«Московские адреса Льва Толстого. К 200-летию Отечественной войны 1812 года»

Московские адреса Льва Толстого. К 200-летию Отечественной войны 1812 года (fb2) - Московские адреса Льва Толстого. К 200-летию Отечественной войны 1812 года 7585K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Анатольевич Васькин

Александр Анатольевич Васькин Московские адреса Льва Толстого: К 200-летию Отечественной войны 1812 года

Лев в городе О книге Александра Васькина «Московские адреса Льва Толстого»

Лев Толстой в Долгохамовническом переулке. 1909 г.

Люблю книги, во время чтения которых приходят мысли, непосредственно не связанные с темой прочитанного, появление которых в голове читателя, может быть, и не входило в задачу автора. Это всегда верный признак, что внутренний объем текста больше внешнего содержания.

Вот и читая книгу Александра Васькина о Москве Льва Толстого, я вдруг задумался о совсем ином.

Но сначала все-таки о книге. Александр Васькин – писатель, журналист, москвовед. Автор многих книг и статей о Москве, лауреат Горьковской литературной премии. Пишет он плотно и увлекательно. Не навязывает читателю своих концепций, не нагружает его своим «видением» жизни и творчества великого Льва, но – просто берет читателя за руку и проводит его по всем московским домам, где бывал сам Толстой или его герои, точно называя их адреса, детально рисуя их местоположение, их предысторию, вполне уместно цитируя толстовские тексты из писем, дневников и художественных сочинений.

Это и замечательный путеводитель по современной (я подчеркиваю!) столице, который можно взять с собой вместе с картой Москвы и отправиться в увлекательное «точечное» путешествие. Тем более что преодолеть этот маршрут при желании можно за один день – ведь проживал Толстой хотя и во многих домах, но, во-первых, не все они сохранились, а во-вторых, те, что сохранились, расположены в пределах современного центра.

Это и очень достойный справочник для будущих толстовских биографов, да и просто любителей Толстого и его жизни, а жизнь Толстого – не менее интересное произведение, чем его художественные тексты.

И, наконец, это тоже своеобразная биография Льва Николаевича, описание той части его жизненного пути, когда он останавливался в Москве – или проездом, или на время, или даже на почти постоянное местожительство, как это случилось, начиная с 1881 года, когда семейные обстоятельства заставили его на протяжении двух десятков лет проводить в Москве осенне-зимний период.

Книга написана прозрачным и естественным стилем, без художественных «красивостей», которые всегда только портят документальное исследование. Именно такая ясная манера письма располагает к себе серьезных читателей, особенно – современных, жадных до знаний, не желающих тратить время на любование авторским «почерком».

В то же время это не сухой отчет о посещении Толстым Москвы (а он приезжал сюда более 150 раз!), но тоже своего рода «роман» о Толстом. Вернее, рассказ о его «романах» с тем или иным московским зданием или улицей, или целой частью города – с домом на Плющихе, где прошла часть его детства; с Сивцевым Вражком, где писатель останавливался в молодые годы; с доходным домом купца Варгина, где он спасал свою сестру, бежавшую от распутного мужа Валериана Толстого; с гостиницей Шевалье, описанной в самом начале «Казаков»; и наконец – с Хамовнической слободой, прекрасной и уродливой одновременно, утопающей в зелени садов и дымящей фабричными трубами, озвученной соловьиными трелями и заводскими гудками, где Толстой купил для семьи городской дом, а по сути – целую усадьбу, и где он написал многие лучшие свои поздние творения-«Крейцерову сонату», «Воскресение», «Власть тьмы», «Живой труп» и др.

И вот, читая главу о Хамовниках (которая, не скрою, особенно интересовала меня как исследователя позднего Льва Толстого), я неожиданно задумался о превратности судьбы нашего национального гения…

Главной и самой сокровенной мыслью позднего Толстого было освобождение от земного плена, от всякой «матерьяльности», чистое и беспримесное слияние духа с тем Единым Началом, под которым он понимал Бога. Толстой не шутя завидовал старикам-индусам, что уходили полунагими в леса, чтобы там под конец жизни предаваться медитациям и постепенно освобождать свой прозрачный дух от «грязного» тела. Он полуиронически хвастался Чехову, посетив того в московской больнице, что вот – стареет, что и зубов уже почти не осталось и, стало быть, физического тела остается всё меньше и меньше… И это хорошо! Он завещал детям и жене похоронить его безо всяких почестей и обрядов, просто – зарыть тело в лесу, «чтобы не воняло», без надгробий, без памятников, без креста даже, а – просто закопать и всё! Даже существующий в Ясной Поляне, на краю оврага в лесу Старого Заказа, могильный холмик над останками Толстого, заботливо каждый год украшаемый еловыми ветками и осыпанный букетами цветов, – по сути, противоречит предсмертной воле Толстого, потому что и этого он не хотел. Он не хотел, чтобы место его захоронения было обозначено.

И вот этот ненавистник всего «матерьяльного» мало того что оставил нам бесценнейшие свидетельства именно бытовой жизни русского человека XIX столетия, от крестьянина до аристократа, но и сам, своей волей, своей необузданной жизненной энергией породил такое количество материальных свидетельств о себе и своих близких, что сравнить эту бездну вещественных фактов о пребывании Толстого на этой грешной земле решительно не с чем! Ни Гёте, ни Данте, ни Шекспир, ни Сервантес, ни Достоевский – никто из главных мировых гениев слова не «наследил» (извините за грубость выражения!) таким образом на земле, как это сделал Лев Толстой.

От Гоголя не осталось почти ничего. Принадлежавшие ему вещи считаются поштучно и хранятся в украинских музеях. Когда в 2009 году, к 200-летию Гоголя, решили создать его московский музей на Никитской, пришлось изощряться в «виртуальных» выдумках, чтобы создать иллюзию пребывания здесь когда-то писателя. Достоевский никогда не имел своей собственности. Даже приобретенная под самый конец жизни дача в Старой Руссе была куплена на деньги брата его супруги, Анны Григорьевны. Последнее местопребывание Тургенева в Буживале сегодня находится в «подвешенном» состоянии: французские власти пока раздумывают, как поступить с бывшей дачей семейства Виардо, требующей капиталовложений для ремонта и обслуживания, а российские власти, как обычно, вяло «решают вопрос». Дом Тургеневых в Спасском-Лутовинове сгорел, на месте его стоит так называемый «новодел». Та же судьба постигла усадебные дома Пушкина и Блока. И только Ясная Поляна стоит, как крепость, не поддавшись ни большевикам, ни нацистам, которые тоже ведь были здесь и даже пытались поджечь дом Толстого (чему есть и материальные доказательства – подкопченный паркет), но почему-то не смогли. Одних только единиц хранения в яснополянском музее насчитывается более сорока тысяч! А деревья, которых касалась рука Толстого или которые были даже посажены им? А порода лошадей, им выведенная и сохранившаяся доныне? А система прудов, работающая сегодня так же, как и сто пятьдесят лет назад?

Хамовники… Александр Васькин рассказывает историю, как в 1927 году злоумышленник пытался облить и поджечь письменный стол Толстого в его кабинете. И ведь облил и поджег! Но откуда-то появился офицер и овчинным полушубком накрыл огонь – точно ангел-хранитель в советской форме…

И оказывается, что именно Толстой «матерьяльно» неуничтожим. Вернее, наследство его неучтожимо, вот именно конкретное, материальное наследство. А ведь был искус у его старших сыновей продать Ясную Поляну за миллион – предлагали! Но Софья Андреевна сказала жесткое «нет», и дети подчинились, как во всем, в конце концов, подчинялись матери, более сильной и властной, чем отец. Дом в Хамовниках был, впрочем, продан за сто двадцать пять тысяч рублей, как пишет автор этой книги. Но продан не частному лицу, а Московской городской управе с тем, чтобы там открыли музей. Его и открыли в 1918 году, в самую голодную и беспросветную годину гражданской войны. И он сохранился до наших дней, и каждый сегодня может увидеть буквальную обстановку жизни Толстых в Москве, как и в Ясной Поляне.

Вот интересно – почему в 1882 году, желая переехать с семьей из «карточного» дома в Денежном переулке (там было шумно, там всё раздражало писателя!), он выбрал для покупки именно дом Арнаутовых в Хамовниках? Называется много причин, главнейшие из которых – наличие прекрасного сада, своего колодца и отдаленность (тогда) от шумного и суетного городского центра.

Но вот еще причина, о которой сам Толстой не думал, но чувствовал её подсознательно: дом этот, построенный в начале XIX века, не сгорел во время наполеоновского нашествия на Москву. Не сгорел он опять же по разным называемым причинам. Во-первых, наличие обширных садов не позволяло быстро распространиться огню. Во-вторых, в этом районе Москвы французы сами собирались зимовать и, стало быть, охраняли дома от поджогов с особым тщанием. Зимовать французам не пришлось, но многие дома, и это здание тоже, остались стоять.

Последний резон (его приводит Александр Васькин) исторически несомненен. Но немцы из танковой армии Гудериана (и сам Гудериан) как раз зимовали в толстовском имении Ясная Поляна. И, уходя, они как раз пытались сжечь дом – возможно, из ненависти бегущих завоевателей. Что помешало им это сделать? Ведь даже колодец возле дома оказался засыпанным, его пришлось расчищать работникам музея и окрестным жителям прямо во время пожара. Сотрудница музея рассказала мне и еще одну поразительную историю. Один из немецких офицеров хотел забрать в виде трофея диван, на котором родился Толстой. Но хранительница усадьбы, оставшаяся беречь дом и не бежавшая в эвакуацию, встала на его пути. Именно так! Безоружная женщина против озлобленного, драпающего немца! И немец дрогнул. Всё, что он смог сделать, – порезать кожаную обшивку дивана своим армейским ножом. И порезы, зашитые, тоже сохранились до наших дней – как материальное свидетельство вот такого странного поведения людей на земле и как факт торжества ненасильственной морали, которую так проповедовал Толстой.

И вот я подумал… Не потому ли Толстой подсознательно выбрал дом Арнаутовых в Хамовниках, что знал о его судьбе во время наполеоновских пожаров? Знал о том, что это несгораемый дом, и потому всё, что он оставит в нем, останется на века..?

Но зададимся и совсем уж фантастической идеей. Известно, что молодой Толстой не пощадил свой родовой дом в Ясной Поляне, продал его на вывоз во время участия в Крымской войне, а полученные деньги проиграл в «штос». То, что мы называем домом Толстого, – это перестроенный флигель. Конечно, в конце 50-х годов XIX века, когда молодой Лев воевал в Севастополе, он и во сне не мог видеть, как крестьяне в революцию жгли большие барские дома – жгли из ненависти к хозяевам, не разбирая, кто из них Блоки, кто Тургеневы. Что-то сгорело в революцию, что-то во время войны. Большие дома на открытом месте (а дом Волконских-Толстых стоял на виду, чтобы с шоссе было всем видно!) очень быстро и хорошо горят – не то что перестроенные флигельки и потаенные московские слободские строения.

Допустим это в качестве невероятного предположения: Толстой знал, где жить, чтобы место жизни сохранялось на века.

Но зачем? Ведь он ненавидел материю, мечтал от нее избавиться – и при этом всё сделал для того, чтобы материальные следы его жизни оставались перед нашими глазами. Чтобы мы, при желании, могли их даже трогать, осязать.

Наверное, это еще одно великое противоречие Толстого. Еще одна загадка его странной души и его непостижимой головы. И об этом тоже, вольно или невольно, говорит нам прекрасная книга Александра Васькина…

Павел Басинский,

писатель, журналист

Лев Толстой: «Москва – женщина…»

«Экипажи были еще в начале площади, когда раздался восторженный рев толпы. Экипажи остановились. В толпе все как один обнажили головы. Лев Николаевич вышел из ландо. Толпа задвигалась, зашумела, как взыгравшееся море. Воздух огласился криками:

– Льву Николаевичу – ура! Слава Толстому! Да здравствует великий борец! Ура-а-а!

Гул и шум усилились вдесятеро. Полетели в воздух фуражки, сотрясались тысячи рук, замахали носовые платки.

Лев Николаевич снял шляпу и с сосредоточенным выражением лица раскланивался во все стороны.

– Благодарю! Благодарю за добрые чувства… – произнес он, и вдруг его голос дрогнул.

– Тише! Тише! Он говорит… Тише! – закричали вокруг.

Окрепшим голосом Лев Николаевич проговорил:

– Благодарю!.. Никак не ожидал такой радости, такого проявления сочувствия со стороны людей… Спасибо!.. – твердым голосом почти прокричал он.

– Спасибо, спасибо вам! – заревела толпа.

Гул и шум еще усилились.

– Ура!.. Да здравствует! Слава!

И при всеобщем ликующем крике и кивании Льва Николаевича головою поезд тихо тронулся», – вспоминал участник тех далеких событий А. Сергеенко.

Так прощалась Москва со Львом Толстым в полдень 19 сентября 1909 г. на Курском вокзале. Как оказалось впоследствии, прощалась навсегда. Прошло чуть более года, и весь мир облетела трагическая весть о том, что 7 ноября в 6 часов 05 минут утра на станции Астапово Рязанско-Уральской железной дороги скончался великий русский писатель Лев Толстой. Более ста лет прошло с того печального дня. И сегодня мы решили вспомнить о том знаменательном для Москвы времени, когда она принимала у себя Льва Толстого. Москва занимала в творчестве и в жизни великого писателя, философа и мыслителя очень важное место.

За свою долгую жизнь Лев Николаевич Толстой побывал во многих городах и весях. Родился он 28 августа 1828 г. в Ясной Поляне, что под Тулой. Жил в Казани, где учился в 1844–1847 гг. в университете, не сумев окончить его, оказавшись единственным из четырех братьев, так и не получившим полного высшего образования. В 1849 г. был пленен Петербургом, куда впоследствии часто приезжал, но уже с другим чувством – разочарования. В 1851–1853 гг. участвовал в боевых действиях на Кавказе (сначала волонтером, потом – артиллерийским офицером). В Крымскую войну воевал в осажденном Севастополе (на знаменитом 4-м бастионе). Много ездил по России. Выезжал писатель и за границу: в 1857 г. побывал в Берлине, Париже, Женеве, Турине, Баден-Бадене, Дрездене, а в 1860–1861 гг. – во Флоренции, Неаполе, Риме, Лондоне и других городах. Но неизменно возвращался он в Москву, куда приезжал более ста пятидесяти раз. Впервые – 11 января 1837 г., а в последний раз он видел Москву 19 сентября 1909 г.

Отношение Толстого к Москве менялось в течение всей жизни, от восторженного в детстве до критического в старости. Тем не менее, с нашим городом связана большая часть его творчества. В его романах и повестях Москва – непременное место действия («Война и мир», «Анна Каренина», «Казаки»), Над другими произведениями Толстой здесь работал («Воскресение», «Живой труп», «Хаджи-Мурат»), А трилогия «Детство», «Отрочество», «Юность» отразила многие эпизоды московской жизни Льва Николаевича.

В романе-эпопее «Война и мир» Толстой буквально увековечил Москву, многие здания которой фигурируют в повествовании. Так, не раз идет речь в романе о «большом, всей Москве известном доме графини Ростовой на Поварской» (современный дом № 52). Уцелел и дом старого князя Болконского на Воздвиженке (№ 9), и даже гостиница Обера в Глинищевском переулке, куда старуха Ахросимова повезла одевать дочерей графа Ростова (№ 6). Живо и здание Английского клуба на Страстном бульваре у Петровских ворот (№ 15). Сюжетные линии романа развиваются в Кремле, на Арбате, в Сокольниках, на Подновинском (ныне Новинский бульвар), на Маросейке и Лубянке, на Поклонной горе и Воробьевых горах.

Еще более ярко Лев Николаевич рисует картину московской жизни второй половины XIX в. в романе «Анна Каренина». Герои романа, члены тех самых «счастливых, похожих друг на друга» и «несчастливых по-своему» семей встречаются в Английском клубе на Тверской, в ресторане «Эрмитаж», в Зоологическом саду, на московских площадях, бульварах и улицах.

Толстой хорошо знал Москву, мог пройти по ней с закрытыми глазами. Ходил по городу пешком, например, от Охотного ряда до Петровского парка. Часто, приезжая в Москву по делам, он останавливался в гостиницах. Многие из них не сохранились – Челышева (на месте «Метрополя»), «Париж» на Кузнецком мосту, Дюссо в Театральном проезде, Шевалдышева на углу Тверской и Козицкого переулка… Жил он и у своих друзей Перфильевых в Малом Николопесковском переулке (1848–1849), в Денежном переулке, с семьей в 1881–1882 гг.; эти дома также не дошли до нашего времени.

Но сохранилось немало других адресов, связанных с жизнью Толстого в Москве. Это и дом на Плющихе – первый, в котором жил маленький Левушка, и гостиница Шевалье в Камергерском переулке, и дом на Сивцевом Вражке, где он нанимал квартиру в начале 1850-х гг., и особняк в Нижнем Кисловском переулке, и дом Рюминых на Воздвиженке, когда-то принадлежавший деду писателя Н.С. Волконскому. Толстой часто бывал и в Кремле, где жили родственники его жены – семья Берс. В 1862 г. он женился на Софье Андреевне Берс (1844–1919). Венчались молодожены в кремлевской церкви Рождества Богородицы. Софья Андреевна родила тринадцать детей, пятеро из них умерли в раннем детстве.

И, конечно, усадьба в Хамовниках, ставшая свидетельницей многих событий в жизни и творчестве Льва Николаевича. Здесь женились и выходили замуж его дети, здесь скончался его последний и самый любимый сын Ванечка.

Именно с переездом сюда в 1882 г. на постоянное место жительства совпал перелом в сознании писателя, объясненный им так: «Со мной случился переворот, который давно готовился во мне и задатки которого всегда были во мне. Со мной случилось то, что жизнь нашего круга – богатых, ученых – не только опротивела мне, но и потеряла всякий смысл…». Переоценка ценностей привела к пересмотру его творческих задач: от собственно литературы (прежние свои романы он осуждает как барскую «забаву») – к осмыслению нравственно-религиозных и философских вопросов. Новый этап его творчества пришелся на московский период жизни: основные философские работы написаны им в этом городе («Исповедь», «В чём моя вера?» и проч.). Здесь же, в Хамовниках, в 1901 г. Толстой узнал об отлучении его от православной церкви.

С 1847 г. и до конца жизни он вел дневник, где подробно описывал разные стороны своего существования. Благодаря дневнику мы знаем сегодня, как проводил свое время в Москве Толстой, над чем работал, с кем встречался, что думал о Москве и населявших ее жителях.

Толстой не вел жизнь затворника, общаясь в Москве с большим количеством людей самых разных профессий и возрастов. Бывал он и в публичных местах – Дворянском собрании и Английском клубе (в молодости), Московском университете, Третьяковской галерее, Румянцевской библиотеке, Училище живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой, гимназии Поливанова на Пречистенке. Видели Толстого и в московских театрах, где ставились спектакли по его пьесам – драме «Власть тьмы» и комедии «Плоды просвещения».

«Москва – женщина, она мать, она страдалица и мученица. Она страдала и будет страдать», – писал Толстой в черновом варианте романа «Война и мир», подчеркивая тем самым непреходящее значение Москвы и для российской истории, и для русской литературы.

В Москве есть Музей Толстого на Пречистенке, Музей-усадьба в Хамовниках, стоят памятники писателю, его именем назван Долгохамовнический переулок, в котором он прожил почти два десятка лет.

Несмотря на то, что о московском периоде жизни писателя написано немало, последний раз книга на эту тему (Н. Родионов, «Москва в жизни и творчестве Л.H. Толстого») выходила отдельным изданием в далеком 1948 г. (переиздана в 1958 г.). Мы надеемся, что новая представленная книга также послужит сохранению памяти о московском периоде жизни Льва Николаевича Толстого.

Основным источником информации послужили произведения самого Л.Н. Толстого, а также воспоминания его секретарей и биографов.

Глава 1 Детство. 1837–1838 гг

Ул. Плющиха, д. 11

«Это первый адрес Льва Толстого в Москве, с которой он с детским восхищением познакомился 11 января 1837 г. За день до этого Толстые длинным санным поездом из семи возов отправились из Ясной Поляны. Вместе с отцом Николаем Ильичом Толстым (1794–1837), бабушкой Пелагеей Николаевной Толстой (1762–1838) ехали и дети: Николай (1823–1860), Сергей (1826–1904), Дмитрий (1827–1856), Мария (1830–1912) и Лев. Сопровождали их десятка три крепостных людей.

Длинная зимняя дорога до Москвы (178 верст!) запомнилась восьмилетнему Левушке Толстому в подробностях. Он отмечал позднее, что один из возов, в котором ехала бабушка, имел для предосторожности отводы, на которых почти всю дорогу стояли камердинеры. Отводы были такой ширины, что в Серпухове, где остановились на ночлег, бабушкин воз никак не мог въехать в ворота постоялого двора.

Детей по очереди пересаживали в экипаж к отцу. Льву повезло – его очередь ехать с Николаем Ильичом настала, когда впереди показалась Москва. «Был хороший день, – писал он в «Воспоминаниях», – и я помню свое восхищение при виде московских церквей и домов, восхищение, вызванное тем тоном гордости, с которым отец показывал мне Москву».

Путь Толстых лежал в дом Щербачева на Плющихе, прозванной так в честь кабака, на ней располагавшегося (что неудивительно – Волхонка и Ленивка имеют подобное же происхождение). Тогда здесь были типично провинциальные задворки Москвы, которые и днем можно было бы спутать с той же Тулой. Вот на такой «очень широкой и тихой улице, по которой рано утром и вечером пастух собирал и гнал стадо на Девичье поле, играл на рожке и хлопал кнутом так, что этот звук был похож на выстрел, коровы мычали, ворота хлопали» поселилось семейство Толстых[1].

Сегодня этот дом с мезонином, проживший почти два столетия, является одним из немногих сохранившихся особняков небогатой дворянской Москвы начала XIX в. Из имевшихся ранее в облике здания отличительных признаков классицизма до нашего времени дошел лишь треугольный фронтон, утрачены колонный портик и декоративная лепнина. Убрался и массивный забор, отделявший особняк от Плющихи и ее коровьего стада, и двор с хозяйственными постройками, скрывавшийся за забором.

Расположение и назначение комнат первого этажа было обычным по тем временам: большая гостиная, столовая, готовая принять многочисленную семью обедающих, диванная, цветочная и кабинет. Детские комнаты находились в мезонине. Прислуга уживалась в полуподвале. Интересно, что с улицы дом смотрелся как двухэтажный, а со двора взору открывались уже три этажа. Считается, что застройщик таким образом скрыл еще один этаж, чтобы не платить лишний налог, взимавшийся тогда с каждого этажа.

Вместе со Львом в мезонине поселились его братья и сестра. Старших братьев, получивших домашнее образование, готовили к поступлению в Московский университет, их приучали «привыкать к свету». О них Лев Николаевич вспоминал так: «Николиньку я уважал, с Митинькой я был товарищем, но Сережей я восхищался и подражал ему, любил его, хотел быть им». Рядом с детьми поместили и гувернера Федора Ивановича Ресселя. «Смутно помню эту первую зиму в Москве, – припоминал Толстой. – Ходили гулять с Федором Ивановичем. Отца мало видали».

Многое о детских годах Льва Толстого мы можем почерпнуть из его автобиографической повести «Детство», в которой гувернер Федор Иванович выведен под именем Карла Ивановича. Летом 1837 г. здесь, на Плющихе произошла драматическая сцена, описанная в 11-й главе «Детства». Старого учителя решили сменить на другого. Тогда он предъявил своим нанимателям внушительный счет, в котором, кроме жалованья, потребовал оплаты и за все вещи, что он дарил детям, и даже за обещанные, но не подаренные ему хозяевами золотые часы. В итоге гувернер расчувствовался, признавшись, что готов служить и без жалованья, лишь бы его не разлучали с так полюбившимися ему детьми. И его оставили.

Одним из почти сразу установившихся обычаев этого дома стал ритуал семейного обеда, в соответствии с которым все члены семьи должны были собраться в столовой к определенному часу и ждать, пока бабушка не пожалует к трапезе. И только затем позволялось сесть за стол: «Все, тихо переговариваясь, стоят перед накрытым столом в зале, дожидаясь бабушки, которой Гаврила уже пошел доложить, что кушанье поставлено, – вдруг отворяется дверь, слышен шорох платья, шарканье ног, и бабушка в чепце, с каким-нибудь необыкновенным лиловым бантом, бочком, улыбаясь или мрачно косясь (смотря по состоянию здоровья), выплывают из своей комнаты. Гаврила бросается к ее креслу, стулья шумят, и чувствуя, как по спине пробегает какой-то холод – предвестник аппетита, берешься за сыроватую крахмаленную салфетку, съедаешь корочку хлеба и с нетерпеливой и радостной жадностью, потирая под столом руки, поглядываешь на дымящие тарелки супа, которые по чинам, годам и вниманию бабушки разливает дворецкий», – читаем мы в «Юности».

Живя на Плющихе, не раз и не два самый младший из братьев «подбегал к окну, приставлял ладони к вискам и стеклу и с нетерпеливым любопытством смотрел на улицу». А однажды, подталкиваемый жгучим желанием испытать ощущение птицы в полете и «сделать какую-нибудь такую молодецкую штуку, которая бы всех удивила», Левушка сиганул прямо со своего мезонина во двор. Поступок этот наделал много шума. К ужасу домашних, мальчик лишился чувств, но, слава Богу, не расшибся. Проспав 18 часов кряду, Лев проснулся как ни в чем не бывало. Запомнил ли он ощущение полета? Наверное, да. Недаром такое яркое впечатление производит на читателей сцена в Отрадном из «Войны и мира», в которой Наташа Ростова, вглядываясь в звездный небосвод, так же, как и мальчик Левушка, мечтает о полете.

Сестра Толстого, Мария Николаевна рассказывала: «Мы собрались раз к обеду, – это было в Москве, еще при жизни бабушки, когда соблюдался этикет и все должны были являться вовремя, еще до прихода бабушки, и дожидаться ее. И потому все были удивлены, что Левочки не было. Когда сели за стол, бабушка, заметившая отсутствие его, спросила гувернера Сен-Тома, что это значит, не наказан ли Leon; но тот смущенно заявил, что он не знает, но что уверен, что Leon сию минуту явится, что он, вероятно, задержался в своей комнате, приготовляясь к обеду. Бабушка успокоилась, но во время обеда подошел наш дядька, шепнул что-то Сен-Тома, и тот сейчас же вскочил и выбежал из-за стола. Это было столь необычно при соблюдаемом этикете обеда, что все поняли, что случилось какое-нибудь большое несчастье, и так как Левочка отсутствовал, то все были уверены, что несчастье случилось с ним, и с замиранием сердца ждали развязки.

Вскоре дело разъяснилось, и мы узнали следующее:

Левочка, неизвестно по какой причине, задумал выпрыгнуть в окошко из второго этажа, с высоты нескольких сажен. И нарочно для этого, чтобы никто не помешал, остался один в комнате, когда все пошли обедать. Влез на отворенное окно мезонина и выпрыгнул во двор. В нижнем подвальном этаже была кухня, и кухарка как раз стояла у окна, когда Левочка шлепнулся на землю. Не поняв сразу, в чем дело, она сообщила дворецкому, и когда вышли на двор, то нашли Левочку лежащим на дворе и потерявшим сознание. К счастью, он ничего себе не сломал, и все ограничилось только легким сотрясением мозга; бессознательное состояние перешло в сон, он проспал подряд 18 часов и проснулся совсем здоровый».

Незадолго до смерти Лев Николаевич дал такое объяснение своему поступку: «Мне хотелось посмотреть, что из этого выйдет, и я даже помню, что постарался еще подпрыгнуть повыше». Об этом случае из детства памятливый классик русской литературы рассказывал почти всем, с кем он делился воспоминаниями о прожитой жизни: Гольденвейзеру, Берсам, Бирюкову…

В гораздо большей степени повлияла на маленького графа сама перемена места жительства, переход от жизни в родительской усадьбе к жизни в городе. В Ясной Поляне семья Толстых и их дети были центром вселенной, в Москве же они терялись в бесчисленной массе обывателей. «Я никак не мог понять, – читаем в «Детстве», – почему в Москве все перестали обращать на нас внимание – никто не снимал шапок, когда мы проходили, некоторые даже недоброжелательно смотрели на нас».

В следующей повести «Отрочество» Лев Толстой занят осмыслением своих первых московских впечатлений:

«Случалось ли вам, читатель, в известную пору жизни вдруг замечать, что ваш взгляд на вещи совершенно изменяется, как будто все предметы, которые вы видели до тех пор, вдруг повернулись к вам другой, неизвестной еще стороной? Такого рода моральная перемена произошла во мне в первый раз во время нашего путешествия, с которого я и считаю начало моего отрочества.

Мне в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что не мы одни, то есть наше семейство, живем на свете, что не все интересы вертятся около нас, а что существует другая жизнь людей, ничего не имеющих общего с нами, не заботящихся о нас и даже не имеющих понятия о нашем существовании. Без сомнения, я и прежде знал все это; но знал не так, как я это узнал теперь, не сознавал, не чувствовал… Когда я глядел на деревни и города, которые мы проезжали, в которых в каждом доме жило по крайней мере такое же семейство, как наше, на женщин, детей, которые с минутным любопытством смотрели на экипаж и навсегда исчезали из глаз, на лавочников, мужиков, которые не только не кланялись нам, как я привык видеть это в Петровском, но не удостаивали нас даже взглядом, мне в первый раз пришел в голову вопрос: что же их может занимать, ежели они нисколько не заботятся о нас? И из этого вопроса возникли другие: как и чем они живут, как воспитывают своих детей, учат ли их, пускают ли играть, как наказывают? и т. д.».

Один из первых сочинительских опытов Левушки Толстого также относится к этому периоду. Сохранилась тоненькая тетрадочка, сшитая маленьким автором, с им самим наклеенной обложкой из голубой бумаги. На одной странице обложки детским почерком написано: «Разказы Дедушки I». На другой: «Детская Библиотека». Далее зачеркнутые названия месяцев: «апрель», «май», «октябрь» и незачеркнутое – «февраль» и небольшая виньетка с изображением цветка с листочками. В тетрадке 18 страничек, из которых 15 заняты текстом и 3 – рисунками. Текст представляет не лишенное живости изложение небольшого приключенческого и бытового рассказа. Нарисованы: корабль со стоящей около него шлюпкой, воин, хватающий за рога быка, и другой воин, что-то несущий. В рукописи немало описок и почти отсутствуют знаки препинания.

А тем временем, семью Толстых настигло новое горе. Мало того, что дети уже семь лет жили без матери, Марии Николаевны, урожденной Волконской (1790–1830), – в июне 1837 г. умирает их отец Николай Ильич, которому едва перевалило за сорок.

Сама жизнь Николая Ильича была нелегкой и во многом стала причиной столь ранней смерти. Участник изнуряющих военных компаний первых десятилетий XIX в., наследник разорившегося отца, отданного в результате сенаторской ревизии под суд, после его смерти он находился в непрекращающемся поиске средств к существованию. Женитьба на Марии Волконской, представительнице старинного и знатного княжеского рода, лишь на время обусловила передышку в забеге длиною в жизнь. После смерти жены он остался с кучей малых детей на руках.

Тоску свою Николай Ильич безуспешно топил в вине, в перерывах между запоями не забывая вести большое и сложное хозяйство, разбросанное по пяти имениям. Продажа собранного урожая, скотины и прочего добра приносила ему немалый доход. Несмотря на это, он был должником. В Опекунском совете его хорошо знали, много было и частных кредиторов. Но Николай Ильич при этом умудрялся жить на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая. Не нуждались и дети.

Весть о смерти Николая Ильича пришла в Москву из Тулы, где его и хватил удар. В тот день несовершеннолетние дети Толстых остались круглыми сиротами. Опеку над ними взяла сестра отца Александра Ильинична Остен-Сакен, она же и выехала на похороны брата, с ней отправился старший из его сыновей – Николай.

А в Москве с детьми осталась их троюродная тетка Татьяна Александровна Ергольская (1792–1874), проникновенно любившая их отца. 26 июня 1837 г., в день, когда Николаю Ильичу исполнилось бы 43 года, она вместе с детьми была на панихиде в одном из близлежащих храмов. Позднее Лев Николаевич рассказывал своей жене, «какое он испытывал чувство, когда стоял в трауре на панихидах отца. Ему было грустно, но он чувствовал в себе какую-то важность и значительность вследствие такого горя. Он думал, что вот он такой жалкий, сирота, и все это про него думают и знают, но он не мог остановиться на потере личности отца».

Смерть эта впервые вызвала в мальчике чувство ужаса от осознания своего бессилия перед неизбежностью смерти. «Я очень любил отца, – вспоминал Толстой, – но не знал еще, как сильна была эта моя любовь к нему, до тех пор, пока он не умер». Поскольку отец умер не при сыне, тот долго не мог поверить, что остался сиротой. С надеждой он рассматривал прохожих на улицах Москвы, и ему мерещилось, что Николай Ильич здесь, рядом и сейчас покажется, случайно встретится ему. Такова была сила неверия в смерть.

Трагическим известием о смерти Николая Ильича была сражена и его мать Пелагея Николаевна. Лев Николаевич вспоминал о бабушкиных переживаниях: «Она все плакала, всегда по вечерам велела отворять дверь в соседнюю комнату и говорила, что видит там сына, и разговаривала с ним. А иногда спрашивала с ужасом дочерей: «Неужели, неужели это правда, и его нет!». Это состояние Толстой выразил в романе «Война и мир», описывая горе старой графини Ростовой, узнавшей о гибели своего младшего сына Пети.

Умер не просто отец пятерых детей – не стало единственного взрослого мужчины в доме; ребят стали воспитывать три женщины – две тетки и бабушка. От них к тому же требовалось проявление недюжинных аналитических способностей, чтобы разобраться в хитросплетениях деловых связей покойного Николая Ильича, оставившего кучу долгов.

В лето 1837 г. Левушка Толстой много путешествовал по Москве, чаще всего с Федором Ивановичем Ресселем. Его детское воображение поразила красота Нескучного сада, Кунцево, куда ездили они на четверке гнедых лошадей. Запомнились мальчику и неприятные и непривычные запахи московских заводов и фабрик. Примечательно, что последний московский дом Льва Толстого находился как раз напротив фабрики.

Когда Льву Николаевичу было семьдесят пять лет, припомнился ему такой случай, рассказанный им его биографу П.И. Бирюкову. Как-то, прогуливаясь по Большой Бронной, дети, в числе которых был и Левушка, шли мимо большого сада. Садовая калитка была не заперта, и они, робея, вошли. Сад показался им удивительным: пруд, у берегов которого стояли лодки, мостики, дорожки, беседки, роскошные цветники. Тут их встретил некий господин, приветливо поздоровавшийся с ними, он повел их гулять и даже покатал на лодке. Человек этот оказался владельцем сада Осташевским. Эта прогулка так понравилась детям, что через несколько дней они вновь решили наведаться туда. Но не тут-то было: второй раз в сад их не пустили. Ушли дети ни с чем.

9 ноября 1837 года Лев вместе с братьями посетил Большой театр. Смотрели спектакль из снятой ложи, что обошлось тетке Ергольской в 20 рублей. Но что давали в тот вечер, Толстой так и не запомнил. Он, похоже, вообще смотрел в другую сторону: «Когда меня маленького в первый раз взяли в Большой театр в ложу, я ничего не видал: я все не мог понять, что нужно смотреть вбок на сцену и смотрел прямо перед собой на противоположные ложи».

Побывал Лев и на новогодней елке, оставившей у него неприятные воспоминания. Дело в том, что на праздник пришли и дальние родственники Толстых, племянники князя Алексея Горчакова, проворовавшегося вельможи времен Александра I. Когда началась раздача гостинцев, то Толстым достались дешевые безделушки, а Горчаковым – роскошные подарки. Лев Николаевич запомнил сей случай на всю оставшуюся жизнь – может быть, потому что ему впервые указали на его место.

А дети, оставшиеся без родителей, подрастали. Их нужно было выводить в люди, чем и должна была заниматься дюжина приходящих на Плющиху учителей. Старый Рессель уже не мог выполнять обязанности воспитателя в полном объеме, на прогулки по Москве его вполне хватало, а вот на прочее…

Еще до смерти Николая Ильича в дом на Плющиху для занятий со старшими мальчиками французским языком стал приходить учитель Проспер Антонович Сен-Тома, «фанфарон», «энергический, белокурый, мускулистый, маленький» и «гадкий», как живописал его Толстой. Ему бабушка Пелагея Николаевна и решила доверить воспитание младших Левушки и Митеньки, для чего Сен-Тома пригласили поселиться на Плющихе на постоянное жительство. И для братьев Толстых наступили черные времена.

Методы воспитания, применявшиеся новым гувернером к отданным под его власть детям, напоминают нам сегодня приемы старухи фрекен Бок, мучавшей маленького героя книги «Карлсон, который живет на крыше».

Проспер Антонович Сен-Тома, например, любил ставить на колени провинившегося ребенка, заставляя просить прощения: «Выпрямляя грудь и делая величественный жест рукою, трагическим голосом кричал: «А genoux, mauvais Sujet!». Не миновала чаша сия и Льва: он вспоминал этот случай как «одну страшную минуту», когда француз, «указывая пальцем на пол перед собою, приказывал стать на колени, а я стоял перед ним бледный от злости и говорил себе, что лучше умру на месте, чем стану перед ним на колени, и как он изо всей силы придавил меня за плечи и заставил-таки стать на колени», – писал Лев Николаевич в первой редакции «Отрочества».

В 1895 г. в неопубликованной первой редакции статьи «Стыдно» писатель припоминал и другие неприятные для него минуты, «испытанный ужас», когда гувернер-француз предложил высечь меня». «Не помню уже за что, – пытался вспомнить Толстой, – но за что-то самое не заслуживающее наказания St.-Thomas, во-первых, запер меня в комнате, а потом угрожал розгой. И я испытал ужасное чувство негодования и возмущения и отвращения не только к St.-Thomas, но к тому насилию, которое он хотел употребить надо мною». Этот очередной произошедший на Плющихе конфликт между мальчиком и его воспитателем, нашел свое воплощение в «Отрочестве», автор которого дал гувернеру имя Сен-Жером.

А произошло вот что. Как-то во время семейного вечера, на котором Левушка беззаботно веселился вместе со всеми, к нему подошел Сен-Тома и потребовал немедленно покинуть зал. Он обосновал свой приказ тем, что поскольку мальчик утром плохо отвечал урок одному из учителей, то не имеет права находиться на вечере. Лев не только не исполнил приказания гувернера, но при посторонних надерзил ему. Тогда рассерженный француз (давно затаивший злобу на своего строптивого воспитанника), чувствуя себя оскорбленным, публично и громко, чтобы слышали все гости и домашние, обратился ко Льву и произнес следующие, убийственные для мальчика слова: «C’est bien, я уже несколько раз обещал вам наказание, от которого вас хотела избавить ваша бабушка; но теперь я вижу, что, кроме розог, вас ничем не заставишь повиноваться, и нынче вы их вполне заслужили».

Не обращая внимание на данный ребенком отпор (Толстой: «Кровь с необыкновенной силой прилила к моему сердцу; я почувствовал, как крепко оно билось, как краска сходила с моего лица и как совершенно невольно затряслись мои губы»), гувернер выволок противного мальчишку из комнаты и запер в темном чулане.

Чувства, испытанные в тот вечер впечатлительным Львом, остались у него в памяти до самой смерти. Даже через шестьдесят лет он не мог ни забыть, ни простить унижения, полученного им не от отца или матери, а от совершенно чужого, чуждого ему человека. В 1896 г. Толстой отметил в своем дневнике: «Всем хорошо. А мне тоска, и не могу совладать с собой. Похоже на то чувство, когда St.-Thomas запер меня, и я слышал из своей темницы, как все веселы и смеются».

Взаперти он пережил самое мучительное чувство из всех, испытанных на протяжении его еще недолгой жизни. Мучил его страх позорного наказания, которым угрожал гувернер; мучила тоска от сознания невозможности участвовать в общем веселье; но больше всего мучило сознание несправедливости и жестокости произведенного над ним насилия. Он находился в состоянии страшного возбуждения.

Расстроенное воображение рисовало ему самые фантастические картины его будущего торжества над ненавистным Сен-Тома, но мысль быстро и неизбежно возвращала его к ужасной действительности, к ужасному ожиданию того, что вот-вот войдет пока еще торжествующий над ним Сен-Тома с пучком розог. Даже первые религиозные сомнения появились у него впервые именно в эти мучительные часы его заключения. «То мне приходит мысль о боге, – вспоминал Толстой, – и я дерзко спрашиваю его, за что он наказывает меня? «Я, кажется, не забывал молиться утром и вечером, так за что же я страдаю?» Положительно могу сказать, – утверждает Толстой, – что первый шаг к религиозным сомнениям, тревожившим меня во время отрочества, был сделан мною теперь». Биограф Льва Николаевича, Гусев, отмечал, что именно тогда у Толстого-ребенка впервые появилась мысль «о несправедливости провидения».

Угрозу свою – высечь розгами маленького графа – гувернер не исполнил, но уже одного такого обещания хватило, чтобы вызвать у Льва сильнейшие переживания, перешедшие в истерику. «Едва ли этот случай не был причиной того ужаса и отвращения перед всякого рода насилием, которые я испытывал всю свою жизнь», – говорил позднее писатель.

Зато француз пригрозил бабушке, запретившей воспитывать детей розгами, что он оставит дом на Плющихе. Как тут не вспомнить милейшего Карла-Федора Ивановича, бывшего полной противоположностью Сен-Тома!

Неприязнь маленького ученика к его взрослому воспитателю оказалась взаимной. После этого происшествия оба старались не замечать друг друга, мальчик затаил к учителю ненависть, а француз перестал заниматься с ним.

Уже позднее Лев Николаевич подробно разбирал причины своего столь активного неприятия нового гувернера: «Он был хороший француз, но француз в высшей степени. Он был не глуп, довольно хорошо учен и добросовестно исполнял в отношении нас свою обязанность, но он имел общие всем его землякам и столь противоположные русскому характеру отличительные черты легкомысленного эгоизма, тщеславия, дерзости и невежественной самоуверенности. Все это мне очень не нравилось». Сен-Тома «любил драпироваться в роль наставника», «увлекался своим величием», «его пышные французские фразы, которые он говорил с сильными ударениями на последнем слоге, accent circonflèxe’ами, были для меня невыразимо противны», – вспоминал Толстой. Впоследствии, однако, с взрослением Льва отношения с французом-гувернером стали более ровными.

Неизвестно, сколько еще прожили бы Толстые в Москве, если бы не последовавшая новая утрата – смерть бабушки, скончавшейся в этом доме 25 мая 1838 г. Лев Николаевич запомнил ощущение испытанного им ужаса, когда его ввели в комнату к умирающей Пелагее Николаевне. У десятилетнего мальчика остался в памяти белый цвет смерти. Старушка лежала «на высокой белой постели, вся в белом, с трудом оглянулась на вошедших внуков и неподвижно предоставила им целовать свою белую, как подушка, руку».

«Все время, покуда тело бабушки стоит в доме, – а это уже из «Отрочества», – я испытываю тяжелое чувство страха смерти, т. е. мертвое тело живо и неприятно напоминает мне то, что и я должен умереть когда-нибудь».

Хоронить бабушку отправились на кладбище Донского монастыря. «Помню потом, – рассказывал писатель, – как всем нам сшили новые курточки черного казинета, обшитые белыми тесемками плерез. Страшно было видеть и гробовщиков, сновавших около дома, и потом принесенный гроб с глазетовой крышкой, и строгое лицо бабушки с горбатым носом, в белом чепце и с белой косынкой на шее, высоко лежащей в гробу на столе, и жалко было видеть слезы тетушек и Пашеньки, но вместе с этим радовали новые казинетовые курточки с плерезами и соболезнующее отношение к нам окружающих. Не помню, почему нас перевели во флигель во время похорон, и помню, как мне приятно было подслушать разговоры каких-то чужих кумушек о нас, говоривших: «Круглые сироты. Только отец умер, а теперь и бабушка».

Защищать Левушку от розог гувернера было уже некому. Но, к его радости, вскоре тетки решили временно разлучить детей и их гувернеров: младших с Федором Ивановичем Рёсселем отправить в Ясную Поляну, а Сен-Тома оставить в Москве вместе с двумя старшими братьями.

Причина подобного решения имела финансовую подоплеку. Бабушка пережила своего сына Николая Ильича на год, но за это время денежные дела семьи отнюдь не улучшились. Жили Толстые не по средствам. В архиве Т.А. Ергольской сохранилась сводка основных доходов и расходов по всем имениям на 1837 год. «Со всех пяти вотчин», как записано в сводке, было получено 44019 рублей. А вот расходы были немалые. Взносы в Опекунский совет – 26384 рубля; подушные за крепостных людей – 400 рублей; приказчикам вотчинным жалование – 1700 рублей; выдачи по назначению – 400 рублей; разъезды и подарки (читай, взятки) – около 1200 рублей. Итого всего расходов – 30084 рубля.

Таким образом, чистого дохода со всех имений оставалось почти 14000 рублей. Из этих денег надо было еще оплатить жалованье учителям – 8304 рубля, аренду дома на Плющихе – 3500 рублей. После уплаты постоянных платежей осталось всего 2200 рублей. И это на год, на всех.

Поэтому и решили съехать с Плющихи. Квартиру нашли скоро – благо, поблизости сдавалось внаем немало недорогого жилья. Лев Николаевич вспоминал, что именно ему посчастливилось найти небольшую квартиру в пять маленьких комнат, показавшуюся детям даже гораздо лучше и интереснее большого дома. Осталась в памяти и какая-то чудо-машина во дворе дома, приводившаяся в движение конным приводом. Этот конный привод, по которому кружилась несчастная лошадь, представлялся детям «чем-то необычайным, таинственным и удивительным».

В квартиру в доме Гвоздева близ Смоленского рынка, как и условились, перебрались старшие братья с воспитателем Сен-Тома, а все остальные 6 июля 1838 г. на четырех тройках тронулись в Ясную Поляну. Ехал в одной из троек и Лев Толстой. Так закончилось его первое пребывание в Москве.

Второй раз Лев увидел Москву почти через год, в конце августа 1839 г., когда все младшие члены семьи вместе с Т.А. Ергольской приехали на время из Ясной Поляны в Москву, чтобы стать свидетелями знаменательного события – закладки Храма Христа Спасителя на Волхонке в сентябре 1839 г.

10 сентября 1839 года Лев наблюдал за торжественной церемонией из окна дома Милютиных, московских знакомых Толстых. Дом этот стоял недалеко от храма и не сохранился до наших дней. Видел Левушка и почтившего своим присутствием сие событие царя Николая I, который принимал парад гвардейского Преображенского полка, специально прибывшего из Петербурга.

Побывал Толстой и в здании Манежа на Моховой улице, где проводились тогда военные парады. В рукописи «Воспоминаний», относящейся к 1839 г., он отметил: «Хождение в экзерциргауз и любование смотрами». Экзерциргауз – так на немецкий манер называли тогда Манеж, а первое такое здание было построено в Петербурге по указу еще Павла I. Московский Манеж выстроили к 1817 г.

Очевидно, под влиянием увиденного обостряется сочинительская активность Льва. Но это уже не те «Разказы Дедушки I», писанные на Плющихе, а куда более высокие по уровню опусы. Он записывает в тетради, сшитой из бумаги, небольшие рассказы. Тетрадь эта с клеймом 1939 года содержит, помимо прочего, исторический очерк «Кремль».

Толстой пишет, что у стен Кремля Наполеон «потерял все свое счастье» и что стены эти «видели стыд и поражение непобедимых полков Наполеоновых». «У этих стен, – говорится далее, – взошла заря освобождения России от иноплеменного ига». Далее говорится, как за 200 лет до Наполеона в стенах Кремля «положено было начало освобождения России от власти поляков». Рассказ заканчивается так: «Теперь эта бывшая деревенька Кучко сделалась величайшим и многолюднейшим городом Европы».

Свои впечатления от самостоятельной прогулки по Москве, а не в сопровождении Федора Ивановича, Толстой передает в «Юности», герой которой «вышел в первый раз в жизни один на улицу». Ему открылся Арбат: «Тянулись какие-то возы… пройдя шагов тысячу, стали попадаться люди и женщины, шедшие с корзинками на рынок; бочки, едущие за водой; на перекресток вышел пирожник; открылась одна калашная, и у Арбатских ворот попался извозчик, старичок, спавший, покачиваясь, на своих калиберных, облезлых, голубоватеньких и заплатанных дрожках».

В тот приезд Лев жил, вероятно, в доме Золотаревой по Большому Каковинскому переулку (№ 4), который был нанят еще в октябре 1838 г. для старших братьев. А в конце 1839 г. все Толстые вновь встречали Рождество в Ясной Поляне.

Лев становился взрослее, менялись его взгляды на мир, отношение к окружающей действительности и отношения с людьми. Это был уже не тот дерзкий мальчишка, вынудивший когда-то своего гувернера запереть его в чулане. Летом 1840 г. Проспер Сен-Тома, увидевший сильно выросшего бывшего своего воспитанника, сказал о нем с удовлетворением: «Се petit une tête, c’est un petit Molière». («Этот малыш – голова, это маленький Мольер», фр.). Пути француза-гувернера и семьи Толстых разошлись: в 1840 году он поступил преподавателем французского языка в Первую Московскую гимназию.

А вот доброму Федору Ивановичу Ресселю в 1840 году дали отставку, по-видимому, за злоупотребление спиртными напитками. Ему нашли замену – тоже немца, Адама Федоровича Мейера, но пьяницу еще более горького, чем его предшественник.

И тогда Ресселя вновь вернули в Ясную Поляну, взяв с него честное благородное слово, что он исправится и не допустит более всякие «нехорошие излишества». Так он и жил в усадьбе до своей смерти в 1845 г.

Вскоре дети потеряли еще одного близкого человека. Одна из тетушек, опекунша Толстых Александра Ильинична Остен-Сакен скончалась в августе 1841 г. В очередной раз смерть родственника заставила детей изменить свое место жительства. Теперь они должны были переехать в Казань, где жила другая тетка, родная сестра их отца, Пелагея Ильинична Юшкова. Она и стала новой опекуншей несовершеннолетних детей Толстых. Все было бы хорошо, и дети остались бы в Ясной Поляне, если бы не условие, выдвинутое новой опекуншей, – она-то и настояла на переезде Толстых в Казань.

Лев, как и его братья и сестра, покидать Ясную Поляну не хотели. Нежелание переселяться в незнакомый далекий город усилилось после того, как стало известно, что в Казань не поедет Татьяна Александровна Ергольская, к которой дети так привязались.

Ергольская, остававшаяся с Толстыми после смерти их отца, не нашла в себе сил ехать в Казань. Дело в том, что новая опекунша Юшкова ненавидела Ергольскую за то, что муж ее, Владимир Иванович Юшков, в молодости был влюблен в нее и делал ей предложение, но Татьяна Александровна ответила отказом. Пелагея Ильинична, как пишет С.А. Толстая, «никогда не простила Татьяне Александровне любовь ее мужа к ней и за это ее ненавидела, хотя на вид у них были самые фальшиво-сладкие отношения». Лицемерное предложение Ергольской со стороны Юшковой тоже приехать в Казань Татьяна Александровна сочла за оскорбление.

Дети плакали, расставаясь с усадьбой. В ноябре 1841 г. на санях двинулись они в длинный и нелегкий путь. Дорога на Казань пролегала через Москву, и Лев опять увидел Первопрестольную. Заехали помолиться у Иверской часовни. Воспользовавшись суматохой, самая младшая из детей – Маша даже кинулась бежать, чтобы не ехать в Казань, но ее разыскали в толпе и вновь усадили в сани. Через десять с лишним лет Толстой в письме к Т.А. Ергольской вспоминал: «Помните, наше прощание у Иверской, когда мы уезжали в Казань. В минуту расставания я вдруг, как по вдохновению, понял, что вы для нас значите, и по-ребячески слезами и несколькими отрывочными словами сумел вам передать то, что чувствовал».

Начиная с 1842 г., почти каждое лето Лев приезжал из Казани в Ясную Поляну; проезжал он и Москву.

А «литературная» история дома на Плющихе не закончилась с переездом Толстых на другую квартиру. Любопытно, что в 1840-1850-х гг. в этом здании бывали Гоголь, Погодин, С.Т. Аксаков. Приходили они к известному в Москве медику Александру Осиповичу Армфельду (1806–1868). Как сообщает его биография, Армфельд был «профессором судебной медицины, медицинской полиции, энциклопедии, методологии, истории и литературы медицины в Московском университете».

А Лев Николаевич возвращался на Плющиху не только в воспоминаниях: в 1880-е гг. писатель приезжал сюда к Афанасию Фету, жившему в доме № 36 на этой же улице (дом не сохранился).

Дом на Плющихе, где прошли детские годы Льва Толстого в Москве

Ул. Плющиха, д. 11, вид с фасада и со двора

Княжна Мария Николаевна Волконская – мать Л.Н. Толстого. Силуэт работы неизв. художника, 1800-е гг.

Граф Николай Ильич Толстой – отец Л.Н. Толстого

Глава 2 Молодые годы. 1850–1851 гг

Сивцев Вражек, д. 34

Итак, поступив в Казанский университет в 1844 г., Лев Николаевич, не закончив его, покидает Казань в апреле 1847 г. А в октябре 1848 г. он вновь в Москве, живет у своих приятелей Перфильевых в доме поручицы Дарьи Ивановой в Малом Николопесковском переулке (дом не сохранился).

«Кто не знал в те времена патриархальную, довольно многочисленную, с старинными традициями семью Перфильевых? Они были коренные жители Москвы. Старший сын генерала Перфильева от первой жены был московским губернатором и старинным другом Льва Николаевича.

Когда вышел роман «Анна Каренина», в Москве распространился слух, что Степан Аркадьевич Облонский очень напоминает типом своим B.C. Перфильева. Этот слух дошел до ушей самого Василия Степановича. Лев Николаевич не опровергал этого слуха. Прочитав в начале романа описание Облонского за утренним кофе, Василий Степанович говорил Льву Николаевичу:

– Ну, Левочка, цельного калача с маслом за кофеем я никогда не съедал. Это ты на меня уж наклепал!

Эти слова насмешили Льва Николаевича»[2].

О том, как жил в это время Толстой в Москве, он решил рассказать в «Записках», за которые принялся летом 1850 г. Тогда он писал: «Зиму третьего года я жил в Москве, жил очень безалаберно, без службы, без занятий, без цели; и жил так не потому, что, как говорят и пишут многие, в Москве все так живут, а просто потому, что такого рода жизнь мне нравилась».

Досуг свой (среди прочих московских развлечений) Лев коротал за карточным столом, выражая при этом «презрение к деньгам», как утверждал его брат Сергей. Толстой оказался на редкость темпераментным игроком (как и его двоюродный дядя Ф.И. Тол стой-Американец), впрочем, часто остававшимся в проигрыше. Последнее поначалу не слишком его расстраивало. «Мне не нравится, – писал он в дневнике 29 ноября 1851 г., – то, что можно приобрести за деньги, но нравится, что они были и потом не будут – процесс истребления».

Вкусив все прелести (или почти все) светской жизни, Толстой подвел самокритичный итог: «…распустился, предавшись светской жизни». Далее в письме к Ергольской он пишет о своем желании вернуться в Ясную Поляну: «Теперь мне все это страшно надоело, я снова мечтаю о своей деревенской жизни и намерен скоро к ней вернуться».

Но пишет он одно, а делает совсем другое. В конце января следующего, 1849 г. Толстой покидает Москву и едет совершенно в другом направлении – не в провинцию, а в столицу, в Петербург. Он оставляет в Москве еще и карточные долги (1200 рублей), для погашения которых рассчитывает продать часть принадлежащего ему леса.

Столичное существование, в пику московскому, уже не позволяет Льву слоняться «без службы, без занятий, без цели». Более того, оно вызывает у Толстого восторг, поэтому в письме к брату Сергею от 13 февраля 1849 г. он сообщает, что «намерен остаться навеки» в Петербурге. «Петербургская жизнь, – пишет он брату, – на меня имеет большое и доброе влияние. Она меня приучает к деятельности и заменяет для меня невольно расписание; как-то нельзя ничего не делать – все заняты, все хлопочут, да и не найдешь человека, с которым бы можно было вести беспутную жизнь, – одному нельзя же». Он решает, чего бы это ему ни стоило, поступить на службу.

«Мне, – пишет он тетке, – нравится петербургский образ жизни. Здесь каждый занят своим делом, каждый работает и старается для себя, не заботясь о других; хотя такая жизнь суха и эгоистична, тем не менее она необходима нам, молодым людям, неопытным и не умеющим браться за дело. Жизнь эта приучит меня к порядку и деятельности – двум качествам, которые необходимы для жизни и которых мне решительно недостает. Словом, к практической жизни».

Порядок и деятельность – это, конечно, хорошо, но вот какой случай произошел с ним в тот период. Однажды в биллиардной Толстой стал играть с маркером, проиграл ему какую-то сумму и, не имея с собой денег, чтобы уплатить проигрыш, обещал занести их на следующий день, но маркер ему не поверил и задержал Льва Николаевича в биллиардной до тех пор, пока не явился его приятель Иславин и не уплатил за него требуемую сумму.

В результате краткосрочного испытания «петербургским образом жизни» Толстой не только не поступил на службу, но и оказался, по его словам, в фальшивом и гадком положении, «без гроша денег и кругом должен».

В конце мая 1849 г. Толстой решается, наделав долгов и здесь (ресторану и лучшему столичному портному), прекратить испытание Петербургом и выехать-таки в Ясную Поляну, «чтобы экономить».

Прожив в Ясной Поляне полтора года и столкнувшись с тщетностью своих попыток улучшить жизнь своих крепостных крестьян и найти в этом смысл своего существования, Лев Николаевич вновь отправляется на жительство в Москву.

5 декабря 1850 г. Толстой приехал из Тулы в Москву. Остановился он в хорошо знакомых ему окрестностях Арбата – в доме титулярной советницы Е.А. Ивановой (№ 34), в переулке Сивцев Вражек[3].

Этот приметный каменный дом (так и хочется сказать «домик» – настолько он маленький, будто игрушечный), выходящий на угол с Плотниковым переулком, по-видимому, не слишком изменился с того времени. Построен он был в 1833 г. на месте сада некогда большой усадьбы.

Толстой нанял квартиру из четырех небольших комнат за 40 рублей серебром в месяц. В числе обстановки его очередной московской квартиры много места, как и в 1848 г., занимал рояль: Толстой любил музыку (какую именно в тот период – об этом позднее). Был здесь и кабинет с внушительным письменным столом, за которым Лев Николаевич не преминул продолжить свой дневник.

Из него мы узнаем, что Толстой осознал произошедшую в нем перемену: он «перебесился и постарел». А посему автор дневника ставит перед собою три следующие цели:

«1) попасть в круг игроков и при деньгах играть;

2) попасть в высокий свет и при известных условиях жениться;

3) найти место, выгодное для службы».

В «высокий» свет Толстой попал немедленно, тем более что многие представители светского общества приходились ему дальними родственниками. Это и московский военный генерал-губернатор Закревский, жена которого, Аграфена Федоровна, была двоюродной теткой Льва Николаевича; и троюродный дядя – князь Сергей Дмитриевич Горчаков, управляющий конторой государственных имуществ и запасным дворцом; и генерал от инфантерии, князь Андрей Иванович Горчаков, троюродный брат его бабушки, у которого отец Толстого в 1812 г. служил адъютантом, и прочие «официальные лица».

Не забывает Лев Николаевич и о творческих планах: в Москве он намерен создать первое серьезное произведение. Самое главное, что он уже придумал название – это будет не рассказ, не статья, а сразу «Повесть из цыганского быта».

Почему цыганского? Уж очень по сердцу Толстому были цыгане (и не ему одному – брат Сергей женился на цыганке). И не случайно. Не в Москву, не в Петербург, а в Тулу ездили слушать «цыганерство», как в то время говорили. Цыганские хоры Тульской губернии изумительно исполняли старинные цыганские песни и романсы. Наслушался их и Лев Толстой, причем на всю жизнь (см. «Живой труп»).

Цыгане пели свои песни «с необыкновенной энергией и неподражаемым искусством», передавал он позднее свои впечатления в рассказе «Святочная ночь». В дневниковой записи от 10 августа 1851 года Толстой отмечал: «Кто водился с цыганами, тот не может не иметь привычки напевать цыганские песни, дурно ли, хорошо ли, но всегда это доставляет удовольствие», посему и рояль в квартире в Сивцевом Вражке был как нельзя кстати.

По его мнению, цыганская музыка являлась «у нас в России единственным переходом от музыки народной к музыке ученой», так как «корень ее народный». Не скрывая, что в нем живет «любовь к этой оригинальной, но народной музыке», доставляющей ему «столько наслаждения», Толстой и решается посвятить ей свою первую повесть.

Что и говорить, цель была поставлена благородная. Только вот как достичь ее, если все свободное время уходит на другое – решение уже заявленных, не менее важных первостепенных задач: выгодно жениться, выиграть в карты (и побольше), выгодно устроиться на службу? В отличие от содержания будущей повести, здесь Толстой более откровенен. Интересно, что он устанавливает для себя следующие правила поведения в московском свете: «Быть сколь можно холоднее и никакого впечатления не выказывать», «стараться владеть всегда разговором», «стараться самому начинать и самому кончать разговор», «на бале приглашать танцовать дам самых важных», «ни малейшей неприятности или колкости не пропускать никому, не отплативши вдвое».

А повесть… Почти каждый день Лев Николаевич садится за стол в своем кабинете в Сивцевом Вражке и заставляет себя приняться-таки, наконец, за сочинение. 11 декабря он отмечает в дневнике: «…писать конспект повести», затем, практически ежедневно, повторяет одно и то же – «заняться сочинением повести», «заняться писанием», «писать повесть», «писать и писать».

Пытка творчеством продолжается почти три недели, пока 29 декабря в дневнике не появляется безжалостный по отношению к себе приговор: «Живу совершенно скотски, хотя и не совсем беспутно. Занятия свои почти все оставил и духом очень упал». На этом первый литературный опыт будущего писателя в 1850 г. закончился.

Лишь 18 января следующего, 1851 г. Толстой берет себя в руки и обещает себе начать писать новое произведение. Его дневниковая фраза «писать историю м. д» толкуется одними толстоведами как «история минувшего дня», а другими – «история моего детства». Возможно, что Лев Николаевич подразумевал «рассказать задушевную сторону жизни одного дня», чего ему «давно хотелось», как отмечал он в начатом только 25 марта 1851 года наброске к автобиографическому рассказу «История вчерашнего дня», являющемся попыткой воплотить выраженный в дневниковой записи замысел.

А между тем Толстой по-прежнему отдавался светским забавам. Он пропадает на обедах и вечеринках, влюбляется, увлекается, с успехом изображает майского жука на костюмированном балу на масленой неделе. Очередное творческое «похмелье» наступает 28 февраля: «Много пропустил я времени. Сначала завлекся удовольствиями светскими, потом опять стало в душе пусто».

Пустоту Толстой заполняет чтением. Выбор его падает на роман Дмитрия Бегичева «Семейство Холмских. Некоторые черты нравов и образа жизни, семейной и одинокой, русских дворян». Роман этот, вышедший еще в 1832 году, снискал в свое время популярность. В нем живут герои с так хорошо знакомыми нам фамилиями: Чацкий, Фамусов, Молчалин, Хлестова, Скалозуб (автор романа был дружен с Грибоедовым). Вероятно, Толстой нашел в книге столь привычную ему картину жизни русских поместных дворян.

Прочитав роман, он решается вести отчет своим слабостям: «Нахожу для дневника, кроме определения будущих действий, полезную цель – отчет каждого дня с точки зрения тех слабостей, от которых хочешь исправиться», – отмечает Толстой 7 марта.

И началось. Если раньше он не способен был себя взять за горло и «писать, писать, писать», то отныне каждый вечер, возвращаясь в квартиру в Сивцевом Вражке, он скрупулезно записывает проявленные за целый день слабости. Таковых набралось бы на многочасовую исповедь о грехах и искушениях.

Самый большой свой порок Толстой представляет в виде яркого букета негативных, по его мнению, качеств: высокомерия, честолюбия и тщеславия, проявляющихся в «желании выказать», «ненатуральности», «самохвальстве», «мелочном тщеславии».

То он «на Тверском бульваре хотел выказать»; то он «ездил с желанием выказать», то «ходил пешком с желанием выказать», рассказывал про себя, говорил о своем образе жизни, делал гимнастику все с тем же желанием и т. д.

Обнаружил Толстой у себя и лень. «Ленился выписывать», «ленился написать письмо», «не писал– лень», «встал лениво», «ничего не делал – лень», «гимнастику ленился», «английским языком не занимался от лени», «нежничество» («на гимнастике не сделал одной штуки от того, что больно – нежничество», «до Колымажного двора не дошел пешком – нежничество»).

Один раз Толстой даже выявляет у себя «сладострастие». Ну и как же без «обжорства» и вызываемой последним «сонливости»!

И чем больше он писал, тем более оригинальные моральные изъяны находил у себя. «Вечером, – размышлял Толстой в «Истории вчерашнего дня», писавшейся 26–28 марта 1851 г., – я лучше молюсь, чем утром. Скорее понимаю, что говорю и даже чувствую. Вечером я не боюсь себя, утром боюсь – много впереди».

И весь этот жестокий самоанализ, длившийся в течение марта 1851 г., прожитого в Сивцевом Вражке, преследовал одну цель – «всестороннее образование и развитие всех способностей».

Толстой решает самообразовываться за счет изменения формы проведения досуга. Он перестает выезжать в свет, мало кого принимает у себя. Меняются и приоритеты: выгодно подружиться, жениться и устроиться – все это для него уже не актуально.

В карты он не играет, посвящая время не только умственному (учит английский язык), но и физическому самосовершенствованию – фехтованию, верховой езде и так любимой им гимнастике (как-то он решил с ее помощью стать «первым силачом в мире»), Гимнастикой он ездит заниматься в гимнастический зал Пуарэ, где однажды пробует бороться с известным в то время силачом Билье. По-прежнему много читает. И к концу марта кажется, что в Москве его уже ничего не удерживает.

А накопившееся раздражение условиями московской жизни Толстой выплескивает на страницах «Истории вчерашнего дня»: «Особенно надоедают мне обои и картины, потому что они имеют претензию на разнообразие, а стоит посмотреть на них два дня, они хуже белой стены».

1 апреля 1851 г. на Пасху Толстой уезжает в Ясную Поляну, чтобы отметить светлый праздник в кругу родных. Вновь в Москву он приехал лишь через месяц, 29 апреля, вместе с братом Николаем, содержательно проведя здесь несколько дней. 1 мая Толстой успел побывать на гулянье в Сокольниках, где насладился обществом цыганского табора. Зашли братья и в дагерротипию Мазера, где снялись вдвоем.

И если свой прежний период жизни в Москве 1848–1849 годов он оценивает негативно, то, описывая эти месяцы, Толстой разрешает себе повысить самооценку: «Последнее время, проведенное мною в Москве, интересно тем направлением и презрением к обществу и беспрестанной борьбой внутренней». Запись эта сделана уже после отъезда из Москвы (произошедшего 2 мая), по пути на Кавказ. Можно только поразиться подобной самокритичности и безжалостности к себе, проявленной будущим классиком в период жизни в Москве в Сивцевом Вражке.

И не потому ли о переулке этом Толстой вспомнил в эпилоге романа «Война и мир», когда Николай Ростов, «…несмотря на нежелание оставаться в Москве в кругу людей, знавших его прежде, несмотря на свое отвращение к статской службе… взял в Москве место по статской части и, сняв любимый им мундир, поселился с матерью и Соней на маленькой квартире на Сивцевом Вражке»?

Переулок Сивцев Вражек, где Лев Толстой жил в 1850–1851 гг.

Лев Толстой – студент.

С рисунка неизвестного художника, 1847 г.

Л.Н. Толстой. 1849 г.

Братья Толстые: Сергей, Николай, Дмитрий, Лев. Фото 1854 г.

Лев и Николай Толстые перед отъездом на Кавказ. 1851 г.

Л.Н. Толстой. 1854 г.

Л.Н. Толстой. 1856 г.

Л.Н. Толстой. 1861 г.

На фотографии надпись: «1862 г. Сам себя снял»

Глава 3 «Храм праздности», или Английский клуб. 1850-1860-е гг

Тверская ул., д. 21

На то бильярд стоит, чтоб играть. (Л.H. Толстой, Записки маркера)

Английский клуб – одно из тех мест в Москве, посещение которого было непременным в холостой и «безалаберной» жизни молодого Льва Толстого, новоявленного московского денди. В дневнике от 17 декабря 1850 г. находим следующую запись: «Встать рано и заняться письмом Дьякову и повестью, в 10 часов ехать к обедне в Зачатьевский монастырь и к Анне Петровне, к Яковлевой. Оттуда заехать к Колошину, послать за нотами, приготовить письмо в контору, обедать дома, заняться музыкой и правилами, вечером… в клуб…». Клуб на Тверской[4] Лев Николаевич оставляет на последнее, на десерт.

Жил он тогда «без службы, без занятий, без цели». Жил Толстой так потому, что подобного рода жизнь ему «нравилась». Как писал он в «Записках», располагало к такому существованию само положение молодого человека в московском свете – молодого человека, соединяющего в себе некоторые качества; а именно, «образование, хорошее имя и тысяч десять или двадцать доходу». И тогда жизнь его становилась самой приятной и совершенно беспечной: «Все гостиные открыты для него, на каждую невесту он имеет право иметь виды; нет ни одного молодого человека, который бы в общем мнении света стоял выше его».

Интересно, что современник графа Толстого, князь Владимир Одоевский писал о том же самом, о молодых людях, слонявшихся по Москве. Но в отличие от Льва Николаевича, констатирующего факт, Одоевский призывал лечить этих денди, причем весьма своеобразным лекарством: «Москва в 1849-м году – торжественное праздношатательство, нуждающееся еще в Петровой дубинке; болтовня колоколов и пьяные мужики довершают картину. Вот разница между Петербургом и Москвою: в Петербурге трудно найти человека, до которого бы что-нибудь касалось; всякий занимается всем, кроме того, о чем вы ему говорите. В Москве нет человека, до которого что-нибудь бы не касалось; он ничем не занимается, кроме того, до чего ему никакого нет дела».

Расскажем же о доме, в который и до Льва Толстого, и после него стекались мужчины, ничем не занимавшиеся, кроме того, до чего им нет никакого дела.

Один из немногих хорошо сохранившихся памятников архитектуры Тверской улицы не стал бы таковым, если бы не был построен в 1780 г. на месте парка, лежавшего между Тверской и Козьим болотом. Строили усадьбу для генерал-поручика А.М. Хераскова – родного брата известного поэта Михаила Хераскова. При генерале был возведен главный каменный дом в три этажа.

Херасков «приютил» у себя первую московскую масонскую ложу. На «тайные вечери», проходившие здесь при свечах, собирались книгоиздатель НИ. Новиков, историк Н.М. Карамзин, государственный деятель И.В. Лопухин и другие. В 1792 г. Екатерина II прекратила кипучую деятельность масонского кружка, для многих масонов наступили трудные времена, но больше всех не повезло Новикову, посаженному в крепость.

С 1799 г. владельцем дома становится генерал П.В. Мятлев; от того времени сохранились стены дома и частично – его первоначальная планировка.

С 1807 г. усадьба перешла во владение графа Льва Кирилловича Разумовского, занявшегося ее перестройкой. Однако начало войны и оккупация Москвы французскими войсками перечеркнули далеко идущие планы графа. После пожара 1812 г. здание восстанавливалось по проекту архитектора А. Менеласа, пристроившего к дворцу два боковых крыла.

Тогда же, вероятно, были созданы и скульптуры у ворот дома, походящие на львов.

В итоге здание приобрело облик городской усадьбы, характерный для эпохи классицизма. После смерти Разумовского в 1818 г. хозяйкой здесь стала его жена, Мария Григорьевна Разумовская, но она навсегда покинула дом на Тверской улице, переехав жить в Петербург. А усадьба перешла к ее сводному брату, Николаю Григорьевичу Вяземскому.

В первой половине XIX в. осуществлялись работы по перестройке здания, очевидно, по проекту Д.И. Жилярди. В конце XIX в. были снесены столь привычные нашему взору ворота и каменная ограда, а на их месте развернулась бойкая торговля.

Восстановили разрушенное уже при Советах; правда, само здание при выпрямлении улицы Горького задвинули поглубже, на место усадебного сада. При этом крылья дома обрубили.

Сад, конечно, жалко. По воспоминаниям гулявших в нем, он был замечательным: «Прекрасный сад с горками, мостиками, перекинутыми через канавки, в которых журчала вода, с беседками и даже маленьким водопадом, падающим между крупных, отполированных водой камней. Старые липы и клены осеняли неширокие аллеи, которые когда-то, наверное, посыпались желтым песком, а ныне были лишь тщательно подметены».

В настоящее время зданию возвращён близкий к первоначальному облик. Фасад усадьбы, сохранившей строго симметричную композицию со скругленным парадным двором, отличается монументальной строгостью, характерной для ампира. Выделяется восьмиколонный дорический портик на мощном арочном цоколе. Монолитная гладь стен подчеркивается крупными, пластичными, но тонко прорисованными деталями (декоративная лепнина, лаконичные наличники с масками и прочее). Вынесенные на красную линию улицы боковые флигеля решены в более камерном масштабе, двор замыкает чугунная ограда с каменными опорами и массивными пилонами ворот.

Внутри дома сохранились мраморные лестницы с коваными решётками, обрамления дверей в виде порталов, мраморные колонны, плафоны, украшенные живописью и лепниной.

С 1831 г. до Октябрьского переворота здесь собирались члены Московского Английского клуба, «названного так потому, что вряд ли хоть один англичанин принадлежал к нему», как выразился один из побывавших здесь аглицких гостей.

Чтобы войти в число первых членов Английского клуба, необходимо было соответствовать двум главным требованиям: иметь знатное происхождение и ежегодно вносить клубный взнос – достаточно большую по тем временам сумму. И еще: в клуб допускались только мужчины, даже прислуга была мужского пола.

Вообще-то клуб был учрежден еще в 1772 г., но в царствование Павла I его закрыли. Затем, в александровскую «оттепель» клуб вновь получил право на существование, вскоре превратившись в место сбора московской аристократии, куда съезжались, по выражению Н.М. Карамзина, «чтобы узнать общее мнение».

Уже тогда клуб не знал отбоя от желающих в него вступить. Поэтому число членов ограничивалось сначала 300, а позже 500 дворянами. Известный мемуарист С.П. Жихарев в своих записках, относящихся к 1806 г., дает Английскому клубу в высшей степени похвальную характеристику:

«Какой дом, какая услуга – чудо! Спрашивай чего хочешь – все есть и все недорого. Клуб выписывает все газеты и журналы, русские и иностранные, а для чтения есть особая комната, в которой не позволяется мешать читающим. Не хочешь читать – играй в карты, в бильярд, в шахматы. Не любишь карт и бильярда – разговаривай: всякий может найти себе собеседника по душе и по мысли. Я намерен непременно каждую неделю, хотя по одному разу, бывать в Английском клубе. Он показался мне каким-то особым маленьким миром, в котором можно прожить, обходясь без большого. Об обществе нечего и говорить: вся знать, все лучшие люди в городе являются членами клуба».

А вот мнение еще одного очевидца, побывавшего здесь в 1824 г. С.Н. Глинка, беллетрист, издатель «Русского вестника» писал: «Тут нет ни балов, ни маскарадов. Пожилые люди съезжаются для собеседования; тут читают газеты и журналы. Другие играют в коммерческие игры. Во всем соблюдается строгая благопристойность».

Английский клуб всегда твердо сохранял воспетую Глинкой серьезность тона, чураясь театрализованных увеселений. Этому способствовало жесткое правило: лишь по требованию пятьдесят одного члена клуба старшины имели право пригласить для развлечения певцов или музыкантов. Зато любители сладостей не оказывались обойденными, и в отдельной комнате их постоянно ждали наваленные грудами конфеты, яблоки и апельсины.

До того, как обосноваться на Тверской, члены Английского клуба собирались в доме князей Гагариных на Страстном бульваре, у Петровских ворот. 3 марта 1806 г. здесь был дан обед в честь генерала П.П. Багратиона. «…Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами», – описывал Лев Толстой это событие в романе «Война и мир».

Во время московского пожара 1812 г. дом Гагариных сгорел дотла. С 1813 г. деятельность Английского клуба возобновилась в доме И.И. Бенкендорфа на Страстном бульваре. Но так как этот дом оказался для клуба неудобным, то вскоре его члены стали собираться в особняке H.H. Муравьева на Большой Дмитровке. Прошло 18 лет, пока выбор старшин клуба не остановился на доме, что и по сей день украшает Тверскую.

Среди основателей и первых членов клуба выделялись представители знатных княжеских родов: Юсуповы, Долгоруковы, Оболенские, Голицыны, Шереметевы. Уже позднее, от прочих сословий были здесь представители поместного дворянства, московские купцы и разночинная интеллигенция.

Бывали здесь все известные московские литераторы и их гости: Пушкины – сам Александр Сергеевич, его отец и дядя; Аксаковы – глава семейства Сергей Тимофеевич, его сыновья Иван Сергеевич и Константин Сергеевич. Здесь также можно было встретить Е.А. Баратынского, П.Я. Чаадаева, М.А. Дмитриева, П.А. Вяземского, В.Ф. Одоевского и многих других.

A.C. Пушкин впервые почтил своим присутствием Английский клуб, когда тот располагался на Большой Дмитровке. Допущен он был в клоб в качестве гостя (тогда нередко говорили «клоб» вместо «клуб»). Чаще всего поэт приходил с Петром Вяземским и Григорием Римским-Корсаковым. В марте 1829 г. Пушкин стал действительным членом Московского Английского клуба.

22 апреля 1831 г. журнал «Молва» известил читателей: «Прошедшая среда, 22 апреля, была достопамятным днем в летописях Московского Английского клуба. В продолжение 17 лет он помещался в доме г. Муравьева на Большой Дмитровке… Ныне сей ветеран наших общественных учреждений переселился в прекрасный дом графини М.Г. Разумовской, близ Тверских ворот; дом сей по обширности, роскошному убранству и расположению может почесться одним из лучших домов в Москве… 22 апреля праздновали новоселье клуба».

Вскоре после новоселья клуба в сопровождении Пушкина сюда заявился на обед англичанин Колвил Фрэнкленд, гостивший в то время в Москве и издавший позднее в Лондоне свой дневник «Описание посещения дворов русского и шведского, в 1830 и 1831 гг.». Обед оказался весьма недолгим, что удивило англичанина: «Я никогда не сидел столь короткого времени за обедом где бы то ни было». Основное время членов клуба занимала игра: «Русские – отчаянные игроки». Кроме карт и бильярда, имевших в клубе преимущество перед гастрономическими удовольствиями, русские джентльмены продемонстрировали иноземцу и другие свои занятия. За домом, в саду, уничтоженном позднее во время реконструкции улицы Горького, члены клуба играли в кегли и в «глупую школьническую игру в свайку», по правилам которой надо было попасть железным стержнем в медное кольцо, лежащее на земле.

В незаконченном романе «Декабристы» Лев Толстой так описывает клуб: «Пройдясь по залам, уставленным столами со старичками, играющими в ералаш, повернувшись в инфернальной (игорный зал. – Авт.), где уж знаменитый «Пучин» начал свою партию против «компании», постояв несколько времени у одного из бильярдов, около которого, хватаясь за борт, семенил важный старичок и еле-еле попадал в свой шар, и заглянув в библиотеку, где какой-то генерал степенно читал через очки, далеко держа от себя газету, и записанный юноша, стараясь не шуметь, пересматривал подряд все журналы, золотой молодой человек подсел на диван в бильярдной к играющим в табельку, таким же, как он, позолоченным молодым людям. Был обеденный день, и было много господ, всегда посещающих клуб».

Беспечное времяпрепровождение в клубе прерывалось в последние дни Страстной недели, становившиеся самыми мучительными днями для его завсегдатаев. «Они чувствуют не скуку, не грусть, а истинно смертельную тоску, – писал ПЛ. Яковлев, автор популярной некогда книги «Записки москвича». – В эти бедственные дни они как полумертвые бродят по улицам или сидят дома, погруженные в спячку. Все им чуждо! Их отечество, их радости – все в клубе! Они не умеют, как им быть, что говорить и делать вне клуба! И какая радость, какое животное наслаждение, когда клуб открывается. Первый визит клубу и первое «Христос воскресе!» получает от них швейцар. Одним словом, в клубе вся Москва со всеми своими причудами, прихотями, стариною».

Толстой не раз бывал в 1850-1860-х гг. в этом «храме праздности», как назвал он это заведение в романе «Анна Каренина». Клуб неоднократно упоминается в романе, став местом действия одного из его эпизодов. Сюда после долгого отсутствия приходит Константин Левин. А поскольку «Левин в Москве – это Толстой в Москве», как писал Сергей Львович Толстой, то и впечатления Левина от клуба на Тверской, добавим мы, есть впечатления Льва Толстого.

Многое ли изменилось в клубной жизни после того, как Левин-Толстой не был в клубе, «с тех пор как он еще по выходе из университета жил в Москве и ездил в свет»?

«Он помнил клуб, внешние подробности его устройства, но совсем забыл то впечатление, которое он в прежнее время испытывал в клубе. Но только что, въехав на широкий полукруглый двор и слезши с извозчика, он вступил на крыльцо и навстречу ему швейцар в перевязи беззвучно отворил дверь и поклонился; только что он увидал в швейцарской калоши и шубы членов, сообразивших, что менее труда снимать калоши внизу, чем вносить их наверх; только что он услыхал таинственный, предшествующий ему звонок и увидал, входя по отлогой ковровой лестнице, статую на площадке и в верхних дверях третьего, состарившегося знакомого швейцара в клубной ливрее, неторопливо и не медля отворявшего дверь и оглядывавшего гостя, – Левина охватило давнишнее впечатление клуба, впечатление отдыха, довольства и приличия».

Добавим, впечатления «отдыха, довольства и приличия», полученные не где-нибудь на пашне или в момент наилучших проявлений семейной жизни, а именно в стенах этого заведения. Все здесь, похоже, осталось по-прежнему: и швейцар, знавший «не только Левина, но и все его связи и родство», и «большой стол, уставленный водками и самыми разнообразными закусками», из которых «можно было выбрать, что было по вкусу» (даже если и эти закуски не устраивали, то могли принести и что-нибудь еще, что и продемонстрировал Левину Облонский), и «самые разнообразные, и старые и молодые, и едва знакомые и близкие, люди», среди которых «ни одного не было сердитого и озабоченного лица. Все, казалось, оставили в швейцарской с шапками свои тревоги и заботы и собирались неторопливо пользоваться материальными благами жизни». Встречались здесь и «шлюпики» – старые члены клуба, уподобленные старым грибам или разбитым яйцам. И все они легко уживались и тянулись друг к другу в Английском клубе на Тверской.

В молодую пору и Лев Толстой являлся непременным участником этих собраний. С особой силой влекла его на Тверскую страсть к игре на бильярде. 20 марта 1852 г. Толстой записал в дневнике: «Сколько я мог изучить себя, мне кажется, что во мне преобладают три дурные страсти: игра, сладострастие и тщеславие». Далее Толстой рассматривал «каждую из этих трех страстей. Страсть к игре проистекает из страсти к деньгам, но большей частью (особенно те люди, которые больше проигрывают, чем выигрывают), раз начавши играть от нечего делать, из подражания и из желания выиграть, не имеют страсти к выигрышу, но получают новую страсть к самой игре – к ощущениям. Источник этой страсти, следовательно, в одной привычке; и средство уничтожить страсть – уничтожить привычку. Я так и сделал. Последний раз я играл в конце августа – следовательно, с лишком 6 месяцев, и теперь не чувствую никакого позыва к игре. В Тифлисе я стал играть с [мошенником] маркером на партии и проиграл ему что-то около 1000 партий; в эту минуту я мог бы проиграть всё. Следовательно, уже раз усвоив эту привычку, она легко может возобновиться; и поэтому, хотя я не чувствую желания играть, но я всегда должен избегать случая играть, что я и делаю, не чувствуя никакого лишения».

Свое непреодолимое влечение к бильярду Толстой излил в рассказе «Записки маркера», написанном еще в 1853 г. и имевшем в основе реальный случай из его собственной жизни.

Владимир Гиляровский пишет в «Москве и москвичах», что, посетив клуб в 1912 г., он видел в бильярдной китайский бильярд, связанный с именем Толстого. На этом бильярде писатель в 1862 г. проиграл проезжему офицеру тысячу рублей и пережил неприятную минуту: денег, чтобы расплатиться у него не было, что грозило попаданием на «черную доску». На доску записывали исключенных за неуплаченные долги членов клуба, которым вход воспрещался впредь до уплаты долгов. Чем бы все это закончилось для Толстого – неизвестно, если бы в это время в клубе не находился М.Н. Катков, редактор «Русского вестника» и «Московских ведомостей», который, узнав, в чем дело, выручил Льва Николаевича, дав ему взаймы тысячу рублей. Но не безвозмездно – в следующей книге «Русского вестника» была напечатана повесть «Казаки».

В настоящее время здесь – Музей современной истории России.

Здание Английского клуба на Тверской улице, где в 1850-1860-е гг. неоднократно бывал Лев Толстой. Фото начала XX в.

Английский клуб сегодня

Глава 4 В поисках второй половины. 1857–1858 гг

Пятницкая ул., д. 12

«Однажды вечером, во время чая, явился к нам неожиданно Л.H. Толстой и сообщил, что они, Толстые, т. е. он, старший его брат, Николай Николаевич, и сестра, графиня Мария Николаевна, поселились все вместе в меблированных комнатах Варгина, на Пятницкой. Мы все скоро сблизились», – писал Афанасий Фет в «Моих воспоминаниях».

В Замоскворечье, на Пятницкой улице[5], в доме № 12, принадлежавшем купцу Б.В. Варгину, приехав из Ясной Поляны, Толстой жил с октября 1857 по апрель 1858 г.

Дом этот старинный, в основе его – особняк конца XVIII в., впоследствии неоднократно перестраивавшийся. Время значительно исказило флигель, в котором когда-то поселились Толстые. Долгое время здание использовалось не по назначению: до 1981 г., когда его передали Музею Толстого, здесь был пункт приема вторсырья.

Флигель построен (вместе с другим, идентичным ему, но не сохранившимся) в конце XVIII в. После пожара 1812 г. он был увеличен и надстроен деревянным мезонином над центром фасада, обращенного во двор. Левая часть здания, несколько отступающая вглубь квартала от красной линии улицы, пристроена в 1845 г. Ныне здание предстает перед нами отреставрированным, с восстановлением ампирной обработки фасадов и интерьеров, воссозданных по аналогам.

Живя на Пятницкой, Толстой, уже известный автор «Севастопольских рассказов», с большой заинтересованностью работает над повестью. «Я весь увлекся «Казаками», – писал он в дневнике 21 марта 1858 г.

Здесь же к Толстому пришла мысль писать для детей. Малолетние племянники – оставшиеся без отца дети его сестры Марии Николаевны – тоже жили на Пятницкой: Варвара восьми лет, семилетний Николай и Лиза шести лет. Толстой занимался с ними: играл, читал им вслух (сказки Андерсена, названные им «прелестью»), ходил с детьми в зверинец, в балаганы. Однажды в театре во время представления дети заснули, что и подвигло Толстого на написание детской сказки под названием «Сказка о том, как другая девочка Варенька скоро выросла большая». Сказка эта стала первым произведением Толстого для детей.

Мы не случайно привели в начале главы свидетельство Афанасия Фета, «милашки», как окрестил его Толстой в дневниковой записи от 4-го сентября 1859 г. В этот период московской жизни Толстого они общаются часто и доверительно. А в одном из писем 1858 г. Лев Николаевич признается Афанасию Афанасьевичу: «Душенька, дяденька, Фетенька! Ей-Богу, душенька, и я вас ужасно, ужасно люблю!». Встречаются они и на Пятницкой, и у Фетов на Малой Полянке.

Фет вспоминал, что у них «иногда по вечерам составлялись дуэты, на которые приезжала пианистка и любительница музыки графиня М.Н. Толстая, иногда в сопровождении братьев – Николая и Льва или же одного Николая, который говорил: «А Левочка опять надел фрак и белый галстук и отправился на бал».

На Пятницкую к Толстому приходит Салтыков-Щедрин. Одним из сблизивших их обстоятельств была общая страсть к цыганскому пению, которым они наслаждались в гостинице Шевалье в Камергерском переулке. Встречаясь на Пятницкой, они говорят о современной литературе, об искусстве. Толстой хвалил Салтыкова за рассказ «Из неизданной переписки», где тот изобразил характер «идеалиста» сороковых годов, «не сумевшего найти себе жизненного дела». У Толстого Салтыков-Щедрин познакомился с Фетом.

Толстой посещает Аксаковых, уже знакомых ему Сергея Тимофеевича, и его сыновей Ивана и Константина. В их доме в Левшинском переулке в ноябре 1857 г. он читает свой рассказ «Погибший» («Альберт»), Слушают со вниманием, принимают хорошо. Так что впечатления от общения с Аксаковыми остались «милые»: «Очень милы они были» (26 ноября), «милостиво поучают» (5 декабря), Константин Аксаков «мил и добр очень» (28 декабря). Толстой не обманывается – проявляемые к нему чувства искренни: «С Толстым, – пишет С.Т. Аксаков в 1857 г., – мы видаемся часто и очень дружески. Я полюбил его от души; кажется, и он нас любит».

Радушно принимают Толстого Берсы. Они живут в казенной квартире в Потешном дворце Кремля большой дружной семьей, во главе с гоф-медиком, врачом Московской дворцовой конторы Андреем Евстафьевичем Берсом (1808–1868) и его женой, Любовью Александровной (1826–1886), урожденной Пславиной. Последнюю Толстой знал с детства, по-соседски, их тульские имения стояли недалеко друг от друга. Летом Берсы жили на даче в Покровском-Стрешневе, куда Лев Николаевич также наведывался. «Что за милые, веселые девочки!» – говорил он о дочерях Берсов – Софье (1844–1919), Татьяне (1846–1925) и Елизавете (1843–1919). В 1862 г. Софья станет ему женой.

На Пятницкой Толстой не только пишет, но и много читает. По-прежнему уделяет он время и физическому совершенствованию. Фет рассказывает, что «в то время у светской молодежи входили в моду гимнастические упражнения, между которыми первое место занимало прыганье через деревянного коня. Бывало, если нужно захватить Льва Николаевича во втором часу дня, надо отправляться в гимнастический зал на Большой Дмитровке. Надо было видеть, с каким одушевлением он, одевшись в трико, старался перепрыгнуть через коня, не задевши кожаного, набитого шерстью конуса, поставленного на спине этого коня. Неудивительно, что подвижная, энергичная натура 29-тилетнего Льва Толстого требовала такого усиленного движения, но довольно странно было видеть рядом с юношами старцев с обнаженными черепами и выдающимися животами. Один молодой, но женатый человек, дождавшись очереди, в своем розовом трико, каждый раз с разбегу упирался грудью в круп коня и спокойно отходил в сторону, уступая место следующему».

Любопытно, что, уезжая в Ясную Поляну, Толстой старался не изменять своим московским привычкам. Не найдя деревянного коня, он стал прыгать через живую кобылу, что вызвало недоуменные вопросы у дворовых людей. Не имевшие представления о том, что такое гимнастика, они никак не могли взять в толк, чем это граф каждый день подолгу занимается.

Яснополянский староста жаловался: «Придешь к барину за приказанием, а барин, зацепившись одною коленкой за жердь, висит в красной куртке головою вниз и раскачивается; волосы отвисли и мотаются, лицо кровью налилось, не то приказания слушать, не то на него дивиться». «Я не пойду, идите сами, он там голый кувыркается», – отказывалась выполнять приказание барыни, сестры Толстого Марии Николаевны, ее горничная Агафья.

Живя на Пятницкой, Толстой был озадачен важной, по его мнению, государственной проблемой – что делать с российскими лесами? Сделав вывод о неверном управлении лесным хозяйством империи, он составил свой проект его реформы. Толстой предлагал передать дело лесонасаждения частным предпринимателям, обязав их, за право владения землей в течение известного срока, очищать вырубленные участки леса от пней и дурных пород и засаживать их определенным количеством известных пород саженцев. Эксперимент по введению сей реформы Толстой предложил начать в его родной Тульской губернии в 1858 г.

21 октября 1857 г. он покидает дом на Пятницкой и едет в столицу на встречу с министром государственных имуществ, надеясь убедить его в целесообразности своего проекта, сулящего «громадные выгоды для целого края» и «выгоды финансовые для казны». Однако из этого ничего не выходит. Не прошло и десяти дней, как Толстой вернулся восвояси. Отрицательный ответ, данный ему, можно трактовать и как пожелание Толстому больше заниматься своей собственной усадьбой.

Волнует графа и еще одна нерешенная проблема, правда, менее масштабная, чем перестройка лесного хозяйства России: он так и не женился, а пора бы уже. Ведь жизнь его приближалась к четвертому десятку. Поиск невесты заставляет Толстого вновь и вновь появляться в свете на всякого рода званых вечерах, балах и маскарадах. Его видели даже в Московском благородном собрании, известной ярмарке невест. Одевался Лев по моде. Щегольство его бросалось в глаза, он появлялся на улице «в новой бекеше с седым бобровым воротником, с вьющимися темно-русыми волосами под блестящей шляпой, надетою набекрень, и с модною тростью в руке».

В то время было немало женщин, положивших свой глаз на тульского богатыря, с легкостью одолевавшего деревянного коня в гимнастическом зале.

Это, например, Валерия Владимировна Арсеньева, некогда внушившая Толстому радужные мечты о счастливой жизни. Впрочем, отрезвление пришло к нему довольно быстро. И когда в декабре 1857 г. он получил от нее письмо, где она выражала свою готовность разорвать отношения с другим ее текущим женихом и выйти замуж за Толстого, он учтиво посоветовал ей «приободриться и пойти на какой-нибудь решительный шаг в жизни, быть может, выйти замуж»; также он сообщал мимоходом, что сердце его совершенно свободно.

Были и другие, внимание которых к своей персоне отметил Толстой, – Е.И. Чихачева, O.A. Киреева, А.Н. Чичерина, что позволило одной из современниц говорить, что за ним «вся Москва страшно ухаживала».

Но все они мало его занимали, ведь он тогда «очень был интересен, даже его дурнота имела что-то привлекательное в себе. В глазах было много жизни, энергии… Он всегда говорил громко, ясно, с увлечением даже о пустяковых вещах, и с его появлением вдруг все озарялось. Всякая скука мигом исчезала, лишь только он покажется».

Толстого влекло в другую сторону. «А. – прелесть, – доверяется он дневнику 6 ноября 1857 г. – Положительно женщина, более всех других прельщающая меня». «По вечерам я страстно влюблен в нее, и возвращаюсь домой полон чем-то, – счастьем или грустью – не знаю», – записывает он 1 декабря.

И все это – о замужней Александре Алексеевне Оболенской, сестре его друга, тульского помещика Дмитрия Дьякова.

Не миновала его внимания и Екатерина Федоровна Тютчева, дочь поэта, с которым Лев Николаевич также видится в этот период.

«Тютчева мила и хочет быть такою со мной», – записывает Толстой 4 декабря 1857 г. Накануне нового 1858 г. Толстой записывает: «Тютчева начинает спокойно нравиться мне». В день нового 1858 г.: «К. очень мила». Затем 5 января: «К. слабее, но тихой ненависти нет». 7 января: «Тютчева вздор!». «Нет, не вздор, – возражает Толстой сам себе на следующий день. – Потихоньку, но захватывает меня серьезно и всего». 19 января: «Т. занимает меня неотступно».

Все бы хорошо, но вот «морально-политический» облик Тютчевой далек от идеала, провозглашенного Толстым. При более пристальном рассмотрении она оказывается холодной и рассудочной девушкой, да и к тому же аристократичной! «К. Т. любит людей только потому, что ей бог приказал. Вообще она плоха. Но мне это не все равно, а досадно» (21 января). «Шел с готовой любовью к Тютчевой. Холодна, мелка, аристократична. Вздор!» – расправляется он со своим чувством 26 января.

Но, как говорится, дыма без огня не бывает. Сплетня бежит впереди. Даже в Риме стали поговаривать о предстоящем бракосочетании. Иван Сергеевич Тургенев из Италии спрашивает Фета 26 февраля 1858 г.: «Правда ли, что Толстой женится на дочери Тютчева? Если это правда, я душевно за него радуюсь». Но порадоваться Тургеневу в этот раз не пришлось.

Последнюю попытку связать свою жизнь с дочерью известного поэта Толстой предпринял осенью 1858 года. Приехав из Ясной Поляны в Москву, он вновь предстал перед ее ясными очами. «Я почти был готов без любви, спокойно жениться на ней, но она старательно холодно приняла меня», – изливает Толстой обиду на Тютчеву в дневнике. Обида понятна – он считает, что Тютчева вполне достойна его по уровню интеллекта, образованию и, так сказать, общему развитию. И тут же он находит простейшее объяснение ее холодности: «Трудно встретить безобразнейшее существо», имея в виду свою внешность.

Подключилась даже старшая сестра Екатерины Федоровны, Анна Федоровна, позже ставшая женой И.А. Аксакова: «Недавно у меня был Лев Толстой. Я нахожу его очень привлекательным с его фигурой, которая вся олицетворенная доброта и кротость. Я не понимаю, как можно сопротивляться этому мужчине, если он вас любит. Я очень желала бы иметь его своим зятем… Я прошу тебя, постарайся полюбить его. Мне кажется, что женщина была бы с ним счастлива. Он выглядит таким действительно правдивым, есть что-то простое и чистое во всем его существе».

Ни это увещевание, ни прочие не разожгли в сердце младшей Тютчевой огонь желания стать женой такого замечательного правдивого, кроткого и доброго человека. А вскоре и сам он поставил последнюю точку в своих планах связать жизнь с ней: «К. Тютчева была бы хорошая, ежели бы не скверная пыль и какая-то сухость и неаппетитность в уме и чувстве», – писал он своей двоюродной тетке Александре Андреевне Толстой.

Музыка составляет еще одно из московских занятий Толстого, недаром рояль был неотъемлемой частью обстановки его квартир. Он выступил одним из организаторов музыкальных суббот в доме Киреевой на Большой Никитской улице. На этих концертах нередко исполнялась музыка Бетховена, особо любимая Толстым в те годы. В повести «Семейное счастье» он писал, что произведения немецкого композитора поднимают «на светлую высоту», «летаешь с ним, как во сне на крыльях». Кажется неслучайным, что Московская консерватория впоследствии оказалась именно на Большой Никитской – идейный вклад Толстого в ее создание очевиден.

В ту зиму Толстой постоянно что-то организовывает. Так, он хочет создать в Москве «Квартетное общество», для чего составляет проект его устава. Согласно ему, выступать на концертах общества должны только профессиональные музыканты, а не любители. Оплата выступлений – за счет членских взносов организаторов общества в 30–50 рублей в год. Но мечта Толстого не осуществилась. Видимо, не хватило учредителей.

Несмотря на это, свои московские дела он оценивает оптимистично: «Я живу все это время в Москве, немного занимаюсь своим писаньем, немного вожусь с умными, и выходит жизнь так себе: ни очень хорошо, ни худо. Впрочем, скорей хорошо», – сообщает он 6 декабря 1857 г. В.В. Арсеньевой.

Находил время граф побывать и в театрах. В Малом театре он смотрел комедию А. Красовского «Жених из ножевой линии» с Провом Садовским в главной роли. «Садовский прекрасен, ежели бы не самоуверенная небрежность» (дневник от 8 ноября 1857 г.). 19 января 1858 г. в Большом театре Толстой слушал «Жизнь за царя» Глинки, похвалив хор в финале оперы. Через неделю опять в Малом. «Щепкин – строгий актер», – оценил он исполнение роли городничего в «Ревизоре».

Бывает он у А.Н. Островского на Волхонке. После одного из визитов отмечает в дневнике (11 ноября 1857 г.), что Островский был к нему «холоден». В другой раз (27 марта 1858 г.) Островский и вовсе «несносен». Но пьесы Островского, которые ставит Малый театр, восхищают Льва Николаевича: «Островский, – пишет он В.П. Боткину в 1857 г., – не шутя гениальный драматический писатель…».

Толстой оказывается в центре словесных баталий между славянофилами и западниками, активно общаясь с представителями обеих сторон. Часто встречается с Ю.Ф. Самариным, A.C. Хомяковым. Последнего Толстой особо выделял: «Хомякова Алексея Степановича я всегда вспоминаю с большим удовольствием. Очень самобытный человек. Монгольское лицо… Он был умен и оригинален. В нем было и остроумие и едкость…». Эти слова произнесены были Толстым на склоне лет. А 23 января 1858 года Толстой, побеседовав с Хомяковым, записал в дневнике: «Старая кокетка!»

«У славянофилов была любовь к русскому народу, к духовному его складу… Всегда я у них желал чему-нибудь поучиться. Со всеми я был в хороших отношениях, это все были высоконравственные люди, не позволявшие себе неправду сказать. Никогда ни к кому не подделывались; правда, все они были богатые…», – писал Толстой в 1907 году.

Западники с осторожностью приняли его. Толстому показалось, что они «дичатся» его, зная о его хороших отношениях со славянофилами. Такое мнение сложилось у Льва Николаевича после разговора с членами кружка Герцена: писателем и переводчиком H. М. Сатиным и врачом П. Л. Пикулиным.

9 апреля 1858 г., поутру Толстой выехал из Москвы. «Новые радости, как выедешь из города», – записал он в дневнике. Сопутствовали ему супруги Феты. Так, за созерцанием радостей, добрались в ночь до Ясной Поляны. На следующее утро Афанасий Афанасьевич и Мария Петровна уехали в свои Новоселки под Мценском. Вновь выбраться в Москву Толстому удалось лишь в начале сентября, да и то на несколько дней.

Лишь в конце 1858 г. Толстой вновь поселится в Москве, на этот раз в доме Смолиной (Большая Дмитровка, д. 10), вместе с сестрой Марией и ее дочерьми Лизой и Варей.

Пятницкая улица, д. 12

Софья Андреевна Берс – будущая жена Л.H. Толстого. 1852 г.

Сергей Тимофеевич Аксаков, отец Ивана и Константина Аксаковых.

С литераторами Аксаковыми Л.Н. Толстой был дружен в Москве. С картины В.Г. Перова, 1872 г.

Афанасий Афанасьевич Фет, с которым Л.Н. Толстой неоднократно встречался в Москве. С картины И.Е. Репина, 1882 г.

Глава 5 Один дом на два романа. 1858 г

Воздвиженка, 9

С скукой и сонливостью поехал к Рюминым, и вдруг обкатило меня. П. Щ. прелесть. Свежее этого не было давно» – записал Толстой 30 января 1858 г. В этой дневниковой записи под инициалами П. Щ. скрывается восемнадцатилетняя княжна Прасковья Сергеевна Щербатова, обратившая на себя внимание Льва Николаевича 6 декабря предыдущего 1857 г.: «Щербатова недурна очень», – отметил он тогда еще на Пятницкой.

Толстой не случайно приехал на Воздвиженку[6] именно 30 января 1858 г. – это был четверг. По четвергам хозяева дома Рюмины устраивали танцевальные вечера. Но, видно, не очень живые, раз Лев Николаевич ехал к Рюминым с заведомой скукой и сонливостью. Стало быть, уже не ожидал от томного вечера ничего хорошего. Знал куда едет, бывая здесь и прежде. Если бы не Щербатова…

Как обычно, принимали гостей Николай Гаврилович Рюмин (1793–1870), тайный советник, камергер Высочайшего двора, откупщик и богатей, и его жена Елена Федоровна Рюмина, урожденная Кандалинцева (1800–1874).

«Из грязи в князи» – это как раз о происхождении Николая Рюмина. Его отец, рязанский миллионер Гаврила Васильевич Рюмин (1751–1827), в начале своей карьеры торговал пирогами на рязанском базаре. Обладая природной сметливостью, быстро пошел в гору. В Рязани ему принадлежали полотняный и винный заводы, два десятка винных лавок. Ему одному выпала честь принимать у себя царя Александра I, проезжавшего через Рязань в 1812 и 1820 гг. За верную службу Отечеству Гаврила Рюмин был пожалован правами потомственного дворянина и дворянским гербом.

Его младший сын Николай Рюмин пошел еще дальше, приумножив состояние отца. Славился Николай Гаврилович и своей щедростью. Рязань была полна приношениями и дарами Рюмина-младшего. В домах, пожертвованных им городу, помещались дворянский пансион, мужская и женская гимназии, а сад в его владении стал любимым местом отдыха горожан.

Полученные Рюминым чины, ордена и звания – это тоже следствие достигнутого финансового положения, позволившего ему упрочить сложившуюся фамильную традицию благотворительности и меценатства. Вот почему Рюминых помнят не только в Москве (в старой столице Рюмин сделал много больших церковных вкладов), Рязани, но и в Швейцарии. Жители Цюриха в качестве признательности назвали одну из улиц города в честь мецената Рюмина.

В Москве Рюмин был известен и как крупнейший поставщик кирпичей, в подмосковном Кучине ему принадлежала кирпичная фабрика. Тайный советник имел в центре Москвы несколько домов, в том числе на Волхонке.

Не было бы Николая Рюмина – не было бы и Морозовых. Крепостной Савва Васильевич Морозов, с которого принято вести историю рода Морозовых, в 1820 г. выкупился именно у Николая Гавриловича Рюмина. Мог ли предполагать тогда Рюмин, что пройдет всего каких-то семьдесят лет и разбогатевшие Морозовы здесь, на Воздвиженке выстроят свои особняки – дома 14 и 16!

В доме на Воздвиженке Рюмин вместе со своей большой семьей поселился в 1834 г. Балы у Рюмина запомнились многим современникам. Одна из них, Е.А. Драшусова, вспоминала в 1881–1884 гг.: «В давно минувшие добрые времена Москва отличалась гостеприимством и веселостью. Приятно слушать рассказы о старинных русских домах, где всех ласково, приветливо принимали, где не думали о том, чтобы удивлять роскошью, не изобретали изысканных тонких обедов, разорительных балов с разными затеями, где льется шампанское, напивается молодежь, что прежде было неслыханно.

Тогда заботились только о том, чтобы всего было вдоволь. Радушие хозяев привлекало посетителей, тогда легче завязывались дружеские связи, тогда было у кого встречаться, собираться запросто, когда не представлялось какого-нибудь общественного увеселения или светского бала, тогда не сидели все по своим углам, не зевали и не жаловались на тоскищу (современное выражение)…тогда молодые люди не искали развлечения у цыганок, у девиц хора, в обществе своих и чужих любовниц… Роскошь убила гостеприимство точно так же, как неудачная погоня за наукой и напускной либерализм уничтожили в женщинах любезность, приветливость и сердечность. Когда мы поселились в Москве, существовали еще гостеприимные дома, давались веселые праздники, и у многих сохранились еще традиции русского радушия и хлебосольства.

Исчислять московские гостиные было бы слишком долго – скажу только… о беспрестанных праздниках и приемах Рюминых. Последние были мои наидавнейшие знакомые. Николай Гаврилович Рюмин нажил огромное состояние откупами. Говорят, он имел миллион дохода. Он прежде жил в семействе в Рязани, где еще его отец положил в самой скромной должности целовальника начало его колоссального богатства. Потом они переехали в Москву, поселились на Воздвиженке в прелестном доме, который периодически реставрировался и украшался, и в котором в продолжение многих лет веселили Москву.

Я бывала на балах у Рюминых молодой девушкой, и теперь, после долгого отсутствия из Москвы, нашла у них прежнее гостеприимство и прежнее веселье. Кроме больших балов и разного рода праздников, которые они давали в продолжение года, у них танцевали каждую неделю, кажется, по четвергам, каждый день у них кто-нибудь обедал из близких знакомых. Сверх того, они по воскресеньям давали большие обеды и вечером принимали. В воскресенье вечером у них преимущественно играли в карты. Я говорила, что Московское общество обязано было бы поднести адрес Рюминым с выражением благодарности за их неутомимое желание доставлять удовольствие бесчисленным знакомым».

Узнаем мы из мемуаров Драшусовой и о судьбе самого Николая Рюмина: «Можно ли было ожидать, что и такое громадное состояние пошатнется? Всегда находятся люди, которые умеют эксплуатировать богачей и наживаться на их счет. Н.Г. Рюмин много проиграл в карты, много прожил, много потерял на разных предприятиях. Казалось бы, для чего при таком богатстве пускаться в спекуляции? Неужели из желания еще больше разбогатеть? Как бы то ни было, но после его смерти дела оказались совершенно расстроенными. Вдова продолжала жить в великолепном своем доме, где сохранилась наружная прежняя обстановка, для чего прибегали к большим усилиям. Со смертью Елены Федоровны все рухнуло, и из колоссального состояния осталось очень немного».

У Рюминых было пять дочерей: Прасковья, Любовь, Вера, Екатерина и Мария: «Несмотря на светскую тщеславную жизнь, беспрерывные развлечения и суету, девицы Рюмины были вполне хорошо воспитаны, религиозны, с серьезным направлением и вовсе не увлекались светом».

«Старый, мрачный дом на Воздвиженке», – пишет Лев Толстой в «Войне и мире». Но сегодня этот дом вовсе не пугает нас – более того, он вызывает пристальный интерес. И все это благодаря архитекторам К.В. Терскому и П.А. Заруцкому. Первый из них в 1897 г. приложил руку к фасаду, придав его внешнему виду изящество и элегантность. Второй же зодчий в 1907 г. пристроил корпус по Крестовоздвиженскому переулку, а общую архитектурную законченность ансамбля он подчеркнул башенкой, выделяющей угол дома.

Дом Болконского, а кто-то говорит – Волконского. И так, и этак правильно. Как дом старого князя Болконского, это здание увековечено автором в романе «Война и мир» (в этом доме решалась судьба брака княжны Марьи и Николая Ростова).

И домом Волконского этот особняк тоже был.

Князь Николай Сергеевич Волконский (1753–1821) прикупил этот дом в 1816 г., задолго до рождения своего внука – Льва Толстого. Еще в середине XVIII в. здешним участком владели князья Шаховские. В 1774 г. его обладателем стал генерал-поручик В.В. Грушецкий. Его дочь, П.В. Муравьева-Апостол, и продала дом князю Н.С. Волконскому.

Волконский владел домом пять лет. «Князь Н.С. Волконский должен нас интересовать не только потому, что он дед Л.Н. Толстого и что его внук наследовал некоторые черты его характера, но также как один из видных и типических представителей своей эпохи и своей среды, как прототип кн. Николая Андреевича Болконского в «Войне и мире», – так начал рассказ о Н.С. Волконском сын писателя Сергей Львович Толстой в своей книге «Мать и дед Л.Н. Толстого».

В герб рода Волконских входят гербы Киевских и Черниговских князей, что подтверждает древность и знатность рода. Фамилия их происходит от названия тульско-калужской реки Волконы, на берегах которой простирались вотчины Волконских. Считается, что первый из князей Волконских – Иван Юрьевич – погиб в 1380 г. на Куликовом Поле. В дальнейшем ратная служба стала для многих представителей семьи Волконских главным делом жизни.

Как и полагалось в то время, дед Льва Толстого, дворянин Николай Волконский был записан в военную службу еще ребенком. В 1780 г. капитан гвардии Волконский состоял в свите императрицы Екатерины II при ее встрече с австрийским императором Иосифом II. В 28 лет он стал полковником, в 1787 г. – бригадиром, в 1789 г. – генерал-майором, состоявшим при армии. Живы семейные предания Толстых об участии Волконского в русско-турецкой войне во взятии Очакова. В 1793 г. Волконский – посол в Берлине, в 1794 г. – служит в Литве и Польше.

В 1794 г., по неясным причинам, Волконский уволился в отпуск на два года. По мнению Льва Толстого, случилось это из-за ссоры с екатерининским фаворитом Григорием Потемкиным.

В 1796 г. с воцарением Павла I Волконский и вовсе был уволен из армии, затем через полтора года вновь возвращен обратно и в декабре 1798 г. назначен военным губернатором Архангельска. Менее чем через год по указу Павла генерал от инфантерии Н.С. Волконский в сорок шесть лет от роду был окончательно отставлен с военной службы.

«Продолжать службу при Павле с его мелочными придирками было слишком тягостно для гордого, независимого характера князя. Он принял решение изменить свою жизнь, удалиться от двора с его интригами и заняться воспитанием дочери – ей уже исполнилось девять лет», – писал праправнук Волконского C.Л. Толстой в книге «Толстой и Толстые».

Между тем, воспитанием девятилетней дочери Марии Волконскому предстояло заниматься одному, т. к. его жена Екатерина Дмитриевна Трубецкая, представительница не менее знатного рода, скончалась в 1799 г. в возрасте пятидесяти лет. Интересно, что и Марии Николаевне (1790–1830) не дано было испытать долгого счастья материнства – она умерла, когда Льву Толстому не было и двух лет.

Оставшиеся двадцать два года жизни князь Волконский провел в Ясной Поляне. Но он не был забыт в своем уединении. Однажды Александр I во время одного из своих путешествий, проехав мимо Ясной Поляны, нарочно вернулся, чтобы нанести визит старому князю, выразив таким образом свое почтение к отставному генералу от инфантерии. Не забывал Николай Волконский наведываться и в Москву, на Воздвиженку.

Каким видели его в те годы в старой столице? «Князь был свеж для своих лет, голова его была напудрена, частая борода синелась, гладко выбрита. Батистовое белье манжет и манишки было необыкновенной чистоты. Он держался прямо, высоко нес голову, и черные глаза из-под густых, черных бровей смотрели гордо и спокойно над загнутым сухим носом. Тонкие губы были сложены твердо», – таким создавал образ своего деда Лев Толстой в одном из набросков к роману «Война и мир».

«В «Воспоминаниях» (1903 г.) Толстой добавил красок: «… я слышал только похвалы уму, хозяйственности и заботе о крестьянах и, в особенности, огромной дворне моего деда».

«Н.С. Волконский проявил исключительную заботу о том, чтобы дать прекрасное воспитание своей дочери, – писал С.М. Толстой. – Учителя и гувернантки обучали ее немецкому, английскому, итальянскому языкам и гуманитарным наукам. Французским языком она владела как родным, это было обычным в дворянских семьях того времени. Но Мари хороню знала и русский, чем не могли похвалиться девушки ее круга. Наконец, что касается математики и других точных наук, их преподавал дочери сам князь Волконский… Система воспитания, разработанная Волконским, предусматривала также изучение основ сельского хозяйства, необходимое для управления таким имением, как Ясная Поляна».

Скончался князь в Москве. Похоронили его на кладбище Спасо-Андрониевского монастыря. В 1928 г., в период большевистского лихолетья, при уничтожении монастырского некрополя прах Н.С. Волконского вместе с надгробием свезли на кладбище при Кочаковской церкви, что поблизости от Ясной Поляны. Н.П. Пузин в книге «Кочаковский некрополь» писал: «С восточной стороны, между склепом и оградой, находится могила деда Толстого по материнской линии, Николая Сергеевича Волконского. Его надмогильный памятник представляет собой закругленную сверху стеллу из красного мрамора, на которой высечено шрифтом начала XIX века: «Генерал от инфантерии и кавалер князь Николай Сергеевич Волконский родился 1753 года марта 30 дня; скончался 1821 года февраля 3-его дня.»

А с княжной Щербатовой у Толстого не вышло… Уже на другой день записал он в дневнике: «К. Щерб. швах». Она вскоре вышла замуж за историка и археолога, графа A.C. Уварова, основавшего Исторический музей. Уваров увлек молодую супругу археологией, что по представлениям XIX века выглядело весьма необычно. Изучать «мужскую» науку археологию он повез ее в Италию – в Рим, Неаполь, Флоренцию. В будущем Прасковья Сергеевна Щербатова (1840–1924) стала одной из известнейших фигур русской археологии, председателем Московского археологического общества.

Но самое главное для нас в этой женщине – ее художественное отражение в образе Кити Щербацкой: «Княжне Кити Щербацкой было восьмнадцать лет. Она выезжала первую зиму. Успехи ее в свете были больше, чем обеих ее старших сестер, и больше, чем даже ожидала княгиня. Мало того, что юноши, танцующие на московских балах, почти все были влюблены в Кити, уже в первую зиму представились две серьезные партии: Левин и, тотчас же после его отъезда, граф Вронский».

Так один дом стал жить в двух романах – «Анна Каренина» и «Война и мир».

Ул. Воздвиженка, дом 9, некогда принадлежавший деду Льва Толстого – князю Н. С. Волконскому. Здесь же в 1858 г. бывал и сам писатель. Фото начала XX в.

Ул. Воздвиженка, д. 9

Н.С. Волконский, дед Л.Н. Толстого, прототип старого князя Болконского. С картины неизвестного художника

Глава 6 Гостиница Шевалье. 1850,1858,1862 гг

Камергерский пер., д. 4, стр. 1

Трудно узнать в этом утлом домишке, съежившемся напротив шехтелевского МХАТа, когда-то «лучшую гостиницу Москвы». А ведь именно так отрекомендовал ее Толстой в одном из своих произведений. И кто только не был постояльцем гостиницы Ипполита Шевалье[7]: и известные всей России люди, и выдуманные писателями персонажи…

Известно, что еще в конце XVII в. землею здесь владел ближайший соратник и собутыльник Петра I, имевший право входить к нему в любое время и без доклада, «князь-кесарь» Федор Ромодановский. Петр шутливо именовал его генералиссимусом и королем, прилюдно оказывал ему царские почести, ломая перед ним шапку, подавая тем самым пример своим подданным. Усадьба Ромодановского была обнесена деревянным частоколом, выходившим в современный переулок. Через полвека после смерти «князя-кесаря» владение отошло к князю Сергею Трубецкому, заново отстроившему усадьбу, впрочем, выгоревшую в 1812 г. во время оккупации Москвы французскими войсками.

Московским французам, согласно приказу московского же главнокомандующего графа Растоп-чина, незадолго до нашествия оккупантов было велено оставить свои дома и катиться из города подобру-поздорову, пока живы. Но уже лет через пять после окончания войны многие из них вернулись, причем в уцелевшую московскую недвижимость, которую им милостиво возвратили. Французы стали торговать, вновь пооткрывали свои лавки, служили домашними воспитателями и учителями, а также занялись гостиничным бизнесом.

В бывшей усадьбе Трубецких затеял свое гостиничное дело и Ипполит Шевалье. Гостиница вскоре стала популярной, превратившись, по современным меркам, в пятизвездочный отель. Иностранцы по достоинству оценили уровень сервиса. Один из соотечественников Шевалье писал в январе 1860 г.: «Мне дали комнаты, уставленные роскошной мебелью, с зеркалами, с обоями в крупных узорах наподобие больших парижских гостиниц. Ни малейшей черточки местного колорита, зато всевозможные красоты современного комфорта… Из типично русского был лишь диван, обитый зеленой кожей, на котором так сладко спать, свернувшись калачиком под шубой».

Захаживали сюда и московские жители – перекусить в гостиничном ресторане, например, после театрального представления в расположенных неподалеку императорских театрах. Драматург Островский здесь обедал, философ Чаадаев ужинал, поэт Некрасов пил минеральную воду…

Не единожды останавливался у Шевалье и Толстой. Впервые – 5 декабря 1850 г., когда Лев Николаевич в очередной раз приехал из Ясной Поляны. Он прожил здесь недолго, вскоре перебравшись в нанятую им квартиру в доме Ивановой на Сивцевом Вражке.

И после, приезжая в Москву, Толстой также бывал в этом здании – обедал в роскошном гостиничном ресторане, встречался с друзьями. «Утро дома, визит к Аксаковым…обед у Шевалье. Поехал, гадко сидеть, спутники французы и поляк», – отметил он в дневнике 29 января 1857 г.

А зимою 1858 г. Лев Николаевич вновь поселился в апартаментах Шевалье, о чем свидетельствует дневниковая запись от 15 февраля: «Провел ночь у Шевалье перед отъездом. Половину говорил с Чичериным славно. Другую не видал как провел с цыганами до утра…».

В этот период Толстой часто встречался здесь с историком Борисом Чичериным, о чем свидетельствует письмо от октября 1859 г.: «Любезный друг Чичерин, давно мы не видались, и хотелось бы по-примериться друг на друга: намного ли разъехались – кто куда? Я думаю иногда, что многое, многое во мне изменилось с тех пор, как мы, глядя друг на друга, ели quatre mediants («сухой десерт», фр.) у Шевалье, и думаю тоже, что это тупоумие эгоизма, который только над собой видит следы времени, а не чует их в других».

И, наконец, третий раз писатель поселился в номерах Шевалье уже не один, а с женой. То был самый большой период времени, проведенный Толстым в этом доме, – полтора месяца. В Москву супруги Толстые приехали 23 декабря 1862 г. Ровно за три месяца до сего визита, 23 сентября 1862 г. произошло венчание Льва Толстого и Софьи Берс в дворцовой церкви Кремля. Невесте было восемнадцать лет, а жениху – тридцать четыре.

Лев Николаевич приехал в Первопрестольную с рукописью только что законченной повести «Поликушка», чтобы передать ее в редакцию «Русского вестника». Ему были интересны и впечатления его московских приятелей от Софьи Андреевны, которую, в свою очередь, влекло в Москву желание повидаться со своей семьей, в том числе с матерью Любовью Александровной и отцом Андреем Евстафьевичем Берсами, что жили в Кремле.

«Чувствую и неловкость, и гнет, а вместе с тем дома все мне милы и дороги. Подъезжая к Кремлю, я задыхалась от волнения и счастия…» – передавала обуревавшие ее ощущения Софья Андреевна. Сам же Лев Николаевич по этому поводу говорил, смеясь:

«Когда Соня увидала свои родные пушки, под которыми она родилась, она чуть не умерла от волнения».

Приехав в Москву под самые рождественские праздники и осевши в гостинице, 27 декабря Толстой отметил в дневнике, что, «как всегда», отдал городской жизни «дань нездоровьем и дурным расположением». Встречи жены с его друзьями и знакомыми поначалу оставили у Льва Николаевича неприятный осадок: «Я очень был недоволен ей, сравнивал ее с другими, чуть не раскаивался», – откровенничал он в дневнике, зная, что и жена прочтет эту запись.

А младшая сестра Софьи Андреевны, Татьяна Андреевна Кузминская нашла ее «похудевшей и побледневшей от ее положения, но все той же привлекательной живой Соней». Положение Софьи Андреевны объяснялось ее беременностью первым сыном Сергеем.

Софья Андреевна, по причине недомогания от своего положения, неохотно соглашалась делать визиты. «Конфузилась я до болезненности; страх за то, что Левочке будет за меня что-нибудь стыдно, совершенно угнетал меня, и я была очень робка и старательна», – признавалась она.

Во время примерки нарядов для выезда случился спор между Толстым и женской половиной Берсов.

«Соне из магазина была принесена новая шляпа, по тогдашней моде, очень высокая спереди, закрывавшая уши, и с подвязушками под подбородком. Когда Соня примеряла эту шляпу, в комнату случайно вошел Лев Николаевич. При виде ее в шляпе он пришел в неописанный ужас.

– Как? – воскликнул он, – и в этой вавилонской башне Соня поедет делать визиты?

– Теперь так носят, – спокойно отвечала мама.

– Да ведь это же уродство, – говорил Лев Николаевич, – почему же она не может ехать в своей меховой шапочке?

Мама, в свою очередь, пришла в негодование.

– Да что ты, помилуй, Левочка, кто же в шапках визиты делает, да еще в первый раз в дом едет, – ее всякий осудит.

Соня, стоя перед зеркалом, молча посмеивалась. Ей нравился белый цвет шляпы, белые перья, так красиво оттенявшие ее черные волосы, а к уродливой ее высоте она еще привыкла с прошлого года.

«Ведь все так носят», – утешала она себя».

Судя по дневнику, отношения Толстого с женой во все время их пребывания в Москве оставались весьма неровными. Через несколько дней после Нового года он радуется: «Счастье семейное поглощает меня всего»; а спустя три дня в дневник попадают отголоски крупной ссоры из-за какого-то платья, сопровождаемой «пошлыми объяснениями» его жены и ее истерикой, случившейся за обедом. Ему было «тяжело, ужасно тяжело и грустно». Чтобы «забыть и развлечься», он пошел к И.С. Аксакову, в котором увидел, как и раньше, «самодовольного героя честности и красноречивого ума».

Вернувшись, Толстой записывает в дневнике: «Дома мне с ней тяжело. Верно, незаметно много накипело на душе; я чувствую, что ей тяжело, но мне еще тяжелее, и я ничего не могу сказать ей – да и нечего. Я просто холоден и с жаром хватаюсь за всякое дело». Будущее представляется ему в мрачном свете.

«Она меня разлюбит, – пишет он, подчеркивая эти слова. – Я почти уверен в этом… Она говорит: я добр. Я не люблю этого слышать, она за это-то и разлюбит меня».

23 января в дневнике записано: «С женою самые лучшие отношения. Приливы и отливы не удивляют и не пугают меня». Далее, однако, опять очень тревожная запись: «Изредка и нынче всё страх, что она молода и многого не понимает и не любит во мне, и что много в себе она задушает для меня и все эти жертвы инстинктивно заносит мне на счет».

А вот со стороны все казалось спокойным, как при морском штиле: «Соня в роли хозяйки была удивительно мила, и я, привыкши разбирать выражение лица Льва Николаевича, видела, как он любуется ею. Они смотрели друг на друга, как мне казалось, совсем иначе, чем прежде. Не было того беспокойно-вопросительного влюбленного взгляда. Была нежная заботливость с его стороны и какая-то любовная покорность с ее стороны», – по-хорошему завидовала старшей сестре неопытная и незамужняя младшая.

Проводя время в гостинице, Толстой пишет мало, в основном читает корректуру «Поликушки» и «Казаков», отданных ранее в «Русский вестник». Писатель поглощен новыми грандиозными планами. Доверяя свои мысли дневнику, 3 января 1863 г. Толстой записывает: «Эпический род мне становится один естественен». 23 января появляется такая запись: «Правду сказал мне кто-то, что я дурно делаю, пропуская время писать. Давно я не помню в себе такого сильного желания и спокойно-самоуверенного желания писать. Сюжетов нет, т. е. никакой не просится особо, но – заблужденье или нет – кажется, что всякий сумел бы сделать».

А пока что он увлечен романом «Декабристы». Его интересуют свидетельства непосредственных участников тех давних событий, которых к тому времени осталось совсем немного. Толстой преисполнен желания встретиться с бывшими декабристами, переписывается с ними, интересуется судьбами их товарищей, бытовыми подробностями их жизни.

Роман, начатый Толстым в 1860 г., так и не был закончен. Автор то обращался к нему вновь, то опять откладывал. В 1860-е гг., прервав «Декабристов», писатель перешел к «Войне и миру» (по меткому выражению Т. Кузминской, «из маленького семени «Декабристов» вышел вековой величественный дуб – «Война и мир»), А вернулся Толстой к работе над романом о декабристах лишь в конце 1870-х гг., после завершения «Анны Карениной».

Это неоконченное сочинение Льва Толстого ценно для нас, помимо прочего, изображенной в нем картиной жизни Москвы 1850-х гг. Одним из действующих мест романа «Декабристы» и является нынешний Камергерский переулок с гостиницей Шевалье, в которой останавливается возвратившийся из ссылки декабрист Петр Иванович Лабазов. Появляется в романе и сам господин Шевалье – хозяин-француз, который при первой встрече строго разговаривал с Лабазовым, а затем «в доказательство своего, ежели не презрения, то равнодушия, достал медленно свой платок, медленно развернул и медленно высморкался».

Лабазов, глядя в окно на просыпающийся город, на «ту Москву с Кремлем, теремами, Иванами и т. д., которую он носил в своем сердце», вдруг «почувствовал детскую радость того, что он русский и что он в Москве». Лучше, конечно, прочитать сам роман, а точнее – его три опубликованные главы. Интересно, что в первом варианте произведения хозяин гостиницы фигурирует под фамилией Швалье, во втором именуется Ложье, а в третьем – Шевалье.

«Попала» гостиница и в повесть «Казаки», опубликованную впервые в «Русском вестнике» в 1863 г.:

«Все затихло в Москве. Редко, редко где слышится визг колес по зимней улице. В окнах огней уже нет, и фонари потухли. От церквей разносятся звуки колоколов и, колыхаясь над спящим городом, поминают об утре. На улицах пусто. Редко где промесит узкими полозьями песок с снегом ночной извозчик и, перебравшись на другой угол, заснет, дожидаясь седока. Пройдет старушка в церковь, где уж, отражаясь на золотых окладах, красно и редко горят несимметрично расставленные восковые свечи…

А у господ еще вечер. В одном из окон Шевалье из-под затворенной ставни противузаконно светится огонь. У подъезда стоят карета, сани и извозчики, стеснившись задками. Почтовая тройка стоит тут же. Дворник, закутавшись и съежившись, точно прячется за угол дома».

А Толстому в Москве обрадовались. Афанасий Фет «с восторгом узнал, что Лев Николаевич с женой в Москве и остановились в гостинице Шеврие, бывшей Шевалье… Несколько раз мне, при проездках верхом по Газетному переулку, удавалось посылать в окно поклоны дорогой мне чете».

С Фетом, Аксаковыми, Погодиным Толстой видится часто. В первый день нового 1863 г. писатель ужинает у Михаила Погодина в Хамовниках (ныне Погодинская ул., д. 10–12. Погодин купил здесь усадьбу в 1835 г. В 1856 г. по проекту архитектора Н.В. Никитина на территории усадьбы построена так называемая «Погодинская изба»). А в Татьянин день, 25 января Лев Николаевич засиделся у Аксакова так долго, что заставил свою жену изрядно понервничать.

«Вернусь к 12-ти, подожди меня», – сказал он Софье Андреевне, остававшейся у Берсов ждать его возвращения, чтобы затем вместе ехать в гостиницу.

Толстой отправился к Аксакову излагать свои педагогические принципы и наткнулся там на серьезную оппозицию. Но он не мог уйти побежденным – и потому дискуссия закончилась далеко за полночь.

А жена все ждала его в кремлевской квартире Берсов, за разговорами и за чаем. Но как ни «неистощима» (определение Кузминской) была беседа с сестрами и матерью, пробило двенадцать часов. Уже все домашние разошлись по своим комнатам. А Софья все прислушивалась к звонку. Вдруг «Соня живо подбежала к окну. У крыльца стоял пустой извозчик.

– Да, верно это он, – с волнением проговорила она. В эту минуту скорыми шагами вошел Лев Николаевич.

При виде его напряженные нервы Сони не выдержали, и она, всхлипывая, как ребенок, залилась слезами. Лев Николаевич растерялся, смутился; он, конечно, сразу понял, о чем она плакала. Чье отчаяние было больше, его или Сонино – не знаю. Он уговаривал ее, просил прощения, целуя руки.

– Душенька, милая, – говорил он, – успокойся. Я был у Аксакова, где встретил декабриста Завалишина; он так заинтересовал меня, что я и не заметил, как прошло время.

Простившись с ними, я ушла спать и уже из своей комнаты слышала, как в передней за ними захлопнулась дверь»[8].

В один прекрасный день Лев и Софья Толстые дали «важный литературный обед», на котором присутствовала и младшая сестра Софьи Андреевны, благодаря чему мы знаем подробности:

«Обед был очень веселый и содержательный. Обедали Фет, Григорович, Островский… Фет острил, как всегда. Лев Николаевич вторил ему. Всякий пустяк вызывал смех. Например, Лев Николаевич, предлагая компот, говорил; «Фет, faites moi le piaisir»[9]…

Островский, говоря о своей последней пьесе, прибавлял, что он невольно всегда имеет перед глазами Акимову и ей предназначает роль. Он хвалил особенно игру Садовского и Акимову (актеры Малого театра. – Авт.).

Остался в памяти у меня рассказ Григоровича. Он говорил, что когда он пишет и бывает недоволен собой, на него нападает бессонница.

Афанасий Афанасьевич Фет, медлительно промычав что-то про себя, как он всегда это делал перед тем, как начать какой-либо рассказ или стихи, продекламировал недавно написанное им стихотворение «Бессонница».

Чем тоске, и не знаю, помочь; Грудь прохлады свежителъной ищет. Окна настежь. Уснуть мне невмочь. А в саду, над ручьем, во всю ночь Соловей разливается – свищет.

Фета заставили продекламировать все полностью…». А вот Островский семнадцатилетней Танечке Берс не понравился, он «с дамами не разговаривал и произвел впечатление медведя». Кстати, Александр Николаевич, как и Лев Николаевич, вставил гостиницу в одно из своих произведений – в пьесу «Не сошлись характерами. Картины московской жизни»: главный герой задолжал всем – «и портному, и извозчику, и Шевалье».

В Москве чету Толстых часто можно было встретить в концертах, театрах и музеях, а посему «жизнь Толстых сложилась в Москве вполне городской и светской». Софья Андреевна вспоминала, как муж возил ее в «какую-то оперу», на концерт Николая Рубинштейна в Дворянском собрании, в Храм Христа Спасителя – взглянуть, как расписываются его стены. А в недавно открывшемся на Моховой улице Румянцевском музее они смотрели картины…

8 февраля Толстые отправились в Ясную Поляну. Перед отъездом они заехали к Берсам. И так же, как и после свадьбы, всей семьей провожали их на крыльце. Они ехали в больших санях, на почтовых лошадях. Железной дороги до Тулы тогда еще не было.

В последующие годы гостиница Шевалье превратилась в доходный дом «Новое время» с меблированными комнатами. В 1879 г. здание надстроили – для фотоателье фотографа Императорских театров Канарского. После 1917 г. чего здесь только не было: коммунальные квартиры, совучреждения и, наконец, Московский союз художников – до 1999 г.

Гостиница Шевалье в Камергерском переулке, где неоднократно останавливался Лев Толстой

Л.Н. Толстой перед женитьбой на С.А. Берс. 1862 г.

Софья Андреевна Берс в 1862 г.

Сестры Берс: Софья и Татьяна. 1861 г.

Глава 7 В гостях у «человека сороковых годов». 1860-е гг

Вознесенский пер., д. 6

Дом этот старый и помнит многих своих достойных жителей и их замечательных гостей: Сумарокова, Баратынского, Пушкина, Вяземского и, конечно, Льва Толстого. Но обо всем по порядку[10].

Первые сведения о доме относятся к XVII в., когда владение принадлежало семье Сумароковых. Известно, что в 1716 г. здесь жил Панкратий Богданович Сумароков – потешный Петра Великого. Затем, с 1720 г. владельцем дома становится его сын-Петр Панкратьевич, «стряпчий с ключом» (как тут не вспомнить фамусовские слова: «С ключом, и сыну ключ сумел доставить»). Бог прибрал стряпчего вместе с его ключом в 1766 г., когда тот уже дослужился до тайного советника. И тогда дом перешел к его наследникам, в том числе и к сыну – Алексею Петровичу Сумарокову (1717–1777), наиболее известному представителю рода. Он написал более двадцати пьес, руководил первым русским театром, писал статьи. Символично и название издававшегося им журнала – «Литературная пчела».

«Никто так не умел сердить Сумарокова, как Барков. Сумароков очень уважал Баркова как ученого и острого критика и всегда требовал его мнения касательно своих сочинений. Барков, который обыкновенно его не баловал, пришел однажды к Сумарокову. «Сумароков великий человек, Сумароков первый русский стихотворец!» – сказал он ему. Обрадованный Сумароков велел тотчас подать ему водки, а Баркову только того и хотелось. Он напился пьян. Выходя, сказал он ему: «Александр Петрович, я тебе солгал: первый-то русский стихотворец – я, второй Ломоносов, а ты только что третий». Сумароков чуть его не зарезал», – писал A.C. Пушкин в «Table-Talk».

В 1767 г. Сумароков продал принадлежавшую ему часть усадьбы своей сестре – Анне Петровне, у которой в 1793 г. дом приобрела секунд-майорша Елена Петровна Хитрово. К этому времени в центре участка стоял каменный особняк. В 1802 г. дом был куплен штабс-капитаном С.А. Степановым.

В 1808 г. здание перешло к семье Энгельгардт. Глава семьи Лев Николаевич Энгельгардт (1766–1836), боевой генерал, участник многих военных кампаний конца XVIII века, служивший под началом A.B. Суворова и П.А. Румянцева-Задунайского, оставил после себя «Записки» – интересные воспоминания о временах Екатерины II и Павла I, вышедшие в свет в 1860-х гг. Его жена, Екатерина Петровна, на имя которой и был приобретен дом, была дочерью историка П.А. Татищева. В 1826 г. на их старшей дочери Анастасии женился поэт Евгений Абрамович Баратынский (1800–1844) (можно писать и Боратынский, как кому нравится).

«Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален, ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко… Никогда не старался он малодушно угождать господствующему вкусу и требованиям мгновенной моды, никогда не прибегал к шарлатанству, преувеличению для произведения большего эффекта, никогда не пренебрегал трудом неблагодарным, редко замеченным, трудом отделки и отчетливости, никогда не тащился по пятам увлекающего свой век гения, подбирая им оброненные колосья – он шел своею дорогой один и независим», – так писал о Баратынском Пушкин в 1831 г. в статье, предназначавшейся для «Литературной газеты».

Рано потеряв отца, Баратынский воспитывался в Пажеском корпусе, где «попал под дурное влияние». В итоге в 1816 году он был исключен из корпуса без права поступления на какую-либо службу, кроме солдатской. Затем Евгений несколько лет жил в деревне, где и начал писать стихи. В 1819 г. Баратынский поступил рядовым в лейб-гвардии егерский полк, расквартированный в Петербурге. В это время судьба и свела его с молодыми поэтами. В 1819 г. четверо друзей – Пушкин, Баратынский, Дельвиг, Кюхельбекер – составляли, по выражению последнего, «союз поэтов».

С 1820 г. Баратынский служил в Финляндии, суровый край которой он считал родиной своей поэзии. Весной 1825 г. Евгения Абрамовича произвели в офицеры, что дало ему возможность выйти в отставку и поселиться в Москве. С 1826 г. (по другим данным, с 1828 г.) он живет не только в доме Энгельгардтов в Вознесенском (тогда – Чернышевском) переулке, но и в их подмосковном имении Мураново. Его приезд в Москву почти совпадает со временем возвращения сюда Пушкина из ссылки.

В этом доме Пушкин бывал часто. Во второй половине 1820-х гг., по словам Баратынского, отношения его с Александром Сергеевичем складываются «короче прежнего». В гости к Баратынским заходят и близкие Пушкину люди – живущий неподалеку Петр Вяземский и дальний родственник жены Баратынского Денис Давыдов. Бывают тут и менее знаменитые современники Пушкина – молодые поэты, один из которых, Андрей Муравьев, вспоминал: «Приветливо встретил меня Пушкин в доме Баратынского и показал живое участие к молодому писателю, без всякой литературной спеси или каких-либо видов протекции, потому что хотя он и чувствовал всю высоту своего гения, но был чрезвычайно скромен в его заявлении. Сочувствуя всякому юному таланту, он… заставлял меня читать мои стихи».

Впоследствии дом в Вознесенском неоднократно перестраивался и реставрировался. Но известно, что к концу первой трети девятнадцатого века здание было каменным, в два этажа. Первый этаж был низким; фасад, выходивший в Большой Чернышевский переулок, был скромен.

Какова же дальнейшая судьба дома? В 1837 г. его у Баратынского купил генерал-майор Федор Семенович Уваров. В 1840-х гг. в доме жил врач Ф.И. Иноземцев. Он пользовал Н.В. Гоголя, Н.М. Языкова, а также генерала А.П. Ермолова. «Медицинская» линия дома не оборвалась и в 1850-х гг. – в доме жил будущий хирург И.М. Сеченов, в то время еще студент университета. В 1850 г. дом перешел к следующему владельцу – князю Петру Алексеевичу Голицыну, который жил в нем до 1858 г. В 1858–1862 гг. домом владел статский советник И.Д. Чертков.

А в 1866 г. здесь поселился писатель и общественный деятель Александр Станкевич. Так получилось, что известен он по большей части не своими делами, а родным братом – Николаем Станкевичем, в честь которого новая власть в 1922 г. переименовала переулок – повысила его в звании до улицы Станкевича.

Александр Станкевич прожил более девяноста лет, родившись еще до восстания декабристов, пережил пять императоров всероссийских, отмену крепостного права, революцию 1905 г., и даже самого Льва Толстого.

Александр Владимирович Станкевич (1821–1912) – писатель, критик, общественный деятель, меценат и коллекционер живописи, участник просветительского кружка своего старшего брата, писателя и философа Николая Владимировича Станкевича (1813–1840), после его смерти собрал собственный кружок, в который входили многие известные представители московской творческой интеллигенции.

«Веселую, нецеремонную» атмосферу, царившую в доме Станкевича в Чернышах, отмечал в 1858 г. Тарас Шевченко, возвращавшийся через Москву из ссылки. А историк, профессор Московского университета Борис Чичерин вспоминал, что на литературных вечерах в этом доме в 1850-1870-е годы «собирался избранный кружок людей, более или менее одинакового направления, обменивались мыслями, толковали обо всех вопросах дня», люди эти «с одинаковыми чувствами приветствовали новую эру и вместе сокрушались о последующем упадке литературы и общества».

В доме Станкевича в Чернышевском переулке «толковали и обменивались мыслями» историки И.Е. Забелин и С.М. Соловьев, архитектор В.О. Шервуд, переводчик Н.Х. Кетчер, экономист И.К. Бабст, В.П. Боткин, К.Д. Кавелин и многие другие. Лев Толстой бывал у Станкевича в 1860-х гг., заходил он к нему и после так любимых им консерваторских концертов. Круг общения на вечерах у Станкевича составляли музыканты и композиторы, среди которых блистали Н.Г. Рубинштейн и П.И. Чайковский.

А. Станкевич – не коренной москвич, происходил он из Воронежской губернии. В Москве он обосновался в 1836 г. Занимался литературным творчеством, под различными псевдонимами выпустил несколько повестей. Сочинял рецензии и критические статьи для журналов «Атеней» и «Вестник Европы», газеты «Московские ведомости» и других периодических изданий. Воспринимали его нередко как младшего брата «того самого» Николая Станкевича. А уж в советское время их и вовсе перепутали. Но об этом позже.

В более поздние годы, когда Лев Николаевич уже не нуждался в обществе Станкевича, тот выступил критиком толстовских произведений. В 1878 г. в журнале «Вестник Европы» была напечатана статья «Каренина и Левин», в которой Станкевич пытался доказать, что Толстой написал вместо одного – два романа, что «включение» романа Левина в роман Карениной «нарушает единство произведения и цельность производимого им впечатления».

Станкевич довольно близко к сердцу принял «Анну Каренину», посчитав возможным давать советы автору, кого из персонажей какими красками выписывать. Такое поведение Станкевича было вызвано отчасти тем, что фамилия героя его собственной повести, называвшейся «Идеалист», тоже была Левин. Повесть эта пользовалась определенным успехом и была связана опять же с воспоминаниями о его старшем брате, которого Лев Толстой очень ценил.

«Человек сороковых годов», Станкевич явно придерживался старозаветных представлений о «правильном» романном жанре. Вот почему он иронически называл «Анну Каренину» романом «de longue haieine» («романом широкого дыхания», фр.), сравнивая его со средневековыми многотомными повествованиями, которые некогда находили «многочисленных и благодарных читателей».

Станкевич пытался доказать, что сюжетные линии толстовского романа параллельны, то есть независимы друг от друга. И на этом основании приходил к выводу, что в романе нет единства. Мысль Станкевича много раз, так или иначе, повторялась и позднее в критической литературе об «Анне Карениной»[11].

Зато приглянулся Станкевичу Стива Облонский, «представленный с необыкновенною отчетливостью, полнотою и последовательностью». «Степан Аркадьевич сохранит в русской литературе место среди лучших представленных ею типических образов», – считал критик.

Также и образ Вронского, этого «элегантного героя», не вызвал у Станкевича каких-либо замечаний и лишь в сцене «неудачного опыта стреляния в себя» он увидел «мелодраматический эффект», «отсутствие которого нисколько не повредило бы достоинству романа».

Критик писал, что Анна Каренина похожа на «своего брата Облонского легкостью характера. Чтобы понимать увлечение, падение, раскаяние, поступки, страдания и даже самую смерть Анны, мы должны не забывать это легкомыслие, эту природу мотылька».

В ней «было полное отсутствие всякого нравственного содержания, всяких требований от себя; в жизни ее не было ни сильной привязанности, ни важной для нее цели. В этой жене и матери не заметно никаких признаков внутренней борьбы с самой собой», – писал Станкевич, этим категорическим утверждением лишний раз доказывая свою полную неспособность понять выведенные Толстым характеры и общий смысл всего произведения, считал толстовед Н. Гусев.

Общий вывод Станкевича: Толстой «не в ладу с комментатором им самим создаваемых образов», «тем не менее, роману «Анна Каренина» принадлежит видное место в ряду лучших произведений нашей беллетристики…».

Александр Владимирович находил время не только для работы за письменным столом, и ведения задушевных бесед «у камелька» с приходящими к нему гостями. В перерывах он занимался коллекционированием картин. Собрание было небольшим, но ценным, даже более ценным, чем все написанное хозяином этого дома.

Непременный гость Станкевича, уже упомянутый Чичерин рассказывал, как они с Александром Владимировичем «со страстью предавались изучению картин и ездили в подмосковные разыскивать уцелевшие сокровища».

Поскольку Станкевич считал, что «зерно и колыбель всего великого в искусстве – Флоренция. В Рафаэле и Микеланджело – только продолжение того, что народилось в Джотто», то и собирал он в основном картины итальянских да голландских мастеров. Среди лучших произведений его собрания-картины Юриана ван Стрека «Курильщик» и «Аллегория лета» Санти ди Тито (ныне находятся в ГМИИ им. Пушкина), «Дом на берегу канала» Иогана Томаса ван Кесселя и «Аллегория» Джованни Баттиста Нальдини, «Портрет ученого с мальчиком» неизвестного итальянского художника XVI в.

Библиотека этого дома также была обширной – свыше 4500 томов, среди них собранные Станкевичем редкие книги по истории, литературе, политэкономии, языкознанию, в числе которых было много зарубежных изданий XVI–XVIII веков, переданных затем в университетскую библиотеку.

Александр Станкевич был известен в Москве и как благотворитель и меценат. Долгие годы он состоял членом попечительного совета Московского училища живописи, ваяния и зодчества, входил в совет Арнольдо-Третьяковского училища глухонемых.

Интересна дальнейшая история обитателей этого дома. В семье Станкевичей воспитывалась племянница Елена Васильевна Бодиско, вышедшая замуж за Георгия Норбертовича Габричевского (1860–1907), доктора медицинских наук, приват-доцента Московского университета. Габричевский совмещал занятия практической медициной с научными исследованиями в области бактериологии и стал основателем Бактериологического института и его заведующим (1895). В 1886–1896 гг. ученый часто выезжал в Германию и Францию, где работал в ведущих бактериологических лабораториях того времени: Пастера, Мечникова, Эрлиха.

Самому Габричевскому, чьи научные открытия принесли человечеству неоценимую пользу, не суждено было прожить долго. Вскоре после смерти ученого, его вдова отправилась в Париж, чтобы заказать скульптору Родену мраморный бюст мужа. Роден создал бюст Габричевского в 1911 г. Скульптура долго стояла в одной из комнат дома Станкевича в Чернышах, пока ее не выкинули.

Нетрудно догадаться, что сделать это могли те, кто фамилий Габричевского и Родена и сроду не слыхал. То были представители победившего пролетариата. Случилось это в 1922 г., когда московские большевики решили переименовать Большой Чернышевский переулок в улицу Станкевича (была такая струя – называть улицы в честь «прогрессивных» литераторов, благодаря чему и появились на карте Москвы фамилии Грановского, Белинского и других). О том, что здесь жил и умер другой Станкевич, они узнали уже потом – но ведь не отдавать же имя переулку обратно! «Их»-то Станкевич скончался еще в 1840 г.!

В тот же день, когда состоялось переименование, семью Станкевича попросили освободить помещение (удивительно, что это не произошло раньше). В особняк въехало советское учреждение. Его сотрудники и выбросили скульптуру Родена, причем из окна. По счастью, мраморный бюст упал в сад на мягкую землю и не разбился.

Внук Станкевича, Александр Георгиевич Габричевский стал ходить по тогдашним музеям, умоляя бесплатно (!) принять работу Родена. В конце концов, хлопоты его увенчались успехом – скульптуру забрали в 1928 г. в бывший Музей изящных искусств. Теперь это один из немногих подлинных «Роденов» в России[12].

Александр Габричевский в 1960-х гг. делился воспоминаниями: «Мой дедушка Станкевич мне рассказывал… в сороковых годах прошлого века они с братом Николаем и еще некоторые их приятели вернулись в Россию из германских университетов, где изучали философию. А Белинский в то время был участником их совместных попоек… И вот когда под утро расходились по домам, он останавливал в подворотне кого-нибудь из них и расспрашивал о немецкой философии. Сам Белинский никаких иностранных языков не знал, и ему приходилось довольствоваться сведениями, которые он получал от собутыльников… А потом в своих статьях он спорил с немецкими философами…

Александр Владимирович, в доме которого я родился и вырос и с которым не расставался до самой смерти был типичным «западником», человеком хорошо образованным, гегельянцем и большим поклонником и знатоком Гете. Последнее было унаследовано и мною…».

Александр Владимирович Станкевич являл собою тип старого русского барина. «Летом, – продолжает А. Габричевский, – он жил в имении, зимою – в собственном доме в Большом Чернышевском переулке, в непосредственной близости от Консерватории. Особняк этот и по сию пору стоит, а в шестидесятых годах на калитке еще красовалась старинная надпись: «Свобод енъ отъ постоя». Станкевич в сопровождении камердинера Ивана каждый день совершал прогулку по Чернышевскому переулку. Но стоило ему увидеть хотя бы один автомобиль, как он немедленно возвращался домой. Цивилизации он не терпел.

Весьма занятна история о том, как в его дом провели электричество. Все понимали, что старик этого никак не одобрит, а потому работы были сделаны летом, пока он был в имении. И вот уже осенью, по возвращении в московский дом, надо было Александру Владимировичу сообщить об этой важной перемене. С этой целью к нему был послан самый любимый внук – Юра. Мальчик вошел к деду, который лежал на кровати, а в изголовье у него стоял столик с лампой.

– Дедушка, – сказал Юра, – у нас теперь электрическое освещение. Смотри!

Мальчик нажал кнопку, и под стеклянным абажуром вспыхнула лампочка.

– Так, – сказал дед, – а как ее погасить?

– Очень просто. Так же, как и зажечь… Надо опять нажать эту кнопку… Вот так…

Как только свет погас, старый барин изо всей силы ударил рукою по лампе, та грохнулась на пол и разбилась. Он до смерти своей так и не признал электричества.

Габричевский живо вспоминал такую сцену: коридор в доме на Чернышевском залит электрическим светом… Дед идет из столовой в свой кабинет, а впереди шествует камердинер Иван, который на вытянутой руке несет бронзовый шандал с шестью горящими свечами…

Если кто-нибудь из его малолетних внуков шалил или вел себя неподобающим образом, A.B. Станкевич говорил с характерной интонацией:

– Дурак, дурак, бойся Бога!».

В 1920 г. семейство Станкевичей-Габричевских породнилось с семьей известных ученых Северцовых. Александр Габричевский женился на Наталье Северцовой, дочери биолога Алексея Николаевича Северцова (1862–1936) и внучки географа и зоолога Николая Алексеевича Северцова (1826–1885).

Многие представители разросшейся семьи либо имели прямое отношение к живописи, либо являлись ее собирателями. Каждое последующее поколение семьи сохраняло (по возможности) то, что было собрано предыдущими. Поэтому несколько лет назад в ГМИИ им. Пушкина оказалось вполне реально провести выставку произведений искусства, принадлежавших нескольким поколениям одной семьи. На выставке незримо присутствовали литератор Александр Владимирович Станкевич, географ и зоолог Николай Алексеевич Северцов, биолог Алексей Николаевич Северцов, микробиолог Георгий Норбертович Габричевский, философ Александр Габричевский и художница Наталья Северцова.

В 1920-1950-х гг. под одной крышей здесь уживались верный ленинец В.П. Антонов-Саратовский, архитектор И.В. Жолтовский со своей мастерской, а также читальный зал Центрального государственного исторического архива города Москвы. Вероятно, в 1960-е гг. были разрушены столбовые ворота перед домом, стоявшие еще со времен Станкевича.

Вознесенский переулок, д. 6, где Лев Толстой бывал у Александра Станкевича

Л.Н. Толстой в период работы над романом «Анна Каренина». 1876 г.

Глава 8 Флигель на Кисловке. 1868 г

Нижний Кисловский пер., д. 6

В конце февраля Толстые уехали с детьми в Москву на шесть недель. В Москве был нанят дом на Кисловке[13]», – пишет Татьяна Кузминская.

В Москву семья Толстых приехала не в конце февраля 1868 г., а в середине – 14 числа. Лев Николаевич снял квартиру в нижнем этаже дома статского советника П.Ф. Секретарева по Нижнему Кисловскому переулку, за 250 рублей в месяц.

Когда в феврале 1868 г. Лев Толстой приехал в Москву из Ясной Поляны, он только что закончил работу над рукописью первых глав пятого тома «Войны и мира». В январе он отослал их в набор.

Афанасий Фет оставил следующее воспоминание о встречах с Толстым в Москве в ту зиму: «Лев Николаевич был в самом разгаре писания «Войны и мира», и я, знававший его в периоды непосредственного творчества, постоянно любовался им, любовался его чуткостью и впечатлительностью, которую можно бы сравнить с большим и тонким стеклянным колоколом, звучащим при малейшем сотрясении».

В первой половине марта вышел четвертый том «Войны и мира». Толстой усиленно работал над пятым томом. «Я по уши в работе», – писал он Кузминской в конце апреля.

М.П. Погодин, у которого Толстой отобедал 14 апреля, записал в дневнике, что Толстой «хочет писать жизнь Суворова и Кутузова». По-видимому, это было одно из многих неосуществленных «мечтаний» Толстого.

«Квартира наша и вообще все устройство довольно хорошо», – характеризовала житье-бытье Толстых Софья Андреевна в письме, написанном отсюда, из Нижнего Кисловского переулка, младшей сестре. Из него мы узнаем и другие подробности краткосрочного пребывания Толстых в Москве:

«1868 г. 7 марта.

Милая Таня, сама не знаю, что со мною сделалось, что до сих пор не писала тебе… Так тут суетно, Таня, и невесело. Я все еще как в тумане и все еще суечусь. Мне кажется, я здесь и своих мало вижу, и дом не так веду, и хозяйничаю дорого…

Сделала я кое-кому визиты, и мне их отдали, и вновь познакомилась только с Урусовыми…

Так хотелось бы повидаться с вами. Папа меня всякий день встречает словами: «А я нынче все Таню ждал».

Я была в концерте филармонического общества, и там все так же модно, нарядно и парадно. Пела Лавровская, чудесное контральто, песнь из «Руслана и Людмилы», чудо, как хорошо. Молодой, верный и огромный голос. Но эта песнь чудо, как хороша. Знаешь, «чудный сон живой любви». Вот, Таня, выучись, ты чудесно споешь, я уверена.

Прощай, душенька, целую тебя и Сашу. Левочка и дети здоровы».[14]

«Хозяйничаю дорого» – объяснением этой фразы служит дневниковая запись Софьи Андреевны, относящаяся к 1868 г.:

«Денег у меня тоже не было. Деньги мне давал Лев Николаевич на хозяйство и мои личные расходы сколько мог и считал нужным. Когда деньги все выходили, я просила его дать еще, и всегда мне было трудно и неприятно просить, и я страшно старалась тратить как можно меньше.

Не могу не упомянуть, что более деликатное отношение к деньгам и ко мне по поводу денег нельзя себе представить, как отношение Льва Николаевича. В душе он скорее скуп, но мне он ни разу в жизни не давал почувствовать, что все состояние его, а что я бедная, ничего не имеющая бесприданница. Изредка, когда у него самого не было денег, он скажет: «Как, уже вышли деньги?» Тогда я торопливо бегу за записной книгой и прошу, умоляю его просмотреть мои расходы, научить, где можно еще поэкономить. Он тихонько оттолкнет книгу и скажет: «Не надо».

10 мая 1886 г. семья Толстых вернулась в Ясную Поляну, которая показалась Софье Андреевне «с фиалками, свежей зеленью… раем после Москвы». А Лев Николаевич продолжил работу над пятым томом «Войны и мира», но продолжалась она не так напряженно, как в Москве, а вскоре и совсем приостановилась. 6 июля Толстой писал Петру Бартеневу: «Я решительно не могу ничего делать, и мои попытки работать в это время довели меня только до тяжелого желчного состояния, в котором я и теперь нахожусь».

Сегодня этот адрес состоит из двух строений, возведенных в середине XIX в.

В 1860–1892 гг. здесь давал спектакли частный театр Секретарева – того, что сдал Толстому квартиру. На сцене этого театра начинающий артист К.С. Алексеев впервые выступил под псевдонимом Станиславский. В 1890-е гг. в здании располагалась водолечебница доктора A.A. Корнилова.

А до 1917 г. здесь был московский антиалкогольный музей. В залах музея были выставлены диаграммы, картограммы, натуральные препараты и муляжи, показывающие вред алкоголя, его распространения и борьбу с ним. Здесь же была представлена коллекция антиалкогольной литературы из всех европейских стран и коллекция диаграмм Московской Комиссии, отражающих борьбу со школьным алкоголизмом.

Вход в музей был бесплатным, и это с высоты сегодняшнего дня кажется нам вполне объяснимым. Не каждый за свои деньги пойдет смотреть на результаты так распространенного «веселия Руси», которое, как известно, у нас «есть пити», как говорили наши предки.

Только вот время работы музея было выбрано не вполне удачно. Музей был открыт с одного часу дня до 4-х, к этому времени уже не каждый из потенциальных посетителей музея был в состоянии с большим вниманием осмотреть его экспозицию.

Нижний Кисловский переулок, д. 6, стр. 2, где Толстые жили в 1868 г.

С.А. Толстая с детьми Таней и Сережей. 1865 г.

С.А. Толстая. Рисунок Л.Н. Толстого, 1863 г.

С. А. Толстая. 1866 г.

Л.Н. Толстой в период работы над романом «Война и мир». С рисунка Л. О. Пастернака, 1893 г.

Л.Н. Толстой в период работы над романом «Война и мир». 1868 г.

Глава 9 Человек-консерватория. 1860-е гг

Смоленский бул., д. 19 (или д. 17, строение 5)

В этом доме, построенном в первой четверти XIX в., Лев Толстой бывал в литературно-музыкальном салоне В.Ф. Одоевского. В начале 1860-х гг., когда московские салоны тихо угасали, дом Одоевского стал привлекать к себе лучшие культурные силы старой столицы, обретая все признаки центра литературной и музыкальной жизни Москвы.[15]

И в Москве, и в Петербурге Владимир Федорович Одоевский пользовался авторитетом доброжелательного критика с безукоризненным вкусом, и потому молодой Достоевский приносил ему рукопись «Бедных людей», Тургенев читал ему «Накануне», а бедствующий Аполлон Григорьев показывал свои критические статьи. Лев Толстой, работая над «Войной и миром», бывал у Одоевского постоянно и пользовался его советами и воспоминаниями его жены Ольги Степановны, урожденной Ланской (1797–1872).

«Одоевский желал все обобщать, всех сближать и радушно открыл двери свои для всех литераторов… Один из всех литераторов-аристократов, он не стыдился звания литератора, не боялся открыто смешиваться с литературною толпою и за свою донкихотскую страсть к литературе терпеливо сносил насмешки своих светских приятелей», – вспоминал писатель Иван Панаев.

Князь Владимир Федорович Одоевский (1804–1869) соединил две эпохи – пушкинскую и толстовскую. Писатель (наиболее известен его «Городок в табакерке»), журналист, литературный и музыкальный критик, издатель альманаха «Мнемозина», в котором печатался Пушкин; чиновник, камер-юнкер, с 1836 г. – камергер, заведующий Румянцевским музеем, сенатор Московского департамента Сената. Через скупые строки официальной биографии не разглядеть живого человека. А ведь Одоевский был «не только живой энциклопедией, но и живой консерваторией». Такую оценку дали ему благодарные потомки.

Уроженец Москвы, он долго жил в Петербурге, куда переехал по делам службы еще в 1826 г. Но Москву он не забывал. Одоевский, в отличие от многих писателей-современников, стремился переехать из Петербурга в Москву, а не обратно. Друзей и знакомых это его решение – после тридцати шести лет петербургской жизни оставить столицу и переселиться в Москву – удивило, вызвав с их стороны ряд недоуменных вопросов. Казалось странным: зачем человек бросает насиженное место, упрочившееся служебное положение, связи при дворе и меняет это все на скромное существование в полупровинциальном городе, каким тогда была Москва? На это Владимир Федорович отвечал, записывая в дневнике 11 марта 1862 г.: «Здесь нужны две вещи, здоровье и деньги, а у меня нет ни того, ни другого»[16].

В родной город он вернулся в мае 1862 г. Тотчас возобновились встречи со старыми знакомыми, среди которых – Даль, Верстовский, Вельтман; семьи Погодиных, Хомяковых, Свербеевых. И, конечно, сосед Одоевского, библиофил и остроумец Соболевский, живший на нижнем этаже дома на Смоленском бульваре. Тот самый Сергей Александрович Соболевский (1803–1870), что стал «путеводителем» Пушкина по Москве после возвращения поэта из ссылки в 1826 г. Хорошо известен прежний адрес Соболевского на Собачьей площадке (дом не сохранился), где Пушкин поселился зимой 1826 г.

Свой литературно-музыкальный салон Одоевский, по сути, «перевез» из Петербурга, но если в Петербурге тот был известен поначалу как литературномузыкальный, то в Москве он все больше становился музыкальным. А ведь известно, как любил Толстой музыку, и не случайно он зачастил именно в салон на Смоленском бульваре. Толстой ценил Одоевского как одаренного музыковеда, писавшего в том числе и о Бетховене, которого писатель особо выделял среди других композиторов (ноты произведений Бетховена хранятся ныне в музее в Хамовниках).

Одоевский дружил и приятельствовал с лучшими композиторами России, среди которых – Глинка, Даргомыжский, Балакирев, Серов, Стасов, братья Рубинштейны, Чайковский. Все они бывали в салонах у Одоевского, кто в Москве, а кто – еще раньше, в Петербурге.

В московском салоне Одоевского собирались по пятницам. Устраивались концерты, беседы, обсуждения. Знакомый в дни своей молодости с Грибоедовым, Пушкиным, Гоголем, Одоевский приглашает к себе на «пятницы» Фета, Тургенева, Островского и, конечно, Толстого.

Будучи чрезвычайно разносторонним человеком, Одоевский интересовался старинной русской музыкой и иконописью. В его гостеприимном кабинете в Москве встречались люди самых разнообразных профессий и специальностей: рядом с писателем Толстым оказывался вдруг бородатый раскольник, знаток северных икон и древнего пения «по крюкам».

Приходили к Одоевскому и зарубежные музыканты и композиторы – Гектор Берлиоз в 1867 г. посетил этот дом после концерта, коим он дирижировал в Манеже. В 1863 г. Рихард Вагнер специально посетил дом Одоевского на Смоленском бульваре. И вот по какой причине: «В Москву приехал Рихард Вагнер и был в пятницу у Одоевского… Вагнер пожелал слышать знаменитый орган князя, занимавший полкомнаты. Князь играл охотно. Он любил разыгрывать свои фантазии, переходя от одной вариации к другой, долго, долго, без конца. Дамы восхищались, только не знаю, не из любезности ли.

Прослушав орган, Вагнер уехал, извиняясь недосугом. Вообще он был какой-то кислый, недовольный, измученный, даже, пожалуй, злой. На вопросы, что он теперь предполагает делать и куда ехать, он отвечать не мог, ссылаясь на то, что зависит не от себя; что жизнь его – ряд неприятных случайностей, которыми управлять он не может и обязан лить подчиняться им или избегать их», – вспоминала Ольга Демидова-Даль, дочь Владимира Даля.

В дом на Смоленском бульваре князь перевез свою библиотеку и коллекцию музыкальных инструментов. Посетитель салона Одоевского свидетельствовал: «В большой библиотеке его, с редкими сочинениями, едва ли был один том без его отметки карандашом».

Одоевский-литератор ценен для нас тем, что оставил любопытные статьи о Москве: «Зачем существуют в Москве бульвары» и «Заметки о Москве». В 1866 г. он опубликовал в газете «Голос» интересный и для сегодняшних читателей очерк «Езда по московским улицам». Оказывается, что и полтора века назад проблемы в Москве были те же, что и сейчас – пробки, неправильная «парковка» телег с лошадьми, лихачи, превышающие скорость, нечищеные тротуары, водосточные трубы, изливающие свое содержимое прямо на мостовую:

«Ради общей пользы считаем долгом обратить внимание тех, кому о сем ведать надлежит, что на московских улицах существует особого рода беспорядок, не только препятствующий удобному сообщению, но и подвергающий проезжих и проходящих по улицам положительной опасности.

Можно подумать, смотря на многие московские улицы, что они предназначены вовсе не для проезда, а разве для удобства преимущественно лавочников, а частью домовладельцев.

Подъезжающие к лавкам возы (например, на Смоленском рынке, по всему Арбату и других подобных местностях), равно легковые и ломовые извозчики, становятся так, как никто не становится ни в одном городе мира, а именно: не гуськом вдоль тротуара, но поперек улицы и часто с обеих сторон ее (то же бывает и на многих улицах Петербурга).

Последствия такого невероятного обычая очевидны. Узкое пространство, остающееся между стоящими поперек возами, недостаточно для свободного сообщения; едва и обыкновенные экипажи, встречаясь, могут разъехаться.

Но совершенное бедствие, если навстречу попадутся тяжелые возы или, что еще хуже, порожняки, которые навеселе скачут сломя голову на разнузданных лошадях, не обращая ни малейшего внимания на то, что задевают и экипажи и пешеходов; если кого и свалят, кому колесо, кому ногу сломят, то они, порожняки, уверены, что всегда успеют ускакать, прежде нежели их поймают. Напрасно хожалые[17], хотя изредка, вскрикивают, чтоб возы и экипажи держались правой стороны: требование весьма разумное, но материально неисполнимое, когда улица загорожена поперек стоящими возами.

Спрашивается: на чем основано право возов становиться поперек улицы и загораживать ее, когда улица – есть земля городская, и пользование ею принадлежит всем обывателям города, а не тому или другому лицу, хотя бы он был извозчик или даже лавочник? Предложите этот любопытный вопрос хожалым, и они будут вам отвечать, что «это лавочники распоряжаются».

Оно и действительно так. Лавочнику лень проходить к возам, которые стояли бы вдоль по улице; для этого лавочнику надобно сделать несколько шагов лишних; он находит гораздо спокойнее поставить возы рядком против своей лавки, иногда на целый день, словом, обратить улицу в свой двор или в свою конюшню, а что он, ради своего спокойствия и немалой для него выгоды, загораживает улицу – об этом он и не помышляет. Авось-либо обойдется! И, действительно, обходится, и обходится каждый день, а если от тесноты сломалось колесо у экипажа, лошади попорчены, пешехода смяли между возами, то разве лавочник в этом виноват? Это вина самих проезжающих и проходящих – его, лавочника, дело сторона; он стоит у своей лавки и оберегает свои выгоды на счет других городских обывателей.

Но скажут, может быть: если, по распоряжению лавочников и по милости их возов, нельзя ездить по московским улицам, то можно, по крайней мере, ходить пешком по тротуарам? Тщетная надежда! Назначение московских тротуаров еще загадочнее московских улиц; для чего собственно существуют у нас тротуары – покрыто мраком неизвестности. Но лавочники отгадали и эту загадку. Они считают не только улицу, но и тротуар принадлежностью своих лавок. Не угодно ли заглянуть, с утра до вечера, хоть на Смоленский рынок? Вы найдете на тротуарах не только ведра, мешки и прочий товар, но и корыта для корма лошадей, или решета и прочую тому подобную посуду, живописно поставленную рядком так, что проходящий по тротуару с одной стороны сжат мешками и ведрами, а с другой – лошадиными мордами; и счастье еще, когда лошадь не кусается, как это часто бывает с крестьянскими лошадьми. Должно, к сожалению, повторить, что такого порядка или, лучше сказать, такого отсутствия всякого порядка не встретишь ни в одном городе в мире.

Но положим, что, порядочно замаравшись и об мешки и об лошадиные морды, перескочив через ведра и корыта, вы вышли, наконец, на просторное место: берегитесь – летом тротуар исковеркан, а зимою покрыт гололедицею. С недавнего времени, по весьма дельному распоряжению полиции, тротуары посыпаются песком, т. е. делается вид, будто посыпаются, но московская лень хитра на выдумки; очистка снега и посыпка песком производится самым курьезным образом: во-первых, на некоторых тротуарах посыпается не самый тротуар, а только окраины или скат тротуара, для того, вероятно, чтоб проезжающее начальство могло подумать: должно быть, хорошо тротуар посыпан песком, если песок ссыпается даже на скат.

Действительно, кому придет в голову такое остроумное изобретение? Во-вторых, для очищения тротуаров употребляется не лом, как например, в Петербурге, а какая-то нелепая скребка, посредством которой, шутя, счищается снег и… открывается гололедица, по которой можно разве кататься на санках, но отнюдь не ходить. Лома вы почти не увидите на улицах и тротуарах московских; существование этого инструмента, кажется, еще не достигло до сведения ни дворников, ни домохозяев. К довершению курьеза, скупая посыпка песком, если это где и делается, то делается так, чтоб она отнюдь не достигала своей цели: предохранять проходящих от удовольствия сломить себе шею. Кажется, чего бы проще, один работник счищает снег, а другой за ним идет и тотчас посыпает песком? Ничуть не бывало. В Москве распорядились иначе, по-своему: два работника поутру усердно счищают снег и открывают гололедицу, а уж к вечеру они же оба будут посыпать и песочком, вероятно, по тому расчету, что ночью меньше ходят, нежели днем, и, следовательно, на другой день уж не нужно будет вновь хлопотать о посыпке песком – останется вчерашний, а если кто в этом промежутке поскользнется и сломит себе ногу, то, видно, уж ему на роду так написано.

Нужно к тому прибавить, что и водосточные трубы с домов устроены особым, оригинальным образом. В Петербурге, как и в целом мире, водосточные трубы нижним концом проводятся сквозь тротуар итак, что вода, проходя под тротуарною настилкою, вливается в канаву, находящуюся обыкновенно между тротуаром и мостовою. В Москве водосточные трубы патриархально выливают воду прямо на тротуар, а уже с тротуара вода стекает в канавку: от этого чудного устройства даже очищенный тротуар пересекается горбами гололедицы, к чему присоединяется все то, что ночью и днем льется безнаказанно на наши тротуары, а летом и весною доходит до нестерпимого зловония – обстоятельство довольно важное всегда, а особенно в случае повальных болезней, какова, например, ожидаемая к весне холера.

Но мы не кончили еще с курьезами московских улиц. Иногда, по весне, между домами и тротуарами, а также между тротуарами и мостовою вырастает травка; очевидно, что в этих местах трава ничему вредить не может – напротив, она до некоторой степени есть спасение против нечистот, которыми утучняются наши тротуары; заросшая в этих местах зелень уничтожает до некоторой степени зловоние. Но в Москве рассудили иначе. Хожалые находят, что эта трава есть безобразие и что гораздо благоприличнее оголить нечистоты, скопляющиеся у нас на тротуарах. По такому рассуждению они заставляют дворников выщипывать травку за травкою и за этим наблюдают строго. Неужели хожалые в этом случае действуют по приказанию начальства? Мы этому не верим. Здесь, вероятно, просто фантазия самих хожалых. Ведь заставляли же они усыпать песком тротуары летом, что было замечено в журналах прошедших годов и что, кажется, теперь прекратилось.

…Все это хлопотно – не спорим; да без хлопот никакое дело не творится. Мы уверены, что какие бы ни были затруднения, но найдется энергическая рука, которая, не спеша, законно, но без устали, последовательно и настойчиво вытравит закоренелые у нас незаконности и ту легкомысленную беззаботность, которые встречаются почти на всех степенях нашей городской жизни и портят нашу прекрасную Москву. Право, пора!» – писал Владимир Одоевский.

А теперь развеем некоторую путаницу, вызванную тем, что в разных источниках имеется несовпадение адреса, по которому жил Одоевский и бывал Толстой. Дело в том, что один и тот же дом имеет два номера – № 19 и № 17, строение 5. В «Перечне объектов культурного наследия федерального значения, которые до 27 декабря 1991 г. являлись недвижимыми памятниками истории и культуры государственного (общесоюзного и республиканского) значения и в отношении которых должно быть оформлено право собственности Российской Федерации», утвержденном распоряжением Правительства РФ от 19.10.2009 № 1572-р, указаны эти два адреса дома. Один адрес – Смоленский бульвар, д. 19 указан «по данным государственного учета объектов культурного наследия», второй – Смоленский бульвар, д. 17, стр. 5 приводится по «данным технического учета». Такая двойная нумерация не является редкостью для Москвы. Но сказать об этом стоит.

Смоленский бульвар, д. 17, где в 1860-х гг.

Лев Толстой бывал у Владимира Одоевского

Владимир Федорович Одоевский

Л.Н. Толстой.

С картины И.Н. Крамского, 1873 г.

Л.Н. Толстой. С картины И.Я. Репина, 1901 г.

Глава 10 Первая встреча с Репиным. 1880 г

Земледельческий пер., д. 7–9, стр. 2

Должен вам признаться, что я отнесся очень скептически к известию, что у меня будет Лев Толстой… Я об этом только иногда вспоминал, как о чем-то несбыточном, вчера, во вторник 7 октября вдруг часов в 7 с четвертью кто-то постучал (вечно испорченный наш звонок). Я видел издалека – промелькнул седой бакенбард и профиль незнакомого человека, приземистого, пожилого, как мне показалось, и нисколько не похожего на графа Толстого.

Представляете же теперь мое изумление, когда увидел воочию Льва Толстого самого! Портрет Крамского страшно похож. Несмотря на то, что Толстой постарел с тех пор, что у него отросла огромная борода, что лицо его в ту минуту было все в тени, я все-таки в одну секунду увидел, что это он самый!

По правде сказать, я был даже доволен, когда порешил окончательно, что он у меня не будет: я боялся разочароваться как-нибудь, ибо уже не один раз в жизни видел, как талант и гений не гармонировали с человеком в частной жизни. Но Лев Толстой другое – это цельный гениальный человек, и в жизни он так же глубок и серьезен, как и в своих созданиях… Я почувствовал себя такой мелочью, ничтожеством, мальчишкой! Мне хотелось его слушать и слушать без конца…

И он не был скуп, спасибо ему, он говорил много, сердечно и увлекательно.

Я был так ошеломлен его посещением неожиданным и также неожиданным уходом (хотя он пробыл около двух часов, но мне показалось не более четверти часа), что я в рассеянности забыл даже спросить его, где он остановился, надолго ли здесь, куда едет. Словом, ничего не знаю, а между тем мне ужасно хочется повидать его и послушать еще и еще», – таковы были первые впечатления Ильи Ефимовича Репина (1844–1930) от встречи со Львом Толстым, пришедшим в этот дом вечером 7 октября 1880 г. Процитированное нами письмо было написано критику Владимиру Стасову, благодаря которому и познакомились Толстой и Репин.

В.В. Стасов, называвший писателя «Великий Лев», считал, что Репин в живописи значил то же, что Толстой в литературе. Желая во что бы то ни стало свести их, он убеждал Толстого: «У Репина такая же цельная, неподмесная, неразвлекающаяся ни на что постороннее натура, как и у вас».

Впервые Стасов обратил внимание Толстого на картины Репина в 1878 г, тогда Лев Николаевич отреагировал так: «Ваше суждение о Репине я вполне разделяю. Но он, кажется, не выбрался еще на дорогу, а жару в нем больше всех». Слова эти, переданные Стасовым Репину, вызывают у последнего восторг: «Сам Лев Толстой (наш идол) изволит писать о нас!!

Да ведь это просто невероятно. И как верно! – «не выбрался еще на дорогу, – это верно, то есть, он знает меня еще таким, и я действительно все еще выбираюсь на дорогу. И, если бог продлит веку, выберусь! Хорошо сказано».

Попытки найти в Москве дом, ставший местом первой встречи Льва Толстого и Ильи Репина предпринимались неоднократно. Поиски активизировались в 1944 г., когда отмечалось столетие со дня рождения Репина, – куда-то надо же было повесить мемориальную доску, чтобы удостоверить факт проживания в Москве видного передвижника. К середине прошлого века был, наконец-то, установлен этот репинский адрес. Жил Илья Ефимович, как и Лев Николаевич, в Хамовниках.

С 1922 г. переулок, в котором находится дом, называется Земледельческим (по находившейся здесь в XIX в. Земледельческой школе Московского общества сельского хозяйства, основанной в 1820 г.). А при жизни Толстого и Репина переулок был известен как Большой Трубный. Удивительное все-таки дело – разбираться в московской топонимике. Ведь в Москве издавна существует еще и Трубниковский переулок, разрезанный на две части Новым Арбатом. Так что переименование было вполне обоснованным.

Дом, в котором Репин жил с октября 1879 г., принадлежал баронессе A.A. Симолин и представлял собою вполне благоустроенную усадьбу с несколькими надворными постройками, колодцем и фруктовым садом. Двухэтажный дом, ставший для Репина и квартирой, и мастерской, внизу был каменным, наверху – деревянным.

Выяснить, куда именно в этот дом приходил Толстой, удалось благодаря другому художнику – Валентину Серову, а точнее с помощью его рисунка. Дело в том, что в 1878–1880 гг. юный Серов жил в семье Репиных. Илья Ефимович по просьбе его матери давал уроки талантливому мальчику, рано оставшемуся без отца – композитора А.Н. Серова.

Учителю было суждено намного пережить своего одаренного ученика. Позднее Репин вспоминал о Серове: «Днем, в часы досуга, он переписывал все виды из окон моей квартиры: садики с березками и фруктовыми деревьями, построечки к домикам, сарайчики и весь прочий хлам, до церквушек вдали; все с величайшей любовью и невероятной усидчивостью писал и переписывал мальчик Серов, доводя до полной прелести свои маленькие холсты масляными красками».

Один из таких маленьких холстов в 1880 г. начинающий художник назвал «После пожара». На рисунке изображен флигель усадьбы, незадолго до этого переживший пожар. Линия горизонта, проходящая в перспективе рисунка поверх обгоревшего флигеля, ясно указывает, что рисунок сделан сверху вниз, то есть из окна второго этажа. На заднем плане слегка намечен силуэт церкви, повернутой к зрителю своей северо-восточной стороной.

Как удалось установить биографу Репина В. Москвинову в 1954 г., квартира Репина находилась на втором этаже южной стороны дома. Своими девятью окнами она выходила на три стороны света, минуя север. Мастерской художника могла быть, скорее всего, небольшая, около двадцати метров, комната, обращенная двумя окнами на запад (в одном из писем Репин упоминал о своей «маленькой мастерской»). Кроме того, художник мог также пользоваться для работы просторной средней комнатой, разделявшейся в то время надвое широкой аркой, что позволяло отходить от холста на 7–8 шагов. Из окна этой комнаты Валентин Серов и сделал свою зарисовку.

Репин новой квартире обрадовался: «Новая квартира моя премиленькая, очень располагающая к работе, удобная», – писал он Стасову. Переехал художник сюда из Теплого переулка (ныне улица Тимура Фрунзе), где жил в 1877–1879 гг.

В своей мастерской в Большом Трубном переулке Репин завершил картину «Крестный ход в Курской губернии». Корней Чуковский увидел в этой картине «непревзойденное умение выражать психическую сущность человека каждой складкой у него на одежде, малейшим поворотом его головы, малейшим изгибом мизинца». Чуковский считал, что «обо всем этом с такой же экспрессией мог бы написать лишь один человек: Лев Толстой. Лишь у Льва Толстого нашлись бы слова, чтобы описать каждого из этих людей: так сложны и утонченны характеристики их, сделанные репинской кистью».

В этом же доме Репин приступил к работе над одной из самых известных своих картин «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Собственно, за этой работой и застал его Толстой.

В тот октябрьский день 1880 г. Толстой был в Москве по издательским делам, а также занимался поиском учителей для своих детей. Он нашел время и для визита к Репину.

«Ах, все бы, что он говорил, я желал бы записать золотыми словами на мраморных скрижалях и читать эти заповеди поутру и перед сном…» – писал Репин. О чем же говорили Репин и Толстой, ветре-тившись в этом доме? Толстой, к удивлению Репина, назвал его любимые картины – «Бурлаки на Волге» и «Царевну Софью Алексеевну» – всего лишь этюдами, а наскучивший самому автору и давно забытый им холст «Досвитки» – картиной.

Эту последнюю, выделенную Толстым картину, Репин и стал заканчивать после встречи с писателем. Позднее она получила название «Вечорниц». А «Запорожцев» художник отставил, опять же из-за Толстого (закончил он их лишь в 1891 г.). Таким образом Репин воспринял толстовские заповеди.

Знакомство Репина и Толстого переросло в тесную дружбу. Когда через год Толстой поселился в Денежном (ныне Малом Левшинском) переулке в доме № 3 (не сохранился), Репин стал неоднократно бывать у него. «Часто после работы, под вечер, – вспоминал он, – я отправлялся к нему, ко времени его прогулки. Не замечая ни улиц, ни усталости, я проходил за ним большие пространства. Его интересная речь не умолкала все время, и иногда мы забирались так далеко и так уставали, наконец, что садились на империал конки, и там, отдыхая от ходьбы, он продолжал свою интересную беседу».

Нередко «интересная беседа» перерастала в спор, т. к. религиозно-философские воззрения Толстого не находили поддержки у Репина: «Что бы он ни говорил, – писал Репин, – но главная и самая большая драгоценность в нем – это его воспроизведение жизни. Вся же философия, все теории жизни не трогают так глубоко текущей жизни», «со своей веревочной сбруей и палочной сохой Лев Николаевич мне жалок».

Но в созданных Репиным портретах Толстого жалость эта не просматривается. Более всего чувствуется преклонение. У Ильи Ефимовича качество перешло в количество. Никого другого Репин не писал так часто, как Льва Николаевича – более пятидесяти раз! И Толстой этому не противился.

Иконография Толстого обширна, Репин явился одним из главных «иконописцев». Он рисовал Толстого везде – за столом и под деревом, на отдыхе и за работой, с женой и с книгой… «Л.Н. Толстой за письменным столом» (1887 г.), «Л.Н. Толстой в кресле с книгой в руке» (1887 г.), «Л.Н. Толстой на пашне» (1887 г.), «Л.Н. Толстой в Яснополянском кабинете под сводами» (1891 г.), «Л.Н. Толстой на отдыхе в лесу под деревом» (1891 г.), «Л.Н. Толстой в лесу» (1891 г.), «Л.Н. Толстой в белой блузе» (1909 г.), «Л.Н. Толстой в розовом кресле» (1909 г.), «Л.Н. Толстой в яблоневом саду» (две картины – 1912 и 1913 гг.), «Л.Н. Толстой с женой С.А. Толстой за столом» (1907 г.). И это все о нем…

А еще свыше двадцати зарисовок Толстого карандашом и акварелью, а также с десяток портретов членов семьи. Если к этому прибавить зарисовки Ясной Поляны и скульптурный бюст писателя, известный в трех вариантах, то набирается целая выставка репинских изображений Толстого.

Не обошел Илья Ефимович своим живописным вниманием и произведения Толстого. В 1880 г. им были сделаны рисунки к рассказу «Чем люди живы»; позднее – еще тринадцать к разным произведениям («Вражье лепко, а божье крепко», «Два брата и золото», «Так что же нам делать», «Первый винокур», «Власть тьмы», «Смерть Ивана Ильича»).

Однажды Репин обратился к Толстому с просьбой: нельзя ли ему приходить к писателю домой вместе с коллегами Суриковым и Васнецовым? Лев Николаевич был не против. На всех троих Толстой оказывал колоссальное влияние. «Мы чуть не лезли на стену от восторга – так он нас подымал, – вспоминал Репин. – В то время нас обогревало великое солнце жизни – Лев Толстой. Он (Суриков. – Авт.) часто захаживал ко мне, то я к нему. И я, еще со Смоленского бульвара, завидев издали фигуру Сурикова, идущего навстречу мне, в условленное время – вижу и угадываю: «Он был…». «Ах, что он сегодня мне говорил!» – кричит Василий Иванович. И начинался тут бесконечный обмен всех тех черточек великого творца жизни».

Осенью 1882 г. Илья Ефимович Репин съехал со своей квартиры в Большом Трубном переулке.

Земледельческий переулок, д. 7–9, где произошла первая встреча Льва Толстого и Ильи Репина. Фото 1954 г.

Земледельческий переулок, д. 7–9

Л.Н. Толстой в кресле с книгой в руке. С картины И.Е. Репина, 1887 г.

И.Е. Репин. Автопортрет, 1878 г.

Глава 11 Дом в Хамовниках. 1882–1901 гг

Ул. Льва Толстого, д. 21

Хамовники – какое замечательное московское слово! В древней Хамовнической слободе в 1882 г. приобрел дом Лев Толстой, чтобы провести здесь без малого два десятка лет. С Хамовниками связан наиболее драматичный период творческой и личной жизни писателя.

Откуда пошло такое название – Хамовники? Предположения высказываются разные. Якобы давным-давно здесь стоял двор крымского хана, у стен которого торговали маленькими зверками – «хамами». Что это были за звери и на кого они были похожи, не ясно и сегодня. Есть и более поздняя гипотеза, согласно которой слово «хамовники» произошло от голландского слова «ham» – рубашка, белье. Да и у других соседних народов тоже есть похожие слова – у шведов (ham – «рубашка»), финнов (harne – «белье, сорочка») и т. д. Наводнившие в XVII в. Москву иноземцы обучали ткачей своему ремеслу; возможно, что от них и осталось такое название. Ходило даже такое выражение – продать «хаму три локти». Вот почему версия эта кажется более правдоподобной. Ведь слобода могла называться и Ткацкой.

Жители слободы занимались хамовным промыслом или, как говаривали в те времена, «белой казной». Обретавшиеся в слободе ткачи, полотнянщики, скатерщики изготавливали для царского двора различные ткани и материи (льняные и конопляные), скатерти и прочее. Интересно, что «государево хамовное дело» из всех казенных мануфактур, будучи одним из наиболее старых в Москве, отличалось наибольшим размахом. В Замоскворечье была еще Кадашевская слобода, также поставлявшая в казну ткань, но более тонких, дорогих сортов, чем Хамов-ническая.

Слобода эта была переведена в Москву из Твери, поэтому в «Переписной книге города Москвы 1638 года» она именуется как слобода Тверская Хамовная, у церкви Николы Чудотворца. Насчитывалось в ней на тот момент 65 «тяглых дворов», 4 «вдовьих двора», 3 «пустых двора», да еще и «двор попа», «двор дьякона» и «двор нищего». Деревянная церковь Николы, что упомянута в переписи, выстроена была еще в 1624 г. на деньги хамовников.

Почему храм освятили в честь Николы? Любили московские жители этого православного святого: так много стояло храмов Николы в Москве, что заморские гости в своих записках называли московитов «николаитами». Позднее, в конце XVII в. был сооружен и каменный храм Николая Чудотворца, сохранившийся до нашего времени. Стоит он в самом начале бывшего Долгохамовнического переулка, притягивая взоры своим удивительным, красочным обликом. Конечно, Лев Толстой не мог не бывать здесь – он являлся прихожанином этого храма, увековечив его в своих произведениях (ул. Льва Толстого, Д. 2)[18].

Трудились государевы хамовники нередко на дому, а в 1709 г. в Хамовниках была открыта полотняная казённая фабрика, разросшаяся в 1718–1720 гг. до полотняной мануфактуры.

А тем временем росло население слободы, но не за счет хамовников, а по причине привлекательности этой земли для московской знати. Начиная с XVII в., здесь строятся загородные дачи с обширными садами и огородами. Представители столичной аристократии уже не помещались в границах Земляного города. Один из таких служивых людей и владел землей, на которой стоит теперь усадьба Толстого. В конце XVII в. хозяином здесь был стряпчий, а затем стольник Венедикт Яковлевич Хитрово (стряпчий – судебный чиновник, доверенное лицо в суде; стольник – придворный смотритель за царским столом). А соседями его были Голицыны, Лопухины, Урусовы… Фамилии владельцев хамовнической недвижимости сохранились до сих пор и в названиях близлежащих переулков – Олсуфьева, Оболенского, Пуговишникова.

Любопытны аналогии с сегодняшним временем: «А ныне около Москвы животинных выпусков не стало, потому их заняли бояре и ближние люди и Московские дворяне и дьяки под загородные дворы и огороды, а монастыри и ямщики те животинные выпуски распахали в пашню…» – говорится в челобитной 1648 г. на имя царя Алексея Михайловича. В тот год власти вынуждены были ограничить столь бурное увеличение строительства загородной недвижимости в том числе и в Хамовниках. В конце XVIII в. Хамов-ническая слобода занимала район между Зубовским бульваром, Большой Пироговской улицей, Москвой-рекой и болотами близ стен Новодевичьего монастыря.

Перед тем как принять в свои границы семью Толстых, усадьба побывала в руках у дюжины владельцев. История главного дома начинается с начала XIX в., когда усадьбой распоряжался князь Иван Сергеевич Мещерский; при нем, очевидно, в 1805–1806 гг. и был построен дом.

С 1811 по 1829 гг. хозяевами здесь числились Масловы – отец, «действительный камергер» Иван Николаевич, а затем сын, «гвардии капитан» Алексей Иванович. При Масловых усадьба пережила Отечественную войну 1812 г. В тот год, когда пожар не пощадил Москву, спалив три четверти ее домовладений, Хамовники стали свидетелями отступления французской армии, уводившей за собой и русских пленников.

«По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади… Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения. «– Ишь мерзавцы! То-то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем-то». Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызвало восклицания, и смутно увидел что-то прислоненное к ограде церкви… это что-то – был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей», – читаем в романе «Война и мир» об отступлении из Москвы французов с пленными 7 октября 1812 г., среди которых был и Пьер Безухов.

От всепоглощающего московского пожара усадьбу, как и прочие дома Хамовников, уберегло желание французов найти для себя зимние квартиры, впрочем, так им и не понадобившиеся. Но они все же успели здесь освоиться. На Девичьем Поле, в доме Нарышкиной стоял штаб маршала Даву, в дом Всеволожского водворился генерал Кампан, а типография Всеволожского превратилась в «Императорскую типографию Великой армии».

…С 1832 г. дом «зачислен за Авдотьею Новосильцевой», которая владела им до 1837 г., когда усадьба перешла в новые руки: «…зачислен дом сей за майоршею Анною Николаевною Новосильцевою». С 1842 г. зданием обладала дочь асессора Елизавета Похвистнева, затем с 1858 г., после смерти ее, усадьба переходит по наследству к ее двоюродному племяннику – штабс-капитану Николаю Васильевичу Максимову. В 1867 г. Максимов продал дом A.B. Ячницкому за 10 тысяч рублей, у которого, в свою очередь, его в 1784 г. купил коллежский секретарь Иван Александрович Арнаутов.

У Арнаутова Толстой и приобрел дом в Дол-гохамовническом переулке. Покупке предшествовали поиски нового жилья, которыми писатель занимался в конце апреля – начале мая 1882 г. Предварением к сему был разговор с супругой, которой он заявил: «Москва есть… зараженная клоака», потребовав от Софьи Андреевны согласия на то, что больше они в Москве жить не будут. Прошло несколько дней, и Лев Николаевич «вдруг стремительно бросился искать по всем улицам и переулкам дом или квартиру». «Вот и пойми тут что-нибудь самый мудрый философ», – сетовала на непоследовательность мужа Софья Андреевна в письме к сестре от 2 мая 1882 г.

Лев Николаевич придавал огромное значение выбору дома. Ведь особняк Волконского в Денежном переулке (д. 3, не сохранился), в котором они жили с осени 1881 до весны 1882 гг. его не устраивал, да и не одного его. Дом был «весь как карточный, так шумен, и потому ни нам в спальне, ни Левочке в кабинете нет никогда покоя», – жаловалась супруга писателя.

Но дело было не только в конкретном адресе: сам переезд Толстого в город негативно отражался на его мировосприятии и самочувствии. Москва ему представлялась сплошными Содомом и Гоморрой: «Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию, и пируют», – писал он 5 октября 1881 г.

«Я с ума сойду, – изливала душу Софья Андреевна сестре 14 октября 1881 г., – первые две недели Левочка впал не только в уныние, но даже в какую-то отчаянную апатию. Он не спал и не ел, сам а la letter («буквально», фр.) плакал иногда». Толстому требовалось уединение, его он ищет вне дома, уходя на Девичье поле, на Воробьевы горы, где пилит и колет дрова с мужиками. Только там «ему и здорово, и весело».

Но как ни раздражала Льва Николаевича городская жизнь, семейные заботы вынуждали его думать о том, как получше обосноваться в Москве. И, обозвав Москву клоакой, он, тем не менее, заставил себя в этой клоаке остаться. «Мы не отдавали себе тогда отчета, какой это было для него жертвой, принесенной ради семьи», – писала уже гораздо позднее дочь Толстого Татьяна Львовна.

А семья была большая и, в самом деле, требовала подобной жертвы. Девятнадцатилетнему старшему сыну Сергею нужно было продолжать учебу в Московском университете, Льву (13 лет) и Илье (16 лет) – в гимназии Поливанова на Пречистенке, семнадцатилетней старшей дочери Татьяне – в Училище живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой. А еще были Мария (род. в 1871 г.), Андрей (род. в 1877 г.), Михаил (род. в 1879 г.) и самый маленький Алексей (род. в 1881 г.). И всех нужно было воспитывать, образовывать. Дом требовался большой, удобный, с подсобной территорией, чтобы Льву Николаевичу можно было бы пилить и колоть дрова прямо во дворе. И такой дом нашелся: объявление о его продаже нашел в газете московский приятель Толстого М.П. Щепкин.

В один из тех удивительных майских дней 1882 г., когда природа неистовствует свежей зеленью и клокочет яркими красками распускающихся цветов, на пороге усадьбы в Долгохамовническом переулке появилась фигура «в поношенном пальто и в порыжелой шляпе». Это пришел по объявлению Лев Николаевич. Заявился он под вечер, и на сожаление владелицы дома Т.Г. Арнаутовой о том, что уже темнеет и не удастся как следует осмотреть дом, Толстой ответил: «Мне дом не нужен; покажите мне сад». При этом он не представился.

Толстому показали то, что он хотел увидеть: фруктовые деревья и ягодные кусты, столетнюю липовую аллею, расположенную буквой Г, курган, окруженный тропинками, колодец с родниковой водой, беседку, цветочную клумбу. «Густо, как в тайге», – подытожил неназвавшийся гость. А сам дом стоял на оштибе этой «тайги», окнами на дорогу. И не было в нем никаких чудес цивилизации – электричества, водопровода, канализации.

В последующие дни Лев Николаевич не раз приходил сюда, в сопровождении детей и жены. Чем приглянулась усадьба, «более похожая на деревенскую, чем на городскую», взыскательному взгляду Толстого? Ему «нравилось уединенное положение этого дома и его запущенный сад размером почти в целую десятину. К этому саду прилегал большой восьмидесятинный сад Олсуфьевых, так что из окон арнаутовского дома были видны не крыши и стены соседних домов, а только деревья, кусты и глухая стена пивоваренного завода. Владение было похоже на помещичью усадьбу. Густой сад произвел на нас самое приятное впечатление; там было много цвету-тих кустов, яблонь и вишневых деревьев; листья на деревьях недавно распустились и блестели свежей зеленью», – припоминал Сергей Толстой, вместе с отцом оглядывавший дом.

Тогда же Толстой заметил, что яблони, растущие вдоль стены пивоваренного завода, будут «великолепно развиваться именно на этом припеке». Арнаутов не преминул продемонстрировать потенциальному покупателю и его семье подтверждение того факта, что дом не сгорел в 1812 г., а был построен еще до московского пожара, году эдак в 1806-м. Он оторвал несколько досок с обшивки здания и, ударив звенящим топором по бревнам сруба, продемонстрировал, что бревна настолько крепкие, будто «окостенели».

Горячее желание продать дом подвернувшемуся покупателю владело Арнаутовым – еще бы, ведь всех, кто приходил до Толстого, отпугивало неудачное окружение усадьбы: напротив стояла фабрика шелковых изделий, принадлежавшая французским капиталистам братьям Жиро, а рядом – пивоваренный завод, стена которого граничила с садом Арнаутовых. Завод создавал неприятную, как сказали бы сегодня, экологическую атмосферу. Летом жидкие отбросы пивоварни во время дождя владелец завода выливал прямо на мостовую, и все это текло по Долгохамовническому переулку. Но Толстого эти подробности мало интересовали, главное – заросший сад!

Если оперировать современными терминами, то можно сказать, что Толстой прикупил дом в промзоне. И в самом деле – кругом заводы и фабрики, построенные настолько капитально, что сохранились до нашего времени; к тому же, в соседней усадьбе Олсуфьевых в конце 1880-х гг. Варвара Морозова учредила психиатрическую клинику, в которую помещались, в том числе, и малоимущие больные. Сегодня территория усадьбы больше напоминает колодец, окруженный с трех сторон массивными непроходимыми преградами.

Стоит ли говорить, как обрадовались Толстому Арнаутовы! Близкая и дальняя родня, также обрадованная, что Льву Николаевичу, еще недавно хотевшему бежать из ненавистной Москвы, теперь вдруг хоть что-то понравилось, спешила отозваться: «Роз больше, чем в садах Гафиза; клубники и крыжовника бездна. Яблонь дерев с десять, вишен будет штук 30, 2 сливы, много кустов малины и даже несколько барбариса. Вода – тут же, чуть ли не лучше Мытищенской. А воздух, а тишина! И это посреди столичного столпотворения. Нельзя не купить», – одобрял решение Толстого дядя Софьи Андреевны, К.А. Иславин.

Приняв решение о покупке дома Арнаутова, 27 мая 1882 г. Толстой уезжает в Ясную Поляну, размышляя о том, как перестроить здание, приспособив его для своей разросшейся семьи и многочисленной прислуги. «Дом, в том виде, в котором он был куплен, был мал для нашей семьи, и отец решил сделать к нему пристройку, к чему и приступил немедленно, пригласив архитектора. Нижний этаж и антресоли остались в прежнем виде, а над первым этажом были выстроены три высокие комнаты с паркетными полами, довольно большой зал, гостиная и за гостиной небольшая комната (диванная) и парадная лестница. Для своего кабинета отец выбрал одну из комнат антресолей с низким потолком и окнами в сад. Отец следил за еще не оконченными плотницкими и штукатурными работами, за оклейкой стен обоями, за окраской дверей и рам, покупал мебель на Сухаревском рынке», – писал Сергей Толстой. Архитектор, упоминаемый С. Толстым, – М.И. Никифоров.

Но всю мебель не пришлось покупать. Часть обстановки перевезли в новый дом с прежней квартиры. Кое-что Толстой прикупил у Арнаутова. «Я старину люблю», – сказал он бывшему владельцу, показывая на гарнитур из красного дерева. В занимающем почти две страницы перечне предметов обстановки главного дома, составленном в 1890 г. Софьей Андреевной со свойственной ей педантичностью, встречаются и «24 легких стула красного дерева, 6 кресел красного дерева, 2 дивана красного дерева, 1 обеденный раздвижной стол красного дерева, 3 стола красного дерева – маленьких» и многое другое.

Фактом, удостоверяющим перестройку дома, служит прошение, поданное бывшим хозяином в Московскую Городскую Управу: «Покорнейше прошу Московскую Городскую Управу разрешить мне произвести в принадлежащем мне доме, состоящем в Хамовнической части, 1 участка, по Долго-Хамовническому переулку под № 15, ремонтные работы в зданиях, а именно: подвести новые венцы №№ 1, 3, 5, 6 и 4, исправить печи, потолки и крыши. 1882 года июля 2 дня. Коллежский секретарь И. Арнаутов».

Покупатель и продавец сошлись на сумме в 27 тысяч рублей, уплаченной Толстым в несколько приемов. Эпопея с перестройкой «Арнаутовки», как нарекли усадьбу Толстые, длилась все лето и обошлась новому хозяину еще в 10 тысяч. Документы гласят, что на территории усадьбы снесены были: сарай, выходящий фасадом на улицу (в левом углу владения), левая пристройка главного дома с его жилой и нежилой частями и оба крыльца дома. А вот садовые беседка и будка, два колодца, две помойки и все крупные постройки остались на своих местах.

С 10 по 20 сентября и с 28 сентября по 10 октября 1882 г. Толстой проводит в Москве, неотрывно занимаясь руководством ремонта. По сути, Лев Николаевич взял на себя обязанности прораба, что следует из его письма к супруге от 12 сентября 1882 г.: «Нынче все могу написать обстоятельно. Архитектор вчера к ужасу моему объявил, что до 1-го октября он просит не переезжать. Ради бога не ужасайся и не отчаивайся. К 1-му он ручается, да я и сам вижу, что все будет готово так, что можно будет жить удобно. Предложу тебе прежде мой план нашей жизни в эти две недели с половиной, а потом напишу подробности. План такой: я пробуду здесь до конца недели, перевезу мебель вниз, в сарай и приму Илюшу, которого ты пришлешь ко мне, если он окреп, и налажу его в гимназии и побуду с ним, и приеду к вам 2-го. Пробуду с вами неделю и или опять уеду через неделю, дня за 4 до вас или с вами. Так ты не будешь скучать долго, и Илюша пробудет без нас не долго. Дом вот в каком положении: ко вторнику будут готовы 4 комнаты: мальчикова, столовая. Танина и спальная. Они оклеены, только не докрашены двери и подоконники. В них я поставлю всю мебель хорошую; похуже в сарай. Остальные три комнаты внизу не готовы, потому что в них начали красить пол. Я остановил краску – они загрунтованы (желтые, светлые), и я решил так и оставить. Согласна ты? Комнаты эти и передняя дня через три тоже будут готовы. Штукатурная работа вчера кончена, последняя в доме. Штукатурить остается кухню. Это дня на три. В больших комнатах штукатурка почти просохла; сыра она, и дольше всего будет сыра в верхнем коридоре. Я там велел топить жарче. Лестницу начнут ставить завтра. Она вся сделана, только собрать и поставить. То же и с паркетом. Он готов, и завтра начнут стелить. Ватерклозеты еще не совсем готовы, крыльца, в передней пол. Верхние комнаты старые и девичья не оклеены. Я велел все белить. Согласна? Пол в передней архитектор советует обтянуть солдатским сукном и лестницу не красить. Площадку и лестницу, и стены не оклеивать, а выкрасить белой краской. Вообще дом выходит очень хорош. А уж покой – чудо. Мне выходить из флигеля не хочется, – так тихо, хорошо, деревья шумят… Целую тебя, душенька, будь покойна и любовна, особенно ко мне. Детей целую».

«Я рада, что всем занимаешься ты, а не я; мне от этого так легко», – отвечала Софья Андреевна 14 сентября, выражая свою искреннюю радость от захвативших супруга забот по переустройству их нового семейного гнезда. В ее глазах Лев Николаевич буквально преобразился.

8 октября 1882 г. Толстые наконец-то вселились в собственную усадьбу в Долгохамовническом переулке. Проделанная главой семейства работа была оценена одним словом: «Чудесно!». «Мы приехали в Арнаутовку вечером… Первое впечатление было самое великолепное, – везде светло, просторно, и во всем видно, что папа все обдумал и старался все устроить как можно лучше, чего он вполне достиг. Я была очень тронута его заботой о нас, и это тем более мило, что это на него не похоже. Наш дом чудесный. Я не нахожу в нем никаких недостатков, на которые можно было бы обратить внимание. А уж моя комната в сад – восхищение!» – отмечала дочь Татьяна в первые дни жизни в новом доме, все шестнадцать комнат которого готовы были принять своих хозяев.

Хлопотливое дело размещения в новом пристанище всех десяти домочадцев и прислуги разрешилось не за день и не за два. Всех поселили по плану нового главного дома, согласно которому на нижнем этаже были передняя, столовая, комната старших сыновей, детская с няней, комнаты гувернантки и девичья. На втором этаже – зал, гостиная, спальня Софьи Андреевны и Льва Николаевича, его кабинет и рабочая комната, лакейская, комнаты экономки и двух дочерей. Вместе с господами в доме поселились буфетчик, лакей, экономка, няня и две горничных, из которых одна была и домашней портнихой. При детях проживали постоянно гувернантка и гувернер.

Другая часть прислуги размещалась в остальных постройках усадьбы. Так, в кухне жили повар, готовивший на всю семью, и людская кухарка, стряпавшая на всех слуг. В сторожке у ворот обретались кучер и два дворника – старший и младший. Прислугу нанимать в Москве не стали, а взяли с собой из Ясной Поляны. Поэтому когда каждое лето семья Толстых отъезжала в родную Тульскую губернию, усадьба в Хамовниках пустела – слуг брали с собой.

На первом этаже флигеля усадьбы устроилась «Контора изданий» С. А. Толстой, которой ведал артельщик М.Н. Румянцев, проживавший много лет со своей семьей рядом с конторой – внизу (верх флигеля часто сдавался в аренду под жилье квартирантам).

Склад книг София Андреевна устроила в левой части старого сарая, середину которого занимал каретник, а правую часть – три лошади и одна корова.

Как протекала жизнь Льва Толстого в его хамовническом доме? Помимо собственно творчества, он не изменял и любимым привычкам. И размеры усадьбы этому способствовали. Теперь ему не надо было отправляться на Девичье поле или Воробьевы горы, чтобы следовать выработанному для себя принципу, гласившему: «Одно из самых худших зол человека – недостаток физической работы». Дрова он колол обычно по утрам в сарае (поскольку случалось это зимою), затем носил их через черный ход дома к печке своего кабинета (в кабинет Толстого можно было пройти через особый, так называемый черный ход). «Много работаю руками и спиною в Москве. Вожу воду, колю, пилю дрова. Ложусь и встаю рано, и мне одиноко, но хорошо», – писал он В.Г. Черткову в 1885 г.

Из садового колодца, зимой – на санках, а осенью – на тележке, писатель возил воду в десятиведерной бочке для хозяйственных нужд. Софья Андреевна рассказывала сестре: «Встанет в семь часов, темно. Качает на весь дом воду, везет огромную кадку на салазках, пилит длинные дрова и колет и складывает в сажень. Белый хлеб не ест; никуда, положительно, не ходит». Француженка Анна Сейрон, гувернантка, рассказывала, что когда в колодце не оказалось воды, Толстой, «бедно одетый, подобно всем прочим водовозам», спустился «к самой Москве-реке. Он употребил на этот путь целый час и вернулся домой смертельно утомленный».

Толстой расширяет свои познания в ремеслах. Уже несколько лет лелеет он надежду научиться шить сапоги. Учитель его детей В.И. Алексеев, появившийся в Ясной Поляне в 1877 г., рассказывал, что Толстой признавался ему в «зависти» к его способности к сапожному делу.

Он учится сапожному делу у запомнившегося его сыну Илье «скромного чернобородого человека», приходившего регулярно к писателю, который «накупил инструментов, товару и в своей маленькой комнатке, рядом с кабинетом, устроил себе верстак». Сапожник садился рядом со Львом Николаевичем «на низеньких табуретках, и начиналась работа: всучивание щетинки, тачание, выколачивание задника, прибивание подошвы, набор каблука и т. д.»; «научившись шить простые сапоги, отец начал уже фантазировать: шил ботинки и, наконец, брезентовые летние башмаки с кожаными наконечниками, в которых ходил сам целое лето».

Однажды «заказывать сапоги» к Толстому пришел Афанасий Фет. Заказ был выполнен Львом Николаевичем собственноручно. Фет, заплатив Толстому 6 рублей, сочинил следующее «удостоверение»:

«Сие дано 1885-го года Января 15-го дня, в том, что настоящая пара ботинок на толстых подошвах, невысоких каблуках и с округлыми носками, сшита по заказу моему для меня же автором «Войны и мира» графом Львом Николаевичем Толстым, каковую он и принес ко мне вечером 8-го января сего года и получил за нее с меня 6 рублей. В доказательство полной целесообразности работы я начал носить эти ботинки со следующего дня. Действительность всего сказанного удостоверяю подписью моей с приложением герба моей печати, А. Шеншин».

Помимо сапожного дела, Толстой решил обучиться древнееврейскому языку, для чего уже в октябре 1882 г. позвал к себе раввина Соломона Минора. В это время граф принялся изучать Библию и Талмуд. Жена сего занятия не одобрила.

Совмещая столько разных занятий, писатель строго следовал выработанной им формуле «четырех упряжек»: «Лучше всего бы было чередовать занятия дня так, чтобы упражнять все четыре способности человека и самому производить все четыре рода блага, которыми пользуются люди, так, чтобы одна часть дня – первая упряжка – была посвящена тяжелому труду, другая – умственному, третья – ремесленному и четвертая – общению с людьми».

Не случайно, что переезд в Москву совпал с пересмотром жизненных ценностей Толстого. Переоценка мировоззрения в итоге привела к появлению нового религиозного учения – толстовства, нашедшего немало сторонников. Это новое христианское учение должно было, по мысли Льва Николаевича, объединить людей идеями любви и всепрощения. Он стал активно проповедовать непротивление злу насилием, считая единственно разумными средствами борьбы со злом его публичное обличение и пассивное неповиновение властям. Путь к грядущему обновлению человека и человечества он видел в индивидуальной духовной работе и нравственном усовершенствовании личности, что и стал осуществлять на собственном примере.

Неприемлемая для Толстого московская среда во многом способствовала пришедшему к нему озарению, что все, что он делал и писал до этого, во многом было бесполезным. На творчестве это отразилось в первую очередь. Он стал писать «что нужно», а не что хочется. «Хочется писать другое, но чувствую, что должен работать над этим… Если кончу, то в награду займусь тем, что начато и хочется». «Что нужно» – это статьи и трактаты философско-религиозного содержания. «В награду» – роман «Воскресение» и повести.

Как подсчитали биографы Толстого, в Хамовниках он создал около шестидесяти произведений из сотни, написанных в Москве. Среди них – «О переписи в Москве» (1882 г.), «В чем моя вера?» (1883–1884 гг.), «Так что же нам делать?» (1884–1886 гг.), «Сказка об Иване-дураке» (1886 г.), «Записки сумасшедшего» (1884 г.), «Смерть Ивана Ильича» (1884–1886 гг.), «Власть тьмы» (1886 г.), «О жизни» (1886–1887 гг.), «Плоды просвещения» (1889 г.), «Крейцерова соната» (1889 г.), «Воскресение» (1889–1899 гг.) и другие.

Работал он истово, не жалея ни себя, ни других – тех, кому предстояло неоднократно переписывать его сочинения. «Я не понимаю, как можно писать и не переделывать все множество раз», – говорил он.

Писал Толстой обычно на дешевой бумаге размером в одну четвертую листа, крупным «веревочным» почерком. За день набиралось до двадцати страниц. Если бумага кончалась, то он продолжал строчить на том, что имелось под рукой – на счетах, на письмах и т. д. Часто за работой разговаривал сам с собою.

Как и в Ясной Поляне, сидел он за низким стулом, ножки которого были укорочены – чтобы ему было лучше видно, т. к. Лев Николаевич, будучи близоруким, очков не носил. Судя по всему, писать, сидя на таком стуле, было не очень удобно, т. к. роста Толстой был высокого. Иногда, после долгих часов сидения за столом, он вставал, подходил к пюпитру и, ставя его к окну, продолжал писать на нем. Любил писать при одной свече.

А потом… «Только перепишешь все – опять перемарает, и опять снова», – стонала Софья Андреевна. Но если в прошлые десятилетия переписка по нескольку раз «Войны и мира» составляла для нее трудность чисто физическую (объем-то какой!), то теперь появились трудности иного рода. Она была не согласна с тем, что переписывает: «Я не могу полюбить эти не художественные, а тенденциозные и религиозные статьи: они меня оскорбляют и разрушают во мне что-то, производя бесплодную тревогу».

Богато ли жили Толстые в Хамовниках? Жили в достатке, и во многом благодаря опять же Софье Андреевне. А чтобы жить в достатке, кормить большую семью и содержать многочисленную челядь, нужны были деньги. Мы не зря при описании усадьбы упомянули о «Конторе изданий». Издательское дело Софьи Андреевны и литературный гонорар за произведения Л.Н. Толстого, печатаемые на стороне, обеспечивали неплохой доход – от 15 до 18 тысяч рублей в год. Но этого тоже не хватало: Москва – не Ясная Поляна.

В 1886 г. самыми крупными статьями расхода из общей суммы 22 539 р. были: издание полного собрания сочинений Л.Н. Толстого – 5 138 р. 12 коп.; на питание семьи и дворни зимой в Москве и летом в Ясной Поляне – 3 120 руб. 51 коп.; на жалование учителям и слугам – 2 057 р. 38 коп.; на одежду семье и части слуг – 1 702 р. 01 к.; на карманные (личные) расходы детям – 804 р. 57 коп.; на разъезды семьи и слуг – 725 р. 52 коп.; на медицину и санитарию – 767 р. 90 к.; на покупку и ремонт хозяйственного инвентаря и мебели – 754 р. 88 коп.

В Москве деньги «тают не по дням, а по часам», – жаловалась Софья Андреевна в письме от 23 октября 1884 г. «Расходы в Москве при самой усиленной экономии так велики, что просто беда, в ужас приводят всякий день». В ответ на этот крик души супруги, Толстой утешает: «А если нужны будут деньги, то поверь, что найдутся (к несчастью). Можно продать мои сочинения (они верно выйдут нынешний год); можно продать Азбуки, можно лес начать продавать. К несчастью, деньги есть и будут, и есть охотники проживать чужие труды».

До сего момента Толстой продавал издателям авторское право на издание своих произведений. Даже издание и распространение «Азбуки», о которой он пишет жене, он поручил мужу своей племянницы Н.М. Нагорнову. Отныне Софья Андреевна, имевшая доверенность Льва Николаевича на ведение всех его имущественных дел, сама будет заниматься изданием сочинений Толстого. Правда, в 1891 г. Лев Николаевич преподнес еще один сюрприз, отказавшись от авторских прав (и отчислений от их использования) на все, что написал после 1881 г., т. е. на произведения, сочиненные в Хамовниках.

«Большое, сложное хозяйство целого имения почти все на ее руках, – хвалил Софью Андреевну Репин. – Высокая, стройная, красивая, полная женщина с черными энергичными глазами, она вечно в хлопотах, всегда за делом… Вся издательская работа трудов мужа, корректуры, типографии, денежные расчеты – все в ее исключительном ведении. Детей она обшивает сама… всегда бодрая, веселая, графиня нисколько не тяготится трудом».

Софья Андреевна занималась домом не формально, не по доверенности, а искренне желая доставить радость всем членам семьи, прежде всего – мужу. Ведь во многом моральный климат в доме зависел от того, в каком расположении духа находился Лев Николаевич: «Жизнь наша в Москве была бы очень хороша, если б Левочка не был так не счастлив в Москве», – признавалась она в 1882 г.

Полюбил ли Толстой свой дом в Хамовниках? Вопрос сложный. Например, как следует из написанного им здесь трактата «Так что же нам делать?», усадьба его представлялась ему чуть ли единственным лучом в темном царстве Хамовников:

«Я живу среди фабрик. Каждое утро в 5 часов слышен один свисток, другой, третий, десятый, дальше и дальше. Это значит, что началась работа женщин, детей, стариков. В 8 часов другой свисток – это полчаса передышки; в 12 третий – это час на обед, и в 8 четвертый – это шабаш. По странной случайности, кроме ближайшего ко мне пивного завода, все три фабрики, находящиеся около меня, производят только предметы, нужные для балов. На одной ближайшей фабрике делают только чулки, на другой – шелковые материи, на третьей – духи и помаду, первый свисток – в 5 часов утра – значит то, что люди, часто вповалку – мужчины и женщины, спавшие в сыром подвале, поднимаются в темноте и спешат идти в гудящий машинами корпус и размещаются за работой, которой конца и пользы для себя они не видят, и работают так, часто в жару, в духоте, в грязи с самыми короткими перерывами, час, два, три, двенадцать и больше часов подряд. Засыпают, и опять поднимаются, и опять и опять продолжают ту же бессмысленную для них работу, к которой они принуждены только нуждой. Так я ходил, смотрел на этих фабричных, пока они возились по улицам, часов до 11. Потом движение их стало затихать. И вот показались со всех сторон кареты, в карете дамы, закутанные в ротонды и оберегающие цветы и прически. Все, начиная от сбруи на лошадях, кареты, гуттаперчевых колес, сукна на кафтане кучера до чулок, башмаков, цветов, бархата, перчаток, духов, – все это сделано теми людьми, которые частью пьяные завалились на своих нарах в спальнях, частью в ночлежных домах. Вот мимо их во всем ихнем и на всем ихнем едут посетители бала, и им и в голову не приходит, что есть какая-нибудь связь между тем балом, на который они собираются, и этими пьяными, на которых строго кричат их кучера».

Но ведь Лев Николаевич сам выбрал этот дом «среди фабрик», в захолустном предместье. И Москва не вся состояла из сырых подвалов и ночлежек с живущими в них мужчинами и женщинами, спящими вповалку. Уже в то время появляются фабриканты другого рода, подобные Варваре Морозовой, Прохоровым и многим другим, относящимся к рабочим по-человечески. Они открывают для них амбулатории, детские сады для детей, улучшают условия жизни. Возникает ощущение, что Толстой сам хотел видеть Москву именно такой, угнетающей, ужасной и безысходной.

Учитывая, с каким усилием Лев Николаевич заставил себя поселиться в Москве, какую жертву он принес самим фактом покупки дома, пускай и с садом (уже этим показывая, что городской дом для него особого значения не имеет), трудно было бы ждать от него какого-либо расположения к Хамовникам. Он жил здесь через силу. С каждым годом Толстой все чаще подчеркивает в письмах и разговорах с родными и близкими (и не очень близкими), что уже каждый приезд его в Москву – большое благодеяние с его стороны. Приезжать в Москву ему не хочется (а что делать – ведь семья-то едет!).

Гораздо охотнее ранней весной он «бежит в широкошумные дубравы» Ясной Поляны, и уже с меньшим желанием возвращается в конце осени в Хамовники, чтобы провести здесь зиму. Нередко среди зимы он уезжает под Дмитров, в Никольское-Обольяниново, где живет его друг граф Олсуфьев, как случилось, например, в 1885 и 1887 гг. Он едет туда «отдыхать от московской суеты», и повод отдохнуть есть – Толстой все чаще замечает за собою, что «к весне способность умственной работы перемежается, и становится тяжелее».

Например, когда в октябре 1885 г. семья выехала в Москву, Толстой остался в Ясной Поляне работать над трактатом «Так что же нам делать?». Иного занятия для него не существовало, чего он и не скрывает от жены: «Все те дела или, по крайней мере, большинство их, которые тебя тревожат, как-то: учение детей, их успехи, денежные дела, книжные даже, все эти дела мне представляются ненужными и излишними… Искорени свою досаду на меня за то, что я остался здесь и не приезжаю еще в Москву. Присутствие мое в Москве, в семье почти что бесполезно; условность тамошней жизни парализует меня, а жизнь тамошняя очень мне противна опять по тем же общим причинам моего взгляда на жизнь, которого я изменить не могу, и менее там я могу работать». Вот почему совершенно уместными кажутся слова его дочери Татьяны, написавшей в октябре 1882 г., что ее удивила забота, проявленная отцом обо всей семье, и что это «тем более мило, что это на него не похоже» (эта последняя фраза в советское время вымарывалась). Когда в ноябре 1885 г. Толстой был все же вынужден отправиться в Москву, уезжать ему было «тяжело», как признавался он Черткову.

Взгляды на воспитание детей у отца и матери были разными. Толстой считал, что Софья Андреевна все делает неверно, не приучает детей к труду, прививая им вредное мировоззрение, привычное лишь в светском обществе. «Не могу одобрять и называть хорошим то праздное прожигание жизни, которое вижу в старших. И вижу, что помочь не могу. Они, видя мое неодобрение, от меня удаляются; я, видя их удаление, молчу, хотя и стараюсь при всяком случае говорить… Илья занят своей красотой и привлекательностью для барышень. Сережа – бог его знает чем, но только и тот и другой в полной силе ничего не делают и приучаются к этому. Таня… по своей слабости… ничего не делает», – упрекал он супругу 25 ноября 1885 г.

Супруга же, в одном из писем, написанных ему в декабре 1884 г., очень точно сформулировала суть главного противоречия между мужем и ею: «Да, мы на разных дорогах с детства: ты любишь деревню, народ, любишь крестьянских детей, любишь всю эту первобытную жизнь, из которой, женясь на мне, ты вышел. Я – городская. Я не понимаю и не пойму никогда деревенского народа». И далее совсем безжалостно: «Но жаль, что своих детей ты мало полюбил, если б они были крестьянкины дети, тогда было бы другое». Жить бы Льву Николаевичу в своей любимой Ясной Поляне, периодически показываясь перед широкой общественностью… Возможно, он порадовал бы мир еще не одним шедевром. Но жизнь сложилась по-другому…

Хамовники сыграли свою особую и значительную роль в семейной жизни Толстых. В 1884 г. сюда привезли родившуюся в июне того же года дочь Александру. В январе 1886 г. здесь скончался четырехлетний сын Алексей. В феврале 1888 г. сыграли свадьбу сына Ильи. А через месяц родился последний ребенок Толстых – Ванечка. В декабре того же года родилась первая внучка Анна. В 1895 г., летом, сыграли свадьбу Сергея, в мае 1896 г. женился Лев Львович, в июне 1897 г. – вышла замуж Мария, наконец, на 1899 г. пришлась свадьба Андрея и бракосочетание Татьяны Львовны.

Пребывание Толстых в Москве усиливало привычные семейные разногласия по поводу того, чему и как учить детей, нередко доводя тот или иной спор до максимальной точки накала. Живи они в Ясной Поляне, многого того, что красило жизнь супругов в черный цвет, удалось бы избежать.

Живя в Москве, Толстой, в молодости вкусивший немало светских удовольствий на балах, в салонах и в бильярдных, теперь никак не мог понять, что это за магнит, который так тянет его молоденькую дочь Татьяну в столь чуждое ему, пожилому человеку, светское общество. Чем больше он отговаривал ее, тем сильнее ей хотелось оставить дом в Хамовниках, вырваться хотя бы на несколько часов. Роскошь, претившая отцу, нравилась дочери.

Ей шел девятнадцатый год, и по обычаю, соблюдавшемуся в дворянском обществе, ее нужно было «вывозить» в свет, чем энергично и с большой охотой занималась ее мать. 1883-й год «начался и прошел в самой светской жизни, – выездах и удовольствиях всяких для моей Тани, которая так несомненно этого желала, так всем существом требовала этого и безумно веселилась, что устоять было невозможно», – писала С.А. Толстая в автобиографии.

В спорах с женой и дочерью проявлялось презрительное отношение Толстого к московской жизни. Отношение это выплескивалось и на страницы произведений писателя. Однажды, переписывая трактат «Так что же нам делать?», Софья Андреевна прочла следующие слова мужа: «В ту ночь, в которую я пишу это, мои домашние ехали на бал». Далее, назвав балы «одним из самых безнравственных явлений нашей жизни», «хуже увеселений непотребных домов», Толстой признается, что когда его семейные собираются на бал, он уходит из дома, «чтобы не видеть их в их развратных одеждах».

Семейные ссоры происходили на глазах у детей. «Ни тот, ни другая ни в чем не уступали. Оба защищали нечто более дорогое для каждого, нежели жизнь: она – благосостояние своих детей, их счастье, – как она его понимала; он – свою душу», – свидетельствовала Татьяна Львовна. Предстающая перед нами своеобразная перекличка (из дневниковых записей и писем) мужа и жены похожа на разговор глухого с немым:

1 октября 1882 г.: «Вся эта всеобщая нищета и погоня, и забота только о деньгах, а деньги только для глупостей, – все это тяжело видеть».

22 декабря 1882 г.: «Опять в Москве. Опять пережил муки душевные ужасные». «Я довольно спокоен, но грустно часто от торжествующего, самоуверенного безумия окружающей жизни. Не понимаешь часто, зачем мне дано так ясно видеть их безумие, и они совершенно лишены возможности понять свое безумие и свои ошибки; и мы так стоим друг против друга, не понимая друг друга и удивляясь, и осуждая друг друга. Только их легион, а я один. Им как будто весело, а мне как будто грустно».

3 января 1883 г.: «Вчера был самый настоящий бал, с оркестром, ужином, генерал-губернатором и лучшим московским обществом у Щербатовых… Я разорилась, сшила черное бархатное платье… очень вышло великолепно. Таня очень веселилась, танцовала котильон с дирижером в первой паре, и лицо у нее было такое веселое, торжествующее… До 6 часов утра мы все были на балу. Я очень устала, но нашлись приятные дамы; перезнакомилась с такой пропастью людей, что всех и не припомнишь. Теперь мы совсем, кажется, в свет пустились: денег выходит ужас! Веселого, по правде сказать, я еще немного вижу. Кавалеры в свете довольно плохие. Назначили мы в четверг прием. Вот садимся, как дуры, в гостиной… Потом чай, ром, сухарики, тартинки – все это едят и пьют с большим аппетитом. И мы едем тоже, и так же нас принимают по приемным дням».

10 февраля 1883 г.: «Это время я совсем с ног сбилась: Таня 20-го играет в двух пьесах, а 12-го у меня детский вечер, будет всего человек 70. Одних детей соберется 45 человек, все это будет танцевать, я взяла тапера… Вчера у гр. Капнист после репетиции затеяли плясать пар восемь и так бешено веселились, что просто чудо. Завтра тоже затевают у княжен Оболенских. Я всеми силами удерживаюсь от лишних выездов, но Таня так и стремится плясать».

2 марта 1883 г.: «Последний бал наш был в Собрании в субботу вечером; все московское высшее так называемое общество поехало на этот бал. Таня так была уставши, что в мазурке два раза упала».

Иногда, правда, под влиянием проповедей мужа на Софью Андреевну находило озарение. «В голове моей теперь, в тиши первой недели поста, проходит вся моя только что прошедшая зимняя жизнь. Я немного ездила в свет, забавляясь успехами Тани, успехами моей моложавости, весельем, всем, что дает свет. Но никто не поверит, как иногда и даже чаще, чем веселье, на меня находили минуты отчаяния и я говорила себе: «Не то, не то я делаю». Но я не могла и не умела остановиться», – писала Софья Андреевна 5 марта 1883 г.

Но вскоре опять: «Делала я визиты всем, вчера 10 визитов сделала! В четверг у меня перебывали все, и в пятницу у нас был вечер молодежи: 13 барышень и 11 молодых людей и один стол в винт и целая гостиная маменек», – это из письма сестре от 24 апреля 1883 г., перед отъездом из Москвы в Ясную Поляну.

Доставалось ото Льва Николаевича и старшему сыну Сергею, обратившемуся к отцу с вопросом после окончания в 1885 г. естественного факультета Московского университета, чем ему теперь следует заняться. «Дела нечего искать, полезных дел на свете сколько угодно. Мести улицу – также полезное дело», – отрезал Толстой, чем сильно задел молодого человека.

Если уж кого и любил Толстой действительно и незабвенно, то своего последнего сына Ванечку, в котором души не чаял. И не только потому, что последыша всегда жальче, чем других.

Ванечка родился в Хамовниках 31 марта 1888 г., когда его отцу было шестьдесят лет. Ребенок рос на редкость сообразительным и любознательным, под стать самому Льву Николаевичу. В шесть лет понимал по-французски, по-немецки, но лучше всего говорил на английском. Как когда-то его отец в детстве, он тоже стал придумывать разные интересные истории, по-детски наивные: «Я хочу, как папа, сочинять», – говорил он матери. Рассказ маленького Ивана Толстого даже напечатали в детском журнале.

С отцом у них установилось удивительное взаимопонимание. У них была одна занимательная игра: Ванечка забирался в большую плетеную корзину с крышкой, а Лев Николаевич носил корзину по дому. Ванечка должен был угадать, в какой комнате они находятся. И угадывал, ко всеобщей радости.

«Как-то раз, расчесывая свои вьющиеся волосы перед зеркалом, Ванечка обернул ко мне свое личико и с улыбкой сказал: «Мама, я сам чувствую, как я похож на папу», – вспоминала Софья Андреевна. А папа тем временем надеялся, что Ванечка продолжит его литературное поприще в дальнейшем.

Смерть всегда забирала у Льва Толстого самых лучших и близких ему людей. Так было в детстве, когда он потерял мать и отца, бабушку; и в середине жизни, когда на руках у него умер любимый брат Николенька. Так случилось и теперь. Мальчик заболел злокачественной скарлатиной. Бог прибрал Ванечку 23 февраля 1895 г. Смерть его подкосила Льва Николаевича: «Он очень привязался к нему и любил его исключительно. Мне кажется, что он постарел и сгорбился за это время», – писала дочь Мария Львовна.

Отец так объяснял смерть сына: «Природа пробует давать лучших и, видя, что мир еще не готов для них, берет их назад. Но пробовать она должна. Это запрос. Как ласточки, прилетающие слишком рано, замерзают. Но им все-таки надо прилетать. Так Ванечка». Больше детей у Толстых не было.

В Хамовниках именно среди взрослых детей Толстой пытается проповедовать здоровый образ жизни, часто не находя понимания. В 1884 г. он становится вегетарианцем, благодаря чему обед в столовую подается по двум меню. Вторит отцу лишь средняя дочь Мария. Она максимально упрощает условия своей жизни: спит на досках, покрытых тонким войлоком, вегетарианствует, переписывает рукописи Льва Николаевича. «Маша дорогого стоит, серьезна, умна, добра. Имея такого друга, я смею еще жаловаться», – пишет он в дневнике. Мария умерла в 1906 г.

В декабре 1887 г. Лев Николаевич основывает первое в Москве общество трезвости под названием «Согласие против пьянства», а в феврале 1888 г. бросает курить.

По Москве Толстой часто ходит пешком (это тоже полезно для здоровья), несмотря на дальние расстояния. Дойти до Покровского-Стрешнева, где летом жили родственники его жены, Берсы, для него не крюк. Трижды он уходит из Москвы пешком в Ясную Поляну – в апреле 1886 г. вместе с сыном художника H.H. Ге, которого звали так же, как и отца, и М.А. Стаховичем, в апреле 1888 г. опять с H.H. Ге, и в мае 1889 г. с Е.И. Поповым.

Прогуливается по ночной Москве. Любит он выйти к Девичьему полю, излюбленному месту проведения народных гуляний. Не всегда ему там нравилось. Так, вернувшись после очередной своей вылазки на Девичье поле в пасхальную неделю 1884 г., Толстой, понаблюдав за праздным московским населением, запишет: «Жалкий фабричный народ – заморыши».

Видят его и верхом на лошади. Кружит он по московским улицам и на велосипеде. Обучался он велосипедной езде в апреле 1895 г. в Манеже, куда его поначалу не хотел пускать вахтер, т. к. не мог поверить, что человек в черной блузе и сапогах и есть тот самый граф (это был далеко не первый случай такого рода: как-то его, пришедшего в консерваторию в тулупе и в валенках, не пустил швейцар; кстати, консерватория тогда была еще на Воздвиженке, на месте нынешнего сквера перед станцией метро «Арбатская»).

Новое увлечение так захватило писателя, что он часами разъезжал на новом для него средстве передвижения. «Ночью спал всего 4 часа. Вчера устал на велосипеде», – писал он в дневнике 15 мая 1895 г. Гости усадьбы удивлялись, наблюдая, как во дворе дома автор «Войны и мира» «лихо летал и с увлечением предавался новому спорту».

Лев Николаевич довольно быстро добился успехов и здесь, удостоившись чести быть принятым в члены Московского кружка велосипедной езды. А в 1896 г. от имени Московской городской управы ему выдали «водительское удостоверение», а велосипеду присвоили официальный номер – 867.

Родные очередную затею пожилого графа, конечно, не одобрили, подсунув ему статью из английского журнала о вреде велосипедной езды, на что Толстой парировал, что врач еще лет двадцать назад запретил ему всякую физическую работу. Вскоре, видимо, потеряв интерес к тому, что перестало быть для него новым, Лев Николаевич перестал с такой интенсивностью заниматься велосипедной ездой. Лишь иногда он садился на своего стального коня: «Утром пишет, потом играет в теннис, проехался на велосипеде», – фиксировала Софья Андреевна в дневнике в октябре 1896 г.

Зимою Толстой любил кататься на коньках на катке напротив главного дома (летом на лужайке играли в крокет) или на покрытых льдом садовых дорожках.

Нередко Толстого можно было встретить идущим пешком по Арбату. «Старческое лицо его так застыло, посинело, что имело совсем несчастный вид. Что-то вязанное из голубой песцовой шерсти, что было на его голове, было похоже на старушечий шлык. Большая рука, которую он вынул из песцовой перчатки, была совершенно ледяная. Поговорив, он крепко и ласково пожал мою, опять глядя мне в глаза горестно, с поднятыми бровями: «Ну, Христос с вами, Христос с вами, до свидания», – таким однажды встретил Толстого Бунин. Иван Алексеевич так и не смог точно припомнить год, но, скорее всего, это было в конце 1890-х.

Случилась встреча «в страшно морозный вечер, среди огней за сверкающими, обледенелыми окнами магазинов». Пожилой Толстой шел настолько стремительно, что «неожиданно столкнулся» с молодым Иваном Алексеевичем. Лев Николаевич не шел, а буквально бежал по Арбату «своей пружинной походкой прямо навстречу мне. Я остановился и сдернул шапку». Он сразу узнал Бунина: «Ах, это вы! Здравствуйте, здравствуйте, надевайте, пожалуйста, шапку… Ну, как, что, где вы и что с вами?».

Часто появляясь в городе, не миновал Лев Николаевич и внимания вездесущего Владимира Гиляровского: как-то в начале 1880-х гг. он наткнулся на Толстого в переулках Арбата. Тот был в поношенном пальто, высоких сапогах, в круглой драповой шапке. Гиляровский застал писателя за важным занятием: он помогал крестьянину подымать телегу, груженную картофелем, и подбирал с мостовой рассыпавшийся картофель. Извозчик, везший Гиляровского, сказал: «Свой дом в Хамовницком переулке, имение богатое… Настоящий граф – Толстой по фамилии…», и добавил, что Толстой также помогал извозчикам складывать дрова на извозчичьем дворе.

Помимо непременного физического и умственного труда, много времени у Льва Николаевича занимало общение с людьми. И кто только не приходил в Хамовники к Толстым! Проще, наверное, назвать тех, кто не был («в Москве тяжело от множества гостей», – писал Лев Николаевич в дневнике в ноябре 1894 г.). Одно лишь перечисление фамилий может занять целую брошюру – секретари Льва Николаевича скрупулезно записывали и переписывали всех, кто переступал порог дома. Среди них были и званые гости, и незваные. Богатые и нищие. Люди самых разных профессий. Знакомые Толстому и совершенно чужие, «темные» (к нему) и «светлые» (к Софье Андреевне).

Приходили коллеги-литераторы: A.A. Фет, живущий неподалеку, на Плющихе (д. 36, не сохранился), В.Г. Короленко, М. Горький, В.М. Гаршин, Н.С. Лесков, А. Белый, И.А. Бунин, Д.В. Григорович, А.Н. Майков, А.Н. Островский, Г.И. Успенский, A.П. Чехов. Посещают Толстого музыканты и композиторы А.Б. Гольденвейзер, H.A. Римский-Корсаков, братья Рубинштейны, А.Н. Скрябин, С.И. Танеев, художники H.H. Ге, В.И. Суриков, К.А. Коровин, И.Н. Крамской, Л.О. Пастернак, И.Е. Репин, B.М. Васнецов, H.A. Касаткин, режиссеры В.И. Немирович-Данченко и К.С. Станиславский, а также Ф.И. Шаляпин, М.М. Антокольский, В.О. Ключевский, А.Ф. Кони, П.П. Мечников, К.А. Тимирязев, П.М. Третьяков и многие другие.

Впечатления от бесед с посетителями хозяин дома непременно заносил в свой дневник. Вот, например, записи 1884 г., из которых мы узнаем, кто приходил, и о чем говорили.

«Прекрасно поговорили» с Фетом. «Я высказал ему, – писал Толстой, – все, что говорю про него, и дружно провели вечер» (правда, всего через пять лет он написал совсем другое: «Жалкий Фет… Это ужасно! Дитя, но глупое и злое»).

«Вот дитя бедное и старое, безнадежное. Ему надо верить, что подбирать рифмы – серьезное дело.

Как много таких», – это уже про другого поэта, Я.П. Полонского. И еще про него же: «Полонский интересный тип младенца глупого, глупого, но с бородой и уверенного и не невинного» (угораздило же Фета быть произведенным в звание камергера с ключом, а Полонского – получить орден Анны 1-й степени на ленте; после этого Толстой и вовсе махнул на них рукой: «Фет… безнадежно заблудший. У государя ручку целует. Полонский с лентой. Гадко. Пророки с ключом и лентой целуют без надобности ручку». 16 апреля 1889 г., Дневник).

Писатель-народник H.H. Златовратский пришел изложить Толстому «программу народничества». Программа не нашла отклика в душе Льва Николаевича: «Надменность, путаница и плачевность мысли поразительна».

Неприятное впечатление оставил приход философа B.C. Соловьева: «Мне он не нужен и тяжел, и жалок».

Дважды почтил своим присутствием П.М. Третьяков. О первом разговоре с Третьяковым 7 апреля Толстой записал, что говорил с ним «порядочно». Во время второго разговора, 10 апреля Третьяков спрашивал его «о значении искусства, о милостыне, о свободе женщин». Толстой подытожил: «Ему трудно понимать. Все у него узко, но честно». В Третьяковской галерее Толстой бывал неоднократно.

С И.Е. Репиным Толстой «очень хорошо говорил». Приходил В.М. Васнецов, признавшийся, что понимает его «больше, чем прежде». Толстой прибавляет: «Дай бог, чтобы хоть кто-нибудь, сколько-нибудь».

Приходили и московские профессора: Н.И. Стороженко (литература), Л.М. Лопатин (психология), И.И. Янжул, А.И. Чупров, И.И. Иванюков (политическая экономия), С.А. Усов (зоология), Н.В. Бугаев, В. Ковалев (математика). Вели ученые споры с хозяином дома.

Профессор зоологии Московского университета Сергей Алексеевич Усов часто заходил к Толстому: «Здоровый, простой и сильный человек. Пятна на нем есть, а не в нем». Вместе с Усовым Толстой ходил в Благовещенский собор смотреть роспись на стенах, которую нашел «прекрасной». Особенно понравились ему изображения древних философов с их изречениями.

А вот и о другом профессоре: «Прелестная мысль Бугаева, что нравственный закон есть такой же, как физический, только он «im Werden» (в становлении). Он больше, чем im Werden, он сознан. Скоро нельзя будет сажать в остроги, воевать, обжираться, отнимая у голодных, как нельзя теперь есть людей, торговать людьми. И какое счастье быть работником ясно определенного божьего дела!»

Среди художников Толстой духовно сблизился с Николаем Ге: «Вижу, что вы меня так же любите, как и я вас», – писал ему Лев Николаевич. «Ге проводил большую часть своей жизни в деревне. Но к концу зимы он обыкновенно ездил в Петербург на открытие «Передвижной выставки». Никогда он не проезжал мимо нас, не заехавши к нам, где бы мы ни были – в Москве или в Ясной Поляне. Иногда он заживался у нас подолгу, и мало-помалу мы так сжились, что все наши интересы – печали и радости – сделались общими», – вспоминала Татьяна Львовна.

Когда Ге гостил в Хамовниках, то Толстой мог сказать и так: «Если меня нет в комнате, то Николай Николаевич может вам ответить: он скажет то же, что я». В период своего двухмесячного проживания у Толстых Николай Ге писал портреты Льва Николаевича, его жены и ее сестры Т.А. Кузминской. Выше всего Толстой ценил картину Ге «Тайная вечеря», отзываясь о ней в том духе, что его собственное представление о последнем вечере Христа с учениками, сложившееся к этому времени, как раз совпало с тем, что передал в своей картине Ге.

3 января 1894 г. к Толстому впервые пришел Бунин. Первое свидание двух писателей оказалось не долгим. Позднее Бунин написал об этом в своей работе «Освобождение Толстого». В небольшом эпизоде Ивану Алексеевичу удалось передать не только обуревавшие его страсти и впечатления, но и обстановку толстовского дома:

«Лунный морозный вечер. Добежал, стою и едва перевожу дыхание. Кругом глушь и тишина, пустой лунный переулок. Передо мной ворота, раскрытая калитка, снежный двор. В глубине, налево, деревянный дом, некоторые окна которого красновато освещены. Еще левее, за домом, – сад, и над ним тихо играющие разноцветными лучами сказочно прелестные зимние звезды. Да и все вокруг сказочное. Какой особый сад, какой необыкновенный дом, как таинственны и полны значения эти освещенные окна: ведь за ними – Он! И такая тишина, что слышно, как колотится сердце – и от радости, и от страшной мысли: а не лучше ли поглядеть на этот дом и бежать назад? Отчаянно кидаюсь наконец во двор, на крыльцо дома и звоню. Тотчас же отворяют – и я вижу лакея в плохоньком фраке и светлую прихожую, теплую, уютную, с шубками и шубами на вешалке, среди которых резко выделяется старый полушубок. Прямо передо мной крутая лестница, крытая красным сукном. Правее, под нею, запертая дверь, за которой слышны гитары и веселые молодые голоса, удивительно беззаботные к тому, что они раздаются в таком совершенно необыкновенном доме.

– Как прикажете доложить?

– Бунин.

– Как-с?

– Бунин.

– Слушаю-с.

И лакей убегает наверх и, к моему удивлению, тотчас же, вприпрыжку, бочком, перехватывая рукой по перилам, сбегает назад:

– Пожалуйте обождать наверх, в залу…

А в зале я удивляюсь еще больше: едва вхожу, как в глубине ее, налево, тотчас же, не заставляя меня ждать, открывается маленькая дверка, и из-за нее быстро, с неуклюжей ловкостью выдергивает ноги, выныривает, – ибо за этой дверкой было две-три ступеньки в коридор, – кто-то большой, седобородый, слегка как будто кривоногий, в широкой, мешковато сшитой блузе из серой бумазеи, в таких же штанах, больше похожих на шаровары, и в тупоносых башмаках. Быстрый, легкий, страшный, остроглазый, с насупленными бровями. И быстро идет прямо на меня, – меж тем как я все-таки успеваю заметить, что в его походке, вообще во всей посадке, есть какое-то сходство с моим отцом, – быстро (и немного приседая) подходит ко мне, протягивает, вернее, ладонью вверх бросает большую руку, забирает в нее всю мою, мягко жмет и неожиданно улыбается очаровательной улыбкой, ласковой и какой-то вместе с тем горестной, даже как бы слегка жалостной, и я вижу, что эти маленькие серо-голубые глаза вовсе не страшные и не острые, а только по-звериному зоркие. Легкие и жидкие остатки серых (на концах слегка завивающихся) волос по-крестьянски разделены на прямой пробор, очень большие уши сидят необычно высоко, бугры бровных дуг надвинуты на глаза, борода, сухая, легкая, неровная, сквозная, позволяет видеть слегка выступающую нижнюю челюсть…

– Бунин? Это с вашим батюшкой я встречался в Крыму? Вы что же, надолго в Москву? Зачем? Ко мне? Молодой писатель? Пишите, пишите, если очень хочется, только помните, что это никак не может быть целью жизни… Садитесь, пожалуйста, и расскажите о себе…

Он заговорил так же поспешно, как вошел, мгновенно сделав вид, будто не заметил моей потерянности, и торопясь вывести меня из нее, отвлечь от нее меня.

Что он еще говорил?

Все расспрашивал:

– Холосты? Женаты? С женщиной можно жить только как с женой и не оставлять ее никогда… Хотите жить простой, трудовой жизнью? Это хорошо, только не насилуйте себя, не делайте мундира из нее, во всякой жизни можно быть хорошим человеком…

Мы сидели возле маленького столика. Довольно высокая старинная фаянсовая лампа мягко горела под розовым абажуром. Лицо его было за лампой, в легкой тени, я видел только мягкую серую материю его блузы да его крупную руку, к которой мне хотелось припасть с восторженной, истинно сыновней нежностью, да слышал его старческий, слегка альтовый голос, с характерным звуком несколько выдающейся челюсти… Вдруг зашуршал шелк, я взглянул, вздрогнул, поднялся: из гостиной плавно шла крупная и нарядная, сияющая черным шелковым платьем, черными волосами и живыми, сплошь темными глазами дама:

– Леон, – сказала она, – ты забыл, что тебя ждут…

И он тоже поднялся и с извиняющейся, даже как бы виноватой улыбкой, глядя мне прямо в лицо своими маленькими глазами, в которых все была какая-то темная грусть, опять забрал мою руку в свою:

– Ну, до свидания, до свидания, дай вам бог, приходите ко мне, когда опять будете в Москве… Не ждите многого от жизни, лучшего времени, чем теперь у вас, не будет… Счастья в жизни нет, есть только зарницы его – цените их, живите ими…

И я ушел, убежал и провел вполне сумасшедшую ночь, непрерывно видел его во сне с разительной яркостью, в какой-то дикой путанице…».

Возвратясь к себе в Полтаву, Бунин написал: «Ваши слова, хотя мне удалось слышать их так мало и при таком неудачном свидании, произвели на меня ясное, хорошее впечатление; кое-что ярче осветилось от них, стало жизненней».

Второй раз Бунин пришел в Хамовники в марте 1895 г. вскоре после постигшего семью Толстых горя – смерти сына Ивана:

«Меня провели через залу, где я когда-то впервые сидел с ним возле милой розовой лампы, потом в эту маленькую дверку, по ступенькам за ней и по узкому коридору, и я робко стукнул в дверь направо.

– Войдите, – ответил старческий альтовый голос.

И я вошел и увидал низкую, небольшую комнату, тонувшую в сумраке от железного щитка над старинным подсвечником в две свечи, кожаный диван возле стола, на котором стоял этот подсвечник, а потом и его самого, с книгой в руках. При моем входе он быстро поднялся и неловко, даже, как показалось мне, смущенно бросил ее в угол дивана. Но глаза у меня были меткие, и я увидел, что читал он, то есть перечитывал (и, вероятно, уже не в первый раз, как делаем это и мы, грешные) свое собственное произведение, только что напечатанное тогда, – «Хозяин и работник». Я, от восхищения перед этой вещью, имел бестактность издать восторженное восклицание. А он покраснел, замахал руками:

– Ах, не говорите! Это ужас, это так ничтожно, что мне по улицам ходить стыдно!

Лицо у него было в этот вечер худое, темное, строгое: незадолго перед тем умер его семилетний Ваня. И после «Хозяина и работника» он тотчас заговорил о нем:

– Да, да, милый, прелестный мальчик был. Но что это значит – умер? Смерти нет, он не умер, раз мы любим его, живем им!».

Антон Павлович Чехов пришел в Хамовники 15 февраля 1896 г. вместе с издателем A.C. Сувориным. Почти через год Чехов и Толстой встретились уже в другом месте, в больнице. Толстой пришел 28 марта 1897 г. в клинику профессора Остроумова на Девичьем поле (ныне Большая Пироговская улица, д. 2), где находился на лечении больной Антон Павлович.

В клинику в 1883 г. к Толстому пришел Владимир Григорьевич Чертков, молодой (29 лет), совершенно незнакомый ему человек, вскоре ставший самым близким. Влияние его на Толстого было безмерным, что вызывало немалую ревность Софьи Андреевны. Именно Черткова Лев Николаевич назначил своим литературным душеприказчиком.

Приезжали к Толстому не только из России, но и из Америки. Лучшая на тот момент переводчица русских писателей (Пушкина, Тургенева, Лескова, Горького) Изабелла Флоренс Хэпгуд пришла в Хамовники в ноябре 1888 г. Свел ее с Толстым Стасов. После возвращения из России Хэпгуд опубликовала воспоминания «Прогулка по Москве с графом Толстым» и «Толстой в жизни», относительно недавно переведенные на русский язык. Эти записки представляют собою ценный исторический источник, отрывок из которого мы приводим:

«Мы сидели за обеденным столом в доме графа Толстого в Москве. Я только что отведала маринованных грибов из Ясной Поляны, самых вкусных, какие я встречала в этой стране, где грибов едят много. Грибы… послужили поводом для беседы. Дети спали. Взрослые члены семьи, несколько родственников и мы были заняты оживленной беседой; точнее, это я беседовала с графом, а остальные вступали в разговор время от времени».

«Все, что я написал до сих пор, – признался Толстой, – было создано под вредным влиянием табака. Поэтому я бросил курить. Все, что у меня издается с этого времени, – результат чистого умственного и духовного подъема».

В ответ на это гостья пошутила: «Лев Николаевич, очень, очень прошу Вас, начните курить немедленно».

На следующее утро Толстой пришел к переводчице в гостиницу: «Раздался характерный стук в нашу дверь, похожий на артиллерийский залп. В России слуги, почтальоны и другие люди подобного рода так редко предупреждают о своем приходе стуком, что в любой момент опасаешься увидеть дверь отворенной без предупреждения, если она не заперта. И даже не знаешь, что делать, услышав стук, когда посетитель тут же входит в комнату и называет себя. Это был граф Толстой.

Толстой направлялся в книжную лавку Ивана Сытина, где продавались книжки издательства «Посредник»: «Он предложил пойти в лавку, где продаются книжки для народного чтения, выпущенные миллионным тиражом по цене от полутора до пяти копеек. У него там было дело в связи с популярным изданием шедевров всех времен и литератур».

Удивление настигло Изабеллу Флоренс Хэпгуд на улице. Когда они с Львом Николаевичем вышли из гостиницы, окружающие, начиная с простого мужика и слуги, «с неодобрением сверлили взглядами из-за угла». Не зря, наверное, Толстой все спрашивал переводчицу, не будет ли она стыдиться его костюма, когда он зайдет за ней в гостиницу. Собственно, одет он был как всегда: «На нем был крестьянский тулуп из овчины темно-желтого цвета, по которому разметалась его седая борода. Серые крестьянские валенки до колен и вязаная шапочка довершали его костюм», под тулупом был «вязаный свитер, надетый поверх его обычного костюма из перетянутой ремнем блузы и синих брюк».

Иностранка не верила своим ушам и глазам: ни один из многочисленных извозчиков, стоявших перед гостиницей, не открыл рта, чтобы предложить свои услуги. Обычно ее встречал целый хор предложений. А сейчас люди просто выстроились в молчаливый, застывший от изумления ряд, не промолвив ни слова.

«Я не думаю, чтобы что-то могло сдержать язык русского извозчика. Может быть, они не узнали графа? Сомневаюсь. Мне говорили, что в Москве все знают его и как он одет, но на мои настойчивые расспросы извозчики всегда давали отрицательный ответ. В одном только случае извозчик прибавил: «А господин он хороший и близкий друг моего приятеля». Видимо, московские извозчики, у которых Толстой пользовался особой популярностью, уже заведомо были уверены, что их услуги не понадобятся ни ему, ни его спутникам, кем бы они не были.

Толстой рассказал удивленной переводчице, что всегда ходит пешком, потому что у него «постоянно нет денег». Еще он прибавил, что «постоянное пользование лошадьми – пережиток варварства. Поскольку мы становимся более цивилизованными, лет через десять лошадьми совсем перестанут пользоваться. Я уверен, что в цивилизованной Америке ездят не так много, как мы в России».

Американка пробовала возражать, заявив, что, напротив, на ее родине ездят на лошадях с каждым годом все больше и больше: «И как людям добираться до нужного места, как переносить тяжести и хватит ли человеку дня, если он будет повсюду ходить пешком?».

Толстой, не мешкая, парировал: «Только те, которым нечего делать, всегда в спешке ездят с места на место. У занятых людей хватает времени на все».

Что могла она ответить? Она не сказала того, что подумала: «Этот принцип великолепен, но для многих из нас было бы легче следовать ему, оказавшись на необитаемом острове, нежели вести в современном городе жизнь Робинзона Крузо, заполненную разнообразным физическим трудом».

Беседуя, Толстой и Изабелла Флоренс Хэпгуд, дошли до Китай-города. «Когда тротуар был узким, граф сходил на мостовую. Так мы подошли к старой стене и постоянно действующему базару, который носит разные названия – Толкучка, Вшивый рынок и так далее – и который, говорят, является прибежищем воров и скупщиков краденого.

– Здесь только два истинно русских обращения, – сказал граф, когда мы проходили среди купеческих лавок, где женщины были одеты, как и мужчины, в тулупы, их выдавала едва видневшаяся из-под тулупа яркая юбка и платок вместо шапки на голове, в то время как некоторые торговцы были в пальто и картузах с козырьками из темно-синей ткани. – Если я сейчас обращусь к одному из них, он будет называть меня батюшкой, а вас матушкой.

Мы стали прицениваться к обуви, новой и старой, и слова графа действительно подтвердились».

Лев Николаевич стал расхваливать местную продукцию, приводя в пример тот факт, что и он сам здесь покупает одежду: «Эти рукавицы очень прочные и теплые, – и он показал свои грубые белые рукавицы и указал на груду таких же рукавиц и чулок. – Стоят они всего тридцать копеек. А на днях я купил здесь превосходную мужскую рубашку за пятьдесят копеек».

Пешая прогулка по зимней Москве оказалась напрасной – на книжной лавке висел замок, поскольку по действующим тогда правилам, по воскресеньям торговать в помещениях можно было только с двенадцати до трех часов дня. Странно, что этого не знал Толстой. Но как бы там ни было, больше гулять по Москве Толстому и его переводчице не пришлось, т. к. «два дня спустя у него начались боли в печени, расстройство желудка, вызванные длительными прогулками, вегетарианской пищей, которая противопоказана ему, и сильной простудой».

Перед отъездом Изабелла Флоренс Хэпгуд пришла в Хамовники еще раз. Итог своим встречам с русским писателем она подвела следующий:

«Я знаю, что в последнее время графа стали называть «сумасшедшим» или «не совсем в своем уме» и тому подобное. Всякий, кто беседует с ним подолгу, приходит к заключению, что он никак не похож на такую персону. Толстой просто человек со своими увлечениями, своими идеями. Его идеи, предназначенные им для усвоения всеми, все же очень трудны для всеобщего восприятия, а особенно трудны для него самого. Это те неудобные теории самоотречения, которые очень немногие люди позволяют кому бы то ни было проповедовать им. Добавьте к этому, что философскому изложению его теории не хватает ясности, которая обычно, хотя и не всегда, является результатом строгой предварительной работы, – и у вас будет более чем достаточно оснований для слухов о его слабоумии. При личном знакомстве он оказывается необыкновенно искренним, глубоко убежденным и обаятельным человеком, хотя он не старается привлечь к себе внимание. Именно его искренность и вызывает споры».

Поздние произведения Толстого («Крейцерову сонату» и др.), написанные в Хамовниках, Изабелла Флоренс Хэпгуд отказалась переводить. В 1890 г. она объяснила свой отказ: «Почему я не перевожу сочинение известного, вызывающего восхищение русского писателя? Я уверена, эта книга не принесет никакой пользы людям, для которых она предназначена. Это именно тот случай, когда незнание есть благо и когда чистые умы подвергаются развращению, которого лишь немногие сумеют избежать. Мне кажется, такая болезненная психология едва ли может быть полезной, несмотря на то, что мне очень неприятно критиковать графа Толстого».

Но переписка между ними не прервалась, и письма из Америки продолжали приходить в Хамовники.

Остались в летописи жизни Толстого в Хамовниках и безымянные посетители, их подробно перечисляют биографы Толстого. В некоторых случаях это весьма экзотические фигуры: однорукий мальчик-нищий, пришедший за подаянием; труппа балаганных актеров с Девичьего поля, приглашенных на вечерний чай Львом Николаевичем; поэт-самоучка, пришедший к Толстому за 150 верст; городская учительница за советом по личному делу; издатель, просящий Толстого о предисловии к книге; гимназист, беседующий с Толстым о половой жизни; революционер, споривший с Толстым о непротивлении; духовное лицо, склонявшее Толстого к православию; предводитель дворянства; студент, два земских врача из Сибири; московский ученый; купец; «дама южного типа»; группа студентов, приходивших к Толстому с вопросами «как жить»; проситель службы; поденщики-рабочие; американский богослов и американский профессор философии; два семинариста, выпрашивавшие у Толстого на свои расходы 150 рублей; девица, просившая у Толстого 50 рублей; крестьянин-свободомыслящий, упрекавший Толстого в допущении в дом православных священников; «прекрасный господин»; дама – молодая писательница; нотариус; учительница со своим «сочинением»; гимназистка последнего класса, влюбленная в Толстого своей «первой любовью» и прочие, как говорится, «все подряд».

Толстой не только принимает у себя представителей творческой интеллигенции, но и сам посещает их. Не раз бывал он в Училище живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой, где училась дочь Таня. Так, 29 марта 1884 г. он беседовал там с В.Е. Маковским, а 15 апреля – с И.М. Прянишниковым.

7 апреля 1884 г. он смотрел экспозицию «Товарищества передвижных выставок», отметив в дневнике свои впечатления словами: Крамского «Неутешное горе» – «прекрасно», но Репина «Не ждали» – «не вышло».

Приходил на выставку передвижников Толстой и в 1893 г., о чем осталось художественное подтверждение – портрет, выполненный Л.O. Пастернаком «по памяти». На нем пометы: «Первая встреча»; «На передвижной выставке до открытия». Пастернака Толстому представил К.А. Савицкий. Толстой пригласил Леонида Осиповича к себе домой, тот пришел к писателю со своими иллюстрациями к «Войне и миру». Толстой восхитился, сказав, что он «мечтал о таких иллюстрациях» к своему роману.

«Желая хоть чуточку докарабкаться до духа и художественной красоты этого гениального произведения (не боюсь Вам так выражаться – оба полушария сказали это), из кожи лезу, стараюсь, ночи продумываю каждую черточку типа, сцены; переделываю, испытываю «муки творчества», чтобы лучше закрепить на бумаге представляемое в воображении, и вот уж кажется, по силам своим достиг приблизительно чего-то…», – писал Леонид Пастернак Татьяне Львовне Толстой.

«У меня какое-то особое чувство всегда было к нему, какое-то благоговение что ли, я и сам не знаю, и это с первой минуты знакомства: сидел бы и смотрел только на него, следил бы его – ни разговаривать с ним не хочется, ни чтобы он говорил, а только смотреть или скорее, глядя на него, внутренне в себе выражать его «стиль», его всего, – монументальным его выражать. Помните, я Вам передавал о моем желании или представлении написать его портрет не обычно, а «творчески», не с натуры фотографический, а суммированно. Ну, словом, создать «стиль» Льва Николаевича: могучий, монументальный. Как явление природы он для меня всегда. Что-то в нем есть стихийное. Такое он на меня впечатление при первом знакомстве произвел… Таким я отчасти его нарисовал», – рассказывал позднее Пастернак.

Пастернак – лишь один из художников, рисовавший Толстого. Репин, Серов и другие живописцы создавали портреты Толстого и его родных с натуры, приходя в Хамовники, скульптор Марк Антокольский лепил здесь бюст писателя.

Бывает Толстой в театрах, в том числе, в Малом, в «Эрмитаже» в Каретном ряду. В январе 1892 г. один из первых премьерных спектаклей по своей пьесе «Плоды просвещения» Тол стой-драматург пожелал увидеть незамеченным другими зрителями: «… мне сообщили по телефону, что гр. Л.Н. Толстой пришел в театр и хочет посмотреть «Плоды просвещения», но при условии, чтобы его посадили на такое место, где бы он не был виден публике», – вспоминал управляющий конторой Московских императорских театров П.М. Пчельников.

«Вчера на «Дяде Ване» был Толстой. Переполох в театре был страшный. Очумели все. Шенберг прибегал ко мне два раза сообщать об этом. Немирович тоже был встревожен. Вишневский кланялся все время в ложу Толстому», – читал Чехов в письме своей сестры о посещении Толстым спектакля Московского общедоступного художественного театра, созданного в 1898 г. К.С. Станиславским и В л. И. Немировичем-Данченко. Спектакль давали в «Эрмитаже» 24 января 1900 г.

А в декабре того же года Толстой пришел в дом Шереметева на Воздвиженке (ныне д. 6), где тогда был Охотничий клуб. Общество искусства и литературы, одним из основателей которого был Станиславский, устроило в клубе чеховский вечер. Ставились водевили «Свадьба» и «Медведь».

В период жизни Толстого в Долгохамовническом переулке его активная общественная деятельность раздражает одних, и восхищает других, мало кого оставляя равнодушным. И потому в Хамовники идут не только люди, но и письма со всей России. Поток писем, в основном, с просьбой о помощи. Авторы просят поспособствовать деньгами, замолвить словечко, дать житейский совет. Начинающие литераторы шлют в Хамовники рукописи, почитатели таланта и собиратели автографов просят выслать им фотографии с дарственными надписями. Встречаются в переписке и анонимные обращения с угрозами убить Толстого «за оскорбление Господа Иисуса Христа» и за «вражду к царю и отечеству».

Толстого мало занимают угрозы. Куда более сильно он увлечен желанием помочь нуждающимся. Времени на это он не жалеет, может быть, в ущерб сочинительству. Такая возможность ему представилась в начале 1890-х гг., в это время он бывает в Москве редкими наездами. В сентябре 1891 г. писатель выезжает из Ясной Поляны, но направляется не в Москву, а в деревню Бегичевку Данковского уезда Рязанской губернии, где устраивает бесплатные столовые и детские приюты для пострадавших от голода, охватившего тогда Центральную Россию. 8 декабря 1891 г. он пишет A.A. Толстой: «Бедствие велико, но радостно видеть, что и сочувствие велико. Я это теперь увидал в Москве, не по московским жителям, но по тем жителям губерний, которые имеют связи с Москвою».

В Хамовниках в это время остается Софья Андреевна с младшими детьми. Старшие сыновья Сергей и Илья также помогают голодающим в Тульской губернии, а Лев – в Самарской губернии. «Москва, Долго-Хамовнический пер. 15. Графине Софье Андреевне Толстой» – такой адрес был опубликован 3 ноября 1891 г. в газетах под воззванием С.А. Толстой о необходимости сбора пожертвований для голодающих. Даже Иоанн Кронштадтский, не слишком жаловавший Толстого, прислал в Хамовники две сотни рублей. Со всей России Толстым слали деньги, одежду, платья, сухари… За первые две недели ноября 1891 г. удалось собрать более 13 тысяч рублей.

В московскую усадьбу приходят простые люди, которым Софья Андреевна раздает мануфактуру для пошивки белья тифозным больным в голодающих районах. Пожертвованные деньги она пересылает мужу в Рязанскую губернию. Поздней осенью 1891 г. Толстому удалось вырваться на несколько дней в Москву, а в декабре он вновь, вместе с дочерьми Татьяной и Марией, покидает Хамовники, чтобы помогать голодающим. Благодаря организованной Толстым всероссийской акции помощи голодающим, летом 1892 г. было открыто 246 бесплатных столовых, где спасались от голода 13 тысяч человек, а также 124 детских приюта, кормивших почти три тысячи детей.

Еще одно важное дело, инициатором которого явился Толстой, – создание в 1884 г. издательства «Посредник». Как говорила Софья Андреевна, ее муж был «помешан на чтении для народа». Лев Николаевич был убежден, что «для народа, кормящего всех нас, для большой публики ничего не сделано. Этот народ, как галчата голодные с раскрытыми ртами, ждет духовной пиши, и вместо хлеба ему предлагают лубочные издатели камень…». Духовная пища, которой «Посредник» начал кормить большую публику, состояла из книг Чехова, Бунина, Гаршина, Салтыкова-Щедрина, Островского и, конечно, самого Льва Николаевича. В марте 1885 г. среди прочих были изданы «Кавказский пленник» и «Чем люди живы».

Стоили книги сущие копейки, т. к. авторы «Посредника» отказывались от гонорара. «Посредник» находился в Долгом переулке (дом не сохранился), куда часто ходил Толстой. Руководили издательством толстовские единомышленники В.Г. Чертков и И.И. Горбунов-Посадов.

Течение московской жизни в 1890-е гг. все больше поворачивает Толстого в сторону труда умственного, а не физического. Льву Николаевичу, одолеваемому болезнями, идет уже седьмой десяток: «Поглощает теперь всю мою жизнь писание. Утро от 9 до 12, до часу иногда, пишу, потом завтракаю, отдыхаю, потом хожу или колю дрова, хотя сил уже становится меньше, потом обедаю… потом письма или посетители. Но все это по энергии жизни, направленной на это, относится к утренней работе как 1:10. Вся жизнь сосредоточивается в утреннем писании». А также, добавим, во встречах с прежними и новыми знакомыми.

Так, веселым и запоминающимся вышел в Хамовниках первый день Нового 1894-го года. Во время вечернего чая, на котором присутствовал и Лев Николаевич, разговаривая с гостями, послышался звонок, и вскоре дети с радостью объявили, что приехали ряженые. На лице Толстого пробежала улыбка недовольства. Но двери отворились, и в залу вошло несколько почтенных, хорошо известных Москве лиц, художников, литераторов и ученых. Все были несколько удивлены и встали со своих мест, чтобы поздороваться с вошедшими. Но удивление достигло высших пределов, когда среди вошедших заметили… человека, очень похожего на Толстого, в темно-серой блузе, подпоясанной ремнем, с заложенными за него пальцами, который подошел к настоящему Льву Николаевичу и, протягивая ему руку, сказал: «Здравствуйте». Два Льва Николаевича поздоровались, и настоящий Толстой с недоумением рассматривал своими близорукими глазами своего двойника. Это оказался искусно загримированный его друг Лопатин. Помню, что такой же эффект произвели загримированные И.Е. Репиным, Вл. Серг. Соловьевым, А.Г. Рубинштейном и другими. Напряженное недоумение сменилось вскоре бурным весельем, среди которого слышался и громкий хохот Льва Николаевича», – вспоминал П.И. Бирюков.

Любовь к живописи по-прежнему влечет Толстого на выставки передвижников (импрессионисты пришлись ему не по душе), а вот любовь к музыке… Иногда Толстой бывает на концертах, но теперь все больше любит слушать музыку в домашнем кругу, многие музыканты приезжают к нему на дом. Играют его любимого Бетховена, как это произошло 28 ноября 1894 г., когда С.И. Танеев, A.C. Аренский и другие устроили в Хамовниках домашний концерт. 15 апреля 1897 г. у Толстых играли А.Н. Скрябин и К.Н. Игумнов. 10 ноября 1900 г. Танеев и А.Б. Гольденвейзер исполняли в четыре руки симфонию Танеева.

А еще был визит в Хамовники С.В. Рахманинова и Ф.И. Шаляпина 9 января 1900 г. И хотя пение Шаляпина «не особенно понравилось отцу, может быть, потому, что ему не нравились те пьесы, которые пел Шаляпин, например «Судьба» Рахманинова и «Блоха» Мусоргского; но когда по его просьбе Шаляпин спел народную песню, а именно «Ноченьку», Лев Николаевич с удовольствием его слушал и сказал, что Шаляпин поет эту песню по-народному, без вычурности и подделки под народный стиль», – вспоминал Сергей Толстой.

По-прежнему много времени писатель проводит за письменным столом. Одним из последних романов Толстого, запечатлевших Москву, было «Воскресение», законченное 15 декабря 1899 г. Стремясь наиболее точно отразить быт тюрьмы, Лев Николаевич горит желанием «самому лично видеть арестантов в их обыденной жизни в тюремной обстановке» Бутырской тюрьмы. Но ничего не выходит. Правда, в Бутырках он уже побывал в 1895 г., навещая одного из заключенных. Теперь же в Хамовниках он читает роман тюремному надзирателю И.М. Виноградову, выслушивает его замечания. В апреле 1899 г. писатель направляется к Бутырской тюрьме, чтобы пройти с конвоируемыми заключенными пешком до Николаевского вокзала, чтобы затем описать в романе это шествие.

Последнее, что написал Толстой в Хамовниках, был «Ответ на определение Синода». 21 февраля 1901 г. Лев Николаевич узнал из этого определения, что отлучен от церкви. Причиной отлучения послужила резкая критика церковных порядков в «Воскресении». Отцы церкви призывали писателя «раскаяться». Толстой и не думал следовать их призывам, ответив так: «Я действительно отрекся от церкви, перестал исполнять ее обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей».

Опубликованное в газетах определение Синода вызвало общественное брожение, в основном среди студентов. Манифестации следовали одна за другой. Многие из сочувствовавших Толстому приходили в Хамовники, чтобы выразить поддержку. Появление Льва Николаевича в эти дни на московских улицах – Лубянке, Пречистенке, Кузнецком мосту – собирало огромные толпы народа, горячо его приветствовавшего.

Что же касается светских властей, то их представители всячески препятствовали печатанию его философских трактатов на родине, вынуждая публиковать их на Западе, – сначала в Женеве, затем в Лондоне, где было основано издательство «Свободное слово».

Еще до этого в своих циркулярах обер-прокурор Синода Победоносцев зачастую называл Льва Николаевича полоумным, умалишенным, сумасшедшим и т. д. За Толстым был установлен негласный полицейский надзор. Попал под наблюдение и дом в Долгохамовническом переулке.

«В доме проживающего в Москве графа Льва Толстого устроена тайная типография для печатания его тенденциозных произведений, состоящая в непосредственном управлении неблагонадежных в политическом отношении лиц», – доносили директору Департамента полиции П.Н. Дурново. А тот, в свою очередь, просил в апреле 1886 г. московского обер-полицмейстера A.A. Козлова проверить эти сведения. Проверили. «Компетентные источники», т. е. шпики и филеры, тайную типографию в Хамовниках не обнаружили. Учитывая, как сам Толстой относился к российским порядкам, можно сказать, что нелюбовь Толстого и власти была взаимной.

Благом для московского обер-полицмейстера было бы, если бы Толстой и вовсе не появлялся в Москве. И такой момент наступил 8 мая 1901 г., когда семидесятидвухлетний писатель покинул свою хамовническую усадьбу. Толстой расстается с Хамовниками на восемь лет. Пришедшие со старостью болезни не пускали Льва Николаевича в Москву, да он и сам туда не стремился.

Лишь 3 сентября 1909 г. он вновь оказался в Москве. Сюда он заехал перед тем, как отправиться к ближайшему другу В.Г. Черткову, жившему в подмосковном Крекшино. И если бы в Крекшино можно было бы попасть прямо из Ясной Поляны, то, вероятно, Москва не увидела бы писателя и в этот, последний раз.

Толстой, не баловавший Первопрестольную своим вниманием так долго, вызвал своим неожиданным появлением фурор. Хорошо, что газеты не прознали об этом заранее, иначе ему не дали бы прохода уже на Курском вокзале. Но народ все равно собрался, в том числе и сам Чертков с сыном, оставившим для нас свидетельство о встрече. Там, в частности фигурирует некая ветхая старушка, похлопавшая писателя по спине, пожелав при этом ему здоровья. Носильщик, бросивший вещи, побежал поближе поглазеть на того самого графа Толстого.

В этот раз Толстой приехал уже в другую Москву, ошеломившую его своими многоэтажными доходными домами, трамваями, телефоном, уличными электрическими фонарями. «Без лошадей ездят, в трубку разговаривают», – изумлялся Лев Николаевич. По дороге с вокзала он все удивлялся, почему не поехали до Хамовников на трамвае. «В трамвай с багажом нельзя», – объяснили ему.

Уже на следующий день, по старой привычке, спозаранку отправился Лев Николаевич в город, дошел до Пречистенки. Хотел, как всегда, помочь незнакомой прохожей. Какой-то дворник обругал его: «Что не в свое дело мешаешься. Ступай отсюда». Видно, московские дворники за восемь лет успели подзабыть графа. Вернувшись в Хамовники, Лев Николаевич поставил диагноз Москве двадцатого века: «Люди здесь так же изуродованы, как природа» (по воспоминаниям А.Б. Гольденвейзера). А вот андреевский памятник Гоголю, что стоял тогда в начале одноименного бульвара, Толстой похвалил: «Мне нравится: очень значительное лицо».

Вечером того же дня Толстой с Брянского вокзала поехал в Крекшино. Позже туда же приехала и Софья Андреевна. Вернулись они уже вместе, через две недели, 18 сентября. На Брянском вокзале опять толпа – газеты уже рассказали о пребывании Толстого в Москве. «Благодаря вам я пить бросил!», – умилил Льва Николаевича старичок, каким-то образом пролезший к нему, а городовые отдавали честь. Все это позволило ему с удовлетворением отметить: «Видно, я стал популярной личностью для толпы. Но все-таки видно настоящее отношение. В особенности этот старичок, бывший пьяница. Чувствуешь значение того, что делаешь. Сердечность, значительность задачи».

В Хамовниках, куда приехали с вокзала, собрались московские знакомые и сын Сергей с женой. Говорили о разном, в том числе и о кинематографе. Толстой изъявил желание «посмотреть на это новое развлечение городских жителей». Ближайший кинематограф располагался на Арбате, куда и решили направиться вечером.

В кино зрители не могли не узнать писателя – «появление его произвело сенсацию». Дальше дело не пошло. В антракте Лев Николаевич встал и пошел к выходу со словами: «Ужасно глупо. У них совсем нет вкуса». Еще одно достижение цивилизации и научно-технического прогресса Толстой не принял.

Больше оставаться в Москве он был не намерен. 19 сентября Толстой в последний раз переступил порог дома в Хамовниках. В городе его провожало множество москвичей. Курский вокзал потонул в людском море. Люди залезали на фонарные столбы, чтобы получше разглядеть писателя. «Никто не ожидал скопления такой массы народа, и не было принято мер, чтобы обеспечить свободный проход через вокзал», – вспоминал очевидец. Прощание плавно переросло в митинг, растрогавший Льва Николаевича до слез, что позволило одной из газет написать: «Москва устроила Толстому царские проводы».

7 ноября 1910 г. в Хамовники пришла горестная весть о кончине Толстого на станции Астапово Рязанско-Уральской железной дороги. В то время в московской усадьбе жил его старший сын Сергей Львович с женой и сыном Сергеем (род. 1897 г.), одним из двадцати трех внуков Льва Толстого. Сергей Львович немедля выехал в Астапово.

Оставшиеся в Хамовниках домочадцы стали свидетелями небывалой прежде активизации надзорной деятельности московской полиции. Во избежание возможных народных волнений, полиция оцепила Долгохамовнический переулок. Как следует из московских газет, 9-10-го ноября переулок «был окружен полицейскими нарядами, которые стояли до вечера», а «дом был оцеплен полицией, вблизи дома дежурит отряд городовых и полицейский офицер; никто из посторонней публики в Хамовнический переулок не пропускается».

Меры, принятые в те печальные дни, не кажутся экстраординарными. Недаром издатель A.C. Суворин еще в мае 1901 г. писал: «Два царя у нас: Николай Второй и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии. Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост». Тем не менее, значительных волнений, вызванных известием о смерти Толстого, в те дни в Москве не наблюдалось.

Вскоре в Московской городской думе были озвучены инициативы по увековечению памяти писателя. Предлагалось, в частности, открыть мужское и женское училища имени Л. Н. Толстого, присвоить Хамовническому переулку или одному из примыкающих к нему переулков имя писателя и устроить в Москве литературный музей имени Толстого, поставить памятник.

Сергей Львович Толстой 22 ноября 1910 г. от имени семьи Толстых, в беседе с городским головой Н.И. Гучковым заявил о желании семьи писателя уступить Хамовническое владение городу Москве, с целью организации там музея.

Наконец, в ноябре 1911 г. усадьба была продана Московской городской управе за сто двадцать пять тысяч рублей. В городской думе, правда, не все одобрили покупку городом толстовской усадьбы. Нашлись и такие, кто активно протестовал. Это были депутаты правого толка.

Городской голова Гучков получил 6 сентября 1911 г. пространную телеграмму от известного тогда царицынского иеромонаха Илиодора, который протестовал «против приобретения древней столицей дома, в котором жил богохульник», а закончил свою телеграмму следующими строками: «Эта покупка опозорит Москву. Если же, несмотря на мой совет, вы эту покупку совершите, то обратите по крайней мере Толстовский дом или в острог для помещения в нем всех арестантов из числа последователей Толстого, или… в дом терпимости». Но таких, как Илиодор, к счастью, оказалось меньшинство.

23 апреля 1912 г. осиротевшая семья в последний раз собралась в своем бывшем хамовническом доме. Софья Андреевна приехала из Ясной Поляны распорядиться находившимся в доме и на усадьбе движимым имуществом. Одна часть вещей была отправлена на хранение в склады Ступина, другая, весьма значительная, была роздана детям – Сергею, Татьяне, Андрею и Михаилу. Третью часть вывезли в Ясную Поляну, где многое разошлось по усадьбе.

Подготовка к открытию музея застопорилась в 1914 году с началом Первой мировой войны. А за закрытой от посторонних глаз и пустующей усадьбой присматривал нанятый городской управой дворник Федор Евстафьевич Зайцев, поселившийся в сторожке у ворот со своей женой Акулиной Григорьевной и двумя детьми: Марьей и Николаем.

Сразу после октября 1917 года дом Льва Толстого перешел в ведение Хамовнического Совета, организовавшего здесь детский сад. Сорок мальчиков и девочек обретались на первом этаже. Сад существовал в доме до конца 1917 г.

И лишь в 1918 г. началась музейная история хамовнического дома Льва Толстого. Из Народного Комиссариата по просвещению была получена особая «Охранная грамота» от 12 октября 1918 года, гласившая: «Сим удостоверяется, что дом Льва Николаевича Толстого, находящийся в Хамовниках, состоит под особой охраной Коллегии по делам музеев и охране памятников искусства и старины Народного Комиссариата по просвещению, никаким уплотнениям и реквизиции не подлежит, равно как и имеющиеся в нем предметы не могут быть изъяты или вывезены без ведома и согласия означенной коллегии».

Софья Андреевна Толстая, скончавшаяся в Ясной Поляне 5 ноября 1919 г., незадолго до смерти завещала все хранившееся на складах Ступина имущество хамовнического дома будущему дому-музею.

23 марта Долгохамовнический переулок переименовали в улицу Льва Толстого, а вскоре усадьба была национализирована. В ноябре 1921 г. здесь открылся мемориальный музей. Советская власть благоволила Толстому, чему способствовала высокая оценка его творчества, данная Лениным.

Но и после смерти Толстого его дух, вновь воцарившийся в усадьбе с возвращением сюда многих его личных вещей, не давал покоя некоторым особо впечатлительным гражданам. Как вспоминал назначенный в январе 1920 г. заведующим домом-музеем В.Ф. Булгаков (последний секретарь писателя), «Новый, 1927 год начался для Дома Льва Толстого тревожным событием, взволновавшим всю советскую общественность. В 12 часов дня 28 января, в Дом-Музей вошел неизвестный гражданин, который быстро вбежал по парадной лестнице вверх и, пробежав зал и длинный полутемный коридор – «катакомбы», достиг кабинета Льва Толстого.

Здесь он вытащил из кармана плоскую бутылку с особой легко воспламеняющейся жидкостью, которую и вылил на письменный стол писателя. Едва поспевавшая за этим гражданином сотрудница A.A. Гольцова хватала его за руки, оттаскивая от стола, но он успел чиркнуть спичку, и на столе Толстого вспыхнуло пламя разлитой горючей жидкости. Сотрудница бросилась бежать вниз, чтобы поднять тревогу, но поджигатель догнал ее и, свалив ударом в спину на пол, выбежал на двор и на улицу, чтобы спастись от преследования. Гольцова кинулась бежать за ним, подняла тревогу, За поджигателем бросился дворник Дома Льва Толстого В.И. Шумилин. Бежавший поджигатель был схвачен толпой рабочих, выходивших на обед из Пивоваренного завода, и доставлен в Дом-Музей. Пока шла поимка поджигателя на улице, в кабинет Толстого вбежал вместе с Гольцовой гражданин в военной форме и овчинным полушубком накрыл огонь на письменном столе, где сгорели только несколько старых газет и четвертка рукописи писателя из его произведения «Рабство нашего времени». Поджигатель оказался помешанным, с бредовой идеей уничтожения культурных ценностей. Он пытался до поджога кабинета Толстого поджигать ряд музеев Москвы. Он был вскоре заключен в Психиатрическую лечебницу. Имя этого нового Герострата остается для истории неизвестным».

А в июле 1941 г. усадьба в Хамовниках чуть было не сгорела уже по другой причине – во время налета немецкой авиации на дом Льва Толстого было сброшено 34 зажигательных бомбы. Бомбы падали градом – загорелась трава, дрова, сложенные в саду, деревянный сарай. Лишь благодаря смелым и отважным действиям всего лишь пятерых дежуривших в эту ночь сотрудников музея его удалось спасти.

Множество людей побывало в Хамовническом доме Льва Толстого, сегодня наряду с Ясной Поляной – это главное толстовское место в России и мире. Только вот ордена Ленина, как Ясная Поляна в 1978 г., усадьба в Хамовниках не удостоилась.

Церковь Николая Чудотворца в Хамовниках, прихожанином которой был Лев Толстой (улица Льва Толстого, д. 2)

Палаты Хамовного двора (улица Льва Толстого, д. 10, стр. 2)

Дом Толстых в Хамовниках

Любимая беседка Льва Толстого

Памятная доска на усадебной сторожке

И сегодня усадьба находится в окружении…

Дом Толстых в Хамовниках. 1890-е гг.

Л.Н. Толстой. Хамовники, 1899 г.

Л.Н. Толстой в кабинете в Хамовниках. 1898 г.

Л.Н. Толстой верхом у ворот усадьбы в Хамовниках. 1898 г.

Л.Н. Толстой на коньках в Хамовниках. 1898 г.

Л.Н. Толстой на передвижной выставке. С рисунка Л. О. Пастернака, 1893 г.

Л.Н. Толстой за шахматной игрой. С рисунка И.Е. Репина

Л.Н. Толстой за шахматами.

С рисунка дочери писателя Татьяны Львовны, 1908 г.

Л.Н. Толстой за работой. С картины H.H. Ге, 1884 г.

Л.Н. Толстой за письменным столом. С картины И.Е. Репина, 1887 г.

Ванечка Толстой, младший сын писателя. 1893–1894 гг.

Л.Н. и С.А. Толстые после смерти сына Ванечки. 1895 г.

Л.Н. Толстой с А.Б. Гольденвейзером, А.Л. Толстой и И.И. Горбуновым-Посадовым в магазине музыкальных инструментов Ю.Г. Циммермана. 1909 г.

Л.Н. Толстой во время своего последнего приезда в Москву. 1909 г.

Отъезд Л.Н. Толстого из Хамовников. 1909 г.

Проводы Л.Н. Толстого на Курском вокзале. 1909 г.

Глава 12 «Плоды просвещения». 1886 г

Смоленский бул., д. 11/2

В 1886 г. Толстой пришел в этот дом (построенный в 1810-е гг.) на спиритический сеанс к помещику Николаю Александровичу Львову (1834–1887). Львова писатель знал и ранее. В дневнике от апреля 1884 г. Толстой записал: «Обедал мирно, заснул. Пошел ходить. Львов рассказывал о Блавацкой, переселении душ, силах духа, белом слоне, присяге новой вере. Как не сойти с ума при таких впечатлениях?».

Николай Львов слыл в Москве медиумом, увлекался весьма модным тогда спиритизмом. Ко Львову Толстого уговорил прийти Николай Васильевич Давыдов, близкий знакомый писателя. На сеансе также присутствовали П.Ф. Самарин, К.Ю. Милиоти и прочие.

«Сеанс не удался; мы сели, как оно полагается, за круглый стол, в темной комнате, медиум задремал, и тут начались стуки в стол и появились было фосфорические огоньки, но очень скоро всякие явления прекратились; Самарин, ловя в темноте огоньки, столкнулся с чьей-то рукой, а вскоре медиум проснулся, и дело этим и ограничилось… На другой день после сеанса Лев Николаевич подтвердил мне свое мнение о том, что в спиритизме все или самообман, которому подвергаются и медиум и участники сеанса, или просто обман, творимый профессионалами», – вспоминал Давыдов. «Ведь это все равно, – говорил Толстой, – что верить в то, что из моей трости, если я ее пососу, потечет молоко, чего никогда не было и быть не может».

Спиритический сеанс не убедил Льва Николаевича в способностях медиевистики, но вдохновил на создание комедии «Плоды просвещения». Ее прототипами послужили два участника спиритического сеанса – Львов и Самарин. Львова писатель вывел под фамилией Звездинцев, а вот Самарина в ранней редакции пьесы он назвал подлинной фамилией, и даже инициалы придал ему «П.Ф.» Затем Толстой все же изменил фамилию героя. Имя исправил на «Сергей Иванович», а фамилию – на «Сахатов». В окончательной редакции пьесы читаем: «Сахатов – бывший товарищ министра, элегантный господин, широкого европейского образования, ничем не занят и всем интересуется».

Участник того сеанса на Смоленском бульваре Петр Федорович Самарин (1831–1901) – родной брат известного славянофила и публициста Юрия Самарина (1819–1876). С братьями Самариными Толстой познакомился в середине 1850-х гг.

Петр Самарин, в прошлом участник Крымской компании и тульский губернский предводитель дворянства, в 1880-х гг. отошел от дел, часто наезжая в Москву. Это был образованный и весьма начитанный человек, обладавший широкой эрудицией знатока и любителя искусства. Он собрал богатую коллекцию редких офортов и гравюр. Особенно славилось его собрание работ Рембрандта.

У Толстых Самарин бывал часто. Со Львом Николаевичем их объединяло общее увлечение – охота. А когда они встречались по другим поводам, убивая не дичь, а время, то рандеву эти заканчивались, как правило, горячими спорами на тему окружающей действительности: смертной казни, собственности на землю и пр.

Тот же Давыдов свидетельствовал: «После обеда между Львом Николаевичем и Самариным обычно завязывался разговор на ту или иную серьезную тему, причем разговор этот каждый раз обязательно переходил в спор… так как Самарин радикально расходился с Львом Николаевичем во взглядах почти по всем вопросам принципиальной и реальной жизни».

Так случилось и 15 мая 1881 г., когда Самарин навестил писателя в Ясной Поляне. Поговорили о казни участников убийства Александра II. Вечером Толстой записал в дневнике: «Самарин с улыбочкой: надо их вешать. Хотел смолчать и не знать его, хотел вытолкать в шею. Высказал…».

А благодаря Николаю Васильевичу Давыдову (1848–1920), приведшему Толстого на спиритический сеанс, родились не только «Плоды просвещения», но и «Власть тьмы» и «Живой труп».

Давыдов познакомился со Львом Николаевичем в 1878 г., служа в тульской губернии прокурором. Позднее, уже в Москве он занял должность председателя Московского окружного суда, преподавал в Московском университете.

В основу упомянутых толстовских пьес положены случаи из судебной практики Давыдова, рассказанные писателю.

Кроме того, Николай Давыдов был поклонником и большим знатоком театра. В доме Давыдова в Туле в 1893 г. состоялось первое знакомство Толстого с К.С. Станиславским. А в 1889 г. бывший прокурор участвовал в знаменитом домашнем спектакле в Ясной Поляне, когда впервые, по только что набросанной рукописи автора, была поставлена комедия «Плоды просвещения». В этом спектакле Давыдов играл роль профессора. Позже он состоял в Москве членом репертуарного комитета Малого театра, хорошо знал многих актеров и актрис, а с директором театра и знаменитым актером А.И. Сумбатовым-Южиным и вовсе был накоротке.

После смерти Толстого Давыдов был избран председателем созданного в Москве Толстовского общества, организовавшего сначала выставку, а потом и постоянный музей Толстого.

В советское время духов в этом особняке уже не вызывали, здесь работал Совет по делам религий при Совете министров СССР.

Смоленский бульвар, д. 11, где Лев Толстой бывал в 1886 г.

Список источников

1. Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений: В 90 т. Юбилейное издание (1828–1928). – М.; Л., 1928–1964.-Т. 1-90.

2. Кузминская Т.А. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. – Тула, 1960.

3. Сухотина-Толстая Т.Л. Воспоминания. – М., 1976.

4. Толстая А.Л. Отец: Жизнь Льва Толстого: В 2 т. – М., 1989.

5. Толстая С.А. Дневники: В 2 т. – М., 1978.

6. Толстой И.Л. Мои воспоминания. – М., 1969.

7. Бабаев Э.Г. «Анна Каренина» Л.Н. Толстого. – М., 1978.

8. Бирюков П.П. Биография Льва Николаевича Толстого: В 2 т.-М., 1911–1913.

9. Булгаков В.Ф. История Дома Льва Толстого в Москве. – М., 1948.

10. Встречи с прошлым. Выпуск 1. – 2-е изд. – М., 1983.

11. Гусев H.H. Два года с Л.Н. Толстым. – М., 1973.

12. Гусев H.H. Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого, 1828–1890. – М., 1958.

13. Гольденвейзер А.Б. Вблизи Толстого. – М., 1959.

14. И.Ф. Хэпгуд. Прогулка по Москве с графом Толстым // Новый мир. – № 7. – 1998.

15. Интервью и беседы с Львом Толстым. – М., 1986.

16. Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников: В 2 т. – М., 1978.

17. Л.Н. Толстой в изобразительном искусстве. – М., 1979.

18. Лаврин Я. Лев Толстой. – Пермь, 1999.

19. Логинова М.Г. «Кого из смертных так чтят!» // Жизнь в усадьбе. – № 2. – 2007.

20. Маковицкий Д.П. У Толстого. 1904–1910: «Яснополянские записки»: В 5 кн. – М.: Наука, 1979–1981.

21. Москвинов В.Н. Репин в Москве. – М., 1954.

22. Новые материалы о Л.H. Толстом: Из архива H.H. Гусева. – [М.; Оттава], 2002.

23. Опульская Л.Д. Лев Николаевич Толстой: Материалы к биографии с 1892 по 1899 год. – М., 1998.

24. Полякова Т.В., Шестакова Е.Г. «Неодушевленных предметов нет» // Жизнь в усадьбе. – № 2. – 2007.

25. Ремизов В.Б. Л.Н. Толстой: диалоги во времени. – Тула, 1998.

26. Родионов Н. Л.Н. Толстой в Москве. – М., 1958.

27. Романюк С.К. Из истории московских переулков. – М., 2000.

28. Русские писатели в Москве. – М., 1987.

29. Сытин П.В. Из истории московских улиц. – М., 2008.

30. Улицы Москвы. Старые и новые названия. – М., 2003.

31. Хитайленко H.H. Лев Толстой в Хамовниках. – М., 1994.

32. Чертков В.Г. Уход Толстого. – М., 1922.

33. Шкловский В. Лев Толстой. – М., 1963. – (ЖЗЛ).

34. Библиографический указатель литературы о Л.Н. Толстом. 1979–1984.-М., 1999.

35. Источники фотографий: ,

Александр Анатольевич ВАСЬКИН

Основное направление литературной деятельности – историческая публицистика и краеведение. Автор более двадцати книг: «Я не люблю московской жизни», или Что осталось от пушкинской Москвы> (Топ-лист Non/fiction 2011), «Спасти Пушкинскую площады (Топ-лист Non/fiction 2010), «Чемодан-Вокзал-Москва: чего мы не знаем о девяти московских вокзалах» (Топ-лист Независимой газеты Ex Libris за 2010 год), «От снесенного Военторга до сгоревшего Манежа» (Топ-лист Non/fiction 2009), «0 т Волхонки до Знаменкт, «Московский университет на Моховот, «От Тверской до улицы Горького и обратно по старой Москве», «Монастыри Москвы» и многих других.

Публикуется в «Московском журнале», Литературной газете», «Независимой газете», «Вечерней Москве» и др.

Член Союза писателей Москвы. Лауреат Горьковской литературной премии. Член Союза журналистов Москвы. Лауреат журналистских конкурсов «Моя малая Родина» и «Спасибо за жизны. Кандидат экономических наук.

Автор будет признателен читателям за отзывы на книгу, которые Вы можете выслать по адресу: sputnikplus2007@mail. tu, или на почтовый адрес издательства:

Москва, 109428, Рязанский проспект, д.8а, изд-во «Спутник+».

Примечания

1

История улицы начинается с XV в., когда вдоль дороги на Смоленск стояло подворье ростовского архиерея (свидетели тому – близлежащие Ростовские переулки). Путь на Смоленск (ведущий к Крымскому броду) до конца XVI в. проходил по Плющихе, именовавшейся тогда Смоленской улицей, а до этого ещё и Саввинской – по Саввинскому монастырю, что был в конце улицы. В конце XVI в. с постройкой нового моста через Москву-реку на Смоленск стали ездить через Дорогомилово, где нынче Большая Дорогомиловская улица. Плющихой улица стала в конце XVII в. по кабаку Плющева, что стоял некогда в начале улицы.

На Плющихе в разное время жили поэт A.A. Фет, художники В.И. Суриков и С.В. Иванов, писатель И.И. Лажечников, а также писательница Л. Авилова, которой и принадлежит цитата, приведенная нами выше.

(обратно)

2

Кузминская Т.А. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. Упоминаемый здесь Перфильев Василий Степанович (1826–1890) – в 1878–1887 гг. московский губернатор, приятель Толстого. Его отец, Перфильев Степан Васильевич (1796–1878) – генерал от кавалерии, участник войны 1812 г. В 1836–1874 гг. – жандармский генерал.

(обратно)

3

Название переулка (XVII в.) произошло от оврага («вражка»), принявшего в себя небольшую речку Сивец (или Сивку). Речушка несла свои серые воды (или сивые, как тогда говорили – помните Сивку-бурку?) в ручей Черторый, что тек в Чертольское урочище, в районе Волхонки. Сивку спрятали в подземную трубу еще в начале XIX в.

В Сивцевом Вражке жили многие литераторы – современники Льва Толстого: С. Т. Аксаков (д. 30, Лев Николаевич не раз бывал у него), А.И. Герцен (д. 27, ныне дом-музей), Е.П. Растопчина (д. 25). Когда-то в Сивцевом Вражке жил и дальний родственник Льва Николаевича, Федор Иванович Толстой-Американец (1782–1846). Быть может, от него, известного игрока, и досталась писателю страсть к игре.

(обратно)

4

Старейшая и главная улица Москвы, известна еще с XII в. как дорога на Тверь. Даже после переноса в 1714 г. столицы в Санкт-Петербург сохраняла свои представительские функции – по Тверской российские монархи въезжали в Москву на коронацию в Кремль. На Тверской устанавливались триумфальные арки в честь побед русского оружия. За последние столетия значительно перестроена. Жить на Тверской считалось престижным во все времена. Толстой жил на Тверской в 1856 г., в гостинице Шевалдышева (не сохр.).

(обратно)

5

Древнейшая улица Замоскворечья, возникшая на месте старой московской дороги на Рязань, стала известна в ту пору, когда здешняя местность еще была покрыта лесами, доходившими до берега Москвы-реки. До XVIII в. называлась Большой улицей, затем стала известна под современным названием, по церкви Параскевы Пятницы (снесена в 1930-е гг., стояла на месте вестибюля станции метро «Новокузнецкая»). Пятницкая улица и её окрестности заселялись ремесленниками, торговцами, стрельцами, с XVIII в. – преимущественно богатыми купцами.

(обратно)

6

Название улицы происходит от монастыря Воздвижения Честного Креста Господня, основанного в 1450 г. (в 1812 г. монастырь сожгли наполеоновские солдаты). Воздвиженка, ставшая началом дороги на Смоленск, в XV–XVI вв. была известна и под названием Орбат, сегодня этим словом наречена другая московская улица – Арбат. На Воздвиженке селились представители московской знати, близкой к царскому двору (XV–XVII вв.), а позднее – богатейшие фабриканты (XIX в.).

(обратно)

7

И все они приходили и приезжали в этот старый московский переулок, переживший за свою долгую жизнь немало переименований. Егорьевским его нарекли в XVII в. по здешнему монастырю Святого Георгия (память о монастыре живет в названии современного Георгиевского переулка). Затем переулок стал Спасским, в честь храма Спаса Преображения. Ну а далее – череда имен: Газетный (или Старогазетный), Квасной, Одоевский (усадьба Одоевских стояла на месте нынешнего МХАТа). Когда же он стал Камергерским? В 1886 г., по чину (а не по фамилии, согласно московским обычаям) придворного камергера Василия Стрешнева – усадьба Стрешневых стояла здесь издавна. А в 1923 г. по переулку «проехался» проезд Художественного театра. И лишь в 1992 г., когда в Москве уже было два Художественных театра, переулок вновь стал Камергерским.

(обратно)

8

Кузминская Т.А. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. 2003. Возможно, что Кузминская перепутала дату этого происшествия. Есть сведения, что декабрист Д.И. Завалишин вернулся в Москву лишь 17 октября 1863 г.

(обратно)

9

Сделайте мне удовольствие (фр.)

(обратно)

10

Вознесенский переулок состоял раньше из двух частей, разделенных Успенским вражком. Та часть, что вела к Большой Никитской улице, называлась Вознесенским переулком (по церкви «Малое Вознесение»), другая часть, что ближе к Тверской, была Новгородским переулком (по Новгородской слободе). В конце XVIII в. переулок назывался Большим Чернышёвским – по имени владельца, московского главнокомандующего З.Г. Чернышёва (ныне значительно перестроенный дом 13 на Тверской).

(обратно)

11

Л.Н. Толстой. Собрание сочинений в 22 томах. Т. 9. Комментарии к роману «Анна Каренина». М., 1982.

(обратно)

12

М. Ардов. Легендарная Ордынка. Новый мир. -1994. -№ 5.

(обратно)

13

Название возникло в XVII в. по Кисловской слободе. Кислошниками называли людей, профессионально занимавшихся засолкой и квашением овощей и ягод, приготовлением кислых напитков и блюд – кваса, щей и др. В районе нынешних Кисловских переулков находилась принадлежавшая царице Кисловская слобода. Рядом также располагалась патриаршая Кисловская слобода.

(обратно)

14

Урусовы – московские знакомые Толстых, папа – А.Е. Берс, тяжело больной тесть Льва Толстого, скончавшийся в том же 1868 г., Саша – муж Кузминской, Лавровская, Елизавета Андреевна (1845–1919) – оперная певица.

(обратно)

15

Бульвар получил название по Смоленской дороге, пролегавшей в этом районе, и возник в 1820-х гг. после того как снесли Земляной вал. Ныне это часть Садового кольца.

(обратно)

16

Князь Владимир Одоевский. Дневник. Переписка. Материалы к 200-летию со дня рождения. М., 2005.

(обратно)

17

Хожалые – низшие чины городской полиции: солдаты, рассыльные.

(обратно)

18

Первое упоминание о деревянном храме относится к 1625 г., в 1657 г. он был уже каменный, а в 1677 г. храм именовали как «церковь Николая Чудотворца у митрополичьих конюшен». Ныне существующая церковь заложена несколько в стороне от первоначальной в 1679 г. при царе Федоре Алексеевиче, а освящение основного храма состоялось в 1682 г… Одностолпная трапезная палата с приделами и колокольня были пристроены позднее.

Церковь пострадала в 1812 г. – был частично разрушен ее интерьер, восстановленный к 1849 г. В 1845 г. храм был расписан. В начале XIX в. возведены ограда и ворота. Храм реставрировался в 1896, 1949 и 1972 гг. В 1992 г. на колокольню водрузили колокол весом в 108 пудов.

Еще один свидетель тех давних времен – Хамовный двор (ул. Льва Толстого, д. 10, стр. 2), государственная текстильная мануфактура, действовавшая здесь в XVII в. Палаты Хамовного двора реставрировались в 1970-х гг.

(обратно)

Оглавление

Лев в городе О книге Александра Васькина «Московские адреса Льва Толстого»

Лев Толстой: «Москва – женщина…»

Глава 1 Детство. 1837–1838 гг

Глава 2 Молодые годы. 1850–1851 гг

Глава 3 «Храм праздности», или Английский клуб. 1850-1860-е гг

Глава 4 В поисках второй половины. 1857–1858 гг

Глава 5 Один дом на два романа. 1858 г

Глава 6 Гостиница Шевалье. 1850,1858,1862 гг

Глава 7 В гостях у «человека сороковых годов». 1860-е гг

Глава 8 Флигель на Кисловке. 1868 г

Глава 9 Человек-консерватория. 1860-е гг

Глава 10 Первая встреча с Репиным. 1880 г

Глава 11 Дом в Хамовниках. 1882–1901 гг

Глава 12 «Плоды просвещения». 1886 г

Список источников Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg