«Шпион»

Нина Федорова Шпион

В Харбине мы имели своего шпиона, лично приставленного к нашей семье. Это произошло из-за дяди. Наш дядя был военный, но с годами он охладел к войнам и занялся изучением Отцов Церкви. Как-то раз, случайно, прочел он житие св. Симеона Столпника и был потрясен прочитанным. Поэт в душе и стратег по образованию, он по достоинству оценил раскрывшуюся ему картину многолетней борьбы с самим собою из-за своей души. Он был восхищен драматизмом положения, где враг — невидим, а приз воображаем, где — поле битвы, нападающий, орудия, враг, отступление и наступление, все это — сам же подвижник. Чтение житий и поучений сделалось единым занятием и единой страстью дяди. Он стал неудержимо завидовать жизни подвижников и аскетов. Пустынное житие стало его мечтой.

— Да… Если бы знать это раньше! Ушел бы я в молодости в пустыню, выкопал бы пещерку и стал бы спасаться… вдали от житейской суеты в тиши, в посте в подвиге, в уединении.

Мало по малу мы все заразились его энтузиазмом.

По вечерам, бывало, сидим все за работой, а дядя нам из «Отцов Церкви» читает:

«Ум блуждающий устанавливают — чтение, бдение и молитва. Похоть пламенеющую угашают алчба, труд и отшельничество. Гнев волнующийся утишают псалмопение, великодушие и милостивость». Тетя первая начинала вздыхать, а за нею и все остальные.

…«Бегающий мирских удовольствий есть башня, неприступная для демона печали»…

Тетя вытирала набежавшую слезу. И мы плакали. Нас по молодости более всего трогала высокая поэзия чувств и выражений. Трудно было сохранять спокойствие, когда дядя вдохновенно читал:

«Утверди, Господи, на камени заповедей Твоих подвигшееся сердце мое, яко свят еси и Господь».

Тетя откладывала в сторону работу, (она перелицовывала дядину куртку), слезы мешали ей работать. Эта генеральская куртка перелицовывалась в пятый раз. Все из нее выносилось — и цвет, и покрой, и фасон, — оставалось лишь добротное военное сукно. Оно бросало вызов и войне, и революции, — оно не изнашивалось. Оно казалось неисчерпаемым, так как с годами дядя делался все меньше и меньше, и тетя могла варьировать фасон, сколько угодно. За тетей и мы все откладывали работу. Начинался разговор. Нам всем хотелось уйти в пустыню и, сузив жизнь до одного лишь попечения о спасении души, неустанно петь псалмы и читать кафизмы.

Но уйти не удалось. В Харбин пришли японцы. Русское население было поставлено на учет. Дядю, как военного специалиста, стали вызывать то в штаб японский, то в полицию, но он от всякой активности отказывался. И с прежними товарищами по оружию пошли споры. Они ему о войне, а дядя им о любви к ближнему. Они о стратегии, а дядя от Писания. Они о сотрудничестве с японцами, а дядя о спасении души.

— Представляется случай большевиков сбросить…

— Не я их сажал, не мне их сбрасывать.

— Переменить власть…

— Одна есть в мире власть Божия. Ее не перемените.

— Полно! Тут на земле есть тоже…

— А на земле «несть же власти, аще не от Бога»… Заслужили и получили. Замолим грехи, Бог помилует, без моих и ваших трудов низложит. Россию не завоевывать с японцами надо, а вымаливать у Бога… Что может сделать японец без Божьего соизволения?

— Но жить невозможно…

— Поскольку главное занятие христианина есть спасение души, то большевики тут ничему не мешают. Наоборот, способствуют.

И в «кругах» решили, что дядя перешел на сторону большевиков, душу продал коммунистам, работает, как советский агент, получает приличное жалование и, отныне, он — человек подозрительный и опасный. Тетя плакала от этих слухов. Нас дразнили в школе. Приходили анонимные письма с угрозами. Но дядя лицом был светел, душой спокоен и готов к мученичеству. Тут-то и приставили к нам шпиона.

Мы его обнаружили утром. Из окна увидали. Сидит человек на скамейке у входа: воротник поднят, шляпа на глаза надвинута, в руках записная книжка и карандаш наготове. Мы решили, что это поэт, и не надо ему мешать: вот, ведь, с каким трудом пишет, за два часа ничего не написал. Но когда дядя вышел на прогулку, то шпион, быстро записал что-то, выскочил, как бы ударенный электрическим током, и, засунув руки глубоко в карманы, пошел за дядей какой-то необыкновенной, крадущейся походкой. Дядя был неутомимый ходок. Не имея никакой службы, он в ходьбе тратил свою энергию. Закаленный в походах, он был необычайно вынослив. Углубившись же в размышления о «Поучениях Отеческих», он, забыв себя, мог ходить часами. Когда дядя возвратился с прогулки, шпион едва плелся за ним, вспотевший, еле живой; от его прежней стилизованной походки ничего не осталось. Конечно, мы не сразу поняли, что это — шпион, но так как это хождение за дядей и записывание повторялось, то и сомнений уже быть не могло.

Шпион был русский молодой человек, с лицом решительным и взглядом нахмуренным. Но была в нем какая-то детскость, что-то наивное и голодное, что-то честное и старательное. В своей должности, очевидно, неопытный, он играл ее добросовестно, следуя лучшим образцам детективного искусства, как его понимают в кинематографе. Он наполнил нашу жизнь.

— А вы видели шпиона? — спрашивали мы у приходящих.

— Наш собственный. За дядей следит.

Кое-кто перестал у нас бывать. Иные просили нас не заходить к ним, дабы не навлечь подозрения в общении с коммунистами. Дядя же, несмотря на смирение, был даже несколько горд:

— Да-с… Личного шпиона приставили. Записывает малейшее движение. Опасным находят для японского правительства.

Нам очень хотелось познакомиться со шпионом поближе. Другой такой случай когда еще наживешь. Но тетя категорически запретила всякие попытки вступать с ним в разговор.

— Это ему повредить может. Человек на жаловании. Долго ли, обвинят в дружеских сношениях с нами, вот службу-то и потеряет…

Дело шло к зиме. Становилось холодно. У тети болело сердце: шпион был плохо одет. Дядя начал увлекаться Псалтирью. Учил ее вовсю наизусть. Восхищался и плакал. Он приобрел привычку непрестанно шептать стихи псалмов и, углубленный во внутреннее их созерцание, он не шел, а летел, как птица, по городу, по кладбищу и окружающим полям. Шпион начал приметно худеть. Частенько тетя встречала дядю укором:

— Андрей Петрович, Бога побойся! Опять долго гулял: загоняешь мальчишку. Просила я тебя: погуляй немножко, да не бегай… Ходил бы шажком!

— Виноват. Привычка. Забываю.

И прежде чем запереть входную дверь, тетя еще раз бросала соболезнующий взгляд на шпиона:

— Сидит, записывает… Господи, ведь простудится мальчишка. Жалованье, верно, крохотное. Японцы гроши платят. А он, может быть, мать кормит… сестер, братьев… Может и бабушка еще жива. У семьи за него, верно, как сердце болит…

И тетя вытирала слезы. Зима была суровая. Шпион ходил в полуботинках и легком драповом пальто. Мы серьезно беспокоились о его здоровье.

— Если б знать, что ему лучше: ходить или сидеть? — говорила тетя.

— Без движения, пожалуй, хуже. Но с другой стороны, двигаясь, он потеет и потом сидит на холоде опять без движения. О, Господи, верный способ схватить воспаление легких! Ну, сходи погуляй! — говорила она дяде. — Только помни: шажком, на полчасика, иди по подветренной стороне.

И дядя послушно шел «прогуливать шпиона». Мы старались сократить его «рабочие часы». Вечером, запирая дверь, тетя говорила громко:

— Ну, теперь спать. Больше никуда сегодня не пойдем. И дверь на цепочку запираю.

А войдя в дом, добавляла:

— Пусть уходит с Богом. Да не сидите в столовой, свет видно из окна, не уйдет еще. Будем сидеть в кухне.

Перед Рождеством поднялись ветры и метели. Шпион был покрыт инеем. Он казался серым и сверкал на солнце. Он не мог сидеть спокойно и беспрестанно двигал ногами. Тетя стала повсюду ходить с дядей.

— Хоть ради меня будешь ходить медленно. Ведь замучил человека.

А дядя шептал 50-ый псалом:

«Помилуй мя, Боже… Яко беззаконие мое аз знаю… и грех мой предо мною есть выну»…

Выйдя из дома, тетя кричала, якобы нам:

— К Чурину идем, на Пристань, — и сразу домой!

Делая покупки, она просила дядю стоять у входа на видном месте, чтобы шпион не беспокоился, и сама все старалась увидеть, за окном ля шпион. Увидев, она махала руками, чтобы знал: здесь, мол, мы, здесь.

Один раз они потеряли шпиона на базаре. Оглядывались, оборачивались, не могли найти. Нет, как нет!

— Господи, что теперь ему будет? Прогонят его японцы. Потеряет службу. Скажут, не умеет шпионить…

Они долго искали шпиона по базару и улицам. Тетя громко кричала, как бы разговаривая с дядей, — авось, голос услышит, на голос придет… Выбившись из сил, возвращались домой на извозчике, — и тут, напротив дома, увидали шпиона. Он растерянно топтался у входной двери. Тетя страшно обрадовалась.

— Слава Богу! нашелся! — и закричала: — Вот мы и дома! С базара приехали!

На Сочельник шпион явился обмотанный коричневым вязаным шарфом. Тете шарф понравился:

— Мама шпионова, видно, хорошая рукодельница. Как связано! Надо бы снять узор. На будущий год я Андрею Петровичу свяжу такой же шарф.

В первый день Рождества никуда не ходили: пусть совсем отдохнет. Возмущались японцами: ну, и условия труда! Никаких отпусков, даже ради такого праздника. На второй день пришла печальная весть: шпион был нездоров. Он кашлял. Он уже не двигал ногами, а сидел неподвижно, уткнувшись лицом в шарф. По временам сильный приступ кашля подбрасывал его со скамейки, а затем он снова погружался, в неподвижность. Из-за двойных рам не слыхали звуков кашля и в окно могли только видеть страдания шпиона. То и дело кто-либо подходил к окну и докладывал: сидит! кашляет! сидит!

— Замерзнет человек! Грех-то какой! — говорила тетя. — Прямо у нашего дома скончается!

И затем тихо, покаянным тоном добавляла:

— Одно смущает мою душу: вдруг он заболел именно оттого, что я не пустила Андрея Петровича гулять на первый день. Шпион был без движения. Если это так — моя вина. Ужасно!

И она рассеянно внимала дяде, который читал:

«Если станет тебя крушить зависть, вспомни, что мы все члены есьмы Христовы — и успокоишься! Если станет одолевать тебя гордыня, то вспомни, что она губит весь твой труд — и успокоишься! Если берет сердце твое желание уничтожить ближнего, то вспомни, что за это Бог предаст тебя в руки врагов твоих — и успокоишься. Если красота телесная влечет сердце твое, вспомни об умерших уже, куда они отошли — и успокоишься».

Накануне Крещения шпион исчез. Мы не знали, что подумать. Мы не могли привыкнуть к его отсутствию. Приходили на ум черные мысли: вдруг он умер? Снились страшные сны. Тетя просила всех нас хорошенько смотреть по сторонам на улицах: только бы раз увидеть! Только бы знать, что он живой, — и успокоишься. Но никто из нас его больше не видел. И с тех пор, по вечерам иногда, за работой, тетя вдруг неожиданно крестилась и шептала:

«Помяни, Господи, раба Твоего шпиона нашего, если он умер».