стр. 346.

8 R. Wallac, op. cit., p. 33.

9 J. Bialostocki, Stil und Ikonographie, Dresden, 1965, S. 184.

10 Имеются в виду художники нового времени. О символизме Ван Гога есть специальная работа (H. Graetz, The symbolic language of Vincent van Gogh, New York, 1963), основным недостатком которой является, на наш взгляд, односторонний уклон в сторону фрейдизма. См. также: J. Leymarie, Symbole et realite chez van Gogh. - "Mededelingen", 1954, N 1-2.

11 J. Bialostocki, op. cit., S. 186.

12 Там же.

13 Ж. Леймари указывает еще один смысл: белая книга и погашенная свеча на темном фоне значат - memento mori (J. Leymarie, op. cit., p. 4).

14 J. Bialostocki, op. cit., S. 185.

15 Там же.

16 С. Аверинцев, Аналитическая психология К. Г. Юнга и закономерности фантазии. - "Вопросы литературы", 1970, № 3, стр. 116.

17 M. Schapiro, op. cit., S. 34.

18 K. Badt, Die Farbenlehre van Goghs, Koln, 1968, s. 13.

19 Сообщение В. Хагемана Эммануэлю дю Бом, 1938 (цит. по кн. "Samtliche Briefe", Bd 6, S. 262).

20 Там же, стр. 263.

21 См.: W. Uhde, op. cit., S. 12; M. Florisoone, Van Gogh, Paris, 1937, p. 37; Ch. Terasse, Van Gogh - peintre, Paris, 1935, p. 60.

22 M. E. Тральбот считает, что влияние японцев заметно в нюэненском "Зимнем пейзаже" (F194, Гаага, собрание Ш. Б. Бреммер; см.: M. E. Tralbaut, Vincent van Gogh in zijn Antwerpsche periode, Amsterdam, MCXIXLVII1 S. 102-103).

23 H. Hofstutter, Symbolismus und die Kunst der Jahrhundertwende, Koln, 1965, S. 160.

Попутчик импрессионистов

1 Цит. по кн.: Дж. Ревалд, Постимпрессионизм. От Ван Гога до Гогена, М. - Л., 1962, стр. 24.

2 Сходство антверпенских и парижских этюдов с торсов отмечает M. E. Тральбот (M. E. Tralbaut, Vincent van Gogh in zijn Antwerpsche periode, S. 256, 273).

3 Цит. по кн.: Дж. Ревалд, указ, соч., стр. 49.

4 Цит. по кн.: Винсент ван Гог, Письма..., т. II, стр. 347-348.

5 Дж. Ревалд, указ, соч., стр. 13.

6 Там же, стр. 7.

7 См. статью Л. Вентури "Художники-импрессионисты и Дюран-Рюэль" в кн. "Импрессионизм. Письма художников. Воспоминания Дюран-Рюэля. Документы", Л., 1969, стр. 53.

8 Цит. по кн.: "Мастера искусства об искусстве", т. 5, кн. 2, М., 1969, стр. 147.

9 Дж. Ревалд, указ, соч., стр. 101.

10 Цит. по кн.: Дж. Ревалд, указ, соч., стр. 92.

11 "Самой характерной чертой в формировании новых художественных течений, начиная с постимпрессионизма, является необычайно повышенный интерес к теоретическим и профессионально-техническим проблемам, выразившийся в том, что все крупные представители этих группировок одновременно выступали и как теоретики, писавшие по вопросам искусства" (Н. И. Харджиев, Поэтическая культура Маяковского, М., 1970, стр. 27).

12 См.: П. Синьяк, От Делакруа к неоимпрессионизму, М., 1910.

13 M. Дени, Классическая реставрация. - "Золотое Руно", 1909, № 6, стр. 65.

14 См.: А. Лосев, Проблема Рихарда Вагнера в прошлом и настоящем. Сб. "Вопросы эстетики", М., 1968, стр. 75-76.

15 См. "Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников", М., 1972, стр. 63, 75.

16 "Vincent van Gogh. Selbstbildnisse". Einfuhrung von A. M. Hammacher, Stuttgart, 1960, S. 10.

17 Там же, стр. 9-10.

18 Цит. по кн.: Дж. Ревалд, указ, соч., стр. 24.

19 Эти клубочки шерсти, хранившиеся у племянника Ван Гога, теперь выставлены в экспозиции музея Ван Гога в Амстердаме.

20 См. письмо 571. Об этих полотнах вспоминал А. Воллар, который видел "Подсолнухи" Ван Гога на распродаже имущества Дега (см.: A. Vollard, Souvenirs d'un marchand des tableaux, Paris, 1937, p. 196).

21 Под названием "Парижские романы" был выставлен в Салоне Независимых в 1888 г.

22 См.: J. Seznec, Literary inspiration in van Gogh. - "Magazine of Art", December 1950.

23 Выражение А. М. Хаммахер (А. М. Hammacher, Genius and Disaster. The creative years of Vincent van Gogh, New York, 1968, p. 76; в дальнейших ссылках - op. cit.).

24 J. Meier-Graefe, op. cit., Bd 1, S. 55.

25 H. Graetz, op. cit., p. 48.

26 См. там же. Автор считает, что в некоторых картинах этой серии отразились сложные отношения близости-вражды, возникшие между Винсентом и Тео в Париже.

27 A. Szymanska, op. cit., S. 43.

28 Цит. по кн.: Винсент Ван Гог, Письма.... т. II, стр. 348.

29 Последние два были на выставке Салона Независимых в 1887 г.

30 Ю. Мейер-Грефе, указ, соч., стр. 169.

31 Ch. Estienne, Vincent van Gogh, Geneve, 1953, p. 43.

32 "Lettres de Vincent van Gogh a Emile Bernard", Paris, 1911, p. 92.

33 Г. Марцинский, указ, соч., стр. 29.

34 "Французская живопись второй половины XIX века и современная ей художественная культура. Материалы научной конференции", М., 1972, стр. 88.

35 Р. Fechner, Expressionismus, Munchen, 1914, S. 81.

36 Л. Ф. Жегин, Язык живописного произведения (Условность древнего искусства), М., 1970, стр. 133.

37 "Vincent van Gogh. Dokumenten, Gemalde, Zeichnungen", Essen, 1957, 245-246.

38 Цит. по кн.: Дж. Ревалд, указ, соч., стр. 34. Находясь в Сен-Реми, Ван Гог писал матери, что хорошо сделал, не оставшись у Тео в Париже, "потому что мы оба очень много потеряли друг в друге" ("Samtliche Briefe", Bd 5, S. 23).

39 В Нюэнене был написан один автопортрет - "Автопортрет перед мольбертом с кистями и палитрой" (конец 1885 г., F181, Амстердам, музей Ван Гога). Три масляных автопортрета и два автопортретных этюда были сделаны в Антверпене.

40 Иоганна ван Гог-Бонгер говорит об "остром, пронизывающем взгляде, который исходит из-под сильно выступающих надбровий Ван Гога" ("Samtliche Briefe", Bd 6, S. 18); то же самое вспоминает Э. Бернар ("Samtliche Briefe", Bd 6, S. 100).

41 Некоторые автопортреты Ван Гога напоминают выражением и даже чертами лица известный "Автопортрет" Дюрера 1498 г., возможно, принятый художником за исходную "модель" (хотя он нигде об этом не упоминает) того типа художника, который он воссоздает в своей автопортретной серии.

42 Цит. по кн.: "Мастера искусства об искусстве", т. 5, кн. 1, стр. 150.

43 M. Schapiro, op. cit., S. 46.

44 F. Erpel, op. cit., S. 16.

45 Там же.

46 См. об этом: A. M. Hammacher. Vincent van Gogh. Selbstbildnisse, S. 9-10.

47 Началом парижского периода эту работу датирует Бромиг-Колериц (К. Bromig-Kolleritz, Die Selbstbildnisse Vincent van Gogh, Munchen, 1955, S. 96).

48 A. M. Hammacher, Vincent van Gogh. Selbstbildnisse, S. 10-11.

49 K. Bromig-Kolleritz, op. cit., S. 45.

50 J.-B. de La Faille, L'oeuvre de Vincent van Gogh. Catalogue raisonne, t. I, Paris - Bruxelles. 1928. p. 106.

51 K. Bromig-Kolleritz, op. cit., S. 106.

52 Цит. по кн.: Дж. Ревалд, указ, соч., стр. 132.

53 Там же. стр. 43.

54 М. Е. Tralbaut, Van Gogh's Japanisme. - "Mededelingen", 1954, № 1-2.

55 C. Pissarro, Briefe an seinem Sohn Lucien, Erlenbach-Zurich, 1953. S. 249.

56 M. E. Tralbaut, op. cit., S. 21.

57 "Lettres de Vincent van Gogh a Emile Bernard", pp. 14-15.

58 M. Schapiro. op. cit., S. 23.

59 Интересно отметить, что Уистлер еще в 1865 г. написал пейзаж "Старый мост в Беттерси. Ноктюрн голубое и золото", где использовал сходную гравюру Хиросиге "Мост в Эдо" из той же серии, что Ван Гог, истолковав ее в духе своих живописных приемов.

60 Ойран - вид куртизанки. Скопирована с обложки специального номера газеты "Paris Illustree" (1886), посвященного Японии и японскому искусству, который находился в архиве братьев Ван Гог.

61 Изображены тростники, фламинго и лягушки, позаимствованные Ван Гогом из гравюр, помещенных в том же номере "Paris Illustree". Там же была напечатана статья Хайази "Нравы японцев".

62 См.: К. Bromig-Kolleritz. op. cit., S. 106: K. Nordenfalk, The life and work of van Gogh, London, 1953, p. 83; W. Weisbach, Vincent van Gogh Kunst und Schicksal, vol. II, Basel, 1951, S. 36.

63 О нем существует большая литература. См.: Дж. Ревалд, указ, соч., стр. 50.

64 См.: Е. Bernard, Vincent van Gogh. - "Les Hommes d'Augourd hui", 1890 (цит. по кн. "Samtliche Briefe", Bd 6, S. 100).

65 M. Дени. указ, соч., стр. 63.

66 См.: J.-B. de La Faille, Vincent van Gogh, Paris - London - New York, 1939, pp. 363-364.

67 Подобный прием до Ван Гога использовали Мане, Дега, а позднее Гоген и Бернар в своих автопортретах.

68 M. Schapiro, op. cit.. S. 38.

69 На эту особенность композиций парижских натюрмортов обратил внимание В. Вейсбах (W. Weisbach, op. cit., S. 41-42).

70 J.-B. de La Faille, L'epoque francaise de van Gogh, Paris, 1927, p. 23.

71 "Samtliche Briefe", Bd 5, S. 46.

72 Л. Вентури, От Мане до Лотрека, стр. 100.

73 Цит. по кн.: F. Erpel, op. cit.. S. 19.

74 H. R. Graetz, op. cit., S. 60.

Ван Гог очень редко подписывал свои работы: из восьмисот только сто пятьдесят имеют подписи Vincent. Вопрос этот обсуждался в литературе, но трудно установить четкую закономерность, согласно которой Ван Гог считал нужным поставить свою монограмму или подпись. По-видимому, прав Грец, когда считает, что подписывая свое имя, он выражал интимную связь со своим искусством" (op. cit., S. 60).

75 Ю. Мейер-Грефе. указ, соч., стр. 170.

Поклонник Будды

1 J. Leymarie, op. cit., p. 11.

2 Милье поделился своими воспоминаниями о Ван Гоге (см.: P. Weiller, Nous avons retrouve le "Zouave" de van Gogh. - "Lettres francaises", N 561. 24-31 mars 1955).

3 Цит. по кн. "Мастера искусства об искусстве", М., 1968, т. 5, кн. 1, стр. 169.

4 Заметим кстати, что Желтый дом Ван Гога - это замысел, предвосхищающий основную тему стиля модерн, сосредоточившегося на создании частного жилища, отвечающего идее живописно-предметно-очеловеченной среды, нечто вроде "Красного дома" У. Морриса.

6 Цит. по кн.: Винсент ван Гог, Письма..., т. II, стр. 352.

6 P. Gaugin, Avant et Apres, Leipzig, 1918.

7 H. Hofstatter, op. cit., S. 203.

8 J. Leymarie, op. cit., p. 81.

9 M. Schapiro, op. cit., S. 13.

10 A. M. Hammacher, op. cit., p. 56.

11 Цит. по кн.: Дж. Ревалд, указ, соч., стр. 152.

12 L. Reidemeister, Der Japonismus in der Malerei und Graphik des 19 Jahrhunderts. Ausstellung, 1965, S. 28.

13 Цит. по кн.: Дж. Ревалд, указ, соч., стр. 151.

14 Там же, стр. 133.

15 Цит. по кн.: Винсент ван Гог, Письма.. ., т. II, стр. 350.

16 Существует фотография точно такого же моста, снятого в Нюэнене (см.: R. Wallac, op. cit., p. 80).

17 См. об этом стр. 68 настоящего издания.

18 A. Szymanska, op. cit., S. 29.

19 Ж. Дютюи (G. Duthuit, Mystique chinoise et peinture moderne, Paris, 1936) приводит примеры поразительного сходства работ Ван Гога с произведениями китайских мастеров - сходства, однако, не преднамеренного, а вытекающего из родственности в восприятии природы. На табл. 5-6 он сопоставил рисунок китайского мастера XIII в. Ли Суна "Бурное море" и фрагмент картины Ван Гога "Поле пшеницы", близкие по орнаментально-ритмическому характеру линии; на табл. 7-8 сопоставляются свиток "Рыбы" мастера XV в. Чжоу Чжи-миня и картина Ван Гога "Колосья пшеницы".

20 J.-B. de La Faille, L'epoque francaise de van Gogh, p. 33.

21 О. Мандельштам, О поэзии. Сборник статей, M., 1928, стр. 67.

22 Там же.

23 Цит. по кн. "Samtliche Briefe", Bd 6, S. 93.

24 Еще в 1877 г., когда он собирался быть проповедником, Ван Гог писал, что надеется стать "Сеятелем слов" (Винсент ван Гог, Письма..., т. I, стр. 111), позднее он называл свои картины не раз "семенами", из чего можно предположить, что отождествлял работу художника с работой сеятеля.

25 Имеется в виду плафон галереи Аполлона в Лувре, который Делакруа написал в 1850 г.

26 Ф. Ницше, Сумерки кумиров, М., 1902, стр. 33.

27 Цит. по кн. "Samtliche Briefe", Bd 5, S. 81.

28 M. Schapiro, op. cit., S. 16.

29 О взаимоотношениях Ван Гога с семьей Руленов см.: J. N. Priou, Van Gogh et la famille Roulin. - "Revue des P. T. T.", mai - juin 1955.

30 Цит. по кн.: Винсент ван Гог, Письма..., т. II, стр. 354.

31 Цит. по кн. "Samtliche Briefe", Bd 6, S. 92.

32 Р.-М. Рильке, Ворпсведе. Огюст Роден. Письма. Стихи, М., 1971, стр. 234. А.-М. Хаммахер считает, что Рильке по-новому подошел к вопросу о связи писем и работ Ван Гога:

"Он подразумевает не связь содержания писем и работ, а внутреннюю связь письменных, живописных, рисуночных и жизненных циклов. Эта проблема отражена в жизни самого Рильке и в его работах: его письма не менее ценны, чем его стихи" ("The works of Vincent van Gogh. His painting and drawings" by J.-B. de La Faille, Introduction, p. 21-22).

33 W. Hess, Dokumente zum Verstandnis der modernen Malerei, Hamburg, 1956, S. 19.

34 См. об этом в ст. В. Прокофьева "Подвиг великого упрямца" в кн.: А. Перрюшо, Сезанн, М., 1966.

35 J. Leymarie, Le fauvisme, Geneve, 1969, p. 54.

36 J.-B. de La Faille, L'epoque francaise de van Gogh, p. 76-77.

37 "Samtliche Briefe", Bd 5, S. 53.

38 Там же.

39 Цит. по кн.: J.-B. de La Faille, L'epoque francaise de van Gogh, p. 29.

40 A. Шиманска указывает на сходство этого автопортрета с ранним рисунком Ван Гога "Юноша в коляске", предполагаемым автопортретом, сделанным в детстве (A. Szymanska, op. cit., S. 12).

41 H. Hofstatter, op. cit., S. 134.

42 Цит. по статье "L'Enterrement de Vincent van Gogh". - "Dokument", fevrier 1953.

43 Цит. по кн. "Samtliche Briefe", Bd 6, S. 92.

44 Выражение Ш. Этьена (op. cit., p. 28). 45 J. Leymarie, op. cit., p. 47.

46 Ж. Леймари предполагает, что мысль скопировать гравюру Г. Доре "Прогулка заключенных" была навеяна Ван Гогу не только обстоятельствами его жизни в лечебнице св. Павла в Сен-Реми, но и воспоминаниями

о "Записках из Мертвого дома" Ф. М. Достоевского (там же).

47 Ван Гог писал картину ночью, надев на голову шляпу, утыканную свечами.

48 Цит. по кн.: Винсент Ван Гог, Письма..., т. II, стр. 359.

40 Ch. Estienne, op. cit., p. 66.

50 Цит. по кн.: Винсент Ван Гог, Письма..., т. II, стр. 354.

51 Чаще всего эти изменения в колорите Ван Гога связывают с его заболеванием. Однако факты этому противоречат: изменения явно возникают под влиянием Гогена и в дальнейшем укрепляются в связи с новыми творческими задачами художника.

52 Поль Гоген, Письма. Ноа-Ноа. Из книги "Прежде и потом", Л., 1972, стр. 51.

53 Там же, стр. 49.

54 H. Hofstatter, op. cit., S. 144.

55 H. R. Graetz. op. cit., S. 105.

56 Поль Гоген, указ, соч., стр. 191.

57 Там же, стр. 51.

58 Там же.

59 Например, Дж. Ревалд, указ, соч., стр. 148-168. Здесь дается подробное и документированное изложение истории отношении и разрыва Ван Гога с Гогеном. См. также:

G. Duthuit, Le drame des Alyscamps.- "L'Amour de l'Art", 1927.

60 Винсент Ван Гог, Письма..., т. II, стр. 355.

61 Цит. по кн.: Винсент Ван Гог, Письма..., т. II, стр. 355.

62 Дж. Ревалд, указ. соч., стр. 161.

63 Там же.

64 Сообщил Э. Бернар в письме к А. Орье. Цит. по кн.: Дж. Ревалд, указ, соч., стр. 163.

65 Ван Гога больше всего в поведении Гогена огорчило то, что он бросил его в беде, взвалив все заботы на Тео.

66 J. Bialostocki, op. cit., S. 185.

67 A. M. Хаммахер считает, что пустой стул, как мотив, говорящий об ушедшем, был

у Ван Гога связан с иллюстрацией Люка Филдса в журнале "График", которым он увлекался в Гааге (A. M. Hammacher, op. cit., p. 104).

68 На эту семантическую сторону натюрморта указывает К. Норденфальк (С. Nordenfalk, Van Gogh and literature. - "Journal of the Warburg and Courtauld Institutes", X, 1947, p. 139-141).

69 Так, например, Распай рекомендовал лечить эпилепсию луком (Ван Гог его изобразил) и камфорой, что Ван Гог и делал, пропитывая ею простыни перед сном.

70 H. R. Graetz, op. cit., S. 145-146. Здесь же указывается на то, что мотив спирали, впервые появившийся в "Автопортрете с завязанным ухом и трубкой", разрастается в Сен-Реми в целую программу".

71 Цит. по кн.: Дж. Ревалд, указ. соч., стр. 199.

72 Вопрос о связи Ван Гога с дзэн-буддизмом поставила Е. Завадская (см.: Е. Завадская, Восток на Западе, 1970, стр. 77-90).

73 Е. Завадская, указ. соч., стр. 81.

74 Там же, стр. 80.

75 "Философская энциклопедия", т. 5, М., 1970, стр. 473.

76 Поль Гоген, Письма. Ноа Ноа..., стр. 56.

77 На это обратил внимание Л. Рейдемейстер (L. Reidemeister, op. cit., S. 28).

78 A. В. Михайлов, указ. соч., стр. 126.

79 Именно в этой связи личностью Ван Гога и его творчеством интересовались такие представители экзистенциальной философии, как К. Ясперс и М. Хайдеггер (К. Jaspers, op. cit.; M. Heidegger, Holzwege, Frankfurt am Main, 1950).

Воспоминание о Севере

1 Доктор Пейрон, не будучи специалистом по психическим заболеваниям, поставил тем не менее диагноз, который в настоящее время принят большинством специалистов, занимавшихся изучением болезни Ван Гога. "...Считаю, что г-н Ван Гог подвержен эпилептическим припадкам с очень большими интервалами, почему и рекомендуется подвергнуть его длительному наблюдению в стенах данной лечебницы" (цит. по кн.: Дж. Ревалд, указ. соч., стр. 205). Однако лечение здесь ограничивалось приемом ванн - дважды в неделю, - ни о каких средствах, доступных тогдашней медицине, здесь и не помышляли. "Следовать лечению, применяемому в этом заведении, очень легко, ибо здесь ровно ничего не делают. Больным предоставляется прозябать в безделье и утешаться невкусной, а порой и несвежей едой. Теперь я могу признаться тебе, что с первого же дня отказался от общего стола, вплоть до последнего приступа жил на хлебе и супе и буду жить на них до тех пор, пока останусь здесь" (605, 492).

2 См. библиографию по этому вопросу в кн.: Дж. Ревалд, указ, соч., стр. 384-385.

3 A. Kuhn-Foelix, Vincent van Gogh - Eine Psychographie, Bergen, 1958; H. Wurst, Methodologische Prinzipien der Pathographik (mit einem Versuch ihrer Anwendung auf die Pathographien uber Vincent van Gogh), Berlin, 1969.

4 J.-B. de La Faille, L'epoque francaise de van Gogh, p. 77.

5 H. R. Graetz, op. cit., p. 140.

6 См.: С. Mauron, Notes sur la structure de l'inconscient chez Vincent van Gogh. - "Psyche", N 75-78, janvier-avril 1953.

7 Цит. по кн.: Дж. Ревалд, указ. соч., стр. 228.

8 Там же.

9 Там же, стр. 229.

10 Об этом возврате к прошлому пишут многие авторы (см.: Ch. Estienne, op. cit.; A. M. Hammacher, op. cit.; M. Schapiro, op. cit.). M. Шапиро, например, кроме сюжетно-тематических признаков "ностальгии" указывает на то, что Ван Гог в Сен-Реми и в Овере рисует и пишет насекомых, которых собирал в детстве ("Бабочка Мертвая голова", F610, Амстердам, музей Ван Гога; рисунок того же названия и многие другие). К. Бадт пишет: "Он начинал как рисовальщик с карандашом и кончает как рисовальщик, когда пластическую форму изображает как плоскость, обведенную цветной линией" (K.. Badt, Die Farbenlehre van Goghs, Koln, 1961, S. 12).

11 Некоторые авторы видят в этих мотивах влияние символистской поэзии, в частности Уолта Уитмена, которым Ван Гог увлекался (М. Е. Tralbaut, Van Gogh, Paris, 1960, p. 120). M. Шапиро видит их источник в Апокалипсисе, считая, что, например, изображение луны в "Звездной ночи" или "Дороге с кипарисами" представляет собой образец "апокалиптической фантазии", соединяющей луну и солнце в символ, знаменующий конец мира (op. cit., S. 106).

12 На космичность поздних пейзажей Ван Гога указывает В. Н. Топоров (см. "Труды по знаковым системам", т. II, Тарту, 1966, стр. 227).

13 J. Bialostocki, op. cit., S. 185.

14 M. Schaplro, op. cit., S. 98.

16 A. M. Hammacher, op. cit., p. 126.

16 Не зря считают, что образ такого кипариса заимствован Ван Гогом из дальневосточного искусства. См. каталог выставки "Vincent van Gogh. Dokumenten, Gemalde, Zeichnungen", 325.

17 В последние годы появилась тенденция расширительного толкования наследия Ван Гога, выводящего его значение за пределы французской живописи. В частности, делаются плодотворные попытки показать значение Ван Гога в формировании всеевропейского стиля "модерн", получившего распространение в 1890-х гг. (см.: H. Hofstatter, Geschichte der Jugendstilmalerei, Koln, 1963). Здесь, в частности, высказывается предположение, что Ван Гог, работая в Лондоне в фирме Гупиль, мог иметь контакты с В. Моррисом, одним из основоположников и теоретиков этого движения к "большому" стилю эпохи.

На русском языке эта проблема поставлена в статье Л. Монаховой "Становление эстетического стереотипа предметных форм в период модерна" (сб. "Материалы по истории художественного конструирования", М., 1972, стр. 148).

18 А. М. Хаммахер объясняет пристрастие Ван Гога к спирали тем, что это символ, принадлежащий не к "солнцепоклонству, а к сфере луны: это вечный цикл, который обнаруживает себя в плодородии женщин, в сельской жизни, во временах года" (op. cit., p. 160).

19 См. "L'Amour de L'Art", Numero special, 1952.

20 H. Hofstatter, Symbolismus und Kunst der Jahrhundertwende, S. 64.

21 Изображены любимые книги Ван Гога: "Хижина дяди Тома" Бичер-Стоу и "Святочные рассказы" Ч. Диккенса.

22 Это сходство отмечают: M. Schapiro, op. cit., S. 102; H. R. Graetz, op. cit., p. 231-232; A. M. Hammacher, op. cit., p. 143.

23 A. Шиманска высказывает догадку, что "Воскрешение Лазаря" является своеобразным "эхом" на два ранних рисунка Ван Гога, сделанных на библейские сюжеты и описанных в письмах № 97 и 101 (май и июль 1877 г.) (A. Szymanska, op. cit., S. 27). Это наблюдение интересно как еще одно подтверждение общей направленности Ван Гога на "возврат" к прошлому.

24 См.: M. Schapiro, op. cit., S. 31 ("Христос заменен здесь солнцем, которое, как тема, опьяняло художника, а теперь как бы подсознательно является в его более меланхолических работах").

25 Картина не принадлежит Рембрандту. Ван Гога ввела в заблуждение неправильная публикация.

26 К. Jaspers, op. cit.. S. 126.

27 Meier-Graefe, op. cit.; W. Hausenstein, Van Gogh und Gaugin, Stuttgart - Berlin, 1914; M. Schapiro, op. cit., S. 102; W. George, L'expressionisme, Paris, 1956.

28 Этой точки зрения придерживаются многие авторы, затрагивающие проблему оливковых садов у Ван Гога (см.: A. M. Hammacher, op. cit., p. 127; M. Schapiro, op. cit., S. 32; R. Wallac, op. cit., p. 222).

29 "Lettres de Vincent van Gogh a Emile Bernard", p. 67.

30 M. Schapiro, op. cit., S. 32.

31 Ю. Мейер-Грефе, указ. соч., стр. 173.

33 Там же, стр. 177.

33 Цит. по кн.: Дж. Ревалд, указ. соч., стр. 235.

34 Эти тенденции становятся еще более явными в Овере, о чем будет сказано ниже.

35 J.-B. de La Faille, L'epoque francaise de Van Gogh, pp. 76-77.

36 Цит. по кн.: Дж. Ревалд, указ. соч., стр. 38 (см.: Е. Bernard, Julien Tanguy. - "Mercure de France", 16 december 1908).

37 "Мастера искусства об искусстве", т. 5, кн. 2, стр. 274.

38 E. Loran, Cezanne's composition, Los Angeles, 1959.

39 Э. Бернар, Поль Сезанн, его неизданные письма и воспоминания о нем, М., 1912, стр. 10.

40 E. Panofsky, Die Perspektive als Symbolische Form. - "Aufsatze zu Orundlagen der Kunstwissenschaft", Berlin, 1964, S. 125.

41 Как известно, спираль станет одним из характернейших мотивов орнамента в стиле "модерн", утратив, однако, живую выразительность "натурфилософского" символического образа и став плоским декоративным узором, абстрактным символом.

43 Рентгеновский снимок портрета, произведенный в лаборатории Лувра, сделал еще более явным этот эффект языков пламени, подобно костру окружающих голову Ван Гога.

43 Развитие автопортретов Ван Гога как ступени последовательного замещения "маски" - "сущностью", "я" дает Герберт Рид (H. Read, Icon and Idea, Cambridge, 1955, p. 116).

44 "Samtliche Briefe", Bd 5, S. 304.

45 M. Schapiro, op. cit., S. 27, 32.

46 J. Meier-Graefe, op. cit., Bd 1, S. 201.

47 M. Е. Тральбот обнаружил, что ратуша в Овере очень похожа на ратушу в Зюндерте, где прошло детство художника. См. фото в кн.: M. E. Tralbaut, Van Gogh, Paris, 1960,

p. 120-121; см. также "Van Gogh", "Hachette", 1968, p. 8).

48 "Samtliche Briefe", Bd 5, S. 80.

49 M. Schapiro, op. cit., S. 32.

50 A. M. Hammacher, op. cit., p. 168.

51 M. Шапиро обратил внимание на то, что эта работа повторяет мотив первой живописной вещи Ван Гога, сделанной в Гааге ("Гаагский лес с девушкой в белом", F8, музей Крёллер-Мюллер), где изображены стволы и одинокая фигурка (M. Schapiro, op. cit., S. 32).

52 Возможно, что мотив картины - поле с воронами - навеян Ван Гогу пейзажем Добиньи "Снег на полях Овера" (1873, Лувр), имеющим вытянутый формат и изображающим стаи ворон среди полей.

53 A. M. Hammacher, op. cit., p. 159.

51 Цит. по кн.: Дж. Ревалд, указ, соч., стр. 258. Воспоминания А. Хиршига о Ван Гоге опубликованы А. Бредиусом ("Herinneringen aan Vincent van Gogh". - "Oud Holland", 1934, № 1).

55 Цит. по кн.: Дж. Ревалд, указ. соч., стр. 250.

56 Сообщение сына доктора Гаше, Поля Гаше (см.: P. Gachet, Van Gogh a Auvers. Histoire d'un tableau, Paris, 1953).

57 Все факты и свидетельства очевидцев говорят о том, что Ван Гог стрелял в себя, находясь в ясном сознании (см.: V. Doiteau. et E. Leroy, La folie de Van Gogh, Paris, 1928; C. Mauron, Notes sur la structure de l'inconscient chez Vincent van Gogh. - "Psyche", N 75-78, janvier-avril 1953).

58 Письмо Тео сестре Елизавете-Губерте ("Samtliche Briefe", Bd 6, S. 52).

59 Там же.

60 O. Mirbeau, Vincent van Gogh. - "Echo de Paris", 31 mars 1891; O. Mirbeau, Des Artistes, vol. 1, Paris, 1922.

61 F. Pillot, Oh. Lave, Vivre avec Picasso, Paris, 1965, p. 99.

Библиография

"Les bibliographies de Vincent van Gogh", Bruxelles, 1965.

Письма

"Versamelde Brieven van Vincent van Gogh",

Amsterdam, 1952-1954. "Correspondance complиte de Vincent van Gogh, enrichie de tout les dessins originaux", t. I -III, Paris, 1960.

"Vincent van Gogh. Samtliche Briefe", Bd 1-4, Berlin, 1965.

Винсент ван Гог, Письма, в 2-х томах, M. - Л., "Academia", 1935.

Ван Гог, Письма, М.-Л., 1966.

Каталоги

J.-B. de La Faille, L oeuvre de Vincent van Gogh. Catalogue raisonne, Paris - Bruxelles, vol. I-IV, 1928.

J.-B. de La Faille, Vincent van Gogh, Paris - London-New York, 1939.

"The works of Vincent van Gogh. His painting and drawings" by J.-B. de La Faille, Amsterdam, 1970.

Воспоминания

E. H. du. Quesne-van Gogh, Persoonlijke Herinneringen aan Vincent van Gogh, Baarn, 1910.

E. Bernard, Prefaces pour "Lettres de Vincent van Gogh a Emile Bernard", Paris, 1911.

I. van Gogh-Bonger, Предисловие к собранию писем Ван Гога ("Brieven aan zijn Broeder", Amsterdam, 1914).

E. Bernard, Souvenirs de van Gogh. - "L'Amour de l'Art", decembre 1924.

Монографии

A. Aurier, Les Isoles - Vincent van Gogh. - "Mercure de France", janvier 1890.

J. Havelaar, Vincent van Gogh, Amsterdam, 1915 (3 ed. 1943).

J. Meier-Graefe, Vincent, Bd I - II, Munchen, 1921, 1925.

Ch. Terasse, Van Gogh-peintre, Paris, 1935.

W. Uhde, Vincent van Gogh, Vienne, 1936.

M.Florisoone, Van Gogh, Paris, 1937.

R. Huyghe, Van Gogh, Paris, 1937.

L. Pierard, La vie tragique de Vincent van Gogh, Paris, 1939.

C. Nordenfalk, Vincent van Gogh, Stockholm, 1943; New York, 1953.

A. M. Hammacher, Vincent van Gogh, Amsterdam, 1948.

K. Weisbach, Vincent van Gogh - Kunst und Schicksal, vol. I, "Die Fruhzelt", Basel, 1949; vol. II, "Kunstlerischer Aufsteig und Ende", Basel, 1951.

M. Schapiro, Vincent van Gogh, New York, 1950.

J. Leymarie, Van Gogh, Paris - New York, 1951.

P. Marois, Le secret de Van Gogh, Paris, 1957.

M. Schapiro, Vincent van Gogh, Koln ("Abrams"), 1957.

F. Elgar, Van Gogh, Paris, 1958.

Ch. Estienne, Vincent van Gogh, Geneve, 1953.

W. Uhde, Vincent van Gogh in Farben, Pheidon Verlag, 1958.

H. W. Grohn, Vincent van Gogh, Leipzig, 1953.

M. E. Tralbaut, Van Gogh, Paris, 1960.

O. Diehl, Van Gogh, Paris, 1966.

F. Elgar, Van Gogh. Nuenen-Paris, London, 1967

J. Leymarie, Qui etait Van Gogh? Geneve, 1968.

A. M. Hammacher, Genius and Disaster. The ten creative years of Vincent van Gogh, New York, 1968.

R. Wallac, The world of Van Gogh, New York, 1969.

J. Hulsker, "Dagboek" van Van Gogh, Den Haag, 1970.

Проблемные работы

M. Denis, De Gauguin et de van Gogh au classicisme. - "L'Occident", mai 1909.

W. Haasenstein, Van Gogh und Gauguin, Stuttgart-Berlin, 1914.

"Strindberg und Van Gogh. Versuch einer Pathographichen Analyze unter vergleichender Heranziehung von Swedenborg und Holderlin" von K. Jaspers, Berlin, 1926.

J.-B. de La Faille, L'epoque francaise de van Gogh, Paris, 1927.

V. Doiteau, E. Leroy, La folie de van Gogh, Paris, 1928.

W. Nigg, Religiose Denker - Kierkegaard - Dostojewsky - Nietzsche van Gogh, Berne-Leipzig, 1942.

W. Muensterberger, Vincent van Gogh. Drawings, pastels, studies, London, 1947.

A. Szymanska, Unbekannte Jugendzeichnungen Vincent van Goghs und das Schaffen des Kunstlers in den Jahren 1870-1880, Berlin, 1947.

C. Nordenfalk, Van Gogh and literature. - "Journal of the Warburg and Courtauld Institutes", X, 1947.

M. Buchman, Die Farbe bei Vincent van Gogh, Zurich, 1948.

J. Seznec, Literary inspiration in van Gogh. - "Magazine of Art", December 1950.

C. Maaron, Vincent et Theo van Gogh - une Symbiose, Amsterdam, 1953.

J. Leymarie, Symbole et realite chez van Gogh. - "Mededelingen", s'Gravenhage, 1954, N 1-2.

M. E. Tralbaut, Van Gogh's Japanisme. - "Mededelingen", 1954, N 1-2.

D. Cooper, Van Gogh. Drawings and watercolors, New York and Basel, 1955.

M. E. Tralbaut, Richard Wagner in het vizier von vier grote schilders - Fantin-Latour, Redon, Renoir, Van Gogh, Anvers, 1959.

К. Badt, Die Farbenlehre van Goghs, Koln, 1961.

H. R. Graetz, The symbolic language of van Gogh, New York, 1963.

F. Erpel, Die Selbstbildnisse Vincent van Goghs, Berlin, 1963.

R. Genaille,Van Gogh. Autoportraits, Paris, 1963.

Работы на русском языке

А. Шервашидзе, Ван Гог. - "Аполлон", 1913, сентябрь.

Я. Тугендхольд, Винсент ван Гог, М., 1919.

Ю. Мейер-Грефе, Импрессионисты. Гис - Мане - Ван Гог - Писсарро Сезанн, М., 1913.

Л. Вентури, От Мане до Лотрека, М.-Л., 1958.

Дж. Ревалд, Постимпрессионизм. От Ван Гога до Гогена, М.-Л., 1962.

Н. Смирнов, Винсент ван Гог, М., 1968.

А. Перрюшо, Жизнь Ван Гога, М., 1973.

О. Петрочук, Рисунки Винсента ван Гога, М., 1974.

"Винсент ван Гог" [Альбом]. Вступит. статья Н. Калитиной, Л., 1974.

Н. Дмитриева, Винсент Ван Гог, очерк жизни и творчества, М., 1975.