«Зигмунд Фрейд»

Зигмунд Фрейд (fb2) - Зигмунд Фрейд 711K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил В. Штереншис

Михаил Штереншис Зигмунд Фрейд

Предисловие

Почему психоанализ появился в начале XX века? Почему не на 100 лет раньше? Почему не на 50 лет позже? Почему именно в это время возник феномен Фрейда? Почему его работы расценили как революцию в области понимания психики человека?

За 100 лет до рождения Фрейда психиатрии как медицинской дисциплины не существовало, а нервные болезни были частью общей медицины. Больные с инсультом или воспалением спинного мозга лежали в одной палате с сердечными, легочными или почечными больными, а больные с психическими заболеваниями в лучшем случае попадали в монастыри, а в худшем их могли утопить как ведьм или как одержимых дьяволом. Психологии же как науки не было вовсе.

Положение стало медленно меняться к середине XIX века. Мориц Генрих Ромберг, крещеный еврей из Пруссии, написал двухтомный учебник по нервным болезням, который быстро перевели на английский и русский языки. До этого нервным болезням отводился раздел в общих учебниках медицины. Оказалось, что нервных болезней очень много и знать их досконально врачу-терапевту, который уже держит в мозгу заболевания сердца, легких, печени, почек, желудка и кишечника, кожи, крови и половых органов, просто не под силу. В 1869 году в Москве появилась первая в мире отдельная кафедра нервных болезней при Московском университете. Французы последовали русскому примеру лишь в 1880-х годах. Но в Париже кафедру нервных болезней занял светило — Жан Мартин Шарко. Максимум, что помнят сейчас люди, это «душ Шарко», но Шарко обратил внимание простых смертных, не врачей, на нервные болезни. Он сделал их «модными». До этого от общей терапии уже откололись офтальмология, кожно-венерические заболевания, отоларингология, не говоря о хирургии и стоматологии. И вот теперь независимой дисциплиной стала невропатология.

Психиатрия в это же время билась за право считаться медицинской наукой. Психически больных сначала держали в монастырях, затем придумали отдельные заведения, очень похожие на тюрьмы. Название одного из них, лондонского приюта «Бедлам», стало именем нарицательным. Психиатры тогда разделились на два лагеря — психиков и соматиков. Психики считали, что «душевные расстройства» и есть душевные, не имеющие отношения к структуре головного мозга. Соматики полагали, что «душа» — понятие не медицинское и что психические расстройства или даже просто изменения в поведении и психике человека возникают из-за физиологических, практически химических, нарушений в головном мозгу. Нервные болезни всегда считались частью медицины, а вот психозами медицина все еще брезговала. Стремление невропатологии к независимости и стремление психиатрии к признанию соединились и усилили друг друга.

Казалось бы, речь идет о заболеваниях головного мозга и, шире, всей нервной системы. И, конечно, понятно, что больной с полиневропатией после свинцового отравления и больной, которому везде прыгающие обезьянки мерещатся, должны лежать в разных заведениях. Но вот эпилепсия. Вроде бы, неврологическое заболевание, но со временем у эпилептиков начинает меняться поведение, и психиатр может этим заинтересоваться. Да, шизофрения — для психиатров, а болезнь Паркинсона — для невропатологов. Однако в той же второй половине XIX века описываются неврозы. При них и голова болит, и сон плохой, и поведение дурное. Как быть? Шарко заинтересовали больные истерией. Сначала эта болезнь считалась чисто женским недугом. Потом доказали, что мужчины тоже могут быть истериками, хотя и в гораздо меньшем количестве. Шарко отнесся к истерии как к заболеванию головного мозга и начал соображать, как ее можно вылечить. И тут невропатология и психиатрия посмотрели в глаза своей основной проблеме: диагноз можем поставить точный, а лечить не можем.

Шизофрения, эпилепсия, болезнь Паркинсона, параличи, рассеянный склероз, боковой амиотрофический склероз, сирингомиелия, абсцессы и опухоли головного мозга, миопатии, маниакально-депрессивный психоз, миодистрофии и еще, и еще, и еще — диагноз есть, лечения нет.

Шарко придумал свой знаменитый контрастный душ, сажал паркинсоников на вибрирующее кресло, пробовал гипноз на истеричках. Как полагается французскому мэтру, он рапортовал об успехах, но реально вылечить больных не мог. На его лекции приходили не только врачи или студенты, но и журналисты, писатели, актеры. Еще один доктор, еврей Мориц Бенедикт из Австрии, ввел в набор лечебных средств электротерапию. Лучший невропатолог России Бехтерев изобрел настойку, которую без ложной скромности назвал своим именем. Но, увы, почти все вышеперечисленные болезни остаются неизлечимыми и по сей день.

И вот на этом фоне молодой еврей из Австрии Зигмунд Фрейд попадает в Париж, на стажировку к Шарко. Рассеянный склероз вылечить нельзя, хоть перекувыркнись, стоит ли время тратить? А вот истерия — это интересно, а главное, благодаря Шарко, — модно. До Шарко гипноз считался шарлатанством. Шарко применил гипноз для лечения истерии, и сначала ему показалось, что эффект есть. У Фрейда вышло несколько статей на чисто неврологические темы, но одна из его первых монографий посвящена именно истерии. Гипнотические изыски Шарко желаемых результатов все же не принесли. Фрейд начал искать новый метод лечения и задумался на глобальную тему — о нашем мозге вообще. Существует философский вопрос: а может ли мозг понять сам себя? Далекий от религиозных условностей, Фрейд препарировал сознание человека и докопался до многих ранее скрытых элементов. Его теории наложили отпечаток на всю психологию, психотерапию, патопсихологию, психиатрию XX века. Мало того, литература, кинематограф, театр, живопись, политика и социология — все впитали в себя его идеи. Даже религиозные деятели взяли на вооружение его теории и начали утверждать, что Бог познаваем на интуитивном уровне (подсознательное). Его практический метод лечения неврозов — психоанализ — оказался не очень эффективным как лечебное средство. Теория Фрейда нередко уподобляется революционному перевороту. Столетиями люди считали разум единственной движущей силой в человеке. В начале XX века вдруг открылась новая тревожная истина: анализ сознания оказался недостаточным для понимания человека. Фрейд первым показал подлинную роль бессознательного в психике и повседневной жизни.

Однако его теоретические выкладки продолжают оказывать влияние на наше самопонимание и сегодня. Теперь благодаря Фрейду мы понимаем, что не являемся хозяевами в своем собственном мозге. Структура нашего мозга такова, что мы «имеем право» на иррациональные поступки и на возможность «выйти из себя». «Анатомия — это судьба», — говорил Фрейд. Вперед, к нашей судьбе!

Фрейд не был психиатром, до того как он стал психоаналитиком, он был невропатологом. Зигмунд Фрейд родился 6 мая 1856 года в моравском городке Фрейберге (сейчас город Пршибор в Чехии), находящемся недалеко от границы Австрийской империи с Пруссией и Польшей. С 1849 года эта земля принадлежала австрийской короне, а сейчас родина Фрейда находится в Чехии. Пять улиц, два цирюльника, с десяток бакалейных лавок и одно похоронное бюро. Городок находился в 240 км от Вены, и никакие ароматы бурной столичной жизни туда не доходили. Отец Фрейда Якоб был бедным торговцем шерстью. Недавно он в третий раз женился — на девушке, годящейся ему в дочери, которая год за годом рожала ему детей. Первенцем и был Зигмунд (Шломо Сигизмунд, по-семейному — Сигги). Новая семья Якоба располагалась в одной, правда, достаточно просторной, комнате, снимаемой в доме вечно пьяного слесаря-жестянщика. Якоб Фрейд на полях семейного Талмуда с перерывом в три месяца сделал две надписи: «Мой отец раби Шломо, сын раби Эфроима Фрейда, умер 21 февраля 1856 года» и «Мой сын Шломо Сигизмунд родился во вторник, 6 мая, в половине седьмого после полудня». Мальчик появился на свет необычайно волосатым, «в рубашке», как было принято говорить, и мать сочла это хорошим знамением! Мальчику в жизни должно повезти.

В октябре 1859 года вконец обнищавшие Фрейды пустились на поиски счастья в другие города. Обосновались сначала в Лейпциге, затем в Вене. Леопольдштадт был в то время бедным районом, где ярко горели красные фонари. Тем не менее, через него прошло множество знаменитых венских евреев, позднее переехавших в районы побогаче: Штраусы, Зигмунд Фрейд, Густав Малер, Теодор Герцль… Якоб уже становился, если еще не стал, эмансипированным евреем. Кафтан — длинный жакет с поясом, традиционная одежда евреев в Галиции — сменяется европейским костюмом. Идиш уступает место немецкому. Но и Вена материального достатка не дала. «Бедность и нищета, нищета и крайнее убожество», — так вспоминал Фрейд свое детство. А еще прилежную учебу в лицее, успехи в языках, литературе (особенно античной), философии, похвалы учителей и ненависть сверстников, доводящих черноволосого отличника с тяжелыми кудрями до слез. Из школьных лет он, очевидно, вынес неудобный для последующей жизни комплекс: нелюбовь смотреть собеседнику в глаза.

Многие биографы этого ниспровергателя основ людского понятия о самих себе искали в его детстве необычные моменты. Фрейд помнил себя с очень раннего возраста. К примеру, он сохранил поразительно ясные воспоминания о младшем брате Юлиусе, который умер, когда ему самому было всего полтора года (этот скорбный эпизод стал для Фрейда источником идеи о братской ревности и желании братоубийства и о первичном чувстве вины). Чуть позже мать объяснила Сигги, что такое смерть: «Все мы сделаны из земли и должны вернуться в землю». Она потерла руку об руку и показала кусочки кожи — якобы земли. Мальчик был поражен демонстрацией!

Вообще биографы Фрейда поражались: чуть ли не все его теоретические положения об устройстве человеческой психики имели явные корни в его собственном детстве. Его мать была миловидной, молодой, жизнерадостной и честолюбивой, к тому же обожала первенца до самозабвения. А отец, пожилой, верующий, рабски покорный, вечно заставлял маленького Сигги краснеть. Во все биографии Фрейда вошел следующий эпизод: однажды незнакомец на улице смахнул с головы Якоба Фрейда шляпу прямо в грязь, крикнув в лицо: «Еврей, убирайся с тротуара!» — и тот смиренно сошел на мостовую. Если учесть, что некоторое время отец психоанализа жил с родителями в одной комнате и невольно видел многое из того, чего ему видеть не следовало, неудивительно, что именно он стал автором идеи: каждый мальчик непременно влюблен в мать и ненавидит отца (так называемый эдипов комплекс, по мнению современной психологии, действительно случается, но далеко не так обязателен, как представлялось Фрейду).

Впоследствии, как и положено бедному, но эмансипированному еврейскому юноше, он увлекся политикой и марксизмом. Его лицейский друг Генрих Браун, основавший в 1883 году вместе с Каутским и Либкхнехтом Die Neue Zeit (орган немецкой социал-демократической партии), приглашал его сотрудничать. Но Фрейд сам не знал, чего хотел. В те времена евреи в Европе уже имели возможность получать высшее образование без обязательного перехода в христианство, причем Австро-Венгрия была в этом в первых рядах. Сначала будущий отец психоанализа думал о занятиях правом, потом — философией. Но юристом некрещеному еврею стать было трудно. В результате, морщась от отвращения, он отправился в медицинский — типичное поприще для юноши его национальности в то время. Так он оказался на медицинском факультете Венского университета. Туда он записался не как Шломо Сигизмунд Фрейд, а как Зигмунд Фрейд — собственное еврейство его в то время раздражало. Может, он поменял бы и фамилию, но она ему слишком нравилась, ведь немецкое слово Freude означает «радость, наслаждение»! (Тут уместно сказать, что принятое в русской литературе написание и произношение «Фрейд» неправильно, свою фамилию Сигизмунд-Зигмунд произносил как «Фройд»). Преподаватели относились к нему так себе. Им не нравилась его непоследовательность в увлечениях, поверхностность и ориентированность на быстрое и легкое достижение успеха.

Оставаясь студентом медицинского факультета, Фрейд ринулся в лабораторию физиологии Эрнста Брюке, где и проработал с 1876 по 1882 годы. Он получал различные небольшие стипендии и с упоением изучал половые органы угря и других подобных тварей с малопонятными названиями вроде «петромизон». «Никто никогда, — кипятился Фрейд, — еще не видел яичек угря». «Это были не половые органы угря, а зачатки психоанализа», — хором говорили годы спустя его последователи-психоаналитики. Но дело в том, что Фрейд хотел обеспечить себе место работы после окончания института, стать ассистентом руководителя лаборатории. Не получилось. Вместо положенных пяти он учился восемь лет. И дело не только в том, что в 1879 году он понадобился Австро-Венгрии, готовящейся к войне с Россией, в качестве пушечного мяса (напряженность на Балканах удалось снять дипломатически, и будущее светило через год отпустили доучиваться). «Медицинские предметы не привлекают меня. Я учусь достаточно небрежно», — записал Фрейд в дневнике. В 1881 году 25-летний Фрейд получает медицинский диплом, но это не означает, что, вот, открыл частный кабинет и больные рекой потекли. Для начала частной практики нужны деньги, которых нет, и авторитет, которого тоже пока нет. В чистую науку его никто не приглашал. Кому интересен петромизон? Он нашел место врача в Венской центральной больнице. Центральная больница не принесла молодому еврею-врачу денег и славы.

Далее последовал неприятный период: Фрейд увлекся кокаином, сначала как химическим веществом, но очень скоро — как наркотиком. В лихорадочных поисках пути продвижения Фрейд взял заказ от химической фабрики «Мерк» на исследование свойств этого тогда малоизвестного вещества. Кокаин выделили из растения кока только в 1859 году. Он выяснил, что кокаин обладает болеутоляющим действием, улучшает настроение и повышает работоспособность. «Это средство целесообразно применять при расстройстве желудка, морской болезни, переутомлении, депрессии», — писал Фрейд в отчете для химической фабрики. Эксперименты он проводил по большей части на себе и на своих близких. Посылал небольшие дозы сестре, невесте («чтобы укрепить силы»), рекламировал кокаин среди медиков… Казалось, еще один шаг — и успех у Фрейда в кармане вместе с богатством и славой! В 1884 году выходит его работа о кокаине, 25-страничная статья в медицинском журнале, которая позже вырастает до объема книги. В то время самым близким другом Зигмунда был молодой врач Эрнст фон Флейшль. Однажды при вскрытии он инфицировал палец, пришлось ампутировать. Боль была страшная, и Фрейд, ничтоже сумняшеся, снабдил друга кокаином. Так Флейшель стал чуть ли не первым в мире кокаинистом. Дошло до белой горячки: бедняге виделись змеи, ползающие по его телу. А за Фрейдом надолго закрепилась репутация авантюриста и шарлатана. Куда податься?

И тут в далеком Париже, в больнице Сальпетриер, Шарко создает кафедру нервных болезней и за несколько лет становится светилом новой медицинской дисциплины. Врачи со всей Европы, кому был интересен головной мозг, ринулись в новую неврологическую Мекку. «Стажироваться у Шарко» стало престижным для всех будущих невропатологов. И причем здесь Фрейд со своим кокаином и микроскопическими изысками в организме угря? В той же венской лаборатории, в которой Фрейд резал своих угрей, работали другие исследователи, многие из которых занимались нервной системой. И этому есть свое объяснение. Печень, почки, легкие — анатомия известна практически досконально, а вот мозг, нервы — здесь во многих местах лежала еще непаханая в XIX веке целина. Евреи-врачи, которые получили наконец возможность работать наравне с прочими европейцами, вдруг обнаружили, что, оказывается, все теплые места в медицине уже заняты. Стать светилом в хирургии практически невозможно, профессором внутренних болезней — крайне затруднительно, везде уже своя медицинская мафия, а вот новые неизведанные области медицины — нервные болезни, кожные и венерические болезни, оториноларингология, глазные болезни, — области, куда неохотно идут врачи из-за небольших гонораров и обилия неисследованных болезней, вот туда и попадали такие неприкаянные еврейские врачи, как Фрейд. Если вы возьмете немецкое руководство по нервным болезням конца XIX века, написанное как коллективный труд, примерно треть авторов будут евреи.

У врача вообще есть два направления деятельности — или стать практиком, набираться опыта в известной области, обзаводиться частной практикой и грести гонорары, или же пойти в науку, искать новые лекарства, описывать новые болезни, в общем, творить. Молодой Фрейд, как и многие молодые врачи, не сразу решил, по какому пути пойти. Деньги же нужны. Каким путем они придут быстрее? Ну да, в лаборатории ему поручили изучить нервную систему речного рака. Так, дальше что? Золотом за рака не осыплют. Но вот в больнице молодой врач сталкивается с больным инсультом, а потом ему попадается мальчик с менингитом, а затем помощник пекаря с полиневритом — и все, судьба решена. Кто хоть раз серьезно столкнулся с проблемами нашей с вами нервной системы, навсегда влюбляется в мозг, в его разнообразную работу, которую до сих пор мы не можем полностью понять. Кто-то ищет новое в космосе, кто-то — в родном мозгу. В наше время большинство научных статей по медицине пишется на основании статистической обработки проведенного исследования.

Ста больным сделали операцию этим способом, а сто других больных прооперировали тем способом, у тех, которых «этим», — осложнения после операции случились в 6 % случаев, а у тех, которых «тем», — в 12 %. Вывод: давайте оперировать этим способом и не будем тем. Во времена молодого Фрейда все было по-другому. Юный врач мог написать статью об одном больном, но разобрать его заболевание, его «случай» до тонкостей. Такую статью публиковал журнал, и он получал уважение коллег. И Фрейд несколько таких статей написал. Приятно, но как это совместить с заработком?

Возвращаясь к деньгам: они были нужны как никогда, ибо 26-летний Фрейд женился на молодой девушке Марте Верней. Она была, как говорят, «из приличной еврейской семьи». Ее семья пользовалась большим почетом: дед Марты, Исаак Верней, был знаменитым раввином, один дядя дослужился до профессора Мюнхенского университета, другой — Боннского. Отец Марты был наименее знаменитым Бернеем, но и он за голодранца дочь отдавать не желал. Зигмунду дали понять: свадьба состоится не раньше, чем он будет в состоянии содержать семью. Их помолвка длилась целых четыре года, и Зигмунд написал Марте около тысячи писем. Безумная любовь? Может быть… Вот только странно, что они, живя рядом, очень редко виделись, да и письма Фрейда невесте особенной страстью не дышат. В 1882 году он написал: «Некоторые находят тебя красивой, даже удивительно красивой. Для меня это не так важно». В начале 1884 года: «На том портрете, где ты совсем юная, я вижу, как ты была красива».

Вполне возможно, что жениться Фрейд задумал по иной причине. Дело в том, что, если некоторые биографы первого психоаналитика нам не врут, несмотря на самоуверенные манеры и отпущенную для солидности бородку, он был девственником и ужасно боялся женщин. Однажды, еще в 16 лет, он был влюблен, но некая Гизелла Флюсс его отвергла. Из мальчишеского желания отомстить он приударил было за ее матерью, но никак не рассчитывал, что дородная немолодая фрау и вправду пригласит его в свою постель и придется спасаться бегством. Свою неопытность в вопросах пола Зигмунд считал позорной и стремился поскорее избавиться от нее. С Мартой они поженились втайне от ее родителей. Просто поехали в сентябре 1886 года в город Вандсбек и зарегистрировались в местной ратуше. Чуть позже была совершена и религиозная церемония, и Фрейду пришлось потрудиться, чтобы вызубрить все положенные молитвы на иврите. Фрейд ухаживал за Мартой несколько лет с долгими периодами разлуки. Последний из них, непосредственно перед свадьбой, случился по очень уважительной причине: будущий король психоаналитиков отправился в Париж стажироваться к королю невропатологов, Жану Мартину Шарко.

* * *

Невропатологу 1880-х годов стажироваться у Шарко — это все равно что сейчас компьютерному программисту — у Билла Гейтса. Вот где прорыв к славе и деньгам! И Фрейд в 1885 году отправляется на кафедру нервных болезней в больнице Сальпетриер. Просто так явиться к светилу было нельзя, и Фрейд привозит рекомендательное письмо от другого венского врача-еврея, Морица Бенедикта, тоже любителя нервных болезней и гипноза. Бенедикт позже прославился введением электротерапии в лечение нервных болезней.

В Париже у Шарко Фрейд встретился с первым в своей жизни русским неврологом молодым Л. Даркшевичем. Даркшевич позже дорос до профессора и уже после революции 1917 года выпустил один из самых интересных учебников по нервным болезням на русском языке. Но вот как судьба распоряжается людьми: Даркшевич пошел по проторенному пути, стал профессором, и его никто сейчас не помнит, кроме меня, а Фрейд ринулся в неизведанное, и его сейчас знает весь мир. Шарко, до того как стать неврологом, был анатомом. Он и поручил, по старой памяти, двум молодым врачам, русскому и еврею, сесть за микроскопы и проверить, а как там действительно мозжечок соединяется со спинным мозгом. Совместная работа двух начинающих врачей была опубликована в немецком неврологическом журнале в 1886 году и замечена в России и в Англии.

Но главное, чем эта поездка была полезна Фрейду, заключалось в том, что он попал к Шарко в период увлечения последнего гипнозом. Шарко психиатром не был, как иногда пишут. Его интересовали истерички, но сначала это было вынужденным делом. Во-первых, надо было точно научиться различать эпилептический и истерический припадки, а во-вторых, истерички того времени часто утверждали и демонстрировали, что у них «отнялись ноги», и надо было научиться отличать настоящий паралич от паралича истерического. Решив чисто неврологические задачи, Шарко наконец озаботился лечением этих пациенток. Так как микстуры, души, морские купания и целебные грязи не приносили результатов, единственным вариантом оставалось психическое воздействие. За сто лет до Шарко Франц Антон Месмер это уже пробовал, и небезуспешно, но врачебный мир конца XVIII века объявил его шарлатаном. Стоит ли снова ступать на эту скользкую дорожку, если ты уже признанный медицинский гений? И Шарко бы не стал, если бы шотландский врач Джеймс Брэйд не ввел гипнотерапию в обычный врачебный обиход в 1840-50-х годах. Брэйд и придумал слово «гипноз».

Шарко попробовал гипнотическое внушение на больных истерией, добился внешнего эффекта и встал в позу победителя. Фрейд впечатлился. «Мне случалось, — писал Зигмунд Марте из Парижа, — выходить с его лекций с таким ощущением, словно я выхожу из Нотр-Дам, это новое представление о совершенстве!»

Ему удалось убедить Шарко позволить ему перевести на немецкий язык труды мэтра, включая сборник его лекций. Когда такое разрешение было получено, Фрейд перевел несколько работ Шарко, но не дословно, как профессиональный переводчик, а в пересказе своими словами, что оказалось более выигрышно. Живя в Австро-Венгерской империи, Фрейд, можно сказать, вынужден был быть полиглотом. Еще ребенком он слышал словацкий, немецкий языки; в шестнадцатилетнем возрасте изучал французский, испанский и переписывался на английском со своими родственниками из Манчестера. В школе Зигмунд освоил латынь и древнегреческий. Много позже, в 1914 году, в своем небольшом очерке о школьных годах он писал, что история и культура античности, ее язык были для него «непревзойденным утешением в битвах жизни». Позднее, помимо работ Шарко, он переводил на немецкий сочинения английского философа и экономиста Джона Стюарта Милля. Путешествуя по Италии, Фрейд разговаривал на итальянском. Но, бесспорно, он никогда не чувствовал, что овладел этими языками в совершенстве.

К этому времени он еще колебался, чем бы ему заняться — то ли чистой невропатологией, и он пишет работу по детским церебральным параличам, то ли высшими функциями мозга, и он переводит в 1888 году на немецкий язык 414-страничную книгу А. Бернхайма «Суггестия» (внушение). Шаг за шагом можно следить, как медленно, но верно движется Фрейд к своим будущим интересам. Все это время его уважение к Шарко остается столь сильным, что когда в 1889 году у четы Фрейд рождается сын, отец дает ему имя Жан Мартин — в честь Шарко.

Все это время Фрейд продолжает заниматься психоневрозами, в частности истерией. В 1888 году он написал анонимную статью для медицинского учебника, посвященную истерии. В ней описывается «метод, который впервые применил Йозеф Брейер из Вены», при котором «[мы] под гипнозом заставляем пациента вспомнить психическую предысторию заболевания и определить, в какой момент оно возникло». Слово «предыстория» — типично фрейдовское. Он имел в виду, что, проследив травматическое воспоминание до его источника, можно каким-то образом избавить пациента от вредных эмоций. Позже этот процесс стал называться катарсисом, очищением. Сначала в медицине под катарсисом понимали очищение желудка, теперь это слово приобрело новый терминологический характер. Исследования проводились на Берте Паппенгейм. В то время о ее случае ничего не было написано. Брейер, с которым Фрейд был дружен, не стал использовать «катартический метод» на других пациентах. Это сделал Фрейд, начиная очень осторожно, иногда с помощью гипноза, а иногда и без. Достаточно скоро он понял, что далеко не у всех больных можно добиться катарсиса, а раз так, надо двигаться дальше и искать лучший способ.

Биографии Фрейда, особенно популярные, не дают четкого объяснения, как он нащупал свой метод лечения психологических проблем. Я столь подробно останавливаюсь на ранних «допсихоаналитических» работах Фрейда, так как хочу показать, что его концепция — это не плод «озарения», а результат медленного развития. Шаг за шагом Фрейд подходит к своему главному открытию. В 1891 году он пишет 100-страничную работу по афазии (немоте). Да, есть в головном мозгу два центра речи, да, именно они позволят человеку понять некие звуки как речь и дать приказ языку и губам издать такие же звуки в ответ. Да, если эти центры поражены — человек нем. Но Фрейд добавляет к этому важное значение других частей мозга, которые ответственны за ассоциации и создают те образы, которые потом выражаются в механической речи губ и языка. Вот и еще один шаг к переосмыслению нашего мышления. Книга не дала никакого заработка, из 850 отпечатанных копий было продано лишь 257, и Фрейд получил смешной гонорар в 156 гульденов. Но кто зарабатывает на сугубо научной литературе? Здесь важно признание. В 1893 году он пишет 168-страничную книгу по детским церебральным параличам (ДЦП). Вроде бы, шаг в сторону, но Фрейда интересуют не только спастически сведенные ноги, но и та же афазия и интеллектуальные дефекты у этих больных. В этом же году умер Шарко, и Фрейд отзывается прочувствованным некрологом.

Иногда пишут, что до изобретения психоанализа Фрейд безвылазно бедствовал, но вот в 1893 году он уже приват-доцент Венского университета с нормальной зарплатой. Двигайся он дальше в русле «обычной» клинической невропатологии, дорос бы до профессора, и все в порядке. Прожил бы обеспеченную жизнь врача, а сейчас о нем вспоминали бы так же часто, как о Даркшевиче. Сказать, что на этом этапе своей карьеры Фрейд оставался неизвестным, уже нельзя. Он неизвестен широкой публике, но во врачебных кругах он уже достаточно известен — немецкое медицинское светило профессор Нотнагель включает работу Фрейда по ДЦП в свое многотомное руководство по медицине, и она появляется как отдельная глава в девятом томе этого по-немецки скрупулезного эпика.

Все же вопрос заработка остается насущным. Фрейд хотел денег. Его семья растет как на дрожжах. 1887 год — дочь Матильда, 1889 — сын Жан Мартин, 1891 — сын Оливер, 1892 — сын Эрнест, 1893 — дочь Софи, 1895 — дочь Анна. Бедная плодовитая Марта, вот женушке досталось! Семейная жизнь Марты и Зигмунда, на первый взгляд, удалась. Страсти между супругами никогда как будто и не было, а были взаимное уважение и привязанность. «Мы должны каждый день говорить, что все еще крепко любим друг друга. Это ужасно, когда два любящих сердца не способны найти ни достойной формы, ни времени для ласковых слов… Не надо скупиться на нежность. Чем больше тратите ее, тем активнее она восполняется. Если о нежности забывают, то незаметно утрачивается душевная связь, и отношения супругов бывают подобны в таком случае ржавому замку».

А заработная плата увеличивалась медленнее, чем количество ртов в семье. Выход один — частная практика. Он дает объявления в газеты: «Лечу нервные расстройства разного типа». Оборудует одну из комнат в своей квартире под кабинет. Клиентов пока нет. Но Фрейд уверен, что будут. Он ждет. И вот появились первые, присланные друзьями-врачами. Как же это утомительно — часами выслушивать их жалобы и для вида стучать по коленкам молоточком! Приходят, торчат в кабинете по полдня. И не понятно, что с ними делать. Состоятельным больным можно сказать: «Мадам, поезжайте на воды! Мадам, поезжайте в Неаполь, вам нужны морские купания и ванны». Очень хорошо звучит, но помогает только тогда, когда в этом Неаполе женщина встретит пылкого мужчину и сразу забудет о своих болезнях. Фрейд был далеко не первый из врачей, кто вместо пилюль и ванн вводил чисто психологические приемы в лечение больных. Примерно в те же годы молодой Александр Скрябин, будущее светило русской музыки, так упорно мучил себя и фортепиано, что «переиграл руку», то есть растянул сухожилия на правой ладони. И вот знаменитый московский профессор медицины прописывает ему в качестве терапии пить кумыс и отправляет его на лечение в калмыцкие степи. Скрябин пишет домой письма, как он переезжает с одной станции на другую и все ищет, где кумыс получше. И я долго не мог понять, причем тут кумыс, если сухожилия. Но потом понял: где Скрябин в калмыцких степях фортепиано найдет? Вот рука и восстановится.

Невроз — это очень сложное для лечения заболевание. Оно лежит между классической психиатрией с ее галлюцинациями, иллюзиями и бредом и обычной невропатологией с ее параличами, дрожанием и ишиасом. Как правило, у невротика что-то не ладится в жизни: плохое питание, недостаточный сон, недостаточный секс, усталость, стресс, жизнь с нелюбимым человеком, отсутствие работы или дурная работа без удовольствия, денежные проблемы, проблемы отцов и детей или все вместе. Лечить это сложно и сейчас, не то что 120 лет назад. Фрейд пробует, вслед за Шарко, гипноз. Ничего не получается. Не любит он смотреть людям в глаза — еще с тех самых лицейских пор. Потом изобретает метод концентрации, накладывает руки или палец на лоб больного и начинает давить и спрашивать, что его беспокоит, что, что? Потом от отчаяния пробует массажи, ванны, отдых, диеты, усиленное питание. Все напрасно. Трогать пациентов руками и мучить вопросами он перестал после 1896 года, когда больная Эмма фон Н. пожаловалась, что Фрейд ей только мешает. Видимо, в этот период у Фрейда с опытом работы с пациентами складывается убеждение, что большинство невротических и психологических проблем человека возникает на сексуальной почве.

Сначала у Фрейда, открывшего в Вене частную практику сразу по возвращении с французской стажировки, с гипнозом ничего толкового не выходило. Гипноз сам по себе еще не был достаточно изучен. То один пациент, молодой мужчина, одержимый навязчивой идеей, что его хочет отравить собственный повар, после нескольких сеансов признает невиновность повара и тут же заявляет, что на самом деле убить его собирается собственный отец! То другая пациентка, молодая дама, страдающая нервным параличом ног и расстройством речи, очнувшись от транса, хватается за живот: «Доктор, пользуясь моим бессознательным состоянием, вы обесчестили меня! Я беременна! И чувствую: ребенок вот-вот родится!». Гипноз при работе с подсознанием оказался столь же грубым инструментом, как, скажем, кувалда в ювелирном деле! Позже, уже в XX веке, гипноз вошел во врачебную практику как один из методов лечения алкоголизма, отучения от курения и при лечении некоторых неврозов. Но к этому времени техника гипноза улучшилась. О неудачных экспериментах Фрейда стало известно, и его репутация шарлатана упрочилась.

Вот еще один классический пример, часто упоминающийся в работах о Фрейде. Одна из пациенток Фрейда стала жертвой тяжелой истерии после того, как неожиданно умерла ее сестра. Из бесед с женщиной Фрейд установил, что у сестры был муж, к которому она испытывала сексуальное влечение. Будучи строго воспитанной, она не решалась признаться в этом даже себе самой. Увидев сестру мертвой, она чуть было не обрадовалась, что сестра умерла и ее муж теперь свободен. Однако эта радость почти не была ею осознана. Допустив ее в сознание, пациентка испытала бы огромный стыд. Поэтому она мгновенно вытеснила эту радость. С этого момента она стала испытывать истерические симптомы. Уяснив причину болезни, Фрейд улучил момент хорошего эмоционального контакта и в резкой форме потребовал, чтобы женщина перестала «притворяться» и призналась наконец, что «обрадовалась», увидев сестру мертвой.

Женщина выглядела крайне растерянной, ей было больно и стыдно. Но Фрейд ободрил ее, сказав, что постыдные чувства могут возникать у каждого, такова человеческая природа. Пусть теперь она испытает стыд, страдание, но зато станет здоровой. Болезненные симптомы действительно вскоре прекратились.

У человека есть несколько основных инстинктов, и, когда проблемы сна и личной безопасности решены, проблемы пищевого и сексуального инстинктов выходят на первый план. Эволюция человека как вида связана не с прямохождением или формой руки, как нас учил Ф. Энгельс, а с развитием пищевой и половой сфер. Эволюция дала нам два подарка. Первым подарком человеку оказалась прожорливость. Человек мог есть все, и этим он был уникален. Он мог есть мясо зверей и птиц, яйца, сало, почки и печень; он ел червей, моллюсков, рыб, ящериц и лягушек; он мог потреблять некоторые виды насекомых; он ел фрукты, овощи, ягоды, коренья, злаки, семена, клубни картофеля и даже почти обычную траву вроде щавеля и петрушки. Человек мог пить воду, молоко, кровь, рыбий жир и березовый сок. Практически оказалось, что его пищеварительная система может переварить почти любую органическую массу, кроме жестких древесных волокон и животных костей. Мы редко об этом думаем, но наша пищеварительная система — это уникальный подарок. Подарок этот химического свойства, так как пищеварительные ферменты — это белки, или, если уж совсем по-научному, полипептиды.

Вторым подарком стала гиперсексуальность. Большинство животных имело и имеет один, редко два брачных периода в год. Каждый год, чаще весной или осенью, животные примерно на месяц вспоминали об идее двуполого размножения, образовывали пары, делали детей и снова успокаивались до следующей весны. Самка предка человека эволюционно приобрела способность менструировать не раз-два в год, как большинство зверей, а раз 12–13. У самцов же сексуальный голод из временного превратился в постоянный. Таким образом, человек «научился» делать детей в любое время года. В добылинные времена двойни и тройни рождались у людей чаще, чем сейчас. В целом, создались предпосылки для быстрого роста числа людей. Этот подарок был тоже химического свойства, так как гормоны вообще и половые гормоны в частности — это тоже белки. Во времена диктата христианской церкви говорить о животной составляющей человеческой личности было не принято — о душе надо было думать. Ко времени Фрейда мысли на эту тему стали прорываться наружу. Фрейд уловил веяние времени и пошел чуть впереди основной человеческой коллективной мысли. Если бы он родился на сто лет раньше — в тюрьму бы посадили, а родись он на сто лет позже — его идеи были бы банальными.

Но именно в десятилетие становления Фрейда как мыслителя интерес к сексу стал все серьезнее заявлять о себе. Интерес к этому предмету был, конечно, всегда, но раньше он был глубоко скрываем из-за принятых норм поведения. Но XIX век стал менять эти нормы. Франция давно шла впереди по части эротических произведений, но теперь за ней потянулись и Германия, и даже холодная Англия. Порнография расцвела в Великобритании, например, настолько сильно, что в 1887 году был образован по ее поводу специальный цензурный комитет. За три года своей работы комитет не допустил к печати или постарался уничтожить уже отпечатанные экземпляры в следующем количестве:

/ порнографических и непристойных романов — 879,

/ порнографических и непристойных рассказов — 1162,

/ непристойных песен, отпечатанных на листовках — 1495,

/ порнографических гравюр и рисунков — 10 493.

Потом комитет захлебнулся и закрылся. В его родной Австро-Венгрии Фрейд видел примерно то же самое. Обращали ли внимание на это врачи? Да, обращали, но, разумеется, как врачи, а не как психологи. Когда Фрейд стажировался у Шарко, в том же самом Париже профессор Л. Мартино читал лекции о деформациях женских наружных половых органов. Вот кусочек из его лекции 1884 года:

«Прежде всего, прошу вас помнить, что содомия [анально-генитальные контакты] встречается преимущественно у замужних женщин. Потому ли это, что женщина не понимает унизительности этого акта, или же она уступает нахальству и насилию, или же, наконец, подвергается ей добровольно из ревности и страха, что муж, ради насыщения своих извращенных половых вкусов, обратится к мужской или женской проституции.

Из трех причин, обусловливающих содомию у замужней женщины (незнание, грубость, ревность) А. Тардье наблюдал только две первые. Что касается третьей, то она сообщена моим бывшим учеником, д-ром Бернаром.

Посмотрим, что говорит Тардье. «Странным кажется, — пишет знаменитый профессор, — что содомия рождается часто при супружеских отношениях. Совокупление в задний проход занимает место естественного совокупления, которое иногда вовсе и не практиковалось. В других случаях, через несколько дней после брака, развращенные мужья приступают к своим женам с требованием содомии. Последние, из-за своей невинности или незнания, сначала соглашаются, но впоследствии, смущаемые болью или предупрежденные подругой или матерью, они начинают более или менее настойчиво отказываться от содомии, которая с этого времени может совершаться только насильственно. Благодаря жалобам жены или ее родных, обратившихся под защиту закона, преследующего содомию, особенно совершаемую с насилием, как преступление, нарушающее стыдливость женщины, подающее повод к разводу, судебный врач приглашается обыкновенно для проверки заявляемых фактов». Этот врачебный осмотр должен точно обозначить не только существование или отсутствие признаков содомии, но в нем необходимо еще выяснить, совершались или нет естественные половые сношения, а также описать строение половых органов и отклонения их от нормы, если таковые представляются».

И Фрейд все это знал и читал. Но креативный ум будущего отца психоанализа не просто впитывал информацию, но начинал ее перерабатывать и развивать. И вот смотрите, как из этого куска вырастает целая теория. Человек в сексе может использовать и рот, и гениталии, и анальное отверстие. А как он к этому приходит? И из этого вопроса рождается стройная теория психосексуальных стадий развития человека:

/ стадия первая — оральная: ребенок же сосет грудь матери;

/ стадия вторая — анальная: ребенок перестает пачкать штаны, так как научился регулировать свои естественные отправления, это достойно его внимания;

/ стадия третья — фаллическая: что-то растет у меня внизу, а у девочек не растет — интересно.

Далее идет латентная стадия: ребенок временно переключается на окружающий мир, а уж потом в подростковом периоде начинается генитальная стадия и несколько позже — секс.

Так постепенно, вовлекая в свою теорию все виды человеческой деятельности, Фрейд приходит к мысли, что вся человеческая культура — лишь болезненное следствие вытесненной сексуальности. По мнению ряда современных культурологов, последнее тысячелетие — эпоха великих революций в мышлении. Речь идет об открытиях, смещающих привычный угол зрения на сто восемьдесят градусов, поворачивающих реку нашего сознания в совершенно новое русло. Эти прозрения нельзя игнорировать, тот, кто проходит мимо них, рискует оторваться от реальности, зависнуть между столетиями. Первым открытием, вызвавшим переворот в умах, можно смело назвать страшную идею Коперника о том, что мы, люди, — отнюдь не центр мироздания. Антропоцентристское видение мира затрещало по швам, человек перестал быть пупом Вселенной, потому что у нее, как оказалось, нет ни конца, ни края и ей совершенно неинтересно крутиться вокруг одной лишь планеты Земля. Это и есть стопроцентное изменение видения. Разумеется, христианская Церковь поначалу отнюдь, как известно, не была в восторге от того, что Коперник оказался гением. Новая модель мироздания требовала переоценки ценностей, которая и стала совершаться — медленно, со скрипом, но остановить ее было уже нельзя. Фрейд удивительно четко вписался в этот общий ход эволюции изменения общепринятых понятий и на некоторое время возглавил его. Именно поэтому его известность вышла из чисто врачебного круга и стала всемирной.

Появление теории Фрейда считается революционным переворотом. Столетиями люди простодушно считали разум единственной движущей силой в человеке и называли самих себя, ни много ни мало, homo sapiens. В начале XX века вдруг открылась новая страшная истина: о глубинах бессознательного, которое заявляет о себе поминутно, общается с нами через сны, окружает своей тьмой маленький островок сознательного, привыкший считать себя единственно существующим в этом мире. Открытие венского доктора Зигмунда Фрейда было сродни открытию Коперника: сознание представилось крошечной планетой Земля, затерянной в непредставимых просторах бессознательного. И опять же нельзя сказать, что эта идея понравилась христианской Церкви, в первую очередь Церкви как сообществу верующих. Она оказалась довольно последовательна в своем отношении к открытиям гениев. Но пресловутая переоценка ценностей после этого открытия стала происходить уже с удвоенной быстротой.

В начале XX века, когда многие положения теории были обнародованы и подкреплены доказательствами, венская ученая братия отнеслась к ним с глубочайшим презрением и негодованием. Возмущались все совершенно искренне, приятно чувствуя свою правоверность и правильность. Фрейд оставался в полной изоляции от научного мира с 1896 по 1902 год. Это не означает, что он не пишет и его не публикуют. В этот период выходят статьи Фрейда, в которых явно видно его мировоззрение и разрабатывается его теория: «Наследственность и этиология неврозов» (1896), «Сексуальность в этиологии неврозов» (1898), «Психический механизм забывчивости» (1898).

В конце 1890-х годов Фрейд перенес тяжелый нервный срыв, вызванный агонией и смертью его отца и потерей интереса к сексу после рождения его последнего ребенка. В процессе анализа тяжелых снов и даже кошмаров, преследовавших его в то время, он начал пользоваться психоанализом, этим «говорящим лечением», которое было впервые разработано и применено его учителем Джозефом Брейером. На протяжении последующих 40 лет жизнь Фрейда протекала в обстановке домашней стабильности и великих научных достижений. Позже, уже признанным ученым читая в США лекции по психоанализу, он охарактеризовал некоторые приведенные в качестве примера бессознательные стремления своих пациентов как «отвратительно эгоистические». Описывая в своих многочисленных работах эдипов комплекс, краеугольный камень страданий человека, он употребляет слова «преступное желание» и т. д. Надо было приноравливаться к языку эпохи.

Раз «вытесненная сексуальность», значит, по самому же Фрейду, истоки этой теории надо бы искать в жизни самого автора психоанализа. А жизнь Фрейда давала мало тем для этого. Лет десять брак Фрейдов был совершенно счастливым. Отец психоанализа, которого обвиняли в пропаганде греха, свободных браков и возврата к первобытному состоянию, проявлял необычайную щепетильность в вопросах супружеской верности. Но после рождения шести детей Зигмунд был слишком озабочен проблемой контролирования рождаемости, чтобы сохранить нежную привязанность к жене. А тут еще к ним переехала жить Минна Верней, сестра Марты. И Фрейд, рассудив, что никаких обещаний жене относительно ее сестер не давал, позволил себе увлечься. «Минна очень похожа на меня самого: мы оба неуправляемые, страстные и не очень хорошие люди», — мучился Фрейд. Впрочем, очень скоро он, по его собственному признанию, вообще потерял интерес к практической стороне секса. Зато теоретической стороной увлекся страстно… Карл Густав Юнг, швейцарский врач и в течение некоторого времени ученик Фрейда, вспоминал, как во время бесконечных бдений на пароходе по дороге в США в 1909 году Фрейд убеждал его: «Мой дорогой Юнг! Обещайте мне, что вы никогда не откажетесь от сексуальной теории! Мы должны сделать из нее догму, неколебимый оплот против оккультизма!». Юнг удивлялся: «Когда вы говорите о вашей сексуальной теории, ваша речь становится нездорово возбужденной. Право, я начинаю беспокоиться за вас…»

Вскоре после смерти отца Фрейд познакомился и подружился с Вильгельмом Флиссом, крупным берлинским специалистом по болезням уха, горла и носа. Они очень привязались друг к другу, часто обменивались письмами и встречались для «проведения съездов», как они сами называли эти встречи. Фрейд писал: «Я с огромным нетерпением ожидаю нашу следующую встречу… Жизнь моя тосклива… Только встреча с тобой может заставить меня вновь почувствовать себя лучше». Флисс очень бережно и заботливо относился к своему другу. Он попытался отучить Фрейда от привычки выкуривать по 20 сигар в день. Фрейд и сам, кстати, утверждал, что курение, употребление наркотиков и азартные игры — лишь тщетная попытка подмены «первобытной привычки» — мастурбации. Во время одного из их «съездов» Фрейд упал в обморок. Позже он так отозвался об инциденте: «Основой всего этого является какое-то неконтролируемое гомосексуальное чувство». Дружеские отношения с Флиссом прекратились в 1903 году, главным образом из-за реакции Фрейда на выдвинутую Вильгельмом теорию всеобщей бисексуальности. Вначале Фрейд отверг эту теорию, а затем стал утверждать, что она впервые была выдвинута им самим, и решил написать на эту тему большой научный труд. Фрейд полагал, что каждая личность бисексуальна, и даже заявил: «В любом сексуальном акте участвуют четыре самостоятельные личности». Сейчас мы смотрим на это несколько по-другому, зная, что мужские и женские половые гормоны вырабатываются людьми обоих полов, но в разных количествах.

С некоторых пор за Зигмундом стали замечать одну странность: самые естественные человеческие чувства он выворачивал наизнанку, невероятным образом перенося их в профессиональную сферу. Недаром одному сыну он дал имя Жан в честь Шарко, а когда они с женой ожидали шестого ребенка, заранее известил доктора Вильгельма Флисса, что назовет новорожденного Вильгельмом. Родилась дочь, Анна. Ее-то, одну из всех, Фрейд и полюбил. Но случилось это, лишь когда Анна подросла и заинтересовалась психоанализом. Тринадцатилетней девочкой она присутствовала на лекциях отца и даже сидела в его кабинете, когда он принимал пациентов. Да что там! Заметив, что Анна слишком пристрастилась к вязанию, Фрейд постановил, что вязание — замещение сексуальной жизни, и принялся «анализировать» саму Анну, не опасаясь обвинений в нарушении профессиональной этики! Этот психоаналитический курс длился целых три года.

* * *

Вернемся к психоанализу. Теория вытесненной сексуальности как причины неврозов есть, а лечить как? И постепенно у Фрейда, это можно проследить по его работам, намечается движение в сторону изобретения нового метода: от гипноза Шарко — к катарсису Брейера, а от него — к лично его, фрейдовскому, психоанализу. Его ранняя работа 1895 года, книга «Изучение истерии», которую он написал в соавторстве с Брейером, еще дышит катарсисом, но это уже первый шаг к чистому психоанализу. В 1896 году Фрейд вводит в оборот термин «психоанализ». Один из признаков того, что действительно совершено значимое открытие, — «сопротивление» современников. Доклад Фрейда Венскому психиатрическому и нейрологическому обществу в 1896 году был встречен с негодованием. Возмущались все совершенно искренне, с удовольствием осознавая свою «нормальность». Председатель собрания, очень известный психиатр Крафт-Эббинг, который сам писал на темы сексуальных расстройств, расценил это как «научные сказки». Фрейд же в ответ назвал своих критиков ослами и предложил им всем «отправляться к черту» (что ярко иллюстрирует его характер).

В 1900 году издается его книга «Толкование снов», в которой теория сексуальности выходит на суд широкого читателя. Мысль о том, что ночные видения — это код потаенных желаний в образах-символах, пришла к нему в одном ресторане. Зигмунд даже просил владельца повесить табличку: «Здесь, в северо-восточном углу террасы, в четверг 24 июля 1895 года вечером доктором Фрейдом была открыта тайна сновидений». Тот не повесил — и страшно прогадал: в считанные годы психоанализ стал невероятно популярен, потому что действительно помогал многим.

Символы в работах Фрейда указывают на частное с помощью общего. Видеть во сне короля и королеву означает видеть своих отца и мать. Но кто же говорит, показывает, живописует, действует и создает образы в наших сновидениях? Уже прежняя эпоха подозревала, что здесь говорит, действует и проявляет свою волю не наше бодрствующее «я», а кто-то другой. Древность поясняла относительно сновидений, что они нам «даны», вложены в нас какой-то высшей силой. Здесь проявляет себя какая-то сверхземная или — если отважиться на это слово — сверхличная воля. А для всякой внечеловеческой воли древний мир мифов знал только одно толкование: боги! — ибо кто же кроме них обладал даром превращения и высшей силой? Это были они, обычно незримые; в символических сновидениях приближались они к людям, нашептывали им вести, наполняли их ужасом или надеждою и рисовали на черной завесе сна красочные свои картины, предостерегая и заклиная. Уверенные, что внемлют в этих ночных откровениях священным, более того, божеским голосам, все первобытные народы с величайшим жаром пытались уразуметь человеческим своим умом божественный язык сновидения, чтобы постигнуть в нем волю божества.

Так на заре человечества в качестве одной из самых ранних наук возникло толкование снов: перед каждой битвой, перед каждым решающим событием, по прошествии ночи, наполненной сновидениями, жрецы и прорицатели вникают в сны и толкуют их содержание как символ грядущего блага или угрожающего зла. Ибо древнее искусство толкования снов, в противоположность психоанализу, раскрывающему с их помощью человеческое прошлое, полагает, что в этих фантасмагориях бессмертные возвещают смертным их будущее. И вот тысячелетиями царит в храмах фараонов, в акрополях Греции, в святилищах Рима и под палящим небом Палестины эта мистическая наука. Для сотен и тысяч поколений сновидение было наиболее достоверным толкованием судьбы.

Потом ученые от «сонников», естественно, отмахнулись, как от темных суеверий необразованных людей. Только с появлением Фрейда — по прошествии двух-трех тысячелетий — сновидение получает опять объективную ценность как некий указующий на судьбу человека акт. Там, где другие видели только хаос, беспорядочное движение, глубинная психология вновь постигает закономерное действие сил; то, что казалось ее предшественникам запутанным лабиринтом без выхода и без смысла, представляется ей via regia, большой дорогой, связывающей подсознательную жизнь с сознательной. Сновидение является посредником между миром наших потайных чувств и миром чувств, подчиненных нашему сознанию; благодаря ему мы можем знать многое такое, что в состоянии бодрствования соглашаемся знать неохотно.

Ни один сон, утверждает Фрейд, не является до конца бессмысленным, каждому из них, как полноценному душевному акту, присущ определенный смысл. Но это, допустим, не ново — любая цыганка-гадалка скажет то же самое. В каждом сне проявляет себя не высшая правда, не божественная, не внечеловеческая воля, но зачастую самая затаенная, самая глубокая воля человека. Но Фрейд идет дальше гадалок. Этот вестник не говорит языком обыкновенной нашей речи, языком поверхностным — он говорит языком глубины, языком бессознательного. Поэтому мы не сразу постигаем его смысл и его назначение; мы должны сначала научиться истолковывать этот язык. Новая, подлежащая еще разработке наука должна научить нас закреплять, постигать, переводить на понятный нам язык то, что с кинематографической быстротой мелькает на черной завесе сна. Ибо, подобно всем первобытным языкам человечества, подобно языку египтян, халдеев и мексиканцев, язык сновидений пользуется исключительно образами, и всякий раз мы стоим перед задачей претворить его символы в понятия.

Эту задачу — преобразовать язык сновидений в язык мысли — берет на себя Фрейд, имея в виду нечто новое и характерное для его метода. Если старая пророческая система толкования снов пыталась познать будущее человека, то вновь возникшая психологическая система, прежде всего, хочет вскрыть его психобиологическое прошлое, а с ним вместе и подлинное его настоящее. Иными словами, если человек разберется в своем прошлом, он сможет понять свое настоящее и более или менее спрогнозировать свое будущее. Только по видимости наше выступающее в сновидениях «я» идентично нашему «я» бодрствующему. Так как времени во сне не существует (не случайно мы говорим «с быстротою сновидения»), то во сне мы представляем совокупность всего, чем были когда-либо и что мы теперь; наше «я» одновременно и младенец, и отрок, человек вчерашнего дня и человек сегодняшний, суммарное «я», итог не только текущей, но и прожитой жизни, между тем как наяву мы воспринимаем единственно наше мгновенное «я». Всякая жизнь двойственна.

В глубине, в каких-то закоулках лобных долей нашего мозга, в бессознательном мы являем собою совокупность нашей личности, былое и настоящее, первобытного человека и человека культурного в их нагромождении чувств, архаические остатки некоего пространного, с природой связанного «я», а вверху, в ясном, режущем свете дня — только сознательное, преходящее «я». И эта универсальная, но смутная жизнь сообщается с нашим преходящим существованием почти исключительно ночью, при посредстве таинственного гонца во тьме — сновидения; самое существенное, что мы в себе постигаем, узнаем мы от него. Только тот, кто знает свою волю не только в пределах сознания, но и в глубине своих сновидений, догадывается, поистине, о том итоге пережитой и преходящей жизни, который мы именуем нашей личностью. В дальнейшем, как ни странно, врачи приняли значение снов, но трактовали их проще: начинающийся болезненный процесс, который еще не проявил себя, может найти путь в сон человека. Так, например, женщине снится, что собака кусает ее за ногу, а через день-два после такого сна на ноге появляется нарыв из-за незамеченной царапины.

Сновидение — это клапан для нашего чувства. Ибо в слабое и бренное наше тело вложено слишком много могучих страстей, непомерное жизнелюбие и непомерная жажда утех, и как мало желаний из миллиарда имеющихся налицо может удовлетворить рядовой человек в пределах мещански размеренного дня! Едва ли тысячная часть наших вожделений воплощается в жизнь; и вот неутоленная и неутомимая, в бесконечность простирающаяся жажда томит каждого, вплоть до хозяина ларька, мусорщика и уборщицы в супермаркете.

Каждого из нас обуревают сексуальные влечения и бессильное властолюбие. Из несчетного числа проходящих мимо нас женщин каждая в отдельности вызывает в нас мгновенную страсть, и все эти неизжитые порывы, позывы к обладанию змеиным, ядовитым клубком скапливаются в подсознании, с раннего утра и до поздней ночи. Но вот ложится мужчина спать, и снится ему, что его назначили начальником женской колонии в далеком лагере ГУЛАГа и что он там царь и бог, а кругом — пораженные в правах женщины. И ложится женщина спасть, а ей снится, что ехала она ночью на авто, притормозила на обочине, а рядом разбился «мерседес» мафиози, а в нем три сумки денег.

И лишь Фрейд устанавливает впервые, что сновидения необходимы для утверждения душевного нашего равновесия. Если бы ночные видения не давали исхода всем этим подавленным желаниям, могла ли бы душа не разлететься под таким атмосферным давлением или не прорвать себе выхода в преступление? Выпуская наши вожделения, непрестанно утесняемые в пределах дня, на свободу, в безобидные области сновидений, мы снимаем тяжкое бремя с нашего чувства, мы освобождаем путем такого самоотвлечения нашу душу от угнетенности, подобно тому как наше тело освобождается во сне от усталости. Книга о сновидениях была первой книгой Фрейда, на которую обратили внимание не только врачи, но и вообще «публика».

В следующем 1901 году появляется монография «Психопатология ежедневной жизни». Как всякое великое и многогранное прозрение, с ног на голову переворачивающее культурный мир, фрейдизм вызвал разнообразную гамму чувств, от страстного восхищения до желчной ненависти. Да, то, что «в воздухе носится» про Фрейда, — это просто безобразие, подрывание основ нравственности и морали, злостный поклеп на несчастного homo sapiens. Во-первых, выясняется, что о сознательном как об основополагающем принципе строения личности, бессовестно униженной психоанализом, говорить не приходится. Во-вторых, бессознательное каким-то подлым образом пролезает в сны и делает их очень непристойными. Оказывается, что в этом бессознательном властвует совершенно неприличная сексуальная энергия, в просторечии «либидо», которая обрекает всех, в том числе и ангелоподобных человеческих малюток, на муки еще с пеленок.

Отсюда проистекает смутно известный эдипов комплекс — мерзость, мерзость и мерзость, а также теория образования каких-то малопонятных неврозов, которыми почему-то страдают все. Но это еще не конец. Позже Фрейд разработал теорию о религии как о мощном древнейшем неврозе человечества. Такое уж совсем вынести нельзя. Фрейд тщательнейшим образом искал в своих детских воспоминаниях значительные детали. Некоторые результаты были опубликованы в «Толковании сновидений», но часто эти воспоминания подвергались серьезной переработке в рассказы со скрытыми мотивами. Некоторые воспоминания можно найти в письмах, которые он не намеревался публиковать или же приписывал кому-то другому. Даже там, где Фрейд кажется совершенно откровенным, на самом деле он скрывает или изменяет информацию о себе.

В работе «Психопатология обыденной жизни» впервые прозвучала идея о значении ошибок, обмолвок и других непроизвольных действий. То, что на поверхности явлений выглядит как случайность или забывчивость, на самом деле отражает реальные, но еще не осознанные мотивы. Вы говорите или пишете о море, и вдруг получается «горе»… И мы понимающе улыбаемся: «оговорка по Фрейду». Отсюда же, из пространства ассоциаций, происходят и остроумные фразы, и поэтические метафоры — «уходящая вдаль и вглубь сокровищница творческих начинаний». В цикле работ «Художник и фантазирование» Фрейд с упоением анализирует воздействие творчества на душу и пытается разгадать его, но оговаривается, что механизм этот — «сокровеннейшая тайна».

Под ошибочными действиями (для каждого нового понятия Фрейд неизменно находит особо меткое слово) глубинная психология понимает совокупность всех тех своеобразных явлений, которые человеческая речь, величайшая и старейшая представительница психологического опыта, давно уже объединила в одну целостную группу и обозначила одинаковым начальным слогом «о», как-то: о-говориться, о-писаться, о-ступиться, о-слышаться (но это только в русском языке). Пустяк, без сомнения: человек оговаривается, произносит одно слово вместо другого, принимает один предмет за другой, описывается, пишет вместо одного другое слово — с каждым случается такая ошибка десять раз на дню. Но откуда берутся эти опечатки в книге жизни?

Фрейд приходит к убеждению (и эта идея становится первенствующей в его методике), что на всем пространстве психики нет ничего бессмысленного, случайного. Для него всякий душевный процесс имеет определенный смысл, всякий поступок — своего вдохновителя; и так как в этих ошибочных действиях сознательная сфера человека не участвует, но оттесняется, то что же такое эта оттесняющая сила, как не бессознательное, столь долго и безуспешно разыскиваемое? Таким образом, ошибочное действие означает для Фрейда не отсутствие мысли, но проникновение вовне некоей оттесненной мысли. Что-то такое высказывает себя в оговорке, в описке, чему не давала выхода в речь наша сознательная воля. И это что-то говорит неведомым и подлежащим еще изучению языком бессознательного.

Так Фрейд окончательности распростился с клинической невропатологией с ее молоточком, иголкой и камертоном. Но, может быть, следует пристать к другому берегу изучения больного мозга — к психиатрии? Казалось, предпосылки для этого есть. Психиатры после работ немецкого профессора Крепелина обратили внимание на психологию. Поворот в сторону психологии особенно ярко выразился в том интересе, с каким встречено было и само появление и все дальнейшее развитие психоанализа. Возникнув из скромного метода гипнотического лечения истерии, психоанализ в глазах некоторых психиатров превратился в детально разработанное психогенетическое учение, нашедшее в лице Фрейда своего гениального теоретика и фактического творца. Как раз в те годы (1903–1910), к которым относится пышный расцвет идей Крепелина, психоаналитическое движение впервые вступило в тесный контакт с целым рядом психиатрических проблем. Ассистент цюрихской психиатрической клиники вышеупомянутый Юнг и ее директор Блейлер приступили к проверке теории Фрейда на материале душевнобольных, страдавших приобретенным слабоумием, деменцией. Сновидения, галлюцинации, фантастические бредовые идеи, вычурные жесты и стереотипные позы подверглись систематическому анализу по методу «свободных ассоциаций». В целом ряде случаев удалось отыскать смысл там, где при поверхностном взгляде все казалось абсолютной бессмыслицей.

Юнг был моложе Фрейда. В 1895 году он поступил на медицинский факультет Базельского университета. Защитил диссертацию «О психологии и патологии оккультных явлений», построенную на материале спиритических сеансов. С 1900 года начал работать в Цюрихе ассистентом в госпитале для душевнобольных под руководством известного психиатра Блейлера. Юнг нашел себя, став психиатром. Многолетняя терпеливая работа дала результаты. Прежде всего, Юнг разработал свой «ассоциационный эксперимент» и опубликовал небольшое, но принципиально важное исследование «О содержании психоза», в котором доказывал, что все проявления болезни строго обусловлены допсихотическими переживаниями больных. Занятия психиатрией и работа с шизофрениками, страдавшими расщеплением личности, сформировали у Юнга представление о взрослении, отличное от фрейдовского. Если Фрейд усматривал суть развития личности в постепенном усилении «я», росте рациональности, то Юнг видел магистральную линию в «самособирании», интеграции всех творческих и воспринимающих функций души. Этот процесс он назвал «индивидуацией». Однако в самом начале Юнг с Фрейдом решил открыто не спорить.

Потом выступил сам Блейлер с капитальным научным трудом. Он обратил внимание на одно характерное явление при деменции — своеобразное расщепление единства личности. Для обозначения этого основного симптома Блейлер воспользовался греческим словом «схизис» — разобщение. В 1911 году вышла его знаменитая монография, в которой раннее слабоумие получило свое новое название — схизофрения, которую мы все сейчас знаем как шизофрению. Вся книга представляет собой, по заявлению автора, не что иное, как «распространение идей Фрейда на деменцию». Такую характеристику надо признать непомерно скромной: если психоаналитические идеи толкнули Блейлера на детальное изучение этих больных, то результаты, полученные им, должны быть отнесены всецело на долю самостоятельного творчества знаменитого швейцарского клинициста. Фрейд был вне этого. Блейлер же дал нам изумительно глубокий и точный анализ шизофренической психики, с ее аутизмом, паралогическим мышлением, бредом, амбивалентностью и другими характерными признаками.

В чистую психиатрию Фрейд тоже не полез. Он своим тонким чутьем уловил, что шизофрению вылечить нельзя. Зачем тогда стараться? Его интересуют более широкие вопросы. В 1905 году он выпускает новую книгу: «Три очерка по сексуальности». История изучения анекдота началась с опубликования в том же 1905 году работы Фрейда «Остроумие и его отношение к бессознательному». Его тезисы стали отправной точкой для многих интерпретаций анекдота. Теория Фрейда объясняет существование и распространение анекдотов тем, что они выражают скрытый смысл, который суперэго, являющееся внутренним цензором, не дает человеку выразить прямо. Реагирование смехом облегчает человеку выражение этого скрытого смысла. Поэтому анекдот может выступать в качестве компенсатора, который позволяет защититься от негативных эмоций, поступающих извне. Причиной воспроизведения анекдотов с сексуальными намеками объявляется попытка рассказчика обратить на себя внимание третьего лица, которое присутствует при воспроизведении анекдота, но не является непосредственным его адресатом, при этом речь идет о внимании преимущественно сексуального характера. Эти положения породили определенную традицию отношения к анекдоту как к компенсатору испытанного стыда, страха, отвращения…

Но Юнг достучался до венского мыслителя в 1906 году, в следующем году они встретились, и несколько лет Юнг учился психоанализу. Поддержка психиатров и интерес широкой публики сделали свое дело, ученики потекли рекой. В 1908 году в Зальцбурге проходит первый Всемирный конгресс психоаналитиков. Теория известна по книгам и лекциям, но ведь надо же еще и практике научиться. А как принимать больных? А что им говорить? А что с ними делать?

Сам Фрейд попытался сделать процесс лечения комфортным для себя. «Я не могу, когда меня рассматривают по 8 часов в день, — говорил он вечерами Марте. — И в глаза пациентам тоже смотреть не могу». Решение было найдено: пациента уложить на кушетку и сесть за его головой. Обоснование: чтобы он расслабился и ничто его не стесняло. Другое обоснование: чтобы не видел идиотских гримас доктора в ответ на бред, который он несет. Третье обоснование: чтобы тот чувствовал давящее присутствие врача. И никаких вопросов: пусть говорит что хочет. Это и есть метод свободных ассоциаций, обнажающий подсознание. Так рождались основные нормы и догмы новой профессии. Фрейд старался подстроить практику и законы психоанализа под себя самого. О многом из этого он рассказывает уже 15 марта 1896 года в немецком медицинском журнале, где впервые и употребил термин «психоанализ».

Денег сначала было мало, но Фрейд чувствовал — дело пошло. Он много работает, пишет книги и статьи, избегает праздности, курит по 20 сигар в день (это помогает ему сосредоточиться). Его кабинет уже иной: диван с креслом у изголовья, журнальные столики с античными статуэтками, картина, изображающая сеанс Шарко, приглушенное освещение. Постепенно Фрейд додумывает и прочие детали, обеспечивающие психоаналитику комфорт. Такую, например: сеанс должен стоить дорого. «Плата за терапию, — говорит Фрейд, — должна существенно сказываться на кармане пациента, иначе терапия идет худо». В доказательство этого он еженедельно принимает одного бесплатного пациента и разводит потом руками: больной совершенно не прогрессирует (почему не прогрессируют — тема отдельная и достойная особых теорий, которые Фрейд излагал в безупречно яркой литературной форме и за которые в 1930 году получил премию Гете по литературе). В общем, за работу Фрейд брал много. Один сеанс стоил 40 крон (столько тогда стоил приличный костюм).

Фрейд учил, что о деньгах надо говорить с пациентом спокойно и прямо. Человек, учил он, стесняется говорить о двух предметах — о деньгах и о сексе. Если сломать его стеснительность в обсуждении темы денег, он потом и о сексе будет говорить свободно. Постепенно Фрейд открыл и остальные основы ремесла. Например, ограничил время сеанса 45–50 минутами. Многие пациенты были готовы болтать часами, стремились задержаться подольше, но он выгонял их, объясняя, что временной прессинг — именно то, что поможет им поскорее избавиться от недуга. И, наконец, последнее и самое важное, основа основ: принцип невмешательства, несочувствие, равнодушие к пациенту. Тоже чтобы стимулировать различные благотворные процессы. Понятно и другое: испытывать сочувствие — утомительно и неразумно, вредно для психического здоровья доктора. Практическая инструкция выглядит так: «Психоаналитик должен подолгу слушать, не выказывать реакции и только время от времени вставлять отдельные реплики. Психоаналитик не должен удовлетворять пациента своими оценками и советами».

В процессе такого лечения Фрейдом был открыт механизм «переноса», называемого также «трансфером». Трансфер — это процесс, посредством которого бессознательные влечения и установки переносятся с одного объекта на другой. Для нас важен перенос установившихся в детстве привязанностей, отношений с родителями, родительских образов на лиц, имеющих власть и занимающих высокое социальное положение. Этим объясняется неловкость, которую почти любой человек чувствует по отношению к начальству. Отсюда и «Сталин — наш отец». Первоначально Фрейд называл «переносом» доверительное отношение пациента к психоаналитику. Эти доверие, интимность, искренность пациента, столь необходимые для успешного лечения, были, согласно Фрейду, следствием того, что пациент бессознательно предоставлял врачу роль родителя, внушающего любовь или страх. На врача могут переноситься чувства, установившиеся по отношению к отцу, матери, брату или другому близкому человеку, при этом они могут быть как любовными, так и враждебными, а часто сочетают в себе эти противоположности. Фрейд считал необходимым поддерживать «перенос» с целью установления сотрудничества и доверия, которые должны достигаться также и другими средствами. Но он был против того, чтобы давать пациенту полную свободу при осуществлении «переноса». Между врачом и пациентом всегда должна сохраняться дистанция. Нельзя потакать пациенту, если он добивается слишком интимного контакта с врачом. Излишняя близость может снизить авторитет врача и помешать успеху лечения. Однако при трансфере пациент легко воспроизводит в общении с врачом свои детские эротические влечения и фантазии. А ведь именно в этих влечениях, репрессированных в какой-то момент детства, кроется загадка невроза, его причина и структура. Нашел причину, разрушил структуру — человеку стало хорошо.

К началу XX века Фрейд уже понимал, что нащупал золотую жилу. Распространявшийся атеизм вербовал для него армии клиентов. В воображении он ясно видел мраморные доски, которыми будут отмечены все вехи его великого пути, но слава запаздывала. «Мне уже 44 года, — пишет он в очередном письме своему другу Флиссу, — и кто я? Старый неимущий еврей. Каждую субботу я погружаюсь в оргию карточных гаданий, а каждый второй вторник провожу с моими братьями-евреями».

* * *

Поворот к настоящей славе и большим деньгам произошел 5 марта 1902 года, когда император Франц-Иосиф I подписал официальный указ о присвоении Зигмунду Фрейду звания профессора-ассистента. Экзальтированная публика начала века — дамочки, попыхивающие папиросками и грезящие самоубийством, — хлынула к нему рекой. Фрейд работал по 12–14 часов в день и был вынужден призвать на помощь двух молодых сподвижников — Макса Кахане и Рудольфа Райтлера. К ним вскоре присоединились и другие. Через некоторое время Фрейд уже регулярно по средам устраивал у себя дома занятия, получившие название Психологического общества среды, а с 1908 года — Венского психоаналитического общества. Здесь собирался декадентский бомонд, заседания вели не только врачи, но и писатели, музыканты, поэты, издатели. Все разговоры о книгах Фрейда, несмотря на то что расходились они плохо (тысяча экземпляров «Трех очерков по теории сексуальности» с трудом разошлась за 4 года), только увеличивали его славу. Чем больше критики говорили о непристойности, порнографии, покушении на мораль, тем дружнее декадентствующее поколение шло к нему на прием. Добавим к этому вышеупомянутую поддержку части психиатров.

В 1908 году, то есть в 52 года, профессор Венского университета Фрейд разочаровался в семейной жизни, которая «перестает давать те наслаждения, которые обещала сначала». Необходимость много и напряженно работать не давала ему возможности проводить много времени в кругу семьи. Выходные дни он проводил в одиночестве или же с сестрой Марты Минной. Она искренне интересовалась психиатрией, что заставило Зигмунда обратить на нее внимание. И — он влюбился. Вся жизнь ученого до и после этой связи была доказательством того, что он аскетичный и не особенно страстный человек. Даже к Минне он довольно быстро охладел. Она оставила доктора, к облегчению всей его семьи. После этой истории Фрейд вообще отказался от какой-либо интимной близости. Фрейд сделал своей профессией изучение сексуальных секретов и тайн, окружающих его людей, но предпринял все возможное, чтобы скрыть от всех собственную интимную жизнь. Многие из своих частных писем он попросту уничтожал, а те немногие из них, которые дожили до наших дней, хранятся в библиотеке Конгресса США и были открыты для исследователей только в 2000 году.

На следующий год после конгресса психоаналитиков, в 1909 году, Фрейд отправился в США читать лекции. В Америке его восторженно встретила возбужденная публика, желающая приобщиться к новому знанию. А он иронически заметил: «Эти люди не подозревают, что я принес им чуму». Так оно и было. В высшей степени пристойное буржуазное общество того времени, закупоренное в самом себе, как парусник в бутылке, не жаловало отважные умы. Оно вело себя, как леди из комического русского стишка начала века, которая, прогуливаясь по аллеям парка, наткнулась на статую голой Леды и, восклицая «Шокинг!», принялась закутывать ее в шерстяной плед. Американцы, конечно, были нацией пуританской, но врачи быстро уловили в идеях венского еврея практический смысл, и все американская психиатрия на долгий срок стала фрейдистской.

Внимательно вчитывались психопатологи и психиатры во фрейдовские мысли:

«Когда период детского сексуального исследования разом обрывается энергичным вытеснением, остаются для дальнейшей судьбы любознательности, вследствие ее ранней связи с сексуальными интересами, три различные возможности. Или исследование разделяет судьбу сексуальности; любознательность остается с того времени парализованной, и свобода умственной деятельности может быть ограниченной на всю жизнь, особенно еще и потому, что вскоре посредством религиозного воспитания присоединяется новая умственная задержка. Ясно, что таким образом приобретенная слабость мысли дает сильный толчок к образованию невротического заболевания. Во втором типе интеллектуальное развитие достаточно сильно, чтобы противостоять мешающему ему сексуальному вытеснению. Некоторое время спустя после прекращения инфантильного сексуального исследования, когда интеллект окреп, он, помня старую связь, помогает обойти сексуальное вытеснение, и тогда подавленное сексуальное исследование возвращается из бессознательного в виде склонности к навязчивому анализированию, во всяком случае изуродованное и несвободное, но достаточно сильное, чтобы сделать само мышление сексуальным и окрасить умственные операции наслаждением и страхом, присущими сексуальным процессам. Третий тип, самый редкий и самый совершенный, в силу особого предрасположения избегает как умственной задержки, так и невротического навязчивого влечения к мышлению. Сексуальное вытеснение и здесь тоже наступает, но ему не удается подавить часть сексуального наслаждения в бессознательное, напротив, либидо избегает вытеснения, сублимируясь с самого начала в любознательность и усиливая стремление к исследованию. И в этом случае исследование тоже превращается в известной степени в страсть и заменяет собой половую деятельность, но вследствие полного различия лежащих в основе психических процессов (сублимирование вместо прерывания из бессознательного) не получается характера невроза, выпадает связь с первоначальным детским сексуальным исследованием, и страсть может свободно служить интеллектуальным интересам».

Действительно, как ново и свежо для самого начала XX века! Это сейчас сексуальное воспитание в средней школе преподают, это сейчас ребенок о сексе знает больше, чем его родители, а сто лет назад это были великие откровения.

Как-то раз «поборники нравственности» устроили Фрейду засаду перед гостиницей в маленькой горной деревне, где тот отдыхал, и только спокойное мужество спасло его от побивания камнями и публичных оскорблений. Но все это, как уже было сказано, объяснимо и для того времени неудивительно. Умиляет другое: до какой степени и по сей день ничего не изменилось. Психоанализ сначала занял прочные позиции, был общепризнан не только сам метод, но и совершенно феноменальное влияние, которое теории Фрейда оказали на психологию, в принципе «танцующую» от главного открытия Фрейда как от печки. Затем метод вышел из моды, но дал целую серию дальнейших методик. Психотерапевтический метод «лечения словом» весь вышел из практики Фрейда, и ему обязана психология своим умением помогать людям. Столь же велико его влияние на литературу, философию, искусство, душу человека, в конце концов.

Об искусстве много думал и сам Фрейд. После появления эссе Зигмунда Фрейда «Об одном детском воспоминании Леонардо да Винчи» (1910 год) навязчивой идеей психоаналитиков стал вопрос о либидо (сексуальном влечении) Леонардо как источнике его гениальности. В этом эссе Фрейд впервые разработал основы своей теории причин гомосексуальности. Детское воспоминание Леонардо о коршуне, настигшем его в колыбели, легло в основу суждений Фрейда о том, что художник, росший до пяти лет без отца под сильным влиянием матери, «отдается научным поискам с той же страстью, какую другие люди испытывают в любви».

В самом эссе новых откровений мало. Фрейд просто применяет свой метод и способ мышления к конкретному гению. В загадочной улыбке Джоконды психоаналитику чудилась нежность к матери, а в изображении святых Марии и Анны — память о матери и о мачехе, воспитавшей Леонардо. Будучи незаконнорожденным, первые годы своей жизни Леонардо провел в доме матери, затем в возрасте пяти лет был взят в семью отца и воспитывался мачехой. Ряд записей в его дневнике, по мнению Фрейда, обусловлен его чувствами к родителям и затем к ученикам. Основываясь всего лишь на личном опыте, Фрейд сделал вывод, что «случайные обстоятельства детства оказали на Леонардо глубоко вредное влияние». Эссе о Леонардо да Винчи провозгласило вседозволенность психоанализа в отношении даже гениальной личности: «Никто не велик настолько, чтобы для него было унизительно подлежать законам, одинаково господствующим над нормальным и болезненным».

Кстати, Фрейд в работе о Леонардо да Винчи опирался не на документы, а на произведения еще одного, после Даркшевича, русского — Дмитрия Мережковского, чье сильное влияние на собственное учение он не скрывал. В творчестве Мережковского во многом отразились его отношения с отцом, что известно из биографии писателя. Критики не раз отмечали, что Мережковский стремился навязать своим героям те мысли и поступки, которые соответствовали бы не исторической правде, а той символической роли, которая на них возложена изобретенным им религиозным мифом. Данная тенденция прослеживается в романе «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи» (1901 год). Главный герой этого романа вынужден так или иначе следовать идее Мережковского о вечном противостоянии языческой, «антихристовой бездны плоти» и «Христовой бездны духа».

По мнению Фрейда, «Леонардо был подобен человеку, который слишком рано пробуждается во мраке, тогда как другие еще спят». И действительно, подобное умонастроение отражено у Леонардо в высказывании: «Думая, что учусь жить, я учился умирать». В качестве примера можно привести картину «Св. Иероним», где в трещине между скал в правом верхнем углу композиции, куда обращен взор св. Иеронима, Леонардо запечатлел образ материального мира, от которого отрекся святой. Взгляды Леонардо на роль творца во многом проливают свет на опыт его жизни: «Живописец или художник должны быть одинокими, чтобы благосостояние не вредило силе духа» или «Только Слава возносится к небу, так как добродетельные поступки — друзья Бога…»

«…Когда психиатрическое исследование, пользующееся обычно больным человеческим материалом, приступает к одному из гигантов человеческого рода, оно руководствуется при этом совсем не теми мотивами, которые ему так часто приписывают профаны. Оно не стремится «очернить лучезарное и втоптать в грязь возвышенное»: ему не доставляет удовольствия умалить разницу между данным совершенством и убожеством своих обычных объектов исследования. Оно только находит ценным для науки все, что доступно пониманию в этих образцах, и думает, что никто не велик настолько, чтобы для него было унизительно подлежать законам, одинаково господствующим над нормальным и болезненным. Леонардо да Винчи (1452–1519) был одним из величайших людей итальянского Ренессанса. Он вызывал удивление уже у современников, однако представлялся и им, как и нам еще до сих пор, загадочным. Всесторонний гений, «которого очертания можно только предчувствовать, но никогда не познать» По словам Якоба Буркхардта, приведенным Александрой Константиновой в «Эволюции типа мадонны у Леонардо да Винчи» (Страсбург, 1907), он оказал неизмеримое влияние как художник на свое время; но уже только нам выпало на долю постичь великого натуралиста, который соединялся в нем с художником. Несмотря на то что он оставил нам великие художественные произведения, тогда как его научные открытия остались неопубликованными и неиспользованными, все же в его развитии исследователь никогда не давал полной воли художнику, зачастую тяжело ему вредил и под конец, может быть, совсем подавил его. Вазари вкладывает в его уста в смертный час самообвинение, что он оскорбил Бога и людей, не выполнив своего долга перед искусством. Он поднялся и попытался сесть в постели, преодолевая свое нездоровье. Но все же было видно, как ему скверно, ибо не сделал он в искусстве все, что было ему предназначено. И если даже этот рассказ Вазари не имеет ни внешнего, ни тем более внутреннего правдоподобия, а относится только к легенде, которая начала складываться о таинственном мастере уже при его жизни, все же он, бесспорно, имеет ценность как показатель суждений тех людей и тех времен».

И это все написано задолго до появления «Кода да Винчи». Дело не в том, что венский доктор был во всем прав, он иногда здорово заблуждался, так как был ограничен своими патриархальными установками, своим временем и образованием. Речь идет о том, что он подобрался к устройству души очень близко. Нашарив в безднах бессознательного знаменитый эдипов комплекс (или комплекс Электры), Фрейд нащупал что-то крайне важное для человеческой психики. Суть в том, что сексуальная тяга к одному из родителей зарождается у ребенка в возрасте примерно трех лет и позже вытесняется страхом наказания — кастрации. Возникает мучительное желание освободиться от другого родителя — соперника, убив его. По Фрейду, в основе бессознательных процессов всего человечества лежит отцеубийство как таковое или желание его.

И вот здесь начинается самое главное. Фрейд выходит за рамки медицины и распространяет свою теорию на всю жизнь человека. Психология, социология, политика, религия, культура и вдобавок еще и медицина — вся человеческая жизнь может быть объяснена на новой основе. Как мы подходим к развитию человеческого общества сейчас, через сто лет после Фрейда? Мы подходим с позиций эволюционной теории Дарвина. Эволюция человека указывает путь не только в отношении его анатомического изменения от покрытого волосами неказистого существа с маленьким мозгом до прямоходящего атлета с большим мозгом, но и в отношении рождения человеческой цивилизации.

Как родить ребенка с крупным мозгом, но при этом самой не умереть в родах? Миллион лет ушел на решение этой проблемы. Поначалу женский таз стал расширяться и расширяться. Для ребенка это хорошо, а для самой женщины — плохо, так как широкий таз, а точнее, широко расставленные тазобедренные суставы не дают возможности быстро бегать. Женщина стала бегать медленнее мужчины. Поэтому на охоту пришлось ходить только мужчина, а женщина сосредоточилась на собирательстве. Расширение таза, однако, тоже имеет свой предел. Когда он наступил, природа предложила компромисс другого рода. Все же мозг важнее таза, поэтому пусть он будет большим, но пусть, чтобы сохранить размеры таза в приемлемых границах, ребенок рождается с недоразвитым мозгом, который будет набирать в весе и размерах уже после рождения. И дети стали рождаться абсолютно беспомощными, много беспомощнее детенышей остальных животных. Несколько первых лет жизни ребенок не в состоянии себя обслуживать.

Женщине совсем стало плохо. Двое-трое сосунков на руках, еще столько же за юбку держатся, а быстро бегать она не может. Любая опасность — и семья пропала, папа на охоте, защиты нет. Казалось, вот все-таки и уперлась эволюция человека в тупик, пора вымирать. Но тут уже достаточно увеличившийся мозг и показал, на что он способен. Наши предки стали сколачивать прочные семьи, несколько семей сбивались в роды, а роды — в племена. Разделение труда в семьях четко устоялось. Мужчина стал добытчиком, а женщина осталась дома растить детей. В животном мире такое случается нечасто. У многих птиц самец и самка одинаково летают за кормом и выкармливают детенышей, волчица сама бегает добывать еду для волчат. Лев заботится о всей семье, но львица бегает и заваливает антилоп не хуже. У человека же появилось то, что мы сейчас называем социальной организацией. Распределение обязанностей спаяло общество и помогло выжить. Цивилизация появилась благодаря размерам женского таза.

Не совсем по Фрейду, не совсем. Вот отрывок из его статьи «Психология масс и анализ человеческого «Я» — «Эго».

«В толпе заразительно каждое действие, каждое чувство, и притом в такой сильной степени, что индивид очень легко жертвует своим личным интересом в пользу интереса общества. Эго — вполне противоположное его натуре свойство, на которое человек способен лишь в качестве составной части массы. Масса же импульсивна, изменчива и возбудима. Ею почти исключительно руководит бессознательное. Импульсы, которым повинуется масса, могут быть, смотря по обстоятельствам, благородными или жестокими, героическими или трусливыми, но во всех случаях они столь повелительны, что не дают проявляться не только личному интересу, но даже инстинкту самосохранения. Ничто у нее не бывает преднамеренным. Если она страстно и желает чего-нибудь, то всегда ненадолго, она не способна к постоянству воли. Она не выносит отсрочки между желанием и осуществлением желаемого. Она чувствует себя всемогущей, у индивида в массе исчезает понятие невозможного.

Масса легковерна и чрезвычайно легко поддается влиянию, она некритична, неправдоподобного для нее не существует. Она думает образами, порождающими друг друга ассоциативно, — как это бывает у отдельного человека, когда он свободно фантазирует, — не выверяющимися разумом на соответствие действительности. Чувства массы всегда просты и весьма гиперболичны. Масса, таким образом, не знает ни сомнений, ни неуверенности…»

Фрейд Дарвина читал, но мыслил по-своему. Дарвин видел схожесть человеческого и животного организмов. Фрейд видел животные импульсы в психике. В любом случае оба учения взаимоусилили друг друга, хотя сами психоаналитики мало внимания обратили на этот факт. По Фрейду, в глубинах бессознательного лежит не животный импульс, а вытесненное отцеубийство, чисто человеческое переживание. В одной из своих самых известных работ «Тотем и табу», написанной в 1912 году, он рассматривает трагедию, совершившуюся, по его мнению, в доисторические времена и приведшую к возникновению религии как таковой. Опираясь на изыскания современных ему ученых, Фрейд анализирует убийство праотца восставшими против его тиранического владычества единокровными братьями. Праотец в то же время — это соперник, поскольку ему принадлежат все женщины орды, и сыновья-страдальцы поневоле анахоретствуют. Ненавидя жестоковыйного правителя, обладающего единоличным правом на сексуальные утехи, сыновья расправляются с ним. Убийство отца, по принципам бессознательной логики, претворяется в убийство Бога, становящегося в дальнейшем заместителем убитого. Чтобы заглушить чувство жесточайшей вины, создаются нравственные предписания и нормы.

За 250 лет до этого Спинозу раввины отлучили от религии и за менее неординарные рассуждения о Боге, теперь же Фрейду его книга сошла с рук. В «Тотеме и табу» Фрейд использовал некоторые теоретические рассуждения других ученых и мыслителей — Дарвина, Аткинсона и в особенности Робертсона Смита, объединив их с открытиями и гипотезами психоанализа. У Дарвина Фрейд заимствовал предположение, что первобытные люди изначально жили небольшими ордами, каждая такая орда находилась под властью старшего самца, который управлял ею с помощью грубой и жестокой силы, присваивал себе всех самок и подчинял или убивал всех молодых самцов, включая собственных детей. Аткинсон помог отцу психоанализа предположением, что патриархальная система была сокрушена восстанием сыновей, которые объединились против отца, свергли его и на совместном победном пиршестве съели его тело. Наконец, следуя тотемной теории Робертсона Смита, Фрейд предположил, что структуру первичной орды, в которой властвовал один вожак-Отец, сменила структура тотемистского клана братьев. Чтобы ужиться друг с другом, братья-победители должны были отказаться от тех женщин орды, ради которых, фактически, убили отца, и согласиться ввести экзогамию, то есть «брак на стороне». После свержения власти Отца семьи управлялись матриархально. Но Отец и его воля не исчезли окончательно: Отца заменило некое животное, провозглашенное тотемом-покровителем клана; оно символизировало собой Предка (или предков вообще), служило духом-хранителем клана, и его запрещено было касаться или убивать. Однако раз в году весь клан собирался на совместное пиршество, во время которого «сакральное» тотемное животное разрывали на куски и пожирали. От участия в таком пиршестве никто не мог отказаться, ибо оно было не чем иным, как символическим повторением того самого отцеубийства, с которого начались все новые социальные законы, моральные заповеди и тотемистская религия.

Почти в любой религии человек изначально виноват, так как он греховен и не оправдывает надежд Бога. Фрейда раздражает тот факт, что в синагоге ли, в церкви ли, в мечети ли человек сразу должен встать в позу виноватого. «Грешен, батюшка, грешен». В этом Фрейд видит невроз. Мы ведомы заглушаемым, мучительным и стойким неврозом греха перед Богом и ожиданием заслуженного наказания, подчас за то, чего мы даже выдумать не в состоянии. Но тут человеку помогает уже устоявшаяся, набравшая силу религия, где, по принципу древнейших мистерий, приносят в жертву человека, и не просто человека, а сына того отца, перед которым мы все так ужасно виноваты. Сын искупает первородный грех. Получается, что религия сначала ставит человека в положение виноватого, а потом его же утешает. Но чувство вины остается одним из самых могучих рычагов, воздействующих на душу члена Церкви. Ведь в то же время сын и отец — едины. Религия таким образом позволяет человеку чувствовать себя спокойнее, служа ему бессознательной защитой от внутреннего хаоса страха и вины, ограничивая бессознательные импульсы. А с другой стороны, бьет тем же самым оружием, держа его в подчинении. Замкнутый круг.

А по Фрейду, любой невроз — это замкнутый круг, который надо разрывать. Фрейд считал религию общечеловеческим навязчивым неврозом, иллюзорным исполнением древнейших подспудных желаний, остающихся неудовлетворенными и вытесняемых в сферу бессознательного. Родительская фигура Бога-отца, которого мы наделяем властью миловать нас и нещадно карать, в огромной степени инфантилизирует человечество, то есть делает его не отвечающим за себя, изнывающим от страха наказания. И душа лелеет бессознательное желание отцеубийства, потому что вынести такой гнет нельзя. Эдипов комплекс человечества налицо. Это же происходит с образами вполне конкретных родителей в душе каждого отдельного человека.

Так из невропатолога, психиатра и психопатолога вырастает философ. Фрейд действительно не признавал за жизнью права на тайну, в самом сакральном смысле, дивности и мистичности человеческой души. Он искренне, как и все, что он делал, думал, что структуру личности пронизывает эдипов комплекс, а бессознательное — это скопище воспоминаний о травмах, о вытесненных жутких и не очень желаниях и страстях. Фрейд имеет дело с невротиками и неврастеничками, это понятно, но он просто не замечает психически здоровых людей, которые плевали на эдипов комплекс.

В конце концов, впасть в депрессию можно и из-за внешних причин, а не только из-за внутренних конфликтов в себе самом. Это заблуждение Фрейда побудило Юнга, «наследного принца психоанализа», на которого возлагались самые большие надежды, оставить своего друга и учителя, одно время игравшего жизненно важную роль в его становлении. Произошло это в 1913 году, незадолго до Первой мировой войны. Юнг в буквальном Смысле «ушел в себя» и погрузился с головой в те самые бездны бессознательного, которые открыл Фрейд. То, с чем он столкнулся в глубинах этого бездонного океана, окончательно убедило его, что, настаивая на одномерности нашей души, Фрейд неправ. Человеческая личность предстала его взору как уходящая вдаль и вглубь сокровищница творческих начинаний. В так называемом «бессознательном» оказалось не в пример больше созидательного и живого потенциала, чем это представлялось Фрейду. Это не исключает невротическую составляющую, просто она — отнюдь не вся душа. Юнг увидел в душе ее божественную, дивную суть и признал за ней, с трепетом и восхищением, ее причастность к священному и вечному. Фрейду же забираться в такие глубины просто не приходило в голову: он считал себя ученым, работающим с пациентами, с фактами, проверяющим свои положения на практике. Он писал трактаты. Он думал, что занимается наукой, а весь курьез заключался в том, что в этих научных изысканиях речь шла о самой парадоксальной, ускользающей и многомерной субстанции — душе человека. И так как Фрейд был человек, а значит, обладал этой же самой ускользающей и подносящей сюрпризы душой, замешанной на парадоксе, он временами противоречил самому себе. Основываясь на своих изысканиях, потребовавших немало смелости, Юнг приходит к выводу, что либидо, Эрос, есть фундаментальная движущая сила творчества, в которой сексуальное — лишь одно из ее разнообразных проявлений. Теория Юнга об устройстве психики человека словно расширяет и разветвляет коридор, проложенный психоанализом. Двойственность сочетания жизни и смерти проступает в амбивалентности архетипов, существующих глубоко в коллективном бессознательном — общем для всех нас древнейшем бессознательном. Эти могучие энергетические образы, образующие подкладку человеческой души, обладают двойственной природой: они и возрождают к жизни, и убивают. С ними надо учиться обходиться. Они являются во снах, а сны, по поэтическому выражению Фрейда, есть «дорога в царские чертоги», к тому, что таится в бессознательном и хочет заговорить. Когда Юнга спросили, как же он отважился противопоставить себя такому светилу, швейцарец ответил: «Карлик увидит дальше гиганта, если встанет гиганту на плечи».

Через несколько месяцев после разрыва с учителем Карл Юнг вступил с Фрейдом в отчаянную полемику. Высказал даже совершенно крамольную, с точки зрения Зигмунда, мысль: «Случаются неврозы, в которых на первый план выходит не сексуальное, а социальная адаптация, угнетенность трагическими обстоятельствами, соображения престижа, религиозный фактор. Последний я усмотрел в самом Фрейде. Очевидно, он хочет воздвигнуть преграду этому угрожающему содержанию сферы бессознательного. Он относится к сексуальности как к святыне, на которую надо взирать с религиозным чувством. Фрейд — великий человек, одержимый своим демоном».

* * *

Первая мировая война с ее невиданными ранее артобстрелами и долгим сидением в окопах оживила учение об истерии и травматическом неврозе, причем функционально-психологический характер последнего был установлен окончательно. Солдаты теряли самообладание во время артналетов, надо было установить разницу между серьезным поражением нервной системы, истерикой и симуляцией. Значительную роль в разъяснении этого пункта сыграла практика массового гипноза, примененного на войне врачом Нонне. Результатом таких же фронтовых наблюдений явилась небольшая, но во всех отношениях блестящая монография Кречмера «Об истерии», представляющая собой классическую обработку этого предмета. После войны сильно возрос интерес и ко всем другим вопросам, связанным с психогенией и психотерапией. В частности, с новой силой разгорелись дебаты вокруг фрейдизма. Глубоко оригинальное учение Фрейда уже давно раскололо исследователей на два враждебных лагеря: во главе сторонников стоял (хотя и с значительными оговорками) Блейлер, во главе противников — немецкий психиатр Гохе. Несмотря на резкое отрицание психоанализа, даже враги не могли вполне избежать его влияния. Учение о бессознательном, о комплексах, о вытеснении, сублимации, символике, наконец, самый принцип истолкования многих психопатологических симптомов в качестве понятных и строго определенных реакций — все это наложило свой отпечаток на многие отделы психиатрии, не говоря уже о психотерапевтической практике. Как бы ни ценила наука значение учения Фрейда в целом, трудно было отрицать, что благодаря ему сильно продвинулись вперед знания о многих механизмах человеческого поведения. Работами этой школы почти что заново была основана наука о сексуальности. Этот круг вопросов, подвергшийся когда-то в некоторой своей части блестящей трактовке со стороны Крафт-Эбинга, превратился в руках психоаналитиков в широкую биопсихологическую и биосоциальную проблему. Величайший интерес представляет еще одна область, на которую впервые указано было психоанализом, — психика примитивных народов. Исследования французского ученого Леви Брюля уже дали в указанном направлении крайне важные результаты. Изыскания немца Шторха установили аналогию между примитивной и шизофренической логикой. Так немцы «доказали», что они выше других народов.

Но после войны начался второй период творчества Фрейда (1914–1926), который оказался отмеченным шоком от последствий мировой войны. Война развеяла миф о прогрессе, гуманизме и разумности европейской цивилизации. В массовых движениях и тоталитарных политических тенденциях явно стали проступать агрессивные, иррациональные черты европейского человека. В этот период Фрейд вводит в свою систему, наряду с сексуальностью, влечение к смерти и обращается к истолкованию с психоаналитической точки зрения феноменов толпы, примитивной культуры, войн, массовых неврозов. Так, к понятию эрос присоединилось понятие танатос. А по-другому и не могло быть. Во время войны обилие оторванных от семей мужчин и одиноких неприкаянных женщин сильно изменило человеческое отношение к сексу. Именно во время войны наконец начинают укорачиваться юбки. Война вызвала неслыханное до этого развитие и разрастание проституции. Откровения Фрейда на тему сексуальности уже не казались чем-то из ряда вон выходящим. А вот влечение к смерти — это новация.

Но если сексуальность базируется на инстинкте размножения, то тягу к смерти объяснить труднее, так как она попирает инстинкт самосохранения. Но Фрейда это не смутило. Невероятным казался постулат Фрейда («По ту сторону принципа удовольствия») о том, что в человеческом организме в бессознательном бульоне кипят две равные по мощи силы — эрос и танатос. Одна — «стремящаяся объединить живое вещество во все большие и большие единицы» сексуальная сила, либидо. Другая — силящаяся, наоборот, «вернуть живую материю в неорганическое состояние» тяга к смерти. Эрос множит, танатос истребляет. И стремление к смерти, и желание «плодить и размножать жизнь», по Фрейду, заложены в нас, провоцируя такие механизмы, как вытеснение и сублимация. В этой отчетливой и несколько безрадостной картине оба этих понятия, эрос и танатос, лишены своего духовного, все того же сакрального значения. С точки зрения психоанализа, это просто определенные законы природы, действующие в теле и в психике механизмы.

Показателем настоящей славы было чествование в 1922 году Лондонским университетом пяти великих гениев человечества — Филона Александрийского, Маймонида, Спинозы, Фрейда и Эйнштейна — все евреи. Венский дом на Берггассе, 19 наполнялся знаменитостями, запись на приемы Фрейда шла из разных стран, и он был расписан уже, кажется, на много лет вперед. Его приглашают на чтение лекций в США. Сулят 10 тысяч долларов: по утрам — пациенты, днем — лекции. Фрейд подсчитывает свои расходы и отвечает: мало, вернусь уставшим и еще более бедным. Контракт пересматривают в его пользу.

Наступил 1923 год. Фрейд был страшным курильщиком, у него по-прежнему уходило до 20 сигар в день, хотя сигарным дымом не принято глубоко затягиваться. Его домашний врач, доктор Макс Шур, настаивал, чтобы Фрейд бросил. «После того как ты мне запретил, я не курил 7 недель. Сначала, как я и ожидал, мне было очень плохо: сердечные приступы, дурное настроение. Через 3 недели это прошло, но я стал совершенно неработоспособен, я был поверженным, сломленным человеком. А через 7 недель я вновь, невзирая на мои обещания тебе, закурил. Первые сигары вернули меня к жизни», — написал Шуру Фрейд.

Когда врачи обнаружили у него в гортани небольшую опухоль, была надежда, что дело обойдется несложной операцией. Чтобы не пугать родных, Зигмунд сказал, что пошел гулять и вернется через несколько часов. Глубокой ночью Марте Фрейд позвонили из клиники и сказали, что Зигмунд у них.

Операция прошла плохо, и через несколько часов он чуть было не отдал Богу душу: началось кровотечение, Фрейд пытался вызвать доктора, но звонок оказался сломан. Ни кричать, ни шевелиться страдалец не мог. Жизнь ему спас… душевнобольной карлик, который чудом заглянул в палату. Тот бросился в коридор и хватал медиков за полы халатов до тех пор, пока одна сестра милосердия все же не согласилась пойти посмотреть, в чем там дело. Кровотечение удалось остановить. Когда родные потребовали от оперировавшего врача ответа, почему Зигмунда оставили после операции без присмотра, тот объяснил, что счел пациента безнадежным. Ведь опухоль оказалась раковой…

Но Фрейд прожил еще 16 лет. Перенес тридцать две подобные операции. Носил челюстной протез и время от времени вынужден был принимать пищу через вставленную в нос трубочку. При этом курить он не прекращал: «Зависимость от никотина — проявление моего невроза! Даже я не умею это лечить, так о чем же тут говорить!» — отвечал Фрейд на упреки врачей. Практику Фрейд тоже не бросил, и принимал до 6 пациентов в день, преодолевая временами страшную боль. Однажды Зигмунд попросил доктора Шура: «Обещайте мне, если понадобится, прекратить мои мучения». Тот обещал, несмотря на риск оказаться под судом.

* * *

Книги Фрейда написаны сухо, научно, слишком по-немецки. Но на лекциях он оживлялся. Доктор Фрейд в своих лекциях и сочинениях время от времени использовал анекдоты, для того чтобы проиллюстрировать высказанную мысль или оживить текст. Особенно он любил рассказывать трогательную историю о том, как маленький мальчик, вернувшись домой из естественно-исторического музея, сказал своей маме: «Мама, я тебя очень люблю. Когда ты умрешь, я из тебя сделаю чучело и поставлю здесь, в комнате, чтобы всегда тебя видеть».

Впрочем, теперь больше в ходу анекдоты о самом Фрейде, вернее — о его открытиях в психологии. Один из вариантов классического анекдота звучит примерно так:

Дочка Фрейда утром просыпается и говорит:

— Папа, мне сегодня снилось, что ты гоняешься за мной с огромным бананом в руках.

— Доченька, знаешь, иногда сны снятся просто так…

Если бы евреи не дали миру теорию относительности Эйнштейна, психоанализ Фрейда или политэкономию Маркса, а придумали бы только еврейские анекдоты и фаршированную рыбу, они все равно были бы вписаны особой строкой в историю цивилизации — заметил кто-то, и этот «кто-то» был прав. Совокупно пациенты, лекции и книги принесли Фрейду долгожданный стабильный достаток.

Однако полученные такой ценой деньги и слава омрачаются тяжелой болезнью: в апреле 1923 года его оперируют по поводу рака ротовой полости. Ужасный протез и мучительные боли делают жизнь отца психоаналитиков невыносимой. Он с трудом ест и говорит. К болезни Фрейд относится стоически, много шутит, пишет статьи о Танатосе — боге смерти, выстраивает теорию о влечении человека к смерти. На этом фоне бешеная слава лишь досаждает ему. К примеру, знаменитый голливудский магнат Самюэль Голдвин предлагал Зигмунду Фрейду 100 тысяч долларов только за то, чтобы поставить его имя в титрах фильма о знаменитых любовных историях человечества. Фрейд пишет ему гневное письмо с отказом. Та же участь постигла и немецкую компанию UFA, пожелавшую поставить фильм собственно о психоанализе. В 1928 году на европейские экраны выходит кино «Тайны души», в рекламе которого широко используется имя Фрейда. Фрейд устраивает скандал и требует компенсации.

А в самом психоанализе после ухода Юнга наметился тем временем еще один раскол. Из недр психоаналитической школы вышел Альфред Адлер, венский психопатолог, система которого — «индивидуальная психология» — вступила в соперничество с фрейдизмом. Было известно, что Фрейд мог прибегать даже к личным оскорблениям оппонента в дискуссиях. Первая из таких многочисленных размолвок произошла как раз между Фрейдом и Адлером. О друге Адлера Вильгельме Штекеле, члене Венского общества психоанализа, основателе и соиздателе журнала «Zentralblatt», он заявил, что его стремления «низменны и глупы»; называл Штекеля «лгуном», «человеком, которого невозможно хоть чему-нибудь научить». Когда Штекель попытался восстановить отношения, Фрейд не удержался от прямых нападок на своего ученика: «В том, что ни я, ни мои друзья не могут сотрудничать с тобой, виноваты исключительно ты и твои личные качества».

Общим для обеих теорий является их волюнтаристический характер. В основе человеческой деятельности лежат влечения, но, в то время как психоанализ отводит первое место влечениям сексуальным, учение Адлера приписывает исключительную роль стремлениям человека к превосходству; в патологических случаях, когда переживание неполноценности (в силу, например, недоразвития какого-либо органа или функции) бывает выражено чрезмерно сильно, появляется стремление к компенсации, которое может принять асоциальные и антисоциальные формы того или иного психоневроза. Как у Юнга, Штекеля и других психоаналитиков, так и у Адлера психоневроз является типическим «бегством в болезнь», компромиссным образованием, свидетельствующим о недостаточном приспособлении индивида к среде.

В этом разница между двумя учениями. Приспособление к среде — это от Дарвина, это человек и его окружение. Фрейд же смотрит внутрь человека. Человек обречен уже с детства. «Ядро всех неврозов», как сам Фрейд именовал все то же «преступное желание», поджидающее нас в начале жизни, — это какая-то правда о душе, о невротическом чувстве вины и мучительном сознании своего несовершенства. То, что подрывает наш мир изнутри, назовем это первородным грехом, эдиповым комплексом или беспокойством ума, знакомо каждому, и каждый стремится справиться с ним по-разному. Случается, довольно-таки агрессивно настроенные христиане обвиняют Фрейда в том, что он «отрицает чувство вины, а значит, и грех, а следовательно, он — безбожник».

Разумеется, Зигмунд Фрейд был безбожником в самом прямом смысле этого слова. Он честно работал с тем чудовищным образом Бога, который предлагает патриархальная религия, и, как следствие этого, был убежденным позитивистом. Это говорило о том, что он был искренним и прямодушным. На смертном одре, жестоко страдая от рака, после 33 тяжелых операций, он отказался от услуг священника. Для него это означало качества, которые он сам очень ценил: последовательность в поведении и твердость убеждений. Но, к сожалению, он не отрицает чувство вины и «грех». Он с горечью констатирует их невротическое наличие во внутреннем пространстве человека.

Разумеется, не приходится говорить, что Зигмунд Фрейд был непогрешим, а его теория строения и функционирования личности безошибочна. В том-то и штука, что его позитивизм, то есть отрицание всего, как ему казалось, «мистического», «иллюзорного», служил ему иногда скверным проводником в лабиринте человеческой души. Он стремился быть беспристрастным ученым, хотя, по отзывам его приверженцев, во многом творил страстный миф еще почище доисторических и древнегреческих. Он утверждал, что женщина несет в себе комплекс «кастрированного мужчины» и испытывает «зависть к пенису», — теория, просто-напросто обесценивающая женское начало, а значит, и человеческую душу в целом и вызвавшая гневную отповедь немалого числа известных психологов XX века. Он требовал поклонения психоаналитической теории как истине в последней инстанции и страшно гневался и огорчался, когда кто-нибудь из учеников решался оспаривать ее положения. Он наделял всех людей во все века и эпохи одной и той же психологией, не учитывая то, что каждое время формирует свои, особые установки и представления. Он был, как мы видим, авторитарен и патриархален.

Подчеркивая роль секса в эмоциональной жизни человека, Фрейд писал об опасностях, таящихся в сексуальности. Он настаивал на том, что человечество должно приложить все силы, чтобы подняться над уровнем «обычных животных потребностей». Автор концепции либидо был строг и требователен к себе и другим, властно вмешиваясь в чужие судьбы, — и нередко это имело печальный финал.

Драматична история его пациента д-ра Горация Фринка (Фрейд хотел, чтобы тот стал американским продолжателем дела психоанализа) и его подруги Анжелики Бижур. Именно Фрейд в конечном итоге способствовал тому, чтобы оба решили развестись со своими супругами и поженились. Но их брак был заключен, что называется, под несчастливой звездой. Бывший муж Анжелики вскоре умер от рака, а Дорис Фринк — от пневмонии. У самого Фринка началось нервное расстройство, и новообретенная возлюбленная оставила его. Он дважды лечился в психиатрической клинике, пытался покончить с собой, но прожил еще 12 лет, скончавшись от сердечного заболевания в 53 года.

История выглядит не слишком красиво. Однако кто может точно сказать, какова доля вины психоаналитика, имеющего мужество брать на себя ответственность, и какова доля вины людей, позволяющих другим перестраивать их судьбу? Вторжение в чужую жизнь всегда рискованно — но разве не этим изо дня в день занимаются, так или иначе, педагоги, врачи, родители, общество?

Столь же кардинальным было влияние Фрейда на любимую младшую дочь Анну, для которой он избрал роль преемницы. Застенчивая молодая женщина сделала психоанализ своей профессией. В письме 1922 года, написанном, когда Анна уезжала из Вены на 11 дней, он признается, как скучает по ней, и добавляет, что уже давно жалеет, что она все еще не замужем. Притом, что ее братья и сестры состояли во вполне удачных браках. Психоанализ Анны он проводил сам, и это продолжалось три с половиной года. Многие десятилетия этот факт не упоминался в публикациях. Со временем Анна открыла собственную практику (она занялась изучением детской психологии и принимала малышей в кабинете по соседству с тем, где Зигмунд принимал их родителей). И страшно ревновала отца к его «приемным детям» — ученикам. К тому времени все старшие братья и сестры Анны разлетелись из родного гнезда, и Фрейд о них совсем не вспоминал. Ведь свои отцовские чувства он давно перенес на молодых коллег, «родных по духу, а не по крови». Правда, требовал взамен полнейшего подчинения и абсолютного признания собственной правоты.

Считается, что теория неврозов Фрейда в значительной мере основывается на его собственном опыте, он писал, что «главным моим пациентом был я сам». Существует предположение, что гениальный психиатр страдал от глубокого вытесненного чувства вины, которое, в конце концов, в соответствии с тогдашними и сегодняшними теориями, привело его к мучительной смерти от онкологического заболевания (утверждают, что это болезнь психосоматическая, имеющая источником психологический конфликт).

Известный современный исследователь В. Лейбин считает, что корни этого чувства вины — в раннем детстве, и называет две причины. Одна — «семейная тайна: второй брак отца с некоей Ребеккой, о которой мало что известно», догадка Зигмунда «о каком-то неблаговидном поступке отца, за который он принял на себя часть вины». Вторая причина — смерть восьмимесячного брата Юлиуса. Известно, что Фрейд сообщал о «самоупреках», порожденных этим событием. Исследователь делает отсюда далеко идущие выводы. Но существуют еще два немаловажных фактора, которые могли вызывать, возможно, чувство вины куда более сильное.

Один — неоднократные драматические ситуации, связанные с вмешательством Фрейда в судьбы людей. А другим, менее очевидным фактором мне представляется шок от собственного открытия. Каково было Фрейду, декларировавшему ясность, дисциплину и самоконтроль, обнаружить, что в человеке таятся неизведанные бездны, неуправляемые механизмы (пользуясь сегодняшним фантастическим сравнением, в твоем теле поселился «чужой»…) и, что особенно возмутительно, сам автор открытия отнюдь не является исключением.

А исследования открывали все новые глубины, тайны, противоречия… Они не укладывались в рамки стройного классического психоанализа. Это понимали его ученики, создавая собственные теории (в случае Юнга — не менее гениальные). Это не желал принимать Фрейд — и отвергал своих бывших последователей. Логичным завершением стало неприятие и себя самого.

Впрочем, создатель психоанализа прожил 83 года — возраст вполне почтенный. Кто знает, что он думал (и думал ли) о том, что ждет его за этой дверью — еще одной дверью, единственной, которую открывает в конце концов всякий человек, кто бы он ни был…

* * *

Настало время вспомнить о еврейском происхождении мыслителя, который сам вспоминал о нем достаточно редко. Дед Фрейда Шломо и прадед Эфраим были учеными раввинами, отец вырос в хасидской общине. Сигизмунд-Шломо получил хорошее еврейское образование, а в день его 35-летия отец преподнес ему семейную Тору с посвящением на иврите.

Зимой 1902–1903 годов Шолом-Дов-Бер Шнеерсон, пятый Любавичский Ребе, совершил с сыном поездку в Вену для консультации с известным профессором. Встреча имела последствия для обоих: один получил помощь, которой искал, а другой… По всей вероятности, встреча с ребе вызвала у Фрейда шок, в результате которого он, пусть и на короткое время, вернулся к своим корням. Внешне Фрейд вел жизнь скептически настроенного еврейского интеллектуала. Но существовал и иной Фрейд, который раскрылся во время встреч с ребе и использовал в своем творчестве идеи хасидизма. В 1931 году, в ответ на поздравление с 75-летием, он пишет главному раввину Вены, что, к своему удивлению, обнаружил, что «где-то в душе, в потайном уголке, я — еврей-фанатик». В конце жизни им написана весьма спорная работа «Моисей и монотеизм».

За много лет до того, в письме одному из коллег-евреев, который хотел крестить своего сына, Фрейд недвусмысленно заявлял: «Если вы не дадите своему сыну вырасти как еврею, вы лишите его таких источников силы, которые не могут быть замещены ничем другим. Пусть он борется с жизнью как еврей, а вы — помогите ему обрести всю ту силу, которая ему для этого понадобится. Не лишайте его этого преимущества». А еще в 1909 году он говорил Карлу Юнгу, что тот призван стать Иисусом Навином, который завоюет обетованную страну психоанализа, куда ему, Фрейду, подобно Моисею, не суждено вступить. Артуру Шницлеру, в ответ на поздравление с 70-летием, он писал: «Эмоционально еврейство все еще весьма существенно для меня», а издателю швейцарско-еврейского еженедельника: «Я всегда очень сильно ощущал родство со своей расой и укреплял это чувство в своих детях…» Когда местное отделение Еврейского научного института приветствовало его прибытие в Англию, он ответил его членам весьма решительно: «Вы, несомненно, знаете, что я всегда охотно и с гордостью принимал свое еврейство, хотя мое отношение к любой религии, включая нашу, критически негативно».

В сценарии французского экзистенциалиста Ж.-П. Сартра «Фрейд» есть ряд эпизодов, которые вполне могли бы оказаться реальностью: Фрейд видит на улице толстяка, который читает, хохоча, книжку «О еврее и свинье». В приступе ярости Фрейд выхватывает книгу и рвет ее в клочья. Детские воспоминания, о которых уже писалось выше: богато одетый прохожий кричит Якобу Фрейду: «Вон с тротуара, жид!», срывает с него картуз и швыряет в канаву. Маленький Зигмунд с гневом клянется «отомстить за отца и всех униженных евреев»: «Я буду лучшим из всех и никогда не отступлю…» В собрании венских врачей после доклада Фрейда раздаются реплики: «А вы чего хотели? Он же еврей!»

По поводу антисемитизма великий психоаналитик вздохнул также по-психоаналитически: «Исходя из идей психоанализа, антисемитизм можно представить как своеобразный невроз, неотвязно преследующий враждебно настроенных к евреям людей. Следствиями такого невроза являются склонность к конфликтам, отчуждение от реальной жизни, появление маниакальных идей и представлений, тяготение к ритуальным магическим манипуляциям и заклинаниям, постоянно преследующие юдофоба страхи вкупе с завистью и слепыми и беспощадными злобой и ненавистью».

Действительно, известно, что антисемитские выпады оказали в детстве сильное влияние на будущего ученого. Именно поэтому он не хотел, чтобы основанная им наука была связана с его еврейством. Однако несколько позже нацисты объявили психоанализ именно «еврейской наукой». Его книги подверглись публичному сожжению.

Книгу о Моисее Фрейд задумал, когда был уже очень стар и очень болен. В ней с помощью психологии Фрейд размышляет о происхождении еврейского народа. Другими словами, сочиняет. Однако пожилой и признанный корифей мог себе это позволить. Философы, наконец, все сочиняют. В письме к А. Эйнштейну в 1932 году Фрейд писал: «Может быть, Вам покажется, что наши теории являются своего рода мифологией, а в данном случае к тому же и нестройной. Но разве не каждая наука приходит в конце концов к такого рода мифологии? Разве нельзя то же самое сегодня сказать о Вашей физике?» Так из-под пера Фрейда вышла мифология евреев.

Идея книги была описана в письме 1934 года Арнольду Цвейгу, писателю, который уехал из Германии в Палестину в 1933 году. Младший брат Стефана Цвейга тоже был известным писателем. Причем в его книгах еврейские мотивы представлены достаточно широко. Уже его первая книга «Семья Клопфер» написана на еврейскую тему. Первая мировая война дала ему материал для книги «Образование перед Верденом», в которой описывалась окопная жизнь солдата-еврея немецкой армии. Столкнувшись с «новыми преследованиями», — писал Фрейд, — он снова задался вопросом, почему евреи стали тем, что они есть, и чем они вызывают эту неутолимую ненависть. Книга, начатая в 1933 году и написанная в течение следующих четырех лет, изначально носила название «Человек Моисей. Исторический роман», но перед публикацией оно было изменено на «Моисей и единобожие».

«Возможно, сама идея, что человек Моисей мог быть кем-то другим, а не евреем, казалась евреям слишком чудовищной. Однако, как бы там ни было, признание того, что имя Моисей — египетское, не рассматривалось в качестве достаточно убедительного доказательства его происхождения, и никаких дальнейших выводов из этого сделано не было. Если вопрос национальности этого великого человека считать важным, то было бы желательно привлечь к рассмотрению свежий материал, который помог бы ответить на него», — писал Фрейд.

Сейчас ничего в этом необычного или чудовищного нет. У нас есть интересный древний источник:

«Я — Саргон, могущественный царь, правитель Аккада. Моя мать была храмовой проституткой, и я не знаю отца моего. Рождение мое она сохранила в тайне. Она положила меня в плетеную корзину, закрыла ее верх крышкой и опустила меня в воду… Река принесла меня к ногам Акки-водовоза. Акки-водовоз меня усыновил и воспитал как собственного сына…»

Саргон повелел выбить этот клинописный текст на камне в 2360 году до н. э., за тысячу лет до Моисея. Моисей (Моше, Мозес) же родился в Египте и получил обычное египетское имя Маос, столь же распространенное, как и русское Ваня. Другое прочтение иероглифа «МС» звучит как «Мосу» и означает просто «мальчик» или «сын». Этот элемент прослеживается и в именах некоторых фараонов: Ахмос, Амасис, Тутмос.

Наличие легенды о рождении Саргона и аналогичных семитских и вавилонских народных сказок вовсе не означает, что Моисей — это литературный персонаж. Просто людская молва присоединила к образу своего вождя рассказ о чудесном рождении и детстве. Так, мусульмане верят, что Соломон мог понимать язык зверей и птиц, а евреи — что Моисей плыл в корзинке по Нилу. Но Фрейд подходит к личности Моисея как всегда оригинально.

Что, вероятно, в первую очередь бросится в глаза читателю работы «Моисей и монотеизм», так это некоторая неортодоксальность или даже эксцентричность ее построения: три очерка, сильно различающихся по объему; два предисловия, оба в начале третьего очерка, и третье предисловие, помещенное посредине этого же очерка, постоянные перечисления и повторы — такие странности не встречаются в других работах Фрейда, и он сам, указывая на них, неоднократно приносит свои извинения. Чем это объясняется? Несомненно, обстоятельствами написания книги: длительным периодом — более четырех лет, в течение которого она постоянно пересматривалась, и внешними препятствиями на завершающей стадии — политическими беспорядками в Австрии, кульминацией которых стала оккупация Вены нацистами, и вынужденной эмиграцией Фрейда в Англию. То, что результат этих влияний узко и ограниченно сказался лишь в этой единственной работе, очень убедительно доказывается произведением, непосредственно следующим за этой работой, — «Основные принципы психоанализа», которое является одной из самых выразительных и четко построенных работ Фрейда.

Но если в «Моисее и монотеизме» чего-то и не достает в отношении формы представления материала, то это не подразумевает критики по поводу содержания или убедительности доводов. Историческая основа этой работы, без сомнения, является вопросом для обсуждения специалистов, но то мастерство, с которым под исходные посылки подводятся психологические выводы, вероятно, будет убедительным для непредвзятого читателя.

Страстное ощущение Фрейдом своего еврейства не может быть поставлено под сомнение, и поэтому «Моисей и монотеизм» произвел тем большее впечатление на ортодоксальные круги.

«Мы начали с того, что вознамерились объяснить, как возник тот специфический характер еврейского народа, который, по всей видимости, помог этому народу выжить. Мы обнаружили, что некий человек Моисей наделил евреев этим характером, дав им религию, которая настолько возвысила их в собственных глазах, что они сочли себя выше всех других народов. В сущности, они выжили благодаря тому, что сторонились других. Некоторое неизбежное смешение крови ничего не меняло, потому что евреев объединяло нечто идеальное — некие общие интеллектуальные и эмоциональные ценности. Моисеева религия сумела создать это единство, поскольку она: а) приобщила народ к величию новой концепции Божества, б) утверждала, что евреи «избраны» этим великим Божеством и предназначены быть объектом Его особой благосклонности, и в) навязала еврейскому народу веру в чисто духовного, интеллектуально, а не чувственно постигаемого Бога, то есть прогресс духовности, а это открыло путь к почитанию интеллектуальной деятельности вообще (и тем самым — к дальнейшему подавлению инстинктов). Таковы полученные нами выводы, но хоть я и не намерен отказываться от чего-либо сказанного выше, я не могу не ощущать некую неудовлетворенность. Вспомним определенный пункт наших предыдущих рассуждений. Мы установили, что религия Моисея не оказала своего влияния немедленно, а действовала странным обходным способом. Было бы понятно, если бы ее воздействие потребовало просто длительного времени, пусть даже многих столетий, — ведь, в конце концов, речь идет о формировании национального характера. Но когда мы упоминаем «обходный способ», то имеем в виду совсем другое уточнение, извлеченное нами из истории еврейской религии. Произошло так, что евреи на некоторое время вообще отвергли Моисееву религию (неизвестно, впрочем, — полностью или сохранив некоторые из ее предписаний). Все долгое время завоевания Ханаана и борьбы с населявшими его народами религия Ягве не очень отличалась от поклонения другим «Баалим». Это утверждение покоится на твердой исторической почве, какие бы ни делались позже тенденциозные попытки скрыть это постыдное положение вещей.

Однако Моисеева религия не исчезла абсолютно. В устной традиции народа сохранилось своего рода воспоминание о ней, некий туманный и искаженный отголосок, поддерживаемый, по всей видимости, отдельными членами жреческой касты. И вот это-то воспоминание о великом прошлом продолжало исподволь наращивать свою власть над умами евреев; постепенно оно приобрело решающую власть над воображением еврейских масс, и тогда произошло превращение Бога Ягве в Бога Моисея, то есть возрождение той религии, которую Моисей провозгласил столетия назад».

Возможно, пойди история Европы по иному пути, книга Фрейда о Моисее и евреях не была бы написана. Понадобился приход к власти Гитлера с его теорией о евреях как об особой и зловредной разновидности людей, чтобы Фрейд всерьез задумался над вопросом о подлинной сущности еврейства, об особенностях его исторического развития и о причинах, традиционно ведущих к его преследованиям. Его ответом на эти вопросы было развитие гипотезы о том, что Моисей был египтянином, который разошелся с официальной религией фараонов и, собрав вокруг себя группу последователей, вывел последних из Египта. Арнольду Цвейгу он однажды сказал, что его книга будет называться «Этот человек Моисей», с подзаголовком «исторический роман», и добавил, что эта работа, видимо, никогда не будет опубликована.

Свой пессимизм Фрейд обосновывал тем, что Австрия находится под властью католицизма, а такая гипотеза оскорбит католиков, для которых любой персонаж Библии священен. К тому же, выдвинутая основателем психоанализа, она может привести к запрету этого учения и психоаналитических публикаций в стране. Вряд ли это было так, раз уж католики проглотили все фрейдовские размышления о роли секса в человеческой жизни и культуре.

Иное объяснение своих колебаний Фрейд дал спустя несколько недель в письме в Палестину тому же Арнольду Цвейгу. Он признавал, что ощущает шаткость своих исторических обоснований. «Специалистам, — писал он, — легко будет дискредитировать меня как профана». Цвейгу он писал: «Так что оставим лучше эту затею». Но она «мучила его, как бездомный призрак». В 1937 году он решил свою проблему тем, что довел до конца два из трех очерков, составляющих книгу, и опубликовал их в своем журнале «Имаго». В первом он снова выдвигал довольно простой тезис, что Моисей был египтянином, а во втором — «Если бы Моисей был египтянином» — изобретательно пересматривал библейскую версию истории, исходя из предположения, выдвинутого в первом. Как ни провокативна была публикация, она обходила главный посыл, содержавшийся в третьем и самом пространном очерке, который, по словам самого Фрейда, «был действительно открыт для возражений и опасен, «поскольку там содержалось приложение моих выводов к проблеме происхождения монотеизма и религии вообще». Этот анализ он тогда сохранил в тайне, видимо полагая, что не опубликует его никогда.

Заметим, что третья глава «Моисей, его народ и монотеистическая религия» была намного более резкой, чем «Тотем и табу». Там Фрейд исследовал зарождение религии в доисторические времена, здесь он одним ударом подрывал основы еврейской веры и христианской церкви. Но Гитлер — «новый враг, которому я не хотел бы способствовать ни в чем, куда опаснее старого, с которым мы уже научились жить в мире», — еще не подчинил себе Австрию. Под старым врагом Фрейд подразумевал католицизм. Следовало ублаготворить старого врага, и решение было очевидным. Последняя часть «Моисея и монотеизма» должна была остаться в укрытии до тех пор, пока не сможет безопасно появиться на свет или пока кто-нибудь другой, кто придет к тем же выводам, не скажет: «В те мрачные времена жил человек, который замышлял то, что я сделал».

Все изменилось после ввода германских войск в Австрию и эмиграции Фрейда в Лондон. «Едва лишь я прибыл в Англию, как ощутил неодолимый соблазн познакомить мир с моими результатами и начал пересматривать третью часть своего эссе, чтобы согласовать ее с первыми двумя, уже опубликованными», — писал он. Результат, как он сам признавался во втором предисловии, написанном уже в Лондоне, был художественно неуклюжим. Тем не менее, его влияние на еврейство представлялось слишком существенным, и когда планы Фрейда стали известны, его стали посещать многие еврейские ученые (в том числе самый выдающийся тогда библеист профессор Яхуда), уговаривая отказаться от публикации.

Это понятно. В очерках было мало утешительных выводов. Во-первых, они представляли новую историю евреев. Согласно этой версии, Моисей был египетским священником благородного происхождения, который вывел рабов-семитов из рабства, заставив их принять свою монотеистическую веру в абстрактного невидимого Бога, который требовал высоких моральных стандартов поведения. Это был «избранный народ», потому что его избрал Моисей. Евреи подвергались обрезанию, поскольку он хотел, чтобы они отличались от других. Кроме того, обрезание было египетским обычаем, и этот аргумент явился для Фрейда основным. Действительно, обрезание практиковалось египтянами еще до времени Авраама. Обрезание делалось, однако, не всем египтянам и было требованием лишь одного из десятков египетских богов.

Якобы устав от строгости Моисея и, предположительно, его высоких моральных стандартов, последователи убили его. Откуда Фрейд это взял, понять трудно. Евреи смешались с другими племенами и приобрели от них веру в «варварского бога вулканов и пустынь», Ягве, живущего на горе Синай. Вместе они стали евреями, молящимися грозному богу-вулкану. Библейский Моисей, по Фрейду, начинался с другого образа — местного мелкого священника, с которым позже объединился образ «настоящего» Моисея из Египта. Подавленные воспоминания об убитом Моисее и его религии сохранялись в памяти народа, передаваясь, как легенды согласно комплексу наследуемой вины, в который Фрейд все еще верил. Тени прошлого превратили бога-вулкана в первоначальное божество, того, кто верил в правду и справедливость и требовал обрезания. Моисей восторжествовал, посмертно. Можно представить себе мысли раввинов по поводу такого представления о древней еврейской истории.

Но «оргвыводов» не последовало. Набирающий агрессивность нацизм заставил отвлечься от пожилого больного психоаналитика. Фрейд отчетливо сознавал, на что идет. «Нечего и говорить, что я нисколько не хочу оскорбить свой народ, — писал он Чарльзу Зингеру. — Но что я могу поделать? Всю свою жизнь я отстаивал то, что считал научной истиной, даже когда это было неприятно и небезопасно для моих последователей Я не могу закончить жизнь актом отречения».

Он торопился. Хотя в Амстердаме уже было договорено о немецком издании, он непрерывно писал Эрнсту Джонсу, жена которого переводила книгу на английский, упрашивая ускорить работу. Напомним, что и поначалу его удерживал от публикации только страх за будущее психоанализа в Австрии, а не боязнь еврейского протеста, но он окончательно разъяснил свою позицию, когда встретился с президентом Еврейского научного института Яакобом Мейтлисом. Не теряя времени и, наверняка, побуждаемый гостем, который, как вся еврейская община, жаждал узнать, что готовит им Фрейд, он тотчас перешел к своей теории монотеизма: «Он не отдает предпочтения ни одной религии, — записал Мейтлис. — Все религии созданы людьми, и он не видит ни в одной следов святости. Задача науки — вскрыть эту истину и освободить духовную эволюцию от всех позднейших наслоений и чужеродных элементов. Он понимает, что его возненавидят за это. И тем не менее, он доволен, что его книга вскоре появится. Она рассердит евреев», — добавил он.

Как Коперник увидел свой труд о Солнечной системе на смертном одре, так и Фрейд взял в руки свою последнюю книгу уже под самый занавес жизни. «Моисей и монотеизм» появился на немецком языке в Амстердаме в марте 1939 года, и в день получения авторских экземпляров Фрейд написал Гансу Захсу: «Моисей» сегодня появился здесь в двух экземплярах. Мне кажется, это достойный уход». Однако Цвейгу (в числе самых немногих) он признавался и в другом, видимо, сожалея, что опубликовал книгу в столь ужасное для еврейства время: «Именно теперь, когда у них все отнято, мне довелось отнять у них самого великого их человека. Лишить народ человека, которым он гордится как величайшим из своих сынов, не является делом, предпринимаемым с охотой или легкомыслием, и тем более, если сам являешься представителем этого невроза. Но мы не можем позволить, чтобы какие-либо подобные соображения побудили нас отказаться от истины в пользу того, что принято считать национальными интересами».

«Когда мы слышим, что Моисей сделал свой народ священным, когда ввел обычай обрезания, то теперь нам понятно глубокое значение этого утверждения. Обрезание выступает как символическая замена кастрации, которой первоначальный отец однажды подверг своих сыновей в период расцвета своей абсолютной власти, и каждый, кто принимал этот символ, показывал тем самым, что готов подчиниться воле отца, даже если это вынуждало его к самому мучительному для него жертвоприношению.

Возможно, сама идея, что человек Моисей мог быть кем-то другим, а не евреем, казалась им слишком чудовищной. Однако, как бы там ни было, признание того, что имя Моисей — египетское, не рассматривалось в качестве достаточно убедительного доказательства его происхождения, и никаких дальнейших выводов из этого сделано не было. Если вопрос национальности этого великого человека считать важным, то было бы желательно привлечь к рассмотрению свежий материал, который помог бы ответить на него».

Фрейд, вероятно, видел в себе черты современного Моисея. Он был не уверен в своих национальных чувствах и искал утешения в переписывании истории и исследовании своего собственного бессознательного.

«Возможно, наше исследование смогло пролить немного света на вопрос, каким образом еврейский народ приобрел свои специфические черты. В меньшей степени была раскрыта проблема, каким образом евреям удалось сохранить свою индивидуальность до настоящего времени. Но исчерпывающих ответов на такие загадки, по совести говоря, не следует ни требовать, ни ожидать. Все, что я могу предложить, — это определенный вклад, который следует оценивать, учитывая ограничения, о которых я упомянул в самом начале…»

Бытующие представления о «пришлости» еврейского народа Фрейд считал несостоятельными, поскольку во многих странах, где существует антисемитизм, евреи принадлежат к исконным древнейшим слоям населения. Например, в ставший впоследствии немецким город Кельн евреи переселились вместе с римлянами, и это произошло до того, как он был захвачен германцами. Одной из причин антисемитизма Фрейд считал именно то, что евреи живут среди других народов в меньшинстве, к тому же отличаются от своих «народов-хозяев» и «упорствуют перед лицом любого гнета». Более глубокие причины антисемитизма коренятся, с его точки зрения, в бессознательных структурах массовой психологии людей. Среди них он выделял и ревность к народу, выдающему себя за любимое дитя Бога-Отца.

Фрейд не сводил свое понимание причин антисемитизма к одному страху перед обрядом обрезания, символизирующим кастрацию, как иногда писали, а выделял целый ряд других факторов, приведших к гонениям на евреев. Одни из них обусловлены самим ходом истории и не требуют, по его мнению, каких-либо толкований. Другие, напротив, коренятся в тайных глубинах человеческой психики и требуют истолкования именно с помощью психоанализа.

Одну из важнейших причин антисемитизма основатель психоанализа усматривал в том, что народы, ненавидящие евреев, лишь в относительно поздние исторические эпохи стали христианами. Причем часто их заставляли силой исповедовать христианскую религию. По-видимому, здесь сработал какой-то особый архетип коллективного бессознательного, который привел к массовой ненависти и агрессии против евреев. Другая из основных причин юдофобии — стремление еврейского народа, сохранившего, несмотря на многочисленные беды и гонения, свое лицо и свою национальную культуру, к самоидентификации. Естественно, это вызвало у тех, кто подвергся принудительной христианизации, зависть к евреям и резкое психологическое их неприятие.

Такой подход к пониманию причин антисемитизма созвучен идеям, выдвигаемым в свое время Н. Бердяевым. Он писал о поистине поразительном легкомыслии христиан-антисемитов: ведь христианство по своим истокам есть именно еврейская религия мессиански-пророческого типа.

Фрейд очень резко реагировал по поводу каждого отдельного случая неприязни к евреям. Уже в начале его дневника, 7 ноября 1929 года, сделана запись: «Антисемитские погромы». В этот день пронацистски настроенные студенты сорвали лекцию в Венском анатомическом институте, которую должен был читать профессор Юлиус Тандлер, еврей. Выйдя из института, они стали бесчинствовать на улице и в других зданиях, устроив там настоящее побоище. Теоретически Фрейд мог бы уехать в Палестину, как это сделал Цвейг, но он за другом не последовал. С Палестиной и сионизмом его мало что связывало, хотя с 1925 года он и был одним из попечителей Еврейского университета в Иерусалиме. Известны также его связи с еврейской организацией «Бней Брит».

* * *

В кабинете у доктора Фрейда.

— Доктор, мой сын — просто садист какой-то: пинает животных ногами, подставляет подножки пожилым людям, отрывает у бабочек крылышки и смеется!

— А сколько ему лет?

— 4 года.

— В таком случае, ничего страшного нет, это скоро пройдет, и он вырастет добрым и вежливым человеком.

— Доктор, вы меня успокоили, большое вам спасибо.

— Не за что, фрау Гитлер…

Третий и последний период — с 1927 по 1939 год — отличаются сложностью и противоречивостью исторических событий. Фрейд — уже старик. Прогрессирует его болезнь. Когда на 75-летие в 1931 году Фрейд получил в подарок от своей ученицы Мари Бонапарт (она происходила из рода Люсьена, брата Наполеона, и была замужем за греческим принцем Георгом) драгоценную античную вазу, он написал в благодарственном послании: «Надеюсь, я заберу это чудо с собой в могилу». Так и случилось. По завещанию Фрейда его прах был помещен в эту самую вазу.

В 1933 году книги Фрейда в числе прочих «неправильных» были сожжены в теперь уже нацистском Берлине «за растлевающую переоценку сексуальной жизни и попрание достоинства человеческой души». Фрейд по этому поводу заметил: «Каков прогресс! В средние века сожгли бы меня самого, а сейчас удовольствуются только книгами». Его куда больше расстроило тогда отступничество Юнга. Живя в нацистской Германии, тот был вынужден умолять власти отделить немецкий психоанализ от еврейского и ограничиться разгромом последнего.

1936 год, весна. В Германии правит Гитлер. Италия начинает агрессию в Абиссинии. В Испании пока еще не стреляют, а во Франции демократы даже победили на выборах. Австрия еще пытается ценой унизительных уступок Германии сохранить свою государственную самостоятельность. Зигмунду Фрейду восемьдесят лет. Его юбилей отмечается самым основательным образом. Перед торжественным вечером Томас Манн вручает Фрейду, кроме текста своего доклада, папку с приветственным адресом, под которым стоят подписи Ромена Роллана, Герберта Уэллса, Вирджинии Вулф, Стефана Цвейга и многих других писателей и ученых. Вечер проходит в переполненном зале Венского Концертхауса. Докладчика провожают овацией. Затем следует юбилейный банкет в гостинице «Империал».

Это, может быть, последний перед Второй мировой войной праздник европейской культуры. И на нем уже лежит тень флага со свастикой. Томас Манн три года назад покинул Германию и живет под Цюрихом. Формально он пока еще не лишен гражданства, это произойдет через семь месяцев, но его изгнание предрешено, после того как он недавно объявил в швейцарской газете о своей солидарности с писателями, эмигрировавшими из Германии. Фрейд, профессор Венского университета с 1902 года, навсегда покинет Австрию через два года после этих юбилейных торжеств.

Но еще до этого, в 1937 году, Фрейд получил грустное известие: умер его бывший ученик, а потом соперник Адлер. Альфред Адлер тоже был евреем. После разрыва с Фрейдом в Австрии и Германии Адлер основывал специальные клиники, в которых врач не только лечит, но и воспитывает, просвещает и практически разрешает социальные конфликты. В адлеровских клиниках проводились совместные консультации детей, родителей и учителей в присутствии большой аудитории. В 1928 году в Вене было уже 28 адлеровских клиник. Адлер принимает активное участие в реформе образования, проводимой первым правительством австрийской республики. Однако рост фашистских настроений и аншлюс Австрии Германией приводят к свертыванию воспитательных программ, построенных в либеральном духе. Уже в 1936 году все адлеровские центры были закрыты. Адлер со своей женой, бывшей его студенткой из России Раисой Тимофеевной Эпштейн, и детьми переезжает в Соединенные Штаты. Его дочь Валентина с мужем, решившие искать убежище от нацизма в СССР, погибают в сталинских лагерях. Адлер, будучи в Америке, постепенно отходит от науки в сторону пропагандистской и просветительской деятельности. Живя в США, Адлер много путешествовал, выступал с лекциями в разных странах. Неизвестная судьба дочери — это боль последних лет его жизни. Все силы Адлера были направлены на одну цель — воспитание детей и воспитание воспитателей. В 1937 году Адлер умер от сердечного приступа во время лекционной поездки в Шотландию. Ученик Фрейда умер на несколько лет раньше учителя.

Холодным мартом 1938 года немецкие войска бескровно заняли Австрию. К 14 марта в стране было более 100 тысяч фашистских солдат, за которыми последовали 40 тысяч работников тайной полиции производить аресты. К этому году около 2200 немецких евреев уже оказались в концентрационных лагерях, таких как Дахау и Бухенвальд, в качестве «асоциальных типов». Глава австрийской ветви Ротшильдов, барон Луи де Ротшильд, убежать не успел. Его банк в Вене работал до самого 11 марта. Зигмунд Фрейд убежать не успел. Ротшильда узнал в венском аэропорту офицер СС и конфисковал его паспорт, потом он сам был арестован и помещен в тюрьму. И вот теперь, когда фашисты вошли в Вену, Фрейду без всяких аллегорий грозило быть разгромленным и сожженным. Его посадили под домашний арест, а имущество конфисковали. Дочь Анну вызвали на допрос в гестапо. Она боялась пыток и положила в карман яд. К счастью, не пригодился.

После аншлюса Австрии Гитлером Фрейд фактически становится узником еврейского гетто. Его четыре сестры позже погибают в газовых камерах.

В этот период судьбы культуры, религии, цивилизации привлекают Фрейда. Его мировоззрение окрашивается в скептические и пессимистические тона. Он не стремится вырваться из венского гетто, где провел всю жизнь. Англия пока официально была в мире с Германией, и английские психоаналитики могли навещать Фрейда в Вене. Прилетевший из Лондона в Вену ученик и один из ближайших друзей ученого Эрнст Джонс настойчиво пытался убедить его покинуть страну, где бесчинствовали нацисты. А он отвечал: «Австрия — мой дом». Как-то в ответ на очередные уговоры Джонса эмигрировать Фрейд возразил: «Я не могу покинуть мою родную страну. Это было бы равносильно дезертирству». Только поддавшись уговорам друзей, имея в виду возможность лечения, он с семьей переезжает в Лондон. Семью Фрейда спасла его мировая слава. Мари Бонапарт подняла на ноги американских послов в Австрии и во Франции, испанского короля и датскую королеву, президента Рузвельта и диктатора Муссолини (оказалось, Фрейд лечил кого-то из родственников Дуче). В конце концов нацисты согласились отпустить Фрейда из Австрии, но за выкуп. А поскольку имущество у него отобрали, выкуп за Зигмунда, Марту и Анну — 100 тысяч австрийских шиллингов — заплатила Мари Бонапарт.

Выпуская Фрейда на свободу, фашисты потребовали от него написать предусмотренный формой документ о том, что в гестапо с ним хорошо обращались: «Я, профессор Фрейд, подтверждаю, что после присоединения Австрии к немецкому рейху власти обходилось со мною почтительно, и я не имею ни малейших претензий к существующему режиму». Перед тем как подписать, Фрейд позволил себе сострить: «Нельзя ли добавить от себя: мол, обещаю всем и каждому наилучшим образом рекомендовать гестапо?» К счастью, обошлось без последствий.

14 июня 1938 года Фрейд покинул Вену — город, в котором он прожил 78 лет. В Париже Фрейда торжественно встречали принц Георг и Мари Бонапарт. От ступенек вагона до «роллс-ройса» постелили красную бархатную ковровую дорожку — некогда по ней ступал Наполеон Бонапарт, возвратившийся в Париж после победы под Аустерлицем. Вскоре Фрейда с семьей отправили в Лондон, в дом на Маресфилд-Гардене. Но прожил он там чуть больше года…

Эмигрировав в Англию, Зигмунд Фрейд очень болезненно переживал свой вынужденный отрыв от немецкого языка и австрийской культуры, которые он считал родными. Несколько дней спустя после приезда в Лондон, 11 июня 1938 года, он писал французскому психоаналитику Раймонду де Соссюру: «…Возможно, вы обратили внимание на мучительные переживания эмигранта. Можно сказать лишь одно: утрата языка, которым он жил и мыслил и который, несмотря на эмпатию и сопереживание, никогда не способен заменить другой. Я замечаю, как в английском языке обычные термины обманывают меня и как даже It [Es] оказывает сопротивление обычному готическому шрифту». Здесь под It [Es] Фрейд понимает свое собственное бессознательное, которое оказывает непроизвольное сопротивление латинскому шрифту в английском языке.

Переселившись в Англию, Фрейд не потерял своей жизненной активности, поскольку обладал поистине феноменальными способностями к языкам. Английским он владел блестяще, читал на нем, вел переписку и многократно проводил сеансы психоанализа с английскими и американскими пациентами. Доходили до него вести и о Юнге. В 1930-е годы Юнг был удостоен титула почетного президента психотерапевтического общества, так как Фрейд был уже просто стар, к тому же, Юнг не был евреем. Последовал период временного вынужденного сотрудничества с гитлеровскими властями. Так удалось спасти немецкий психоанализ. Интерес к мировой политике возрос у Юнга в результате наблюдения массовых психологических процессов в условиях тоталитарных режимов Муссолини и Гитлера. В конце Второй мировой войны внимание Юнга все больше склоняется к общемировым проблемам.

Но это уже было после Фрейда. Едва треволнения с депортацией улеглись, страшные боли снова дали о себе знать. К тому времени состояние здоровья Фрейда стало безнадежным. Теперь Зигмунд почти совсем не мог есть. Как-то в полвторого ночи разбудил Анну и сказал, что голоден, но отщипнул лишь крохотный кусочек хлеба. Он страшно исхудал. Кроме боли и общей слабости, разлагающаяся челюстная кость издавала неприятный запах, который отпугивал даже его собаку. В щеке появилась гангренозная полость, и его кровать пришлось защищать от мух противомоскитной сеткой. Последней книгой, которую Фрейд держал в руках, была «Шагреневая кожа» Бальзака. Он читал и усмехался: «Это как раз обо мне»!

В эмиграции Фрейд сравнивал свое мироощущение с радостью Ганса, который избавился от имущества, но зато обрел счастье. Сказка братьев Гримм «Ганс в счастье» имела для него не только глубокое жизненное значение, он сравнивал ее поучительный смысл с практикой психоанализа. В анализе, утверждал ученый, пациент отказывается от своих аффективных чувств, эмоций, влечений и переносит их на врача-психоаналитика. «Наше терапевтическое лечение, — писал Фрейд Шандору Ференци, — есть обмен, как в сказке «Ганс в счастье». Лишь со смертью все прошлое сбрасывается в колодец».

В дневнике Зигмунд Фрейд составляет своеобразную диаграмму своего собственного движения к смерти. На этом пути он, подобно Гансу, щедро раздает свои сокровища, материальные и духовные, приобретая взамен лишь небольшой «кусочек счастья». Когда 7 декабря 1938 года Фрейд выступал по радио на «Би-Би-Си», он указал на свое открытие психоанализа как на «кусочек хорошего счастья».

21 сентября 1939 года Зигмунд позвал к себе доктора Шура и, взяв за руку, спросил: «Вы помните о нашем разговоре? Вы обещали не оставлять меня на произвол судьбы, если дело зайдет столь далеко. Сейчас я ощущаю только мучения, и нет никакого смысла в моем существовании». Решили подождать еще один день — не утихнет ли боль. Но боль, конечно, не утихла. И тогда доктор Шур ввел Фрейду смертельную дозу морфия. Страдалец заснул, некоторые историки пишут «впал в кому», и больше не проснулся.

Перед смертью Фрейд уничтожил большую часть своих дневников, но далеко не все, объяснив родным: «Я не хочу, чтобы психоанализ воспринимался как порождение поврежденного разума». 23 сентября 1939 года, по совпадению — в Йом Кипур, Фрейд умирает, перенеся 32 операции, в возрасте 83 лет.

В 1986 году в Лондоне в просторном доме на Маресфилд Гардене, где Фрейд прожил последний год своей жизни, открыли его музей. Здесь же до 1982 года жила его дочь Анна. В течение более 40 лет после смерти ученого его библиотека, кабинет не претерпели никаких изменений, были сохранены в точности, какими и были при его жизни.

Известно, что спасенное от нацистов имущество Зигмунда Фрейда ему доставили в Лондон в 1938 году. В частности, из Вены были перевезены письменный стол, часть библиотеки, знаменитая коллекция египетских, греческих, римских и восточных древностей, легендарная кушетка.

Что касается его дневника, то, обнаруженный за месяц до открытия музея, он был вскоре издан при активном участии музейных сотрудников, в особенности научного директора Мишеля Молнэра, под названием «Дневник Фрейда 1929–1939 гг. Записи последнего десятилетия».

Однако, несмотря на эти многочисленные ссылки и упоминания, полностью дневник опубликован не был. И только в 1992 году — с подробными разъяснениями, комментариями, архивными материалами и фотографиями — этот уникальный исторический документ был впервые издан на английском языке. В «Дневнике» собраны важные исторические материалы о жизни и творчестве Фрейда, документы, сведения о его визитах и встречах, о людях, окружавших его, о семейных делах, о политических и культурных событиях, о смертях близких друзей и родственников, годовщинах, праздниках и, конечно, о его научной работе. «Дневник» отразил одну из многообразных и неожиданных сторон деятельности Фрейда, выступившего в роли историка и хроникера.

Приступая к своей последней хронике, Фрейд был еще ближе к смерти, чем во время войны. Ему исполнилось 73 года, и вероятность смерти от прогрессирующего рака челюсти или же от сердечного приступа была весьма велика. После установления точного диагноза Фрейд должен был прожить, по уверению врачей, не многим более пяти лет, однако благодаря своей неистребимой воле к жизни прожил гораздо больше.

Читая последний дневник, можно выделить ряд важных аспектов жизни и деятельности Фрейда в период с 1929 по 1939 год. В нем отражены политические и культурные события, творческая и издательская деятельность ученого, пополнение его коллекции, болезни, визиты, семейные празднества, всякого рода домашние дела, смерть близких людей… Например, в октябре 1935 года он записывает: «Начало войны в Абиссинии», «Великий канон» (новая статуэтка в его коллекции древностей), «Тонкости ошибочных действий», «Операция Пихлера» (Ганс Пихлер, 1877–1949, известный австрийский хирург, специалист в области челюстно-лицевой хирургии, неоднократно оперировал Фрейда), «Торнтон Уайлдер» (американский писатель, вел с Фрейдом дискуссию по проблемам литературы и психоанализа), «Матильде 48 лет» (старшая дочь Фрейда).

Часто запись в дневнике — лишь одно слово, но сколько за ним!.. Так, в понедельник 28 октября 1935 года он записал: «Автобиография» — в этот день в США был издан новый, дополненный и переработанный вариант известной работы ученого под таким заголовком. Или запись от 7 декабря 1938 года: «Радиопередача». В этот день по просьбе Британской радиовещательной корпорации Фрейд выступил по радио с краткой речью, в которой подвел итоги своей творческой жизни и карьеры. Незадолго до этого он мучительно перенес свою последнюю операцию и был очень болен. И все же, несмотря на непрекращающиеся сильные боли, его приглушенный голос звучал четко и энергично: «Я начал свою профессиональную деятельность как невролог, стремясь принести облегчение своим нервнобольным. Под влиянием моего бывшего друга и в результате собственных усилий я открыл ряд новых фактов о бессознательном в психической жизни, о роли инстинктивных влечений и так далее. Из этих открытий выросла новая наука — психоанализ и новый метод лечения неврозов.

За это я тяжело заплатил. Люди отвратительным образом не верили в мои факты и в мои теории. Сопротивление было сильным и неумолимым. В конце концов я добился успеха у своих последователей и создал Международную психоаналитическую ассоциацию. Но борьба еще не закончилась…»

Особое внимание в дневнике привлекает ряд узловых тем, постоянно занимающих Фрейда, в первую очередь — наступление фашизма и антисемитизм в Европе и, в этой связи, вопрос об эмиграции, затем встречи, переписка со многими видными учеными, писателями, деятелями культуры и пополнение заветной коллекции антиквариата. Мучительная болезнь, как видно, над душой ученого не имеет доминирующей власти. На фоне чудовищной болезни общества она звучит только приглушенным эхом боли.

Одну из улиц Фрейбурга (ныне Пршибор) назвали Фрейдова, а на доме кузнеца повесили табличку. При этом событии присутствовала дочь Фрейда Анна и прочитала небольшой толпе его послание: «В глубине моей души все еще живет счастливый фрейбургский мальчишка». В 1996 году газета «Jerusalem Post» сообщала, что теперь в этом здании находится массажный салон. Заголовок звучал так: «Место рождения Фрейда предлагает другой вид терапии».

* * *

Нам осталось бросить обобщающий взгляд на человека и на его учение, которое перевернуло наше самосознание сто лет назад. В СССР в 1920-х годах работы Фрейда переводили и издавали. Затем, когда сталинизм набрал силу, Фрейд стал персоной нон грата. Хрущев реабилитировал многих, но не отца психоанализа. Вплоть до эпохи перестройки 1980-х годов Фрейд продолжал оставаться вне Советского Союза. Соответственно, этот запретный плод превратился в своего рода культ, и ротапринтные копии его работ 1920-х годов на серой бумаге переходили из рук в руки тайно наравне с книгами Солженицына. Каждая наука приходит в конце концов к мифу в самом высоком значении этого слова. К нему же приходит всякое искусство, любое порождение культуры. Можно сказать, что Фрейд — творец совершенно новой мифологии, и, как всякое биение жизни, это внушало немалые надежды. Недаром он был удостоен национальной литературной премии за свои труды. Недаром его неотступный поиск истины, его смелость, его открытия и его заблуждения, одним словом, его гений, хотим мы этого или нет, перевернул мир, проложил новую дорогу и сказал душе неизмеримо важные слова — о ней самой.

Как внимательно вчитывались в неясные копии фрейдовских книг советские врачи и психологи! О сексе пишет — почти уголовное дело. Главным во фрейдизме, вопреки распространенному стереотипу, является отнюдь не сексуальность, а то, что колоссальная часть нашей личности, нашего внутреннего мира скрыта от нас и управляет той частью, которая нам кажется «повседневной», и мы не знаем себя. Психоанализ, в отличие от поздних течений вроде гештальт-психологии, не дает возможности для личностной трансформации, для того, чтобы человек сам изменил себя, но может быть великолепным импульсом к самопознанию.

Психоанализ начался с открытия метода свободных ассоциаций. От пациента не требовалось ничего, кроме денег («Успех анализа зависит в первую очередь от того, насколько больной в него верит. А поверить проще, когда платишь врачу существенные деньги», — рассуждал Фрейд) и потока болтовни, в которой рано или поздно проявлялись мотивы забытых событий, когда-то травмировавших психику. Пациента полагалось уложить на кушетку и сесть у него в головах — эту диспозицию вместо прежней «глаза в глаза» Фрейд ввел после того, как одна дама в процессе лечения взялась выделывать всякие непристойности, желая соблазнить его.

Феноменально влияние, которое теории Фрейда оказали на психологию, литературу, философию. Недаром его неотступный поиск истины перевернул мир, так близко подобравшись к устройству человеческой души. Даже его ошибки дали начало новым научным направлениям, а его личная история — новым мифам. В великолепном цикле работ «Художник и фантазирование» Фрейд оговаривается, что механизм воздействия художника на читателя — «его сокровеннейшая тайна». Будучи высокообразованным человеком, любителем разного рода искусств, Фрейд с упоением анализирует воздействие творчества на душу и пытается разгадать его неисчислимые загадки. Все это похоже на захватывающий детектив, но все же везде чувствуется нежное уважение к тайне, страстное желание не препарировать труп, а побродить по таинственным коридорам сокровищницы духа. В исследователе, строгом ученом живет страстный, увлекающийся и одаренный поэт.

Казалось бы, Фрейд разобрал в человеке все. Но нет! В какой-то момент он ушел в общечеловеческие проблемы культуры, в результате в самой психологии остались неразработанные им места, чем и воспользовались его ученики. Например, все слышали об экстравертах и интровертах. Экстраверты отличаются непосредственностью, с доверием движутся навстречу людям и событиям, открыто выражают как дружеские, так и враждебные чувства. Они предпочитают не замыкаться в себе, решать дела — ссориться или мириться. Они обычно оптимисты, энтузиасты, готовы практически помогать или вредить. На них держится большая часть повседневной общественной работы. Недостаток экстравертов — поверхностность. Их настроение сильно зависит от впечатления, которое они производят на окружающих. Они любят успех, несамокритичны. Привержены к стандартам, стереотипам и не всегда надежны. Легко сходясь с людьми, они также легко от них отдаляются. Экстравертов выше ценят среди широкой общественности, чем в семье или в интимных отношениях. Интроверты сосредоточены на внутренних субъективных переживаниях. У них мало доверия к людям. Их главная черта — необщительность. Они с трудом преодолевают дистанцию между собой и другими. Предпочитают уходить в себя в непривычной и раздражающей обстановке. Интроверт напоминает улитку, которая при любой опасности прячется в свою раковину. Чувствительность интровертов к мнению окружающих проявляется в стыдливости, совестливости. В случае конфликта с окружением они берут вину на себя. Интроверты часто неловки, стеснительны. Они — не светские люди. Чувствуют себя одинокими в шумных компаниях, которым предпочитают книги, собственные мысли, одного-двух интимных друзей, которым всецело преданы. Интроверты в большей степени способны к самоконцентрации и упорной работе, чем экстраверты, и чаще развивают свои таланты выше среднего уровня, а в творчестве достигают больших успехов. И это все не Фрейд придумал — это Юнг.

Комплекс неполноценности — это тоже не Фрейд, это Адлер. Фрейд лишь кратко коснулся этой темы при сравнении женщин и мужчин. Он полагал, что женщина чувствует себя неполноценной по отношению к мужчине. Адлер пошел дальше. Половые отношения формируют у молодых людей чувство неполноценности. У девочки оно возникает потому, что к ней с самого детства относятся как к существу «второго сорта». Ее возможности изначально ограничены, поскольку огромная часть выигрышных, превосходящих социальных позиций занята мужчинами. Но и у молодых людей нередко возникают сомнения, являются ли они «настоящими мужчинами», достаточно ли у них отваги, ума, свирепости, силы и других качеств, которые связывают с мужским идеалом. Быть мужчиной означает для большинства быть у власти, быть «наверху», а быть женщиной — означает подчиняться, быть «внизу». Фрейд констатировал неполноценность женщины, связывая ее с женской анатомией и женской «завистью» к пенису. Адлер считал, что физиологически и психологически оба пола равноценны, и это должно стать незыблемым принципом воспитания. Неравенство полов он объяснял неравенством социальных ролей мужчины и женщины, различием культурных требований к мужскому и женскому поведению. Протест против униженного положения, связанного с полом, Адлер называл «мужским протестом» и подчеркивал, что его можно наблюдать как у девушки, так и у юноши, который боится, что его назовут «бабой», «тряпкой», «девчонкой». В любом случае, то, что мы сейчас понимаем под понятием «комплекс неполноценности» — это от Адлера, не от Фрейда.

Затем появился еще один еврей-психоаналитик — Эрих Фромм. Фромм родился в 1900 году во Франкфурте в еврейской семье. Предки его по отцовской линии были раввинами, а мать, Розе Краузе, была из русских эмигрантов. Он закончил университетское образование в Мюнхене, а затем в берлинском институте психоанализа получил диплом психоаналитика и в 1925 году стал врачом. Он расширил лечебную процедуру психоанализа, превращая ее в доверительное, чуть ли недружеское общение с пациентом. Гуманистический психоанализ, так сказать. И Фромм тоже довольно быстро отходит от фрейдизма. Фрейд показал, что в основании рациональных утверждений могут лежать бессознательные, иррациональные мотивы. Фромм идет в своем политическом мышлении гораздо дальше Фрейда. Он указывает на необходимость для общества гуманистической религии, на политическую сторону задач воспитания, образования, предлагает смелые проекты социальных институтов и групп общения, в которых бы свободно удовлетворялись интеллектуальные, творческие, дружеские потребности. Так от психиатрии и психопатологии психоанализ сдвигается в область социологии. Фрейд видел источник вытеснения в бессознательном страхе кастрации. Фромм считает таким источником угрозу изоляции, которая висит над всяким инакомыслящим. С точки зрения психоанализа, антисемитизм, ставящий перед собой цель физического уничтожения евреев, представляет собой одну из злокачественных форм некрофилии, болезненной страсти к разрушению и агрессии. Фромм убедительно показал, что Гитлер посылал на смерть и уничтожение миллионы евреев, реализуя некрофильский и садистский комплексы. Люди не просто подчиняются силе и авторитету, но и мыслят так, как того требует общество или его непререкаемый лидер. «Коллективное бессознательное» — это тоже не Фрейд.

Часто говорили, что Фрейд так погрузился в бессознательное, что забыл о сознании. Для него бессознательное — глубочайшая тайна всякого человека; психоанализ ставит перед собой задачу помочь ему в раскрытии этой тайны. Но как раскрывается тайна? Трояким образом. Можно силой исторгнуть у человека то, что он утаивает; столетия пыток показали наглядно, каким способом можно разжать и упрямо стиснутые губы. Далее, можно путем различных сопоставлений угадать скрытое, пользуясь короткими мгновениями откровенности. И можно, наконец, дождаться с величайшим терпением случая, когда, в состоянии ослабленной настороженности будет высказано то, что скрывалось. Всеми этими тремя техническими приемами пользуется попеременно психоанализ. На первых порах он пытался насильственно заставить заговорить бессознательное, подавляя волю гипнотическим внушением. Психологам давно уже было известно, что человек знает о себе больше, чем он сознательно признается перед самим собой и другими, но они не умели подойти к этому подсознательному. Только месмеризм показал впервые, что в состоянии искусственного сна из человека нередко можно извлечь больше, чем в состоянии бодрствования. Тот, чья воля парализована, кто пребывает в трансе, не знает, что он говорит в присутствии других; он полагает, что находится в мировом пространстве наедине с самим собою, и выбалтывает, не смущаясь, сокровеннейшие свои желания и тайны. Поэтому гипноз казался поначалу самым многообещающим методом; но вскоре (по соображениям, которые завели бы нас слишком далеко в детали дела) Фрейд отказывается от насильственного вторжения в бессознательное, как от способа неэтичного и малопродуктивного. Подобно тому, как судопроизводство на более гуманной ступени добровольно отказывается от пытки, заменяя ее более сложным искусством допроса и косвенных улик, так и психоанализ вступает в эпоху комбинирования и догадок из эпохи насильственно добытых признаний.

Единственный пациент, с чьим неврозом Фрейду никак не удавалось справиться, был он сам! «Этот анализ труднее любого другого», — вздыхал он. С некоторых пор у него случались периоды глубокой депрессии. Много лет Фрейд панически боялся ездить по железной дороге, а когда преодолел этот страх, заимел другой — опоздать на поезд, так что стал приезжать на вокзал за несколько часов до отправления. Еще он неведомо почему боялся оказаться в Риме. По всей Италии путешествовал не раз, а в Рим — ни-ни! Табу! А когда преодолел себя, стал болезненно рваться в Рим, так что уже и жить без этих поездок не мог. Сам он объяснял это отзвуком детского полуотторжения-полуочарованности католицизмом…

Даже знаменитая фрейдовская коллекция древностей (греческих, римских, египетских, всего 3000 предметов) была лишь болезненным проявлением его невроза. Все эти вазы, статуэтки, амулеты, кольца — по той же схеме, что и столица Италии, одновременно и завораживали Фрейда, и тревожили его: они служили материальным доказательством, что все проходит, что жизнь пронизана смертью. Смерти же Фрейд боялся до жути. В канун нового 1901 года, когда все кругом праздновали наступление нового столетия, он грустил: «XX век примечателен тем, что содержит день моего ухода из жизни»… Он все пытался предугадать дату — наиболее вероятным ему казался почему-то 1907 год. Это предчувствие оказалось ложным.

Но многое во фрейдизме осталось неизменным и общепринятым. Что за символическими образами сна скрываются по большей части неисполнившиеся, подавленные желания, которые не могли осуществиться днем и устремляются теперь обратно в жизнь путями сновидения — с этим сейчас никто не спорит. Только во сне человек может убить своего врага, поработить своего начальника, экстатически изжить наконец в обладании божественной свободой свои затаеннейшие чувственные фантазии. Всякое сновидение означает, таким образом, не что иное, как изо дня в день подавляемое человеком и даже от самого себя скрываемое желание; так, по-видимому, гласит первичная формула.

Это первое в ряду других положение Фрейда не произвело сколько-нибудь определенного впечатления на широкую общественность, так как формула «сновидение — это как бы неизжитое желание» столь доступна в обращении и удобна, что ею можно играть, как стеклянным шариком. И действительно, в некоторых кругах полагают, что серьезно занимаются анализом сновидений, развлекаясь забавной салонной игрой, выражающейся в толковании того или иного сна с точки зрения символики желаний или даже сексуальной символики. В действительности никто более благоговейно, чем именно Фрейд, не взирал на многосложность той ткани, из которой сотканы сновидения, и на высокохудожественную мистику ее хитросплетений; никто не подчеркивал этого вновь и вновь так, как Фрейд. При его недоверчивом отношении к слишком быстрым выводам не потребовалось много времени, чтобы заметить, что доступность и быстрота восприятия относятся только к детским снам, ибо у взрослых фантазия образотворчества пользуется уже необъятным символическим материалом ассоциаций и воспоминаний.

Кто без особых оговорок поднял учение Фрейда на щит, так это не врачи, а художники и писатели, особенно сюрреалисты. «Католический фрейдизм» Сальвадора Дали; его общественная деятельность в форме обнародования скандальных интимных признаний; сознательное и абсурдное смешение авангардистских лозунгов с архитрадиционалистскими и все прочее, что исходило от него, было выражением одной всегда соблюдаемой жизненной установки: атаковать обезумевшую историю, обезумевший разум, обезумевшую реальность с позиций абсолютной, тотальной бредовости.

Фрейдистские взгляды были настолько усвоены многими лидерами сюрреализма, что превратились в их способ мышления. Они даже не вспоминали о том, из какого источника взято то или иное воззрение, тот или иной подход. Так, Макс Эрнст развивал свое зрительное воображение, созерцая предметы прихотливой, иррациональной конфигурации. Тем самым он, разумеется, использовал советы Леонардо да Винчи, но, без сомнения, они были восприняты через призму Зигмунда Фрейда, который по-своему интерпретировал эту склонность к завороженному созерцанию разводов на старой стене или причудливых скал, возбуждающих в воображении неожиданные образы и их комбинации. Что же касается чисто «фрейдистского» метода Сальвадора Дали — писать картины в еще не совсем проснувшемся состоянии, пребывая хотя бы частично во власти памяти о сновидениях, то об этом уже говорилось и дополнительные комментарии здесь не нужны.

Этот принцип подтвердил и сам Дали в своем «Завоевании иррационального» (1935): «Все мои притязания в области живописи состоят в том, чтобы материализовать с самой воинственной повелительностью и точностью деталей образы конкретной иррациональности».

Считается, и не без оснований, что именно Сальвадор Дали был чуть ли не главным проводником фрейдистских взглядов в искусстве XX века. Не случайно он был единственным из современных художников, кто сумел увидеться с престарелым, больным и замкнутым Фрейдом в его лондонском доме в 1938 году. В то же самое время Дали удостоился одобрительного упоминания Фрейдом в письме последнего к Стефану Цвейгу — тоже случай уникальный, поскольку Фрейд, по-видимому, не имел представления о развитии искусства в XX веке и не интересовался современными ему течениями живописи. Его собственные вкусы были старомодны, и в его венском кабинете лишь репродукция с одной из картин Беклина напоминала о существовании этого вида искусства.

По признанию Дали, для него мир идей Фрейда означал столько же, сколько мир Писания означал для средневековых художников или мир античной мифологии — для Ренессанса. Чисто внешним проявлением этой внутренней связи является то обстоятельство, что Дали часто цитирует, перефразирует, пересказывает мысли Фрейда. В «Дневнике одного гения» мы можем обнаружить немало таких апелляций к Учителю. Его имя не упоминается, но для западного читателя это имя не составляло тайны. Вот лишь один пример. «Ошибки всегда имеют в себе нечто священное, — говорит Дали. — Никогда не пытайтесь исправлять их. Наоборот: их следует рационализировать и обобщать. После того станет возможным сублимировать их». Ссылка на Учителя здесь и необязательна, потому что перед нами — одна из самых общеизвестных идей фрейдизма: мысль о том, что ошибки, обмолвки и остроты — это своего рода неконтролируемые выбросы кипящей, бродящей материи подсознания, которая таким образом прорывает застывшую корку «эго».

Неудивительно и то, что «Дневник» Дали открывается не чем иным, как цитатой из Фрейда: «Герой есть тот, кто восстает против отцовского авторитета и побеждает его». Этот тезис имел для Дали особый смысл: он означал и ключевые факты его личной биографии (разрыв с отцом), он указывал на общественную позицию художника и его роль в политической жизни (отношения с государством, с законом, с «вождями народов»). Может быть, можно говорить и о метафизическом смысле этого текста: ведь отношение Дали к «небесному отцу» постоянно склонялось к какой-то люциферовской дерзости, искусительности, независимости.

Примечательно, однако же, что Дали как будто не замечал одного противоречия в своей личности и в своем «Дневнике». Он относился к Фрейду, по сути дела, как к духовному отцу и никогда ни в чем не проявил непослушания, не усомнился ни в одном слове. А ведь Дали знал, что незаурядная личность просто не может не бросить вызов отцовскому авторитету, и не просто поставил соответствующую цитату на самое видное место, но и придерживался соответствующей линии и в своей жизни, и в своем творчестве. Только одно исключение, только одно нарушение можно констатировать: «отцовский» авторитет Фрейда стоял выше всякой критики. А ведь самые талантливые «потомки» Фрейда, Юнг и Адлер, как раз откололись от ортодоксального фрейдизма, как раз «восстали против отцовского авторитета», словно подтверждая тем самым тезис Фрейда.

Уже писалось выше, что многие ортодоксальные врачи, включая немецкого профессора Адольфа Штрюмпеля, по учебникам которого учились не только в Германии, но и в России, относились к фрейдизму отрицательно. Другое дело — свободные художники! Обновленная Фрейдом психология привлекала к себе широкое внимание и выглядела буквально как новый взгляд на человека, на его историю, его религию, его искусство. Опытные данные замечательного психолога, его проницательность и глубокое знание человеческой натуры подтверждали и освящали устремления сюрреалистов. Более сильного союзника трудно было найти.

Фрейдизм вызвал широкий и громкий резонанс у художников. Он не был просто вызывающим философским тезисом. Он был более или менее научным течением, он предлагал и предполагал эмпирическую и опытную проверяемость своих постулатов и выводов, он разрабатывал практические клинические методы воздействия на психику — методы, дававшие несомненный эффект. Он был укоренен не только на университетских кафедрах, не только в сознании интеллектуалов и в академической «истории идей». Он неудержимо завоевывал себе место в более широких сферах общественного бытия. И он исключал мораль и разум из самих основ жизнедеятельности человека, считая их поздними, вторичными и даже во многом обременительными образованиями цивилизации. Во всяком случае, примат разума и морали не признавался.

Семья, религия, государство, конституции, заповеди, обычаи, правила этики, логические понятия, эстетические нормы и критерии следовало понимать с позиций фрейдизма как нечто условное. Безусловна же и абсолютна бессознательная жизнь со своими особыми законами, сложившимися, быть может, за миллионы лет до того, как появились понятия о добре и зле, о Боге, о разуме. Доцивилизованные и даже, быть может, вообще дочеловеческие пласты психической жизни приоткрывались перед психоанализом при всех его передержках и перекосах (которых не избежал и сам Фрейд).

Здесь нет возможности более основательно рассмотреть эту тему с разных сторон. Фрейдизм вовсе не одинаково воспринимался разными художниками. Да и сам он не однороден. Уже в годы бурного развития дадаизма и сюрреализма Юнг и Адлер пытаются трансформировать учение Фрейда, «исправить» его и соединить с антропологией и этнологией, с историософией. Сам Учитель был недоволен и удручен таким поворотом событий.

Последняя книга Фрейда появилась уже в то время, когда сюрреализм вступил в свою зрелую стадию. Именно поздняя, «мифологическая» ипостась фрейдизма могла бы стать главной «собеседницей» зрелого искусства Макса Эрнста, Рене Магритта, Луиса Бунюэля, Эжена Ионеско, Сальвадора Дали. Однако же вопрос о том, насколько они были знакомы с новым фрейдизмом эпохи книги «Цивилизация и ее тяготы», остается открытым. Работы позднего Фрейда и туманны, и эзотеричны, и отвлеченны — во всяком случае, по сравнению с энергичной ясностью, строгостью доказательств и умелым, доходчивым изложением его довоенных работ. Возникает впечатление, что для художников существовал единственный Фрейд — тот, кто описывал «Эго» и кто разрабатывал методы психоаналитической помощи и оставил в обиходе европейцев такие ходовые понятия, как «эдипов комплекс» или «комплекс неполноценности». Они были квиты — художники и их кумир. Они делали очень сходное, можно сказать, общее дело, но оставались друг для друга непроницаемыми.

Дали в дневнике пишет: «В день, когда я посетил высланного в Англию Фрейда, незадолго до его смерти, он сказал мне:

— В классических картинах я ищу подсознание, в сюрреалистических ищу то, что сознательно!

Иначе говоря, это означало приговорить сюрреализм как доктрину и сектантство, чтобы классифицировать его в «состояниях духа» — так же у Леонардо драма стиля включала трагизм искусства. Фрейд особо занимался в то время «религиозным феноменом Моисея». Я вспоминаю, с каким трепетом он произносил слово «сублимация»: «Моисей — это сублимация во плоти». Отдельные науки нашего времени специализировались на изучении трех констант жизни: сексуальный инстинкт, чувство смерти и страх пространства-времени. Эти ценности, раз проанализировав, важно сублимировать: половой инстинкт в эстетике, чувство смерти в любви, страх пространства-времени в метафизике и религии. Довольно отрицать! Надо утверждать. Довольно стремиться к излечению. Надо сублимировать. Стиль заменит автоматизм, техника — нигилизм, вера — скептицизм, строгость — небрежность, сдержанность — непринужденность, индивидуализм и иерархия — коллективизм и единообразие, традиция — экспериментаторство».

Эта встреча произошла 19 июля 1938 года. Сальвадор Дали пришел поклониться Фрейду, высланному фашистами в Англию, как своему духовному наставнику. Их встречу в Лондоне организовал Стефан Цвейг. Дали пришел к Фрейду вместе со своей женой Галой и с английским писателем, миллионером, владельцем картины Дали «Метаморфоза Нарцисса» Эдуардом Джеймсом. Эту картину они принесли с собой и показали ее отцу психоанализа. Бесспорно, она его заинтересовала. «Было бы весьма интересным аналитически исследовать процесс создания этой картины», — писал он на следующий день после визита Дали Стефану Цвейгу.

Во время этой беседы Дали попросил Фрейда прочесть его статью о паранойе, если у мэтра психоанализа найдется на это время. Дали настаивал, что это не причуда сюрреалиста, а научное исследование, и горячился, а Фрейд продолжал молчаливо рассматривать его. Когда Дали взволновался до предела, Фрейд обернулся к Цвейгу:

— Сроду не видывал такого — настоящий испанец! Ну и фанатик!

Так что утверждение о том, что у Сальвадора не было кумиров, несколько опрометчиво. Его кумиром всегда был Фрейд. В своих откровениях он писал:

«Я утверждаю, что Фрейд не что иное, как «великий мистик наизнанку». Если бы его тяжелый и приправленный всевозможными густыми, вязкими материалистическими соусами мозг, вместо того чтобы бессильно повиснуть под действием притяжения самых потаенных, скрытых в глубинах планеты земных клоак, устремился бы, напротив, к другой головокружительной бездне, бездне заоблачных высот, так вот, повторяю, тогда этот мозг напоминал бы уже не отдающую аммиачным запахом смерти улитку, а был бы точь-в-точь как написанное рукой Эль Греко Вознесение. Не устаю благодарить Зигмунда Фрейда и громче прежнего славить его великие откровения.

Мозг Фрейда, один из самых смачных и значительных мозгов нашей эпохи, — это, прежде всего, улитка земной смерти. Впрочем, именно в этом-то и кроется суть извечной трагедии еврейского гения, который всегда лишен этого первостепенного элемента — Красоты, непременного условия полного познания Бога, который должен обладать наивысшей красотой».

Но не только художники пили из фрейдовского ручья. Несомненно, антропология также обязана Фрейду, столь плодотворно установившему психическую осмысленность ряда сновидений, ценными моментами в своем развитии; но, помимо этого, в процессе его работы ему удалось достигнуть и большего, а именно: впервые истолковать биологический смысл сновидения как некоей душевной необходимости. Наука уже давно постигла, каково значение сна в хозяйственном обиходе мироздания: он восстанавливает истощившиеся за день силы, возобновляет израсходованную нервную энергию, устанавливает перерыв и отдых в сознательной работе мозга. В соответствии с этим казалось бы, что совершеннейшей, с гигиенической точки зрения, формой сна должна быть, собственно, абсолютная, черная пустота, родственное смерти погружение в небытие, приостановка работы мозга, утрата зрения, понимания, мыслительной способности. Почему же природа не наделила человека такой, с виду наиболее целесообразной, формой отдохновения? Почему при неизменной осмысленности всех ее явлений она оживила черную завесу сна колдовской игрой видений? Почему еженощно тревожит она эту пустоту, этот путь в нирвану столь соблазнительным для души мельканием мнимой яви? К чему сновидения? Разве они не связывают, не смущают, не расстраивают, не противодействуют столь мудро задуманному отдохновению? С виду бессмысленные, разве они не опорочивают идею целесообразности и планомерности природных явлений? На этот вполне естественный вопрос биология до Фрейда ничего не могла ответить.

Вернемся теперь к теме «Фрейд и еврейство» и к его книге о Моисее. Фрейд хотел объяснить происхождение особого характера еврейского народа, характера, который сделал возможным его выживание до наших дней. Он полагал, что этот характер запечатлел в евреях Моисей, дав им религию, которая возвысила их чувство собственного достоинства настолько, что они стали считать себя лучше всех остальных людей. Очень трудно представить, что один человек может создать такую стройную религию на пустом месте, но Фрейда этот не смущает. Соответственно, полагает он, держась в стороне от других народов, евреи и выжили. Смешение крови особенно не мешало этому, так как вместе их держал фактор идей, общее владение определенным интеллектуальным и эмоциональным богатством. «Религия Моисея», как называл иудаизм Фрейд, привела к такому результату, потому что она утверждала, что евреи были избраны Великим Богом и им суждено было получить доказательства его особого благоволения. Она обусловила рост их интеллектуальности, который, сам по себе достаточный, кроме этого открыл путь к высокой оценке умственного труда и к дальнейшему ограничению инстинктов. Сложно сразу разглядеть умственный труд у кочующих пастухов и позже — у оседлых земледельцев, но пророки иногда поражали народ великими прозрениями.

Фрейд предположил, что «религия Моисея» была поначалу отвергнута и наполовину забыта, а позже переросла в предание. Он полагал, что этот процесс повторился тогда во второй раз. Когда Моисей дал людям идею единственного Бога, это не было нововведением, а возрождало то, что было пережито человеческим родом в первобытные времена и давно исчезло из сознательной памяти людей. Действительно, Авраам, Исаак и Яаков жили задолго до Моисея. Но оно было настолько значительным, создало и провело в жизнь такие глубокие изменения в жизни людей, что Фрейд не может не поверить в то, что оно оставило после себя некоторые неизменные следы в человеческой психике, которые можно сравнить с преданием.

Дальнейшее развитие темы неизбежно ведет Фрейда за рамки иудаизма. Остаток того, что вернулось из трагической драмы первоначального отца, уже больше никак нельзя было совместить с учением Моисея. Чувство вины в те времена уже далеко не ограничивалось одним еврейским народом; оно охватило все средиземноморские народы, как предчувствие беды, причину которого никто не мог найти. Разъяснение подобного депрессивного состояния, по Фрейду, пришло со стороны еврейства. Фрейд пишет, что в конце концов именно в душе еврейского человека, Савла из Тарсуса (апостол Павел), впервые появилось это осознание. Фрейд цитирует Павла: «Причиной того, что мы так несчастливы, является то, что мы убили Бога-отца». Интересная цитата. Ее нет в Новом Завете Библии. Максимум, что Павел написал, было: «…Иудеев, которые убили и Господа Иисуса и его пророков, и нас изгнали, и Богу не угождают…» (1 Фессалоникийцам 2:15). Больше ничего про убийства Павел не писал. Странно.

По Фрейду, апостол Павел мог осознать этот фрагмент истины только в иллюзорной форме доброй вести: «Мы свободны от всей вины, так как один из нас пожертвовал своей жизнью, чтобы нам были отпущены грехи». Хоть и в кавычках, но тоже очень неточная цитата из Библии. Ближе всего к ней стоит «Христос умер за грехи наши» (1 Коринфянам 15:3). В этом догмате убийство Бога, конечно же, не упоминается, но преступлением, которое необходимо было искупить жертвой, могло быть только убийство. И промежуточный шаг между иллюзией и исторической правдой был обеспечен уверением, что жертвой стал сын Господень. С силой, которую она почерпнула из источника исторической правды, эта новая вера уничтожила все препятствия. На смену блаженному чувству избранности пришло освобождающее ощущение искупления вины. Но факт отцеубийства, вернувшись в память человечества, должен был преодолеть большее сопротивление, чем другой факт, который составлял содержание монотеизма; он должен был также претерпеть более сильные искажения. Преступление, которое нельзя было назвать, было заменено гипотезой о том, что описывалось как туманный «первородный грех». Мы видим по неточным цитатам, что вряд ли Фрейд был хорошо знаком с христианством.

Многие атеисты в старости приходят к поискам веры и осознанию Бога. Видим ли мы это у Фрейда? Вчитаемся в его дневник. За двенадцать дней до начала своей «Краткой хроники» 19 октября 1929 года Фрейд писал Э. Джонсу о «растущем ухудшении изгиба его жизни». Фрейд имел в виду не только ухудшение здоровья, операции, которые он перенес по поводу рака челюсти, но и значительное усиление деструктивных сил в обществе. В дневнике он как бы составляет «график» своего собственного постепенного ухода из тех мрачных времен, в которых он жил. Все больше и больше его волновал вопрос, сможет ли человеческая цивилизация и культура обуздать насилие и агрессию, угрожающие жизни.

Богоискания во всем этом мы не видим. В «Краткой хронике» Фрейда выражена одна из центральных тем его философских воззрений, тема борьбы между жизнью и смертью, Эросом и Танатосом. Каждый юбилей, каждый день рождения, каждое событие, фиксируемые в этой хронике, можно рассматривать как своеобразный кредит, который он берет у жизни. Не случайно именно в эти годы Фрейд работает над своей известной книгой «Неудовлетворенность культурой», отразившей его глубокие размышления над проблемами жизни и смерти, но вне религиозного мировоззрения. Умер Фрейд атеистом.

Его учение подобно палке, которая ворошит муравейник. В его учении достается и отдельным муравьям — людям, и всему нашему муравейнику в целом. Подобно тому, как отдельные личности освобождаются от гнета и от вожделения во сне, так и народы в целом высвобождают томящий их страх и присущие им страсти в мифах и религиях; на жертвенных алтарях освящается их инстинкт кровопролития, маскирующийся в символ, душевный гнет претворяется молитвою и покаянием в целительное слово утешения. Душа человечества выявляла себя от начала веков лишь в художественной фантастике — иначе что бы мы о ней знали! Ее творческая мощь постигается нами только в ее сновидениях, воплощенных в религии, мифы и произведения искусства. Никакая психология поэтому не в состоянии — это прочно внушил нашей эпохе Фрейд — доискаться до подлинно личного в человеке, если она рассматривает только его сознательные и ответственные действия; ей приходится спуститься вглубь, туда, где существо человека становится мифом и создает наиподлиннейшую картину его жизни в творчески стремительном потоке стихийно бессознательного.

Что дальше? После смерти Фрейда сам психоанализ как метод лечебного воздействия сошел с клинической сцены достаточно быстро. Психиатры Роджерс и Эриксон так далеко двинули вперед лечение, как Фрейду и не снилось. Он старался не браться за шизофреников, а они взялись и много смогли достичь. Затем появился метод НЛП (нейролингвистического программирования), в сравнении с которым фрейдовский психоанализ как велосипед в сравнении с поездом. Но Фрейд — это Колумб. Он — пионер. Кто-то же должен быть первым. Этим он и велик.

Приложение. Достоевский и отцеубийство

Уже писалось выше, что Фрейд был хорошо знаком с Россией, ее врачами и ее культурой. Обойти личность Ф. М. Достоевского Фрейд не мог. Во-первых, интересна эпилепсия Достоевского, во-вторых, психотические личности, которых великий писатель выводит на страницы своих книг, требуют анализа. Эта статья Фрейда о Достоевском появилась в 1928 году.

Многогранную личность Достоевского можно рассматривать с четырех сторон: как писателя, как невротика, как мыслителя-этика и как грешника. Как же разобраться в этой невольно смущающей нас сложности?

Наименее спорен он как писатель, место его в одном ряду с Шекспиром. «Братья Карамазовы» — величайший роман из всех, когда-либо написанных, а «Легенда о Великом Инквизиторе» — одно из высочайших достижений мировой литературы, переоценить которое невозможно. К сожалению, перед проблемой писательского творчества психоанализ должен сложить оружие.

Достоевский, скорее всего, уязвим как моралист. Представляя его человеком высоконравственным на том основании, что только тот достигает высшего нравственного совершенства, кто прошел через глубочайшие бездны греховности, мы игнорируем одно соображение. Ведь нравственным является человек, реагирующий уже на внутренне испытываемое искушение, при этом ему не поддаваясь. Кто же попеременно то грешит, то, раскаиваясь, ставит себе высокие нравственные цели, того легко упрекнуть в том, что он слишком удобно для себя строит свою жизнь. Он не исполняет основного принципа нравственности — необходимости отречения, в то время как нравственный образ жизни — в практических интересах всего человечества. Этим он напоминает варваров эпохи переселения народов, варваров, убивавших и затем каявшихся в этом, так что покаяние становилось техническим примером, расчищавшим путь к новым убийствам. Так же поступал Иван Грозный; эта сделка с совестью — характерная русская черта. Достаточно бесславен и конечный итог нравственной борьбы Достоевского. После исступленной борьбы во имя примирения притязаний первичных позывов индивида с требованиями человеческого общества он вынужденно регрессирует к подчинению мирскому и духовному авторитету — к поклонению царю и христианскому Богу, к русскому мелкодушному национализму, к чему менее значительные умы пришли с гораздо меньшими усилиями, чем он. В этом слабое место большой личности. Достоевский упустил возможность стать учителем и освободителем человечества и присоединился к тюремщикам; культура будущего немногим будет ему обязана. В этом, по всей вероятности, проявился его невроз, из-за которого он и был осужден на такую неудачу. По мощи постижения и силе любви к людям ему был открыт другой — апостольский — путь служения.

Нам представляется отталкивающим рассматривание Достоевского в качестве грешника или преступника, но это отталкивание не должно основываться на обывательской оценке преступника. Выявить подлинную мотивацию преступления недолго: для преступника существенны две черты — безграничное себялюбие и сильная деструктивная склонность; общим для обеих черт и предпосылкой для их проявлений является безлюбовность, нехватка эмоционально-оценочного отношения к человеку. Тут сразу вспоминаешь противоположное этому у Достоевского: его большую потребность в любви и его огромную способность любить, проявившуюся в его сверхдоброте и позволявшую ему любить и помогать там, где он имел бы право ненавидеть и мстить, например по отношению к его первой жене и ее любовнику. Но тогда возникает вопрос: откуда приходит соблазн причисления Достоевского к преступникам?

Ответ: из-за выбора его сюжетов, это преимущественно насильники, убийцы, эгоцентрические характеры, что свидетельствует о существовании таких склонностей в его внутреннем мире, а также из-за некоторых фактов его жизни — страсти его к азартным играм, может быть, сексуального растления незрелой девочки («Исповедь»). Это противоречие разрешается следующим образом: сильная деструктивная устремленность Достоевского, которая могла бы сделать его преступником, была в его жизни направлена, главным образом, на самого себя (вовнутрь — вместо того чтобы изнутри) и, таким образом, выразилась в мазохизме и чувстве вины. Все-таки в его личности немало и садистических черт, выявляющихся в его раздражительности, мучительстве, нетерпимости даже по отношению к любимым людям, а также в его манере обращения с читателем; итак, в мелочах он садист вовне, в важном — садист по отношению к самому себе, следовательно, мазохист, и это мягчайший, добродушнейший, всегда готовый помочь человек.

В сложной личности Достоевского мы выделили три фактора — один количественный и два качественных. Его чрезвычайно повышенную эффективность, его устремленность к перверсии (от лат. perversus — перевернутый, извращенный), которая должна была привести его к садомазохизму или сделать преступником, и его неподдающееся анализу творческое дарование. Такое сочетание вполне могло бы существовать и без невроза, ведь бывают же стопроцентные мазохисты без наличия неврозов. По соотношению сил — притязания первичных позывов и противоборствующих им торможений (присоединяя сюда возможности сублимирования) — Достоевского все еще можно было бы отнести к разряду «импульсивных характеров». Но положение вещей затемняется наличием невроза, необязательного, как было сказано, при данных обстоятельствах, но все же возникающего тем скорее, чем насыщеннее осложнение, подлежащее со стороны человеческого «я» преодолению. Невроз — это только знак того, что «я» такой синтез не удался, что оно при этой попытке поплатилось своим единством.

В чем же, в строгом смысле, проявляется невроз? Достоевский называл себя сам — и другие также считали его — эпилептиком, на том основании, что он был подвержен тяжелым припадкам, сопровождавшимся потерей сознания, судорогами и последующим упадочным настроением. Весьма вероятно, что эта так называемая эпилепсия была лишь симптомом его невроза, который в таком случае следует определить как истероэпилепсию, то есть как тяжелую истерию. Утверждать это с полной уверенностью нельзя по двум причинам: во-первых, потому что даты анамнезических припадков так называемой эпилепсии Достоевского недостаточны и ненадежны, а во-вторых, потому что понимание связанных с эпилептоидными припадками болезненных состояний остается неясным.

Перейдем ко второму пункту. Излишне повторять всю патологию эпилепсии — это не привело бы ни к чему окончательному, но одно можно сказать: снова и снова присутствует как кажущееся клиническое целое извечный morbus sacer, страшная болезнь со своими не поддающимися учету, на первый взгляд неспровоцированными, судорожными припадками, изменением характера в сторону раздражительности и агрессивности и с прогрессирующим снижением всех духовных деятельностей. Однако эта картина, с какой бы стороны мы ее ни рассматривали, расплывается в нечто неопределенное. Припадки, проявляющиеся резко, с прикусыванием, усиливающиеся до опасного для жизни status epilepticus, приводящего к тяжкому самокалечению, могут все же в некоторых случаях не достигать такой силы, ослабляясь до кратких состояний абсанса, до быстро проходящих головокружений, и могут также сменяться краткими периодами, когда больной совершает чуждые его природе поступки, как бы находясь во власти бессознательного. Обуславливаясь, в общем, как бы странно это ни казалось, чисто телесными причинами, эти состояния могут первоначально возникать по причинам чисто душевным (испуг) или могут в дальнейшем находиться в зависимости от душевных волнений. Как ни характерно для огромного большинства случаев интеллектуальное снижение, но известен, по крайней мере, один случай, когда этот недуг не нарушил высшей интеллектуальной деятельности (Гельмгольц). (Другие случаи, в отношении которых утверждалось то же самое, ненадежны или подлежат сомнению, как и случай самого Достоевского.) Лица, страдающие эпилепсией, могут производить впечатление тупости, недоразвитости, так как эта болезнь часто сопряжена с ярко выраженным идиотизмом и крупнейшими мозговыми дефектами, не являющимися, конечно, обязательной составной частью картины болезни; но эти припадки со всеми своими видоизменениями бывают и у других лиц, у лиц с полным душевным развитием и, скорее, со сверхобычной, в большинстве случаев недостаточно управляемой ими, эффективностью. Неудивительно, что при таких обстоятельствах невозможно установить совокупность клинического аффекта «эпилепсии». То, что проявляется в однородности указанных симптомов, требует, по-видимому, функционального понимания: как если бы механизм анормального высвобождения первичных позывов был подготовлен органически, механизм, который используется при наличии весьма разных условий — как при нарушении мозговой деятельности при тяжком заболевании тканей или токсическом заболевании, так и при недостаточном контроле душевной экономии, кризисном функционировании душевной энергии. За этим разделением на два вида мы чувствуем идентичность механизма, лежащего в основе высвобождения первичных позывов. Этот механизм недалек и от сексуальных процессов, порождаемых в своей основе токсически; уже древнейшие врачи называли коитус малой эпилепсией и видели в половом акте смягчение и адаптацию высвобождения эпилептического отвода раздражения.

«Эпилептическая реакция», каковым именем можно назвать все это вместе взятое, несомненно также поступает и в распоряжение невроза, сущность которого в том, чтобы ликвидировать соматически массы раздражения, с которыми невроз не может справиться психически. Эпилептический припадок становится, таким образом, симптомом истерии, ею адаптируется и видоизменяется, подобно тому, как это происходит при нормальном течении сексуального процесса. Таким образом, мы с полным правом различаем органическую и аффективную эпилепсию. Практическое значение этого следующее: страдающий первой — поражен болезнью мозга, страдающий второй — невротик. В первом случае душевная жизнь подвержена нарушению извне, во втором случае нарушение является выражением самой душевной жизни.

Весьма вероятно, что эпилепсия Достоевского относится ко второму виду. Точно доказать это нельзя, так как в таком случае нужно было бы включить в целокупность его душевной жизни начало припадков и последующие видоизменения этих припадков, а для этого у нас недостаточно данных. Описания самих припадков ничего не дают, сведения о соотношениях между припадками и переживаниями неполны и часто противоречивы. Всего вероятнее предположение, что припадки начались у Достоевского уже в детстве, что они вначале характеризовались более слабыми симптомами и только после потрясшего его переживания на восемнадцатом году жизни — убийства отца — приняли форму эпилепсии. Было бы весьма уместно, если бы оправдалось то, что они полностью прекратились во время отбывания им каторги в Сибири, но этому противоречат другие указания. Очевидная связь между отцеубийством в «Братьях Карамазовых» и судьбой отца Достоевского бросилась в глаза не одному биографу Достоевского и послужила им указанием на «известное современное психологическое направление». Психоанализ, так как подразумевается именно он, склонен видеть в этом событии тягчайшую травму и в реакции Достоевского на это — ключевой пункт его невроза. Если я начну обосновывать эту установку психоаналитически, опасаюсь, что окажусь непонятным для всех тех, кому незнакомы учение и выражения психоанализа.

У нас один надежный исходный пункт. Нам известен смысл первых припадков Достоевского в его юношеские годы — задолго до появления «эпилепсии». У этих припадков было подобие смерти, они назывались страхом смерти и выражались в состоянии летаргического сна. Эта болезнь находила на него вначале, когда он был еще мальчиком, как внезапная безотчетная подавленность; чувство, как он позже рассказывал своему другу Соловьеву, такое, как будто бы ему предстояло сейчас же умереть; и в самом деле наступало состояние, совершенно подобное действительной смерти… Его брат Андрей рассказывал, что Федор уже в молодые годы, перед тем как заснуть, оставлял записки, что боится ночью заснуть смертоподобным сном и просит поэтому, чтобы его похоронили только через пять дней («Достоевский за рулеткой», введение, с. LX).

Нам известны смысл и намерение таких припадков смерти. Они означают отождествление с умершим — человеком, который действительно умер, или с человеком живым еще, но которому мы желаем смерти. Второй случай более значителен. Припадок в указанном случае равноценен наказанию. Мы пожелали смерти другому — теперь мы стали сами этим другим и сами умерли. Тут психоаналитическое учение утверждает, что этот другой для мальчика обычно отец, и именуемый истерией припадок является, таким образом, самонаказанием за пожелание смерти ненавистному отцу.

Отцеубийство, как известно, основное и изначальное преступление человечества и отдельного человека. Во всяком случае, оно — главный источник чувства вины, неизвестно, единственный ли; исследованиям не удалось еще установить душевное происхождение вины и потребности искупления. Но отнюдь не существенно — единственный ли это источник. Психологическое положение сложно и нуждается в объяснениях. Отношение мальчика к отцу, как мы говорим, амбивалентно. Помимо ненависти, из-за которой хотелось бы отца как соперника устранить, существует обычно некоторая доля нежности к нему. Оба отношения сливаются в идентификацию с отцом, хотелось бы занять место отца, потому что он вызывает восхищение, хотелось бы быть как он, и потому, что хочется его устранить. Все это наталкивается на крупное препятствие. В определенный момент ребенок начинает понимать, что попытка устранить отца как соперника встретила бы со стороны отца наказание через кастрацию. Из страха кастрации, то есть в интересах сохранения своей мужественности, ребенок отказывается от желания обладать матерью и от устранения отца. Поскольку это желание остается в области бессознательного, оно является основой для образования чувства вины. Нам кажется, что мы описали нормальные процессы, обычную судьбу так называемого эдипова комплекса; следует, однако, внести важное дополнение.

Возникают дальнейшие осложнения, если у ребенка сильнее развит конституционный фактор, называемый нами бисексуальностью. Тогда, под угрозой потери мужественности через кастрацию, укрепляется тенденция уклониться в сторону женственности, более того, тенденция поставить себя на место матери и перенять ее роль как объекта любви отца. Одна лишь боязнь кастрации делает эту развязку невозможной. Ребенок понимает, что он должен взять на себя и кастрирование, если он хочет быть любимым отцом как женщина. Так обрекаются на вытеснение оба порыва, ненависть к отцу и влюбленность в отца. Известная психологическая разница усматривается в том, что от ненависти к отцу отказываются вследствие страха перед внешней опасностью (кастрацией). Влюбленность же в отца воспринимается как внутренняя опасность первичного позыва, которая, по сути своей, снова возвращается к той же внешней опасности.

Страх перед отцом делает ненависть к отцу неприемлемой; кастрация ужасна в качестве как кары, так и цены любви. Из обоих факторов, вытесняющих ненависть к отцу, первый, непосредственный страх наказания и кастрации, следует назвать нормальным, патогеническое усиление привносится, как кажется, лишь другим фактором — боязнью женственной установки. Ярко выраженная бисексуальная склонность становится, таким образом, одним из условий или подтверждений невроза. Эту склонность, очевидно, следует признать и у Достоевского, и она (латентная гомосексуальность) проявляется в дозволенном виде в том значении, какое имела в его жизни дружба с мужчинами, в его до странности нежном отношении к соперникам в любви и в его прекрасном понимании положений, объяснимых лишь вытесненной гомосексуальностью, — как на это указывают многочисленные примеры из его произведений.

Сожалею, но ничего не могу изменить, если подробности о ненависти и любви к отцу и об их видоизменениях под влиянием угрозы кастрации несведущему в психоанализе читателю покажутся безвкусными и маловероятными. Предполагаю, что именно комплекс кастрации будет отклонен сильнее всего. Но смею уверить, что психоаналитический опыт ставит именно эти явления вне всякого сомнения и находит в них ключ к любому неврозу. Испытаем же его в случае так называемой эпилепсии нашего писателя. Но нашему сознанию так чужды те явления, во власти которых находится наша бессознательная психическая жизнь! Указанным выше не исчерпываются в эдиповом комплексе последствия вытеснения ненависти к отцу…

Примечание

Эта статья Фрейда появилась в очень интересный период. Как раз с 1925 года в СССР, сначала в Ленинграде, а затем в Свердловске, издавался журнал «Клинический архив гениальности и одаренности (эвропатологии)». Направление журнала видно из названий его статей: «К патографии А. С. Пушкина» (А. Я. Минц, 1925), «О душевной болезни С. Есенина» (И. Б. Талант, 1926), «Лермонтов с точки зрения учения Кречмера» (С. Соловьева, 1926), «Шизофреническая психика Гоголя» (Г. В. Сегалин, 1926), «Тургенев и Чехов в изображении галлюцинаций» (проф. В. И. Руднев, 1927), «Иисус Христос как тип душевнобольного» (Я. В. Минц, 1927), «Психозы в творчестве М. Горького» (И. Б. Талант, 1928), «Эвропатология личности и творчества Л. Толстого» (Г. В. Сегалин, 1930).

В эти годы труды Фрейда издавались в СССР. Однако авторы, пишущие в журнал, отнюдь не фрейдисты. Они представители «чистой» психиатрии, Крепелин, Кречмер, Бехтерев, Ганнушкин — вот их ориентиры. Оказывается, многие «заходы» гениальных людей можно объяснить с чисто психиатрических точек зрения. Лев Толстой, например, описывается как эпилептоидная личность, он страдал припадками с детства. Соответственно, в его творчестве есть продуктивные периоды и совершенно пустые. В первый продуктивный период он пишет «Севастопольские рассказы» и «Детство. Отрочество. Юность». Затем пять лет он не создает ничего важного, пока не начинает работу над «Войной и миром», которая занимает несколько лет. Далее опять пауза на несколько лет, прерываемая «Смертью Ивана Ильича» и «Холстомером». Пауза. Затем «Анна Каренина», после этого долгий пустой период, наконец пишется «Крейцерова соната» и начинается работа над «Воскресением», которая трудно движется с перерывами с 1890 по 1898 год. По окончании этого последнего плодотворного периода и вплоть до самой смерти — ничего гениального. И ничего фрейдистского.

В 1930 году журнал закрыли по понятным политическим причинам. К этому же времени работы Фрейда тоже впали в немилость и оставались в СССР в забвении и запрещении вплоть до 1990-х годов.

Рекомендуемая литература

для тех, кто хочет знать больше

Birnbach М. Neo-Freudian social philosophy, Stanford, 1961.

Brown J. A. , Saizman L.  Developments in psychoanalysis, N. Y. — L., [1962].

Brown, J. Freud and the Postfreudians. London: Penguin, 1961.

Evans R. J. Dialogue with E. Fromm, N. Y., 1966.

Freud and postfreudians, Harmondsworth, 1967.

Freud and the 20 century, Cleveland, 1963.

Hall C. S., Lindzey H. Social psychological theories: Adier, Fromm, Sullivan, Homey, в их кн.: Theories of personality, N. Y. — L., 1957.

Wyss D. Die tiefenpsychologischen Schulen von den Anfangen bis zur Gegenwart, 3 Aufl., Gott., 1970.

Бассин Ф. П. Фрейдизм в свете современных научных дискуссий. — Вопросы психологии, 1958, № 5, 6.

Берн Э. Введение в психоанализ и психиатрию для непосвященных. СПб., 1991.

Браун Дж. Психология Фрейда и постфрейдисты. «Рефл-бук», «Ваклер». 1997.

Виттельс Ф. Фрейд. Его личность, учение и школа. Пер. с нем., Л., 1925.

Волошинов В. Н. Фрейдизм, М.-Л., 1927.

Дадун Р. Фрейд. М., 1994.

Джонс Э. Жизнь и творения Зигмунда Фрейда. Пер. В. В. Старовойтовой.

Добреньков В. И. Неофрейдизм в поисках «истины» (иллюзии и заблуждения Эриха Фромма), М., 1974.

Лейбин В. М. Психоанализ и философия неофрейдизма. М., 1977.

Лейбин В. М. Фрейд, психоанализ и современная западная философия. М., 1990.

Лейбин В. Русскость Фрейда. М., 1994.

Паттерсон С., Уоткинс Э. Теории психотерапии, пер. ЗАО «Питер».

Попова М. А. Фрейдизм и религия. М., Наука, 1985.

Ракрофт Ч. Критический словарь психоанализа. ВЕИП, СПб., 1995.

Руткевич А. М. От Фрейда к Хайдеггеру. М., Философия, 1985.

Уэллс Г. Крах психоанализа. От Фрейда к Фромму. Пер. с англ., М., 1968.

Уэллс Г. Павлов и Фрейд. Пер. с англ., М., 1959.

Jones Е. The life and work of Sigmund Freud, v. 1–3, N. Y., 1953-57.

Цвейг С. Собр. соч., т. 11, Л., 1932.

Юнг К. Г. Либидо. Его метафоры и символы. СПб, ВЕИН, 1994.

Трулы 3. Фрейла

Сегодня почти все эти работы можно найти в Интернете на русском языке.

Исследования истерии (Studien uber Hysterie, 1895), совместно с Брейером.

Толкование сновидений (Die Traumdeutung, 1900).

Психопатология обыденной жизни (Zur Psychopathologie des Alltagslebens, 1901).

Три эссе о сексуальности. 1905.

Истерические фантазии и их отношение к биосексуальности. 1908.

Детские сексуальные теории. 1908.

Леонардо да Винчи (Leonardo da Vinci, 1910).

Пять лекций о психоанализе. 1910.

Лекции по введению в психоанализ (Vorlesungen zur Einfuhrung in die Psychoanalyse, 1916–1917).

Тотем и табу (Totem und Tabu, 1913).

История психоаналитического движения. 1914.

Бессознательное. 1915.

Поверх принципа удовольствия. 1920.

Я и Оно (Das Ich und das Es, 1923).

Невроз и психоз. 1924.

Психоанализ. 1926.

Юмор. 1927.

Будущее одной иллюзии. 1927.

Цивилизация и недовольные ею (Das Unbehagen in der Kultur, 1930).

Женская сексуальность. 1931.

Новые лекции по введению в психоанализ (Neue Folge der Vorlesungen zur Einfuhrung in die Psychoanalyse, 1933).

Краткое изложение психоанализа. Написана в 1938, опубликована в 1940.

Человек по имени Моисей и монотеистическая религия (Der Mann Moses und die monotheistische Religion, 1939).

Оглавление

Предисловие

Приложение. Достоевский и отцеубийство

Примечание

Рекомендуемая литература

Трулы 3. Фрейла Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg