«Темная харизма Адольфа Гитлера»

Темная харизма Адольфа Гитлера (fb2) - Темная харизма Адольфа Гитлера [Ведущий миллионы в пропасть] (пер. Виктор Евменов) (Преступления против человечества) 4801K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лоуренс Рис

Лоуренсом Рис ТЕМНАЯ ХАРИЗМА АДОЛЬФА ГИТЛЕРА Ведущий миллионы в пропасть

Посвящается моим родителям Маргарет Джулии Риc (1927–1977) и Алану Вильяму Риc (1924–1973)

«Всю мою жизнь можно считать непрестанной попыткой убеждать людей»‹1›.

Адольф Гитлер

«Сам факт, что подобный человек сумел зайти настолько далеко в реализации своих амбиций и — самое главное — нашел миллионы усердных помощников и послушных марионеток, — вот феномен, над которым весь мир будет размышлять еще не одно столетие»‹2›.

Конрад Гейден

От издательства

Уважаемый читатель!

Перед вами книга, которая неминуемо вызовет сильные и противоречивые чувства. Она написана видным английским историком, рассчитана изначально на западного читателя и, безусловно, содержит в себе большинство сложившихся на Западе стереотипов в восприятии и оценке драматических событий, происходивших в Европе в 30–40-е годы ХХ века.

Автор книги, Лоуренс Рис, много лет проработал креативным директором исторических программ ВВС, снял серию научно-популярных фильмов о Второй мировой, написал книги, пользующиеся успехом и опубликованные большими тиражами.

Немало зарубежных зрителей и читателей взглянули на трагические события сквозь призму представленных им материалов. Многие российские зрители успели посмотреть программы, снятые на эту тему ВВС под руководством Риса.

Задачи, которые автор ставил перед собой, работая над проектами, глубоко гуманистические — развенчание нацизма, его лидеров и основоположников, осуждение его злодеяний.

Исследование личности Гитлера, предпринятое Лоуренсом Рисом, основано на скрупулезной работе с огромным количеством документальных материалов и позволяет глубже понять истоки величайшей трагедии, имя которой Третий рейх.

Есть катастрофы, масштаб которых практически недоступен для постижения даже спустя многие десятилетия. К таким всеобъемлющим по трагизму страницам человеческой истории, безусловно, относится торжество нацизма как господствующей идеологии одной из самых просвещенных стран Европы и, как его следствие, чудовищная по числу жертв Вторая мировая война.

Любая идеология предполагает наличие лидера, способного зажечь идеей миллионы и повести их за собой. Неудивительно, что неотъемлемой частью фашистской идеологии стал принцип фюрерства, подразумевающий выдвижение на первый план идола, кумира, способного подчинить себе обывателей и вызвать их фанатичное преклонение. В процессе изучения нацистского режима в Германии в глаза бросается парадоксальное явление: неограниченная власть оказалась в руках кучки авантюристов, практически отбросов общества.

Преступником № 1, повинным в смерти более пятидесяти шести миллионов человек, в том числе и миллионов собственных сограждан, стал угрюмый, ненавидящий людей психопат, не умеющий и не желающий строить нормальные человеческие отношения, не терпевший ничьих возражений и не считающийся ни с чьим мнением. Зловещая фигура Гитлера стала квинтэссенцией всех ужасов «коричневой империи» — необузданности, чудовищной жестокости и фантасмагории массового истребления.

Феномен Гитлера — явление в первую очередь социальное и политическое, связанное с глубоким кризисом общества, в котором он сформировался. Пороки общества, приветствовавшего фашизм, и пороки фюрера неотделимы, иначе они не смогли бы стать столь всеобъемлющими.

Книга Лоренса Риса — одно из самых глубоких исследований высочайшей лояльности немецкого народа к Адольфу Гитлеру и анализ попыток объяснить ее демоническими, гипнотическими, трансцендентными способностями фюрера и тех, кто был рядом с ним.

При чтении этой книги, как и при любом прикосновении к истории, необходимо сохранять объективность восприятия. Это не учебник, не выверенные энциклопедические сведения, это еще одно видение европейских событий 30–40-х годов ХХ века, в котором явно ощутима как горячая ненависть к нацизму, так и рефлекторная боязнь коммунизма. Позиция автора, старательно придерживающегося документальных свидетельств, все же проявляется при внимательном прочтении, и в ней обнаруживается много оценок, не совпадающих с трактовкой исторических фактов и источников, ставших для российского читателя каноническими.

Приступая к работе над книгой, мы всерьез задавались вопросом: «Нужно ли ее издавать у нас?» Ответ очевиден: мы с уважением относимся к нашему читателю, способному воспринимать новую информацию, видеть противоречия и давать им объективную оценку.

Эта книга для читателя вдумчивого, имеющего сложившиеся мировоззренческие фильтры и серьезный интерес к различным историческим и социальным концепциям. Эта книга — уникальная возможность ознакомиться с большим объемом первоисточников, пополнить свой багаж фактов и знаний, независимо и компетентно разобраться в предлагаемой трактовке личности самого чудовищного преступника в истории человечества.

Введение

Мои родители придерживались однозначного мнения об Адольфе Гитлере. Они пережили войну — брат отца погиб в одном из морских конвоев союзников в Атлантике, — и оба считали этого человека воплощением зла. А я еще ребенком начал задумываться — если Гитлер был дьяволом в человечьем обличье, то как же он смог увлечь за собой стольких людей? С тех пор я постоянно задавался этим вопросом — и в этой книге попытаюсь дать на него ответ.

Адольф Гитлер на первый взгляд был наименее подходящим лидером для передового государства в самом сердце Европы. Он был лишен чувства простой человеческой дружбы, не умел вести тонкую полемику, был полон ненависти и предрассудков, совершенно не умел любить и в целом был абсолютно «одинок»‹1›. Вне всяких сомнений, это была, что называется, «жалкая личность»‹2›. Однако именно он сыграл решающую роль в принятии трех самых разрушительных решений в истории человечества: решения захватить Польшу, которое привело ко Второй мировой войне, решения покорить Советский Союз и — решения уничтожить евреев.

Впрочем, Гитлер сотворил весь этот кошмар не в одиночку. И, несмотря на все его многочисленные личные недостатки, он, безусловно, обладал силой убеждения. «Всю мою жизнь, — изрек он в 1942 году, — можно считать непрестанной попыткой убеждать людей»‹3›. Многие из тех, кого я встречал и кому удалось пережить те годы, по сути, подтверждали эти слова. Пытаясь отвечать на настойчивые расспросы, почему эта странная личность тогда казалась им столь убедительной, они приводили множество аргументов: обстоятельства того времени, личные страхи, надежды и так далее. Но многие, кроме этого, говорили еще и о мощнейшем магнетизме Гитлера, который некоторые приписывали его «харизме».

Что же такое харизма? Это слово имеет греческое происхождение, и буквально оно означает «милость или дар Божий». Но в наши дни эта одаренность уже не считается чисто «божественной», а скорее «нейтральной величиной»‹4› — самые отвратительные негодяи могут обладать этой чертой наравне с прекрасными достойными людьми. Изначальное значение слова предполагает, что харизма — качество абсолютное, которое либо имеется, либо отсутствует у каждого конкретного человека. Однако харизматичная притягательность Адольфа Гитлера не была универсальной. Она присутствовала лишь в пространстве между ним и эмоциями его аудитории. Два человека могли общаться с ним одновременно, при этом первый подпадал под его воздействие, второму же он казался попросту дураком.

Истоки современного понимания понятия «харизмы» можно обнаружить в работах немецкого социолога Макса Вебера, который, как известно, описал «харизматичное лидерство»‹5› на рубеже XIX и XX веков. И хотя это произошло задолго до того, как Гитлер стал канцлером Германии, работа Вебера вполне актуальна для тех, кто занимается изучением нацизма в целом и личностью Гитлера в частности. Следует отметить, что Вебер изучал «харизматичное лидерство» как особый тип правления, а не как личное качество, которым может обладать не только политик, но и популярный артист.

По Веберу, «харизматичный» вождь должен обладать недюжинными «миссионерскими» способностями и даже являться чем-то вроде религиозного деятеля. Последователи лидера такого типа ждут от него чего-то большего, чем банальное снижение налогов или улучшение системы здравоохранения — они преследуют более глобальные, почти духовные цели: избавление и спасение. Подобному руководителю непросто существовать в рамках нормальной бюрократической структуры, его влечет зов судьбы. Гитлер, согласно подобной трактовке, является типичным «харизматичным лидером».

По-моему, особенно важно понимать, что ощущение харизматичности возникает при взаимодействии между людьми. В этом смысле мне необычайно повезло, поскольку я мог лично общаться с теми, кто пережил те невероятные времена. В процессе работы над этой книгой у меня был доступ к уникальным первоисточникам: за 20 последних лет я в качестве режиссера исторического кино взял сотни интервью свидетелей и участников тех событий. Лишь небольшая часть этих материалов была ранее опубликована, а большая часть свидетельств очевидцев, представленная в этой книге, публикуется впервые.

У меня было огромное преимущество — возможность путешествовать по миру и встречаться с разными людьми — теми, кто близко сотрудничал с Гитлером, и теми, кто совершал убийства во имя его целей; теми, кто пострадал от его деяний, и теми, кто в итоге уничтожил его. Мне исключительно повезло — после падения Берлинской стены я стал одним из первых западных исследователей, посетивших бывшие коммунистические страны Восточной Европы, и записал честные и открытые высказывания о нацизме людей, живших за «железным занавесом». Их признания зачастую были неожиданными и даже шокирующими.

Я был удостоен чести беседовать с величайшими историками с мировым именем (собранные материалы размещены на моем образовательном сайте WW2History.com), а также имел доступ к информации из архивов и к другим историческим источникам. Но именно встречи и разговоры с людьми, которые были знакомы с Гитлером и жили под его властью, дали мне главный ключ к пониманию его притягательности. (Опыт подсказал мне, что следует быть максимально осторожным с показаниями очевидцев. Поэтому я разработал множество критериев проверки и мер предосторожности от ошибки, которые в дальнейшем использовал в работе с ними‹6›.)

Множество материалов я почерпнул, изучая архивные документальные фильмы того периода, в частности, кадры, на которых запечатлены речи Гитлера. Когда 20 лет назад я приступил к изучению нацизма, то наивно полагал, что «харизму» Гитлера можно будет каким-то образом разглядеть на пленках. Однако вскоре стало совершенно ясно — мне, во всяком случае, — что Гитлер на сегодняшний день выглядит на экране абсолютно непривлекательным. Разумеется, это всего лишь частная точка зрения. Просматривая кадры хроники, я ничего не чувствовал, не будучи человеком того времени — тем более человеком заведомо подготовленным к страстному призыву Гитлера. Я не был голодным, униженным поражением в войне, безработным, я не был запуган ростом преступности на улицах, не был разочарован несбывшимися обещаниями демократической системы, в которой жил; я не был напуган полной потерей банковских сбережений и не мечтал, чтобы мне наконец объяснили — по чьей же вине все это произошло.

Необходимо добавить, что людей, поддавшихся обаянию лидера, категорически нельзя считать «загипнотизированными». Они четко осознают происходящее и полностью отвечают за свои действия. Тот факт, что человек решил идти за харизматичным вождем, не может рассматриваться в дальнейшем как алиби или оправдание.

Следует заметить, что Гитлер был не просто харизматичным лидером. Для достижения своих целей он также использовал угрозы, убийства и террор, и я попытаюсь показать, какую роль эти аспекты сыграли в истории его прихода к власти и последующего правления. При этом были люди, которые шли за Гитлером исключительно из чувства страха, как, впрочем, и те, которые вообще не считали его харизматичным человеком.

В заключение замечу, что, хотя эта работа полностью посвящена Гитлеру, она актуальна и в наше время. Желание быть ведомым сильной личностью в разгар кризиса, всеобщая потребность обрести цель, поклонение «героям» и «знаменитостям», мечты о спасении и искуплении — все эти устремления множества людей во всем мире не изменились, не исчезли со смертью Гитлера в апреле 1945 года.

Человек — животное общественное. Мы хотим принадлежать кому-то или чему-то. А потом жизнь нередко устраивает нам настоящий ледяной душ. И только понимание того, как именно люди, ищущие власти, пытаются влиять на нас и как часто мы сами способствуем манипулированию собой же, позволит осознать ту опасность, которая грозит нам если мы, отбросив здравый смысл и здоровый скептицизм, возлагаем все свои надежды на харизматичного лидера.

Часть первая ДОРОГА К ВЛАСТИ

Глава 1 В поисках призвания

В 1913 году, когда Адольфу Гитлеру было 24 года, ничто в повседневной жизни не выдавало в нем будущего харизматичного лидера Германии. Ни его профессия — он с трудом зарабатывал на жизнь, рисуя картинки для туристов в Мюнхене. Ни его жилище — он снимал захудалую комнатку у портного Йозефа Поппа на третьем этаже дома № 34 по Шляйсхаймерштрассе, к северу от Центрального вокзала Мюнхена. Ни одежда, которую он носил — Гитлер одевался консервативно и даже бедновато, в соответствии с традиционной мелкобуржуазной модой того времени — черное пальто и брюки. Ни его внешний вид — он был совершенно невзрачным молодым человеком со впалыми щеками, скверными зубами, редкими усиками и черными волосами, безвольно спадающими на лоб. Ни его личная жизнь — он не способен был долго поддерживать дружеские отношения, у него никогда не было возлюбленной.

Его главной отличительной чертой была способность ненавидеть.

«Он был не в ладах с миром, — пишет Август Кубичек, проживший с ним несколько лет в одной квартире в Австрии. — Куда бы он ни смотрел, он видел вокруг только несправедливость, ненависть и вражду. Ничто не укрывалось от его критики, ничто не удостаивалось похвалы в его глазах… Задыхаясь от ненависти к множеству вещей, он был готов излить свою ярость на все человечество, которое не понимало, не ценило и даже преследовало его»‹1›.

Как же произошло, что этот ничем не примечательный 24-летний молодой человек стал впоследствии одной из самых могущественных и печально известных личностей в мировой истории — лидером, прославившимся, помимо всего прочего, своей темной «харизмой»?

В этом удивительном преображении безусловную роль сыграли обстоятельства. Но важно понимать и то, что ключевые черты характера, которыми обладал Гитлер в 1913 году, когда был он еще не более чем странноватым художником, бродившим по улицам Мюнхена, — те самые черты, которые не приносили ему в то время ни профессионального, ни личного успеха — останутся с ним на всю жизнь, но впоследствии будут восприниматься людьми уже не как слабости, а, наоборот, как сильные стороны. Например, невероятная категоричность Гитлера, которая проявлялась в том, что он не терпел никаких возражений.

Он просто констатировал свою точку зрения и выходил из себя всякий раз, когда ему задавали вопросы или критиковали. Но то, что в 1913 году воспринималось как тупое выкрикивание убогих лозунгов, впоследствии стали считать твердостью убеждений. Или возьмем невероятную самоуверенность будущего диктатора. За несколько лет до описываемого периода, когда Гитлер еще жил в Вене, он заявил озадаченному соседу по съемной квартире, что решил написать оперу. Тот факт, что он не знал нотной грамоты, отнюдь не смущал его. В дальнейшем его чрезмерная уверенность в собственных силах станет восприниматься как признак гениальности.

Ко времени прибытия в Мюнхен Гитлер уже пережил годы разочарований. Он родился 20 апреля 1889 года в городе Браунау-ам-Инн в Австрии, на границе с Германией. Он не ладил со своим немолодым отцом, сотрудником таможни, и тот частенько колотил его. Отец скончался в январе 1903 года в возрасте 65 лет, мать умерла от рака спустя четыре года, в декабре 1907 года, будучи всего 47 лет отроду. Оставшись сиротой в 18 лет, юноша шатался между австрийским городом Линцем и столицей, Веной, и в течение нескольких месяцев 1909 года даже терпел настоящие лишения. Но вскоре скромный денежный подарок от тетушки позволил ему заняться рисованием. Молодому человеку не нравилась Вена, она казалась ему грязной и обшарпанной, погрязшей в коррупции и проституции. Однако он прожил там вплоть до своего 24-летия. В этом возрасте он, с некоторым опозданием, получил 800 крон наследства от отца — и смог наконец покинуть Австрию и приступить к поиску квартиры в Мюнхене, настоящем «немецком» городе, к которому, как сказал сам Гитлер впоследствии, он был «привязан больше чем к любому другому месту на земле»‹2›.

Несмотря на то, что он наконец-то поселился в городе, который ему нравился, Гитлер, казалось, продолжал жить жизнью, ведущей к полной безвестности. В дальнейшем он постарается создать у людей совсем другое впечатление — и в автобиографической книге «Майн кампф», написанной 11 лет спустя, будет убеждать читателя в том, что именно в эти годы в нем зарождался политик‹3›. На самом деле в 1913 году Гитлер оставался социально и эмоционально не определившейся личностью, плывущей по течению жизни в неведомом направлении. Важно отметить, что в 24 года он все еще не осознавал своего призвания — что присуще большинству исторических личностей, считающихся харизматичными лидерами. «Главное дело» своей жизни, в которое Гитлер страстно поверил, он открыл благодаря Первой мировой войне и ее бесславному результату. Если бы не это эпохальное событие, он почти наверняка остался бы прозябать в Мюнхене и не оставил бы в истории человечества даже малого следа.

Мировоззрение Гитлера начало формироваться 3 августа 1914 года, когда он, будучи австрийцем, подал прошение, чтобы поступить на службу в Баварскую армию. Всего за два дня до этого, в первый день августа, Германия объявила войну России. Гитлер страстно желал служить немецкому государству, которое он боготворил, и его желание исполнилось в сентябре 1914 года, когда его направили рядовым в 16-й резервный Баварский полк (известный также как «полк Листа»). В следующем месяце он впервые принял участие в боевых действиях под Ипром. В письме своему мюнхенскому приятелю Гитлер описывал свой первый бой так: «Слева и справа рвалась шрапнель, посередине свистели английские пули. Но мы не обращали внимания… Над нами выли и свистели снаряды, разнесенные в щепки стволы и ветки деревьев сыпались прямо на нас. А затем снова взрывались гранаты, поднимая облака камней, дыма и удушающего, тошнотворного желто-зеленого газа… Я часто думаю о Мюнхене, и я знаю: у всех нас одно желание — раз и навсегда изрубить всю эту банду в куски. Мы жаждем решающей битвы, любой ценой…»‹4›

Это слова человека, который уже пришел к каким-то убеждениям. Впервые в жизни у Гитлера возникло не просто чувство общей цели с другими людьми, а реальное понимание драматических возможностей бытия. Первая мировая война возымела подобное действие не только на Гитлера, но и на многих других немецких парней. «Война — мать всех вещей, в ней и наши корни, — писал Эрнст Юнгер, еще один ветеран войны. — Она выковала нас, отчеканила и закалила, сделав из нас то, что мы есть. И всегда, до тех пор пока колесо жизни еще вращается в нас, эта война будет осью, вокруг которой это колесо вертится. Она взрастила нас для борьбы, и мы останемся бойцами до последнего вздоха»‹5›.

Та война, через которую Гитлер, Юнгер и миллионы других прошли на Западном фронте, отличалась от всех предыдущих военных конфликтов. В этой войне пулеметы и колючая проволока свели суть конфликта к бойне на узком клочке земли, по колено залитом человеческой кровью. Огнеметы, бомбы и ядовитые газы сеяли разрушение и смерть. В результате для Гитлера «романтика» битвы вскоре «сменилась обычным ужасом»‹6›.

Неудивительно, что у него сформировалось убеждение, что жизнь — это постоянная и жестокая борьба. Именно таким было существование рядового солдата на фронтах Первой мировой. Но дело было не только в этом. Война — особенно для Адольфа Гитлера — была своего рода испытанием, дававшим шанс проявить героизм. И, несмотря на то, что согласно последним исследованиям, Гитлер не сидел, как все, в окопах, а всего лишь был посыльным при штабе полка, расположенном не на самой линии фронта‹7›, ни у кого не возникает сомнений в том, что он был храбрым солдатом. В октябре 1916 года в битве на Сомме он был ранен, а позднее, спустя два года, был награжден Железным крестом І степени. К награде его представил офицер-еврей Уго Гутман, а в официальных рекомендациях командира полка Эммериха фон Година было отмечено: «в качестве посыльного он [Гитлер] являлся образцом хладнокровия и твердости духа, как во время окопной войны, так и во время активных боевых действий», а также «всегда готов доставлять донесения в наиболее сложных ситуациях и с большим риском для жизни»‹8›.

Однако, несмотря на храбрость, в глазах своих полковых товарищей Гитлер оставался чудаком. Впрочем, им он был и для всех его довоенных знакомых. Как позднее сказал один из его сослуживцев, Балтазар Брандмайер: «В Гитлере было что-то странное»‹9›. Однополчан будущего вождя удивляло, что он никогда не испытывал желания напиться или переспать с проституткой. Свободное время он проводил за чтением или рисованием, изредка обращаясь к окружающим с пламенными речами на разные темы, занимавшие его воображение. Создавалось впечатление, что у него не было ни друзей, ни семьи, что он был абсолютно одинок‹10›. Что же касается «харизмы» — ничего подобного в Гитлере в то время не наблюдалось.

И все же он был всецело предан войне и, экстраполируя эту свою преданность и храбрость на всех остальных, верил в то, что каждый человек на фронте испытывает те же чувства. Это в тылу, в Германии писал он в «Майн кампф», армия была «предана» теми, кто хотел нажиться на войне ценою жертв павших в бою солдат. В те дни была популярна идея так называемого Frontgemeinschaft (фронтового братства), которая по сути своей являлась мифом. Ее суть сводилась к следующему: находившиеся далеко за линией фронта тыловики предали сплоченное братство фронтовиков. К тому времени, когда Гитлер был ранен в последний раз в бою под Ипром, в октябре 1918 года, Германия уже проиграла войну по целому ряду причин, но ни одну из них нельзя объяснить «предательством» изнутри. На самом деле Германия была разгромлена превосходящими военными силами, сплотившимися против нее. Далеко не последнюю роль в падении Германии сыграли американцы, вступившие в войну в апреле 1917 года, что привело к прибытию на фронт сотен тысяч свежих войск. Кроме того, блокада Германии военно-морскими силами Антанты привела к широкомасштабной нехватке продовольствия в стране. И без того тяжелая ситуация усугубилась массовой эпидемией гриппа-испанки в 1918 году.

К осени большая часть немецких военных была вынуждена признать, что война проиграна. В октябре моряки адмирала Франца фон Хиппера отказались покинуть порт и принять участие в последней, обреченной на поражение битве против кораблей Антанты. Их мятеж вскоре поддержали в портовом городе Киль, затем — в Любеке, Бремене, и, наконец, в Гамбурге. Начало революции в Германии, на фоне успешной большевистской революции в России, произошедшей год назад, казалось вполне возможным. Немецкое правительство понимало, что войну следует прекратить как можно скорее. Учитывая требования стран Антанты, все поняли, что, каким бы ни было будущее Германии, во главе страны уже не будет стоять кайзер. Ведь именно он в первую очередь ассоциировался с решением начать войну. Генерал Вильгельм Гренер сообщил кайзеру эту неутешительную новость, и 9 ноября 1918 года Германия стала республикой.

Неожиданное бегство главы государства вызвало большое смятение среди многих немецких офицеров. «В самый тяжелый момент войны мы получили удар в спину, — писал Людвиг Бек, в то время член Верховного командования немецкой армии, впоследствии начальник Генштаба сухопутных войск. — Никогда в жизни мне не приходилось быть свидетелем таких драматических событий, как те, что произошли 9 и 10 ноября. До тех пор я считал невозможной подобную подлость, трусость и бесхарактерность. За несколько часов 500-летняя история была перечеркнута, а императора, как вора, депортировали в Голландию. Так невероятно быстро — и все это случилось с выдающимся, благородным и высоконравственным человеком»‹11›.

На фронте среди многих простых солдат, не знавших о том, что Германия больше не в состоянии продолжать войну, чувство полного недоумения и негодования вызвало не только такое быстрое отстранение кайзера от власти, но и немедленное объявление перемирия, которое вступило в силу 11 ноября 1918 года. «Войска на передовой совсем не чувствовали себя разбитыми, — отмечал Герберт Рихтер, сражавшийся на Западном фронте. — Поэтому мы удивлялись, почему перемирие произошло так быстро и почему мы вынуждены в такой спешке оставлять позиции, ведь мы все еще были на занятой нами вражеской территории, и все это казалось нам странным… Мы злились, поскольку наши силы еще не были на исходе, мы могли продолжать борьбу»‹12›.

Германия оказалась разделенной на два лагеря — один считал, что армию предали, и именно к нему принадлежали такие, как Бек и Рихтер. Другой лагерь, включавший восставших немецких моряков, признал поражение и требовал глобальных перемен в обществе. В январе 1919 года всеобщая забастовка в Берлине переросла в социалистическое восстание. Фридолин фон Шпаун, тогда простой баварский юноша, отправился в столицу, чтобы воочию увидеть исторические события. «Все это меня невероятно захватывало. Газеты писали про революцию в Берлине. И я решил собственными глазами увидеть, как делается революция. Меня привело в Берлин обычное любопытство. Я с головой окунулся во всеобщий мятеж, город казался совершенно безумным. Сотни тысяч людей бежали по улицам и кричали, то с одной стороны, то с другой. В городе была тогда одна радикально настроенная левая фракция. Она полностью находилась под влиянием человека по имени Карл Либкнехт. Удача улыбнулась мне, и я однажды увидел его лично… Я стоял в толпе. И внезапно услышал крик. Затем подъехал грузовик, и люди стали расступаться, образуя нечто вроде коридора. И все кричали: „Либкнехт! Либкнехт!“ В толпе слышались одобрительные возгласы, а я даже его не видел, потому что он был окружен толпой, телохранителями с винтовками наперевес… И [потом] этот легендарный человек, Карл Либкнехт, появился в окне и произнес пламенную речь. Она была не очень длинной, минут пятнадцать — полчаса, точно не помню. И эта речь произвела на меня такое впечатление, что с того самого часа я стал убежденным противником большевизма. Поскольку он бросал в толпу глупые и тривиальные фразы, возбуждая людей невероятно провокационными тирадами… Я понял, что он вовсе не собирается создавать рай для рабочего класса. Фактически им двигала лишь жажда власти. Таким образом, я получил хорошую прививку от искушений левых и покинул площадь ярым противником большевиков. Через четырнадцать дней господина Либкнехта не стало. Его противники схватили его с соратницей — женщиной из Польши по имени Роза Люксембург. И просто убили их. Возможно, это прозвучит бессердечно, но их трагическая судьба не вызвала у меня ни слезинки. Они получили по заслугам»‹13›.

Фридолин фон Шпаун был настолько потрясен собственным переосмыслением Карла Либкнехта и осознанием его «жажды власти» тогда, в январе 1919 года в Берлине, что позднее вступил во фрайкор (Freikorps), чтобы бороться против революционеров-коммунистов. Фрайкоры, военизированные отряды, начавшие формироваться в конце войны, после падения существующего порядка, пытались подавить революцию левых сил. В основном эти отряды состояли из бывших солдат, поддавшихся призывам своих старых командиров. Именно фрайкоры — в большей степени, нежели регулярная немецкая армия или полиция — сыграли главную роль в подавлении революции в Берлине в январе 1919 года. Они же стали первыми гарантами новой Германской республики. Многие впоследствии видные нацисты были активными членами фрайкоров в тот период. Среди них — Генрих Гиммлер, Рудольф Гесс, Грегор Штрассер. Важно отметить, что Гитлера среди них не было.

В «Майн кампф» Гитлер писал, что пока он лежал в лазарете в городе Пасевальк в ноябре 1918 года, в связи с временной потерей зрения‹14› вследствие газовой атаки, его переполняла уверенность в том, что обстоятельства завершения войны являются «величайшим злодеянием века»‹15›. По его убеждению, альянс марксистов и евреев грозил его отчизне гибелью. Гитлер пишет, что именно в этот момент он принял решение «идти в политику».

Привлекательность столь драматичной истории для дальнейшего формирования мифа очевидна. Доблестный солдат с линии фронта, преданный продажными и корыстными политиками, решает посвятить свою жизнь спасению страны. Все сходится. Однако в жизни все происходит совсем не так, как в сказке. И, разумеется, «великое призвание» Гитлера сформировалось вовсе не в тот момент.

Гитлер выписался из госпиталя 17 ноября 1918 года и вернулся в Мюнхен. Город находился в эпицентре бурных изменений. За десять дней до того, 7 ноября, в мюнхенском парке Терезиенвизе прошла демонстрация, организованная социалистом Эрхардом Ауэром, которая привела к революции. Стараниями журналиста и участника антивоенной кампании Курта Эйснера, из искры возгорелось пламя. Он подстрекал солдат, присутствовавших на демонстрации, поднять бунт против офицеров и взять на себя управление в казармах. Для наведения революционного порядка были сформированы «Советы рабочих» и «Солдатские советы». Наследственная баварская монархия, дом Виттельсбахов, была свергнута. Мюнхен был объявлен социалистической республикой под руководством Курта Эйснера.

В «Майн кампф» Гитлер описывает свою антипатию к событиям, происходившим в его любимом Мюнхене. И не удивительно, ведь Курт Эйснер был и евреем, и социалистом одновременно. И тут поведение Гитлера становится странным. В отличие от тысяч других немцев, таких как Фридолин фон Шпаун, присоединявшихся к военизированным отрядам — фрайкорам — для борьбы с коммунистической революцией, Гитлер решил остаться в армии. Покинув Мюнхен, он некоторое время служит охранником в лагере для военнопленных, а в начале 1919 года снова возвращается в город и продолжает нести службу в своей части, когда Мюнхен все еще пребывал под властью Курта Эйснера‹16›. А когда через несколько недель была провозглашена злосчастная Баварская советская республика, во главе которой стояли такие фанатичные большевики как Ойген Левине (который, как и Эйснер, был евреем), то Гитлер, согласно документам, был избран депутатом от своего батальона‹17›, что вряд ли стало бы возможным, если бы он являлся таким уж ярым противником коммунистической революции.

В тот момент Гитлер мог поступить по-разному — мог оставить армию и присоединиться к фрайкорам или по крайней мере стараться избегать сотрудничества с коммунистическим режимом. Поскольку Гитлер ничего этого не сделал, его утверждение, сделанное в «Майн кампф», что именно в начале 1919 года он обрел свое политическое призвание, вызывает серьезные сомнения. Тем не менее, спустя всего лишь несколько месяцев, осенью того же года, Гитлер пишет свое первое политическое воззвание, полное ненависти к евреям, и определяется с мировоззрением, придерживаться которого будет всю оставшуюся жизнь.

Причиной такого перехода Гитлера от очевидного принятия Мюнхенской революции в апреле 1919 года до ненависти к евреям в сентябре того же года послужила политическая ситуация в городе. Отряды фрайкоров вошли в Мюнхен 1 мая 1919 года и взяли власть в городе в свои руки. Баварская советская республика вскоре рухнула. Однако перед этим коммунисты успели расстрелять около двадцати заложников. Месть фрайкоров была огромной и кровавой. Как минимум тысяча убитых. Опыт революции левого толка оказался для Мюнхена очень болезненным, и город радостно распахнул объятия правым силам. Так же поступил и Адольф Гитлер. Вскоре после падения коммунистического правительства в Баварии Гитлер становится членом нового военного комитета, проверяющего своих сослуживцев на предмет сотрудничества с предыдущим режимом. Недолгое заигрывание Гитлера с левыми закончилось навеки.

Свидетельства о возможном сотрудничестве Гитлера с левыми силами Баварской революции появились относительно недавно, и, разумеется, возникли многочисленные попытки их объяснить. Возможно, Гитлер был «перебежчиком»‹18›, а его действия были признаком «полного замешательства и растерянности»‹19›. Это, собственно, подтверждает теорию о том, что в то время жизнь Гитлера еще могла «пойти совсем в другом направлении»‹20›.

Как же нам лучше понять действия Гитлера в тот период? Возможно ли, что его молчаливая поддержка социалистической революции в Баварии была просто уловкой? И что в глубине души он не менял своей приверженности ультраправым политическим силам, а просто плыл по течению, а может, даже действовал как шпион, пытаясь как можно ближе узнать противника? Безусловно, если бы с подобным вопросом обратились к Гитлеру, он дал бы именно такое объяснение. И был бы чрезвычайно оскорблен предположением, что в тот исторический момент он, как и множество других обычных людей, жил по принципу: что будет, то будет.

Как бы то ни было, нет никаких весомых свидетельств, что в течение первых послевоенных месяцев Гитлер вел тонкую макиавеллиевскую политику, скорее — наоборот. Капитан Карл Майр, начальник отдела, отвечавшего за пропаганду и работу с прессой в штабе, глава военного «информационного» департамента в Мюнхене (в задачи которого входило «перевоспитание» солдат после социалистической революции), встретил Гитлера весной 1919 года, и его характеристика звучит предельно ясно: «В то время Гитлер был готов связать свою судьбу со всяким, кто взял бы его под крыло. Лозунг „Германия или смерть“, который впоследствии так часто будет использоваться в гитлеровской пропаганде, был в то время чужд его духу. Он сотрудничал бы с евреем или французом, как с арийцем. Когда я впервые встретил его, он напоминал уставшую бродячую собаку в поисках хозяина»‹21›.

Майр был выдающейся личностью. В дальнейшем он перешел из ультраправого крыла германской политики в социал-демократы и стал яростным противником Гитлера. В конечном итоге он умер в нацистском концентрационном лагере в 1945 году. И хотя некоторые из его более поздних нападок на Гитлера кажутся сильно преувеличенными, порой на грани фантастики (он утверждал, например, что Гитлер был настолько глуп, что не способен был даже сам писать свои речи), его впечатления от первых встреч с Гитлером в мае 1919 года не вызывают сомнений. Фактически они дают наиболее убедительное объяснение поведению Гитлера в то время.

Таким образом, мы выяснили, что Гитлер никак не мог быть тонким политиком в начале 1919 года. Он был простым солдатом, подавленным поражением в войне, растерянным и неуверенным в своей собственной дальнейшей судьбе, жаждущим продержаться в армии как можно дольше. Ведь армия была его единственным домом, кровом и потенциальным местом работы. Однако его сложно назвать и «чистым листом». У Гитлера уже появились определенные политические принципы — такие как пангерманизм, — а время, проведенное в довоенной Вене, оказало на него опасное антисемитское влияние. И именно те несколько месяцев работы агентом Майра по «перевоспитанию» солдат помогли Гитлеру отточить свои мысли.

В обязанности Гитлера входили беседы с солдатами об опасностях коммунизма и преимуществах национализма. Чтобы обучиться этому ремеслу, Гитлер прошел специальный курс в Мюнхенском университете с 5 по 12 июня 1919 года. Здесь он прослушал множество лекций, включая циклы «Политическая история войны» и «Наша экономическая ситуация»‹22›, — все они были выдержаны в «правильном» духе антибольшевизма. По общему мнению, Гитлер охотно впитал эту науку, а затем — в августе — выплеснул свои «познания» на других немецких солдат в лагере близ города Аугсбурга.

В этих выступлениях Гитлер, в частности, дал выход своим антисемитским убеждениям, увязывая евреев с большевизмом и Баварской революцией. Мысль эта не была оригинальной — в то время подобное мнение было популярно в среде немецких ультраправых экстремистов. И именно это примитивное отождествление иудаизма и коммунизма послужило источником большинства антисемитских предрассудков, возникших после Первой мировой войны. «Люди, которых отправляли в Баварию для создания [коммунистического] режима Советов, — говорил Фридолин фон Шпаун, еще один убежденный антисемит, — были в большинстве своем евреями. Достаточно посмотреть на их имена. Из опыта России мы знаем, какие влиятельные позиции занимали там евреи… Теорию марксизма также создали евреи [то есть Карл Маркс], а на нее, как известно, опирался Ленин»‹23›.

Ранее Гитлер наслушался жесткой антисемитской риторики — от бургомистра Вены Карла Люгера, например. Однако, невзирая на убеждения, изложенные в «Майн кампф», нет никаких свидетельств того, что он был антисемитом еще во время войны. Ясно, что к августу 1919 года он стал убежденным антисемитом, ведь до этого он посещал лекции, организованные Майром, а также мог наблюдать настроения людей, живших в Мюнхене, и именно так отреагировавших на недолгую Баварскую советскую республику, созданную в их родном городе.

Как бы там ни было, с этого времени Гитлер, похоже, уже не ломает комедию относительно своего увлечения антисемитизмом. Он выражает свои взгляды со страстью и упорством убежденного сторонника этой теории.

Гитлеру исполнилось 30 лет. И только к этому времени — лету 1919 года — в исторических источниках появляются первые упоминания о его потенциальных «харизматических» качествах. В военном лагере под Аугсбургом многие солдаты положительно отзывались о лекторских способностях Гитлера. Один из них, артиллерист Ганс Кноден, пишет, что Гитлер «оказался блестящим и вдохновенным оратором, он заставлял всю аудиторию следить за своим выступлением. Иногда он не успевал закончить длинную речь [в отведенное время] и предлагал всем заинтересовавшимся прийти дослушать выступление после дневной службы. Все немедленно соглашались. Он, несомненно, возбуждал в людях интерес»‹24›.

Гитлер презрительно относился к дискуссиям, его интересовало только чтение лекций. В любом случае до войны он не имел аудитории, желавшей слушать речи об опере или архитектуре. Теперь же появились люди, готовые внимать его рассуждениям о затруднительном положении послевоенной Германии. Гитлер всегда был однозначен в своих оценках и не желал прислушиваться к чужой аргументации. А в кризисные времена многие готовы были приветствовать подобную непреклонность.

Во многих взглядах тогдашнего Гитлера уже можно узнать будущего фюрера немецкого народа. К примеру, 16 сентября 1919 года Гитлер по запросу капитана Майра написал антисемитское воззвание, беспримерное по своей злобе. Он писал о том, что евреи «вызывают расовый туберкулез среди народов» и что «удаление всех евреев из Германии» должно стать основной задачей немецкого народа ‹25›.

За четыре дня до написания этого воззвания Гитлер посетил политическое собрание, которое проводилось в одном из залов мюнхенской пивной «Штернекерброй». Капитан Майр дал ему задание: наблюдать за деятельностью крайних партий и докладывать о них, и не нашлось организации более «крайней», чем эта — Немецкая рабочая партия. Эта партия была немногим более, чем небольшой дискуссионный клуб. Создана была в январе 1919 года 35-летним слесарем Антоном Дрекслером и журналистом Карлом Харрером. Оба основателя решили, что хотят проводить агитацию в антисемитском и антибольшевистском духе, однако близкую и понятную рабочим, что было обычно для правых партий. Дрекслер до этого был членом Немецкой отечественной партии, основанной Вольфангом фон Каппом двумя годами ранее — одной из множества похожих правых партий того времени, таких как Немецкий народный союз обороны и наступления и «Общество Туле».

В ту ночь в пивной собралась лишь пара десятков людей, и когда Гитлер выступил против призыва провозглашения независимости Баварии от Германии, он сразу же произвел впечатление. Дрекслер отметил ораторские способности Гитлера и начал убеждать его вступить в свою крошечную партию. Это был момент, когда Адольф Гитлер и то, что в будущем станет партией нацистов, сошлись.

В течение нескольких последующих недель Гитлер открывает свое истинное «предназначение»: он готов объявить народу путь, следуя которому поверженная Германия может восстать из руин. Правда, он еще не предлагал себя самого в качестве того великого вождя, который лично возглавит воплощение этой задачи в жизнь. Но уже 16 сентября в письме, направленном против евреев, он отметил, что Германия должна стать автократическим государством, управляемым диктатором: «Это возрождение страны приведет в действие не политическое руководство безответственных правящих партий, действующих под влиянием партийных догм или безответственной прессы, и не воззвания и лозунги, позаимствованные у других стран, а лишь жесткие действия личностей, готовых возглавить народ и обладающих глубоким чувством ответственности»‹26›. Казалось, человек нашел свое призвание — однако это было не то призвание, которое было ему уготовано.

После посещения пивной «Штернекерброй» жизнь Гитлера изменилась. Его долго носило по бурным морям, и наконец он нашел свою гавань. Всю оставшуюся жизнь он будет делать вид, что сюда его направила сама судьба.

Глава 2 Установление связей

Успешное восхождение Гитлера к вершинам власти и его безусловное харизматичное лидерство основаны на его ораторских способностях. «Он выглядел фанатиком: угрожающе и одновременно умоляюще заламывал руки, пронизывал стальным взглядом пылающих голубых глаз», — писал Курт Людеке, который слышал речь Гитлера в 1922 году.

«Его слова напоминали удары кнута. Когда он говорил о позоре Германии, я готов был с кулаками наброситься на врага. Его обращение к немецкому народу напоминало воззвание к оружию, слова, которые, он произносил, — священной истиной. Он казался вторым Лютером. Я забыл обо всем на свете, кроме речей этого человека. Оглянувшись вокруг, я увидел, что магнетизм его слов заворожил тысячи людей»‹1›. В первые послевоенные годы в Мюнхене существовало много небольших экстремистских политических групп, но ни одна из них не имела оратора, который настолько бы воздействовал на слушателей.

У Гитлера уже был немалый опыт произнесения назидательных речей — хотя никто до этого еще не называл его «вторым Лютером». Несмотря на то, что еще в довоенной Вене Гитлер впечатлил Августа Кубичека тем, насколько «бойко»‹2›, например, он выражал свои мысли, временами он говорил настолько напыщенно, что казался «не вполне адекватным»‹3›.

Теперь времена изменились, и Германия того времени серьезно отличалась от благополучной предвоенной Вены. Немцам пришлось пережить травму от поражения в войне, падение старой политической системы и кайзера, страх перед коммунистической революцией, унизительный мирный договор, который требовал от немцев прежде всего признать «вину» в развязывании войны и выплатить победителям огромные репарации, которые, согласно решению Парижской конференции в январе 1921 года, составили 220 тысяч миллионов золотых марок.

Поучения Гитлера были рассчитаны на людей растерянных. В 1923 году в стране разразилась гиперинфляция. Экономическая ситуация была настолько тяжела, что грозила полным финансовым крахом. «Они [союзники] хотели удержать Германию на самом дне экономического и промышленного развития на многие годы, на целые поколения, — говорил Бруно Хенель, который рос в те годы. — Была страшная инфляция — мы платили миллиарды [марок] за буханку хлеба»‹4›. А солдаты, возвращавшиеся с фронта и пережившие все тяготы войны, теперь сталкивались с невероятными финансовыми затруднениями. Одним из них был Герберт Рихтер. «У моих родителей были денежные сбережения, — писал он. — У них никогда не было земли, собственного дома. И тут весь их достаток растаял, как снег на солнце, — попросту исчез. До этого мы считались зажиточными людьми. И вдруг оказались без средств к существованию — мы попросту стали нищими»‹5›.

Немцы переживали не только экономический, но и политический кризис, а многие — и духовный. В таких условиях легко понять, почему все они задавались вопросами: кто виноват в этих бедах? Почему нам приходится так страдать? Адольф Гитлер утверждал, что знает ответы на эти вопросы. Он говорил своим приверженцам, число которых быстро росло, об ужасных проблемах, которые они переживают, и о том, что надо делать, чтобы исправить сложившуюся ситуацию.

Его выступления стали лучше. Теперь он не только контролировал настроение аудитории, но в первую очередь провоцировал эмоциональный отклик. Часто в начале своей речи, как это было во время его выступления в апреле 1922 года, он обрисовывал ужасную ситуацию, в которой оказалась Германия. «Фактически, — говорил Гитлер, — мы больше не являемся политически независимым Германским рейхом, мы уже стали колонией внешних сил»‹6›.

Затем он обычно вопрошал, кто же несет ответственность за этот кошмар, — и тут у него находилось, чем порадовать слушателей. Поскольку, по мнению Гитлера, выходило, что огромное большинство населения Германии ни в чем не провинилось. Во всем, заявлял он, виноваты евреи. Это они виноваты в развязывании Первой мировой войны, в гримасах капитализма и появлении новых революционных коммунистических веяний, они же стояли за «ноябрьскими преступниками», которые в 1918 году подписали перемирие, ознаменовавшее конец войны. Он утверждал, что представители этого народа не чувствуют себя обязанными ни одному государству, они преданы только другим евреям, невзирая на государственные границы. В мире его безумных фантазий евреи даже пытались стать одновременно по обе стороны баррикад в извечном конфликте рабочих и работодателей, и все это — с целью расколоть общество. «Все они [т. е. евреи] ведут одну общую политику и преследуют общую цель. Когда обладатель акций Моисей Кон начнет безжалостно эксплуатировать рабочих и займет бескомпромиссную позицию по отношению к их требованиям, его брат Исаак Кон, рабочий вожак, должен постараться возбудить трудящихся. „Неужели вы не видите, — завопит Исаак, — как вас беспощадно притесняют и эксплуатируют? Сбросьте ваши цепи!“ А ведь его же собственный брат заботится о том, чтобы эти оковы держались покрепче»‹7›.

Гитлер понимал, что проповедует свои идеи в самом сердце католической Баварии, и был готов в контексте борьбы с евреями сравнивать зарождающееся нацистское движение с учением Христа и его апостолов. «Мои чувства указывают мне, как христианину, что мой Господь и Спаситель — боец, — говорил Гитлер в апреле 1922 года. — Они указывают на человека, который однажды, будучи одинок и окружен малочисленными последователями, распознал истинную сущность евреев и призвал людей к борьбе против них, и Он (правда Божья!) был величайшим не только в страдании, но и в борьбе. В безграничной любви, как христианин и просто человек, я вчитываюсь в отрывок, который рассказывает нам, как Господь наконец восстал во всей своей мощи и, взявши плеть, изгнал из Храма выводок гадюк»‹8›.

Вероятность того, что Гитлер уже тогда был таким уж набожным христианином, каким себя изображал, — ничтожна. Но большинство его слушателей, безусловно, были таковыми. И вполне возможно, сами проводили кощунственные параллели между Иисусом и Гитлером. Схожесть, например, заключалась в том, что оба лидера дожили до 30-летнего возраста, прежде чем приступить к реализации своей «миссии», и оба обещали народу избавление от страданий. Чтобы поддержать подобные настроения, нацисты вполне предсказуемо проигнорировали все исторические факты и заявляли, что Иисус не был евреем.

В стремлении Гитлера приписать евреям ответственность за все беды Германии не было ничего необычного. В то время еврейский народ был «козлом отпущения» для всех ультраправых сил. Как объяснял профессор Кристофер Браунинг: «Всякую болезнь немецкого общества можно списать на евреев: военные репарации, грабительство финансистов, многие из которых были евреями, унижение нации. Евреи были также [изображены] „тыловыми крысами“, спекулянтами, наживающимися на войне, которые отсиживались в тылу. Либерализм (считавшийся чисто еврейским изобретением), эмансипация, равенство перед законом, рабочие и солдатские советы и „иудо-большевизм“ — все это порождало намного более популярный и радикальный антисемитизм, чем любое политическое влияние. Так что никто не бил тревогу и не звонил в колокола по поводу того, что аргументы Гитлера стали приобретать угрожающую форму, поскольку она, по мнению многих, была уже предопределена. Разумеется, Гитлер призывал немцев покончить с экономическим кризисом, выйти из политического тупика, сделать Германию сильным и уважаемым на международной арене государством, предотвратить распад немецкой культуры. И все это для него было напрямую связано с антисемитизмом»‹9›.

Гитлер с самого начала с презрением относился к демократии и высмеивал понятие «власть народа»‹10›. Стране нужна не демократия, говорил он, а одна решительная личность, которая возродит былую славу Германии. Основная политическая идея Гитлера заключалась в том, что сильный лидер должен спасти государство и привести его к национальному возрождению через бесклассовость и расовое разделение. Гитлер требовал, чтобы все неарийцы были лишены немецкого гражданства. (Следует еще раз отметить, что идея существования отдельной «арийского» категории среди белых людей и тот факт, что эта группа людей нордического типа является нацией высшего типа, чем все остальные, не были чем-то новым и оригинальным; такого мнения придерживались многие теоретики расизма и до Первой мировой войны.) Когда Германия будет состоять из одних арийцев (а по мнению Гитлера подавляющее большинство населения Германии были арийцами), она станет страной одной «расы», а в дальнейшем сможет упразднить все классовые различия. «И мы скажем себе — нет такого понятия как классы: их и не может быть. Класс означает касту, а каста означает расу»‹11›.

Призыв ко «всем истинным немцам» объединиться и бросить все силы на создание новой Германии особенно привлекательным казался юным баварцам, таким как Эмиль Клейн. «Эта партия хотела искоренить классовые различия, — говорит он. — [При существующем порядке] рабочий класс находится по одну сторону, буржуазия — по другую, а средний класс — по третью. Эти глубоко укоренившиеся понятия разъединяют нацию. Что для меня стало важным, что мне понравилось — это призыв „нация должна объединиться!“ Для меня, человека молодого, было очевидно: не может рабочий класс быть отдельно, а средний — отдельно»‹12›. К этой идее привязывали также мысль о том, что необходимо уничтожить «международное финансовое господство, финансовую мощь евреев». Веря в фантазии Гитлера, Клейн наивно полагал, что эта мощь сконцентрирована где-то в Нью-Йорке. «В этих выступлениях всегда упоминалась Уолл-стрит».

Эмиль Клейн и другие люди, слышавшие ранние выступления Гитлера, отмечали, что его речи словно отправляли людей в своеобразное путешествие. Первая часть этого путешествия — в отчаяние — открывала им ужасные проблемы, с которыми столкнулась страна. Затем аудитории объясняли, что ее вины в этом нет. После этого рисовалась картина прекрасного нового мира, свободного от классовых различий, к которому может привести только сильный лидер, выходец из немецкого народа, который сумеет возглавить национальную революцию. Людям, переживавшим экономический кризис, подобные идеи казались весьма привлекательными.

Гитлера часто обвиняли в «актерстве», но правда заключалась в том, что для своих слушателей из пивных баров, таких как Эмиль Клейн, он был «искренним» во всех отношениях. «Когда я впервые увидел его на собрании в „Хофбройхаусе“ [большой пивной ресторан в Мюнхене], — говорил Клейн, — этот человек излучал такую притягательность, что люди верили каждому его слову. И хотя некоторые сегодня утверждают, что он был просто хорошим актером, я должен им возразить, поскольку в противном случае весь немецкий народ можно назвать полными идиотами. Ведь немцы настолько доверились этому человеку, и верили ему до самого последнего дня войны… Я до сих пор считаю, что Гитлер был убежден, что может осуществить то, о чем так страстно мечтал. Что он верил в это честно и всерьез… И все, кто были со мной, все, кто присутствовали на наших партийных собраниях, доверяли ему хотя бы потому, что он сам тоже верил, что он говорил убежденно, а ведь именно этого в те дни недоставало»‹13›.

Эмоциональная искренность, которая по убеждению многих отличала Гитлера от других ораторов, является обязательной составляющей харизматического магнетизма. Ганс Франк, который в ходе Второй мировой войны будет править большей частью оккупированной нацистами Польши, слушал речь Гитлера в январе 1920 года, и был поражен тем, что он впоследствии назовет отсутствием фальши. «В первую очередь каждый чувствовал: оратор абсолютно честен, он не собирается убеждать тебя в том, во что сам не верит… А во время передышек между выступлениями он отбрасывал волосы со лба, и его голубые глаза светились настоящей страстью… Его слова шли от души, а сердце билось в одном ритме с нашими сердцами… Он говорил о том, что было в сознании каждого, говорил понятно, и объяснял, что нужно делать, чтобы удовлетворить желания всех страждущих и жаждущих решительных действий… Но дело не только в этом. Он показывал путь, единственный путь для народа, погребенного под развалинами истории — и этот путь выводил из мрачных глубин, и через мужество, веру, готовность к действию, тяжелый труд и преданность вел к большой, светлой цели. С того самого вечера, не будучи членом партии, я уверовал в то, что если подобная задача и под силу одному человеку, то им может быть только Гитлер, только он сможет вершить судьбу Германии»‹14›.

Гансу Франку было всего лишь 19 лет, когда он впервые услышал выступление Гитлера — и, пожалуй, не стоит удивляться тому, что этот впечатлительный юноша был так взволнован подобными речами, прозвучавшими в столь безрадостные для Германии времена. Значительно сложнее объяснить, почему Герман Геринг, ветеран воздушных сил со множеством наград, командир элитной эскадрильи Рихтгофена во время Первой мировой войны, поверил и подчинился Гитлеру, бывшему солдату, после того, как впервые встретился с ним осенью 1922 года.

Герингу было почти 30 лет, и на момент встречи с Гитлером он был человеком, который привык сам производить впечатление. Будучи одним из пионеров немецкой авиации, он совершил немало подвигов, за что был награжден не только Железным крестом, но и множеством других знаков отличия, среди которых — орден Pour Le Mérite, одна из высших наград в Германской империи. Он был возмущен заключением перемирия 11 ноября 1918 года, и всего через восемь дней после этого сказал своей эскадрилье: «Начинается новая борьба за свободу, принципы и мораль. У нас впереди длинный и тяжелый путь, но с нами — правда. Мы должны гордиться тем, что нам предстоит сделать. Мы должны думать об этом. Наше время еще придет»‹15›.

Осенью 1922 года Геринг вернулся в Германию из Скан-динавии, где он сначала работал летчиком на авиационных шоу, а затем — в гражданской авиации, пилотом шведской авиакомпании Svensk-Lufttrafik. В феврале 1922 года он женился на недавно разведенной баронессе Карин фон Канцов. Параллельно приступил к изучению политических наук в Мюнхенском университете. Геринг был опытным и настойчивым человеком, вызывавшим у окружающих огромное доверие. Однако Адольф Гитлер покорил его при первой же встрече. «Однажды воскресным днем, в октябре или ноябре 1922 года, я отправился посмотреть на демонстрацию, — рассказывал Геринг во время Нюрнбергского трибунала в ноябре 1946 года. — В конце пригласили выступить Гитлера. Я уже слышал это имя мельком и хотел его послушать. Он отказался выступать, и по чистой случайности я стоял рядом и услышал причины его отказа… Он считал бессмысленным начинать акцию протеста, не имея серьезного перевеса на своей стороне. Это произвело на меня глубокое впечатление. Я был того же мнения»‹16›.

Заинтригованный, Геринг спустя несколько дней еще раз отправился послушать Гитлера. «Он говорил о Версальском договоре. Он сказал, что… протест может быть удачным только в том случае, если за ним стоит сила, которая придает ему вес. Каждое слово его речи соответствовало моим внутренним убеждениям». В результате Геринг начал искать личной встречи с Гитлером. «Я просто хотел поговорить с ним и узнать, могу ли я как-нибудь помочь. Он сразу принял меня, и как только я представился, сказал, что само провидение свело нас вместе. Мы говорили о тех вещах, которые были близки нашим сердцам — о поражении нашего отечества… о Версале. Я тогда сказал, что я — в его полном распоряжении и готов сделать все для достижения наиболее важной, на мой взгляд, цели: борьбы против решений Версальского мирного договора».

По словам Геринга, Гитлеру не понадобилось его ни в чем убеждать — их мнение по поводу проблем Германии полностью совпадало. Этот эпизод приоткрывает природу харизмы Гитлера тех лет. Он предложил Герингу, как и многим другим, глубокое чувство убежденности в том, что их взгляды на мир верны‹17›.

Гитлер обладал еще одним качеством, которое выделяло его во время выступлений — чувством абсолютной уверенности в себе. Выводы Гитлера не оставляли места для сомнений. Он никогда не появлялся на людях, не выбрав предварительно окончательного и непоколебимого решения. Подобную технику он использовал в своих монологах на протяжении многих лет. К примеру, он читал книгу, а затем громко заявлял, какие «правильные» выводы из нее следует извлечь. «Его не интересовали ни „другие мнения“, ни обсуждение этой книги», — говорил Август Кубичек‹18›.

Гитлер также был мастером разделять все на свете на однозначное «или — или». Пользуясь этим приемом, он наглядно объяснял: уничтожен будет или враг (под которым чаще всего подразумевались «евреи»), или все остальные. В его представлении мир делился исключительно на черное и белое. Жизнь рисовалась постоянной борьбой, и не участвовать в ней было невозможно. «Они [люди, которые не принимают активного участия в политике] еще не поняли, на примере советской модели, что не обязательно быть врагом еврея, для того, чтобы оказаться на эшафоте, — говорил он в апреле 1922 года. — Они не понимают, что для того, чтобы обеспечить себе место на эшафоте, достаточно иметь голову на плечах и не быть евреем»‹19›.

По мнению ранних сторонников Гитлера, он обладал безусловной «харизмой». Следует, однако, заметить, что эти сторонники были заранее предрасположены разглядеть в нем подобную «харизму» в силу своих личных и политических взглядов‹20›. «Едва ли стоит спрашивать, с помощью какого искусства он завоевывал массы, — писал Конрад Гейден, который много раз слушал выступления Гитлера. — Своими словами он озвучивал каждодневные мечты народных масс… Его выступления всегда начинались с глубокого пессимизма, шли через радость искупления и заканчивались триумфом. Его доводы часто могли быть опровергнуты разумом. Но они строились на гораздо более могущественной логике — логике подсознания, которую невозможно опровергнуть… Гитлер вложил речь в уста современных ему масс, онемевших от ужаса…»‹21›

Это мнение разделял Отто Штрассер, брат одного из первых лидеров нацистов Грегора Штрассера: «Я могу объяснить это [успех Гитлера в роли оратора] лишь его невероятной интуицией, благодаря которой он безошибочно диагностировал болезни, от которых страдала внимавшая ему аудитория… Он говорил по велению своей души… и быстро превращался в одного из лучших ораторов столетия… Его слова достигали цели как стрелы, он прикасался к каждой ране, высвобождал бессознательное, выражал стремления масс, говорил то, что люди больше всего хотели услышать»‹22›.

К таким же выводам пришел сэр Невил Гендерсон, посол Великобритании в Германии в конце 30-х годов: «Своим успехом в борьбе за власть он [Гитлер] обязан тому, что в его речах отражались подсознательные чаяния слушателей, он умел выразить словами то, к чему его сторонники сами подсознательно тянулись»‹23›.

Если же внутренние стремления тех, кто сталкивался с Гитлером, не были затронуты его словами, тогда эти люди не находили в нем никакой «харизмы» вообще. Например, Йозеф Фельдер, присутствовавший на выступлении Гитлера в пивной «Хофбройхаус» в Мюнхене в начале 1920-х годов, счел его совершенно неубедительным. Будучи сторонником социал-демократической партии, он находил аргументы Гитлера отвратительными. «Я очень внимательно слушал выступление Гитлера и заметил, что его речь построена на сплошной демагогии. Он как будто швырял хлесткие фразы в аудиторию. Его речь частично касалась социал-демократов и их предательства в 1919 году при подписании Версальского мира. Он начал говорить о ноябрьской революции и „ноябрьском унижении“. Затем, разумеется, выдвинул свои доводы против Версальского договора. И наконец, разразился злобными тирадами о том, что во всех мыслимых и немыслимых несчастьях виноваты евреи. Вот тут-то он и подвел антисемитскую базу под свое выступление… Он выдвигал обвинения, которые совершенно не соответствовали действительности. После митинга мы обсуждали его речь всей компанией. И я сказал своему другу: „После подобных высказываний я убедился в том, что такой человек как Гитлер, к счастью, никогда не придет к политической власти“. Все со мной согласились»‹24›.

Герберт Рихтер, ветеран Первой мировой войны, почувствовал к Гитлеру еще большую антипатию после того, как встретился с ним в одном из мюнхенских кафе в 1921 году. Тот ему «сразу не понравился» своим «скрипучим голосом» и манерой «выкрикивать» «очень, очень простые» политические идеи. Рихтер нашел внешность Гитлера «весьма комичной, особенно его смешные маленькие усики», и пришел к выводу, что он «скользкий» и «не вполне нормальный»‹25›.

Свидетельства таких людей как Герберт Рихтер и Йозеф Фельдер напоминают нам о том, что момент появления Гитлера на политической сцене Мюнхена не был переломным. И хотя некоторым его риторика казалась привлекательной, он все еще представлял лишь небольшую часть потенциальных избирателей. На самом деле, как одно недавнее исследование‹26› показало, в 1919 году подавляющее большинство солдат, расквартированных в Мюнхене (более 70 %), поддерживали не правые силы, а партию социал-демократов.

Но в кругу мелких партий правого политического спектра, так называемых «народных» групп, Гитлер продолжал производить внушительное впечатление. Он быстро стал лидером в крохотной Немецкой рабочей партии и стал не только их самым блестящим оратором, но и пропагандистским вождем. Он вместе с Антоном Дрекслером работал над «партийной программой» и представил результат совместного труда в виде списка из «двадцати пяти пунктов» на собрании 24 февраля 1920 года. Немногим позже партию переименовывают в Национал-социалистическую немецкую рабочую партию (НСДАП) — и именно с этого момента оппоненты начинают сокращенно называть их нацистами.

«Двадцать пять пунктов» партийной программы отражали знакомые темы, на которых Гитлер неоднократно концентрировался в своих выступлениях: требование отмены Версальского и Сен-Жерменского мирных договоров; отмена немецкого гражданства для евреев; запрет на эмиграцию иностранцев в Германию; требование, чтобы только обладатели «немецкой крови» могли считаться настоящими гражданами. В программе также присутствовали меры, направленные на борьбу с капитализмом — участие в прибылях крупных предприятий и немедленная муниципализация больших универсальных магазинов, и отдача их в аренду по низкой цене мелким торговцам.

В программе не упоминалось о том, каким образом будущее нацистское правительство будет практически претворять в жизнь «двадцать пять пунктов». Детали «программы» намеренно были расплывчатыми. Эта неопределенность была выгодна Гитлеру по ряду причин. Она позволяла ему трактовать политику нацистов по своему усмотрению. А впоследствии, когда он станет вождем, это позволит нацистам позиционировать себя как политическое «движение», а не как заурядную политическую партию, связанную по рукам и ногам излишним формулированием и согласованием политических деталей.

Подобная неопределенность и неточность позволяла все более широкому кругу людей поддерживать нацистов, ведь каждый мог подобрать для себя подходящее толкование. Например, их намерение «удалить евреев» можно интерпретировать по-разному — от законодательного запрета для евреев занимать определенные должности до насильственного изгнания евреев из Германии, а возможно и чего-то значительно худшего. Идея нацистов предложить народу свое общее «видение» будущей Германии, а не подробно расписанную политическую программу, также не была нова. Например, члены Freikorps Oberland («Добровольческого корпуса Оберланд») также хотели видеть в Германии установление Третьего рейха (преемника «первого» рейха Священной Римской империи и «второго» германского рейха, установленного Бисмарком в 1871 году и завершившегося в 1918 году). И члены этой партии также не вдавались в подробности. «Ничто лучше не характеризует дух Oberland, чем идея Третьего рейха, — говорил один из его сторонников. — …Люди давно мечтали об этом Таинстве — таинстве, которое будет обесценено, как только примет четкие очертания политической программы»‹27›. Так же, как и нацисты, Oberland призывали к «подчинению личных потребностей потребностям всего народа»‹28›.

К августу 1921 года Гитлер получил диктаторскую власть в едва оперившейся нацистской партии. Прежние времена заседаний комитета Антона Дрекслера ушли в прошлое навсегда. Однако Гитлер еще не утверждал, что именно он является спасителем Германии. Он заявлял только, что Германия нуждается в спасителе.

«В первые годы мы не говорили „Хайль Гитлер!“, эти слова никогда не произносились, и никто о таком даже не думал, — говорит Бруно Хенель, активный член партии с начала 1920-х годов. — Гитлер еще не был такой центральной фигурой, какой стал впоследствии. Он был просто председателем НСДАП»‹29›.

С самого начала участия Гитлера в деятельности Немецкой рабочей партии стало очевидно, что сила и убедительность, отличавшие его во время выступлений перед толпой, покидали его, когда он общался с двумя-тремя собеседниками. Позднее он признается фотографу Генриху Хоффману: «В узком кругу я никогда не знаю, о чем говорить… На небольшой семейной вечеринке или на похоронах от меня как от оратора нет никакого толка»‹30›.

Многие замечали в Гитлере это противоречие — громадную разницу между его яркими выступлениями на публике и полнейшей бесцветностью в частных беседах. Капитан Майр, «первооткрыватель» Гитлера в первую очередь как оратора, отмечал, что тот был «стеснительным и робким»‹31› среди солдат в казарме, и при этом воодушевлял большую аудиторию, выступая в пивной. Майр впоследствии утверждал, что эта особенность позволила людям более умным со временем использовать Гитлера в своих целях. «В роли вождя, — писал Майр, — Гитлер, пожалуй, являлся самой большой мистификацией, когда-либо случавшейся в мире»‹32›.

Несмотря на то, что к партии нацистов присоединились такие люди как Герман Геринг и Эрнст Рем — личности значительно более проницательные и политически грамотные, офицеры служившие в немецкой армии во время войны, следует признать, что Гитлер никак не подчинялся им. Разумеется, Гитлер заимствовал большинство идей у других. Например, у Готтфрида Федера, политического экономиста, который призывал покончить с «процентным рабством». Но к лету 1921 года Гитлер стал безусловным лидером партии нацистов. В некотором смысле странности Гитлера — в частности, тот факт, что он не способен был «нормально» общаться, и при этом умел зажечь толпу — возымели обратный эффект: появилось ощущение, что Гитлер представляет собой новый тип политического лидера. «В его личности всегда присутствовали стороны, которые он никогда не показывал другим, — вспоминал один из его давних знакомых. — Он свято хранил свои секреты, и во многом остался для меня загадкой»‹33›.

Именно это удивительное сочетание — способность Гитлера находить контакт с большой аудиторией, зачастую с помощью подтверждения собственных убеждений слушателей, и неумение общаться с отдельными людьми в повседневной жизни — стало основой становления «харизмы» Гитлера-оратора. Невероятно, но Гитлер сближался с толпой в целом и при этом оставался совершенно далек от отдельного собеседника.

Шарль де Голль, современник Гитлера, считал умение политика создавать «дистанцию» жизненно необходимым. «Прежде всего, — писал де Голль, — авторитет не может обходиться без тайны, поскольку то, что слишком хорошо известно, мало почитается. Во всякой религии есть святая святых, и великий человек не кажется таковым для слуги, который его хорошо знает. В замыслах, манере поведения и ходе мыслей настоящего лидера должно быть „что-то такое“, неуловимое для других, загадка, которая озадачивает, будоражит, приковывает внимание ‹34›… Отчужденность, твердый характер, способность сохранять спокойствие — именно эти качества создают образ того, кто готов нести бремя, слишком тяжелое для простых смертных… Он [лидер] должен принять одиночество, которое, согласно Фаге, является „уделом высших существ“»‹35›.

Одним из многих различий между де Голлем и Гитлером — родившимися с разницей в несколько месяцев — было то, что де Голль сознавал пользу «отдаленности» от ведомых им людей, и он работал над ее созданием. Гитлер никогда не предпринимал ничего в этом направлении намеренно. Ему всегда было тяжело общаться с отдельно взятыми людьми — «нормальная» дружба была для него невозможна. Просто в определенный момент эта его особенность вдруг стала ценным преимуществом. Многие последователи Гитлера отмечали его нелюбовь к личному общению, однако воспринимали ее как отличительную особенность харизматичного человека. Своего рода знак героя.

Глава 3 В ожидании героя

Понятия героизма и харизмы тесно переплетаются. Настолько тесно, что Макс Вебер считал «личный героизм» одним из важнейших признаков «истинной харизмы»‹1›. И не случайно Адольф Гитлер утверждал, что его приход к руководству нацистской партией в значительной мере оправдан его «героическим» прошлым.

После Первой мировой войны многие в Германии мечтали о появлении героя («сильного человека»‹2›, как выразился сторонник нацистов Эмиль Клейн), который должен повести их к новой, лучшей жизни. В период с 1919 по 1923 год Гитлер для этих людей неуклонно превращался в «героя, способного повести за собой». В этом он опирался на мощную традицию «героической личности», традицию, утрированную во время становления современного немецкого государства в XIX веке. Например, в память о «героических» деяниях объединившего страну канцлера Бисмарка по всей Германии было воздвигнуто более 200 Bismarcktürme (башен Бисмарка). Да и немецкие философы, такие как Артур Шопенгауэр, также боготворили власть великих личностей, а не правительств, а Фридрих Ницше страстно пропагандировал важность появления сильной личности в «безбожном мире». Так, он преклонялся перед Наполеоном, которого считал «воплощением благородного идеала»‹3›.

Немцы с воодушевлением принялись в своей истории искать героические личности. Так, одной из самых популярных достопримечательностей Германии стал Hermannsdenkmal (памятник Герману), установленный в 1875 году в Тевтобургском лесу в ознаменование победы германских племен под предводительством Арминия (или Германа, вождя херусков) над римским наместником Публием Квинтилием Варом и тремя его легионами около двух тысяч лет назад.

Перед Первой мировой войной многие члены популярного молодежного движения Wandervogel требовали героическую личность, которая спасет немцев от усиливающейся индустриализации и поведет их назад к природе. Питер Вирек писал об одном из таких отрядов Wandervogel: «Их энергичные молодые лица преображаются, когда при свете костра кто-нибудь читает вслух книгу любимого автора, Ницше или, пожалуй, Стефана Георге, который в начале 1907 года призывал: „Человек! Поступок! Высший суд народа взывает к Человеку! К Поступку! Быть может, тот, кто томился в ваших тюрьмах и бездействовал среди ваших убийц, восстанет и совершит поступок“»‹4›.

Движение Wandervogel было основано в 1901 году под воздействием идеалов молодого дипломата Германа Хофмана-Фелькерсамба и в предвоенные годы стало самым популярным молодежным движением. Впоследствии некоторые члены Wandervogel, такие как Бруно Хенель, вступили в партию нацистов и принесли с собой юношеский пыл и идеализм. «Мы часто сиживали там [за городом] по вечерам и для нас это всегда было целое событие. Позднее моя жена тоже стала принимать участие в наших встречах; мы познакомились еще совсем молодыми. И в дальнейшей жизни мы часто возвращались мыслями к тем временам, ведь это был лучший период нашей жизни. Мы часто пели, у нас были хоровые кружки, коллективы народных танцев. Мы оба, я и моя жена, занимались народными танцами. Всех объединяло настоящее чувство сопричастности, вытекающее из философии Wandervogel. Это был своего рода протест против буржуазного мира»‹5›.

«Это было реакцией против эры императора Вильгельма, насквозь пронизанной индустриализацией и коммерцией, — подтверждает Фридолин фон Шпаун, еще один член Wandervogel, который вырастет в убежденного сторонника Гитлера. — Они были очень молодыми людьми, им все чертовски надоело, и они вышли на лоно природы и искали в естественной среде то, чего им не хватало в собственном окружении. Я присоединился к движению случайно, в городе Элберфельд — это было еще во время Первой мировой войны. Мы ходили в походы… пели наши песни, готовили еду, играли, занимались спортом… Это было духовное движение»‹6›.

Рихард Вагнер, еще один сторонник «духовного движения» и выразитель протеста «против буржуазного мира», был героем для многих членов Wandervogel — так же, как и для Адольфа Гитлера. Оперы Вагнера, к примеру, «Кольцо Нибелунгов» (Der Ring des Nibelungen), в которых встречались такие эпические фрагменты, как «Сумерки богов» (Götterdämmerung), погружали слушателей в атмосферу великих древнескандинавских и немецких саг и мифов. Гитлер был настолько покорен героической романтикой произведений Вагнера, что еще в предвоенной Вене «минимум десять раз»‹7› ходил на оперу «Лоэнгрин», центральный персонаж которой — рыцарь Святого Грааля. Он даже пытался — безуспешно — создать свою собственную героическую оперу под названием «Кузнец Виланд».

Любимым чтением Гитлера в Вене были «Саги немецких героев» (Die Deutschen Heldensagen), и, согласно воспоминаниям его соседа Августа Кубичека, Гитлер «отождествлял себя с великими людьми ушедшей эпохи. Ничто не казалось ему более достойным, чем жизнь, полная борьбы и подвигов, самая героическая жизнь на свете…»‹8›.

Позже, во время Первой мировой войны, собственные имена отдельных командиров стали давать их воинским частям, подчеркивая важность героической личности. Например, сам Гитлер служил в 16-м резервном Баварском пехотном полку, но известен полк был как «полк Листа», в честь полковника Юлиуса фон Листа, который командовал им в начале войны. Тенденция называть отряды в честь конкретных командиров укрепилась во времена формирования военизированных добровольческих отрядов — фрайкоров, сразу же после окончания Первой мировой войны. Один из самых крупных отрядов, например, был известен как Rossbach Freikorps, в честь командира отряда Герхарда Россбаха, другой назывался «Бригадой Эрхарда» в честь его командира бывшего капитана императорского флота Германа Эрхарда. Такие отряды, говорил Фридолин фон Шпаун, сам бывший членом фрайкора, «полностью зависели от личности командира и его качеств»‹9›. Более того, Людвиг Генглер отмечал, что «командира отряда фрайкора часто называли фюрером. Его боготворили, как воплощение всех тех качеств, которые доброволец хотел воспитать в себе. Фюрер олицетворял обобщенный идеал. Мессию»‹10›.

Помимо исторической предрасположенности к культу «героя», у Гитлера и партии нацистов в начале 1920-х годов появился конкретный пример того, как героический «человек будущего» может оказывать влияние на всю страну. В Италии Бенито Муссолини, который, как и Гитлер, был ранен во время Первой мировой войны, а затем стал активным ультранационалистическим политиком, исповедующим насильственные методы борьбы, создал в 1919 году партию фашистов для того, чтобы бороться с влиянием социалистов и коммунистов. Это убедило Гитлера: именно так «героический» лидер должен явиться миру.

Человеком, который особенно помог Адольфу Гитлеру превратиться в своего рода немецкий аналог итальянского диктатора Бенито Муссолини, был драматург, журналист и выпивоха Дитрих Эккарт. Впервые Гитлер встретил его во время второго посещения собрания Немецкой рабочей партии осенью 1919 года. Эккарт был лыс, вспыльчив и выглядел старше своих пятидесяти лет, но при этом он был отъявленным антисемитом, который, как и Гитлер, считал окончание войны и Версальский мирный договор предательством Германии. Он настолько сильно ненавидел евреев, что мечтал, по его собственному признанию, «погрузить их всех в один поезд и сбросить в Красное море»‹11›. Но, в отличие от Гитлера, у Эккарта были хорошие связи в высших кругах Мюнхена и относительный материальный достаток — его пьесы, в особенности, его переложение «Пер Гюнта» Ибсена, приносили неплохой доход. И Эккарт ожидал появления такого человека, как Гитлер. В 1919 году он сказал, что Германия нуждается в лидере, который «мог бы строчить из пулемета. Толпа должна быть до смерти напугана. Я не вижу в этой роли офицера — люди перестали уважать их. Лучше всего подошел бы простой вояка, умеющий открывать рот в нужное время… Большого ума ему не нужно; политика — одно из самых глупых дел на свете»‹12›. Неудивительно, что Эккарт сразу же разглядел заложенный в Гитлере потенциал. Перед ним был обычный солдат — вопиющий глас обездоленных и побежденных. Простой солдат, который тем не менее был награжден за мужество Железным крестом. После первой встречи с Гитлером Эккарт отметил: «Вот он — будущий немецкий мессия, однажды о нем заговорит весь мир»‹13›.

В Мюнхене Эккарт представил Гитлера потенциальным покровителям со средствами, и тот неожиданно стал весьма популярен среди женщин определенного возраста. Он так взволновал одну вдову, что ее прозвали Hitler-Mutti («мамочка Гитлера»). До самой смерти, настигшей его в 1923 году от сердечного приступа, Эккарт помогал Гитлеру и молодой партии нацистов деньгами, в частности, собрал средства на покупку газеты для пропаганды нацистских взглядов — «Völkischer Beobachter».

Но, пожалуй, наибольшую практическую помощь Эккарт оказал Гитлеру, поддержав его летом 1921 года, когда лидерство Гитлера в партии нацистов оказалось под угрозой. Антон Дрекслер рассматривал возможность объединения партии нацистов с похожей Немецкой социалистической партией (DSP). Дрекслер видел в этом быстрый путь для роста партии. Затем, летом 1921 года, он увлекся работой профессора философии Аугсбургского университета Отто Дикеля. Профессор Дикель написал книгу «Возрождение Запада», идеи которой были схожи с программой «25 пунктов», возникшей годом ранее, хотя Дикель выразил свои мысли на более высоком интеллектуальном уровне. Когда Дрекслер услышал выступление профессора Дикеля, он вместе с другими представителями партии нацистов начал задумываться о возможном альянсе с Дикелем и его партией Abendländischer Bund («Западный союз»).

Все эти маневры происходили в тот момент, когда Гитлера не было в Мюнхене, и по возвращении он был глубоко возмущен всеми этими дискуссиями за его спиной. Гитлер в гневе покинул встречу с Дикелем и даже объявил о выходе из партии нацистов. Поведение Гитлера в очередной раз подтверждало то, что он не умел и не хотел участвовать в интеллектуальных дебатах.

Вначале Эккарт заинтересовался Дикелем и тем, что он мог нового дать партии, например — интеллект и респектабельность. Но, узнав о выходе Гитлера из партии, он сделал все, чтобы убедить его вернуться. И Гитлер вернулся, но на своих собственных условиях, как бесспорный диктатор партии нацистов. Эккарт даже выразил личную поддержку Гитлеру на первой странице газеты «Völkischer Beobachter»‹14›.

Это был важный момент на жизненном пути Гитлера: он больше не был глашатаем будущего, но все еще неизвестного нового вождя Германии. Теперь он самого себя выдвинул кандидатом в вожди. Гитлер продемонстрировал всем, что не готов делиться властью, и что при определенных обстоятельствах может просто отказаться от дальнейшего сотрудничества.

Важно учитывать, что к этому моменту многие люди начали воспринимать Гитлера так, как он оценивал себя сам. Дитрих Эккарт, например, хотел бы привлечь профессора Дикеля в нацистскую партию, но, когда Гитлер поставил ультиматум, Эккарт был вынужден выбирать, и в дальнейшем ему пришлось принять Гитлера как неоспоримого вождя нацистского движения. Гитлер теперь мог изображать из себя героя, отчасти потому, что другим его непримиримость казалась «героической». С ним очень часто было трудно иметь дело, но именно это и подкупало многих. В конце концов, кто сказал, что «герой» должен быть благоразумен?

В следующем 1922 году партия нацистов выросла за счет новых пополнений. В октябре 1922 года Гитлер смог убедить сторонников Deutsche Werkgemeinschaft в Нюрнберге объединиться с партией нацистов. Причем это был уже не тот свободный альянс, который им предлагали год назад, теперь от них потребовали признания Гитлера своим вождем. Этот союз возник в первую очередь благодаря лидеру Deutsche Werkgemeinschaft — человеку по имени Юлиус Штрайхер.

Штрайхер слышал выступление Гитлера годом ранее и был потрясен. Выступая свидетелем на суде уже после войны, он сказал: «Я никогда раньше не видел этого человека. Я присел послушать его, среди незнакомых мне людей. Я увидел его незадолго до полуночи, после того, как он выступал на протяжении трех часов. Он был совершенно мокрым от пота, но весь просто светился. Мой сосед утверждал, что видел у него над головой сияние, и я сам чувствовал, что происходит нечто, выходящее за рамки обыденного»‹15›.

Сам Штрайхер был отъявленным негодяем. В 1923 году он начал выпускать «Der Stürmer», садистскую и полу-порнографическую газету, в которой публиковал самые мерзкие антисемитские карикатуры и статьи. Но Штрайхер не слишком выделялся на фоне других сторонников Гитлера, тех, кто составлял костяк партии. Среди видных деятелей НСДАП на тот момент оказались такие люди, как Кристиан Вебер, бывший вышибала ночного клуба, Герман Эссер, крайне агрессивный антисемит, и Эрнст Рем, распутный капитан немецкой армии, который впоследствии напишет: «Я хочу служить народу воинов, а не народу поэтов и мечтателей».‹16› Все эти люди имели репутацию отъявленных негодяев, и все они получат в дальнейшем высокие посты в партии нацистов. Однако все эти крайне низкие типы без тени сомнения подписались бы под словами Германа Геринга, который на Нюрнбергском трибунале заявил, что вступил в начале 1920-х в нацистскую партию, потому что был «революционером». Мнение же Отто Штрассера на этот счет было очень простым: «Гитлеру нравилась такая компания, поскольку она подтверждала его глубокое убеждение, что человек по сути своей низок и отвратителен»‹17›.

Эрнст Рем, в частности, был важной фигурой для нацистов на раннем этапе существования партии отчасти и потому, что помогал вооружать недавно организованное военизированное крыло нацистской партии, СА (SA, Sturmabteilung — штурмовые отряды, или штурмовики). Штурмовые отряды официально были созданы в ноябре 1921 года, однако фактически с первых дней существования партии ряд нацистских головорезов — в основном из бывших солдат — «охраняли» партийные собрания в пивных, то есть попросту вышвыривали всех, кто позволял себе прерывать Гитлера. Именно из таких бывших вышибал и был сформирован первый отряд СА‹18›.

В октябре из Италии пришла весть о том, что Бенито Муссолини стал премьер-министром Италии, и эта новость вызвала большое возбуждение в рядах «революционеров» из партии нацистов. Ведь если ультранационалистический лидер смог получить власть в Италии, почему же это не может произойти в Германии? 3 ноября 1922 года, через несколько дней после прихода Муссолини к власти, Герман Эссер объявил толпе, собравшейся в облюбованном гнездышке нацистов — мюнхенской пивной «Хофбройхаус» — что будущего «немецкого Муссолини зовут Адольф Гитлер»‹19›. В следующем месяце, декабре 1922 года, газета «Völkischer Beobachter» опубликовала статью, где заявила, что Адольф Гитлер больше не является «„глашатаем“, он и есть тот самый вождь, который спасет Германию»‹20›.

В наступившем 1923 году Гитлер нашел возможность подтвердить свой статус героического революционера. Однако — и это стало ключевым моментом его взлета на вершины власти — для достижения этой цели ему было необходимо воспользоваться кризисом в государстве. К счастью для Гитлера, в 1923 году Германия столкнулась как раз с таким кризисом, когда Франция оккупировала Рур, промышленный регион на западе Германии. По условиям Версальского договора немцам было запрещено размещать войска в этой области, поэтому французы почти не встретили сопротивления, когда 11 января 1923 года вошли на территорию Германии. Премьер-министр Франции Раймон Пуанкаре решился на столь решительные действия, поскольку немцы не выполняли своих обязательств по поставке угля и древесины во Францию, которые должны были составлять часть их репарационных платежей.

Разумеется, французская оккупация вызвала волну народного гнева. «Вот когда мы на самом деле узнали, что французы правят стальной рукой, — говорит Ютта Рюдигер‹21›, которая в те времена была еще подростком. — Если что-то было им не по нраву, нам приходилось отведать хлыста, например — если вы вышли на тротуар, вас тут же сгоняют на мостовую… Было много притеснений». Германия была вынуждена, с одной стороны, как-то справляться с французами в Руре, а с другой — как-то существовать в условиях гиперинфляции. «В 1923 году, — вспоминает Ютта Рюдигер, — школьная тетрадка стоила около трех миллиардов марок».

Гитлер не призывал своих сторонников участвовать в пассивном сопротивлении, которое некоторые немцы по призыву правительства оказывали французам в Руре. Его внимание по-прежнему было приковано к Муссолини в Италии, и этот пример вдохновлял его. Гитлер понимал, что ему необходима, — по крайней мере, негласная — поддержка рейхсвера, немецких вооруженных сил, для «марша на Берлин» (по итальянскому образцу), чтобы свергнуть правительство. Однако, когда в мае 1923 года нацисты попробовали в качестве первого шага к национальной революции возмутить солдат рейхсвера, маршировавших по полю Обервизенфельд в Мюнхене, их попытки полностью провалились. Несмотря на это, Гитлер считал, что пришло время действовать. Кто знает, как долго продлится кризис? Поэтому в ноябре 1923 года он устроил Пивной путч — и это событие впервые сделает имя Гитлера известным на всю страну, хоть и вовсе не таким образом, как он на это рассчитывал.

Никто из организаторов «Пивного путча» до конца не понимал, станет ли Гитлер настоящим «героическим» соответствием Муссолини. Гитлер пригласил принять участие в нацистском перевороте генерала Эриха Людендорфа, героя-победителя битвы при Танненберге времен Первой мировой войны. Однако было неясно, какая роль отводилась генералу. Будет ли Людендорф просто боевым военным командиром, а Гитлер — политическим вождем революции, или Людендорф станет настоящим героем, для которого Гитлер просто подготовит почву?

К концу 1923 года стало понятно, что Гитлер решил взять инициативу в свои руки. План был прост: заставить лидеров авторитарного правительства Баварии заявить о своей поддержке нацистского «марша на Берлин» с целью свержения находящихся при власти «ноябрьских преступников».

И хотя было совершенно очевидно, что нацисты нуждаются в помощи — или хотя бы в молчаливом согласии — баварских политических лидеров и сил государственной безопасности, Гитлер решил, что переворот должен произойти в тот момент, когда комиссар земли Бавария Густав фон Кар будет выступать на митинге в пивной «Бюргербройкеллер» в Мюнхене. Кар фактически был диктатором Баварии, назначенным в сентябре 1923 года в связи с кризисом берлинского правительства, вызванным угрозой повторения революции.

По некоторым признакам, план мог сработать — правительство Баварии, например, относилось к нацистам с большей симпатией, чем власти других немецких земель. В большей части Германии нацистское движение было запрещено за год до этого, после убийства Вальтера Ратенау, министра иностранных дел и еврея по национальности. Но в Баварии нацисты по-прежнему активно действовали, а Кар разделял презрительное отношение Гитлера к берлинскому правительству.

Решение начать мятеж во время выступления Кара давало нацистам определенные преимущества, ведь на собрании будут присутствовать и глава баварской полиции Ганс фон Зайссер, и командующий вооруженными силами Баварии генерал Отто фон Лоссов. Авантюрный замысел Гитлера заключался в том, что, будучи поставленными перед фактом, все ключевые фигуры Баварии согласятся примкнуть к запланированному им перевороту.

Итак, приблизительно в 8.20 вечера 8 ноября 1923 года Гитлер и свыше дюжины его единомышленников, включая Германа Геринга, Рудольфа Гесса и Альфреда Розенберга, направились в пивную «Бюргербройкеллер», в которой фон Кар выступал перед многотысячной аудиторией. В это время штурмовики незаметно оцепили зал. Выстрелив в потолок пивной, Гитлер объявил, что национальная революция началась. Фон Кар, фон Лоссов и фон Зайссер были заперты в одной из примыкающих к залу комнат.

И тут Гитлер столкнулся с проблемой: ни один из троих захваченных баварских деятелей не горел желанием поддерживать нацистов. Понадобился приезд Людендорфа в пивную для того, чтобы получить их вялое согласие. Гитлер, мелодраматично заявив Кару и его коллегам, что покончит с собой в случае провала государственного переворота, удалился искать поддержку в других местах Мюнхена, оставив Людендорфа контролировать пивную «Бюргербройкеллер». Однако Людендорф, будучи офицером старой закалки, взяв с фон Кара, фон Зайссера и фон Лоссова слово чести, что они поддержат революцию, отпустил их. Это была катастрофическая ошибка, которую Гитлер осознал, вернувшись поздней ночью в «Бюргербройкеллер» и обнаружив, что столь важная троица исчезла. Причем все трое тут же отреклись от поддержки Гитлера и стали активно выступать против нацистского путча.

Нацисты не разрабатывали для переворота никакой стратегии, поэтому на следующий день без подготовки был спешно организован марш по улицам Мюнхена. В ночь перед ним группа нацистов успела совершить ограбление — была ограблена фабрика, на которой печатались банкноты достоинством в один миллиард марок. В марше принимал участие Эмиль Клейн. Он вспоминает о выстрелах, которые начали раздаваться, как только нацисты и их сторонники достигли военного мемориала Feldherrnhalle («Зала баварских полководцев») в центре Мюнхена, где они и столкнулись с баварской полицией. «Первое, о чем все подумали: ранен ли Гитлер? — говорит Эмиль Клейн. — Ранен ли Людендорф? Люди бросились врассыпную. Конечно, если стреляют, нужно искать укрытие. Мы же, будучи хорошо обученными штурмовиками СА, знали что делать, когда начинается пальба… Затем люди снова стали собираться, чтобы посмотреть, что же произошло. Творилась полная неразбериха, никто толком не понимал, что происходит. Одно мы знали наверняка. Кар и остальные предали дело. Все они не сдержали слова. Они дали слово чести, скрепив его рукопожатием, но тут же нарушили его. Гитлер остался в одиночестве»‹22›.

В самый разгар перестрелки возле Feldherrnhalle — никто так точно и не узнал, кто первым открыл огонь — человек, стоявший возле Гитлера, Эрвин фон Шойбнер-Рихтер, был убит. Гитлер бросился на землю, что в дальнейшем его недоброжелатели назовут проявлением трусости‹23›. Однако Эмиль Клейн категорически это отрицает, утверждая, что Гитлер «всегда» был храбрым. «Я всегда удивлялся тому, что Гитлера сопровождали в поездках всего два человека личной охраны, [и] он всегда ездил на машине с открытым верхом».

Людендорф продемонстрировал большую личную отвагу, продолжив идти через ряды полицейских и вывел на другую сторону площади, не получив при этом ни царапины. Всего в тот день было убито 16 сторонников Гитлера и четверо баварских полицейских. Значительно большее количество людей было ранено, среди них — Герман Геринг. После ранения в паховую область его вынесли с площади и, оказав первую медицинскую помощь, тайно вывезли через австрийскую границу в одну из больниц Инсбрука.

Гитлер был арестован через два дня после этих событий. Он чудовищно плохо руководил операцией. Не сумел после захвата пивной «Бюргербройкеллер» обеспечить надежной охраны фон Кару, фон Зайссеру и фон Лоссову. Не имел вразумительного плана на случай, если баварские руководители откажутся поддерживать путч. Более того, Гитлер не сдержал своего обещания покончить с собой в случае провала революции, и теперь находился под арестом баварских властей в ожидании суда. Все это как-то мало напоминало поведение «харизматичного героя».

Суд над Гитлером начался 26 февраля 1924 года в Мюнхене. С самого начала Гитлер выбрал тактику, которая со стороны казалась весьма рискованной — он не только признался в содеянном, но и, казалось, гордился им. Мало того, он открыто заявил на суде о том, какую роль он отводит себе в дальнейшей борьбе. «Я решил истребить марксизм», — сообщил он. И хотя, по его словам, раньше он был лишь «глашатаем», теперь он «требовал себе руководство в политической борьбе». В заключение он заявил, что является тем самым «героем», который спасет Германию: «Я требую, чтобы руководство организацией, в которой мы все испытываем потребность и к которой вы также внутренне стремитесь, должно перейти к герою, который, в глазах всей немецкой молодежи, призван для этого»‹24›.

Баварские сторонники Гитлера рассматривали его поведение на суде как свидетельство силы характера их вождя. «Я сказал себе, что Гитлер проявил себя отменно и вел себя достойно перед судом, — говорит Эмиль Кляйн. — Важно, чтобы человек мог постоять за себя, даже если он делает что-то не так. И у меня создалось впечатление, что на этом процессе Гитлер постоял за себя»‹25›. Судебный процесс широко освещался, и Гитлер впервые стал известен большому количеству людей по всей Германии. Многие, вслед за Эмилем Клейном, стали считать его человеком цельным, храбрым и отважным — фактически «харизматичным героем». В значительной степени это произошло из-за вызывающего поведения Гитлера на суде, обвинявшем его в государственной измене, несмотря на необоримые доказательства, что сам по себе переворот серьезно недооценивался.

Однако еще до своего выступления Гитлер знал, что судьи будут к нему снисходительны. Председательствующий судья Георг Найтхард уже однажды доказал, что симпатизирует Гитлеру и нацистам‹26›. К тому же Гитлер осознавал, что в принципе он может выступить с разоблачениями Кара и властей Баварии, которые оказались в откровенно щекотливом положении. Ведь разве Кар лично не согласился участвовать в «государственном перевороте» перед многотысячной аудиторией в «Бюргербройкеллер»?

Людей, посвященных в такие подробности, совершенно не удивил снисходительный приговор, вынесенный Гитлеру. Лондонская газета «Таймс» писала: «Весь Мюнхен смеется над приговором, который подтверждает, что заговор против конституции рейха не считается в Баварии серьезным преступлением»‹27›.

Гитлеру дали минимально возможный срок — пять лет — и выпустили значительно раньше его истечения: преступник получил условное освобождение на поруки. Однако и в тюрьме он не терял времени зря. Находясь в заключении, Гитлер строил планы и размышлял, как недвусмысленно выставить себя в глазах народа харизматичным «героем», чья «миссия» — спасти Германию.

Глава 4 Замысел

Политический лидер, который хочет, чтобы его считали по-настоящему харизматичным, должен иметь вразумительное представление о будущем — картину мира, основанную на особенном понимании действительности. Согласно Максу Веберу, харизматичный лидер должен быть не просто героем, но пророком‹1›. В 1924 году Гитлер попытался изложить свои убеждения в книге «Майн кампф» («Моя борьба») и, несмотря на незрелость и ужасную манеру изложения, «Майн кампф» имеет первостепенное значение для понимания эволюции Гитлера как харизматичного лидера.

Тремя годами ранее Гитлер столкнулся с этой задачей, когда первые лица НСДАП стали носиться с идеей о сотрудничестве с профессором Дикелем, автором книги «Возрождение Запада». И хотя Гитлер задушил эту инициативу в зародыше и серьезно расширил с тех пор свои полномочия, его до сих пор тревожили воспоминания о том, как этот «интеллектуал» продемонстрировал ущербность его политических рассуждений. «Майн кампф» предназначалась, чтобы показать всем: Гитлер больше не является агитатором из пивной, он теперь — политический мыслитель с широким кругозором.

Эта книга, безусловно, представляет вниманию читателя связную картину мира, но от этой картины волосы встают дыбом. По Гитлеру, мы живем в холодной вселенной, где существует только непрерывная борьба. И если ты не можешь победить в этой борьбе, то заслуживаешь смерти. За жесткой реальностью борьбы между различными людьми за превосходство нет никакой моральной структуры. «Тот, кто хочет жить, — пишет Гитлер, — должен бороться, а тот, кто не хочет бороться в мире всеобщей борьбы, не заслуживают права на жизнь»‹2›.

А вот чему и вовсе нет места в «Майн кампф» — и этому факту до сих пор не уделяют должного внимания, — так это какого-либо внимания к христианству. Германия была христианским обществом на протяжении тысячи лет, и поэтому вера в христианского Бога, в искупление людских грехов и бессмертие души лежала в основе жизни миллионов немцев. Но в книге «Майн кампф» Гитлер оставил мало места для этих чувств. Позднее он будет вносить изменения в свои речи о религии в зависимости от времени и ситуации, но основные его убеждения выражены именно в этой работе. И хотя в одном-единственном предложении он упомянул о том, что «религию арийцев невозможно себе представить без жизни после смерти в той или иной форме»‹3›, суть книги заключается в полном скептицизме. Гитлер никогда не интересовался тем, какую «форму» может принять жизнь после смерти, он даже не задумывался над тем, верит ли он в это сам. Как следствие, читая «Майн кампф», мы видим, что, хотя Гитлер и допускал мысль о Боге как о Творце, он не признавал христианской трактовки рая и ада, а также — спасения каждой отдельной души. Этот анализ, как увидим позднее, подтверждается многими более поздними высказываниями Гитлера на эту тему в приватных высказываниях‹4›. Мало места отводилось в его трактовке и отдельной личности за пределами практического опыта «здесь» и «сейчас». Мы все животные и, подобно другим животным, имеем ограниченный выбор — уничтожать или быть уничтоженными.

Гитлер изображает животную природу человеческой жизни в мельчайших подробностях. Эрнст Беккер описал последствия подобных убеждений спустя 50 лет в книге «Отрицание смерти», за которую он получил Пулитцеровскую премию. Он спрашивает: «Что мы можем поделать с мирозданием, в котором организмы борются за существование с помощью зубов и клыков — грызут, обгладывают плоть, поедают растения, перемалывают кости, с восторгом заглатывают все живое, усваивая его субстанцию, а затем выделяют его, сопровождая процесс зловонными газами? Каждый стремится сожрать другого, если тот для него съедобен»‹5›.

Мнение, которое выразил здесь Беккер, было бы, безусловно, поддержано Гитлером. Гитлер считал, что жизнь — это «пожирание» слабых сильными, хотя он не согласился бы с выводами Беккера о том, к чему это может привести. Согласно Беккеру, нельзя требовать от человека поверить, что после звериной борьбы за выживание он исчезнет навсегда. «Вы понимаете, насколько ужасно ощутить себя животным. Те, кто утверждает, что полностью осознав свое положение, человек может сойти с ума, — правы, несомненно, правы»‹6›. Гитлер же, напротив, находил весьма жизнеутверждающими мысли о мире, в котором сильные уничтожают слабых. Это было потому, что он объединял свои квазидарвинистские взгляды с идеей расы. Ведь речь шла не столько о том, что одна сильная личность уничтожает другую, более слабую, сколько о том, что более сильная раса должна уничтожить другие расы. «Арийская» раса, писал Гитлер, является «высшей» расой, ответственной за «всю человеческую культуру».‹7› Суть его идеи сводится к тому, что отдельная человеческая жизнь важна лишь потому, что вливается в жизнь «расы». Личности, подчиняющие себя благу своего расового сообщества, ведут самую лучшую жизнь. Жизнь твоя на самом деле имеет следовательно некий смысл, и хотя ты, как отдельная личность, можешь больше не жить, но если ты вел правильную жизнь, то тогда расовое сообщество, к которому ты принадлежал, будет процветать после твоей смерти.

Согласно Гитлеру, главным врагом в борьбе за расовое превосходство являются евреи. «Майн кампф» полна враждой едва ли не в каждом параграфе, но больше всего ненависть направлена на евреев. «Еврей — типичный паразит, — пишет Гитлер, — дармоед, который подобно вредоносной бацилле размножается в любой благоприятной среде»‹8›. И хотя Гитлер не призывает уничтожить всех евреев, он дает понять, что «жертвы» немецких солдат во время Первой мировой войны были бы не напрасными, если бы «двенадцать или пятнадцать тысяч еврейских развратителей человечества отравили бы ядовитыми газами»‹9›. Гитлер также объединял иудаизм и марксизм и говорил, что «судьба» обязывает немецкий народ колонизировать земли «России и зависимых от нее смежных стран»‹10›. Он призывал своих читателей «не забывать, что сегодняшние правители России — обыкновенные кровавые преступники»‹11›.

Гитлер пришел к таким мрачным и жестоким убеждениям под воздействием многих различных источников. У социальных дарвинистов он позаимствовал идею о том, что смысл жизни заключается в борьбе; у Артура де Гобино, автора «Неравенства человеческих рас», и его последователей — идею превосходства арийской расы. Опыт событий на Восточном фронте в конце Первой мировой войны — когда Германия захватила сельскохозяйственные земли у только что созданной Советской России (и потеряла их по окончании войны) — подсказал ему идею создания империи на Востоке. А у Альфреда Розенберга, нациста, родившегося в Прибалтике, Гитлер почерпнул идею взаимосвязи иудаизма и большевизма. Перемешав все эти ингредиенты, он получил свою убийственную философию. Теперь она вполне оформилась.

Аргументация Гитлера была такова: жизнь — это борьба рас за жизненное пространство; основную опасность для арийцев в этой борьбе представляют евреи; Советским Союзом управляют евреи; у Советского Союза есть сельскохозяйственные земли, которые нужны немецким арийцам. Вывод: создание арийской немецкой империи на плодородных землях западной части Советского Союза одновременно решит три проблемы: уничтожит угрозу большевизма, еврейскую угрозу, а также даст Германии Lebensraum, драгоценное «жизненное пространство».

В этой специфической логической цепочке одно звено тянуло за собой другое — что и делало мировоззрение Гитлера таким простым и ясным. Если ты не считаешь, что евреи представляют угрозу, или что Советский Союз управляется евреями, или не согласен с любым другим аспектом политического мышления Гитлера, он просто оттолкнет тебя как человека «ошибающегося» и не умеющего разглядеть у себя под носом очевидные факты. Но если ты соглашаешься с одним из звеньев цепи, то сразу попадаешь на карусель, в которой одна идея тянет за собой другую.

Сосредоточившись на главной идее — идее ненависти, борьбы и завоевания — Гитлер пытается создать из автобиографии связную историю, которая подтвердит слаженность его взглядов на жизнь. Но, как мы уже заметили и как исторические исследования за последние 20 лет продемонстрировали, многие автобиографические подробности являются лишь грубой попыткой переписать историю. До 1919 года Гитлер не был столь тверд в своих убеждениях, как он пытается утверждать на страницах «Майн кампф».

В любом случае, «Майн кампф» остается довольно необычным трудом, ведь нет никаких доказательств того, что большинство немцев соглашались с двумя основными идеями, которыми был так увлечен Гитлер: стремлением к систематическому преследованию евреев и необходимостью захватить и колонизировать земли западных территорий СССР. В конце концов, идея «колонизации» части Советского Союза, безусловно, означала очередную войну.

Какой же политик станет проповедовать взгляды, которые лишают поддержки электората? Возможно, кто-то скажет — это политик «с убеждениями» — человек, который сначала предлагает непривлекательные политические меры, а затем убеждает общественность в их необходимости. Но наш случай — не из этого числа. К моменту, когда у нацистов появилась возможность совершить политический прорыв, начиная с 1929 года Гитлер старался не слишком акцентировать внимание на двух своих основных идеях. Он конечно же оставался антисемитом, все еще ненавидел Советский Союз и никогда публично не отказывался от этих своих взглядов, однако старался выдвинуть на первый план другие, более популярные взгляды — отказ от условий мирных соглашений после Первой мировой войны и призыв к созданию новой объединенной Германии, к братству и взаимопониманию.

Но пусть даже впоследствии Гитлер не настаивал на основных идеях, развитых им в «Майн кампф», в той степени, как его собственные взгляды могли бы предполагать, книга тем не менее существует, и все, кто интересуется взглядами Адольфа Гитлера, могут с ней ознакомиться. Естественно, сторонники нацизма утверждают, что тексты Гитлера не следует воспринимать «буквально» и что писал он зачастую иносказательно. Йоханнес Цанн, экономист, разделявший некоторые аспекты нацистской политики, писал: «Чтение „Майн кампф“ сродни вере в заветы Библии. Заветы есть, но ведь никто не ждет, что они будут выполнены на сто процентов»‹12›. По мнению дипломата Манфреда фон Шредера, «Майн кампф» была книгой, на которую можно было не обращать внимания. «Никто, знаете ли, не считал „Майн кампф“ чем-то важным. Просто молодой человек написал книгу — что сейчас думают политики о своих словах, сказанных 20 лет назад! Поэтому никто не воспринимал ее серьезно. Я прочитал ее один раз, вероятно, в студенческие годы, нашел ее не очень интересной и больше ни разу не открывал. Может, кто-то ее и перечитывал, но не я»‹13›. Герберт Рихтер, сражавшийся в Первой мировой войне и работавший в дальнейшем в Министерстве иностранных дел Германии, говорил, что начал читать эту книгу и не закончил, поскольку счел ее полным бредом. «Так думало большинство образованных людей»‹14›.

Поскольку эти комментарии были даны уже после войны, можно предположить, что люди дали их из меркантильных соображений. Но ведь было еще множество людей, считавших, что «Майн кампф» трудно или даже невозможно читать. Бенито Муссолини, например, она показалась настолько скучной, что он не смог осилить ее до конца‹15›. Более того, в разных главах книги показан разный подход к проблемам, и если в одной главе Гитлер призывает травить евреев «ядовитым газом», то в другой подходит к вопросу более обобщенно, говорит о необходимости изгнать евреев и лишить их гражданства, но никак не убивать en masse.

Следует тем не менее признать, что, хотя лишь немногие немцы 1920-х годов поддерживали дикие идеи Гитлера, описанные в «Майн кампф», многие все же соглашались с Йоханнесом Цанном, который утверждал, что влияние евреев в Германии «зашло слишком далеко», и с Гербертом Рихтером, считавшим, что конец Первой мировой войны был слишком жестоким для немцев и что утерянные восточные земли необходимо вернуть. Таким образом, призывая преследовать евреев и отбирать земли у Советского Союза, Гитлер всего лишь в резкой форме выражал те же идеи, которые в более мягкой трактовке принимали многие немцы‹16›.

И все же, читая «Майн кампф», нелегко отделаться от мысли, что это творение маниакального, почти душевнобольного человека. В первую очередь — из-за жестокости, которой буквально пропитана вся книга.

«Дело в том, что все его программы, даже мирные, предполагают кровопролитие, — писал Конрад Гейден. — Это придавало его внешней политике зловещий оттенок. Говорил ли он об искусстве, об образовании, об экономике — во всем он видел кровь»‹17›. В равной степени в «Майн кампф» присутствуют невероятные амбиции и тщеславие. Гитлер был 35-летним осужденным террористом, который с небольшой шайкой единомышленников предпринял безнадежную попытку переворота в Баварии. И при этом предлагал читателям книгу, в которой фривольно рассуждал о внешней политике Германии, одного из крупнейших государств Европы.

Следует отметить, что Гитлер фактически ни о чьих больше заслугах, кроме как о своих, в развитии нацистской партии, не пишет. Он не просто помещает себя в центр событий, но и подает себя как практически единственного их субъекта. «Сочетание навыков теоретика, организатора и лидера в одном лице — редчайшая комбинация, которая не часто встречается, — писал Гитлер в „„Майн кампф““. — Это сочетание отличает великого человека»‹18›. Вне всяческих сомнений, Гитлер хотел заставить весь мир считать именно его этим «великим человеком».

Двухтомник «Майн кампф», первый том которого был выпущен в 1925 году, а второй — в 1926 году, не стал бестселлером, по крайней мере поначалу. К 1929 году, например, было продано меньше 15 000 экземпляров второго тома. И только дальнейший успех Гитлера на выборах обеспечил книге рекордный тираж — к 1945 году только в Германии было продано десять миллионов экземпляров‹19›.

Гитлера выпустили из Ландсбергской тюрьмы 20 декабря 1924 года, в полдень. Из назначенного ему пятилетнего срока он отсидел не полные 38 недель. Прокурор Баварии выступил против досрочного освобождения Гитлера, но Баварский верховный суд не согласился и распорядился выпустить его на свободу.

За время недолгого отсутствия Гитлера нацистская партия начала разваливаться. Альфред Розенберг, назначенный Гитлером главой партии на время своего заключения, не смог контролировать все подводные течения в организации. Тот факт, что Гитлер назначил своим заместителем слабого и слишком склонного к теоретизированию Розенберга, свидетельствует о его нежелании подвергать риску свою абсолютную власть — даже в ущерб общему делу.

Гитлер вышел из Ландсбергской тюрьмы вождем не только нацистской партии, но и большей части националистически настроенных правых сил страны. Теперь он также считал, что нацистам следует попробовать другой способ прихода к власти — через избирательные урны‹20›. Одна из его знаменитых фраз гласит: «Чтобы победить их на выборах, нужно больше времени, чем на то, чтобы перестрелять, но зато, по крайней мере, результат будет гарантирован их собственной конституцией!»

Хотя Гитлеру после выхода из тюрьмы и было позволено воссоздать партию, выступать публично почти на всей территории Германии ему запретили. Но при этом его основные оппоненты потихоньку исчезали с политической арены. В марте 1925 года его бывший соратник по Пивному путчу, Эрих Людендорф, принял участие в президентских выборах и катастрофически провалился, набрав немногим более одного процента голосов. Людендорф совершил политическое самоубийство. Теперь никто больше не сможет назвать Гитлера человеком Людендорфа.

Гитлер делал все, чтобы укрепить свои позиции как лидера партии. И тут, в первые месяцы после освобождения из тюрьмы, самый большой вызов для него исходил от Грегора Штрассера. По просьбе Гитлера Штрассер, продав аптеку в Баварии, переехал на север Германии, чтобы помочь в организации нацистской партии там. Штрассер воспользовался этой возможностью, чтобы открыть дискуссию среди северогерманских сторонников о точном содержании политики НСДАП. В этих дискуссиях принимал участие молодой последователь Штрассера Йозеф Геббельс. Это был относительно новый член партии, который присоединился к нацистам только в конце 1924 года, защитив к тому моменту докторскую диссертацию по немецкой литературе.

Штрассер не пытался потеснить Гитлера с его позиции вождя нацистов, но его попытки внести изменения в политику партии казались Гитлеру опасными. И реальная суть их разногласий сводилась вовсе не к степени социализма в движении, что считалось официальным предметом споров между Штрассером, представителем социалистического крыла НСДАП, и Гитлером. Истинное противоречие заключалось в следующем: будет ли партия нацистов «нормальной» политической партией, в которой позволительна внутренняя дискуссия, или же она будет «движением», единолично ведомым харизматическим вождем.

Еще одной проблемой, с которой столкнулся Гитлер, был тот факт, что Штрассер и другие лидеры нацистской партии в северной Германии были не в ладах с руководством в Мюнхене, за исключением, конечно, самого Гитлера. Подход Гитлера к этому вопросу может служить прекрасным примером его отношения ко всем разногласиям, которые возникали в руководстве партии. Суть этого отношения заключалась в максимально полном невмешательстве. Он интуитивно понимал, что поддержка той или иной стороны приводит лишь к отчуждению недовольной фракции. Такой стиль руководства шел вразрез с его глубоким убеждением в том, что люди в борьбе должны выяснять отношения между собой. А невмешательство, наоборот, соответствовало его пассивному характеру. В конечном счете ну что ему было до того, что Грегор Штрассер или какой-нибудь другой нацист с севера не поладит с Юлиусом Штрайхером и Германом Эссером из Баварии?

Однако подобное спокойное отношение кардинально менялось, когда под сомнение был поставлен личный авторитет Гитлера как абсолютного диктатора нацистской партии. Именно это произошло в ноябре 1925 года, когда северная группа нацистских деятелей обратилась к Грегору Штрассеру с просьбой внести поправки в политическую программу, которую Гитлер с Дрекслером разработали в 1920 году. Штрассер охотно за это взялся, но некоторые из предложенных им нововведений — скажем, перераспределение земли — противоречили стремлению Гитлера сделать партию нацистов более привлекательной в деловых кругах. Поэтому Гитлер созвал экстренную партийную конференцию, которая состоялась 14 февраля 1926 года в городе Бамберг на севере Баварии, на которой наряду с мюнхенскими сторонниками Гитлера — Эссером, Штрайхером и Федером — присутствовали Штрассер и Геббельс.

Разумеется, Гитлер не вступал в дебаты со Штрассером. Два часа он морализировал, отстаивая свое — а значит, и нацистское — неизбежное несогласие с изменениями, которые Штрассер и его сторонники хотели внести в программу. Геббельс был абсолютно подавлен. Его расстроили не так взгляды Гитлера, считавшего уничтожение большевизма одной из основных задач нацистов — сам Геббельс планировал сотрудничать с Советами в борьбе с так называемой еврейской властью на Западе, — а сам характер проведения конференции. Гитлер выступал, его сторонники согласно кивали головами, затем произошел короткий обмен мнениями, сжатое выступление Штрассера — и все. Программа осталась слово в слово такой, какой ее записали в 1920 году.

Геббельс писал, что чувствовал себя и Штрассера «бедными родственниками, рассыпающими бисер перед свиньями», а также, что «больше не может всецело доверять Гитлеру»‹21›. Он был «в отчаянии». Но у него было ощущение, что Гитлер ограничен в своих действиях своими мюнхенскими товарищами по партии, и потому считал, что для Штрассера и его сторонников остался один выход — поговорить с Гитлером напрямую.

Вера Геббельса в то, что проблему можно решить, если отстранить от Гитлера его «подлых» советчиков, является красноречивым примером отношения, которое вскоре станет повсеместным в нацистском государстве. Мысль о том, что «если бы только Гитлер знал», все было бы по-другому, станет важным предохранительным клапаном для режима, стремившегося уберечь своего вождя от критики. Удивительно не то, что у Геббельса сформировалось такое отношение еще на ранней стадии развития нацизма, а то, что возникло оно вопреки очевидным фактам, свидетельствовавшим о прямо противоположном. И не было никаких «подлых» лиц, которые вычитывали бы в Бамберге Штрассера и Геббельса за их ошибки. Их вычитал сам Гитлер. Так отчего же Геббельс считал, что разговор с Гитлером что-либо изменит? Уже тогда Адольф Гитлер был абсолютно не способен хоть чем-то поступиться в вопросах, которые считал по-настоящему важными.

Объяснение довольно просто: Геббельс в своем воображении наделял Гитлера теми качествами, которые хотел в нем видеть. Геббельс понимал, что он — часть политической структуры, которая наделила вождя абсолютной властью, и единственным способом изменить политику партии — было изменить точку зрения вождя.

Гитлер все это понимал. И хотел поскорее заделать трещину, возникшую в его отношениях с Геббельсом, очевидно, осознавая потенциальную ценность этого 28-летнего радикально настроенного интеллектуала для нацистской партии. Поэтому Гитлер написал Геббельсу и пригласил его выступить в Мюнхене в апреле 1926 года. В результате отношение Геббельса к Гитлеру совершенно поменялось. Геббельс даже не попытался переубедить Гитлера в вопросах, обсуждение которых так расстроило его в Бамберге. Наоборот, он совершенно поддался силе гитлеровского обаяния. «Я люблю его, — пишет он в своем дневнике. — Он все прекрасно продумал. Такой блестящий ум может быть моим вождем. Я даже склоняюсь к большему: он — политический гений»‹22›. Вскоре после этого он напишет: «Адольф Гитлер, я люблю тебя, потому что ты велик и прост одновременно. Это именно то, что называется гениальностью»‹23›.

Критики‹24› Геббельса утверждали, что он изменил свое мнение о Гитлере, поскольку прельстился привилегиями и властью, которыми нацисты — и в первую очередь Гитлер — обладали в Мюнхене, в отличие от группы Штрассера на севере. Но записи Геббельса в дневниках и его поведение в то время свидетельствуют, что он искренне верил в то, что нацизм — не просто политическая партия, а целое движение, а Гитлер не просто политический вождь, а скорее почти религиозный пророк. И Геббельс решил отказаться от позиции Штрассера о важности тонкостей в политике, а вместо этого полностью положиться на суждения Гитлера во всех важных вопросах.

Значение «веры» в понимании действий членов нацистской партии в это время является ключевым, как это признал и сам Гитлер. В 1927 году он сказал: «Не сомневайтесь, мы тоже ставим на первое место веру, а не познание. Человек должен верить в общее дело. Только вера создает государство. Что заставляет людей идти и сражаться за религиозные идеи? Не познание, а слепая вера»‹25›. Подчеркивая жизненную важность «веры», Гитлер подражает Бенито Муссолини, который еще в 1912 году написал: «Мы хотим верить, мы должны верить; человечеству необходима вера. Вера может сдвинуть гору, поскольку дает нам иллюзию сдвинувшейся горы. Эта иллюзия, пожалуй, единственная реальная вещь в жизни»‹26›.

Рудольф Гесс, на тот момент один из самых близких к Гитлеру людей, тоже писал о том, как важно воспитать в единомышленниках преданность общему делу, выходящую за рамки обычной лояльности, характерной для сторонников традиционных политических партий. «Огромная популярность вождя, — говорил он в 1927 году, — сродни популярности великого основателя религии. Он должен внушать своим слушателям благоговейную веру. Только так можно повести своих сторонников туда, куда им надлежит идти. Они последуют за своим лидером даже в случае неудачи, но только тогда, когда будут убеждены в абсолютной правоте своего народа». Он также писал, что Гитлер «не должен взвешивать плюсы и минусы как какой-нибудь профессор, он не должен оставлять слушателям свободу допускать возможности других решений, помимо единственно верного»‹27›.

Покуда Гесс лишь озвучивал подобные взгляды, Гитлер уже давно в соответствии с ними действовал. Разумеется, он всячески демонстрировал те качества, которые Гесс приписывал «великому и популярному вождю». Основной чертой, которую он так успешно продемонстрировал Геббельсу в Бамберге, была его непоколебимая уверенность в своей правоте. Он был всецело убежден в том, что рано или поздно удача перейдет на сторону нацистов, и постоянно убеждал в этом своих сторонников, главное — «не терять веры».

Очевидно, не все сторонники Гитлера принимали такое положение дел. Братья Грегор и Отто Штрассеры были определенно против. Грегор утверждал, что Гитлера следует рассматривать как обычного, «нормального» политического лидера, и открыто критиковать его мнения. Такая позиция вела к конфликту. Но у большинства присоединившихся к нацистам в тот момент просто не было выбора, и они повели себя так же, как Геббельс после встречи с Гитлером в Бамберге. Партийные структура и системы были теперь четко сформулированы: Гитлер является безоговорочным вождем, который «никогда не даст слушателям свободы допустить возможность других решений, помимо единственно верного». В обмен на признание единоличной власти Гитлера сторонники нацизма получали — как сказал Эрнст Беккер — «надежную идеологию коллективного искупления»‹28›.

Гитлер — главным образом потому, что теперь не рассматривался как угроза, — расширил географию своих выступлений, видя, что запреты на его выступления в землях Германии снимаются, сначала в январе 1927 года — в Саксонии, затем, в марте того же года, — в Баварии и, наконец, в сентябре 1928 года — в Пруссии. Однако, невзирая на то, что он теперь мог выступать открыто и количество членов НСДАП в 1928 году выросло до 100 000, объективных шансов на резкий прорыв у этой партии пока не было. Доказательством тому были выборы 1928 года, на которых нацисты набрали лишь 2,6 процента голосов. Более 97 процентов немецкого электората все еще отвергали Гитлера и его политику.

На выборах 1928 года два из 12 мест в рейхстаге, которые получили нацисты, достались Геббельсу и Герингу. Геббельс понимал свои парламентские функции в этой демократической стране однозначно. «Мы пришли в парламент для того, чтобы снабдить себя оружием из арсенала демократии. Если демократия настолько глупа, что сама дает нам бесплатные [железнодорожные] билеты и оплачивает нашу работу — это ее дело… Нам наплевать на сотрудничество с этой вонючей кучей навоза. Мы пришли, чтобы вычистить этот навоз… Мы пришли не как друзья, мы даже не занимаем нейтральную позицию. Мы пришли как враги. Как волки в стадо овец — вот наша позиция»‹29›.

Геббельс был не одинок в своей ненависти к демократии — такое отношение было широко распространено среди ультраправых сил. Полковник фон Эпп, например, также баллотировался в рейхстаг в 1928 году. Он командовал одним из самых известных фрайкоров и перед выборами заявил: «Я собираюсь стать парламентарием. У вас наверняка возникает вопрос, обладаю ли я необходимыми для этого качествами. У меня этих качеств нет. И никогда не будет. Потому что от них ничего не зависит»‹30›. После победы на выборах он отмечает в своем дневнике, что рейхстаг — это «то место, где слизняки пытаются управлять государством. Клерикальные слизняки, буржуазные слизняки, военные слизняки».

Однако в 1928 году в противостоянии нацистам эти самые «слизняки» убедительно побеждали. На самом деле у нацистов были большие перебои с деньгами и они с трудом смогли профинансировать съезд партии в Нюрнберге‹31›. Однако недовольство в немецком обществе давало нацистам определенную надежду, ведь для успеха им был необходим именно кризис. Немецкие аграрии страдали от падения цен на продукты питания на мировом рынке. И поскольку относительное процветание Веймарской республики основывалось на использовании американских кредитов для выплаты репараций британцам и французам, экономика страны была слишком хрупкой, и уже демонстрировала первые признаки кризиса.

Огромные усилия по стабилизации положения страны прилагал Густав Штреземан, министр иностранных дел Германии. Он убедил правительство подписать в августе 1928 года пакт Бриана — Келлога (договор об отказе от войны в качестве орудия национальной политики), обязавший Германию мирно разрешать международные проблемы. Это позволило ему создать благоприятную атмосферу, чтобы затем, в феврале 1929 года, согласовать план Юнга, согласно которому были сокращены репарационные выплаты Германии.

В этот момент Штреземан был одним из немногих в высшем политическом эшелоне Германии, кто был серьезно озабочен появлением Гитлера и нацистов на политической арене страны. Теодор фон Эшенбург вспоминал: «Я проводил много времени со Штреземаном, который в то время был министром иностранных дел. Это был либерал, причем либерал правого крыла. Я отлично все помню. Это было сразу после Троицы в 1929 году. Вечером Штреземан начал говорить о Гитлере и заявил: „Это самый опасный человек в Германии. Он обладает зловещим краснобайством. У него, как ни у кого другого, природное чутье массовой психологии. Когда я выйду в отставку, то поеду по Германии, чтобы избавиться от этого человека“. При этом разговоре присутствовало пару человек из министерства иностранных дел. И никто из нас не понимал Штреземана. Мы пожимали плечами: „О ком речь? О лидере этой крохотной партийки? Да пусть себе парень покричит“»‹32›.

3 октября 1929 года, ровно за день до краха Уолл-стрит, ставшего началом Великой депрессии, Густав Штреземан от последствий инсульта умер. И теперь, перед лицом нового экономического кризиса, миллионы немцев впервые откликнутся на призыв Гитлера как харизматичного лидера. Отныне всякий раз, когда Гитлер будет «кричать», люди станут его слушать.

Глава 5 Надежда во времена кризиса

Между 1929 и 1933 годами миллионы немцев отвернулись от политических партий, которым традиционно отдавали предпочтение, и пошли за Адольфом Гитлером и нацистами — они приняли это решение, отдавая себе отчет, что Гитлер хочет уничтожить демократию в Германии и выступает в поддержку преступных актов насилия.

Два события 1932 года наглядно иллюстрируют, насколько необычно все, что творилось с цивилизованной нацией, живущей в самом сердце Европы. Во время предвыборного выступления‹1› — одного из первых выступлений, отснятых со звуком — Гитлер поднял на смех немецкую демократическую многопартийную систему и те тридцать партий, которые выступали против нацизма. Он заявил, что преследует «одну цель»: «выгнать эти тридцать партий вон из Германии». Он просто кичился нетерпимостью, которую проявляют нацисты, и подчеркивал, что «на кону [на этих выборах] стоит нечто большее, чем создание новой коалиции». Едва ли он мог более открыто заявить о своем намерении создать тоталитарное государство. Затем, в августе, Гитлер заявил о своей «безграничной преданности»‹2› и поддержке по отношению к пяти нацистским штурмовикам, приговоренным к смертной казни за убийство сторонника коммунистов в деревушке Потемпа в Силезии. Гитлер не отрицал ни того, что убийство имело место, ни того, что эти пять нацистов его совершили — он просто сказал, что приговор в отношении них является «чудовищным». Таким образом, Гитлер, стремившийся стать канцлером Германии, публично связал свое имя с внесудебными расправами.

В свете всего вышеперечисленного, как же могли немцы в массе своей проголосовать за Гитлера и какую роль сыграла в несомненном успехе нацистов на выборах его пресловутая «харизма»?

Наиболее важной предпосылкой взлета популярности Гитлера был явный провал демократических сил в борьбе с экономическим кризисом. В марте 1930 года коалиция Социал-демократической партии и Либеральной народной партии, которые стояли у руля в Германии, развалилась в связи с неспособностью договориться о путях преодоления кризиса. Для многих людей, таких как сторонник нацистов Бруно Хенель, этот раскол свидетельствовал о необходимости радикальных перемен. Хенель и его друзья называли рейхстаг «кружком болтунов», поскольку считали, что все эти многочисленные партии — многие из которых представляли сугубо частные интересы — занимались преимущественно болтовней. «Мы хотели следовать за сильным человеком, и такой сильный человек у нас появился. Сегодня многие говорят о Веймарской республике. Но это был настоящий кошмар, во всяком случае — для нас… Начиная с 1929 года я был готов поспорить с каждым, даже с собственным отцом, о том, что национал-социалисты обязательно придут к власти»‹3›.

Появилась убежденность в том, что страна под руководством «сильного человека» сможет наконец объединиться. Люди верили в то, что «сложную [экономическую] ситуацию» можно контролировать с помощью «солидарности» — она, например, привела в 1930 году в ряды нацистов 18-летнего студента Фрица Арльта. Под влиянием своего брата он сначала увлекался идеями марксизма, но вскоре почувствовал, что «социалистическая солидарность» вне национальных границ, предсказанная Марксом, невозможна, поскольку каждая страна преследует свои собственные национальные интересы.

«Иностранные социалисты бросили нас, — говорил Фриц Арльт. — Поэтому я решил, что другой политический выбор [т. е. нацизм] — лучше. Те, кто представлял эту идею, вызывали больше доверия. Это были бывшие солдаты. Это были рабочие. Это были люди, о которых говорят: „Они живут в соответствии со своими убеждениями“. Сейчас это может выглядеть пропагандой. Но это не пропаганда. Это то, что я тогда чувствовал… В нашей группе был каменщик. Был владелец фабрики. Был аристократ. И все мы были вместе. Мы были просто ячейкой и поддерживали друг друга. А еще мы говорили: „Надо делиться друг с другом“. Иными словами, мы были национальной общиной. Богатый делился с бедным. А ведь в те дни повсюду была бедность»‹4›.

Фриц Арльт рисует «позитивный» образ нацизма — именно так о нем мог бы говорить сам Адольф Гитлер. Но Арльт также знал, что одним из основных принципов нацизма является расизм, что его «национальная община» будет формироваться путем устранения прочих граждан Германии — в первую очередь немецких евреев. «По-моему, „расист“ — это неправильное слово», — говорит Арльт, который спустя десять лет в качестве члена СС, будет играть немаловажную роль в этнической чистке, которую немцы будут проводить в Польше. Он предпочитает говорить, что нацисты «верили в естественный порядок вещей», который не предполагает никакой «мультикультурности». «Ведь никакой теории смешения рас нет и никогда не было, — говорит он. — Такой теории никогда не существовало».

К январю 1930 года, всего через четыре месяца после краха Уолл-стрит, в Германии было более трех миллионов безработных и около четырех миллионов частично занятых. В атмосфере всеобщего кризиса многие немцы с готовностью внимали призывам Гитлера к «солидарности» и национальному единству. Этим и объясняется резкий скачок популярности нацистов на выборах в сентябре 1930 года. Количество отданных за них голосов с 2,5 процента выросло до 18,3 процента, и теперь нацисты стали второй по величине партией в рейхстаге, имеющей более ста мест. Важно отметить, что такой впечатляющий результат был достигнут без предоставления электорату подробной политической программы. Создавалось впечатление, что немецкое население голосовало за эмоциональную идею, а рупором этой идеи была харизматичная личность Адольфа Гитлера.

Именно такое впечатление возникло у Альберта Шпеера, когда он услышал выступление Гитлера перед студентами в одном из пивных залов. «Меня чуть не снесло волной энтузиазма, которая почти физически влекла оратора от фразы к фразе… В конце стало казаться, что Гитлер говорит не для того, чтобы убедить; он чувствовал, что говорит именно то, чего ждет от него аудитория, превратившаяся в единую человеческую массу»‹5›.

Шпеер был настолько потрясен выступлением Гитлера, что после собрания отправился на долгую прогулку в сосновый бор поразмышлять над услышанным. «Здесь, как мне показалось, была надежда»‹6›, — заключит он. В автобиографии Шпеер подчеркивает, что решил стать «последователем Гитлера», а не членом нацистской партии (хотя он и вступил в ее ряды в январе 1931 года) и что решение это было скорее эмоциональным, чем взвешенным и обдуманным. «Сегодня, оглядываясь назад, я вспоминаю, что на меня налетел какой-то вихрь, оторвал меня от корней и бросил в пучину каких-то потусторонних сил»‹7›.

Следует учитывать, что Шпеер, как и многие другие люди, впечатленные речами Гитлера, был заведомо предрасположен к этому. Учитель Шпеера, профессор Генрих Тессенов, перед которым он преклонялся, задолго до этого говорил о том, как важно восстановить достоинство простых «крестьян», задушенное годами стремительной урбанизации. Он утверждал, что Германию должен повести за собой простой человек, и Шпеер слушал его как «предтечу Гитлера»‹8›.

Конечно, Шпеер построил свою защиту во время Нюрнбергского процесса на том, что был якобы опьянен колдовством Гитлера, а не рассудочно холодно поддерживал расистские и антисемитские цели партии. Шпеер почти наверняка знал о Холокосте и был связан с более поздними зверствами нацистского режима, хотя и отрицал этот факт после войны. Но его ранние свидетельства кажутся достаточно искренними. И не только потому, что в 1931 году он еще был архитектором, а не рейхсминистром вооружений и военной промышленности, которым стал впоследствии, а еще и потому, что многие немцы в то время считали так же. Для этих немцев — включая Шпеера — ключевой мыслью призывов Гитлера в начале тридцатых годов было чувство единства, всеобщего родства. Гитлер очень точно озвучивал их потребности, и они отвечали ему благодарностью.

В период с 1930 по 1932 год экономический кризис усилился — к началу 1932 года более шести миллионов немцев были безработными. «Было больно смотреть, как много людей оказалось на улице, — говорит Герберт Рихтер, — в поисках хоть какой-нибудь работы. Подъезжаешь на поезде к станции — и у тебя тут же выхватывают из рук чемодан, чтобы поднести и заработать хоть пару монет»‹9›.

«Шесть миллионов безработных — что это значит? — говорит Йоханнес Цанн, который в то время был молодым экономистом. — Шесть миллионов безработных, с учетом того, что в семье обычно три человека, на практике означает вот что: шесть умножить на три — восемнадцать миллионов человек без пищи! И если в то время мужчина оставался без работы, у него было два пути: или идти в коммунисты, или становиться членом СА[1]»‹10›. К началу 1932 года более четверти миллиона мужчин состояли в СА — в три раза больше, чем за год до того. Они носили коричневые рубашки и нацистские нашивки и при этом не только маршировали по улицам немецких городов и деревень, но и сражались с коммунистическими группировками. Экономический упадок привел к разгулу преступности на улицах. Казалось, раскол Германии усиливается: росла поддержка не только нацистов, но и коммунистов.

Алоиз Пфаллер — один из многих молодых коммунистов, который принимал участие в борьбе с нацистами. В 1930-е годы он был начинающим художником и декоратором. Пфаллер присоединился к Немецкой коммунистической партии в Баварии, поскольку презирал антисемитизм нацистов, а также считал, что они не принесут благосостояния в каждый немецкий дом. «Когда они проходили бравым маршем, невозможно было увидеть в них борцов за интересы трудящихся, простых рабочих людей — за рабочие места и т. д., — они говорили только о своем фюрере и о великом рейхе, который хотели построить»‹11›.

Пфаллер понял, что штурмовики готовятся к борьбе с коммунистами, когда однажды нанял помещение в мюнхенской пивной «Бюргербройкеллер» для того, чтобы провести собрание. Он пришел пораньше и заметил, что два стола уже заняты бравыми ребятами СА. «Каждый штурмовик держал перед собой stein [огромный пивной бокал], это практически снаряды, и я представил себе, что сейчас начнется. Они хотели сорвать наше собрание любой ценой. Я был потрясен, черт побери! А потом послал своих ребят на велосипедах за помощью — за подкреплением».

Когда все товарищи прибыли, Пфаллер попытался начать собрание, но как только первый выступающий вышел на трибуну, началась драка. Нацистские штурмовики дрались с коммунистами: стулья, бутылки и бокалы — все пошло в ход. Алоиз Пфаллер был ранен, и ему пришлось уйти. «Я отправился в уборную и увидел, что ранен в голову — у меня текла кровь; [для того], чтобы не попасться полиции, я выбрался через окно туалета и на четвереньках вдоль желоба переполз на крышу сарая, а затем спрыгнул вниз. Так и ушел. Лицо было окровавлено, мне надо было выйти на улицу и сесть в трамвай, но там было много штурмовиков, и я решил, что это слишком рискованно, и пошел домой пешком. Да, это была жестокая драка. Несколько человек было госпитализировано — и наших, и штурмовиков, в основном с лицевыми ранениями, вообще было много раненых».

Невзирая на общественное недовольство, — которое нацисты сами и создавали — Гитлер пытался позиционировать себя как своего рода политического мессию, который выведет Германию из хаоса. В этом контексте он начинает выделять тему национального обновления. Он говорит об отмене демократической системы, которая — по его утверждению — губит Германию, а также о «восстановлении справедливости», нарушенной несправедливым Версальским договором. Его одержимость антисемитизмом — выплеснутая на страницах «Майн кампф» — не выдвигается на первый план. Таким образом, не отказываясь от слов о том, что «еврейская проблема» в Германии должна быть решена, он доходит до того, что 15 октября 1930 года заявляет: «Мы ничего не имеем против порядочных евреев; но если они затеют сговор с большевиками — мы будем смотреть на них как на врагов»‹12›.

В июле 1931 года лопнул огромный немецкий банк Danat-Bank‹13›. В результате, кроме миллионов безработных, под ударом оказались многие слои среднего класса страны. Семья Ютты Рюдигер стала одной из пострадавших, ее отцу урезали зарплату. Естественно, она была заведомо предрасположена воспринять призывы Адольфа Гитлера, и когда она услышала его предвыборное выступление в 1932 году, то решила, что Гитлер — ее спаситель. «Сначала стояла мертвая тишина. Затем он начал говорить, спокойно, необычайно спокойно. Он говорил медленно, своим звонким голосом, и потихоньку входил в раж. Он говорил о том, как помочь народу Германии, как вывести его из бедности. А когда его выступление закончилось, у меня сложилось впечатление, что этот человек думает не о себе и своей выгоде, он заботится лишь о благе немецкого народа»‹14›.

Все чаще Гитлер прославлял идеализм, объединявший немецких солдат, сражавшихся в Первую мировую войну‹15›, говорил о возрождении фронтового «товарищества» и призывал всех «истинных» немцев работать сообща. Ютта Рюдигер вспоминает: «Мне сказали, что этот фронтовик говорил: „Когда станет по-настоящему трудно — не помогут ни деньги, ни аристократическое происхождение. Спасение одно — единство, товарищество, желание помогать и стоять друг за друга. И если мы в Германии окажемся в беде, мы должны объединиться, впрячься и, как говорится, вместе тянуть лямку“»‹16›.

Для достижения своих целей Гитлер увязывал воедино свою «героическую» службу во время войны, благородную «миссию», которую он взял на себя в ответ на «предательство» по отношению к честным солдатам и теперешнюю нищету Германии. Эту нищету он считал следствием еврейской демократической «говорильни», из-за которой Германия и находится в плену у стран, наживающихся на ее поражении. Поэтому статья, вышедшая 29 ноября 1932 года в гамбургской газете «Echo der Woche» и утверждавшая, что Гитлер сильно приукрасил свои боевые заслуги‹17›, серьезно ударила по его репутации. Эту статью написал офицер, служивший с Гитлером в одном полку, но опубликована она была анонимно. В статье утверждалось, что Гитлер никогда не служил на передовой, находился далеко от окопов и был связным, а Железный крест получил за то, что был знаком с офицерами, которые выдвигали кандидатов на награды. Гитлер осознавал, насколько опасными могут быть нападки на его «героизм». Он инстинктивно понимал то, что профессор Натаниель Шалер сформулировал еще в 1902 году: «доблестная самоотверженность во имя убеждений» — это «высшая доблесть для истинно цивилизованного человека»‹18›. Харизматический магнетизм Гитлера зиждился на его личной «доблести», и он не мог позволить себе рисковать им.

Поэтому Гитлер немедленно подал в суд на «Echo der Woche» за клевету. Только один офицер — причем не тот, кто написал эту статью, — пришел давать показания в поддержку газеты. Нацисты же привели целую толпу свидетелей, готовых отстаивать честь Гитлера. И поскольку статья была анонимной и действительно содержала одну существенную ошибку — в ней говорилось, что Гитлер дезертировал из австрийской армии — газета проиграла суд. Гитлер же повернул эту потенциальную угрозу своему имиджу себе на пользу. Он «доказал» в суде, что был «героем» Первой мировой войны.

Однако Гитлер столкнулся с обвинениями не только в связи со своими военными воспоминаниями. За год до этого, в 1931 году, поползли слухи о его личной жизни. Немцы все еще не определились, голосовать ли им за нацистов или нет, и их решение напрямую зависело от харизматичности Адольфа Гитлера. Поэтому существенной составляющей успеха нацистов на выборах была личная жизнь Гитлера, которая должна была быть безупречной, как и его военное прошлое, подтвержденное решением суда по делу «Echo der Woche».

Тем не менее решить вопросы, связанные с сексуальной жизнью Гитлера, было намного сложнее, чем разобраться с его военными подвигами. 19 сентября 1931 года племянница Гитлера, Гели Раубаль, была найдена мертвой в его квартире на первом этаже на Принцрегентплац, 16, в Мюнхене. Она застрелилась из пистолета Гитлера. Многие газеты, включая «Münchener Post», которые годами активно критиковали Гитлера и нацистов, начали задавать весьма неудобные вопросы по поводу возможной роли Гитлера в случившемся. Такие вопросы могли серьезно повредить тщательно выстроенной репутации Гитлера, которая рисовала его как «одиночку», харизматичного героя, пожертвовавшего личной жизнью на благо Германии.

Гитлер был страстно влюблен в Гели, дочь своей сводной сестры Ангелы. Девушка вела его хозяйство. Однако Гели отвергала навязчивые ухаживания своего дяди и завязала нежную дружбу — а может, и интимные отношения — с личным шофером Гитлера, Эмилем Морисом. Гитлер был взбешен, когда узнал об этом, и Морис опасался, что Гитлер может убить его‹19›.

Однако ключевой вопрос, который если и не задавали прямо, то подразумевали, заключался в том, какой характер носили отношения Гитлера и Гели. Различные второстепенные источники, преимущественно люди, выступавшие против Гитлера, утверждали, что он склонил Гели к сексуальным отношениям — настолько извращенным, что это довело девушку до самоубийства.

И хотя не было прямых доказательств сексуально-извращенной связи Гитлера с собственной племянницей — ведь если бы они были, то разрушили бы его растущую популярность в 1930-е годы, — было очевидно, что ее смерть стала серьезным ударом для Гитлера. В своих мемуарах Лени Рифеншталь описывает встречу с Гитлером в его мюнхенской квартире на Рождество 1935 года. Во время этой встречи он открыл одну запертую комнату и показал ей скульптуру — бюст Гели, «украшенный цветами»‹20›. Гитлер тогда сказал ей, что «очень любил» Гели и что она была «той единственной женщиной», на которой он мог бы жениться. Сразу же после смерти Гели в 1931 году Гитлер был в таком тяжелом эмоциональном состоянии, что попросил Грегора Штрассера помочь ему пережить кризис — по иронии судьбы брат Штрассера впоследствии обвинит Гитлера в сексуальных отклонениях.

Одержимость Гитлера своей племянницей Гели не говорит о том, что у него вдруг возникла потребность человеческого общения с равными себе. Он не искал дружбы или душевного родства с Гели. Наоборот, он стремился к полному доминированию над ней. Эпизод с Гели вовсе не указывает на нежную сторону личности Гитлера, он скорее характеризует его как человека, неспособного создать нормальные личные отношения.

Гитлер сумел защитить свою репутацию, невзирая на самоубийство племянницы в его собственной квартире, а заодно и разобраться с газетой «Echo der Woche». Слухи о сексуальных отношениях между Гитлером и Гели остались недоказуемой болтовней. И Гитлер сумел овладеть собой после смерти Гели, хотя и — как обнаружила Рифеншталь — превратил ее комнату в место поклонения. Он решил продолжать изредка встречаться с молодой легкомысленной блондинкой по имени Ева Браун, с которой познакомился в фотоателье Генриха Гофмана, но на многие годы отдал большую часть своего времени делам политическим.

Политический вопрос, требующий немедленного решения, заключался в том, стоит ли Гитлеру вступать в борьбу с Паулем фон Гинденбургом за президентское кресло в 1932 году. Серьезных шансов на победу у Гитлера не было — Гинденбург как глава государства предлагал своему народу значительно больше объединяющих нацию альтернатив. Однако громкая и интенсивная избирательная кампания могла бы укрепить общественное положение Гитлера, хотя с другой стороны — низкие показатели на выборах были бы унизительны. Это был сложный выбор, и в течение нескольких недель Гитлер не мог определиться.

Нерешительность — далеко не та черта, которая ассоциируется с харизматичным лидером; но у Гитлера она безусловно присутствовала. Геббельс, например, возмущался тем, что Гитлер в 1930 году никак не мог определиться — исключать Отто Штрассера из нацистской партии или нет. «Это так типично для Гитлера, — пишет он в своем дневнике 25 июня 1930 года, — сегодня он снова отступил… он раздает обещания и не выполняет их»‹21›.

Но, как мы уже поняли, эту некоторую нерешительность Гитлера не стоит путать с недостатком решимости в глобальных вопросах. В разрешении больших задач и определении конечных целей Гитлеру все было предельно ясно. Но тактика его не всегда была однозначной. Он мог откладывать принятие решения, выжидать, наблюдать за тем, как развиваются события. По его мнению, это увеличивало шанс принять правильное решение. Именно таким был случай с Отто Штрассером и его изгнанием из партии летом 1930 года. Затягивая с принятием решения, Гитлер узнал, что думают по этому поводу другие высокопоставленные однопартийцы, и одновременно позволил Штрассеру окончательно восстановить всех против себя.

Точно также обстояли дела с решением об участии в президентских выборах. Это был вопрос сугубо тактический, и Гитлер, в конце концов, решил, что выиграет больше, если выступит против Гинденбурга, чем если откажется от борьбы. Эта борьба, в частности, пришлась по вкусу Йозефу Геббельсу. Ему было поручено запустить машину нацистской пропаганды еще в 1930 году. И теперь, два года спустя, он должен был продемонстрировать соратникам, каким опытным политическим агитатором он стал. Примечательной особенностью президентской компании Гитлера было то, что он перемещался с митинга на митинг на самолете. Образ фюрера, спускающегося с небес подобно божеству, был позднее использован Лени Рифеншталь в начале ее собственного пропагандистского фильма «Triumph des Willens» («Триумф воли»), выпущенного в 1934 году, и был изначально использован в ходе избирательной компании. Однако в 1932 году Геббельс потрудился значительно серьезнее, и его деятельность не ограничилась использованием самолетов. Координация статей в прессе по всей Германии; жесткий график митингов; и, наконец — революционный плакат, изображающий Гитлера на черном фоне — многие методы пропаганды впервые были использованы именно нацистами. Практически все эти нововведения призваны были создавать ореол интригующей таинственности вокруг фигуры Гитлера.

Графу Иоганну-Адольфу фон Кильмансеггу, офицеру чуть старше двадцати лет, посчастливилось услышать выступление Гитлера во время избирательной кампании. «В то время Гитлер был первым, и единственным, политиком, который пользовался всеми современными видами транспорта. Других деятелей мы могли увидеть только в кинохронике, или прочитать про них в газете. Гитлер же был повсюду, он перелетал на самолете с места на место, со встречи на встречу».

«Так было и во время встречи в Касселе. В то время я служил в Кассельском гарнизоне, и из чистого, так сказать, любопытства, отправился с товарищем на эту встречу. Я хотел посмотреть на него и послушать его. Там натянули большой навес, под ним находилось порядка 7000 человек… и первое, что меня поразило, — Гитлера среди них не было. Это было частью его тактики, его метода — тогда мы этого не понимали, но знаем теперь. Он намеренно заставлял людей ждать. Думаю, мы ждали часа два-три. Обычно, когда человек вынужден так долго ждать, он начинает нервничать. Ожидание же этого человека, наоборот, успокаивало людей. Я был этим очень впечатлен»‹22›. Когда Гитлер прибыл и начал говорить, Кильмансегг, находившийся позади толпы, не услышал ничего особенного. Это было то же самое, «о чем пишут в газетах». Его значительно больше впечатлило поведение огромной толпы людей, которые так спокойно ожидали прибытия Гитлера. Было ясно, что они «ждут своего спасителя».

Посулы Гитлера офицерам немецкой армии были гораздо более конкретны, чем общие фразы о национальном избавлении, предназначенные для широких масс. Гитлер обещал военным смыть «позор» поражения и поднять их престиж, пострадавший в результате Первой мировой войны. «Я родился в 1912 году, — вспоминает Ульрих де Мезьер, который в то время был молодым офицером. — Поэтому мое сознание формировалось в двадцатые годы, а тогда нас терзали экономические проблемы Веймарской республики и тяжкий груз Версальского договора, который весь немецкий народ считал позором. Мы потеряли территории, мы были вынуждены выплачивать репарации, и самое главное — мы расплачивались за то, в чем немецкий народ не чувствовал своей вины, — за войну 1914 года… А тут приходит человек и призывает нас к национальной революции»‹23›.

Приблизительно в это же время Теодор Эшенбург также впервые посетил встречу Гитлера с избирателями. Как мы помним, Эшенбург в 1929 году считал Гитлера политической угрозой. Но теперь у него складывается другое впечатление: «Я впервые испытал подобное — как человек может доминировать над огромной массой людей таким удивительным образом, как он сделал это в зале Sportpalast [в Берлине]. Это невероятно впечатлило меня и напугало одновременно. Я сидел, а слева, справа и позади меня национал-социалисты визжали от восторга. Это началось, когда он [Гитлер] спустился сверху, как бог. Вполне мессианский образ. Это было очень эффектно и страшно одновременно»‹24›.

Эшенбург полагал, что аудитория столь бурно отвечает Гитлеру по двум причинам: «С одной стороны, было отчаяние [в связи с экономическим кризисом], а с другой — гениальность Гитлера в психологическом давлении на массы». Разумеется, Эшенбург — изощренный политический критик — понимал, что «Гитлер ничего не обещал. Он все время повторял: „только для немецкого народа“ или „мы должны освободиться от марксизма“. Но он не давал никаких конкретных обещаний. Все это было весьма прозрачно… Но я был восхищен его техникой».

Решение Гитлера принять участие в президентской борьбе с Гинденбургом оправдалось. Как и ожидалось, он не победил, сумев, однако, набрать тридцать процентов голосов в первом туре выборов, состоявшемся 13 марта 1932 года. Через месяц, во втором туре, он набрал около тридцати семи процентов в прямой борьбе с Гинденбургом. Теперь Гитлер становится центральной фигурой политического круга Германии — вторым после президента Гинденбурга, наиважнейшим участником политической жизни государства. Однако проблема, с которой он столкнулся, казалась непреодолимой. Гинденбург не считал, что Гитлер подходит на должность канцлера Германии. И не важно, что через три месяца после президентских выборов Гитлер привел нацистов к невероятной победе на всеобщих выборах в июле 1932 года — нацисты стали самой большой партией в рейхстаге и заняли 230 кресел. Гинденбург не собирался доверять Гитлеру формирование правительства.

Гинденбург не мог отвергнуть Гитлера, ведь, будучи президентом рейха, он был гарантом демократии в Германии. Но на протяжении последних двух лет в рейхстаге творилась полная неразбериха, а Германия управлялась президентом в соответствии со статьей 48 Веймарской конституции. И многие люди в окружении Гинденбурга, такие как руководитель канцелярии рейхспрезидента Отто Мейсснер или аристократ Фриц фон Папен, сменивший на посту канцлера Генриха Брюнинга в мае 1932 года, не были слишком убежденными сторонниками демократии. Они хотели авторитарного решения основных проблем Германии — экономического кризиса и роста популярности коммунистической партии. Нет, они вовсе не возражали бы против уничтожения демократии — просто Гитлер был не тем человеком, которого они хотели видеть на посту канцлера Германии.

Руководитель канцелярии Отто Мейсснер сообщил, что Гинденбург сказал Гитлеру 13 августа: «Я не смогу оправдаться перед Богом, перед своей совестью и перед отечеством, если передам всю власть в правительстве одной партии — особенно той, которая преследует людей различных с ними взглядов»‹25›.

Шансы Гитлера на успех были почти нулевыми. Как именно он сумел обойти убийственную оценку Гинденбурга и стать канцлером Германии спустя всего лишь пять месяцев — одна из самых интригующих политических историй последнего столетия.

Глава 6 Обретение уверенности

История о том, как Гитлеру удалось преодолеть первоначальное недоверие президента Гинденбурга и стать канцлером Германии не является доказательством — как считали многие нацисты, — что судьба вождя «предначертана» ему свыше. Скорее она иллюстрирует два типа восприятия его харизмы. Первый тип — восприятие Гитлера преданными последователями, а второй парадоксальным образом напоминает о том, что у многих все же был иммунитет к магнетизму этого человека.

Первой причиной успеха Гитлера была его бескомпромиссность. Он не соглашался ни на что, кроме должности канцлера, даже тогда, когда успех казался совершенно недостижимым. Его уверенность в том, что все станет на свои места, вдохновляла его сторонников. После провальной встречи с президентом Гинденбургом 13 августа 1932 года Гитлер обсудил последствия с соратниками-нацистами. «Гитлер сдерживает свои эмоции, — вспоминает Геббельс в своем дневнике. — Он выше всех этих махинаций. Таким я люблю его»‹1›.

Возможно, Гитлер спокойно воспринял удар, полученный от Гинденбурга, но большинство его сподвижников были отнюдь не спокойны. В чем смысл, спрашивали они, отказываться от насильственной революции и участвовать в официальных выборах, если Гинденбург по-прежнему позволяет себе срывать планы самой значительной партии в рейхстаге? В частности, Грегор Штрассер, один из наиболее влиятельных членов партии, хотел найти какой-нибудь аккуратный способ обойти президента.

Но Гитлер не собирался идти на компромисс в своем важнейшем требовании — он, и только он, должен быть назначен канцлером Германии. Действующий канцлер Франц фон Папен во время выступления в Мюнхене в октябре 1932 года заявил, что Гитлер не является «нормальным» политиком, а нацистское движение — не «нормальная» политическая партия. Он называл партию нацистов «политической религией»‹2›, последователи которой «мистически верят в своего мессию» Гитлера.

Хотя фон Папен признавал, что миллионы немцев восприняли Гитлера как своего «мистического мессию», сам он оставался равнодушен к его харизме. Впервые встретившись с Гитлером летом 1932 года, он нашел его «на редкость невыразительным»‹3›. Фон Папен был премного наслышан о магнетической притягательности глаз Гитлера, однако они не произвели на него ни малейшего впечатления. Папен писал, что «не обнаружил в этом человеке даже намека на качества, которые бы объяснили столь сильное влияние его на массы».

Папен, аристократ по крови и по складу характера, ощущал свое превосходство над обтрепанным демагогом сомнительного происхождения, который стоял перед ним в июне 1932 года. Записки Папена по этому поводу — сделанные уже после войны — по-прежнему пронизаны чувством снисходительности и даже самодовольства, хотя именно эти качества его личности и помогли Гитлеру прийти к власти. Он пишет, как директор школы, выставляющий оценки всем, с кем его сталкивает жизнь. Вот, например, его вердикт по поводу Муссолини: «Я считаю, что итальянский диктатор — человек совсем другого калибра, чем Гитлер. Невысокого роста, но весьма авторитетен, а его массивная голова создает впечатление большой силы характера». В отличие от Гитлера, Муссолини был для Папена человеком «огромного обаяния», в то время как в Гитлере «чувствовалась легкая неуверенность». По мнению Папена, Муссолини «мог бы оказать на Гитлера неплохое влияние»‹4›.

Эта глобальная недооценка как личных, так и лидерских качеств Адольфа Гитлера и стала второй причиной, по которой Гитлер смог стать канцлером. Фон Папен, как и многие представители немецкой элиты, сильно преувеличивал свою возможность контролировать Гитлера. Бывший армейский офицер и дипломат, он был уверен, что знает, как манипулировать Гитлером и нацистами в интересах высших слоев немецкого общества, которые, в свою очередь, стремились свергнуть демократию и установить новый авторитарный режим, который был бы поддержан народом. Согласно логике фон Папена, у Гитлера и нацистов имелась народная поддержка, а сам Папен и его друзья обладали достаточным интеллектом для того, чтобы управлять ими. Он считал, что наилучший способ использовать Гитлера — это ввести его в состав правительства на второстепенную должность — вице-канцлера, к примеру. И раз уж Гитлер позиционирует себя как «мистического мессию», он, по расчетам фон Папена, быстро себя скомпрометирует. К несчастью для него, нацисты оказались вовсе не так глупы.

Герман Геринг, выступая в суде после войны, рассказывал: «Ходили слухи, что, когда президенту предложили кандидатуру фон Папена на должность рейхсканцлера, Гитлера выдвинули на роль вице-канцлера. Помню, я сказал тогда господину фон Папену, что Гитлер может быть кем угодно, но только не заместителем. Если уж он и берется за что-то, то должен, безусловно, занимать самую высокую должность, и было бы совершенно невозможно и немыслимо предлагать нашему фюреру второе место»‹5›.

К осени 1932 года создалась довольно двусмысленная ситуация: множество простых немцев считали Гитлера харизматичным вождем, а немецкая политическая элита чуть ли не презирала его. Примечательно также то, что фон Папен и его друзья умаляли сильные качества Гитлера, поскольку он не был представителем их класса. Он не был офицером, не имел университетского образования и казался фон Папену «типичным мелким буржуа» со своими «маленькими усиками и забавной прической»‹6›. Так же пренебрежительно относился к Гитлеру и президент Гинденбург, называвший его «богемским[2] ефрейтором»‹7›.

Беда фон Папена заключалась в том, что он и его кабинет не имели поддержки со стороны избирателей, достаточной для того, чтобы остаться у власти. Отсутствие популярности его правительства было наглядно продемонстрировано в ходе драматических событий 12 сентября 1932 года, когда Геринг, будучи к этому моменту председателем рейхстага (что приблизительно соответствует должности спикера палаты общин), сумел организовать успешный вотум недоверия режиму фон Папена. Устроив невероятный по своей циничности политический сговор, нацисты и коммунисты — заклятые враги! — объединились и проголосовали вместе, чтобы унизить фон Папена.

Новые выборы были назначены на ноябрь, и Гитлер снова принялся разъезжать по всей Германии и собирать голоса в поддержку нацистской партии. Но вскоре стало очевидно, что высшая точка поддержки нацистов достигнута. Сторонники партии были по-прежнему полны энтузиазма: более 100 000 молодых приверженцев нацизма приняли участие в митинге в Потсдаме. Однако в других местах митинги проходили на пустых площадях. Отчасти проблема нацистской партии заключалась в том, что, отказавшись присоединиться к правительству фон Папена, Гитлер повел себя в условиях национального кризиса чересчур бескомпромиссно. И хотя его непримиримая позиция производила выгодное впечатление на сторонников нацизма, люди колеблющиеся воспринимали ее негативно.

Благодаря нападкам Гитлера на режим фон Папена нацисты не воспринимались как защитники среднего класса, а без его содействия их позиция становилась довольно хрупкой. Например, поддержка нацистами забастовки транспортников в Берлине незадолго до ноябрьских выборов была явной тактической ошибкой.

Выборы 6 ноября 1932 года обернулись неудачей для Гитлера и нацистов. В то время как коммунистическая партия Германии получила почти на три процента больше голосов, нацисты получили на два миллиона голосов меньше, чем на выборах в начале года, и их общая доля снизилась на 4 процента — до 33 процентов. Однако незначительное падение популярности нацистов не устраняло основную проблему правительства фон Папена: отсутствие народной поддержки. Фон Папен начинает обдумывать простое, но радикальное решение: он планирует заменить Веймарскую конституцию какой-нибудь диктатурой. Такой шаг был довольно рискованным: высшие чины немецкой армии всерьез опасались гражданской войны между нацистами и коммунистами, которая могла вспыхнуть в случае исключения из правительства этих популярных в народе партий.

Кабинет фон Папена подал в отставку 17 ноября 1932 года. На протяжении нескольких недель после этого в политических кругах происходила подковерная борьба, и в этот самый момент на политическую арену вышел Курт фон Шлейхер. Шлейхер, генерал со склонностью к политическим интригам, был назначен министром обороны шестью месяцами ранее. Шлейхер отлично помнил революционные беспорядки, прокатившиеся по всей Германии после Первой мировой войны, и слишком хорошо сознавал, как опасно использовать немецких солдат в борьбе против уличных демонстрантов. В сложившейся ситуации он решил убедить представителей правых и левых сил объединиться в составе правительства под его руководством. В надежде на то, что подобный компромисс возможен, Гинденбург принял отставку фон Папена и назначил канцлером Шлейхера.

Шлейхер знал, что Гитлер не согласится занять должность в его правительстве. Поэтому 3 декабря 1932 года он встретился с Грегором Штрассером. Он предложил Штрассеру должность вице-канцлера в своем кабинете и ключевой пост министра-президента Пруссии. Ровно на следующий день, 4 декабря, нацисты обнаружили резкое падение своей популярности: на местных выборах в Тюрингии, в центральной части Германии, количество отданных за них голосов уменьшилось на 40 процентов. У Гитлера появился серьезный повод для паники. Но он остался тверд, и в ходе встреч со Штрассером, состоявшихся в берлинском отеле «Кайзерхоф» 5 и 7 декабря, категорически запретил ему принимать предложение Шлейхера.

Для Гитлера настал критический момент. Если Штрассер войдет в кабинет Шлейхера, это нанесет серьезный удар по престижу Гитлера как лидера нацистской партии. Однако Штрассер, услышав, как возмущен Гитлер предложением Шлейхера, решил выйти из партии нацистов и одновременно уйти из политики. Он не станет служить ни Гитлеру, ни Шлейхеру. Утром 8 декабря, на следующий день после встречи с Гитлером, Штрассер выступил с речью перед группой нацистских лидеров в рейхстаге. Один из таких лидеров, Генрих Лозе, вспоминал его выступление после войны.

Штрассер подчеркнул, что с тех пор как фон Папен летом сформировал правительство, Гитлер одержим «одной мыслью — стать рейхсканцлером»‹8›. Однако, по мнению Штрассера, Гитлеру «должно быть известно, что все последовательно отказали ему в этой должности и что в обозримом будущем шансов для достижения этой цели нет». Штрассер заявил, что он отказывается «ждать часа, когда фюрер станет рейхсканцлером, ибо к тому времени произойдет коллапс нацистского движения». По мнению Штрассера, Гитлер совершил ошибку, отказавшись от предлагаемого фон Папеном поста вице-канцлера. В своей речи Штрассер не упомянул, что ему самому только что была предложена эта должность, однако он ясно давал понять, что решил действовать, поскольку Гитлер ведет себя нерационально.

Затем Штрассер изложил другую жалобу, которая особенно интересна для исследования харизматического лидерства Гитлера. Штрассер сообщил, что он удручен «личным аспектом проблемы». Он утверждал, что в окружении фюрера имеются люди, которые «оскорбляют» его. Более того, он жаловался на то, что Геринг, Геббельс, Рем и другие получают от Гитлера приглашения на личные встречи, а он — нет. Он заявил, что считает это «неуважением, личным оскорблением, которое я не заслужил и не намерен его больше терпеть. Кроме того, мои силы и нервы — на исходе. Я вышел из партии и отправляюсь в горы для того, чтобы восстановиться».

Это эксцентрическое заявление, сделанное в разгар чрезвычайного положения в стране, больше напоминало взрыв эмоций отставленного любовника, чем набор взвешенных аргументов по поводу политической стратегии. А ведь Грегор Штрассер не был слабаком. Он был награжден Железным крестом за храбрость, принимал участие в Пивном путче и проложил себе путь в высшие эшелоны нацистской партии. Ранее он отмечал, что политика — это «дело грубое… особенно в таком сугубо вождистском движении, как наше»‹9›.

И тем не менее Штрассер не только уходил из нацистской партии, он отказался от шанса занять одну из ключевых должностей в Германии, отчасти из-за того, что Гитлер не привлекал его к работе и уделял ему мало внимания. Следует учесть, что эти слова принадлежат человеку, который был единственным из нацистской верхушки (за исключением, пожалуй, Эрнста Рема), кто, казалось, успешнее остальных сопротивлялся личной харизме Адольфа Гитлера. Штрассер, к примеру, был единственным высокопоставленным нацистом, который называл Гитлера «шефом» или «ПГ» (Parteigenosse — то есть «товарищем по партии»), чаще чем «фюрером»‹10›.

Как сказал один из историков, изучавший жизнь Грегора Штрассера: «Ирония судьбы заключается в том, что, покуда Штрассер последовательно и открыто развенчивал мистический культ фюрера, всем стало очевидно, что это блеф, за которым скрывается подлинное восхищение харизмой Гитлера. Таким образом, он, сам того не подозревая, пал жертвой мифа о фюрере»‹11›.

Как только Гитлер узнал о выступлении Штрассера перед нацистскими функционерами, он немедленно созвал собственный митинг в отеле «Кайзерхоф». Он обращался к тем, кто всего несколько часов назад слушал выступление Штрассера. Спокойно и рационально отвечая на обвинения Штрассера, Гитлер подчеркнул, что если бы он согласился стать вице-канцлером, то уже «на первой неделе» у него возникли бы «серьезные разногласия»‹12› с фон Папеном. После чего он был бы вынужден подать в отставку, и его позиция оказалась бы серьезно ослаблена.

Он также сказал, что возможности нового путча просто не существовало, ссылаясь на слова полковника немецкой армии фон Рейхенау, симпатизировавшего нацистам, который предупредил его: у армии не будет выхода, и она будет вынуждена открыть огонь по штурмовикам, если нацисты попытаются начать вооруженное восстание. Рейхенау «призвал» Гитлера «держаться в рамках закона», поскольку «в один прекрасный день власти неизбежно падут перед ним на колени». Что же касается обвинений Штрассера в том, что Гитлер приглашал его не так часто, как тому хотелось, Гитлер заявил, что всегда был доступен для «тех, кто хотел со мной поговорить».

Гитлер излучал уверенность в том, что все будет в порядке, и говорил, что намерен ждать приглашения на должность канцлера. Он пообещал, «что этот день настанет — возможно, даже раньше, чем мы думаем». Успех зависит от «нашего единства и непоколебимой веры в победу; он зависит от нашего руководства». Гитлер закончил свое выступление — как он часто делал в момент потенциальной угрозы — личным призывом к преданности.

Гитлер сумел избежать кризиса в высшем эшелоне нацистской партии. Важно отметить, что он добился желаемого результата, выступив с речью, которая ни в малейшей степени не объясняла, каким образом он собирается достичь заветной цели — должности канцлера. Достаточно иметь «непоколебимую веру». Достаточно испытывать эмоциональное воодушевление. Тем не менее Гитлер понимал, что без участия Штрассера в составе правительства позиция генерала Шлейхера в роли канцлера становится еще менее прочной, чем была позиция фон Папена. Шлейхер сумел вытеснить фон Папена, пообещав, что сможет создать правительство широкой коалиции, — и не смог этого сделать. Более того, он приобрел личного врага в лице фон Папена. (По-немецки Schleicher означает «проныра», и многие тогда говорили, что это имя очень подходит генералу.) Теперь в переговоры с Гитлером по поводу формирования нового правительства вступает фон Папен, и 4 января 1933 года встречается с ним в Кельне в доме Курта фон Шредера для предварительных переговоров. Будучи верен себе, Гитлер настаивает на том, что цена за его активное участие в формировании нового правительства остается прежней — должность канцлера. При этом обещает быть гибким при формировании Кабинета министров и даже готов к тому, что большинство в нем будут составлять не нацисты.

Гитлер, четко понимая важность момента, приказал нацистам приложить огромные — и, казалось бы, непропорциональные масштабу события — усилия в ходе местных выборов, состоявшихся 15 января в крошечном районе Липпе-Детмольд. Тактика сработала. После оглашения результатов стало известно, что количество голосов, отданных за нацистов, выросло на 20 процентов — с 33 000 до 39 000. Это было прямое предупреждение всей немецкой политической элите: партия нацистов не собирается отступать.

Фон Папен решил согласиться на то, чтобы Гитлер стал канцлером при условии, что сам он станет вице-канцлером. Проблемой оставался Гинденбург, которого надо было убедить в целесообразности подобного решения на фоне немецкого политического кризиса.

Гитлер по-прежнему не производил особого впечатления на Гинденбурга. Тем не менее тот тоже начал склоняться к кандидатуре Гитлера на пост канцлера. Был целый ряд причин — прагматических, без какой бы то ни было веры в «харизматичность» — чтобы президент изменил свое мнение. Первой причиной было присутствие фон Папена. Гинденбург глубоко привязался к нему в ходе совместной работы летом и осенью 1932 года. Привязался до такой степени, что, когда фон Папен уходил с должности канцлера, Гинденбург подарил ему собственный портрет с надписью: «Ich hatt einen Kameraden»‹13› («У меня был товарищ») — это были слова из популярной солдатской песни. И теперь перед Гинденбургом стоял фон Папен, человек, которому он доверял, и говорил, что назначение Гитлера канцлером — это наилучший выход из ситуации и что другие члены немецкой политической элиты смогут его легко сдерживать.

Еще одной причиной послужила продвигаемая Шлейхером земельная реформа для Восточной Германии, на территории которой многие немецкие аристократы (включая лично Гинденбурга) имели колоссальные земельные угодья. Правительство Гитлера — фон Папена прекратило бы эту сомнительную реформу. Вдобавок ко всему Гинденбург не забыл результатов военных учений, с которыми ему пришлось столкнуться в декабре 1932 года, — они подтвердили, что вооруженные силы государства не в состоянии подавить восстания нацистов и коммунистов и одновременно защитить государственные границы Германии‹14›.

В довершение всего на сцене внезапно появился генерал Вернер фон Бломберг. Фон Папен предложил Гинденбургу сделать Бломберга министром вооруженных сил в предлагаемом кабинете Гитлера. Этот пост имел первостепенную важность для Гинденбурга, ведь раньше он был прерогативой Шлейхера. Казалось, Бломберг обладал всеми достоинствами, которых не хватало Шлейхеру: ему свойственны были прямолинейность, честность, полное отсутствие «пронырливости» Шлейхера. Однако с недавнего времени Бломберг начал разделять ценности нацизма. Эта перемена в нем произошла в период службы в Восточной Пруссии, где нацисты пропагандировали идеи национального возрождения. Он также попал под влияние армейского капеллана по имени Людвиг Мюллер, который сам был нацистом. Таким образом, кандидатура Бломберга устраивала и фон Папена, и Гинденбурга, и Гитлера. Хотя дальнейшие события показали, что именно Гитлер больше всего выиграл от присутствия в правительстве Бломберга.

Впрочем, до самого последнего момента Гинденбург колебался. Инстинктивно он, должно было, чувствовал, что Гитлер — не тот, кому стоит доверить руководство страной. Но Гинденбург на тот момент был весьма пожилым человеком: ему было 85 лет, и все, кому он доверял — включая сына Оскара, — говорили ему, что Гитлера необходимо назначить канцлером. В конце концов, он прекратил сопротивление и согласился назначить Гитлера канцлером. Ведь в противном случае пришлось бы позволить Шлейхеру создать авторитарную диктатуру, и, на взгляд Гинденбурга, это было хуже, чем Гитлер на должности канцлера.

«Он [Гинденбург] сознавал свой преклонный возраст, — писал Йозеф Фельдер, который стал депутатом рейхстага от Партии социалистов в 1932 году. — Он понимал, что физически становится все слабее и слабее. Он с трудом удерживал свой маршальский жезл. Один из офицеров из его окружения однажды сказал про Гинденбурга, что чем старше он становится и чем сложнее становится ситуация, тем больше он боится, что не сумеет вернуть Германию к былым имперским временам, что умрет до того, как будет восстановлена старая конституция и парламент вернется к монархии. Он хотел увидеть новую монархию еще при жизни»‹15›.

Гинденбург тянул время до вечера субботы 29 января. Только тогда он сказал фон Папену, что согласен назначить Гитлера на должность канцлера. На следующий день в 11 часов утра Гитлер достиг цели, к которой он так стремился, — стал канцлером Германии.

Для сторонников Гитлера это назначение послужило лишним доказательством харизматичности их вождя, получившего теперь власть на законных основаниях. В дальнейшем, когда возникали сложности и начинало казаться, что Гитлер ведет по-настоящему опасную политику, они могли мысленно возвращаться к этому моменту для того, чтобы еще раз убедиться: Гитлер — прав, а они — нет.

Тем не менее назначение Гитлера на пост канцлера вовсе не рассматривалось всеми как поворотный пункт в истории Германии. «Поначалу мы не воспринимали его серьезно, — вспоминает Герберт Рихтер, ветеран Первой мировой войны и человек, обладавший иммунитетом к обаянию Гитлера, — поскольку в первом правительстве Гитлера нацисты были даже не в большинстве». Рихтер считал, что до тех пор, пока Гитлера «будут окружать разумные люди, он не принесет особого вреда»‹16›. Что касается социалиста Йозефа Фельдера, то он вспоминает: «Мы считали, что сможем контролировать его [Гитлера] с помощью парламента, — какая глупость!»‹17› И даже воочию увидев ту пропасть, в которую Гитлер привел Германию, фон Папен по-прежнему отказывался взять на себя полную ответственность за свой катастрофический просчет при выдвижении Гитлера. Он считал, что Гитлер стал канцлером «в результате нормального демократического процесса» и что «логично было предположить, что разумный глава государства не будет вести политику, которую вел безответственный глава нацистской партии»‹18›.

Но для тех, кто безоговорочно верил в харизматичное лидерство Гитлера, этот момент имел огромное значение. Во время предвыборных выступлений Гитлер открыто говорил, что презирает демократию и хочет вымести ее поганой метлой. Тем не менее для сторонников Гитлера это демократическое назначение стало не просто изменением в правительстве — это было изменение в немецкой политической системе. «Лично я никогда не был демократом, — говорит Рейнхард Шпитци, который в то время был убежденным нацистом. — Я считаю, что страной нужно управлять так же, как и крупной компанией. В ней, разумеется, должен быть совет специалистов и все такое, но я никак не видел главенствующей роли парламента. Когда мы столкнулись с такой серьезной проблемой, как экономический кризис, столкнулись с голодом и безработицей, мы все ждали генерального директора, как это было бы в большой компании. Вы находите подходящего человека — и он во всем наводит порядок»‹19›.

Что же касается президента Гинденбурга, то перед смертью он действительно увидит становление «новой монархии» — однако, отнюдь не той монархии, которой он так ждал.

Часть вторая ПУТЬ К ВОЙНЕ

Глава 7 Мессия

Вечером 30 января 1933 года Адольф Гитлер стоял в окне рейхсканцелярии и наблюдал за тем, как перед ним торжественным маршем с зажженными факелами проходят стройные колонны нацистских штурмовиков. Но, несмотря на это свидетельство представления о своем могуществе, Гитлер знал, что его позиции в качестве канцлера не так уж сильны. За него и его нацистскую партию проголосовало менее половины населения Германии. В Кабинете министров было всего три нациста, а он, как и предыдущие несостоятельные канцлеры, вынужден был руководить с согласия президента Гинденбурга в соответствии со статьей 48 действующей конституции.

Во время избирательной кампании Гитлер ясно дал понять, что хочет очистить Германию от демократии. Но настоящему харизматичному лидеру необходима поддержка масс — даже в однопартийном государстве. Без этой поддержки Гитлер мог лишь цепляться за власть как откровенный диктатор, но он никогда бы не стал тем, кем стремился стать, — всенародно признанным государственным деятелем.

Поэтому он должен был добиться поддержки, которая бы превосходила поддержку его партии. Чем больше его ассоциировали с действиями отдельных нацистов и чем больше он углублялся в детали конкретной политики, тем больше рисковал быть воспринятым немецкой общественностью как обычный политический деятель, наподобие многих других. Поэтому в течение первых полутора лет своего канцлерства Гитлер старался не только избавиться от бремени 48-й статьи и Веймарской конституции в целом, но и всеми способами продемонстрировать, что он не только лидер нацистской партии, но и правитель всей Германии. Для достижения этой цели он прикажет убить многих старых товарищей по партии.

В начале своего канцлерства Гитлер действовал достаточно предсказуемо. Он всегда был сторонником насилия по отношению к своим оппонентам, и с первых минут прихода к власти начал подавление оппозиции. В этом отношении ему больше всего помогали действия Германа Геринга. Геринг, как министр внутренних дел Пруссии, непосредственно руководил силами полиции на самой большой земле Германии. В директиве от 17 февраля 1933 года он достаточно ясно обрисовывает свои пожелания: «Сотрудники полиции, открывающие огонь из табельного оружия (револьвера) при исполнении обязанностей, будут защищены лично мною, невзирая на последствия использования оружия»‹1›. Спустя несколько дней, во время своего выступления в Дортмунде, он резюмирует свое отношение к правам человека: «Пуля, вылетевшая из полицейского пистолета, — это моя пуля. Если вы считаете это убийством, то я — убийца… Я знаю два вида законов, поскольку знаю два вида людей: те, что за нас, и те, что против нас»‹2›.

Геринг был креатурой Гитлера, и предан ему до мозга костей. А вот Эрнст Рем и его штурмовики были сделаны совсем из другого теста. Многие штурмовики восприняли канцлерство Гитлера как шанс получить что-то для себя лично, а также безнаказанно поквитаться со своими идеологическими противниками. Отец Руди Бамбера, например, стал одной из их жертв в первые дни нацистского правления. Нацистские штурмовики отвезли его с группой других евреев на стадион в Нюрнберге и заставили рвать траву зубами. «Это так больно, — вспоминает Руди Бамбер — осознавать, что что бы ты ни сделал — не имеет никакого значения, просто ты еврей — вот и все»‹3›.

Однако, хотя нападки на евреев участились после назначения Гитлера на должность канцлера, основной мишенью для нацистов стали их политические противники. «С самого начала, — вспоминает Мария Маут, которая в то время училась в школе на севере Германии, — начали забирать коммунистов и социал-демократов. Я даже видела эти грузовики собственными глазами, но даже это еще не заставляло задумываться. Ведь то были всего лишь коммунисты… враги народа»‹4›.

Первоначально этих «врагов народа» заключали во временные каталажки, где обращались с ними крайне жестоко. Их арестовывали без предъявления обвинения, без соблюдения надлежащих правовых процедур, фактически — просто по прихоти штурмовиков. Но Гитлер, в целом одобряя жестокое подавление любой оппозиции, не всегда поддерживал их действия. Во время выступления 10 марта 1933 года он выразил обеспокоенность «перегибами со стороны отдельных лиц, помехами нормальному течению деловой жизни, которые должны прекратиться в принципе»‹5›. Спустя два дня, 12 марта, он призвал «товарищей по партии придерживаться с этого момента строжайшей дисциплины. Больше не должно быть никаких самовольных операций…»‹6›

Но спустя всего лишь неделю, 21 марта 1933 года, в Дахау, маленьком городишке в окрестностях Мюнхена, был открыт первый «официальный» концентрационный лагерь. Лагерь Дахау находился под управлением Генриха Гиммлера, возглавлявшего СС (сокр. от нем. Schutzstaffel (SS) — «охранные отряды»). Хотя номинально Гиммлер подчинялся Рему, было очевидно, что у него были более серьезные амбиции. Гиммлер не был таким оголтелым головорезом, как его непосредственный начальник, он был человеком холодным, который терроризировал врагов партии систематично и только по приказу. Дахау, управляемый надежным сотрудником тайной полиции, таким как Гиммлер, а не штурмовиками Рема, гораздо лучше вписывался в представления Гитлера о новой Германии.

Однако жертвы нацистского террора не видели большой разницы между СС Гиммлера и СА Рема. Условия в подконтрольном Гиммлеру Дахау были ужасны. Социалист Йозеф Фельдер был заключен в печально известный «бункер» — ряд одиночных камер, находившихся в отдалении от главных бараков лагеря. Здесь он был закован в цепи и над ним постоянно издевались, угрожая неминуемой смертной казнью. К тому же его морили голодом: давали только воду и изредка кусок черствого хлеба.

Однако многие из тех, кто приветствовал обещания Гитлера восстановить «порядок» в Германии, не возражали против создания концентрационных лагерей — и потому, искажая факты, даже умудрялись истолковывать это позитивно. «В Дахау он [Гитлер] собрал разных людей — настоящих профессиональных преступников, — вспоминает Карл Бем-Теттельбах, который был в то время молодым офицером люфтваффе. — Когда их согнали в рабочий лагерь Дахау, население не слишком переживало по этому поводу»‹7›. Другие оправдывали страдания этих людей неизбежными последствиями «революции». «В тот момент мы считали, что это [создание концентрационных лагерей по образцу Дахау] необходимо, — говорит Рейнхард Шпитци. — Мы понимали, что это — революция. Но позвольте, я ведь изучал историю Французской революции. Сколько людей попали на гильотину — порядка 40 000… Это означает, что при любой революции проливается кровь — а ведь мы считали, что у нас идет именно такое переустройство… Я считал, что в мире не бывает бескровных революций»‹8›.

Гитлер старался всеми силами демонизировать коммунистов, представить их как величайшее зло и прямую угрозу новому «национальному обществу», которое хотели создать нацисты. В этом ему помог голландский коммунист Маринус ван дер Люббе, поджегший 27 февраля 1933 года здание немецкого парламента (Рейхстаг). Уничтожение этого культового для всех немцев здания усилило страх перед возможностью коммунистической революции среди населения Германии и послужило оправданием нацистских репрессий по отношению к их политическим оппонентам. Ван дер Люббе совершил поджог в чрезвычайно удобный для нацистов момент — за неделю до объявленных Гитлером выборов. Это дает некоторым историкам основание полагать, что в действительности это был нацистский заговор и что ван дер Люббе не действовал в одиночку, хотя прямых доказательств для такой теории заговора не существует. Напротив, после пожара нацисты действовали настолько неорганизованно, что, скорее всего, не были подготовлены к нему заранее.

Тем не менее поджог Рейхстага привел к тому, что буквально на следующий день был спешно принят один из самых ограничительных законодательных документов за всю историю нацистского государства — чрезвычайный президентский декрет «Об охране народа и государства». Статья 1 декрета приостанавливала действие основных прав человека — таких как право на свободу прессы и свободу мирных собраний. Статья 2 позволяла правительству рейха, через нацистского министра внутренних дел Вильгельма Фрика, брать на себя функции полиции в отдельных землях Германии для «восстановления безопасности».

Спустя пять дней, 5 марта 1933 года, немцы приняли участие во всеобщих выборах, последних в следующие более чем двенадцать лет. Невзирая на массированную пропаганду, на страх перед коммунистической революцией, на «воззвание» Гитлера к нации и на многие другие факторы, нацисты не смогли набрать большинство голосов. Пятьдесят шесть процентов населения Германии проголосовало за другие политические партии.

Тот факт, что большинство немцев все еще не хотели видеть нацистов у власти, для Адольфа Гитлера был огромной проблемой. В частном порядке он заявил, что результаты выборов не заставят его изменить состав своего кабинета и не отстранят его от власти. Вместо этого он решил протолкнуть в рейхстаге новый закон «О предоставлении чрезвычайных полномочий», который позволил бы ему издавать указы без передачи их на рассмотрение президенту Гинденбургу, как того требовала 48-я статья конституции. Однако в этом случае по существующему законодательству для принятия этого закона он нуждался в поддержке двух третей голосов в рейхстаге.

Нацистам особенно нужна была поддержка Партии католического центра. Поэтому, выступая перед новыми членами рейхстага 23 марта 1933 года — в ходе сессии, которая в связи с недавним пожаром в Рейхстаге проводилась в «Кролль-опере», — Гитлер намеренно говорил в примирительном тоне. Он заявил, что правительство «считает христианскую веру непоколебимой основой морали и моральным кодексом нации»‹9›. Ни во что подобное Гитлер не верил, но понимал, что по чисто политическим причинам должен сделать подобное заявление. Этим приемом он пользовался не впервые. После освобождения из тюрьмы Ландсберга Гитлер продемонстрировал свое понимание силы христианской веры в немецкой политике, когда изгнал гауляйтера (высший партийный функционер национал-социалистической немецкой рабочей партии, возглавлявший областную организацию НСДАП) Тюрингии, Артура Динтера, из нацистской партии. Вопреки желанию Гитлера Динтер хотел провозгласить свою собственную арийскую религию Geistchristentum — еретическую версию христианства, которая исключала Ветхий Завет из Библии и жестоко нападала на евреев. Но на тот момент Гитлер нуждался в поддержке министра-президента Баварии, члена Католической партии — и Динтер вынужден был уйти‹10›.

В 1933 году, так же как и несколько лет назад, трюк Гитлера сработал — он сказал немецким католикам то, что они хотели услышать. Члены партии католического центра — отлично осведомленные о том, какая судьба ждет тех, кто выступает против нацистов, — решили поддержать закон «О предоставлении чрезвычайных полномочий».

Первое выступление Гитлера в парламенте 23 марта было тщательно подготовлено. Оно резко отличается от поспешно составленных отговорок, которыми он отбивался на этой же сессии от социал-демократа Отто Вельса, раскритиковавшего закон «О предоставлении чрезвычайных полномочий». В своей первой речи Гитлер старался изобразить себя государственным мужем и вождем всей Германии: «Мы хотим возродить единство духа и воли в немецкой нации. Мы хотим сохранить вечные основы нашей жизни…»‹11› В ходе второго своего выступления Гитлер скатился к риторике, проверенной в пивных залах, и начал высмеивать Вельса, поливая грязью его самого и возглавляемую им партию. «Вы — трусы [wehleidig — дословно „плаксы, бабы“], господа, — сказал Гитлер, — и не достойны этой эпохи, если начинаете бояться гонений уже на этой стадии игры». Он также сообщил, что нацисты «сдерживают» себя, чтобы не «выступить против тех, кто мучил и унижал нас на протяжении 14 лет»‹12›. Гитлер заявил социал-демократам, что он даже и не хочет, чтобы они голосовали за закон «О предоставлении чрезвычайных полномочий», и добавил: «Германия будет освобождена, но не вами!» Его речь закончилась под бурю восторженных аплодисментов нацистских членов парламента.

Это был эффектный момент. В своей речи, направленной против социал-демократов, Гитлер продемонстрировал все те навыки оратора, которые сделали его вождем нацистской партии. Но он проявил еще и те качества, которые пугали многих рядовых немецких избирателей — нетерпимость, агрессию, неконтролируемую горячность.

Тем не менее нацисты выиграли голосование. Закон «О предоставлении чрезвычайных полномочий» поддержали 444 человека против 94 голосов социал-демократов. Именно в этот момент в Германии исчезли последние проблески демократии. Как следствие, в течение последующих четырех месяцев все политические партии в стране, кроме НСДАП, были либо запрещены, либо распущены по собственной инициативе.

Несмотря на то что была взята такая важная для Гитлера высота, он все еще не мог действовать так, как хотел. Одним из самых серьезных препятствий для него стало то, что две основные идеи, которые он ставил во главу угла, — желание изгнать из Германии всех евреев и мечта о создании нацистской империи в Восточной Европе — не слишком подчеркивались в ходе предвыборных кампаний последних трех лет. И на тот момент было маловероятно, что хоть одну из этих идей поддержит большинство немецкого народа. Гитлер очутился в необычном для только что избранного лидера положении — у него не было возможности провести в жизнь свои основные программные идеи.

И дело не в том, что Гитлер пытался создать впечатление, что разуверился в своей политике, — он просто тщательно выбирал способ ее проведения. Гитлер занял очень осторожную позицию во время бойкота евреев в апреле 1933 года. Его злила реакция зарубежной прессы на закон «О предоставлении чрезвычайных полномочий», на жестокое обращение нацистских штурмовиков с немецкими евреями, на изгнание евреев с государственной службы и из университетов. В этой критике он видел подтверждение одной из своих наиболее взлелеянных фантазий — о существовании «всемирного еврейского заговора». Веру в безграничное влияние евреев во всем мире, разумеется, разделяло подавляющее большинство сторонников нацизма. «Мы смотрели на него [антисемитизм] в свете глобального нашествия евреев, которые хотели захватить власть и править миром, — говорит Бруно Хенель, один из ранних сторонников нацизма. — Мы не то чтобы боялись мирового еврейства — хотя, возможно, и боялись, — нам просто казалось, что мы стали на его пути»‹13›.

Для того чтобы «противостоять засилью евреев», нацисты организовали антиеврейский бойкот, который должен был начаться 1 апреля 1933 года. Важно отметить, что Гитлер предпочел не ставить свою подпись под документом от 28 марта, призывающим провести эту акцию против немецких евреев. Документ был подписан следующим образом: «Руководство Национал-социалистической немецкой рабочей партии». Еще одним свидетельством чувствительности Гитлера к этому вопросу служит статья в нацистской газете «Völkischer Beobachter» от 29 марта. Согласно этой статье, Гитлер назвал антиеврейский бойкот «защитной мерой», которую необходимо провести, поскольку «в противном случае народ проведет ее [акцию против евреев] самостоятельно и она может принять нежелательные формы»‹14›. Гитлер — успевший заявить о себе на страницах «Майн кампф» как о самом непримиримом антисемите — теперь пытался представить себя человеком рассудительным в том, что касается еврейского вопроса.

Бойкот отменили ровно через один день после его начала. Гитлер решил, что еще не пришло время для серьезных «официальных» акций против еврейского населения Германии, которые длились бы неделями. Стремление Гитлера сохранить баланс между своим ярым антисемитизмом и настроениями немецкого общества является характерной чертой нацистского правления в 30-е годы.

Второй идеей, которую Гитлер остерегался широко рекламировать, было желание создать империю в Восточной Европе, в первую очередь — за счет Советского Союза. Несмотря на то, что он открыто писал об этом в «Майн кампф», и на то, что Германия стояла на пороге самой крупной программы перевооружения, когда-либо проводившейся в мирное время, Гитлер повторял как заклинание свое собственное изречение, высказанное в интервью сэру Джону Фостеру Фрэзеру из «The Daily Telegraph» о том, что «ни один человек в Германии, прошедший через войну, не хочет еще раз пройти через это»‹15›. Тем не менее в том же интервью он сказал, что «судьба Германии зависит не от колоний или доминионов, а от германской границы на Востоке» — фраза, которую интерпретировали тогда как желание получить обратно территории, утраченные в результате мирных соглашений после Первой мировой войны.

Стало понятно, что теперь Гитлер будет единолично принимать решение о том, когда и как основы нацистской политики будут представлены немецкому народу. Геббельс писал, что больше не будет никаких выборов, теперь единственное, что имеет значение, — это «личность фюрера»‹16›. За два дня до того, как написать эти слова, Геббельс участвовал в организации массового народного гулянья по случаю 44-летия Гитлера — конкретное доказательство того, что личность нового канцлера отныне будет определять политику Германии. С этого дня и до 56-летия Гитлера, которое он отметит в 1945 году в рейхсканцелярии Берлина, 20 апреля будет считаться в немецком календаре священной датой.

Повышенное внимание к личности Гитлера начиная с того самого момента, когда он годом ранее попытался занять должность президента Гинденбурга, породило интересный феномен. Люди, считавшие его совершенно невыразительным прежде, начали находить в нем харизматичные черты. К примеру, Фридолин фон Шпаун, сторонник нацистов с начала 20-х годов, впервые увидел Гитлера на митинге в 1923 году. «Там стоял Людендорф, могучий мужчина в военной форме с орденами, — вспоминал он. — А рядом с ним невысокий человечек — далеко не такой импозантный — в потрепанном пальто. И я не обратил на него никакого внимания. Позже я спросил: „А кто это стоял рядом [с Людендорфом]?“ А это был Гитлер, вождь национал-социалистов»‹17›.

Спустя почти десять лет фон Шпаун снова встречается с Гитлером, и теперь он производит на него совсем другое впечатление. Во время обеда, на котором присутствовало немало нацистов, Шпаун увидел, что Гитлер смотрит на него. Он почувствовал на себе взгляд Гитлера и сразу уверовал в его искренность. Затем Гитлер встал, чтобы поговорить с кем-то, и оперся рукой на спинку стула Шпауна. «И тогда я почувствовал, что дрожь от его пальцев проникает в меня. Я действительно чувствовал это. И это была не нервная дрожь. Я почувствовал: этот человек, это тело — лишь инструмент для осуществления на земле большой, могущественной воли. По-моему, это просто чудо».

Итак, для фон Шпауна Гитлер из заурядного человека в поношенном пальто превратился в «инструмент для осуществления большой, могущественной воли». Разумеется, многое изменилось за те десять лет, что прошли между двумя встречами. Но главное — изменилось личное отношение Шпауна к этому человеку. К тому моменту, когда Гитлер взялся за спинку его стула, Шпаун уже знал, что находится рядом с самым известным человеком Германии. Более того, Шпаун всегда был сторонником правых сил и völkisch (народной) политики, которую проводил Гитлер. Сам Гитлер мало изменился. Просто такие люди, как Шпаун, были теперь готовы поверить в его харизму.

И все же эта харизма не была безграничной. Все еще существовали люди — даже среди тех, кто работал с Гитлером в правительстве, — которые оставались к ней равнодушны. Фон Папен, разумеется, был одним из таких людей. Еще одним был медиамагнат Альфред Гугенберг. Оба они будут создавать Гитлеру проблемы, поскольку осознают, как наивно было с их стороны надеяться «приручить» нацистов и использовать их в своих собственных целях. В частности, ожидалось, что Гугенберг получит большую власть в правительстве Гитлера, поскольку он занимал пост министра экономики, продовольствия и сельского хозяйства. В отличие от Гитлера, Гугенберг имел большой научный и деловой опыт — он был доктором экономических наук и председателем дирекции одного из самых важных немецких промышленных концернов «Фридрих Крупп АГ». Тем не менее Гитлер переиграл его. После принятия закона «О предоставлении чрезвычайных полномочий» у Кабинета министров не осталось реальной власти. Гитлер хотел, чтобы правительство продолжало работать, но лишь номинально. Гугенберг наконец понял, каким образом Гитлер собирается отстранить его от дел, когда его подчиненный, статс-секретарь Министерства экономики и по совместительству ставленник нацистов, Фриц Рейнхардт, выдвинул предложение о создании новых рабочих мест, против которого выступал Гугенберг. Гитлер поддержал предложение Рейнхардта, и Гугенберг ничего не смог с этим поделать‹18›. Подобную тактику Гитлер часто будет использовать и в дальнейшем: он будет обращаться непосредственно к подчиненным, чтобы выбить из колеи и дестабилизировать их начальников, якобы влиятельных лиц в правительстве.

Гугенберг не был готов терпеть подобное обращение и заявил Гитлеру о том, что хочет выйти из состава правительства. Гитлер встретился с ним 27 июня 1933 года и пытался убедить его остаться. Он понимал, что не стоит усложнять ситуацию и спустя всего лишь пять месяцев с момента своего назначения на должность канцлера нарушать свое обещание не менять состав правительства. Но Гугенберг остался глух к уговорам Гитлера. Даже угрозы не возымели никакого эффекта. Гитлер был вынужден сообщить президенту Гинденбургу о том, что Гугенберг хочет выйти из правительства. Однако Гинденбург, который никогда не испытывал теплых чувств к Гугенбергу и который с облегчением освободился от тяжкого бремени регулярного участия в государственной политике, к чему его вынуждала 48-я статья конституции, предпочел спокойно наблюдать за развитием событий.

Показательно то, что произошло с Гугенбергом после этого — а с ним, собственно, не произошло ничего страшного. Его не преследовали, не посадили за решетку, не пытались ему отомстить. Он сохранил свое место в рейхстаге, и, хотя был вынужден отказаться от контроля над своей медиаимперией, он все же заключил выгодные финансовые сделки, которые позволили ему вложить значительные средства в немецкую промышленность. Он мирно скончался в возрасте 85 лет в 1951 году. И хотя Гитлер, безусловно, был «кровожадной личностью»‹19›, как назвал его историк Дэвид Цезарани, он считал, что люди, которые вышли из правительства, сослужив необходимую службу и не предав его, могут продолжать спокойно жить в Германии, что и сделал Гугенберг.

А вот Эрнст Рем оказался не таким сговорчивым, как Гугенберг, и не собирался позволить вывести его из игры. «Германия на пути к революции одержала победу, — писал Рем в своей статье в июне 1933 года. — Но не абсолютную победу!»‹20› По его мнению, «главная цель обновленной Германии, возрожденной в духовной революции националистического и социалистического духа», все еще не достигнута. «И пока настоящая национал-социалистическая Германия не достигнет этой цели, будет продолжаться ожесточенная яростная борьба СА и СС за ее достижение. Германия станет национал-социалистическим государством или погибнет. Вот почему немецкая революция будет продолжаться до тех пор, пока свастики на наших флагах и гербах станут не просто символом, а священным достоянием всего народа». Это был скрытый призыв к тому, чтобы новая Германия отвела Рему и его штурмовикам более значительную роль. Он хотел не просто больше должностей и финансового вознаграждения, но и сохранения духа и братства СА через объединение с немецкой армией — или даже ее поглощения.

Эти амбиции подогревались верой в то, что штурмовики — настоящие революционеры. К примеру, Вольфганг Тойберт, вступивший в СА в 1928 году, хотел видеть в Германии глобальные перемены. В первую очередь под переменами он понимал изгнание евреев: «Фабрику моих родителей в Герлице ликвидировали по вине евреев, потому что у одного из моих дядьев был посредник-еврей, который надул его на десятки тысяч марок… Мы хотели остановить „евреизацию“ Германии… Я мог только сказать евреям: „Вас здесь больше никто не хочет видеть. Покиньте эту страну“»‹21›.

Вольфанг Тойберт был не просто антисемитом, готовым осуждать всех евреев за ошибку одного, он хотел большего — вообще изменить Германию. Он искренне верил в концепцию Volksgemeinschaft, «расового единства», согласно которой все «чистые» немцы относились друг к другу как равные. Более того — и это было единственно важным для него — нацисты, по его убеждению, должны «сломать Zinsknechtschaft», «долговое рабство», против которого выступал Готтфрид Федер на заре возникновения нацистской партии. Считалось, что рядовые владельцы ферм и магазинов выплачивают непропорционально большие проценты тем, кто ссудил их деньгами. Это была откровенная «социалистическая» политика, от которой Гитлер отошел во время избирательной кампании в начале 1930-х годов.

Как бы там ни было, именно Рем захотел, чтобы СА стали главной военной силой в новой Германии, и это желание вызвало серьезные трения. Гитлер, поначалу по крайней мере, был осторожен в обращении со своим старым товарищем. Мало того что в 1933 году количество штурмовиков в три раза превосходило количество солдат немецкой армии, Гитлер к тому же видел потенциальную выгоду для себя как харизматичного лидера в конфликте между СА и армией — пока он сам умело управляет ситуацией.

Первого декабря 1933 года Рем становится членом Кабинета министров и на основании своих, пусть и символических, полномочий спустя два месяца, 1 февраля 1934 года, предлагает Бломбергу, министру обороны, признать СА основой вооруженных сил Германии. Он обратился к немецким вооруженным силам, рейсхверу, с призывом подчиниться СА. Это было фактическим объявлением войны традиционным вооруженным силам Германии.

Само собой разумеется, офицеры немецкой армии, такие как граф Иоганн-Адольф фон Кильмансегг, более чем прохладно отнеслись к такому предложению. «Кто-то отвергал СА из-за их поведения, кто-то — из-за их вида, из-за того, что они из себя представляли. В общем, штурмовиков постепенно возненавидели почти все солдаты. А самое главное — и именно поэтому никто не воспринимал СА — всем, и не только в армии, стало очевидно, что Рем, главнокомандующий СА, пытается любым путем подмять под себя рейхсвер»‹22›.

Бломберг и все руководство армии также противились попыткам их оттеснить. И поскольку они понимали, что решить этот спорный вопрос может только один человек — Адольф Гитлер, — они начали вносить в деятельность вооруженных сил изменения, которые могли бы понравиться лидеру нацистов. В частности, спустя несколько дней после заявления Рема они предложили поместить нацистскую эмблему — орла, держащего в когтях свастику, — на всех видах формы. Сам факт, что отныне каждый в немецкой армии будет носить свастику, был символическим шагом к ее политизации. К тому же было принято решение ввести в законодательство «арийскую» статью, гласившую, что каждый член рейхсвера обязан доказать, что является арийцем, в противном случае может быть уволен из армии.

Гитлер прояснил свою позицию в этом вопросе в ходе конференции 28 февраля 1934 года, на которой присутствовали руководители СА и рейхсвера. Предложение Рема он отклонил. СА не будет управлять армией, а будет подчиняться ей во всем, что касается национальной безопасности. Он также объяснил в общих чертах будущие задачи, которые должен выполнять рейхсвер. Поскольку необходимо будет завоевывать «жизненное пространство», а «западные державы не дадут нам этого сделать», у нас «может возникнуть необходимость нанести быстрые и решительные удары сначала на Западе, а затем на Востоке»‹23›.

Это было удивительное признание Гитлера, сделанное открыто и на конференции такого уровня, и фельдмаршал Максимилиан фон Вейхс позже написал: «Просто поразительно, что это пророчество 1934 года так никогда и не стало известно»‹24›. Тем не менее Вейхс посчитал, что, поскольку «солдат не приучен воспринимать слова политиков слишком серьезно», это «воинственное пророчество» не было в то время воспринято буквально.

Разумеется, есть и другое объяснение тому, что представители армии оставались спокойны во время конференции 28 февраля, — Гитлер хотел обуздать амбиции СА и предоставить армии больше полномочий для того, чтобы пресечь всякую возможность того, что армия выступит против его далеко идущих планов. Командование немецкой армии не могло противиться гитлеровским планам экспансии и одновременно поддерживать его подавление СА.

Несложно угадать, что Рем остался очень недоволен решением Гитлера поставить СА в подчинение армии в случае возникновения военного конфликта. В течение последующих недель ходили слухи о том, что СА собирается взять дело в свои руки — возможно, путем государственного переворота. После встречи с Гитлером 7 июня 1934 года Рем объявил о том, что берет отпуск по болезни, а также о том, что штурмовики тоже должны взять отпуска, но они должны быть готовы вернуться на службу 1 августа. Закончил он свое выступление словами: «СА есть и остается судьбой Германии»‹25›.

Почти наверняка Адольф Гитлер не разделял эту точку зрения. СА на тот момент стали решающей силой — и эта сила не помогала Гитлеру превратиться из вождя нацистской партии во властелина сердец всех «настоящих» немцев и вождя всей нации. И решать проблему с Ремом Гитлер должен был достаточно быстро, поскольку было понятно, что президенту Гинденбургу жить осталось недолго. После смерти Гинденбурга Гитлер хотел объединить должность рейхсканцлера и президента и таким образом стать политическим вождем Германии и главой государства одновременно. Но оппозиция со стороны традиционной немецкой элиты — и особенно со стороны рейхсвера — могла помешать этому слиянию.

Опасность такого поворота событий стала очевидна во время публичного выступления Франца фон Папена в июне 1934 года в Марбургском университете. В своей речи он сказал: «Правительство должно представлять народ в целом и ни в коем случае не должно представлять интересы отдельных групп — иначе оно не сможет создать национальное сообщество»‹26›. Он предостерегал об опасности «второй волны» революции и утверждал, что «правительство хорошо знакомо с эгоизмом, беспринципностью, неискренностью, отсутствием благородства и высокомерием, которые развиваются под прикрытием немецкой революции». Он сказал, что народ пойдет за фюрером только в том случае, если «всякое слово критики» не будет «немедленно восприниматься им как злонамеренное».

Реакцию Гитлера на слова фон Папена нетрудно себе представить. Распространение этой речи в стране было запрещено, а соавтор этих слов критики и предупреждения Эдгар Юнг был позже арестован и убит. Но Гитлер знал, что фон Папен озвучил мнение большой части немецкого общества. И, что еще более важно, выразил мнение людей, значимых для Гитлера — мнение президента Гинденбурга и генерала Бломберга. 21 июня они заявили Гитлеру, что он должен «унять революционных смутьянов»‹27›, в противном случае «эксперимент под названием „Гитлер“» будет прекращен.

Генрих Гиммлер и его амбициозный подчиненный Рейнхард Гейдрих получили шанс увеличить свое влияние и власть, сообщив командованию армии о том, что Рем планирует государственный переворот. Этот слух передавался по цепочке и в итоге армия привела свои силы в полную боевую готовность, а лидеры СА, узнав о действиях армии, сделали то же самое. Ситуация достигла кульминации 26 июня, когда военная разведка, Abwehr, сообщила, что Рем якобы отдал приказ СА готовиться к нападению на военных‹28›. Скорее всего, это была фальшивка — Рем и его сподручные еще не планировали государственный переворот. Да, они были недовольны местом, которое отводилось «революции», и хотели расширить свои полномочия, но они все еще относились к Гитлеру лояльно. Тем не менее Рем допустил серьезную ошибку. Он существенно недооценил количество и характер своих врагов. Все они — от вожаков СС до верхушки немецкой армии, от традиционной немецкой элиты до местных лавочников, запуганных штурмовиками, — все они были бы рады, если бы Рем исчез.

Гитлер решил нанести удар по верхушке СА на территории их курорта Бад-Визее в Баварии. Это решение назревало уже давно. Еще в январе он потребовал у гестапо следить за СА и сообщать ему о любых неподобающих действиях‹29›. Ранним утром 30 июля 1934 года он наконец решил действовать. Во главе группы своих ближайших сподвижников Гитлер вошел в гостиничный номер Рема на первом этаже отеля «Ганслбауэр». Рем был еще в постели, он «сонно» приветствовал Гитлера: «Хайль, майн фюрер»‹30›. Тот лишь выпалил в ответ, что Рем арестован, развернулся и вышел из номера. Обергруппенфюрера СА Гейнеса обнаружили в соседнем номере в постели с 18-летним штурмовиком. Всех остальных, подозреваемых в соучастии «козням Рема», арестовали и держали в прачечной отеля, а затем отправили в мюнхенскую тюрьму Штадельхайм.

В это же время в Берлине Геринг не только организовал облаву на всех ключевых членов СА, но и уничтожил других оппонентов режима. Счеты сводились предельно жестоко. Генерала Шлейхера и его жену расстреляли, был застрелен также Грегор Штрассер и множество других. Никто не знает точного числа погибших, но это не менее 150 человек — включая Эрнста Рема, который отказался совершить самоубийство и был застрелен в своей камере двумя эсэсовцами.

Впоследствии этот эпизод в истории страны стал известен как «Ночь длинных ножей» и стал ярким свидетельством полного краха законности в Германии. Ни одного из обвиняемых не судили по закону. Свидетельства против них не проверялись, а сами обвиняемые были лишены права выступить в свою защиту. И тем не менее решение Гитлера убрать своих старых товарищей широко приветствовалось. Генерал Бломберг в своем выступлении 1 июля сказал: «Фюрер с военной решимостью и выдающимся мужеством сам энергично взялся за предателей и убийц и уничтожил их»‹31›.

Президент Гинденбург выразил благодарность за то, что «интриги предателей» были «задушены в зародыше» и сказал, что Гитлер «уберег немецкий народ от серьезной опасности»‹32›. Человек, стоявший значительно ниже по иерархической лестнице, офицер люфтваффе Карл Бем-Теттельбах, высказал типичное для своего круга мнение: «Нам представили это как бунт против Гитлера… Будучи молодым офицером, я слышал много историй и читал отчеты в газетах, и на основании услышанного и прочитанного нападение на СА казалось логичным. Если кто-то затеял мятеж и был убит в самом его начале — это хорошо»‹33›.

То был один из самых ярких примеров парадоксальности, сопровождавшей правление Гитлера. Многие боялись насилия, которое в немецком обществе присутствовало с избытком — как со стороны коммунистов, так и со стороны СА. Большинство людей были сторонниками мира и стабильности. И тут появился Гитлер, который пообещал мир и стабильность — правда, с помощью еще большего насилия. И многие люди, осуждавшие насилие, поддержали его и даже приветствовали.

Благодаря контролю над средствами массовой информации Гитлер сумел представить события 30 июня 1934 года в максимально выгодном для себя свете. Сам факт того, что он выступил против членов нацистской партии, помог ему позиционировать себя как защитника всей Германии, а не только своих узких интересов. То, что Гейнес был обнаружен в постели с юным штурмовиком во время рейда на отель СА, наравне с описанием «роскоши», в которой нежились проживавшие в этом отеле члены СА, позволяло Гитлеру выступать в поддержку общечеловеческой морали и скромности в быту. 30 июня, после ареста Рема и его соратников, Гитлер издал указ о назначении на должность главы СА Лутце, в котором призвал командиров штурмовых отрядов стать «образцом скромности, а не сумасбродного расточительства». Ссылаясь на неоднократные случаи гомосексуализма среди верхушки СА, он заявил, что «искренне желает, чтобы каждая мать могла с легким сердцем отдать своего сына в штурмовики, в партию или в „Гитлерюгенд“, не боясь, что его могут этически или морально развратить»‹34›.

Все это было чистой воды лицемерием. Гитлер окружен был такими людьми, как Герман Геринг, который никак не был образцом «скромности, а скорей образцом вопиющего расточительства», а существование гомосексуальных отношений в верхушке СА было широко известно задолго до облавы Гитлера в Бад-Визее 30 июня 1934 года. «Мы давно все знали про обергруппенфюрера Гейнеса, — вспоминает бывший штурмовик Вольфганг Тойберт, — а его адъютанта мы всегда называли между собой „фрейлейн Шмидт“. Но нам казалось, что это не очень важно, у нас ведь и без них было о чем подумать»‹35›. Гитлер и сам до этого игнорировал информацию о склонности Рема к гомосексуализму. Эмиль Клейн‹36›, один из руководителей «Гитлерюгенда», за несколько лет до описываемых событий сопровождал одного из командиров мюнхенского СА на встречу с Гитлером, в ходе которой поднимался вопрос о гомосексуальных наклонностях Рема, но Гитлер остался равнодушен к этой новости. Теперь же он предстал образцом приличия.

Все это способствовало тому, что, по мнению многих немцев, в отношениях Гитлера и нацистов появилась трещина. В конце концов, разве Гитлер не доказал свою преданность Германии, наказав «плохих» нацистов? Такая извращенная логика — извращенная, потому что Гитлер явно вышел за рамки установленных законом пределов и потому что ранее он вполне толерантно относился к вещам, которые теперь осуждал, — была особенно характерна для ряда армейских офицеров, таких как граф Кильмансегг. «В армии мы четко разграничивали, что касалось всего Третьего рейха в целом, а что — Гитлера и нацистов. Их [программу и поведение нацистов] мы отвергали еще до войны… Но вот только не Гитлера»‹37›.

Практическая выгода для Гитлера от его выступления против СА последовала незамедлительно и была весьма существенной. Когда 2 августа 1934 года, спустя месяц после убийства Рема, скончался президент Гинденбург, Гитлера с восторгом признали канцлером и главой государства в одном лице, а должность рейхспрезидента упразднили. Чуть позже, 20 августа, все военнослужащие и все государственные должностные лица присягнули на верность Гитлеру как «фюреру всего Германского рейха».

Карл Бем-Теттельбах, присягавший на верность Гитлеру в качестве офицера военно-воздушных сил, вспоминает, что это был серьезный шаг; по его словам, данная присяга «сопровождала меня в течение всей моей жизни, до конца. Ведь клятва есть клятва… Я не могу нарушить ее, в противном случае я буду вынужден покончить с собой». Кильмансегг выразился лаконичнее: «Немецкий офицер не может нарушить присягу, данную перед Богом».

После того как Гитлера признали Верховным главнокомандующим вооруженных сил и главой государства, в Германии возник весьма необычный феномен. В промежутке между 1934 и 1938 годами, несмотря на беспрецедентные затраты на перевооружение, невзирая на различные экономические и политические трудности, постоянные скандалы и стычки нацистов в правительстве из-за должностей, несмотря на создание концентрационных лагерей и преследование национальных меньшинств, несмотря на все это и многое другое, могущество и престиж Адольфа Гитлера неустанно росли, а уровень окружавшего его поклонения просто не имеет аналогов в современной европейской истории.

Одной из важнейших причин таких изменений стало создание харизматического ореола вокруг Гитлера — человека, легитимность которого сознательно строилась как на теоретической, так и на квазирелигиозной основе. Смешение таких источников харизматического лидерства — древних духовных источников и современных научно-теоретических — было на то время новшеством‹38›. И невероятно успешным.

Йозеф Геббельс, министр нацистской пропаганды, считал последовательное создание «имиджа» Гитлера одним из самых больших своих достижений. В декабре 1941 года он сказал, что благодаря «созданию мифа о фюрере Гитлер приобрел ореол непогрешимости, и многие немцы, косо смотревшие на партию после 1933 года, теперь относятся к нему с полным доверием»‹39›.

Геббельс не склонен был недооценивать свои способности. Он признавался одному из своих референтов в последние годы войны Вильфриду фон Овену в том, что «работает почти 20 часов в день; он говорил, что может спать по четыре часа в сутки, как Фридрих Великий и другие славные мужи»‹40›. Геббельс, по словам фон Овена, «всегда нуждался в признании… Но я всегда говорил, что не вижу ничего дурного в потребности быть признанным, если человек достаточно одарен».

Тем не менее, приписывая себе весь успех «создания мифа о фюрере», Геббельс преувеличивает свой вклад в успех Гитлера, потому что фюрер сам играл важнейшую роль в создании собственного мифа. Он всегда понимал важность пропаганды и считал, что лучше всех знает, как следует позиционировать себя и свою партию, — не стоит забывать, что первой должностью Гитлера в Немецкой рабочей партии была должность начальника отдела пропаганды. Гитлер лучше, чем Геббельс понимал, что он как харизматический лидер должен быть слегка отдален от повседневного мира, должен казаться человеком, лишенным заурядных человеческих потребностей, например потребности в близких отношениях, должен казаться «непогрешимым». А самое главное, Гитлер осознавал, что, выделяя себя из толпы и дистанцируясь от обычных людей, он тем самым дает им возможность приписать ему те качества, которые они бы хотели в нем видеть. Именно в этом кроется главная причина того, что люди изменили свое отношение к Гитлеру. Последователи Гитлера верили в него, и эта вера позволяла им наделять его особыми талантами. Вера в Гитлера наполняла их собственные жизни особым значением. Вот почему Геринг так подобострастно расхваливал его в 1934 году: «В этом человеке есть что-то мистическое, что-то выше нашего понимания, то, что нельзя выразить простыми словами… Мы любим Гитлера потому, что всем сердцем верим: Господь послал нам его для того, чтобы спасти Германию… Нет таких качеств, которыми бы он не обладал, и все эти качества — самого высшего порядка… Для нас фюрер непогрешим во всех вопросах политики, а также во всех остальных вопросах, касающихся национальных и социальных интересов народа»‹41›.

Действительно ли Геринг верил в то, что Гитлер обладает всеми человеческими достоинствами «самого высокого порядка»? Он был, разумеется, достаточно циничен и силен и понимал, что возносить хвалу Гитлеру — в его собственных интересах. С другой стороны, Геринг — ненавидящий демократию — был искренне предрасположен верить в «непогрешимого» вождя, ведь он понимал, что такая вера освобождает его от бремени ответственности за свои действия.

Идея показать фюрера как некую мистическую освобождающую силу сквозит в каждом кадре самой мощной и печально известной агитационной картины о Гитлере — фильме Лени Рифеншталь «Triumph des Willens» («Триумф воли»). Он был снят в 1934 году во время партийного съезда нацистов в Нюрнберге и официально считался документальным — в действительности же он был задуман и срежиссирован как любое другое художественное произведение. Важно отметить, что Геббельс не контролировал съемки. Как ни странно, при создании этого фильма Рифеншталь работала непосредственно с Гитлером. Он даже сам предложил название‹42›.

Рифеншталь не была нейтральным наблюдателем деятельности Гитлера — она на самом деле была очарована им. «У меня было почти пророческое видение, которого я никогда не могла забыть, — написала она через несколько лет после того, как лично наблюдала выступление Гитлера в ходе очередной предвыборной кампании. — Мне казалось, поверхность Земли разверзлась передо мной, разделилась на два полушария, и из недр забила могучая струя воды, настолько мощная, что коснулась неба и потрясла землю»‹43›.

Теперь Рифеншталь пыталась передать свое «пророческое видение» массовой аудитории. С первых кадров фильма, где Гитлер парит на самолете в небе над Нюрнбергом и затем спускается с небес как некий мессия, становится очевидна основная задача этой работы: продемонстрировать особую человеческую суть Гитлера. Он показан как одиночка, отстраненный от толпы своих сторонников. Изображения свастики, использование ритуального огня, часто повторяемые заклинания — все это вызывает ассоциации с религиозным ритуалом. Однако кадры фильма «Триумф воли» не просто напоминали священнодействие, они несли в себе мощный призыв. К поклонению новому культу были призваны не все — старым и больным здесь не было места, — это была демонстрация грубой природной силы, рассчитанная только на молодежь и полную жизненной энергии взрослую аудиторию. Нацизм в этом фильме предстает как комбинация псевдорелигиозного и псевдодарвинистского учения.

События, показанные в «Триумфе воли», такие как партийный съезд, позволяли тысячам людей насладиться присутствием Гитлера. Американский журналист Уильям Ширер, который присутствовал на съезде в 1934 году, писал: «И в этой залитой светом прожекторов ночи спрессованные, как сардины в банке, маленькие немцы, которые привели нацизм к власти, достигали высочайшего духовного подъема, возможного для германца. Происходило полное соединение душ и умов отдельных людей — с их личными заботами, сомнениями и проблемами, — и под действием мистических огней и магического голоса австрийца они полностью сливались в единое немецкое стадо»‹44›.

Мнение Ширера о том, что «высочайший духовный подъем германца» заключается в «соединении душ и умов», было довольно распространено в то время (существует оно и в наши дни). Мы уже обсуждали исторические и культурные предпосылки, благодаря которым немцы в то время были особенно предрасположены к идее власти, сконцентрированной в руках одного человека, так называемой героической личности. Опасность чрезмерного увлечения этой теорией кроется в том, что характерные личные качества Гитлера перестают приниматься во внимание. Разумеется, в ходе партийного съезда 1934 года имели место и театрализованная постановка, и умелая режиссура, но самой важной составляющей все-таки была личность вождя. Этот момент лучше других уловил Джордж Оруэлл, убежденный антинацист. В своей блистательной рецензии на «Майн кампф» он писал о магнетизме личности Гитлера, которая «явно ошеломляет, когда слышишь его речи»‹45›. Оруэлл подчеркивал: «В нем явно есть нечто глубоко привлекательное. Это заметно и при взгляде на его фотографии… У него трагическое, несчастное, как у собаки, выражение, лицо человека, страдающего от невыносимых несправедливостей. Это, лишь более мужественное, выражение лица распятого Христа, столь часто встречающееся на картинах, и почти наверняка Гитлер таким себя и видит».

Оруэлл справедливо подчеркнул аспект «страдания» Гитлера, который часто виден на его портретах, — ведь одной из важнейших составляющих его призыва было утверждение о том, что Германия «пострадала» и что именно Гитлеру суждено исправить эту ужасную ошибку. Кроме того, мероприятия, подобные огромному митингу во время Нюрнбергского съезда НСДАП в 1934 году, привлекали немцев. Оруэлл объясняет это так: «Гитлер, лучше других постигший это своим мрачным умом, знает, что людям нужны не только комфорт, безопасность, короткий рабочий день, гигиена, контроль рождаемости и вообще здравый смысл; они также хотят, иногда, по крайней мере, борьбы и самопожертвования, не говоря уже о барабанах, флагах и парадных изъявлениях преданности»‹46›.

И наконец, самое главное: Гитлер предлагает своей аудитории избавление от вины. В своих речах он меньше говорит о политике, больше — о судьбе. По его словам, жить в переломный момент истории — большая честь.

Нацисты стояли на пороге «великого крестового похода», которому суждено было «стать одним из самых удивительных и замечательных явлений в мировой истории»‹47›. Путь может быть тернист, говорил Гитлер, но предстоящее путешествие давало каждому немцу шанс обрести смысл жизни. Таким образом, по мнению Гитлера, немцы отличались от всех не только в силу своего расового превосходства, но и потому, что родились в такую знаковую эпоху и перед ними стояли великие задачи.

«Как глубоко мы чувствуем в эти часы чудо, собравшее нас вместе!‹48› — провозглашал Гитлер в сентябре 1936 года на собрании лидеров национал-социалистов в Нюрнберге. — Вы приехали в этот город из маленьких деревень, поселков, из других городов, оставив свои шахты, фабрики и пашни. Вы оторвались от повседневной жизни и работы на благо Германии, чтобы разделить это чувство: мы вместе… и мы теперь — Германия!» В тот же день, немногим раньше, он выступал перед собранием женщин NS Frauenschaft (нацистской «Женской лиги»). В своем выступлении Гитлер заявил, что немецкие дети «принадлежат не только своим матерям», они также принадлежат ему — фюреру. Гитлер говорил о том, что между ним и немецкими детьми существует почти мистическая связь.

Ютта Рюдигер, которая станет главой «Лиги немецких девушек» через год после того выступления Гитлера, говорит, что она «до сих пор поражена» тем, как Гитлер сумел сплотить всех немцев (или хотя бы тех, кого нацисты считали «арийцами»): «Если посмотреть на немцев сквозь призму веков — на то, как они бесконечно ссорились между собой, — нельзя не признать, что Гитлер сумел объединить их всех, может быть почти всех, под одной крышей, так сказать — сплотить их. Люди говорят, что Гитлер обладал свойствами магнита, сила притяжения которого проходила через умы немецких людей». И судя по всему, этот «магнит» особенно действовал на слабый пол, в чем лично убедился Уильям Ширер, когда в 1934 году в Нюрнберге наблюдал за группой женщин, столпившихся возле гостиницы, в которой находился Гитлер. «Они смотрели на него как на мессию, а в их лицах явно появилось что-то нечеловеческое»‹49›.

В своих выступлениях Гитлер часто использовал религиозную терминологию, говорил о «воскресении» немецкого народа и, как мы уже отмечали, подчеркивал связь с христианской церковью в Германии перед Партией католического центра. Он также утверждал, что изначальная нацистская программа, созданная еще в 1920 году, в пункте 24 указывала, что его партия «разделяет точку зрения позитивного христианства». И, как уже упоминалось, он положительно отзывался о Христе как о «борце» с евреями‹50›. Эти его высказывания объясняются довольно просто: Гитлер был практиком и осознавал реалии окружающего его мира. Годами ранее, в беседе с Людендорфом, Гитлер говорил: «Для создания мощного политического движения мне нужны и баварские католики, и прусские протестанты. Остальное приложится»‹51›. Если бы Гитлер отдалил себя и свое движение от христианства, он никогда бы не победил на свободных выборах. Поэтому его публичные высказывания о христианстве — как и отношение к «религии» вообще — были сугубо прагматическими.

Нет никаких свидетельств того, что в частной жизни Гитлер хоть как-то разделял каноны и догматы христианства. Однажды он сказал Альберту Шпееру: «Ты знаешь, нам не повезло — нам попалась неправильная религия. Почему нам не досталась религия японцев, которая считает наивысшим благом пожертвовать собой во благо родины? Даже мусульманская вера подошла бы нам больше, чем христианская. Почему же нам досталось христианство с его кротостью и мягкотелостью?»‹52›

С учетом всего сказанного, едва ли не религиозная роль Гитлера в нацистском государстве кажется особенно странной. Толпы немцев преодолевали сотни километров — настоящее паломничество! — для того, чтобы поклониться Гитлеру у его горного дома в Берхтесгадене; тысячи личных посланий отправлялись на его имя в рейхсканцелярию; изображения Гитлера на партийных съездах в Нюрнберге напоминали иконы; в школе немецким детям разъясняли, что Гитлер «послан Господом Богом» и является «верой» и «светом». Все эти факты красноречиво говорят о том, что Гитлера воспринимали не столько как простого политика, а скорее как пророка, помазанника Божьего. Для Вильгельма Реса, выросшего в годы правления нацистов, Гитлер «был самим Господом. Все существовавшие в то время источники информации прославляли его. И мы, молодежь, во все это верили; мы, понимаете ли, были наивны. Сейчас я смотрю на своих внуков и понимаю, какими глупыми мы были тогда»‹54›.

Адольф Гитлер стал объектом поклонения для миллионов. И постепенно, в течение нескольких лет пребывания у власти, в своих публичных высказываниях он смещал акцент с традиционных понятий христианства на более расплывчатое понятие «провидения». В ходе своего известного выступления в 1935 году Гитлер изрек: «Никакие опасности и предостережения не заставят меня свернуть с избранного пути. Я — как лунатик по карнизу — уверенно иду той дорогой, которой ведет меня Провидение»‹55›.

Что же (или кого) имел в виду Гитлер, говоря о «провидении», которое указывает ему путь? Почти наверняка он говорил не о христианском Боге. В 1937 году он сказал, выступая перед группой нацистских руководителей: «Не существует общего мнения по поводу конкретной природы Бога»‹56›, правда, при этом добавил: «Вера является одним из самых оригинальных и благородных чувств человека, возвышающих нас над животными». Так что, скорее всего, Гитлер рассматривал веру как «особый» инструмент в руках какого-то сверхъестественного существа, которым можно пользоваться, чтобы оправдывать собственные поступки. Ведь если путь ему указывало само «провидение», значит, и ставить его действия под сомнение может только высшая сила, а никак не простые смертные. И поскольку лишь он один видел указанный «провидением» путь, следовательно, он мог делать все что хотел и объяснять это Божьей волей. Более того, поскольку из его выступлений нельзя было понять, связано ли это «Провидение» с христианской верой, ни католики, ни протестанты не могли обвинять его в еретической трактовке религии.

В результате, Церковь в Германии не знала, как относиться к Адольфу Гитлеру и как реагировать на его правление. Нацисты не отрекались от Церкви — наоборот, многие из высокопоставленных нацистов были верующими людьми. Например, Эрих Кох, жесткий и бескомпромиссный гауляйтер Восточной Пруссии, сказал после войны: «Я считал, что идеи нацизма развивают прусский протестантизм и продолжают неоконченную реформацию Лютера»‹57›.

Постепенно набирая силу, Гитлер, который наверняка не разделял точку зрения Коха, начал беспокоиться по поводу той потенциальной силы, которой обладала Церковь в Германии. И католики, и протестанты воспринимались им скорее как блок оппозиционных сил, чем как сила духовная. На протяжении нескольких лет Гитлер старался раздавать высокие духовные посты в протестантской церкви священникам, симпатизирующим нацизму. Но к 1937 году ему стало ясно, что немецкая протестантская церковь никогда не станет такой покорной, как ему хотелось бы. К этому моменту в частных разговорах он начинает говорить откровенно антихристианские вещи. И хотя публично Гитлер все еще не высказывался прямо о своем отношении к Богу, многие высокопоставленные нацисты стали откровенно говорить о своем неприятии христианства. Мартин Борман, которому предстояло стать личным секретарем Гитлера, Альфред Розенберг, ведущий идеолог партии, и Генрих Гиммлер открыто осуждали христианство. Членам СС Гиммлера не разрешалось говорить, что они не верят в Бога, но разговоры о поклонении Иисусу Христу тоже не поощрялись. Предпочтение отдавалось другой формулировке, — «gottgläubig», или «верующие», — которая позволяла не уточнять, в какого именно бога они верят.

Со временем отношение Гитлера к христианству стало для нацистской элиты более чем очевидным. «Фюрер — сторонник Античности, — писал Геббельс в своем дневнике 8 апреля 1941 года. — Он ненавидит христианство, поскольку оно искалечило все, что есть благородного в человеке»‹58›. В том же году, в беседе с пятеркой своих близких друзей, включавшей Риббентропа и Розенберга, Гитлер сказал: «Война рано или поздно закончится. И тогда последней своей жизненной задачей я буду считать решение религиозного вопроса». Заявив, что «христианство — изобретение больного мозга», Гитлер добавил, что «конкретная картинка загробной жизни, которую пытается навязать мне религия, не выдерживает никакой критики». Вместо этого Гитлер, по своему собственному признанию, мечтал о «таком положении вещей, при котором человек понимает, что он живет и умирает для сохранения своего биологического вида»‹59›.

Однако Гитлер понимал, что открытое высказывание таких антирелигиозных мыслей может повредить его популярности. Поэтому он объединил два оправдания своей власти — религиозное и научное. С одной стороны, Гитлер пришел к власти благодаря «провидению», которое миллионы немцев отождествляли с Богом. С другой стороны, он утверждал, что его убеждения подтверждаются основополагающими законами природы. Вот откуда берется дуализм, который четко прослеживается в «Триумфе воли»: сочетание псевдорелигиозной иконографии и демонстрации грубой животной силы молодых и здоровых нацистов.

Следует отметить, что Геббельс волновался по поводу выхода на экраны фильма «Триумф воли». Частично это было вызвано ревностью к постановщице фильма Лени Рифеншталь. Фриц Хипплер, тесно сотрудничавший с Геббельсом, вспоминал: «Рифеншталь раздражала Геббельса, поскольку у нее была возможность творчески подходить к личности Гитлера в своих фильмах, а Геббельс не мог ей ни в чем возражать»‹60›. Однако в его нежелании воспринимать идею «Триумфа воли» присутствовало нечто большее, чем простое чувство обиды. Геббельс не был сторонником откровенной национал-социалистической пропаганды в кино. Вилфред фон Овен говорил, что Геббельс считал «ужасными» такие фильмы, как «Hitlerjunge Quex», в которых героический мальчик из «Гитлерюгенда», умирая, видел в небе развевающиеся нацистские знамена‹61›. На страницах «Völkischer Beobachter» в феврале 1934 года он писал: «Если я считаю, что за фильмом стоит честное отношение, я буду его защищать… Я не считаю, что фильм должен начинаться и заканчиваться парадом национал-социалистов. Оставьте нам нацистские парады, мы лучше в них разбираемся»‹62›.

Фриц Хипплер объясняет, что его босс Геббельс считал: «…статьи в газетах или произнесенные вслух слова влияют на мозг, сознание, интеллект, воображение, в то время как естественные внутренние чувства человека управляются бессознательно, то есть человек сам не осознает, что именно управляет его сознанием»‹63›. Геббельс считал, что по-настоящему эффективная пропаганда должна обладать двумя качествами: не быть слишком явной и развлекать. В своем обращении к руководству немецкого радио в марте 1933 года Геббельс сказал: «Первый принцип: всеми возможными путями избегайте скуки. Я считаю это самым главным»‹64›.

Все вышеизложенное объясняет, почему Геббельс настороженно отнесся к «Триумфу воли». Но после того, как он посмотрел фильм и — самое главное — увидел положительную реакцию Гитлера, он начал хвалить его, называя «Триумф воли» «волшебным кинематографическим образом фюрера» и отмечал, что «фильм успешно избежал опасности и не стал чисто политическим… это эпическая картина, отражающая маршевый ритм жизни, наполненная железной верой и озаренная пылким артистизмом»‹65›.

Важно отметить, что эксперимент полнометражного «документального» фильма о Гитлере больше никогда не повторяли. Геббельс предпочитал более простые способы внедрения образа фюрера в душу немцев. В художественных фильмах он предпочитал вообще не показывать Гитлера. Вместо этого он старался, чтобы аудитория сама связывала сюжет просматриваемого фильма с фюрером. Это привело к появлению на экранах серии исторических фильмов о былых героях Германии, таких как Фридрих Шиллер, Бисмарк и Фридрих Великий. Сценарии были построены таким образом, что параллель между выдающимися историческими личностями и Гитлером выстраивалась сама собой, но эта аналогия никогда прямо не озвучивалась.

Вместо этого сюжет кроился таким образом, что Бисмарк, например, своими действиями очень напоминал Гитлера, избавляющегося от парламентской демократии‹66›. Фриц Хипплер так отзывался о фильме «Der Grosse König» («Великий король») о Фридрихе Великом: «Предполагалось, что немец, посмотревший этот фильм, подумает, что история повторяется. Имелось в виду, что Фридрих Великий символизирует Гитлера»‹67›.

Геббельс пытался показать, что все великие исторические личности — но особенно Гитлер — наделены определенными ключевыми харизматическими чертами. Ни один из них не пришел к власти демократическим путем; напротив, явным или неявным образом, само «провидение» оправдывало их действия. Никто из них не преследовал обычные цели — в частности, никто не стремился к власти ради денег. И при этом все ставили интересы Германии превыше всего. В своих фильмах Геббельс подчеркивал то, что Макс Вебер написал много лет назад — харизматичные люди «отрешены от грешного мира»‹68›.

Более того, Геббельс старался, чтобы зрительская аудитория считала, что самостоятельно пришла к выводам, которые на самом деле были заложены в фильме. Иногда ему приходилось не соглашаться с Гитлером, который требовал менее тонкого подхода. «Возникли некоторые разногласия по поводу кинохроники, — пишет Геббельс в своем дневнике. — Фюрер хочет видеть в сценарии больше полемических материалов. Я предпочел бы, чтобы кадры говорили сами за себя, а сценарий объяснял только то, что аудитория не может понять самостоятельно. Я считаю такой подход более эффективным, поскольку зритель не видит в нем игры и фальши»‹69›.

Однако по поводу еще одной теории Вебера — о том, что «харизматический авторитет очень нестабильный»‹70›, — у Геббельса и Гитлера не возникало никаких разногласий. Они понимали, что население Германии не будет долго относиться к Гитлеру как к сверхчеловеку, если жизнь среднего немца под его управлением не улучшится. Гитлер требовал, чтобы люди «верили», даже скорее «веровали» в него. Но если в течение нескольких лет его начинания не оправдают себя, эта вера постепенно угаснет. Неудивительно, что период роста популярности Гитлера — с 1933 по 1937 год — сопровождался серией успехов в международной политике, которые Гитлер полностью приписал себе. События эти следовали одно за другим: Германия вышла из Лиги Наций (1933), заключила десятилетний пакт о ненападении с Польшей (1934) и подписала морское соглашение с Великобританией (1935). Договор с Великобританией серьезно подорвал Лигу Наций с ее идеей коллективного ответа Европы на перевооружение Германии. Затем, в 1936 году, Гитлер приказал немецким войскам войти в Рейнланд или Рейнскую область, район Германии, в который вермахту (так переименовали рейхсвер в 1935 году) было запрещено входить в соответствии с условиями Версальского договора. Разумеется, следствием этих побед стал всплеск национальной гордости.

Что касается внутренней политики, то параллельно с огромными расходами на вооружение — которое целиком и полностью производилось на немецких заводах — нацистам удалось снизить безработицу с шести миллионов в январе 1933 года до одного миллиона в сентябре 1936 года и до каких-то 34 000 к моменту начала войны в сентябре 1939 года. Как показали недавние исследования, достижения эти были связаны не столько с разрекламированной программой общественных работ — включая, в частности, программу строительства автобанов — сколько с восстановлением частного сектора экономики‹71›.

С падением уровня безработицы набирала популярность идея Volksgemeinschaft («расового единства»), которая проявлялась не только в мероприятиях, подобных партийным съездам в Нюрнберге, но и в создании таких организаций, как Kraft durch Freude («Сила через радость») и Schönheit der Arbeit («Красота труда»), деятельность которых курировал Роберт Лей, глава Немецкого трудового фронта. Первая занималась досугом работников и организацией целого ряда различных общественных мероприятий, а вторая — убеждала работодателей улучшать условия труда.

Профессор Кристофер Браунинг так объяснял происходящее: «Многое из того, что Гитлер привнес в 1930-е годы, может рассматриваться как благо для большинства, достигнутое ценой притеснения и изоляции меньшинства. Да, было ясно, что асоциальным людям, цыганам, евреям или коммунистам придется сильно пострадать. Но подавляющее большинство немцев получали только блага и не чувствовали ни малейшей угрозы»‹72›.

Для некоторых людей, таких как Эрна Кранц, которая была тогда мюнхенской школьницей, это были «прекрасные» времена. «Элитарность расы пропагандировалась все время, — вспоминает она. — И я должна признаться, что идея эта была довольно заразительна. Ведь если молодому человеку каждое утро говорить, что он просто необыкновенный, — рано или поздно он поверит»‹73›.

Но единственным способом доказать «элитарность» одной расы было притеснение и изгнание других. И то, как именно Гитлер приступил к преследованию тех немцев, которых не хотел видеть в своем нацистском государстве, раскрывает еще один ключевой аспект его харизматического лидерства. Поскольку, как он понимал, враг вождю необходим и может стать его самым большим богатством.

Глава 8 Как важно иметь врага

Значение врага для Адольфа Гитлера невозможно переоценить. Враги не только подпитывали ненависть, которую он с юных лет испытывал к большей части окружающего мира, но служили также необходимым связующим звеном между ним и первыми сторонниками нацизма. Гитлер обнаружил, что харизматичному вождю гораздо проще идентифицировать себя в зависимости от того, кого он ненавидит, чем от того, во что именно он верит.

Гитлер также понимал, насколько важно сконцентрировать ненависть на одном конкретном враге. Он писал по этому поводу в «Майн кампф»: «Гениальный вождь сумеет показать народу самых различных противников как врагов одной категории… как бы много ни было недругов, они должны быть скомбинированы так, чтобы масса твоих сторонников считала, что противостоит одному-единственному противнику. Это укрепляет веру в собственную правоту и увеличивает ожесточение против тех, кто угрожает правому делу»‹1›.

Глубоко в душе Гитлер четко определил этого врага — это были евреи. Однако существовали чисто политические ограничения, которые не давали ему полностью выплеснуть на них свою ненависть. В результате, когда в 1933 году был принят закон, который «официально» запрещал евреям занимать должности в государственном секторе — как гражданские, так и военные, — в него все-таки были внесены поблажки для евреев, воевавших в Первой мировой войне, или для тех, кто потерял на войне сына.

Этот закон давал Гитлеру определенные преимущества, поскольку получил более широкую поддержку, которую вряд ли принесли бы более экстремальные меры. Принятие закона также подтверждало, насколько силен скрытый антисемитизм в Германии (невзирая на то, что к моменту прихода нацистов к власти евреи составляли меньше одного процента населения Германии). К примеру, экономист Йоханнес Цанн признавал: «общественность» в Германии считала, что в некоторых сферах деятельности, таких как медицина и юриспруденция, евреев было непропорционально много. (При этом он забыл уточнить причины такой статистики, ведь на протяжении нескольких веков евреям запрещали заниматься другой работой.)

Даже некоторые набожные христиане верили в то, что евреи представляют «угрозу» для немецкого государства. Например, Пауль Альтхаус, протестантский теолог, в 1927 году на одной из своих лекций заявил, что хотя он и отвергает антисемитизм нацистов, он тем не менее действительно считает, что Германии «угрожает деморализованный и деморализующий класс городских интеллектуалов, представленный в первую очередь евреями»‹2›.

Убежденные сторонники нацизма, разумеется, пошли значительно дальше в своей ненависти к евреям. Они считали, что робких попыток законодательно отстранить евреев от некоторых должностей недостаточно для борьбы с людьми, которых они называли своим «мировым врагом номер один». В результате чего регулярно происходили спонтанные акты насилия по отношению к немецким евреям. Одной из таких жертв стала Люсиль Айхенгрин. Она росла в Гамбурге в еврейской семье в 1930-е годы, и, когда Гитлер пришел к власти, соседские дети из дома перестали разговаривать с ней и ее сестрой. По дороге в школу в них швыряли камнями. «Мы все время боялись, — вспоминает она. Ведь физическая травля сопровождалась гонениями и оскорблениями. — Это было очень тяжело, нас все время высмеивали и обзывали. Нам было неприятно видеть детей, с которыми мы раньше играли, разгуливающих теперь в коричнево-белых формах [форме „Гитлерюгенда“]. Больше не существовало ни „доброго утра“, ни „доброго вечера“ — только „Хайль Гитлер!“. Я тогда была ребенком, и меня все это очень пугало. Это было нечто за гранью моего понимания, я все время спрашивала сама себя: почему? Это было совершенно непонятно»‹3›. Печальный опыт Люсиль не был единичным случаем. Нацисты могли затравить еврея, словесно и физически, просто за появление в бассейне или на катке.

Неконтролируемые нападки на евреев вызывали беспокойство у нацистского министра финансов Ялмара Шахта, и летом 1935 года он заявил, что это «погружение в беззаконие» ставит под «угрозу экономическую основу перевооружения»‹4›. Йоханнес Цанн, знавший Шахта, признает, что хотя нацистский министр финансов никогда «не выступал против самого принципа удаления евреев из общественной жизни и из таких сфер, как банковское дело», он тем не менее «требовал, чтобы эта процедура регулировалась законами и правилами, не допускающими диких крайностей»‹5›.

На съезде НСДАП в Нюрнберге в сентябре 1935 года Гитлер огласил два дополнения, которые были поспешно внесены в немецкое законодательство. «Закон о защите немецкой крови и немецкой чести» запрещал сексуальные контакты и браки между евреями и неевреями. «Закон о гражданстве рейха» лишал евреев немецкого гражданства. Тем не менее Гитлер не смог уточнить, как определять «еврея». Поскольку «расовых» отличий евреев установить не удалось, нацисты пользовались религиозным определением; «настоящим евреем» считался человек, три поколения предков которого принадлежали к иудейской религиозной общине.

Это определение шло вразрез со страстной верой Гитлера в то, что евреи являются «расой». И все же время, которое нацисты тратили на то, чтобы определить, кто еврей, а кто — нет (что другими словами означало: определить, кому жить, а кому умирать), еще раз подтверждало фанатизм гитлеровского подхода. Даже если немецкий еврей представлял огромную экономическую ценность для своего государства — был блестящим ученым-теоретиком или практиком-изобретателем, — его (или ее) все равно лишили бы немецкого гражданства и большинства других прав, если было бы доказано «еврейское происхождение». Это еще раз подтверждает, что евреи — с точки зрения Гитлера — были невероятно удобным врагом. Подавляющее большинство немцев знали, что они не евреи, поэтому чувствовали себя в относительной безопасности и не боялись преследований. Для такого харизматичного лидера, как Гитлер, евреи подходили идеально — это был единый враг, на котором можно было сконцентрировать всю мощь пропаганды. К тому же они составляли явное меньшинство и большая часть населения себя с ними не отождествляла.

В дальнейшем Гитлеру удалось еще более усилить идею «единого врага». Он объединил ненависть к евреям с ненавистью к сталинскому режиму в Советском Союзе, и таким образом создал одного гигантского врага. 13 сентября 1937 года, выступая в Нюрнберге, он заявил, что мир столкнулся с «вероломнейшим нападением»‹6› исторического масштаба со стороны «московской верхушки иудо-большевиков». Эта «верхушка», по мнению Гитлера, была «неотесанной еврейско-большевистской международной бандой преступников», которые, среди прочих злодеяний, организовали революцию в Испании. Он напомнил аудитории, что зачинщиками революции в Берлине и Мюнхене, произошедшей сразу после Первой мировой войны, были именно евреи.

Реальных свидетельств тому, что Сталин сотрудничал с какой-либо еврейской группировкой, не было. Но риторика Гитлера была настолько уверенной, что на многих слушателей она подействовала. Одним из преимуществ идеи тайного еврейского «заговора» было то, что любые неувязки в своих утверждениях можно было списать на то, что евреи стремятся все запутать и скрыть «истину». Для молодого человека, такого как Йоханнес Хассебрек, подобные рассуждения предлагали своего рода облегченный способ понимания мира. Он говорит, что был «полон благодарности»‹7› за предоставленное ему «интеллектуальное руководство». До того как вступить в ряды нацистов и СС, он и его товарищи постоянно «сбивались с толку». Они «не понимали», что происходит вокруг, ведь «все было чрезвычайно запутано». Теперь же им предложили «набор простых идей», которые они понимают и в которые могут верить.

Ютта Рюдигер, которая в 1937 году уже была лидером «Лиги немецких девушек», говорила, что Гитлер «обращался к молодежи так просто и так понятно — я думаю, в этом заключался его талант, — что они прекрасно следили за ходом его мысли, и даже самый простой человек отлично понимал его слова»‹8›. И поскольку он изъяснялся так просто и доступно, его расистские взгляды казались правдивыми. «Однажды, например, — вспоминает Ютта Рюдигер, — он сказал: „В Африке люди могут просто лежать под банановым деревом“ — это, наверное, немного преувеличено, но тем не менее — „и бананы будут падать им прямо в рот. А здесь, в Германии, мы вынуждены заготавливать продукты на зиму. Мы должны быть уверены в том, что в наших подвалах достаточно угля и картофеля, и для этого нам нужно работать“».

С каждым годом своего пребывания у власти Гитлер все более усиливал процесс перевооружения Германии и все больше сосредоточивался на задаче, которую открыто выразил в «Майн кампф»: захватить территорию Советского Союза для того, чтобы создать мощную нацистскую империю на Востоке.

Для тех, кто сталкивался с Гитлером в работе и на отдыхе, таких как Герберт Деринг, член СС и управляющий резиденции Гитлера в Бергхофе в Баварии, было очевидно, как именно Гитлер воспринимает сам себя. «Он видел себя спасителем западного мира, поскольку в то время, при Сталине, коммунизм был очень силен. И Гитлер считал, что его призвание — спасти западный мир»‹9›.

В 1936 году, за год до своей знаменитой Нюрнбергской речи, в которой он заявит об угрозе, исходящей от «еврейско-большевистского» руководства в Москве, Гитлер изложил схожие идеи, апокалиптические по своей сути, в секретном меморандуме — в нем он прямо заявил, что сама судьба ведет Германию к военному противостоянию с Советским Союзом. Даже в этом документе он связывает советское руководство с еврейским заговором — демонстрируя всем, кто еще сомневался, свою искреннюю веру в эту бредовую идею. «После Французской революции, — пишет он, лишний раз подчеркивая, что история была его любимым школьным предметом, — мир неизбежно катится к новому конфликту, который будет вызван необходимостью предотвратить попытки большевиков заменить нынешних лидеров общества на представителей мирового еврейства»‹10›.

В этой записке он заходит значительно дальше, чем в открытом выступлении в следующем году в Нюрнберге. Гитлер, как и Геббельс, осознавал, что общественным мнением следует управлять не спеша. «Пропаганда похожа на военную колонну, — говорил Геббельс своему референту Вильфриду фон Овену, — она должна двигаться к цели под надежной военной защитой. Она должна определять скорость движения по самому медленному подразделению»‹11›.

В ходе одного из все более редких заседаний правительства, 4 сентября 1936 года, Гитлер ознакомил свой Кабинет министров с содержанием этой записки. Геринг с его склонностью к воинственным фразам заявил, что записки Гитлера «подтверждают, что столкновение с Россией неизбежно»‹12› и что Германия должна активно готовиться к войне. Энтузиазм Геринга объясняется глубокой верой в харизматичное руководство Гитлера. Все планы могут быть воплощены в жизнь, считал Геринг, потому что «благодаря гению фюрера вещи, которые казались абсолютно невозможными, очень быстро становятся реальностью»‹13›.

Подобное отношение, под девизом «нет ничего невозможного», типично для Геринга — неисправимого авантюриста. «Среди всех крупных нацистских лидеров Герман Геринг казался мне самым симпатичным, — пишет в мае 1937 года сэр Невил Гендерсон, посол Великобритании в Берлине. — Во время любого политического кризиса он был беспощаден, как на войне. Однажды он сказал мне, что англичане, которые вызывают у него подлинное восхищение, — это пираты, такие как Фрэнсис Дрейк, и он упрекал нас в том, что мы стали слишком цивилизованными. Фактически, он сам был типичным жестоким пиратом, но при этом обладал некоторыми привлекательными качествами, и я должен откровенно сказать, что испытывал к нему настоящую личную симпатию»‹14›.

В октябре 1936 года Геринг был назначен ответственным за выполнение четырехлетнего плана, целью которого было подготовить Германию к войне. Согласно этому плану Германии предстояло увеличить расходы на вооружение и уменьшить зависимость от импортного сырья, поддерживая при этом достойный уровень жизни населения. Справиться с подобной задачей было бы не под силу даже опытному экономисту. Что уж говорить о бывшем летчике, который как то раз весело признался, что ничего не понимает в экономике, но при этом обладает «неукротимой волей»‹15›.

Невзирая на явное отсутствие глубокого ума, Геринг был невероятно ценен для Гитлера. С самой первой встречи в том уже далеком 1922 году Геринг полностью признал харизматичное лидерство Гитлера. В результате он вошел в узкий круг людей, знавших о том, что Гитлер планирует спровоцировать войну. Другим человеком, осведомленным о масштабах планируемого военного конфликта, был Вальтер Дарре. Он, как и Геринг, был горячим сторонником жесткой линии политики нацистов. В начале 1936 года он заявил официальным лицам Reichsnährstand, «Имперского земельного сословия»: «Регион, самой природой предназначенный для расселения немецкого народа, — это территория от восточных границ нашего рейха до Урала. На юге она ограничивается Кавказом, Каспийским и Черным морями, а также водоразделом, который отделяет бассейн Средиземного моря от Балтийского и Северного морей. Мы поселимся в этом регионе в соответствии с законом, согласно которому высшая нация всегда имеет право захватить земли низшей нации и владеть ими»‹16›.

Гитлеру было известно, что в его правительстве есть люди, которые, в отличие от Геринга и Дарре, не верили в его харизматичную гениальность. Среди них, например, был президент Рейхсбанка и министр экономики Ялмар Шахт, который начинал терять власть в результате постоянных склок по поводу раздела власти, которые устраивали должностные лица, работающие над четырехлетним планом. Он ушел с поста министра экономики в 1937 году, а на смену ему пришел более уступчивый нацист, Вальтер Функ. Тем не менее в борьбе со своим двойным врагом (который в его понимании был единым, объединенным врагом) — иудаизмом и большевизмом — Гитлер понимал, что главной силой, на которую он сможет опереться, должна быть армия. Он уже завоевал доверие и восхищение министра обороны Вернера фон Бломберга, расправившись с Ремом и СА. Действительно, Бломберг фактически боготворил Гитлера. Карл Бем-Теттельбах, адъютант Бломберга в 30-е годы, вспоминает, что его шеф возвращался со встреч с Гитлером преисполненный энтузиазма по поводу всех его идей — больших и малых. «К примеру‹17›, — вспоминает Бем-Теттельбах, — Гитлер рассуждал о своей службе во время Первой мировой войны… и вспоминал, как впереди на коне ехал капитан, а за ним 100 или 110 человек тащили тяжелые походные мешки. „Современную войну так не ведут, — говорил Гитлер. — Капитан должен идти пешком, а лошадь должна тянуть телегу, на которой лежат походные мешки“». Бломберг был в восторге от этого заявления, как, впрочем, и от всех других, исходивших от Гитлера.

Бломберг и остальные военные руководители не были толком осведомлены о том, насколько глубок антисемитизм Гитлера и нацистов. К примеру, Людвиг Бек, начальник Генштаба сухопутных войск, в письме своему другу утверждал, что вопрос о том, кого из евреев исключать из ассоциации военных ветеранов, а кого нет, «должны решать сами члены ассоциации, и делать это с большим тактом»‹18›. Он также писал: «Я знаю, что зачастую бывшие офицеры запаса, не являющиеся арийцами, добровольно уходят в отставку для того, чтобы не подвергать неприятностям ни себя, ни других». Таким образом, Бек попытался представить антисемитизм нацистов просто как проверку хороших манер.

«Существовали определенные антисемитские настроения в Англии, Франции, Италии и Германии, — говорит Иоганн-Адольф Кильмансегг, тогда молодой армейский офицер. — Но это не имело ничего общего с фундаментальной концепцией уничтожения евреев… И хотя принимаемые по отношению к ним меры становились все более жестокими [в тридцатые годы], никто не мог себе даже представить, во что все это выльется»‹19›. Тем не менее действия армейского руководства в поддержку нацистского режима в этот период зашли значительно дальше, чем описываемый Кильмансеггом «традиционный» антисемитизм. Высшее командование, включая Людвига Бека, согласилось с тем, чтобы офицеры проходили инструктаж по «расовой гигиене» и «расовой биологии»‹20› в соответствии с нацистской идеологией.

И все же армейские офицеры, такие как Бломберг и Бек, были в принципе согласны с Гитлером по поводу существования большевистской угрозы и также считали, что Германия должна бороться за свою независимость — даже если для этого придется завоевывать восточные страны в поисках новых земель для империи. Впереди лежал долгий путь: от принятия этой идеи до достижения поставленной цели. В связи с этим Гитлер активно использовал свою старую концепцию — стремление «исправить ошибки Версальского договора», которое, как дымовая завеса, должно было скрывать его истинное желание — развязать войну с СССР. В то время практические последствия военного вторжения на территорию Советского Союза в ближайшие несколько лет вводили в ужас многих немецких офицеров. А вот попытка аннулировать условия Версальского договора казалась гораздо менее пугающей. К примеру, Людвиг Бек в речи, произнесенной в присутствии Гитлера в октябре 1935 года в Kriegsakademie, выразил надежду на то, что немецкие офицеры правильно понимают свой «долг» перед «шефом вермахта [то есть Адольфом Гитлером], который прилагает все усилия для того, чтобы сбросить „оковы Версаля“»‹21›.

После совместного ужина с Гитлером Бек пришел к выводу, что у него нет никакой личной привязанности к фюреру. По его искреннему убеждению — резко контрастирующему с чувствами его начальника Вернера фон Бломберга — Гитлер не отличался ни малейшей харизмой. Но это не имело значения. Гитлер поддерживал армию всеми возможными способами. Перевооружение шло быстрыми темпами, всеобщий воинский призыв был восстановлен в марте 1935 года, и в демилитаризованную Рейнскую область были введены немецкие войска в 1936 году. Беку было совершенно все равно, обладал ли харизмой человек, благодаря которому все это стало возможно, или нет.

Тем не менее многое еще предстояло преодолеть на пути полного освобождения от «оков Версаля». Одним из самых вопиющих наследий договора оставалось отделение Восточной Пруссии от остальной Германии. Коридор между этими землями контролировали поляки, а порт Данциг, расположенный в пределах коридора, находился под суверенитетом Лиги Наций. «В молодости я лично посетил Данциг, — говорит Ульрих де Мезьер, бывший в то время армейским офицером, — потому что у меня в этом городе жила тетя, и я считал Данциг безусловно немецким городом. Все мы надеялись, что этот вопрос можно решить путем переговоров. И если бы Польша была готова к переговорам по этому вопросу, возможно, не было бы даже войны с Польшей». То, что де Мезьер, давший это интервью через много лет после окончания Второй мировой войны, все еще считал, что «переговоры» могли бы решить вопрос Данцига и Польского коридора, лишний раз подчеркивает глубокую уверенность определенных кругов в том, что перевооружение было направлено лишь на то, чтобы вернуть Германии государственные территории, принадлежавшие ей до 1914 года. К концу 1937 года среди людей, служивших Гитлеру, произошел раскол. Все они понимали, насколько глубоки его антисемитские и антибольшевистские убеждения, многие разделяли их в большей или меньшей степени. Но при этом часть из них — в том числе Шахт и целый ряд высших чинов вооруженных сил — шли за Гитлером преимущественно из рациональных соображений. Иные же — такие как Геринг и многие другие убежденные нацисты — выполняли приказы фюрера не только потому, что разделяли его идеологию, но и потому, что целиком и полностью принимали его харизматичное лидерство. Для них вера была важнее голых фактов. И, само собой разумеется, именно такими людьми хотел окружить себя Гитлер.

Глава 9 Приманка радикала

Харизматичный лидер — это не простой политик, принимающий решения только после серьезных консультаций. Личная убежденность — вот важнейший, почти магический элемент, из которого исходит харизматичный человек, когда принимает решение, а всякого рода совещания разрушают эту магию. И Гитлер, фанатично ненавидевший любые заседания, довел этот принцип до крайности: самые важные решения он принимал совершенно самостоятельно.

Трудно представить себе серьезного политика, который считает необходимым не читать служебные записки и доклады своих коллег, тем не менее Гитлер поступал именно так. Когда, к примеру, в 1935 году Мартин Борман направил Гитлеру документ по вопросам молодежи, то 5 июня он получил ответ от Фрица Видемана, личного помощника Гитлера, где говорилось: «Я возвращаю ваш меморандум. Фюрер получил его, но затем отдал мне, не читая. Он хочет лично высказаться по этому вопросу на следующем съезде партии и поэтому не хочет, чтобы на его рассуждения оказывали какое-либо влияние»‹1›. Именно об этом отношении Геринг говорил послу Великобритании, сэру Невилу Гендерсону: «Когда необходимо принять решение, все мы сто́им не больше, чем пыль под ногами. Все решения фюрер принимает сам»‹2›.

Разумеется, зачастую все это было лишь иллюзией. Само собой, Гитлер использовал информацию, полученную от своих соратников — к примеру, он внимательно прислушивался к мнениям Дитриха Эккарта и Готтфрида Федера во времена зарождения нацистского движения. Но он никогда не позволял другим существенно влиять на свое мнение, и вместо того, чтобы поговорить с другими и попытаться понять различные точки зрения, Гитлер предпочитал обдумывать свои идеи в одиночку.

Герберт Деринг, управляющий резиденцией Гитлера Бергхоф, хорошо знал распорядок дня фюрера. «Гитлер был совой, он предпочитал работать ночью‹3›, — вспоминает он. — Спать он ложился очень поздно. За ночь мог прочитать толстую книгу… Утром ему приносили свежие газеты, и он оставался в спальне до 12.30, 1.00, 1.30… Он никогда не расслаблялся. Все время что-то планировал. А потом читал, читал ночи напролет».

Обслуживающий персонал Бергхофа научился распознавать, насколько удачными (или неудачными) были ночные бдения Гитлера. «Когда он спускался по лестнице, — вспоминает Деринг, — и при этом насвистывал под нос, это был самый тревожный сигнал. Лучше было к нему не подходить и даже не здороваться, просто пропустить мимо… А если он напевал и при этом переходил от картины к картине, то — если ты не дурак — ты бросался поправить какое-нибудь полотно. Гитлер не имел ничего против и вступал в беседу».

Карл Вильгельм Краузе‹4›, камердинер Гитлера с 1934 по 1939 год, подтверждает, что Гитлер любил проводить большую часть дня в спальне один и что он редко покидал свою комнату в рейхсканцелярии раньше обеда. Краузе вспоминает, что Гитлер просто зациклен был на уединении. Он запрещал Краузе заходить по утрам в его комнату, требовал, чтобы тот оставлял газеты и отчеты о ситуации в мире, составленные пресс-секретарем Имперского правительства Отто Дитрихом, на стуле возле двери в спальню. Проснувшись, Гитлер открывал дверь, хватал бумаги со стула и снова запирался в комнате на несколько часов. Но, несмотря на такое странное поведение, Краузе, как и Деринг, не боялись своего хозяина. «Я с ним хорошо ладил. Он не был тираном. Иногда он злился — ну а кто не злится?»

Желание Гитлера обдумывать все проблемы самостоятельно, а затем просто ставить аудиторию перед фактом, было чертой его характера, приобретенной еще в юности. Однако эта его особенность ярче всего проявилась во время одного из самых важных заседаний правительства в истории Третьего рейха, которое состоялось в рейхсканцелярии в Берлине 5 ноября 1937 года. Изначально собрание было посвящено распределению средств между тремя родами войск. Адмирал Редер, главнокомандующий кригсмарине (ВМФ Германии), считал, что его программа строительства военных кораблей находится под угрозой из-за нехватки стали. Напряженность была вызвана и двойственным статусом Геринга: он одновременно отвечал и за четырехлетний план, и за развитие военно-воздушных сил Германии. Однако совещание 5 ноября оказалось намного более значительным, поскольку Гитлер решил воспользоваться им как поводом представить свой план, который он назвал «результатом долгих размышлений и опыта пребывания у власти в течение четырех с половиной лет». На совещании присутствовали Герман Геринг, Константин фон Нейрат (министр иностранных дел), Вернер фон Бломберг (министр обороны), Эрих Редер и Вернер фон Фрич (главнокомандующий сухопутными войсками).

Хотя все участники встречи в целом поддерживали нацистов, далеко не все воспринимали харизму Адольфа Гитлера одинаково. Геринг и Бломберг безусловно верили в «особую» силу фюрера, Редер — стремительно продвигавшийся по служебной лестнице морской офицер — в меньшей степени. Нейрат был, по существу, типичным дипломатом, а Фрич — классическим прусским офицером, не склонным впадать в эмоции перед бывшим ефрейтором.

Гитлер начал совещание с того, что зачитал написанный им самим длинный меморандум. Редкий руководитель государства оглашает таким образом новый государственный политический курс, не проведя предварительных совещаний ни с одним из присутствующих. Гитлер подчеркнул, сколь жизненно важна его собственная роли в судьбе немецкого государства и важность текущей встречи, а затем заявил, что «в интересах будущего Германии, если мне суждено умереть, я прошу вас считать эти заявления моей последней волей и завещанием». Затем он в очередной раз повторил, что главная проблема Германии состоит в том, как «решить проблему жизненного пространства». Однако шоком для некоторых присутствовавших стало заявление Гитлера о том, как и когда эта «проблема» должна решиться. Он утверждал, что взвесил все возможные «обстоятельства», с которыми Германия может столкнуться в будущем, и решил, что максимум к 1943–1945 годам следует присоединить Австрию и уничтожить Чехословакию. Это, естественно, предполагает потенциальный конфликт не только с Францией, но и с Великобританией.

Реакция слушателей, в первую очередь фон Фрича, главнокомандующего сухопутными войсками, оказалась совсем не той, на которую рассчитывал Гитлер. Фрич высказал ряд возражений по поводу плана Гитлера. В первую очередь он утверждал, что Германия не сможет выиграть войну, воюя с Францией и Великобританией одновременно. Бломберг согласился с ним, добавив, что Чехословакия имеет надежные укрепления вдоль границы с Германией. Нейрат, со своей стороны, открыто не согласился с мнением Гитлера о том, что война между Италией с одной стороны и Францией и Великобританией с другой — неизбежна и что этот конфликт пойдет Германии на пользу‹5›. Как отметит позднее Хоссбах, адъютант Гитлера, «великие» политические перспективы фюрера не вызвали «ни аплодисментов, ни горячего одобрения», а лишь «спокойную критику»‹6›.

Гитлер спорил со всеми, демонстрируя одну из граней своего харизматического лидерства, отличавшую его от другого диктатора — Сталина — ведь такая открытая и бурная дискуссия с советским лидером стоила бы участникам жизни. Но, невзирая на возражения присутствующих, Гитлер остался при своем мнении и решил придерживаться графика, который сам и объявил: возможно, он решит действовать быстрее, если позволят обстоятельства. То, что многие считали его сильной стороной — его самоуверенность, — в этом случае проявилось как слабость. Все факты, которые противоречили его выводам, просто отметались. Гитлер считал, что преимущества Германии, появившиеся благодаря ее новому вооружению, вскоре будут утрачены, поскольку другие европейские страны также запустили программы перевооружения. Поэтому действовать следовало сейчас. Соображения других для него были пустым звуком.

Менее чем три месяца после ноябрьской встречи два основных ее участника от вооруженных сил — Бломберг и Фич — были уже не у дел. Правда, произошло это не по коварному плану Гитлера, а в силу сложившихся обстоятельств. 12 января 1938 года фон Бломберг женился на некой Маргарет Грун, хотя невеста была младше его более чем на 30 лет. Буквально через несколько дней после свадьбы всплыло темное прошлое фрейлейн Грун: шестью годами ранее она позировала для порнографических открыток. Бломберг об этом ничего не знал — он в принципе почти ничего не знал о своей невесте. Она работала машинисткой и совсем недавно вскружила ему голову. Бломберг с 1932 года был вдовцом и поддался ее чарам с той же страстью, с которой до этого покорился харизме Гитлера.

В свете скандального брака Бломберга, Гитлер поручил Генриху Гиммлеру возобновить расследование дела Фрича. Гиммлер в свое время информировал Гитлера о том, что Фрич может оказаться гомосексуалистом, но тогда Гитлер не придал этому значения. Однако после скандала с Бломбергом он захотел проверить эти слухи.

Далее события развивались стремительно. Бломберга убедили уйти в отставку, а против Фрича в присутствии Гитлера выступил свидетель, утверждавший, что состоял с ним в гомосексуальной связи. Фрич клялся своей честью, что эти свидетельства фальшивы. Тем не менее его отстранили от занимаемой должности, хотя Гитлер признал, что показания против него могут быть позднее должным образом изучены военным судом.

Дальнейшие события и вовсе удивительны. Бломберг в своем прощальном выступлении предложил, чтобы на пост министра обороны назначили Гитлера, а не кого-то из его, Бломберга, коллег. Эта идея должна была приглянуться фюреру. Гитлер всегда понимал, как выгодно одновременно занимать несколько высоких должностей. Например, он был не только фюрером немецкого народа и канцлером Германии, но и оставался главой СА. Однако подобное назначение создало бы конфликт интересов, поскольку Гитлер как министр обороны подчинялся бы самому себе в качестве канцлера. Поэтому Гитлер отклонил предложение Бломберга и стал главнокомандующим вооруженными силами, а должность министра обороны попросту упразднили. Принятие Гитлером новой должности имело далеко идущие последствия, особенно когда безвольный Вильгельм Кейтель — офицер, которого Бломберг ни в грош не ставил — был назначен начальником штаба Верховного главнокомандования вооруженными силами Германии, подотчетного непосредственно Гитлеру. Этот ход давал Гитлеру многое — он больше не должен был отстаивать свое мнение перед военным командованием.

Почему Бломберг предложил Гитлеру возглавить вооруженные силы, а затем не протестовал против назначения подхалима Кейтеля? По версии одного из историков, тщательно изучивших эту ситуацию, Бломберг был «очень зол на своих коллег»‹7›, считавших, что своим браком он опозорил честь мундира. Более вероятной представляется версия о том, что Бломберг старался не допустить к этой должности Геринга. Гитлер же все еще казался военной элите «приемлемой» кандидатурой.

Гитлер сумел извлечь выгоду из ухода Фрича. Теперь он не только смог рассмотреть вопрос о назначении более сговорчивого командующего сухопутными войсками, но и отправил в отставку дюжину представителей высшего генералитета, а также снял с должности Нейрата, министра иностранных дел. Нейрат был назначен председателем комитета Тайного совета, который так ни разу и не собрался, а на посту министра иностранных дел его сменил Иоахим фон Риббентроп — человек, стремящийся угодить Адольфу Гитлеру всеми возможными способами.

На первый взгляд такая быстрая реорганизация похожа на чистку в рядах армейских офицеров, которую Сталин провел в Советском Союзе в 1930-е годы: оба вождя диктаторскими методами избавились от влияния верхушки армии, которая им мешала, — и все же в их действиях имелись существенные различия. В отличие от Сталина, Гитлер не предпринимал активных действий в ходе этой кадровой перестановки. Он просто отреагировал на затруднительное положение Бломберга. Сталин же в 30-е годы положил начало Большому террору — целой серии массовых убийств, унесших жизни около 700 000 человек. Отличалась и дальнейшая судьба ушедших в отставку генералов. В 1937 году НКВД был арестован маршал Михаил Тухачевский, самый блестящий военный стратег Красной Армии, разработавший теорию проведения так называемых «глубоких операций», в ходе которых бронетанковые подразделения наносили бы удары глубоко на территории противника. Но Сталин не доверял ему — причем совершенно беспричинно, — и неугодного маршала пытали, а затем расстреляли. Совсем другая участь ожидала фельдмаршала фон Бломберга. Когда в феврале 1938 года он впал в немилость, его не арестовывали и не пытали. Наоборот, ему выделили 50 000 марок золотом‹8› и назначили щедрую пенсию. После этого Бломберг с женой отправился в кругосветное путешествие. Когда этот роскошный вояж, длившийся целый год, подошел к концу, они спокойно поселились в имении Бломберга на курорте Бад-Визее.

Разумеется, оба вождя были виновны в массовых убийствах, но при этом Гитлер пользовался методами харизматичного лидерства, а Сталин — нет. Гитлер, как мы видим на примере совещания 5 ноября, пытался убедить своих военачальников разделить его точку зрения, в то время как Сталин предпочитал запугивать своих генералов и требовал молчаливого согласия. Гитлер знал, что через несколько лет ему понадобятся вооруженные силы для жестокой захватнической войны. У Сталина не было таких грандиозных планов. Его главной целью было не стать жертвой военного заговора и не допустить очередной революции, которая бы свергла его самого. Сталин, как и Гитлер, увлекался историей и хорошо помнил о том, что генерал Наполеон свергнул вождей Французской революции (советский лидер даже называл Тухачевского «наполеончиком»‹9›). К тому же совсем незадолго до этого он стал свидетелем того, как легко Франко смог поднять восстание против Испанской республики в 1936 году‹10›.

В Германии же, где еще не боялись ни арестов, ни нацистских пыток, Людвиг Бек, начальник Генерального штаба сухопутных войск, присоединился к тем, кто был не согласен с идеями Гитлера, высказанными на совещании 5 ноября. Бек, в отличие от Гитлера предпочитавший изложить свои мысли на бумаге, подверг разгромной критике рассуждения своего Верховного главнокомандующего и даже зашел настолько далеко, что поставил под сомнения краеугольную идею всей политики — идею «жизненного пространства». И хотя он признавал, что народы, вовлеченные в систему международной торговли, не являются «независимыми», он тем не менее считал, что «вывод о том, что единственным путем вперед является захват большего жизненного пространства, мне кажется мало продуманным»‹11›.

Но даже после скандала с Бломбергом и Фричем Бек все еще не верил в то, что Гитлер может оказаться непорядочным человеком. Генерал Кейтель намеренно не сообщал Беку о плане Гитлера назначить нового главнокомандующего, хотя дело против Фрича еще не было рассмотрено военным судом. В ходе конфиденциального разговора Кейтель поинтересовался у генерала Вальтера фон Браухича, готов ли тот возглавить армию — но только при условии, что он будет поддерживать структурные изменения, предложенные Гитлером, и обещает увеличить симпатию к нацистам со стороны армии.

Когда Бек обо всем узнал, он даже обращался за помощью к генералу Герду фон Рундштедту, который пользовался большим уважением среди военных, в надежде, что тот сумеет убедить Гитлера изменить свое мнение, но это оказалось бесполезно. Гитлер уже принял окончательное решение. Вся верхушка вермахта была реструктурирована. Гитлер стал главнокомандующим всех вооруженных сил, а Кейтель — его подобострастным помощником. Генерал фон Браухич, относившийся к нацистам гораздо более благосклонно, чем Фрич, стал главнокомандующим сухопутными войсками. Таким образом, Гитлер получил то, что хотел. Но генералы Кейтель и Браухич, по-своему, тоже достигли желаемого. Кейтель занял должность, о которой ранее не мог и мечтать (в свое время Бломберг уничижительно отзывался о Кейтеле в беседах с Гитлером, говоря, что тот просто «управляет его конторой»‹12›), а Браухич, сменив Фрича, одним махом обошел сразу нескольких своих соперников. Личные амбиции, а не глубокая преданность Гитлеру, стали для них главной мотивацией. Тем не менее Гитлер понимал, что оба генерала были более восприимчивы к его харизматическим качествам, чем Фрич. Браухич, в частности, был в восторге от Гитлера и часто в его присутствии лишался дара речи. «Прошу вас, не злитесь на меня, — говорил он впоследствии генералу Гальдеру. — Я знаю, вы недовольны мной. Но, когда я сталкиваюсь с этим человеком, я словно задыхаюсь, и я не могу выдавить из себя ни слова»‹13›. К тому же Браухич в буквальном смысле был в долгу перед Гитлером, поскольку вскоре после своего назначения получил 250 тысяч рейхсмарок на то, чтобы развестись с супругой и жениться на любовнице, фанатичной нацистке.

Людвиг Бек, начальник Генштаба сухопутных войск, был возмущен тем, как обошлись с Фричем, но по-прежнему недооценивал участие Гитлера в этом конфликте. Будучи невосприимчив к харизме Гитлера, Бек покорно подчинялся ему как главе государства, оставляя при этом за собой право обсуждать его решения. Тем не менее после отставки Фрича Бек постепенно приходит к мнению о том, что Гитлеру не стоит доверять. После совещания 5 февраля 1938 года Бек заявил своим коллегам, что Гитлер не сдержал данного ему слова. Гитлер обещал, что будет консультироваться с ним по всем вопросам предполагаемой реструктуризации армии, и ни разу этого не сделал. Коллеги Бека назвали его «дураком», который все еще верит обещаниям Гитлера, и поинтересовались: «Как долго вы еще собираетесь поддаваться на его уловки?»‹14›

Дело Фрича, таким образом, стало поворотным пунктом в истории вождизма Гитлера, моментом, когда у приверженцев традиций вроде Бека наконец открылись глаза на истинный характер и личность главы их государства. Для таких старых солдат, как Бек, «слово чести» было священной клятвой. Гитлер же не только нарушил данное Беку слово относительно консультаций с ним в случае перестановок в командовании. Он отказался верить честному слову фон Фрича, который клялся, что обвинения его в гомосексуализме — фальшивка. А ведь Фрич был не простым офицером, а главой офицерского корпуса, и «слово чести» было для него превыше всего. «Я знал его [Фрича] очень хорошо, — говорит граф Иоганн-Адольф Кильмансегг. — Он был крестным одного из моих сыновей, то есть между нами были простые человеческие отношения. Фрич был консервативным прусским офицером, хорошего происхождения — в самом высоком смысле этого слова… У пруссаков есть много отличных качеств, и Фрич обладал ими всеми». Более того, по убеждению Кильмансегга «Фрич был последним, кто еще мог противостоять Гитлеру, армия в целом была единственным организмом, который мог еще хоть что-нибудь сделать (против власти нацистов)»‹15›.

Бек берется помогать Фричу защищаться от обвинений в гомосексуализме на предстоящем военном суде. Бек все еще верил, что такие вопросы нужно решать «достойным способом», как в старые времена. Казалось, дело Фрича набирает правильный оборот, поскольку его коллеги, расследовавшие это дело, выяснили, что младший офицер, капитан фон Фриш, состоял в сексуальных отношениях с человеком, который теперь обвинял Фрича. Это могло послужить не только доказательством невиновности командующего сухопутными войсками, но возможным объяснением всего эпизода. Возможно, инцидент был простой ошибкой, путаницей в фамилиях: Фрич — Фриш. Бек теперь надеялся на восстановление доброго имени Фрича.

Однако совсем другие события потребовали внимания Гитлера. В момент, когда началось официальное расследование дела Фрича, наступил переломный момент во внешней политике Германии. 10 марта 1938 года Бека и его помощника фон Манштейна пригласили на встречу с Гитлером, на которой им сообщили о необходимости немедленного ввода войск в Австрию.

Гитлер с юности мечтал об аншлюсе (объединении) Германии и Австрии, и австрийские нацисты проводили агитацию за подобное слияние уже много лет. Вопрос был поставлен ребром после того, как канцлер Австрии Курт Шушниг решил провести 13 марта референдум по вопросу объединения с Германией.

Гитлер решил не давать австрийцам возможности принять участие в референдуме Шушнига. Но в ответ на требование Гитлера приступить к военным действиям против Австрии Бек выразил серьезное беспокойство. Главным образом его волновала международная реакция на вторжение. В конце концов — и только после того, как Гитлер ясно дал понять, что окончательно решил вторгнуться на территорию Австрии, — Бек был вынужден, хоть и весьма неохотно, приступить к реализации планов фюрера.

Не только Бек был обеспокоен политическими последствиями вторжения Германии в Австрию. Генерал Кейтель, занимавшийся теперь координацией деятельности штабов родов войск, в качестве начальника ОКВ, описывал ночь с 10 на 11 марта 1938 года как «сплошную пытку»‹16›. Ему звонили несколько высокопоставленных генералов, включая даже Браухича, и умоляли уговорить Гитлера отказаться от «плана вторжения в Австрию». Кейтель, прекрасно осведомленный насчет обидчивости своего нового шефа, ничего не сказал Гитлеру об этих звонках. Он знал, что тот будет возмущен чрезмерной осторожностью своего генералитета, и хотел «избавить коллег» от всего этого.

Столкнувшись с прямыми угрозами Гитлера, Шушниг отменил референдум и ушел в отставку. Но Гитлер не отменил приказ о вторжении, назначив его на 12 марта. И, несмотря на все опасения генералов, введение войск в Австрию стало огромным успехом. Австрийцы радостно приветствовали немецкие войска и забрасывали их цветами. «Аншлюс Австрии был похож на спелое яблоко, которое вовремя упало»‹17›, — говорил Рейнхард Шпитци, нацист австрийского происхождения, который вернулся на родину вместе с Гитлером.

Измученные экономической депрессией, похожей на ту, от которой страдала Германия шесть лет назад, австрийцы с восторгом встречали немецкие войска. «У меня было такое чувство, что мы действительно должны принадлежать Германии»‹18›, — вспоминает Сузи Зайтц, которая в то время была подростком. Ее учили тому, что австрийцев лишили права присоединиться к Германии после Первой мировой войны. Девушка была свидетелем последствий экономического кризиса в 1930-е годы. «Мы видели настоящую нужду, я помню это страшное чувство подавленности, когда ты идешь по главной улице и на каждом углу видишь людей с протянутой рукой или с тарелочкой, просящих подать хоть что-нибудь… Среди них были дети — голодные дети… В конце 1937 года бедняки стали ходить по домам и квартирам и выпрашивать еду. Я видела много таких людей и всегда выносила им немного супа или кусок хлеба, корку хлеба».

Вторгнувшись на территорию Австрии, немцы были ошеломлены теплым приемом. Сотрудник Министерства иностранных дел Герберт Рихтер вспоминает: «В день аншлюса я проехался с женой на автомобиле с открытым верхом по австрийскому Тиролю. И мы обнаружили, что даже наши берлинские номера на машине вызывают радость у австрийцев. Мы заехали пообедать в Швац, крохотный городок неподалеку от Инсбрука. Мимо ресторана вел своих быков тирольский фермер, и между рогами животных я увидел флажки со свастикой… Я помню это очень хорошо. Весь этот невероятный подъем. Австрия была в очень тяжелом экономическом положении в то время. И австрийцы надеялись на улучшение. Как бы там ни было, энтузиазм был огромный»‹19›.

Для такого убежденного нациста, как Бруно Хенель, это был настоящий триумф: «За десять лет я побывал на различных партийных съездах и митингах и повидал много бурных проявлений восторга, но то воодушевление, с которым нас встречали в Австрии, было не просто удивительным, оно было просто невероятным. Это впечатление сохранялось с первого и до последнего дня. Я отлично помню, потому что сам видел, как австрийцы свешивались с верхних этажей домов, чтобы поприветствовать нас»‹20›.

Это был колоссальный успех Гитлера, особенно с учетом того, что никаких международных осложнений, которых так боялись Бек и его коллеги, не возникло. Муссолини благословил Гитлера на вторжение еще до его начала, а Франция и Англия вовсе не собирались вступать в войну из-за аншлюса. Отношение Британии было кратко изложено дипломатом сэром Фрэнком Робертсом: «Думаю, большинство англичан сказали бы: „Ну, немцы вошли в Австрию, но ведь австрийцы и есть немцы — так, может быть, они сами этого хотели?..“»‹21› Было общее чувство, что с Германией после войны обошлись, пожалуй, чересчур сурово. «В Великобритании бытовало мнение, — говорит сэр Фрэнк, — о том, что французы, и мы вместе с ними, слишком жестко поступили с Германией в 1918 году и что это, пожалуй, надо как-то исправить. Возникало ощущение, что мы могли быть с ними помягче. Можете назвать это чувством вины, если хотите. Впрочем, я не уверен, что мы испытывали именно чувство вины».

Гитлер с триумфом вернулся на родину, в Австрию, около четырех часов дня 12 марта 1938 года. Он проехал через свой родной город Браунау-ам-Инн, а затем медленно въехал в Линц, по пути приветствуя огромные ликующие толпы. Выступая вечером на балконе ратуши Линца перед восторженной толпой, собравшейся на главной площади, он изрек: «Тот факт, что Провидение однажды призвало меня из этого города и привело к руководству рейхом, должно быть, означает, что мне дано особое предназначение и оно может быть только одно: вернуть мою милую родину Германскому рейху»‹22›. На следующий день он подписал декларацию, провозгласившую объединение Австрии с Германией, а 15 марта во время выступления в Вене заявил, что «эта земля является немецкой» и ее народ «понимает свою миссию»‹23›.

Это был переломный момент в эволюции харизматической привлекательности Гитлера. Один из его крупнейших триумфов в сфере внешней политики был подслащен эмоциональной связью с родиной. Еще более важной была его решимость войти в Австрию несмотря на то, что многие высшие военные чины выражали серьезные опасения по этому поводу. «В результате, — писал Франц фон Папен, — Гитлер окончательно перестал прислушиваться к тем, кто советовал ему проявлять осторожность во внешней политике»‹24›.

Гитлер купался в восхищении сотен тысяч австрийцев, приветствовавших его как героя. В Вене, например, масштабы торжеств были просто невообразимы. Разумеется, услышав, как почти четверть миллиона людей скандирует «Sieg Heil!» и «Ein Volk, Ein Führer!» («Один народ, один Фюрер!»), Гитлер окончательно уверовал в свою «миссию» и в собственную харизматическую силу. История его жизни оказалась поистине невероятной. Он покинул Вену 25 лет назад, без профессии, без перспектив и, казалось, без надежды, а теперь вернулся в качестве вождя, объединившего Германию и Австрию.

Что касается людей, которые собирались на площадях Линца или Вены послушать выступления Гитлера, то многие из них никогда не забудут тех эмоций, которые испытали тогда. «Мы плакали, во всяком случае — большинство из нас, — вспоминает Сузи Зайтц, которая вечером 12 мая стояла в толпе на площади Линца. — Слезы текли по щекам, и когда мы смотрели по сторонам, то видели слезы на лицах всех присутствующих».

Сузи удалось подарить Гитлеру букет цветов, и она почувствовала, что просто сияет от того, что стоит так близко от него. Она утверждает, что после этой встречи решила стать другим человеком. «В душе я пообещала себе, что стану лучше, буду помогать людям, никогда не поступлю нечестно. А свободное от занятий в школе время буду посвящать труду, потому что он призывал нас: „Вы должны помогать мне строить империю, это будет империя счастливых и мыслящих людей, которые хотят стать лучше“»‹25›. Она была готова принять новую жизнь в Германском рейхе с радостью: «Все, что происходило до войны, и даже в первые ее годы, было самым большим счастьем в моей жизни. Мы были полны энтузиазма, мы были рады быть полезными… Все задачи, которые перед нами ставили — здоровая семья, здоровый народ, здоровая страна, люди, которые работают с удовольствием и увлечением, — все эти цели казались нам достойными. Поэтому мы и считали то время счастливым».

Сегодня многие спрашивают: «Почему так много немцев и австрийцев пошли за Гитлером и нацистами в тридцатые годы?» Свидетельства Сузи Зайтц напоминают нам о том, что вопрос сформулирован неверно. Правильнее было бы спросить: «Почему так много немцев и австрийцев приняли нацизм и Гитлера в тридцатые годы?» При такой постановке вопроса воспоминания Сузи Зайтц дают нам ключ к пониманию происшедшего. И дело не только в эмоциях, но и в той связи между Гитлером и аудиторией, которую эта девушка прочувствовала на себе. Она описывает Гитлера как некий волшебный сосуд, который восторженные австрийцы заполняли своими желаниями. Говоря языком современной политики, Гитлер успешно «апеллировал к потребностям» своей аудитории.

Все составные элементы харизмы Гитлера, которые мы до сих пор рассматривали, присутствовали, открыто или негласно, во время его триумфального шествия по Австрии: его задача объединить всех немцев под своей властью; его умение с помощью ораторского искусства установить связь с аудиторией и говорить то, что она жаждет услышать; его «героическое» возвращение на родину; его видение «бесклассового» общества; надежда на выход из экономического кризиса, которую он дал австрийцам; уверенность в том, что после объединения обе страны ожидает счастливое будущее; его заявление о своей собственной роли в этих великих событиях, роли не простого политического лидера, а человека, избранного «Провидением» для осуществления особой миссии; его умение действовать, полагаясь исключительно на собственную интуицию, благодаря которой он сам единолично принял решение ввести войска в Австрию.

Гитлер продемонстрировал и ту сторону своей харизмы, которая привлекала лишь самых ярых его сторонников, — желание изолировать уязвимые группы населения и преследовать их как врагов государства. Сразу же после вторжения нацистов в Австрию огромное количество евреев испытали жестокие преследования, а многие политические противники нацистов были заключены в концлагеря: бывший канцлер Шушниг, например, был арестован через несколько минут после того, как нацисты вошли в страну. Но для большинства австрийцев все это не имело значения на фоне «национального возрождения», которое обещал Гитлер.

Контраст между почти истерическим восторгом Австрии и реакцией нескольких трезвомыслящих немецких генералов, таких как Людвиг Бек, был просто разительным. Бек был возмущен поведением нацистов в Австрии, называл их «стервятниками партии, прячущимися за незапятнанным щитом армии»‹26›. Он был также потрясен финалом истории с Фричем. 19 марта, когда в центре внимания подавляющего большинства немцев были события в Австрии, Фрича окончательно оправдали: было доказано, что иск гестапо против него был сфабрикован. Но это принесло ему немного пользы. Гитлер, воодушевленный австрийским триумфом, не стал восстанавливать Фрича в должности, тем более что ее уже занял куда более сговорчивый Браухич.

И Фрич, и многие другие старшие офицеры, недавно отправленные в отставку, поплатились за то, что приняли правила игры, предложенные Гитлером. Они стали достаточно серьезно сотрудничать с его режимом — присягнули на верность фюреру, согласились носить свастику на форме, изгнали коллег-евреев из своих рядов, стали посещать лекции по «расовой гигиене»… Но всего этого было недостаточно, чтобы защитить их самих.

Глава 10 Радость избавления от пут

Важнейшей предпосылкой возникновения харизмы Гитлера как явления была его способность настроиться на одну волну с миллионами соотечественников и чутко улавливать их чаяния, надежды и устремления. Именно эта чуткость лежала в основе его мощного харизматического поля. За несколько лет у власти он научился искусно пользоваться этой своей способностью, чтобы соблазнить своих последователей, посулив им полное освобождение. Не просто освобождение от травмы поражения в мировой войне и версальского унижения, как в первые годы его канцлерства, а избавление от всех ограничений, налагаемых общепринятыми правилами человеческого общежития.

Например, в 1930 году Гитлер сказал жене Альберта Шпеера: «Ваш муж будет возводить для меня здания, каких никто не возводил за последние четыре тысячелетия»‹1›. Нетрудно представить себе восторг, в который это замечание привело Шпеера — безмерно честолюбивого архитектора. Гитлер посулил Шпееру не просто шанс прославиться в Германии или прославиться во всем мире — он посулил ему шанс войти в историю. Все человечество знает про пирамиды — и такую же судьбу пророчил фюрер творениям Шпеера. Позднее тот, говоря о муках евреев, занятых подневольным трудом в концентрационных лагерях, цинично заметил: «В конце концов, евреи таскали камни еще при фараонах»‹2›.

Однако, наиболее ярко пережили чувство «сбрасывания всех и всяческих оков» благодаря Адольфу Гитлеру именно представители немецкой медицины 1930-х годов. Почти половина врачей в Германии были членами нацистской партии, и, естественно, многие из них одобряли расовую политику Гитлера. В частности, они поддерживали его намерение ввести насильственную стерилизацию тех, кого нацисты считали «нежелательными элементами». Германия не первой ввела подобное законодательство. В 1928 году Швейцария приняла закон, допускающий принудительную стерилизацию‹3›, а к середине 1930-х годов около 30 американских штатов ввели законы, допускающие насильственную стерилизацию отдельных категорий душевнобольных. Но все это не идет ни в какое сравнение с масштабами насильственной стерилизации при нацистах.

В июле 1933 года, всего лишь через пять месяцев после занятия должности канцлера, Гитлер провел «Закон о предотвращении наследственно больного потомства». Этот закон позволил «судам по охране генетического здоровья» назначать принудительную стерилизацию всех страдающих умственными расстройствами, такими как шизофрения, а также глухих и слепых в результате генетической наследственности и даже хронических алкоголиков.

Свидетельством абсолютной бесчеловечности этой практики стало дело Пауля Эгерта из Дортмунда. Он был старшим из одиннадцати детей в семье участника Первой мировой войны, который теперь «закладывал за воротник, ну и, бывало, поколачивал нашу маму, и в доме всегда было нечего есть»‹4›. Как старшего его посылали клянчить еду у местных фермеров. Ну и «если удавалось что-нибудь раздобыть, то еще ничего, а если нет — то получал трепку». В конце концов «соседям это надоело… и они написали в социальную службу, и нас всех забрали и увезли. Одного — в одну сторону, остальных — в другую».

Пауля увезли в детский госпиталь в Билефельде, где его классифицировали как «малолетнего преступника», о чем ему не сообщили. Потом, в возрасте 11 лет, ему сказали, что его нужно прооперировать по поводу грыжи. Много лет спустя Пауль обнаружил, что эта операция была не по поводу грыжи, а что его стерилизовали. Чувство обиды от несправедливости, которое он испытал, когда узнал правду, не покидает его и теперь. «На Рождество, на праздник я каждый раз переживаю одно и то же — приезжают родственники, мои кузины, у всех дети… дети шумят, носятся по дому… а мы сидим с женой одни… и это не наши дети носятся по дому. Не очень-то это приятно».

Немецких врачей не принуждали стерилизовать подростков — таких как Пауль Эгерт. Принуждать их не было необходимости, поскольку многие представители медицинской профессии ухватились за возможности, которые открыло перед ними нацистское государство. Как пишет профессор Ричард Эванс, «в конце ХIХ века медицина завоевала в немецкой культуре как таковой невероятную славу и уважение. Это было время, когда такие люди, как Роберт Кох, открыли возбудителей туберкулеза, холеры и целого ряда других болезней. Он был немецким Луи Пастером и хотя не был столь знаменит, но, мне кажется, вполне этого заслуживал. Медицина в Германии того времени делала огромные успехи, и престиж профессии был невероятно высок. Если же вспомнить про расистские идеи нацистов о „расовой гигиене“, станет понятно, что именно медицине предстояло стать ведущей силой в борьбе за очищение немецкой расы от дегенеративных элементов и, естественно, стать наиважнейшей профессией 30-х годов ХХ века. К 1939 году более половины всех немецких студентов изучали медицину. Это невероятный факт. В вооруженных силах, в армии и СС открывается огромное количество рабочих мест для медицинских работников. Повсюду возникают институты расовой гигиены, и у людей появляется определенная уверенность в своем праве проводить эксперименты над теми, кого они считают недочеловеками, или неполноценными в том или ином отношении, — над преступниками или заключенными концлагерей. Они убеждены, что обязаны делать это ради будущего немецкой расы»‹5›.

В такой обстановке в нацистском государстве были насильственно стерилизованы более 200 000 человек (некоторые источники называют цифру 350 000 человек)‹6›. Такие страшные показатели могли быть достигнуты исключительно благодаря сочетанию двух факторов — наличию добровольно (и даже с энтузиазмом) берущихся за дело врачей, с одной стороны, и с другой — благодаря хорошо раскрученным идеям главы государства, который считал расовый отбор и жесткий общественный контроль краеугольными камнями государства. В своей «Майн кампф» Гитлер прямо заявил, что «в наш век расовой деградации государство, которое направит усилия на сохранение своих лучших расовых элементов, должно рано или поздно стать властелином мира»‹7›. В результате врачи почувствовали, что их профессия — и без того всегда востребованная — теперь приобретает первостепенное значение. Расизм был эрзац-религией Гитлера — следовательно, врачи воспринимались почти как священнослужители. И поскольку расовая теория занимала в мировоззрении Гитлера столь важное — центральное — место, искренняя поддержка медицинского мира приобретала для него почти такое же значение, как и поддержка армии. Показательно, что с медицинской элитой у Гитлера никогда не возникало таких проблем, как с представителями армейской верхушки, такими как Фрич или Бек. Среди врачей, конечно, тоже были те, кто возражал против нацистского понимания медицинской этики, но большинство, безусловно, приняло введение насильственной стерилизации, а также надзор со стороны Государственной врачебной палаты. Конечно же принятие нацистской идеологии отвечало экономическим интересам немецких врачей «арийского» происхождения отчасти потому, что перед ними открывались новые возможности для развития и продвижения, поскольку нацисты постепенно устраняли докторов-евреев из врачебной практики в Германии — процесс, который начался в 1933 году и, после принятия ряда ограничительных мер, был полностью завершен в 1939-м.

Это не обязательно означает, что большинство немецких врачей поддерживали переход от стерилизации «нежелательных» расовых элементов к их полной ликвидации. Однако именно такую цель ставил перед собой Гитлер. Поразительно, что он никогда не скрывал, что разделяет — теоретически — идею уничтожения наименее продуктивных членов германского общества. В своей речи на митинге в Нюрнберге в 1929 году он сказал: «Если бы в Германии каждый год рождалось 1 миллион детей и уничтожалось 700–800 тысяч дряхлых и больных, в конечном итоге это, вероятно, укрепило бы мощь нации»‹9›. Но Гитлер понимал, что расовая реструктуризация такого масштаба в настоящий момент неосуществима — не в последнюю очередь по причине возможности массового сопротивления семей пострадавших, а также Церкви.

Однако сама мысль о возможности легитимизировать убийство некоторых ради блага всех остальных членов общества была не нова — как и идея уничтожать умственно неполноценных, выношенная нацистами. В 1920 году была опубликована книга «Die Freigabe der Vernichtung lebensunwerten Lebens» («Право на уничтожение никчемной жизни»), написанная в соавторстве одним из ведущих юристов Германии профессором Карлом Биндингом и выдающимся психиатром профессором Альфредом Хохе. Их тревожило, что после Первой мировой войны в стране появилось большое количество так называемых «лишних» («бесполезных») людей, которые тяжким бременем висели на шее государства; они называли таких людей Ballastexistenzen, т. е. буквально «существующих лишь как балласт». Оба соавтора отвергли мысль об убийстве кого бы то ни было, кто в состоянии сознательно и логично выразить желание не быть убитым. Но тот, кто ведет растительное существование или страдает серьезным умственным расстройством, может быть умерщвлен без его согласия. «Мы никогда, до самой последней возможности, не прекратим попыток излечить физически и душевно больного, — писал профессор Хохе, — покуда есть хоть малейшая надежда изменить его состояние к лучшему; но, может быть, мы когда-нибудь созреем для понимания того факта, что умерщвление тех, кто умственно абсолютно мертв, не является ни преступлением, ни аморальным поступком, ни актом жестокости, а является приемлемым решением и благодеянием»‹10›.

В основе этой дискуссии о том, кого можно, а кого нельзя умертвить в качестве акта благодеяния, лежит главная идея мировоззрения Гитлера — приоритет расово чистой нации, Volk, над индивидуумом. Как вспоминает Франц Ягерман, который в 1930-е годы был подростком: «В „Гитлерюгенде“ нам вколачивали в голову мысль: „Германия должна жить, даже если нам придется умереть“‹11›. Отсюда вытекает, что душевнобольных следует умерщвлять не потому, что они предпочли бы умереть, если бы имели выбор, а потому, что они бесполезны для нации».

Первый шаг на этом пути сделали многочисленные врачи, решившиеся проводить операции подобные принудительной стерилизации, которые не были необходимы для улучшения состояния пациента. Они тем самым пересекли черту, и вышли за грань медицинской этики. Чтобы оправдать свои действия эти врачи могли прибегнуть к «переадресации» ответственности, когда долг перед пациентом подменяется долгом перед нацией. Как и Гитлер, они теперь исходили из того, что здоровье чистого в расовом отношении народа Германии в целом — Volk — это нечто значительно более важное, чем здоровье конкретного пациента‹12›.

И все же Гитлер сознавал, что, пытаясь провести законодательство об умерщвлении отдельных недееспособных граждан, он должен быть очень осторожен. Ему нужно было заручиться поддержкой хотя бы некоторых врачей и — в идеале — хоть какой-то поддержкой вне медицинской среды. С этой целью был снят документальный фильм под названием «Opfer der Vergangenheit» («Жертвы прошлого»), который вышел на экраны в 1937-м. В фильме имеются эпизоды с хронически больными и искалеченными детьми, а закадровый комментарий подробно описывает, во что обходится поддержание их жизни. В конце фильма звучит вывод: «Если мы из соображений гуманности прервем эти несчастные и безнадежные жизни, мы всего лишь соблюдем ниспосланный Создателем закон естественного отбора и природной целесообразности»‹13›.

Нацисты и ранее систематически сокращали финансирование содержания недееспособных пациентов, в результате чего условия жизни в психиатрических лечебницах становились все хуже и хуже‹14›. Теперь же местных законодателей общественного мнения зазывали в эти больницы, чтобы они могли с близкого расстояния рассмотреть пациентов, которых сознательно выставляли напоказ в таком виде, чтобы они как можно больше напоминали Ballastexistenzen. Бруно Хенель, убежденный нацист, посетил психиатрическую лечебницу в Альпербеке близ Дортмунда и пришел к следующим выводам: «Самое жуткое, что я увидел и никак не могу забыть, потому что оно все время стоит у меня перед глазами, — это палата шизофреников. Это комната примерно на сорок коек — не настоящих кроватей, а просто дощатых лежаков. И на этих сорока койках лежат голые изможденные люди… и профессор сказал, что у них последняя стадия шизофрении и завтра эта болезнь может поразить любого из нас — через какую-то мутацию в мозгу. Я ужасно испугался — что это действительно может случиться, — и прежде всего я вышел из этой комнаты с убеждением, что правильно было бы убить этих людей, которые лежат там в таком состоянии, а не оставлять их в живых, — не так, как учит христианская церковь, что каждый человек ценен. По-моему, таким, как эти люди, жить уже незачем. Вот с такими мыслями я вышел из этой палаты»‹15›.

Конечно, нацисты сами же и создавали те ужасающие условия, в которых эти пациенты вынуждены были существовать. Неудивительно, что их вид производил на посетителей угнетающее впечатление. Возникал эффект сбывшегося пророчества (или накликанной беды), что было типичным трюком нацистов. Позже они использовали подобную технологию по отношению к польским евреям. Искусственно создав обстановку перенаселенности и антисанитарии, где свирепствовали болезни, они затем приводили удручающий образ жизни евреев как аргумент в поддержку своих предрассудков против них.

Однако, несмотря на поддержку идеи уничтожения психически больных со стороны нацистов вроде Бруно Хенеля, Гитлер опасался осуществлять этот план в мирное время — хоть и считал его перспективным. В 1935 году в беседе с доктором Герхардом Вагнером, «рейхсфюрером здоровья», он заметил, что приступит к осуществлению этого плана, как только начнется война, т. к. в условиях борьбы не на жизнь, а на смерть за будущее нации подобная акция будет воспринята с большей готовностью‹16›.

Это очень показательное замечание, т. к. оно свидетельствует, что Гитлер понимал: в политике не бывает абсолютных истин. Неверно утверждать, что тот или иной план не может быть осуществлен, правильнее говорить, что он не может быть осуществлен в данный момент. С изменением обстоятельств меняется и потенциальная восприимчивость населения к тем или иным мерам, и радикальные меры лучше принимать в радикальные времена. Понимание этого привело Гитлера к двум важным выводам. Первый заключался в том, что он имел возможность — главным образом благодаря деятельности Йозефа Геббельса — испытывать и постепенно менять взгляды немецкого населения относительно приемлемости какой бы то ни было программы эвтаназии вообще. К примеру, почву, подготовленную фильмом «Opfer der Vergangenheit», четыре года спустя продолжил возделывать другой фильм — «Ich klage an» («Я обвиняю»), анализирующий поведение мужа, который убивает свою жену, страдающую неизлечимым множественным склерозом.

Кроме того, Гитлер понял, что термин «общественное мнение» обманчив, т. к. скрывает тот факт, что в обществе представлены самые разные оттенки того или иного мнения. Часто мнение конкретного человека по такому вопросу, как эвтаназия, не является черным или белым, а лежит в области разных оттенков серого. И он, Гитлер, может сам сделать многое для того, чтобы направить каждого конкретного человека по пути, который постепенно, шаг за шагом, приведет этого человека к принятию нужного мнения как своего собственного. Будучи харизматичным лидером, Гитлер выступил в данной ситуации как «легитимизатор», санкционирующая фигура, чуть ли ни отец, благословляющий своих сынов: «Идите за своей мечтой — и забудьте об условностях и правилах так называемого цивилизованного общества». И теперь многие врачи — либо в открытую, либо молча — следовали его указаниям и отбрасывали прочь «мягкотелую филантропию»‹17›.

Чтобы узаконить практику умерщвления пациентов психиатрических клиник, теперь требовался только повод. Повод представился в конце 1938 года (точной даты никто не может назвать), когда начальник канцелярии руководителя партии Филипп Боулер, разбирая почту фюрера, среди бесчисленных писем и обращений, адресованных Гитлеру, обнаружил просьбу отца одного мальчика, страдающего серьезными психическими и физическими расстройствами, чтобы врачам разрешили умертвить его сына. Гитлер дал указание своему личному врачу Карлу Брандту расследовать этот случай. Брандт отправился в Лейпциг, где провел совещание с врачами ребенка и затем сообщил им, что они могут умертвить мальчика. Так началась кампания детской эвтаназии.

Подобный образ действий часто рассматривают как классический пример попытки «подлизаться к фюреру»‹18› (по известному выражению профессора сэра Яна Кершоу), когда сторонники Гитлера инициируют кампанию, которая — как они надеются — должна ему понравиться. Однако это также свидетельствует о его мощной харизме лидера. Хоть и правда то, что нацистские функционеры-карьеристы аналогично вели себя и по отношению к Боулеру, который ухватился за это конкретное обращение, зная, что оно заинтересует фюрера, однако трудно себе представить, чтобы отец неизлечимо больного мальчика преследовал бы еще какие-то цели, кроме как лихорадочно искал выход из ужасного положения. Этот отец не «подлизывался к фюреру», а искал решение, казалось бы, неразрешимой эмоциональной проблемы — и кто же мог предложить решение, если не глава нацистского государства — этот «отец родной». Все усилия геббельсовской пропаганды в 1930-е годы были направлены на то, чтобы создать атмосферу, где мнение фюрера считалось непогрешимым, и нет ничего удивительного, если отец мальчика решил, что единственный человек, который знает, как поступить с сыном, и может «узаконить», благословить его смерть и избавление от страданий, — это Адольф Гитлер.

После того как этот ребенок был умерщвлен по просьбе отца, Гитлер разрешил в прочих подобных случаях поступать аналогичным образом. Чтобы провести в жизнь эту «волю фюрера», была создана целая организация — не входящая в существующую систему здравоохранения — под названием «Государственный комитет научной регистрации серьезных наследственных и врожденных отклонений». Акушерам было приказано докладывать обо всех новорожденных с подозрением на врожденные пороки. Затем три разных врача изучали справку с подробным описанием дефектов и независимо друг от друга принимали решение, следует ли данному младенцу жить или умереть. Те, кому полагалось умереть, забирались у родителей (родителей «убеждали» передать ребенка под наблюдение врачей в «специальной клинике») и умерщвлялись в одном из примерно тридцати центров, разбросанных по всей Германии. Например, одним из таких центров умерщвления была больница в Аплербеке близ Дортмунда, где детей убивали с помощью летальной инъекции или заставляли проглотить таблетку люминала (фенобарбитала).

Гитлер распорядился, чтобы программа детской эвтаназии проводилась втайне. И хотя некоторые врачи могли отказаться участвовать в этом — и такие случаи были, — но недостатка в желающих принять участие в умерщвлении детей не возникало. И, в полном соответствии со своим утверждением, что подобные акции лучше осуществлять в военное время, Гитлер подписал соответствующее распоряжение только в октябре 1939 года, когда война уже началась. И что еще более интересно, он подписал этот документ задним числом, 1-м сентября, т. е. тем самым днем, когда немцы вторглись в Польшу.

Таким образом, имел место относительно мягкий переход от введения стерилизации к умерщвлению детей в рамках программы детской эвтаназии. И потому многих, знакомящихся с событиями тех лет, поражает, что антисемитский политический курс нацистов отнюдь не отличается подобной систематичностью и последовательностью. И не потому, что в рядах нацистской партии недоставало убежденных антисемитов, которые только и мечтали «освободиться» от «оков» общечеловеческих условностей, чтобы полностью и окончательно решить так называемый «еврейский вопрос». Нацистские штурмовики, как мы видели, начали акции против некоторых германских евреев еще в 1933 году, и поспешно принятые антисемитские законы в рамках Нюрнбергского законодательства 1935 года были отчасти попыткой легитимизировать отдельные примеры преследования евреев, которые уже имели место. И все же лишь очень небольшая часть германских евреев покинула страну к концу 1937 года. Если верно, что целью Гитлера было изгнать из страны всех евреев, то за первые пять лет его канцлерства эта политика потерпела полный крах. Но он знал, что ярые нацисты — такие как Юлиус Штрейхер — всего лишь ждут сигнала, ждут не дождутся, когда их спустят с поводка и позволят действовать без всяких ограничений.

В откровенной речи, которую Гитлер произнес перед функционерами нацистской партии в апреле 1937 года, он изложил свои планы по руководству партией и нацией в отношении еврейского вопроса. Там же он раскрыл некоторые секреты своей харизмы. Заявив, что конечная цель нацистской партии в отношении евреев «кристально ясна и понятна всем нам», он вместе с тем заявил: «Я всегда больше всего боюсь сделать что-то, от чего потом, возможно, придется отказаться, или что-то, что может нам чем-то навредить. Надо понять, что я всегда продвигаюсь вперед настолько, насколько можно, — и не шагом больше. Жизненно важно иметь шестое чувство, внутренний голос, который тебе подсказывает: „Это я уже могу, а этого еще не могу“»‹19›.

Таким образом, Гитлер еще раз подчеркнул, насколько важно для харизматичного лидера излучать уверенность в себе. Тем более что, как он заявил, «самое главное» — это не выглядеть слабым. «Это не значит, что я стремлюсь сразу же яростно атаковать своего врага». Нет, он предпочитал запугивать и провоцировать противника, словно крича ему в лицо: «Я тебя уничтожу!» И только окончательно загнав его «в угол», Гитлер «наносил смертельный удар».

При ближайшем рассмотрении эта стратегия кажется странной. Долгосрочные цели Гитлера могли быть ясны и понятны, однако адекватного политического механизма, увязывающего тактические действия с его долгосрочными целями, не было. Крича угрозы в лицо оппоненту, Гитлер не предлагал своим сторонникам руководства к действию по достижению их целей. И все же эта речь проясняет, к примеру, зачем ему было нужно, чтобы его генералы вели себя как «бультерьеры на цепи»‹20›. Гитлеру было крайне важно иметь среди своих последователей категорию людей, которых ему якобы приходится одергивать и «удерживать» от радикальных действий. И хотя Гитлер пожаловался, что генералы его разочаровывают, т. к. ему приходится скорее подзуживать их, чем удерживать, сути дела это не меняет.

Всякое «удерживание» резко прекратилось после аншлюса Австрии в марте 1938-го. Вальтер Кеммерлинг, тогда 15-летний еврейский школьник, вспоминает, какой катастрофой было появление нацистов — грабежи и жестокие издевательства над евреями, погромы их магазинов. «Мы были абсолютно вне закона, — говорит он, — защиты ждать было неоткуда. Всякий мог подойти к тебе и сделать с тобой все что угодно — просто так»‹21›.

Насилие и преследование евреев в Австрии весной 1938 года происходило в масштабах, пока еще невиданных в Германии. Это в основном объяснялось двумя причинами. Во-первых, в Австрии было пропорционально гораздо больше евреев по сравнению с Германией (около 4 % населения против 0,76 % в Германии), и, во-вторых, Австрия, хоть ей и предстояло вскоре стать частью рейха, все же не была исконно немецкой землей. Австрия явилась первым примером того, чему вскоре предстояло стать обычным явлением в нацистском государстве; акты жесточайшего насилия могли сначала иметь место вне границ «Старого рейха», однако последствия нового радикализма затем докатывались до Германии.

Именно так обстояло дело в 1938 году. Жестоко расправившись с австрийскими евреями, нацисты вновь обратили взоры вовнутрь Германии. Через шесть недель после вступления нацистов в Австрию, 26 апреля, Герман Геринг издал распоряжение, согласно которому все германские евреи должны были зарегистрировать свою собственность и любая собственность стоимостью более 5000 рейхсмарок могла быть продана или сдана в аренду только с разрешения нацистских властей. Это было явной подготовкой к прямому грабежу еврейских активов. За этим шагом вскоре последовали другие меры — еврейским врачам, адвокатам, дантистам и ветеринарам запрещалось обслуживать клиентов «арийского» происхождения, каждый еврей был обязан добавить к своему имени определенное дополнительное имя, которое позволяло легко идентифицировать его как еврея, например Израиль — для мужчин и Сара — для женщин.

На фоне преследования евреев в Австрии и Германии, президент Соединенных Штатов Франклин Рузвельт принял решение более активно заняться этой проблемой. Он призвал провести международную конференцию, чтобы обсудить пути ее решения, и в июле 1938 года такая конференция открылась в отеле «Рояль» во французском городе Эвиан-ле-Бен, куда съехались представители более 30 стран. Гитлер опубликовал издевательское приветствие делегатам: «Могу лишь ждать и надеяться, что ваши страны, испытывающие столь глубокое сочувствие к этим преступникам (т. е. евреям), наконец-то продемонстрируют настоящую щедрость и облекут свое сочувствие в форму практической помощи. Мы, со своей стороны, готовы отправить всех этих преступников в распоряжение ваших стран, даже если для этого придется выделить им роскошные лайнеры»‹22›.

Случилось так, что конференция в Эвиане завершилась наихудшим образом для германских и австрийских евреев, которые рассчитывали, что остальной мир распахнет перед ними двери. Из 30 стран-участниц лишь Доминиканская Республика выразила готовность принять значительное количество беженцев. Остальные же большей частью ограничились словами сочувствия, но не предложили сколько-нибудь значительной практической помощи. Фактически подтвердились слова Хаима Вейцмана, который двумя годами ранее сказал в интервью одной британской газете: «Похоже, мир разделился на две части — страны, где евреи не могут жить, и страны, куда они не могут въехать»‹23›.

На конференции присутствовала Голда Меир, впоследствии премьер-министр Израиля. «Сидеть в этом величественном зале и выслушивать, как делегаты из 32 стран мира один за другим поднимаются и рассказывают, как сильно им хотелось бы принять значительное количество беженцев и как им жаль, что это, к сожалению, невозможно, — это было ужасно. Думаю, тот, кому не довелось такого пережить, не сможет понять, какие чувства я испытывала в Эвиане — смесь горечи, ярости, отчаяния и ужаса. Мне хотелось встать и закричать им: „Неужели вы не понимаете, что эти „количества“ — это человеческие жизни, это люди, которым придется провести остаток жизни в концентрационных лагерях или скитаться по свету, как прокаженным, если вы их не примете?“»‹24›

Нацистская трактовка итогов конференции в Эвиане была однозначна. «Они никому не нужны», — гласил заголовок в «Volkischer Beobachter»‹25›. А Гитлер в дальнейшем выразил свое презрение к позиции, занятой демократическими нациями по отношению к проблеме еврейской эмиграции. На митинге в Нюрнберге 12 сентября 1938 года он поднял на смех «подход так называемых демократических стран, которые осуждают немцев за стремление избавиться от еврейского элемента», но при этом «в этих демократических странах не слышно ни слова о том, чтобы вместо лицемерных причитаний предложить добрые дела и практическую помощь. Нет, как раз наоборот — мы слышим только прагматические рассуждения о том, что в этих странах, к огромному сожалению, тоже недостаточно пространства. Увы, помощи не будет. Только нравоучения!»‹26›

Таким образом, конференция в Эвиане практически не оказала влияния на судьбу евреев, а лишь дала новую пищу фантазиям Гитлера на тему еврейского господства, поскольку большинство стран мира — включая Соединенные Штаты Америки — расходилось с нацистской Германией по этому вопросу. Как говорит профессор Адам Туз, «Гитлер был, по-моему, глубоко убежден, что мировой еврейский заговор приобретает новый и более зловещий характер. Это началось с Эвианской конференции летом 1938 года, когда Америка стала вмешиваться в европейские дела под предлогом решения проблемы организованной эмиграции восточноевропейских евреев. А это, конечно, было спровоцировано невероятной кампанией насилия, развязанной немцами в Австрии после аншлюса. Это, в понимании Гитлера, переносит центр всемирного еврейского заговора из Москвы, которая для него ассоциируется с коммунизмом, и уже в начале 1939 года звучит однозначное утверждение, что истинным центром всемирного еврейского заговора является Вашингтон, Уолл-стрит и Голливуд. Это, конечно, коренным образом меняет его оценку стратегической картины мира, поскольку за Великобританией и Францией, как и в Первую мировую войну, в конечном итоге стоит вся мощь американского военно-промышленного комплекса»‹27›.

Ночью 9 ноября 1938 года нацисты, что называется, спустили с поводка своих антисемитских громил, и те совершили целый ряд злодеяний против евреев, что позже стало известно как Reichskristallnacht («Хрустальная ночь» или «Ночь разбитых витрин»). За два дня до этих событий, 7 ноября, 17-летний еврей по имени Герцель Гриншпан, родившийся в Германии в семье выходцев из Польши, вошел в Германское посольство в Париже и выстрелил в секретаря посольства по имени Эрнст фом Рат. Он был доведен до этого шага тем, что произошло с его родителями, Сенделем и Ривкой. Они оказались в числе 12 000 польских евреев, живущих в Германии, которых нацисты вывезли на польскую границу и бросили там на произвол судьбы. Польские власти отказались впустить их в страну, и вот эти люди оказались брошенными, без гражданства, на границе между двумя режимами, ни один из которых не хотел иметь с ними ничего общего. Это было наглядной и яркой иллюстрацией последствий нацистских преследований, с одной стороны, и полного провала международных усилий в Эвиане — с другой. Нацисты хотели изгнать своих евреев, но они были «никому не нужны».

Девятого ноября фом Рат умер от ран. Этот день уже был «святым» для всего нацистского движения — это была 15-я годовщина Пивного путча. Гитлер и все нацистское руководство собрались в Мюнхене на ежегодное торжественное собрание, чтобы отметить эту дату, и здесь Йозеф Геббельс, который всегда был убежденным антисемитом, обратился к Гитлеру с просьбой разрешить акции возмездия против германских евреев в отместку за смерть фом Рата. Накануне ночью уже имели место спорадические нападения на собственность евреев, но теперь начались зверства по отношению к евреям в масштабах, каких нацистская Германия еще не видела. Более 20 000 евреев были брошены в концентрационные лагеря, было разрушено более тысячи синагог. Несколько сот человек погибло. В Нюрнберге 18-летний Руди Бамбер в ужасе наблюдал, как штурмовики взламывают дверь его дома и потом крушат все на своем пути. Позже появилась другая группа штурмовиков, которые избили его. Как только они ушли, Руди нашел свою плачущую мать, из выломанных водопроводных труб хлестала вода, заливая весь дом. Пробравшись дальше через обломки мебели, по осколкам стекла и фарфора, он обнаружил своего умирающего отца. Штурмовики убили его. Руди пощадили только потому, что главарь этих громил решил, что ему пора домой, т. к. завтра надо рано вставать на работу, а остальных «это очень рассердило, и они решили больше не терять здесь времени и потому просто дали мне пинка и сказали „пшел вон“, хоть и другими словами, и ушли, бросив меня посреди этого хаоса»‹28›. Подытоживая свой жуткий рассказ о столкновении с нацистами, Руди говорит: «Во всем этом нет никакого смысла, это просто безумие какое-то».

Акты насилия в «Хрустальную ночь» инспирировались одновременно через инициативу снизу и подстрекательство сверху. Так же, как и в случае с программой детской эвтаназии, были отмечены случаи, когда высокопоставленные функционеры нацистской партии предлагали и разрабатывали акции, которые, по их мнению, должны были понравиться боссу. Филипп Боулер хотел укрепить власть — как свою собственную, так и своего ведомства, Канцелярии руководителя партии, а Йозеф Геббельс стремился оправдаться в глазах Гитлера за связь с чешской актрисой Лидой Бааровой и последующие проблемы в семейной жизни.

Нацисты жили в мире, где, по словам д-ра Гюнтера Лозе, работавшего в Министерстве иностранных дел Германии, «каждый стремился быть ближе к нему (т. е. к Гитлеру). Просто пользоваться его благосклонностью, попадаться ему на глаза, на обеде или на заседании — не важно. Оказаться рядом с ним хоть раз. Это было событием для каждого. Берусь утверждать, что любое письмо, любое предложение, поступавшее в Канцелярию руководителя партии, — от кого бы оно ни исходило — всегда было продиктовано стремлением доказать, что автор — верный сторонник Адольфа Гитлера»‹29›.

Пусть так, но все же это не вполне объясняет поведение штурмовиков, которые вломились в дом Руби Бамбера в Нюрнберге и убили его отца. Их желание калечить и убивать евреев, крушить их собственность объяснялось их собственными глубоко укоренившимися убеждениями. Эти убеждения могли подпитываться и поощряться нацистской пропагандой и всей инфраструктурой нацистского государства, но все же изначально это были убеждения, которые возникли в среде злобных антисемитов задолго до того, как Гитлер вышел на сцену. Гитлер дал им одно — свободу действий и право действовать без ограничений.

Задолго до всплеска насилия «Хрустальной ночи» еженедельник «Das Schwarze Korps» — официальный орган СС — публиковал статьи, исполненные глубокой ненависти по отношению к евреям. Спустя неделю после ужасов ночи с 9 на 10 ноября в журнале появилась статья под заголовком «Мразь наглеет!», открыто призывавшая к актам коллективного возмездия против евреев. Эта статья дает представление о том менталитете, который чуть позже способствовал появлению лагерей смерти: «Берегитесь же, евреи! Горе вам всем, если хоть один из вас, или его соучастник, нанятый и зараженный вашей ненавистью, посмеет поднять свою подлую руку на немца! Не он один будет отвечать за смерть и страдание немца — все вы вместе ответите! Пусть поймут это те, кто не понял нашего первого, нежного, предупреждения (т. е. „Хрустальной ночи“). И мы не станем предаваться судебному крохоборству, выясняя, кто конкретно прав, а кто виноват. Ведь, согласно международному праву, мы не находимся в состоянии войны с мировым еврейством. Евреи и немцы — не равноправные стороны в судебном процессе, и не надо ставить нас на одну доску с ними. Есть только одно право — наше право, наше право на самозащиту, и мы сами будем решать, когда и как его осуществить»‹30›. В другой статье — в декабре 1938 года — автор высказался еще более определенно относительно участи евреев: «Как только кто-нибудь — еврей или еврейский наемник — поднимет оружие против одного из руководителей Германии, в тот же день в Германии не останется ни одного еврея! Надеюсь, всем понятно, что это значит!»‹31›

Газета «Das Schwarze Korps» требовала немедленно ужесточить преследование германских евреев. «Раз это необходимо, раз уж мы больше не хотим слышать ничьих протестов и раз никто на свете не может нас остановить — значит, мы добьемся полного и окончательного решения еврейского вопроса. Наш план ясен и понятен: полное исключение, полное разделение! Что это значит? Это значит не просто удаление евреев из германской экономики, которую они подло предали своим подстрекательством к войне и убийству. Евреев надо убрать с наших улиц, из наших домов и кварталов, их надо поместить в специальные места, где они будут среди своих, где они будут общаться друг с другом, и минимально контактировать с немцами»‹32›.

Теперь открыто признавалось, что устремления СС вполне совпадают с бредовыми идеями Гитлера. Это была горючая идеологическая смесь, представляющая собой коктейль из ненависти и мировых амбиций, которая ясно свидетельствовала, что СС готовы к бойне. Бультерьеров спустили с поводка.

Глава 11 Воплощение замысла

Тридцать первого августа 1939 года, за день до того, как солдаты вермахта вошли в Польшу, положив тем самым начало Второй мировой войне, американский журналист Уильям Лоуренс Ширер следующим образом описывал настроения, царившие в Германии: «Все настроены против войны. Люди открыто говорят [об этом]. Как может страна ввязываться в глобальный военный конфликт, если население выступает решительно против него?»‹1› Точку зрения Ширера о глубине антивоенных настроений разделяли и чиновники СД, службы безопасности рейхсфюрера СС. За год до того ими был подготовлен секретный отчет, гласивший, что общественность Германии «подавлена тревогой за свое будущее» и что «большая часть населения обеспокоена тем, что в конце концов война положит конец экономическому процветанию и приведет саму Германию к гибели»‹2›. Еще один отчет СД так описывал положение в сельской местности: «Повсюду царит волнение и напряженность, единственное желание людей можно выразить в нескольких словах: „Пожалуйста, не нужно войны!“»‹3›

Однако война надвигалась. И хотя, как и во всех значимых исторических событиях, существовало бесчисленное количество случайных факторов, влияющих на ход истории, основной причиной, почему война все-таки разразилась, было желание на то Адольфа Гитлера, а его харизма лидера, в свою очередь, помогла воплотить это желание в жизнь.

Именно появление на исторической арене Гитлера сделало период с начала 1938-го и до начала войны столь из ряда вон выходящим. Обычные политики, такие как британский премьер-министр Невилл Чемберлен, исходили из того, что войны не хочет никто. Адольф Гитлер же, наоборот, понимал, что для достижения его целей война совершенно необходима. Эрнст фон Вайцзеккер, статс-секретарь в немецком Министерстве иностранных дел, так пытался объяснить необычность сложившейся ситуации британскому послу сэру Невилу Гендерсону: «Я уже говорил Гендерсону, что это не партия в шахматы, а настоящее стихийное бедствие и сейчас нельзя исходить из тех же посылок, что и в обычные времена, когда по обычным причинам имеешь дело с обычными людьми»‹4›.

Однако не только британцы никак не могли понять, что Гитлер не является «обычным» политиком. Влиятельные немцы также ошибались, полагая, что их фюрер способен прислушаться к голосу разума. Людвиг Бек, к примеру, продолжал ошибочно считать, что в области внешней политики при выборе целей и сроков Гитлера можно убедить действовать трезво и прагматично. Бек продолжал приветствовать «благо», которое, как он считал, харизма и политический инстинкт Гитлера принесли Германии — а именно, возрождение национальной гордости и постоянное укрепление армии, — забывая при этом о вещах не столь благих, вроде жестокого преследования тех, кто «не вписывался» в культивируемый нацистами образ идеального немца и безрассудное стремление создать новую нацистскую империю. Но Беку, как и многим представителям немецкой элиты, некого было винить в своих ошибках. Ибо, как сказал, немного в ином контексте, американский аболиционист Фредерик Дуглас, он принадлежал к той породе людей, которые хотят иметь «океан без ужасного рева многих вод его»‹5›.

Бек, как и многие его коллеги из высшего эшелона немецкой армии, вскоре осознают всю глубину своих заблуждений, стоило Гитлеру обратить свой взор на соседнюю Чехословакию, которую он ненавидел по определению — как государство, с одной стороны, демократическое, а с другой — новосозданное по результатам Первой мировой войны. Однако были и другие, более утилитарные причины, по которым Чехословакия представляла проблему для Германии. Невозможно было думать о продвижении на восток без предварительной нейтрализации чехов — географически страна стояла на пути любой экспансии. К тому же на территории Чехословакии проживало немногим более трех миллионов этнических немцев, в большинстве своем — в пограничной Судетской области.

Гюнтер Лангер, которому в 1938 году едва исполнилось 24, был одним из тех судетских немцев, которые считали, что их притесняют в Чехословакии: «Немецкий бизнес подвергался бойкоту, и это довело нас до ужасного состояния…» В деревне, где большинство населения было немецкого происхождения, «у нас был начальник почты — чех, учитель — чех, председатель — чех [орган местной власти], дворники — чехи — все эти должности были немцам недоступны. Понимаете, а раньше их всегда занимали немцы… И это еще не все, что они [чешские власти] делали, — они, пользуясь крайней нуждой немцев, разными посулами заманивали немецких детей в чешские школы. У них это называлось „отлавливать немецкие души“‹6›.

Нацисты уже несколько лет поддерживали судетских немцев в их стремлении к большей автономии в рамках чешского государства, и вскоре после аншлюса Гитлер уже встретился с лидерами Судето-немецкой партии Карлом Франком и Конрадом Генлейном. Он дал им указание выдвинуть ряд заведомо невыполнимых требований чешскому правительству.

Поначалу казалось, что Гитлер не спешит довести „судетский вопрос“ до кризиса. Однако после того, как Великобритания и Франция предупредили немецкое правительство, чтобы оно воздержалось от военных действий по отношению к Чехословакии (по иронии судьбы — в ответ на ошибочный отчет о намерениях Германии), 28 мая 1938 года Гитлер созвал совещание в Берлине, в ходе которого объявил, что решение чехословацкого вопроса приобрело первоочередное значение. „Я полон решимости добиться, — заявил тогда Гитлер, — чтобы Чехословакия исчезла с карты Европы“‹7›. Личный адъютант Гитлера, Фриц Видеман, был „глубоко поражен“‹8› этими словами. Однако его реакция несравнима с эффектом, который речь Гитлера произвела на Людвига Бека.

За несколько недель до этого, 5 мая, Бек отослал служебную записку главнокомандующему сухопутными войсками Вальтеру фон Браухичу, обращая внимание последнего, что „безнадежно пытаться решить „чешский вопрос“ военным путем, не вовлекая в конфликт Англию и Францию“‹9›. И стоило Гитлеру открыто заявить о своих намерениях, как Бек вернулся к письменному столу сочинять очередное предупредительное послание, еще раз подчеркивая, что в случае вторжения в Чехословакию Германия рискует развязать „всеевропейскую, если не мировую, войну“ и что эта война „будет проиграна Германией“‹10›. Однако противостояние Бека планам Гитлера ослабляли два значительных фактора. Во-первых, Бек был согласен с тем, что само существование Чехословакии было серьезным препятствием на пути какой бы то ни было немецкой экспансии. За полгода до того он отмечал: „Покуда чешский аппендикс вдается в глубь нашей территории, мы не сможем вести войну“‹11›. Вторая проблема, с которой столкнулся Бек, занимательным образом перекликается с кризисом Штрассера 1932 года. Как и Грегор Штрассер, Людвиг Бек заявлял о своей невосприимчивости к харизме Гитлера. Теперь же он, как и Штрассер, был весьма разочарован тем, что не имеет прямого доступа к Гитлеру. В служебной записке, составленной после совещания 28 мая (и отправленной Браухичу 30 мая), Бек все еще вел себя так, словно участвует в „битве за фюрера“‹12› — как он сам писал в служебной записке за шесть недель до того. Как отмечал Манфред фон Шредер, дипломат в Министерстве иностранных дел Германии: „Даже Вайцзеккер [тогдашний статс-секретарь в Министерстве иностранных дел] полагал, что разговор непосредственно с Гитлером может дать положительный результат… Все считали, что с ним можно было бы ладить куда лучше, если бы его окружали разумные люди, а не все эти функционеры и прочие партейщики“‹13›.

Таким образом, даже услышав 28 мая о намерении Гитлера „стереть Чехословакию с карты Европы“, Бек продолжал полагать, что решением может служить не немедленное смещение Адольфа Гитлера, но административные изменения, которые создадут „четкое размежевание полномочий, а также четкое следование этому размежеванию“‹14›. И хотя Бек не был подвержен влиянию харизмы Гитлера явно, единственным объяснением подобной позиции может быть то, что он все же поддался ей подспудно. Тот факт, что Бека устраивало все, чего Гитлер уже добился, а также то, что он соглашался с общими целями Гитлера относительно будущей экспансии, не давал ему понять, что не было никакой „битвы“, в которой нужно было бороться „в интересах фюрера“. Он никак не мог признать, что проблемой был не доступ к Гитлеру, а сам Гитлер.

Так же, как и Штрассер, Шахт и Фрич до него, Бек никак не мог уразуметь, что Гитлер был совершенно невосприимчив к разумной, обоснованной критике своих планов. Мысль о том, что кто-то может стоять во главе могущественного германского государства — добившись столь многого всего лишь за пятилетие при власти — и при этом отказываться принимать советы со стороны экспертов, разделяющих его цели, просто не укладывалась у него в голове.

Вдобавок ко всему для высказывания подобных опасений сложилась не вполне благоприятная политическая и военная обстановка. Такому человеку, как Бек, принадлежащему к высшим слоям военной элиты, легко было недооценить воздействие пятилетней нацистской пропаганды на взгляды офицеров пониже рангом. Как точно подметил сам Гитлер в ноябре 1933 года: „Когда мой противник заявляет, что не перейдет на мою сторону, я спокойно отвечаю: „Ваш ребенок уже с нами… А вы кто такой? От вас вскоре не останется и следа. А ваши потомки уже принадлежат к нашему лагерю. Вскоре они и представить себе не смогут никакого иного общественного уклада, кроме этого““‹15›.

Офицеры помоложе все поголовно были выпускниками учебных заведений, где система военной подготовки не только особо подчеркивала тесную связь между армией и нацистской Германией, но и вовсю восхваляла гений Адольфа Гитлера. К тому же все эти младшие и средние офицеры прекрасно знали, что их собственные карьеры гораздо меньше зависят от старомодных офицеров вроде Бека и гораздо больше от мнения нового поколения политически грамотных военных лидеров, которым больше по душе были взгляды Гитлера.

Этим отчасти можно объяснить неоднозначную реакцию на попытку Бека объяснить своим сослуживцам всю рискованность вторжения в Чехословакию на военной конференции в июне 1938 года. Эдгар Рерихт, тогда еще подполковник, впоследствии писал, что у него создавалось впечатление, будто Бек „выступает против войны в своем собственном штабе“. Он также упоминает о том, что, когда его сподвижники собрались в отеле „Hotel Esplanade“ в Берлине обсудить услышанное, майор Рудольф Шмундт заявил, что Бек явно не понимает „динамизма нового режима“, и если бы кому пришло в голову следовать его советам, „тот с большой вероятностью до сих пор оставался бы осмеянным просителем, заседающим за женевским столом переговоров“. Ганс Ешоннек, тридцатилетний офицер люфтваффе, добавил, что Бек не верит в мощь новой немецкой авиации: „Шлиффен [разработчик немецкого плана военной кампании Первой мировой войны] [также] на двадцать лет отстал от технологического прогресса — за что мы и поплатились в битве на Марне. Для Бека наши эскадрильи — как пятое колесо в телеге. Что ж, кого-то ждет большой сюрприз!“‹16›

Хотя некоторые из присутствующих в тот день офицеров и понимали позицию Бека, всем было ясно, что взгляды генерала все более отодвигают его на периферию власти. Один из подполковников, близких к Фричу, отметил, что события последних нескольких недель „открыли ему глаза“ на то, что ключевые фигуры немецкой армии были вовсе не „сплоченным кругом единомышленников“, а просто кучкой „чиновников“, замену которым можно подобрать без труда — и, по-видимому, для Бека она „уже найдена“. Однако подобные разговоры мало привлекали честолюбивых офицеров вроде подполковника Рерихта, майора Шмундта или подполковника Ешоннека, и, что немаловажно, все они впоследствии заняли высокие посты. К 1945 году Рерихт уже был генералом пехоты, командуя 17-й армией на Восточном фронте, а за год до этого, 20 июля 1944 года, Шмундт — к тому времени также генерал пехоты и глава кадрового управления сухопутных войск — был убит бомбой, которая предназначалась самому Гитлеру. Ешоннек также погиб в ставке фюрера Вольфшанце, но еще в 1943-м, когда был начальником Генерального штаба люфтваффе и совершил самоубийство, т. к. считал, что своими действиями подвел фюрера.

Бек тем временем все еще был полон решимости убедить своих коллег не следовать плану „агрессии“, который, по его убеждению, должен был привести Германию в пропасть. И здесь представляется возможность еще раз убедиться, какую роль в истории играет харизма — именно благодаря ей Гитлеру удалось нейтрализовать Бека летом 1938, убедив остальных генералов последовать за собой, зачастую вопреки их логичным возражениям — иначе невозможно понять, как Германия могла вступить на столь губительный путь.

Последнее — и самое прямолинейное из всех — послание, едва ли не открыто призывающее к государственному перевороту, Бек передал Браухичу 16 июля. „Я считаю своим долгом обратиться сегодня к Верховному главнокомандующему силами вермахта [т. е. Гитлеру] со срочной просьбой немедленно прекратить все приготовления к войне, санкционированные им“‹17›. Вскоре после этого, встретившись с Браухичем, он сказал, что Верховному военному командованию следует коллективно подать в отставку, если Гитлер не изменит своих планов. Несколькими днями позже, проконсультировавшись с разделявшими эту позицию коллегами, Бек заявил Браухичу, что им предстоит ни много ни мало изменить саму природу нацистского режима. Бек все еще продолжал видеть проблему не в самом Гитлере, а скорее в тлетворном влиянии гестапо и СС. Бек писал: „Возможно, в последний раз нам предоставляется шанс освободить немецкий народ, как и самого фюрера, от кошмара тайной полиции… Нет и не может быть никаких сомнений в том, что эта битва — битва за фюрера“‹18›. Он не только утверждал, что любые антивоенные действия должны предприниматься от имени Гитлера, но даже предложил в качестве лозунга для своего плана фразу: „За фюрера — против войны“.

Бек не мог не понимать, что попытка получить прямое согласие командующего сухопутными войсками на открытый заговор против главы государства была бы по меньшей мере рискованной; поэтому вопреки фактам он предпочитал утверждать, что всем происходящим управлял не сам Гитлер, а партийные органы вроде СС и гестапо, под чье чрезмерное влияние тот попал. Бек разделял мнение Гитлера по поводу устранения Чехословакии как барьера для последующей экспансии Германии — не согласен он был лишь со временем, когда это следовало делать; кроме того, он глубоко почитал старую имперскую правительственную систему и хотел бы иметь главу государства, который уважает советы военных. „Почему Гитлер не может быть хоть немного похожим на кайзера?“ — этим вопросом Бек несомненно задавался в глубине души — и не раз. Скорее всего, Бек предпочел бы свести полномочия Гитлера к минимуму — до номинальных, как это случилось с кайзером во время Первой мировой войны.

Но Бек никак не мог вполне уяснить, что Гитлер — это не обычный политик, которого можно сместить с помощью тщательно аргументированной докладной. Как сказал профессор Адам Туз‹19›: „Он не государственный чиновник в обычном смысле этого слова, трезво просчитывающий ситуацию и всегда исходящий из того, что шансы на успех достаточно велики. Для этого человека политика — это драма, и не обязательно со счастливым исходом. И он готов идти на неизбежные, по его мнению, риски, даже если эти риски неоправданно высоки“.

Точный ответ Браухича на мольбы Бека неизвестен, однако он явно не поддержал идею угрозы коллективной отставки. Однако на конференции старшего офицерства 4 августа Браухич интересовался мнением коллег по поводу предложенного плана вторжения в Чехословакию. Многие поддерживали Бека и говорили о практических проблемах, к которым приведут подобные действия — в основном имелась в виду вероятность вовлечения в военный конфликт Великобритании и Франции. Браухич завершил конференцию, открыто заявив, что следование военному плану Гитлера приведет к гибели Германии‹20›. Это был переломный момент в истории Третьего рейха. Если бы генералы проявили принципиальность и объединились в своем отказе выполнять планы Гитлера, возможно, это предотвратило бы кризис нацистской Германии. Однако они не объединились. Вместо этого генерал Вальтер фон Рейхенау отправился к Гитлеру и сообщил ему обо всем, что происходило на собрании. Рейхенау был одним из немногих высокопоставленных представителей генералитета, кто искренне верил в своего фюрера. Служа с генералом Вернером фон Бломбергом в Восточной Пруссии, он познакомился с Гитлером в 1932 году и с тех пор считал, что тот явится настоящим спасителем Германии. Так что неудивительно, что именно Рейхенау доложил Гитлеру обо всем, что творилось на собрании 4 августа.

Реакция Гитлера была предсказуема: он был вне себя от ярости, немедленно вызвал Браухича на разговор в Берхтесгаден, где больше часа кричал на главу немецкой армии. Затем 10 августа он собрал на совещание всех генералов, присутствовавших на собрании за неделю до того. И не для того, чтобы обсудить свое предложение с военными экспертами, а — что характерно — чтобы отчитать их и лишний раз повторить, что он — прав. Когда один из генералов осмелился поставить под сомнение безопасность Западного вала — системы немецких военных укреплений со стороны Франции, — Гитлер закричал, что он ошибается. Во время еще одной своей речи пять дней спустя, после военных сборов в Йютерборге, Гитлер критиковал тех — подразумевая Бека, — кто позволил себе расслабиться, и подчеркнул, что решение о вторжении в Чехословакию было в первую очередь политическим, а не военным.

Это уверенное выступление Гитлера перед генералами стало очередной демонстрацией давно известной составляющей его лидерства — непоколебимой уверенности в своей правоте. И так как совсем недавно Гитлер оказался прав при аналогичных обстоятельствах — когда Бек и другие предупреждали, что вступление в Австрию может закончиться войной, — Гитлер недвусмысленно давал понять, что и этим их опасениям не стоит придавать большого значения. Таким образом, несмотря на все логичные аргументы и тревогу генералов за последствия вторжения в Чехословакию, многие из них готовы были поддержать Гитлера. Эта политика наименьшего сопротивления была кратко изложена генерал-лейтенантом Эрихом фон Манштейном‹21›, который посоветовал Беку предоставить политику Гитлеру, а самому заняться разработкой практических рекомендаций — как разбить чехов на поле боя.

Однако успех этой речи Гитлера объяснялся не только настойчивостью, с которой он требовал, чтобы генералы следовали его указам. Здесь было нечто большее: он предлагал им нечто особенное — шанс проявить себя, доказать свой героизм, добиться военного успеха, который впишет их имена золотыми буквами в историю Германии. Конечно, это решение предполагало огромный риск, однако Гитлер ясно дал понять, что берет ответственность за вторжение в Чехословакию целиком на себя. Это был классический пример того, что доктор Фриц Редл[3] называл „магией снятия вины через акт инициации“‹22› — это ситуация, когда лидер, если он достаточно харизматичен, берет на себя все риски и потенциальную вину за любое развитие событий, которые он инициирует, в результате чего его последователи испытывают колоссальное чувство свободы.

Однако в этом случае влиянию фюрера поддались далеко не все: Бек остался при своем мнении, как и некоторые другие генералы вроде фон Хазе и фон Вицлебена. Адмирал Канарис, начальник службы разведки (абвер), также, казалось, заигрывал с оппозиционерами, однако вполне возможно этот искушенный интриган являлся двойным агентом и был связан с Рейнхардом Гейдрихом и Генрихом Гиммлером. Заместитель Канариса Ганс Остер, как и Ялмар Шахт, был куда более предан идеям оппозиционеров. Этим господам вместе с некоторыми другими удалось в августе 1938 через посредников связаться с Министерством иностранных дел Великобритании. „С того момента Бек и группа немецких генералов — хотя они никоим образом не представляли всех генералов — связывались с нами, обычно через меня, подпольными путями, — говорил сэр Фрэнк Робертс, тогдашний дипломат по связям с Германией в Министерстве иностранных дел в Лондоне. — Они говорили: „Если Великобритания и Франция выступят против Гитлера, мы сможем что-то сделать“, а мы им отвечали: „Если вы что-то сделаете, то, возможно, мы сможем вам помочь“. Естественно, что с каждым новым успехом Гитлера влияние этой группы генералов становилось все незначительней“‹23›.

В то время как Бек, его сообщники и британцы колебались в нерешительности, Гитлер в начале сентября 1938 года произнес речь, в которой яростно атаковал не только чешское правительство, но и то, как после Первой мировой войны была создана Чехословакия в принципе. „Большинство населения силой, ни о чем не спрашивая, заставили подчиниться положениям Версальского договора. Как и подобает настоящей демократии, это государство немедленно принялось притеснять большую часть населения и издеваться над людьми, лишая их неотъемлемых человеческих прав“‹24›. Что же касается судетских немцев, их положение становилось просто „невыносимым“. Гитлер заявил, что „в экономическом смысле людей методично разоряют, ведя тем самым к медленному, но верному уничтожению. Нищета судетских немцев не поддается описанию“.

Это был очередной пример применения Гитлером его знаменитого приема: кричать „все громче и громче“, а затем наблюдать за реакцией оппонента. Британское и французское правительства и так давили на чехов, вынуждая найти с Гитлером компромисс, однако после его ноябрьской речи стало ясно, что ситуация опасно накалилась.

Благодаря поездке в Лондон члена бековской группы оппозиционеров Эвальда фон Клейст-Шменцина Чемберлен был прекрасно осведомлен, что ключевые фигуры немецкой элиты считают, что Гитлер толкает Германию к войне. Однако, обсуждая политику по отношению к Германии 30 августа 1938 года‹25›, члены кабинета министров Соединенного Королевства высказывались куда более взвешенно и менее категорично. Другие источники — такие как британский посол в Берлине сэр Невил Гендерсон — оспаривали намерение Гитлера вызвать еще один всеевропейский конфликт. На совещании явственно ощущалось, что такие искушенные политики, как Невилл Чемберлен и министр иностранных дел лорд Галифакс просто не могли поверить, что канцлер Германии и лидер культурной европейской страны может по-настоящему хотеть войны.

Они также полагали, что если Великобритания пригрозит войной в случае оккупации немцами Судетских земель, то, принимая во внимание неуравновешенность Гитлера, это может лишь спровоцировать его на дальнейшие действия. Для Чемберлена и Эдварда Вуда, 1-го графа Галифакса, которые оба слишком хорошо помнили об ужасах Первой мировой войны, перспектива очередного европейского конфликта казалась слишком пугающей — особенно учитывая новую опасность в виде воздушных бомбардировок люфтваффе.

В попытке предотвратить катастрофу Чемберлен решился на отчаянный шаг — он вылетел на встречу с Гитлером в Германию, положив, таким образом, начало „новой практике проведения совещаний на высшем уровне“‹26›. Отбыв из Лондона около половины девятого утра 14 сентября, Чемберлен прибыл в Мюнхен немногим позднее половины первого. К пяти вечера он уже поднимался по ступеням Бергхофа, резиденции Гитлера в долине Берхтесгаден. В ходе состоявшейся беседы Чемберлен объявил, что лично он ничего не имеет против того, чтобы судетские немцы вышли из состава Чехословакии и присоединились к Третьему рейху, но хотел получить заверения Гитлера, что у того не возникнет никаких дополнительных требований, или, к примеру, желания заполучить всю Чехословакию. Гитлер заверил Чемберлена, что таких планов нет, и на следующий день Чемберлен вернулся в Великобританию. Проведя с Гитлером менее четырех часов, он, тем не менее, составил о нем четкое мнение. По мнению Чемберлена, Гитлер не только не обладал никакой харизмой, но был „совершенно непримечательной личностью. Ему ничего не стоило затеряться в толпе, а случись вам все же выхватить его взглядом, вы бы несомненно приняли его за простого маляра, каким он когда-то и был“‹27›. Более того, впоследствии докладывая британскому кабинету министров, Чемберлен заявил, что Гитлер был „наизауряднейшей дворнягой, какую мне приходилось встречать“‹28›.

Чемберлен был не первым представителем британской политической элиты, у кого сложилось впечатление, что Гитлер уж никак не был „джентльменом“. Британская делегация, возглавляемая лордом Галифаксом, посетившая Гитлера в Бергхофе за год до того, пришла к тому же заключению. Высокопоставленный чиновник Министерства иностранных дел, Айвон Киркпатрик, говорил, что своим поведением за обедом Гитлер напоминал „надутое капризное чадо“. Усугубило ситуацию то, что после обеда Гитлер посоветовал Галифаксу решить проблемы Британии в Индии, застрелив Ганди, „а если этого будет недостаточно, чтобы заставить их [т. е. индийцев] повиноваться, расстреляйте дюжину ключевых фигур [Индийского национального] Конгресса; а если и этого окажется мало, расстреляйте еще пару сотен — и так далее, пока не добьетесь порядка“. Киркпатрик вспоминает, что на предложенные Гитлером массовые убийства в Индии отличавшийся безукоризненными манерами лорд Галифакс поднял глаза и взглянул на фюрера „со смесью удивления, отвращения и сочувствия“‹29›.

Таким образом, Галифакс и многие другие в Британии оставались равнодушны к харизме Гитлера. Они были достаточно умны, чтобы увидеть, что миллионы немцев пали ее жертвой, однако все еще считали, что при личной встрече Гитлер более походил на торговца, чем на полубога. Все еще опасный и возможно неуравновешенный, он вызывал скорее презрение, совершенно не обладая теми достоинствами, которые у англичан ценились превыше всего. Отношение к Гитлеру Галифакса во многом походило на то, как к нему поначалу относилась элита немецкой политики вроде фон Папена и Гинденбурга. Они также, встретившись с ним впервые, сочли его невоспитанным смутьяном. Собственно, лорд Галифакс и фон Папен были удивительно схожи и характерами, и убеждениями. Оба были аристократами высшей пробы и обладали обостренным чувством ответственности и порядочности, характерным для того класса патрициев, к которому они принадлежали. К тому же оба были глубоко религиозны — Черчилль даже прозвал Галифакса „Святым Лисом“ за его набожность и любовь к охоте на лис. Хотя нельзя утверждать, что все аристократичные и набожные немцы оставались равнодушны к харизме Гитлера, стоит заметить, что ключевые фигуры заговора против Гитлера, окончившегося взрывом бомбы в июле 1944-го, также жили согласно своим аристократическим и религиозным взглядам.

Не стоит, однако, забывать, что ряд представителей британской элиты, которым довелось встретиться с Гитлером в то время, считали, что он все-таки обладает немалой привлекательностью. Речь сейчас идет не о беззаботных аристократах вроде Юнити Митфорд[4], а о таких опытных политиках, как, к примеру, бывший премьер-министр Ллойд Джордж, который в 1936 году писал, что считает Гитлера „прирожденным лидером. Притягательной и динамичной личностью, обладающей целостностью, несгибаемой волей и неустрашимым сердцем“‹30›.

Все еще убежденный в том, что Гитлер не желает войны, 18 сентября Чемберлен встретился с французской делегацией, возглавляемой премьер-министром Эдуаром Даладье. Вместе британцы и французы оказали давление на чехословацкое правительство, чтобы то передало Судетские земли Германии. С неохотой, однако сознавая всю безнадежность своего положения в случае неповиновения, чехи подчинились. Чемберлен вылетел обратно в Германию 22 сентября и встретился с Гитлером еще раз, теперь уже в Бад-Годесберге, городке восточнее Бонна на реке Рейн. Чемберлен дал Гитлеру то, чего тот хотел, и был уверен, что тем самым предотвратил войну.

Однако в ответ Гитлер потребовал, чтобы все вопросы были решены до 1 октября — меньше чем за десять дней — и тогда же оговорены новые границы. Предложение Британии о международном контроле над мирной передачей земель отвергнуто. Чемберлен был потрясен. Подобное поведение никак нельзя было назвать „разумным“. Он вернулся в Британию 24 сентября, без всякой уверенности в том, поумерит все же Гитлер свои аппетиты или нет.

Тем временем отношение Чемберлена к Гитлеру начало тревожить Даффа Купера, Первого лорда Адмиралтейства. Внимательно выслушав точку зрения Чемберлена, он пришел к выводу, что Гитлер „околдовал“‹31› британского премьер-министра. „В конце концов, — писал Купер в своем дневнике 24 сентября 1938 года, — достижения Гитлера никак не связаны с его интеллектуальными способностями или ораторским умением, однако в их основе лежит необычайное влияние, которое он, как кажется, имеет на своих союзников. И сдается мне, что под его влияние попал и Невилл“. Купер был не единственным, кто считал, что Гитлер каким-то образом переманил на свою сторону британского Премьер-министра. Сэр Александр Кадоган, постоянный секретарь Министерства иностранных дел, видный политический деятель, которого не включили в состав делегации во время срочных поездок Чемберлена в Бергхоф и Бад-Годесберг, писал в своем дневнике 24 сентября: „Я был в ужасе — он [т. е. Невилл Чемберлен] совершенно спокойно говорил о полной сдаче наших интересов. А еще страшнее было то, что Гитлер явно „очаровал“ его — в каком-то смысле“‹32›.

Неужели же Гитлер и впрямь „загипнотизировал“ или „очаровал“ Чемберлена? Неужели британский Премьер-министр пал жертвой необычайной харизмы Гитлера? Чемберлен, безусловно, изменил свое первоначальное, сугубо отрицательное мнение о Гитлере, отметив все же кабинету министров, что „невозможно было не впечатлиться мощью этого человека“‹33›. Как и обладающие безукоризненными манерами представители немецкой элиты до него, Чемберлен увидел, что с Гитлером невозможно общаться как с обычным государственным деятелем — непосредственное столкновение с личностью Гитлера и его поступками, несомненно, привело британского премьера в замешательство. Гитлер не придерживался никаких рамок дипломатического приличия. Крики, истерики, частые смены настроения, обиды и озлобленность — невероятным образом фюрер использовал весь арсенал техник манипулирования. Год спустя Чемберлен следующим образом отозвался о Гитлере: „Не хотел бы я иметь такого делового партнера“‹34›. Так что, даже если Чемберлен и не пал жертвой харизмы Гитлера, его немало сбили с толку капризы последнего, и теперь он отчаянно искал способ договориться с немецким канцлером.

Те дни наверняка были пыткой для Чемберлена. Как могло произойти, спрашивал он себя, что Гитлеру предложили все, чего он хотел, а он еще ставит невыполнимые условия своему согласию на эти предложения? (Естественно, Гитлер никак не мог предположить, что Великобритания и Франция согласятся отдать Германии Судетские земли, и теперь находился в некотором замешательстве по поводу своих дальнейших действий — предлог для войны увели у него прямо из-под носа.) Как отметил Чемберлен в своей печально известной радиоречи 27 сентября 1938 года: „Сколь ужасной, фантастической и неправдоподобной представляется сама мысль о том, что мы должны здесь, у себя, рыть траншеи и примерять противогазы лишь потому, что в одной далекой стране поссорились между собой люди, о которых нам ничего не известно. Еще невозможнее представляется то, что уже принципиально улаженная ссора может привести к войне…“‹35›

Однако теперь лорд Галифакс выступал против полного подчинения Гитлеру — как, естественно, и чехи. Настроения поменялись, и Британия с Францией заявили Германии, что в случае вторжения в Чехословакию они начнут войну. Тем не менее Чемберлен вызвался еще раз съездить в Германию и поговорить с Гитлером. Совещание, на котором обсуждался возникший кризис, проходило в Мюнхене 29 сентября, в так называемом Фюрерхаусе на Кенигплац, Мюнхенской резиденции Гитлера, всего лишь в нескольких метрах от двух „Храмов чести“ с останками „мучеников“, что погибли во время Пивного путча пятнадцатью годами ранее.

Здесь была заключена сделка между Британией и Францией с одной стороны и Германией — с другой. На помощь призвали Муссолини — посодействовать поискам выхода из сложившегося тупика, причиной которого была единственно неуверенность Гитлера в том, хочет ли он продолжать завышать свои требования до тех пор, пока они не приведут к войне.

Во время совещания Германии пообещали Судетские земли, а Великобритания и Франция, в попытке хоть немного „сохранить лицо“, ухитрились добиться небольшого сокращения площади передаваемых земель и удлинения сроков передачи (однако по-прежнему все должно было свершиться не позднее чем через две недели). Сейчас это может показаться невероятным, однако представители непосредственно заинтересованной державы — Чехословакии — на переговоры приглашены не были. Впоследствии их заставили следовать условиям соглашения — да и как им было сопротивляться, если против них выстроились все могущественные европейские державы? Это был не последний раз, когда британцы соглашались отдать чужие территории, не пригласив даже представителей пострадавшей стороны — точно так же они поступили и с поляками на Тегеранской и Ялтинской конференциях менее чем через семь лет.

Мюнхенское соглашение было воспринято чрезвычайно одобрительно в Великобритании. Когда самолет Чемберлена приземлился на Хестонском аэродроме 30 сентября, его встречал граф Кларендонский, лорд-гофмейстер, который пригласил его проследовать прямиком в Букингемский дворец на аудиенцию к королю. Были даже предложения, чтобы на аэродроме Чемберлена встречал сам король, чтобы поздравить его с выдающимся достижением‹36›.

Несколько дней спустя судетские немцы, такие как Гюнтер Лангер, с изумлением наблюдали прибытие сил вермахта. „Они внезапно вышли из лесу, — говорит он. — Мы радостно приветствовали их приход, нашему счастью не было предела, мы звали их к себе, кормили, поили, разговаривали с ними, и, да, мы были счастливы. Все были вне себя от радости — наконец-то мы были спасены. Я вам вот что скажу: это и неудивительно, если учитывать, как хорошо жилось немцам в Германии по сравнению с нами. Люди говорили: „Слава Богу, теперь все изменится…“ Мы знали, что наконец-то избавимся от чешского ярма. Все ликовали. А если вам кто-то скажет обратное — не верьте: торжествовали все без исключения. Но то, что это приведет ко Второй мировой войне — нет, такого никто и представить себе не мог“‹37›.

На Гитлера же по-прежнему давило время. В последние месяцы он неоднократно упоминал о своем возрасте. Его тревожило, по словам профессора Ричарда Эванса, то, что „ему недолго осталось“‹38›. Наряду с личными страхами по поводу возможной скорой смерти, он также ясно дал понять еще на майских совещаниях, что в интересах Германии было выступить сейчас, когда Великобритания и Франция еще не закончили перевооружение. Однако в ходе трех попыток „челночной дипломатии“ Чемберлена Гитлеру также стало известно, что некоторые из его ключевых соратников по нацистской партии тревожатся по поводу возможного конфликта с Великобританией и Францией. Герман Геринг, к примеру, пытался отговорить Гитлера от войны, а Йозеф Геббельс прекрасно осознавал, что предложение Чемберлена о передаче Чехословакией Судетских земель лишает Германию повода для конфликта. Геббельс небезосновательно полагал, что убедить немецкий народ вступить войну из-за процедурных деталей передачи земель рейху будет нелегко‹39›. Кроме этого, Геббельс также — в присутствии некоторых других ведущих деятелей режима — предупредил Гитлера, что вся страна относится к возможной войне безо всякого энтузиазма‹40›. Потенциальный союзник Германии — Италия — тоже не желал быть вовлеченным в конфликт с Западом, о чем свидетельствовала готовность Муссолини принять участие в мирных переговорах. Поэтому Гитлер выжидал.

Отступив ненадолго от своих планов, он — намеренно или случайно — предотвратил готовящийся государственный переворот. Насколько серьезен был заговор против него, историки спорят на протяжении уже многих лет‹41›. Удивительно, но зачинщиком заговора был вовсе не Людвиг Бек, несмотря на его поведение до этого. В середине августа он ушел в отставку с поста начальника штаба сухопутных войск, хотя Гитлер и просил его держать решение об отставке в секрете. Бека заменил генерал Франц Гальдер, и именно Гальдер вел беседы с сочувствующими коллегами о возможности противостоять приказу Гитлера о вторжении в Чехословакию во избежание войны с Англией и Францией. После Мюнхенской конференции этот план — если он вообще формально существовал — рухнул. Однако, принимая во внимание влияние Гитлера на СС и прочие нацистские структуры, а также огромное количество младших офицеров и низших чинов, которые поддерживали его и верили ему, — трудно представить, каким образом желание Гальдера остановить Гитлера могло воплотиться в жизнь. Единственное, что могли сделать заговорщики, — это убить его, однако в 1938 году этот шаг был немыслим для большинства из них.

На горизонте замаячила перспектива войны с Великобританией и Францией, и перед Гитлером, по мнению западных политиков, встал нелегкий выбор — следовать политике мирного сосуществования с другими европейскими странами или упорствовать в своем желании расширить границы Германии, что не могло не привести к конфликтам. Для самого Гитлера, однако, никакой проблемы выбора не существовало — он все время неуклонно шел к войне.

Чемберлен внешне казался совершенно уверенным в том, что Гитлер и впрямь намерен придерживаться условий соглашения, когда тот 30 сентября подписывал печально известный „клочок бумаги“, в котором заявлял, что наряду с Чемберленом намерен „обеспечить мир в Европе“. В каком-то смысле Чемберлен, конечно, просто надеялся на лучшее. Мысль о двуличности Гитлера была слишком отвратительной, чтобы ее принять. Сама возможность, что глава немецкого государства может принародно согласиться на то, чего не намерен выполнять, казалась Чемберлену чудовищной. (Чемберлен был не последним премьер-министром, которого сумел провести диктатор. Вернувшись после Ялтинской конференции в феврале 1945 года, Уинстон Черчилль так говорил своим министрам: „Бедный Невилл Чемберлен считал, что может доверять Гитлеру. Он ошибался. Но я не думаю, что ошибаюсь насчет Сталина“‹42›. История показала, что Черчилль ошибался в Сталине ничуть не меньше, чем Чемберлен в Гитлере.)‹43›

Четырнадцатого октября 1938 года на совещании в Министерстве ВВС в Берлине — со дня Мюнхенской конференции прошло чуть больше двух недель — Гитлер, через своего верного приспешника Германа Геринга, предельно ясно очертил свои истинные намерения. По словам Геринга, „исходя из положения в мире“ Гитлер поставил перед ним задачу „осуществить масштабную программу [по наращиванию вооружений], по сравнению с которой все предыдущие достижения просто меркнут“‹44›. Это была поразительная, просто ошеломляющая программа по развитию вооруженных сил. „Очень неожиданно, осенью 1938 года, появляется план создания военно-воздушных сил в количестве 20 000 воздушных судов, — рассказывает профессор Адам Туз. — Таких размеров достигал воздушный флот США к концу Второй мировой войны — на тот момент величайшая воздушная армия в истории человечества“. Как видим, это была беспримерная по масштабам программа для небольшого европейского государства, которая значительно превышала те силы, которыми смогли к 1945 году располагать Королевские ВВС Великобритании. На эту программу пришлось бы ежегодно расходовать около трети ВВП Германии — и это в мирное время, когда война еще даже не началась, в то время как нормальные военные расходы обычно составляли от двух до четырех процентов ВВП — т. е. Германия должна была тратить вдесятеро больше, чем, к примеру, НАТО потребовало от стран-участниц в 1970–1980-х»‹45›. Более того, по расчетам Туза, для того, чтобы этот новый воздушный флот мог летать, «Германии потребовалось бы ежегодно приобретать топливо в объеме трех миллионов кубометров — в начале 1940-х это вдвое превышало уровень мирового производства»‹46›.

Неудивительно, что немецкая экономика теперь просто трещала по швам под этим колоссальным грузом. «Финансовая ситуация рейха просто катастрофична, — писал Геббельс в декабре 1938-го. — Так не может дальше продолжаться»‹47›. Гитлер поставил Германию в незавидное положение. Он шел к войне, игнорируя любые соглашения. Однако масштаб его новых планов казался умопомрачительным. Сам Геринг практически признал это: «Вполне можно прийти к выводу: non possumus [невозможно]», — говорил он Совету обороны. Однако затем Геринг добавил, что, сталкиваясь с подобной ситуацией в прошлом, он «никогда не сдавался» и «в конце концов находил выход»‹48›.

Гитлер пытался убедить немцев, что он не агрессор, а лишь дает отпор мощной группировке врагов, которая с каждым днем становится все более опасной. В своей речи перед группой строителей 9 октября 1938 года‹49› он мимоходом отметил, почему Германия нуждается в перевооружении: «Я считаю, что гораздо дешевле вооружиться загодя, чем оказаться неподготовленным в нужный момент и затем платить дань…

Стоит лишь кому-либо в Англии, будь то мистер Дафф Купер (который подал в отставку в знак протеста против Мюнхенского соглашения), мистер Иден или мистер Черчилль, сменить у власти Чемберлена — и нам не миновать войны. Это не секрет, и своих намерений они не скрывают». Затем следовало отдельное упоминание о евреях — он все чаще упоминал о них теперь, после провала Эвианской конференции, когда до зверств «Хрустальной ночи» оставался лишь месяц. «К тому же нам известно, что международная еврейская зараза точно так же угрожающе маячит за кулисами сегодня, как это было и вчера».

Конечно, это была проверенная тактика — преувеличивать потенциальную внешнюю угрозу для Германии. Он не мог не заметить нежелания немецкого народа быть вовлеченным в очередную войну и теперь сознательно преувеличивал опасность, чтобы оправдать военные приготовления. Затем, в течение нескольких последующих месяцев, он усилил эту риторику, подливая масла в огонь и играя на возмущении отдельных районов Германии тем, что до сих пор не восстановлена справедливость, нарушенная Версальским договором, — в частности, не возвращены немецкие территории, отданные полякам в конце Первой мировой войны. В достижении своих целей Гитлер полагался на то огромное доверие, которым он теперь пользовался у немецкого народа. «В то время люди были полны энтузиазма, — говорит профессор Норберт Фрай, — и у них уже был некоторый опыт жизни при нацистском режиме… Мы прожили пару лет очень неплохо, и если вы не еврей и неоппозиционер, то для вас жизнь была очень даже неплоха. Люди любили Гитлера в те годы, большинство немцев его поддерживали, и не потому, что он собирался ввязаться в войну, а потому, что он сумел добиться всего этого без войны… Тогда немцы даже называли Гитлера „бескровным генералом“, которому удалось добиться многого, не пролив ни капли крови»‹50›.

События осени 1938 года только укрепили веру убежденных нацистов в Гитлера. Бруно Хенель, один из них, говорил: «Люди с немалым интересом следили за происходящим, однако мало кто вмешивался — все считали, что фюреру виднее. Гитлер знает, что делать, — он сделает все как надо. К тому же людей тешило то, что европейские политические лидеры сами прибыли в Мюнхен. Все видели в этом серьезное достижение — значит, Адольфу Гитлеру удалось добиться признания в мире»‹51›.

Гитлер знал, уверенность немцев, что «ему виднее», основана на вере в него как в харизматичного лидера. Но эту веру во многом питала его кажущаяся способность усилить Германию и укрепить ее влияние, избежав при этом войны. Теперь перед ним стояла нелегкая задача «развернуть» общественное мнение и убедить всех в необходимости военного конфликта, не потеряв при этом доверия нации. В своем обращении к ведущим немецким журналистам он — удивительно прямо и открыто — изложил и суть вставшей перед ним проблемы, и возможный вариант ее решения. Он признал, что «десятилетиями обстоятельства вынуждали меня говорить о мире». И проблема в том, что это могло ввести немецкий народ в заблуждение, будто «текущий режим» направлен на «сохранение мира любой ценой» — что, по его собственному признанию, является «не совсем верной оценкой» целей нацизма. А теперь задачей и режима, и журналистов было внушить населению, что «есть вещи, которых следует добиваться силой, если достичь их мирным путем не удается». Рядовые немцы должны проникнуться пониманием, что «в любом случае так дальше продолжаться не может: если ситуацию не получится разрешить мирным путем, следует пустить в ход силу». Для того, чтобы этого добиться, «необходимо освещать отдельные политические события таким образом, чтобы внутренний голос немецкого народа призвал его к применению силы»‹52›.

Гитлер говорил, что гордится тем, как «медленно выжимает все соки» из оппонентов — в частности, властей Чехословакии. И, как несложно догадаться, ему это удалось благодаря непоколебимой вере в себя. Отсюда вытекало, что «уверенность в собственных силах» имела для немецкого народа критическое значение в свете предстоящих событий. «Весь немецкий народ, — говорил он, — должен научиться верить в победу Германии столь непоколебимо, что — пусть нам и придется время от времени терпеть поражения — с глобальной точки зрения нация будет воспринимать их, как временное явление: в конце концов победа будет за нами!» Затем Гитлер, объявил как, по его мнению, можно достичь этой цели — нужно раз за разом повторять, что «наши лидеры всегда правы!». И хотя Гитлер допускал, что руководители Германии «могут допускать ошибки», важно не забывать, что «мы выживем лишь в тот случае, если не позволим миру увидеть наши просчеты…» Как только решение созреет, Гитлер потребовал, чтобы «нация единодушно сомкнула ряды в поддержку принятого решения. Мы должны выступать единым фронтом, а если и были допущены какие-то ошибки, их сгладит та решимость, с которой нас поддержит народ…».

Гитлер произнес столь откровенную речь в Мюнхене на следующее утро после погромов «Хрустальной ночи» — и, что важно, об актах насилия не упомянул ни словом. Согласно историческим документам, он не упоминал о них ни разу — ни публично, ни в личных разговорах. Как и во время однодневного бойкота принадлежащих евреям фирм и магазинов в 1933 году, Гитлер интуитивно понимал, что его авторитет пошатнется, если немцы нееврейского происхождения, которые протестовали против избиения своих еврейских соседей, заключения их в концентрационные лагеря или убийства без суда, свяжут его имя с подобными бесчинствами. Однако ничего этого не произошло бы, если бы не пожелал Гитлер.

Несмотря на его попытки вести себя так, словно кровавой резни в ночь с 9-го на 10 ноября 1938 года никогда и не было, «Хрустальная ночь» стала поворотным моментом как в истории Третьего рейха, так и в восприятии Гитлера как лидера — в Германии и за ее пределами. Менее чем через неделю после событий «Хрустальной ночи», 16 ноября 1938 года, Людвиг Бек в частной беседе отметил, что считает Гитлера «отъявленным психопатом» и что он не раз «предупреждал [немецких генералов] об этом — и в конце концов остался в одиночестве»‹53›.

В Лондоне «Хрустальная ночь» коренным образом изменила взгляды лорда Галифакса, министра иностранных дел Великобритании. Если до этого он поддерживал действия Чемберлена в Мюнхене и поверил его заявлению, что подписанное соглашение обеспечит «мир нашему поколению»‹54›, Галифакс теперь заявил на собрании Комитета по внешней политике, что последние события показали — «группе сумасшедших» удалось «захватить власть» над Германией. По его словам, «первоочередная задача [британского правительства] заключается в том, чтобы исправить ложное впечатление о себе как декадентской бесхребетной власти, которую можно безнаказанно попирать»‹55›.

Галифакс, который позже, в частной беседе, признался в своих «антисемитских» взглядах‹56›, пришел в ужас от действий нацистов по отношению к евреям. Он явно ощущал, что немцы перешли черту. Невилл Чемберлен, однако, так не думал. Хотя и порицая насилие «Хрустальной ночи», он не понимал, какое отношение все это имеет к безопасности Великобритании или к внешнеполитическим планам Германии. Слишком дорого досталось ему доверие к Гитлеру, и он не готов был признать собственную неправоту — по крайней мере, пока‹57›.

Гитлер вплотную подошел к тому, чтобы открыть немецкому народу истинный масштаб своих амбиций, и это стало ясно из его двухчасовой речи, произнесенной в рейхстаге 30 января 1939 года. В этой одиозной речи содержались «пророческие» слова по поводу судьбы евреев, которые перекликались со взглядами, излагавшимися в еженедельнике СС «Das Schwarze Korps» все предыдущие месяцы‹58›. «Если международному финансовому еврейству удастся ввергнуть народы в мировую войну, то результатом будет не большевизация планеты и не победа еврейства, а уничтожение еврейской расы в Европе»‹59›.

В этой речи упоминалась еще одна идея, которой был одержим Гитлер, — «Lebensraum», расширение «жизненного пространства». Он заявил, что в условиях угрозы перенаселения у Германии есть два выхода: или продолжать экспортировать производимые Германией товары, чтобы добывать деньги на покупку импортной еды, или расширить свою территорию. При этом он ясно давал понять, какой из выходов видится ему более предпочтительным. Как именно можно было расширить территорию — не оговаривалось, однако, поскольку он упомянул, что Германия поддерживает мирные отношения с Севером, Югом и Западом, не сказав при этом ни слова о Востоке, можно было предположить, что именно в сторону восточных земель был направлен его взгляд.

Это незаурядное выступление было, в каком-то смысле, рискованным для харизмы лидера и его популярности. Хоть Гитлер и не забывал то и дело подчеркивать, что стремится сохранить мир, угроза войны красной нитью прошла через все его выступление. Однако подтекст речи не расходился с тем, что он говорил немецким журналистам на следующее утро после «Хрустальной ночи» — а именно, «если вопрос не удастся решить мирным путем, в ход пойдет сила — так больше продолжаться не может». После подписания мирного соглашения в Мюнхене Гитлер продолжал пользоваться поддержкой миллионов немцев. А эмоциональная вера в непогрешимость фюрера все еще подкреплялась знакомым оправданием — «восстановлением справедливости», нарушенной несправедливым Версальским договором. Это позволило немцам, таким как офицер люфтваффе Карл Бем-Теттельбах, все еще верить, что Гитлер «хотел только добра»‹60›. Почему это вдруг, задавался вопросом Бем-Теттельбах, все эти союзнические страны Первой мировой войны — Британия, Франция, Америка — «после стольких лет все еще считают Версальский договор действительным? Это же просто возмутительно!»‹61›

Еще одной причиной, о которой иногда забывают, но которая позволила Гитлеру приближать войну без ущерба для своего авторитета, было то, что именно его действия породили угрозы, которые он теперь усиленно подчеркивал — подобно тому, как неприязнь к душевнобольным родилась из отвратительных условий, в которых они содержались и которые, в свою очередь, были результатом сокращения финансирования нацистами подобных учреждений‹62›. Гитлер, к примеру, заявлял, что Германии необходимо массовое перевооружение, поскольку им занялись другие страны, забывая, однако, упомянуть, что именно масштаб военных приготовлений Германии заставил их пойти на этот шаг. Он заявлял, что американская пресса сочувствует евреям, однако именно его политика в отношении немецких евреев и вызвала такую реакцию.

Именно Гитлер сделал войну неизбежной, настроив против себя западные державы, спровоцировав перевооружением угрозу финансового кризиса в Германии, создав атмосферу, в которой отказаться от войны для Германии означало потерять лицо, чего фюрер никак не потерпел бы. К моменту своего выступления в Рейхстаге 30 января 1939 года Гитлер добился большего, чем можно было себе представить, — он создал Великую Германию, что простиралась от Каринтии на юге до Фленсбурга на севере, Ахена на западе и Кенигсберга и Вены на востоке. Однако и этого было недостаточно.

Внутри Германии теперь почти не осталось препятствий для разжигания столь желанного конфликта. К январю 1939-го от оппозиции внутри немецкой армии не осталось и следа. 18 декабря 1938 года, к примеру, Браухич в инструкции по подготовке немецких офицеров писал: «Адольф Гитлер, блистательный фюрер, который превратил невразумительную идею „фронтового братства“ (Frontkämpfertum) в идеологию национал-социализма, построил и укрепил для нас Великогерманскую империю… Мы видим колоссальные изменения во всех областях. Третий рейх вырастил нового немца — он полон идеалов… Создана новая уникальная „человеческая общность“ (Volksgemeinschaft), объединяющая всех нас — народ, вермахт и партию. Неколебима наша преданность и нерушима вера в человека, который создал все это, который своей верой и волей сотворил подобное чудо»‹63›.

Всего за четыре месяца до того, в сентябре 1938-го, генерал Альфред Йодль, начальник штаба Верховного командования вермахта, сделал следующую запись в своем дневнике: «Очень жаль, что Гитлер, за которым идет народ, не добился поддержки ведущих армейских генералов. Я считаю, что только практическими делами они могут загладить свою вину. Подобная ситуация уже складывалась в 1914-м. Неповиновение в армии исходит лишь от генералов, они чинят его из-за своей наглости и высокомерия. Они не могут верить и подчиняться, потому что не признают гения нашего фюрера, в котором некоторые из них по-прежнему видят армейского капрала времен Первой мировой, а не величайшего политика со времен Бисмарка»‹64›.

От отказа «признавать гений фюрера» до «непоколебимой веры в лидера, который сотворил „чудо“» — путь немалый. И именно Мюнхенское соглашение при харизматическом руководстве Гитлера позволило пройти этот путь за какие-то четыре месяца. Гитлер сказал, что все сложится наилучшим образом — и все действительно сложилось так удачно, как ни один из генералов и представить себе не мог. Должно быть, многие представители военной верхушки теперь ощутили, что им остается одно — довериться фюреру, как ему уже доверились миллионы немцев.

А Гитлер неуклонно вел дело к войне. Несмотря на полученные Судетские земли, он всеми способами демонстрировал, что оскорблен самим фактом, что Чехословакия все еще существует. С помощью Иоахима фон Риббентропа Гитлер «надавил» на словаков, чтобы те провозгласили свою независимость от Чехии — что словацкий парламент покорно и сделал 14 мая 1938 года. То, что теперь оставалось от Чехословакии — по большей части земли Богемии и Моравии, — было необычайно уязвимо перед немецкой агрессией. Теперь — после отделения Словакии — гарантии целостности Чехословакии, данные Великобританией и Францией на Мюнхенской конференции, не имели никакого смысла. Чехословакии, которой они обязались в свое время покровительствовать, больше не существовало.

Со времени Мюнхенской конференции и потери Судетских земель новое чешское правительство под предводительством президента Эмиля Гахи изо всех сил старалось ничем не накликать на себя недовольство Гитлера, однако ничто — кроме полного исчезновения Чехии — не могло его устроить. 14 марта президент Эмиль Гаха и министр иностранных дел Франтишек Хвалковски прибыли в Берлин просить Гитлера удержать войска от вторжения в Чехию. Гитлер принял их в просторном здании новой рейхсканцелярии, спроектированной Альбертом Шпеером и открытой двумя месяцами ранее. По замыслу Гитлера, строение должно было подавлять иностранных политиков. Чтобы добраться до кабинета Гитлера, посетителям предстояло по скользким мраморным плитам пересечь приемный холл, длина которого вдвое превышала длину Зеркальной галереи Версальского дворца. Попав наконец в кабинет, первым делом посетитель замечал инкрустацию на письменном столе, на которой, как вспоминал Шпеер, был изображен «наполовину вынутый из ножен меч». «Отлично, отлично, — проговорил Гитлер, когда ему продемонстрировали эту инкрустацию, — дипломаты, усевшись напротив меня за столом, содрогнутся, увидев это»‹65›.

Когда Гитлер наконец снизошел до встречи с Гахой — в час ночи, посмотрев перед этим комедийный фильм, — он просто сообщил президенту, что через пять часов немецкие войска вторгнутся в земли Чехии, а точнее, то, что от них осталось. Гаха потерял сознание — в чувство его приводил личный доктор Гитлера, Теодор Морелль. В четыре утра, во избежание кровопролития, Гаха согласился передать остатки Чехословакии в немецкие руки.

Чехи — как Анна Краутвурмова, например, — были напуганы до полусмерти. Им ли было не помнить, как чешским гражданам пришлось спешно бежать из Судетских земель, спасаясь от нацистской агрессии: «Те, кто возвращался из приграничных земель, рассказывали, как на них нападали и избивали прикладами винтовок. Людям приходилось спасаться, бежать с младенцами на руках. Так все и было: жалости ждать не приходилось. Они были жестоки, беспощадны, они кричали и оскорбляли наших людей без всякой причины»‹66›.

Чешские земли, последними отошедшие в руки немцев, в основном населяли этнические чехи. В данном случае речь не шла о возвращении Германии территорий, потерянных после Первой мировой войны. Это была настоящая империалистская агрессия. «Какое они имели право [вторгаться в нашу страну]? — спрашивала Анна Краутвурмова. — Это была Чешская Республика. Чехословакия. Кто дал им такое право?» Многие, в том числе высокопоставленные деятели — такие как сэр Александр Кадоган, постоянный заместитель министра иностранных дел Великобритании, — задавались подобными вопросами в те дни, когда немцы вошли в Прагу и установили свой «протекторат». «Боюсь, мы стоим на перепутье, — писал Кадоган в своем дневнике 20 марта 1939 года. — Я всегда говорил, что, пока Гитлер делает вид, что занят исключительно присоединением немцев к рейху, мы можем делать вид, что так оно и есть. Однако если он и далее будет продолжать поглощать чужие земли — придет наш черед сказать „Стоп!“»‹67›.

К концу марта Великобритания обязалась защитить три страны от немецкой агрессии: Грецию, Румынию и Польшу. Для Гитлера это было неудачей — он все еще тешил себя мыслью, что Францию и Великобританию можно как-то убедить предоставить Германии свободу действий в Восточной Европе. Его целью было — и оставалось — захватить все земли к западу от Советского Союза. Исходя из этого он прощупывал почву для заключения с Польшей соглашения в какой-то форме, которая позволит нацистам бескровным образом захватить власть в Польше — нечто подобное тому, чего удалось добиться со Словакией. По мнению Гитлера, он уже доказал полякам свои «благие намерения», позволив Польше «отхватить» часть территорий вокруг Цешина во время Судетского кризиса. Однако теперь, заручившись поддержкой Великобритании, поляки не намерены были позволять Германии себя третировать.

Видение Гитлером внешней политики оставалось прежним — война с «запятнанными кровью преступниками» — Советским Союзом, однако реалии европейской географии мешали осуществлению этих планов, ведь между Германией и СССР лежало слишком много стран. Война с Польшей казалась теперь неизбежной, и война с Великобританией и Францией, скорее всего, тоже. Поэтому, как ни парадоксально, ранним утром 24 августа 1939 года Гитлер заключил с Советским Союзом Пакт о ненападении. Этот договор, подписанный Риббентропом в Москве, позволял немцам избежать длительной войны на два фронта.

Все складывалось плохо для Гитлера — по целому ряду причин. Он готов был начать войну не с тем противником — Великобританией, подписав пакт не с тем союзником — СССР. Здесь ярчайшим образом проявилась самая слабая сторона Гитлера как лидера: да, он имел четкую картину мира — как и положено харизматичному лидеру — и умел быстро реагировать на сиюминутные проблемы — как положено всякому политику, — но не умел объединить эти два таланта в единое гармоничное целое. Пятью годами ранее в речи на митинге НСДАП в Нюрнберге, задокументированной в фильме «Триумф воли», Гитлер призывал нацистскую партию «не поступаться принципами», но при этом оставаться «чуткой и тактически гибкой». Но фюрер был уж слишком «чуток и тактически гибок» в достижении целей, поставленных его «несгибаемо-принципиальной» программой.

Как бы там ни было, очевидно, что идея альянса с Великобританией была ошибочной изначально. Одной из слабых сторон Гитлера было то, что он построил свое представление о будущем Германии, не проведя разведки и адекватного анализа взглядов своих противников. «Его иллюзии и несбыточные мечты являются прямым следствием безразличия к реальной жизни в работе и мыслях‹68›, — писал Альберт Шпеер. — Он просто ничего не знал о своих врагах и отказывался воспринимать даже ту информацию, которая была ему доступна. Вместо этого он полагался на свою интуицию». Как раз она-то и подвела его, когда речь зашла о намерениях Великобритании. По словам профессора Аниты Празмовски, после немудреного «стратегического анализа» весной 1939 года англичане пришли к выводу, что «баланс сил в Европе опасно сместился в сторону, противоположную интересам Великобритании»‹69›. Именно это, а отнюдь не какая-то абстрактная идеология или филантропические соображения, заставило их рассматривать возможность войны. Действительно, трудно даже представить себе, чтобы британское правительство позволило Германии создать гигантскую империю в Центральной и Восточной Европе.

Гитлер был вне себя от ярости, услышав, что Чемберлен гарантировал безопасность Польши после оккупации немцами чешских земель в марте 1939 года, ярости от того, что тот более не проявлял беспредельной уступчивости перед требованиями Гитлера, как в Мюнхене. Казалось, Гитлеру невдомек, что поведение других меняется в зависимости от его действий. Чемберлен поверил Гитлеру, тот не сдержал слова и, следовательно, больше не заслуживал доверия. Эгоцентризм Гитлера, его зацикленность на собственных желаниях не позволяла ему осознать тот простой факт, что люди, с которыми он имел дело, могли радикально изменить свое мнение о нем.

Тем не менее к этому времени Гитлер обрел полную власть над единственным государственным органом, который мог бы остановить его в стремлении привести Германию к войне, — армией. Его абсолютная власть над армией стала очевидной во время конференции в Бергхофе 22 августа 1939 года. Тогда Гитлер сказал своим военачальникам: «В конечном счете все зависит от меня, от самого факта моего существования… Не думаю, что когда-либо в будущем появится человек, обладающий большим авторитетом, чем я»‹70›. Гитлер приказал военачальникам «ожесточить сердца» против врагов рейха.

Однако даже среди нацистской элиты находились такие — в частности Герман Геринг, — кто переживал сейчас внутренний конфликт между «верой» в лидерство Адольфа Гитлера и тревогой за реальные последствия войны. Настоящий Геринг был куда более сложной личностью, чем тот недалекий напористый вояка, каким его обычно рисуют, и взгляды его на путь, избранный Гитлером, были достаточно сложны. С одной стороны, Геринг никак не был против нацистской агрессии — совсем наоборот.

Он всегда подталкивал Гитлера к продолжению политики аншлюса (территориальных приобретений) и не без удовольствия описал президенту Гахе в мельчайших подробностях, во что именно его бомбардировщики превратят Прагу — как только получат приказ. Геринга — как и других генералов — пугала перспектива широкомасштабного конфликта с участием Великобритании, Франции, а также потенциально США и Советского Союза. Геринг состоял в счастливом браке с актрисой Эмми Зоннеман, они вместе растили дочь, которой только-только исполнился годик. Семейство жило в обстановке почти античной роскоши в обширном имении «Каринхалл» в Шорфхайдском лесу, либо в не менее роскошном берлинском доме. Геринг наслаждался жизнью. К чему ему была война, которая поставила бы под угрозу все его нынешнее благополучие? Геринг дал выход своей тревоге во время небезызвестной ссоры с Иоахимом Риббентропом, заметив воинственно настроенному министру иностранных дел, что он, Геринг, знает о войне не понаслышке и если война грянет и он поведет в бой воздушные суда, то будет настаивать, чтобы место рядом с ним в кабине пилота занял сам Риббентроп‹71›.

С другой стороны, Геринг — как мы уже неоднократно могли заметить — был непоколебимо уверен в Гитлере как руководителе. В своих последних — предельно верноподданнических — публичных выступлениях в здании Рейхстага после речи, произнесенной Гитлером 30 января 1939-го, Геринг поклялся «слепо» следовать за Гитлером — человеком, который, по его словам, «вернул нам достойную жизнь, жизнь великолепную и прекрасную»‹72›.

Однако, несмотря на свое обещание «слепо» следовать за Гитлером, Геринг все еще надеялся избежать войны. Отсюда и появление в начале июля 1939 года на политической арене деятельного дипломата-любителя Биргера Далеруса. Геринг был знаком с Далерусом, 49-летним шведским предпринимателем, долгие годы. Ужаснувшись перспективе войны, Далерус, имевший тесные связи с влиятельными кругами Лондона, предложил Герингу помочь в улаживании конфликта между британским и немецким правительствами. Тот немедленно согласился и 7 августа встретился с группой ключевых английских предпринимателей в частном доме на севере Германии. Последовало еще несколько встреч, и 27 августа предварительно проинструктированный Герингом, спокойный, уравновешенный швед встретился в Лондоне с Невиллом Чемберленом, лордом Галифаксом и сэром Александром Кадоганом, чтобы обсудить намерения немцев.

Миссия его с самого начала была обречена на провал. Британцы ни за что не поддержали бы Гитлера в его попытках заставить Польшу передать часть территорий Германии — после оккупации немцами чешских земель об очередном «Мюнхене» и помышлять было нечего, — сам же Гитлер намеревался заполучить не только Данциг и «польский коридор», но продолжить расширение «жизненного пространства» на Востоке. Геринг прекрасно об этом знал. Он также слышал прямое заявление Гитлера на майской конференции: «Будет война»‹73›. Зачем же было Герингу тратить время на Далеруса? Возможное объяснение сводится к тому, что Риббентроп «оттеснил» его от Гитлера и подобная затея могла помочь ему вкрасться обратно в гущу событий. Однако из свидетельств самого Далеруса следует, что Геринг и впрямь делал все, что в его силах, чтобы избежать войны с Британией. Такое впечатление сложилось и у сэра Александра Кадогана, которому 30 августа довелось наблюдать просто невероятную сцену‹74›: Далерус звонил из британского Министерства иностранных дел и подробно расспрашивал Геринга, возможен ли компромисс между Германией и Британией — который конечно же был невозможен.

Своей властью, славой и богатством Геринг обязан был положению, которое он занимал в нацистском государстве, — а занять это положение он мог лишь в случае безоговорочной веры в Адольфа Гитлера как лидера. Теперь Герингу пришлось почувствовать, что у этой медали есть обратная сторона: кто следует за лидером слепо и безоговорочно, тот не имеет возможности свернуть, когда почувствует, что его ведут не туда, где хотелось бы оказаться.

Геринг устроил Далерусу встречу с Гитлером в рейхсканцелярии рано утром 29 августа. На встрече Далерус собственноручно передал фюреру письмо от лорда Галифакса, в котором тот выказывал желание Великобритании сохранить мир. Тот факт, что Геринг рассчитывал этим отвлекающим маневром хоть что-то изменить, свидетельствует, во-первых, как отчаянно он стремился избежать войны с Великобританией, а, во-вторых, как остро хотел угодить Гитлеру, демонстрируя свое влияние на власть имущих в английском правительстве.

Далеруса провели тем самым парадным ходом вдоль рейхсканцелярии в кабинет Гитлера, каким за несколько месяцев до того прошел президент Гаха. Встретившись с Далерусом, Гитлер уперся в него горящим взглядом и принялся с жаром излагать историю Германии. От Далеруса не укрылось, как легко Гитлер сумел привести себя в состояние эмоционального возбуждения без каких-либо видимых раздражителей. «Он обладал подкупающим умением представить свою точку зрения в наиболее выгодном свете, — писал Далерус, — однако страдал от досадного неумения прислушиваться или хотя бы уважать точку зрения оппонента»‹75›. Гитлер вовсю разглагольствовал о мощи немецких войск, а при упоминании силы люфтваффе Геринг — тихо сидевший все это время — «удовлетворенно хмыкнул».

К этому моменту Далерус уже пришел к выводу, что «Гитлер явно страдает психической неуравновешенностью», и поэтому, когда ему удавалось вставить слово, он говорил по возможности мягко, стараясь умиротворить немецкого лидера. Однако, стоило Далерусу упомянуть, что Великобритания и Франция также являются могущественными военными державами, реакция Гитлера была мгновенной. Он «внезапно поднялся, заволновался, занервничал, и принялся мерить шагами кабинет, приговаривая, словно про себя, что Германия непобедима и может сокрушить неприятеля в „молниеносной“ войне. Затем он резко остановился посреди комнаты и уставился в пустоту. Голос его звучал нечетко, он выглядел абсолютно неадекватным человеком. Он говорил короткими рваными фразами, и ясно было, что мысли его сосредоточены на проблемах, которые придется решать в случае войны. „В случае войны, — бормотал он, — dann werde ich U-Boote bauen, U-Boote bauen, U-Boote, U-Boote, U-Boote“ („Я построю подлодки, построю подлодки, подводные лодки, подводные лодки, подводные лодки“). Он говорил все неразборчивей, и наконец стало невозможно разобрать ни слова. Немного погодя он, казалось, собрался, заговорил громче, словно обращаясь к большой аудитории, и прокричал: „Ich werde Flugzeuge bauen, Flugzeuge bauen, Flugzeuge, Flugzeuge, und ich werde meine Feinde vernichten“. („Я построю самолеты, построю самолеты, самолеты, самолеты, и уничтожу всех врагов“.) Он больше напоминал привидение, чем живого человека»‹76›.

Встреча завершилась попыткой Далеруса узнать, что же Гитлер хочет от Польши. Однако, как и многим до него, ему не удалось заставить Гитлера озвучить конкретные условия. Далерус покинул встречу удрученный и поведением Гитлера, и тем, как унижался перед фюрером Геринг.

Если с точки зрения политической истории эту примечательную встречу истолковать нетрудно — Гитлер, должно быть, полагал, что ему не стоит упускать ни малейшего шанса убедить Великобританию остаться в стороне в случае конфликта с Польшей, хотя и сознавал, сколь малы шансы на успех, — то для понимания Гитлера как харизматического лидера она куда более интересна. Далерус, никогда ранее не встречавшийся с Гитлером, отнюдь не нашел его «харизматичным» — как раз наоборот, он «не заметил ни следа того необъяснимого обаяния, которым он, по слухам, очаровывал других»‹77›. В сущности, Далерус решил, что Гитлер не в своем уме.

Конечно, Гитлер регулярно выходил из себя и никогда не отличался способностью вежливо и обстоятельно вести длительные переговоры. Помимо этого, ему уже доводилось использовать свою способность искусственно приводить себя в бешенство как тактику при ведении переговоров — в частности, во время визита в Бергхоф австрийского канцлера Курта Шушнинга 12 февраля 1938 года. Гитлер неистовствовал и бесновался перед Шушнингом все утро, а затем в мгновение ока превратился в радушного хозяина, едва ему и членам австрийской делегации подали обед. Австрийский дипломат доктор Отто Пиркхам, присутствовавший при этом, отметил, что Шушниг, попавший под горячую руку Гитлера, за обедом выглядел «очень подавленным»‹78› — едва ли не в состоянии шока.

Однако в случае с Далерусом не похоже было, чтобы Гитлер сознательно пользовался этим трюком, чтобы воздействовать на собеседника. Скорее, Далерус столкнулся с немаловажной гранью личности настоящего Гитлера. Мы уже имели возможность убедиться, что ключевым качеством Гитлера была безграничная способность ненавидеть, а в данном случае она усиливалась едва контролируемой эмоциональностью. Способность к эмоциональному восприятию происходящего и неприкрытой демонстрации собственных эмоций являлась важным элементом его харизматического обаяния, а прежде чем передать эмоции аудитории, Гитлер должен был испытать их сам.

Однако неконтролируемые эмоциональные всплески Гитлера все больше убеждали европейских политиков — как в свое время Далеруса — в том, что он «страдает психической неуравновешенностью». К этому времени Невил Гендерсон, английский посол в Берлине, уже окончательно проникся мыслью, что Гитлер «не в себе» и уже «перешел грань, отделяющую его от безумия»‹79›. Однако, несмотря на это, Гитлер оставался неоспоримым лидером страны. Даже Геринг с невозмутимым спокойствием выслушал тираду, которой Гитлер разразился перед Далерусом.

Чтобы понять причины, по которым Геринг — как и множество других немцев — продолжал поддерживать Гитлера в это судьбоносное время, полезно проанализировать его опыт общения с Гитлером в качестве лидера. Прежде всего Геринг много лет слушал страстные речи Гитлера. И если иностранцам могло показаться, что тот «выжил из ума», Геринг и другие члены нацистской элиты зачастую были не способны заметить, где именно пролегает черта, отделяющая страсть от опасной неуравновешенности. Манфред фон Шредер, к примеру, был в то время молодым немецким дипломатом и членом нацистской партии и мог наблюдать поведение Гитлера в рейхсканцелярии непосредственно после того, как президента Гаху заставили передать в руки Германии чешские земли. Гитлер «не замолкал ни на минуту, диктуя двум секретарям одновременно»‹80›. В то время Шредер счел подобное гиперактивное поведение неотъемлемой чертой «гения в работе», но теперь, «оглядываясь назад, я четко вижу, как он садился, вскакивал и снова садился, — и думаю, что он вел себя как отъявленный психопат». Харизматичный «гений» и «отъявленный психопат» — так охарактеризовал Гитлера один и тот же человек, и лишь время и опыт заставили его изменить мнение.

Еще одним расхожим мнением, которое могло утешить сторонников Гитлера в минуты сомнений и тревог, было то, что Гитлер слишком восприимчив к советам своих агрессивных и необузданных советников. Как в свое время, во время Бамбергской партийной конференции в 1926 году, Геббельс решил, что Гитлер раскритиковал планы Грегора Штрассера, попав под влияние нацистских лидеров Баварии, так и сейчас немало людей обвиняло Риббентропа, воинственного министра иностранных дел, в том, что Германия на всех парах несется к войне.

По словам Манфреда фон Шредера, в Министерстве иностранных дел Германии теперь задавались следующим вопросом: «Как нам избавиться от Риббентропа и получить прямой доступ к Гитлеру?» Удивительно, как мысль о подверженности Гитлера постороннему влиянию могла уживаться с непоколебимой верой, что Гитлер — в конечном итоге — лучше всех знает, что нужно Германии. И опять-таки эта вера в лидера опиралась на непоколебимую уверенность фюрера в себе, которую Гитлер постоянно демонстрировал, а также на том, что все его недавние внешнеполитические авантюры завершились очень удачно для Германии. «Самоуверенность Гитлера сокрушала любые мои сомнения, — писал Альберт Шпеер. — В те дни он виделся мне эдаким античным мифическим героем, который без колебаний с полным осознанием своей силы брался за любые, даже самые невообразимые предприятия и неизменно выходил из них победителем»‹81›.

Невил Гендерсон также подозревал, что ключ к успеху Адольфа Гитлера кроется в его безграничной самоуверенности, подкрепляемой интуитивным пониманием того, что следует делать дальше. Гендерсон, как и Далерус, никогда не считал Гитлера харизматичной личностью, и все время своего пребывания в Берлине недоумевал: «…в чем же заключается величие Гитлера, каким образом удается ему преуспеть в роли бесспорного лидера великого народа и в чем заключается скрытый — для меня — источник его влияния на последователей и их безграничного повиновения ему?»‹82› Одним из возможных объяснений, как обнаружил Гендерсон, была вера последователей Гитлера в его интуицию. «Я не уставал спрашивать у приближенных Гитлера — в чем его главное сила? И все в один голос отвечали: главное в нем — чутье (Fingerspitzengefuehl — способность ощущать кончиками пальцев)»‹83›.

Этой вере в лидера сопутствовало убеждение многих, что Гитлеру «суждено» — предопределено свыше — повести Германию туда, куда он считает нужным. «Во благо это или во зло, но судьба Германии — в руках этого человека, Гитлера», — писал Вернер фон Фрич после того, как его вынудили уйти в отставку с поста главнокомандующего сухопутными войсками. Фрич нисколько не сомневался, куда именно ведет Гитлер Германию, и предупреждал, что он «затащит нас всех» в «пропасть»‹84›.

Несмотря на это, летом 1939 года многие немцы все еще полагали, что Гитлер сможет не допустить перерастания войны с Польшей в глобальный конфликт. «Мы уже видели немало примеров того, как западные державы закрывают глаза на действия Гитлера — и Мюнхен, и оккупация Праги»‹85›, — так говорил Ульрих де Мезьер, тогда молодой армейский офицер. И когда стало известно о подписании германо-советского пакта о ненападении 24 августа 1939 года, казалось, Гитлер, вновь, из ничего, добился невероятного внешнеполитического успеха. Теперь казалось, что Германия — что бы ни случилось — не окажется втянутой в войну на два фронта, зажатая в тиски между Великобританией и Францией на западе и Россией на востоке, как это случилось за двадцать пять лет до того.

Силы вермахта вторглись в Польшу 1 сентября 1939 года, а спустя два дня Великобритания и Франция объявили Германии войну. Единственное, что смог сказать по этому поводу Ульрих де Мезьер: «С точностью предсказать [что теперь произойдет] было никак невозможно»‹86›.

Часть третья РИСК И НАГРАДА

Глава 12 Великая авантюра

Несмотря на десятилетия исторических исследований, в массовом сознании по-прежнему сохранились мифы о Гитлере и нацизме. Один из наиболее распространенных — убеждение в том, что победа Германии над Францией в 1940-м стала возможной благодаря лучшей вооруженности немецких войск — в частности, благодаря тому, что вермахт располагал большим числом танков, которые мог бросить в прорыв согласно примененной немцами стратегии блицкрига. Однако дело обстояло иначе. В действительности же Германия располагала меньшим количеством танков, чем силы союзников на Западном фронте, и изучение судьбоносного отрезка времени от начала войны до поражения французов, между сентябрем 1939 года и летом 1940-го, выявило намного более сложный комплекс взаимосвязанных причин, обеспечивших успех Гитлеру, в котором отнюдь не последнюю роль сыграла его личная харизма. Проницательность Гитлера, его уверенность, его ораторское мастерство, его способность выпустить на волю безграничные амбиции своих приверженцев и создать атмосферу невероятного воодушевления из-за возможности собственноручно «писать» историю — все эти факторы способствовали победе Германии.

Прежде всего то было время великой авантюры. И здесь мы снова сталкиваемся с еще одним популярным мифом, согласно которому самым рискованным шагом, на который когда-либо пошел Гитлер, было его решение напасть на Советский Союз. Однако на деле его решение вторгнуться во Францию было куда более рискованным — настолько рискованным, что немецкое наступление на Западном фронте весной 1940 года считается величайшей военной авантюрой в истории. Всем казалось, что это нападение должно обернуться неудачей‹1›. Мало того что Гитлеру пришлось убеждать своих генералов послушать его и наступать на западе, ему приходилось еще и решать, какой характер будет носить война против Польши, и какие формы приобретет немецкая оккупация.

Однако в военном разгроме Польши, на который Германии понадобилось всего несколько недель, нет ничего удивительного. Хоть Варшава и пала только 28 сентября, судьба Польши стала очевидной еще за 11 дней до этого, когда Красная Армия, после консультации с немцами, вошла в Восточную Польшу, чтобы успеть захватить свою долю польской территории. Оказавшись между Гитлером и Сталиным, которые в соответствии с секретным протоколом к советско-германскому договору о ненападении сообща принимали участие в расчленении Польши, поляки не имели никаких шансов выстоять.

Однако если военные действия носили откровенный характер, то о политике нацистов на землях оккупированной Польши этого сказать нельзя. Такой немецкий генерал, как Йоханнес Бласковиц, во время допроса в 1947 году все еще сохранял те же чувства, которые он испытывал во время польской кампании, что «война, которая должна была нивелировать политические и экономические потери, последовавшие за созданием Данцигского коридора, и уменьшить угрозу, которой подвергалась изолированная от Германии Восточная Пруссия, окруженная Польшей и Литвой, считалась священным долгом, хоть и печальной необходимостью»‹2›. Фактически он заявлял, что сражался за то, чтобы восстановить справедливость, «растоптанную Версальским договором».

Война за такие цели пользовалась искренней поддержкой этнических немцев, которые в конце Первой мировой войны остались проживать на землях, что поколениями принадлежали немцам, а по итогам войны отошли Польше. «Для нас, тех, кто там жил, Версальский договор оказался нелегким испытанием. Он означал, что мы фактически были отрезаны от рейха», — рассказывает Карл Бликер-Кользат, происходивший из видной немецкой семьи, проживавшей на территории Западной Польши. Он надеялся, что Гитлер создаст новую Германию, в состав которой вольются все этнические немцы. «Когда по радио шли прямые трансляции выступлений Гитлера, все бросали свои дела и внимали его словам. Слушая его речи, мы верили, что он творит чудо; и мы считали, что он вознесет рейх к новым высотам, и были полны восторга от его достижений…Все были завороженные, пока не заглянешь, что творится за кулисами — а простые люди обычно за кулисы не заглядывают — вот и думаешь, бог ты мой, этот человек действительно чего-то добивается — вот это настоящий немец»‹3›.

Таким образом, для немцев, таких как Бласковиц, Кользат, и миллионов других это была не «идеологическая» война, а часть обещания Гитлера вернуть немецкие земли и честь после всех унижений Версаля. Поскольку все они пребывали под воздействием харизмы Гитлера, их поддержка во многом строилась на общности цели. Однако вскоре стало понятно, что они ошибались. Это была отнюдь не обычная война, направленная на возврат утерянных территорий. По словам профессора Мэри Фулбрук, которая специально занималась изучением этого исторического периода: «Вторжение в Польшу в сентябре 1939 года уже в самые первые недели войны сопровождалось массовыми зверствами по отношению к гражданскому населению, к еврейским женщинам, детям и старикам… Только в первую неделю войны в Восточной Верхней Силезии уже сжигались синагоги с людьми в синагогах. Кровавым расправам подверглись мужчины, женщины, дети, старики во всех домах вокруг синагоги в Бендзине (8 сентября 1939-го). Это было массовое зверство… речь идет о сотнях мирных граждан, которых сожгли заживо или пристрелили, когда они пытались бежать или прыгали в реку, чтобы потушить огонь, — и тогда в них стреляли, стоило им только высунуть из воды голову, чтобы глотнуть воздуха»‹4›. Хотя подобные действия и уступали в своих масштабах массовым убийствам, которыми сопровождалось немецкое вторжение в Советский Союз летом 1941 года, они, по словам Фулбрук, были «тем не менее проявлениями насилия, которые не являются нормальными приемами ведения войны, и не похожи отчасти на те злодеяния, которые наблюдались во время Первой мировой войны, где встречались случаи жестокости, которым находилось некое оправдание с военной точки зрения. Сейчас насилие было проявлением расовой ненависти».

Немецкие солдаты, такие как Вильгельм Мозес, служивший в транспортном подразделении вермахта, увиденным были потрясены. Он стал свидетелем того, как солдаты дивизии СС «Германия» повесили семерых или восьмерых поляков прямо на городской площади под музыку духового оркестра. От этого и других ужасов, которые он видел, он постоянно испытывал чувство стыда. «Мне было стыдно за все…я больше не чувствовал себя немцем…я дошел до того, что стал думать: „Если бы в меня попала пуля, то мне не пришлось бы стыдиться, что я немец, потом, после войны“»‹5›.

В следующем, 1940 году Карл Бликер-Кользат тоже пережил событие, которое открыло ему глаза на истинную природу нацистской оккупации Польши: «Как-то в воскресенье мы сидели на балконе и завтракали. Вдруг во двор въехала телега… Я взглянул вниз, увидел лошадей и узнал крестьянина… Мама сказала мне: „Побеги, спроси, что ему нужно“. Я выбежал во двор и подошел к телеге. Рядом с крестьянином-поляком сидел его работник, которого я тоже знал в лицо. А рядом сидел еще один человек, которого я не знал. Это был молодой парень. Я на него взглянул, а он разговаривает сам с собой. Он был как будто чем-то потрясен, ошарашен, и все время бубнил себе под нос.

Я подошел еще чуть ближе и заметил, что у него связаны ноги. А он бубнил себе под нос: „Я хорошо работать, умею ездить на лошадь“. Я спросил крестьянина, кто это. Он ответил: „Это — еврей“.

Я побежал назад в дом. Мне казалось, что это важно, потому, что я раньше никогда не видел еврея, а мама сказала: „Пойди вниз, скажи кухарке, пусть даст ему чего-нибудь поесть“. Я пошел вниз, нашел кухарку. Она сказала: „У меня почти ничего не осталось, только вот это“ — и дала мне голубую кастрюльку с ручкой с остатками молочного супа — кисловатый суп с кусочками картошки.

Мне пришлось рассказать кухарке, для кого это, а потом минутку подождать, пока еда разогреется. Выходя из дому через боковую дверь, я услышал наверху голоса. Я оглянулся. На лестничной площадке наверху стояла моя бабушка, а внизу — двое полицейских. Они спросили: „Где еврей?“ На что бабушка ответила: „Мой внук пошел отнести ему чего-нибудь поесть“. Тогда один полицейский взял в руку дубинку и сказал: „Сначала он отведает вот этого. Потом мы ему еще добавим, но для начала пусть попробует этого“. Тут моя бабушка с вызовом уперла руки в боки и говорит: „Скажите, неужели вам совсем не стыдно?“ Полицейский только пожал плечами и сказал: „Еще чего, это же еврей!“ Потом они этого еврея увели. Наверное, его в тот же день и повесили, я не знаю».

Семья Бликер-Кользат пыталась как-то понять ужасные вещи, которым стала свидетелем в Польше, — происходившие под руководством человека, которого они считали «настоящим немцем». Они пытались убедить себя, что поляки, терпящие страдания от рук оккупационных войск, наверняка в чем-то провинились. Не мог же человек, от которого они так ждали помощи и спасения, организовывать убийства ни в чем не повинных людей? Как говорит Кользат: «Все то и дело повторяли: „Боже праведный, великий Адольф Гитлер наверняка ничего не знает о том, что здесь творят, — он бы этого не позволил!“ Нам было очень стыдно за поведение некоторых немцев, стыдно за то, как они ведут себя на улице, как чувствуют себя хозяевами и представителями высшей расы, как они кичатся своей формой, как всячески дают понять, что поляки — люди второго сорта. От всего этого нам было очень стыдно, это нас угнетало. Мы над ними, правда, смеялись, но мы их не обижали, мы просто дразнили их за глаза, говорили что-нибудь вроде: „Вы только посмотрите, ну что за дурачки“. Но это же не причина их обижать, да еще так жестоко. Мы бы никогда не стали этого делать. Так не годится, это неправильно. Надо же уметь себя вести, правда же? Настоящий немец так не поступает, верно же? Но вот сюда пришли немцы — и стали вести себя именно так!»

Еще до сентябрьского вторжения нацисты готовили планы относительно определенных категорий польского населения. В июле 1939 года было принято решение о формировании пяти (позже это число увеличили до шести) особых целевых групп — Einsatzgruppen, — которые будут действовать в тылу перед линией фронта и уничтожать польский правящий класс‹6›. 7 сентября Рейнхард Гейдрих заявил главам службы безопасности, что руководство Польши должно быть «обезврежено»‹7›.

Что же касается двух миллионов польских евреев, им угрожала смертельная опасность. Тысячи из них были убиты уже в первые месяцы войны, остальных согнали в гетто. Первое большое гетто, где содержались 230 000 евреев, было создано в Лодзи в конце апреля 1940 года. Все это санкционировал сам Адольф Гитлер, который, по словам Геббельса, находил поляков «скорее животными, чем людьми» и считал, что «они просто невероятно нечистоплотны». Как говорил Геббельс, у Гитлера для поляков был только один приговор: «уничтожить»‹8›.

И нельзя сказать, что отвратительные зверства в Польше творили только члены нацистского партийного аппарата — части СС и Einsatzgruppen — карательные группы специального назначения СД, созданные и используемые в целях массовых казней гражданских лиц на захваченных Третьим рейхом территориях. Солдаты и офицеры немецкой армии тоже совершали преступления. «Несмотря на успех польской кампании, мы не должны закрывать глаза на тот факт, что некоторым нашим офицерам недостает самоуважения», — писал Браухич в приказе всем немецким офицерам в октябре 1939 года. «Настораживает количество подсудных дел, таких как незаконные конфискации, противоправные аресты, незаконное личное обогащение, присвоение чужого имущества и кражи, оскорбление и притеснение подчиненных, частично вызванных нервным возбуждением, а частично бессмысленным пьянством, неповиновение с серьезными последствиями для подчиненных войсковых формирований, изнасилования замужних женщин и т. п. — все это рисует типичную картину поведения наемника, которого нельзя судить слишком строго»‹9›.

Но при этом следует учитывать, что некоторые немецкие офицеры — как, например, генерал Йоханнес Бласковиц — пришли в ужас от систематических бесчинств, творимых нацистскими функционерами. Как и Бек до него, Бласковиц никогда не поддавался харизме Адольфа Гитлера. Но он был частью той значительной группы армейских офицеров, которые находились под воздействием последствий Версальского договора. Бласковица особенно возмущал «Данцигский коридор», который отделял Восточную Пруссию, его родину, от остальной территории Германии.

Бласковиц был сыном протестантского пастора и набожным христианином. Это был очень достойный, интеллигентный человек с огромным самообладанием и безупречными манерами. Гитлер его не терпел и до войны считал робким, нерешительным генералом. Тем не менее Бласковиц возглавил 8-ю немецкую армию, которая отличилась в битве на Бзуре, к западу от Варшавы, в самом крупном сражении польской войны. Более 150 000 польских солдат сдались в плен, попав в окружение. Но, несмотря на этот успех, Бласковиц все-таки не произвел впечатления на Гитлера, когда они встретились 13 сентября в Польше. Гитлер заметил позже, что Бласковиц, как ему показалось, «не вполне понимает возложенные на него задачи». Это загадочное высказывание, скорее всего, означало, что Бласковиц принадлежал к «старой школе» — и однозначно не подходил на роль полководца будущего. «Мне нужны люди жесткие, суровые», — сказал Гитлер своему адъютанту в тот день. «Мне нужны фанатичные национал-социалисты»‹10›. Зная, что Гитлер хочет снять Бласковица, и считая, что обвинения в его адрес несправедливы, генерал Гальдер, начальник Генерального штаба сухопутных войск, поддержал Бласковица в донесении, в котором было описано, как грамотно и успешно он действовал в период наступления‹11›. Гитлер вновь отреагировал прохладно, но Бласковиц в Польше остался.

Вероятность конфликта между некоторыми офицерами старой школы и «жесткими людьми» из национал-социалистов по поводу отношения к полякам была очень высока. Самым первым симптомом этого конфликта стала запись генерала Гальдера в дневнике от 19 сентября 1939 года, где говорилось, что Рейнхард Гейдрих, который возглавлял Главное управление имперской безопасности, заявил, что теперь начнется «зачистка» Польши от «евреев, интеллигенции, духовенства и аристократии». Однако Гальдер писал, что «армия настаивает, чтобы такую „зачистку“ отсрочили до тех пор, пока армия не уйдет и страна не вернется к гражданскому правлению»‹12›. («Зачистка», конечно, была очередным эвфемизмом, который нацисты использовали во время войны для описания своих зверств. И, как мы уже видели, эту «зачистку», конечно, никто не «отложил» до декабря. На самом деле к концу 1939 года немцы уничтожили более 50 000 поляков‹13›.)

Генерал Эдуард Вагнер проинформировал Гальдера после встречи с Гитлером, что Польша должна стать страной «дешевых рабов»‹14›, а армия должна сосредоточиться на «сугубо военных вопросах». Ставилась цель добиться в Польше «полной дезорганизации». В своем дневнике Гальдер назвал этот план «дьявольским». Весьма примечательно, что 17 октября 1939 года, за день до того, как Гальдер сделал эту запись в своем дневнике, Гитлер отдал приказ, согласно которому СС и другие неармейские подразделения службы безопасности выводились из подчинения армии. И теперь, если в Польше армейское начальство было недовольно какими-либо действиями СС, оно не имело никаких законных оснований принимать к ним меры.

Оккупированная нацистами Западная Польша — не стоит забывать, что Восточная Польша была в руках Советского Союза, который проводил в жизнь свой собственный «дьявольский план» этнической реорганизации, — должна была разделиться на две части. Одна часть, Генерал-губернаторство с центром в Кракове, под управлением непоколебимого нациста Ганса Франка, должна была стать чем-то вроде свалки, на которой проживали бы те, кому не было места в рейхе, тогда как другая часть должна была войти в состав собственно Германии. Эта часть, в свою очередь, подразделялась на несколько новых округов, или Gaue. Двумя самыми крупными округами были Данциг — Западная Пруссия, под управлением Альберта Форстера, и Вартегау, которой руководил Артур Грайзер. Эти два гауляйтера, или руководителя административных округов, плюс подчиненные им старшие чины СС отвечали за расовую реорганизацию Польши и проводили ее с невообразимой жестокостью. Генерал Йоханнес Бласковиц, главнокомандующий вооруженными силами на востоке, был оттеснен на второй план.

Тем не менее Ганс Франк по-прежнему питал ненависть к Бласковицу, и его не устраивало, что тот командует войсками вермахта в Польше. Когда 2 ноября 1939 года Геббельс посетил Франка, нацистский гауляйтер пожаловался, что немецкая армия не проявляет достаточной «расовой сознательности»‹15› и препятствует его работе. Неприязнь была взаимной. Гельмут Штиф, офицер Генерального штаба, когда приехал в Варшаву в ноябре 1939 года, был потрясен результатами управления гауляйтера Франка в Генерал-губернаторстве. «Почти все многомиллионное население города влачит жалкое существование — живут где-нибудь и как-нибудь, — писал он своей жене. — Неизвестно, за счет чего они живут. Здесь разворачивается неописуемая трагедия. И неизвестно, сколько это еще продлится… Город и его население обречены… Сидишь в прекрасном гостиничном номере, ешь жареного гуся и видишь, как женщины, которые всего три месяца назад занимали солидное положение в обществе, продают себя нашим солдатам за буханку хлеба, чтобы как-то протянуть…Истреблять целые поколения женщин и детей могут только нелюди, которые более не заслуживают права называться немцами. Мне стыдно, что я немец»‹16›.

В конце своего письма Штиф упоминает, что он встречал генерала Бласковица, который «излил мне душу и рассказал о своих бедах и тревогах». Но кажется маловероятным, чтобы на этом этапе Бласковиц открыто обвинял Гитлера в преступлениях, которые совершались в Польше на глазах генерала. Скорее, он двигался в своих рассуждениях в том же направлении, что и генерал Бек до него. Во всяком случае, вначале им обоим — и Беку, и Бласковицу — было легче, дабы избежать жгучих угрызений совести, вести себя так, словно вина за все зверства лежала на СС и партийных фанатиках, а не на главе государства. Даже если в глубине души они понимали, что это не так.

Всю осень 1939 года Бласковиц собирал доказательства преступлений, которые совершали СС на территории Польши, и наконец 16 ноября он представил докладную записку главнокомандующему сухопутными войсками Браухичу. Этот документ затем попал к военному адъютанту Гитлера, майору Герхарду Энгелю, который показал его Гитлеру. Копий докладной записки Бласковица не сохранилось, но известна реакция Гитлера, так как Энгель описал его ответ. «Сначала он воспринял эту записку спокойно, но потом разозлился и стал обвинять руководство армии в „инфантильности“. Невозможно вести войну методами Армии спасения. Его долго скрываемая антипатия нашла свое подтверждение. Он никогда не доверял генералу Бласковицу. Он, Гитлер, был против его назначения командующим армией и считает, что будет правильным снять его как несоответствующего занимаемой должности»‹17›.

И все же Бласковица не отстранили от командования. Гальдер и Браухич просто проигнорировали точку зрения Гитлера. Бласковиц смог остаться на своем посту в Польше, невзирая на резкую критику со стороны человека, который являлся не только главой государства, но и главнокомандующим вооруженными силами Германии. Перед самой войной Гитлер еще не смог добиться такого контроля над назначениями в армии, какого добился Сталин.

Докладная записка Бласковица появилась в самый сложный период во взаимоотношениях Гитлера с его генералами. Разногласия возникли в ходе совещания, которое Гитлер проводил со старшими офицерами около трех месяцев назад, 27 сентября 1939 года. Это была столь же значительная встреча, как и та, что проходила в ноябре 1937 года, когда Гитлер объявил, что война неизбежна. Потому что на сей раз Гитлер заявил, что хочет получить «конкретные планы»‹18› нападения на Францию. Эта новость ошеломила командование. Всего несколько недель назад они надеялись, что Великобритания и Франция останутся далеко в стороне от военного конфликта, и все еще опасались нападения с запада. В тот момент Германия была крайне уязвима, учитывая, что большая часть немецких вооруженных сил по-прежнему находилась в Восточной Европе. А теперь вместо того, чтобы провести перегруппировку войск, а потом добиться какого-то мирного урегулирования с Великобританией и Францией, Гитлер говорит им, что они должны в кратчайшие сроки подготовиться к вторжению во Францию.

Сегодня трудно себе представить, какой дикой, должно быть, показалась генералам эта идея Гитлера. Поскольку мы знаем результат — ошеломляющую победу Германии весной 1940 года, — появилась тенденция читать историю задом наперед и думать, что в то время были какие-то причины считать оккупацию Франции разумным решением для Германии. Но она не казалась разумным решением. У французов и англичан не просто было больше танков, чем у Германии, их танки были лучше. Французский танк Char B1 с 75 мм пушкой и 60 мм броней превосходил любую боевую технику, которой обладала немецкая армия на тот момент. Вдобавок, как говорит профессор Адам Туз, внимательное изучение германской военной программы того времени показывает, что представления Гитлера были все еще чрезвычайно старомодными. «Если мы внимательно рассмотрим первые месяцы войны, то заметим удивительную вещь: программы, которым Гитлер отдавал приоритетное значение в начале войны, фактически предполагали не быстрое наращивание производства танков, а производство огромного количества боеприпасов, чтобы избежать перебоев в снабжении боеприпасами — что послужило причиной срыва немецкого наступления осенью 1914 года. То есть он, как пехотинец времен Первой мировой, хорошо помнит перебои в поставках боеприпасов, которые якобы тормозили германскую армию на первом этапе Первой мировой войны. И вот теперь, в декабре 1939 года, фюрер ставит задачу не наращивать производство танков, а утроить выпуск боеприпасов в ближайшие шесть месяцев. Значит, даже в тот момент война, которую рисовал в своем воображении Гитлер, — это „долгая и жестокая битва за каждую пядь земли“ до самого Ла-Манша»‹19›.

Поэтому генералы германского Генерального штаба, почти каждый из которых уже имел печальный опыт «долгих и жестоких боев за каждую пядь земли до Ла-Манша», просто поверить не могли, что Гитлер всерьез рассматривает стремительный захват Франции. Высшие армейские чины между собой соглашались, что это просто невозможно — самый ранний срок, когда, по их оценкам, такая операция возможна, — 1942 год‹20›.

В этом их мнение полностью совпадало с мнением их противников. Французы, в частности, были абсолютно уверены в победе над немцами, некоторые даже полагали, что нацистский режим скоро рухнет и не потребуется никакого вмешательства извне. В одном из докладов военной разведки того времени эксперты Deuxième Bureau (французская внешняя военная разведка) утверждали: «По данным из надежных источников, гитлеровский режим продержится у власти до весны 1940 года, а потом сменится коммунистическим»‹21›.

Кризис еще больше углубился, когда Гитлер, взбешенный отсутствием энтузиазма у своих генералов по поводу нападения на Францию, 10 октября снова обратился к ним с пламенной речью. Точно так же, как на печально известном собрании в ноябре 1937 года, он читал с листа заранее заготовленный текст. И снова продемонстрировал выдающийся стиль руководства: он заранее и абсолютно единолично решил, что лучше для Германии, а роль генералов сводилась лишь к тому, чтобы выполнять его решения. Причем он не проводил никаких предварительных консультаций с военными специалистами, не осуществлял никакого логического анализа, чтобы убедиться, что его цель вообще достижима.

В каком-то отношении такой стиль работы был эффективен. Каждый сразу видел, что фюрер свято верит в свою «гениальность», что он уникальный в своем роде харизматичный лидер, которому не нужны чужие советы. Это лишало уверенности его оппонентов — им приходилось постоянно реагировать на его высказывания, вместо того чтобы участвовать в принятии политических решений. Однако это было довольно рискованно. На этом этапе войны для контроля над Генеральным штабом Гитлер в значительной степени полагался на свою силу убеждения. Но если он не мог убедить аудиторию в своей правоте, то испытывал трудности, с которыми другой, менее харизматичный диктатор никогда не столкнулся бы.

Теперь, когда Гитлер не сумел убедить своих генералов в целесообразности нападения на Францию, он столкнулся с растущей оппозицией. Понять умонастроения генерала Гальдера можно по записи в его дневнике от 14 октября 1939 года. После встречи с Браухичем он пишет: «…есть три пути: нападать, ждать и менять»‹22›. Под «менять» Гальдер и Браухич подразумевают смену руководства — смещение, если не полное устранение, Адольфа Гитлера. Прецедент подобного рода имел место совсем недавно. Во время Первой мировой войны два высших чина германской армии — Людендорф и Гиндербург — взяли в свои руки контроль над всеми стратегическими решениями, оставив кайзера Вильгельма II на периферии власти. И потом был еще один генерал — Вильгельм Гренер, который сообщил кайзеру в ноябре 1918 года, что тот должен отречься. Но Гальдер и Браухич также осознавали, что ни один из имеющихся трех вариантов не идеален — особенно вариант со «сменой», поскольку «это вариант в высшей степени негативный и он ставит нас под удар»‹23›.

Гальдер и Браухвич не считали, что вторжение во Францию неприемлемо по соображениям морали или законности. Они просто полагали, что немецкая армия в ближайшем будущем не готова к выполнению такой задачи. Таким образом, они возражали не против агрессии, не против развязывания войны на Западе, а против поражения в этой войне. И они были в этом неодиноки. 3 ноября Гальдер записал: «Никто в Генштабе не верит, что наступление, которое готовится по приказу ОКВ (Верховное главнокомандование вермахта, которое работало непосредственно с Гитлером) имеет хоть какие-то шансы на успех»‹24›. Теперь Браухич и Гальдер, хоть и нехотя, рассматривали возможность государственного переворота с целью сместить Гитлера.

Между тем многие хорошо известные лица из числа участников несостоявшегося год назад заговора, включая Людвига Бека, также замышляли остановить Гитлера, втягивающего Германию в губительную войну против Франции. По одному из сценариев, после того как начнется наступление на Западе, части, верные заговорщикам, должны были захватить ставку Гитлера и арестовать его самого. Гитлера бы сместили, а Бек стал бы новым главой Германского государства‹25›.

Когда 5 ноября Браухич встретился с Гитлером, то попытался убедить того, что армия еще не готова к нападению на Францию, и добавил, что оккупация Польши выявила проблемы с дисциплиной. Он даже сравнил настрой в вермахте в 1939 году с настроем германской армии в конце Первой мировой войны. Гитлер вполне предсказуемо вышел из себя. Он пригрозил, что немедленно отправится на фронт и сам выяснит, что там происходит. Еще больше Браухича беспокоило заявление Гитлера, что в армии недостает боевого духа, чтобы идти в бой, как он того хотел. Гитлер говорил о «духе Цоссена»‹26› (в военное время близ деревушки Цоссен, к югу от Берлина, располагался секретный штабной комплекс сухопутных войск Германии) и добавил, что он уничтожит эти пораженческие настроения. Раздавленный нападками Гитлера, Браухич сказал после этой встречи, что не будет принимать активного участия ни в каких заговорах. Гальдер, обеспокоенный тем, что Гитлер подозревал командный состав в организации заговора, тоже оставил идею возглавить такой заговор против фюрера.

Момент был весьма показательным. На совещании у Гитлера 5 ноября Браухич не услышал ничего успокоительного относительно наступления на Запад. На самом деле к вечеру того дня ситуация для Гальдера и Браухича ухудшилась, поскольку сразу после совещания Гитлер подписал приказ о наступлении на Францию, которое должно было начаться 12 ноября. Однако даже теперь, зная, что Гитлер назначил дату начала войны, которую Германия, по их мнению, неминуемо проиграет, они так и не решились действовать.

Они очень сильно заблуждались, рассчитывая, что Гитлера можно вывести из игры и устранить, как это произошло двадцать один год назад с кайзером. Ведь в отличие от кайзера Гитлер по-прежнему считался лидером, которому вверили свои судьбы миллионы немцев. Германия продолжала воевать с англичанами и французами, и, несмотря на то что исход этой войны в то время не был предрешен, фюрер стремительным ударом нанес поражение полякам и вновь присоединил к рейху Данциг и «Польский коридор», а также все территории, отошедшие к Польше после подписания Версальского договора. Потому многие, подобно Вальтеру Мауту (ему на тот момент было шестнадцать лет), пришли к выводу, что «после того, как Польшу разбили за три недели, мы решили, что мы непобедимы»‹27›.

В ноябре Гитлеру вновь представилась возможность показать, какой широкой поддержкой он пользуется у немецкого населения. Спустя три дня после столь разочаровавшей его встречи с Браухичем фюрер прибыл в Мюнхен на празднование шестнадцатой годовщины Пивного путча. Он выступил с речью в знаменитом пивном зале «Бюргербройкеллер» и уехал на мюнхенский вокзал, откуда должен был отправиться в Берлин.

Не прошло и десяти минут после его отъезда, как в зале взорвалась бомба, заложенная в колонне. На протяжении нескольких месяцев Георг Эльзер, плотник, втайне от всех работал в подвале «Бюргербройкеллера» и сумел вмонтировать взрывное устройство в колонну, перед которой обычно устанавливали трибуну для фюрера. Эльзер, состоявший прежде в Коммунистической партии Германии, ненавидел войну, а потому решил, что единственный способ спасти Германское государство — это уничтожить Гитлера и других нацистских вождей.

Эльзер действовал в одиночку, без сообщников. Гитлеру посчастливилось уцелеть — и свое спасение он вновь списал на собственную дальновидность. Однако особого внимания в этой истории заслуживает реакция немецкого общества на известие о покушении на жизнь фюрера. Согласно одному из отчетов, составленных СД, службой безопасности СС, «покушение на убийство в Мюнхене лишь укрепило чувство единства германского населения» и «немецкий народ стал еще сильнее почитать своего фюрера»‹28›. В другом отчете, датированном декабрем 1939 года, говорится о том, что «с тех пор, как началась война, а в особенности после посягательства на жизнь фюрера в Мюнхене, многие владельцы магазинов стали выставлять в витринах портреты Гитлера. В отдельных случаях эта дань уважения фюреру принимает уродливые формы. Так, например, поступили сведения о том, что витрину одного магазина в Киле украшает портрет фюрера, установленный среди бутылок спиртного, и лозунг: „Мы никогда не сдадимся!“»‹29›

С одной стороны, такая преданность германского народа своему лидеру вполне понятна. Более шести лет усилиями министра пропаганды Геббельса формировался полумистический образ Гитлера, от которого всецело зависело будущее Германии, ее судьба и безопасность. Этот фактор, а также многочисленные успехи в сфере внешней политики незадолго до начала войны, несомненно, оказали значительное влияние на отношение германского народа к своему политическому лидеру. Не исключено, что многие немцы, почитая Гитлера, все же испытывали тревогу за последствия войны и экономических мер — например вышедшего недавно указа «О военной экономике», — которые сильно ударили их по карману.

Остается загадкой, однако, почему все разнообразные группки заговорщиков с самого начала не смогли понять, что Гитлер, в отличие от кайзера, по-прежнему пользуется безграничным уважением и доверием своего народа. Власть, основанная на харизме, должна постоянно подкрепляться новыми достижениями — а Гитлер тогда не знал поражений. Генералу Вильгельму Риттеру фон Леебу довелось убедиться в этом на собственном опыте, когда он попытался заручиться поддержкой генералов и организовать переворот против Гитлера сразу после разгромной встречи Браухича с фюрером 5 ноября. Изначально Гитлер запланировал вторжение во Францию на 12 ноября, но дату перенесли, получив разведданные о погодных условиях и передвижении французских и английских войск — фюреру приходилось не раз менять свои планы и переносить вторжение на более поздний срок, пока, наконец, он не остановился на окончательной дате — 10 мая 1940 года.

Однако в конце 1939 года казалось, что конфликт с Францией начнется со дня на день. В своем дневнике фон Лееб назвал запланированное наступление на Западе «безумием»‹30›. Кроме того, он был крайне возмущен зверствами немцев в Польше. Он заявил Гальдеру, что карательные операции, подобные польской, «недостойны цивилизованной нации»‹31›. В ходе подготовки переворота фон Лееб попытался заручиться поддержкой других генералов, Бока и Рундштедта, однако все его усилия пошли прахом. В конце концов один из приближенных к фон Леебу офицеров, командир корпуса генерал Гейр фон Швеппенбург‹32›, вынужден был признать, что, вполне возможно, рядовые солдаты и младший офицерский состав попросту откажутся выступить против Гитлера. То же подтверждает еще один генерал вермахта, служивший на Западном фронте, Вальтер Неринг, который после войны заявил, что «бесполезно» было отдавать приказ повернуть оружие против режима, потому что «авторитет Гитлера у молодых солдат слишком глубоко укоренился»‹33›.

Двадцать третьего ноября Гитлер выступил в рейхсканцелярии перед двумя сотнями старших офицеров — одна из последних попыток поднять боевой дух своих генералов накануне грядущей войны на Западе. Он понимал, что на этом совещании ему предстоит не просто рассказать о своем видении войны, но и убедить людей, без которых эта война не могла состояться. Фюрер понимал, что эту битву он должен выиграть.

И снова Гитлер пустил в ход красноречие и уже знакомые методы убеждения. Суть его речи сводилась к одному — все держится на личности фюрера. «Судьба рейха зависит только от меня»‹34›, — объявил он, представ в образе харизматичного полководца, которого само Провидение послало Германии, чтобы спасти ее. Как и в прошлый раз, он заявил, что пришел сюда, чтобы сообщить генералам о своих решениях.

Речь фюрера была уроком истории — он напомнил о том, как в прошлом одерживал победы даже тогда, когда другие не верили в него, — а также вкратце изложил генералам основы своей бесчеловечной философии: «Судьбу всего сущего я вижу в борьбе. Уклониться от борьбы не может никто, если не хочет погибнуть». Он сказал, что его миссия ясна — завоевать Lebensraum — «жизненное пространство» для народа, который отчаянно нуждается в нем.

В статье «The Mind of Adolf Hitler» Хью Тревор-Роупер пишет, что для Гитлера «цель жизни» заключалась всего лишь в том, чтобы сделать «германский народ властелином мира», и что фюрер хотел лишь обеспечить «пироги и пышки для немцев, а синяки и шишки для не-немцев»‹35›. Но этот британский историк явно недооценивает роль этого обращения Гитлера к своим генералам. Он не просто поставил перед ними практическую задачу — расширить территорию рейха — но также подвел под нее философскую базу: жизнь есть вечная борьба, а люди по природе своей животные, которые должны драться или умереть.

Фюрер призывал освободить хищного зверя, притаившегося внутри каждого из нас. В его речи на каждом шагу встречается слово «уничтожить» — он бесконечно повторяет, что «уничтожит каждого, кто станет на пути… Я хочу уничтожить врага». Задолго до объявления «войны на уничтожение» Советскому Союзу, он предстал перед своими генералами апологетом «уничтожения» противника на Западе. В тот день фюрер снова прибег к упрощающей логике «или — или». «У меня есть только один выбор: победа или наша гибель, — заявил он. — Я выбираю победу!» Ставить перед выбором «или — или» — это был излюбленный прием Гитлера, он даже обещал покончить с собой, если история обернется против него: «Поражения моего народа я не переживу».

Фюрер наверняка понимал, что его длинная речь недостаточна, чтобы побудить к действию Браухича и Гальдера, потому после совещания он пригласил их к себе в кабинет, где выказал им свое неудовольствие по поводу позиции командования вермахта, вновь упомянув «дух Цоссена»‹36›. Браухич объявил, что «готов уйти в отставку»‹37›, но Гитлер приказал ему оставаться на посту и выполнять свой «долг».

Тем временем Гальдер вместе с коллегами без особого рвения планировал вторжение на Запад, так как совершенно не верил в успех этого предприятия — и его опасения были не напрасны. Если бы немцы начали вторжение, руководствуясь планами в том виде, в каком они существовали в начале ноября, то либо сразу потерпели бы поражение, либо оказались бы в патовой ситуации, как в Первую мировую на Западном фронте. Однако постепенно планы стали меняться. Больше ресурсов выделялось группе армий «А» генерала фон Рундштедта, которая должна была прикрывать южный фланг группы армий «В» в ходе захвата Голландии и Бельгии. И все же на момент выступления Гитлера на памятном совещании 23 ноября «план Гельб» (Fall Gelb) — как назывался план вторжения — по-прежнему оставался весьма расплывчатым и было непонятно, какая группа армий будет играть главную роль.

Генерал Эрих фон Манштейн настаивал на том, что единственный способ сокрушить войска союзников во Франции и не завести дело в тупик затяжных боев — это нанести главный удар в наступательной операции силами группы армий «А». Он считал, что группа армий «В» фон Бока должна вторгнуться на территорию Бельгии, чтобы создать у союзников впечатление, что именно она является основной ударной группой. Тем временем как расположенные южнее бронетанковые соединения группы «А» стремительно преодолеют Арденнский лес, форсируют Маас и совершат бросок в направлении побережья Ла-Манша, в том месте, где Сомма впадает в море. Таким образом, большое количество английских и французских войск окажутся в так называемых «клещах» двойного охвата группами армий «А» и «В». Однако, по словам профессора Адама Туза, «эта операция с точки зрения материально-технического обеспечения была беспрецедентно рискованной и при условии тщательно продуманной организации предоставляла противникам Германии — Великобритании, Франции, Бельгии и Голландии — возможность нанести сокрушительный контрудар по рейху и по „клешне“, продвигающейся по северу Франции. Так что немцы в полной мере осознавали, что если этот план не сработает, то они неизбежно проиграют войну… Эта авантюра может завершиться блистательной победой… а может — катастрофическим поражением. И они это прекрасно понимают»‹38›.

Несмотря на всю свою безрассудность — а может, и благодаря ей, — этот план понравился Гитлеру, и, лично обсудив все детали с Манштейном, фюрер утвердил его в качестве основы будущей наступательной операции. Еще двумя годами ранее генерал Гудериан в своей книге «Achtung Panzer!» («Внимание, танки!») разработал идею стремительных прорывов танковых соединений в глубь обороны противника; и Гальдер на тот момент уже успел оценить в ходе боевых действий в Польше, как важно, чтобы наступательную операцию начинали танковые корпуса. Таким образом, к созданию «плана Гельб» приложило руку множество людей — а также случай, так как союзникам удалось заполучить копию первого варианта плана наступления после крушения немецкого самолета на территории Бельгии в январе 1940 года. Немцы тогда проявили осторожность и сочли за благо внести серьезные изменения в стратегию грядущей операции.

И все же революционная стратегия вторжения во Францию получила право на существование исключительно благодаря тому, что так пожелал сам Адольф Гитлер. Фюрер всегда лишь ставил задачи — в данном случае, «начать наступление на Запад», а затем требовал от других разработки конкретных идей по достижению той или иной цели. Но предложенная стратегия полностью соответствовала его авантюрной философии «или — или», «пан или пропал» — в этой наступательной операции немцы должны были получить все или ничего. Оккупация Рейнской области, Аншлюс, Мюнхенский сговор — Гитлер каждый раз ставил на карту судьбу всего рейха. В таких рискованных мероприятиях он видел очередное проявление собственного величия и презирал каждого, кто склонялся к более взвешенным и безопасным вариантам. «Мюнхенские главари[5] не возьмут на себя риск развязать войну»‹39›, — сказал он в августе 1939-го. Таких офицеров старой закалки, как Людвиг Бек, именно и тревожило пристрастие фюрера к риску. Однако многие считали, что именно это качество делает Гитлера столь открытым для новых идей.

После грандиозной победы Германии всем стала очевидна еще одна характерная черта гитлеровского стиля руководства, которая лежала в основе всех дискуссий перед вторжением во Францию. Фюрер обещал немцам не только привести государство к расцвету и изменить ход истории — он пропагандировал идею сиюминутности, необходимости действовать здесь и сейчас. Гитлер часто говорил, что на достижение всех своих целей у него есть лишь одна, короткая жизнь; он боялся, что не доживет до старости, а потому вечно спешил, пытаясь заразить этой спешкой всех остальных. Его чувство безысходности лишь обострялось тем, что фюрер не верил в загробную жизнь. Через все речи Гитлера, с которыми он выступал в тот период, красной нитью проходит мысль, что все мы живем только раз и никому не удастся избежать смерти и забвения, независимо от того, рисковал ли ты при жизни, пытался ли изменить весь мир или тихо служил простым клерком. Вам решать, говорил он. Унылое существование или захватывающая жизнь, полная приключений, — и то и другое закончится вечностью небытия. Ни для кого не секрет, какой путь выбрал для себя Гитлер. 23 ноября он заявил своим генералам, что «решил прожить жизнь так, чтобы не было стыдно встретить смерть».

Более того, новый «план Гельб» привлекал фюрера еще и тем, что позволял застать противника врасплох. «Фактор внезапности — залог успеха битвы‹40›, — скажет позднее Гитлер. — Ни в коем случае нельзя без конца повторять одну и ту же операцию лишь потому, что однажды она оказалась успешной». Еще в октябре 1939 года, то есть задолго до того, как фюрер узнал о плане Манштейна, он подметил, что противники Германского рейха на Западе очень уязвимы перед лицом внезапных, неожиданных действий. «Фюрер подчеркнул, что нельзя повторять тактику линейных боев [Первой] мировой войны, — написал генерал фон Бок в своем дневнике 25 октября, — и что мы должны прорвать линию обороны противника быстрыми, молниеносными ударами и стремительными прорывами моторизированных и танковых частей, чего от нас не ждут стандартно мыслящие французы и неповоротливые англичане»‹41›.

Именно эта находка Гитлера сыграла решающую роль в грядущей битве. Однако в ходе последующей отработки плана Манштейна в центре управления войсками в Цоссене выяснилось, что вся операция сводится к одному вопросу: как скоро союзники поймут, что главный удар планируется не в Бельгии, а в Арденнах? Если немцы не успеют переправиться через реку Маас в Восточной Франции за четыре дня, то у англичан и французов появится фора во времени, они поймут, что происходит на самом деле, и перебросят войска в Арденны. Уже на этом этапе стало ясно, что в этой битве появляется новый стратегически важный пункт — город Седан, расположенный на реке Маас. Стоит быстро взять Седан и переправиться через реку — и на пути группы армий «А» больше не остается серьезных естественных препятствий до самой дельты Соммы. (Говоря о принятии германским командованием столь радикальной версии «плана Гельб», не стоит забывать и об историческом контексте — вермахт до сих пор нес на себе мрачную печать поражения в Первой мировой, а план Манштейна позволял отомстить французам, не просто сокрушив их, но и унизив.)

В конечном счете Гитлер надеялся, что превосходство союзников в количестве танков не сыграет существенной роли, если танки окажутся не там, где надо. И этот авантюрный расчет окупился с лихвой. Союзники были абсолютно убеждены, что им известно все о предстоящем вторжении, и просто излучали самоуверенность. Так, генерал Морис Гамелен, главнокомандующий французской армией, самонадеянно заявил своим старшим офицерам в сентябре 1939 года, что если немцы решатся напасть весной 1940 года, то Францию ждет блистательная победа‹42›.

Но Адольф Гитлер столь же истово верил в победу. В процессе подготовки вторжения во Францию он рассматривал множество вариантов тактики, стратегии и направлений главного удара — неизменным все это время оставалось лишь одно — непоколебимая уверенность фюрера, что все будет хорошо. Генерал Гальдер отметил в своем дневнике 17 марта, что Гитлер «явно уверен в успехе»‹43›, несмотря на глубокую обеспокоенность среди некоторых немецких старших командиров. Немногим ранее, 14 февраля, Гальдер написал, что «Гудериану и Виттерсгейму явно не хватает уверенности в успехе»‹44› операции. А 25 февраля после встречи с Федором фон Боком, который должен был возглавить в предстоящем вторжении группу армий «В», в его дневнике появилась запись о том, что фон Бока «беспокоит»‹45› ряд спорных вопросов.

Еще до начала осуществления «плана Гельб» Гитлер преподнес союзникам еще один сюрприз — вторгся в Данию и Норвегию. Он понимал, насколько необходимо обеспечить безопасность путей поставок железной руды из нейтральной Швеции через норвежский порт Нарвик. Долгое время ходили слухи о том, что союзники собираются совершить нападение на Скандинавию, — и, как оказалось, начавшееся 9 апреля германское вторжение практически совпало с попыткой англичан заминировать норвежские воды.

На суше немцы захватили Данию за несколько часов и немедленно начали вторжение в Норвегию. На море дела шли не так гладко — Кригсмарине потеряли более дюжины кораблей. Тем не менее союзные войска не смогли выбить немцев из Норвегии, и споры о причинах этого провала привели к отставке Чемберлена и назначению Уинстона Черчилля на пост премьер-министра Великобритании 10 мая 1940-го. Так совпало, что в этот же день немцы начали вторжение во Францию и Нидерланды.

Вермахт атаковал союзников силами 112 дивизий, но лишь десятая их часть имела в своем составе бронетехнику. Англичане и французы считали, что сумели полностью разгадать стратегию немцев. Вступление группы армий «B» под командованием генерала фон Бока на территорию нейтральной Бельгии подтвердило предположение генерала Гамелена, что вторжение будет начато на северном направлении. Один французский офицер вспоминает, что в тот день Гамелен расхаживал с выражением триумфа на лице, напевая что-то себе под нос‹46›. Французам и британцам казалось логичным, что немцы одновременно нападут на Бельгию и Голландию, чтобы захватить военно-воздушные базы для последующих ударов по Великобритании.

Как и планировалось, союзные войска вступили в Бельгию, надеясь завязать бои и связать силы противника. К исходу 14 мая казалось, что французские войска весьма неплохо показывают себя в боях с немцами. Однако уже тогда появились подозрения, что вермахт может начать вторжение на других направлениях. 12 мая союзники стали получать информацию о передвижениях группы армий «A» в Арденнском лесу, однако сочли это фланговым маневром в рамках основных боевых действий в Бельгии. Однако вскоре стало очевидным, что немцы собираются форсировать реку Маас и атаковать французский город Седан. 13 мая Гамелен узнал, что некоторые германские части уже пересекли Маас к северу от Седана. К 14 мая немцы форсировали Маас уже в нескольких местах. Для Франции это было потрясением. Один из офицеров стал свидетелем того, как командующий войсками Северо-Западной Франции генерал Альфонс Жозеф Жорж заплакал и сказал, что в Седане они «потерпели ряд неудач»‹47›. На следующий день премьер-министр Франции Поль Рейно позвонил Уинстону Черчиллю в 7.30 утра. Черчилль поднял трубку телефона, стоявшего рядом с его кроватью, и услышал «совершенно убитый» голос Рейно: «Мы проиграли… Это разгром… Битва проиграна»‹48›.

Это был беспрецедентный момент в мировой военной истории. Впоследствии Поль-Эмиль Катон назовет свою книгу о битве за Францию «Une Guerre Perdu en 4 Jours» («Война, проигранная за 4 дня»)‹49›. Невозможно переоценить влияние, которое этот быстрый триумф произвел на немцев. Эрвин Роммель, которого Гитлер по его просьбе назначил командовать 7-й танковой дивизией во французской кампании, назвал происшедшее «немыслимым». Его танки, стоявшие на острие удара группы армий «A», «просто прорвались в глубь вражеской территории. И это был не сон, не прекрасная мечта. Это была реальность»‹50›.

«Прекрасная мечта» стала явью не только потому, что Гитлер настоял на принятии рискованного плана Манштейна, и из-за массы ошибок, совершенных союзниками, но и по той причине, что в германской армии стал применяться инновационный метод командования — смесь метода, применявшегося в прусской армии, и стиля руководства самого фюрера. По словам профессора Роберта Читино, прусская армия выработала «своеобразную культуру ведения войны», основанную на «прусской географии, традициях, положении страны среди других европейских государств и относительной нехватки ресурсов. Пруссия всегда пыталась проводить войны „быстро и весело“ — термин, изобретенный в XVIII веке Фридрихом Великим. „Быстрая и веселая“ война означала серию быстрых побед над основными силами врага за шесть-восемь недель… Думаю, что основным отличием немцев от их соседей было то, что Германия — это государство, расположенное в относительно неудобном районе Центральной Европы, обладающее относительно малой ресурсной базой и несомненно меньшим населением, чем у коалиции его потенциальных врагов»‹51›.

С другой стороны, «быстрая и веселая» война означала, что на поле боя командиры не могли полагаться на проверенные оборонительные тактики. Как говорит Читино: «Еще в XVIII веке Фридрих Великий сформулировал прусскую военную доктрину весьма лаконично: прусская армия всегда атакует. Его приказ кавалерии был неизменным — она всегда должна была наносить удар первой, а не ждать пока ударит противник. Такая бульдожья агрессивность накладывалась на давнюю немецкую традицию быстрого маневрирования войсками.

Вместе с этим „бульдожьим“ подходом к войне германская армия также выработала концепцию Auftragstaktik — „командования по директивам“[6]. Немцы в гораздо большей мере, чем их противники, прибегали к делегированию полномочий. Полевым командирам отдавали приказы, но дальше они пользовались неслыханной для английской или французской армии свободой действий. Действия того же Роммеля были прекрасным примером немецких методов ведения войны. Подразделения 7-й танковой дивизии Роммеля первыми пересекли реку Маас неподалеку от деревеньки У (Houx). Это было полной неожиданностью для союзников, поскольку в окрестностях У Маас течет в глубокой теснине, что делает это место идеальной позицией для обороны. Солдаты французской Девятой армии окопались на противоположном берегу, готовые к бою. Однако серия решений, принятых Роммелем и его людьми непосредственно на месте — от поджога нескольких домов для создания дымовой завесы до организации веревочно-блочной переправы, — позволила форсировать Маас именно в этом месте. И прежде всего потому, что Роммель следовал прусской доктрине быстрых и внезапных действий. Французские командиры считали, что после подрыва мостов через Маас у них будет несколько дней на подготовку. Но, благодаря стремительным действиям Роммеля, у них остались на это считаные часы.

Роммель был чрезвычайно талантливым генералом, однако его действия были вполне типичными для немецких командиров любого уровня — вплоть до унтер-офицерского. Как написал после войны генерал Манштейн, „Германский метод ведения войны коренится глубоко в немецком национальном характере, который — вопреки всей чуши, которую несут про „слепое повиновение“, — подразумевает большую степень самостоятельности и склонность к совершению рискованных действий, что, вероятно, объясняется нашим германским культурным наследием“‹52›.

Хотя изначальная рискованность стратегии Гитлера во многих случаях повергала германских генералов в шок — примерами могут служить совещание Хоссбаха в 1937-м[7] и решение о начале вторжения во Францию, — но, как бы парадоксально это не звучало, в войсках ценили возможность, предоставленную немецким командирам, лично анализировать риски и принимать самостоятельные оперативно-тактические решения. Принцип самостоятельности работал. Более того, этот принцип стал основным методом управления и во внутренней политике гитлеровской Германии. Сам Гитлер однажды сказал: „Я никогда не обсуждал с Шахтом (министр экономики Германии в 1930-е), какие средства имеются в нашем распоряжении. Я лишь говорил ему: „Вот мои требования, и они должны быть выполнены““. Ключевой составляющей харизматического правления Гитлера было желание, чтобы при выполнении великой задачи его подчиненные действовали по своему усмотрению. А это и есть суть военной доктрины Auftragstaktik — командования по директивам.

Эти методы представляли собой полную противоположность стилю управления в армиях союзников. Эдвард Оутс, служивший в британском Королевском инженерном корпусе, на себе ощутил, как недоставало самостоятельности во время отступления из Франции: „Я вспоминаю бельгийцев, их медные шлемы… Многие из них говорили: „Нам нужен офицер. Если у нас будет офицер, мы будем сражаться. Но офицера нет — и мы не знаем, что нам делать…“ Я был [также] немного удивлен тем, как быстро сдалась французская армия, но об этом я тогда даже и не думал. Мы были просто солдаты и делали то, что нам говорят. Не было у нас никакой стратегии, даже мысли не было, где мы сражаемся и что происходит, — мы просто были там, где были“‹54›.

Хотя на глобальном стратегическом уровне Гитлер был склонен идти на риск и охотно использовал фактор внезапности, однако, если события принимали не такой оборот, как он ожидал, он мог иногда проявить робость и нерешительность. Как мы уже отмечали, Геббельс был одним из первых нацистских вождей, который подметил эту особенность Гитлера еще до войны‹55›. Теперь и другие генералы стали свидетелями подобных проявлений. Во время норвежской операции, например, генерал Вальтер Варлимонт заметил, что Гитлер проявляет „просто ужасающую слабость характера“‹56›, если операция пошла не по плану. 17 мая, когда Гитлер заявил, что группа армий „А“ уязвима для флангового удара, Гальдер записал в дневнике: „Фюрер ужасно нервничает. Он напуган своим собственным успехом и теперь боится рискнуть — и, наоборот, придерживает поводья“‹57›. Утром следующего дня Гитлер разбушевался, накричал на Гальдера и приказал остановить наступление, но к шести вечера передумал. „Так что в конце концов принимаются правильные решения, — написал Гальдер — хотя неприятный осадок остается…“»‹58›

На первый взгляд эти два качества Гитлера — с одной стороны, готовность идти на риск, а с другой — нерешительность вкупе с явной робостью — вступают в противоречие друг с другом. Такого мнения придерживался Гальдер. 6 июня 1940 года, когда французская кампания уже приближалась к завершению, он записал в дневнике, что Гитлер считает планы командования слишком рискованными и предпочитает действовать «наверняка». Гальдер с трудом понимал, как подобный подход может уживаться в нем с азартом игрока, идущего ва-банк, столь знакомого Гальдеру по прежним годам. «…Я просто не вижу в нем той искры, которая заставляет игрока поставить на кон все, что у него есть»‹59›, но Гальдер ошибался. Эти проявления Гитлера не были полярно противоположными чертами его личности, а проявлениями его способа принятия решения. Как мы видели, Гитлер принимал политические решения таким необычным способом, который сегодня многие власть предержащие предают анафеме. Вместо того, чтобы посоветоваться с заинтересованными сторонами, проанализировать варианты и затем прийти к взвешенному решению, Гитлер в полном одиночестве запирался в своей комнате и ждал вдохновения. «Решительность вовсе не означает действие любой ценой, — говорил он. — Решительность заключается в том, чтобы не колебаться, когда внутренний голос требует действовать»‹60›. Когда его «внутренний голос» говорил ему, что именно надо делать, тогда Гитлер использовал всю силу убеждения, чтобы довести до понимания окружающих, что его решения правильны и логичны. Но такой способ принятия решений не лишен недостатков — он плохо вписывается в систему ежедневных плановых совещаний, на каждом из которых надо принимать сотни мелких решений. Как можно сидеть и ждать внутреннего голоса, если надо планировать конкретные действия одной конкретной дивизии немецкой армии? Выход, естественно, заключался в том, чтобы предоставить Гальдеру и другим командующим принимать эти решения самостоятельно, а самому же сосредоточиться на общей картине и принимать глобальные решения, полагаясь на «внутренний голос». Но он не мог себе этого позволить. Почему? Нетрудно догадаться. Просто не верил в их способность принимать правильные решения. Достаточно вспомнить, кто именно руководил военной кампанией на высшем уровне: в основном Гальдер, Браухич и еще горстка людей. Разве не они с самого начала выступали против вторжения во Францию?

На этом фоне решение, ставшее самым знаменитым примером его робости в эту кампанию, — решение остановить продвижение немецких войск перед Дюнкерком 24 мая — по иронии судьбы принял вовсе не Гитлер. Как пишет профессор сэр Ян Кершоу, Гитлер «фактически согласился с предложением командующего германскими войсками Западного фронта генерала (а вскоре и фельдмаршала) фон Рунштедта, который считал необходимым сохранить танки для более важной, по его мнению, задачи, которая заключалась в том, чтобы разгромить французские войска, обойдя их с юга. Геринг обещал Гитлеру, что с воздуха разнесет британские части на клочки. Вот и получилось, что Гитлер согласился с этим решением ровно на 24 часа, затем понял, что это ошибка, и отменил его — но было уже поздно, потому что эвакуация британцев из Дюнкерка уже шла полным ходом. Однако в данном случае Гитлер фактически последовал совету своих генералов, а вовсе не наоборот, навязал им свое решение, что он стал проделывать все чаще по ходу войны»‹61›.

В результате задержки немецкого продвижения на Дюнкерк более 800 гражданских судов — рыбацких шхун, прогулочных катеров, буксиров — бросились на помощь британскому флоту, чтобы переправить британцев через Ла-Манш назад в Англию. Было спасено 330 000 солдат союзных войск — это притом что первоначально британское правительство рассчитывало спасти не более 40 000 солдат. Но все равно, ситуация складывалась крайне неблагоприятно для союзников. Мало того, что Франция пала за каких-то шесть недель и подписала перемирие с Германией 22 июня, но теперь и англичане вынуждены были бежать, бросив под Дюнкерком всю технику. «Они все бросили на побережье, — пишет военный историк профессор Джеффри Вовроу, — большую часть полевой артиллерии, противотанковые орудия, боеприпасы, запасы топлива. Все досталось немцам. Теперь требовалась куча времени, чтобы все это восстановить, а тем, кто будет воевать в Западной Сахаре, придется довольствоваться старой допотопной техникой, потому что все самое лучшее осталось под Дюнкерком»‹62›.

В июне 1940 года Гитлер достиг пика успехов. Были покорены французы, норвежцы, датчане, бельгийцы и голландцы — и этот невероятный успех достигнут в считаные недели. Более 1,2 миллиона солдат захвачены в плен, немецкие же потери составили менее 50 тысяч‹63›. После этого триумфа Кейтель назовет Гитлера Grösster Feldherr aller Zeiten — «величайшим полководцем всех времен». У Гитлера теперь оставалась одна нерешенная проблема — британцы. Их отказ подчиниться воле фюрера станет вызовом его харизматическому лидерству — вызовом, с каким ему еще не приходилось сталкиваться.

Глава 13 Харизма и самоуверенность

Став свидетелем капитуляции Франции, 6 июля 1940 года Гитлер вернулся в Берлин, где его ожидали сцены всеобщего ликования, граничащие с истерией. Сотни тысяч берлинцев заполонили улицы, чтобы поприветствовать его. Школьники взбирались на фонарные столбы, чтобы видеть своего «вождя». Дорога, по которой двигался его автомобиль, была устлана цветами. Он ехал сквозь море флагов с изображением фашистской свастики. Все это возбуждение, весь этот экстаз были устремлены на этого худощавого человека. Если раньше Гитлер не допускал мысли, что является идеальным человеком, которого послало само Провидение, чтобы завоевать славу для Германии, то в эту минуту он наверняка уже верил в это.

Мы можем проникнуть в умонастроения Гитлера после падения Франции, вспомнив, что он говорил за две недели до этого события, во время утренней прогулки по Парижу. Посетив самые известные достопримечательности — включая Пантеон, Opéra и гробницу Наполеона, — Гитлер сказал Альберту Шпееру, что «часто раздумывал, не разрушить ли Париж», так как этот красивый город мог составить конкуренцию Берлину. Но теперь он решил не разрушать французскую столицу, потому что Берлину предстояло «затмить» Париж своим величием.

Эти слова свидетельствовали, что в Гитлере «уживается несколько личностей, от человека, глубоко осознающего свою ответственность за судьбу нации, до жестокого человеконенавистника и нигилиста»‹1›. Но еще более вероятно, что он просто упивался своим личным могуществом. Он — и только он один — решал теперь судьбу одного из самых прекрасных городов на планете.

Самоуверенность и самонадеянность Гитлера просто не знали границ. Вплоть до того, что однажды на совещании с военачальниками в конце июля 1940 года он заявил, что положение Великобритании является «безнадежным» и, следовательно, «война нами выиграна»‹2›. Этот пример наглядно отражает преимущества и недостатки харизматического стиля руководства. Потому что те самые качества, которые позволили Гитлеру сыграть главную роль при завоевании Франции, теперь могли привести Германию к поражению. На протяжении следующих месяцев Гитлер наглядно продемонстрировал, куда эта самоуверенность, порожденная верой в свою харизму, может привести.

Великобритания не считала, что война ею проиграна, и теперь это стало главной проблемой для Германии. В своей речи в Рейхстаге 9 июля Гитлер обратился к Англии (он имел в виду Великобританию) с «призывом к благоразумию», утверждая, что не видит никакой «убедительной причины»‹3› с ее стороны продолжать войну. Но это был «призыв», который британцам суждено было отвергнуть. Во время серии заседаний военного кабинета (правительства военного времени), проведенных за несколько недель до этого события, когда положение Великобритании казалось безнадежным, так как считалось, что эвакуироваться и спастись, покинув территорию Франции, удастся лишь незначительному количеству британских солдат, Черчилль обсуждал со своими коллегами, какую позицию должна занять Великобритания, и провел решение продолжить вооруженную борьбу против Германии. Логика Черчилля была убедительной и заключалась в том, что любой мирный договор, подписанный сразу же после поражения Франции, требовал бы полного разоружения Британской армии, в результате чего страна оказалась бы полностью во власти Гитлера. «Следовательно, — сказал Черчилль, — наше положение не ухудшится, если мы продолжим борьбу, и пусть даже мы потерпим поражение — это все равно будет лучше, чем то, что нам предлагается сегодня»‹4›.

Теперь Гитлер обсуждал с гросс-адмиралом Редером‹5› возможность вторжения на территорию Великобритании с моря, со стороны южного побережья, но есть свидетельства, что оба сомневались в эффективности такой операции. И эти их сомнения были небезосновательными. По словам профессора Адама Туза, до мая 1938 года немцы не планировали начинать войну с Великобританией, не говоря уже о военном вторжении на ее территорию. Осуществление программы перевооружения флота началось только в январе 1939 года. На протяжении последних пяти лет Великобритания превосходила Германию по уровню расходов на военно-морской флот, и это отставание не сокращалось, а, наоборот, из года в год увеличивалось. Если же теперь они потерпят фиаско в Норвежском море и потеряют большую часть своих современных военных кораблей — что с точки зрения немецкого военно-морского командования явилось бы катастрофой, — у них практически не останется надводных судов, чтобы прикрывать вторжение в Великобританию летом 1940 года‹6›.

На этом фоне директива Гитлера № 16, призывающая к подготовке Unternehmen Seelöwe (операции «Морской лев») — вторжению в Великобританию, — выглядит абсолютно абсурдной идеей, порожденной беспочвенным оптимизмом. Она предполагала почти полное уничтожение военно-воздушных сил Великобритании еще до вторжения на территорию Великобритании, что исключило бы любое серьезное сопротивление вторжению, а также полное минирование пролива Па-де-Кале, которое должно было предотвратить удары со стороны военно-морского флота Великобритании по немецким кораблям при попытке форсировать пролив. Но, как утверждает Эндрю Робертс, «даже если бы удалось нейтрализовать королевские ВВС Великобритании… я не думаю, что Германии удалось бы успешно осуществить захват Британии в 1940 году. Полагаю, что на тот момент просто не существовало конкретных планов переброски сухопутных сил через Па-де-Кале. У Германского флота не было достаточного количества плоскодонных судов, а те, что были, не отличались слишком хорошими судоходными качествами, и если бы ВМФ Великобритании добрались до них — началась бы настоящая бойня»‹7›. Все вышесказанное никоим образом не преследует цели принизить подвиг участников Битвы за Англию летом и осенью того года, а лишь отметить, что Гитлер и гросс-адмирал Редер отдавали себе отчет, что вторжение в Англию вряд ли возможно. В подтверждение 22 июля 1940 года Гитлер ясно дал понять фельдмаршалу Вальтеру фон Браухичу, что форсирование пролива Па-де-Кале — это «очень опасное» предприятие, к которому следует прибегнуть лишь в том случае, если не найдется других способов воздействия на Великобританию‹8›.

Все это привело к невероятно парадоксальной ситуации. В июле 1940 года Гитлер находился в зените славы, и немцы воспринимали его как харизматичного полководца. Вальтер Маут, которому тогда было 17 лет, вспоминает: «Во всех странах, куда мы вошли, война продолжалась не более двух-трех недель, и все шло, как по маслу. Никто не мог остановить немцев. И потому, по правде говоря, все были в эйфории — даже противники нацистского режима были сейчас на стороне Гитлера. Все шло так гладко, что все мы в одночасье превратились в националистов. Где ступила нога немецкого солдата — там не было места никому другому. И это — правда, так оно и было»‹9›.

Но с другой стороны, харизматичный полководец, который привел Германию к таким славным военным победам, не мог завершить войну с Великобританией, как ему того хотелось. С Великобританией! — чья слабая, небоеспособная армия была, по мнению Гитлера, разгромлена и вынуждена бежать с пляжей Дюнкерка.

Почему же Великобритания не хочет признать поражение? Фюрер был искренне озадачен неуступчивостью британцев. 13 июля генерал-полковник Франц Гальдер записал в своем дневнике, что Гитлер был невероятно озадачен «настойчивым нежеланием»‹10› Англии заключить мир. Может быть, Гитлер и был встречен берлинцами с восторгом 6 июля, может быть, он и привел Германию «к величайшей и самой славной победе за всю историю существования Германского государства». Но он не мог заставить Великобританию выйти из войны. Не говоря уже о заявлении лорда Галифакса в радиообращении 22 июля, где тот четко разъяснил, почему Великобритания отвергает немецкий «призыв к примирению». Галифакс сказал: «Гитлер заявил, что у него не было намерения разрушать Британскую империю, но в своей речи он ни разу не упоминул, что мир должен быть основан на законе и справедливости, он не сказал ни слова о праве других государств на самоопределение, которого он так часто требовал по отношению к немцам. Он аппелировал только к низменному инстинкту — инстинкту страха, и его единственными аргументами были угрозы… Ни у кого не возникло ни малейшего сомнения, что если Гитлер одержит победу, то многие, включая нас, потеряют все, ради чего стоит жить, т. е жизнь потеряет всякий смысл. Мы понимаем, что борьба может нам дорого обойтись, но те ценности, которые мы защищаем, дороже жизни, а защищать их — высокая честь для нас»‹11›.

На протяжении всей Второй мировой войны Гитлер неоднократно задавался вопросом, почему Великобритания отказалась от подписания мирного договора в этот ключевой момент. Он так и не смог понять, что британцы искренне верили — то, что они защищают, «дороже жизни». Это тем более странно, что самому Гитлеру был весьма близок тот же принцип — «все или ничего», «победа или смерть», — которому теперь следовала Великобритания. Словно поступать, как велит честь и принципы, считал своей привилегией, оставляя другим возможность исходить из низменных прагматических соображений.

Действия Гитлера летом 1940 года продемонстрировали также огромную слабость его стиля руководства в практической работе. Полагаясь на свою внутреннюю убежденность, фюрер совершенно не обращал внимания на изменения во взглядах своих противников. Он не понимал, что корни упрямства британцев произрастают из полного краха иллюзий на его личный счет — слову германского лидера просто невозможно было верить! Именно на этом Черчилль, тогда еще Первый лорд Адмиралтейства, и выстроил свою речь в марте 1940-го: «Некоторые невежды, дилетанты и слепцы спрашивают нас: „За что сражаются Британия и Франция?“ И я отвечаю им: „Если мы перестанем сражаться, вы очень скоро почувствуете это на своей собственной шкуре“»‹12›.

До Гитлера также доходила тревожная информация относительно возможности того, что в дальнейшем Великобританию поддержат США. «Это не просто война, — сказал президент Рузвельт 19 июля 1940 года во время общенационального съезда Демократической партии. — Это революция, навязанная силой оружия и повергающая в ужас людей во всем мире. Революция, нацеленная не на освобождение, но на порабощение людей в интересах диктатуры, которая уже продемонстрировала и свою природу, и степень выгоды, которую она намерена извлечь из этой революции. Именно это должно занимать мысли всех и каждого из нас. И если мы не ответим на этот вызов, ни один из нас не смеет даже надеяться сохранить свободу, к которой мы привыкли в мирное время».

Контраст между бесконечной верой в Гитлера немцев и его неспособностью убедить британцев и их американских друзей в том, что он уже выиграл войну, был разителен. И в результате Гитлер оказался под тяжелейшим давлением обстоятельств. Ему пришлось единолично решать, как выйти из сложившейся ситуации. Германское высшее командование грелось в лучах славы после победы над Францией: фюрер недавно наградил восьмерых генералов за их роль в этой кампании, возведя их в ранг фельдмаршалов, но теперь нужно было отдавать им новые приказы.

Решением было вторжение в Британию. Однако подобный шаг был не только чрезвычайно рискованным, Гитлер не был уверен в целесообразности разрушения Британской империи, поскольку считал ее хорошим противовесом американскому и азиатскому владычеству на море. Оккупация Британии также могла превратиться в проблему: эта страна, как и Германия, была относительно перенаселена и не могла обойтись без импорта продовольствия. Другим вариантом было запереть британский флот в Средиземном море, захватив Гибралтар и Суэцкий канал. Продолжая в то же самое время атаки на атлантические конвои из Америки, можно было бы довести Британию до того уровня нехватки продовольствия, при котором она согласилась бы на переговоры. Наконец, был еще один вариант, на первый взгляд совершенно безумный: нарушить Пакт о ненападении и направить свои войска против Сталина. Профессор Ян Кершоу говорит по этому поводу следующее: «Сегодня это кажется нам полнейшим безумием, но Гитлер всерьез вынашивал планы „победы над Лондоном посредством победы над Москвой“. Он собирался победить Советский Союз молниеносно — путем „блицкрига“, всего за пять месяцев. Великобритания, следовательно, останется без своего единственно возможного союзника в Европе, а американцы, впечатленные его успехом, предпочтут держаться в пределах своего полушария. Таким образом, война с Британией будет выиграна с помощью победы на противоположном фронте»‹13›.

Именно последний вариант в итоге и выбрали немцы, когда в воскресенье 22 июня 1941 года напали на Советский Союз, начав крупнейшее военное вторжение в истории. Именно это вторжение часто считают наибольшей ошибкой Гитлера как лидера харизматического типа. Историки до сих пор спорят о том, как Гитлер сумел убедить своих генералов совершить такое безумие — объявить войну Сталину? Достаточно вспомнить знаменитую фразу Бернарда Монтгомери. «Первое правило ведения войны, — сказал британский фельдмаршал, — никогда не нападать на Москву»‹14›. Ему вторит и германский генерал Франц Гальдер, рассказавший после войны о своей встрече с фельдмаршалом Браухичем в июле 1940-го, во время которой он назвал Гитлера дураком‹15› за его желание начать войну с Советским Союзом. Впрочем, высказывание Гальдера никак не отражает настроений, царивших в Германии в тот период. Какие бы опасения Гальдер ни испытывал в 1940 году, публично он никогда не выступал против вторжения в СССР, как он делал это годом ранее, перед нападением на Францию. Всего через несколько дней после окончания французской кампании он начал размышлять о том, какую славу ему может принести участие в такой авантюре, как война с Советским Союзом‹16›. К тому же нет никаких оснований утверждать, что немцы были согласны с утверждением Монтгомери. Они вполне могли считать его взгляды поверхностными. Русская кампания Наполеона действительно обернулась катастрофой, но история знала примеры и успешных вторжений в Россию. Например, хан Тохтамыш, наследник кумира Гитлера Чингисхана, вошел в Москву в 1392-м, истребив более 20 000 москвичей. К тому же генералы фюрера на своем веку сталкивались с примерами того, как можно уладить дела с СССР. В результате подписания Брест-Литовского мирного договора между Германией и только что возникшим Советским государством в марте 1918 года немцы получили под свой контроль обширные территории на востоке, включавшие запад Белоруссии и Украины, а также балтийские республики. И хотя по окончании Первой мировой Германия потеряла и эти, и многие другие территории, память о Брест-Литовском договоре сохранялась в умах многих немцев. Как писал немецкий историк Голо Манн, «Брест-Литовский мир называли всеми забытым миром, но немцы не забывают о нем. Они помнят, что победили Россию, и смотрят на это (пусть и невознагражденное) военное достижение как на реальное с гордостью»‹17›.

И все-таки германскому военному командованию идея Гитлера о вторжении в Советский Союз казалась более разумной, чем другие варианты. Фюрер обсуждал с генералами эту идею 31 июля 1940-го в Бергхофе‹18›. Первая половина конференции была занята длинным и мрачным докладом гросс-адмирала Редера относительно перспектив вторжения в Великобританию. Редер осмелился прямо предложить Гитлеру перенести любое вторжение на следующий год, причем сделал это еще до того, как стало известно о результатах массированной бомбардировки самолетами люфтваффе английской территории. И фюрер, которого всегда приводило в ярость отсутствие воодушевления у его командующих, на этот раз тоже выразил свой скептицизм относительно осуществимости вторжения. После этого он заявил, что раз уж они решили не вторгаться в Британию, то «нужно сконцентрироваться на устранении всех факторов, которые могли бы дать Великобритании надежду на то, что ситуация изменится». А это, в свою очередь, означало, что Россия (Гитлер упорно называл Советский Союз Россией, хотя в его состав входило еще более дюжины республик) должна быть «повержена». С этого момента подготовка вторжения в Советский Союз шла параллельно с проходившей без особого энтузиазма разработкой операции «Морской лев», которая в итоге в сентябре 1940-го была отложена на неопределенное время.

Идея вторжения в Советский Союз имела практический смысл для многих гитлеровцев. И не в последнюю очередь потому, что очевидным было ослабление Красной Армии в результате чисток 1930-х, примером чего стала относительно неудачная финская кампания предыдущей зимой. Как известно, сам Гитлер никогда не проводил в своей армии широкомасштабных чисток, направленных против офицеров, не являвшихся ярыми сторонниками нацистской идеологии. И действительно, по словам Геббельса, Гитлер считал, что Сталин «вероятно, психически ненормальный»‹19›, раз решил расстреливать и другими путями убирать из армии наиболее опытных офицеров по малейшему подозрению в политической неблагонадежности.

Для германских офицеров, таких как Петер фон дер Гребен, все это означало не только определенную уверенность в исходе любого конфликта с Советским Союзом, но и разумность идеи нападения в принципе. «С моей точки зрения, вторжение в Советский Союз было в каком-то — и в первую очередь военном — смысле почти неизбежным. Какова была ситуация? Франция повержена. Попытка навязать Англии войну на суше посредством пресловутой операции „Морской лев“ провалились из-за невозможности достичь превосходства в воздухе: мы лишь продолжали терять самолеты в боях с английскими ВВС. Было ясно, что в обозримом будущем — максимум через два года — Америка вступит в войну на стороне наших противников. Всем известно, что Рузвельт планировал вступить в войну с самого начала. В результате стал вопрос: что мы можем сделать для того, чтобы противостоять этой угрозе? А с противоположной стороны находится абсолютно непредсказуемая Россия, и аппетиты ее все растут… в результате, на мой взгляд, было абсолютно необходимо устранить русскую угрозу до того, как американцы вступят в войну. … Многие, включая военное командование, считали, что будет относительно просто уничтожить русскую армию одним мощным и стремительным ударом. В свете информации о РККА, которой мы располагали, я тоже считал, что победа над ней не составит большого труда»‹20›.

Помимо этого, вторжение в Советский Союз должно было дать Гитлеру возможность достичь главной цели концепции «расширения жизненного пространства на востоке» — Lebensraum — сформулированной на страницах «Майн кампф» за 16 лет до этого. И, наконец, Гитлер получал возможность повести немцев против тех, кого называл «центром иудейско-большевистского заговора»‹21›. Неудивительно, что идея конфликта с Советским Союзом была с готовностью принята верившими в нацистскую пропаганду эсэсовцами, подобными Вальтеру Трапхенеру. «Понимаете, мы хотели не дать большевикам захватить власть над миром… Мы были полны решимости не пустить большевизм дальше в Европу»‹22›.

Но и в практических, и в идеологических причинах вторжения в Советский Союз, объявленных Гитлером и его сторонниками, был серьезный логический изъян. 31 июля Гитлер заявил, что «Россия — это тот фактор, на который Великобритания полагается в наибольшей мере». Однако это было не так. Ключевые фигуры в британском правительстве всегда относились к Советскому Союзу с подозрением и уж точно не полагались на Сталина. Чемберлен, лорд Галифакс и Черчилль неоднократно говорили о коммунистах с открытой неприязнью. Совсем недавно, 31 марта 1940-го, Черчилль публично назвал события в Финляндии демонстрацией «уродств», которые коммунизм — эта «смертельная психическая и моральная болезнь» — вызывает на теле любого народа и государства‹23›. Да и Сталин не собирался вступать в войну, рассчитывая на то, что Германия и страны Запада истощат друг друга в войне. И хотя отношения между нацистами и Сталиным становились натянутыми (и не в последнюю очередь из-за оккупации Советским Союзом государств Прибалтики летом 1940-го), никаких признаков того, что он намеревается начать войну против Германии, не было.

Не на помощь России рассчитывала Британия, а на поддержку Америки. 20 мая 1940 года, в один из наиболее трагических дней битвы за Францию, Черчилль написал в письме президенту Рузвельту: «Если Соединенные Штаты оставят Великобританию на произвол судьбы, ни у кого не будет потом права обвинить нас в чем бы то ни было за согласие пойти на условия, гарантирующие выживание нашим гражданам»‹24›. Как напоминает профессор Дэвид Рейнольдс, Черчилль «всегда рассчитывал на Соединенные Штаты. Он был наполовину американцем со стороны матери и всегда настаивал на том, что Великобритания должна создать альянс с США и втянуть Америку в европейские дела. У Черчилля, в отличие от Галифакса или Чемберлена, стремление к союзу с Америкой было инстинктивным. Однако после драматического поворота в войне, произошедшего летом 1940-го, руководство Британии стало смотреть на США как на единственный источник серьезной поддержки»‹25›.

Еще задолго до вступления в войну в декабре 1941-го, после нападения на Перл-Харбор, Америка предоставляла Великобритании военную помощь. Более того, в декабре 1940-го, после своего переизбрания на пост президента, Рузвельт объявил о начале программы ленд-лиза, в рамках которой Соединенные Штаты брали на себя обязательство поставлять Британии оружие и военную технику, не требуя при этом немедленных платежей. И в июле 1940-го Черчилль знал, что за последующие полтора года Америка планирует поставить Британии более 10 000 самолетов‹26›. Это плюс те 15 000 самолетов, которые англичане сами произвели за этот период, определило, что численность Королевских ВВС росла быстрее, чем численность люфтваффе.

Единственным практически реализуемым способом остановить поток грузов из Америки было потопление торговых суден в Атлантике. И здесь немцы столкнулись с проблемой. Программа строительства подлодок пребывала в забвении несколько лет, поскольку основным приоритетом немцев было создание гигантской надводной армады. К началу войны на вооружении Германии состояло менее сорока субмарин, способных атаковать конвои в водах Северной Атлантики. А к моменту падения Франции в июне 1940-го их количество возросло лишь на 20 единиц‹27›.

План избавления от американской угрозы, предложенный Гитлером своим генералам, был нелепым даже на фоне других его идей. Он заявил, что победа над Россией позволит Японии в большей мере сконцентрироваться на своих завоеваниях в Азиатско-Тихоокеанском регионе, что приведет к ее конфликту с Америкой. Вследствие этого американцы оказались бы заняты защитой своих собственных интересов на другом конце земного шара. Кроме того, рассуждал фюрер, даже если бы американцы и решили вмешаться в войну в Европе, им бы понадобилось несколько лет на подготовку. Немцы бы за это время захватили весь материк, и ресурсы их новой империи на Востоке сделали бы их неуязвимыми для любого нападения‹28›.

Вся стратегия Гитлера была построена на надеждах. Он надеялся, что американцы не смогут оказать военную помощь Великобритании, если окажутся втянуты в конфликт с Японией в Тихом океане. Надеялся на то, что британцы будут вынуждены подписать с ним мир в случае поражения Советского Союза. Одна надежда строилась на другой. Но даже Гитлер не мог скрыть того факта, что он не в силах воплотить ни одну из них. Он не мог переправить германские войска через Атлантику, чтобы победить Америку, как оказалось, он не сумел даже переправить их через Ла-Манш для победы над Британией. К тому же, будучи по происхождению и образу мыслей уроженцем Центральной Европы, он никогда не испытывал особого восторга относительно перспектив морских сражений. Он считал, что Германии следует сосредоточиться на завоевании материка.

Тем не менее летом 1940-го никто всерьез не оспаривал идеи фюрера. Его харизматическая аура усилилась: все вокруг знали о его недавних успехах. Гитлер сказал, что Германия сможет победить Францию, и все, кто сомневался в нем, были посрамлены. Теперь он заявлял, что Британию и Америку можно победить, напав на Советский Союз. В соответствии с докладом СД, которая отслеживала и анализировала общественное мнение внутри страны, в конце 1940 года широкие массы населения, не знавшие об истинных планах фюрера, выражали ему полную поддержку. Мнение жителя северогерманского города Шверин, заявившего, что «когда говорит фюрер, все сомнения исчезают сами собой»‹29›, было названо СД «типичным». В другом докладе, датированном летом 1940 года, утверждалось, что речь Гитлера после его возвращения из Франции «была воспринята с огромным подъемом (Ergriffenheit) и энтузиазмом». Здесь в качестве примера преобладающих настроений приводится фраза о том, что «речь фюрера была подобна всеочищающей грозе»‹30›.

Другой причиной подобного отношения было чувство превосходства, вбивавшееся в головы немцам, в особенности после победы над Францией. «Нас учили, что лишь немцы являются достойными представителями человеческой расы», вспоминает человек, бывший в те времена студентом. «Были буклеты, называвшиеся „Немецкие изобретатели“, „Немецкие поэты“, „Немецкие музыканты“. Больше не существовало никого. И мы глотали их, мы были полностью убеждены, что являемся величайшей нацией. Мы слушали новостные сводки, мы были невероятно горды и взволнованны, некоторые даже плакали от гордости. Я и сам не могу понять этого сегодня, но все действительно было так, поверьте мне… даже мой всегда скептически настроенный отец вдруг начал говорить „мы“. А ведь раньше, рассказывая истории о войне или о чем-нибудь еще, он всегда говорил „я“. А теперь — „мы“. Да „мы“ — просто шикарные ребята!»‹31›

Решение Гитлера напасть на Советский Союз основывалось на объединении исторической памяти, практических соображений и романтики — мощного сочетания, манипулировать которым фюрер прекрасно умел. После завоевания тевтонцами в XIII веке земель в Прибалтике все немецкие рыцарские истории повествовали о завоевании «Востока». Если же говорить о недавних конфликтах, то немцы, воевавшие на территории России во время Первой мировой, а также в прибалтийских фрайкорах сразу после войны, сформировали об этих обширных землях свое собственное мнение, противоположное старым мифам. «Дремучая Россия без проблеска центральноевропейской культуры, Азия, степь, болота, глубочайшее дно, — вспоминал один немецкий солдат, — отвратительная, захолустная пустошь»‹32›. Другой видел немцев цивилизирующей силой на этой дикой земле, «пионерами культуры», в результате чего «немецкий солдат, сознательно или нет, превращался в просветителя на вражеской земле»‹33›. Более того, немецкие стратеги прекрасно понимали степень зависимости от советского импорта, в особенности нефти и зерна, без которого они просто не смогли бы продолжать войну. Что, если Сталин станет угрожать прекращением поставок важнейших ресурсов? Почему бы вместо этого раз и навсегда не заполучить постоянный и гарантированный доступ к ресурсам, просто завоевав их?

Прибытие 12 ноября 1940 года в Берлин советского министра иностранных дел Вячеслава Молотова лишь убедило Гитлера в правильности его планов. Молотова пригласили для обсуждения советско-германских отношений через 15 месяцев после подписания пакта о ненападении. Управленческие методы советского министра были полной противоположностью методам фюрера. Он был настолько привычен к бесконечным заседаниям, что получил прозвище «каменный зад». Он был практичен, всегда уделял внимание текущим делам и с подозрением относился к амбициозным фантазиям. Прямая противоположность образу харизматика, он был последним человеком, которого впечатлили бы воздушные замки германского лидера. И это подтвердилось уже во время встреч в рейхсканцелярии 12 и 13 ноября.

Гитлер начал с заявления о том, что он хочет прямо поговорить о советско-германских отношениях. Он желал опустить «мелкие повседневные вопросы». Затем он поднял «проблему Америки», заявив, что американский план помощи Британии был лишь циничной уловкой, направленной на «ускорение их собственного перевооружения и усиления мощи путем приобретения новых военных баз»‹34›. Но при этом фюрер заявил, что Америка сможет представлять «серьезную угрозу» для других стран не раньше 1970–1980-х, после чего предложил СССР присоединиться к Тройственному пакту, подписанному Германией, Италией и Японией незадолго до этого.

Но Молотов продемонстрировал заинтересованность именно в «мелких повседневных вопросах». Он проигнорировал желание Гитлера поговорить на отвлеченные темы и предложил сосредоточиться на безотлагательных практических вопросах, таких как намерения Германии относительно Финляндии. Гитлер быстро ответил на этот вопрос («Финляндия остается в сфере интересов России») и перенесся в мир будущего — во времена «после завоевания Англии», когда «Британская империя будет разделена, как обанкротившееся имение, раскинувшееся на 40 миллионах квадратных километров. И в этом обанкротившемся имении Россия получит доступ к океану, который всегда будет свободен ото льда и судоходен». Однако трудно было представить себе человека, который был бы менее заинтересован, чем Молотов, в разделе имущества страны, которую еще только предстояло завоевать, причем и победа совсем не гарантирована. Во время следующей встречи, уже с Риббентропом, Молотов вполне ясно сказал, что ему хорошо известны германские планы на будущее, которые основаны на одном лишь предположении, что война с Великобританией «фактически уже выиграна».

Граничившее с открытой издевкой отрицание Молотовым харизмы Гитлера было отражением не только его собственных взглядов, но и презрительного отношения Сталина к подобному стилю руководства. В борьбе за политическое наследие Ленина Сталин сумел сокрушить как минимум двух харизматичных противников — Зиновьева и Троцкого. Он победил их посредством хитрости и грубой силы. Гитлер уповал на риторику, которая привлекала его сторонников, в то время как Сталин использовал совершенно иные методы. «Не стоит доверять словам, — говорил он. — Дела важнее слов»‹35›. Так что провал переговоров с Молотовым был предсказуем, и вскоре после них, 18 декабря 1940-го, Гитлер отдал официальную директиву о начале разработки плана «Барбаросса» (Unternehmen Barbarossa) — плана вторжения в Советский Союз.

Между тем события в Польше продолжали демонстрировать, как отношения между Гитлером и его сторонниками могут порождать как огромную энергию, так разрушительность системы. Как это было и до войны, неспособность Гитлера ставить четкие задачи определяла образ действий его идеологических соратников. Как утверждает профессор Норберт Фрай, «важнее всего было быть расплывчатым в рассуждениях, ведь ты все равно не имел ясной картины, даже будучи на вершине иерархии»‹36›. Как сказал Йозеф Геббельс во время закрытого брифинга для немецкой прессы 5 апреля 1940 года: «Если сегодня кто-то спросит нас, как воспринимать новую Европу, мы вынуждены будем признать, что сами этого не понимаем. Ну, у нас конечно же есть соображения на этот счет. Но если мы их озвучим, это немедленно создаст нам новых врагов и породит противодействие… Сегодня мы говорим Lebensraum (борьба за жизненное пространство), и пусть каждый воображает себе все, что хочет. А мы узнаем, чего мы хотим, когда придет время»‹37›.

Примером могут служить новые правители Польши, чьи действия привели к ошеломляющему уровню насилия и беспорядка. Так, Артур Грайзер, возглавлявший Вартегау (название Западной Польши после ее аннексии Третьим рейхом, ставшее одним из рейсгау нацистского государства) в Польше, и Артур Форстер, гауляйтер рейхсгау Данциг — Западная Пруссия, обладали огромной личной властью и не были напрямую никому подотчетны. Оба были гауляйтерами, то есть окружными лидерами (рейх разделялся на «Gau» — округа, каждым из которых и управлял гауляйтер). Гауляйтеры назначались Гитлером напрямую и отчитывались непосредственно перед ним. Многие были его соратниками с самого возникновения нацистского движения. Альберт Форстер, например, поступил на службу в СА в 1923-м в возрасте 21 года. Гитлер сказал и Форстеру, и Грайзеру, что «у них есть десять лет на германизацию их провинций, и его не интересует, какие методы они будут использовать»‹38›. В результате этой свободы действий, каждый использовал свои собственные методы: Грайзер, близкий соратник Гиммлера, использовал проверенные нацистские методы определения «немецкости», Форстер, не менее жестокий, но куда более предпочитавший laissez-faire[8] в своих методах, считал, что будет проще и быстрее определять «немецкость» целых деревень и «онемечивать» население в массовом порядке. В обоих случаях последствия для тех, кто оказывался «не-немцем» были катастрофическими: их депортировали на территорию Генерал-губернаторства[9] навстречу практически неизбежной голодной смерти.

Еще больший хаос в Польше спровоцировало прибытие нескольких сотен этнических немцев, которые, по соглашению со Сталиным, эмигрировали на территорию рейха из вошедших в состав СССР балтийских государств. Для многих из них было шоком узнать, что рейх, в котором им пообещали дом, располагался не в довоенных границах Германии, а на вновь присоединенных территориях, еще недавно бывших Польшей. Некоторым из этих новых иммигрантов просто отдали квартиры и магазины, принадлежавшие депортированным полякам или отправленным в гетто евреям. А большинство этнических немцев и вовсе не получили никаких домов, оставшись в лагерях временного содержания дожидаться, пока нацистские власти разберутся с возрастающим ворохом проблем.

Руководил всеми этими издевательствами над людьми Генрих Гиммлер. Ему, как и Форстеру, Грайзеру и другим нацистским руководителям Польши, Гитлер предоставил огромную свободу действий в деле расовой реорганизации Польши. И Гиммлер знал, что фюрер поддержит любую жестокость и любые крайности для достижения этих целей. К тому же Гиммлер, несмотря на то что в 1940 году ему было всего 39 лет, был ветераном нацистского движения. Он принимал участие в Пивном путче в 1923-м, а затем, в 1934 году, пошел против своего старого патрона Эрнста Рема во время «Ночи длинных ножей».

Более того, Гиммлер был ярым приверженцем теории о ключевой роли «расы» в истории человечества. «Мы должны четко понимать одну вещь, — сказал он во время встречи нацистских гауляйтеров в феврале 1940 года, — мы должны быть убеждены — и я верю в это так же, как я верю в Бога, — что нордическая кровь — это лучшая кровь на Земле… И через тысячи лет она будет лучшей. Другой такой крови нет. Мы выше, чем что бы то ни было и кто бы то ни был. И как только мы освободимся от комплексов и ограничений, не будет никого, кто сравнится с нами в качестве и силе»‹39›.

В целях поиска «лучшей крови» Гитлер в октябре 1939 года назначил Гиммлера на пост рейхскомиссара по вопросам консолидации германского народа, отвечавшего за реализацию расовой переселенческой и поселенческой политики нацистского режима, и на этой должности Гиммлер попытался провести одну из наиболее масштабных этнических реорганизаций в истории. Как Геббельс написал в своем дневнике в январе 1940-го, «Гиммлер сейчас занимается перемещением населения. С переменным успехом»‹40›.

Причина, по которой Гиммлер смог развязать насилие на Востоке в таких масштабах, была очевидной — Гитлер верил в его безграничную преданность и убежденность в «харизматическом гении» фюрера. Еще в 1923-м, до личного знакомства с Гитлером, Гиммлер написал о нем: «Воистину это великий человек и, что еще важнее, человек настоящий и чистый»‹41›. Но, несмотря на все доверие со стороны фюрера, руководитель СС вынужден был отстаивать свои инициативы в борьбе с другими властными структурами на территории Польши. Так, когда Гиммлер выразил недовольство тем, как вяло проводится политика расового отбора Альбертом Форстером в Данциге — Западной Пруссии, то столкнулся с практически непреодолимыми препятствиями, поскольку Форстер, как гаулейтер региона, имел прямой доступ к Гитлеру. У Гиммлера тогда же начался конфликт и с Герингом. Геринг получил возмущенное письмо от Ганса Франка, нацистского правителя Генерал-губернаторства Польши, который писал к Герингу как ответственному за реализацию «четырехлетнего плана» с просьбой обратить внимание на последствия массовых депортаций во вверенные ему районы Польши в рамках программы Гиммлера по расовой реорганизации.

Но Гиммлер был мастером маневрировать в условиях конфликта интересов честолюбивых руководителей. Он знал, что Гитлер не любит вникать в бюрократическую переписку и предпочитает, чтобы подчиненные угадывали его желания непосредственно по речам. Вот почему Гиммлер понял, что требуется от него лично и от СС в целом для удара по Рему и руководству СА в целом. Но он также понимал, что иногда — хоть и не часто — полезно представлять фюреру свои предложения в письменном виде. Впрочем, письменные петиции следовало подавать только в случае экстренной необходимости и только тогда, когда Гитлер пребывал в подходящем расположении духа. В мае 1940 года, по мнению Гиммлера, ситуация отвечала обоим этим условиям, поэтому он направил фюреру длинный меморандум под названием «Об обращении с инородцами на Востоке». Гиммлер крайне нуждался в помощи Гитлера в вопросах проведения расовой политики в Польше и направил ему этот документ с таким расчетом, чтобы фюрер получил его в тот момент, когда немцы успешно сражались во Франции.

Гиммлер никогда не обращался к Гитлеру за решением проблем. Напротив, он сам предлагал решения, которые, как он полагал, вписывались в видение фюрером стратегии на Востоке. Он предлагал, чтобы к «негерманскому» населению «восточных территорий» относились как к неграмотным рабам и учили лишь следующему: «простому счету не более чем до 500, написанию собственного имени, доктрине, в соответствии с которой подчинение немцам было священной обязанностью, а также честности, трудолюбию и добродетельности. Учить их читать, думаю, необязательно»‹42›. Задачей же немцев должен быть поиск на этих территориях детей «нашей крови», чтобы отбирать их у родителей и отправлять на воспитание в Германию.

Столь радикальный и расистский план был точно рассчитан на то, чтобы затронуть чувства Гитлера — и он их затронул. Гитлер сказал Гиммлеру, что план «хороший и правильный» (gut und richtig). Как говорит профессор Кристофер Браунинг, «решения принимались именно таким образом». «Гитлер не занимался тщательной разработкой плана с последующей подписью и отправкой по инстанции. Он лишь выразил Гиммлеру одобрение и предложил ему убедить остальных в своей правоте, апеллируя к авторитету фюрера, если те будут с ним не согласны. Вот только не было никаких гарантий, что Гитлер не отзовет свое одобрение впоследствии. Иными словами, Гитлер выражал Гиммлеру одобрение за то, что тот разгадал его долговременную стратегию, однако сохранял возможность дистанцироваться от его решений в случае необходимости»‹43›.

Подобная система «взгляда свыше», при которой проработкой и реализацией стратегии приходилось заниматься подчиненным, привела к тому, что эти подчиненные стали все чаще давать невыполнимые обещания. В отличие от генералов, высказывавших обоснованные возражения относительно планов вторжения во Францию, приверженцы харизмы фюрера, такие как Гиммлер и Геринг, пытались любым способом угодить ему, давая практически — или даже абсолютно — невыполнимые обещания. К лету 1940 года Геринг продемонстрировал подобную тягу уже много раз. В экономическом плане это вылилось в создание нереализуемого «четырехлетнего плана», а в военном — в заверениях, что люфтваффе уничтожит войска союзников, скопившиеся на песчаных берегах Дюнкерка. Гиммлер также продемонстрировал неспособность реализовать амбициозные планы расовой реорганизации. Результатом попыток данной реорганизации стал не только административный и экономический хаос, вызванный массовым переселением поляков из одних регионов Польши в другие, но и то, что многие этнические немцы, прибывшие на территорию Нового рейха в поисках лучшей жизни, оказались вынуждены жить в транзитных лагерях, поскольку им некуда было податься. Однако в меморандуме Гиммлера об этом не было ни слова, он лишь призывал к дальнейшему расширению программы расовой реорганизации Востока. Как и Геринг, Гиммлер знал, что больше всего на свете Гитлер любит планы, излучающие оптимизм и радикализм одновременно.

Еще одним следствием харизматического стиля руководства стало то, что ближайшие подчиненные Гитлера начали подражать его манере игнорировать практические проблемы, препятствующие достижению цели. Гиммлер продемонстрировал это качество бесчисленное количество раз, но особенно ярким примером стал его первый визит в концлагерь Аушвиц весной 1941 года. На том этапе своего развития Аушвиц был призван наводить ужас на польское население Верхней Силезии. Когда лагерь открылся в июне 1940-го, его первыми узниками стали польские политзаключенные. Многие из них умерли в результате жестокого обращения, однако лагерь в тот период еще не был местом систематического истребления. Гиммлер решил посетить Аушвиц в связи с тем, что химический гигант IG Farben заинтересовался в открытии нового промышленного предприятия неподалеку от лагеря. Гиммлер рассчитывал, что часть заключенных Аушвица можно будет использовать как рабочих на комплексе по производству синтетического каучука «Буна».

Первого марта 1941-го Гиммлер встретился с комендантом Аушвица Рудольфом Хессом, а также другими местными нацистскими бонзами, включая гауляйтера Верхней Силезии Фрица Брахта. Гиммлер заявил, что лагерь будет увеличен в три раза, и отверг все возражения, включая проблемы с нечистотами, произнеся следующую фразу: «Господа, лагерь будет расширен. Мои причины гораздо важнее ваших возражений»‹44›. Эта фраза вполне могла быть цитатой из Гитлера, и, если задуматься, была совершенно абсурдной — ведь практические возражения по плану Гиммлера никуда не девались оттого, что он их проигнорировал. Рудольф Хесс попытался еще раз объяснить Гиммлеру всю серьезность проблем, с которыми он столкнется при попытке увеличить вместимость лагеря с 10 000 до 30 000 заключенных. «Я больше не желаю слышать ничего о трудностях! — ответил Гиммлер. — Для офицера СС не существует понятия трудности! Когда они возникают, его задача — избавиться от них. Как это сделать — это ваша проблема, а не моя!»

Вместе с тем, несмотря на всю нелепость этой управленческой системы, она смогла просуществовать дольше, чем можно было предположить, — на что были скрытые причины. Годами Гитлер подчеркивал, что цели в первую очередь достигаются с помощью силы воли и веры в победу, — и в доказательство приводил захват власти нацистами и разгром Франции. Но еще важнее было то, что судьбы людей, которые могли пострадать в результате подобных действий, не волновали нацистов — они были даже рады их страданиям. В случае поляков, тысячи которых погибли в поездах на пути в Генерал-губернаторство или умерли от голода и холода по прибытии туда, нацистам было наплевать, так как это была всего лишь «неорганизованная рабочая сила».

Наиболее ярко эта тенденция ставить нелепые цели и игнорировать страдания людей, когда они оказывались невыполнимыми, проявилась в действиях нацистов по отношению к евреям. Под контролем нацистов к сентябрю 1939-го оказалось значительное число польских евреев — почти два миллиона. Изначально Гитлер планировал продолжить по отношению к ним довоенную политику преследования и выселения. Несколько тысяч польских евреев были расстреляны специальными карательными подразделениями — айнзацгруппами, но гораздо большая часть была отправлена в гетто дожидаться депортации. Но еще на раннем этапе разработки плана в него включили возможность для командиров этих групп действовать по своему усмотрению. Рейнхард Гейдрих писал в своих инструкциях айнзацгруппам: «Вполне очевидно, что все детали будущих задач не могут быть определены из Центра. Все изложенные ниже инструкции и рекомендации должны служить лишь общим руководством и способствовать командирам айнзацгрупп в принятии самостоятельных решений»‹45›.

Двадцать девятого сентября Гитлер заявил, что он хочет, чтобы евреи были перемещены в юго-восточную часть нацистской империи, отдаленный регион, расположенный между Бугом и Вислой‹46› у самой границы с польскими территориями, занятыми Советским Союзом, где их заставят работать в трудовых лагерях. Адольф Эйхман, 33-летний капитан (гаупштурмфюрер) СС, особенно проявивший себя во время депортации австрийских евреев после аншлюса, попытался воплотить эту идею, как только услышал о ней. Нет никаких свидетельств, что Эйхману приказали это сделать. Скорее всего, он по собственной инициативе попытался организовать депортацию, поскольку считал, что это понравится начальству. 6 октября Эйхман встретился с шефом гестапо Генрихом Мюллером, который желал провести несколько пробных депортаций в целях проверки системы. За несколько дней Эйхман перевыполнил эту задачу и начал разрабатывать план по депортации евреев из Вены. Просто невероятно, как это удалось в столь краткие сроки, но первый поезд с тысячей евреев отбыл с территории Юго-Западной Польши из города Острава, находящегося сегодня на территории Чешской Республики, 18 октября. А ведь Гитлер объявил о своих планах всего за три недели до этого‹47›. 20 октября поезд примерно с тем же числом евреев отправился уже из Вены.

Стремясь депортировать евреев из Вены, Эйхман также пытался решить проблему, которую нацисты создали сами для себя в результате аншлюса и начатой еще до войны масштабной программы ариизации. Закрывая или экспроприируя принадлежащие евреям предприятия, нацисты лишали их возможности зарабатывать себе на жизнь. Если евреи не могли эмигрировать, то становились «обузой» для нацистского государства. Еще до войны Вальтер Рафельсбергер‹48›, один из нацистских функционеров, занятых в сфере экономического планирования, предложил, чтобы оставшихся евреев отправляли в лагеря, где их задействовали бы на строительных работах. Теперь, в условиях войны, подобные идеи казались вполне осуществимыми.

Впрочем, неудивительно, что план Эйхмана привел к полному хаосу и причинил страшные страдания евреям, доставленным в окрестности городка Ниско-на-Сане, расположенного неподалеку от польского Люблина. Жить было негде, им приказали строить себе бараки. Некоторых просто отвезли к границе советской части Польши и приказали уходить и никогда не возвращаться. В ноябре 1939-го последующие перевозки евреев запретили, и проект был заброшен, однако многие евреи продолжали жить в ужасных условиях временного лагеря под Ниско до мая 1940 года.

План Эйхмана был отменен никем иным, как Гиммлером — но отнюдь не потому, что его волновали страдания евреев. Причиной было то, что у Гиммлера в тот момент появился новый приоритет — организация переселения этнических немцев, прибывающих с территории Советского Союза, а проект Эйхмана в Ниско оттягивал на себя ресурсы. К тому же у Гиммлера были свои планы по депортации польских евреев в глубь территории Генерал-губернаторства. Столь непроработанная схема привела к огромным административным проблемам, вызвавшим жалобы со стороны Геринга, что, в свою очередь, и стало причиной возникновения меморандума, который Гиммлер направил Гитлеру в мае 1940 года.

Тем не менее, несмотря на свой недолгий век, схема, применявшаяся в Ниско, является ярким примером того, как работала нацистская система руководства — особенно в отношении евреев. Гитлер почти не принимал в ней участия — но его санкция имела ключевое значение. Таков был стиль руководства, что любого намека на то, что фюреру что-то нравится, было достаточно, чтобы подчиненные, даже такого невысокого ранга, как Адольф Эйхман, хватались за дело, невзирая ни на какие практические трудности. Как показала эволюция антисемитской политики нацистов, сила убеждения Гитлера была настолько сильна, что самые безумные мечты казались абсолютно осуществимыми, причем фюреру даже не приходилось воплощать их самому — другие, угадывая его желания, делали это за него. Гитлер создал атмосферу, в которой, как Гиммлер сказал в своей речи в феврале 1940 года, нацисты «были свободны от ограничений и запретов».

К лету 1940-го стала очевидной неосуществимость не только плана Эйхмана в Ниско, но и идеи Гиммлера по переселению польских евреев на территорию Генерал-губернаторства. Тем временем польских евреев продолжали заключать в гетто, расположенные в крупных городах, таких как Варшава, Лодзь и Краков, где многие уже умирали от голода и болезней. Эстера Френкель, оказавшаяся вместе со своей семьей в Лодзинском гетто весной 1940 года, говорила, что условия были настолько плохими, что «единственной мыслью было пережить сегодняшний день»‹49›. Гетто, изначально созданные лишь в качестве мест временного содержания евреев, ожидавших депортации, стали постоянными тюрьмами. Люди страшно страдали. Один поляк, увидевший в каких условиях живут евреи в Варшавском гетто в 1941 году, написал в своем дневнике: «Большинство из них имели кошмарный вид, они превратились в тени, просто привидения… На улицах кричали умирающие от голода дети — их никто не слушал. Они рыдали, молили, плакали, стонали. Эти скелеты тряслись от холода — на них не было ни белья, ни одежды, ни обуви — лишь тряпье, мешковина и какие-то обрывки, обмотки. Дети, опухшие от голода, бесформенные, в полубессознательном состоянии. В пятилетнем возрасте уже абсолютно взрослые, мрачные и уставшие от жизни»‹50›.

Нацистские руководители, такие как Генрих Гиммлер и Ганс Франк, были не просто безразличны к страданиям людей, они были очень довольны тем, что происходило. «С евреями нужно расправиться быстро. Какая радость — наконец-то уничтожить еврейскую расу физически. Чем больше их умрет — тем лучше»‹51›, — так выразился Франк в ноябре 1939 года при обсуждении обреченного на неудачу плана выселения евреев к востоку от Вислы.

В поисках способов реализации программы по выселению евреев предлагались и совсем уж странные в своем радикализме варианты. Так, чиновник германского Министерства иностранных дел Франц Радемахер предложил летом 1940 года отправлять евреев во французскую колонию Мадагаскар, остров у юго-восточного побережья Африки. Хотя идея выселить евреев куда-нибудь подальше от Европы была не нова. Первым, кто предложил выселять евреев на Мадагаскар, был Пауль де Лагард, немецкий антисемит, живший в XIX веке‹52›, и предложил он это отнюдь не для их блага — он был согласен истребить их любым способом‹53›. (К слову, Лагард высказал вообще много идей, принятых впоследствии нацистами, — таких, как ненависть к либерализму и желание расширить границы Германии.) Позднее в своем меморандуме в мае 1940 года Гиммлер выразил надежду на то, что понятие «„евреи“ полностью выйдет из употребления благодаря полному их переселению в Африку либо другие колонии».

Но именно Радемахер вынес идею с Мадагаскаром на всеобщее обсуждение. Этот человек был не просто карьерным дипломатом, но и убежденным нацистом, только что назначенным главой Департамента по делам евреев (Judenreferat) германского Министерства иностранных дел. Он полагал, что победа над Францией и капитуляция Великобритании — которая, по его мнению, была неминуема — означали бы прекращение войны в Европе и открывали совершенно новые перспективы в будущем.

Одной из них была бы «отправка западных евреев из Европы, к примеру, на Мадагаскар»‹54›. Меморандум Радемахера по этому вопросу был направлен его непосредственному начальнику, заместителю министра Мартину Лютеру, и датировался 3 июня 1940 года. Но всего через три недели Рейнхард Гейдрих, узнавший о попытке Радемахера вовлечь Министерство иностранных дел в то, что он считал своей компетенцией, заявил министру иностранных дел Риббентропу о своем желании участвовать в решении этого вопроса. В результате, еще шесть недель спустя, Эйхман представил обширные предложения по отправке четырех миллионов евреев на верную смерть на Мадагаскар. План составлялся под надзором СС.

Нет никаких сомнений, что этот план был одобрен Гитлером. Тем летом он сообщил о нем Муссолини, и Геббельс после встречи с Гитлером 17 августа записал в своем дневнике: «Впоследствии мы хотим отправить евреев на Мадагаскар»‹55›. Эти новости даже достигли узников Лодзинского гетто. «Люди говорили о Мадагаскаре, — рассказывает Эстера Френкель, работавшая в 1940 году секретарем администрации гетто. — Впервые я услышала об этом, когда гестаповец Рихтер сказал Румковскому (еврейскому главе гетто): „Мы отправим вас всех на Мадагаскар, там ты сможешь стать еврейским царем или президентом…“»‹56› В действительности, переселение евреев на Мадагаскар стало бы для них катастрофой — в соответствии с оценкой, проведенной еще до войны комиссией Лепецкого, на Мадагаскаре могли бы разместиться не более 10 000 семей‹57› — а нацисты планировали отправить туда четыре миллиона евреев.

Мадагаскарский проект просуществовал немногим дольше, чем потерпевший фиаско план Эйхмана с резервацией в Ниско. Проект Радемахера зависел от мира с Великобританией, ведь евреев невозможно было бы перевезти в Африку при отсутствии безопасности на море. Но его короткая история показывает, насколько экстремистским было отношение идеологических последователей Гитлера к евреям.

Планирование войны с Советским Союзом шло параллельно с разработкой все более радикальных планов в отношении евреев в частности и населения Польши в целом. Сливаясь воедино, они оформлялись в картину настоящего геноцида. Новаторские исследования немецких ученых за предыдущие 20 лет продемонстрировали, как нацистские «статс-секретари» (аналог постоянного заместителя министра в британской модели управления) изобретали все более и более безумные планы переселения и умерщвления голодом миллионов людей. Отчасти, ими двигало мнение, что эта часть мира чрезвычайно перенаселена. Вернер Конзе, впоследствии ставший профессором Позенского рейхсуниверситета, писал незадолго до войны: «Во многих районах восточной части Центральной Европы перенаселение сельской местности является одной из серьезнейших социально-политических проблем сегодняшнего дня»‹58›. Под влиянием теорий обществоведов, подобных демографу Паулю Момберту, разработчики нацистских планов считали, что для любой территории может быть рассчитана «оптимальная численность населения».

По их мнению, население уже оккупированных ими восточных территорий, а также районов Советского Союза, которые они планировали захватить, избыточно. Вне всяких сомнений, нацисты знали и о значительном сокращении населения, уже имевшем место в одном из регионов, захват которых они планировали. С 1932-го по 1933 год во время голода, инспирированного Сталиным в Украине, умерло не менее шести миллионов человек‹59›. Ученые до сих пор спорят, спровоцировал ли Сталин этот голод искусственно в целях модернизации страны, или же он стал результатом его неудачной политики, однако очевидно одно — нацисты получили яркий пример того, как можно с помощью голода значительно сократить население Восточной Европы в кратчайшие сроки.

Для нацистских стратегов война воистину была освобождением. Как писал в своем дневнике в апреле 1940 года Дитрих Трошке, молодой экономист, работавший на территории Генерал-губернаторства, «Те, кто служит на востоке, находятся в уникальном положении. Каждый из них обретает невероятные возможности. Никто и помыслить не мог о назначении, которое сулит такие интересные задачи, требует такой ответственности и открывает такие возможности для инициативы. За всю жизнь они бы не сделали большего»‹60›.

Как считает профессор Кристофер Браунинг, нацистские стратеги были просто «опьянены возможностью войти в историю… Люди становятся безумцами от осознания того, что могут зайти дальше, чем кто-либо до них, того, что они могут войти в историю невероятным, беспрецедентным способом. В результате появляется странная смесь людей технократического склада ума, людей с управленческим опытом, которые предаются утопическим теориям. И утопии опьяняют таких людей чрезвычайно сильно. Именно эта смесь сделала нацизм столь разрушительным, или, по крайней мере, породила столь разрушительные планы»‹61›.

Как видим, для Гитлера война носила идеологический характер с самого момента вступления немецких солдат на территорию Польши в сентябре 1939-го, но стала носить гораздо больший идеологической характер после нападения на Советский Союз. Гитлер прямо заявил о своем отношении к ней в печально известном обращении к высшим немецким офицерам 10 марта 1941-го, назвав предстоящую войну с СССР «войной на уничтожение»‹62›. В особенности он призывал к «уничтожению большевистских комиссаров и коммунистической интеллигенции».

Один младший офицер германской армии, который знал о приказе убивать советских политруков (комиссаров) еще до вторжения в Советский Союз и был вполне согласен с этим приказом, вспоминал потом: «Разница [между войной в Советском Союзе и на Западном фронте] заключалась в том, что русские или красноармейцы считались людьми второго сорта, а также в том, что их было гораздо больше. И с этой силой, этим количественным превосходством, нужно было что-то делать… Они [нацистские лидеры] говорили, что нет времени, что нужно сражаться, наступать — и не страшно, если погибнет чуть больше русских. Они люди второго сорта… И этим нам отчасти давали право уничтожать их, чтобы они не представляли для нас угрозы… Большевика всегда изображали с окровавленным ножом в зубах, он всегда только разрушает, расстреливает людей, избивает их до смерти, пытает и отправляет в Сибирь в лагеря… Большевики были для нас людьми, способными на любую жестокость и насилие, и мы ни за что не должны были допустить, чтобы они пришли к власти»‹63›.

На этом фоне — на фоне решимости начать «войну на уничтожение» против «людей второго сорта» — Гитлер встретился с группой государственных чиновников уровня заместителей министра, армейских офицеров и прочих служащих 2 мая 1941-го. Точка зрения, которую они сформировали в результате этой встречи, была выражена в их итоговом меморандуме: «1. Война сможет продолжаться только в том случае, если к третьему ее году весь Вермахт будет получать продовольствие с русских территорий. 2. В результате изъятия нами упомянутого продовольствия X миллионов человек неминуемо умрет от голода»‹64›. Под «третьим годом войны» участники встречи имели в виду период с сентября 1941-го по август 1942-го. Под цифрой «X» миллионов, как впоследствии станет известно, подразумевалось «30 миллионов»‹65›.

Этот невероятный документ, содержавший план истребления голодом, или Великого голодомора, — не получивший в связи со всеобщим вниманием к ужасам Холокоста должной известности — возник во время этой встречи отнюдь не случайно. Он исходил непосредственно от Гитлера. Единственный присутствовавший на этой встрече правительственный чиновник самого высокого ранга, Альфред Розенберг, в тот же день, как и планировалось, обсудил с Гитлером «восточные вопросы в деталях»66, желая, вне всяких сомнений, представить конкретные предложения, которые пришлись бы по душе фюреру. Структурным последствием нежелания Гитлера предоставлять ключевым министрам возможность обсуждать проблемы коллективно — в последний раз встреча всех членов кабинета состоялась в 1938-м — стало то, что ключевыми стали именно встречи на уровне замов‹67›. (Не случайно одна из наиболее печально известных встреч времен войны — Ванзейская конференция, на которой обсуждалась судьба евреев, как и встреча 2 мая, где обсуждался план Великого голодомора, прошла на уровне заместителей.) Важно отметить также и то, каким образом правление Гитлера — как внешняя, так и содержательная его часть — повлияло на тех, кто 2 мая согласился обречь миллионы людей на голодную смерть. Гитлер не просто объявил о том, что война будет вестись «на уничтожение». Он уже множество раз продемонстрировал, что хочет решать проблемы радикально.

Поэтому есть все основания полагать, что участники конференции 2 мая 1941 года действительно верили, что голодная смерть 30 миллионов человек послужит на благо как их лидеру, так и стране. Они помнили о том, как союзники взяли Германию в блокаду во время Первой мировой войны, стремясь голодом поставить страну на колени. Это привело к тому, считает профессор Адам Туз, что «в риторике 1940–42 годов проявилась своеобразная инверсия — „кто-то будет голодать, но на этот раз не мы“». И в отличие от Холокоста, по отношению к которому обычно употреблялись эвфемизмы (убийство, например, называлось Sonderbehandlung — («особое обращение»), план голода был «четко задокументирован и разослан в оккупационные войска. В результате у комендантов гарнизонов в тылу были четкие инструкции, где говорилось, что, раздавая еду голодающим русским, они и их подчиненные должны помнить, что на кону не что иное, как выживание рейха и продолжение войны во второй, третий, четвертый год»‹68›.

Подобная логика, безусловно, отражает личный взгляд Гитлера, который мыслил в терминах «или — или», «или мы уничтожим врага, или он уничтожит нас». Этот примитивный способ эмоционально сводить сложные вопросы в плоскость абсолютных альтернатив был краеугольным камнем харизматического стиля Гитлера со времен его первых выступлений в пивных. Потому нет ничего удивительного, что всего за несколько дней до вторжения в Советский Союз Гитлер в разговоре с Геббельсом заявил: «Фюрер говорит, что мы должны одержать победу независимо от того, правы мы или нет. Так или иначе, мы за столько всего в ответе, что победу надо одержать любой ценой — иначе весь наш народ… просто сотрут с лица земли»‹69›.

План Великого голодомора, как и множество других планов, которые нацисты строили раньше, оказался абсолютно неосуществимым в том масштабе, который намечался изначально: Германия не обладала достаточными ресурсами для того, чтобы миллионы людей по всем городам Советского Союза упрятать в тюрьмы и держать их там, пока они все не поумирают от голода. Но сама идея, заложенная в основу этого плана, осуществлялась во многих местах. Так, например, немецкая армия замкнула кольцо блокады вокруг Ленинграда (в настоящее время — Санкт-Петербург), и за период с сентября 1941 года по январь 1944-го в городе вымерло более 600 000 жителей — в основном от голода. То же твердое решение «не тратить ценные продукты» на своих врагов послужило основной причиной гибели в немецком плену более трех миллионов советских солдат. В отдельных городах оккупированной Украины — как, например. в Харькове — немецкие оккупационные власти активно осуществляли политику Голодомора.

По количеству населения Харьков был самым большим городом, захваченным немцами во время войны. С того момента, когда в октябре 1941 года они вступили в город, до августа 1943-го‹70›, когда Красная Армия его освободила, было ясно, что максимальное изъятие продуктов питания у мирного населения планировалось с самого начала. Инна Гаврильченко, украинская школьница, которой в то время было пятнадцать лет, рассказывает: «К нам в комнату ворвался немецкий солдат и стал шарить повсюду. Он заглядывал во все шкафы, выбрасывал оттуда вещи, книги. У нас был сахар — он его нашел и забрал…»‹71›

Обобрав жителей Харькова, изъяв у них все запасы продовольствия, немцы закрыли город: прекратился подвоз продуктов из пригородных сел и полицаи бдительно следили за тем, чтобы никто из горожан не мог выйти за черту города. Тем немногим, кто на них работал, немцы давали какие-то пайки — остальные были обречены на голодную смерть[10]. Отец Инны Гаврильченко умирал у нее на глазах. Она хорошо знает признаки приближающейся голодной смерти: «Прежде всего тело твое лишается белков. Оно начинает пухнуть — но не все сразу, а по частям. Сначала пухнут руки и ноги. Посмотришь на свою руку — она как палочка, на которую надета боксерская перчатка, и ты не можешь сжать кулак: опухшие пальцы не сгибаются. И ноги тоже — худые, как палочки, они опухают снизу. Потом опухает живот и уже потом — лицо, тоже по частям. На самой последней стадии оно искажается до неузнаваемости: опухают носогубные складки, появляется страшный голодный оскал — иссохшие губы растягиваются, зубы обнажаются, и нельзя понять — смеется человек или плачет. И все это время какой-то горький вкус во рту, и понос — он так и называется голодный понос, и еще красная сыпь во рту и на языке, странная такая»‹72›.

Некоторым немцам доставляло удовольствие издеваться над голодающими. Когда, например, Анатолий Рева, в ту пору совсем еще малыш, подошел к группе немецких солдат и попросил чего-нибудь поесть, ему со смехом вручили кулек с экскрементами. «В них не было ничего человеческого, — говорит Анатолий, — даже детей они не жалели»‹73›. И все-таки были среди немцев и такие, кто проявлял сострадание. Инна Гаврильченко вспоминает: «Однажды я шла по улице, было уже довольно поздно — четвертый час, наверное[11]. Часов у меня не было, но уже смеркалось. Я знала, что после четырех ходить по городу нельзя — комендантский час, и поэтому тебя могут запросто пристрелить, — но у меня не было сил идти быстрее, а до дому было еще далеко. И я увидела впереди немца — невысокого такого солдатика. Помнится, он был щуплый и маленький, и я отважилась спросить его, который час — успею ли я домой до четырех? До четырех оставалось совсем немного, и он спросил: „Куда ты идешь?“ Я сказала: „Домой“. — „Это далеко?“ — „Далековато“, — ответила я безнадежно. „Ну ладно, — сказал он, — я тебя провожу“. И проводил меня почти до самого дома. На углу нашей улицы остановились. Я молчу, не знаю что сказать. А он посмотрел на меня — и что-то там такое у него было с собой — сумка, что ли, — он вытащил кусок колбасы, большой кусок — и ткнул мне в руки. Я растерялась, а он повернулся и быстро-быстро пошел прочь — чуть ли не бегом… Так что немцы были разные, и нельзя, наверное, с убежденностью сказать, что все эсэсовцы были плохие, а неэсэсовцы — хорошие… Кто их знает — разные они были»‹74›.

Такие контрасты в поведении оккупантов заставляют подумать вот о чем: одно дело сидя в Берлине, в теплом, уютном помещении, утверждать, что необходимо добиться, чтобы тридцать миллионов человек в Советском Союзе умерли от голода, и совсем другое — видеть воочию страдания умирающих от голода женщин и детей и сознавать, что ты к этому причастен. Многие немецкие солдаты оказались способны признать логику, по которой эти люди должны были умереть такой смертью, но были и такие, которые были на это неспособны. План Голодомора не принимал во внимание чувства тех, кому предстояло его осуществлять. И совершенно очевидно, что не все немцы были бессердечны. Вот этого Гитлер не сумел понять. В основе всех его речей и приказов — и, по сути, в основе его характера, его натуры — полное отсутствие какого-либо сочувствия или сострадания и уверенность в том, что отдельный человек, индивидуум, не имеет никакого значения — значение имеет «Volk» — народ. Он вообразил, что может убедить миллионы немцев воплощать его политику с той же бесчеловечной жестокостью, которая была присуща ему самому. Часто это ему удавалось — а иногда нет.

Предстоящая война с Советским Союзом предлагала нацистам другой вариант возможного «решения» ими же самими созданного «еврейского вопроса». 17 марта 1941 года Гитлер встретился с губернатором Генерал-губернаторства Гансом Франком и заверил того, что в его намерения отнюдь не входит уплотнение населения на территории рейха — его целью является освобождение Генерал-губернаторства от евреев с тем, чтобы за каких-нибудь 15–20 лет эта территория стала землей истинно, чисто немецкой‹75›.

Из остальных документов, имеющих отношение к этому периоду, ясно, что евреев надлежало переселить на завоеванную территорию Советского Союза, поскольку война со Сталиным — которая, по мнению фюрера, продлится не более нескольких недель — безусловно закончится победой‹76›. План резервации в Ниско потерпел крах, план Мадагаскар — тоже, но теперь перспектива овладеть просторами Советского Союза давала нацистам возможность убрать из рейха абсолютно всех евреев.

Конечным результатом такой депортации, как это ранее планировалось в других проектах военного времени, с максимальной долей вероятности, явился бы геноцид. Дело было не только в том, что, как уже было запланировано нацистами, на территориях, которые предполагалось заселить евреями, должны были умереть от голода 30 миллионов советских граждан: 3 марта 1941 года Гитлер сказал Йодлю в контексте предстоящего вторжения, что «еврейско-большевистская интеллигенция, угнетающая этот народ, должна быть полностью уничтожена»‹77›. Более того, были сформированы специальные подразделения, Einsatzgruppen, под командованием Рейнгарда Гейдриха, следовавшие непосредственно за наступающими частями немецкой армии, задачей которых являлась организация еврейских погромов и уничтожение «евреев, находящихся на службе партии или на государственной службе»‹78›. На этом этапе большая часть армейской верхушки всецело одобряла как само существование этих айнзацгрупп, так и все практические акции этой «войны на уничтожение» — от решения расстреливать на месте всех политруков Советской Армии и всех бойцов партизанских отрядов до организации массовых репрессий в случаях гражданского неповиновения.

Гитлер собирался начать такую войну, о которой давно мечтал, к которой стремился, — войну не на жизнь, а на смерть с режимом, который считал самым опасным в мире. То, что он намерен был завоевать западные регионы Советского Союза, ничуть не удивительно — он писал об этом в своей книге «Майн кампф» еще в 1924 году; что гораздо более удивительно — это то, что весной 1941 года он сумел вовлечь в этот кровавый поход так много людей. Как мы уже видели, тому было много причин и мотивов — как практических, так и идеологических. Но основным фактором, перевешивавшим все остальные, фактором, побудившим миллионы немцев принять эту новую войну на Востоке, была их вера в незыблемую правоту Адольфа Гитлера — вера, основанная на сочетании его былых успехов с харизматичностью его как лидера.

Однако даже на этапе планирования этот новый конфликт выглядел в высшей степени рискованно. Так, например, еще в начале 1941 года из работы генерала Георга Томаса‹79›, начальника экономического управления ОКВ, было совершенно очевидно, что запасов горючего германской армии хватит не более чем на два месяца военных действий в Советском Союзе и продолжать эти действия она сможет только если немцам удастся захватить нефтяные месторождения Кавказа — а это более чем две тысячи миль от Берлина. Но даже если бы им удалось достаточно быстро дорваться до кавказской нефти, оставалась бы еще проблема транспортировки ее туда, где она будет нужна Германской империи.

В своем воззвании к германскому народу от 22 июня 1941 года Гитлер сообщал, что вынужден начать наступление на Советский Союз, потому что Западный альянс в сговоре со Сталиным и советским правительством замышляет уничтожить Германию: «Стало насущной необходимостью дать отпор этим еврейско-англосаксонским поджигателям войны и еврейской правящей верхушке в Москве — этом большевистском центре управления заговором»‹80›. Но это была просто жалкая демагогия. Черчилль назвал его речь обычным для Гитлера вероломным пустословием‹81›.

Правда заключается в том, что в этот день Гитлер начал то, что сам называл «величайшей битвой в истории человечества»‹82›, потому что очень этого хотел — ему нужно было, чтобы такая битва состоялась. Это его решение — более чем что-либо иное — ускорило падение Германии и конец его харизматического лидерства.

Глава 14 Ложные надежды и убийство миллионов

Когда первые солдаты вермахта вступили на территорию Советского Союза ранним утром воскресенья 22 июня 1941 года, они положили начало не только самому длительному и кровавому вторжению в истории, но и самой серьезной проверке лидерским качествам Гитлера, проверке, которая в итоге и продемонстрирует всю уязвимость его харизматического правления.

Немцы (и не только они) были уверены, что Советский Союз будет быстро разгромлен. Как сказал профессор сэр Ян Кершоу: «Гитлер считал, что вторжение займет пять месяцев, Геббельс полагал, что хватит и четырех, а некоторые генералы были уверены, что понадобится еще меньше времени. Можно было бы списать это на немецкое групповое помешательство. Однако по данным американской разведки вторжение и вовсе должно было занять от трех до шести недель, поскольку Красная Армия серьезно проигрывала вермахту в плане позиционирования войск. Английская разведка также считала победу немцев в Советском Союзе предрешенной»‹1›.

Сегодня, зная, какие громадные промышленные и человеческие ресурсы мог мобилизовать Советский Союз, уверенность в падении режима Сталина, бытовавшая в рядах как союзников, так и немцев, кажется нам совершенно непонятной, а проведенный ими анализ — крайне поверхностным. Однако их уверенность в быстрой победе немцев базировалась на том, что по тем временам казалось рациональным расчетом. Мы знаем, что тогда общепринятым было мнение, в соответствии с которым чистки, проведенные Сталиным в рядах Красной Армии в 1930-е, значительно ее ослабили. В качестве примера данного ослабления приводилась неудача Советского Союза в Финской войне. Но за каждым из этих внешне рациональных мнений стоял элемент предубеждения. Многие ключевые фигуры на Западе презирали советский режим и готовы были поверить любым очерняющим его фактам. Достаточно вспомнить риторику, бытовавшую в Америке в 1941 году, — риторику, которую Рузвельт предпочел благополучно забыть к началу Тегеранской и Ялтинской конференций. Беннет Кларк, сенатор от штата Миссури, однажды даже сказал: «Пусть они хоть сожрут друг друга. У Сталина руки в крови не меньше, чем у Гитлера. Не думаю, что нам стоит помогать кому-нибудь из них»‹2›. А один из высокопоставленных британских генералов написал в своем дневнике от 29 июня 1941-го: «Я бы не стал употреблять слово „союзники“ в отношении русских. Среди них куча гнусных воров, убийц и отъявленных мошенников»‹3›.

Что же касается победы немцев во Франции, то здесь союзники объясняли все военным мастерством вермахта — этой «ужасающей военной машины», как описал его Черчилль в своей речи от 22 июня 1941-го, а никак не некомпетентностью британцев и французов. Черчилль говорил о «механизированных армиях», которые Гитлер послал в Советский Союз, забывая при этом, что во время вторжения во Францию английская и французская армии были гораздо более механизированы, чем германская. Реакция командования союзников вполне объяснима: гораздо предпочтительнее говорить о силе противника, чем о собственных ошибках, однако результатом подобного подхода стала переоценка оснащенности германской армии.

В первые дни войны, когда три основные ударные силы вермахта — группы армий «Север», «Центр» и «Юг» — стремительно продвигались по советской территории, казалось, что прогноз относительно их легкой победы над Красной Армией сбывается. Петер фон дер Гребен, в то время молодой майор, вспоминал, что «все считали, что война закончится к Рождеству»‹4›. Карлхайнц Бенке, служивший в рядах танковой дивизии СС «Викинг», как и его сослуживцы, был уверен в том, что «победа будет одержана так же быстро, как и во Франции, и что, достигнув Кавказа, германская армия откроет себе плацдарм для вторжения в Турцию и Сирию. Таковы были настроения в то время… Мы мечтали о сражениях, и 22 июня стало для нас шансом продемонстрировать свою доблесть, завершив на Востоке то, что наши товарищи начали ранее. Мы ожидали блицкрига. Мы были молоды — семнадцати-восемнадцатилетние юноши — и отправлялись на войну с довольно беззаботным настроем. Мы считали, что возьмем советскую территорию под свой контроль за четыре-пять месяцев — как раз к началу зимы. Так считали все. И начальные успехи убедили нас в нашей правоте. Вначале русские пограничные укрепления не могли сдержать нашего натиска, мы брали в плен тысячи русских солдат и, казалось, что эта громадная империя падет в считаные недели — максимум месяцы, — и наша цель будет достигнута»‹5›.

Через неделю немцы уже готовы были брать Минск, столицу Белоруссии. Казалось, что 2-я танковая группа Гудериана повторяет успехи, достигнутые во Франции, если ни превосходит их, поскольку за пять дней немцы продвинулись на двести миль в глубь территории Советского Союза. В самой Германии это воспринималось как подтверждение того, что победа будет легкой и быстрой. «Мы ожидали, что уже через несколько недель увидим кинохронику с поющими и приветственно машущими солдатами победоносной германской армии, — вспоминает Мария Маут, бывшая тогда студенткой. — Мнение о том, что война была пустяковым делом, распространялось как инфекция! И это вполне вписывалось в рамки нацистской пропаганды. Все, что говорил фюрер, было истиной в последней инстанции. И я убеждена, что 90 процентов людей верили в это. Я сама верила на протяжении долгого времени. Черт возьми, я верила в то, что он уже достиг многого. И это было так. Он действительно достиг многого»‹6›.

Генерал Франц Гальдер разделял энтузиазм большинства немцев. В своем дневнике 3 июля 1941-го он писал: «Полагаю, что не будет преувеличением сказать, что русская кампания будет выиграна в течение двух недель»‹7›. Но даже в этой высокомерной записи Гальдер счел нужным уточнить, что важно не дать противнику «воспользоваться его производственными центрами для создания новой армии с помощью гигантского промышленного потенциала и неисчерпаемых человеческих ресурсов».

Немцы знали, что им нужно не просто победить Советский Союз. Им нужно было одержать победу быстро. Советские промышленные ресурсы были нужны Германии для войны с Западом, чье техническое оснащение постоянно улучшалось. 26 июня 1941 года, всего лишь за неделю до прожектерского заявления Гальдера о победе в русской кампании, фельдмаршал Эрхард Мильх, близкий соратник Геринга и «генерал-инспектор авиации», во время встречи высшего военного командования заявил, что «суммарное производство [самолетов] в Англии и США уже 1 мая 1941-го превзошло суммарное производство в Германии и Италии, и, учитывая нынешнее состояние германской промышленности, к концу 1942-го превзойдет его вдвое»‹8›. Следует помнить, что Мильх дал столь пессимистичную оценку еще до формального вступления Америки в войну.

К концу лета 1941-го Гитлер и его генералы начали осознавать, что их самоуверенность, подогретая быстрой победой во Франции, сделала их неготовыми к трудностям, с которыми они столкнулись в борьбе с Красной Армией. 11 августа Гальдер написал: «С каждым днем ситуация все больше и больше доказывает, что мы недооценили русского колосса… Время играет им на руку, поскольку их ресурсы находятся у них под рукой, а мы уходим от наших все дальше и дальше»‹9›. К концу августа проблемы с ресурсами стали настолько серьезными, что, потеряв 400 000 человек личного состава, вермахт смог заменить немногим более половины‹10›.

Ситуация обострялась еще и конфликтом, вспыхнувшим между Гитлером и его генералами с самого момента принятия решения о нападении на Советский Союз. Разногласия были вызваны спорами о том, насколько приоритетным для вермахта должно являться наступление на Москву. Гальдер и многие его коллеги считали это абсолютным приоритетом, в то время как мысли Гитлера были заняты разрушением Ленинграда и наступлением на крымском и кавказском направлении. Наступление на советскую столицу его мало интересовало. В середине августа Гальдер выпустил меморандум, в котором требовал немедленного наступления группы армий «Центр» на московском направлении. Но генерал Альфред Йодль, начальник оперативного управления Верховного главнокомандования вооруженными силами Германии (ОКВ), считал важным сохранение веры в правильность суждений Гитлера. Когда 20 августа 1941-го один из офицеров Гальдера потребовал от Йодля поддержать идею наступления на Москву, тот ему ответил: «Нам не следует вынуждать его [Гитлера] к поступкам, которые будут идти вразрез с его собственными убеждениями. Его интуиция никогда нас не подводила»‹11›. (При этом следует помнить, что уверенность во «внутренних убеждениях» и «интуиции» лидера является одной из аксиом харизматического правления.)

Результатом этого спора стала вышедшая 21 августа директива Гитлера, в которой подтверждалось, что захват Москвы до начала зимы не входит в число ключевых приоритетов и что командованию следует сконцентрироваться на оккупации Крыма и продвижении к нефтяным месторождениям Кавказа. Гальдер был в ярости. Он писал, что во всех последующих неудачах в кампании будет виноват‹12› лично Гитлер и что его отношение к высшему армейскому командованию возмутительно. Однако поведение Гальдера было неискренним, ведь еще в июле он заявлял, что «победа» будет достигнута в течение нескольких недель. Теперь же генерал явно не желал разделить ответственность за то, что силы противника были «недооценены». Обвинить Гитлера в том, что война пошла по незапланированному сценарию, было легко, но он был далеко не единственным, на ком лежала вина за то, что события приняли нежелательный оборот.

Хайнц Гудериан, командующий 2-й танковой группы, известной также как танковая группа Гудериана, был тоже недоволен решением Гитлера повернуть на юг и не наступать на Москву. Он встретился с Гитлером 23 августа и настаивал на продолжении наступления на советскую столицу. Гудериан использовал все аргументы, чтобы переубедить фюрера. Но все было без толку. Гитлер позволил Гудериану говорить довольно длительное время, а затем просто и коротко объяснил ему, почему тот неправ. Экономические соображения имели для Гитлера первостепенное значение, и он считал захват Украины более важным, чем наступление на Москву. «В тот день я впервые стал свидетелем спектакля, который впоследствии будет мне так хорошо знаком, — написал Гудериан после войны. — Все кивали в знак согласия с каждой произнесенной Гитлером фразой, в то время как я оставался в одиночестве… Видя, что мне оппонирует все высшее командование, я решил воздержаться от дальнейших комментариев…»‹13› Ни Браухич, ни Гальдер на этой встрече не присутствовали, так что Гудериан чувствовал себя в полной изоляции. Структура командования, которую Гитлер создал сразу после кризиса Фрича — Бломберга, помноженная на его харизму, делала аргументы фюрера практически неуязвимыми для критики. Ключевые фигуры в Генеральном штабе, подобные Йодлю, стали не более чем группой поддержки фюрера.

Однако трудности, которые испытывала армия, сказывались и на Гитлере. Когда Геббельс посетил его ставку в Восточной Пруссии в начале августа, он отметил, что фюрер «выглядит слегка уставшим и больным. Причиной этого, вероятно, является дизентерия и тяготы последних недель. Это неудивительно. Сейчас на нем лежит ответственность за судьбу целого континента»‹14›.

Тем не менее эти тяготы не умерили присущей Гитлеру жажды войны и кровопролития. В одной из своих послеобеденных речей, произнесенных той осенью, Гитлер заявил, что война необходима каждые 15–20 лет‹15›, и призвал каждого десятого немца принести свою жизнь на алтарь битвы. Смерть такого количества немцев на Восточном фронте не значила для него ничего. Трудности лишь возбуждали в нем желание еще более кровавой резни и еще более жестокого возмездия. Глубочайший нигилизм Гитлера получил очередное подтверждение несколько недель спустя, когда он заявил: «Земной шар продолжит свое вращение вне зависимости от того, убьет ли человек тигра или же тигр пожрет человека. Сильнейший навязывает свою волю — таков закон природы. Мир не меняется — его законы вечны»‹16›. Таким было его отношение: точка зрения, свободная от любой морально-этической ответственности перед другими нациями или людьми. Именно она стала основной причиной того, почему многие его последователи были так опьянены возможностями, которые предоставляла война. Но они забыли об одной вещи — до того момента, когда события повернулись против них — забыли об обратной стороне философии Гитлера, которая заключалась в том, что если ты не можешь победить, то ты сам «заслуживаешь» быть уничтоженным. Хотя сам Гитлер был одним из немногих нацистов, которые принимали подобное положение вещей с самого начала. В феврале 1920 года он даже включил принцип «победа или смерть» в партийную программу НСДАП: «Лидер партии клянется действовать безжалостно, а в случае необходимости даже пожертвовать собственной жизнью ради реализации этой программы»‹17›. Теперь же, призывая к «войне на уничтожение» против Советского Союза, Гитлер понимал, что в случае поражения Германию постигнет та же участь. И действительно, еще в январе 1942 года в неофициальной беседе Гитлер сказал, что тем немцам, которые не будут готовы отдать «тело и душу ради выживания», лучше будет просто исчезнуть с лица земли‹18›.

Гитлер не скрывал своих потенциально апокалиптических взглядов от окружения. Однако в то время, когда победа казалась гарантированной, не было нужды акцентировать слишком большое внимание на последствиях поражения. После августовских трудностей еще сохранялась надежда на то, что дела немцев могут пойти на поправку осенью: Гудериан, несмотря на свою уверенность в ошибочности подобной стратегии, уводил 2-ю танковую группу все дальше на юг от группы армий «Центр» для объединения с подразделениями группы армий «Юг», находившейся под командованием Рундштедта. К концу сентября результатом этого объединения стало крупнейшее окружение в истории, когда 650 000 красноармейцев оказались в ловушке во время битвы за Киев. Казалось, это был еще один триумф Гитлера.

Увидев гибель такого количества советских солдат в кадрах кинохроники, Гитлер, по его собственным словам, был восхищен‹19›. Эта резня напомнила ему Первую мировую. Именно этот конфликт Гитлер называл причиной крушения своих «идеалистических» представлений о войне. Окопная война, твердил он, научила его тому, что жизнь — это «жестокая борьба» и что единственной ее целью является «выживание видов». Этим уроком он руководствовался и во время войны на Востоке, приказав стереть Ленинград с лица земли. Германской армии было приказано не брать в плен жителей окруженного города, потому что немцы не были обязаны обеспечивать их едой и жильем‹20›.

3 октября 1941 года Гитлер ненадолго вернулся в Берлин для того, чтобы произнести речь во Дворце спорта. Там он в очередной раз убеждал немцев в верности своих фантазий относительно того, что Германия была вынуждена вступить в войну, поскольку Сталин вынашивал планы нападения на рейх. Помимо этого он настаивал на том, что с 22 июня «все идет по плану»‹21›. Более того, Гитлер утверждал, что «этот враг уже разбит и никогда не сможет встать на ноги». Шесть дней спустя, 9 октября, в свете новостей о том, что пять советских армий попали в окружение в боях под Вязьмой и Брянском, пресс-секретарь Имперского правительства Отто Дитрих заявил, что «судьба Восточной кампании предрешена»‹22›. Последующие несколько дней немецкие газеты пестрели заголовками в духе «Советы повержены!» («Münchener Zeitung»), «Европа спасена: военный гений фюрера освободил нас от Сталина» («Hannoverscher Kurier»), «Успех в Восточной кампании предрешен!» («Völkischer Beobachter»)‹23›.

Однако успех в Восточной кампании не был предрешен ни в коей мере, и Гитлер очень рисковал, произнося свою речь во Дворце спорта. «Чистая харизма, — писал Макс Вебер, — не признает никакой легитимности, исходящей из какого бы то ни было источника, кроме личностной силы лидера, которая должна постоянно находить подтверждение»‹24›. Поэтому для Гитлера было потенциально очень опасно заявлять о победе, которая на самом деле одержана не была. Более того, Гитлер произносил эти слова, зная, что война на Восточном фронте будет продолжаться и в следующем году. Гальдер прямо говорит об этом в своем дневнике от 13 сентября 1941 года‹25›.

В итоге Гитлер согласился, что германской армии следует продвигаться непосредственно в направлении Москвы в рамках Unternehmen Taifun (операции «Тайфун»), и Вермахту удалось стянуть почти два миллиона солдат к советской столице в последней попытке нанести Красной Армии решающий удар до наступления зимы. По мере октябрьского продвижения группы армий «Центр», Гитлера все более и более опьяняли возможности, открывавшиеся для него в Советском Союзе. Его послеобеденные речи, произнесенные в его ставке в Восточной Пруссии на протяжении этого месяца, показали истинное лиц фюрера. Он пребывал в решимости разрушить жизни миллионов советских граждан («есть лишь один путь: онемечить эту страну путем иммиграции немцев, обращаясь с местными как с краснокожими»‹26›); опустошить города («меня совершенно не волнует возможность того, что Киев, Москва или Ленинград будут стерты с лица земли»‹27›); продолжить уничтожение ненавистных ему евреев («кто сможет помешать нам утопить их в болотистых регионах России!»‹28›). Но тирады Гитлера не ограничивались лишь войной на Востоке. В похожем ключе он высказывался о христианстве («логическим развитием идей христианства является взращивание неудачников»‹29›); конструктивных особенностях оборудования для ванн («какой смысл в том, чтобы иметь сотню моделей раковин?»‹30›); а также относительно собственной злопамятности и мстительности («у меня есть множество старых счетов, думать о которых сегодня я не могу. Но это не значит, что я забыл о них»‹31›). Все это подтверждает слова Хью Тревора-Роупера о том, что Гитлер — это «самый отвратительный, жестокий и бесчестный завоеватель, которого знала Земля»‹32›. Но также это демонстрирует нам ключевые элементы его харизматического правления: его уверенность, его свободу от общепринятых норм морали, его возбуждение от открывающихся перед ним перспектив. И при всем при этом, несмотря на постоянное вмешательство в ход военной кампании, которое так возмущало Гальдера, в октябре 1941 года Гитлер продолжал настаивать на том, что 95 процентов его лучших подчиненных принимают решения сами‹33›, интуитивно чувствуя намерения фюрера.

Пока Гитлер произносил эти слова, в Москве нарастала паника. Сталин даже рассматривал возможность покинуть город, однако предпочел остаться и перевести город на осадное положение. Но успех германской армии был шаток. И дело было не только в растянутых путях снабжения. К Москве вскоре должны были подойти свежие подкрепления из Сибири: разведка доложила Сталину, что Япония, союзник Гитлера, не планирует нападать на Советский Союз на дальневосточном направлении.

К началу декабря 1941 года немецкие солдаты стояли всего в 12 милях (около 20 км) от Кремля. Но дальше они не смогли продвинуться ни на шаг. 5 декабря советское командование начало контрнаступление силами не менее 70 дивизий (более миллиона красноармейцев). Солдаты рвались в бой. Уже ослабленные недостатком припасов немцы — особенно остро им не хватало теплой одежды и средств защиты от холода для оружия и техники — еле удерживали свои позиции.

По всей вероятности, это был решающий момент войны. По мнению профессора Адама Туза, битва за Москву, «вне всяких сомнений, была поворотной точкой… Это было первое поражение, которое германская армия потерпела за долгое время — с конца Первой мировой войны»‹34›. Сэр Ян Кершоу считает, что это была первая серьезная неудача, означавшая для немцев, что «война растянется на неопределенно долгое время»‹35›. По мнению же профессора Ричарда Эванса, это был «первый случай, когда германское наступление потерпело неудачу, и немцы не знали, что им делать дальше»‹36›. В результате этого германское командование оказалось в положении, выхода из которого оно не видело.

Ульрих де Мезьер, служивший в то время офицером вермахта на Восточном фронте, описывает это время, как время крушения надежд: «Представляете, что творилось в голове двадцатидевятилетнего офицера Генерального штаба, которого еще в августе [1941-го] убеждали в том, что все закончится в сентябре, и который, начав осознавать в октябре, что война может затянуться, уже в декабре понял, что она будет продолжаться еще минимум три года?»‹37› По мнению де Мезьера, события декабря 1941-го также показали практически полное отсутствие подготовки к ведению войны в зимних условиях со стороны германского командования. «За одну ночь наша дивизия потеряла пятьсот человек, они замерзли насмерть…» С другой стороны, все те же суровые зимние условия продемонстрировали стойкость советских солдат, которые «успешно переносили трудности и были не слишком требовательны к экипировке. Они были храбрыми, хотя и не слишком изобретательными. Они были невероятно выносливыми и способными переносить страдания. Они могли выдержать три зимних ночи на открытом воздухе с несколькими семенами подсолнуха или зернами кукурузы в кармане. Вместо воды они ели снег. Я сам стал свидетелем того, как однажды ночью молодая женщина родила ребенка на шерстяном одеяле, расстеленном поверх кучи соломы, и вернулась к работе в конюшне на следующий день… Многие считали, что люди, жившие простой жизнью в примитивных домах и примитивных деревнях, не могут сравниться по уровню своего развития с жителями Центральной и Западной Европы».

Однако эти «не слишком изобретательные люди», жившие в «примитивных» обстоятельствах, успешно сражались против немцев. Солдаты, которых нацистская пропаганда называла «недолюдьми», побеждали непобедимых представителей «расы господ». И как теперь выглядели немецкие газеты, которые, по приказу государства, всего несколько недель назад написали о том, что Советский Союз повержен? Как выглядел сам Гитлер, безапелляционно заявлявший, что Красная Армия больше «никогда не воспрянет»? Ничем не мотивированный, почти истерический оптимизм подобных заявлений нашел свое отражение и в приказах, отданных Гитлером Хайнцу Гудериану 13 ноября, всего за три недели до начала наступления на советскую столицу. Гудериану было приказано отвести свои танки более чем на двести миль к востоку от Москвы, чтобы отрезать подкреплениям путь к городу. Это было необоснованное требование человека, не имевшего даже малейшего представления о положении своих войск. С тем же успехом Гитлер мог отдать приказ о вторжении на Луну. Многие историки говорят о том, что, запершись в своем бункере в последние дни войны, Гитлер полностью погрузился в мир своих фантазий. О фантазиях, владевших разумом фюрера во время пребывания в его ставке в Восточной Пруссии осенью и ранней зимой 1941-го, известно не столь широко, но от этого они не становятся менее безумными.

Гитлер впал в состояние отрицания. Когда, незадолго до декабрьского наступления советских войск, Гитлеру сказали, что у вермахта нет достаточного количества стали, он просто отказался верить в «недостаток сырья», поскольку он «покорил всю Европу»‹38›. А когда 29 ноября 1941-го его собственный министр вооружения и боеприпасов Фриц Тодт сказал ему, что «войну уже не выиграть на поле сражения» и что конфликт можно остановить лишь путем политических решений, Гитлер ответил, что он не видит возможности закончить войну подобным путем‹39›.

Многие из ключевых составляющих харизматического лидерства Гитлера — его убежденность, его сила воли, его отказ признавать поражения, его вера в собственную великую судьбу — стали восприниматься некоторыми из тех, кто верил в него, как опасные слабости. Предположение о напряженности в рядах его ключевых соратников, пытавшихся адаптироваться к реальности, с которой им пришлось столкнуться из-за непримиримости их лидера, находит свое подтверждение в документах о болезнях и увольнениях, датируемых зимой того года. 9 ноября 1941-го с фельдмаршалом Браухичем случился сердечный приступ‹40›. Тревоги и стрессы, пережитые фельдмаршалом во время Восточной кампании — в этом Гитлер солидарен с Гальдером — в значительной мере сломили его здоровье. 19 декабря Гитлер отстранил Браухича от командования. За день до этого Гитлер удовлетворил ходатайство фельдмаршала фон Бока об отстранении его от командования группой армий «Центр». Фон Бок был возмущен тем, что Гитлер затягивал с наступлением на Москву. Впрочем, в своем обращении он сослался на заболевание желудка, от которого так и не смог восстановиться.

Постоянное напряжение на Восточном фронте сломило дух тех, кто не мог удовлетворить невозможные требования материально-технического обеспечения. 17 ноября 1941-го генерал Эрнст Удет совершил самоубийство. Руководя материальным обеспечением люфтваффе, он постоянно находился под давлением невыполнимых обещаний, которые Геринг давал Гитлеру. Во время Битвы за Британию Удет на собственной шкуре ощутил, к чему могут привести безумные обещания Геринга, оканчивающиеся неизбежным провалом. Убедив Гитлера в том, что Королевские ВВС будут повержены, и, потерпев в итоге поражение, Геринг свалил всю вину на Удета.

Теперь Гитлер столкнулся с целой серией отставок в рядах командования, и важнейшим вопросом для него было найти замену Браухичу, главнокомандующему сухопутными войсками. Ему нужен был кто-то, на кого он мог безоговорочно положиться. Человек, который, по его мнению, будет достаточно стойким для того, чтобы выдержать войну на уничтожение. Он знал только одного такого человека. И этим человеком был сам Адольф Гитлер. Он сам поставил себя во главе германской армии, и теперь список его титулов выглядел следующим образом: Верховный главнокомандующий всеми вооруженными силами Германии, канцлер, фюрер немецкого народа и глава государства.

Сила Гитлера как харизматического лидера всегда основывалась на видении общих направлений развития. Детали он оставлял подчиненным. Но теперь дни пребывания в своей комнате до полудня, длинных обедов и горных прогулок до вечера закончились. Реакцией Гитлера на неудачи было взвалить больше работы на себя самого. В это время он послал военному командованию четкий сигнал: фюрер понимает в военном деле больше, чем они. И не только в плане общей стратегии, но и в конкретных деталях ведения кампании.

Новая реальность нашла свое отражение уже во время первой встречи Гитлера с подчиненными в качестве главнокомандующего. 20 декабря 1941 года он провел легендарную пятичасовую встречу с генералом Гудерианом. Гудериан ехал к Гитлеру с надеждой, что «наше Верховное командование прислушается к разумным предложениям, если они будут выдвинуты генералом, знающим фронт»‹41›. Он полагал, что его соединению следует начать тактическое отступление перед лицом наступающих советских войск (фактически, как Гитлер узнал во время встречи, отступление уже было начато). Гитлер был в ярости. Он требовал, чтобы войска не отступали ни на шаг. Он предлагал, чтобы солдаты рыли ямы в снегу в качестве укрытия от холода. Гудериан отверг подобную идею, заявив, что громадное число солдат погибнет в случае затягивания с отступлением. Ответ Гитлера был прямым. «Как вы считаете, гренадеры Фридриха Великого боялись смерти?» — спросил он. И тут же сам ответил на свой вопрос словами Фридриха: «Мой долг — призвать каждого немецкого солдата быть готовым отдать свою жизнь». Гудериан возразил, что в военное время каждый солдат знает, что он рискует своей жизнью, однако «намерения, озвученные ранее, приведут к потерям, которые будут совершенно несоразмерны достигнутому результату».

Ища объяснение поведению Гудериана, Гитлер пришел к выводу, что командующий танковой группой стремится защитить своих людей. «Вас слишком впечатлили страдания солдат, — сказал он. — Вы слишком жалеете их. Вам нужно провести в удалении от фронта немного больше времени. Поверьте, вещи становятся яснее, когда смотришь на них с большого расстояния»‹42›.

После неудачной попытки убедить Гитлера в мудрости тактического отступления, Гудериан покинул Восточную Пруссию и вернулся на фронт. Меньше чем через неделю он был снят с должности. И Гудериан был не единственным, кто лишился своей должности. В начале декабрьского кризиса своих постов лишились около трех дюжин генералов. Вскоре после этого, 17 января, фельдмаршал вальтер фон Рейхенау, один из немногих высших военачальников вермахта, активно поддерживавших нацизм и один из ближайших соратников Гитлера начиная с 1930-х, получил черепно-мозговую травму и умер от кровоизлияния в мозг.

Гитлер трактовал все это как подтверждение теории Дарвина: если генералы недостаточно сильны, то так тому и быть. Он заменит их другими, более жесткими людьми. Тема жесткости была основным лейтмотивом и его приказов группе армий «Центр» от 20 декабря. «Фанатичное стремление отстоять свои позиции должно быть вложено в головы солдат любыми, даже самыми жесткими методами»‹43›.

Историки до сих пор спорят, был ли приказ Гитлера войскам стоять на своих позициях той зимой тактически оправданным. В то время как с наступлением весны многие проблемы исчезали сами собой, некоторые исследователи указывают на тактические ошибки Сталина и то, что немецкие офицеры в нарушение приказа отводили своих солдат на несколько миль назад к более укрепленным позициям, если возникала такая необходимость. Очевидным является одно — Гитлер продемонстрировал, что обещаниям, которые он дает немецкому народу, верить нельзя. Враг не был повержен, несмотря на все его октябрьские заверения.

Положение Гитлера в декабре ухудшалось еще и тем, что, после налета японской авиации на Перл-Харбор, Америка официально вступила в войну. Через четыре дня Гитлер — а значит и вся Германия — объявил войну Америке. Это действие было не более чем признанием конфликта, который неофициально длился уже много месяцев. Американские корабли уже давно охраняли британские атлантические конвои, и Рузвельт прямо заявил о своей решимости помочь Черчиллю‹44›. В любом случае Гитлер понимал, что прежде чем начать боевые действия в Европе, американцам еще придется повоевать в Тихом океане. Так что его основное внимание по-прежнему было сфокусировано на восточном направлении.

Но не только это занимало мысли фюрера. Гитлер также принимал важные решения в двух секретных сферах нацистской политики — программе эвтаназии совершеннолетних и преследованиях евреев. Политика Гитлера в этот ключевой период свидетельствует не только о жестокости нацистского государства, но и о том, с какой тщательностью Гитлер оберегал свою репутацию харизматического лидера от последствий принятия потенциально непопулярных решений.

К началу лета 1941-го программа эвтаназии полностью нетрудоспособного населения действовала уже два года. Поскольку немецкие врачи не могли принимать участия в подобных программах без официальной поддержки со стороны фюрера, Гитлер был вынужден подписать в октябре 1939-го документ, разрешавший главе партийной канцелярии Филиппу Боулеру и его собственному врачу Карлу Брандту осуществлять убийства из «милосердия». Гитлер считал войну идеальным прикрытием для подобной политики. Он даже специально датировал приказ 1 сентября, днем начала вторжения в Польшу. Но при этом Гитлер старался всячески дистанцироваться от этой программы. Впоследствии он даже отказался формально ее легализовать, поскольку это напрямую связало бы его имя с убийствами‹45›.

К 1941 году в Германии действовало уже несколько центров уничтожения, предназначенных для убийств нетрудоспособного населения — как взрослых, так и детей. Способ убийства, применявшийся в местах, подобных психиатрической больнице Зонненштайн, расположенной неподалеку от Дрездена, имел очевидное сходство с техниками, применявшимися впоследствии для уничтожения евреев в лагерях смерти: пациентам приказывали раздеться для принятия «душа», после чего «душевая» запечатывалась, и в нее пускался ядовитый газ. Соучастники подобных преступлений старались всячески их скрыть: пациентов часто перемещали из приюта в приют, прежде чем перевезти в центр уничтожения. Но поскольку убийства происходили на территории Германии и у многих жертв были семьи, избежать утечек было сложно. Было немало случаев, когда правда становилась очевидной сразу после того, как о вымышленных причинах смерти сообщали родственникам жертвы. Так, в одном случае сообщалось, что аппендицит стал причиной смерти человека, аппендикс которого был удален много лет тому назад‹46›.

Кардинал Август, граф фон Гален, епископ Мюнхена, был известен своим резким неприятием программы эвтаназии. 3 августа 1941 года он произнес с церковной кафедры речь, в которой заявил, что факты убийств неизлечимых пациентов очевидны, и выступил категорически против самой концепции «бесполезной жизни». Он также указал на то, что в случае принятия идеи убийства психически больных людей, в зоне риска вскоре окажутся и другие — например тяжелораненые солдаты, вернувшиеся с фронта. Кардинал упомянул и налеты британской авиации на Германию, сравнив их с божественным возмездием.

В результате речи Галена и распространения тысяч ее копий нацисты столкнулись с нарастающим общественным недовольством. Они уже имели опыт волнений в католических районах Германии после введения в начале 1941 года ограничительных мер — таких как запрет монашкам преподавать в образовательных учреждениях. Особенное возмущение вызвал запрет символа распятия в школах.

Результатом этого стали многочисленные петиции и даже уличные демонстрации. Важно отметить, что участники многих протестов заявляли, что они полностью поддерживают Гитлера, но протестуют против его подчиненных, которые, по их мнению, занимаются произволом, пользуясь тем, что внимание фюрера занято войной. «На вас надеты коричневые рубашки, писал один из протестующих о функционерах НСДАП, но в душе вы — большевики и евреи. Иначе вы бы не действовали за спиной у фюрера. Наш фюрер никогда бы не отдал подобных приказов. Каждый день он думает о наших солдатах на полях битвы, а не о том, чтобы убирать распятия из школ…»‹47› В письме же Марии Айгнер, жительницы деревни к югу от Мюнхена, говорилось: «Я — мать восьми детей. Фюрер наградил меня орденом Золотого материнского креста. Мне совершенно непонятно, почему мой младший ребенок, который в понедельник в первый раз в жизни пошел в школу, не может увидеть там распятия, если все семь его братьев и сестер выросли под его сенью. Двое из пяти моих сыновей уже служат в армии, и наличие распятий в школе никак не повредило им. Наоборот, они научились самопожертвованию благодаря ему. Я никак не могу понять, почему фюрер, так заботящийся о наших солдатах, сражающихся против большевизма на Восточном фронте, может допускать подобные вещи»‹48›.

Мы видим, с какой ловкостью Гитлер пользовался распространенным среди простых немцев мнением, что корень всех проблем кроется в произволе со стороны чиновников НСДАП, и что «если бы фюрер только узнал», то все бы немедленно наладилось. И в свете этого становится тем более понятно, почему он старался дистанцироваться от мер, реализации которых так желал: ведь если бы он открыто поддержал запрет распятий в школах и эвтаназию, то многие из его сторонников — в особенности миллионы христиан — разочаровались бы в нем.

Поэтому, несмотря на свое отвращение к христианству, Гитлер распорядился снять пресловутый запрет. Более того, он не только не отправил епископа Галена в концлагерь за публичное несогласие с его политикой эвтаназии, но и распорядился приостановить перемещение нетрудоспособных граждан в центры уничтожения. За время действия программы эвтаназии в этих центрах было убито более 90 000 человек. Однако полностью убийства не прекращались никогда. Программа уничтожения больных узников концлагерей в рамках процедуры 14 f13 продолжала свое существование, и некоторые психиатрические лечебницы продолжали убивать пациентов непосредственно на месте. Но скрывать их нацистам было гораздо легче, чем факт перевозки пациентов в центры уничтожения.

Эти события показали, что у церкви все еще сохраняются рычаги для организации народного протеста. Сам Гитлер сказал в одной из неофициальных бесед той осенью, что предпочтет дождаться «медленной смерти» христианства, чем вызывать огонь общественного недовольства. «Важнее всего, — говорил он, — проявить благоразумие и не ввязываться в битву там, где ее можно избежать»‹49›.

Но, избегая прямой конфронтации с церковью, Гитлер ужесточал меры, направленные против евреев. И дело не только в том, что его ненависть к евреям была почти инстинктивной. Евреи, в отличие от христиан, не могли организовать столь массового протеста. Мало кто из немцев рискнул бы открыто выступить в их защиту. Тот же епископ Гален, протестуя против программы эвтаназии, ни словом не упомянул о преследованиях евреев.

Было и еще одно существенное отличие. Гитлер никогда не высказывал публичной поддержки программе эвтаназии нетрудоспособного населения. А об участи, которую он задумал для евреев в случае войны, фюрер прямо высказался во время своей печально известной речи, произнесенной в рейхстаге 30 января 1939 года. «Раз международные еврейские финансисты хотят разжечь мировую войну, — сказал Гитлер, — то неизбежным следствием этой войны должно стать уничтожение еврейской расы в Европе».

Но тем не менее в начале 1941 года Гитлер все еще не проводил подобной политики. С евреями жестоко обращались, их преследовали и свозили в гетто. Евреи гибли тысячами, однако систематической политики истребления не было. Одной из причин было желание Гитлера заключить мир с Великобританией и избежать вмешательства Америки в европейские дела. А массовые убийства евреев могли бы стать для этого серьезным препятствием. Но война с Советским Союзом открывала новые перспективы. Профессор Омар Бартов считает, что «война с СССР являлась идеальным прикрытием для геноцида со всех точек зрения: и в глазах международного сообщества, и в глазах собственного населения, и в глазах исполнителей. Ведь если ты участвуешь в войне, в которой гибнут миллионы, убийство еще одной группы людей не привлечет такого уж большого внимания. И если вы посмотрите на все геноциды, происходившие в ХХ веке, то вы убедитесь, что они практически всегда происходили во время войны или под предлогом войны, причем именно войны на выживание»‹50›.

Встреча Германа Геринга с Рейнхардом Гейдрихом 26 марта 1941 года подтвердила верность подобных суждений. В результате обсуждения была одобрена идея вывоза евреев в незаселенные регионы Советского Союза. Гитлер поддержал эту идею, лично сказав Гансу Франку, что земли Генерал-губернаторства должны быть со временем полностью освобождены от евреев‹51›. Вполне очевидно, что отправка на Восток означала бы для этих евреев голод и смерть.

Параллельно с планами по выселению евреев в дикую местность, входившую в состав территорий, которые немцы в скором времени собирались захватить, были развернуты программы по уничтожению евреев на уже оккупированных советских территориях. Директива Рейнхарда Гейдриха, направленная айнзацгруппам 2 июля 1941 года, свидетельствует о его желании замаскировать эти убийства под следствия войны на уничтожение, объявленной Гитлером Советскому Союзу. В качестве объяснения подобных действий использовалось стремление устранить угрозу коммунистического и еврейского влияния и контроля, что устраивало высшее немецкое командование гораздо больше, чем прямая политика массового уничтожения. Память о попытке коммунистической революции в Германии после Первой мировой войны и мнение о том, что за этой попыткой стояли евреи, были все еще живы в умах многих жителей страны. Для служившего в Ваффен-СС Карлхайнца Бенке — человека, вступившего в «Гитлерюгенд» в одиннадцатилетнем возрасте в 1933-м и записавшегося добровольцем в танковую дивизию СС в 1940-м, — связь между иудаизмом и коммунизмом была очевидна. «Евреев попросту считали правящим классом, цепко державшим в своих руках власть в Советском Союзе». Более того, он полагал, что «евреи искали способы поставить под свой контроль германскую нацию… главной задачей большевизма считалось распространение его влияния в сторону Атлантики, а затем и по всей Европе. Не думаю, что такое можно просто выбросить из головы»‹52›.

Для многих немцев выбранный Гитлером путь решения проблемы еврейского «правящего класса» мог показаться слишком рискованным и радикальным, но не меньшее их число было согласно с тем, что против евреев на территории Советского Союза должны были быть приняты те или иные меры — вопрос состоял лишь в том, насколько радикальным должны были быть эти меры. Не следует забывать, что нацистский режим годами разжигал в немецком обществе страх и ненависть в отношении большевиков, прежде чем в августе 1939-го со Сталиным был неожиданно подписан Пакт о ненападении. Однако Гитлер понимал, что противодействие хладнокровным убийствам советских евреев будет исходить не только из-за рубежа. Даже в Германии их одобрили бы лишь наиболее радикальные антисемиты. Поэтому он поступил так же, как и в случае с однодневным бойкотом еврейских фирм и магазинов 1933 года и «Хрустальной ночью» 1938-го — дистанцировался от потенциально непопулярных мер ради сохранения собственной репутации.

С началом боевых действий Гиммлер направил дополнительные подразделения СС для усиления айнзацгрупп, действовавших на территории Советского Союза. В результате этого убийства продолжились летом и ранней осенью 1941-го, и теперь среди убитых эсэсовцами евреев были женщины и дети. Все это начало происходить после встречи Гитлера с Гиммлером в ставке фюрера в Восточной Пруссии 15 июля. Идеи, витавшие в то время в голове Гитлера, становятся понятными из речи, которую он произнес перед нацистской верхушкой на следующий день. Гитлер заявил, что хочет создать для немцев на Востоке «райский сад» и что для достижения этой цели следует «расстреливать всех, кто косо на нас посмотрит»‹53›. Летом и осенью 1941 года он также говорил, что население городов, подобных Ленинграду, следует обречь на голодную смерть в целях сокрытия гибели советских евреев за гибелью гораздо более широких масс населения.

Параллельно с этим активно разрабатывался и другой план этнической реорганизации нацистской империи. 15 июля 1941-го, меньше чем через месяц после начала вторжения, Гиммлер получил черновой вариант Генерального плана Ост — программа закрепления господства Германского рейха в Восточной Европе, проекта, который подразумевал исчезновение значительного количества местного населения. Профессор Конрад Мейер-Хетлинг, теоретик в области сельского и городского планирования, бывший также полковником СС, играл ключевую роль в создании этого документа. Из последующих вариантов плана становится очевидным, что выселению подлежало более 40 миллионов человек‹54›. Но ни в одном из этих вариантов не было сказано, куда эти люди должны быть выселены или как они должны быть убиты в случае, если планировалось их уничтожение. Вероятно, нацисты собирались вывезти их на незаселенные территории Дальнего Востока и оставить их там умирать. Немцы не смогли захватить Советский Союз, а значит, и Генеральный план Ост никогда не был воплощен в полной мере. Однако лето и осень 1941-го показали, какая судьба в рамках этого плана была уготована евреям. И это является еще одним примером того, как высокоинтеллектуальные люди вроде Мейера-Хетлинга, ощутив вкус свободы действий, которую им даровала война, создавали фантастические, почти утопические планы, результатом которых должны были стать невероятные страдания миллионов людей. (После войны, проведя некоторое время в заключении, Мейер-Хетлинг продолжил работу в качестве преподавателя в Ганноверском техническом университете.)

Расстрелы евреев в Советском Союзе также создавали прецедент, в соответствии с которым их впоследствии можно было бы убивать в Польше, Германии и на других территориях, находившихся под властью нацистов. Изначально планировалось переселить этих евреев в Советский Союз по окончании войны. Но теперь некоторые высокопоставленные нацисты, такие, как гауляйтер Берлина и министр пропаганды Йозеф Геббельс, а также гауляйтер Гамбурга Карл Кауфман обратились к Гитлеру с просьбой рассмотреть возможность немедленной депортации немецких евреев. Все участники этого процесса понимали, что столь серьезный шаг не может быть предпринят без одобрения фюрера. В августе 1941 года Гитлер ответил Геббельсу, что его «пророчество» относительно того, что евреи будут уничтожены, если они развяжут еще одну мировую войну, сделанное в рейхстаге в январе 1939, сбывается. «Евреи на Востоке должны заплатить; в Германии они уже частично заплатили, и заплатят еще больше в будущем»‹55›.

В сентябре 1941 года Гитлер согласился с депортацией немецких евреев, и уже через несколько недель гамбургские евреи были высланы на Восток. Один из этнических немцев, наблюдавших за колонной евреев, двигавшихся в направлении гамбургского железнодорожного вокзала, вспоминает, что несколько человек провожали их криками: «Слава Богу, что эти бесполезные нахлебники наконец-то уберутся!»‹56›, однако большинство стояло в молчании.

Гамбургские евреи не были отправлены непосредственно на оккупированные советские территории — их отвезли в и так переполненное Лодзинское гетто в Польше. Их прибытие вызвало кризис, который в декабре 1941-го привел к возникновению плана по уничтожению некоторых из них с помощью мобильных душегубок, базировавшихся в лагере смерти Хелмно, расположенном в 120 милях к северу от Лодзи. Однако большая часть из 60 000 евреев, депортированных с территорий «Старого рейха» с октября 1941-го по февраль 1942-го, были отправлены на оккупированные советские территории, на которых действовали айнзацгруппы. Некоторых из них расстреливали непосредственно после прибытия, в то время как других размещали в гетто, для освобождения места в которых убивали уже живших там советских евреев.

Факт «высылки» евреев с территории рейха, несомненно, помогал простым немцам не думать об их возможной судьбе. С сентября 1941 года немецкие евреи были обязаны носить желтые звезды на своей одежде, что заставляло даже некоторых сторонников режима сочувствовать‹57› их еврейским соседям. Но после того, как этих еврейских соседей вывезли на Восток, многие люди попросту выбросили их из головы.

Считается, что поступки Гитлера в ту осень и зиму были продиктованы исключительно его инстинктивной ненавистью к евреям, а не каким бы то ни было расчетом. Как мы уже знаем, в его сентябрьском приказе о депортации немецких евреев на Восток не было указано никакой четкой точки назначения, и Гиммлеру пришлось импровизировать. С уверенностью можно было сказать лишь одно: ничего хорошего их не ждало.

К концу 1941 года использовались или разрабатывались уже несколько способов убийства. Это были мобильные душегубки: людей запирали в фургоны, которые запечатывались, после чего в них пускался угарный газ из выхлопных труб автомобиля. Особенно широко душегубки использовались в Хелмно. На оккупированных советских территориях айнзацгруппы продолжали массовые расстрелы. Строительство же первого стационарного лагеря смерти началось неподалеку от деревни Белжец, расположенной на юго-востоке Польши. В Белжеце для убийств планировалось использовать выхлопы мощных дизель-генераторов. Первыми его жертвами стали «непродуктивные» евреи из близлежащих гетто. Заместитель коменданта лагеря Аушвиц в Верхней Силезии экспериментировал с использованием мощного инсектицида «Циклон Б» для убийства советских военнопленных и больных. Через несколько месяцев этот метод стал использоваться и для убийства евреев, проживавших на близлежащих территориях.

Тем не менее ни один приказ об уничтожении евреев за подписью Гитлера, датируемый той осенью, никогда не был найден. Он лишь призывал убивать все больше и больше, остальное делала система. В декабре, в свете контрнаступления Красной Армии и японской атаки на Перл-Харбор, взгляд Гитлера на судьбу евреев стал еще более апокалиптическим. В своей речи, произнесенной 11 декабря в рейхстаге, Гитлер заявил, что именно «абсолютная, сатанинская злоба» евреев стояла за решением Рузвельта «сменить внешнеполитический курс» — под такой «сменой» Гитлер подразумевал намерение американского президента оказать военную помощь Великобритании. Как и в начале 1920-х, Гитлер заявлял, что евреи руководят политикой и коммунистического Советского Союза, и капиталистических Соединенных Штатов.

На следующий день Гитлер обратился к верхушке рейха и, как вспоминал Геббельс, сказал, что раз евреи развязали мировую войну, то «сами должны быть уничтожены»‹58›. Через четыре дня, 16 декабря, Ганс Франк, который только что вернулся со встречи с фюрером, сказал во время встречи в Кракове, что «мы должны уничтожать евреев везде, где только их найдем». В Берлине, говорил Франк, ему приказали ликвидировать евреев‹59›. Через месяц, 20 января 1942-го, состоялась печально известная Ванзейская конференция, проходившая на озере под Берлином. Именно там Рейнхард Гейдрих сделал важные уточнения относительно судьбы евреев, включая то, кого считать евреем в контексте депортации.

Многие сказали бы, что причинно-следственная связь в данном вопросе была довольно очевидной. Гитлер объявил о своем решении уничтожить евреев 12 декабря 1941-го, и государственные органы, ответственные за осуществление данного уничтожения, немедленно взялись за дело. Но это было бы неправильно. В речи, произнесенной Гитлером 12 декабря, не было объявления о начале кампании по уничтожению евреев на территории всей Европы, и вопреки распространенному мнению вопрос об их убийстве с помощью газа не поднимался на Ванзейской конференции. На конференции шли дискуссии о необходимости ускоренного уничтожения евреев, проживавших на территории Генерал-губернаторства (именно на них ссылался Ганс Франк, произнося слова о необходимости «уничтожить их своими силами» 16 декабря). Гейдрих же хотел использовать физически крепких евреев с других территорий для постройки гигантских дорог на Востоке. Это был план, подразумевавший гибель многих евреев, но все же это еще не был Холокост в известном нам значении. Идея Холокоста появится лишь весной 1942-го, через два месяца после Ванзейской конференции. Лишь тогда в Аушвиц-Биркенау начнут свозить евреев из-за рубежа — первые из них прибудут из Словакии. Многие впоследствии будут убиты, хотя и не сразу, во временных газовых камерах, устроенных в деревенских домах. Лагеря смерти Собибор и Белжец начали функционировать в то же время, но большинство убитых там были польскими евреями, то есть жителями Генерал-губернаторства. Иностранных евреев в них не было до начала лета.

Лишь к лету 42-го стало очевидно, что «окончательное решение еврейского вопроса» означало «полное уничтожение» всех евреев, проживавших на территориях, подконтрольных нацистам, и что подобная политика будет осуществляться здесь и сейчас, а не после завершения войны, конца которой не было видно. К августу западноевропейских евреев посылали уже не в польские гетто, а непосредственно в лагеря смерти. И лишь в одном из них, Аушвице, существовала система отделения трудоспособных евреев от тех, которые подлежали уничтожению. Белжец, Собибор и Треблинка были лагерями смерти в прямом значении этого слова — 99 процентов прибывавших туда евреев гибли в газовых камерах через несколько часов. Как эта сухая статистика выглядела в жизни, можно понять по воспоминаниям Тойви Блатта, польского еврея, попавшего в Собибор в 1943 году. Он вошел в число незначительного меньшинства евреев, отобранных нацистами для работы в лагере и таким образом получивших отсрочку своей смерти. Он вспоминает прибытие в Собибор «транспорта из Голландии, на котором привезли около 3000 евреев». «…мы помогли им с их тяжелым багажом, а затем нам приказали отделить женщин и детей от мужчин… Я стоял среди нескольких молодых мужчин, которые что-то кричали. Я попросил их оставить багаж, а женщинам приказали оставить их сумочки — просто бросить в другую сторону. Именно тогда я увидел их глаза: в них была тревога, они боялись. Ведь в сумочках люди обычно держат самое важное. Одна женщина никак не хотела отдавать свою сумочку, и немец ударил ее плеткой… Они не знали, что умрут через несколько минут. Как только волосы были отстрижены, им приказали идти из бараков в газовые камеры. Уверен, это была идеальная ловушка. Думаю, что, когда из душевых леек пошел газ, они подумали, что это какая-то техническая неполадка. Вспоминаю, как [еще один] транспорт из Голландии прибыл посреди ночи. Он привез три тысячи человек, и, когда их тела уже унесли из газовых камер в крематорий, я подумал, какая это красивая звездная ночь — ночь, в которую умерли 3000 человек. Ничего не произошло. Звезды были на месте»‹60›.

Тойви Блатту удалось обмануть статистику и выжить в Собиборе: он смог ускользнуть во время массового побега в октябре 1943 года. Убийства, которым он стал свидетелем, несомненно, были символом правления Адольфа Гитлера. Но процесс, результатом которого стало создание Собибора и других лагерей смерти с их газовыми камерами, не был ни простым, ни гладким. Имело место не быстрое решение, но постепенная эскалация, ключевыми точками которой были вторжение в Советский Союз, депортация евреев осенью 1941-го, декабрьская встреча нацистской верхушки в свете событий в Перл-Харбор и, как результат, объявление о начале массового уничтожения евреев по всей нацистской империи.

Ситуация выглядела так, как если бы нацисты делали шаг за шагом на пути к пониманию того, сколь радикальными они могут быть в своем отношении к евреям. До них никто за всю историю человечества не проходил этот путь. Никто не пытался прочесать всю Европу в стремлении уничтожить целый народ — мужчин, женщин и детей. Как говорит профессор Дэвид Сизарани, «столь экстраординарным „окончательное решение“ делает то, что задачей было не просто выселить евреев и бросить их на произвол судьбы, а именно отправить их в места, в которых они гарантированно будут убиты, и для того, чтобы убить их, прилагались огромные усилия. Не всех сразу: некоторых из них можно было сохранить для работы, но в итоге они все равно должны были умереть. Но они не могли просто умереть на островах у побережья Африки, в Сибири или в резервациях, от тифа, голода или чего-нибудь еще. Они должны были быть убиты. Это была беспрецедентная степень радикализма»‹61›.

Гитлер нес ответственность за все произошедшее не только потому, что он хотел, чтобы это произошло. Ответственность фюрера заключалась в том, что именно его харизматическое лидерство позволило его подчиненным воплотить в жизнь подобные схемы убийств. Во всех речах, дневниках и прочих документах той эпохи можно найти отсылку на одну финальную инстанцию — фюрера. Во времена тревог, в моменты, когда долг требовал максимальной решимости, можно было успокоить себя мыслью о том, что все делалось «в соответствии с желаниями фюрера»‹62›. Как Геббельс написал в своем дневнике в марте 42-го в отношении «варварского приговора, вынесенного евреям», «фюрер — это неутомимый пионер и оратор в деле принятия радикальных решений, неизбежных по самой природе вещей»‹63›.

После того, как последователи Гитлера приняли его точку зрения и поняли, что он поддержит их в деле убийства евреев, начался настоящий вал инициатив снизу. Таким образом, Гитлер создал гораздо более динамичную систему уничтожения, чем та, в рамках которой бы ему пришлось лично одобрять каждый шаг. Происходившее было не просто применением в отношении «окончательного решения еврейского вопроса» принципа Auftragstaktik‹64› — командования по директивам. В армии данный принцип действовал в рамках жесткой командной иерархии, в то время как в случае «еврейского вопроса» имела место конкуренция между различными государственными структурами. И действительно, Ванзейская конференция была созвана Рейнхардом Гейдрихом отчасти по причине его желания положить конец этому конфликту и поставить под контроль деятельность СС. Однако не следует считать эту конференцию и попыткой прийти к общему знаменателю, как это было бы в случае командования по директивам. Развитие плана «окончательного решения» было поистине двусторонним процессом — инициативы снизу либо одобрялись, либо отвергались наверху. Такая система позволяла даже относительно мелким функционерам, подобным штурмбанфюреру (майору) СС Рольфу-Хайнцу Хеппнеру предложить своему начальнику Адольфу Эйхману в июле 1941-го «наиболее гуманное» решение надвигающегося продовольственного кризиса в Лодзинском гетто — «уничтожение неработоспособных евреев с помощью быстро работающего механизма»‹65›.

Нацисты, подобные Хеппнеру, чувствовали возможность выдвигать свои собственные инициативы по «решению» созданной ими самими еврейской «проблемы». Это, а также их собственный антисемитизм, привело к одному из наиболее значительных последствий харизматического правления Гитлера — интернализации ответственности. Что бы ни говорили многие из этих людей по поводу того, что они «просто выполняли приказы» в рамках кампании по уничтожению, они действовали добровольно, поскольку считали, что поступают правильно. Адольф Эйхман, к примеру, сказал в 1945-м своим коллегам, что мысль о том, что он сыграл значительную роль в гибели миллионов евреев «давала ему чувство столь невероятного наслаждения, что он сошел бы в могилу с улыбкой»‹66›. Даже люди, подобные Гансу Фридриху, рядовому солдату, служившему в 1-й пехотной бригаде СС и лично расстреливавшему евреев осенью 1941 года, более чем 60 лет спустя, говорили, что не испытывают никаких сожалений, поскольку их «ненависть к евреям была слишком сильна»‹67›.

И за всем этим стояла фигура Адольфа Гитлера — санкционировавшего, поддерживавшего и вдохновлявшего убийства. В 1942 году Гитлер продемонстрировал готовность к компромиссам и прагматическим действиям: в апреле, выслушав доклад Альберта Шпеера, он согласился улучшить условия труда гастарбайтеров с Востока‹68›, но это не касалось евреев. Они были обречены на смерть вне зависимости от положения на фронте. Не будет преувеличением предположить, что с этого момента Гитлер видел лишь одну цель в дальнейшем продолжении войны — уничтожение евреев.

Часть четвертая КРОВЬ И СМЕРТЬ

Глава 15 Последний шанс

Декабрь 1941 года ознаменовал коренной поворот в ходе войны: отныне наиболее вероятным исходом для нацистов представлялось поражение. Провал «блицкрига» — плана молниеносной войны и разгрома Советского Союза, — вступление в войну Соединенных Штатов, гигантские трудности, с которыми столкнулись нацисты, пытаясь управлять огромными территориями, при этом уничтожая их жителей миллионами — вот неустранимые причины, обусловившие начало конца.

Альберт Шнайдер, солдат одного из немецких подразделений, застрявших под Москвой, был одним из тех, кто уже тогда понял, что «война уже проиграна — все кончено хотя отступление еще даже не началось». И, по его мнению, дело не только в военных неудачах немцев, а дело в том, как ведут себя немецкие войска на оккупированных территориях. «Местных (т. е. советских граждан) постоянно грабят, отбирают все, все погреба перерыли в поисках картошки, ну и так далее — и никому в голову не приходит, что они и сами с голоду помирают. Это я к тому, что если бы к людям относились по-человечески — может, мы и выиграли бы эту войну»‹1›.

Как и всегда, Гитлер с помощью Геббельса вину за провал «блицкрига» возложил на других — в основном на своих генералов. Например, в марте 1942-го он так охарактеризовал Браухича: «этот тщеславный, ни на что не годный трус не способен даже оценить ситуацию — не то что овладеть ею». Геббельс, который имел обыкновение заносить высказывания фюрера в дневник, записал тогда — и, по всей видимости, без иронии: «Своим (т. е. Браухича) постоянным вмешательством и неповиновением он полностью провалил план Восточной кампании, столь блестяще разработанный фюрером»‹2›.

Гитлера выручило то, как неумело действовал Сталин в качестве Верховного главнокомандующего советскими войсками. 5 января 1942 года Сталин приказал одновременно провести целую серию наступательных операций по всему фронту. Это была сумасбродно амбициозная затея, и Сталин настоял на ней вопреки возражениям профессиональных военных. Попытки Красной Армии развить успех, достигнутый в декабре 1941 года под Москвой, завершились полным и катастрофическим провалом харьковского наступления в мае 1942-го, когда в окружение попали несколько советских армий, и более 200 000 советских солдат оказались в плену.

И все же главные проблемы, с которыми столкнулись немцы, не были решены. Вступление Америки в войну чрезвычайно укрепило позиции Великобритании. Услышав о нападении японцев на Перл-Харбор, Черчилль записал в свой дневник: «Ни один американец не осудит меня, если я скажу — узнать, что на нашей стороне Соединенные Штаты, — это для меня огромная радость. Не стану утверждать, что тщательно анализировал военную мощь Японии, но в такую минуту узнать, что Соединенные Штаты участвуют в войне — уже влезли по самую шею, и обратной дороги нет — это огромная радость. Это наша победа!»‹3›

Черчилль был прав. В 1940 году Гитлер не смог пересечь Ла-Манш и вторгнуться в Великобританию, а о том, чтобы вторгнуться в Америку не могло быть и речи. Так как же Германия могла победить в принципе? Гитлер все еще цеплялся за мысль, что, разгромив Советский Союз, он сможет как-то удержать западных союзников от вступления в войну. Даже в армии многие продолжали верить в него — замечательное свидетельство мощи его харизмы. Карлхайнц Бенке, служивший в Ваффен-СС, например, был убежден, что все будет хорошо: «В тот момент мы были готовы клясться в безоговорочной верности фюреру… Понимаете, мы все еще испытывали восхищение, когда увидели его в Берлине (осенью 1942 года). Это был единственный раз, когда я видел его вблизи во время войны — он произносил речь во Дворце спорта. И в тот момент мы все еще испытывали воодушевление. Он был в серой полевой форме, из наград на нем был только Железный крест первой степени. У меня дух захватило! Даже теперь, должен сказать, когда опять слышу его речь, у меня дух захватывает. Не то чтобы я хотел вернуть назад те времена, но так было — тогда было именно так. И это трудно объяснить детям, внукам — если не жил в те времена»‹4›.

Этот человек (Карлхайнц Бенке) продолжал поддерживать Гитлера в 1942 году потому, что верил — цели вождя не просто верны, но высоки и прекрасны. «Он дал нам картину мира совершенно немыслимую. Это была утопическая картина. Она захватила нас… В единой Великой Европе наше жизненное пространство расширялось на восток. Я тогда думал, что так и должно быть. И не задумывался обо всем, что с этим связано: убийство людей, и так далее, и тому подобное… А теперь мы иногда говорим в шутку — слава Богу, что проиграли войну, а то был бы теперь „гауляйтером“ — губернатором какой-нибудь провинции, нес бы службу где-нибудь вдали от дома. Понимаете, мне кажется, мы ощущали свое превосходство. Ощущали, что мы выше славян. Если задуматься, сегодня все это кажется наивным. Такая гигантская империя!»‹5›

Иоахим Штемпель, тогда офицер 14-й танковой дивизии, в 1942 году тоже был преисполнен уверенности. «Могу сказать одно — нас всех вдохновляла вера и убежденность, что у нас получится все, за что бы мы ни взялись». Он и его товарищи по оружию думали, что «нет на свете ничего, чего мы не сможем добиться, — пусть будет трудно, пусть чего-то будет не хватать — у нас всегда была вера и убежденность, что наши вожди обо всем позаботятся»‹6›.

Вильгельм Ройс в 1942 году отчаянно хотел служить в Ваффен-СС. Его вдохновил рекламный плакат, на котором был изображен белокурый эсэсовец «с таким потрясающим взглядом». Но, поскольку Вильгельму еще не было восемнадцати, требовалось согласие отца. «Я сказал ему (отцу), что нужно подписать согласие — и он весь прямо засветился от гордости, что его старший сын будет служить в войсках СС! Конечно, он тут же подписал все, что нужно.1 июня мне исполнилось семнадцать, а 8 июня меня призвали».

Ройс был зачислен в Танково-гренадерскую дивизию СС Лейбштандарте Адольф Гитлер, которую его отец с гордостью назвал «самой элитной частью Ваффен-СС». Он до сих пор помнит «кодекс чести» СС: «Нам не разрешали запирать свои шкафчики, потому что в Leibstandarte не воруют». Ройс прошел идеологическую подготовку, и она продолжила то воспитание, которое он получал — начиная с семилетнего возраста — уже под контролем нацистской партии. «Что еще у нас было в плане пропаганды? У нас были разные политические науки… Биография Адольфа Гитлера. Я и сегодня помню все назубок. А еще история нацистской партии, история СС. Нас тогда учили, что Вторая мировая война, которую мы вели, была бы невозможна без Первой мировой. Адольф Гитлер сам был солдатом и воевал в Первую мировую войну, и его партия не могла допустить, чтобы у нас отняли такие огромные территории и колонии. И мы должны все это вернуть назад и сделать все, как было. Это нас очень мотивировало. Нас грузили всем этим, а мы все проглатывали. Я очень гордился, просто страшно гордился»‹7›.

В увольнении Ройс щеголял своей шикарной формой. «Когда мы заходили куда-нибудь — в пивную или еще куда-нибудь — в своей форме, с надписью „Адольф Гитлер“ вот здесь, на рукаве, вид у нас был — просто заглядение. Я мог увидеть девушку и сразу сказать — она пойдет со мной. Мы из Leibstandarte, понятно? Вот! Мы были в Италии — никогда не забуду — и зашли в парикмахерскую, в Милане, в жизни такой не видел — роскошная, все в хроме и сверкает — ну точно двадцатые годы. Мы заходим, а все кресла заняты. Парикмахер-итальянец что-то крикнул — все тут же вскочили, а мы заняли их места. Мы были не просто солдаты, а какое-то прекрасное видение. Конечно, все это нас впечатляло».

Что же касается боевых задач СС по завоеванию восточных территорий и столкновения с «низшей» расой, то Ройс говорит, что тогда он «просто верил пропаганде. Если нам говорили, что русские — недочеловеки, что мы — выше, что их надо разбить, уничтожить, отнять землю, которая нам нужна, чтобы жить, — значит, этому мы и верили. А в семнадцать лет я представления не имел, много у нас земли или мало. Я не понимал, что такое „недочеловек“. Мне говорили — и я верил. И не только я, а все почти. А те немногие, кто не верил, боялись сказать об этом. Это проблема разницы поколений. Вы никогда не сможете понять менталитет людей того времени. Нам было по семнадцать лет, мы привыкли слушать старших и привыкли верить тому, что нам говорят. А в начале то, что нам говорили, и было правдой. Что Гитлер сверхчеловек — так оно и было».

И все-таки уже появились признаки того, что все больше немецких солдат — и их родственников — начинают сомневаться в «сверхчеловеческих» качествах Гитлера. Свидетельством такой тенденции стали, в частности, формулировки некрологов в немецких газетах — а именно, как часто родственники предпочитали формулировку «погиб за фюрера» и как часто — «погиб за Германию». Например, в газете «Fränkischer Kurier»‹8›, издававшейся на юге Германии, летом 1940 года Гитлер упоминался в 40 % некрологов, а к концу 1942 года эта цифра упала до 12 %. Помимо этого, начиная с весны 1942 года растет количество людей, привлеченных к судебной ответственности в Мюнхене за «оскорбительные замечания в адрес нацистской партии»‹9›.

Такой же сдвиг в отношении немцев к Гитлеру можно заметить по их реакции на его речь в рейхстаге 26 апреля 1942 года, когда рейхстаг собрался в последний раз. Только несгибаемые нацисты бурно приветствовали попытку фюрера приукрасить положение. Он попытался объяснить неудачи на Восточном фронте крайне неблагоприятными погодными условиями, которые «даже в этих местах случаются один раз в сто лет»‹10›, а также тем, что западные союзники русских решили вступить в войну. Важно другое: Гитлер не сказал, как именно он намерен выиграть войну. На самом деле немецкое население могло заметить тревожные нотки нигилизма в этой речи: «У нас, немцев, есть все, чтобы победить в этой борьбе „не на жизнь, а на смерть“, потому что поражение в этой войне в любом случае означает для нас смерть»‹11›. Более того, предлог, которым воспользовался Гитлер, чтобы обратиться к рейхстагу — необходимость подтвердить голосованием его полноту власти над законодательной системой, — показался весьма неубедительным. Действительно, разве он не обладал уже всей полнотой власти в государстве?

Геббельс встретился с Гитлером сразу после речи, и ему показалось, что тот «очень и от души рад, что получил такие полномочия»‹12›. Но через два дня после этого Геббельс записал в дневнике: «Они все (т. е. иностранная пресса) пришли к выводу, что эта речь представляет собой, так сказать, крик утопающего». Негативная реакция возникла даже среди немцев. Геббельс получил секретное донесение, где говорилось, что «среди немцев отмечается определенный скептицизм в отношении положения на фронте. А самое главное — коль скоро фюрер говорил о второй зимней кампании на Востоке — население начинает думать, что у него нет уверенности, что война против Советского Союза может быть закончена этим летом»‹13›. То есть эта речь «породила чувство надвигающейся опасности».

Ощущение, что магнетизм Гитлера идет на убыль, еще более усилил визит Муссолини 29 апреля, через три дня после речи в рейхстаге. Атмосферу этой встречи метко и едко охарактеризовал итальянский министр иностранных дел — он же зять Муссолини и неисправимый циник — граф Галеаццо Чияно. По прибытии в Зальцбург он записал в дневнике: «Обстановка очень сердечная, что меня и настораживает. У немцев обходительность всегда находится в обратно пропорциональной зависимости от их успехов»‹14›. На следующий день он описал встречу итальянской делегации с фюрером: «Гитлер говорит, говорит, говорит. Муссолини страдает. Ему, который и сам не прочь поразглагольствовать, приходится все время молчать. На второй день, после обеда, когда все уже было сказано, Гитлер говорил без остановки еще час и сорок минут… Однако немцы страдали от этой пытки не меньше нашего. Бедняги. У них это каждый Божий день. Я уверен, они давным-давно знают наизусть каждый жест, каждое слово, каждую паузу. Генерал Йодль боролся со сном очень мужественно, но в конце концов все-таки уснул на диване»‹15›.

Конечно, Гитлер всегда этим отличался. Как мы уже видели, еще до Первой мировой, в Вене, он изводил своего соседа по квартире бесконечными речами. А новым было то, что ощущение магнетической связи между ним и аудиторией, которая возникла у него лет двадцать назад в пивных Мюнхена — эта магнетическая связь была уже не та. Причины этого ухудшения не так просты, как может показаться. Харизматическая власть над людьми вовсе не обязательно ослабевает при отсутствии успеха — во время «Пивного путча», например, Гитлер и нацисты не добились никакого успеха, однако в восприятии его сторонников после процесса по обвинению в государственной измене харизма Гитлера только усилилась. Проблемы у харизматического лидера появляются тогда, когда возникает ожидание или предчувствие провала, а особенно если появляется недоверие к его обещаниям.

Проблемы, с которыми столкнулся Гитлер в апреле 1942-го, зародились еще в октябре 1941-го, когда он в своей речи заявил, что война против Советского Союза уже почти выиграна. Теперь же население Германии точно знало, что вождь ошибся. Кроме этого, стало возникать впечатление, что он не управляет ходом событий, а, наоборот, вынужден действовать по воле обстоятельств. Взять, например, вопрос: как Германия может победить Америку? — этой темы Гитлер стал избегать, и люди заметили это. Это, безусловно, заметил Чиано, который в апреле 1943 года записал в своем дневнике: «Мне кажется, мысль о том, как американцы могут поступить и как именно они поступят, очень тревожит немцев, и они как будто закрывают глаза, чтобы не видеть. Но самые умные, самые честные из них, не могут не задумываться о том, как поступит Америка — и у них мурашки бегут по спине от этих мыслей»‹16›.

Однако, по свидетельствам бывших солдат, таких как Вильгельм Ройс и Карлхайнц Бенке, в 1942 году Гитлер как харизматичный лидер все еще пользовался большой поддержкой. Это по-прежнему было вопросом веры, а вера разных людей проходит испытание сомнением не одновременно. У тех, кто верит абсолютно, вера может остаться непоколебимой и в худшие времена. В конце концов, как сказал Геринг в сентябре 1936 года, «благодаря гению фюрера, то, что казалось невозможным, очень быстро стало реальностью»‹17›.

Но то, что вера в Гитлера порождает ощущение нереальности войны, стало мощной тенденцией, и это чувство нереальности захватило и самого Гитлера, который, задумываясь о мощи Красной Армии, верил только в то, во что хотел верить. Это заставило генерала Гальдера в отчаянии записать в своем дневнике: «Эта хроническая тенденция недооценивать силу противника постепенно приобретает гротескные масштабы и превращается в серьезную угрозу. Ситуация становится все более неприемлемой — стало совершенно невозможно серьезно работать»‹18›.

Но, когда на смену весне пришло лето 1942 года, стало казаться, что после зимних неудач дела пошли немного лучше — по крайней мере внешне. На Дальнем Востоке японцы вели войну с американцами, хоть и потеряли свои основные авианосцы в битве за Мидуэй в июне 1942 года. В Западной Сахаре Эрвин Роммель быстро превращался в настоящего героя Германии, особенно после того, как 20 июня его африканский корпус захватил Тобрук и взял в плен тридцать тысяч солдат союзников. В Арктике в начале июля немецкие субмарины и самолеты разгромили союзный конвой PQ-17 и уничтожили 24 из 39 судов, следовавших с грузами для Советского Союза — катастрофический удар по союзному флоту, который привел к временной приостановке Арктических конвоев. А в степях Южной России немецкая армия разворачивала новое наступление — Fall Blau («Операция „Блау“»)[12], стремительно продвигаясь на юго-восток к Сталинграду и месторождениям нефти на Кавказе. Гитлер был столь уверен в себе, что в конце июля приказал разделить эти войска на две группы. Группе армий А предстояло двигаться на юг, к нефтяным месторождениям, а группе армий Б — продолжить продвижение к Сталинграду. Здесь проявилась самоуверенность гигантского масштаба. И хотя эту самоуверенность породило отчаянное желание быстро закончить войну на Востоке — но она таила в себе зародыш будущей катастрофы, которая постигнет 6-ю немецкую армию в Сталинграде через каких-то шесть месяцев.

Подобную же, почти карикатурную самоуверенность демонстрировал и один из старейших соратников Гитлера Герман Геринг. Он успел настолько усвоить привычку своего шефа игнорировать любую здравую критику, что в августе 1942 года позволил себе устроить, словно строгий директор, распекающий школьников, заслуживших на хорошую трепку, выволочку целому собранию высокопоставленных нацистов c участием группы спецуполномоченных рейха на оккупированных территориях. «Видит Бог, — говорил он, — не затем вас туда посылают (в оккупированные страны), чтобы вы повышали благосостояние покоренных народов, а затем, чтобы вы выжали из них все, что можно, на благо народа Германии. Вот чего я от вас жду! Ваша вечная забота о чужих народах должна исчезнуть раз и навсегда. Вот передо мной доклады, здесь перечислено все, что вы должны поставить в рейх. Это сущие пустяки, принимая во внимание какие территории находятся в вашем ведении. Если вы мне скажете, что они там будут голодать, — меня это совершенно не волнует, пусть голодают — лишь бы ни один немец не голодал»‹19›. Затем Геринг огласил цифры: он требовал увеличить поставки продовольствия в рейх и при этом, словно издевательски, увеличил квоты совершенно произвольно. «В прошлом году Франция поставила 550 000 тонн зерна — теперь я требую поставить 1,2 млн тонн. Приказываю составить план и через две недели доложить, как именно это будет сделано. Обсуждений больше не будет».

Однако аппелировать к «воле» подчиненных имеет смыл только тогда, когда успех возможен в принципе. Бесполезно «требовать» отдать то, чего просто нет. Но эта простая истина не мешала Герингу, Гиммлеру и самому Гитлеру и дальше требовать невозможного. Через пять дней после описанного совещания у Геринга Гитлер принял Пауля Плайгера, талантливого промышленника, который теперь отвечал за поставки угля для военных нужд Германии. Плайгер объяснил Гитлеру, что добыча угля падает — требовались опытные шахтеры, а ему лишь обещали недокормленных разнорабочих с Востока. Гитлер выслушал его и ответил, что, если возникнет нехватка угля, то не удастся увеличить производство стали, а если не удастся увеличить производство стали, то война будет проиграна. Что мог Плайгер ответить на это? Он просто сказал, что сделает «все, что в человеческих силах», чтобы выполнить задачи, поставленные фюрером‹20›.

Хотя поведение Гитлера во время встречи с Плайгером вскрывает серьезные угрозы, которые таит в себе харизматический стиль руководства, — оно хотя бы свидетельствует о том, что Гитлер все еще старался действовать как харизматичный лидер. Но некоторые другие решения того времени свидетельствуют, что Гитлер, вероятно, в глубине души испытывал сомнения относительно того, является ли он все еще таким лидером вообще. 9 сентября Гитлер отстранил фельдмаршала Листа от командования группой армий А. Отчаянно нуждаясь в быстром успехе, Гитлер считал, что Лист затягивает дело. В этом решении самом по себе не было ничего необычного — Гитлеру случалось и раньше отстранять командующих. Удивляет замена, которую он подыскал, — Гитлер назначил на это место себя.

Это самое странное назначение, сделанное Гитлером до сих пор. Даже если отвлечься от нелепости в субординации, возникшей в результате этого решения, при которой Гитлер сам себе приказывал и сам себе докладывал‹21›, было совершенно невозможно эффективно управлять войсками, находясь за тысячи километров от места событий. Наряду с отстранением в тот же месяц с должности начальника Генерального штаба сухопутных войск (ОКХ) на Восточном фронте генерала Гальдера, чья последняя запись в дневнике гласила: «Мои нервы на пределе»‹22›, и назначением на его место Курта Цейтцлера, известного подхалима, это решение явно свидетельствовало, что в штабе фюрера сгущается атмосфера отчаяния.

На тот момент у Гитлера были все основания сомневаться в способности немецкой армии выиграть эту войну. К осени 1942 года снабжение армии было в столь плачевном состоянии, что генерал Фромм, начальник Службы боевого снабжения сухопутных войск, написал в своем докладе Гитлеру, что необходимо найти политическое решение и прекратить войну‹23›. Таковой была обстановка, в которой Гитлер начал постепенно зацикливаться на одной-единственной цели на Востоке — городе Сталинграде. Части 6-й армии в составе группы армий Б вышли к Волге в августе 1942-го, и к началу сентября немцы вели бои в черте города. «Гитлеру не удавалось добиться на Кавказе того, что он хотел, — говорит историк Энтони Бивор, который подробно изучал эту битву, — поэтому 6-я армия получила приказ взять Сталинград, и тогда-то одержимость Гитлера городом, носившим имя Сталина, превратилась для него в западню. Это была приманка, наживка, а на войне нет большей беды для командующего, чем одержимость одной конкретной целью и утрата представления о картине в целом»‹24›.

Сталинград стал поворотным моментом в восприятии Гитлера как лидера харизматического стиля. Для солдат 6-й германской армии таких как Иоахим Штемпель, это был момент, когда их вера была подорвана. Молодым офицером 14-й танковой дивизии он тем летом продвигался вперед через русские степи, полный оптимизма. Достигнув Сталинграда, города, который узкой полоской вытянулся вдоль западного берега Волги — широкой реки, отделяющей европейскую Россию от Азии, — Штемпель и его товарищи думали: «Это всего лишь вопрос времени. Рано или поздно мы отбросим врага на восточный берег»‹25›. Всех очень вдохновил успех в битве за Харьков четырьмя месяцами ранее и относительная легкость, с которой они начали наступление в рамках операции «Блау».

Но, оказавшись в Сталинграде, они столкнулись с ожесточенным сопротивлением советских войск. «Снайперы стреляли отовсюду, — говорит Штемпель. — Из каждой щели, из-за каждого угла, из-за каждой трубы на месте сожженного дома, из-за каждого бугра… Среди них (советских солдат) было много женщин, которые оказались отличными снайперами — они превратили нашу жизнь в ад». Еще одной проблемой для солдат 6-й армии, которые пересекли бескрайнюю степь на танках, было то, что пришлось вести рукопашный бой среди руин домов и заводов — что для них было совершенно непривычно. «Мы этого не умели, никто нас этому не обучал… Надо было идти вперед — согнувшись, то ползком, то на четвереньках, а пули свистели со всех сторон — и спереди, и сзади, и сверху, и снизу. Со всех сторон громыхала артиллерия, она била по руинам фабричных корпусов. Увидеть своего врага вблизи — это просто неописуемое чувство! Когда он вдруг возникает перед тобой и смотрит тебе в лицо, думаешь: „Он хочет убить меня, я должен убить его!“ Тут нет места сомнению, нет места человеческим чувствам… Нам все время говорили: „Еще сто метров — и вы у цели! (т. е. вышли к Волге). Но как их пройти, если нет сил? А еще было ужасно нашим снабженцам — они под покровом ночи тащили нам на передовую еду в термосах, хотя она давным-давно была ледяная, а русские стреляли им в спину и убивали. А мы их все ждали и ждали, а они так и не появлялись, потому что их ловили, брали в плен или убивали русские разведчики у нас за спиной“». Шел день за днем, и Штемпель видел, что «каждая атака приносит такие потери, что нетрудно сосчитать, на сколько нас еще хватит, и когда именно из нас не останется никого».

Положение 6-й армии в Сталинграде осложнялось обещанием, которое Адольф Гитлер дал в речи 30 сентября 1942 года. «Можете быть абсолютно уверены, — сказал он, — что никакая земная сила не сможет выбить нас из этого города» ‹26›. Это было даже более прямое обещание, чем то, что он дал годом ранее, обещая победу над Советским Союзом. Теперь — совершенно в недвусмысленной форме — Гитлер заявлял, что немецкая армия никогда не отступит из Сталинграда. Карлхайнц Бенке, молодой офицер Ваффен-СС, слушал ту речь Гитлера и потом заявил: «Мы возьмем Сталинград!» Ни он, ни его товарищи «ни секунды не сомневались в этом. Ни одной секунды»‹27›.

Мы не можем знать, что заставило Гитлера дать это обещание. Вероятно, на него подействовало то, что город носил имя Сталина. Но скорее Гитлер сознавал, что должен восстановить веру в свои обещания после неудач прошлого года — а он искренне верил, что это обещание немецкому народу он выполнить сможет. К тому же, как говорит Энтони Бивор, Гитлер «почему-то верил, что, пока немецкий солдат сохраняет мужество, он будет побеждать. Это была целая концепция — „триумф воли“, — согласно которой решимость, решительность и твердость духа способны преодолеть все»‹28›.

Но, когда кончилась осень и наступила зима, стало ясно, что немецкая 6-я армия не может окончательно выбить из города остатки советской 62-й армии под командованием Василия Чуйкова. Это был человек невероятно жесткий — он просто избивал своих офицеров, когда был чем-то недоволен. Бойцы Красной Армии вцепились в западный берег Волги и в руины разрушенных зданий. «Главное было впиться ногтями врагу в горло и прижать его к себе, — говорит Анатолий Мережко, который в Сталинграде был молодым офицером. — Так можно было остаться живым. Это была тактика Чуйкова»‹29›.

Пока советская 62-я армия удерживала позиции в Сталинграде, два самых блестящих сталинских маршала — Жуков и Василевский — готовили операцию по освобождению города. План под кодовым названием «Операция Уран» предполагал гигантское окружение. Красная Армия должна была, не пытаясь войти в город, нанести удары во фланги противника в глубину до двухсот километров к западу от города и отбросить более слабые румынские части, прикрывавшие немецкие пути снабжения. Операция, начавшаяся 19 ноября 1942 года, увенчалась ошеломительным успехом — за четыре дня Красной Армии удалось окружить и полностью блокировать немецкие части в Сталинграде.

Успех «Операции Уран» вскрыл целый ряд серьезных недостатков в гитлеровском стиле руководства. Прежде всего стали видны последствия его невероятной самонадеянности: он грубо недооценил способность РККА к сопротивлению. В частности, он полностью проигнорировал ее способность извлекать уроки из неудач и учиться на примерах немецкой армии. Поскольку советские войска действовали определенным образом в прошлом — например попали в западню, расставленную немцами в битве за Харьков прошлой весной, — Гитлер решил, что они будут действовать точно так же и впредь. Но, начиная с самого высшего уровня советского руководства — самого Иосифа Сталина — до рядового солдата, вся советская военная машина изменилась. Предшествующие месяцы Сталин в меньшей степени демонстрировал диктаторские замашки по отношению к военачальникам. Он, например, позволил Жукову и Василевскому предложить, а затем и разработать без вмешательства с его стороны «Операцию Уран». Тем временем были произведены серьезные улучшения в подготовке и координации взаимодействия частей и подразделений. В частности, советское командование разработало методы маскировки, которые позволили совершенно скрытно осуществить подготовку операции.

Недооценка возможностей противника Гитлером распространилась и на его генералов. 23 октября 1942 года, за несколько недель до начала «Операции Уран», вновь назначенный начальник Генерального штаба сухопутных войск Курт Цейтцлер заявил, что «Советы не в состоянии подготовить крупное наступление со сколько-нибудь серьезными задачами»‹30›. И все же Гитлер — невзирая на поразительные успехи советских войск, окруживших немецкую 6-ю армию — продолжал недооценивать противника. Операция «Винтергевиттер» (нем. Wintergewitter, «Зимняя буря») — попытка Манштейна вывести из окружения 6-ю армию — не получила необходимого обеспечения, в результате чего от попытки прорвать кольцо окружения отказались менее чем через неделю. Что же касается хвастливых заявлений Геринга, что люфтваффе сможет обеспечить снабжение 6-й армии с воздуха, — то он, как оказалось, просто принимал желаемое за действительное. В результате провала Unternehmen Wintergewitter обстановка внутри кольца окружения стала стремительно ухудшаться. «После Рождества моральный дух войск начал быстро падать, и дело не только в этом — не было снабжения боеприпасами, не хватало продовольствия»‹31›, — говорит Герхард Хинденланг, который в Сталинграде был командиром батальона.

И все же многие солдаты 6-й армии надеялись на спасение. Они прислушивались — и им казалось, что они слышат рев моторов немецких танков, рвущихся к ним на помощь. Как выразился один офицер, попавший в окружение в Сталинграде, «я верил, что фюрер нас не бросит, что он не пожертвует 6-й армией, что он вытащит нас отсюда»‹32›.

Они ошибались. Их фюрер бросил их. Все, что осталось Гитлеру, — это попытаться «срежиссировать» вагнеровский финал для этой саги, присвоив командующему 6-й армией Фридриху Паулюсу звание фельдмаршала, что он и сделал 30 января 1943 года — за день до того, как окруженная в Сталинграде 6-я армия немцев капитулировала. Поскольку еще ни один немецкий фельдмаршал за всю историю не был захвачен в плен, это был явный намек Паулюсу, что тот должен покончить с собой. Но Паулюс решил не лишать себя жизни и был захвачен бойцами Красной Армии. Гитлер был в бешенстве и отказывался верить. «Мне так больно‹33›, — сказал он, услышав эту новость, — оттого, что героизм множества солдат может быть сведен на нет поступком одного-единственного бесхребетного слабака».

Расшифровка слов Гитлера, сказанных им в тот день, обнаруживает возникновение новой грани в его образе (той самой, которую через два с небольшим года он продемонстрирует всему миру) — желания достойно встретить смерть в случае поражения. «Что значит это слово — „жизнь“? — вопрошал Гитлер. — Каждый отдельный человек должен умереть. А что останется после — это народ. Разве можно бояться момента, когда избавляешься от страданий?»‹34› Вместо того, чтобы обрести «бессмертие», слившись со своим народом в вечности, Паулюс предпочел отправиться в Москву на Лубянку, где его будут «жрать крысы». Но, что еще более важно, Паулюс создал опасный прецедент — впредь офицеры могут и отказаться драться насмерть. Гитлер имел четкое представление о том, как следует встретить смерть: «…собираешь себя в кулак, создаешь круговую оборону, дерешься — и стреляешь в себя последним патроном. Если есть женщины, которые, подвергшись оскорблению, находят в себе достаточно гордости, чтобы уйти, запереться, выстрелить в себя и умереть мгновенной смертью, — то как же я могу уважать солдата, который предпочитает плен?»‹36›

С тех самых пор, как он вступил в Немецкую рабочую партию 23 года назад, Гитлер всегда проявлял себя игроком, готовым идти на огромный риск в делах, которые с одинаковым успехом могли закончиться и успехом, и провалом. И он заранее предполагал, что Сталинградская битва в любом случае закончится «героически» — что в его устах означало битву насмерть и, если придется, смерть в бою. В этом смысле Паулюс и многие другие командиры 6-й армии его подвели. Вскоре он попытается сделать все, чтобы еще миллионы немцев не последовали их примеру.

Глава 16 Конец харизмы

Позорное поражение под Сталинградом вызвало массовое разочарование в личности Гитлера и его харизме. Просто удивительно, как он смог продержаться на посту руководителя Германии еще целых два года. Иногда это объясняют тем, что нацистский режим, стремясь сохранить власть, стал чаще прибегать к террору и запугиванию — элементам принуждения, которыми никогда не брезговал, но которым теперь отдавал предпочтение. Но это еще не все. Магнетизм личности Гитлера не исчез полностью, и это имело далеко идущие деструктивные последствия.

Гитлер сделал все, что мог, чтобы свести к минимуму ущерб своему престижу, нанесенный событиями в Сталинграде. Прежде всего после этого поражения он просто перестал появляться на публике. Неприятная функция зачитать пространную прокламацию фюрера 30 января 1943 года — в десятую годовщину его назначения канцлером — выпала Геббельсу. А Герингу, выступившему в тот же день по радио, предоставили объяснить немецкому народу, почему следует и далее верить в Гитлера. Его объяснение было простым и прямолинейным. Само провидение подарило Гитлера Германии и позволило этому «простому солдату» Первой мировой войны достичь величия. Так как же можно думать, что все происходящее «бессмысленно?»‹1› Это был прямой призыв и дальше верить в фюрера, чья харизма не только не исчезла, а скорее удвоилась. По сути, эта речь Геринга очень напоминала примитивные заклинания, с которыми гитлеровский штаб обращался к 6-й армии за несколько дней до ее капитуляции, суть которых сводилась к тому, что «фюреру виднее, он всегда прав»‹2› и об этом надо помнить всегда.

Однако следовать этому совету было нелегко по очевидной причине. По той причине, что Гитлер, безусловно, нарушил обещание, данное в сентябре прошлого года, что «никто», никогда не выбьет вермахт из Сталинграда. И, как показали другие события первой половины 1943 года, просто принуждать немецкие вооруженные силы продолжать войну перед лицом очевидных преимуществ, которыми обладали теперь союзники, — такой подход вообще вряд ли можно назвать стратегией.

Взять, например, битву за Атлантику. В мае 1943 года командование Германского военно-морского флота было вынуждено отозвать все субмарины из Северной Атлантики — недвусмысленное признание своего поражения. Юрген Ойстен, один из самых талантливых капитанов подводного флота в эту войну, объясняет, почему, как он полагает, пришлось принять такое решение: «Когда субмарина обнаруживала конвой, она, конечно, подавала соответствующий сигнал, и тогда другие субмарины могли скорректировать свой курс и тоже выходили на конвой…и эта система себя оправдывала, покуда корабли сопровождения были не в состоянии обнаружить лодку в ночное время…[Но], начиная со второй половины 1942 года [британские] корабли сопровождения уже обрели способность пеленговать радиосигнал немецких субмарин, и когда ближайшая к конвою лодка подавала своим сигнал, эсминцы прикрытия немедленно ее атаковали. Вторая причина заключалась в том, что британцы гораздо быстрее продвигались в разработке радиолокационных технологий — корабли сопровождения теперь оборудовались радарами и могли обнаруживать подводные лодки в ночное время. Они могли теперь запеленговать субмарину, как только она подавала сигнал. В этих двух аспектах союзники нас превзошли, и потому в первые месяцы 1943 года нам пришлось прекратить войну в Атлантике. Мы прекратили все действия подводного флота в Атлантике, потому что для наших субмарин это стало слишком опасно»‹3›.

Помимо успехов союзников в развитии радиолокационных технологий, дешифровщики в Блечли-Парк в Англии смогли взломать германский военно-морской код «Энигма». Это, а также то, что они усилили прикрытие Атлантических конвоев с воздуха, означало, что жизненно важные морские коммуникации между Америкой и Британией перерезать не удастся. Здесь проявилась ключевая причина, почему нацисты проигрывали войну — им не хватало времени и ресурсов, чтобы развивать и обновлять вооружения. После успехов немцев в начальный период войны, инициатива быстро перешла к их лучше оснащенным и более многочисленным противникам. При всем бахвальстве нового министра вооружений Альберта Шпеера и при всех туманных намеках на «чудо-оружие», которое вот-вот должно появиться, в 1943 году со всей неизбежностью стало очевидно, что Германия не может выиграть эту войну. Германский флот ничем не мог ответить на технические успехи союзников в Атлантике, а Германская армия — на растущую стратегическую грамотность и мощь Красной Армии на Восточном фронте.

Что же касается немецкой авиации, то неспособность люфтваффе защитить немецкие города от бомбежек была теперь очевидна для всех. Интенсивные бомбардировки Рурского промышленного района начались в марте 1943 года, а в сплошных пожарах в Гамбурге, вызванных бомбежками, в конце июля погибло больше людей — 40 000 человек, — чем в Лондоне за весь период его систематических ночных бомбежек. В войне бомбежек, так же, как в битве за Атлантику, то же самое сочетание факторов — большего технического прогресса союзников и большего количества ресурсов — губило теперь Германию.

Незадолго до бомбежки Гамбурга, вызвавшей сплошные пожары, 25 июля итальянцы продемонстрировали, как они умеют обращаться со своим собственным харизматичным лидером, Бенито Муссолини, который так вдохновил Адольфа Гитлера и нацистов в начале 1920-х годов. Поняв, куда ветер дует, Большой фашистский совет проголосовал за отстранение Муссолини от власти, и он был арестован в тот момент, когда вышел после аудиенции с королем. Вскоре после этого итальянцы разорвали союз с Германией и попытались выйти из войны. «Не очень достойно, конечно, предавать друга и союзника, но это случается, это случается, — говорит Марио Монделло, в то время итальянский дипломат и член Итальянской национал-фашистской партии, — мы иногда бываем более реалистичными, чем немцы. Конечно, будучи реалистичными, мы не очень верны нашему лидеру, и все такое. Я не говорю, что это достойный поступок, но такова уж наша природа»‹4›.

Однако вовсе не разница в «природе» или в «характере» между немцами и итальянцами позволила Гитлеру оставаться у власти почти на два года дольше, чем Муссолини. Между двумя странами существовала большая разница организационно-структурного характера. Муссолини, в отличие от Гитлера, не разогнал государственные институты, которые могли призвать его к ответу. Главой государства был король Италии, а не Муссолини, а члены фашистского совета по-прежнему могли собраться, проголосовать и объявить Муссолини об утрате доверия к нему. Ничего подобного не могло произойти в нацистской Германии. Гитлер всегда был начеку и внимательно отслеживал любые угрозы своей власти — став главой государства в 1934 году, он свел на нет работу Кабинета, покуда тот перед самым началом войны не умер окончательно как политический форум.

Тем временем Гитлер, добиваясь повиновения от своих генералов, продолжал полагаться на призывы к личной преданности. Несколько месяцев после того, как Муссолини был низложен, Петер фон дер Гребен, начальник оперативного отдела штаба группы армий «Центр» присутствовал на совещании с другими военачальниками в ставке Гитлера «Волчье Логово» в Восточной Пруссии. Фон дер Гребен наблюдал, как Гитлер и генералы «два часа обсуждали, правильно ли развернута одна-единственная имеющаяся в наличии танковая дивизия… Я стоял сзади и все более и более приходил в отчаяние… А в конце каждого совещания он (т. е. Гитлер) всегда подходил к докладывающему фельдмаршалу и, глядя ему в лицо, говорил: „Но вы же не покинете меня?“ — брал его руки в свои и пожимал… Он обладал невероятной способностью воздействовать на людей и манипулировать ими»‹5›. Аристократ фон дер Гребен свидетельствует также, что поведение Гитлера во время этих совещаний ни коим образом не напоминало поведение сумасшедшего. «Я могу судить только по тем совещаниям, на которых присутствовал, но его не в чем было упрекнуть, он всегда был на высоте во всем. По отношению ко мне никогда не было ничего оскорбительного или чего-то в этом роде».

Граф Иоганн-Адольф фон Кильмансегг, офицер германского Генерального штаба вермахта, наблюдал, как присутствие Гитлера по-прежнему вдохновляет окружающих. Он и его коллеги называли этот эффект «вирус главнокомандующего» и, как только в штабе появлялся новый офицер, они, бывало, говорили: «Интересно, скоро ли и он заразится этим?» Кильмансегг считал, что заразиться этим вирусом можно при близком общении с Гитлером. «Единственный раз, когда я сам попал под его влияние, так сказать, был, когда Гитлер дал мне очень личное поручение для маршала Антонеску, румынского лидера. Нас было только трое. Слева — начальник Генерального штаба, Гитлер посередине и я справа. Мы стояли, и тут начальник Генерального штаба говорит (Гитлеру): „Вы хотели дать графу Иоганн-Адольф Кильмансеггу личное поручение“. Я был, можно сказать, его эмиссаром. Тут Гитлер повернулся и посмотрел на меня. И в этот момент я явственно ощутил — „этот человек точно знает все мои мысли“. Вот такое чувство я испытал»‹6›.

Николаус фон Белов, адъютант Гитлера по люфтваффе, вспоминает, что фюрер «никогда не проявлял и признака слабости и никогда не подавал вида, что считает ситуацию безнадежной…Меня просто восхищало, как он умудряется обнаруживать положительные стороны в неудачах и даже умеет всем окружающим внушить такое отношение к происходящему»‹7›. Отчасти Гитлер добивался такого эффекта с помощью методов, отточенных за многие годы — смотрел в глаза чуть дольше обычного, держал паузу, не проявлял ни тени сомнения, прямо требовал заверений в личной преданности. Но к этому моменту каждый офицер, стоявший перед Гитлером, сознавал, что этот человек за последние три года привел Германию к великим победам — и эти победы нельзя забыть даже теперь, перед лицом недавних поражений. Может быть — очень может быть, — фюреру действительно виднее.

Старшие офицеры, убежденные сторонники Гитлера, такие, как Карл Дениц, были особенно подвержены влиянию именно этой его черты. Юрген Ойстен, например, вспоминает, как во время войны сопровождал Деница на совещание к Гитлеру. Прежде чем войти в кабинет Гитлера, тот поделился с Ойстеном, что намерен выразить некоторые сомнения относительно способности флота выполнить поставленные фюрером задачи. Дениц вошел в кабинет Гитлера. Когда он вышел оттуда, он полностью преобразился — был полон уверенности и знал, что делать и, как сказал Ойстен, «плавал в „море эмоций“»‹8›.

«Мне тоже довелось наблюдать подобное, — подтверждает Ульрих де Мезьер, который в качестве офицера Генерального штаба вермахта присутствовал на совещаниях Гитлера в последние месяцы войны, — я имею в виду людей, которые пришли, чтобы заявить, что больше так продолжаться не может — и даже сказали это фюреру. А потом он беседовал с ними в течение часа, и они, уходя, говорили, „я хочу попытаться еще раз…“ Да, у него была невероятная сила воли и способность убеждать, которые перекрывали любые логические аргументы… Если он приказал наступать на Кавказ, а снабженцы говорили, что для этого не хватит топлива, он отвечал: „Так захватите топливо! Мне все равно где — задача должна быть выполнена!“»‹9›

Как и ранее, сила убеждения Гитлера воздействовала на тех, кто был предрасположен поддаться ей. Например, Гюнтер фон Белов, полковник, который попал в плен под Сталинградом, не был подвержен его влиянию. «Для меня Гитлер никогда не был какой-то высшей личностью или потрясающим вождем. Я никогда не чувствовал ничего такого. Он никогда не производил на меня такого впечатления. Вы можете подумать, что я говорю так теперь — пятьдесят лет спустя, но я точно знаю, я его никогда таким не считал. Он никогда не восхищал меня»‹10›. Но почему фон Белов не поддался обаянию личности фюрера, нетрудно объяснить — его просто никто из окружающих никогда не восхищал. «Я всегда был человеком сухим и прозаичным, всю свою жизнь, — признается он. — А однажды моя жена сказала: „Слушай, ты все время такой деловой, просто ужасно“».

Те же, кто склонен был «уноситься на волнах эмоций» при встрече с Гитлером, испытывали от этих встреч большое облегчение, хотя и ненадолго. Потому что, хотя поддаваться магнетизму личности вождя было удобнее — в конце концов, кому хотелось верить, что война проиграна? — все-таки надо было обладать мощной способностью к самообману, чтобы притворяться, что все еще веришь в обещанное светлое будущее. В июне 1944 года, например, генерал Курт Цейтцлер, которого всегда считали человеком, полностью разделяющим оптимизм Гитлера, просто не смог больше выносить напряжения. У него произошел нервный срыв, и он ушел в отставку с должности начальника Генерального штаба сухопутных войск (ОКХ).

Однако безусловную способность Гитлера убедить собеседника «попробовать еще раз» следует рассматривать наряду с другими серьезными причинами продолжать борьбу, которые не имели никакого отношения к харизме вождя — если от нее еще что-то оставалось. Первой из таких причин было понимание, сколь серьезные преступления совершены за время войны, особенно с началом вторжения в Советский Союз. Это могло быть мощным фактором, о чем хорошо знал Генрих Гиммлер. Тем более что он сознательно рассказал, чем занимается СС, когда выступал 6 октября 1943 года в Позене (Познани) на совещании руководства нацистской партии. Он прямо заявил, что осуществляется уничтожение евреев, и к концу текущего года «еврейский вопрос будет решен окончательно». Более того, он заявил, что существует необходимость уничтожать еврейских женщин и детей наряду с мужчинами, чтобы предупредить появление племени «мстителей», которые в будущем будут искать возмездия. Примечательно, что в конце своей речи Гиммлер сказал, обращаясь к аудитории: «Теперь вы все знаете»‹11›.

Поделиться информацией о массовых убийствах миллионов людей со всей элитой нацистской партии — это был эффективный способ создать круговую поруку, которая заставит каждого драться до конца. Насколько мощным фактором была эта круговая порука, можно судить по Альберту Шпееру, которому сам факт присутствия на совещании 6 октября в дальнейшем принес массу неприятностей. В конце концов, как мог он выставлять себя «честным членом партии», который изо всех сил стремился нейтрализовать желание Гитлера уничтожить всю инфраструктуру Германии в последние дни войны, если осенью 1943 года он уже знал всю правду об уничтожении евреев. Неудивительно, что Шпеер до последнего вздоха яростно — хоть и не очень убедительно — утверждал, что покинул это совещание раньше и не слышал доклада Гиммлера. Информация о злодеяниях, совершенных на Востоке конечно же распространялась и за пределы узкого круга нацистской элиты. Петер фон дер Гребен, например, узнал правду обо всем происходившем, когда координировал тактическое отступление в качестве командира соединения группы армий «Центр». К нему подошел офицер СС и сказал: «Я слышал, вы планируете эвакуацию с этого участка». Фон дер Гребен ответил, что так оно и есть, на что эсэсовец возразил: «Нет, этого делать нельзя!» Фон дер Гребен спросил: почему? — и ему ответили: «Там находятся массовые захоронения». Потом эсэсовец вытащил из кармана пачку фотографий, на которых запечатлено было нечто вроде силосных ям, которые на самом деле были могилами, где СС хоронило свои жертвы. «Это ни при каких обстоятельствах не должно попасть в руки русских», — сказал офицер СС. «Знаешь что, приятель, — сказал фон дер Гройбен, — это твое дело, вот ты и позаботься, чтобы все это убрали!»

«Тогда я в первый раз услышал, — говорит фон дер Гребен, — чем занимались эти люди…У меня не было причин читать ему проповедь в тот момент, сами понимаете, я не имел на это полномочий. Да, я был в ужасе, просто в ужасе — насколько могу вспомнить! Давайте предположим, что я был в ужасе и глубоко потрясен увиденным — хоть и плохо помню. Что я должен был сделать? Что я мог сделать?

Мог я пойти к своему фельдмаршалу и доложить о том, что узнал? Или мог я отправиться домой и заявить: „Все, я не хочу иметь с этим ничего общего!“ Но об этом и речи быть не могло. Что бы вы сделали на моем месте, скажите, что бы вы сделали?»‹12›

Фон дер Гребен вскрывает еще одну причину, по которой он, как ему казалось, должен продолжать служить Гитлеру, несмотря на то, что узнал о массовых убийствах: «Те (немцы), кто воевал в России, все-таки были убеждены, что ни при каких обстоятельствах нельзя допустить, чтобы русские вошли в Германию — а также в Восточную Пруссию, откуда я родом, — и потому, несмотря ни на какие сомнения и противоречия, они пытались выполнить свой долг наилучшим образом, чтобы предотвратить катастрофу военными средствами». Подобные чувства возникали у солдат и офицеров на фоне усилившегося террора и насилия со стороны нацистских властей, и не случайно в августе 1943 года Генрих Гиммлер был назначен министром иностранных дел.

Но никакие чувства — страха, вины или нависшей угрозы — не могли изменить того факта, что Германия проигрывала войну. Провал операции «Цитадель», наступления немцев на Курск летом 1943 года, положил конец всяким попыткам создать впечатление, что вермахт еще может организовать серьезное и успешное контрнаступление на Восточном фронте. Но все равно офицеры из ближнего окружения Гитлера, такие, как Николаус фон Белов, сохраняли веру в своего фюрера. «Уже какое-то время я не верил в победу, — говорит фон Белов, — но я не допускал и возможности поражения. В конце 1943 года я был убежден, что Гитлер все-таки сможет найти политическое и военное решение. В этой парадоксальной вере я был не одинок»‹13›. И все же Фриц Даргес, адъютант Гитлера по СС, описывает настроение в ставке фюрера в начале 1944 года как «подавленное». «Каждый раз, когда прибывал какой-нибудь офицер Генерального штаба, мы не находили себе места. Какие дурные вести он привез на этот раз?» Но Даргес и его товарищи сохраняли полную уверенность, что фюрер будет драться до самого конца, несмотря ни на что. «Гитлер, бывало, говорил: „Я не теряю надежды за пять минут до полуночи. Я теряю надежду через пять минут после полуночи“. Ну а кто же мог попросить его опустить руки? „Мой фюрер, вы полагаете, мы все еще можем выиграть войну?“ Ну скажите мне, кто мог задать ему этот вопрос?»‹14› Причину, по которой невозможно было опустить руки, Даргес выразил метафорически — невозможно «сойти с поезда», который мчится на всех парах. Другие сравнивали эту ситуацию с положением моряков в лодке, захваченных штормом.

Однако были и другие немецкие офицеры — те, кто придерживался совсем другого мнения, те, кто решил, что война проиграна, но это еще не все, единственный способ избежать дальнейших страданий — убить Гитлера. Ядро заговорщиков составляла группа армейских офицеров благородного происхождения. Один из руководителей, например, генерал-майор Хеннинг фон Тресков, начальник Оперативного отдела штаба группы армий «Центр», происходил из аристократического рода Восточной Германии. Как и Людвиг Бек, он поначалу видел в Гитлере полезную политического фигуру, которая укрепит немецкую армию и попытается «исправить несправедливость» Версальского договора. И хотя он приложил руку к яркой победе Германии над Францией в 1940 году, ему хватало ума и образованности, чтобы понимать, как только Британии удастся заполучить Америку в союзники, Германия неизбежно потерпит поражение‹15›. Заняв свой высокий пост, Тресков назначил своими подчиненными офицеров, разделяющих его взгляды.

В результате сразу же возник план застрелить Гитлера во время его визита в группу армий «Центр» 13 марта 1943 года. От этого плана отказались в последнюю минуту по причине сомнений и колебаний фельдмаршала Клюге — командующего группой армии «Центр», который ранее выражал заговору свою поддержку. «Он (Клюге) раз за разом приводил все новые аргументы, — пишет Фабиан фон Шлабрендорф, один из заговорщиков, — утверждая, что ни мир в целом, ни немецкий народ, ни немецкий солдат не поймут подобного шага в такую минуту»‹16›.

Тогда Тресков, по-прежнему полный решимости убить Гитлера, завернул бомбу в пакет, сказал, что это две бутылки коньяка Куантро‹17› и вручил этот пакет Хайнцу Брандту, подполковнику, который должен был лететь в самолете с Гитлером. Тресков рассчитывал, что бомба взорвется в полете и все погибнут. Преимущество этого плана, по мнению фон Шлабрендорфа, заключалось в том, что удастся избежать «обвинения в покушении, и, по крайней мере, официально, смерть Гитлера спишут на случайную авиакатастрофу»‹18›. Но бомба не взорвалась.

На следующей неделе барон Рудольф Кристор фон Герсдорф совершил еще одно покушение на жизнь Гитлера. Герсдорф, доверенное лицо Трескова в группе армий «Центр», хотел взорвать Гитлера в тот момент, когда тот посещал выставку трофейного советского оружия в Берлине 21 марта 1943 года. Герсдорф спрятал под одеждой две бомбы и сопровождал Гитлера по выставке. Но Гитлер решил уехать раньше, чем планировалось, и Герсдорф, который установил взрыватели с часовым механизмом, вынужден был броситься в туалет и извлечь взрыватели.

Армейские офицеры, имеющие доступ к Гитлеру, могли воспользоваться и более простым способом убить его, чем взрывать себя вместе с ним. Можно было просто выхватить пистолет и спустить курок. «Многие спрашивают: „У вас изымали оружие? — говорит Петер фон дер Гребен. — Нет“. Так почему же никто не пристрелил его? Я мог это сделать в любую минуту. У меня всегда был портфель при себе. Я, безусловно, мог пронести пистолет. Я стоял в двух шагах от него, надо было только выхватить пистолет и выстрелить…Я отвечу, почему я этого не сделал. Во-первых, это означало мою смерть, а я боялся умирать, а во-вторых — я был полковником и не чувствовал, что это моя миссия — вмешиваться в пути провидения»‹19›.

Некоторые заговорщики, такие, как ротмистр Георг фон Безелагер, еще один офицер аристократического происхождения, мечтавший покончить с Гитлером, был эмоционально не готов встретиться с Гитлером лицом к лицу и пристрелить его. Хотя фон Безелагер доказал свою храбрость в бою, он признавался‹20›, что эта задача ему «не по плечу». «Даже охотника охватывает лихорадочное возбуждение, когда он берет долгожданную жертву на мушку», — написал Фабиан фон Шлабрендорф, которому была понятна неспособность Безелагера выстрелить в Гитлера. «Какую бурю должен переживать человек и в душе, и в мозгу, когда, преодолев тысячу препятствий, понимает, что обстоятельства складываются удачно, и с риском для жизни выхватывает пистолет, четко сознавая, что успех или провал этого дела решит судьбу миллионов!»‹21› Чтобы решить эту проблему, Безелагер предложил создать группу и напасть на телохранителей Гитлера, чтобы пристрелить его в перестрелке, — предложение, которое сочли невыполнимым и отвергли.

Если бы Гитлер посетил группу армий «Центр» еще раз, то заговорщики попытались бы убить его, открыв огонь все вместе, одновременно и совершив, что называется, «коллективное покушение». Этот план убийства Гитлера был рассчитан на то, чтобы «облегчить груз ответственности, давящий на всякого, не лишенного совести человека»‹22›. Но после марта 1943 года Гитлер больше не приезжал.

Год спустя, в марте 1944 года, наконец нашелся человек, готовый встретиться с Гитлером лицом к лицу и пристрелить его. Ротмистр Эберхард фон Брайтенбух, адъютант фельдмаршала Буша, вызвался убить фюрера из своего личного оружия на военном совещании в Бергхофе. Но, по иронии судьбы, в тот день младших офицеров не допустили на встречу с Гитлером‹23›.

Спустя четыре месяца 20 июля 1944 года произошло самое знаменитое покушение на Гитлера. И вновь покушавшийся решил не стрелять, а взорвать его. Человек невероятно благородных кровей, родившийся в собственном замке, граф Клаус Шенк фон Штауффенберг поместил бомбу, спрятанную в портфеле, под стол в конференц-зале во время дневного совещания Гитлера с военными в ставке «Волчье Логово». Положив бомбу, спрятанную в портфеле под стол, Штауффенберг покинул совещание и улетел в Берлин, чтобы координировать действия заговорщиков там. Бомба взорвалась в 12.50, но Гитлер, как всем известно, отделался мелкими царапинами.

В пять часов вечера того же дня в здание военного министерства на Бендлерштрассе в Берлине (где находился штаб армии резерва) вошел Людвиг Бек. Уже много лет — с перерывами — он участвовал в заговоре против Гитлера, и заговорщики выбрали его на пост главы государства. Поскольку, как говорит Ганс Гизевиус, дипломат, участвовавший в подготовке переворота: «Генерал Людвиг Бек на самом деле стоял над партиями…Бек был единственным генералом с незапятнанной репутацией, он один добровольно ушел в отставку»‹24›.

Вся сложность заключалась в том, что ни Бек, ни кто-либо другой из заговорщиков, не знал наверняка, что Гитлер мертв. Кейтель позвонил по телефону из «Волчьего Логова» и сообщил, что произошла попытка покушения, но Гитлер получил лишь легкие ранения. Но говорил ли он правду? Кроме того, оставалось непонятным, за кем пойдут войска, расквартированные в Берлине. Бек спросил генерала Фридриха Ольбрихта, начальника Общевойскового управления Верховного командования сухопутными войсками (ОКХ) и тоже участника заговора, насколько надежна охрана, которую он выставил у входа в здание. Бек хотел знать, готовы ли эти люди идти за Ольбрихтом на смерть. Это был коренной вопрос заговора. То, что Гитлера окружали люди, готовые умереть за него, не требовало доказательств. Части лейб-гвардии Адольфа Гитлера в составе СС — как и все формирования СС — имели девиз: Meine Ehre heisst Treue («Моя честь называется преданностью»). А солдаты Ольбрихта — пойдут ли они на смерть, если их атакуют части, преданные Гитлеру. «Я не знаю», — вот все, что мог сказать Ольбрихт‹25›.

Не ослабевающая способность Гитлера вызывать в окружающих чувство личной преданности еще раз, и в очень яркой форме, проявилась в ту ночь, когда Йозеф Геббельс вручил телефонную трубку дрожащему от страха майору Отто-Эрнсту Ремеру, командиру охранного батальона «Großdeutschland» («Великая Германия»), и тот услышал в трубке голос Гитлера: «Вы узнаете меня, майор Ремер? — спросил Гитлер. — Вы узнаете мой голос?»‹26› Ремер ответил, что узнает, и Гитлер приказал ему принять все меры, чтобы подавить путч. Ремер немедленно повиновался.

После войны Ремер говорил, что его не оставляло чувство, «что весь этот заговор организован по-дилетантски…Чтобы такой путч увенчался успехом, надо было прежде всего убить Гитлера потому, что именно ему присягали все. И этого невозможно добиться, трусливо засунув бомбу под стол — надо было иметь мужество взять в руки оружие и пристрелить Гитлера. Это был бы поступок настоящего мужчины, и я бы его уважал»‹27›.

Это заявление несправедливо по отношению к Штауффенбергу — это был очень храбрый человек, который не пожертвовал жизнью лишь потому, что верил — он должен быть в Берлине, чтобы организовать переворот. Что же касается Ремера, это, безусловно, был крайне неприятный тип, который после войны отрицал Холокост, — однако в данной ситуации он, по сути, прав. Чтобы путч увенчался успехом, необходимо было убить Гитлера. Действительно, провал заговора 20 июля 1944 года предельно ясно показал, насколько важна фигура Адольфа Гитлера, одного конкретного человека, для всего нацистского государства. После взрыва той самой бомбы, заложенной под стол, все потенциальные сторонники заговора задавали один и тот же вопрос: «Гитлер жив? Или нет?» Главнокомандующий Западным фронтом фельдмаршал Клюге в течение долгого времени колебался и был почти готов поддержать попытку переворота, но окончательно пришел к выводу, что не сделает этого, как только узнал, что Гитлер выжил. Таким образом, даже в конце июля 1944 года, когда в результате советского наступления немецкая группа армий «Центр» чуть не погибла окончательно — даже тогда одного лишь физического присутствия Гитлера было достаточно, чтобы сорвать заговор. Итальянцам не пришлось убивать Муссолини, чтобы отстранить его от власти. Но избавить Германию от железной хватки Гитлера могла только его смерть.

К 9.30 вечера 20 июля, менее чем через пять часов после того, как Бек объявил себя главой государства, на Бендлерштрассе шел бой — верные Гитлеру части пытались вернуть контроль над зданием. Им удалось это сделать сравнительно легко, а Бек был схвачен. Он попросил, чтобы ему дали возможность убить себя. Фридрих Фромм, командующий немецкой Резервной армией согласился. (На ранних этапах заговора заговорщики рассматривали Фромма как потенциального сторонника, но в день путча он отказался участвовать.) Бек поднес пистолет к виску и спустил курок, но пуля только слегка задела его, и, к своему удивлению, Бек обнаружил, что все еще жив. Затем Фромм приказал вывести Штауфферберга и группу главных заговорщиков во двор и расстрелять. А Беку дали еще одну возможность убить себя. Он еще раз спустил курок, и на этот раз после выстрела оказался без сознания — но все еще жив. Наконец третьим выстрелом солдат, верный Адольфу Гитлеру, добил его.

После войны, когда немцы пытались разобраться в своей бурной истории, заговорщиков превозносили как героев. Но в тот момент они вызвали волну ненависти — и не только со стороны Гитлера и его сторонников. «Солдаты на фронте, — говорит Ульрих де Мезьер, — масса боевых офицеров поначалу не испытывали ни малейшей симпатии к заговорщикам, у них было чувство, что их Верховного главнокомандующего пытаются убить у них за спиной. Они не понимали мотива…они знали только одно — кто-то хотел убить фюрера. У меня было другое отношение к этому, потому, что я лично знал этих людей и понимал их мотивы. Поэтому я сожалел, что покушение провалилось, но не мог сказать этого вслух»‹28›.

Донесения, собранные СД (внутренней разведкой СС, занимавшейся анализом ситуации внутри страны) по следам попытки взорвать Гитлера, подтверждают мнение де Мезьера о том, что большинство солдат были в ужасе от этого покушения, и не только солдаты, но и население вообще‹29›. Гитлер по-прежнему виделся многим бескорыстным и самоотверженным человеком, делавшим все возможное, чтобы спасти Германию от поражения. Да, у него были неудачи и ошибки и раньше, но теперь, когда Красная Армия была все ближе и союзники годом ранее заявили о своей решимости рассматривать только полную и безоговорочную капитуляцию, — в этот момент многие чувствовали, выражаясь словами Даргеса, что сейчас не время пытаться «сойти с мчащегося поезда».

На место ушедшего Цейтцлера начальником Штаба сухопутных войск Гитлер назначил генерала Хайнца Гудериана, которого в свое время — еще в декабре 1941 года — сам же и уволил. Но теперь этот удачливый в прошлом генерал, так много сделавший для разгрома Франции и возглавивший в первые дни вторжения в Советский Союз впечатляющий прорыв к Москве, был снова в фаворе. 21 июля 1944 года Гитлер встретился с Гудерианом и прямо сказал ему, что не потерпит, чтобы его новый начальник штаба когда-нибудь захотел уйти в отставку (Цейтцлер подавал в отставку пять раз, прежде чем был уволен), и что теперь Гитлеру нужен был человек, который не бросит свой пост.

Поначалу Гудериану казалось, что Гитлер после покушения на его жизнь ведет себя «поразительно спокойно»‹30›, но скоро стало понятно, что «глубокое недоверие, которое он всегда испытывал ко всему человечеству — а к офицерам и генералам Генерального штаба в особенности, — теперь переросло в жгучую ненависть…С ним и раньше непросто было общаться, теперь же это превратилось в настоящую пытку, которая с каждым месяцем становилась все ужасней и ужасней. Он часто полностью терял контроль над собой и становился невероятно груб»‹31›.

Гудериан не только занял должность начальника Генерального штаба вермахта, но и был членом пресловутого «Суда Чести», который отправлял офицеров в отставку по подозрению в сочувствии «заговору бомбистов», после чего их судили — и неизменно приговаривали к смерти — так называемые «народные суды». Этот факт, как и другие формы сотрудничества Гудериана с нацистским режимом, заставил военных историков, таких, как профессор Роберт Цитино, составить крайне негативное мнение о его личности. «Ему дали огромное поместье в оккупированной Польше — откуда, безусловно, выселили всех поляков — то есть это был человек, связанный с режимом тесными узами, получавший от Третьего рейха огромные подачки до самых последних дней войны. Вот почему я бы сказал, что это весьма отталкивающий тип, но потребовался упорный труд множества историков в течение нескольких послевоенных десятилетий, чтобы вскрыть истинное лицо этого отталкивающего типа. Как боевой командир, если бы я получил задачу взять цель — город Б, например, и мне сказали — вот твои силы, кого бы ты назначил, чтобы осуществить этот маневр, — возможно, я все-таки выбрал бы Хайнца Гудериана и посмотрел бы, сможем ли мы работать вместе, и не важно, во что он превратился впоследствии. Но как человека, который судит, что хорошо, а что плохо, исходя из того, что даже в военное время все-таки есть какая-то мораль — я ни за что его не выбрал бы»‹32›.

Однако нельзя объяснить мотивы Гудериана, верой и правдой служившего Гитлеру на посту начальника Штаба сухопутных войск, обыкновенной жадностью и эгоизмом. Как невозможно объяснить их воздействием «харизмы» фюрера, если от нее еще что-то оставалось — поскольку, как мы видели, Гудериан обладал иммунитетом к этой черте личности Гитлера и потерял свою должность в декабре 1941 года в значительной мере потому, что позволял себе спорить с фюрером. Главная причина, по которой Гудериан продолжал столь преданно поддерживать Гитлера, заключалась в том, что, как сказано в его мемуарах, «Восточный фронт балансировал на краю пропасти, из которой нужно было спасать миллионы немецких солдат и простых граждан. Я стал бы считать себя жалким трусом, если бы не попытался спасти армии Восточного фронта и мою родину, Восточную Германию»‹33›.

Как говорит профессор Цитино, не следует принимать за чистую монету все, что Гудериан пишет в своих мемуарах. Его громогласные заявления о том, какое отвращение внушала ему необходимость участвовать в работе «Суда Чести» и преследовать своих коллег не внушают никакого доверия. Гораздо более искренним представляется его гнев, адресованный организаторам покушения. Гудериан считает, что этот заговор был обречен на провал, даже если бы Гитлер погиб. Это объясняется прежде всего неотвратимой угрозой советского наступления — и здесь Гудериан отчасти прав, поскольку заговорщики — точно так же, как и Гитлер, — не имели ни малейшего представления, как вывести Германию из войны против Сталина и избежать мести Советов за причиненные страдания.

К этому моменту многих немцев охватил страх перед местью Красной Армии. Популярная солдатская поговорка гласит: «Дети мои, наслаждайтесь войной, ибо мир будет ужасен!»‹34› И всего лишь три месяца после провалившегося заговора немцы получили представление о том, как могут повести себя советские войска, вступившие на землю Германии. 20 октября 1944 года Красная Армия захватила городок Немерсдорф в Восточной Пруссии, где советские солдаты совершили ряд бесчинств. Точный масштаб преступлений, совершенных в Немерсдорфе оспаривается до сих пор‹35›, но не вызывает сомнения тот факт, что солдаты Красной Армии убивали гражданских лиц и насиловали женщин. Генерал-полковник Райнхардт, например, посетил этот район 25 октября и на следующий день написал своей жене: «Большевики свирепствовали, как дикие звери, убивали детей, не говоря уже о насилии по отношению к женщинам и девушкам, которых они тоже убивали»‹36›.

Для Гитлера, как и для миллионов немцев, то, что произошло в Немерсдорфе, стало символическим ответом на вопрос, стоит ли продолжать борьбу. «Это звери, пришедшие из азиатских степей, — сказал Гитлер, когда ему сообщили про Немерсдорф, — и та война, которую я веду против них — это война за достоинство европейской расы»‹37›. В архивах нет информации относительно того, ощущал ли Гитлер всю иронию подобного заявлении, принимая во внимание, что война «на уничтожение», которую он развязал против Советского Союза, уже стоила советскому народу миллионов человеческих жизней, и одной из главных причин, породивших насилие в отношении немецких гражданских лиц, была жажда мести, которую испытывали бойцы Красной Армии.

И все же насилие советских солдат над немецкими гражданскими лицами если и можно понять, то нельзя простить. Анна Седдиг была одной из сотен тысяч немецких женщин, пытавшихся убежать на Запад и подвергшихся насилию. Она несла на руках своего годовалого сына Зигфрида. «Нам было нечего есть. Зигфрид хотел пить, а я, хоть и была снова беременна, все еще кормила его грудью. Я растапливала во рту снег, чтобы дать ему попить. Наконец-то выпал снег». Однажды ночью, пытаясь найти пристанище для себя и ребенка, она наткнулась на группу советских солдат. «Русские подошли и посветили мне в лицо фонарем. Один из них сказал: „сегодня тебе будет где переночевать“. Местом, где можно было переночевать, было бомбоубежище. Там стоял стол. Всю эту ночь, один за другим, русские насиловали меня на этом столе. Это все равно что умереть. Все твое тело схвачено судорогой. Ты испытываешь омерзение. Омерзение, я не могу назвать это иначе. Они считали нас честной добычей. Я не знаю, сколько их было — десять, пятнадцать. Это продолжалось целую вечность. Их было так много, один за другим. Я помню, один из них тоже хотел меня, а потом сказал: „Сколько ребят здесь уже побывало? Одевайся“»‹38›.

Общая ситуация для немцев складывалась, как никогда, мрачно. То, что союзники могли произвести в совокупности, в разы превосходило то, что могла сделать Германия. В 1944 году, например, Германия произвела менее 35 000 самолетов, истребителей и бомбардировщиков, а Великобритания, США и Советский Союз вместе взятые произвели почти 130 000 самолетов‹39›. И, невзирая ни на какие отчаянные надежды — на «чудо-оружие», которое вот-вот должно было поступить, или на раскол между западными союзниками и Сталиным — к концу 1944 года судьба Германии была уже всем ясна. Лишенная сырья — захват русскими румынских нефтяных месторождений в апреле 1944 года оказался страшным ударом — германская военная машина могла еще протянуть не более нескольких месяцев. Но цена продолжения войны, выраженная в человеческих жизнях, могла оказаться ужасной. За весь 1944 год погибло чуть менее двух миллионов немцев, а в 1945-м эти цифры должны были возрасти пропорционально, притом что в одном только январе 1945 года погибло 400 тысяч немцев‹40›.

Гитлер все еще пытался делать хорошую мину при плохой игре, изображая уверенность, что все «будет хорошо». Это был очень важный фактор для поддержания воли к борьбе в среде лидеров нацистского движения. Когда Гитлер появлялся в узком кругу убежденных нацистов, его оптимизм был заразительным, как и раньше. В начале декабря, незадолго до начала немецкого наступления в Арденнах, обреченного на провал, Гитлер так вдохновил Йозефа Геббельса, рисуя картины прекрасного будущего, которое ждет впереди, что министр пропаганды потом никак не мог уснуть‹41›.

Однако даже Гитлер, не нуждавшийся ни в чьей моральной поддержке и презирающий в людях проявление жалости к самим себе, что было важнейшей чертой его личного магнетизма, сознавал, что Германия проигрывает войну, и с трудом скрывал это понимание от окружающих. После провала немецкого наступления в Арденнах, Николаус фон Белов услышал признание Гитлера, что конец близок и он может обещать только одно — что никогда не «капитулирует» и «утащит весь мир на дно вместе с собой»‹42›.

Пораженческие настроения все больше распространялись среди немецкого населения, и гестапо получило приказ расстреливать «мародеров, дезертиров и прочую мразь»‹43›. Казалось, вера защитников режима, что «фюреру виднее», рушится. В марте 1945 года лишь каждый пятый немецкий военнопленный, захваченный на Западном фронте, выражал веру в Гитлера — в три раза меньше, чем в начале года‹44›.

Ульрих де Мезьер, в то время подполковник, рисует яркую картину быстро стареющего лидера Третьего рейха. «К тому времени Гитлер был уже серьезно болен, парализованная правая рука заметно дрожала, у него была шаркающая походка, синие очки и очень плохое зрение, отчего приходилось все для него печатать крупным шрифтом. Но он совершенно не утратил своего демонического магнетизма. В этот последний период мне пришлось десять или пятнадцать раз проводить ночные совещания в Оперативном отделе в качестве первого офицера (т. е. начальника оперативного отдела), — и я могу отметить два момента. С одной стороны, если говорить о чисто человеческих качествах — он обладал просто неописуемым демоническим влиянием на людей, которому очень и очень мало кто мог противостоять. И те, кто постоянно окружал его, были полностью покорены им. Я знаю лишь несколько человек, которым удавалось устоять перед личной харизмой Гитлера, каким бы невзрачным он ни казался. Однако во-вторых — и это значительно более опасная вещь, — это был человек душевно больной, человек, который гипертрофированно отождествлял себя с немецким народом и жил в этой иллюзорной самоидентификации. Он был твердо убежден, и я сам слышал это из его уст, что немецкая нация не переживет его гибели и гибели национал-социализма. Ей (нации), суждено погибнуть. Это была просто патология»‹45›.

Гитлер действительно не хотел, чтобы Германия досталась победителю целой и невредимой. В марте 1945 года он сказал Альберту Шпееру: «Если война проиграна, то и народ погибнет. И нет никакой необходимости заботиться о том, что понадобится немцам завтра для физического выживания. Наоборот, лучше уничтожить все, что есть, ибо наша нация оказалась слабее, а будущее принадлежит другой — сильной нации на Востоке. В любом случае после этой войны выживут только худшие, потому, что лучшие уже погибли»‹46›.

Подобный взгляд на вещи не должен был удивить Шпеера или любого другого представителя нацистской элиты, да и вообще любого, кто читал «Майн кампф». Логика Гитлера оставалась неизменной. Жизнь есть постоянная борьба, и «слабый» заслуживает того, чтобы умереть. Это было мировосприятие, отражающее силу, власть и способность к завоеванию, которое когда-то — когда нацисты одерживали свои первые победы — казалось удивительно привлекательным, но теперь, в дни поражения, оказавшееся абсолютно нигилистичным. Шпеер утверждает, что желание Гитлера оставить Германию в руинах привело его в ужас, но ведь оно было абсолютно предсказуемо. Гитлер ни на шаг не отступил от той картины мира, которую впервые изложил в 1924 году.

Этот момент символизирует катастрофические последствия веры в Гитлера как харизматичного вождя. Гитлер постоянно говорил о том, что никогда не допустит «повторения» 1918 года, когда немецкая армия капитулировала, находясь на чужой земле. Но то, чем закончилась Первая мировая война, казалось теперь просто образцом терпимости и человеколюбия по сравнению с финалом, который теперь рассматривал Гитлер.

Были немцы — в первую очередь те, кто непосредственно противостоял Красной Армии — которые разделяли убеждение Гитлера, что должны скорее умереть, чем принять поражение. Одним из таких людей был Рудольф Эшерих. Он служил в эскадрилье люфтваффе, базировавшейся на реке Одер в Восточной Германии. «Мы все были молодые пилоты, полные веры, горевшие желанием драться за спасение Родины — даже в безнадежной ситуации»‹47›. Он и двенадцать его товарищей вызвались осуществить операцию в стиле «камикадзе» под названием «Особая миссия свободы». Перед вылетом все они подписали письмо, в котором говорилось: «Мы добровольно жертвуем собой за нашего фюрера и нашу Родину Германию». План заключался в том, чтобы обрушить свои самолеты, несущие до пятисот килограммов бомб, на мосты через реку Одер. Но план провалился — Эшерих заблудился в густом тумане, а потом операцию отменили, поскольку Красная Армия стремительно пересекла реку.

Остается не совсем понятной мотивация этих пилотов. Эшерих говорит, что он «конечно же» не пошел бы на самоубийственный таран против союзников на Западном фронте. «На Западе были цивилизованные люди, они относились к пленным почти гуманно, и можно было ожидать, что к населению побежденной Германии тоже будут относиться более или менее прилично. Русские не такие». Когда же ему напомнили об ужасных злодеяниях, совершенных немцами на советской территории, чем и объяснялось поведение советских солдат, Эшерих сказал: «В такой ситуации не задаешь себе подобных вопросов. Перед нами были русские, превосходящие нас силой и количеством населения — в таких условиях не задаешь себе вопросов, кто первый начал и кто был неправ».

В полном соответствии с позицией Рудольфа Эшериха, на Западном фронте действительно оказалось много немцев не готовых «пожертвовать собой за фюрера, и Родину Германию». В марте 1945 года, за месяц до провалившейся операции Эшериха, Гитлер пришел в ярость, узнав, сколько немцев сдается в плен на Западном фронте. «В некоторых местах не оказывается никакого сопротивления — немедленная и быстрая сдача в плен американцам. Это бесчестье»‹48›. Следуя своим социал-дарвинистским взглядам, Гитлер объяснял готовность немцев сдаваться в плен существованием Женевской конвенции. Он заявил, что, если бы немцы всем дали понять, что «относятся к пленным безжалостно и не останавливаются перед расстрелами», то в результате и немцам менее хотелось бы оказаться в плену.

А тем временем бомбардировки союзной авиации еще более усилились. 13 февраля 1945 года произошла знаменитая бомбежка Дрездена. 2 марта 1945 года Геббельс записал в своем дневнике: «Война в воздухе в нынешней ситуации — это очень печальная история. Англо-американцы снова совершили мощные налеты на Западную и Юго-Восточную Германию, ущерб от которых и описать невозможно. Ситуация с каждым днем становится все драматичней. Нам совершенно нечем защитить себя от этой катастрофы»‹49›. Геббельс написал эти слова ровно за две недели до опустошительного налета на средневековый немецкий город Вюрцбург во Франконии. 16 марта 1945 года 226 бомбардировщиков «Ланкастер» королевских ВВС Великобритании сбросили на Вюрцбург 1000 тонн бомб — в основном зажигательных, предназначенных вызвать сплошные пожары. Было уничтожено более 80 % строений в центральной части города — пропорционально большие разрушения, чем в Дрездене. «Горел весь город, — говорит Кристел Дем, пережившая эту бомбежку, — то и дело взрывались бомбы с механизмом замедленного действия, везде ужас, крики раненых. Беспомощные люди, горящие заживо. Жуткие картины»‹50›.

Какими бы ужасными ни были последствия бомбардировок, стоит привести заключения, содержащиеся в сводке по объектам удара ВВС США, составленные после войны. «Следует отметить сознательную реакцию немецкого населения на бомбежки. Под жестким нацистским контролем оно продемонстрировало поразительную стойкость перед лицом кошмара непрерывных бомбардировок, разрушения их домов и имущества и нечеловеческих условий существования. Его моральный дух, вера в окончательную победу или приемлемый компромисс, его вера в вождей упала, но население продолжало действовать эффективно, пока это было физически возможно»‹51›.

Согласно заключению американцев, «стойкость» немецкого населения показала, что «нельзя недооценивать власть полицейского государства над людьми». Без сомнения, страх перед репрессиями со стороны режима отчасти объясняет, почему бомбардировки не привели к открытому гражданскому неповиновению. Но чувство безысходности и отсутствие альтернатив перед лицом советского наступления также сыграли свою роль.

Даже гауляйтеры — наиболее преданные сторонники Гитлера — были уже не в восторге от него к моменту их последней встречи 24 февраля. Николаус фон Белов, присутствовавший на этой встрече, сказал, что Гитлер «пытался убедить аудиторию, что лишь он один в состоянии правильно оценивать ситуацию. Но той силы убеждения, которая раньше позволяла ему загипнотизировать этот узкий круг людей, больше не было»‹52›. И все же от фон Белова ускользнул тот факт, что несколько основных сторонников фюрера еще сохраняли остатки веры в вождя. Закончив свою речь, Гитлер отправился с гауляйтерами обедать и, усевшись за стол, пустился разглагольствовать. Слушая его, гауляйтер земли Магдебург-Анхальт Рудольф Йордан почувствовал, что его подавленное состояние «улетучивается». Перед нами был «наш прежний Гитлер»‹53›.

Однако, когда Советская Армия замкнула кольцо окружения вокруг Берлина, количество тех, кто продолжал верить в Адольфа Гитлера, еще более уменьшилось. Даже в среде ближайших соратников многие не разделяли его убеждения, что вместе с гаснущим пламенем Третьего рейха следует погасить и пламя собственной жизни. Генрих Гиммлер — «верный Генрих», как называл его Гитлер, явно представлял себе жизнь после победы союзников. Этот человек, столько сделавший для полного уничтожения евреев, теперь пытался спасти некоторых из них. 5 февраля 1945-го в Швейцарию отправился эшелон, увозивший туда 1200 евреев из концентрационного лагеря Терезиенштадт в Чехословакии. Гиммлер согласился на сделку с Американским союзом ортодоксальных раввинов, согласно которой он обменивал евреев на наличные деньги — планировалось каждые две недели отправлять такой поезд. Гитлер был в ярости, когда услышал об этом и приказал Гиммлеру больше не ввязываться в подобные затеи. Но это не помешало тому 21 апреля лично встретиться с Норбертом Мазуром, эмиссаром Всемирного еврейского конгресса, чтобы обсудить передачу 1000 женщин из концентрационного лагеря Равенсбрюк. Эта встреча состоялась в доме массажиста Гиммлера, Феликса Керстена, который утверждает, что непосредственно перед встречей Гиммлер сказал ему: «Я хочу закопать топор войны между нами и евреями. Если бы я мог поступать по-своему, многое делалось бы иначе»‹55›.

Днем ранее — в день 56-летия Гитлера — Гиммлер и ряд других руководителей Третьего рейха, включая Германа Геринга, попрощались с Гитлером и покинули его бункер в Берлине. В течение многих лет они, как и другие видные нацисты, соперничали в борьбе за внимание фюрера. Теперь же их объединяло только стремление сбежать от него. Как заметил профессор сэр Ян Кершоу, это был тот редкий случай, когда «тонущий корабль бежал от крысы»‹56›.

23 апреля Гиммлер встретился со шведским дипломатом графом Фольком Бернадоттом. Гиммлер, полагавший, что Гитлер скоро покончит с собой — если еще не сделал этого, — уполномочил Бернадотта сообщить западным союзникам, что Германия готова к полной и безоговорочной капитуляции перед ними, но не перед Красной Армией. Когда эту новость передали по радио BBC, Гитлер не мог поверить в это «предательство». «Конечно, Гитлер пришел в неописуемое бешенство, — говорит Бернд Фрайхер Фрайтаг фон Лорингховен, один из последних офицеров, все еще остававшихся в бункере. — В военном отношении надежды не было никакой. И тут — этот поступок со стороны человека, которому он доверял больше всех. Этот человек предал его и вступил в сношения с союзниками. В результате следующей ночью Гитлер совершил логичный шаг и продиктовал свое личное и политическое завещание. Через два дня он был мертв»‹57›.

Из всех представителей нацистской элиты, ранее выражавших восхищение харизмой Гитлера, только министр пропаганды Йозеф Геббельс — с женой и шестью детьми — предпочел умереть в бункере вместе с фюрером. Жена Геббельса Магда была одной из немногих, кто сохранял веру в Гитлера до самого конца, однако очень сомнительно, чтобы ее муж в такой же степени ощущал магнетизм личности вождя. Скорее всего, Геббельс проработал все возможные варианты своего будущего и счел смерть рядом с Гитлером самым разумным выходом. Если бы Геббельс был схвачен союзниками — а как можно этого избежать, обладая столь выдающейся внешностью? — его ждала неизбежная казнь. Оставшись рядом с Гитлером, он рассчитывал превратиться в героя. Он сам сказал это несколькими днями ранее, 17 апреля, на совещании с сотрудниками Министерства пропаганды, объясняя, почему не следует пытаться бежать из Берлина. «Через сто лет об этом героическом времени будет снят фильм, — сказал он, — который „вернет нас всех к жизни, а сегодня каждый имеет возможность выбрать роль, которую сыграет в том фильме, через сто лет. Я вас уверяю, это будет прекрасная вдохновенная картина. Ради такой перспективы имеет смысл стоять до конца“»‹58›.

Пока Геббельс пытался сочинить «кинематографический» финал своей жизни, Гитлер, по словам своего секретаря Траудель Юнге, «вел жизнь призрака, бесконечно слоняясь из комнаты в комнату»‹59› своего бункера под садом рейхсканцелярии. «Атмосфера в бункере была абсолютно нереальная и жуткая, — подтверждает Бернд Фрайхер Фрайтаг фон Лорингховен. — Было абсолютно нечего делать. Все слонялись по коридорам, ожидая новостей. Враг был близко. Главной темой разговоров в бункере было „как убить себя?“»‹60›

Незадолго до полуночи 28 апреля Гитлер продиктовал свое политическое завещание — оно удивительно соответствует тем взглядам, которые он изложил давным-давно, в сентябре 1919 года по просьбе Карла Майра. Оба документа дышат ненавистью к евреям. В своем политическом завещании Гитлер обвиняет евреев в развязывании Второй мировой войны и завершает его такими словами: «Я прежде всего завещаю вождям нашей нации и всем ее представителям строго блюсти законы расовой чистоты и безжалостно бороться со всемирным отравителем всех народов — международным еврейством»‹61›. Ни один из этих документов не содержит ни капли человечности, оба демонстрируют паталогическую одержимость одной навязчивой идеей. Даже перед лицом смерти Гитлер не испытал угрызений совести за все беды, которые он принес человечеству. Напротив, он утверждает, что «Всю мою жизнь, во всех моих мыслях и действиях мною двигала исключительно любовь и преданность моему народу».

Гитлер не изменился. До последнего вздоха он сохранил все составляющие, позволившие ему превратиться в харизматичного вождя. Изменилось восприятие его окружающими. Поскольку харизма возникает лишь во взаимодействии между личностью и восприимчивой аудиторией, цепь неудач и нарушенных обещаний подорвала воздействие его магнетизма не только на широкие слои населения, но и на тесный круг ближайших соратников.

Адольф Гитлер покончил с собой 30 апреля 1945 года в 3 часа 30 минут пополудни. Он выстрелил себе в голову, одновременно раскусив капсулу с ядом, которую предварительно предоставил ему Гиммлер. Столь мало доверял Гитлер «верному Генриху» в конце своей жизни, что потребовал опробовать яд на своей собаке Блонди, чтобы убедиться, что Гиммлер не лжет, давая возможность союзникам схватить его живым‹62›.

Примечания

Вступительные замечания

(1) Запись в ежедневнике вечером 18 января 1942 г., цитируется по изданию: Hitler’s Table Talks, 1941–1944, Phoenix Press, 2002, с введением и новым предисловием Хью Тревора-Роупера, стр. 221.

(2) Конрад Хайден, введение в Mein Kampf, Adolf Hitler, Houghton Mifflin, 1971, pxxi.

Введение

1. Гитлер признался в этом Лени Рифеншталь. Цит. по: A Memoir, Leni Riefenstahl, Picador, 1992, стр. 178.

2. Konrad Heiden, The Fuehrer, Robinson Publishing, 1999, впервые опубликована в 1944 г., стр. 35. Хайден говорит о противоречии в личности Гитлера: «Как человек — жалкое ничтожество, как политический ум — одно из наиболее грандиозных явлений мировой истории».

3. Слова Гитлера, сказанные 18 января 1942 г., цит. по: Hitler’s Table Talk, стр. 221.

4. См.: Max Weber, Essays in Sociology, Routledge, 1998, стр. 245.

5. Там же, стр. 245, 246.

6. Laurence Rees, The Darkest Hour, Ebury Press, 2007, viii-x.

Глава 1

В поисках призвания

1. См: August Kubizek, The Young Hitler I Knew, Greenhill Books, 2006, стр. 157–159.

2. Там же, стр. 126, 127.

3. Hitler, Mein Kampf, стр. 154, 155.

4. Цит. на английском языке по: Konrad Heiden, The Fuehrer, стр. 70–72. Цит. на немецком языке по: Eberhard Jackel, Hitler: Sämtliche Aufzeichnungen 1905–1924, Stuttgart, 1980, стр. 64–69. Копия Гос. архива ФРГ NS 26/4.

5. Цит. по: Robert G. L. Waite, Vanguard of Nazism, the Free Corps Movement in Postwar Germany 1918 to 1923, Harvard University Press, 1952, стр. 22.

6. Mein Kampf, стр. 165.

7. См.: Thomas Weber, Hitler’s First War, OUP, 2010.

8. Там же, стр. 215. Вебер отмечает также, что полковой посыльный имел больше шансов быть представленным к награде, чем боец переднего края, — что, однако, не означает, что Гитлер не выполнял свой долг мужественно.

9. Balthasar Brandmayer, Meldegänger Hitler 1914–1918, Munich/Kolbermoor, 1933, стр. 71, 72.

10. См., например, протокол допроса Макса Аммана в Нюрнберге 5 ноября 1947 г. (№ NARA RG238–M1019–2), а также: Balthasar Brandmayer, Meldegänger Hitler 1914–1918, Munich/Kolbermoor, 1933, стр. 72, 105.

11. Гос. архив ФРГ № N 28/6, из письма Людвига Бека фрау Вильгельм Бек от 28 ноября 1918 г., цит. по: Klaus-Jurgen Muller, General Ludwig Beck, Boppard am Rhein, 1980, стр. 323–328.

12. Laurence Rees, The Nazis: A Warning from History, BBC Books, 2005, стр. 15.

13. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

14. Интересно отметить, что Гитлер проходил курс лечения от «психосоматической» слепоты в «психиатрическом» отделении госпиталя Пазевальк. См.: Weber, стр. 221.

15. Hitler, Mein Kampf, стр. 221.

16. Антон Иоахимшталер глубоко изучает этот вопрос см.: Korrektur einer Biographie: Adolf Hitler 1908–1920, Munich 1989, стр. 201–213. Оригиналы документов находятся в Гос. архиве земли Бавария (Batl. Anordnung des Demob. Batl, vom 3.4.1919. 2 Inf. Regt., Bund 19 Bayrisches Hauptstaatsarchiv (BayHStA), Abt. IV. Иоахимшталер замечает также, что полк, в котором служил Гитлер, переименовал свои казармы в честь еврейско-коммунистического революционера Карла Либкнехта, см. стр. 209.

17. Joachimstahler, стр. 213.

18. См. мнение Антона Иоахимшталера: The Making of Adolf Hitler, Tilman Remme, executive producer Laurence Rees, BBC 2, 2002.

19. См.: Ian Kershaw, Hitler: Hubris, Allen Lane, 2002, стp. 119.

20. См.: Weber, Hitler’s First War, стр. 252.

21. См.: Karl Mayr, «I Was Hitler’s Boss»(опубликовано анонимно), Current History, том 1, № 3, ноябрь 1941 г., стр. 193.

22. Цит. по: Ernst Deuerlein, Hitler’s Eintritt in die Politik und die Reichswehr, Vierteljahreshefte für Zeitgeschichte (VfZ), Vol. 7, 1959, № 2, с.191, 192. См.: BayHStA, Abt. Gruppen Kdo. 4 Bd. 50/6, оригиналы документов см.: Гос. архив Баварии BayHStA, Abt. Gruppen Kdo. 4 Bd. 50/6.

23. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

24. Цит. по: Deuerlein, Hitler’s Eintritt, стр. 200. Auszüge aus den Berichten der zum Aufklarungskommando Beyschlag befohlenen Soldaten, Bay HStA. Ab Gruppen Kdo. 4 Bd 50/5. Handschriftlich.

25. Документы Гос. архива Баварии, см.: BayHStA, RWGrKdo 4/314. Цит. по: Eberhard Jackel, Hitler: Samtliche Aufzeic-hnung en 1905–1924, Stuttgart, 1980, стр. 88–90.

26. Там же.

Глава 2

Установление связей

1. Kurt Ludecke, I Knew Hitler, Jarrolds, 1938, стр. 22–25.

2. Kubizek, Young Hitler, стр. 33.

3. Там же, стр. 157.

4. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

5. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

6. Речь Гитлера 12 апреля 1922 г. Цит. по: N. H. Baynes (Editor), Speeches of Adolf Hitler: Early speeches, 1922–1924, and Other Selections, Howard Fertig, 2006, стр. 5.

7. Речь Гитлера 28 июля 1922, там же, стp. 29. Цит. по: Eberhard Jackel, Hitler: Sömtliche Aufzeichnungen 1905–1924. Впервые опубликовано в Völkischer Beobachter, от 16 августа 1922 г.

8. Впервые опубликовано в Völkischer Beobachter от 22 апреля 1922 г.

9. Интервью автора для <WW2History.com>

10. Речь Гитлера 12 апреля 1922 г., цит. по: Baynes, стр. 6.

11. Baynes, стр. 15–16.

12. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

13. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

14. Hans Frank, Im Angesicht des Galgens, Munich/Grafelfing, 1953, стp. 39–42.

15. Roger Manvell and Heinrich Fraenkel, Goring, Greenhill Books, 2005, стp. 36–37.

16. Trial of the German War Criminals: Proceeding s of the Interna-tional Military Tribunal (British edition), X, стp. 64–65.

17. Гитлер не «гипнотизировал» своих слушателей — в том смысле, что он не принуждал их действовать вопреки их воле. Однако революционное исследование природы гипнотизма и внушения, опубликованное венгерским ученым Шандором Ференци, проливает свет на некоторые психологические аспекты, обусловившие успех Гитлера как оратора в первые годы после Первой мировой войны. Главная мысль Ференци заключается в следующем: «Мы получаем все больше свидетельств в пользу того мнения, что при гипнозе и внушении главную роль выполняют не гипнотизер и суггестолог, а сам человек». Более того, Ференци утверждает, что человек не может подвергнуться гипнозу или внушению против собственной воли. Далее Ференци утверждает, что для всякого, кто хочет стать гипнотизером или суггестологом, чрезвычайно важно обладать «импозантной внешностью, пронизывающим взглядом, суровым выражением лица… Кроме того, широко признается большое значения уверенной манеры держаться, а также успех в предыдущих начинаниях». Далее, для Ференци «гипнотизер», осуществляющий «внушение», является фигурой покровительствующей — словно «отец родной». Он полагает, что предпосылкой успешного акта внушения является то, чтобы гипнотизер выступал в роли «взрослого», или «старшего», по отношению к гипнотизируемому. Он должен обладать способностью вызвать в объекте гипноза те же чувства любви и страха, а также веру в его непогрешимость, какие объект внушения в детстве испытывал к своим родителям. (См.: Sandor Ferenczi, First Contributions to Psycho-Analysis [first published in Hungarian, 1909], translation by Ernest Jones MD, The Hogarth Press and the Institute of Psychoanalysis, 1952, стp. 59–71.) Говоря о Гитлере, мы не должны слишком углубляться в этот вопрос, поскольку он безусловно не играл по отношению к своим сторонникам роль «гипнотизера, выступающего на сцене». Те, кто поддерживал его, сознательно, по собственной доброй воле делали свой выбор. Следует отметить, что Ференци высказывается с категоричностью, которую явно следовало бы смягчить более тонкими нюансами и оговорками — как, например, в утверждении, что «в глубине души мы все дети и остаемся ими всю жизнь». И все же просто поразительно, насколько точно молодой Гитлер соответствует описанию успешного «суггестолога», предложенному Ференци. В столь раннем возрасте — в 1922 г. Гитлеру было всего лишь 33 года — он уже выступал как «отец-покровитель», призывая молодежь Германии последовать за ним и предлагая ей «отеческий совет и наущение». Что же касается мнения Ференци о том, что успешный суггестолог должен внушать «веру в его непогрешимость» — безусловно, именно эту «веру в свою непогрешимость» Гитлер и стремился излучать, начиная с самой первой своей политической речи.

18. Kubizek, Young Hitler, стp. 182.

19. Речь Гитлера 12 апреля 1922 г., см.: Baynes, стр. 12.

20. См. также исследования по «теории толпы», начало которым положил Эмиль Дюркхейм: E. Durkheim, The Elementary Forms of Religious Life, Simon and Schuster, 1995.

21. Konrad Heiden, The Fuehrer, Robinson Publishing, 1999, стp. 91, 92.

22. Otto Strasser, Hitler and I, Jonathan Cape 1940, стр. 76–77.

23. Sir Nevile Henderson, Failure of a Mission, Hodder and Stoughton, 1940, стp. 179.

24. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

25. Rees, The Nazis: A Warning from History, стp. 32, 33.

26. Weber, Hitler’s First War, стp. 257.

27. Ernst H. Posse, Die politischen Kampfbünde Deutschlands, Berlin, 1931, стр. 46, 47, цит. по: Robert G. L. Waite, Vanguard of Nazism, the Free Corps Movement in Postwar Germany 1918–1923, Harvard University Press, 1952, стp. 266.

28. Не цитируется в кн. Waite, однако присутствует в оригинале, Ernst H. Posse, Die politischen Kampfbünde Deutschlands, Berlin, 1931, стp. 46.

29. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

30. Heinrich Hoffmann, Hitler Was My Friend, London, 1955, стp. 46.

31. Karl Mayr «I Was Hitler’s Boss» (опубликовано анонимно), Current History, Vol. 1, № 3, November, 1941.

32. Там же.

33. Kubizek, Young Hitler, стp. 42.

34. Charles de Gaulle, The Edge of the Sword, Greenwood Press, 1960, стр. 58.

35. Там же, стр. 65–66.

Глава 3

В ожидании героя

1. Weber, Essays in Sociology, стp. 262.

2. Rees, Nazis: A Warning from History, стp. 26.

3. Friedrich Nietzsche, The Birth of Tragedy and The Genealogy of Morals, translated by Francis Golffing, Doubleday Anchor Books, 1956, стp. 186.

4. Peter Viereck, «Stefan George’s Cosmic Circle», Decision, October 1941, стp. 49.

5. Ранее не публиковавшиеся свидетельства.

6. Ранее не публиковавшиеся свидетельства.

7. Kubizek, Young Hitler, стр. 158.

8. Там же, стр. 83.

9. Ранее не публиковавшиеся свидетельства.

10. Ludwig Gengler, Kampfflieger Rudolf Berthold, Germany, 1934, стр. 178.

11. Joachim C. Fest, Hitler, Harcourt Brace Jovanovich, 1974, стр. 132.

12. Там же, стр. 133.

13. Margarate Plewnia, Auf dem Weg zu Hitler, Bremen, 1970, стр. 67. Цит. по: Аlbert Zoller, Hitler privat — Erlebnisbericht seiner Geheimsekretörin, Droste, Düsseldorf, 1949, стр. 118.

14. Там же, стр. 55.

15. Показания Юлиуса Страйхера Международному военному трибуналу 26 апреля 1946 г.

16. Waite, Vanguard of Nazism, стр. 267.

17. Otto Strasser, Hitler and I, стр. 86.

18. Bruce Campbell, The SA Generals and The Rise of Nazism, University Press of Kentucky, 1998, стр. 18–20.

19. Werner Maser, Der Sturm auf die Republik, Frankfurt, Athenaum — Verlag, 1965, стр. 356.

20. Völkischer Beobachter, 6 December, 1922.

21. Rees, The Nazis: A Warning f rom History, стр. 25.

22. Ранее не публиковавшиеся свидетельства.

23. См., например: Strasser, Hitler and I, стр. 57.

24. Albrecht Tyrell, Führer befiehl… Selbstzeugnisse aus der «Kampfzeit» der NSDAP, Dokumentation und Analyse, Düsseldorf, 1969, стp. 281–283. Цит. по: Der Hitler Prozess vor dem Volksgericht in München, Zweiter Teil, München, 1924, заключительные слова Гитлера, стр. 85–91. Английский перевод в кн.: J. Noakes and G. Pridham, Nazism 1919–1945. Vol. 1, Exeter University Press, 1983, стp. 35.

25. Ранее не публиковавшиеся свидетельства.

26. В январе 1922 г. Найтхардт был судьей на процессе над Гитлером и другими нацистами по обвинению в драке в пивном зале «Левенброй» в Мюнхене в сентябре предыдущего года и просил вышестоящее начальство проявить снисхождение к Гитлеру. См.: Rees, The Nazis: A Warning from History, стp. 28.

27. The Times, 2 апреля 1924 г.

Глава 4

Замысел

1. Weber, Essays, стр. 250.

2. Hitler, Mein Kampf, стр. 288.

3. Там же, стр. 306.

4. См. стр. 138.

5. Ernest Becker, The Denial of Death, Free Press Paperbacks, 1997, стp. 282.

6. Там же, стр. 27.

7. Hitler, Mein Kampf, стр. 290.

8. Там же, стр. 305.

9. Там же, стр. 679.

10. Там же, стр. 654.

11. Там же, стр. 661.

12. Ранее не публиковавшиеся свидетельства.

13. Laurence Rees, The Darkest Hour, Ebury Press, 2007, стр. 206.

14. Ранее не публиковавшиеся свидетельства.

15. Dennis Mack Smith, Mussolini: A Biography, Vintage Books, New York, 1983, стp. 172.

16. См. мнение проф. Браунинга, стр. 29–30.

17. Конрад Хайден, введение в Mein Kampf, Adolf Hitler, pxx.

18. Hitler, Mein Kampf, стр. 581.

19. Ian Kershaw, Hitler: Hubris, стр. 242–243.

20. Ludecke, I Knew Hitler, стр. 217–8.

21. Запись в ежедневнике Геббельса от 15 февраля 1926 г. Если не дается ссылка на другой источник, все записи в дневниках Геббельса приводятся по кн.: Elke Frohlich (ed.), Die Tagebücher von Joseph Goebbels. Teil I: Aufzeichnungen 1923–1941; Teil II: Diktate 1941–1945, Munich, 1993–2005.

22. Там же, запись от 13 апреля 1926 г.

23. Там же, запись от 19 апреля 1926 г.

24. В частности, Otto Strasser, см.: Hitler and I, стр. 100.

25. Uriel Tal, Political Faith of Nazism prior to the Holocaust, Tel Aviv University, 1978, стр. 30.

26. John Whittam, «Mussolini and The Cult of the Leader», New Perspective, том 3, № 3, март 1998.

27. На английском языке в кн.: Ian Kershaw, The Hitler Myth, Oxford University Press, 1987, стр. 27. Цит. по: кн. Albrecht Tyrell, Führer befiehl… Dokumentation und Analyse, Düsseldorf, 1969, стр. 173.

28. Becker, Denial of Death, стp. 193.

29. Joseph Goebbels, Der Angriff (Берлин, 30 апреля 1928). Цит. по: Joseph Goebbels, Der Angriff. Aufsätze aus der Kampfzeit, München, 1935, стр. 71–73.

30. Walter Frank, Franz Ritter von Epp: Der Weg eines deutschen Soldaten, Gamburg, 1934, стр. 141, 142.

31. Adam Tooze, The Wages of Destruction, Penguin, 2007, стр. 13.

32. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

Глава 5

Надежда во времена кризиса

1. Предвыборная речь Гитлера в Эберсвальде 1932 года. Архивные материалы упомянуты в 1-й серии, The Nazis: A Warning from History, BBC2, 1997.

2. Richard Bessel, «The Potempa Murder», Central European History, 10, 1977, стр. 241–254.

3. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

4. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

5. Albert Speer, Inside the Third Reich, Phoenix, 1995, стр. 46.

6. Там же, стр. 46.

7. Там же, стр. 66.

8. Там же, стр. 44.

9. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

10. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

11. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

12. Tal, Political faith of Nazism prior to the Holocaust, стр. 28.

13. Thomas Ferguson and Peter Temin, «Made in Germany: The German currency crisis of July 1931», Research in Economic History, 2003, том 21, стр. 1–53.

14. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

15. Weber, Hitler’s First War, стр. 272.

16. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

17. Weber, стр. 283.

18. Nathaniel Shaler, The Individual: A Study of Life and Death, D. Appleton and Company, New York, 1902, стр. 199.

19. Ernst Hanfstaengl, 15 Jahre mit Hitler, Zwischen Weissem und Braunem Haus, 1980, стр. 232–236, и Heinrich Hoffman, Hitler Was My Friend, Лондон, 1955, стр. 151, 152. См также: Walter C. Langer, A Psychological Profile of Adolph Hitler. His Life and Legend, Office of Strategic Services Washington, D. C. Онлайн см.: . org. О якобы имевшей место сексуальной извращенности Гитлера см.: Robert Waite, The Psychopathic God: Adolf Hitler, Basic Books, 1977. Но все эти свидетельства не являются убедительными. Недавно была предпринята еще одна попытка доказать нетрадиционную сексуальную ориентацию Гитлера, см.: Lothar Machtan, The Hidden Hitler, Basic Books, 2001 — но это так же неубедительно. Ян Кершоу в рецензии на книгу Мактана в Die Welt от 13.10.2001 анализирует эту версию.

20. Riefenstahl, A Memoir, стр. 180.

21. Дневник Йозефа Геббельса, запись от 26 июня 1930 г., стр. 183.

22. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

23. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

24. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

25. Otto Meissner, Aufzeichnung über die Besprechung des Herrn Reichspräsidenten mit Adolf Hitler am 13. August 1932 nachmittags 4.15. Quoted by: Walther Hubatsch, Hindenburg und der Staat. Aus den Papieren des Generalfeldmarschalls und Reichspräsidenten von 1878 bis 1934, Göttingen, 1955, стр. 338. На англ. в: Noakes and Pridham, том 1, стр. 104.

Глава 6

Обретение уверенности

1. Дневник Геббельса. Запись от 13 августа 1932 г.

2. Tal, Political faith of Nazism prior to the Holocaust, стр. 7.

3. Franz von Papen, Memoirs, London, 1952, стp. 162, 163. На нем.: Franz von Papen, Der Wahrheit eine Gasse, München, 1952, стр. 195.

4. Von Papen, Memoirs, стр. 279.

5. Показания Геринга, 80-й день Нюрнбергского трибунала, 13 марта 1946 г.

6. Von Papen, Memoirs, стр. 162.

7. Позднейший источник — см.: Konrad Heiden, Adolf Hitler. Das Zeitalter der Verantwortungslosigkeit. Eine Biographie, Zürich, 1936, стр. 278.

8. Hinrich Lohse, Der Fall Strasser, в кн. Forschungsstelle für die Geschichte des Nationalsozialismus in Hamburg. На англ. в: Noakes and Pridham, том 1, стр. 111.

9. Peter D. Stachura, Gregor Strasser and the Rise of Nazism, George Allen & Unwin, 1983, стр. 104.

10. Otto Strasser, History in My Time, Jonathan Cape, 1941, стр. 240.

11. Stachura, Gregor Strasser and the Rise of Nazism, стр. 116.

12. Hienrich Lohse, Der Fall Strasser. На англ. в: Noakes and Pridham, том 1, стр. 113.

13. Strasser, History in My Time, стр. 236. Также см.: von Papen, Memoirs, репродукция подарка на стр. 279.

14. См. заметки от 2 декабря 1933 г. Лутца Графа фон Шверина фон Крозига, рейхсминистра финансов, цит. по: Wolfram Pyta, Vorbereitungen für den militärischen Ausnahmezustand unter Papen/Schleicher, Militörgeschichtliche Mitteilungen, 51, 1992, стр. 385–428.

15. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

16. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

17. Rees, The Nazis: A Warning from History, стр. 43.

18. Von Papen, Memoirs, стр. 251.

19. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

Глава 7

Мессия

1. Manvell, Göring, стр. 95.

2. Там же, стр. 97.

3. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

4. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

5. Walther Hofer, Der Nationalsozialismus: Dokumente 1933–1945, Frankfurt am Main, 1957, стр. 55. Речь Гитлера 10 марта 1933 г. Впервые опубликована в Reichsgesetzblatt RGBl 1933, часть І, № 17, стр. 83.

6. Völkischer Beobachter, 13 марта 1933 г.

7. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

8. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

9. Völkischer Beobachter, 24 марта 1933 г.

10. Alan Bullock, Hitler: A Study in Tyranny, London, 1967, стр. 128, 129.

11. Max Domarus, Hitler: Speeches and Proclamations 1932–1945 Volume One: 1932 to 1934, Bolchazy-Carducci Publishers, 1990, Заявление Гитлера от 23 марта 1933 г., стр. 273.

12. Там же, стр. 292, 293.

13. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

14. Völkischer Beobachter, 29 марта 1933.

15. Интервью Адольфа Гитлера газете Daily Telegraph, опубликовано в Völkischer Beobachter 28 июля 1934 г. Цит. по: Domarus, том 1, 1990, стр. 317.

16. Joseph Goebbels, My Part in Germany’s Fight, London, 1938, стр. 248.

17. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

18. Klaus Hildebrand, The Foreign Policy of the Third Reich, Batsford, London, 1973, стр. 31, 32.

19. Интервью с автором: WW2History.com

20. Цит. по: Hans-Adolf Jacobsen and Werner Jochmann (editors), Ausgewaehlte Dokumente zur Geschichte des Nationalsozialismus 1933–1945, Band II. Bielefeld, 1961. Впервые опубликовано в: NSDAP: Nationalsozialistische Monatshefte, 4 июня 1933 г.

21. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

22. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

23. Со слов фельдмаршала фон Вейхса, цит. по: Robert J. O’Neill, The German Army and the Nazi Party 1933–1939, Corgi Books, 1968, стр. 67.

24. Там же.

25. Kurt Gossweiler, Die Röhm-Affäre. Hintergründe — Zusammenhänge — Auswirkungen, Köln, 1983, стр. 68.

26. Цит. по: Hans-Adolf Jacobsen and Werner Jochmann (eds.), Dokumente zur Geschichte des Nationalsozialismus 1933–1945, Band II, Bielefeld, 1961.

27. Tooze, Wages of Destruction, стр. 67.

28. Kershaw, Hubris, стр. 511.

29. Rudolf Diels, Lucifer ante Portas, Stuttgart 1950, стр. 379–382. См. также: Kershaw, Hubris, стр. 505.

30. Со слов Kempka, «Hitler’s Chauffeur», цит. по: Noakes and Pridham, том 1, стр. 178, 179.

31. Deutsche Allgemeine Zeitung (DAZ), № 302, 2 июля 1934 г.

32. Völkischer Beobachter, 3 июля 1934 г.

33. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

34. Völkischer Beobachter, 1 июля 1934 г.

35. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

36. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

37. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

38. См., например, мнение профессора Норберта Фрая на «новизну» и «варварство» нацистов, высказанные в интервью автору на сайте WW2History.com

39. Rudolf Semmler, Goebbels, The Man Next to Hitler, London, 1947, см. запись в дневнике за 12 декабря 1941 г.

40. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

41. Hermann Göring, Aufbau einer Nation, Berlin, 1934, стр. 51, 52. (Цит. также, хотя и в несколько ином переводе: Arthur Schweitzer, The Age of Charisma, Nelson Hall, Chicago, 1984, стр. 83.)

42. David Welch, Propaganda and the German Cinema 1933–1945, Oxford University Press, 1983, стр. 147.

43. Riefenstahl, Memoirs, стр. 101.

44. William L. Shirer, Berlin Diary 1934–1941, John Hopkins, 2002, стр. 21.

45. George Orwell, The Collected Essays, Journalism and Letters of George Orwell, том 2, ред. Sonia Orwell and Ian Angus, Harcourt Brace Jovanovich, 1968.

46. Там же.

47. Речь Гитлера 8 ноября 1935 г., стр. 727, Domarus, том II.

48. Max Domarus, Hitler — Reden und Proklamationen 1932–1945 — kommentiert von einem deutschen Zeitgenossen, Band 1, Würzburg, 1962, стр. 641.

49. Shirer, Berlin Diary, стр. 17–18.

50. См. стр. 29.

51. W. Breucker (адъютант Людендорфа), Die Tragik Ludendorffs, Oldenburg, 1953, стр. 107; см. также: J.C.R. Wright, Above Parties: The Political Attitudes of the German Protestant Church Leadership 1918–1933, Oxford, 1974, стр. 78.

52. Speer, Inside The Third Reich, стр. 150.

53. Hans-Jochen Gamm. Der braune Kult (Hamburg, 1962), стр. 213, 214, цит. по: Robert G. L. Waite, The Psychopathic God: Adolf Hitler, Basic Books, New York, 1977, стр. 29.

54. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

55. Domarus, том II, стр. 790.

56. Речь Гитлера 27 ноября 1937 г., цит. по: Arthur Schweitzer, The Age of Charisma, Nelson Hall, Chicago, 1984, стр. 75.

57. Richard Steigmann-Gall, The Holy Reich — Nazi conceptions of Christianity, Cambridge University Press, 2003, стр. 2.

58. Дневник Геббельса. Запись за 8 апреля 1941.

59. Запись за 13 декабря 1941, Hitler’s Table Talk, стр. 142–145.

60. Laurence Rees, Selling Politics, BBC Books, 1992, стр. 50.

61. Wilfred von Oven, интервью в кн.: Goebbels: Master of Propaganda, by Laurence Rees, BBC 2, 1992.

62. Völkischer Beobachter от 1 февраля 1934 г.

63. Rees, Selling Politics, стр. 21.

64. Die zukünftige Arbeit und Gestaltung des deutschen Rundfunks. Ansprache Goebbels an die Intendanten und Direktoren der Rundfunkgesellschaften, Berlin, Haus des Rundfunks, 25.3.1933, in Helmut Heiber (ред.), Goebbels Reden. Band 1: 1932–1939. Düsseldorf, 1971, стр. 94.

65. Welch, Propaganda and the German Cinema, стр. 158.

66. Там же, стр. 170.

67. Rees, Selling Politics, стр. 51.

68. Weber, Essays, стр. 248.

69. Дневник Геббельса, запись от 5 июля 1941 г.

70. Weber, Essays, стр. 248.

71. Tooze, Wages of Destruction, стр. 37–166.

72. Интервью с автором для сайта WW2History.com

73. Rees, Their Darkest Hour, стр. 196.

Глава 8

Как важно иметь врага

1. Hitler, Mein Kampf, стр. 118–119.

2. J.R. C. Wright, Above Parties — the Political Attitudes of the German Protestant Church Leadership 1918–1933, OUP, 1974, стр. 54.

3. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

4. Wolfgang Ruge, Wolfgang Schumann (ed.), Dokumente zur Deutschen Geschichte, Berlin, 1977, стр. 116.

5. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

6. Domarus, том II, стр. 938.

7. Jonathan Glover, Humanity — a Moral History of the Twentieth Century, Pimlico, 2000, стр. 361, 362.

8. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

9. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

10. Aufzeichnung ohne Unterschrift (Август 1936), в кн.: Akten zur Deutschen Auswärtigen Politik 1918–1945. Göttingen, 1977. Serie C: 1933–1936. «Das Dritte Reich: Die Ersten Jahre», Band V, 2, с 26 мая до 31 октября 1936 г. Dokumentnummer 490, стр. 793–801.

11. Rees, Selling Politics, стр. 81.

12. International Military Tribunal (IMT) Der Prozess gegen die Hauptkriegsverbrecher vor dem Internationalen Militärgerichtshof Nürnberg, 1. November 1945–1. Oktober 1946, Band XXXVI, Nürnberg, 1948, стр. 489 f.

13. Там же.

14. Henderson, Failure of a Mission, стр. 159.

15. Заявление Геринга по прибытии в Министерство экономики, со слов Вильгельма Тер-Неддена (из интервью с ним, заснятом автором).

16. Tooze, Wages of Destruction, стр. 198.

17. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

18. BArch № 28/4. Цит. по: Klaus-Jürgen Müller, General Ludwig Beck, Boppard am Rhein, 1980, стр. 497, 478.

19. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

20. Nicholas Reynolds, Treason Was No Crime: Ludwig Beck, Chief of the German General Staff, William Kimber, 1976, стр. 73, 74.

21. BArch № 81/2 и OKW 898.

Глава 9

Приманка радикала

1. BArch NS 10/550.

2. Henderson, Failure of a Mission, стр. 282.

3. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

4. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

5. O’Neill, German Army, стр. 190–191.

6. Friedrich Hossbach, Zwischen Wehrmacht und Hitler 1934–1938, Göttingen, 1965, стр. 191.

7. O’Neil, German Army, стр. 201.

8. Karl-Heinz Janssen, Der Sturz der Generäle: Hitler und die Blomberg-Fritsch-Krise 1938, Munich, 1994, стр. 55.

9. Simon Sebag Montefiore, Stalin: The Court of the Red Tsar, Phoenix, 2007, стр. 221–222.

10. Robert Service, Stalin — A Biography, Macmillan, 2004, стр. 348.

11. BArch № 28/4. Цит. по: Müller, General Ludwig Beck, стр. 498–501. Не ясно, записал ли Бек это для себя, или намеревался передать коллегам.

12. Reynolds, Treason Was No Crime, стр. 128.

13. Harold C. Deutsch, The Conspiracy Against Hitler in the Twilight War, University of Minnesota, 1968, стр. 34.

14. Reynolds, Treason Was No Crime, стр. 138.

15. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

16. Walter Görlitz, Generalfeldmarschall Keitel, Verbrecher oder Offizier? Erinnerungen, Briefe, Dokumente des Chefs OKW, Göttingen, 1961, стр. 179.

17–20. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

21. См. интервью из The Nazis: A Warning from History, 3-я серия, «The Wrong War», BBC2, 1997 г.

22. Domarus, том ІІ, стр. 1050.

23. Там же, стр. 1057.

24. Von Papen, Memoirs, стр. 438.

25. Rees, Nazis: A Warning from History, стр. 100.

26. Reynolds, Treason Was No Crime, стр. 144.

Глава 10

Радость избавления от пут

1. Albert Speer, Inside the Third Reich, стр. 100.

2. Замечание Альберта Шпеера, со слов его брата Германа, цит. по: Michael Thad Allen, The Business of Genocide — the SS, Slave Labor, and the Concentration Camps, University of North Carolina Press, 2002, стр. 59.

3. M. J. Drake, I. W. Mills and D. Cranston, «The chequered history of vasectomy», British Journal of Urology, стр. 475–481, сентябрь 1999 г.

4. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

5. Интервью с автором для WW2History.com

6. См.: Ernst Klee, «Euthanasie» im NS — Staat: Die «Vernichtung lebensunwerten Lebens», Frankfurt/M., S. Fischer, 1983, стр. 86.

7. Hitler, Mein Kampf, стр. 688.

8. Роберт Джей Лифтон в своем классическом исследовании, The Nazi Doctors, Basic Books, 2000, подтверждает, что «подавляющее большинство» врачей, которых он интервьюировал, «в то время поддерживали введение стерилизации на законодательном уровне», стр. 29.

9. Völkischer Beobachter, 2 августа 1929 г.

10. Karl Binding, Alfred Hoche, Die Freigabe der Vernichtung lebensunwerten Lebens. Ihr Maß und ihre Form, Leipzig, 1920, стр. 56 f.

11. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

12. См., например: Rudolf Ramm, Aerztliche Rechts — und Standeskunde: Der Arzt als Gesundheitserzieher, Berlin: W deGruyter, 1943, стр. 79, 80.

13. Welch, Propaganda, стр. 123.

14. См.: E. Klee (ed.), Dokumente zur «Euthansie», Frankfurt, 1985 г., стр. 63.

15. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

16. Карл Брандт, личный врач Гитлера, случайно услышал это замечание и упоминает о нем в своих показаниях на Нюрнбергском суде над врачами-нацистами в 1947 году — см. протоколы Нюрнбергского трибунала: USMT Nuremberg, Case I (Medical Case). Transcript of Proceedings, стр. 2482.

17. Völkischer Beobachter, 2 августа 1929 г.

18. Ian Kershaw, Hitler 1889–1936: Hubris, стр. 527–591.

19. Rede Hitlers vor Kreisleitern auf der Ordensburg Vogelsang am 29, April 1937, в книге Hildegard von Kotze и Helmut Krausnick (ed.), Es spricht der Führer. 7 exemplarische Hitler-Reden, Gütersloh, 1966, стр. 123–177.

20. Цит. по: Reinhard Spitzy, Rees, Nazis: A Warning from History, стр. 94.

21. Там же, стр. 100–101.

22. Ronnie S. Landau, The Nazi Holocaust, London, I. B. Tauris, 2006, стр. 137–140. Reported New York Times, 27 марта 1938 г., стр. 25.

23. Manchester Guardian, 23 мая 1936 г.

24. Golda Meir, My Life, Weidenfeld and Nicolson, 1975, стр. 127.

25. Völkischer Beobachter, 13 июля 1938 г.

26. Речь Гитлера 12 сентября 1938 г., Domarus, том 2, стр. 1153.

27. Интервью WW2History.com

28. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

29. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

30. Dieses Pack ist schlimmer! (Эта компания еще хуже!), Das Schwarze Korps, Zeitung der Schutzstaffeln der NSDAP, Organ der Reichsführung SS, Berlin, 17 ноября 1938 г., № 46, том 4, передний форзац.

31. Damit wir uns recht verstehen (Let us be quite honest) (Будем откровенны) Das Schwarze Korps, Zeitung der Schutzstaffeln der NSDAP, Organ der Reichsführung SS, Berlin, 1 декабря 1938 г., № 48, том 4, стр. 2.

32. Juden, was nun? (Jews, what now?) (Евреи, что теперь?), Das Schwarze Korps. Zeitung der Schutzstaffeln der NSDAP, Organ der Reichsführung SS, Berlin, 24 ноября 1938 г., № 47, том 4, передний форзац.

Глава 11

Воплощение замысла

1. William L. Shirer, Berlin Diary 1934–1939, The John Hopkins University Press, 2002, запись от 31 августа 1939 г., стр. 191.

2. BArch RW 19/41, стр. 56, Wehrwirtschaftsinspektion [War Economy Inspection] [Военная экономическая инспекция] VII (Мюнхен), Wirtschaftsbericht [economic report] [Доклад о состоянии экономики] август 1938 г., 9. 9. 1938.

3. BArch RW 19/41, p35, Wehrwirtschaftsinspektion [War Economy Inspection] [Инспекция военной экономики] VII (Мюнхен), Wirtschaftsbericht [economic report] [Отчет о состоянии экономики], октябрь 1938, 18. 11. 1938.

4. Leonidas E. Hill, Die Weizsäcker Papiere 1933–1950, Frankfurt a. M.; Berlin; Wien, 1974, стр. 142.

5. Дуглас Фредерик, речь в Канандаигуа, Нью-Йорк, 3 августа 1857 г. Полный текст см.: John W. Blassingame (ed.), The Frederick Douglass Papers, том 3: 1855–1863. Yale University Press, 1979, стр. 204.

6. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

7. F. Wiedemann, Der Mann der Feldherr werden wollte, Kettwig, 1964, стр. 127, 128.

8. Там же.

9. Klaus-Jürgen Müller, General Ludwig Beck, Studien und Dokumente zur politisch-militärischen Vorstellungswelt und Tätigkeit des Generalstabschefs des deutschen Heeres 1933–1938, Boppard am Rhein, 1980, стр. 502–512.

10. Müller, General Ludwig Beck, стр. 521 f. Оригинал в Баварском архиве (BArch) (Фрайбург), № 28/3.

11. Reynolds, Treason Was No Crime, стр. 119, 120.

12. Заметки для презентации начальника Генерального штаба сухопутных войск 19 июля 1938 г., с дополнительными предложениями от 16 июля 1938 г., цит. по: Müller, General Ludwig Beck. Studien und Dokumente zur politisch-militärischen Vorstellungswelt und Tätigkeit des Generalstabschefs des deutschen Heeres 1933–1938, Boppard am Rhein 1980, стр. 554–556. Оригинал в Баварском архиве (BArch) № 28/4.

13. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

14. Цит. по: Müller, General Ludwig Beck, стр. 521–528. Оригинал в Баварском архиве (BArch) № 28/3.

15. См. речь 6 ноября 1933 г., цит. по: William L. Shirer, The Rise and Fall of the Third Reich, Crest, 1962, стp. 343.

16. Edgar Röhricht, Pflicht und Gewissen. Erinnerungen eines deutschen Generals 1932 bis 1944, Stuttgart, 1965, стp. 119 f.

17. Цит. по: Müller, General Ludwig Beck, стp. 542–550.

18. Цит. по: Müller, General Ludwig Beck, стp. 554–556. Оригинал в Баварском архиве (BArch) № 28/4.

19. Интервью с автором для WW2History.com

20. Баварский архив (BArch) № 19/6, Nachlass von Weichs, Erinnerungen, Bd. 2: Weimar und Nürnberg — Anschluß Österreichs, Besetzung Sudetenland und Böhmen-Mähren–1. Teil, 1937–1939 (estate von Weichs, memoirs, Vol. 2: Weimar and Nuremberg — Anschluss of Austria, occupation of Sudettenland and Bohmen-Mahren — part1 (рукопись), 1937–1939).

21. Sir Ian Kershaw, Hitler 1936–1945: Nemesis, Penguin, 2001, стp. 103.

22. Fritz Redl, «Group Emotion and Leadership», Psychiatry, 1942, том V, стp. 573–596.

23. Показания сэра Франка Робертса в 3-й серии телесериала BBC, The Nazis: A Warning from History, 1997.

24. Речь Гитлера 12 сентября 1938 г., Domarus, том II, стр. 1153.

25. Заседание кабинета 30 августа 1938 г. Cabinet Office Papers (National Archive, Kew), CAB 23/94.

26. David Reynolds, Summits: Six Meetings that shaped the Twentieth Century, Allen Lane, 2007, стр. 37.

27. Письмо Чемберлена сестре Иде, 19 сентября 1938 г. См. кн.: Reynolds, Summits, стр. 55.

28. John Julius Norwich (Ed.), The Duff Cooper Diaries, Phoenix, 2006 г., Запись от 17 сентября 1938 г., стр. 260.

29. Ivone Kirkpatrick, The Inner Circle, Macmillan, 1959, стр. 94–97.

30. Lloyd George, публикация в Daily Express, 17 сентября 1936 г.

31. The Duff Cooper Diaries, запись от 17 сентября 1938 г., стр. 260.

32. David Dilks (ed.), The Diaries of Sir Alexander Cadogan (1938–1945), Cassel, 1971. Запись в субботу, 24 сентября 1938 г., стр. 103.

33. Reynolds, Summits, стр. 60.

34. Как сказано Биргеру Далерусу, август 1939 г. Birger Dahlerus, The Last Attempt, Hutchinson, 1947, стр. 73.

35. Reynolds, Summits, стр. 107.

36. Там же, стр. 111.

37. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

38. Интервью с автором для WW2History.com

39. Дневник Геббельса, запись от 29 сентября 1938 г.

40. Цитата из записи в дневнике Вайцзеккера за 9 сентября 1938 г., Leonidas E. Hill, Die Weizsäcker Papiere 1933–1950, Frankfurt am M./Berlin/Wien, 1974, стр. 145.

41. Например, см.: Gerd Überschär, Generaloberst Franz Halder, Göttingen, 1991; Ian Kershaw, Nemesis; Reynolds, Summits.

42. Ben Pimlott (ed.), The Second World War Diaries of Hugh Dalton 1940–1945, Jonathan Cape, 1986, запись от 23 февраля 1945 г., стр. 836.

43. Laurence Rees, World War Two. Behind Closed Doors: Stalin, the Nazis and the West, BBC Books, 2008, стр. 345–411.

44. Besprechung bei Generalfeldmarschall Göring am 14.10.38, 10:00, im Reichsluftfahrtministerium, Dokument 1301–PS, in Der Prozess gegen die Hauptkriegsverbrecher vor dem Internationalen Militärgerichtshof Nürnberg, 1. November 1945–1. Oktober 1946, Band XXVII, Nürnberg, 1948, стp. 160–164.

45. Интервью с автором для WW2History.com

46. Tooze, Wages, стp. 294.

47. Kershaw, Nemesis, стp. 161.

48. Besprechung bei Generalfeldmarschall Göring am 14.10.38, 10:00, im Reichsluftfahrtministerium, Dokument 1301–PS, in Der Prozess gegen die Hauptkriegsverbrecher vor dem Internationalen Militärgerichtshof Nürnberg, 1. November 1945–1. Oktober, 1946, Band XXVII, Nürnberg, 1948, стр. 160–164.

49. Domarus, том ІІ, стр. 1223.

50. Интервью с автором для WW2History.com

51. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

52. «Rede Hitlers vor der deutsche Presse (10 November 1938)», Vierteljahrshefte für Zeitgeschichte, том 6 (1958), № 2, стр. 175–191.

53. Визит к Беку 16 ноября 1938 г. Текст показаний под присягой Хольцмана, от 19 апреля 1946 г.; см. приложение к письму Роберта Хольцмана Рикарде Хач, 8 июня 1946 г., Institut für Zeitgeschichte (IfZ) Munich, ZS/A–26 a/1, стр.13 f.

54. Произнесено Чемберленом на Даунинг-стрит № 10, 30 сентября 1938 г.

55. CAB 27/62432 nd, 14 ноября 1938 г.

56. Peake Papers, 19 февраля 1957 г., цит. по: Andrew Roberts, The Holy Fox, The Life of Lord Halifax, Phoenix, 1997, стр. 128.

57. Там же, стр. 128.

58. См. стр. 193–194.

59. Domarus, том III, стр. 1449.

60. Rees, The Nazis: A Warning from History, стр. 109.

61. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

62. См. стр. 181–182.

63. Секретная директива Верховного главнокомандующего сухопутными войсками генерала фон Браухича о подготовке офицерского корпуса, 18 декабря 1938 г. Цит. по: Klaus-Jürgen Müller, Armee und Drittes Reich 1933–1939. Darstellung und Dokumentation, unter Mitarbeit von Ernst Willi Hansen, Paderborn, 1987, стр. 180–182. И: Offiziere im Bild von Dokumenten aus drei Jahrhunderten, Militärgeschichtliches Forschungsamt, Stuttgart, 1964. Оригинал находится в: Militärgeschichtliches Forschungsamt (MGFA), H 7/30, Sammelheft zu Oberkommando des Heeres Nr. 300/40 g PA (2) Ia vom 5.10.1940.

64. Запись в дневнике Йодля от 13 сентября 1938 г. «Aus den Tagebüchern des Chefs der Abteilung Landesverteidigung, dann Wehrmachtsführungsamt im OKW, Oberst d. G. Jodl», цит. по: Jacobsen and Jochmann (ed.), Ausgewählte Dokumente zur Geschichte des Nationalsozialismus 1933–1945.

Дневник Йодля также цит. по: Der Prozess gegen die Hauptkriegsverbrecher vor dem Internationalen Militärgerichtshof Nürnberg,1. November 194–1. Oktober 1946, том XXVIII, Nürnberg, 1948, Dokument 1780–PS, стр. 345–393. Оригинал находится в Баварском архиве (BArch) № 69 (имущество Йодля).

65. Speer, Inside the Third Reich, стр. 172.

66. Сведения из 3-й серии BBC TV, The Nazis: A Warning from History.

67. Дневник Кэдогана, запись за 20 марта 1938 г., стр. 161.

68. Speer, Inside the Third Reich, стр. 239.

69. Интервью с автором для WW2History.com

70. Обращение фюрера к командующим войсками от 22 августа 1939 г., Akten zur deutschen auswärtigen Politik 1918–1945 (ADAP), aus dem Archiv des Deutschen Auswärtigen Amts, Serie D, 1937–1945, Band VII, Göttingen u. a., 1953, стр. 167–172.

71. Kershaw, Nemesis, стр. 120.

72. Domarus, том III, стр. 1459.

73. Материалы совещания 23 мая 1939 г., in Akten zur deutschen auswärtigen Politik 1918–1945 (ADAP), aus dem Archiv des Deutschen Auswärtigen Amts, Serie D, 1937–1945, Band VI, Göttingen u. a., 1956, стр. 477–483. Этот документ также использовался как свидетельство на Нюрнбергском трибунале, документ № 79–L, cf.: Der Prozess gegen die Hauptkriegsverbrecher vor dem Internationalen Militärgerichtshof Nürnberg, 1 ноября 1945–1. Октябрь 1946 г., Том XXXVII, Нюрнберг, 1946 г.

74. Дневник Кэдогана, Запись от 30 августа 1939 г., стр. 205.

75. Dahlerus, The Last Attempt, стр. 60.

76. Там же, стр. 62.

77. Там же, стр. 70.

78. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

79. Kershaw, Nemesis, стр. 92.

80. Rees, Their Darkest Hour, стр. 210.

81. Speer, Inside the Third Reich, стр. 235.

82. Henderson, Failure of a Mission, стр. 39.

83. Там же, стр. 73.

84. Запись от 20 декабря 1938 г, Diary of Ulrich von Hassell. Ulrich von Hassell, Die Hassell-Tagebücher. Aufzeichnungen vom Andern Deutschland. Nach der Handschrift revidierte und erweiterte Ausgabe unter Mitarbeit von Klaus Peter Reiß, ed. Friedrich Freiherr Hiller von Gaertringen, Siedler Verlag, Berlin, 1988, стр. 67–72.

85. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

86. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

Глава 12

Великая авантюра

1. Действительно, даже сейчас, если битва симулируется на компьютере, союзники всегда побеждают. См.: Ernest R. May, Strange Victory, Hitler’s conquest of France, I. B. Tauris, 2000, стр. 6.

2. Протоколы допросов Нюрнбергского процесса над военными преступниками, пояснительная записка обвинителя, см.: Memorandum Brief of the Prosecution, Crimes against Peace: Counts one and four; Planning, Preparing, Initiating and Waging Wars of Aggression and Invasions, the Common Plan or Conspiracy, 26 августа 1948 г., Records of the United States Nuremberg War Crimes Trials Interrogations, 1946–1 949 898, Roll 58, 30.

3. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

4. Интервью с автором для WW2History.com

5. Rees, The Nazis: A Warning from History, стр. 114.

6. Martin Kitchen, The Third Reich, Charisma and Community, Longman, 2008, стр. 306.

7. Там же, стр. 307.

8. Kershaw, Nemesis, стр. 245.

9. Приказ ObdH [главнокомандующего сухопутными войсками], генерала фон Браухича, офицерам армии, Берлин 25.10.1939, BArch № 104/3. Цит. по: Helmuth Groscurth, Tagebücher eines Abwehroffiziers 1938–1940. Mit weiteren Dokumenten zur Militäropposition gegen Hitler, hrsg. von Helmut Krausnick und Harold C. Deutsch unter Mitarbeit von Hildegard von Kotze, Deutsche Verlags-Anstalt, Stuttgart, 1970, стр. 386.

10. Richard Hargreaves, Blitzkrieg Unleashed, Stackpole Books (USA), 2010, стр. 158.

11. Richard Giziowski, The Enigma of General Blaskowitz, Hippocrene Books, New York, and Leo Cooper Books, London, 1997, стр. 143.

12. Charles Burdick и Hans-Adolf Jacobson (ред), The Halder War Diary 1939–1942, Greenhill Books, 1988, запись за 19 сентября 1939 г., стр. 57.

13. Bogdan Musial, Deutsche Zivilverwaltung und Judenverfolgung im Generalgouvernement, Wiesbaden, 1999, стр. 106; также цит. по: Christopher Browning, The Origins of the Final Solution, Heinemann, 2004, стр. 35.

14. Halder War Diary, запись от 18 октября 1939 г., стр. 73.

15. Дневник Геббелься, запись за 2 ноября 1939, цит. по: Giziowski, Enigma, стр. 162.

16. Письмо от 21 ноября 1939 г., Ausgewählte Briefe von Generalmajor Helmuth Stieff (hingerichtet am 8 August 1944), in: Vierteljahreshefte für Zeitgeschichte (VfZ), том 2, 1954, № 3, стр. 291–305. Отрывки письма (хотя и не все, взятые из немецкого оригинала) см. также: Giziowski, Enigma, стр. 164.

17. Heeresadjutant bei Hitler 1938–1943. Aufzeichnungen des Majors Engel, hrsg. und kommentiert von Hildegard von Kotze, Stuttgart, 1974, стр. 67 f. Копия дневника находится в Институте истории (Institut für Zeitgeschichte (IfZ)) Мюнхен, ED 53.

18. Halder War Diary, запись от 27 сентября 1939 г.

19. Интервью с автором для WW2History.com

20. Kriegstagebuch des Oberkommandos der Wehrmacht (Wehrmachtführungsstab), Band I: 1 August 1940–31 Dezember 1941, geführt von Helmuth Greiner, Bernard & Graefe Verlag für Wehrwesen, Frankfurt am Main, 1965, стр. 950.

21. May, Strange Victory, стр. 287.

22. Halder War Diary, запись от 14 октября 1939 г., стр. 72.

23. Там же.

24. Там же, запись от 3 ноября 1939 г., стр. 76.

25. Institut für Zeitgeschichte (IfZ) Munich, ZS 603 (von Dohnanyi), Protokoll der Besprechung mit Frau von Dohnanyi am 1.12.52, стр. 14 f.

26. Kershaw, Hubris, стр. 269–270.

27. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

28. Bericht zur innenpolitischen Lage (Nr. 15) 13. November 1939, in: Meldungen aus dem Reich 1938–1945. Die geheimen Lageberichte des Sicherheitsdienstes der SS. Hrsg. u. eingel. von Heinz Boberach: Band 3, Herrsching, 1984, стp. 449–456.

29. Meldungen aus dem Reich (Nr. 28) 13. Dezember 1939, in: Meldungen aus dem Reich 1938–1945. Die geheimen Lageberichte des Sicherheitsdienstes der SS. Hrsg. u. eingel. von Heinz Boberach. Band

3, Herrsching, 1984, стр. 563–573.

30. Georg Mayer (ed.), Generalfeldmarschall Wilhelm Ritter von Leeb, запись от 9 октября 1939, Tagebuchaufzeichnungen und Lagebeurteilungen aus zwei Weltkriegen, Deutsche Verlags-Anstalt, Stuttgart, 1976, стр. 187–188.

31. Письмо Вильгельма Риттера фон Лееба Францу Гальдеру от 19 декабря 1939 г., печатный черновик; в оригинале имеется рукописное примечание «отправить курьером 20 декабря 1939 г. Беккер, майор». Цит. по: Tagebuchaufzeichnungen und Lagebeurteilungen aus zwei Weltkriegen, Stuttgart, 1976, стр. 473, 474. Машинописная копия письма фон Лееба — среди материалов фон Лееба в Главном государственном архиве Баварии (BayHStA), Abt. IV Kriegsarchiv, Nachlass Wilhelm Ritter von Leeb.

32. Helmuth Groscurth, Tagebücher eines Abwehroffiziers 1938–1940. Mit weiteren Dokumenten zur Militäropposition gegen Hitler, hrsg. von Helmut Krausnick und Harold C. Deutsch unter Mitarbeit von Hildegard von Kotze, Stuttgart, 1970, стр. 222.

33. Письмо, написанное Вальтером Нерингом, генералом бронетанковых войск, Гейру фон Швеппенбургу 26 октября 1967 г. относительно того, выступит ли его [Неринга] танковый полк против Гитлера. Документ находится в Институте истории (Institut für Zeitgeschichte (IfZ)) Мюнхен, ED 91/16.

34. Речь Гитлера 23 ноября 1939 г., Domarus, том III, стр. 1887.

35. Hugh Trevor-Roper, The Mind of Adolf Hitler, in Hitler’s Table Talk, Phoenix Press, 2002, pxxxvii.

36. Halder War Diary, запись от 23 ноября, стр. 80.

37. Из показаний Браухича в Нюрнберге, материалы международного военного трибунала IMT, том XX, стр. 628.

38. Интервью автора для WW2History.com

39. Halder War Diary, 14 августа 1939 г., стр. 20.

40. Hitler’s Table Talk, 17 сентября 1941 г., стр. 32.

41. Klaus Gerbet (ред.), Generalfeldmarschall Fedor von Bock. Zwischen Pflicht und Verweigerung. Das Kriegstagebuch, Herbig Verlag, München/Berlin, 1995, стр. 67 f.

42. Генерал Эдуард Реквин стал свидетелем этого замечания Гамелена, процитированного в кн.: Claude Paillat, Desastre, Les Dossiers secrets de la France contemporaine, том 4, часть 2, Laffont, 1985, стр. 185.

43. Halder War Diary, запись от 17 марта 1940 г., стр. 106.

44. Там же, стр. 99.

45. Там же, стр. 103.

46. General Andrew Beaufre, La Drame de 1940, в английском переводе: The Fall of France, Cassell, 1965, стр. 180.

47. May, Strange Victory, стр. 413.

48. Winston Churchill, Their Finest Hour, The Second World War том II, Penguin Books, 2005, стр. 38.

49. Paul-Emile Caton, Une Guerre perdu en 4 Jours, L’Amitie par le Livre, 1969. 50 Оригинальное издание: B. H. Liddell-Hart (ред.), The Rommel Papers, New York: Harcourt, Brace and Co., 1953. [, ‘Blitzkrieg, 1940’]. 51. Интервью с ав-тором для WW2History.com

52. Erich von Manstein, Lost Victories, Presidio Press, 1982, стр. 383. (Это произведение следует воспринимать с осторожностью — похоже, оно было написано, чтобы снизить степень вины Манштейна в его действиях на Востоке, и последующие исследования показывают, что оно не отличается объективностью в том, что касается восточной кампании в целом, как и в отношении действий Манштейна в частности) 53. Hitler’s Table Talk, 16 августа 1942 г., стр. 635.

54. Интервью с Эдвардом Оутсом в разделе «Свидетельства» на сайте WW2History.com

55. См. стр. 86.

56. Kershaw, Nemesis, стр.289, Walter Warlimont, Inside Hitler’s Headquarters, London, Weidenfeld and Nicolson, 1964, стр. 76, 79, 80.

57. Там же, 17 мая 1940 г., стр. 149.

58. Там же, 18 мая 1940 г., стр. 150–151.

59. Halder War Diary, 6 июня 1940 г., стр. 182.

60. Hitler’s Table Talk, 17 сентября 1941 г., стр. 31.

61. Интервью с автором для WW2History.com

62. Интервью с автором для WW2History.com

63. Tooze, Wages, стр. 370.

Глава 13

Харизма и самоуверенность

1. Приезд Гитлера в Париж, 23 июня 1940 г., описан в: Speer, Inside the Third Reich, стр. 248–9.

2. Halder War Diary, 22 июля 1940 г., стр. 230.

3. Речь Гитлера 19 июля 1940, Domarus, том III, стр. 2062.

4. Протоколы заседания Военного кабинета от 27 мая 1940 г., см.: Public Record Office Cab 65/13 and Cab 66/7.

5. Заседание 27 июля 1940 г. в Бергхофе.

6. Интервью с автором для WW2History.com

7. Интервью с автором для WW2History.com

8. Halder War Diary, 22 июля 1940 г., стр. 230.

9. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

10. Halder War Diary, 13 июля 1940 г., стр. 227.

11. Lord Halifax, радиопередача BBC, 22 июля 1940 г.

12. Winston Churchill, радиопередача BBC, 31 марта 1940 г.

13. Интервью с автором для WW2History.com

14. Alun Chalfont, Montgomery of Alamein, Weidenfeld and Nicolson, 1976, стр. 318.

15. Halder, Spruchkammeraussage, 20 сентября 1948, Institut für Zeitgeschichte (IfZ) München, ZS 240/6, стр. 446.

16. Halder War Diary, 3 июля 1940 г. из беседы с Гансом фон Грайффенбергом, стр. 220.

17. Vejas Gabriel Liulevicius, War Land on the Eastern Front: Culture,

National Identity and German Occupation in World War I, University of Cambridge Press, 2004, стр. 249.

18. Halder War Diary, 31 июля 1940 г., стр. 241–246.

19. Дневник Геббельса. Запись за 10 июля 1937 г.

20. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

21. Речь Гитлера на партийном съезде в Нюрнберге 13 сентября 1937 г.

22. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

23. Winston Churchill, радиопередача BBC, 31 марта 1940 г.

24. Warren F. Kimball, Churchill and Roosevelt: The Complete Correspondence: Vol I. William Collins, 1984, WSC to FDR 20 мая 1940 г., C–11 x, стр. 40.

25. Интервью с автором для WW2History.com

26. Tooze, Wages, стр. 405.

27. Там же, стр. 399.

28. Halder War Diary, 31 июля 1940 г., стр. 241–246.

29. Ian Kershaw, The Hitler Myth, стр. 157, цит. по: Meldungen aus dem Reich (Nr. 141), 14 ноября 1940 г., in Heinz Boberach (ed.), Meldungen aus dem Reich 1938–1945. Die geheimen Lageberichte des Sicherheitsdienstes der SS, том 5, Herrsching, 1984, стр. 1762–1774.

30. Meldungen aus dem Reich (Nr. 107) 22 Juli 1940, in Heinz Boberach (ed.): Meldungen aus dem Reich 1938–1945, стр. 1402–1412.

31. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

32. Liulevicius, War Land, стр. 278.

33. Там же.

34. BArch RM 41/40.

35. Материалы встречи Сталина с польской делегацией 9 августа 1944 г. в Кремле, Москва. Documents of Polish-Soviet relations 1939–1945, том 2, 1943–1945, General Sikorski Historical Institute, стр. 334, док. 189.

36. Интервью с автором для WW2History.com

37. Секретное заявление Геббельса для приглашенных немецких журналистов, 5 апреля 1940 г. в кн.: Hans-Adolf Jacobsen, Der zweite Weltkrieg. Grundzüge der Politik und Strategie in Dokumenten, Fischer Bücherei, Frankfurt am Main/Hamburg, 1965, стр. 180, 181.

38. Rees, The Nazis: A Warning from History, стр. 112.

39. Речь Генриха Гиммлера перед гауляйтерами и другими представителями партии, 29 февраля 1940 г., цит. по: Bradley F. Smith and Agnes F.; Petersen (ed.), Heinrich Himmler. Geheimreden 1933 bis 1945 und andere Ansprachen, Frankfurt/M., Berlin, Wien, Propyläen Verlag, 1974, стр. 115–144.

40. Дневник Геббельса, запись от 24 января 1940 г.

41. Peter Longerich, Heinrich Himmler, Biographie, München, 2010, стр. 86, 797.

42. Heinrich Himmler, «Some thoughts on the treatment of the alien population in the East», 15 мая 1940 г., в кн. Wolfgang Michalka (ed.), Das Dritte Reich. Dokumente zur Innen— und Außenpolitik, том 2: Weltmachtsanspruch und nationaler Zusammenbruch 1939–1945, München, 1985, стр. 163–166.

43. Интервью с автором, цит. по: Rees, The Nazis: A Warning from History, стр. 133.

44. Rudolf Höss, Commandant of Auschwitz, London, Phoenix Press, 2000 г., стp. 390, а также из допроса Хесса Яном Сейном, Краков, 7–8 ноября 1946 г., Institut Pamieti Norodowej, Warsaw NTN 103.

45. Срочное письмо начальника Главного управления имперской безопасности, Р. Гейдриха, начальникам оперативных групп тайной полиции относительно очередных шагов и методов «окончательного решения еврейского вопроса», 21 сентября 1939 г. Письмо использовалось как свидетельство на Нюрнбергском процессе (Doc. 3363–PS), и воспроизведено в: Der Prozess gegen die Hauptkriegsverbrecher vor dem Internationalen Militärgerichtshof Nürnberg, 1 November 1945–1. Oktober 1946, Band XXXII, Nürnberg, 1948.

46. Noakes and Pridham, том III, стр. 1053.

47. Christopher Browning, The Origins of the Final Solution, London, William Heinemann, 2004, стр. 36–43.

48. Götz Aly and Susanne Heim, Architects of Annihilation, London, Weidenfeld and Nicolson, 2002, стр. 21.

49. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

50. Дневники Станислава Рожицкого, цит. по: Ландау, The Nazi Holocaust, стр. 158.

51. Выдержка из речи генерал-губернатора Ганса Франкана заседании руководителей городов и округов Радома, относительно планов сосредоточения польского и еврейского населения в Генерал-губернаторстве, 25 ноября 1939 г. Faschismus-Getto-Massenmord. Dokumentation über Ausrottung und Widerstand der Juden in Polen während des zweiten Weltkrieges, hrsg. vom Jüdischen Historischen Institut Warschau, ausgewählt, bearbeitet und eingeleitet von Tatiana Berenstein u. a., Rütten & Löning, Berlin, 1960, стр. 46. Оригинал находится в архивах Еврейского исторического институте в Варшаве (Żydowski Instytut Historyczny), Varia I, Nr. 33.

52. Fritz Stern, The Politics of Cultural Despair, University of California, 1974, pxix.

53. Полную версию изложения взглядов Пауля де Лаграде см.: Stern, Politics of Cultural Despair, глава 1, стр. 3–83.

54. Kershaw, Nemesis, стр. 321.

55. Дневник Геббельса, запись за 17 августа 1940 г.

56. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

57. Browning, Origins of the Final Solution, стр. 82.

58. Aly and Heim, Architects of Annihilation, стр. 58.

59. Service, Stalin, стр. 312.

60. Aly and Heim, Architects, стр. 118.

61. Интервью с автором для WW2History.com

62. Halder War Diary, запись от 30 марта1941 г., стр. 346.

63. Ранее не публиковавшееся свидетельство Бернхарда Бехлера, ADC (младший офицер) генералу Ойгену Мюллеру (генералу по «особым поручениям») осень 1940-го — весна 1942 г.

64. Alex J. Kay, Germany’s Staatssekretäre, Mass Starvation and the Meeting of 2 May 1941, Journal of Contemporary History, том 41 (4), стр. 685. Также см. работу Кристиана Герлаха: Kalkulierte Morde: Die deutsche Wirtschafts— und Vernichtungspolitik in Weissrussland 1941 bis 1944, Hamburg, 2000. 65 Kay, стр. 689.

66. Дневник Розенберга. Записи за 1 и 6 мая 1941 г., опубликованы в Frankfurter Rundschau no 140, 22.6.1971, цит. по: Kay, JCH, стр. 692.

67. Вопрос, поставленный в кн. Mark Roseman, The Villa, the Lake, the Meeting, Wannsee and the Final Solution, Allen Lane, 2002, стр. 57, а также: Kay, JCH, стр. 688.

68. Интервью с автором для WW2History.com

69. Дневник Геббельса, запись от 16 июня 1941 г.

70. Красная Армия вскоре освободила город в феврале 1943 г., но немцы вновь захватили его в марте.

71. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

72. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

73. Laurence Rees, War of the Century, BBC Books, 1999, стр. 99.

74. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

75. Официальный дневник Франка, запись за 25 марта 1941 г. [Krakow, Cabinet meeting and discussion.] Werner Präg and Wolfgang Jacobmeyer (eds.), Das Diensttagebuch des deutschen Generalgouverneurs in Polen 1939–1945, Stuttgart, Deutsche Verlags-Anstalt, 1975, стр. 335–338.

76. Peter Longerich, The Unwritten Order, Stroud, Tempus, 2001, стр. 57–62.

77. Там же, стр. 63.

78. Инструкция, датированная 12 июля 1941, цит. по: H. Buchheim, M. Broszat, H. Krausnick, H — A. Jacobsen, Anatomy of the SS State, London, Collins, 1968, стр. 62.

79. Barry A. Leach, German Strategy Against Russia 1939–1941, Oxford University Press, 1973, стр. 140–145.

80. Объявление Гитлера 22 июня 1941 г., Domarus, том IV, стр. 2451.

81. Речь Черчилля 22 июня 1941 г.

82. Обращение Гитлера к солдатам Восточного фронта, 3 октября 1941 г., Domarus, том IV, стр. 2491.

Глава 14

Ложные надежды и убийство миллионов

1. Интервью с автором для WW2History. com

2. Цит. по: New York Times, 24 июня 1941 г., стр. 7.

3. Слова генерал-лейтенанта Генри Пауелла, заместителя генерала Алана сэра Брука, начальника Имперского штаба обороны, цит. по: British Aid to Russia, 1941–1945, London, Davis-Poynter, 1980, стр. 26.

4–6. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

7. Halder War Diary, 3 июля 1941 г., стр. 446.

8. Секретариат начальника управления военной экономики и вооружения, относительно программы перевооружения ВВС, 26 июня 1941 г., BArch RW 19/559, стр. 43–46 (Der Chef des Stabes des Wehrwirtschafts— und Rüstungsamts betr. Rüstungsprogramm der Luftwaffe, 26. 6. 1941). Цит. по: Georg Thomas, Geschichte der deutschen Wehr— und Rüstungswirtschaft (1918–1943/45), Harald Boldt Verlag, Boppard am Rhein, 1966, стр. 448–451.

9. Halder War Diary, 11 августа 1941 г., стр. 506.

10. Ludolf Herbst, Das nationalsozialistische Deutschland 1933–1945. Die Entfesselung der Gewalt: Rassismus und Krieg, Suhrkamp Verlag, Frankfurt am Main, 1996, стр. 360 f. Первоначальный источник — схема в военном дневнике Гальдера, см.: Generaloberst Halder. Kriegstagebuch, Band III: Der Rußlandfeldzug bis zum Marsch auf Stalingrad (22. 6. 1941–24. 9. 1942), bearb. von Hans-Adolf Jacobsen, Stuttgart, 1964, стр. 199, 213.

11. Warlimont, Inside Hitler’s Headquarters, 1939–1941, Presido, 1964, стр. 189.

12. Halder War Diary, 22 августа 1941 г., стр. 514.

13. Heinz Guderian, Panzer Leader, Penguin, 2009, стр. 200.

14. Tagebucheintrag vom 19. August 1941, в кн.: Joseph Goebbels, Die Tagebücher von Joseph Goebbels. Im Auftrag des Instituts für Zeitgeschichte und mit Unterstützung des Staatlichen Archivdienstes Rußlands hrsg. von Elke Fröhlich. Teil II: Diktate 1941–1945. Band 1: Juli — September 1941, München [u. a.] 1996, стр. 255–272.

15. Hitler’s Table Talk, 19–20 августа 1941 г., стр. 28.

16. Там же, 23 сентября 1941 г., стр. 38.

17. Ernst Deuerlein (ed.): Der Aufstieg der NSDAP in Augenzeugenberichten, Düsseldorf, Karl Rauch Verlag, 1968, стр. 108–112.

18. Hitler’s Table Talk, ночь 27 января 1942 г., стр. 257.

19. Hitler’s Table Talk, ночь 25/26 сентября 1941 г.

20. Communication from naval office to Army Group North, см.: Domarus, том IV, стр. 2483.

21. Domarus, том III, стр. 2491.

22. Там же, стр. 2497.

23. 1-я серия, War of the Century, автор сценария и продюсер Laurence Rees BBC2, 1999.

24. Weber, Essays, стр. 248.

25. Halder War diary, стр. 529–530.

26. Table Talk, 17 октября 1941 г., стр. 69.

27. Там же, 17/18 октября, стр. 71.

28. Там же, 25 октября, стр. 87.

29. Там же, 10 октября, стр. 51.

30. Там же, 19 октября, стр. 74.

31. Там же, 25 октября, стр. 90.

32. Hugh Trevor-Roper, «The Mind of Adolf Hitler», в кн.: Table Talk, pxxxix.

33. Table Talk, 13/14 октября, стр. 58.

34. Интервью с автором для WW2History.com

35. Интервью с автором для WW2History.com

36. Интервью с автором для WW2History.com

37. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

38. War diary, Wehrmacht office of military economics and armaments/staff, 13 October 1941. BArch RW 19/165, стр. 274/554.

39. Kershaw, Nemesis, стр. 440, 441.

40. Halder War Diary, 10 ноября 1941 г., стр. 555.

41. Guderian, Panzer Leader, стр. 264.

42. Там же, стр. 265–266.

43. Директива Гитлера группе армий «Центр», 12 декабря 1941 г. (Weisung Hitlers für die Heeresgruppe Mitte, 20.12.1941) цит. по: Wolfgang Michalka (ed.), Das Dritte Reich. Dokumente zur Innen- und Außenpolitik, Vol. 2: Weltmachtsanspruch und nationaler Zusammenbruch 1939–1945, Deutscher Taschenbuch Verlag, München, 1985, стр. 66–67. Оригинал хранится в Институте истории (Institut für Zeitgeschichte (IfZ)) Мюнхен, Dok. NOKW–539.

44. Замечание сделано Риббентропом на встрече с американским полномочным представителем в Берлине 11 декабря 1941 г. См.: Документы по внешней политике Германии Series D, Vol. XIII, стр. 999–1000.

45. Alexander Mitscherlich and Frederick Mielke (eds.), Medizin ohne Menschlichkeit Dokumente des Nürnberger Ärzteprozesses, Frankfurt am Main, Fischer Bücherie, 1960, стр. 187.

46. E. Klee, «Euthanasie» im NS Staat. Die Vernichtung «lebensun-werten Lebens», Frankfurt, S. Fischer Verlag, 1983, стр. 51.

47. Рукописное анонимное письмо из Рамзау, октябрь 1941 г., Staatsarchiv München (StAM), LRA 31933.

48. Письмо Марии Айгнер школьному инспектору, 17 сентября 1941 г., StAM, LRA 48235.

49. Table Talk, 14 октября 1941 г., стр. 59.

50. Интервью с автором для WW2History.com

51. Longerich, Unwritten Order, стр. 60.

52. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

53. 16 июля 1941 г., комментарии Гитлера, конференция в ставке фюрера, в кн.: Czesław Madajczyk, (ed.), Generalny Plan Wschodni: Zbiór dokumentów, Warszawa, Glówna Komisja Badania Zbrodni Hitlerowskich w Polsce, 1990, стр. 61–64. См. также материалы Нюрнбергского трибунала: IMT, Vol 38, стр. 92 (221–L).

54. Подробный анализ Генерального плана «Восток» [Generalplan Ost] (по-английски) см.: Tooze, Wages of Destruction, стр. 466–476.

55. Дневник Геббелься, 19 августа 1941 г.

56. Свидетельства Уве Сторйоханна, в кн.: Laurence Rees, Auschwitz: The Nazis and the «Final Solution», BBC Books, 2005, стр. 76.

57. Свидетельства Эрны Кранц в кн.: Rees, Darkest Hour, стр. 195.

58. Дневник Геббельса, запись за 16 декабря 1941 г.

59. Präg and Jacobmeyer (eds.), Das Diensttagebuch des deutschen Generalgouverneurs in Polen 1939–1945, стр. 452–459.

60. Свидетельства Тойви Блатта из интервью с автором. См.: WW2 History.com, а также: Rees, Auschwitz, стр. 208–210.

61. Интервью с автором для WW2History.com

62. Longerich, Unwritten Order, стр. 109.

63. Дневник Геббельса, запись за 27 марта 1942 г.

64. См. стр. 269–270.

65. Rees, Auschwitz, стр. 78.

66. David Cesarani, Eichmann, His Life and Crimes, London, Heinemann, 2004, стр. 197.

67. Свидетельства Ганса Фридриха, 1-я серия, Auschwitz: the Nazis and the «Final Solution», автор сценария и продюсер Laurence Rees, BBC, January 2005.

68. Ulrich Herbert, Hitler’s Foreign Workers, Cambridge University Press, 1997, стр. 389–390.

Глава 15

Последний шанс

1. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

2. Дневник Геббельса, запись за 20 марта 1942 г., The Goebbels Diary, переведено и отредактировано Louis P. Lochner, Hamish Hamilton, 1948, стр. 92.

3. Winston S. Churchill, The Grand Alliance, The Second World War том III, Penguin Classics, 2005, стр. 539.

4–7. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

8. Kershaw, The Hitler Myth.

9. Там же, стр. 187.

10. Речь Гитлера 26 апреля 1942 г., Domarus, том IV, стр. 2623.

11. Там же, стр. 2628.

12. Дневник Геббельса, запись от 27 апреля 1942 г., стр. 141.

13. Дневник Геббельса, запись от 29 апреля 1942 г., стр. 144.

14. The Ciano Diaries, Hugh Gibson (ed.), Simon Publications, 2001, запись от 29 апреля 1942 г., стр. 477.

15. Там же, запись от 30 апреля 1942 г., стр. 478, 479.

16. Там же, запись от 30 апреля, стр. 478.

17. См. стр. 150.

18. Halder War Diary, 23 июля 1942 г., стр. 646.

19. Стенограмма встречи рейхсмаршала Геринга с рейхскомиссарами оккупированных территорий и военачальниками по поводу ситуации с поставками продовольствия, в Герман-Геринг-Холле Министерства авиации, в четверг, 6 августа 1942 г., 16:00, в кн.: Léon Poliakov and Joseph Wulf, Das Dritte Reich und seine Diener, Frankfurt am Main/Berlin/Wien, Ullstein Verlag, 1983, стр. 471 f. Также в документе 170-СССР, в кн.: Der Prozess gegen die Hauptkriegsverbrecher vor dem Internationalen Militärgerichtshof Nürnberg, 1 ноября 1945–1 октября 1946 г., Band XXIX, Nürnberg, 1949, стр. 385 f. (Перевод [с немецкого на английский], приведенный здесь, является официальным переводом Нюрнбергского трибунала.)

20. Tooze, Wages, стр. 573, 574.

21. Как командующий группы армий «А», Гитлер доложил самому себе как главнокомандующему сухопутными войсками, затем самому себе как Верховному главнокомандующему, затем самому себе как канцлеру Германии и самому себе как главе государства.

22. Halder War Diary, 24 сентября 1942 г., стр. 670.

23. Tooze, Wages, стр. 587.

24. Интервью с автором для WW2History.com.

25. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

26. Речь Гитлера, 30 сентября 1942 г., Domarus, том IV, стр. 2675.

27. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

28. Интервью с автором для WW2History.com

29. Rees, The Nazis, A Warning from History, стр. 256.

30. Chris Bellamy, Absolute War, Soviet Russia in the Second World War, Macmillan, 2007, стр. 533.

31. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

32. Rees, The Nazis: A Warning from History, стр. 256

33. Материалы совещания по текущей обстановке 1 февраля 1943 г., Helmut Heiber and David M. Glantz (eds.), Hitler and his Generals, Military Conferences 1942–1945, Enigma Books, 2004, стр. 61.

34. Там же, стр. 62.

35. Там же, стр. 66.

36. Там же, стр. 59.

Глава 16

Конец харизмы

1. Речь Геринга в актовом зале рейхсминистерства авиации 30 января 1943 г., Domarus, том IV, стр. 2745–2746.

2. Приказ по войскам 6-й армии, 24 января 1943, Domarus, том IV, стр. 2743.

3. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

4. Свидетельства из 6-й серии, BBC TV, Nazis: A Warning from History.

5. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

6. Этот и следующий абзац — ранее не публиковавшееся свидетельство.

7. Nicolaus von Below, At Hitler’s Side, The Memoirs of Hitler’s Luftwaffe Adjutant 1937–1945, Frontline Books, 2010, стр. 162–163.

8. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

9. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

10. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

11. Совещание в Познани 6 октября. В кн. Heinrich Himmler, Geheimreden 1933 bis 1945, Bradley Smith and Agnes F. Peterson (eds.), Frankfurt am Main, Propyläen Verlag, 1974, стр. 169–170.

12. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

13. Von Below, At Hitler’s Side, стр. 189.

14. Свидетельство из 4-й серии, BBC TV, War of the Century.

15. Michael Balfour, Withstanding Hitler, Routledge, 1988, стр. 126.

16. Fabian von Schlabrendorff, The Secret War against Hitler, Westview Press, 1994, стр. 231.

17. Использовался, поскольку был единственным алкогольным напитком, разливаемым в квадратные бутылки. См.: Secret War, стр. 233.

18. Там же, стр. 231.

19. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

20. Schlabrendorff, Secret War, стр. 269.

21. Там же, стр. 268–269.

22. Там же, стр. 271–272.

23. Kershaw, Nemesis, стр. 670.

24. Hans Bernd Gisevius, Valkyrie, An Insider’s Account of the Plot to Kill Hitler, Da Capo Press, 2009, стр. 67.

25. Там же, стр. 182.

26. Там же, стр. 200.

27. Интервью с майором Отто-Эрнстом Ремером для сериала World at War, канала ITV, опубликовано в кн.: Richard Holmes, The World at War, the Landmark Oral History, Ebury Press, 2007, стр. 419.

28. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

29. Karl Heinrich Peter, Spiegelbild einer Verschwörung. Die Kaltenbrunner-Berichte an Bormann und Hitler über das Attentat vom 20. Juli 1944. Geheime Dokumente aus dem ehemaligen Reichssicherheitshauptamt, Seewald, Stuttgart, 1961, стр. 1–10, см. некоторые выдержки в: Kershaw, Hitler Myth, стр. 215–216.

30 Guderian, Panzer Leader, стр. 341.

31. Там же, стр. 342.

32. Интервью с автором для WW2History.com

33. Guderian, Panzer Leader, стр. 340.

34. Со слов Ульриха де Мациере.

35. Ian Kershaw, The End, Hitler’s Germany, 1944–1945, Allen Lane, 2011, стр. 111–114. Согласно докладу военной полиции, составленному после нападения советских войск, погибло 26 человек.

36. Цит. там же, стр. 114.

37. Traudl Junge, Until the Final Hour. Hitler’s Last Secretary, Weidenfeld and Nicolson, 2002, стр. 145.

38. Свидетельство использовано в 4-й серии, BBC TV, War of the Century.

39. Tooze, Wages, стр. 639.

40. Там же, стр. 653.

41. Дневник Геббельса, запись от 2 декабря 1944 г.

42. von Below, Hitler’s Luftwaffe Adjutant, стр. 223.

43. Manfred Messerschmidt, «Deserteure im Zweiten Weltkrieg», в кн. Wolfgang Wette (ed.), Deserteure der Wehrmacht, Essen, 1995, стр. 61.

44. Klaus-Dietmar Henke, Die Amerikanische Besetzung Deutschlands, München, Oldenbourg, 1995, стр. 806 и n132.

45. Ранее не публиковавшееся свидетельство.

46. Speer, Inside the Third Reich, стр. 588.

47. Свидетельство использовано в 4-й серии, BBC TV, War of the Century.

48. Дневная сводка новостей 2 марта 1945 г., Helmut Heiber and David M. Glantz, Hitler and his Generals, Enigma Books, 2003, стр. 684.

49. Запись от 2 марта 1945 г., Joseph Goebbels, Hugh Trevor-Roper (ed.), Goebbels Diaries, The Last Days, Secker and Warburg, 1978, стр. 24.

50. Свидетельство использовано в Bombing Germany, BBC 2001, автор сценария и продюсер Детлеф Зиберт (Detlef Siebert), исполнительный продюсер Лоренсе Риз (Laurence Rees).

51. United States Strategic Bombing Survey, Summary Report, (Euro-pean War), 30 сентября 1945 г., «Some Signposts», p23 point 4. В Интернете: http://www. airforcemagazine.com/MagazineArchive/Pages/2009/; October/202009/1009 keeper. aspx и

52. von Below, Hitler’s Luftwaffe Adjutant, стр. 228.

53. Rudolf Jordan, Erlebt und erlitten: Weg eines Gauleiters von München bis Moskau, Leoni am Starnberger See, 1973, стр. 251–258. Цит. по: Kershaw, The End, стр. 245.

54. Yehuda Bauer, American Jewry and the Holocaust: The American Jewish Joint Distribution Committee, 1939–1945, Detroit, Wayne State University Press, 1981, стр. 429, 430.

55. Felix Kersten, The Kersten Memoirs,1940–1945, London, Hatchinson, 1956, стр. 286

56. Professor Sir Ian Kershaw, What is Hitler’s place in history? Лекция BBC, транслированная на канале BBC 4, 30 апреля 2005 г. Исполнительный продюсер: Лоренс Риз.

57. Свидетельство использовано в телесериале BBC, 2001 г. Himmler, Hitler, and the End of the Reich, автор сценария и продюсер Детлеф Зиберт, исполнительный продюсер Лоренс Риз.

58. Welch, Propaganda, стр. 234.

59. Junge, Last Secretary, стр. 177.

60. Свидетельство использовано в телесериале BBC Hitler, Himmler and the end of the Reich.

61. Материалы Секретариата Главного обвинителя США на Нюрнбергском процессе, см.: Office of United States Chief of Counsel for Prosecution of Axis Criminality, Nazi Conspiracy and Aggression, 8 томов и 2 приложения. (Government Printing Office, Washington, 1946–1948), VI, стр. 259–263, Doc. № 3569–PS.

62. Junge, Last Secretary, стр. 181.

Благодарность

Я должен поблагодарить очень многих. Выпускающий редактор BBC2 Дженис Хедлоу и специальный консультант по истории Мартин Дэвидсон с огромным энтузиазмом отнеслись к идее этой книги, и я очень благодарен им за поддержку.

Профессор сэр Ян Кершоу, консультант телесериала по истории, вычитал черновик этой книги и поделился со мной своими соображениями и замечаниями. Я уже неоднократно писал о том, что я перед ним в неоплатном долгу — мы дружим и сотрудничаем уже двадцать лет, — но не могу не выразить еще раз ему свою благодарность. Мне просто невероятно повезло тесно сотрудничать с этим, одним из наиболее блестящих представителей исторической науки за последние сто лет. Однако спешу добавить, что все взгляды и оценки, изложенные в этой книге, принадлежат исключительно мне.

Еще один старый друг и коллега, Детлеф Зиберт, который также много лет сотрудничает со мной в различных телевизионных проектах, посвященных нацизму, вычитал эту книгу и высказал свои замечания и был при этом столь же умен, сколь и добр.

Очень многое я почерпнул из продолжительных дискуссий с целым созвездием выдающихся мировых историков на моем образовательном сайте <WW2History.com>. Конечно же, я очень благодарен BBC и в особенности моему последнему шефу Киту Шоули за разрешение использовать в книге транскрипт моего предыдущего телесериала о нацизме.

Энн Каттини, которая сотрудничала со мной в работе над сериалом в качестве исполнительного продюсера, была просто олицетворением надежности и профессионализма. В Германии отличным помощником продюсера выступил д-р Франк Штюке, а в работе с архивами очень помогли два молодых талантливых немецких ученых — Фабиан Вендлер и Юлия Питч. Оператор Мартин Пэтмор, который снимал почти все, что я сделал на телевидении за двадцать лет, был, как всегда, на высоте, как и редакторы Алан Лиго, Джеми Хэй и Саймон Холланд. Моника Рубель и ее команда со студии «24 Frames» («24 кадра») в Мюнхене оказали громадную помощь в съемках постановочных эпизодов сериала, мужественно перенося все мои причуды как режиссера-постановщика. Особо хочу отметить графических дизайнеров Джона Кеннеди и его сына Кристофера, чья работа в телесериале была просто выдающейся.

В издательстве «Ebury Press» настоящими друзьями проекта на протяжении ряда лет были редактор Альберт Де Петрильо и издатель Джейк Лингвуд. Чрезвычайно полезны были комментарии моего американского издателя Дэна Фрэнка, а мой литературный агент Эндрю Нюрнберг был и остается совершенно незаменимым для меня в моей работе. Моя жена Хелена, которая с присущей ей деловой хваткой руководила нашей независимой продюсерской компанией, оказывала постоянную помощь и поддержку и в работе над этой книгой. Мои дети — Оливер, Камилла и Бенедикт — были ко мне добрее, чем я того заслуживаю. Они разделяют мою одержимость этим предметом (нацизм) всю свою жизнь — а это не малый срок. Мой старший сын Оливер только что закончил Кембридж, а дочь Камилла в Оксфорде изучает историю (хотя и другой период).

Посвящаю эту книгу я моим родителям, которые ушли из жизни оба в возрасте 49 лет. Теперь, когда мне под 60, сознавать, что они умерли такими молодыми — и при таких обстоятельствах, — ужаснее, чем когда бы то ни было.

Иллюстрации

Адольф Гитлер сидит в самом углу справа, рядовой солдат в 16-м Баварском резервном полку, известном как «полк Листа» — по имени командира полка. Многие сослуживцы Гитлера считали его несколько странным.

Гитлер в начале 20-х как молодой политик в Мюнхене. Обратите внимание на его попытки выглядеть «респектабельно» с помощью по-новому подстриженных усов и буржуазной одежды.

Герман Геринг вступил в нацистскую партию в 1922 году и был ранен во время Пивного путча в следующем году. Он был одним из самых ярых поклонников «харизмы» Адольфа Гитлера.

Эрнст Рем в форме немецкого офицера. Обладая невероятным влиянием на раннем этапе развития нацистской партии, Рем позднее станет командиром нацистских штурмовиков, а впоследствии будет убит по приказу Гитлера в 1934 году.

Дитрих Эккарт, неудавшийся писатель и отъявленный антисемит, первым увидел в Гитлере большой политический потенциал. Эккарт умер в 1923 году, но навсегда оставался одним из очень немногих людей, о которых Гитлер говорил с большим уважением.

Йозеф Геббельс, у которого была докторская степень по немецкой литературе, стал ключевой фигурой в создании «мифа Гитлера» — идеи о том, что Гитлер был непогрешим. Используя прессу, радио и кинематограф, Геббельс стал самым могущественным создателем пропаганды за всю историю человечества.

Генерал Эрих Людендорф (слева) и Адольф Гитлер (справа) во время суда над ними в 1924 году за участие в Пивном путче. На первоначальном этапе Людендорф, герой Первой мировой войны, был Гитлеру полезен. Но вскоре генерала выбросили на свалку истории после того, как Гитлер принял решение, что он, и только он, будет лидером Германии.

Нацистские штурмовики и полувоенные подразделения других правых сил прибывают в Мюнхен, чтобы принять участие в Пивном путче в ноябре 1923 года. Путч стал провальной попыткой начать революцию, но Гитлер впоследствии превратил этот провал в героический миф.

Гитлер у стен Ландсбергской тюрьмы в Баварии в декабре 1924 года, после своего освобождения. Он отсидел всего девять месяцев из пятилетнего срока заключения, полученного им за его участие в Пивном путче. Гитлер вышел из тюрьмы, написав «Майн кампф» и будучи абсолютно уверенным в том, что именно он является спасителем Германии.

Гитлер с группой молодых, обожающих его сторонников. Гитлер всегда в первую очередь уделял внимание молодым, полагая, что такая стратегия поможет обеспечить будущее нацистского движения на тысячу лет вперед.

Пропагандистский плакат 1933 года, на котором изображены Гинденбург и Адольф Гитлер. На плакате написано: «Рейх невозможно будет уничтожить, если мы будем едины и верны». Таким образом нацистская пропаганда пыталась связать образ Гитлера в умах людей с более «респектабельным» Гинденбургом.

Гитлер на съезде нацистов в Нюрнберге в 1934 году. Об этом съезде был снят фильм под названием «Триумф воли». Нацистские съезды, которые проводились с большой помпой, играли ключевую роль в создании «харизматической» ауры вокруг образа Гитлера.

Ряд журналистов заметили, как толпы людей — в особенности женщины — впадали в экстаз в присутствии Гитлера во время парадов и съездов.

Гигантская толпа австрийцев собралась на Хельденплац (Площади Героев) в центре Вены, чтобы послушать речь Гитлера 15 марта 1938 года и чтобы отпраздновать воссоединение Австрии с нацистской Германией.

Людвиг Бек, начальник Генерального штаба сухопутных войск Германии в 1930-х годах. Он никогда не считал Гитлера харизматичным, однако чувствовал, что фюрер предоставил Германии наилучший шанс для возрождения. Бек слишком поздно осознал, что Гитлер неминуемо ввергнет Германию в заведомо проигранную войну.

Гитлер в качестве канцлера Германии и фюрера немецкого народа в 1930-х годах. На этом фото он демонстрирует свой знаменитый «магнетический взгляд». Он удерживал взгляд оппонента, смотря ему в глаза намного дольше, чем это было принято.

Как только нацисты пришли к власти, немецкие евреи оказались в большой опасности. На фото: немецкие штурмовики издеваются над евреем и нееврейской женщиной, состоящих во взаимоотношениях.

Еврейские магазины, разгромленные во время «Хрустальной ночи», 9 и 10 ноября 1938 года. Нацистские штурмовики по всей Германии с исступлением уничтожали имущество евреев, сжигали синагоги и нападали на евреев.

После аншлюса — воссоединения Германии с Австрией в 1938 году — в стране произошел настоящий взрыв антисемитизма. На фотографии: австрийских евреев заставляют мыть улицы.

Невилл Чемберлен, британский премьер-министр, в ходе официального визита в Германию во время Судетского кризиса. Он был не в состоянии понять, как Гитлер, лидер цивилизованного европейского государства, мог на самом деле хотеть спровоцировать войну в Европе.

Гитлер наблюдает, как победоносные немецкие войска проходят в парадном строю, празднуя покорение Польши. Нацисты, при помощи СССР, напавшего на Польшу с востока, менее чем за месяц полностью разбили польскую армию.

Герман Геринг, главнокомандующий военно-воздушными силами Германии, Вальтер Браухич, главнокомандующий сухопутными силами, и Адольф Гитлер (слева направо) весной 1941 года. Эти три человека сыграют ключевую роль в нападении на СССР, которое начнется всего через несколько недель.

Гитлер в Мюнхене, после того как изначальные усилия разгромить Красную Армию в 1941 году провалились. Но многие все еще верят в своего харизматичного лидера.

Военный совет, на котором также присутствует итальянский лидер Бенито Муссолини (слева на снимке), в апреле 1942 года. Рядом с Муссолини Альфред Йодль, начальник штаба оперативного руководства Верховного командования вермахта, затем Гитлер, затем фельдмаршал Вильгельм Кейтель, начальник штаба Верховного главнокомандования вермахта, затем Уго Кавальеро, начальник Генерального штаба итальянской армии, и Экхард Кристиан, офицер штаба люфтваффе.

Портрет Гитлера работы Хуберта Ланцингера, на котором фюрер изображен как рыцарь в сияющих доспехах, держащий нацистский штандарт. Этот портрет отражает желание видеть Гитлера в качестве героя германских мифов.

Гитлер обдумывает свой следующий ход летом 1942 года, во время немецкого наступления на Востоке, в самом сердце России. Генрих Гиммлер (на фото слева) только что организовал масштабное увеличение производительности убийств заключенных в концентрационных лагерях.

Солдат из состава немецкой айнзацгруппы расстреливает советского мирного жителя — вероятнее всего еврея — после немецкого вторжения в Советский Союз. Эти отряды убийц действовали позади наступающих немецких частей и к осени 1941 года убивали не только еврейских мужчин, но и женщин с детьми.

Пленных немецких солдат маршем ведут из Сталинграда после поражения германской армии в феврале 1943 года. Почти 100 000 немцев оказались в советском плену в результате немецкого поражения — большинство из них погибнут в советском плену.

Гитлер со своей овчаркой Блонди. Гитлер на протяжении многих лет очень любил собак — он буквально сходил с ума, когда фокстерьер, которого он подобрал во время Первой мировой войны, пропал. Блонди сдох в бункере фюрера в апреле 1945 года, когда Гитлер приказал дать ему образец яда, которым он собирался отравиться сам.

Задумчивый Гитлер во время тяжелых боев в 1943 году. В это время советские войска наступали на Восточном фронте, а американские силы концентрировались в Британии, готовясь к высадке во Франции. Перспективы нацистов выглядели очень мрачно.

Гитлер разговаривает с награжденными офицерами люфтваффе в Бергхофе, 1944 год. Этих молодых еще людей с 1933 года учили, что их «харизматичный» фюрер «непогрешим».

Театральные жесты Гитлера были важной частью его речей. Для Гитлера самым важным были эмоции, которые он вырабатывал в ходе своих выступлений, когда пытался установить связь с аудиторией.

Клаус фон Штауффенберг, немецкий офицер, подложивший бомбу в «Волчьем логове» в Восточной Пруссии в попытке убить Гитлера 20 июля 1944 года.

Разрушения после взрыва бомбы, подложенной Штауффенбергом в совещательном зале «Волчьего логова». Гитлер сказал, что смог выжить потому, что само «Провидение» пожелало, чтобы он продолжил свою миссию.

В конце Гитлер принес миру одни только разрушения. Разрушены были не только Берлин — на фотографии видны руины Рейхстага, — но и большая часть Европы. Наследие Гитлера включало в себя также самое ужасное преступление в истории человечества — Холокост.

Сноски

1

То есть нацистским штурмовиком.

(обратно)

2

Гитлер родился в австрийском городке Браунау-на-Инне. Этот городок часто путают с городком Браунау (ныне Броумов) в Богемии (Чехия). Президент Гинденбург именно из-за такой путаницы всю жизнь называл Гитлера «богемским ефрейтором».

(обратно)

3

Фрейд говорил, что лидер снимает страх и позволяет всем членам группы чувствовать себя всемогущими. Американский детский психолог австрийского происхождения Фриц Редл (1902–1988), изучая поведение плохих мальчиков, уточняет несколько это положение, показывая, насколько важным является лидер просто потому, что именно он осуществляет первым некое действие — «акт инициации», когда еще никто другой не осмеливается на него. Редл называет это «магией акта инициации». Этим действием инициации может быть что угодно: от брани до секса или убийства. Как указывает Редл, согласно магии акта инициации только первый, кто совершает убийство, является убийцей, все остальные — его подражатели, последователи.

(обратно)

4

Дочь британского аристократа Митфорда, сторонница идей национал-социализма, поклонница и любовница Адольфа Гитлера.

(обратно)

5

Имеются в виду английский премьер-министр Н. Чемберлен и французский — Э. Даладье, санкционировавшие в сентябре 1938 года в Мюнхене захват Чехословакии нацистской Германией.

(обратно)

6

Auftragstaktik опирается на директивы, в основе которых лежит приказ на общую боевую задачу.

(обратно)

7

Под этим названием вошло в немецкую историографию секретное военное совещание 5 ноября 1937-го с участием Гитлера и высшего военного руководства, на котором Гитлер впервые сообщил своему генералитету о намерениях начать войну. До этого времени во всех публичных выступлениях Гитлер клятвенно заверял общественность о своем стремлении к миру. На совещании Гитлер изложил конкретные шаги, которые он собирался предпринять, чтобы завоевать для немцев «жизненное пространство» на Востоке. Подробные записи выступления Гитлера, которые вел полковник Хоссбах, адъютант и помощник Гитлера, стали позднее известны как Протокол Хоссбаха.

(обратно)

8

В самом общем смысле: политика или доктрина, основывающаяся на положении, что все должно идти своим чередом, не надо нарушать естественный ход вещей.

(обратно)

9

Генерал-губернаторство (1939–1945) — административно-территориальное образование на территории оккупированной в 1939 году нацистской Германией Польши. Некоторые регионы Польши (Познань, Катовице, польское Поморье) были аннексированы Третьим рейхом как рейхсгау или даже обычные районы и не входили в состав Генерал-губернаторства. В августе 1941-го в состав Генерал-губернаторства были включены также земли Галиции, которые в 1939–1941-го находились в составе УССР. Столицей Генерал-губернаторства был Краков. Губернатор Генерал-губернаторства — Ганс Франк. На территории Генерал-губернаторства действовало законодательство Германии, однако большинство его жителей не имело статуса граждан Германии и во многом было ограничено в правах. Нацисты не пытались создать какого-либо марионеточного польского правительства, вся администрация носила чисто немецкий характер. Население было разделено на несколько категорий, имевших различный статус в смысле материального обеспечения и гражданских прав; наибольшие права имели немцы из Германии, затем шли местные немцы (фольксдойче), члены семей первых двух категорий, украинцы, поляки-гурали (жители горных областей на юге Польши, которых оккупанты объявили особым народом — Goralenvolk), прочие поляки и, наконец, евреи. На издававшихся в СССР в 1940–1941 гг. географических картах (в соответствии с Договором о ненападении между Германией и Советским Союзом и Договором «О дружбе и границе») Генерал-губернаторство называлось «Область Государственных Интересов Германии».

(обратно)

10

Интеллигенция, жившая в основном в центре города, начала вымирать уже в конце 1941 года; люди, жившие на окраинах, в частных домиках, держались дольше — за счет своих огородиков, однако и их нещадно обирали как оккупанты, так и их прислужники-полицаи. Умирали художники и артисты, учителя и врачи, умирали ученые; умер всемирно известный архитектор, академик Бекетов, его двоюродную сестру застрелили. В Харькове во время оккупации вымерло около 120 тысяч жителей.

(обратно)

11

Во время оккупации Харьков жил по берлинскому времени.

(обратно)

12

Все крупнейшие операции вермахта условно назывались цветными вариантами: Fall Rot (красный вариант) — операция по захвату Франции, Fall Gelb (желтый вариант) — операция по захвату Бельгии и Нидерландов, Fall Grün (зеленый вариант) — Чехословакии и т. д. Летнему наступлению вермахта в СССР было присвоено кодовое название Fall Blau — синий вариант.

(обратно)

Оглавление

От издательства

Введение

Часть первая ДОРОГА К ВЛАСТИ

  Глава 1 В поисках призвания

  Глава 2 Установление связей

  Глава 3 В ожидании героя

  Глава 4 Замысел

  Глава 5 Надежда во времена кризиса

  Глава 6 Обретение уверенности

Часть вторая ПУТЬ К ВОЙНЕ

  Глава 7 Мессия

  Глава 8 Как важно иметь врага

  Глава 9 Приманка радикала

  Глава 10 Радость избавления от пут

  Глава 11 Воплощение замысла

Часть третья РИСК И НАГРАДА

  Глава 12 Великая авантюра

  Глава 13 Харизма и самоуверенность

  Глава 14 Ложные надежды и убийство миллионов

Часть четвертая КРОВЬ И СМЕРТЬ

  Глава 15 Последний шанс

  Глава 16 Конец харизмы

Примечания

Благодарность

Иллюстрации Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg