«Мой университет»

Константин Григорьевич Левыкин Мой университет: Для всех – он наш, а для каждого – свой

Левыкин Константин Григорьевич – уроженец деревни Левыкино Мценского района Орловской области.

Родился 25 февраля 1925 года. В 1941 г. окончил 9 классов в школе № 270 Ростокинского района города Москвы. Участник Великой Отечественной войны – доброволец. Оборонял Москву в 1941–1942 гг. В 1942–1943 гг. воевал на Северном Кавказе и на Кубани. Участник парада Победы 24 июня 1945 года. В 1949–1954 гг. учился в Московском Государственном университете имени М. В. Ломоносова. В 1957 г. закончил аспирантуру исторического факультета МГУ. Кандидат исторических наук. Профессор МГУ. В 1976–1992 гг. – директор Государственного Исторического музея.

Часть I Моя студенческая послевоенная пятилетка

Вот уже четвертый год пошел с того времени, когда я написал первые строки своих воспоминаний. Я начал их тогда с сомнений – стоит ли будоражить свою память, совсем не будучи уверенным, что они когда-нибудь кому-нибудь покажутся интересными. Сильно сомневался я и в том, смогу ли снова мысленно пройти по своим жизненным дорогам, ничего не позабыв, ничего не прибавив к прожитому и пережитому, сказать при этом правду и о себе, и о тех, с кем вместе шел к общей цели, с кем соглашался, с кем спорил, с кем дружил, а с кем и разошелся в выборе идеалов и житейских принципов, смогу ли я справедливо оценить свои собственные решения и поступки и понять выбор тех, с кем жизнь меня развела и не примирила. Наконец, сомневался я и в том, хватит ли желания и времени на затеваемый длинный монолог, разговор с самим собой, не надоест ли он мне самому.

Сомнения эти и до сих пор сопровождают меня в моих письменных раздумьях. Но одно из них я преодолел окончательно. Теперь я уверен, что не остановлю своей исповеди, пока не подведу последний итог прожитых мною почти восьми десятков лет жизни. Думаю, что ее остаток уже не принесет мне переживаний и поступков, которые бы сравнились с прошлым и что-либо изменили в моих взглядах и оценках.

Теперь я попробую вернуться почти на пятьдесят лет назад в коридоры, аудитории, лектории, актовые залы, в библиотеки и читальные залы, на спортивные площадки Московского университета, к дружной братии моих однокурсников, к моим уважаемым и дорогим учителям, к моим очень разным по интересам, по прилежанию, по характеру и поведению, но очень похожим друг на друга по университетской стати ученикам-студентам. Судьба подарила мне возможность прожить с ними интересную жизнь. О ней я мечтал долгие годы своей походной, боевой и казарменной солдатской жизни. Иногда мне казалось, что военная судьба уж навсегда лишила меня возможности познать ее, вернуться в уходящую юность. Я начинал даже убеждать себя, что нет смысла мечтать об учебе, что надо искать другие, более простые пути в свое мирное будущее, которое я долго ждал, не зная, когда оно наступит. Но всякий раз, когда мне случайно приходилось видеть в кино или встречаться в жизни со студентами у институтов или общежитий, на спортивных или танцевальных площадках, не злая, а добрая зависть от их звонкого смеха и веселья, от их умных шуток и острот, от серьезных разговоров между собой рождала у меня желание быть среди них, стать таким же, как и они, – веселым, уверенным и целеустремленным.

Добрые люди, мои старые довоенные учителя, мои заботливые командиры и начальники, мои учителя в послевоенной школе рабочей молодежи помогли мне осуществить это желание. Заканчивая свою воинскую – сержантскую – карьеру в дивизии имени Дзержинского на девятом году службы я сумел все-таки стать студентом-заочником первого курса Московского государственного университета. А моя настоящая студенческая жизнь началась с апреля 1950 года после того, как я с заочного перевелся на дневное отделение исторического факультета.

Перерыва между моей завершившейся, наконец, военной службой и учебой в МГУ не было. Демобилизовался я 28 марта и в следующий же понедельник пришел на первое занятие по расписанию дневного отделения. В тот день я впервые увидел своих новых товарищей-однокурсников, которых теперь, спустя пятьдесят лет, вспоминаю так же, как своих довоенных одноклассников и как фронтовых однополчан.

Когда я вошел в Ленинскую аудиторию вместе со спешащими на лекцию моими теперь уже однокурсниками, мне показалось, что моего появления никто не заметил.

Нижние ряды аудиторного амфитеатра были уже заполнены. Я поднялся наверх и скромно устроился в свободном ряду. Рядом присели еще несколько человек. Вот они-то, наверное, заметили во мне постороннего, незнакомого им человека. В это время в аудиторию вошел лектор – пожилой, благообразного вида человек с серьезным, озабоченным лицом и большим портфелем, из которого, взойдя на кафедру, он извлек стопку листов, положил их перед собой и, оглядев всю успокаивающуюся и шумную аудиторию, объявил тему лекции. Если мне не изменяет память, она была посвящена проблеме политического руководства массовым общественным движением в России накануне Первой русской революции. Лектором оказался доцент кафедры основ марксизма-ленинизма Петр Николаевич Патрикеев. Аудитория поутихла, и лектор ровным, невыразительным голосом стал читать лекцию, перекладывая листок за листком из заметно поношенной бумажной стопки. Время от времени он делал небольшую паузу, чтобы осмотреть аудиторию. Своим испытующим взглядом поверх очков он успевал во время короткой паузы, словно прожектором, прошарить все ряды аудитории. Успевал ли он увидеть все, запомнить каждого, кто не удостаивал его своим вниманием, умел ли он разглядеть, кто и чем занимается в момент, когда он назидательно читал нам со своих листков об основных принципах стратегии и тактики политического руководства трудящимися массами в ходе назревающей демократической революции в России, я не знаю. На этой лекции я был свободен от обязанности ее торопливо конспектировать, ибо накануне своего перевода на дневное отделение по совету доцента Георгия Семеновича Гулько, который на заочном отделении вел с нами семинары по этому же предмету, я сдал и зачет, и экзамен по первой части курса. И поэтому, слушая лектора, я вместе с ним наблюдал за незнакомой мне жизнью, в которую еще только должен был войти и стать неотъемлемой частью университетской студенческой братии. Сверху мне удавалось увидеть значительно больше, чем строгому доценту П. Н. Патрикееву снизу.

Внизу, слева от кафедры, стоял длинный стол, вокруг которого плотно устроилось человек двадцать самых прилежных, как я потом окончательно определил, студентов. Большую их часть составляло общественное руководство курса. Все они усердно строчили в своих тетрадках, ловя каждое слово лектора. С таким же рвением строчили и первые три ряда аудиторного амфитеатра, тоже довольно тесно заполненные слушателями. Здесь также была сосредоточена наиболее сознательная и дисциплинированная их часть.

В средних рядах аудитории, «заселенных» уже менее плотно, публика собралась иная. Здесь кроме тех, кто слушал лектора, было немало и таких, у кого были иные заботы: некоторые занимались переводами с латыни и греческого, немецкого, французского и английского, а кое-кто – и с восточных языков. Другие же, сбившись в компании по два-три человека, обменивались какими-то новостями. Позже на собственном опыте я убедился, что в средних рядах лектора было плохо слышно. В Ленинской аудитории акустика была плохая, а радиотехникой ее еще не оборудовали. Может быть, поэтому средние ряды и были заселены неплотно, а может быть, и потому, что лектор не мешал премудрым студентам доделывать то, что они не успели сделать дома, готовясь к практическим семинарам. Еще позже я понял, что в средних рядах собирались те, кого не очень беспокоила неизбежность экзаменационных сессий.

Верхние же ряды аудитории были заняты совсем мало. Иногда сидящие группами по двое-трое находились друг от друга на расстоянии вытянутой руки. А вот некоторые предпочитали солидно восседать в одиночестве и в собственных раздумьях. Со временем я также понял, что здесь собиралась самая претенциозная публика, самые независимые от общественного мнения оригиналы – будущие профессора и доктора наук. Здесь постоянно располагались наши курсовые востоковеды – Пахом Куланда, Эдик Грантовский, Вася Богословский, Юра Ванин, Коля Киреев. Конечно, по именам я узнал их несколько позже. Но особенно привлек мое внимание один необычный студент. В первый мой день он появился в дверях аудитории, когда все уже приготовились слушать лектора. Окинув взглядом притихшую аудиторию сквозь стекла редкого в то время пенсне и сняв широкополую шляпу, он уверенно зашагал наверх к своим товарищам. С длинными волосами, с одухотворенным профилем поросшего пробивающейся юношеской щетинкой лица, он показался мне литературным образом студента-нигилиста, а может быть, даже и народовольца. Это был Юра Чудодеев. В своем книжном историческом образе он пребывал все пять студенческих лет. А по их прошествии он вырос в красивого, вполне реального русского интеллигентного мужчину, очень внимательного и приблизившегося к своим вошедшим в солидный возраст однокурсникам.

На самом же верху, на галерке, восседал в задумчивости и будущий известный археолог Герман Алексеевич Федоров-Давыдов, и Эмиль Меликян, к сожалению, ушедший из жизни студентом пятого курса. Иногда с ним рядом подсаживался тоже ставший известным в будущем этнограф Владимир Владимирович Пименов.

Все независимые либерал-демократы группировались с правой стороны галерки. А на левой собиралась в переменном составе иная публика. Там обычно группировалась мужская кавказская диаспора, среди которой выделялся веселым видом и нравом Газанфар Мамедалиев, никогда не отягощенный учебными заботами. Он был заядлым футбольным болельщиком. Болел он, конечно, за бакинский «Нефтяник», но в Московском университете преданно болел за университетскую сборную и, особенно, за команду исторического факультета. Ему суждено было стать и моим болельщиком, поскольку судьба свела меня на галерке почти со всей командой курса во главе с Володей Трифоновым, Левой Филатовым и Левой Герасимовым. По пятибалльной системе представители спортивной галерки не всегда выглядели благополучно. Все же занятия спортом не мешали их научным интересам, и по окончании университета все они нашли свое место в науке. Это удалось сделать и всегда беспечно веселому Газанфару.

Я познакомился с этими интересными ребятами на второй или третьей лекции, и они приняли меня в свою команду. Лидером в ней был Володя Трифонов, красивый парень и типичный московский футболист сначала дворовой команды, а потом – команды со стадиона «Юных пионеров». В день нашего знакомства он по-деловому выяснил мое отношение к футболу и, обрадовавшись тому, что я играл за полковую команду вратарем, предложил мне сразу, не откладывая, сыграть на следующий день в товарищеском матче между однокурсниками, живущими в общежитии, и москвичами. У москвичей как раз не хватало вратаря. Я, конечно, согласился. Пришлось, правда, сразу пропустить занятие по немецкому языку. Ребята уговорили меня, ссылаясь на свой опыт, что вреда от этого не будет. Но я, не отвыкнув еще от воинских порядков, попросил разрешения у преподавательницы, еще незнакомой мне, сославшись на то, что якобы должен принять участие в спортивном соревновании по плану кафедры физкультуры.

Матч проходил в подмосковном Вострякове, на пристанционном пустыре. Наша команда показалась мне менее спортивной, но более интеллектуальной, очкастой и худосочной. В этом смысле особенно оригинально выглядели мои защитники – Эдик Грантовский (по кличке Шавка) и Васька Богословский. Я сразу понял, что надежда на безопасность ворот с этими интеллигентами будет небольшая. Но, к удивлению, эти очкарики играли зло и непримиримо. Правда, мы проиграли со счетом 1: 2. Общежитийцы-стромынчане были сильнее нас. Особенно настырными у них оказались Лева Филатов и недавний солдат, все еще носивший кирзовые сапоги Стали́н Дмитренко. Первому удалось забить мне два гола. А второго я все-таки нейтрализовал, приложив его пару раз к матери – сырой земле.

Несмотря на поражение, мой футбольный дебют был удачным: я тогда взял пенальти, пробитый Филатовым. Мне удалось переиграть его психологически. Он, готовясь к удару, зло и решительно смотрел на меня. А я использовал свой прием: когда он разбегался, я в это время нахально бормотал ему навстречу: «Бей на меня, бей на меня». И настырный форвард из Мордовии пробил прямо на меня. Долго он не мог простить мне эту хитрость. Но в конечном итоге с того момента началась наша дружба. Этот первый экзамен знакомства я выдержал, и галерка приняла меня в свою компанию.

Так началось мое знакомство с однокурсниками. Само собой получилось так, что я оказался в самом средоточии очень разного по поведению, по внешним признакам отношения к занятиям, по материальной обеспеченности, по житейским интересам и другим, не обнаруженным еще мною индивидуальным и общественным мотивациям и амбициям курсового потока числом почти в триста человеческих душ. Выше меня рядами сибаритствовала вольная, либеральная и спортивная галерка. Внизу шуршали строчками конспектов передовики-активисты. А между ними более чем вполовину курса – середняки.

Знакомство с курсом, вхождение в его жизнь продолжалось. Инкогнито пришлось мне тогда оставаться недолго. В перерыве после первой лекции ко мне подошел очень серьезного вида студент и вежливо попросил меня объяснить причину посещения лекции. Сам он при этом представился старостой курса Иваном Иващенко. Я сразу признал в нем своего брата-старослужащего. Выглядел староста постарше меня, а ростом – пониже. Одет он был в офицерский китель, но с гражданскими брюками, а обут в поношенные ботинки. Начавшееся знакомство располагало к дружеской беседе. Я коротко рассказал ему о себе, о своей дороге в университет. А он рассказал о своей. Всю войну он отлетал штурманом на «Петлякове-2». После ранения в самом конце ее, получив инвалидность и ничего больше не приобретя, кроме профессии военного штурмана, он был демобилизован. В карманах офицерского кителя тоже было негусто. Гражданскую жизнь пришлось начинать инвалиду сначала. Он выбрал Московский университет и будущую – совсем не денежную профессию историка-медиевиста. Трудов для овладения этой профессией ему предстояло затратить немало. Помимо европейского языка ему надо было одолеть совсем незнакомую латынь. Скоро я узнал и о том, что Ваня Иващенко на курсе успел стать уважаемым «старшим товарищем». Младшие сокурсники называли его Иваном Ивановичем.

Разговор со мной староста начал вежливо, но по-офицерски строго. Я назвал свое имя и фамилию и объяснил, что вчера приказом проректора переведен с заочного отделения на дневное в связи с демобилизацией из Советской Армии. Приветственно улыбнувшись, Иван Иванович по-братски хлопнул меня по плечу. Это означало, что я был принят и в компанию сокурсников-старослужащих, что в ее полку прибыло. И еще он пообещал мне свою помощь в новых незнакомых обстоятельствах. Когда после перерыва прозвенел звонок и пока лектор еще не занял свое место на кафедре, он сразу же представил меня всему курсу.

На той же лекции случай помог мне увидеть еще одного курсового лидера. Как только окончилась лекция, где-то с галерки, около того места, где я сидел, раздался громкий мужской голос, призывающий курс задержаться для прослушивания объявления профбюро. Мимо меня простучал кирзовыми сапогами брюнет в солдатской гимнастерке и по-хозяйски устроился на профессорской кафедре. Это был председатель курсового студенческого профбюро. Имя его необычное я узнал позже. Звали его Стали́ном Дмитренко. Объявление его состояло из короткого сообщения о проведенной ревизионной проверке курсовой кассы взаимопомощи и о том, что она возобновляет выдачу средств нуждающимся, прием взносов и возврат займов. Всеми этими вопросами по поручению профбюро должна была заниматься, как сообщил председатель, казначей Анна Молюжинец. С тех пор мне запомнились имя и фамилия нашей казначейши. И до сих пор, когда мне приходится встречаться с Анной – преподавателем Института стран Азии и Африки, – я так ее и приветствую, как «казначея нашего курса».

Со Стали́ном Дмитренко мы познакомились чуть позже, когда он строго и серьезно принимал меня в члены профсоюза на заседании профбюро. А еще позже я узнал, почему родители назвали его таким необычным именем. Они были партийными работниками в Кировоградской области. Своего единственного сына они решили назвать так совсем не в честь Великого Сталина. Сын их родился в 1926 году, в самом начале индустриализации, и имя ему было дано в знак верности политике, объявленной ВКП(б). Они назвали его Сталью. Но очень скоро они все же догадались, что это индустриально-металлургическое существительное женского рода. Выход же из случившегося казуса нашли в том, что стали звать сына Стали́ном. Он носил это имя до известного постановления ЦК КПСС о культе личности. С тех пор наш бывший бессменный председатель курсового профбюро стал зваться Сергеем. Надо отдать ему должное, он очень быстро привык к новому имени. А мы, старые однокурсники, до сих пор зовем его Сталиком. Много лет мы дружили с ним по-братски, но новая жизнь в пореформенной, пост-перестроечной России как-то без особых причин развела нас. Странно, однако, что ни он, ни я не проявили за годы размолвки желания восстановить прерванную дружбу. А тогда с первой встречи на лекции по основам марксизма-ленинизма наша дружба с ним только еще начиналась, и я представить себе не мог, что через много лет буду провожать друга в последний путь.

По расписанию первого дня после лекции Петра Николаевича Патрикеева занятия должны были проходить в семинарских группах. Для этого надо было перейти в другие аудитории, которые были определены каждой группе здесь же на Моховой или в здании на улице Герцена. Переход этот надо было совершить за недолгие минуты перерыва. Работяги из передних – нижних – рядов аудитории совершали этот переход бегом, а «вольнодумцы с галерки» делали это неспешно, продолжая начатые там беседы. В этот первый день встречи со своими будущими друзьями мне не удалось поспешить в назначенную моей группе аудиторию. Помешал это сделать человек с галерки, который догнал меня в коридоре «Ленинки» (так в студенческом обиходе именовалась Ленинская аудитория) и представился Ильей Барашковым. Знакомство состоялось очень просто: Илья быстро выведал у меня мои биографические данные вплоть до моих военных фронтов. А узнав, что мне пришлось повоевать на Кавказе, стал сам рассказывать мне о казачьих станицах терского и кубанского войск, о народах, населяющих Северный Кавказ. Я подумал, что он и сам приехал в Москву с Кавказа. Внешний вид его немного наталкивал на такую мысль. На казака-то он похож не был, но за мусульманина мог бы сойти. Был он темноволосым, носатым, хотя и не горбоносым. Говорил быстро, не задумываясь, и речь его звучала по-русски чисто.

Предположение о кавказском происхождении Ильи тут же, по пути на улицу Герцена, отпали. Оказалось, что он уже избрал себе будущую специализацию на кафедре этнографии и какие-то сведения о народах Северного Кавказа уже успел получить из курса лекций. Свою же перспективу учебы на этой кафедре он видел в изучении истории народов Русского Севера. За беседой мы наконец дошли до нашего истфаковского дома – особняка на улице Герцена, где мне предстояла встреча со студентами учебной группы номер 15. Там уже началось занятие по немецкому языку. Илья довел меня до нужной мне аудитории, а сам не торопясь направился обратно на Моховую в тот же аудиторный корпус, где его группа уже заканчивала, наверное, свои занятия по латинскому языку. В последующие дни мы уже встречались с ним как старые знакомые.

Распрощавшись с Ильей, я вошел в просторную аудиторию с низким потолком в верхнем этаже-мансарде нашего факультетского дома. Преподавательница немецкого языка Эрна Карловна Циммерман, очень симпатичная женщина средних лет с веселым располагающим к общению лицом, весело и удивленно воззрилась на меня. Я извинился за опоздание, так как вроде бы не сразу нашел аудиторию, и представился ей как ее новый студент. Эрна Карловна от этих слов удивилась еще больше, однако предложила мне сесть на свободное место за первым столом, напротив нее. До моего появления группа коллективно читала и переводила заданный на дом текст из какой-то брошюры на историческую тему. Кажется, в ней излагался какой-то сюжет из греческой мифологии. В это время над переводом громко трудился юноша, как сейчас говорят, «кавказской национальности». Парень был в напряжении. Он и по-русски-то разговаривал так, что нужен был переводчик, а немецкие слова произносил так, что Эрна Карловна не могла сдержать забавной улыбки. Только ей было ведомо, какой смысл приобретали произносимые с русско-кавказским акцентом немецкие слова. Она помогала ему, называя его Мусой. А гордый кавказец нервничал. Это был Муса Исмаилов, лезгин из горного Дагестана.

После него преподавательница вдруг предложила мне продолжить чтение текста и попробовать его перевести. Я прочитал. Она поморщилась, а потом, когда я не столько перевел, сколько угадал содержание прочитанного, ободрила меня фразой: «Может быть, у нас с Вами что-нибудь получится». Скажу наперед, немецким языком для свободного разговора я с Эрной Карловной не овладел, но словарный запас накопил большой и научился довольно быстро переводить со словарем неадаптированные исторические тексты. В моей академической группе я оказался, к удовольствию своему и, кажется, Эрны Карловны, передовиком. Оказалось, что наша пятнадцатая академическая группа была составлена наполовину из русских, начинающих изучать немецкий, и нерусских, которым предстояло еще овладеть русским.

Из кавказцев только армянка из Тбилиси Лиля Налгранян и осетин Темир-Балат Сакиев владели русским свободно. А остальные вместе со среднеазиатами с трудом понимали русскую речь и с еще большим трудом – содержание учебников, не говоря уже о научной литературе. Абхазец Шалва Абсава, между прочим, так и не преодолел этого двойного языкового барьера и со второго курса вынужден был возвратиться в Сухуми. А грузин Ингуш Толорайя после того же второго курса вынужден был на год прервать учебу академическим отпуском для того, чтобы не быть исключенным в связи с непроходимой академической задолженностью не только по иностранному языку, но и по историческим дисциплинам. С неимоверными усилиями удалось в конце концов преодолеть трудности и с немецким, и с русским языком уже названному Мусе Исмаилову, двум девушкам из Узбекистана Сурат Касымовой и Дулат Рафиковой. Им большую помощь оказали русские подруги, жившие с ними с одной комнате стромынского общежития. Как удалось это сделать казаху Сыргобаю Норматову, я и до сих пор объяснить не могу. А ведь кроме русского и немецкого была еще и латынь. Могу только утверждать, что, если бы не было дружеской и бескорыстной помощи русских однокурсников, вряд ли смогли бы эти «национальные кадры» из нашей и других групп успешно одолеть университетскую науку. В этой помощи выражалась тогда у нас в Московском университете совсем не лозунговая, не пропагандистская идея братской интернациональной солидарности. Русские считали своим человеческим долгом и комсомольской обязанностью помогать своим товарищам из национальных республик, особенно тем, которые приехали из среднеазиатских и кавказских аулов и селений. Помнят ли это теперь все они, достигшие успехов и в науке, и в педагогической, и в общественной деятельности в своих суверенных республиках? Помнят ли наши друзья из пятнадцатой группы имена своих русских товарищей и, прежде всего, имена заботливых девушек – старосты группы Тамары Ползуновой, Иры Пичугиной, Нели Марьиной, Жанны Крупник, Нины Егоровой, Лили Налгранян, рассказывают ли о них своим студентам, детям, внукам? Не забыли ли они их искреннюю доброту и бескорыстную помощь и сочувствие?

Следующее испытание мне пришлось пройти в тот же день на занятиях латинским языком. Их вела с нашей группой Елена Борисовна Веселаго. Это была женщина уже преклонного возраста, родившаяся наверное, в XIX веке и дворянско-аристократического происхождения. На последнее указывала фамилия знатного российского рода. Она встречалась и в художественной, и в исторической литературе у государственных деятелей, военных и просто интеллигентных русских людей. Будучи уже преклонных лет, Елена Борисовна выглядела женщиной энергичной, сохранившей и былую красоту, и фамильное достоинство, и грамотную русскую речь. Она знала не только латынь, но и древнюю историю, и древнюю литературу, особенно поэзию. Наверное, будь мы более восприимчивы к ее предмету и более готовы воспользоваться своими возможностями, общение с этим интересным человеком было бы для нас значительно полезнее. Но для кавказско-среднеазиатского большинства латынь была просто непреодолимой. Признаюсь, и я вместе с Сашей Ерастовым, тоже бывшим солдатом, воспринимал ее как неизбежность, которую надо было преодолеть и этим освободить себя, как нам казалось, для более нужного сосредоточения сил и времени для дальнейшей специализации по новой и новейшей истории России. Елена Борисовна это понимала и все свое внимание отдавала нашим русским девушкам. Они ей были интереснее, особенно Нина Егорова и Ира Пичугина, уже решившие заниматься на кафедре древней истории и Средних веков. Меня она встретила так же удивленно, как и преподавательница немецкого, также выслушала мои объяснения по поводу запоздалого появления в ее группе. Но в отличие от Эрны Карловны, обнадежившей меня, что «что-нибудь получится», оказалась более сдержанной насчет моих перспектив. «Ну что ж, посмотрим», – сказала она и пригласила сесть тоже за передним столом.

Учась на заочном отделении, латынью я занимался самостоятельно по методическому пособию преподавателя Домбровского. Несколько раз на так называемых установочных занятиях в зимнюю сессию первого курса я встречался с ним лично. Человеком он оказался необычным и интересным. Но на нашем заочном усвоении грамматики латинского языка это никак не отразилось. Увлек он нас совсем в другую сторону, представившись активным участником проходившей в то время дискуссии о проблемах научного языкознания. Заявив себя «мичуринцем советского языкознания», он очень быстро почти убедил нас, тоже марксистов, в том, что, руководствуясь методологией марксизма, можно объяснить закономерности развития языка как средства общения между людьми. Во главу угла своих умозрительных построений «философ-мичуринец» поставил определяющую роль социально-экономических и производственных отношений. Он тогда очаровал нас легкостью и простотой доказательства того, что в человеческом языковом общении на стадии первобытно-общинного строя множественное число в грамматике всех языков появилось раньше, чем единственное. У первобытных общинников и в родоплеменном обществе сначала должно было появиться местоимение «мы», а не «я» и определения «наше», а не «мое», так как в то время еще не произошло имущественного расслоения, а люди жили в первобытном коммунизме. Признаюсь, что наш латинянин здорово заморочил наши неискушенные в философии головы своим ортодоксально-марксистским методом познания истории языка. Однажды я даже попытался посвятить в эту тайну языкознания одного из моих друзей, который вообще не имел никакой склонности к философии. Сначала он удивился такому ходу рассуждений. Но после короткого раздумья он растерянно сказал: «Ну и как же тогдашний человек мог обойтись без слов мой нос, моя рука?» Этим очень простым вопросом он разрушил марксистско-мичуринское легкомыслие нашего латиниста, а мне посоветовал не быть дураком. Как бы то ни было, а квазимарксистские изыскания нашего преподавателя-латиниста отвлекали нас от латыни. На дневное отделение я перешел почти с нулевым показателем в ее познании. Елене Борисовне Веселаго нужны были не рассуждения о языке как средстве общения между людьми, а знания грамматики, словарный запас и умение переводить тексты. Не лишая меня права на собственный выход из создавшегося положения, она сказала, что, если я смогу получить зачет, а потом и сдать экзамен, произойдет чудо. И все-таки я доставил ей такое удовольствие, затратив труд и терпение на то, чтобы к экзамену на зимней сессии второго курса выучить на память весь текст «Записок Цезаря о Галльской войне». Мне это посоветовал сделать староста курса Иван Иванович. Я выучил к экзамену не только текст, но и все примеры на склонения существительных и местоимений, спряжения глаголов и другие грамматические правила. Кроме того, я выучил наизусть стихотворение Овидия «Пирам и Тисба».

Экзамен в присутствии Елены Борисовны в нашей группе принимал сам заведующий кафедрой древних языков Виктор Михайлович Соколов, тоже Божией милостью редчайший не только, наверное, в Москве латинист. Мне досталась для перевода первая глава Цезаревых «Записок». Я и сейчас ее помню: «Омниа Галия дивиза ест партес трес» (кажется, так). Я ее бойко прочитал, перевел, назвал все падежи и наклонения. А потом с выражением прочитал стихотворение:

Пирамус эт Тисбе

Ювенум пульхеримус альтер

Альтера квас ориент

Хабуит прелата пуелис…

Виктор Михайлович, услышав все это, был очень доволен и, кажется, даже растроган. Он хотел даже поставить мне пятерку. Но тоже очень довольная Елена Борисовна уговорила его поставить мне четверку. Я был тогда тоже очень доволен собой.

В общем, в ритм учебы на дневном отделении я вошел спокойно, без осложнений и потерь в баллах. Еще на заочном я выполнил курсовую работу по истории Древнего Востока у доцента Пикуса. Поэтому курсовую по Греции мне писать на дневном не пришлось. А на семинаре по истории СССР в нашей группе оказалась доцент Александра Михайловна Михайлова, которая и на заочном отделении вела у нас тот же семинар. Там же я успел у нее почти закончить доклад на тему «Осада Троице-Сергиева монастыря польско-шведскими интервентами». Встретив меня снова на дневном отделении, она разрешила мне представить подготовленный доклад в качестве курсовой работы. Получилось даже так, что первый курс я завершил с двумя курсовыми вместо положенной одной. Таким образом, я оказался в компании самых передовых студентов-отличников, которые тоже подали по две курсовые работы. Оба они были Юриями – один курчавый брюнет, упругий и подвижный толстячок из Тулы – Воскресенский, а другой – Суворов, очень серьезный и очень примерный мальчик из Ярославля. Оба они поступили на первый курс как медалисты, и оба они еще в десятом классе были приняты кандидатами в члены ВКП(б).

Ну а у меня к летней сессии первого курса оказалось преимущество на один досрочно сданный экзамен по истории Древнего Востока. У самого заведующего кафедрой профессора Авдиева я получил пятерку. По пятерке мне поставили по истории Древней Греции и по истории СССР (часть первая) доценты Н. Д. Редер и Дацюк. Таким образом, программа первого курса была мной успешно выполнена. Но вдруг в деканате мне сказали, что надо еще сдать экзамен по военному делу. Этого я никак не ожидал. Ведь еще и трех месяцев не прошло после того, как я после восьми лет и пяти месяцев службы снял с себя солдатскую шинель. Пришлось идти на военную кафедру к генералу Артемьеву с просьбой отменить мне эту повинность. Старичок-генерал, между прочим, был братом командира нашей дивизии имени Дзержинского. Я представился ему как омсдоновец (так звучало название нашей дивизии, сокращенно – ОМСДОН). Он был очень доволен встречей и с интересом выслушал мой рассказ о службе в прославленной дивизии. Но, увы, экзамена мне не отменил и направил к преподавателю кафедры подполковнику Ладинскому. Я пошел, надеясь, что тот зачтет мою многолетнюю безупречную службу и не будет испытывать меня экзаменом. Подполковник принял меня приветливо, поинтересовался моей службой. В разговоре выяснилось, что он был знаком с моим командиром полка полковником П. С. Великановым, у которого мне пришлось быть в 1946 году на Западной Украине в личной охране. Беседа завязалась как между однополчанами. Но вдруг подполковник прервал ее и предложил мне несколько вопросов по воинским уставам. От такого неожиданного поворота я как-то растерялся и не смог дать точное уставное определение службы полевого караула. Подполковник развел руками и поставил мне четверку. Она лишала меня повышенной стипендии, которая назначалась только круглым отличникам.

* * *

К концу второго семестра мне удалось познакомиться со многими сокурсниками, послушать лекции знакомых мне только заочно профессоров, авторов учебников, с составом учебной части деканата и с партийным руководством курса и факультета. В какой-то мере мои сотоварищи узнали и меня. Уже с конца первого курса я стал известен сначала как вратарь футбольной команды курса, затем – факультета и, бери выше, – университетской сборной. Я уже успел на первом курсе сыграть в ней два или три матча на розыгрыше первенства Москвы среди студенческих команд. А в последующие годы студенческой жизни до конца учебы я продолжал прочно занимать место вратаря в составе второй сборной университета. А иногда меня ставили и за первую. Вообще, спортивная жизнь в университете в те годы была разнообразной и интересной, несмотря на то что у нас тогда не было своего стадиона, хороших спортивных залов и снаряжения. Все это богатство мы получили только к концу учебы, в 1953 году, когда в строй вступил новый комплекс спортивных сооружений на Ленинских горах.

Но оно досталось уже другим поколениям студентов. Только мне всегда казалось, и я до сих пор уверен, что в старых зданиях на Моховой спортивная жизнь более гармонично сочеталась с нашими успехами в учебе. Она не только заполняла досуг, но и способствовала повышению общего тонуса нашего физического и интеллектуального состояния. В спортивных секциях университетской кафедры физвоспитания и студенческого спортклуба занимались будущие кандидаты и доктора наук, будущие доценты и профессора, заведующие кафедр и научных лабораторий, будущие академики, деканы и в их числе наш будущий ректор Рем Хохлов.

В нашей футбольно-хоккейной секции тренировались и играли математики, механики, физики, химики, географы, биологи, экономисты, историки и юристы. Нас объединял в ней не только азарт спортивного состязания и увлечения любимой игрой, но интерес к университетской науке, преданность университетскому патриотизму, братству и дружбе. Со многими из них моя дружба сохранилась и по сию пору. А тех, кого уж нет, я вспоминаю с добротой и благодарностью. В университетское спортивное сообщество меня ввели мои однокурсники – Володя Трифонов, к сожалению безвременно ушедший из жизни, и ныне здравствующий Лева Герасимов. Они уже к этому времени входили в состав сборной. Сначала я был испытан ими в нашем курсовом турнире – сборная Москвы против сборной СССР на ничейном востряковском пустыре, а затем они пригласили меня в качестве болельщика на предстоящий матч наших университетских команд с командами Института механизации сельского хозяйства на первенство Москвы. С футбольной ватагой и болельщиками МГУ я пришел на стадион «Наука», который был больше похож на пустырь, хотя и располагался на берегу Тимирязевских прудов. Здесь я встретился с университетским тренером Виктором Павловичем Листиковым по кличке Лист, знаменитым в тридцатые годы хоккеистом с Абельмановки, со старейшего стадиона имени Н. И. Бухарина. Теперь он был мастером спорта СССР. В тот же день я познакомился с составами двух сборных команд: с бессменным капитаном первой команды, центральным защитником, физиком, бывшим военным летчиком Валентином Захаровым, с его коллегами физиками – Колей Потаповым, Леней Фатеевым, Виктором Петровым по уважительной кличке Петыч, Левой Никитиным, Володей Козловым, Димой Костомаровым. Все они, теперь уж более чем взрослые люди, стали учеными и очень даже уважаемыми среди своих коллег. Физики вместе с юристами составляли ядро всего нашего спортивного университетского коллектива. Да, пожалуй, не только спортивного. Оба факультета лидировали в общественной жизни и научном, учебном и общественном руководстве МГУ. Юристы первой сборной составляли больше полкоманды. Имена моих знакомцев стали известны в тот же день: вратарь Ландихов, защитники Б. Селезнев, Б. Попонов и Ю. Правкин, полузащитники В. Туфлин и Р. Асфандияров, нападающие В. Маслов, В. Бесчервных и Ю. Аксюкевич. Географов представляли испанец аспирант Луис Арменгол и В. Бычков, химиков – Д. Кондратьев, А. Сонин, Е. Аптекарь, Э. Еникеев. От математиков в команде состояли Э. Берзин и Ю. Мархасин. От историков нас тогда вместе со мной стало трое. Два или три футболиста в команде были экономистами, их фамилии мне не запомнились. А остальные факультеты футбольными звездами не выделялись, по крайней мере, до середины пятидесятых годов.

Так на стадионе «Наука» я был принят в дружный коллектив университетского футбола. А свой первый матч вратарем в составе второй сборной я сыграл через неделю на старом московском стадионе «Пламя», около Семеновской площади. До сих пор мои бока помнят его засохшее шершавое глинистое поле. А в следующем спортивном сезоне 1951 года обе сборные университета выиграли первенство среди студенческих команд, и я вместе с моими соратниками и благодаря им первый и последний раз в жизни был титулован званием чемпиона и получил второй спортивный разряд по классификации Комитета по физической культуре и спорту СССР. Нас тогда, осенью 1951 года, чествовали на общеуниверситетском вечере спортсменов и вместе с другими чемпионами вручали дипломы и призы победителей. До сих пор, встречаясь в университете или просто на улице, мы искренне радуемся тому, что живы, что когда-то помогали друг другу сохранить свою молодость, ребячий азарт в игре и способность достойно защищать честь своего университетского клуба. Некоторых из моих спортивных одноклубников уже нет в живых. Мы их поминаем на наших немноголюдных встречах. Живые до сих пор остаются друзьями. Совсем недавно на восемьдесят четвертом году жизни нас покинул наш тренер Виктор Павлович Листиков – знаменитый с конца двадцатых и на протяжении всех тридцатых годов московский хоккеист и футболист, один из могикан, шагнувших в большой спорт с дворовых площадок Абельмановки.

* * *

В те же первые дни моей студенческой адаптации на дневном отделении исторического факультета я был вовлечен в занятия стрелковой секции спортклуба. Спортивного пристрастия к этому виду я давно уже не испытывал, так как за долгие годы службы в армии умение владеть оружием и метко стрелять не только из винтовки стало для меня профессией. Теперь ей суждено было отступить в прошлое. Но совсем не так думал наш курсовой председатель бюро ДОСААФ. Буквально на второй день занятий в перерыве между лекциями ко мне подошел очень серьезного вида, я бы сказал озабоченный, толстый, с курчавой золотистой шевелюрой мальчик, назвавший себя Володей Дробижевым. Он очень коротко сообщил мне, что и в университете, и на нашем факультете, на нашем курсе большое внимание уделяется оборонным видам спорта. И дальше, не тратя драгоценного времени короткого перерыва, необходимого ему для перекура, он строго и вежливо спросил у меня, не мог бы я принять участие в курсовых соревнованиях по стрельбе из малокалиберной винтовки. Категорически обязывающий тон этого вежливого предложения исключал отказ. Я согласился, и в тот же день после занятий Володя повел меня в тир Министерства высшего образования, который находился в подвале одного из его помещений на Трубной площади. Так началась моя дружба с этим строгим и деловым, толстым и курчавым мальчиком, который, однако, оказался курильщиком с многолетним стажем. С того дня она продолжалась до самой его кончины в 1989 году.

Стрелковый спорт в университете меня не увлек. Я принял участие в соревнованиях между группами курса, показал приличный результат в стандарте из трех положений (в каждом более сорока очков из пятидесяти). Но оказалось, что я стреляю не по спортивным правилам. Володя взялся было меня учить, но я сказал ему, что учиться стрелять мне уже поздно, но если еще потребуется защищать честь нашего курса, то я буду всегда готов повторить показанный результат. Между прочим, я сообщил ему, что в армии я выполнял в стрельбе из боевой винтовки норму первого разряда и мог прилично стрелять из станкового пулемета и противотанковой пушки. Строгий председатель курсовой организации ДОСААФ больше неволить меня не стал, убедившись в безнадежности меня переучить, тем более что на нашем курсе появились более обнадеживающие в стрелковом спорте таланты среди девушек. Особенно успешно отличалась в этом деле Клара Замидченко из дружной группы нашего курса, специализировавшейся по кафедре истории южных и западных славян. А на других курсах истфака тогда были спортсменки, которые участвовали в этом виде спорта на общесоюзных соревнований на уровне мастеров. Мне запомнились две фамилии – Богданова и Вайнберг. Вторая сумела стать чемпионкой СССР. И кажется, даже чемпионом мира несколько раз становился наш истфаковец Юрий Шведов. Куда ж мне было состязаться с ними!

Так я входил в новую для меня жизнь, о которой я мечтал солдатскими вечерами, с завистью глядя из окна нашей казармы на Красноказарменной улице, по которой, возвращаясь с занятий, проходила оживленная вереница студентов Энергетического института. Наконец и я вошел в нее. Но скоро оказалось, что, чтобы стать полноправным участником студенческого общежития, было недостаточно моей солдатской самоуверенности и осознания завоеванного права на свое место в жизни его коллектива. Он состоял уже из незнакомого нам, не старым еще ветеранам войны, подросшего уже в послевоенные годы поколения, успевшего узнать много из опыта мирной жизни, того, чего не давала нам увидеть война и долгая послевоенная солдатская служба. Нас на войне учили быть впереди. Для этого было достаточно силы, ловкости и, конечно, способности преодолеть страх. Чтобы не отставать в университете, надо было обрести иные качества, нужен был иной труд, совсем непохожий на простое усердие, иные критерии в выборе линии поведения и в оценке своих решений и поступков. Войдя в студенческое сообщество, надо было узнать и понять его традиции и неписаные правила жизни. Она в те послевоенные годы не только в студенческой среде, но и во всей стране, во всех ее общественных и производственных коллективах проходила организованно, под руководством сверху донизу партийных, профсоюзных и комсомольских комитетов. Никому тогда невозможно было оказаться вне общественных обязанностей. И конечно, каждый член советского общества понимал и выполнял их в меру своих убеждений, своей личной ответственности, собственного понимания гражданского долга. Заботой же руководящих комитетов была организация политико-воспитательной работы в коллективах, облегчавшей правильное понимание гражданских и общественных обязанностей, их соответствия интересам и жизненным целям граждан. В Московском университете на всех его факультетах и во всех подразделениях приоритет в руководстве учебной, научной, административно-хозяйственной деятельностью и общественно-политической жизнью всего коллектива принадлежал семитысячной партийной организации и ее парткому, в состав которого избирались крупные ученые, авторитетные профессора и доценты, представители студенчества и многочисленного коллектива рабочих и служащих, обеспечивающих учебный процесс и научно-исследовательскую деятельность кафедр и лабораторий. Приоритет партийной организации в руководстве деятельностью университета был сопряжен с ее главной ответственностью за морально-политическое состояние коллектива, за выполнение им общественных и государственных обязанностей. Теперь в университете партийной организации коммунистов нет. Его жизнь организуется на новых принципах «демократизированного» государства и общества. О том, что мы все в результате потеряли или приобрели, расскажут другие свидетели, очевидцы и участники новой жизни. Я же, став в 1950 году членом партийной организации коммунистов МГУ и прожив с ней более сорока лет, свидетельствую, что видел и ценил ее успехи и заслуги в решении проблем развития университета, и считаю себя ответственным за ее неудачи в руководстве сложным и многочисленным коллективом ученых, сотрудников и студентов.

До переезда МГУ на новое местоположение на Ленинских горах его партийная организация в Москве входила в состав Краснопресненского райкома ВКП(б). Сюда после демобилизации я и был поставлен на учет. После этого по установленному порядку я был поставлен на учет в парткоме университета и в партийном бюро исторического факультета. Секретарем парткома МГУ тогда был ученый-биолог Михаил Алексеевич Прокофьев, а секретарем партбюро истфака – студент пятого курса Павел Волобуев. Оба они были участниками войны. Первый после ее окончания возвратился в МГУ на биологический факультет к своим доцентским обязанностям, а второй, выписавшись из госпиталя еще до окончания войны, поступил студентом на первый курс истфака. Вообще с конца сороковых и не одно десятилетие после них фронтовики занимали ответственные посты во всех звеньях руководства в университете – и в административных, и научно-учебных, и общественных. Они еще оставались достаточно молодыми, ветеранами их не называли: слово это еще не вошло в послевоенный лексикон. Руководящие посты доверяли им не за воинские заслуги, и они не сулили им каких-либо привилегий, кроме ответственности за общественное руководство университетом. В это время полным ходом шло строительство новых учебных, научных и административных корпусов на Ленинских горах. Фронтовая солидарность была заметным и важным фактором общественной жизни на всех факультетах. И у нас на истфаке коммунисты-фронтовики были представлены большинством и в партийном, и в комсомольском бюро, и в профкоме, и в деканате. Я почувствовал их участливое внимание к себе, как только стал истфаковцем.

На партийный учет на факультете меня принимал тоже фронтовик, член партбюро, студент пятого курса Алексей Леонтьев. Происходило это в один из дней начала апреля. На улице уже стояла теплая погода, а этот студент-дипломник сидел в кабинете партбюро почему-то в сером еще довоенных времен прорезиненном плаще. Только потом я узнал, что плащ он не снимал, чтобы не обнаружить под ним ветхой своей рубашки. В тот пятидесятый год Леша Леонтьев заканчивал университет по кафедре истории СССР, специализируясь по одной из сложных научных проблем российского феодализма. Ясна была уже тогда перспектива его дальнейшей учебы в аспирантуре и последующая известность ученого-историка. Но за все это ему пришлось заплатить здоровьем. Такой оказалась привилегия фронтовика. В самом расцвете своего научного таланта он исчерпал свои физические силы, недоедая и недосыпая, не долечиваясь.

Формальная процедура постановки на учет прошла как задушевная беседа бывалых солдат. Леша с участием и вниманием старшего – он был на два-три года старше меня – расспросил меня о моей службе, моих намерениях, предупредил о неведомых мне трудностях учебы и студенческой жизни, пожелал искренне успехов и рассказал о факультете, о кафедрах, о преподавателях и о наших факультетских коммунистах. Я узнал, что на факультете тогда их было более двухсот человек – студентов, аспирантов и преподавателей, что значительная часть фронтовиков-студентов сосредоточилась на старших курсах. Тогда их основная послевоенная волна была уже на спаде. На двух младших курсах – первом и втором – их набралось значительно меньше. «Поэтому, – добавил он, – тебе и твоим товарищам по курсу будет труднее руководить коллективом в триста человек». Столько тогда было студентов на нашем первом курсе. Тоном старшего товарища он напутствовал меня для активного участия в общественной жизни коллектива и предупредил, что авторитет среди своих сокурсников я смогу завоевать только добросовестной учебой и высокими показателями на экзаменах. «Других путей завоевания доверия нефронтовой молодежи, – закончил он, – в университете нет!» В том же апреле я участвовал в первом партийном собрании нашего курса. Разговор тогда шел о подготовке к экзаменационной сессии и о задачах каждого из нас по обеспечению и в личном, и в общественном плане успешного ее прохождения.

Всего до моего появления на курсе было четырнадцать студентов-коммунистов, я оказался пятнадцатым. С некоторыми из этой гвардии я успел познакомиться в первый день встречи с курсом, но теперь я представляю всех снова: парторгом курса была фронтовичка Евгения Петровна Калинина. В этой общественной должности она оставалась все пять лет учебы. В учебе она была несильна, но экзаменационные оценки у нее были достаточно высокие. Преподаватели старались тройками не подвергать сомнению ее положение партийного лидера. Справедливости ради скажу, науку она стремилась постичь добросовестным трудом и высокой дисциплиной. Учиться ей было труднее, чем сокурсникам. Ее доуниверситетская общеобразовательная подготовка была ниже, чем у подросшего за время войны поколения. А кроме учебы, надо было еще где-то подрабатывать на жизнь. Все пять лет учебы Евгения Петровна проходила в пальто, перешитом из шинели. А где-то в деревне у родителей воспитывалась принесенная с войны дочь. При всех этих обстоятельствах никто из сокурсников-партийцев не смог оспорить ее права быть лидером в общественной работе, которой она отдавала много сил и времени.

В таком же положении оказался среди однокурсников и Иван Иванович Иващенко – староста нашего курса. Особенности его характера – личная скромность, полное отсутствие партийной амбициозности и заявок на какие-либо привилегии не только у преподавателей, но и среди своих молодых товарищей – обеспечивали ему гораздо больше уважения, чем парторгу. Был он прост и дружелюбен в компании, хорошо играл на гитаре и с душой пел украинские и русские песни. Жил на стипендию и пенсию. К ним еще и подрабатывал на разгрузке овощных вагонов. Специализацию себе выбрал очень трудоемкую – историю Средних веков. Вгрызался в нее с неимоверным упорством. Сумел овладеть латынью. После окончания учебы был рекомендован в аспирантуру, а после нее работал преподавателем в пединституте. Иногда он приезжал в Москву, и мы не отказывали ему в дружеской встрече. Но здоровья ему хватило ненадолго, чтобы воспользоваться достигнутым успехом и в моральном, и в материальном отношениях. В середине шестидесятых он умер.

Сергей Петрович Шепелев на войне был механиком-водителем танка Т-34. На своем боевом пути до Берлина он сменил восемь машин. На восьмой тридцатьчетвертке въехал в Берлин, доехал до Рейхстага и расписался своим каллиграфическим почерком на одной из колонн, сообщив, что приехал сюда из города славных русских стекловаров и художников-стеклодувов Гусь-Хрустального. Очень интересно он рассказывал однокурсникам о форсировании реки Одер еще до начала Висло-Одерской фронтовой операции и об удержании в течение нескольких дней малыми силами отвоеванного у фашистов плацдарма площадью полтора на полтора километра. Весь рассказ состоял из нескольких фраз с русскими образными восклицаниями о том, как он въехал на понтон на одном берегу и съехал с него на другом и как в течение дней, которые не успел сосчитать, вместе с небольшой группой пехотинцев не отступил перед контратакующими фрицами, потому что сзади оставалась река Одер, а понтона-то уже не было – не на чем было плыть назад. Однажды, делясь такими образными воспоминаниями в кругу бывших старослужащих сокурсников, Серега услышал подтверждение правдивости своего рассказа от бывшего лейтенанта Глеба Бауэра, который, как оказалось, на том же плацдарме командовал взводом пехотинцев, приплывших сюда на подручных средствах. Оба плацдармника несказанно обрадовались встрече и потом долго напоминали друг другу все теми же образными восклицаниями детали той многосуточной смертельной круговерти. Дальше с удержанного плацдарма Серега поехал в Берлин, а Глеб Бауэр был эвакуирован в госпиталь. И еще танкист любил рассказывать, как сам командующий танковой армией генерал-полковник Новиков обласкал его палкой за то, что он чуть было не врезался в его автомобиль на трофейном мотоцикле в один из первых дней после Победы в Берлине. Сергей, раздобыв этот мотоцикл, спешил тогда с трофейным коньяком к ожидавшим его друзьям, но вернулся к ним отечески наказанным генералом и без трофеев. Об этой встрече тогда Серега радостно сообщил своим боевым товарищам. Может быть, и приврал он чего-нибудь в этой истории? Может быть, не на генерала Новикова, отца нашего однокурсника Левы Новикова, налетел он тогда на своем трофейном BMW? Но в мотоцикл, коньяк и палку, если не генерала, то хотя бы полковника, я верю. Все это могло иметь место. После войны старшина Шепелев, как и я, закончил десятый класс в школе рабочей молодежи. В учебный процесс в университете бывший механик-водитель втянулся легко. Видимо, Бог дал ему больше других в способностях постижения науки, и их он не растерял на войне. Конечно, отличником он сразу не стал: слишком «на равных» пытался разговаривать с экзаменаторами, особенно – по общественным наукам. Мы с ним подружились не сразу. Некоторое время меж нами возникло соперничество по поводу понимания некоторых проблем нашей курсовой общественной жизни. Но солдатская солидарность оказалась сильнее этих мелочей. Раза два-три мы посидели с ним за солдатской нормой, попели, покурили, повспоминали и поняли, наконец, что мы совсем неплохие парни. Дружба наша солдатская и студенческая солидарность не иссякла до сих пор. После окончания университета безвыездно живет он в Костроме. Семья его состоит уже из двух сыновей, двух невесток и множества внуков и правнуков и, конечно же, из его супруги с красивым именем Нирса. Сначала несколько лет он работал доцентом на кафедре истории в костромском сельхозинституте. Потом до выхода на пенсию заведовал Отделом культуры и образования в обкоме КПСС. Мудрым среди нас он был человеком. Недаром друзья на нашем курсе прозвали его Хоттабычем. А мы с ним друг друга с тех пор именуем «старой калошей». Он мне регулярно ко всем праздникам присылает поздравительные открытки с пожеланиями, написанными красивым почерком, а я в ответ звоню по телефону. Почему-то в это лето в день его рождения я не сумел дозвониться. Телефон его не отвечал в течение нескольких дней. Я стал бояться повторять свои попытки. Серега ежегодно по два-три раза оказывался в госпитале. Старые раны (одна – в позвоночник) здорово его подсогнули. Однако он все-таки поскрипывал, но не расставался с активной деятельностью в костромском Совете ветеранов. А может, еще скрипит, подумал я и позвонил. К моей радости и тогда, и теперь он отвечает мне живым голосом.

Из нас, «старослужащих», самым старослужащим был, наверное, Балоглан-оглы Гусейнов – участник обороны Ленинграда, бывший заместитель командира стрелкового батальона. Он сначала и до конца воевал на Северо-Западном фронте до полного снятия блокады и вместе со своим батальоном прошел после этого торжественным маршем по Невскому проспекту, прежде чем отправился дальше – на Берлин. Вместе с орденами и медалями в конце войны он получил и инвалидность. Блокада не прошла ему даром. Только пышные черные усы свидетельствовали о том, что был когда-то замкомбата неотразимым для женского взора и сердца молодцом. Вместо волос на его голове оставался какой-то редкорастущий мох или пух. Балоглан еще до войны стал кадровым офицером, а после нее, как только был уволен в отставку, оказался без гражданской профессии. В МГУ он поступил на заслуженных льготных условиях, вне конкурса, а специализироваться решил на отделении истории Востока. Он полагал, что освоению этой специализации ему поможет родной азербайджанский язык. Но учеба на этом отделении оказалась для него непосильной. Знание родного языка, хотя и родственного турецкому, не дало ему никаких преимуществ. Надо было наверстывать большие пробелы в общеобразовательных дисциплинах. Сразу образовались хвосты, и герой-защитник Ленинграда, отважный замкомбата превратился в отстающего студента. С отделения Востока он вынужден был перейти по специализации на кафедру истории СССР. Но и там его преследовали академические трудности и задолженности. К тому же он не имел никакой материальной поддержки. Не было у него ни родителей, ни добрых и состоятельных родственников. Жил он только на стипендию и небольшую инвалидную пенсию. Правда, не оставляли без помощи его молодые сокурсники, земляки-азербайджанцы. Благодаря им голодным он оставался не каждый день. Но гардероб его все годы учебы оставался бессменно фронтовым, офицерским. И все же, несмотря на все невзгоды в жизни и неудачи в учебе, Балоглан никогда не терял в себе уверенности их преодолеть и имел репутацию добродушного человека и остроумного юмориста. Его соседи по общежитию на Стромынке в знак уважения к заслуженному ветерану-фронтовику, за пышные черные его усы и шрам от уха через всю щеку, полученный им от ножевого ранения в Сокольническом парке от ревнивца-мужа соблазненной молодой особы, присвоили ему звание генерала. Все так и обращались к нему: «Генерал!» Когда он много лет спустя после окончания университета приехал в Москву и пришел ко мне в музей, я громко приветствовал его: «Здравия желаю, товарищ генерал!» Все, кто присутствовал в приемной дирекции, приняли его за настоящего отставного ветерана-генерала.

Несмотря на все трудности, университетскую учебу Балоглан закончил успешно. На пятом курсе он женился на москвичке. Я был вместе с его земляками на свадьбе. Жена его жила где-то на Таганке, в маленькой комнате коммунальной квартиры. Было очень тесно и весело за маленьким столом. До конца учебы жена одарила его сыном. Но родной Азербайджан почему-то не принял своего сына, героя Ленинградской блокады. Не нашлось ему там места, и со своей семьей Балоглан уехал в Среднюю Азию. Там он прожил до смерти своей жены, работая директором профтехучилища. В Баку он вернулся один уже в семидесятые годы. Видимо, сын его к этому времени нашел свой путь в жизни. Больше Балоглана-оглы Гусейнова я не видел со времени нашей встречи в 1979 году. Если он жив, то ему, наверное, уже давно перевалило за восемьдесят.

На отделении истории стран Востока учились еще двое наших однокурсников партийцев-фронтовиков. И оба они не выдержали языковой нагрузки. Обоим оказалось не под силу овладение и восточными, и западноевропейскими языками. Да и по остальным наукам оба не особенно преуспевали. Со второго курса эти неудачники так же, как и Балоглан Гусейнов, перешли на кафедру истории КПСС. Одним из них был Николай Овчинников, офицер-отставник, инвалид войны, отмеченный несколькими орденами и нашивками о ранениях. Был он молчалив. О своих боях-походах не рассказывал. Жил с семьей где-то в Химках. В общественной жизни активности не проявлял. Очень скромно выглядел этот фронтовик, может быть, оттого что учеба давалась ему труднее чем другим. Сессии он сдавал с переэкзаменовками. Орденов и орденских планок он не носил и преподавателям не подавал повода на какое-либо снисхождение. Не очень милосердный наш комсомольский студенческий актив, не понимая, видимо, причин неудач Николая, определил его в число неуспевающих по нерадению и критиковал за то, что он, как фронтовик-коммунист, не подавал примера молодым. Коля отмалчивался и все-таки продолжал тянуть свою лямку. У этого офицера-фронтовика тоже не было гражданской профессии. Ему нужно было ее найти. А для этого он считал необходимым получить высшее образование. В конце концов он эту задачу решил и вместе с нами закончил учебу в университете, получил диплом и со свободным распределением был принят на работу в центр культпросвета Москворецкого района Москвы. Во время уже начавшейся перестройки я однажды случайно встретился с ним на улице. Коля меня не узнал. Пришлось называться. Он вроде бы даже обрадовался. Однако, как и прежде, оставался немногословным. Рассказал, что перед уходом на пенсию работал в Доме политпросвета горкома КПСС, а теперь отдыхает на садовом участке. На жизнь Коля не жаловался. Детей вырастил, а внуки уже подрастали при взрослых родителях. Наш разговор и встреча не затянулись. Постояли, поговорили и разошлись. Телефонами не обменялись. Разошлись со своими одинаковыми заботами.

А Анатолий Смирнов, тоже инвалид войны, партизанил в белорусских лесах в свои неполные шестнадцать лет. Партизанил с первых дней фашистской оккупации вместе со своими деревенскими сверстниками и старшими соседями до полного окончания войны в своей республике. Его ранения и ограниченная годность к боевой службе не помешали ему до конца оставаться в отряде. Выйдя из леса, он, однако, для дальнейшей воинской службы оказался непригоден. Вернулся в разоренную деревню. Работал в колхозе и учился. Образование-то его с довоенных времен оставалось неполным средним. Только в 1949 году оно стало полным, и Толя без всяких льгот поступил учиться в наш Московский университет. У него тоже были и ордена, и медали, но из-за образовательных пробелов они не обеспечивали никакого снисхождения со стороны экзаменаторов и комсомольцев – борцов за высокую успеваемость на нашем курсе. Орденов-то и медалей в те годы мы, фронтовики, не носили. Считалось даже неудобным выставлять напоказ свои заслуги.

Нашими воспоминаниями о фронтовой жизни и тем более о наших заслугах однокурсницы, можно сказать, не интересовались. Для этого им было достаточно воспоминаний своих отцов, братьев. Всех их опалила война, если не взрывами бомб и снарядов, то уж точно и холодом, и голодом, и долгим ожиданием, и надеждами. В те студенческие времена и мы, фронтовики, и наши сокурсники, которых война не успела втянуть в боевой водоворот, считали наше участие в войне само собой разумеющейся обязанностью и исполнением долга. Более того, мы, фронтовики, были уверены, что если бы подошла очередь, то наши младшие товарищи сделали бы то же и не хуже нас. Вот так получилось, что в учебе перед ее трудностями мы оказались в равном положении ответственности, хотя и не с одинаковыми возможностями. Забывали, однако, наши сокурсники (особенно девушки), что мы не могли и не имели права рассчитывать на помощь со стороны наших родителей, которые в сороковые и пятидесятые годы уже стали стариками-пенсионерами и сами ожидали помощи от нас. Комсомольские вожаки курса были очень взыскательны к нашим академическим неуспехам. В группах даже возникали иногда конфликтные ситуации на комсомольских собраниях при обсуждении итогов экзаменационных сессий. Под нелицеприятную критику попадали фронтовики. Наши младшие товарищи в своем общественном рвении за честь коллектива по наивному неразумению стыдили и попрекали неудачников-орденоносцев их же наградами. Но мы такие конфликты преодолевали собственными усилиями – к этому мы были натренированы опытом жизни и гораздо чаще справлялись со своими трудностями, чем многие из молодых, попадавших в сложную ситуацию академических задолженностей и переэкзаменовок. В нашем гвардейском содружестве поэтому никто не прекращал борьбы с трудностями, и никто «не выпадал из седла», не «отсеялся» в процессе всех пяти лет учебы. И Толя Смирнов, сельский паренек из белорусской деревни, бывший партизан из Полесья, инвалид войны, успешно завершил полный университетский курс. На распределении, имея свободу выбора, он попросил направить его в Казахстан, в русский город Гурьев, на Каспий. Там ему помогли обосноваться родители его друга Сережи Сундетова. Их дружба продолжалась все университетские годы. Теперь уже нет в живых ни того, ни другого.

Представлю теперь Сашу – Александра Семеновича Ерастова. Его студенческая жизнь и учеба начиналась и проходила также трудно. Мы оказались с ним в одной группе. По его инициативе состоялось мое знакомство с университетским общежитием на Стромынке. О необыкновенной стромынской студенческой солидарности, жизни и быте я уже был наслышан, и мне захотелось увидеть ее самому. По старой солдатской привычке к казарменному общежитию меня потянуло на Стромынку, и Саша однажды пригласил меня туда на вечер отдыха в клубе. Там должны были собраться и наши однокурсники. Предполагались танцы. Мой новый товарищ обещал обеспечить на этот случай ночевку. Он как-то сумел провести меня в общежитие мимо бдительной вахтерши без пропуска. Надо сказать, что эта маленькая и цепкая женщина была неумолима на своем посту. Она умела пресечь попытки нарушителей режима проникнуть через ее пост даже самым изощренным обманом. Мимо ее невозможно было пройти с чужим пропуском. Она все видела, всех узнавала и чужеземца вычисляла сразу своим особым чутьем. Сразу хватала за руку, и отцепиться от нее было невозможно. На ее голос появлялся дежурный из пропускной будки с окошечком. Начинался скандал, который всегда заканчивался суровыми последствиями для «проходимца» и его товарища, одолжившего ему свой пропуск. До сих пор помню эту неукротимую до собачей злости маленькую женщину. Все нарушители предпочитали не иметь с ней дела и проникали в общежитие через окна первого этажа. Но Саша, видимо, сумел завести с ней добрые отношения. Что-то он ей шепнул. Она кивнула, и мы прошли беспрепятственно. На ночевку в тот вечер мой друг устроил меня в комнате своего старшего брата, который, как оказалось, в тот год заканчивал пятый курс филологического факультета. Тогда же я узнал, что старший брат был главной причиной того, что младший тоже стал студентом университета. Он убедил его в возможности поступления, помог поступить и помогал в преодолении трудностей и в жизни, и в учебе. Младший шел за старшим. Оба они приехали в Москву на учебу, пройдя войну, из какого-то района Воронежской области.

Старший Ерастов приветливо встретил меня с Сашей в своей шестиместной комнате и устроил на ночлег на койке уехавшего домой соседа. После этого случая я с его старшим братом больше не встречался. В том году он закончил университет и уехал по распределению на работу в сельскую школу. Династия братьев Ерастовых вслед за нашим Сашей, однако, получила продолжение. На наш же истфак в 1950 году поступил на первый курс Виктор Ерастов, только что отслуживший в Советской Армии. Все заботы о нем теперь принял на себя наш Саша. У младшего дела с учебой пошли тоже очень туго, и старший помогал ему изо всех сил, как мог и чем мог. А возможностей для этого у него было совсем немного. Он еще сам не доносил своего солдатского обмундирования, и его младший брат Виктор также обречен был донашивать свою шинель до полной победы над университетской исторической наукой. Дружба и забота друг о друге братьев Ерастовых не могла не вызвать к ним уважения сокурсников. И тем неприятнее было узнать, что после окончания учебы младший брат расплатился со старшим черной и отвратительной неблагодарностью в какой-то внутрисемейной распре.

Сам Александр Семенович Ерастов после войны, а он ее прошел до конца, в историки и в Московский университет подался не сразу. Сначала он поступил на юридические курсы в Воронеже и, закончив их, через год стал народным судьей в одном из районных судов. Судьи тогда были в дефиците. Их особенно стало не хватать, когда вышел указ Верховного Совета о строгих мерах наказания граждан за мелкие хищения государственной и общественной собственности.

На неопытного, неготового к вынесению суровых приговоров фронтовика навалилась куча уголовных дел по мелким преступлениям, совершенных многими гражданами в обстановке безысходной послевоенной разрухи и нужды. Их приходилось рассматривать в экстренном порядке, каждый день и не по одному делу. Саша нам рассказывал, что рассмотрение таких дел и вынесение неизбежных суровых приговоров явилось для него жесточайшей пыткой. Он не вынес ее и расстался с карьерой судьи и со всей юриспруденцией. После этого старший брат помог ему поступить в МГУ. А все остальное у него на протяжении пяти лет учебы шло так же, как и у наших всех сокурсников-партийцев. После окончания университета до сих пор он работает заведующим библиотекой Московского авиационного института. Саша по праздникам звонит мне по телефону и желает доброго здоровья. Я принимаю это пожелание и знаю, что оно идет от его доброго сердца.

Бедствуя, училась с нами фронтовичка и наш партийный товарищ Юля Арбекова. Отчество ее было, кажется, Васильевна. Среди нас она была не только самая бедная, но еще больше всех больная и одинокая. Помощи, кроме пенсии и стипендии, она не получала никакой. В учебе она была в нашей группе самой слабой. Пожалуй, ей одной только из всех бывших солдат войны оказывалось на экзаменах некоторое снисхождение со стороны преподавателей. Но с некоторых пор ею стали интересоваться товарищи из спецорганов. Один такой представитель обратился однажды в партийное бюро факультета и попросил оказать ей особое внимание. Оказалось, что Юля регулярно посылала письма товарищу Сталину и объяснялась ему в верности и как вождю, и как мужчине. Она настойчиво объяснялась ему в любви и вызывала этим сильное раздражение со стороны службы охраны вождя. Один из офицеров в звании полковника неоднократно беседовал с влюбленной Юлей, пытаясь убедить ее в абсурдности бесконечных письменных признаний. Но Юля упорно повторяла свое. Встал вопрос о помещении ее в психиатрическую больницу, но как-то обошлось без этого. С одной стороны, видимо, подействовали все-таки беседы полковника и что-то она оказалась способной понять.

А с другой стороны, в результате этих бесед у нее вспыхнуло чувство любви к самому этому полковнику и она стала теперь писать письма ему. Продолжалось это домогательство довольно долго. Нас, ее товарищей, просили как-то отвлечь ее от навязчивых признаний. Мы с ней беседовали, она слушала нас, молчала, не возражала, продолжая писать полковнику. И опять прошло все само собой. Вместе с нами, хотя и с трудом, Юля переходила с курса на курс и вместе с нами закончила учебу, получила диплом и на распределении выбрала себе направление на работу в качестве научного сотрудника музея М. И. Калинина в селе Троицком Калининской области. А под конец учебы наша сокурсница и фронтовая подруга еще раз удивила нас совершенно неожиданным поступком. Она забеременела. Гадать и выяснять, как все это произошло, она нам времени не оставила. Готовясь стать матерью, она раньше всех сумела защитить диплом и уехала из Москвы на назначенное место работы. Однако жизнь так и не одарила ее счастьем. Кто-то из студентов, тоже распределенных на работу в Калининскую область, рассказал кому-то из однокурсников москвичей печальную историю нашей Юлии Васильевны Арбековой. Ребенок ее, родившийся в селе Троицком, прожил недолго. От жестокой простуды он заболел и помер. А мать тоже оказалась в больнице. Вышла ли она из нее живой и здоровой, никто не знает.

Рассказ о наших курсовых фронтовиках, членах курсовой партячейки я завершу сохранившимися воспоминаниями о Викторе Евсееве. С ним мы были одногодки. По отчеству он был Павловичем. Но все мы звали его Витьком. Ростом он был невысок, комплекцией – плотненький и ладненький, лицом – улыбчив, нравом – весел и добродушен, – Витек, да и только. А золотая коронка на одном из его передних зубов, всегда сверкающая, когда он улыбался, придавала ему вид бывалости и лукавства. Любил Витек шутить, иногда, не унижая, посмеиваться над товарищами и весело, с юмором, принимать шутки и розыгрыши в свой адрес. Было нетрудно, глядя на него, одетого в штатское, представить его в образе бывалого ефрейтора. А на войне, как оказалось, он и был в этом звании. Наш общий фронтовой товарищ Сергей Шепелев, который умел хорошо рисовать, однажды очень быстро воспроизвел его образ карандашом в слегка шаржированном виде бравого ефрейтора, в шапке, лихо сбитой набекрень. Всю войну Виктор прошел вместе со своими родителями. Отец его был редактором армейской многотиражки, при редакции которой проходила службу и его жена. А их сын, ефрейтор Евсеев, находился в одном из подразделений штаба дивизии. Так, выполняя свой боевой воинский долг, семья Евсеевых дошла до венгерского озера Балатон и пережила суровую круговерть знаменитого сражения, которое развернулось вокруг этого озера в конце 1944 – начале 1945 года. После победы вся семья демобилизовалась и поселилась на постоянное жительство в подмосковном дачном поселке Никольское. Отец нашего товарища много лет работал редактором балашихинской районной многотиражки, а мать уже больше нигде не служила. Ефрейтор завершил в вечерней школе свое образование и поступил в МГУ. Тут мы все и встретились – на одном курсе и в одной партгруппе.

Студентом бывший ефрейтор стал благополучным, вполне успевающим и свою вторую жизненную задачу решил успешно. С ним вместе мы и дальше продолжали учебу в аспирантуре. Не очень гладко мы ее завершили. В жизни нашей страны и КПСС после смерти И. В. Сталина произошли перемены, прежде всего в области идеологии. А учились мы на кафедре истории КПСС. Пришлось нам в соответствии с решением ЦК КПСС о разоблачении культа личности корректировать подходы к своим исследовательским проблемам. И в срок свои диссертационные работы нам защитить не удалось. По окончании срока учебы в аспирантуре я был оставлен на кафедре в должности ассистента, а Виктору пришлось искать работу в Балашихе, в районном парткабинете. Случилось так, что по прошествии нескольких лет мне, как заместителю секретаря парткома МГУ, удалось поспособствовать другу вернуться в университет. Работая инструктором парткома МГУ, он сумел завершить работу над диссертацией и защитить ее. Много лет он потом работал доцентом на общеуниверситетской кафедре истории КПСС. Незадолго до своей преждевременной кончины Виктор Павлович Евсеев перешел из университета на одноименную кафедру Московского полиграфического института. У своих родителей он был единственным сыном. А после себя фронтовик оставил двух сыновей и успел стать дедом. Вот так он, безвременно уйдя из жизни, решил все свои определенные ему судьбой общественные и гражданские долг и задачи.

Нашей «гвардейской фронтовой» и партийной группе надлежало по неписаным правилам и по сложившейся в те далекие годы традиции стать политически организационным авангардом студенческого коллектива нашего курса. В ее состав входили еще несколько человек из успевшей подрасти молодежи другого, не нашего, не фронтового поколения. Они успели буквально со школьной скамьи вместе с аттестатами зрелости получить и карточки кандидатов в члены ВКП(б). Ко времени моего присоединения к гвардейцам-фронтовикам на курсе успела обозначить себя решительной партийной активисткой Светлана Сергиенко, симпатичная девушка, украинка из города Николаева. До поступления в МГУ она уже имела небольшой трудовой стаж. Это вместе с отличными показателями в учебе давало ей право выглядеть старшей по отношению к ее почти ровесницам. Она была избрана в комсомольский комитет курса, ответственной за идеологический участок работы.

А вчерашние десятиклассники, тоже кандидаты в члены ВКП(б) Юрий Воскресенский и Юрий Суворов поступили в университет как золотые медалисты. Но среди других медалистов они тоже успели обратить на себя внимание партийного руководства факультета своей высокой политической активностью и сразу были рекомендованы в тот же, что и Света, руководящий комсомольский орган. Оба Юры в течение всех пяти лет так же, как и в школе, оставались отличниками. Оба они перевыполняли норму по курсовым письменным сочинениям. Всем было положено выполнять ее в одном просеминаре, а они писали ее в двух. Юру Воскресенского и Юру Суворова отличало только то, что первый был из пролетарской Тулы, а второй тоже из пролетарского Ярославля. И тот и другой уже в детстве были замечены и отмечены как примерные школьники и активисты.

Трое других кандидатов в члены ВКП(б) были молодыми парнями с колхозным стажем работы в год-два после окончания средней школы. Они же представляли у нас братские народы республик. Темир Болат Сакиев, осетин, был родом из большого села Дарг-Кох под Владикавказом. Мне оно запомнилось по моему боевому пути на Северном Кавказе. Рядом с этим селом по реке Змейке растянулась большая казачья станица Змейская. А между ними и двумя сопками Кавказского предгорья стояли коротким ущельем Эльхотовские ворота. В 1942 году здесь шли большие и упорные бои за осетинскую столицу и русский город Владикавказ. Темиру тогда было, наверное, лет восемь-девять, а судьбе угодно было познакомить нас в 1950 году на историческом факультете. Мы оказались сокурсниками из одной академической группы и одной парторганизации. Русским языком он владел хорошо и учился успешно, был активным и принципиальным товарищем в критике любого из нас за малейшие отступления от ортодоксальных положений теории и политики. Другой наш товарищ с Кавказа грузин Ингуш Толорая по-русски говорил не очень свободно, и учиться ему было труднее. Когда я знакомился с ним и услышал его фамилию, то вспомнил, что в нашем истребительном мотострелковом полку комсоргом был Николай Толорая. Ингуш оказался его родственником. Было отчего удивиться. Племянник моего однополчанина стал моим соратником и по учебе, и по нашим партийным обязанностям.

Нашим соратником по партии оказался и Михаил Гуменный, недавний колхозник из молдавского села. Родом он был из деревни в северной Молдавии, находившейся неподалеку от местечка и одноименной железнодорожной станции Окница. Возвращаясь с каникул, он привозил и угощал нас молдавским виноградом и вином. По-русски он говорил хорошо, но учился тоже с трудом. Большая у него была разница с сокурсниками в школьной подготовке. Миша был очень веселым, подвижным и добросердечным парнем. Но больше всего он нас удивлял своими успехами у девушек. Правда, с однокурсницами он не амурничал, но успешно находил себе подружек в окрестностях стромынского общежития.

Вот такая у нас на курсе собралась партийная прослойка. На третьем курсе она пополнилась перешедшими на дневное отделение с заочного уволившимся со сверхсрочной службы старшиной – авиационным механиком Иваном Васильевичем Созиным и Игорем Филипповичем Головачевым, тоже участниками войны. Последний выглядел старше нас всех. Своим взрослым и интеллигентным видом он как-то выпадал из нашего значительно более молодого коллектива бывших солдат и сержантов. Он был похож на учителя. Может быть, он и был им. Наше поведение он обычно оценивал по-учительски назидательно. Поэтому мы все сразу стали называть его по имени и отчеству. Скоро он удивил нас тем, что на семинаре по историческому материализму вступил в спор не только с преподавателем, но и с самим К. Марксом, взяв под сомнение правомерность определения им азиатского способа производства. Сейчас я уже не помню, что именно не удовлетворяло пытливого и амбициозного Игоря Филипповича, как и его доводов, которые он приводил, критикуя классика, но хорошо помню, что руководитель семинара вынес этот спор с учеником за рамки учебной дискуссии. Сам он квалифицировал поведение студента Головачева как попытку ревизовать марксистский исторический материализм. Игоря Филипповича не смутило такое обвинение. Он был упрям и настаивал на своем. Преподаватель апеллировал к студентам-коммунистам. Признаюсь, мы приняли сторону нашего преподавателя-истматчика и решили вынести обсуждение вопроса на партийное собрание. Однако от крайних решений нас уберегли другие преподаватели. Они же уберегли и студента Головачева от ненаучного разбирательства пусть даже и ошибочного его взгляда на сложную теоретическую проблему. На этом примере нам тогда очень своевременно объяснили, что научный семинар и нужен нам для того, чтобы в нем в совместном споре можно было бы добиться самостоятельного творческого понимания закономерностей исторического процесса. Помнится, что свое понимание азиатского способа производства Игорь Филиппович Головачев доказательно изложил в своей дипломной работе. Она была оценена высоким баллом с рекомендацией Совету факультета дать автору возможность продолжить учебу в аспирантуре. Свою научную позицию он успешно защитил в диссертации и был удостоен степени кандидата исторических наук. В то время это был редкий случай, когда исследователь-историк брал на себя смелость подвергнуть сомнению какое-либо из положений или высказываний классиков марксизма. Но после окончания учебы в университете много лет до ухода на пенсию он работал заведующим библиотекой в Химико-технологическом институте имени Менделеева.

Зато бывший фронтовик старшина-сверхсрочник парашютного полка Тульской десантной дивизии Ваня Созин очень быстро вошел в наш общий студенческий и партийный коллектив. Он стал очень уважаем и любим в дружной группе студентов-однокурсников, специализировавшихся по кафедре истории южных и западных славян. Нас всех он удивлял своей феноменальной памятью, особенно в хронологии событий и отечественной, и всемирной истории. В учебе он был абсолютно безупречен и по окончании ее был оставлен в аспирантуре, но диссертации в положенный срок не защитил. Он был увлечен историей средневековой Польши, рано и активно стал публиковать свои научные статьи, в содержании и в исследовательских выводах которых заявил о себе как о состоявшемся ученом. Благодаря им он стал известным специалистом среди польских историков. В последующих статьях он вышел за рамки исследовательских задач своей кандидатской диссертации, и защищать ее ему оказалось некогда. По окончании аспирантуры его пригласили работать в журнале «Вопросы истории» на должность научного редактора. В редакции этого журнала он продолжает работу и по сей день. Очень скоро он был назначен на должность заведующего отделом всеобщей истории, а вот уже более двух десятков лет работает заместителем главного редактора. Товарищи и соратники долго убеждали его защитить кандидатскую диссертацию, опубликовать ее. Он был бесспорно готов к этому формальному для него акту. Но сделал он это только в конце семидесятых годов. Ученый совет исторического факультета в итоге защиты признал и возможным, и необходимым квалифицировать его многолетнее исследование степенью доктора исторических наук и сделал на этот счет свое представление в Высшую аттестационную комиссию. Но своего заявления в ВАК Ваня не подал. По обыкновению он не стал тратить время на такое соискательство.

Будучи по природе добрым человеком, Иван Васильевич помог многим своим однокурсникам и друзьям в непростом деле публикации в своем журнале статей, необходимых для допуска к защите. И многие сделали это намного раньше его самого. Благодаря его поддержке и я стал автором этого главного научного исторического журнала. Своим участием он открыл дорогу в науку и моему младшему сыну. Потенциал глубокой научной эрудиции позволил бы Ивану Васильевичу достичь больших высот в науке. Я уверен, он мог бы стать академиком, если бы карьерный интерес в жизни был для него главным.

Зато единственным академиком из наших сокурсников-партийцев стал Володя Додонов. На нашем курсе он появился за год до окончания нашей учебы. Был он только что демобилизованным сержантом послевоенного поколения. Все девушки нашего курса сразу обратили внимание на его стройную и подтянутую фигуру спортсмена-гимнаста. Во время своей службы в десантных войсках он поступил на заочное отделение исторического факультета Среднеазиатского университета. Там, в Средней Азии, то ли в Казахстане, то ли в Узбекистане, на руководящей работе в республиканской Академии наук работал его отец – республиканский академик, доктор исторических наук. В 1952 году его перевели в Москву для укрепления руководства в Институте истории СССР союзной Академии наук. С ним приехал в Москву демобилизованный и переведенный для дальнейшей учебы на нашем факультете Володя Додонов. Парнем он оказался свойским, принадлежностью к высокопоставленному отцу не кичился и никаким снисхождением со стороны преподавателей не пользовался. К учебе он относился добросовестно. Положение его отца в главном научном центре страны не дало ему преимуществ при распределении после окончания учебы. На работу его направили референтом в московский Дом ученых, и было невозможно предположить, что с этой скромной должности ему откроется путь на вершины науки. Скоро его перевели на работу в Ленинский райком КПСС на должность инструктора отдела науки и вузов, а потом, через некоторое время, – ответработником в отдел науки горкома и далее – ЦК КПСС. Здесь он работал в секторе, курирующем народное образование, и здесь же обнаружился его «научный и педагогический талант». Без отрыва от ответственной организаторской работы он защитил кандидатскую и докторскую диссертации. После этого Владимир Иванович Додонов был назначен директором Института истории партии при горкоме КПСС и в этой должности был скоро выдвинут кандидатом в члены-корреспонденты, а потом и в действительные члены Академии педагогических наук. Насколько мне помнится, в университете педагогические проблемы в научном плане его не занимали. Но, может быть, педагогические наклонности проявились в нем на ответственной работе по партийному руководству системой народного просвещения. Они и привели Владимира Ивановича Додонова на высокий академический Олимп.

* * *

На памятном мне партийном собрании в апреле 1950 года, на котором я впервые присутствовал, нами было принято очень строгое – в духе времени – решение, обязывающее каждого из нас подготовиться и сдать летнюю сессию на «хорошо» и «отлично» и этим показать достойный пример всем студентам-комсомольцам. Некомсомольцев у нас тогда было только четверо. Но и они в конце концов были «охвачены» комсомольским вниманием и приняты в ряды ВЛКСМ.

К сожалению, после всех как гром среди ясного неба свалившихся событий конца восьмидесятых – начала девяностых годов ХХ века, приведших к развалу государства и всей его общественно-политической и экономической системы, слова «комсомол», «комсомолец», «коммунист», «советский гражданин» превратились для подрастающего сегодня поколения российских граждан в устрашающий символ тоталитарного исторического прошлого. А для нас, еще живых его свидетелей, они продолжают звучать воспоминаниями о нашей молодости, о событиях и несбывшихся мечтах и надежде, о друзьях-товарищах, о горячих спорах по поводу идеалов неизбежного, хотя и все еще далекого, труднодоступного общечеловеческого коммунистического счастья, хотя не все у нас в той жизни складывалось гладко и легко, без моральных и физических потерь, без горьких утрат и без унижающих порой человеческое достоинство несправедливостей.

Современная молодежь, слушая нас, удивляется и не верит нам, что в той неустроенной жизни мы помним себя счастливыми и вдохновенными. А сами они нам кажутся поколением, обделенным этим чувством. Руководящими принципами их жизни стали не надежды на будущее, не романтика преодоления трудностей и неурядиц на жизненном пути, а намерение устроить свое благополучие сегодня не в мечтах и спорах о счастливом будущем, а на житейском рынке предпринимательской сообразительностью своего ума, не только с помощью знаний, но и ловкости рук.

Слишком долго мы ждали простого благополучия и устроенности в нашей трудной жизни и не дождались их, чтобы упрекать нынешнюю молодежь за это желание. И все же нам становится тревожно, когда мы видим, как на наших глазах она втягивается в иные интересы и отношения, в которых достоинство человека определяется умением добыть баксы и превратить их в те же баксы, не переживая и не стесняясь от того, что от них дурно пахнет.

С этим чувством тревоги я смотрю на нынешних студентов нашего прекрасного университета, когда встречаюсь с ними в его коридорах и аудиториях, когда на своих семинарах беседую с ними, интересуясь их житьем-бытьем. А когда читаю пошлые, грубые или просто грязные автографы на стенах, на учебных досках, подчас рядом со святыми именами и мудрыми афоризмами наших учителей, меня охватывает бессильное отчаяние и обида, особенно когда такие надписи случается читать на стелах нашего памятника профессорам, студентам и сотрудникам университета, погибшим на фронтах Великой Отечественной войны. Каждый год накануне празднования Великой Победы люди из ремонтной службы стирают эти надписи, но они вновь появляются к следующей памятной победной весне. Всякий раз я стараюсь привлечь внимание моих студентов к этим фактам, чтобы вызвать у них хоть какое-то осуждение этого варварства. Всякий раз они соглашаются со мной и разделяют мою обиду. Но всякий раз они, как мне кажется, спокойно и без чувства какой-либо собственной ответственности признаются, что не знают, как можно противостоять этому позорному явлению. И тут я горячо начинаю рассказывать им о наших общественных, политических, культурных, просветительских, самодеятельных, спортивных, комсомольских инициативах, о наших праздниках, капустниках, выездах в подшефные колхозы, на целину, на великие стройки, о наших комсомольских собраниях, порой на целый день, о резолюциях, принимаемых на них. Мои собеседники с интересом слушают мои рассказы о нашей жизни как о безвозвратно ушедшей в прошлое. Вежливо сочувствуя моей ностальгии, они, однако, остаются безучастными к происходящему. Тем живее приходит мне на память наша послевоенная устремленная к светлым идеалам и надеждам, вдохновенная комсомольская, студенческая, университетская жизнь.

Еще с довоенных времен и после войны в сороковые и пятидесятые годы гимном университету звучала песня:

Я не знаю, где встретиться

Нам придется с тобой.

Глобус крутится-вертится,

Словно шар голубой.

И мелькают города и страны,

Параллели и меридианы,

Но, конечно, там пунктиров нету,

По которым нам бродить по свету…

Песню эту, ее слова и мелодию сочинил студент географического факультета, имени которого теперь никто не помнит. Да и поют ее теперь очень редко, только, пожалуй, на встречах ветеранов-выпускников далеких сороковых и пятидесятых годов. А тогда она звучала, как своя, на всех факультетах, на праздничных вечерах, на комсомольских собраниях, на конференциях молодых ученых, в студенческих лагерях, в походах и экспедициях. Через университетских выпускников она разлетелась по всей нашей необъятной стране, по всем ее республикам, городам, селам, в тундре, в тайге, в горах, в долинах – и везде будила молодежь, звала ее в незнакомую, но полную прекрасных ожиданий, надежд, открытий и счастья жизнь.

Пели в те годы в университете и другие очень звучные, бодрые, патриотически-призывные и мелодично-лирические песни. Но они были общими для всей молодежи страны, а наш «Глобус» был написан для нас. Он оставался нашим гимном. Много лет спустя после окончания учебы наши выпускники всех поколений в звучании ее мелодии узнавали друг друга, где бы они ни встречались, и протягивали друг другу руки дружбы и помощи, если она была необходима. Она и сейчас греет нашу ветеранскую душу и будит добрые воспоминания о нашей Alma Mater, о нашей студенческой молодости, о нашей братской солидарности, о юных сбывшихся и несбывшихся мечтах о любви и счастье.

Увы! Студенты МГУ постперестроечных девяностых годов песни о «Глобусе» не знают и не поют. Не знаю, поют ли они вообще какие-либо песни. По крайней мере, их звуков и мелодий за все это смутное и невеселое время в стенах университета и на прилегающих к нему улицах и площадях я не слышал. Правда, возродился не только у нас, но и в других вузах России “Gaudeamus”, но и его чаще сами студенты не поют, а слушают в исполнении хора. Вообще, приметной чертой современной, и не только студенческой, молодежи является не пение, а слушание песен и музыки. Их они обычно слушают в метро, на улицах, в университете, и не только в коридорах во время перерывов, но и на лекциях с помощью современных портативных электронных средств. Я часто вижу и там и тут этих меломанов с маленькими наушниками. И всякий раз меня поражают своим видом их лица. На них никогда не возникает какого-либо озарения, воодушевления или какого-нибудь другого чувства восприятия прекрасного. Как правило, лица выглядят тупо-сосредоточенными. Это выражение тупой обалделости дополняется и усиливается непрерывным жеванием жвачки. Глядя на эти жующие бессмысленные молодые лица, становится как-то не по себе. Невольно возникает чувство опасения за нашу молодежь, которую захватывает, как наркотик, умственная и чувственная деградация. Мы, старики, никак не можем воспрепятствовать этому модному электронно-музыкальному поветрию. Успокаивает, впрочем, надежда, что, может быть, в репертуаре записей аудиокассет бывают и греющие душу мелодии человеческой музыки.

Забытой студенческой песней кроме «Глобуса» оказалась и другая, родившаяся на нашем историческом факультете в конце пятидесятых годов. Помню, что впервые я услышал ее на июньском рассвете из окна своей комнаты в общежитии на Ленинских горах. Очередные выпускники в завершение прощального вечера и ночи пели ее дружно на площадке перед входом в университет под аккомпанемент аккордеона. На нем играла и дирижировала хором девушка. Может быть, она и была автором этой проникновенной прощальной песни. Кажется, ее фамилия была Иванова, но имя ее мне не запомнилось. Начиналась песня словами: «Деканат подпишет последний приказ». А потом в ней, помнится, пелось о поезде, который унесет всех в новую жизнь, к новым надеждам, оставив каждому добрую память о факультете, о верности, университетской дружбе и чести, память о ласковых взглядах подруг и прощальных объятиях друзей. С тех пор как я услышал эту песню, я часто вспоминаю то июньское рассветное утро, девушку в голубом платье с аккордеоном, простую мелодию и искренние слова ее песни, но никак не могу пропеть ее сам. Она звучит во мне, тревожит душу чувствами далекого расставания, но никак не хочет вернуться назад, в наш двор, на ступеньки у входа в университет, по которым взбегают похожие и не похожие на нас студенты. Верю, что как и когда-то нас, к его дверям привело их искреннее желание учиться в самом лучшем университете, на самых сильных факультетах и кафедрах в самых прославленных аудиториях и лабораториях у самых лучших и знаменитых профессоров. Знаю, что многие из них за прошедшие сорок лет после нашего прощания с университетом достигли высоких результатов в науке, прославили его своими открытиями и достижениями, удостоились высоких званий и почета. Обо всем этом я знаю и не завидую. Так все и должно быть. Одного только не могу понять: почему они так быстро и равнодушно пробегают мимо пошлых надписей, которыми испорчены стены коридоров и аудиторий? Почему их не раздражает въевшаяся грязь? Почему некогда прекрасные рекреации нашего Храма науки превратились в места скопления совсем не похожих на студентов девиц и парней? Почему их давно уже не объединяет ни общественный интерес, ни спортивный азарт, ни остроумный студенческий интеллект, некогда процветавший в университете? Почему остались забытыми наши старые, но прекрасные песни и не сочиняются новые, еще более душевные и мелодичные?

Недавно на нашем историческом факультете состоялась встреча студентов, принимавших участие в пятидесятые годы в целинной эпопее. Мне самому посчастливилось возглавлять тысячный целинный отряд студентов МГУ, выезжавший на уборку урожая в 1957 году. На этом памятном вечере собралось более ста человек из отрядов 1956–1957 и 1958 годов. На эту встречу пришел дважды бывший членом нашего факультетского отряда бывший студент, а ныне доктор исторических наук и профессор Сережа Сергейчик. Он вместе с другим тоже нынешним преподавателем и бывшим целинником Геннадием Оприщенко был инициатором встречи. У обоих сохранились с целинных времен настоящие реликвии той молодежно-комсомольской эпопеи – письма, листки стенгазет, фотографии и даже наши студенческие песни, не только целинные, но и песни, родившиеся в археологических экспедициях, автором которых был бывший студент истфака, археолог, а ныне известный поэт Валентин Берестов. Сохранил Сережа и тексты песен из студенческих туристических походов, а также песни трудовых отрядов в колхозах Подмосковья. Мы решили тогда весь этот сохранившийся материал живого, ушедшего в историю времени передать в наш университетский музей. А тексты наиболее дорогих мне песен я передал на хранение в Отдел письменных источников Государственного Исторического музея. Может быть, когда-нибудь их найдет в этом хранилище национальной российской памяти историк, исследователь истории советской молодежи. Они помогут ему ощутить искренний патриотический пафос времени послевоенных лет университета, чувства и настроения студенчества, выраженные в песенном творчестве. А может быть, они, извлеченные из картонных коробок музейного архива, снова зазвучат в аудиториях, клубах, общежитиях, во дворах и на площадках университета, на улицах и в парках Москвы.

* * *

В послевоенные сороковые и пятидесятые годы в Московском университете, на двенадцати его факультетах одновременно училось около 16 тысяч студентов. В абсолютном большинстве они были комсомольцами, при бесспорном руководящем влиянии университетской партийной организации на жизнь этого огромного, разнохарактерного, многонационального, неудержимо энергичного, а то и безотчетно-буйного в каком-нибудь эмоциональном порыве студенческого коллектива. Учеба, быт, досуг, общественно-политические инициативы, спортивные игры, интеллектуальное творчество организовывалось в рамках комсомола. Ему принадлежал приоритет в организации инициатив, в придании им общественно-политического характера и в контроле за их идейным содержанием. В настоящее время историками-обществоведами и политологами принято оценивать комсомол как структуру тоталитарной советской общественной и государственной системы. Для такой оценки они без труда находят достаточно фактов из жизни этой молодежной организации, построенной на принципах «демократического централизма». Нет спора, энергия этого организованного отряда молодежи иногда действительно обретала жесткие формы директивного дисциплинарного и императивного руководства, а довольно часто, к сожалению, она выражалась в бюрократически административных формах идейно-воспитательного воздействия на сознание и поведение молодежи. Часто, к сожалению, это воздействие, доведенное до крайностей, приводило к обратному результату. Таких случаев в истории комсомола было достаточно много. Но так же часто эти случаи становились предметом внимания и критического осуждения комсомольским и партийным руководством и рядовыми комсомольцами. Опасность формализма и бюрократического перерождения руководства многонациональной и многоукладной молодежной массой была достаточно реальна и зависела от качества руководящих кадров комсомольского авангарда снизу доверху. Я сам состоял в комсомоле с 1940 года до вступления в ВКП(б) в 1944 году и был рядовым комсомольцем, комсоргом стрелковой роты и батареи противотанковых пушек. После службы в армии университетская партийная организация вновь вернула меня в комсомол, и я был секретарем комсомольской организации курса, а затем и факультета, членом вузовского комитета и даже – членом Пленума Ленинского райкома комсомола. Будучи избранным на руководящие должности в партийные организации факультета и университета, я по обязанности принимал участие в руководстве университетским комсомолом и разделяю всю ответственность и за успехи, и за недостатки в его жизни. Мне приходилось видеть и конкретный формализм, и партийный бюрократизм, и административно-карьеристское усердие комсомольских чиновников в безотчетном холуйском рвении перед вышестоящими чиновниками, которые пробивали себе дорогу к теплому местечку. Некоторых из них, пополневших, полысевших, приобретших респектабельный вид демократов-либералов, мудрецов-философов, экономистов-спекулянтов в стихийном бедствии дикого рынка, публицистов-журналистов, я узнаю и на экране телевизора, и на трибуне парламента, ищущих консенсуса за круглыми столами, жующих и выпивающих за счет госбюджета за длинными сервированными столами торжественных приемов, заседающих в различных фондах, формулирующих и изрекающих постулаты нового образа мышления и поведения, обобщающих и пропагандирующих мудрость современной власти и непременно присутствующих на богослужениях в храмах с благостно-елейным выражением на лицах. Смотрю я на эти лица и вспоминаю, как они совсем недавно холуйствовали в поте своего рвения перед власть имущими в клятвенных обещаниях и призывах, как они настойчиво добивались признания своей верности общему делу и получали за это свою толику от этого «святого дела». Многих из них я помню еще в образе преуспевающих в учебе и общественной деятельности в нашем Московском университете, на нашем историческом факультете.

Смотрю я на эти лица и испытываю чувство непоправимого стыда. Многие их них вырастали в подлецов на моих глазах, и я не сделал ничего, чтобы выставить напоказ их подленькие души. Стыжусь я от этого, но и тем более решительно не соглашаюсь с критиками нашего недавнего прошлого, с их попытками представить современной молодежи комсомол в образе отряда истуканов, шагающих под барабанную дробь или холуйски поспешающих за изображаемыми в едких карикатурах большевиками. В университете этот отряд состоял отнюдь не из истуканов и холуев, а из юношей и девушек, самостоятельно осмысливших свой выбор жизненного пути в большой науке, одухотворенных высокими гуманистическими идеалами справедливости и добра. Они искренне верили в эти идеи и во имя их достижения готовили себя к служению общему делу. Они были сплочены в одном отряде, которому были верны, и непримиримы к тем, кто обнаруживал вольное или невольное неверие и слабость. Комсомольская жизнь в университете звучно и в ярких формах и красках кипела и в сороковые, и в пятидесятые годы в унисон общему подъему, который переживала страна в послепобедный период. На своих собраниях, в учебных группах и на курсах, на факультетах и на университетских конференциях комсомольцы обсуждали свои успехи и неуспехи в овладении наукой, спорили, соглашались и не соглашались, принимали решения, призывали друг друга к активной общественной работе, к участию в решении задач пятилеток, собирались в дальние дороги на великие стройки коммунизма, в экспедиции и турпоходы, организовывали строительные отряды на уборку целинного урожая и в подмосковные, совсем не передовые колхозы и совхозы, зарабатывали по копейке средства на строительство памятного знака погибшим на фронтах Великой Отечественной войны студентам, аспирантам и преподавателям университета. И конечно, мы пели песни, каких сейчас не поют, – бодрые, озорные, задушевные, лирические и патриотические. Я горжусь тем, что и сам не оставался в стороне от общего увлечения и нашел в нем новых, на всю жизнь преданных друзей. Теперь самым молодым из них уже далеко за шестьдесят, а иным и вовсе пошел восьмой десяток. Я ничуть не жалею, что так долго оставался в комсомоле. Вряд ли нынешнее поколение будет осчастливлено по прошествии своего жизненного пути такой памятью о студенческой поре, какая ныне греет нас пережитыми чувствами братства, преданности, благодарности нашему Московскому университету.

В университетском комсомоле состоял и активно работал покойный ректор Рем Викторович Хохлов, которого большинство сверстников просто называли Ремом, несмотря на его солидный научный титул академика и мировую известность. Секретарем комитета комсомола механико-математического факультета был ныне действующий ректор, тоже академик Виктор Антонович Садовничий. Известен в университетском комсомоле был и академик-биолог Виктор Евгеньевич Соколов, ныне директор одного из институтов Российской Академии наук. А знаменит он был в студенческие годы как спортсмен-волейболист университетской сборной, неоднократный чемпион Москвы среди студенческих команд. И в комсомольской организации, и в спортивных состязаниях на футбольных и хоккейных полях известен был в сороковые и пятидесятые годы будущий математик и декан факультета вычислительной математики и кибернетики, член-корреспондент Академии наук Дмитрий Павлович Костомаров. Многие десятилетия был членом вузовского комитета ВЛКСМ бессменный декан факультета журналистики Ясен Николаевич Засурский. Секретарем комитета ВЛКСМ исторического факультета в середине пятидесятых годов был будущий академик ныне покойный Иван Дмитриевич Ковальченко. На химическом факультете учился комсомольский активист будущий академик Березин. И ему, ныне покойному, светлая память! Я не могу, к сожалению, перечислить и назвать всех имен комсомольцев известного мне времени. Скажу здесь только одно: высокий авторитет университетской комсомольской организации в Москве, да и в стране определялся не большим количеством ее состава, а высоким интеллектуальным уровнем комсомольского студенчества. Это было самым главным качеством, определяющим содержание всего комплекса молодежных общественно-политических инициатив в жизни не только самого университета, но и комсомола Москвы и всей нашей страны.

* * *

В тот год, когда мне, уже партийцу и ветерану, не вышедшему еще из комсомольского возраста, пришлось вновь зашагать под комсомольские песни, секретарем комсомольского комитета МГУ был Юра Рачинский, аспирант экономического факультета, тоже участник войны, сын сельских учителей с Витебщины, простой в общении, но, конечно, не без необходимых качеств молодежного лидера. Этому способствовал и его симпатичный внешний вид, и его успехи в учебе, и умение руководить не только узким составом актива, но и знать в лицо и по имени многих рядовых комсомольцев на всех факультетах. Именно доступность общения обеспечивала ему и популярность, и авторитет руководителя, и расположение к нему как своему парню, создавая условия для управления многотысячной организацией, всеми возникающими в ней инициативами. Юру знали все и, как правило, дружно откликались на его деловые призывы. Уже прошло много лет, как Юрий Михайлович Рачинский закончил свой жизненный путь. Немало лет прошло и с тех пор, как и комсомол ушел из жизни нашей молодежи. Я вспоминаю имя нашего вожака для того, чтобы те, кто, может быть, прочтет эти строки, знали, что комсомольцами были, отдавая свои силы, ум и одержимость благородными идеями и намерениями, достойные памяти и уважения люди.

Секретарем бюро ВЛКСМ нашего исторического факультета в 1949 году был избран Вася Пономарев, студент пятого курса, тоже партиец и тоже участник войны, родом из челябинской рабочей семьи, также вызывавший к себе доверие человек, умеющий руководить энергией людей в интересах общего дела. Правда, в сравнении с Юрой Рачинским наш факультетский секретарь был постарше и поскромнее внешним видом. Он, пожалуй, был и поспокойнее, и помудрее, и пообстоятельнее в выборе решений, касающихся общего дела, как и подобает уральцу. Так случилось, что и первый, и второй оказались избранными на руководящие должности в результате события, получившего широкий резонанс не только в университете, но и во всей Москве, и даже гораздо шире – в жизни комсомольской организации всей страны, которая была замечена на самом верху руководства комсомола и партии. А произошло оно на нашем курсе еще до моего на нем появления.

В 1949 году состоялся очередной XIV съезд ВЛКСМ. Тогда во всех республиканских и областных комсомольских организациях проходили собрания, на которых избирались делегаты на съезд. А Московскому университету в составе своей делегации на съезд было предложено избрать первого секретаря городского и областного комитета Николая Прокофьевича Красавченко. Это был человек довольно зрелого возраста и с большим опытом руководства московским комсомолом, известный еще с конца тридцатых довоенных годов. Он вошел в него в качестве секретаря МК и МГК ВЛКСМ после так называемого «разоблачения дела Косарева». Придя к руководству прямо со студенческой скамьи из Института философии, литературы и истории, он очень быстро закрепился в нем как один из авторитетнейших лидеров, пользовавшихся доверием и поддержкой вышестоящих инстанций.

Мне имя Н. П. Красавченко запомнилось с 1946 года. Правда, до этого, еще в 1942 году оно появилось в газетном сообщении о поездке советской молодежной организации в США. Тогда всем стало известно, что во главе ее были две личности – героиня обороны Севастополя Людмила Павлюченко и секретарь МК И МГК ВЛКСМ Н. П. Красавченко. О первой я уже кое-что знал из информационных сводок о севастопольской эпопее, а вторая фамилия никаких ассоциаций у меня не вызывала. В 1946 же году московский комсомольский вожак баллотировался в качестве кандидата на первых послевоенных выборах в Верховный Совет СССР депутатом в Совет Национальностей по Электростальскому избирательному округу. В тот год я, служивший сержантом второго мотострелкового полка краснознаменной дивизии имени Ф. Э. Дзержинского, впервые получил право участвовать в этих всенародных выборах. Тогда я и познакомился с биографическими данными нашего кандидата. Оказалось, что в этом качестве он выступал уже второй раз, что еще на первых довоенных выборах он уже избирался в этот высокий законодательный орган и, кажется, по тому же Электростальскому округу. Нам, избирателям, стало известно, что он был награжден двумя орденами Ленина, первым – за руководство комсомолом в борьбе за выполнение пятилетних планов развития народного хозяйства, а второй – за успешное руководство комсомолом в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками в тылу и на фронте. О личном участии Николая Прокофьевича в боях биографическая справка ничего не сообщала. Однако наградных реляций о его личном вкладе в строительство социализма, в дело победы над фашисткой Германией и о его заслугах перед государством и народом в ней было предостаточно, и мы, воины-дзержинцы, как и все другие избиратели Электростальского округа, дружно проголосовали на выборах за его единственную кандидатуру.

Много лет позже мне довелось ближе познакомиться с Николаем Прокофьевичем и принимать участие в решении его персонального дела о восстановлении в членах КПСС. Жизнь его, увы, не состояла только из подвигов. На фронте он не был, в атаку не ходил и обороны нигде не держал. В начале войны, летом и осенью 1941 года, он возглавлял отряд добровольцев-москвичей на строительстве оборонных рубежей под Вязьмой. Большая часть отряда неожиданно оказалась в окружении. С небольшой группой Николаю Прокофьевичу удалось выйти из окружения. Но в пути, опасаясь плена, он избавился от своего партийного билета. Так что в Москву комсомольский командир возвратился без отряда и партбилета. От неизбежного в подобных случаях наказания его спасло покровительство первого секретаря МК и МГК ВКП(б) Александра Сергеевича Щербакова. Оно же долго помогало ему в дальнейшей карьере комсомольского лидера. Более того, он был замечен самим Иосифом Виссарионовичем Сталиным, неоднократно удостаивавшим его личной аудиенции и беседы.

В комсомольских вожаках всесоюзного масштаба Николай Прокофьевич оставался, далеко перешагнув за комсомольский возраст вплоть до ЧП, случившегося на комсомольском собрании нашего курса осенью 1949 года. Ни накануне, ни в ходе начавшегося собрании ничто не предвещало неожиданностей. Кандидатура первого секретаря МК и МГК ВЛКСМ, дважды кавалера ордена Ленина и секретаря ЦК ВЛКСМ под дружные аплодисменты была включена в список для тайного голосования по выборам делегатов на всесоюзный комсомольский съезд. Состоялось голосование, и очень быстро счетная комиссия подсчитала его результаты и опять под дружные аплодисменты объявила о том, что почетный кандидат оказался избранным единогласно. Но на следующий день на нашем курсе исторического факультета, а затем и в университете, и по всей комсомольской Москве разразился гром.

Была у нас на курсе скромная, серьезная, очень честная и высокоидейная девушка-комсомолка Валя Соколова. Сокурсники неслучайно избрали ее в состав комсомольского бюро на первом организационном собрании курса. Своей активной работой в нем она уже подтвердила правильность выбора своих товарищей. Высокую принципиальность она проявила и при голосовании на выборах делегатов съезда. По известным только ей мотивам и соображениям в бюллетене для тайного голосования она решительно зачеркнула фамилию, имя и отчество первого секретаря МК и МГК ВЛКСМ Н. П. Красавченко. Задала этим поступком скромная комсомолка Валя Соколова серьезный урок и себе, и своим товарищам по курсу, и всему Всесоюзному Ленинскому Коммунистическому Союзу Молодежи. Услышав оглашенный председателем счетной комиссии комсомольского собрания курса Володей Волковым протокол о результатах единогласного голосования и о единогласном избрании Н. П. Красавченко делегатом на съезд, она не сразу решилась объявить товарищам о своем голосе «против» и совершенной при подсчете голосов фальсификации итогов голосования. Она-то ждала честных результатов, хотя совсем и не рассчитывала на то, что ее голос «против» повлияет на общий итог голосования. Но она совсем не ожидала, что даже очень близкие ей друзья смогли поступиться правдой и обмануть и других, и себя. Валя тогда совершила поступок, на который способны были не все. На протяжении всех лет учебы она не изменила себе, своим принципам совести и чести и никогда не противопоставляла их общему делу, интересам своих друзей и товарищей. Многие из нас, ее однокурсников, и после учебы в университете сохраняли с ней добрые отношения. Все мы на протяжении многих лет неоднократно имели возможность убедиться в искренности и честности ее поступков. Она никогда не носила правду «за пазухой» и тем более не приберегала ее для каких-нибудь недобрых намерений, ибо она сама, прежде всего, была добрым человеком. И еще я знал, что все свои добрые качества Валя Соколова унаследовала от своих добрых и честных родителей, от своих школьных учителей, которые научили ее справедливости в оценке поступков и своих, и товарищей. Но главным ее советчиком и наставником был ее отец – Павел Дмитриевич Соколов, простой русский рабочий человек из крестьян, сумевший подняться в жизни до высокого уровня партийного руководителя. Ему-то дочь и рассказала о случившемся на комсомольском собрании. Он дал однозначный совет – рассказать своим товарищам о случившемся факте грубого нарушения Устава ВЛКСМ.

Не знаю, насколько часты были случаи нарушений установленных партийным и комсомольским законом норм поведения, подобных тому, который произошел на первом курсе исторического факультета. Знаю только, что я сам, тогда уже шесть лет будучи членом ВКП(б), никогда не допускал и мысли, что такое могло бы произойти при моем свидетельстве и участии. Но время от времени и тогда из газет приходилось узнавать, что в угоду авторитетам, из страха перед ними, а нередко из собственных недобрых намерений такие фальсификации, как отмечалось в газетных отчетах, «имели место». К сожалению, в годы брежневского руководства в жизнь партийных организаций внедрился порочный метод «регулирования и контроля» за ходом подготовки к выборам не только высших руководящих партийных органов, но и местных партийных и советских органов власти. К еще большему сожалению, этот деформированный метод «демократического централизма» не всегда получал должной оценки ни в партии, ни в комсомоле, ни в профсоюзах. Вот и понаизбирали мы в ту пору целую плеяду ловкачей и проходимцев, которые под обманными лозунгами перестройки социализма быстро расправились и с партией, и с Советской властью, и с высокими коммунистическими идеалами.

Валя Соколова поступила, как посоветовал ей ее отец. Она объявила своим товарищам, что голосовала против кандидатуры Н. П. Красавченко, и объяснила, что у нее есть причины не доверять ему. Всем стало ясно, что счетная комиссия совершила подлог, нарушила Устав ВЛКСМ, Инструкцию ЦК ВЛКСМ о порядке выборов в руководящие комсомольские органы. Возникшая ситуация стала предметом бурного обсуждения и разбирательства в коллективе курса. Председатель счетной комиссии на том собрании Володя Волков был исключен из комсомола. Свой поступок он объяснил своей неопытностью и неспособностью принять свое собственное принципиальное решение. Эта нерешительность привела его к другому порочному шагу. Он нарушил тайну голосования, пытаясь посоветоваться с присутствовавшими на собрании курса секретарем факультетского бюро ВЛКСМ студентом третьего курса и членом ВКП(б) Володей Тропиным. А тот, в свою очередь, «проконсультировался» по телефону с секретарем вузовского комитета Николаем Шишкиным. Так между ними сложилось мнение о некоем неудобстве перед вышестоящими органами комсомольского и партийного руководства, могущим повлечь обвинение в преднамеренной дискредитации «известного и заслуженного комсомольского лидера». Посоветовавшись между собой, старшие товарищи рекомендовали Володе Волкову изъять злополучный бюллетень с Валиным голосом «против» из подсчета результатов голосования, надеясь на то, что он возник случайно, непреднамеренно, по ошибке или неопытности. Наверное, все они были уверены, что никто не отреагирует на это изъятие открытым протестом. Но все получилось иначе. Очень редкий в практике общественной жизни того времени факт намеренной фальсификации вызвал решительный протест не имеющей никакого опыта политического поведения рядовой комсомолки. В итоге нарушители комсомольского устава поплатились строгими взысканиями. К этому, между прочим, комсомольцев исторического факультета и всего Московского университета призвал и сам Николай Прокофьевич Красавченко. Со строгими выговорами были освобождены от руководящих должностей секретарь вузовского комитета Николай Сергеевич Шишкин и секретарь факультетского бюро ВЛКСМ Владимир Тропин.

Персональные дела, как и сам факт случившегося ЧП, на нашем курсе стал предметом рассмотрения на бюро МК и МГК ВЛКСМ и на секретариате ЦК ВЛКСМ. Вот какую политическую встряску получил комсомол в результате поступка нашей сокурсницы. На курсе было проведено переизбрание состава бюро как не обеспечивавшего правильное руководство организацией, и, таким образом, всем ее членам был дан наглядный урок честного и принципиального отношения к уставным правам и обязанностям члена ВЛКСМ, к нормам гражданственности. Это событие не прошло бесследно. Мне кажется, что в последующие годы наш курс заметно отличался от других учебных потоков тем, что в нем с тех пор укоренилось и окрепло дружное неприятие лжи и ханжества, тем более подхалимства. Показной авангардизм не находил у нас никакой поддержки. Мы не демонстрировали неестественную солидарность. А просто старались жить дружно, уважая друг друга, помогая друг другу, терпеливо относясь к неудачам и ошибкам друг друга и, конечно, не скрывая своего несогласия с тем, что мешало нашему дружному общежитию.

Ну а что касается Николая Красавченко, нам не казалось тогда, в дни ЧП на нашем курсе, что происшедшее как-то поколеблет его авторитет и отразится на его дальнейшей карьере. Он ведь немедленно отреагировал тогда на случившееся, дав ему принципиальную оценку. Он не предпринял тогда попытки дезавуировать факт нарушения Устава, напротив, решительно осудил его и принял меры к защите комсомольской демократии. И все же этот факт имел последствия и для него. В тот же год XIV съезда ВЛКСМ решением бюро МК и МГК ВКП(б) он был исключен из партии за грубые нарушения в руководстве московской областной и московской городской комсомольской организацией.

В чем они выражались, нам, рядовым комсомольцам, знать не было дано. Одновременно с принятым партией решением Центральный Комитет ВЛКСМ освободил его от всех занимаемых постов в комсомоле.

Судьбе было угодно распорядиться жизнью этого незаурядного руководителя и совсем неоднозначного человека так, что он должен был начать ее снова на нашем историческом факультете в качестве аспиранта на кафедре истории СССР под руководством профессора Петра Андреевича Зайончковского, знакомого ему еще по учебе в ИФЛИ. В этом качестве мне довелось познакомиться с ним, услышать и узнать от него самого много интересного и о его жизни, и о руководителях партии и страны, лица которых мне были знакомы лишь по портретам, газетным отчетам, кадрам кинохроники и по учебникам. Много терпения и усилий пришлось приложить ему, чтобы вновь вернуться в строй единомышленников и соратников по партии. Он защитил кандидатскую диссертацию по истории революционного движения в России и стал преподавателем на нашем факультете. Много лет он был бессменным членом и даже председателем профкома факультета. Мне пришлось участвовать в обсуждении его заявления с просьбой вновь принять его в члены КПСС. В конце концов Николай Прокофьевич вернулся в строй руководителей. Сначала его направили в далекую Караганду в качестве ректора тамошнего пединститута. Потом с хорошей рекомендацией опытного организатора его перевели в родную ему Калмыкию в том же качестве ректора пединститута в Элисте, который он реорганизовал в короткий срок и добился перевода в статус Калмыцкого государственного университета. Вскоре он был избран в депутаты Верховного Совета Автономной Республики Калмыкии. Наконец, он возвратился в Москву и стал ректором Государственного Историко-архивного института и членом Коллегии Главного Архивного управления СССР. Таким оказался пик его новой карьеры после ЧП на нашем курсе. Это обеспечило ему все полагающиеся привилегии – кремлевскую больницу в Кунцеве, кремлевское снабжение, бесплатные путевки в дорогие санатории, присутствие на представительных собраниях, конференциях, государственных торжествах и много других мелких радостей, недоступных простым людям. Оставив эти посты, он, наконец, в почтенном возрасте вышел на пенсию. Неоднозначным был этот незаурядный человек и в поведении своем, и во взглядах на жизнь, сумев однажды подняться до самого высокого положения в карьере общественно-государственного деятеля и потеряв его. В силу своего организаторского таланта он смог снова добиться утраченного и государственных привилегий. Я много лет знал Николая Прокофьевича, был с ним в приятельских отношениях. Случалось, что он помогал мне в решении некоторых жизненных проблем, а я сочувствовал ему и оказывал поддержку его инициативам на факультете, голосовал за его возвращение в ряды КПСС. Однако, признавая некоторые его достоинства как организатора, я бы сам «в разведку с ним не пошел», зная о бесславном выходе из окружения под Вязьмой без партбилета и оставленного им отряда. Не знаю, какой мог быть у него тогда другой выход из создавшего положения. Нашего брата за подобное направляли в трибунал и штрафные роты. Думается, что главным недостатком Прокофьича – я так и звал его в нашем общении – было то, что во главе его поступков и поведения стоял карьерный интерес. Он вел его по жизни и был причиной и его взлетов, и его падений. Как далеко все это ушло в прошлое.

* * *

Когда в сорок первом я уходил на войну, то был еще подростком. И весь мой подростковый гардероб, сохранившийся ко времени демобилизации, стал мне не впору. Новый гардероб справить мне было не под силу. Отец мой, глава нашего дома и кормилец семьи, в 1948 году вышел на пенсию. Старшие братья уже имели свои семьи и свои заботы. Передо мной сразу стал вопрос – на какие средства рассчитывать, чтобы иметь возможность учиться на дневном отделении. И дело было не только в гардеробе. У меня были сапоги – хромовые, офицерские. Были у меня шерстяные темно-синие брюки-бриджи и, тоже шерстяная, гимнастерка с кожаным офицерским ремнем. Военная одежда в то время еще не вышла из моды, ее еще долго донашивали и бывшие солдаты, и бывшие офицеры. Она доставалась в наследство еще и детям. Шинель я с себя снял сразу, она мне не понадобилась. Отец отдал мне свое почти новое кожаное пальто-реглан. В нем я и явился в университет. Из-за этого кто-то из девушек сразу придумал мне кличку – Полководец. Я не возражал, правда, удержалась она недолго. Стал я на курсе просто Костей Левыкиным, обычным парнем, но военную форму под кожаным пальто носил еще долго, до первого костюма, купленного на родительские деньги. Братья обещали мне посильную материальную поддержку, и на большом семейном совете решено было мне учиться на дневном отделении. Мой студенческий бюджет состоял из стипендии в 250 рублей в месяц. Родители обещали мне пропитание, а братья – периодические ассигнования на прочие расходы. Как мне потом удалось узнать, основная часть моих однокурсников была на одинаковом со мной уровне материального обеспечения, и я оказался в среде равных по социальному положению молодых людей. Были, конечно, на нашем курсе более благополучные в социальном и материальном положении студенты. Среди своих сокурсников-москвичей я познакомился с сыновьями и дочерьми крупных военачальников, государственных и партийных ответственных работников, известных писателей, художников. У Иры Москаленко отец был маршалом СССР, у Левы Новикова генералом, командующим танковой армией. Героем-командармом танкистом был и отец Эли Гетман, командующим округом ПВО – отец Зины Шафрановой, а мамой Рениты Шамшиной была Нина Васильевна Попова – секретарь ВЦСПС. На нашем курсе училась Валя Твардовская, известный в будущем специалист по истории общественного движения в России. Отец Дины Кузнецовой был ответственным работником парткомиссии ЦК ВКП(б). Эна Фарберова была дочерью известного ученого – военного юриста, а Рузана Картушова – падчерицей начальника погранвойск СССР генерала Стаханова. Отец Германа Галкина был начальником Главного управления милиции СССР. Дочерьми ответработников ЦК ВКП(б) были Нина Петухова и Лида Подугольникова. А у Нины Михайловой отец был директором завода «Калибр», Мира Ибрагимова была дочерью председателя Верховного Совета Башкирской АССР. Отец Клары Ефановой был известным инженером-металлургом. На нашем курсе училась дочь Пасионарии – Амайя Ибарури. А у Томаса Колесниченко папой был Анатолий Семенович, челюскинец, крупный корабельный инженер, контр-адмирал, заместитель министра морского флота СССР. Только через много лет знакомства с ним мне стало известно, что Томасу он был не отцом, а отчимом. У Игоря Гончарова отец был известным ученым-педагогом. Добавлю еще, что в 1950 году, в год моего перехода на дневное отделение, на пятом выпускном курсе нашего факультета училась Светлана Иосифовна Сталина. Память не сохранила у меня других имен высокопоставленных и уважаемых отцов моих однокурсников. Уверен, что я не исчерпал всего их списка. Но удостоверяю, что слово «элита» по отношению к ним у нас никогда не употреблялось.

С некоторыми высокопоставленными отцами мне случалось познакомиться, поскольку я бывал неоднократно приглашаем в их необычные квартиры. И теперь я вспоминаю, что у отцов-военачальников с высокими званиями, например, не было собственных дач, а слова «вилла» и «коттедж» у нас в обиходе не употреблялись. Все дочери и сыновья генералов, государственных и партийных работников, известных художников, писателей и прочих знатных людей на занятия в университет ездили на общественном транспорте, обедали в студенческой столовой, занимались в общедоступной «Историчке», и все очень любили и ценили общее студенческое братство. Они не злоупотребляли туалетами, косметикой и украшениями. В большинстве своем они ничем внешне не выделялись из общего коллектива курса. И если мы, рабоче-крестьянские парни, влюблялись в генеральских дочерей, то только за их красоту. Зато чада нынешних «новых русских» – нынешнего привилегированного сословия – предпочитают подкатывать на занятия в университет в собственных лимузинах. И уж никак они не проявляют себя в каком-нибудь добром общественном деле, никак в своем понимании коллективизма не могут подняться выше доступных им понятий: «тусовка», «дискотека»…

Сопоставляя теперь в памяти свои характеристики прошлых и нынешних поколений студентов истфака, я замечаю занятную деталь: заслуженные и уважаемые отцы наших однокурсников сами были детьми рабочих и крестьян. Многие генералы начинали войну капитанами и майорами. Отец Томаса Колесниченко Анатолий Семенович начинал свою карьеру с должности помощника механика-моториста на ледокольном пароходе «Челюскин». А народные художники СССР и писатели начинали свою дорогу в творчество из рабоче-крестьянских клубов самодеятельности, из районных газет. Не было у этих людей повода кичиться своим аристократическим происхождением. Не давали они такого повода и своим детям. Все они, и дочери, и сыновья, не забыли, с чего начинали их отцы и матери. Всем им в жизни досталось всякого – и радости в меру, и лиха без меры. Все они были опалены общей нашей бедой. Вот поэтому они всегда были с нами, рабоче-крестьянскими женихами, невестами и друзьями. Но странное дело! «Новые русские» ведь тоже не из княжеских родов возникли. За модными туалетами новоявленных российских финансовых воротил, приватизаторов и махинаторов совсем нетрудно угадать их недавнее прошлое по их бедному лексикону, по их манерам речи и жестикуляции. А вот деток своих пускать в обыкновенные школы они чураются. Устраивают их в лицеи, колледжи, частные пансионы. Оплачивают их поездки в «цивилизованные» страны, определяют на учебу в Оксфорд, Кембридж, Гарвард, Сорбонну. А для тех, кто все-таки избрал Московский университет, они приобрели авто-иномарки. Никогда в учебные часы не скапливалось около наших учебных корпусов столько иномарок, как в бурные и подлые времена «демократического» разграбления народного российского достояния.

* * *

Наш Московский государственный университет и в том числе исторический факультет всегда были доступны для учебы молодежи, окончившей школы в далеких городах и селах. В правилах приема никогда не оговаривалось каких-либо ограничений по признакам, не относящимся к условиям конкурса. Было лишь одно обстоятельство, ограничивающее возможность поступления иногородней молодежи, – недостаточное количество мест в общежитии. Вплоть до завершения строительства новых зданий на Ленинских горах университет имел только одно общежитие для студентов и аспирантов на улице Стромынке, на берегу Яузы, в одном из жилых комплексов Матросской Тишины, построенных до революции для ветеранов российского флотского экипажа. Площадь этого четырехэтажного, замкнутого и неуютного каре ежегодно переуплотнялась и, несмотря на это, не могла вместить всех нуждающихся в общежитии. И тем не менее каждый год на его койки приходило больше трети всех абитуриентов, выдержавших конкурсные экзамены. На Стромынке проживало более ста человек моих однокурсников (из трехсот на всем потоке). С тех пор как я стал студентом дневного отделения, меня постоянно тянуло в этот необыкновенный городок, наполненный интересной послеаудиторной жизнью. Бывало, что я по нескольку дней подряд жил у своих ребят, пользуясь случайной свободной койкой. А иногда мои друзья сдвигали их, и мы спали на них по-солдатски – ложась поперек. Меня на Стромынке считали за своего, хотя в соревнованиях по футболу между иногородними и московскими студентами я должен был выступать за «сборную Москвы». Я знал всех наших ребят и девчат и по имени, и по фамилии. Большинство из них память моя хранит до сих пор. Готовясь к этому рассказу, я провел, говоря по-современному, социологический анализ состава нашего курса. Вот что из этого получилось.

Прежде всего, в нем оказались представители всех основных городов центральных областей России и даже некоторых городов Сибири и Дальнего Востока: Тулы, Калуги, Великих Лук, Ярославля, Рязани, Костромы, Мурома, Горького, Саратова, Куйбышева, Орла, Курска, Белгорода, Смоленска, Орехово-Зуева, Серпухова, Гусь Хрустального. Вместе с этими великорусскими городами в списке уместились и почти все автономные российские республики: Адыгея, Черкессия, Осетия, Кабардино-Балкария, Дагестан, Татарстан, Чувашия, Коми, Хакассия, Мари.

Из всех этих мест приехали в 1949 году учиться в Московский университет дети солдат Великой Отечественной войны, дети из простых рабочих и крестьянских семей, дети сельских и городских учителей. Приехали, сдали вступительные экзамены и стали студентами лучшего вуза страны. В конце сороковых – начале пятидесятых конкурс при зачислении в МГУ был, конечно, достаточно высоким, но не более двух-трех человек на место. А в 70—80-е годы он вырос иногда до десяти и даже более. И пришлось в связи с этим в университете, как и в других престижных вузах, придумывать в правилах приема какие-то условия и оговорки по регулированию социального состава учащихся. Мне много раз на протяжении многих лет и до сих пор приходится наблюдать переживания юношей и девушек, приехавших из дальних мест сдавать вступительные экзамены и недобравших одного несчастного балла, чтобы осуществить свою мечту. Эти переживания для большинства из них становились тяжелой драмой, если не трагедией рухнувших планов. Они уезжали домой с горьким чувством утраченной мечты. На следующий год приезжали снова и опять недобирали баллов. А конкурс все рос, и приходилось в эти годы Министерству высшего образования чуть ли не ежегодно проявлять заботу «об улучшении социального состава» студенчества. В далеком 1949 году такой необходимости не было, социальный состав регулировался естественным путем, и у многих абитуриентов из дальних городов и республик была реальная возможность преодолеть конкурс. Школы в провинции тогда хорошо учили детей рабочих и крестьян. На наш первый курс, например, поступило в 1949 году триста человек. И в их числе на восточное отделение факультета для специализации по истории Китая был принят Витёк Февралёв из деревни Рыбушки Елшанского района Саратовской области. Дуся Килижекова приехала в Москву из далекого хакасского селения. Эту тихую скромную девушку трогательно опекал ее земляк Костя Копкаев, родом из-под города Абакана. Впрочем, и сам он пользовался ее не менее трогательной опекой. А ветеран Великой Отечественной Сергей Шепелев, автор надписи на одной из колонн фашистского Рейхстага, прибыл в Москву из старинного русского города Гусь-Хрустальный. Валентин Покровский пришел в университет из поселка Вербовский, что под древним Муромом. Из-под Великих Лук приехал сюда Виктор Хавалкин. Из мордовской столицы – Саранска – приехал в университет Лева Филатов, подружившийся с ярославцем Борисом Наумовичем. Они стали соседями по койкам в восьмиместной комнате общежития, быстро подружились и стали называть друг друга Гурычами. Полюбился им тогда образ провинциального актера Льва Гурыча Синичкина из одноименного водевиля, поставленного на молодом советском телевидении. Очень показательной по провинциальному представительству оказалась эта комната. В нее вошел и уже названный Витёк Февралев, и Виталий Михеенков из Смоленска, и Сергей Сундетов из Гурьева, и Валентин Покровский из Мурома, и будущий секретарь ЦК ВЛКСМ Адик (впоследствии – Александр) Камшалов из подмосковного Орехово-Зуева. Всех этих обитателей восьмиместной комнаты вслед за мордовско-ярославскими Гурычами тоже стали звать по отчеству водевильного актера.

Я любил бывать в гостях у Гурычей. Все они любили играть в футбол. Двое из них, главные Гурычи, Лева Филатов и Боб Наумович, входили в состав «сборной СССР» нашего курса. Первый играл в ней роль «правового инсайта», а второй – вратаря. Однажды, попав на глаза тренеру университетской сборной Виктору Павловичу Листикову, он сразу же был определен в первую команду, отыграв «сухим вратарем» в 1951 году финал первенства команд московских вузов. Гурычи были интеллектуалами, могли поспорить и о литературе, и о театре, но более всего любили читать вслух сочинения Ильфа и Петрова о похождении Остапа Бендера. Чаще всего чтецом выступал Наумович. В дни безденежья и скудости коллективного стола он, лежа на тощей койке, читал воздетую над головой книгу своим ровным проникновенным голосом. Многие страницы, особенно с назиданиями Остапа, обращенными к потомкам, Боб читал с закрытыми глазами, ибо знал книгу почти наизусть. В праздничные дни получения стипендии вся восьмиместная комната собиралась за столом вокруг огромного чайника. Распарившись от чайку и пельменей, а иногда и от других напитков, под руководством Левы Филатова, как режиссера, они разыгрывали сцены из быта запорожской вольницы по мотивам произведений Н. В. Гоголя и Ильи Репина. Каждому отводилась роль характерных персонажей, конечно раздетых по пояс. Как и на известной картине, они весело куражились друг перед другом при взаимном одобрении и неподдельном интересе любопытных соседей и соседок.

География нашей великой державы в одну шестую часть мировой суши была также широко представлена в других комнатах четвертого этажа общежития, где были расселены парни и девушки исторического факультета. Каждая комната в шесть-восемь коек повторяла общую картину населения стромынского студенческого поселения. Но еще одна из них, девичья, населилась и организовалась так же, как и комната Гурычей. В этой комнате девушки делали самый вкусный винегрет. Его ели и в будни, и, особенно, в праздники. Готовили помногу. Номер комнаты вспомнить не могу, но вспоминаются радушие и гостеприимство, которые в этой комнате оказывались гостям. Среди них иногда бывал и я. Но самыми желанными здесь были их соседи Гурычи. Девчата всегда, готовя винегрет, рассчитывали и на их аппетит. В этой комнате все были равны. Но бесспорным лидером и авторитетом здесь была Света Сергиенко. Девушка она была очень симпатичная, энергичная и волевая, на год-два постарше своих подруг, к тому времени – уже член ВКП(б). Мне она казалась очень похожей на знаменитую советскую гимнастку Ларису Латынину, которая, кстати, была землячкой Светы – обе были из украинского города Николаева.

Вторым лидером в памятной комнате была Нина Сологубова (в замужестве Сидорова). В ней, пожалуй, строгости к подругам было побольше, чем у Светы. Но эта строгость не отпугивала, не вызывала раздражения, а, скорее всего, была полезна. Нина удерживала подруг от опрометчивых решений и как бы заменяла им родителей. Она приехала в Москву из Баку, но обратно туда не вернулась, выйдя замуж за Веньку Сидорова со старшего нас на год курса.

«Рядовой состав» комнатного коллектива вспоминаю начиная с Майи Лесововой, девушки с виду тихой и скромной.

Она хорошо училась, была активной комсомолкой. В Москву Майя приехала из Костромы, где отец ее был областным прокурором. Обитатели комнаты Гурычей звали ее Машенькой. Наверное, это имя, по их мнению, более соответствовало ее характеру. Две девушки представляли столицу Башкирии – Уфу. Одну звали Мирой Ибрагимовой, другую – Лялей Вагаповой. У первой отец занимал высокую должность председателя Президиума Верховного Совета Республики, но каких-либо преимуществ на экзаменах и перед коечными соседями это ей не давало. Зато от щедрот высокопоставленного отца подругам Миры кое-что перепадало, когда она получала посылки из дома. Все продукты по заведенному правилу немедленно поступали на общий стол. Помню, как однажды девушки угощали меня сгущенным молоком из огромной жестяной банки, килограмма в три весом. К ней имели доступ все, кто жил в комнате. Учеба Мире давалась с большими трудностями, и болела она почему-то чаще, чем ее подруги. Ее неудачи подруги серьезно переживали и помогали как могли преодолевать их. В общественных делах в общежитии, в академической группе, в комсомольской инициативе, тем не менее, она была активна и очень ответственна. Своего суженого и личное счастье свое на всю жизнь она встретила в дружном стромынском общежитии, в комнате у Виктора Болтушкина.

У второй башкирской девушки Ляли Вагаповой родители тоже были из руководящей уфимской среды. Но ранг их был пониже, чем у землячки, это можно было заметить по ее более скромному характеру. Если в манерах Миры при всей ее общительности нет-нет да обнаруживалась какая-то, я бы сказал, государственная озабоченность, ответственность за высокое положение родителя, то Ляля выглядела проще, свободнее, веселее и даже беззаботнее. В учебе ей было заметно легче, чем землячке, никаких претензий на научную или общественную карьеру она не обнаруживала. Зато по окончании университета по возвращении в Уфу ей открылись более успешные научные перспективы. В конце концов Ляля Вагапова удостоилась научных степеней, став руководителем Института истории Башкирии. Никто из ее сокурсников-земляков, в общем-то успешно завершив учебу в Московском университете, на такую руководящую высоту не поднялся. Я, однажды услышав об этом Лялином успехе, так и не сумел представить ее в образе руководящей научной дамы. В моих воспоминаниях она продолжает жить простой, доброй, жизнерадостной и симпатичной кокетливо-лукавой девушкой.

Самой красивой, и не только в масштабах этой восьмикоечной комнаты, была грузинка Нона Пицхелаури. Вспоминая сейчас ее, высокую, стройную, красивую и веселую девушку, я никак не могу ответить себе на вопрос, почему эта грузинская красавица не влюбила никого из нас – свободных женихов курса? Красивых девушек, впрочем, на нашем курсе было много, так что глаза у нас разбегались. Мы и не заметили, когда их стали уводить от нас незнакомые парни.

Вместе с нашими советскими девушками в той комнате жили и две иностранки. Написал слово «иностранки» и как-то засомневался в правильности определения гражданского статуса этих двух сироток. Одна из них была сербка Майя Исакова-Порович, а другая – испанка Мария Дела Росса. Мария оказалась в СССР в 1936 году вместе со всеми эвакуированными детьми пылающей гражданской войной республиканской Испании. Отец ее сражался против фашистских мятежников генерала Франко. Я помню, как в тот год у нас встречали этих детей. Слава их отцов, первых, кто вступил в неравный открытый бой с фашизмом, их героизм вызывали наше восхищение и создавали особую атмосферу внимания к детям героев. Их встречала вся страна, о них заботился весь наш народ. Они жили в специальных интернатах санаторного типа, их одевали в специально сшитую для них одежду. Мы, советские пионеры, встречаясь с ними на торжественных собраниях, приветствовали их с самыми искренними чувствами дружбы и пожеланиями. Одна из таких памятных мне встреч произошла в Москве в июне 1936 года на московском стадионе «Динамо» в праздничный день школьников Москвы по случаю окончания учебного года и начала летних каникул. Испанские девочки и мальчики в белых рубашках, в синих юбках и штанишках, с пионерскими галстуками, в республиканских испанках сидели на всех трибунах, рядом с нами, пели свои песни. А мы с великой завистью смотрели на них, будто бы они сами вместе со своими отцами, старшими братьями и сестрами сражались с врагами своей революционной родины. В те же дни в Москве гостили испанские футболисты из Бильбао, страны басков. Нам уже знакомы были их имена. До сих пор помню некоторые из них: Луиса Регейро, Горостиса и вратаря Бласко. Они играли с нашими московскими командами. Мы, конечно, болели за наших, но это не мешало нам восхищаться неведомым нам до того искусством испанской игры. Играли «Спартак» и «Локомотив». А судил их игру тренер испанской команды Педро Вальяно.

Наверное, в тот день среди испанских детей Мария Дела Росса не присутствовала. Ей тогда едва ли было пять лет. Прожить в нашей стране ей предстояло много лет. Она училась в советской школе. Большинство ее подруг и товарищей, успешно закончив школу, поступали в вузы. Многие, приобретя рабочие профессии, работали на заводах и фабриках, в колхозах и совхозах. Испанские дети пережили вместе с нами трудные военные годы. Трудно и голодно было всем. Но им, сиротствующим и живущим на скромные пособия Красного Креста, было значительно труднее. Тем не менее никто из них не был брошен на произвол судьбы. Не обделил испанцев своим вниманием и заботой Московский университет. В 40—50-е годы их можно было встретить в аудиториях и на кафедрах всех факультетов. Среди них оказалась и наша Мария Дела Росса. Начиная с третьего курса, я учился с ней в одной академической группе, специализируясь по одной кафедре – истории КПСС. Этот выбор она сделала, как и все мы, добровольно, в соответствии с личным интересом к истории Коммунистической партии Советского Союза. Пережив вместе с нашей страной и советским народом все трудности военного лихолетья, в пору своего сиротского детства Мария сделала свой жизненный выбор сознательно, по убеждению, с твердым намерением не только изучить, но и понять опыт КПСС в руководстве революционными преобразованиями в нашей стране и стать в будущем пропагандистом этого опыта и внести свой личный вклад в общее дело борьбы за коммунистические идеалы.

Еще до поступления в МГУ она вступила в комсомол и буквально с первых дней учебы стала активным членом комсомольской организации нашего курса и факультета. Училась она успешно. Ее характер располагал к общению и дружбе. Ее выбирали на общественные должности. И в своей комнате общежития на Стромынке она была равной среди равных. Подруги делились с ней всем чем могли. Она была желанной гостьей и в семьях подруг-москвичек. После окончания учебы Мария получила распределение на педагогическую работу в какой-то провинциальный вуз или техникум. Университетские подруги не теряли с ней связи. Она приезжала к ним в Москву и в другие города в отпускное, каникулярное время. Но пришло, наконец, время возвратиться Марии на родину, в Испанию. Мы провожали ее всей нашей бывшей группой. Помню, прощание было дома у Вали Соколовой. Нам жалко было расставаться с полюбившимся нам человеком, но мы также понимали ее радостное состояние перед долгожданной встречей с родными, которые тоже долго ждали этого же. Мы обещали друг другу помнить и не забывать того, что так тесно связало нас и дружбой, и общими идеалами, и взаимным пониманием.

Лет через десять после этого расставания вновь в доме Вали Соколовой почти в том же составе мы еще раз встретились с нашей испанской подругой – уже респектабельной испанской дамой. Наша Мария нашла себя и в той новой жизни, к встрече с которой готовилась с радостным волнением и беспокойством. Жизнь ее в Испании удалась и в личном, семейном плане. Мы все были рады всем ее успехам, а более того, были рады тому, что она не изменила нашему братству, той жизни, которую прожили вместе, нашему Московскому университету, в котором получила наше советское высшее образование, стромынскому студенческому общежитию, подругам-соседкам типовой восьмикоечной комнаты.

Рассказ об обитателях этой комнаты нельзя закончить без описания еще одной сходной судьбы студентки-иностранки – Майи Исаковой-Порович. Она была сербкой. Родители ее были народными героями Югославии и погибли от рук фашистских палачей. Через Красный Крест она была переправлена в нашу страну еще задолго до окончания Второй мировой войны и детство свое провела в интернате для детей революционеров-антифашистов в городе Иваново. Так же как и испанку Марию, мы не считали сербку Майю иностранкой. И в повседневном общежитейском обиходе, рядом со своими подругами в интернациональной восьмикоечной комнате она была равной со всеми, если, конечно, не считать особого внимания к ней как дочери героических родителей-коммунистов, отдавших свои жизни за свободную Югославию. Но в этом отношении и испанка, и сербка получали поровну. Различались подруги национальным темпераментом. Первая всегда была в движении, в состоянии какого-то воодушевленного порыва и возбуждения. Вспоминая ее сейчас, я почему-то представляю ее в искрометном испанском танце, с кастаньетами, хотя не помню ни одного случая, когда она действительно показала бы нам свое умение это делать. Свой испанский темперамент она обнаруживала в энергии уверенных жестов, убедительной речи, в неиссякаемом оптимизме, в искренности проявления дружеских чувств, в откровенности выражения своих принципов и взглядов на все происходящее в жизни нашего студенческого сообщества.

В отличие от подруги-испанки Майя Исакова-Порович (первая часть фамилии принадлежала ее матери) всегда выглядела строгой, сдержанной и в жестах, и в речи, и в поступках. Она всегда была грустна от того, наверное, что в жизни без казненных фашистами родителей и родственников она осталась совсем одна. А после 1948 года, когда произошел разрыв отношений между СССР и Югославией, она оказалась отверженной и от своей родины. В течение всех лет учебы и вплоть до восстановления отношений государств в 1956 году со своей родины она не получала ни материальной, ни моральной поддержки. Говорили, что у Иосипа Броз Тито к ее отцу и его бывшему соратнику сохранилась какая-то тайная неприязнь. Вот так дочь национальных героев Сербии и всей Югославии оказалась полной сиротой, но зато не в чужой для себя стране. Среди советских подруг и друзей она не разучилась улыбаться. Училась Майя тоже успешно. Каждое лето она ездила в археологические экспедиции на юг России и Украины на раскопки античных греческих и римских колоний и скифских курганов. По окончании Московского университета она выбрала себе распределение в аспирантуру Института археологии Академии наук Украины. Подруги не теряли с ней связи, и мы все знали, что наша однокурсница успешно защитила там кандидатскую диссертацию по античной археологии. А потом связь прервалась. Майя уехала в Югославию по личному приглашению самого Иосипа Броз Тито. Видимо, неудобно стало ему пред своей совестью и памятью народных героев – родителей Майи, имена которых в ту пору не стерлись не только из памяти соратников, но и из памяти всего югославского, и особенно сербского, народа. Она уехала из СССР, и вести от нее стали приходить все реже и реже. Мы были рады узнать, что наша сокурсница стала в своей стране авторитетным и известным ученым-археологом. Теперь в жизни ее согревала не только слава родителей, но и почет и уважение к ней как к крупному ученому.

Во время своих поездок в Югославию в качестве профессора МГУ и директора Исторического музея я предпринимал попытки встретиться со своей однокурсницей. Я просил моих коллег в Югославии устроить мне встречу с ней. Все они, оказалось, знали Майку как доброго и уважаемого человека. Все они обещали сообщить ей о моем приезде. Но всякий раз, смущаясь, они говорили мне или о том, что ее, к сожалению, нет в Белграде, или о том, что она занята на какой-то важной конференции, или еще о чем-то, что мешало нашей встрече. Признаюсь, меня это стало наводить на всякие нехорошие предположения. Я был уверен, что с их стороны было бы достаточно назвать ей мое имя, чтобы Майя сумела хотя бы позвонить мне. Я был уверен, что она искренне уважала меня как товарища в студенческие годы. И все же в свой последний приезд в Белград с выставкой так называемой евразийской археологической коллекции Исторического музея в 1990 году я решил попробовать еще раз связаться с Майей и попросил моего коллегу директора Народного музея Югославии Евто Евтовича пригласить Майю на вернисаж. На следующий день Евто сказал мне, что и в этот раз Майя была в отъезде, но что он сумел дозвониться до нее в каком-то городе, сообщив о моем приезде и желании встретиться. Он передал мне, что и она тоже хотела бы встретиться и непременно найдет меня, как только вернется в Белград через два-три дня. Встреча состоялась. Майя действительно позвонила мне в гостиницу и, как мне показалось, была обрадована возможностью повидаться.

Мы встретились у входа в отель, как и условились. Я прохаживался в ожидании ее, и вдруг мимо меня прошла женщина. Ни она, ни я сначала не обнаружили интереса друг к другу. Так, переглянулись и прошли мимо. Но, сделав всего лишь два-три шага, я обернулся. Одновременно обернулась и она. Мы быстро пошли навстречу и обнялись вместо слов приветствия. Потом мы целый вечер просидели в каком-то маленьком кафе на улице князя Михаила и рассказывали о себе, о друзьях, о жизни. Наконец, я понял, что раньше встречи не было потому, что кто-то просто не хотел, чтобы эти встречи состоялись. Все в жизни Майи на родине сложилось не так просто. Был и успех в науке, и признание ее личных заслуг в ней, и авторитет, и уважение коллег и учеников. Но было еще и другое: было нескрываемое разочарование истинными намерениями бывшего президента и бывшими соратниками ее родителей, принявшими решение пригласить их дочь домой, в родную страну. Майя прямо сказала мне, что им было бы спокойнее, если бы она жила здесь, в Белграде. Видимо, все еще давали о себе знать непростые в прошлом отношения ее родителей с Тито. И я понял, наконец, что не случайно оберегали ее от встреч с друзьями из СССР. Майя подтвердила мою догадку и даже добавила, что до сих пор не уверена в правильности принятого ею предложения вернуться на родину. Потом она несколько раз повторяла, что никакие другие обстоятельства не понуждали ее уезжать из Киева, там ее жизнь и работа складывались благополучно. Благополучно все продолжилось поначалу и в Белграде. Но все эти годы, как она сказала, ей приходилось ощущать какую-то неприязнь к ней официальных лиц, неуважение к памяти отца, которого Тито в свое время опасался как конкурента в политике. Майя даже сказала о том, что она до сих пор сомневается в ее официальной версии гибели родителей и добавила: «Лучше было бы мне остаться в Киеве». Для меня эти слова прозвучали неожиданностью. Оказалось, что и в ее семье не все сложилось, как хотелось бы. Но любопытствовать по этому поводу я не стал. Майя, однако, сама поделилась со мной своими переживаниями. Как-то, сказала она, не получилось у нас в отношениях с сыном. Я посочувствовал ей в том, что наши дети не всегда относятся к родителям так, как того хотелось бы. Потом мы перевели разговор на воспоминания о московском университете, о Стромынке, об их дружной комнате и о наших друзьях. Тут грусть сошла с лица моей собеседницы. Она заметно оживилась, заулыбалась и сказала, что о московских университетских годах у нее до сих пор сохраняются самые светлые воспоминания. Она помнила всех своих друзей и учителей по именам. Добрыми воспоминаниями о нашей студенческой юности и закончилась наша встреча. С тех пор я в Белграде не бывал. От той встречи я до сих пор испытываю неловкость оттого, что потревожил Майю своими расспросами о жизни в неспокойном ее отечестве.

Но стоп. Я не заметил, как, увлекшись белградскими воспоминаниями, забыл даже то, что хотел рассказать про стромынскую жизнь конца сороковых – начала пятидесятых годов ушедшего века. Но туда вернула меня все-таки Майя Исакова-Порович. Она благодарила судьбу, что свела ее на Стромынке с людьми, которые оказались ей дороги на всю жизнь. Она стала говорить о том, что в той жизни, пусть и небогатой, и неустроенной, не очень сытой и теплой, ее согревали доброта и участие друзей и подруг. Все в той восьмикоечной комнате было общим: и радость, и печали, и успешно сданная сессия, и случающаяся на зачетах и экзаменах студенческая беда, и жизнь коммуной, когда на общий стол складывалось все: гостинцы, привезенные из дома с каникул, посылки родителей, маленькие стипендии, рассчитанные на двух-трехразовое питание (утром скудный завтрак, вечером – скудный ужин).

Без этих Майиных воспоминаний я, может быть, забыл бы рассказать еще об одной традиции в коллективном укладе стромынской студенческой жизни. Она здесь складывалась и передавалась из поколения в поколение. Это была Любовь, соединившая многих стромынчан и стромынчанок если не на всю жизнь, то уж, по крайней мере, на ту самую юную и счастливую пору, когда на этот счет у счастливых пар не было никакого сомнения. Случалось это по-разному. Например, парни из типовой комнаты Гурычей сначала оказались в положении подшефных со стороны девчат из комнаты Светы Сергиенко. Началось с того, что заботились девочки, чтобы соседи не проспали утром занятий, а потом по взаимной просьбе стали занимать друг для друга место в читалке. Потом девушки разок-другой угостили не очень хозяйственных соседей своим коллективным винегретом, особенно желанным в предстипендиальные дни. А потом дело дошло до того, что между обитателями комнат был заключен коммунальный союз. Кончилось все тем, что Виталий Петрович Михеенков предложил руку и сердце Майе Лисавовой, а затем он же сосватал за Витьку Болтушкина Миру Ибрагимову. А Юрий Иванович Суворов рука об руку вышел из студенческого общежития (правда, уже из общежития на Ленинских горах) со Светланой Тихоновной Сергиенко.

Вообще студенческие свадьбы на нашем курсе начались сразу, еще на первом году учебы. Первой замуж вышла красивая девушка Оля Гадзяцкая, правда не за сокурсника. Потом, особенно после третьего курса, свадьбы пошли одна за другой, не скажу, правда, что в массовом порядке. На многих я бывал гостем, веселился, поздравляя молодых, провозглашал тосты и, скажу честно, завидовал счастью друзей. Своего же счастья я тогда еще не нашел. Как говорится, глядел, «мед-пиво пил», был дружкой-свидетелем, а у самого «по усам текло, а в рот не попадало». Да если б и «попало», то я считал тогда, что время мое еще не пришло, надо было учиться. Я ведь тогда отставал от своих сокурсников на семь лет жизни, потраченных на войну и послевоенную службу. Надо было не только встать вровень с обогнавшими меня однокурсниками, но и найти свое место в будущей жизни. Мне казалось, что тем, кто был моложе меня, сделать это было легче. Мне надо было догнать упущенное время. Надо было учиться, а не жениться.

* * *

Постигать университетские науки мне довелось в очень интересное время. С середины сороковых годов сразу после Великой Победы в войне против фашистской Германии вместе с переживаниями великой радости и великой печали перед нашим советским народом и государством встала задача залечить раны, ликвидировать разруху, восстановить народное хозяйство, быстро поставив его на рельсы мирной жизни, дальше развивать социалистическую экономику, совершенствуя общественно-политический строй. Задачи руководства нашего государства и, прежде всего, его руководящей силы – Коммунистической партии – состояла в том, чтобы пафос героического подвига народа, пафос величайшей победы над злейшим врагом человечества, пафос жертвенности и пафос гордости за великое социалистическое отечество не перерос в головокружительную эйфорию, не отвлек бы от осознания необходимости нового трудового подвига. Без него невозможно было жить ни самому трудовому народу, ни его государству, ни его руководителям. Войти в новую послевоенную жизнь, преодолеть все трудности инерции и перестройки и в укладе хозяйства, и в быту, и в образе общественного поведения было невозможно без науки и мобилизации всех творческих сил страны. Но для этого и они, эти творческие силы, должны были сами подняться до осознания и понимания новых задач, преодолеть ту же эйфорию и инерцию мышления.

Словно бы осознавая это, творческая интеллигенция взяла на себя инициативу в определении будущих проблем страны и в поисках путей их решения. Эта работа, как и на войне, не обошлась без ошибок в преодолении кажущихся отжившими представлений и традиций мышления, монополизма авторитетов в науке, культуре и искусстве, без жертв в полемике и дискуссиях, без спекуляций так называемыми новыми подходами к руководящим принципам марксистской методологии познания, порой не без их вульгаризации и бездоказательной идеологизации. Совсем неслучайно партийное руководство страны принимает в послевоенные годы свои решения по вопросам политики в области культуры, искусства и науки, предвидя их все возрастающую роль в жизни страны, в совершенствовании и развитии социалистического государства и социалистических общественных отношений. Эти решения принимались с осмысленной последовательностью, соответствующей остроте возникающих проблем жизни общества. Сначала они обнаруживали себя в среде творческой литературной, театральной и музыкальной интеллигенции. Скажу точнее, их обнаружило в этой среде и жестко на них отреагировало высшее партийное руководство постановлением ЦК ВКП(б) «О работе редколлегии литературных журналов „Звезда” и „Ленинград”», о репертуаре театров и кино «Большая жизнь» (1946 г.) и заложенном в редакционных статьях «Правды» об опере В. Мурадели «Дружба» и проявлениях формалистских тенденций в творчестве некоторых композиторов. В них резкой критике и оценкам была подвергнута А. Ахматова и в связи с «упадническими», «декадентскими» мотивами в ее стихах военного и послевоенного творчества как якобы оторванного от современной жизни и истинных настроений советского народа, от героизма, проявленного им в борьбе за независимость Родины, и гуманистических идеалов созидания коммунистического общества.

Не менее суровой оказалась оценка современного творчества писателя М. Зощенко как якобы искажающего в своей сатире образы современной советской социалистической исторической действительности. Жестко критически было оценено творчество известных деятелей кино С. Эйзенштейна и И. Пырьева. Было обращено внимание также на необходимость критического анализа репертуара театров.

Вслед за этим постановлением в 1948 году состоялось обсуждение проблем советского музыкального искусства на встрече композиторов с секретарем ЦК ВКП(б) А. Н. Ждановым, ведающим вопросами идеологического руководства. В его в докладе было обращено внимание на наметившуюся тенденцию отрыва творчества советских композиторов от традиций русского классического искусства, от традиций народной музыки и увлечения поисками новых форм выражения посредством музыки человеческих чувств и эмоций, возникающих в ритмах, гармонии и дисгармонии современной жизни. Отмечалось, что часто эти творческие поиски выражались в абстрактном формализме, неадекватном культурным запросам советских людей.

В 1947–1948 годы развернулась дискуссия по актуальным проблемам советской философской науки. Сначала она получила отражение в научных философских изданиях, а затем завершилась на философской конференции в Институте философии Академии наук СССР в связи с выходом учебника «Западноевропейская философия» под редакцией Г. Ф. Александрова, который тогда являлся заведующим отделом агитации и пропаганды ЦК ВКП(б). В работе этой конференции также принял участие секретарь ЦК ВКП(б) А. Н. Жданов. Философская общественность обнаружила серьезные недостатки этого учебника, основным из которых стала недооценка марксизма-ленинизма как переворота в научном миропонимании исторического прошлого и настоящего. Серьезным и обоснованным в связи с этим оказался упрек в переоценке домарксистских философских научных школ. В учебнике эта проблема представлялась так, что будто бы возникновение марксизма явилось результатом естественной эволюции этих школ. В связи с такой переоценкой роли западноевропейских ученых, с другой стороны, имела место недооценка вклада российских философов в мировую науку. Поэтому на конференции прозвучали выступления по поводу нечеткой позиции некоторых советских философов в вопросах советского национального патриотизма и пролетарского интернационализма. Резко прозвучало осуждение проявлений буржуазного космополитизма под видом ложно понятого пролетарского интернационализма. Наиболее четко эта критика прозвучала в заключительном слове А. Н. Жданова.

Материалы дискуссии публиковались в журнале «Вопросы философии». А ее итоги были подведены в «Правде» в статье «О положении в советской философской науке», где, как это всегда водилось, было напечатано постановление ЦК ВКП(б).

В 1950 году завершилась дискуссия по проблемам советской биологической науки на сессии Всесоюзной Академии сельскохозяйственных наук имени В. И. Ленина. В ходе ее возник вопрос о партийном отношении советских ученых к своим профессиональным и гражданским обязанностям, который многими был понят как вопрос о партийности науки. Под этим лозунгом были подвергнуты критике, а затем и объявлены лжеучеными основоположники генетики Вейсман и Морган, а затем вейсманистами и морганистами были названы все, кто в разное время воспринял эти идеи, пытавшиеся в теоретических и экспериментальных исследованиях выяснить закономерности живого мира вне рамок классического учения Чарльза Дарвина. Победителями в этой дискуссии были объявлены представители «партийной биологической науки» – Т. Д. Лысенко и его сторонники. Скажу прямо, дорого обошлась эта победа не только нашей советской биологической науке, но и нашему социалистическому народному хозяйству.

Не скрою и своего греха. Я, как и многие мои современники, не обнаружил в себе никакого сомнения в правильности и своевременности принятых руководящих решений по вопросам нашей научно-культурной и общественно-политической жизни. Этих сомнений не было не только потому, что они были приняты в ЦК Всесоюзной Коммунистической партии большевиков, под руководством которой мы одержали великую победу в великой войне, будучи уверены, что с ней мы и победим разруху, и построим коммунизм. Их не возникало и потому, что и по смыслу и содержанию своему решения не были голословными и безосновательными. Центральный Комитет исходил из наличия многих недостатков, ошибок, упущений, безответственности, непродуктивных увлечений, прожектерства, спекуляций и порой авантюрных, если не шарлатанских, махинаций, выдаваемых за творческий поиск, за творческое преодоление косности, рутины и традиционности в культуре, искусстве, науке, политике. Чтобы преодолеть эти факты требовались решительные действия.

Сомнений в ту пору не было. Я помню, как писал свое сочинение на выпускных экзаменах в московской школе рабочей молодежи № 17 на свободную тему, названием которой были патриотические слова секретаря ЦК ВКП(б) товарища А. Н. Жданова: «И Русь уже не та, и мы уже не те!..» Виноват, всей фразы точно уже не помню. За свое сочинение я получил тогда отличную оценку. Я верил тогда в то, о чем писал. Сомнения пришли позже, когда обнаружились новые факты. К признаниям в воспоминаниях о прожитой жизни, об ошибках, вольных и невольных, я много раз буду обращаться, пока не закончу этот труд. Здесь же открою свою тайну – в этом я и вижу свою главную цель, желая повиниться прежде всего перед самим собой, а потом уже и перед теми, кого вольно или невольно я вводил в заблуждение. Но и при этом я буду утверждать, что решения Коммунистической партии, принятые в ту ответственную пору, диктовались интересами народа и стремлением достичь положительных результатов и не были лишены этого смысла.

Уверенность в этом все более и более укрепляется во мне, очевидце позорных результатов так называемого демократического возрождения России. Не оценило наше поколение победителей враждебной народу идеологии в поступках и намерениях подвизающихся на ниве «творческого развития марксизма-ленинизма». Именно в ту пору выросли родители умненьких и ловких детей, очень быстро сообразивших, как можно выгодно продать честь и достоинство Родины и «любезного» им народа и приобрести в обмен на это респектабельность «истинных демократов». Умные мальчики-демократы, гайдары и чубайсы, поставили Россию на колени. Бог знает, когда она встанет с колен, какой поэт и какой композитор сотворят ее гордый гимн!

Горько сознавать, как заблуждалось наше поколение победителей в искренних надеждах, что административными решениями, жесткими постановлениями ЦК ВКП(б) можно было оградить нашу социалистическую родину от опасности перерождения своих наследников. Нужна была иная работа, и она велась успешно до тех пор, пока ею руководил И. В. Сталин. Он успел преподать нам несколько уроков понимания творческого марксизма и его применения в практической политике руководства социалистическим строительством.

Возвращаясь к упомянутым дискуссиям в среде научной интеллигенции и вспоминая те лаконичные и тактичные замечания по поводу тех или иных мнений специалистов-ученых, я остаюсь в убеждении, что они не носили характера истины в последней инстанции, не звучали жестким императивом, а лишь свидетельствовали о силе ума этого человека, о его способности проникнуть в суть обсуждаемого вопроса и высказать лишь свое понимание его. Императивами эти замечания становились усилиями эпигонствующих подмастерьев от науки, завязавших между собой дискуссию о праве на толкование этих замечаний, о праве на их истинное понимание с точки зрения творческой методологии марксистско-ленинской теории познания. Этот спор породил в то время спекуляции, получившие тогда название «цитатничества», «начетничества», «талмудизма». А ведь именно в этом увидел главную опасность для творческого развития советской науки И. В. Сталин. К сожалению, остановить это увлечение не удалось ни ему, ни его преемникам в руководстве Коммунистической партии. Оно получило продолжение и после опубликования в печати замечаний И. В. Сталина в связи с подготовкой к выходу учебника по политэкономии социализма. В ходе начавшейся дискуссии среди ученых-экономистов возникли различные точки зрения по важнейшим проблемам перспектив развития социалистического общества в послевоенный период.

Этот спор, в отличие от дискуссий по чисто теоретическим проблемам языкознания, лингвистики, философским проблемам общественного сознания, был актуален не только с точки зрения методологических проблем экономической науки, но и с точки зрения задач всей практической политики советского государства в руководстве социалистическим народным хозяйством. Поэтому И. В. Сталин принял в нем участие не только как основоположник теории социалистического строительства, но и как руководитель государства, как практический политик, отвечающий за выбор пути экономического развития страны.

Спор вокруг проблем экономического развития страны и экономической политики правительства стал в то время предметом внимания не только экономистов, но и широкой общественности, особенно в связи с предполагаемым переходом социализма на новый, коммунистический этап развития. И в связи с этим мне вспоминается одно из открытых партийных собраний на нашем историческом факультете. В качестве докладчика по этому актуальному вопросу был приглашен профессор географического факультета, специалист по экономической географии СССР Саушкин, известный не только в МГУ интересный публичный лектор по актуальным проблемам экономической политики СССР. К сожалению, я не помню имени и отчества этого профессора, но зато отчетливо помню его выступающим с кафедры нашей Ленинской аудитории, в которой проходило собрание. Он выглядел типичным профессором в костюме-тройке, застегнутом на все пуговицы, невысокого роста, с бородкой клинышком, с очень звонким, но не резким голосом и очень убедительно излагающим свое понимание проблем объявленной темы доклада. Всесторонне изложив и обосновав теоретическую сторону вопроса об исторической неизбежности перерастания социализма в коммунизм на основе и при условии высокого развития производительных сил и совершенствования социалистических производственных отношений, обрисовав практические достижения социалистического строительства в СССР в условиях послевоенного развития, он, наконец, перешел к вопросу о том, как и когда этот исторически неизбежный переход произойдет. И вдруг в самом конце доклада профессор сразил нас необыкновенной простотой ответа на вопрос, каким будет первый день, точнее – первое утро, когда настанет то, что представлялось всем нам в известной со школьной поры формуле «от каждого по способностям, каждому по потребностям». Не знаю, шутил ли он или действительно так представлял себе этот исторический момент: «Однажды утром, – говорил он, доверительно обращаясь к нам, – я пошлю своего сына в булочную за хлебом, что на первом этаже нашего дома. Сын скоро вернется со свежим батоном и растеряно скажет мне: „Папа, знаешь, но продавец почему-то не взял у меня денег”. Скажет и положит на стол, – продолжал докладчик, – невостребованный рубль с копейками».

Очень нам всем тогда понравился и наш лектор-профессор, и оригинальная наивная простота нарисованной картинки неизбежно-исторического перехода в новую жизнь всеобщего достатка и равенства.

Но совсем не так просто представлялась в действительно научном прогнозе перспектива развития социализма: в замечаниях И. В. Сталина на проект учебника «Политэкономия социализма» и в ответах на вопросы ученых экономистов, участников развернутой дискуссии. Они прозвучали тогда для всех членов партии и специалистов-обществоведов как новые откровения в теоретическом осмыслении итогов социалистического строительства в нашей стране. А по прошествии времени, возвращаясь к ним, я прихожу к выводу о том, что, как генсек, теоретик и практический руководитель нашего государства, И. В. Сталин предостерег в первую очередь ученых-экономистов от упрощенного понимания «неизбежности исторического перехода к новой, высшей стадии развития советского общества и от недооценки объективных закономерностей экономической системы социализма». Для того чтобы уберечь ученых от поспешных определений сроков этого перехода, от знакомой уже неоднократно в нашей истории «левизны коммунизма», он обратил их внимание на необходимость вскрытия новых закономерностей развития нового строя и их изучения как объективно независимых от воли и сознания людей, партий, руководителей. Именно в связи с этим как главный недостаток учебника политэкономии социализма он отметил тот факт, что в нем отсутствует определение основного закона социализма, и предложил собственное его определение – как удовлетворение постоянно растущих материальных и культурных потребностей трудящихся на основе постоянного развития производительных сил, совершенствования производственных отношений, повышения уровня руководства народным хозяйством и общественной жизнью народа. Воспроизводя сейчас эту сталинскую формулу, я еще раз убеждаюсь, что ее автор не претендовал на теоретическое откровение в марксизме, а наоборот, исходил из его теоретического наследия в применении к новым реальным условиям жизни нашего советского общества, решившего первую основную задачу построения политического и экономического фундамента социализма. Подобно тому как В. И. Ленин в свое время остерегал руководителей партии от поспешных попыток искусственно «вводить социализм» и советовал прежде всего сосредоточить свое внимание на задачах контроля за производством и распределением, на задачах повышения производительности труда, И. В. Сталин предупреждал ученых-экономистов не спешить с волюнтаристской отменой еще не исчерпавших себя до конца экономических законов не только первой, низшей стадии социализма, но и некоторых категорий и понятий досоциалистических социально-экономических отношений. Он подтвердил правоту ученых, отстаивавших наличие в системе социализма реальных элементов мелкотоварного производства, а следовательно, и интересов мелкотоварного производителя, сохранившегося в большей степени в сельском хозяйстве в сочетании общественного и личного производства. И. В. Сталин поддержал своими замечаниями тех ученых, которые утверждали, что в новой советской экономике «закон стоимости» не исчерпал себя, что он еще может и должен, при правильном его использовании, обслуживать социалистическое производство. В этом смысле особенно для руководителей-практиков были важны рекомендации по применению в организации производства принципов и методов хозяйственного расчета, по совершенствованию товарно-денежных отношений.

Чего же здесь было нового, кроме предостережения от вульгаризации известных положений научного социализма, от поспешных волюнтаристских новаций в теории и необоснованных, не вытекающих из реальных социально-экономических условий практических действий руководителей?

Эти предупреждения были очень своевременны. Они содержали в себе и резкие оценки состояния идеологической работы партии и состояния дела в общественных наук, обращали внимание партийных организаций на необходимость повышения ответственности в организации политической и идеологической работы в коллективах научных учреждений, направленной на обеспечение условий творческого развития актуальной исследовательской проблематики и внедрение достижений науки в практику социалистического строительства. Они резко критиковали отставание партийных организаций от своевременной постановки политических задач в области просветительной и идеологической работы среди широких масс трудящихся, особенно среди молодежи, в деле повышения уровня ее общественного сознания, советского патриотизма, преданности советской Родине и идеям революционной солидарности.

Да! Публичные выступления И. В. Сталина в послевоенные сороковые и начале пятидесятых годов, конечно, звучали политическим наказом партии и государству о повышении их ответственности за судьбу реально воплощенного в жизнь народа советского социализма в условиях сложного послевоенного мира. С особым пафосом высокой ответственности этот политический наказ прозвучал в его речи на XIX съезде Коммунистической партии Советского Союза. К сожалению, этот наказ получил искаженную интерпретацию в агитационно-пропагандистских материалах и установке партийно-государственного аппарата в пятидесятые и шестидесятые годы хрущевского управления страной. Эта искаженная интерпретация в неудачной практике руководства страной в тот и последующий период застоя дала повод для развертывания со стороны так называемых диссидентствующих и инакомыслящих элементов в среде советской интеллигенции жестокой критики сначала неудач и ошибок руководства как якобы возникших на почве отступления партии от ленинского понимания идей коммунизма, а потом переросшей в открытую борьбу против коммунизма.

Но все это было потом. А в послевоенные победные сороковые все мы, особенно те, кто прошел огонь войны, жили неистребимой, несомненной верой в наше светлое будущее. Пафос сталинских наказов еще больше убедил нас в этой вере и понимании необходимости дальнейшей борьбы за это светлое будущее. Казалось, что до него осталось «еще немного, еще чуть-чуть». В первые послевоенные годы под руководством партии развернулись новые фронты борьбы: «за восстановление и развитие разрушенных фашистами городов и сел», «за достижение довоенного уровня производства в промышленности и сельском хозяйстве», «за преобразование природы», «за подъем производительности труда», «за технический прогресс», «за разоблачение агрессивного характера мирового империализма», «за развитие химической, металлургической, угольной и т. д. и т. п. промышленности», «за разоблачение фальсификаторов истории», «за разоблачение безродного космополитизма», «за развитие советской культуры, искусства и науки». В те радостные и оптимистические послевоенные годы мы находились в мобилизационной готовности. Партия звала нас на фронты борьбы за полную победу коммунизма.

К тому времени я уже состоял в рядах партии. А к моменту поступления в Московский государственный университет мой партийный стаж насчитывал уже пять лет. Я выбрал для себя идеологический фронт. Чтобы стать его бойцом, я поступил на исторический факультет и научную специализацию избрал для себя по кафедре истории КПСС.

* * *

Но если в результате всех пяти лет учебы мне удалось стать специалистом по истории, то основанием этого стали не столько специальные курсы и семинары по основам марксизма-ленинизма и историко-партийной проблематике, сколько достаточно глубокое изучение мирового исторического процесса с древнейших времен по всем социально-экономическим эпохам, историко-культурным цивилизациям и со всеми геополитическими особенностями его закономерностей на различных континентах планеты. В этой широте охвата, в изучении истории как мировой науки, в процессе общеисторической подготовки, организуемой научными кафедрами, и в комплексе обязательных общих и специальных курсов, просеминаров и специальных семинаров и заключается главная особенность исторического университетского образования. Вторая главная особенность состоит в том, что уже в процессе общеисторической университетской подготовки студенты вовлекаются в соответствии с их интересами в самостоятельную разработку современных историографических и источниковедческих проблем науки. Конечно, эта самостоятельность осуществляется в рамках обязательного уровня приобретаемых студентами в процессе учебы знаний и дает им первый опыт исследовательской практики. Третья особенность университетского образования состоит в том, что уже на первых ступенях учебного процесса самостоятельная научно-исследовательская практика будущих специалистов-историков проходит под непосредственным и постоянным руководством профессоров и доцентов кафедр не только как высококвалифицированных учителей, но и как известных ученых, внесших свой вклад в историческую науку, как авторов популярных лекционных курсов, монографий, учебников, учебных пособий и других изданий. Таким образом, студенты университета, будущие специалисты, свои первые шаги в научно-исследовательской практике делают под пристальным вниманием и покровительством учителей, уже вошедших в историю преподаваемых ими наук.

На первых двух курсах этими покровителями на нашем истфаке были профессора и доценты кафедр древней истории. Вспоминая первые встречи с ними, я и до сих пор переживаю необыкновенную робость перед непостижимой далью времен и событий, происходивших за многие тысячелетия до нашей эры. Мне казалось, что только они могли видеть и понимать давно ушедшую жизнь и что никому другому, и прежде всего мне, не под силу будет хоть что-то запомнить, а главное, представить конкретную историческую обстановку. Из курса истории средней школы пятых и шестых классов, из рассказов учителей (учебники для школ по всеобщей истории тогда еще не были написаны) смутно запомнились отдельные имена древних царей и фараонов, некоторые названия древних городов и государств, каких-то войн. В памяти сохранилось непонимание того, как и почему учителя Востоком называли совсем не тот Дальний Восток, который мы знали по песне «Дальневосточная опора прочная». Незыблемыми, однако, с детства остались названия государств Древнего Вавилона, Древнего Египта, Древней Греции и Рима, в которых жестоко эксплуатировались рабы. Не ушла из памяти героическая история восстания рабов во главе со Спартаком. Все мы в нашем далеком детстве, конечно, успели прочитать исторический роман Рафаэлло Джованьоли и полюбили этого героя угнетенных еще больше, когда его имя в 1935 году воскресло в названии любимой московской футбольной команды. Не выветрились из памяти и Вавилонская башня, и пирамиды Египта, и «Одиссея» и «Илиада», и греческие боги Олимпа, и римские полководцы, и Цезарь, и Клеопатра, и предание об Иисусе Христе и многое другое. Но с тех школьных времен эти события сохранились в памяти как заученные символы истории. Теперь, в университете, история предстала наукой, которую надо было не выучить, а понять в ее закономерностях, понять самостоятельно, своим собственным умом в процессе работы с источниками и литературой под руководством крупных ученых-специалистов.

Первым университетским учителем по истории Древнего Востока в нашей учебной группе еще на заочном отделении был доцент Николай Николаевич Пикус. Он читал нам установочные лекции во время экзаменационных сессий и проводил для студентов-москвичей вечерние практические семинары. В начале первого семестра после вступительных экзаменов он прочитал нам несколько установочных лекций по всему курсу занятий в практическом семинаре. В течение семестра мы изучали и комментировали под его руководством в своих рефератах один исторический источник – Законы вавилонского царя Хамураппи. Я помню, как, прочитав этот перечень лаконичных статей, устанавливающих суровые наказания преступникам, посягавшим в то далекое время на власть царя, на жизнь его слуг, на имущество богатой знати, и за прочие, казавшиеся нам обычными бытовые проступки, мы удивлялись тому, что целый семинар будем разбирать эти статьи, да еще и писать о них доклады и коллективно обсуждать их.

Похожими на это были и наши занятия на семинаре по истории Древней Руси, которым руководил другой доцент кафедры истории СССР Петр Павлович Епифанов. С ним мы изучали содержание подобного исторического источника – «Русской Правды» киевского князя Ярослава Мудрого. И здесь, нам казалось, речь шла о том же – о неограниченной власти князя, о защите богатых и угнетении трудящихся, об их жестоком наказании не только за посягательство на имущество и жизнь княжеских слуг, но и за оскорбление бранными словами их жен. А что касается бедных крестьян-смердов, то в княжеском Законе все было направлено против них.

Я помню, как, очень быстро выбрав себе тему в семинаре Н. Н. Пикуса о положении рабов в древнем вавилонском государстве, я столь же быстро написал доклад и представил его на обсуждение. В нем я решительно вскрыл классовую сущность Законов царя-деспота Хамураппи, отметил бесправное положение рабов и доказал неизбежность их борьбы против эксплуататоров, отметил, что окончательно их победить мог только пролетариат. Я помню и то, что симпатичный интеллигентный и доброжелательный к нам, студентам, доцент, подтвердив факт жестокости деспотической власти вавилонского царя, очень настойчиво и требовательно объяснил, что наша задача в изучении этого источника состоит в том, чтобы найти в нем доказательства исторической обусловленности существования древних государств в форме рабовладельческих деспотий, что иными в то время они не могли быть, что они соответствовали требованиям жизни современной данному источнику цивилизации и что без них народам древней Месопотамии невозможно было бы достичь соответствующего уровня производства, культуры и духовной жизни. Конфликты в этом историческом процессе, разъяснял нам с той же настойчивостью либерально-интеллигентный Николай Николаевич, тоже были неизбежны. Но и они, и формы их проявления, и способы их преодоления, отраженные в древнем законодательстве, также соответствовали своему времени и условиям.

Примерно такие же рекомендации и требования к нашим рефератам по «Русской Правде» Ярослава Мудрого мы услышали и от Петра Павловича Епифанова. И здесь наша задача как историков была определена учителем не в разоблачении эксплуататорской сущности древнего Киевского государства, а в понимании исторической закономерности его развитии на новом этапе складывания экономических, производственных, политических, общественных отношений как государства раннефеодального, сделавшего шаг вперед в сравнении с изжившими к тому времени рабовладельческими государствами. Именно это историческое движение вперед по пути прогресса мы и должны были увидеть в, казалось бы, рутинных статьях, оберегающих штрафами в гривнах или с помощью жестоких физических наказаний княжескую и боярскую власть Киевского государства от посягательств на нее со стороны закабаляемых, но пока еще свободных крестьян-смердов.

Сейчас, когда я вспоминаю свои первые университетские уроки в академических семинарах, они, возможно, покажутся читателю банальными, общеизвестными, трафаретными истинами. Но для нас их постижение, их понимание было связано не только с результатами проникновенных бесед с учителями, но и с неожиданно сложным трудом вхождения в методику и методологию самостоятельного изучения исторических источников и исторической литературы. Этот труд был особенно сложным для нас, вчерашних солдат Великой Отечественной, разгромивших до основания одну из самых жестоких, античеловеческих и изощренных в ее идеологическом обосновании деспотий ХХ века – германскую фашистскую империю. Какое-то время мы упрямо полагали, что нам не стоит зря тратить время на углубленное изучение само собой разумеющихся фактов истории. Многие из нас уже успели уяснить себе известное определение ее как науки, прежде всего изучающей историю борьбы классов. Многие из нас уже успели заявить о себе, приняв в этой борьбе сторону бедных и угнетенных. Но наши учителя за эту нашу высокую общественную сознательность не ставили нам высоких баллов и терпеливо заставляли дорабатывать наши научные рефераты и курсовые работы до требуемого уровня изучения рекомендуемых источников и литературы. Нам повезло. В наши студенческие годы еще были живы и активно работали на наших факультетских кафедрах основоположники классической истории, возглавлявшие всемирно известные научные школы.

Кафедрой истории древнего мира до 1950 года руководил известный историк Древнего Рима, профессор Николай Александрович Машкин. Не одно поколение студентов-историков не только Московского университета, но и всех других гуманитарных вузов училось по его учебнику и научным трудам.

После его смерти кафедру принял и руководил ею многие годы до начала семидесятых годов известный специалист по истории Древнего Египта Всеволод Игоревич Авдиев, автор учебника по истории Древнего Востока. Именно этот учебник был одной из первых книг, которые я приобрел на книжном базаре во дворе университета на Моховой, став студентом-заочником. Но с автором его я непосредственно познакомился только на экзамене, получив положительную оценку. А спустя несколько лет после окончания аспирантуры я общался с Всеволодом Игоревичем как молодой, начинающий преподаватель, а затем заместитель декана и секретарь парткома исторического факультета. Учеником его я не был, но много полезного извлек из непосредственного общения с ним как человеком и как авторитетнейшим ученым.

Семинар по истории Древней Греции в нашей академической группе вел Дмитрий Григорьевич Редер, один из редких специалистов по древней папирусологии. Необычным он был человеком, еще не старым, но уже давно немолодым, рыхлого телосложения, с почти лысой головой и одутловатым лицом. Он удивлял нас всех необычным звучанием своего какого-то немужского голоса. Однако наши сомнения по этому поводу прошли после того, как мы узнали о новой, кажется уже третьей, свадьбе нашего доцента. Это нас удивило еще и потому, что нам казалось, что Дмитрия Григорьевича в жизни ничего не могло интересовать, кроме древних папирусов. За толстыми стеклами своих очков он выглядел отрешенным от всех житейских страстей. Специалистом он был редким. Его ученики, как правило, становились незаурядными знатоками своего предмета. Одна из его талантливых учениц Светлана Семеновна Соловьева с не меньшим вниманием и заботой продолжает уже много лет дело, унаследованное от своего учителя.

Но два доцента кафедры древней истории особенно запомнились с того времени не одному поколению студентов истфака своей непреклонностью и непримиримой строгостью не только к незнанию, но даже к посредственным знаниям студентов по их предмету. Это были Константин Константинович Зельин и Анатолий Георгиевич Бокшанин.

С первым из них мне не пришлось общаться ни как с лектором, ни как с экзаменатором, ни как с руководителем семинара. Но по рассказам своих однокурсников я представлял его себе как человека, неспособного простить какую-либо слабость или грех незадачливого студента. Мне запомнился случай, когда две девушки с нашего курса в зимнюю экзаменационную сессию 1951 года упали в обморок от страха перед дверью аудитории, где их ожидал доцент Зельин. Одна из них – Тамара Ползунова, между прочим, пользовалась репутацией прилежной студентки-отличницы. Она упала в обморок в момент, когда рука ее коснулась дверной ручки. Но на второй день она переборола свой страх и сдала экзамен Константину Константиновичу на «отлично». Строгость его, однако, не страшила студентов, желавших работать на его спецсеминаре. Учителем он был щедрым, внимательным и добрым к своим ученикам.

С Анатолием Георгиевичем Бокшаниным мне довелось быть близко знакомым долгие годы со дня нашей первой встречи с ним в Ленинской аудитории, в которой он в зимнем семестре 1950 года читал нам курс лекций по истории Древнего Рима, и до последних дней его жизни в те годы, когда я уже сам стал преподавателем исторического факультета. Лектором он был блестящим и по глубине своей научной эрудиции, и по четкости и логичности изложения исторического материала, и по активности влияния на аудиторию, и по умению держаться как настоящий ученый-педагог. Внешне он выглядел как человек решительного и строгого характера к тому же еще и по-военному подтянутый и стройный, с командирским, не допускающим возражений голосом. Увидав его впервые, я так и решил, что он когда-то был военным человеком. Но оказалось, что сам он на военной службе никогда не был, зато профессиональным военным был его отец, состоявший в высоком офицерском звании, на должности коменданта Московского Кремля. В тот год нашей встречи с Анатолием Георгиевичем вышел в свет его новый учебник по истории древнего мира для исторических факультетов университетов и других гуманитарных вузов. Анатолий Георгиевич был единоличным автором этого фундаментального труда. Выход учебника не помешал активному посещению студентами лекций его автора, так как все мы были наслышаны о его высочайшей строгости и требовательности как экзаменатора. До сих пор помню, как еще задолго до экзамена мы все испытывали беспокойное чувство от ожидания встречи с ним. Наконец, время ее подошло. Экзамен был по истории Греции и Рима. Принимали его оба страшных доцента. Нашей группе достался Анатолий Георгиевич. Я вошел в аудиторию первым. С первым вопросом о Пунических войнах я справился без затруднений. Справился я и с волнением, начав отвечать на вопрос о возникновении христианства. Очевидно, поверив, что я знаю и этот вопрос, Анатолий Георгиевич вдруг спросил: «В каком году распяли Иисуса Христа?» И тут на меня нашло какое-то затмение. Я вдруг выпалил: «В первом!» До сих пор не могу понять, с чего я мог такое напороть. Анатолий Георгиевич не дал мне возможности опомниться и с гневом назидательно проговорил: «Молодой человек! Запомните святую цифру 33». Затем он взял зачетку. Я смотрел на нее с потерянным видом. И вдруг, о чудо! Я увидел, что он написал в ней «хор». Радости не было предела. В тот день половина экзаменующихся была отправлена на переэкзаменовку. До сих пор не могу поверить, что Анатолий Георгиевич сделал мне снисхождение по доброму сочувствию ко мне как бывшему солдату. Многие из них, других, оказались потерпевшими. Но я не могу не предположить и того, что мой ляп был воспринят им как досадная случайность. Несколько лет спустя, когда мне довелось общаться с Анатолием Георгиевичем как с коллегой-преподавателем, я напомнил ему об этом несчастном случае. Он долго смеялся. Наши отношения с ним до конца его жизни я бы мог назвать даже дружескими. Я помню день защиты им докторской диссертации «Парфия и Рим». В годы дружеского общения с Анатолием Георгиевичем я понял, наконец, что за строгостью его и требовательностью скрывалась добрая душа русского человека. Его доброте и вниманию обязаны многие его ученики, получившие его напутствие в науку.

Лекции по истории Древнерусского государства в год моего поступления в университет читали очень известные историки, прекрасные лекторы, вызывающие симпатии студентов, – Константин Владимирович Базилевич и Сергей Владимирович Бахрушин. К сожалению, мне не довелось видеть их живыми, так как почти весь первый курс я оставался студентом-заочником. О них я лишь слышал восторженные отзывы-воспоминания моих однокурсников, когда я стал студентом дневного отделения. По рекомендации однокурсников я и познакомился при подготовке к экзаменам с учебными пособиями и опубликованными лекционными курсами этих замечательных ученых. Зато мне повезло знать и быть в добрых дружеских отношениях с Борисом Александровичем Рыбаковым. Правда, близкое наше знакомство состоялось уже в послестуденческое время, но и до этого само имя этого ученого, случайные встречи с ним на нашем факультете на улице Герцена, 5, на наших общих собраниях по торжественным дням сначала как с известным профессором, а потом и как с проректором университета и уже академиком вызывали у нас чувство конкретной причастности не только к нему как авторитету, но и к большой науке, которую он представлял собой тогда, оставаясь всю свою научную жизнь профессором исторического факультета. Я очень был рад выбору моего сына Алексея, записавшегося для специализации на кафедру, где тогда работал Борис Александрович. Ему я передал презентованные мне академиком монографии по истории Древней Руси и по истории древних славян. Он умер совсем недавно, немного не дожив до своего столетия.

Посчастливилось мне быть знакомым и с другим академиком, профессором той же кафедры – Михаилом Николаевичем Тихомировым, который тоже до последних дней своих оставался преданным патриотом нашего факультета и заботливым учителем. Неслучайно две кафедры истории России – источниковедения и российского феодализма – по традиции до сих пор представляют его ученики.

Учеником Михаила Николаевича, как и Бориса Александровича, я не был, но память о них храню благодарную. В самом начале своего восхождения на высокий научный Олимп оба академика работали в Государственном Историческом музее на скромных должностях научных сотрудников. С их именами связана история двух основных отделов, давших начало Российскому Императорскому Историческому музею – Археологического и Древних рукописей и старопечатных книг. Они внесли свой вклад в разработку принципов классификации и научного описания самых крупных и уникальных не только в России музейных коллекций и с точки зрения их значимости для построения исторических экспозиций, и с точки зрения задач их исследования и разработки фундаментальных проблем российской истории. С традициями, заложенными в музейную теорию и практику Михаилом Николаевичем Тихомировым и Борисом Александровичем Рыбаковым, познакомили меня их ученики – сотрудники музея. Сопричастность именам этих великих ученых как наших современников, наша общая принадлежность Московскому университету, историческому факультету помогла мне найти в их учениках добрую поддержку в трудном деле овладения руководством научным коллективом музея, когда я стал его директором.

Общий курс по первой части истории СССР (с древнейших времен и по XVIII век) на втором курсе нам прочитал тоже известный ученый-историк, профессор В. И. Лебедев. В нашей студенческой памяти он остался человеком добрым, либеральным и терпимым к студенческим грехам. На факультете из поколения в поколение переходил один и тот же студенческий анекдот: встречаются якобы на улице Герцена в один из дней экзаменационной сессии Владимир Иванович Лебедев и Анатолий Георгиевич Бокшанин. Здороваются. Первый спрашивает: «Ну, чем Вас порадовали студенты?» – «Ничем, – отвечает грозный Анатолий Георгиевич. – Сплошные тройки да двойки». – «А почему же так плохо?» – вопрошает Владимир Иванович. «Да так получается, знаете ли, – опять отвечает Анатолий Георгиевич, – каждый чего-нибудь, да не знает». И тут же спрашивает у Владимира Ивановича: «Ну а как Ваши подопечные?» – «Я своими очень доволен. Сегодня не поставил ни одной тройки. Все сдали на четыре и на пять». – «А чем же можно объяснить такую разницу, ведь студенты-то одни и те же, с одного курса?» – «Да вот так получается, – отвечает добряк Владимир Иванович, – каждый из них хоть что-нибудь, да знает!»

Мне также довелось после окончания университета быть близко знакомым с Владимиром Ивановичем, и я расскажу о нем свою историю. Довелось мне быть членом государственной экзаменационной комиссии, председателем которой был назначен Владимир Иванович. В один из дней он сам присутствовал на выпускном экзамене студентов вечернего отделения. Одного из них мне пришлось экзаменовать вместе с председателем. Помню, что мы с ним очень долго и упорно вытягивали бедолагу на тройку. Сам экзаменуемый без нас не справился бы с этой задачей. Наконец мы отпустили его с «троечкой». Студент был несказанно счастлив, ибо это был его последний благополучно сданный государственный экзамен по специальности. Но, когда мы закончили принимать экзамен у последнего экзаменующегося, председатель предложил еще раз обсудить все предварительно определенные оценки, чтобы не допустить ошибок. Когда очередь дошла до нашего бедолаги, который, кажется, служил в милиции, Владимир Иванович вдруг обратился ко мне с просьбой: «Давай все-таки поставим ему „четверку”». Я удивился и возразил: «Да ведь мы ему и так простили не только слабые знания, но и откровенные глупости». – «Это я помню, – сказал председатель, – и с тобой согласен, но давай поставим ему „четыре”. А то ведь жаловаться будет и скажет, что мы еврея обидели». Я не стал больше возражать, и мы исправили оценку на «четыре».

Владимир Иванович запомнился нам своей особенной любовью и уважением к личности Петра Великого и как государя-императора, обновившего и Россию, и Русское государство, и русскую жизнь, и как человека сильного, отважного, решительного и непреклонного в своей воле заставить всех до конца служить Отечеству. Запомнилось еще и то, что Владимир Иванович носил форму дипломатической службы. Кроме того что он долгие годы являлся профессором Московского университета, он в конце сороковых – начале пятидесятых был ректором Дипломатической академии и имел высокий генеральский чин.

Практические занятия в семинаре по истории Смутного времени и первому периоду истории династии Романовых в нашей группе вела Александра Михайловна Михайлова.

Запомнилась она мне больше похожей на внимательную и заботливую мать, чем на ученого и требовательного педагога. У меня осталась добрая память о ней. Свой доклад в ее семинаре я сделал по истории обороны Сергиевского монастыря против польско-шведских интервентов. Она зачла мой доклад как курсовую работу и оценила его на «пять».

Общеисторические дисциплины продолжались у нас со второго года обучения и по всеобщей истории, и по истории СССР, и по основам марксизма-ленинизма. И в этот, и в следующий год, уже на третьем курсе, нам выпала честь познакомиться с другими выдающимися учеными-историками, известными профессорами Московского университета, крупными учеными – исследователями фундаментальных проблем мировой истории.

Лекции по общему курсу истории Средних веков нам читал академик Академии наук СССР, заведующий кафедрой, профессор нашего исторического факультета Сергей Данилович Сказкин. Спустя много лет, когда я сам стал преподавателем, мне доводилось знать других людей, удостоенных высокого звания академика. Я видел, что среди них, к сожалению, оказывались различные по научным достижениям и человеческим качествам люди. А уж когда я имел возможность наблюдать, как некоторые соискатели организовывали свое выдвижение в академики, то образ академика как безупречного и преданного мужа науки, возникший в студенческие годы, померк. Пришлось мне встречаться и с такими академиками, которые сумели ловко проскочить, казалось бы, непроходимые дебри академического конкурса и тайного голосования в три тура. В этом смысле академик Сергей Данилович Сказкин, как и академики М. Н. Тихомиров и Б. А. Рыбаков, безупречны. Время не стерло их образ из благодарной памяти их учеников всех поколений истфаковского студенчества и не поколебало их общественного признания как корифеев и патриархов русской исторической науки. Я помню, что, встречаясь с ними в наших тесных коридорах старого истфака на улице Герцена, 5, здороваясь с ними, а иногда задавая в волнении какие-то, как нам казалось, глубокомысленные вопросы, мы испытывали радость от того, что являемся их современниками, мы считали себя счастливыми, когда удавалось обратить на себя их внимание.

Академик Сергей Данилович Сказкин начал читать нам общий курс лекций по истории Средневековья в начале зимнего семестра второго года обучения. В те годы обязательное посещение студентами всех видов академических занятий было необсуждаемым правилом и основой учебного процесса. Однако студенты всегда остаются студентами. И мы имели в себе смелость не скрывать своих симпатий: лекции одних преподавателей не вызывали у нас интереса, другим же преподавателям мы отдавали предпочтение почти стопроцентным посещением их лекций. На лекциях Сергея Даниловича огромную Ленинскую аудиторию заполнял весь 300-головый состав студентов нашего потока. Он читал свои лекции свободно, без всяких конспектов, заготовленных цитат или текстов. Читал о средневековой Европе, о сложных процессах становления государств на основе этнической, а затем и национальной общности европейских народов, на основе экономических и социальных процессов развития и борьбы за внутренние и внешнеполитические приоритеты в разделе территорий, определении границ и сфер влияния, о духовной жизни средневекового общества, о средневековом западноевропейском крестьянстве, европейских войнах и, как мы сейчас говорим, об особенностях менталитета складывающихся европейских наций. Обо всем этом он говорил легко, свободно, будто бы сам присутствовал в той жизни. Сергей Данилович настолько интересно излагал исторические проблемы, что мы все, слушая его, увлекались, забывая про необходимость вести конспекты. Помню, я иногда спохватывался и начинал было что-то записывать, но быстро убеждался, что не только не успею за его стремительно развивающейся мыслью, но просто потеряю возможность услышать и понять эту мысль. Конспектирование отвлекало от совместных с лектором размышлений. Как и все мои однокурсники, даже самые добросовестные протоколисты, не сговариваясь, приходили к убеждению, что лучше один раз понятливо услышать историческую концепцию настоящего ученого, живого и доступного академика.

Внешне Сергей Данилович был очень симпатичным человеком, истинно русским мужиком и одновременно очень интеллигентным и благородным мужчиной. В наши студенческие годы он уже был в солидном возрасте. Рождения-то он был то ли восьмидесятых, то ли от силы девяностых годов XIX века. Не берусь стать его биографом и, возможно, в каких-то воспоминаниях окажусь не совсем точным, прибавив из симпатии к нему то, чего и не было. Но в таком возрасте он не мог не вызывать зависти своих ровесников ладным своим, стройным, подтянутым и опрятным видом. Происхождением он, оказывается, был из казаков, из той части этого сословия, которая имела дворянские привилегии. Говорю об этом, потому что недавно узнал, что в детские и юношеские годы он учился в кадетском корпусе и носил казачье воинское звание есаул. Там и была в нем заложена военная выправка. Если бы удалось облачить его в генеральский мундир, то он быстро бы вошел в образ русского генерала. Однако воинская служба его не увлекла. Учебу он продолжил в Германии. Помню, как однажды он сделал отступление от темы и вспомнил о своем общении с немецкими коллегами-студентами, о студенческой юности: он начал рассказывать об особенностях поведения прусского интеллигента, способного по своей образованности не только свободно философски размышлять, но и громко публично рассуждать в какой-нибудь немецкой пивной о свободе духа, о своем праве постижения истины и даже о праве на недозволенные властью поступки. Помню, как весело, с юмором Сергей Данилович представил нашему воображению живую, будто бы им пережитую сцену студенческого пивного буйства и публичной демонстрации непокорности власти. Рассказывая об этом биографическом эпизоде, он упоминал то ли Гейдельбергский, то ли Дрезденский университет, в котором ему довелось слушать лекции по немецкой средневековой истории. Живо помню финал изображенной им сцены: на шум горячих студенческих речей и стук пивных кружек в пивной появилась внушительная фигура усатого представителя власти в мундире полицейского унтер-офицера с дубинкой. «Свободные духом и мыслью» студенты-протестанты мгновенно превратились в безоговорочно дисциплинированных обывателей. Непокорными, однако, оставались русские студенты и среди них, наверное, и сам Сергей Данилович. Они и устроили немецкому стражу порядка бурную демонстрацию протеста, не скупясь на звучные русские выражения, за что были препровождены в полицейский участок.

Недавно на музейном стенде исторического факультета, посвященном 109-й годовщине со дня рождения академика Сергея Даниловича Сказкина, я обратил внимание на фотографию, неожиданно обнаружившую очень интересную деталь, по крайней мере для меня, в характере и образе этого высококультурного и гармонично образованного человека. Фотограф-любитель снял его сидящим за фортепиано. На этой фотографии удивило не то, что он музицировал, и не то, что перед ним на пюпитре лежали ноты. Удивили меня его руки, как-то легко лежащие на клавишах, будто бы они не ударяли, а ласково и нежно заставляли звучать струны любимой мелодией Петра Ильича Чайковского. И совсем не банально воспринималась подпись под фотографией: «Наедине с Чайковским». Умиротворенное, элегическое выражение лица Сергея Даниловича, не академика, а просто человека, прожившего долгую и непростую жизнь, точно передает его настроение, навеянное музыкой великого русского композитора.

После Сергея Даниловича общий курс по истории Средних веков продолжила читать доктор исторических наук профессор Нина Александровна Сидорова. Она тоже была известным историком и в нашей стране, и среди зарубежных медиевистов, специалистом по средневековой Франции XIII–XIV веков, автором научных трудов по проблемам сословной монархии и городской средневековой культуры.

И лектором, и экзаменатором, и человеком она была строгим. Не помню, чтобы она когда-нибудь позволила себе какое-либо эмоциональное отступление от строгой и логичной последовательности излагаемых событий и также четко и строго сформулированных на их основе оценок, обобщений и выводов. Несмотря на некоторую официальность и суховатость ее лекций, слушать ее было интересно. Вряд ли кто-нибудь из нас позволял себе заниматься на ее лекциях чем-то посторонним. Своим строгим взглядом она видела всю аудиторию, которая слушала ее внимательно и дружно конспектировала. К этому нас понуждала, однако, не строгость опытного лектора, а представляемая ею возможность вести конспект и четкие определения ведущей исторической проблемы, рациональная чистота терминологического языка и размеренная, спокойная, неторопливая ритмичность лекции, которая читалась не по написанному тексту, а как бы по согласованному со слушателями плану. Что говорить? Конечно, при всем при том мы были наслышаны о принципиальной, немелочной строгости Нины Александровны как экзаменатора.

Жизнь и научная и педагогическая деятельность Нины Александровны очень рано оборвалась. Оказалось, что она долго страдала жестоким недугом. Может быть, оттого мы и редко видели на ее лице улыбку. Видимо, болезнь торопила ее завершить собственный научный труд и передать то, что уже невозможно было выполнить, своим ученикам. К ним она была не только строга, но и добра, и участлива, и щедра.

Завершающую часть общего курса истории западноевропейского Средневековья нам читала Евгения Владимировна Гутнова. Нашему потоку выпало сдавать ей трудный экзамен по очень объемному (по количеству стран и по разнообразию исторических судеб народов, их населяющих) историческому периоду. В течение многих лет с той студенческой поры мне довелось быть близко знакомым с Евгенией Владимировной, как об этом писалось в автобиографиях и характеристиках, по совместной учебно-воспитательной работе на историческом факультете. А в ту далекую пору Евгения Владимировна только-только получила диплом доцента, но уже обретала среди своих коллег признание и уважение как обстоятельный исследователь истории средневековой Англии. Была она тогда молодой и очень симпатичной женщиной. И лекции ее были интересны. А экзаменатором она оказалась совсем не опасным и не страшным. Я помню, что мне достался билет, в котором первый вопрос был о средневековом городе, а второй – о восстании итальянских шерстобоев. С шерстобоями у меня оказалось как-то не совсем гладко, но характеристику средневекового города мне удалось изложить обстоятельно, с пониманием общих закономерностей формирования и эволюции его феодально-сословной структуры и политической организации в системе феодального государства, во взаимоотношении с феодальной деревней и сельским хозяйством на стадии возникновения предпосылок кризиса этих отношений. Она поставила тогда мне «пятерку», простив изъяны в ответе на второй вопрос. Я был рад полученной оценке, но с экзамена ушел, ощущая себя должником, получившим незаслуженное снисхождение. Через несколько лет, уже став преподавателем, как-то в разговоре с Евгенией Владимировной я напомнил ей об этой нашей встрече на экзамене и о своем чувстве неловкости за незаслуженную пятерку. Она, улыбнувшись, отвечала, что очень хорошо помнит этот случай и мой сбой с шерстобоями, но не считает, что тогда завысила мою оценку.

Свою докторскую диссертацию Евгения Владимировна написала по истории английского парламентаризма. А ее внук недавно защитил кандидатскую диссертацию по источниковедению истории России с применением в исследовании методов математической обработки массовых источников. На этой защите я сидел рядом с его бабушкой. В ней не было заметно каких-либо признаков недуга. Она радовалась успеху внука, а через некоторое время, в том же году, ее не стало.

В годы моего студенчества на кафедре Средних веков еще активно участвовала в педагогической и научной работе профессор, доктор исторических наук, основатель научной школы средневековой урбанистики Вера Вениаминовна Стоклицкая-Терешкович. Учиться у нее мне не довелось, но тем не менее она запомнилась мне в образе ученой преклонных лет старушки со слуховым аппаратом. А удивлял нас совсем не старушечий вид ее, а то, что она ежедневно приходила на факультет строго по расписанию, чтобы выполнить полагающуюся ей педагогическую нагрузку без всяких скидок на возраст. Счастливыми считали себя те студенты, которым удавалось тогда записаться в ее спецсеминар и посещать ее спецкурс по истории немецкого средневекового города. Среди них был и наш однокурсник Глеб Бауэр.

Забавный случай произошел с ним при сдаче экзамена. Случилось так, что оба вопроса в билете оказались ему малознакомыми. Он нам после экзамена признался, что первый вопрос он просто не знал, а второй, о германских городах, он не то чтобы не знал, но случайно накануне прочитал какую-то статью Веры Вениаминовны, касающейся какого-то частного вопроса этой проблемы. Глеб попросил экзаменатора начать ответ со второго вопроса. Но отвечал он не просто, а старался все время возражать автору статьи на какие-то ее утверждения. Между экзаменатором и хитрым студентом завязался научный спор. Наконец, так и не убедив упрямца, она закончила спор, поставив ему в зачетку «отлично», хотя и заметила в итоге, что он был неправ. Наверное, этот эпизод запомнился Вере Вениаминовне, и на следующем курсе она приняла Глеба в свой спецсеминар.

А мне моей солдатской смекалки в семинаре другого корифея русской медиевистики Александра Иосифовича Неусыхина хватило только на то, чтобы получить за свою курсовую работу «хорошо». На втором курсе наша пятнадцатая группа изучала под его руководством один из важнейших источников по истории зарождения раннефеодальных отношений среди древних франкских племен – «Салическую правду». Помнится, только одна из девушек нашей группы Ира Пичугина уже решила и твердо знала, что будет специализироваться по кафедре Средних веков, а все остальные тоже твердо знали, что пойдут в науку «другим путем». Не скрою, для этого абсолютного большинства занятия в семинаре Александра Иосифовича казались рутинными, скучными и очень трудоемкими. Здесь нельзя было обойтись без знания латинского и немецкого языков. В списке рекомендованной литературы значились непереведенные на русский язык монографии немецких и французских медиевистов. А группа-то наша состояла в основном из слабо знающих эти языки или просто начинающих овладение языками «с нуля». Словом, здесь нам предстояло преодолеть довольно трудные рубежи. Мы не могли бы этого сделать, если бы нам не помог сам Александр Иосифович. Каждому из нас он уделял значительно больше времени и внимания, чем это было определено нормой учебной нагрузки. Кроме аудиторных занятий он дополнительно проводил групповые и индивидуальные консультации, приносил нам из своей библиотеки книги, которые мы не имели возможности получить в Исторической библиотеке или в нашей университетской «Горьковке». Он помогал нам читать эти книги, переводить необходимые главы с латинского, французского и немецкого языков. Для этого он часами просиживал в актовом зале факультета на улице Герцена. А бывало, что он приглашал нас к себе домой для знакомства со своей библиотекой. Жил он тогда в старом доме у Никитских ворот. Теперь этого дома давно нет, как давно нет и самого Александра Иосифовича и его библиотеки. Я помню, как в один из зимних вечеров 1951 года мы с Жанной Крупник пришли к нему на дополнительную консультацию. Темой моего семинарского доклада, а затем и курсовой письменной работы он определил «семейные отношения салических франков по Салической правде». Какая тема была у Жанны, я не помню.

Многокомнатная коммунальная квартира, в которой, наверное, жил наш профессор не один, находилась на втором этаже. Дверь нам открыла пожилая женщина. Может быть, это была супруга профессора, а может, и домработница. Узнав, кто мы, она проводила нас по коридору и открыла дверь в длинную, как пенал, комнату с окном, выходящим на площадь Никитских ворот. На пенал комната была похожа из-за того, что вся она была перегорожена несколькими рядами книжных полок с пола до потолка. В конце среднего коридора между полками стоял небольшой письменный стол с настольной лампой, очень простой по конструкции: на железном стержне был укреплен не абажур, а тоже железный скользящий по нему козырек. Под козырьком сидел наш маленький профессор в домашней душегрейке, поджав под себя свои ножки в теплых тапочках. Он читал какой-то журнал. На скрип открывшейся двери он повернулся лицом к нам и ласково улыбнулся. Казалось, что под козырьком он был значительно меньше ростом, чем в аудитории. Мы знали, что еще с довоенных времен студенты прозвали его по причине малого роста Пипином Коротким. Но в тот памятный мне вечер он показался еще меньше короля. Моя смешливая спутница Жанна чуть было не хихикнула. Однако сдержалась. На нее тоже подействовал ласковый приветливый взгляд доброго человека. Он усадил нас на две приготовленные заранее табуретки, и мы с его помощью стали читать нужную нам главу из монографии немецкого ученого о салических франках. Не помню сейчас уже, была ли эта монография Шлессера, Маурера, Ранке или какого-нибудь другого автора, но помню, что мне очень трудно давался сложный для перевода текст, изобиловавший незнакомой немецкой научной терминологией. Мы просидели у профессора целый вечер. Он был очень терпелив к нашей неподготовленности читать неадаптированные тексты. И вообще, только спустя годы, вспоминая этого учителя, я понял, что главное в его педагогическом опыте было умение заставить ученика преодолеть неизбежную трудность, не прибегая к каким-либо «репрессивным» мерам. Напоив чаем, профессор отпустил нас до следующей встречи в актовом зале, куда он аккуратно приходил в назначенный день и час. Если бы не такая настойчивая заботливость, терпеливость и снисхождение к нашему брату-студенту, то вряд ли многие из нашей группы смогли бы пройти этот рубеж не только с первого, но и со второго захода. В точно определенный им срок я представил на семинар свой доклад. Профессор отметил это похвалой, но сделал очень много замечаний, и снова пришлось читать неадаптированные тексты из монографий немецких медиевистов. Курсовую работу, то есть исправленный в соответствии с замечаниями профессора и дополненный доклад, я представил также в срок. Он также внимательно прочитал его и тоже в определенный им самим срок вернул мне и, как бы извиняясь, объявил оценку: «Товарищ Левыкин, – сказал он с извиняющейся улыбкой, – за Вашу работу я могу поставить оценку „хорошо”». А я, трезво оценивая свои возможности, искренне поблагодарил его за внимание ко мне и заботу. Все последующие годы, пока Александр Иосифович был жив и пока он выполнял на факультете свои профессорские обязанности, я при каждой встрече с ним благодарно приветствовал его как очень уважаемого человека и учителя. Память моя, однако, не зафиксировала дату, когда его не стало. Прошло много лет, и в день похорон на Ваганьковском кладбище моего друга и однокурсника Володи Дробижева я вдруг увидел рядом с его могилой скромный памятник, на котором прочитал имя своего учителя Александра Иосифовича Неусыхина и его супруги. Могила и памятник были неухожены и, похоже, имена упокоившихся здесь супругов были забыты живущими. Потом я узнал, что никаких родственников у Александра Иосифовича в Москве не осталось, и за могилой ухаживать действительно было некому. Сменившее старых учителей поколение, видимо, не вменило себе в обязанность хотя бы по юбилейным датам приходить к могиле человека, с именем которого они теперь встречаются в библиографических справочниках и историографических статьях. С того дня, когда я прихожу на 58-й участок Ваганьковского кладбища к своему другу В. Дробижеву, подхожу я и к ограде могилы Александра Иосифовича и непременно кладу к памятнику цветы.

Надо бы вспомнить здесь и еще одного профессора кафедры истории Средних веков – Моисея Менделевича Смири-на. Он так же как и все уже названные мной профессора, считался известным ученым-медиевистом, и имя его тоже уже стало органической частью советской историографии, и у него тоже было много учеников, и студенты посещали его лекции и спецсеминары. Но мне близко с ним общаться не пришлось, так как его научная исследовательская проблематика меня не привлекала. Но не вспомнить о нем я не мог, так как он, безусловно, достоин благодарной памяти моих сокурсников, тех, которые были его учениками.

Было бы несправедливо не вспомнить здесь и имя Юрия Михайловича Сапрыкина, тоже преподавателя кафедры истории Средних веков. Мое знакомство с ним началось в бытность его заместителем декана исторического факультета по учебной работе, в момент моего перехода с заочного на дневное отделение в марте 1950 года. Тогда он был доцентом. Лекций его я не слушал, но зато хорошо был знаком с ним в последующие годы по совместному участию в общественной работе. Скажу больше, Юрий Михайлович вовлек меня в общественную факультетскую жизнь. Он проявил настойчивость в зачислении меня по окончании аспирантуры в 1957 году в штат преподавателей на должность ассистента. По его же предложению я был назначен в тот же год командиром сводного студенческого отряда МГУ, направленного на уборку целинного урожая в Кустанайской области. В моей преподавательской и общественной университетской карьере Юрий Михайлович Сапрыкин сыграл, может быть, самую главную роль. Я еще не раз буду называть его имя, так как на протяжении многих лет университетской жизни мы шли с ним в одной общественной упряжке, хотя и случалось нам иногда сбиваться с шагу и идти не в ногу.

* * *

Вторую часть общего курса истории СССР (с конца XVIII и до начала ХХ веков) нам начал читать доктор исторических наук профессор Анатолий Владиславович Фадеев. В послевоенной исторический литературе он был известен как автор научных трудов по истории внешней политики России первой четверти XIX века. Главным же предметом его исследовательского интереса были проблемы российской политики на Ближнем Востоке и на Кавказе. На долю лектора по общему курсу пришлась вся первая половина XIX века вместе со всеми проблемами общественного, политического, экономического развития России в этот период, а также ее внешней политики.

Наше знакомство с Анатолием Владиславовичем продолжалось всего лишь один семестр. В том же учебном 1951/ 1952 году он перешел на основную работу в Институт истории СССР Академии наук и на нашем факультете стал редким гостем. Вспоминаю лишь отдельные эпизоды, связанные с ним. Лекции его мы посещали дружно. Интерес к ним в какой-то степени был связан с полемикой наших факультетских кавказоведов на кафедре истории СССР по вопросу политики России в XIX веке в отношении народов Кавказа и особенно чеченской войны и личности Шамиля. Толчок этой полемике тогда дала статья школьного учителя Пикмана в журнале «Вопросы истории», которая представляла собой подборку цитат и высказываний К. Маркса, Ф. Энгельса и Н. Г. Чернышевского, осуждавших политику царского самодержавия на Кавказе как агрессивную, завоевательскую, преследующую цель распространить реакционный крепостнический режим на колонизируемые территории независимых народов Кавказа. Вообще-то эти высказывания были известны не только специалистам-историкам, но и современным им политикам, общественным деятелям, и, конечно, они находили различные оценки и в дореволюционной, и в советской историографии. Советские историки сошлись, однако, в том, что эти авторы ошибались, лишая Россию права иметь свои интересы в этом регионе для обеспечения своей безопасности, особенно в связи с активизацией колонизаторских устремлений европейских государств, агрессивных в отношении России, а также в связи с экспансией религиозного пантюркизма, пытавшегося объединить мусульманские народы в интересах борьбы с Россией с целью сохранить свое влияние на Балканах и Ближнем Востоке. Русские и советские историки сошлись на том, что присоединение народов Кавказа сыграло положительную роль в сохранении их национальной культуры, в вовлечении их в общее русло развития многонациональной российской культуры. Однако время от времени в связи с изменениями политической, военной и дипломатической конъюнктуры соперничающие между собой западные политики возобновляли угасавшие было споры. В советской историографии, казалось бы, была поставлена точка в связи с утвердившейся в нашей стране идеологией пролетарского интернационализма, пропаганды дружбы народов в единой семье многонационального социалистического государства. Ан нет. Неизвестный до этого школьный учитель принес в редакцию главного советского исторического журнала подборку цитат классиков марксизма, и они были опубликованы вместе с его комментариями, якобы вскрывающими противоречия между концепцией советских историков и марксистским тезисом о пролетарском интернационализме и лозунгом Ф. Энгельса о том, что «не может быть свободен народ, угнетающий другие народы».

Поддержанная редколлегией журнала «Вопросы истории» и личным комментарием его главного редактора Э. Н. Бурджалова статья учителя Пикмана снова дала повод для полемики специалистов и общественности по, казалось бы, решенному наукой вопросу. Ситуацию разрядила статья секретаря ЦК КП Азербайджана Багирова, в которой российская политика оценивалась как несущая в себе положительные результаты и для народов, добровольно присоединившихся к России, и для народов, присоединенных насильственно. В статье подтверждалась и оценка чеченского имама Шамиля как вождя, подчинившего жизнь народа военному сопротивлению России в интересах объединенной политики колонизаторской Англии и имперской Турции.

Полемика специалистов-кавказоведов, тем не менее, прошла и на историческом факультете. Она велась в контексте историко-партийных установок и программы ВКП(б) по национальной политике. Студенчество не было вовлечено в спор специалистов, в ходе которого не обошлось без постановки острых для того времени вопросов. Прямо был поставлен вопрос о том, правы ли были основоположники марксизма-ленинизма, критиковавшие российскую завоевательную политику на Кавказе, обсуждая ее вне связи с общемировыми колонизационными процессами. В ходе дискуссии был поставлен и вопрос о праве науки критиковать ошибки, ошибочные взгляды идеологов пролетарского интернационализма. Мы, студенты, были тогда наслышаны, что смелее всех на эти вопросы отвечала в кафедральной дискуссии доцент Нина Степановна Киняпина.

Желая выяснить детали этого научного спора, мы обратились к своему лектору А. В. Фадееву, тоже участнику спора, который, однако, нашего любопытства не удовлетворил. Он повторил знакомую нам официальную оценку российской кавказской политики как, с одной стороны, насильственной, имперской, а с другой стороны, политики, продиктованной объективными причинами, дававшими России право на обеспечение своей безопасности в сложном пограничном регионе, где сходились противоречивые интересы и Англии, и Турции, и всей Западной Европы. А между тем публикация журналом «Вопросы истории» статьи Пикмана несомненно имела под собой какую-то иную задачу, иной подтекст, нежели повторение известных истин. Думаю, что подтекст этот был связан с попыткой критической оценки репрессивных мер советского правительства в 1943–1944 годы в отношении народов Кавказа – того же беспокойного региона России. Для открытого разговора на эту тему время тогда еще не пришло, но попытка начать его была сделана до этого никому не известным учителем. Она не наделала много шума, а главный исторический журнал и его главный редактор получили первое серьезное предупреждение от вышестоящих партийных инстанций.

Расставаясь в конце семестра с нашим лектором А. В. Фадеевым, мы узнали, что в 1941 году он был участником героической обороны Одессы, хотя на героя-то был совсем не похож. Рост он имел небольшой, но силу, наверное, приличную, ходил тяжелой походкой, по-морскому вразвалку. Помнится, мы жалели, что не успели расспросить его о боевом пути морского пехотинца-десантника.

Вслед за Фадеевым лекционный курс продолжил другой доцент, тоже участник Великой Отечественной войны – Петр Андреевич Зайончковский. С начала пятидесятых годов ХХ века на протяжении более тридцати лет он перечитывал студентам-второкурсникам эту общую часть истории СССР. Эти годы были временем его восхождения к высотам науки, признания его научной общественностью как выдающегося советского историка, основоположника научной школы исследователей проблем исторического развития России, от подготовки и проведения Великих реформ и в течение всего пореформенного сорокалетия. Не только советские, но и зарубежные, особенно английские и американские, историографы оценили его выдающийся вклад в историографическую науку как автора целой серии монографических трудов по истории внутренней политики России, в которых определилась и оформилась его исследовательская концепция эволюции Российского государства на путях буржуазных преобразований. На этом основании он был принят в члены Британской Королевской Академии.

В начале зимнего семестра 1950/1951 года Петр Андреевич на первой же лекции представился нам как доцент кафедры истории СССР, и ничего выдающегося в его внешности мы не обнаружили, кроме, пожалуй, строгого вида и нетерпимости к нарушениям дисциплины, будь то на лекции в аудитории или в тесном коридоре во время перерыва. Особенно строг он бывал к мужской половине, когда ему попадался кто-нибудь из небритых вольнодумствующих студентов, не дай еще Бог, если в шляпе или шапке на голове. Однажды, помню, перед одной из его первых лекций неучтиво обогнал его наш спешащий однокурсник, Юра Чудодеев, оказавшийся не только невыбритым, но и в черной широкополой шляпе, в пенсне и в длиннополом черном пальто, из карманов которого торчали тетрадки с конспектами. Сделать замечание показавшемуся неучтивым интеллигентному Юре Чудодееву возмущенный Петр Андреевич сразу не успел. Юра спешил и, пока строгий лектор подходил к дверям аудитории, успел взлететь на верхотуру «Ленинки», успевая по пути вежливо приветствовать и раскланиваться с однокурсницами, приподнимая края своей шляпы. Начало лекции в этот раз оказалось неожиданным: возмущенный Петр Андреевич, взойдя на кафедру и окинув аудиторию быстрым взглядом, обнаружил Юру, еще не успевшего снять свой исторический головной убор, и прочитал всем нам строгое назидание о правилах поведения студентов в Храме науки, каковым является Московский государственный университет. Особенно как преподаватель он был возмущен тем, что студент вбежал в этот храм, не снимая шляпы и не воздав должного уважения стенам и коридорам. В это время с верхотуры, где как штык стоял все еще в своей шляпе Юра, в его защиту раздался ехидный голосок: «Наш товарищ только что встретился с полковником военной кафедры и по уставу должен был стоять перед ним в головном уборе». Тут Петр Андреевич вовсе взорвался и гневно выпалил: «Что вы мне морочите голову глупостями! Я сам майор и кому, как не мне, знать, как должен стоять солдат перед офицером, в головном уборе или без него!» Наконец, Юра попросил извинить его и только после этого снял свою шляпу. Инцидент был исчерпан, но не будь его, не скоро бы мы узнали, что П. А. Зайончковский был офицером Советской Армии и прошел Великую Отечественную войну до конца. Мы узнали, что он служил в конце войны заместителем начальника разведотдела штаба армейского корпуса. А еще некоторое время спустя мы узнали и о том, что Петр Андреевич происходил из потомственных дворян и в детские годы воспитывался в Кадетском корпусе. После этого мы перестали удивляться его знаниям атрибутов военной экипировки, иерархии воинских званий, титулов, уставных положений российской армии, ее организации и управления и до, и после военной реформы 1865 года. В своей научно-исследовательской деятельности он специальное внимание уделял и этим предметам знаний.

А еще позже мы узнали, что для него, потомственного дворянина, путь в советскую науку был непрост. И в школу его зачислили не по льготной рабочей категории, и в университет он пришел учиться не прямой дорогой, и приходилось ему зарабатывать рабочий стаж и даже какое-то время служить пожарником. И все же совсем уже не юношей он поступил в Институт философии, литературы и истории. Тогда одним из его учителей был будущий профессор нашей кафедры, кандидат наук, хотя и моложе Петра Андреевича, Михаил Герасимович Седов, выдвиженец сельской комсомольской молодежи. Только из ИФЛИ, когда началась война, первый ушел на фронт, а второй отправился в воркутинские лагеря на 10 лет по известной 58-й статье. Встретились они снова уже после 1956 года, когда Петр Андреевич был уже доктором наук и крупной величиной в советской историографии, а Михаил Герасимович вернулся полностью реабилитированным и был восстановлен в звание доцента. Но о нем будет другой рассказ.

В творческом отношении Петр Андреевич Зайончковский был самым плодовитым на нашей кафедре исследователем-публицистом. Свою фундаментальную работу об истории подготовки и проведении Великой реформы 1861 года он опубликовал в 1950 году. Монография была представлена им в Ученый совет исторического факультета для защиты в качестве докторской диссертации, которая состоялась в том же году. А уже в 1952 году им была выпущена монография по истории военной реформы. С таким же интервалом в два-три года выходили и другие его фундаментальные монографические исследования, подготовленные и снабженные комментариями письма и дневники выдающихся государственных деятелей: Милютина, Валуева, Половцева, библиографические справочники и указатели по основным проблемам истории России XIX века. Творческое наследие Петра Андреевича стало достоянием русской историографии. Его концептуальная эволюция научной историко-государственной проблематики России XIX века изучается новыми поколениями историков. Большой вклад в это дело внесли его ученики. Несомненно, Петр Андреевич Зайончковский был среди своих коллег и современников фигурой выдающейся по своему вкладу в советскую историографическую науку. Но академиком он не стал. Всего один раз он попытался выставить себя кандидатом на выборы в это высокое государственное научное собрание. Но, увы, не собрал необходимого количества голосов, даже чтобы пройти во второй тур голосования. Больше таких попыток он не предпринимал. Зато Британская Королевская Академия предложила ему занять место ее действительного члена.

Богатый архив Петра Андреевича и значительная часть его библиотеки были приняты на хранение в Государственный Исторический музей, в фондах которого он многие годы работал как исследователь и где многие годы был членом Ученого совета. Мне посчастливилось сотрудничать с Петром Андреевичем на кафедре истории СССР и как с коллегой, и как с членом Ученого совета ГИМ, директором которого я стал при благосклонной с его стороны рекомендации Министерству культуры РСФСР. Экзаменов и зачетов П. А. Зайончковскому я не сдавал. Петр Андреевич активно участвовал в судьбе своих учеников. Он заботливо опекал их, способствовал продвижению их научной и преподавательской карьеры.

* * *

Заключительный раздел второй части общего курса по истории СССР в период империализма (90-е годы XIX – начало ХХ века до Февральской революции 1917 года) нам в 1950/1951 учебном году читал доктор исторических наук Евгений Дмитриевич Черменский. Он тоже был из фронтовиков Великой Отечественной. Но с войны ему пришлось вернуться раньше, чем она окончилась, после тяжелого ранения под Сталинградом. Широкую известность профессионального ученого-историка он получил еще до войны. В 1939 году вышла в свет его книга «Буржуазия и царизм в годы первой буржуазно-демократической революции в России 1905–1917 годов». Я помню эту книгу, которая для нас, второкурсников, являлась главным пособием при подготовке к экзаменам. Но к тому времени (начало 50-х годов) она стала уже библиографической редкостью, и ее трудно было получить в библиотеке на руки по абонементу, а в читалку надо было для этого приходить с утра, чтобы опередить своего брата-сокурсника. Интерес к этой книге определялся совсем не ограниченным количеством ее экземпляров. Она в то время была редкой, если не единственной, обстоятельной книгой, в которой история российских буржуазных партий была изложена не по уже сложившимся в официальной историко-партийной литературе стереотипам, как партий, заранее предопределивших свою контрреволюционную роль в грядущих революциях 1905 и 1917 годов. В книге они были показаны автором в процессе эволюции их идеологических принципов в контексте происходивших социально-экономических процессов, а также в процессе выработки политических программ и тактики руководства разворачивающейся в стране открытой классовой борьбой за политическую гегемонию и власть. Наш лектор и автор названной книги исходил не из априорных штампов, сформулированных в «Кратком курсе истории ВКП(б)» для массового агитпропа, а давал читателям возможность понять глубину процессов в российском общественном движении, определивших в конечном итоге позиции основных политических сил, а точнее, классов накануне и в ходе начавшейся революции, а также понять и оценить соответствие их политических лозунгов требованиям революционных масс. Признаюсь, только он, Е. Д. Черменский, помог нам, студентам кафедры истории КПСС, осознать, что русская радикальная, либерально-радикальная и даже верноподданническая буржуазия не только «кралась к власти», когда трудовой народ, и прежде всего пролетариат, вступил в открытую борьбу с ней, но в этой борьбе и сама активно выступила как класс, лишенный политических прав и имеющий свой счет, свои претензии к самодержавию, более того, что она тоже намеревалась объединить силы и возглавить борьбу с ним. Эти намерения открыто были определены в программных документах политических союзов и буржуазных партий и в тактических лозунгах руководства движением. Автор не считал случайностью факты, что представители этих партий оказывались на баррикадах рядом с восставшими рабочими, крестьянами, солдатами и матросами. Такое о российских буржуазных партиях в 50-е годы уже, пожалуй, невозможно было услышать в официальной агитпроповской пропаганде. Она, правда, не оспаривала этих фактов, так как на них обращал внимание сам В. И. Ленин, критиковавший эти партии за ограниченность требований по отношению к самодержавной власти и разоблачивший их соглашательскую сущность, ставшей одной из причин поражения революции. Не оспаривала, но предпочитала не сосредоточивать на них внимания, а иногда и делала поучающе-назидательные намеки на буржуазный объективизм подобных суждений, на опасность апологетики буржуазно-радикального демократизма и принижения роли большевистского социал-демократического руководства революционными массами в России в революциях 1905 и 1917 годов. По этой причине, наверное, очень полезная и интересная книга Е. Д. Черменского, вышедшая в свет в 1939 году, так долго не переиздавалась, став недоступной для заинтересованного читателя. Она была переиздана только в шестидесятые годы. Я ее с интересом прочитал, но, прочитав, больше к ней не возвращался. Студентам своего семинара я всегда рекомендую читать вариант этой книги в первом издании 1939 года.

Как лектор Е. Д. Черменский был, однако, трудно воспринимаем. Во-первых, этому мешало последствие полученного под Сталинградом тяжелого ранения, повлиявшего на его речь. Ему все время приходилось напрягать голосовые связки. Как-то от этого неловко нам было его слушать: возникало опасение, что его голос вот-вот сорвется. Тем не менее самого лектора это не останавливало. Он продолжал не только излагать материал, но и пытался как-то эмоционально усиливать описание с помощью необычных словоупотреблений, особенно когда дело доходило до «камарильи», «ихтиозавров», «динозавров» и «зубров» кабинета самодержавного правительства или до критики его вечного оппонента историка Дякина.

Мое знакомство с Евгением Дмитриевичем Черменским, начавшееся еще со времени моего студенческого младенчества, продолжалось более сорока лет его профессорской деятельности на кафедре истории СССР. Я с благодарностью вспоминаю его благосклонное отношение ко мне. Свою книгу «История СССР. Период империализма», изданную в 1974 году как пособие для учителей, он подарил мне с автографом: «Дорогому Константину Григорьевичу Левыкину». Основу ее содержания составил тот самый курс лекций, который он прочитал нам, студентам второго года обучения. Свою главную задачу в ней автор определил в раскрытии исторических предпосылок Великой Октябрьской социалистической революции, закономерностей ее победы и роли партии большевиков в руководстве революционными массами трудящихся классов. На этой основе в течение всей своей научной и педагогической деятельности формировалась научная школа Евгения Дмитриевича, из которой вышли многие его ученики – кандидаты и доктора наук.

Несколько лекций по истории внешней политики России во второй половине XIX века прочитала нам Нина Степановна Киняпина. Наверное, ей не было тогда еще и тридцати лет, и мы, фронтовики, не буду греха таить, рассчитывали не только на снисхождение с ее стороны к нашим боевым заслугам, но и на собственную неотразимость. А молодой доцент, очень симпатичная наша почти ровесница, встретила нас на своем экзамене строгим взглядом, не оставляя никаких надежд ни на то, ни на другое. Каждый на экзаменах получал от нее по мере своих знаний, но, надо сказать, что двоек она почти не ставила, да и с тройками от нее уходили немногие. Мне повезло, я получил на ее экзамене «отлично» за ответ на вопрос о восточной политике правительства во второй четверти XIX века, несмотря на то что перепутал К. Маркса с Ф. Энгельсом, отметившего зависимость перемен в политике русского правительства от революционных событий в Европе. Нина Степановна, поправив меня в том, что слова «как только в Европе затухали революции, так перед Россией снова вставал Восточный вопрос» принадлежат Энгельсу, заметила, что в сути проблемы я разобрался достаточно основательно и с необходимой литературой ознакомился хорошо. С Ниной Степановной уже более сорока лет меня связывают не только общие интересы преподавательской и воспитательной работы, не только общие проблемы и заботы нашей кафедры, но и настоящая дружба. Я еще неоднократно буду называть ее имя и надеюсь, что сумею рассказать о ней и как о человеке, и как об ученом, и как об учителе, внесшем свой вклад и в русскую науку, и в наше университетское общее дело, которому мы вместе служили всю вторую половину ХХ века.

* * *

Многие годы до и после моих студенческих лет лекции по истории русской культуры XIX века читал Сергей Сергеевич Дмитриев. Этот специальный курс был обязательным для всех, специализировавшихся по проблемам отечественной истории. Но он был популярен и среди студентов иных кафедр, посещавших курс факультативно. Студенческий интерес к этому спецкурсу объяснялся, конечно, прежде всего феноменом расцвета русской культуры в «жестокий век» царствования Николая I, но не только этим. Нам был очень интересен сам лектор как человек и учитель. В наши студенческие годы Сергей Сергеевич не был еще профессором, но уже тогда все в нем: и облик его, и глубина научной эрудиции, и талант лектора, и степенность мудрого пожилого человека – все это, казалось нам, соответствовало образу университетского профессора. Именно так мы воспринимали его, встречаясь с ним на парадной лестнице старого истфака. Все в нем соответствовало преподавательскому статусу – и манера держаться с профессорским достоинством, и аккуратная бородка «эспаньолка», и ровный негромкий голос, и безупречная русская речь, и, наконец, профессорская черного бархата шапочка. Студенческий интерес к этому преподавателю был очень высок. Помню, как он вошел к нам, записавшимся на его спецкурс, в большую аудиторию на Моховой, очень спокойный, и начал ровным негромким голосом говорить. Так началась первая лекция, сразу, как только прозвенел звонок. Мы еще не успели разложить свои блокноты и тетрадки, еще двигали, усаживаясь, стулья, а Сергей Сергеевич, глядя как-то равнодушно, мимо нас, поверх голов, все говорил и говорил. Именно это показавшееся нам профессорское равнодушие укротило нас. Мы не заметили не только начавшейся тишины, но и того момента, с которого он зачаровал и увлек нас проникновенным рассказом о русской культуре XIX века. Зазвучали знакомые имена русских писателей, поэтов, художников, актеров, ученых, названия театров, университетов. Мы все вдруг стали понимать, что так мало знали обо всем этом до встречи с Сергеем Сергеевичем. Неожиданно, вслушиваясь, мы как по команде стали торопливо записывать интересную лекцию интереснейшего человека, как будто пришедшего к нам из девятнадцатого века. Являясь глубоким знатоком отечественной культуры, Сергей Сергеевич излагал ее историю как закономерную эволюцию от русского классицизма и романтизма, сложившихся в условиях просвещенного российского абсолютизма, к реализму новой исторической эпохи. Результатом этой эволюции явилось то, что в условиях сохраняющегося самодержавно-крепостнического строя и сословной иерархии российского общества, несмотря на наметившиеся в нем кризисные явления, еще далекие от каких-либо радикальных перемен, в культуре наметились тенденции развития общенационального исторического, общественного сознания не только в просвещенной интеллектуальной дворянско-аристократической среде, но и в новой разночинной демократической среде, более значительной части русского народа. В этом смысле и заключался феномен русской культуры, особенно в литературе, в художественном творчестве и общественной мысли, как голоса нового гражданского общества. Новые творческие силы в искусстве, в науке, в общественной мысли пробудили интерес к культуре широких слоев простого народа.

Демонстрируя глубокое знание предмета, Сергей Сергеевич никогда не прибегал к упрощению его основных понятий и исследуемых проблем. Тем более он никогда не допускал схематизма в построении выводов. Он не строил своих лекций по каким-либо абстрактным социологическим схемам. Читая нам курс лекций по истории русской культуры, Сергей Сергеевич и сам являл собой образец высококультурного русского интеллигента. Он был знатоком русского языка и блестяще пользовался им, находя для объяснения сложных научных понятий необходимые слова и образы, избегая словесных штампов иностранного происхождения.

Все это соответственно настраивало его собеседников и особенно нас, студентов. Он умел соблюдать необходимую дистанцию между равными себе коллегами и своими учениками, никогда не прибегая к фамильярности и не допуская ее по отношению к себе.

Кандидатскую диссертацию он защитил еще в довоенные годы, но доктором исторических наук Сергей Сергеевич не стал. Однако и без этой степени он заслуженно и по праву был удостоен звания профессора Московского государственного университета. Для этого у Ученого совета МГУ было достаточно оснований. Он был автором учебников, его лекции по истории русской культуры издавались и переиздавались большими тиражами. Много внимания он уделял созданию хрестоматий по общему курсу истории СССР, публикации источников. Под его редакцией вышло много публикаций по различным проблемам истории общественного движения и особенно по истории русской культуры XIX века. Но главным результатом научной и педагогической деятельности Сергея Сергеевича были и остаются его многочисленные ученики, многие из которых стали докторами наук, а один из них – Иван Дмитриевич Ковальченко – академиком Академии наук СССР. Но каких бы высот ни достигли ученики, для них учитель всегда оставался Учителем.

Если спецкурс Сергея Сергеевича Дмитриева предлагался нам для свободного, добровольного выбора, то курс лекций доцента Серафимы Ивановны Антоновой «История рабочего движения в России в конце XIX – начале ХХ века» был обязательным для студентов, выбравших специализацию по кафедре основ марксизма-ленинизма. Этот курс был нами прослушан параллельно курсу С. С. Дмитриева. Скажу откровенно, добровольно на курс С. И. Антоновой я бы не пошел. Понадобилось определенное время и терпение, чтобы оценить полезность этого курса с точки зрения фундаментальных знаний фактической истории революционного движения в России, необходимых нам как будущим специалистам по предмету историко-партийной науки, именовавшейся в те годы «Основами марксизма-ленинизма». Ее лекции оказались изложением содержания недавно защищенной ею кандидатской диссертации с тем же названием, что и спецкурс. Серафима Ивановна помогла нам понять эту важную историко-партийную проблему, но и поделилась с нами собственным опытом исторического исследования. Дело в том, что тогда, в начале пятидесятых годов, в историко-партийной науке еще только-только начинался поворот от утвердившихся априорных схем и стереотипов научного мышления, от методики комментирования известных теоретических положений, сформулированных в трудах основоположников марксизма-ленинизма, как предопределяющих оценку, содержание, смысл и историческое значение фактов и событий. Поворот начался, и уже в те годы такая методика получила критическое определение «талмудизма» и «начетничества». Историки партии начинали осознавать тогда необходимость творческого отношения и к трудам основоположников революционной теории марксизма, и тем более к опыту и задачам исторической науки, к ее новейшим достижениям в исследовательской методологии. Осознать-то осознали, но со старыми, привычными схемами расставались очень медленно. Серафима Ивановна подала нам пример прежде всего научного подхода к постановке исследовательских задач и определению их научной актуальности не с помощью привычной отсылки к тому или иному теоретическому положению, пусть даже и очень авторитетному, а в результате глубокого историографического анализа проблем истории освободительного движения в России. Библиография ее спецкурса была необыкновенно широка и по составу авторов, и по широте проблематики.

Специальную лекцию она посвятила проблеме практического анализа источниковедческой базы, методики выявления, классификации и систематизации источников, документальных, опубликованных и неопубликованных, статистических материалов и критическому анализу их происхождения, оценке их репрезентативности и объективной достоверности. Для нас, будущих историков партии, эта лекция была наиболее поучительна. Да и не только для нас. Я вспоминаю в связи с этим реплику одного уважаемого мной человека, несомненно авторитетного знатока фактической истории революционного движения Наума Васильевича Савинченко, когда при обсуждении курсовой работы его пытливая ученица Света Сергиенко упрекнула своего товарища по группе в недостаточном использовании архивных материалов. Он раздраженно заметил ей: «Ну что же, вы думаете, что какая-нибудь архивная бумажка сможет изменить что-либо в политике партии?»

Озадачила нас своим исследовательским опытом Серафима Ивановна, предупредив, что на экзамене по своему курсу она будет особенно внимательна к историографической и источниковедческой стороне вопросов. Это предупреждение заставило нас серьезно поработать с рекомендованной ею литературой. Экзамен наша группа сдала успешно. Экзаменатором Серафима Ивановна оказалась покладистым, наверное, потому, что заметила наше добросовестное отношение к ее лекциям, но еще и потому, что она оказалась добрым человеком. Ее строгая доброта оказалась полезной нам, ибо с ее помощью мы достаточно глубоко и своевременно поняли суть серьезной научной проблемы, важной для нашей историко-партийной специализации, особенно с точки зрения приобретения опыта самостоятельной работы с научной исторической литературой и с историческими источниками.

* * *

В отличие от спецкурсов Сергея Сергеевича Дмитриева и Серафимы Ивановны Антоновой практический семинар по второй части общего курса лекций по истории России XIX – начала XX века особых впечатлений в моей памяти не оставил. Вел его Петр Семенович Ткаченко, только начинавший тогда свою преподавательскую работу после недавней защиты кандидатской диссертации. Был он учеником Сергея Сергеевича Дмитриева, но, увы, увлечь нас, как это умел делать его учитель, он не смог. Впечатление на нас, однако, он произвел своим огромным ростом и фигурой богатыря, огромной, круглой, широколобой головой и типичным украинским добродушным улыбающимся лицом. Встретившись с ним, мы вспомнили запорожского казака из кинофильма «Богдан Хмельницкий» в исполнении артиста Бориса Андреева. А наш Петр Семенович оказался бывшим старшиной Великой Отечественной. С таких, как он, военные художники рисовали для фронтовых плакатов дошедшего до Берлина, улыбающегося, широкогрудого, в орденах и медалях старшину с автоматом. Эти ассоциации не могли не вызвать у нас симпатии к нему. К сожалению, его семинар не вызвал интереса. Несмотря на то что тема семинара нам была предложена интересная – история участия русской молодежи в революционном освободительном движении второй половины XIX века. На семинарах Петр Семенович очень много говорил об известных фактах и хрестоматийных персонажах истории народовольчества и начинающегося рабочего движения. После его рассказов нам ничего не оставалось, как в своих рефератах своими словами передать услышанное от него. Конечно, это облегчало нашу задачу. Я, например, выбрал тему истории революционно-пропагандистской деятельности Н. В. Щелгунова и М. Л. Михайлова. Доклад у меня получился поверхностный, составленный по общеизвестной литературе. Самостоятельным поиском оригинального материала я утруждать себя не стал, зато представил реферат в назначенный срок, и добродушный Петр Семенович, сопроводив мой доклад пространным заключением, отметил, что «автор в целом выполнил поставленную им задачу», и поставил мне зачет. Теперь я, конечно, каюсь в своем студенческом грехе, признаюсь в том, что не проявил должной добросовестности. К сожалению, этим мы злоупотребляли и в других семинарах, когда нам казалось, что не имеет смысла тратить время на изучение литературы по проблемам, не являющимся для нас необходимыми.

В последующие студенческие и аспирантские годы с Петром Семеновичем как преподавателем мне не приходилось иметь дело, хотя знакомство наше продолжалось. В 1957 году мы вместе с ним ездили на уборку урожая в целинную Кустанайскую область в составе университетского студенческого отряда. Там мы имели возможность оценить богатырскую силу Петра Семеновича на работах по закладке силоса, сеноуборке и у зерноочистительных агрегатов третьего отделения мендыгоринского зерносовхоза. С 1965 года, когда я перешел на кафедру истории СССР XIX – начала XX века, и до его выхода на пенсию мы преподавали одинаковые дисциплины. Я принимал участие в обсуждении его докторской диссертации, которую он защищал в Саратовском университете.

Умер он в 1997 году. Хоронили его дети его второй жены, своих у него не было. На похоронах от исторического факультета присутствовали я и профессор Анна Федоровна Чмыга. Гражданская панихида прошла, как полагается, но, когда осталось исполнить последнее по обряду действие, оказалось, что в крематории Хованского кладбища за неуплату долгов была отключена электроэнергия. Такой постыдной оказалась эта нечеловеческая гримаса «независимой либерально-рыночной жизни», проводившей в последний путь старшину Великой Отечественной войны, профессора Московского государственного университета Петра Семеновича Ткаченко.

* * *

Основу идеологического воспитания студенчества и специалистов в советских вузах для всех сфер народного хозяйства, народного образования, науки, культуры и искусства составлял комплекс общественных наук – основы марксизма-ленинизма, политэкономия, диалектический и исторический материализм. Все эти дисциплины обязательно входили в учебные планы всех без исключения вузов. Однако количество часов, отводимых на их преподавание, было различным: объем программ каждой из этих дисциплин для технических вузов составлял 120 часов, а для гуманитарных – 220 часов. Преподавание велось последовательно четыре года обучения: основы марксизма-ленинизма (история ВКП(б), а позднее – КПСС) преподавались на первом и втором курсах; политэкономия – на третьем; исторический и диалектический материализм – на четвертом. Качество преподавания и результаты усвоения студентами этих дисциплин находились под постоянным контролем партийных органов «сверху донизу», начиная с ЦК ВКП(б) и кончая парткомами вузов. В Министерстве высшего и среднего специального образования было для этого создано специальное Управление преподавания общественных наук. Глубокое и творческое усвоение этих идеологических дисциплин являлось общественным и гражданским долгом советского студенчества.

Сразу скажу, что научный уровень преподавания этих дисциплин был не везде высок и не везде соответствовал амбициям преподавателей, вышедших во многих случаях из руководящих партийных кругов. За недостатком научной подготовки и в силу своей низкой эрудиции они оказенивали порученную им преподавать дисциплину и вызывали и к себе, и к своему предмету скептическое отношение. Студенческий скепсис к общественным наукам имел место и в Московском университете. Чаще он возникал на естественных факультетах и реже – на гуманитарных, потому что на этих факультетах общественные науки преподавали нам более опытные ученые, сами имеющие университетское образование. Традиционно в нашем университете нельзя, например, было преподавать историю КПСС, не имея базового исторического образования, политэкономию, не имея широкого экономического образования, и диамат, не имея философского образования. Нельзя было идти к будущим юристам и филологам без максимума знаний по истории, философии и праву.

Историческому факультету особенно повезло. У нас много лет общий курс лекций по основам марксизма-ленинизма, а позже – по истории ВКП(б) и КПСС читал один из лучших лекторов по этому предмету – Наум Васильевич Савинченко. Мы встретились с ним в 1950/1951 учебном году на первой его лекции в Ленинской аудитории, увидели, услышали и в конце лекции наградили дружными аплодисментами за интересный рассказ о событиях, происходивших в России между февралем и октябрем 1917 года, о борющихся между собой политических силах в выборе грядущего исторического пути великого Российского государства, его народов, о меняющейся в ходе этой борьбы обстановке, о меняющихся политических лозунгах партий, о процессе формирования политической армии социалистической революции, о политических лидерах и вождях. При этом лектор никогда не заглядывал в конспект. Однако в правом кармане его пиджака всегда была тонкая ученическая тетрадка. Иногда, когда ему надо было что-то процитировать, он каким-то особым артистическим жестом вынимал ее, театрально раскрывал какую-то страницу и, держа тетрадку в правой руке, не глядя в нее, произносил точно, слово в слово, нужную цитату, тут же сообщая имя автора, название цитируемой статьи, время и место ее публикации. Потом тем же жестом тетрадка отправлялась в тот же карман. Говорил он негромко, но не монотонно, не бубнил, а играл своим голосом, как это могут делать только актеры. Он интриговал нас неожиданностью того, что хотел сказать как бы доверительно, только для нас. Этой игрой голоса он укрощал нас в самом начале лекции, когда аудитория еще не уселась, не успокоилась. Мы все были заняты приготовлением к конспектированию и вдруг видели, что лектор что-то говорит, когда шум в аудитории еще не стих. А лектор, красивый мужчина, хотя и невысокого роста, с красивой прической из седых волос, в опрятном костюме, все продолжал шевелить губами, не усиливая своего голоса, не срываясь, без назидания, без призывов «прекратить шум». И аудитория будто бы замирала. Мы слышали грамотную, чистую русскую речь высокообразованного интеллигента. Позже я неоднократно слышал, как Наум Васильевич делал справедливые замечания молодым преподавателям, да и студентам, за неправильно произнесенное русское слово, за неправильно истолкованный его смысл, за вульгаризацию сложных научных терминов и понятий. А ведь всего каких-нибудь два десятка лет назад Наум Васильевич крестьянствовал вместе со своим отцом и братьями в большом селе недалеко от сибирского города Канска и в мыслях не имел стать не только профессором, но еще и профессором Московского государственного университета.

Но, раз приехав в Москву, он на всю жизнь стал москвичом. Путь к образованию и в науку открыла перед ним Советская власть. Все остальное он сделал сам, своим умом, своим сердцем, своей новой верой. На его лекциях в Ленинской аудитории всегда был полный аншлаг. Нас не надо было ни убеждать, ни призывать обязательно посещать их. Он удивлял нас своим особым приемом подачи знакомого факта, а иногда и веселил уместным анекдотом. Это не упрощало ни мысли, ни серьезности исторического факта, о котором шла речь. Помнится, как он излагал основные принципы ленинского понимания национального вопроса. Зашла речь о признаках наций как исторической общности людей, определенной И. В. Сталиным в статье «Марксизм и национальный вопрос». Когда дошла очередь до четвертого основного признака – «единства экономических связей», лектор вдруг совершенно неожиданно упростил историческую ситуацию складывания общенационального рынка почти крестьянской сказочкой о московском купце времен Ивана Калиты, поехавшем с товаром в Рязанское княжество. «А там, – повествовал наш лектор, – княжеские рязанские слуги схватили купца, товар отобрали, по шее надавали и пинком отправили домой. Что делать было незадачливому купцу? Жаловаться своему московскому князю? А он ему скажет: „А какого рожна тебя туда носило? Торгуй дома!” – Да еще и для науки кнутом огреет». Эта простая притча, придуманная, может быть, самим лектором, бывшим крестьянином, нисколько не свидетельствовала об упрощении сложного исторического явления. Наум Васильевич всегда отдавал себе отчет, что перед ним в аудитории сидят не иванушки-дурачки. Он придумал житейскую ситуацию, такую же, как и художник Васнецов, нарисовавший когда-то русского витязя на распутье. Размышляя теперь над аллегориями уважаемого учителя, я вдруг подумал, что в нашей современной либерализированной России не нашлось еще ни такого художника, ни такого учителя, который бы с такой же точностью и простотой создали образ переживаемой эпохи исторического бездорожья. Если бы такой художник нашелся, я бы посоветовал ему повторить сюжет картины Васнецова, но вместо витязя нарисовать рязанского или орловского крестьянина, везущего в стольный град Москву, на московские рынки, на продажу свои деревенские разносолы, а вместо камня нарисовать недобрых молодцов кавказской наружности с автоматами Калашникова. И еще бы посоветовал под такой картиной написать «Россия снова на том же распутье» или «А куда же теперь русскому мужику податься?»

Нам очень хотелось, особенно фронтовикам-партийцам, лично познакомиться с лектором, но подходящего случая не было. Он, однако, представился нам, когда подошло время его лекции о нэпе. Ошибочность восприятия и понимания этой политики определенной частью партии как отступления от провозглашенных идеалов и целей социалистической революции Наум Васильевич разъяснил на примере личного крестьянского опыта, который не сразу привел его в революцию и научил понимать суть перемен в жизни российского государства и его народов. Наум Васильевич был родом из типичной середняцкой семьи, переселившейся в 1911 году в далекий Красноярский край из малоземельной Белгородской губернии, соблазненной столыпинским законом о переселенцах и надеждой на лучшую жизнь. Своим библейским именем он был обязан крестившему его сельскому священнику. Жизнь не сулила новокрещеному ничего, кроме сермяжной крестьянской доли. Грамоте он был обучен в приходской школе. В 1919 году крестьянский сын Наум был призван в Красную Армию и службу свою красноармейскую начал в знаменитой 30-й Иркутской «железной» дивизии, которой командовал знаменитый комдив Василий Блюхер, тоже сибиряк, крестьянский сын. В составе одного из ее полков он в ноябре 1920 года форсировал Сиваш, штурмовал Перекоп, выслушав перед этим напутственную зажигательную речь предреввоенсовета Льва Давидовича Троцкого, призывавшего красноармейцев к подвигу во имя мировой революции. За подвиг своих бойцов дивизия добавила себе еще одно наименование – Чонгарская, а красноармеец, политбоец батальона Наум Савинченко был награжден орденом Боевого Красного Знамени. Эту награду он получил из рук М. В. Фрунзе. Политбойцом батальона он был назначен в самые страшные дни сражения за Крым вместо павшего в бою товарища. С этого момента, наверное, и начался его путь в неведомую еще ему политическую науку. Политграмота давалась ему непросто. Однажды, в перерыве между боями, комиссар дал ему брошюру, автором которой был парижский коммунар. Начиналась она со слов: «Шапки долой! Я буду говорить о героях Парижской коммуны». Комиссар поручил политбойцу прочитать эту тоненькую книжечку и провести с красноармейцами батальона беседу о первой пролетарской революции, о парижских коммунарах. О том, как это произошло, я узнал из рассказа самого Наума Васильевича. С брошюрой он ушел на крестьянское гумно и там в тишине выучил весь ее текст наизусть. А потом он слово в слово произнес его перед красноармейцами, сопровождая свой пересказ комиссарскими жестами. «Вот так, – сказал Наум Васильевич, – началась моя самостоятельная учеба партийного пропагандиста». Об этом Наум Васильевич поведал нам в своей лекции на тему «Переход Советской власти к новой экономической политике». Изложив суть вопроса о причинах необходимого и решительного перехода партии большевиков и советской власти от навязанной стране Гражданской войной политики «военного коммунизма» и продразверсток к новой политике, которая бы могла обеспечить нормальные условия развития страны в мирных условиях, лектор обратил наше внимание на то, что не все и не сразу не только в политическом руководстве, но в массовом сознании одинаково с В. И. Лениным, без колебаний вправо и влево, восприняли нэп. «Среди таких оказался и я», – удивив нас неожиданной откровенностью, признался Наум Васильевич. Все мы от неожиданности перестали писать и как по команде воззрились на лектора, а тот еще и добавил, что в знак несогласия с нэпом он в том же 1921 году вышел из партии большевиков.

В тот год, выписавшись из госпиталя после ранения и тифа и демобилизовавшись «по чистой», Наум Васильевич возвратился в свое село. Возвратился он партийцем-краснознаменцем и сразу вошел в местную партийную ячейку. На одном из ближайших собраний односельчане избрали его секретарем сельского совета. Вот как, кстати, проходили тогда выборы: председатель совета – друг Наума Васильевича – объявил собранию, что секретарем предлагается выбрать вернувшегося с войны красноармейца, краснознаменца Наума Савинченко. Спросив после этого «Кто против?» – он тут же решительно заключил, окинув взглядом собрание: «Пиши – единогласно!» Так бывший политбоец легендарной 30-й Иркутской, Самарской, Чонгарской «железной» дивизии вошел в органы власти в своем селе. А в селе этом, как и по всей России, началось претворение в жизнь дошедших в сибирские края решений о введении новой экономической политики. Сельской власти надлежало исправить перегибы, допущенные по отношению к крестьянам-середнякам во времена «военного коммунизма». Такой перегиб имел место и в семье Савинченко: его отец запахал тогда у своего соседа одну или две десятины земли, пользуясь правом семьи красноармейца. И вот теперь его сыну, краснознаменцу и партийцу, предстояло вернуть эту десятину соседу-хозяину, признанному середняком. Реакция на это решение оказалась мгновенной – Наум Васильевич в знак протеста заявил о несогласии с новой экономической политикой и о своем выходе из ВКП(б). Не сумел тогда политбоец ни угадать на том перепутье, какой дороги держаться, ни понять суть политики, проводившейся, в первую очередь, в интересах основной массы крестьянства, а следовательно, и основной части трудового населения страны, более всего пострадавшей в годы Гражданской войны от всяческих трудовых и военных мобилизаций. А запаханную десятину ему пришлось вернуть соседу.

В те дни в его жизни имел место еще один неожиданный эпизод. Из краевого военного комиссариата пришла повестка, в которой Науму Васильевичу предписывалось прибыть для получения второго ордена Красного Знамени. А он отправил повестку обратно, написав, что «награду принять не может, так как после первого ордена не знает и не помнит других своих заслуг». Вот каким оказался красноармеец-коммунист, прошедший боевую и политическую закалку в 30-й «железной» дивизии РККА. Свое несогласие с непонятным нэпом он заявил честно и без всякого сожаления открыто отказался от награды как не заслуженной им.

Кстати, он и первый-то орден принял без особой охоты. Забавно было слышать от него и об этом случае. После штурма Перекопа его единственного в батальоне наградили орденом Боевого Красного Знамени. Других наградили золотыми именными часами. Наум Васильевич рассказал, что он долго упрашивал комиссара обменять орден на золотые часы с цепочкой. «В селе у нас, – объяснял свой поступок герой Перекопа, – золотые часы с цепочкой имел только сын лавочника. А если бы я вернулся домой с такими же, то все наши деревенские девки стали бы моими ухажерками. А орден? Что он значит? Значок как значок!» Мы слушали эту непридуманную сказку и вспоминали придуманного крестьянского сына Василия Теркина, которому непременно ко встрече со своими невестами «в стороне своей смоленской» достаточно было бы простой солдатской медали. Мы вспоминали при этом и себя. Ох как нельзя было вернуться с войны «на свою вечерку» без медали! А еще вспоминалась любимая сердцу песня про «письмо летучее» от далекой воображаемой невесты, «что ждет и в крайнем случае согласна на медаль». Ох, как понимали мы уважаемого лектора, знающего цену своему подвигу и чести, за бескорыстную солдатскую душу.

Свой «грех» Наум Васильевич осознал собственным умом и искупил опытом крестьянской жизни, с помощью своих соратников-политбойцов, не вычеркнувших его из своих рядов, доверивших ему ответственную работу в совете и пославших его на учебу сначала в школу крестьянской молодежи, затем на рабфак, а потом и в Институт красной профессуры. В партию большевиков Наум Васильевич снова вступил в 1923 году и никогда, до самой смерти, из нее более не выходил. Пережив и переосмыслив свой левацкий перегиб, свою «детскую болезнь», Наум Васильевич в своих лекциях особое внимание уделял именно этой опасности, порой незаметной, но приносящей больший вред действиям и поведению партийных функционеров. На всю жизнь запомнились мне его лекции о диктатуре пролетариата как политического союза трудящихся, организованного в форме Советской власти для завершения борьбы «против сил и традиций старого общества», борьбы не только и не столько кровавой, сколько административной, и просветительской, и культурной. Запомнились мне и лекции о новой экономической политике со сказочными иллюстрациями совсем не сказочных эпизодов из жизни самого лектора. Запомнились и лекции о «великом переломе» и о «головокружении от успехов» в годы социалистической реконструкции крестьянской жизни. Кроме как от Наума Васильевича, я ни от одного лектора по историко-партийной проблематике не слышал настойчивых и откровенных предупреждений об опасностях, таящихся в самой организации и жизни социалистически коллективизированного советского общества. На эту опасность как на возможность нетрудовому элементу жить за счет трудового коллектива обратил внимание партии и трудового крестьянства И. В. Сталин на II съезде колхозников-ударников. Но, как ни странно, последующее поколение партийных руководителей и пропагандистов – историков партии оставило без внимания это очень важное предупреждение о грозящем перерождении советского общества. А они явно обнаружили себя в период так называемого развитого социализма.

Мое непосредственнее общение с Наумом Васильевичем Савинченко, начавшееся как общение ученика с учителем, продолжались все последующие годы учебы и нашей совместной работы на историческом факультете. У меня еще будет много поводов вернуться к воспоминаниям об этом университетском профессоре, заведующем кафедрой истории КПСС, общественном деятеле нашего многотысячного коллектива МГУ и просто удивительном человеке. Здесь же я закончу рассказ о нем тем, что на фоне этой яркой личности в очень невыгодном свете представлялись нам те преподаватели истории партии, которые на семинарах и на практических занятиях тщательно контролировали нашу работу по конспектированию трудов классиков марксизма-ленинизма. Наум Васильевич учил нас понимать, а они – запоминать их афористически звучавшие постулаты. Не буду вспоминать их имен. Многие из них были еще молоды и неопытны и не имели еще педагогического опыта.

* * *

На третьем году обучения мы обрели новый качественный статус студентов-старшекурсников. С этого года начиналась наша специализация, и наши учебные группы переформировались в группы по кафедрам, избранным студентами для углубленного изучения интересующей их исторической проблематики. В наш учебный обиход вошли новые формы организации учебного процесса. Наряду с продолжающимися обязательными курсами общеисторического образования нам представлялось возможным выбирать для себя специальные курсы и специальные семинары, соответствующие индивидуальным научным интересам каждого. Вместе с этим мы выбирали себе и будущего научного шефа, под руководством которого нам предстояло предпринять самостоятельные шаги в научно-исследовательской работе. Однако и на этом этапе основную часть плана наших учебных занятий составляли по-прежнему обязательные общеобразовательные курсы лекций и профсеминары. Поэтому я продолжаю свой рассказ о профессорах и преподавателях, которые в годы нашей учебы на третьем и четвертом курсах читали нам общие курсы по отечественной истории, по истории стран Европы и Америки, а также стран Востока и, конечно, по блоку общественных наук – политэкономии и философии.

Курс по истории советского общества (с октября 1917 г.) в 1951/1952 учебном году начал читать нам доцент Ефим Наумович Городецкий. Тогда он еще не был доктором исторических наук, но его имя уже было вписано в ряд имен известных советских историков, внесших основной вклад в разработку истории Великой Октябрьской социалистической революции, формирования ее исторических предпосылок, организации политических сил, рождения и организации власти революционного народа, ее первых шагов в укреплении Советского государства, вывода страны из состояния войны и грозящей экономической катастрофы, а также причин, приведших к Гражданской войне. Правда, все эти проблемы были нам уже достаточно хорошо знакомы по блестящим лекциям Наума Васильевича Савинченко. Поэтому Наума Ефимовича Городецкого мы встретили с любопытством. Оно подогревалось и тем, что и тот и другой вышли из одной школы исторического и политического образования – из Института красной профессуры. В сущности, оба они придерживались общей концептуальной основы, сформулированной И. В. Сталиным в книге «Вопросы ленинизма» и направленной, главным образом, против троцкистского истолкования ленинской теории социалистической революции путем подмены ее понятием теории перманентной революции. Но если первый увлекал нас блестящим партийно-пропагандистским талантом, глубоким знанием произведений классиков марксизма-ленинизма и умением раскрыть в живых образах их основные теоретические положения, то другой воздействовал на нас опытом исследователя подлинного исторического материала, умением на основе изучения широкого, комплексного анализа источников воспроизвести исторические события истории Октября и Гражданской войны не в лозунговом, плакатном изображении революционных атакующих масс, а в конкретных, документированных фактах истории рождения и организации Советского государства. Ссылаясь на разнообразные исторические источники и опыт исследования этой истории, накопившейся в историографии, он давал нам пример построения научных доказательств, начиная их не от априорной теоретической установки, а от постановки и задачи предстоящего исследования и ее решения на основе анализа документального исторического материала. В этом смысле как историк-исследователь Ефим Наумович Городецкий читал курс более обстоятельно, чем историк-пропагандист Наум Васильевич Савинченко. Различие это, наверное, коренилось в том, что пропагандист-политбоец и бывший крестьянин сам воевал за Советскую власть, сам форсировал Сиваш и штурмовал Перекоп. Ему для своих лекций не нужно было искать факты в архивах. В революционной практике он сам был субъектом истории. Замечу, что это обстоятельство порождало некую конкуренцию, а иногда и серьезные разногласия между ними и между им подобными нашими учителями не только на историческом факультете, но и в других вузах и исследовательских центрах. Об этом еще будет повод порассуждать. Опыт исследовательской практики и научной публикаторской деятельности был накоплен Е. Н. Городецким в годы его работы в составе авторского коллектива комиссии по истории Гражданской войны. Он непосредственно принимал участие в публикации первого и второго томов шестнадцатитомной серии, которая готовилась к изданию по решению ЦК ВКП(б). За участие в этом важном деле он был удостоен звания лауреата Сталинской премии. Кстати, в комиссии Ефим Наумович работал под непосредственным руководством историка Исака Израилевича Минца, в свою очередь удостоенного после выхода первых томов избранием в академики Академии наук СССР. Авторитет Ефима Наумовича Городецкого усиливал и тот факт, что несколько лет после войны он работал заведующим Сектором истории в Отделе науки ЦК ВКП(б).

Лекции Е. Н. Городецкого имели у нас, студентов, большой успех. Как и Наума Васильевича, мы также провожали его аплодисментами. Многие студенты с интересом слушали его специальные курсы и посещали его спецсеминар. Но при всем его высоком авторитете как ученого многих из нас, студентов, долго удивлял тот факт, что некоторая часть преподавателей факультета, и прежде всего его коллеги, преподаватели кафедры истории СССР, недоверчиво относилась к чистоте идеологического кредо Ефима Наумовича как историка-марксиста. Более того, в 1948–1949 годы он оказался в числе критикуемых и даже обвиняемых в принадлежности к группе профессоров, якобы пропагандировавших в своих научных трудах «чуждые советской науке» идеи космополитизма. Обвинители требовали самых суровых решений. Вместе с ним под эту критику попала и Эсфирь Борисовна Генкина, которая продолжила вслед за Ефимом Наумовичем чтение общего курса, и Наум Ефимович Застенкер с кафедры новой и новейшей истории, читавший нам в тот же год курс лекций по новой истории европейских стран. Сурового партийного приговора в отношении к ним тогда не последовало, но отголосок критики, прозвучавшей на многодневных партийных собраниях, долгое время проявлялся рецидивами недоверия со стороны их партийных научных оппонентов. Критически относился всегда к Ефиму Наумовичу и Наум Васильевич. Долгое время я полагал, что причиной этому были личные амбиции, рождающиеся в спорах за право истинного понимания и толкования теоретических постулатов марксизма-ленинизма, решений руководящих органов страны по вопросам текущей политики партии и государства на переломных рубежах современной истории. И все-таки я пришел к выводу, что дело было не только в личных амбициях, но и в различии жизненных дорог, которые привели их в историческую науку, все в том же факте – крестьянский сын, политбоец Наум Васильевич форсировал Сиваш и штурмовал Перекоп, выходил из партии в знак несогласия с нэпом и чистосердечно открыто признал свою вину перед партией, а потом до конца дней своих оставался верен ее идеям. А Ефим Наумович Сиваша не форсировал, Перекопа не штурмовал, из партии по какому-либо несогласию не выходил, но в условиях начавшегося в ней политического кризиса уже в годы перестройки очень быстро отошел от партийно-научных концепций и своих прежних гражданских и общественных взглядов.

* * *

Вслед за Е. Н. Городецким лекции по истории Гражданской войны читал нам Георгий Назарович Голиков. Я отлично помню, как этот лектор в военном мундире с полковничьими погонами, еще молодой и стройный мужчина с доброй улыбкой вошел в Ленинскую аудиторию с рулоном географических карт. Эти карты он попросил развесить нашего старосту Ивана Ивановича Иващенко, а сам взошел на кафедру, приветливо поздоровался с аудиторией и представился нам как преподаватель, которому поручено прочитать лекции по истории Гражданской войны и иностранной военной интервенции в 1918–1921 годы. Все в начале нашего знакомства было исполнено лектором четко, по-военному, деловым образом. Аудитория тоже сразу настроилась на деловой лад, ожидая интересного общения с известным военным историком. Но странное дело, как только лектор заговорил, а точнее, начал читать текст своей первой лекции о начале Гражданской войны и военной интервенции, об образовании первых фронтов на севере, юге и востоке страны, о военных мятежах в центре и в национальных регионах молодого советского государства, у аудитории возникло неожиданное разочарование. Лектор, склонившись над текстом лекции, словно бы забыл про своих слушателей. Он читал этот текст невыразительным голосом. На верхних рядах аудитории его, наверное, не было слышно, а до средних доносились знакомые уже нам названия городов и областей, где начинались тоже знакомые со школьных времен события, где высаживались англо-франко-американские и германские интервенты. Иногда он отрывался от текста и взмахом указки в сторону развешенных карт очерчивал районы военных событий, и без того ярко обозначенных на них стрелками, указывающих направления противостоящих фронтов, и флажками – символами мятежных городов и губерний. Интерес к лектору у аудитории сразу пропал, а в последующие дни она заметно поредела. Нет у меня никаких оснований сомневаться в научной эрудиции этого лектора, в глубоком знании им своего предмета. Но как лектор Георгий Назарович Голиков не оставил о себе впечатления, адекватному уровню его научной квалификации. Для этого, оказывается, нужен особый талант. Вот у Наума Васильевича и Ефима Наумовича он безусловно был. И еще, наверное, следует заметить, что к восприятию истории Октябрьской революции и Гражданской войны послереволюционные поколения молодежи были подготовлены не историками, а советскими писателями, поэтами, драматургами, режиссерами кино и театра. Думаю, что многим из них Георгий Назарович явно уступал в способностях реконструировать подлинные события истории на основе фактов и документального материала, те «хождения по мукам», которые пережил российский народ на небывалом доселе переломе времени. Да, дело оказалось не только в чьих-то личных способностях. Вся наша советская историческая наука, несмотря на все свои успехи, достигнув высочайшего исследовательского уровня, не смогла сравняться с мастерами советского художественного творчества. Это им, в первую очередь, принадлежит заслуга формирования оценки результатов Великой Октябрьской социалистической революции и создания первого в мире государства рабочих и крестьян в массовом историческом сознании. А может быть, получилось даже так, что историки оказались виновными в том, что такой непрочной оказалась советская историческая идеология в момент испытания ее в смутные перестроечные годы, годы поиска выхода из социального, экономического и морально-политического застоя. Более того, среди историков очень быстро обнаружились организованные силы, неизвестно где подготовленные, которые быстро и добровольно стали на службу рыночной идеологии. Теперь все стало наоборот: новые российские историки очень быстро перековались из марксистов-ленинцев в основоположников нового «цивилизационного» подхода к историческому познанию, а современные писатели, драматурги, кинорежиссеры, художники никак не могут найти в новой рыночно-демократической свободе образы и примеры обещанного общественного и личного благоденствия народа. Новое художественное творчество надолго погрязло в болоте чернухи, порнографии и жанра криминального детектива. Впрочем, все эти размышления уж никакого отношения к нашему лектору по истории Гражданской войны в СССР Георгию Назаровичу Голикову не имеют. Все, что произошло в нашей жизни в начале девяностых годов, – все это случилось, когда его уже не было среди живых. А книги его остались и, наверное, еще читаются.

* * *

Георгия Назаровича Голикова в нашей большой лекционной аудитории Ленинки сменила Эсфирь Борисовна Генкина, одна из известных специалистов по истории новой экономической политики, восстановления народного хозяйства СССР, его социалистической реконструкции и развития в годы первых пятилеток. Имя ее нам было уже знакомо по только что вышедшей монографии, посвященной истории перехода страны от политики военного коммунизма к нэпу. Авторитет ее автора среди советских историков был высоким, и на историческом факультете она была уважаемым профессором, доктором исторических наук, активным участником в общественной жизни и особенно в общении со студенческой средой. Это предопределило нашу заинтересованность перед ожиданием встречи с новым лектором. До того как она состоялась, мы встречались с Эсфирью Борисовной на партийных собраниях, слышали ее авторитетные, назидательные выступления по поводу проблем внутренней партийной и общественной жизни факультета. Ее постоянно озабоченное лицо было всегда неулыбчиво и строго. Внешне она выглядела как пожилая революционерка-большевичка с «подпольным стажем», получившая боевую партийно-политическую закалку и организаторский опыт во времена политотделов Гражданской войны и женотделов времен социалистической реконструкции. Когда мы встречали ее на улице около университета или на крутых лестничках и в узких коридорчиках нашего истфака, то почтительно, воспринимая ее именно в этом образе, здоровались с ней. А она отвечала нам всегда своим строгим поклоном. Рассказывали, что в молодости она была красивой и привлекательной женщиной. Но, увы, ко времени нашего знакомства от молодости у нее осталась лишь привычка к курению, унаследованная от поры революционной юности, которая с годами довела ее портрет до типичного образа женщины-партийца с хриплым прокуренным голосом, постоянным легочным кашлем, астматической одышкой, отечным лицом с грустным взглядом нездорового пожилого человека. Впрочем, иногда этот взгляд оживлялся, и в глазах этой грустной женщины вспыхивали искры еще не погасшей энергии революционного пропагандиста. То, что она была им в юности, я только предполагаю, зная, что накануне Октябрьской революции она окончила гимназию и, как многие сверстницы, уже в это время увлеклась идеями революции. С ними в конце концов она пришла в Институт красной профессуры и стала одной из первых советских женщин ученым-историком, посвятившим всю оставшуюся жизнь изучению истории Великой Октябрьской социалистической революции и истории Советского государства.

На первой лекции Эсфири Борисовны количество присутствовавших студентов нашего курса оказалось значительно большим, чем на последних лекциях ее предшественника Г. Н. Голикова. Успех ее лекций, конечно, обеспечивался не только умением удержать наше внимание какими-то техническими приемами профессионального лекторского мастерства. Кстати сказать, этих приемов, кроме внешней манеры и образа убежденной пропагандистки-революционерки, у нее было совсем немного. Речь ее была натруженной, прерывавшейся глухим кашлем, а лицо, строгое и усталое, будто бы выражало озабоченность суметь и успеть донести до нашего понимания какие-то только ей ведомые истины. Это не выглядело как актерская игра опытного оратора, а, скорее всего, действительно было выражением искреннего желания убедить нас в своем понимании сложной исторической и социально-экономической проблемы в истории молодого Советского государства, еще не имевшего практического опыта созидательной работы по налаживанию новой жизни трудового народа в период перехода от жестокой Гражданской войны к миру.

Лекции Эсфири Борисовны Генкиной составили основную часть общего курса по истории советского социалистического государства. Они охватили весь период с 1921 года с начала введения новой экономической политики до предвоенной не успевшей завершиться третьей пятилетки развития народного хозяйства СССР. Нам всегда было интересно их слушать потому, что кроме подачи разнообразного уже известного в какой-то степени исторического материала они тоже давали пример глубокого научного анализа источников, научной объективной оценки историографии рассматриваемых проблем, несмотря на то что в ней приходилось иметь дело с именами авторов-политиков, исторические, политические и идеологические концепции которых не только критиковались в научных кругах, но и отвергались суровыми партийными решениями. Эсфирь Борисовна же ставила своей целью защиту этих имен, она всегда старалась определить их место и роль в изучении и освещении данной проблемы. Здесь я обязательно отмечу, что все ее лекции были прочитаны с неравнодушной партийной ответственностью за их высокое идейное содержание с точки зрения ленинской теории социалистической революции. Но здесь так же, как и в случае с Ефимом Наумовичем Городецким, возникает вопрос: почему так много критики и недоверия общественно-политической, научно-теоретической и гражданской позиции Эсфири Борисовны Генкиной вплоть до обвинения ее в космополитизме звучало на историческом факультете в послевоенные сороковые годы? Свидетелем жесткой партийной дискуссии на историческом факультете после опубликования постановлений ЦК ВКП(б) по идеологическим вопросам я не был и о сути спора знаю только по рассказам участников. Но они были разноречивыми и субъективными. Поэтому нам о главных причинах конфликта приходилось только догадываться. Но после смерти И. В. Сталина и постановлений ЦК КПСС о преодолении последствий культа личности в историко-партийной науке снова возникла дискуссионная обстановка, и не только на истфаке. Она получила продолжение после событий в Венгрии и Польше в 1956–1957 годы и обнаружила не только разные точки зрения на происходящее, но и снова выявила принципиальные различия, даже конфликт при оценке политических позиций в споре о путях и «моделях» экономического и политического развития в странах социалистического лагеря, а также о месте и роли «средних слоев» с точки зрения задач мирового демократического процесса. Разногласия, возникшие по этим вопросам, оказались неслучайными, как неслучайными были недоверие и критика в отношении идеологической позиции некоторых наших факультетских профессоров. По сути дела, в это время снова начинался спор об историческом значении Великой Октябрьской социалистической революции, о ее особенностях в условиях отсталой в экономическом отношении России. Позиция некоторых наших учителей-марксистов стала сдвигаться в сторону ревизионистского демократизма.

* * *

Заканчивал чтение общего курса по истории СССР лекциями о Великой Отечественной войне советского народа против фашистской Германии генерал-майор Тельпуховский. На историческом факультете он работал как совместитель, а основное его место работы было то ли в Институте истории АН СССР, то ли в Институте военной истории Министерства обороны. Он был известен как автор статей, брошюр и изданных лекций по истории войны, прочитанных в Высшей партшколе при ЦК КПСС. Мы ожидали от него интересных лекций, но, как и в случае с Георгием Назаровичем Голиковым, наши ожидания не оправдались. Даже наши младшие товарищи-сокурсники едва ли не знали всего того, что генерал читал нам, не глядя на аудиторию, по своим конспектам. А мне так уж точно казалось, что его лекции ничего не добавляли к тому, что о войне я знал сам. Во время этих лекций я часто вспоминал своего командира роты автоматчиков Второго мотострелкового полка дивизии имени Феликса Дзержинского лейтенанта Н. Коновца, под руководством которого мы на политзанятиях изучали книгу И. В. Сталина о Великой Отечественной войне. В ней были собраны его речи, доклады, с которыми он выступал перед народом в годы войны, и все его приказы как Верховного главнокомандующего по основным, этапным событиям великой, трагической и победной эпопее советского народа. Лекции генерала Тельпуховского тоже были построены в соответствии со схематической последовательностью этих приказов.

Ну вот опять память привела меня все «к тем же берегам», к воспоминаниям об орденоносной краснознаменной дивизии особого назначения, которой я отдал шесть самых драгоценных лет своей юности. А на факультете среди преподавателей кафедры истории СССР оказался мой однополчанин. Это был доцент Борис Григорьевич Верховень, который служил в моей дивизии, в моем полку. Правда, служба его в ней проходила в далекие двадцатые годы. В нашей академической группе третьего курса он вел семинарские занятия. Под его руководством мы готовили свои рефераты по аграрно-крестьянским проблемам в России накануне Великой Октябрьской революции.

А на четвертом курсе судьба свела меня еще с одним однополчанином, служившим вместе со мной в 1942 году в 23-й отдельной стрелковой бригаде. Им оказался другой доцент той же кафедры – Петр Максимович Горлов. Он читал нам свой спецкурс по истории Московской битвы. Сам он, так же как и я, был ее участником. Конечно, в тот далекий год нам встретиться не довелось. Он был тогда штабным офицером в политотделе бригады, а я – командиром отделения в первом батальоне истребительного мотострелкового полка. Но так или иначе, нам обоим было очень интересно вспоминать о том, что довелось видеть собственными глазами. Оказалось, что не исключен был случай, когда мы были рядом друг с другом во время боев на можайском направлении в ноябре-декабре 1941 года.

Надо сказать, что на кафедре истории СССР было больше, чем на других кафедрах исторического факультета, участников войны среди преподавателей. Спецкурс по истории Гражданской войны в Сибири нам читал доцент Михаил Иванович Стишов. В 1941 году он в составе Краснопресненской дивизии московского ополчения оказался на том же можайско-волоколамском направлении. В начале Гражданской войны он был подпольщиком-большевиком во Владивостоке и вел боевую и политическую работу под руководством легендарного героя Бонивура. В 1941 году, будучи доцентом МГУ, он добровольцем записался в ополчение, в Краснопресненскую дивизию. Но в первом же бою оказался в окружении, попал в плен, из которого ему удалось сбежать. Выбираясь из окружения, он уничтожил свой партийный билет. Не совершив на этот раз ничего героического, М. И. Стишов добрался до Москвы и на фронт больше не возвращался, так как был отозван из добровольцев-ополченцев на работу в состав комиссии по истории Гражданской войны. На историческом факультете именно он стал в 1948 году одним из критиков и обвинителей Е. Н. Городецкого и Э. Б. Генкиной по причине их якобы идеологической неустойчивости в борьбе с космополитизмом. Его спецкурс или спецсеминар был посвящен истории Гражданской войны в Сибири и на Дальнем Востоке. Однако никого из нас, участников Великой Отечественной войны, его научная проблематика не увлекла. Мне кажется, что всем нам он явно не понравился как лектор, да и как человек. Уж больно злым обвинителем он выступал на факультетских партсобраниях по отношению к своим коллегам по кафедре, сам имея сомнительную репутацию и по части соратничества с В. Бонивуром на Дальнем Востоке, и по части финала своей фронтовой судьбы под Вязьмой осенью 1941 года.

Спецкурс для нас, группы специализировавшихся по истории КПСС, нам прочитал тогда еще только-только закончивший аспирантуру будущий академик Российской Академии наук Юрий Александрович Поляков, тоже участник войны, только недавно начавший свою преподавательскую деятельность на кафедре истории СССР. Тема его спецкурса была и темой его кандидатской диссертации, посвященной истории гражданской войны на севере России. Из его лекций мне особенно запомнилась лекция по истории Камско-Волжской военной флотилии и ее организатора коммуниста Вани. А друзьями с Юрием Александровичем мы стали много лет спустя, когда он уже стал членкором АН СССР.

Свой спецкурс по истории колхозного движения предложила нам, студентам, специализировавшимся по кафедре истории КПСС, Анна Федоровна Чмыга, участница войны, майор-политработник, удостоенная нескольких боевых наград, красивая молодая женщина. Она тогда еще сохраняла свой боевой вид, красуясь в лихой казачьей кубанке и с офицерской планшеткой через плечо на ремешке. Сейчас, в конце двадцатого столетия она, уже пенсионерка преклонного возраста, остается среди немногих историков, изучающих историю колхозного строя, самым упорным его защитником, и располагает для этого большим историческим материалом, накопленным кропотливым трудом исследователя. Ныне многие ее оппоненты, оспаривавшие ее глубокую эрудицию в этом вопросе, превратились из защитников и пропагандистов колхозного строя в его критиков и гонителей.

В 1953 году существовавшая много лет единая кафедра истории СССР с древнейших времен до XX века была разделена на три: кафедру истории российского феодализма, кафедру истории российского капитализма и кафедру истории советского общества. Тогда же была создана еще одна кафедра – историографии и источниковедения истории СССР. Некоторое время в состав кафедры истории советского общества входила реорганизованная часть общеуниверситетской кафедры основ марксизма-ленинизма (часть преподавательского коллектива, которая обеспечивала преподавание этого предмета на историческом факультете). Но и тогда же в конце концов было признано необходимым вернуть этой части бывшей кафедры основ марксизма-ленинизма самостоятельный статус кафедры истории КПСС в составе истфака. Она стала как бы составной частью отделения истории СССР.

* * *

Лекции по истории стран Европы и Америки начал читать нам на третьем курсе профессор Иосиф Давидович Белкин, доктор исторических наук. Водилась за ним на факультете слава, что в годы Гражданской войны или после нее он был заместителем председателя одесского губчека. В пору нашего студенчества принадлежность человека к этому карательному советскому органу государственной безопасности не считалась предосудительной, вызывая, наоборот, особое уважение, и ассоциировалась в воображении молодежи с именем железного рыцаря революции Феликсом Эдмундовичем Дзержинским, героическими подвигами славных чекистов на страже безопасности советского народа. Но, узнав об этом, в течение всего семестра мы искали и, увы, не нашли в облике Иосифа Давидовича, в его пристрастии к исторической науке и событиям, потрясшим Европу в эпоху буржуазных революций, с их героическими и трагическими страницами переворотов, заговоров, контрреволюционных жестокостей свергаемых монархий и жестоким террором победившего народа, никаких характерных черт героя борьбы с контрреволюцией. Мы не находили в нашем Иосифе Давидовиче никаких черт героев одесского губчека, ярко представленных в советской литературе и особенно в повестях Бабеля, в галерее воссозданных им с юмором портретов молодых романтиков революции, подчас наивных и доверчивых, но несгибаемых и отважных чекистов. Ну никак не могли мы представить себе нашего маленького лектора, почти невидимого из-за высокой лекторской кафедры, с революционным маузером в деревянной колодке на ремне через плечо или вскинутым в боевой стойке перед штурмом белогвардейской банды или одесской малины Бени Крика. И в голосе его мы не улавливали ни жестких приказных командных тонов, ни жестоких, «именем Революции», обвинений и приговоров, ни хитрой следовательской вкрадчивости, ни неумолимой уверенности в разоблачении врага. Правда, может быть, в молодые годы у молодого одессита все это было, но теперь в нашу аудиторию входил маленького роста человек с большим портфелем и со всеми характерными чертами старого интеллигентного еврея. Мне он показался похожим на моего доктора Гуревича с московской Божедомки, лечившего меня каждую осень, зиму и весну в тридцатые годы от всех болезней. И еще. У нашего лектора был необыкновенный еврейский акцент. Он читал лекцию высоким не очень мужским голосом, как бы нараспев, периодически вскидывая голову и еще более протяжно заключая произнесенную фразу. А готовясь к очередному тезису, он произносил характерное восклицание: «Это-о-о!» А мы за этим восклицанием теряли нить мысли нашего лектора, особенно тогда, когда он повторял его два или три раза подряд, будто подыскивая нужные слова. Но иногда Иосиф Давидович, как истинный одессит, прибегал и к юмору. Он любил повторять Марксову образную характеристику Франции времен реставрации, которая в эпоху модных декольте и глубоких вырезов в одежде новых аристократок, как бы подобно им, выставляла напоказ европейскому сообществу «то одну, то другую часть своего роскошного тела, но при этом никогда не обнажала его целиком». А о Луи Бонапарте и его внутренней политике он говорил, что «Наполеон III четвертовал Францию на три неравных половины».

Скажу откровенно, не сразу мы привыкли к акценту нашего лектора. Чтобы понять и воспринять его тезисы, надо было заставить себя преодолеть это неудобство. А преодолев, мы в одно прекрасное время поняли, что Иосиф Давидович является глубоким знатоком двух великих европейских революций – английской революции 1649 года и Великой французской революции 1789 года, да и истории других европейских стран в период с середины XVIII века до Парижской коммуны. Его лекции заняли весь первый семестр третьего года нашего обучения. Подошла пора сдавать ему экзамен. И тут Иосиф Давидович удивил нас неожиданным либерализмом. С «тройкой» от него уходил редкий студент, большинство получали «четыре» и «пять».

За этот либерализм его однажды строго покритиковал докладчик на факультетском партийном собрании. Слава Богу, это случилось уже после того, как наш третий курс стал четвертым. А вслед за нами идущему курсу не повезло. У них на экзаменах Иосиф Давидович показал, что и он может быть жестоким и требовательным. Рассказывали нам ребята, что в первый день экзамена на их курсе в одной из сильных академических групп посыпались «двойки» и «трояки». На следующий день повторилось то же. Началась паника. Она стала бы всеобщей, если бы в дело не вмешалась инспектор учебной части Надежда Матвеевна Мымрикова, сама слывшая строгим и неумолимым судьей студенческого разгильдяйства и безответственности. Услышав о том, что снова повторилось на экзамене у бывшего либерала, она вскочила со своего инспекторского стула и со словами: «Что же он делает со студентами!» – ринулась в кабинет кафедры новой истории. После ее недолгого диалога с экзаменатором постепенно все вернулось к прежнему состоянию.

Вторую часть общего курса по новой истории Европы – от Парижской коммуны и Франко-прусской войны до Первой мировой войны и Великой Октябрьской социалистической революции – нам читал доцент Наум Ефимович Застенкер. Всякий раз, вспоминая его, я сравниваю его с другим лектором – его тезкой – Наумом Васильевичем Савинченко. Они оба были кумирами послевоенного поколения истфаковских студентов. Оба они были кандидатами исторических наук, оба не успели, а по мнению многих их учеников, просто не ставили перед собой цели стать докторами наук. Но зато не всем их ученикам удалось сравняться со своими учителями ни в педагогическом мастерстве, ни в уровне знания преподаваемого предмета. В курсе лекций обоих преподавателей рассматривались события одного и того же периода мирового исторического процесса, обнаружившего всеобщую закономерность обострения классовых антагонизмов в условиях складывающейся социально-экономической и политической системы империализма, неизбежно порождающей мировые кризисы, мировые войны, социальные и национальные революции. И оба они, одинаково глубоко и творчески постигшие марксистско-ленинскую идею и теорию социалистической революции, на одинаково высоком научном уровне, не набивая наши головы стереотипами и цитатами, видели свою задачу в том, чтобы доказать нам, что эти идеи и теория находили и находят подтверждение в мировом опыте современной истории и особенно в опыте борьбы трудящихся классов за революционное переустройство общественной жизни, за демократию и социализм.

Кроме общих курсов по важным в идеологическом отношении периодам истории Европы и России с их назревающими социальными и политическими конфликтами, вылившимися в конце концов в острые революционные ситуации, свое научное и идейно-теоретическое кредо, свое понимание происходивших событий оба изложили в специальных курсах лекций. Наум Ефимович много лет подряд, начиная еще с довоенных времен, читал курс по истории социалистических учений. А Наум Васильевич – историю программы российской социал-демократической партии большевиков. Их позиции совпадали по всем основным положениям методологии марксистского понимания истории. Я слушал оба курса. Они и после не утрачивали своего значения и вызывали студенческий интерес. Наконец, оба лектора избирались в партийное бюро факультета и входили в его идеологический сектор. Казалось бы, не было причин думать, что меж ними могли быть разногласия. Однако нас, студентов, одинаково симпатизирующих обоим глубоким знатокам марксистско-ленинской теории, не могло не удивлять, что единомышленники никогда не были не только друзьями в жизни, но, более того, по отношению друг к другу они чаще выглядели непримиримыми оппонентами в факультетских дискуссиях по различным общественно-политическим проблемам современной жизни. Их личный антагонизм особенно ярко проявлялся в тех случаях, когда возникал повод для спора о «истинном» понимании и толковании высказываний классиков марксизма-ленинизма. Иногда различные позиции наших факультетских корифеев становились предметом общественного обсуждения на партийных собраниях. Однажды в ходе очередного разбирательства урезонивавший непримиримых спорщиков доцент Григорий Николаевич Анпилогов очень остроумно заметил, что оба они ни больше ни меньше боролись в этих спорах за право «быть представителями Маркса на современной грешной земле». Эта острая шутка многим тогда понравилась, потому что отражала суть спора. Подобные споры тогда возникали не только в научном коллективе исторического факультета. В пятидесятые годы в среде обществоведов возникало направление так называемого углубленного проникновения «в творческую лабораторию марксистско-ленинской мысли» в целях более глубокого раскрытия идей марксизма-ленинизма, понимания и применения их для решения теоретических и политических проблем современности. Но кто бы из нас мог подумать тогда, что этот «поиск» приведет некоторых ищущих новых истин в революционном учении Маркса к совсем иным результатам? И уж совсем было невозможно представить, что оба Наума, доживи они до событий перестройки и завершившей ее контрреволюции, разошлись бы по разные стороны идейных и политических баррикад. В случившихся постперестроечных событиях примеров этому оказалось достаточно много.

Вместе с основными лекторами курса новой и новейшей истории стран Европы и Америки принимали участие и другие преподаватели по отдельным конкретным страноведческим проблемам. Несколько лекций по истории Франции прочитала Любовь Авксентьевна Бендрикова. Лекции по истории гражданской войны в Испании 1936–1937 годов читала Каролина Франческовна Мизиано. По истории Румынии – доцент Спиру, имя и отчество которого мы так и не узнали. На нашем потоке пробовали свои силы молодые преподаватели-дебютанты, заменяя основных лекторов. Среди них были недавние аспиранты и даже студенты, с которыми мы были знакомы не только по студенческому общежитию, но и по совместной работе в составе различных общественных факультетских бюро и комитетов – Евгений Федорович Язьков, Анатолий Васильевич Адо, Мария Ивановна Орлова, Игорь Петрович Дементьев, Ирина Васильевна Григорьева. Все они со временем стали докторами наук, но иных, увы, теперь уж нет.

Кафедрой новой и новейшей истории более тридцати лет в послевоенный период руководил бывший в годы войны ректором МГУ Илья Савич Галкин. На высоком посту ректора он не истратил всей своей энергии и ее отдал своей кафедре. За эти годы на ней сложился большой коллектив ученых и опытных преподавателей, способный представить всю разнообразную проблематику всемирной истории стран Старого и Нового Света. По широте проблематики кафедра стала при этом руководителе и остается теперь одним из главных центров подготовки кадров для вузов научно-исследовательских учреждений, для средних школ и различных государственных учреждений. При Илье Савиче Галкине его кафедра играла ведущую роль в общественной жизни исторического факультета. Состав ее преподавателей и научных сотрудников в абсолютном большинстве был партийным, и это являлось главным фактором морального и идейно-политического сплочения коллектива, обеспечивало высокое качество воспитательной работы со студенческой молодежью. Представители кафедры постоянно входили в состав руководства парткома, профкома, комитета ВЛКСМ и других организаций вплоть до ДОСААФа. Между прочим, последним секретарем парткома исторического факультета до запрещения новой властью и новой ельцинской конституцией партийных организаций по производственному принципу был Андрей Соколов. Сейчас традицию недавно ушедшего коммунистического прошлого продолжают только двое молодых людей из недавних аспирантов.

* * *

Очень сложным и трудоемким по восприятию и самостоятельному осмыслению оказался для нас курс лекций по средневековой, новой и новейшей истории Востока. Мне кажется теперь, что для этого наше поколение было недостаточно подготовлено еще в довоенной средней школе. Сужу об этом по себе. В моей памяти из школьных уроков истории не сохранилось ничего по этому предмету, объединяющему очень широкий исторически и географически мир восточных народов и государств. Так что мое восприятие его, по сути дела, должно было начинаться с нуля. К тому же в мои студенческие годы этот предмет не был обеспечен в достаточной степени учебной литературой, которая могла бы помочь разобраться во всех сложностях азиатской истории, увидеть и понять логику азиатского исторического процесса, не совпадающего по времени и по сути с границами этапов развития западноевропейских стран, четко и определенно упорядоченных историографией в соответствии с закономерностями сменявшихся экономических формаций.

И все же наша студенческая судьба не обделила нас и интересом, и успехом в овладении этим трудным предметом. Сложный и важный для нашей общеисторической подготовки курс лекций по средневековой, новой и новейшей истории Востока в послевоенные сороковые и вплоть до середины пятидесятых годов на историческом факультете читали профессора и доценты нашего факультетского отделения востоковедения. Нам представилась возможность познакомиться с крупными учеными, имена которых вошли благодаря их фундаментальным исследованиям не только в советскую, но и в зарубежную историографию. Благодаря этим именам исторический факультет по праву считался одним из центров исторического научного востоковедения, выполняющим широкую программу научно-исследовательской работы и ведущим на этой основе подготовку кадров специалистов-историков для средней и высшей школы по всей восточной проблематике. К сожалению, во второй половине пятидесятых годов отделение Востока было выведено из структуры истфака и вошло в состав созданного при Московском университете Института восточных языков (ИВЯ) на правах его исторического факультета. В этом новом учебном заведении, основной задачей которого стала подготовка специалистов по восточным языкам (главным образом переводчиков), преподавание истории стран Востока стало важнейшей дисциплиной. А из структуры исторического факультета волевым решением была изъята ее важнейшая органическая часть. Классическое востоковедение, существовавшее в Московском университете многие десятилетия, оказалось низведено в новом институте до прикладного страноведения. Спустя несколько лет институт восточных языков был переименован в Институт стран Азии и Африки. Но устранило ли это допущенную ошибку, я не могу судить. Знаю только, что на историческом факультете до сих пор остается утраченной одна из важных составных частей предмета науки всемирной истории.

Лекции по ближне– и средневосточному Средневековью на втором курсе нам читал доктор исторических наук профессор Борис Николаевич Заходер, историк-иранист. Но круг его научных интересов был значительно шире этой конкретной специализации. В советской историографии он считался одним из организаторов научной школы московских востоковедов. В своем лекционном курсе он одинаково глубоко и с точки зрения фактов, и с точки зрения их научно-теоретического обобщения изложил нам свое понимание сложных процессов истории средневекового Востока как процесса образования новых исторических этносов и народов на территориях некогда великих древних рабовладельческих цивилизаций, на руинах которых строились и развивались средневековые феодальные государства, как процесса образования государств в непосредственной близости от европейских христианских цивилизаций, как процесса, осложненного конфликтами тюркско-арабского исламского мира на Ближнем и Среднем Востоке. Борис Николаевич Заходер соответствовал образу эрудированного, аристократически респектабельного университетского профессора русской дореволюционной школы. Этот образ поддерживала и его речевая культура, язык высокообразованного и культурного русского интеллигента, не допускающий никаких вульгаризмов. На лекторской кафедре он никогда не раскладывал перед собой текстов, не перебирал и не шелестел листками, не отвлекал этой суетой ни себя, ни нас. Очень часто, прерывая внушающе-доказательный тон своего изложения, он вдруг превращался в интересного и увлекательного рассказчика, как будто своими глазами видевшего картины далекого Средневековья и слышавшего загадочные истории о средневековых правителях, интригующие многими интересными деталями их жизни: о жестоком каирском паше, который однажды вроде бы ни с того ни с сего сел на осла и выехал вечером за ворота Каира и о котором с тех пор больше никто ничего не знает; о персидском Надир-шахе, у которого было двести жен, не считая наложниц; о кочующих в арабских пустынях бедуинах; об искусстве макраме, о восточных базарах, об искусстве ремесленников… Слушать Бориса Николаевича было интересно. Его лекции не пропускали даже те, кто не очень усердствовал в учебе. А на экзамене по его курсу, который он принимал всегда сам, мы узнали, что он еще был и профессором-либералом. Каверзных вопросов он не задавал, долго перед собой не задерживал тех, кто был хорошо подготовлен, некоторым из них позволял даже с собой поспорить, на хорошие оценки не скупился. А тех, кто обнаруживал незнание, щадил, зная, что если им поставит тройку, то неудачник-студент не будет получать стипендию.

Я на экзамене у Бориса Николаевича получил «пятерку». Правда, особой похвалы от него я не заработал. Дальнейшие мои студенческие годы не дали больше поводов к встрече с ним и возможности считать себя его учеником. Однако я считаю себя обязанным отдать ему должное как уважаемому учителю. Для этого у меня сохранилось в памяти достаточно впечатлений от встреч с ним в 1950/1951 учебном году в нашей Ленинской аудитории на Моховой.

* * *

Лекции по истории нового и новейшего времени тюркского, персидского и арабского ближне– и средневосточного региона на третьем и четвертом курсах нам читали также известные в советской и зарубежной историографии профессора-востоковеды доктора исторических наук Анатолий Филиппович Миллер и Константин Андреевич Болдырев. Первый был тюркологом, а второй иранистом. Мне кажется сейчас, что если бы я мог встретиться с обоими теперь, то я узнал бы их не только в коридорах старого здания МГУ, но и на Моховой улице среди толпы прохожих. Но странно: в лицо я их вижу живыми, а рассказать о них почти ничего не могу. Помню, однако, что и тот и другой вышли из одного с Б. Н. Заходером поколения московских университетских профессоров, таких же респектабельных и получивших образование в дореволюционной гимназической и университетской школе, но, конечно, внешне разных. Лицо Анатолия Филипповича, как и фамилия, свидетельствовали о его, возможно, западноевропейских корнях происхождения. Зато Константин Андреевич внешне полностью соответствовал своей русской фамилии, имени и отчеству. Он был высок ростом, с большой головой и гривастой седой шевелюрой, с крупным вздернутым носом на типично русском лице. Из всех лекций, прочитанных нам Анатолием Филипповичем, мне особенно запомнились те, которые были посвящены истории младотурецкой революции и деятельности ее вождя – Мустафы Кемаль-паши Ата-Тюрка, запомнились его личные симпатии к этому историческому деятелю, сумевшему в годы глубокого кризиса Оттоманской империи понять чаяния своего народа, осуществить в стране прогрессивные преобразования и на долгие годы наладить добрые и взаимовыгодные отношения с нашей страной. А об Андрее Константиновиче Болдыреве помню то, что он многие годы состоял на дипломатической службе и даже был советским послом в Иране. Может быть, по этой причине он, как и некоторые высокие дипломатические чины, лекции которых мне привелось слушать, был скуп на личные оценки острых не только современных политических коллизий в ближнем и среднеазиатском регионе, о которых он, вероятно, знал не понаслышке как политик. Может быть, к этому же его обязывало и то, что его сын продолжал в той же стране служить дипломатом. Профессиональная политическая сдержанность недавнего дипломата, однако, не мешала нам воспринимать его как глубоко эрудированного профессора, крупного ученого-ираниста. Его лекции об особенностях уклада жизни Ирана были интересны и охотно нами посещались.

Курс истории стран Востока читался не в хронологической последовательности эпох восточных цивилизаций, а в соответствии с очередностью географических регионов, начиная с Египта и Передней Азии, в направлении с Ближнего на Средний и Дальний Восток и далее в Юго-Восточную Азию и Океанию. После известных советских профессоров-иранистов и тюркологов нам посчастливилось встретиться с не менее известным востоковедом, специалистом по истории Индии, уважаемым и авторитетным профессором и очень интересным человеком Игорем Михайловичем Рейснером. Прежде всего нас заинтриговали не только английская фамилия и то, что она принадлежала старинному английскому аристократическому роду, но и родство с революционеркой, большевичкой, соратницей В. И. Ленина Ларисой Рейснер, имя и революционная самоотверженность которой воплотилась в драматургическом образе комиссара Красной Армии, персонаже пьесы Всеволода Вишневского «Оптимистическая трагедия». Конечно, сам профессор нам, студентам, о необычности своего происхождения ничего не рассказывал. И может быть, многое из того, что мы узнавали сами из рассказов наших старших товарищей, стало легендой. Рассказывали на факультете люди, как будто близко знакомые с Игорем Михайловичем, что он с сыновьями посетил после войны свою аристократическую прародину – королевскую Великобританию и что там ему были возданы почести как якобы унаследовавшему титул лорда. Говорили, что в момент их прибытия к британским берегам был произведен артиллерийский салют. Было это или не было, не смею утверждать. И все же, слушая эту историю и допуская возможность такого факта, мы пытались в воображении представить себе картину этой торжественной церемонии. И эта воображаемая картина никак не увязывалась со знакомыми нам лицами и Игоря Михайловича, и его сыновей, лицами обыкновенных советских людей. Ну как, например, мы могли увидеть Игоря Михайловича в образе лорда, когда однажды неожиданно встретились с ним у дверей университета в день выдачи профессорам и преподавателям получки. Он подъехал к этим дверям на велосипеде, видимо, прямо с дачи в красной трикотажной футболке и тоже в трикотажных не новых спортивных штанах советского производства. Было это в один из дней начинающихся летних каникул, и зарплату выдавали вместе с отпускными. Мы весело приветствовали своего недавнего экзаменатора, который не скупился на хорошие оценки. В этот день мы тоже получили свою стипендию за все лето. А потом мы стали размышлять над вопросом, а мог ли, например, английский профессор-лорд подъехать на таком же велосипеде, да еще таком же костюме, к дверям Оксфордского или Кембриджского университета. Игорь Михайлович представился нам в этот день еще более уважаемым «своим человеком».

Но как бы то ни было, а какие-то необычные аристократические черты угадывались в его в целом советском внешнем облике и в речи, и в манерах поведения. Он имел правильной формы наголо бритую голову и строгое, с правильными чертами лицо, грассирующий говор и всегда подтянутую фигуру, на нем всегда был строгий костюм, в котором он приходил к нам на лекцию. Все эти, как нам казалось, аристократические детали портрета и умение выглядеть человеком незаурядным создавали ему преимущество в общении со своими коллегами и на наших широких факультетских собраниях. Его выступления всегда были четко аргументированы и потому авторитетны. Но, несмотря на свое аристократическое происхождение, Игорь Михайлович «в целом» был настоящим советским человеком и гражданином. Коллеги уважали его за глубокую эрудицию ученого-востоковеда, а студенты были к нему почтительны как к строгому, но доступному учителю. А он, со своей стороны, очень уважал студенческую братию. Перед ними на лекциях и семинарах он всегда был откровенен, в особенности в оценках исторических персонажей. Он умел в своих лекциях употребить такие, казалось бы, малозначащие факты, которые, однако, оживляли аудиторию, вызывая стремление услышать еще что-либо интересное из того, что было известно только ему. Я помню именно такое наше веселое оживление в Ленинской аудитории, когда, характеризуя высокое искусство средневековых ремесленников, он как бы мимоходом рассказал забавную историю о том, как однажды мастера выткали ткань для чалмы самого магараджи длиной в 25 метров настолько тонкую, что она уместилась в скорлупе грецкого ореха. А потом он интригующе добавил, что эту ткань дочери магараджи решили употребить для своих платьев. Но когда не менее искусные портные сшили им из нее платья, то дочери не смогли в них показаться перед отцом и его гостями, потому что сквозь нее «все было видно».

Как и все наши преподаватели, Игорь Михайлович свои исторические концепции и в научных исследованиях, и в преподавании строил на основе методологии исторического материализма. Не знаю, устоял ли бы он перед соблазном так называемой методологии «общечеловеческой рыночной демократии», которую так ловко подбросили нам в период нашего экономического, политического и морального «застоя» предприимчивые бизнесмены от современной буржуазной науки. Но тогда, в послевоенные сороковые и пятидесятые годы, он давал нам уроки принципиальной партийности ученого в понимании объективных закономерностей исторического процесса, в оценке исторических фактов и событий исторического прошлого и в новейшей современной истории и особенно в оценке фактов политической истории и закономерностей классовой борьбы как ее основного движущего фактора. Игорь Михайлович, понимая и допуская неизбежность исторических и политических компромиссов не только в политике, но и в процессе научного познания, был, однако, очень строг особенно к тем политикам и историкам-ученым, которые своими утопиями сознательно стремились подменить строгую и жесткую неизбежность классовой борьбы за демократию и социальное равенство всяческими утопическими иллюзиями гражданского мира в антагонистическом обществе капитализма. В своих лекциях он не оставлял без критики, порой очень резкой, даже великих. О Махатме Ганди он однажды, может быть, в запальчивости, выразился коротко жестким русским словом – за его проповеди толстовского непротивления злу насилием в условиях жестокого колонизаторского режима британского империализма в Индии. Эта реплика, однако, не звучала в его лекции отрицанием факта, что велик Ганди был не своим непротивленчеством, а верой в индийский народ, который своим великим терпением и трудом найдет дорогу в независимое будущее.

Другому Великому Гражданину, идеологу пробуждающегося национального политического сознания индийского народа Неру-старшему он не мог простить увлечений традициями европейского буржуазного комфорта и либеральной респектабельности, под маской которых империализм осуществлял новую колониальную политику в отношении порабощенных народов. Раскрыв в своей лекции этот тезис, Игорь Михайлович обронил такие едкие слова: «Этот чистюля, – здесь он, как-то по особому раскатисто грассируя, продолжил, – этот чистюля, который посылал свое ггязное кгахмальное белье стигать в Пагиж». Мы воспринимали эти резкие реплики совсем не как тривиальную вульгаризацию или грубую клевету на национальных политических и духовных вождей индийского народа, помня, что и Ленин великого русского гения графа Толстого, сумевшего понять и отразить в своем творчестве великий талант и великую силу русского народа, русского мужика, хлестко и жестко назвал «юродствующим во Христе и кушающим рисовые котлетки» за то, что эту силу Толстой видел только в долготерпении народа и непротивлении злу насилием.

Личного знакомства с Игорем Михайловичем Рейснером я удостоен не был. Нас ведь на курсе было более трех сотен. Но у меня, как и у всех моих однокурсников, сохранилась о нем добрая память, глубокая благодарность и уважение как к Учителю и очень интересному Человеку, патриоту и корифею советской исторической науки. Свой жизненный путь, к сожалению, Игорь Михайлович закончил очень просто. Затрудняюсь сказать точно, в каком году это произошло, но знаю, что это случилось очень скоро после окончания нашей учебы, в Ташкенте. Там летом или 1954, или 1955 года проходила научная конференция востоковедов. Игорь Михайлович сделал на ней свой последний научный доклад. А потом произошло то, чего никто и никак не мог ожидать. В жаркий день он искупался в холодном арыке. Никто его не предостерег. Все знали его как закаленного человека-спортсмена. Но на этот раз купание окончилось трагически. Он простудился, случилось скоротечное двустороннее воспаление легких. Врачи не смогли его спасти. Кажется, что в тот год Игорь Михайлович отметил свое пятидесятилетие.

* * *

Историю стран Дальнего Востока, Юго-Восточной Азии и Океании нам читала большая группа специалистов-востоковедов не только из числа штатных преподавателей, но и из Института востоковедения Академии наук СССР. Некоторые из них читали две-три лекции о какой-то одной из экзотических восточноазиатских стран. Мы не успевали познакомиться с этими преподавателями, и, к сожалению, я не смогу о них ничего рассказать, кроме того что все они были уникальными специалистами, знатоками малознакомого мира. Но лекторами по истории Китая были наши бывшие факультетские профессора и доценты. Начала читать этот курс с истории древнего Китая профессор Лариса Васильевна Симановская. Нам она была знакома еще до того, как на втором курсе вошла в Ленинскую аудиторию в качестве профессора-лектора. Дело в том, что на факультете Лариса Васильевна была известна по участию в общественной жизни, много внимания уделяла студентам, выступала перед ними с интересными докладами, посещала различные студенческие мероприятия, помогала советами, принимала участие в решении учебных или просто житейских проблем. Пожилая женщина с добрым симпатичным лицом, она больше была похожа на мать, чем на профессора. От молодости у нее сохранился очень приятный девичий звонкий голос. Но все это, впрочем, не мешало ей выглядеть с университетской кафедры ученым профессором, глубоким знатоком истории древнего и средневекового Китая. Ее интересно было слушать. Иногда, завороженные ее звонким голосом, мы не успевали писать конспекты, которые, между прочим, по этому предмету были особенно необходимы, ибо Лариса Васильевна, как оказалось, была на экзаменах по-профессорски строга, к тому же тогда еще не было учебника по истории этой страны с многовековой историей. Но все, в конечном итоге, у нас обошлось благополучно, потому что доброты у нее оказалось больше, чем строгости. Нас неожиданно удивило, что в своем почтенном возрасте Лариса Васильевна стала супругой Георгия Гурьевича Толмачева, доцента кафедры новой и новейшей истории стран Европы и Америки, человека, как нам казалось, совсем несходного с ней по характеру. А удивляться-то совсем не следовало: в преклонные годы их соединила взаимная доброта и забота друг о друге. А мы тогда заметили, что Георгий Гурьевич вдруг заметно подобрел к нам, студентам. Признаюсь, побаивались мы его всегда накануне экзамена.

* * *

Новую и новейшую историю Китая нам читали один за другим доценты Михаил Филиппович Юрьев и Георгий Борисович Эренбург. С первым еще до того, как он начал пробовать себя в качестве лектора, у меня сложились добрые дружеские отношения на почве причастности к военной службе, особенно после того, как выяснилось, что мы вместе освобождали в 1943 году Северный Кавказ и Кубань в составе Отдельной приморской армии. Добрые отношения мы сохраняли на протяжении многих лет совместной работы на историческом факультете и в Московском университете. Помню, как, несмотря на воинскую солидарность, он долго «гонял» меня на экзамене не только по истории Китая, но и по всей части новой истории Востока. Я упорно сопротивлялся, напрягая всю свою память и мобилизуя все студенческие хитрости. И тогда Михаил Филиппович задал мне последний вопрос: «Ну, а что Вы можете мне рассказать о Тилаке?» Я же как раз буквально перед экзаменом заглянул в конспект лекций и успел прочитать несколько строк об этом герое освободительной борьбы индийского народа. На «коварный» вопрос я начал отвечать не сразу, а как бы подумав, как бы мобилизуя последние силы. И начал свой рассказ со случайно запомнившейся мне даты рождения Тилака, его детства и юности, когда формировались его черты характера и взгляды. Говорил я нарочито нудно, желая показать экзаменатору, что тут-то я знаю немало. И Михаил Филиппович сдался, наверное поняв мою хитрость, и поставил «пятерку». А вот мой друг Стали́н Дмитренко, вдоволь «наплававшись» вслед за мной на том же экзамене, на том же коварном вопросе о Тилаке выплыть на «пятерку» не смог, и ему Михаил Филиппович поставил только «четыре».

Лектор же по новейшей истории Китая Георгий Борисович Эренбург больше запомнился мне по другой причине. Вообще-то мы все сначала были уверены, что он брат Ильи Эренбурга, и этого было достаточно, чтобы относиться к нему с особым почтением. Но вскоре он на одной из лекций нашел повод для того, чтобы сообщить нам, что он, хотя и является его родственником, но не братом. После этого мы перестали искать в его внешности казавшиеся знакомыми черты «брата» и убедились, что профессию свою он избрал сам. И все же что-то общее, фамильное я, например, не переставал в нем обнаруживать. Дело в том, что мне довелось видеть, разглядывать и слушать писателя-корреспондента «Красной звезды» Илью Эренбурга в феврале 1942 года на встрече с ним в краснознаменном зале Центрального Дома Красной Армии. Писатель тогда пришел на встречу с нами – бойцами истребительного мотострелкового полка, отряды которого осенью и зимой 1941–1942 годов действовали во вражеском тылу. Многие из нас тогда только-только вернулись с последнего задания. Когда я увидел Георгия Борисовича, уже став студентом, мне хотелось рассказать ему об этой встрече с его братом. Но он меня опередил своим отречением от писательской славы Ильи Эренбурга. Как с лектором наше знакомство с ним было недолгим. Он несколькими лекциями заканчивал общий курс по Китаю. Но в тот же год по окончании четвертого курса мы встретились с ним в Ленинграде во время архивной практики. Он был там по своим делам. А встретились мы неожиданно в одном из недорогих кафе на Васильевском острове. Мы позволили себе посидеть там по случаю чьего-то дня рождения, и наш столик оказался рядом со столиком Георгия Борисовича. Конечно, мы скоро объединили эти столики и хорошо посидели с уважаемым учителем. Тут я все-таки рассказал ему о встрече с его знаменитым родственником. На этот раз он не стал отрекаться от родства, уточнив только, что он двоюродный брат. Тогда же он обогатил нас практическими советами о наиболее доступных нашему студенческому карману точках ленинградского общепита и наиболее дешевых блюдах рыбной кулинарии.

В тот год в жизни его семьи произошла страшная трагедия. Во время поездки с семьей на отдых в Прибалтику он попал в автомобильную катастрофу. Машину тогда вел он сам. Жена его погибла, а он с тяжелыми травмами долго лежал в больнице.

Дочитывал курс лекций по новейшей истории Китая Владимир Николаевич Никифоров. Кажется, он тогда, в середине 50-х годов, являлся заведующим отделения Востока. Но вскоре он занял место ответственного работника ЦК КПСС в отделе науки и высших учебных заведений. Дальнейшая его карьера нам осталась неведомой.

* * *

Вслед за китаистами средневековую, новую и новейшую историю Японии и Кореи нам прочитали Александр Львович Гальперин и Михаил Николаевич Пак. А на лекциях по истории Юго-Восточной Азии, Индонезии и азиатской Океании нам довелось увидеть и услышать академика Александра Андреевича Губера.

Заканчивая свой рассказ об учителях-востоковедах, я представил восстановленный в памяти список наших лекторов, которые все без исключения (даже молодые тогда еще ученые) являли собой цвет советского исторического востоковедения. Представил и увидел, что из них лишь Михаил Николаевич Пак продолжает доныне в определенные расписанием дни поспешать на лекции в Институт стран Азии и Африки и исторический факультет МГУ. Поспешает, никогда не пробегая мимо, не поздоровавшись со знакомыми ему с давних пор бывшими студентами, теперь – своими коллегами. Он всегда бодр и приветлив, и дай ему Бог здоровья в наступившем двадцать первом веке. Остальных уж нет.

* * *

В течение третьего и четвертого года обучения (1952 и 1953 годы) нам читался курс лекций по истории южных и западных славянских народов и государств. Научная специализация и преподавание этого предмета была открыта в Московском университете в 1939 году. Для этого на нашем историческом факультете была создана специальная кафедра. Ее организатором и первым заведующим был академик Владимир Иванович Пичета. Во время его нахождения в 1942–1943 годах в эвакуации в этой должности в Москве его заменял другой академик, тоже известный славяновед, Зденек Неедлы. Но по возвращении из эвакуации Владимир Иванович продолжил заведование кафедрой, и на этом посту его заменил доктор исторических наук, старший научный сотрудник Института истории АН СССР Сергей Александрович Никитин. В последующие послевоенные годы из учеников этих трех корифеев и под их руководством сложился коллектив преподавателей и научных сотрудников, основателей московской университетской школы истории научного славяноведения.

Сергей Александрович Никитин много лет на нашем историческом факультете читал общий курс лекций по средневековой истории южных славян. Как ученый в коллективе факультета он пользовался заслуженным уважением, однако в общественной жизни участия не принимал, а в общении со студентами ограничивался лишь встречами в лекционной аудитории и на экзамене. Поэтому нами, слушавшими его лекции студентами, он воспринимался как ученый из Академии наук. В этом качестве он был безупречен. Мы с большим вниманием относились к его лекциям. Учебника по этому предмету тогда не было, и лектор назидательно предупреждал нас о необходимости самостоятельного изучения обязательной литературы не только русских, но и зарубежных славяноведов. Сам же он основное внимание сосредоточивал на особенностях исторического процесса складывания общностей славянских народов и образования государств на Балканах в период раннего и среднего Средневековья во взаимодействии их с сохранявшимися в этом регионе традициями древних цивилизаций, а также в условиях жестокой конкуренции, вторгающейся в этот регион как военная и религиозная экспансия со стороны восточно-мусульманского мира. Все это было непросто понять. Наш лектор был глубоким знатоком этих проблем, но излагал он их ровным, бесстрастным голосом, будто бы его не заботило, как все это усваивали его слушатели. От этого становилось скучновато, и мы иногда теряли нить размышлений. Мы не задавали вопросов, потому что лектор казался недоступным для диалога. Общаться с ним вне лекционной аудитории тоже не представлялось поводов. Когда мы здоровались с ним в коридоре аудиторного корпуса или в актовом зале, он отвечал вежливым кивком головы, не узнавая никого из своих слушателей. Обо всем этом сейчас я вспоминаю совсем не в укор Сергею Александровичу, несомненно высоко эрудированному и авторитетному ученому, известному своими научными трудами. Этот авторитет, с одной стороны, обязывал нас относиться к нашему преподавателю с почтением, но с другой стороны, его равнодушный взгляд, подчеркнуто вежливый кивок в ответ на приветствия создавали непроходимый между учителем и учениками барьер. Вспоминаю это потому, что помню других профессоров, которые были более открыты и доступны общению. У этих профессоров, очевидно, было больше педагогического опыта. В этом смысле, доценты (будущие профессора) кафедры истории южных и западных славян, продолжившие чтение общего курса после своего высокоавторитетного шефа, показались нам и более доступными, и более внимательными.

* * *

В коллективе послевоенного поколения факультетских славяноведов, уже заявивших себя в советской историографии, наиболее авторитетной личностью была Ирина Михайловна Белявская. Предметом ее научной специализации была история Польши. В годы нашей учебы она была еще кандидатом исторических наук и доцентом, но среди коллег-преподавателей на кафедре она наиболее близко подошла к докторской степени и профессорскому званию. Конечно, авторитет Ирины Михайловны основывался, прежде всего, на обстоятельной эрудиции ученого-исследователя, известного среди советских и зарубежных полонистов. Она уже имела много учеников, защитивших под ее руководством дипломные работы и ставших вслед за своей учительницей кандидатами и доцентами различных университетов и пединститутов страны. Учиться к ней приезжали студенты из Польши. Многие мои однокурсники, специализировавшиеся по кафедре истории славян, недаром соревновались друг с другом, чтобы записаться в ее спецсеминар, на ее спецкурс, чтобы потом стать ее дипломниками и аспирантами.

Как педагог новой послевоенной университетской формации Ирина Михайловна много внимания и времени отдавала общественной деятельности и особенно внеакадемическим формам воспитательной работы со студентами. По своим политическим и идеологическим взглядам она была человеком партийным и убежденным коммунистом. На протяжении нашего многолетнего знакомства и совместной работы на историческом факультете она была и оставалась признанным лидером в общественной жизни. Ирину Михайловну избирали и переизбирали в руководящие общественные органы. Ее слово и общественная позиция и на собраниях коллектива преподавателей, и на ученых советах, и на заседаниях парткома, и на общефакультетских партийных и комсомольских собраниях всегда были созвучны настроениям присутствующих и воспринимались как наиболее приемлемые для общих решений. Ирина Михайловна была женщиной решительного и волевого характера и при этом справедливым и добрым человеком. Она прочла нам годовой курс лекций по средневековой, новой и новейшей истории Речи Посполитой. Как лектор-учитель Ирина Михайловна никогда не казалась нам равнодушным знатоком фактов и абстрактным концептуалистом. Ее язык был одновременно и прост, и понятен, и ярок, а главное, она всегда вовлекала аудиторию в свои научные размышления. Казалось, что она с профессорской кафедры целенаправленно и щедро раскрывала свои мысли каждому из нас, желая, чтобы они всеми нами были поняты. Наши мозги на ее лекциях работали активно, а руки добросовестно писали конспекты. Со студентами Ирина Михайловна дружила, но на экзаменах была строга и справедлива. Меня она знала и как студента, и потом как преподавателя. На экзамене я получил у нее «пять», а в общественной полемике мне приходилось выслушивать и принимать ее строгую и нелицеприятную критику. После ее безвременной кончины от тяжелой неизлечимой болезни мне довелось, как секретарю парткома, выступать на гражданской панихиде со словами прощания от имени коммунистов партийной организации исторического факультета. Теперь уже давно на историческом факультете нет партийной организации, а большинство бывших коммунистов перестали быть ими. Некоторые, правда, еще сохраняют свои партийные билеты для успокоения совести, чтобы не упрекать себя за отступничество от того, что считали своим убеждением всю жизнь до постигшей наше общество катастрофы. Не знаю, как повлияли бы происшедшие перемены в нашей стране на Ирину Михайловну Белявскую, если бы не ее безвременная кончина. Но теперь я вспоминаю ее такой, какой она была, такой, о которой и я, и все мы, провожавшие ее в последний путь, говорили прощальные слова на траурном митинге. После Сергея Александровича Никитина его место заведующего кафедрой могла бы занять Ирина Михайловна Белявская. И в руководстве факультета, и в коллективе кафедры этого тогда все ожидали. Однако она не только не заявила о своих намерениях на этот счет, но, как только об этом стали говорить вслух, решительно сняла с обсуждения свою кандидатуру. Человеком она была очень строгих принципов и, не защитив еще докторской диссертации, не считала для себя возможным принять заведование кафедрой, которую создавали академики. На факультете тогда было найдено правильное решение – конкурса на замещение должности не объявлять, а исполнение обязанностей заведующего поручить доценту Ивану Александровичу Воронкову. Эту должность он занимал с 1961 по 1973 год. Оставаясь все эти годы кандидатом наук, как специалист-славяновед он был широко известен в кругу своих коллег-полонистов не только в нашей стране, но и за рубежом. Его общественный авторитет в университете был тоже достаточно высок. На факультете его ценили как опытного педагога и организатора учебного процесса. Но, к сожалению, судьба не одарила его крепким здоровьем, и он не успел защитить докторскую диссертацию. Лично у меня с Иваном Александровичем в мою бытность студентом установились дружеские отношения. Я благодарен ему за это и храню о нем добрую память.

Должность заведующего кафедрой истории южных и западных славян по конкурсу занял ученик Сергея Александровича Никитина доктор исторических наук Виктор Георгиевич Карасев. Преподавательскую деятельность на кафедре он начинал еще при своем учителе вместе со своим однокурсником, тоже его учеником Л. Воробьевым. Виктор Георгиевич прочитал нам новую и новейшую историю Сербии, а Л. Воробьев соответственно – историю Болгарии.

Оба они занимались историей общественной мысли и просветительства, один – Сербии, другой – Болгарии. Кандидатскую диссертацию В. Г. Карасев посвятил исследованию общественной и просветительской деятельности Светозара Марковича, а докторскую – Живо Жуевича. А Л. Воробьев исследовал историю общественной деятельности болгарского писателя и философа Любена Каравелова. Лекторский опыт того и другого был тоже одинаков. Их дебют состоялся на нашем курсовом потоке. С обоими в последующие годы работы в университете я был знаком, обоих уважал как ровесников и как ученых, успевших в то время, когда мы, пришедшие с войны, оставались еще студентами, заявить свое имя в историографии советского славяноведения обстоятельными и глубокими исследованиями богатой истории просветительства и общественного движения на Балканах в XIX–XX веках. Конечно, их лекторское мастерство и в годы нашей учебы было несопоставимо с лекциями С. Л. Никитина и И. М. Белявской.

Лева Воробьев впоследствии совершенствовался в ином качестве. Вскоре после того как он прочитал нашему курсу свою часть лекций, он занялся исследованием историко-философской проблематики балканского славяноведения, перешел на философский факультет и там добился признания и как ученый-философ, и как университетский профессор. А В. Г. Карасев своего призвания не менял. Всю свою жизнь он был преподавателем исторического факультета. Здесь он добился успехов в научной работе по истории Сербии и Югославии, занял видное место в ряду советских славяноведов, приобрел известность среди югославских историков и среди европейских и американских балканистов. Много лет после смерти Ивана Александровича Воронкова он успешно руководил кафедрой. Но как лектор особого признания не снискал. Говорю об этом так, ничуть не принижая достоинств уважаемого мной человека и моего друга. Просто не каждому университетскому профессору этого удавалось добиться. Учеников к себе он привлекал добрыми качествами и достоинствами ученого и учителя.

Много лет в послевоенные годы на той же кафедре истории южных и западных славян курс лекций по истории Чехии читала доцент Бася Менделевна Руколь. Мне она запомнилась в образе пожилой школьной учительницы, из года в год повторяющей размеренный по минутам школьный урок истории. Если Ирина Михайловна Белявская на своих лекциях заставляла нашу мысль постоянно работать, то Бася Менделевна рассказывала свой материал ровным, спокойным, назидательным учительским голосом навсегда запомнившийся ей урок. Она не заглядывала при этом в какие-либо тексты или конспекты, а смотрела на нас своими спокойными, большими и грустными глазами, как бы втолковывая нам свои рассказы о событиях, их датах, об исторических деятелях и народных движениях, о войнах и государственно-политических устройствах и т. д. и т. п. Все это у нее было разложено по урокам в привычной и стабильной для нее последовательности и излагалось по-учительски назидательно. Ее легко было слушать, понимать, а главное, успевать записывать все, что она неторопливо рассказывала нам. По складу своего характера Бася Менделевна была женщиной доброй и спокойной. Мы шли к ней на экзамен, не опасаясь получить «двойку» или даже «тройку». Хорошо записанные ее лекции давали нам возможность, при отсутствии в ту пору учебника по истории славян, повторить все темы, запомнить события, даты, имена и, при материнской доброте лектора, надеяться на оценку, необходимую для того, чтобы получать стипендию. Бася Менделевна много лет до и после нас читала свои лекции, и, по-моему, все, кто слушал их, сохраняют добрую и благодарную память о ней.

Запомнился мне еще один преподаватель, читавший небольшую часть лекций по истории Чехии, – доцент Частухин. К сожалению, впечатления о нем как о лекторе как-то стерлись из моей памяти. Это был тогда уже пожилой человек, но и уже после того, как закончились мои студенческие годы, он еще продолжал свою работу, несмотря на прогрессирующую потерю зрения. В связи с этим мне запомнилась одна из последних встреч с ним в бытность мою заместителем декана по учебной части. Мне пришлось аннулировать результаты экзамена, сданного ему студентами четвертого курса. Воспользовавшись практически полной потерей им зрения, они беззастенчиво разложили перед собой учебники и отвечали нагло слово в слово по тексту, даже не утруждая себя самостоятельным изложением. Мне доложила об этом инспектор учебной части. Я аннулировал экзамен, нисколько не сомневаясь в справедливости такого наказания. Но тем не менее, вспоминая об этом случае, я до сих пор чувствую вину перед доцентом Частухиным. После этого случая он оставил преподавательскую работу. Может быть причиной этому стал мой приказ об аннулировании результатов экзамена.

* * *

Особое место в учебных планах советских вузов занимали общественные, мировоззренческие науки, которым партийным руководством нашего государства отводились главная роль в решении задачи идейного и политического воспитания студентов как будущих высокообразованных специалистов и организаторов строительства социалистического общества. Конкретное выполнение этой задачи высшими учебными заведениями организовывалось и проводилось под постоянным государственным и общественным руководством «сверху донизу» в общем контексте стратегических программных требований идеологической работы партии и государства. Однако постоянными оставались указания на то, чтобы качество идейного воспитания студенческой молодежи достигалось на основе новейших достижений общественных наук в изучении законов общественного развития, на основе повышения качества преподавания этих наук, которое бы обеспечивало активное, творческое восприятие положений марксистско-ленинской теории, познания марксизма-ленинизма как идеологии революционного созидания. Подчеркивалось, что усвоение этой теории и восприятие коммунистической идеологии должно активно способствовать осознанию студенческой молодежью своих задач в строительстве социалистического общества и своей ответственности за укрепление социалистического государства.

Структура и последовательность преподавания научного обществоведения в высших учебных заведениях были организованы в соответствии с тремя основными частями теории научного коммунизма: историей и теорией классовой борьбы и учением о неизбежности социалистической революции с диктатурой пролетариата как политической формы социалистической демократии; политической экономии как науки об истории социально-экономических формаций и законах их развития; диалектическим и историческим материализмом как науки о методах познания законов развития природы и общества. Соответственно этому преподавание обществоведения организовывалось и велось тремя кафедрами – основ марксизма-ленинизма, политэкономии капитализма и социализма, диалектического и исторического материализма. В соответствии с этим была организована и система подготовки специальных научных кадров для преподавания указанных предметов. Они готовились в специальных высших партийных учебных заведениях и научно-исследовательских институтах, а также на исторических, экономических и философских факультетах университетов, а также в научно-исследовательских институтах Академии наук. Вопросы подготовки кадров преподавателей общественных наук, возникающие проблемы совершенствования системы их преподавания, проблемы методики, разработки учебных программ, подготовки учебников и учебных пособий и особенно вопросы качества преподавания находились под постоянным контролем самых высоких органов партийного и государственного руководства. В Центральном Комитете КПСС для этого был создан отдел науки, в структуре которого имелся специальный сектор по общественным наукам, а в Министерстве высшего образования – Главное управление преподавания общественных наук. Также были специальные отделы в республиканских и областных органах власти и в партийных комитетах.

Такая строгая централизация руководства преподавания общественных наук безусловно имела смысл и была необходима, поскольку решала важную государственную идеологическую задачу – научно-политического просвещения учащейся молодежи. Оно было особенно важно в первые десятилетия Советского государства, противопоставившего себя окружающему миру мало сказать недружественных, откровенно агрессивных идеологий организованного антисоциалистического сообщества капиталистических государств. Эта система продолжала оставаться необходимой и в последующие годы успешного социально-экономического, политического и общественного развития нашего государства, а также и в связи с повышением уровня политической активности широких слоев советского общества, с возросшим интересом к проблемам исторического прошлого нашего народа, как и к вопросам дальнейшего совершенствования общественно-политического строя нашего государства. Утвердившаяся в нашей стране новая жизнь, особенно послевоенного времени, наряду с несомненными достижениями в советском общественном миропонимании обнаружила много новых вопросов, проблем, вскрыла ошибочность или недостаточную обоснованность программных решений в определении перспектив развития, породивших серьезные недостатки в руководстве экономической, общественно-политической, духовной и культурной сферами жизни. На многие эти вопросы должна была ответить наша советская общественная наука. Но и она сама нуждалась в постоянном внимании и государства, и общества. Эта помощь и забота должна была выражаться и в конкретной политике государства в области общественных наук, и в создании необходимых материально-технических условий, и в конкретном политическом и идейном руководстве, конечно, при условии чтобы оно не превращалось в командно-бюрократическую систему управления наукой.

К сожалению, особенно в послевоенные годы при правильной постановке задач о необходимости творческого подхода к научному наследию основоположников марксизма-ленинизма в применении основных теоретических положений этого учения к исследованию проблем развития современного мира, о решительном преодолении «талмудизма», «начетничества», «вульгаризации», «цитатничества», о решительной борьбе со многими другими вольными или невольными спекулятивными увлечениями наше партийное идеологическое руководство и в «центре, и на местах», наверное, в силу своего ограниченного понимания сути научных проблем и недостаточной образованности не только перестало замечать эти пороки, но само погрязло в них.

Командно-бюрократические тенденции в руководстве общественными науками постепенно нашли свое выражение в их преподавании и в высших учебных заведениях, и в системе партийно-политического просвещения. Они неизбежно должны были стать следствием жесткого партийно-политического огосударствления. Исходившие из высоких государственных и партийных инстанций идеологические установки, не исключая даже тех случаев, когда они сосредоточивали внимание на актуальных задачах повышения качества преподавания, они, как командные директивы, в ходе практической реализации порождали формализм, исключающий творческое понимание научных проблем сначала у преподавателей, а затем и у их учеников. Первые быстро начинали привыкать к предлагаемым методическим схемам и приемам построения лекционных курсов и практических семинаров, отказываясь от собственной инициативы, от собственного творчества в раскрытии классического наследия марксистско-ленинской теории, особенно в понимании современных задач ее развития. Стандартные образцы учебных занятий и контроля за самостоятельной работой студентов, в свою очередь, тоже не способствовали приобретению ими опыта самостоятельного научного творчества. Для сдачи зачета, например, достаточно было представить конспекты по установленному списку литературы. И первым, и вторым важно было механически выполнить какой-то объем неинтересной, но очень обязательной работы. Семинары у преподавателей общественных наук становились для студентов неинтересными. Они находили лукавые способы продемонстрировать преподавателю свое усердие и на семинарах, и при сдаче экзаменов. Конечно, определять эту тенденцию потери интереса к общественным наукам как общее явление было бы неправильным, но как недостаток, как снижение качества преподавания этих важных идеологических наук она была опасна, приводила к их дискредитации в глазах студентов. Когда эта опасность находила конкретное выражение, назначались комиссии, проводились проверки, анализировались причины, констатировались факты. Наконец, на соответствующем уровне – в парткомах, райкомах, обкомах и выше – принимались строгие решения, которые, увы, зачастую опять ориентировали учителей на какие-то образцы. Такие комиссии по устранению выявляемых недостатков искусственно создавали высокий политический рейтинг преподавателей-обществоведов как якобы наделенных особыми полномочиями партийного руководства «в борьбе за высокое качество идейного воспитания студенческой молодежи», что порождало у значительной их части высокие амбиции. А за ними просто скрывалась недостаточная научная подготовка по своему предмету и невысокий уровень общей образовательной подготовки и культуры.

Вспоминаю в связи с этим один эпизод своей педагогической практики. К нам на исторический факультет пришла комиссия, уполномоченная самой высокой идеологической инстанцией проверить состояние идеологического воспитания наших студентов. В ней оказался один знакомый мне человек, преподаватель одного из московских вузов по предмету «история КПСС». Не ограничиваясь проверкой каких-либо формальных показателей, он попросил меня разрешить посетить мой семинар по этому предмету для того, чтобы побеседовать со студентами, выяснить их проблемы и заботы, возникающие вопросы относительно перспектив учебы и планов на будущее как специалистов именно по этому историко-партийному предмету. Я предоставил ему такую возможность. Мой коллега представился студентом ни много ни мало как уполномоченный представитель идеологического отдела ЦК КПСС и пообещал им доложить их пожелания самому высокому руководству. Студенты мои заканчивали четвертый год обучения и уже имели некоторый опыт общения с такими уполномоченными. Они не заставили себя долго упрашивать. Поднялся староста группы и задал проверяющему вопрос: «Скажите, нужен ли нам, будущим преподавателям истории СССР XX века, предмет палеографии, по которому деканат ввел обязательный семинар и зачет». Дело в том, что такой предмет был признан Ученым советом как обязательный для всех студентов, специализирующихся по отечественной истории, независимо от специализации по советскому периоду. Мой коллега, выдержав паузу, поразмышляв, солидно и авторитетно ответил: «Конечно, нужен». И добавил: «Ведь должны образованные специалисты знать, как делаются книги». Беседа на этом закончилась. Вопросов больше не было. Студентам стало ясно, что проверяющий спутал предмет палеографию, специальную дисциплину по источниковедению, с отраслью книгопромышленности – полиграфией. Мой высокоуполномоченный коллега не ошибался потому, что именно так и думал, но доложил ли он высокому начальству о проблеме моих «несознательных» студентов, я не знаю. Знаю только, по другим поводам, что среди преподавателей-обществоведов было немало таких, которые смешивали и другие более серьезные научные понятия.

В середине шестидесятых годов инициативой руководящего партийного аппарата в учебные планы вузов и в программы массового партийно-политического просвещения была введена еще одна обществоведческая дисциплина – основы научного коммунизма. Эта инициатива в среде значительной части преподавателей общественных наук была воспринята критически, поскольку само название нового учебного предмета предполагало неизбежное повторение уже известных студентам историко-теоретических положений марксизма-ленинизма. Однако инициаторы нововведения в другой части обществоведов, в том числе на нашем философском факультете, получали активную поддержку. Очень скоро на факультете было создано отделение научного коммунизма, которое взяло на себя инициативу научной разработки теоретических проблем современного социалистического общества, вступающего в свой новый этап развития – этап перехода к коммунизму. Они также активно убеждали научную общественность, что преподавание вводимой учебной дисциплины на новом теоретическом уровне познания законов современного общественного развития будет соответствовать назревшей практической потребности повышения качества идеологического воспитания новых поколений молодежи, которым предстоит жить при коммунизме. Таким образом, наши философы быстро и активно отреагировали на провозглашенный генеральным секретарем ЦК КПСС Н. С. Хрущевым в той же середине шестидесятых годов лозунг «О полной и окончательной победе в СССР социализма и перерастании его в высшую стадию – коммунизм». Как известно, генсек определил и срок начала новой эры человечества – 1980 год. Вот поэтому так ретиво торопились служивые люди от науки. А результат появился очень скоро. Коммунизм не наступил ни в восьмидесятом, ни в девяностом. А многие обществоведы-основоположники научного коммунизма, очень быстро расплодившиеся после объявленного лозунга, так же быстро перешли на новую службу в обществе «свободной рыночной демократии». Они, не тратя времени, решительно и быстро упразднили как науку набивший им оскомину марксизм-ленинизм во всех трех составных частях, а также и придуманную ими самими четвертую – основы научного коммунизма. Одним из упразднителей оказался Бурбулис, который подвизался несколько лет как активный пропагандист этой науки. Но зато так же быстро, не задумываясь, ввели новые дисциплины: политологию, культурологию, историю политических, экономических и философских учений, обществоведение, граждановедение, москвоведение…

Но все это произошло не так давно, всего десяток лет назад. А в те далекие послевоенные годы, когда я стал студентом университета, пониманию законов развития природы и общества нас учили профессора и доценты – ортодоксально и творчески мыслящие историки, политэкономы и философы. Я с благодарностью вспоминаю наших университетских учителей-обществоведов, читавших нам свои лекции по истории КПСС, политэкономии социализма и капитализма, диалектическому и историческому материализму, по истории философии. Замечу, что в большинстве своем весь корпус преподавателей-обществоведов в Московском университете сложился в собственной научной школе. Многие из них в довоенные годы учились в Институте философии, литературы и истории (ИФЛИ). Многие из них прервали свою учебу с началом войны и вернулись с нее закаленные – и физически, и духом в сражениях великой битвы с фашизмом. Она для них оказалась суровой практикой и проверкой на верность идеям демократии, социализма и коммунизма. С этой закалкой они продолжили прерванную учебу, а затем активную творческую жизнь в науке и преподавательской деятельности.

* * *

С преподавателями курса по основам марксизма-ленинизма наше знакомство состоялось на первом и втором годах обучения. Обоих лекторов по этому предмету – Петра Николаевича Патрикеева и Наума Васильевича – я уже представил. Назову теперь руководителей семинаров по этому предмету. К сожалению, некоторых имен этих наших идейных наставников моя память не уберегла. Не помню я имени и отчества доцента Беспаловой, которая вела занятия не в нашей группе. Но я хорошо помню строгое и умное лицо этой пожилой женщины в пенсне, имевшей большие заслуги партийного руководителя и пропагандиста. Мои однокурсники из групп, в которых она вела семинар, очень высоко ценили ее знания, ее справедливую строгость и заботу о студентах. А в нашей пятнадцатой группе занятия вела Екатерина Алексеевна Круглова, тоже очень строгая и партийная женщина из пролетарско-крестьянской среды. Помнится, она рассказывала нам о своей работе женорганизатора в Политотделе машинотракторной станции в период коллективизации. Науку она постигала сначала в своей трудовой жизни, а затем в Институте красной профессуры. На кафедре основ марксизма-ленинизма она была доцентом. Мы, откровенно говоря, иногда побаивались ее комиссарской строгости во время ее проверок нашей готовности к еженедельным занятиям. Помню, как она, строгая и озабоченная, приходила к нам в аудиторию, вынимала из большого портфеля блокнот, объявляла тему нашей беседы, к которой мы готовились, имея объемный список литературы, а затем, строго оглядев нас, предлагала добровольцам начать дискуссию. Нас сковывала школярская робость. Чаще всего нас выручали оба Юры – Суворов и Воскресенский. Они всегда были в полной боевой готовности. Они первыми и поднимали руки. А вслед за ними усилиями Екатерины Алексеевны в дискуссию вступали другие. Обычно она оставалась удовлетворенной выполнением своих заданий, но никогда не оставляла без внимания верхоглядства или недопонимания. К этому она была строга. И тех, кто это обнаруживал, она приглашала на дополнительные встречи-консультации. Зато на экзамене всем было легче – вот когда мы могли прочувствовать цену ее учительской строгости. Екатерина Алексеевна Круглова вела занятия в нашей группе на первом курсе. А на втором руководителем нашего семинара по тому же предмету был Василий Иванович Смирнов, недавний аспирант, кандидат исторических наук, участник Великой Отечественной войны. Вообще-то большинство «семинаристов», особенно на кафедрах общественных наук, были участниками войны, которую прошли кто офицерами, а кто рядовыми и сержантами. Василий Иванович Смирнов был из офицеров-политработников. О нем как ученом высоко отзывался уважаемый мной профессор Наум Васильевич Савинченко. Но нам не пришлось узнать и оценить этого преподавателя. Он неожиданно погиб в каком-то дорожном происшествии. Вместо него к нам на семинар пришел другой ветеран войны Василий Михайлович Конюхов. Он особенно по-доброму относился к студентам – участникам войны. Вспоминаю его русское лицо, удивившее нас своей деревенской простотой, когда он вошел к нам в аудиторию и представился кандидатом исторических наук. Он не изменил крестьянского обличья и после того, как получил докторскую степень и профессорское звание.

После XIX съезда ВКП(б), принявшего ряд важных решений о задачах партии на новом этапе социалистического строительства и развития советского общества, о подготовке новой Программы, об изменении Устава и названия партии, о задачах идеологической работы партийных организаций, произошли изменения и в организации преподавания общественных наук. Вместо кафедр, на которых преподавали в вузах предмет «Основы марксизма-ленинизма», были созданы кафедры истории КПСС. Задачей этих кафедр было определено преподавание теоретически и идеологически обобщенного опыта Коммунистической партии, Советского государства и народа по строительству социализма и его всемирно-исторического значения.

В нашем университете были созданы межфакультетские кафедры по истории КПСС, истмату и диамату, политэкономии для естественных и гуманитарных факультетов с задачей приблизить их научную, учебную и воспитательную работу к особенностям их научной специализации. Кроме этого, на экономическом и философском факультетах были созданы соответственно свои кафедры политэкономии, истмата и диамата, а на историческом факультете – кафедра истории КПСС.

* * *

Реорганизация преподавания общественных наук, происшедшая в 1953 году, совпала с моим выбором научной специализации по окончании второго года обучения. Я выбрал кафедру истории КПСС. Мой выбор, как и большинства моих однокурсников – членов Коммунистической партии, был естественным желанием продолжить свой жизненный путь и в дальнейшей учебе. В этом выборе мы руководствовались отнюдь не карьерными соображениями. Все мы, студенты-партийцы, вступали в Коммунистическую партию в годы Великой Отечественной войны. Большинство из нас были тогда рядовыми солдатами, сержантами и старшинами. В партию вступали в те лихие годы не десятки, не сотни и даже не тысячи, а миллионы простых людей на фронте и в тылу. С партией, с принадлежностью к ней, люди связывали отнюдь не надежды на успешную военную карьеру и не искали легких путей. Льгота у коммунистов была только одна – быть первыми в рядах и обороняющихся, и атакующих. Не красным словцом звучали слова: «Уходя в бой, прошу считать меня коммунистом». И уж совсем не давал никаких льгот командирский приказ «Коммунисты, вперед!» Не поэт придумал такой приказ для своих послевоенных стихов. Я сам слышал его от моего взводного и ротного. И еще. Те, кто вступал в партию на фронте, знали, что, попади они в фашистский плен, будут подвергнуты жестокой смерти. Многие из тех коммунистов, которые живыми пришли с войны, вернулись в колхозы, на заводы и фабрики, в мирную жизнь, чтобы трудиться, продолжить свое довоенное дело. И если кого-то из них выбирали в руководители, то это было доверие людей и уверенность в том, что они, как и на войне, будут впереди. Я знаю, что многие честно отвоевавшие солдаты вернулись на свои рабочие места и проработали там всю оставшуюся жизнь. В Московском университете, например, многие знали Леву-парикмахера. Не могу вспомнить, к сожалению, его фамилию. Не знаю также, сразу ли Лева на войне стал командиром пулеметной роты. Отстреляв свое, с орденами и медалями он вернулся в университет и снова стал парикмахером. Теперь его маленькая парикмахерская комната была в студенческом общежитии на Стромынке. Там я и познакомился с ним. Стриг и брил он всех: и студентов, и аспирантов, и преподавателей – за рубль. Никто не уходил недовольным. Через много лет я встретился с ним в парикмахерской неподалеку от моего дома. Мы узнали друг друга. Еще много лет для меня не было лучшего мастера, чем Лева, пока он не вышел на пенсию. А за послевоенные годы многие его клиенты стали кандидатами и докторами наук, доцентами, профессорами и даже академиками. Помню, как Лева, узнав от меня об их успехах в науке, искренне, без всякой зависти, радовался.

В Государственном Историческом музее в довоенные годы начал свою трудовую «карьеру» сантехник Николай Иванович Кубышкин. В самые первые дни он ушел на войну. Отвоевал ее всю. Отбивался от фашистских атак на Малой Земле в морской пехоте, форсировал Керченский пролив, освобождал Крым, закончил войну в Чехословакии. После войны коммунист Кубышкин с орденами и медалями снова вернулся в Государственный Исторический музей, занял свое место сантехника и закончил свою трудовую деятельность и жизненный путь, оставив добрую о себе память, как настоящий честный человек и гражданин. Закончу свои размышления о недавнем, о советских людях, партийных и беспартийных, которых в трудные годы лихолетья сплачивала, объединяла, организовывала могучая сила коммунистических идей. Мы теперь еще не опомнились от происшедшей катастрофы, еще не осознали всех причин, приведших к крушению нашего могучего государства. Но я знаю то, что мы, рядовые коммунисты, прошедшие огонь страшной войны, верили в высокие и благородные идеи коммунизма, были преданы своей социалистической Родине не ради карьеры, не за льготы, сытые пайки и благоустроенные дачи. Мы верили и надеялись, что преодолеем все трудности и победим, как победили в Великой Отечественной войне. Хотелось бы, чтобы в нашу искренность поверили входящие в новую жизнь поколения молодежи, чтобы расплывшийся по великой России дурман лжи о ее недавнем прошлом не заслонил бы им истинную правду почти вековой истории нашего народа.

Теперь еще раз скажу, что я и мои сокурсники-коммунисты, участники войны избрали для своей научной специализации кафедру истории КПСС не по карьерным соображениям, а сознательно стремясь служить делу и идеям, которым мы верили и которые защищали на войне. Не скрою, мы считали себя готовыми к этому делу. У всех у нас уже был почти десятилетний партийный стаж. Мы прошли испытания боевой службой и сумели в трудных условиях первых послевоенных лет завершить свое среднее образование в вечерних школах рабочей молодежи. Была у нас необходимая идейная и трудовая закалка, чтобы иметь право и желание продолжать свою учебу в университете с научной специализацией по кафедре истории КПСС.

В состав вновь образованной кафедры вошли знакомые нам преподаватели. У некоторых мы занимались в семинарах на первом и втором курсах, других мы знали как известных университетских общественных деятелей, а с молодыми, начинающими ассистентами мы познакомились еще как с аспирантами в Исторической библиотеке. Имена некоторых уже были мной названы. Значительная часть преподавателей была еще недавно студентами и аспирантами нашего исторического факультета. Ведущими профессорами и доцентами, читавшими общие и специальные курсы лекций, были Наум Васильевич Савинченко, Петр Николаевич Патрикеев, Петр Максимович Горлов, Павел Борисович Жибарев, Василий Васильевич Галкин. Это была «старая гвардия» пропагандистов истпарта. Их имена были известны по опубликованным трудам не только в университете, но и в других вузах Москвы. Можно сказать, что каждый из них уже имел свою научную школу по конкретным проблемам историко-партийной науки. Н. В. Савинченко кроме общего курса лекций читал спецкурс и вел спецсеминар по истории программы и устава РСДРП и ВКП(б). П. Н. Патрикеев – спецкурс и спецсеминар по проблемам истории стратегии и тактики коммунистов в руководстве революционного движения в России. П. Б. Жибарев вел спецсеминар по проблемам партийной политики ВКП(б) в руководстве экономическим развитием СССР в годы довоенных пятилеток. П. М. Горлов – спецсеминар по проблеме политической работы партийных организаций в Красной Армии.

В качестве совместителей на кафедре читали лекции и руководили семинарами сотрудники Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Мария Дмитриевна Стучебникова читала специальный курс лекций и вела спецсеминар по теоретическим проблемам идеологической работы РСДРП в годы Первой русской революции и накануне Великого Октября. А. А. Азизян, известный журналист и сотрудник газеты «Правда», вел семинар и читал лекции по истории национальной политики РСДРП и ВКП(б). Ученый секретарь ИМЭЛ Илья Сергеевич Смирнов вел практический семинар по проблемам историко-партийного источниковедения и параллельно по проблемам истории культурной революции в СССР.

Средний преподавательский состав в ранге «старших преподавателей» вел практические семинары по общему курсу. Но и в нем многие имена к этому времени были известны как имена ученых, начавших серьезную и глубокую разработку важных и актуальных вопросов историко-партийной науки. Валерия Михайловна Селунская тогда открыла спецсеминар по проблемам политики партии по отношению к крестьянству, по истории ленинского кооперативного плана и истории колхозного движения. Антонина Михайловна Коптева – семинар по проблемам организационной партийно-политической работы в годы первых довоенных пятилеток. Вера Ивановна Владимирская – семинар по истории руководства международным коммунистическим движением, Анна Тимофеевна Маслова предложила студентам свой семинар по проблемам партийного руководства профсоюзным движением. Алексей Иванович Широков вместе с Зоей Васильевной Ждановской включился в разработку вопросов историко-партийного источниковедения. Бывший студент истфака довоенного набора Василий Иванович Злобин закончил учебу в университете после того, как окончилась война. Теперь уже в звании доцента он возвратился на исторический факультет, на нашу вновь организованную кафедру истории КПСС. Областью его научного интереса были проблемы теории партийного строительства и идеологических основ стратегии и тактики политического руководства советским обществом.

Заведующим кафедрой истории КПСС исторического факультета был назначен профессор Досифей Иванович Надточеев. До этого назначения он в Московском университете не работал, не учился в нем и с особенностями учебной и научной деятельности его профессорско-преподавательского состава знаком не был. Личностью он был номенклатурной. Докторской степени не имел, а профессорское звание получил благодаря своему номенклатурному статусу. До назначения на заведование нашей кафедрой он был ректором Академии общественных наук при ЦК КПСС, что соответствовало, наверное, должности завотдела ЦК. Дальше я его послужного списка не знаю, и какие он заслуги имел и достоинства, тоже не знаю. Не знаю, в какой области историко-партийной науки он был специалистом. Литературных трудов его тоже не видел. У нас на факультете он лекции не читал. Его педагогическая нагрузка состояла в руководстве аспирантами. Словом, хотя Досифей Иванович с сотрудниками сходился легко, на кафедре присутствовал постоянно и руководить ею умел, но органической частью профессорского коллектива исторического факультета он не стал, в общественной жизни активности не проявил и при всей своей солидности лицо кафедры не представлял. Привел он с собой в качестве помощников двух своих учеников, тоже в прошлом партийных функционеров, доцента Александра Петровича Носова, недавнего заведующего идеологическим отделом ЦК Компартии Литвы, по образованию педагога-филолога, и доцента Александра Григорьевича Шпынова, недавнего третьего секретаря Пензенского обкома КПСС. В коллективе кафедры они долго не продержались.

Свое творческое научное и профессионально-педагогическое лицо кафедра обрела в коллективном портрете среднего преподавательского состава. При всем уважении к нашей солидной старой гвардии ученых партийных пропагандистов скажу, что они представляли уже вчерашний, а может быть, даже и не вчерашний день историко-партийной науки. Их спецкурсы, конечно, оставались традиционно актуальными, но только в отношении уже далекого прошлого истории РСДРП и ВКП(б). А еще молодой коллектив старших преподавателей и ассистентов пытался исследовать сложные проблемы послереволюционной истории Советского государства и особенно современную им жизнь. Их набор спецдисциплин по актуальным проблемам современности в значительно большей степени привлекал студентов. В этом смысле наша кафедра отличалась в лучшую сторону от одноименных межфакультетских кафедр. После того как Досифей Иванович Надточеев вернулся на профессорскую должность в Академию общественных наук, нашу кафедру возглавил профессор Наум Васильевич Савинченко.

* * *

Изучение основ политической экономии в вузах являлось как бы второй ступенью обществоведческого образования. На нашем историческом факультете занятия по этому предмету проводились на третьем году обучения межфакультетской кафедрой политэкономии. Первую часть общего курса лекций по разделу истории капитализма читала нам доцент Мария Максимовна Азарова. Она явилась к нам в Ленинскую аудиторию в образе молодой, красивой и приветливо улыбающейся женщины. И была если не нашей ровесницей, то ненамного старше нас, фронтовиков. Не было на ее лице озабоченности ученого человека. В руках у нее вместо портфеля или папки был офицерский планшет, а ладно сидящее на ней платье военного покроя и цвета говорило о том, что и она возвратилась к своей науке с войны.

Нам понравилась первая лекция Марии Максимовны о предмете, основных категориях и понятиях науки об истории капитала и капитализма как социально-экономической формации с соответствующей политической организацией общества, пришедшей на смену феодализму в силу объективных законов исторического развития. Нам понравилась и лекция, и лектор. Весь семестр мы внимательно и с интересом слушали ее лекции, которые оказались очень глубоким и обстоятельным комментарием к научной теории Карла Маркса, изложенной в его трехтомном труде «Капитал». Мы усваивали тогда теорию основоположника с помощью живого слова Марии Максимовны. Ее легко было слушать. Становились понятными абстрактные рассуждения о простом и расширенном воспроизводстве капитала, о законе стоимости, экономической и социальной природе прибавочного продукта, о видах ренты, возникающей на основе эксплуатации кабального и свободного наемного труда, о прогрессивных и антагонистических тенденциях в развитии капиталистического способа производства.

Вслед за лекциями Марии Максимовны мы самостоятельно читали трехтомный труд К. Маркса и под руководством других преподавателей готовили в семинарах свои рефераты по соответствующим проблемам, коллективно обсуждая их порой в жарких спорах. В нашей группе таким семинаром руководил доцент Янис Турчинс. Он тоже был фронтовиком-пограничником и тоже еще полностью не успел сменить свою форму на цивильный костюм. И тоже ненамного был старше нас, фронтовиков. Поэтому наши взаимные симпатии были естественны.

Занятия в семинаре по политэкономии проходили интересно и с большой пользой для нас, будущих профессиональных историков. Недавно по известным причинам и в связи с волюнтаристским упразднением названной науки кафедра была переименована. Теперь она называется кафедрой истории экономических учений. Руководит ею все тот же профессор Феликс Михайлович Волков, который принял ее до «перестройки» и который в те поры считал себя ортодоксом марксистской политической экономии. Не стану утверждать, что он сменил ее на какую-либо другую научную концепцию, но знаю точно, что наши современные студенты, слушающие лекции преподавателей его кафедры, имеют самые поверхностные представления об экономической теории Маркса даже в критическом противопоставлении ее другим современным учениям. Сами они этого произведения просто не читают. А в то время, которое я вспоминаю здесь, случилось так, что чтение лекции по политэкономии социализма совпало со временем дискуссии «Об основном законе социализма». Эта дискуссионная проблема возникла в ходе обсуждения научной общественностью учебника по политэкономии социализма. Помимо этого она имела и политическое значение в связи с практическими вопросами социально-экономического и общественного развития СССР в послевоенный период. В этой дискуссии принимала участие доцент Санина, которая оказалась нашим лектором именно по этой части науки. Но о ее причастности к этому событию мы узнали несколько позже, когда в печати были опубликованы материалы этой дискуссии. Новый лектор представлялся нам в образе трибунного оратора, заряженного партийной идеей опытного пропагандиста. Она была не старой, но уже и не так молода, как Мария Максимовна Азарова. Высокая, в строгом костюме, седоволосая, с короткой стрижкой, строгим взглядом окинув аудиторию, она очень решительно взошла на кафедру и начала свою первую лекцию с определения предмета науки, науки о законах социально-экономического развития практически построенного советского социалистического государства. Встречи с нашим новым лектором сулили нам много интересного, поскольку в дальнейшем ее лекции должны были касаться как проблем недавнего прошлого, так и проблем настоящего и всеми нами ожидаемого будущего. Буквально с первой лекции она сумела заинтриговать нас не только своей внешностью одухотворенного политической идеей комиссара, но и смелостью постановок научных проблем о современном социализме, особенно – проблем его перспектив в послевоенных пятилетках развития народного хозяйства СССР, трудностей и сложностей поисков новых решений.

Но очень скоро к нам пришел другой лектор доцент Овчинникова. А с доцентом Саниной в нашей аудитории мы больше не встречались. Причины смены лектора нам никто не объяснил. О ней потом мы догадались сами после того, как были опубликованы ответы товарища Сталина на вопросы ученых-экономистов, участников той самой научной дискуссии студентов вузов. Дело в том, что наша уважаемая преподавательница вместе со своим супругом, тоже политэкономом, обратилась к И. В. Сталину с письмом, в котором было высказано их мнение по поводу якобы исчерпавшего свое действие закона стоимости в условиях утвердившегося в СССР социалистического производства и соответствующих ему производственных отношений. Помнится, товарищ Сталин в корректной форме поправил авторов письма, высказав мнение, что и при социализме, до полной победы коммунизма, этот закон будет проявляться и активно использоваться при руководстве плановой экономикой, так как в ней будут еще сохраняться, и возможно, еще долго, различные формы общественной собственности и соответствующий ей экономический уклад. Поэтому, замечал товарищ Сталин, ученые-политэкономы должны сосредоточить внимание на изучении особенностей проявления закона стоимости при социализме и отличии его природы и действия при капитализме. И дальше он, помнится, писал, что специалисты, организующие социалистическую систему хозяйства, и ее руководители должны не только знать его иную природу, но и уметь использовать его в целях достижения быстрых темпов и эффективных результатов развития социализма, решения его основной экономической задачи – повышения производительности общественного труда и на этой основе удовлетворения постоянно растущих потребностей трудящихся. Помнится, что наш лектор Санина и ее супруг профессор Венжер приняли спокойную, доказательную и товарищескую критику Сталина, но на кафедре политэкономии, а может быть, и в других ненаучных инстанциях решили, что им будет спокойнее, если и та и другой на какое-то время будут освобождены от чтения лекций. Никаких других ограничений в преподавательской и научной деятельности нашего лектора доцента Саниной применено не было. Она продолжала работать на своей кафедре, но нашему студенческому потоку в лекционной аудитории встречаться с ней уже не довелось.

Знания, обретенные с помощью наших учителей – профессоров и преподавателей кафедры политэкономии, заложили в наши студенческие годы, казалось бы, прочную основу представления об объективном характере законов общественно-экономического и политического развития человеческого общества. Невозможно было предположить тогда, что когда-нибудь ученики этих учителей и даже некоторые из них самих, доживших до расстрельных дней девяносто третьего года, не только откажутся от Марксовой теории общественно-экономических формаций, но и станут ее критиками-гонителями.

* * *

Курс лекций по диалектическому и историческому материализму читал нам в те годы профессор доктор философских наук Владимир Алексеевич Карпушин. Предмет его лекций состоял из научных определений основных положений методологии и теории познания реально существующего материального мира. В них комментировались и подтверждались основные постулаты: материальный мир бесконечен в своем прошлом, настоящем и будущем развитии. Все живое, возникнув из неживого, в вечном движении и взаимодействии меняет свое состояние, совершенствуется от низших к высшим формам. Это развитие идет скачкообразно путем перехода из одного качественного состояния в другое, путем преодоления противоречий между рождающимся новым и умирающим старым. В результате борьбы этих противоположностей в силу объективных законов бесконечного движения мир объективно стремится к своему совершенствованию. Таким было исходное начало марксистской теории познания мира. В этом мире человек как естественный продукт природы, как наивысшая форма организации живой материи обретает способность чувственного восприятия окружающего его мира. Вся последующая история человека развивается в процессе его взаимодействия с природой, в осознании самого себя в окружающем мире. Так, на этом основании в той теории было сформулировано утверждение о первичности материи и вторичности сознания и способности человека не только познать мир, а по достижении определенных рубежей познания объективных законов развития материального мира не только объяснять явления природы, но и общественной жизни, не только их объяснять, но и активно влиять на их ход и последствия. На этом основании и возникла новая теория познания, преодолевшая ограниченность, ошибочность и умозрительность идеалистических теорий, построенных на основе как метафизических, так и эмпирических подходов к поискам и объяснению законов развития природы и общества.

Вся остальная часть основного курса лекций по диалектическому и историческому материализму, прочитанных Владимиром Алексеевичем Карпушиным, представляла собой глубокий и обстоятельный комментарий к книге В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», которая признавалась в свое время примером творческого развития Марксовой схемы материалистической методологии познания истории развития природы и общества.

Наш лектор Владимир Алексеевич Карпушин, тогда еще доцент, хотя и читал самую, пожалуй, главную партийную науку, ни внешне, ни голосом, ни жестами никаких признаков партийного пропагандиста, в отличие от политэкономов и историков партии, не обнаруживал. Ему тогда еще не было пятидесяти лет. Учебу в Институте философии, литературы и истории он начинал еще в довоенные годы. Как и большинство его товарищей-однокурсников, он добровольцем пошел на войну, а учебу продолжил уже на философском факультете МГУ после победы. Потом он закончил аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию и получил звание доцента. Видимо, жизнь его в материальном отношении сложилась благополучно в отличие от тех, кто запоздал с демобилизацией. Он уже полностью адаптировался к цивильному образу жизни. Внешне он выглядел маститым ученым, и мы, фронтовики, поначалу, не увидели в нем своего брата-однополчанина. Одет он был в прекрасный модный костюм-тройку, и, когда всходил на кафедру, расстегивая пиджак, чтобы вытащить платок и отереть профессорский лоб, мы успевали увидеть свисающую массивную золотую цепь от пуговицы жилетки к карманчику с часами. Она нас заворожила после того, как, спрятав платок, профессор вынул из карманчика тоже массивные золотые часы, открыл крышку, взглянул на циферблат, потом щелкнул ей так, что мы все услышали этот щелчок, привычным жестом вернул их, не глядя, в тот же карманчик. Совершив этот магический обряд, он представился нам доцентом Владимиром Алексеевичем Карпушиным и назвал первую тему лекции. Точное ее название я не помню, но она являлась введением в понятие эмпириокритицизма как явления в умонастроениях критически мыслящей либерально-буржуазной интеллигенции, настроенной против марксизма, его понятия как явления, связанного с идейным разбродом в этой сменовеховской среде, наступившим после поражения первой русской революции и увлекшим за собой часть оппортунистически настроенной социал-демократии. Лектор еще раз удивил нас вальяжной манерностью речи и жестов. Но, наверно, и увлек нас этим, как и своей эрудицией, и логикой в трактовке и раскрытии сложных категорий и понятий философской науки. Он не упрощал их сложность, а делал их понятными. Нас перестали отвлекать его привычные упражнения с часами на золотой цепочке. Мы слушали его внимательно и записывали. Лектор нам нравился. А очень скоро мы убедились, что Владимир Алексеевич умеет уважать студентов. Он оказался очень доступным человеком, отзывчивым к нашим вопросам относительно философской науки и общественной жизни, а то и просто студенческого быта. Оказалось, что он был человеком веселого нрава, с юмором, которым и делился с нами. На экзаменах он был строг в меру и в меру либерален. После окончания учебы мне и моим товарищам снова посчастливилось заниматься в его семинаре по философии для аспирантов. В этом семинаре мы готовились к сдаче кандидатского минимума. Помню, как он, не снижая своих требований, постоянно советовал нам не тратить зря аспирантское время и поскорее сдать кандидатский минимум, чтобы пораньше заняться диссертацией. Он советовал по-дружески, и я первый в нашем семинаре последовал его совету. Экзамен я сдал успешно. А Владимир Алексеевич все продолжал наставлять моих коллег последовать моему примеру. Ему и самому, наверное, жалко было своего времени. Подбадривая их, он однажды раскрыл им свой педагогический секрет: «Для того чтобы сдать экзамен, – поучал он, говоря в прононс, – не важно знать. Важно убедить экзаменатора, что знаешь».

А потом еще добавил: «Вот Левыкин плавал, но убедил». Я помню этот экзамен, помню, что плавал, но и вопрос-то на экзамене был непростым – о соотношении логического и исторического в процессе познания.

Владимира Алексеевича Карпушина давно уже нет в живых. Его жизненный путь завершился где-то в смутное перестроечное время. Но наш учитель-философ не покривил ни душой, ни умом перед своей партийной наукой, чего не скажешь о некоторых его коллегах. Недавно по телевидению показали знакомых мне по университету философов, проведших перед телезрителями беседу на тему, нужна ли нынешнему российскому обществу рыночной демократии своя национальная философская идея, и если нужна, то какая философская наука могла бы ее найти и обосновать. Рассуждали целый час. Сошлись на том, что нужна. И что для этого обязательно нужна наша российская наука – философия. Но наконец сошлись и на том, что такой науки у нас теперь нет. А потом долго сетовали недавние бывшие философы-марксисты, что-де совсем недавно у нас такая наука была и называлась она марксистко-ленинской философией, что мы ее упразднили, а создать новой не можем. Вот так до сих пор мы и живем без национальной идеи.

За этими пессимистическими рассуждениями я чуть было не забыл назвать здесь другие имена уважаемых нами в наши студенческие годы преподавателей-философов. Семинарские занятия по историческому и диалектическому материализму у нас, на историческом факультете, вели тогда доценты Анна Петровна Серцова и Борис Григорьевич Софронов. Лекции по истории философии нам читали профессора Г. С. Гак и Ю. А. Мельвиль, а семинары вели Г. С. Нестеренко и Богатов.

* * *

Моя жизнь началась в университете легко, просто и очень интересно. Студенческие заботы, даже если они были сложными и трудными, не угнетали меня. Каждый день был интересен, и, не считая дней, мы очень скоро из первокурсников превратились в старшекурсников. Произошло это событие в июне 1952 года, когда мы сдали весеннюю экзаменационную сессию, закончив третий курс и стали называться студентами старшего – четвертого. Пройдена была первая большая половина учебы, пройдены были основные общеисторические дисциплины, и теперь начинался завершающий этап учебно-научной специализации на избранных кафедрах и у избранных в соответствии с личными интересами профессоров и доцентов при их, конечно, на это согласии. Распределение по кафедрам прошло на третьем курсе. Теперь предстояло выбрать спецсеминар и научного руководителя по конкретной научной проблеме. На нашей кафедре основ марксизма-ленинизма очень привлекательным для многих студентов был спецсеминар по истории культурной революции в СССР, открытый доцентом кандидатом исторических наук Ильей Сергеевичем Смирновым. На третьем курсе он вел у нас в группе практический семинар по источниковедению истории ВКП(б). С этого момента и началось наше увлечение и названной выше научной проблемой, и его руководителем. Поэтому сразу после экзаменов за третий курс я поспешил записаться в спецсеминар к Илье Сергеевичу. Записался я не один, и на каникулы мы разошлись с некоторым беспокойством – хватит ли нам всем мест в этом семинаре. Конкурса, конечно, в этом случае на кафедре не объявляли, но мы знали, что строгий руководитель доцент Смирнов был очень избирателен в наборе своих семинаристов. Испытывая некоторую тревогу про поводу соперничества со своими однокурсниками, я все же надеялся, что Илья Сергеевич не откажет мне. Мне казалось, что на занятиях по источниковедению в его практическом семинаре я зарекомендовал себя положительно. Не скрою, со спецсеминаром Ильи Сергеевича я связывал перспективы дальнейшей учебы в аспирантуре. Теперь впереди были каникулы, а потом и новый учебный 1952/1953 год.

Грядущий учебный год должен был стать каким-то рубежом, началом завершающего этапа учебы, размышлений о выборе научной специализации, о планах в связи с предстоящим окончанием студенческого романтического периода жизни и раздумий о будущем, о своей гражданской и общественной карьере и, конечно, об устройстве своей личной жизни.

Но в условиях жизни нашего коллективизированного, идеологизированного и политизированного общества сложилась, можно сказать, такая естественная традиция, которая предопределяла судьбы поколений, их гражданский и общественный долг, их ответственность и обязанности. Эта зависимость проявлялась на рубежах и поворотах в истории поколений. Они обозначались решениями высшего идейного партийно-политического руководства, определяющего очередные задачи экономического, социального, политического, идеологического и культурного развития страны. Зависимость от этих поворотов и принимаемых решений проявлялась и в судьбах поколений, и в личных судьбах, и в жизни людей, составляющих эти поколения. На долю моих сокурсников – ветеранов войны таких исторических рубежей пришлось пережить больше, чем нашим молодым сокурсникам. Поэтому и значительно больше отметин они оставили и в нашей ветеранской жизни, и в памяти. Но 1952/1953 учебный год, однако, оказался одинаково исторически знаменательным и значимым и для нас, и для них. Нас объединили в это время общие задачи предстоящего завершения учебы в университете и общие переживания надвигающегося прощания с романтической порой студенческой юности, и общие заботы, и ожидания нашего близкого будущего. Мы все жили надеждой и уверенностью, что найдем свое место в нем, в решении своих жизненных обязанностей и задач. В ту студенческую пору мы верили, что страна наша, народ наш советский, государство наше, наша Советская власть и Коммунистическая партия идут по правильному пути, что мы успешно решим все задачи, преодолеем все трудности и победим их, как победили фашизм в годы Великой Отечественной войны.

Так случилось, что начало 1952/1953 учебного года совпало с важной политической кампанией – подготовкой к XIX съезду КПСС. Событие это само по себе было необычным потому, что со времени предыдущего XVIII съезда прошло уже четырнадцать лет, в течение которых и в нашей стране, и в мире произошли события, требующие соответствующего анализа и принятия необходимых идеологических и политических решений, корректирующих и даже, может быть, меняющих направление целей и задач Коммунистической партии большевиков в связи с изменившимися условиями жизни страны. Ожидание этих решений и каких-то возможных перемен в жизни народа не могло не вызвать интереса всех слоев советского общества, стимулируя их общественную и политическую активность. Эти ожидания и живой общественный интерес не обошли студенческую молодежь. Мы обсуждали задачи по подготовке к съезду на комсомольских собраниях и принимали решения о повышении качества учебы и своей роли в общественной жизни, в университете, в подшефных районах сельского Подмосковья и на предприятиях Москвы. Были у студентов и свои вопросы, вопросы ближайшего будущего, в котором им предстояло жить и работать как молодым специалистам. Мы, как будущие историки, конечно, пытались конкретно определить свое отношение, сообразовать свои намерения в выборе перспективной научной проблематики для своих курсовых рефератов и дипломных работ. Мы, конечно, не могли предположить, что наша Коммунистическая партия через полвека без боя сдаст свои позиции перед развернувшимся широким фронтом либерально-демократической идеологии. Мы учились в пору наивысшего подъема авторитета идей коммунизма и внутри нашей страны, и на международной арене, особенно, после их победы в смертельной схватке с наиболее оголтелой империалистической агрессией в лице фашистской Германии. Мы были преисполнены чувством великой гордости за свою страну, за нашу партию и правительство, под руководством которых советский народ одержал военную победу над фашистским империализмом. К сожалению, ни мы, ни наше руководство не заметили, а если заметили, то своевременно не оценили той огромной усталости нашего народа, которую в те первые послевоенные годы почувствовали простые советские люди, бывшие солдаты и труженики тыла в городах, на заводах и фабриках и особенно в обезлюдевшей колхозной деревне. Мы не замечали этой усталости, оглушенные лозунгами быстрой победы над разрухой. Не заметили и серьезно не оценили того, как в эту уставшую среду стала внедряться другая идеология и другой образ жизни и поведения.

Став студентами кафедры основ марксизма-ленинизма, мы были озабочены поиском наиболее острых и актуальных научных проблем в прошлой истории Коммунистической партии. Но, к сожалению, мы оказались неготовыми к критическому восприятию настоящего. Мы продолжали бороться с троцкизмом, меньшевизмом, разоблачать буржуазно-либеральный социал-демократизм в контексте истории практического опыта борьбы за подготовку и проведение социалистической революции в отдельно взятой стране и построения в ней социализма. Записавшись в спецсеминар Ильи Сергеевича Смирнова, я определил своей исследовательской задачей изучить историю партийного руководства в области советской науки. От своего руководителя, ученого секретаря Института марксизма-ленинизма при ЦК ВКП(б), я получил поддержку в этом выборе. Совсем немного времени прошло после того знаменательного года XIX съезда КПСС, как иные события в нашей стране и в нашей историко-партийной науке заставили меня скорректировать и мою собственную концепцию проблемы истории советской науки, и роль в ней партийного идеологического руководства, изменив в связи с этим тему моей кандидатской диссертации.

* * *

Теперь я позволю себе снова вернуться в нашу прекрасную и беззаботно-грешную студенческую жизнь лета 1952 года. После сданных экзаменов за третий курс почти половина нашего потока засобиралась на практику в Ленинград. Этот вид обязательной ознакомительной практики в Ленинграде как историческом городе, как центре русской исторической науки был тогда, в начале пятидесятых годов, включен в учебный план для студентов третьего курса в соответствии с избранными темами курсовых и дипломных работ. Целью практики являлось ознакомление с историческими архивами. Этот вид учебной практики финансировался нашей университетской бухгалтерией. Расходы, предусмотренные на это, были невелики. Например, суточная денежная норма была установлена в размере 1 рубля 50 копеек, был предусмотрен бесплатный проезд в плацкартном вагоне туда и обратно. Полагался один рубль для проживания в общежитии, которое нам за эту цену предоставлял на взаимных обязательствах Ленинградский университет.

Рассказываю об этих мелочах потому, что теперь проведение такой интересной и необходимой студенческой практики в Ленинграде, Киеве или в каком-либо другом центре российской исторической науки оказывается невозможным за неимением для этого средств, хотя она продолжает по-прежнему оставаться в учебных планах. Приходится изыскивать иные места ее проведения. Учебные планы, конечно, выполняются. Но позволить себе ознакомиться с Санкт-Петербургскими архивами и знаменитой Салтыковской библиотекой студенты могут только за свой счет, точнее, за счет своих родителей, а они не у всех студентов одинаково материально обеспечены. Так в современной жизни возникла зависимость между возможностью заниматься наукой и уровнем материального положения.

Нас такая зависимость не беспокоила. Для поездки в Ленинград нам было достаточно командировочных расходов, оплачиваемых университетской бухгалтерией, и нашей стипендии. В июне 1952 года после сдачи экзаменов мы без долгих сборов всей группой приехали в Ленинград, где мне до этого бывать еще не приходилось. В суете подготовки к поездке и в разговорах о предстоящих проблемах, которые могли бы возникнуть, девушки-однокурсницы из нашей группы как по команде заговорили вдруг о встрече там с каким-то студентом ленинградского университетского истфака по имени Томас и по фамилии Колесниченко. Не помню, какие надежды они возлагали на встречу с этим студентом. Помню только, что они упоминали его имя с некоторым придыханием, с незатаенной радостью, что этот Томас, возможно, будет возвращаться вместе с нами в Москву, так как его отец должен был возвратиться сюда на высокую должность в Министерство морского флота. Оказалось, что несколько лет назад он работал в том же министерстве, в Москве, а незнакомый нам Томас учился с ними в знаменитой московской школе № 110, в Скатертном переулке рядом с Арбатом. Это была необычная школа по составу учеников и учителей. В ней учились и дети родителей, занимавших высокие посты или бывшие известными деятелями культуры и искусства, и обычные дети из арбатских переулков. Многие воспитанники этой школы сами стали известными людьми. В этой школе Томас был и в годы учебы до отъезда в Ленинград и потом снова по приезде в Москву популярен, несмотря на то что в седьмом или восьмом классе был оставлен на второй год. Правда, этот случай произошел с ним не в московской школе, а еще в Ленинграде. И он объяснял его не тем, что имел ограниченные способности, а тем, что, движимый высоким идейным сознанием комсомольского долга, он пропустил много школьных занятий, участвуя в массовых сценах снимаемого тогда в Ленинграде фильма «Клятва», в котором главным героем был И. В. Сталин. Так со времени подготовки к нашей поездке в Ленинград началось наше заочное знакомство с Томасом. Очно мы познакомились с ним в Москве и очень скоро стали близкими друзьями. Дружбе нашей ныне исполнилось ровно пятьдесят лет. Так исторический год подготовки и проведения XIX съезда КПСС стал для меня еще и знаменательным годом знакомства с будущим известным журналистом-газетчиком, марксистом-ленинцем, правдистом, нашим однокурсником, которым мы все стали гордиться. Свой путь в советскую журналистику он начал с дипломного исследования истории большевистской ленинской «Правды».

Наше знакомство с Томасом состоялось в один из дождливых дней июля 1952 года на Рижском вокзале. Мы провожали тогда на летние каникулы на Рижское взморье его подруг по сто десятой школе Ренату Шамшину, Любу Амелину, Галю Колобову и Иветту Буочидзе. Они и познакомили меня с их обольстителем.

Проводив подруг, мы вместе проехали на троллейбусе от Рижского вокзала до центра. Запомнилась мне с того момента занятная картинка-эпизод нашего начавшегося и продолжившегося знакомства. Как помню, одет он был тогда в недорогой темно-синий, как тогда называли москвичи, кашемировый плащ. А на голове была серая шерстяная кепочка, по-арбатски набок. Вошли мы в троллейбус. Не успел я достать деньги, чтобы купить билет, как Томас отстранил меня движением руки солидного человека, а другой рукой как бы машинально, не глядя, вынул из внутреннего кармана плаща трояк и коротко бросил кондуктору: «Два билета!» Я принял его жест с уважением. А потом, в последующие годы учебы в одной группе кафедры истории КПСС исторического факультета и годы нашей студенческой дружбы я не видел в его руках денежной купюры достоинством более трех рублей. И это при том, что отец моего нового друга Анатолий Семенович Колесниченко был непосредственным участником героической Челюскинской эпопеи, инженером-кораблестроителем и многие годы после нашего знакомства занимал высокий пост заместителя министра морского флота, имея воинское звание контр-адмирал.

С отцом Томаса и его мамой Идой Львовной я познакомился немного позже, как только начались наши университетские занятия после каникул. Потом я много раз бывал в их доме, в скромной квартире на Арбате, в Мерзляковском переулке, где они занимали две комнаты, а в третьей проживала соседка Циля Ароновна. Мама Томаса была очень добра к его друзьям. Здесь, бывало, сходилось их очень много. Одни были друзьями со школьной поры, другие – наши университетские сокурсники. И всем нам хватало доброты и участливого внимания этой симпатичной, совсем еще не старой женщины. Она и поила, и кормила нас, и ободряла добрыми советами. Мне еще долго придется вспоминать нашу совместную с Томасом учебу в университете, и я знаю, что не обойдусь без воспоминаний о его доме и его родителях, так как их доброе отношение сыграло очень важную роль в нашей не только студенческой, но и в дальнейшей послеуниверситетской жизни.

Томас пригласил меня к себе домой в первый же день. Но тогда я отказался от приглашения, так как обещал друзьям-однокурсникам со Стромынки вместе сходить на Стадион «Динамо», где должен был состояться товарищеский футбольный матч между сборными командами СССР и Чехословакии перед выездом этих команд на Олимпийские игры в Хельсинки.

Теперь мне следует еще отметить, что, кроме встречи с новым другом, 1952 год был ознаменован и этим очень важным спортивным событием, от которого все мы, не только футбольные болельщики, ожидали больших побед нашей сборной. Но если бы в тот дождливый день я принял бы предложение Томаса, то не попал бы я тогда на Стромынке вместе с моими стромынскими друзьями в историю, которая чуть было не обернулась серьезной опасностью для всей моей последующей жизни. Об этом следует рассказать, хотя сама по себе эта история оказалась весьма и весьма тривиальной, не получи она тогда морально-политической оценки в связи с предстоящим XIX съездом КПСС.

* * *

Наши планы нарушила в тот день погода. Вообще все лето тогда было дождливым. Но в тот роковой день с ночи ливень был такой необычный, такой по-осеннему холодный, что ожидаемый всеми товарищеский футбольный матч сборных СССР и ЧССР был отменен и перенесен на неопределенный день. Об этом я узнал, когда, расставшись с Томасом, приехал в общежитие на Стромынку. Ожидавшие меня друзья Стали́н Дмитренко, Юра Воскресенский, Вася Гетманский, Риф Ганеев и Володя Додонов успели уже изменить свои планы, организовав прощальный обед перед своим предстоящим на следующий день отъездом по домам на каникулы. Все мы накануне получили летнюю стипендию, и наше общее решение не могло быть иным. Общежитие в тот день было почти пустым. Основная часть студентов уже разъехалась. Застолье наше состоялось в комнате, в которой старостой был Стали́н Дмитренко. Конечно, на нашем столе кроме обычного обеда из столовой была и бутылка водки. Когда мы уже заканчивали трапезу, компания наша вдруг увеличилась. Возвратились насквозь промокшие с несостоявшегося футбольного матча наши друзья бакинцы Сальвар Асланов, Газанфар Мамедалиев и Муслюм Мамедов, тоже обитатели этой комнаты. На наш стол они поставили свою бутылку. Промокнув до нитки, они приобрели ее для профилактики простуды. Для утоления голода друзья принесли еще две пачки пельменей. Застолье продолжилось и стало, наверное, более шумным. Возник у нас тогда разговор о предстоящих Олимпийских играх и перспективах на них нашей сборной команды по футболу.

Видимо, наш шум был услышан в кабинете директора общежития Баринова. Скорее всего, своевременную информацию о нашей компании ему кто-то доставил. В правилах общежития был пункт, строго запрещающий распитие спиртных напитков. Пункт этот, конечно, был нередко нарушаем. Просто администрация не могла за всем доглядеть. Но на этот раз информация дошла своевременно, и директор Баринов явился на место происшествия сам и самолично, в присутствии свидетелей из администрации, составил протокол. Директор очень любил порядок, но не очень любил студентов. Протокол он составлял с удовольствием, записав в него все наши имена и фамилии, а также название факультета, студентами которого мы все являлись. Картина, которую он застал в комнате нашего пиршества, давала ему, конечно полное основание для самого сурового определения нашего застолья – как факта организованной пьянки. Напрасно мы пытались ему объяснить и извиниться, что так вот все неожиданно вышло. Он нас не слушал. Ему было достаточно видеть наш неприглядный стол с двумя пустыми бутылками из-под водки и остатки недоеденных пельменей. К тому же в комнате было накурено.

В конце концов оперативно организованная комиссия во главе с директором Бариновым удалилась. А нам оставалось ждать суровых последствий. В составе нашей компании оказалось пятеро членов ВКП(б), которые на этот раз оказались организаторами коллективной пьянки. Всех пятерых нас на следующий день вызвали на экстренное заседание партийного бюро факультета, члены которого еще не успели разъехаться на каникулы и разойтись по отпускам. Принятое тогда решение было квалифицировано сурово как проступок безответственный и аморальный, совершенный в исторической обстановке подготовки к XIX съезду КПСС. Мы, конечно, не могли возражать против такой оценки потому, что, доведись нам самим выступать судьями аналогичного случая, мы и сами, не задумываясь, применили бы такое же определение. Нам было стыдно, но изменить уже ничего было нельзя. Правда, мера наказания все-таки не была суровой, так как до этого никто из нас к партийной ответственности не привлекался и взысканий не имел. Троим был объявлен выговор. А нам – мне, бывшему тогда парторгу группы студентов-коммунистов, специализировавшемуся по кафедре истории ВКП(б), и Стали́ну Дмитренко – старосте общежитийской комнаты и тоже члену ВКП(б) – был объявлен строгий выговор с занесением в личное дело. Кроме того, партийное бюро исторического факультета отменило свое недавно принятое решение о представлении меня к почетной и повышенной стипендии имени Иосифа Виссарионовича Сталина. Я и сам тогда понимал, что стал недостоин такого поощрения. Кроме того, партбюро рекомендовало бюро курса рассмотреть вопрос об освобождении меня от должности парторга группы. Вот так завершился наш третий год учебы, казалось бы удачно закончившийся по всем академическим результатам и показателям. Друзья-однокурсники, которые еще не разъехались на каникулы, прослышав о нашей истории, сразу же охарактеризовали ее как партийную пьянку. Для одних это был повод для смеха, для других – для порицания. Теперь нам всем уже в сентябре предстояло пройти неминуемую партийно-политическую и общественную моральную экзекуцию в своем коллективе. А нас – меня и Стали́на, как получивших взыскание, «строгий выговор с занесением личное дело», – ожидало обсуждение на факультетском партийном собрании и после него – на заседании партийного комитета университета. В обстановке ожидаемого XIX съезда КПСС, который должен бы подчеркнуть необходимость укрепления дисциплины и ответственности коммунистов в жизни, работе и общественной деятельности, наше персональное дело могло иметь иные, более строгие квалификации и взыскания. Я нисколько не преувеличиваю всех опасностей, которые могли бы нарушить наши надежды на дальнейшие жизненные перспективы. Так ведь иногда случалось, и мы были этому свидетелями и в годы военной службы, и уже в годы учебы в университете.

В сентябре, как только наш курс собрался после каникул, партийное бюро и первое в новом учебном году партийное собрание вместе с вопросом о задачах коммунистов в период подготовки к партийному съезду обсудило и вопрос о нашем персональном деле и рекомендации, предложенные партийным бюро факультета. Все они были приняты и утверждены. Теперь предстояло ожидать первого общефакультетского партийного собрания, которое должно было состояться в сентябре. Но на нем ожидалось обсуждение опубликованных к этому времени материалов к предстоящему съезду партии – проект директив к плану развития народного хозяйства СССР на пятую пятилетку и проект нового устава. Поэтому наше персональное дело в его повестку дня не было включено: партийное бюро сочло неуместным обсуждать мелкую бытовую историю на фоне грядущего события и его исторического значения для нашего государства и всего советского народа, а также для мирового коммунистического движения и дальнейшей борьбы за мир. Секретарем партийного бюро на факультете был доцент Иван Антонович Федосов, будущий декан факультета, заведующий кафедрой истории СССР, будущий проректор МГУ и будущий мой близкий друг. Лишь по прошествии немалого времени после той трагикомической истории я узнал, что вывел нас тогда из-под неминуемого удара именно он. Именно он предложил членам бюро не ставить нашего персонального дела на том собрании. Члены бюро поддержали его. А мы тогда и не догадались поблагодарить наших старших товарищей за проявленную о нас, грешных, заботу. А в октябре начал свою работу съезд, и следующее собрание должно было состояться уже в конце ноября или даже в декабре. И когда подошел его день, то уже как бы само собой, обсуждение нашего персонального дела сочли опять неуместным по той же причине.

На декабрьском партийном собрании, состоявшемся после съезда, главным опять стал вопрос о задачах партийной организации исторического факультета в свете исторических решений XIX съезда Коммунистической партии Советского Союза. В январе прошла очередная экзаменационная сессия. В феврале начались зимние студенческие каникулы. Словом, наше персональное дело было вынесено на общее партийное собрание только в конце марта, если даже не в начале апреля 1953 года. Оно перестало интересовать и беспокоить общественность, и по прошествии времени уже не могло обсуждаться без учета показателей сданной сессии и нашего участия в общественной работе. Время дало нам возможность реабилитировать себя в глазах наших однокурсников, наших партийных товарищей и нашего партийного руководства.

На общем партийном собрании в апреле 1953 года, уже после смерти генерального секретаря ЦК КПСС Иосифа Виссарионовича Сталина, из пяти участников «партийной пьянки» обсуждалось персональное дело только двоих – меня и моего друга Стали́на Дмитренко, так как взыскания, вынесенные остальным, по уставу не требовали утверждения на общем собрании.

Сложившаяся благоприятная для нас обстановка, однако, не успокаивала нас, а продолжала серьезно нас беспокоить. И вот общественный суд наконец состоялся. По нашему делу на общем собрании факультета докладывал парторг нашего курса Иван Иванович Иващенко. Сделал он это обстоятельно. Сначала он доложил собранию, что все коммунисты нашего курса строго осудили наш проступок за то, что он не мог не подорвать авторитета партийной организации курса в глазах комсомольцев и подал им дурной пример. Но к этому он добавил, что ранее нарушители партийной дисциплины ничего подобного в своем поведении себе не позволяли, что все они являли собой пример и в учебе, и в общественной работе, что все коммунисты очень сожалеют о случившемся и уверены в том, что оно станет нам серьезным уроком. После этого наш большой приятель, фронтовик, бывший хвостовой авиационный стрелок штурмовика Миша Вассер задал, как всегда немного заикаясь (результат перенесенной контузии), вопрос Ване Иващенко: «А-а-а ка-а-к они се-ебя сей-йчас ве-едут?» И парторг нашего курса опять стал обстоятельно объяснять, что обсуждаемые коммунисты успешно, без «троек», сдали сессию, что они активно выполняют свои общественные партийные поручения, а коммунисты Левыкин и Дмитренко успешно справляются с возложенными на них обязанностями старосты и заместителя старосты курса. Замечу, что в обсуждаемом деле мы со Стали́ном определялись как «организаторы коллективной пьянки». И это сразу обозначилось в начавшемся обсуждении проступка, степени виновности каждого в отдельности и меры партийного взыскания. Прения оказались недолгими, но спорящие неожиданно разошлись по вопросу определения взыскания. Сначала после ответа на вопрос Миши Вассера доцент Михаил Филиппович Юрьев, осудив наш проступок, но учитывая наше безгрешное прошлое, предложил ограничиться для рядовых участников нашего грехопадения «постановкой на вид», а нам, организаторам, – по выговору. Но тут слово взял Павел Волобуев, тоже доцент, знакомый нам еще аспирантом, по-доброму относящийся к нам. Он сказал, что не думал и не предполагал, что мы могли совершить такой проступок тогда, когда накануне XIX съезда КПСС все коммунисты должны были особенно осознавать свою ответственность и дисциплину… и т. д. и т. п. Поэтому он предложил более строгую меру наказания нам, «организаторам», чтобы оно послужило нам уроком на завершающем этапе учебы и стало бы предупреждением для других. Правда, Павел не определил точно меры взыскания, случайно или одумавшись. И когда состоялось голосование, то абсолютным большинством прошло предложение Михаила Филипповича Юрьева.

Затянул я свой рассказ о весьма тривиальной истории, происшедшей с нами в стромынском общежитии в дождливый летний день 1952 года. Но надеюсь, что читатель обратит внимание на самоиронию пишущего эти строки и одновременно представит себе образ жизни нашего ушедшего в прошлое времени. Добавлю еще раз, что все мы, пять человек, «организаторов партийной пьянки», искренне признавали тогда, а я не отрекаюсь от этого и сейчас, что совершили предосудительный проступок, роняющий честь и достоинство коммуниста. Вся наша партийная жизнь была подчинена партийному принципу самокритики. К сожалению, этот принцип уже и тогда некоторые применяли по отношению к другим, а не к себе.

Закончу этот рассказ описанием благополучного финала, особенно для нас, двоих «организаторов» предосудительного коллективного действа. Наше персональное дело было, как положено по уставу, рассмотрено на заседании партийного комитета МГУ и, будучи утвержденным в оценке и мере взысканий, вынесенных нам на партийном собрании исторического факультета, поступило почти через год, даже с лишним, для окончательного рассмотрения и решения в Краснопресненский РК КПСС. На этот рубеж мы вышли опять вдвоем – я и Стали́н Дмитренко, поскольку объявленное нам взыскание в университете должно было быть утвержденным в этой партийной инстанции. Пришлось нам с другом еще раз пережить волнение за свою студенческую судьбу. Но в этот раз нам повезло с участливым отношением к нам со стороны второго секретаря райкома, Павла Дмитриевича Соколова, отца Вали, нашей сокурсницы и коллеги по группе. Павел Дмитриевич нас очень близко знал. Мы с Валей были друзьями, много раз бывали у нее дома и непосредственно общались с ее отцом. И вот мы нежданнонегаданно предстали перед его очами. Он не скрыл своего удивления, подумав прежде, что объявленное дело относится не к нам. В тот день заседание бюро вел именно он. Наконец, сообразив, что справка, зачитанная по нашему делу, относится именно к нам, он как-то не по-секретарски, а скорее по-отечески спросил у меня: «Костя, как это все случилось?» Я что-то начал ему говорить. Выслушав, он сразу обратился к членам бюро. Сказал, что лично знает нас обоих, что всегда считал нас хорошими парнями, что, будучи отцом нашей сокурсницы, он знает, что на историческом факультете МГУ мы оба всегда положительно характеризовались и пользовались авторитетом среди сокурсников. Далее он сказал, что верит нашим искренним переживаниям, что с момента случившегося происшествия прошло уже больше года и для нас, хороших парней, оно послужило действенным уроком. Сказав это, он предложил закончить обсуждение этого персонального дела с пожеланием нам впредь не допускать подобных срывов в поведении. Все члены бюро единогласно согласились с Павлом Дмитриевичем. Когда мы, переживая благополучный исход стромынской истории, выходили из дверей Краснопресненского РК КПСС, Стали́н вдруг проговорил: «Ведь влепил бы нам Павел Дмитриевич „выговорешник”, да еще „со строгачем”, если бы попали мы к нему на бюро райкома сразу в те исторические дни „подготовки к встрече XIX съезда КПСС”». А я согласился с ним и подумал: «И как знать, как бы тогда все пошло дальше, если бы секретарь партийного бюро исторического факультета Иван Антонович Федосов не счел неуместным рассматривать наше персональное дело на фоне начавшейся политической кампании „О задачах коммунистов партийной организации Исторического факультета в свете решений XIX съезда КПСС”».

* * *

XIX съезд КПСС прошел в обстановке высокой политической активности советского народа, еще не израсходовавшего в себе осознание великого и гордого чувства победителя в великой войне против фашистской Германии, отстоявшего не только свою независимость и свободу, но и спасшего все человечество от нависшей над ним опасности мировой фашистской чумы, всемирной фашистской диктатуры в образе так называемого «нового порядка». Советский народ был горд за то, что выстоял в жестокой битве, в смертельной схватке с озверелым фашизмом, был горд за Коммунистическую партию, которая сумела организовать все силы народа на фронте и в тылу и оставалась с ним денно и нощно на передовой линии борьбы. Советский народ жил великим чувством доверия к своему правительству, организовавшему слаженную работу во всех республиках Союза и во всех звеньях, руководство промышленностью и сельским хозяйством в тяжелых условиях войны, обеспечивших боеспособность советской армии и сохранивших жизнедеятельность трудовых коллективов и жизнь миллионов советских людей.

Это высокое чувство гордости, чувство великого пафоса победы в годы первой послевоенной пятилетки подкрепилось чувством оптимизма, чувством уверенности в успешном решении задач переустройства страны в условиях послевоенного мира, в решении всех социальных и экономических проблем дальнейшего строительства социализма и улучшения условий жизни, быта и культурных запросов простых советских людей. Очень быстро, быстрее, чем в странах Европы, в стране была проведена денежная реформа, отменена карточная система, осуществлены чрезвычайные меры по восстановлению экономики, промышленности и сельского хозяйства, разработан план широкого жилищного строительства. По стране уже в конце сороковых и в начале пятидесятых годов началось сооружение топливно-энергетических комплексов, новых гидроэлектростанций, строительство промышленных гигантов, которые в летописи первых послевоенных пятилеток получили название «великих строек коммунизма», потому что должны были обеспечить материально-техническую основу дальнейшего социально-экономического развития страны на пути ее продвижения к великой цели завершения строительства социализма и постепенному переходу к коммунизму. Употребляю здесь сознательно совсем недавно ушедшие в глубокое прошлое стереотипы, свойственные феноменам общественного сознания советского народа, конечно, сформулированным в недрах партийно-политического и идеологического руководства, но одновременно еще раз подтверждаю, что они принимались советскими людьми. У нас не было сомнения в том, что все это так и должно быть.

Этим общественным пафосом великого строительства новой послевоенной жизни были охвачены и те, кто прошел и прожил войну в боях и труде, и те, кто вырос к ее концу. Этот же пафос трудового подвига был свойственен и всему советскому студенчеству. У нас, на историческом факультете, этот пафос студенческой причастности к общенародным задачам прежде всего выражался в постоянной заботе студентов-комсомольцев о качестве учебы. Их лозунг был простым: «Стране нужны высококвалифицированные грамотные молодые специалисты!» Мы в своей специализации, в курсовых рефератах, в дипломных работах стремились выбирать для исследования самые актуальные проблемы исторической науки, стараясь при этом, чтобы они могли быть использованы и применены на практике нашими учителями, пропагандистами, специалистами культурно-просветительских учреждений. С большим энтузиазмом наши комсомольцы участвовали в общеуниверситетском движении шефской работы в колхозах Подмосковья. Они отправлялись туда на весенние посевные работы, на уборку урожая и с большим удовольствием ездили туда агитбригадами с концертами художественной самодеятельности и с лекциями.

Главным энтузиастом этого общественно-полезного и патриотического дела был Володя Дробижев.

Конечно, у нас, современников, не возникало серьезных поводов для сомнений в правильности намеченных нашим государственным и партийным руководством задач, путей и методов созидания и совершенствования нашего социалистического настоящего и будущего. И только теперь нашему поколению, пережившему катастрофу гибели СССР в августе 1991 года, а вместе с ней и дискредитацию идей социализма и коммунизма, именно нашему поколению приходится осознавать, что едва ли не главной причиной случившегося оказались ошибки, допущенные руководством нашей страны, и прежде всего Центральным Комитетом КПСС.

Тогда нам все в этих решениях казалось правильным, тогда мы понимали, что перед нами снова вставали сложные и трудные задачи. Но ни мы, рядовые коммунисты, оглушенные победными звуками фанфар и литавр, ни наше руководство не сумели оценить той великой усталости, настоящей физической усталости, которую переживала вся наша страна, весь наш трудовой народ и в городе, и в деревне. Да, мы это чувствовали, мы говорили о великих жертвах, говорили о великой разрухе, но нас охватила сила инерции победной эйфории. Нам казалось, что нам все по плечу, что мы все сумеем, что, как всегда, выполним досрочно все задачи новой пятилетки. А выполнение взятых обязательств оказалось, в конце концов, непосильным.

В резолюции XIX съезда, принятой по вопросу подготовки новой программы Коммунистической партии, специальной комиссии было указано, что в определении целей и задач дальнейшего строительства социализма ее теоретической основой должна стать работа товарища Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР», в которой был сформулирован основной закон социализма: «удовлетворение постоянно растущих материальных и культурных потребностей советского народа на основе дальнейшего научно-технического прогресса и высоких производственных технологий производства и повышения производительности труда». За годы второй и последовавших за ней послевоенных пятилеток нам не удалось, однако, максимально решить эту «главную задачу» социализма. И, думается мне, этого не удалось сделать в немалой степени по причине слишком больших обязательств, которые руководство СССР взяло на себя по оказанию помощи странам и народам, «вступившим на путь социалистического развития». И. В. Сталин в своем выступлении на XIX съезде КПСС, которое прозвучало его политическим завещанием, определив главным результатом нашей победы в Великой Отечественной войне и во Второй мировой войне именно этот факт, изменивший политическую карту мира в пользу мирового социализма, озаботил нашу партию, наше государство и народ, пообещав помогать этим странам, народам этих стран всеми силами, возможностями и средствами. К этому еще добавилась забота об ответственности за мировое коммунистическое движение, за широкое движение демократических сил мира в борьбе за мир, за судьбу народов Африки, вставших на путь социализма. Слова его звучали категорическим указанием: «Наша партия не может оставаться в долгу у братских партий, и она сама должна оказывать им поддержку, а также народам в их борьбе за освобождение, в их борьбе за сохранение мира».

С точки зрения принципов стратегии руководства мировым коммунистическим и демократическим движением, заявленной в программе партии, это завещание безупречно. Оно свидетельствовало о заботе великого вождя о будущем, о необходимости последовательно и неуклонно бороться за окончательную победу над империализмом, за торжество коммунистических идей во всем мире. Но никто тогда, на девятнадцатом съезде, в том числе и он сам, не просчитал, в какую сумму новых материальных и моральных жертв обойдется нашему советскому народу борьба за выполнение этого указания. Не знаю, имеется ли где-нибудь в исторической летописи или какой-либо официальной статистической отчетности размер понесенных нами расходов. Но предполагаю, что они нам бы показались баснословно огромными. Фронт нашей борьбы за демократию и социализм практически за все десятилетия послевоенной истории СССР не имел границ на всех континентах мира. Если бы можно было хотя бы в приблизительных цифрах, как сейчас говорят, «в условных единицах» обозначить эти расходы, то, будь они затрачены на «удовлетворение постоянно растущих материальных и культурных потребностей советских людей», я уверен, мы бы к семидесятилетию Великой Октябрьской социалистической революции с большей убедительностью выглядели бы в глазах мирового общественного мнения и, в частности, мирового коммунистического движения как образец, как пример бесспорных преимуществ реализованного, построенного «в основном» и с «человеческим лицом» социализма. А тогда, в преддверии этого исторического юбилея, новое руководство партии и страны оказалось вынужденным признать, что в экономической политической конкуренции с империализмом и мы, и весь наш социалистический лагерь не сумели решить свою главную задачу. А последующие события, когда наши бывшие братья, друзья и союзники поспешили отвалить из соцлагеря и обернуть свои взоры в сторону Евросоюза и НАТО, показали, что не только плакали наши трудовые денежки, но и что мы давно уже перестали быть «ударной бригадой мирового революционного движения», как когда-то, в ту весну нашей великой победы над фашизмом, нас называли наши соратники по борьбе во всем мире. Конечно, не только наша переоценка перспектив мирового коммунистического движения и нерасчетливо определенная XIX съездом наша внешняя политика в расчете на укрепление мировых сил социализма и демократии, не только нерасчетливые расходы на поддержку лагеря социализма и демократии явились причиной потери этого звания. Были и другие. Но пусть их ищут другие. А о XIX съезде КПСС, о нашем восприятии этого события я еще бы хотел сказать несколько слов. Нам, рядовым коммунистам, он показался не таким уже празднично-торжественным, как то звучало в нашей агитационно-пропагандистской прессе. Это впечатление у многих возникло оттого, что так пассивно в нем участвовал наш вождь и учитель Иосиф Виссарионович Сталин. А его речь на заключительном заседании прозвучала совсем не оптимистически. Немного прошло времени после съезда до печального извещения о его кончине 5 марта 1953 года.

* * *

Не принято было в советское время волновать народ информацией о болезнях наших государственных и партийных руководителей. Только в сообщениях об их кончине мы узнавали, что случилась она или после тяжелой болезни, или скоропостижно, или в результате несчастного случая. Но все-таки иногда доходили до граждан какие-то слухи. Я помню, как в ноябре 1946 года пошел такой разговор о болезни Иосифа Виссарионовича Сталина в связи с тем, что мы не увидели его на трибуне мавзолея Ленина в день парада и демонстрации трудящихся Москвы 7 ноября, посвященных двадцать девятой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Официально это было объяснено отъездом вождя на отдых в очередной отпуск. Слухи о болезни не потревожили общественность. В конце концов, все люди болеют. Как-то уже установилось в нашей жизни, что мы не думали, что с товарищем Сталиным может что-то случиться. После торжеств по случаю его 70-летия в декабре 1949 года мы все желали ему долго трудиться на благо советского народа. Неожиданно в конце февраля 1953 года в газете «Правда» было опубликовано сообщение о его тяжелой болезни. А после этого ежедневно стали публиковать заключения государственной комиссии, состоящей из имен известных и неизвестных народу светил советской медицинской науки. Скупые слова о болезни, о процессах нарушения функциональной деятельности нервной и сосудисто-сердечной системы породили у людей безысходную тревогу и самые печальные ожидания. Рано утром 5 марта дома меня разбудила плачущая мама и сообщила то, что должно было неминуемо случиться. Не буду теперь говорить за всех, но о себе скажу, что я вскочил с постели, как по боевой тревоге. Кое-как позавтракав, я без своего студенческого портфеля поторопился на станцию и не более чем через час, как по призыву, явился на исторический факультет на улицу Герцена, 5, в партийное бюро. На лестнице, ведущей на второй этаж, где размещался наш деканат, актовый зал и кабинеты основных кафедр, на месте перед большим задрапированным в черное полотно старинным зеркалом-трюмо наше руководство уже успело поставить тумбу с бюстом вождя, справа и слева от которого стояли молчаливые и скорбные фигуры почетного караула с траурными повязками на рукавах. Как положено, на советских партийных похоронах один из членов партийного бюро, назначенный разводящим, через короткие промежутки времени менял состав траурного поста. По лестнице наверх уже выстроилась очередь в этот почетный траурный караул. Я тоже занял в ней место. Таковой была первая наша факультетская общественная акция выражения сопричастности к великому народному горю и к памяти великого вождя. По прошествии немногих лет, после ХХ съезда КПСС, впервые с тех же кремлевских трибун, с которых мы лицезрели свое политическое партийное советское руководство во главе с великим Сталиным, впервые его имя прозвучало в сочетании со словами «культ личности». Услышав их, а затем узнав и вспомнив совсем в ином свете многие факты из биографии этого смертного человека, мы словно проснулись от тяжелого сна и в воспоминаниях о первом дне всеобщего траура «увидели себя заклонированными истуканами», стоящими у бюста поверженного вождя. Многое нам пришлось пережить после смерти Сталина, переосмысливая свое прошлое, пытаясь найти свою личную оценку эпохи Сталина в истории нашего народа и государства и оценить самих себя, простых советских людей, творцов этой великой и трагической истории, в которой сам вождь видел нас «маленькими винтиками» великой машины революционного времени.

Мы помним, как, когда и с каким смыслом он произнес эти слова. Они нас тогда не унизили потому, что он имел в виду великую надежность этих «винтиков», их прочность, безотказность, самоотверженность и ответственность за великое дело, в котором вместе с ним исторической судьбой нам было назначено участвовать и за него отвечать. И какими бы истуканами мы ни казались сами себе в эпизодах прошедшей жизни, какое бы злорадство они ни вызывали у современных критиков и ниспровергателей идеалов нашей жизни, мы сохранили о ней свою правду до конца дней и передадим ее нашим детям, внукам и правнукам. Надеюсь, они по-своему поймут и оценят ее и зерна отделят от плевел.

В дни похорон Сталина люди, считая себя причастными к жизни и делам этого человека, пытались иногда и в наивных формах выразить и свое горе, и свою готовность что-то сделать, поддержать друг друга словами солидарности, в своем труде и поступках сохранить о нем память. Были, конечно, и иные люди, и иные переживания, и иные оценки. Но не о них сейчас идет речь. Таких, как я, как моя семья, мои братья и сестры, мои друзья однополчане, мои сокурсники в Московском университете, таких, как мы, было больше.

Все, кто в первый день траура пришел на факультет, собирались по группам и курсам, посылали своих представителей в партийное бюро с готовностью принять любое поручение и, конечно, ожидали разъяснений и указаний по поводу нашего участия в скорбном общенародном прощании с вождем. А члены партийного бюро вместе с секретарем Иваном Антоновичем Федосовым сгрудились около телефона, пытаясь связаться с парткомом университета, чтобы получить ответ и разъяснение на те же вопросы, с которыми обращались к ним и мы. Но никаких ответов они добиться не могли и только предлагали нам терпеливо ждать, не расходиться и не принимать каких-либо самостоятельных решений.

А в это время по улицам Москвы нескончаемыми потоками уже двигались люди с намерением пробиться в центр, в район Колонного зала Дома союзов, будучи уверенными, что гроб с телом покойного будет установлен там же и так же, как это когда-то было сделано на похоронах Владимира Ильича Ленина. Не выдержали ожидания и мы с моим новым другом Томасом Колесниченко. Мы вышли на улицу и попытались переулками выйти на улицу Горького. Но эти переулки до Никитских ворот уже были перекрыты цепями милиции. Тогда мы решили обойти их с тыла. Мы бегом направились на Арбат. По пути забежали домой к Томасу. Его мама Ида Львовна напоила нас чаем с бутербродами, и мы побежали дальше, арбатскими переулками, а потом по улице Бронной к площади Пушкина. Но и на этом пути мы встречались с милицейскими ограждениями и стали обходить их дворами. Мы это делали уже не по собственной воле, а по инерции людского потока, инстинктивно устремились в дворы и, не находя из них выхода, возвращались обратно. Помню, как совсем близко к переулку, который уже выходил на улицу Горького, в одном из дворов на нашем пути выросла самая обыкновенная стена – забор не менее двух метров высотой. Я еще не забыл, как на войне преодолевал такие препятствия. Через забор я перемахнул с ходу старым солдатским приемом и побежал дальше, не останавливаясь. Но оглянувшись, я не увидел Томаса. До этого он не отставал от меня. Наконец, я понял, что он не смог преодолеть забор. Пришлось мне перелезать через забор обратно и переправлять своего друга тоже солдатским способом. Наконец где-то между площадью Маяковского и Пушкинской мы выбежали на улицу Горького, которая тоже и слева, и справа была перегорожена грузовыми трехтонками и милицейской охраной. Мы двинулись направо к Пушкинской площади и вдруг сзади себя услышали шум бегущей людской волны, прорвавшейся через заслон у Маяковки. Волна эта вот-вот навалилась бы на нас и прижала бы нас к трехтонкам, заслонявшим Пушкинскую площадь. В самый последний момент, увидев открытую дверь какого-то магазина, я за воротник дернул на себя ничего не понявшего друга, а толпа валом пронеслась мимо нас с криками и стонами. Наконец, мы с другом поняли, что идти дальше опасно, и мы решили также дворами возвратиться на факультет, надеясь, что там уже определился порядок организованного прохождения к Колонному залу. Но и там ясности не было. В это время из Краснопресненского райкома КПСС на факультет поступила телефонограмма с поручением организовать отряд студентов в сто человек для патрулирования района и обеспечения порядка. Командиром этого отряда был назначен я. Сто человек собрались быстро. Я построил их во дворе факультета в колонну по четыре, и мы в пешем строю направились на Красную Пресню к райкому партии, который находился в Шмитовском проезде. Дежурный по райкому передал нас в распоряжение офицера из пятого отделения милиции, который коротко разъяснил нам простую задачу. В течение ночи с 22 часов и до утра мы должны были группами по два человека по назначенным улицам и переулкам от Трехгорного вала в сторону Садового кольца патрулями осуществлять непрерывное наблюдение за порядком и в случаях какого-либо нарушения, связавшись с дежурившими во дворах дворниками, докладывать в штаб, который находился в 5-м отделении милиции на углу Баррикадной улицы и Садового кольца. Мы разбили отряд по парам и развели их по установленным маршрутам. Мне офицер предложил провести вместе с ним дежурство в отделении милиции. Мои патрули звонками в милицию меня не побеспокоили, и я проспал на стульях в кабинете следователя до утра. А ночь тогда выдалась совсем не по-весеннему морозная, температура была ниже двадцати градусов. Меня беспокоило, как мои дружинники выдержат ее на безлюдных холодных улицах. Впрочем, ребята, оказывается, нашли выход, воспользовавшись дворницкими. Мой однокурсник Юра Воскресенский, которому достался квартал в районе Горбатого моста, оказался рядом с домом своей знакомой. Спустя некоторое время он рассказал мне, что очень уютно провел эту ночь у Марии Васильевны к ее же удовольствию. А своего напарника он устроил в теплой дворницкой. В солдатах Юра не служил, но оказался по-солдатски сообразительным мужиком. В 6 часов шестого марта меня разбудило радио. Диктор сообщал последние известия, и я услышал схему движения людей организованными группами к Колонному залу, он предупредил о строгом соблюдении установленного порядка во избежание возможных несчастных случаев в местах большого скопления людей. Выслушав всю информацию утреннего московского радио, я распрощался с майором, вышел из пятого отделения милиции, перешел на противоположную сторону Садового кольца и на остановке, недалеко от знаменитого особняка Лаврентия Павловича Берии, сел в троллейбус «Б» и по установленному маршруту доехал до Земляного вала. По Покровке я дошел до Покровских ворот, точно соблюдая маршрут предполагаемых колонн, и пошел по Чистопрудному бульвару в направлении Сретенских ворот. Народу в это раннее утро по всему пути моего движения было очень мало. У Сретенских ворот и далее на спуске под гору к Трубной площади я обратил внимание на валяющиеся тут и там предметы одежды – шапки, перчатки, галоши и даже валенки. Потом вдруг стали попадаться и следы крови – пятна на тротуарах и на стенах домов. Я еще не знал, что приближаюсь к месту трагической людской давки, происшедшей минувшим вечером и ночью на Трубной площади. Случилась она по причине недостаточной ответственности стражей порядка за безопасность людей, которые уже днем перекрыли движение людских потоков к центру в самом начале Неглинной улицы, на Трубной площади и в начале Страстного бульвара баррикадой из составленных грузовиков-трехтонок (знаменитых ЗИС-5), точно таких же, как мы видели с Томасом на Пушкинской площади. А как раз уже перед вечером первого траурного дня по радио объявили, что гроб с телом покойного вождя установлен в Колонном зале Дома союзов и что к нему открыт доступ организованных по районам колонн москвичей. И москвичи устремились туда, никем не организованные и не руководимые. Случилось так, что на Трубной площади буквально столкнулись два людских потока. От Сретенских ворот милицией сюда был повернут поток, двигавшийся к центру по Сретенке. Здесь его тоже остановили ЗИСы. Под гору по скользким мостовым и тротуару людская толпа стала скатываться настоящим валом и уже на этом участке случилась трагедия, следы которой и обратили мое внимание. А одновременно с этим на Трубной площади уже скопилось множество людей, и толпа перед автомобильными баррикадами постоянно увеличивалась. Стихию уже никто не мог остановить. Так свою первую жертву в прощании с вождем москвичи принесли здесь, на Трубной площади. Она оказалась самой трагической.

Я прошел через Трубную площадь, когда она уже была освобождена от людей. Но следы давки все еще оставались очень заметными. Наконец по Страстному бульвару я вышел к Петровским воротам. Улица Петровка тоже оказалась перегороженной ЗИСами. Только сейчас я осознал страшное мистическое совпадение: путь москвичей к гробу Сталина милиция перегораживала грузовиками марки завода имени Сталина.

На перекрестке Страстного бульвара с Петровкой и Каретным рядом уличные часы в описываемое мной утро показывали девять часов. До этого я шел почти безлюдным Сретенским и Страстным бульваром, а здесь уже шумела толпа, разбившаяся на отдельные группы и проведшая ночь в подъездах домов, в подворотнях, не оставляющая намерений прорваться к центру, в Колонный зал. Но здесь уже за ЗИСами стояли солдаты. Я присоединился к одной из групп с тем же намерением – уговорить офицера пропустить нас, так как нас уже было здесь много, а Петровка за ЗИСами была пустой. Но дежурный офицер посоветовал нам пройти по бульвару дальше до Пушкинской улицы, где, как он сказал, есть пропускной пункт. Направившись дальше, по его совету, я вдруг обратил внимание на то, что толпа на улице здесь, у Петровских ворот, вела себя как-то уже не так, как это было накануне днем и вечером. В основном здесь собралась молодежь. Некоторые из парней взобрались на крыши невысоких зданий, некоторые почему-то на деревья и, очевидно, убедившись, что охрана не даст им возможности прорваться на Петровку, оттуда с высоты вели с ней незлобивый диалог. Стороны обменивались критическими, иногда «ненормативными» репликами, которые уже вызывали веселый смех от взаимных острот. Вот так, наверное, не осознавая, парни демонстрировали неотвратимую и непреодолимую силу жизни на подступах к траурному залу вождя. Их намерения здесь определялись уже не вчерашней обуявшей их скорбью. Мною тоже уже руководил молодецкий азарт: во чтобы то ни стало преодолеть возникшую преграду. Впрочем, и я еще не осознавал этого. По совету офицера, я с группой парней дошел до Пушкинской улицы. Здесь тоже отказались нас пропустить. Вдруг мы увидели, что за ЗИСами из Малого Гнездниковского переулка вышла построенная в колонну группа людей и повернула направо в сторону Колонного зала. Кто-то из ребят, быстро сообразив, крикнул: «Айда за мной». Мы побежали и свернули в первый попавшийся двор, который был проходным, прямо в Гнездниковский переулок. Правда, ворота перед ним были заперты, но охраны около них не было. Мы без труда преодолели эту чугунную преграду и оказались в Малом Гнездниковском буквально в пятидесяти шагах от Пушкинской улицы. Но и здесь нас остановил второй пост. В одном из офицеров я вдруг увидел показавшегося мне знакомым человека. Я вдруг вспомнил его лицо, неоднократно встречавшееся в Реутовских лагерях нашей дивизии имени Дзержинского. Я даже был уверен в том, что этот офицер служил в отдельном саперном батальоне дивизии. Мысль сработала мгновенно. Я вспомнил, что вчера, собираясь из дома, я специально на всякий случай взял свой военный билет. Не на всякий, а именно на такой случай возможной встречи с однополчанами. Я знал точно, что именно им выпадет задача обеспечивать в Москве порядок в дни похорон. Так и случилось. На этом рубеже состоялась моя первая встреча с моей дивизией, службе в которой я отдал шесть лет моей жизни. Теперь, уже не сомневаясь, что я дойду до своей цели, я подошел к капитану, имени и фамилии которого я не знал, и обратился к нему по уставу, как это делал всего три года назад: «Товарищ капитан, разрешите обратиться». Он мне ответил, несколько удивившись: «Обращайтесь». Тут я показал свой воинский билет, где четко была обозначена моя боевая служба в ОМСДОНе. Потом я представился ему как студент Московского государственного университета имени Ломоносова и попросил разрешения присоединиться к выходящей из переулка другой колонне людей. Капитан взял в руки мой документ, внимательно изучил его по номерам полков, в которых я служил. Мне показалось, что капитан был даже обрадован нашей встрече, как встрече со старым знакомым. Козырнув, он все-таки строго сказал: «Проходите, старший сержант». Колонна, к которой я хотел присоединиться, прошла уже далеко вперед, и я быстрым шагом стал ее догонять, оказавшись на пустой улице. Вдруг передо мной возникло новое препятствие: то ли из подъезда, то ли из подворотни прямо на меня вышел долговязый старший лейтенант. Я опять полез в карман за документом, но вдруг увидел, что старлей широко и радостно улыбается и называет меня по имени. К моей радости, им оказался начальник саперной службы второго мотострелкового полка мой друг Володя Калинкин. Теперь мы пошли по Пушкинской, обнявшись. Казалось, что сама судьба свела меня в то утро с моими друзьями однополчанами. Одному из батальонов второго полка была поручена служба на этой улице. Володя повел меня к Колонному залу. По дороге меня узнавали другие лейтенанты и капитаны, узнавал их и я. Мы здоровались, обнимались, на большее не было времени. А у самого Дома союзов Володя Калинкин передал меня Володе Чернову, начальнику клуба второго мотострелкового полка, который был самым моим близким, добрым и верным другом. В Колонный зал он провел меня через служебный вход.

Из-за этой нечаянной радостной встречи с друзьями, под ее впечатлением я как-то очень быстро прошел мимо гроба, так и не успев разглядеть как следует лицо покойного, а также запомнить лица руководителей партии и правительства, стоявших у гроба в почетном карауле. Но мой утренний поход с преодолением препятствий оказался разведкой возможного пути к Дому союзов, чтобы в тот же и на следующий день провести к нему моих друзей-однокурсников. Батальоны моего второго мотострелкового полка оказались растянутыми вдоль улицы Горького, и я теперь имел конкретное представление о том, как это можно было сделать.

6 марта, примерно в 12 часов, я прошел к факультету из Дома союзов без всяких препятствий. Там по-прежнему было много студентов и преподавателей, и так же, как и вчера, озабоченные члены партийного бюро у телефона ожидали и принимали руководящие указания из парткома университета. Все еще оставалось неясным, примут ли участие представители факультета в общей колонне университета. Мое сообщение о том, что я только что вернулся из Дома союзов, их удивило, но, конечно, не было воспринято ими как пример для повторения. Члены партбюро были предупреждены об опасности попыток неорганизованных действий во избежание последствий, подобных тем, которые произошли минувшим днем на Трубной площади и в других местах Москвы. В конце концов лишь небольшая часть партийного актива университета и совсем немного человек от нашего факультета прошли через Колонный зал Дома союзов только на третий день. Но я-то теперь сам видел и был убежден, что на всех подходах к нему службы порядка полностью овладели обстановкой и что подобные трагические случаи не могут произойти. Более того, я был уверен, что смогу снова дойти до той же цели не более чем за полчаса. Мною снова овладел азарт. В актовом зале факультета я встретил ребят с нашего курса. Услышав от меня историю с приключениями, они сразу же попросили провести их туда, откуда я только что пришел. Добровольцев набралось около двадцати человек, в их числе была одна девушка, Света Сергиенко. Мы вышли с факультета и на улице Герцена, перед тем как свернуть в переулок Огарева я разъяснил им задачу, которую каждый из них должен был решить сам при одновременном действии всей группы. В этом переулке еще вчера был поставлен заслон из тех же ЗИСовских трехтонок и около них в качестве стража поставлен один милиционер. Больше не требовалось. Мой план был прост: я предложил ребятам быстро, бегом атаковать преграду. Тем, кто мог перепрыгнуть через кузова и капоты грузовиков, я предложил сделать это как можно быстрее и нахальнее. А другим, кто в гимнастике был не силен, я предложил также быстро прорваться под кузовами, так же решительно и нахально. Я успокоил ребят, что стоявший у грузовиков грозный старшина ничего не успеет сделать, чтобы воспрепятствовать нашему нахальству. Все поняли меня отлично. Из-за угла мы выскочили неожиданно и молча рванулись на грузовики. Все удалось с незначительными потерями. Старшина милиционер все-таки сумел сдернуть офицерскую шапку с Витьки Евсеева, и тот не смог согласиться принести такую жертву. Он остановился и потом долго требовал у старшины отдать ему отцовскую шапку. А мы, как поется в песне «Отряд не заметил потери бойца», бегом выскочили на улицу Горького. Мы вышли прямо на КПП против проезда в Столешников переулок, на котором начальником был близко знакомый мне старший лейтенант моего родного второго мотострелкового – Яковенко. С его разрешения мы быстро перелезли через кузов трехтонки и оказались на Пушкинской улице. Дальше уже никаких ограждений не было, и мы спокойно встроились в процессию, спокойно дошли до Колонного зала и, пройдя через него, снова вернулись на факультет. О нарушении указания партбюро мы договорились никому ничего не рассказывать. Я позвонил своему другу Томасу и сообщил о проведенной нами операции. Том очень обиделся, что я организовал это без него, но я успокоил друга твердым обещанием сопроводить его лично, в персональном порядке. Мы договорились, что я немедленно приду к нему домой, и мы немедленно повторим нашу попытку, которая нам не удалась вчера.

Пока я шел к другу в Мерзляковский переулок, Том успел рассказать о моем предложении своим друзьям. К моему приходу там уже собралась опять целая компания. Правда, теперь сделать это же нам удалось, несколько изменив маршрут. Том позвонил нашей однокурснице Рените Шамшиной, дочери всесоюзно известной советской женщины, секретаря ВЦСПС Нины Васильевны Поповой, которая жила в одном из домов на улице Горького. Она тоже еще не была в Колонном зале и очень захотела присоединиться к нам. Было решено, что мы, то есть я, Том, Люба Амелина, Миша Зенович, Миша Грисман и еще кто-то, кого Ренита пригласила сама, соберемся у нее дома. Она рассказала нам, как можно было пройти к их дому через переулок, проходящий мимо внутреннего двора многосекционного дома недалеко от Моссовета. Так мы и сделали. Но пока мы собирались, наступил вечер. И теперь возникла непредвиденная сложность, как нам можно было в вечерней темноте найти моего лейтенанта Яковенко. Удача снова сопутствовала нам. Через парадные двери дома мы вышли на улицу Горького. Это опять было недалеко от проезда напротив Столешникова переулка. Нам не составило труда быстро пересечь улицу Горького и через Советскую площадь выйти на тот самый КПП. Случилось так, что там мы опять лицо в лицо встретились с моим однополчанином. Я быстро представил ему своих друзей, и он опять разрешил нам перелезть через те же ЗИСы. При этом лейтенант Яковенко вежливо помог это сделать нашим девушкам. Лейтенант успел нам рассказать, что он со своей командой стоит на КПП со своими солдатами вторые сутки. А Ренита вдруг предложила ему вместе с нами пойти к ней домой попить вместе с нами чаю и немножко отдохнуть. Я думал, что мой друг откажется, так как не представлял себе, как можно оставить КПП.

Но лейтенант принял предложение сразу и быстро передал командование заместителю. С нами вместе он прошел через Колонный зал и, выйдя в Георгиевский переулок, провел нас мимо всех кордонов на улице Горького прямо к дому Рениты. Там и состоялось наше чаепитие в квартире высокопоставленной советской женщины, которая сама в это время была в Доме союзов, но не имела времени и возможности, чтобы помочь дочке попрощаться с вождем. Помню, что чаепитие наше совсем не выглядело скорбным. Мы все были возбуждены происшедшим приключением, бегом с препятствиями и тоже оказались в состоянии азарта. Опять, вспоминая эти дни полувековой давности, я думаю, что жизнь наша уже тогда пошла своим чередом. Мы пили чай и не только, угощались вкусными бутербродами и пирожками и не скажу, что весело, но достаточно непринужденно провели вечер. Ночевать в этот вечер я пошел домой к Тому. А лейтенанту Ренита предложила, если служба позволит, завтра прийти к ней пообедать. Не знаю, воспользовался ли он этим предложением, но на следующий день я встретился с ним на его же КПП два раза. И при тех же обстоятельствах.

Состояние скорбной тревоги продолжалось все дни похорон и долго после них. К раздумьям о том, как, в каком направлении пойдет наша жизнь, каких изменений теперь следует ожидать, кто заменит вождя, станет ли жизнь легче или будет еще трудней, добавились еще переживания от «Ходынки» на Трубной площади, которое казалось страшным трагическим знамением. Не так просто оказалось нам всем расстаться с человеком (недруги уже называли его идолом), который по всеобщему согласию народа, по его доверию вершил его судьбу на протяжении целой эпохи в несколько прошедших десятилетий. И все же жизнь шла своим чередом и в эти первые дни скорби. С улиц ушла истерическая суета. По утрам все шли на работу, возвращались домой к своим делам и заботам. Я, например, вдруг вспомнил – как оказалось, это сделали и другие – о заданиях преподавателей к семинарам, и на следующий день после описанных приключений отправился в Историческую библиотеку, встретив там весь актив нашего курса. Все сидели за читальными столами, читали, скрипели перьями, ничем не отличаясь от тех студентов, какими они были три дня назад. Позаниматься и подготовиться к семинару нашего строгого руководителя Ильи Сергеевича Смирнова мне не удалось. Мои однокурсники попросились сводить их в Колонный зал, узнав, что у меня есть такая возможность. В тот день с двумя группами я еще два раза побывал в Колонном зале и опять не успел разглядеть лицо покойного, как и лица его живых соратников, некоторые из которых вскорости должны были стать первыми разоблачителями культа личности.

В день похорон на Красной площади состоялся траурный митинг представителей трудящихся Москвы, областей и республик страны. От нашего факультета на митинге были удостоены присутствовать только два человека. После похорон состоялось у нас общее партийное собрание факультета, на котором с памятным словом об ушедшем вожде, о наших задачах крепить единство партии и ее единение с советским народом, об обязанности своим трудом увековечить его имя и дело выступил заместитель секретаря партбюро, тогда еще молодой преподаватель Константин Николаевич Тарновский. Слово свое он закончил проникновенным рассказом о траурном митинге на Красной площади, на котором он присутствовал как наш представитель. Запомнился мне в этом рассказе один пассаж, произведший на нас очень сильное впечатление. Костя умел говорить и умно, и красиво, и убедительно. Он как бы погрузил нас в размышления, овладевшие им на Красной площади. А потом, выводя нас из состояния раздумий, он вдруг сказал (я доподлинно вспоминаю его слова): «Я вдруг через свои скорбные раздумья услышал голос товарища Сталина. Чтобы преодолеть наваждение, я поднял глаза и увидел, что этим голосом говорит Лаврентий Павлович Берия». Закончил свой пассаж Костя уверенными бодрыми словами, что и он, и все, кто был на Красной площади, поняли, что дело, завещанное Иосифом Виссарионовичем Сталиным, останется в верных руках его соратников. Я уже заметил, что некоторые из этих соратников свое руководство начали как разоблачители культа личности Сталина. А сам Константин Николаевич Тарновский закончил свой жизненный путь как лидер нового направления в исторической науке со своим, совсем не сталинским и почти не ленинским подходом к истории Великого Октября, как один из «прорабов» перестройки. Но не буду делать из этого каких-либо обвинительных заключений. Во-первых, не принято у православных говорить плохо о покойниках, а во-вторых, новая жизнь должна была многих озадачить поисками новых истин. И кто из нас успеет их найти, покажет лишь время. Пока же оно ведет нас по бездорожью.

Наш руководитель спецсеминара Илья Сергеевич Смирнов пришел к нам в группу через некоторе время после похорон Сталина. Приболел он тогда. Войдя в аудиторию, он оглядел нас печальным взглядом и сказал, что совесть обязывает его сказать нам несколько слов о еще не пережитом – нашем всеобщем горе. Запомнилось мне, что он артистически перефразировал слова В. А. Жуковского, прозвучавшие над гробом великого русского поэта А. С. Пушкина: «Закатилось солнце русской поэзии…» Мы не могли не ответить чувством уважения к нашему учителю. Мы сами тогда думали, как и он. Потом по предложению Ильи Сергеевича постояли в минутном молчании. Мой друг Томас Колесниченко под этим впечатлением спросил в тот день у Ильи Сергеевича, считает ли он актуальной темой его курсового реферата исследование вклада в укрепление партийной и советской демократии Георгия Максимилиановича Маленкова. Илья Сергеевич бросил на Томаса благодарный взгляд. Он тогда еще был в должности ученого секретаря Института марксизма при ЦК КПСС. «Это сейчас очень нужно партии, товарищ Колесниченко», – сказал он и еще раз повторил: «Очень нужно». Мы не знали еще тогда, что родной отец Томаса был репрессирован и что он вырос без отца. Поэтому мы никак не удивились его выбору темы. Все мы тогда были озабочены поисками актуальных тем для своих рефератов. Я, например, с благословения Ильи Сергеевича выбрал темой реферата, а потом и диплома исследование проблемы «партийности советской науки». А Илья Сергеевич по истечении некоторого времени не то чтобы быстро сдал свои ортодоксальные марксистко-ленинские позиции, но заметно отошел от некоторых положений своей кандидатской диссертации и монографии «В. И. Ленин о советской культуре и культурной революции в СССР», переработанной потом в докторскую диссертацию. Но что поделаешь? Жизнь требовала от всех нас жить теперь своим умом и идти своей дорогой.

На пороге грядущих перемен мы верили тем, кто взял в свои руки руководство народом и страной, верили Президиуму и ЦК КПСС, избранному делегатами XIX съезда КПСС, верили верным соратникам Сталина, которые заверили народ, что они не потеряют курса и не собьются с пути, завещанного оставившим нас вождем. Жизнь наша студенческая продолжилась в привычных заботах. Приближалась очередная экзаменационная сессия, а комсомольцы нашего курса, да и не только нашего, ожидали сталинского призыва и успешными результатами в учебе надеялись быть достойными ответить на него.

* * *

Новый 1953/1954 учебный год должен был ознаменоваться новыми событиями. Университету предстояло переехать с его исторической родины, с Моховой и с улицы Герцена на Ленинские горы. Студенты всех факультетов своим участием в субботниках помогали строителям в срок закончить работы к новому учебному году. Чувство сопричастности двухсотлетней истории нашей “Alma Mater” породило у нас настроение подъема, пафоса патриотических инициатив. Нас, гуманитариев, это ожидание приближающегося великого события в жизни Московского университета вдохновило и одухотворило, может быть, в большей степени, чем, как нам казалось, прагматических физиков, химиков, математиков и других «естественников». Мы все-таки больше, чем они, как нам казалось, были лириками. Мы даже не испытывали никакой обиды и разочарования оттого, что нам не придется переезжать вместе с ними в величественное главное здание строящегося университета, в прекрасные корпуса естественных факультетов. Мы радовались за них не меньше, чем они. Мы были согласны остаться на старинной московской земле, в центре Москвы, ожидая своей очереди, когда нам построят наши стеклянные коробки. Нам было тогда достаточно того, что студенты старших курсов всех гуманитарных факультетов, проживавших в стромынском общежитии, будут вместе со всеми естественниками поселены в прекрасных апартаментах на этажах нового студенческого общежития в главном корпусе университета. Мы тогда уже назывались старшекурсниками и очень радовались за наших стромынчан. А когда они туда переехали, то мы разделили с ними радость нового студенческого быта. Он показался нам тогда конкретным шагом в то обетованное царство высокоразвитого социализма, дотоле рисовавшееся нашим воображением как далекое будущее. Сказал эти чересчур высокопарные слова и вдруг подумал: «А куда же в действительности был сделан этот шаг?» Ведь на Стромынке все жили большими коллективами, коммунами, в больших комнатах на шесть-восемь человек, будили друг друга по утрам, опаздывая на занятия, вместе завтракали, вместе ходили в читалку, в баню, из общих кастрюль без тарелок ели пельмени. А теперь? Теперь все разошлись по индивидуальным комнатам в комплексных блоках «на двоих» почти с индивидуальными туалетами, душами и умывальниками, с меблированными интерьерами, секретерами, столами и спальными диванчиками. Вся мебель и сантехническая оснастка нового студенческого жилища была изготовлена по специальным проектам, разработанным для нового университета. На этажах были оборудованы кухни для приготовления индивидуальной трапезы. На каждом этаже были устроены гостиные с мягкой мебелью и пианино. В холлах около лифтов поставлены кабины с телефонными аппаратами, кажется по шесть на каждую секцию, и все жители-студенты получили возможность бесплатно пользоваться ими. Я подумал сейчас, где же оказалось больше социализма: в новом обустроенном общежитии на Ленинских горах или в нашем стромынском укладе, в котором каждый был равным? Новый студенческий обиход и сервис всем нам очень понравился. И мы, москвичи, очень завидовали нашим стромынским друзьям. Нам тоже захотелось пожить в маленьких аккуратных комнатках в красивом главном здании на Ленинских горах. А если говорить серьезно, без иронии, то у руководства университета, административного и партийного, с этой переменой появились проблемы воспитания студентов, морально-этического, культурного, да и политического, идеологического свойства именно потому, что они оказались разобщенными в новой бытовой микросистеме. С тех пор в домашней жизни студентов стало случаться значительно больше происшествий. Как-то вдруг странно вышло. Ведь главнее всего в тех переменах было то, что жить-то и учиться студентам стало и лучше, и удобнее, и легче! А дружные и солидарные коллективы вчерашних стромынчан с тех пор канули в Лету.

На четвертом году обучения индивидуальные интересы, цели и задачи окончательно развели и тоже как бы разобщили наш единый поток. Начавшаяся научная специализация развела нас по кафедрам, и внутри их у каждого был свой научный руководитель. Они для каждого из нас стали личными учителями и наставниками. От них теперь во многом стали зависеть и наши успехи, и наши перспективы. Обособленными в известном смысле стали и кафедральные студенческие коллективы. Зато они непосредственно вошли в жизнь коллектива своих учителей. Теперь мы получили возможность участвовать в заседаниях кафедр и даже вместе с учителями обсуждать серьезные проблемы и планы их научной деятельности. Впоследствии мне довелось в зарубежным поездках познакомиться с постановкой и организацией учебной работы в тамошних университетах. И я заметил, что наша российская университетская традиция непосредственного и постоянного общения учеников-студентов и профессоров-учителей была и проще, и демократичнее, и человечнее, и плодотворнее потому, что студент в научном отношении не остается в ней сам по себе, а становится органической частью научной школы своего учителя.

Признанное высокое качество образования советской высшей школы и в то, ушедшее, время и поныне вместе с этой традицией всегда обеспечивалось высокой дисциплиной организации учебного и воспитательного процесса и прежде всего наличием учебных планов, распределяющих учебное время студентов и рабочее время преподавателей. В них на основе выверенного многолетнего опыта был определен и в рабочих часах, и в порядке следования перечень всех научных дисциплин. Учебный процесс организовывался с твердой установкой на обязательность посещения студентами занятий, а для преподавателей – строгого соблюдения расписания. При этом планы предусматривали и время для самостоятельной работы студентов. В учебной работе студентов дисциплинировала строгая система контроля за проработкой и усвоением материала и строгая шкала оценки знаний. Семестровые рубежи завершались обязательными для всех экзаменационными сессиями. Излагаю эти азбучные истины лишь потому, что уж больно много в новейшее время возникало и продолжает возникать инициатив реформирования высшего образования в целом и сложившейся традиционно конкретной практики организации учебы в частности. Лично я уверен, что традиционный осмысленный консерватизм в этом деле гораздо ценнее увлечения прожектами реорганизации и поспешным внедрением их в практику. Конечно, не только формальный фактор строгого планирования организационной системы обучения в вузах Советского Союза обеспечивал высокий уровень специалистов. Самую главную роль в этом деле всегда играл состав высокообразованных, педагогически опытных профессоров и преподавателей. В этом смысле Московский университет являлся эталоном в подготовке, в подборе и расстановке преподавательских кадров.

Таким образом, строгая система организации учебного процесса, определяемая учебными планами, учитывающими индивидуальные интересы студентов, и представляющая им свободу индивидуального выбора научных специализаций, не допускала ни волюнтаризма, ни пренебрежения усвоением обязательной суммы знаний, без которых свободный выбор предмета специализации был бы просто нереальным, лишенным теоретической основы под собой.

Достижению высокой эффективности высших учебных заведений в нашей стране способствовала морально-психологическая обстановка, соответствующая их государственным задачам, создаваемая усилиями педагогов и вузовскими общественными организациями. Таковыми являлись партийные и профсоюзные организации, комсомол, спортивные клубы и другие самодеятельные студенческие объединения. В этом отношении каждый факультет имел свое лицо. Выразителями и хранителями его являлись студенты-старшекурсники. К этому времени они приобретали необходимые типические качества факультетского лидера, как-то: обнаружившие себя амбиции будущего ученого, организатора, инициатора, будущего руководителя, контактность в общении с коллективом сокурсников, умение расположить к себе их симпатии научными, общественными, спортивными и другими успехами. Из старшекурсников формировался руководящий актив факультета, где как бы фокусировались факультетские традиции. Например, факультеты университета различались по степени активности комсомольских организаций, по представительству в различных университетских комитетах, по степени увлечения спортом, по способностям в формах различной художественной самодеятельности. Общеуниверситетская студенческая общественная жизнь объединяла, создавала большой солидарный в университетском патриотизме единый коллектив. Факультеты соревновались между собой в самодеятельности. Это, конечно, никогда не выглядело как вызов. Факультеты-лидеры сменяли друг друга в этом качестве, и при этом важную роль играли их общественные руководители, которые были способны инициировать новые движения, становившиеся потом образцами и примером для соратников университетской корпорации. Так, например, в годы моего студенчества в спорте активно соперничали физики, химики, экономисты и юристы. Факультеты меняли друг друга в составе главных руководящих общественных органов университета – в парткоме, профкоме, комитете ВЛКСМ, в выдвижении своих представителей в состав московских районных и городских организаций. Помнится, что гуманитарии – историки, филологи и журналисты – выглядели в этом соперничестве значительно скромнее. Исторический факультет, на мой взгляд, отличался от других большей морально-психологической стабильностью, хотя и не сразу обрел ее после дискуссии по идеологическим проблемам середины сороковых годов из известных постановлений ЦК ВКП(б) по научным идеологическим проблемам и по вопросам состояния советской культуры и искусства. Внутренние коллизии нашего коллектива в значительно меньшей степени находили резонанс за пределами наших аудиторий и собраний. Правда, в конце пятидесятых годов у нас произошло событие, которое обеспокоило не только общественное мнение и руководство университета, но и партийное руководство Москвы и даже ЦК КПСС. О нем будет особый разговор, поскольку оно произошло в связи с общими переменами в стране после исторических решений XX съезда КПСС. Наш поток к тому времени уже два года как закончил свою учебу и не был его свидетелем. А мы жили еще решениями XIX съезда, переживая смерть вождя, исполненные намерений выполнить завещанные им наказы. Руководство нашего факультета, преподавательский коллектив и комсомольское студенчество не имели каких-либо поводов к тому, чтобы обострять обстановку в коллективе вокруг возникавших коллизий в будничной жизни даже тогда, когда случались какие-либо срывы в воспитательной работе со студентами, или возникавших острых дискуссиях на кафедрах. Партийным бюро факультета руководил доцент Федосов Иван Антонович, человек по складу своему спокойный, рассудительный, не приемлющий скоропалительных, необдуманных решений и не ставящий перед собой каких-либо карьерных целей на посту партийного руководителя. А главное, Иван Антонович был человеком, преданным своему факультету, и всегда старался уберечь его от формальной суеты. Он высоко ценил научный уровень преподавательского состава и оберегал его от каких-либо реорганизаций. Студентов он уважал и тоже старался оберегать от излишнего административного воздействия в связи со случающимися фактами нарушения дисциплины. Совсем не случайно, после того как доцент Федосов защитил докторскую диссертацию и был возведен в звание профессора исторического факультета, он на очередном переизбрании был избран деканом факультета и оставался им до 1970 года, одновременно руководя кафедрой. В 1974 году он был назначен на должность проректора МГУ и проработал в этом качестве более десяти лет. Еще раз скажу, что с Иваном Антоновичем Федосовым я дружил до самой его кончины, и ему я обязан помощью и поддержкой в моем вхождении в состав профессорско-преподавательского корпуса исторического факультета Университета.

Секретарем комитета комсомола исторического факультета одновременно с И. А. Федосовым был избран аспирант, будущий профессор исторического факультета, будущий заведующий кафедры источниковедения и историографии истории СССР, будущий академик и член президиума Академии наук СССР Иван Ковальченко, фронтовик-десантник, кавалер ордена Красного Знамени и других боевых наград, умный и красивый парень. В основных чертах характера он сходился с секретарем партбюро. Это и обеспечило на факультете спокойную стабильность. В комсомоле в годы его работы секретарем комитета комсомола не возникало никаких перебранок, никаких ЧП и не было никаких поводов командовать ребятами по-армейски, что бывший старший сержант Иван, командир противотанкового орудия ЗИС-З, конечно, когда-то умел делать и не забывал никогда. Для ребят он был просто своим парнем, а для девушек истфака – предметом воздыхания. Он был признанным, уважаемым и обожаемым вожаком.

* * *

А на нашем курсе на послесъездовских собраниях секретарями соответственно были избраны Ваня Иващенко и Володя Дробижев. Бывший староста сменил на секретарском посту Женю Калинину, надоевшую однокурсникам заклинаниями и укорами типа: «Павка Корчагин так бы не поступил». Мы ее делегировали в состав факультетского партбюро. А авторитет Ивана Ивановича Иващенко оставался непререкаемым и среди нас, членов партии, и среди комсомольцев. Володя Дробижев с поста председателя ДОСААФ, а потом комсорга группы перешел на должность секретаря комсомольского бюро курса. Его принципом была постоянная работа, постоянное руководство, постоянное общение с однокурсниками. Во всех мероприятиях на курсе он участвовал не только как секретарь комитета, но и как непосредственный исполнитель конкретного дела. Организуя, например, поход в кино или театр, он непременно шел с ребятами сам независимо от того, видел ли уже сам этот спектакль или картину. Если курс выходил на субботник, он сам непременно брался за самую физически тяжелую работу. Если курсу надо было участвовать в конкурсах самодеятельности, он сам становился хористом или декламатором. Его коронным номером в художественной самодеятельности было чтение стихотворения Константина Симонова «Сын артиллериста» и поэмы о сражении на Чудском озере. На лыжные соревнования он тоже ходил сам, хотя этот вид спорта ему не давался. Если курсу выпадала разнарядка на общественно-обязательные работы на овощных базах, то и там непременно был сам Володя. Но его особым личным увлечением была организация походов и дальних поездок по историческим местам. Традиция таких поездок на историческом факультете живет до сих пор. Но теперь о том, что инициатором этого дела был Володя Дробижев, мало кто знает. А когда он стал преподавателем, профессором, это интересное и полезное времяпрепровождение студентов стало неотъемлемой формой учебного и воспитательного процесса. Если надо было принять участие в отряде народной дружины, то и там в группах, патрулирующих по вечерам самые темные переулки Москвы, ходил наш комсомольский секретарь лично. И при этом он отлично успевал в учебе, не расчитывая на какие-либо льготы. Ребята его любили и уважали. Особо теплые отношения у него были с товарищами, проживавшими на Стромынке. Там он всегда был желанным гостем. Комсомольские собрания Володя проводил регулярно. А заседания бюро он мог провести оперативно, на ходу, во время поездки в подмосковный подшефный колхоз, в автобусе, в поле на уборке картошки, дома у себя или у сокурсников. Однажды он провел заседание бюро на пятом ярусе балкона Большого театра во время спектакля «Фауст». Коллективный поход на этот спектакль был тогда организован нашим профкомом. Словом, Володя своими инициативами держал курс в постоянном напряжении, но этим не вызывал сколько-нибудь серьезного неудовольствия.

Сейчас в университетах нет комсомольской организации, как нет ее в нашей жизни вообще. И сейчас у современной молодежи нет таких вожаков, каким был когда-то ныне покойный Владимир Зиновьевич Дробижев.

Курс наш жил как органически целое сообщество сокурсников, соратников и друзей. Он всегда был готов поддержать инициативу своих руководителей. Так, например, произошло, когда вдруг явилась откуда-то инициатива подготовить самодеятельный художественный спектакль в жанре студенческого капустника. Вообще-то идея эта принадлежала Томасу Колесниченко, и она удачно совпала с настроениями скорого расставания и с университетом, и с истфаком, и друг с другом. Эта затея комсорга курса Дробижева и рядового комсомольца Томаса Колесниченко стала событием не только в жизни нашего четвертого курса, но и факультета, и вообще в истории факультетского театрально-самодеятельного творчества. В капустнике и в программе концертных номеров Володя обязал принять участие весь состав своего комитета, всех комсоргов групп, отнюдь не препятствуя участию добровольцев. Сценарий для спектакля был придуман (но не написан) Томасом Колесниченко; не любил он тогда много писать. Так и не сохранился для потомков его первый драматургический опус. Только в устном общении мы до сих пор вспоминаем нашу сценическую феерию нашего Томаса, который так быстро и так ловко вошел в коллектив нашего курса. Режиссуру Том тоже взял на себя, и все основные мизансцены и репризы он репетировал с ребятами у себя дома. Конечно, когда его папа, заместитель министра морского флота СССР Анатолий Семенович Колесниченко находился в командировке. Мама Томаса Ида Львовна вместе с квартирной соседкой Кларой Ароновной с удовольствием и интересом наблюдали за репетицией из кухни, где они для нас готовили чай и пирожки, а иногда очень вкусные сухарики, хворост. Правда, потом, когда первый спектакль прошел с оглушительным успехом, среди некоторых скептиков-студентов, которые когда-то учились с Томасом в 110-й школе, может быть, от зависти пошли разговоры, что-де все это он придумал не сам, что автором сценария был студент философского факультета Мишка Грисман, школьный товарищ нашего режиссера. Действительно основания для этого разговора были. Мишка и Томас были неразлучными друзьями, и Мишка всегда щедро делился с Томасом не только драматургическими задумками, но и выступал в качестве его репетитора при подготовке к экзаменам по философским дисциплинам, особенно по истории философии. Вообще-то Мишка был талантливым студентом-философом и по окончании учебы был распределен в Курган в распоряжение городского отдела культуры. В Курган Мишка не поехал, но в память об этом городе, став известным поэтом, переводчиком африканской поэзии, он в качестве литературного псевдонима взял фамилию Курганцев. Том нещадно эксплуатировал талант друга. Придет, бывало, Мишка к нему по вызову. Накормит его Ида Львовна обедом, а потом Том развалится на диване, я устроюсь на стуле, а Мишка начинает не лекцию читать, а рассказывать как о лично знакомых древнегреческих, китайских, английских, французских, немецких философах и их философских школах. Умел Том собирать вокруг себя людей незаурядных. Мишка не репетировал с нами, а рассказывал о философах, которых знал не хуже наших лекторов. Дело в том, что Том не только не любил писать, но и не читал учебников. Он очень талантливо умел усваивать живую речь, впитывать философские истины и мысли умных людей, экономя время при подготовке к экзамену или к семинарскому занятию. Конспекты писать Томас тоже не любил, но охотно пользовался моими. А на экзамены и на зачеты ходил легко и без шпаргалок. Чаще он предпочитал не излагать, а спорить с экзаменаторами и получать оценки за сообразительность. Но, чтобы не обижать друга, скажу, что никто из нас не мог сравниться с ним в знании художественной литературы, как русской, так и зарубежной, и прозы, и драматургии, и поэзии, и сатиры. А что касается сомнений наших однокашников насчет его авторства в нашем спектакле, то скажу, что мы окончательно успокоились, когда через несколько лет нам посчастливилось присутствовать на премьере спектакля «Рок-н-ролл на рассвете», поставленного в московском театре Гоголя, пьесу для которого написал наш бывший однокурсник, смело шагнувший тогда в театральную жизнь с актуальной пьесой, отразивший острые проблемы умирающего американского империализма, так же как и зреющий в его недрах протест эксплуатируемой негритянской молодежи. Правда, в этот раз на афише мы вместе с ним увидели фамилию В. Некрасова, который был соавтором спектакля. Но имя нашего Тома было написано первым. Спектакль имел большой успех не только в Москве, но и во многих провинциальных городах. Известность обоих драматургов не смогли умалить даже секретари обкомов Орла, Воронежа и, кажется, Краснодара, запретившие показ спектакля в районных центрах своих областей, так как одна из интермедий в нем показалась им намеком на сексуальные отношения белой девушки и негра. С тех пор известный журналист правдист Томас Колесниченко пьес не писал. А жаль! Дебют был удачен и отмечен рецензиями.

Мы, еще живые его друзья, вспоминаем нашу первую премьеру с грустью оттого, что жизнь очень скоро развела нас. А случись бы иначе, продолжи наш друг смелые и решительные шаги в области творческой драматургии и режиссуры, то, как знать, может быть, многие посвятили бы себя театру. Но мы пошли тогда другими путями.

По замыслу нашего сценариста и режиссера спектакль должен был отразить основные события нашей, в рамках курса, студенческой жизни. Его героями были и мы сами в типических образах, и наши учителя, и наши руководители, включая декана Артемия Владимировича Арциховского. На роль этого человека Томас поставил Володю Дробижева, который, как определил сам декан, был подходящ для этого «по солидности», но еще и потому, что умел подражать голосу декана. Потом, после нашумевшего спектакля, Артемий Владимирович пришел на другое представление и остался доволен и собой, и артистом-студентом и с удовольствием аплодировал ему, может быть, не за актерский талант, а за то, что уважал людей «солидных». Сцена в спектакле была короткой, состоящей из двух реприз: студент-археолог обращается к Артемию Владимировичу как к своему коллеге-археологу: «Артемий Владимирович, я решил купить себе новый костюм, не дадите ли Вы мне шестьсот рублей?» В ответ учитель долго не мог ничего сказать, но, не будучи в силах отказать, хотя по натуре он был человеком скупым, порывшись во внутреннем кармане пиджака и отсчитав шесть бумажек, он резко протянул их студенту, проговорив: «Первый раз вижу такого нахального студента». Говорили, что случай этот имел место в новгородской экспедиции. А вторая реприза была еще короче. На одной из встреч с нашим курсом, на которой обсуждались некоторые вопросы нашей жизни и учебы, студентка Инесса Чайковская встала и решительным голосом произнесла короткую речь-вопрос: «Артемий Владимирович, нас студентов-востоковедов учат пять лет и готовят как специалистов по истории восточных стран со знанием восточных языков и, говорят, распределяют на работу в средние школы, в которых история этих стран и их язык и не изучаются. Скажите, это хорошо или плохо?» В ответ на этот вопрос в нашем спектакле актер Володя Дробижев ответил актрисе-студентке Чайковской точным и сочувствующим ей голосом декана: «Да!»

Володю вызвали на «бис». И он воспроизвел голосом и манерой другую короткую и убедительную речь Артемия Владимировича на партийном собрании, на котором обсуждался вопрос о подготовке к переезду университета в новые здания на Ленинских горах. Возникла тогда у коммунистов и у беспартийных профессоров-преподавателей дискуссия на тему, надо ли нам, историкам, переезжать, менять привычную нам обстановку на ту, о которой мы еще не имели представления, да еще не знали, когда этот переезд состоится. Мнения резко разделились. Наше партийное факультетское руководство настаивало, что мы должны будем не только переехать, но и теперь же составить необходимый план подготовки к переезду. Спор подытожил декан факультета Артемий Владимирович Арциховский в своем коротком, но емком выступлении. Володя точно его копировал задолго до нашего капустника: «Мы не должны, – начал декан, – спешить с обменом нашего старого здания на новое, потому что, во-первых, нам трудно будет расстаться с тем, что в этом здании нам стало дорогим, с нашим уютным актовым залом, с дорогими нам лепными барельефами и кариатидами, пусть и в перегороженных кафедрами интерьерах. Во-вторых, нам трудно будет преодолеть кошачью привязанность наших факультетских дам к старым насиженным местам. А в-третьих, – сказал Артемий Владимирович, – нам наше здание не на что еще менять, потому что наше пресловутое министерство не позаботилось о строительстве для нас нового помещения». Не буду пересказывать всех мизансцен и реприз. Я помню их все, но это заняло бы много времени и места. Скажу только, что в спектакле наши однокурсники увидели себя и в реальных сценах в общежитии, и на педагогической практике, и на занятиях по военному делу, и на летних сборах в лагерях под городом Ковровом, и в аудиториях, и на лестницах факультета, и на педагогической практике в школе, и в воображаемых сценах нашего будущего. Но о двух все-таки расскажу. В сцене на парадной лестнице факультета у знаменитого зеркала-трюмо напротив мужского туалета встречаются два студента. Зрителю предоставлялось проследить в этой сцене интеллектуальную эволюцию обоих в процессе всех пяти лет учебы. Сначала они – первокурсники и вежливо здороваются: «Здравствуйте, коллега!» Очень вежливо интересуются делами. «Записались ли вы, коллега, в кружок НСО?» – спрашивает один, роль которого исполнял Юра Попков. – «Нет еще, коллега, знаете, так мало времени остается, – отвечает сам режиссер в роли артиста. – Знаете, так много-приходится читать литературы!» Юра сочувственно, но тем не менее настойчиво советует: «Коллега, спешите, запись уже заканчивается». А дальше происходит трансформация. На втором курсе те же умные и вежливые студенты разговаривают о театре. И опять сетование по поводу недостатка времени, которое они отдают учебе. И опять они торопливо разбегаются. На третьем курсе они встречаются, здороваются и сходу один задает вопрос: «Слушай, говорят, Оля Гадзяцкая уже замуж вышла!»

– Да ну? – удивляется другой, – а за кого?

– Да за какого-то капитана.

– Ну и дела, – первый чешет затылок. – Надо торопиться.

На четвертом курсе один спешит на экзамен, а другой с экзамена не спешит. «Ну как?» – спрашивает первый.

«Нормально, – отвечает другой, – велел прийти еще раз». И далее – «немая сцена».

И вот, наконец, они – пятикурсники. Вид у них уже теперь окончательно раскованный, теперь они вообще никуда не спешат, а встретившись случайно и поздоровавшись коротко: «Здорово», повели разговор на отвлеченную тему. Томас спрашивает лениво у Юры: «Слушай, ты давно на факе был?» А Юра отвечает также лениво: «Давно, ты знаешь, как-то все некогда. А что?» – «Да вот встретил как-то случайно одну нашу, забыл ее фамилию. А она говорит, что факультет переехал на Ленинские горы». А Юра опять с вопросом: «А как же теперь туда можно доехать?» – «Не знаю, – отвечал Томас, добавляя, – Слушай, пойдем, рванем пивка».

Мне режиссер определил в интермедии «Взгляд в будущее» роль управдома Нетудыкина. Я сыграл ее в спектакле с Эллочкой Грекиной. Мы встретились с ней как бывшие однокурсники в моем кабинете, над входом в который висела табличка «Управдом Нетудыкин. Без стука не входить!» Эллочка входит и вежливо говорит: «Здравствуйте». Управдом не отвечает, ему некогда, он занят. «Простите, пожалуйста, – лепечет посетительница, – у нас в квартире не работает унитаз». Управдом громко: «Я занят. Почему без стука?» И дальше: «По этому вопросу обратитесь к моему заместителю, товарищу Таланту». Но оговорившись, он поправляется: «То есть я хотел сказать совсем наоборот – к Паланту». Мишка Палант тогда после спектакля обиделся на меня. Но я сказал, что не виноват, что в роли так было написано. И Мишка тогда посулил кое-что сценаристу. А дальше сцена состояла в коротком монологе узнавания, в котором я в раздумье произнес: «Жили мы все дружным коллективом. Всех не упомнишь». Наконец, узнав друг друга и услышав Эллочкин рассказ, что она недавно наконец получила в доме комнату в коммунальной квартире и что работает учителем истории в школе, в ответ на ее удивленный вопрос: «А как ты? А как же история?» – отвечаю важно: «Вот выдвинули на руководящую должность. И теперь я без отрыва от работы пишу историю канализации нашего дома». И добавляю: «Работаю по источникам», сопровождая эти слова жестом человека, привычно спускающего воду после физиологического отправления.

После спектакля вторым действием была показана концертная программа. Сначала выступил хор, состоящий по преимуществу из тех же актеров, Володя Пименов читал стихотворение Маяковского «Блэк энд уайт». Он это делал, подражая поэту. Мы с Юрой Суворовым исполнили юмористический танец встречи двух влюбленных студентов. Это была моя постановка из моего далекого солдатского прошлого, когда этот танец я исполнял в концерте нашего полкового ансамбля художественной самодеятельности в клубе западноукраинского города Теребовля Тернопольской области. Тогда мы совмещали художественную самодеятельность с борьбой с бендеровским бандитизмом. А танец назывался «Солдатский перепляс». В студенческой вариации он был тоже одобрительно принят нашими однокурсниками. Юра Суворов оказался танцором более высокого класса, чем я. Оказалось, что пионером-школьником он научился танцевать в ярославском Доме пионеров. И еще один танец был показан в нашем концерте. Это была молдавеняс-ка, исполненная коллективом комсомольского бюро, главная трудность при этом заключалась в умении держать на руках в меру упитанных партнерш, сохраняя быстрый музыкальный ритм танца.

Наш спектакль и концертная программа, премьера которых состоялась в актовом зале факультета, имели большой успех у публики. Затем в праздничный день 7 ноября они были повторены на сцене студенческого клуба университета на улице Герцена для всего актива профессоров-преподавателей, аспирантов и представителей курсов. Помню, что на этом спектакле присутствовал гостивший в нашей стране и в Москве секретарь итальянской коммунистической партии Луиджи Лонго. И после концерта Каролина Франческовна Мизиано, доцент кафедры новой и новейшей истории зарубежных стран Европы и Америки, познакомила с ним почему-то меня, единственного из всей нашей труппы. Мне тогда даже показалось, что такая честь оказана была мне вследствие моего актерского таланта. Но еще больше я возгордился своим успехом на сцене после того, как прочитал в стенгазете нашего курса «Молодой историк» обстоятельную рецензию на наш спектакль, автором которой был человек высокого театрального вкуса, наш однокурсник с отделения Востока Юра Ванин. Хорошую рецензию он написал тогда. Никого не оставил без своих добрых, лукавых, по-дружески иронических оценок. А обо мне он высказался как-то по-особенному емко: «В целом, – заключил он, – Левыкину удалось создать образ тупого ограниченного человека». Я долго очень гордился этой оценкой, потому что Игорю Ильинскому это же удалось сделать в кинофильме «Карнавальная ночь» только после XX съезда КПСС. Тогда у великого русского артиста стало больше свободы для обличения управдомов и завклубов, огурцовых и нетудыкиных.

Летом 1953 года экзаменационную сессию всем ребятам нашего курса, проходившим вневойсковую военную подготовку на университетской военной кафедре, предстояло закончить сдачей в сентябре государственного экзамена для аттестации на офицерское звание. Предмет этот весь мужской состав нашего курса, включая и нас, недавних солдат и сержантов Великой Отечественной войны, одолевал не только по обязанности, но и с интересом, несмотря на то что никто не собирался в дальнейшем посвятить себя военной службе. А этому интересу мы были обязаны нашим замечательным военным учителям-наставникам, нашим полковникам университетской военной кафедры. Все, у кого мы учились, оставили о себе добрую память за свои подвиги, совершенные в годы Гражданской, Финской и Великой Отечественной войн. Все они были высокообразованными офицерами, прошедшими службу от солдата и командира взвода до высоких командных и штабных должностей в войсках Советской Армии. И все они были по-своему, по-военному добрыми и требовательными учителями. Я назову их фамилии. К сожалению, не все их имена и отчества мне запомнились. Начну с гвардии полковника Анникова. Гвардейским полковником он еще служил в царской армии, участвовал в Первой мировой войне и был на ней ранен; из-за этого он сильно прихрамывал, припадая на левую ногу. Одним из первых царских офицеров он перешел на сторону Советской власти и продолжал верой и правдой служить своей Родине и народу в Красной Армии. В ней он снова стал гвардии полковником. В конце войны он занимал должность начальника оперативного отдела штаба корпуса, а на преподавательскую должность перешел уже в преклонном возрасте.

Штабным офицером был и полковник Ларин, кандидат военных наук, тоже бывший начальник оперативного отдела армейского соединения. Командиром полка и, кажется, заместителем командира дивизии был Александр Григорьевич Дворкин. Он военную службу начинал в знаменитой Пролетарской дивизии РККА, которой командовал комдив Петровский, сын Григория Ивановича Петровского, большевика-ленинца. Под командованием комдива Александр Григорьевич служил дважды. Первый раз командиром взвода второго полка этой дивизии в начале тридцатых годов, а второй раз – уже комбатом в Великую Отечественную, когда реабилитированный генерал-лейтенант Петровский командовал корпусом, в состав которого входила и его бывшая дивизия. Командирами полков и заместителями командиров дивизий в годы Великой Отечественной войны были полковники Федяшин, Бабкин, Костомаха, Бицоев, Агуреев. Офицеров военной кафедры нашего университета было гораздо больше, и они преподавали на других факультетах как специалисты других военных специальностей. Нас же наши полковники готовили по программе общевойсковых офицеров. Но здесь я назову два имени наиболее популярных отцов-командиров, которых одинаково знали и помнят на всех факультетах и с которыми лично я и многие другие бывшие студенты с других факультетов стали уже со студенческой скамьи близкими друзьями на долгие годы. Оба они не были еще полковниками. Ими они в конце концов стали по выслуге лет. Это были подполковники Михаил Алексеевич Пуговкин и Александр Стефанович Головин. Первый был человеком оригинальным во многих отношениях. Он был высок ростом, физически крепок, несмотря на свою тощую фигуру, и подвижен. У него было очень подвижное и лукаво-озорное лицо, голова его возвышалась над воротником гимнастерки на длинной шее. Свои лекции и вводные занятия по тактике на ящике с песком он читал и произносил громким голосом, четко, по-командирски чеканя слова. Демонстрируя высокую образованность, и не только военную, он был, как положено особенно пехотному или кавалерийскому офицеру, в строю солдафоном, а в общении с интеллигентными людьми – высокоинтеллигентным человеком. Он сам был очень остроумным человеком и уважал юмор других. Он любил и уважал студентов и был к ним, как учитель, больше добр, чем строг. Он умел их и поддержать и защитить. Был однажды такой случай в военных лагерях, когда он в буквальном смысле спас жизнь неловкому студенту-курсанту.

На занятиях по метанию ручных гранат Ф-1 («лимонок») незадачливый курсант, студент второго курса исторического факультета, на огневом рубеже в присутствии подполковника и по его команде «К бою!», выдернув чеку из взрывателя, вдруг испугался и не смог ее бросить. Он держал гранату в руке и не бросал ее, несмотря на грозно повторяемую команду: «Ясное море, бросай!» И, вместо того чтобы, размахнувшись, бросить ее как можно дальше, курсант вдруг положил ее на бруствер окопа прямо перед собой. Он был в окопе один с подполковником. Остальные студенты находились сзади, в укрытии. Выход из этой ситуации, абсолютно не предусмотренной наставлением по огневой подготовке, был только один. Михаил Алексеевич своей долговязой фигурой навалился на студента и буквально вдавил его в окоп в момент, когда раздался взрыв. Случай этот по общему согласию свидетелей не был предан огласке. Он мог бы плохо кончиться для Михаила Алексеевича при всем при том, что, спасая незадачливого будущего лейтенанта запаса, мог погибнуть и сам. Слава в этот момент не нужна была ни тому, ни другому. Все свои команды в состоянии особого возбуждения и азарта он сопровождал всегда двумя словами, которые у него заменяли ненормативные выражения: «Ясное море!» – добавляя дальше нужное: «К бою!» или «В атаку вперед!». Но иногда он употреблял их, втолковывая нам какую-нибудь военную задачу: «Ясное море! Вы поняли мою мысль?» А иногда при встрече с закадычным другом эти слова звучали как выражение радости. Мы сами повторяли его слова при наших встречах. Студенты всех факультетов, где он преподавал, очень любили его. Он знал об этом и очень гордился своей популярностью. Однажды он рассказал своим друзьям забавную историю. На ящике с песком, на котором он занимался со студентами по тактике, неизвестный автор написал проникновенные слова: «Пуговкин – наш отец!» Потом, изобразив на своем лице, как он тронут словами писавшего, Михаил Алексеевич добавил: «Но, ясное море, какой-то каналья тут же рядом написал, что лучше быть сиротой». Михаил Алексеевич понимал и ценил студенческий юмор.

Другим, особенно уважаемым нами подполковником был Александр Стефанович Головин, закадычный друг Михаила Алексеевича. По военной профессии он был связист и во фронтовых полках и дивизиях служил начальником связи. Он был еще отнюдь не пожилым человеком, 1914 года рождения. Родом он был из старинного русского города Фатежа. Александр Стефанович был красивым мужчиной высокого роста. Он очень хорошо пел тенором русские и украинские песни и романсы. В детстве он пел в своем селе в церковном хоре. Офицером он был грамотным не только как связист, но и как общевойсковой офицер. Образование он получил в Академии связи. Воинский гражданский долг он и сам исполнял, и нас, студентов, строго наставлял. Но при этом он очень любил студентов и общался с ними непринужденно во внеслужебной обстановке, как с равными. Вместе с Михаилом Алексеевичем мы болели за свою офицерскую команду ЦСКА, до этого – ЦДКА. Наши полковники любили и университетских спортсменов и особенно нас, футболистов. Беспрекословно и без каких-либо обязательств они отпускали нас на матчи межвузовского турнира на первенство Москвы, и сами всегда, даже в ненастную погоду, присутствовали на матчах в качестве наших активных, как сейчас говорят, фанатов. Моя дружба с обоими началась на этой почве. А на кафедре в университете и в военных лагерях на сборах они всегда были строгими командирами и учителями. Их учениками были будущие академики, деканы и профессора. Александра Стефановича Головина хоронили его ученики, сотрудники и студенты физического факультета, на котором он проработал после отставки больше двадцати лет. С ними был и я. А оба раза летом в 1951 и в 1953 году все названные здесь полковники выезжали вместе с нами по старинной традиции на сборы в лагеря офицерских училищ на станцию Федулово под городом Ковровом Владимирской области, для прохождения настоящей двадцатидневной воинской службы.

* * *

Лето 1953 года в Москве началось холодными дождями. Сначала ненастье обернулось для нас, студентов, благом. Плохая погода не отвлекала, и мы спокойно готовились к экзаменационной сессии в библиотеках и дома, сдав ее более успешно, чем предыдущую, зимнюю. Прогнозы не обещали, что погода в июле будет лучше, и я со своими друзьями Стали́ном Дмитренко и Юрой Воскресенским принял приглашение наших азербайджанских товарищей побывать у них в гостях, в Баку, покупаться и позагорать на берегу теплого Каспийского моря. К августу, то есть к времени отъезда на военные сборы, мы должны были вернуться в Москву. А в стране в это холодное лето 1953 года опять сложилась обстановка, сильно обеспокоившая людей. Президиум Верховного Совета СССР с одобрения ЦК КПСС и в связи с решениями XIX съезда КПСС приняли закон о широкой амнистии заключенных, осужденных как по политическим статьям, так и по уголовным делам. Инициатором этого закона и главным его исполнителем был Лаврентий Павлович Берия, заместитель председателя Совета Министров СССР и министр государственной безопасности. С этим событием оказались связаны неожиданные личные сюрпризы для меня и моих друзей, успевших досрочно сдать сессию. Эти сюрпризы могли обернуться гораздо худшими последствиями, чем в прошлом году, и осложнить нам – той же самой прошлогодней кампании – нашу грешную жизнь. Мы уже начали собираться в дорогу, как перед отъездом, 20 июня, Юра Воскресенский пригласил нас в кафе в парке «Сокольники» отпраздновать день его рождения. А в парках Москвы уже начала гулять орава выпущенных на волю уголовников. Гуляли они тогда уже повсюду. На современном языке этот разгул уголовщины можно было бы назвать «массовым уголовным экстремизмом». А тогда гуляли преимущественно «воры в законе» – профессиональные бандиты, насильники, грабители и убийцы. Милиция наша, наши «правоохранительные органы» оказались неспособными справиться с этой уголовной вольницей.

В кафе, что в центре Сокольнического парка, мы пришли к вечеру и по финансовым причинам не собирались там долго засиживаться. Юре исполнился в тот день 21 год. Кажется, на следующий день он должен был поехать домой в Тулу, к маме, а потом вернуться в Москву, чтобы вместе с нами поехать в далекий Азербайджан. Тем не менее мы засиделись, дружески беседуя, и встали из-за стола, когда парк уже начал закрываться и публика на центральной аллее густым потоком двигалась к выходу. Среди этой публики уже нетрудно было увидеть необычных стриженых парней, настырно промышлявших воровством, которые нагло вели себя, когда кто-нибудь пытался им помешать. То тут, то там возникали короткие стычки. Срывая украшения с девушек, отбирая часы и деньги у ошеломленных парней, они быстро растворялись в толпе. Случилось так, что мы прямо у выхода из кафе столкнулись с такой группой. Они привязались к Газанфару Мамедалиеву, который посмел сказать им какие-то неласковые слова в ответ на неожиданный толчок. Чем-то он не понравился парням. Его атаковали все трое. Но нас оказалось больше, и хулиганы предпочли ретироваться. Но на аллее, ведущей к станции метро, они опять возникли перед нами в гораздо большем числе, и драки уже невозможно было избежать. Мы оборонялись спина к спине на небольшом пятачке в центре аллеи. Мимо нас протекала людская толпа, но никто в ней, казалось, не обращал на это внимания, не пытался помочь нам. Милиционеров мы тогда не видели ни в парке, ни по дороге к метро. А драка пошла настоящая. Пока она шла на кулаках, мы были способны защищаться и продолжали пробиваться в сторону метро, надеясь, что там-то нам поможет постовой милиционер. Но тут случилось так, что от неожиданного удара сбоку я потерял равновесие и упал. Увидевшие это Стали́н Дмитренко и Сальвар Асланов бросились ко мне на помощь.

Но я быстро вскочил сам и вдруг увидел, как сзади Сальвара появился парень с ножом, и, несмотря на то что я, крикнув, предупредил друга об опасности, тот парень, лица которого я не успел разглядеть, пырнул Сальвара. Услышавший мой крик и увидев, что Сальвар ранен, Газанфар выхватил из кармана свой большой складной нож, которого мы никогда до этого случая у него не видели, и бросился за убегающим хулиганом. В это время позади толпы раздался милицейский свисток. Хулиганы уже успели раствориться в толпе, мы остались на пятачке, а Газанфар с ножом в руке все искал того подлеца и что-то кричал на своем языке. Ситуацию мгновенно оценил Стали́н. Он быстро подскочил к разъяренному другу и очень ловко отобрал у него нож как возможную улику против нас. Он успел это сделать, поранив руку хозяина ножа. И в этот момент на пятачке возник постовой милиционер. Мы быстро поняли, что милиционер не только не сумеет нам помочь, но и что он больше наделает нам вреда задержанием и составлением протокола. Поэтому мы коротко объяснили ему, что хулиганы пытались обидеть кого-то в толпе, а мы пытались помешать это сделать. Сальвар стоял при этом в стороне и милиционер не обратил на него внимания. Мы показали милиционеру свои студенческие билеты, он удовлетворенно козырнул нам и отправился дальше исполнять свою службу. Толпа схлынула. Мы перешли с аллеи в сторону и, окончательно протрезвев, хотя из кафе вышли совсем не пьяные, начали решать, что делать с раненым другом. Его земляки хотели двигаться к общежитию, надеясь там застать дежурную медсестру на медпункте. Но я настоял идти в Остроумовскую больницу, так как кровь из раны просочилась уже через его пиджак. Саль-вар согласился с моим предложением. Было уже за полночь, когда мы дошли до приемного покоя больницы. Но там нас встретил не дежурный врач, а майор милиции. Услышав наш сбивчивый рассказ о случившемся, он стал составлять ненужный нам протокол. Обидевшись на майора за то, что он помешал нам обратиться к врачу, мы вернулись к скамье, на которой оставили раненого товарища, и поспешили теперь в общежитие. Идти к выходу с территории больницы было далеко. Приемный покой тогда размещался в конце больничного двора, рядом с улицей Короленко. Мы переправили раненого друга через ограду. Теперь я даже не могу вспомнить, как это нам удалось сделать. Ограда была металлическая и не такая высокая, но с заостренными кверху железными стержнями решетки.

Медсестра в общежитии оказалась на месте. Она перевязала друга, присыпала при этом ранку стрептоцидом, рана была маленькой и показалась и ей, и нам неопасной. Медсестра сказала нам, что оставит Сальвара в медпункте до утра. Ночь-то уже почти закончилась. Мы остались на скамейке ожидать фельдшера. Только теперь нас охватила настоящая тревога. Рана в бок, какая бы она ни была, могла оказаться очень опасной. В восемь часов пришел доктор, заведующий медпунктом. На наше счастье он оказался хирургом, да еще и добрым человеком. Он прозондировал рану, которая и впрямь оказались не опасной, хотя нож чуть-чуть не достал до селезенки. Доктор с помощью медсестры промыл рану и оставил Сальвара на три дня в медпункте под своим наблюдением. А как раз через три или четыре дня мы должны были ехать в Баку. Билеты на поезд были уже куплены. Сдавать мы их не стали, надеясь, что все обойдется, как нам обещал доктор. Через три дня доктор сказал, что Сальвар может ехать домой, а на четвертый день четверо бакинцев и мы со Стали́ном почтовым поездом в плацкартном вагоне выехали с Казанского вокзала поездом Москва– Баку. Юра Воскресенский так из Тулы и не вернулся и потому в Баку с нами не поехал. Видимо, случившееся испугало его еще больше нашего. В Тулу он уехал рано утром после той нашей тревожной ночи, ничего не сказав нам о своих дальнейших намерениях.

А три дня дороги в почтовом поезде обещали другие, не очень приятные сюрпризы. По всей дороге от Москвы до Баку уголовщина гуляла тогда в необузданной преступной злобе. До встречи с ними в нашем плацкартном вагоне я никогда не видел так близко этих, утративших человеческое обличье мерзавцев с огромными плексигласовыми православными крестами. В современной нашей жизни, в нашей «возрожденной России» этот мерзкий и подлый тип человеческого отродья очень часто предстает перед нами в рассуждениях демократов-правозащитников как бы жертвами тоталитарного режима, нуждающихся в защите даже тогда, когда сумма содеянных ими злодеяний переходит все границы, даже тогда, когда они сами не могут отрицать своей вины. А демократы от литературы опоэтизировали их в образах страдальцев, взывая к сочувствию. Находятся и такие, которые всхлипывают, глотают слезы и поют вместе с ними блатные бандитские тюремные жалостливые песни. Вот уже много лет сначала на центральном радио, а теперь на телевизионном канале в программе «В нашу гавань заходили корабли» собираются эти любители блатного уголовного искусства, забавляя себя и обывателей. Захаживают туда и звезды современной российской эстрады, современного кино и театра, «классики» современной литературы и облагораживают своим талантом подлую жизнь мира уголовных преступников.

В начале нашей поездки, когда мы вшестером, в футболках, стриженные наголо, ввалились в плацкартный вагон, пассажиры встретили нас настороженными, испуганными взглядами. Видимо, им показалось, что мы те самые, кого везде уже боялись, о ком везде были наслышаны. Но потом, узнав, наконец, что мы студенты, успокоились. Настоящее же беспокойство и страх охватили наш вагон на первой после Москвы остановке нашего почтового поезда в Голутвине. Весь состав поезда был заполнен мгновенно этим отребьем. Дело в том, что выпущенные на волю уголовники, пробираясь в южные края, больших городов сторонились, так как там уже начался отлов этого мерзкого человеческого мусора. Власть, видимо, хотя и с опозданием, одумалась. Зеки, обходя большие города, осаждали поезда на небольших станциях, пограбив в ожидании поездов население маленьких городов и поселений. В наш вагон ввалилась ватага человек в десять и расположилась в отсеке рядом с нашим. Соседний отсек они сразу очистили от занимавших там по своим билетам пассажиров. Нас они внимательно осмотрели, но не тронули. Может быть, и они приняли нас за своих. А узнав, что мы студенты, поняли, что взять с нас нечего и даже вдруг зауважали нас. И как только появилась у них первая добыча, стали приглашать нас к своему воровскому застолью. Оказалось, что ехать в соседстве с ними нам придется все трое суток до самого Баку. Все они были русскими, все рецидивисты, и все они откровенно рассказывали, за что они отбывали сроки, какие-то одинаковые сочиненные ими жалостливые истории о бедных родителях, о бедной жизни и о любви к красивым женщинам, которые за это требовали от них наряды и красивую жизнь, и о том, что они вынуждены были воровать. Отбыв первый срок, они не были приняты своими любезными и были вынуждены опять воровать, так как жестокие люди не доверяли им. И, как поется в блатной песенке, «и снова улица, и снова исправдом». Слышали мы истории и еще более жалостливые и еще более печальные наподобие тех, что приходилось слышать в их блатных песнях:

Я сын рабочего подпольного партийца.

Отец любил меня, и я им дорожил,

Но разлучила нас проклятая больница —

Туберкулез его в могилу положил.

А дальше – опять длинная повесть о сироте, которому некуда деться от злой мачехи, кроме как уйти в преступную «малину». Между прочим, на телевидении в «Гавани» из репертуара исполняемых зековских песен до сих пор еще не ушли эти знакомые мотивы, слова и истории. Недавно я слышал жалостливую песню о том, как мальчик, придя на последнее свидание к осужденному на расстрел отцу и увидев, как его уводят конвоиры, закричал: «Папа, возьми меня с собой». Старые и молодые дуры, собравшиеся на эту передачу, плакали благородными слезами. Но и мы, почувствовав некоторую, но не гарантированную безопасность, не отказывались от общения с непрошеными попутчиками. В их застольях мы участвовать отказались, заявив откровенно, что ворованное есть и пить не в наших правилах. А выслушивая их жалостливые истории, мы говорили, что уже не единожды слышали их от других. Словом, страха перед ними мы не обнаруживали. Но по ночам двое из нас не спали. Было у нас три ножа и у каждого под головой – по пустой пивной бутылке. Так или иначе, наше мирное сосуществование стало возможным в течение всех трех суток пути. В течение всех этих суток мы наблюдали воровскую жизнь. Они воровали и по всем вагонам и на станциях. Иногда на станциях состав соседей увеличивался. Они не отказывали своим попутчикам – профессиональным подельникам – ни в поддержке, ни в стакане водки, ни в куске хлеба, особенно когда в пути им встречались сокамерники, соседи по баракам или подконвойные этапные попутчики. Они как бы демонстрировали нам свою братскую солидарность. Но однажды мы стали свидетелями забавной истории, от которой нашим попутчикам стало перед нами как-то неловко. На станции Минводы, промышляя на перроне, один из наших «законников» встретил, как он сказал, «верного кореша». Тому по пути удача в промысле не сопутствовала. Наш привел его в свою вагонную «малину». Оказалось, что и для других он был верным корешом. Началось застолье, гуляли долго и громко. А утром в Махачкале проснулись и кореша в вагоне не обнаружили. На какой-то станции он смылся, прихватив с собой кое-что от добычливых и добрых корешей, и, что особенно всех взбесило, ушел из вагона в кашемировом плаще встретившего и приютившего его подельника. Мы, узнав об этом, не преминули сострить: «Вор у вора дубинку украл». Они клялись и божились, что найдут этого «суку-падлу» и рассчитаются с ним по своему «закону».

Очень редко в пути встречались нам и такие вольноотпущенники, которые, бедствуя, в безденежье, жили подаянием, сохраняя силы в дальней дороге по пути к родному дому. Тюрьма и лагеря не отняли у них человеческой чести и достоинства. С одним из таких бедствующих мы встретились на платформе станции «Рязань-Вторая». Мы вышли из вагона со Стали́ном купить чего-нибудь поесть в станционном буфете. Стали в небольшую очередь, продолжая разговаривать о чем-то университетском. Вдруг к нам подошел человек высокого роста очень бедного и болезненного вида. Мне кажется, что я и сейчас помню это больное небритое лицо человека, только что перенесшего желтуху. Он очень вежливо спросил нас, не студенты ли мы. И, когда мы ответили, что студенты, он опять очень вежливо, стыдясь своей просьбы, попросил помочь ему хоть чем-нибудь, сказав, что добирается домой из долгого заключения и уже третий день голодает. Мы спросили, а за что он был в заключении. Он напугал нас не меньше, чем наши уголовники, ответив откровенно, что отбывал срок в 15 лет в лагерях по 58-й статье, как враг народа. Нас испугала его неожиданная откровенность. До этого мы встречали, даже в университете, людей, репрессированных по этой статье и освобожденных за отсутствием состава преступления. Но перед нами стоял человек, отсидевший 15 лет и выпущенный по милосердию, а не по невиновности. По крайней мере нам он показался, хотя и тяжело больным, но все же «врагом народа». Мало мы тогда еще знали из того, что смогли узнать только из доклада Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС в 1956 году. А тогда шел только пятьдесят третий год, и года еще не прошло после смерти И. В. Сталина. Нам показалось, что встретились мы с поверженным, но выжившим врагом народа. Человек смотрел на нас грустно, поняв наши мысли, и хотел было от нас отойти. Но мы, не сговариваясь, остановили его, вынули из карманов по пятерке и протянули ему, извинившись, что большего дать не можем, так как самим нам еще далеко и долго ехать. Мы не говорили ему неправду. Он и за это искренне и печально поблагодарил нас, поняв, очевидно, что нам тогда подумалось. А думать нам обо всем, что мы представляли только по учебникам, теперь предстояло долго, всю оставшуюся жизнь.

Мы уже подъезжали к Баку, ехали уже через его нефтяную окраину, когда вдруг увидели наш соседний отсек пустым. Опытные рецидивисты предпочли пробираться в Баку пешими путями, чтобы, наверное, не встречаться на перроне бакинского вокзала с сотрудниками правоохранительных органов.

* * *

Беспокойным оказалось для нас июльское лето 1953 года и в Азербайджане. Дорожные происшествия трехсуточного путешествия в соседстве с вольноотпущенными уголовниками вселили в нас тревогу. Город Баку, который мы знали по учебникам как нефтяной промысловой центр, как центр зародившегося в начале XX века мощного революционного движения на юге России и как центр жестокой межнациональной розни, встретил нас очень неуютными промышленными окраинами, нефтяными вышками, качалками, нефтеналивными составами, нефтяными запахами и, как нам показалось, испачканными мазутом промышленными сооружениями в рабочих кварталах. А слева по движению и море Каспийское, бывшее, как положено ему, голубым, тоже показалось испачканным нефтяными пятнами от шагающих в его просторы нефтяных вышек. Раннее утро, когда мы вышли из вагона на привокзальную площадь, встретило нас жарой, а люди – и мужчины, и женщины – удивили нас своей одеждой, странной по такой жаре. В ней преобладали темные цвета. Мужчины со смуглыми, загорелыми на все времена года лицами и с черными усами, придававшими им строгий, если не сказать суровый мужественный вид, буквально все, и даже усатые, необычного вида милиционеры, показались мне нефтяниками. Правда, картина резко изменилась, как только мы вместе с братом Сальвара, встретившим нас на вокзале, выехали на центральную площадь Баку, которая была и его центральной набережной. Отсюда, снизу, мы увидели его историческую часть, расположенную ярусами амфитеатра, возвысившуюся над голубым морем. Эта часть города была чиста от нефти, и прохожие здесь уже не были все похожи на нефтяников, и нефтяные вышки не пачкали моря. В тот же день вечером мы увидели чудо: весь городской амфитеатр отражался в морском зеркале огнями фантастического морского царства. Слева, на скале, над площадью Низами и над морем висел средневековый замок с романтической Девичьей башней, а позади них выше располагался парк имени Кирова со скульптурой самого Сергея Мироновича. По центру площади-набережной, прямо против моря тоже амфитеатром красовался современный многосекционный и многоэтажный жилой дом, в котором жили «лучшие люди» нефтяного города. Брат Сальвара, точнее, его двоюродный брат, студент Бакинского университета, с гордостью рассказал нам, что эта набережная была реорганизована архитектурно в соответствии с многоярусными рядами исторического амфитеатра. Многосекционный и многоэтажный дом современной архитектуры стал как бы частью этого амфитеатра над морем. Автором проекта и инициатором его воплощения был сам председатель бакинского горисполкома Лимберанский, архитектор и инженер-строитель по специальности. А мне подумалось тогда: умели же далекие предки находить даже на суровых берегах пустынных волн не только места для своих поселений, но и угадывать их будущие удобства и красоту.

В дом к отцу Сальвара, который и пригласил нас в гости, на площади Низами, не тот, многоэтажный, а в двухэтажный старинный дом, со средневековым двориком, расположенный под средневековым замком, мы вошли голодными после короткого путешествия по городу, так как последние сутки, поиздержавшись, провели в разгрузочном режиме. Но нас почему-то, как мы ожидали, после взаимных радушных приветствий к столу не пригласили, а отправили в баню. Так началось теперь наше знакомство с обычаями нефтяного города Баку и всей нефтяной республики. Баня была шикарная, старинная, турецкая, внутри – вся из мрамора. Но ранним утром она была абсолютно пустой и совсем еще не разогретой по-турецки. Поэтому мы, голодные, поторопились быстренько сполоснуться с дороги. Между прочим, и Сальвар, наш хозяин, был с нами заодно. По возвращении из бани нас угостили крепким чаем с сахаром вприкуску и шоколадными конфетами в красивой коробке. За чаем отец Сальвара по имени Реза вел с нами неторопливую беседу, задавал нам вопросы о нас, о нашей учебе, о наших родителях. Сам он крепкий чай пил с маленьким кусочком сахара и на конфеты не обращал внимания. А мы со Стали́ном, решив, что настоящая еда будет еще не скоро, коробочку опустошили почти наполовину. При этом мы испытывали смущение. Отец Сальвара, по нашему – Сергея, был в Баку и в республике человеком уважаемым и известным. Он был партийным работником республиканского масштаба, депутатом Верховного Совета республики и СССР, дважды кавалером ордена Ленина и Трудового Красного Знамени. В основном его партийная работа проходила в сельских районах республики. Во многих из них он поочередно избирался секретарем райкома ВКП(б), командировался туда, где возникали чрезвычайные обстоятельства. Как член райкомов, он многие годы, в бытность Багирова первым секретарем ЦК ВКП(б), избирался в состав политбюро республики и был верным соратником товарища Багирова, который в тот год, с началом перемен, был уже лишен всех постов и званий, отстранен от работы и осужден как враг партии и народа. Отец Сальвара такому осуждению и репрессиям подвергнут не был. Его личные заслуги оказались безупречными, и в партии он был оставлен, получив замечание насчет потери бдительности по отношению к повергнутому национальному лидеру. Кое-что об этом мы уже знали из рассказов самого Сергея и больше из рассказов его друзей, наших однокурсников. Но уже в первый день знакомства с домом друга мы сами почувствовали напряженную обстановку и переживания семьи и особенно ее главы – Резы Асланова, может быть, ожидавшего худшего. Нам стало как-то неловко, что мы своим приездом явились не ко двору, не вовремя. Конечно, отец Сергея к нам отнесся искренне радушно, и мы почувствовали, что он рад нашей дружбе с его сыном. Встретил он нас с кавказским гостеприимством. Оказалось, напрасно мы налегали на шоколадные конфеты. После чая хозяйка, мачеха Сергея, поставила вдруг на стол огромное блюдо долмы. С кушаньем этим мы уже были знакомы. Огромную порцию мы смели мгновенно. И сразу же нам добавили столько же. Мы и это умяли с аппетитом, полагая, что наш завтрак завершился. Но хозяйка появилась опять с еще более огромным блюдом, на котором горой возвышался красивый кремовый ароматный плов. Эту еду, честно говоря, девать уже было некуда. Но мы-то знали, что не съесть плова в восточном доме было нельзя, что это было бы знаком неуважения к нему. Порции на тарелках были тоже огромные, но мы со Стали́ном одолели и их. Сами-то хозяева ели мало из уважения к нам. Я съел свою порцию быстрее Стали́на, и тут же хозяйка добавила мне еще, полагая, что я еще не наелся досыта. Мы не знали, как, каким знаком надо было показать, что мы уже сыты и что дальше уже некуда. Пришлось мне доедать и добавку. А Стали́н, когда ему попытались подсыпать добавку, просто накрыл тарелку руками. Потом я ему долго втолковывал, что этим своим жестом он обидел гостеприимную хозяйку.

На обед Сергей повел нас к своей родной матери. Она у него была врачом-хирургом. И ее второй муж тоже был врачом. У них были дети, и жили они в обычном доме, в двухкомнатной квартире. Мама Сергея, красивая не старая еще женщина тоже приняла нас с радостью. А сын сразу же обеспокоил ее своей ножевой раной. Увидев ее, мама Сергея расплакалась от испуга за последствия, которые могли бы быть более опасными. Сергей пытался ее убедить, что рана была случайной. Но она поняла все сразу и от этого еще сильнее расплакалась. Но, повздыхав и попричитав, принялась за свое дело доктора-хирурга. В дороге рана успела немного нагноиться. Но и мама Сергея тоже подтвердила, что рана не опасна, но что могло быть хуже. Все дни, пока мы оставались в Баку, Сергей ходил к ней на процедуры. Обед, которым нас угостила мама Сергея, был вкусным, но не таким традиционным, как в доме отца. Мамина семья и дом ее были обычной городской семьей врачей, интеллигентов среднего достатка. Муж мамы не был азербайджанцем, поэтому жизненный уклад семьи не был продиктован обычаем. Я смотрел на маму Сергея и сравнивал ее с некрасивой мачехой. Сергей, когда мы возвращались от нее, вдруг сам сказал, что он не знает причины развода родителей и что сам сожалеет о случившемся.

В Баку мы прожили несколько дней, ходили в гости к Сережиным друзьям. Родни, кроме отца и матери, здесь у Сергея не было. Были мы в гостях и у нашего сокурсника Марлена Багирова. Отец его, покойный, к ниспровергнутому Багирову никакого родственного отношения не имел. Он был всего лишь однофамилец и должность при жизни занимал непартийную и не очень высокую – директора треста виноградных вин. Он принял нас на даче в поселке Мордакьяны, на берегу Каспийского моря, в котором Марлен купаться нам не разрешил. Море тогда сильно штормило, и это делать было опасно, так как в штормовую погоду прибрежное дно Каспия неожиданно изменяло глубину. Так мы со Стали́ном и не искупались в море. Спасались мы от бакинской жары в городской морской купальне, недалеко от дома Сергея. И там при тридцати градусах выше нуля я умудрился здорово простудиться. Купальня была устроена над берегом моря в виде дебаркадера. На нем можно было позагорать и освежиться под душем морской водой. А в эти дни с моря постоянно дул сильный ветер. Мы с удовольствием обдувались им, и буквально к вечеру я почувствовал себя сильно простуженным. А нам через день предстояло отправиться из Баку в город под названием Барда, в котором отец Сергея совсем недавно работал секретарем райкома партии и недалеко от которого, в деревне Хангербен, жила родня то ли отца, то ли мачехи. К ним нас и решили отправить погостить вместе с Сергеем. Его отец в эти дни получил должность начальника строительства гидрооросительной системы где-то в родном Карабахе, то ли в селе, то ли в городе, а может быть, на реке, которая называлась Агжибеды. Объект строительства назывался Агжибедыстрой. Жену свою с двумя детьми отец Сергея отправлял на все оставшееся лето в город Шушу, который считался курортным высокогорным местом. Таким образом, нам предстояло совершить непростое путешествие по Апшерону и Карабаху, которое тоже не обошлось без происшествий. Как и было нам назначено, нас проводили на вокзал, усадили в плацкартный вагон, и мы целую ночь ехали до Барды. Сойдя с поезда, мы не задержались. Нас ожидал, как сказал Сергей, его родич Муса. Не сказал я еще того, что в качестве сопровождающего нам был назначен студент Бакинского университета по имени Иса, который встречал нас в день приезда в Баку и после этого неотлучно был с нами. Этот Иса был братом встретившего нас в Барде Мусы. Теперь нам предстояло познакомиться со всем родом. Родиной этого клана была деревня Хангербен, которая показалась нам оазисом в самой настоящей пустыне Бардинского района – Муганской пустыне. Здесь, в этой пустыне, жили азербайджанские хлопкоробы, возделывающие эту трудоемкую культуру с использованием искусственного орошения. Район этот был самым бедным в республике. Правда, оказалось, что будущее сулило ему иную жизнь, так как здесь открыли богатые запасы нефти и уже в этой степи вырос город по имени Нафталан. Интересную картину мы встретили в пустыне по дороге в Хангербен на автомобиле ГАЗ-54. Жара была неимоверная, а рядом с дорогой ручьями, а иногда и потоками лилась по пустыне вода, исторгавшаяся из земных недр. Но эту воду ни пить, ни употреблять для полива было нельзя. Она была не просто соленая, но и содержала какие-то нехорошие элементы. Воду для питья и для орошения добывали из специальных скважин и транспортировали по селениям и полям с помощью арыков. И еще, я полагаю, для этого района, вероятно, и была сооружена агжибединская оросительная гидросистема, начальником строительства которой и был назначен отец нашего Сергея.

В деревне Хангербен мы прожили неделю в доме Мусы, который оказался старшим зоотехником колхоза. Как мы потом поняли, во всей структуре и звеньях этого колхоза, объединяющего жителей довольно крупного селения, на командных и руководящих постах были люди, конечно мужчины, которых Сергей называл «наш родня». Всю неделю мы ходили в гости к этой родне. Но началось наше пребывание в гостях с того, что Муса, обеспокоенный моим здоровьем, настоял, чтобы я посетил фельдшера в колхозном медпункте. Фельдшер оказался очень внимательным и достаточно грамотным в медицине. Он внимательно прослушал меня, никаких опасностей не усмотрел. А в качестве лекарства выдал тут же хину от лихорадки. Место, оказывается, было здесь малярийное, а организм мой он посчитал ослабленным от простуды. Профилактика была необходима. Распорядок нашей жизни в колхозном Хангербене был простым, но долго выдержать его мы не смогли. Утром мы просыпались, когда пустынное солнце было еще невысоко и не так жгло. Завтракали. К нашему приезду Муса зарезал барашка. Пища была мясная и молочная, вкусная. Воду мы пили только кипяченую. Она бралась из арыка мутной, и хозяин пропускал ее через фильтр, которым служил кусок пористого камня. После завтрака занятие было одно. В саду у Мусы был маленький бассейн. Воду в него хозяин наливал, отводя из арыка. Ею он поливал небольшой сад, из него бралась вода и для приготовления пищи. Под этим деревом, изредка обливаясь водой, мы и коротали день. К вечеру Сергей объявлял нам, что идем к родне.

Сначала был нанесен визит к председателю колхоза. Начиналось с того, что при нас резали барашка, снимали шкуру, свежевали и потом делали шашлык и плов, варили суп-шурпу, готовили вкусные мучные изделия, ставили мед и фрукты. Всего было много, и все вкусное. А напиток был один – жесткая, сучковатая тутовая водка. Сами хозяева ее не пили, а нас угощали щедро. Домой мы возвращались в безлунной темноте. Вообще деревня жила тихо и днем и ночью. Не услышали мы здесь шума работы, хотя она где-то шла. Вечером и по утрам шумела только домашняя скотина. Колхозные овечьи отары паслись в это время в горах. Однажды, когда мы шли из гостей, вдруг из зарослей кустарника мы услышали какой-то шум, негромкий шепот и какие-то восклицания. Мы удивились этим неожиданным звукам. А Муса объяснил нам, что там в кустах шепчутся влюбленные. А мы спросили, а как же Коран, он же запрещает это. На что Муса изрек мудрые слова: «Любовь разрешения не спрашивает». В какой-то из дней в гостях у директора школы, он тоже был родней, мы узнали о встревоживших всех, а нас еще больше, событиях в Москве: о разоблачении заговора Берия, о его шпионской деятельности, о танках на улицах Москвы. Как-то неуютно нам со Стали́ном сразу стало в окружении нерусских людей, угрюмо молчавших и думающих свою думу. Решил я сказать какие-то слова, как-то объяснить случившееся. Но речь повел по-другому. Я сказал, что, что бы там, в Москве, ни произошло, народ поймет, что Советская власть и партия его не обманет, не предаст и не допустит главного – чтобы кто-то попытался разрушить нашу общую дружбу. Тост мой был принят дружно, заговорили другие и все о том же, о великой дружбе между народами нашей Советской страны. Такой вот получился у нас ночной митинг после важного правительственного сообщения. А по дороге в дом Мусы мы сказали Сереже, что, наверное, нам лучше было бы возвратиться в Баку и поторопиться в Москву. Он с нами согласился, сказал об этом Мусе, а тот на следующий день сообщил, что машина, которая отвезет нас в Барду, будет завтра и что тамошние родственники помогут нам решить все вопросы. Мне показалось, что Муса был доволен нашим решением.

Наверное, мы доставили ему слишком много хлопот, мешая работе и домашним делам. В день отъезда в машине мы вдруг увидели барашка и удивились. А телохранитель Иса сказал, что этого барашка нам дарит председатель колхоза. С этим барашком нам предстояло пропутешествовать до города Шуша.

Из Барды, куда мы приехали ночью, Сергей по телефону связался с отцом, который уверил его в том, что в Москве все спокойно и что нам не следует торопиться, и будет лучше, если мы согласимся на недельку съездить в Шушу, где отдыхала с детьми его жена. Мы успокоились и согласились. Ночевали опять у какой-то родни. А утром за нами приехал тот же усатый шофер, который оказался бывшим шофером отца Сергея, бывшего секретаря Бардинского райкома КПСС. День был воскресный. Пока водитель заправлял машину, пока мы завтракали, пока наш шеф сделал свои дела – было уже за полдень, когда мы, наконец, выехали из Барды. А ехать надо было километров сто. Дорога асфальтовая была хорошая, но узкая, в два ряда. Навстречу бесконечным потоком шли автомобили с людьми, возвращавшимися из Агдама и Шуши, где они отдыхали в выходные дни. Быстро ехать было нельзя, так как невозможно было обогнать хотя и редкие, но тихоходные трехтонки ЗИС-5. Наконец шофер улучил момент, чтобы обойти мешавший нам ЗИСок. Было это на подъезде к городу Агдаму, название которого широко известно по одноименному портвейну. В тесном самодельном фанерном фургончике нашего ГАЗ-54 было пятеро, не считая барашка. Я сидел впереди с шофером, а Сергей, Стали́н и Иса сидели сзади. Бедный барашек лежал связанный у них в ногах. Шофер пошел на обгон, но водитель впереди идущей трехтонки обгонять себя не давал. Наш сигналил ему долго и настойчиво, а тот настойчиво упрямился. Нашла коса на камень. Я сказал своему, чтобы он успокоился и не лез на рожон. Но у него уже взыграло самолюбие, и он решил обогнать упрямца по довольно широкой обочине. В это время мы уже были в черте города, где обгон был бы просто невозможен. Но наш упрямец делал свое дело и уже догнал ЗИС до кабины. Тот вдруг резко сдал влево, на поворот. Видимо, или у него не работал сигнал поворота, либо наш этого сигнала не увидел. Вообще кавказские водители всегда и особенно сейчас дорожные правила выполнять не считают необходимым. Словом, тот пошел на поворот, а наш «козел», т. е. ГАЗ-54, в этот момент передним правым колесом притерся к его кабине и срезал подножку, а себе содрал крыло. Наконец, на короткий момент он остановился и все-таки сделал левый поворот, въехал на пригорок, остановился напротив здания, которое называлось «Районный клуб» и, резко распахнув дверцу, спрыгнул из кабины без подножки. Потом он выхватил из-под сиденья заводную ручку и с искаженным злобой лицом двинулся в нашу сторону. Наш сделал то же самое, но его заводная ручка выглядела жалким прутиком. От клуба в нашу сторону уже бежали толпившиеся у клуба местные парни. Я и мои товарищи поняли, что нас сейчас будут бить и что парни бежали, чтобы помочь местному шоферу. Выскочил из кабины я, за мной мои друзья через мешавшего им это сделать бедного барашка. Но вдруг я увидел, что ребята кинулись разнимать грозно размахивающих своими металлическими заводами водителей. Всю историю они, наверное, видели с начала до конца и поняли, что виноваты оба. Наконец оба шофера немного успокоились, и я сумел убедить своего в том, что нам как можно скорее надо с этого места уезжать, пока не явился дорожный инспектор ГАИ. Ребята помогли нам исчерпать инцидент. Мы вскочили в свой «козлик» и поехали, громко обсуждая случившееся. Проехали Агдам, справа и слева пошли огромные овощные плантации и сады плодородной зеленой долины. Мы ехали не так быстро, успокоившись, и вдруг Стали́н обернулся назад и через заднее окошко увидел стремительно догоняющий нас ЗИС-5. Сначала, не веря, что это наш знакомый, он, тем не менее, беспокойно произнес: «Ребята, посмотрите, а это не он ли нас догоняет?» Не успели мы оглянуться, как уже через боковое стекло увидели, что он догнал нас и теперь начал выдавливать нас на обочину. Дорога шла по невысокой дамбе, но ее было достаточно, чтобы, спихни он нас с нее, мы бы опрокинулись. Хорошо, что обочина была широкой, метра в три. Наш шеф имел возможность сманеврировать, и затем, поддав газа, мы сумели выскочить из под колес преследователя и оторваться от него. Но тот тоже продолжал давить на газ. Его трехтонка ревела и раскачивалась с той злой яростью, какой был охвачен и ее хозяин. И вдруг произошло чудо, спасшее нас, может быть, от самого худшего, – из трехтонки повалил пар. В радиаторе закипела вода, а может быть, и поплавились подшипники. Наш преследователь резко остановил машину, погрозил нам кулаком, что-то крикнул вдогонку. А мы теперь ехали молча, в состоянии пережитого шока. Заговорили только тогда, когда полностью убедились, что опасность миновала. И перед нами вдруг предстала древняя столица Карабахского ханства – город Шуша.

* * *

В Шуше, одном из центров истории Азербайджана, сыгравшем свою историческую роль в процессе консолидации его народа в единую национальную общность, а при хане Ибрагиме здесь усилились тенденции сближения с Российским государством, мы прожили тоже не больше недели. Ровно столько, сколько понадобилось нам для знакомства с этим небольшим историческим местом, которое совершенно неожиданно в конце XX века оказалось в эпицентре жестокого конфликта между Азербайджаном и Арменией в споре о территориальной принадлежности Нагорного Карабаха.

Нас, как мне показалось, мачеха Сергея встретила с неудовольствием. Ну действительно, приехало сразу четверо здоровых парней, которых предстояло поить и кормить. А через два или три дня к нам присоединился еще и Газанфар Мамедалиев, соскучившийся без нас в Баку. Мы-то ему очень обрадовались, а хозяйке стало еще невеселее. Вида, правда, она не подавала и, хочешь или не хочешь, обеспечила нам настоящий отдых после жестокого испытания пустыней в деревне Хангербен и происшествий на автомобильной дороге. Ее неудовольствие несколько умерило то, что мы привезли с собой барашка. Иса очень проворно его зарезал и освежевал, и ей не пришлось беспокоиться, чем нас кормить. Жила мачеха с двумя детьми, Офелией и Кязимом, на втором этаже приличного дома, принадлежавшего, видимо, зажиточному шушинцу. Места для ночлега было достаточно, а днем мы путешествовали по маленькому, со всеми атрибутами Средневековья, городу и его окрестностям. На узких улочках с современными наименованиями – улица Ленина, улица Сталина, улица Шаумяна и даже улица Мира – тесными рядами гнездились лавочки местных мастеров, изделия которых, выставленные на продажу, образовывали яркую экспозицию национального прикладного искусства. Продавались предметы современного домашнего обихода из металла и керамики, антиквариат. Не знал я, что буду когда-нибудь работать в музее (все время корю себя, что у меня, как у историка, не хватило понимания ценности народного национального искусства). Знал бы я, что буду директором главного исторического музея СССР, не прошел бы я праздным дилетантом вдоль выставленных на улице Ленина предметов высокого искусства, имевших историческую ценность. Сохранились в городе древние средневековые постройки и ансамбли дворов, средневековые городские ворота и средневековый ипподром Хана Ибрагима, на котором он устраивал состязания скакунов и наездников. Ипподром, точнее, место, на котором он функционировал, представлял собой небольшую ровную площадку на склоне горы. Не исключено, что он был сооружен руками пленников хана. Ипподром имел двойное назначение. На нем не только устраивались скачки, но и проводились казни. Площадка нависала над глубоким ущельем, и жестокая процедура исполнялась просто. Провинившихся сталкивали со скалы в бездонную пропасть, в которой трупы раздирались хищниками. Кстати, замечу, что и в дореволюционное время, и при Советской власти Шуша оставалась местом ссылки опасных преступников. Тюрьма была небольшая, но очень внушительная. Но не только этот мрачный ансамбль вызывал невеселые ассоциации. Большая половина города представляла руины разрушенной, и совсем не в древние времена, человеческой цивилизации и называлась Арменикентом. Эта половина была когда-то самая благоустроенная, богатая и в архитектурном отношении значительно более современная, не средневековая. А разрушение ее произошло в результате жестокой армяно-мусульманской (татарской) резни и изгнания отсюда оставшихся в живых жителей армянской национальности в 1915 году. Нам, историкам, этот городской пейзаж явил наглядный пример межнациональных конфликтов, причиной которых была уже не столько национальная и религиозная рознь, сколько экономические и социальные противоречия между богатыми и бедными людьми. И, что бы ни говорили современные политики, историки и социологи об общечеловеческих ценностях и интересах, якобы способных объединить людей в социальном мире, это не получалось ни тогда, накануне Первой мировой войны, ни теперь, через много лет после Второй мировой, начавшейся по той же причине непримиримости интересов богатых и бедных людей, богатых и еще более богатых империалистических государств.

Арменикент в Шуше сохранял еще очертания своих улиц, усадеб-дворов, архитектурных ансамблей из дорогого мрамора. Но он был абсолютно мертв. Сюда уже давно не ступала нога человека. Ходить сюда было опасно, так как в заросших колючим кустарником дворах скрывались глубокие колодцы. Рассказывали нам наши проводники, что сразу после этой дикой резни многие делали попытки поживиться в разрушенных дворах остатками богатой жизни. Всегда это заканчивалось тем, что искатели бесследно пропадали. И возникло тогда страшное поверье, будто бы либо нечистая сила либо Бог наказывает тех, кто учинил расправу над армянами.

Побывали мы с на пикнике с шашлыком из нашего барашка и в лесном горном урочище Иса-Булах, в месте отдыха, прогулок и источника удивительно вкусной минеральной воды. Место это не испорчено было следами человеческой цивилизации. За все предшествовавшие дни нашего пребывания в Азербайджане мы так, как здесь, не отдыхали. Где-то неподалеку мы вдруг услышали звуки аккордеона. Музыкант играл профессионально, с большим чувством. Играл он знаменитую в то время мелодию из репертуара армянского государственного джаз-ансамбля «Караван». Мы пошли в направлении мелодии и скоро вышли на поляну к небольшой компании. От нас она отличалась тем, что в ней были и девушки, причем очень симпатичные. Там мы продолжили нашу трапезу под аккомпанемент армянской музыки, присовокупив к шашлыку из баранины и грубой тутовой водке нежное армянское вино. Разошлись, разъехались в темноте друзьями.

Наконец, из Шуши мы поехали в Баку на трехтонке ЗИС-5. Это обещало неизбежные дорожные приключения. Машина шла в Баку пустой, с одной бочкой горючего в кузове, на дорогу. А обратно на Агжибедыстрой должна была из Баку привезти какие-то строительные инструменты. Честно говоря, мы уже стали побаиваться и азербайджанских автомобилей, и азербайджанских шоферов. Сомнения у нас вызывали исправность тормозных устройств и бросающаяся в глаза безответственность усатых, смуглолицых, небритых шоферов. Путь предстоял длинный, дорога была горной, с одним высоким горным перевалом. Теперь без барашка нас стало пятеро пассажиров. Выехали мы рано утром, а в Баку приехали поздно ночью. После того как мы прошли горную часть пути и поехали через более заселенные районы, нас чаще стали останавливать инспекторы ГАИ, и чаще всего без причин. Упремся мы в очередной шлагбаум на дороге, наш шеф, привычно готовя десятку с документами, быстро направляется к непременно усатому милиционеру в его будку. Долго тот его не задерживал, получив «даш-баш» – никем не установленную дорожную шлагбаумную пошлину. А на подъезде к городу Геокчай шлагбаумный стражник из ГАИ строго спросил у шофера, почему машина идет без груза. Наш шеф расценил это как приказ и с удовольствием поехал загружаться в сад одного из хозяев колхозного селения, который, по всей вероятности, был не только хозяином сада. Груз яблок и груш мы получили без взвешивания, а необходимые накладные были уже приготовлены. Таким образом, усатый гаишник получил двойной «даш-баш»: с нашего шефа десятку, а с хозяина груза – поболее. Думаю, что на дорожные расходы от хозяина получил и наш шеф. Ведь несправедливо было бы ему в дальнем пути расплачиваться за груз своими десятками. Ехать было интересно. Проехали город Шемаху, в котором нас обступили местные женщины, предлагая купить фрукты и лепешки. Ни в одной из них мы не узнали «девицу, шемаханскую царицу». А в Шамхоре нами заинтересовалась большая ватага парней-подростков. Все они были с лицами славянского типа, белесые. Говорили все по-русски. И все были местными жителями. Мы, конечно, спросили, как и откуда они, русские люди, попали сюда. Подошедший к машине взрослый, тоже белесый русский, строго объяснил нам: «Мы не русские, мы молокане». Как только мы стали доказывать, что все они русские, как и мы (кое-что мы, историки, знали об истории этой секты), мужчина не стал с нами спорить, а просто отогнал парней и сам быстро пошел вслед за ними. В Кюрдамире, известном своими фруктовыми садами, я вспомнил своего друга, однополчанина, который был четвертым номером в моем противотанковом расчете в 1942 году под Моздоком и погиб в 1943 году под Новороссийском, – Курбана Алиева. Ему на наших глазах оторвало ногу, и он умер в медсанбате от большой потери крови. Остановка была короткой на автостанции. Я попытался узнать у служащих что-нибудь о его родственниках. Но служащий сказал, что у них много Алиевых и сразу нам ответить на наш вопрос не может. А в это время в скверике около автостанции я увидел входящую в тогдашнюю жизнь, но еще непривычную картину. Рабочие с помощью трактора и троса свергали с пьедестала памятник Багирова. До памятника товарищу Сталину эта экзекуция еще не дошла.

В Баку мы подъехали ночью, но дорожный страж в будке у шлагбаума не спал. Я в это время ехал в кабине. Гаишник шлагбаума не открывал, а наш усач, ругаясь, стал сигналить. Денег на «даш-баш» у него уже не было, все документы у него были в порядке, и он не хотел выходить из кабины. Наконец усатый старшина сам вышел из будки и стал медленно перелистывать поданные ему документы и, не глядя в них, строго на своем языке что-то проговорил. Шофер нехотя вытащил-таки припасенную десятку и резко сунул ее ему в руку. Шлагбаум был открыт, и мы очутились на окраине Баку. Я спросил шефа, что ему сказал гашник и почему он уступил ему. А он, засмеявшись, сказал, что старшина разжалобил его. Что же ты, якобы сказал он, другим, наверное, давал, а мне ничего не дашь. «Жалко мне его стало», – добавил шеф.

* * *

Билеты до Москвы, а Стали́ну – до Кировограда с пересадкой в Ростове нам были заказаны на тот же поезд, которым мы выехали из Москвы. Выезжать мы были должны через сутки, и весь следующий день и вечер были посвящены встречам с однокурсниками наших друзей по учебе в Бакинском университете. Ребята все были хорошие, добрые, веселые, но девушек в их компании не было. Таков обычай. В Баку вовсю шуровала уголовщина, и Сережины друзья оберегали нас от неожиданностей на улицах и в ресторанах. Все они пришли провожать нас на вокзал. К поезду успел приехать и отец Сергея. Нам было и приятно, и неловко. Его отец побеспокоился обо всем, что было нужно нам в дороге, и вручил по ящику с фруктами. Дорога опять предстояла дальняя, в плацкартном вагоне обычным пассажирским поездом и опять с уголовниками-рецидивистами.

Три недели, проведенные в непрерывном движении в очень жаркую азербайджанскую погоду холодного российского лета 1953 года, при всем радушном и заботливом отношении наших гостеприимных хозяев не дали нам ощущения физического отдыха. Мы уезжали из Баку, пережив слишком много настоящих происшествий и приключений, которые все время держали нас в напряжении и ожидании еще более опасных случайностей. Мы со Стали́ном уже давно подумывали, что пора бы нам поблагодарить хозяев да и поторопиться домой, чтобы успеть и отдохнуть, и приготовиться к новому испытанию хотя и двадцатидневной, но настоящей солдатской жизнью. Но путешествие оказалось небесполезным. Хотя бы потому, что до сих пор я в деталях помню эти три недели день в день. Увидели, прочувствовали и пережили мы достаточно много и интересного, и доброго, и поучительного, и неожиданного, давшего нам конкретный повод к размышлениям как профессиональным историкам-обществоведам. Не составляло труда увидеть, что в сравнении с российским укладом в жизни всех социальных категорий населения здесь гораздо более важную роль играли откровенные денежные отношения. Не товарно-денежные, а просто денежные, в национальной форме «даш-баш». Они были не свободными, но более откровенными, осознанно принятыми и своеобразно организованными. Усачи-старшины и сержанты из азербайджанского ГАИ собирали червонцы по установленному тарифу не только для себя, а шоферы раздавали им вовсе не свои трудовые. Таким образом, шел организованный процесс перераспределения национального дохода. На российских автодорогах, по крайней мере в начале пятидесятых годов, не было самодельно установленных шлагбаумов. А здесь с их помощью распространилась простейшая форма «даш-баша». На примере же отдельно взятой жизни семьи одного мне знакомого человека, достигшего статуса партийно-государственного руководителя, просматривалась другая типическая, более высокая его форма. Я лично называю ее для себя клановой системой общественной организации и гражданских отношений в структуре руководства советского социалистического Азербайджана. Для примера я взял конкретное лицо, имя которого не называю по этическим соображениям, но типичность которого для меня несомненна. Специального образования не имел, но, достигнув статуса руководителя, без затрат времени, заочно и экстерном, получил образование, соответствующее должностному статусу. Затем началось продвижение этой персоны по карьерной лестнице демократическим способом, всеобщим голосованием в родовом деревенском колхозном клане. Поддержка на этом этапе была не только моральной, но и материальной – в форме все того же простейшего «даш-баша», кому следует. Как только этот человек достиг уровня районного руководителя, он стал обеспечивать в районе должностями свою родню, давая им возможность извлекать свой «даш-баш». Они назначались не на высокие должности. Для этого было достаточно должности завсклада, кладовщика, бригадира, заведующего сельпо, даже сторожа при складе и т. д. и т. п. Как добывать «даш-баш», родня знала. Но он был ей нужен не только из соображений личной корысти, но и для того, чтобы поддерживать своего кланового представителя и двигать его выше по карьерной лестнице. С помощью своих административных возможностей этот человек оберегал родню от неприятных случайностей. Однажды, например, завскладом был привлечен к ответственности за финансовые нарушения. Высокопоставленный родственник вступился за проштрафившегося на том основании, что на складе не было обнаружено недостачи, а, наоборот, в сейфе были обнаружены лишние 25 тысяч рублей. Клан вырастал, набирал материальную и административную силу в бюрократических коридорах власти. Таким образом, создавался свой, никем не контролируемый фонд без банковского счета. Он складывался из неподдающегося учету скромного «даш-баша». Этот фонд рос и накапливался у его собирателей по мере достижения вождем новых высот руководства. Этот успех поддерживался оперативно, без банковских сложностей, своевременным обеспечением успешной деятельности и авторитета вождя, укреплением позиции клана. Он вырастал в организованную неформальную реальную силу руководства республикой. Республиканские кланы соперничали между собой. Друзья мне говорили, что в то время за лидерство в Азербайджане боролись, порой в жестоких формах, два самых мощных родоплеменных клана – Бакинский и Кировобадский. А в целом советский Азербайджан оставался и развивался во всех остальных показателях как социалистическая республика. На этой политической основе и возродились и расцвели в ней «даш-башские» отношения.

* * *

А отдохнули мы в холодное лето 1953 года, окрепнув физически, на военных сборах в ковровском лагере Владимирского пехотного училища. По приезде в Москву мои товарищи-азербайджанцы несколько дней перед отъездом в лагерь погостили у моих родителей в Перловке. В первых числах августа все военнообязанные мои однокурсники вернулись с каникул, и мы собрались на военной кафедре. Старшим офицером нашего сбора был назначен полковник Костомаха. Одновременно с нашим курсом в тот же лагерь в одном с нами эшелоне собирались ехать и второкурсники. Вся наша команда курсантов состояла из студентов всех гуманитарных факультетов университета. На следующий день с товарной платформы мы погрузились в бесплацкартный товарняк по швейковской норме «сорок человек или восемь лошадей» и тронулись в уже знакомом нам направлении.

Под Ковровом, в федуловских лагерях, мы уже побывали после окончания второго курса. Тогда мы в течение двадцати дней именовались не студентами, а курсантами Высшего краснознаменного общевойскового училища имени Верховного Совета РСФСР. Это военное офицерское училище начинало свою историю с первых дней советской власти в Московском Кремле и многие годы, вплоть до Великой Отечественной войны, именовалось Школой кремлевских курсантов. Служить и учиться в ней было очень почетно, ответственно и значительно труднее по причине необыкновенно сложной программы и тяжелой физической подготовки. В этом училище проходил ускоренное обучение мой двоюродный брат и самый близкий друг Борис Федотович Левыкин. Имя его должно значиться на памятных досках погибших в годы Гражданской и Великой Отечественной войны офицеров, бывших ее курсантов. Погиб мой брат в 1943 году в тяжелых боях под Харьковом, развернувшихся после великой Сталинградской битвы. А похоронен в братской могиле в городе Змиеве. Двадцать дней в этом почетном училище вспоминаются мне по ожившей тогда печальной памяти о нем и собственному неожиданно возникшему ощущению жалости к самому себе после того, как я увидел себя вместе с нашей молодежью снова в солдатских кирзовых сапогах, в брюках, гимнастерке и пилотке – таким, каким только всего год назад вернулся с войны и послевоенной восьмилетней службы. Нас, старослужащих, в этой молодежной курсантской команде оказалось четырнадцать человек. Все мы имели звания не ниже ефрейтора и не выше старшины. Но погоны нам, как и всем, дали не наших воинских званий, званий младших командиров. Командирами над нами были поставлены сержанты-курсанты, бывшие воспитанники Суворовского училища, для прохождения командирской практики. Парни эти были хорошо подготовлены физически и уже достаточно хорошо усвоили содержание воинских уставов. Все они были отличниками учебы и, узнав, что мы являемся студентами Московского университета, всю свою командирскую энергию обрушили на нас по примеру своих учителей-преподавателей, офицеров, которые сами тоже были когда-то курсантами этого училища.

Федуловский лагерь стоял и, наверное, и сейчас стоит на песчаных берегах реки Клязьмы. Лето в тот год, в отличие от дождливого лета 1953 года, было очень жарким. И, таким образом, наша закалка и практика наших юных командиров-суворовцев проходила в условиях настоящей жесткой военной службы. Командиры наши, тренированные, обученные и умеющие мыслить и действовать строго согласно уставам, делать все умели сами с мастерством. И конечно, от нас они стали добиваться того же. Небо даже нам, старослужащим, показалось «в овчинку».

Пишу и вспоминаю, как в прошлом 2001 году я, уже дед, провожал на такие же летние сборы своего внука, студента экономического факультета, тоже завершающего учебу на кафедре войск ПВО в отделении военной подготовки МГУ. Срок сбора был те же три недели, но совсем недалеко от Москвы в расположении элитного соединения – корпуса противовоздушной обороны. Многое зная о негероических буднях современной российской армии, и я, и бабки парня очень тогда надеялись на благополучное прохождение нашим единственным внуком этой опасной военной практики. А мне снова пришлось вспомнить свои солдатские портянки и учить восемнадцатилетнего несмышленыша пользоваться этой нехитрой принадлежностью. Вспомнил я тогда и многие правила солдатского распорядка дня и запомнившиеся многие мудрости и хитрости неписаных правил и опыта солдатской жизни. Мы с волнением проводили внука на три долгих недели, снабдив его и сухарями, и сладостями, и портянками. Проводили и стали ждать его телефонных звонков из недалекого от Измайлова подмосковного леса, куда он и его однокурсники отправились не воинским эшелоном, а неорганизованными группами на городском транспорте, а некоторые – на автомобилях родителей. И вдруг на следующий день вечером наш внук прибыл уже на первую побывку в родной дом к родителям и бабушке. И рассказал нам Володя, что встретил их сам командир соединения – полковник. Коротко представив им старшего офицера и его помощников-командиров, он объявил, что весь распорядок учебы они узнают от них. Пожелав успехов, он удалился по своим делам. А командиры разделили прибывших по взводам и отделениям двух разных рот. Старшины этих рот выдали курсантам старое нестиранное обмундирование без обуви, разрешив им пользоваться своими кроссовками. Обеда в первый день не было. Командиры сказали, что все, кому это будет удобнее, могут ночевать дома с обязательным условием являться на следующий день к подъему. Восприняв эту поблажку сначала как знак доброго отношения, курсанты, будучи студентами-экономистами, очень скоро поняли, что она была примитивным способом сэкономить расходы на их завтраках и ужинах. Однако гадать дальше, кто ею воспользовался, они не стали. С собой Володя привез выданное ему старье, чтобы его к утру постирала и выгладила бабушка. Вот так все три недели прослужил Вова в элитной части элитного соединения элитного корпуса войск ПВО российской армии. Воинскую присягу курсанты, однако, принимали по всем правилам. Одели их в приличные камуфляжной расцветки костюмы, обули в сапоги и выдали по «калашникову». Все это было позаимствовано у солдат, проходивших действительную службу, и возвращено им сразу после присяги. Занятий по специальности, ПВО, никаких не было. Позубрили они немножко уставы и ходили каждый по два раза в наряды дневальными по ротам и в столовую чистить картошку. Из «калашникова» стреляли один раз. И один раз их как экскурсантов сводили на командный пункт корпуса. Большую часть дня они выполняли разную хозработу. А последнюю неделю ремонтировали крышу склада и солдатской бани – заливали ее гудроном по швам кровли. Тем не менее службу внук закончил с отличной оценкой и грамотой.

Я же свои три недели в Школе кремлевских курсантов помню совсем другими. Обмундирование и сапоги нам выдали новые. Оружие выдали всем старой системы – карабины, но боевые. Стреляли мы на стрельбище по трем упражнениям, строевую подготовку прошли короткую, но внушительную. На тактические занятия бегали каждый день. Чистили оружие каждый день. По команде «Подъем!» с голым торсом выбегали на физзарядку. А по команде «Отбой!» быстро засыпали крепким сном. По лагерю ходили только строем и непременно с песней. А наши младшие командиры строго требовали, чтобы мы их приветствовали как положено по уставу каждый раз, когда нам приходилось идти навстречу друг другу. Этого мы, старослужащие, не выдержали и потребовали от начальника Училища вернуть нам наши сержантские знаки отличия. А они оказались более высокими, чем у бывших суворовцев. И при всяком удобном случае мы стали выдавать желторотым суворовцам по всей нашей фронтовой норме. Из федуловских лагерей в 1951 году мы вернулись необыкновенно бодрыми, физически окрепшими и довольными собой. И не осталось никакой недоброй памяти о той краткосрочной службе в Советской армии не только у наших молодых сокурсников, но и у нас, ветеранов Великой Отечественной.

В августе 1953 года все должно было повториться. Мы думали, что снова окажемся под командой офицеров и курсантов все той же общевойсковой «Школы кремлевских курсантов». Накопленный два года назад опыт общения с ними не был нами забыт. Заботило только одно, что нас снова будет жрать ненасытная мошка, которой никак не могли помешать это делать никакие снадобья. Но на этот раз мошки не было, так как август уже был для нее несезонным месяцем, а может быть, потому, что лето 1953 года было мокрым и холодным. Не встретили мы тогда и офицеров и сержантов желанного училища. А стали мы курсантами Владимирского пехотного училища. Все остальное повторилось. Разница, однако, была в том, что если раньше мы учились по программе младших командиров, то теперь предстояло пройти краткую подготовку по программе командиров взводов и рот. Распорядок дня оставался прежним: подъем в шесть, отбой в двадцать два, а все остальное время в поле, в лесу, на стрельбище, всегда строем и с песней. Сержанты-курсанты, правда, не были суворовцами и были заметно более покладистыми, даже уважительно относились к нам как студентам государственного университета имени Ломоносова. Физическая нагрузка все три недели была такая же большая. Правда, лично для меня она оказалась значительно более легкой, хотя я ее и не боялся, потому что еще ничего не забыл и все умел. Но при представившейся возможности удалось мне на этот раз сачкануть.

Был я назначен в своей роте помощником старшины, проще говоря, каптенармусом. От значительной части занятий, кроме ротных тактических учений и боевой стрельбы, я был свободен. Уйдут, бывало, взводы на занятия, а я, проводив их и исполнив какие-то мелкие дела по распоряжению старшины, заваливался в каптерке на тряпки и с удовольствием спал до полного здорового пробуждения. И еще я не бегал утром на зарядку. К обеду меня будила песня:

Взвейтесь соколы орлами,

Полно горе горевать.

То ли дело под шатрами

В поле лагерем стоять!

Пели ее мои товарищи дружно, до хрипоты, возвращаясь с занятий. Услышав этот позывной, в момент вступления роты на нашу лагерную линейку я нарочито лениво выходил из каптерки. Мои друзья, завидев меня распаренного сном, взрывались классовой ненавистью и кричали мне всякие нехорошие слова «каптерка», «тряпичник» и даже «паразит». А я нарочно подогревал их ненависть, продолжая лениво потягиваться и громко бормотать: «Да, вам хорошо, вы целый день на воздухе». Страсти закипали. Однажды мои друзья решили меня наказать испытанным пролетариями методом классовой борьбы. Назначен был наш взвод в наряд, а отделение, в котором я значился по списку, заступило на дежурство по кухне. В этом отделении сошлись самые близкие мне друзья Томас Колесниченко, Борис Наумович, Сашка Плевако, Левка Филатов – стромынский Гурыч, Левка Герасимов и мои азербайджанские товарищи, старшина Сережка Шепелев по кличке Хоттабыч. Ребята считали, что я должен был к ним присоединяться, но я отказался, ссылаясь на то, что у меня в каптерке и так много забот. Но утром я не утерпел и пошел посмотреть, как они там «держат пар в котлах». Подошел я к кухне с тыла. Именно там сосредоточились основные силы отделения. Там под стеной столовой устроены были топки печей, обеспечивающих весь процесс приготовления пищи, так чтобы они не создавали пожароопасных ситуаций. И картина мне тогда в моем воображении представилась похожей на печи Освенцима. Все мои собратья-однополчане делали одну работу. Они пилили и кололи дрова для дымивших густым дымом прожорливых печей. Только Томас с Газанфаром работали с тачкой, в которую они лениво собирали мусор. Думаю, что, как и мне, эти печи напомнили и им виденную когда-то зловещую кинохронику фашистского лагеря смерти. Мне показалось, что и самих себя они уже видели в соответствующих образах обреченных военнопленных, угнетенных тяжелым трудом и мыслью о безысходности своей судьбы. А Боб Наумович, рыжеватый и долговязый, засучив рукава гимнастерки до рыжеволосых локтей, с огромным колуном ходил вдоль печей и сурово покрикивал на подносчиков дров. Себя он видел в роли жестокого фашистского ефрейтора. Спектакль уже шел. Сцена игралась мастерами почти профессионального театра. В ней заранее была определена роль и для меня. Режиссером сцены на этот раз был не Том, а сам Боб Наумович. Он уже снискал себе славу режиссера и театрального художника, создателя массовой сцены «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» по одноименной картине художника Ильи Репина, «воспроизведенной на материале жизни» своих сокоечников в стромынском общежитии, собиравшихся в день получения стипендии за общим столом. И здесь разыгрываемая сцена выглядела творением мастера высокого театрального искусства. Как только из кустов появился я, спектакль получил свое продолжение. «Военнопленным» я привиделся в образе зловещего гауляйтера. Увидев меня, бездельника, они распрямились в порыве отчаянного протеста. А не менее актерски одаренный Томас выкрикнул лозунг: «Долой паразитов» – и вместе со своим помощником Газанфаром и с тачкой направился в мою сторону. Его порыв ярости и гнева был поддержан общим рыданием кухонной команды от предстоящего удовольствия в наступивший час расправы. Не сговариваясь, мои «ненавистники» решили прокатить меня на мусорной тачке и вывалить в кучу мусора. Они даже довезли меня до нее. А я и не сопротивлялся. А почему бы мне не прокатиться на этих тощих недорослях? Но, когда я, наконец, понял, что сейчас произойдет мое ниспровержение в кучу мусора, я неожиданно для потерявших классовую бдительность пролетариев рванулся из тачки и атаковал их ногами и руками. Задуманный сценаристом финал был мною испорчен. Том до сих пор, вспоминая и рассказывая о нем, жалуется на то, что у него до сих пор болит глаз и, симулируя, показывает не всегда один и тот же.

Незабываем еще один эпизод нашей совместной службы в Пехотном училище. Как-то вечером, уже перед отбоем, когда всем нам оставалось сходить перед сном по нужде, все курсанты потянулись стайками в сторону нашего батальонного туалета – дощатого сооружения с выгребными ямами, на приличном удалении от наших палаточных линеек. В компании с Томасом и его попутчиками оказался и я. Спрашиваю: «Вы куда?» А они в ответ «Куда, куда? Куда солдат пешком ходит!» А я ему говорю: «Зачем так далеко идете? За малой нуждой можно и здесь». И еще добавил: «Куда тебе, хромоногому? Ты и так устал». В тот момент проходили мимо пирамид с оружием. Спускались уже сумерки, и темнота скрыла нас от посторонних глаз. И мы, сделав свое небольшое дело неподалеку от пирамид, в кустах, довольные отошли ко сну.

А утром, которое у всех как по команде начиналось с того же, с отправления малой нужды, Том уже сам, наученный мною, старослужащим солдатом, нисколько не смущаясь, отправил ее там же, за пирамидой. На его беду, оказался на подъеме наш бравый батальонный командир, майор и своими глазами увидел это наглое кощунство рядом с боевым оружием. Он сразу же на весь батальон крикнул: «Курсант, ко мне!» Услышали эту команду другие и поспешили выполнять. А Том на нее не отреагировал. Тогда комбат уточнил: «Нет, не вы, а тот, который хромает». Тогда поспешили выполнять трое других. Они, как и мой друг, не умели мотать портянки и по этой причине одинаково хромали. Как могли, они более или менее твердым шагом подошли к майору и по уставу стали докладывать, что они «явились по его приказу». Нетерпеливый майор, однако, вычислил из них моего друга, а тем скомандовал продолжать движение. И воззрился теперь он укоряющим взглядом на курсанта, совершившего проступок, который даже в уставе внутренней службы не был предусмотрен ни одной статьей наказания. И прочитал он ему, одинокому, молчаливому, покорному и уже раскаявшемуся в содеянном, короткую лекцию о чести, достоинстве будущего советского офицера. И закончил ее коротким приговором, козырнув: «Два наряда вне очереди!» – приказав доложить об этом старшине. А тот заставил его два дня подметать оскверненную территорию вокруг оружейных пирамид. Эта сцена имела своих зрителей. Видел это и я из своей каптерки. И конечно, друг в ярости сразу направился в мою сторону, употребляя опять непристойные ненормативные выражения. Я опять укротил его вполне объяснимый гнев, пожурив за то, что он не сумел доказать свою невиновность. Том удивился и наивно спросил: «А что я ему мог сказать? Что этому меня научил ты?» – «Нет, – сказал я, – это было бы с твоей стороны клеветой на меня, старослужащего, отличника боевой и политической подготовки. Все проще, ты должен был, честно и преданно глядя ему в глаза, сказать: „Извините товарищ майор, но у меня недержание”». За моим другом тогда укрепилась кличка Вездессущий Том – на весь срок нашей совместной службы в Советской Армии.

Наконец мне стало скучно коротать дни в каптерке. Все самое интересное было в лесу, на берегах Клязьмы, в учебных ночных атаках, в неприступной обороне, переходящей в наступление, и все это было организовано нашими полковниками Бабкиным и Костомахой не на ящике с песком, а на тактических полигонах со специально построенными рубежами и приближено к боевым действиям. И я на таких учениях присоединялся к своим друзьям. Однажды по расписанию было намечено обучение хождения по азимуту. Мне оно показалось интересным. Еще в 1942 году я учился этому, готовясь к выходам на боевые операции и в разведку. Решил я себя проверить, не забыл ли я этой науки. Проводил этой занятие наш полковник Бабкин, имя которого было Аполлон. На мифического греческого бога он совсем не был похож. Был он типичным русским полковником: толстенький, кругленький, крикливый, строгий и добрый отец солдатам. Разбил он нас по группам, назначил старших и всем выдал по схеме учебного маршрута на топографических кроках с указанными ориентирами движения, азимутами, измеренными в шагах расстояниями, по прохождении которых мы должны менять по компасу направление движения и азимут. Все группы начинали движение с опушки леса перед железной дорогой, с одной линии, но с разных точек. Справа от моей группы шел, тоже старшим, Сергей Шепелев. Местность нам всем была уже знакома. Наши маршруты должны были завершиться у будки путевого обходчика. Я взглянул на схему. Она была проста. Ориентиры составляли ломаную линию примерно в пять-шесть километров. При медленном движении их можно было пройти за полтора часа движения. Будка была слева от нас на расстоянии двух километров. Идти по заданному азимуту предстояло некрасивым горелым лесом. Я немного переждал, пока соседние отделения скроются в гарях, и повел свое сразу налево по опушке к путевой будке. Шли неспеша по зеленой опушке и по пути лакомились сладкой земляникой и черникой. Увидев из-за кустов подремывающего на пеньке полковника, я скомандовал ребятам подтянуться, застегнуть воротники гимнастерок и построиться в колонну по одному. Теперь мы пошли четким шагом. Вышли из-за кустов прямо перед нашим «батей». Тут я скомандовал группе «Стой!» и обратился к нему по уставу: «Товарищ полковник, разрешите доложить о выполнении поставленной задачи». Полковник вынул свою карту, а я, глядя на свои кроки, стал докладывать порядок прохождения по всем ориентирам. Батя был доволен и разрешил нам отдыхать. Через полчаса из-за кустов вывалилась группа бывшего танкиста старшины Шепелева, которая честно продиралась к цели через гари. Он сам и все его подчиненные были в черной копоти, и Серега, как будто выйдя из боя, стал докладывать о выполненной задаче полковнику не очень подтянутым. Но что-то не понравилось полковнику в докладе моего друга и он сказал: «Приведите себя вы порядок и пойдите поучитесь у вашего товарища, как надо докладывать». А Серега подошел ко мне, сказал мне неласковые ненормативные слова и обещал вечером в палатке перед сном отрубить мне банки. Все остальные группы еще где-то блуждали по гарям и только через следующие полчаса, честно пройдя маршрут, усталые, но довольные вышли на заданную точку.

Надо отметить, что при всей своей цивильности, не обнаруживая никаких желаний в будущем посвятить жизнь военной службе, наши молодые гуманитарии, наши коллеги – младшие соратники не только с охотой втянулись в лагерную жизнь, но у них проснулся интерес, неукротимый азарт детской игры в войну. На занятиях по тактике наши курсантские взводы-«противники» в соответствии с поставленными им на занятиях задачами, стремились друг друга победить хитростью, ловкостью, а иногда и силой. В разведке они стремились обязательно захватить друг друга в плен. Возникали взаимные детские перебранки, кто кого взял в плен. Однажды из зарослей на берегу Клязьмы вывалились буквально в рукопашной схватке наш Газанфар с экономистом Витькой Гадюкиным. Они вели друг друга, сцепившись, как кровные враги, и кричали, доказывая один другому, кто из них кого первым взял в плен. Один из них уже был с поцарапанным лицом, а другой – с синяком под глазом. Никто не хотел сдаваться, никто не хотел попадать в плен. Все боялись того, что станут потом предметом шуток со стороны своих однокурсников.

Однажды со студентом-экономистом, в будущем известным экономистом Леней Осиповичем, в «ночном бою» произошел случай, о котором он рассказал нам после «боя» сам, к нашему общему удовольствию. А было так. По учебной легенде мы атаковали противника, то есть взвод экономистов. Взвод Лени Осиповича должен был отражать нашу атаку из окопа. По составленной легенде «боя» обороняющиеся должны были отступить вглубь обороны, покинув окоп. Но толстый и потому неловкий да еще очкастый Леня застрял в глубоком окопе и выбрался из него только тогда, когда уже мы, атакующие, перепрыгивали через окоп. И Леня, оказавшись в наших атакующих рядах, страшно испугался, что мы его сейчас же узнаем и возьмем в плен. Но он быстро предпринял хитрый тактический ход. Мы в это время громко кричали «Ура!», и Леня тоже нахально, сначала осторожно повизгивая, а потом осмелев, заорал во всю глотку и с карабином наперевес побежал с нами атаковать своих. Но по той же легенде «боя» резервный взвод «противника» должен был нас контратаковать, а мы обязаны были отступить. И, когда этот момент наступил, Леня снова оценил изменившуюся обстановку. Он не поторопился отступить с нами, а, присев, чтобы никто не заметил его очередной перемены, подождал своих и снова во всю глотку заорал «Ура!». Но теперь, Осипович – гад, бежавший трусцой, – норовил взять в плен кого-нибудь из наших.

За ходом боя наблюдал посредник – наш Батя, полковник Аполлон Бабкин. Он и оценивал результаты боя. Победителей и побежденных не было. Всем объявлялась высокая оценка, и все были довольны игрой. Но в очередном бою мы почувствовали, что посредник мешает нам скрытно подобраться к «противнику», выполняющему задачу боевого охранения своих основных сил. Мы усердно старались даже громко не сопеть, ползти по-пластунски через «открытую местность», а посредник, все тот же полковник Бабкин, во весь рост шел сбоку от нас и этим помогал противнику обнаружить нас и, может быть, даже захватить нас в плен. Противник мог воспользоваться этим непреднамеренным со стороны посредника подарком. И тогда, чтобы обезопасить себя, мы, пошептавшись, решили интернировать, а проще говоря, взять его в плен. Мы аккуратненько обняли его, завалили на землю и накрыли плащ-палаткой. Полковник защищался в основном словами и больше ненормативными. Но мы посоветовали ему не шуметь, потому что «противник» может его услышать и захватить в плен вместе с нами. Батя после боя некоторое время был на нас очень сердит. Но скоро, однако, и сам весело рассказывал о нашей находчивости своим коллегам, нашим учителям, тоже полковникам.

Азарт наших «малолетних» сослуживцев захватил и нас, старослужащих, умевших когда-то атаковать и обороняться перед настоящим противником, добывая даже настоящих «языков». Но, видимо, и мы были еще не старыми, чтобы отказать себе в удовольствии поиграть с младенцами. Ну, а я свой менталитет старослужащего сохранил и обнаружил в трех эпизодах нашей совместной службы. Однажды наша рота под руководством самого комбата училась преодолевать трехсотметровую штурмовую полосу. В этом занятии я опять участвовал в роли наблюдателя-каптенармуса. Когда комбат передал дальнейшее ведение занятия взводным командирам и удалился, я выдвинулся из-за кустов, ближе к штурмовой полосе и стал громко и ехидно комментировать неумелые, неуклюжие и смешные попытки преодолеть двухметровый забор и другие нехитрые, но подло сооруженные препятствия. Первым препятствием на штурмовой полосе был двухметровый забор. Его надо было преодолеть с марша, с оружием на ремне за спиной. Наши двадцатилетние молодцы – солдатские недоросли – в спортивном азарте старались как можно быстрее разбежаться. А от быстрого бега и резких телодвижений карабин за их тощей спиной болтался из стороны в сторону и мешал бежать, сбивал с темпа, и у самого забора они теряли скорость. Вместо того чтобы сделать хотя бы один шаг по вертикальной стене и ухватиться за верхнюю кромку забора, наши юноши останавливались, начинали подпрыгивать и пальцами цепляться за верхнюю доску. Парням долговязым это удавалось, а тем, которые покороче, – нет. Долговязые, зацепившись пальцами и не умея подтягиваться, начинали задирать ногу, чтобы потом оседлать забор. А некоторые все-таки пробовали подтянуться. Смешно было на это смотреть с обратной стороны забора. Как в кукольном театре, на верхней доске забора, судорожно зацепившись за нее, вдруг появлялись пальцы, потом появлялась и снова исчезала голова человека, вслед за ней сбоку появлялась нога. Кое-кому, у кого мышц было побольше, все-таки удавалось с помощью ноги перевалиться через забор и брякнуться мешком на землю. А головы других то появлялись, то от бессилия проваливались обратно. Немногим молодцам таким манером удавалось преодолеть первое препятствие. Но сил было потрачено уже много, и на последующие преграды их не хватало. Да еще пропадала и координация телодвижений. Цеплялись парни своими тощими задами за колючую проволоку, падали с бревна и спотыкались о другой маленький забор, который полагалось преодолеть махом. А те, которым Бог росту не дал, просто обегали забор сбоку и очень бодро намеревались проскочить дальше. Взводный возвращал их обратно.

Опытные и мудрые старослужащие делали все спокойно, не торопясь, без лишних движений. С небольшой дистанции, смерив забор и как бы забегая сбоку, трусцой подкрадывались к нему. На последних шагах делали рывок вверх и успевали два раза переступить ногами по забору. Голова их была уже над забором, а ладони – на верхней кромке. Подтянувшись с помощью рук над кромкой до пояса, они смело головой ныряли вниз и перекидывали за туловищем одну, а потом другую ногу. Все делалось расчетливо, красиво и быстро. Забор сходу быстро и ловко преодолел маленький, но плотненький и упругий ефрейтор Витек Евсеев. Никто даже не успел зафиксировать его движений. Он, словно тугой мяч, перепрыгнул через это препятствие. Все эти картинки я комментировал громко, подбадривая несноровистых молодцов репликами из арсенала солдатского юмора: мол, плохому танцору и сцена мешает. А своих однополчан по Великой Отечественной веселил другими прибаутками: «Не пыли, пехота», «Не тряси задом», «Подтяни пузо». Словом, надоел я всем – и тем и другим. Подбежал опять ко мне мой друг Томас, которому только-только удалось удачно задрать ногу и перевалиться через забор. Подбежал и опять «ненормативно» начал орать на меня. Я ему отвечаю спокойно: «Дай карабин». И, почти не разбегаясь, сделал с места три шага и, держа карабин в правой руке, прямо по забору пробежал еще три и схватился левой рукой за верхнюю доску, резко рванул ее на себя и, как на турнике, по пояс вышел всем туловищем над забором. Нырнул вниз головой и, перевернувшись, двумя ногами встал на землю. Карабин у меня был в руке. Я с ходу выполнил упражнение по штыковому бою – коротким, а потом длинном «коли» по установленному чучелу, а потом «сверху прикладом бей», «справа-слева, с отбей». Все остальные рубежи также были пройдены привычными, еще не забытыми приемами. Тренировал-то нас в дивизии Дзержинского этому делу наш старшина роты – мастер спорта по штыковому бою, чемпион Союза Женька Тараканов. Отдал я «вездессущему» моему другу его карабин и сказал: «Делай теперь, как я».

Остальные два эпизода моей солдатской реабилитации в глазах моих добрых и очень талантливых на острые неуставные приколы ребят с нашего курса имели место в последние дни нашей совместной службы. В один из дней недели были назначены зачетные стрельбы из станкового пулемета системы Горюнова. Этим зачетом фактически заканчивалась наша лагерная учеба. Нам предстоял марш-бросок длиною в семь километров до стрельбища, на котором, кстати, велись испытания Ковровского оружейного завода. Мне и на марш-броске, и на стрельбище была дана задача: вдобавок к карабину я еще был должен нести в рюкзаке ящик с четырьмя цинками патронов для стрельбы – на нашу роту. Как только мы вышли за расположение наших палаток, ротный громко, на ходу поставил нам вводную боевую задачу: «В районе стрельбища противник с самолета высадил десант до батальона мотопехоты с намерением захватить стрельбище, чтобы использовать его открытую территорию для высадки более крупного десанта с целью проведения диверсий на оружейном заводе в городе Коврове. Наша задача – броском выдвинуться на западную окраину стрельбища, занять оборону и задержать противника до подхода батальонов училища». И далее еще громче ротный приказал: «Рота, бегом марш». И мы побежали. Вообще-то дорога была недальняя. Бегали мы когда-то на войне и по двадцать и по тридцать километров. Но ведь тогда была война. Она заставляла за день без дороги проходить с полным боевым снаряжением и пятьдесят. Какая охота была нашим двадцатилетним недорослям бежать? Но азарт-то еще остался. Побежали. И даже опять стихийно между взводами началось соревнование. А по песчаным зарослям бежать было непросто. И азарт заметно убавился уже к концу первого километра. А на третьем впереди бежали только ротный, а за ним и мы, старослужащие. Охоты бежать не было и у нас, но мы, как старые мерины, заслышав зов боевой трубы, уже со старта сразу вышли вперед и задали всей роте темп бега. Назад мы не оглядывались. Топота за нами уже не было слышно. И теперь только мы, недавно вышедшие в запас младшие командиры, соревновались между собой. На стрельбище первыми выбежали мы с Хоттабычем, то бишь с Серегой Шепелевым. Теперь у нас был целый час с лишним отдыха, в течение которого из зарослей тянулась совсем не стройными рядами наша курсантская рота. Стреляли в этот день обе наши университетские роты с двух огневых рубежей. Наша была смешанной, из историков, экономистов, биологов, филологов и философов, а другая целиком состояла из юристов. Их одних оказалось столько, сколько нас было всех вместе.

Поскольку я был назначен дежурным по патронному пункту и должен был внимательно, по строгому расчету, выдавать патроны и принимать стреляные гильзы, то заданное упражнение – стрелять тремя очередями по шесть, три и два выстрела – я выполнил первым в группе и после этого уютно расположился со своим патронным ящиком в тылу, в кустах на небольшой зеленой полянке, на которой еще было много спелой земляники. Недалеко впереди стрекотали пулеметы, а я и двое хромоногих молодцов по моему примеру тоже разулись, развесили по кустам портянки, походили немного, покушали землянички и разлеглись в тенечке подремать. Не дал нам заснуть старшина. Он с тремя солдатами принес в термосах обед. Выдав нам положенные щи и кашу, вместе с термосами он пошел на огневую и там организовал пункт питания. Только мы успели пообедать, как вдруг услышали какой-то шум слева от нас, оттуда, где находился такой же патронный пункт юридической роты. Я осторожно выглянул из-за кустов и увидел совершенно неожиданную картину. Незнакомый генерал громко ругал такого же, как и я, дежурного всякими нехорошими словами. Рядом с генералом стояли начальник училища и незнакомые офицеры. Сообразив, что дойдет очередь и до нас, я приказал своим хромоногим привести себя в порядок. Сам, не успевая все сделать, как надо, на босу ногу натянул сапоги, а портянки спрятал под гимнастерку, затянувшись покрепче солдатским ремнем, и приготовился встречать грозного генерала. А он в то время двигался уже в нашем направлении. Улучив момент, я неожиданно возник перед ним из-за скрывавшего нас кустарника и громко подал своим двум хромоногим команду: «Встать, смирно, равнение налево!» И, шагнув навстречу, еще громче доложил: «Товарищ генерал, шестая курсантская рота студентов Московского университета выполняет зачетное упражнение в стрельбе из станкового пулемета», – и представился: «Дежурный по патронному пункту старший сержант Левыкин». Генерал, не испугавшись, а просто поморщившись от неожиданности, козырнул мне в ответ, подал команду вольно. Дальше разговор пошел в строгом, но спокойном тоне. Спросил генерал, какое задание выполняют курсанты. Я назвал номер упражнения и его задачу – с дистанции 300 метров тремя очередями по шесть, три и два выстрела. Потом спросил, стрелял ли я сам и мои хромоногие. Я заверил генерала, что все стреляли и имели отличные показатели. А в заключение генерал спросил: «Сколько уже выдано патронов?» Я, быстро высчитав предполагаемую половину расхода, уверенно ответил: «Двести шестьдесят». Довольный генерал, козырнув, сказал: «Спасибо, товарищ старший сержант. Продолжайте службу». И пошел туда, откуда стрекотали наши ротные «горюновы». По окончании стрельб генерал сам подвел итоги. Стреляли все удовлетворительно, даже юристы. Он объявил всем благодарность. Оказался этот генерал начальником Главного Управления военных учебных заведений Советской Армии, генералом-лейтенантом Василием Ивановичем Морозовым. Несколько лет спустя он стал начальником военной кафедры МГУ. Я познакомился с ним, будучи первым заместителем секретаря парткома университета, и рассказал ему эту историю, полагая, что он-то ее не помнит. Но генерал ответил мне веселой улыбкой. Оказывается, и он запомнил этот случай, да и не только запомнил, но сказал, что заметил мою солдатскую хитрость, но не стал меня разочаровывать. Он и сам когда-то был солдатом.

А мои сослуживцы, услышав в тот памятный день рассказ моих хромоногих помощников, еще больше меня зауважали. После отъезда из лагеря и возвращения в Москву близкие мне друзья-сокурсники стали называть меня Отцом. А пошло это с последнего лагерного эпизода. Мы уже собирались к отъезду. Занятия кончились, и последней нашей обязанностью осталось сдать оружие и обмундирование старшине. И тут среди нас появились предприимчивые и опытные солдаты срочной службы, из роты обслуживания, которым предстояла той же осенью демобилизация. И, как это всегда водилось, «дембеля» готовили к этому случаю свою «обмундию», то есть свое старое, поношенное обмундирование они обменивали у наших неопытных только что призванных солдат. А тут представился более подходящий случай. Знали они, что нам на двадцатидневную службу выдали все новое, и решили поживиться за наш счет, надеясь на студенческое интеллигентское простодушие. Несколько человек они сумели уговорить обменять свои старые солдатские сапоги на новые. Наши ребята ничего плохого в этом не усмотрели и даже с искренним сочувствием отдали им свою еще не поношенную кирзу. Но, когда эти добродетельные студенты стали сдавать старшине полученные взамен старые, он, конечно, их не принял и потребовал сдать то, что было им выдано. Среди добродеев оказался и наш Виталий Михеенков. Ребята испугались и теперь не знали, чем это кончится для них. Виталька обратился ко мне. Такой вид солдатского промысла мне был известен. Вместо совета я спросил, помнит ли он в лицо того солдата. Своих сержантских погон я еще не снял и пошел со своим другом в комендантскую роту, к старшине. Выслушав меня, он прошелся вместе со мной и с моим простодушным приятелем по казарме роты и очень быстро высчитал и того, и других солдат. Тут же состоялся обмен обратный. Вот тут-то Виталька первый раз и обронил слово «Отец». Он сказал: «Ну, Отец, спасибо тебе». А потом это слово переняли многие, с кем я был особенно близок. Теперь иных уж нет. Но с Виталием Петровичем Михеенковым, доктором исторических наук, профессором, мы изредка обмениваемся короткими телефонными звонками. И он по-прежнему зовет меня Отцом.

Из лагеря мы уезжали с хорошим настроением, бодрыми и окрепшими физически, с чувством искренней благодарности и уважения к офицерам училища и, конечно, к нашим университетским отцам-полковникам. А Володя Дробижев по дороге на станцию Федулово вдруг на спортивной площадке увидел лишнюю двухпудовую гирю. Он тогда стал заниматься тяжелой атлетикой с намерением с ее помощью сбавить вес. И решил он эту лишнюю гирю взять с собой в Москву. Рюкзак его был пуст. А гиря бы не превысила в нем нормы полной солдатской выкладки в 32 килограмма.

И сунул он ее проворно в мешок. Погрузились мы на станции Федулово. Маневровый паровоз дотащил наши вагоны до станции Новки. И там до позднего вечера мы ожидали состав, с которым могли бы доехать до Москвы. Наши вагоны подцепили к пассажирскому поезду. Ночь мы провели в пути. Вагоны были без полок, и мы спали на полу. У Володи было преимущество. Вместо подушки он положил себе под голову рюкзак с двухпудовиком. Но утром, когда наш состав подтащили к платформе Курского вокзала, рюкзака с гирей он у себя под головой не обнаружил. Куда он мог деться, никто как будто не знал. Поэтому домой неаттестованный еще лейтенант Дробижев возвращался налегке. Гиря исчезла бесследно. Но! Через некоторое время она всплыла на Стромынке в комнате у Гурычей. Они теперь тоже увлеклись тяжелой атлетикой, и Володе на тренировки приходилось ездить на Стромынку. Кстати, это очень удачно сочеталось с его секретарскими комсомольскими заботами о жизни и дружного коллектива наших стромынчан.

В начале сентября 1953 года мы все успешно сдали экзамен по военному делу и были представлены к лейтенантским званиям. Нам, старослужащим, было присвоено звание «лейтенант», а нашим молодым сослуживцам, не проходившим действительной службы в Советской Армии – «младший лейтенант». Особенно отличился при сдаче строгого госэкзамена Газанфар Мамедалиев, самый нерадивый студент и очень веселый, добрый и бесшабашный человек. На экзамен он всегда шел с легкой головой и спокойным сердцем. Он отнюдь не был глуп и двойки получал редко. Их удавалось пересдавать, и он уверенно, как и все, двигался к завершению учебы в самом лучшем университете нашей страны. На лагерных сборах он отличался любовным отношением к оружию: чистка его была для него любимым занятием. А на государственном экзамене ему достались четыре вопроса по уставам, тактике, политико-просветительным проблемам и проблемам воспитательной работы в Советской Армии и математическая задачка. Математика тогда активно входила в учебные программы военных училищ. На первые вопросы Газанфар отвечал легко и коротко, не особенно вникая в них сам и не тревожа лишними рассуждениями экзаменаторов. А когда подошла очередь решать задачу, то он успешно решил ее с помощью незнакомого нам подполковника, члена государственной комиссии. Я сдавал экзамен в одной группе с другом и все видел и слышал сам. В задаче требовалось определить степень эффективности (процента попадания в цель) коллективного ведения огня из стрелкового оружия с дистанции 300 метров при температуре такой-то и при такой-то силе бокового ветра. Сложная задача решалась с помощью формулы со знаменателем и числителем, которой Газанфар, конечно, не знал. Но очень смело ее написал после короткой лекции подполковника. Потом с помощью того же строгого экзаменатора в нее были подставлены числовые значения. Потом так же коллективно задача была решена и ответ получился 58,8 %. Подполковник, вытирая испачканные мелом руки, подал его понятливому студенту курсанту и сказал коротко, со вздохом облегчения: «Ну, а теперь округлите». Газанфар взял в руки мел, удивленно посмотрел на экзаменатора и широким взмахом руки очертил полученную цифру меловым кругом. За сообразительность и находчивость комиссия по предложению подполковника единогласно постановила состоявшемуся младшему лейтенанту Газанфару-оглы Мамедалиевичу Мамедалиеву твердую тройку. Слышал я, что в процессе последующих учебных сборов офицерского состава запаса в послеуниверситетской жизни, до выхода из запаса в бессрочную отставку Газанфар Мамедалиевич дослужился до звания майора.

* * *

В сентябре пятьдесят третьего начался наш последний учебный год, а окончание его в пятьдесят четвертом совпало с моим тридцатилетием. Пять лет учебы пролетели так же быстро и долго, как и предшествующие восемь лет и пять месяцев солдатской службы. Все эти годы меня тяготило непроходящее чувство испытуемого человека, постоянное ожидание экзаменационного прессинга, чувство человека, очень долго ищущего свою дорогу в жизни, обретающего самостоятельность и свободу действий. Все это было впереди, но во все это я верил. Однако возникала и тревога, что не успею сделать главного в жизни, что мимо меня уже проходит и мое личное счастье, и моя удача и, в конце концов, благополучие, право на которое я долго добивался. Из прожитых тридцати лет более двадцати, начиная с четвертого класса школы, с десяти лет, я все время сдавал экзамены в школе, на войне, в университете, в аспирантуре. Я помню задачи, которые я решал, диктанты и сочинения, которые писал в школе. Помню свои университетские рефераты, школьных и университетских экзаменаторов, классы и аудитории, при подходе к дверям которых даже самых уверенных охватывало волнение. Я помню по дням и минутам испытания школой военной солдатской жизни. Эти испытания много лет являлись мне во сне в страшных сценах взрывов и атак. И, как правило, всегда почему-то не стреляла моя винтовка, пулемет и автомат. А фашист бежал прямо на меня. Теперь эти сцены не терзают память и сердце так часто. Но вот с некоторых пор стали меня тревожить школьные и особенно студенческие экзамены. Они не столько пугают, не столько тревожат, сколько удивляют своей подсознательно понимаемой нелепостью и даже осознанием того, что все это уже было и теперь не может быть. Но при всем при этом от таких снов возникает и чувство обиды за несправедливость и особенно стыд оттого, что многое уже забыто и многого я так и не знаю. И снова подбирается страх за то, что теперь что-то не состоится в жизни, чего ждал и на что надеялся. Такая вот нашему поколению досталась жизнь. Не только наяву, но и во сне она не дает нам покоя. А теперь к этому прибавилось еще беспокойство за жизнь наших детей и за экзамены внуков.

Но пятьдесят лет назад мы все, вышедшие на финальную прямую университетского студенческого марафона, верили и надеялись на близкое благополучие и были готовы к испытаниям. Неверящих и диссидентов среди нас не было. Однако все мы были разными и планы у каждого были свои, так же как и интересы.

Учебный план на историческом факультете был составлен так, что на четвертом году обучения в основном завершалось преподавание обязательного комплекса предметов по общеисторической подготовке студентов в форме чтения общих лекционных курсов и практических семинаров по ним. С этого года начиналась специализация студентов с чтением специальных курсов и занятиями в специальных семинарах по избранным кафедрам и конкретной исследовательской проблематике в соответствии с определившимися научными интересами.

Основное время заключительного учебного года мы, студенты выпускного курса, теперь должны были употребить на проведение самостоятельного научного исследования по конкретной теме в специальном семинаре под руководством преподавателя. В зимнюю сессию на пятом курсе были вынесены только экзамены и зачеты по обязательным кафедральным и спецдисциплинам. Только один предмет в этой сессии был обязательным – история зарубежной философии. Лекционный курс по этому предмету нам читал профессор философского факультета Мельвиль. Он нас всех экзаменовал лично.

После зимней сессии у нас уже больше не оставалось никаких учебных обязанностей, кроме личной заботы каждого о своевременном завершении своего дипломного научного исследования и подготовке к защите перед государственной комиссией. Ей же перед защитой диплома мы были обязаны сдать государственный экзамен по профилирующей исторической дисциплине. На этом этапе наш курс полностью разошелся по своим научным и, можно сказать, жизненным интересам. Правда, разошелся лишь по архивам, библиотекам и научным командировкам для сбора, обработки и исследования исторических материалов по теме исследования. Однако нас по-прежнему продолжала соединять наша студенческая солидарность, дружба и забота об успешном завершении учебы всего нашего коллектива. К пятому курсу мы все уже определились в тематике дипломных работ. У большинства студентов курсовые рефераты являлись частью будущих дипломных работ. Более того, в спецсеминаре на четвертом курсе была уже выполнена очень важная задача – определен предмет предстоящего исследования, его актуальность и практическое значение в контексте современных задач исторической науки, как и в контексте историографии избранной проблемы. В значительной мере уже был определен круг исторических источников, а также конкретные вопросы исследования. Таким образом, реферат, выполненный и обсужденный с коллегами-однокурсниками в кафедральном спецсеминаре и одобренный его руководителем, уже принимался как вводная теоретическая и методологическая глава будущей дипломной работы. Конечно, у всех эта часть работы была выполнена не на одинаковом уровне, но я помню, что большинство моих однокурсников получили за эти рефераты самые высокие оценки. Другие же мои однокурсники нуждались в общественном контроле и были окружены коллективной заботой.

Из всего преподавательского состава нашей кафедры наиболее привлекательной и популярной личностью среди студентов считался Илья Сергеевич Смирнов, если, конечно, не считать Наума Васильевича Савинченко как самого интересного лектора, глубокого знатока ленинского литературного наследия, героя Гражданской войны, краснознаменца и внешне очень симпатичного человека. Илья Сергеевич на общем усредненном фоне преподавателей кафедры привлек наше внимание как новатор нестандартной методики ведения семинара да и, пожалуй, амбициями ученого-исследователя, предпринявшего попытку по-своему определить предмет источниковедения историко-партийной науки. Нас, студентов, несколько удивило тогда нескрываемое раздражение и ревность со стороны большинства преподавателей кафедры по отношению к его исследованиям. Это большинство не считало его ни глубоким знатоком истории России, ни фактической истории русского революционного движения. Не знали мы тогда, что для этого у них были основания. Нас же, наоборот, увлекали его смелые новации. Особенно интересными показались нам практические занятия по отработке методики исследовательских подходов к произведениям В. И. Ленина как источникам. Большое впечатление на нас произвел такой факт, что в отличие от критикующего его большинства он был автором монографии «В. И. Ленин о культурной революции в СССР». Вообще монографические исследования ленинского наследия были тогда редкостью. Книга Ильи Сергеевича была совсем непохожа на издаваемые Госполитиздатом пособия-комментарии для пропагандистов с названиями «Ленин о…». Она была снабжена научным аппаратом со справочным материалом и авторскими примечаниями о культурной революции как составной части теории научного социализма. Нам импонировало, что Илья Сергеевич, защитивший кандидатскую диссертацию на эту тему, одновременно занимал должность ученого секретаря Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС и являлся доцентом нашей кафедры. Нас не смущало неприязненное к нему отношение и разговоры о том, что Илья Сергеевич не имел не только базового образования историка, но и высшего образования вообще, что своему продвижению в науке он обязан своей супруге, намного старшей его по возрасту и по деловому жизненному опыту.

Словом, большая часть студентов, специализировавшихся по кафедре истории марксизма-ленинизма, получившей потом наименование «история КПСС», стремилась попасть в спецсеминар доцента Ильи Сергеевича Смирнова. Это была та часть, которая намеревалась заниматься проблемами ленинского исторического, теоретического и литературного наследия, фундаментальными проблемами теории и принципов научного руководства коммунистической партии строительством социалистического общества и постепенного перехода его в коммунизм. Именно в этом направлении в решениях своего Центрального Комитета партия определяла задачи советской общественной науки после XIX съезда КПСС.

В семинар Ильи Сергеевича на четвертом курсе записалась едва ли не половина моих однокурсников – коллег по кафедре и, конечно, с ними и я. И конечно, всех нас интересовали, волновали и привлекали перспективы работы под руководством Смирнова. Однако не все из нас остались в его семинаре на пятом курсе. Наверное, те, кто выбрал себе других преподавателей-руководителей, были обеспокоены тем, что во время командировок Ильи Сергеевича или просто в связи с его загруженностью делами по основной работе в Институте марксизма-ленинизма наш семинар часто оставался без руководителя. Другие предпочли более практичные темы по истории партийных организаций в конкретных сферах общественной, культурной, экономической, социальной и политической жизни страны. Так поступили Олег Обичкин, Женя Кузнецов, Юра Воскресенский, Сергей Шепелев, Светлана Сергиенко. А я остался с немногими и с одобрения Ильи Сергеевича взял себе тему «Ленинские принципы партийного руководства наукой», пытаясь рассмотреть ее в контексте истории культурной революции в СССР на примере партийных решений в годы послевоенных пятилеток. Под руководством учителя я определил основной круг источников и документальных материалов. С его одобрения в качестве источников были определены ленинские труды, в которых формулировались основные положения ленинской теории научного познания, понимания ее возможностей в постижении объективной истины и роли идеологических, политических и партийных субъективных факторов. Но дальше случилось то, чего я не ожидал. В самом начале обсуждения рабочего плана для дальнейшей работы над темой Илья Сергеевич вдруг объявил мне, что ему предстоит длительная командировка в Китай в качестве научного советника в Институте истории Коммунистической партии Китая. Он также сообщил, что о дальнейшем руководстве моей дипломной темы он договорился с Марией Дмитриевной Стучебниковой, заведующей сектором Ленина ИМЭЛ, и что мне необходимо связаться с ней.

Марию Дмитриевну я тоже знал как преподавателя-совместителя нашей кафедры. Мы слушали ее специальный курс «Основные принципы идеологической работы КПСС» и сдавали ей экзамен. Меня это успокоило, а впоследствии я даже поблагодарил судьбу за то, что научные интересы нового руководителя оказались близки избранной мной теме.

Когда я в первый раз пришел к ней на консультацию и показал первый вариант плана, она внесла в него существенные поправки по определенному мною перечню теоретических трудов В. И. Ленина и также в части сформулированных мной конкретных вопросов исследования. Прежде всего она убедила меня сузить тему дипломной работы, сосредоточив главное внимание на исторических проблемах партийного руководства общественными науками. Она предложила в связи с этим перестроить план по хронологическому принципу с тем, чтобы можно было возможно всю тему рассмотреть в логической и временной последовательности развития этих наук и решаемых ими проблем разработки теоретических основ и программных задач партии в руководстве коммунистическим революционным движением и социалистическим строительством, политическим и культурным просвещением народа и воспитанием в нем высокого исторического и патриотического сознания и трудовой активности. Мария Дмитриевна предостерегла меня тогда от безосновательной актуализации частных практических проблем общественных наук и упрощенного пропагандистского осовременивания политических лозунгов партии, выдвигаемых в связи с конкретными общественно-политическими кампаниями по конкретным вопросам общественной жизни.

После этих очень своевременных методических рекомендаций я начал определять свой подход к теме дипломной работы с осмысления, на мой взгляд, главного ленинского урока о возможности и необходимости применения методов партийного руководства науками в их поиске истины и объективных законов исторического и общественного развития. Этот урок был преподан обществоведам еще в конце XIX века в труде Ленина «Экономическое содержание народничества и критика его в книге господина П. Струве». В то время на страницах легального марксистского журнала «Освобождение» два марксиста вели спор о том, может ли социология дать правильный ответ на вопрос, куда разворачивалась российская жизнь на новом историческом рубеже уже родившейся общественно-экономической формации – капитализма. Но в ходе спора один из них – «объективист» – перестал быть марксистом, а другой продолжал быть «материалистом». Позволю себе привести здесь одну ленинскую цитату, вернее, одно из главных теоретических положений этой работы, которое не утратило своего значения и по сей день: «…таким образом, материалист, с одной стороны, последовательнее объективиста и глубже, последовательнее проводит свой объективизм. С другой стороны, материализм включает в себя понятие, так сказать, партийности, обязывая себя всякий раз, при всякой оценке событий прямо и открыто становиться на точку зрения определенной общественной группы.». Это ленинское заключение я избрал для себя ключевым в понимании предмета своего исследования. Сформулированное В. И. Лениным положение о партийности общественных наук ни коей мере не предполагало, что этот принцип должен реально выражаться в форме партийно-административного волюнтаристского руководства.

Свою задачу в отношении советской науки партия, однако, всегда видела в необходимости активной идейно-теоретической и политической работы в среде ученых и в научных коллективах. С одной стороны, она проявляла заботу в обеспечении необходимых материальных, технических и моральных условий для плодотворной творческой деятельности ученых. А с другой стороны, она постоянно добивалась их высокой активности в жизни советского общества и их высокой гражданской ответственности за всенародное дело. В этом и заключался весь политический смысл и содержание партийного руководства советской наукой на всех этапах истории Советского государства. И в этом же состояла ее обязанность перед партией. Но для этого совсем не нужно было всей науке, каждому ученому выдавать партийный билет.

Раскрытие этих двух сторон руководящей роли КПСС в развитии советской науки и составило содержание моей дипломной работы. Мне очень повезло, что на заключительном этапе ее подготовки моим научным руководителем оказалась заведующая сектором ИМЭЛ, доцент исторического факультета МГУ Мария Дмитриевна Стучебникова. Защита работы прошла успешно с рекомендацией ученого совета факультета продолжить исследование этой важной историко-партийной проблемы в аспирантуре.

* * *

Защита дипломных работ прошла в конце апреля, а в июне 1954 года нам еще оставалось сдать государственной комиссии последний экзамен по общему курсу истории СССР с древнейших времени до современных послевоенных лет. Наше положение, в отличие от положения сокурсников, специализировавшихся на гражданской истории нашего государства, оказалось несколько сложнее, так как экзаменационные вопросы требовали ответов не столько по фактической истории, сколько по ее историографической и источниковедческой разработке в исторической науке. До 1954 года историографические и источниковедческие познания выпускников, специализировавшихся по основам марксизма-ленинизма, ограничивались историко-партийной проблематикой. А мы в этом году оказались первыми выпускниками новой кафедры истории КПСС, только что созданной на историческом факультете. Ее предмет оказался составной частью гражданской истории нашего государства. Так или иначе, но происшедшие структурные изменения застали нас врасплох тем, что пробелы в наших знаниях в области общей историографии и источниковедения могли бы на госэкзамене стать очевидными и повлиять на их оценку. Пришлось нам спешно как-то латать эти зияющие пустоты. Может быть, что-то нам удалось сделать. Все-таки фактические знания по истории СССР мы получали в общих и специальных курсах лекций и в практических семинарах, успешно сдавая экзамены по древней, средней, новой и новейшей истории СССР. Преподаватели понимали создавшееся положение и были снисходительны к нам. Словом, наш госэкзамен прошел успешно, и каждый получил заслуженную оценку. Получили мы и документ об окончании Московского государственного университета с полным перечнем научных дисциплин и оценок и профессию историка с правом преподавания этого предмета в средней школе и в средних технических учебных заведениях. Исторический факультет выпустил в 1954 году 330 молодых специалистов. Из них сто человек окончили учебу с отличием, с красным дипломом. Эти дипломы – такой в наше время был обычай – вручал студентам ректор университета в большом актовом зале. А задолго до этого торжественного и прощально-грустного акта, сразу после защиты дипломных работ, прошло государственное распределение выпускников с указанием названий областей и городов, которые нуждались в учителях, специалистах нашей профессии. Был тогда, в наше время, и такой порядок. Не скажу, что распределение одинаково удовлетворяло всех выпускников, что оно учитывало пожелания и намерения каждого и соответствовало личным планам каждого из нас. Не скажу даже, что оно было реальным с точки зрения наличия вакантных мест в республиканских, областных и городских учреждениях народного образования, а также соблюдения всех условий устройства молодых специалистов в их новой жизни. Поэтому скажу еще, что не все соглашались с предлагаемыми им вариантами. Многие в протоколах распределения заявляли о своем отказе с объяснением причин. И все же государственное распределение сохранялось. И каждый, кто хотел бы воспользоваться им, мог реализовать свое желание и добиться предоставления ему и места работы, и обеспечения жилья, и нормальных условий жизни.

Сейчас в нашем государстве, именуемом Российская Федерация, построенном на принципах либеральной рыночной демократии, распределения молодых специалистов нет. Судьба выпускников вузов зависит от рыночной конъюнктуры. А она предлагает им иную перспективу, чем та, на которую рассчитывал и надеялся молодой человек, входящий в самостоятельную жизнь. Теперь нередко, например, на московских рынках, овощных базарах и рядах лавочек ширпотреба можно встретить несостоявшихся физиков, математиков, инженеров, учителей и представителей других профессий, на подготовку которых в системе высшего образования нынешнее правительство продолжает еще тратить немалые пока суммы средств из государственного бюджета.

Я хорошо помню наш выпуск: триста тридцать высокообразованных людей и знаю, что подавляющая часть этого высококвалифицированного отряда специалистов-историков нашла себя в жизни в качестве преподавателей школ, техникумов, вузов, сотрудников научных учреждений, учреждений культуры, государственного аппарата и в других различных сферах общественной жизни.

Наше прощальное грустное расставание состоялось в конце июня. Это был последний ужин, который мы устроили в нашем незабываемом актовом зале родного исторического факультета, который тогда еще не переехал на Ленинские горы. Мы успели еще тогда попрощаться с его лепными барельефами, старинными кариатидами, с поражавшими нас расписными живописными плафонами в перегороженных интерьерах старинного дома по улице Герцена, 5, который уцелел в московском пожаре 1812 года и который до сих пор стоит на том же месте. Но жизнь в нем вскоре притихла, и ничто не напоминает о том, что когда-то с сентября до июньского лета шумела здесь многие годы «младая жизнь» самого веселого, самого неукротимого в высоких намерениях и дерзаниях студенческого коллектива. Только мы, из которых самым молодым уже перевалило за семьдесят, иногда приходим сюда по важным датам, съезжаясь со всех концов страны, чтобы встретиться, посмотреть друг на друга, рассказать о своих детях и внуках, поддержать друг друга искренним сочувствием и, конечно, вспомнить свою юность. Иных, увы, уж нет, а те – «далече»…

Первая встреча моих однокурсников состоялась спустя двадцать лет, как мы разошлись, разъехались, разлетелись по разным адресам и территориям, «параллелям и меридианам», допевая последний раз нашу университетскую песню.

Я не знаю, где встретиться

Нам придется с тобой.

Глобус крутится, вертится,

Словно шар голубой.

И мелькают города и страны,

Параллели и меридианы,

И, конечно, там пунктиров нету,

По которым нам бродить по свету…

Я помню наш последний вечер. И песню мы допели вместе, и последний бокал допили, обещая друг другу помнить и беречь нашу дружбу. А потом ушли навсегда из дома по улице Герцена, 5. Расходились шумно, группами, с песнями, а потом неожиданно как-то порастеряли друг друга. Я помню, как вдруг оказался один на Манежной площади. Уже наступило утро. Совсем недавно кто-то еще шел впереди и сзади, и вдруг я остался один на пустой Манежной площади. Университет остался за моей спиной. Открылось метро, и мне ничего не оставалось, как спуститься в него и доехать до трех вокзалов. На ранней электричке доехал до станции Перловская. Дошел до дома. Но спать не хотелось. И вдруг я испытал чувство человека, потерявшего что-то, чего уже ни вернуть, ни догнать невозможно. Собрался и поехал в Москву, на факультет. Но там никого из наших не встретил. Поехал в общежитие на Ленинские горы. Но и там оставались немногие, кто еще не успел купить билет. Оказалось, что многие позаботились об этом заблаговременно. И здание университета, умолкнувшее на два месяца лета 1954 года, показалось, отторгло и меня. Идти было некуда. Несколько раз я снова приезжал на Ленгоры и ходил вокруг здания. А потом вдруг вспомнил, что через два месяца мне снова придется сдавать экзамен, чтобы вернуться в мой университет. И, чтобы не терять времени даром, я отправился на улицу Герцена, на свою кафедру и у нашей старшей лаборантки Натальи Алексеевны Чудаковой, которую чудом застал за день до ее ухода в отпуск, раздобыл все необходимые сведения о порядке подачи заявления ректору университета о допуске к сдаче экзамена в аспирантуру.

На первой встрече с моими однокурсниками спустя двадцать лет после памятного дня расставания я был уже доцентом кафедры истории СССР XIX – начала XX века и являлся секретарем партийного комитета. Встречу готовили и организовывали наши сокурсники – доктор исторических наук, профессор Владимир Зиновьевич Дробижев и известный радиожурналист Александр Сергеевич Плевако. Я им помогал как секретарь парткома. Живы были еще почти все наши учителя, которые не забыли наших фамилий и имен. Мы показались друг другу хотя и не совсем молодыми, но еще далеко не пожилыми. Нас собралось на историческом факультете более ста человек. Всех иногородних мы устроили в общежитие в той же зоне, на тех же этажах, которые они покинули двадцать лет назад. Было это в начале июля 1974 года, и общежитие было свободно от разъехавшихся на каникулы студентов. Все были очень довольны и рады встрече. К нам пришли провожавшие нас когда-то в жизнь из актового зала на Герцена, 5, Ирина Михайловна Белявская, Валерия Михайловна Селунская, Наум Васильевич Савинченко, декан факультета Юрий Степанович Кукушкин. Потом после речей приветствия и подготовленного Сашей Плевако доклада о житейских, семейных, научных и общественных успехах однокурсников, составленного на основании опроса по разосланным анкетам и прокоментированного докладчиком с юмором, мы отправились отмечать нашу встречу в восьмую столовую. И там было весело. Но пришлось разбавить веселье, огласив увеличившийся список поминальных имен. Где-то в двенадцатом часу заторопились на метро. А те, кто расположился в общежитии, догуливали всю ночь. На следующий день все опять повторилось. Встретиться следующий раз решили через десять лет. И опять собрались на факультете, но уже в заметно меньшем составе. Жив был еще Володя Дробижев, который вместе с Сашей Плевако снова по-родному организовал и эту встречу. И снова было и весело, и грустно.

А до следующего десятилетия Володя Дробижев не дожил, и очередная юбилейная встреча не состоялась. Зато он собрал нас у своего гроба, и на его поминках мы, проводившие его в последний путь на Ваганьковском кладбище, уместились в его небольшой двухкомнатной квартире на улице Горького. Теперь мы собирались нерегулярно то на квартире у Инессы Чайковской, то на квартире у Бориса Синицына, то у Юры Чудодеева. Скажу, что теперь он берет на себя инициативу, организовывая встречи немногочисленных однокурсников-москвичей. А поминальный список все увеличивается и увеличивается. Сравнительно недавно похоронили Инессу. Связь со стромынской коммунальной братией практически оборвалась.

На историческом факультете в настоящее время нас, однокурсников, работают только трое: Лев Николаевич Еремин, Бондарчук – очень необщительный человек, имя которого я не знал еще в бытность нашу студентами. Совсем недавно, 16 мая 2002 года, я пригласил своих однокурсников на презентацию моей книги воспоминаний о родной моей деревне Левыкино Мценского уезда. Пришли Саша Плевако, Юра Чудодеев и Мира Верченко (Кудрявцева). Не знаю и не уверен, что я сумею опубликовать свои воспоминания. Боюсь, что демократический книжный рынок не проявит интереса к давно ушедшим в прошлое дням нашей послевоенной студенческой жизни, неблагоустроенной, но в которой мы были преисполнены высокой надежды и веры в собственный успех и счастье.

Ну, а если. Ну, а если вдруг случится чудо, если моя студенческая повесть о нашем университете найдет читателей-студентов, то я им скажу, что я старался описать все, как оно было, ничего не придумывая и никого не обманывая. Я им скажу еще честно и откровенно, что пора нашей студенческой юности мне нравится больше, чем то, что я вижу теперь и не могу понять и объяснить.

У своих живых сверстников я попрошу прощения, что не обо всех и не обо всем я смог написать, как того заслуживают все мои друзья, и всем им я посвящаю эту повесть.

В год завершения учебы и грустного расставания со студенческой юностью жизнь мою озарило чудное мгновение, явившее мне ту, которую я долго искал все свои юные годы и никак не мог найти. Я надеялся, ждал и верил, что заветный день встречи придет. Он пришел в соловьиное лето 1954 года. Соловьи тогда у нас на «Дружбе» пели свои песни о любви аж до августа.

А случилось это так. Мой товарищ Геннадий Коротов, сосед по Перловскому поселку «Дружба», с которым я познакомился и подружился после нашей демобилизации, нашел свою судьбу раньше меня неподалеку от нашей Перловки, в городе Костино. Нашел и объявил нам, дружбенским холостякам, что суженую свою не упустит. А еще, рассказывая о ней, Геннадий говорил о скромной и порядочной семье своей избранницы, о ее маме, воспитавшей двух скромных старших дочерей и младшую, только что пошедшую в первый класс. Рассказывал Геннадий как-то все намеками. А однажды он сообщил нам, друзьям, что приглашает нас на помолвку. Так, в доме Коротовых по улице Октябрьской нашего поселка «Дружба» я встретил свою Галю. В доме собралось достаточно много гостей, знакомых и незнакомых друг с другом. Галя сидела у окна за маленьким столиком, красивая, молчаливая и неприступная, занятая своими мыслями. Но, когда мы, друзья Геннадия, с шумом появились в комнате, она вдруг повернула свою гордую головку в нашу сторону и я встретил ее глаза. Мне в тот миг показалось, что я увидел свою молодую маму, какой я любуюсь и теперь, глядя на старую семейную фотографию моих родителей с двумя моими братьями, еще маленькими детьми. Похожими мне показались прежде всего ее нежные серые глаза, их гордый и строгий взгляд, и так же лежала ее рука, как и у моей мамы, на небольшом столике, застеленным кружевной салфеткой, и все в ней было прекрасным – и лицо, и платье, и золотистые лепестки клипсов. Нас познакомили. До этого я услышал, что ее назвали Аллочка. А мне она назвалась Галей. Я так и стал называть ее, хотя родные и подруги до сих пор зовут ее Аллочкой. Она тогда была студенткой Стоматологического института. Потом, когда мы подружились, я увидел ее в белом халате и докторском накрахмаленном белом колпаке. Она была тогда еще красивее.

А на смотринах-помолвке в коротовском доме я старался изо всех сил понравиться сразу полюбившейся мне красивой девушке, я верил в свой успех. Во-первых, у меня на лацкане пиджака был университетский значок, и я мнил себя ученым. А во-вторых, я был «первым парнем на деревне». Я плясал чечетку, цыганочку, пел под аккордеон Юрки Лукашина романсы и, конечно, никому не уступал Галю в танцах. Но авансов никаких в тот вечер от нее не получил. Девушка запала мне в сердце. Свадьба наша состоялась спустя полтора года после дня нашего знакомства и последующих свиданий, которые привели нас к взаимному признанию в любви. Морозным днем 3 февраля 1956 года мы расписались с Галей в загсе. А на другой день в моем родительском доме в Перловке собрались мои друзья, Галины подруги и наши близкие родственники. Мы поселились в нашей довоенной комнате в Москве на Суконной улице, которая досталась мне как наследство от моих родителей. Но право на владение им мне предстояло еще доказать руководству Московской чулочной фабрики имени Ногина, в ведении которой был наш дом. По холостяцкому легкомыслию своему я на время учебы в аспирантуре поселился в общежитии университета и отметился в прописке по старому месту жительства. Не подумал я о том, что вернуть прописку будет не так просто. Пришлось после свадьбы довольно много и долго ходить по разным инстанциям и даже в прокуратуру, чтобы восстановить утраченное. Этими хождениями начались, увеличиваясь, наши будничные семейные заботы. В октябре того же года у нас родился первый сын Димочка, а через три года– второй сын, Алеша. И вся наша с Галей любовь и силы с того времени и до сих пор сосредоточены на заботе о них.

В 2006 году нашему старшему сыну Диме исполнится 50 лет. А мы с Галей будем отмечать «золотую свадьбу».

Часть II Беспокойная истфаковская десятилетка: 1954 – 1964

Итак, моя студенческая университетская пятилетка завершилась на тридцатом году жизни. Диплом о высшем образовании и присвоенная квалификация историка документально зафиксировали окончание моей задержавшейся на войне юности. Теперь предстояло прожить в Alma Mater без малого пятьдесят лет жизни. И она снова не обнадеживала меня авансами и гарантиями легкого разрешения простых житейских забот и новых испытаний, которые заключались в исполнении обязанностей перед престарелыми родителями, перед своей семьей, которую еще предстояло создать, перед своими будущими детьми и внуками, так же как и в исполнении своего гражданского и общественного долга. На том, преодоленном рубеже трудной, тревожной и опасной военной, а потом студенческой, но все же вдохновенной и романтической юности мы никак не могли себе представить, как много еще нам придется пережить. Мы только упрямо верили в счастье, успех и любовь. Эта вера и надежда грела нам души. Новую жизнь, тем не менее, как и войну и свою солдатскую жизнь, как и учебу в университете, опять предстояло начинать с нуля.

Грусть расставания со студенческой жизнью, со студенческой братией, с коридорами и аудиториями Alma Mater переживалась со смешанным искренним чувством прощания с юностью. Она прошла как-то сама собой. Об ушедшем отрезке жизни остались хорошие воспоминания и верность бескорыстной дружбе. В первых числах июля 1954 года все мы, получившие рекомендации в аспирантуру, снова как по команде возвратились в нашу «Историчку» и начали готовиться к вступительным экзаменам, которые должны были состояться в сентябре того же года.

По нашей кафедре КПСС в аспирантуру было рекомендовано восемь человек: Сергей Шепелев, Юра Воскресенский, Стали́н Дмитренко, Виктор Евсеев, супруги Юра Суворов и Светлана Сергиенко (уже тоже Суворова), Евгения Петровна Калинина, Роза Бабаджанова, рекомендованная в целевую аспирантуру от Узбекистана, и я. Все мы по итогам учебы были аттестованы с отличием и допущены к экзаменам с одной льготой – нам не нужно было представлять в экзаменационную комиссию научных рефератов по предполагаемой теме диссертации. Вместо этого комиссией были приняты наши дипломные работы. Словом, все мы, как претенденты на право продолжения учебы в аспирантуре, оказались в абсолютно равных условиях на выделенные нашей кафедре места. Тем не менее мы впервые оказались конкурентами. Дело в том, что заявлений на эти, выделенные в аспирантуре места было больше, так как в числе абитуриентов оказались выпускники с других университетских кафедр общественных наук и из других московских и немосковских вузов. И конкурс перед экзаменом сложился по два человека на место. Супруги Суворовы решили не участвовать в конкурсе. Еще на распределении по окончании учебы они согласились с предложением занять место преподавателей кафедры истории КПСС в одном из вузов Ярославля, поступление со временем в заочную аспирантуру соответствовало их семейным планам. Это решение наших друзей-однокурсников нисколько, однако, не облегчило условий объявленного конкурса. Но нас, оставшихся шестерых однокурсников, это нисколько не смущало. Мы все были одинаково уверены в своем успехе на предстоящих экзаменах и не видели конкурентов друг в друге. К экзаменам мы по-прежнему готовились вместе, как это делали все пять лет прошедшей учебы. И все же конкурс оказался неизбежным соревнованием, из которого мы вышли с неравными результатами: при одинаково высоких оценках экзаменов по основным предметам Сергей Шепелев и Стали́н Дмитренко получили по четверке за знание иностранных языков, и поэтому им не хватило одного балла для зачисления в очную аспирантуру. Мы с Юрой Воскресенским очень огорчались и чувствовали себя как-то неловко перед нашими самыми близкими друзьями. Но, к счастью, это не посеяло между нами обиды. Сережа Шепелев своим результатом оказался даже доволен. Ему предложили продолжить учебу на заочном отделении аспирантуры. Оказалось, что он и сам вынашивал такие же планы, ибо уже тогда был семейным человеком. Семья его жила в Костроме, и у него родился первый сын. Обязанности главы семьи требовали от него именно такого решения, тем более что в Костроме ему было предложено место преподавателя на кафедре истории КПСС в Сельскохозяйственном институте. А Стали́ну Дмитренко по результатам сданных экзаменов было предложено место в очной аспирантуре Московского городского педагогического института имени Потемкина.

В конечном итоге четырем товарищам одинаково успешно удалось (правда, в различные сроки и с различной затратой времени и сил) решить задачу трудиться на поприще профессионального ученого-историка. Сережа Шепелев защитил свою кандидатскую диссертацию в Ленинградском университете. А мы трое сделали это перед Ученым советом Московского государственного университета.

Наиболее удачливым из нашей дружной четверки оказался Юра Воскресенский. Он защитился в срок, до окончания аспирантуры. Среди нас он оказался наиболее организованным и способным рационально распределить предоставленное время для сдачи кандидатского минимума, выбора темы диссертационного исследования, выявления необходимого круга источников, организации и выполнения исследовательских задач. Все это ему удалось сделать в установленный срок. Он тогда еще оставался холостяком, и житейские дела его не обременяли. К тому же он оказался более практичным в выборе темы своей диссертации. Он просто продолжил тему своей дипломной работы по истории социалистической индустриализации, несмотря на то что она была уже достаточно исследованной в историографии.

Возвращение к этой теме он объяснил объявленной в начале пятидесятых годов программой создания в стране новой мощной энергетической базы как начала нового этапа модернизации советской промышленности, соответствующей задачам нового этапа завершения строительства социализма и планируемого начала построения экономического фундамента коммунизма. В принятых в пятидесятые годы решениях КПСС по этому вопросу такая партийно-политическая пропагандистская задача была поставлена и перед общественными науками. Поэтому избранная нашим другом историко-партийная тема не была подвержена какой-либо коррекции в связи с критикой последствий культа личности Сталина. Он продолжил исследование своей темы и в докторской диссертации, которую так же успешно, как и кандидатскую, защитил в установленный докторантурой срок.

Я же, как и мой другой друг по кафедре С. Дмитренко, своей диссертационной темой выбрал проблемы теории партийно-политического и идейного руководства страной в годы социалистической реконструкции, актуальность которых в обстановке начавшейся критики стереотипов теоретического и исторического мышления в связи с разоблачением культа личности нам пришлось прежде всего долго доказывать самим себе, а затем еще дольше – своим оппонентам.

Первые десятилетия послевоенной истории Советского государства и советского народа, решение сложных задач преодоления разрухи и восстановления мирной экономики, ее дальнейшего развития, работа над совершенствованием методов руководства во всех сферах мирной жизни страны выдвинули целый ряд новых сложных общественно-политических проблем в нашем советском общежитии. Их уже становилось невозможно решать только традиционными партийными лозунгами и методами мобилизации народа в «борьбе за светлое коммунистическое завтра». Стали остро необходимыми поиски путей улучшения жизненных условий народа уже сегодня. Без науки, без критического переосмысления накопленного ею опыта это невозможно было решить.

Особенно актуальной в эти годы стала задача преодоления традиционных стереотипов мышления, накопившихся в период лозунгового пафоса «борьбы с отсталостью, унаследованной от самодержавной России, с разрухой, с недостатками руководства и с врагами народа». Науке предстояло найти новые пути совершенствования общественных отношений, советской демократической системы, руководства страной.

Научно-теоретическое переосмысление представителями общественных наук исторического прошлого советского государства в пятидесятые и шестидесятые годы прошлого века началось под девизом нового творческого подхода к ленинскому теоретическому наследию для того, чтобы отделить его от наслоений сталинизма, очистить марксизм-ленинизм от культа личности Сталина. Хрущевское десятилетие как время смены политических лозунгов и программ особенно озадачило поколение молодых ученых. Оказавшись на историческом перепутье, оно было предоставлено самому себе. В выборе решений ему уже не могли или почти не могли помочь вчерашние учителя, научные руководители, под влиянием авторитета которых оно уже успело прочно усвоить накопленный багаж теоретических и общественно-политических стереотипов историко-партийной науки.

Хрущевское время смены политических ориентиров в нашей науке сыграло свою роль и в моей аспирантской жизни, и в последующей профессиональной карьере, задержав меня с выбором темы исследования и последующей работой над кандидатской диссертацией.

Как я уже рассказывал, самостоятельную научно-исследовательскую практику в последние два студенческих года я проходил в спецсеминаре Ильи Сергеевича Смирнова, специалиста по истории «культурной революции» в СССР. Под его руководством я подготовил реферат в качестве преддипломной курсовой работы по историографии этой проблемы. На этом основании мой научный руководитель рекомендовал мне продолжить начатую работу в конкретном исследовании форм и методов партийного руководства в сфере советской науки, имея в виду опыт организации и проведения дискуссий по проблемам общественных и гуманитарных наук, состоявшихся в конце сороковых – начале пятидесятых годов.

На эту тему мной была подготовлена дипломная работа, которую я защитил практически без научного руководителя, так как Илья Сергеевич в начале 1954 года уехал в длительную командировку в Китайскую Народную Республику по линии Института марксизма-ленинизма. Номинальным руководителем мне была назначена доцент Мария Дмитриевна Стучебникова, заведующая сектором Ленина названного института, которая, однако, успела внести в нее очень важные коррективы и дать мне полезные советы. После защиты диплома она порекомендовала мне проблему партийности руководства в сфере идеологии и культуры определить в аспирантуре в более тесной связи с решением конкретных задач подъема культурно-технического уровня рабочего класса или крестьянства, повышения в этом деле роли науки. В данном предложении я уловил ее сомнение в целесообразности продолжения работы над защищенной мной в дипломе темой. Возможно, к этому времени Мария Дмитриевна знала нечто большее, чем я, о грядущих переоценках недавних решений ЦК ВКП(б) по вопросам идеологии, культуры и науки. Я принял ее совет. Не скрою, я тогда находился под впечатлением итогов прошедшей дискуссии по проблемам философии и биологической науки. Раздумья над темой кандидатской диссертации продолжались параллельно с подготовкой и сдачей кандидатского минимума. На все это ушел весь первый год учебы в аспирантуре. Практически все это время я оставался без научного руководителя. Своими раздумьями я попытался поделиться с Ильей Сергеевичем и послал ему в Китай пространное письмо, долго ждал ответа и наконец получил от него короткое письмо. Он поздравил в нем меня с успешным окончанием учебы, поддержал в моих раздумьях и ободрил сообщением о том, что в ближайшее время возвратится в Москву.

Из Китая Илья Сергеевич возвратился летом 1955 года. Я был рад этому, тем более что он сообщил мне о намерении с сентября продолжить преподавательскую деятельность на кафедре истории КПСС и также дал согласие снова быть моим научным руководителем. Он одобрил все мои научные поиски, вник в суть конкретных задач исследования, определив тему моей кандидатской диссертации в решительной и еще сохранившейся в те времена истпартовской формуле «Борьба КПСС за подъем культурно-технического уровня колхозного крестьянства в годы второй сталинской пятилетки». Ободренный этим нашим общим решением, я оформил необходимые допуски в Центральный государственный архив Октябрьской революции и Центральный партархив ИМЭЛ и занялся поиском необходимых источников. А летом 1956 года отправился в научную командировку в Саратов для работы в местных партийном и государственном архивах области. В этих архивах хранились тогда документы трех краев Поволжья – Нижневолжского, Средневолжского и Верхневолжского. Таким образом, мне удалось включить в круг своего исследования большое количество источников по крупному сельскохозяйственному региону страны.

Моя семейная жизнь теперь уже стала торопить меня как можно быстрее завершить работу. Мы ждали первого ребенка, и мои обязанности и житейские задачи стали отвлекать меня: я занялся поиском приработков к семейному бюджету, а это не могло не мешать выполнению моих научных планов.

Знакомство с архивными фондами по истории становления и развития колхозной жизни в период второй пятилетки я начал с уверенностью в том, что они дадут мне основание выявить тенденции роста культурно-технического уровня колхозного производства и быта советского крестьянства. В этом сказывался не преодоленный еще стереотип априорного истпартовского подхода к исследованию исторического опыта КПСС. Но очень скоро я стал убеждаться в обратном: конкретные материалы монографических обследований комиссиями «Колхозцентра» условий бытового уклада колхозной жизни и крестьянского труда, его агрономического и технического обеспечения, которые я привлек к исследованию в качестве источников, убедили меня в том, что тенденции перемен в этом деле оставались недостаточными, чтобы оценивать их как коренной перелом. Темпы технического и агрономического обеспечения сельскохозяйственного производства в годы первых двух пятилеток, хотя и были несколько выше по сравнению с предшествующими годами единоличного труда, еще не обеспечивали необходимых качественных изменений в культуре деревенского быта, колхозного труда и в технологиях производства.

Я поделился возникшими у меня сомнениями о правомерности такой решительной постановки вопроса как «о коренном подъеме культурно-технического уровня» с моим научным руководителем. Исследованные мной источники скорее убеждали меня, что этот уровень оставался все еще низким и даже не проявился в устойчивых тенденциях начавшегося роста урожайности. Илья Сергеевич, выслушав меня, рассудил по-философски, что-де этот процесс качественных изменений не мог не возникнуть в ходе социалистической реконструкции, но что, очевидно, он еще оказался недостаточно обозримым на избранном историческом отрезке времени. Это неожиданное безучастное к моей тревоге философское рассуждение учителя было равнодушной оценкой затраченного мной труда. Оно прозвучало для меня жестоким признанием ошибки в выборе и определении моей диссертационной темы. Подходил к концу уже второй год моей аспирантуры. Я начал уже склоняться к решению искать иные пути в жизни, может, даже не связанные с профессией историка. К этому намерению меня, как и многих моих современников, подвигли перемены, происшедшие в жизни советского общества после «исторических решений» XX съезда КПСС. Особенно острыми и конфликтными они проявились в нашей исторической науке, и прежде всего в историко-партийной науке. Впервые в ее истории призыв к пересмотру общей концепции социалистической революции и всего опыта социалистического строительства прозвучал в решениях высшего руководства КПСС. На этот призыв откликнулась не только академическая и партийно-историческая наука, но и широкие круги творческой интеллигенции. Критика развернулась широким фронтом, и итоги социалистической реконструкции советской деревни в годы первых сталинских пятилеток в общественной и научной публицистике стали представляться как неудовлетворительные. В это время в среде историков-аграрников наметилась общая тенденция к переоценке результатов политики и коллективизации, признанию их негативными.

Для меня это общественное переосмысление недавней истории оказалось трудным уроком. Но все же я не ушел из аспирантуры, а продолжал свои занятия в архивах, в библиотеках, сначала все еще по инерции, но со временем – с упрямством и уверенностью найти свою собственную позицию на этом перепутье. Теперь, однако, я работал без научного руководства. Никто не помогал мне советами, но никто и не препятствовал. Со своим учителем Ильей Сергеевичем Смирновым я разошелся, после того как убедился, что реальная картина культурно-технического уровня колхозной деревни не вписывается в его концепцию культурной революции в СССР и что жизнь и история советской деревни его никогда по-настоящему не интересовали, он ее даже не знал. Мне казалось, что учитель уже тогда начал искать себя в модной научной нише так называемого «нового направления» советской науки. Конечно, и у меня накопилось достаточно много материала, отвечающего таким настроениям, дававших и мне право присоединиться к этому направлению. Но я хорошо помнил жизнь своей родной деревни Левыкино в Мценском районе Орловской области в тридцатые годы второй и особенно третьей сталинских пятилеток. Благодаря этому я своим умом оценивал все беды, тревоги и несправедливости той жизни, считая, что теперь настало время рассказать правду. Но одновременно с этим я знал и помнил, что именно в этот период в деревне проявились и долгожданные обещанные перемены к лучшему. Весомее стали в нашем колхозе «Красный путь» трудодни, потому что один за одним стали урожайнее годы после жестоких неурожайных лет первой и начала второй пятилеток. В семьи колхозников стал приходить достаток, колхоз обретал экономическую устойчивость, повысилась организация и дисциплина коллективного труда. И еще я знал, как, впрочем, и многие мои современники, что в годы войны колхозное крестьянство, кроме того что обеспечило снабжение страны продовольствием, составило основную часть кадрового состава Красной Армии, одолевшей в жестокой битве сильного и жестокого врага всего человечества – фашистскую Германию.

Общим место стало признание того факта, что благодаря колхозам и колхозному строю, труду жен и вдов колхозниц и стала возможной эта великая историческая победа. А возвратившиеся с фронтов солдаты снова поднимали свои совхозы из пепла. Поэтому я продолжал работать в архивах и библиотеках не для того, чтобы открыть эту известную истину, но чтобы отстоять ее в собственном понимании и осознании этого факта в истории Советского государства. Свое диссертационное исследование я теперь повел в направлении выявления роли и политики Коммунистической партии Советского Союза в руководстве и укреплении колхозного строя, в развитии колхозного производства в годы второй и начала третьей пятилеток.

На перестройку плана будущей диссертации у меня ушел весь последний, третий год аспирантуры. К 1957 году я успел написать ее отдельные фрагментарные части. О защите в срок не могло быть и речи. Тем не менее перед окончанием аспирантуры я успел подготовить и опубликовать две статьи и представить на кафедре свой доклад о проделанной мной работе. Ее итоги были одобрены. Кафедра высказала пожелание продолжать работу до завершения. Руководить завершением моей работы согласился профессор Наум Васильевич Савинченко. Осталось только неясным, где и в каком статусе я буду завершать эту работу. Мой аспирантский срок уже полностью был исчерпан. Никаких рекомендаций или предложений на этот счет я не получил. А мое семейное положение в это время требовало конкретного решения об устройстве на работу, за которую я бы вместо привычной стипендии мог бы получать постоянную заработную плату. Нас в семье вместе с сыном Дмитрием стало трое. Моя супруга после родов продолжила работать врачом-стоматологом. Ее зарплата составляла немногим более ста рублей в месяц. Вот такая возникла у меня проблема, которая вновь заставила думать о поиске занятий вне профессии историка. Однако случай помог мне как-то решить эту задачу.

Узнал я однажды от моих друзей-однополчан по Истребительному мотострелковому полку, в котором я начинал в конце 1941 года свою военную службу, что во Всесоюзном заочном политехническом институте работает начальником отдела кадров наша боевая подруга Ирина Константиновна Зеленецкая. Всем нам, семнадцатилетним, она тогда в свои тридцать лет заменяла мать. Все мы ее уважали и любили за ее заботу о нас. Теперь, через много лет я пришел к ней в институт, чтобы просто повидаться, как с родным человеком. Она была искренне рада встрече, а когда узнала о моих житейских проблемах, сразу предложила работу преподавателя на кафедре истории КПСС. С 1957 года вплоть до защиты своей диссертации я работал почасовиком в ее институте сначала как аспирант, а потом и ассистент исторического факультета МГУ. Эти годы работы преподавателем-почасовиком были впоследствии зачтены при прохождении конкурса на должность и звание доцента.

Моя работа над кандидатской диссертацией после окончания аспирантуры продолжалась еще почти пять лет, и защитил я ее только в 1962 году. В 1956 году меня, еще аспиранта, вдруг избрали в состав партийного бюро факультета. А в нем я был назначен заместителем секретаря по организационной работе, и, конечно, это не способствовало решению моих личных задач. Летом того года на нашем факультете произошло трагическое происшествие, которое очень глубоко переживалось студентами и профессорско-преподавательским коллективом. Несчастье произошло в факультетском целинном отряде в Алма-Атинской области Казахстана. Отряды нашего университета, как и других вузов страны, движимые патриотическим порывом, по призыву комсомола добровольно выезжали на целину, на уборку первого богатого урожая. Отряд нашего факультета возглавил секретарь комитета комсомола Лева Краснопевцев. Старшими наставниками с отрядом выехали бывшие тогда молодыми и не утратившие еще окончательно недавнего комсомольского облика доценты Валерий Иванович Бовыкин и будущий декан исторического факультета Юрий Степанович Кукушкин. Ничего не предвещало беды ни на торжественных проводах, ни на митинге перед погрузкой в эшелон. Ехали, как рассказывали потом ребята, весело, с песнями почти пять суток. В один из последних дней пути, когда эшелон жарким днем двигался очень медленно через казахстанскую степь, в нашем отряде произошло маленькое ЧП. Ехали ребята в душных товарных вагонах с открытыми настежь дверьми. Спасаясь от раскаленной духоты вагонов, многие садились на пол вагонов свесив ноги, а некоторые на остановках уходили на тормозные площадки и спасались от жары там. На одной из этих площадок устроился, тоже свесив ноги со ступеньки, студент Сережа Сергейчик. Разомлев от жары, он задремал, а на закруглении пути вагон медленно идущего эшелона качнуло, и студент упал со ступеньки. Все, однако, в этот раз кончилось благополучно. Очнувшись, Сережа под смех своих друзей стал догонять поезд. Видевший это происшествие машинист притормозил. Происшествие закончилось веселыми шутками, и никому тогда не пришло в голову, что подобное произойдет в отряде в один из последних дней его пребывания на целине.

Работали тогда ребята в совхозе недалеко от Алма-Аты дружно и весело. Урожай был высокий, и настроение от этого у всех было приподнятое. Уборка урожая подходила к концу, и в один из выходных дней попросили они совхозное начальство организовать им поездку на озеро. Поехали на двух грузовиках ЗИС-5, купались, загорали, ели шашлык и веселились целый день. Обратно возвращались, когда еще не наступил вечер. Дорога была хорошая и свободная. Всем было весело, а водители, молодые ребята, вдруг в азарте стали обгонять друг друга. Азарт охватил всех. Увлекшись, один водитель на большой скорости на ровном степном месте не вписался в поворот. Рассказываю это со слов самих студентов, участников отряда, и очень четко представляю себе трагическую картину, вспоминая свою солдатскую жизнь. Поэтому и рассказываю, как будто сам находился в том же кузове. Никто тогда из ребят не остановил гонки, не постучал по крыше кабины и не заставил водителей сбавить скорость. Машина на повороте наехала колесами на ограничительные столбики и перевернулась вперед через кабину. Всех сидящих в кузове выкинуло на асфальт, как из пращи. Чудом невредимыми оказались только двое. Студент кафедры новой и новейшей истории Шевчук – он сидел впереди у правого борта и, не столько увидев опасность, сколько почувствовав ее, в самый последний момент шагнул за борт. А другой студент кафедры истории КПСС, участник Великой Отечественной, дважды кавалер орденов Красного Знамени, отважный старшина-разведчик Нигмет Казетов в этот момент дремал на задней скамейке у того же борта. Выброшенный из кузова, он пролетел дальше всех впереди машины, не попал под нее и поэтому тоже остался невредим, получив лишь несколько царапин, ссадин и синяков. Уже упомянутый выше Сережа Сергейчик получил в этой катастрофе серьезные ушибы и переломы. Вся эта страшная картина произошла на виду у жителей поселка, стоявшего недалеко от дороги. В поселке оказался медпункт и телефон. Помощь пришла быстро. Раненых, в большинстве тяжелых, увезли в больницу, легко раненым оказали помощь в медпункте. Тела троих девушек увезли в морг.

Эту трагическую историю глубоко переживал не только наш факультет, но и студенты других факультетов университета. Похоронили троих девушек-комсомолок в Москве на кладбище Донского монастыря, вот их фамилии: рижанка Рута Юнге, Инна Асташова и Галя Правдина. Похоронили и поклялись помнить. Было это в теплый погожий сентябрьский день 1956 года. С тех пор прошло уже сорок шесть лет. На могиле установили памятник. Очень мало осталось теперь на факультете людей, давших эту клятву. И все-таки память о погибших на целинной земле в первый ее богато урожайный 1956 год еще не умерла. Нет теперь на факультете комсомола, как и нет его в нашей некогда поющей комсомольской стране. Но живет и работает на нашем факультете человек с нестареющей памятью и с неутраченной и непреданной комсомольской совестью. Имя его Геннадий Петрович Оприщенко. Он тоже был в том злосчастном автомобиле и тоже получил серьезные травмы. Только он теперь и помнит все имена не только погибших, но и оставшихся в живых в той страшной и нелепой катастрофе. А составу нашего вновь избранного партийного бюро был преподан тогда серьезный урок ответственности за жизнь, безопасность и здоровье студентов, которых потом нам приходилось посылать на ту же целину.

Секретарем партийного бюро факультета мы избрали доцента кафедры истории Средних веков Юрия Михайловича Сапрыкина. При распределении обязанностей между членами бюро он предложил мою кандидатуру на должность своего заместителя по организационной работе. До этого случая никогда не предполагал, что окажусь вдруг одним из руководителей партийной работы в организации, насчитывавшей более двухсот членов – профессоров, преподавателей, научных сотрудников, аспирантов и студентов. Предложение Юрия Михайловича меня смутило. Честно говоря, я чувствовал себя не готовым к такой роли, тем более что время нашему составу партбюро выпало работать в очень сложное, беспокойное время, в условиях политических диспутов в стране после XX съезда КПСС и его решений о разоблачении культа личности И. В. Сталина, в условиях острых дискуссий в коллективе Московского университета, на факультетах и в их партийных организациях. Сам Юрий Михайлович Сапрыкин, доцент кафедры медиевистики, также не имел опыта руководства такой многочисленной и сложной по составу партийной организацией. Однако из всех нас он оказался наиболее способным своевременно, по-партийному понять сложившуюся на факультете ситуацию, увидев надвигавшуюся стихию политических дискуссий и организационного разброда, определить линию поведения партийного бюро в руководстве факультетом, в организации дискуссий о причинах культа личности, о путях преодоления его последствий.

Разоблачение культа началось с ниспровержения образа вождя, с выноса его бренного тела из мавзолея, с уничтожения скульптур на постаментах и выноса портретов из государственных, общественных учреждений, служебных кабинетов. Очень скоро как бы сами собой с библиотечных полок исчезли тома собраний его сочинений. Началось развенчание образа «великого вождя» и его роли в руководстве революционным движением России, в подготовке и проведении Великой Октябрьской социалистической революции, в строительстве социалистического государства и, наконец, даже в победе над фашисткой Германией в Великой Отечественной войне. Бывшие недавние его соратники по руководству страной в своих откровениях перед общественностью, на собраниях партийных активов подавали этому примеры, что, особенно когда речь заходила об их собственной роли, было малоубедительно и вызывало больше вопросов, чем понимания и согласия. Помню я свое разочарование от услышанного у нас в университете в актовом зале доклада секретаря ЦК КПСС Михаила Андреевича Суслова «Об ошибках и злоупотреблениях И. В. Сталина в руководстве страной и задачах КПСС в борьбе с последствиями культа личности». Как-то странно выглядел докладчик, когда он как бы в свое оправдание стал доверительно рассказывать о недавней инициативе Политбюро ЦК КПСС поддержать предложение рабочих-строителей о присвоении Московскому университету в связи завершением строительства его новых зданий на Ленинских горах имени Сталина взамен имени Михаила Васильевича Ломоносова. В этом месте доклада, оторвавшись от написанного, Михаил Андреевич, рассчитывая, наверное, на наше сочувствие, говорил, что члены Политбюро не могли тогда посметь не поддержать этой «инициативы рабочего класса, верившего в непогрешимость вождя народа». А дальше, как-то странно захихикав, он стал рассказывать, что будто бы по инициативе Политбюро уже изготовлена скульптура вождя и определено место ее установки перед фасадом главного здания. Продолжая также неприлично хихикать, секретарь ЦК КПСС сказал, что этой инициативе решительно воспрепятствовал только «сам товарищ Сталин».

Другой секретарь ЦК КПСС и заместитель председателя Совета Министров СССР Анастас Иванович Микоян в том же актовом зале на другом собрании рассказал партийному активу МГУ жалостливую историю о том, как Николай Иванович Бухарин, приговоренный советским трибуналом к смерти, своей кровью в камере смертника написал покаянное письмо товарищу Сталину и клялся в нем ему в своей любви и преданности. Анастас Иванович доверительно сообщил нам, что Сталин это письмо прочитал, но приговора трибунала не отменил. Я помню, как в своих записках и в выступлениях с места коммунисты-преподаватели нашего университета задавали этим и другим выступавшим у нас руководителям КПСС прямой вопрос: почему они, соратники Сталина, знавшие об этих и других фактах произвола, не принимали никаких мер, чтобы воспрепятствовать им, не реагировали на них смело, по-партийному и своевременно до тех пор, пока вождь не отошел в иной мир? Коммунисты требовали прямого ответа и на вопрос о причинах установившегося в партии культа личности. В ответ руководители пространно объясняли нам, что в условиях острой классовой борьбы в стране и в условиях трудностей социалистического строительства, а также «в условиях окружения враждебного капиталистического мира критика поведения товарища Сталина могла бы быть с недоверием воспринята в партии, привела бы к разногласиям, а с ними к потере принятого курса политического руководства страной и народом». Ссылаясь на эти «обстоятельства», руководители с оговорками признавались в ошибочности своего поведения в общении с вождем, что-де не смогли своевременно и решительно воспрепятствовать перерастанию «возросшего авторитета И. В. Сталина и доверия ему со стороны трудящегося народа» в культ личности. Никто из них не мог признаться в том, что, вольно или невольно, они содействовали этому явлению и становились соучастниками и инициаторами жестоких несправедливостей.

Рядовым членам КПСС невозможно было не видеть в подобных объяснениях попыток ухода от прямой ответственности руководства за культ личности и его последствия. Но при этом в их рядах сохранялась уверенность в том, что общими усилиями этот порок будет в конце концов трезво осужден и преодолен, что партия сумеет восстановить нарушенные принципы социалистического демократизма в общественной жизни и во всех звеньях законодательной и исполнительной власти. А руководство Коммунистической партии, взявшее курс на преодоление этого порока, рассчитывало, что в обстановке сохраняющегося морально-политического единства советского общества поставленная задача будет успешно решена. Однако она оказалась гораздо сложнее, чем, может, представлялась, и не могла быть решена без неизбежных морально-политических издержек, что отразилось в настроениях и переживаниях советских людей.

* * *

Решения XX съезда КПСС о культе личности и задачах преодоления его последствий не могли не вызвать в нашем обществе, в различных слоях граждан упрямых настроений, а потом намерений узнать больше правды о причинах, породивших это в системе коммунистического руководства государством и народом, и об ответственности за все его трагические последствия, чем давали официальные публикации. Особенно настойчиво ответов на эти вопросы ожидало и добивалось молодое поколение граждан и самая пытливая его часть – студенчество. Студенты ставили их перед своими преподавателями на лекциях и в семинарах по общественным наукам. К сожалению, исчерпывающих ответов от них они не могли получить, так как сами их учителя ожидали тех же ответов от высокого партийно-политического и идеологического руководства. Тогда их ученики стали выносить эти вопросы на общественное обсуждение в своем кругу, в группах, на курсе, в общежитиях и нередко на комсомольских собраниях. Здесь они ставили их более откровенно и определенно, пытаясь понять, а не связано ли возникновение культа личности с самой системой советского политического строя, с его идейной основой «диктатуры пролетариата», со всей историей Великой Октябрьской революции и социалистическим переустройством жизни. И еще более определенно звучала в их среде критика в адрес высокого партийного руководства страны и, конечно, руководства вузов и факультетов, которое проявляло нерешительность в вопросе о преодолении последствий и пережитков культа.

Обсуждение студентами этих проблем на нашем историческом факультете проходило с особым, профессиональным пристрастием их как будущих учителей школ, работников культурно-просветительских учреждений, будущих преподавателей вузов. Поколение студентов-историков, которое я представляю, больше, чем собственное будущее, волновала правда о недавнем прошлом, об историческом опыте поколений революционных созидателей социализма, значение которого могло быть подвергнуто сомнению в ходе этих самостоятельно возникающих в студенческой среде дискуссий. Поэтому наше партийное бюро приняло решение призвать к активному участию в них весь преподавательский состав, всех коммунистов и беспартийных профессоров всех кафедр. Оно потребовало от них не уходить от остро поставленных вопросов, касающихся не только оценки нашего исторического прошлого, но и современной политики КПСС и Советского правительства. Партийное бюро рекомендовало руководству кафедр использовать для этого и основные формы учебной работы – лекции, семинары и специальные курсы, придав им по-необходимости дискуссионный характер, добиваться того, чтобы студенты обсуждали поставленные вопросы не в азарте политической полемики и под воздействием эмоций, а на основе научных знаний. Это наше решение и рекомендации были признаны очень своевременными, особенно когда совсем не случайно на историческом факультете в дискуссиях первых «послесъездовских» месяцев 1956 года была поднята проблема различия «моделей» социал-демократических общественных движений, реализовавшихся в опыте государств народной демократии, возникших в освобожденных Советской Армией от фашисткой оккупации странах Восточной Европы. И как бы сам по себе в дальнейших дискуссионных размышлениях возник вопрос об исторической роли в революционных движениях и в борьбе за демократию и социализм непролетарских классов и слоев. Вслед за этим был поднят вопрос: а была ли неизбежной в этих новых демократических государствах, вставших на путь социалистического развития, диктатура пролетариата и не был ли насильно навязан народам наш советский опыт строительства социализма в государственной политической форме диктатуры пролетариата? Так, в обстановке разоблачения, развенчания культа личности И. В. Сталина встала проблема различий «моделей социализма», которая формулировалась участниками дискуссий как вопрос о нарушении суверенных прав народов восточноевропейских «народно-демократических» республик со стороны Советского Союза. В среде иностранных студентов на нашем факультете в это время стала звучать критика современной политики Советского правительства и КПСС. Она оказалась следствием общественно-политического резонанса на решения XX съезда КПСС, а затем непосредственным отзвуком на события в Польше и Венгрии летом и осенью 1956 года. С особенно недружелюбной откровенностью она зазвучала сначала из уст студентов-поляков. Разгоряченные и увлеченные оппозиционными настроениями, и в том числе антисоветскими лозунгами у себя на родине, они привезли после летних каникул и внесли в нашу факультетскую жизнь изрядное количество недоброго к нам настроения польского общества. Этому настроению соответствовали публикуемые в органе ЦК Польской объединенной рабочей партии «Новы дроги» резко критические статьи и материалы, комментирующие наши события. Но особенно недружелюбно отличался тогда в Польше самиздатовский молодежный журнал «Попросту». Через польских студентов эти издания распространялись среди наших студентов на факультетах и в общежитиях университета. В агрессивно-настойчивой форме они навязывали нашим студентам свои оппозиционные и даже антисоветские настроения, рассчитывая на молодежную солидарность. И действительно, многие из наших студентов с нашим традиционным, воспитанным советским образом жизни чувством солидарности проявляли и интерес, и соучастие к переживаниям польских коллег и даже готовы были признать в какой-то степени вину за последствия культа личности в жизни их страны. Но в отличие от польских коллег наши студенты оставались тогда твердо уверенными, что и разоблачение культа личности И. В. Сталина, и суровая оценка его последствий, и сознание общей ответственности – все это поможет нашему советскому обществу, нашему народу пережить этот порок. Наша молодежь не утратила тогда и своего доверия к Коммунистической партии и комсомолу. Исходя из этого, партийное бюро нашего факультета рекомендовало тогда всем членам партийной и комсомольской организации, студентам и аспирантам, профессорам и преподавателям участвовать во всех студенческих инициативах, не уходить от злободневных вопросов и в спорах находить ответы. Нам тогда удалось добиться того, что все они проходили в основном в традиционных формах идейно-теоретического и политического воспитания молодежи, и главное, что было еще важнее, в рамках учебного процесса, на кафедрах, в учебных группах, на открытых собраниях студенческих потоков. В открытых и резких спорах со своими зарубежными коллегами мы не теряли тогда чувства солидарности с ними и не боялись сочувствовать им. Но откуда нам было знать тогда, что когда-нибудь на наше благородное чувство интернационализма бывшие друзья и союзники отплатят циничной неблагодарностью. Мы не хотели в лице наших польских коллег терять дружбу с польской молодежью. Наши студенты, профессора и преподаватели терпеливо и участливо выслушивали их критику нашего образа жизни и не лишали их права иметь о нас собственное мнение. Но, когда критика перерастала в открытое недоброжелательство, если не сказать во враждебность, мы в резкой форме предупреждали их об ответственности за неуважительное отношение к нашему государству и народу, особенно когда их выступления можно было расценить как вмешательство в наши внутренние дела. Наконец, такое предупреждение было официально сделано польским студентам от имени деканата и партийного бюро на встрече с польскими студентами-историками. Такие предупреждения делались и на других факультетах. По этой причине значительная часть польских студентов из Московского университета тогда покинула нашу страну.

* * *

Однако поубавившаяся после отъезда польских студентов острота споров на нашем факультете о различии «моделей социализма в международном коммунистическом движении» в связи с осуждением культа личности получила дальнейшее продолжение в организованных дискуссиях на кафедрах истории КПСС, истории советского общества, истории южных и западных славян и новой и новейшей истории стран Европы и Америки. На первых двух главными вопросами были «кто виноват?» и «что делать?» и как найти объяснение тому, что культ личности не мог оказаться результатом реально победившей идеи диктатуры пролетариата. А на других двух кафедрах ученые исходили из того факта, что в социалистических странах Восточной Европы могли бы быть найдены иные пути к социализму, а не просто копирование нашего советского опыта. Для размышлений на этот счет в связи с возможностью построения своих национальных «моделей социализма» у них было достаточно аргументов. Подобно этому шел спор и на кафедре новой и новейшей истории зарубежных капиталистических стран с несколько измененной постановкой вопроса: «Должны ли компартии этих стран в руководстве рабочим революционно-демократическим движением не следовать нашим образцам революционных переворотов, а находить пути мирных демократических социальных преобразований современного капитализма?»

По общему признанию, эти дискуссии были полезны как форма научных методологических дискуссий. Однако и здесь нельзя было не заметить элементов недоброго ревизионизма в отношении к опыту нашей собственной истории.

Но значительно острее общественное мнение взволновал тогда вопрос о событиях в Венгрии. И спор начался не столько о причинах событий, сколько о вводе туда наших войск, о том, правильна ли была применена эта мера в отношении к равноправному члену военно-политического блока стран Варшавского Договора. Но, как мне вспоминается, возникшие по горячим следам событий споры и разногласия не получили такой остроты, как это было совсем недавно в связи с польскими проблемами. Во-первых, этой остроты не возникло потому, что и нашим советским людям, и мировому общественному мнению нашим правительством было прямо и определенно объяснено, что крайняя мера, применяемая в венгерских событиях, была вынужденным решительным действием в связи с опасностью гражданской войны и политического переворота в союзном и дружественном нам социалистическом государстве и такая мера была предусмотрена и в нашем двустороннем договоре, и в совместных обязательствах по Варшавскому Договору. Во-вторых, в венгерских событиях, по сути дела в начавшейся гражданской войне, обнаружили себя силы из недавнего прошлого Венгрии, выступившей в годы Второй мировой войны на стороне гитлеровской Германии и участвовавшей в военных действиях против СССР. И в связи с этим согласно достигнутым между правительствами антигитлеровской коалиции соглашениям мы имели право на такую меру в случаях, когда могла возникнуть опасность гражданской войны. События в Венгрии оказались таким случаем, и действия нашего правительства имели под собой необходимые дипломатические основания. В первую очередь, эти меры были поняты и поддержаны нашим народом. Не дали они повода для каких-либо категорических заявлений со стороны бывших союзных государств, в том числе и со стороны НАТО. Решительные действия Советской Армии, блокировавшей мятежные силы, главным образом в Будапеште, а затем конкретные меры помощи правительству Яноша Кадора по преодолению политического и экономического кризиса в стране были встречены в нашем обществе с одобрением. И это еще больше укрепило тогда наше морально-политическое единство. Не менее интересным фактом тех тревожных недель оказалось то, что в отличие от польских студентов студенческая молодежь венгерского землячества в Московском университете и на нашем историческом факультете встретила их спокойно и с пониманием всех неизбежных и необходимых мер. Нам, конечно, была понятна их тревога и за свою страну, и за людей, в первую очередь родственников. Всем, кто посчитал необходимым уехать в те дни домой, была оказана помощь. Я вспоминаю, как руководители венгерского землячества, знакомые мне венгерские аспиранты Шандор Балог, Иштван Овари и Илона Баберак уехали домой не только из-за тревоги о своих родственниках, но и с намерением принять участие в событиях вместе со своими товарищами по Венгерской единой социалистической рабочей партии. Но очень скоро, к началу весеннего семестра, все венгерские студенты, в том числе и мои друзья аспиранты, возвратились на наш факультет для продолжения учебы. Этим знаменательным, на мой взгляд, итогом закончился очень беспокойный 1956 год – первый год начавшегося у нас пути преодоления последствий культа личности.

На нашем историческом факультете он завершился открытой научной дискуссией «О роли „средних слоев” в истории революционной классовой борьбы». Не ручаюсь за точность этого названия, поэтому замечу, что предметом ее явилась проблема роли непролетарских демократических сил, участвовавших в борьбе трудящихся классов за освобождение от капиталистической эксплуатации, за социализм, в социалистических и революционных преобразованиях в различных странах, и вопрос, могли ли средние слои повлиять на выбор путей борьбы и «моделей демократического социализма». Такая постановка вопроса связывалась с конкретным опытом истории послевоенного международного коммунистического движения и опытом стран «народной демократии», возникших после Второй мировой войны в Восточной Европе и вставших на наш, как нам казалось, общий путь социалистического развития.

Вообще вопрос о различии путей движения за социализм и о методах его строительства как вопрос о взаимодействий борющихся на этом пути классов присутствовал всегда в ленинской теории социалистической революции. Он предусматривался во всех программных документах Российской социал-демократической рабочей партии, а затем коммунистической партии большевиков как вопрос о союзниках пролетариата, непролетарских слоях трудящихся классов и их партиях в борьбе за общие цели и задачи на всех этапах революции – демократическом и социалистическом. Практика же борьбы обязательно могла и даже должна была реализоваться в разнообразии форм организации в связи с историческими, национальными и прочими условиями. В этом смысле вопрос о различии «моделей социализма» и о роли «средних слоев» или «средних классов» был не нов. Его теоретическое и политическое решение много раз становилось предметом споров и разногласий в ленинской партии большевиков на стратегических рубежах революционной борьбы за ближайшую и конечную цели. В новой постановке вопрос о разнообразии «моделей» как национальных особенностей движения к социализму возник сразу после того, как рядом с СССР и в связи с его победой в Великой Отечественной войне с фашистской Германией в странах Восточной Европы возник новый тип народной демократии и народы этих стран под руководством прогрессивных политических сил встали на путь глубоких демократических социальных преобразований. В конце февраля 1945 года я случайно оказался свидетелем рождения такого государства в Румынии. Я, тогда сержант Советской Армии, еще не предполагал, что стану когда-нибудь историком и, оказавшись на улице Бухареста, был удивлен многолюдной демонстрацией на площади Победы (по-румынски – Kale Vittoria). Люди стекались сюда колоннами с разноцветными флагами, наверное, свидетельствовавшими об их партийной принадлежности. Среди руководителей демонстрации мне запомнилось с того дня только имя лидера румынских профсоюзов Георге Апостола. Так мне назвал его оказавшийся рядом со мной человек, говоривший по-русски. Потом начался митинг. Ораторы о чем-то говорили, обращаясь к демонстрантам. Микрофонов там не было. О чем они говорили, я не понимал, но на следующий день наш политрук объяснил нам, что в Бухаресте и во всей Румынии произошла народная революция, свергнувшая власть монархии. Король Румынии Михай добровольно уступил свою власть народу. Не знал, конечно, ни я, ни мои товарищи, что тогда этой демонстрацией начинался путь румынского народа через завоевание демократии к социализму. Понятие «модель» как политическое определение социально-экономического развития типа власти тогда не звучало. Не звучало оно еще и в 1948 году, когда в странах народной демократии произошли события, повернувшие их на путь социализма под руководством коммунистических и социалистических рабочих партий. Так в это время непросто, через преодоление политических, социальных и экономических трудностей рождались новые формы народных государств, вставших на путь социалистического развития, при непременном условии руководящей роли пролетариата, но и при участии во власти представителей демократических партий, при активном сотрудничестве рабочего класса с крестьянством, интеллигенцией и даже с православной и католической церквами.

В конце сороковых – начале пятидесятых годов в общественных науках в связи с кризисными событиями, переживаемыми тогда во всех странах народной демократии, возникли споры и даже разногласия по вопросу своевременности перехода в их развитии к этапу социалистических преобразований в экономике и политической реорганизации власти. Но споры и разногласия не выходили за рамки ленинской теории социалистической революции и сводились лишь к вопросу о степени готовности конкретных государств к новому этапу своего социального, экономического и политического развития.

Понятие «модели социализма» и рассуждения об абсолютных ценностях демократии, о роли «средних слоев» в борьбе за демократию и социализм в новейшее послесталинское время вошли в обиход как символы творческого переосмысления ленинской теории и научного социализма, а также международного значения Великой Октябрьской социалистической революции. Они в теоретических дискуссиях связывались с намерениями очистить ленинизм от наслоений культа личности И. В. Сталина, с намерениями творческого применения ленинской теории к изменившимся условиям современного мирового коммунистического движения и поискам новых форм и методов руководства им в практике демократических преобразований общества и социалистического строительства в странах, в которых утвердилась власть трудящихся. Однако в ходе развернувшихся дискуссий о поисках новых методов «политического и социального моделирования современного и исторического процесса» уже тогда обнаружились и ревизионистские намерения заменить понятия и категории ленинского учения о закономерностях взаимоотношений классов и различии их роли и интересов в борьбе за демократию и социализм понятиями внеклассовых общечеловеческих ценностей, общечеловеческой демократии и свободы, на основе которых можно было бы искать новые пути к социализму. Новаторы совсем не спешили опровергать, отвергать или отрицать эти закономерности. Они только ставили вопрос: а не могла ли Великая Октябрьская социалистическая революция и революционные преобразования в странах народной демократии осуществляться в иных, более мягких, более гуманных формах, а не в жестоких формах классовой борьбы и в условиях политической гегемонии и диктатуры пролетариата. Ответ на этот вопрос они предлагали искать в различии социальных и политических конфигураций «средних слоев» общества, взаимодействия с ними гегемона революции и правильности его последующей политики по отношению к ним в процессе строительства социализма, то есть в избрании наиболее оптимальной демократической «модели социализма». Именно в такой постановке эта проблема стала на нашем факультете предметом обсуждения в коллективах кафедр. Особенно оживленно она обсуждалась на кафедре новой и новейшей истории зарубежных стран, на кафедре истории южных и западных славян и кафедрах истории КПСС и истории советского общества. Первые две кафедры в большинстве своем инициировали новаторский подход к этой проблеме. Они искали и находили необходимые для этого аргументы в анализе процессов, происходящих в новейшей истории, особенно в послевоенный период. Коллективы же преподавателей и научных сотрудников двух других кафедр, наоборот, считали своей прямой обязанностью уберечь основные положения ленинской теории социализма и значение исторического опыта КПСС в руководстве строительством социализма в нашей стране как образца для современного мирового коммунистического движения от грозящей опасности их «ревизии». Различия в подходах к обсуждаемой проблеме, а затем во взглядах и идейно-теоретических позициях обнаружились в конце концов в открытой межкафедральной дискуссии, которая получила название «Дискуссия о средних слоях». Предложение о целесообразности ее проведения было высказано партийным бюро исторического факультета, которое считало необходимым в ходе научного спора выработать в среде преподавателей общий подход для решения очень важной и актуальной задачи идейно-теоретического воспитания студентов на примере современного творческого осмысления ленинского теоретического наследия.

Дискуссия проходила в течение двух дней в Большой исторической аудитории на улице Герцена, 5. В ней противостояли докладчики с кафедр новой и новейшей истории зарубежных стран Европы и Америки, с одной стороны, и истории КПСС, с другой. К сожалению, мне не удалось найти стенограмму этой дискуссии. Скорее всего, таковой и вовсе не могло быть. Не помню, чтобы в Большой исторической аудитории присутствовали секретари-стенографистки. Не сохранился у меня и собственный ее конспект. Теперь я пишу о дискуссии только по памяти, а она оказалась не в состоянии сохранить частные детали докладов и их обсуждения в ходе двухдневных прений с острыми нелицеприятными оценками противостоящих идейно-политических позиций сторон. Снова в принципиальном споре сошлись в дискуссии о взаимоотношениях революционного пролетариата, борющегося за демократию и социализм, со средними слоями капиталистического общества уважаемые нами учителя – Наум Васильевич Савинченко и Наум Ефимович Застенкер. Кандидатами исторических наук оба они вышли из Института красной профессуры, с той лишь разницей, что один из них до этого штурмовал Перекоп, а другой – не штурмовал Перекопа. Тем не менее в споре они исходили из общих теоретических предпосылок в определении этих слоев как различных по своему социальному составу, по экономическим интересам и по занимаемому положению между основными борющимися силами капиталистического общества – пролетариатом и буржуазией – и организованных в различные политические партии. Один из оппонентов считался глубоким знатоком аграрно-крестьянского вопроса, стратегии и тактики большевистской партии по отношению к крестьянству. А другой был не менее глубоким знатоком истории социалистических учений и вопроса о месте и роли мелкобуржуазных партий, представлявших интересы средних слоев европейских стран в истории буржуазных революций и борьбе за социалистический демократизм. Спорили и оба Наума, и их ученики об одном и том же, а разногласия между собой обнаружили принципиальные. Соглашались в признании необходимости творческого применения основных положений ленинской теории революции к особенностям современного мирового экономического и политического процесса, но обнаруживали при этом различия в определении общего понятия средних слоев как категории Новейшего времени. Докладчики полностью разошлись во мнениях о средних слоях, то есть о различии жизненного уклада в неоднородных сословных структурах, и в том, способны ли были средние слои сами преодолеть свои внутренние противоречия и прийти к взаимодействию с властью диктатуры пролетариата.

Выдвигаемый одной из сторон подход «моделирования» исторического процесса и структурирования гармонической «модели социализма» в середине ХХ века после исторической победы народов Европы над фашизмом, в рамках которой могли бы сочетаться классовые интересы пролетариата и средних слоев, воспринимался другой стороной оппортунистической ошибкой, рецидивом соглашательства и ревизионизма по отношению к ленинской теории социалистической революции, реально происшедшей в нашей стране в конкретно-исторической обстановке.

На второй день с докладом о ленинском понимании вопроса о «средних слоях» как проблемы союза пролетариата с непролетарскими силами и социальными слоями в общедемократическом и социалистическом движении выступила Мария Дмитриевна Стучебникова, заведующая сектором Ленина Института Маркса, Энгельса, Ленина. Доклад ее был очень обстоятельным по теоретической постановке проблемы дискуссии и глубоко аргументированным в обосновании ошибочности точки зрения сторонников Наума Ефимовича Застенкера, таящейся в ней опасности ревизионистских заблуждений в современной трактовке основных положений идеи диктатуры пролетариата и ее всемирно-исторического значения на современном этапе борьбы трудящихся масс за демократию и социализм. В качестве аргумента, подтвердившего наличие такой опасности, в докладе были проанализированы события, происходившие в странах народной демократии в 1948 и в 1956 годы. Противная же сторона увидела в них проявившуюся якобы тенденцию доказываемого моделирования естественно-исторической эволюции народно-демократических стран. Доклад и последовавшие за ним прения получили поддержку большинства аудитории. Конечно, никакого голосования по этому вопросу не происходило и никаких решений принято не было. Вопрос остался открытым для дальнейшего обсуждения, однако, партийное бюро факультета сочло необходимым подвести политические итоги дискуссии с точки зрения ее значения в повышении идейно-теоретического уровня читаемых лекционных курсов и проведения практических семинаров по сложным проблемам и событиям переживаемого исторического времени. Признанные большинством выступавших ошибочными положения доклада Наума Ефимовича Застенкера были оценены партийным бюро как не способствующие правильному пониманию студентами важной теоретической проблемы истории социалистической революции и исторического опыта КПСС в руководстве строительством социализма. Докладчику и тем, кто поддержал его в ошибочных позициях, партбюро вынесло партийные взыскания. Этим решением партбюро само допустило ошибку, как бы лишив участников дискуссии права иметь свое мнение в научной полемике, даже если оно оказалось ошибочным. Это дало несогласным с решением партбюро повод обратиться с заявлением в ЦК КПСС о несправедливом решении. Секретариат ЦК отменил его как допущенное нарушение инструкции по применению дисциплинарных партийных взысканий. В части содержания и хода самой дискуссии секретариат ЦК воздержался от каких-либо оценок, указав, однако, партийному бюро на недопустимость администрирования научной жизни на факультете.

Остается только добавить к этой далекой по времени истории, что совсем не случайно, наверное, спустя много лет в самом руководстве КПСС появились рассуждения о «социализме с человеческим лицом», «евросоциализме», а затем уже в «освобожденной» России – о либеральном «рыночном демократизме» и «среднем классе», как и об идее гармонии общества на путях создания «социального рыночного государства».

* * *

В сентябре 1957 года заканчивался третий год моей с товарищами-однокурсниками учебы в аспирантуре. Наступил момент, когда надо было решать вопрос об устройстве на работу. Среди преподавателей нашей кафедры в качестве доцентов-совместителей работали научные сотрудники Института Маркса, Энгельса, Ленина при ЦК КПСС – заместитель директора и заведующие секторов А. Н. Консульников, М. Д. Стучебникова и М. Я. Панкратова. Нередко, если не сказать по традиции, они имели возможность лучших своих учеников устраивать на работу в институт в качестве младших научных сотрудников. Так произошло и на этот раз. Место в секторе В. И. Ленина было предложено мне, Юре Воскресенскому и Борису Яковлеву. Прежде чем принять это предложение, я проинформировал об этом секретаря нашего факультетского партийного бюро Юрия Михайловича Сапрыкина, у которого был тогда заместителем по организационной работе. Понимая мои обстоятельства, он рекомендовал мне принять это предложение, так как вакансий на историческом факультете в то время не имелось. После официального собеседования с А. Н. Консульниковым нам троим было предложено написать заявления о приеме на работу в качестве младших научных сотрудников в сектор В. И. Ленина. Мы это сделали и стали ожидать решения дирекции, которое должно было пройти согласование в организационном и идеологическом отделах ЦК КПСС. На это согласование ушло некоторое время, мы формально и оставались до сентября еще аспирантами истфака. В конце июня это решение было принято в отношении меня и Бориса Яковлева, мне и ему об этом было сообщено официальным письмом, где нас уведомляли, что мы приняты в институт на должность младших научных сотрудников научного сектора Владимира Ильича Ленина. К сожалению, Юра Воскресенский такого письма не получил. Он очень переживал отказ. Мы ему сочувствовали, испытывая некоторую неловкость за своего друга. Но, как говорится, что ни делается, все делается к лучшему. Юра, конечно не сразу, сделал удачную карьеру в Институте истории Академии наук СССР, став там заведующим сектором истории индустриализации. Но и мне по стечению изменившихся обстоятельств не пришлось работать в назначенной должности высокоавторитетного идеологического института. Случилось это очень неожиданно. Получив письмо из ИМЭЛа, я показал его в партийном бюро Юрию Михайловичу Сапрыкину. В тот день там решался вопрос об отправке на целину факультетского студенческого отряда более чем в сто человек для участия в уборке урожая. Наученное горьким опытом прошлой трагедии, партийное бюро очень ответственно обсуждало вопрос о составе этого отряда и его руководстве. При обсуждении этого вопроса я не присутствовал, считая себя уже как бы демобилизованным из состава партбюро. Пришел я лишь попрощаться со своими партийными товарищами, а мне вдруг объявили, что партбюро приняло решение назначить аспиранта Левыкина Константина Григорьевича командиром целинного отряда 1957 года. В ответ на это я прочитал им письмо, но все сразу завозмущались, сначала оттого что секретарь партбюро своевременно не поставил перед деканом факультета и проректором МГУ по группе гуманитарных факультетов вопроса о целесообразности оставления меня в университете в должности ассистента. Этот запоздалый разговор о моей дальнейшей судьбе закончился тем, что Юрий Михайлович, как только закончилось заседание, взял меня, как школьника, за руку и повел в кабинет проректора Михаила Максимовича Соколова.

Проректор принял нас участливо и после того, как Юрий Михайлович объяснил ему наш вопрос, даже сочувственно. Однако, к сожалению, развел руками и сообщил, что ректорат, так же как и наш деканат, в настоящее время вакантными ставками не располагает. Мой провожатый еще раз стал объяснять проректору сложность создавшегося положения, что-де партбюро и деканат уже назначили меня командиром целинного студенческого отряда, напомнил о прошлогодней трагедии и добавил, что наше руководство неслучайно посылает на целину заместителя секретаря партбюро аспиранта Левыкина. Тогда проректор спросил: «Когда заканчивается срок его аспирантуры?» Мы ответили, что в сентябре. «А чего же вы тогда торопитесь со ставкой, когда он еще ваш аспирант. Командируйте его на целину, может быть, командировка будет полезна ему для его диссертации». Тему своей диссертации я назвал проректору в начале нашего разговора. «Командируйте его на целину, – еще раз повторил Михаил Максимович, сам являвшийся известным специалистом по экономике сельского хозяйства. И добавил: «Когда в сентябре он возвратится с целины, тогда и решим вопрос со ставкой». Мы возвратились на факультет и там уже окончательно решили вопрос о моей командировке. Так не суждено мне было стать младшим научным сотрудником труднодоступного для рядового человека, высокопрестижного партийного Института Маркса, Энгельса, Ленина при ЦК КПСС. Дорога в него теперь для меня была «заказана», так как два раза туда не приглашали, приглашать было не принято не только рядовых, но и даже опытных, научно «остепененных» специалистов по истории революционного движения.

Я стал собираться на целину. Сводный университетский отряд уже был сформирован, а я теперь уже решением парткома университета был назначен его командиром. Мне даже был выдано письмо секретарю Кустанайского обкома КПСС, котором говорилось, что я, как командир отряда, являюсь представителем парткома МГУ при решении всех вопросов быта и работы студентов в совхозах области. Но выехать вместе с отрядом я не смог, так как перед отъездом простудился и целую неделю пролежал с высокой температурой. В дни моей болезни в Москве открылся Всемирный фестиваль молодежи студентов, но увидеть мне это событие довелось только в картинках телевизионных репортажей. Мне посчастливилось увидеть по телевизору всю церемонию его открытия, а также первые дни общественных молодежных диспутов и концертно-фестивальных программ. Но и это мне очень пригодилось, так как по приезде на целину и наши студенты, и местная молодежь, не имевшие возможности все это видеть, сразу обратились ко мне с просьбой рассказать, как все это начиналось на фестивале.

* * *

Из Москвы к университетскому целинному отряду в тысячу человек я выехал спустя две недели после того, как от погрузочной железнодорожной станции Новониколаевская неподалеку от Рижского вокзала они отправились в неблизкий путь в эшелоне товарных вагонов до североказахстанского города Кустанай. Нашему истфаковскому отряду в том пятьдесят седьмом году выпало на три месяца поселиться в степи, в далекой от областного центра небольшой деревеньке тоже под названием Новониколаевская. До начала освоения целины она была центром небольшого колхоза. Теперь бывший колхоз именовался вторым отделением зерносовхоза Тенизовский.

Уезжал я из Москвы в невеселых раздумьях о том, что на долгое время оставлял свою семью – маленького сыночка Димочку и Галю. Она переживала разлуку, а меня никак не оправдывало то, что я уезжал, вовсе не желая принять участие в освоении целины, а только в надежде, что это мне зачтется в дальнейшем, в решении вопроса о моей работе в университете, если, конечно, все там сложится благополучно, без катастроф, болезней в нормальной обстановке в факультетских отрядах. Как это я мог бы обеспечить, мне было неизвестно.

Уезжал я не со станции Новониколаевская, а с Казанского вокзала, не в эшелоне, а в плацкартном вагоне. Со мной ехало несколько студентов, тоже отставших от своих факультетских отрядов. Двое из них были нашими историками – Кирилл Карпович и Андрей Пегушев и трое студентов-физиков. Были они студентами второго курса отделения астрономии. Один из них выглядел очень оригинально – с окладистой бородой и трубкой в зубах. И еще с нами ехали четыре девушки, студентки филологического факультета. Ехали сначала до Челябинска четверо суток. А там наш кустанайский вагон был прицеплен к другому поезду, который еще почти сутки вез нас до города Кустаная. Компания наша оказалась нескучной. Нашлись общие темы для разговоров. Было это в начале июля, в вагоне было жарко, и мы значительную часть дня проводили на крыше вагона.

В Челябинске мы несколько часов ожидали нашего нового поезда и имели возможность познакомиться с этим знаменитым тракторно-танковым и металлургическим промышленным центром первых советских индустриальных пятилеток. Может быть, больше под впечатлением заранее ожидаемых заводских дымящихся труб, закопченных корпусов заводских цехов и многочисленного рабочего люда он так и запомнился мне с той первой и единственной встречи. Далеко от вокзала мы не пошли. Вернулись в вагон и до того, как он тронулся в путь, все время проиграли в «дурака». Ехали еще одну ночь. А мне, помнится, не спалось от заботивших меня раздумий о семье. А потом вдруг я забеспокоился, как от незнакомого города Кустаная мы доедем до нашей деревни. Из Кустаная мы с моей командой должны были добираться до места расположения отряда в Мендыгоринском районе, отстоявшем от областного центра на многие десятки километров, а потом еще я должен был развести моих попутчиков по их факультетским отрядам.

Проездных или каких-либо командировочных денег нам не дали, и теперь пришлось думать и гадать, на какой счет и на каком транспорте нам придется ехать дальше в целинную степь. Вспомнил я о выданном мне университетском мандате, подписанном ректором МГУ академиком Петровским, секретарем парткома МГУ профессором Салищевым, и успокоился. Решил, что по приезде нанесу визит к секретарю кустанайского обкома КПСС, имени и фамилии которого я не знал, но был уверен в том, что с его помощью мне удастся решить первые проблемы. Поезд в Кустанай прибыл рано утром. Кустанайский железнодорожный вокзал и привокзальная площадь ничем не порадовали наш взор. Нас захватила всеобщая суматоха, как только мы увидели людей, наших незнакомых спутников, отягощенных багажом, наперегонки пустившихся к одиноко поджидавшему нас всех старому, видавшему виды автобусу. У его задних и передних дверей уже образовались людские пробки. Мои парни были без багажа, с маленькими чемоданчиками. У меня был уже почти опустевший в дороге рюкзак. А у девушек-филологинь оказались битком набитые большие рюкзаки. А у одной – огромный чемодан. Не помню, да и тогда я не мог понять, как нам все же удалось влезть в этот автобус. Никто из нас не остался на остановке, и ни один девичий рюкзак с чемоданом мы не потеряли. Ехали мы не зная куда, денег на билеты не потратили, остановились на центральной площади степного города, прямо перед зданием обкома КПСС и облисполкома.

У входа в обком я предъявил свой университетский мандат дежурному милиционеру, объяснил ему, кто мы и зачем сюда приехали, заверил его, что секретарь обкома знает о нашем приезде и ждет меня. Милиционер впустил нас всех в вестибюль, позвонил в приемную секретаря и, получив разрешение, пропустил меня. Команда осталась в вестибюле, а сам я поднялся на второй или третий этаж обкомовского здания, широко распрокинувшегося своим многоколонным типичным фасадом по широкой степной заасфальтированной площади, от которой во все стороны расходились немощеные сельского вида улицы. И еще запомнилось с того утра огромное количество мух на привокзальной площади, в автобусе и теперь в вестибюле обкома и облисполкома и даже в приемной и кабинете первого секретаря товарища Бородина. Запомнил я эту фамилию с того момента, как прочитал ее на дверях у входа в приемную.

Мой неожиданный визит оказался более чем удачным. Мне понравился товарищ Бородин, типичный русский человек с симпатичным лицом сельского труженика, еще не старый, но уже и немолодой. Он приветливо встретил меня, шагнув навстречу. Я представился и протянул ему свой мандат. Он, уважительно его прочитав, пригласил меня садиться, коротко проинформировал о том, где и как разместились и устраиваются к началу уборочных работ наши отряды, поблагодарил, отметив, что ребята ему понравились и что он уверен в том, что их участие в уборке, увы, небогатого урожая в ожидаемых неблагоприятных условиях будет полезным. Задача и руководства области, и всех тружеников, а значит, и наших студенческих отрядов будет заключаться в том, чтобы вовремя и без больших потерь убрать урожай и сохранить его, чтобы обеспечить хозяйства семенами для будущей посевной компании. Потом он спросил у меня, какие я сейчас имею к нему просьбы. Я, во-первых, попросил его помочь с транспортом, чтобы доехать до своих историков и впоследствии установить постоянную связь с разбросанными по области факультетскими отрядами. Секретарь обрадовал меня, что наш приезд ожидался. Оказалось, что из Тенизовского совхоза, в котором находились отряды физического и моего исторического факультетов, прибыла машина как раз со студентами-историками во главе с товарищем Володей Ронкиным (именно так он назвал моего будущего первого помощника). Он сказал, что Володя только что у него был с просьбой помочь с продуктами для отряда, в основном с овощами, и что он поручил это сделать заведующему сельхозотделом обкома, у которого дошлый Володя сейчас и находится. Сам он сразу позвонил в тот отдел, и вскорости Ронкин удивленно приветствовал меня, хотя и знал, что я должен был обязательно приехать в отряд, как мы договаривались перед отъездом. Товарищ Бородин закончил нашу беседу, заверив меня в том, что в Мендыгоре, куда я доеду на случившейся трехтонной попутке со всей своей командой, секретарь райкома КПСС товарищ Тарасов поможет мне во всех вопросах, с которыми я к нему обращусь по делу. Поинтересовавшись, завтракали ли мы с утра, он предложил мне со своими попутчиками и с Володиной командой пообедать в обкомовской столовой. Поручив своему помощнику проводить нас туда и прощаясь, он пригласил меня на ожидаемое очередное заседание пленума обкома по вопросу о задачах уборочной кампании. Конечно, я с благодарностью согласился и еще больше уже потом заочно поблагодарил гостеприимного секретаря обкома за то, что обед был и вкусный, и бесплатный. Мух в столовой оказалось еще больше, чем на привокзальной площади и в автобусе. Они не только назойливой тучей висели вокруг нас, лезли в глаза и уши, но и плавали во вкусном борще, вязли в горчице. Через несколько дней в далекой мендыгоринской продуваемой ветрами степи мы убедились, что с мухами и здесь сладу не было никакого, что к ним надо было просто привыкнуть.

В целинную степь мы выехали, когда уже стало темнеть. Пошел дождь, мы забрались под брезент и ехали не видя куда, удивляясь только, как дорогу видел и различал шофер в абсолютной черной ночной степи. Только один раз он потревожил нас, попросив вылезти из кузова и миром помочь вытолкнуть трехтонку из солончаковой ловушки на ровной дороге, в которой оказалась машина, съехав в сторону с размокшей наезженной колеи. Мы помогли по команде Ронкина стронуть грузовик с места и потом уже без остановок доехали до поселка Мендыгора – столицы мендыгоринской целины. Какая она была, эта столица, увидеть сразу было невозможно. Шел дождь, стояла настоящая темень, и никакого уличного освещения не было. Очень скупо светились окна в домах местных обывателей. Мы остановились у одноэтажного здания райкома, разбудили дежурного, объяснили ему, кто мы, и попросили передать секретарю просьбу от нас помочь трем нашим девушкам утром добраться до находившейся недалеко деревни то ли Татьяновки, то ли Федоровки. Четвертая филологиня поехала с нами дальше, в Новониколаевку, побоявшись оставаться здесь и не зная точного адреса назначения. Еще двадцать пять километров под дождем урчала наша трехтонка по невидимой дороге. Новониколаевку, мою будущую штаб-квартиру, мы не увидели, а услышали по лаю собак. Володя быстро определил нас на ночлег в каком-то доме, и мы, не раздумывая, обрадовавшись сухому теплу, улеглись на полу, положив под головы наши рюкзаки. Знакомство с деревней, название которой дали ее основатели, переселенцы-столыпинцы из далекой белгородской губернии, в 1911 году в честь своей родимой Николаевки, сразу состояться не могло. Потом мы узнали, что и многие другие селения северного Казахстана, возникшие в то же самое время, несли память о покинутых селах и деревнях – Татьяновках, Николаевках, Федоровках, Ивановках. К некоторым из них добавлялось присловие – «Ново».

Проснувшись утром, наши поселенцы-истфаковцы очень удивились, увидев меня, непонятно как появившегося в Новониколаевке. Утро оказалось солнечным, я привез ребятам хорошую погоду. Моему появлению обрадовался Петр Семенович Ткаченко, доцент истфака, добровольно согласившийся поехать со студентами на целину, чтобы провести с ними лето в крестьянском знакомом ему с детства труде. И я был рад встретиться с ним. Знакомы мы были еще с его семинара, который он вел на моем втором студенческом курсе.

Мое целинное утро началось со знакомства с личным составом отряда, для чего все собрались на лужайке перед клубом, в котором жили наши девушки. Я представился им как их командир, а они завалили меня вопросами о Москве, будто бы сами покинули ее уже много времени назад. Спрашивали, правда, все о Москве фестивальной, сожалея, что им не довелось увидеть ее такой и поучаствовать в этом всемирном празднике молодежи. Я мало что мог рассказать им об этом, так как фестиваль в тот день еще продолжал шуметь по Москве. Я и сам жалел, что не увидел этого праздника до конца. Однако все слушали меня с интересом и завистью. А потом состоялся мой первый завтрак в столовой-кухне, организованной Ронкиным как предприятие общественного коллективного питания. Выдаваемые поварихой, второкурсницей Милой Ивановой, порции были большими, и сразу стало ясно, что разносолов ждать в здешнем меню не придется. Все было очень просто и стандартно: щи, суп, каши и, конечно, чай. И конечно же, все было с мухами. Их в Мендыгоринском районе и в Новониколаевке было не меньше, чем в областном Кустанае. Кстати, здесь я впервые узнал, что невареные мухи плавают на поверхности супа, а вареные уже смешались со всеми остальными ингредиентами первого блюда, и их можно было спокойно съесть.

Большинство ребят из нашего истфаковского отряда были мне знакомы в той или иной степени. В отряде смешались студенты и студентки в основном второго, третьего и четвертого курсов. Но были среди них единично и самые старшие – аксакалы, пятикурсники, наиболее активные в факультетском масштабе комсомольцы. Вообще весь отряд был комсомольским с небольшой прослойкой членов партии. Многих ребят я знал лично, а те, которых не знал, знали меня сами как заместителя факультетского секретаря партбюро.

Сейчас, когда я пишу эти строки, я вижу, как мне кажется, их живые лица. Наверное, я и теперь бы мог узнать их, уже солидных и взрослых. Но теперь, когда пытаюсь вспомнить их имена, то не всегда получается. Некоторых я помню до сих пор не только по именам и фамилиям, но и по каким-то запомнившимся мне эпизодам нашей жизни и по их дальнейшей общественной и профессиональной карьере. Некоторые имена и лица сами по себе возникают в памяти. А некоторых, увы, вспомнить уже не могу. Не уверен я, что где-нибудь в университетских архивах сохранились списки участников целинных эпопей. Не думали тогда вдохновленные пафосом «поднятой целины» студенты второй половины пятидесятых годов, что становились причастными к истории молодежной эпопеи хрущевской поры. Некоторые из них и вовсе, придя на погрузочную станцию, чтобы проводить друзей и подруг, почти на ходу прыгали в поющие вагоны и без паспортов уезжали с товарищами, на ходу прокричав друзьям, чтобы они позвонили родителям, чтобы те не очень беспокоились по поводу их безрассудства. Некоторые имена и фамилии мне помогают вспомнить немногочисленные старожилы истфака, теперь уже доценты, мои сподвижники, и бывшие истфаковцы-москвичи, узнавшие, что я пишу воспоминания об их однокурсниках.

Теперь же я все-таки назову имена тех, о ком сохранилась память, и тех, кого мне помогли вспомнить, и попрошу прощения у тех, кого не сумею вспомнить. Я попрошу прощения у тех небезымянных моих современников и соратников за то, что не сумел сохранить того, что должно было сохраниться, но заверяю, что отчетливо вижу их живые лица в коллективном портрете на зеленой солнечной лужайке деревни Новониколаевки в первое утро моего появления в их уже обжитом стане.

Начну, пожалуй, с Женьки Платова, студента четвертого курса, участника целинного отряда истфака 1956 года, пережившего и уцелевшего в описанной мной трагической автокатастрофе. Первым я называю его потому, что в то утро он удивил своих товарищей, успев еще до подъема съездить на тракторе в центральную усадьбу совхоза, в Тенизовку, которая отстояла от нашего второго отделения на 20 километров, и привез огромный полосатый матрац свежеиспеченного хлеба, который накануне вечером не сумели доставить специальной хлебоперевозкой из-за сильного дождя. Узнав об этом, Женька уговорил тракториста ХТЗ и еще в ночи поехал в Тенизовку, чтобы утром доставить теплый хлеб к завтраку. Женька появился на нашем собрании, сидя на крыше трактора, а полосатый матрац с вкусно пахнущим хлебом он всю дорогу держал на своих коленях.

Участниками трагической целины 1956 года были и Володя Москаленко, и Миша Мейер. Первый уже не был студентом. Он закончил в 1955 году восточное отделение исторического факультета и был уже аспирантом Института Востока Академии наук СССР, но еще долго оставался истфаковцем, верным в душе студенческому комсомольскому братству. А Миша Мейер, тоже недавний студент истфака, был уже студентом Института восточных языков, созданном только за год до этого при Московском университете. Миша и вовсе никогда не переставал оставаться истфаковским патриотом, и тогда он без раздумий записался добровольцем в наш целинный отряд. Оба востоковеда были друзьями и пользовались, как говорится, «большим авторитетом среди товарищей». Их очень уважали и любили, особенно девушки. Володя тогда был необыкновенно красив собой, а Миша, как и сейчас, став ректором ИССА, был необыкновенно рыж и симпатичен. У ребят они пользовались непререкаемым авторитетом. На току они, между прочим, вкалывали от души, на совесть как рядовые. Студентом пятого курса ИВЯ был и Андрей Пегушев, прибывший в отряд вместе со мной. Он тоже был в целинном отряде 1956 года и тоже пережил страшную катастрофу. На этот раз, кроме общественного долга и чувства солидарности с друзьями, его приезд в отряд был связан и с другой, личной причиной. В отряде была студентка четвертого курса Лида Скобелева – будущая невеста Андрея, которой он очень симпатизировал еще с прошлого года. Кажется, по сходной причине оказался в целинном отряде и другой мой спутник, тоже студент пятого курса Кирилл Карпович. Замечу, что в пятидесятые годы в целинных отрядах взаимные симпатии многих пар стали их судьбой. Так, например, студентка 5-го курса Лиля Королева, секретарь факультетского комитета ВЛКСМ, комиссар отряда 1957 года, встретила здесь и полюбила на всю оставшуюся жизнь своего Гришу Кучмаева, студента третьего курса. По сходному поводу в нашем отряде историков оказались два студента-четверокурсника с юридического факультета – Миша Карлов и Юра Ращупкин. Оба они были влюблены в двух наших красивых девушек Люсю Нейгаузен и Люсю Логвиненко. Первая была студенткой четвертого курса, а другая – второго. Очень хорошие, добрые и работящие были эти два парня и обеих Люсь полюбили искренне. Обеим чаровницам, а они действительно были едва ли не самыми красивыми в отряде, нравились их ухаживания, но не более – как говорится, сердцу не прикажешь. Парни чувствовали это, но надежды не теряли. А осознав, наконец, несбыточность ожиданий, из отряда уехали. Были в отряде и другие пары. Их нетрудно было заметить в неоглядной целинной степи, в которой, однако, темной ночью можно было заблудиться. Вокруг Новониколаевки на десятки километров не было видно «ни огня, ни темной хаты». Не было и «верст полосатых» по наезженным степным дорогам и каких-либо других знаков кроме малозаметных природных ориентиров, которые были заметны только местным жителям.

Основным ядром отряда были студенты старших курсов. В их общую группу вместе с пятикурсниками входили парни и девушки четвертого курса. Почти все они уже приезжали на целину в прошлом году или имели опыт работы в подшефных колхозах Подмосковья. Все они и физически были покрепче. Лидером четверокурсников был Женя Платов. Из этой группы мне особенно запомнились его друзья Олег Ледин, Володя Гущин, казах Нигмет Казетов, Володя Симакин, Юра Сидоренко в паре с Тамарой Халдиной. Между прочим, эту пару соединили тогда не только личные симпатии, не только любовь и семья, но и на долгие годы– непосредственное отношение к сельскому хозяйству. Сразу после окончания учебы в университете они по распределению работали, если еще не продолжают работать, преподавателями в Костромском сельскохозяйственном институте «Караваево». В нашем отряде Тамара Халдина была главной поварихой на общественной кухне, совмещая готовку с участием в авралах на току. Кроме четверокурсницы Лиды Скобелевой и Люси Нейгаузен запомнилась мне и Надя Коновалова. Спустя много лет после той целинной страды и учебы она, став уже Надеждой Федоровной Трутневой, была принята мной по рекомендации академика И. Д. Ковальченко на должность заведующего экскурсионного бюро в филиале ГИМ – Новодевичьем монастыре. Только тогда я узнал, что завязавшийся в 1957 целинном году ее роман с Игорем Ястребовым не получил продолжения. А они-то тогда дальше всех уходили в степь и возвращались только под утро, чем очень беспокоили меня и моего боевого заместителя Володю Ронкина, блюстителя чести и морали в нашем целинном общежитии.

В правовом и должностном положении все члены нашего отряда были равны. Все мы именовались временными рабочими зерносовхоза «Тенизовский», которым был определен гарантированный минимум заработной платы в 13 рублей в день. Студенты старших курсов были в отряде уважаемыми аксакалами. Для меня они были друзьями-советниками, уже имевшими свой жизненный целинный опыт. Вообще, по приезде я сразу увидел, что в отряде уже сложился порядок взаимоотношений и взаимоуважение. Правда, не мог я не увидеть, что в строениях, отведенных под жилище, порядка было значительно меньше. Больше того, меня обеспокоило их неопрятное состояние. Поэтому своих аксакалов, советчиков и советниц, я попросил подтянуться самим и попросить об этом своих младших товарищей. Всем было понятно, что мы приехали сюда не на день-два и даже не на две-три недели и что быт наш в санитарном отношении должен быть предельно упорядочен. Чистота и порядок должны были особенно соблюдаться на кухне, где главная опасность исходила от мух. Посоветовал я ребятам в свободное время прогуляться в степь и собрать полыни для веников, помня с детства деревенский способ борьбы с этими насекомыми. Моим советам вняли, правда, мух от этого заметно меньше не стало. Признаться, я был очень обеспокоен опасностью заболеваний при очень большой скученности в жилищах и в так называемой столовой. Володе Ронкину, который по добровольной инициативе взял на себя ответственность по хозяйственному обеспечению быта, я просто прочитал по-старшински внушительную короткую лекцию на тему, как и что надо было сделать немедленно. Он понял. В столовой появился бачок с кипяченой водой и был установлен санитарный контроль за чистотой посуды, условиями хранения продуктов и приготовлением пищи. Пришлось мне вспомнить свои старшинские обязанности и методы внушения несмышленым новобранцам. Я начал беспокоить своих бойцов посещениями для проверки жилых помещений, которых отряду было отведено три. Самые младшие, девушки второкурсницы, были поселены в амбаре, который был, как водится, без окон, но с деревянным полом. Кроватей здесь не было. Спали все на полу, устланном соломой. Я приказал Ронкину, чтобы солома регулярно менялась в дни, назначенные для большой уборки, то есть каждую субботу. Он поворчал, но приказ выполнил. Ответственной за внутренний амбарный порядок здесь была тоже студентка-доброволец Регина Прадедова, взявшая на себя эту инициативу как старшая по возрасту. Наверное, ей было уже далеко за двадцать. До поступления в университет она несколько лет работала учительницей младших классов в подмосковном Новопетровске, и дидактические методы хорошо были ею усвоены. Младшие сами почувствовали ее превосходство и тоже добровольно признали ее «старостой амбара». С ней в амбаре жили однокурсницы – Люда Дергачева, Аня Золотова, Оля Деребина со своим братом, кажется, учеником шестого или седьмого класса, которого не с кем было оставить на летние каникулы в Москве. Какие-то сложности были в их семье, и Оля была строгой наставницей брата. Вспоминаются и другие имена второкурсниц: узбечки Сони Халмухамедовой, искусствоведки Люси Супрун, второй отрядной поварихи Милы Ивановой, Наташи Киссовской. Вторую половину обитателей амбара, увы, вспомнить не могу. Зато помню, что их добровольными шефами были Мухтар Чибиров, Саша Самсонов, не считая, конечно, Володю Ронкина, у которого к амбару был еще и личный интерес – Аня Золотова, в которую он был безответно влюблен.

Вторая половина девичьего отрядного большинства была поселена в бывшем новониколаевском колхозном клубе. Здесь жили студентки третьего, четвертого и пятого курсов. Кроватей и здесь не было, все спали на полу, также устланном соломой. И здесь я приказал регулярно в дни общих уборок менять солому. В клубе жили комиссар отряда Лиля Королёва, Тамара Халдина, Люся Нейгаузен, ее подруга второкурсница Люся Логвиненко, Лида Скобелева, Галя Пуговкина, Надя Коновалова. Силюсь вспомнить и некоторых других, лица которых вижу и на току, и на сеноуборке, и в столовой, и на наших праздничных вечеринках в том же клубе, но их имена и фамилии стерлись из памяти. Особенно запомнилась мне пятикурсница, девушка крупных форм, восседающая на старом, хотя еще статном колхозном жеребце и понукающая его безответной командой «Но-о-о, кобыла!». Кажется мне, что фамилия ее была Николаева, но не уверен в этом. Преимущество клубного дома состояло в том, что он имел электрическое освещение. Свет от колхозного электродвигателя давали с наступлением темноты и выключали в 12 часов ночи. Другое преимущество состояло в том, что Тамара Халдина, наша отрядная повариха, приехала сюда со своим аккордеоном. По вечерам она охотно играла у клуба, а в непогоду – внутри, где устраивали танцы. Здесь же проходили, тоже в непогоду, наши собрания и концерты художественной самодеятельности и их репетиции. Ими руководила сценарист, хормейстер и исполнительница, очень энергичная и знающая себе цену в этом деле Лида Скобелева.

Мужская часть отряда была поселена в переоборудованном под жилье бывшем колхозном курятнике. Стены его легкой конструкции, из оплетенных прутьями кустарника щитов снаружи были обмазаны глиной. Пол, конечно, был здесь земляной. Для нас, двух десятков человек, были сооружены здесь сплошные нары вдоль обеих стен, примерно по десять лежачих мест. В мужском составе этого «комфортабельного» помещения собрались представители всех курсов.

Меня Володя Ронкин, наш квартирмейстер, определил на жительство в медицинский пункт местной начальной школы, который во время летних каникул не функционировал. Прожил в нем я два дня и две ночи, а на третью ночь перешел к ребятам в курятник. Там было веселее и ближе к народу. Приняли меня гостеприимно. Два друга, Женька Платов и Олег Ледин, потеснились и освободили место для лежания на боку. Кроме названных, здесь сосредоточились все мужские рабочие силы: второкурсники Мухтар Чибиров, Володя Плугин, Коля Кучер, Вадим Назаров, Семен Козлов, Леня Лернер, Гриша Кучмаев, Саша Островский и Саша Ситник, Андрианов, Саша Самсонов; третьекурсники Юрий Левунин, Леша Комеч, Игорь Ястребов; четверокурсники Нигмет Казетов, Володя Симакин, Володя Гущин и примкнувшие к ним юристы Миша Карлов и Юра Ращупкин.

И жили мы здесь в буквальном смысле тесным, на нарах сплоченным коллективом. Мне кажется, что я вспомнил всех постояльцев бывшего курятника. Добавлю еще Володю Москаленко, Мишу Мейера, Кирилла Карповича, Андрея Пегушева и еще одного необычного вида паренька-третьекурсника, фамилии которого вспомнить не могу, зато запомнилось мне его целинная кличка Маркиз. Но стоп. Вспомнил и его фамилию – Туточкин. Еще один мужчина, член нашего отряда, – огромный добродушный человек, доцент исторического факультета Петр Семенович Ткаченко был помещен местным руководством второго отделения зерносовхоза Тенизовский в знак уважения к его профессиональной солидности в частном секторе. Его определили на постой в дом местного лавочника, известного всем под именем Емельян. Называю его лавочником, потому что он своим внешним видом соответствовал известному в классической литературе типажу пореформенной российской деревни. Он был хромоног, худ скорее от скупости, но уж никак не от недоедания, с лицом недобрым и молчаливым. По официальной должности он был завмагом местного сельпо. Магазин его по большей части бывал закрыт. Ходовой товар он реализовывал на дому. Покупатели – преимущественно потребители спиртного – чаще всего стучались к нему по ночам. В работах в поле и на току Петр Семенович участвовал наравне со всеми.

Все ребята оказались очень интересными по своему интеллекту, веселыми, остроумными, находчивыми и дружелюбными; все добросовестно относились к труду и обладали необходимой для этого физической выносливостью. Работали на уборке зерна, на заготовке сена и силоса, на комбайне и на тракторном прицепе плугарями, на току, на котором образцовый порядок наладил назначенный мною начальником тока Мухтар Чибиров. Каждый рабочий день начинался здесь с установленного им шлагбаума, через который он пропускал рабочих, фиксируя по минутам опоздавших. Потом он распределял всех по видам работ, не забывая и себя самого. Вывесил на доске составленный им распорядок дня с подъемом, завтраком, началом работы, перерывами на перекур, на обед и на послеобеденное продолжение работы до конца рабочего дня, ужина и отбоя. Утром и после обеда каждый день звучали позывными к началу и продолжению работы удары в рельс.

* * *

Я увлекся, вспоминая мелочи, а до главного не дошел. После моего приезда на целину впереди было еще больше двух месяцев. Боюсь, что я завязну в воспоминаниях о них. А ведь на моей ответственности были еще и отряды физиков, химиков, экономистов, то есть вся жизнь тысячного университетского отряда. И я бы обидел их, если бы не рассказал здесь и об их жизни.

И подумалось мне: может быть, стоит сократить повествование и рассказать обо всем конспективно, по-отчетному, в цифрах и общих показателях. Для официальной исторической памяти и этого было бы достаточно. Но по размышлению, я вдруг вспомнил свою встречу спустя много лет в казахской столице Алма-Ате с моим бывшим заместителем, вдохновенным комсомольцем, патриотом студенческого университетского братства, преданным нашему общему делу, советскому гражданскому и общественному долгу Володей Ронкиным. В Алма-Ате Володя явился мне в образе мудрого человека, известного во всей республике учителя истории, педагога, верного своей семье, супруге и двум сыновьям человека. Вспомнили мы с ним нашу целину. И вдруг он задумчиво произнес: «Да! Это был хороший кусок жизни!» Сказал не мальчик – сказал умудренный жизнью мужчина. Вспомнив эту Володину мудрость, и я решил все-таки рассказать все об этом отрезке времени моей жизни, хотя и небольшом, но не сравнимом ни с предшествующими годами довоенного детства, ни с Великой Отечественной войной, ни с порой студенчества.

Целина 1957 года и в моей памяти осталась очень интересным «куском жизни», участия в неоднозначной эпопее «поднятой целины», общения со встретившимися ее живыми героями-первопроходцами и, конечно, с моими студентами, которым я тогда еще представлялся и в роли сверстника, и в роли командира. И решил я все-таки продолжать, как и начал, – со множеством подробностей, надеясь, что они вызовут отзвук в душе участников этой скромной истфаковской эпопеи, еще живущих в новой федеральной России. А они в большинстве своем после окончания учебы в Московском университете нашли достойное место в жизни, добились каждый успехов в научной и педагогической карьере и общественной деятельности. Некоторые из них стали органической частью Московского университета, утвердились в различных степенях научного и преподавательского звания. Михаил Серафимович Мейер, доктор исторических наук, работает уже много лет ректором Института стран Азии и Африки и остается все еще очень похожим на нашего целинного друга рыжего Мишку Мейера. Он всегда бывает искренне рад встречам со своими давними друзьями.

Володя Плугин, доктор исторических наук, профессор исторического факультета, имеет уже не один десяток учеников. К великому сожалению, добавлю, что недавно он скончался, будучи еще не старым, но очень похожим на глубокого старика.

Леша Комеч, доктор искусствоведения, директор Института искусствоведения, автор многих исследований по истории искусства, остается активным общественным деятелем, участвуя – не побоюсь этого замшелого слова – в бескорыстной, честной и бескомпромиссной борьбе за сохранение русского исторического и культурного наследия. В этом деле и я вот уже более тридцати лет являюсь ему соратником, участвуя в работе Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры.

Людмила Дмитриевна Дергачева – некогда маленькая, скромная симпатичная девочка в нашем отряде, которую я помню, как на картине, сидящей на ворохе целинной пшеницы урожая 1957 года, – вот уже много лет работает в должности доцента на кафедре источниковедения нашего факультета.

Докторами наук стали Лиля Королева, с которой я тоже встречаюсь в Обществе охраны памятников, Мила Иванова – наша маленькая повариха, а ныне проректор по науке Магаданского педагогического университета. Володя Москаленко, историк-востоковед, продолжает работать ведущим научным сотрудником Института Востока Российской Академии наук. По совместительству он служит профессором Института стран Азии и Африки при Московском университете. Судьбе было угодно в конце концов соединить его с Анной Васильевной Золотовой. Знать, недаром Володя Ронкин ревновал его на целине к своей возлюбленной. Кирилл Карпович, который тоже состоял под подозрением у ревнивого Володи, женился на своей однокурснице Н. Понайтовой и свою жизненную карьеру сделал на ответственной, государственной службе.

Андрей Пегушев стал специалистом по истории народов Африки и работает в соответствующем институте Академии наук. Женька Платов, прошу прощения, Евгений Иванович Платов стал известным и уважаемым ученым-историком в революционном городе Иваново. О Тамаре Халдиной и ее муже Юре Сидоренко я уже говорил: вся их научная, общественная и семейная жизнь до сих пор продолжается в совхозе-институте «Караваево».

К сожалению, некоторых уже нет среди живых. Первым из бывших моих целинных соратников ушел из жизни Нигмет Казетов. Он, отважный разведчик, кавалер двух орденов Красного Знамени, перенесший не одно ранение, вернулся с войны живым и остался невредим в страшной трагедии целинного отряда в 1956 году. Он успешно закончил учебу в Московском университете и успел стать отцом, женившись на однокурснице Люде Марасиновой. Вернувшись на свою родину, в Казахстан, он работал в Министерстве высшего образования помощником министра. А в конце шестидесятых годов умер от тяжелой болезни.

Умер от такой же болезни Саша Островский, доктор исторических наук, профессор. А совсем недавно после продолжительной болезни ушла из жизни Надежда Федоровна Трутнева, в целинное время – Надя Коновалова, работавшая много лет директором филиала Исторического музея «Новодевичий монастырь», а затем – директором истринского Историко-архитектурного и художественного музея «Новый Иерусалим». Нет уже среди живых и профессора Петра Семеновича Ткаченко. От истфака мне одному пришлось провожать его в последний путь. К сожалению, о жизни большинства остальных из нашего целинного отряда 1957 года рассказать не могу. Поэтому лучше продолжу свое повествование о них, живых, в то целинное лето.

На небольшом пространстве необжитой казахстанской степи скромным своим бескорыстным, честным трудом вошли они в историю послевоенных пятидесятых целинных лет без всяких амбиций по поводу выпавшей чести непосредственного участника драматического и неоднозначного исторического события. Ни у кого из членов нашего отряда не оказалось ни камеры, ни фотоаппарата, ни магнитофона.

Никто из нас не позаботился запечатлеть свою причастность к истории освоения целины. Не приезжали к нам в Новониколаевку ни фотокорреспонденты, ни операторы кинохроник, ни корреспонденты газет, теле– и радиопрограмм. Жаль, но не осталось у нас никаких свидетельств о том «куске жизни», прожитой не корысти ради, но волею общественного долга, пославшего нас в североказахстанскую степь. Не осталось у нас других свидетельств кроме своей памяти. А она не совершенна. Ее часто не хватает надолго. По прошествии почти пятидесяти лет она все быстрее стала ослабевать. Надеюсь, что успею досказать свою повесть, и, может быть, когда-нибудь она вызовет интерес у студентов двадцать первого века, увлеченных сейчас, увы, совсем не теми вещами, какими была заполнена жизнь их далеких предшественников. А может быть, их детям, внукам и правнукам.

Ну что же! Попробую описать общий вид Новониколаевки, основанной в 1911 году русскими мужиками из центральной России в соответствии с «Законом о переселениях» – составной частью триады столыпинской аграрной реформы. Замечу, что коренные жители Новониколаевки, у которых я пытался выяснить хоть какие-либо сведения на этот счет, в ответ только пожимали плечами, ссылались на рассказы стариков, но назвать точно, какой губернии была их русская или украинская Николаевка, не могли.

А казахстанская Новая Николаевка была деревенькой небольшой, всего дворов в двадцать. В годы коллективизации она объединилась с другими двумя или тремя такими же деревеньками в колхоз, который пахал и сеял на здешней земле, выполняя свои обязательства перед государством, обеспечивал свои потребности и растил поколение за поколением новых пахарей и сеятелей. Правда, не все сыновья и дочери шли путем своих дедов и отцов, которые на всю жизнь оставались в этой небольшой деревне, затерявшейся в неглубокой степной балке. Население ее, таким образом, с годами уменьшалось и старело. Молодежь, уезжавшая на учебу, домой почти не возвращалась. Но в начале сороковых годов сюда поступило пополнение из Автономной Республики немцев Поволжья и из других мест проживания советских граждан немецкой национальности, выселенных летом 1941 года в Казахстан по решению Советского правительства. Они разместились в пустовавших деревенских домах или были определены на временное проживание к хозяевам. Так Новониколаевку возродили немецкие переселенцы. Со временем они прочно обустроились здесь и составили большую половину и дворов, и населения. Эту половину можно было сразу увидеть по добротным домам, обустроенным дворам, и даже по фруктовым садам. Дома же коренных жителей и казахские обмазанные глиной кибитки оставались в первозданном виде. Новые поселенцы успели реализовать много своих умных и добрых инициатив. В центре деревни были построены клуб и школа. Обзавелись колхозники и движком, с помощью которого в дома подавалось электричество, а с ним появились и радио, и телеприемники. Немецкие семьи были многодетными. Вырастающая немецкая молодежь в меньшей степени уходила из деревни, чем русская, ведь до известного времени немцы были ограничены в праве передвижения. Поэтому среди работающих в колхозе немцы составляли большинство. Надо отдать им должное – они были наиболее трудолюбивыми и наиболее квалифицированными.

С началом освоения целины колхоз «Новониколаевский», реорганизованный во второе отделение с девятью тысячами гектар, вошел в объединенный Тенизовский зерносовхоз Мендыгоринского района, имевший более двадцати тысяч гектар посевной. Бывший председатель колхоза Кузьма Лешуков стал называться заведующим вторым отделением зерносовхоза. С ним и его помощниками я и познакомился. Это был средних лет крепкий, приземистый и физически сильный мужик-хозяин, кавалер ордена Трудового Красного Знамени. Он понравился мне с первого дня. Узнал я тогда, что и он, и бригадиры, и многие механизаторы, бывшие колхозники, были в 1956 году удостоены высоких правительственных наград за большие успехи в уборке богатого урожая и успели побывать в Москве, на Выставке достижений народного хозяйства, приняв участие во Всесоюзном совещании передовиков сельского хозяйства. Рассказывая об этом, Кузьма с особым удовольствием вспоминал московские магазины с их разнообразным ассортиментом гастрономических, особенно колбасных, и кондитерских продуктов. А потом завотделением по-деловому объяснил мне наши задачи в предстоящей уборке урожая. Он сказал, что урожай из-за неблагоприятных условий ожидается низкий, не выше 7–8 центнеров с гектара. Поэтому главной заботой уборочной страды будет проведение ее в строго определенные сроки и по возможности без потерь. Уборочный август ожидался дождливым, тогда как июнь и июль были, наоборот, сухими, и зерно ожидалось некондиционного качества. И еще Кузьма сказал, что более качественное зерно – а его отделение обещало обеспечить это качество – не будет сдаваться на элеватор, а будет засыпано в семенной фонд под урожай будущего 1958 года. Для этого здесь, в Новониколаевке, заканчивалось строительство зернохранилища, которое должно было быть готово к приему семенного фонда. Он попросил, чтобы наиболее физически крепкие ребята помогли бы строителям в завершении этой стройки к сроку. Со своей стороны он пообещал максимально обеспечить нам необходимые условия жизни и работы. Свои обещания он выполнил. Меня тогда очень порадовало, что мои отрядники успели установить нормальные, даже добрые контакты с местным населением, особенно с немногочисленной молодежью. Мы с Кузьмой, засвидетельствовав друг другу свое уважение, договорились быть наперед откровенными и реалистичными в наших взаимных интересах. Кузьма пообещал предоставить мне на следующий день транспорт для поездки в центральную усадьбу совхоза в двадцати километрах от Новониколаевки. Там я тоже был намерен представиться руководству и, главное, познакомиться с условиями быта отряда физического факультета, а заодно и навестить заболевшую Лилю Королеву. А еще наперед Кузьма обещал мне организовать поездку в Мендыгору для знакомства с районным партийным и советским руководством.

В тот же мой первый день в отряде после обеда строгий Ронкин нарядил меня вместе с Петром Семеновичем Ткаченко на работу по уборке кукурузы для силосования. С этого момента и я на общих основаниях начал зарабатывать свой дневной целинный рацион. Работа оказалась несложной, но требующей физического усилия. Об этом меня предупредил Петр Семенович, пообещав разъяснить несложную технологию и поделиться опытом. Может быть, по КЗоТу нам полагалась спецодежда, но нам ее не выдали, и поэтому мы появились кто в чем, я в спортивном костюме, а Петр Семенович, как на физзарядку, – в своей полосатой пижаме. В Новониколаевке он вообще другого платья не надевал. Встретились мы с ним у клуба. Подъехал самосвал, и мы взобрались в его кузов. Ехали недолго и недалеко – туда, где росла вперемежку с подсолнухом высокая кукуруза. Там уже стоял ожидавший нас силосоуборочный комбайн. Мы встали кузовом под транспортер, и комбайн тронулся. С той же скоростью тронулся и наш самосвал. С транспортера посыпалась измельченная силосная масса, и я сразу понял нашу задачу – надо было быстро и равномерно разгребать ее по всему кузову. Я стал это делать инстинктивно, как только масса посыпалась мне на голову. Но Петр Семенович все-таки стал давать мне советы, как держать вилы, на какую ногу делать упор, как уберечься от хобота транспортера, чтобы он не задел и не скинул нас с кузова, и даже как держать равновесие при толчках во время движения автосамосвала. Набив до краев кузова утрамбованный ногами силос, мы по команде Петра Семеновича спрыгивали с самосвала и быстро пересаживались в кузов другого подъехавшего самосвала. Так непрерывно продолжалось до самого конца рабочего дня. На последнем самосвале, лежа на сырой и теплой силосной массе, мы возвращались к силосной траншее на краю Новониколаевки, беседуя о местных нравах. Самосвал сбрасывал массу в траншею, а трактор ДТ-53 своими гусеницами ее разравнивал. В этот момент наша студентка посыпала массу полными горстями соли. Я обратил внимание, что одновременно с солью на силосе оставлял свои горючесмазочные следы и ДТ-53. Меня это удивило. Возник вопрос, а будет ли съедобен этот силос для коров и телят. Спросил об этом у подошедшего бригадира местного сельского труженика. А он ответил уверенно и коротко: «Захотят жрать– будут!»

Спустя некоторое время, уже не на целине, я узнал, что подобная технология не только вредна, но и опасна для скота. Да, впрочем, я и сам также тогда подумал и предположил, что молоко будет от этих коровок пахнуть горючесмазочными материалами, но и его, «если захотят жрать», также выпьют.

Вечером, до ужина, с местного телефона я попытался соединиться с Москвой – с ректоратом или парткомом Университета. Учитывая разницу во времени, я надеялся кого-нибудь застать на месте. Районный телефонный коммутатор неуверенно и неохотно пообещал мне попробовать, предупредив, что разговор будет платным. Я сообщил московские номера и стал ждать в конторе отделения. На удивление телефон зазвонил очень скоро. Меня сразу соединили с парткомовским номером, и я услышал голос секретаря Константина Алексеевича Салищева. Скороговоркой я представился ему и доложил, что прибыл на место и вхожу в свои обязанности командира университетского отряда. Я рассказал Константину Алексеевичу и о том, что факультетские отряды разбросаны по району на удалении 20–30 километров друг от друга и от райцентра и что транспортных средств, чтобы бывать в них, у меня нет. Сказав при этом, что пробую пользоваться оказиями, я все-таки попросил выслать мне какую-нибудь сумму денег на возможные непредвиденные расходы. В конце доложил, что руководство обкома благодарит Московский университет за прибывшую вовремя помощь и обещает содействие в работе. Сообщил также и о том, что никаких ЧП в отрядах не было, что все студенты здоровы. Константин Алексеевич поблагодарил меня за информацию и обещал держать со мной связь. Скоро на мое имя пришел перевод на небольшую сумму, а связь с Москвой поддерживалась по мере необходимости и по моей инициативе. Я обещал звонить в университет после того, как побываю во всех отрядах.

* * *

На следующий день утром я собрался с визитом к директору Тенизовского зерносовхоза в его центральную усадьбу. В попутчики со мной напросился и Петр Семенович. Ему понадобилось купить в совхозном универмаге что-то из того, чего в лавке Емельяна, его квартирного хозяина, не водилось. Ехать он собрался все в той же полосатой пижаме. Подумал было я посоветовать ему надеть в дальнюю дорогу что-нибудь другое, но счел этот совет неудобным и не стал его беспокоить. Ведь до этого во втором отделении никто ему замечаний по этому поводу не делал. Но в Тенизовке, в кабинете директора я запоздало пожалел, что не сделал этого. Пижама чуть было серьезно не испортила наше знакомство с директором. Навестить Лилю Королеву собралась с нами и ее подруга. Заботливый Ронкин выдал для нее банку сгущенки, реквизированную им, кстати сказать, у меня в день моего приезда и сданную в общественный фонд.

Ехали мы в кузове трехтонного ЗИС-5, снаряженного Кузьмой на Центральную усадьбу за каким-то грузом. В пути пошел мелкий частый дождь. Пришлось поделиться с Петром Семеновичем своим плащом. От дождя дорога сразу размокла, и наш ЗИС, иногда подбуксовывая и скользя по недлинным спускам, благополучно и довольно быстро довез нас до штаб-квартиры директора совхоза. Мы остановились прямо против конторы. Петр Семенович тоже решил принять участие в визите, так как считал неудобным не оказать честь и уважение директору. Мы уже знали, что в недавнем прошлом директор работал в Москве начальником какого-то отдела Министерства сельского хозяйства СССР, был кандидатом сельскохозяйственных наук. Добровольно оставив свой пост, он вместе с отрядами молодежи отправился на целину. За высокий урожай 1956 года он был удостоен высокой правительственной награды. И это знал Петр Семенович, посчитав себя обязанным оказать ему честь. Но, когда мы вошли в кабинет, директор, сначала удивленно воззрившись на огромного и добродушно улыбающегося Петра Семеновича, резко встал в полный рост и произнес вместо приветствия короткую жесткую и обидную для моего коллеги речь. Сначала он напомнил Петру Семеновичу, что тот пришел в своей пижаме не в будуар своей супруги или любовницы, а в деловой кабинет руководителя совхоза, а потом очень грубо попросил его покинуть кабинет. Петр Семенович очень смутился, что-то хотел сказать в свое оправдание, попросить извинения, но директор не оставил ему для этого никакого шанса. Взгляд его исторгал негодование и обиду. Казалось, что вот-вот он скажет что-нибудь еще более жестокое или вызовет Петра Семеновича на дуэль. Петр Семенович, сконфузившись и бормоча извинения, удалился. После этого я представился и постарался шуткой смягчить как-то возникшую напряженность. Считая директора правым, я все-таки почувствовал обиду за Петра Семеновича. Он был намного старше директора, и ему были свойственны извинительные профессорские чудачества. К тому же он был ветераном Великой Отечественной войны, награжденным боевыми наградами. Я, конечно, извинился за моего коллегу, а потом в шутливом тоне стал говорить, что пижама у Петра Семеновича служит ему спецовкой, что в ней он со мной вместе вчера работал на закладке силоса и что его трудовая пижама не должна вызывать никакой обиды. Последнее замечание обернулось очередными упреками директора. Теперь он и мне сделал замечание и просил впредь быть более внимательным к поведению моих студентов, которые не считаются с особенностями быта и обычаев трудового коллектива и местных жителей. Он имел в виду наших студентов-физиков.

Эти слова прозвучали для меня намеком на то, что студенты, наверное, успели здесь, в центральной усадьбе, сделать что-то не так. Проглотив все же упрек, я предупредил его, что недоразумений будет еще много, потому что я и Петр Семенович не догадались в Москве взять с собой костюмы и галстуки. И, еще раз извинившись, я попросил выслушать меня по делу. Мы продолжали стоять друг перед другом и начали разговор, не пытаясь смягчить взаимную неприязнь. Я еще раз назвал себя, сказал, что назначен руководством МГУ командиром всего университетского отряда и при этих словах протянул свой мандат. Потом, когда он сделал вид, что прочитал его, я сказал, что сейчас вхожу в исполнение возложенных на меня обязанностей, расположившись со студентами-историками во втором отделении вверенного ему совхоза. Директор назвал себя. К сожалению, никак не могу вспомнить ни имени, ни отчества, ни фамилии его. Помню только, что фамилия звучала как татарская и начиналась с буквы «Х», что-то вроде «Харизов». Спросить теперь не у кого, живые мои сподвижники-целинники помнят значительно меньше меня. Словом, собирался я на встречу с ним со словами уважения, но пижама Петра Семеновича все испортила. Дальше мы все-таки перешли в разговоре к делу и продолжили его наконец, сидя за директорским столом. Он рассказал мне, что студентам-физикам не мешало бы быть более уважительными к людям и порядкам в совхозе. В качестве примера он отметил небрежность во внешнем виде, когда они появляются в столовой или на киносеансах: парни – в коротких шортах, иногда в плавках, а девушки – в купальных костюмах. Некоторые юноши были не по возрасту бородатыми, и это тоже ставилось им в укор. Между прочим, проехав по всем отрядам, я убедился, что все это было типично и одинаково мешало взаимопониманию. Везде конфликты начинались с неприязненного отношения со стороны местного населения к внешнему виду студентов. Местные жители считали, что своим внешним видом студенты демонстрируют неуважение к ним. Я и сам скоро убедился, что безобидная манера поведения может обернуться нехорошими последствиями. Стал замечать я, что местные парни нахально смотрят на наших полуобнаженных девиц. Особенно я стал бояться, что девушки своим видом могут спровоцировать совхозных парней на недобрые поступки. В беседах мне удалось убедить какую-то часть студентов в необходимости более строгого отношения к своей одежде. Но знаю и то, что многих я не убедил. Опасность конфликтов и ЧП беспокоила меня постоянно. Высказал еще тогда директор и свое неудовольствие тем, что студенты-физики очень требовательны к качеству пищи в столовой, что их не удовлетворяет однообразное меню. Я же отвечал, что и меня это беспокоит, но только больше всего в отношении санитарии и гигиены, что я боюсь вспышек заболеваний из-за большого количества мух. Потом я попросил директора разрешить мне ознакомиться с условиями быта и поговорить со студентами, узнать об их пожеланиях. Он вызвался лично сопроводить меня по бригадам, в которых жили и работали физики. Я отпустил свой ЗИС и всех своих спутников. Потом навестил Лилю Королеву. Она уже выздоравливала и очень обрадовалась посылке Володи Ронкина. Пока я навещал больную, директор приказал найти командира отряда физиков Бориса Крайнова – студента пятого курса, чтобы вместе с ним проехать по бригадам. Мы вместе посмотрели помещение, в котором жила бригада в центральной усадьбе. Картина показалась мне похожей на наш Новониколаевский клуб. Все спали на полу, устланном соломой. В помещении было не прибрано и, конечно, – много мух. Я попросил Бориса быть построже к ребятам. Но особенно удручила меня картина в таборе пятой полевой бригады. Проехать к ней по раскисшей полевой дороге оказалось непросто, особенно на пологих спусках и невысоких подъемах. Иногда мы просто соскальзывали с них боком или даже разворачивались в обратную сторону. Наконец, добрались до табора, который, казалось, был безлюден. Где-то далеко урчали трактора. Заглянули в крайнюю палатку, и я вздрогнул от увиденного. На соломе лежал человек с закрытыми глазами, а по его лицу ползали мухи. Лицо человека было давно небритым и неумытым. Я чуть было не предположил ужасного. Но человек вдруг открыл глаза и недобро спросил: «Чего вам надо?» Я извинился и назвал себя. В том же тоне он повторил вопрос, сказав, что отдыхает после ночной смены. На это я откровенно сказал ему, что так нахально мухи могут ползать лишь по лицу мертвеца. Антисанитария в таборе была непростительной. В палатке валялись недоеденные куски хлеба. На обеденном столе вся в мухах стояла немытая посуда. Мы все-таки заставили неразговорчивого студента встать и объясниться. А он как-то отрешенно опять сказал, что им уже давно не привозили воды, и поэтому все здесь давно не умывались. Я заметил при этом недовольное выражение лица директора. Признавать свое упущение он не был научен. Я не стал больше испытывать его директорское самолюбие, а очень настойчиво стал просить студента не расслабляться и не опускаться до беспомощности, инфантильности и равнодушия к грязи. Он лениво пообещал. Директор со своей стороны пообещал дать соответствующие указания бригадиру и после этого отвез меня в Новониколаевку, которая оказалась совсем недалеко от пятой полевой бригады.

Совсем недавно я вдруг, как в сказке, через полвека встретил того бородатого студента. Он оказался мужем моей племянницы. Вообще-то я с Мишей был знаком давно как с доктором физико-математических наук. Но мы никогда не разговаривали о нашей с ним студенческой поре. Но как-то случайно мы стали вспоминать знакомых физиков. Я назвал Бориса Крайнова, и оказалось, что они были однокурсниками. Тогда я стал рассказывать, как мы с ним встретились на целине в Тенизовском совхозе. А он вдруг сказал, что тоже был там с ним вместе и что они были друзьями. Вспомнили мы и о мухах, и я воспроизвел ему в словах в точности все, что увидел тогда в палатке пятой полевой бригады, на что он вдруг весело сказал: «Да, это был я». И добавил, что очень тогда хотел спать, а я, «козел», разбудил его и был со своими вопросами назойлив, как муха.

С директором мы расстались мирно и договорились по делу встречаться почаще. До дружеского взаиморасположения было еще далеко. Дружба у нас так и не завязалась, но расставались с ним в начале октября мы уже по-доброму. Он лично сопроводил нашу колонну до кустанайской железнодорожной станции и не ушел с перрона, пока состав не тронулся на Москву. Впервые мы выпили тогда на четверых бутылку казахского коньяка. Запрет на продажу спиртного во время уборки урожая был уже снят, и мы греха не сотворили.

* * *

В один из первых дней моей жизни на целине к нам в Новониколаевку приехал на мотоцикле секретарь Мендыгоринского райкома ВЛКСМ. Он снял с себя огромные очки механизатора, и я неожиданно узнал в нем своего однокурсника, студента экономического факультета МГУ, с которым мы в недалеком прошлом были не близкими, но добрыми друзьями-товарищами. Три года назад мы закончили учебу и разъехались, даже не попрощавшись. И вот теперь встретились на мендыгоринской целине. Он только что вернулся из Москвы с Всемирного фестиваля демократической молодежи и студентов. Узнав о том, что в его район прибыли студенты родного университета, он на другой день отправился объезжать совхозы, в которых расположились наши отряды. Начал он с нас – историков.

Посидели мы с ним на бревне около нашего курятника, повспоминали о житье-бытье, о военных лагерях, где мы в ночных учебных боях атаковали и захватывали друг друга в плен, как это случилось однажды с Ингушем Толорайей и Витькой Гадюкиным. Потом он рассказал мне, как вместе с Ериным и Кудиновым добровольцем уехал на целину и начал здесь свою карьеру со скромной должности младшего экономиста. Очень скоро они стали председателями колхозов, а он – секретарем райкома. Все они были кавалерами орденов: председатели – ордена Ленина, а Витька – ордена Трудового Красного Знамени. Он еще вспомнил Володьку Малехонькова, который тоже приехал сюда в 1955 году после окончания нашего истфака и теперь являлся третьим секретарем Кустанайского обкома. Договорились встретится с Виктором в ближайшее время у него в райкоме, чтобы поговорить о наших общих делах, и решили, что это произойдет дня через два-три, как только я соберусь в Мендыгору с визитом к районному руководству. Но свидеться в Мендыгоре нам было не суждено, так как через эти два дня Виктор экстренно отбыл из столицы Мендыгоринского района с новым назначением в город Рудный. Там он, став секретарем горкома ВЛКСМ, поменял свою неблагозвучную фамилию и стал зваться Рудным.

* * *

Я освоился без труда в отряде историков, войдя в курс дела, привыкнув к распорядку рабочего дня, ознакомившись с досугом ребят и даже поработав на сеноуборке, которая началась на второй или третий день после моего приезда. На эту работу отряд собрался весь, не исключая поварих, Тамары и Милы. Предполагалось, что там на обед они сварят уху. Рыбу для нее – карасей – ребята наловили бреднем в Новониколаевском пруду. На сенокос поехали на трех грузовиках. Тут-то уж, памятуя прошлый трагический год, я проверил все строго-настрого, по-военному. Договорился с водителями о правилах езды колонной, о соблюдении интервалов и скорости, назначил бортовых. Ехать надо было в сторону Тенизовки. Дорога было ровная и, как всегда летом, пыльная. Сенокосный луг находился рядом с большим болотом. Где-то в его середине начинался маленький ручеек, именуемой речкой Тенизовкой. В камышах его было много дичи. Впервые в жизни я увидел там крупных казахстанских журавлей.

Сено к нашему выезду уже два дня как было скошено и высохло. Его теперь надо было застоговать. Нас с Петром Семеновичем определили в стогометатели и выдали огромные шесты-навильники. Девчата, повязанные, по сельскому обычаю, белыми косынками, сгребали граблями сено по кучкам, а мы с ребятами подхватывали их огромными навильниками и переносили к подготовленным местам, укладывая в стог. Под руководством бригадира – местного пожилого уже мужика-немца – стога получались аккуратными, плотно утрамбованными и правильной конусообразной формы. Самые тяжелые навильники носил Петр Семенович, выглядевший богатырем среди студенческой мелкоты. Ростом он был два с лишним метра, сажень в плечах. При этом, поднимая навильник, он все время поучал меня, на какую ногу надо делать упор и как по возможности плавно поднимать навильник над головой и аккуратно нести его, чтобы не сорить сеном. Работа шла быстро, стога росли на глазах. Двое ребят в это время уже принесли воду из речки Тенизовки, набрали сухого камыша и развели костер для ухи. По неосторожности по пути на сенокос я похвалился, что умею варить уху по-архиерейски. Запомнив это, девчата-поварихи пригласили меня на консультацию. По-архиерейски, конечно, уху варить я не умел. Слышал только, что варить ее надо на курином бульоне. Такового у нас не оказалось, и поварихи варили уху на обычной воде с добавлением специй. Я подошел, однако, вовремя – вода в котле уже кипела, и нежных карасей надо было вынимать, чтобы они не разварились. Этим советом я удивил поварих, так как они такой технологии не знали и однажды сварили уху, которая показалась ребятам похожей на кашу, с избытком картошки и рыбных костей. Я посоветовал есть уху по порядку: сначала хлебать юшку и заедать ее вместо хлеба большими карасевыми кусками. Всем это очень понравилось, а мой авторитет бывалого солдата от этого укрепился. Эта сенокосная однодневная страда прошла у нас как настоящий фольклорный праздник.

Еще одна моя консультация по житейским вопросам оказалась ко времени и, возможно, даже предотвратила драматическое, если не сказать трагическое, последствие. В то дождливое лето в березовых и осиновых колках, росших по многочисленным балкам в окрестностях Новониколаевки, уродилось много грибов – подберезовиков, подосиновиков и мухоморов. Наш хозяйственник Ронкин, сам подмосковный можайский грибник, организовал грибную команду. Сам-то он в грибах толк знал, но кое-кто из грибной команды не умел отличать съедобные грибы от мухоморов и поганок. Грибов ребята набрали много, принесли на кухню, стали их чистить. Услышав об этой грибной охоте, я поторопился на кухню и пришел туда вовремя: среди уже очищенных грибов красовались и мухоморы, и поганки. Пришлось заставить ребят перебрать все грибы снова, но уже под моим присмотром. И это стало для них полезным и своевременным уроком. Грибы в то лето подавались на наш стол часто, и каждый раз приходилось строго напоминать сборщикам грибов быть предельно внимательными.

* * *

В начале следующей после моего приезда в Новониколаевку недели я был готов к деловой встрече с районным руководством. Поехал один на попутном бензовозе, который использовался мной много раз для поездок. Бензовозы, часто колоннами, ходили за горючим в Кустанай регулярно, как по расписанию. Часто и местные люди ездили в них в областной центр по своим надобностям. Иногда в кабину водителя попутчиков набивалось по четыре человека, а бывало и больше, при этом они умудрялись расположиться в два ряда. Этот транспорт был удобен еще и тем, что по укоренившемуся правилу водители с пассажиров платы не требовали. На этот раз в кабине ЗИЛовского бензовоза я оказался третьим пассажиром.

Выехали рано, так как бензовозы выезжали из своих усадеб перед рассветом, чтобы обыденкой (это значит в один день) вернуться обратно. Рейсы были длинными – иногда по сто и более километров в оба конца. Утром к тому же ехать было легче. В это время над дорогой не успевала еще зависнуть неподвижная в безветрие стена густой пыли. В пыли же водителям приходилось вести машины почти вслепую. Делали они это заправски, не сбавляя скорости. Степная дорога ровная, и съехать в сторону с нее было невозможно, так как и там была ровная, как стол, степь. Опаснее было столкнуться со встречным транспортом. Такое случалось, но все равно водители скорость упрямо не сбавляли, только в густой пыли непрерывно подавали сигнал. Пыль бывала такая, что сквозь нее не пробивался луч света. Мне приходилось бывать в таких слепых поездках, и чувствовал себя я в таких случаях неважно, особенно когда из пыльного облака выскакивал вдруг встречный ЗИЛ.

Первый мой рейс на бензовозе прошел спокойно, ехать до Мендыгоры было двадцать километров. При выезде из Новониколаевской низины на горизонте становился заметным силуэт огромного, красного кирпича Мендыгоринского православного собора Петра и Павла. Собор этот был построен в 1912 году богатым купцом-промышленником в дар жителям этого довольно большого поселка. В тот час пыль еще не нависла над Мендыгорой. В сухую же летнюю погоду она обычно поднималась над райцентром серой грязной тучей и повисала над степью. Сбиться с пути летом с таким ориентиром было невозможно. Зимой же такие случаи бывали, и путники, осмелившиеся пешком отправиться днем от селения к селению, иногда сбивались с дороги и оказывались в бедственном положении. Бывали случаи, когда и опытные местные жители замерзали в дороге. До недавнего времени в этой степи водителей нередко подстерегала другая опасность. Однажды, возвращаясь из центральной усадьбы совхоза на зерновой трехтонке, я обратил внимание на охотничье ружье, прикрепленное к задней стенке кабины. Я подумал, что шофер охотится по дороге на зайцев или гусей и уток. Спросил его, а он усмехнулся и объяснил истинную причину езды с оружием – до недавнего времени на степной дороге промышляли грабежом чеченцы. Они подстерегали в степи одинокие грузовики с разными товарами и продуктами или загруженные в уборочную зерном и следующие в Кустанай на элеватор. Нападали с оружием. Довольно часто это кончалось для водителей самым худшим образом. С той поры и пошел обычай ездить для безопасности с оружием. В уборочные кампании по этой же причине зерновые машины и бензовозы следовали в Кустанай колоннами, а степь патрулировалась милицейскими нарядами. «Теперь, – сказал шофер, – этой опасности не стало, большинство чеченцев уехали с целины. Но ружьишко в дороге не мешает». Иногда действительно случается подстрелить зайчишку, а то и лису, гуся или утку. Но добавил, что и любители легкой наживы в степи еще не перевелись.

На бензовозе в то утро я доехал до Мендыгоры меньше чем за полчаса – шофер гнал свой бензокорабль со скоростью больше шестидесяти километров в час. Скажу еще, что обратным рейсом, нагруженные горючим, они также не сбавляли скорости и избегали резкого торможения, стараясь держать ее постоянной, так как очень опасной становилась сила инерции и в моменты резкого изменения скорости горючее могло выплеснуться из-под крышек люка и вспыхнуть. Такие случаи бывали. Но мы знали о них, слава Богу, только из рассказов шоферов. А иногда в сухой степи можно было просто застрять в солончаковых лужицах, не высыхающих и в сухую погоду.

Много опасностей таила в себе молчаливая и чаще всего спокойная степь. В то лето нас они, к счастью, обошли стороной.

С бензовоза, поблагодарив водителя и пожелав ему счастливого пути, я сошел больше чем за час до начала рабочего дня в районных руководящих кабинетах, присел на скамейке у райкома КПСС и задремал на солнышке. Вдруг кто-то осторожно тронул меня за плечо. Открыв глаза, я увидел перед собой доброе лицо солидного и симпатичного мужчины. На его пиджаке разноцветными рядами блестели многочисленные орденские планки. Поздоровавшись вежливо, он спросил меня, кого я здесь жду и кто я такой. Я ответил на приветствие и сказал, что приехал повстречаться с секретарем райкома партии и являюсь командиром студенческого отряда МГУ. Мужчина, опять дружелюбно улыбнувшись, сказал, что это он и есть, и пригласил меня к двери, которую нам открыл дежурный милиционер.

Мне этот человек сразу понравился. И разговор у него в кабинете у нас получился интересный и полезный. Секретарь райкома, фамилия его, кажется, была Тарасов, совсем недавно был генерал-майором, политработником, от звонка до звонка он кадровым военным прошел Великую Отечественную, недавно вышел в отставку в связи с сокращениями в вооруженных силах. В момент жизненного перепутья его, недавнего комиссара-коммуниста, позвала комсомольская целина. И вот он вместе с женой – дети его уже жили самостоятельно – из северной столицы переехал в Мендыгору, столицу мендыгоринской целины. Все это он мне рассказал потом, а разговор наш начался с взаимной информации о делах моего целинного университетского отряда. Я сразу поделился с ним насчет бытовых проблем, с которыми уже успел встретиться и в Новониколаевке у историков, и в Тенизовке у физиков. Секретарь сразу же ответил мне, что частично об этих проблемах он знает и необходимые поручения своим работникам он уже дал. К тому времени он уже успел познакомиться с командирами отрядов, которые были расположены недалеко от районного центра, а в дальние наиболее крупные совхозы доехать еще не успел. При этом еще добавил, что особое поручение он дал райкому комсомола по части налаживания взаимно полезных контактов с комсомольскими отрядами МГУ не только в связи с проблемами быта и трудовой жизни отрядов, но и для дальнейших шефских контактов. Я обрадовался перспективе сотрудничества, сказав, что во время моей недавней встречи с секретарем РК ВЛКСМ Виктором Гадюкиным, моим другом-однокурсником, мы уже тоже говорили об этом, и сегодня я надеюсь встретиться с ним. Секретарь, однако, заметил, что встреча наша, к сожалению, не состоится, так как мой друг уже убыл из района с новым назначением в город Рудный – столицу знаменитого Соколовско-Сарбайского горно-металлургического района. Его назначили туда на должность секретаря горкома комсомола. Мой собеседник искренне сожалел, что из района ушел хороший организатор и добросовестный работник, к тому же еще высокообразованный специалист в области экономики сельского хозяйства.

Боевой генерал – секретарь Мендыгоринского РК КПСС принял меня достойно, по-деловому, обещал побывать у нас в Новониколаевке. Но и впредь краткие наши встречи происходили только у него в кабинете. Он был в постоянных разъездах по району, который по своей территории был едва ли не в пол-Европы. Видно, наш Тенизовский совхоз не очень его беспокоил. Больше его беспокоили, как я понял, дальние совхозы, отстоявшие от района чуть ли не на сто километров. Прощаясь, он пригласил меня на скоро ожидавшийся пленум обкома КПСС и обещал напомнить секретарю парткома Тенизовского совхоза, чтобы он включил меня в состав делегации на этот пленум. Мы расстались товарищами. Случилось так, что обратно в Новониколаевку я приехал на том же бензовозе. Когда я закончил свои дела в Мендыгоре, а затем зашел пообедать в придорожную шоферскую столовую, кстати сказать очень вкусную и дешевую, я встретил там моего знакомого шофера. Он с удовольствием принял меня в свой «экипаж».

* * *

Возвратившись из Мендыгоры, я на следующий день вернулся к своим обязанностям рядового совхозного рабочего. Работу приходилось делать разную. Основные силы отряда тогда были сосредоточены на подготовке тока к приему зерна нового урожая. Уборка ожидалась уже скоро, а ток еще не был готов. Прежде всего оттуда надо было убрать остатки прошлогоднего рекордного урожая, то есть превратившееся в перегной зерно. Оно, перемешавшееся с землей, распаханной в прошлый год колесами грузовиков, слежалось в полуметровый слой, который надо было счистить и вывезти. Неопытным и наивным студентам было удивительно видеть следы этой явной бесхозяйственности. Возникали недоуменные вопросы: почему было допущено такое безобразие? сколько зерна было потеряно от богатого урожая? понес ли кто-нибудь наказание за это? Казах-бригадир по имени Анис на эти вопросы ответить не мог. Не мог же он всю вину за это взять на себя, хотя был в прошлом году бригадиром. Теперь эти вопросы были адресованы мне. И я пытался объяснить им только причины, не отвечая на вопрос, кто виноват. Причины же были связаны с несовершенством уборочной технологии. Зерно из-под комбайна нельзя было прямо везти на кустанайский элеватор, так как оно было некондиционным, с процентом влажности намного выше нормы. Его надо было сначала высушить, чтобы этот показатель упал хотя бы до пятнадцати процентов. Поэтому грузовики, приняв зерно с комбайна, везли его на открытый ток. Никаких навесов, не говоря уже о крыше, он не имел. Зерно ссыпали в вороха, а потом такие же, может быть, студенты рассыпали эти вороха тонким слоем для просушки под солнцем. В период уборки случались дожди. А комбайны работали даже в дождь. И еще более сырое зерно грузовики привозили на ток, вспахивая при этом своими колесами утрамбованную поверхность. Иногда они наезжали на не убранное от дождя зерно, которое убирать было некуда. В дождь вороха накрывали соломой. А при затяжном дожде этот покров промокал. Мокло и зерно. Приходилось ждать солнца, а оно долго не появлялось. Грузовики же везли и везли зерно и продолжали пахать ток. Вот в такие дни и заваривается зерновой перегной. Конечно, хлеборобам было жаль хлебушка, выращенного с таким трудом. Но сделать ничего большего они не могли. Да и боль со временем притупляется. Студенты тогда задали мне другой вопрос: «А почему никто не заботится, чтобы заменить отсталую технологию на новую?» Я отвечал, что для этого нужны, во-первых, крытые вместительные тока, соответствующие потребностям крупного зернового производства, и, во-вторых, необходимая специальная техника. А мы все еще продолжаем веять и сушить зерно обычными ручными веялками и очень несовершенными зернопультами, которые, пересыпая зерно с веялок в ворох, утрамбовывают его так, что непросушенное до кондиции, оно начинает греться внутри уже на току. От ворохов тогда поднимается пар. И зерно начинает просто гореть. Некоторое смышленые и дотошные студенты задали мне следующий вопрос: «А почему все-таки не везти зерно прямо на элеваторы, на которых, наверное, должны быть специальные сушки?» Я ответил на этот вопрос только через день, после того как узнал от Кузьмы Лешукова, что на всю Кустанайскую область имеется только один элеватор и что он не только не успевает, но и неспособен принять весь урожай. Железная дорога не поставляет нужного количества вагонов под зерно, чтобы отвезти его к другим элеваторам, в другие области, где урожай был не таким высоким, как на целине 1956 года. Но и на это уже был готов новый вопрос: «Значит, не хватило у государства уборочной сельхозтехники и для развития элеваторного хозяйства?». Беседа на току во время перекуров заканчивалась вопросом, на который мы не имели полномочий отвечать: «Зачем надо было поднимать целину, чтобы превращать в навоз затраченный людьми вдохновенный комсомольский труд?»

И вопросы, и ответы, и весь наш последующий разговор в курилке обретал политический смысл и даже начинал перерастать в дискуссию. Я прекращал его, сообщая студентам, что местное руководство видит недостатки в положении дела, принимает необходимые меры и настойчиво добивается от руководства страны принятия радикальных мер поддержки целины, способной обеспечить потребности страны в хлебе. А о том, что в руководстве страны имели место разногласия по вопросу целесообразности освоения целинных земель, мы узнали только после решений ноябрьского пленума ЦК КПСС в 1958 году. Из членов Коммунистической партии тогда были исключены как раз те руководители, которым кроме других «серьезных ошибок в руководстве страной» инкриминировалась также ошибочная и вредная критика «поднятой целины».

Я на целине 1957 года старался убедить студентов помочь собрать и сохранить небогатый, даже очень низкий урожай, чтобы обеспечить целинные хозяйства семенным зерном для будущего урожая 1958 года. Эта установка руководства области как главной задачи года была доведена до партийного актива и руководителей хозяйств на пленуме Кустанайского обкома, состоявшегося накануне уборочной страды.

Дискуссии среди моих историков, да и во всех остальных отрядах продолжали накапливать критическое настроение. Всех взволновали виды скошенных валков пшеницы на полях. В 1956 году они так и ушли под снег. Зимы на целине чаще всего наступали неожиданно. И эти валки прорастали по весне от высыпавшихся из них пшеничных зерен. Теперь их уже трудно было оторвать от земли. Иногда студентов заставляли сжигать то, чему было не суждено превратиться в хлеб насущный.

Возмущались студенты и странным отношением людей, простых механизаторов и руководящего состава колхозов, к технике. Однажды в Каратальском совхозе один тракторист при вспашке зяби выпахал из-под земли закопанные мешки с запчастями к трактору ДТ-53. Эти запчасти были кем-то сняты с исправных тракторов для продажи или для других нужд того, кто это сделал. При дефиците запасных частей пахари не находили другого способа обеспечить себя ими, кроме как снять их с новых тракторов. В основе этого поступка лежал личный интерес. Иногда из-за отсутствия запчастей механизатор простаивал подолгу, а за простои ему в рабочую ведомость писались нули, и он лишался премий, а иногда и зарплаты.

Однажды, проезжая мимо механизаторского двора во время уже начавшейся уборки, я увидел на нем совершенно новые самоходные комбайны. Я попросил шофера остановиться и пошел поближе к технике, чтобы убедиться, такие ли они были новые, как мне показалось. Меня увидел сторож, подошел и спросил, что мне здесь нужно. Я сказал ему, кто я, и спросил, почему эти новые комбайны не работают в поле. А он, усмехнувшись, что я не вижу главного, ответил, что эти комбайны стоят без двигателей, потому что их сняли и переставили на старые агрегаты, для ремонта которых не оказалось запасных комплектов двигателей. Против этой логики невозможно было спорить. Она вызывала бессильный протест. В Каратальском совхозе я увидел, как с одной машины сваливали в силосную яму отличную белокочанную капусту. Совхоз этот наряду с зерном выращивал овощи и для своих нужд, и для потребительской сети. Этой продукции не хватало населению особенно в совхозах, не имевших условий для производства бахчевых культур. Предприимчивый директор Каратальского совхоза, земли которого на границе с Курганской областью РСФСР растянулись вдоль реки Тобол, взял на себя инициативу обеспечения овощами своих соседей и своего района. Здесь на бахчах выращивали все необходимые овощи и даже арбузы с дынями, очень сочными и сладкими. Директор с горечью рассказал мне, что несколько дней назад из совхоза отправили в Мендыгору эти южные деликатесы, а там их не приняли из-за отсутствия условий хранения. Вот и возвратились, заключил директор, наши арбузы с дынями, проехав по неровной дороге в два конца 120 километров. Пришлось их, как и сегодняшнюю капусту, возвратившуюся из Кустаная, скидывать в силосную яму. Я наивно спросил директора, а почему сопровождавшие эти грузы не реализовали продукцию населению прямо с колес. Оказалось, на это они не имели права.

Мы много беседовали с ним о причинах, сводящих на нет хозяйственную инициативу. Ответы были очень простыми, но устранение недостатков казалось тогда невозможным. Мы-то знали теперь почему и считали себя вправе на самостоятельное мнение. Наши студенты, наблюдавшие эти негативные тенденции и будучи не удовлетворены ответами, прямо высказывали руководству свое мнение. А когда несправедливые решения касались условий их быта, то открыто протестовали. В некоторых бригадах и совхозах на этой почве возникали и конфликты. А я вынужден был выслушивать упреки местных руководителей в якобы недостойном поведении моих подопечных. Когда я видел, что студены были неправы, я пытался убедить их в этом. Но в обратных случаях я всегда занимал их сторону. К сожалению, расстояние, разъединяющее наши отряды, и отсутствие телефонной связи не позволяли мне глубоко вникать в эти конфликты и принимать своевременные решения. Первый раз с командирами факультетских отрядов я встретился только на пленуме обкома в Кустанае.

* * *

Накануне поездки в Кустанай мне позвонил из центральной усадьбы директор совхоза и предложил место в своей «Волге», на что я попросил у него разрешения на еще одно, если, конечно, оно будет свободным, для Володи Москаленко, который получил извещение о присланной ему из Москвы из Института востоковедения бандероли с книгой-монографией для рецензии. Директор обещал и попросил нас быть готовыми не позже пяти часов утра, чтобы успеть к началу работы пленума и для этого прибыть чуть-чуть пораньше.

Машина директора подъехала к конторе нашего отделения, где мы в назначенное время поджидали ее, и «Волга» оказалась плотно загруженной четырьмя пассажирами, не считая водителя. Кроме нас, с директором ехал и парторг совхоза. По утренней, непыльной дороге мы очень быстро доехали до Мендыгоры. А там подъехали к зданию РК КПСС. Сюда подъезжали «Волги» других совхозных директоров, с которыми ехали и командиры факультетских отрядов. Во время короткой остановки я познакомился со всеми ними, но теперь, к сожалению, всех фамилий вспомнить не могу. Это были директора совхозов: Карасуйского, Караталь-ского, Каменск-Уральского и Усть-Каменогорского. Помню, что в Каратальском совхозе командиром отряда химиков был Володя Василевский. Все считали, что он был сыном знаменитого маршала. Он никого не разубеждал, хотя отцом его в действительности был другой генерал Василевский, тоже Герой Советского Союза. В Каменск-Уральском совхозе командиром отряда биологов был Анатолий Лихоманов, студент пятого курса. В Усть-Каменогорском совхозе командиром отряда механико-математического факультета был не запомнившийся мне по фамилии молодой преподаватель-ассистент. Никак не могу вспомнить командира экономистов и филологов из Карасуйского совхоза и в селах Татьяновке и Федоровке.

Председателей двух колхозов, где располагался отряд филологического факультета, здесь не было, так как они ближе всех совхозов и райцентра были расположены к Кустанаю. Они поджидали нашу организовавшуюся колонну на недавно построенной асфальтированной автомагистрали. Фамилии обоих председателей мне запомнились навсегда. В Татьяновке был А. Лешуков, Герой Социалистического Труда, брат Кузьмы Лешукова, нашего заведующего вторым отделением в Новониколаевке. А в Федоровке, более половины населения которой были немцы, выселенные сюда летом 1941 года, председателем был немец Гинтер, кавалер ордена Ленина. Асфальтированная магистраль, которая должна была связать Кустанай с северными районами области и крупными хозяйствами строительством, была еще не закончена и не доведена до Мендыгоры, обрываясь километрах в двадцати от нее. Когда мы, встретившись с председателями, поехали по ней всей колонной, все убедились, как нужна была эта хоть и не очень удобная, всего на два ряда, но настоящая дорога. К ней сходились местные степные дороги, и с самого раннего утра она оказалась уже загруженной встречными потоками автотранспорта. Показалось, что ехать мы стали медленнее, чем до этого по степи. А где-то недалеко от Кустаная чуть не приключилась беда. Исчерпав в дорожной беседе с директором и парторгом все актуальные темы, в том числе и предстоящий пленум, мы, сидящие на заднем сидении, стали подремывать. Вдруг я открыл глаза и увидел несущийся прямо на нас огромный многотонный БелАЗ. К счастью, наш водитель вовремя увидел выехавшего на встречную полосу автовеликана. Наш водитель вовремя отвернул на обочину, а тот с ревом проскочил мимо нас, едва не задев бортом. Шофер вместе с директором одновременно выругались. Потом водитель, успевший разглядеть своего брата-шофера, спокойно сказал: «Задремал, наверное». Задремать-то было немудрено. Водители, сутками не бросая баранки, челноками гоняли тогда по дороге. И катастрофы повторялись достаточно часто. По-настоящему я испугался только после нескольких километров пути, когда перед нами показалась окраина областной столицы. Издалека с невысоких пригорков она была похожа на большое село с сельского вида улицами и дворами городских усадеб, с огородами и зелеными садами. Название Кустанай соответствовало этому образу, в переводе с казахского оно звучало «зеленый куст». Мимо города протекала река Тобол, благодаря которой город и был одет зеленью. Город опять удивил меня мухами. Моих местных спутников, как мне показалось, они уже не беспокоили так, как нас, столичных гостей. Уже на въезде в город я заметил вдруг, что с нами в директорской «Волге» в Кустанай въезжали и тенизовские мухи.

Около здания обкома КПСС и облисполкома рядами уже стояли автомобили разных марок и тоннажа. Была половина восьмого, и мне хватило получаса, чтобы разыскать среди партхозактива области своих однокурсников-экономистов – Ерина и Кудинова. Мы узнали друг друга без расспросов. Всего четыре года назад я вместе с этими парнями в одном взводе проходил военную подготовку в лагерях под Ковровом Владимирской области. Оба они преуспели в своей карьере, начав ее с должностей бухгалтеров-экономистов в колхозах другого района. Оба они были обладателями высоких правительственных наград за успешное выполнение планов и особенно за высокий урожай 1956 года. Повспоминали, поговорили об общих знакомых и друзьях, о нашем университете, о факультетах, о профессорах и преподавателях. Только не похвалились мои однокурсники здоровьем. Оказалось, что Ерин переболел здесь бруцеллезом, а у Кудинова после простуды начался туберкулезный процесс. Он сказал, что собирается ехать на лечение. Так на совсем невеселой ноте закончилась наша короткая встреча. Ребята, между прочим, сообщили мне, что здесь, в Кустанае, третьим секретарем обкома комсомола работает недавний студент исторического факультета Володя Малехоньков. Я его знал. Он учился курсом младше меня. Расставшись с друзьями-экономистами, с которыми я еще несколько раз встречался в перерывах, я пошел разыскивать и этого университетского друга. Но первый секретарь обкома комсомола, с которым меня познакомил мой спутник, парторг Тенизовского совхоза, сказал, что Володька в настоящее время находится в отпуске. Так на целине мы с ним и не встретились. А увиделись случайно на военной переподготовке офицеров запаса в Военно-политической академии имени Ленина. После целины он учился в Академии общественных наук и работал в ЦК ВЛКСМ. Между прочим, Володя Малехоньков учился на одном курсе с приехавшим со мной в Кустанай Володей Москаленко, который к заседанию пленума интереса не проявил. Мы договорились, что он займется своими делами и подойдет к обкому часам к двенадцати. Я рассчитывал, что к этому времени заседание закончится.

Пленум начался ровно в восемь часов и шел по установленному регламентом порядку. И основной доклад первого секретаря обкома КПСС Бородина, и прения звучали на нем весомо, по деловому, с конкретными установками коммунистам и труженикам сельского хозяйства в условиях ожидаемого небогатого урожая зерновых, дефицита кормов и неблагоприятных условий уборки и хранения основного продукта – зерна. Все содержание доклада было сосредоточено на необходимости сосредоточить усилия партийного актива и руководителей-хозяйственников на преодолении ожидаемых трудностей и подготовку к весенней посевной кампании. Главной задачей докладчик определил закладку качественного семенного фонда. При этом он обратил внимание, чтобы в этот фонд не попали семена, зараженные вредителем – совкой. Я о таком вредителе услышал впервые в жизни, но понял, что он делает зерно негодным не только для семенного фонда, но и лишает его самого главного – качества хлебного злака. Я слушал, а сам думал о другом насекомом, которое было разносчиком вредных бактерий и распространителем эпидемических заболеваний, – о мухе. Но и в докладе, и в прениях о ней никто не говорил, она, кажется, у привычного старожила тревоги не вызывала. А я боялся заболеваний в моих студенческих отрядах. Кстати, о нас в докладе было сказано несколько слов и объявлено, что мы присутствуем на данном заседании и что руководство области ждет от нас посильной помощи. Выступившие в прениях ораторы поддерживали секретаря обкома во всех положениях доклада: и в оценке неблагоприятных условий года, и в критике недостатков, и в замечаниях к руководству, и также в постановке конкретных практических задач. Каждый говорил и о своих собственных заботах. Говорили о горючесмазочных материалах, о запчастях, о неустроенности жизни во вновь организованных хозяйствах, о недостатках строительства, о плохой работе заготовителей и особенно о кустанайском элеваторе.

Я сидел, слушал и думал, что, как всегда, мне доставалось самое трудное – и на войне, и после войны, и в годы учебы, и вот теперь. Прошлогодние студенческие отряды за их активное участие в уборке богатого урожая вместе с тружениками совхозов и колхозов были отмечены благодарностями, наградами, грамотами, орденами и медалями. А нам это совсем не светило. Меня заботило, чтобы мухи не заразили студентов болезнями, чтобы не случилось беды на автодорогах, на тракторах и комбайнах. Своей главной заботой и обязанностью я считал привезти в Москву всех ребят живыми и здоровыми. В таком размышлении я пришел к выводу о необходимости выезда во все совхозы и колхозы Мендыгоринского края, в которых работали студенты МГУ, чтобы на месте предпринять необходимые предупредительные меры. Пленум закончился к 12 часам. Никаких мероприятий больше не планировалось. Участникам пленума было предложено за свой счет пообедать в обкомовской столовой. Я знал, что в ней, хотя и с мухами, кормили вкусно и дешево, решил, что мы с Володей Москаленко там и пообедаем. Но, встретившись с ним, я узнал, что в присланной бандероли оказалось небольшое денежное вложение. Поэтому он предложил угощение в ресторане, который заранее нашел неподалеку от обкома. С директором, у которого еще были какие-то дела, мы договорились встретиться часа через два. Помню, что в ресторане мы за двадцать пять рублей вкусно и культурно поели и даже позволили себе выпить по сто пятьдесят. Запомнилось, что Володя был как-то расстроен письмом от мамы, навеявшем ему грусть. Он даже прочитал его мне, где мама сетовала на одиночество. Я подумал и сказал Володьке, что мама, видимо, очень его любит, беспокоится и скучает. Ни Володя, ни я не могли тогда подумать о другой причине маминой тревоги. Только через два месяца, по возвращении в Москву мы узнаем о ней сразу на Казанском вокзале.

В Новониколаевку директорская «Волга» нас доставила еще засветло. Мы распрощались с заметно подобревшим к нам директором и успели на ужин в ронкинский ресторан.

* * *

О положении в рабочих бригадах студентов-физиков в первом отделении Тенизовского совхоза, которое территориально располагалось в одном месте с центральной усадьбой и дирекцией, я уже имел достаточно много информации.

Я узнал, что недружелюбный директор все же учел мою информацию и просьбы, и дела там теперь беспокоили меня намного меньше. Более того, мы договорились с Борисом Крайновым о встречах и постоянной связи по телефону. Мы даже провели у нас в Новониколаевке два футбольных матча, после которых Ронкин обильно накормил обыгравших нас соперников. Приглашали мы студентов соседней бригады и на наши вечеринки. Так что здесь все сложилось по-доброму, при взаимном внимании обоих коллективов. Теперь надо было собираться в дальнюю дорогу объезжать совхозы, в отъезде я был целую неделю.

До отъезда я по-прежнему работал на току. Теперь, когда пошло первое зерно, все работали на очистке и просушке зерна. Технологию этого процесса я уже описывал. Наш бригадир Мухтар Чибиров поставил меня у веялки, а мои напарники менялись. Работа опять досталась простая, но физически нелегкая. Надо было с утра до обеда и после него до ужина крутить рукоятку веялки допотопного образца, что мы делали попеременно. Моим напарником чаще всего был Володя Москаленко. Другая пара парней в это время подбирала из-под веялок провеенное зерно и плицами (объемными жестяными совками) перебрасывала его на ленту зернопульта, откуда зерно транспортером поднималось на двухметровую высоту и сбрасывалось в ворох, попутно снова провеиваясь и сушась на теплом ветру, который пока исправно дул из степи. Через установленный интервал мы меняли рукоятку веялки на плицы. В это время нам помогали три девушки: Люся Нейгаузен, Люся Логвиненко и Люда Дергачева. Они лопатами постоянно подгребали зерно из-под веялок, чтобы его удобнее было брать совком. Совки были тяжелые и вместе с зерном весили каждый килограммов пятнадцать. Но эта физическая нагрузка была полезна нашим гуманитарным рукам, плечам и спинам, особенно Петру Семеновичу, который, как всегда, выходил на работу в своей полосатой пижаме. Темп уборки нарастал, несмотря на низкий урожай. Наше отделение оказалось по урожайности передовым. У нас собирали по 9 центнеров, а в других отделениях только по 6–7 центнеров. Наше зерно к тому же не было заражено совкой, было кондиционно и соответствовало норме по показателю влажности. Поэтому значительная часть урожая, получаемого с наших полей, была определена в семенной фонд. Менее кондиционное, по мнению семеновода, мы плицами грузили на трехтонки и отправляли на кустанайский элеватор. Иногда грузовики привозили зерно обратно, и мы снова его сушили. Зерно же, определенное в семенной фонд, мы с помощью второго зернопульта перебрасывали под крышу зернохранилища, которое не превышало 1,5–2 метра, и там опять рассыпали его плицами по закромам. Очень скоро закромов стало нехватать, и мы по указанию начальства стали сыпать поверх нормы и по всему полу, и почти под крышу. Семеновод поднял тревогу, предупреждая, что при нарушении технологии закладки семенного фонда зерно начнет греться и затем гореть. Но Кузьма, подчиняясь воле директора-агронома, приказал нам продолжать это дело. Важнее всего в этот момент было спасти зерно от дождей. «А потом, – сказал он, – его обязательно перевезут в другие хранилища на центральной усадьбе или в другие совхозы в счет госпоставки». И мы честно трудились, делая свое дело. В конечном итоге все получилось не так, как нам обещал Кузьма, а так, как предполагал семеновод. Но это произошло уже после нашего отъезда в Москву.

Работа в поле и на току была уже в разгаре, июль шел к августу. Одновременно на освободившихся от пшеницы полях начался подъем зяби под урожай будущего года, и теперь большинство ребят переключилась на эту работу в качестве плугарей. Эта работа очень понравилась второкурснику Вадиму Назарову. Как я понял, наблюдая за этим интересным парнем, ему не так нравилась работа, как то впечатление, которое он производил на однокурсниц, когда, возвращаясь с поля на тракторе, спрыгивал с него с запыленным до черноты лицом и одеждой, в механизаторских очках, которые он снимал на глазах у подруг, и очаровывал их своими чистыми глазами на усталом лице настоящего, как ему казалось, крестьянского пахаря. Он даже не спешил идти умываться, а садился на бревно неподалеку от нашего курятника, закуривал и производил впечатление настоящего хлебороба. Мне так казалось, и я искренне выражал ему одобрение, спрашивая, какую норму они сегодня выполнили на вспашке.

А он всегда небрежно отвечал: «Кажется, полторы». По мере того как близился конец уборки, наших ребят стали возить в соседние отделения на помощь отстающим.

Вообще, к нашему отряду у заведующего отделения никаких серьезных претензий не было. Больше он был нами доволен. Все ребята работали с охотой, спать ложились вовремя, и степь их манила меньше, чем сон. И мне от этого было как-то спокойнее. Но все-таки мы жили не трудом единым, хватало у нас времени и на танцы, и на художественную самодеятельность. Обычно это устраивалось в непогожие, дождливые дни. Танцы бывали в зернохранилище или в девичьем общежитии, то есть в помещении клуба. На наши вечеринки стали приходить местные ребята. Местные девушки в гостях у нас почти не бывали. А вот интерес местных женихов к нашим девочкам меня беспокоил. Было очень заметно, что их возбуждала откровенность в одежде девушек. На току в жаркую погоду с намерением позагорать без отрыва от работы они работали в купальных костюмах-трусиках и бюстгалтерах и, конечно, были очень сексуально привлекательны для местных парней. Меня это даже стало тревожить, особенно когда я обратил внимание на одного из парней, водителя самосвала, который, даже когда не работал на току, подолгу лежал неподалеку от вороха, где восседали трое наших красавиц, три Люси – Нейгаузен, Логвиненко и Дергачева. Ладно если бы парень просто любовался их красотой, но выражение его глаз мне показалось однажды опасным. Я подумал, что надо как-то предупредить и этих, и других наших красавиц. Я попросил Регину Прадедову, самую старшую студентку второго курса, имевшую стаж учительницы начальных классов, предупредить об этом подопечных по амбару. Ее беседы с младшими подругами оказались полезными. Первыми отреагировали три Люси. Теперь они стали приходить на работу в обычной одежде, и водитель вообще перестал ходить на ток.

Однажды в нашем клубе чуть было не произошла стычка с парнями, пришедшими на наш концерт, после которого еще были и танцы. Один из местных, немец-тракторист, кавалер ордена Трудового Красного Знамени, как-то не по-немецки, а совсем по-русски громко употребил матерные слова. Я подошел к нему и попросил вести себя прилично. Мое замечание ему не понравилось, он встал в угрожающую позу, матерясь и размахивая руками. Я понял, что он выпил, хотя и не очень пьян. Эту короткую сцену увидел Нигмет Казетов. Перепрыгивая через скамейки, он из противоположного угла ястребом свалился на приземистого и физически крепкого тракториста и приемом разведчика-волкодава, каким он и был на войне в разведроте Гвардейской дивизии, так обнял беднягу, что тот сразу захрипел. Когда Нигмет летел на свою жертву, он, перемежая речь ругательствами, кричал по-казахски: «Не маши руками перед нашим преподавателем». Я очень испугался тогда и за Нигмета, и за тракториста. Ведь тот хрипел, уже теряя сознание. Громко и грубо я приказал моему «телохранителю» прекратить жестокую расправу. Нигмет не сразу понял и не сразу подчинился мне. Подбежал Женя Платов, кто-то еще, и мы силой оторвали Нигмета от его жертвы. Я очень опасался, что в этой схватке примут участие другие деревенские парни. Но они или испугались, или сознательно не поддержали заносчивого тракториста. Конфликт тогда был исчерпан. Испуганный и смущенный тракторист быстро ретировался. А на следующий день приходил ко мне извиняться. В целом на протяжении всех трех месяцев в Новониколаевке наши отношения с местным населением были взаимно уважительными.

* * *

Разобравшись в географии расположения совхозов, я наконец решил проехать по отрядам других факультетов. В один из дней я выехал после обеда из нашей деревни в Мендыгору. Довез меня туда местный парнишка.

Мой расчет был прост, я полагал, что в послеобеденное время совхозные бензовозы проездом из Кустаная будут возвращаться через Мендыгору и наверняка остановятся пообедать в дешевой и вкусной столовой и мне удастся напроситься к ним попутчиком. Но повезло мне больше, чем я рассчитывал. В столовой я заприметил Володю Василевского, командира химиков из Каратальского совхоза, с посещения которого я как раз и собирался начать свою инспекторскую поездку. Сам Володя возвращался туда же из Кустаная. Рядом с ним за столом сидел шофер его бензовоза. Володя тоже обрадовался моей компании, но когда мы подошли к бензовозу, то оказалось, что в кабине уже сидело трое пассажиров. Я понял, что места для меня в этом экипаже нет. Увидев мое разочарование, Володя уверенно скомандовал всем выйти из кабины, а потом всех, включая и меня, рассадил в кабине в два ряда. Сжавшись до предела, мы поехали, боясь глубоко вдыхать, а через несколько километров тряски почувствовали себя уже привычно и удобно. Мы должны были ехать через казахстанское село Карасуй, в котором работал небольшой отряд студентов-экономистов. Я попросил Володю как командира нашего экипажа сделать короткую остановку, чтобы познакомиться с ребятами и немножко поговорить об их житье-бытье. Поскольку это селение стояло недалеко от Новониколаевки – по прямой километрах в десяти, – я намерен был побывать у них еще раз. Ничего серьезно беспокоящего я здесь не увидел и не услышал. Экономисты, как им и подобало, были люди предприимчивые и организованные, жизнь у них была налажена, и работа шла организованно.

Мы поехали дальше, а день уже кончался. Ехать нам было еще километров шестьдесят. Стемнело. Наш шофер вел бензовоз, залитый под крышку бензином, на высокой скорости. Согревшись в тесноте, мы даже начали подремывать. И вдруг Володя закричал: «Братцы, степь горит!» И все мы, мигом раскрыв глаза, увидели слева по движению сполохи на разноцветном огненном небе над степью. Шофер остановил машину. Мы выскочили и, как завороженные, застыли в страхе и удивлении перед гигантским пожаром. Вдруг Володя закричал опять: «Братцы! Это не пожар! Это северное сияние!» Никто из нас этого чуда прежде никогда не видел. Мы все знали, что увидеть его можно только за полярным кругом. Но чтобы это произошло в Казахстане, мы не могли поверить. Наконец, наглядевшись, веря и не веря в догадку химика Володи Василевского, уселись опять и тронулись дальше. Сияние продолжало сопровождать нас, играя всеми цветами, то закрывая полнеба, то исчезая за горизонтом. Мы даже перестали вслух обсуждать это чудо и до самого Каратала под его впечатлением ехали молча. Володя жил здесь в радиоцентре центральной усадьбы совхоза у местного радиста, с которым сдружился. Туда он и пригласил меня на ночлег. Время было позднее, и искать другой вариант было невозможно. Радист тоже был рад нашей компании. В это время в Москве пробило двенадцать часов ночи и по радио начали передавать ночные новости. И вдруг, как по заказу словно для нас диктор стал говорить, что сегодня в такой-то час в Северном Казахстане жители наблюдали необычное для этих широт явление природы – северное сияние. Мы с Володей этому сообщению очень возрадовались, потому что мы, может быть, были первыми, кто увидел это чудо и кто догадался о его природе. По этому поводу радист угостил нас чаем. Скажу еще о северном сиянии. Когда мы уже возвратились в Москву, как-то в октябре месяце, выйдя вечером из дома, на северном небосклоне я вдруг опять увидел это уже знакомое танцующее многоцветье, только не такое яркое, как в кустанайской степи. Видимо, это природное явление, наблюдаемое далеко от полярного круга, было в тот год связано с какими-то необычными явлениями на солнце. Объяснений на этот счет тогда не давали. А может быть, я их не слышал. Так и не узнал я тогда, имело ли это чудо какое-нибудь последствие для нас, кустанайских гостей. Может быть, нам не стоило так долго глазеть на него. Только, помнится, каратальский радист, услышав сообщение из Москвы, говорил нам о каких-то помехах в радиоаппаратуре. Думаю теперь, что с этим чудом была связана и плохая погода в тот год на целине, и низкий урожай, и огромное количество мух, и вредное насекомое совка, которая в необыкновенном количестве так же, как и мухи, расплодилось на целинных полях.

* * *

Утром после завтрака Володя повел меня знакомиться с директором совхоза. Меня встретил в своем кабинете человек дружелюбный и приветливый, который сразу мне понравился. А когда он заговорил, глухо произнося букву «г» и «акая», мне послышалось что-то знакомое и подумалось, что он похож на нашего деревенского орловского мужичка.

Тут я вспомнил своего раскулаченного дядю по материнской линии из деревни Ушаково Мценского района и сразу спросил у директора, фамилия которого вроде была Орефьев и имела распространение у нас на Орловщине: «Простите, пожалуйста, за любопытство! Вы не из орловских ли мужиков?» А он, не удивившись моему вопросу, ответил: «Да! Я ливенский и приехал с Орловщины осваивать целину. Я и у себя был председателем колхоза и работал в разных сельхозуправлениях, а по профессии я агроном». Потом он все-таки спросил, почему я угадал в нем орловскую породу. И я отвечал ему, что он показался мне похожим на моего родного дядю. Ему это, видимо, показалось приятным, и мы сразу почувствовали друг друга родней. Я ему сказал еще, что и моя жена Галя с Орловщины из самих Ливен. А потом мы с ним повспоминали о наших яблоневых садах, о старинных деревеньках, о родственниках. Чем больше мы говорили у него в кабинете и потом в поездке по бригадам – а он сам решил сопровождать меня, – тем больше он казался мне давно и хорошо знакомым человеком. Как и мой дядя, он был мудрым хозяином и руководителем, добрым, симпатичным и по-орловски плутоватым человеком. В пути он спросил у меня участливо, а какая судьба постигла моего раскулаченного дядюшку. Я сказал ему, что он, слава Богу, жив, что дети его выросли порядочными людьми, а он сам все еще занимается лесным делом в Воронежской области. Рассказал я ему и о втором дяде по отцовской линии, тоже раскулаченном, и о дяде, который раскулачивал. И он тоже рассказал мне нечто похожее, происходившее в его деревне и в его роду, и посетовал, что в этом деле было много плохого, несправедливого для крестьянства и вредного для государства. Мы сошлись во мнениях.

Каратальский совхоз, по крайней мере центральная усадьба, показался мне более устроенным, чем наш, Тенизовский. Природные условия здесь были, правда, гораздо благоприятнее для многоотраслевого хозяйства. Расположен он был на берегах большого многоводного Тобола, соседствуя с Курганской областью. И, по-моему, до Кургана от него было ближе, чем до Кустаная. Не было только в этом месте моста через Тобол, на что директор сетовал. Был бы мост, можно было бы наладить взаимовыгодные отношения с российским берегом. На бахче, угощая нас с Володей Василевским сладкими и сочными арбузами и дынями, он и рассказал мне про арбузы и капусту, которая оказалась ненужной и в Мендыгоре и в Кустанае. За бахчей по лугу над Тоболом на воле гулял табун лошадей. Я обратил внимание на жеребенка, уже достаточно выросшего, но все еще сосавшего маму. И я, чтобы отвлечь директора от невеселого разговора, обратил его внимание на эту типичную сельскую идиллию. Директор, взглянув в сторону табуна, опять со вздохом проговорил: «Вот и с ними не знаю, что делать. В хозяйстве они по причине механизации стали не нужны. А куда их теперь девать? Вот и гуляют на воле в безделье все лето, а зимой ведь их кормить надо. А эти расходы не предусмотрены. Лошади-то давно уже считаются списанными. А ведь они существа живые. На живодерню сдавать рука не поднимается. Пусть гуляют. Ведь без лошади хозяйство – не хозяйство и двор – не двор», – по-крестьянски закончил свой короткий монолог директор. И мне тоже показалось нелепостью, что родила здешняя земля вдоволь и капусты, и огурцов, и арбузов с дынями, а они оказались ненужными вместе с лошадьми. Труд бахчеводов, выходит, здесь тоже оказался ненужным. Так же было и с картошкой. Здесь, в Каратале, она была культурой урожайной, а в нашей Тенизовке – неурожайной. Поэтому наш Ронкин чаще кормил нас кашами, а молодой картошкой не баловал.

Студенты-химики были устроены здесь лучше, чем у нас, в Тенизовском совхозе. Даже в палатках в поле были обеспечены все условия для соблюдения гигиены. Пищу привозили из столовой центральной усадьбы. Она была и сытная, и вкусная. В самой центральной усадьбе люди были поселены в чистых помещениях общежития. В совхозе была баня и клуб с регулярными киносеансами. На работу студентов директор не жаловался, и они были довольны своим директором. В бригадах его встречали дружескими приветствиями. Скажу, что тенизовский директор такой популярности у физиков, да и у историков не имел.

Потом, уже без директора, я имел возможность пообщаться со студентами, чтобы выяснить, не было ли у них причин для беспокойства или неудовольствия. В одной из бригад ребята рассказали мне странную, показавшуюся им смешной историю. Кто-то из них в день своего рождения получил из Москвы поздравительную телеграмму от сокурсников, в которой была «прикольная» фраза, что-то вроде шуточного предупреждения: «Берегись, твоя Маруська изменяет тебе с Васькой Косым». Смысл этого шуточного «прикола» был понятен и адресату, и всем друзьям по бригаде. Все вместе посмеялись, но вдруг в бригаду прямо накануне моего приезда наведался сотрудник райотдела КГБ и стал интересоваться условиями жизни ребят, задавая, казалось, нелепые вопросы, и в том числе поинтересовался содержанием той смешной телеграммы. Ребята так и объяснили ему ее смысл, не более того, так как знали веселый нрав ее автора-шутника. Помню, и мне эта история показалась не более чем шуткой. Так я понял эту историю, но истинную причину тревоги районного КГБ я понял только по возвращении в Москву. Она оказалась связанной с более серьезными событиями, происшедшими на нашем историческом факультете. Вспомнил я теперь и о других случаях, когда и в наш Тенизовский совхоз тоже наведывались «сотрудники» и интересовались «мелочами нашего быта».

А жалоба студентов на администрацию совхоза была всего одна. Они рассказали мне, что бригадиры, как им казалось, неправильно и несправедливо закрывают наряды за выполненные работы. При одинаковом с местными рабочими выполнении и перевыполнении норм зарплата у них получалась меньшая. Это уже была несправедливость. Когда я, собираясь в дальнейший вояж по совхозам, зашел к директору, чтобы попрощаться и поблагодарить за оказанный прием и за заботу о студентах, то сказал ему о своем недоверии учетчикам и бригадирам. Вот тут он и обнаружил то, что показалось мне в его портрете орловской плутоватостью. Он сказал, что обязательно проверит наряды, но тут же начал ссылаться на трудности, на невысокую рентабельность хозяйства, на фонд заработной платы и, я бы сказал, на «сермяжную крестьянскую бедность». Я все-таки настойчиво просил его все проверить и предупредил, что в этом вопросе студенты открыто недовольны и что это недовольство может вылиться в коллективный протест. Расстались мы, однако, в добром расположении. Директор обеспечил меня транспортом до Каменск-Уральского совхоза, закусками и арбузом с дыней на дорогу и даже проводил меня до дальней бригады, в которой у него были дела и заботы. Когда мы еще раз встретились с Володей Василевским в Мендыгоре, он рассказал, что после моего отъезда директор проверил дело с нарядами и устроил разгон бригадирам. Но много заработать у него в совхозе химики не смогли, так же как и в других совхозах. Все директора ссылались на неурожай и небольшой фонд зарплаты. Между прочим, мух в Кара-тале я почти не заметил.

* * *

От Каратала, зеленым оазисом стоявшем на краю Мендыгоринского степного района у берегов Тобола, мы с попутчиком, ехавшим по своим делам в соседний совхоз, поехали на юг по безводной степи. По дороге в жаркий день природа снова показывала мне свои чудеса. Впереди вдруг открылось видение дивного, большого озера. Я спросил у попутчика, как оно называется. Дремавший парень открыл глаза и сказал равнодушно: «Это не озеро, это мираж». Знал я и об этих чудесах, но сам увидел эти фантастические, призрачные, но очень похожие на настоящие и манящие путника озера, которые то появлялись, то вдруг исчезали бесследно. До Каменск-Уральского совхоза ехать было километров тридцать.

Каменск-Уральский и Усть-Каменогорский совхозы назывались по городам, добровольцы из которых участвовали в их создании. Их руководство и значительная часть рабочих тоже были уральцами. Города шефствовали над ними, и в этом году наряду с университетской в уборке участвовала рабочая молодежь из этих городов. Но, как я успел узнать от секретаря райкома, в этот неурожайный год их хозяйства не числились в передовиках. При низком урожае по району у них он был еще и связан с неудачным выбором места для посева зерновых. Места эти оказались в гораздо худших природных условиях, даже чем наша Тенизовка и Новониколаевка. Мы ехали мимо полей Каменск-Уральского совхоза, и я увидел на них очень низкие колосья пшеницы, довольно тощие копны соломы, сбрасываемой комбайнами из накопителей.

В центральную усадьбу мы приехали еще до полудня. Директора и парторга на месте уже не было, но командир отряда биологов оказался в своем штабе. До этого я с ним не встречался. На пленум в Кустанай он не приезжал. Мы встретились теперь и познакомились. Это был Анатолий Лихоманов, студент пятого курса, давно вышедший из студенческого возраста. До поступления в университет он работал и, работая, поступил на заочное отделение. Из любопытства я спросил у него, связана ли была его работа с сельским хозяйством. Биологический факультет именовался тогда еще биолого-почвенным. Анатолий ответил, что в какой-то степени да, была связана. Однако в дальнейшем он меня в этом не убедил. Мое появление его насторожило, может быть оттого, что я предъявил ему свой мандат. При отъезде университетского отряда из Москвы мои командирские полномочия не были объявлены. Все факультетские отряды по отношению друг к другу считались «суверенными», а тут вдруг явился я, да еще и с мандатом. Анатолий не только не ожидал, но и не хотел иметь над собой какого-либо начальства. Я это сразу почувствовал. Но, если бы он не вызвал у меня антипатии к себе, я, конечно, постарался бы рассеять его подозрения насчет каких-либо своих особых полномочий. Выяснять отношения я не стал, но постарался как можно вежливее получить все-таки какую-то информацию о жизни отряда, о проблемах, в решении которых мог ему помочь, обратившись к руководству совхоза, района и области. Анатолий заверил меня, что у них в отряде «все в порядке», «больных нет», претензий к отряду и у отряда ни к кому нет. И еще он подчеркнул, что сам поддерживает регулярные контакты и с районным, и с областным руководством. Тем не менее не для протокола, но для памяти я счел необходимым дать ему советы, особенно в части соблюдения коллективной и личной дисциплины в отрядах и в отношении неконтролируемых разъездов по степным дорогам на попутных средствах во избежание происшествий. Я знал уже, что такие случаи имели место и у нас, историков, и у физиков, и у химиков. Студенты позволяли себе иногда из любопытства поездить и посмотреть. Я посоветовал повнимательнее быть к вопросам взаимоотношений с местными жителями, никак не противопоставляя себя им. Анатолий слушал скорее из вежливости, но видом своим все время давал мне понять, что и без меня все это знает. Сначала я рассчитывал в Каменск-Уральском заночевать, а теперь понял, что в этом нет необходимости, тем более что ревнивый хозяин гостеприимства мне не оказал. Я спросил его, нет ли сейчас какой-либо оказии в Усть-Каменогорск. Он сказал, что сам собирается в дальнюю бригаду, от которой останется недалеко до соседней центральной усадьбы, и обещал, что мотоциклист, который повезет его в эту бригаду, возьмет и меня. Получилось все очень хорошо. Он без печали проводил меня, а я очень легко расстался с несимпатичным мне нагловатым человеком. Мы еще с ним встретились два раза: в дни отправки и на пути в Москву. Второй раз уже в дни XVI съезда ВЛКСМ в Москве. Эти встречи укрепили меня в антипатии к нему и в том, что он оказался очень ловким и пронырливым карьеристом.

* * *

В усть-каменогорскую центральную усадьбу я добрался только к вечеру. Ночевать мне здесь пришлось две ночи. Здесь отряд механико-математического факультета возглавлял молодой преподаватель. Знакомых мне студентов и тем более преподавателей у меня почти совсем не было. В студенческую пору я был знаком с аспирантом Эдиком Берзиным и студентом пятого курса Мархасиным. С ними я играл в футбол в сборной команде университета. Потом Эдик был председателем нашей клубной футбольной и хоккейной секций в спортклубе МГУ, а еще позже он стал доктором наук и академиком. Вообще мне математики представлялись людьми непостижимыми и не достижимыми для общения. И редкие знакомства с ними не получали продолжения. Получалось так, что я знал многих химиков – и студентов, и молодых преподавателей, среди биологов тоже, дружил с физиками, с юристами и философами, правда все больше по спорту. А с математиками этого не было. И вот теперь, оказавшись в их многочисленном отряде, я испытывал некоторое волнение, сумею ли я установить с ними нормальные контакты. В первый вечер по приезде командир отряда попросил меня рассказать ребятам о впечатлениях от торжества в Москве при открытии Всемирного молодежного фестиваля. Мне запомнилось его бородатое лицо, а имя и фамилия в памяти не сохранились. А на следующий день мне стало известно, что эта массовая бородатость в сочетании с обнаженными волосатыми телами ребят и купальниками девушек в этом совхозе была встречена более негативно, чем в других совхозных усадьбах. Моих впечатлений о фестивале было не так уж много.

И мне показалось, что мой рассказ был не очень интересен, но в целом я почувствовал, что контакт с этой умной аудиторией у меня наладился. Главная удача состояла в том, что они приняли меня за своего человека в общем с ними пониманием их претензии к руководству совхоза.

Перед отъездом на следующий день я встречался с руководством совхоза, с его директором, парторгом и секретарем комитета ВЛКСМ, которые, оценив в общем положительно студенческий труд, очень резко высказались против, как они считали, вызывающе нескромного вида и поведения студентов в общественных местах, их бородатости, появлении в совхозной столовой и в клубе в спортивных трусах и купальниках, танцующих в таком виде парах на виду у местных жителей – и пожилых, и молодых. Они считали, что у себя дома в Москве они не позволили бы себе такого поведения, здесь же они якобы преднамеренно показывают свое неуважение к простым честным труженикам. Руководство просило меня объяснить это студентам и предупредить, что на этой почве здесь могут произойти конфликты с местной молодежью. Вникая в их просьбу, я вдруг вспомнил те три или четыре дня, в которые я увидел нечто похожее в фестивальной Москве. Примерно такой же, в принципе, была реакция московских обывателей и нашего общественного мнения на сексуально-распущенное поведение молодежи не только из капиталистических стран с «разложившимися нравами и культурой», но и особенно из бывших колониальных стран и еще «не доросших до уровня передовой цивилизации». И вспомнил я факты произвола, чинимого комсомольскими активистами и властями по отношению к сексуально неустойчивым нашим девушкам и юношам, будто бы не устоявшими перед соблазнами «свободных нравов». И вдруг я спохватился, что вчера я своим ребятам все это рассказывал на нашей встрече. И тут понял, что завтра мне обязательно надо будет встретиться с ними и объяснить, что неосознанно они могут вызвать похожую реакцию со стороны местных обывателей. Встреча состоялась. Сначала ребята попытались со мной спорить, как бы защищая свое право, честно и добросовестно работая, вести себя вольно и свободно в нерабочее время, что этим они никого не собираются обижать и унижать. Но в конце концов мне удалось убедить их быть по возможности скромнее и, главное, общительнее с простыми людьми, просто быть ближе к ним и не раздражать. Все обошлось в Усть-Каменогорском совхозе благополучно. Никаких эксцессов на почве быта не произошло, а за свой бескорыстный труд они получили благодарность от руководителей и от простых людей. Между прочим, я узнал от ребят, что и к ним наведывался из района какой-то представитель, который тоже интересовался «мелочами» жизни в отряде. Я и здесь воспринял эту информацию как факт излишней бдительности со стороны местных блюстителей нравов. А она тоже могла быть связана с историей, ожидавшей нас в Москве. Выехал я из усть-каменогорской центральной усадьбы на следующее утро, точнее, еще ночью до рассвета в направлении на Мендыгору. Здесь началось и закончилось мое межсовхозное турне. О моих впечатлениях я рассказал секретарю райкома КПСС, который опять охотно меня принял и выслушал.

Из Мендыгоры опять на тенизовском бензовозе я доехал до своей ставшей родной Новониколаевки.

* * *

Имея полномочия и обязанности командира всего отряда МГУ, я был больше обеспокоен отсутствием информации о том, как был принят и устроен в колхозах сел Татьяновки и Федоровки отряд филологического факультета. В подавляющем большинстве его состав был женским, и я сомневался, учитывало ли руководство колхозов эту особенность в организации их труда, особенно на тяжелых работах. Правда, никаких тревожных сигналов до меня оттуда не доходило. Районное руководство тоже какими-либо беспокоящими сведениями о женской доле нашего девичьего отряда не располагало. На мои вопросы они отвечали спокойно: «Значит, у них там все в порядке. Если бы было не так, то мы бы знали».

Теперь, объехав всю округу, все мендыгоринские совхозы, я собрался в Татьяновку и Федоровку. Ехать было недалеко. Опять наш деревенский мотоциклист довез меня до райцентра, а оттуда на молоковозе я доехал сначала до Татьяновки. Первое, что я там увидел, удивило меня. На току, у веялок и зернопультов вместе с девушками я увидел и ребят, которые представились мне студентами Московского инженерно-физического института. Вместе с ними тут же на току работал их командир, который, в свою очередь, назвался преподавателем военной кафедры этого института, по званию он был подполковник. Фамилии его теперь уже вспомнить не могу. Мы познакомились. Потом я провел в его компании два дня, мы подружились. Имя и фамилия этого подполковника стерлись из моей памяти. Однако я очень хорошо помню все эпизоды нашего общения.

Подполковник рассказал мне, что его студенты оказались в здешних колхозах не случайно. Еще в Москве по обоюдной инициативе филологического факультета и Инженерно-физического института было заключено соглашение, по которому отряд должен был стать сводным. Это соглашение не было случайным, а возникло из имевшихся дружеских связей – и общественных, и личных. Это последнее, наверное, до поры до времени было секретом. По приезде в Мендыгору командир-подполковник, оценив по-военному оперативно обстановку, избрал из всех вариантов самый лучший, попросив направить отряд в два находившихся недалеко от райцентра колхоза, разбив его на две равные половины. Сам же он получил возможность присутствовать как в том, так и в другом образовавшемся отряде. Общий порядок в отряде, конечно, не был военным, но с необходимым максимумом дисциплины. Я сразу заметил, что командир пользовался в отряде и непререкаемым авторитетом, и уважением.

Да! Чуть было не забыл отметить очень важный факт, свидетельствовавший не только о командирских достоинствах подполковника. Он еще в Москве проявил заботу об отряде, который привез на целину с доктором и медпунктом, обеспеченным всем необходимым. Никто из нас в университете об этом не подумал, отправляя на целину более тысячи человек. Нормальные деловые отношения подполковник установил с руководством обоих колхозов.

Оба колхоза были крупными многоотраслевыми хозяйствами и начали свою историю в период коллективизации в селах, основанных столыпинскими переселенцами в 1911 году. Может быть, и названия их тоже были связаны с селами или деревнями уездов и губерний, из которых вышли переселенцы-первопроходцы. Здешняя целина была ими поднята на сорок лет раньше, чем сюда приехали энтузиасты-комсомольцы. И села и колхозы были русскими. Летом 1941 года сюда влились новые живые силы – выселенные из своих родных мест в России советские немцы. Их жизнь, быт и хозяйственная деятельность складывались, налаживались и развивались в традициях, унаследованных и привезенных в дикую степь из российских деревень. Оба колхоза оказались устойчивыми и самодостаточными и с точки зрения налаженного коллективного труда, и с точки зрения производственных показателей, и с точки зрения выполнения своих обязательств перед государством и обеспечения индивидуальных жизненных потребностей. Наверное, все это решалось и складывалось не так просто. Но в середине пятидесятых годов все это было видно в реальных экономических показателях обоих устойчивых хозяйств. Их не реорганизовали в совхозы. И правильно поступили. В лето 1957 года оба колхоза – Татьяновский и Федоровский – собирали хотя и не такой высокий урожай, как в 1956-м, но гораздо более высокий, чем в тех совхозах, которые я только что посетил. Этого урожая хвалило, чтобы выполнить государственные обязательства, обеспечить достаточный трудодень, заложить семенной фонд и обеспечить скот кормом. Наши студенты были устроены здесь в лучших, чем в совхозах, условиях проживания, питания и досуга. Все это было результатом труда прежде всего колхозников и его председателя А. Лешукова, Героя Социалистического Труда. Он был родным, старшим братом нашего новониколаевского Кузьмы и тоже происходил из этой небольшой и небогатой деревеньки, совсем недавно бывшей колхозом. А колхоз, им руководимый, раскинулся на угодьях более чем четыре тысячи гектаров.

В Татьяновке я провел весь день и остался ночевать. На ночлег меня определили в небольшую колхозную гостиницу для приезжих гостей, которая была устроена в большом доме преклонного возраста вдовы-колхозницы. Она же была и директором гостиницы. За организацию всего сервиса для приезжих и за аренду сдаваемой жилплощади ей начисляли трудодень, который обеспечивал ее вдовье житье-бытье. Вечером она накормила меня ужином, а утром – завтраком. Все, что она приготовила, было вкусно, из свежих продуктов с ее же огорода и от ее коровы. Ужин и завтрак обошелся мне по рублю с копейками. Это было ее дополнительным и необлагаемым налогом доходом. В колхозе было и электричество, и телеантенны на крышах домов колхозников, и радио, и телефонная связь с райцентром, и почта. Меня как историка, да еще пытающегося утвердиться в ряду специалистов по истории развития колхозного производства, не могли не заинтересовать причины, обеспечившие такие хорошие условия жизни. На мой вопрос, всегда ли в его колхозе было благополучно, председатель ответил: «Мы всегда тут работаем, и это благополучие является результатом добросовестного труда людей». Я объяснил ему свой интерес, попросил разрешить познакомиться с документами колхозного архива и, если можно, с его годовыми производственными и финансовыми отчетами. Он разрешил, и всю вторую половину дня до ужина я провел в архиве. Конечно, отчетов за годы второй довоенной пятилетки там, к сожалению, не было, но отчеты за годы председательства А. Лешукова были все и хранились в образцовом порядке. Разные показатели успехов и неуспехов колхоза, являвшиеся следствием разных причин, были в них зафиксированы. Но по преимуществу они были связаны со сложными, резко переменчивыми природными условиями. Кустанайская область входит, как известно, в зону резко континентального климата. И поэтому является зоной рискованного земледелия. Вёсны и зимы, случается, начинаются там и оканчиваются в разные месяцы, затрудняя или облегчая условия уборки урожая и посевных работ. В засушливые лета часто бывают неурожаи. Отчеты показывали и годы, когда колхоз едва сводил концы с концами, залезал в долги. Но последнее пятилетие выглядело в них общей стабильной картиной и по урожайности, и по выполнению всех обязательств, и, главное, по полному отсутствию долгов государству и колхозникам. Удивило, однако, то, что в финансовом отношении колхоз выглядел вовсе небогатым. Его касса чаще всего выглядела пустой, а текущий счет в банке был очень незначительный. На следующий день утром, прощаясь с председателем, я задал ему свой недоуменный вопрос: «А из каких де средств вы осуществляете капиталовложения, куда уходит прибыль? Ведь, по отчетам, она у вас бывает». И тут председатель уличил меня в невнимательности к отчетным документам, сказав, что эту прибыль они не складывали ни в кубышку и ни в банк. «Мы капитализируем ее вложениями на капитальное строительство, – сказал он, – в технологию производства, на приобретение машин и на прочие хозяйственные и культурные нужды. Не наступило у нас еще такое время, когда бы мы могли накапливать прибыль. Да мы и не спешим с этим. Оно придет. А сейчас мы не откладываем затрат на необходимое. Сумма нашего нажитого капитала измеряется высокой стоимостью основных средств производства». Так председатель, имевший высшее сельскохозяйственное образование, дал мне научную консультацию по экономике колхозного производства.

Утром следующего дня мы вместе с подполковником поехали в колхоз села Федоровка, где председатель был немец с лицом типичного украинского хлебороба. Фамилия его была Гинтер. Это был крупных габаритов мужик, почтенного уже возраста, высокий, широкий в плечах, с огромными рабочими крестьянскими руками. А широколобая голова и лицо с крупным, носом дулей, вечно пребывающее в задумчивости, делали его похожим на мудреца. Его речь напоминала гоголевского персонажа, наивно-простодушного, лукавого и веселого. В кустанайских местах он оказался вместе со своими украинскими односельчанами, тоже немцами, еще летом 1941 года. А в 1956 году за высокие показатели урожайности он был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

Угодья колхоза в Федоровке раскинулись тоже на четырех с лишним тысячах гектаров. Расположено большое село Федоровка было недалеко от автомагистрали и ближе всего к Кустанаю – на полпути между областным и районным центрами. Это открывало и колхозу, и колхозникам возможность реализовать свою продукцию на их рынках. Заметно было и то, что в селе было много своей молодежи. Конечно, сетовал председатель, многие из села уезжают на учебу и, случается, не возвращаются обратно. Но и немало тех, которые на всю жизнь остаются на родной земле. Целый день председатель возил нас по бригадам, в которых работали и жили наши студенты, и я убедился, что для моих тревог за девушек филологического факультета и в татьяновском и в федоровском колхозах не было никаких оснований. Во-первых они были окружены трогательной заботой парней из МИФИ. Но главным образом потому что оба председателя отнеслись к ним по-отечески. Их заботами для них в бригадах были созданы условия для посильного труда, быта, питания и досуга. Все это выходило намного лучше, чем в совхозах. К нашим студентам председатель федоровского колхоза относился по-отечески. То же чувство они испытывали и со стороны колхозников. Трудом, конечно, он их не обделял, но и досуг и условия их жизни были под его постоянным личным контролем. Да и студенты успели полюбить его.

Наша экскурсия по колхозным полям и бригадам закончилась поздним вечером. Здесь ночевал я в доме председателя. Договорились, что рано утром он вывезет нас с подполковником из МИФИ к автотрассе на остановку рейсового автобуса. У подполковника в Мендыгоре был заказан телефонный разговор с Москвой. Ехать от Федоровки до автомагистрали было недалеко, но председатель заготовил нам на дорогу целую «продуктовую корзину». Он сопровождал нас на своем председательском «газике» до самой автотрассы.

А когда мы подъехали к ней и остановились в придорожной лесопосадке, он устроил нам еще и прощальный пикник. До прихода рейсового автобуса оставалось еще больше часа, которого нам хватило, чтобы еще поговорить о наших студентах и вообще обменяться мнениями и по поводу целинных совхозных и колхозных проблем. Председатель с горечью говорил о многих недостатках, о нерадивом отношении к земле, которое часто имело место в совхозах, об отсутствии хороших специалистов, о бесхозяйственности, о неэффективности лозунгово-пропагандистского руководства со стороны партийных и государственных инстанций, особенно в условиях ожидаемого урожая текущего года. Он заключил свои размышления выводом, что немногие сохранившиеся на целине колхозы отличаются от совхозов лучшей организацией дела и более эффективным опытом, накопленным многими десятилетиями ведения коллективного хозяйства. Вывод его был очень убедителен для нас, ибо подтверждался всем увиденным и в Тенизовке, и в Федоровке. За разговором под закуску, собранную в дорогу супругой председателя, мы успели выпить и по доброй чарке «горилки» федоровского производства, как вдруг председатель, расчувствовавшись, неожиданно произнес: «Очень хочется мне побывать на родине, походить по родной земле». У меня от этой неожиданности возник очень глупый и бестактный вопрос: «А откуда вы родом, где осталась ваша Родина?» – успев предположить, что это была республика немцев Поволжья, и даже вдруг подумал: «А не Германию ли он имеет в виду?» А председатель, по-мужицки потянувшись на всю ширину своей мощной фигуры и грустно улыбнувшись от нахлынувших чувств, произнес: «Та в Запорижже!»

Под впечатлением этой прозвучавшей от сердца фразы, я вдруг запел:

Ой на гори тай жници жнуть,

А по-пид горою, яром долиною

Казаки идуть.

А председатель и подполковник дружно подхватили на чистом украинском языке:

По-о-пе-е-е, по-переду Дорошенко

Виде свое вийско —

Вийско Зопорижжске хорошенько.

Пропев всю песню до конца, мы еще спели грустную песню:

Повий, витре, на Украйину!

Де покинув я дивчину,

Де покинув кари очи,

Повий, витре, у пивночи!

А потом хватило еще времени на «Посиялы огирочки блызко над водою, нэ бачила миленького четыре годочки».

Все мы вдруг оказались украинцами – и немец Гинтер, и подполковник, тоже выходец с Украины, и я – москвич из деревни Левыкино Мценского уезда. Мы еще пели, когда подъехал видавший виды рейсовый автобус. Расставались мы после дружеских объятий и с добрыми пожеланиями.

Много уже лет прошло с того нашего грустного братского прощания. Не знаю теперь, на какой родине, в какой земле «спочинул» честный и умный хозяин, человек с добрым сердцем, запорожский немец по фамилии Гинтер. Не знаю я также, хранит ли память о нем русское село Федоровка в суверенном казахском государстве.

* * *

С подполковником из МИФИ по приезде в Мендыгору мы разошлись по своим делам, договорившись встретиться с другими командирами отрядов здесь, в райцентре, как только определится срок нашего возвращения в Москву, чтобы скоординировать порядок организованного выезда в Кустанай. Перед отъездом в Новониколаевку я наведался к секретарю райкома КПСС, чтобы рассказать свои впечатления о положении отряда МГУ. Секретарь с интересом выслушал меня и удовлетворительно оценил мою информацию и пообещал соответственно отреагировать на факты, показавшимися мне негативными. В конце беседы он вдруг попросил меня встретиться с местными призывниками, готовящимися к службе в Советской Армии. К этой встрече я, конечно, готов не был и засомневался, могла ли она быть интересной. Но секретарь посоветовал не усложнять проблемы и просто рассказать ребятам о комсомоле, о его истории, о боевых и трудовых подвигах и наградах, о том, как я сам уходил добровольцем на войну и как после службы в Советской Армии поступил в Московский университет, и, конечно, о Москве, которой призывники еще не видели. Я согласился, и встреча прошла, как мне показалось, удачно. Парни слушали меня с интересом и задавали вопросы.

Дела в моем «историческом» отряде в Новониколаевке шли своим чередом без каких-либо происшествий. Август перевалил за середину, продолжалась уборка. Работы хватало на всех. Ребята порядком уставали, и на какие-либо развлечения времени и охоты не оставалось. Я свой рабочий день проводил на току. В один воскресный день мы все-таки поиграли в футбол. Снова приезжали к нам физики. У нас и степи ровной оказалось побольше, и кухня наша им тоже нравилась, да и девушки наши были привлекательнее. Счет матча опять был не в нашу пользу. Физики были и покрепче, и порезвее. Но мы в обиде на них не остались: победила дружба.

К концу августа начавшаяся было дружно уборка пошла медленнее из-за дождливой погоды. Дожди были недолгие, но иногда ливневые, грозовые. Казахская степь среди бела дня вдруг затягивалась черными тучами, которые озарялись необыкновенными сполохами молний через все небо и грозным, как артиллерийская подготовка на войне, грохотом грома. Уборочные работы иногда прерывались на два-три дня – пока просохнет поле со скошенными валками неурожайной пшеницы. Уборка приобрела характер «спасения бедного урожая». Мы поняли в августе, что работы нам хватит еще и в сентябре и что к началу учебного года мы в Москву и в университет не вернемся. Пришлось нам его начало отмечать в Новониколаевке. В августовские дни по распоряжению районного отдела образования в совхозах и колхозах началась подготовка к новому учебному году в местных школах. Готовилась к этому и наша начальная новониколаевская школа. Руководство отделения попросило нас принять в этом участие. Среди наших ребят нашлись умельцы и в штукатурном, и в малярном, и стекольном деле. А нашему Ронкину пришла еще благородная идея отработать бесплатно несколько дней в фонд помощи для приобретения необходимых школьных принадлежностей. На общем собрании студенты поддержали это предложение.

В Москве наши братья-студенты, возвращавшиеся к началу учебного года, узнав о нашей задержке, подбодрили нас сочувственными письмами и большой посылкой с московскими конфетами. Посылка пришла накануне первого сентября и оказалась роскошной. В ней были знаменитые краснооктябрьские «Мишки», «Грильяж», «Белочки», «Красные шапочки» и разные прохладительно-освежающие леденцы. Посылка поступила в распоряжение Ронки-на с моим, однако, указанием устроить первого сентября праздничный чай и раздать всем членам отряда конфеты как персональный праздничный подарок. Чай Ронкин устроил, но делить конфеты решительно отказался, заявив, что в сентябре у некоторых ребят дни рождения, и эти конфеты пригодятся и как подарки, и как составная часть коллективного чая. Возражать ему я не стал, но предупредил конфеты на кухонном продуктовом складе не оставлять. Этого моего указания упрямый Ронкин не выполнил, и уже на другой день у нас произошло ЧП. Утром взволнованный Володя сообщил мне, что в кладовке на кухне побывали воры и украли половину прибереженного запаса конфет. Я, строго выругав упрямца, приказал ему вечером раздать все оставшиеся конфеты к чаю. Но и этого указания он не выполнил или не успел выполнить. На следующее утро сообщил мне на току «пренеприятную новость». Ночью была украдена и остальная часть московских краснооктябрьских конфет. Происшествие это стало известно всему отряду, так как Ронкин сразу начал расследование факта нашего ограбления. История обрела криминально-детективный характер. И мне стало и смешно, и очень тревожно. Боялся я, что в связи с этим пустяком в отряде возникнет глупый раздор. Дело в том, что на подозрении у Ронкина оказались уже конкретные лица. Один из них был Кирилл Карпович, а другие – юристы Миша Карпов и Юра Ращупкин, которые собирались в ближайшие дни уехать из отряда. «Следователь» Ронкин решил, что неожиданное решение об их отъезде было связано с тем, чтобы избежать разоблачения в деянии, в чем он уже почти не сомневался. О своих подозрениях Ронкин доложил мне. Я приказал ему самым строгим образом прекратить это расследование, сказав, что разберусь в этом деле сам, когда вечером вернусь из Мендыгоры. Мне нужно было съездить туда для телефонного разговора с руководством МГУ в Москве.

Было еще в моих планах намерение съездить еще раз в Ка-расуйский совхоз к экономистам. Но из-за нашего криминально-детективного происшествия от поездки пришлось отказаться. Я был очень обеспокоен тем, что конфетная история обернется скандальной отрядной склокой. В Новониколаевку я возвратился еще засветло. Не заходя в наш курятник, прошелся по деревне и сразу увидел то, что хотел увидеть, – конфетные бумажки от «Мишек», «Белочек», «Грильяжа» и леденцов. Мне все стало ясно, воришками могли быть местные мальчишки, завтрашние школьники. Эту версию я решил проверить завтра, первого сентября в школе.

В нашем ночлежном курятнике никого не было. Тогда я пошел на ток. Там сторож сказал, что мои ребята проводят собрание в зернохранилище. Я быстро пошел туда, где в сумерках шло не собрание, а настоящий трибунал. Мрачный Ронкин допрашивал Кирилла Карповича, Мишу Карлова и Юру Ращупкина. Уже образовалась группа сочувствующих и «прокурору», и «обвиняемым». Собрание шумело, я услышал раздраженные реплики. Я пришел вовремя. В темноте меня никто не видел. И все очень удивились, услышав мою неожиданную просьбу успокоиться, прекратить дознание, потому что я уже нашел настоящих воров. Сказав это, я попросил всех разойтись, пообещав завтра утром показать преступников. Конечно, Володя Ронкин был недоволен, так как считал, что расследование на правильном пути. Но я твердо заверил его, что ворами были местные жители, назвать имена которых будет можно, окончательно удостоверившись в этом вместе с ним. Все разошлись по своим местам.

Рано утром еще до подъема я разбудил Володю и повел по моему вчерашнему маршруту, показывая следы преступления – конфетные бумажки. Они привели нас к школе. Кое-что мой боевой помощник стал понимать, и мы договорились после первой перемены брать воришек в школе с поличным. Как только прозвенел звонок на перемену, мальчишки выскочили на улицу и начали игру в футбол. А мы с Володей пошли к учительнице – директору школы. Очень коротко объяснили ей наше дело, показав прямо из окна на валявшиеся конфетные бумажки и попросили разрешения во время перемены посмотреть содержимое ребячьих сумок. В них мы и нашли остатки нашей сладкой московской посылки. Потом мы пошли к игравшим в футбол мальчишкам и нашли рядом с вратарем совсем свежую обертку от леденцов. Теперь расследованная мною история стала выглядеть забавной комедией. Мы повели отнекивающегося вратаря к директору, а он все продолжал отрицать. Тогда мы испытали еще одно бабушкино средство, знакомое и запомнившиеся многим из нас с детства. Я попросил пацана открыть рот и сказал директору школы – супруге Кузьмы Лешукова, чтобы она посмотрела, не застряли ли леденцы между зубами. Та поняла мой ход и подтвердила догадку. Теперь мальчишка заревел белугой. Нам взрослым эта финальная сцена криминального спектакля показалась еще более забавной, а теперь – даже веселой и смешной. Мальчишку и всех его одноклассников мы пожурили, сказав, что эти конфеты мы берегли для угощения всех школьников в день начала учебного года и что, к сожалению, они не дали нам это сделать.

Оставалось рассказать о результатах нашего расследования отряду и извиниться перед попавшими под нелепое подозрение Кириллом Карповичем, Мишей Карловым и Юрой Ращупкиным. Мы с Ронкиным сделали все это во время завтрака, а через несколько дней проводили их в Москву. Думаю, однако, что своей обиды Володе они тогда еще не простили. А ведь все, показавшееся теперь забавным детским спектаклем, могло бы обернуться совсем несмешными последствиями под занавес нашего трудового целинного лета 1957 года. Володя Ронкин долго переживал свое следовательское фиаско. К счастью, оно не поколебало доверия к нему всего отряда за его отеческую заботу и радение за общее дело. А мне он сказал: «Ну, Костя, теперь я понял, что ты настоящий чекист!»

* * *

Весь сентябрь отряды МГУ продолжали работать. Уборка была завершена только к концу месяца. Руководство области уведомило нас о полученном согласии Министерства высшего образования продлить срок нашей командировки. Отряд историков вместе с рабочими нашего второго отделения закончил уборочные работы в поле уже в первой декаде сентября, но продолжал, однако, достаточно трудоемкие работы на току по заготовке зерна, заполняя зернохранилища зерном на семена, и на погрузке для отправки его на Кустанайский элеватор. Вторая половина отряда в это время работала в хозяйстве соседнего первого отделения. Каждый день за ребятами приходили оттуда грузовики, на которых они уезжали, возвращаясь только вечером. Обедали они в поле с кухни первого отделения. Работы велись теперь на отдалении 20–30 километров от нашей базы. Поэтому я решил ездить с этой частью отряда сам, чтобы держать под личным контролем порядок транспортировки людей. Тогда стали известны случаи автопроисшествий в отрядах других вузов, которые, как правило, происходили в результате недисциплинированности водителей или самих студентов. В университетских отрядах таких случаев, к счастью, не было. Дела у нас шли к благополучному завершению уборки. Все эти дни связь с отрядами я поддерживал по телефону, для чего и приходилось иногда выезжать в Мендыгору.

У нас в Новониколаевке тоже все шло по заведенному порядку. Все жаркое лето устраивать баню необходимости у нас не было. Ребята купались в пруду, а девушки использовали горячую воду из кухни и кое-какую банную посуду, выданную им Кузьмой. Но в сентябре мы все-таки решили организовать настоящую банную помывку. Вынудило то, что вода в пруду стала уже холодной. Общей бани в нашем отделении не было, и я поручил Володе Ронкину договориться с местными жителями об использовании их домашних бань. В одну из суббот состоялся первый банно-прачечный день. Мобилизованными оказались все хозяйские баньки. Ребята заранее заготовили дрова, натаскали в котлы воды. Девушкам были отведены самые благоустроенные баньки, а для себя ребята подремонтировали остальные. Все получилось отлично, по-русски, даже с березовыми веничками и с горячим чайком в ронкинской столовой. Перед отъездом удалось попариться еще раз.

А день отъезда уже приближался вместе с концом сентября. Стала заметной физическая усталость ребят, и уже начала появляться осенняя скука, особенно в дни, когда работы стало меньше. Скучать стали ребята откровенно – и вслух, и каждый про себя по дому, по университету, по московской жизни. Не так уже весело танцевалось и пелось на наших вечеринках. Но особенной тревоги по этому поводу у меня не было, так как я уже знал дату нашего отъезда. Тревога возникла по другому поводу. Стали у девушек пропадать вещи, главным образом – мелочи их туалета. У Милы Ивановой, нашей поварихи, однажды пропали золотые часы с руки. Правда, все благополучно обошлось. Я замечал иногда, что часы на руке у Милы держались на золотом браслете очень свободно и в мгновение могли упасть в котел с кашей или супом. В тот день, когда вдруг исчезли часы и об этом стало известно, я попросил Володю вечером на кухне с фонарем осмотреть всю кухонную посуду и земляной кухонный пол. Часы, к нашей радости, были найдены.

Этот случай дал мне повод принять меры предосторожности. Стали мы в последние дни получать по расчету заработанные нашим целинным хлеборобским трудом денежки. Они были совсем небольшие, но я подумал, как бы не случились такого, чтобы они привлекли интерес местных подростков, как это случилось с конфетами. Знал я к тому же, что весьма неопытными и беспечными были именно девушки. Очень часто они оставляли свои вещи на своих спальных местах: либо под подушками, либо прямо на них. Предположив такую опасность, я созвал своих помощников-«аксакалов» и поделился с ними своей тревогой. Было решено установить постоянную охрану наших общежитий – днем дневальными, а ночью – мужскими постами наблюдения. Хватило у меня времени связаться по телефону с командирами остальных отрядов и попросить также принять возможные меры предосторожности.

Наконец настал день – это было уже в начале октября, – когда секретарь Мендыгоринского райкома КПСС пригласил к себе всех командиров отрядов на совещание по вопросу организации предстоящего отъезда. На совещание были приглашены директора совхозов, руководители автохозяйств и руководство районного ГАИ. Секретарь райкома начал совещание со слов благодарности всем отрядам, работавшим в совхозах и колхозах района, и пообещал, что соответствующая реляция о нашей полезной работе будет ими адресована и в обком КПСС, и в Министерство высшего образования, в ЦК КПСС и ЦК ВЛКСМ, а также ректорам вузов. Потом он попросил руководителей совхозов и колхозов организованно провести проводы, отметив наш труд благодарностью. После этого начальник ГАИ района представил план нашей эвакуации, порядок формирования колонн и их следования. Было решено, что все колонны в назначенное время соберутся в общую районную колонну в Мендыгоре. Каждый отряд будет сопровождаться по установленному порядку от места расположения инспекторами ГАИ, которые определили скорость и интервалы движения. Я вспомнил все это, потому что для меня это было очень важным. Скажу сразу, что все детали были соблюдены в точности. Мне даже показалось, что инспекторам ГАИ самим очень понравилось организованное сопровождение нашей мендыгоринской колонны.

Следующие два дня ушли на взаимные расчеты с руководством совхозов и колхозов. Студентам выдали заработанные деньги, и они сдали все имущество, которое им было выдано во временное пользование.

На третий день в Новониколаевке собралась вся автоколонна Тенизовского совхоза. Сюда же приехал директор, секретари парткома и комитета ВЛКСМ. Они произнесли перед нами благодарственные речи, наградили отряд физиков и нас, историков, памятными грамотами и значками «Участник освоения целины». С нашей же стороны прозвучали слова взаимной благодарности и заверения, что мы с охотой приедем сюда, если опять потребуется наша помощь. После речей была подана команда «По машинам!», и мы в последний раз большой колонной запылили по мендыгоринской степи. В Мендыгору въехали колонны из Карасуйского, Каратальского, Каменск-Уральского и Усть-Каменогорского совхозов. Колонна филолого-МИФИческого отряда соединилась с нами уже на полпути нашего движения к Кустанаю. Не знаю, был ли когда-нибудь в Мендыгоре такой парад колонн. Все выглядело очень впечатляюще, торжественно. По прибытии в Кустанай на площади перед вокзалом сопровождавший нас секретарь райкома КПСС Тарасов, отставной генерал майор, герой Великой Отечественной войны, сказал нам на прощание слова благодарности за спасение небогатого целинного урожая. Нам всем его слово было дорого как признание нашей сопричастности к общему делу освоения целины.

На железнодорожных путях на этот раз нас ожидали пассажирские составы. Вагоны в них были обозначены трафаретами с названиями отрядов, для которых они были предназначены. И посадка прошла на удивление организованно, без излишней суеты. В темноте вокзального перрона я разглядел юркую фигуру командира отряда биолого-почвенного факультета А. Лихоманова, который нес в руках какое-то знамя. В пути он убеждал других командиров, что знамя это будто бы было вручено его отряду как победителю соревнования между отрядами. Для нас это стало неожиданной новостью, так как никаких договоров мы не заключали и о таком решении райкома не слышали. Но удивительнее всего было то, что Каменск-Уральский совхоз в районных сводках отмечался самыми низкими показателями урожайности и темпами уборки.

Выяснили мы впоследствии, что этот ловкач выпросил знамя у секретаря райкома ВЛКСМ, как якобы для всего университетского отряда. Но в Москве на перроне Казанского вокзала впереди знамя было развернуто им перед отрядом биологов. Ловким проходимцем оказался этот парень. Скоро он оказался на виду у секретаря ЦК ВЛКСМ А. Камшалова (моего, между прочим, однокурсника) и был им продвинут на пост секретаря Московского обкома ВЛКСМ. Не удивлюсь, если увижу, что он и сейчас отирается где-нибудь среди либерал-демократов.

Наконец, перед последним звонком я распрощался с нашим тенизовским директором, который пригласил меня в привокзальный ресторан. Там мы сказали друг другу добрые слова, выпили по рюмке коньяку и разошлись друзьями. Оба наших состава, наконец, двинулись из Кустаная один за другим ускоренным маршрутом. Остановок по пути было мало, тем не менее дорога наша была длинная, в трое суток. Продуктами на дорогу мы предусмотрительно запаслись, а чаем нас обеспечивали проводники. В этом смысле сложности не возникло, но одна забота была. Надо было как-то предостеречь ребят от вольных или невольных нарушений железнодорожной дисциплины. Уже в начале пути, проходя по вагонам, почти на всех тамбурных площадках у открытых дверей я встречал собирающихся группами курильщиков. Ребята курили, любовались темным звездным небом над уплывающей казахстанской степью, сполохами все того же северного сияния и вели умные беседы. Встречались и парочки, и тоже непременно у открытых дверей. А поезд набирал скорость, и иногда на закруглениях совсем немудрено было ребятам, размечтавшимся и увлеченным своими разговорами, вывалиться из вагона. Я пытался предостеречь их от несчастного случая. Но, как говорится, молодо-зелено. Ребята отшучивались, иногда с явным раздражением. Пришлось мне тогда предупредить командиров отрядов не оставлять без внимания такие случаи, посоветовал организовать дежурство по вагонам и не оставлять без внимания ребят на редких и коротких остановках, чтобы кто-нибудь не отстал от поезда.

Рано утром в Челябинске с поезда сошел Володя Ронкин, которому предстояло сделать здесь пересадку в направлении на Барнаул. Почти месяц назад еще в Новониколаевке из Москвы мы получили информацию, что третий курс нашего исторического факультета вместе с другими факультетскими отрядами был командирован в Илийский район Барнаульской области с той же задачей – уборки урожая. Это был курс Володи Ронкина. И он был убежден, что без него отряд окажется сиротой. Он оказался непреклонным, несмотря на мои уговоры. С нами он распрощался еще с вечера, а в Челябинске он только легко тронул за плечо спящую крепким сном любезную, но недоступную ему второкурсницу Аню Золотову, угрюмо буркнув на прощание: «Ань! Я пошел!» Дальше без него дорога шла без происшествий, и на исходе третьих суток наш поезд уже грохотал на рельсовых стыках дальнего Подмосковья. По нашим предположениям, в Москву мы должны были прибыть часам к десяти ночи.

Наша целинная одиссея завершилась скромной встречей на перроне Казанского вокзала. Речей не было, обошлись объятиями и рукопожатиями. Торжественность, правда, промелькнула на платформе, когда А. Лихоманов развернул над собой выклянченное мендыгоринское знамя, но это не было замечено встречающими и прибывшими. Тем не менее командир биологов нашел в толпе секретаря комитета ВЛКСМ МГУ Андрея Зеленина и, пробормотав рапорт, передал ему реликвию. Нас, историков, встречала заместитель декана по административно-хозяйственной службе знакомая всем Татьяна Борисовна и секретарь партбюро Юрий Михайлович Сапрыкин. На встречу пришло и довольно много студентов. Всех прибывших Татьяна Борисовна с привезенными из Новониколаевки матрацами, которые были выданы ею нам под расписку, усадила в автобусы. Проживавших в общежитии автобусы доставили на Стромынку, а москвичей развезли до удобных им станций метро.

Юрий Михайлович встретил меня как-то невесело и очень озабоченно. Поблагодарив за то, что студенты возвратились здоровыми, целыми и невредимыми, он вдруг сказал, что на нашем факультете по обвинению в организованной антисоветской деятельности арестована группа студентов и трое преподавателей: аспирант Лева Краснопевцов, преподаватели Николой Обушенков и Николай Николаевич Покровский, выпускники факультета Рендель и Марат Чешков, Володя Меньшиков, Феликс Белелюбский, студент четвертого курса, а также неизвестный мне Козовой и то ли аспирант, то ли повышающий свою квалификацию на механико-математическом факультете инженер Симоненко. И тут мне вспомнились показавшиеся мне странными знаки внимания к нашему отряду со стороны мендыгоринского отдела государственной безопасности. Юрий Михалович на прощанье попросил меня, чтобы я, как только решу все свои домашние заботы, не откладывая, вернулся к нашим факультетским делам. «Нам, – сказал он, – предстоит сложная и невеселая работа».

Было уже заполночь. На последнюю электричку я опоздал, пришлось заночевать у моего тогдашнего друга Шамиля Мунчаева. Кстати, среди арестованных оказались и однокурсники Шамиля – М. Чешков и В. Меньшиков, окончившие учебу в 1957 году в Институте восточных языков по отделению Востока. И конечно, я стал расспрашивать моего друга, что он знает о случившемся, но он отвечал очень неохотно. Он сбивчиво все время повторял одно и тоже, что они все – глупые мальчишки, будто бы сам он был старше их. Он называл их шалопаями, которых просто надо высечь. Случившееся, как мне показалось, очень тревожило его, как будто бы оно имело и к нему непосредственное отношение. И совсем неслучайным, наверное, оказался в скором времени его отъезд из Москвы к себе домой в Дагестан, несмотря на то что свои жизненные планы он связывал со столицей. Названные однокурсники были его близкими друзьями.

* * *

Дома в своей семье я отсутствовал ровно три месяца. Письма из Новониколаевки я посылал каждую неделю. Соответственно, и из Москвы письма приходили каждую неделю. Когда я уезжал, сыночку моему было всего восемь месяцев, а к моему возвращению ему уже подходил двенадцатый. Как раз получилось, что я подоспел вовремя, к его первой годовщине, двадцать второму октября. Это событие я решил отметить подарком Гале. На заработанные целинные шестьсот рублей утром следующего дня в ГУМе я купил золотые сережки. Все три месяца моего отсутствия она жила у своей мамы и двух бабушек в Болшеве. Туда я и отправился налегке, с сережками, пустым рюкзаком, заметно похудевший благодаря диетическому рациону Володи Ронкина. Галя волновалась, ожидая меня, так как предполагала меня встретить еще вчера. Вообще я доставил ей своим далеким и долгим отъездом много волнений. Объяснения, что с этой командировкой я связываю решение наших общих жизненных проблем, она понимала, но переживаний и волнений это не убавляло. Вчерашняя задержка в Москве после приезда переживалась ею уже с обидой. И опять мои объяснения и оправдания обиды не убавили, даже не помогли и золотые сережки. Я понимал, что она имела на это право, и я опять оправдывался тем, что не могу пренебречь своими общественными и партийными обязанностями. Не мог я, не решив всех проблем разгрузки, передачи имущества, организации транспортировки нашего огромного целинного десанта, уже в поздний час бросить свой отряд. А последняя электричка меня не подождала.

Жизни нашей семейной прошел всего лишь год. Трудно оказалось строить ее и налаживать. Главная причина была в том, что я, глава семьи, оказался очень зависим от обстоятельств. Их в очень большом количестве еще предстояло нам пережить. Вот и теперь, вернувшись с целины, с чувством человека благополучно выполнившего поставленную задачу, я еще не знал, не получил ответа на вопрос, как устроится мое будущее на историческом факультете. Ведь теперь мой аспирантский срок истек. Юрий Михайлович Сапрыкин, правда, успокоил меня вчера на Казанском вокзале, что все будет сделано, как надо, но все же заметил, что вопрос еще, к сожалению, не решен.

Дома я был встречен как долгожданный муж и отец семейства, хотя и с упреком, что надолго оставил их одних. Сыночек встретил меня с интересом, но выразить чего-то больше был еще не в состоянии. Кроме «папа», «мама» и «баба» никаких других слов он говорить не научился и самостоятельно ходить еще тоже.

После обеда я уговорил Галю съездить в Перловку к моим родителям. Они тоже меня ждали, переживали и волновались. Так московская жизнь после трехмесячного перерыва началась с исполнения необходимого. Когда от станции «Перловская» мы шли к себе на «Дружбу», то вдруг на небе я опять увидел сполох знакомого мне с целины явления – северного сияния. Я оказался первым, кто мог объяснить его здешним жителям. Но так же как и в первый раз, увидев его над казахской степью, не задумался о каких-либо последствиях. А оно, наверное, повлекло их не только в виде физических, климатических и других естественных отклонений, но. может быть, и воздействовало на психическое состояние людей, знаменуя непредвиденные события.

Родители и братья мои очень удивились, увидев меня похудевшим. Но я заверил их, что казахстанский целинный воздух был мне полезен, что здоровье мое в порядке и пообещал скоро восполнить недостаток в весе. Побывав в родительском доме, мы возвратились в Болшево, а на следующий день вернулись в нашу московскую комнату. Надо было привести ее в порядок. Диму мы оставили пока на попечение бабушек, как вдруг нас постигла первая серьезная беда и переживания за здоровье и жизнь сына. Через несколько дней после того, как 22 октября мы отметили первый год его рождения, он вдруг неожиданно заболел дизентерией. В наше отсутствие бабушки согласились с требованием врача поместить его в инфекционное отделение костинской больницы. Дизентерия оказалась самой настоящей, в острой форме. За ребенком нужен был постоянный уход, и врачи разрешили допустить на весь срок лечения нашу маму Галю в специальный бокс. Лечение в условиях карантина продолжалось более месяца. Неожиданно нагрянувшая опасность угнетала и нас, и родителей. Особенно тяжело переживал его я, считая себя ответственным за случившееся, за то, что мне приходилось уделять время не семейным, а неотложным общественным делам, за то, что я не смог обеспечить необходимых условий для семьи. Но, слава Богу, все обошлось благополучно. Вовремя помогли доктора и Галя, на которую легли все переживания и заботы о сыне. Она круглосуточно находилась с ним в изолированном боксе, куда я каждый день носил ей пищу. На целый месяц я перепоручил свои факультетские обязанности своим помощникам и вернулся к делам только после того, как привез сына домой. К нам переехала и прабабушка Димы старушка Мария Сергеевна, мать моей тещи, и благодаря ее стараниям наш сынок скоро встал на ноги.

Домашних забот, накопившихся за время моего отсутствия, оказалось все же значительно меньше, чем университетских. Прежде всего потребовалось представить полный отчет бюро парткома МГУ и партбюро исторического факультета о работе всех университетских отрядов. Они, конечно, оказались гораздо более лаконичными, чем то, что я изложил в своем повествовании здесь, но потребовали времени, чтобы осмыслить и подытожить наш целинный опыт. Бюро парткома университета очень внимательно выслушало мой отчет и поблагодарило меня за успешно выполненное поручение. Но для меня более приятным было принятое, наконец, решение рекомендовать ректорату зачислить меня по представлению деканата истфака на должность ассистента кафедры истории КПСС исторического факультета с выплатой командировочных расходов за все три месяца моего пребывания на целине. И еще мне было предложено выступить на собрании партийного актива университета, которое должно было состояться через несколько дней. Признаюсь, что больше всего мне понравилось первое предложение. Через несколько дней я получил такую сумму денег, которую я еще никогда не получал. Ее хватило на то, чтобы приобрести зимнюю одежду и для жены, и для себя.

Партийное бюро факультета после удовлетворительной оценки выполненного мной поручения озадачило меня своим новым намерением рекомендовать меня предстоящему комсомольскому отчетно-выборному собранию к избранию секретарем факультетского комитета ВЛКСМ. Это решение не вызвало у меня радости, и я начал было отказываться. Мне тогда шел уже тридцать второй год, и я давно уже пережил комсомольский возраст. Перспектива возвратиться в обстановку комсомольских инициатив была для меня не только нежелательной, но и могла стать препятствием для моих личных жизненных планов. К моим доводам члены партбюро отнеслись с пониманием, но, тем не менее, стали убеждать меня, что в сложной обстановке в связи с предстоящим судом над обвиняемыми в антисоветской деятельности студентами и преподавателями, грозившим моральной травмой всему коллективу, на факультете не было другой подходящей кандидатуры. Тем более, утверждали они, что я возвратился с целины со сплоченным в морально-политическом отношении организованном коллективом, потенциал которого поможет оздоровить жизнь на факультете. И тут, помнится, вкрадчиво-предупреждающе заговорил Наум Ефимович Застенкер – уважаемый студентами доцент кафедры новой и новейшей истории стран Европы и Америки. Он, как и все, исходил из сложной ситуации, признавая и необходимость укрепления руководства комсомольской организацией, и мои организаторские способности, но предупредил меня об опасности комиссарских привычек, если я стану секретарем бюро ВЛКСМ. Но тут уж взорвался не менее уважаемый среди студентов доцент кафедры истории СССР Михаил Герасимович Седов, недавно возвратившийся из лагеря, где двенадцать лет отбывал заключение по обвинению в антисоветской деятельности, теперь он был реабилитирован и восстановлен с непрерывным стажем в членах КПСС. Он сам когда-то был комсомольским авангардистом и теперь с комсомольской запальчивостью накинулся на Наума Ефимовича, доказывая ему и всем другим членам, что в сложившейся обстановке в комсомольской организации должен быть именно комиссар и что именно я более всего подхожу на эту роль. Обо мне спорящие уже как-то забыли, считая дело решенным. Меня просто обязали подчиниться партийной дисциплине и проголосовали за это, сочтя необходимым оставить меня и в качестве члена партбюро факультета. А потом все стали мне давать советы, с чего начинать и как себя вести. Так и вышло: сначала на общем партийном собрании факультета меня избрали в новый состав партбюро, а вскоре на общефакультетской комсомольской отчетно-выборной конференции меня рекомендовали в состав комсомольского комитета и на должность его секретаря. Скажу сразу, комиссаром я становиться не собирался, но, раз уж так вышло, взялся за дело.

* * *

Честно говоря, с чего начинать свое возвращение в комсомол, я не знал. Прежде всего, проблемой для меня было преодоление возрастного, житейского и, можно даже сказать, социального барьера между мной и комсомольцами и установление с ними доверительных, дружеских отношений. Разница в возрасте между студентами первых послевоенных поколений, среди которых, с одной стороны была молодежь, вернувшаяся с войны, а с другой стороны, парни и девушки, только что окончившие школу, не превышала четырех-пяти лет. А я был старше порученных мне комсомольцев почти на десять лет. Помню, как во время нашей погрузки в Кустанае в пассажирский эшелон я случайно услышал разговор студентов-физиков. Один бородатый второкурсник обронил такие слова по поводу какого-то моего распоряжения: «Дяденька Левыкин сказал.» Правда, в Новониколаевке мои студенты-историки просто называли меня Костей. А ведь оказывалось, что кто-то воспринимает меня как «дяденьку», поставленного над младенцами.

Но, как сейчас говорят, мой комсомольский имидж утвердился сам собой на первом же организационном заседании нашего комитета, на котором я единогласно был избран секретарем и остался просто «Костей» для членов комитета. Первой так меня назвала наша кустанайская целинница студентка Лягушина. Так и пошло потом: на комсомольских собраниях и в общении студенты называли меня Костей, а в руководимых мною семинарах почтительно – Константином Григорьевичем. Кроме меня в состав комитета были избраны два «старослужащих» студента-второкурсника – Андрей Тимонин и Женя Брусникин. Оба успели отслужить в Советской Армии по послевоенному призыву и были членами КПСС. Первый из них стал моим заместителем по оргработе, а второй – по агитационно-массовой. Студентку четвертого курса Свету Соловьеву мы избрали заместителем секретаря по учебно-научному сектору. В нашем составе оказалась студентка Майя Суслова, и я не подозревал, что ее отцом был секретарь ЦК КПСС. Она еще оказалась и в моем семинаре. Помню, что на мои занятия она никогда не приходила неподготовленной. Она отлично успевала по всем предметам и добросовестно относилась к своим общественным комсомольским обязанностям. Но о том, что она была дочерью секретаря ЦК КПСС Михаила Андреевича Суслова, я узнал только через год нашего общения.

На первом организационном заседании комитета мы договорились, что вопрос о плане работы рассмотрим после того, как определим задачи, каждый свои, в непростой обстановке в коллективе факультета, сложившейся после ареста группы наших истфаковцев по очень суровому обвинению в антисоветской деятельности. Двое из них были членами КПСС, двое беспартийных, остальные пятеро были комсомольцами. Реакция на это событие на факультете оказалась неоднозначной. Многие недоумевали и не могли объяснить причины происшедшего, другие сочувствовали арестованным, а некоторые были уверены, что произошла какая-то ошибка, верили в невиновность своих товарищей, которых знали лично, не находя в их поведении антисоветских настроений. Лева Кравнопевцев, аспирант второго года обучения, в недавнем прошлом секретарь факультетского комитета комсомола, пользовался у многих непререкаемым авторитетом общественного лидера, «властителя дум» и автора многих инициатив, особенно по линии шефской работы в колхозах Подмосковья, на промышленных предприятиях Москвы и даже на «великих стройках коммунизма». В 1956 году он был комсоргом нашего целинного студенческого отряда.

Среди недоумевавших был и я. Почти всех я знал лично и никак не мог представить себе их в образе антисоветчиков, особенно Марата Чешкова, человека комсомольской внешности, заядлого футбольного болельщика, преданного своей команде. Но в отличие от общей массы недоумевающих и сожалеющих я понимал, что от меня потребуется более определенное отношение к этому случаю как к следствию «серьезных недостатков в нашей работе по воспитанию студенческой молодежи в духе преданности делу партии и советского народа», как это традиционно указывалось в подобных случаях. Но я-то был такой же, как и многие, воспринявшие решение XX съезда КПСС и как повод, и как призыв к личным размышлениям о причинах общих недостатков в жизни советского общества, в руководстве партией и правительством. В этих размышлениях у каждого могло быть свое понимание, оценки, вольные и невольные ошибки в общественных позициях и поступках. Выступления, подобные нашему университетскому событию, уже проявлялись в фактах критического отношения некоторой части общественности к событиям в Польше, в Венгрии осенью 1956 года и вообще к пониманию проблемы «культа личности» как неизбежного результата эволюции партийно-политической советской системы. И все же несмотря ни на что в подходах и политической оценке этих рецидивов со стороны вышестоящего руководства работало традиционное указание «на серьезные недостатки, идеологические упущения, утрату политической бдительности… в партийных организациях, особенно в связи с задачами повышения идейно-теоретического воспитания молодежи». Я отдавал себе отчет в том, что от меня потребуют принять меры в комсомольской организации, которые «способствовали бы правильному пониманию и оценке поступков их недавних товарищей как ошибочных и политически вредных». Но молодежь-то всегда требует ясных и понятных ответов. А в данном же случае многие не верили в виновность обвиняемых. А мы, «низовые руководители», не имели тогда никакой информации о конкретных фактах этого политического дела. Студенты настойчиво задавали вопросы профессорам, преподавателям общественных наук, руководителям семинаров, но получали лишь общие, неконкретные ответы в традиционном духе – «о серьезных недостатках» и «политических заблуждениях».

По решению партбюро факультета нашему секретарю Юрию Михайловичу Сапрыкину было поручено проинформировать партком университета, Ленинский РК КПСС и московский горком партии о сложившейся обстановке и обратить их внимание на полное отсутствие информации по существу случившегося факта. А мне Юрий Михайлович поручил сделать это по линии вышестоящего комсомольского руководства.

Но пока суть да дело, я созвал своих целинных аксакалов и секретарей комсомольских бюро всех курсов и попросил их провести комсомольские собрания-встречи с участниками наших двух целинных отрядов, только что прибывших из Тенизовского совхоза Кустанайской области Казахстана и из Илейского района Барнаульской области. Надо было в этой обстановке воспользоваться потенциалом высокого общественного коллективистского духа участников этих отрядов, внесших свой трудовой вклад в спасение небогатого и тем более ценного целинного урожая. Собрания получились интересными, нестандартными и в какой-то степени внесли бодрящий дух в пессимистическую атмосферу общего переживания события, случившегося в наше отсутствие. Я сам принимал участие в этих собраниях. Конечно, мы больше на них говорили о чувстве солидарности и о соучастии в общем деле, рассказывали о нашем житье-бытье в Новониколаевке, вспоминали и, конечно, не скрывали увиденных там нами недостатков в организации труда в нашем Тенизовском и других совхозах Кустанайской области. В целом, скажу твердо, собрания заметно повысили тонус общественно-психологического состояния студенческого коллектива.

А в промежутках между этими собраниями я наносил визиты в комитет комсомола МГУ, в Ленинский РК ВЛКСМ и, наконец, в Московский городской комитет ВЛКСМ лично его первому секретарю Сереже Павлову (Сергеем Павловичем он тогда еще не звался).

Я познакомился с Сережей Павловым еще в бытность его первым секретарем Коминтерновского райкома комсомола в гостях на дне рождения моей сокурсницы Вали Соколовой, работавшей тогда вместе с ним в должности инструктора. Сережа, тогда недавний еще студент Института физкультуры имени И. В. Сталина, выглядел совсем юным человеком, почти мальчиком и вызывал симпатии и внешне, и простой дружеской манерой общения с товарищами. Он выглядел «своим парнем», заводилой. Но прошло совсем немного времени с той встречи, и я нашел его уже совсем другим.

Помню, когда я вошел в дворик красивого особняка дореволюционной постройки в Колпачном переулке, принадлежавшем некогда московскому богачу, где находился Московский обком и горком ВЛКСМ, прямо передо мной к подъезду на своем персональном автомобиле подъехал его первый секретарь. Это была «руководящая» «Чайка». Выйдя из нее, он оказался ко мне спиной и, нагнувшись, вынул из салона какой-то упакованный предмет. В таком ракурсе комсомольский секретарь уже не казался мне Сережей. Он был уже Сергеем Павловичем. На меня, конечно, он внимания не обратил. В своем кабинете он и вовсе выглядел солидным во всех отношениях руководителем. За своим столом он сидел монументально, как вождь, а перед ним, друг против друга, за длинным столом сидели двое его заместителей – Борис Стукалин и Юрий Верченко. Первого я увидел впервые, а второго очень хорошо знал лично как бывшего студента исторического факультета, окончившего учебу в университете на два года раньше меня.

Я сел, как положено, в торце стола напротив секретаря. Сергей Павлович представил меня, заглядывая в бумажку, на которой были написаны мои имя, фамилия и комсомольская должность. Юра Верченко приветливо улыбнулся мне и сказал, что «с Костей» он давно уже знаком. Сергей Павлович, конечно, моего знакомства с ним год назад на дне рождения Вали Соколовой не запомнил. А, между прочим, этот мой визит в горком был устроен по ее инициативе и моей просьбе.

Наша беседа началась с короткой информации о происшествии на историческом факультете МГУ и о том, что он посчитал необходимым выслушать мою информацию об обстановке в комсомольской организации. Предварительно он заметил, что горкому будет необходимо принять свое решение. Я рассказал то немногое, что знал, об аресте и обвинениях наших истфаковцев, назвал их имена. При упоминании Левы Краснопевцева секретари оживились, особенно Юра Верченко. Он был его сокурсником и учился с ним в одной группе. Видимо, имя было знакомо и Сергею Павловичу, так как недавно Краснопевцев проходил утверждение в горкоме и потом в студенческом отделе ЦК ВЛКСМ в качестве руководителя студенческой делегации в Польшу. Но мне показалось, что об изложенном мною секретари не то чтобы ничего не знали, но своего мнения, по крайней мере, еще не имели и серьезности дела не представляли. Подумав, Сергей Павлович сказал, что, может быть, по аналогии с известными в Москве другими случаями срывов в идейно-воспитательной работе с молодежью им придется принимать решение о роспуске комсомольской организации нашего факультета.

Второй и третий секретари молчали, было непонятно, согласны ли они с этим предложением или нет. Тогда я счел необходимым уточнить свою оценку состояния нашей комсомольской организации, идейная и политическая устойчивость коллектива не вызывала никакого сомнения. Я сказал, что антисоветские настроения никакого сочувствия у нас не имеют, и повторил, что ребята еще просто не верят в предъявленные обвинения, в этом им надо будет убедиться самим. Что же касается роспуска комсомольской организации, то я высказал свое отрицательное отношение к этой преждевременной мере, тем более до окончания судебного разбирательства и вынесения приговора. Но если суд и установит вину, квалифицировав ее как антигосударственное деяние, то и тогда эта мера была бы неадекватной по отношению к коллективу. Эта мера подорвала бы и престиж Московского государственного университета. В этом меня поддержали и Борис Стукалин, и Юрий Верченко.

Закончили мы обмен мнениями выводом о том, что окончательное решение по нашим событиям может быть принято лишь после завершения следствия и решения суда. Пока же мы установили, что обстановка требует критической оценки морального и идейно-политического климата в студенческой среде не только на историческом факультете, но и во всех московских вузах, так как наши события уже получили широкий резонанс.

С Юрой Верченко после этой беседы я встречался много раз и до суда, и после него, а с Борисом Стукалиным и Сергеем Павловичем Павловым я никогда больше непосредственных встреч не имел.

* * *

По возвращении с целины я, будучи определен по приказу ректора на должность ассистента, приступил к преподавательской деятельности. Денежное довольствие мне определили в 125 рублей, а после избрания секретарем факультетского комитета ВЛКСМ к сумме зарплаты прибавили еще 52 рубля 50 копеек комсомольской райкомовской полставки. Вместе с Галиной зарплатой врача стоматолога-хирурга в 120 рублей бюджет нашей семьи из трех человек составил 297 рублей 50 коп, что было совсем немного, если принять во внимание, что в материальном отношении наша семья все начинала с нуля. Правда, в наследство нам досталась комната, право на владение которой мне еще предстояло доказать и отстоять. А все остальное надо было, как говориться, нажить, исходя из возможностей нашего скромного бюджета. Сделать это сразу было невозможно. Основные расходы приходились производить на питание, особенно для нашего маленького сыночка. Существенной прибавкой к бюджету стала почасовая оплата из расчета 75 копеек за час, которые я получал за рецензирование письменных контрольных работ Всесоюзного заочного политехнического института. Эту работу мне помогла получить моя однополчанка Ирина Константиновна Зеленецкая, работавшая в этом институте начальником отдела кадров. Доход этот был неравномерным в течение года, но во время учебных семестров иногда удавалось отрецензировать до ста и более работ. Не будь у меня этого приработка, решать все семейные проблемы нам было бы очень трудно. Как по закону физики, в человеческой жизни тоже складывалось так, что если где-то прибавлялось, то в другом неизбежно убывало. Приработок требовал дополнительного времени, которого оставалось все меньше, учитывая общественные дела и работу над завершением моего становящегося хроническим долга – кандидатской диссертацией. Ее написание откладывалось само собой на долгий срок. Я, конечно, не прекращал этой работы, но она шла очень медленно, со значительными перерывами. В основном я старался тогда сохранить, не утратить исследовательский интерес, оставаясь в рамках историографической перспективы исследования. В этот период, между прочим, по нарастающей усиливалась тенденция критической переоценки исторического опыта советского колхозного строительства. Отдавая много времени подготовке к семинарским занятиям, я старался следить за новейшей монографической литературой и журнальной публицистикой, отражающими эту тенденцию. Но основная часть рабочего времени уходила у меня на общественную работу в комитете комсомола, на подготовку комсомольских собраний, регулярность проведения которых нам удалось восстановить, организуя целинные встречи, а от них переходя и к вопросам текущей жизни.

С ликвидацией комсомола в начале девяностых годов оборвалась и ушла в прошлое эта форма постоянного внеучебного общения студентов и молодежи. Конечно, не все наши собрания были одинаково интересными по постановке вопросов, не все собирали большинство в коллективах, не все принимаемые решения были конкретными, выполнимыми, справедливыми, своевременными, да и не всегда нужными. Но в главном они всегда оказывались результативными. На собраниях складывалось общее понимание успехов, недостатков в решении задач членами коллектива, взаимная поддержка и конкретная взаимопомощь. На собраниях мы всякий раз узнавали друг друга в каких-то новых качествах. Неслучайно, что и теперь, по происшествии более полувека, мы помним друг друга и постоянно ощущаем потребность и во встречах, и в общении. Много лет я имею возможность наблюдать общественную жизнь постперестроечных поколений студентов в нашем университете и считаю, что значительная часть прежних достоинств в них уже отсутствует. Не утрачивается – а отсутствует, так как современная жизнь в большей степени способствует развитию эгоистических начал, нежели традиций общественной жизни.

* * *

Вся осень и зима 1957 года, весь первый семестр на историческом факультете проходили под знаком переживания случившегося чрезвычайного происшествия. В комсомольском коллективе они дополнялись ощущением потери недавних соратников и друзей, которых еще недавно ценили и уважали. Суд состоялся только в феврале 1958 года.

Слушание по делу девяти наших «антисоветчиков» проходило на закрытом заседании Московского городского суда на Каланчевке. Накануне телефонным звонком в партийное бюро факультета нам сообщили из суда, что в этом заседании представителям исторического факультета будет разрешено присутствовать в количестве не более трех человек. В бюро было решено, что ими должны быть: секретарь партийного бюро Юрий Михайлович Сапрыкин, я, секретарь комитета ВЛКСМ, и представитель деканата в лице декана или одного из его заместителей. Помнится, что наш декан И. А. Федосов в это время был в отпуске, и вместо него решено было делегировать заместителя по учебной работе А. П. Носова. Фамилии представителей были сообщены суду для оформления пропуска.

До этого случая мне никогда не приходилось присутствовать в залах заседания суда. Не было для этого никаких поводов, хотя на заседаниях военного трибунала присутствовать приходилось. И было это или буквально на передовой, или в недалеком от линии фронта тылу, у меня даже сохранилась фотография такого заседания в западно-украинском лесу на Львовщине, когда судили нашего солдата, непреднамеренно, случайным выстрелом застрелившего своего товарища. Помню я и послевоенное заседание военного суда в казарме нашего полка дивизии имени Дзержинского, осудившего в 1948 году на полтора года дисциплинарного батальона моего товарища за самовольную отлучку из расположения части. Но в настоящем гражданском суде бывать не приходилось. Мимо здания Мосгорсуда, правда, приходилось ездить часто. Оно всегда производило на меня унылое впечатление неряшливой серостью своего трехэтажного здания, около которого толпились ожидающие люди. Всего несколько лет назад Мосгорсуд переехал во «Дворец правосудия» на Краснобогатырской улице. Это внушительное архитектурное сооружение явилось первым достойным деянием московского правительства, ознаменовав начало эпохи судопроизводства России времен рыночной демократии. А суд на Каланчевке теперь называется Мещанским.

На Каланчевку мы пришли минут за пятнадцать до начала заседания. В замызганном тесном вестибюле дежурный проверил по списку наши паспорта и сказал, что наш зал на втором этаже, назвав его номер. В коридоре, тоже замызганном, среди немногочисленной публики я вдруг увидел Любу Краснопевцеву, жену подсудимого, и двух своих однокурсниц Рениту Шамшину и Любу Амелину. Был еще кто-то из сокурсников осужденных. Больше всего удивила Ренита, дочь секретаря Всесоюзного центрального совета профсоюзов. Она, как всегда, демонстрировала свою неординарность, как фигуры общественно-ответственной и сочувствующей подсудимым. Я спросил у Любы, зачем они пришли сюда, и та словами, наверное, Рениты сказала, что сегодня будут судить тех, кого, может, когда-нибудь назовут первыми ласточками настоящей борьбы с культом личности.

Ровно в девять часов открылась дверь в зал, назвали наши фамилии, и мы переступили порог. И вдруг прямо перед собой, на расстоянии четырех-пяти метров я увидел на скамье подсудимых всех девятерых истфаковцев. Зал оказался до неожиданности маленьким и тесным. Его, кроме подсудимых, еле хватило на состав суда из трех человек и секретаря, государственного обвинителя, нескольких адвокатов и нас, троих приглашенных. Я еще раз взглянул на подсудимых. Они ничуть не изменились, будто бы и не было нескольких месяцев в камерах внутренней тюрьмы на Лубянке. Взглянул и даже кивком поприветствовал их, а Краснопевцев, заметив это, кивнул мне в ответ и даже улыбнулся. От этого еще более гнетущим стал вид двух автоматчиков, стоящих справа и слева от ребят, и двух других, стоявших спиной к залу. Очень нелепым показалось мне их присутствие здесь. Показалось просто невозможным соотнести выражение лиц подсудимых не столько с тяжестью обвинений, сколько с суровым видом вооруженной воинской охраны. У входа в зал стоял еще один часовой. Нас предупредили, что общение с обвиняемыми строго запрещено, разрешив только присутствовать на судебном процессе. По команде «Встать, суд идет!» из боковой двери вышли трое судей. Затем все сели, и началось слушание обвинительного заключения. Судья долго читал его равнодушным, невыразительным голосом. Обвинение воспринималось плохо и было не всегда понятно в своих определениях и терминологии. Ясной была, однако, квалификация содеянного как преступления по статьям 58–10 и 11, означающих открытое выступление против Советского государства и народа, выраженное в антисоветской пропаганде (пункт 10), усугубленное попыткой создать антисоветскую политическую организацию и перейти к конкретной политической агитации. Перед этим председатель суда представил состав участников заседания. Я, конечно, не запомнил их имена и звания. Никто их них не был отмечен внешними знаками отличия. Это сейчас судьи в мантиях демонстрируют строгую справедливость и мудрость, а прокуроры носят погоны. Тогда же все выглядели однообразно, как простые граждане, только с угрюмыми лицами. Никак не могу вспомнить фамилию прокурора. Помню только, что она была русской и не очень благозвучной. Наконец начался допрос подсудимых. Нам было запрещено делать записи допроса, и я, не предполагая, что по прошествии многих лет мне придется вспоминать этот судебный процесс, не оставил никаких записей, кроме коротких заметок в блокноте вопросов, задаваемых судом, прокурором и адвокатами, и ответов подсудимых, чтобы потом пересказать на факультете. Блокнот этот у меня не сохранился, и я могу рассказать лишь о том, что сохранила моя память. Все, происшедшее тогда, произвело на меня очень тяжелое впечатление. Преступниками и врагами народа были названы люди, которые не только никогда не давали к этому повода, но и всегда являли пример своей активной идейно-политической и теоретической устойчивостью. Они успели зарекомендовать себя пропагандистами и агитаторами во многих молодежных патриотических и политических кампаниях. Ни условия их семейной жизни, ни их материальное положение, ни отношение к ним в нашем университетском сообществе – ничто никак не понуждало их к каким-либо серьезным действиям, кроме, конечно, общих размышлений по поводу состоявшегося разоблачения культа личности И. В. Сталина. Но они возникали и не могли не возникнуть у всех советских граждан, вызывая различное понимание и оценку, что отнюдь не у всех вызвали недоверие к советскому строю, к советскому правительству и народу, к Коммунистической партии. Известные разочарования и раздражение возникали оттого, что многое, о чем знали не только наши руководители – соратники Сталина, но что замечали рядовые коммунисты и беспартийные, не стало своевременно предметом обсуждения и осуждения, а оказалось возможным только после смерти человека, представлявшегося теперь в мрачном образе диктатора и виновника всех пережитых нашим народом бедствий и несправедливостей. Большинство нашего общества, нашего народа, как мне казалось, верили, что мы переживем и это неприятное событие в нашей истории, покаемся во всех наших грехах и с еще большими успехами продолжим наше общее дело.

* * *

На вопрос: «Согласны ли вы с предъявленным обвинением?» – все подсудимые ответили утвердительно: «Да, согласны». Но в объяснении причин совершенного преступления и степени участия в них их показания различались, хотя все они сходились в оценке отношения к ним в процессе следствия и содержания во внутренней Лубянской тюрьме. Все говорили, что оно было предупредительно-спокойным, не оскорбляющим достоинство их как граждан, без принуждения к даче показаний, подтверждая, что следствие велось с целью доказательства обвиняемым их преступных настроений, взглядов и поведения. Запомнилось, что кто-то из обвиняемых говорил и о приличных условиях содержания в камерах, об имевшейся возможности пользоваться душем и парикмахерской. Среди девяти обвиняемых основоположниками, если можно так сказать, антисоветских, и прежде всего антипартийных, взглядов выделялись двое, первый – Рендель, с которым я знаком не был и не знал его имени и отчества, бывший студент исторического факультета, окончивший учебу два или даже три года назад. Лицо его со странным выражением оставляло впечатление о нем как о человеке с какими-то отклонениями. Я часто встречал его в «Ленинке», в общем читальном зале. Он проводил там целые дни. Мне казалось, что он, прохаживаясь в вестибюле, всегда разговаривает сам с собой. Лицо его было некрасиво и неправильно, особенно в нижней части. Он постоянно двигал челюстями вперед-назад. А пальцы рук, тонкие и длинные, он все время нервически заламывал. Ростом он был высок, а телом худ. В партии он не состоял и в общественной жизни активности не проявлял. Однако о нем говорили как о личности академически мыслящей. Вторым был Лева Краснопевцев. Он был и членом ВЛКСМ, и членом КПСС и выглядел вполне типичным человеком своего времени, вполне нормальным, симпатичным, улыбчивым, дружелюбным и общественно-активным. Он учился на курсе на два года старше. Мы были близко знакомы, хотя и не были близкими друзьями. Мы общались с ним на кафедре истории КПСС, где проходили специализацию, но Лева был уже аспирантом третьего года, а я тогда только что закончил свой первый аспирантский год. Допрос начался с этих двоих, признавших в общем свою вину, как с зачинщиков и организаторов преступного дела.

Рендель объяснил в последующих показаниях, что его как историка давно интересовали проблемы роли личности в истории, особенно в переломные, сложные периоды, и что он уже давно пришел к выводу, что культ личности Сталина возник не случайно, а явился закономерностью в условиях единовластного руководства советской страной. Он признался, что делился своими размышлениями с близкими ему людьми – с Левой Кравнопевцевым и некоторыми другими членами девятки, вместе с которыми пришел к выводу о необходимости каких-то действий, хотя бы правильного научного объяснения природы культа личности и его политической оценки. Он признал себя инициатором создания их кружка. А Лева Краснопевцев свои антипартийные и антисоветские заблуждения в процессе допроса объяснил с позиций члена КПСС, однозначно признав правильными решения XX съезда о культе личности Сталина и активно поддержав их, но добавил, что он разочаровался в них как недостаточно глубоких в объяснениях природы культа личности Сталина. Особое разочарование у него вызвали дальнейшие действия ЦК КПСС, направленные на борьбу с культом личности Сталина, а не с теми условиями, которые породили и могут еще породить другую личность и привести к еще более опасным последствиям. В своих размышлениях о природе культа личности в коммунистическом движении Лев Николаевич Краснопевцев оказался первым, кто заявил, что культ личности не является только результатом политики И. В. Сталина, а заложен в самом учении Ленина о классовой борьбе, социалистической революции и построении социализма, что впервые эта идея нашла свое определение в его книге «Что делать?», в которой автор главной целью и задачей российской социал-демократии, объединенной в политическую партию, объявлял борьбу за завоевание диктатуры пролетариата. Это показание мне особенно запомнилось потому, что прямо на суде у меня возникло желание поспорить с бывшим соратником по партии и по кафедре истории КПСС, как это случалось в наших семинарах. Я хорошо знал содержание этой книги, трудно воспринимаемой студенческими мозгами на первом курсе. Но все же я не усмотрел в этой книге того, чтобы автор отождествлял понятие диктатуры пролетариата с понятием диктатуры личности. Я понял, что с Левой мы разошлись бы в том, что когда-то понимали одинаково.

Мне тогда показалось и потому запомнилось, что Лева не только признался, что стал организатором нелегального кружка, но и подтвердил, что инициатива в этом деле принадлежала ему. Во время допроса он старался держаться первым, несущим ответственность за судьбу своих товарищей-единомышленников. Сознание себя лидером среди соратников на общественном комсомольском поприще, как и первые сомнения в правильности политической линии КПСС и советского правительства, возникли у Левы Краснопевцева в пору шефской работы студентов истфака на посевных и уборочных кампаниях в колхозах Подмосковья. Лева стал идеологом и организатором этого патриотического студенческого «народнического» движения. Все свои летние студенческие каникулы он проводил с ребятами в колхозах Зарайского, а потом и Можайского районов. Там, очевидно, и сложился круг собеседников, сначала признавшихся друг другу в возникших сомнениях, а потом и пришедших к осознанию необходимости каких-то действий. Именно это время считали и Лева, и все соподсудимые с ним началом дела, приведшего их на скамью подсудимых.

Самыми старшими среди подсудимых были два преподавателя исторического факультета – член КПСС Николай Обушенков, преподаватель кафедры новой и новейшей истории стран Европы и Америки, кандидат исторических наук, и преподаватель кафедры истории СССР (период феодализма) беспартийный Николай Николаевич Покровский, один из талантливых учеников академика М. Н. Тихомирова. Они не выглядели на процессе организаторами подпольной группы, но их ответственность за судьбу младших единомышленников подразумевалась сама собой. Оба они признали себя виновными и вину свою квалифицировали как заблуждение в размышлениях о природе культа личности и особенно о его последствиях. Они также считали, что меры, предпринятые для искоренения этого порока в партийной и государственной системе, оказались малоэффективными, и полагали, что система должна быть кардинально изменена. Но и у них, и у организаторов кружка четкой задачи радикального переустройства Советского государства сформулировано не было. Свою задачу они видели в пропаганде своих взглядов и постепенном переходе к агитации как первому активному действию среди людей, ищущих ответа на вопросы, поставленные самой жизнью после разоблачения культа личности И. В. Сталина. Мне запомнилось, как объяснял на суде свои собственные антисоветские настроения Николай Обушенков. Мне, кстати говоря, он был тоже близко знаком как преподаватель и активный член нашей факультетской партийной организации. Я помню, как на общем партийном собрании его принимали в партию и как он отвечал на вопросы о правах и обязанностях коммуниста, о программе и уставе партии и задачах борьбы за их выполнение и соблюдение. Тогда у него никаких сомнений не было. А на суде Николай Обушенков сказал, что его партийное коммунистическое сознание «начало загнивать» с того момента, когда он, будучи ответственным секретарем приемной комиссии исторического факультета, столкнулся с фактами «незаконного протежирования детей некоторых высокопоставленных деятелей при сдаче вступительных экзаменов». Помнится, что имен этих высокопоставленных деятелей подсудимый не назвал. Он только отметил тенденцию нарушения правовых и этических норм, которая стала обнаруживать себя все чаще и чаще. Подсудимый признал при этом, что он теперь осознал поспешность своих выводов, приведших к антисоветским настроениям и поступкам, и даже, в порядке самокритики, признал, что не нашел в себе силы заявить об этом пороке открыто и настойчиво в своей парторганизации.

А Николай Николаевич Покровский, пользовавшийся на истфаке уважением и завидной репутацией талантливого ученика академика Михаила Николаевича Тихомирова и уже состоявшегося ученого-историка, кандидата исторических наук и руководителя студенческого семинара по истории древнерусского летописания, в активной общественной жизни факультета участия не принимал и на сей счет никаких амбиций не обнаруживал. Однако он обвинялся в поступке, который дал основание следствию к пункту десятому пятьдесят восьмой политической статьи Уголовного кодекса добавить еще и пункт одиннадцатый. Николай Николаевич уличался в конкретных фактах антисоветской пропаганды, усугубленной созданием антисоветского подпольного кружка, в налаживании политической агитации посредством составления политических прокламаций и их тиражировании массовым печатным способом на гектографе. В этом Николай Николаевич признался суду полностью. Помню его рассказ, как ему было поручено именно создание печатного производства, как это делалось еще в далекие годы народовольческого движения. Это должно было быть организовано в Ростове-на-Дону – на родине Николая Николаевича. Компоненты гектографа были либо добыты членами группы, либо специально изготовлены в Москве. Он должен был переправить их в Ростов-на-Дону. Боюсь ошибиться. Может быть, все было наоборот – в Ростове изготовлены компоненты, а Николай Николаевич должен был доставить их в Москву. Компоненты печатного станка и первые образцы листовок были предоставлены суду как вещественные доказательства. Конечно, причастность к этому Николай Николаевич Покровский связывал с накопившимися настроениями несогласия с политикой Коммунистической партии и советского правительства. И, как и все подсудимые, он признавал ошибкой свои действия, которые были вызваны неудовлетворенностью решениями XX съезда КПСС, не вскрывшими до конца причины культа личности и не определившими задач по борьбе с его проявлениями в политике руководства ЦК КПСС. Было удивительно смотреть на этого скромного человека, очень интеллигентного и, казалось бы, полностью лишенного какого-либо интереса к политике, для которого главное в жизни было древнерусское летописание, а впрочем, может быть, и политика древнерусских властителей Киевской Руси. Могло быть и так. Ведь обращаются же современные политологи к примерам из древности для исторических обоснований своего понимания путей развития Российского государства. Может быть, поэтому Николай Николаевич стал активным участником других событий, последовавших за историческим противостоянием оппозиции и Советской власти в августе 1991 года.

Судя по вопросам поименованной четверке подсудимых со стороны судебного следствия и по их ответам, они выглядели идейным и организационным центром нелегальной антисоветской политической организации с претенциозным названием какого-то «Союза» (точное название в моей памяти не сохранилось). К тому же они, во-первых, были старше остальных и, во-вторых, как преподаватели, отличались своим положением на факультете. Это давало следствию право и основания считать их организаторами. Инициатива создания этого «Союза» шла от них.

Я обещал не комментировать показания подсудимых, но на одну сторону этой истории я не могу не обратить внимания, потому что она более всего удивила меня и до суда, и после него, удивляет и теперь. Самым «старшим» членам кружка еще не было и тридцати лет. По моим расчетам, не все из них достигли десятилетнего возраста к началу Великой Отечественной войны, и, наверное, если не их родители, то уж родственники непременно принимали в ней участие, защищая Советскую Родину в тылу или на фронте. Как же такое могло случиться с их сыновьями или внуками спустя всего десять с небольшим лет после Великой Победы, еще и в обстановке морально-политического единства советского народа, возглавляемого Коммунистической партией? Ответ, однако, напрашивался сам собой. Именно по морально-политическому единству советского общества вольно или невольно решениями XX съезда КПСС был нанесен первый удар. Он пришелся, в первую очередь, на горячие головы мыслящей молодежи послевоенного поколения, которые не были участниками создания Советского государства и не успели до войны дорасти до призывного возраста. Они оказались увлечены не только настроениями пафоса Великой Победы, но уже начинали искать ответы на вопросы о причинах неудач в войне и ошибок в руководстве страной после нее. Это было их правом, но и я, как и мои сверстники, как большинство рядовых членов КПСС и беспартийных граждан страны, как и они, обвиняемые, но гораздо острее, чем они, мы переживали все, что произошло на том съезде, словно бы другими глазами после этого увидев все в нашей прошлой и настоящей жизни. Все мы в те дни переживали, не скрывая своего разочарования в руководителях, которые сумели найти в себе силы противостоять несправедливости только после смерти И. В. Сталина и очень легко отреклись и от него, и от всего, что делали вместе с ним, стремясь освободить себя от ответственности перед народом. А мы, простые партийные и беспартийные советские люди, верили, что сможем, что найдем в себе силы преодолеть, пережить эту хотя и запоздалую, но горькую правду, защитить то, что сумели построить наши отцы, и защитить наше великое Советское государство, нашу великую советскую родину. Нам, получившим ее в наследство со всеми ее историческими достижениями и ошибками, она оказалась дороже, чем тем, кто сам принять участие в ее защите не успел. Между прочим, замечу, что часть того послевоенного поколения, успевшая сделать свою карьеру в этом великом государстве, войдя в высший руководящий состав партийных и советских органов эпохи «социализма с человеческим лицом», еще более легко и бессовестно сменила в мутных потоках перестроечной жизни свое партийно-советское обличье под лозунгом «возвращения к общечеловеческим принципам и ценностям» либеральной рыночной демократии. Нам наша Родина была дороже, чем недавним сокурсникам, оказавшимся на скамьях подсудимых.

Остальные пятеро обвиняемых были еще более молодыми, чем их руководители, тоже еще не успев расстаться со своей комсомольской юностью. Возраст этой пятерки только недавно перевалил за двадцать: Марат Чешков и Володя Меньшиков, оба востоковеды, и незнакомый мне Семененко, инженер по образованию, только что в 1957 году закончивший учебу в вузе. Первые двое, недавние истфаковцы, заканчивали учебу студентами Института восточных языков. А Семененко, окончив технический вуз и обнаружив интерес к математике, продолжал учебу заочником в аспирантуре механико-математического факультета МГУ. Все они, признав свою вину, разделили ответственность со своими руководителями за соучастие в организованной нелегальной пропагандисткой деятельности.

Причины разочарования политикой партии были те же, что и у их старших единомышленников, а впервые критические настроения появились среди истфаковцев в пору шефской работы в Подмосковье, когда они увидели много негативного в состоянии колхозов и деревенской жизни хрущевской эпохи. Я в этом народовольческом движении участия не принимал и, скажу откровенно, к этой затее относился критически, потому что знал, как колхозники воспринимали и оценивали молодежный бескорыстный порыв студентов. В лучшем случае они воспринимали ее как забаву наивных благонамеренных чудаков и были снисходительны к ней, а в других случаях охотно уступали студентам свое место в поле и на току, а сами занимались своими делами дома или на базаре. Мне приходилось наблюдать и то и другое в тех же деревнях Можайского района, в окрестностях деревни Красновидово, когда и я летними каникулами в составе сборной футбольной команды проходил тренировочный сбор в университетском спортивном лагере. Обычно эти сборы проводились в августе, во время уборочной кампании, и мы, спортсмены, влекомые тем же шефским чувством, выходили на уборочные работы по просьбе председателей колхозов и Можайского РК КПСС. Типичным в эти дни было почти полное отсутствие самих колхозников на токах. С нами бывали или бригадир, или председатель. Только в поле на уборочных машинах работали механизаторы МТС. Помню одну очень характерную картину заможайской уборочной страды. Однажды жарким августовским днем вдруг разразилась гроза. Дождя почти не было, но гром гремел оглушительно и молнии вспыхивали в полнеба. По горизонту вокруг Красновидова поднялись столбы дыма. Один из них оказался совсем близко от нашего лагеря, в деревне Мышкино. Я в этот момент находился на почте. Меня нашел там парторг колхоза, в который входила горящая деревня. Он обратился ко мне как к заместителю начальника спортлагеря с просьбой помочь в тушении пожара. В Мышкине, оказывается, горел колхозный откормочный телятник. По пожарной тревоге я поднял футболистов, борцов самбистов и боксеров, и мы прямо по полю помчались на пожар. Бежать пришлось по скошенному полю километра два-три. Мы прибежали к месту пожара, когда деревянный телятник уже догорал. Тушить пожар было нечем, не было ни воды, ни пожарного инвентаря. На пожарище продолжали суетиться наши студенты-историки под руководством двух бригадиров – Эдика Клопова и моего друга-однокурсника Володи Дробижева. Скотину из телятников ребята успели выгнать, но несколько телят все-таки успели сгореть. День был воскресный, и на пожарище колхозников не оказалось. На остатке крыши еще несгоревшей части телятника я увидел знакомых мне студентов. Крыша вот-вот должна была рухнуть, и я долго уговаривал ребят спрыгнуть, крича и предупреждая об опасности обрушения. Уговорить их все-таки удалось, и за мгновение до обрушения они неохотно соскочили с невысокой крыши. Моим футболистам, самбистам и боксерам делать здесь, оказалось, было уже нечего. А вокруг по горизонту все поднимались новые столбы дыма. В этот момент к нашему пожарищу подъехала «Волга», из нее вышел, как оказалось, секретарь Можайского РК КПСС. Вычислив меня, руководителя, в студенческой группе, он попросил меня немедленно направиться со всей группой в село Никольское, довольно далеко отстоявшее от Мышкина. Там горел ток с неубранным зерном. Машина секретаря подъехала вместе с трехтонным ЗИЛом, на который быстро погрузилась вся моя спортивная команда, и мы помчались за райкомовской «Волгой». В Никольское мы, однако, приехали, когда и здесь пожар уже догорал. Сгорели уже крытые соломой навесы, под которыми тлела пахнущая хлебом пшеница. Здесь, как и около мышкинского телятника, суетились студенты механико-математического факультета нашего университета. Они разгребали тлеющие вороха, пытаясь спасти хоть какую-то часть зерна. Чуть поодаль на бревне сидели, покуривая цигарки, старики-колхозники, безучастно глядя на студентов и предаваясь воспоминаниям о каком-то давнем пожаре, который «горел совсем не так, как этот». Тлеющее зерно не вызывало у них чувства трагической потери результатов, скорее всего, не их собственного труда.

В другой раз, в дни начавшейся осенней посевной кампании, я, проходя мимо будущего пшеничного поля, поинтересовался у тракториста-сеяльщика, каким сортом пшеницы он засевает поля. Тот лениво ответил мне, что не знает, так как забыл посмотреть накладную у бригадира при загрузке семенного зерна.

Словом, в то послесъездовское время во всем подшефном Московскому университету Можайском районе, как, наверное, и во всем колхозном Подмосковье, можно было увидеть много такого, что не могло не вызывать недоумения. В 1956 году Лева Краснопевцев привез из алмаатинского совхоза казахстанской целины немало совсем свежих впечатлений вместе с переживаниями трагической катастрофы в отряде, которым он руководил, будучи секретарем комитета ВЛКСМ исторического факультета. И неслучайно его единомышленники свои ответы на вопрос о причинах крамольных планов и поступков начинали с рассказов и впечатлений, накопленных в дружных, патриотически и благонамеренно настроенных коллективах агитационно-культурно-просветительских бригад. Наши колхозные студенческие бригады все годы своей учебы большую часть своих каникул, не только летних, но и зимних, проводили в подшефных деревнях. Весной они выезжали на посевную, а летом – на уборочную. Зимой они совершали агитпоходы на лыжах в те же деревни, читали, преимущественно старикам и старухам, лекции о международном положении, развлекали их концертами художественной самодеятельности. Деревни оставляли нелучшие впечатления из-за своего неприглядного вида и плохо организованного труда и повседневного быта и нетрезвого досуга. Ездили студенты в эти деревни добровольно, со своими продуктами, трудились бесплатно. В Москву на факультеты они возвращались с деревенской стариковской мудростью, деревенским фольклором, деревенскими рассказами и откровенной разговорной лексикой. С собой они привозили и свои раздумья, делясь ими со своими сокурсниками. Неслучайно свидетелями по рассматриваемому судом делу выступали вчерашние сподвижники-соратники и, может быть, даже единомышленники подсудимых, тоже активные участники «колхозного студенческого движения». Наверное, только следствию было известно, почему одни оказались на скамье подсудимых, а другие – перед судьями, обещав под присягой говорить «правду и только правду».

Поэтому неслучайно в заключительном слове Володя Меньшиков с горечью сказал, что многие думали и рассуждали так же, как и они, подсудимые, и что вместе с ними на скамье подсудимых могли бы сидеть некоторые из свидетелей. Он при этом прямо указал на своего вчерашнего друга и однокурсника. И неслучайно, наверное, его речь оборвал своим замечанием прокурор как не имеющую отношения к рассматриваемому делу.

К сожалению, мне запомнились не все свидетели и обвинения, и защиты. Помню точно, что среди них был В. Чичеров, сокурсник Марата Чешкова и В. Меньшикова. Из его показаний мне запомнилось, что он отказался от предложения недавних друзей участвовать в затеваемой ими политической пропаганде и войти в их организацию, что он якобы предупреждал друзей об опасных последствиях. В процессе судебного расследования было отмечено, что своими показаниями он облегчил предварительное расследование дела. Вторым запомнившимся мне свидетелем был Володя Крылов, студент пятого курса кафедры истории нового и новейшего времени государств Европы и Америки. Его, наверное, следствию тоже было трудно отделить от группы обвиняемых. Было зафиксировано его присутствие и участие во всех фактах истории складывавшихся антисоветских взглядов у обвиняемых, но в состав организации, правда, он не вошел. Он тоже был активным участником колхозных бригад и в их среде был личностью авторитетной.

В качестве свидетелей во время предварительного следствия проходили и Люба – жена Левы Краснопевцева, и Ирина Сорокованова, сокурсница М. Чешкова и В. Меньшикова, и супруги Павловы-Сильванские – муж, аспирант, и жена, студентка четвертого курса исторического факультета. Эта семейная пара тоже была «колхозными активистами». Помню, однако, что Павлов-Сильванский в своих показаниях был очень сдержан и старался подчеркнуть, что не имел никакого отношения к обвиняемым. Среди свидетелей защиты был еще отец студента Козового, доцент какого-то харьковского вуза. Охарактеризовав сына, как честного советского гражданина, он по-отцовски выговаривал ему за безответственность во взглядах и, конечно, старался как-то смягчить его вину перед судом. К тому же, ходатайствуя о снисхождении, отец сказал, что его сын – инвалид, лишившийся в детстве глаза. А судьи, может быть, даже не заметили этого физического недостатка.

Суд шел целую неделю и вынес осужденным суровый приговор. Л. Краснопевцеву и Ренделю наказание было определено сроком 10 лет, а остальным – от шести до восьми. После объявления приговора нам удалось обменяться с осужденными несколькими словами на прощание. Осужденные просили передать приветы «ребятам», а мы пытались сказать какие-то слова ободрения, как мне казалось, ребятам, не осознавшим еще себя в роли «врагов народа».

Полный срок наказания в далекой от Москвы мордовской колонии отбыли не все осужденные. Года через три по ходатайству академиков М. Н. Тихомирова и Губера были досрочно освобождены их талантливые ученики – Николай Николаевич Покровский и Марат Чешков. По такому же ходатайству был досрочно освобожден и талантливый математик Семененко. Говорили, что в колонии ему удалось решить какую-то математическую задачу, и на этом основании кто-то из ученых Академии наук тоже хлопотал о нем. Кажется, досрочно был освобожден и инвалид – бывший студент Козовой. Не отбыл полного срока и Н. Обушенков. Потом по помилованию были досрочно освобождены все остальные, кроме двух организаторов. 10 лет полностью отбыл только Рендель. А Лева Краснопевцев за год до окончания срока тоже подал прошение о помиловании и был досрочно освобожден. Говорили, что эта его просьба была вынужденной, потому что если бы он этого прошения не подал, то по истечении срока не получил бы права возвратиться в Москву.

Если не считать пережитого надлома, жизнь осужденных в этой истории после освобождения сложилась весьма благополучно еще при Советской власти, против которой они так решительно намеревались бороться. Н. Н. Покровский возвратился в науку в Новосибирское отделение Академии наук СССР, очень скоро защитил докторскую диссертацию. Академик М. Н. Тихомиров передал ему в наследство всю свою библиотеку. Его ученик был даже избран членом-корреспондентом Академии наук. А после событий 1991 года он стал академиком Российской Академии наук и даже принял участие в оказании помощи Государственному Историческому музею в решении проблемы его затянувшегося ремонта. В самом начале девяностых годов он позвонил мне, работавшему тогда директором ГИМа, по телефону, представившись членом комиссии нового российского правительства по делам государственных архивов, и поинтересовался, как идут наши ремонтные дела. Особенно его беспокоила сохранность нашей музейной коллекции древних рукописей и старопечатных книг. Мы договорились о встрече в музее. Николай Николаевич не отложил ее на долгий срок и пришел в музей на следующий день. Он удивил меня своей черной окладистой бородой. Встретились мы отнюдь не как старые знакомые, так как до этой встречи лично знакомы не были, хотя и поделились некоторыми воспоминаниями о нашем историческом факультете. Я кратко рассказал ему о своих директорских проблемах, прежде всего об острой необходимости изыскать временные площади вне музея для коллекций древних рукописей, так как занимаемые помещения требовалось тогда срочно освободить под ремонт. Я сказал ему, что очень удобным вариантом для этого могла бы быть передача ГИМу здания Музея Ленина. Сказал и о том, что до сих пор наши просьбы к новым властям не находят ответа. Тут оказалось, что мой собеседник лично знаком с Рудольфом Пехойей, земляком президента Б. Н. Ельцына, и близко – с государственным секретарем Бурбулисом, которому Николай Николаевич охотно согласился передать мое письмо с просьбой помочь решить труднейшую в то время музейную проблему. Наша беседа не затруднялась какой-либо неловкостью, ибо была встречей людей, одинаково озабоченных судьбой главного исторического хранилища России. А Николай Николаевич не выглядел как официальное проверяющее лицо. Наоборот, он удивил меня своим участием и пониманием сути дела и тяжелого положения музея на историческом перепутье. Он показался мне добрым интеллигентным человеком. Вскоре после этой встречи по поручению Бурбулиса музей посетил его помощник Рудольф Пехойя, недавний историк-преподаватель Свердловского университета, и тоже, выслушав меня, обещал помочь. Но официального ответа на свое письмо к Бурбулису я не получил, как и решения о передаче нам здания Музея В. И. Ленина. Часть его служебных помещений все же была отдана ГИМу во временное пользование на период капитального ремонта уже при новом директоре. А вопрос о полной передаче остается не решенным доныне.

С Николаем Николаевичем Покровским судьба нас более не сводила. А с Левой Краснопевцевым после его освобождения из лагеря мы встретились еще при Советской власти, в самом начале моей музейной деятельности в 1978 году. От своих однокурсников я знал, что он вернулся после отбытия наказания в Москву, где его ждала жена Люба, и поступил учеником токаря-фрезеровщика на Московский тормозной завод. Опять в жизни этого человека произошло интересное стечение обстоятельств, он оказался рабочим старейшего Московского тормозного завода, бывшего «Вестингауза», который был славен революционными традициями московского пролетариата еще во время первой русской революции 1905–1907 годов. Лева быстро освоил рабочую профессию, получив квалификацию токаря пятого разряда, и даже получил на заводе общественную должность. Ему, как историку, руководство, наверное партийное, поручило участвовать в сборе материалов для создания заводского музея. Потом без отрыва от работы у станка он стал заведующим-хранителем этого музея на общественных началах. Об этом Лева рассказал мне сам, когда пришел ко мне как к директору ГИМа и, конечно, как к бывшему близкому товарищу с исторического факультета с просьбой оказать ему методическую помощь в организации поисков и сборе музейных материалов, в разработке экспозиционного плана и построении экспозиции. О минувшем мы разговор не затевали, а все больше говорили о проблемах музейного дела. Договорились встречаться, и, конечно, я свел его с нашими специалистами по истории рабочего революционного движения в Москве для консультаций и оказания практической помощи. После встречи он стал бывать в нашем музее. Заводской музей он создал и долго оставался его заведующим. По прошествии времени, уже в конце восьмидесятых годов, Лев Николаевич Краснопевцев, будучи инициатором создания музея московского Замоскворечья, приходил ко мне опять за консультацией и за методической помощью. Теперь, я слышал, он является директором музея истории российского промышленного предпринимательства, к которому принадлежал род Краснопевцевых. Однажды по телевизору я видел специальную передачу, посвященную ему. На экране Лев Николаевич выглядел респектабельным человеком солидного возраста, очень глубоко знающим историю московского торгово-промышленного капитала и его ведущих представителей, которым и была посвящена экспозиция его музея, построенного на общественных началах, но при финансировании современными деловыми людьми. Вывела, наконец, судьба этого человека «на круги своя». С другими членами созданного им когда-то антисоветского «Союза» я не встречался. Знаю только, что Рендель умер. Скончался также от тяжелой болезни В. Меньшиков. Знал я, что Н. Обушенков работал доцентом педагогического института в Коломне, тоже еще при Советской власти, как и Марат Чешков, успевший стать доктором исторических наук в Институте Востока Академии наук СССР и поныне работающий в нем.

«Дело Краснопевцева», как оно до сих пор называется не только на историческом факультете, завершенное судом, получило обсуждение во всех московских городских и районных партийных и комсомольских инстанциях и, конечно, в первую очередь, в Московском государственном университете. Мне, как секретарю комитета ВЛКСМ, выпала нелегкая задача рассказать студентам факультета как прошло судебное рассмотрение и предстать с отчетом вузкома МГУ «О положении в комсомольской организации исторического факультета в связи с серьезными фактами провала в идейно-воспитательной работе среди студентов». Так традиционно формулировались тогда вопросы, требующие принятия самых суровых мер не только по отношению к тем, кто обнаруживал «морально-политическую неустойчивость» во взглядах и поступках, но и к тем руководителям, которые должны были нести за это ответственность. Точно с такой же постановкой вопроса, но уже со своим отчетом должен был выступить в соответствующих инстанциях – университетской и районной – и наш секретарь партбюро Юрий Михайлович Сапрыкин. Острота постановки вопроса предопределялась частными определениями суда в отношении почти всех свидетелей обвинения и подсудимых, со свидетельствами некоторых конкретных фактов их причастности к антисоветским настроениям, взглядам их товарищей и фактам. На факультете тогда сложилась довольно сложная морально-психологическая обстановка, особенно в среде партийного профессорско-преподавательского состава. Сложной она была и в студенческой среде, особенно на старших – четвертом и пятом – курсах, где учились ребята, связанные с осужденными непосредственным участием в колхозных шефских бригадах. Преобладало сочувствие, правда без оправдания поступков осужденных. Несогласие с вынесенным приговором среди студентов тоже было нередким и не скрывалось, потому что проступки и взгляды осужденных не расценивались как антисоветские и контрреволюционные.

Правильнее всех и своевременно эту сложную ситуацию оценил наш партийный секретарь Юрий Михайлович Сапрыкин, не в пример некоторым партийным активистам-преподавателям с кафедры истории КПСС, которые причиной во всем случившемся видели якобы недооценку роли преподаваемых на факультете общественных наук. Это видение якобы и передалось студентам. А преподаватели других кафедр, со своей стороны, обвиняли представителей историко-партийной науки за несоответствующий теоретический уровень преподаваемого ими предмета и за неспособность объяснить студентам суть сложных процессов современной мировой истории и современного коммунистического движения, за недооценку решений XX съезда о разоблачении культа личности. «Дело Краснопевцева», таким образом, давало возможность и повод для неуместного в данной обстановке спора. Надо отдать должное Юрию Михайловичу Сапрыкину, он считал необходимым убедить преподавательский состав в том, что ответственность поровну должна осознать и та и другая сторона. Со стороны партийного бюро до профессорско-преподавательского состава была доведена полная информация о «деле Краснопевцева», как мы получили ее непосредственно в ходе суда, с тем чтобы преподаватели на своих занятиях, в семинарах и на лекциях не оставляли без внимания вопросы студентов и помогли бы им разобраться и объективно оценить поступки своих товарищей. Мы рекомендовали не осуждать строго их заблуждений, а только терпеливо объяснять, как в этом пресловутом деле вполне допустимые сомнения привели их товарищей к антисоветским поступкам. Эту же линию пытались выдержать и я, и мои соратники – комсомольский актив в комитете ВЛКСМ. Во время персонального обсуждений поведения тех, кто соучаствовал в «деле» и был привлечен к суду в качестве свидетелей, мы старались уберечь ребят от споров о мере строгости комсомольских взысканий и от сочувствия им, а больше всего добивались справедливых оценок поступков. В итоге только двое из тех, кто оказался перед товарищеским судом, были исключены из комсомола из-за признанного ими самими соучастия и нарушения Устава ВЛКСМ. Одной из них была Люба – жена Левы Краснопевцева. После окончания учебы в 1955 году она осталась работать на факультете лаборанткой кабинета кафедры истории СССР. Ее дружба с будущим супругом началась в тех же комсомольских колхозных бригадах, вместе с ним она из активной, высокоидейной комсомолки превратилась в человека прямо противоположных взглядов. Еще в ходе судебного следствия, да и потом перед членами факультетского комитета ВЛКСМ она прямо заявила, что этим поставила себя вне комсомола. Между прочим, ее признание не было принято судом как осознание вины и раскаяние, как это было у подсудимых, оценивавших свои поступки как заблуждения. Ее слова звучали так, будто бы она сама была готова оказаться на скамье подсудимых. Мы слушали ее молча, вопросов не задавали и единогласно удовлетворили просьбу об исключении из комсомола. К ней впоследствии не было применено никаких дискриминационных мер в гражданских правах и в праве продолжить работу в Московском университете. С ее согласия руководство факультета только содействовало ее переходу на работу в фундаментальную научную библиотеку МГУ имени А. М. Горького. Она там и работала, пока ее муж отбывал срок.

Вторым исключили из комсомола студента пятого курса Володю Крылова, но решение об этом было принято не на факультете, а на заседании бюро Ленинского райкома ВЛКСМ. У себя в комитете мы единогласно решили при обсуждении его персонального дела ограничиться «строгим выговором с предупреждением», несмотря на то что допрос этого свидетеля на суде велся как участника «дела». Он безоговорочно признавал свою вину перед комсомолом, так откровенно, что мы не могли не поверить в его искренность. Володька среди студентов был очень уважаемым парнем, очень искренним в дружбе и совсем не воспринимался антисоветчиком-контрреволюционером. Вынося ему строгий выговор с предупреждением, мы решили также отстаивать на бюро РК ВЛКСМ свое мнение поручительством за него, выразив уверенность, что он оправдает наше доверие. Члены бюро райкома сначала в большинстве поддержали наше предложение, но их поправил секретарь райкома Юлий Харламов, в недавнем прошлом студент философского факультета МГУ. Он не подверг сомнению откровенность и искренность Володьки Крылова, но засомневался в том, что нас неправильно поймут не только в вышестоящих органах, но и в среде рядовых комсомольцев, что за один и тот же проступок, несовместимый с Программой и Уставом ВЛКСМ, Любу Краснопевцеву осудили исключением, а Крылову оказываем снисхождение. Я на бюро остался при своем мнении, но большинство проголосовало за исключение. Володька успешно закончил учебу в университете, но дальнейшая судьба его сложилась печально. В этой истории как-то надломился его характер, говорили, что он стал злоупотреблять спиртным и погиб от этого.

* * *

«Дело Краснопевцева», предшествуя «диссидентству» шестидесятых годов как явлению, оппозиционному советскому строю, в среде творческой интеллигенции послевоенного поколения, в конце пятидесятых годов, однако не получило сколько-нибудь широкого резонанса. Оно осталось локальным московским студенческим событием в Московском университете и квалифицировалось руководящими партийными инстанциями как следствие недостаточного внимания партийной организации университета к его профессорско-преподавательскому составу, прежде всего кафедр общественных наук, к повышению идейно-теоретического и политического уровня воспитания студентов в духе постановлений XX съезда КПСС, решительно вскрывшего причины культа личности и определившего линию дальнейшего руководства советским обществом на преодоление его последствий. Конечно, сам факт попытки создать антисоветскую организацию, развернуть в этом духе пропаганду и агитацию расценивался как опасная тенденция в настроениях и поступках молодежи. Но требование строгих мер в борьбе с этой тенденцией не перерастало в кампанию политического недоверия молодежи в случаях, когда в ее среде возникают проблемы понимания нового курса политики КПСС и оценки ее исторического опыта строительства социализма.

В духе этой руководящей установки проходили обсуждения наших отчетов на бюро парткома и ВЛКСМ университета, а затем, соответственно, – на бюро райкома Ленинского района. Конечно, мы получили жесткий урок критики и строгих предупреждений. Но при этом нам выражалась моральная поддержка в нашей конкретной работе в условиях переживаемой тяжелой общественно-психологической травмы. Особенно активно нас поддержали на бюро парткома МГУ в связи с попыткой предъявить нам обвинение в недооценке роли преподавателей кафедр общественных наук в идейно-теоретическом и политическом воспитании студентов. Это обвинение выдвинул заведующий кафедрой истории КПСС профессор Д. И. Надточеев. Он сказал, что профессора и преподаватели базовых кафедр факультета своей критикой часто подрывают авторитет преподавателей его кафедры. Смешно сейчас вспоминать об этом, но и не вспомнить нельзя. Объясняясь по поводу этого серьезного упрека, Досифей Иванович, например, сказал, что «коммунист-доцент М. Т. Белявский, например, оскорбил моего заместителя, доцента Носова, назвав „телеграфным столбом”». Потом, обернувшись в сторону своего подзащитного, он переспросил: «Правильно ли я говорю, Носов?» На что в ответ доцент Носов, вскочив по унтер-офицерски, ответил: «Так точно!» – чем вызвал откровенный смех всех присутствовавших.

На этот упрек в своем заключительном слове очень резко и справедливо ответил Юрий Михайлович Сапрыкин. Он сказал, что на факультете преподавание общественных наук ведется на должном высоком теоретическом уровне, и большинство преподавателей, читающих общие курсы лекций и ведущие семинары, пользуются авторитетом и уважением студентов и их коллег – преподавателей всех базовых кафедр. Не пользуются авторитетом только те, отметил он, которые или еще не имеют достаточного опыта преподавания и не стремятся к его приобретению, или просто обнаруживают недостаточно высокий уровень владения своим предметом. Юрий Михайлович отметил, что в сложившейся обстановке на факультете ближе всего к студентам оказались преподаватели кафедр отечественной и всеобщей истории, а, к сожалению, не кафедры истории КПСС, которую возглавлял Досифей Иванович Надточеев. В итоге обсуждения в принятом решении наряду со справедливой критикой было отмечено, что партбюро исторического факультета сумело, правильно оценив опасность и сложность обстановки на факультете, избрать нужную линию и уже успело много сделать, чтобы поднять общий тонус в учебной работе, на партийных и комсомольских собраниях. Было отмечено, что партбюро добилось правильного понимания случившегося студентами и его справедливой оценки как факта, за который все должны считать себя ответственными.

Вспоминая все пережитое в те осенние и зимние месяцы 1957/1958 учебного года, замечу, что коллектив исторического факультета был солидарен и един в своих действиях, что это единство было достигнуто благодаря твердому и уверенному политическому поведению секретаря партийного бюро, доцента кафедры истории Средних веков. Наверное, неслучайным оказалось то, что в 1958 году Юрий Михайлович был избран на должность секретаря парткома Московского государственного университета. Его авторитет как руководителя вырос в глазах университетской общественности на примере его осмысленных, своевременных, твердых решений и спокойных действий, высокий авторитет партийной организации МГУ в Москве не понес тогда какого-либо урона.

* * *

Моя личная жизнь в это сложное время вхождения в профессию и общественные обязанности университетского преподавателя по-прежнему оставалась нелегкой, не устроенной в материальном отношении. Но среди всех забот основной и нерешенной оказалась проблема прописки по месту моего жительства и проживания членов моей семьи в комнате, площадью 19 квадратных метров, которая была получена моими родителями еще в 1933 году в доме, принадлежавшем Московской чулочной фабрике имени Ногина. Мне самому с трудом удалось вернуться из общежития МГУ в эту комнату после окончания учебы в аспирантуре. На этой площади сохраняла прописку моя сестра с сыном, которая не собиралась отказываться от своего на нее права. В той же квартире в соседней комнате жили две одинокие пожилые работницы фабрики. Это соседство не осложняло наших бытовых отношений. Более того, одна из них – Мария Васильевна Шакулевская была близким к нашей семье человеком, подругой моей мамы и сыграла очень важную роль в наших житейских заботах – она стала нашим детям настоящей доброй бабушкой. Мы были очень рады этому соседству и до конца ее жизни отвечали ей заботой в ее одинокой старости.

Дом, в котором мы жили, был старым, временной постройки 1933 года, и не был оборудован ни канализацией, ни водопроводом. Отопление в нем оставалось печным, так что ежегодно при подготовке к зиме приходилось заботиться о заготовке дров. Но опять же, не в этом заключались наша житейская неустроенность. Мы тогда еще вдохновлялись известной житейской мудростью «С милым рай и в шалаше». Об остальном мы готовы были мечтать и надеяться, пребывая в уверенности, что когда-нибудь все образуется. Главной, почти не решаемой проблемой оказалось получение права, точнее – разрешения на прописку жены и родившегося сына. Сначала это простое человеческое право уперлось в недоброжелательное отношение коменданта общежитейского фабричного дома. Думаю, что она по собственной инициативе затеяла волокиту по этому делу, владея домовой книгой. Мои права защитника Москвы и ветерана войны ею в расчет не принимались. Но затем и директор фабрики, и ее администрация, как только я обратился к ним с просьбой решить этот вопрос, также пренебрегли моими доводами и отвечали дружным категорическим отказом. Начались мои никак не обнадеживающие хождения по различным ведомствам. Но их мне пришлось прервать в связи с отъездом на целину. А когда я возвратился в Москву, то вместе с озадачившим меня известием о происшедшем ЧП на факультете, дома мои соседки сообщили мне новость, что наш дом фабрика имени Ногина передала на баланс московской торгово-закупочной базе, расположенной рядом с нашим домом, которая была намерена строить на его месте дом для своих сотрудников. Соседки были рады, что им в этом доме предоставят жилье со всеми удобствами, а меня их известие огорчило, так как осложнило еще больше вопрос о прописке. Я сразу представил себе бесрезультатность хождения к новому хозяину дома и унижение неизбежным отказом в простой, но почти безнадежной просьбе о прописке жены и сына. Нельзя было не предположить, что новый владелец ни за что не согласится потерять лишние квадратные метры в доме, который его база построит и в который он будет должен переселить всех жильцов нашего старого дома. Так это и случилось. Директор базы по фамилии Крант встретил меня суровым холодным взглядом и сразу обвинил меня в нечестном намерении решить свои корыстные интересы за счет базы и ее служащих. Никакие мои объяснения о праве на прописку на него не действовали. Я стал говорить ему, что в доме жили мои родители, что отец мой получил комнату, работая на фабрике имени Ногина, в 1933 году. Наконец я сказал директору, что в 1941 году добровольцем оборонял Москву. Тогда Крант положил на стол вместо своей правой руки протез и этим закончил безжалостный разговор со мной.

Тогда я обратился с жалобой к председателю райисполкома Дзержинского района. Конечно, этот избранник народа меня не принял. Его помощник взял у меня заявление и сказал, что меня пригласят на жилищную комиссию. Время шло, наступила зима, и только в декабре ко мне пришла повестка с приглашением в райисполком. А до этого нас посетил участковый милиционер и строго поинтересовался, почему в доме без прописки проживает моя жена с моим сыном. Я ему спокойно ответил, что это мои жена и сын и предъявил ему свидетельство о браке и рождении сына. «Ну и что?» – угрюмо и сурово проговорил участковый, добавив: «Так не положено». Потом он составил протокол, который я подписывать отказался. А на жилищной комиссии меня встретили народные избранники-депутаты, заранее убежденные в том, что перед ними стоит проходимец, намеривающийся за счет трудового коллектива торгово-закупочной базы решить свои проблемы. После того как председатель зачитал мое заявление и мои анкетные данные, один депутат с орденскими планками участника войны сразу стал меня осуждать как нечестного человека, недостойного быть преподавателем истории КПСС. Среди его планок я увидел медаль «За оборону Москвы». А когда тот высказался, я сказал ему, что я, как и он, зимой и осенью 1941 года добровольцем оборонял Москву, а потом, после Москвы, оборонял еще и Кавказ, а в 1945 году принимал участие в параде Победы. Гнев выступившего потух, но мне в моей просьбе все же отказали. Пожалуй, только тогда впервые я почувствовал себя беззащитным, обиженным и оскорбленным человеком. Обида была еще горше от того, что обидчиками были почти мои однополчане, с которыми мы вместе защищали Советскую власть. Прощаясь, я сказал избранникам, что пришел к ним не для того, чтобы слушать, как они чинят суд надо мной, а чтобы они защитили меня от произвола как гражданина, и что буду вынужден отстаивать свои права.

Эту невеселую историю я рассказал председателю профкома исторического факультета Николаю Прокофьевичу Красавченко, бывшему секретарю Московского обкома и горкома ВЛКСМ. Сочувствуя мне искренне, он вызвался помочь, рассчитывая на свои сохранившиеся в Дзержинском райкоме КПСС связи с бывшими соратниками по комсомолу. Через несколько дней он сообщил мне, что одна из его соратниц работает в райкоме заведующей отделом агитации и пропаганды и что она обещала договориться о встрече с секретарем РК товарищем Федяниным. Эта встреча состоялась уже в январе 1958 года. Секретарь встретил нас участливо, выслушал внимательно просьбу и рассказ о заседании жилищной комиссии, возмутился, извинившись за нанесенную мне обиду. Потом, посетовав на сложности и трудности жилищной проблемы, все-таки взял письменное ходатайство партийного бюро, профкома и деканата исторического факультета о содействии в решении моего вопроса и пообещал «поручить разобраться и найти правильное решение».

Я приободрился и стал с надеждой ждать. Время шло, я продолжал ждать, надеясь на обещание моего товарища по партии, секретаря Дзержинского РК КПСС Федянина, с которым мне больше никогда встретиться не пришлось. Но вот однажды я случайно встретился на улице с моим однополчанином по службе в первом полку ордена Ленина краснознаменной дивизии имени Ф. Э. Дзержинского Михаилом Рафаиловичем Дубовским. Мы посидели за кружкой пива. Он тогда, закончив заочно факультет журналистики МГУ, работал редактором многотиражки Московского энергетического института. Совсем маленьким человеком был мой друг Мишка Дубовский и по росту, и по положению, но зато у него было большое доброе сердце друга. Мы с ним служили в 1946 году во взводе личной охраны нашего Бати – командира полка полковника С. Н. Великанова во время боевых операций в Тернопольской области на Западной Украине. Он, словно доктор, внимательно выслушал меня и сразу предложил помочь мне в моем бесспорном, с его точки зрения, праве. На следующий день в назначенный час я позвонил ему домой, и он по-деловому сказал мне, что завтра я должен прийти к нему в редакцию институтской многотиражки на Красноказарменной улице, на той улице, на которой по-прежнему стоял наш полк. Мишка встретил меня в своем редакционном кабинете с каким-то человеком, который оказался юрисконсультом института. Я как-то сразу сник, подумав, что мой друг слишком просто понял суть моей драмы в общении с крантовскими дельцами и районными руководителями. Но мой друг оказался гораздо опытнее меня, он попросил рассказать мою историю его приятелю – юрисконсульту. Я рассказал. Тот слушал ее так же внимательно, как и Мишка. После этого юрисконсульт протянул мне лист бумаги и стал диктовать письмо-заявление на имя прокурора Дзержинского района, фамилию которого он извлек из своего блокнота. К нему он продиктовал все случаи в установленном Моссоветом паспортном режиме, когда прописка определялась безоговорочно обязательной для всех административных инстанций со ссылкой на конкретное постановление Моссовета со всеми датами и номерами. Мой случай был в этом ряду определен одним из первых. Когда юрисконсульт диктовал мне письмо, не просительное, а требующее оказать соответствующее воздействие на административные органы, Мишка слушал и весело поглядывал на меня, как на ученика, старательно писавшего школьный диктант. Я писал, но совсем не верил, что прокурор именно так и поступит. Потом, прощаясь, я сказал об этом своему другу, а он посоветовал мне не быть дураком и не тратить время на хождения по инстанциям, в которых правды не добьешься, хоть лоб расшиби. На следующий день я сдал свое заявление под расписку в секретариат районной прокуратуры.

Через несколько дней меня повесткой, врученной нарочным, пригласили на беседу к помощнику районного прокурора по поводу моего заявления. Помощником оказалась женщина типичной внешности уходящего в прошлое поколения партийно-комсомольских выдвиженок, честных и непреклонных, когда они сталкивались с несправедливостью. Совсем неласково она начала задавать вопросы, я отвечал, совсем не надеясь, что мои ответы вызовут у нее сочувствие. Потом она резко, как следователь, спросила меня, откуда я узнал о постановлении Моссовета, которое я назвал в своем письме. Тогда я ответил ей встречным вопросом: «А что, может быть, такого постановления не было?» Она посмотрела мне в глаза и честно ответила, что такое постановление есть, что оно действует и исполняется, но что оно не публиковалось и доведено только до определенного круга административных инстанций. Тогда я ей честно ответил, что этими сведениями со мной поделился знакомый мне добрый человек. Не меняя строгого выражения лица, она порылась в бумагах на своем столе и извлекла из них лист, который оказался письмом какой-то группы лиц в прокуратуру, изобличающие меня в нечестности. Там говорилось, что мне, якобы, принадлежит часть родительского дома в Перловке, что я поэтому никак не являюсь человеком, нуждающемся в улучшении жилищных условий. Она спросила: «Так ли это?» На что я прямо и так же строго ответил, что, во-первых, я в своем письме прошу не об улучшении жилищных условий, а о праве на прописку по месту моего жительства жены и сына, а во-вторых, дом, о котором пишут заявители, вовсе не родительский, а принадлежит моему брату, и я не являюсь собственником никакой его части. Я еще добавил, что дом-то этот брат мой не успел достроить до войны, а после нее у него для этого не оказалось средств. Тогда помощник прокурора спросила: «А нельзя ли все-таки для интереса этот дом посмотреть?» – добавив: «Лично я в вашем праве уже не сомневаюсь, но для ответа на вопросы о вашем положении, которые обязательно возникнут, необходимо видеть и знать все лично. Я должна поглядеть вашу домовую книгу». Я согласился с готовностью, и мы, не откладывая дела, вышли из прокуратуры, остановили такси и поехали в Перловку. Был уже вечер, когда я неожиданно вошел в дом к родителям, которые испугались моего вида и суровой незнакомой женщины-прокурора. Не объясняя долго суть дела, я попросил маму показать прокурору домовую книгу, найдя которую и также волнуясь, она поднесла к столу, за который присела незнакомая женщина. Та быстро убедилась, что в доме моих родственников я никогда прописан не был. Ей этого оказалось достаточно, и, извинившись пред родителями, она поторопила меня отправиться обратно в Москву.

Мы ехали из Перловки, с места прокурорского расследования, моя спутница угрюмо молчала, и вдруг ее словно прорвало. Она выругалась, как сейчас говорят, ненормативно и добавила: «Сколько среди нас наплодилось жестоких равнодушных людей и еще просто подлецов. Вот ведь они и отца родного не пожалеют!» А я добавил: «Хорошо, что не перевелись еще настоящие однополчане. Я бы с Вами и в разведку пошел». Потом она сказала, что вынесет свое решение по моему заявлению завтра же и что меня о нем уведомят соответствующие органы. Я искренне поблагодарил ее за доброе и бескорыстное внимание к моим семейным заботам, а она строго заметила, что только выполняла свою обязанность, как и в других случаях своей прокурорской работы. Больше мы с ней не встречались. Слышал я, однако, спустя некоторое время, что вернувшийся из отпуска прокурор отправил мою заступницу на пенсию.

Очень скоро меня пригласили повесткой в паспортный стол и отдел прописки 58-го отделения милиции, и его начальник уведомил меня, что ему по решению районного прокурора дано указание в пятидневный срок прописать мою жену Галину Михайловну Левыкину и сына Дмитрия Левыкина по адресу: Суконная улица, дом 26/4, квартира 7, и добавил, что за неисполнение указанного решения на виновных будет наложен административный штраф. Однако директор торгово-закупочной базы Крант, блюдя интересы своих трудящихся, подал протест на решение районного прокурора в городскую прокуратуру. Скоро меня вызвали туда, где протест прочитал мне помощник городского прокурора, выпускник юридического факультета МГУ, знакомый мне как член футбольной команды юристов. Он задал мне лишь несколько вопросов и отпустил с миром. Крант получил предупреждение о перспективе более строгого административного взыскания.

Новый дом, в котором мы вместе с сестрой и ее сыном через два года получили трехкомнатную квартиру-«распашонку», был построен в хрущевском архитектурном стиле эпохи наступившего «развитого социализма». Разделить ее на две семьи поровну было невозможно. Впереди замаячила новая проблема, мягко говоря, соревновательные отношения с родной сестрой за право совместного владения отведенной нам жилплощадью в 51 квадратный метр. Решить ее нам удалось только в 1965 году, когда мне, первому заместителю секретаря парткома МГУ, ректор академик Петровский и профком университета предоставили для «улучшения жилищных условий» комнату, куда согласилась отселиться из нашей «распашонки» моя сестра с сыном. Так впервые, уже на пятом десятке лет жизни я, наконец, стал «ответственным квартиросъемщиком» в доме, в котором нам определено было прожить около двадцати лет. В этом доме выросли мои сыновья. Наши истфаковские «антисоветчики» к этому времени года успели уже отсидеть срок наказания, и некоторые из них почти вместе со мной защитили свои недописанные до суда кандидатские диссертации. Некоторые из свидетелей-соучастников, проходивших по их делу, снова стали членами КПСС. Одному из них – Виталию Серафимовичу Манину – партийную рекомендацию дал я, коммунист со стажем с июля 1944 года.

* * *

До конца 1958 года я еще оставался комсомольцем, великовозрастным секретарем комитета ВЛКСМ исторического факультета, и добивался укрепления комсомольской дисциплины, высокого патриотизма и понимания студентами своих обязанностей перед советским народом и государством. Демократические права их нисколько не были ограничены. Однако червь буржуазной морали, проникший с сытого Запада, продолжал подтачивать сознание советской молодежи манящими благами буржуазной цивилизации.

В это время, к концу пятидесятых годов, студенческое поколение заметно изменилось, как, пожалуй, изменилась и значительная часть городской молодежи. Ее уже невозможно было убеждать лозунгами времен Победы и первых послевоенных пятилеток. Правда, в шестидесятые годы еще происходили всплески патриотических, трудовых, комсомольских инициатив на стройках коммунизма, разбуженных целинной эпопеей. Еще рождались и пелись прекрасные песни комсомольской молодости. И в кино, и в театрах еще шли кинофильмы и спектакли советского оптимистического реализма. Но все больше и больше стали бросаться в глаза длинноволосые прически юношей, делающие их похожими на девушек. А девицы стали ходить в брюках, носить совсем короткие стрижки, неженские прически. Вместе с импортными сигаретами пошла и всякая наркота. Эту часть молодежи тогда стали называть «стилягами». В их компаниях, а затем и с эстрады зазвучала немелодичная музыка и ритмы и в такт им – судорожные танцы «буги-вуги». Затем в обиход вошли слова «фарца» и «фарцовщик». Они появились на черном рынке как предшественники понятий «бизнес» и «бизнесмен». А простыми людьми это явление называлось простым словом – спекуляция. Эта новая мода и спекулянтские увлечения были встречены комсомолом, и прежде всего его руководящей частью, в штыки. Но, увы, в конце пятидесятых и шестидесятые все больше и больше становилось и комсомольцев – длинноволосых парней и коротко стриженных девушек. И снова в острой форме перед нами был поставлен вопрос о повышении качества и уровня идейно-теоретического, политического воспитания студентов.

В Московском университете эта задача всегда решалась на основе высокого педагогического уровня преподавания наук, накопленного опыта университетского преподавания и вовлечения студенческой молодежи в интересы научных школ путем привлечения студентов к конкретной исследовательской работе, в процессе которой вырастали новые поколения продолжателей этих школ. В университете в пятидесятые-шестидесятые годы прошлого века на нашем факультете в этом время было защищено более тридцати докторских диссертаций. Научная биография послевоенной плеяды докторов исторических наук, профессоров исторического факультета была связана с именами патриархов русской исторической науки В. И. Ключевского, Д. С. Петрушевского, А. А. Корнилова, Виноградова, Д. Н. Анучина, Б. Д. Городцова, Е. Л. Косминского, С. Ф. Платонова, Б. Д. Грекова, Ю. В. Готье, Е. В. Тарле, С. Д. Сказкина, Н. М. Дружинина, В. И. Пичеты, Б. А. Рыбакова, А. В. Арциховского, М. А. Ильина, С. А. Токарева, В. Н. Лазарева, А. А. Федорова-Давыдова. Их научные исторические школы продолжили вернувшиеся с Великой Отечественной войны И. А. Федосов, Ю. М. Сапрыкин, Н. С. Киняпина, А. Г. Бокщанин, Л. Р. Кызласов, В. Я. Лаверычев, Е. Ф. Язьков, М. Т. Белявский, И. Д. Ковальченко, А. Ф. Чмыга, В. Т. Карасев, В. И. Злобин, Г. Е. Марков, М. Г. Седов, Д. А. Авдусин, Б. Л. Краснобаев, Д. В. Сарабьянов, В. Н. Гращенков, И. С. Галкин, Е. В. Гутнова, И. М. Белявская. Им было суждено принять на себя в послевоенные годы историографическое наследство и вывести его на новый высокий уровень университетской школы советской исторической науки. За ними пошло подросшее и тоже опаленное войной поколение молодых талантливых ученых-историков: В. Л. Янин, В. А. Федоров, Г. А. Федоров-Давыдов, В. И. Кузищин, Н. М. Мещерякова, И. П. Дементьев, В. П. Смирнов, В. З. Дробижев, Ю. В. Воскресенский, Л. П. Лаптева, Ю. С. Кукушкин, Н. В. Сивачев. И из них живых, увы, уже не осталось и половины, но они успели выучить, воспитать и дать дорогу в науку нынешнему поколению профессорско-преподавательского корпуса истфака. Им выпала задача достойно представлять новую историческую научную школу на рубеже 250-летия Московского государственного университета – отечественную российскую историческую науку.

Знаю, что в глазах современных идеологов и пропагандистов «свободной рыночной демократии» я предстану замшелым реликтовым представителем «коммунистической морали и советских жизненных устоев», но упрямо повторю: успехи и высокий уровень современной российской исторической науки в Московском университете были предопределены трудом послевоенного поколения советских ученых-историков – профессоров и преподавателей исторического факультета, абсолютное большинство которых руководствовались марксистско-ленинской методологией исторического познания. А весь смысл, содержание и формы партийного руководства коллективом ученых-профессоров со стороны партийного бюро факультета состояли в организации коллективных усилий в развитии исторической науки, в обучении и в воспитании молодых поколений высококвалифицированных учителей-историков.

Основная задача комитета ВЛКСМ исторического факультета заключалась в том, чтобы направить коллективные усилия студентов на учебу и глубокое усвоение научных исторических знаний, чтобы стать достойными высокого звания учителя средней и высшей школы. Конечно, ответственность, как и заинтересованность в высоких показателях, которыми определялись трудовые успехи студентов, было личным делом каждого. А они тоже зависели от индивидуальных способностей к восприятию предметов изучаемых наук, от степени прилежания и трудолюбия. В наше советское время эти два последних качества студента считались общественным долгом перед государством, гарантировавшего молодежи право бесплатной учебы. Такая ответственность за качество учебы возлагалась и на комсомольские организации.

Высокий уровень успеваемости студентов университета, близкий почти к абсолютному, предопределялся, конечно, двумя главными факторами. Во-первых, это был высокий уровень подготовки будущих абитуриентов в советской школе. Благодаря этому они успешно проходили высокий экзаменационный конкурс при поступлении и, что самое главное, оказывались способны адаптироваться к новым условиям учебы, предоставлявшим им свободу распоряжаться временем, предназначенным для самостоятельной работы в лабораториях, с учебной литературой, и выдержать высокие требования при оценке результатов этой работы. Вторым главным стимулирующим фактором было вовлечение студентов в круг научных интересов своих учителей, открывавших им перспективы самостоятельного научного творчества. Значительная часть высокоуспевающих студентов не нуждалась в каком-либо контроле, административной или общественной опеке. И только значительно меньшая часть студентов в силу уважительных и неуважительных причин с меньшим успехом справлялась со своими учебными делами. Иногда это было связано с какими-то объективными трудностями, а иногда – просто с прохладным отношением к учебе или с недисциплинированностью. Поэтому главное внимание учебные сектора курсовых бюро, ответственные за учебную и научную работу студентов, свою конкретную задачу видели в том, чтобы помочь тем, кому учиться трудно, и вовремя высказать общественное порицание тем, кто просто проявляет нерадивость, а то и вынести строгое комсомольское взыскание за несоблюдение учебной дисциплины. Но главной целью всегда была забота о своем товарище, о том, чтобы не допустить серьезного срыва. Из своего опыта студента, общественного активиста, а затем – преподавателя и заместителя декана по учебной работе я знаю, что, когда дело доходило до отчисления студента из университета, его «комсомольские судьи» всегда выступали против и брали на себя поручительство за своего товарища. В этом тоже проявлялись традиционные студенческие солидарность и коллективизм.

В современном студенческом сословии эти качества стали малозаметными, а дух коллективизма, общественного соучастия быстро испарился вместе с ликвидацией комсомола. В своем семинаре я вот уже более десяти лет наблюдаю, что даже в самом маленьком коллективе – всего человек в десять-двенадцать – студенты плохо знают друг друга, их мало волнуют не только общественные проблемы, но даже интересы соседа по студенческой скамье. Студентов волнуют только собственные проблемы, и они не испытывают потребности взаимного общения. Они с удивлением слушают мои рассказы об интересной студенческой жизни в совсем недавнем прошлом, о наших комсомольских собраниях, о наших туристических походах, о студенческом спорте, о коллективных походах в театр, о наших спорах о новых премьерах московских театров, о событиях в литературе и искусстве. Не скажу, что эти проблемы не интересуют их вообще. Но скажу, что личные интересы не побуждают их к коллективному общению. Потоки курсов, разделенные на студенческие группы, также не выглядят организованным коллективом и потому не имеют своего лица, не проявляют никаких инициатив на факультете. Мои рассказы-воспоминания о жизни комсомольского студенчества на историческом факультете в мою бытность секретарем комитета ВЛКСМ они слушают с интересом, но всегда удивляют меня какой-то фатальной пассивностью, упорным неверием в то, что можно изменить что-то из того, что в этой жизни даже им самим кажется несправедливым или неприемлемым.

Я, например, рассказываю им о наших комсомольских собраниях, на которых помимо успешных результатов очередной экзаменационной сессии мы обсуждали и осуждали неуспехи отстающих. А мне, конечно, справедливо замечают, что учеба – личное дело каждого, что ответственность каждый должен нести сам, и при этом недоуменно жмут плечами – зачем, мол, так много заботы проявлялось о неудачниках, об отстающих, зачем их защищали.

Неоднозначную реакцию у них вызвал и мой рассказ о нашей затее – организовать конкурс на звание лучшей студенческой группы среди потоков курсов, с которой выступили в 1957/1958 учебном году студенты третьего и четвертого курсов мой однополчанин-целинник Володя Ронкин и Геннадий Оприщенко, ныне здравствующий доцент кафедры истории общественных движений в России. Результаты этого конкурса определялись, главным образом, по показателям успеваемости в группах и на курсах, по активности научного творчества студентов, а также – не по формальным нормативам, а по активности участия в общественной жизни, в художественной самодеятельности, в массовых театральных походах, в спорте. Такие конкурсы организовывались и на других факультетах.

Была у нас в 1957/1958 году еще одна затея, которая предвосхитила на много лет вперед у нас в университете подготовку к тридцатилетней годовщине победы советского народа в Великой Отечественной войне. Эту историю я тоже рассказал моим сегодняшним студентам. А дело было так. Однажды студент Виктор Усков с курса Гены Оприщенко, бывший до университета шахтером в Воркуте, член КПСС, встретив меня в нашем актовом зале, высказал идею собрать средства на сооружение памятника студентам, профессорам-преподавателям и сотрудникам университета, погибшим на фронтах Великой Отечественной войны. Скажу откровенно, в то время было мало людей, которым могла прийти в голову эта патриотическая идея, но не потому, что война была позабыта, а потому, что память о ней оставалась живой в большей степени в нас самих, ее участниках, и в меньшей – в наших учениках. Давно уже была пережита участниками войны и победная эйфория. В той неустроенной и обремененной нуждой жизни как-то неловко было украшать себя своими наградами – орденами и медалями. Даже маршалы не писали тогда своих мемуаров, а боевые заслуги и полководческий талант некоторых подвергся критическим переоценкам. Немало было переживших свою беду и среди офицеров, и среди рядовых. Но вот студент Виктор Усков, совсем не участник войны, был просто одержим своей идеей. Мне она сразу понравилась, и я предложил обсудить ее в нашем комитете ВЛКСМ. Там все единогласно поддержали ее и сразу предложили организовать трудовые субботники на стройках Москвы, чтобы заработать деньги в фонд будущего памятника. Задача была проста и ясна, но ее выполнение надо было организовать. Вместе с Виктором Усковым за это дело взялись мои боевые соратники с целины. Мы решили также обратиться за поддержкой к комсомольцам всего университета, опубликовав свой призыв в газете «Московский университет». Призыв наш тогда, к сожалению, широкого отклика не получил, но на нашем факультете, на комсомольских собраниях курсов он был поддержан активно. Наши ребята стали ходить по московским строительным организациям, заключая с ними договоры на выполнение работ, в основном, не требующих владения строительными специальностями. Сразу после зимних каникул некоторые группы провели в феврале первые воскресники. Работа доставалась им неквалифицированная, грубая – носить, подносить, нагружать… Заработок получался копеечный, но их мы складывали в рубли, переводя на университетский счет в фонд вузкома для сооружения памятников. Каким скульптором он будет создан, на каком месте и когда он будет установлен, никому известно еще не было. К юбилейным торжествам 50-летия Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи мы внесли в этот фонд 30 тысяч рублей. Долго пришлось этим деньгам лежать в копилке, до тридцатилетия победы. Но наша идея была реализована следующим за нами поколением университетского комсомола.

* * *

В пятидесятые годы студенческая комсомольская молодежь, несмотря попытки самостоятельно, не по учебнику и не по стереотипам официальной партийно-советской пропаганды критически разобраться в жизни, оставалась на казавшихся ей незыблемыми идейно-патриотических позициях, завещанных отцами и дедами. Она по-прежнему оставалась верной и активной помощницей Коммунистической партии и советского правительства в подготовке к пятидесятилетнему юбилею комсомола. Скажу наперед, что этого политического и патриотического пафоса ей хватит еще надолго, до следующего – шестидесятилетнего – юбилея и даже до самой «перестройки» с ее призывами к усовершенствованию социалистической системы, к построению «социализма с человеческим лицом». Но критические тенденции, однако, и в эти годы нарастали, подготавливая почву оппозиции политическому руководству государства. Жизнь стала давать все больше и больше поводов для этого.

В пятидесятые годы еще сохранялся и действовал главный фактор нашей веры в строительство коммунизма – морально-политическое единство советского народа и его коммунистического руководства. Молодежь, в том числе и студенческая, и в великих делах созидания светлого будущего, и в решении текущих житейских проблем выступала активным борцом, поющим, скандирующим призывы, записывающимся в добровольцы на великие стройки коммунизма, обличающим пережитки буржуазной морали и проникающие в нашу жизнь «растленные» вкусы. Комсомольская организация исторического факультета вела решительную борьбу против этого «вражеского» влияния и моральной неустойчивости некоторых наших студентов. Однако вокруг серьезных проблем комсомольской жизни возникло очень много мелочей и ненужной суеты. В особенности это касалось обсуждения необыкновенных причесок, одежды, увлечения современными ритмами и мелодиями. По этому поводу в студенческих группах постоянно возникали споры о праве на личные вкусы, праве на критику. Возникли и обиды на чрезмерную строгость и ортодоксальность лидеров. Иногда дело доходило до вынесения порицаний, а однажды у нас возникло даже персональное дело по случаю спекуляции. Спекулянтов тогда называли «фарцовщиками», их появилось достаточно много в Москве в лето Международного фестиваля молодежи и студентов. Особенно активной тогда была торговля «жвачкой» и импортными сигаретами. Но ассортимент быстро расширялся: сначала торговали предметами ширпотреба, а затем появилась и спекуляция валютой. Однажды к нам на исторический факультет поступило представление из правоохранительных органов о неблаговидных поступках студента третьего курса Бабеляна. Может быть, ныне в современной «рыночной» России он сделал бы карьеру и занял место в ряду миллионеров-олигархов, может быть, даже выставил себя жертвой тоталитаризма. Но тогда перед своими однокурсниками этот тип, сын высокопоставленного советского чиновника, предстал в образе модного хлыща, совсем непохожего на студента. В представлении правоохранительных органов были подробно изложены факты его торговых операций, в том числе с валютой. Поскольку он до этого случая к ответственности не привлекался, то органы обратились с просьбой повлиять на него путем общественного воздействия. Его поведение было разобрано комсомольским собранием группы, а затем и курса, на которые он не счел себя обязанным явиться. Все-таки комсомольский суд состоялся, и ему было вынесено строгое взыскание с еще более строгим предупреждением. Но прошло немного времени, и на факультет поступило второе представление, в котором к нам была предъявлена претензия в том, что к спекулянту-фарцовщику не было принято должных мер. На следующем собрании решение было принято крайне строгое: его исключили из рядов ВЛКСМ с ходатайством перед деканатом об исключении из университета как человека, нанесшего урон престижу университета.

Вспоминая этот случай, я думаю, как далеко по времени отстоит этот случай от нынешней поры спекулятивного, воровского рынка. Думаю и удивляюсь своей наивной вере, которой мы тогда жили и не могли представить, чтобы тривиальный вор в образе современного олигарха возвысился своей властью над «свободной возрожденной Россией». В то далекое время большая часть нашей советской молодежи оставалась и совестливой, и честной, и преданной своей Родине.

* * *

В комсомол я вступал в 1940 году. Добровольцем-комсомольцем ушел на войну и в 1944 году вступил в Коммунистическую партию большевиков. С комсомолом был связан все долгие годы своей воинской службы, избираясь комсоргом рот и батареи. В университете я побывал с комсомольцами на казахстанской целине. Неожиданные обстоятельства, сложившиеся на факультете осенью 1957 года, снова вернули меня на тридцать четвертом году жизни в комсомол, куда я был командирован партийным бюро почти «чрезвычайным комиссаром». Но, исполняя это поручение, я старался как можно меньше пользоваться своим «мандатом» и не выглядеть дядькой-наставником студентов. Полагаю, что мне это удалось, потому что еще несколько лет я оставался для них Костей, своим парнем, к которому они относились как к равному, и потому, что вместе нам удалось создать в комсомольском коллективе истфака нормальную обстановку взаимопонимания, дружбы в учебе и общественной жизни. Моя командировка в комсомол закончилась в конце 1958 года. Перед этим, накануне пятидесятилетия Ленинского комсомола, я провел в октябре общефакультетское комсомольское собрание, посвященное этой тожественной дате. Оно явилось тогда для меня итоговой проверкой почти двухлетнего комсомольского секретарства на историческом факультете. Главным ее результатом было то, что в собрании приняло участие абсолютное большинство тысячного состава организации. Мы проводили его в огромном актовом зале университета на Ленинских горах. В задуманном нашим комитетом плане проведения собрания удалось сочетать и торжественную часть, и деловое обсуждение итогов нашей жизни, работы, учебы, вызвав непосредственный интерес ребят к тому, в чем они сами принимали деятельное участие. На собрании не было ни юбилейного торжественного, ни скучного монотонного отчета «об успехах и недостатках» – были живые рассказы секретарей комсомольских организаций курсов. Мы не планировали торжественных декламаций, не готовили программ художественной самодеятельности, но зато заполненный актовый зал гремел аплодисментами выступавшим секретарям курсов. Собрание отразило общий оптимистичный настрой, демонстрирующий нашу факультетскую комсомольскую солидарность, наши благодарные чувства к нашим учителям, нашу общую удовлетворенность делами. Выступления были живыми, веселыми, остроумными, особенно в части самокритики и критики «неизжитых недостатков». После собрания в фойе актового зала начались танцы и был организован буфет, в те времена недорогой.

Мне показалось тогда, что наш студенческий комсомольский коллектив вышел их стрессового состояния, в котором в связи с прошедшим в 1957 году судом пребывал достаточно долго. На отчетно-выборной конференции я сдал свои секретарские обязанности Николаю Сивачеву, недавнему студенту кафедры новой и новейшей истории зарубежных стран, возвратившемуся через два года работы учителем в Сибири на учебу в аспирантуру.

* * *

Участие в общественной жизни, однако, не всегда способствовало моему утверждению на факультете как преподавателя. Для этого требовался и ценился иной труд. В 1958 году мне пошел тридцать четвертый год, а я все еще оставался должником перед своими родителями, своей семьей, да и перед самим собой. И теперь снова я почувствовал себя в тупике из-за несостоявшейся научной и профессиональной карьеры. Первый вариант своей кандидатской диссертации по истории организации колхозного производства в годы предвоенных пятилеток я успел написать к истечению установленного аспирантского срока. Но после XX съезда КПСС с его решением о культе личности возникла необходимость серьезной коррекции труда в связи с новыми общими задачами историко-партийной науки и особенно историографии истории коллективизации и колхозной жизни в избранный мной для исследования период предвоенных пятилеток. В конце пятидесятых годов в исторических журналах начали появляться статьи с критикой итогов коллективизации и колхозного строительства. Вслед за статьями в этом же направлении появились и первые монографические исследования проблем истории советского колхозного строя на основе анализа новых источников и новой методики их изучения. Инициаторами новых постановок исследуемых задач в это время выступили историки-аграрники, сотрудники Института истории Академии наук СССР. Наиболее жесткой критике в их статьях и монографических исследованиях была подвергнута историко-партийная концепция истории коллективизации и колхозного движения.

Теперь, с одной стороны, я не мог считать готовой к защите свою диссертацию без того, чтобы не определить своего отношения к этому направлению, а с другой стороны, я должен был переосмыслить свою исследовательскую концепцию и в связи с принятой новой программой КПСС и последовавших за этим событием решений ЦК КПСС и советского правительства по руководству сельским хозяйством в той мере, в которой они касались оценок исторического опыта прошлого. Для этого потребовалось немало времени.

Пока я приводил в порядок первый вариант своей диссертации, постановлением Высшей аттестационной комиссии были изменены правила подготовки к защите диссертационных исследований и место проведения защиты. Главными были два пункта, усложнившие задачу соискателей: теперь к защите могли быть допущены диссертации, содержание которых было опубликовано до защиты в научно-исторических журналах.

Одновременно было запрещено защищать диссертации в ученых советах научных учреждений, в которых соискателем было выполнено диссертационное исследование. Соискатели должны были теперь представлять свои работы к защите в ученые советы других профильных научных учреждений при предварительном их обсуждении на предмет научной значимости и готовности к защите. Вот так случилось. Не удалось мне завершить работу в назначенный срок и вовремя защитить свою диссертацию, пришлось теперь тратить для этого больше и труда, и времени. Снова нахлынули новые заботы, семейно-домашние и должностные. В 1960 году меня назначили на должность заместителя декана исторического факультета по учебной работе с жестким условием представить на обсуждение готовую диссертацию. К этому времени я успел опубликовать три статьи, и наконец в 1961 году на нашей кафедре состоялось ее обсуждение. Диссертация была одобрена и рекомендована к защите на Ученом совете Академии общественных наук при ЦК КПСС. Там после предварительного обсуждения я был поставлен в очередь, и защита состоялась 5 июня 1962 года. Ученый совет присудил мне степень кандидата исторических наук и рекомендовал диссертацию к публикации.

На этом основании я представил ее в Редакционно-издательский совет Московского университета. Издана она была в 1969 году под названием «КПСС – организатор колхозного производства в годы второй пятилетки: 1933–1937».

Так со своей монографией я оказался в ряду историков, внесших свой вклад в историографию советского колхозного крестьянства. Но тогда, тридцать четыре года назад, я от этого состоявшегося факта в моей биографии не испытал слишком большого чувства удовлетворения. К своему успеху я тогда отнесся без ликования. Мне казалось тогда, что времени и труда эта книжка потребовала намного больше, чем полученный мной исследовательский результат, и сомневался в значимости своего вклада в историографию. Конечно, я был очень рад, что наконец завершил превысившую все возможные сроки работу, – уж слишком много встретилось мне препятствий на этом пути. Мои друзья-однокурсники успели за это время стать докторами наук. Удовлетворение я почувствовал только от того, что сбросил огромный груз. Я был теперь свободен от работы над закабалившей меня на многие годы проблемой довоенной истории колхозной жизни. Свой интерес и свой долг перед ней я посчитал исчерпанным. Вскоре после публикации моей диссертации в журнале «Вопросы истории КПСС» была напечатана рецензия, в которой она положительно оценивалась и с точки зрения ее научной актуальности, и с точки зрения научно-теоретического уровня исследования, и с точки зрения обоснованности выводов. Потом я встречал ее положительные оценки в монографиях других, незнакомых мне авторов. Но тогда я, все еще переживая за нерасчетливо потраченное время, упрекал себя за то, что не смог сделать большего. Свою скромную монографию в мягкой обложке я поставил на полку и очень редко брал ее оттуда. Но вот недавно я вынул ее из шкафа и заново перечитал, вдруг поняв, что все эти годы был несправедлив и к ней, и к себе. Конечно, в ней не были преодолены некоторые стереотипы, характерные для своего времени. Но теперь я увидел, что сделал тогда шаг в их преодолении. Главный акцент в ней я сделал на творческой активности колхозного крестьянства в организации труда и подъеме производства.

Во второй и в начале третьей пятилетки этот сдвиг был достаточно заметен, чтобы оценить его как реально завершенный этап нового победившего социально-экономического строя в советской деревне. Первые стабильные результаты повышения материального уровня жизни колхозников вселяли уверенность в правильности избранного пути. Но Великая Отечественная война нарушила естественное развитие страны, прежде всего в колхозном производстве. Оно было подорвано напряжением военной поры, неисчислимыми жертвами во имя Победы на фронте и в тылу. Взятый во второй пятилетке высокий темп, к сожалению, не удалось восстановить в послевоенные годы. Слишком много было ошибок в форсировании развития колхозного производства в послевоенные годы. Эти ошибки обернулись новыми потерями производительных сил и грозили опасностью деградации колхозного строя. Может быть, поэтому, разочаровавшись в это время в методах партийно-политического руководства колхозами, я и утратил интерес к теме своей научной специализации, избранной на кафедре истории КПСС, где я тогда еще продолжал работать в качестве старшего преподавателя и начал читать общий курс лекций на вечернем и заочном отделениях, вел семинары, руководил дипломниками. Однако расставаться навсегда с проблемами политической истории российского крестьянства я не собирался. При подготовке лекций по общему курсу истории КПСС мне понадобилось углубить свои знания по истории так называемых непролетарских партий, возникших одновременно с социал-демократической партией накануне буржуазно-демократической революции 1905–1907 годов. Возникла необходимость выйти за рамки стереотипа, сложившегося в историко-партийной историографии в оценке их как партий изначально контрреволюционных. Ибо и студентов в этом вопросе интересовало значительно большее, чем то, что они узнавали из учебных пособий. Признаюсь, и у себя я обнаруживал недостаток знаний конкретных фактов истории этих партий. Для ликвидации этого пробела я обратился к конкретным источникам, знакомился с историографией вопроса. Потом у меня возникла мысль глубже заняться этим историческим материалом для специального курса лекций. Я посоветовался с заведующим кафедрой Наумом Васильевичем Савинченко, он, будучи глубоким знатоком истории борьбы КПСС с этими партиями, не поддержал этой инициативы, говоря, что проблема достаточно раскрыта в историко-партийной литературе и что мне вряд ли удастся что-либо добавить. Но я-то успел уже ознакомиться с ее трактовками в новейшей литературе, и она увлекала меня. Мой интерес к данной проблеме привел меня к мысли о смене научной специализации по кафедре истории СССР. Я понимал, что это желание не могло быть осуществлено простым переходом на кафедру истории СССР XIX – начала XX века, для этого потребовалось бы многое опять начинать с нуля. Поэтому я не сразу решился на этот неразумный поступок. Тем не менее я его совершил при сочувствии и поддержке заведующего кафедрой и декана исторического факультета Ивана Антоновича Федосова, которому суждено было сыграть большую роль в моей жизни на всем протяжении моей работы на историческом факультете и в Московском университете с конца пятидесятых годов и до начавшегося века двадцать первого.

* * *

Мое знакомство с Иваном Антоновичем Федосовым началось в далеком 1953 году и было связано с моим и Стали́на Дмитренко персональным делом времен студенческой молодости. Он тогда был членом партбюро и, помнится, сочувственно отнесся к нашему студенческому грехопадению. До этого я с доцентом кафедры истории СССР Федосовым не сталкивался, лекций его не слушал и в его семинаре не занимался. Но с того момента, уловив его сочувствие к нашей студенческой судьбе, я в благодарность стал здороваться с ним. А он всегда вежливо отвечал мне особым знаком, приподнимая шляпу левой рукой. Наше знакомство продолжилось и в последующие годы, когда Иван Антонович был избран секретарем партийного бюро, а в 1956 году назначен на должность декана факультета. Нас сплотили наши общефакультетские заботы. Теперь мне стали известны факты военной биографии Федосова. Будучи студентом второго курса Института истории, философии и литературы, летом 1941 года Иван Антонович добровольцем вступил в Московское ополчение и уже осенью в составе Краснопресненской дивизии занимал оборону места, на котором после войны будут построены новые корпуса Московского университета.

После разгрома германских войск под Москвой ополченская Краснопресненская дивизия вела затяжные бои подо Ржевом, пытаясь прорвать немецкую оборону. Там 23 февраля 1942 года Иван Антонович был тяжело ранен, едва выжил и без наград и без руки закончил свою войну. После госпиталей он инвалидом первой группы вновь стал студентом исторического факультета и успешно закончил учебу, а в 1946 году защитил кандидатскую диссертацию по истории российского просвещенного абсолютизма. Так ему удалось намного опередить тех, кто вместе с ним уходил на фронт, остался жив и вернулся в университет. Во мне Иван Антонович увидел соратника и, став деканом факультета, предложил хлопотную должность своего заместителя по учебной работе. Мне неловко было принимать это предложение. Я тогда еще не имел необходимой для этого степени кандидата наук. Не было у меня и опыта организации учебного процесса.

Но декан убедил меня, что я смогу разобраться в сложностях поручаемого дела. Он мотивировал это тем, что я, будучи секретарем бюро ВЛКСМ факультета, сумел установить тесный контакт со студенческой средой. «На данном этапе, – сказал Иван Антонович, – этот фактор будет иметь важное значение. А остальное, – закончил он, – придет с опытом». Я согласился, не преодолев, однако, сомнений, что все у меня получится. Решился же я больше от того, что, признаюсь, для меня очень важной тогда оставалась проблема материального положения семьи, которая теперь состояла из четырех человек. 7 сентября 1959 года у нас родился второй сын Алеша. А еще и у меня, и у Гали были стареющие родители и бабушки. Трудности и обязанности все эти годы увеличивались, а семейный бюджет оставался все тот же – ассистентский. Скажу, что именно в это время нам было тяжелее всего в материальном отношении, даже несмотря на то что я был повышен в должности, став старшим преподавателем. Моя зарплата составляла тогда всего 175 рублей, а зарплата жены – 130 рублей. Нашего общего заработка, конечно, едва хватало на наш скромный семейный быт. Спасибо родителям. Они обходились пока без нашей помощи. Более того, они еще как-то помогали нам, не деньгами, конечно, а заботой и уходом за детьми. Но их ресурсы были уже на исходе, и это напоминало нам о предстоящих заботах о них самих. Надо было искать дополнительных заработков. Это явилось причиной, по которой я принял предложение, несмотря на то что оно опять неизбежно осложнило бы завершение работы над кандидатской диссертацией.

В начале нового учебного 1959/1960 года после согласований с партийным бюро факультета, ректоратом и парткомом университета я был назначен на должность заместителя декана по учебной работе и занимал ее в течение пяти лет. Немногочисленный штат учебной части на нашем факультете с моим назначением не претерпел изменений. Он сложился несколько лет назад и состоял из людей, имеющих большой опыт в этом хлопотном деле. Менялись на факультете деканы, их заместители, а постоянными «хозяйками» в деканате оставались старшие инспектора. На нашем факультете ими долгие годы оставались Надежа Матвеевна Мымрикова, Нина Николаевна Абрютина, Александра Ивановна Федорова и диспетчер Евгения Тихоновна Трутнева. Учебно-научную канцелярию деканата возглавлял многие годы ученый секретарь Александр Васильевич Сергеев. При этом административном ядре не часто менялись и младшие инспектора, они набирались преимущественно из недавних студентов. Как правило, они оставались на этих должностях недолго, некоторые – до поступления в аспирантуру, а некоторые – и до нового места работы по специальности, ожидать которую им приходилось подолгу, многие годы, оставаясь младшими инспекторами и набираясь у старших наставников опыта и знаний. Дождаться удавалось очень немногим. В то время никто на факультете не мог заменить научного секретаря деканата Александра Васильевича Сергеева и Александру Ивановну Федорову, когда наступали сроки представлять вышестоящим инстанциям планы научной работы или отчеты об их выполнении. Никто, кроме них, не знал, у кого и как можно было получить необходимые для этого сведения с кафедр. Никто, кроме Надежды Матвеевны Мымриковой, не мог расписать последовательность читаемых общих и специальных курсов и параллельных просеминариев и спецсеминаров. Никто, кроме нее и диспетчера Евгении Тихоновны Трутневой, не мог составить сводное расписание учебных занятий для потоков и студенческих групп, разведя их по аудиториям в условиях постоянного их дефицита.

Вспоминается первое непосредственное знакомство с Надеждой Матвеевной. Перед началом учебного года я, студент третьего курса, получил поручение партийного бюро – проверить готовность деканата и учебной части к началу учебного года. Я тогда пришел в учебную часть и задал этой суровой женщине бестактный, как потом понял, вопрос: «Как идет подготовка нового расписания?» Надежда Матвеевна чуть было не вскипела от гнева, но я добавил, что мне поручило выяснить это партийное бюро. Тогда Надежда Матвеевна, холодно и не давая никакого повода для продолжения разговора, ответила: «Товарищ Левыкин, передайте партийному бюро, что расписание будет готово и своевременно вывешено для сведения студентов в обычном установленном месте».

Никто, кроме инспекторов учебной части, не имел полного представления о соблюдении студентами учебной дисциплины, их успеваемости и материальной обеспеченности. Никто, кроме них, не мог определить меру справедливого взыскания нерадивым и оказать человеческое сочувствие и помощь оступившимся. Мне запомнился случай, когда суровая и беспощадная Надежда Матвеевна поспешила к студентам на помощь, узнав, что на экзамене по новой истории профессор Иосиф Давыдович Белкин, обычно очень либеральный в оценках студенческих ответов, после критики его за это на кафедре вдруг в одной из групп разразился сплошными двойками и тройками. Она знала, что группа эта всегда была благополучной и до того не имела срывов. Я случайно оказался тогда свидетелем того, как она, задыхаясь от гнева, взбегала по крутой, скрипучей деревянной лестнице на антресоли нашего старинного истфаковского дома на улице Герцена, где размещалась кафедра новой и новейшей истории и где проходил экзамен, и громко причитала: «Это что же он делает со студентами!» Не знаю, как в экзаменационной аудитории все было дальше, но через день Иосиф Давыдович принял у всех двоечников переэкзаменовку с обычной либеральной своею благосклонностью. Студентов этой группы Надежда Матвеевна знала не только как добросовестных и успевающих, но и как наиболее нуждавшихся в стипендии.

Строгие дамы-наставницы в отношении студентов были не менее строгими и к преподавательскому составу кафедр, поскольку в их обязанности входило и составление рабочих планов и контроль за их исполнением преподавателями. В один с ними ряд я ставлю и лаборантский состав учебно-научных кафедр. Их должностные обязанности были на деле шире и ответственнее. Они и знали больше, и больше умели, чем это требовали от них должностные инструкции. Они фактически были если не заместителями, то уж точно – доверенными помощниками заведующих кафедрами в техническом обеспечении учебного процесса. Они были не только ревностными хранителями, но и собирателями уникальных библиотечных собраний в научных кабинетах кафедр, которыми пользовались и преподаватели, и аспиранты, и, конечно, специализирующиеся студенты. Заведующие кабинетами были хозяйками на кафедрах не только потому, что знали, где что находится, но, главным образом, в силу своей ответственности за уникальные собрания библиотечных фондов кафедр, обеспечивающих необходимый минимум научной литературы по предметной проблематике. Заведующие, как зеницу ока, берегли эти фонды, проявляя инициативу их пополнения и добиваясь от деканата требуемых денежных средств. С помощью лаборантов они вели постоянный учет, следили за физическим состоянием и необходимой реставрацией книжных фондов. Состав заведующих кафедральными кабинетами сложился еще в довоенные времена вместе с историческим факультетом после известного постановления ЦК ВКП(б) «О преподавании истории в советской школе» и после оставался стабильным. Кабинеты являли собой органическую и очень важную роль в организации истфаковской подготовки специалистов-историков. Этот феномен был характерен не только для нашего факультета. Он предшествовал и действовал, присутствует и действует до сих пор, продолжая играть свою роль в работе всех факультетов университета. Не уверен, однако, что он проявляется в той же степени эффективности и качества, при том что научные кабинеты теперь оснащены новыми техническими средствами информации, о которых в наше время только начинали мечтать. Приходится, к сожалению, признать, что на нашем факультете это важное кафедральное звено управления учебным процессом за последние годы заметно девальвировалось. Нынешний лаборантский состав кафедр не имеет для этого ни соответствующего опыта, ни уровня образования, ни авторитета. Причина этого проста: как-то, с течением времени незаметно обесцветился и утратил свою профессиональную оригинальность университетский тип вспомогательного научно-технического административного персонала. Студент, аспирант, научный сотрудник и преподаватель могут теперь и сами с помощью современных электронно-информационных систем получить необходимые сведения. С другой стороны, лаборантский состав тоже перестал нуждаться в назидательном опыте своих наставников. Компьютеры и для них упростили выполнение обязанностей. Но при этом несомненном прогрессе исчез очень важный педагогический и воспитательный фактор человеческого общения, взаимного соучастия, возможность своевременного простого и мудрого совета старших, как бы домашних наставников. Современный вспомогательный состав на кафедрах просто не считает это своей обязанностью. В наше студенческое время и это соучастие, и советы, и строгие предупреждения были просто необходимы. Поэтому-то мы до сих пор помним наших ворчливых, назидающих, строгих и добрых, мудрых высокоинтеллигентных кафедральных дам в скромных должностных званиях младших и старших лаборантов и заведующих кабинетами. Не по причине ностальгии, а по долгу благодарной памяти и признательности, к сожалению запоздалой, за доброту, внимание и строгую заботу я вспоминаю их имена. Нам они всегда оказывали добрую поддержку. А я, как начинающий замдекана, нашел в них деятельных помощников и советчиков в сложный момент вхождения в хлопотливую, порой рутинную, но всегда ответственную должность заместителя декана по учебной работе. Без их участливого и благосклонного отношения мне очень трудно было бы самому войти в содержание учебно-воспитательных проблем кафедры.

На кафедре истории древнего мира повседневным распорядком научной и учебно-педагогической работы руководила Тамара Михайловна Шепунова. Эта роль принадлежала ей по праву, так как именно она изначально устанавливала этот порядок и проявила личную инициативу в создании научного кабинета с первых дней возрождения этой кафедры на воссозданном историческом факультете. Без преувеличения можно сказать, что ее заслуга в формировании и затем на протяжении многих лет – в хранении учебно-научной библиотеки оказалась неоценимой. Она посвятила этому делу всю свою жизнь. Ее помощницами многие годы были Елена Александровна Егорова и Фауста Константиновна Полежаева. Они состояли в скромной должности лаборантов кафедры и не отличались друг от друга по степени ответственности за установленный в кабинете порядок. А руководящая роль Тамары Михайловны воспринималась ими как само собой разумеющееся преимущество и было признанием ее неоспоримых заслуг в создании кафедрального систематизированного научного каталога. Авторитет всех трех «хозяек» кабинета был непререкаем не только у студентов и аспирантов, но и у профессорско-преподавательского состава, постоянно пользовавшихся их консультациями как высококвалифицированных научных библиографов.

«Хозяйкой» кабинета кафедры истории Средних веков многие годы, тоже с довоенного времени, была сестра Е. А. Егоровой – Евгения Александровна Дядякина. Сестры ненамного отличались по возрасту, но похожи друг на друга не были. Их родство угадывалось, однако, по строгому характеру, по независимому гордому облику, по подчеркнуто строгому покрою платья и по манерам, идущим, наверное, от гимназического образования. Сестры были очень уважаемыми членами кафедр, и мне казалось, что их если не побаивались, то уж, точно, их мнения по кафедральным делам и проблемам, особенно в вопросах дисциплины учебного процесса были непререкаемыми. Не скрою, я и сам, недавний еще студент, в качестве заместителя декана всегда старался быть с ними очень предупредительным.

Заведующая кабинетом кафедры древних языков Маргарита Александровна Кондратюк сама знала латынь, греческий и санскрит. При этом она была глубоким знатоком древней истории и литературы. Вместе с ней много лет работала в качестве лаборанта, а потом и преподавателя латыни Клавдия Андреевна Морозова. Преподавателем латыни здесь стала и недавняя моя студентка из группы специализирующихся на кафедре Средних веков Татьяна Сергеевна Ергина.

Наиболее значительным на нашем факультете был кабинет кафедры истории СССР. Его организатором была Екатерина Никитична Кубицкая. С исторической наукой и с ее преподаванием в Московском университете ее связывали генетические корни историков родственников. Глубокие знания отечественной истории позволили ей в течение долгих лет работы собрать, сформировать и систематизировать не вспомогательный учебно-литературный фонд, а, по сути дела, – факультетскую библиотеку по основным периодам времени вплоть до современного послевоенного периода истории СССР. Сама она никаких научных степеней не имела, зато специалистом-историком она была достаточно эрудированным и опытным знатоком-организатором. Она собрала вокруг себя очень слаженный и работоспособный коллектив из выпускников, окончивших исторический факультет, с которыми, по сути дела, создала на кафедре, по современным понятиям, научно-информационный центр отечественной истории. Он и до сих пор работает на факультете под скромным названием кабинета отечественной истории и, сам собой, объединяет и студентов, и профессоров-преподавателей, разошедшихся по самостоятельным (разъединенным) кафедрам единой истории России. Многие годы в послевоенное время в кабинете работал коллектив лаборантов, которыми руководили Екатерина Трофимовна Волощук и Анна Федоровна Ступак. Из этого коллектива вышли кандидаты и доценты наук – Лоя Георгиевна Кислягина, Римма Алексеевна Ушакова, Лира Степановна Леонова, Лидия Васильевна Кошман. Мне пришлось с ними много времени работать и просто по-доброму общаться как с друзьями.

Вместе с созданием кафедры новой и новейшей истории стран Европы и Америки на возрожденном историческом факультете в середине тридцатых годов начала свою трудовую деятельность и профессиональную биографию Нина Николаевна Алексеева. Она занимала здесь должность заведующей научным кабинетом до середины пятидесятых годов. И так же как на всех воссозданных в то время в Московском университете научных кафедрах мировой истории, под ее руководством и непосредственно ее руками создавался фонд учебно-научной литературы, складывался весь порядок участия кабинета в обеспечении учебно-научного процесса и строгого, повседневного контроля за выполнением учебного и научного рабочих планов преподавателями, студентами и аспирантами кафедры. Этот порядок, созданный трудом, инициативой и глубокими историческими знаниями Нины Николаевны, продолжает оставаться важнейшим фактором научной и учебно-воспитательной работы кафедры, обеспечивающим высокое качество подготавливаемых на ней специалистов-историков. Свою должность заведующей кабинетом она, как эстафету, передала в середине пятидесятых годов не менее строгой, ответственной и заботливой Надежде Михайловне Мымриковой, которая перешла на эту должность из деканата, в котором проработала большую часть своей жизни на факультете.

Еще при Нине Николаевне на этой кафедре в скромной должности лаборанта после окончания учебы начала свою трудовую деятельность Людмила Рыбина. В мою бытность замдекана она, как старший лаборант, вела все студенческие дела и непосредственно была связана с учебной частью деканата. Поэтому мне запомнилось ее добросовестное отношение к беспокойному делу и участливое отношение к студенческим проблемам. К сожалению, тяжелая, неизлечимая болезнь слишком рано оборвала ее жизнь.

Исторически сложилось так, что все кабинеты кафедр, разместившихся в стесненных условиях факультетского дома номер пять по улице Герцена, выглядели, тем не менее, очень внушительно и респектабельно не только своими книжными собраниями, но и добротной старинной мебелью, очень соответствовавшей интерьерам этого старинного дома в древнем дворянском центре Москвы. Старинные интерьеры с рядами редких библиографических изданий исторической литературы за стеклянными дверцами видавших виды шкафов и строгие живые портреты казавшихся неприступными заведующих кабинетами и лаборанток всегда вызывали у студентов необычные ощущения причастности к самой истории древнего мира, Средних веков, истории России, стран европейского и американского зарубежья и Востока. Может быть, поэтому кафедры-старожилы факультетского дома так неохотно, с непереживаемой грустью расставались с ним при неизбежном переезде на новое место жительства. Такие ассоциации, однако, почти не возникали в интерьерах кафедральных помещений, расположенных на антресолях того же дома. Не так уж солидно и внушительно, например, выглядел научный кабинет кафедры истории южных и западных славян. Размещалась эта кафедра, созданная на историческом факультете в 1939 году, как раз на тех антресолях с низкими потолками, с окнами под низкими потолками, с подоконниками у пола. И книжных шкафов здесь, в двух маленьких комнатах было меньше, и книг в них было гораздо меньше, хотя сам предмет науки был не менее богат и зарубежной, и русской, и советской литературой. А основателями кафедры были известные советские ученые-славяноведы с мировыми именами, академики и весь последующий профессорско-преподавательский состав, уже сложившийся в авторитетный научный центр подготовки специалистов по славяноведению. Была здесь не менее симпатичная, чем на других кафедрах, не менее образованная и знающая свое дело заведующая кабинетом, пожилая уже женщина Елизавета Михайловна Ушанова. Но в простой обстановке кафедральных комнат, предназначенных в XIX веке, может быть, для прислуги, была она больше похожа на многодетную заботливую мать. И выглядела она не так неприступно, как ее коллеги, восседавшие под расписанными плафонами, лепными кариатидами, на фоне массивных дубовых книжных шкафов.

Совсем неродовитой выглядела она женщиной за маленьким канцелярским столиком, стоявшим у стены возле невысокого под низким потолком окна. Ее живой заботой были студенты, записавшиеся на кафедру для научной специализации. Их всегда оказывалось намного больше, чем на других. И они были всегда более дружными, более веселыми и песенными и более организованными в учебе и общественной жизни. Такими же заботливыми в отношении к ним были помощницы Елизаветы Михайловны – старшие лаборанты Инна Андреевна Потапова и Галина Александровна Карасева.

Совсем не по-истфаковски создавался учебно-научный кабинет при кафедре истории КПСС. Она когда-то вышла из состава общеуниверситетской кафедры основ марксизма-ленинизма и обосновалась в бывшем аудиторном корпусе биолого-почвенного факультета в комплексе старого здания Московского университета на улице Герцена, 4, в 1953 году. Кафедра расположилась в двух небольших комнатах, одна из которых, проходная, стала называться учебно-научным кабинетом. Конечно, и сама кафедра, и ее кабинет не могли не унаследовать подобия типичному центру партийно-пропагандистского просвещения. В невзрачных шкафах канцелярского типа здесь были расставлены и по партийным стандартам изданные тома сочинений основоположников марксизма-ленинизма, и совсем невзрачно выглядевшая партийно-пропагандистская брошюрная литература. Но и в этом казенном, партпросовском интерьере с портретами основоположников научной теории коммунизма так же, как и во всех научных кабинетах факультета, «хозяйкой» выглядела Наталья Алексеевна Чудакова – совсем не старая, но уже и немолодая красивая женщина с очень добрым лицом и умными строгими глазами партийного в недавнем прошлом функционера. Она, вместе с заведующим кафедрой Диосифеем Ивановичем Надточеевым одновременно вошла в исполнение своих обязанностей. Но Наталья Алексеевна быстрее своего шефа вошла в курс дела, в содержание и распорядок учебного процесса, планы научной работы кафедры. Очень скоро всем стало видно, что в этих практических вопросах она знает и умеет больше, чем ее шеф. Так же это было и при новом заведующем кафедрой – Науме Васильевиче Савинченко. Авторитет Натальи Алексеевны среди преподавательского состава был непререкаемым. Ее профессиональная партийная принципиальность и партийная убежденность не заслоняли в ней простых человеческих качеств – доброты, порядочности, уменья понимать людей и особенно студентов нашей кафедры в их сложных и простых проблемах жизни, умении дать добрый совет. Всем этим она вызывала у них взаимную симпатию и уважение, искреннее доверие.

Младший лаборантский состав этой кафедры не был постоянным. Как правило, лаборантские должности занимались выпускниками кафедры на срок, необходимый для подготовки к сдаче кандидатского минимума и защите кандидатских диссертаций. Большинству из них эту дорогу в науку удалось пройти успешно, благодаря участливому отношению к ним Натальи Алексеевны.

Учебно-научный кабинет двух кафедр отделения истории и теории искусствознания возглавляла Наталья Ивановна Соколова. Эту обязанность с солидарной преданностью общему делу разделяла с ней старшая лаборантка Юлия Константиновна Рожинская. Обе эти пожилые дамы (Наталья Ивановна была постарше) сами были высокообразованными знатоками истории и русского, и зарубежного искусства. Все вопросы организации учебного процесса и контроль за выполнением рабочих учебных планов кафедр безраздельно был сосредоточен в их руках. Эта рутинная, но обязательная форма организации учебно-педагогического процесса некоторым профессорам и преподавателям всех кафедр представлялась ненужным делом. А на кафедрах истории и истории искусства она даже осуждалась как казенный формализм. Ни заведующий кафедрой истории русского и советского искусства Алексей Александрович Федоров-Давыдов, ни его коллега, заведующий кафедрой западноевропейского искусства Виктор Никитович Лазарев никогда не утруждали себя разработкой или какой-либо корректировкой учебных программ специализации студентов, потому что были убеждены, что эти планы были не нужны, что они являются бюрократической фикцией. Когда на заседании Ученого совета мне однажды пришлось обосновывать и убеждать заведующих всеми кафедрами в необходимости приведения в порядок этих обязательных рабочих документов, я специально назвал их кафедры, на которых набор преподаваемых специальных дисциплин уже с давних пор перестал соответствовать тому, что именовалось обязательным рабочим планом, фактически превратившимся в ту самую фикцию. Алексей Александрович взорвался очень резким негодованием в мой адрес. Он сказал, что когда он сам был студентом, то не знал, по какому рабочему плану учился, потому что это его нисколько не интересовало, а знал и помнил лишь учителей, которые его учили. Он так и не понял тогда моего беспокойства за то, что на его кафедре не оказалось даже формального журнала, именуемого рабочим планом, в котором должны были быть расписаны все общие и специальные лекционные курсы, практические и научные семинары, расписаны и в часах, и в порядке семестровой последовательности, и в распределении по профессорам и преподавателям. Это не означало, конечно, что на кафедре все шло самотеком и что он, заведующий, не интересовался и не нес ответственности за то, кто и как выполнял эту работу. Все кадровые вопросы он, конечно, решал сам; но он не считал себя обязанным соблюдать необходимый порядок, определенный и утвержденной министерством. Вреда от этой амбициозной самоуверенности Алексея Александровича вообще-то не было. Он был крупным ученым и опытным педагогом, проработавшим в университете значительную часть жизни, и кафедра под его руководством успешно решала задачу подготовки специалистов по истории и теории изобразительных искусств. Но он не считал себя обязанным знать, что успешное выполнение этой задачи во многом обеспечивалось четким, организованным и постоянным контролем за ходом учебного процесса, который в своих руках сосредоточила и никогда никому не перепоручала верная заведующая учебно-научным кабинетом отделения искусствознания Наталья Ивановна Соколова. Между прочим, эта бесконтрольность на кафедрах иногда оборачивалась неожиданными осложнениями у преподавателей и студентов. По окончании учебы и при оформлении выпускных документов оказывалось почти невозможным это сделать, так как многие спецдисциплины, читаемые преподавателями по собственной инициативе, не значились в планах, и наоборот, те, которые значились, уже давно не читались.

Этот своеобразный анархический нигилизм в отношении принятых государственных стандартов подготовки специалистов в вузах, конкретизированный в учебных планах в факультетах, был в разной степени характерен для всех заведующих кафедрами. Особенно откровенно он обнаруживался там, где руководителями были крупные и известные ученые. В тот момент, когда я заступил на должность заместителя декана, вопрос о приведении в порядок общего учебного плана факультета и кафедральных рабочих планов стал одной из важных практических задач. В ее решении мне очень важно было установить необходимые отношения с заведующими кабинетами и со всем лаборантским составом.

На кафедре археологии кабинетом заведовала также много лет Гайда Андреевна, однокурсница и жена Даниила Антоновича Авдусина. Его поисковые археологические интересы много лет были сосредоточены на раскопках древних курганов и городищ Смоленской земли. А жена его своими интересами и кафедральной биографией была связана с Новгородской археологической экспедицией, которой руководил Артемий Владимирович Арциховский. Предсказанная им долгожданная берестяная грамота № 1 из древней новгородской земли была поднята ее руками. Гайда Андреевна вела тогда в экспедиции хозяйство, непосредственно участвуя вместе со студентами и рабочими в раскопках. В Москве она заведовала учебно-научным кабинетом, организовывала в кафедральных лабораториях обработку собранных в летних экспедициях новых археологических материалов. Особенность кафедры археологии состояла в том, что это общее дело и летом в экспедициях, и зимой в лабораториях, в аудиториях кафедры больше, чем на других кафедрах, сплачивало в единый рабочий коллектив и преподавателей, и научных сотрудников, и аспирантов, и студентов, и лаборантов. Общий научный интерес, общий экспедиционный труд и быт нивелировали должностные и социальные различия. Одинаково уважаемыми здесь были все, кто работал на раскопе. Но особые почет и уважение оказывались тем, кому выпадало счастье поднять из земли своими руками то, что хранило многовековую тайну далекой жизни. Гайда Андреевне выпало такое счастье. Ее имя вошло в историю новой науки – берестологии. После этого она еще долго заведовала кафедральным кабинетом и только после защиты кандидатской диссертации передала эту должность Михаилу Никаноровичу Кислову, в которой он оставался все последующие годы своей жизни и работы на историческом факультете. Он был занят всесторонним обеспечением работы Новгородской археологической экспедиции. При отсутствии каких-либо личных научных амбиций он был человеком необыкновенным. До войны учился на биологическом факультете МГУ и по только ему ведомой причине прервал учебу после четвертого курса. Всю войну он служил боевым офицером и вернулся в звании старшего лейтенанта с боевыми орденами и медалями. На факультетском стенде ветеранов войны до сих пор обращает внимание своей выправкой его фотопортрет настоящего кадрового офицера. Гимнастерка с боевыми орденами и офицерские ремни портупеи очень ладно облегали его фигуру. Я долго удивляюсь до сих пор, глядя на него, почему Михаил Никанорович не остался на военной службе. Его возраст позволял ему дослужиться до чина, по крайней мере, полковника. Но он, демобилизовавшись, на всю оставшуюся жизнь оказался на скромной должности лаборанта кафедры археологии, а потом – заведующего кабинетом. Так мог поступить только человек, нашедший только ему понятный интерес в предмете, очень далеком от всех иных его занятий. Он стал настоящим археологом и внес свой большой вклад в технологию лабораторной обработки поднимаемых с культурных слоев археологических материалов. Михаил Никанорович разработал свой способ консервирования археологического дерева. До этого дерево, будучи извлеченным из влажной среды многометрового новгородского культурного слоя, очень быстро высыхало и рассыпалось, превращаясь в прах. Он же создал эффективный биохимический консервант, который с тех пор применяется не только археологами и реставраторами, но и современными строителями. С его же участием при кафедре и в Новгороде, на месте экспедиции, были созданы лаборатории химического, физического и биологического анализа археологических предметов и материалов. Много лет, в том числе и в мою бытность директором ГИМ, Михаил Никанорович, как специалист по методике этого анализа, был членом Реставрационного совета Государственного Исторического музея.

В летние сезоны Новгородской археологической экспедиции Михаил Никанорович постоянно находился там и в качестве консультанта по первичной консервации, не говоря уже о непростых проблемах материально-технического обеспечения экспедиционных работ, жизни и быта участников экспедиции. В Москве же в месяцы учебных семестров на нем лежали все заботы организации научно-учебного процесса. Здесь он знал все и часто сам принимал ответственные решения по текущим делам кафедры. Однажды я оказался свидетелем и даже участником забавной сцены в вестибюле нашего аудиторного корпуса в старом здании на улице Герцена, где перед выходом встретился с Артемием Владимировичем Арциховским. Вдруг уже перед дверью его догнала Лидия Борисовна Заседателева, секретарь Ученого совета, с каким-то письмом в ВАК, которое он забыл подписать. На ходу это сделать было неудобно, и Артемий Владимирович как-то недовольно пробурчал и, вдруг просветлев, сказал: «Покажите это письмо Михаилу Никаноровичу, он все знает и подпишет за меня. Он это очень хорошо умеет делать». Еще Михаил Никанорович умел говорить голосом и манерой заведующего своей кафедрой. В такие моменты он рассказывал от его лица какие-нибудь забавные истории, становясь абсолютным двойником Артемия Владимировича. Был Михаил Никанорович талантлив и в рисунках карандашом. Его моментальные зарисовки в раскопах на Новгородских концах и жанровые рисунки кафедрального быта с портретами ее персонажей, наверное, и ныне хранятся в бывшем его кабинете. Может быть, кто-нибудь из археологов двадцать первого века воспользуется их коллекцией как драгоценным источником по истории кафедры археологии и исторического факультета МГУ.

В составе кабинета, в бытность Михаила Никаноровича заведующим, лаборантами много лет работали Нина Георгиевна Елагина и Галина Павловна Смирнова.

С заведующей кабинетом кафедры этнографии Татьяной Филипповной Киселевой я познакомился еще будучи студентом-заочником. В конце зимнего семестра 1949 учебного года по вечерам я приходил в этот кабинет читать застенографированный текст общего курса лекций профессора Толстова «Этнография народов мира». Учебника по этому предмету тогда не было, и этот уникальный текст курса лекций тоже не был издан. Каждый раз зимними вечерами в маленькой комнате на антресольном этаже исторического факультета на улице Герцена, 5, нас встречала пожилая, но далеко еще не старая женщина. Она была немногословна, почему-то всегда с грустным лицом. Обычно, не спрашивая, зачем мы, заочники, приходили, выдавала нам зачитанные и затертые листки текста лекций, разложенные по темам в старых стертых папках. При этом она грустным голосом просила нас только быть осторожными, перелистывая страницы. Кабинет был очень маленький, и мы иногда сидели за одним столом с заведующей. Приходило нас сюда по вечерам москвичей-заочников немного – по 2–3 человека. Мы усердно конспектировали лекции, а она молчаливо присутствовала. Только однажды мне удалось разговорить эту женщину, когда дошла очередь читать лекцию о горских народах, занимавшихся террасным земледелием. Я не удержал своих впечатлений от прочитанного, потому что вспомнил собственными глазами увиденное это «земледелие» на склонах гор в глухих ущельях Чечни и Ингушетии, когда в 1942—43 годах наша Грозненская дивизия стояла в обороне предгорий и перевалов на этом участке Северо-Кавказского фронта. Перед глазами возникли так называемые поля, засеянные кукурузой на маленьких террасах по крутым, порой отвесным склонам, и водяные мельницы, тоже чудом висевшие на этих кручах над гудящим потоками горных речек. На этих мельницах террасные земледельцы мололи зерно кукурузы, а потом пекли в своих саклях чуреки из намолотой муки. Я стал вслух рассказывать об этом еще незнакомой мне по имени и отчеству печальной женщине. Вдруг лицо ее оживилось, и она призналась, что, несмотря на то что является этнографом, никогда не видела этого так, как помнил я. Спустя некоторое время, на экзамене по этнографии, который я сдавал доценту Шаровской, мне достался билет с этим же вопросом. Я и ей рассказал о виденном. Она тоже не удержалась от признания, что не видела этого никогда и поставила мне пятерку, несмотря на мою ошибку в датировке этнографо-географических путешествий Крашенинникова. Я же удивлялся, что сохранившиеся в моей памяти картинки быта горцев были предметом изучения науки этнографии, названия которой, будучи солдатом, я не слышал.

Татьяна Филипповна продолжала работать в кабинете кафедры много лет и после того, как я закончил аспирантуру, но уже работала преподавателем. Она все это время продолжала сидеть по вечерам в маленькой комнатке, именуемой «кабинетом», за маленьким канцелярским столом под зеленым абажуром старой настольной лампы. Одновременно с ней на кафедре этнографии работала лаборанткой тоже пожилая женщина Валентина Константиновна, фамилию которой я не запомнил, так как общение с ней было очень редким. Оказалось, что ее не помнят и те преподаватели кафедры, которые на ее глазах защищали свои дипломные работы и кандидатские диссертации. Татьяна Филипповна Киселева, будучи сама цыганкой, защитила кандидатскую диссертацию об этнографии цыган, но доцентом не стала и лекций на эту тему не читала.

С лаборантских должностей на кафедре этнографии начинали свой путь к высоким научным степеням и званиям Сергей Петрович Поляков и Лидия Борисовна Заседателева, с которыми еще с нашей общей студенческой поры у меня остаются самые добрые дружеские отношения. Окончив на один год позже после меня учебу на факультете, они два или три года работали: первый – научным сотрудником Музея прикладных искусств, а вторая – учителем средней школы, в которой сама когда-то училась. Наша дружба не прекращалась, и случилось так, что при некотором моем, как заместителя декана, участии они вернулись на эти скромные должности и с тех пор исторического факультета, как и я сам, не покидали.

Как правило, в деканатах университетских факультетов чаще всех сменяемыми были заместители деканов по учебной работе. Избираемые по конкурсу на должности деканов высокоавторитетные ученые профессора и доктора наук оставались руководителями факультетов по два-три, а иногда – и по четыре срока. Назначаемые ими заместители по научной работе тоже, как правило, достаточно авторитетные ученые, сменялись обычно вместе с деканами. Смена же заместителей по учебной работе была более частой, наверное, потому, что работа в учебной части требовала значительно больших затрат времени не только по учебным делам, но и по ответственности за воспитательную работу со студентами. Распорядок учебно-педагогического процесса требовал постоянного присутствия на факультете. Практически, рабочий день был у них ненормированным, а довольно часто продолжался и во внерабочее время из-за проводимых общественных мероприятий. Назначение на должность замдекана по учебной работе традиционно выглядело как общественное поручение. Успешное выполнение этой педагогической функции давало шанс, особенно молодым преподавателям, укрепить свое положение в коллективе факультета, открывая перспективу продвижения по вузовским ступеням профессиональных аттестаций. По мере реализации этой возможности, отработав какое-то достаточное для этого время, они уступали свою должность следующему поколению преподавательской молодежи. За время моих студенческих лет и преподавательской работы, начавшейся после аспирантуры, с 1949 года до конца шестидесятых годов на историческом факультете сменилось три декана и столько же их заместителей по научной работе. Заместителями же по учебной работе эту общественно-педагогическую нагрузку прошли шесть преподавателей.

Этот подсчет я веду от замдекана Юрия Михайловича Сапрыкина, имя которого уже много раз упоминал. Не в обиду всем остальным преподавателям, назначаемым после него на эту должность, скажу, что он дал всем пример внимательного сочетания важных качеств: жесткого администратора в требованиях к учебному порядку и к подчиненным сотрудникам учебной части, справедливо-взыскательного отношения к студентам в вопросах учебной дисциплины и заботливого отношения к проблемам студенческого быта и их материального положения. В целом, Юрий Михайлович Сапрыкин был человеком строгим и внешне, казалось бы, даже недоступным, но я не помню случая, чтобы он отказал студентам в участии или принял бы по отношению к ним несправедливое решение. Подтверждаю это на своем примере. Многое в моих и успехах, и студенческих прегрешениях происходило на его глазах, и я испытал на себе и его суровую жесткость, и человеческую доброту в наиболее критические для меня моменты моей запоздалой послевоенной студенческой молодости.

Я заканчивал свою учебу уже при замдекане Николае Ивановиче Скаткине – доценте кафедры древних языков. Он преподавал латинский язык. Внешний вид его, строгого, суховатого человека в пенсне, соответствовал этому предмету, напоминая чеховского персонажа – гимназического учителя латыни. Представляя его именно таким, мы были очень удивлены, когда узнали, что Николай Иванович был активным участником революционных событий, большевиком, участвовал в Гражданской войне, а в 1927 году, находясь в составе советской военно-дипломатической миссии в Китае, был арестован чанкайшистскими властями во время конфликта на КВЖД и подвергнут изуверской пытке. Рассказывали, будто бы всех членов миссии китайский суд приговорил к высшей мере. Советское правительство добилось тогда отмены этого приговора и освобождения незаконно арестованных. Но до этого всех осужденных до исполнения приговора заставили лежать в гробах. Может быть, с тех пор это изуверское испытание человеческого духа и самообладания на всю жизнь наложило свою печать на его лицо и сдержанный характер молчаливо печального, красивого и строгого старомодного мужчины в пенсне. В общении с коллегами-преподавателями он был корректен и требователен, а со студентами на экзаменах – либерален, особенно с нами, фронтовиками. Ему уже было далеко за шестьдесят, когда его назначили на должность замдекана. В семьдесят лет он неожиданно, в одночасье скончался. Смерть его оказалась необычной еще и потому, что в один и тот же день он стал дедом и отцом. Внук родился у его сына, а дочка – у его молодой жены. После Скаткина должность замдекана заняла доцент кафедры истории СССР Аракса Бигляровна Захарьян. На факультете еще с довоенного времени она обрела репутацию активной общественницы, сначала как комсомольский лидер, а затем – как член партийного бюро кафедры и факультета. Поэтому в ее работе на руководящей факультетской должности преобладали совсем не административные, а привычные ей комсомольско-партийные методы. Все текущие проблемы учебного распорядка на факультете она выносила на общественные обсуждения и на этой основе принимала свои решения. Она была очень заботлива к проблемам студенческой жизни и в общении со студентами была больше похожа не на деканатского администратора, а на бывалого комсомольского и партийного руководителя. Совещания с курсовыми студенческими активами она проводила так же, как в бытность свою секретарем комитета ВЛКСМ. Студенты поэтому признавали ее близким себе человеком.

Этими же методами действовала и сменившая А. Б. Захарьян на ее посту тоже бывшая комсомольская активистка и аспирантка отделения истории стран Востока Нинель Кузьминична Белова. Однако она через год оставила эту должность в связи с выходом из состава исторического факультета Восточного отделения. Нинель Кузьминична стала доцентом новообразованного в составе университета Института восточных языков.

Недолго заместителем декана по учебной работе был и Константин Николаевич Тарновский – тоже недавний общественный истфаковский лидер. И он не более как через год перешел на работу в Институт истории Академии наук СССР.

Мне на этом посту предшествовал доцент нашей кафедры истории КПСС Александр Петрович Носов. Он не был коренным истфаковцем, а пришел на кафедру вместе с назначенным на должность заведующего Диосифеем Ивановичем Надточеевым. По специальности он был филолог, историк советской литературы. Стать органической частью факультета и кафедры Александру Петровичу не удалось.

Не получил он у нас ни общественного, ни научного признания, наверное, потому, что не оказалось у него необходимой эрудиции, соответствующей высокому признанию исторического факультета как центра исторической науки. Профессора факультета, да и студенты после его лекций и участия в его семинаре очень критически восприняли Александра Петровича как преподавателя. Назначение его на должность заместителя декана вызвало на факультете удивление. Тем не менее, А. П. Носов оставался в ней почти столько же лет, сколько его предшественники после Ю. М. Сапрыкина, вместе взятые. Я принял эту должность в начале 1959/1960 года, шестым по моему счету. Мне суждено было воспринять в наследство опыт замдеканской работы всех моих предшественников, разных людей, и которых я знал лично. Всех их я хорошо знал, был им близок по общественным и научным интересам, уважал как своих учителей, с которыми и сам начинал свою деятельность университетского преподавателя.

В новом качестве студенты восприняли меня как своего человека в деканате, как недавнего соратника по комсомольским затеям. А мне предстояло показать себя в иных качествах и своего возраста, и жизненного опыта. В целом, в свою новую роль я вошел спокойно, без громких заявлений и администраторских замашек, ничем не нарушив спокойную деловую жизнь деканата. В первый же год работы в деканате я завершил работу над своей диссертацией и подготовил ее к предварительному обсуждению на кафедре. Важную и своевременную помощь мне оказала Валерия Михайловна Селунская, доцент нашей кафедры. Как-то однажды она по-дружески спросила меня, почему я медлю с этим делом. Я в это время все еще занимался саморедактированием, все еще не считая себя окончательно готовым. Валерия Михайловна предложила показать ей мою рукопись. Она очень быстро прочитала ее, сделала несколько замечаний по вводной главе и заключению и сказала, что считает рукопись не только готовой к обсуждению, но и к защите в Ученом совете. Свою оценку и вывод о возможности рекомендовать ее к защите она подтвердила затем как официальный рецензент на заседании кафедры. Теперь мне осталось завершить техническую сторону оформления диссертации, подготовить автореферат и решить вопрос о месте защиты. К этому времени Высшая аттестационная комиссия ввела новый порядок, при котором защита не могла состояться в Ученом совете по месту работы диссертанта. Наша кафедра решила просить принять мою диссертацию к обсуждению и защите Ученым советом Академии общественных наук при ЦК КПСС. Там также предварительно диссертация была обсуждена на соответствующей кафедре и рекомендована к принятию для защиты.

Моими оппонентами были назначены: доктор исторических наук, профессор С. Ф. Найда, заведующий кафедрой истории СССР нашего исторического факультета, и доцент кафедры истории КПСС Академии общественных наук С. П. Мезенцев. Мне осталось ждать их отзывов и назначенного дня защиты. Она состоялась 5 июня 1962 года и прошла при положительных оценках оппонентов, в дискуссии не выявила каких-либо разногласий по содержанию и сделанным выводам относительно научной актуальности исследованной темы. Все прошло в обычном, установившемся порядке как необходимое, формальное подведение итога к предварительным обсуждениям. Теперь все сложности и мои переживания по поводу затянувшейся работы над диссертацией в течение прошедших пяти лет жизни остались позади. В то же лето 1962 года после защиты диссертации я первый раз в жизни вместе с женой получил возможность «организованно отдохнуть» в Крыму, в Международном молодежном лагере ЦК ВЛКСМ «Спутник».

* * *

В первых числах августа 1962 года я возвратился из отпуска на работу, к началу вступительных экзаменов. Но неожиданно в отсутствие декана, находящегося в отпуске, мне пришлось заняться подготовкой предложений по проекту нового учебного плана факультета в связи с решением Министерства высшего образования СССР о сокращении сроков обучения во всех гуманитарных вузах с пяти до четырех лет.

Это решение на стадии его подготовки и обсуждения в ученых советах университета и, особенно, на гуманитарных факультетах вызвало большое беспокойство, так как его принятие поделило бы университет «на две неравные половины», разорвав органическую университетскую связь в развитии и преподавании гуманитарных и естественных наук. Оно лишило бы гуманитарные факультеты возможности обеспечения на своих кафедрах глубокой научной специализации по разрабатываемой профессорами и преподавателями исследовательской проблематике. А к этому их обязывал традиционно сложившийся стандарт университетского обучения студентов. На нашем историческом факультете в действовавшем учебном плане для такой специализации отводилось четыре семестра. В новом плане для этого оставалось только два семестра. Такого учебного времени было бы недостаточно для выполнения первого этапа специализации – написания и защиты в спецсеминаре курсовой работы. Цель этой работы должна состоять в выборе студентами исследовательской проблемы и определении конкретного направления ее дальнейшего исследования в своей дипломной работе. Затем под руководством преподавателя студенты должны выявить и собрать историческую литературу в библиотечных фондах и источники в архивах, и провести их самостоятельное исследование, написать дипломную работу и подготовить ее к защите в Государственной экзаменационной комиссии. Все эти наши доводы к защите и сохранению в учебном плане этого важного элемента в стандарте университетского обучения оказались недостаточными и неубедительными для министерства. В августе, перед началом нового учебного года к нам, на гуманитарные факультеты пришла директива, обязывающая представить в назначенный срок в Методическое управление министерства проекты новых учебных планов. Принимать первые, предварительные решения в связи с этой директивой пришлось мне, так как, вернувшись из отпуска, я оказался на факультете исполняющим обязанности декана. Все остальное руководство факультета и весь состав Ученого совета находились в отпуске. Меня вызвали в Методическое управление министерства для соответствующего инструктажа к исполнению принятого постановления. Задача выпала не из легких. Мне тогда сразу представилось неизбежным сократить весь объем учебного времени в условиях четырехлетнего учебного плана только за счет научной специализации студентов. Для этого потребовалось бы основательная переделка рабочих планов кафедр! Это неизбежно должно было привести к отказу от завершающего этапа научной специализации – подготовки и защиты студентами своих дипломных работ и отказа от специальной записи в дипломе об окончании университета, добавляющей к определению полученной ими профессии учителя историка еще и – «научного исследователя». Таким образом, утратилась бы университетская научная квалификация выпускаемых специалистов, дававшая им право не только на работу в средних школах, но и на продолжение исследовательской работы в соответствующих научных учреждениях. Проще говоря, вообще утратилась бы специфика университетского гуманитарного образования. Не менее сложно вставала и проблема учебных нагрузок на профессорско-преподавательский состав кафедр. Это неизбежно привело бы к сокращению кадров в связи с тем, что в те времена существовала определенная обязательная норма педнагрузки, по которой исчислялся количественный состав преподавателей по факультету в целом и по каждой кафедре в частности. А это привело бы еще и к ограничениям научной проблематики спецдисциплин на кафедрах, так как неминуемо пришлось бы увольнять преподавателей, являвшихся редкими, часто уникальными специалистами в области исторических дисциплин, исследуемых и преподаваемых только в МГУ и подготавливающих для этого необходимых специалистов.

Конечно, все эти проблемы я не мог окончательно решить один, но так или иначе я обязан был занять четкую позицию и предупредить чиновников министерства обо всех ожидаемых сложностях и последствиях. Но случилось так, что из трудной ситуации мне неожиданно помогли выйти сами сотрудницы управления министерства, ведавшие методическими проблемами исторического образования. Фамилия старшей из них была Строителева. К сожалению, ее имени и отчества я никак не припомню. Помню только, что она была супругой академика В. М. Хвостова, директора Института истории АН СССР да и еще профессора нашей истфаковской кафедры новой и новейшей истории стран Европы и Америки. Она показалась мне и деловой, и симпатичной. Оказалось, что пригласили меня в министерство совсем не по тем вопросам, которые заботили меня. Вопрос ко мне оказался неожиданно простым. Перед министерством тогда возникла проблема специальной подготовки студентов, свободно владеющих иностранными языками, которые могли преподавать предметы наук своей основной специальности иностранным студентам на их родном языке. Такая потребность возникла в связи с развивающимся сотрудничеством советских и зарубежных учебных заведений по взаимному обмену специалистами в различных областях знаний. И мне тогда был задан простой вопрос, сколько наш факультет мог бы создать для этого специальных учебных групп повышенной языковой подготовки студентов, которые могли бы преподавать историю учащимся из зарубежных стран, равно как и в зарубежных вузах. Для этих групп устанавливался пятилетний срок учебы, имея в виду их усиленную языковую подготовку. На столе министерской чиновницы я успел увидеть заготовленную ее помощницей разверстку по предполагаемым министерством базовым вузам. Я увидел, что на долю нашего факультета по разверстке были намечены две учебные группы общим количеством 25 человек. Такое же количество стояло и в строке истфака Воронежского университета и других университетов. Я задал встречный вопрос, имеют ли все университеты в составе своих преподавателей иностранных языков таких, которые могли бы, помимо своей высокой языковой подготовки, владеть еще и необходимым объемом знаний в области исторической или какой-либо другой науки? И смогут ли они успешно решать новую для них задачу без этих знаний. Этот вопрос озадачил чиновницу и ее помощницу. Тогда я сказал, что наши преподаватели факультетской кафедры иностранных языков уже накопили специальный опыт повышения уровня преподавания языков для историков, что ими отработана для этого и методика проведения занятий и созданы специальные учебные пособия, и, что самое главное, в связи с этим мы могли бы взять на себя подготовку требуемых специалистов по всем историческим кафедрам по установленному нам министерством контингенту ежегодного приема в 150 студентов. Не стоило тогда мне большого труда убедить и начальницу отдела, и ее помощницу в практической целесообразности моего варианта. Тем более что они сразу связали его с возможностью оптимального для факультета решения вопроса о новом учебном плане. Вопрос теперь мог решиться просто – сохранением на историческом факультете пятилетнего срока учебы. Они согласились с моим предложением, но принять его окончательно без решения Ученого совета факультета и согласования его в ректорате университета мы сами не могли. Согласились на том, что Методическое управление министерства специальным письмом поручит и ректорату МГУ, и деканату нашего факультета обсудить предварительно согласованный наш вариант, отметив при этом, что он дал бы нам возможность при разработке нового учебного плана сохранить и пятилетний срок обучения, и университетскую традицию научных школ специализации студентов по кафедрам. Сам я был уверен, что Ученый совет примет наше предложение, поскольку оно сохранило бы нам не только пятилетний срок обучения, но и повысило бы качество выпускаемых специалистов по языковой подготовке, способствовуя при этом повышению уровня научной специализации студентов. Для этого как раз нашим выпускникам недоставало свободного владения иностранными языками. При принятии нашего предложения сложной оказалась бы задача изыскания необходимого резерва учебного времени в часах и их распределения по семестрам при одновременном увеличении объема преподавания иностранных языков и сохраняющихся объемов читаемых специальных курсов лекций работы студентов в специальных семинарах на кафедрах. Сам я оптимального решения этой проблемы учебного времени пока не видел и ожидал, что на Ученом совете при ее обсуждении будут высказаны разные мнения и возникнет дискуссия. Так оно и случилось на первом заседании нашего Ученого совета в сентябре месяце 1962 года. Деканат факультета и большинство членов Ученого совета, в целом, положительно приняло сделанное нам предложение, но при этом было высказано опасение, что увеличение учебного времени на преподавание иностранных языков неизбежно сократит время на преподавание общеисторических и особенно специальных дисциплин по программам научной специализации. Особенно этого опасались профессора кафедр отечественной истории. Представители же кафедр истории зарубежных стран были безоговорочно «за». В споре, однако, все согласились, что, как бы то ни было, знаний иностранных языков нашим студентам явно не хватает, и это сказывается на качестве их подготовки. Студенты до сих пор были ограничены в возможности читать неадаптированную монографическую научную литературу и в результате этого обнаруживали изъяны в знании зарубежной историографии не только по историческому зарубежному страноведению, но и по отечественной истории. В конце концов, Совет одобрил наше предложение и поручил деканату при составлении нового учебного плана максимально сохранить объемы преподавания, прежде всего, исторических дисциплин. Задача была поставлена так, чтобы приблизить преподавание иностранных языков к конкретной проблематике научно-исследовательской специализации студентов. Она была не из простых. И не могла быть решена директивным призывом к преподавателям кафедры иностранных языков повысить качество преподавания, а требовала серьезной перестройки их работы, выработки специальных методик преподавания на конкретном историческом и историографическом материале. Кафедрой иностранных языков тогда руководил Евгений Александрович Бонди. Он не просто сочувственно отнесся к проблемам факультета, но увидел в намеченных переменах не только реальную перспективу повышения уровня профессиональной лингвистической подготовки своих преподавателей, но и перспективу возможного их участия в работе научных кафедр. После того как новый учебный план был утвержден и вступил в действие, Евгений Александрович вместе со своей кафедральной молодежью сделал очень много полезного для нашего общего дела. Начали тогда с того, что методики проведения аудиторных и неаудиторных языковых занятий студентов стали разрабатываться с максимальным учетом специфики научной специализации студентов на исторических кафедрах. Началось с простого. Учебные языковые группы стали формироваться в соответствии с избранными студентами кафедрами. В таком же соответствии стал для этих групп подбираться неадаптированный исторический и историографический материал текстов для выполнения заданий по переводу. Студентам предоставлялась возможность выполнять домашние задания по заданным руководителем исторических семинаров спискам научных статей зарубежных исторических журналов и монографий. По инициативе кафедры иностранных языков стали создаваться группы для преподавателей-историков, нуждающихся в повышении своей языковой подготовки. Уже эти первые простые шаги стали давать первые практические полезные результаты. В том числе – и большую экономию учебного времени, когда в преподавание иностранных языков внедрилась лингафонная и электронная техника.

С другой стороны, преподаватели иностранных языков стали публиковать свои методики, рассчитанные на самостоятельную работу студентов в языковой подготовке. Очень полезными для историков стали публикуемые в журналах переводы статей зарубежных историков. А некоторые преподаватели и вовсе нашли свой интерес в исторической науке и защитили кандидатские диссертации по избранным ими историческим проблемам. Обоюдные инициативы исторических кафедр факультета и кафедры иностранных языков открыли возможность экономии учебного времени, которым мы смогли воспользоваться при почасовой разработке учебных бюджетов в новом учебном плане и в рабочих планах кафедр. Кафедра иностранных языков с тех пор, стала и остается органической частью исторического факультета.

Споры на Ученом совете и затем на кафедрах по поводу чрезмерной, якобы, траты учебного времени на иностранные языки за счет исторических дисциплин скоро успокоило то, что значительную часть учебных часов для языковой подготовки мы теперь имели возможность получить за счет военной кафедры. Так оказалось, что эта кафедра была, пожалуй, в большой степени заинтересована в принятии историческим факультетом нового учебного плана. Дело в том, что при сохранении пятилетнего срока обучения мы сохраняли и обязательную военную подготовку с правом отсрочки призыва студентов на военную службу. Но для этого кафедра военной подготовки должна была изменить военно-учетную специальность будущих офицеров с необходимыми знаниями страноведения. К военной подготовке привлекались и девушки. Таким образом, и за счет выделяемых для этого часов мы получили возможность использования их в интересах сохранения научной специализации наших студентов по дисциплинам не только зарубежной, но и отечественной истории. Итак, уже до принятия нового учебного плана наше решение о переходе на повышенную языковую подготовку помогло нам сохранить пятилетний срок обучения наших студентов, а вместе с этим – и наши университетские программы научно-исследовательской и педагогической специализации кафедр, сложившиеся на них научные школы и обеспечить возможность их дальнейшего развития. Свободное владение иностранными языками, которому теперь могли обучаться у нас студенты, открывало перед ними более широкие перспективы и в научно-исследовательской работе, и в иных применениях приобретенной профессии. Диплом об окончании университета предусматривал для них это право.

Этим же решением нам устанавливался постоянный контингент ежегодного набора абитуриентов на дневное отделение в 150 человек (по истории – 125, по искусствознанию – 25 человек), и это обеспечивало стабильную почасовую нагрузку и сохранение стабильного состава профессоров и преподавателей. А студентам-юношам сохраняло право на отсрочку призыва на военную службу. Для меня эта история явилась настоящей практической школой организации университетского учебного процесса. Никому из вспоминаемых мной предшественников не выпадало такое испытание. Во все послевоенные сороковые и пятидесятые годы учебный план факультета и рабочие планы кафедр не подвергались таким радикальным изменениям. Я сумел это испытание благополучно пережить, благодаря активному участию инспекторского состава учебной части и работников вспомогательного состава кафедр в решении выпавшей неожиданно и на их долю непростой задачи, которую надо было выполнить в жестко установленный срок. Помог в этом их богатый практический опыт, накопленный за долгие годы безупречной и добросовестной работы на факультете.

Практическая работа по составлению нового учебного плана по курсовым потокам была выполнена инспекторами учебной части в установленные сроки. В этом им помог многолетний опыт участия в организации учебного процесса на факультете и на каждой из его кафедр. Они знали весь набор и последовательность преподаваемых предметов науки, который в основе своей сохранялся стабильным многие годы, подвергаясь лишь текущей оперативной корректировке. В рутинной работе «расчасовки» учебной и педагогической нагрузки студентов и преподавателей по семестрам и рабочим неделям они были моими учителями.

Но сведение всех разработок подготовленных инспекторами Учебной части в единую графическую схему учебного плана со всеми изменениями смогла сделать только диспетчер факультета Евгения Тихоновна Трутнева. Она была опытнее всех в конкретной графической расстановке и «расчасовке» всех преподаваемых предметов наук во всех методических формах аудиторных, обязательных и факультативных занятий практик, экзаменов и зачетов. Не было еще в то время на вооружении электронной оргтехники, с помощью которой в настоящее время делается эта рутинная и трудоемкая работа во много раз быстрее и качественнее. А в то время лишь немногие могли в относительно короткое время справиться с такой задачей.

История с тем учебным планом уже давно забыта на историческом факультете. И может быть, только я один ее и помню, и никому она не покажется интересной. Тем не менее, я продолжу ее, как сейчас говорят современные бюрократы-управленцы, до «логического конца». Решение Министерства высшего образования о сокращении срока обучения на гуманитарных факультетах университетов примерно через год было отменено. Все-таки возобладал здравый смысл! Хотя никаких признаний о его ошибочности министерство публично не сделало. Все в университетах вернулось на «круги своя». Срок обучения на гуманитарных факультетах был восстановлен до традиционных пяти лет. Но повторю еще раз – нет худа без добра. С тех пор на историческом факультете укоренилось преподавание иностранных языков по программам, близким к специальным лингвистическим вузам. Эта мера не причинила вреда и не помешала обеспечению высоких знаний выпускников по историческим наукам, а только способствовала достижению этой цели. Количество преподаваемых языков за это время увеличилось соответственно потребностям исторических кафедр. Усовершенствовались методы и формы обучения. Студенты получили возможность изучать по два-три языка. И все это – только на пользу исторической науке и постигающим ее современным поколениям студентов. С чего все началось – их не интересует. Все как бы само собой разумеется.

Можно сказать, что утверждением нового учебного плана, в разработке которого я принимал непосредственное участие, подошла к концу моя замдеканская, администраторская и общественная «повинность». Исполнил я ее не без пользы для себя. Она явилась испытанием моих деловых качеств, отнюдь не требующих подвига, а только терпеливой настойчивости в административном обеспечении учебно-педагогического процесса и в налаживании контроля за соблюдением учебной дисциплины студентами и выполнением преподавателями кафедр установленных нормативов педагогической нагрузки. В целом, признанные руководством факультета и ректората положительными результаты моей работы укрепили меня в уверенности в дальнейшей перспективе научной и педагогической работы в университете. Но не менее важной была оценка моих замдеканских инициатив со стороны профессорско-преподавательского состава факультета. И она, в целом, была одобрительной, хотя и не без критических замечаний. Однажды меня удостоил благосклонным одобрением академик М. Н. Тихомиров. Как-то в начале учебного года я докладывал на Совете итоги нового приема студентов и, между прочим, высказал свое мнение по новым требованиям ректората, чтобы экзамены в каждой группе принимали по два штатных преподавателя. Конкурс тогда был очень высоким, экзаменационных групп пришлось создавать более двадцати по 25–35 человек в каждой. Пришлось тогда вызывать на экзамены преподавателей из отпуска. Соответственно, значительная их часть продолжала свой отпуск в сентябре, и во многих семинарских группах занятия начались только в начале октября. В связи с этим я заметил тогда, что с нашей стороны будет неразумным так поступать впредь, что мы можем доверять объективности оценки знаний абитуриента одного преподавателя так же, как это бывает на семестровых экзаменационных сессиях. А чтобы не вступать в спор с ректором, я предложил для участия в составе экзаменационной комиссии использовать аспирантов. Участие вторым экзаменатором в группах абитуриентов явилось бы для них полезной практикой. На Совете присутствовал тогда Михаил Николаевич Тихомиров. Сидящий по соседству с ним мой коллега А. М. Сахаров услышал вдруг его негромкие слова: «А этот парень – не дурак». Не знаю, с кем он меня сравнивал. Для меня эта реплика прозвучала откровенным по-русски одобрением человека, выше авторитета которого я не поставил бы никого.

Я отработал свои четыре года и по примеру своих предшественников стал искать себе смену, чтобы сосредоточиться на выполнении своих личных планов на кафедре. С этим окончательным намерением я и завел однажды разговор с деканом. Вдруг он неожиданно сделал мне другое предложение – должность заместителя по научной работе. Оказалось, что раньше меня с просьбой об отставке к нему обратился Анатолий Михайлович Сахаров, доцент кафедры истории российского феодализма. С Иваном Антоновичем у меня уже давно сложились дружеские отношения, и он доверительно попросил меня поработать в его деканатской команде еще некоторое время в преддверии предстоящих ему тогда очередных выборов на должность декана по конкурсу. На пост замдекана по учебной работе он уже определил себе кандидатуру Николая Васильевич Сивачева. Еще он сказал мне тогда, что предварительно обсудил такую перестановку в партийном бюро и с заведующими кафедрами. Такого оборота я не ожидал и сразу засомневался. Мой научный авторитет на факультете был небогат, чтобы рассчитывать на такое замещение и, главное, – на положительное отношение к этому профессорско-преподавательского состава. Но Иван Антонович сказал, как отрубил, что не сомневается, что я «справлюсь с новыми обязанностями не хуже, чем те, которые на его памяти занимали эту должность». А потом он еще сказал мне, что очень просит согласиться. Отказаться я не мог. Наши взаимные дружеские отношения и интересы общего дела совпадали.

Очень скоро после этого разговора вопрос о перестановке в должностях заместителей декана был обсужден на партийном бюро и согласован с проректором МГУ Н. И. Моховым. Я стал заместителем декана исторического факультета по научной работе. В этой должности я проработал всего один год и в 1965 году передал ее Юрию Степановичу Кукушкину, в связи с избранием меня в состав партийного комитета МГУ, в котором я занял должность первого заместителя секретаря парткома. Это событие произошло уже в другом историческом десятилетии моей университетской биографии. И о ней пойдет речь уже в другой повести, если на это у меня хватит времени и сил.

Часть III Исторический факультет на всю оставшуюся жизнь

После защиты кандидатской диссертации счастливая судьба на всю оставшуюся жизнь связала меня с Московским университетом, с нашим историческим факультетом и с моими учителями, товарищами по общественной жизни и со студентами. Моя преподавательская работа и служебная карьера продолжалась благополучно. Ровно через год по конкурсу я занял должность доцента, а затем, тоже через год, Высшая аттестационная комиссия утвердила меня в этом звании. Мне поручено было читать на кафедре общий курс лекций по истории КПСС студентам заочного и вечернего отделений. Мой научный руководитель Н. В. Савинченко предложил мне принять участие в занятиях со студентами в его специальном семинаре по истории Программы и Устава КПСС. В этом семинаре я получил группу студентов для руководства их дипломными работами. Так я стал входить в исследовательскую проблематику одной из актуальных тем научной специализации нашей кафедры. Мой учитель имел намерение передать мне в наследство чтение своего спецкурса по той же теме и руководство спецсеминаром. У меня появились тогда первые дипломники, и некоторые из них стали затем моими аспирантами. Все шло к тому, что в этом спецсеминаре я получал возможность продолжать свою научную работу, начатую в аспирантские годы учебы, в дальнейшем исследовании политики КПСС в области руководства сельским хозяйством, укреплении и развития колхозного строя в советской деревне. Я намерен был тогда в этом направлении продолжить свою работу в поисках темы для докторской диссертации.

Имея это в виду, в процессе работы над общим курсом лекций по истории КПСС я должен был более обстоятельно, чем в студенческие годы, углубиться в содержание историко-партийной литературы и обратиться к источникам по истории политических разногласий в русском либерально-демократическом общественном движении вокруг вопроса об отношении к крестьянству, к жизни российской деревни накануне первой русской буржуазно-демократической революции и на последующих этапах ее развития. В процессе этой «самоподготовки» я обнаружил у себя серьезный пробел в знании конкретной истории так называемых в советской историко-партийной литературе «непролетарских» оппозиционных самодержавному политическому строю России, мелкобуржуазных революционно-демократических и радикальных реформаторских буржуазных партий. Их конкретная роль в истории российского освободительного движения оценивалась в лекционных курсах по истории КПСС и в пропагандистской литературе в формулах традиционных политических обвинительных стереотипов. В первом случае они рассматривались как партии утопических программ и утопических лозунгов, отвлекающих внимание борющихся революционных классов от главных задач борьбы. А во втором случае – как партии скрыто враждебные, контрреволюционные и в программных принципах, и в демагогических лозунгах буржуазных свобод. А тем не менее в ходе нарастания революционного кризиса накануне Первой русской революции и в ходе ее этим партиям была отведена своя роль в борьбе за руководство общественным либерально-демократическим освободительным движением и вовлеченными в него различными социальными силами.

На экзаменах по спецкурсу «История программы и устава РСДРП», прочитанному профессором Н. В. Савинченко, я обратил внимание на то, что специализирующиеся на нашей кафедре студенты в знаниях истории этих «непролетарских» партий, усвоив разоблачительные стереотипы политических оценок их программных принципов, имели весьма ограниченно-упрощенные представления об их месте и роли в межпартийной борьбе за руководство крестьянским движением. Они не могли аргументированно объяснить, почему на определенных этапах этой борьбы не только радикально-революционные лозунги народнических, но и реформаторские прожекты либерально-демократических партий находили сочувствие и поддержку в широких непролетарских слоях трудящихся и особенно крестьянства.

В связи с этим наблюдением у меня возникла идея дополнить этот спецкурс лекциями по истории политических программ революционных партий социалистов-революционеров-трудовиков, а также программ радикально-либеральных партий кадетов-октябристов по аграрно-крестьянскому вопросу. Я предложил ее моему учителю. Но он своего согласия на это не дал и предупредил меня, что выделение этой проблемы из общего исторического ряда политического и общественного движения может быть воспринято в среде историков КПСС как опасная попытка пропаганды разоблаченных утопических идей эсеровского народничества и реформаторского буржуазно-демократического кадетско-октябристского оппортунизма. Таким образом, мой учитель, признавая, что мы не доучиваем своих студентов в понимании сложных идейно-политических коллизий в русском демократическом движении, осторожно предупредил меня о такой опасности. А в подтверждение этого он напомнил мне случай, происшедший на одном нашем факультетском партийном собрании в 1952 году, на котором наш коллега, коммунист-преподаватель, получил жесткую отповедь со стороны высокого партийного руководства за высказанное им мнение о том, что в советской исторической науке недостаточно освещается история участия российской молодежи в народническом движении.

Этому случаю я и сам был свидетелем и помню, как это было. Собрание это проходило на нашем факультете осенью 1952 года и было посвящено обсуждению вопроса о задачах коммунистов и всего коллектива профессоров-преподавателей, аспирантов и студентов в выполнении решений XIX съезда КПСС, о повышении идейно-теоретического уровня советской исторической науки и качества подготовки молодых специалистов-историков. С докладом на эту тему на собрании выступил тогда директор Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, действительный член Академии наук СССР, член политбюро ЦК КПСС, секретарь ЦК КПСС по идеологическим вопросам Петр Николаевич Поспелов. Многие из присутствующих на этом собрании не на портрете впервые тогда увидели живого высокого партийного функционера в нашей первичной партийной организации, в нашей Ленинской аудитории на Моховой. Такие случаи бывали в нашей жизни нечасто. Интерес к собранию был высок. Оно проводилось как открытое, к участию в нем допустили не только членов КПСС, но и беспартийных преподавателей и студентов-комсомольцев. Но наше ожидание – встретиться с одним из руководителей партии, который выглядел мудрым человеком в портретном ряду членов политбюро ЦК КПСС, и услышать от него что-то очень интересное, кроме того что нам уже было известно из газеты «Правда», завершилось разочарованием.

Высокий руководитель оказался, однако, невысок ростом, с плотной неладно скроенной, но крепко сшитой фигурой. Правда, голова у него была большая и казалась мудрой, но лицо и глаза его закрывали большие роговые очки, за которыми трудно было угадать характер и настроение этого человека, пришедшего на собрание к нам, своим единомышленникам. Заговорил он, читая доклад по бумажке, густым гудящим басом. Но очень скоро мы начали утрачивать интерес к знакомым уже нам тезисам отчетного доклада ЦК КПСС XIX съезду. Монотонным голосом он близко к тексту долго излагал его не всегда своими словами. Та часть доклада, которая касалась задач идеологической работы партии на новом историческом этапе, состояла из обычных знакомых нам установок на «повышение ответственности» партийных организаций научных и пропагандистских центров, высших учебных заведений и образовательных школ. Не прозвучало какой-либо новизной и указание на необходимость повышения идеологического уровня подготовки кадров молодых специалистов «в духе преданности идеям марксизма-ленинизма». В этом общем традиционно-стандартном контексте известных призывов общими словами была высказана оценка состояния советской исторической науки и историкам-ученым была поставлена задача повышения «творческого и идейного уровня» исторических исследований, и прежде всего в области современных проблем общественных наук.

Доклад не вызвал дискуссии. Прения не заняли тогда у нас больше времени, чем сам доклад. Однако спокойствие докладчика на нем нарушил вопрос доцента Петра Семеновича Ткаченко. Он сказал, что, по его мнению, специалиста по истории революционного демократического движения в России, в советской исторической литературе недостаточное освещение получает проблема участия в нем молодежи. Сам Петр Семенович на эту тему защищал кандидатскую диссертацию и продолжал ее исследование для докторской диссертации. Вопрос свой докладчику он поставил прямо: «Считает ли он в свете задач, поставленных в докладе, актуальной эту проблему как предмет дальнейшего углубленного изучения истории народнического движения и народнических партий?»

Подремывавший после доклада в президиуме собрания секретарь ЦК КПСС сразу оживился, посуровел и твердым недобрым басом предупредил и Петра Семеновича, и нас всех о том, что вопрос об историческом месте народничества в русском общественно-освободительном движении окончательно решен в советской историко-партийной литературе и что выдвижение истории народничества теперь в ряд актуальных задач исторической науки чревато опасностью поднятия этой партии «на щит», поисков каких-либо ее исторических заслуг, оправдания мелкобуржуазной идеологии, программ и особенно заговорчески-террористической тактики борьбы. И к этому он строго-поучающее добавил, что попытка актуализировать эту проблему в науке и в литературе может к тому же вызвать нездоровый интерес у неискушенной в политическом отношении современной молодежи.

Как следствие этого, свою докторскую диссертацию упрямый Петр Семенович защитил только в начале восьмидесятых годов, уже будучи совсем немолодым человеком. Его диссертация была принята к защите в Саратовском университете. Не случайно, знать, на это обратил мое внимание Наум Васильевич, не советуя мне связываться с историей «непролетарских» политических партий России. Тем не менее я продолжил свою исследовательскую работу и все больше приходил к убеждению, что мой специальный семинар по истории «непролетарских партий» на кафедре был бы не только уместен, но актуален и полезен для студентов.

Но идея открыть специальный семинар по заинтересовавшей меня проблеме не нашла, как я и предполагал, поддержки и среди коллег кафедры истории КПСС на том формальном основании, что он был бы уместен на кафедре истории СССР и что, с другой стороны, в известных решениях КПСС в свое время была дана исчерпывающая оценка «непролетарских» партий как классово ограниченных в своих оппозиционных политических программах, лозунгах и требованиях к самодержавию и враждебных по отношению к революционному рабочему движению. А я оставался в своем мнении на том основании, что эта проблема не только не утратила своей научной актуальности, а наоборот, с конца пятидесятых и в начале шестидесятых годов она стала актуализироваться в исторической публицистике, представляясь в ней с позиций апологетики идей либерально-реформистского народничества, с одной стороны, и буржуазно-демократического радикального либерализма, с другой. А в условиях хрущевской оттепели эта тенденция получила свое развитие уже под лозунгом «нового направления в исторической науке» в исследовании и освещении истории социально-экономического развития России в конце XIX – начале ХХ века и общественно-политических предпосылок Великой Октябрьской социалистической революции. Не все исследователи оказались тогда готовыми увидеть истинные намерения и опасные последствия этой инициативы. Более всего оказались мы неготовыми определить свое отношение к этому направлению истории партии.

Не получив поддержки на кафедре КПСС, я стал склоняться к мысли о переходе на кафедру истории СССР XIX – начала XX века. Мое намерение поддержал декан факультета, заведующий этой кафедрой Иван Антонович Федосов. Я поделился с ним своим желанием во время нашей с ним поездки во Владивосток в конце сентября 1962 года для участия в научной конференции историков Дальнего Востока. И он, и я ехали в этот далекий город впервые. Яркие впечатления от встречи с краем российской земли, с Тихим океаном сохранились в моей памяти, и я, пожалуй, отвлекусь от наших факультетских и университетских дел и расскажу об этой интересной поездке.

* * *

Владивостокская конференция историков, в которой должны были участвовать ученые-историки всего дальневосточного региона, Приморского и Хабаровского краев, Сахалина, Камчатки и Чукотки, проводилась в связи с подготовкой Всесоюзного совещания историков, она должна была состояться в Москве в начале 1963 года. Подобные конференции проходили накануне этого всесоюзного мероприятия во всех союзных республиках, в краях и областях РСФСР по плану Президиума Академии наук и Института истории СССР. Для подготовки Всесоюзного совещания был создан оргкомитет, в члены которого был введен и наш декан. В дальневосточной конференции он должен был принять участие с полномочиями представителя оргкомитета для оказания помощи в ее проведении. Мне он предложил составить ему компанию в поездке и помочь ему на месте в организационных вопросах руководства конференцией. Я ехал туда, будучи уже назначенным на должность заместителя декана по научной работе.

Ни он, ни я до того во Владивостоке никогда не бывали. А лететь туда предстояло самолетом ТУ-104 с тремя посадками – в Омске, Иркутске и Хабаровске. В отличие от меня Иван Антонович уже много раз летал на самолете, но так далеко и ему летать еще не приходилось. А я и вовсе впервые отважился на этот дальний перелет. С посадками через каждые три часа полета нам предстояло пробыть в пути 10 часов. В Омске нас на всю ночь задержала погода, и во Владивосток мы прилетели с большим опозданием. Так что времени в пути для разных разговоров у нас было предостаточно. Отношения между нами тогда уже были дружескими, и я по-дружески попросил у него совета насчет своих дальнейших перспектив и намерений в моих планах научной и преподавательской работы. Я рассказал ему, что уже достаточно времени занимаюсь проблемами истории взаимоотношений политических партий в аграрно-крестьянском вопросе накануне и в ходе Первой русской революции и что хотел бы для дальнейшего продолжения научного исследования перейти на его кафедру. Вообще-то я не сомневался, что Иван Антонович не откажет мне в участливом отношении к моим планам. Но он не только поддержал меня в выборе интересной и актуальной проблемы, но еще и добавил, что я на его кафедре пополнил бы поредевший коллектив преподавателей, ведущих специализацию студентов по проблемам истории российского империализма. Но, поддержав меня в намерении, мой шеф посоветовал мне все-таки не торопиться с принятием окончательного решения. Он предложил мне в течение начавшегося учебного года не прерывать преподавательской работы на кафедре истории КПСС, но постажироваться на его кафедре в одном из семинаров, принять участие в заседаниях кафедры и таким образом войти в научную проблематику коллектива. Так мы и решили.

А во Владивосток мы прилетели с большим опозданием в шесть часов утра. Нас уже никто не ожидал. До города от аэропорта оставалось еще семьдесят километров пути. Рейсовых автобусов еще не было. А конференция должна была открыться в 10 часов утра. Однако в уверенности, что она не откроется без председателя, что кто-то обязательно за нами приедет в аэропорт, мы устроились в гостинице с намерением поспать, в Москве-то все еще была ночь. Но заснуть нам так и не удалось. Очень скоро к нам в номер постучался директор Института истории дальневосточного отделения Академии наук СССР В. И. Крушанов. Он и привез нас «с корабля на бал» к зданию владивостокского театра, в зале которого уже собрались все делегаты – историки дальневосточного края. Иван Антонович вступительным словом о задачах конференции в связи с подготовкой историков Дальнего Востока к участию во Всесоюзном совещании открыл заседание. А я в это время устроился в ложе театра и там проспал до обеда.

Только после окончания вечернего заседания мы устроились в самой главной, самой старой, самой по-купечески фешенебельной и, кажется, единственной в городе гостинице с рестораном под названием «Владивосток». Города мы как следует еще не увидели, но по дороге в гостиницу полюбовались бухтой Золотой рог, в ночном отражении которой мерцал своими огнями расположившийся на сопках вокруг нее наш самый дальний город Владивосток. А у причалов бухты уместился весь владивостокский торговый и военный флот.

В ресторане гостиницы, куда мы зашли поужинать, в тот вечер, как, впрочем и в последующие вечера, гуляли моряки, и свободного места для нас не оказалось. Сопровождавший нас «главный историк» Дальнего Востока В. И. Крушанов все-таки добился, чтобы нам поставили небольшой столик. Из вечернего меню нам были предложены салат из морской капусты и рагу из трепангов, которых мы никогда доселе не видели и вкуса которых не представляли. Мы-то думали, что нас здесь обязательно будут угощать крабами, дальневосточным лососем и красной икрой. Но их наименования в меню были отмечены прочерком. На следующий день мы не увидели на прилавках магазинов и обыкновенной говядины. А в рыбных отделах предлагалась совсем не дальневосточная рыбка «хек». Вместо говядины в продаже бойко шло китовое мясо. Нам объяснили потом местные жители, что при соответствующей обработке, вымачивании в молоке оно становиться похожим на говядину, и из него можно зажарить приличный бифштекс. А в ресторане наш коллега рекомендовал нам трепангов как очень питательный продукт, особенно полезный мужчинам. Я все-таки трепангов съел, а Иван Антонович не смог. Вечер в ресторане закончился тогда дракой у подъезда гостиницы между торговыми и военными моряками. Мы ее наблюдали уже из окна нашего номера. Мне показалось, что дрались моряки не от злобы и вражды, а как-то просто развлекаясь, весело и с удовольствием. То была честная кулачная драка, без криков, но со звучным кряхтением, вдохами и смачными ударами кулаков. Потом из темноты засвистели свистки милиционеров. Драка остановилась до их появления на освещенной площадке перед рестораном, и стороны, поправив свои капитанки и мичманки, мирно растворились в тихой владивостокской ночи. Подобный моряцкий спектакль повторялся при нас еще несколько раз. В другой вечер моряцкая компания закончила гуляние на выходе из ресторана дружным пением частушек на современные животрепещущие темы современной жизни хрущевской эпохи. Там я первый раз услышал дошедшую сюда с Рязанщины прибаутку:

Мы Америку догнали

По надою молока,

А по мясу не догнали —

… … … …

В первое наше владивостокское утро мы увидели главную достопримечательность города. Гостиница стояла буквально на краю высокого безбрежного Амурского залива. Воротами его мне показались две огромные скалы, между которыми на брандвахте стоял военный сторожевой корабль, оберегавший край земли. Я вдруг почувствовал, что стою на этом краю, что могу упасть с него в Тихий океан и не выплыть из него. А океан в то утро был действительно тихим.

Спустя много лет мне довелось еще раз увидеть его почти на той же географической широте с калифорнийского берега, с пляжа Лос-Анджелеса. При том же величии океан здесь не производил такого сурового впечатления, как когда-то с дальневосточного берега. И справа и слева вдоль пляжа здесь расположились богатые комфортабельные отели и виллы. У причалов перед ними качались на накатывающихся к песчаному пляжу ласковых и тихих волнах тоже комфортабельные белые яхты, катера и шлюпки, и я не побоялся омочить в здешнем Тихом великом океане свои ноги. Сезон тогда здесь был еще не купальный, и во Владивостоке, впрочем, в наш приезд тоже никто не купался, хотя осень здесь началась теплая и солнечная. Вода была у берега чистой и холодной. В глубине светились и шевелились морские звезды.

Насмотревшись на Тихий океан в наше первое владивостокское утро, мы направились пешком к театру, в котором должен был начаться второй день конференции. На полпути наши местные коллеги обратили наше внимание на дореволюционный деревянный особняк на каменном подклете, в котором в годы Гражданской войны располагалась белогвардейская, а потом американская и японская оккупационная контрразведка. Утренняя встреча с суровым Тихим океаном дополнилась теперь впечатлениями от этого страшного памятника истории города и всего Дальнего Востока на краю российской земли в жестокие годы братоубийственной войны. И совсем не праздно вдруг зазвучала в нашей памяти с детства знакомая мелодия песни:

По долинам и по взгорьям

Шла дивизия вперед,

Чтобы с боя взять Приморье —

Белой армии оплот.

Наливалися знамена

Кумачом последних ран.

Шли лихие эскадроны

Приамурских партизан.

Этих дней не смолкнет слава,

Не померкнет никогда.

Партизанские отряды

Занимали города…

И останутся, как в сказке,

Как манящие огни,

Штурмовые ночи Спасска,

Волочаевские дни.

Разгромили атамана,

Разогнали воевод

И на Тихом океане

Свой закончили поход.

В словах этой песни, которую сейчас давно не поют, я впервые конкретно и зримо представил себе героическую эпопею революционного народа, сбросившего в Тихий великий океан последние остатки ниспровергнутой самодержавной власти и жестокой оккупации интервентов. Советская власть утвердилась, наконец, и в этом далеком краю России.

* * *

Острых дискуссий между историками дальневосточного края на конференции во Владивостоке не было. На ней были избраны делегаты на московское Всесоюзное совещание с соответствующим наказом ознакомить руководство Академии наук и Института истории СССР с содержанием и основными направлениями исследовательской работы в научных центрах региона и необходимости укрепления их материально-технической базы.

Так мы завершили свою представительскую миссию во Владивостоке. Обратно в Москву мы летели беспосадочным рейсом на самолете ИЛ-18. Полет занял весь день. Мы весь путь догоняли его над всем Дальним Востоком и Сибирью. И под безоблачным небом обозревали всю таежную панораму, великие сибирские реки и горы. Но, к нашему удивлению, иногда сибирская тайга не выглядела глухой, непроходимой и неведомой. Впрочем, тогда уже была осень, и тайга, сбросив свою летнюю зелень, стала прозрачной.

Подготавливаемое в Москве Всесоюзное совещание историков имело своей целью коллективно, с участием широкой научной общественности подвести итоги начавшегося со второй половины пятидесятых годов поворота всего фронта советской науки к критическому переосмыслению историографического наследия послеоктябрьского периода мировой истории и, главным образом, марксистко-ленинских методологических принципов ее исследования, особенно в отношении новейших актуальных проблем мирового исторического процесса. Но при таком общем определении задачи главное внимание широкой научной общественности было сосредоточено на не утративших своей актуальности, хотя и казавшихся в достаточной степени исследованными проблемах исторических, социально-экономических и политических предпосылок Великой Октябрьской социалистической революции и истории советского социалистического государства. В этом направлении сыграли свою роль организованные Институтом истории Академии наук СССР научные конференции по этим вопросам. Наиболее значимой в этом отношении явилась сессия Научного совета Института истории Академии наук СССР по проблеме «Исторические предпосылки Великой Октябрьской социалистической революции». В контексте этой проблемы как дискуссионный был поставлен вопрос «О характере аграрного строя в России».

Сессия состоялась в мае 1960 года, а ей предшествовала начавшаяся среди ученых-историков дискуссия по проблеме особенностей социально-экономического развития России во второй половине XIX – начале XX века, особенностей российского капитализма и империализма. Не ставя под сомнение глубину и объективность ленинского анализа истории российского капитализма и империализма, а также особенностей аграрного строя России, дискуссия на сессии выявила разногласия в научной точности применения исследователями ленинских положений к особенностям социально-экономического развития в различных регионах страны. При этом некоторые участники дискуссии приходили к выводу о необходимости серьезной коррекции сложившихся в 20—30-е годы в советской исторической науке выводов относительно уровня развития капиталистических отношений в деревне и процесса социального расслоения пореформенного крестьянства, о противоречиях между сохраняющимися кабальными пережитками и новыми рыночными отношениями и в связи с этим роли крестьянства в буржуазно-демократической, а затем и в социалистической революции. Они утверждали, что новые данные о состоянии сельского хозяйства в разных регионах страны, раскрывающие положение российского крестьянства, дают основание и для коррекции выводов об особенностях Октябрьской социалистической революции, ее причин и предпосылок.

Многое в истории подготовки Всесоюзного совещания историков и в ее ходе напоминало историю созванного в 1928 году по инициативе академика М. Н. Покровского такого же Всесоюзного совещания историков-марксистов. Главным вопросом на ней также было подведение итогов предшествующей ей широкой дискуссии, как и теперь, об особенностях русского империализма. Тогда это совещание знаменовало собой утверждение в советской исторической науке ленинских положений о закономерности социалистической революции, обусловленной историческими причинами и имевшей предпосылки, сложившиеся в российских условиях со всеми их национальными особенностями.

Теперь Второе всесоюзное совещание историков, тоже марксистов, состоялось в январе 1963 года. И на нем снова дискуссионными стали все те же вопросы, все те же и все так же актуальные, но возникшие уже в новой исторической обстановке и по другому поводу проблемы развития советской исторической науки.

Первое заседание этого совещания открыл секретарь ЦК КПСС Б. Н. Пономарев с докладом о задачах советской исторической науки на новом этапе развернутого коммунистического строительства, укрепления мировой социалистической системы, углубления общего кризиса мирового империализма и дальнейшего роста и укрепления международного коммунистического движения. Докладчик призвал ученых-историков к дальнейшему развитию науки на основе преодоления последствий культа личности и творческого применения ленинской методологии исторической науки, особенно в углублении понимания ленинской теории познания и истории прошлого и в особенности истории новейшего времени. Провозглашенный тезис как бы звал науку идти вперед. А содержание других докладов по проблемам отечественной и всемирной истории и развернувшееся их обсуждение сосредоточились в значительной степени на задачах переосмысления историографических итогов ее развития в сталинский период руководства страной.

Особенно решительно и как призыв к критике культа личности Сталина прозвучала речь директора Института Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина (так совсем недавно до этого именовался этот главный идеологический центр при ЦК КПСС) Петра Николаевича Поспелова при открытии заседаний ее секции по истории КПСС.

Мы все, истфаковские делегаты, еще не забыли тогда, как на нашем факультетском партийном собрании в 1952 году он начал свой доклад с изложения содержания письма вождя XIX съезду КПСС как политического завещания коммунистам и всему советскому народу хранить и развивать завоевания Великой Октябрьской социалистической революции, укреплять партию, ее связь с народом в дальнейшей борьбе за коммунизм и укрепление международного коммунистического движения. А теперь нам всем было странно видеть и слышать этого «несгибаемого большевика-сталинца», дождавшегося, наконец, очереди присоединиться к хору разоблачителей вождя.

Помнится, предметом своей критики культа личности Сталина он избрал две его работы: «О политической стратегии и тактике русских коммунистов» и «Партия до и после взятия власти», в которых автор в 1921 году дал свое определение основных этапов истории партии большевиков. Свой комментарий к этим работам он попытался свести к выводу о том, что Сталин исказил в них ленинское понимание идеи демократического централизма как главного принципа построения самой партии и руководства ею борьбой российского рабочего класса на различных этапах общественно-освободительного движения. Я помню, как Петр Николаевич, взяв в руки том сочинений И. В. Сталина, которые издавались руководимым им Институтом марксизма-ленинизма, в знакомом нам рвении исполнения высокого партийного долга, не прибегая к каким-либо аргументам, кроме своего личного мнения, пытался убедить и себя, и нас, что в этом искажении таилась идея превратить партию в тоталитарную организационно-политическую структуру и самому возвыситься над ней единовластным вождем. В качестве единственного аргумента он воспользовался неудачной попыткой вождя уподобить коммунистическую партию «ордену меченосцев», к которой, кстати сказать, ни до этого, ни после в своих работах Сталин не прибегал. В критикуемых его работах эта образная ремарка прозвучала неожиданно в размышлениях о задачах партии в условиях, когда она победила в России в борьбе за власть и стала правящей политической силой в только что возникшем Советском государстве. Ремарка начиналась словами: «Партия, как своего рода орден меченосцев…» Этих слов было достаточно для громоподобного разоблачения Сталина как возомнившего себя магистром этого ордена, возвысившегося диктатором над партией, государством и народом. Но заканчивалась эта попытка образного уподобления совсем в ином смысле: «.орден меченосцев, – продолжал размышлять Сталин, – внутри государства советского, направляющий органы последнего и одухотворяющий их деятельность». И эта часть ремарки, конечно, была неудачной в редакционном отношении. Однако при этом читавший эти слова академик П. Н. Поспелов в общем контексте статьи о задачах партии до и после взятия власти мог бы понять, как это он делал, я думаю, совсем недавно, что не себя в этом уподобленном образе имел в виду Сталин, а только ее – Коммунистическую партию как политическую организацию трудящегося народа, организующую и вдохновляющую его в Советском государстве в деле строительства социалистического общества. Основной пафос статьи Сталина состоял в том, что партия должна укреплять свои ряды, свое единство, вовлекая в борьбу за социализм «всех трудящихся России, крестьянство, ремесленников, интеллигенцию, специалистов, в том числе и буржуазных». С другой стороны, Сталин предупреждал в этой статье руководство партии и всех коммунистов о необходимости охранять ее от примазывавшихся и проникших с корыстными целями в ее ряды попутчиков-ловкачей, не допуская дискредитации ими принципов коммунистической морали и ее чести в глазах своего народа и в мировом коммунистическом движении.

Мне казалось, что не в названных статьях должен был искать академик П. Н. Поспелов теоретическое обоснование Сталиным идеи культа личности. Но если бы он и оказался прав в их оценке в этом смысле, то почему же он так долго молчал об этом? А заговорив, наконец, об этом на заседании историко-партийной секции Всесоюзного совещания историков, он так и не ответил на вопрос о том, как руководимый им многие годы Институт марксизма-ленинизма превратился в аппарат конструирования и пропаганды идеологизированных стереотипов исторического мышления и исследовательской практики советских историков.

На заседаниях секций отечественной истории и всеобщей истории зарубежных стран этот вопрос был поставлен как основная задача Всесоюзного совещания. И поэтому дискуссия ученых развернулась в ходе их работы и более острая, и более глубокая. Для этого большую роль сыграла подготовительная работа к этому совещанию в академических научных центрах и во всех регионах страны. Организованные тогда дискуссии собрали широкий актив ученых, выступавших на совещании с критикой недостатков в советской исторической науке, связанных с влиянием культа личности. Они в своих докладах аргументировали свои позиции на основе глубоко исследованных ими источников и событий. В этом смысле совещание отразило рост творческой активности ученых не только в главных исторических научных центрах, но во всех регионах страны. Политическая «оттепель», пришедшая в историческую науку, приоткрыла для этого двери хранилищ государственных и партийных архивов, создавая возможность и право выбора исследовательских инициатив и независимых концепций учеными-историками. Первое десятилетие послесталинского периода развития исторической науки ознаменовалось публикацией серий научных трудов, монографий и статей, в которых нашли новое освещение и оценки события и факты истории Советского государства, решения его руководителей. Но оттепельная хрущевская весна не могла не всколыхнуть давно остывшие научные, идейные и политические страсти, ушедшую в прошлое борьбу, вернув в новую жизнь имена ее исторических персонажей и настроения реванша не только в среде еще живых ее участников, но и в среде современного поколения ученых-историков, пожелавших по-своему вникнуть в историю. Подвергнув критической переоценке традиционные стереотипы исторического мышления, современное поколение заговорило вслух об ограниченности методологических и идейно-теоретических основ советской исторической науки и вместе с этим историографии советского социализма. Всесоюзное совещание историков, состоявшееся в январе 1963 года, обозначило поворот в советской исторической науке в сторону организованных поисков аргументов и доказательств переосмысления истории Великой Октябрьской социалистической революции и ее реальных результатов в жизни советского общества. Оно дало импульс дальнейшему развитию «нового направления», уже заявившему себя в статьях видных советских ученых и поставившего задачу поиска путей совершенствования методологии и методики исторического познания применительно к современным задачам науки. Невозможно было тогда представить, что, получив свободный доступ к святая святых, к творческому переосмыслению положений категорий и понятий исторического материализма, его представители заявят когда-нибудь о его ограниченности в возможностях всестороннего и глубокого исследования фактов и событий истории человечества. Но этот опровергающий марксистскую теорию исторического познания вывод будет сделан тогда, когда уже не будет Советского государства и Коммунистической партии Советского Союза.

До этого финала «новое направление», особенно на первых порах, показалось многообещающим фактором, оживившим работу советских историков в повышении и количества, и качества исторических исследований и способствовавшим росту кадров нового поколения советских историков в новую послесталинскую эпоху развития исторической науки. Организующим и координирующим центром этой коллективной работы историков выступил Институт истории СССР Академии наук. Под его руководством и при активном участии ведущих научных сотрудников организовывались и проводились постоянные конференции, симпозиумы и семинары ученых, публиковались материалы и сборники научных статей. Они проводились не только в Москве, но очень часто в других региональных центрах исторической науки. Можно сказать, что в шестидесятые годы «новое направление» организовывалось в форме широкого кооперирования творческих исследовательских центров. В этой кооперации участвовал и наш исторический факультет. У нас сложилась тогда своя факультетская кооперация, объединившая инициативы всех кафедр в области исторического источниковедения и поисков новых методов аналитической работы, особенно в обработке и исследовании массовых источников. Факультетским координатором у нас стала кафедра источниковедения и историографии истории СССР, созданная академиком М. Н. Тихомировым, а в шестидесятые-семидесятые годы возглавляемая академиком И. Д. Ковальченко. Ему и сотрудникам его кафедры по праву до сей поры принадлежит приоритет в применении формально логических методов обработки источников и их исторического анализа с помощью математики.

По его инициативе для этого на факультете собралась группа преподавателей, которые прошли двухлетнюю подготовку на кафедре математики экономического факультета вместе с преподавателями других гуманитарных факультетов. Первопроходцами в непростом деле овладения методами математической логики на нашем факультете стали доктора исторических наук Л. В. Милов, В. В. Дробижев, В. М. Селунская, Ю. С. Кукушкин. Попробовал и я тогда поучаствовать вместе с ними в математическом семинаре. Но увлечение мое оказалось недолгим. Когда дело дошло до решения задач по математическому анализу, я вдруг усомнился, что они могут быть применимы в предполагаемом мной семинаре и спецкурсе по истории аграрных программ политических партий России. И я прекратил свое участие. А первопроходцы упорно продолжили начатое дело. И очень скоро их научные труды заговорили алгоритмами математической логики, примененной к закономерностям исторического процесса. Кафедра Ковальченко вооружилась счетно-вычислительной техникой.

Одновременно с математической подготовкой энтузиастов из преподавателей исторического факультета И. Д. Ковальченко организовал у себя специальный семинар для студентов старших курсов и аспирантов механико-математического факультета, которых, со своей стороны, привлекла бы идея применения математических методов в исследовании закономерностей исторического процесса. Таким путем наука математика органической частью вошла в исследовательскую практику нашей кафедры источниковедения и историографии отечественной истории. Для этого в ее составе была создана лаборатория количественных методов анализа исторических источников. Ею уже много лет руководит математик, ставший известным историком, доктор исторических наук, профессор исторического факультета Леонид Иосифович Бородкин. А лаборатория называется именем И. Д. Ковальченко. Таким образом, идея поисков нетрадиционных новых методов не только в истории и практике источниковедения, возникшая в среде историков «нового направления» в исторической науке в конце пятидесятых годов, получила реальное воплощение в исследовательском труде и в учебной работе на историческом факультете. Были поддержаны также инициативы «нового направления» в повышении теоретического уровня философской методологии исторической науки, «опиравшейся на марксистко-ленинскую теорию познания». С этой целью на нашем факультете были организованы на всех кафедрах методологические семинары, на которых в соответствии со специализацией обсуждались научные доклады преподавателей по методологическим проблемам, а также разрабатываемые и читаемые ими специальные курсы лекций. Предметами обсуждения на этих семинарах были и наиболее значимые публикации научных статей, а также монографические исследования публикуемые авторами из других научных центров. Такая форма научного общения оказалась очень полезной, интересной и плодотворной. Коллективы кафедр, таким образом, становились открытым информационным полем научной жизни. Как правило, доклады и сообщения преподавателей появлялись в виде статей в научно-исторических журналах.

Нередко бывало, когда темы докладов находили продолжение в монографических исследованиях. К участию в работе кафедральных методологических семинаров привлекались их студенты. На этих семинарах обсуждалась проблематика курсовых и дипломных работ, а также их статьи в студенческих и аспирантских сборниках, периодически издаваемых факультетом под общей рубрикой «Вопросы истории СССР» или «Вопросы всеобщей истории».

Свою лепту в организацию постоянно действующего теоретического общения профессоров и преподавателей кафедр успел внести и я как заместитель декана факультета по научной работе. Большего я в этой должности сделать не успел, так как был им не более года. В 1965 году на очередной отчетно-выборной партийной конференции университета я был избран в состав партийного комитета, а на первом заседании его пленума – и в состав бюро на освобожденную должность первого заместителя секретаря парткома МГУ.

* * *

Осенью 1965 года, в начале нового учебного года, через посредство моего друга В. З. Дробижева, бывшего тогда секретарем партбюро нашего факультета, я получил предложение нашего однокурсника, доцента кафедры политэкономии Бориса Михайловича Мочалова войти в новый состав партийного комитета МГУ, занять в нем должность первого заместителя секретаря. Это было накануне предстоящей отчетно-выборной партийной конференции МГУ. Борис сам занимал эту должность в действующем составе парткома, а теперь по согласованию, видимо, с вышестоящими инстанциями предполагал стать секретарем парткома. В переговорах с секретарями партийных бюро факультетов он подбирал себе новую команду. И Володя Дробижев, и Борис были не близкими, но все же приятелями и соратниками по комсомольской работе, симпатизирующими друг другу, особенно после нашей сорокадневной «службы» в военных лагерях. Там мы «служили» в одном взводе и жили в одной палатке. И после окончания учебы, в аспирантские годы, а потом уже став преподавателями, мы нередко встречались в коридорах аудиторного корпуса на Моховой, на общих собраниях комсомольских и партийных активов и считались добрыми знакомыми, близкими по своим общественным интересам. Поэтому его предложение меня не удивило. Но сам я такой перспективы не ожидал, потому что вполне был удовлетворен положением на факультете и никак не хотел его терять, вернее – рисковать его потерять. Предлагаемая должность, как я ее понимал, с множеством повседневных, организационных проблем, потребовала бы всего моего рабочего времени, которого я и так достаточно потерял на разных своих общественных и административных постах. Мои личные научные и преподавательские планы опять неминуемо должны были бы отойти на второй план. Но Борис очень настойчиво агитировал меня принять его предложение, обещая свое понимание и участие в моих жизненных проблемах. Однако принять это решение склонил меня не он, а мои самые близкие друзья – Володя Дробижев и Иван Антонович Федосов. Они начали с того, что считали мое представительство полезным с точки зрения жизненных проблем факультета. В разговор на эту тему были вовлечены и члены партийного бюро. И в конце концов на его заседании был поставлен вопрос о рекомендации моей кандидатуры в состав парткома МГУ. Такое решение обязывало меня принять очередное общественно-партийное поручение. Конечно, право на решение оставалось за мной, но, признаюсь честно, мне было интересно поучаствовать в «большой жизни» университета, и такой случай представился. Лет тогда мне исполнилось всего сорок, и сил, и способностей, и уверенности хватало, чтобы честно выполнить возлагаемые обязанности и внести свой вклад в общее университетское дело.

В состав пленума парткома на конференции было избрано более ста человек. В нем были представлены все основные учебно-научные подразделения университета, общеуниверситетские кафедры общественных наук, службы материально-технического обеспечения и административно-управленческого аппарата. В состав бюро парткома было избрано 25 человек. Как и было намечено и согласовано в руководящих инстанциях, секретарем парткома на пленуме был избран Борис Михайлович. А его заместителей избрало бюро. Но также по согласованию с руководящими органами были избраны и все заранее намеченные заместители – первым заместителем, проще, замом по организационной работе, был избран я. По идеологической работе – профессор университетской кафедры истории КПСС Семен Спиридонович Хромов, по учебной работе – профессор, заведующий кафедрой биолого-почвенного факультета Владимир Евгеньевич Соколов, знакомый мне по университетскому спорту еще с его аспирантских лет, известный волейболист сборной команды, мастер спорта. По международным связям и работе со студентами и аспирантами из зарубежных стран заместителем был избран недавний секретарь университетского комитета комсомола, профессор химического факультета Владимир Михайлович Федосеев. В состав бюро традиционно по должности, как бы представляя ректорат, вошли первый проректор, профессор, доктор геологических наук Евгений Михайлович Сергеев и проректор по группе гуманитарных факультетов, профессор Николай Иванович Мохов. Членами бюро были избраны доктор экономических наук, заведующий кафедрой бухгалтерского учета, известный и поныне спортсмен-лыжник, профессор Анатолий Данилович Шеремет, профессор Института ядерной физики и доктор физико-математических наук Игорь Борисович Теплов, впоследствии он занял вместо перешедшего в Академию наук В. Е. Соколова должность замсекретаря по учебно-научной работе. Докторами наук и профессорами были Борис Васильевич Кукаркин и Артур Яковлевич Сагомонян. От объединенного профкома и комитета ВЛКСМ МГУ членами бюро были избраны доценты Леонид Петрович Смышляев и Александр Александрович Шабанов. Студентов в составе парткома представлял истфаковец Олег Колотов. Полковник Михаил Михайлович Маслов был делегирован от военной кафедры. Не все имена и фамилии остальных членов бюро, к сожалению, сохранились в моей памяти. Добавлю к списку, однако, еще четверых: доцента географического факультета Ирину Федоровну Антонову, старшего научного сотрудника этого же факультета Василия Васильевича Крючкова и старших преподавателей факультетов журналистики и экономического Овсепяна и Краснопяса. Большинство из нас, членов бюро, было знакомо друг с другом по совместной работе и по встречам на различных совещаниях, собраниях, в комиссиях, на научных и партийных конференциях. У нас не было предвзятого мнения друг о друге и тем более взаимного недоверия. Конечно, у каждого были свой характер, собственные моральные и этические принципы, свои критерии общественного поведения. Но мы все тогда, как и следовало, были едины в своем понимании прав и особенно обязанностей коммунистов, избранных в состав руководящего органа. В духе этого единства мы приступили к решению первоочередных организационных задач, которые поручили нам выполнить делегаты университетской отчетно-выборной конференции.

Наш секретарь Борис Михайлович Мочалов оказался среди нас самым молодым и по возрасту, и по партийному стажу коммунистом, но он уже имел достаточный опыт и известность не только в комсомольском активе, но и в одной из самых крупных в университете партийных организаций – организации экономического факультета. Его преимущество перед большинством из состава бюро было в том, что у него за плечами был двухлетний стаж первого заместителя секретаря в старом составе парткома. Этот опыт был особенно заметен в его общении с руководителями вышестоящих инстанций вплоть до отдела науки ЦК КПСС, а также с административным аппаратом университета и высокими чиновниками Министерства высшего образования. Научный рейтинг нашего секретаря тоже был уже достаточно высоким. Правда, он пока еще был только доцентом университетской кафедры политэкономии, но успел опубликовать ряд научных статей и у него уже была готова к защите докторская диссертация. Таким образом, он успел накопить опыт состоявшегося ученого, лектора-преподавателя, студенческого наставника и общественного лидера. Он уверенно держался и в президиуме больших университетских собраний, и на ораторской трибуне, да и в кресле секретаря парткома за столом с телефонным аппаратом, дающим ему возможность связываться с вышестоящим партийным и государственным руководством вплоть до самого верха.

С нами, членами бюро, и со всем университетским партийным активом Борис Михайлович научился строить, по крайней мере внешне, простые, доверительные отношения. Мы-то с ним еще со студенческих лет были просто Костей и Борисом. Но здесь, сойдясь традиционно по-партийному «на ты», мы именовали друг друга уже по отчеству. Однако в отличие от него мне неловко было усвоить его опыт общения «на ты» с теми, кто был старше меня по возрасту, у кого был выше деловой, партийный и научный авторитет. Борис, пожалуй, «на вы» обращался только к ректору и секретарям ЦК КПСС, а со всеми остальными он смело переходил «на ты». Мы это ценили и принимали такую традицию партийного товарищества, однако торопиться с ее введением в обиход не спешили, потому что простота эта не всегда звучала одинаково. Возникали у нас нередко и такие обстоятельства, которые в нашей непростой повседневной жизни заставляли нас всех переходить не только на вежливо-уважительное, но и строго подчеркнутое официальное «Вы».

Но я, кажется, отошел в сторону от главного. А главное в начале работы нашего состава бюро состояло в сложности перемен, продолжавших развиваться в послехрущевский общественно-политический период, а для нас, в первую очередь, в непростой обстановке университетской жизни. «На ты» в ней трудно было разобраться, особенно когда люди не соглашались, заставляли спорить, занимали разные позиции и даже были готовы вступать в конфликт. Фиаско, которое потерпел Хрущев на высоком посту генсека, оставило нам в наследство задачу осуждения и разоблачения, по сути дела, успевшего сформироваться нового культа личности в нашей партии. И снова перед ней встала задача искать доказательства того, что хрущевский «волюнтаризм» и «субъективистский анархизм» несовместим с принципами партийного коммунистического демократизма и советского социалистического образа жизни, и находить аргументы в доказательство верности принципам демократического централизма. Но кроме этого Никита Сергеевич еще оставил в наследство партии пережитки романтической поры «весенней оттепели», на почве которой успело взрасти и заявить о себе новое поколение коммунистов, не желавшее мыслить и руководствоваться идейно-политическими стереотипами мышления и призывами к борьбе «за совершенство общества советской демократии». Правда, еще в своей высокой должности на пике своего романтического волюнтаризма он успел значительно остудить политический климат в партии и в стране. Но, обозначив эту инициативу как бы поворотом к испытанным политическим методам сталинского руководства, он усугубил пагубность последствий своих демагогических и анархических инициатив, вызвав еще при жизни в среде подросшего оттепельного поколения молодежи волну диссидентского протеста. Оно увидело в этом повороте отказ от решений ХХ съезда. Новая либерально-демократическая волна проникла в аудитории и общежития нашего университета. На свои собрания, в том числе и комсомольские, студенты стали приглашать диссидентствующих писателей, публицистов, поэтов, протестующих против социализма художников и скульпторов и порой даже авторов неподцензурных антисоветских изданий.

А в 1964 учебном году – день и месяц моя память не зафиксировала точно – в главном здании университета, в большой студенческой аудитории по инициативе студентов физического факультета собралась конференция по девизом «Коммунизм и общественные идеалы». Студенты-физики и присутствующие на ней студенты других факультетов попытались сами найти ответ на вопрос о том, соответствуют ли идеи коммунизма понятиям общечеловеческой свободы и демократии. Однако в самом начале открывшейся дискуссии руководством конференции овладел некий посторонний гражданин Кузнецов, неизвестно кем приглашенный, выступивший прямо в самом начале конференции с резкой критикой советского образа жизни и призвавший стрелять в коммунистов из автоматов. В таком же духе стали вслед за ним высказываться и его сообщники, тоже не являвшиеся студентами университета. Остановить разгул этой открыто антикоммунистической истерии не могли не только инициаторы – физики, но и присутствовавшие на конференции преподаватели общественных наук, среди которых был и пытался выступить заведующий кафедрой исторического и диалектического материализма профессор Платонов. Так же как и другим преподавателям, ему просто не дали говорить. Исчерпав все возможности успокоить аудиторию, руководство физического факультета с помощью охраны остановило конференцию и попросило всех покинуть аудиторию.

Это «нетипичное» для того времени событие было оценено предшествующим составом бюро парткома как политическое хулиганство, учиненное в провокационных целях посторонними людьми. В принятом тогда по этому поводу решении партийному бюро физфака было указано, что оно не приняло надлежащих мер бдительности и допустило, что инициаторами организованной конференции оказались незрелые в политическом отношении студенты. Руководству кафедр общественных наук и, прежде всего, тем преподавателям, которые вели на факультете занятия по этим наукам и которые присутствовали на конференции, но оказались неспособными овладеть аудиторией и повести конференцию в организованном порядке, были высказаны строгие порицания.

Хулиганская антисоветская провокация была решительно осуждена студентами не только на комсомольском собрании физического факультета, но и комсомольцами всех факультетов. Суровый урок извлекли из случившегося комсомольцы-руководители, на глазах которых и без их непосредственного участия готовилась конференция и которые оказались неспособными взять в свои руки руководство конференцией.

* * *

Случившееся послужило уроком и нашему составу парткома, хотя и в наши выборные два года, и в последующие подобных политических срывов не происходило. Однако дискуссионный накал политической активности наших студентов на всех факультетах в эти годы оставался постоянно высоким. Развитию этой тенденции способствовали решения октябрьского пленума ЦК КПСС, состоявшегося в том же году, об освобождении Н. С. Хрущева от должности первого секретаря и об осуждении его волюнтаристских методов и субъективизма в руководстве партией и государством. Таким образом, партия в очередной раз на этапе «развернутого социалистического строительства и постепенного перехода к коммунизму» была призвана к борьбе с выявленными недостатками и к преодолению их последствий, а по сути дела – к разоблачению нового культа личности. Перед всеми коммунистами была поставлена задача включиться в организацию проведения широкой массово-политической кампании во всех слоях советского общества. Но на этот раз новый культ родился и окреп всего лишь за десять лет до объявленного «постепенного перехода к коммунизму». В эти годы мы все были современниками и не только свидетелями, но и участниками коллективного сотворения нового образа вождя мирового коммунистического движения. И теперь мы сами по горячим следам недавних событий должны были ответить, как это опять могло случиться, как нам жить дальше и как мы сможем уберечь партию от этого порока, с одной стороны, и от ревизионистских попыток подвергнуть сомнению ее созидательный творческий опыт строительства социализма – с другой. Такие попытки в этот раз стали возникать в среде молодежи, пополнившей ряды нашей партийной организации в хрущевское десятилетие в атмосфере «оттепели» и увидевшей в решениях ХХ съезда возможность реформирования коммунистической партии на основе критического пересмотра ее идеологических и организационных принципов. Эта молодежь, пришедшая из комсомольской среды, успела повзрослеть за прошедшее десятилетие и обрести научную респектабельность, обнаружить свои общественные амбиции в составе руководящих партийных, профсоюзных и административных органов на факультетах и в университетском парткоме. Не было у нас тогда ощущения, что в этой среде, в наших партийных коллективах вызрело какое-то принципиальное противостояние. Однако стало заметно, что молодые коммунисты, вступившие в КПСС после ХХ съезда, не торопились очень настойчиво заявлять себя самыми последовательными продолжателями борьбы за выполнение его решений. Они решительно критиковали Н. С. Хрущева, как только почувствовали перемены в его политических намерениях реабилитировать Сталина признанием его заслуг в революционном движении, в строительстве и укреплении советского государства и особенно в победе над фашистской Германией. Они решительно протестовали против ужесточения начатой Хрущевым борьбы с инакомыслием и проявлением антисоветских настроений, поведением диссидентствующей творческой интеллигенции. Но они не менее резко выступали в защиту Н. С. Хрущева, как только в партии началось развенчание культа его личности и появилась жесткая критика последствий его волюнтаристских и субъективистских решений в руководстве страной.

В связи с этим я вспоминаю сейчас ситуацию, возникшую на отчетно-перевыборном собрании философского факультета в 1966 году, на котором я присутствовал как представитель парткома. На нем с политическим заявлением выступил в момент обсуждения постановления собрания студент пятого курса Александр Цепко в отношении «наметившейся в ЦК КПСС линии возврата к сталинским методам политического руководства». Фактически он зачитал собранию письмо, составленное от имени молодых коммунистов Центральному Комитету КПСС. Мне запомнились заключительные слова протеста против отступления от решений ХХ съезда. «Мы вступали в КПСС, – заявил он, – будучи согласными с решениями ХХ съезда, осудившего культ личности Сталина, и мы впредь готовы бороться за их выполнение, за демократизацию принципов партийного руководства, за демократизацию жизни советского общества». Помню, что он потребовал послать это письмо в ЦК КПСС от имени проходившего партийного собрания. Вопрос был поставлен на голосование, и голоса разделились почти пополам, но все же недостаточно, чтобы собрать большинство.

Студент-коммунист А. Цепко стал аспирантом, затем высокообразованным философом-преподавателем и активным членом партийной организации МГУ, избирался в состав парткома. А в годы горбачевской перестройки активно боролся за идею «социализма с человеческим лицом». В команде Б. Н. Ельцына он нашел себе место в качестве идеолога государства демократического капитализма, который должен был быть построен на основе общечеловеческих ценностей. На публичных теледебатах он теперь выступает в качестве уже солидного, респектабельного и глубоко мыслящего философа, директора какого-то научного центра философских проблем современного человеческого общества, и вместе со своими коллегами сетует, что либерально-рыночная Российская Федерация до сих пор не имеет под собой соответствующей идеологии. Однажды он даже посокрушался о том, что ими была успешно разрушена марксистско-ленинская идеология научного социализма и что до сих пор никому еще не удалось найти ей замену в новой исторической реальности. А в последнее время он, как мне кажется, стал выходить «на круги своя», выступая теперь активным критиком олигархического бандитского капитализма.

* * *

Свою работу наше бюро парткома начало согласованно и дружно при общем понимании наших внутрипартийных проблем и задач по руководству университетской общественной жизнью в целом и на его факультетах, во всех научных и научно-вспомогательных технических и административных подразделениях. Возникавшие на этом этапе различия мнений между членами бюро в подходах и принимаемых решениях по текущим делам нашей организаторской деятельности, разногласия, порой даже доходившие до споров, не вырастали до конфликтных ситуаций. Но уже спустя некоторое время я стал замечать ревнивое и преднастороженное отношение ко мне секретаря как к первому его заместителю. Так, в случаях некоторого моего несхождения во мнениях по поводу текущих дел с другими его заместителями и в спорах с ними он чаще поддерживал их. Мы начали с ним совместную работу с доверительных дружеских и откровенных взаимоотношений как ранее знакомые сокурсники. Я старался эти отношения поддерживать. А с его стороны я вдруг стал замечать недоверие ко мне, когда он, не приглашая меня, проводил рабочие совещания с другими своими заместителями В. М. Федосеевым и И. Б. Тепловым, обсуждая с ними рабочие вопросы моего партийно-организационного сектора. Я несколько успокоился, когда увидел, что он так же поступает в отношении Семена Спиридоновича Храмова, заместителя по идеологической работе. Сам я в таких случаях старался не давать повода к недоверию, старался сохранять равноправные отношения с моими коллегами и не вмешиваться в их дела.

В самом начале нам удалось оперативно наладить постоянные рабочие связи со всеми партийными организациями и установить деловые контакты с объединенным профкомом МГУ и комитетом ВЛКСМ. Для этого мы организовали постоянный обмен информацией и опытом работы в форме постоянно действующего инструкторского семинара заместителей секретарей первичных организаций. Сам я видел свою главную задачу в организации оперативного планирования работы бюро пленума парткома. В этом деле я определил себе роль штабиста. Все свои инициативы я согласовывал с Борисом и представлял их мнению членов бюро. Конечно, я считал себя вправе иметь свое мнение по обсуждаемым на бюро вопросам даже и тогда, когда не был согласен с Борисом или с кем-либо из других членов. Но и этим правом я старался не злоупотреблять. В целом работа в парткоме мне досталась бумажная, рутинная, но я старался видеть в ней живой смысл и поэтому постоянно держал оперативную связь с факультетскими партбюро.

Только однажды в начале нашего сотрудничества я позволил себе не согласиться с Борисом Михайловичем на семинаре секретарей партийных организаций факультета, разойдясь в понимании наших задач по проблемам работы со студенческой молодежью. Семинар этот готовил Семен Спиридонович Хромов по плану своего идеологического сектора. Предлагая тему для коллективного обсуждения, он обращал внимание секретарей на то, что снова на факультетах и нередко в общежитиях стали повторяться диспуты студенческих групп по различным проблемам современного искусства, культуры и политики, на отношение к ним со стороны государства. Он заметил, что диспуты эти бывают интересными и полезными, но им не уделяется должного внимания со стороны коммунистов-преподавателей, кураторов этих групп, особенно в тех случаях, когда на них возникают острые разногласия по вопросам идейного содержания в современном творчестве писателей и художников. В развернувшемся обмене мнениями Борис Михайлович неожиданно разразился поучительной репликой о том, что нельзя злоупотреблять навязчивой опекой самостоятельных инициатив студентов, их поисков в понимании современных проблем. Спора бы не произошло, если б он не завершил свою реплику назидательными словами о том, что даже в своих ошибочных критических увлечениях наша студенческая молодежь придет к общим идейным убеждениям. Эти слова запомнились мне потому, что после этого семинара наши с ним отношения заметно изменились. Я поддержал Семена Спиридоновича в постанове вопроса, а на реплику Бориса Михайловича заметил, что при всем уважении к искренним намерениям студентов в их поисках истины нельзя допускать примиренчества к их анархическим настроениям, провоцируемым среди них, особенно со стороны диссидентствующих приверженцев и пропагандистов проникающих в нашу жизнь с Запада форм массовой буржуазной культуры. Большинство принявших участие в возникшем споре по этому вопросу поддержали нас с Семеном Спиридоновичем. Борис Михайлович же увидел в случайно возникшей полемике преднамеренный сговор и стал с еще большим подозрением и ревностью отслеживать наши с Семеном Спиридоновичем инициативы. Наверное, перемена в наших взаимоотношениях случилась не вдруг и не только из-за разности наших характеров, но, главным образом, оттого, что мы с Борисом были люди разного времени, разных поколений. Именно по этой причине в случаях, когда на заседаниях бюро возникали какие-либо расхождения во мнениях, мы всегда оказывались вместе с Семеном Спиридоновичем Хромовым, хотя в приятельских отношениях мы с ним никогда не были. Мы не сооружали с ним какой-либо принципиальной оппозиционной платформы нашему секретарю, но и не соглашались с ним, когда считали, что он не прав. Вместе с Борисом в таких случаях оказывались другие заместители – Игорь Борисович Теплов и Владимир Михайлович Федосеев. Но все подобные случаи оставались внутренним делом коллектива бюро парткома и не выносилось за его пределы. Но однажды ситуация повторилась, когда на одном из заседаний нашего бюро опять возник вопрос об оценке фактов неправильного понимания молодежью своих задач в отношении защиты ценностей и традиций советского образа жизни. Наш секретарь снова настойчиво повторил свой тезис. На этот раз в меньшинстве остался я. Семен Спиридонович тогда перешел на работу в аппарат ЦК КПСС. Теперь я понял, что наши разногласия с Б. М. Мочаловым вышли за рамки проблем организационной работы. Теперь он стал искать в них иной смысл, увидев, очевидно, во мне конкурента на предстоящей отчетно-выборной конференции. Дело тогда уже шло к началу ее подготовки, то есть к началу согласования будущего состава парткома. Его подозрения усилились после того, как я провел собрание партийного актива университета, которое было посвящено обсуждению итогов учебы в организованном мной семинаре по проблемам партийно-организационной работы. Собрание это было не столь широкое, так как оно было рассчитано на участие руководства секторов оргпартработы первичных партийных организаций. Борис Михайлович очень ревниво следил за подготовкой этого собрания. Я, видя его беспокойство, накануне собрания раздал свой доклад членам бюро и попросил высказать мнение по общей постановке проблемы подготовки руководящих партийных кадров, исходя из опыта нашего семинара. Проект доклада в целом был одобрен на заседании бюро, хотя с большим количеством замечаний. Все их я учел. В целом собрание прошло удачно и было признано партийным активом как полезное с рекомендацией продолжить учебу и впредь в форме постоянного семинара. Наоборот, мочаловское большинство в бюро при обсуждении итогов этого собрания сделало акцент на недостатках и повторило все упреки, которые были мне сделаны мне при предварительном обсуждении доклада и которые я тогда принял. Мою работу с тех пор Борис Михайлович постоянно и ревностно контролировал, не оставляя ее без оценок по поводу и без повода на наших заседаниях. Теперь во время своих командировок он перестал поручать мне исполнение своих обязанностей. Прессинг секретарского внимания к моим успехам и просчетам продолжал нарастать. Я не собирался продолжать свою карьеру в парткоме и вел себя в этой игре спокойно и независимо, всегда оставаясь при своем мнении, если считал его полезным общему делу.

Борис Михайлович мог бы и не беспокоиться по поводу чьей-либо конкуренции. Однако буквально накануне начавшейся подготовки отчетной конференции его рейтинг резко упал, вплоть до организованной обструкции в ходе конференции со стороны делегатов гуманитарных факультетов, особенно экономического и юридического. Свою карьеру в Московском университете Борис Михайлович загубил сам. На этих факультетах вдруг стало известно о намерении ректора Ивана Георгиевича Петровского назначить Бориса Михайловича Мочалова на должность проректора по группе гуманитарных факультетов взамен уходившего тогда от нас в Министерство высшего и среднего специального образования СССР Николая Ивановича Мохова. Наверное, это намерение возникло вопреки ожиданиям гуманитариев. Наверное, экономисты и юристы имели свои планы насчет этой должности, и они ударили в набат. Этому и по той же причине предшествовала кампания на экономическом факультете против Бориса Михайловича и как человека, и как ученого, и как секретаря парткома. Оттуда пошла в его адрес волна критики, которую Борис встретил смело, а мы в бюро, между прочим, поддерживали его, когда критика приобрела черты сведения мелких счетов. Нам тогда ничего не было известно о намерениях ректора. Борис Михайлович в этот момент готовил свой отчетный доклад, и мы помогали ему в этом и вели организационную подготовку к конференции. Как вдруг нам стало известно, что ректор якобы уже успел подписать приказ о назначении его на должность проректора. Таким образом, бюро парткома оказалось отстраненным от какого-либо участия не только в согласовании назначаемой на высокую должность кандидатуры, но и от принятия решения об освобождении Бориса Михайловича от обязанностей секретаря парткома. Члены бюро, от которого секретари парткомов экономического и юридического факультетов потребовали объяснений, вынуждены были, в свою очередь, потребовать объяснений от Б. М. Мочалова. Вопрос был вынесен на внеочередное заседание. Ректора на нем представлял первый проректор Сергеев, который, подтвердив издание приказа о назначении Б. М. Мочалова, сообщил нам, что исполнение его ректор отложил до проведения отчетной партийной конференции и избрания нового секретаря парткома. Наверное, этим запоздалым дипломатическим ходом Е. М. Сергеев дал нам понять, что не нам, а новому составу парткома будет предоставлено право участвовать в решении вопроса об избранной ректором кандидатуре на пост проректора. Мы бы и согласились с этим хитрым объяснением многоопытного Евгения Михайловича, в послевоенные годы возглавлявшего руководство партийной организацией МГУ, но тут он сам допустил ошибку. Почувствовав, что мы уже приняли решение удовлетвориться его информацией, как бы по-свойски – он же ведь тоже был членом бюро парткома – вдруг предложил нам высказать свое мнение по поводу кандидатуры Б. М. Мочалова и поддержать ее. А получилось все не так, как хотелось первому проректору. Одна половина бюро высказалась за поддержку, а другая от голосования воздержалась, высказав Борису Михайловичу упрек в том, что он свое решение принял втайне, в нарушение этики, как бы воспользовавшись своим партийным положением в целях личной карьеры.

История с назначением Б. М. Мочалова на должность проректора так и осталась незавершенной до отчетно-выборной конференции. Наоборот, она получила резонанс на факультетах и обещала острые рецидивы во время ее проведения. Понимая свою ответственность за общее наше дело и за честь семитысячной организации, мы приняли тогда решение своих внутренних разногласий на конференцию не выносить и выступить перед ней с глубоким анализом результатов нашей работы и в части наших успехов и удач, и в части самокритики. Для этой цели я предложил каждому из заместителей секретаря парткома подготовить подробные справки о содержании работы секторов по выполнению резолюции отчетно-выборного собрания, принятой на предыдущей конференции. Мы решили сводную справку издать необходимым тиражом и до конференции раздать ее вместе с тезисами отчетного доклада каждому делегату. Между прочим, эта моя инициатива укоренилась и практиковалась и после нас в подготовке всех последующих конференций. Этим мы открыли себя для критики нашей работы и для объективной оценки ее результатов. Ее в наш адрес на конференции было много, может быть, даже больше, чем когда-либо в прошлом. Распалила тогда коммунистов история с попыткой отстранить партком от участия в решении принципиально важного конкретного кадрового вопроса с назначением на должность проректора. Пришлось тогда услышать много упреков не только Борису Михайловичу, но и всем нам, членам бюро парткома. Однако общая оценка нашей работы единогласно была принята удовлетворительной. Более того, многие члены уходящего парткома были рекомендованы в его новый состав. В члены парткома были избраны и Борис, и я, перестав, однако, после этого встречаться как приятели.

Дополню рассказ о нашей с ним истории тем, что коммунисты экономического и юридического факультетов обязали своих секретарей парткома Юрия Михайловича Рачинского и Николая Даниловича Зайкина выступить на конференции с отводом кандидатуры Бориса с принципиальной оценкой его попытки воспользоваться своим высоким положением в интересах личной карьеры. После конференции ректор отменил свой приказ. А вскоре после этого отдел науки ЦК КПСС рекомендовал Ученому совету Института народного хозяйства имени Г. В. Плеханова кандидатуру Бориса Михайловича Мочалова на должность ректора. Меня пригласил к себе в отдел науки ЦК заместитель заведующего Евгений Михайлович Чехарин и предложил должность инструктора в секторе истории КПСС, руководителем которого был мой парткомовский союзник Семен Спиридонович Хромов. Я от этого почетного предложения отказался, сославшись на то, что считал себя не готовым успешно выполнять столь ответственную обязанность. Борис же предложение принял, но в неродном для него институте через один срок конкурсного переизбрания потерпел фиаско, отразившееся на его здоровье и сократившее ему жизнь. Мне же еще после моего отказа в ЦК КПСС была предложена должность заместителя начальника Управления преподавания общественных наук в Министерстве высшего и среднего специального образования СССР. И от этого предложения я тоже с благодарностью отказался по той же причине. С тех пор на высокие должности меня больше не выдвигали и не приглашали.

* * *

Я возвратился к своим обязанностям на историческом факультете без каких-либо переживаний от несостоявшейся партийной карьеры, не потеряв доверие своих соратников в бюро парткома, с которыми сложились добрые отношения взаимопонимания и поддержки. Но и с теми, с кем приходилось не соглашаться, мне удалось сохранить нормальные человеческие отношения. И до сих пор, встречаясь, мы не отворачиваемся друг от друга, приветливо здороваемся как старые знакомые. Более того, некоторые из них, став влиятельными членами Ученого совета университета, активно поддержали своим голосом мою кандидатуру по конкурсу на звание профессора. Но больше всего я был доволен тем, что однажды вдруг почувствовал благосклонное отношение к себе со стороны ректора Ивана Георгиевича Петровского. На первых порах знакомства с ним я не ощущал с его стороны в отношении к себе какого-нибудь особого интереса. Потом мне даже стало казаться, что он с каким-то подозрением вслушивался в мои выступления на заседаниях бюро парткома, на которых он иногда присутствовал. Изменить я ничего не мог, потому что впечатление его обо мне могло складываться в основном из той информации, которую он мог получить от Бориса Михайловича Мочалова, имевшего к нему прямой доступ. Преодолеть эту неприязнь мне, однако, удалось в результате одной случайной встречи у него в кабинете. Я не искал ее специально. Она произошла случайно в день трагической кончины Сергея Павловича Королева. Информацию о ней я получил из райкома партии. Борис Михайлович в то время находился в заграничной командировке, где-то в Южной Америке, и я замещал его в кабинете секретаря парткома. Секретарь райкома А. К. Мельниченко сообщил мне эту печальную весть и попросил меня быть готовым к участию университета в траурных мероприятиях. Поручение секретаря райкома было непростым, и я решил проинформировать об этом ректора. Дело в тот зимний день шло уже к вечеру, и я, не надеясь уже застать Ивана Георгиевича, все-таки снял трубку прямого телефона к нему в кабинет. Но он оказался на месте, и я попросил принять меня для того, чтобы посоветоваться с ним по неожиданно возникшему вопросу. Он ответил, что готов меня выслушать, и пригласил к себе. В сумерках его приемной ожидала конца рабочего дня и охраняла ректора от неожиданных посетителей Е. П. Новичкова. Я объяснил ей, что иду к нему по разрешению, а она попросила, чтобы я не задерживал его долгим разговором.

Я открыл дверь в малый кабинет ректора, в котором мне до этого бывать не приходилось. В нем тоже было сумеречно, но уходящее за горизонт зимнее солнышко все еще светило за окном. Иван Георгиевич был не один, за чайным столиком сидел незнакомый мне человек. Мне стало неловко оттого, что я нарушил их беседу, и я стал извиняться. Но ректор прервал меня, пригласив на чашку чая и познакомив со своим собеседником. Им оказался член Академии наук СССР Андрей Николаевич Колмогоров. Так я совершенно неожиданно оказался собеседником двух русских ученых-математиков мировой известности. Мне стало как-то еще больше неловко, и я продолжал стоять, не зная, как поступить дальше. Но Иван Георгиевич объяснил, что они с Андреем Николаевичем обсуждали некоторые вопросы жизни университетской детской математической школы, попечителями которой они оба были. Чай они пили без сахара, прикусывая подсушенные и подсоленные скибочки ржаного хлеба. Беседа завершилась непонятными для меня взаимными обещаниями академиков. Андрей Николаевич вдруг очень резво встал во весь свой рост перед Иваном Георгиевичем, который оказался намного ниже своего именитого коллеги. Они пожали друг другу руки и откланялись. Такого же поклона был удостоен и я.

Когда мы остались одни, я объяснил Ивану Георгиевичу причину визита. Оказалось, он уже знал о кончине С. П. Королева и даже успел дать необходимые поручения своим помощникам. Мне же он посоветовал не предпринимать инициатив, пока не будет известен порядок траурных мероприятий. Беседа, однако, на том не оборвалась, а продолжилась обычными для всех смертных сетованиями по поводу случившегося. Неожиданно ректор стал расспрашивать меня об историческом факультете и сам стал рассказывать о своих впечатлениях от работы археологической экспедиции в Великом Новгороде, которую он посетил прошлым летом. Так случилось, что мы с Иваном Антоновичем Федосовым осенью тоже того же года объехали новгородские, псковские и смоленские раскопки. В конце беседы, уже прощаясь, я сказал ректору, что считаю себя его земляком, что названия наших родных городов Севск и Мценск созвучны и что они когда-то были в одной губернии – Орловской. Иван Георгиевич оживился и сказал, что он всегда считал себя орловским мужиком. На этом признании общего землячества мы, наконец, разошлись. В приемной я получил выговор от секретарши за то, что на полчаса нарушил режим рабочего дня ректора. Много позже после того, как я перестал бывать на десятом и девятом этажах (парткомовском и ректорском) Главного здания, я встретился с Иваном Георгиевичем на лестнице университетского клуба. Мы оба шли на собрание партийного актива. Я поздоровался. Он узнал меня, назвал земляком и добавил неожиданно печальные слова: «Разлучили нас с вами, земляк, а я все равно считаю себя орловским мужиком». Он все еще очень искренне переживал, что когда-то бюрократы отторгли его родной город Севск от родной ему Орловщины, и упрямо называл себя орловским. А для меня его слова прозвучали знаком признания нашего общего родства. Иван Георгиевич показался мне тогда нездоровым. В следующий раз я увидел земляка лишь в день, когда университет провожал его в последний путь.

* * *

На свой факультет я возвращался со спокойной совестью после исполненного партийного и общественного поручения. И чтобы поскорее освободиться от бремени воспоминаний о «большой жизни» на Ленинских горах, я сразу засел в газетном зале библиотеки имени Горького за подшивки двух интересных для моего будущего специального курса лекций газет «Московские ведомости» и «Русские ведомости». После летних каникул я начал новый учебный год преподавателем кафедры истории СССР (XIX–XX веков). В том же учебном году должны были состояться перевыборы декана, и на факультете началась подготовка к этому.

Иван Антонович Федосов в должности декана провел уже два конкурсных срока. Под его руководством в нормальном режиме научной и учебно-воспитательной работы факультет пережил сложные исторические события в общественно-политической жизни страны, которые имели свой резонанс и в университете, и на всех его факультетах. На историческом факультете они переживались со своими сложностями в связи с тем, что историческая наука в эти годы в поисках совершенствованной методологии исторических исследований оказалась на крутом повороте. Однако благодаря спокойной линии руководства на факультете сохранялась спокойная обстановка в научно-исследовательской и учебно-воспитательной работе профессорско-преподавательского состава. Этому во многом способствовал деловой опыт и общая идейно-политическая линия, проводимая деканатом и партийным бюро. С середины пятидесятых и к середине шестидесятых годов на факультете было подготовлено и защищено около тридцати докторских диссертаций. Абсолютное большинство их авторов стали профессорами факультетских кафедр, освободив свои доцентские должности следующему поколению молодых преподавателей кандидатов наук, эти должности занимались в процессе успешных защит кандидатских диссертаций выпускниками. Таким образом, собственные научные школы факультета успешно воспроизводили в отмеченное десятилетие высококвалифицированные научные и педагогические кадры. Все это обеспечивало высокий уровень учебного процесса в эти годы. Выпускники факультета были постоянно востребованными в системе высшего и среднего специального образования в школах, в научно-исследовательских центрах, в самых различных общественных учреждениях.

Таким образом, высокие показатели научно-педагогической работы на историческом факультете и спокойная деловая обстановка на его кафедрах, в студенческой среде не предвещали радикальных перемен накануне очередного конкурсного переизбрания декана.

Переизбрание декана должно было состояться в 1968 году. В коллективе профессоров-преподавателей тогда была полная уверенность, что Иван Антонович Федосов должен остаться на этой должности. Но однажды на факультет приехал знакомиться с нашим партийным коллективом новый секретарь парткома университета Владимир Николаевич Ягодкин, пришедший на смену Б. М. Мочалову с того же экономического факультета, и разбудил у нас некие страстишки своей как всегда яркой речью с высокими призывами к повышению идейно-теоретического уровня преподавания исторической науки «в свете решений XXI съезда КПСС». Он упрекнул нас, партийную организацию, но неожиданно в большей степени декана в том, что наш факультет якобы живет слишком спокойной жизнью, что у нас в последние годы не проводились теоретические научные дискуссии, в то время как во всех научных коллективах в таких дискуссиях идет успешная борьба с волюнтаризмом и субъективизмом, особенно в общественных и политических науках.

Упрек секретаря парткома МГУ прозвучал прямой критикой, адресованной лично декану, в том, что его стиль руководства якобы не соответствует уровню поставленных XX съездом КПСС задач перед исторической наукой. Такая форма упрека в недостаточно высоком партийном стиле работы вошла в употребление в среде послехрущевского руководства.

Иван Антонович, который на собрании выступал докладчиком, ответил ему очень едко, что с ним случалось не часто. Он сказал, что в этом «стиле» не следует излишне «суетиться», что дискуссии у нас были и они научили нас тому, чтобы их не устраивали, когда в них не было нужды, что мы будем обсуждать научные проблемы, когда почувствуем в этом надобность и когда дискуссии будут подготовлены.

Предвыборная, точнее, предконкурсная обстановка на факультете после этой откровенной стычки с секретарем парткома обострилась. В нашем партийном бюро секретарем были избран молодой коммунист и еще молодой профессор В. И. Кузищин. Речь Ягодкина после собрания членами партбюро была воспринята как команда к действию, и было принято решение предложить к избранию на должность декана недавно защитившего докторскую диссертацию профессора И. Д. Ковальченко. Его кандидатура могла бы быть бесспорной в том случае, если бы большинство профессорско-преподавательского состава факультета сочли переизбрание декана целесообразным. Когда на заседании конкурсной комиссии В. И. Кузищиным была предложена новая кандидатура, так и случилось, большинство ее членов, не высказав никаких сомнений насчет деловых качеств Иван Дмитриевича Ковальченко, пришли к общему мнению, что Иван Антонович еще не исчерпал своего делового ресурса и что было бы несвоевременно и неразумно его менять на месте декана. Так, конкурсная комиссия рекомендовала Ученому совету факультета оставить старого декана в этой должности, и эта рекомендация была принята единогласно. Решение нашего совета было поддержано ректором. Он тоже не планировал тогда у нас замены декана и не задержал издание приказа об утверждении И. А. Федосова на переизбранной должности. А Владимиру Николаевичу Ягодкину пришлось на время отложить свое намерение «укрепить руководство исторического факультета».

* * *

Личность В. Н. Ягодкина, инициативного и идейно-убежденного комсомольского лидера-авангардиста, была широко известна в университете. На экономическом факультете он, отлично успевающий студентом, прошел все ступени руководящей лестницы комсомольской организации, избирался секретарем факультетского комитета ВЛКСМ и потом вузкома. На один срок он был избран секретарем вузкома и, соответственно, членом Краснопресненского РК ВЛКСМ. Прямая дорога неминуемо могла бы вывести его, авторитетного, инициативного и яркого оратора, идейно выдержанного молодого коммуниста высоких политических убеждений, политэконома по специальности, на высокий уровень руководства московским комсомолом, а может быть, и выше. Я познакомился с Володей Ягодкиным, тогда еще студентом пятого курса экономического факультета, секретарем вузкома ВЛКСМ университета, на одном из заседаний, на котором обсуждался отчет нашего истфаковского секретаря В. Пономарева об идейно-воспитательной работе в комсомольской организации. Я присутствовал на этом заседании в качестве комсорга второго курса.

Володя тогда еще донашивал отцовскую форменную тужурку железнодорожника, а я еще не успел снять своего сержантского обмундирования. Тогда мне Володя не понравился. Уж больно распинался он в поисках недостатков в своем заключительном слове, подводя итог удовлетворительным в целом мнениям членов вузовского комитета о нашей работе. Он один смог тогда увидеть в ней серьезные недостатки, и его речь была очень поучительна и назидательна, будто бы только он один нес ответственность за наше идейно-политическое сознание. Я тогда не выдержал и с места выдал реплику в том смысле, что мы и «сами с усами», что имеем свое понятие долга и не ему нас учить. С тех пор и он, и я запомнили друг друга. После окончания учебы Володю Ягодкина, уже аспиранта, комсомольская конференция Краснопресненского района избрала первым секретарем РК ВЛКСМ. Все у него на первых порах в Краснопресненском райкоме ВЛКСМ складывалось удачно, и с комсомольской должности он был избран в состав РК КПСС, заняв там должность заведующего отделом агитации и пропаганды. Дальше этой ступени в своей карьере руководителя районного масштаба, однако, Володя не поднялся. Причиной этого был его чрезмерный поучающий всех комсомольский авангардизм. На очередной срок на эту должность он избран не был. Мне пришлось быть знакомым с тогдашним вторым секретарем Краснопресненского РК КПСС, отцом моей однокурсницы Вали Соколовой. Однажды во время встречи с ним я спросил его, как он оценивает работу Володи. Павел Дмитриевич Соколов, так звали второго секретаря райкома партии, сказал, что Владимир Николаевич, конечно, достаточно политически грамотен как высокообразованный пропагандист, но в практической работе, особенно в рабочих коллективах промышленных предприятий Краснопресненского района, его опыт оказался очень недостаточным, и поэтому его авторитет в этой среде оказался невысоким. Еще до того как состоялась очередная районная перевыборная конференции, он был освобожден от своей должности по собственному желанию и возвратился на свой экономический факультет для защиты кандидатской диссертации. Здесь Владимир Николаевич прочно закрепился в факультетском руководящем партийном активе. А на университетский уровень он поднялся только на нашей отчетной конференции, будучи избранным в партком МГУ на должность секретаря бюро.

В этот политический момент общепартийным лозунгом стала борьба с хрущевским волюнтаризмом и субъективизмом, его последствиями во всех сферах жизни нашего общества. Политический авангардизм Владимира Николаевича попал в благоприятную почву, способствующую популярности Ягодкина в университете и в масштабах Москвы. Очень скоро его критическому анализу с партийной трибуны и на заседаниях Ученого совета университета поочередно подверглась работа кафедр общественных наук, университетских философов и мы, историки. Затем партийная карьера подняла самого В. Н. Ягодкина на должность секретаря горкома КПСС по идеологической работе. А довершил задуманную им операцию по замене декана на нашем факультете сменивший его на посту секретаря парткома В. А. Протопопов.

В начале 1970 года на заседании бюро парткома он поставил вопрос об идейно-теоретическом и политическом воспитании студентов на нашем факультете. Докладчиком был определен декан Иван Антонович Федосов. Я присутствовал на этом заседании как член партбюро факультета. Помню, как при общем положительном мнении участников прений по его докладу В. А. Протопопов сумел склонить мнение к критической оценке работы деканата. Не отрицая большого опыта, накопленного партийным бюро в этом вопросе, и его инициатив многих мероприятий, резолюция, однако, отмечала, что они не находят на факультете должной поддержки деканата. И тут вновь была произнесена все та же ягодинская формула, что, мол, стиль и методы работы деканата не обеспечивают для этого необходимых условий. Для такого вывода у секретаря парткома в руках оказались специально подобранные факты. Тем не менее традиционное в таких случаях предложение «укрепить руководство исторического факультета» он выдвигать не стал. Замечания секретаря о несоответствии стиля и методов работы деканата современным политическим задачам было достаточно, чтобы послужить сигналом для мобилизации наших факультетских сил, брошенных на выполнение «указания сверху», что и было реализовано весной того же 1970 года. С истинным автором этой операции В. Н. Ягодкиным то же самое случилось некоторое время спустя.

Будучи избранным в состав Московского комитета КПСС на должность секретаря по вопросам идеологической работы, В. Н. Ягодкин своими масштабными инициативами еще более утвердил репутацию высокоидейного и высокообразованного руководителя. Фамилия и имя его замелькали в газетах, в информации о жизни московской партийной организации. Он активно выступал на предприятиях Москвы, в высших учебных заведениях, в творческих культурных и научных коллективах Москвы – везде на высоком теоретическом уровне с фактами недооценки руководителями этих коллективов важных вопросов идеологической работы. На этой волне он был выдвинут кандидатом в депутаты Верховного Совета РСФСР и на очередных выборах в 1974 году был избран в его состав. Друзья поздравляли его с таким успехом и доверием народа, а он, как ехидно рассказывали некоторые из них, ответствовал им, может быть шутя, что скоро они увидят, как его портрет москвичи понесут по Красной площади. Такого друзья не дождались, но все же во время праздничных демонстраций он занимал положенное ему место на левой трибуне мавзолея вместе с секретарями горкома и райкомов КПСС. Он, как и все они, поочередно возглашал праздничные призывы и здравицы, обращенные к народу. Его репутация была на взлете, хотя в это же время стала раздаваться и критика в его адрес со стороны критикуемых им лиц.

Помнится, в начале семидесятых в журнале «Коммунист» была опубликована статья Владимира Николаевича, критически оценивающая работу московских философов в области теории научного познания. Под критику попал известный ученый-философ, коммунист с большими заслугами в науке, государственной и общественной деятельности академик Кедров. Ягодкинская критика этого ученого при всех его заслугах и высокой научной репутации философа была, как всегда, и смелой, и откровенной. Сам академик сей критики не принял и в полемике смысла не нашел. Он только заметил в письме в редакцию, что подобные публикации чести журналу не делают. А по поводу ее автора, секретаря горкома КПСС В. Н. Ягодкина, он заметил, что он, «как пьяный извозчик на тройке с бубенцами, с улицы „пытался въехать” в философскую науку».

Статья Владимира Николаевича привела в беспокойство первого секретаря горкома КПСС В. В. Гришина. В партийных кругах стало тогда известно, что по поводу той публикации главный идеолог партии, член политбюро и секретарь ЦК КПСС М. А. Суслов якобы задал ему вопрос: «Это что, у нас появился новоявленный руководитель идеологического фронта?» После этого карьера Володи Ягодкина как партийного идеолога резко оборвалась, также задолго до очередной московской партконференции, как когда-то в Краснопресненском РК КПСС. Он был выведен из состава членов бюро горкома и трудоустроен в должности заместителя министра высшего образования СССР по кадрам. Но из общественно-политической жизни он вышел не сразу, так как оставался еще народным депутатом Верховного Совета РСФСР, председателем депутатской комиссии по вопросам науки, культуры и образования. В этом качестве я встретился с ним в 1976 году, став директором Государственного Исторического музея. Инициатором встречи был Володя. Он позвонил мне, поздравил меня с назначением на должность директора, намекая на какое-то свое участие в этом, как председатель депутатской комиссии Верховного Совета России. Я поблагодарил его за поддержку, хотя до сих пор сомневаюсь в этом его содействии. Я пригласил его к себе в музей, поняв, что Володя сам нуждается в общении и ищет собеседников. Володя принял мое приглашение, заметив, что и сам был намерен посетить музей, представление которого к награждению орденом Ленина он активно поддержал еще в 1972 году, и что ему знакомы наши беды и он имеет возможность нам помочь. При встрече я, наверное, несколько переборщил в радостном проявлении дружеских чувств. Но не было у меня желания портить ему настроение, и без того испорченное Михаилом Андреевичем Сусловым на всю оставшуюся жизнь. Я даже начал с того, что, дескать, сам собирался встретиться с ним и как с заместителем министра высшего образования СССР, и как с председателем депутатской комиссии с предложениями о роли нашего музея в школьном преподавании истории и обратиться к нему с просьбой помочь в решении вопроса о капитальном ремонте. Володя оживился, попросил меня подготовить ему об этом записку, которую я впоследствии отправил по служебной почте. Еще несколько раз мы перезванивались, но реально помочь мне в директорских заботах о музее бывший секретарь горкома, увы, уже не мог. Да я и не надеялся на его помощь. А записку ему как депутату писал, чтобы продемонстрировать свое уважение к его высокому государственному положению. Он-то все еще продолжал видеть себя в этом качестве и, как мне казалось, нуждался в таком признании. Никак не мог Володя Ягодкин смириться с тем, что его карьера оборвалась. Но с ним вдруг случился тяжелый инсульт, через некоторое время – второй, затем и окончилась совсем еще недолгая жизнь его.

О кончине Владимира Николаевича Ягодкина я узнал уже после похорон, отчего в траурной панихиде участвовать не смог. Но если бы я знал, то непременно пришел бы попрощаться с Володей – не близким моим другом, но человеком, с которым был связан общим временем в Московском университете, ушедшим теперь в историческое прошлое.

* * *

Два года работы в составе парткома дали мне возможность расширить кругозор и лучше понять роль партийной организации в решении многообразных проблем, задач и забот университета. Как первый заместитель секретаря парткома я приобрел опыт планирования партийно-политической работы семитысячного партийного коллектива университета, объединяющего и координирующего деятельность партийных организаций факультетов, научных, административно-хозяйственных и вспомогательных подразделений университета. За это время я получил возможность близко познакомиться с содержанием работы этих подразделений, с их руководителями и рядовыми коммунистами. Особенно расширился за это время круг моих знакомых: ученых, профессоров и преподавателей факультетов, я познакомился с их руководителями – деканами и секретарями партийных бюро. Однозначное взаимопонимание складывались не везде, бывало, случались и взаимные издержки. В таких случаях я стремился видеть причину неудач в самом себе, в собственных просчетах и недостатках. Способность к самокритичному признанию ошибок вместе с удачами в совместной работе дали тогда общий положительный эффект. И я, и Борис Михайлович Мочалов на отчетно-выборной партконференции в мае 1967 года были избраны в новый состав парткома его членами. Обретенный опыт обошелся – что для меня оказалось важнее всего – без потерь для моей личной и общественной репутации. Никакой личной пользы из участия в «большой жизни» на десятом парткомовском этаже главного здания МГУ я не извлек. Это давало мне право спокойно вернуться к своим обязанностям на истфаке, который еще продолжал располагаться в старом здании на улице Герцена, 5. Незадолго до этого профком университета обрадовал меня решением улучшить мои жилищные условия. С просьбой об этом я обратился в жилищную комиссию профкома еще в самом начале моей парткомовской двухлетки. Я просил предоставить жилплощадь для отселения моей сестры с сыном из общей трехкомнатной квартиры типа хрущевской «распашонки», где на площади 51 квадратный метр нас проживало шесть человек. В одной комнате жила сестра – школьная учительница с сыном. В другой – наши сыновья. А нам с женой принадлежало место для ночлега в общей на две семьи столовой. Меня как крайне нуждающегося в улучшении жилищных условий в профкоме сразу не признали. Я ожидал своей очереди все два парткомовских года. В этом долгом ожидании я обратился с личной просьбой ускорить решение моего вопроса к председателю профкома МГУ Леониду Петровичу Смышляеву, с которым мы заседали в одном составе бюро парткома. Наконец для моей сестры с сыном была подыскана комната в коммунальной квартире из профкомовского резерва, на которую претендентов тогда в университете не было. Было принято и решение. Так, впервые, на сорок втором году жизни я стал полноправным «ответственным квартиросъемщиком», добившись таким образом улучшения жилищных условий моей семьи и не нарушив при этом «установленной санитарной нормы». Для себя я получил возможность приобрести еще письменный стол, поставить его в нашей с женой комнате и разложить на нем свои незавершенные труды.

За этим столом, освободившись от парткомовских забот, я первым делом завершил редакционную подготовку к изданию своей монографии по истории колхозной деревни в годы второй пятилетки, которая до сих пор значилась как неисполненный мной пункт кафедрального издательского плана. А после, оформив официально свой переход на кафедру истории СССР, я продолжил работу над специальным курсом лекций по истории аграрных программ политических партий России в годы первой и второй буржуазно-демократических революций. Эта проблема обрела новую постановку в контексте исследовательских инициатив историков «нового направления», в их попытках усовершенствовать методологию и изыскать нетрадиционные способы анализа источников, преодолевая, как они отмечали, «ограниченность историографических концепций политической и социально-экономической истории России двадцатого века». Итоги работы сформировавшегося на этом направлении коллектива советских ученых, конкретных исследований широкого круга научных проблем в пятидесятые и шестидесятые годы были подведены в двух сборниках научных статей. Первый сборник «Источниковедение. Теоретические и методические проблемы» был выпущен издательством «Наука» в 1969 году, а второй под названием «Вопросы истории капиталистической России» был издан под грифом Уральского государственного университета и Института истории АН СССР в Свердловске в 1972 году. Обоим сборникам предшествовали представительные конференции, организованные Научным советом Института истории СССР и Института всеобщей истории АН СССР по программе «Сто лет со дня рождения В. И. Ленина».

В работе организационных комиссий этих всесоюзных мероприятий активно участвовали представители «нового направления», широко заявившего о себе в литературе. И на конференциях, и в сборниках они выступали с докладами и статьями, подводящими итоги работы историков под общим девизом «связать новейшие достижения советской исторической науки» с основными положениями марксистско-ленинской теории познания путем глубокого проникновения в творческую лабораторию ее основоположников и «нового прочтения» их научного теоретического наследия. Случилось так, что мне довелось быть рецензентом обоих сборников и автором двух статей в журналах «Вопросы истории», № 1 за 1972 год и «Вопросы истории КПСС», № 11 за 1973 год.

Ни тот ни другой журнал этих статей мне не заказывали, сам я со своими оценками названных сборников в печати выступать не собирался, хотя интерес к их содержанию у меня возник не случайно. Среди общего комплекса актуальных проблем особенностей социально-экономического развития России в конце XIX – начале XX века и истории общественного движения в названных сборниках достаточно много внимания было уделено истории политической борьбы различных социальных сил и их партий. Мне было важно уяснить суть этого нового подхода к их исследованию со стороны «нового направления». Ведомый этим интересом, я принялся за изучение содержания обоих сборников с карандашом в руках. И уже в начале этого занятия у меня получились два реферата. Первый – под названием «О некоторых проблемах источниковедения» – я дал на отзыв заведующему кафедрой Ивану Антоновичу Федосову, который по прочтении рекомендовал мне выступить с докладом на эту тему на нашем кафедральном методологическом семинаре. Я согласился, и мои критические комментарии к известному сборнику «Источниковедение. Теоретические и исторические проблемы» были приняты с интересом и в целом поддержаны с рекомендацией опубликовать их в виде статьи. Поскольку методологические семинары проводились на нашем факультете в рамках научных заседаний преподавательского состава, то высказанная рекомендация в протокол этого заседания была занесена как решение нашей кафедры для публикации в журнале «Вопросы истории».

Это решение кафедры меня, конечно, воодушевило, но я не поторопился со своим рефератом в редакцию. После обсуждения мне еще понадобилось время для его доработки с учетом сделанных замечаний. До сих пор я относился с критикой к собственным размышлениям. Теперь же решение кафедры подвигало меня к открытому научному спору с источниковедами, поставившими перед собой осознанную задачу совершенствования методологии исторической науки в целом как технологии процесса исторического познания. Мои же намерения выступить перед читателями главного исторического журнала с критическим обзором рецензируемого сборника обязывали меня объективно оценить не только недостатки, но и плодотворные инициативы его авторов в подходе к назревшим проблемам методики конкретного источниковедения. Для этого мне было необходимо в своей статье преодолеть возникший было эмоциональный азарт, освободиться от мелочей и сосредоточиться на главном. Только после такой проработки я вручил свою статью сотруднице журнала по отделу «Историческая наука в СССР» Сусанне Андреевне Пустовойт. На редколлегию статья была предоставлена после предварительного рецензирования. В номер она пошла целиком, без купюр и поправок. Читателями журнала, особенно участниками прошедшей дискуссии, она была встречена неодинаково. Наиболее резкое и откровенное неприятие она вызвала у сотрудников Института истории АН СССР – «основоположников нового направления», организаторов и авторов рецензированного мной сборника. Некоторые из них через моего друга В. З. Дробижева настойчиво, с предупреждением о возможных неприятных для меня последствиях прямо рекомендовали мне забрать свою статью из редакции. А очень скоро после ее опубликования на имя главного редактора журнала В. Г. Трухановского поступило заявление с резкой отрицательной оценкой статьи, подписанное старшим научным сотрудником института К. Н. Тарновским, недавним моим коллегой по историческому факультету и уважаемым мной человеком. Критического разбора это заявление не содержало. Оно было коротким. Заявление было написано в форме протеста на факт публикации статьи на том основании, что ее автор не является специалистом в области теоретического источниковедения и поэтому не имеет оснований для профессионального суждения в этой области. Заявитель, кроме того, требовал опубликовать его протест в журнале.

Скоро я получил из редакции письмо за подписью главного редактора с просьбой ответить моему оппоненту и с предложением опубликовать мой ответ вместе с его письмом в одном из следующих номеров журнала. Я понял это предложение как намерение редакции организовать дискуссию теперь уже по поводу моей статьи, но не столько по существу моего понимания поднятых авторами сборника проблем, сколько для обсуждения моей профессиональной квалификации как историка. Поэтому я не задержался с ответом, но не Константину Николаевичу Тарновскому, а ему же – главному редактору журнала Владимиру Георгиевичу Трухановскому. Там я написал, что автор протеста против моей статьи не дал повода для объяснений с ним по существу какой-либо конкретной критики содержания моей статьи кроме высокомерного намека на мою некомпетентность.

В связи с этим, добавил я, спор в таком случае оказался бы непродуктивным, поскольку и сам он еще не заявил себя в своих трудах специалистом в области источниковедения. Я объяснил главному редактору, что мне как историку, учившемуся вместе с К. Н. Тарновским на историческом факультете, не менее, чем ему, показались и интересными, и плодотворными, но и спорными инициативы «нового направления» науки в области источниковедения, но что мой оппонент своим протестом пытается запретить мне вообще иметь о них свое мнение.

Закончилась эта история тем, что журнал, ознакомившись с моим ответом на заявленный протест, предложил К. Н. Тарновскому найти иные способы продолжения полемики. Дальнейших протестных инициатив мои оппоненты не предприняли. А «обиделись» на меня организаторы дискуссии по проблемам современного источниковедения вместе с составителями сборника и некоторыми авторами «нового направления» за то, что я усомнился в их истинных намерениях связать некоторые свои теоретические предпосылки новейших конкретных исторических исследований с методологией марксистско-ленинского познания закономерностей развития исторического процесса. Дело в том, что все авторы сборника, да и не только они, но и абсолютное большинство советских историков руководствовались основными положениями ленинской теории познания. Об этом свидетельствует историографическое наследие советской исторической науки. Но среди статей рецензированного мной сборника я обратил внимание на те, где вдруг в новейшем понимании проблем источниковедения авторы разошлись во мнениях и отстаивали прямо противоположные позиции. Одни утверждали, что неправомерно употреблять определение «буржуазное», «советское» или «марксистское», когда речь идет о конкретном источниковедении, о конкретных методах исследования источников. Другие же авторы, в том числе и беспартийные ученые, особенности советского опыта исторических исследований видели в том, что «советские историки, опирающиеся на прочную русскую историографическую традицию, смогли создать новый методологический подход к исследованию источников, основанный на материалистическом понимании исторического процесса». Первые, увлеченные поиском новейших методик и приемов исследований, утверждали, что «объективно существуют такие приемы изучения предмета, которые как бы равнодушны к классовой позиции исследователя». А вторые, ссылаясь на опыт ленинского анализа процесса социально-экономического развития России в пореформенный период, доказывали, что В. И. Ленин, исследуя те же исторические источники, которыми пользовались до него и одновременно с ним теоретики народного, некапиталистического пути развития, доказал, что Россия уже вступила на путь капитализма.

В своей рецензии я встал на сторону вторых и позволил себе усомниться в плодотворности призыва источниковедов «нового направления» к «новому прочтению ленинского теоретического наследия» и к углубленному проникновению «в ленинскую творческую лабораторию». Мне показалось, что своими субъективными толкованиями ленинской мысли некоторые авторы пытались найти подтверждение прямо противоположным выводам о соотношении методологии исторической науки и методики работы ученых с историческими источниками. Я же в своей статье попытался на конкретных примерах доказать, что, внедряя в практику науки формально-логические приемы исследования и создавая на этой технологической основе модели исторического процесса и реконструкции исторического времени, авторы не просто противопоставили их философской методологии науки, но и вольно или невольно повернулись в сторону ревизии ленинского теоретического наследия.

Свой спор на эту тему с теми же историками «нового направления» я продолжил в своих комментариях к сборнику статей «Вопросы истории капиталистической России», который был издан в Свердловске в 1972 году Уральским государственным университетом и Институтом истории АН СССР по комплексной проблеме «Истории Великой Октябрьской социалистической революции». Основу его составили материалы прошедшей в этом же городе в 1969 году Всесоюзной конференции историков «В. И. Ленин о социально-экономической структуре, капиталистической структуре России. Проблема многоукладности». Она проводилась тогда в связи с подготовкой к 100-летию со дня рождения В. И. Ленина.

И в центре внимания конференции, и в содержании сборника фронт «нового направления» историков и на этот раз был повернут к новому прочтению теоретического ленинского наследия и к «проникновению в его творческую лабораторию» в связи с попыткой по-новому рассмотреть широкий круг вопросов социально-экономического и политического развития России в предреволюционный период. Преднамеренное желание извлечь требуемый результат из исследуемого источника путем его «нового прочтения» обнаружило себя уже в названии сборника неправомерным смещением ленинской постановки вопроса об особенностях социально-экономического развития России в пореформенный период. Ленин, как известно, в своей работе «Развитие капитализма в России» во главу угла ставил исследование главенствующей тенденции быстрого развития новых капиталистических отношений в сельском хозяйстве и промышленности. А докладчики и авторы статей в сборниках выдвинули как главную исследовательскую задачу все уклады, даже пережиточные, унаследованные от рухнувшей феодальной системы, которые, по их мнению, как бы равноправно эволюционировали наряду с капитализмом. И получилось так, что к концу пореформенного периода и в начале ХХ века капитализм не утвердил себя в экономическом споре России как победитель над конкурирующими с ним укладами. Продолжая «по-новому» читать труды В. И. Ленина, К. Маркса и Ф. Энгельса об особенностях русского капитализма и империализма, они известными цитатами, вырванными из контекста, как бы добывали авторитетную теоретическую поддержку для своих логических выводов об особенностях русского империализма и об особенностях Великой Октябрьской социалистической революции. В своих комментариях к сборнику, а затем и в статье я ставил задачу доказать, что предпринятый ими метод «нового прочтения трудов классиков марксизма-ленинизма» представляет собой ни больше и не меньше осуждаемый ими же самими метод цитатничества, используемый в этом случае для ревизии историографического опыта советской исторической науки в освещении социально-экономических предпосылок, причин и особенностей социалистической революции в России.

Мою статью на этот раз принял для публикации журнал «Вопросы истории КПСС». Она вышла в № 11 за 1973 год в соавторстве с А. М. Сиволобовым и Г. В. Шараповым, профессорами Высшей школы профдвижения. В нашей статье им принадлежит лишь одностраничная часть заключения.

В истории с публикацией этой статьи снова, как и в тот раз, все те же коллеги через моего друга В. З. Дробижева опять предупредили меня о возможных неприятных последствиях, опять убеждая отозвать статью из редакции журнала. В заключение скажу еще, что в последующие годы некоторые активные представители «нового направления» закономерно эволюционировали от сторонников марксизма-ленинизма в направлении идеологов перестройки, а затем – и прямых идеологов либерально-рыночного капитализма, к прямому антимарксизму.

* * *

Весной 1970 года исторический факультет вместе со всеми другими гуманитарными факультетами, кроме факультета журналистики и военной кафедры, начал свой переезд в новый гуманитарный корпус. Торжественная закладка фундамента этой «стекляшки» (так назвали ее студенты) состоялась в 1965 году. Я присутствовал на этой церемонии вместе со своими товарищами по парткому. А за год до этого мне пришлось участвовать в заседании комиссии Министерства высшего образования СССР, которой было поручено принять решение по проекту этого корпуса, подготовленного группой архитекторов под руководством академика архитектуры Власова, который много лет назад участвовал в разработке проекта всего архитектурно-строительного комплекса группы естественных факультетов и всех функциональных объектов лабораторного и технического обеспечения. В послесталинские годы критической оценке были подвергнуты, так сказать, «излишества» в архитектуре послевоенной эпохи, особенно весь ансамбль высотных зданий, построенных по линии Садового кольца.

Поэтому, видимо, учитывая эту строгую критику, архитектор Власов на посмел, а может быть, не сумел найти другого решения, кроме длинной серой стандартной «стекляшки», растянувшейся через комплекс спортивных сооружений от бокового фасада главного здания перпендикулярно проспекту Вернадского. Однако эта сторона вопроса на министерской комиссии не поднималась и не обсуждалась по само собой разумеющейся, видимо, причине. Архитекторам тогда не разрешали излишествовать, а министерство требовало экономить в расходовании средств на проектирование и строительство гуманитарного корпуса, которому, как тогда считали, не нужны были какие-либо специальные помещения лабораторий и рекреаций, кроме стандартных поточных лекционных залов и стандартных модульных и полумодульных аудиторий. Эта-то «модульная» идея и была, видимо, заложена в заказе министерства на проектирование.

Вел заседание комиссии первый заместитель министра Михаил Алексеевич Прокофьев – сам профессор Московского университета, в течение ряда лет избиравшийся на должность секретаря партийного комитета МГУ и пользующийся заслуженным авторитетом мудрого и опытного партийного руководителя. Я помню, как в небольшом и не очень хорошо освещенном зале министерства посредине стола стоял длинный прямоугольный макет здания и ведущий архитектор проекта, но не сам академик Власов, с указкой в руке давал присутствующим пояснения к этой архитектурно-казенной простоте. Сейчас уже трудно вспомнить те вопросы, которые ему задавали присутствующие члены комиссии, но свой вопрос я помню. Я спросил, насколько соответствуют стандартным нормам размеры площади полумодульных и полномодульных аудиторий и высота их потолков, так как они оказались гораздо меньше, чем в нашем старом доме на улице Герцена, 5. Автор проекта ответил коротко, что они нормам соответствуют, хотя желательно было бы потолки поднять повыше, но тогда бы пришлось намного увеличить стоимость строительства и это превысило бы его допустимое финансирование.

После того как мы прожили в новом своем корпусе два года, я пожалел, что мы не подумали спросить тогда у автора-архитектора, увязывали ли они расположение здания корпуса с основными сезонными направлениями ветров, чтобы они не продували и не выстуживали аудиторий и чтобы аудитории не перегревались в жаркое время года. И мы, преподаватели, и сменяющиеся потоки студентов организованно болели от простуд, страдали от недостатка воздуха в зимние и осенние месяцы. Если бы инженеры-архитекторы расположили наш корпус не перпендикулярно проспекту Вернадского, а хотя бы под углом, тогда бы и нам, и нашим студентам не пришлось бы часто пропускать занятия по болезни.

Подводя итог обсуждению проекта, Михаил Алексеевич Прокофьев сказал примерно так: «К сожалению, у нас нет надежды получить иной проект. А гуманитарные факультеты и так долго ждут, когда им предоставят новые, хоть сколько-нибудь более удобные условия для жизни и работы на Ленинских горах. Предложенный нам проект на этот счет нас обнадеживает, и я думаю, что комиссия должна его принять и утвердить с учетом высказанной критики и пожеланий». Данное заключение заместителя министра, хотя и взятое мной в кавычки, не является прямой речью. Но за точность смысла сказанного я ручаюсь.

Прожитые в Первом гуманитарном корпусе годы убеждают нас, что так называемые излишества архитектурного стиля сталинской эпохи были подчинены отнюдь не только идее увековечения имени «вождя народов». Значительно больше в проекте Главного здания МГУ и его лабораторных и факультетских корпусов было добротности и стремления соблюсти требования жизни и работы, задачи высокого технического обеспечения научной и учебной работы и особенно – охраны здоровья и физической подготовки студентов. Построенный вслед за нашим и Второй гуманитарный корпус оказался ненамного лучше. Не знаю, каким будет третий, котлован для которого уже готовят строители напротив нашей «стекляшки».

* * *

Наше переселение в стеклянно-блочный Первый гуманитарный корпус началось еще при не законченных в нем строительных и отделочных работах. Еще не на всех этажах были постланы полы, еще велись малярные и сантехнические работы, не функционировали туалеты, не налажено было освещение и не работали лифты. Внутри здания оставалось много строительного мусора, на уборку которого были мобилизованы студенты. Было все это весной 1970 года. Как-то неожиданно был объявлен аврал. Строители спешили сдать «объект» к юбилейной дате – дню рождения В. И. Ленина, и по практике тех лет руководство университета согласилось принять его в эксплуатацию «с недоделками». Не было при сдаче нашего «объекта» торжественного митинга, как четыре года назад при закладке его фундамента. Факультеты ехали в новое здание неорганизованными вереницами разношерстного транспорта, со старыми канцелярскими столами и книжными шкафами, со старыми мебельными комплексами библиотек и прочим инвентарем.

Все это было совсем не похоже на то, как в 1959 году въезжали в новое здание университета профессора, преподаватели, научные сотрудники факультетов. Для них тогда были готовы факультетские, кафедральные, административные научные кабинеты и учебные аудитории со специальным, по заказу изготовленным лабораторным оборудованием, мебелью. Профессора и студенты естественных факультетов не просто тогда переезжали на новое «место жительства», они вступали тогда накануне двухсотлетнего юбилея университета в новую эпоху жизни. Все, что они увидели тогда в чудесном студенческом городе на Ленинских горах, было похоже на воображаемые условия коммунистического будущего. Оно всем казалось тогда гораздо ближе и реальнее, чем накануне нашего переезда в недостроенную стекляшку. На нашем факультете не было желания уезжать из старого доброго Московского университета – зданий на Моховой ул., 9, и на ул. Герцена, 5. В коллективе профессорско-преподавательского состава созрела тогда идея – настаивать, чтобы исторический факультет остался в старых зданиях в историческом центре Москвы как законный хранитель памяти истории университетского образования в России и в СССР. Мы заявили руководству университета свое право на это. С этим заявлением наш деканат обратился к ректору, и наше мнение не было оставлено без внимания, так что мы еще не теряли надежды. Но в конечном итоге, ректор пришел к другому мнению, находя, что историческая наука вместе со всеми гуманитарными и естественными науками, составившими с конца восемнадцатого века единую университетскую школу образования, должны быть расположены в составе факультетов вместе как общее историческое целое. Иван Георгиевич Петровский исходил из высокого признания и уважения и к историческому факультету, и к российской исторической науке. Это мнение ректора нас, историков, конечно же, воодушевило. Но немногие, еще живущие и работающие на факультете ветераны до сих пор остаются в уверенности, что не психологам, востоковедам и тем более журналистам, а нам, историкам, принадлежало тогда право главного исторического местоблюстителя МГУ. Но в конечном итоге предпочтение было отдано Институту стран Азии и Африки, факультетам журналистики и психологии, которые расположились в помещениях бывшего филологического факультета – в аудиторном корпусе на Моховой ул., 9, и в бывшем ректорате. Мы, историки, позавидовали им.

* * *

На новом месте новый этап в истории истфака сразу же посулил перемены в деканате. Все тогда шло к смене декана, и она произошла осенью 1971 года.

В тот год исполнилось пятнадцать лет работы Ивана Антоновича Федосова в должности декана исторического факультета. Он совмещал ее с должностью заведующего кафедрой истории СССР XIX – начала XX века. Его репутация как руководителя и ученого в течение трех пятилеток оценивалась по конкурсу положительно и не давала поводов для серьезной критики. Динамика положительных результатов работы факультета заключалась в заметном росте научной квалификации преподавательского состава, в увеличении количества и качества защищенных докторских и кандидатских диссертаций, в осознанном продвижении молодежи, в росте изданных научных трудов. Все это не давало повода для смены руководства. Но какой-то части факультета стало казаться, что декан стал менее энергичен в поддержке инициатив «нового направления» науки.

На этой почве в среде преподавательского состава факультета, не составлявшего, впрочем, его большинства, возникло оппозиционное настроение по отношению к декану, поддержанное партийным бюро факультета, а затем и партийным комитетом университета, который, как я уже об этом рассказал, фактически сформировал мнение о необходимости «укрепления руководства». Секретарем партбюро факультета тогда снова был избран Юрий Михайлович Сапрыкин. К тому времени и он оказался в числе тех, кто считал назревшей замену декана. К Ивану Антоновичу у него были свои личные претензии, и отношения межу ними были уже иные, чем в беспокойные пятидесятые годы. Теперь он, гораздо более опытный, чем предшествовавший секретарь, опираясь на оппозиционные настроения в коллективе профессорско-преподавательского состава, организовал переизбрание декана просто и спокойно. Пользуясь хорошим знакомством с ректором, он доложил ему о назревшей на факультете проблеме смены декана и назвал реального и бесспорного кандидата на эту должность – Юрия Степановича Кукушкина. По истечении срока деканских полномочий ректор назначил день Ученого совета факультета и сам, согласно университетскому уставу, провел его заседание. Заседание оказалось коротким. Он удовлетворительно оценил работу И. А. Федосова, поблагодарив его за большой вклад в развитие факультета, за укрепление его научно-педагогических кадров и высокие показатели в учебно-воспитательной работе, и пожелал ему успехов в руководстве кафедрой. На должность декана он сам предложил доктора исторических наук профессора Юрия Степановича Кукушкина, бывшего тогда заместителем декана по научной работе. Этот ход ректора не был для Ивана Антоновича неожиданным. Накануне ректор пригласил его к себе и в спокойной дружеской беседе сообщил ему об этом своем намерении. При этом он поинтересовался, поддержит ли Ученый совет кандидатуру Ю. С. Кукушкина. Сомнений на этот счет у Ивана Антоновича не было, и он дал высокую оценку деловых качеств Юрия Степановича и его высокого авторитета, которым он пользовался как ученый-историк. Он заверил ректора, что эта кандидатура будет поддержана всем факультетом.

Сам Юрий Степанович считал себя готовым и способным овладеть руководством факультета и войти во все общие и кафедральные проблемы и заботы. Он успел их увидеть и понять как заместитель декана по научной работе. Он всегда считал себя учеником Ивана Антоновича и был очень похож на него своим спокойным характером и способностью установить ровные отношения с факультетскими коллегами. Жизнь на факультете после его избрания продолжалась в том же спокойном рабочем согласованном ритме в течение всех последующих двадцати лет, пока нашим деканом оставался академик Юрий Степанович Кукушкин. В качестве противовеса новому декану, секретарем партийного бюро снова был избран Юрий Михайлович Сапрыкин. Но, к счастью, лояльному от природы Юрию Степановичу невозможно было прицепить такой противовес. Сам он Юрия Михайловича хорошо знал и ценил как человека порядочного и общественного авторитетного лидера. Он не мешал ему, но главные проблемы жизни факультета – науку и кадровые вопросы – он прочно взял в свои руки. Линию самостоятельного и независимого руководителя выдержать ему, кончено, помогал высокий научный статус действительного члена Академии наук СССР.

А наш заведующий кафедрой Иван Антонович Федосов, освободившись от бремени деканских забот, озадачил нас идеей подготовки нового учебника для факультетов университета по разделу истории СССР с 1800 по 1917 год (до Февральской буржуазно-демократической революции). Это была магистральная задача, вызванная временем, – создать учебник, отражающий состояние исторической науки, сложившееся к началу семидесятых годов, с одной стороны, в связи с накопившимися и вошедшими в исследовательский оборот новыми источниками, а с другой стороны, в связи с происшедшими переменами в общественной жизни страны, потребовавшими новых подходов к оценкам исторических событий и персонажей истории. Новое время требовало серьезной коррекции историографического наследия, которое отвечало бы задачам современного учебного процесса. Первый учебник «История СССР с древнейших времен до конца XVIII века», созданный коллективом авторов, преимущественно сотрудников Института археологии и Института истории АН СССР, под редакцией академика Б. А. Рыбакова, был издан в 1975 году как первый том «Истории СССР» под грифом Академии наук. Второй же том, «Россия в XIX веке. Кризис феодализма», под редакцией академика М. В. Нечкиной под тем же грифом был издан еще в 1954 году. В 1957 году он был дополнен учебным пособием С. Б. Окуня «Очерки истории первой и второй четвертей XIX века», а в 1965 году – «Историей СССР в эпоху капитализма 1861–1917 гг.» под редакцией А. Л. Сидорова.

Иван Антонович предложил всем нам, сотрудникам его кафедры, подумать над идеей создания единого учебника, в основе которого был бы отражен опыт нашей университетской научной исследовательской исторической школы, реализованный в практике преподавания нашего предмета. Идея была положительно воспринята большинством профессоров и доцентов кафедры, составивших авторский коллектив будущего учебника. Его руководящим методологическим и методическим ядром стали профессора: Иван Антонович Федосов как руководитель, а потом – ответственный редактор издания, Нина Степановна Киняпина, Евгений Дмитриевич Черменский, Владимир Александрович Федоров. К ним подключились и доценты Виталий Александрович Вдовин, Николай Дмитриевич Ерофеев и я, вспоминающий сейчас эту историю нашего творческого сотрудничества, которое продолжалось около шести лет вплоть до сдачи рукописи в издательство «Высшая школа». На это время мы объединились в своеобразный творческий семинар и прошли путь от коллективных размышлений о структуре учебника, разработки тематической проблематики и определении названий ее разделов через творческий обмен мнений о методиках историографического похода в изложении материала глав и привлечении необходимого круга источников, иллюстративного материала до обсуждения готовых глав. Для их подготовки мы разошлись как бы в творческие отпуска без отрыва, конечно, от педагогической нагрузки. А потом наш семинар продолжился в коллективном обсуждении итогов личных наработок. После того как высказанные замечания и пожелания были нами учтены и внесены поправки, мы вновь, по второму кругу, взаимно перечитали их, и если возникала необходимость, то и после этого каждый автор продолжал работу с текстом. К работе над учебником мы еще возвратились после того, как получили отзыв на него в целом от назначенных издательством официальных рецензентов.

В свет наш учебник вышел в 1981 году. Тогда я оставался на кафедре по совместительству, будучи уже пять лет директором Государственного Исторического музея. Но мне, может быть, это событие было дороже, чем моим соавторам, потому что, перейдя на основную работу в ГИМ, я по праву продолжал ощущать себя органической частью и кафедры, и истфака, и, главное, нашего университета.

Потом мы, авторы, стали ожидать оценок со стороны тех, кто с интересом ожидал выхода учебника в свет. Среди них были и наши конкуренты из Института истории Академии наук, которые, пожалуй, до той поры никому не уступали своего права – не по закону, а по обычаю – на издание учебников. Мы ожидали, что рецензия обязательно появится в академическом журнале «История СССР». У меня на этот счет было свое беспокойство. Я был автором главы, которая называлась «Социально-экономическое развитие России в период империализма», то есть она была посвящена как раз проблеме, по-новому понятой и зазвучавшей в широкой дискуссии, организованной учеными этого института, которые знали меня как их критика. Однако в опубликованной детальной рецензии каких-либо принципиальных замечаний не было, несмотря на то что мой раздел рецензировал активный «новонаправленец» А. Тартаковский. Потом были и другие отзывы в региональных исторических журналах, и все они в целом высоко оценивали достоинства нашего учебника. После этого, не давая нам роздыху, наш ответственный научный редактор и заведующий кафедрой объявил нам, что надо начинать готовить второе издание с учетом полученных замечаний. Некоторые из них требовали достаточно серьезной работы, на что тоже ушло достаточно много времени. Второе издание, дополненное и расширенное, вышло в свет в 1986 году. Накопленный нами опыт получил дальнейшее продолжение уже в новом времени российской истории. Сохранившийся в основном авторский состав подготовил следующее издание учебника, которое было осуществлено уже с новыми концептуальными подходами к проблемам истории, но уже не СССР, а России в XIX – начале XX века. Оставаясь автором раздела с откорректированным названием «Социальное экономическое развитие России в конце XIX – начале XX века», я настойчиво сохранял в нем основные принципиальные положения ленинской концепции истории российского монополистического капитализма, которые и после его второго издания не были оспорены рецензентами, воспринявшими в новом историческом времени «новонаправленство».

* * *

По возвращении из парткома и до начала семидесятых годов меня уже не отвлекали общественные факультетские дела, кроме понятной обязанности рядового члена партии посещать партийные собрания. Правда, на кафедре через год меня «на новенького» избрали парторгом нашей партийной группы числом в двенадцать человек. Все наши партийные планы непосредственно увязывались с научными и учебно-педагогическими текущими задачами. Как правило, они обсуждались на общих заседаниях кафедры, и дополнительного времени на проведение каких-либо закрытых собраний партгруппы тратить не приходилось. Время от времени мне приходилось, как и всем парторгам кафедр, участвовать в заседаниях факультетского партийного бюро. В течение почти пяти лет всю остальную часть рабочего времени, кроме аудиторных по расписанию занятий, я проводил в библиотеках – в университетской «Горьковке» и в читальном зале «Ленинки». Переход на кафедру истории СССР потребовал от меня обстоятельного изучения историографической основы моего специального курса лекций по истории российских политических партий. Занятия в этих библиотеках, как правило, сопровождались встречами с университетскими и факультетскими коллегами. И во время перекуров мы обменивались новостями текущей общественной жизни, а иногда даже продолжали обсуждение дискуссионных проблем, поднятых на общих партийных собраниях.

Наши проходившие раз в два месяца факультетские партсобрания всегда были ожидаемы даже в тех случаях, когда повестка дня состояла из обсуждения уставных процедур. Сами по себе собрания были всегда интересны тем, что собирались в больших аудиториях, где все из нашего «отряда» почти в триста человек встречались как равные с равными, всякий раз ощущая себя организованной силой, объединенной общими интересами. Иногда на этих собраниях мы долго и упрямо спорили. Но в принимаемых решениях мы никогда не испытывали над собой давления вышестоящих авторитетов, даже тогда, когда они непосредственно присутствовали на наших собраниях. «Организационный партийно-демократический централизм» не лишал нас права отстаивать свое мнение в понимании задач исторической науки и ее роли в формировании исторического сознания советского народа. А в решении ответственных внутренних научно-педагогических проблем партийные собрания способны были объединить весь коллектив. Эту жесткую общественную волю мне пришлось снова испытать на себе в 1972 году на очередном отчетно-выборном собрании, когда совсем неожиданно при выдвижении кандидатов в новый состав факультетского партийного бюро голос сверху вдруг назвал мою фамилию. Она прозвучала сразу, как кто-то внизу из первых рядов аудитории предложил включить в список профессора Юрия Михайловича Сапрыкина. В далеком 1957 году точно в такой же связке мы были избраны в состав партбюро, и я тогда был избран его заместителем. Но теперь я воспринял свое выдвижение шуткой, родившейся тогда в созвучии трех фамилий: Сапрыкин – Бовыкин – Левыкин. Все трое мы тогда были в деловой общественной связке, но теперь наши отношения с Юрием Михайловичем изменились, и мы уже не считали себя, как прежде, соратниками, разойдясь в недавнем вопросе о переизбрании декана факультета. Тем не менее фамилия моя была названа не шутки ради, а наоборот, в противовес Юрию Михайловичу Сапрыкину, как оказалось, вновь выдвигаемому на должность секретаря партбюро. При обсуждении кандидатур я заявил самоотвод, но зазвучавшие хором голоса убедили большинство собрания оставить меня в списке для тайного голосования. Так снова я оказался с Юрием Михайловичем в составе одного с ним бюро, но уже не в его команде. Он не скрывал своего неудовольствия, понимая, что я был выдвинут в качестве его реального оппозиционера. При распределении обязанностей между членами партбюро он предложил мне взять на себя должность представителя партбюро в составе факультетской комиссии народного контроля. Хотя я и не собирался оппозиционировать Юрию Михайловичу, ни на какие другие полномочные должности не претендовал, от его предложения я отказываться не стал. Меня не обидела ссылка в названную комиссию, наоборот, я счел это мудрым решением, обезопасившим и его, и меня от вольных или невольных разногласий.

А в комиссии народного контроля, состоявшего из профсоюзного, комсомольского и беспартийного актива, меня волей большинства выбрали ее председателем, от чего создалась не запланированная забавная ситуация. Ни Юрий Михайлович, ни я не знали, что, по положению о народном контроле, председатель комиссии должен быть одновременно заместителем секретаря партийного бюро по народному контролю. Когда я сказал об этом Юрию Михайловичу, он не сумел скрыть своего неудовольствия, но, подумав, спокойно сказал: «Ну вот и решай там все в соответствии с твоим статусом». Я понял это как совет не вмешиваться в дела партийного бюро. Так я и сделал. На заседаниях партбюро активности не проявлял и делами своей комиссии партбюро не докучал, избегая возникновения каких-либо сложных ситуаций, исправно отчитываясь и перед ним, и перед вышестоящим университетским комитетом народного контроля. В такой комбинации мы с Юрием Михайловичем Сапрыкиным выполнили и на этот раз возложенные на нас общественные обязанности, сохранив добрые человеческие отношения.

* * *

Мое неожиданное возвращение к общественным делам было прервано ненадолго. После очередного переизбрания в 1974 году меня снова ввели в состав факультетского партбюро на должность секретаря. Теперь это произошло в связи с озабоченностью партийного актива факультета сменой поколений в партийной организации и новыми проблемами их участия в руководстве учебно-научной деятельностью на факультете. Вплоть до начала семидесятых годов инициативу ее организаторов удерживало поколение истфаковцев, прошедших войну на фронте и в тылу. Теперь на факультете выросло новое поколение ученых, которым ветераны должны были передать и свою ответственность за общее дело.

Еще оставаясь в строю, ветеранский партийный актив истфака накануне отчетно-выборного собрания был озабочен тем, будет ли вновь избранный состав партийного бюро способен говорить со своей сменой на современном языке, быть вместе с ней в понимании встающих проблем и в то же время будет ли востребован наш жизненный и партийноорганизационный опыт. Очень важно было, считали они, соблюсти принцип преемственности и связать инициативу молодежи с ее же ответственностью за воспитание последующих поколений историков в духе преданности советским общественным идеалам. Среди ветеранов фронтового поколения истфака я был самым молодым и, кроме того, сохранил связь с комсомольской организацией и с бывшими студентами, ставшими теперь преподавателями и научными сотрудниками факультета. Меня они еще не забыли и как секретаря комитета ВЛКСМ, и как заместителя декана по учебной работе.

Все эти доводы ветераны истфака использовали накануне отчетного собрания, убеждая меня принять очередное партийное поручение. Приняв его, мне снова пришлось отодвинуть на второй план свои личные задачи, о чем мне впоследствии пожалеть не пришлось. Я пережил настоящее удовлетворение от результатов живой и очень интересной работы, которую нам удалось проделать на истфаке в предъюбилейном году тридцатилетия победы в Великой Отечественной войне.

Интересный тогда подобрался состав нашего бюро. Для совместной работы в нем объединились известные представители мудрого поколения истфаковских партийных общественных функционеров и молодые, умные, энергичные, но не имеющие опыта самостоятельных организаторских инициатив. Из первых в состав бюро вошли традиционные оппоненты – Наум Ефимович Застенкер, доцент кафедры истории нового и новейшего времени стран Европы и Америки, и Михаил Емельянович Найденов, профессор кафедры истории СССР. От главной идеологической кафедры истории КПСС была избрана доцент Анна Тимофеевна Маслова, а от кафедры новой и новейшей истории – доцент Ирина Васильевна Григорьева. А мы с доцентом Владимиром Ильичем Тетюшевым представляли младшую часть ветеранов войны. Вторую половину партбюро составляли молодые коммунисты, вступившие в партию в студенческие годы. Секретарь факультетского комитета комсомола, аспирант В. Н. Горохов, младшие преподаватели кафедры истории Средних веков Софья Леонидовна Плешкова и Сергей Павлович Карпов, младший научный сотрудник кафедры археологии А. И. Коновалов, аспирант кафедры славяноведения Г. Ф. Матвеев и преподаватели кафедры истории СССР Н. Л. Рогалина и Л. В. Кошман. Всем нам, прежде всего, предстояло наладить деловые функциональные взаимоотношения в самом бюро и затем найти и определить общую задачу нашей повседневной организаторской работы.

Своими заместителями по организационной, идеологической и учебно-научной работе я предложил назначить А. И. Коновалова, Л. В. Кошман и И. В. Григорьеву. Этот же состав партбюро сохранился с незначительными изменениями при последующем нашем переизбрании в 1976 году.

Свои партийные бдения мы начали с размышлений над неотложными делами и планами. На первом же нашем заседании после распределения обязанностей разговорились о том, какая общая задача может объединить нас одной практической целью. Первым заговорил Михаил Емельянович Найденов и назидательно заметил, что, по его мнению, в последнее время в студенческой комсомольской среде снизился тонус общественной жизни.

Тут мы все стали вспоминать наше недавнее прошлое – комсомольские бригады в подшефных колхозах Подмосковья, студенческие отряды на целине, агитационные походы, поездки по историческим местам, реставрационный отряд в селе Авдотьино Зарайского района, художественную самодеятельность, регулярные стенные газеты, которые всегда с интересом ожидались на курсах не только из-за талантливого и остроумного юмора, но и из-за размышлений об общих интересах в учебе, хороших стихов наших незаурядных поэтов. Драматурги курсов писали сценарии капустников и ставили их на сцене университетского клуба. Эти воспоминания закончились признанием друг другу, что студенческая жизнь пятидесятых-шестидесятых годов осталась в прошлом и, к сожалению, осталась лишь в нашей памяти. Но грусть навеяли не только эти воспоминания. Нас встревожили заметная апатия, утрата общественного интереса и примитивный организационный формализм нашего факультетского комсомола. Тогда почти прекратились комсомольские собрания на потоках курсов по вопросам текущей общественной жизни, которые собирались только в связи с перевыборами комсомольских бюро с сомнительным кворумом, а в комсомольских группах они вообще не проводились.

Все это заставило нас признать недостатки партийноорганизационной и политической работы с факультетским комсомолом. Преодолеть их нам помог предъюбилейный год тридцатилетия победы советского народа в Великой Отечественной войне. Весь 1974 год и до Дня Победы 9 мая 1975 года мы все тогда прожили на высоком патриотическом подъеме, в дружной обстановке и товарищеской солидарности.

Организацию политической «победной» кампании мы начали с делового собрания факультетского партийного и комсомольского актива. На нем мы рекомендовали всем кафедральным партийным группам, партийно-комсомольскому активу потоков курсов найти конкретные, реальные выполнимые задачи в научной работе, в учебной дисциплине и показателях успеваемости, в общественно-патриотических инициативах. Мы тогда обратились к ветеранам Отечественной войны – профессорам и преподавателям, к бывшим студентам истфака – с просьбой рассказать студентам, как они добровольцами уходили на войну в Краснопресненскую дивизию народного ополчения, о своем боевом пути, о боевых наградах, о своих погибших однокурсниках. Мы напомнили тогда факультетскому активу об инициативах увековечения их памяти, предпринятые десять лет назад в год двадцатилетия победы, и рекомендовали продолжить их поисками новых материалов об истории нашего факультета в годы войны. Надо сказать, что в ходе подготовки к юбилею эта задача была программной в планах парткома и ректора университета и общей для всех факультетов. К юбилейному Дню Победы были подготовлены и изданы «Очерки истории Московского университета в годы Великой Отечественной войны». И теперь с 9 мая 1975 года эта память уж более тридцати лет ежегодно увековечивается голосами сменяющихся поколений университетских наследников на торжественных митингах у памятного знака павшим в боях за советскую Родину профессорам, сотрудникам и студентам.

В этом святом деле важную роль сыграл наш исторический факультет. Не все теперь помнят, что и идея издания книги, и идея сооружения памятного знака родилась в те предъюбилейные годы у нас. Автором идеи издания книги был профессор Анатолий Михайлович Сахаров, участник войны. Его инициативу поддержал ректор Иван Георгиевич Петровский и деканы всех факультетов, принявшие участие в подготовке очерков под общей реакцией А. М. Сахарова, подготовленных к изданию сотрудниками лаборатории истории русской культуры Евгенией Константиновной Сысоевой и Лидией Васильевной Кошман. Книга вышла накануне юбилея и была подарена всем ветеранам фронта и тыла. А идея сооружения памятного знака родилась на нашем факультете еще в конце пятидесятых годов, в бытность мою секретарем факультетского комитета ВЛКСМ. С этой идеей пришел тогда ко мне студент третьего курса Виктор Усков и предложил организовать студенческие трудовые субботники, чтобы на заработанные деньги соорудить памятник на территории университета. Эту идею поддержали комсомольцы всех курсов. Главным организатором этой патриотической инициативы мы назначили тогда Володю Ронкина, под непосредственным руководством которого за два года до окончания учебы В. Ронкиным и В. Усковым студенты заработали на стройках Москвы 30 тысяч рублей. Но дальше наша инициатива поддержки не нашла. Заработанные трудовые деньги мы сдали в комитет ВЛКСМ МГУ под обязательство употребить их на сооружение памятника с надеждой, что когда-нибудь наша инициатива получит продолжение.

Ждать пришлось долго, но вот теперь, вспомнив ту трудовую эпопею, я пригласил к себе членов комитета ВЛКСМ во главе с секретарем В. Н. Гороховым и рассказал им о ней. Я предложил комсомольскому активу обсудить этот вопрос на своих собраниях, пригласив преподавателей, которые в ту пору были студентами и принимали участие в трудовых воскресниках, готовый и сам принять в них участие. Я понимал, что нам с моими соратниками вряд ли удастся увлечь студентов копеечными заработками на московских стройках. В эту пору студенты научились зарабатывать приличные деньги в строительных отрядах, но я надеялся, что нам удастся вызвать их сочувствие забытой патриотической идее и помочь в создании денежного фонда на строительство памятника. Непросто, не «на ура», но идея эта все же была принята. Мы договорились, что инициативная группа комсомольцев выступит в газете «Московский университет» с призывом к студентам МГУ присоединиться к нам. На этот раз нашу идею активно поддержали вузком, партийный комитет и ректорат. Не берусь утверждать, что всех наших поступлений хватило на сооружение памятного знака, но знаю, что наш призыв был все же поддержан. Должен сказать, что знак был сооружен при активном участии первого проректора МГУ Евгения Михайловича Сергеева. Наверное, главные средства для этого были изысканы из других источников, но уж точно первые наши исторические тридцать тысяч оказались первым вкладом в это общеуниверситетское святое дело. Сооружение знака было закончено к 7 мая 1975 года, когда состоялся митинг и его торжественное открытие. Вечером того же дня в актовом зале состоялось праздничное собрание университета, начавшееся с торжественного внесения в зал университетского знамени. Его нес четырежды кавалер ордена Трудового Красного Знамени, декан физического факультета Василий Степанович Фурсов. А я, как участник парада Победы на Красной площади 24 июня 1945 года, вместе с другим таким же участником шел ассистентом знаменосца. В университете тогда таких нас было только двое.

На пороге тридцатилетнего юбилея Великой Победы советского народа над фашистской Германией весь наш отчетный год прошел на высоком патриотическом подъеме во всех наших повседневных делах и заботах, в спокойной и дружной обстановке товарищеской солидарности. Выражением высокого тонуса и настроения в нашем студенческом комсомольском коллективе явился талантливо поставленный студентом Голубовским спектакль на сцене университетского клуба на улице Герцена. Не помню, как точно назывался этот спектакль, но помню, как, с каким творческим порывом и неподдельным чувством благодарной памяти и гордости за Великую Победу отцов сыграли его наши студенты. Он шел более часа, с нарастающим накалом театрального действа от горьких событий начала и до триумфа победы, до штурма Берлина. Спектакль сопровождался песнями, с которыми прошли войну солдаты Великой Отечественной. В финале спектакля весь зрительный зал встал и долго бурно аплодировал исполнителям. Этот спектакль, исполняемый в программе университетского конкурса самодеятельности, получил высокую оценку комиссии профкома МГУ, премию и диплом призера-лауреата.

Всю нашу юбилейную программу мы завершили коротким партийно-комсомольским собранием, посвященным чествованию живых и памяти погибших историков – участников Великой Отечественной войны. Мы провели его в наполненном конференц-зале нашего гуманитарного корпуса накануне университетского митинга у памятного знака. Мы попросили тогда всех наших профессоров и преподавателей – фронтовиков и тружеников тыла – надеть в этот день свои боевые и трудовые награды, с которыми до сих пор студенты их еще не видели. Собрались в фойе, и, как только зал заполнился, под звуки песни «Вставай, страна огромная» наши ветераны двумя колоннами прошли через весь зал мимо переполненных аплодировавших рядов на сцену и заняли места в почетном президиуме. Нас тогда, как это можно было прочитать в годы войны в корреспонденциях военных журналистов, было еще «до роты бойцов различных родов войск». Были тогда еще живы Герои Советского Союза летчица Полина Гольман, танкист Миша Марьяновский, пехотинец Иван Антонович Федосов, политрук Михаил Тимофеевич Белявский, зенитчица Вера Ивановна Владимирская, партизанка Татьяна Афанасьевна Логунова, механик-водитель самоходки Володя Тетюшев, корреспондент армейской фронтовой многотиражки Михаил Никанорович Кислов, помначштаба стрелкового полка Анатолий Михайлович Сахаров, рядовые Анатолий Дмитриевич Горский и Данила Антонович Авдусин, военный комиссар Петр Максимович Горлов, сержант Константин Николаевич Тарновский, рядовой Николай Николаевич Залышкин, пехотный капитан Юрий Михайлович Сапрыкин, политрук Алексей Иванович Широков, начальник разведывательного отдела штаба армейского корпуса майор Петр Андреевич Зайончковский. И до сих пор они смотрят с фотографий памятного стенда, установленного в те дни на пятом этаже нашего корпуса. На том собрании все мы, живые ветераны, были представлены в зале студентам семидесятых годов в докладе участника штурма Берлина профессора Михаила Тимофеевича Белявского. Зал с напряженным вниманием слушал краткое «боевое донесение» политрука и взрывался аплодисментами при объявлении следующего имени. Прений по докладу не было, но в конце собрания выступил факультетский секретарь комитета ВЛКСМ Валерий Горохов и со словами великой благодарной памяти предложил собранию пожелать нам, живым, доброго здоровья, долгих лет жизни и успехов.

Вспоминая сейчас это праздничное неформальное собрание, я сожалею о том, что мы тогда не догадались записать его на пленку и сохранить как исторический документ. Наверное, и об этом собрании, и о работе, которая ему предшествовала, можно было бы снять документальный фильм или хотя бы накопить интересный фотодокументальный материал и сохранить доклад Михаила Тимофеевича Белявского. Не думали мы тогда, что все это бесследно уйдет в историю.

Осенью того же года нам предстояло начать подготовку к отчетно-перевыборному собранию. В связи с тем, что количество членов нашей факультетской парторганизации превысило триста человек, нам были предоставлены права парткома в решении вопросов приема и исключения членов партии. В соответствии с этим партбюро реорганизовывались в парткомы, а общественная должность секретаря становилась штатной в составе руководящего аппарата райкома КПСС. Но мы по-прежнему оставались подотчетными и парткому университета. Главная цель этой реорганизации состояла только в упрощении порядка приема в партию новых членов и вынесения дисциплинарных решений по персональным делам. Практически новый статус не изменил нашего положения в структуре партийной организации университета, за исключением того, что появилось более солидное звучание «партком». Радикально изменилось только должностное положение секретаря парткома, оно теперь значилось в кадровой структуре РК КПСС. Теперь я должен был перейти на эту ставку, сдать туда свою трудовую книжку и получать установленное по штату денежное содержание в сумме 220 рублей. Никаких выгод это условие мне не сулило, так как преподавательскую деятельность я мог продолжать лишь по совместительству, на полставки. Из-за этого мой денежный доход уменьшался на 20 рублей. Правда, настаивая на обязательном переходе секретаря парткома в райком, говорили, что потери в окладе будут компенсироваться льготами – двойной оплатой отпусков, бесплатными железнодорожными билетами и путевками в санаторий, прикреплением к поликлинике. Но я помню, что все новоявленные секретари парткомов на факультетах не соблазнялись такой приманкой. Особенно те, которые были докторами наук. Я тоже не стал торопиться выполнять это требовательное пожелание райкома до отчетно-перевыборного собрания, надеясь, что проблема разрешится сама собой, так как продолжать партийную карьеру я не собирался. Но все опять пошло не по моему сценарию. В конце ноября 1975 года на отчетно-выборном собрании я снова был выдвинут в состав парткома, собрание снова не удовлетворило моего самоотвода, и я вновь стал секретарем. Переходить же на освобожденную ставку я продолжал отказываться и даже предложил эту мою ставку передать заместителю по организационной работе, а сам был согласен исполнять обязанности секретаря на общественных началах.

Наконец в порядке исключения мне было разрешено остаться на своей штатной должности доцента с зачислением меня по совместительству на райкомовскую половину ставки. Но это не избавило меня от непредвиденных неудобств. В конце февраля 1976 года я должен был по приглашению ехать в Польшу для чтения лекций в Варшавском университете. Когда я попытался согласовать этот вопрос в райкоме, мне было сказано, что я могу это делать только во время своего очередного отпуска. Компромиссное решение было найдено и в этот раз. А летом возникли затруднения с размером моего очередного отпуска. Вместо положенных мне двух месяцев я мог воспользоваться только одним. Конечно, все это не меняло моего ответственного отношения к обязанностям секретаря парткома, но меня снова стали убеждать в переходе на полную райкомовскую ставку. Как вдруг проблема решилась неожиданно сама собой. В один из последних июньских дней 1976 года министр культуры РСФСР Ю. С. Мелентьев предложил мне перейти на должность директора Государственного Исторического музея.

О том, как это предложение возникло, как я его принимал и как стал шестнадцатым директором Исторического музея, как отслужил в нем верой и правдой шестнадцать лет, как закрыл его на шестнадцать лет капитального ремонта и как проживал это лихолетье вместе со всеми его сотрудниками, я рассказал в своей повести «Жизнь музея в эпоху перемен». Теперь я скажу только одно. Я принял решение о переходе в Государственный Исторический музей только после того, как получил позволение ректора МГУ академика Рема Викторовича Хохлова остаться по совместительству доцентом исторического факультета, а от министра культуры РСФСР Юрия Серафимовича Мелентьева – согласие на это совместительство.

* * *

9 июля 1976 года приказом министра культуры РСФСР я вступил в должность директора Государственного Исторического музея, а 1 сентября доцентом-совместителем исторического факультета я начал очередной учебный год в своем университете. Право на это, скажу честно, я оговаривал, потому что у меня не было уверенности, что смогу войти в понимание незнакомого мне музейного дела, что сумею обрести доверие незнакомого мне коллектива сотрудников, уникальных специалистов, людей необычной профессии – музейщиков, очень независимых в отношениях с вышестоящим руководством. Но больше всего я беспокоился, что не придусь ко двору в министерстве. Не было у меня опыта. Вырос я в условиях университетской автономии, где профессорско-преподавательский состав знал только одну – свою университетскую власть, а министерскую, признавая, больше критиковал, чем уважал.

Но на новом поприще и в музее, и с министерством у меня все сложилось к лучшему. Большая часть научных сотрудников музея оказались выпускниками нашего истфака, они и оказали мне на первых порах необходимое доверие. Я старался развивать генетическую линию связи музея с Московским университетом, с историческим факультетом, с учеными кафедр отечественной истории. В этом мне помог мой двойственный статус: в ГИМе я представлял МГУ, а на факультете выступал как полпред музея. Нам даже удалось организовать творческое научное сотрудничество на основе общественного договора.

В августе 1992 года я оставил свою директорскую должность, продолжая с тех пор работать в ГИМе ведущим научным сотрудником, и по-прежнему остаюсь членом коллектива кафедры истории России XIX – начала XX века. Как и раньше, каждый год в сентябре я начинаю вместе со своими коллегами по кафедре вести по расписанию свой семинар и свой специальный курс, а в июне участвую в составе Государственной экзаменационной комиссии на заседаниях по защите дипломных работ. В 2004 году, которым я заканчиваю воспоминания о своей учебе и преподавательской работе на историческом факультете, через эту комиссию пройдет сорок седьмой выпуск дипломников. Среди них будут и те, которые прошли через занятия в моем семинаре, выполняли курсовые и дипломные работы.

Я начинал и заканчивал «свой университет», когда его деканами были профессора: Георгий Андреевич Новицкий, академик Борис Александрович Рыбаков, член-корреспондент Академии наук Артемий Владимирович Арциховский. С ними я был знаком еще со студенческих лет. Свою преподавательскую деятельность я начал аспирантом, когда деканом был профессор Иван Антонович Федосов, и продолжил уже доцентом при сменившем его академике Юрии Степановиче Кукушкине. Я был удостоен чести участвовать с ним и в руководстве факультетом, будучи заместителем декана и секретарем парткома. Но кроме этих общих обязанностей нас соединила на многие годы верная дружба.

А с нынешним деканом, теперь – членом-корреспондентом Академии наук Сергеем Павловичем Карповым я начал знакомство, когда Сережа был еще студентом-первокурсником. Через много лет в моем семинаре занималась его дочка Катя, студентка второго курса.

Я вспоминаю снова эти имена, потому что с ними были связаны все рубежные события моей биографии в университетской жизни. 55 лет назад, еще будучи сержантом дивизии имени Дзержинского, я стал студентом-заочником исторического факультета. Ректором университета был тогда академик А. Н. Несмеянов. Познакомиться с ним или увидеть его в реальной студенческой жизни мне, да и не только мне, было невозможно, хотя и ректорат, и кабинет ректора располагались в том же старинном университетском здании на Моховой, 9, где ютились деканаты заочных отделений. Но и этого было достаточно, чтобы ощущать свою причастность к имени известного академика.

Ректора Ивана Георгиевича Петровского я увидел первый раз, будучи студентом третьего курса. Однажды в конце весеннего семестра 1952 года вдруг вместе с нашим деканом Артемием Владимировичем Арциховским он вошел в кабинет-библиотеку кафедры истории Средних веков, где проходили семинарские занятия нашей студенческой группы. Мы встали, приветствуя обоих, и прежде всего нашего декана. Стоявший рядом с ним человек был нам незнаком. Ни тот ни другой тоже, по-видимости, не ожидали этой встречи, но, видя, что здесь идут учебные занятия, Артемий Владимирович, извиняясь, представил нам незнакомца как нового ректора МГУ – Ивана Георгиевича Петровского. Продолжая извиняться, он объяснил, что сегодня ректор знакомится с нашим факультетом и что ему было интересно увидеть уникальное собрание исторической литературы в научных кафедральных кабинетах. Только спустя много лет, когда я стал лично знаком с ректором, мне довелось узнать, что Иван Георгиевич очень высоко ценил роль исторической науки и исторического факультета в университетской школе образования. А через два года после этой встречи в актовом зале на Ленинских горах я из рук ректора получал диплом об окончании учебы в нашем университете.

С ректором академиком Ремом Викторовичем Хохловым мы познакомились еще в аспирантские годы в спортивном клубе МГУ. Он играл в волейбол в составе первой сборной команды университета, а я – в составе второй сборной по футболу. В ту пору клубная спортивная жизнь объединяла и знакомила любителей спорта всех факультетов. Многие из них становились доцентами, профессорами, докторами наук и, случалось, академиками. В то время будущий ректор и академик Хохлов был для нас просто Ремом. Так его, между прочим, продолжали называть на физфаке и после того, как он стал титулованным ученым-академиком.

25 февраля 1975 года в день пятидесятилетия я получил от ректора Рема Викторовича Хохлова приветственный адрес и приказ с благодарностью за учебно-педагогическую работу и общественную деятельность в МГУ. В июле 1976 года он же дал свое согласие на продолжение мной работы на историческом факультете по совместительству в связи с моим переходом на основную работу в Государственный Исторический музей.

С ректором академиком Анатолием Алексеевичем Логуновым я познакомился как директор ГИМа в 1979-м, предъюбилейном году 225-летия университета. Вместе с проректором Иваном Антоновичем Федосовым мы предложили ему подготовить совместную выставку в Государственном Историческом музее: «МГУ 225 лет». За участие в подготовке к юбилею и за педагогическую работу на историческом факультете я был награжден ректором почетным памятным дипломом.

В том же 1980 году по прохождении конкурса на замещение должности профессора исторического факультета Ученый совет МГУ присвоил мне это звание.

С академиком Виктором Антоновичем Садовничим, ныне действующим ректором, я познакомился в бытность его и мою секретарями факультетских комитетов ВЛКСМ. Это доброе знакомство продолжилось и когда он стал первым проректором университета. Мы регулярно встречались на заседаниях бюро Ленинского РК КПСС, членами которого являлись он – от МГУ, а я – от ГИМа. Благодаря его участливому отношению я до сих пор продолжаю свою педагогическую работу как совместитель на своей кафедре. Мне очень дорого и его заботливое отношение ко мне и как к ветерану Великой Отечественной войны, и как к ветерану МГУ. В 2001 году он вручил мне почетный знак «Заслуженный профессор МГУ». Я глубоко признателен Виктору Антоновичу за то, что теперь он предоставил мне возможность участия в подготовке юбилейных торжеств 250-летия нашего родного российского университета. Своим приказом он включил меня в состав рабочей авторской группы по подготовке выставки «Московскому государственному университету 250 лет».

В этом юбилейном летоисчислении истории нашего первого российского, нашего главного советского и нашего единственного настоящего московского университета по счастливой судьбе мне выпало вместе с ним прожить пятьдесят лет своей жизни в годы второй половины двадцатого века и вместе с ним же продолжить ее в первые годы начавшегося нового тысячелетия. Теперь я заканчиваю свою повесть об этой жизни. За это время в университете сменилось два поколения его профессоров, преподавателей и научных сотрудников. Через их научные школы с бесконечными потоками курсов в процессе обучения и воспитания прошли многие десятки тысяч студентов. С университетом связали свою жизнь и мои сыновья, старший – Дмитрий – в 1978 году закончил физический факультет, а его жена Галина годом позже – экономический. А в 1981 и в 1982 году учебу на историческом факультете закончили мой младший сын Алексей и его жена Наталья. Теперь семейная эстафета в университете перешла к моим внукам. Владимир на экономическом уже получил степень магистра и продолжает учебу в аспирантуре, Татьяна является студенткой исторического факультета.

Начиная повествование о моем университете, я испытывал сомнения в том, сумею ли справиться с этой задачей, сумею ли найти и определить свой личный и общественный подход к многообразным и очень непростым проблемам университетской жизни, хватит ли у меня времени и сил рассказать о самом главном, о том, что составило долю моего участия в ней и оставило во мне воспоминания о прошедших годах и событиях. Сомневался я и в том, хватит ли у меня простой человеческой памяти прожить и заново оценить свою жизнь, ушедшую в далекое прошлое. Но моя память упрямо возвращала меня в минувшее. Кроме нее у меня не было никаких источников, дневниковых записей о своей жизни я не вел. Только сделанные по случаю фотографии помогали мне восстанавливать картины запечатленных на них событий и эпизодов повседневной жизни, забытые имена их участников. Однако я поступил бы несправедливо, не оценив сейчас той помощи, которую я получал от своих однокурсников, от профессоров и сотрудников своего исторического и других факультетов университета, с которыми меня еще со студенческих лет связывали общие интересы.

Теперь моя рукопись заканчивается, и я уже ничего не могу изменить в ней. Я еще не знаю, будет ли она когда-нибудь опубликована. Но, если она найдет своего издателя, остаток своей жизни я снова проведу в ожидании и сомнениях, найдут ли мои воспоминания интерес у читателей и каким будет их приговор. Современная жизнь теперь проходит в новом времени, и общественное сознание, и взгляды формируются теперь на иных принципах, чем те, с позиций которых я вел свой рассказ о моем университете, но он по-прежнему остается нашим российским и нашим московским. Он по-прежнему остается родным домом, открывающим каждому, кто прошел и пройдет его строгий и добрый экзамен, свою дорогу в жизнь.

В заключение, заканчивая этой книгой свое автобиографическое повествование, я считаю непременным долгом поблагодарить за искренний интерес к моему труду и помощь в технической редакционной подготовке всех его трех томов для представления их издателю моего большого друга и соратника во Всероссийском обществе охраны памятников истории и культуры, выпускника философского факультета МГУ Сергея Владимировича Королева.

Я безмерно благодарен Российскому Гуманитарному научному фонду, предоставившему мне гранты для издания всех трех книг. Я также искренне благодарен издательству «Языки славянской культуры», его руководителю Алексею Дмитриевичу Кошелеву и всем его сотрудникам, выпустившим мои воспоминания в свет.

Январь 2005 г.

Иллюстрации к части первой

1951 год. Я студент второго курса дневного отделения Исторического факультета. Тогда я все еще донашивал свою солдатскую шинель, перешитую в бушлат

В том же году я был принят в состав сборной футбольной команды МГУ вратарем

Комсомольские лидеры Исторического факультета. Первый ряд: Володя Быков, Вася Пономарев, Володя Тропин, Юра Верченко, Николай Обушенков, Юра Борисов. С нами вместе их однокурсники Николай Покровский и Надир Бахрамов

Моя группа кафедры истории КПСС на экскурсии в Петродворце.

1952 год, практика в ленинградских архивах. Сидят слева вьетнамец Ан Бен Хо, Е. Калинина, руководитель практики доцент Тимошина,

Л. Наигранян, испанка

A. Ибарури,

Ю. Арбекова,

B. Соколова,

Л. Амелина,

испанка М. Де Ля Росса,

И. Рыгихина,

A. Абдулаева;

стоят Н. Овчинников,

B. Ховалкин,

C. Сундетов,

В. Евсеев,

М. Багиров,

С. Дмитренко,

М. Исмаилов,

С. Норматов,

Ю. Воскресенский,

С. Шепелев,

румын М. Силберман,

Р. Бабоджанова,

М. Гуменный

ОДНОКУРСНИКИ ПО КАФЕДРАЛЬНЫМ ГРУППАМ СПЕЦИАЛИЗАЦИИ

Группа кафедры Этнографии со своим руководителем доцентом Н. А. Федоровым

Группа кафедры Истории южных и западных славян

ОДНОКУРСНИКИ ПО КАФЕДРАЛЬНЫМ ГРУППАМ СПЕЦИАЛИЗАЦИИ (продолжение)

Группа кафедры Истории СССР

Наша однокурсница, испанка Мария Де Ля Росса вместе со своей подругой Кеорой Замитченко в гостиной нового общежития МГУ на Ленинских горах

На первомайской демонстрации в колонне Истфака МГУ, со мной Люба Амелина, Валя Соколова и Лева Еремин

Мои близкие друзья-однокурсники. Прощальная фотография перед окончанием учебы: Володя Дробишев, Сталон Дмитренко, Валентин Покровский, Сальвар Асланов, Ревмир Ганеев

Валя Соколова провожает на родину вьетнамских студентов, окончивших учебу в МГУ Крайний слева наш однокурсник Ан Бен Хо

Встреча однокурсников на Ленинских Горах спустя 25 лет после окончания учебы

Снова в лекционной аудитории МГУ мы встретились через пять лет

А совсем недавно мы собрались перед входом в нашу студенческую столовую на встречу в день пятидесятилетия

Иллюстрации к части второй

Сентябрь 1954 г. Я сдал вступительный экзамен в аспирантуру

А в соловьиное лето 1955 года я наконец встретил и на всю жизнь полюбил мою Галю.

Наша свадьба состоялась 4 февраля 1956 года

22 октября 1956 года у нас родился сыночек Димочка, а 7 сентября??? года сыночек Алешенька, будущие студенты – первый Физического, а второй Исторического факультетов МГУ

Июнь 1956 г. Мне было поручено руководить практикой в архивах Ленинграда студентов кафедры Истории КПСС. Не думал я тогда, по дороге в Ленинград, что с этими ребятами в следующее лето 1957 года я поеду командиром студенческого отряда МГУ на уборку урожая на целину, в Кустанайскую область Казахстана

Июль 1957 г. Погрузка нашего отряда на станции Новониколаевская около Рижского вокзала Москвы. А жить нам на целине предстояло в деревне Ново-Николаевка мендыгорского района

Кроме этой фотографии мне не удалось найти других, которые бы сохранили наглядную память об этой жизни.

В нашем истфаковском отряде не оказалось ни фотографов, ни фото и кинокамер. Только Мите Мейеру удалось сфотографироваться со своим безымянным другом в самом центре Кустанайской целинной степи. А случайный местный фотограф не мог подумать, что снимал он тогда будущего директора Института стран Азии и Африки МГУ

Аспиранты кафедры Истории КПСС со своими научными руководителями, учившимися в аспирантуре в 1954–1957 годах

Лето 1958 года. Встреча со студентами, проходившими военный сбор в Ворошиловских лагерях под Вышним Волочком. Слева третий декан факультета профессор И. А. Федосов, в центре я, секретарь Комитета ВЛКСМ факультета. Осенью этого же года я был назначен на должность заместителя декана по учебной работе

Встреча во Владивостоке с выпускницами нашего факультета Третьяковой и Ионовой в день открытия научной конференции историков дальнего Востока.

Сентябрь 1962 года

Август 1964 г. Встреча со студентами, аспирантами и научными руководителями Новгородской и Смоленской археологических экспедиций

Май 1965 г. День двадцатилетия Победы.

Открытие в актовом зале старого здания Исторического факультета на улице Герцена, 5 мемориальных досок памяти истфаковцев, погибших на фронте.

Слева секретарь Партбюро факультета профессор В. 3. Дробичев

Преподаватели и сотрудники факультета, награжденные медалями «Двадцать лет Победы». Слева сидят Л. Д. Беспалько, доценты М. М. Лахтаков, А. И. Широков, А. А. Федосеев, старший лаборант А. И. Серых; стоят: старший лаборант E. Н. Гержоу, доцент И. Д. Очак, старший преподаватель И. В. Созин и лаборант-фотограф А. Сухов

Иллюстрации к части третьей

Члены бюро партийного Комитета МГУ избранного в 1965 г. В центре секретарь бюро Б. М. Мочалов. В составе этого бюро я занимал должность первого заместителя секретаря

Лето 1966 г.

Встреча с Президентом республики Фарнция Ш. Де Голем с профессорами, сотрудниками и студентами МГУ в актовом зале. В центре ректор МГУ академик И.Г. Петровский и министр высшего и среднего специального образования СССР В. П. Елютин

Ноябрь 1966 г.

Президиум торжественного собрания ветеранов Университета в день двадцатипятилетия разгрома немецко-фашистских войск под Москвой. В первом ряду слева маршал Советского Союза Соколовский, маршал бронетанковых войск Катуков, маршал артиллерии Казаков, генерал-полковник Комаровский, генерал армии Федоров, маршал Советского Союза Гречко

1967 г.

Профессора и научные сотрудники МГУ в день награждения в Кремле орденами и медалями в связи с успешным выполнением заданий семилетнего плана развития народного хозяйства СССР

Сентябрь 1970 г.

Остановка на Симферопольском шоссе недалеко от моей родной деревни Левыкино в день возвращения с экскурсии студентов и преподавателей Истфака из Спасского-Лутовиново.

В центре декан Исторического факультета академик Юрий Степанович Кукушкин

С аспирантом Геннадием Оприщенко на первомайской демонстрации в колонне Истфака

1979 г.

Заседание Ученого совета МГУ на котором было принято решение о присвоении мне звания профессор

Апрель 1980 г.

Высшая Аттестационная комиссия СССР утвердила это решение, и мне был вручен диплом профессора

Декабрь 2002 г.

Мне было присвоено звание Заслуженного профессора МГУ

В ГОД ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТОЙ ГОДОВЩИНЫ ПОБЕДЫ ВСТРЕЧИ С ВЕТЕРАНАМИ УНИВЕРСИТЕТА

На Красной площади с профессорами председателями Советов ветеранов Исторического и химического факультетов Ю. А. Мошковым и Г. Ф. Бебихом

На Историческом факультете с академиком Ю. С. Кукшкиным, доцентом С. И. Антоновой и профессором Ю. А. Мошковым

На факультете Вычислительной математики и кибернетики с деканом, членом-корреспондентом РАН, профессором Д. П. Костомаровым. В студенческие годы мы вместе в составе сборной команды выступали в чемпионатах Москвы по футболу и хоккею

МОИ ВНУКИ, КОТОРЫЕ УЖЕ ВЫРОСЛИ И ПРОДОЛЖАЮТ НАШУ СЕМЕЙНУЮ ЛИНИЮ РОДСТВА В МОСКОВСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ

Внук Владимир закончил магистром Экономический факультет и продолжает учебу в аспирантуре

А внучка Таня учится на втором курсе Исторического факультета

Памятный знак в связи с 250-летием МГУ

ОглавлениеЧасть I Моя студенческая послевоенная пятилеткаЧасть II Беспокойная истфаковская десятилетка: 1954 – 1964Часть III Исторический факультет на всю оставшуюся жизньИллюстрации к части первойИллюстрации к части второйИллюстрации к части третьей