«Хроники Дао»

ХРОНИКИ ДАО Deng Ming-Dao

CHRONICLES OF TAO THE SECRET LIFE OF A TAOIST MASTER

Посвящается Сифу и моим родителям

БЛАГОДАРНОСТИ

Впервые приступая к работе писателя в 1982 году, я получил неоценимую помощь от Элизабет Лоуренс Калашникофф. На протяжении моей последующей карьеры она оставалась для меня источником вдохновения, поддержки и самым лучшим советчиком. Именно Элизабет первая увидела возможность объединить все дневники в единую книгу. Мне искренне жаль, что эта удивительная женщина покинула этот мир, так и не увидев выхода этой книги в свет; и все же моя благодарность ей поистине безгранична.

На протяжении нескольких лет неоценимую помощь мне оказывали многие люди.

Клейтон Карлсон, Марк Зальцведель и Эми Хертц во многом помогли мне в редактировании этой книги.

Лянь Фун из Сингапура, Су Юнли и Ли Сычи из Гуаньчжоу поделились своими личными воспоминаниями о Шанхае и Ду Юэшэне. Джон Сервис и Фредерик Уэйкмэн дополнили эту информацию сведениями исторического и исследовательского характера.

Ивонн Истмэн и Пэгги Джи оказали содействие в распечатке первоначального рукописного варианта издания.

Безмерную помощь оказали мне члены семьи и родители, которые помогали мне всеми возможными способами.

Наконец, слова благодарности я адресую лично Квану Сайхуну, который снабдил меня материалами для этого труда, драматично и четко отразив историю наследия даосских мастеров.

ВВЕДЕНИЕ

Как и многие, я слышал о даосизме лишь обрывки информации. То была эзотерическая духовная традиция, которую воспринимали лишь эксцентрические и нонконформистски настроенные личности. Кое-кто из поэтов-битников переводил даосскую поэзию, находя в ней вдохновение. Многие образы даосизма брали свое начало в глубинах природы. Даосизм предлагал практические занятия по повышению продолжительности жизни; а «Дао дэ цзин» многими воспринималась как совершенно глубокий, но столь же непонятный ключ к пониманию даосизма.

Более всего меня занимало растущее осознание того, что даосизм соединял в себе совершенно невообразимый набор искусств и умений. Я всегда восхищался любой традицией, которой удалось преодолеть путь от простого предсказания будущего до высших уровней медитации, от боевых искусств до глубокого духовного просветления. Здесь же все было ясно: основным способом постижения Дао оставалась медитация. А научиться медитации можно было лишь с помощью «прямой передачи знаний» от Учителя.

Я был совершенно уверен, что такой способ – единственно правильный. Все мои попытки следовать описаниям в книгах оказались безуспешными – не только потому, что сидение скрестив ноги в клубах дыма от курительной палочки казалось мне жутко нудным занятием. Наоборот, это лишь стимулировало мой интерес к даосизму, ибо из всех великих традиций духовного совершенствования лишь даосизм утверждал, что медитация может происходить регулярно и методично. Больше всего меня интриговало (особенно после созерцания странных движений даосского мастера в городском парке) то, что даосизм можно было постигнуть, овладевая боевыми искусствами.

Все это достаточно интересовало меня, хотя в своих занятиях я практически не шел дальше тайцзи-цюаня. Услышав от двух своих знакомых, что они собираются посетить господина Квана – шестидесятипятилетнего учителя боевых искусств, – я решил, что вполне могу посмотреть на занятного старика. Кроме того, я надеялся поддержать интерес моих друзей: вполне могло случиться, что учитель не говорит по-английски, так что я могу оказаться полезным в роли переводчика. В уединенный уголок парка, где преподавал учитель, мы пришли довольно рано. Вокруг не было ни души. Мы решили отправиться в дальний конец тренировочной площадки, чтобы немного размяться в ожидании учителя. Все уже порядком погрузились в комплекс тайцзи-цюаня «Толкающие Руки», когда в кустах появился силуэт достаточно рослого мужчины.

На вид ему было около тридцати. Черные волосы густым шатром укрывали его невероятно мощные плечи. Незнакомец был одет в серый свитер и коричневый спортивный костюм. Он стоял абсолютно неподвижно, без всякого смущения разглядывая нас. Наконец мне это надоело.

Незваный гость выглядел словно студент колледжа; он вел себя так, будто намеренно хотел подразнить людей. Если это был ученик Квана, тогда почему бы ему просто и с уважением не подождать своего учителя вместо того, чтобы пялиться но сторонам? Вскоре мужчина исчез, а через несколько минут одна из учениц Квана сообщила, что учитель пришел и готов начать урок. Пока мы спускались к подножию холма, девушка предупредила нас, что ее учитель – самый лучший, однако очень традиционен и «немного склонен к эксцентричности».

Когда мы пришли, все присутствующие выполняли цигун. В первую же секунду меня поразили разнообразие и сила движений. Казалось, что позы выполняются через силу, но при сохранении равновесия. К моему удивлению, занятиями группы руководил тот самый незнакомец.

Я повернулся к ученице:

– Это кто – один из старших учеников?

– Нет, это сам мистер Кван.

– Да?! А я думал, что ему за шестьдесят.

– Так и есть.

Я внимательно присмотрелся к учителю. Седины у мистера Квана почти не было; чтобы ее заметить, следовало хорошенько присмотреться. Кожа на широком, скуластом лице была гладкой и чистой, а большие сияющие глаза свидетельствовали о том, что их обладатель чутко осознает все происходящее вокруг. Мужчина, казалось, был как никто далек от общепринятого представления о пожилом, умудренном годами учителе.

Когда подошло время перерыва в занятиях, нас официально представили ему. Мистер Кван показался весьма Смущающимся человеком; после знакомства он вновь погрузился в созерцание своих учеников. В конце занятий, получив заверения, что с мистером Кваном вполне можно общаться, я решился заговорить с ним.

Согласно исконной восточной традиции, учитель может считаться хорошим ровно настолько, насколько хороша родословная его школы. Спросив мистера Квана об этом, я с изумлением услышал, что некоторые его учителя были известнейшими мастерами Китая. Мистер Кван рассказал, что, в частности, его учили Ян Чэнфу и Чэнь Вэйминь из Тайцзи; Сунь Лутан из Синъи; Фу Чжэньсун и Чжан Чжаодун из Багуа; наконец, Ван Цзыпин из Мичжунъи. Позже я обнаружил, что мистер Кван изучал многие виды боевых искусств – в частности, Шаолиньскую и Даосскую школы, стили Обезьяны, Орла, Журавля, Змеи и Тигра. Как оказалось, мистер Кван много путешествовал по миру. Он посетил Индию и Тибет, чтобы изучить йогу и другие техники медитации; был солдатом, цирковым артистом, артистом труппы Пекинского оперного театра, преподавателем политологии Пекинского университета и секретарем в кабинете министров Чжоу Эньлая.

Его боевое прошлое привлекало меня. Большинство мастеров сегодняшнего времени могли учиться лишь у учеников этих прославленных Учителей; теперь же передо мной был один из тех представителей первого поколения, кто получил свои знания непосредственно у великих. Желание заниматься у мистера Квана переполнило меня, и я попросил его учить меня.

Предложение совершенно очевидно ошеломило мистера Квана. Казалось, что финансовые соображения как нельзя более далеки от него. С сомнением в голосе мистер Кван сообщил, что это обойдется мне в тридцать пять долларов ежемесячно. Потом последовала пауза, после которой мистер Кван добавил, что за эту сумму ученик может заниматься у него четыре-пять раз в неделю – если хочет, конечно. Еще заминка. Словно почувствовав, что сказанное не в полной мере оправдывает размер оплаты, мистер Кван пустился объяснять, на что пойдут остальные деньги.

Как выяснилось, из тридцати пяти долларов мистер Кван тратил на себя лишь десять; еще десять долларов шло на строительство будущей школы, а оставшиеся пятнадцать мистер Кван отправлял в Китай своему учителю, чтобы поддержать его.

Я спросил у мистера Квана, как зовут его учителя: ведь все те, кого он назвал, уже ушли из жизни, и я гадал, кого же он имеет в виду.

– Мой даосский учитель, – ответил мистер Кван.

– Ваш даосский учитель? – с волнением переспросил я. – Но ведь он, наверное, совсем старый!

– Он действительно стар, – нехотя произнес мистер Кван, – у него длинные, совершенно белые волосы и борода. Ему сейчас 142 года. Он проводит время в медитации.

– Сто сорок два года? – еще больше изумился я. – Разве это возможно?

– Конечно, возможно. Ведь он даос.

– А вы?

– Я – тоже даосский аскет. Вообще-то, я обучаю боевым искусствам лишь в качестве побочного занятия.

Мы побеседовали с ним еще немного. Потом мистер Кван собрался уходить. Я еще несколько раз приходил к нему на занятия и вскоре стал одним из его учеников. Я был заинтересован не только в тех редких канонических стилях боевых искусств, которые преподавал мистер Кван, но и в изучении даосизма. Мне нравилось быть его учеником; я называл его Сифу.

Со стороны казалось, что мои сомнения и неуверенность в себе безграничны, поэтому я задавал Сифу нескончаемые вопросы. Как правило, его ответы были обстоятельны и полны глубокого смысла; но иногда он просто сообщал, что мне следует остаться с мучающим меня вопросом один на один. Такой ответ никогда не казался мне обычной попыткой уйти от проблемы, которую он не желал обсуждать. Несмотря на то что покровительство Сифу было щедрым, он никогда не перекладывал на себя ответственность за мою собственную жизнь.

Я прочел много книг о даосизме, но лишь углубив свои отношения с Сифу, я понял, что его даосизм представляет собой целостную, живую традицию, идущую далеко за пределы книжного теоретизирования. Для Сифу даосизм был больше чем религией или философией. Для него это был способ жизни. В самой своей сущности его даосизм был наукой жить естественно, полностью очищая себя во имя духовного развития. Поэтому, несмотря на то что даосская традиция включала в себя элементы магии, ритуальных церемоний и религиозной веры в необъятный пантеон божеств, Сифу делал акцент именно на аскетизме во имя освобождения от невежества и страданий.

Стремясь к этой цели, он говорил о необходимости ценить природу и непредвзято смотреть на мир; я довольно много читал об этом. И все же основной темой для него оставалось самопожертвование ради возможности внутреннего очищения и совершенства. Проще говоря, перед человеком стоит обманчиво простая задача: избежать разрушения себя, своего тела, а также других людей и окружающего мира вообще.

«Боги намеренно подвергают человека испытанию, – говаривал Сифу. - Хотим мы того или нет, они испытывают нашу способность пожертвовать собой в стремлении достигнуть другой стороны просветления вместо того, чтобы погрузиться в пучину жадности и саморазрушения. Твое тело – это Храм Господень, а твоя душа – сам Бог. Если ты засоряешь свое тело, оно начинает разрушаться, а вместе с телом гибнет и твой мозг. Естественно, что Бог покинет такое тело как можно скорее. Если же ты достаточно разбираешься в самопожертвовании, то обязательно достигнешь определенного вознаграждения за свои труды. Только тогда ты сможешь отбросить все «приятное», «радостное» – все то, что легко дается, – и постепенно очистишь свое тело. Это все равно что убрать внутри храма и заново выкрасить его в ожидании явления Господа».

Избегание саморазрушения означало: никакого алкоголя, наркотиков, курения или половых излишеств. Следовало также избегать городского шума, витающего в воздухе смога и ежедневных стрессов. Здесь я обнаружил, что Сифу - лучший пример собственного учения. Он принял обет безбрачия, питался просто и скромно, никогда не курил и не употреблял наркотики, только «по большим праздникам» мог позволить себе выпить стаканчик легкого вина. Кроме того, он ежедневно тренировался и, несмотря на свой нелюдимый вид, был очень заботлив со своими учениками.

Многие сомневаются: может ли духовность выжить в нашем современном мире? И тут же отвечают себе: наверняка нет, потому что войны, ядерная опасность, загрязнение окружающей среды, преступность, расизм, упадок общественных устоев, религиозные лжепророки и просто человеческая лень делают это невозможным. Занятия подобными «сложностями» становятся проблематичными из-за бесконечных препятствий и отвлекающих впечатлений. Правда, даосизм относится к методическим системам, требующим постепенного совершенства. Он позволяет применять индивидуально гибкий подход; вместе с тем, он универсален, поскольку направляет все усилия к единой цели. Даосизм предусматривает переход от физического к духовному, и это предполагает, что из сугубо светского вполне может зародиться религиозное. Необходимо лишь выработать правильное отношение к искренности.

Даосское мировоззрение Сифу воспринял в те времена, когда Китай переживал весьма бурные годы. Он научился нести свою веру сквозь военное лихолетье и вполне светское общество. Он – живое доказательство того, что настоящий человек в любое время может сохранить свою духовность.

Мистер Кван часто вспоминает события своей прошлой жизни, чтобы таким образом подтолкнуть нас к движению вперед. В частности, он рассказывал нам о своих победах и поражениях; он говорил о мудрости и жесткости своего учителя. Еще он рассказывал совершенно удивительные истории о старых мастерах прошлого, которые умели проникать в иные измерения, занимались магией или могли применять свои умения против большого количества противников одновременно. Естественно, наше любопытство постепенно перемещалось с этих полуфантастических рассказов на личность самого Сифу.

Однако сам Сифу умудрялся сохранять удивительную таинственность в отношении всего, что касалось его личного прошлого. Даосскому мастеру не позволительно распространяться о дате и месте своего рождения или сообщать другие личные сведения. Но мы часто оказывались в ситуациях, требовавших аналогий из его личной истории; помимо этого, Сифу по-отечески терпимо относился к нашим бесконечным вопросам, так что понемногу его личная история раскрывалась перед нами.

Классические труды и поэмы о даосизме позволяют лишь немного приоткрыть завесу над этой величайшей традицией духовного совершенствования. Сколько ни читай об этом, все равно будет трудно представить себе тех, для кого даосизм является смыслом жизни. Сухие научные исследования не дают возможности эмоционально воспринять эту науку жизни. Точно так же сложно представить, что можно остаться даосом в наше сумасшедшее время. Эта книга – «Хроники Дао» – может стать хорошим введением в даосизм, которое позволит увидеть в этом течении гораздо больше, чем просто изображения Бессмертных на бумажных журавликах.

Я уверен, что точно так же, как рассказы Сифу о его обучении стали неотъемлемой частью моей учебы, впечатления этого необычного человека помогут другим увидеть, каким образом широта даосских взглядов может быть объединена в единый целостный путь длиною в жизнь. И я надеюсь, что другие, осознав ожидающие их трудности, найдут в себе достаточно вдохновения, чтобы предпринять свое собственное путешествие к вершинам духа.

О транскрипции китайских терминов

(от редактора русского перевода)

Все китайские имена и термины, встречающиеся в этой книге, передаются в соответствии с общепринятой в русском языке системой транскрипции китайских слов. Эта система опирается на северное (пекинское) произношение,- двухсложные китайские личные имена записываются как одно слово.

Вместе с тем, имя автора книги (Дэн Миндао) оставлено в том написании, в котором оно уже широко известно как на Западе, так и в русскоязычном регионе, – Деи Мин Дао. Имя главного героя книги (Гуань Шихун) дается, согласно пожеланию автора, так, как его произносил сам Мастер, – Кван Сайхун. Но все остальные члены семьи (опять же по желанию автора) упоминаются под фамилией Гуанъ). 

Книга первая

Глава первая  Тайшанский праздник

Б 1929 году Кван Сайхун1 сопровождал членов своей семьи во время паломничества вверх по крутым склонам горы Тайшань. Паломники направлялись к вершине – туда, где расположен Храм Изумрудного Облака, на Праздник Нефритового Императора. Эта религиозная церемония сочетала в себе недели ритуальных служений и поклонения божествам с почти карнавальным весельем, царившим во дворике храма. Члены семьи Гуань принадлежали к богатому клану воинов; будучи преданными даосизму, они завершали долгое, истовое паломничество длиною в добрую тысячу километров из родной провинции Шаньси в провинцию Шаньдун. Они собирались гостить в храме целый месяц.

Последний подъем на Тайшань в носилках-паланкинах тянулся медленно. Крутые склоны и обрывы Тайшань за день преодолеть было невозможно. И все же постепенное движение вперед, прерывавшееся ночным отдыхом на маленьких крестьянских постоялых дворах, давало путникам силы с первыми лучами зари вновь стремиться вверх. Во всех постоялых дворах паломникам подавали только вегетарианскую пищу – очищение тела от плоти животных и созерцание способствовали очищению разума.

Да и сама гора как бы завершала это «неземное» состояние разума. Дело в том, что Тайшань был самой высокой из Пяти Священных гор Китая. Она круто возпышалась над просторами провинции Шаньдун, закрывая собой остальные юры. Вершина Тайшань сверкала неземным величием; от нее веяло уединенностью, достойной самого Нефритового Императора. С пика Тайшань невозможно было разглядеть ни людей внизу, ни их земные творения. Холодный и разреженный воздух, окутывавший неприступные скалы Тайшань, делал эту гору великолепным местом уединения Божественного Императора.

Кем бы ни считали Императора – божественным или смертным, – он всегда оставался невидимым для простых людей. Он был величайшей тайной, воплощением силы – недоступной, но всепобеждающей. Однако каждый год по случаю празднества Император делал одно-единственное исключение из непреложного правила и спускался в свое земное обиталище, дабы принять мольбы подданных.

Тогда Сайхун был энергичным, изобретательным и любопытным мальчуганом девяти лет от роду, так что его не слишком интересовал религиозный смысл происходящего – он просто был доволен новыми впечатлениями. Его дедушка, Гуань Цзюинь, бабушка Ма Сысин и тетя Гуань Мэйхун вполне понимал» мальчика. Конечно, они не собирались силой принуждать Сайхуна

1 Кван и Гуань представляют собой два варианта прочтения одной и той же фамилии. – Прим. автора.

к чему-либо, хотя и понимали, что ему пришло самое время осознать свое первое паломничество к даосским святыням. Вот с какими мыслями семья Гуань подошла к последнему отрезку восхождения на Тайшань – Тропинке Восемнадцати Поворотов.

Тропинка представляла собой узкую цепочку из семи тысяч каменных ступеней, тянувшуюся вверх по обрывистым склонам неприступного горного карниза. В сравнении с грубыми очертаниями скал вперемешку с обрывистыми ущельями и прилепившимися к камням деревьями, тропинка казалась поразительно хрупкой. Творение рук человеческих, она явно проигрывала первозданной, извечной мощи природы вокруг. Взрослых путников несли наверх в паланкинах; а маленький Сайхун, пренебрегая возможностью забраться на спину носильщика, в восхищении самостоятельно карабкался вверх.

Утренний воздух был холодным и тяжелым от сырости. Сайхуна одели тепло: поверх костюмчика из плотной каштановой хлопчатобумажной ткани он был одет в теплое пальто из шкуры барса. Пальто с высоким воротником было подбито мехом. Застегивающиеся у колена на пуговицу бриджи спускались на белые гамаши. Ботинки и кошель для денег покрывала богатая вышивка по шелку: по бокам обуви были изображены белые и голубые облака, а носки ботинок украшали яркие аппликации в виде голов ягуара. На кошеле, который едва выглядывал из-под пальто, был вышит изготовившийся к прыжку лев. На шее у мальчика висел талисман – клык тигра. Вообще, вся одежда Сайхуна была продумана с тем расчетом, чтобы оградить его от злых сил.

Завершали наряд еще два предмета; их Сайхун очень не любил. Вначале он сорвал с головы шапку. Шапка тоже была сделана из шкуры барса. На ней были клапаны-наушники, а еще – два декоративных уха на макушке, имитирующих уши барса. Именно эти дурацкие уши больше всего не нравились мальчику, так что при первой же возможности он постарался сбросить с себя ненавистную шапку. Оставались еще противные перчатки. К большому огорчению Сайхуна, совсем избавиться от них было невозможно – они были прочно пришиты шелковыми шнурками к рукавам пальто. И все-таки без шапки и со снятыми перчатками Сайхун чувствовал, что освободился от излишней опеки и быстрее помчался вверх по ступенькам. То там, то здесь ' среди паломников мелькала его круглая голова, полностью обритая наголо, если не считать небольшого квадрата волос на лбу.

Ступени наверх, казалось, будут тянуться бесконечно. Сайхун остановился, чтобы передохнуть, и тут с ним поравнялся кортеж его семьи. За решетчатыми оконцами главного паланкина лицо его дедушки казалось гротескным силуэтом. Дедушка же, судя по всему, отлично видел Сайхуна, потому что через мгновение гулкий голос старика загремел изнутри:

– Сайхун! Где твоя шапка?

– Верно, я забыл ее на постоялом дворе, Дедушка. – И Сайхун постарался придать своему лицу самое невинное выражение.

Из паланкина послышался тяжелый, терпеливый вздох. Подошел слуга, неся в руке поднятую по дороге шапку. Сайхун скорчил ему рожицу и уже собрался было пнуть слугу в ногу, но дедушка снова резко окликнул внука. Разочарованно вздохнув, Сайхун покорно надел нелюбимую шапку.

И снова сорванец помчался впереди процессии. Ну и что, что шапку пришлось надеть, – улыбался Сайхун: он знал, что из всех внуков дед больше всех любит именно его, Сайхуна. Знал он и то, что каким бы жестким ни казался дедушка, сердце старика было полно терпения и всепрощения. 

Наконец семья достигла ворот горного храма. Сам настоятель вышел поприветствовать знатных путников. Он был старым другом семьи Гуань, так что заранее позаботился о том, чтобы паломникам выделили хорошие помещения, где бы они смогли удобно отдохнуть.

Первым с носилок спустился Гуань Цзюинь. Несмотря на то что старику было далеко за шестьдесят, выглядел он внушительно: крепкий, мускулистый. Ростом он был под два метра, и уже одно это выделяло его из остальных. Дополняли этот образ богатые одежды и лучившееся вокруг обаяние. Подбитая мехом накидка цвета красного бургундского, штаны в тон накидке, черный парчовый халат и черная же шапочка, на острие которой красовался зеленый, как яблоко, нефрит – все это вместе со снежно-белой бородой и заплетенными в косу волосами выгодно подчеркивало силу его благодушного и одновременно настороженного взгляда старого, опытного воина.

Следующей поздоровалась с настоятелем Ма Сысин. Она была на год моложе своего мужа и лишь немного ниже его ростом. Несмотря на то что ее ступни обмотаны1, Ма Сысин передвигалась самостоятельно. Фигуру женщины, еще хранившую изящество, окутывала богатая парча. Бабушка Сайхуна была одета в подбитую мехом накидку и шаровары; длинный передник и капюшон были украшены яркой ручной вышивкой и шитьем из металлических нитей, которые изображали дивный орнамент из роз, хризантем, фуксий, пионов и ирисов. Округлое, с высокими скулами, светившееся, словно луна, лицо Ма Сысин обрамляли длинные и густые, совершенно белые волосы. Тщательно зачесанные назад пряди были перехвачены заколками из драгоценных камней. Глаза у Ма Сысин были большими, миндалевидными; они светились какой-то оленьей мягкостью, но под этой маской скрывалась поразительно твердая и жесткая владычица.

Даже в преклонном возрасте Ма Сысин не утратила своей красоты и грациозности. Многие женщины из тех, кто прибыл на празднество, должно быть, бросали на нее завистливые взгляды. Но в отличие от других красавиц, на левом плече Ма Сысин всегда можно было увидеть свернувшийся змеей длинный кнут сыромятной кожи – ее личное оружие.

Имеется в виду старокитайский обычай останавливать рост ступней у девушек путем тугого обматывания полосами ткани. Из-за этого женщины впоследствии часто не могли ходить без посторонней помощи. – Прим. ред.

Тетушка Сайхуна, Гуань Мэйхун, в сравнении со своей матерью, выглядела проще и бледнее. Ей было около пятидесяти. На Гуань Мэйхун был голубой костюм из бархата, а передник и капюшон, хоть и были тоже украшены вышивкой, выглядели попроще. Вкус к одежде у тети был более прозаичен и не шел ни в какое сравнение с манерой одеваться, свойственной Ма Сысин. Тетушка лишь недавно разбинтовала свои ступни, поэтому ходила она медленно, опираясь на тросточку и испытывая мучительную боль при каждом шаге.

Но вот подошел черед Сайхуна. Мальчик почтительно поприветствовал настоятеля и отвесил ему глубокий поклон. Улучив момент, Сайхун заметил, что взрослые отвлеклись разговором, и через секунду проскользнул через ворота храма.

Дворик храма кипел лихорадочной деятельностью и радовал пестротой красок. Тысячи разрисованных вручную шелковых фонариков, вееров и крошечных колокольчиков раскачивались над группками собравшихся, подмостками для театральных выступлений и конюшнями; на фоне выложенных бронзовыми плитками крыш храма и видавших виды стен из красного кирпича это пестрое марево выглядело очень красиво. На подмостках постоянно выступали музыканты, акробаты, кукольники, фокусники и силачи. Одетые в заплатанные серые одеяния священники сновали между людьми, предлагая им купить благовония, амулеты и карточки для отправления молитв. Одни священнослужители останавливались, чтобы дать совет; другие предсказывали судьбу. Но больше всего Сайхуна привлекли ряды, в которых предлагались кушанья: там были свежеприготовленные, еще дымящиеся вегетарианские блюда и удивительные сладости.

Для Сайхуна любимая еда значила не меньше, чем удовольствие от озорства (хотя нравилось ему и то, и другое). Как ему ни хотелось осмотреть всю арену празднества, устоять перед искушением благоухающими угощениями бказалось нелегко. Он накупил побольше сладкого; часть из этого мальчик съел тут же, на месте, рассовав остальное по карманам. Только запасшись любимым лакомством – им были крошечные яблоки, сваренные в меду и нанизанные на палочки, – он отправился смотреть дальше.

Пробираясь через плотный лес из шароварных штанин и юбок, Сайхун старался попасть в центр храмового дворика. Там на высокой сцене стояла группа музыкантов. Они были одеты в черное и исполняли буквально все, начиная с опер, народных песен и заканчивая классическими произведениями. Музыканты играли на самых разных инструментах – там были лютня, арфа, скрипка, флейта, язычковые инструменты, а еще целый набор гонгов, цимбал и барабанов. Вооружившись столь мощными средствами для извлечения звуков, исполнители, казалось, совершенно не замечали все усиливавшегося вокруг праздничного гула. Играли они громко и пронзительно, завершая исполнение каждого произведения умопомрачительным грохотом цимбал и барабанов.

Как только очередная группа артистов заканчивала свою подготовку на других подмостках, оттуда сразу доносились зычные, словно у базарных зазывал, крики с обещаниями доставить своими неописуемыми талантами зрителям еще большее наслаждение. Сайхуна привлекли зазывания чародея:

– Подходите! Подходите сюда! Дяди и тети, сестры и братья, старые и малые! Подходите! Эй, сюда, сюда! Вы увидите чудо чудное, диво дивное! Магия, которой позавидуют и боги, магия, от которой всяк оторопеет! Все идите ко мне! Подходите!

Побежав на голос, Сайхун вскоре увидел высокого темноволосого мужчину с изогнутыми бровями и невообразимо выпученными глазами. Маг и чародей был одет в пурпурный шелк. Сохраняя высокомерное выражение лица, кудесник подошел к краю сцены и без всякой подготовки начал свои фокусы: шелковые шарфики то появлялись, то исчезали в его ладонях; из маленького букетика цветов вдруг появлялись то веер, то чашка, то ваза; из рукавов факир то и дело метал огненные стрелы. Но вскоре фокусник презрительно отшвырнул прочь свой реквизит, как бы демонстрируя зрителям, что это – ерунда для простачков. После этого он обратился к толпе зрителей:

– Стар и млад, дядья и тети! Знайте, что я посвятил искусству магии пятьдесят лет своей жизни; я знавал Бессмертных и священнослужителей, магов и отшельников. Я узнал множество разных секретов, но ничто из этого не сравнится с искусством внушения!

Тут маг вызвал из толпы добровольца – толстяка с рябым лицом, который открыто высказывал сомнение в искусности чародея. Твердо решившись не поддаваться «проказам» фокусника, толстяк встал перед ним, скрестив руки на груди. Толпа притихла. Чародей вперил свой пристальный взгляд в глаза толстяка – и вот руки недоверчивого зрителя начали понемногу безвольно опускаться.

– Глупец и невежда! – укоризненно начал фокусник. – Да, тебе и взаправду стоило родиться… цыпленком!

В то же мгновение толстяк вдруг начал суетливо метаться по сцене, подпрыгивая и попискивая. Раздался хохот собравшихся зрителей.

Тут голоса с соседних подмостков возвестили, что скоро начнется еще одно удивительное представление.

– Эй, эй! Приходите посмотреть на силачей из Монголии! Станьте свидетелями невиданной силы!

Сайхун тут же отправился туда. И вот перед ним несколько здоровяков устрашающего вида; они ухмьияются во весь рот, перебрасываясь солеными шуточками. Иногда силачи переглядываются, что-то говоря друг другу, – и тут же разражаются громовым хохотом. Вот вперед вышел самый большой из них – настоящая гора. Он был одет в тяжелые сапоги, белые шаровары и красную подбитую мехом накидку на голое тело. Силач напряг свои мускулы, и тут же огромная покрытая темной кожей грудь и руки стали еще больше и массивнее.

Богатырь поднял с подмостков железный прут, который никто из присутствующих не мог согнуть… и тут же согнул прут в дугу. Разогнув его обратно, силач улыбнулся в ответ на аплодисменты. Когда он смеялся, был виден желтый сломанный передний зуб. Потом выступающий поднял вверх ладонь, прося тишины. Он подошел к сложенному из кирпичей столбику, примерился и с утробным ревом направил голову вниз. От мощного удара стопка кирпичей развалилась на куски.

До того как утихли аплодисменты, Сайхун успел расправиться с последним засахаренным в меду яблочком. Тут он застыл в раздумье, куда бы отправиться: он еще не видел акробатов, кукольных представлений о Царе Обезьян и Троецарствии. Да и из еды попробовал далеко не все. Мальчик все еще мучился выбором, как вдруг кто-то звонко шлепнул его по голове. Сайхун сердито развернулся – и тут выражение его лица немедленно изменилось, когда он увидел тросточку. Тетя!

– Ага, вот ты где! – воскликнула тетушка. – Снова убежал!

– О, Тетушка, вы видели выступление силачей?

– Не пытайся выкручиваться, Сайхун! Ты прекрасно знаешь, что тебе не разрешается носиться вокруг в одиночку! С первого взгляда на тебя понятно, что ты – ребенок из зажиточной, аристократической семьи. В бандитах, которые хотели бы украсть такого мальчика, недостатка нет.

Судя по всему, тетины слова не произвели на Сайхуна достаточного впечатления.

– Ты бы вел себя получше, Сайхун, – назидательно сказала ему тетушка. – Конечно, может, злодеи с кинжалами тебе и нипочем; но не забывай, что есть еще и демоны!

После этих слов Сайхун тут же оглянулся. Он сразу вспомнил жуткие истории, которые дядя и тетя рассказывали ему дома. Испуг племянника не ускользнул от зорких тетиных глаз.

– Да-да, Сайхун! Они прячутся в тени, высматривая себе на поживу таких вот розовых, толстеньких мальчиков, как ты. И когда такой мальчик проходит мимо, они тут же хватают его, суют в мешок и волокут в свою пещеру. Там мешок с мальчиком подвешивают к потолку, и он висит, пока не придет время сварить непослушного в огромном котле. Вот!

Сайхун в мгновение ока оказался рядом с тетей; теперь он чувствовал радость от того, что вокруг был день и теней не так уж много. Он послушно взял тетю за руку. И все-таки до по-настоящему прилежного племянника ему было очень далеко.

– Тетушка, – угрюмо попросил Сайхун, – я хочу досмотреть все, что будет на празднике.

– Всему свое время, Сайхун. Впереди еще много дней.

– А я хочу посмотреть праздник сейчас.

– Дедушка с бабушкой уже беспокоятся о тебе. Нам пора возвращаться к ним, а со временем ты все увидишь.

– Ладно… Между прочим, Тетушка…

– Да?

– Я ничего не ел. Вы купите мне что-нибудь вкусненькое?

Глава вторая  Счастливый случай

В последующие дни у Сайхуна было достаточно времени, чтобы под присмотром тетушки исследовать остальные события праздника. /Для него храм был одновременно площадкой для игр, театром и залом для пиршества. Для мальчика храмовое подворье таило в себе множество развлечений. Он встречался с другими детьми, и скоро у Сайхуна было много друзей. Они вместе придумывали новые игры, ели и глазели на выступления артистов.

Правда, Тайшаньское празднество прежде всего было религиозным событием, так что наряду с пестрыми развлечениями каждый день в храме проходили особые ритуалы. Самым главным событием для паломников был Танец Большого Ковша1.

Церемонию Танца в сценках проводили в специально освященном дворике в течение сорока девяти дней. Смысл действа заключался в том, чтобы соединить человека с космосом, призывая на Землю богов, живущих на каждой из семи звезд Большого Ковша.

Эти звезды были мирами, в которых царило совершенство, поэтому было совершенно невероятно, чтобы боги добровольно согласились оставить свои эмпиреи ради мира людей. Но священнослужители с помощью особых танцевальных движений и призывающих песнопений могли вызвать богов, чтобы они спустились на землю, раздавая благословения и божественную помощь нуждающимся. Празднество обретало свою духовную силу лишь тогда, когда боги спускались на землю.

Вначале священнослужители семь дней постились, чтобы очистить тело. Потом перед входом в главный молельный зал храма они устанавливали три, столба и алтарь. На столике для жертвоприношений расставлялись курильницы для ароматических трав, красные свечи, цветы, масляные светильники и дары богам; вокруг всего этого очерчивали большой круг, на котором отмечали семь точек – семь звезд Большого Ковша.

Однажды Сайхун отправился посмотреть на церемонию. По дороге он увидел, как из храма вышел настоятель. Он был облачен в богатые одеяния. Большинство священнослужителей на празднестве ходили в старых, поношенных и залатанных одеждах из грубой ткани; но главный настоятель выглядел просто безупречно. Его длинные волосы были зачесаны вверх и спрятаны под черной шапочкой из ткани; на облачении настоятеля были вышиты символы Инь-Ян и гексаграммы из «Книги Перемен». Рукава в виде фонариков были такими длинными, что полностью скрывали руки. В одной руке настоятель держал дощечку из финиковой пальмы, на которой было начертано его личное заклинание, а в другой – меч из ивовых прутьев. Грациозно ступая в черных бархатных сандалиях, подошва которых была толщиной в

1 Т. е. Большой Медведицы. – Прим. ред.

четыре дюйма, настоятель принялся отдавать перед алтарем почести богам, прежде чем войти внутрь священного круга.

Вокруг плотной стеной столпились паломники. Каждому хотелось своими глазами увидеть священный танец, который состоял из боевых движений и упражнений с мечом. Настоятель постоял напротив каждой из отмеченных точек, символизировавших звезды. Пальмовой дощечкой, ибо смертные были недостойны созерцать лик божеств, он закрывал свое лицо, одновременно напевая длинные монотонные приглашения богам и обращаясь к каждому из них но имени.

Сайхун решил, что танец настоятеля ему очень нравится. Тогда он прыгнул внутрь священного круга и заскакал впереди настоятеля, подражая ритму его движений и походке. В толпе верующих послышался ропот.

– Сайхун! – в ужасе завопила тетя. Собравшись с духом, она вошла внутрь круга вслед за племянником. С трудом опираясь на палку, пошатываясь на непропорционально маленьких ступнях, женщина быстро вытащила мальчика обратно в толпу.

– Как ты мог поступить так? – причитала она. – Это же святотатство – войти внутрь священного круга! Ты должен вести себя прилично. Ох, иной раз с тобой столько хлопот, что даже хочется, чтобы тебя унес какой-нибудь злодей!

Не обращая внимания на пристальные взгляды и осуждающий шепот окружающих, она стала вновь наблюдать за церемонией ритуального танца, крепко держа Сайхуна за руку.

– Тетушка, мне ничего не видно!

Но тетя даже не удостоила Сайхуна ответом. Тогда он снова подал свой тоненький голосок, стараясь не сердить тетю еще больше; она даже не обернулась. Лишь твердое пожатие тетушкиной руки напоминало о том, что Сай-хуну предстоит и в дальнейшем находиться рядом с тетушкой. Осознав это, Сайхун помрачнел. Неужели на этот раз она настолько вышла из себя? А вдруг она действительно хочет, чтобы его забрали разбойники?

Но через некоторое время рука тети несколько ослабила хватку. Теперь она вернула себе приятное выражение лица и снова улыбалась. Отпустив племянника, чтобы переменить руку, в которой находилась палка, тетушка напомнила Сайхуну, чтобы он не старался сбежать от нее. И как только она вновь погрузилась в созерцание танца, мальчик тихо и неслышно ускользнул прочь.

Внимание Сайхуна привлек сильный аромат сандалового дерева. Все то время, что они были в храме, запах сандала доносился отовсюду; однако сегодня он был более сильным, чем обычно. Сайхун решил проследить запах до его источника.

Вначале Сайхун подошел к главному молитвенному залу храма. Это было массивное сооружение с крышей, покрытой блестящими бронзовыми пластинками, которая возвышалась над остальными надворными постройками почти на три этажа. Разноцветные фронтоны крыши были сплошь покрыты изумительной резьбой с изображениями драконов, птицы феникс и других мифических существ. Вход в зал обрамляли потемневшие от времени деревянные таблички с золотыми каллиграфическими надписями и покрытые красным лаком колонны, В глубине зала притаился прохладный мрак, из которого прямо на Сайхуна медленно плыли облачка душистого сандалового дыма.

Сайхун решительно зашагал вверх по крутым ступенькам, на мгновение задержавшись только у самого входа. До чего же темно внутри! Мальчик даже подумал, что это место идеально подходит для демонов, поедающих маленьких мальчиков. Он осторожно огляделся. Как выглядят эти самые демоны, Сайхун точно не знал; но разглядев внутри лишь нескольких паломников, решился войти.

Зайдя в зал, Сайхун направился в центр помещения. На высоком позолоченном алтаре находилась статуя Нефритового Императора в натуральную величину; слева от нее возвышалась фигура Матери-Королевы, а справа – Принцессы Лазурного Облака. Три божества сидели перед большим резным столом тикового дерева. На столе стояли предметы для совершения воздаяний. Там была большая урна для курения благовоний, свечи, масляные светильники, фарфоровые вазы с цветами, сосуды с рисом, чаем, вином, фруктами, сладостями, пять блюд с травами, представляющими черный, красный, желтый, зеленый и белый цвета – цвета Пяти Элементов и Пяти Направлений. Подношения означали, что буквально все в Поднебесной было принесено в дар богам. Именно с таким чувством почтения и преклонения молился каждый паломник, устанавливая в урну ароматическую палочку и преклоняя колени на специальных подушечках перед каждой статуей бога.

Не желая упустить такую возможность, Сайхун подошел к алтарю и склонился в учтивом поклоне. Потом он поднял взгляд прямо на Нефритового Императора. Повелитель был разряжен в церемониальные одежды из желтого шелка с вышитыми на них императорскими драконами. Головной убор представлял собой горизонтально укрепленную поверх шапки плоскую дощечку, с которой вперед и назад свисали тринадцать нитей бисера. Нефритовый Император восседал на шкуре тигра, держа в руках Книгу Императорского Этикета. Руки и лицо Императора были вылеплены из фарфора точно, до мельчайших деталей; волосы и борода вообще были настоящими. Скульптура была сделана настолько совершенно, что, встретив глазами благословляющий взгляд Нефритового Императора, Сайхун совсем забыл, что перед ним всего лишь статуя, а не живой человек.

Сайхун отвесил Императору низкий поклон и только после этого обратился взором к Матери-Королеве. У повелительницы были розовые щеки и пунцовые губы; волосы были заколоты шпильками, украшенными драгоценностями. Мать-Королева была хозяйкой празднеств, на которых боги вкушали персики бессмертия. Каждый такой персик созревал целых три тысячи лет и достаточно было один раз вкусить его сочной мякоти, чтобы продлить себе жизнь на десять тысяч лет.

Потом Сайхун почтительно склонился перед Принцессой Лазурного Облака. Дочь Нефритового Императора была облачена в сверкающие шелковые одежды, а на голове у нее был роскошный убор в виде трех птиц, раскинувших свои крылья. Принцесса Лазурного Облака была покровительницей всех женщин и детей, поэтому женщины, которые хотели иметь детей, приходили к ней просить помощи.

О чем бы ни собирались паломники просить Принцессу – о личном здравии, хорошем урожае или ребенке, – все они обязательно несли свои мольбы сюда, в храм на труднодоступной вершине Тайшань. Только тот, кто самолично преодолевал трудности этого нелегкого восхождения, мог рассчитывать на благоволение Принцессы Лазурного Облака. У Сайхуна не было определенных просьб к богине, но он все же старательно и искренне изобразил страстную молитву, подражая другим паломникам.

Уже собираясь подняться с колен и отойти от алтаря, мальчик вдруг заметил в зале еще одну группку людей. В центре ее стоял высокий даос – судя по всему, старейшина. У него было доброе бородатое лицо, а седые волосы были зачесаны вверх, в пучок, и заколоты одной-единственной булавкой. Поверх белых жреческих одежд старик носил простую черную накидку. Немного позади него стояли два молодых мужчины, похожих на даосов-служек. На них были серые накидки, а черные как смоль волосы были так же, как у старика, заколоты одной булавкой в тугой пучок. У молодых бород не было, а их лица светились спокойствием и умиротворением.

Подойдя к ним, Сайхун опустился на колени и поклонился так низко, что его лоб коснулся пола.

Вдруг он с испугом услышал тихий мягкий смех! Мальчик мгновенно выпрямился и огляделся – но никто из коленопреклоненных паломников у алтаря не смеялся. Тут Сайхун вновь услышал смех. Поглядев наверх, он посмотрел на три загадочные фигуры. Зардевшись от смущения и гнева, Сайхун быстро вскочил на ноги, собираясь пнуть бессовестного старика, вздумавшего шутить над ним. Оба даоса-служки тут же сделали шаг вперед, чтобы помешать Сайхуну. Почувствовав, что его держат, мальчик начал яростно брыкаться, стараясь посильнее ударить противников.

Молящиеся не замечали происходящего, пока от входа в зал не донесся отчаянный крик: это тетушка вбежала в молельный зал, опасаясь, как бы ее племянника не украли. Нередко случалось, что изгнанные за нарушение обетов монахи спускались с гор, чтобы украсть ребенка ради выкупа или для того, чтобы сделать из него раба.

Пытаясь освободить Сайхуна из рук служек, тетушка стала отчаянно кричать: – На помощь! Полиция!

Потом она в ярости подхватила свою трость и замахнулась ею, собираясь ударить старого даоса. Тот лишь добродушно рассмеялся в ответ и, подняв руку, махнул перед лицом тетушки своим длинным рукавом. В тот же миг женщина погрузилась в глубокий транс.

Вновь улыбнувшись, старый монах обернулся к Сайхуну. Мальчик с изумлением взирал на происходящее: он никак не мог решить, кто же такой этот старик – фокусник, демон, бандит или настоящий монах? Так или иначе, Сайхун оставался таким же неподвижным, как и его тетушка – с той лишь разницей, что он был при полном сознании. Вскоре разум мальчика устал бороться с вопросами, на которые нельзя было найти ответа; казалось, что время остановилось и больше никогда не сможет быть судьей происходящему. Между ними двумя возникла какая-то общность, некая тайна. Сколько бы это ни длилось – мгновение или часы, – кроме этого общения мальчика и старика, более не существовало ничего. Сайхун ощутил в себе что-то глубокое, вещее, невыразимое простыми словами.

Постепенно к нему вернулось осознание молельного зала, В неверном желтоватом пламени свечи Сайхун увидел, как лицо тетушки возвращается к привычным краскам. Наконец она резко вышла из состояния транса, так, словно ничего и не произошло. Схватив племянника за руку, женщина торопливо выбежала из храма.

Они поскорее вернулись в семейные апартаменты. Гуань Цзюинь и Ма Сысин сидели на одной из боковых веранд и пили чай. Тетушка Сайхуна еще на подходе к веранде различила прямую фигуру матери и внушительные черты отца; однако, помимо родителей, она увидела и еще несколько человек. Разобрав, что рядом со стариками стоят тот самый монах из храма и его служки, тетушка почувствовала мгновенную тревогу.

– Мэйхун, – обратился Гуань Цзюинь к неуверенно подходившей дочери, – мы уже знаем обо всем, что произошло. Это было просто недоразумение. Познакомься: это мой друг и духовный наставник, Великий Мастер с горы Хуашань, что в провинции Шаньси.

После этих слов Гуань Цзюинь повернулся к статному старцу: – О, Да Си (Великий Мастер), если эта женщина оскорбила Вас, примите мои искренние извинения.

Услышав это, Мэйхун тут же повалилась в ноги уважаемому учителю, однако старый монах заставил ее подняться с колен.

– В конце концов, это всего лишь недоразумение, – рассмеялся он, а потом развернулся к Сайхуну и долго смотрел на мальчика. Взгляд почтенного старца был столь задумчив, что никто не решался разорвать воцарившуюся тишину.

– Цзюинь!

– Слушаю вас, Да Си.

– Насколько я понимаю, это твой внук.

– Да, Да Си.

– У него во лбу горит голубая звезда. Таким знаком отмечается все необычное.

Сайхун молча слушал, как о нем говорят. Он не мог понять ни смысл разговора, ни причину такой необыкновенной дедушкиной почтительности перед монахом, однако его сразу же покорили открытая улыбка и добрый взгляд Великого Мастера. Тем временем остальные родственники тихо ожидали, какой вердикт вынесет Великий Мастер.

– Дух этого мальчугана не нуждается в том, чтобы возвращаться обратно в мир праха, – после долгого молчания наконец произнес Великий Мастер. – Он пришел сюда но своей воле; но тот, кто хочет уйти отсюда, должен вначале справиться с заданием. Если он будет делать все, что ему поручат, то впереди у него будут долгие годы подготовки.

– Да Си, - произнес Гуань Цзюинь, – не согласитесь ли вы взяться за его обучение?

Великий Мастер поднял взор к небу. Лучи полуденного солнца отразились в чистых и ясных глазах старика, словно в идеальном зеркале.

– Может быть, может быть, – наконец пробормотал Великий Мастер.

– Но ведь я уже много лет как отошел от забот этого мира; кроме того, я отказался от обучения других. Теперь мне будет очень трудно взять себе ученика, в особенности такого юного. Слишком, слишком юного.

Следующим утром незадолго до рассвета Сайхун проснулся и вместе со всеми отправился созерцать восход на одну из горных вершин Тайшань

– Пик Восхищения Солнцем. Это место считалось самой живописной, лучшей площадкой, откуда можно было наслаждаться красками рождающегося дня.

Земли провинции Шаньдун внизу все еще были покрыты предрассветными сумерками и облаками. Лишь через некоторое время верхушки беспокойно колыхавшихся туч погрузились в первые бледные лучи. Свет солнца с каждой минутой вбирал в себя все больше розового и красного оттенков, пока наконец кусочек громадного ослепительного диска не появился над землей, насквозь прожигая сырость облаков и заставляя их верхушки неистово пылать.

Глядя на рассвет, Сайхун размышлял о тысячах всяких событий, свидетелем которых ему довелось стать во время празднества. Он думал о лицедеях, о торжественном ритуале, о Великом Мастере. Когда не осталось ни одного события Тайшаньского Празднества, которое он бы не вспомнил, Сайхун успокоился и все воспоминания тут же расплавились в яростном пламени встающего над землей светила.

Глава третья  Имение семьи Гуань

Родовым гнездом для шестидесяти членов большого клана Гуань был их фамильный дом-особняк в провинции Шаньси. Он раскинулся у подножия горы в окружении двухсот акров принадлежавших семье лесов и сельскохозяйственных угодий. В облике имения искусно сочетались ландшафтное искусство и классическая китайская архитектура. Высокая стена, за которой скрывался величественный комплекс построек, превращал имение в настоящую крепость.

Этот особняк-замок у подножия горы воплощал в себе дух семьи Гуань – семьи воинов, но при этом он не казался ни мрачным, ни угрюмым. Помимо воинского мастерства, членам семьи Гуань были также свойственны навыки политиков, ученых и людей искусства. Здесь была священная земля многих поколений клана Гуань, место, где можно уединиться и размышлять в сени тенистых садов, среди журчащих потоков и обилия цветов. В имении было на что поглядеть: и роскошные деревянные беседки ручной работы, крыши которых были покрыты черепицей из бронзы и золота; и изящные решетчатые окна; комнаты радовали глаз роскошной утварью и великолепными, бесценными предметами старины.

Имение видело четыре поколения клана, так что сами стены, казалось, дышали историей рода. Весь комплекс был создан в весьма необычной манере: постройки волнообразно опоясывали подножье горы. Причиной этому было не только стратегическое преимущество, когда нападавшим открывалась только одна круговая стена с единственными мощными стальными воротами – такая форма фамильного строения семьи Гуань отражала традиционный подход даосской геомантии1. Основатель клана Гуань, приступая к созданию поместья, поручил даосскому монаху определить место, где лучше всего начать строить, а также найти самую удачную физическую форму дома. Тогда ни один уважающий традиции китаец не приступал к постройке дома, не посоветовавшись с геомантом, который единственный мог рассчитать сложные взаимные влияния между местом и ориентацией постройки, а также космическими силами ветра, воды, земли и судьбы. Любой владелец будущего жилища стремился к тому, чтобы жизнь его семьи гармонично вписывалась в жизнь Вселенной; поэтому расположение дома в соответствии с потоком естественных сил позволяло сохранить семью и упрочить ее благосостояние. Итак, даос, выполнявший эту работу для семейства Гуань, предрек, что наиболее благоприятным для семьи местом будет подножие горы, а сама форма здания в плане должна напоминать дракона.

Геомантия -традиционная система знаний о влиянии различных зон земной поверхности, которые могут оказывать как положительное, так и отрицательное влияние на жизнедеятельность человека. – Прим. перев.

Вот как случилось, что шестьдесят членов семьи и сотня слуг жили в цитадели, изогнувшейся, словно дракон, вокруг горного основания, среди склонов, скалистых хребтов да причудливо выгнутых к небу крыш. Часть поместья, находившаяся в «голове дракона» (она представляла собой крепость в крепости) принадлежала нынешнему старейшине семьи – Гуань Цзюиню и его близким родственникам. Другие члены клана в основном жили в «хвосте», а в животе и на спине дракона было место для слуг, конюшен, залов для занятий боевыми искусствами и комнат для учебы. Конечно, крыш в имении было превеликое множество; но все они были искусно сконструированы так, что сторонний наблюдатель не увидел бы ровным счетом ничего, за исключением ровной и непрерывной глади зеленой черепицы, символизировавшей гребень на драконьей спине. Мастерски сделанные, окрашенные в цвет зеленой листвы крыши поместья делали имение семьи Гуань практически неразличимым на расстоянии.

Сюда-то, в этот полностью изолированный и независимый ни от чего мирок и удалился Гуань Цзюинь после падения в 1911 году Цинской династии. Недавний министр образования при Вдовствующей Императрице, ученый и государственный политик, уважаемый старейшина пяти провинций и знаток боевых искусств, Гуань Цзюинь теперь стремился к уединению. Он надеялся, что ему удастся посвятить себя изучению самых совершенных форм искусства: старейшина любил живопись, поэзию и, кроме того, собирался глубже изучить даосизм. Но при этом Гуань Цзюинь был еще и патриархом богатого и мощного клана аристократии, так что о том, что бурливший за стенами имения мир оставит его в покое, можно было лишь мечтать. Даже в своем поместье Гуань Цзюинь не мог обрести спасения от охватившей весь Китай смуты.

Богатые хоромы постоянно притягивали к себе самых различных разбойников, соперников клана и будущих наемных убийц. В 1920-е годы Китай во многом еще оставался страной хаоса и беззакония. Большие отряды бандитов регулярно совершали налеты и на простые крестьянские деревни, и на поместья зажиточных китайцев. Именно по этой причине все члены семьи Гуань и их слуги регулярно тренировались в боевых искусствах – им нередко доводилось отстаивать свое право на жизнь перед бандитами, которые сами были весьма опытными бойцами. В те времена огнестрельное оружие в Китае встречалось довольно редко, поэтому условием выживания все еще оставалось личное умение бороться за эту самую жизнь.

Вполне обычным явлением была и постоянная вражда между соперничающими кланами и их предводителями. Как правило, то, чего нельзя было достигнуть иными путями, давалось в результате всевозможных интриг. Если двум кланам случалось вступить в борьбу друг с другом за власть, богатство или влияние, в ход пускался опробованный метод одолеть противника – убийство руками наемника. Кроме того, хотя сейчас Гуань Цзюинь был уже в отставке, в свое время он прославился как выдающийся адвокат, так что в недругах, желающих отомстить за свое поражение, у него недостатка не было.

Были у семьи Гуань и совершенно иные соперники. Все, кто носил родовое имя Гуань, были воинами, а значит, принадлежали к поразительно разнообразному, глубоко скрытому от непосвященных тайному миру боевых искусств. Общество этого тайного мира жило по своим правилам и законам. Его члены нередко вызывали друг друга на поединок, чтобы выяснить, кто же из них искуснее, а значит – выше по рангу. Чем более именитым был побежденный противник, тем весомее была победа. Наиболее желанной целью был предводитель воинского клана – например, Гуань Цзюинь.

Однако сам Гуань Цзюинь находил социальные потрясения в стране гораздо более беспокоящими, чем угроза физического нападения. В конце концов, с ним были стражники и слуги, владевшие боевыми искусствами, да и он еще не забыл свои умения. Атаки конкретных недругов были для него лишь попытками прямого физического устранения конкурента, и Гуань Цзюинь знал, что надлежит делать в этом случае. Но вот распад внутреннего общественного уклада, безжалостная модернизация всего и вся, имперские замашки западных завоевателей, гражданская война между националистами и коммунистами, безумие сторонников военного решения конфликтов, смена шкалы жизненных ценностей у молодежи – это были слишком важные дилеммы, чтобы их можно было игнорировать, и слишком сложные, чтобы можно было надеяться разрешить их самому.

Гуань Цзюинь чувствовал, что большинство этих проблем может разбиться о высокие стены поместья – кроме одной, последней, которая преодолела даже стальные ворота. Ее привнесли в жизнь поместья дети семьи Гуань.

Самым главным воплощением новых ценностей для молодежи (с которыми не мог примириться Гуань Цзюинь) был сын старейшины и отец Сай-хуна – Гуань Ваньхун. Злой, вспыльчивый, амбициозный и безжалостный Гуань Ваньхун служил генералом в армиях сторонников войны и националистов; его интересовали только личное обогащение, влияние и политическая власть. Короче говоря, сын совершенно не походил на культурного, образованного отца. Несмотря на то что Гуань Ваньхун получил классическое образование почти на уровне ученого, его абсолютно не интересовали ни шедевры традиционной поэзии, ни живописные произведения, которые с таким тщанием собирал его отец. Сам же Гуань Ваньхун лишь добивался успеха в новом обществе, он и в военные подался лишь потому, что это занятие больше всего соответствовало его темпераменту, да еще казалось ему самой короткой дорогой к вожделенным вершинам власти.

Услышав о намерении сына вступить в армию, Гуань Цзюинь нахмурился: согласно китайским традициям, быть знатоком боевых искусств и солдатом далеко не всегда оказывалось равноценным занятием. Знаток боевых искусств не только занимался совершенствованием своих физических умений; его также волновали вопросы справедливости, так что бойцу нередко приходилось, подобно европейскому странствующему рыцарю, отстаивать дело бедных, униженных и беззащитных. Единственной целью знатока боевых искусств всегда было достижение самого высокого уровня совершенства, борьба за чистоту моральных принципов и стремление стать настоящим героем. Солдат не вписывается в эти рамки. Его цель – убить, а не соблюсти мораль. Он не станет искать себе достойных противников, а постарается уничтожить как можно больше тех, кто ему сопротивляется. Солдат не будет бойцом-одиночкой, сражающимся за свои принципы достоинства и чести; он остается слепым орудием, марионеткой в руках облеченных властью командиров. Гуань Цзюинь был убежден, что солдат всегда остается наемным убийцей, мясником – просто солдафоном.

Спор между отцом и сыном затянулся на годы; натянутость в их отношениях с каждым разом становилась все заметнее. Каждая их встреча перерастала в ссору. Уже довольно давно напряженность между ними отразилась даже на жизни в поместье: Гуань Цзюинь приказал Ваньхуну и его семье перебраться в дома подальше от жилища старейшины, а также запретил сыну в своем присутствии носить военную форму и огнестрельное оружие. Это была извечная борьба нового со старым, противостояние между классическим и модернистским. В то время Ваньхун все еще оставался в подчинении, тогда как Гуань Цзюинь сохранял свое положение патриарха клана и власть над остальными членами семьи. Перед отцом Ваньхун всегда появлялся в традиционной китайской одежде. И все-таки мир, воплощением которого был Ваньхун, медленно, но верно разрушал идеалы старого Китая.

Сайхун оказался в самом центре конфликта между двумя ближайшими родственниками. Ваньхун хотел воспитывать сына по своему разумению, и мать Сайхуна, несмотря на то что она отлично владела традиционными боевыми искусствами и преподавала музыку, соглашалась со своим супругом. Оба родителя стремились дать сыну хорошее академическое образование, но полагали, что лучше всего Сайхун преуспеет, избрав для себя карьеру военного. Дабы воплотить свое намерение в жизнь, они начали буквально давить на сына еще с четырехлетнего возраста. Давление оказалось чрезмерным: Сайхун рос весьма непокорным и своенравным мальчуганом, за что не раз слышал от родителей упреки.

Когда Сайхуну было семь лет, пьяный отец сильно избил его, и Гуань Цзюинь не преминул воспользоваться подвернувшейся возможностью. По праву старейшины в семье дед забрал внука в свой дом. С этого времени Сайхун иногда заходил к родителям в гости или поиграть, но в остальном жил исключительно в семье Гуань Цзюиня – полную ответственность за дальнейшее воспитание мальчика взял на себя патриарх рода.

Глава четвертая  Маленький хитрец

Сайхун! Не пора ли тебе отправляться к наставнику?»

У слышав эти слова, стоявший за нагромождением валунов Сайхун словно окаменел. Он обернулся и посмотрел в глаза Летящему Облаку – двенадцатилетнему мальчику, который жил в семье на правах товарища Сайхуна и его партнера по играм, – но тот лишь вернул Сайхуну полный изумления взгляд. Как это патриарх мог увидеть их?

Тогда Сайхун понял, что спасения нет, и выскочил из своего укрытия. Он увидел деда: тот, даже не глядя в сторону внука, спокойно шествовал по двору, неся бамбуковую клетку, в которой сидела мина1. Гуань Цзюинь держал двух мин потрясающего черного цвета. Каждое утро, как и многие китайцы, содержащие птиц, он выносил своих любимиц на свежий воздух, чтобы они послушали песни своих вольных собратьев. К сожалению, единственными любимыми словами мины были: «Я хочу есть! Я хочу есть!»

На мгновение Гуань Цзюинь остановился и взглянул на Сайхуна. Сайхун увидел орлиный профиль деда, седую косичку; одну руку, в которой была клетка с птицей, дедушка высоко поднял, а вторую свободно заложил за шину. Руки у Гуаня Цзюиня были своеобразной визитной карточкой – сильные, большие, с крепкими пальцами и ногтями в форме птичьих когтей, они недвусмысленно указывали, что их обладатель – мастер боевых искусств из школы Орла.

– Сайхун! Отправляйся к своему наставнику! – твердо произнес дед.

– Сейчас, Дедушка.

– А ты, Летящее Облако…

– Слушаю Вас, Великий Повелитель?

– Проследи за тем, чтобы он отправился туда сейчас же. 

Наставник Сайхуна был тощим, костлявым стариком. Увидев своего воспитанника, он с энтузиазмом приветствовал его, заранее предвкушая, что сейчас они приступят к изучению столь уважаемых наставником классических произведений. К сожалению, ни наставник, ни изучение классики не вызывали у Сайхуна такого же энтузиазма. Просто Старый Наставник явно не относился к тому типу мужчин, с которыми Сайхуну хотелось бы познакомиться. В сравнении с остальными мужчинами клана, которые в большинстве своем были воинами, а не научными схоластами, казалось, что Старый Наставник давно преодолел барьер физического существования. Судя по

1 Мина – птица семейства Sturnidae; внешне похожа на скворца. Цвет оперения: черный с вороненым отливом или темно-коричневый, клюв желтый. Распространена в странах Юго-Восточной Азии. Известна своей способностью подражать человеческой речи. – Прим. перев.

всему, его и без того миниатюрное тело служило лишь опорой для многих слоев одежды, да еще поддерживало голову.

Изборожденное морщинами лицо Старого Наставника было обтянуто до того истончившейся кожей, что сквозь нее можно было рассматривать детали строения черепа старика. Все утончающаяся косичка и совсем уж несуразная бороденка безжизненно свисали с головы. Если Старому Наставнику требовалось сделать свой самый энергичный жест, он как можно шире открывал глаза, одновременно отчаянно пытаясь удержать очки в тонкой проволочной оправе, болтавшиеся на носу, лишенном всякого намека на переносицу.

Каждое утро начиналось одинаково. Занятия неизменно начинались с пересказа выученного, затем приходил черед письменных заданий и каллиграфии. И устные, и письменные упражнения всегда были основаны на основных классических конфуцианских трактатах, которые назывались «Чет-верокнижие». Невзирая на молодость Сайхуна, Старый Наставник не желал поступаться классиками даже ради детского восприятия. Делать нечего: Сай-хуну приходилось приспосабливаться к классикам. Правда, наставник выбирал отрывки попроще, но при этом постоянно подчеркивал традиционные конфуцианские добродетели – самосовершенствование, поддержание соответствующего общественного и внутрисемейного уклада, моральные и этические основы поведения, но самое главное – необходимость сыновней преданности старшим.

Эти навевавшие безумную скуку поучения всегда были объектом тайных насмешек Сайхуна. Те, кого считали Вершиной Сыновней Преданности, были для мальчика такими яркими образчиками несамостоятельности, что Сай-хун тут же отметал их прочь из своей жизни. Например, в одном поучении восхвалялся достойный поступок маленького мальчика, который заметил, что, несмотря на существование противомоскитного полога над родительской кроватью, по ночам его папа и мама все равно жестоко страдают от комариных укусов. Тогда мальчик, стремясь облегчить жизнь матери и отцу, прежде них вошел вечером в спальню, предложив летучим кровопийцам свое юное тело. Мальчику удалось убить несколько комаров; остальные же настолько пресытились его кровью, что были не в состоянии атаковать его родителей. Таким образом, благодаря самопожертвованию почтительного и любящего сына, родители спокойно проспали до утра. Услышав эту историю, Сайхун нашел ее совершенно идиотской затеей и решил, что вряд ли будет настолько преданным и почтительным сыном.

В сравнении с заучиванием наизусть и лекциями уроки каллиграфии казались Сайхуну более интересными. Хотя и здесь использовались произведения классиков (их надо было многократно переписывать, добиваясь устойчивого письма), Сайхун относился к каллиграфии скорее как к рисованию. Возможность вести по бумаге кисточку, обмакнутую в чернила, превращалась в настоящее живописное приключение.

Старый Наставник терпеливо добивался, чтобы мальчик держал кисточку строго перпендикулярно к листу; ладонь должна была быть округлена настолько, чтобы внутрь нее мог поместиться лесной орех. Вначале кисточку следовало обмакнуть в чернильницу, потом отжать избыток чернил о край чернильницы. Затем постепенно, шаг за шагом, следовало изобразить иероглиф, нанося отдельные штрихи в совершенно определенном порядке, определенном месте и соблюдая размеры. Равномерность движения кистью – вот каково было самое основное условие. Проведешь слишком быстро – и получится плохо прокрашенный, слабый штрих, а если станешь вести кисточку совсем медленно, по тончайшей тутовой бумаге мгновенно расплывутся некрасивые кляксы.

Во время уроков правописания Сайхун нередко пользовался тем, что Старый Наставник имел привычку неожиданно засыпать. И в тот день, как много раз до этого, Старый Наставник сидел, неподвижно уставившись в потолок и полностью погрузившись в никому неведомые размышления. Вскоре невнятное бормотание достойного ученого мужа сменилось вполне внятным похрапыванием.

Сайхун как раз завершил последнюю идеограмму – сложный иероглиф, состоящий из двадцати четырех штрихов. Каждый раз когда Старый Наставник погружался в сон, перед Сайхуном вставала мучительная дилемма: продолжать занятия или сбежать поиграть. Как правило, он отдавал дань уважения конфуцианской системе и решал, что следует закончить задание. После этого Сайхун дипломатично покашливал, чтобы разбудить своего учителя. Сегодня же он видел одну соблазнительную возможность поразвлечься. Чем больше он раздумывал над этим, тем более увлекательной казалась ему перспектива; через несколько мгновений возможность переросла в вероятность.

Мальчик осторожно подкрался к неподвижной фигуре Старого Наставника: да, тощая косичка старика болталась, словно бы поддразнивала Сайху-на. Тогда Сайхун схватил косичку и… привязал ее к стулу. Проделав это, сорванец выглянул из дверей комнаты для занятий: Летящее Облако терпеливо дожидался маленького господина.

– Господин Старый Наставник! Старый Наставниик! – прокричал Сайхун снаружи.

Из комнаты не донеслось ни звука.

– Наверное, он действительно гостит у небесных мудрецов! – прошептал Сайхун другу. Затем проказник развернулся к двери и, сложив руки лодочкой у рта, вновь изо всех сил окликнул Старого Наставника.

Веки старика вздрогнули. Наконец, словно после колебаний, Старый Наставник открыл глаза и часто заморгал от изумления, убедившись, что стульчик ученика пуст.

– Старый Наставник!

Услышав разъяренный вопль старца, Сайхун и Летящее Облако опрометью помчались прочь, в глубину сада.

– Молодой Господин, разве вы не боитесь, что Вас за это накажут? – выдохнул Летящее Облако после того, как взрывы хохота утихли. – Учитель обязательно расскажет обо всем Бабушке.

Запустив руку в карман со сладостями, Сайхун ехидно улыбнулся:

– Пока я рядом с Дедушкой, она меня не тронет. 

Дневные часы посвящались играм, развлечениям и увлекательным исследованиям тайн поместья. Ни на миг не отвлекаясь на посторонние дела, мальчики поиграли в догонялки, подразнили служанок, потом воспользовались семейной кумирней для игры в прятки (причем оба едва не свалили фарфоровую статуэтку Гуань Гуна – Бога Войны, да и молитвенные таблички предков только чудом уцелели), кормили ручного детеныша панды, которого содержал Сайхун, и разглядывали черную лошадь с белой гривой, принадлежащую Ма Сысин. Запыхавшись и вдоволь насмеявшись, они очутились на каменных ступеньках, ведущих в тренировочный зал Ма Сысин.

– Интересно, чем они там занимаются? – вслух задумался Сайхун.

– Бабушка учит женщин боевым искусствам.

– Давай посмотрим одним глазком. Может быть, увидим какой-нибудь полезный прием.

Летящее Облако пытался сопротивляться Сайхуну – ведь кому, как не ему, надлежало оберегать Молодого Господина от всяких бед. Постаравшись придать своему лицу как можно более важное «конфуцианское» выражение, Летящее Облако с достоинством возвестил:

– Вам это делать не пристало, Молодой Господин.

Сайхун тут же бросился высмеивать товарища. Он начал громко описывать Летящее Облако в виде старого высушенного сморчка-мудреца, в очках и с реденькой бородкой.

– Но Бабушка запрещает приходить в этот зал, – Летящее Облако старался сохранять рассудительность. – Помните об уместности желаний, Молодой Господин.

– Ага, но что если Бабушка не узнает об этом? – смеясь, не унимался Сайхун.

Строгое конфуцианское выражение на лице у Летящего Облака сменилось чисто мальчишеским изумлением.

– Что говорит Молодой Господин?!

Сайхун удовлетворенно ухмыльнулся: все-таки ему удалось хотя бы частично разрушить этот неприступный фасад учености. Мысль о том, что у Летящего Облака еще оставалась гадкая реденькая бородка, все еще не давала ему покоя.

– А мы заберемся на крышу, – заговорщически произнес Сайхун.

– О, Молодой Господин!

Так, радостно отметил Сайхун, вот и бородка пропала; куда лучше, когда имеешь дело с таким же нормальным парнем, как я.

Поскольку двери были закрыты, а решетчатые окна забраны непрозрачным стеклом, единственная возможность хоть одним глазком взглянуть на происходившее внутри зала заключалась в том, чтобы забраться на крышу и отодвинуть несколько кусков незакрепленной черепицы. Обнаружив неподалеку подходящее дерево, Сайхун начал по нему взбираться; Летящее Облако на мгновение задумался над тем, что они поступают нехорошо, но, с другой стороны, ему нельзя оставлять Молодого Господина без присмотра – и последовал примеру Сайхуна. Осторожно ступая по крыше нижней галереи, мальчики добрались до главной крыши павильона. Плитки черепицы оказались гладкими, они крепились под острым углом; однако плотно прижимаясь к карнизу, мальчики постепенно добрались до плоской коньковой доски наверху. Летящее Облако дрожал от страха, а Сайхуну, судя по всему, высота была нипочем.

Наконец они достигли центра, легли на животы и потихоньку отодвинули несколько плиток черепицы. Они тут же увидели Ма Сысин: она наблюдала за женщинами, которые тренировались в парных поединках.

Ма Сысин была дочерью премьер-министра династии Цин. В свое время она изучала боевые искусства у одной буддийской монахини в Эмэйшань (провинция Сычуань). На протяжении многовековой китайской истории монахам, жившим в уединении на непроходимых горных вершинах, часто приходилось защищать себя от всевозможных бандитов и дикого зверья. Соединив известные стили кулачного боя с приобретенными метафизическими знаниями, монахи создали весьма сложные и совершенные техники боевых искусств. Это наследие монахи долгое время передавали от одного поколения к другому, попутно оттачивая приемы. В основном это искусство не выходило за пределы монашеских общин, и лишь очень редко какому-нибудь мирянину удавалось приобщиться к нему. Ма Сысин жила в монашеской обители; там она освоила не только умение сражаться без оружия, но и циньна (техника проведения захватов и удержания конечностей), а также цингун (способ по желанию делать свое тело невесомым для выполнения прыжков и акробатических приемов). Конечно, Ма Сысин также отлично научилась обращаться с различным оружием.

Искусство, которым владела Ма Сысин, создавалось женщинами и для женщин. Монахини отлично знали уязвимые места женского тела и то, что сила женщины не безгранична; благодаря этим знаниям они смогли создать воистину уникальные методы тренировки внутренней энергии. Основываясь на химии женского организма, монахини изобрели внутреннюю телесную алхимию для представительниц прекрасного пола. Хорошо изучив эти техники и приемы (мужчинам запрещалось даже наблюдать за тренировками), женщина могла бесстрашно встретиться на равных с самым яростным и сильным противником.

Оружие, которым пользовалась Ма Сысин, относилось к женскому типу; но оно обладало страшной силой. Основным оружием был ее кнут, состоящий из двадцати трех отрезков плетеной сыромятной кожи. Каждый отрезок имел на концах стальные шарики; отрезки соединялись между собой с помощью этих шариков, наподобие цепочки. Еще у Ма Сысин был особый пояс-кушак: внутри пояса проходило плетение из стальных нитей, а на концах свисали стальные шарики. При этом пояс был и выглядел вполне настоящим, он всегда был под рукой, и им можно было пользоваться для удушения или битья противника. Наконец, головные украшения Бабушки скрывали в себе метательные дротики, а в длинных рукавах были спрятаны маленькие короткие кинжалы.

В большинстве занимающихся женщин Сайхун распознал служанок. Он тут же вспомнил, что несколько раз слышал, как служанки ночью убивали забравшихся в поместье непрошеных гостей, удушив их своими поясами, прошитыми стальной нитью. Теперь Сайхун видел все упражнения, которыми занимались женщины: здесь был и бой с воображаемым противником, и парные учебные поединки, и удары по мешочкам с песком, и отработка приемов на деревянных манекенах, и многое другое.

В центре тренировочного зала стояло сто восемь пирамид, сложенных из изящных плошек для риса. Каждая пирамида состояла из пяти плошек – четыре образовывали основание, а перевернутая пятая находилась наверху. Итак, сто восемь пирамидок, каждая на расстоянии шага от остальных, образовывали на полу узор в форме цветка сливы.

Две служанки вели бой, стоя на этих самых пирамидках. Привыкая ступать на плошки из тонкого фарфора, ученицы укрепляли свои ноги и совершенствовали свое умение сохранять равновесие; кроме того, прыгая с одной пирамидки на другую, они еще занимались цишун. Все это делалось во время боя, между прыжками и ударами, нацеленными в самые уязвимые к надавливанию точки. Но движения их ног были настолько уверенными и точными, что ни одна плошка не была ни разбита, ни перевернута.

И все-таки, несмотря на свою опытность, женщины-бойцы иногда все же допускали ошибки. Когда происходила очередная оплошность, Ма Сысин, внимательно наблюдавшая за всеми в зале со своего кресла, лично демонстрировала свое владение цингун. Она вставала с кресла и, размахивая раздвоенной бамбуковой палкой, скользящими прыжками покрывала двадцатифутовое расстояние, чтобы наказать неуклюжую ученицу.

Через некоторое время Ма Сысин отпустила женщин: занятия подошли к концу. Сайхун с нетерпением приник к отверстию в крыше, надеясь увидеть, какие упражнения будет выполнять его Бабушка. Но Ма Сысин вышла в смежный зал, плотно притворив за собой двери. Ее личная техника боя была тайной для всех без исключения. 

Вечером Сайхун тихо сидел в тени павильона своего деда. На какое-то мгновение солнце бросило на землю последний закатный луч – и вот уже бысгро сгустилась сумеречная синева, а по бокам от желтого, как воск, диска луны засверкали капли Млечного Пу га. Воздух заметно посвежел, вечерний ветерок усилился, гоняя по рябой поверхности пруда багряные листья клена.

На крошечном островке посреди пруда в окружении листьев лотоса возвышался небольшой бельведер с остроконечной черепичной крышей, колоннами красного дерева и резными оконцами по бокам. Блики неверного света от опальных домов поместья едва прорисовывали его контуры, зато внутри бельведера мерцало пламя одинокой свечи.

Сайхун разглядел внутри фигуру бабушки: Ма Сысин сидела, прижимая к себе китайскую арфу. Она распустила свои не знавшие ножниц волосы, и густая, белая, как снег, пелена покрыла всю ее спину. Шелковая рубашка с вышитыми на фоне цветов глицинии черепахами и осенними листьями гармонировала с окружением. Бабушка сидела совершенно прямо, расслабившись, сбросив груз дневных забот, позволяя времени неспешно струиться мимо. Потом ее словно вырезанные из слоновой кости пальцы медленно легли на струны. Едва коснувшись струн подушечками пальцев, Ма Сысин тут же отметила разницу в их диаметре. Тогда она взяла первую ноту; послышался робкий, нежный звук. И тут же по дворику разнеслась песня. Отдельные пассажи в ритме стаккато жалили слух, словно крохотные кинжалы, другие плыли медленно и плавно над недвижной поверхностью пруда; иногда нота, завершая куплет, одиноко вибрировала в воздухе, словно тихое рыдание.

Гуань Цзюинь сидел внутри павильона и читал тоненький томик стихотворений Сю Дунпо. Ритм арфы естественно ложился на размер стиха. Старейшина ощущал умиротворение. Как бы сумбурно ни протекал день, прохладный вечер всегда приносил благословенное одиночество. Иногда Гуань Цзюинь вместе с Ма Сысин сочинял стихи, в других случаях уединялся, чтобы предаться живописи, каллиграфии, боевым искусствам – или той же поэзии. Чем бы ни занимался в эти часы уединения с самим собой предводитель клана Гуань, он неизменно дорожил мгновениями вечерней гармонии и делился мыслями о возрождающемся биении жизни только со своей женой да с внуком.

– Дедушка!

Гуань Цзюинь взглянул на притихшего рядом с ним Сайхуна. Мальчик только что отвернулся от окна и завершил просьбу:

– Дедушка, расскажи мне что-нибудь.

– Что же ты хочешь услышать?

Сайхун внимательно посмотрел на руки деда, вспомнил о временах, когда он наблюдал, как дед выполнял упражнения из придуманного им самим стиля – стиля Кровавого Копья, – и тут ему пришла в голову мысль:

– Я хочу побольше узнать о Бай Мэе.

Гуань Цзюинь рассмеялся и согласно закивал головой, бережно отложив в сторону томик стихотворений.

– Что ж, слушай внимательно, Сайхун. Когда мы беседовали в последний раз, я начал рассказывать тебе о Бай Мэе – Монахе с Белыми Бровями. Он был великим даосом, настолько сведущим в тонкостях внутренней алхимии, что никакие удары, ни одно оружие не могло нанести вред его телу. Кроме того, Бай Мэй изобрел свой собственный боевой стиль. Этот стиль был единственным в своем роде, потому что он не был основан ни на философской идее, ни на подражании движениям животных – он был основан на движениях человека.

Бай Мэй был самым настоящим отшельником, но мир преследовал его. Куда бы ни отправился Бай Мэй, ему не удавалось отделаться от человеческого общества. Две группировки рыскали везде, пытаясь отыскать Бай Мэя с его совершенным искусством боя. Одна группировка состояла из правителей Цинской династии, которые стремились перенять непобедимый стиль Бай Мэя; во вторую входили повстанцы, надеявшиеся с помощью мудреца свергнуть власть императора. Все они понимали: тот, на чьей стороне будет Бай Мэй, получит неоспоримое преимущество в битве – если, конечно, овладеет тайным искусством даоса. Поэтому и те, и другие старались найти Бай Мэя, чтобы склонить его на свою сторону или хотя бы убить.

Но Бай Мэя совершенно не интересовали эти интриги, так что в конце концов он решил со свойственной ему гордостью и уверенностью ответить на угрозы. Собрав семьдесят два своих ученика, Бай Мэй лично атаковал Запретный Город императора. Однако, ворвавшись в здание императорского дворца, он столкнулся с неожиданным поражением: кто-то заранее предупредил армию Императора о готовящемся вторжении, и превосходящие силы солдат схватили даоса и его сподвижников.

Император вышел к пленным и принялся осыпать их насмешками. Однако, продолжил затем правитель, он готов проявить свою благосклонность: если Бай Мэй и его люди присоединятся к императорской армии, то тем самым они сохранят себе жизнь. Выбора у Бай Мэя не оставалось. Так он стал личным стражем самого Императора.

Сам Император не боялся наемных убийц. Он был искусным знатоком боевых искусств и нередко лично сражался с весьма именитыми противниками. Среди приближенных Императора были даже более удивительные воины, чем Бай Мэй. То были таинственные, даже странные богатыри, многие из которых были родом из далеких стран – таких, как Персия или Тибет.

Между тем повстанцы скрылись за стенами Шаолиньского монастыря, все еще надеясь свергнуть империю. Они жили монашеской жизнью и тренировались в шаолиньских стилях единоборств, продолжая вынашивать планы восстания. Поскольку все они были убежденными революционерами и опытными бойцами, Император не собирался оставлять в живых таких противников. И тогда он послал в Шаолинь Бай Мэя и свою армию. В битве монастырь был разрушен и сожжен; почти все монахи погибли, не исключая и самого настоятеля монастыря, который потерпел поражение в личной схватке с Бай Мэем.

Среди немногих, кто уцелел, остались два мастера, один из которых был знатоком стиля Журавля, а второй – стиля Обезьяны. Оба они занимались самосовершенствованием в течение десяти лет и достигли немалого искусства. Пылая жаждой мести, они решили выследить Бай Мэя. Во время подготовки мастера убедились, что у каждого человека есть слабое место и что в неуязвимости Бай Мэя также должна быть брешь – «врата смерти», – через которые можно будет пробиться к Бай Мэю-человеку. Все дело было в том, что у каждого знатока боевых искусств «врата» располагались по-разному, и в последней битве с Бай Мэем два мастера никак не могли обнаружить фатальную точку на теле противника.

Они атаковали его одновременно: вначале они нанесли ему удары в пах, но Бай Мэю удалось втянуть свои жизненно важные органы внутрь тела. Тогда мастера ударили его по глазам – бесполезно, веки Бай Мэя были словно из стали. Тем временем Бай Мэй тоже не стоял на месте. Он наносил шаолиньским мастерам один смертельный удар за другим. Оба мастера истекали кровью, теряя последние силы.

Наконец в последней отчаянной попытке мастер стиля Обезьяны помог мастеру стиля Журавля подпрыгнуть очень высоко вверх. В прыжке мастер стиля Журавля нанес Бай Мэю сокрушительный удар по темени. Как оказалось, именно там находились роковые «врата» Бай Мэя. Вся особая сила его тут же ушла, и теперь мастерам предстояло драться с таким же обыкновенным человеком, как и они.

Правда, Бай Мэй был еще достаточно силен, чтобы отбиться от нападавших и скрыться; но все равно через несколько дней он умер. Тяжелые увечья получили и два храбрых монаха. В том поединке Бай Мэй так изуродовал их тела, что оба мастера целых десять лет оставались прикованы к постели, прежде чем к ним пришла смерть.

Сайхун внимательно слушал весь рассказ до самого конца. Потом, засмеявшись от удовольствия, он воскликнул:

– Я тоже хочу стать Великим Мастером!

Гуань Цзюинь взглянул на внука: в глазах его светилось великое терпение.

– Чтобы избрать себе такую жизнь, одного желания недостаточно, Сайхун. Тут речь не о том, чтобы просто решить, кем ты хочешь стать – солдатом или знатоком боевых искусств. Настоящий герой начинается с личной культуры и образованности. Прежде всего ты должен изучить Путь.

Судьба и слава человека предопределены заранее. Кому нужно коварное сердце? Нет, необходимо искать правду, придерживаться дисциплины и сохранять свое достоинство.

Ты должен выработать в себе этот Путь. Не надо плыть пропев течения; только плывя по течению, ты избежишь беды. Горькая правда жизни, Сайхун, заключается в том, что каждый человек – каждый! – зависит от милости несущей всех нас волны. Например, кто-то хочет плыть на восток, но течением его сносит к западу; другой стремится на север, а вместо этого попадает на юг. У человека нет выбора, и познание Пути заключается именно в том, чтобы уразуметь эту истину. Путь, о котором я рассказываю тебе, – это Дао.

Дао – это поток Вселенной; это Тайна. Дао – это равновесие. Однако равновесие можно утратить: зло способно разрушить хрупкое соответствие. Иногда приходится бороться со злом лицом к лицу. Зло должно исчезнуть – вот почему те, кто связан с Дао, должны бороться со злом. Если ты научишься жить с Дао внутри себя и если однажды тебе придется использовать все свои умения в борьбе со злом, – тогда, может быть, ты и станешь героем.

Ласково потрепав задумавшегося Сайхуна, Гуань Цзюинь протянул руку и взял бамбуковую флейту. Последняя нота, вышедшая из-под руки Ма Сы-син, растаяла в темноте. Бабушка неслышно покинула бельведер, и ночная тьма поглотила осенние цвета ее рубашки так же, как зима поглощает осень. Гуань Цзюинь направился к пруду. Его высокая фигура, увенчанная седыми волосами, теперь казалась деревом, которое присыпал снег.

Он поднял флейту к губам и музыка полилась в ночном воздухе, словно легкий полет ласточек. Постепенно темп игры становился все спокойнее, тембр звуков снижался, и над спокойной гладью пруда порхали едва слышимые вибрации. Еще мгновение тому назад пруд казался зеркалом, в котором отражались темные небеса; теперь же вода пошла рябью, словно отвечая на мелодичные колебания. Круги становились все шире и заметнее, достигая противоположного берега. Вот из воды показалась рыба. Она поплыла прямо к Гуань Жиуиню. Вскоре рыб стало несколько. Они плясали в водах пруда перед старейшиной, высовывая головы над поверхностью. Карпы двигались в каком-то гипнотическом танце, и чешуя их отливала то серебром, то оранжевыми блестками, переходя в белое и черное.

Глава пятая  Путешествие с двумя служками

Следующим утром пораньше Гуань Цзюинь позвал Сайхуна в библиотеку. Слуга провел мальчика в большую комнату, прошептав, что дедушка появится с минуты на минуту. Сайхуну редко доводилось бывать здесь, поэтому он с благоговением вошел внутрь, стараясь ступать совсем неслышно.

В библиотеке Гуань Цзюинь хранил свои самые ценные приобретения. Изящные деревянные полки для книг, ни одна из которых формой не была похожа на другую, рядами стояли вдоль стен. Некоторые полки были просто прямоугольными, другие имели причудливые очертания и объединялись так, чтобы в результате получился тот или иной иероглиф. На оригинальных полочках из экзотических пород дерева стояли самые поразительные диковинки: редкие книги, свитки, кувшины из селадона1, скульптуры лошадей династии Тан и статуэтки из нефрита, на изготовление которых мастера тратили целые десятилетия…

Отдельные стеллажи из тщательно полированных, покрытых лаком досок красного дерева стояли в разных углах комнаты, открывая взору еще более впечатляющие произведения искусства. Тут были и фарфоровые статуэтки богов и святых, и несколько расписанных вручную ваз, каждая из которых была высотой более пяти футов. Стены украшали портреты, свитки с удивительно красивой каллиграфией, картины известных гор, причем часть этой коллекции менялась в зависимости от времени года. Особенно Сайхуну понравилась одна картина, на которой были изображены странные и причудливые горные вершины.

Каждый предмет в библиотеке был немым свидетельством искусства мастера, его сотворившего и благодаря этому обретшего бессмертие. Возраст многих редкостей насчитывал не одну сотню лет, так что они сохранились только благодаря усилиям истинных ценителей мистического искусства. Все эти фолианты с древними знаниями, шедевры из нефрита и фарфора, картины и вазы наполняли комнату единой аурой вечной красоты, изолируя библиотеку от грубости и бесстыдства современного мира.

Чуть скрипнула дверь. В библиотеку вошел Гуань Цзюинь. Старейшина присел за свой столик красного дерева, украшенный причудливой резьбой и инкрустацией из перламутра и розового итальянского мрамора. Потом он сделал жест рукой слугам, и те ввели в библиотеку двух юношей.

Оба были одеты точь-в-точь, как два даосских служки, которых Сайхун видел во время Тайшаньского Празднества. В черных штанах, белых гамашах и грубых серых накидках с длинными рукавами, в видавших виды соломенных сандалиях юноши резко контрастировали с мягким роскошным ковром,

1 Селадон – особый вид китайского фарфора, отличается тонкостью и характерным цветом морской волны. – Прим. перев.

покрывавшим пол библиотеки. Лица под туго заколотыми узлами волос и черными шапочками из грубой шерстяной пряжи светились спокойствием и чистотой помыслов.

Гуань Цзюинь по очереди представил вошедших. Первый юноша имел несколько суровый вид и был худощав, но жилист. Его звали Туман В Ущелье. Другой служка был явно плотнее товарища, да и мускулы у него были более рельефными; зато на лице всегда играла широкая улыбка. Гуань Цзюинь сообщил, что второго юношу зовут Журчание Чистой Воды. Сайхун вежливо поклонился сначала одному гостю, затем другому.

– Я отправляю тебя на некоторое время с этими двумя отроками, – сообщил внуку Гуань Цзюинь. – Ты посетишь своего дедушку по материнской линии. Он будет заниматься твоим воспитанием. Ты встретишься с новыми людьми и обретешь новые знания.

У Сайхуна дух захватило от радости. Еще бы: заполучить двух новых товарищей по играм, отправиться с ними к новым приключениям – и больше никаких наставников и нравоучений!

Следующим утром все трое покинули поместье семьи Гуань. Лошади в то время были дорогим удовольствием, так что юноши путешествовали пешком. Оба служки были весьма обходительны и внимательны, относясь к мальчику с заботой и уважением. Поняв это, Сайхун попытался извлечь из этого максимум пользы в виде игр и сладостей. Несколько раз ему даже удавалось уговорить одного из юношей понести его на закорках.

В общем, зрелище это было весьма примечательное: два восемнадцатилетних молодца и к ним впридачу девятилетний шалопай с котомкой и трещоткой из ротанга1. Однако в дороге к ним никто не приставал. Одеяние, завязанные в узел волосы и посохи красноречиво свидетельствовали о положении служек, и встречные люди испытывали к ним уважение, памятуя о временах Империи, когда невежливое обращение с монахом-даосом однозначно воспринималось как вызов. Итак, три путника бесстрашно шли вперед, минуя солдатов, прохожих и паломников.

За время их путешествия Сайхун обнаружил в каждом из служек характерные черты. Туман В Ущелье всегда был сдержан, тих и серьезен; он был склонен отрешиться от реальности, сохраняя на лице выражение человека, познавшего величайшую тайну. Он отлично играл практически на всех китайских народных музыкальных инструментах и носил с собой флейту, на которой играл каждый вечер во время привала. Туман В Ущелье был всегда уравновешен и миролюбив, в беседе с любым случайным попутчиком он сохранял вежливость.

Журчание Чистой Воды был незаурядным плотником, и взгляд на мир у него был практичным, как и положено мастеру. Если его товарищ был скорее рассудительного склада, то Журчание Чистой Воды был подчеркнуто, яростно агрессивен физически. Ему была свойственна приземленность и энергич-

1 Ротанг, или ротанговая пальма, – вид растения семейства пальмовых; распространен,

в частности, в Юго-Восточной Азии. – Прим. перев.

носгь. Оба служки были отшельниками, и светские развлечения нисколько их не интересовали, но если Туман В Ущелье держался отстраненно, то Журчание Чистой Воды буквально взрывался, стоило какому-нибудь встречному случайно перейти им путь. Однажды особенно упрямый зануда задерживал отправление речного парома, оспаривая слишком высокую, на его взгляд, плату за перевоз. Журчание Чистой Воды немедленно с яростью бросился к нему с воплями и силой оттолкнул прочь. Во время этого взрыва чувств Туман В Ущелье сохранял молчаливое спокойствие. Конечно, у него был иной темперамент, но вместе с тем юноша понимал, что агрессивность его брата по вере – это тоже даосизм. Они были неразлучной парой, и им предстояло всегда быть подле друг друга, так что внутренне Туман В Ущелье соглашался со взглядами, которые открыто высказывал Журчание Чистой Воды. Совершенство – вот единственное, к чему стоило стремиться, и те, кто действительно искал совершенства, находили нечувствительных к этому и ленивых людей просто оскорбительными существами.

На ночь путники останавливались на постоялых дворах, причем все трое делили друг с другом одну лежанку для сна. Ночи становились все холоднее, и Сайхун обычно спал посередине между двумя служками, укрывшись ворохом хлопковых одеял. Возле каждой глиняной лежанки находилась небольшая печь, которую топили ветками. Служки укладывали Сайхуна посередине специально, понимая, как трудно мальчишке одному быть так далеко от дома. Сайхуну это нравилось, и во сне он поочередно подкатывался под бок то одному новому товарищу, то другому.

Однажды ночью Туман В Ущелье внезапно проснулся: Сайхун не спал. Мальчик сидел, со страхом глядя куда-то вглубь комнаты.

– Что с тобой, Сайхун? – обеспокоенно спросил Туман В Ущелье. Мальчик не ответил. Он и сам толком не знал, что его напугало: тени,

силуэтами смутно вырисовывавшиеся на тонкой бумаге, которой были затянуты окна, да неясное шуршание за стеной явно говорили о том, что недалеко сидит демон, а может, и людоед. От этих мыслей Сайхун почувствовал, что близок к панике. Ведь эти служки еще такие молодые, куда им защитить его от демона! И вообще, может, этот демон собирается отужинать всеми ими одновременно!

– Это что там – демон? – дрожащим от ужаса шепотом спросил Сайхун.

– Где? – переспросил Туман В Ущелье.

Сайхун вместо ответа только нервно ткнул рукой во тьму. Тут проснулся и Журчание Чистой Воды:

– Эй! Да разве можно спокойно спать, когда вы тут шепчетесь! – возмущенно начал было он, но, проследив за направлением руки Сайхуна, подскочил на лежаке.

– Ох, только не это! Демон! – завопил Журчание Чистой Воды. Сайхун проворно спрятался за спинами служек.

– Как хорошо, что Да Си дал нам с собой талисман, который отгоняет злых духов, – продолжал вопить Журчание Чистой Воды. – Но ведь его сила может спасти только двоих!

Вне себя от страха, Сайхун схватился за собственный талисман – тигровый клык.

– Ну что, вы видите его? – наконец, спросил он.

– Конечно, вижу! – громовым голосом вскричал Журчание Чистой Воды. – А ты – неужели ты не видишь? Да вот он. Лезет через окно. У него огненно-красная шевелюра, зеленая кожа, вся в бородавках, а еще острые клыки и из пасти текут слюни. В лапах он держит джутовый мешок.

– Мешо-ок?!

– Да, знаешь, у них такие мешки, в которых они сажают маленьких мальчиков. По-моему, мы с моим Братом слишком тощие и жилистые для него. Думаю, что ему как раз хочется маленького розовенького и богатенького мальчика.

Тут Сайхун не выдержал и взвизгнул.

Туман В Ущелье поднялся с подставки и вытащил Сайхуна из кровати, а потом, не обращая внимание на отчаянное сопротивление мальчика, поволок его в темный угол комнаты.

– И где ты видишь демона? – терпеливо спросил он Сайхуна. Сайхуну пришлось уступить очевидному:

– Я его не вижу, зато Брат видит!

– Вот что я скажу тебе, Сайхун. Демонов видят лишь умирающие или очень больные люди. Ты не относишься ни к тем, ни к другим.

С этими словами Туман В Ущелье растворил окно.

– Выгляни наружу. Разве ты не видишь, что это ветви деревьев, качаясь на ветру, отбрасывают тени на бумагу и царапают стены?

Сайхун пристыженно поглядел на служку: – Ты хочешь сказать, что нет никаких демонов?

В ответ Туман В Ущелье ободряюще улыбнулся: Сайхун сам разобрался, где правда.

Тогда Сайхун помчался к подставке, где катался от хохота Журчание Чистой Воды, и в ярости набросился на него.

– Ты обманул меня! Врун! – кричал Сайхун, безуспешно пытаясь ударить служку. Но Журчание Чистой Воды, повалившись на спину, лишь заливисто смеялся, позволяя Сайхуну тузить его, как только хочется.

Десятое утро их путешествия выдалось туманным и облачным. Осень подходила к концу, и воздух становился студеным. Деревья, окаймлявшие поля провинции Шаньси, теперь казались фантастическим маревом красного, оранжевого и желтого оттенков, словно их ветки превратились в обломки застывшей хаотично перепутанной радуги. Сайхун поплотнее одернул куртку, укрываясь от пронизывающего ветра, и засмотрелся вдаль. На горизонте возник туманный силуэт горной цепи Хуашань.

Горы выросли впереди величаво и неожиданно, словно подчеркивая еще больше плоскости окружающих равнин. Они поражали воображение своими резкими, угловатыми очертаниями, и многие скалистые склоны были настолько отвесными, что крайне мало смельчаков отваживалось взобраться на вершину. Неземная красота горного пейзажа служила отличной декорацией для духа даосизма.

Хуашань вызывал у Сайхуна чисто детские впечатления гигантской неприступной цитадели. Он почувствовал какой-то страх и начал проситься обратно домой.

– Братья, это путешествие уже не кажется мне таким чудесным, – сказал он им, когда подошло время очередного привала. – Давайте лучше вернемся домой и придумаем какую-нибудь новую игру.

Служки переглянулись. Журчание Чистой Воды поднял котомку Сайхуна и достал оттуда трещотку из ротанга.

– Эй, Маленький Брат! Отчего бы нам не развеселиться и не посмотреть, что там наверху?! – спросил он.

– Я хочу домой, – возразил Сайхун, оборачиваясь к служке.

– А как насчет засахаренных яблок? – поинтересовался Туман В Ущелье. – Говорят, что нигде их не делают такими вкусными, как высоко в горах.

– Нет-нет, мне уже ничего этого не хочется.

Юноши в растерянности уставились на закапризничавшего мальчугана. Потом Журчание Чистой Воды разочарованно вздохнул.

– Кстати, Сайхун, – вдруг оживился Туман В Ущелье, – разве мы не рассказывали тебе один секрет?

С этими словами служка ласково коснулся рукой плеча Сайхуна. Он попал в точку: любопытство тут же овладело Сайхуном.

– Какой секрет?

Журчание Чистой Воды тут же подоспел на помощь:

– Т-с-с! Не говори ему! Помнишь: мы же обещали Да Си никому ничего не рассказывать!

– Скажи! Скажи! – раззадорился Сайхун.

– Ни в коем случае! Молчи, Брат! Тогда Туман В Ущелье одернул брата:

– Ладно, – с серьезным видом произнес он, – мы расскажем ему.

– Конечно, конечно! Расскажите мне все!

– Понимаешь, Сайхун, мы хотели, чтобы это было для тебя сюрпризом. Ну да ладно: там, наверху, тебя ждет не только дедушка по материнской линии, но и Гуань Цзюинь.

– Правда?

– Да. А теперь пойдем: к вечеру мы должны добраться до постоялого двора. Завтра нам предстоит подняться в горы, а это займет пару дней, не меньше.

– Ладно! – воскликнул Сайхун, снова повеселев. Он обернулся к Журчанию Чистой Воды: – Ты понесешь меня, Брат?

– Я? – переспросил Журчание Чистой Воды. – Ни за что. Ты весишь почти шестьдесят фунтов, а у меня еще с прошлых раз спина отваливается.

– Я тебя больше не люблю! – возмущенно воскликнул Сайхун. – По-прошу-ка я Старшего Брата.

– Ты только не сердись, но Старший Брат уже давно в пути! – рассмеялся Журчание Чистой Воды.

Вне себя от негодования, Сайхун опустился на дорогу.

– Я никуда не пойду!

– Как хочешь. – Пожав плечами, служка подхватил свою котомку и посох и зашагал вперед.

– Я останусь здесь! – взвизгнул Сайхун.

Но Журчание Чистой Воды уже почти поравнялся со своим братом. Они сделали почти две сотни шагов… и дальше отправились уже втроем.

Глава шестая  В ином мире

На следующий день путешественники достигли подножия горного массива Хуашань. Перед ними прямо в небеса вздымались отвесные скалы; казалось, что гранитные глыбы ни за что не пустят путников наверх. Лишь единственная, почти незаметная тропинка вела к вершине.

Вначале был трудный четырехчасовой подъем; трем путешественникам пришлось преодолеть два перевала и после спуститься в большую долину, прежде чем они добрались до террасы Цинкэпин – прекрасного соснового бора, в котором соединялись несколько горных речушек. Они заночевали в небольшом храме. Там оказалось еще несколько гостей – даосских священников и служек, так что двум товарищам было с кем поговорить.

Окрестности храма были настолько красивыми, что просто дух захватывало. Горы Хуашань вокруг причудливо возвышались над стеной корявых, вековых сосен грудой исполинских обломков. Шум водопадов сливался в успокаивающую музыку, а холодный и чистый горный воздух бодрил. Здесь безраздельно царствовала первозданная природа. Руки человека нигде не ощущалось, только горы темнели в своей девственной красоте.

На следующее утро путники начали восхождение на первый из пяти главных пиков Хуашань – Северный пик. Эта высокая гранитная свеча, словно часовой, охраняла покой остальных четырех вершин, прятавшихся за Северным пиком. Через эту гору проходил единственный путь в сердце Хуашань, причем путь нелегкий и опасный. Вознамерившемуся подняться наверх вначале попадался на глаза обломок скалы с надписями: «Измени свое решение» и «Гораздо безопаснее вернуться назад». Служки вместе с Сайхуном миновали первое предупреждение, но вскоре на пути им встретился громадный Камень Воспоминаний, на боку которого было начертано: «Вспомни о своих родителях», а еще «Смело отправляйся вперед!».

Им удалось все-таки добраться до вершины Северного пика. Подъем проходил в три основных этапа по тропинке, ширина которой была всего лишь два фута. Длинные пласты породы образовывали гигантские ступени; кроме того, в скале были вырублены уступы, рядом с которыми крепились куски железной цепи – для страховки. Многие часы троица из последних сил взбиралась по ступеням в склоне Тысячефутовой Пропасти, потом преодолела Стофутовое Ущелье и дюйм за дюймом карабкалась вдоль Небесной Борозды, прежде чем оказалась на вершине.

Северный пик представлял собой гранитный зуб, высоко взметнувшийся над теснящимися внизу горами поменьше. Его голые склоны были почти отвесными, лишь редкие чахлые сосенки и кустарники кое-где тянулись4 сквозь камни к небу. Вершина пика была настолько узкой и острой, что на ней едва мог уместиться один человек. Ни о каком горном плато нельзя было и мечтать. Одинокая тропинка с почти выкрошившимися ступенями змеилась, минуя два камня, символизировавшие ворота, к крохотному храму, выстроенному на остром скальном выступе. Храм был всего около двадцати футов шириной и стоял на сваях, которые уходили вглубь склона. Фасад строения был сделан из кирпича и известняка, а покатую терракотовую крышу поддерживали две простые колонны, покрытые красным лаком. Из-за необходимости вписаться в основание храм был сделан в виде цепочки из нескольких крохотных зданий, вытянувшейся словно на цыпочках по прямой линии, как горная гряда.

Три путешественника гуськом вошли в храмовый дворик. Покрутив головой по сторонам, Саихун со страхом обнаружил, что соседние горные вершины прыгнули куда-то прочь. Когда они подошли к переднему портику храма, Саихун разглядел сваи из самодельного кирпича и сразу же потерял всякую уверенность в надежности зданьица. Войдя внутрь, они замерли в дверях, ощущая свежие порывы высокогорного ветра. Солнце едва начинало клониться к закату. Вдалеке глазам Сайхуна открылась пестрая равнина провинции Шаньси: она, словно лоскутное одеяло, до самого горизонта пестрела крестьянскими полями. Сквозь далекие облака внизу, спины которых напоминали вздыбленных животных, туманно блестела витая серебристая лента Желтой реки. Вот солнце зарделось, и тут же вся панорама окрасилась в теплый свет. Вершины Хуашань стали золотыми. Мир виизу казался настолько далеким, что вошедшим показалось, будто они проникли на первую ступеньку дороги на небеса.

Внутри храма их встретил Да Си - Великий Мастер Хуашань. Все трое тут же преклонили перед ним колени, отвесив глубокий поклон. Саихун вспомнил, как однажды спутал Великого Мастера со статуей; однако сейчас Да Си казался живым как никогда. Великий Мастер тут же помог им подняться на ноги, с улыбкой ответив на приветствие.

Великий Мастер был патриархом всех настоятелей, монахов и отшельников Хуашань. Он был высок и сухощав, но передвигался с изяществом и быстротой. Изогнутые брови напоминали снежные сугробы, а борода выглядела, словно замерзший водопад. Морщин на лице почти не было, а всегда спокойные глаза обычно были полуприкрыты веками, как будто прятали яркий внутренний свет. Правый уголок рта был перечеркнут шрамом – свидетельство боевого прошлого. Великий Мастер казался очень старым, но его энергетическая аура ощущалась настолько сильно, что казалось, будто ее можно потрогать. Как и горы вокруг, он выглядел так, словно существовал здесь всегда, с незапамятных времен.

Два служки захлопнули тяжелые двери храма. Очутившись в полной темноте, в окружении трех странных мужчин на далекой горной вершине, Саихун почувствовал какое-то внутреннее беспокойство. Он оглянулся на служек, но те молчали. Тогда он поглядел в лицо Великому Мастеру – старик также не произнес ни звука. Великий Мастер недавно вернулся из месячного абсолютного уединения, так что говорить ему было нелегко. Дыхание было его жизненной силой, которую не стоило расходовать понапрасну. Великий Мастер предпочитал сидеть и внимательно наблюдать.

– А где мой Дедушка? – требовательно спросил Сайхун.

– Его здесь нет, – ответил Журчание Чистой Воды.

– Ты снова обманул меня! – выкрикнул Сайхун. – Я никогда не прощу тебе этого!

После крика мальчик внутренне изумился: раньше служки посмеивались над его взрывами эмоций, но сейчас оба стояли с серьезными лицами.

– Верните меня домой! Домой хочу! – совсем вышел из себя Сайхун. Вне себя от ярости, он пнул стоявший рядом стульчик, и тот развалился. Журчание Чистой Воды, который делал всю мебель в храме, очевидно огорчился. Заметив это, Сайхун принялся крушить все вокруг, насколько только хватало сил. Служки, как безумные, заметались по храму, пытаясь спасти хотя бы часть утвари и фарфора от рассерженного мальчишки. Сайхун, визжал, плакал и брыкался, пиная юношей.

Великий Мастер спокойно покинул зал храма, предоставив двум служкам самостоятельно успокоить Сайхуна.

Сайхун бушевал с добрый час, пока не охрип от крика. Совершенно измотанный, он сел на пол в углу. И путешествие, и восхождение на гору, разреженный горный воздух, и недавняя истерика – все разом навалилось на него чугунной усталостью.

Мальчик лежал, свернувшись калачиком, словно изможденное животное, слишком усталое, чтобы бороться дальше. В храме снова появился Великий Мастер. Он протянул правую руку и указательным пальцем коснулся лба Сайхуна. Юный страдалец тут же почувствовал, как его память полностью изгладилась.

Тогда впервые за это время Великий Мастер заговорил.

– Теперь ты в другом мире. Начиная с этого дня, твоя жизнь совершенно изменится. Ты станешь сосудом, который будет наполняться. Ты приобщился к даосизму.

Глава седьмая  Великие Горы

Великие Горы – Хуашань – представляли собой изолированное религиозное и образовательное сообщество. Даосы исследовали особые знания, сохраняли их, обучали этим знаниям грядущие поколения, ведя отшельническую жизнь в познании мистицизма и медитациях.

Между пятью основными горными вершинами стояли одинокие храмы и монастыри со своими собственными мастерами, настоятелями, монахами и послушниками. Несмотря на то что все они признавали главенство Великого Мастера, каждый храм или монастырь был самостоятельной единицей. Значительно различались и направления даосизма, которые избирали для себя эти центры: одни делали акцент на священных книгах, другие – на магии или боевых искусствах, третьи, как и секта, в которую вступил Сайхун, ставили во главу угла личную гигиену, искусство внутренней алхимии и аскетизм. И все-таки существовал определенный набор основных принципов, которые разделяли все даосы, а кроме того, было много бесед и рассуждений друг с другом.

Такое богатство взглядов делало Хуашань идеальным центром образования. В то время образование было уделом немногих избранных, и Хуашань служил своеобразным университетом, куда принимали учениками мальчиков, начиная с девяти лет. Некоторых из них прочили в монахи, хотя большинство поступало учиться на простых послушников. Сотни мальчиков, живущих в монастырях, постигали академические науки под руководством ученых монахов, специализировавшихся в той или иной области знаний.

Количество же учеников, изучающих даосизм, было значительно меньшим. Чтобы овладеть тем или иным аспектом даосизма, юноша должен был служить мастеру, выполнявшему функции духовного отца ученика; кроме того, ученик еще и служил своему наставнику. Мастер не только передавал ученику свои знания, но и направлял его на учебу к другим мастерам. Обычно мастер ограничивался всего лишь несколькими учениками, которым и передавал полностью даосскую традицию.

Наиболее толковые мастера-учителя в Хуашань помимо обучения занимались и собственными исследованиями, как теоретическими, так и практическими. Даосизм был океаном без берегов, в котором можно было всю жизнь плыть к высотам познания. Некоторые даосы посвящали себя изучению свойств растений, другие – медицине, поэзии, каллиграфии или музыке. Кто-то избирал для себя путь медиума, прорицателя или ясновидящего. Были и те, кто, стремясь обрести бессмертие, постигал глубины внутренней алхимии. В Хуашань можно было встретить и просто отшельников или затворников: в своем роде они были безупречно совершенны. Многие из них заслужили себе славу бессмертных, но при этом они редко общались с кем-либо.

Все храмы и монастыри Хуашань объединяла общая философия аскетизма и отшельничества. Другие даосские секты избирали для себя иной путь совершенствования; но Хуашань было свойственно единое стремление к духовному знанию и самосовершенствованию.

Задача, состоявшая в том, чтобы привлечь Сайхуна к этой богатой даосской традиции, сделав из капризного и шаловливого хитреца настоящего, сильного духом мужчину, не обещала быть легкой. Но Великий Мастер был мудр. Сама причина этих трудностей воспитания была одновременно и причиной, по которой обучение стоило начинать именно сейчас: Сайхун был еще мальчишкой. А мальчику необходимо дать возможность беспрепятственно расти – но и направлять этот рост не менее важно. Если хочешь вырастить высокое, сильное дерево, о нем нужно заботиться, начиная с семечка. И Великий Мастер поручил служкам мягко направлять Сайхуна.

Великий Мастер знал, что Сайхун постепенно привыкнет к жизни в горах – это сделают сами горы, такие чистые и естественные, пропитанные аурой многих поколений даосов, достигших здесь своего совершенства. Ничего не надо насаждать силой. Сайхун воспримет все естественным путем. На следующий день после прибытия в Хуашань обучение Сайхуна уже началось: служки взяли его с собой в горы.

Тропа вдоль хребта Северного пика была одновременно путем к остальным четырем вершинам. В сущности, это был лишь узкий уступ, прорубленный в геле отвесной скалы. В некоторых местах нависавшие низко над тропинкой глыбы делали проход практически невозможным. Плотный туман, окутывавший гору, почти не позволял рассмотреть край обрыва, так что Сайхун крепко держался за руку Журчания Чистой Воды.

Вскоре тропинка прохода, изгибаясь и змеясь, резко ушла вниз, к Среднему пику. Сайхун спускался мимо плотной стены сосновых лесов. Иногда далеко за деревьями мелькали маленькие одинокие храмы. Добравшись до подножия Среднего пика, все трое стали карабкаться к Хребту Дракона.

Хребет Дракона поднимался вверх почти отвесно. Вдоль одного из склонов тянулись прорубленные в горе ступени. Несмотря на то что подниматься здесь было невероятно тяжело, даосы намеренно пользовались этим путем, поскольку он соответствовал принципам геомантии. Ступени проходили вдоль линий горы, так что восходитель гармонизировал себя с силой горы. Подъем вдоль Хребта Дракона послушно тянулся вдоль уступа до самой вершины, но, несмотря на мистическую гармонию, он был очень опасен, так как ступени практически вытерлись, а держаться было не за что.

С момента, когда они покинули Северный пик и добрались до места, где Хребет Дракона соединялся с проходом под названием Золотой Замок, прошло два часа. На пути им встречались и даосские мастера, и ученики. Одни приветствовали путников, другие молча продолжали свой путь мимо, предаваясь созерцанию; некоторые были заняты тем, что несли в свои храмы корзины с провизией. У прохода Золотой Замок боковая тропа выходила к окружному пути, с которого, если идти по часовой стрелке, можно было добраться до Среднего, Восточного, Южного и Западного пиков; дальше кольцевой путь снова возвращался к Золотому Замку.

Служки и Сайхун прошли мимо Среднего пика, на склоне которого в окружении сосновой чащи возвышался массивный храм, направляясь к Восточному. Эта горная вершина была также известна как Скала Утреннего Солнца, поскольку восходы, которые можно было наблюдать с ее вершины, славились легендарной красотой.

Монастырь Восточного Пика состоял из групп четырехугольных в плане строений, расположенных квадратом. Постройки были сделаны из известняка; крыши были черепичные. Чуть поодаль стояли несколько хижин, построенных из дерева и глины. Когда путники проходили мимо одной такой хижины, перед которой был установлен большой железный колокол с каменной чашей наверху для собирания росы, Сайхун обратил внимание на удивительно тощего даоса, загоравшего на крохотной террасе. Незнакомец был одет в серое; на голове у него была черная шапка с нефритовым прямоугольником впереди. Служки сообщили Сайхуну, что это колдун. Повстречались им и другие жители: они сидели перед маленькими индивидуальными храмами, храня абсолютное молчание. Сайхуну показалось, что от них исходила не меньшая сила, чем от колдуна. Даже служки не знали, кто эти люди, но они сказали Сайхуну, что, должно быть, все эти даосы принадлежат к тому же направлению, что и остальные обитатели Восточного пика.

Пройдя немного дальше по тропе, троица остановилась на утесе, откуда было видно террасу на склоне горы напротив, называвшейся Шахматный Павильон. Эта гора была настолько высокой и недоступной, что взобраться на нее было почти невозможно из-за окружавших ее ущелий и пропастей. В десятом веке первый император династии Сунь решил покорить горный массив Хуашань, прельстившись его стратегически важным положением. Даосы воспротивились этому: они хотели сохранить Хуашань как свою святыню. Один из Бессмертных, по имени Чэнь Туань, предложил императору сыграть с ним в шахматы. Призом победителю в игре должен был стать Хуашань. Тогда они оба взобрались на вершину этой высокой горы и сели играть. Император проигрывал одну игру за другой; в конце концов Чэнь Туань дошел до того, что начал угадывать следующие ходы императора. Наконец император признал свое поражение. Хуашань остался владением даосов. Тогда же эта гора и получила свое название – Шахматный Павильон.

Трое друзей подошли к самому краю над пропастью. Перед ними открылась самая сложная, предательски опасная часть пути – Скалистая Тропа. Им предстояло преодолеть дощатые ступени, укрепленные на вбитых в скалу железных стержнях. Никакого ограждения не было, за исключением кусков железной цепи, вделанных в камень, так что свалиться вниз с высоты в добрую тысячу футов ничего не стоило. Журчание Чистой Воды привязал Сай-хуна веревкой к своей спине – и они отправились в путь. Утлые дощечки под ногами гнулись и жутко поскрипывали. Сильный ветер, который дул им прямо в лицо, заставлял Сайхуна обливаться холодным потом. В ужасе мальчик крепко зажмурился, чувствуя себя так, будто он повис в воздухе. Сайхун покрепче вцепился в спину служки.

Высочайшей вершиной Хуашань был Южный пик – огромная скала с настолько отвесными склонами, что ни одно деревце не смогло укрепиться на них. Даже снегу не удавалось задержаться на вершине Южного пика. Зато оттуда, куда ни кинь взгляд, можно было увидеть, как во все стороны простираются земли Китая. С Южного пика великие реки Хуан, Ло и Вэй казались едва заметными блестящими полосками на границе земли и неба. Достопримечательностью вершины Южного пика был гранитный водоем, наполняемый горными источниками. Вода в нем не замерзала даже в самую лютую стужу. Потом служки показали Сайхуну Храм Южного Пика, где мальчику предстояло жить.

Наконец подошел черед Западной вершины. Узкая горная тропа криво петляла вдоль уступа к небольшому монастырю, который совершенно немыслимым образом прилепился к боку горы. Такое положение вновь объяснялось принципами геомантии. Даосы всегда почитали так называемый «пульс дракона» – земные меридианы. Эти энергетические каналы в теле земли имели так называемые «точки силы», нечто вроде акупунктурных точек на теле человека. Даосы строили свои храмы и святыни именно в этих точках, даже если для этого приходилось взбираться на самую вершину горы. Для постройки использовались только естественные материалы, в основном кирпич, камень и дерево. Лишенные всяких украшений, эти строения настолько гармонировали с окружающим пейзажем, что нередко их было трудно рассмотреть даже с близкого расстояния. Типичным примером этому был Храм Западного Пика, который был воздвигнут на шестидесятиградусном склоне и надежно укрыт от чужих глаз скалами и деревьями.

Западный пик имел причудливые очертания. С ним было связано немало легенд. Согласно наиболее романтической из них, эта вершина имела другое название – пик Лотосовой Лампы. По древнему преданию, некогда одна из семи дочерей Нефритового Императора полюбила прекрасного пастуха. Богиня и простой смертный жили неразлучно, пока отец, соскучившись по дочери, не решил отыскать ее. Нефритовый Император разгневался, обнаружив, что его дочь не просто отдала свою любовь какому-то пастуху, но и родила от него ребенка. Рассерженный отец заточил молодую женщину в глубине Западного пика. Когда ее сын, Чэнь Сян, подрос, он отправился на поиски даосского колдуна, который мог бы научить его своему искусству. Наконец он нашел себе учителя. Когда даос убедился, что передал ученику все свои знания, он вручил Чэнь Сяну волшебный топор. С помощью этого топора юноше удалось отогнать демона, охранявшего горную вершину, и разрубить Западный пик. Однако воссоединению матери и сына помешал все тот же страж-демон, который вернулся во главе целой небесной армии. Сын бросился в битву с волшебным топором в руках; а мать использовала магию и лампу из лотоса, отпугивая таким образом нападавших. Нефритовый Император, тронутый сыновней преданностью Чэнь Сяна, простил их, а Западный пик с его раздвоенной вершиной после этого начали называть пиком Лотосо- i вой Лампы.

Пейзажи и древние предания стали первыми впечатлениями Сайхуна о Хуашаньских горах. В глазах мальчика это были вершины умопомрачительной высоты, с которых во время тумана нельзя было ничего рассмотреть, но зато при хорошей погоде глазам открывались далекие горные цепи и прекрасные долины внизу. То было место легенд и мифов, дом необычных, обладающих невероятными способностями жителей. Там можно было обнаружить множество небольших храмов, ютящихся на узких скалистых обрывах. Хуашань был одновременно и величайшей тайной, и святыней. Даже несмотря на свою ярость из-за насильного водворения сюда, Сайхун не мог избавиться от благоговейного трепета при виде мощных и суровых гор. Он изумлялся жителям Хуашань и поражался царившим повсюду духом приобщения  к возвышенному.

Служки привели Сайхуна в храм Великого Мастера. То была Святыня Южного Пика у Источника Нефритового Плодородия. Храм представлял собой впечатляющее скопление строений и двориков, скрытых за стенами из ! кирпича и известняка. Дома были выстроены в традиционном китайском стиле, хотя в плане они выглядели несколько асиммегрично. Служки пояснили Сайхуну, что и здания, и комнаты в них строились так, чтобы соответствовать определенным созвездиям.

Резиденцией Великого Мастера был главный молельный зал храма. Перед входом была установлена большая бронзовая курительница для благовоний – символ Хуашань. Несколько каменных ступенек вели к главным дверям. У начала лестницы по сторонам стояли две бронзовые скульптуры журавлей со светильниками на головах. Крышу храма поддерживали резные деревянные колонны, а главный вход был украшен табличками с каллиграфическими изречениями. Две главные таблички по бокам у входа предупреждали: «Оставь все земные мысли» и «Войти могут только вегетарианцы».

Как и остальные хуашаньские храмы, этот ничем особенным внешне не отличался: такие же выветрившиеся камни, такое же потемневшее от непогоды дерево. Но при всей материальной убогости залы храма были безусловно богаты духовной силой. По внутренним коридорчикам струились ароматы курящихся благовоний, из невидимых комнат мягко доносилось пение, а окна напоминали простые, но изящные рамки потрясающих картин с горными пейзажами.

За храмом ухаживали сами монахи. Любое занятие, начиная с уборки или приготовления пищи и заканчивая починкой строений, могло лечь на плечи любого монаха. Ни сан, ни положение значения не имели; исключение составлял лишь Великий Мастер. Кроме того, повседневные обязанности способствовали сплочению даосов, приучали их сотрудничать.

В последующие месяцы оба служки помогали Сайхуну приспособиться к жизни в храме. Все трое спали на одной подставке. Утро у монахов начиналось задолго до восхода солнца. Жизнь в храме представляла собой бесконечную череду религиозных и бытовых обязанностей и начиналась сразу после пробуждения. В качестве первого поручения Сайхун должен был по утрам открывать затянутые бумагой окна, чтобы солнечные лучи высушили влагу на стенах – в высокогорном жилище было холодно целый год.

Умывшись, все трое с первыми лучами утреннего солнца отправлялись в главный молитвенный зал. Туда собирались и остальные монахи, чтобы перед завтраком помолиться и прочесть даосские сутры. После молитвы наступало время еды. Пища монахов была полностью вегетарианской и безыскусной. Так, завтрак состоял лишь из чашки рисовой каши, блюда с солеными овощами и чая.

В утренние часы Сайхун получал обычное образование. Его учили служки, а иногда приходилось отправляться на занятия в другие храмы. Помимо чтения, письма, истории и других предметов Сайхун учился акробатике и растяжке.

Перед обедом снова наступало время чтения сутр. Монахи читали сутры для укрепления своего религиозного духа и одновременно для тренировки дыхания. Уже само по себе это чтение нараспев представляло собой один из вариантов цигун, так что все монахи относились к этому занятию максимально серьезно – за исключением Сайхуна. Мальчику казалось трудным сидеть прямо и неподвижно, так что каждый раз во время чтения сутр он улыбался, вертел головой по сторонам, от души стараясь бубнить наравне с остальными совершенно непонятные для него фразы.

На обед монахи ели лапшу с овощами, иногда – немного хлеба. Каждый прием пищи проходил в полном молчании; монахам запрещалось даже глядеть друг на друга. Каждый должен был постоянно концентрироваться на внутреннем самосозерцании, чем бы он ни занимался.

После обеда, пока два служки получали указания от Великого Мастера, Сайхун приступал к основным своим обязанностям по уборке. Поручая это дело Сайхуну, Великий Мастер надеялся таким образом привить ему чувство ответственности и настойчивости. На деле же до ответственности было далеко. Обуреваемого духом непокорности Сайхуна интересовала совсем не скучная монашеская жизнь, а веселые игры, так что его методы уборки нередко приводили к совершенно нежелательным результатам.

Изящные решетчатые окна, затянутые бумагой, буквально разлетались от жизнерадостного толчка маленькой руки. Пол Сайхун подметал так рьяно, что пыль стояла столбом. Цветы он поливал быстро и эффективно, выворачивая на них ведро воды с верхнего балкона. Когда дело дошло до проветривания сложенных гармошкой свитков с сутрами (это было необходимо, чтобы они не отсырели и не покрылись плесенью), Сайхуну выпала редкая возможность потрудиться на славу: хватая рукой один конец свитка, он с силой швырял другой конец через весь храмовый дворик, и длинные ленты священных писаний покрывали всю землю.

Но за каждую попытку схитрить или отлынивать от должного распорядка следовала скорая расплата. Иногда Сайхуна оставляли без ужина. Случалось и так – как, например, в случае со свитками, – что Журчание Чистой Воды изрядно шлепал его. При этом служка отправлял эту воспитательную обязанность на удивление бесстрастно.

Если же приходилось заниматься грядками с овощами, выращиванием цыплят, ловлей рыбы или собиранием хвороста, Сайхуну никто не помогал и ему часто приходилось идти с вопросами к другим старшим даосам. Таким способом Великий Мастер воспитывал в юном послушнике дух инициативы и стремление учиться.

После вечерней молитвы и чтения сутр наступало время ужина: снова овощи, лапша и лепешки из муки, приготовленные на пару. Потом еще немного учебы, занятия растяжкой и совсем чуть-чуть свободного времени. К десяти часам вечера обитатели храма расходились по комнатам и укладывались спать.

Распорядок жестко выдерживался все семь дней в неделю, и Сайхун постепенно начал привыкать к жизни монаха-даоса. Он даже старался как можно лучше выполнять добровольно взятую на себя обязанность, развеивая суровую атмосферу в храме своими шутками, задорными песнями и всякими милыми выходками. Судя по всему, многим монахам это действительно нравилось. Несмотря на непокорность и привычки шалопая, Сайхун радовал их своим открытым и веселым нравом. Даосизм готовился воспитать еще одного своего верного ученика, а ученик в ответ привносил немного звонкого детского смеха в пустынные залы храма.

Глава восьмая  Уроки природы

Даже сама природа давала Сайхуну множество возможностей учиться. Служки пользовались этой возможностью, объясняя мальчику устройство мира и заодно приучая его к основным даосским понятиям. Сайхун был необычайно любопытен. Многое и внутри храма, и во время прогулок по окрестным горам вызывало у него удивленные вопросы. Ответы служек были направлены не только на удовлетворение его интереса, но и на подготовку Сайхуна к аскетизму.

Однажды утром, когда все трое проснулись под гулкие звуки храмового колокола, Туман В Ущелье указал Сайхуну на кошку, которая частенько приходила спать к ним в комнату. Вообще в храме жило множество кошек: они ловили мышей и крыс Эта же, коричневая с белым, выбрала себе в товарищи трех друзей.

– Даосы, Сайхун, великие знатоки природы. Они изучают жизнь животных, чтобы понять, каким образом те сохраняют свое здоровье и умеют общаться с божественным. Все, что мы делаем здесь на горе, является простым и естественным. Наша жизнь по своему укладу ничем не отличается от нормальной жизни животных. Но, в отличие от обычных людей, даосы воспринимают повадки животных совершенно иначе.

Устроившись на уголке голубого одеяла, кошка уютно спала, подобрав под себя лапы и спрятав нос в пушистый хвост. Между тем Туман В Ущелье продолжил свои пояснения:

– С самого начала даосы стремились сохранить здоровье и замедлить старение. Они считали, что человек стареет из-за истощения запасов внутренней энергии. Пытаясь найти способ сохранять эту энергию внутри тела, даосы черпали вдохновение в животных – в тех же кошках, как вот эта. В частности, они пришли к выводу, что сворачиваясь во сне калачиком, животное словно запечатывает свою внутреннюю энергию, плотно закрывая задний проход и другие отверстия, через которые эта энергия может покинуть тело. Смотри: именно так и спит наша кошка.

Обрати внимание на ее живот: как мягко и спокойно он поднимается и опускается! Дыхание кошки всегда естественно и легко. Так даосы обнаружили, что незатрудненное дыхание, наполняющее живот целиком, благотворно сказывается на здоровье. И это подтвердилось на деле.

Туман В Ущелье легко коснулся кошки, и та моментально проснулась, широко открыв глаза и настороженно подняв уши. Тут служка продолжил:

– Она просыпается мгновенно, совсем не так, как люди, которые делают это лениво, вяло и неуклюже. Посмотри, как она потягивается. Как видишь, даже кошки понимают толк в растяжке, используя ее для поддержания тела в бодрости и здоровье. Даосы знают, что это упражнение – незаменимая вещь для сохранения хорошего здоровья.

А знаешь ли ты, почему кошки редко болеют? Ведь они едят мышей и i крыс, которые достаточно грязны. Кошка умная, она добавляет в свой рацион нужные ей растения и травы, чтобы очищать себя изнутри.

И наконец, Сайхун, кошка обладает духовным началом. Она медитирует. Понаблюдай за кошкой, когда она сидит на подоконнике или перед мышиной норой, и ты увидишь, что она совершенно неподвижна. Она концентрируется совсем так, как наши мастера. Наверное, тебе приходилось видеть, как она подстерегает мышь. В этот момент ничто не может отвлечь ее; разум кошки сосредоточен в одном месте. Она может просидеть перед норой весь день напролет в ожидании, пока мышь выберется наружу, – а потом одним броском поймает грызуна. Вот тебе пример инь и ян. Совершенная неподвижность и совершенная концентрация; совершенное действие и совершенная сила. Кошке не нужны учителя – она учит сама себя. Она умеет сохранять энергию, владеет искусством дыхания, лечит себя и замечательно разбирается в концентрации во время медитации. Наблюдай за кошками, Сайхун. Все, что тебе еще предстоит изучить, им уже известно.

В полдень оба служки пригласили Сайхуна отправиться с ними в лесистую часть Хуашань. Они добрались до высокой скалы. Редкие сосны своими изогнутыми корнями отчаянно цеплялись за каждый выступ. Под ярко-зеленой хвоей одного из деревьев они заметили большого горного журавля: он стоял на одной ноге, словно изваяние. Казалось, что журавль заметил их появление, но птица не подала виду. Животный мир Хуашань давно знал, что даос никогда не сделает дурного, так что журавль продолжал стоять уверенно и гордо – настоящий хозяин.

– Когда-то даосы хотели изучить тайны всех животных, – пояснил мальчику Журчание Чистой Воды, – чтобы потом испробовать их повадки на себе. Поначалу ничего не получалось. Как и ты, когда ты наблюдал за кошкой сегодня утром, они смогли лишь подметить некоторые особенности.

Посмотри на эту птицу. Какая она важная с виду! Все птицы такие: напыщенные, склонные к вычурным позам. Смотри, смотри Сайхун! Какая она огромная! Как она может летать? И как ей удается так неподвижно стоять на одной ноге?

Ответ здесь только один: ци. Дыхание, смешиваясь с энергией тела птицы, облегчает ее тело, и тогда птица может взлететь. Наполняя себя воздухом, птица с легкостью может сохранять равновесие, стоя на одной ноге.

Тебе интересно, отчего она стоит на одной ноге? Это потому, что, как и наша кошка, журавль замыкает свое тело, чтобы сохранить энергию. Посмотри: его голова отклонена назад – это не дает энергии истекать через голову; глаза направлены на центр психики во лбу, грудь наполнена, чтобы закрыть диафрагму, а одна лапа поднята кверху – чтобы закрыть задний проход.

Точно так же пользуются замками остальные звери, чтобы сберегать свою внутреннюю энергию. Пес спит, свернувшись. Олень во сне подпирает задний проход копытом. Наблюдай за животными, Сайхун. Все царство природы знает, как продлевать свою жизнь, – все, за исключением глупого царя природы – человека.

Сайхун взрослел, и Журчание Чистой Воды больше не носил его на своей спине, так что мальчику приходилось самостоятельно карабкаться по склонам Хуашань. Ходить по горам было нелегко, и Сайхун быстро уставал. Тем временем служки дальше рассказывали ему об уроках природы, но уже на примерах оленя и тигра.

– Когда ты поднимаешься или спускаешься по склону, ты устаешь, не правда ли? – спросил Сайхуна Туман В Ущелье.

– Ты просто не знаешь, как двигаться, – добавил Журчание Чистой Воды.

– Ты не раз видел оленей, – продолжал Туман В Ущелье. – Когда они несутся вверх по склону, то кажется, будто они плывут наверх. Их копыта едва касаются земли, потому что олень знает, каким образом направить свою внутреннюю энергию вверх.

Когда олень бежит, вся его энергия собирается в его конечностях – копытах, хвосте – и рогах. Олень – очень сильное животное. Благодаря использованию энергетических замков тела ему удается сохранять свою внутреннюю энергию, направляя ее наружу. Но поскольку в данном случае олень всю свою энергию направляет вверх, то подняться по склону ему ничего не стоит.

– Есть и особый способ спускаться вниз, – продолжил уже Журчание Чистой Воды. – Что хуже всего, когда приходится пробираться вниз по горному склону? Разве не чувство, что твои кости вот-вот рассыплются? Даосы давно заметили это и начали наблюдать за движениями тигра. Никто не умеет двигаться вниз сгоры так, как это делает тигр. Он всегда нетороплив, расслаблен и свободен в движении. Тигр скользит вниз по склону; каждый раз его лапа без всяких усилий попадает в единственно нужное место. Он грациозен и ловок и потому совсем не похож на человека, который, неуклюже спотыкаясь, ковыляет вниз.

Тигр – это символ силы костей и связок. Спускаясь с горы, он использует расслабленную силу и гибкость своих суставов. Благодаря этому он именно опускается вниз. Он никогда не подвернет себе лапы, потому что его связки обладают упругостью. Среди всего царства зверей тигр обладает едва ли не самыми крепкими костями – настолько крепкими, что их можно использовать даже как тонизирующее лекарство.

Итак, если ты спускаешься по склону, используй расслабленную силу тигра, чтобы замедлить себя, и держи суставы ненапряженными, чтобы сохранить в целости кости. Если же ты поднимаешься вверх по склону – сделай свое тело легким и используй поднимающую энергию оленя, чтобы нестись вверх без всяких усилий.

В окрестностях Хуашань было много озер и горных рек. Однажды служки отправились собирать целебные травы и, конечно, взяли с собой Сайхуна. На берегу озера они сделали привал, чтобы отдохнуть и поесть. Была поздняя весна, и над озером так и роились стрекозы, птицы, бабочки, а по берегам было полно лягушек и черепах.

Сайхун зачерпнул воды и брызнул на служек; те не замедлили ответтпъ тем же. Все так резвились, что Сайхуна едва не столкнули в озеро. Пытаясь спастись от щекотки, Сайхун шлепнулся в грязь. Под взрывы хохота он угрюмо выполоскал свою одежду в озере и присел на нагретый солнцем валун, ожидая, пока вещи высохнут.

Чтобы не тратить времени понапрасну, Сайхун отломал длинную молодую ветку и принялся стучать по панцирю черепахи, оказавшейся неподалеку. Напуганная рептилия тут же спрятала голову в панцирь. Мальчик тут же переключился на лапы и колотил по ним веткой, пока и они не исчезли внутри. Наконец внутри панциря исчез и хвост. Выждав, пока волна внимания к ней спадет, черепаха переползла на соседний камень. Сайхун наблюдал за ее неторопливой и солидной походкой.

– Посмотри-ка на эту старушенцию, – зашептал Сайхуну Журчание Чистой Воды. – Как она демонстрирует свою оскорбленную гордость – еще бы, ее отшлепал веткой какой-то мальчишка! А знаешь что, Сайхун? Пожалуй, эта черепаха переживет тебя. У черепахи большая продолжительность жизни, потому что она никогда не спешит. И наши мастера всегда неторопливо ходят, потому что они знают: спешка укорачивает жизнь.

– А как насчет настоятеля Храма Северного Пика? – непочтительно перебил его Сайхун. – Его круглая голова выглядит такой старой и сморщенной, словно он уже давно превратился в черепаху!

Оба служки рассмеялись.

– Точно, правда? – захихикал Журчание Чистой Воды. – А давайте дадим ему прозвище Мастер-Черепаха!

После нескольких минут бурных дискуссий по вопросу, станет ли Мастер- Черепаха торопиться, если в его храме случится пожар. Журчание Чистой Воды продолжил свой урок.

– Посмотри: во-он там греется на солнце другая черепаха. Ее голова вытянута, глаза смотрят вверх – туда, где третий глаз. Вся ее энергия стремится вверх. А вот дремлет совсем почтенная. Внутри панциря у нее весь ее мир. Нужны ли еще примеры? Она делает три замка для тела и сохраняет всю внутреннюю энергию в панцире.

Сайхун внимательно посмотрел на двух замшелых подружек.

– Но я не хочу быть таким же неповоротливым, как они, – запротестовал он. – И не желаю быть таким же жирным и отвратительным, как вон те жабы!

– Жирными?! – фыркнул Туман В Ущелье. – Эге-е! Да эти жабы совсем не толсты и точно не отвратительны. На самом деле, даосы их очень даже уважают!

– Ф-фу! - брезгливо сморщился Сайхун.

Юноши присели рядом с Сайхуном. Полдень был жарким и ясным. Все трое сняли свои сандалии и гамаши и опустили ступни в теплую воду озера.

Туман В Ущелье показал на огромную жабу-быка, яркая и блестящая кожица которой была усыпана черными пятнами, словно кто-то пролил на нее деготь. Жаба вся подобралась в один бесформенный комок, а потом раздула до невероятных размеров свой удивительно белый зобный мешок.

– Жаба, – пояснил Туман В Ущелье, – непревзойденный мастер цигун. Она постоянно делает три замка. Когда жаба приседает, она тем самым закрывает задний проход; надувая брюшко, она закрывает диафрагму, а ее глаза постоянно смотрят в направлении третьего глаза, препятствуя выходу энергии через голову. Таким образом, нацелив свой разум на божественное восприятие и полностью закрыв свое тело в позе медитации, жаба занимается цигун, препятствуя выходу ци из тела. Цигун, которым занимается лягушка или жаба, является самым лучшим. Им удается одним прыжком преодолеть невообразимое расстояние, сохраняя при этом огромное количество ци.

Туман В Ущелье зашлепал вдоль берега и после нескольких неудачных попыток наконец поймал жабу. Он поднес ее к Сайхуну, подняв за лапки. В таком положении жаба имела самый жалкий вид и казалась несуразно длинной и тощей.

– Видишь, Сайхун, – назидательно сказал Журчание Чистой Воды, – жаба только кажется толстой. Именно ее способность выполнять цигун придает ей такой вид. Мы, даосы, подражаем лягушкам и жабам, стараясь достигнуть такого же совершенства в цигун и такой же неподвижности в занятиях медитациями. 

Такие уроки повторялись снова и снова, пока Сайхун не начал разбираться в этом. Вскоре подошло время самого сложного урока: скоро Сайхуну предстояло стать юношей, и служки должны были познакомить его с вопросами половой жизни и обета безбрачия.

Сайхун видел, как спариваются звери весной. Он неоднократно спрашивал своих старших товарищей об этом. Служки в полной мере и открыто объяснили ему, в чем состоит процесс воспроизведения потомства; они даже показали ему книги с рисунками, рассказывающими о том, как это происходит у человека. Совокупление было процессом естественным, а даосы никогда не отвергали того, что естественно. Вместе с тем служки объяснили Сайхуну и естественность воздержания.

– Животные спариваются только по весне, – говорил Туман В Ущелье. – У некоторых видов мужские и женские особи даже практически не общаются. Все животные используют практику воздержания и таким образом сохраняют свою жизненную силу.

– Посмотри на достижения наших мастеров, – продолжил тему Журчание Чистой Воды. – Если ты хочешь сохранить свое здоровье и обрести долголетие, если ты стремишься к познанию самых больших тайн в жизни, ты должен закрыть в себе жизненную силу с помощью трех внутренних замков, заниматься цигун и медитировать, чтобы сберечь жизненную силу и усилить ее обращение. Помни, что жизненная сила берет свое начало в цзин, или половой сущности.

Потом они показали Сайхуну несколько анатомических рисунков.

– В теле человека есть несколько центров; все они находятся на одной линии, – сказал Туман В Ущелье. – Каждый из них, начиная с низа живота и заканчивая макушкой, дает занимающемуся определенную силу. Чтобы открыть в себе эти центры, необходимо обладать энергией. Высшей точкой нашего тела является макушка. Очистить внутреннюю энергию и поднять ее так высоко довольно сложно. Чтобы это произошло, цзин должен соединиться с дыханием и превратиться в ци. Ци струится внутри нашего тела, превращаясь в дух. Именно энергия духа и достигает высшего центра.

Используя те методы, которые мы тебе показали, и сохраняя обет безбрачия, животные сохраняют свою силу цзин и способность концентрироваться на духовности. Если ты станешь заниматься плотской любовью, твои запасы цзин истощатся. Не будет цзин - значит, не будет ци. А если не будет ци, то не будет и духовности.

Потом служки провели его по школам при монастырях и показали ему мальчиков и юношей разного возраста, чтобы Сайхун мог заранее увидеть, как он будет меняться с возрастом. Потом служки решили облегчить Сайхуну переход к жизни подростка, хорошо подготовив его к этому. Когда наступили дни религиозных праздников, юноши взяли Сайхуна с собой в Храм Северного Пика – единственный в горах Хуашань, который был открыт для посетителей. По дороге домой они вновь заговорили с мальчиком об обете безбрачия, показывая ему во встречавшихся путниках женатых мужчин.

– Ты только посмотри, как много морщин вон у того, – произнес Журчание Чистой Воды. – Наверное, ему не больше сорока, но все лицо покрыто морщинами, волосы поседели и выпадают. Почему? Да потому, что в его теле нет цзин. Он слишком много расходует этой драгоценной силы и ничего не знает ни о внутренних замках, ни о подъеме потока энергии вверх. Смотри, как он идет спотыкаясь и тяжело дыша. Его тело кажется излишне напряженным и хрупким. В сравнении с нашими братьями-даосами он проиграет любому, кто в два раза старше его.

И Сайхун действительно увидел разницу. Даосы действительно отличались от обычных людей, так что он начал заранее подумывать о преимуществах аскетического обета безбрачия. Теперь мальчик видел перед собой лишь чистый мир даосизма; он был свободен от противоречивых искушений, и учения двух служек прочно закреплялись в его разуме. А немного позже Сайхун всерьез решил достигнуть тех высот духа, которые удалось покорить его учителям. 

Когда Сайхуну было одиннадцать лет, два служки заговорили с ним о циклах, или периодах жизни. Был удивительный летний день, когда воздух даже на вершине Западного пика был теплым и душистым. Сайхун бросил взгляд через глубокую долину – туда, где бескрайняя цепочка гор сливалась с горизонтом. Туман В Ущелье дал ему время вдоволь понаслаждаться панорамой, а потом подытожил те уроки на природе, которые были у Сайхуна.

– Все происходит циклично, – сказал юноша. – Весь мир придерживается времен года. Весна, лето, осень и зима безостановочно сменяют друг друга. Животные стараются жить в соответствии с этими периодами. Весной они спариваются, летом вынашивают своих детенышей. Когда приходит осень, они вскармливают детенышей, подготавливая их к зиме. Зимой звери либо становятся неподвижными, либо уходят туда, где теплее, – в любом случае это делается с целью выжить. Грызуны зарываются поглубже в землю. Черепахи и медведи впадают в спячку. Слабые просто погибают.

Каждый год ты можешь наблюдать за сменой времен года. Весна – время появления нового, пора движения, упражнений и оживления. Летняя пора предназначена для того, чтобы полностью реализовать себя, завершить начатое. Осень – время собирать урожай и готовиться к студеной зиме, а зимой всякое движение прекращается. Все живое либо бежит с холодной земли, либо погибает. Вот когда ты можешь полностью погрузиться в себя и заняться медитацией.

Такие же периоды свойственны и твоей жизни. Пока что ты живешь своей весной. Ты должен двигаться вперед настойчиво и бурно, словно молодой лист из набухшей почки. Ты должен поступать так, как чувствуешь. Ты – все еще ребенок, поэтому если ты не будешь шаловливым и хитрым, тебя будет трудно назвать нормальным. Но по мере взросления ты должен помнить, что весна служит еще и для того, чтобы садить семена собственного будущего.

Когда наступит лето твоей жизни, будь сильным, гордым и способным юношей. Занимайся своим совершенствованием, добивайся поставленных перед собой целей, исследуй, не оставляй без внимания ничего, что можно сделать. Совершай все, что хочешь, удовлетворяй свои желания, но делай это с чувством меры и в рамках твоей философии. Независимо от того, потребуется ли тебе наступать или отступать, будешь ли ты сиять или скроешься в тени, станешь добрым или злым, – летом своей жизни необходимо идти вперед и творить великие дела.

Осенью ты будешь пожинать плоды посеянного. Находясь в зрелом возрасте, ты пойдешь уже установленным курсом. Появятся первые результаты твоих прежних действий и решений. Как важно достигнуть этого возраста, не испытывая сожалений о прошлом! В это время твоя жизнь замедлит ход; ты начнешь понемногу учить других, получать вознаграждение по делам и готовиться к старости.

Старость – это зима нашей жизни. Ты будешь становиться неподвижным. Твои волосы станут белыми, как снег. Ты будешь медитировать, созерцать смысл жизни и готовиться к смерти.

Дальше заговорил Журчание Чистой Воды. Сайхун внимательно слушал, так что служка говорил тихо, неторопливо.

– Многие боятся смерти, потому что они не знают, что это такое и когда им придется умереть. Они полагают, что смерть – это их конец. Но это не так. Это лишь переход. Жизнь не прекращается. Она просто идет своим чередом, как времена года.

Никто из членов твоей семьи еще не умер, но ты уже встречался со смертью. Ты видел упавшие деревья, сорванные цветы, замерзшие в снегу трупы животных. Но разве они перестали существовать? Разве смерть – это просто неподвижность и разложение? Кто бы ни умер – человек или животное, – смерть является для него лишь избавлением от оболочки.

То, чем являешься ты, я или животные, – это нечто неосязаемое, неразрушимое и бесформенное, это собрание памяти предшествующих поколений, слившееся воедино со следами космического прошлого. Мы – духи, причем каждый отдельный дух всегда существовал с самого начала; он будет и дальше мчаться в космическом вихре, изменяясь и совершенствуясь до бесконечности.

То, что ты считаешь зверем, не всегда было таковым и не обязательно им останется. Это дух, который на время принял эту оболочку. Это – духи, которые пришли в этот мир, чтобы изучить лично им необходимое и чтобы достигнуть божественной цели. Но для того, чтобы появиться на земле, им необходима оболочка, защита, тело. Тело – это не настоящая индивидуальность. Это лишь сосуд. Когда приходит время переходить в иную реальность, тело-сосуд отбрасывается и дух выходит из него на свободу.

Ты не в состоянии носить два набора одежды одновременно. Ты не можешь оставаться в одном доме и одновременно войти в другой. Необходимо использовать для этого твою оболочку – тело. Постепенно эта оболочка будет стареть, дряхлеть и разрушаться. Но дух нельзя разрушить, так что бояться здесь нечего.

Еще человек боится смерти потому, что не знает, когда она к нему придет. Это – всего лишь одно из наказаний, которое боги ниспослали человечеству. В назидание за настойчивость и злонамеренность человека боги закрыли от него знание о приближении смерти.

Однако животные отлично это чувствуют. Постоянно общаясь с богами, они знают, когда придет конец их земной жизни. Зато с человеком боги уже не общаются. Мы – единственные существа на этой земле, живущие в скорби и неведении, в ярме собственного тщеславия и отвратности, которые лишены единства с существами высшего порядка. И снять с себя это наказание мы можем, только если будем жить чистой жизнью.

Так что не страшись смерти, Сайхун. Наоборот, готовься к ней, знай заранее о ее приходе и ищи знание в нынешней жизни – это направит тебя в следующей жизни к высшим мирам. Тогда в момент смерти ты без страха сбросишь оковы собственного тела и проникнешь в новый цикл существования.

Глава девятая  Бессмертные

Сайхун продолжал учиться у природы, хотя больше всего его изумляли и привлекали даосы Хуашань – те, кто воплощал в жизни то искусство, которое юный послушник только начинал изучать. Даосизм этих мастеров был настолько же индивидуален, насколько они отличались друг от друга личностными качествами и наклонностями. Все они постарались удалиться от иллюзий и искушений обыденного мира во имя совершенствования своего искусства и поиска знаний высшего порядка. Ни богатство, ни слава, ни семейные узы, ни почетная должность не значили для них ровным счетом ничего.

Некоторые из даосов тайно жили в горных долинах, вечно затянутых туманом; другие позволяли себе делать значительные социальные вклады. Но и первые, и вторые в равной степени жили соответственно единой традиции, и потому их деятельность всегда была продуктом внутреннего поиска. Хуан-ди, Желтый Император, в свое время написал «Классический трактат по внутренней медицине», которым пользовались и по сей день. Шэнь Нун испытывал на себе действие тысяч различных трав и растений, так что метафорическим обозначением его способностей к медитации стал его «желудок с окнами». Фу Си изобрел диаграмму Багуа, которая стала основой «Книги Перемен» и искусства гадания. Хуа То усовершенствовал искусство хирургического вмешательства; он же создал цикл терапевтических упражнений под названием «Пять Животных». Лао-цзы и Чжуаи-цзы написали неоценимые по значению труды. Все они, независимо от того, прожили ли свою жизнь втайне и незаметно или оставили заметный след в жизни страны, презрели мирскую жизнь ради своей науки и искусства.

Среди даосских отшельников особняком стояли те, кто пытался с помощью внутренней алхимии добиться бессмертия. Эти анахореты, как и легендарный Гэ Хун, покидали мир в поисках алхимических снадобий из золота и киновари, ртути и свинца, которые должны были даровать им бессмертие и открыть путь в небеса. Даосы Хуашань все еще занимались подобными исследованиями, но, в отличие от своих предшественников, они прекратили опыты с ядовитыми тяжелыми металлами ради использования цигун, лечебных трав и медитации.

Некоторых мастеров Хуашань уже тогда называли Бессмертными. То были воистину уважаемые даосы, по внешнему виду которых нельзя было даже предположить их возраст. Их титулы – «человек, достигший всего» – обозначали, что эти мастера как минимум довели до совершенства искусство внутренней алхимии ради долголетия, освободились от цикла перевоплощения, достигли просветленного восприятия природы жизни, научились путе шествиям в астрале и знают наизусть все сотни томов, в которых записаны каноны даосизма. Бессмертные были настолько совершенны, что на них не распространялась даже власть Великого Мастера, который знал: они достигли гораздо большего, чем удалось ему.

Первая встреча Сайхуна с бессмертным произошла как-то в полдень, когда мальчик поднялся на верхнюю террасу храма, чтобы отыскать там своего мастера. Увидев Великого Мастера, Сайхун радостно помчался к нему.

– Гунгун! Гунгун! – закричал Сайхун, словно перед ним был его Дедушка. – А вот и я!

Обернувшись к мальчику, Великий Мастер улыбнулся и положил ему на плечо руку.

– Гунгун, у меня есть несколько новых «мышиных песенок», которые я могу прошептать тебе на ухо. Видишь, как и мои товарищи, здесь я тоже учусь у зверей! Послушай!

Великий Мастер наклонился, и Сайхун пропел ему на ухо свою песенку. Старый учитель рассмеялся от удовольствия.

– Это очень славная песенка, Сайхун, – произнес Великий Мастер.

– У меня их много! – довольно воскликнул Сайхун.

– Не сейчас, немного позже, – ответил Великий Мастер. – Я вот-вот должен встретиться с одним достойным человеком.

– Это, наверное, вернулся дядюшка Ян, Мастер Тайцзи-цюаня?

– Нет, Сайхун. С этим человеком ты еще никогда не встречался. Итак, Мастер и ученик отправились в путь. Они шли почти целый час,

пока добрались до крошечного домика, сложенного из известняка. Домик выглядел совсем просто: старенькая черепичная крыша, обыкновенные квадратные оконца. На дворе стояло лето, и все жилища Хуашань стояли с распахнутыми окнами, чтобы теплые лучи солнца могли согреть и высушить внутренние помещения. В этом же странном доме все окна были плотно закрыты. Дверь оказалась незаперта, так что Великий Мастер постучал и, не дождавшись ответа, вместе с Сайхуном вошел внутрь.

В небольшой комнате было темно и тихо. На вошедших сразу же подул поток прохладного воздуха. Глаза Сайхуна все еще не могли отвыкнуть от яркого солнца снаружи, и мальчик беспомощно озирался вокруг. Наконец зрение приспособилось, и тут Сайхун увидел, что среди небогатой утвари стоит… большой гроб!

Заметив, что Великий Мастер опустился на колени и сложил руки в почтительном поклоне, Сайхун автоматически последовал его примеру. Он был озадачен: раньше Великий Мастер преклонял свои колени только во время великих религиозных церемоний. Между тем в комнате не было алтаря, да и вряд ли Великий Мастер стал бы кланяться какому-то гробу. Завершив церемониальный поклон, Сайхун поднял глаза вверх и вдруг обнаружил высокую фигуру незнакомца, стоявшего прямо перед ними.

Фигура стояла неподвижно, ответив на их поклоны лишь легким кивком.

– Эй, ты! – крикнул ей Сайхун. – Ты почему не кланяешься? Разве ты не знаешь, что мой учитель – персона очень важная?

– Сайхун! – Великий Мастер резко оборвал негодование ученика. – Не смей грубить. Здесь великий мастер он, а не я.

С этими словами Великий Мастер обернулся к странной фигуре и произнес: – Приветствую тебя, о Бессмертная Летучая Мышь.

Тот, кого назвали Бессмертной Летучей Мышью, тонко улыбнулся. Это был высокий и невероятно худой старик, передвигавшийся с почти женской грациозностью. Лицо казалось совсем крохотным, а в бороду и волосы были вплетены ленты. Кожа у старца была без единой морщины, бледная и какая-то бескровная; близко посаженные глубоко запавшие глаза окружали темные круги. Впрочем, глаза старик почти всегда держал закрытыми, но собеседнику казалось, что из-под узких щелочек наружу пробивается тайное внутреннее свечение.

– Я пришел к тебе, чтобы задать несколько вопросов относительно канонического писания, – сообщил Великий Мастер.

Бессмертная Летучая Мышь согласился с этим, подтвердив свое согласие шагом вперед. Он избегал солнечного света, проникавшего через неприкрытую входную дверь, и шагал беззвучно. Остановившись перед Сайхуном, бессмертный слегка приоткрыл веки: сияние в его глазах стало еще сильнее.

– Это тот самый мальчик, о котором ты мне рассказывал? – спросил он тонким, прозрачным голосом.

– Да, – ответил Великий Мастер.

Бессмертная Летучая Мышь вновь обернулся к Сайхуну. Сайхун посмотрел в лицо бессмертному, испытывая странное ощущение, что старик смотрит на него прямо сквозь закрытые веки. Потом внимание мальчика как-то затуманилось, а когда вновь вернулось, оказалось, что Бессмертная Летучая Мышь уже отошел в сторону.

Потом Великий Мастер отослал Сайхуна на улицу, чтобы ожидать там.

Сайхун отправился поиграть, а когда вернулся часом позже, то увидел спину удалявшегося Великого Мастера. Ученик припустил следом. Полчаса оба шли молча, потом Великий Мастер поведал Сайхуну о Бессмертной Летучей Мыши.

– Бессмертная Летучая Мышь занимается совершенствованием энергии инь в особо сильной форме. Вот почему он получил это имя; вот почему он спит в гробу, избегает солнечного света, всегда отыскивает для себя лишь прохладные места и никогда не ест ничего горячего. Он вырабатывает в себе Великий Инь – вот в чем источник его духовности.

– По-моему, с этими темными кругами под глазами и движениями, как у привидения, он скорее напоминает злого волшебника.

– Напрасно ты думаешь, что он злой, – возразил Сайхуну учитель. – Он пугает тебя, потому что ты не знаешь его. Ничего удивительного: ведь он бессмертный, а увидеть бессмертного доводится совсем нечасто.

– Но, Гунгун, я не понимаю, почему ты кланяешься ему. Ведь все и всегда кланяются только тебе.

– Понимаешь, Сайхун, всегда можно встретить мастера, который гораздо совершеннее тебя, и к такому мастеру всегда следует проявлять уважение.

– Но почему он тоже великий?

– Бессмертная Летучая Мышь – один из главных знатоков даосских канонических писаний. Он может помочь с трактовкой любой их части. В принципе, его непогрешимая память хранит все священные тексты без исключения.

Сайхун вспомнил о сотнях даосских канонических свитков и понял, что ему что-то не очень нравится такой вид даосизма.

– Но разве ты, Гунгун, еще не выучил всех писаний?

– Мое понимание еще очень далеко от того, что знает Бессмертная Летучая Мышь. Даос обязан постоянно учиться, и если ему требуется наставление, он должен искать того, кто в состоянии просветить его. Впрочем, я тебе сейчас все объясню на примере. Когда мы поручили тебе присматривать за грядками с овощами, ты поначалу ничего не знал об этом. Тебе пришлось использовать личную инициативу и спрашивать совета у других, так?

Сайхун кивнул в знак согласия.

– Точно таким же образом даже мастера должны работать над устранением своего незнания. Все мы – искатели знания, и все мы должны наши знания совершенствовать и обогащать. В Хуашань всегда можно найти ответ на любой интересующий тебя вопрос. Если нам нужен умный совет, мы спрашиваем у старого мастера. Если и он не знает отаета, то всегда найдется еще более старый мастер. 

Позже Сайхуна познакомили еще с двумя бессмертными, каждый из которых не только избрал свой собственный путь к знанию, но и делился этими знаниями с другими мастерами Хуашань, устраивая нечто вроде публичных лекций. Оба мастера жили в небольшом храме и всегда были неразлучны; их так и называли – Бессмертные Инь и Ян.

Как-то по случаю одной из их лекций Великий Мастер привел к ним в храм Сайхуна. Два мастера сидели рядышком на подставке для сна. Один из них был смуглым, темноволосым и сидел с закрытыми глазами. Другой – огромного роста, светлокожий – вперил в собравшихся пронзительный взгляд.

– Какая странная парочка! – не сдержавшись, воскликнул Сайхун.

– Ты, черепашье яйцо! – возмущенно одернул его учитель, для убедительности отвесив Сайхуну подзатыльник. – Не забывай об уважении!

Сайхун обиженно потер затылок и снова посмотрел на Бессмертных Инь и Ян. Инь вообще не походил на китайца: слишком уж темной была его кожа, а черные волосы, даже свернутые в тугой узел, все равно оставались кудрявыми. Кудрявой была и его большая необрезанная борода. Он сидел скрестив ноги в своем свободном одеянии серого цг га. Переброшенный через левг›-плечо белый шнурок по диагонали опоясывал его туловище. Раньше Сайхун никогда не видел ничего подобного.

В противоположность своему товарищу Бессмертный Ян был высоким здоровяком с бело-розовой кожей. Грубые и прямые волосы цвета вороньего крыла были также собраны на макушке, но лицо у него было гладко выбритым. Казалось, что его серая одежда вот-вот лопнет на груди под напором массивных мышц. Еще немного поглядев на богатыря, Сайхун узнал в нем незнакомца, неоднократно встречавшегося ему на горных тропах Хуашань, по которым Бессмертный Ян шагал всегда крепко и уверенно.

Великий Мастер объяснил Сайхуну, что Бессмертные Инь и Ян всю жизнь неутомимо исследовали постоянно меняющийся поток Дао, но делали они это каждый по-своему. Бессмертный Инь считался мастером внутреннего даосизма. Он исследовал глубины сознания с помощью полного погружения в медитацию, а потом, возвратившись в этот мир, сообщал о результатах. Бессмертный Ян изучал внешние проявления даошзма. Прогуливаясь по горам, он наблюдал за всевозможными явлениями, за изменениями в положении звезд, природе или погоде, а потом рассказывал в деталях другим даосам о том, что должно произойти. Оба мастера в совершенстве изучили даосские канонические тексты, что не мешало им неуклонно совершенствовать и исследовать весь спектр даосизма.

Лекция должна была вот-вот начаться, так что Великий Мастер представил Сайхуна Бессмертным Инь и Ян, а после отослал его прочь в компании двух служек.

– Никогда не следует торопиться в постижении Дао, – произнес Великий Мастер, предлагая им уйти. – Нужно продвигаться постепенно, переходя на следующую ступень лишь после того, как полностью овладеешь предыдущей. Не стоит хаотично перепрыгивать с одной ступени на другую. Если изучающий даосизм будет кропотливо справляться со своими заданиями и настойчиво заниматься изучением дао, тогда переходы на следующий уровень будут происходить сами собой. Ты еще молод, Сайхун, и на сегодня тебе достаточно просто знать, что существуют такие великие люди, как Бессмертные Инь и Ян.

Нередко прогулки были долгими и утомляющими, потому что Великий Мастер был поджарым, энергичным и длинноногим; и все-таки для Сайхуна в этих прогулках всегда находилось что-то полезное и поучительное. Великий Мастер обращал внимание мальчика на различные явления природы, которые нередко отличались от того, что показывали ему служки. Например, он мог показать своему ученику какую-нибудь тропинку, сообщив при этом: «Там, в конце этой тропинки есть таинственный дворец. Если ты отправишься туда, то уже никогда не вернешься обратно». В другой раз Великий Мастер останавливался подле иной тропинки, показывая куда-то в сторону скрытого в тумане обрыва: «Это – путь к бессмертию».

Во время одной такой прогулки он обратил внимание Сайхуна на одинокого даоса, который нес на голове большой узел с вещами: «Это – Бессмертный Мастер Сунь. Он видел взлеты и падения многих династий».

На обратном пути из похода в горы Великий Мастер привел Сайхуна к Райскому Водоему, расположенному на Южном пике. Там им встретился мужчина: он сидел на корточках, запрокинув голову назад. Это был один из самых странных Бессмертных, которых только приходилось видеть Сайхуну. Даос был крупным и высоким; он сидел, опираясь на выставленные вперед руки, и это напомнило Сайхуну позу лягушки. Однако служки как-то говорили ему, что лягушки занимаются медитацией, а этот странный отшельник, казалось, просто спал. Судя по всему, Великого Мастера нисколько не волновало это обстоятельство: он уважительно стоял в стороне, скрестив руки и готовый ждать столько, сколько потребуется. Тогда Сайхун подошел ближе к плотной фигуре. Через несколько минут он почувствовал, что не в состоянии сдержаться. Тогда он крикнул:

– Эй! Эй, ты! Мой учитель пришел повидаться с тобой! Проснись же, глупец!

– Сайхун! Ты ведешь себя совершенно непочтительным образом! – укоризненно произнес Великий Мастер.

– Но Гунгун! Он же спит, как убитый, и сидит на корточках, как навозная куча. Он действительно похож на огромную жабу. Да уж, преогромная жаба из него получилась! Послушай, Гунгун, а как нам приготовить жаркое из этой жабы?

– Прекрати, Сайхун! Закрой свой ехидный рот!

Сайхун осторожно приблизился к неподвижной фигуре: ну и здоровая же у него голова! Лицо было совершенно плоским, а челюсти были самой широкой его частью. Нос у странного незнакомца был широким и толстым, а складка тонких губ, казалось, тянулась от уха до уха; при этом глаза человека-жабы были плотно закрыты. Лицо у него было безбородое, а лысеющий череп по форме напоминал пушечное ядро.

«Да он действительно крепко спит, – подумал Сайхун. – Интересно, почувствует ли он вот это». И он тут же постучал костяшками пальцев по лбу незнакомца. Никакой реакции. Проказник собрался было повторить эксперимент, как вдруг почувствовал сильную руку Великого Мастера, которая действительно мастерски отвесила ему подзатыльник.

– А ну веди себя порядочно, ты, черепашье яйцо! – гневно выкрикнул учитель.

«Ну почему он всегда попадает по одному и тому же месту!» – обиженно проворчал Сайхун, потирая голову. Зато если нельзя было трогать, то смотреть все-таки было можно, и Сайхун наклонился к фигуре поближе. Он уже почти касался своим носом кончика носа человека-жабы, как вдруг с большим волнением заметил, что незнакомец открыл глаза и внимательно смотрит на него. Потом лицо задвигалось, словно резиновое, изобразив гримасу неудовольствия. Сайхун поспешно отскочил назад.

– Гунгун, он проснулся! У него зеленые глаза!

Великий Мастер молча преклонил колени перед человеком-жабой; Сайхун незамедлительно последовал его примеру.

– Приветствую тебя, Бессмертная Лягушка! – торжественно произнес Великий Мастер.

Бессмертная Лягушка неохотно вернул приветствие, зычно прочистив глотку. Потом на лице бессмертного мимолетно мелькнуло раздражение и тут же исчезло. Человек-жаба снова замер, словно погрузился в спячку. Воцарилась долгая тишина.

– Когда мастер достигает вот такой стадии совершенства, – шепотом сказал Великий Мастер Сайхуну, – он становится «Бессмертным Духом», полностью теряя ощущение самого себя. Он избавляется от любых чувственных ощущений. Он находится в совершенном единстве с духовным началом. Бессмертная Лягушка достиг наивысшей ступени даосизма, долгое время занимаясь цигун и медитацией. Теперь он слился с Великой Пустотой. Нам кажется, что он спит, потому что он постоянно находится в стадии самоосознания.

Но вот Бессмертная Лягушка вновь открыл свои глаза. Великий Мастер поклонился ему и произнес:

– Вот перед тобой мой ученик, о Бессмертный.

Бессмертная Лягушка зашевелил горлом, вроде он жевал что-то, потом вдруг одним прыжком скакнул прочь от надоедливых пришельцев, покрыв расстояние в добрых двадцать футов. Он приземлился в той же позе сидящей лягушки, на мгновение замер, а потом таким же внушительным прыжком вернулся обратно, мягко и беззвучно приземлившись перед испуганным Сай-хуном. Внимательно осмотрев Сайхуна с ног до головы, Бессмертная Лягушка недовольно прохрипел:

– И ты действительно пришел, чтобы повидаться со мной?

– Да, Бессмертный, – неуверенно пробормотал Сайхун.

– П-с-с-с! Ты даже не понимаешь этого!

– Но это выглядит как-то странно.

– Странно?! – возмущенно проквакал Бессмертная Лягушка. – Странно, говоришь?! Да это моя медитация! Я могу прыгать так высоко и далеко потому, что мое тело наполнено ци\ Я могу сделать свое тело легче воздуха. Потом, я еще медитирую около воды или сидя на деревянном кругу, который плавает по воде. Вода – это мой элемент. Она несет в себе электричество. Тело тоже обладает электричеством. Внешнее электричество пробуждает внутреннее электричество. Понял?

– О да, Бессмертный!

– Ничего ты не понял! – прокричал Бессмертная Лягушка. Сайхун с невинным видом потупил взгляд. Какое-то мгновение бессмертный все еще клокотал от возмущения, потом немного успокоился.

– Что ж, малыш, может быть, однажды я научу тебя чему-нибудь. – Пробормотав эти слова, Бессмертная Лягушка вновь неподвижно замер.

Вскоре после этого Сайхун начал ощущать на себе влияние Бессмертной Лягушки, и Бессмертных Инь и Ян, и Бессмертной Летучей Мыши. Они стали постоянно приходить к нему во сне, разговаривая с мальчиком о сложных вещах, которые Сайхун потом не мог даже вспомнить. Но он чувствовал, что они каким-то образом направляют его жизненный путь. Тогда Сайхун решил поговорить об этом с двумя служками, но те ничего ему не сказали. Сайхун несколько раз подходил с этим вопросом к Великому Мастеру, но тот сразу резко отворачивался и молча уходил прочь.

Глава десятая  Поворотная точка

Несмотря на то что отношения между Сайхуном и Великим Мастером стали более близкими и теперь скорее напоминали отношения между дедушкой и внуком, все же для мальчика учитель оставался непререкаемым авторитетом и источником мудрости. Великий Мастер был добр и терпелив, но мог стать также жестким и требовательным. Как и все патриархи в Китае, Великий Мастер держал Сайхуна, что называется, в ежовых рукавицах, направляя каждую ступеньку развития и строго наблюдая, чтобы ничто из потенциала ученика не осталось нетронутым в процессе его роста. Великий Мастер не допускал никаких сомнений в отношении собственного авторитета; точно так же нетерпимо он относился к расспросам об истории его жизни. Он был мастером-даосом, а значит, его личные дела и жизнь не подлежали обсуждению. Великий Мастер ни словом не обмолвился ни о дате, ни о месте своего рождения, ни о том, где он учился, ни о местах, где довелось побывать. Таинственное молчание окутывало даже периодические исчезновения Великого Мастера, когда он вдруг без всякого предупреждения уходил куда-то, иногда на несколько месяцев подряд.

Единственным, что по мнению Сайхуна являлось точным в отношении его учителя, были его слова о том, что он-де вырос и был воспитан здесь, в Хуашань. Как же удивился Сайхун, когда однажды старый монах сообщил ему по секрету, что таинственный «Гунгун» родился совсем не в Хуашань, а пришел сюда из других мест.

В тот раз Сайхун и старый монах работали на храмовой кухне. Сайхун что-то щебетал старику о своем учителе.

– Гунгун говорит, что он с детских лет жил и воспитывался здесь, на горе. А ведь теперь ему девяносто!

– Ш-ш-ш, тихо! – прошептал ему в ответ монах. – Нельзя, чтобы он узнал, что мы говорим тут о нем.

– Но ведь Гунгун далеко-далеко отсюда.

– Нет, нет! Он обязательно узнает! Разве ты не слышал об этом? Великий Мастер знает все и про всех!

Потом старый монах знаком показал Сайхуну на удаленный закуток, где стояли мешки с рисом и висели вязанки овощей и целебных трав. Поняв, мальчик подошел в угол. Взволнованно оглядевшись по сторонам, старый монах склонился к самому уху Сайхуна:

– Никогда не говори учителю о моих словах, но он пришел сюда издалека.

– Издалека? А ты уверен в этом?

– Я был одним из тех мальчиков, которые выросли здесь, в горах Хуашань. Посмотри на меня: я превратился в седого и дряхлого старика. Когда твой учитель пришел сюда, он уже был седым, а мне тогда было только двадцать. Теперь я стал совсем немощным, а твой учитель выглядит все так же. Говорят, что Да Си объездил весь Китай, побывал даже в Индии, на Тибете и в Персии. Никто не знает ничего ни о его жизни даоса, ни о ратных подвигах, но, судя по всему, он не одно десятилетие путешествовал по разным странам. Теперь старый монах говорил так тихо, что его нос почти воткнулся в ухо Сайхуна:

– Запомни: никогда и никому не говори о том, что услышал от меня. Если мои слова дойдут до Великого Мастера, он не на шутку рассердится на меня. 

Когда Сайхуцу исполнилось двенадцать, Великий Мастер пригласил его в свою келью. Три года монашеской жизни в горах Хуашань во многом изменили подростка: теперь он был не такой упрямый и болтливый. Теперь Сайхун был более склонен доверять мудрости своего учителя. Служки всячески поддерживали в юном монахе стремление к учебе и знаниям, напоминая, что он должен использовать любую возможность, чтобы приобщаться к мудрости Великого Мастера. Настало время Сайхуну решительно определиться с направлением своего совершенствования.

– Жизнь человека, – говорил Великий Мастер, – проходит различные стадии, в соответствии с движением двенадцати небесных сфер. Люди считают, что человек формируется под влиянием общества. В действительности же на человека оказывает влияние положение звезд и судьба – рок. Жизнь заранее предопределена на небесах и твоя судьба заключается в том, чтобы прожить на этой земле отпущенный тебе срок; правда, у тебя остается некоторая свобода выбора. На протяжении всей твоей жизни тебе будут встречаться новые решения и возможности: таким образом небеса станут испытывать тебя. Как следует поступать в таком случае?

Человек напоминает колесо повозки, и каждая стадия жизни похожа на спицу в этом колесе. Когда на пути колеса попадается камень, оно либо останавливается, либо ломается, либо перекатывается через него, но избежать этого камня оно не может. То же предстоит и тебе: что бы ни произошло в твоей жизни, ты должен встречать это достойно, с открытым забралом.

И ты должен естественно переходить от одной стадии к другой, так же как вращаются спицы колеса. На каждом этапе ты будешь познавать нечто новое. Ты сможешь выполнить предназначенное тебе судьбой только тогда, когда будешь использовать это новое знание, бесконечно следуя всем поворотам в твоей жизни.

Эмоции совершенно естественны. Но нужно идти вперед, изменяться, избегать застоя. Не сожалей ни о чем. Вспомни: вначале ты принес сюда с собой пальмовую трещотку. В то время ты ни за что не согласился бы расстаться с нею. Теперь же она исчезла из твоей жизни. Придет время и ты забросишь все, что связывало тебя с детством, но ни ты сам, ни заброшенные вещи не должны чувствовать огорчение, потому что расти – это естественно.

На границе между двумя жизненными стадиями ты будешь чувствовать вдохновение, любопытство и стремление удовлетворить это любопытство. Тебе захочется новых знаний, и чем больше ты их приобретешь, тем сильнее будет эта жажда нового. И это правильно. Ты – человек, а человеку свойственно стремиться к знаниям. Следовательно, без колебаний и раздумий стремись к новому.

Но помни, Сайхун, каждая стадия длится строго определенное время – так же точно устроены спицы в колесе. Если ты попытаешься пропустить одну из стадий, избежать ее или станешь слишком торопиться к следующей, то твоя личность будет совершать опасно большие перемещения. Если же ты будешь задерживаться на какой-либо стадии, значит, у тебя наступит задержка в развитии. Итак, стадии развития нельзя ни затормозить, ни ускорить – их надо проживать. Чтобы научиться этому, необходимо воспользоваться опытным руководством. Только мастер может направлять тебя, только он может ощущать смену жизненных стадий, только он в состоянии довести тебя до такого совершенства, чтобы ты преуспел в жизни. Теперь, Сайхун, ты уже не мальчик. Настало время уверенно ступить в пору юности.

И Сайхуна отправили в монашеское общежитие при школе монастыря Южного Пика, где он жил вместе с остальными учениками. Он учился, общаясь со своими сверстниками и посещая уроки многочисленных наставников; он ходил на занятия по различным дисциплинам в соседние храмы. При этом Сайхун продолжал выполнять свои обязанности в Храме Южного Пика, куда, в частности, входила рубка дров, доставание воды из колодца, пошив и стирка одежды, прислуживание Великому Мастеру и готовка пищи. Теперь юный даос уже не позволял себе капризных выходок и больше не пытался пренебрегать своими обязанностями. Каждый вносил свою лепту в существование храма, так что Сайхун видел: преодолеть нищенские условия и трудности горной жизни монахи могут только совместными усилиями.

Однажды вечером Сайхун принес Великому Мастеру ужин. Учитель одобрил действия ученика и тут же пояснил ему причину своего удовлетворения.

– Как-то ты отказался от своих обязанностей. Потом случалось, что ты вел себя неправильно. Тогда мы наказывали тебя, лишая ужина. Теперь ты все понимаешь: если не работаешь, то не ешь, Работа и вознаграждение живут рука об руку.

В храме все должны работать и воспитывать в себе смирение. Тот, кто работает и служит другим, не в состоянии поставить себя выше других. Это очень важно, потому что, умея подчиняться, ты никогда не вызовешь отвращение к себе. Как бы высоко ни взобрался ты по тропе знаний, ты никогда не станешь злоупотреблять своей силой; напротив, ты будешь помогать другим. Через работу и подчинение ты можешь познать смысл сострадания.

Кроме того, благодаря этому ты сможешь выжить. Если, спускаясь с горы, ты встретишься с трудностями, ты должен знать, как выйти невредимым из этих испытаний. Только тогда ты сможешь браться за любую работу; только тогда ты будешь обладать ценными качествами. Работа – это неотъемлемая часть твоего обучения. Она учит тебя сотрудничеству, подчинению, состраданию и навыкам. Итак, Сайхун, ты должен работать тяжело и самоотверженно.

Работа была тяжелой обязанностью; однако куда более тяжелой для Сай-хуна была необходимость изучать работы классиков и соблюдать моральные принципы ученичества. Он ходил школу вместе с пятью сотнями других мальчиков. Все занятия сурово контролировались храмовыми монахами. О начале занятий возвещал главный колокол храма; в это время каждый ученик должен был своевременно войти в класс поклониться статуе Гун Мина – даосского стратега времени эпохи Трех Царств – и занять свое место в ряду учеников, сидящих на полу со скрещенными ногами. Мальчикам не разрешалось разговаривать друг с другом или смотреть куда угодно, кроме как вперед. Учителя сидели на специальных подставках и требовали от учеников абсолютного внимания в течение всех утомительных часов прилежного правописания, чтения, изучения истории, географии, математики, классики или этики.

Основными предметами, безусловно, было изучение классических трактатов и даосских канонических текстов. Из конфуцианских текстов использовались «Четверокнижие» и «Пять классических трактатов», которые Сай-хуну приходилось ежедневно читать, переписывать, пересказывать наизусть и обсуждать. Даосские книги – такие, как «Нефритовый трактат желтой палаты» – излагали теоретические основы даосизма. Монахи-учителя, нисколько не веря в возможность конфликта между даосизмом и конфуцианством, требовали от своих подопечных совершенного овладения классическими произведениями обеих школ, настаивая на первенстве морально-этических соображений.

– Никогда не лги, – наставлял мальчиков учитель этики, – зачем тебе лгать? Мудрые говорят: «Никому не делай дурного, если он не сделал дурного тебе». Вот вам пример: представьте, что вы идете ночью по горам Хуашань. У вас есть с собой фонарь. По дороге вам встречается потерявшийся мальчик, у которого, ко всему, нет фонаря. Из озорства вы указываете ему неправильную дорогу. И что же? Мальчик падает с обрыва и погибает только потому, что вы обманули его.

Итак, не думайте злого – и вы никогда не будете поступать плохо. Люди совершают плохие поступки потому, что они поддаются искушению. Если же мы перестанем даже думать об искушении, если мы даже не позволим себе замечать существование самой возможности искушения, – тогда в нас не будет ни одной слабости.

Легко сказать, думает про себя Сайхун. Если искушение налицо, от него никуда не денешься. Он вспомнил о добрых старых временах, когда он жил в доме у дедушки и привязал косичку своего наставника к…

– Сайхун! – слышен суровый окрик учителя. – Опять ты думаешь о недостойном?!

Обучение этике происходило и за пределами монастырского класса. Храм представлял собой изолированную систему, в которой обучение происходило все двадцать четыре часа в сутки. Ни о каких искушениях буквально не могло быть и речи. Никакие влияния извне не могли помешать работе монахов-учителей, так что они, в совершенстве владея искусством самореализации и применяя свои психические способности, согласованно работали над обучением занимающихся. Монахи старались учить на основе примеров и прилежного отношения, жестоко карая лжецов, обманщиков, воришек и лентяев – недостойных учеников, как правило, пороли и в редких случаях могли прогнать из школы.

Такая строгость в воспитании и жесткие академические рамки обучения приводили к тому, что в большинстве своем ученики превращались в смышленых и толковых юношей. У Сайхуна было немало скрытых способностей, которые быстро в нем развивались. Как-то Великий Мастер в разговоре с подопечным вновь вернулся к теме подчинения.

– Чем больше ты изучишь, тем больше должен использовать полученные знания на благо других, – наставлял он Сайхуна. – Чем мудрее ты станешь, тем более щедрым ты должен будешь быть к окружающим. По мере того как твой опыт – и способность подчиняться – будет увеличиваться, ты сможешь постигнуть непостижимость глубины истинного знания. Чем больше ты осознаешь, насколько скромны твои возможности по сравнению с самыми большими мастерами, тем меньше у тебя шансов стать неприятным в общении и ограниченным человеком.

Помни: свои знания всегда нужно использовать во благо других, ничего и никогда не ожидая взамен. Никогда не стремись получить вознаграждение за свои труды, ибо это великий грех.

Ты не всегда был – и не всегда будешь – собой в том смысле, в котором под «тобой» понимается это физическое тело. Ты приходишь в этот мир с ворохом нерешенных проблем, которые тебе придется решать как наказание за неправильные переходы в прошлых жизнях или за то, что в прошлых своих ипостасях ты оставался неудовлетворен. Вот почему именно в своей теперешней жизни ты должен разрешить все существующие проблемы, разрушить все препятствия. Сожги все свои привязанности к мирским целям; очисти себя от желаний; удовлетворяй страсть к знаниям. Никогда не отказывайся от возможности обрести дополнительный опыт; преодолевай все препятствия на своем пути. Только так ты сможешь покинуть этот мир в состоянии завершения и отправиться в высшие сферы духа.

Это называется очищением личной мин-хуань, или кармы; чтобы совершить это, ты обязан сохранять собственное здоровье и жить столько, сколько потребуется. Ты должен убедиться не только в том, что в состоянии очиститься от всех последствий своих прошлых жизней, но и в том, что не создаешь себе новых препятствий. Правильный метод состоит в очищении собственного тела, проникновении в область духовного и возвращении к первозданной пустоте. Вначале необходимо тренировать свое тело.

– Да Си, - вежливо обратился к учителю Сайхун (ведь теперь он был уже полноправным учеником), – почему ты остался на этой земле? Разве ты не достиг своего освобождения?

– Некоторые из тех, кто достиг духовности, покидают землю после того, как освобождаются от своих прошлых деяний. Но даосы также верят в необходимость сохранять добытое знание, чтобы передать его грядущим поколениям.

– Значит, ты мог бы покинуть землю?

– Наверное, нет, – пошутил Великий Мастер, и озорные огоньки заплясали в его глазах. – Наверное, нет, потому что мое наказание в жизни – ты.

– Неужели это правда, Да Си\ - Сайхун покраснел от стыда. Великий Мастер рассмеялся и успокаивающе похлопал подростка по

плечу.

– Я учу тебя, потому что в этом заключается моя обязанность. В этой жизни у меня есть задание, и я смогу уйти только после того, как выполню его.

– А у меня в жизни есть задание?

– Безусловно, Сайхун.

– Какое оно, скажи!

От умиления Великий Мастер зашелся громким хохотом.

– Ты торопишься. Пока что тебе еще не нужно это знать. Если хочешь знать, в чем оно заключается, – начни сначала.

Глава одиннадцатая  Уданшань

Едва став подростком, Сайхун начал много путешествовать, чтобы поучиться у разных мастеров боевых искусств. «В них есть что-то уникальное, – сказал ему как-то по этому поводу Великий Мастер. – Они действительно мастера боя; но они буквально умирают без достойного противника. Настало время тебе поучиться у них. Навыки рукопашного боя улучшат и твои духовные способности, и твое умение драться».

Влияние как Великого Мастера, так и деда, Гуань Цзюиня, которые сами по себе были известными и высоко уважаемыми людьми в мире боевых искусств, дало Сайхуну возможность брать уроки у многих сильнейших мастеров. Боевые искусства вызывали у него страстное желание самому стать великим бойцом; это желание становилось почти таким же сильным, как стремление познать даосизм, и Сайхун часто отправлялся на различные провинциальные турниры. Учителя рукопашного боя, у которых занимался Сайхун, учили его жестко. Юный даос учился как в различных классах, так л частным образом. Одним из важнейших мест учебы стал Уданшань – существовавший в Китае центр даосских боевых искусств.

Уданшань – так называлась священная гора даосской секты «Полярная звезда»; жившие на ней даосы специализировались на исследовании внутренней алхимии в соединении с боевыми искусствами. За несколько веков из школ, расположенных на семидесяти двух горных вершинах в окрестностях Уданшань, вышли многие великие бойцы и духовные гиганты – такие, как Чжан Саньфэн, боец четырнадцатого века, разработавший систему тайцзицюань; и Бай Мэй, превратившийся в черного ангела мести для монастыря в Шаолине. Практикуемые в Уданшань стили единоборств были известны своей эффективностью, так что Сайхун занимался сразу у четырех основных мастеров.

Эти четыре мастера были не монахами, а бойцами, которые в свое время отыскали на Удаишань свое убежище. Мучаясь угрызениями совести за годы жестокостей и убийств в мире боевых искусств, они в поисках духовного успокоения и просветления пришли на эту священную горную вершину, чтобы изучить даосизм. В обмен на благосклонность даосских монахов воины, среди которых были мастера стилей Железного Лоханя, Журавля, Обезьяны и Змеи, обучали даосских учеников своему искусству.

Мастеру стиля Железный Лохань на вид было около сорока лет, и он был знающим, совершенным бойцом. Как представитель шаолиньской традиции рукопашного боя, он обладал поистине огромными мышцами и вполне идеалистическим характером. Желая как можно больше соответствовать образу странствующего героя-рыцаря, этот образец кодекса рыцарской доблести всегда выступал на стороне слабых и обездоленных. Многие знатоки боевых искусств поглядывали на него свысока, интересуясь только совершенствованием искусства убивать и не испытывая ни идеалистических помыслов, ни сострадания к слабым. И все-таки Мастер стиля Железный Лохань не отказывался от своих принципов, стараясь преподавать своим ученикам не только собственное искусство, но и собственное стремление к геройским поступкам.

Система борьбы Железный Лохань1, которая состояла из нескольких стилей – стиль Пружинящей Ноги, Длинный Кулак, Кулак из Железной Проволоки и «Восемнадцать архатов», делала основной упор на мускульной силе. Мастер учил, что все тело должно быть плотным и твердым, словно железо, и что самой главной частью во время тренировки были руки, а именно предплечья. Если предплечья (или, как их называл мастер, «мосты рук») не были укреплены, то блоки оказывались неэффективными, захват – слабым, а в наносимых ударах не чувствовалась сила. Укрепление «мостов рук» было самым главным упражнением. Раскинув руки в стороны, Сайхун лежал на двух стульях, опираясь на них только затылком и пятками. При этом ему к запястьям подвешивали все более тяжелые мешочки с песком. Потом наступало время заняться интенсивными прыжками, растяжкой, сгибать тело во всех направлениях, разучивать молниеносные блоки и мощные удары. Мастер стиля Железный Лохань свято верил, что его ученики обретут настоящую силу только с помощью тяжелых ежедневных тренировок.

Мастер стиля Журавля был худощавым мужчиной; ему не исполнилось еще и пятидесяти. Вытянутое лицо и острый, длинный подбородок словно обрамляли пронзительный взгляд пары внимательных глаз. Зрачки у мастера были столь велики, что белков глаз вовсе не было видно. Тонкие, черные волосы были заплетены в косичку. Руки у мастера напоминали тонкие палочки, да и своей переваливающейся походкой он напоминал длинноногого журавля.

В стиле Белого Журавля особое ударение делалось на использование ци и правильную позу. Чувство равновесия и циркуляция внутренней энергии были главным условием победы. В отличие от Железного Лоханя, где главным считалась мускульная сила, мастер стиля Белого Журавля требовал, чтобы ученики добивались того же эффекта, наполняя конечности ци. Если умеешь делать это, повторял мастер, то при условии знания правильных поз обязательно победишь.

И мастер лично доказывал собственную правоту во время бесконечных учебных поединков. Будучи уверенным в своем знании стиля Лохань, Сайхун однажды вызвался на такой поединок; но, к большому огорчению, ему даже не удалось коснуться мастера: тот не ставил никаких блоков, а просто уходил от ударов, демонстрируя бесконечную последовательность птичьих поз. Со стороны его движения выглядели удивительно гармоничными. Иногда мастер действительно напоминал парящего журавля, а в некоторых случаях он применял стойки на одной ноге, чтобы избежать ударов Саихуна.

Лохань – китайское произношение санскр. «архат» (буддийский святой, достигший нирваны). – Прим. ред.

– Журавль – это прежде всего птица, – повторял мастер. – Птицы – существа гордые; они смотрят на мир свысока. Они наносят удары своими позами. Они не стесняются красоваться перед противником – вот в чем главная особенность этого стиля. Твой противник атакует, а ты заботишься лишь о том, чтобы получше выглядеть со стороны. Пускай себе атакует. Не обращай на него внимания, ибо тебе нужно лишь изящно менять позы. И если его руки попадутся тебе в «крылья», если ты сможешь ударить его «клювом», – это результат твоей позы, а не заранее продуманной стратегии.

Через некоторое время мастер стиля Журавля познакомил учеников и с сокрушительными атаками. Излюбленной техникой у него была Лапа Журавля: при этом большой палец и кончики остальных пальцев собраны в пучок, словно когти птицы. Этот удар был вершиной мастерства. Его сила распределялась на очень маленькой площади, что делало удар более эффективным. Атаки проходили в самых неожиданных ракурсах в виде серии ошеломляющих махов и зигзагообразных движений. Мастер мог внезапно менять направление удара, так что ему всегда удавалось пробить оборону Сайхуна, поражая противника в глаза, уши, горло или активные точки на теле.

Мастер стиля Обезьяны оказался настоящим клоуном: серьезное выражение редко появлялось на его лице, а обычно он всегда смеялся и передразнивал других. Он жил в небольшой глинобитной хижине на самом дне солнечной долины и в этом действительно походил на одинокую обезьяну. У него были коротенькие ножки «колесом», невероятно длинные, действительно обезьяньи руки и миловидное округлое лицо, которое из-за коротко остриженных волос казалось еще большим. Ему нравилось шутить с учениками, показывая им на потеху бесчисленное количество обезьяны?х ужимок и прыжков.

В стиле Обезьяны считалось важным владеть акробатикой и искусством цигун, уметь расслаблять свое тело и концентрировать разум, обладая при этом внешней сапой. Особенно принципиальным качеством была гибкость: мастер считал, что способность расслабляться совершенно необходима не только для физической и моральной готовности сражаться в этом стиле, но и для общего духовного совершенствования. В своих объяснениях он обычно ссылался на самих обезьян.

– Посмотрите на себя, мальчики-даосы, – ехидничал он. – Когда-нибудь вы станете монахами, за плечами у которых будет долгая жизнь, полная медитаций. Но обезьяны все равно вас переплюнут, потому что они давно в совершенстве знают, как медитировать.

Тихо походите по лесу, и однажды вы набредете на обезьяну, которая просто сидит себе на берегу горной реки. Сидит, смотрит – и все. Она никак не двигается, ничего при этом не делает – просто сидит. Обезьяна находится в состоянии совершенного покоя. Вы только вообразите: ей не нужен никакой даос, который учил бы ее медитации!

Другую обезьяну вы увидите где-нибудь на дереве: устроилась тихонько на самой верхушке и погрузилась в себя. Даже если обезьяна будет в ста футах над землей, она все равно не свалится с дерева. А все потому, что она полностью сконцентрировалась на одной точке. А теперь взгляните на себя, друзья мои. Да вы и стоять-то прямо на земле правильно не умеете!

Обезьяна полностью расслаблена; она ничего не боится, потому что знает, что ее разум делает ее выше опасности. Обезьяна демонстрирует знание стратегии, инстинктивно подчиняя себя принципу: «Я начинаю двигаться позже противника, но оказываюсь в нужном месте раньше него». Попробуйте напасть на обезьяну – она тут же перекатом уйдет из-под удара, а потом примет позу наблюдения. В этой позе обезьяна будет находиться неподвижно часы и даже дни – до вашего следующего движения. Таким образом, застать обезьяну врасплох невозможно. Стоит вам шевельнуться, как она в то же мгновение отреагирует еще быстрее, чем вы от нее ожидаете.

Удары в стиле Обезьяны были необычайно разнообразны и по-своему уникальны. Там были и удары двумя костяшками пальцев, и нечто среднее между щипком и укусом, и затрещины, и изогнутые пальцы, которые в долю секунды могли лишить противника глаз, ноздрей или губ. Использовались также самые поразительные прыжки и сальто. Сайхун изучил диковинные обезьяньи позы, особую манеру ходить враскачку, сместив при этом свой центр тяжести, а еще всякие прыжки. По этому поводу мастер говорил: «Обезьяна постоянно в движении, потому что стоять прямо ей очень трудно. В своем искуссгве боя вы должны использовать необыкновенную подвижность».

Участвовать в поединке с мастером стиля Обезьяны было интересно и одновременно страшно. В начале мастер принимался дурашливо скакать вокруг, специально позволяя Сайхуну наносить удары. Он вообще обладал поразительной способностью принимать удары в любую часть своего тела – даже в свою яйцеобразную голову. Невольно поддаваясь искушению, Сайхун самоотверженно молотил противника, а мастер в это время ехидно ухмылялся. Но стоило ему решить, что пора переходить к активным действиям, как невыразимый страх окутывал Сайхуна и юный противник спешил убраться прочь. Но это Сайхуну не удавалось: мастер без устали преследовал его, по-обезьяньи прыгая на плечи и вполне убедительно доказывая, что только мастер может позволить себе такую вольность – не чувствовать боли от ударов противника.

Четвертым учителем Сайхуна в горах Уданшань был Мастер стиля Змеи. Этот воин производил впечатление холодного и недоброго человека. Его не интересовало ни уважение к себе других, ни их доброе отношение – он хотел лишь, чтобы его боялись. Действительно, другие мастера избегали общаться с ним. Высокого роста, плоский и массивный, словно мобильный камень, никогда не покидающий тени, употребляющий только холодную пищу, Мастер стиля Змеи с недобро поблескивающими глазками действительно мог вселить страх в кого угодно.

По-настоящему Сайхун боялся именно его. Во время учебных поединков Мастер стиля Змеи был невероятно жесток, в отличие от остальных мастеров; когда же он прерывал царившее вокруг него загробное молчание, то вместо привычной человеческой речи из его горла вырывались лишь краткие замечания, дополнять которые не хотелось никому. Он старался поправлять своих учеников, но в каждом поединке неизменно нацеливал свои атаки на слабые места противника, не делая никаких скидок.

Первым ударом в атаке Мастера-Змеи было движение открытой руки с растопыренными пальцами. Если Железный Лохань действительно ударял, Журавль – клевал, а Обезьяна – шлепал с размаху, то Змея буквально пронизывал насквозь. Еще в самом начале обучения мастер недвусмысленно отделил свой мир от мира Сайхуна и остальных учеников, пригласив их в лавку мясника. Там он несколько раз подряд продехмонстрировал им свой знаменитый удар, каждый раз протыкая насквозь коровью тушу.

– Чтобы овладеть проникающей силой, – учил Мастер стиля Змеи, – вы должны обладать внутренней энергией столь же гибкой, как стебель травы. Травинка склоняется под порывом ветра; но даже смерч не может выдернуть ее из земли. Травинка мягкая и шелковистая наощупь; но при этом она может глубоко порезать вам руку. Вот к такой гибкой энергии вы должны стремиться. Чем бы ни старался ударить вас противник – поддавайтесь, ускользайте, не препятствуйте его атаке. Поглощайте в себя энергию, пока его удар не дойдет до максимума. И только в этот момент, когда он наиболее слаб, безжалостно бейте его.

Потом мастер пригласил на поединок Сайхуна, и глаза его при этом кровожадно блеснули. Он уклонялся от ударов с такой гибкостью, будто его тело было полностью лишено костей. Сайхун пытался делать всевозможные захваты и удержания, но руки мастера ускользали прочь, словно резиновые жгуты. Вдруг Мастер-Змея с каким-то садистским удовольствием бросился в контратаку: его руки, как щупальца осьминога, охватили голову Сайхуна, и после серии неуловимо быстрых и мощных ударов пальцами тело юноши покрылось глубокими шрамами и царапинами.

– Ты защищаешься слишком открыто, – презрительно бросил мастер после боя. Тут он заметил, что Сайхун, морщась, потирает раны. – Если бы я не ударил тебя, ты ни за что не запомнил бы урока. Теперь же твое тело чувствует боль, значит, ты уже не забудешь, что нужно защищать свои уязвимые места.

Основной стратегией стиля Змеи была атака жизненно важных точек на теле противника. Такие удары вызывали боль, могли повредить важные внутренние органы – и даже убить. Изо дня в день сто дней подряд Сайхун тренировался, отжимаясь на кончиках пальцев и до бесконечности набивая руки о мешки с песком. Мастер авторитетно утверждал, что желаемого эффекта можно добиться только тогда, когда ты в состоянии погрузить свои пальцы в тело врага не менее чем на дюйм.

– Змея убивает несколькими способами, – пояснял он. – Она кусает, душит и поражает жизненно важные точки. Поймав животное, она обвивает его хвостом и, пока животное пытается освободиться, кончиком хвоста наносит удары в опасные для жизни животного точки. Наше искусство зародилось на основе наблюдений за змеями.

Удар – действие не только физическое, но и внутреннее. В момент, когда кончики пальцев касаются цели, сконцентрированный разум посылает к ним энергию. Вся сила должна сосредоточиваться на крохотном участке, который можно сравнить с острием булавки. – С этими словами он легко ткнул куда-то Сайхуна, и тот захрипел, отчаянно пытаясь вдохнуть ускользающий из легких воздух. Жестокий учитель дал возможность остальным ученикам несколько минут понаблюдать за мучительными попытками Сайхуна, а потом вернул ему нормальное дыхание, проделав несколько движений массажа и похлопав юношу по спине.

– Вот в чем заключается моя система – полная власть над противником, – самодовольно заключил он.

Потрясающие боевые качества мастера в сочетании с его взрывным темпераментом воспитали в Сайхуне воинственность, хотя неусыпно наблюдавшие за ним учителя-даосы из храма всегда предупреждали ученика о необходимости сохранять почтительность. В конце лета Сайхун и остальные ученики из его класса покинули Уданшань и отправились обратно в горы Хуа-шань. По дороге им случилось передохнуть в чайном домике. Пользуясь случаем, сопровождавший их монах решил подвести итог даосскому стилю поведения:

– Изучение боевых искусств необходимо для воспитания уверенности в себе, но отнюдь не наглости. Ваша уверенность должна превратить вас в самых скромных и почтительных людей на свете. Если вы уверены в собственной технике боя, тогда ничто, никакие действия противника не могут иметь для вас значение. Врагу невозможно оскорбить вас, поскольку он не в состоянии повредить вам. Вы знаете, что можете сражаться, но не используете эту свою способность. Вы остаетесь свободны от стремленяю к насилию.

Опасен не знаток рукопашного боя; опасен слабак, который, не будучи уверен в себе, вынужден постоянно поддерживать в себе вялое чувство уверенности. Именно его слабость и незнание делают такого слабака отвратительным наглецом.

– Эй, вы только посмотрите на этих сопливых даосов! – внезапно послышалось из-за одного чайного столика.

– Да уж, недоросли, которые и женщин-то не познали! – засмеялся его собеседник.

Кровь тут же бросилась Сайхуну в голову. Однако монах лишь глянул на болтунов и ласково улыбнулся.

– Преимущество воина заключается в умении избежать конфликта, – продолжил он свои наставления ученикам. – Вы учились боевым искусствам не для того, чтобы убивать, стяжать себе славу или превозносить свою религию. Цель заключается в самодисциплине и самозащите.

– Так ты хочешь сказать, что все они девственники? – не унимался сидевший за столиком.

– Судя по всему, да, – громко ответил ему дружок. – Не исключено, что они вовсе не мужчины! Э-эй, даосики! У вас что-нибудь мужское в штанах есть?

– Да ну, если и есть, то наверняка не больше лесного ореха!

– Так ты думаешь, что они вовсе бабы не видели? И даже не знают, как она выглядит?!

– Точно! Откуда им знать, если они все равно не знают, что с ней делать!

Сайхун почувствовал, что вот-вот взорвется; мускулы напряглись, готовясь к бою. Он обернулся к монаху, надеясь уловить хоть малейший сигнал действовать, но тот лишь неторопливо повернулся к говорунам, не меняя своей благосклонной улыбки.

Под вроде бы спокойным, но настойчивым взглядом монаха болтуны разом присмирели и вскоре забеспокоились. На несколько минут вокруг воцарилась мертвая тишина. Потом монах знаком приказал ученикам собираться в путь-дорогу.

– Встреча с людьми, демонстрирующими свое невежество, – еще не приглашение к бою. Осознавая свои умения, вы должны понимать этих несчастных, поэтому вместо ненависти в вашем сердце должно быть искреннее сострадание к ним.

Глава двенадцатая  Урок Великого Мастера

Сайхун еще не достиг пятнадцатилетнего возраста, но уже успел прослыть прекрасным бойцом. Когда мастера боевых искусств включали его в состав участников турниров, юноша честно выигрывал свою часть поединков. Фигура странствующего даоса-ученика привлекала к себе внимание: высокий, крепкий и красивый парень, с хорошо развитой мускулатурой, широким безусым лицом и заплетенными волосами, которые не обрезались с момента прибытия в Хуашань. Теперь это был гордый молодой даос, смелый и решительный во всех своих начинаниях.

Проходя через небольшой городок, Сайхун увидел на центральной площади объявление о прибытии бойцов из Общества Белого Журавля. Большой плакат гласил: «Белый Журавль! Мы первые в Поднебесной, и если мы здесь, то второго места не достанется никому».

Сайхун остроумно приписал чуть ниже: «Если уж я здесь, то вам придется довольствоваться вторым местом».

На следующий день представители Белого Журавля сделали еще одну приписку: «Приходи сюда завтра (если, конечно, осмелишься)».

«Буду непременно!» – подтвердил Сайхун.

Итак, на следующий день у плаката Сайхун встретил пятерых зрелых юношей в изящных шелковых одеждах. На нашем герое было лишь простое серое одеяние даоса из грубой ткани.

– Как? Так это ты? Ты же еще сопливый мальчишка! – воскликнул предводитель бойцов из Белого Журавля, крепкий юноша двадцати восьми лет. – Ты поступил глупо, делая столь высокомерные заявления. Кроме того, насколько я вижу, ты даос, а я не могу драться с монахами,

– Я не даос, – возразил Сайхун. – Я странствующий собиратель лекарственных растений, а еще боец.

– Щенок! Да я даже во сне могу рассказать поболее, чем ты в бодрствующем состоянии!

– Ха! Действительно, мои знания тебе могут разве что присниться!

– Слушай, малыш, лучше попридержи язык! – взревел предводитель.

– И сколько вас будет нападать? – словно между прочим спросил Сайхун. – Я просто хочу знать, сколько гробов придется заказывать.

– Твоя наглость не знает границ. Драться буду только я. Скажи мне, маленький даос, откуда ты родом, чтобы было куда переправить твои смердящие останки!

– Тебе это не потребуется. Сражайся, если ты мужчина!

Тогда главный боец Белых Журавлей прыгнул вперед, на Сайхуна. Тот спокойно стоял, концентрируя свою ци. Когда противник почти коснулся Сайхуна, юный боец мгновенно опустился на землю, нанеся удар прямо в пах нападавшему; второй ногой он сделал «мельницу», подцепив лодыжку противника и заставив его грохнуться оземь.

В следующую секунду Сайхун вскочил и всем своим весом опустился на живот предводителя Белых Журавлей, потом перевернул его и, сложив его ноги по-лягушачьи, рванул на себя мышцы бедра.

– Ну что, говорил я тебе? – насмешливо бросил Сайхун, неторопливо уходя с места поединка. Он чувствовал себя победителем, и его переполняла радость от собственного превосходства. 

Наконец, пришло время возвращаться в Хуашань. Сайхун думал об этом с неудовольствием: краски и удовольствия этого мира завораживали его. Ему нравилось богатство и почет, в котором купалась его семья; он получал удовольствие от изысканных одежд и богатой утвари. А как можно было отказаться от выездов на природу, где готовилась свежевыловленная рыба, утки и изысканные блюда из медвежьих лап! Кроме того, он не уставал радоваться своим победам на турнирах и даже начал завоевывать славу настоящего бойца. В сравнении со всем этим скудная, почти нищенская жизнь в горах Хуашань с жесткой дисциплиной и всяческими лишениями казалась ему абсолютно невыносимой. Но делать нечего, он не мог не вернуться. Испустив вздох разочарования, Сайхун начал подниматься в гору. В храме Великий Мастер тут же вызвал Сайхуна к себе.

– Ну что, думаешь, что необычайно талантлив? Сайхун уверенно кивнул головой.

– Это неправда. Ты просто удачлив. Если ты действительно хочешь стать хорошим бойцом, ты должен овладеть медитацией. Твоя внутренняя система должна быть совершенной – именно внутреннее является источником силы, так что ты должен проникнуть глубоко внутрь себя, используя все свои возможности для развития этой самой силы.

– Я уже не раз побеждал в соревнованиях и личных поединках.

– Если перед боем ты будешь медитировать, то станешь еще лучшим воином. Это позволит тебе высвобождать совершенно необычную энергию.

– Я уже овладел внутренними техниками боевых искусств и знаю, что могу драться.

– Но ты никогда не занимался глубоко медитацией, а духовное в конечном счете всегда выше просто боевого.

– Может быть, но меня это не интересует. Там все гораздо интереснее. За время странствий я побывал в Пекинском оперном театре, некоторое время был членом цирковой труппы и имел возможность поучиться у многих знаменитых мастеров. Если бы я не был странствующим даосом, то никогда не узнал бы всего этого. Члены священного ордена не имеют возможности изучать самые жестокие элементы боевых искусств. Я же хочу научиться самым совершенным приемам, но здесь, на горе, мне этого не добиться.

– Значит, ты полагаешь, что уже стал великим мастером? – словно между прочим поинтересовался старый учитель.

– Да, считаю.

– Тогда давай сражаться. Если ты одержишь победу, я в награду познакомлю тебя со многими известными мастерами. Ты сможешь беспрепятственно изучить всю подноготную мира боевых искусств. Если же ты проиграешь, то вернешься к обучению. Идет?

Сайхун взглянул на Великого Мастера. Они стояли на горной террасе, откуда открывалась прекрасная панорама окружающих гор. Казалось, что на этой вершине мира они стоят совсем одни. Тогда Сайхун подумал: ради чего он взбирался на эту гору? Неужели лишь за тем, чтобы побеседовать с отшельником, ведущим суровую и одинокую жизнь? Жизнь внизу представлялась гораздо более интересной, а Великий Мастер, несмотря на все годы учебы, на вид ничем не отличался от любого другого старика. Сайхун внимательно окинул взглядом фигуру учителя: да, весом он явно превосходит своего наставника.

– Я согласен, – с самоуверенной улыбкой произнес Сайхун.

– Хорошо, – откликнулся Великий Мастер. – Вперед!

Сайхун тут же бросился в атаку, рассыпая вокруг себя серию мощных и быстрых, словно ураган, ударов. Для многих противников этого было бы достаточно, так как для того, чтобы противостоять напору юности, потребовалась бы очень быстрая реакция. Однако Великий Мастер лишь спокойно отступал. Он дал Сайхуну возможность испытать все варианты приемов, которые тот знал; юноше казалось, что во многих поединках он уже хорошо отточил свои действия, но сейчас почему-то ему ни разу не удавалось даже прикоснуться к одежде учителя.

Почувствовав прилив ярости, Сайхун собрался с силами и вновь обрушился на Великого Мастера. И вдруг старый учитель грациозно поднялся в воздух и завертевшись в винтовом прыжке, перелетел через Сайхуна. Развернувшись, юноша попытался было нанести удар, но тут же мимо его лица просвистело какое-то мощное движение. В следующий миг оглушительный шлепок по голове заставил его повернуться: как оказалось, это была рука Великого Мастера.

Теперь инициатива перешла к учителю, и Сайхуну пришлось в панике пятиться назад, чтобы избежать сокрушительных взмахов рук Великого Мастера. Лихорадочно ставя блоки, он между взмахами длинных рукавов учительского одеяния замечал яростный взгляд старика. Сайхун с удивлением заметил, что уже некоторое время его руки странно онемели – и тут он внезапно утратил всякую способность защищаться. Учитель мгновенно нанес ему удар ладонью, и тело Сайхуна поднялось в воздух, шлепнувшись на камни террасы.

Некоторое время оглушенный Сайхун лежал, собираясь с силами. К нему подошел Великий Мастер: теперь он снова превратился в доброго и улыбчивого старика. Помогая Сайхуну подняться на ноги, учитель ободряюще похлопал его по плечу.

– Ты проиграл, – мягко произнес Великий Мастер. – Ты проиграл потому, что тебе не хватает концентрации. Я выиграл потому, что моя концентрация совершенна. Достигнуть концентрации без медитации невозможно.

Поднявшись, Сайхун перевел дыхание.

– И все-таки я хочу быть странствующим даосом. Посмотрите на себя: да, вы святой. Но что это вам дало? Вы постоянно недоедаете, живете в сырой келье на одинокой горной вершине. Вы никто. Вы считаете, что добились успеха? К вам что, боги прислушиваются? Или вы можете отправиться в рай? Откуда вы вообще знаете о существовании рая?

– Лишь овладев этим миром, ты сможешь увидеть и богов, и сам рай, – терпеливо ответил Великий Мастер. – И только после этого ты сможешь увидеть иной мир.

– Ладно, согласен: если бы мне довелось увидеть рай, я бы поверил в его существование. Но как я могу попасть туда? И разве при этом я не упаду с неба?

– Тело здесь ни при чем, – рассмеялся Великий Мастер. – Это твой дух отправляется в небеса и возвращается оттуда. Только так.

– Дух? Неужели он может покидать тело?

– Безусловно; однако при этом ты должен уметь контролировать свои эмоции. Как только ты поймешь, что этот мир – не более чем иллюзия, ты сможешь контролировать свои эмоции, овладеешь этим миром и отправишься дальше.

– Как? Этот мир – иллюзия?

– Да. В нем нет ничего реального.

– Что вы имеете в виду: «ничего реального»?! Безусловно, этот мир реален.

– Абсолютно неверно. Все это – иллюзия. Как только ты овладеешь своими чувствами и пятью стихиям», ты поймешь это.

– Я не верю вам. Откуда мне знать, что вы имеете в виду под «овладением чувствами и миром»?

Великий Мастер с чувством превосходства посмотрел на Сайхуна:

– Вот, Сайхун. Так выглядит овладение миром.

Он драматически показал в другой конец террасы, где на подставке была укреплена сандаловая курительная палочка. Палочка немедленно воспламенилась, и мягкий аромат сандала заструился по террасе.

– И еще вот это.

Великий Мастер показал на тяжелую бронзовую чашу. Она стояла на столике в шести футах от них. Подчиняясь движению руки старика, чаша медленно поднялась в воздух и переместилась на соседний столик. Сайхун был совершенно ошеломлен.

– Овладевай пятью стихиями – только тогда ты сможешь увидеть иной мир. Но если ты хочешь добиться этого, ты должен учиться. Созерцай это и прими решение сейчас. Кое-что необходимо начинать в молодости, чтобы добиться успеха в зрелости. Дерево вырастает из крохотного семени. Я знаю, как нелегко тебе поверить во все, что ты видел. Ты еще молод, Сайхун. Ты не видел плодов. Вот почему я показал тебе. И все же не стоит требовать доказательств всякий раз, когда ты начинаешь какое-либо дело. В некоторых случаях необходима слепая вера. Боги – это высшая сущность. Они сами дадут тебе знак.

– Медитация – это не то, чем можно заниматься от случая к случаю, – продолжил Великий Мастер. – Ее дополняют другие дисциплины, которыми тоже необходимо владеть в совершенстве. Боевые искусства дают человеку мощь и силу, а еще сырую энергию, которую следует обработать при помощи медитации; но прежде, чем ты будешь готов созерцать, ты должен будешь развивать свой разум с помощью музыки, каллиграфии, живописи и философии.

Музыка – это непосредственная связь между душой и божественным. Тело – это всего лишь пустая оболочка, а музыка наполняет его песнями богов. Музыка может успокоить тебя, приведет в порядок твои нервы, расскажет тебе об ином мире. Даже среди великой кутерьмы музыка может принести умиротворение в твое сердце. Никто не может жить без музыки; поэтому ты должен учиться игре на музыкальных инструментах, чтобы не только воспринимать звуки, но и разбираться в их физическом благотворном воздействии на тебя. Например, игра на флейте развивает твой разум, приучая его и ци действовать в согласии; вместе с тем флейта стимулирует меридианы, расположенные в кончиках твоих пальцев. Независимо от того слушаешь ли ты музыку или исполняешь ее, она очищает твою душу. Это умиротворение, эмоции, выражение, божественное звучание.

Каллиграфия успокаивает и умиротворяет. Кисточка – это продолжение твоей руки, и движение кисточки стимулирует меридианы, укрепляет скелет, успокаивает нервы, расслабляет разум и развивает способность понимать поэзию. Переписывая стихотворение, ты получаешь возможность подмечать нюансы и тонкости, которые недоступны при прочтении. Попытка воспроизвести в точности записи стихотворений великих поэтов и пророков помогает понять первоначальные намерения автора. Рассматривание каллиграфии и копирование ее подскажет тебе смысл священных текстов. А сам процесс каллиграфии сделает тебя спокойным, мягким, рациональным и мудрым.

Живопись может служить выражением внутренней душевной работы ее создателя; вместе с тем она может стать методом привнесения внешнего мира прямо в человеческую душу. Как средство выражения, это искусство представляет собой упражнение в отражении красоты. Это идет из сердца, а не из разума; это стимулирует сострадание и радость, питает красотой твою внутреннюю душу.

Красота подразумевает способность ценить ее. При помощи красоты живописец выражает свою способность оценить прелесть природы; но с помощью своих произведений он одновременно и воспринимает эту естественную красоту. То, что видит глаз, попадает прямо в душу. С этой точки зрения духовные диаграммы тоже являются предметами живописи и могут привести к познанию божественного. Вот почему живопись непосредственно влияет на личность.

Итак, Сайхуну пришлось ходить на занятия по музыке, каллиграфии и живописи, а в дополнение к этому посещать лекции по философии, антропологии, археологии, астрономии, метеорологии и незабвенным классикам. Весь цикл обучения был задуман с целью расширить кругозор его разума, привить ему внутреннюю дисциплину и очистить темперамент. Кроме того, Великий Мастер предписал учить Сайхуна таким метафизическим наукам, как написание талисманов, вызывание духов и гадание. Если ранее жизнь Сайхуна покоилась на единственном столпе – физической подготовке, – то теперь ее поддерживали еще два столпа: изящные искусства и метафизика. Все вместе они образовывали фундамент для изучения медитации.

Искусство гадания дало Сайхуну возможность познакомиться с даосской системой космологии, а еще научило его понимать божественные предначертания. Великий Мастер хорошо понимал нежелание Сайхуна верить в нечто, чего тот не видел или не слышал. Чтобы доказать существование богов, даосы прибегали к непосредственному общению с ними и с духами с помощью визуализации и гадания. В священной «Книге Перемен», воплощавшей универсальный принцип космологии в виде изменений во взаимодействии Инь и Ян, а также перемен в состоянии багуа, все строилось на шестидесяти четырех гексаграммах, которые соответствовали всем возможным состояниям космоса. Сама же «Книга Перемен» представляла собой кодификацию еще более ранней системы гадания, которую изобрел Фу Си.

Однако Великий Мастер был слишком мудр, чтобы просто заставить Сайхуна засесть за столь трудную и древнюю священную книгу. Старый учитель хотел, чтобы Сайхун разобрался в гадании и философии «Книги Перемен» более непосредственно. Для этого Великий Мастер взял юношу с собой к Древнему Прорицателю.

Как в старые добрые времена, учитель и ученик плечом к плечу зашагали в далекий путь по горам. В дороге Великий Мастер рассказал Сайхуну историю жизни Древнего Прорицателя:

– Пятьсот лет назад даосы Хуашань случайно наткнулись на мужчину, который погибал от истощения. Никто не знал, откуда родом незнакомец, а сам он ничего не рассказывал о своем прошлом, впрочем явно указывая на отсутствие всяких связей с даосизмом. Он был слишком слаб, чтобы его можно было куда-нибудь отнести, так что даосы оставили его там, где нашли, но регулярно приносили ему пищу, пока странный незнакомец не поправился.

Возвратившись к жизни, этот человек просто объявил, что останется на том же месте, дабы «совершенствовать свое искусство». Что это было за искусство – не знал никто, даже самые старые и мудрые даосы. Человек сел у подножия большого кипариса, который рос на самом обрыве высокой горы. С тех пор он не сделал ни одного движения.

Даосы приносили ему пищу и воду, но незнакомец полностью прекратил есть. Его волосы вросли в ствол дерева, так что он получал силы, питаясь соками кипариса.

«Никогда не обрезайте мои волосы, потому что они несут в себе кровь моей жизни», – сказал незнакомец даосам. Однажды юный служка, сгорая от любопытства, подкрался к нему сзади и обрезал несколько прядей, но таинственный отшельник тут же заморозил наглеца с помощью магии. После этого незнакомец тяжело заболел, а дерево усохло.

«Ты попытался лишить меня жизни; в наказание я лишу тебя твоей жизни», – сказал тогда Прорицатель, – и он превратил любопытного служку в дерево. Шли века, волосы Прорицателя продолжали расти, проникая в ствол дерева, бывшего некогда юным служкой. Вот почему говорят, что Древнего Прорицателя охраняет юноша.

Прорицатель выучил всю «Книгу Перемен»; он может отыскать нужную гексаграмму без всяких инструментов, просто впадая в транс и получая эту гексаграмму от самого духа Фу Си – основателя учения о багуа.

Вот так беседуя, Сайхун и учитель пробирались по заросшей тропке. Вскоре они действительно наткнулись на фигуру человека, который сидел неподвижно перед кипарисом. Подойдя ближе, путники распростерлись ниц перед Прорицателем.

Сайхун взглянул на мудрого старика: глаза у того были закрыты, кожа выглядела сухой, а спутанная борода, казалось, никогда не знала ножниц. Кто-то прикрыл плечи и ноги старика леопардовой шкурой, из-под которой выглядывали старые лохмотья. Ступни и кисти старика были обнажены, и длинные ногти спирально свисали вниз. Сайхун с изумлением обнаружил, что седые волосы Прорицателя действительно скрывались внутри ствола кипариса.

Наконец Древний Прорицатель открыл глаза, и Сайхун задал ему вопрос. Прорицатель на мгновение смежил веки, потом вновь открыл их и рассказал о гексаграммах и грядущих изменениях. Исходя из сочетания гексаграмм, Прорицатель истолковал ответ богов.

Сайхун неоднократно приходил туда. Как оказалось, Древний Прорицатель заранее знал не только о приходе Сайхуна, но и о мучивших юношу вопросах. Когда бы Сайхуну ни пришла в голову мысль посетить старика, тот имел уже готовый ответ.

Постепенно Сайхун научился разбираться в «Книге Перемен», и это умение позволило ему практически применять даосскую философию в своей повседневной жизни. Как только Сайхун строил гексаграмму из монет, священная книга давала ответ на вопрос. Юноша складывал три монеты пирамидой: таким способом гадания пользовался еще Фу Си. Потом он тряс пирамидку, пока монеты не распадались. В зависимости оттого, в какой последовательности и какой стороной падали монеты, Сайхун рисовал ту или иную линию. Это могла быть линия Инь, Ян, изменяющаяся Инь или изменяющийся Ян. После шести попыток вырисовывалась гексаграмма. Затем Сайхун открывал «Книгу Перемен», и если оказывалось, что в гексаграмме присутствуют линии изменений, юный даос отыскивал также ту гексаграмму, которая соответствовала этим изменениям. Сущность изменений была главным содержанием священной книги, и главный урок, который она давала, заключался в том, чтобы приучить себя к изменчивости жизни. Вот так Сайхун познал мудрость «Книги Перемен», гласившую: все изменения естественны; наступление и отступление одинаково важны; если необходимо избежать нежелательных последствий, боги требуют соблюдения определенных условий, касающихся личностных качеств; и наконец, самое главное заключалось в том, что каждое событие после достижения наивысшей своей точки автоматически переходит в свою противоположность. 

Наконец Великий Мастер показал Сайхуну первые, самые элементарные методы медитации. Как и в остальном, обучение медитации происходило от простого к сложному, так что Сайхун накапливал знания под строгим контролем Великого Мастера. Оставлять на волю случая ничего нельзя было. Объяснив процедуру медитации, Великий Мастер заранее предупреждал Сайхуна о том, что тот будет ощущать в процессе. Каждая медитация предполагала наличие определенной цели, и юноша должен был подробно рассказывать учителю обо всех своих ощущениях и впечатлениях. Выслушав ученика, Великий Мастер либо одобрял, либо отвергал испытанные Сайхуном ощущения.

– Согласно нашей традиции, – говорил Великий Мастер, – медитация невозможна без очищения тела, открытия всех энергетических меридианов и ци. Помнишь, как еще в детстве мы учили тебя: без ци не может быть духа? Необходимо также, чтобы занимающийся медитацией обладал целостной личностью – иначе не избежать превращения в монстра. Ну и наконец, ученик должен иметь хотя бы некоторые представления о космологии, чтобы направлять свои занятия в правильную сторону.

Только после этого следует приступать к изучению медитации. Существует три вида медитаций: сидя, стоя и в движении. Ты уже познакомился с медитацией в движении, когда изучал системы Синъи, Багуа, Тайцзи-цюань и Движения Пяти Животных Хуа То. Во время медитации в движении внешнее находится в движении, а внутреннее неподвижно. При медитации стоя внешнее неподвижно, а внутреннее движется. Отсюда тебе и придется начать.

Медитация стоя представляла собой комплекс статических поз, сочетавшихся с определенными движениями рук. Несмотря на то что положение тела было важным элементом медитации, основной ее силой оставался разум. Медитация стоя предназначалась для выработки необычайной точности концентрации.

В конце каждой медитации Сайхун выполнял комплекс рассеивающих движений. Они были отличительной особенностью даосских медитативных техник и предназначались для рассеивания избыточной энергии, накопившейся в процессе медитации. Даосы знали, что медитация вызывала скопление ци и крови в различных центрах организма, в основном в мозгу. Если после медитации человек не рассеивал эти избыточные скопления, тогда тело возвращалось в нейтральное состояние, но впоследствии могли возникнуть головные боли, выпадение волос, повышенная нервозность, внезапные болезни сердца и даже внутренние кровотечения.

Завершала изучение медитации философия. Медитация высвобождала огромные силы внутри организма и значительно усиливала обращение крови и ци, поэтому приступать к занятиям нужно было осознанно, лишь после долгих лет соответствующей подготовки и при условии отменного здоровья. Если тело не было достаточно крепким, такой удар мог оказаться совершенно непосильным. Иногда дыхание замедлялось настолько, что могло даже непроизвольно остановиться, и если занимающийся не владел цигун, он вполне мог погибнуть.

– Теперь ты видишь, насколько ты изменился, – сказал Великий Мастер примерно через год после памятного «вызова», брошенного им Сайхуну. – Ты уже знаешь, что медитация покоится на трех опорах, которые состоят из уже изученного тобой. Ты стал спокойнее; и ты веришь в это, поскольку оно работает. Это дает тебе реальные результаты. Сейчас ты уже имеешь представление о том, что значит быть внутренним бойцом. Это стало основой твоей жизни. Отныне ты должен будешь продвигаться все глубже и глубже.

Глава тринадцатая  Самостоятельное решение

Успехи Сайхуыа в занятиях подвели его вплотную к моменту переоценки самого себя. Он подошел к тому периоду в жизни, когда обыкновенный новообращенный должен был бы автоматически принять обет отшельничества. Но Сайхун не был обыкновенным новообращенным; к нему относились особо, даже позволяли периодически уходить в светский мир. Гуань Цзюинь ожидал, что впоследствии Сайхун вернется к обыкновенной жизни, и основной заботой Великого Мастера было воспитание этого безусловно трудного юноши в традициях его родового клана. Теперь же обучение подошло к своей кульминации. От молодого даоса требовалось принять решение: вернуться к жизни в обществе или полиостью предаться изучению даосского аскетизма.

В Китае того времени шестнадцатилетний подросток уже считался взрослым, так что бремя решения целиком легло на плечи Сайхуна. Конечно, он доверял своему деду и учителю, но ни один из них не желал вмешиваться со своими советами. Юноша был волен поступить так, как захочет.

Великий Мастер отправил Сайхуна вниз, к семье, чтобы он там мог добровольно решить свою судьбу. Спускаясь с горы, Сайхун вдруг поймал себя на мысли, что даосы Хуашань остались для него такими же таинственными и непостижимыми, как тогда, много лет назад, когда он впервые познакомился с ними. Даосы были аскетами, а аскету ничего не было нужно от светского общества. Для него жизнь ничем не отличалась от смерти. Такая поразительная независимость от всего, что составляло предмет боязни или вожделения для обыкновенных людей, одновременно манила и пугала. Воспитание Сайхуна шло параллельными путями: ему удалось познать и путь аскета, и путь, которым шла его семья и общество вообще. Если раньше Сайхун не задумывался о последствиях такой двойственности, то теперь ему приходилось крепко подумать о собственном будущем.

Сайхун брел по проселочной дороге провинции Шаньси. Со стороны его фигура казалась необычной, наполненной физической силой и внутренней уверенностью в основательности собственных знаний. Вид крепкого, здорового юноши, шагающего по разрушенным нищетой и войнами полям, действительно изумлял – стоит ли удивляться, что редкие встречные прохожие таращили на него глаза!

В тридцатые годы нашего столетия эта провинция пережила значительные потрясения. Ей так и не удалось оправиться от ожесточенных сражений, происходивших в северной части Шаньси между отрядами коммунистов и армией гоминьдановского режима. Сельскохозяйственные угодья постигла разруха, а население отчаянно голодало. Во время своих предыдущих путешествий Сайхун уже видел страшное лицо голодного военного времени; тогда он чувствовал себя таким же беспомощным, как и большинство остального населения. Чувствуя острую необходимость как можно скорее принять решение, Сайхун внимательно смотрел на жизнь вокруг, стремясь узнать все последние новости. Он постоянно спрашивал себя, действительно ли ему хочется остаться частью этого мира.

Но пока что он просто шел по землям Шаньси – колыбели китайской цивилизации. Вековая история страны брала свое начало у Великого Шелкового Пути, оканчивавшегося у Сяня, подобно тому как на конце длинной ветки распускается цветок. Эти места знавали взлеты культуры, политики, разрушительные войны – а еще природные бедствия, которые происходили с регулярностью наводнений на Желтой Реке.

Увиденное им в последующие дни представляло собой хаотичные впечатления от существования без будущего, от попыток переписать историю страны заново, Сайхун впитывал в себя новое совершенно осознанно, так что ему были отчетливо видны все безумные парадоксы современного китайского общества, с шатанием в крайности от мудрости до невежества, от богатства к нищете, от власти к беспомощности. Весь водоворот мирской жизни вихрем кружился в мозгу Сайхуна.

Юноша неоднократно пытался представить себе, как сложится его жизнь, если он решит вернуться к светской жизни; поэтому он пытался сравнивать себя со сверстниками. Правда, среди крестьян одногодков набиралось немного: голод и воинская повинность частым гребнем прошлись по народу. Кроме того, многие молодые люди присоединились к мятежным отрядам военных правителей, которые занимались грабежом, разбоем, азартными играми и работорговлей.

Крестьянская жизнь неизменно вызывала чувство отчаяния и безнадежности. Попытки земледельцев получить хотя бы малую толику урожая от своего истощенного, почти бесплодного клочка земли, приводили к еще большей нищете, хотя крестьяне все еще гордились своим правом собственности на крохотный надел. Глинобитные хижины разваливались; многие дома были разрушены солдатами во время боевых действий: двери и оконные рамы оказались отличным топливом для бивачных костров, а еще на них можно было устроить нечто вроде походной кровати. Слепые отверстия в стенах впускали внутрь домов непогоду, которая уже изнутри довершила начатое солдатами. Постепенно семьи перебирались все дальше вглубь дома, но и там не находили спасения. Змеи, ядовитые ящерицы и насекомые беспрепятственно набивались крестьянам в соседи. Дети, оставленные без присмотра, часто становились жертвами одичавших от голода крыс. Пытаясь спасти от воров свиней и прочую домашнюю живность, бережливые крестьяне содержали их вместе с собой в полуразрушенных домах; отсюда возникала жуткая антисанитария. Повсюду свирепствовали болезни. При виде всего этого невольно возникало удивление, что так много крестьянских семей все еще живут на этом свете только затем, чтобы и завтра столкнуться со скорбными, дикими условиями существования.

Население провинции уже не надеялось на лучшие времена. Пользуясь этим, коммунистические и националистические агенты наперебой пытались завербовать крестьян в свои ряды. Коммунисты взывали к антияпонским настроениям среди китайцев, попутно разглагольствуя о новой счастливой жизни после аграрной реформы; националисты использовали недоверие к коммунистам, одновременно превознося на все лады существующих правителей Китая. Падкими на эту белиберду оказывались только молодые: старики, слышавшие за свои годы бесчисленное множество обещаний, пропускали пропаганду мимо ушей.

В некотором смысле коммунисты казались предпочтительнее сторонников национальной идеи. Несмотря на то что коммунисты без устали рекламировали свои идеалистические программы, они, по крайней мере, не расстреливали целые деревни, как это случалось проделывать националистам. Но в конце концов на место агентов и зазывал в народ все равно шли солдаты, так что, по мнению Сайхуна, разницы не было никакой. Кому бы ни служили солдаты – коммунистам, националистам, или воинствующим правителям, они везде сеяли смерть и страдания. Воинские части конфисковывали дома, съестные припасы и домашнюю утварь, уничтожали посевы, устраивали из храмов казармы, монастыри превращали в конюшни, а еще насиловали, мародерствовали, пытали и убивали как своих врагов, так и любого, кто имел несчастье с ними встретиться. Издевательства над людьми и постоянные казни превратились в излюбленное развлечение оголтелых вояк, так что постоянный ужас от царившей повсюду смерти стал привычным ощущением для тех, кому посчастливилось остаться в живых.

Многие старались как-то привыкнуть к «новой жизни», как это делают живые существа, привыкающие к изменению условий обитания. Но приспособленцы-оппортунисты настолько теряли при этом свое человеческое обличье, что Сайхун не мог сдержать своего отвращения при виде этих бесхребетных мерзавцев. Находились такие, кто продавал собственных детей в рабство; другие под видом свинины торговали человеческим мясом и даже сердцами убитых. В стране процветало безобразие и грубость в самых немыслимых формах. Торговцы норовили обмануть, чиновники открыто брали взятки, солдаты не подчинялись требованиям устава, белые миссионеры требовали воздаяний, работорговцы из Европы приезжали за живым товаром, – разлагающееся общество искало и отыскивало все новые жертвы. Даже те, кого издавна считали «вершиной» добродетели и справедливости, не стесняясь прибегали к эксплуатации ближнего.

Сайхун своими глазами наблюдал, как аристократы и ученые, всегда считавшиеся до этого примерами праведности, теперь превратились в самые низкие и презренные создания. Не чувствуя никакого сострадания к жизни простого народа, они величаво проезжали мимо в своих изысканных шелковых одеждах, прикрываясь от простолюдинов роскошными веерами. Идя по улице, они подозрительно поглядывали на попрошаек и простых тружеников, так что казалось даже, что чужие страдания им вполне приятны. Как они близоруки! – думал Сайхун, – им нравится кошмар, царящий вокруг, только потому, что на этом фоне их достаток и положение еще больше выделяются. Они живут на страданиях других! Насколько они эгоистичны и злы! Да им на все наплевать, лишь бы сохранялась возможность буквально ездить на крестьянских спинах!

По дороге домой Сайхун без конца с огорчением наблюдал, как опустившееся до первобытного состояния общество пожирает само себя. Ему казалось, что он – участник какого-то безумного карнавала. Это был танец со смертью, который никогда не кончался. Это был жуткий хоровод бездомных псов и воронов, хлопотливо пожиравших брошенные там и сям непогребенные тела. Это была вереница девушек, которых продали в публичные дома или насильно выдали замуж за богатого старика. Это была бесконечная карикатура на человеческую жизнь, на которой проступали все язвы и грязь, которая только могла существовать в стране. В первые же дни Сайхун раздал обездоленным все наличные деньги; но что значила эта лепта по сравнению с неисчислимыми толпами бездомных, голодных, погибающих людей?! Ему пришлось довольствоваться ролью беспомощного наблюдателя, который присоединился к адской процессии, пока юноша наконец не увидел стены родного дома. 

Тяжелые ворота гулко захлопнулись у него за спиной, и вот уже родственники и слуги обступили юношу. Приветствия, улыбки радости. Под приветственные звуки фанфар Сайхуна привели к особняку семьи Гуань. Юноша с волнением ощутил почти забытое чувство покоя и безопасности родительского крова. Та же прекрасная архитектура, спокойная тень садов, те же высокие, неприступные стены. Однако, гуляя под увитыми плющом арочными сводами сделанных вручную прогулочных мостиков, минуя стволы столетних деревьев, посаженных еще его прапрадедами, Сайхун все время гадал: что же изменилось – он сам или окружающий мир? Он пытался примирить в душе великое смятение в стране с ощущением тихого, закрытого от чужих глаз мирка. Неужели все эти контрасты существовали и раньше? Неужели он просто не знал об этом?

Тут он решил, что никогда до этого не обдумывал уже прожитое. Он позволил Великому Мастеру и дедушке выбрать для него жизненный путь; и он честно следовал предложенным путем. Теперь же его душа разрывалась между двумя противоположностями: между богатством и бедностью, между обязанностью и желанием, между отшельничеством и блеском светской жизни. Он закрыл свой разум для всех социальных проблем, предаваясь либо обучению, либо развлечениям, которые мог себе позволить в качестве члена родового клана Гуань. Там, в Хуашань, он познал жгучий вкус нового знания; возвращаясь домой, он бросался к красивой одежде, холеным скакунам, окунался в роскошные празднества, наслаждался внимательной предупредительностью слуг, коллекциями произведений искусств и редкого оружия. До сегодняшнего дня он совершенно равнодушно относился к противоречиям своего восг'тания, к требованиям родителей и чувству ответственности перед остальными представителями клана. Честно говоря, он просто уходил от ответственности.

Сайхун присел на берегу пруда, перед бельведером – там, где в свое время он часто сиживал с дедом и бабушкой. Но странно: ни воспоминания, ни вдохновение от картин прошлого не появились у него в душе. Видно, ему действительно нужно было избрать свой собственный путь. Поразмыслив над возможными вариантами, Сайхун решил покинуть имение семьи Гуань.

Он знал, что дедушка и бабушка будут поддерживать его духовно и материально; более того, он любил их обоих, но вместе с тем понимал, что их время клонится к закату. Не сомневался Сайхун и в том, что родители не одобрят его решение; но это не волновало его, потому что он уже давно нашел их жизненные позиции неприемлемыми для себя. Что же касалось его дядьев и теток, то он просто устал от их дрязг и отвратительных межродственных интриг, так что распрощаться с ними было бы настоящим удовольствием. Сайхун заранее представлял, какой кавардак поднимется при известии о его решении. Он был уверен, что дедушка и бабушка скорее всего согласятся со сделанным выбором, но неодобрение остальных членов клана Гуань было неизбежно.

Обет отшельничества, вступление в религиозный орден не поощрялись. Слово «отшельник» в Китае дословно обозначало «тот, кто покинул собственную семью», и поступать так в конфуцианском обществе (одним из принципов которого была обязательная сыновняя преданность) считалось большим грехом. Человек, который принял обет отшельника, становился действительно никем, ибо все, что было связано с ним, – имя, упоминания в родовых летописях, молитвенные записи в семейном храме – короче, все следы с ненавистью стирались. Отшельник автоматически лишался возможности наследовать достояние клана, воспитывать потомков и заботиться о приумножении богатства своей семьи. Терял он и социальный статус.

Потом Сайхун решил проведать деда. Войдя в библиотеку – ту самую, где он впервые встретился с двумя служками, – он тихо объявил о своем решении.

Услышав слова внука, Гуань Цзюинь откинулся на стуле и задумчиво потрепал себя за бороду. Он долгое время молча смотрел на внука, а потом неторопливо заговорил, с особой тщательностью подбирая каждое слово:

– Я отправил тебя на гору, чтобы ты учился, развивал свою силу, привык к самодисциплине, обрел нерушимые жизненные принципы и железную волю; но я надеялся, что ты вернешься в лоно своего рода.

Сайхун молчал. В это время он думал о своих товарищах по учебе, которые также закончили свое обучение в Хуашань и теперь действительно вернулись к обычной жизни, чтобы стать учеными, художниками, знатоками боевых искусств или просто эксцентричными паломниками. Безусловно, каждый из них представлял собой незаурядную личность, но мало кто решился оборвать все связи с миром. Среди тысяч тех, кому выпало учиться в священных горах, лишь единицы могли (или имели такую возможность) выбрать в качестве жизненного пути аскетизм. На мгновение Сайхун заколебался.

– Ты являешься членом великого и древнего клана, – продолжал дедушка. – Богатство, слава и власть принадлежат тебе по праву рождения; можно даже сказать, они вменяются тебе в обязанность. Ты можешь наслаждаться всем этим. Пока ты здесь, тебя не одолеют жизненные заботы. Действительно ли ты хочешь отречься от всего этого?

В этот миг Сайхун физически ощутил всю вековую славу этого имения – огромного дракона, раскинувшегося у подножия горы. Тогда он подумал о своей судьбе еще раз, но вместо чувства сожаления с удивлением обнаружил в себе лишь странное чувство скуки, а еще удивительный душевный подъем. Он посмотрел себе под ноги и, не поднимая головы, тихо произнес:

– Да.

Тяжело вздохнув, Гуань Цзюинь кивком дал свое согласие на решение внука.

Новость о решении Сайхуна быстро облетела все поместье. Сайхун пытался как можно больше времени проводить в спокойной тиши сада, но все равно то и дело чувствовал на себе неодобрительные косые взгляды.

С родителями же дело дошло до откровенных стычек, продолжавшихся изо дня в день. Они понимали бесполезность собственных аргументов – ведь сам патриарх клана одобрил решение юноши! – но все равно пытались протестовать. Мать огорчало то, что Сайхун не желает стать ученым; отец приходил в ярость при мысли, что его наследник никогда не будет солдатом. Они не перестали возмущаться даже в день отъезда Сайхуна из дому.

– Вы нисколько не думаете обо мне как о человеке, – не выдержал наконец Сайхун. – Вы желаете мне другой участи лишь потому, что это придаст престижа вам и остальным членам рода.

– Я как раз имею в виду твою обязанность как личности, – буркнула мать. – Неужели ты настолько лишен сыновней преданности, что совершенно забыл о том, каковы твои обязанности? Ты должен быть настоящим членом общества, работать на благо его и во имя своей семьи. Подумай о своем пренебрежении обязательствами!

– Да-да! Хорошенько подумай об этом! – не сдержался отец. – Вместо того чтобы выполнять свои священные обязанности, ты намерен удрать и превратиться в презренного монаха! Интересно, что хорошего ты нашел в тупом следовании за каким-то дряхлым стариком, который бродит по голым горам? Что, черт побери, делает этот священник кроме того, что сиднем сидит весь день напролет, создавая видимость, что бормочет под нос священные тексты? Все эти священники просто дурачье, они свинцовым грузом висят на ногах общества. Нищие лентяи, не желающие работать! Ты задумывался о том, что они напыщенно несут свою печать духовности, злоупотребляя трудом и терпением остальных? Они живут, паразитируя на результатах общественного труда.

– Твое отречение ради религиозной жизни покрывает нашу семью позором, – продолжала мать. – Если не хочешь иначе, то подумай о возвращении в семью хотя бы потому, что это твой долг в оплату за все, что сделали мы, выращивая тебя с пеленок.

Сайхун вскочил на ноги. Его родители не шевельнулись; они продолжали сидеть в напряженных, каких-то официальных позах. Сайхун попытался высказать им все, что чувствовал: тщетно, у него не находилось ни разумных доводов, ни простых и доходчивых возражений. Давление этого дня все росло у него в голове, пока не взорвалось напряженными и резкими словами прощания:

– Послушайте, я зашел лишь для того, чтобы попрощаться. Если бы я был столь же черств, как вы или мои братья, то даже не вошел бы в ваш дом и уж, конечно же, не попрощался. Я бы сам решил свою судьбу, а вы, проклятые оппортунисты от этого мира, покатились бы к черту! Но все же я пришел. Разве это не доказывает, что я выполняю свою последнюю сыновнюю обязанность? Мой разум готов. Я ухожу!

И он поспешно бросился из комнаты; вслед ему неслись сердитые выкрики разъяренного отца. Паническое чувство волной охватило Сайхуна: ему вдруг захотелось немедленно покинуть имение. Но он все еще находился в келье из собственных обязанностей. Предстояло пройти еще через одни врата испытаний, поговорив с той, кого он должен был предать.

Когда Сайхуну было пять лет, его помолвили с девочкой на два года старше его. Когда девочке исполнилось девять лет, будущие свекры забрали ее в дом клана Гуань, чтобы воспитать ее как невесту своего сына. Это было распространенным явлением, которое позволяло добиться полного согласия будущей невесты с членами семьи мужа. Когда Сайхун зашел к ней, чтобы попрощаться, слезы уже блестели на глазах девушки.

– Если ты покинешь меня, я стану старой девой, – безостановочно всхлипывала она.

Сайхун посмотрел на нее. Одетая в свою лучшую рубашку, с волосами тщательно причесанными и украшенными цветами, девушка отдела посреди прекрасной гостиной. Сайхун видел, что весь ее мир не простирался дальше женской половины дома. Его невеста была дочерью очень влиятельного генерала, и этот предполагаемый брак должен был упрочить узы двух семей. Он знал, что девушка только о том и мечтала, чтобы стать его женой, – иначе для чего ее так долго воспитывали?

– Мне уже восемнадцать, – умоляла она Сайхуна. – Никто не захочет брать меня замуж! Может быть, я даже потеряю благосклонность твоей семьи.

– Весьма сожалею, – ответил Сайхун, – но ты всегда сможешь выйти за другого мужчину.

– Нет, я уже слишком стара для этого. И потом, я ведь обручена с тобой. Как ты можешь так жестоко разрушать свое обещание?

Сайхун попытался что-нибудь ответить. Страстное желание побыстрее уйти все сильнее бурлило в груди. Он попытался рассуждать логически. Если бы его жизнь текла заведенным путем, то сейчас он уже был бы пятнадцатилетним мужем этой девицы, которую он даже не знает. Ему захотелось получить какие-нибудь новые объяснения, но девушка совершенно разрыдалась и ничего не могла добавить к своим бессвязным просьбам.

Как заставить девушку прекратить лить слезы – такого предмета в обширной программе обучения Сайхуна просто не было. Вместе с чувством жалости Сайхун ощутил с новой силой желание поскорее убраться из родового поместья. Несколько раз он просил было несчастную невесту успокоиться, но она продолжала плакать в три ручья. Тогда отчаяние вконец овладело им:

– Ты совершенно свободна, можешь выйти замуж за кого угодно. Надеюсь, ты будешь счастлива со своим избранником!

Он неуклюже выбрался из комнаты, в растерянности хлопнув решетчатыми дверями, словно надеясь, что это избавит его от воплей и плача. Да, сегодня для него было многовато эмоций. Сайхун тут же бросился собирать свои пожитки.

Он выходил из ворот имения под гневные вопли, насмешки и обвинения в предательстве, которые неслись ему в спину. Ни один член клана не пожелал хотя бы даже поддержать его в трудную минуту. Еще миг – и тяжелые ворота навсегда захлопнулись за спиной. Сайхун остался наедине со всеми своими тревогами и сомнениями. 

Две недели спустя Сайхун стоял преклонив колени в главном молельном зале Храма Южного Пика. Этот зал назывался Залом Трех Чистых (даосской святой троицей были Лао-цзы, Нефритовый Император и Изначальное Существо). Это было большое, роскошно убранное помещение с высоким потолком. Внутри зал освещали сотни тонких молельных свечек. Простые деревянные колонны поддерживали резные своды зала, частично позолоченные, частично расписанные сценками из жизни Царя Обезьян на небесах, а также иллюстрациями его борьбы против демонов. В главной части зала стоял высокий, до самого потолка, алтарь, весь покрытый затейливой резьбой; позади него находились три статуи Чистых. Наконец, за статуями открывались живописные изображения других богов. Все святые были изображены так, что смотрели прямо в глаза входящего, а искусная перспектива создавала впечатление, будто боги парят в воздухе. В результате у молящегося создавалось ошеломляющее чувство, что боги спускаются с небес в определенную точку зала. Сайхун как раз находился в этой точке.

На тяжелом алтарном столике красного дерева стояли все необходимые в таких случаях дары; но было там и несколько предметов, отличавших его от других таких же алтарных столиков: пояс-кушак, символ отречения от мирского; метелка из конского волоса – эмблема даосского мастера; и церемониальный гребень.

Сайхун ожидал обряда инициации, все еще мучаясь смутными сомнениями. Но отступать было поздно – на церемонию уже собрались все монахи Храма Южного Пика, два товарища служки, Великий Мастер, а также дедушка с бабушкой. Время от времени, оглядываясь на них, Сайхун буквально впадал в панику. С самого начала церемонии они неотступно были с ним. Сайхуи доверял им и надеялся, что вера поможет ему.

Представители старшего поколения хранили торжественное выражение на лицах и стоически восседали позади посвящаемого. Безусловно, их неподвижность была недолгой, однако подчеркнутая серьезность только усиливала смущение и неуверенность Сайхуна. Только оба служки, которые сами еще были юными, позволяли себе изобразить на лице доброту и сострадание. Они улыбались и во время церемонии иногда украдкой бросали на Сайхуна ободряющие взгляды. Они явно шмпатизировали юноше, хорошо понимая раздиравший его внутренний конфликт.

Наконец церемония началась. Под руководством Великого Мастера собравшиеся принялись старательно читать древние религиозные тексты под ритмичное позвякивание ритуального колокольчика, гонга и деревянных дощечек. Дым от курящихся благовоний наполнял зал, а множество трепетных огоньков от масляных светильников и свечей наполняли зал золотистым маревом. Сайхун читал писания в одиночку, и неясное ощущение принадлежности к другому миру дурманом кружило ему голову.

Потом он девять раз поклонился алтарю, предлагая богам курительные благовония, столько же поклонов отвесил ушедшим великим даосским мастерам и наконец девять раз поклонился Великому Мастеру. Настал черед предложить богам в жертву другие дары – пищу, чай и вино.

Великий Мастер подошел к Сайхуну сзади и принялся расчесывать ритуальным гребнем длинные черные волосы юноши. Таким образом он «вычесывал» все прошлые минь-хуань Сайхуна – все привязанности к прошлой жизни и их последствия. Продолжая читать священные тексты, Великий Мастер завязал волосы Сайхуна в плотный узел на макушке, ловко сколов его деревянной булавкой. Теперь Сайхун навсегда покинул своих родных.

Великий Мастер поведал Сайхуну его новое даосское имя и строфу священного стихотворения, которая ему соответствует. Строфа была взята из «Книги Тысячи Слов», Последовательность букв была такова, что Сайхун тут же обрел связь с остальными даосами. Это был своеобразный код, в котором хранились сведения о ранге членства, родовом поколении, сане в соответствующей секте и ранге самой секты.

Два служки преподнесли Сайхуну аккуратно сложенные серые одежды, хлопковые сандалии, молитвенный коврик, медную чашу для сбора подаяний и особую сутру, которую надлежало читать в течение ближайших двенадцати лет обучения. Далее следовало чтение других канонических писаний, а потом Сайхун самостоятельно отправился в пять различных храмов, чтобы там возносить хвалу богам, бессмертным и аскетам – особенно, представителям его школы. В конце концов новообращенный присоединился к остальным участникам церемонии на большом вегетарианском празднике в его честь.

Даже после посвящения в душе Сайхуна не успокоились волновавшие его страхи. Неуверенность и отсутствие внутреннего спокойствия постоянно заставляли его думать, действительно ли он бесповоротно выбрал путь, который многие считали несчастливым. Правда, он уже повидал Китай и безусловно знал, что творилось в семейном особняке. – ничто из этого не привлекало его. Сайхун понимал, что сделал единственно возможный выбор.

Глава четырнадцатая  Внутренняя алхимия

В качестве новообращенного даоса Сайхун приступил к изучению эзотерических техник своей секты. Занятия по внутренней алхимии, куда входила гигиена, терапевтические движения и медитация, должны были привести к совершенно необычному результату.

Специальные навыки гигиены отражали стремление даосов к очищению своего тела, освобождению его от токсинов, угнетающих духовный рост человека. Несмотря на скрупулезно подобранную диету и занятия цигун, даосы чувствовали, что организм накапливает ядовитые вещества.

– Каждый день в процессе дыхания твое тело накапливает пыль, грязь и прочие ненужные частички, витающие в воздухе, – учил Сайхуна Великий Мастер. – Когда ты спишь, эти вещества остаются в твоих легких и проникают в кровь. Кроме того, твое тело образует вредные газы. Все это необходимо ежедневно очищать.

Великий Мастер научил Сайхуна еще более сложным упражнениям по системе цигун, а также показал особые травы для промывания всего организма. Травяной настой из пяти различных цветков способствовал очищению органов пищеварения; определенное сочетание корней и листьев помогало привести в порядок кровь. Существовали также рецепты для удаления кровяных сгустков, растворения нежелательных скоплений ци и нормализации работы вышедших из строя внутренних органов.

После очищения следовало тонизировать организм с помощью отвара из женьшеня и других трав. Эти растения действовали еще более эффективно, чем те, которые Сайхун привык употреблять в начале обучения. Их использовали не только для поддержки и укрепления организма, но и для изменения важных функций тела. Использование трав в сочетании с занятиями медитацией было составной частью техники внутренней алхимии, которой в совершенстве владели даосы секты.

– Бессмертия в буквальном понимании не существует, – утверждал Великий Мастер. – На самом деле бессмертие – это умение жить долго. Используя особые приемы, ты можешь продлить свою жизнь до невообразимых пределов, никогда при этом не болея. Но помни: никто не может жить вечно. Даже боги вынуждены умирать.

Мы можем лишь прикоснуться к бессмертию, но прерывать занятия нельзя. Никогда не пренебрегай своим телом. Если ты будешь тренировать свой разум, забывая о теле, оно атрофируется; если ты будешь заниматься только телом, забывая о разуме, то никогда ничего не достигнешь. Секрет в том, что тело и разум должны быть одним целым – тогда ты сможешь объединить их энергию, чтобы преодолеть нынешнее состояние смертного.

Сайхун изучал внутреннюю алхимию в небольшой хижине, которую использовали только для занятий медитацией. Он должен был оставаться там в течение сорока девяти дней, чтобы научиться открывать свои энергетические меридианы, выполняя упражнение под названием «Орбита микрокосмоса». Хижина представляла собой убогую глинобитную лачугу с черепичной крышей, единственным подслеповатым окошком и дощатой дверью, состоящей из двух частей. Из утвари там была лишь кровать, подсвечник и низкая квадратная скамья. Когда великий мастер впервые привел сюда Сайхуна, юноша подумал: вот отличное место, чтобы заболеть боязнью закрытого пространства. Помещение было таким крошечным, что он мог коснуться руками противоположных стен, стоя посреди хижины.

Сайхун бросил на скамью циновку, сплетенную из травы, постелил поверх нее оленью шкуру, а сверху положил молельный коврик. Травяная циновка служила для утепления, шкура оленя придавала занимающемуся психическую энергию этого животного, а коврик был необходим Сайхуну для занятий медитацией. В течение всего срока Сайхун должен был ежедневно по нескольку часов проводить на этом месте.

Великий Мастер показал Сайхуну правильную сидячую позу. Сайхун сел на краю скамьи, уперевшись ступнями в пол. Он полностью расслабился, держал спину совершенно прямо; голова была приподнята, а подбородок немного прижат к шее. Руки Сайхун сложил в специальном молитвенном жесте.

Потом Великий Мастер оставил юношу в одиночестве. Старый учитель закрыл дверь и снаружи приклеил на нижней стороне двери бумажную полоску. Эта печать служила талисманом против злых духов и одновременно гарантировала, что ни Сайхун не сможет выйти наружу, ни кто-нибудь из монахов – зайти внутрь. Сайхун мог лишь открывать верхнюю половину двери, чтобы внутрь проникало солнце и можно было передать ему пищу.

Уединенная жизнь, посвященная чтениею священных книг, постоянным тренировкам и упражнениям, регулярный приемпростой пищи и лекарственных трав, а также медитации – все это привело Сайхуна к внутреннему равновесию. Он не ощущал никакой боязни закрытого пространства, да его и не было, этого закрытого пространства. Всепоглощающие обязательные занятия и сила внутреннего видения открывали Сайхуну поразительные невиданные картины. Его мир вывернулся вовнутрь, и теперь юноша понимал, что имел в виду Бессмертный Инь: внутренний мир также может быть бесконечен.

Овладев медитацией на микрокосмической орбите, Сайхун продолжал регулярно заниматься ею, нисколько не чувствуя себя при этом суперменом. Напротив, это скорее можно было назвать совершенствованием человеческих возможностей. Юный даос чувствовал себя очень сильным и способным. Как раз в этот период, если верить древним манускриптам, он должен был подойти к «созданию золотого тела» – комбинации из здорового разума и тела, которая практически неподвержена никаким заболеваниям или естественным, природным процессам.

Утром сорок пятого дня Сайхун сидел, размеренно вдыхая чистый горный воздух. Он полностью справился со своим заданием. Да, ему было трудно все это время, но он чувствовал в себе какое-то вознаграждение. Ему удалось изменить себя, совершить прорыв вперед. Сайхун был в приподнятом настроении.

Когда пришел Великий Мастер, Сайхун как раз пытался выглянуть наружу через свободную верхнюю половинку двери. Потом были улыбки и приветствия, когда Великий Мастер торжественно сломал печать на нижней части двери и выпустил Сайхуна наружу. Впервые за много недель Сайхун смог заговорить, рассказывая учителю о пережитом. Великий Мастер слушал ученика и одобрительно кивал.

Потом они покинули хижину для медитаций и направились высоко в горы. И вновь природная красота Хуашань поразила Сайхуна в самое сердце. Дух захватывало от живописных скал, сосен и облаков; пейзажи подчеркивались шелковистыми струями горных водопадов и мягкими порывами ласкового ветерка. Все вокруг, казалось Сайхуну, несет ему свои поздравления. Он высоко ценил свое достижение, и оно по праву принадлежало только ему одному.

Мастер провел своего ученика через ворота Восточного пика к Пещере Двух Бессмертных. Там, в священной глубине, Сайхуну предстояло встретить свое видение.

Двумя Бессмертными называли двух мальчуганов, резвых и шаловливых; они были служками в Хуашань. Как-то утром они весело носились по горной тропе. Вскоре им повстречался высокий, мускулистый светловолосый мужчина в крестьянской одежде. Он нес на плече ветвь, на которой росли несколько невероятно больших персиков.

То был Дун Фэншуй, один из учеников Бессмертного Северного Моря. До того как стать учеником бессмертного, Фэншуй был вором. Иногда ему было невероятно трудно подавить в себе наклонности своей прошлой профессии. Страстно желая обрести бессмертие, устав от трудностей жизни отшельника и не желая тратить годы на занятия внутренней алхимией, Дун Фэншуй в тот день пробрался в священный сад Царицы Запада и украл там несколько персиков бессмертия. Возвращаясь из сада, он как раз встретился с двумя мальчиками. Ребята настолько понравились Фэншую, что он весь день проиграл с ними. Они изумляли его своей сметкой и умом, разгадывали любые его загадки, словно орешки щелкали.

– Эй, малыши, – под конец, собираясь уже уходить, сказал мальчикам Фэншуй, – вы мне изрядно понравились, но мне нечего подарить вам на прощание. Хотя… не возьмете ли один из этих персиков? Укусите его и проживете сорок тысяч лет!

Вне себя от радости мальчишки захлопали в ладоши и как только Дун Фэншуй ушел, съели персик целиком. В ту же секунду оба они стали бессмертными и души их полетели в рай.

Завидев мальчуганов, Нефритовый Император немало удивился.

– Как это получилось, что вы, такие маленькие, умудрились стать бессмертными? – спросил их он.

– Случайный прохожий угостил нас волшебным персиком, – похвалились ему ребята.

– Что ж, очевидно звезды напророчили вам такое счастье, – сказал тогда Нефритовый Император и отправил своих министров расследовать это дело. Вернувшись, министры принесли своему господину, подробный отчет: мол, все верно, в Книге Жизни записано, что этим двум мальчикам уготовано бессмертие.

– Я подтверждаю это, – издал приказ Нефритовый Император. – Раз вы стали бессмертными в детском возрасте, оставайтесь навечно детьми; ну а поскольку вы неразлучные друзья, отныне вас будут называть Двумя Бессмертными.

Император коснулся третьего глаза у каждого мальчика, чтобы в них проснулась возможность воспринимать, и наградил их превеликой мудростью. Наконец, Нефритовый Император снабдил каждого из них строфой из священного текста и приказал маленьким бессмертным возвращаться на землю – учить человечество.

Итак, Два Бессмертных вернулись в Хуашань и жили с тех пор в той самой пещере, куда только что вошли Сайхун и Великий Мастер. Даосы считали, что оставленная чудесными мальчиками в пещере психическая энергия – а может, и действительное присутствие их самих – могла помочь другим новообращенным в выполнении назначенных им испытаний.

Глубокая и широкая пещера представляла собой туннель со сталактитами и сталагмитами. Эти каменные наросты образовывались там не одно столетие. Сквозь солевые наросты проступали на поверхность небольшие кристаллы, которые отсверкивали удивительной феерией цветовых оттенков. В пещере царил вечный мрак, который немного разгоняли лишь светящиеся столбы.

Сайхун нес в руке факел. Неровное пламя отбрасывало на стены пещеры уродливые тени. Но даже при свете разглядеть настоящие размеры пещеры было невозможно. В какой-то момент Сайхун увидел впереди легкое мерцание. Это оказалась подземная река, в которой, как в зеркале цвета индиго, отражался сталактитовый свод. Река была глубокой, с мощным течением, и неслась она мимо, не издавая ни малейшего всплеска.

Сайхун и Великий Мастер взобрались на небольшой плотик из расщепленных бамбуковых ветвей, который был кем-то услужливо привязан у кромки воды. Воткнув факел в голове плота, Сайхун подхватил длинный шест и с силой оттолкнулся.

Абсолютную тишину пещеры нарушал лишь равномерный всплеск шеста. Они плыли глубоко внутрь земли, куда не доносилось ни звука и где таинственная река несла свои воды, словно гигантская артерия неведомого организма.

По дороге им часто встречались ответвления, по которым можно было заплыть в другие пещеры; однако Великий Мастер ни на йоту не сбился с курса. Мерцание факела, странные бегущие тени, неясные блики на воде и вспышки кристаллов на скалах сливались в феерическую фантасмагорию, и утлый плот мчался вдоль туннеля в окружении поразительных цветовых переливов.

Наконец они добрались до небольшого грота. Великий Мастер и Сайхун сошли с плотика и отправились вглубь. Приблизительно через пятьдесят футов Сайхун увидел что-то вроде каменного ложа. На спинках ложа красовались странные рисунки, изображающие похожих на человека существ; между рисунками затейливой вязью тянулись непонятные письмена. Великий Мастер жестом отдал приказ Сайхуну, и тот послушно сбросил на ложе свои оленьи шкуры и молельный коврик, а потом лег сверху. После этого Великий Мастер поправил тело Сайхуна так, чтобы оно соответствовало особой процедуре сновидения. Сайхун лежал на левом боку, положив голову на локтевой сгиб левой руки; ладонью он накрыл ухо. Правая рука, сложенная в виде чаши, прикрывала половые органы. Левая нога была выпрямлена, а правая согнута так, что ее щиколотка приходилась точно на левое колено. Вот в таком положении Сайхун должен был дожидаться видения.

Великий Мастер ушел. Он должен был вернуться на следующее утро, чтобы вывести Сайхуна из подземелья, а потом объяснить ему смысл видения. До этого времени Сайхун должен был находиться в сновидении.

Каждый, кому приходилось ложиться на это ложе, испытывал видения – так было всегда. В этих видениях людям являлись самые разные знаки. Например, бывали случаи, когда видение давало понять новообращенному, что дальше изучать аскетизм ему нет смысла и что ему надлежит вернуться к жизни обычного человека. Другие видели ужасные картины будущих катастроф, которые им предстояло пережить. Кто-то получал особое задание. Главное было одно: и новообращенный, и его учитель должны были смириться с предсказанием. Как правило, такое видение превращалось в своеобразный оселок, на котором правилась жизнь адепта. Это было богатство, драгоценность, предназначенная лишь для одного и призванная направлять его сквозь все жизненные преграды.

Сайхун лежал совершенно неподвижно. Постепенно его дыхание стало спокойным и размеренным. Ощущение таинственности окутало его, и он быстро заснул.

На следующее утро в воде цвета индиго вновь появился утлый плотик. Великий Мастер приплыл за своим учеником. Когда Сайхун рассказал ему о своем видении, тот согласно закивал:

– Это действительно твое видение. Это вершина; чтобы добраться до нее, тебе понадобятся годы самоотверженных усилий. Никому не говори об этом. Видение станет твоим секретным источником силы; оно будет вдохновлять тебя и направлять всю твою нелегкую жизнь. Оно будет поддерживать тебя в минуту сомнений. 

Сайхун перешел жить в общину таких же новообращенных, как и он сам; все они были такого же возраста и достигли примерно одинакового уровня в своем обучении. Он продолжал выполнять определенные обязанности, связанные с повседневной жизнью общины, хотя основным заданием все же оставалась религиозная подготовка. Сайхун читал различные религиозные книги и древние тексты, продолжал совершенствоваться физически, изучал методы исцеления болезней, а в довершение всего овладевал более сложными медитативными техниками.

Здание, в котором жила монашеская община, представляло собой прямоугольную группку строений, прилепившихся одним боком к общей глинобитной стене. Перед зданиями раскинулся огромный луг в форме подковы. Из расселин в каменных стенах тянулись вверх кривоватые сосенки. Воду монахи брали из горного источника, который с шумом извергал свои струи на кучу скальных обломков. Поверхность возвышавшейся позади строений скалы покрывали каллиграфические надписи; в самой скале можно было без труда рассмотреть многочисленные пещеры, в которых монахи занимались медитацией.

Главными в общине были несколько монахов: они не только руководили учениками, но и присматривали за их поведением. Днем они учили своих подопечных, а вечерами проводили беседы о толковании канонических текстов, о великих даосах прошлого и о том, насколько успешно занимаются ученики.

Каждый новообращенный имел своего учителя и занимался по индивидуальной программе. Вместе с тем община давала молодым монахам общие, базовые знания, приучая их к взаимной поддержке и чувству товарищества. Благодаря этому юные даосы действительно чувствовали себя одной большой семьей.

Одним из самых главных предметов, которым учили всех без исключения, была медицина. Ее преподавал Мастер Изменчивый Ветер. Сам он питался исключительно травами, позволяя себе иногда съесть горсточку риса. К учительским обязанностям Мастер Изменчивый Ветер относился необычайно ревностно, каждый день открывая занятия пламенной молитвой во славу Шэнь Нуна. Мастер постоянно подчеркивал, каким обширным запасом знаний он обладает. Книгами мудрый старец не пользовался, поскольку давно выучил их наизусть. Медицинская наука основывалась на знании меридианов, органов тела и особенностей его строения. Поскольку занятия по медитации предусматривали сосредоточение на определенных активных точках, изучение медицины отлично помогало медитащюнному совершенствованию за счет навыков внутренней визуализации органов и активных зон.

Прежде чем нести свое знание другим, монахи обязаны были досконально изучить себя. Еще император Шэнь Нун исследовал влияние лекарственных растений исключительно на собственном теле; поэтому новообращенным предписывалось все медицинские познания проверять на себе. Сайхун черпал свою осведомленность в траволечении, массаже и акупунктуре в воздействии на своих товарищей, а также в собственном опыте как пациента.

Его обучение медицине началось с массажа, поскольку до этого юноша представлял себе только приемы воздействия одного тела на другое. Он также узнал, что даже при использовании лекарственных растений и акупунктур-ных игл самым основным способом лечебного воздействия остается непосредственное взаимодействие врача и пациента. Между тем самые опытные врачеватели применяли исключительно медитативные приемы.

Изучая массаж, Сайхун стал лучше разбираться в анатомии, расположении активных точек и энергетических меридианов. Например, он научился направлять свою ци в кончики пальцев рук, чтобы усилить силу кисти. В идеале ему предстояло добиться полного энергетического контроля над пациентом, научившись расслаблять его за счет методического надавливания на необходимые точки. Если пациент был внутренне напряжен, недоверчив или не стремился помочь врачу в лечении, Сайхун использовал методы, которые немедленно открывали кости скелета и мышцы для прохождения энергии; после этого тело больного становилось восприимчивым к надавливаниям, похлопываниям, постукиванию и другим массажным приемам.

С помощью массажа можно было излечить множество заболеваний. Сайхун научился лечить переломы (даже такие, которые были связаны со смещением обломков кости), глубокие порезы, ушибы, некоторые виды кровотечений, спазмы мускулатуры, расширение вен. Он знал, как очистить кровь больного от ядовитых и вредных веществ, как удалить кровяные сгустки, восстановить разрушенные нервы, избавить от невралгии или вернуть смещенные органы на прежние места.

Вторая часть обучения искусству массажа требовала умения направлять свою ци прямо внутрь тела пациента. Это оказалось исключительно сложным делом, зато в результате врач мог поднять кровяные сгустки и ядовитые вещества из глубины тела к поверхности кожи, откуда удалить их было гораздо проще; этим же способом целитель мог изменить направление движения внутренней жизненной силы пациента, что нередко было равнозначно возвращению к жизни. Сайхун имел возможность прочувствовать это, когда старый мастер, который преподавал медицину, взялся показывать массаж на нем. Под воздействием рук мастера юноша ощутил на своей коже жаркое покалывание от некоего электрического поля. Потом Сайхун попытался проделать то же самое со своим соучеником, но у него ничего не получилось. Тогда Мастер Изменчивый Ветер приказал Сайхуну не убирать руки с тела товарища, а сам положил свои ладони на плечи Сайхуна, проецируя через руки юноши свою ци в тело ученика, изображавшего пациента. Сайхун сразу почувствовал, как вдоль его руки стремится сильный поток энергии. Потом мастер посоветовал ему запомнить это ощущение и в дальнейшем стараться воспроизводить его – так можно заставить ци собираться в кончиках пальцев.

Диагноз – эту важнейшую часть врачебной работы – даосы учились определять в основном по пульсу. Только для овладения этим искусством требовалось десять лет непрерывного обучения. Определение диагноза по качеству пульса возникло на основе холистического подхода даосов к пониманию человеческого организма. В частности, они полагали, что здоровье в основном определяется состоянием пяти внутренних органов и шести внутренних полостей; при этом даосские врачи обнаружили, что состоянию этих органов соответствуют шесть различных пульсов, которые можно измерить на запястье правой или левой руки больного.

Определить различные варианты пульса было очень сложно: для этого была необходима исключительная чувствительность, умение тонко соразмерять давление на кожу запястья и способность направлять свою ци через кончики пальцев в кровеносные сосуды пациента. При этом ци врача превращалась в электроакустический локатор, потому что легкость прохождения энергии через ткани и количество отраженных волн ци, вернувшихся в пальцы врача, значительно помогали в определении правильного диагноза. Определяя здоровье каждого из основных органов и полостей, целитель пользовался системой «Восьми Стандартов». Получая сведения о том, наполнен ли орган энергией Инь или Ян, твердый он или мягкий, внешний или внутренний, горячий или холодный (или органу вообще свойственна комбинация этих крайностей), врач пытался установить правильный диагноз.

Вначале учитель измерял пульс у пациента, затем предлагал ученикам проделать то же самое, а после поставить диагноз. В этом Мастер Изменчивый Ветер проявлял большую строгость и жесткость. Безусловно, это было вызвано ошибками, которые допускали ученики, поскольку система диагностики строилась на хрупком равновесии объективных и субъективных сведений о больном. И все же Мастер Изменчивый Ветер постоянно обвинял учеников в том, что они либо фантазируют, либо лгут ему; а если вспомнить, что при этом мастер был и знатоком боевых искусств, то станет понятно, насколько болезненными были его подзатыльники. Сайхун не припоминал даже из дней своего детства, чтобы его так часто обидно называли черепашьим яйцом и шлепали по затылку.

Излечению болезни даосы всегда предпочитали предупреждение заболевания. Это достигалось за счет употребления тонизирующих трав. Классические трактаты по медицине учили, что лечить уже начавшуюся болезнь – все равно что «дожидаться, пока умирающий от жажды выкопает себе колодец» или «подавлять революцию, которая уже началась». За годы ученичества Сайхун успел познакомиться с методами предупреждения болезней, но в серьезных случаях было не обойтись без акупунктуры, хирургического вмешательства, лечения с помощью талисманов и (наиболее совершенного и поразительного способа из всех, что видел Сайхун) лечения с помощью разума. 

Однажды в Хуашань привели дородного мужчину, который умирал. Он был необычайно бледен, распухший язык едва помещался во рту и, казалось, вот-вот задушит его. Умирающий был невероятно богатым аристократом, но при этом он не мог найти ни одного лекаря, который смог бы спасти ему жизнь. В отчаянии богач повелел, чтобы его отнесли в горы Хуа-шань, где и начал умолять монахов помочь ему.

К больному вышел Мастер Изменчивый Ветер. Изучив симптомы заболевания, он пришел к выводу, что аристократа отравили; после беседы с больным он утвердился в мысли, что это было делом рук соперника.

– Вы погибнете от удушья, а если яд доберется до сердца, то от сердечного приступа, – сообщил он свое мнение испуганному аристократу.

Даосы решили вылечить несчастного. Мастер Изменчивый Ветер сидел рядом с больным, положив руки ему на спину. Целых два часа подряд мастер сохранял невероятную концентрацию на своем пациенте; потом неожиданно Мастер Изменчивый Ветер вдруг свалился на бок рядом с богачом. Он был бледен и совершенно лишен сил, а ладони почернели.

Два других врача оттащили мастера к огромному валуну. С трудом поднявшись на ноги, Мастер Изменчивый Ветер приложил ладони к камню, чтобы отдать накопленный в них яд. Когда он наконец оторвался от валуна, на боках камня остались эти страшные черные отпечатки. Потом камень закопали глубоко в землю.

После этого Мастера Изменчивый Ветер на три месяца закрыли в особом храме, где великий врачеватель все это время медитировал, восстанавливая свою жизненную силу. Его пациент выжил; и врач, и бывший больной восстановили свои силы с помощью обыкновенной терапии лекарственными травами.

Рассказ о самопожертвовании мастера-врачевателя глубоко поразил Сайхуна. Это действительно вдохновляло и свидетельствовало о высоком уровне умения. Сайхун все еще частенько подумывал о простом призвании врача, пытаясь применить это к собственной жизни. Так или иначе, даже потом, когда он перешел на следующую ступень в изучении медитации и научился гораздо большему, он всегда вспоминал о замечательном примере учительской щедрости.

Одной из высших медитативных техник, которые изучил Сайхун, была медитация лин-цю, которая помогла ему открыть психические центры в своем теле. Эти центры, расположенные по прямой линии от нижней части туловища до макушки, обладают особой духовной и исцеляющей силой. Этот вид медитации был направлен на то, чтобы поднять жизненную силу через все эти центры, начиная с нижнего и заканчивая высшим. Как и в индийской технике медитации «кундалини», даосы поочередно открывали эти центры до самого верха, пока не достигали состояния, которое индусы называли «са-мадхи», буддисты – «нирваной», а сами даосы – «Неподвижностью». Так Сайхун начал вырабатывать в себе Бессмертный Дух.

Каждый центр, в зависимости от его анатомического расположения, управлял и лечил соответствующие структуры и внутренние органы, а также отвечал за определенный вид психической силы. Великий Мастер постоянно предупреждал Сайхуна, что способности, которые он обретет в дальнейшем, будут лишь даром богов и что этими способностями ни в коем случае нельзя злоупотреблять. Многие аскеты, дойдя до этой степени совершенства, в конце концов терпели неудачу, поскольку переоценивали значение этих центров. Вместо того чтобы добиваться духовного совершенства, они продолжали восхищаться способностями своих низших центров, пока злоупотребление этими центрами не губило их.

Прежде чем с помощью медитации пробудить тот или иной центр, Сай-хун внимательно изучал господствующий цвет этого центра, его реакцию на стимуляцию, а также диаграмму его размеров. Каждый центр представляли в виде бутона лотоса, который может распуститься под воздействием особого, вызывающего звука. Внутри цветок имел строго определенную комбинацию цветов. Концентрируясь во время медитации именно на этой цветовой комбинации, Сайхун производил вызывание энергетического центра. Тогда точка роста в бутоне начинала светиться и центр испускал волны энергии. Во время активизации центра Сайхун ощущал, как в месте его расположения возникает бурлящее ощущение и тепло. Когда медитация заканчивалась, центр вновь закрывался, впадая в «спячку».

Первый центр фактически располагался вне тела; он был источником психической энергии. Через нижние отделы позвоночника Сайхун вводил энергию внутрь своего тела. Этот центр, а также следующий, в области пупка, управляли жизнью и воспроизведением потомства. Медитация на этих центрах давала ощущение легкости, увеличивала физическую энергию и половое влечение. Но Великий Мастер предупредил Сайхуна, что ощущение физической мощи и сильного полового чувства могут возрасти настолько, что всякое желание совершенствоваться дальше сойдет практически на нет. Еще он говорил, что много новообращенных так и не поднялись выше этих двух центров, добиваясь огромной силы и повышенной сексуальности для совершенно низменных целей. Открыв в себе эти центры, Сайхун убедился, что слова Великого Мастера – чистая правда. Страстное желание плотской любви и ощущение, что он может довести собственную силу до невиданного абсолюта, став практически непобедимым, начали постоянно искушать Сайхуна, ослабляя дисциплину.

Но стоило ему открыть центр солнечного сплетения, как все безумные мысли о земных радостях исчезли. Сайхун получил доступ к центрам духовности. Для него центр солнечного сплетения стал источником жизненной силы, он увеличил исцеляющие способности юноши. Сайхун понял, что именно этот центр имел в виду Мастер Изменчивый Ветер.

Сердце было центром сострадания, умения, способности ценить прекрасное и художественных наклонностей. Раскрытие центра сердца помогало развить в себе творческие способности. Великий Мастер подчеркивал, что именно этот центр раскрывал творческую сторону личности и что у некоторых людей – таких, как Туман В Ущелье, который был необыкновенно одаренным музыкантом, – этот центр был открыт постоянно.

Центр гортани, естественно, улучшал голосовые способности, но вместе с этим отвечал и за ясновидение. Использование этого центра вместе с третьим глазом позволяло проникать в иные реальности, которые находились в поле зрения этого центра. Часто случалось так, что Сайхун не мог понять значение своих духовных ощущений, пока центр гортани не подсказывал ему истинное содержание пережитого.

Верхний центр даньтянь, или третий глаз, воспринимал другие измерения. Как неоднократно утверждал Великий Мастер, большинство людей, и Сайхун в том числе, привыкали видеть мир лишь одним, совершенно определенным образом, называя это «жизненным опытом». Но в действительности это нельзя было назвать реальностью. Реальность заключалась в быстрой смене нескольких иллюзий одновременно, что объяснялось существованием многих измерений одновременно. Благодаря третьему глазу Сайхун мог проницать мир иллюзии, достигая скрытого за ним истинного смысла.

Постепенный переход ко все более высшим центрам символизировал систему обучения, по которой занимался Сайхун. Вначале он занимался развитием своего тела; затем изучил боевые искусства; после этого укрепил здоровье, продлил жизнь и добился увеличения общей жизнеспособности; на следующем этапе сдружился с литературой, живописью, различными науками и искусством прорицания; наконец, ему открылись экстрасенсорные навыки и духовная мудрость.

Теперь осталось открыть последний центр; Сайхун находился на рубеже последнего достижения, которое должно было стать кульминацией его долгого и трудного обучения, а заодно и фундаментом для еще более высоких стадий совершенствования. Речь шла о центре макушки. Наконец Цветок Лотоса с Тысячью Лепестков расцвел. Земные чувства перестали существовать. Не осталось ни внутреннего, ни внешнего мира. Он ничего не чувствовал, ни о чем не думал. Сайхун полностью соединился с великой Пустотой.

Глава пятнадцатая  Война

В 1937 году вместе с ежемесячным запасом провианта даосы Хуашань получили известие о начале войны между Китаем и Японией. Ученики, которые спустились в долину за провизией, поспешно вернувшись обратно, рассказали о том, что японцы преодолели мост Марко Поло неподалеку от Пекина, штурмом взяли богатые углем и железом горы в провинции Шаньси и приготовились ко второму этапу наступления от Тяньцзина в направлении Нанкина. Завоеватели двигались неторопливо, но неуклонно, глубоко проникая внутрь страны и встречая на своем пути лишь плохо организованные, почти невооруженные отряды сопротивления. Разрозненные армии военных правителей и самодеятельные группы бойцов из числа гражданского населения северных провинций были сметены превосходящими силами великолепно вымуштрованных японских войск, действовавших при поддержке танков и авиации. Жуткие рассказы о кровопролитных боях и зверствах японцев тяжело поразили каждого монаха; чувство горечи охватило и Сайхуна. Ярость и боль за страну дали пишу националистическим побуждениям, так что вскоре все храмы Хуашань были объяты жаркими спорами о том, что делать дальше. Даосов раздирали противоречия. Каждый монах, служка или простой ученик имел свое собственное мнение. Некоторые испытывали возбуждение и открыто проявляли свои эмоции; другие казались спокойными и погруженными в себя. Но не было ни одного, кто не обвинял бы войну. Печальные новости сказались даже на распорядке жизни. Вскоре даосы Хуашань не нуждались больше в пересказанных сводках с места боев: до гор доносились жуткие звуки близких сражений. Можно было разобрать разрывы бомб, вой приближающихся истребителей и даже увидеть грязно-красные вспышки разрывов – это японцы атаковали город Сянь, до которого было всего лишь шестьдесят миль.

Большинство даосских монахов высказывалось против участия в боях, мотивируя это тем, что они – «люди, оставившие свои семьи» – не обязаны возвращаться к мирской суете, нарушая ту чистоту уклада, которая вырабатывалась долгими годами. Мир всегда был местом сражений, обмана, нечестности, грязных денег, убийств, политических дрязг и прочих опасностей. Сторонники этого подхода не желали разрушать свой обет аскетизма.

Патриоты среди жителей Хуашань гневно возражали им, доказывая, что, если Япония завоюет или разрушит Китай, аскеты лишатся тех мест, где до этого они могли спокойно совершенствовать свои знания. Испытывая законное возмущение и чувствуя свою правоту, члены этой группы настаивали на необходимости каким-то образом помочь своему народу. Какая разница, отшельники они или нет? – Страна нуждалась в них, в своих детях.

Раздоры продолжались до тех пор, пока Великий Мастер не созвал общее собрание. Со всех вершин Хуашань к месту собрания бесконечными ручейками потянулись монахи и ученики. Собираясь во дворике Храма Южного Пика, многие в ожидании Великого Мастера продолжали горячо спорить друг с другом.

Наконец патриарх появился под сводами портика перед главным молельным залом. Его высокая фигура рельефно выделялась на фоне темного провала входа в старый деревянный храм. Великий Мастер поднял к губам видавший виды рупор и властным голосом обратился к присутствующим:

– Все мы являемся даосами-отшельниками. Все мы покинули светский мир, и поэтому нас не должны волновать мелкие треволнения неразумных, оставшихся внизу. Возвратившись в мир, мы пожертвуем той чистотой, которую нам удалось воспитать в себе на этой священной горе: оставаться в том мире и не запятнать себя ничем невозможно.

Но вместе с тем мы китайцы. Чужая держава напала на нашу страну, и каждый должен внести свою лепту в защиту родины. Здесь речь идет не столько о духовности, сколько о самой жизни.

Помогать борьбе своего народа – еще не значит драться с врагом. Каждый должен сделать свой вклад по-своему: каждый должен спросить себя, как он может помочь Китаю. Кто-то отправится вниз, чтобы кормить лишившихся крова; кто-то будет оказывать медицинскую помощь; будут и те, кто сочтет своей обязанностью сохранить ради будущего нашу древнюю традицию. Даже не убивая врага, вы сможете помочь делу освобождения страны. Те же, кто достиг мастерства в боевых искусствах, должны использовать свои умения, защищая страну. Ведь вы воины, а работа воина – это битва-Великий Мастер еще продолжал говорить, а в голове у Сайхуна быстро завертелась чехарда собственных мыслей. Он был молод, и ненависть кипела в нем ключом. Он всей душой стремился защитить свою страну, свой народ; он желал отомстить захватчикам за горе, которое они принесли беззащитным людям. Сайхун хотел драться.

В тот же вечер он и два друга-служки собрались, чтобы обсудить свое будущее.

– Мы прошли весьма необычную подготовку и наше воинское искусство удивит многих, – страстно доказывал Сайхун. – Мы должны предложить все, что умеем, нашей родине.

Оба служки, которые когда-то присматривали за этим мальчуганом, теперь сидели и серьезно слушали. Туман В Ущелье редко выражал вслух свои внутренние ощущения, а Журчание Чистой Воды, всегда шумный и говорливый, становился удивительно скромным, когда от него требовалось высказать свое собственное мнение. Сайхун окончил свою пламенную речь, и наступила долгая тишина. Потом Журчание Чистой Воды как-то просто сообщил, что собирается покинуть горы.

– Мы – знатоки боевых искусств. Мы можем сражаться,-пояснил он. – Когда я думаю о бесчеловечных поступках японцев по отношению к нашим женщинам, детям и старикам, я не в силах сдерживать себя. И я не собираюсь стоять в стороне – я буду убивать этих головорезов.

– Я тоже, – присоединился к нему Сайхун.

Они оба обернулись к Туману В Ущелье: тот не произнес ни слова, но твердо выдержал их взгляды. Он не возражал двум товарищам, и они поняли

– Туман В Ущелье пойдет с ними.

– Сражаться с врагом и одновременно оставаться членом секты невозможно, – не унимался Сайхун. – Точно так же невозможно будет следовать нашим правилам на поле боя. Что ж, пусть мир поглотит меня. Я покидаю секту.

– Сайхун, – возразил Туман В Ущелье, – ты не должен отказываться от своего пути.

– Я стану странствующим даосом, который не принадлежит ни одному монастырю или храму. И потом, иногда мне кажется, что нашу жизнь здесь выдержать просто невозможно. В конце концов, я никогда не ем досыта, а утомительные занятия семь дней в неделю меня просто угнетают. Подумайте только: каждый день нужно просыпаться пораньше и читать эти сутры; потом скудный завтрак и опять сутры; дальше обед и снова сутры; пришло время ужина – после него не забудь про сутры; и даже перед сном прочти хотя бы несколько! Нет, точно вам говорю: лучше я стану аскетом-одиночкой.

– Но ведь ты принял обет, – попытался несколько охладить его пыл Журчание Чистой Воды.

– Да, я знаю. Я останусь даосом. Но даже если я стану читать сутры на поле битвы, это будет выглядеть издевательством. Я буду беспощаден, борясь за собственную жизнь. Да, я буду есть мясо, в голове у меня будут черные мысли, потому что я буду убивать. Как я могу уважать там наши здешние правила? Ведь мне потребуется вся моя энергия и сила, чтобы сконцентрироваться на сражении.

Служки переглянулись.

– Поступай как хочешь, – сказал наконец Туман В Ущелье, – а я попытаюсь не нарушать наших обетов.

– И я тоже, – подал голос Журчание Чистой Воды.

– Да как вы можете говорить так? – с жаром набросился на них Сайхун.

– Вы же будете убивать. Разве монахи не говорили, что тот, кто убивает, попадет в ад и там будет наказан?

– Они говорили, – с нажимом проворчал Журчание Чистой Воды, – что убивать равного себе человека – это грех. Но разве люди те, кто творит эти зверства?

– Кроме того, Сайхун, – сказал Туман В Ущелье, – мы должны бороться со злом, сохраняя себя. Мы убиваем не для наслаждения, но всем нам случалось отбиваться от бандитов и диких зверей, которые нападают на нас в горах. Даже святой должен уметь защитить себя. Мы не устраивали никаких провокаций – это они на нас напали. И защитить себя – наше право.

На следующий день Сайхун отправился поговорить с Великим Мастером. Теперь на нем было не монашеское одеяние, а черные одежды бойца, туго застегнутые в запястьях и у щиколоток. Подойдя к келье, он поклонился и попросил разрешения войти. Великий Мастер кивнул ему в ответ.

– Я покидаю Хуашань, – решительно сказал Сайхун.

Глаза Великого Мастера сузились, превратившись в едва заметные щелки. Не дожидаясь, пока старик скажет хотя бы слово, Сайхун быстро добавил:

– А еще я ухожу из нашей общины.

Тут Великий Мастер яростно хлопнул ладонью по столу, буравя Сайхуна сердитым взглядом. Впервые увидев своего учителя в таком состоянии, Сайхун удивился и даже испугался.

– Щенок! Прикрой свой слюнявый рот! Думай лучше и никогда больше не мели мне всякую чушь, которая едва пришла тебе в голову!

– Но я не могу соблюдать наши правила на поле боя.

– Интересно, кто сказал тебе, что ты куда-то идешь? Откуда у тебя появились эти недостойные мысли? Ты не будешь носиться, стараясь утолить свои смехотворные желания; ты должен продолжать свое обучение!

– Но ведь я должен драться, а чтобы драться, мне нужно будет есть.

– Принципы нельзя нарушать никогда!

– Учитель, ты говоришь, что тело – это храм богов, – начал возражать Сайхун. – Как я смогу сражаться, не питая свое тело? И что произойдет тогда с моим «храмом»? Тело должно получать питание, да и боги не захотят жить в каких-то развалинах.

– Да ты полон каких-то дурацких идей!

– Если разум не может быть независимым, то все мы здесь не отличаемся от обыкновенной травы.

Великий Мастер поднялся и сердито смерил Сайхуна взглядом:

– Ты еще совсем юн и ничего не знаешь. Тебе достаточно немного поучиться – и ты уже начинаешь поучать весь мир. Подумай хорошенько, прежде чем решиться на такой безответственный шаг.

– Я стану странствующим даосом, – упрямо твердил Сайхун. – Я не буду привязан ни к какому храму.

– Если ты уйдешь, назад не возвращайся! – отрезал Великий Мастер. Эти слова как громом поразили Сайхуна; но сказать на это он ничего не смог.

– Да Си, я ухожу.

Великий Мастер тяжело опустился на стул и просто, не глядя махнул рукой, показывая, что отпускает его. 

Даосы Хуашань всегда славились своими боевыми искусствами, и поэтому военные правители всегда с удовольствием брали их в свою армию. Спустившись с гор, Сайхун и оба служки разделились. Каждый из них попал в отдельный партизанский отряд. Эти отряды могли действовать по своему усмотрению. Регулярная армия так или иначе подчинялась законам ведения войны; но отряды Сайхуна сражались под предводительством Цай Тинцзе и Бай Сунци так, как сами считали необходимым. Они часто совершали дерзкие рейды в тылу врага, проводили разведку боем, устраивали акты саботажа и собирали сведения о расположении сил противника. Сайхун и остальные бойцы, как правило, использовали традиционное китайское оружие; винтовки и пистолеты применялись только при совместных операциях с регулярными войсками.

Излюбленным оружием Сайхуна были сабля и копье. Юный командир всегда был одет в традиционный наряд воина: хлопковые куртка и брюки черного цвета, завязанные в пучок волосы также обтянуты куском черной ткани, на ногах – соломенные сандалии. Сайхун сражался яростно и энергично. При всем своем идеализме в восприятии мира он обладал незаурядной выносливостью и темпераментом. Он предпочитал выходить на задания в одиночку, бесшумно уничтожая одного японца за другим. Когда бы он ни выходил на бой – на рассвете, ночью или в полдень, – Сайхун умело маскировался среди высокой травы и кустарников и вскоре стал признанным мастером в борьбе с одинокими солдатами противника. Один мощный удар копьем в горло – и вражеский солдат погибал, не в силах даже позвать на помощь.

В ближнем бою юный мститель предпочитал саблю. Сайхун всегда старался приманить японцев как можно ближе, так что они в итоге были вынуждены доставать ножи или пользоваться штыком. Тут и проявлял свое умение Сайхун, без промаха действуя своей верной саблей. Кстати, ножны сабли были устроены таким образом, что каждый раз, когда клинок вынимали, лезвие скользило вдоль особого точила. Это было действительно непобедимое оружие. Выписывая сверкающим клинком круги и восьмерки, совершая неожиданные прыжки, легко парируя встречные удары, Сайхун одним движением мог обрубить противнику обе руки. Он помнил наставления мастеров боя с оружием: как наносить рассекающий удар, как рубить, как колоть. Последствия скользящего рубящего удара были настолько мучительны для врага, что снести ему голову значило проявить милость.

В рукопашном бою Сайхун высвобождал всю накопившуюся в нем энергию и силу юности. Его руки несли японцам смерть, а удары кулаком, пожалуй, не отличались от столкновения с железной кувалдой. Все меридианы тела были открыты для накопленной благодаря обету безбрачия энергии, а спартанские тренировки в Хуашань сделали его технику совершенной. Сайхун действительно был страшен в бою. Ему ничего не стоило одним ударом вывести вражеского солдата из строя, а то и вовсе свернуть голову легким поворотом руки.

Постепенно, под влиянием суровых военных будней, идеализм Сайхуна начал понемногу выветриваться. Теперь юноша ощущал, что им движет нечто иное: обыкновенная ненависть. Поля сражений были неподходящим местом для развития умственных способностей, а дикие контрасты военной реальности постепенно вытравили у него способность к состраданию. Там, В Хуашань, он научился многому; но только своими глазами увидев зверства захватчиков, он понял, что значит ненавидеть другого человека. Каждый раз когда китайские отряды вступали в оставленную противником деревню, он видел кровавые свидетельства человеческой жестокости. Изувеченные тела молчаливо рассказывали свою историю о изнасилованиях женщин, о проколотых штыками младенцах, о надругательстве над плотью невинных, о покалеченных мальчиках с отрезанными или обожженными половыми органами. Глаза Сайхуна устали ежедневно наблюдать этот кошмар. Однако для сердца и воли жуткие картины становились топливом, которое поддерживало неугасимое пламя ненависти, оттачивая ее до остроты лезвия бритвы. Жестокости войны лишили боевых товарищей Сайхуна всякой чувствительности, и теперь бойцы сражались стоически твердо. Но сам Сайхун чувствовал себя иначе. Изо дня в день он жил и боролся, балансируя на грани между преданностью выбранному делу и безумием.

Каждая последующая боевая операция все больше надрывала его психику. Звуки, звучавшие подобно неясным вопросам, ранили его тело и душу, преследовали день и ночь. Нет, дело было не в грохоте военных действий – оглушительные разрывы бомб и снарядов, сумасшедший треск пулеметных очередей и даже страшное хлюпанье плоти, разрубаемое острым сабельным клинком, давно стали привычными. А вот простые свидетельства обыкновенной человеческой жизни: хныканье напуганного младенца, стон умирающего товарища, предсмертный хрип врага – находили прямой отклик в его душе. Когда на поле битвы устанавливалась недолгая тишина, Сайхун стремился оживить эти редкие моменты, и на мгновение все эти немые вопросы «почему?» затухали. Потом, пересиливая себя, юноша возвращался к действительности. Краткие мгновения спокойствия среди какофонии безумия Сайхун использовал для того, чтобы разобраться в своих мыслях и ощущениях, разрешить проблему катастрофической разницы между миром даосизма и миром войны.

Чистота помыслов жителей Хуашань была несомненной; их сосредоточенность на аскетизме представлялась абсолютной и непоколебимой. Там не существовало искушений, хотя горные храмы и монастыри вряд ли могли предложить кому-либо обширные возможности для грехопадения. То была община убежденных индивидуалистов, каждый из которых, будь он святым или новопосвященным, полностью предавался духовному совершенствованию. Единственно непереносимым моментом было скучное однообразие монашеской жизни.

В сравнении с жестокостью, коварством и всеобщим разрушением, царившим в местах сражений, Хуашань казался настоящим раем, далеким и недоступным. Теперь Сайхун полностью погрузился в какую-то ущербную жизнь, полную крови, смерти, ненависти и предательства. Ему даже приходилось воровать еду, а все способности разума годились разве что для изобретения хитроумных ловушек на диких зверей. Ему пришлось принести свою духовность в жертву ради всепоглощающего стремления физически уничтожать противника. Да, почтенные даосские старцы оказались правы: жить в мире, сохранив свою чистоту, было невозможно.

С другой стороны, все это время Сайхун действительно жил в этом мире. Каждый раз когда он видел, как бездомные псы пируют на грудах разлагающейся плоти, в его душе возникало страстное желание отмщения. Шум битвы полностью вытеснил тихий шепот древних текстов; ярость не оставила места для моральных соображений. Он должен был сражаться, чтобы спасти свой народ. С детства Сайхуну говорили, что совершающий убийство навлекает на себя вечные проклятья богов. Что ж, он был согласен отправиться в преисподнюю без всяких угрызений совести.

Иногда он думал о Хуашань, и мысли его были горькими и циничными. Если даосы действительно такие великие, отчего бы им не остановить эту кровопролитную войну? Но каждый раз задавая себе этот вопрос, он отвечал себе все теми же неоднократно слышанными словами: даосы были отшельниками и этот мир, не будучи реальным, не мог волновать их.

Но разве они не были мужчинами? Разве они не были сыновьями Китая? Разве они не могли использовать свои сверхъестественные способности для прекращения этой ужасной бойни? Сайхун полностью отдавал себе отчет, что, если бы даосы и могли это сделать, они никогда бы не сделали так. У каждого человека была своя судьба, каждый волен был выбирать между добром и злом, а человечество должно было самостоятельно пройти свой путь от кровожадности к божественной справедливости. Воина была ударом судьбы, а от судьбы не уйти даже богам. Во всяком случае, духовность не предлагала никакого выхода из этой ситуации. Отшельники продолжали сидеть в горах, а остальные внизу проливали свою кровь. Но ведь духовность представляла собой лишь квинтэссенцию человеческих стремлений; чудеса ей были не под силу. Даосы, с горечью признался себе Сайхун, – это всего лишь обыкновенные люди. Да-да, обычные человеческие существа. Конечно, правда, что они повернулись спиной к саморазрушающим и самоподдерживающим трагедиям, которые каждый привычно называет своей жизнью. Живущий по принципам даосизма стремился к своему личному освобождению, а добившись, закреплял это в себе; он также помогал всем, чем только мог, другим, тоже желающим освободить свою душу. Но ведь все человечество состоит из отдельных личностей, и каждый человек рождается таким же свободным, как и остальные; каждый поначалу имеет одинаковую возможность выбрать либо путь самопожертвования во имя высшей формы сознания, либо дорогу постепенной душевной деградации. Именно в этом заключается первое задание человека в жизни. Именно в этом проявляется индивидуализированный смысл жизни для каждого. Если бы зла не существовало, не было бы и последствий этого зла; следовательно, отпала бы сама необходимость выбора. У человечества всегда есть выбор. В конце концов, личной свободы можно добиться только за счет постоянных, сознательных усилий. Даосы не в состоянии спасти целый народ или весь мир – это под силу только богам. Но подобные вмешательства свыше не смог бы осуществить даже сам Нефритовый Император.

Наблюдения Сайхуна дали ему необходимую широту взглядов. Он начал задумываться о перевоплощении. Человеческая жизнь – это точка, расположенная на полпути между высшим и низшим состояниями сознания. Человечество за время своей эволюции еще не разрешило эту дилемму. После этих мыслей война как вид деятельности в процессе эволюции вдруг показалась Сайхуну чем-то мелким и незначительным.

Как бы там ни было, этот взлет к вершинам философии происходил на поле боя. Сайхун был в гуще событий, а не в горной тиши. Пока смерть со всех сторон окружала его, решить ни эту, ни другие дилеммы не представлялось возможным. Он должен был идти вперед. Сайхуну не хотелось умирать; его не устраивала мысль, что его убьют. Так что, несмотря на его глубокие копания в моральных соображениях, разум в итоге родил весьма простой вывод: он будет убивать каждого, кто попытается убить его. Только так можно было преуспеть в выполнении поставленного перед собой задания.

Глава шестнадцатая  Возвращение домой

Два года войны, два года ужасов и невероятных приключений сильно измотали Сайхуна. До сих пор приобретенные навыки и появившаяся в душе жестокость помогали ему выжить в этих условиях. Но по мере того, как война все ширилась, юноша начал по-новому оценивать ситуацию и раз-мышлять о своем будущем.

К 1939 году военный конфликт перешел к затяжному противостоянию. Наступающие японские части загнали китайскую армию в самое сердце страны, где ей удалось зацепиться за последнюю линию обороны. Между холмами протянулись ряды траншей. Буквально сразу за окопами начинались здания военных заводов, спешно перенесенных на уцелевшую территорию. Японцы атаковали постоянно, устраивая мелкие и частые стычки. Они стремились запугать мирное население и попутно дезорганизовать войска китайцев. Иногда захватчики глубоко прорывали фронт обороны и прежде, чем вернуться на свои позиции, долго мародерствовали в тылу китайских солдат, уничтожая все, что возможно. В ответ на это китайцы предпринимали отступление, попутно пытаясь наносить «булавочные уколы» японским соединениям, возвращающимся к месту дислокации. Однако о том, чтобы захватить отлично укрепленные японские гарнизоны, не было и речи, так что вскоре во фронтовой полосе образовалась обширная зона разрушений. Японские солдаты методично стирали с лица земли один город за другим, попутно убивая сотни и тысячи крестьян, и потрескавшаяся от жары земля пропитывалась кровью.

Сайхун чувствовал огромную усталость. Солдаты сидели в узких окопах и щелях, в каком-то отупении ожидая следующей атаки, пытаясь залечить воспаленные раны и буквально погибая от лихорадки. С каждым часом война становилась все более бессмысленной. Сайхун понял, что помимо этой войны вокруг существует еще целый мир, о котором предстоит многое узнать. В провинции Шаньдун – там, где Желтая река впадает в море, – он решил распустить свой партизанский отряд и пробиваться на запад, вглубь территории – к Хуашань. Правда, в глубине души он не был уверен, согласятся ли его принять. Ведь он сам настоял на том, чтобы уйти, да и учитель запретил ему возвращаться. Примут ли его снова? – эта мысль неотвязно крутилась у него в голове.

Совершая долгий путь обратно в горы Хуашань, Сайхун решил сделать небольшой крюк и посетить родовое поместье семьи Гуань. Он знал, что в самом начале войны его дедушка и бабушка перебрались в Хуашань; знал он и то, что теперь они оба прятались в хижине лесоруба и были тяжело больны. Отец сражался где-то в действующей армии, а остальные члены семьи укрылись кто где мог. Клан Гуань распался. Сайхун понимал, что скорее всего в поместье не осталось ни души, но все-таки его тянуло туда. У ворот его никто не встретил, и он вошел в обезлюдевший дом своих предков.

К этому времени Сайхун был уже закаленным в боях ветераном; и все-таки, когда он увидел руины некогда семейного гнезда, глубокая печаль сжала его сердце. Само поместье в форме тела дракона, пышные сады и изящные павильоны – все, что из поколения в поколение составляло гордость клана Гуань, нынче лежало в развалинах в окружении выжженных полей.

Очевидно, что японские войска перед тем, как уйти отсюда (или отступить под натиском китайских частей), квартировали в имении. Бледно-лиловые стены были сплошь покрыты отверстиями от пуль, словно черными шрамами. Кое-где стены были разрушены от попадания снарядов. Взрывная волна повыбивала окна, и тонкие решетчатые рамы безвольно повисли. Пламя пожара уничтожило изящные открытые павильоны и столетние деревья. Некогда чистые ручьи и колодцы теперь были забиты грязью и нечистотами. Маленький семейный храм японцы превратили в конюшню, а все произведения искусства были раздавлены и уничтожены. Бледный свет неба, пробиваясь сквозь дыры в потолках и стенах, высвечивал груды трупов. Там были японские и китайские солдаты, но большинство погибших все же составляли слуги. Останки тех, кого Сайхун знал с младенчества, теперь безмолвно лежали вокруг. В одной из комнат Сайхун нашел труп изнасилованного мальчика; нижняя часть туловища ребенка сплошь была покрыта кровью. Чуть поодаль, в тени, лежала совсем молодая девушка: спутанные волосы, раскрытый рот с выбитыми зубами, обнаженные ноги бессильно раскинуты. Старый конюх тоже не избежал печальной участи: захватчики повесили его на стропилах конюшни, буквально располосовав тело на куски, которые, как в кошмарном сне, свисали вниз длинными полосами. На лице каждого из погибших застыло выражение безумного страха перед жестокой смертью, а тусклые глаза хранили выражение удивления.

Сайхун стоически преодолел расстояние внутреннего дворика, пытаясь как-то совместить картины настоящего с памятью прошлого. Бесполезно: там, где собирались члены семьи и где когда-то курились душистые благовония, там, где некогда цвел жасмин, теперь стоял тяжелый запах тления. В изуродованных руинах можно было лишь угадать остатки изящных разноцветных колонн, в свое время окружавших семейный алтарь, долгое время охранявший славу и мощь клана Гуань. Жизнь никогда больше не зародится в этом месте. Никакое будущее не сможет вдохнуть краски в эту землю, пропитавшуюся кровью мужчин и женщин, которых некому хоронить и оплакивать.

Сайхун немного постоял в садике, где в свое время Гуань Цзюинь играл на флейте. Неподвижная поверхность загаженного пруда пестрела белыми брюшками перебитой рыбы. Семейному очагу пришел конец. Сайхун тяжело развернулся и слепо пошел прочь. Горевать было бесполезно. Такова была воля неба. 

Сайхун взбирался по крутым склонам Хуашань. Яркие лучи солнца мощно пронизывали неподвижный, прохладный воздух. Насколько отличался Хуашань от всего, что пришлось видеть за последнее время! Эти места действительно были священными. Внезапно Сайхун остро ощутил разницу между суровым спокойствием гор и отвратительным кошмаром войны. Он дважды останавливался, чтобы искупаться в горных реках, но хрустальная вода не могла очистить его душу от горечи и опустошения. Сайхун чувствовал себя так, словно утратил нечто святое.

Мучимый раскаянием, он карабкался по склонам к своему учителю. Теперь он думал, что никогда не ценил по-настоящему Хуашань. Впервые он познакомился с ним не по своей воле; тогда он был совсем маленьким и по-детски обижался, что его провели. Позже эти горы казались ему скучной закрытой школой. Даже вернувшись сюда, чтобы стать аскетом-отшельником, он еще не до конца верил в даосизм и в сердце оставались сомнения. Теперь же Сайхун твердо решил вернуться, чтобы посвятить себя суровому пути к знаниям. Его руки были обагрены кровью, тело сплошь покрыто ранами, и теперь он искал только уединения. Как хорошо, что горы, кажется, вновь приняли его!

Сайхун заметил группу монахов и подошел поздороваться. Ему обрадовались, и вскоре завязался оживленный разговор. Каждый старался поделиться своими впечатлениями. Некоторые монахи сохранили верность данному обету и все это время так и провели в Хуашань; другие участвовали в сражениях или помогали лечить раненых и больных. Сайхун поинтересовался, как там Великий Мастер. В душе он подозревал, что всплеск гнева у его учителя в их последнюю всгречу был просто необходимой формальностью, но все равно волновался по поводу предстоящей встречи.

Старый повар из храма от души расхохотался.

– Наш Да Си постоянно куда-то исчезает, – сообщил он. – Он никому не говорит, куда отправляется, просто буркнет «Я пошел по делам» – и исчезает на месяцы. Мы слышали, что иногда он дрался с японцами.

– Откуда вы это знаете? – изумился Сайхун.

– В газетных вырезках, которые мы получаем каждый месяц вместе с пищей, периодически упоминался старый даос с шестом. Но такой шест есть только у Да Си. Мы спрашивали его об этом, но он, естественно, все отрицает.

– И что же писали в газетах?

– Например, что Да Си побывал в Шанхае и Пекине, чтобы принять вызов от японских мастеров боевых искусств. Последний раз это было в 1936 году.

– Да ведь я был там в это время! Почему же он не взял меня с собой?

– Наверное, потому что ты слишком несдержан и поэтому тебя вполне могли убить.

– Эх!

– Японцы обозвали нас «слабоумными с востока», и Да Си отправился, чтобы достойно ответить на оскорбление. В Шанхае он победил борца сумо, двумя пальцами проткнув ему горло. А в Пекине, сражаясь с двумя мастерами каратэ-до, мастером айки-до и дзюдоистом, напавшими на него одновременно, он победил их одними руками.

– Значит, Да Си не считает, что участвовать в войне – это выше его достоинства! – взволнованно воскликнул Сайхун.

– Судя по всему, нет, – согласился монах. – Еще было сообщение о том, как этот же старый даос появился в Сычуани.

– В Сычуани?! – поразился Сайхун. – А там он что забыл?

– Трудно сказать, – сухо проворчал монах. – Откуда нам знать, что ему понадобилось там? Там был чайный домик, который заняли японцы. Причем командир японского отряда имел четвертый дан по каратэ-до; у него черный пояс был. Так вот, этот старый даос зашел внутрь, уселся и преспокойно попросил чаю. Напуганные официанты даже не знали, что делать. В то время в чайном домике как раз сидел этот японский командир. Он громко похвалялся своим умением и всячески оскорблял китайских бойцов. Старый даос, отставив чашку, издевательски посмеялся над словами выскочки-японца. Тот, разозлившись, набросился на монаха, но старый даос одним движением руки отшвырнул его в сторону. В общем, там было настоящее побоище, но в конце концов из чайного домика вышел один этот старик.

– Старый шельмец! – рассердился Сайхун. – А меня, значит, нужно было стыдить и укорять! Ну ладно, я с ним рассчитаюсь!

– Лучше не надо, Сайхун, – хихикнул монах. – Ты же знаешь, что Да Си всегда смеется последним.

– Твоя правда, – признал Сайхун. – Во всяком случае, в этот раз точно.

Вместе с монахами Сайхун дошел до входа в Храм Южного Пика. Увидев, что он колеблется, монахи стали наперебой приглашать его войти. Он решил разыскать своего учителя. Великий Мастер сидел в своей келье. Сайхун молча опустился на колени.

Великий Мастер взглянул на него сверху вниз. Сайхун увидел, что его старый учитель нисколько не изменился: тот же немигающий взгляд спокойных и цепких глаз, те же седые волосы и пышная борода, знакомая прямая осанка. Сайхун ждал, пока учитель заговорит.

– Итак, ты осмелился вернуться? – мягко спросил его великий учитель.

– Да, Да Си.

– Что ж, раз ты здесь, переходи к следующему этапу обучения.

И все. Великий Мастер принял его обратно и легким взмахом руки показал, что Сайхун может заниматься своими делами.

Глава семнадцатая  В лабиринте

Через неделю после своего возвращения Сайхун принес богам клятву А блюсти аскетический образ жизни, пока не добьется вершины духовного просветления. Выбрав подходящий день, Великий Мастер отправился с Сай-хуном на Западный Пик. Они остановились у каменной плиты, лежавшей перед входом в пещеру. Обернувшись к ученику, Великий Мастер многозначительно произнес:

– Вот место, где ты откроешь свое истинное «я».

После этого они начали спускаться по длинному туннелю, который служил входом в лабиринт, состоявший из бесчисленного количества переходов и келий. Сайхуну предстояло жить в помещении из пяти келий, расположенных глубоко в теле горы. От келий во все стороны уходили бесчисленные коридоры и загадочные провалы, которые нужно было исследовать. Великий Мастер и Сайхун пробирались вглубь пещеры через едва заметные расселины в скалах. Воздух в подземелье был гораздо холоднее, чем снаружи; вокруг царила абсолютная тишина, только шаги двух монахов гулко раздавались во тьме. Иногда проход суживался настолько, что пробираться в следующий коридор приходилось буквально дюйм за дюймом. Иногда они натыкались на скопления светящихся минералов. То были сталактиты. Казалось, будто камень стал текучим, как вода, и медленно струится вниз, чтобы соединиться со своими собратьями сталагмитами. Рядом с каменными наростами текла широкая подземная река, вдоль которой можно было добраться до пята келий. Путь к ним освещался факелами и масляными светильниками. В нескольких кельях естественные отверстия в потолке пропускали немного дневного света; эти же отверстия служили дымовыми отверстиями для железной жаровни с углем. Пользуясь крошечными пятнами дневного света и пламенем факела, Сайхун осмотрел свое новое жилище. В келье стояло каменное ложе, подставка для курения благовоний, масляный светильник, несколько книг, кувшин с водой, песочные часы, музыкальные инструменты, письменные принадлежности, дневник и комплект одежды. Одна из келий предназначалась исключительно для медитаций. В ней журчал источник – прозрачная вода наполняла небольшую впадину посередине, а потом вытекала прочь. Тяжелый деревянный помост для медитаций стоял на ножках в форме когтей дракона. Помост покрывали древние письмена, а по его бокам возвышались две железные курильницы для благовоний, сделанные в форме журавля. Опоясывал помост вырубленный в каменном полу священный круг.

Сайхун постелил на помост травяную циновку, накрыл ее шкурой леопарда, а сверху положил молельный коврик. Великий Мастер передал ему зеркало багуа, повесил ему на шею талисман, а потом приступил к последним указаниям.

– Многие даосы смогли реализовать себя именно здесь» – сказал Великий Мастер, собираясь уходить. – Все старшие в твоей семье побывали здесь в свое время. Так что учись настойчиво, Сайхун, и ты преуспеешь.

Еще мгновение Сайхун видел шину уходящего Великого Мастера. Но вот учителя поглотила тьма, шаги стихли. Юноша остался один.

Каждый день Сайхун выполнял четыре обязательных упражнения: утренняя медитация, астральное путешествие, чтение сутры и вечерняя медитация. Между этими основными занятиями он принимал пищу (еще горячую еду носили Сайхуну его соученики), изучал боевые искусства, читал священные тексты, занимался музыкой, каллиграфией, живописью и… исследованием пещер.

Проснувшись утром, Сайхун быстро съедал завтрак, умывался и приступал к укрепляющим и очищающим упражнениям. Потом он уходил в келью для медитаций. Сидя внутри священного круга, Сайхун рисовал на песке, которым был посыпан пол, особую диаграмму. Эта сложная комбинация из кругов, квадратов, линий и треугольников пробуждала к жизни все силы неба и земли, сзывала их с десятью направлениями и служила заклинанием пяти стихий. Каждый штрих следовало чертить, одновременно произнося особое заклинание; при этом каждый штрих символизировал определенное божество. Сложный и кропотливый ритуал приводил Сайхуна в состояние созерцания. В результате получалась диаграмма, которая поддерживала его и придавала ему силы. Потом молодой даос делал шаг в центр диаграммы и аккуратно садился.

Линии диаграммы и талисман, который дал Сайхуну Великий Мастер, охраняли его тело на время, пока дух покидает тело. Без такой защиты физическая оболочка Сайхуна оказалась бы уязвимой для всевозможных злых духов, которые только и ждали момента, когда чье-нибудь тело окажется пустым. Проникнув внутрь через одно из девяти отверстий, они заняли бы место духа, и он никогда уже не смог бы вернуться на прежнее место.

Находясь в состоянии умиротворения, Сайхун выполнял комплекс из двадцати четырех молитвенных жестов; эти сложные движения рук изолировали мысли, углубляли состояние концентрации и готовили дух к выходу из тела. Эти жесты символически отражали весь процесс эволюции, а сама медитация представляла собой воображаемую кульминацию создания Вселенной.

В эти минуты Сайхун ощущал, что полностью принадлежит иному миру. Он тихо читал сутру, текст которой покоился на подставке перед ним. В этих словах была сила, и поэтому они были способны отправить его дух в далекое путешествие.

Этой сутрой Сайхун вызывал богов: называя каждого из них по имени, он мыслендо представлял обра.^ бога, так что в конце концов перед ним собрался весь даосский пантеон целиком. Все небожители, предводительствуемые Тремя Чистыми, явились Сайхуну во всем своем блеске.

Дух молодого монаха покинул тело и, оседлав дракона, вознесся в небеса. Там Сайхун распростерся ниц перед богами. Отвесив им церемониальный поклон, он сел в позу для медитации, ожидая приказаний свыше. Иногда оказывалось, что боги ничего не требуют от духа Сайхуна; тогда он сам начинал задавать им вопросы.

Через два часа Сайхун повторял следующую часть сутры и возвращался в сознание. Заканчивая медитацию, Сайхун делал упражнения на рассеивание энергии и постепенно, штрих за штрихом, стирал диаграмму, каждый раз читая соответствующую сутру, чтобы освободить божество, призванное частью диаграммы.

Каждый день перед обедом Сайхун читал особую сутру, которая призывала богов стереть последствия его прошлых жизней. Весь пантеон небожителей созывался дважды в день, причем боги Ян собирались днем, а боги Инь – вечером.

В полдень Сайхун еще раз медитировал; потом наступало свободное время, когда он занимался исследованием окрестных пещер и подземных ходов.

Весь комплекс пещер представлял собой сложную несимметричную разветвленную сеть, которая причудливо тянулась на нескольких уровнях. Некоторые части были доступны; в другие можно было попасть только ползком, пробираясь через узкие лазы, проплывая через подводные туннели или осторожно ступая по тонким естественным каменным мостикам. Отшельники, которые жили в пещерах ранее, уже исследовали некоторые части этого подземного царства, описав свои впечатления. Но все-таки оставалось еще много неизведанных подземелий, и некоторые из них даже считались опасными для жизни. У входа в туннель, например, можно было иногда увидеть каменную табличку, предупреждавшую, что заходить внутрь будет неразумно. Ряд пещер, соединенных между собой переходами, был излюбленным местом Сайхуна, но юноша периодически смело отправлялся к новому, неизведанному, иногда сталкиваясь при этом с весьма странными, а то и вправду опасными событиями.

Еще в самом начале своего добровольного заточения он как-то забрался через вентиляционный ход в длинный коридор. Он прополз несколько ярдов наощупь, пока не наткнулся на отвесный шурф, уходивший вертикально под пол пещеры. Когда глаза привыкли к темноте, Сайхун заглянул вниз и рассмотрел там древние, полустертые ступени, вырубленные в скале. Параллельно ступеням вниз вдоль стены тянулись поручни, сделанные из теперь уже ржавых кусков железной цепи. Тогда юноша взял факел и решительно спустился вниз.

Опускаясь в неведомое, Сайхун внимательно считал ступени. Свет, проникающий из пещеры наверху, все слабел, превращаясь в слабое светлое пятно, потом исчез совсем. Оставалось надеяться только на факел. Молодой монах продолжил свой путь, считая ступени дальше.

Ритм ступенек действовал на Сайхуна гипнотически, а кромешный мрак вокруг не позволял отчетливо ориентироваться. Единственно однозначным оставалось ощущение стенок шурфа, опускавшихся строго отвесно в никуда. Сайхун уже отсчитал пятьсот ступеней. На тысяче он остановился: ему показалось, что он слышит чье-то невнятное бормотание. Тысяча двести ступеней осталось позади. Голос? А может, ему показалось? Тысяча триста. Определенно, это голоса. Какие-то сдавленные крики и стоны, плач… Сайхун взглянул наверх-над головой была непроглядная темень. Когда он осторожно ступил на тысяча пятисотую ступеньку, его смелость явно поубавилась. Теперь он явственно слышал голоса: они бормотали на непонятном, странном языке. Он снова взглянул наверх и ему показалось, что и ступени, и древняя цепь на стене исчезли из виду. Между тем голоса двинулись к нему. Объятый страхом, Сайхун начал быстро карабкаться наверх. Остановился он только наверху, задыхаясь после утомительного подъема.

Больше он не решался спускаться в то таинственное подземелье, хотя страх довольно быстро выветрился из памяти. В следующий раз он решил исследовать пещерный комплекс в горизонтальном направлении, чтобы хотя бы приблизительно определить его размеры. Добравшись до узкого гранитного карниза над темным провалом, он, прижимаясь к скале, начал понемногу пробираться к едва мерцавшему вдали пучку света. Когда Сайхуну удалось подойти поближе, в глаза ему брызнул свет туманного дня. Сайхун надеялся, что через небольшое отверстие в теле скалы ему удастся увидеть горы Хуашань.

Но вместо этого он обнаружил лишь тянувшуюся до горизонта стену леса. Совершенно растерявшись, юноша попытался было сориентироваться, но как он ни прикидывал, выходило, что в округе таких мощных лесов просто не было. Даже если предположить, что Сайхуну раньше не доводилось видеть этот укромный уголок, это все равно было поразительно, потому что в окрестностях Хуашань леса отсутствовали.

Сайхун не стремился так сильно удаляться от пещеры, так что он предпочел осторожно осмотреться, чтобы запомнить это место. Деревья в основном оказались толстыми, изогнутыми соснами. Лиственных деревьев в лесу не было, и это придавало пейзажу какую-то первобытность. Не было слышно ни одной птицы; абсолютную тишину не нарушал ни шум ручья, ни грохот реки – даже ветра не было. Вековечная лесная чаща стояла совершенно неподвижно.

Тогда Сайхун вернулся на тот самый гранитный карниз, чтобы попасть к себе в пещеру. Все свои впечатления он занес в дневник, а потом спросил об этом Великого Мастера. Старый учитель сообщил, что Сайхуну удалось увидеть Лес Бесконечности и что ни одному человеку еще не удавалось обнаружить, где этот лес оканчивается. Даже достигшие абсолютного совершенства мастера не отваживались исследовать этот лес, ибо тот, кто попадал в него, никогда не возвращался обратно.

В другой раз Сайхуну посчастливилось добраться до другого выхода из пещеры, которого раньше он не видел. Выход располагался высоко на стене узкой подземной каверны. Взобравшись туда, юноша очутился на залитом солнцем козырьке. Над уступом немного возвышалась скальная стена, а сам уступ был достаточно широк, чтобы Сайхун мог осторожно прилечь на нем, наслаждаясь теплым сиянием послеполуденного солнца. Прямо под уступом начиналась огромная пропасть,- по другую сторону возвышалась небольшая гора, вершина которой сплошь поросла леском. Сайхун совершенно расслабился и предался созерцанию потрясающего горного пейзажа.

Вдруг на горе напротив, прямо перед Сайхуном возникло маленькое животное. Оно тут же принялось игриво скакать и резвиться. Размерами и видом зверь напоминал пони, но явно отличался от последнего, и вообще его было трудно сравнить с любым другим животным. Копыта странного создания напоминали лошадиные, но тело пони венчала оленья голова, хвост был совершенно пушистый, бока покрывала чешуя. Всем своим видом выражая восторг, животное скакало и кружилось на месте, становилось на дыбы, взбивало копытами пыль и ржало, как лошадь, словно приглашая Сайхуна порезвиться вместе. Что было делать? Глубокая пропасть между ними лишала юношу такой возможности. Иногда странное создание скрывалось из виду, кокетливо поглядывая из-за какого-нибудь дерева, но тут же вновь выскакивало на поляну, чтобы продолжить свои ужимки.

Сайхун наблюдал за танцами животного до солнечного заката. Когда он развернулся, чтобы уйти – пора было приступать к своим ежевечерним занятиям, – животное явно загрустило. Сайхун в последний раз взглянул на своего таинственного друга: зверь печально стоял на краю утеса и медленно покачивал головой, а уходящее солнце золотило его гриву.

Когда Великий Мастер вновь заглянул к Сайхуну на следующей неделе, тот спросил наставника о странном животном.

– Да Си, я начинаю видеть странных существ. Два дня назад я наблюдал за странным пони, а сегодня видел кролика.

И Сайхун тут же описал дневную встречу.

– Сегодняшняя сцена и все остальные видения – это знаки для тебя, – немногословно заметил Великий Мастер. – Ты должен попытаться самостоятельно разобраться в их значении.

– Ну ладно, бог с ним, с пони; но кролик был совершенно странным.

– А как это произошло?

– Я часто хожу через грот, в котором растет трава. Сегодня я с испугом обнаружил в нем круг растущих грибов и кролика. Я прошел через грот, а когда вернулся буквально пять минут спустя, ни кролика, ни грибов уже не было. Может, кролик поел грибы? Но даже если так, то должны были остаться хотя бы крошки, огрызки или вмятины на траве. А трава была девственно ровная.

– Верно, боги посылают тебе какой-то знак, – произнес Великий Мастер.

– И что же он значит?

– Разберись. Если не получится, спроси об этом богов, когда будешь видеться с ними во время сновидения. 

Так прошло шесть месяцев. Сайхун регулярно вносил записи в дневник, пытаясь разобраться в своих ощущениях. Теперь он по-настоящему наслаждался медитацией. Он даже смеялся от этого удовольствия. Потребовалось десять лет учебы в Хуашань, прежде чем Сайхун смог разобраться в смысле медитации, и теперь его просто тянуло к этому радостному спокойствию, к ощущению абсолютного здоровья, к новым знаниям.

Скуки как не бывало. Медитация сделала его очень чувствительным, восприимчивым. Сайхун наслаждался одиночеством, не испытывая никакой тяги к друзьям, родными знакомым. Его способности к восприятию настолько обострились, что стимулов оказывалось всегда предостаточно. Искусства и музыка служили ему отличным развлечением; самопознание оказывалось достаточным источником знаний; а необычные ощущения, как реальные, так и воображаемые, вызывали желание повторить их.

Новые ощущения озадачивали Сайхуна. Это были настоящие загадки и головоломки, которые предстояло разгадать. И таинственный шурф, и пони, и Лес Бесконечности, и кролик – были ли они реальными? Может, он просто сошел сума? Другая дилемма: существуют они внутри его восприятия или вне его? Может, это просто его личная точка зрения, которая ко всему еще и ошибочна? А может, неправильны все его предположения относительно реальности? В сутрах уже не раз указывалось, что те или иные объекты мира являются иллюзорными, что сосуществуют различные реальности. Измерения могут пересекаться в любой точке времени и пространства. Не исключено, что все это существует одновременно. Может вообще оказаться, что этот странный пони был единственной реальностью, тогда как весь остальной мир людей – сугубой иллюзией.

Но при этом Сайхун не сомневался, что он мог потеряться во мраке подземного шурфа, или заблудиться в лесу, или упасть в пропасть. Он все размышлял, существовало ли все это независимо от него или представляло собой лишь проекцию его собственной психики. В течение многих месяцев он сталкивался и с другими событиями, которые были столь неоднозначны, что мучившие Сайхуна вопросы становились еще более жгучими. Где бы ни находился первоисточник реальности, он определенно мог воздействовать на Сайхуна физически, умственно и духовно.

Глава восемнадцатая  Искушение и знание

Когда Сайхун впервые вошел в эту пещеру, предполагалось, что он пробудет в ней девять месяцев. Но названный срок давно минул, и он даже перестал спрашивать о времени возвращения. Великий Мастер всегда отвечал одно и то же:

– Еще не время; ты еще не справился со своим заданием.

Ежедневные визиты старого учителя укрепляли дух Сайхуна своей контрастирующей направленностью. Великий Мастер делился с ним древней мудростью и постоянно требовал, чтобы Сайхун сам справлялся со всеми своими впечатлениями. Даосский патриарх познакомил Сайхуна с «Дао да цзии», «Нефритовым стержнем», «Каноном Желтого двора» и «Чайным трактатом»; он показал ему более совершенные техники медитации, но неустанно требовал, чтобы Сайхун постоянно противостоял своей внутренней сущности, мобилизуя для этого все свои силы. Он научил Сайхуна оставаться открытым для восприятия мистических впечатлений, также разделять их на те, которые содержат истинное знание, и остальные, которые могут разрушить процесс совершенствования.

Великий Мастер часто напоминал Сайхуну о том, что поставлено на карту. Сайхун уже знал о тех несчастных, которые были обречены пожизненно обитать в кельях только потому, что нервное перенапряжение во время пребывания в пещере свело их с ума. Эти монахи теряли рассудок от одиночества, или в результате ошибок при занятиях медитацией, или по неким внешним причинам. Почему именно это происходило, сказать трудно. Кто-то из испытуемых кончал жизнь самоубийством; другие навсегда терялись в бесконечной сети тоннелей. Зато те, говорил Великий Мастер Сайхуну, кто преуспел в испытании, вышли из пещеры с непоколебимой верой.

Так спокойно прошло полтора года. За это время Сайхун успел завести себе постоянных друзей. Он кормил птиц остатками риса, который он приберегал от своих трапез, и даже подружился с обезьянкой, соглашавшейся обменивать фрукты на часть обеда. Они стали хорошими друзьями, настолько близкими, что обезьянка иногда взбиралась на широкие плечи Сайхуна и ласково копошилась у него в голове, инстинктивно имитируя процесс вылавливания вшей. Больше ничего необычного не было, хотя… однажды Сайхун, сидя на помосте для медитаций, случайно поднял глаза и посмотрел на водоем. В воде виднелась голова какого-то человека.

Одна часть головы была зеленоватого цвета, причем глаз оказался большим, круглым и черным. Вторая половина вполне напоминала привычные черты, но ее искажала гримаса горечи. Левая сторона определенно напоминала морду рептилии. Наверное, это видение – решил Сайхун про себя. Странное лицо не мигая уставилось на него. Немало изумившись (но и не желая пугаться какого-то там видения), Сайхун дерзко смотрел в ответ.

– Я настоящий хозяин этой пещеры, – произнесла голова. – А что делаешь здесь ты!

– Я аскет, совершаю здесь аскетическое послушание,-ответил Сайхун.

– Ты? Послушание? Да ты еще ребенок. Ты еще почти ничего не знаешь. Я занимался самосовершенствованием в течение пятисот лет и мне еще предстоит столько же.

– Эй! Прекрати воображать! – крикнул Сайхун. – Не то я одним ударом размажу тебя!

Глаза головы широко раскрылись от изумления. Сайхун увидел, как из воды на камни одним движением выскочил голый человек. Тело у него было короткое и тощее, чрезмерно длинные руки с длинными пальцами болтались по бокам. Длинные космы волос свисали у него до колен.

Мужчина выпрямился и захохотал. Его нагота неприятно поразила Сай-хуна, и незнакомец тут же заметил это. Он обогнул круг и тут же облачился в даосские одежды.

– Я – Даос-Жаба, – захихикав, объявил он. – А ты кто такой?

– Я Кван Сайхун, из секты Чжэнъи в Хуашань.

– Из секты Чжэнъи, говоришь? А кто твой учитель?

– Великий Мастер Хуашань.

– Знаю его, – засмеялся Даос-Жаба. – Это просто старый дурак. Отчего тебе не бросить занятия этой чепухой?

– Отчего бы тебе не заткнуться? Ты ведь даже не настоящий! Даос-Жаба зашелся новым приступом хохота. Тогда Сайхун решил не

обращать на него внимания и вернулся к чтению сутр. Четыре часа подряд Даос-Жаба дразнил его, смеялся и всячески оскорблял. Переводить дыхание ему не надо было, так что стены каменного мешка прямо гудели от его ехидных насмешек.

Убедившись в том, что Сайхун на провокации не поддается, Даос-Жаба постепенно успокоился. Когда Сайхун завершил чтение последней сутры, Даос-Жаба сказал ему, уже в более примирительном тоне:

– Ладно. Со мной встречаются лишь те, кому это уготовано судьбой. Чего ты хочешь?

– Ничего.

Ответ вновь вызвал у Даоса-Жабы приступ хохота; он совершенно по-лягушачьи прыгнул над водоемом, приземлившись прямо перед Сайхуном. Сайхун встал. Даос-Жаба поскакал за ним, передразнивая походку Сайхуна. Тогда Сайхун сделал шаг в сторону – так же двинулся и Даос-Жаба. Сайхун вошел внутрь круга. Человек в точности повторил его движение. Что бы ни делал Сайхун, Даос-Жаба насмешливо копировал каждое его движение, следуя за ним тенью. Наконец Сайхун в отчаянии обернулся: Даос-Жаба ухмыльнулся, глядя на него совершенно безумными глазами.

Сайхун сел. Скользнув над плечом Сайхуна, Даос-Жаба заглянул молодому монаху в глаза. Через минуту он заговорил.

– Должен признать, что ты честный и открытый человек, – произнес Даос-Жаба, усевшись наконец. – Видать, что-то в этой секте Чжэнъи все же есть. Послушай, мой мальчик, а знаешь ли ты, почему я нахожусь здесь?

– Нет.

– Несколько столетий тому назад я участвовал в великом сражении, и в наказание меня отправили в этот грот. Здесь я должен просидеть тысячу лет. Что ж, половину срока я уже отсидел, но все это время даром не терял – я постоянно занимаюсь совершенствованием. А ты что расскажешь о себе? Чем занимаешься ты?

– Я занимаюсь даосской алхимией и медитацией.

– Да ну-у? – задумчиво протянул Даос-Жаба. – Значит, ты должен медитировать и в технике линь-цю.

– Да, я знаю эту медитацию.

– Я уже говорил тебе, что ни один человек не встретится со мной, если только так не распорядятся звезды. Судя по всему, судьбой тебе предначертано увидеть меня. Я сделаю подарок тебе: расскажу кое-что.

– Как человек, изучающий даосскую алхимию, ты, наверное, понимаешь, что медитация линь-цю крайне важна для твоего совершенствования. А ты знаешь, что все эти психические центры не существуют? Это лишь система, последовательность, которую ты воображаешь в определенных частях своего тела; ты представляешь ее для того, чтобы привести в действие подсознательное и высвободить внутреннюю энергию. Но в действительности это никакие не психические центры – это заслуга только твоего разума. Ты понимаешь, о чем я толкую? Разум – это все. Все!

Подойдя к Сайхуну, он одним ловким движением раскрыл свою ладонь прямо перед лицом юноши.

– Вот ваза, – объявил Даос-Жаба, – в которой немного фруктов. Смотри: апельсины, виноград, персики!

Сайхуц попытался осторожно обдумать слова Даоса-Жабы; потом коснулся фруктов – наощупь они были совершенно настоящими. И все же в душе роились подозрения. Может, Даос-Жаба загадал ему загадку? Мысленно прокрутив события назад, Сайхун вдруг понял, что несколько секунд его сознание было выключено. Перед глазами появились летающие фигуры Даоса-Жабы.

– Этот виноград – просто ветка, – сказал Сайхун – и тут же темные ягоды превратились обратно в ветку! – Апельсин – булыжник; другие фрукты просто листья. А ваза – плоский камень.

Он называл каждый из предметов, и те возвращались в исходное состояние. С ладони Даоса-Жабы посыпались камешки и сухие листья.

– А ты умен, – широко улыбнулся Даос-Жаба. – Теперь ты видишь, какой силой обладает человеческий разум. Ты мог съесть эти фрукты. Но что тебе пришлось бы есть: камни или фрукты? Это решать твоему разуму. Возьми, например, эту пещеру. Мы соглашаемся с тем, что она существует.

Она исчезла бы, если бы наш разум решил иначе. Но что из этого? Линь-цю также не существуют, но действуют!

С этими словами Даос-Жаба взмыл в воздух.

– Я использую данъ-тянь в сочетании с центром гортани, – сообщил он Сайхуну. – Как бы мне удалось воспользоваться этим, если бы линь-цю не было? Все дело в разуме. Говорю тебе, что нет ничего реального, ничто не существует, кроме разума!

Прежде чем попрощаться, Даос-Жаба показал Сайхуну некоторые более совершенные приемы медитации линь-цю. Потом он прыгнул в воду и начал постепенно погружаться, пока над поверхностью не осталась только голова. Вскоре голова тоже исчезла и ничего не осталось. После этого Даос-Жаба частенько наведывался к Сайхуну, всякий раз появляясь и исчезая таким вот странным образом.

– Помни, мой мальчик! – сказал ему Даос-Жаба перед тем, как исчезнуть под водой. – В мире нет ничего реального! 

Однажды Сайхун, покинув свою пещеру, отправился через большой каменный мост над подземной рекой. По другую сторону моста он увидел старика со старухой. Оба были одеты по-крестьянски. Белые, как снег, волосы старика были забраны наверх в тугой узел; во рту он держал длинную трубку. Старуха также была седой, но ее длинные волосы свисали до пят. На спине она несла охапку соломы. Странная пара поприветствовала Сайхуна:

– Мы – бамбуковые деревья. Нам больше двух тысяч лет.

– Дерево вполне может быть такого возраста, – возразил Сайхун, – но бамбук не может быть человеком.

– По твоим одеждам и талисману я вижу, что ты даос – сказала старуха, – значит, ты должен знать, что такое возможно.

– Все древнее, – подхватил старик, – может превратиться во все, что пожелает. Вещам не нужно оставаться неизменными. Возьми, например, себя. Ты самый обыкновенный человек. Сколько ты сможешь прожить? Сто лет? Сто пятьдесят? Ты даже не можешь понять силы древних.

– Ты даос, – улыбнулась старуха, – а мы знаем, что все даосы стремятся отыскать бессмертие. Мы можем подарить тебе бессмертие, и ты своими глазами увидишь силу древних. Ты обретешь способность делать то, о чем сейчас и мечтать не можешь.

– Ничего не достается даром, – сказал Сайхун. – Что вы хотите взамен?

– Ах, какой прямой юноша! – воскликнул старик. – От тебя потребуется всего лишь немного побыть бамбуком у нас в услужении. Мы превратим твое сильное, здоровое тело в крепкий бамбуковый ствол, который будет воспроизводить себя, покрывая землю бамбуковыми лесами. После того как ты везде посадишь прекрасное растение -• бамбук, – ты станешь бессмертным. Ты сможешь летать, изменять форму предметов, становиться невидимым, проникать в другие измерения – да что там говорить, ты сравняешься по силе с самими богами! Иди с нами. Поверь нам-и станешь бессмертным.

– Благодарю за то, что потешили меня своими сказками, – насмешливо бросил старикам Сайхун. – Но продолжительность человеческой жизни предопределена судьбой. Долгожительство – это дар богов и его нельзя купить, выгодно сторговавшись. Я ые хочу иметь вашу силу. Это все – просто иллюзия.

Тут старик с гневными воплями подбежал к Сайхуну и ударил его. Заблокировав удар, Сайхун попытался отомстить старику, но тот ловко уклонялся от атаки. В это время старуха повисла на юноше, вцепившись ногтями в его лицо. Соскочив с мостика, Сайхун вынул из песка перед собой священный талисман.

Разъяренный старец сильно вдохнул дым из своей трубки, а потом выдохнул на юного даоса большой клуб дыма; старуха размахивала охапкой соломы, гоня дым на Сайхуна.

– Вы демоны! – вскричал Сайхун, указывая на стариков. – Сейчас я прочту сутру Ловца Демонов!

Разбушевавшиеся было старики тут же испуганно замерли. Стоило Сайхуну прочесть вслух первую строку сутры, как они исчезли. 

Поудобнее устроившись на помосте для медитации, Сайхун принялся читать свою вечернюю сутру. За два года, проведенных в этой пещере, он выучил наизусть почти все священные тексты. Масляный светильник заливал пещеру ярким светом, и даос уже совсем было погрузился в созерцание, как вдруг боковым зрением он заметил какое-то движение. На противоположном берегу подземного водоема стояла молодая женщина с корзиной в руках. Ее гибкую, тонкую фигурку привлекательно окутывала шелковая рубашка персикового цвета, поверх была наброшена прозрачная накидка. Присутствие девушки резко контрастировало с суровым обликом пещеры. Сайхун внимательнее всмотрелся в ее лицо. Большие карие глаза незнакомки излучали гипнотическое, кошачье сияние. Кожа была нежной, словно атлас, а следы румянца на щеках словно перекликались с пунцовыми, полными губами. Блестящие черные волосы, идеально убранные в прическу, казались облаком, подобранным с помощью золотых булавок.

Завидев Сайхуна, девушка поставила корзину рядом с собой и, вынув из рукава розовый шарфик, стыдливо прикрыла им нижнюю половину лица. На мгновение она замерла у самой кромки воды, а потом воскликнула:

– О, господин! Какое счастье, что я встретила вас. Кажется, я заблудилась.

Сайхун встревоженно взглянул на нее и поднял руки в защитном молитвенном жесте. Девушка почти неуловимо запнулась, когда он проделал это.

– О, господин, не поможете ли вы мне? – вновь повторила она. Сайхун начал читать защищающую сутру. Незнакомка отступила на шаг.

– Зачем вы читаете это? – обиженно произнесла она. – В этом нет необходимости. Я не принесу вам вреда. Смотрите, я могу развлечь вас своими танцами – может, это убедит вас, что я всего-навсего невинная девушка.

И девушка запела чистым голосом, грациозно двигаясь в изящном танце. Каждая нота была безупречной, каждое движение – совершенным. Девушка казалась самим воплощением женственности. Закончив танец, она легко поклонилась, но тут же увидела, что Сайхун не двинулся с места и продолжает читать свои сутры.

– Ах, так ты аскет! Понимаю, – заметила она. – Если тебя интересует именно это – что ж, я расскажу тебе, что я достигла силы, которая намного превосходит ту, о которой ты можешь только мечтать, сидя здесь. Я могу управлять пятью стихиями, распоряжаться ветрами и дождем. В любое мгновение я могу завладеть несметными сокровищами. Мне подвластны вечная молодость и красота. А еще мне доступны безграничные любовные наслаждения.

Ну что, разве это не превосходит во много раз всю твою традицию? Даосу суждено всегда оставаться бедняком, и даже если ему удастся достигнуть бессмертия, к тому времени он давно распрощается с молодостью и красотой. Твоя традиция требует от тебя обета безбрачия, потому что вы верите, будто воздержание поддерживает жизненные силы. Но я совсем не обессилела от любви – напротив, я становлюсь все сильнее, как и мои возлюбленные.

Посмотри на себя! Ты мускулистый, сильный и красивый юноша. Разве не очевидно, что это не для тебя: превратиться в нищенствующего, покрытого пылью монаха со спутанными и грязными волосами? Ты бы лучше стал великим принцем! Пойдем со мной. Стань моим возлюбленным. Тогда ты не только впервые познаешь радость от женской любви, но и обретешь силу, которая намного превысит силу твоего учителя!

Сайхун продолжал читать сутры. Молодая женщина вздохнула:

– Господин мой, зачем напускать этот дурацкий туман? Разве ты мне не веришь? Или ты относишься к тем, кто не верит, пока не проверит?

Сайхун читал сутры с таким усердием, что его даже бросило в жар. Пожирая глазами красотку, он отчаянно пытался поставить свою решимость между нею и собой.

Между тем, девушка отвернулась и начала вынимать из волос булавки. Черный водопад скрыл ее плечи, и до Сайхуна донесся соблазнительный аромат духов. Он вдохнул благоухание всей грудью. Развернувшись лицом к юноше, девушка медленно сняла прозрачную накидку, а потом и верхнюю одежду, оставшись только в белье. Не сводя призывного взгляда с молодого монаха, она принялась снимать с себя все. Полоска матово светящейся кожи на шее внезапно расширилась книзу – и нагота девушки жаркой волной обдала Сайхуна.

Ее тело было само совершенство. Мягкая линия покатых плечей плавно переходила в полные груди; постепенно очертания перетекали в талию и изящные бедра, а оттуда – вниз, к совершенно вылепленным ногам. Казалось, будто искусительница сплошь состоит из нефрита и золота. Она постаралась прикрыться волной роскошных волос, но сочетание прикрытого тела и соблазнительных частей, которые то и дело появлялись на свет под воздействием плавных движений красавицы, только заставляло Сайхуна еще больше сходить с ума.

– Говорят, – прерывисто зашептала ему девица, – что мужчинам нравятся все типы женщин. А о какой женщине мечтаешь ты в своих самым сокровенных фантазиях? Какая прелестница заставляет твои чресла полыхать огнем желания? Я могу стать ею, я способна воплотить самую безумную твою фантазию.

Да, я знаю все варианты плотской любви. Подойди ко мне, обними меня. Слейся в объятии с вечной молодостью. Войди в меня; люби меня снова и снова. Я принесу тебе самые жгучие наслаждения! Ты растворишься в них, ты удовлетворишь свою самую тайную страсть. И ты ощутишь в себе новое желание, которое заставит тебя желать всевозможных открытий на любовном ложе.

Сайхун сохранял каменную неподвижность, крепко сложив руки в молитве. Губы его беззвучно шевелились, шепча молитвы.

Увидев, что чары не достигли цели, женщина разъярилась.

– Да как ты смеешь оскорблять меня! – крикнула она. – Ни одному мужчине это не позволено – слышишь, ты, глупый монах! Ты все сидишь себе и бормочешь эту неразборчивую чушь в то время, как стоит лишь протянуть руку – и все богатства, радости и силы мира окажутся твоими! Все твои идиотские молитвы ни к чему не приведут тебя – и уж во всяком случае, не спасут!

И она закружилась в жутком хороводе. Там, где только что стояла соблазнительная обнаженная девушка, теперь остался лишь странный фантом в виде дрожащей колонны зеленых волос. Существо страшно содрогалось, издавая оглушительное пощелкиванье, которое эхом разносилось по пещере.

Потом колонна начала медленно вращаться, и наверху постепенно проявилось лицо женщины. Лицо постепенно удлинялось, меняя свой цвет на зеленый. Прекрасные глаза расширились, превратившись в черные выпученные шары. Волосы стали гладкой чешуей, которая покрывала все тело демона. Вновь появились ноги. Наконец, вся девушка обратилась шестифутовой ящерицей.

Рептилия скользнула в водоем и быстро поплыла к Сайхуыу. Отступив за пределы священного круга, она громко зашипела, плотоядно поводя раздвоенным языком. Правда, как она ни старалась, сила заклинания сутры все же оказывалась сильнее.

Сайхун совершенно обезумел от страха. Его руки повлажнели от судорожного пота; одежда была насквозь мокрой. Юноша беспрерывно читал священные заклинания, понимая: стоит ему на мгновение остановиться, и уже не спастись.

Внезапно ящерица исчезла из виду, и на короткое время воцарилась тишина. Потом в совершенной темноте возникла светящаяся точка. Она постепенно разрасталась, пока не превратилась в лицо девушки. Некогда миловидное, теперь это было искривленное жестокостью лицо смеющейся женщины. Волосы, казавшиеся мягкими, обвивали лицо, словно змеи. Женщина стрелой бросилась на Сайхуна. Каждый раз, когда она приближалась к очерченной окружности, Сайхун ощущал удар внизу живота. Почти час она не прекращала свои атаки, и тело юноши вскоре горело, словно в лихорадке. Воздух наполнился горькими стонами и жалобным подвыванием. Сайхуна тошнило от ударов.

Наконец она пропала. Сайхун не осмелился прекратить чтение сутр. Внезапный порыв невесть откуда взявшегося ветра погасил светильники и факелы, перевернул масляные лампы. Стекло одной из ламп раскололось, и тут же взметнулось яростное пламя.

Огонь разгорался, языки метались по пещере, словно напуганные летучие мыши. Буйный жар подбирался к Сайхуну, раз за разом ударяя в щит психической защиты. Теперь молодой даос заметил, что удары демона проникли внутрь священного круга и почти касались его. Панический страх заполонил душу Сайхуна, доведя его почти до истерики.

Прямо перед лицом поднялся язык пламени, и в огне снова проступило лицо женщины. Волосы ее терялись во тьме. Жестоко расхохотавшись, искусительница раскрыла рот. Она неуклонно приближалась к Сайхуну, и он видел, как растет в размерах ее язык. Женщина собиралась поглотить его.

Сайхун слышал едва уловимые звуки храмовых колоколов: приближался рассвет. Она прижалась к нему, и он почувствовал на себе ее жаркое дыхание. Зубы хищно оскалились…

Тонкий луч утреннего солнца проник через одно из отверстий и ударил в лицо демона. Женщина отступила, но тут же вновь появилась, приняв прежний вид соблазнительной девушки. Постепенно пещера наполнилась светом, и призрак со стоном растворился в воздухе.

Сайхун прекратил читать сутры, лишь убедившись, что наступил день. Он с облегчением поднялся на ноги; руки ломило, а ноги словно были налиты свинцом. Вдруг он с испугом оглядел себя: страх был настолько силен, что Сайхун намочил в штаны.

Тогда он разделся и нырнул в водоем. На противоположной стороне из воды показался нос. Это был Даос-Жаба.

– Вижу, она пыталась схватить тебя, – сказал Даос-Жаба, подплывая поближе.

Сайхун только кивнул в ответ, улыбаясь от гордости, – ведь он справился с испытанием. Даос-Жаба захихикал, брызнул на Сайхуна водой, шлепая руками по поверхности водоема.

– У тебя сильный разум, – поздравил Даос-Жаба измотанного монаха. – Это хорошо. Когда-нибудь наступит кризис, который охватит весь мир.

Это будет схватка между добром и злом. Твоя сила понадобится тебе, чтобы выжить.

Глава девятнадцатая  Внутреннее созерцание

Сайхун посмотрел внутрь своего тела: оно было совершенно прозрачным.

В конце концов, медитация совсем не походила на полную неподвижность. Тело всегда находилось в движении: сердце стучало, кровь стремилась по сосудам, электричество держало нервы в постоянной готовности, по меридианам циркулировала энергия, внутренние органы согласно пульсировали и легкие, даже замедляя свой ход, все равно дышали. Человек никогда не переставал двигаться и изменяться. Человеческое существо представляет собой космос – мистическое движение вперед, соединенное со священным равновесием.

Потом Сайхун заглянул глубоко внутрь себя. Он полностью погрузился в созерцание своей внутренней сущности. Внутреннее стало всем. Внутреннее и внешнее слились в единое целое. Погружаясь все глубже внутрь себя, Сайхун достиг совершенного понимания. Внутреннее и внешнее стало одним целым в пространстве бесконечности.

Теперь он был точкой фокуса, острием всего космоса. Местом, где сама бесконечность сливалась в единую массу движения и познания. Ци превратилась в пять стихий, в Инь и Ян, в человеческое существо. Он стал микрокосмом вечности.

Сайхун мысленно представил себе созвездие Большой Медведицы: тишина. Космическое пространство. Время и пространство накладываются друг на друга змеиными кольцами, теряя свою определенность. Что же находится там, за этой двойственностью?

Большая Медведица спускалась. Человечество стало микрокосмом Вселенной. Ничто больше не являлось реальным; каждый объект был на равных со всем остальным. В одном содержалось все. Органы были планетами. Центры психической энергии были сверхновыми. Точки на меридианах – звездами, а сами меридианы – путями в небесный рай.

Большая Медведица опустилась на Сайхуна. Он звал ее к себе; он желал этого.

Он вошел в созвездие, и оно подняло юношу дальше самых высоких облаков, через тонкую пелену лазурного неба в черноту космоса. Вокруг был полный мрак, если не считать россыпи звезд. Вселенная представлялась ночью, но свет дня взрывался внутри ее, заливая собой складки черного бархата.

Он висел там, во тьме; он парил в космосе. Вокруг царила полная тишина. Он спроецировал звезды внутрь себя и теперь сам являлся такой же звездной проекцией. Он был космическим телом, ничем не хуже планеты. Метеором. Или даже солнцем.

Но было и более глубокое состояние. Он все еще оставался телом. Почему он оставался тут, а не там, далеко?

Его тело расширилось, словно бесшумно взорвалось. Совершенный телесный механизм разлетелся, выстрелив себя в тысячи разных направлений. Тело исчезло, но намерение осталось. Память, далекая, зыбкая – странный обломок индивидуальности, – все еще мчалась сквозь пустоту.

Но вот растворился и этот обломок. Растворился за пределами звезд, планет и измерений, за пределом калейдоскопа реальностей, пронизав бесчисленные слои миров. Все. Осталась лишь великая Пустота.

Сайхун сидел в пещере, ощущая себя крошечным и хрупким созданием. Кем он был? Просто маленькой искрой, которая была всем и ничем.

Одиночество и созерцание – вот все, к чему он стремился. Зачем же было возвращаться? Верно, боги так повелели. У него было задание, и пока он его не выполнит, быть ему привязанным к этой земле. Но боги также позволили ему хотя бы на миг заглянуть за завесу реальности. И он увидел, что там. Если бы не нужно было возвращаться, он остался бы там.

Сайхун не хотел оставаться здесь. Ведь ничто на земле не было реальным. Все то, что называлось цивилизацией, все то, что предполагало массовые культурные искания во имя совершенства, – все это было лишь прославлением гротескного человеческого самолюбования. То, что называлось эмоциями, оказалось лишь упражнением в собственной извращенности. Ничто на земле более не влекло Сайхуна к себе.

Он сидел совершенно неподвижно. Он знал, что у него есть задание. Он существовал здесь ради выполнения этого задания. Что-то блеснуло вдруг внутри него, словно детское воспоминание. Да, это было сострадание – он вернулся не только затем, чтобы выполнить возложенную на него задачу, но и для того, чтобы помогать другим.

Вдруг до ушей Сайхуна донесся какой-то звук; он увидел приближающееся пламя факела. Это был его учитель.

– Пришло время покинуть пещеру, – улыбнулся Великий Мастер, мягко похлопав Сайхуна по плечу.

Он закрыл ему глаза повязкой, чтобы солнце не ослепило молодого даоса, и привел его в храм. Окна в храме были закрыты. Сайхун долго лежал в ваннах с травяными настоями, чтобы его кожа, посиневшая от жизни в подземелье и купания в минеральных источниках, вновь обрела прежний цвет. Особые примочки из отваров трав прикладывались на глаза, чтобы укрепить их. Постепенно в течение месяца Сайхун, с помощью Великого Мастера, научился вновь видеть цвет неба – правда, небо все еще казалось ему расплывчатым голубым пятном.

Наступил день, когда можно было впервые выйти на улицу. Сайхун услышал, как учитель сломал печать на двери храма и вошел внутрь. В полутьме зала ученик преклонил колени перед Великим Мастером.

– Ты прошел суровое испытание. Ты делал огромные усилия. Но лишь сегодня ты можешь хотя бы взглянуть на то, что значит – быть даосом.

Для даоса важным является только то, что существует в гармонии с природой. Человек напоминает одновременно небо и землю,- он светел, как солнце, и тускл, как луна; он так же упорядочен, как смена времен года.

Познавший Дао может стать более совершенным, чем само небо, но небо не будет противостоять ему, потому что познавший Дао будет действовать согласно небу. Такой человек не может быть уничтожен, ибо он гармонично следует пути Дао, избегая агрессии и прочих избыточных энергетических затрат. Попытки достигнуть силы и власти могут привести к кратковременному успеху, но такая поспешность в конце концов приведет лишь к безвременной кончине.

В книге «Дао да цзин» ясно указано: всякое событие, достигнув своего наивысшего расцвета, начинает стареть. Следовательно, избыточная сила и власть противоречат Дао, а то, что противоречит Дао, обречено на скорый конец.

Вот почему даос стремится не к увеличению своей силы и власти, но к объединению с Дао. Даос никогда не бывает агрессивным, кичащимся своим могуществом, – наоборот, он покорен и миролюбив. Следует стремиться не к повторению чужого пути в жизни, а к следованию циклам природы – только тогда достигнешь возрождения и омоложения. Возвращаясь и двигаясь вперед, расширяясь и сокращаясь, человек познает бесконечность, а может, даже и бессмертие. Так поступает тот, кто полностью соединился с Дао. Нужно сосредоточить все свое внимание на жизненной энергии, реагируя на все со спокойствием и согласием. Только тогда можно стать таким же, как новорожденный младенец.

Великий Мастер распахнул двери, и внутрь широко полился яркий солнечный свет. Сайхун сделал шаг в сияние нового мира.

Книга вторая. СЕМЬ БАМБУКОВЫХ ТАБЛИЧЕК ИЗ НЕБЕСНОЙ КОТОМКИ жжж

Глава двадцатая  Учитель и ученик

Еще черный бархат ночи не успел выцвести под лавандовыми стрелами рассвета, а Сайхун уже взял деревянное ведерко для воды и отправился к колодцу. Мир готовился к пробуждению. Вскоре храмы Хуашань оживут сотнями фигурок монахов и служек. И Китай начала 1941 года, раздираемый гражданской войной в преддверии войны мировой, начнет еще один день, полный сомнений и тревог. Но пока что на земле царила предрассветная тишина, и Сайхун полностью сосредоточился на своем занятии.

Он бросил ведерко вниз, в черную бесконечность колодца. Через миг до него донесся резкий треск и хруст: высоко в горах ночи были такими холодными, что к утру на спокойной поверхности хрустально-чистой колодезной воды образовывалась тонкая корочка льда. Сайхун снова поднял ведро и бросил его вниз. Потом Сайхун онемевшими от ледяной воды руками привязал к поясу сосуд из тыквы и поднял ведро, в котором было немного сушняка да чистая одежда для учителя. Подхватив бумажный фонарик, который он повесил на нижнем венце колодезной крыши, Сайхун отправился к храму Великого Мастера. Тонкое пламя свечи пугливо трепетало внутри бумажного шара – танцующее пятнышко, раскачивающееся на конце длинной и тонкой бамбуковой палки.

Молодой монах направился по тропе, извилисто тянувшейся вверх вокруг одного из самых отвесных пиков Хуашань. Вокруг царила темнота, и он едва мог рассмотреть сквозь толстые стволы старых сосен бледные очертания далеких вершин. Отдельные зубчатые отроги слабо виднелись на фоне белеющего ночного покрывала, а пейзаж представлял собой просто четкую границу между грубо изрезанным ландшафтом и небом, на котором в окружении звезд все еще сверкала растущая луна. Много лет он жил в этих суровых горах, но до сих пор не мог сказать, что отлично знает их.

Сайхун быстро взбирался по крутой каменистой тропе, чувствуя, как пар на выдохе изморозью оседает на лице. Он не мог не торопиться: вскоре учитель должен был завершить свою всенощную медитацию. Наконец появились каменные ступени. Сайхун взбежал по ним к маленькому храму, прошел мимо двух бронзовых журавлей. Над главными храмовыми вратами виднелась вырезанная в дереве надпись: «Зал Бессмертных». Сами врата были тяжелыми; они на четыре-лять футов превышали рост обычного человека. Верхняя их часть была сделана решетчатой; нижнюю украшала мозаика с цветами. Сайхун не без усилия распахнул створки и тихо прошел по выложенному плитами полу к келье своего учителя. У тяжелой деревянной двери он остановился.

– Мастер! Мастер! – негромко позвал он, чтоб объявить о своем приходе. Как всегда, ответа не последовало. Тогда он медленно распахнул дверь.

Сайхун остановился на пороге. Тусклый свет бумажного фонарика едва освещал комнату. Кирпичные стены и выложенный каменными плитами пол цепко хранили ночной холодный воздух, большая бронзовая жаровня почти погасла. Зябкий утренний туман покрыл стены каплями росы. Комната была обставлена предельно просто: стол, книжная полка, кровать и помост для медитаций, перед которым стояла дарохранительница. Седой учитель восседал на помосте для медитаций, утопая в пышном меху великолепной тигриной шкуры. Он сидел прямо и неподвижно. В неверных лучах первого утреннего света, полускрытый клубящимся туманом, учитель вполне мог бы сойти за некий древний и таинственный объект поклонения, укрытый в каменной молельне. Сайхун терпеливо ждал.

Наконец рассветное солнце легко позолотило небосклон. Худая фигура Великого Мастера едва заметно шевельнулась, и вскоре Сайхун услышал в комнате дыхание еще одного человека. Учитель был готов начать день. Разложив чистую одежду, Сайхун быстро принялся за свои обычные обязанности. Сначала он аккуратно раскрыл решетчатые затянутые бумагой окна и подпер их деревянными палочками. Потом кучкой сложил в жаровне деревянные щепки и уголь, а затем помахал веером, пока в жаровне не зарделось небольшое, но яркое пламя. Потом Сайхун неслышно пересек комнату, чтобы почтительно задернуть занавеси перед изящной резной дарохранительницей. В глубине дарохранительницы возвышались три восхитительно разукрашенные фигурки. Центральная фигура принадлежала даосскому святому – личному покровителю Великого Мастера. По бокам были фигурки богов-служек, которые помогали покровителю; один служка держал в руках меч, другой – печать. Все трое были прекрасно расписаны, Перед фигурками горела неугасимая масляная лампада.

Молодой даос проверил, есть ли в вазах свежие цветы и фрукты, наполнены ли чаши новой водой и вином, вытер пыль с алтаря. Наконец он связал тесемки на занавесях и зажег курительные палочки. Сладкий аромат сандаловых благовоний поплыл по комнате, пряный дымок медленно поднимался в голубое утреннее небо, словно крошечные призрачные драконы, плывущие вдогонку друг за другом.

– Алтарь нужен только слабым, – прошептал за спиной у Сайхуна Великий Мастер. Обычно в эти часы утренних встреч учитель редко разговаривал со своим учеником, а если это все же случалось, то имело вид отрывистых, скупых замечаний. Иногда это был приказ подать определенный сорт чая, или конкретную книгу, или распоряжение готовиться в дорогу. В другой раз Великий Мастер мог что-нибудь прочесть вслух или поделиться несколькими философскими наблюдениями. Но сегодня он решил немного продолжить общение.

– Только те, кто слабо верит в себя, нуждаются в каком-либо внешнем образе, на котором они могут сосредоточить свое внимание. В действительности же рай и ад существуют прямо здесь, на земле – они внутри нас.

Сайхун быстро обернулся, но губы Великого Мастера были плотно сомкнуты. Ощущение гробовой тишины вернулось, когда Великий Мастер приподнял правый локоть кверху, а потом мягким, плавным движением оперся им о тиковый подлокотник кресла. Потом старый учитель кивнул – знак Сайхуну – и тот сделал шаг, зайдя за спинку кресла.

На помост для медитации опустилось целое облако белых тугих косичек. Сайхун расчесывал их нежно и тщательно. Он помнил, как во время церемонии его посвящения, когда ему было двенадцать лет, они поменялись ролями. Тогда Сайхун стоял на коленях перед алтарем, а учитель расчесывал его волосы, символически удаляя всякую привязанность к светскому миру. Потом Великий Мастер впервые собрал волосы Сайхуна в даосский узел. С тех пор ученик не единожды расчесывал волосы своего учителя, и с каждым разом это лишь усиливало его привязанность к человеку, направляющему всю его жизнь.

Говорили, что в молодости Великий Мастер был прекрасным внешне и удалым юношей. Он посвятил себя изучению боевых искусств и военной стратегии, при этом немало преуспев в науках. Потом он поступил на службу при дворе правителя Цинской династии в Пекине и даже побывал в самом Запретном городе, где император лично проверял умение молодого воина. Там, за высокими красными стенами, в просторных залах дворца, его проверяли снова и снова. Ему приходилось сочинять эссе, отвечать на вопросы по математике, истории, литературе, астрономии, теории политики и уйме других предметов. Он демонстрировал строгим экзаменаторам свои навыки в поэзии, каллиграфии, верховой езде, стрельбе из лука и рукопашном бою. После многотрудных испытаний в великой столице ему пожаловали звание «Двойной Талант в Гражданских и Военных Науках». Тогда это был один из наиболее почетных рангов, так что Великий Масгер долгое время выполнял роль Императорского Наставника.

Таким образом, в годы своей молодости Великий Масгер воистину вошел в коридоры императорской власти. Он обучился тонкостям придворного этикета. В его обязанности входило обучение наследника престола различным наукам. Вскоре после получения высокого придворного поста он женился на прекрасной женщине благородного происхождения, как бы завершив этим свой взлет к жизненному успеху.

Однако вскоре с ним приключилась трагедия, из-за которой он потерял абсолютно все. Но любопытство Сайхуна о том, что же это было за событие, так и оставалось неудовлетворенным. В этом юноше никто не мог помочь, так что оставалось самому ломать голову: может, это были дворцовые интриги? Заговор? Или он впал в императорскую немилость, имея неосторожность отстаивать какую-нибудь непопулярную точку зрения? А вдруг соперники из мира боевых искусств перебили всех членов его семьи? Как бы там ни было, последствия события оказались настолько тяжелыми, что Великий Мастер навсегда покинул свет. Он пытался найти успокоение в одиночестве, в отстраненности от общества. Тогда он начал учиться у двух мастеров и стал даосом, а после принял монашеский сан. Для него были открыты два пути религиозной жизни – можно было стать монахом-настоятелем храма и тогда он должен был бы выполнять все гражданские функции, такие, как отправление ритуальных богослужений, прорицание, благословение браков, отправление похоронных обрядов и прочего. Но можно было стать и аскетом-отшельником, направившись по стопам установивших эту традицию монахов-анахоретов. Он выбрал себе второй путь.

Постепенно его ранг в даосской иерархии увеличивался, пока он не достиг своего нынешнего положения. Его титул не только подчеркивал совершенное владение даосской доктриной и аскетическими техниками, но и свидетельствовал об огромной власти Великого Мастера над неумолимым временем. Чтобы обрести эту силу, требовались долгие десятилетия занятий, так что поговаривали, что Великому Мастеру уже более ста лет.

Миры, сформировавшие облик Великого Мастера, представляли собой уникальные общественные образования, которые весьма слабо напоминали ход развития всемирной истории. Если представить себе сюрреалистическое сочетание средневековой Европы, в которой одновременно сосуществовали мечи, колдуны, церкви, престолы и алхимия, и древней Греции, где Вселенной правил пантеон богов, философы возглавляли основанные ими же школы, а идеалом воина считались спартанцы, – тогда, вероятно, удастся хотя бы приблизительно представить ту культуру, которая оказала влияние на формирование Великого Мастера. На самом деле ничто во Вселенной не разрушалось и не исчезало; и у людей нет никакого различия между древностью и современностью. Начиная с самых древних техник земледелия и заканчивая самыми последними технологическими новшествами, всему находилось место во всеобъемлющей пустоте.

Великий Мастер воплощал в себе безграничный океан традиции, истории, культуры и религии, был пуристом1 и прирожденным богословом. Будучи к тому же сторонником политики крепкой руки и обладая широким умом, Великий Мастер управлял многими храмами. Он старался прививать своим ученикам ту мудрость, сильное чувство порядка и целесообразности, которое за много лет развил в себе.

Сайхун часто сравнивал себя с учителем. Так же как и Великий Мастер, он был высок, серьезен и крепок; но благодаря занятиям боевыми искусствами и поднятию тяжестей мышцы у Сайхуна были крепкими, большими, черные крепкие волосы были блестящими, а кожа за многие годы жизни под солнцем стала плотной и приобрела бронзовый оттенок. Сайхун явно замечал имеющиеся между ними различия. Он был импульсивным и темпераментным, не обладая свойственным учителю рассудительным спокойствием. Сайхун тихо вздохнул: в его глазах учитель явно обладал преимуществами. Для

1 Пурист – (purura (лат.) – чистый); убежденный сторонник сохранения неприкос-

новенности исторических традиций, освобождения последних от влияния современных и чужеродных влияний. – Прим. перев.

своего ученика Великий Мастер был вдохновением, возможно – живым идеалом, достичь которого невозможно.

Сайхун безмолвно поднял ведерко, собрал и одежду учителя, которую предстояло выстирать. Молодой монах с удовлетворением отметил, что комната постепенно наполняется теплом, а утренний туман рассеивается. Потом он поставил тыквенную бутыль с родниковой водой рядом с местом учителя, чтобы тот мог утолить жажду после медитации, от которой тело сильно разогревается. Уже в дверях Сайхун на мгновение задержался, чтобы еще раз оглянуть учителя. Тот уселся на помост, закрыв глаза, скрестив ноги, соединив пальцы рук. Через несколько секунд Великий Мастер вновь стал неподвижен, словно каменная статуя. Наконец, над горами зарделся настоящий рассвет. Сайхун увидел, как первый луч солнца, прочертив все голубеющий небосвод, упал на лицо учителя.

Проведав Великого Мастера, Сайхун умылся, выполнил утреннее послушание, а потом вместе с остальными монахами разделил простой вегетарианский завтрак. Все это время у него из головы не выходили слова, которые прошептал учитель. Если рай и ад находятся здесь, на земле, значит, вполне возможно, что ни вознаграждения, ни наказания вовсе не существует. Если это действительно так, то нет ни добра, ни зла. Ну а коль нет ни добра, ни зла, тогда зачем ему постоянно молиться и отбывать эти бесконечные скучные послушания? Направляясь к храмовой кухне, Сайхун решил, что следует подробнее расспросить учителя об этом.

На кухне стояла адская жара. На кирпичных печах, топившихся дровами, вовсю кипели чаны, достаточно большие, чтобы там можно было купать ребенка. Одни молодые монахи постоянно подбрасывали поленья в ненасытное пламя, другие помешивали варившийся рис. Другие повара нарезали овощи или готовили их для закваски. Всеми куховарами управлял старший монах, которого называли не иначе как «Старый Повар».

То был странного вида старец с, казалось бы, одеревеневшими плечами и спиной; он был низкорослым, приземистым толстяком. Когда Старый Повар сидел, он напоминал испещренную письменами каменную глыбу со двора храма. Голова его была крупной, тяжелой, щеки – полными, а темные совершенно круглые глаза – цепкими и проницательными (что для человека столь странной наружности казалось совершенно невероятным). Да, Старый Повар был действительно неутомимым надсмотрщиком.

Настоятели храма не раз пытались усмирять вспышки гнева у Старого Повара, называя их святотатством и дурным примером – но в данном случае это было все, на что оказался способен даосизм.

– Ты припозднился, – сердито проворчал Старый Повар, – овощи уже совсем остыли. Верно, твой учитель голодает.

«Презренный признается в своем грехе», – извинился Сайхун, подхватил накрытую плетеную корзину с позвякивающими тарелками и заспешил к храму Великого Мастера. Никто из высших монахов не ел в монашеских столовых – их обслуживали ученики.

– Учитель! Учитель! – снова позвал от дверей Сайхун. И опять в ответ тишина. Он вошел внутрь и увидел приветственную улыбку Великого Мастера. Поклонившись, Сайхун поставил корзинку на пол. Вынимая накрытые фарфоровые тарелки, он расставлял их на столе. Там было блюдо из тофу и растительного крахмала; овощи, тушенные с грибами, арахисом и пикулями; рис и паровые хлебные лепешки. От каждой тарелки поднимался ароматный пар. Сайхун едва сдержался при виде аппетитной снеди; он наливал чай и аккуратно устанавливал деревянные палочки в фарфоровую подставку, чувствуя, как во рту собирается слюна.

– Ну и как сегодня твои успехи в занятиях? – поинтересовался Великий Мастер, приступая к трапезе. Сайхун быстро приготовился – иногда его учитель молчал дни напролет, так что не следовало упускать такую возможность.

– Трудно довести себя до совершенства, – скромно заметил он.

– Есть одно изречение: «Разум святого подобен зеркалу: он ни сопротивляется, ни удерживает. Он принимает и отдает. Именно поэтому мудрец безболезненно направляет весь мир». Вот к чему ты должен стремиться. Ты должен очищать себя, не занимая голову всякими банальностями.

– Скажите, Великий Мастер, существуют ли в действительности такие понятия, как добро и зло, правда и ложь?

– Почему ты спрашиваешь об этом?

– Потому что вы сказали «Все, что мы делаем, мы делаем самостоятельно» и еще «Рай и ад существуют здесь, на земле». Значит ли это, что высшей власти не существует? И если нет, то кто определяет, что правда, а что – ложь?

– Чтобы объяснить тебе это, я расскажу тебе историю, – откликнулся Великий Мастер. – Однажды в некий дом вошла прекрасная собой и богато разодетая женщина. Естественно, хозяин дома с радостью принял гостью. Он был полностью очарован ее неземною притягательностью. «Могу ли я спросить вас, кто вы?» – поинтересовался хозяин. «Я – Богиня Удачи, – ответила незнакомка, – я приношу счастье несчастным детям, излечиваю больных, даю потомство бесплодным, одариваю несметными сокровищами, выполняю любые просьбы и мольбы». Услышав это, хозяин дома немедленно поправил свои одежды, низко поклонился богине и усадил ее на самое почетное место в доме.

Через некоторое время появилась в доме еще одна женщина. Она была горбатой и уродливой, бесформенное лицо обтягивала морщинистая кожа, а волосы напоминали выцветшую под солнцем траву. В довершение ко всему от нее исходил тяжелый, неприятный запах. Возмутившись, хозяин грубо спросил оборванку, по какому праву она без спросу вторглась в его жилище.

«Меня называют Черной Госпожой, – сообщила старуха. – Где я ни появлюсь, там исчезает богатство, высокие чиновники попадают в немилость, слабые умирают, сильные теряют свою мощь, женщины бесконечно рыдают, а мужчины горюют в трауре».

Тогда хозяин немедленно позвал прислугу, чтобы старуху поскорее выпроводили на улицу. Однако Богиня Удачи остановила его, сказав: «Те, кто почитает меня, должны почитать и ее, ибо куда направляюсь я, туда же неизбежно идет и она, Черная Госпожа. Мы так же неразделимы, как тело и тень; мы не можем жить отдельно друг от друга».

Хозяин тут же понял, в чем дело, и потребовал, чтобы обе богини немедленно покинули его дом; теперь он боялся, что они обе решат остаться. Вот так проживает свою жизнь мудрый человек.

Окончив рассказ, Великий Мастер посмотрел на Сайхуна, чтобы убедиться, понял ли он смысл, но увидел лишь вопрошающее лицо своего ученика. Тогда Великий Мастер взял палочки в руки и молча принялся за еду. После долгого, задумчивого молчания он продолжил:

– Добро и зло действительно существуют. Есть темное Дао и светлое Дао; есть демоны и боги, хорошие и плохие люди. Но зла не встретишь в природе, в космических созвездиях или в животных. Все они прочно связаны с Дао и не имеют собственного волеизъявления. Они следуют Дао безо всякого сопротивления. Вот что имеется в виду в изречении о зеркале, которое не захватывает и не удерживает, но лишь одновременно получает и отдает. Но и люди, и боги имеют одно существенное отличие от животных, растений и звезд: они обладают разумом. Более того, они обладают рациональным, расчетливым разумом. И еще у них есть свобода проявления собственной воли. Именно из-за своей способности планировать люди имеют добро и зло. Они способны делать выбор, но без добра и зла одновременно выбор невозможен.

Инь и Ян образуют основную двойственность Вселенной; но они не взаимоисключающие понятия. Чтобы мог существовать мрак, должен быть свет. Чтобы родился новый день, ему должна предшествовать ночь. Если есть правда, то должна быть и ложь. Вот в чем первый смысл моей притчи.

Человечество возникло одновременно из Инь и Ян. Каждый из нас представляет собой объединение этих двух понятий. Если бы у нас не было напряженности и взаимодействия между двумя полярными противоположностями, то не было бы движения ни внутри нас, ни в остальной Вселенной. Наступила бы всеобщая неподвижность, полный застой. Единственно реальной данностью стала бы стерильность. Именно поэтому мы должны согласиться с относительностью. Мы должны воспринимать добро и зло, потому что они являются частями фундаментального процесса созидания. Если ты в состоянии понять это, тогда я скажу тебе еще одну вещь – ты должен нормально воспринимать существование добра и зла в самом себе.

– Но, Великий Мастер, – не выдержал Сайхун, – я – даос Моей главной задачей является прожить жизнь достойно. Я стремлюсь только к тому, чтобы совершенствовать себя и служить поборником добра.

Великий Мастер саркастически рассмеялся:

– Какой же ты набожный и угодливый, однако! Нет ничего горше набожного святоши!

– Ничего не понимаю. Разве не этому меня учили с самого детства? Разве могут быть какие-либо возражения против высокоморальной жизни? Почему бы мне не заслужить имя рыцаря справедливости?

– Мораль и этика предназначены лишь для глупцов да тех, кто не умеет думать. Им может недоставать рассудительности, но все же они обладают расчетливым разумом. Мудрецы изобрели мораль исключительно для того, чтобы с ее помощью управлять именно такими глупцами. Тому, кто понимает Дао, это не требуется.

Сайхун замолчал, будучи все еще не в состоянии переварить смысл слов Великого Мастера. Безусловно, он никогда не слышал о том, что мораль невозможно отличить от аморальности.

– Ваши слова сильно смутили меня. Пожалуйста, научите меня. Вы же не имели в виду, что быть злым – так же хорошо, как и добрым.

– Я лишь говорю, что мораль не нужна рассудительному человеку, – в голосе Великого Мастера слышалось раздражение. – Набожная и моральная личность всю свою жизнь живет в страхе совершить что-нибудь неправильное. Когда же такой человек совершает «грех», он тут же бежит в храм, чтобы выпросить у бога прощение и силу. Там он видит изображение адских мучений, ожидающих грешников, и дрожит от одной мысли, что он пал так низко. Он читает писание, раздает милостыню нищим и в поте лица творит «добро». Но все эти молитвы и бормотания совершенно бесполезны. Его жизнь представляет собой буквальный детский лепет, а сам он навечно останется идиотским рабом предрассудков. Но боги ни в коей мере не интересуются теми, кто вечно низко кланяется и осторожно пробирается по жизни.

– Значит, я могу больше не выполнять послушание? – хитро спросил Сайхун.

– Что?! Бунт?! – взорвался Великий Мастер, и Сайхун тут же сник. – Ты монах. Ты должен делать это хотя бы в виде этикета, как обязанность. Внутри себя тебе следует понимать истинную причину, по которой ты это делаешь. Для остальных считается, что ты отправляешь важную службу. Но для себя помни: ты делаешь это ради самодисциплины и самоконтроля. Таким образом ты поддержишь добро и не сделаешь ничего во имя зла. Судьба уготовила тебе обязанность стремиться к святости.

Те, кто обладает хотя бы небольшой мудростью, согласны с тем, что они являются воплощением противоречивых элементов. Поэтому они понимают, что, даже стремясь к добру, они неизбежно будут совершать дурные поступки; но они понимают и то, почему они поступают так. Дурные поступки нельзя совершать намеренно. Нельзя говорить: «Сегодня я должен совершить определенное количество дурных поступков, чтобы выполнить свое предназначение», – это будет крайней ошибкой. Вместо этого ты должен скорее стремиться к тому, чтобы понять ситуацию еще до того, как начнешь действовать. Ты должен уметь чувствовать, что от тебя требуется, и выполнять это. Ты должен совершить это действие независимо от того, совпадает оно с мелкими моральными условностями, или нет. Таков путь истинного мудреца. Вот почему хозяин дома услал прочь обеих богинь. Он разбирался в относительности и неразделимости противоположностей. Он избрал для себя путь мудрого – путям добра или зла он предпочел некий срединный путь. Услышав о доктрине, которая гласит, что в человеке сосуществует и добро, и зло, умник воспринимает ее как лицензию, дающую ему право действовать на свое усмотрение. Но ему никогда не понять, что, поступая так, он будет обречен вечно метаться от одного полюса к другому.

Возьмем, к примеру, тебя. Твоей хитрости достаточно, чтобы прокормить ею сотню демонов. Я нахожу это естественным; но даже не надейся оправдать себя в этом с помощью даосизма. Ты все еще не избавился от двойственности внутри тебя, потому что до сих пор по собственной воле скачешь между переменами своего настроения. Мудрый должен стремиться к преодолению собственной двойственности,

Сайхун был весь багровый от смущения. Он попытался было задать другой вопрос чтобы перевести разговор немного в сторону от себя.

– Если верно, что «Все, что мы делаем, мы делаем для себя», и если добро и зло существуют только внутри существ, обладающих свободой волеизъявления, тогда наказания нет и быть не может. Потому что не существует и высшей власти, которая может рассудить.

– Должен признать, что ты весьма хитер, – ответил Великий Мастер.

– Но твоя софистика никуда тебя не приведет. Позволь мне объяснить. Добро и зло – эти понятия далеко не так просты, как оперные образы героя и злодея. Добро и зло – это судьба и рок.

– Судьба и рок? – изумленно переспросил Сайхун. – Но разве это не одно и то же?

– Нет. Судьба – это то, что тебе предстоит выполнить в течение всей твоей жизни. Ты рождаешься уже с определенной целью. На протяжении всей своей жизни ты должен стремиться определить, в чем же твоя цель, а затем выполнить ее до последней мелочи.

Причем это не просто блуждание в потемках, запомни это. Цель в жизни

– это ужасно таинственная, единственная в своем роде загадка для каждого, которую следует постепенно довести до успешной разгадки. Сама же задача

– это не что иное, как необходимость преодолеть последствия прошлых жизней, чтобы затем переродиться уже в высшем состоянии, или еще лучше

– вообще обойтись без перерождения. Вот в чем состоит судьба.

Рок – это активный агент, который существует исключительно для того, чтобы отвлечь тебя от твоей судьбы. Рок борется с тобой, мешает твоему развитию. Рок действует через иллюзии. Именно он отвечает за те миражи, которые сбивают тебя с толку. Это искушение. Рок обманывает тебя, наполняя твой разум великими понятиями и гордыми помыслами. Ему только и нужно, что помешать тебе выполнить задачу твоей судьбы. Как только ты намереваешься поступить нечестно или обмануть, – осознай свои мысли, и ты сразу же обнаружишь рок. Поддашься этому – и победит рок; станешь сопротивляться – и он потерпит поражение. Но и в последнем случае рок никуда не денется: он будет без устали дожидаться того момента, когда ему удастся снова отвлечь тебя.

Вот что значит фраза «Рай и ад существуют здесь, на земле». Не стоит выискивать вокруг себя небожителей и кошмары ада; загляни лучше внутрь себя. Честно выполняй задание, данное судьбой, и ты окажешься ближе к раю. Подчинись року, и ад заглянет в твои глаза. Если тебе в конце концов удастся выполнить свою судьбу, ты сможешь преодолеть путы человеческого существования. Если же ты попадешь в лапы Рока, то обречешь себя на страдания жуткого невежества и иллюзий.

Не стоит наивно думать, будто боги и демоны управляют тобой и космосом. Это очередное широко распространенное предубеждение. Боги действительно существуют, но они нисколько не похожи на те фигурки, которые стоят на алтарях. Более того: они весьма мало интересуются человечеством. Мы не в силах пригласить богов посетить эту землю, поскольку они не выносят свойственного человеку отвратительного запаха. Так что не стоит ни на богов надеяться, ни демонов бояться. У демонов свои проблемы, ибо даже им приходится бороться с судьбой и роком.

Если ты понимаешь, что добро и зло – это судьба и рок, – значит, ты поймешь и то, что только твои деяния способны направить тебя либо по тропе судьбы, либо по пути рока. Ничто другое не входит в уравнение твоей жизни. Разреши хотя бы часть задачи судьбы – и ты окажешься немного ближе к успеху; поддайся даже немного иллюзиям – и ты окажешься ближе к мраку. Ты использовал это высказывание для того, чтобы доказать несуществование метафизической власти. Как видишь, все совсем наоборот.

Если ты окажешься плохим, не появится никакой демон, чтобы наказать тебя. Ада после смерти не существует, разве что ты веришь в это: наш разум достаточно силен, чтобы в точности создать воображаемое место и навечно поместить все существо человека именно в эту тюрьму в том измерении, в котором все это представляется. Наказание существует лишь в виде механизма определенных последствий. Последствия – это не существо; оно не имеет разума. Это так же не вещь. И не сила.

Все твои действия приводят к определенным последствиям. Поставь котелок с водой на огонь – и вода закипит. Подпрыгни вверх – и придется опуститься вниз. Точно так же любое твое действие вызовет соответствующее противодействие. В жизни человека эти нити последствий могут превратиться в безнадежно шуганный клубок; тогда человек оказывается прочно увязшим в густой, цепкой паутине. Такому человеку потребуются тысячи перерождений. Но сетью можно также ловить рыбу. Эти нити можно связать в сеть, которая станет ловцом для добра. Вот в чем заключаются последствия для преданного идее добра человека: паутина его прошлых поступков продолжает расти, тем самым приумножая добро. Правда, такому человеку все равно потребуется цепь перерождений. Следующий уровень совершенства заключается в том, чтобы преодолеть рамки добра и зла, стирая все последствия разом. Только в этом случае можно избежать колеса судьбы. Как видишь, такая вещь, как божественное возмездие, все же существует. Это не будет наказанием, которое назначил Нефритовый Император или Властелин Ада. Божественное возмездие заключается в простом взаимодействии твоей судьбы, рока и их последствий. Это все.

Сайхун попытался как можно лучше запомнить и понять слова своего учителя.

– Не стоит так напрягать разум, – сухо заметил Великий Мастер. – Ты еще не закончил свою плутовскую жизнь.

– Я просто пытаюсь разобраться во всем, – улыбнулся Сайхун.

– Это хорошо, хорошо, – расхохотался Великий Мастер, – продолжай.

По своей всегдашней привычке Великий Мастер лишь немного притронулся к принесенным блюдам. Сайхун решил настоять, чтобы он съел побольше.

– Я ем ровно столько, чтобы поддержать в целости мою связь с этим, земным планом, – ответил Великий Мастер. – Я могу жить, питаясь одним лишь воздухом и росой с деревьев, но пока что я не готов отказаться от своего земного, человеческого облика. Мудрецы, которые перестали принимать земную пищу, уже давно прожили половину своей жизни в божественном состоянии. Что же касается меня, то я могу лишь бросить взгляд на божественное; и я признаю, что мне предстоит еще немало сделать прежде, чем я смогу завершить свое задание здесь, на земле. Я не хочу, чтобы мое тело начало разрушаться. Тело нужно сохранять в состоянии абсолютного, совершенного равновесия. Чтобы тело могло служить средством передвижения для духа, оно должно находиться в идеальной, самой лучшей своей форме. Поэтому я ем ровно столько, сколько необходимо для удовлетворения потребностей моего тела. Будь добр, собери эту посуду и закончи со своими кухонными обязанностями.

– Как прикажете, Великий Мастер, – почтительно поклонился Сайхун. Он быстро убрал со стола и покинул комнату.

Выйдя за двери, он быстро оглянулся по сторонам: залы были пустынными. Дневной свет, проникая внутрь через затянутые бумагой решетчатые окна, отбрасывал теплое пятно на плетеную корзинку. Сайхун опустил корзинку на серые каменные плиты пола и открыл ее. Внутри он нащупал крышку на тарелке. Пальцы ощущали гладкую поверхность белого с голубым фарфора. Потом он тихо снял крышку, вынул тарелку, поднес ее ко рту – и квашеные овощи с фисташками мгновенно исчезли с блюда, словно их и не было. Так, одно за другим, он опустошил всю корзинку. Потом Сайхун с удовлетворением вернулся на кухню.

– Ну как, Великий Мастер остался доволен? – нетерпеливо поинтересовался Старый Повар (как и все повара, он очень хотел, чтобы его блюда нравились). Сайхун молча достал из корзинки пустые тарелки и с торжествующим видом продемонстрировал их старику. Круглое лицо Старого Повара еще больше расплылось от счастливой улыбки.

– Да он все съел! – восхищенно ахнул Старый Повар. – Завтра отправим ему корзинку побольше. Он такой тощий! И голодать ему нельзя!

– Как скажете, Мастер! – покорно согласился Сайхун.

Сохраняя на лице почтительное выражение, Сайхун неспешно поднимался по крутым гранитным ступеням, которые вели к храму, где он в свое время прошел обряд посвящения – Залу Трех Чистых. Камень был настолько тверд, что даже бесчисленным процессиям не удалось хотя бы немного стесать углы ступеней. То там, то сям под ноги ему попадались небольшие лужицы воды: всего лишь час назад и ступени, и портик у входа были тщательно вымыты.

Фасад храма украшали мощные деревянные колонны цвета киновари, которые поддерживали стропила крыши. Сам зал был высоким – добрых пятьдесят футов до конька – и так и переливался под солнцем. Перемычки были расписаны геометрическими узорами красной, зеленой, золотистой и голубой краской; вокруг узоров были небольшие виньетки с изображениями сценок из жизни святых. Над покрытыми красным лаком дверями возвышалась большая черная табличка с названием храма. Название было каллиграфически написано летящим почерком. Двери храма были тяжелыми и высокими – по крайней мере, Сайхун мог без труда войти внутрь, удерживая на плечах стоящего человека. Стараясь не повредить изящные решетки, он уперся руками в центр двери, подальше от инкрустаций с изображениями цветов, и с большим усилием толкнул двери. Те распахнулись, выпустив наружу поток прохладного воздуха.

Вертикаль дверных створок подчеркивала просторные пропорции большого храмового зала. Как и в большинстве китайских святынь, конек крыши шел параллельно главному входу, так что ширина зала была больше его глубины. Тыльный скат крыши и поддерживающие его колонны естественно укорачивались, чтобы усилить впечатление перспективы. В сочетании со слегка приподнятой платформой и увеличенными пропорциями статуй богов молельный зал вызывал почти ирреальное ощущение объемности.

Потрясающие архитектурные пропорции храма дополняло изумительное совершенство цветового решения. Все поддерживающие внутренние колонны были покрыты еще более изящной резьбой и росписью, чем внешние опоры крыши. На калейдоскопически пестром и богатом фоне размещались прорисованные до мельчайших деталей сцены из жизни небесных правителей.

Внутри зала вплотную друг к другу стояли три алтаря. В каждом из них была сделана позолоченная арка, за которой в нише возвышалась статуя бога. При ближайшем рассмотрении оказывалось, что золотая филигрань на арочных проемах состоит из тысяч крошечных фигурок, каждая из которых высотой не более ногтя.

Боги были раскрашены так, что казались совершенно живыми людьми из крови и плоти. У каждого, кто подходил к алтарю, возникало ощущение, что под пышными одеждами действительно скрывается настоящее плечо или мускулистый торс. Лица были сделаны естественного цвета, глаза и губы прорисованы до мелочей и ничем не отличались от человеческих. Руки у всех трех богов были также открыты, но каждый держал их по-своему, в определенном жесте. Лао-цзы, например, находился слева и держал в руке веер; в руке Изначального Существа, возвышавшегося в центре, был шар – символ Вселенной. А в руке Нефритового Императора, справа, был скипетр. Одеяние у всех троих было сделано настолько искусно, что казалось совершенно настоящим. Например, божественные накидки для молитвы были расшиты самой изысканной парчой. А золотые украшения в форме листьев отбрасывали повсюду прекрасные блики, привлекавшие внимание молящегося, где бы тот ни стоял.

Троны, на которых, скрестив ноги, восседали все Трое Чистых, были поистине достойны императора. Покрывавшая их резьба и роспись явно говорили о том, что создатели этих шедевров вкладывали свое преклонение в каждый удар резца, в каждое движение кисти.

В остальном скульптуры трех богов были достойны считаться произведениями высокого искусства. Любой знаток тут же признал бы, что в них удивительно воплотились не только творческое воображение, жизненная сила и талант создавшего их мастера, но и божественная искра – неотъемлемый элемент любого великого произведения. Скульптуры обладали мистической способностью вызывать священный трепет и уважение, способствовали возникновению у молящихся возвышенных помыслов и погружению в себя. Боги настолько казались живыми, что нельзя было и подумать, будто это просто окрашенное дерево.

Сайхун подошел к главному алтарю, который уже был убран огромными вазами с пурпурными, желтыми и красными цветами, отборными фруктами, пищей и благоуханным сандалом. Масляные светильники были готовы зажечься; ритуальные предметы – колокольчики, деревянные колотушки, гонги и скипетр из нефрита – ожидали начала церемонии. Красные свечи уже мерцали язычками пламени, а чуть поодаль ожидали своего часа еще две сотни свечей. Сайхун знал, что его учитель готовится к ритуалу перед святой троицей даосских богов. Вскоре зал наполнится святыми затворниками, хранящими торжественное выражение лица. Пламя самоотверженного служения будет гореть в этих святых старцах гак же ярко, как и сотни свечей. Сайхун не хотел пропустить ничего из предстоящей церемонии. В ожидании столь знаменательного события он начал приглядывать себе подходящее место, с которого можно было бы наблюдать всю церемонию. Если забраться на стропила, которые на двадцать пять футов возвышаются над полом, он сможет разглядеть каждый уголок зала. Но единственная возможность забраться на стропила состояла в том, чтобы взобраться по позолоченным аркам ниш, в которых стояли скульптуры Трех Чистых. Не мешкая, Сайхун уцепился за резную поверхность дерева, нащупал пальцами ног точку опоры и полез наверх, попутно наступая на священные головы Бога Долголетия, Богини Милосердия и весь сонм Бессмертных, Морских Драконов и демонов.

С чувством глубокого удовлетворения он мощно качнулся всем телом, чтобы перебраться на широкую поперечную балку. Как выяснилось, балка даже не была окрашена, но зато ее покрывал толстый слой пыли и дыма от благовоний, скопившийся там за многие десятилетия. Через секунду чистое ритуальное одеяние голубого цвета и ладони покрылись широкими грязными полосами. Но Сайхун не обращал на это внимания, полностью отдавшись сладкому предвкушению.

Подобравшись к середине балки, он приготовился ожидать появления процессии. Мощный перезвон бронзовых храмовых колоколов гулким эхом катился по горам. Каждый камень, каждая сосна, даже горные ручьи – все вибрировало в согласии с этими громкими звуками. Это был один из самых почитаемых дней в году Хуашань, когда по утрам отменяют все занятия и послушания, поскольку в этот день можно совершать только ритуальные очищающие омовения и личные обряды.

Вскоре Сайхун услышал приближающийся перезвон колокольчиков и гонгов; к нему примешивалось жужжание трещоток и напевный монашеский речитатив. Это была процессия. Молодые послушники растворили двери в главный молельный зал. Первыми внутрь вошли простые монахи, облаченные в голубые рубашки и шаровары такого же цвета, белые гамаши и соломенные сандалии. Они отличались друг от друга только размерами и формой своих шляп – там были круглые и квадратные, иногда с двумя вершинами, смотря по рангу обладателя. Жители Хуашань наполняли храм в строгом порядке, храня торжественное выражение лиц. Каждый шаг был заранее вымерен, руки были сложены в ритуальном молитвенном жесте, который свидетельствовал одновременно о дисциплине и о стремлении сохранить священную внутреннюю энергию.

Высшие монахи выделялись более яркими одеяниями с вышивкой, которая своей пестротой вполне соответствовала внутреннему убранству храма. Самые красочные одежды были на Великом Мастере, который находился во главе процессии высших монахов. Черная шляпа из газа имела девять вершин, символизируя высший сан в любом даосском монашеском ордене. Спереди на шляпе был укреплен овальный нефрит чистого зеленого оттенка. Пышная седая борода переливалась в лучах солнца, так что казалось, будто на грудь Великого Мастера бесконечно струится горная река. В его одежде преобладал пурпурный, красный и золотистый цвет, хотя вышитые изображения журавлей и летучих мышей, надпись «долголетие», сделанная по принципу «Десяти тысяч вариаций», и триграммы из «Книги Перемен» радовали глаз богатым разноцветьем. Шелковая поверхность одежд выделялась своей тонкой фактурой и сверкала так, как только может сверкать самый лучший шелк.

Великий Мастер грациозно переступил восьмидюймовый порог у входа в храм. Он прнсобрал своя д/шыиые рукава, округлив их складки легким, малозаметным жестом, а потом подошел поближе к Трем Чистым. За все это время он ни разу не взглянул себе под ноги – все его внимание было сосредоточено на объектах его поклонения, и он созерцал их в полном сосредоточении.

Все свечи были зажжены, и некогда темное нутро храма теперь переливалось сотнями острых оранжевых язычков. Благовония, курившиеся у главного алтаря – палочка чистого сандалового дерева, – пускали под крышу толстые клубы дыма. Великий Мастер зажег еще три длинные палочки благовоний, а после распростерся ниц поочередно перед каждым алтарем, предлагая богам от имени Хуашань насладиться ароматным сандалом. Осгальные монахи в это время стояли позади Великого Мастера, мягко продолжая ритуальные распевы. Длинные фразы искреннего поклонения складывались в восхваляющий поток и медленно плыли в воздухе, смешиваясь с ароматом благовоний. Именно так, направляя свои молитвы к небу, даосы надеялись установить связь между горними чертогами и землей.

Великий Мастер вернулся к главному алтарю и раскрыл священные тексты. Каждое даосское божество имело свои писания, и даосы свято верили, что с помощью определенных слов они в состоянии пробудить к жизни раскрашенные деревянные фигуры. Если поклоняющийся был совершенно искренен, его подношения – достаточно приемлемыми, а место богослужения – достаточно чистым, боги могли снизойти до земли.

Голос Великого Мастера возвысился, напоминая звук гобоя; он был резок, но вместе с тем полон глубокими, звучными обертонами. Церемония немного напоминала исполнение оперного произведения: гонги и деревянные трещотки создавали постоянную звуковую пульсацию, подчеркивая возвышение тона в определенных местах религиозного песнопения. Голос Великого Мастера все нарастал, вовсю курились уже наполовину обгоревшие палочки благовоний… как вдруг святость отправляемого ритуала нарушил какой-то жуткий звук.

Монахи тут же утратили всю свою сосредоточенность, хотя, казалось, никто и ничто не могло нарушить их общение с богами. Собравшиеся в храме невольно обернулись. Одна из дверных створок, вырезанная из тикового дерева, вдруг с грохотом повалилась на пол, подняв клубы пыли. Створка упала под углом и сила удара была такова, что она развалилась надвое. В дверном проеме появились три фигуры.

Двери выходили на южную сторону, и яркий полуденный свет больно ударил в глаза монахов, прищуренные от темноты и дыма. Монахи-охранники поспешили внутрь храма, тогда как остальные в испуге отпрянули поближе к алтарю. Сомнений не оставалось: трое непрошеных гостей, направлявшихся к центру храма, были воинами.

Нарушители спокойствия действовали очень воинственно; они поигрывали гром;' ными мышцами, проступавшими сквозь вельветовую одежду, и с презрением поглядывали на жалкого вида сборище святош. Косицы, которые воины носили не столько в знак принадлежности к погибшей Цинской династии, а, скорее, как символ элитного происхождения их владельцев, извивались вдоль их спин, словно змеи. Расположившись перед алтарем, непрошеные гости обмотали волосы вокруг шей в знак того, что намерены сражаться.

– Кто из вас Великий Мастер? – прогрохотал самый высокий из троицы.

– Это я, – мягко отозвался Великий Мастер и вышел вперед, отвесив незнакомцам вежливый поклон. – Разве мы чем-то оскорбили вас, о благородные господа?

– Будь ты проклят! Разве ые ты послал нам вот это? – с этими словами один из бойцов достал тонкий листок тутовой бумаги. Сквозь полупрозрачные волокна явственно проступали резкие штрихи черной каллиграфической надписи. – Здесь сказано: «Вы трое имеете наглость именовать себя Небом, Землей и Человеком. Столь дерзкие титулы я вынести не в силах. За все годы моих странствований по красной пыли этого мира я никогда не видывал столь циничных карикатур на человеческое существо. Ваше стремление называть себя знатоками боевых искусств после мелких драк с малыми детьми вызывает у меня еще больший смех. Если в вас наберется хотя бы малая толика настоящей смелости, вы ответите на мой вызов и прибудете на место и во время, указанное мною внизу этого послания. Очистить от вашего подлого присутствия этот мир можно, только сметя вас с поверхности земли».

– Уверяю вас, что никогда не писал этого! – поспешно возразил Великий Мастер. – Я всего-навсего богобоязненный, бедный монах. Я бы никогда не осмелился соревноваться с такими героями, как вы. Это просто величайшее недоразумение.

– Заткнись! Разве это не твоя подпись и печать?

Великий Мастер взглянул на письмо, которое швырнули ему под ноги. Впервые в жизни Сайхун увидел своего учителя в потрясении. Глаза старика наполнились крайним изумлением, и он замер с открытым ртом – и печать, и подпись были самыми настоящими и принадлежали ему.

Высокий воин, который называл себя Небом, воспринял изумление Великого Мастера как признание вины и приготовился к атаке. Великий Мастер увидел, что дальнейшие разговоры уже бесполезны. Внезапно его лицо исказилось яростью, а тело медленно задвигалось. Казалось, что даже его одежда – и та насквозь пропитана энергией.

Небо был одет в куртку и штаны из темно-синего вельвета; он двигался с энергией пантеры, каждым жестом прославляя систему Золотого Архата. Он не собирался драться ни ногами, ни с помощью кулаков, предпочтя удары ладонью. Резкие черты темного лица были, пожалуй, несколько неправильными, а переносицу ему сломали еще в юности.

– Сегодня состоятся твои похороны, старик! – прорычал он.

– Смерть и жизнь заранее предопределены богами, – гневно ответил ему Великий Мастер. – Если мне суждено умереть, я буду счастлив, что это произойдет перед ними. Но ты не из тех, кому суждено отправить меня к Царю Яме.

– Подними лучше свои руки и защищайся, старый дурак, – я не собираюсь выслушивать потом обвинения в том, что убил беззащитного человека.

– Зачем приписывать себе незаслуженные лавры? – отрезал Великий Мастер, не шевельнувшись, – нападай, если тебе того хочется. Если для того, чтобы победить тебя, мне потребуется более трех ударов, я сочту это личным бесчестьем.

– Тогда умри, глупец!

И Небо с гортанным воплем бросился на Великого Мастера. Однако победитель сотен поединков успел нанести один-единственный удар, который рука его противника успешно блокировала и тут же провела ответный шлепок, от которого голова Неба буквально развернулась в противоположную сторону. Небо без сознания свалился на пол.

Сайхун не сдержался и довольно хихикнул. Великий Мастер взглянул наверх, и его наполненное жаром битвы лицо тут же побагровело от ярости. Но прежде, чем Великий Мастер успел что-либо сказать, на него набросился воин-Земля.

То был толстый и грубый, весь покрытый оспинами увалень. Его движения, явно почерпнутые из шаолиньских стилей, были далеки от изящества, оставаясь неуклюжими и слишком бесхитростными. Однако его вес и сила с лихвой дополняли нехитрую технику. Земля явно превосходил вес среднего человека на добрых шестьдесят фунтов и уже поэтому представлял собой хотя и уродливую, приземистую, но все же страшную угрозу.

Он приблизился к Великому Мастеру, намереваясь одним ударом покончить с этим тощим стариком; но Великий Мастер спокойно ушел в сторону. Тогда Земля начал новое наступление. Тень сожаления мелькнула на лице у Великого Мастера: этот толстяк напоминал ему свинью на закланье перед мясником. Делать было нечего – кодекс воина требовал довести начатое до конца. Сделав обманное движение, Великий Мастер ступил вперед. Звук летящего рукава напоминал свист урагана. Ребром ладони Великий Мастер мощно ударил противника по почкам, а потом ногой выбил у Земли коленную чашечку.

Воин-Человек оказался тощим и сухощавым. Правая часть его угловатого лица была изуродована страшным шрамом. Традиционное приветствие перед боем выдало в нем поклонника стилей Удань. И снова Великий Мастер позволил сопернику напасть первым. Воин-Человек сделал обманный выпад в корпус тут же попытавшись провести быстрый тычок в глаза; но рука Великого Мастера выскользнула из просторного рукава, извернулась – и Человек оказался на полу. Легким ударом пальцев ноги Великий Мастер лишил его сознания.

Потом Великий Мастер отступил и приказал собравшимся вынести поверженных врагов вон. Позвали монахов-лекарей, чтобы они привели раненых в чувство и позаботились о нарушенных костях и суставах. Великий Мастер не собирался убивать своих противников – он лишь хотел на время вывести их из строя, понимая, что кто-то обманным путем вынудил их напасть на него.

– Животное! – рявкнул он тут же на Сайхуна. – А ну слезай сейчас же! Сайхун покорно соскользнул по колонне вниз.

– Отправляйся в свою келью и сиди там, пока тебя не позовут! Прошло добрых три часа, прежде чем Великий Мастер приказал двум

своим личным помощникам-служкам привести Сайхуна. Когда юношу доставили, Великий Мастер был все еще в своем церемониальном одеянии. Он медленно обошел вокруг стола, пока не оказался лицом к лицу с Сайхуном. Внезапно Сайхун почувствовал, что где-то в теле учителя зародилось ускорение – и тут же ладонь Великого Мастера хлестко опустилась на щеку ученика.

– На колени! – гневно скомандовал учитель. – Ах ты, зловредное дитя! Это святотатство не пришло бы в голову ни одному нормальному человеку. Как только я услышал твое хихиканье, я понял, что это ты подделал мое имя. Только ты, с твоей неуничтожимой склонностью к хитростям, мог придумать такое.

Сайхун молчал, не осмеливаясь отвечать учителю. Однако внутри него все восхищалось недавно увиденным зрелищем.

– Ты совершил серьезный проступок, – продолжал Великий Мастер. – Ты сделал дураком себя, обесчестил меня и нарушил неприкосновенность освященной земли. Ты совершил действительно тяжкий грех.

– Но они заслужили это, – фыркнул Сайхун. – Разве есть что-либо лучшее, чем унизить их перед Тремя Чистыми? В конце концов, Троица гораздо выше Неба, Земли и Человека.

– Ты забываешься, позволяя болтать языком слишком много! – прервал его Великий Мастер. – И ты будешь наказан за свои проделки. Но вначале расскажи, как ты подстроил это позорное действо.

– Я собирал подаяние, – начал Сайхун, – и случайно оказался возле их школы. Я вошел туда, собираясь бросить им вызов, но сразу понял, что со всеми мне не справиться. Тогда я вернулся сюда и сочинил это послание. Любой наглец вроде них, который берет на себя дерзость называться столь высокими титулами, заслуживает пинка, или двух.

– Ты заблуждаешься, – сердито ответил Великий Мастер. – Если уж кто-нибудь заслуживает унижения, так это ты. Уведите его отсюда.

И два служки отвели Сайхуна в пещеру, которая тянулась глубоко под землей. Воздух там был холодный и сырой. Из доброты служки захватили с собой немного старого, рваного тряпья. Все трое молчали – служки потому, что сохраняли торжественность, а Сайхун все еще переживал удовольствие от собственной выходки.

Наконец они добрались до небольшого грота, наполненного водой. Место, где когда-то много веков назад соединились сталактит и сталагмит, было разрушено, и теперь над водой возвышался каменный круг футов пяти в диаметре. Камень находился посередине широкого подземного озера; вода не доставала до него футов десять. От места, где стояли три монаха, и до крохотного островка тянулась тяжелая деревянная доска. Швырнув в руки Сайхуну узел с тряпьем и тыквенный сосуд с водой, служки приказали Сайхуну отправляться на место заточения. Как только юноша уселся, доску убрали.

Сайхун наблюдал, как служки развернулись и ушли. Отблески факелов все удалялись, пока вовсе не исчезли. Юноша оказался в полной темноте. Наказание заключалось в том, чтобы сорок девять дней провести здесь в медитации, размышляя над своим проступком. Все это время ему полагались лишь рисовая каша и вода. Сайхун закрыл глаза; холодный подземный воздух вызывал кашель. Журчание воды постоянно мешало, да еще летучие мыши не давали покоя шорохом своих крыльев. Он знал, что ему предстоит страдать, но все же воспоминания о прошедшем дне невольно заставляли улыбаться. Да уж, сложно было ощутить раскаяние, если последствия совершенного преступления вызывали столько сладких воспоминаний!

Несколько неровных по краям отверстий над головой отбрасывали на ровную поверхность воды бледные круги света. В полутьме можно было разглядеть лишь смутные очертания каменных нагромождений вокруг да гротескные светящиеся минералы, скопления которых чем-то напоминали цветную капусту. Еще ощущалось мощное, темное движение водяной массы.

Вдруг Сайхун почувствовал себя несчастным. Безжалостная память не оставляла никакого выхода. Разглядывая воду, он вспоминал сверкающий ультрамарин прудов в сосновой чаще семейного имения. Он припомнил, как совсем еще ребенком учился плавать: тогда Третий Дядя привязал к нему два пустых тыквенных сосуда, чтобы Сайхун не утонул. Это было одно из самых счастливых воспоминаний детства.

Но были и печальные воспоминания. В семилетнем возрасте Сайхуна отправили в сельскую школу, чтобы пополнить домашнее обучение. В школе не было ни дня, чтобы мальчика не били. Он, как мог, старался давать отпор, но все оказывалось бесполезным перед явно магической силой его мучителей. Тогда Сайхун стыдился рассказывать кому-либо о своих несчастьях, пока Третий Дядя не заметил синяки и царапины во время очередного занятия по плаванию.

– Я дерусь, но они вытворяют странные вещи своими руками и ногами, так что мне всегда достается, – пожаловался Сайхун.

– Глупый ты мальчишка, – оборвал жалобы Третий Дядя. – Они используют боевые искусства.

– А что это такое? – полюбопытствовал племянник. Именно тогда он не только начал изучать приемы самозащиты, но и узнал главный факт своей жизни: их семья принадлежала к классу воинов. Их род брал свое начало от маньчжуров династии Цин и от Бога Войны – Гуань Гуна. До этого момента Сайхун не знал ровным счетом ничего – все боевые техники и оружие тщательно скрывались даже от детей клана.

Он чувствовал, что храмы тщательно берегут ответы из прошлого. С его точки зрения, мудрость прошедших столетий заключалась совсем не в археологических раскопках. В этой мудрости таилась красота, вдохновение, богатство минувших дней. В событиях древности он ощущал своеобразный уют древности, намек на стабильность, дух выживания. Эти видавшие виды горные храмы, от которых рукой подать до неба* находили отклик в его душе. Там он мог думать об ушедшей во тьму веков славе древних цивилизаций; там он мог презреть бренность этого мира, полностью посвящая себя вечному духовному поиску. Даосизм утверждал бессмертие, но Сайхун принялся за изучение даосизма не столько ради собственного долголетия, сколько в стремлении отыскать те бессмертные строки, которые помогут ему победить в себе мысли о спорности, тщете и бренности всего земного.

А пока что ему нужно было отбывать свое наказание в пещере. Теперь он понимал, что собственные проступки не только привели его сюда, в пещеру, но и повлияли на жизненные цели.

Первоначально Сайхун собирался использовать время своего вынужденного заточения для обрядового поста, но где-то на середине срока это намерение исчезло. Постепенно он отбросил всякую браваду. Ему было холодно, да и голод не давал покоя, так что мысли в голове путались. Большую часть времени Сайхун проводил просто во сне – или, по крайней мере, в помутненном сознании. С трудом веря собственным мыслям, он удивленно признал, что каменная поверхность вполне подходит для сна и что теперь его совершенно не волнует, запачкалась ли в грязи его щека.

Спустя сорок девять дней его осознание охватили ледяные тиски ступора. Он спокойно наблюдал, как деревянная доска скользнула в его крошечный мирок. Торец доски обдал его небольшим облачком пыли и грязи и противно заскреб по камню. Сайхун попытался взглянуть наверх, но так и не смог сфокусировать взгляд в одной точке. Он видел вспышки пламени, различал шум чьих-то шагов, а потом почувствовал, как чужие руки сильно подхватили его. Пальцы делали ему больно. Мышцы, еще недавно гордо вздувавшиеся от малейшей нагрузки, теперь податливо проминались.

Сайхун кашлянул, но из пересохшего рта не вырвалось даже сипения. От резкого запаха дыма в горле запершило еще сильнее. Он почувствовал, что его ноги передвигаются по прогибающейся доске. Жидкость чернильного цвета под ногами казалась растопленным ночным небом; отражения факелов напоминали заходящие солнца, которые растворяются в дрожащих струях горячего газа и языках пламени. Он слышал стоны и вздохи – они доносились от этих погибающих звезд; чуть погодя он смог наконец настроить свое сознание и до него дошло, что это просто поскрипывает доска. Сайхун чувствовал себя совершенно разбитым. Мышцы совершенно отказывались ему повиноваться, судя по всему, его надпочечники давно высохли.

Наконец Сайхуну удалось разглядеть лица двух служек. Он постарался выдавить из себя нечто вроде улыбки.

Служки заботливо поддерживали его, пока он, спотыкаясь, брел к выходу из пещеры. Утро было прохладным, но в сравнении с пещерным холодом легкий горный ветерок казался Сайхуну теплым. Он раскрыл рот, чтобы что-то сказать своим сопровождающим, но ему удавалось лишь уморительно двигать челюстями, как жующий Гаргантюа. Служки шепотом посоветовали ему сохранять молчание и не волноваться. Судя по всему, они собирались отвести Сайхуна в свою собственную келью, чтобы вернуть его к жизни.

Волосы у молодого монаха были грязными и висели, словно уродливые корни; лицо было сплошь покрыто серой коркой засохшей грязи. За время наказания у Сайхуна выросла жуткая, совершенно шуганная борода. В общем, он скорее напоминал не человека, а подземного тролля, странное создание, или даже истощенное и замученное животное. Но все же Сайхун оставался гордым, непокорным и непослушным юношей, почти не испытывая никакого сожаления по поводу своей шалости, которая и привела к столь печальным последствиям.

Наконец он вновь увидел горные вершины Хуашань, эти потрясающие пейзажи, над которыми раскинулась бесконечная небесная лазурь! Легенды, навеянные тем, что массив Хуашань напоминал треногу, утверждали, будто эти горы служат опорой для небесного свода. Сайхун пил горьковатый восстанавливающий отвар, который дали ему служки, вдыхал чистый горный воздух и чувствовал, что эта первозданная красота природы ускорит его возвращение к жизни.

Глава двадцать первая  Две бабочки

Вернувшись к своим повседневным делам, Саихуц все также находил свое утреннее послушание крайне утомительным занятием. Когда говорил учитель, его слова казались СаЛхуну живыми, полными смысла; сам же он считал свое бормотание бессмысленным и скучным. Этим словам было по много сотен лет; мудрецы прошлого соединили их в весьма тонкие сочетания, призванные вознести читающего к вершинам божественного. Но для Сайху-на это было лишь препятствием перед завтраком.

Сложно было сохранять благоговение на лице в момент, когда под звон колокола заходишь в трапезную. Там царила абсолютная тишина – монахам запрещали не только разговаривать во время приема пищи, но даже смотреть друг на друга. Это считалось проступком, за которым следовал чувствительный удар тростью от монаха-надсмотрщика. Пока священник наполнял чашу, Сайхун и остальные монахи возносили богам молитвы; потом кушанье почтительно подносили к алтарю даосского святого. По бокам алтаря стояли два длинных стола на распорках. Столешницы были сделаны из широких, тяжелых досок.

Сайхун зачерпнул плошкой свою порцию рисовой каши из большого деревянного чана и сел на свое место. Каждым двум монахам полагалось блюдо квашеной капусты, турнепса и огурцов. Сайхун аккуратно отъел свою половину. Потом он взял себе еще одну порцию каши – больше не позволялось. После трапезы чашу следовало помыть под струей кипяченой воды. «Жаль, что сегодня не праздничный день», – разочарованно подумал Сайхун – тогда бы он мог надеяться на кусок жареной пшеничной лепешки.

После завтрака Сайхун отправился мыться. Павильон для мытья, оборудованный на открытом воздухе, представлял собой цепочку огромных керамических сосудов с отверстием снизу для слива грязной воды. Над сосудами крепились два колена бамбукового дерева, которые присоединялись к медным трубам. Бамбуковая трубка, тянувшаяся слева, подавала воду непосредственно из артезианской скважины, а из правой текла горячая вода. Здесь, в горах, все удобства давались лишь ценой человеческого труда. Два молодых монаха кипятили воду в большом чане над костром; потом эта вода поступала в трубу. Сайхун разделся и вошел внутрь сосуда. Дно оказалось холодным, да и воздух был изрядно холодным. Быстро ополоснувшись, Сайхун намылил все тело мылом, сделанным из сандалового дерева. Он с удовлетворением отметил про себя, что мышцы его тела все еще оставались крепкими, рельефными. Конечно, философия – штука хорошая, но зато физическую мощь можно было пощупать.

Горячая вода оказалась совсем горячей. Сайхун все не мог решить, какое из двух зол меньшее: ледяная вода на холодном утреннем воздухе или пытка кипятком. Наконец он вышел из сосуда, вытерся, оделся и поблагодарил двух монахов. В то утро лекций не предвиделось; зато были занятия с шестом и мечом в классе у Даоса Больного Журавля. Сайхун заторопился – не столько на занятия, сколько желая увидеться со своим другом.

У Великого Мастера было тринадцать учеников, самым младшим из них оказался Сайхун. Следующим по старшинству был даос по имени Бабочка. Ему было под тридцать. Остальные одноклассники были гораздо старше Сай-хуна. Все они давно прошли обряд пострижения в монахи и достигли определенного уровня совершенства еще до того, как Сайхуна зачислили в ученики. Они относились к юноше явно с небольшим интересом, как к ребенку, и приняли его в свое общество только потому, что Сайхун был членом внутренней группы учеников Великого Мастера. Из всех них только Бабочка был всего лишь на семь лет старше Сайхуна, так что естественно, что дружба двух молодых людей с годами росла и крепла. Если Великого Мастера можно было условно назвать отцом Сайхуна, то Бабочка приходился ему старшим братом.

И действительно, он относился к младшему товарищу настолько внимательно, что такого нельзя было ожидать и от родного брата. Бабочка всегда обращался к Сайхуну тепло, заботливо и щедро; а настоящие братья, из-за высоких требований и амбиций родителей, всегда были настроены на соперничество. Каждый брат жил и воспитывался отдельно от других; каждый имел своего собственного учителя и готовился добиться особого успеха на своем пути. В общении с Сайхуном они проявляли не братскую любовь, а только родственную критику да жесткие, ревностные оценки. Приходя домой, Сайхун всегда чувствовал себя неуклюжим и глупым недоучкой на фоне остальных братьев, которые уже успели стать известными учеными, одаренными военачальниками или удачливыми коммерсантами. Сайхун же всегда оставался простым монахом, который никогда не принесет своей семье ни особого шика, ни славы. Только в общении с Великим Мастером и остальными тринадцатью учениками юноша обрел настоящую семью, где его воспринимали как личность. И именно Бабочка дал ему возможность ощутить, как же хорошо иметь старшего брата.

Каким бы странным ни показалось это совпадение, но второе имя, которое дали Сайхуну при посвящении в даосы, также было Бабочка. Великий Мастер поступил так по трем причинам: во-первых, Сайхун восхищался примерами красоты; его привлекали изящные предметы искусства, великолепные пейзажи и экзотические цветы. Во-вторых, Сайхун быстро уставал от однообразия. Он часто перескакивал от предмета к предмету, от увлечения к увлечению – как правило, в результате перепадов настроения. И наконец, бабочки просто любили Сайхуна. Они часто порхали вокруг него и иногда даже садились сверху. Вот почему юношу прозвали Даос-Бабочка: так же как и насекомого, его привлекала красота, но он никогда не задерживался долго на каком-нибудь одном аспекте жизни. Вот так в Хуашань появились две Бабочки – Сайхун, который так любил все прекрасное, и старший Бабочка, который был прекрасен сам по себе.

Старший Бабочка, казалось, воплощал в себе все то, к чему только мог стремиться какой-нибудь молодой человек. Ои был образован, умен, мог легко вступить в спор с любым, начиная с убеленного сединами ученого и заканчивая государственными министрами. Он мог уверенно принять участие в состязании поэтов-импровизаторов, причем это позволяло лишь немного увидеть степень его осведомленности в литературе, истории и философии. Он слыл признанным музыкантом, и даже старые сморщенные монахи, которые вроде бы давно уже утратили всякий интерес к земным радостям, улыбались, когда Бабочка-старший играл на лютне.

Старший товарищ Сайхуна был привлекателен той мускулистой красотой, которая приобретается за долгие годы занятий боевыми искусствами. Его гладкое лицо светилось атлетическим совершенством, а глаза всегда оставались внимательно-цепкими. Как правило, Бабочка всегда улыбался при встрече с другими. Люди на улицах останавливались, чтобы бросить восхищенный взгляд на статного молодца; старики находили Бабочку добродушным и готовым всегда помочь мудрым советом. Молодое поколение хуашаньских даосов буквально молилось на него, даже несмотря на то, что Бабочка не был монахом, – в свое время Великий Мастер приютил у себя сироту, и с той поры Бабочка видел перед собой только все лучшее, что могли предложить мир светской и мир монастырской жизни.

Когда Сайхун добрался до небольшой лужайки, там уже были Бабочка и еще несколько учеников. С шестом в руке, Бабочка проверял умение остальных учащихся. Сам он учился быстро, но никогда не отказывался помочь другим.

– По-моему, я никогда непоймуэто упражнение, – вздохнул стройный паренек из провинции Шаньси, которого звали Хризантемой.

– И я тоже, – откликнулся другой юноша с сильным шаньдунским акцентом, – когда-то я умел это делать, но потом Мастер изменил некоторые движения. Наверное, он сам забыл, как это делать.

– Да-да, – согласился первый. – Даос Больной Журавль стареет. Должно быть, это признаки старческого слабоумия.

Бабочка рассмеялся:

– Даос Больной Журавль более живой и разумный, чем все мы трое в расцвете нашей молодости. Он выигрывает состязания поэтов и прошел испытания при дворце Императора.

– Да, мы знаем это, – сказал Хризантема, – но все равно он ничего не помнит. Мы бы давно уже закончили это упражнение, если бы он не толок до сих пор воду в ступе.

– Не помнит? Закончили бы? Да ведь у вас двоих нет классического образования! – воскликнул Бабочка.

– Какого классического образования? – проворчал ученик из Шаньду-на. – В наши-то дни? Проснись, старший брат, на дворе уже 1941-й год!

– Но разве вы не помните старого изречения? – терпеливо продолжил Бабочка. – «Если плывешь по океану знаний, никогда не доберешься до берега». Мастер помнит множество старых стилей. Сейчас он как раз занимается тем, что проводит вас через различные стадии совершенствования. Когда вы усвоите эту технику, он покажет вам более совершенный ее вариант и еще больше усложнит ее. Цикл упражнений останется прежним, но движения станут более отточенными и изящными. В этом случае вы сохраните свежесть формы, а заодно и собственный интерес. Поскольку вы никогда не сможете быть уверенными в том, что последует дальше, ваше любопытство не угаснет и вы не ощутите скуки.

В любом типе деятельности должно быть определенное разнообразие. Танцы, драматическое искусство, живопись и, конечно, физические упражнения – все должно быть привязано /к своей тематике, но одновременно хранить индивидуальные черты и основной мотив момента настоящего. Мастер изменяет свое обучение в соответствии с вашим пониманием. Он ждет вашей готовности идти дальше. Он чувствует, когда процесс изучения стиля начинает топтаться на месте, и сразу же готов дать вам очередной новый элемент, чтобы вы продвинулись вперед.

– Тише! – прикрикнул до сих пор молчавший монах. – Мастер идет!

Ученики поспешно выстроились в шеренгу. Пока они равнялись, Сайхун посмотрел на двух монахов, с которыми только что говорил Бабочка: судя по всему, он зажег их своей речью. Потом он обернулся, чтобы посмотреть на мастера… и обомлел – было видно, что сегодня старый учитель в боевом настроении.

Даосу Больному Журавлю было немного за пятьдесят. Тонкие и сухие волосы, местами уже тронутые сединой, были схвачены в традиционный тугой узел. Кожа у мастера была цвета темной меди; в сочетании с седоватыми усами контраст был еще разительнее. Рот у него был небольшим, щербатым.

Узкие щелочки глаз казались двумя штрихами, нанесенными кисточкой для письма по обе стороны от хрящеватого, орлиного носа. Внутренние уголки глаз сходились в узкие, закрученные вовнутрь полоски. Мешков под глазами не было, зато были морщины, частично от яркого солнечного света, частично он долгого чтения по ночам при свете масляного светильника.

Имя мастеру дали исходя из внешнего вида. Он был тощим, как палка, со слегка сутуловатой шиной и впалой, почти вогнутой грудью. Шея, казалось, была гораздо длиннее, чем следовало бы. Вообще-то он скорее напоминал пугало; но однажды мастер позволил Сайхуну коснуться себя, чтобы ученик прочувствовал некоторые особенности мускульных движений. Тогда Сайхун с удивлением ощутил, что тело мастера было твердым и жилистым – сдавить его до кости оказалось невозможным.

По привычке Даос Больной Журавль держал руки сложенными за спиной. На нем всегда была серая одежда с настолько длинными рукавами, что они свисали по бокам. Из-за этого Даос Больной Журавль временами казался лишенным верхних конечностей – совсем как журавль, который неподвижно стоит на своих ногах-спицах.

Мастер начал ходить взад-вперед перед строем учеников, внимательно вглядываясь в глаза каждому из них.

– Доброе утро, Учитель! – хором произнесли ученики.

– Ф-фу! Не называйте меня учителем! У вас нет никакой дисциплины, коль скоро вы болтаете такое. Баш галдеж был слышен еще с горной тропы.

Все промолчали на это – разговаривать не разрешалось.

– Мастер, – наконец решился Бабочка, – это была моя вина.

И тут же глаза превратились в две ослепительные солнечные вспышки, которые взорвались внутри нефритовых глазниц. Рука старика быстро опустилась вниз, а щека Бабочки, каким бы выносливым он ни был, покраснела, как свекла.

– Ты осмелился заговорить?! – гневно воскликнул Даос Больной Журавль.

– Прошу прощения, Великий Учитель, – низко поклонился Бабочка. – Эта мелочь произошла просто по ошибке.

– Ты самый старший среди них. И поэтому ты в ответе.

– Да, это я втравил их в разговор. Я – единственный, кто заслуживает порицания. Пожалуйста, накажите меня.

Старик заколебался.

Сайхун восхищенно смотрел на Бабочку. «Он берет вину на себя, потому что знает: старый мастер слишком любит его, чтобы наказать по-настоящему, – думал Сайхун. – Молодчина!»

– Ладно, – скомандовал Даос Больной Журавль. – Пригото-овились!… Начали!

И класс мгновенно приступил к одновременному выполнению комплекса упражнений. Когда с этим закончили, Даос Больной Журавль просто кив-ыул. Он всегда кивал, никогда не выказывая словами ни похвалы, ни порицания. Учитель отметил уровень, которого они достигли, чтобы начать дальнейшую учебу уже с этой точки.

– Вот как правильно выполнять этот элемент, – произнес Даос-Больной Журавль, беря в руки шест, – держать палку зажатой в кулаке неправильно. Вы должны манипулировать ею ладонью и пальцами. Когда наносите удар шестом в нижнюю часть тела противника, ладонью передней руки усиливайте давящее движение.

Он показал на Сайхуна:

– Выходи вперед, Маленькая Бабочка, и покажи нам эту часть комплекса.

Сайхун приступил к выполнению упражнения, собрав всю свою силу и умение. Он был уверен в себе, поскольку много раз выходил победителем в городских состязаниях бойцов. Собственно комплекс представлял собой привычный набор стоек и боевых движений, которые чередовались почти молниеносно. Каждый элемент воплощал в себе определенные части стилевой техники, отточенные до совершенства. Сайхун с гордостью демонстрировал свою ловкость и знание.

– Что ж, возможно, среди худших ты почти лучший, – со вздохом объявил учитель, – но, может, было бы лучше вот так?

И Даос Больной Журавль резво запрыгал посреди лужайки. Куда девались его эксцентричная поза, неловкая походка и поразительно тощий вид! Мышцы мгновенно напряглись мощными жгутами, руки и ноги задвигались с невиданной прытью. Шест с угрожающим свистом рассекал воздух и концы его вибрировали от повелевающей яростной омы.

Когда старый учитель остановился, молодые монахи стояли вокруг буквально не дыша. Но Даос Больной Журавль тутже принял свой обычный вид, так что со стороны его можно было принять за почтенного господина, размахивающего зонтиком. Вызванные к жизни сила и мощь мгновенно спрятались обратно в тощее тело.

– Так-то получше, не правда ли? – спросил мастер учеников, и Сайхун был вынужден признать, что неуловимые изменения, странное чувство чего-то происходящего глубоко внутри значительно изменили технику исполнения и понимание происходящего.

Сайхун также обратил внимание на появившееся новое ощущение шеста. Он чувствовал своими ладонями и пальцами его гладкую поверхность, ощущал его вращение и изменение давления, когда действовал шестом в различных направлениях. Длинная деревянная жердь казалась твердой и неподатливой в местах захвата, но гибко реагировала на движения по своей длине. Почти неощутимо вибрируя под воздействием прикладываемой к нему силы, шест словно отвечал на нее, и этот диалог, состоящий частично из послушного выполнения команд, частично из сопротивления за счет собственного веса, только усиливал возникающее у Сайхуна осознание своего тела. Движения тяжелым шестом – предметом вне тела, – тем не менее, направляли внимание Сайхуна внутрь. Юноша замечал, как сокращаются и растягиваются мышцы руки и плеча, как действует грудная клетка и спина. Он чувствовал, что в это время его легкие ритмично работают, словно кузнечные мехи, все ускоряясь, чтобы попасть в такт с движениями. Все это воспринималось как-то по-своему, отличаясь от прежних знаний. Интересно, может, это влияние Даоса Больного Журавля, думал про себя Сайхун. Ведь говорят, что есть такая вещь, как прямая передача знания; наверное, сейчас это и происходит. Уже через мгновение Сайхун отбросил всякие сторонние мысли, полностью сосредоточившись на выполнении упражнения и ощущения нового самоосознания.

Так они занимались в течение часа, вновь и вновь повторяя комплекс движений, анализируя исполнение, оттачивая мастерство и впитывая каждый элемент внутрь себя. Даос Больной Журавль внимательно наблюдал за своими подопечными, давал каждому конкретные замечания и исправления. Заметив, что ученики понемногу выдохлись, мастер весело воскликнул: - Сегодня я намерен преподать вам небольшой урок философии. Ну не смешно ли? Передо мной кучка молодых, стремящихся к святости людей, – и им нужны дополнительные занятия по философии!

Это была шутка, но так как смеяться ыа занятиях также не разрешалось, лишь несколько учеников осмелились растянуть губы в улыбке.

– Я расскажу вам еще кое-что о шесте и мече, – продолжил учитель. – Чтобы вы поняли внутреннюю сущность шеста, я дам вам зрительный образ, это вам поможет. Шест можно сравнить с зонтом.

Сайхун изумился; как это палку можно сравнить с зонтом?

– Постарайтесь побольше использовать воображение, – объяснил старый мастер, с удовольствием наблюдая озадаченные лица учеников. Даже Бабочка, который имел большой опыт, никогда не слышал о таком сравнении. Чуть погодя Даос Больной Журавль раскрыл секрет своих слов:

– Правильная работа с шестом требует, чтобы жердь часто двигалась под углом к телу. Шест удаляется от работающего им. Он имеет собственный предел досягаемости. Тело напоминает ножку зонта, а сам шест символизирует как движение ребер шляпки зонта, так и предел их досягаемости. Иногда зонт открыт, в другой раз закрыт; иногда его ребра располагаются близко к ножке, в иной раз – выбрасываются далеко вбок. Но, как и в случае с настоящим зонтом, собственно действие определяется его уравновешиванием рукой. Ножка и ребра зонта, несомненно, представляют собой отдельные, не зависящие друг от друга части. Они всегда действуют на противоположных углах. Вот в чем принцип работы с шестом.

Теперь рассмотрим действия мечом. И здесь можно найти подходящую картину для сравнения. Лучше всего сравнить меч с драконом. По своим свойствам он почти противоположен шесту. Если шест всегда служит отдельным орудием, то меч должен стать одним целым с телом воина. В этом случае не может быть никакого разделения на воина и оружие. Они сливаются в неразрывное единство. Именно вместе тело и меч должны крутиться, поворачиваться, подпрыгивать, сворачиваться в спираль и лететь, словно небесный дракон в облаках. А теперь возьмите свои мечи и не обращайтесь с ними, как с шестами. Помните, что меч и вы становитесь одним целым. Ваши конечности – одно целое с остальным телом. Все ваше внимание сосредоточено в яркую точку на самом кончике острия. Так пусть клинок меча засверкает! Смотрите: вот дракон, который стремится в битву! Начали!

Как и говорил масгер, меч редко выдвигался на всю свою длину, да и досягаемость у него была поменьше, чем у шеста. Движения в основном были вращающими, причем лезвие двигалось рядом с телом. Вдохновившись боем, уч еники образовали пары для тренировочных поединков. Там и сям мелькали руки и ноги бойцов, взмахи указывали направление резких, рубящих ударов мечом. После сильного броска вперед меч не просто подтягивался назад, а возвращался под иным углом, со свистом рубя воздух. В этом комплексе упражнений дейсгвительно присутствовала вполне змеиная живость и подвижность.

Некоторые движения в этом конкретном стиле боя с мечом выполнялись обеими руками; в любом случае, свободная рука никогда не болталась в воздухе. Ею тоже полагалось выполнять точные движения, причем ладонь должна была всегда находиться в определенном положении, указательный и средний пальцы – оставаться выпрямленными, а безымянный и мизинец – обхватывать прижатый вовнутрь большой палец. Это была не просто имитация меча во имя симметрии – такой жест служил защитным талисманом. Первые бойцы на мечах считали, что каждый раз, когда лезвие меча проносится над головой, мистическая сила оружия может нанести вред душе. Вот почему подобный жест должен был защитить занимающегося от нежелательных последствий.

Вообще меч был неотъемлемой частью жизни. Императоры и высокие чиновники всегда владели прекрасными мечами, инкрустированными драгоценными камнями. Благородные воины предпочитали меч более грубым видам оружия – таким, как булава или топор. Даже поэт (вспомним того же Ли Бо) мог оказаться знатоком боя на мечах. Считалось, что меч приобретает свой собственный характер, сверхъестественные возможности и даже личную судьбу. Меч из персикового дерева, согласно поверьям, обладал такой магической силой, что даосы даже использовали его в обрядах изгнания нечистой силы.

Сайхун молниеносно приступил к выполнению комплекса. Ощущение в теле было приятным. Он не просто рубил сплеча, куда попадет, – ведь меч обладает тонкой натурой и в обращении с собой требует грации и чувствительности. Сайхун ощущал, что за мечом тянутся различные мышцы: не длинные или большие группы, как при работе с шестом, а десятки мелких мышц, расположенных глубоко в руке и теле. Для работы с мечом была необходима способность к тонкой координации двигательных движений. Удары с шестом напоминали окрашивание стены; а движения меча казались ближе к изящным, каллиграфическим штрихам, которыми пишут прекрасное стихотворение.

Сайхун почувствовал, что меч как бы пустил в нем свои корни; ему казалось, что его дыхание теперь достигает самого кончика клинка. И он полностью отдался импульсу порыва, скорости упражнения. Ноги двигались автоматически, и Сайхун ощутил один из тех редких моментов в занятиях любым видом боевых искусств или спорта, когда стойки перетекают одна в другую самостоятельно, без всяких усилий.

Даос Больной Журавль обратил внимание на исполнение Сайхуна, но ничего не сказал: ведь похвала способствует эгоизму. Он только заметил ученику: «Что ж, неплохо», а потом распорядился, чтобы весь класс снова и снова повторил весь комплекс.

Через два часа Даос Больной Журавль закончил занятия и позволил ученикам отдохнуть. Но это еще не значило, что все свободны, – после передышки все вместе отправились прогуляться по горам.

Даосы имели тщательно разработанный рациональный подход к любому занятию; восхождение на гору не было исключением. Это оказывало положительное физическое воздействие, поскольку увеличивало выносливость организма и сопротивляемость заболеваниям. Безусловно, горовосхождение также стимулировало систему кровообращения и дыхания, увеличивало силу ног. Но был в этом и религиозный смысл. В процессе быстрого подъема вверх даосу не разрешалось наносить ущерб ни растениям, ни насекомым. Восхождение совершалось молча, так как предполагалось, что ученики в это время будут созерцать красоту окружающих пейзажей и улавливать в них особый смысл. Природа и Дао не только были схожи – природа была воплощением Дао, его примером. Вот почему ученик, которому удалось обострить свое восприятие до того, чтобы понять тонкие внутренние связи в природе, мог тем самым улучшить и осознание Дао.

Когда группа начала восхождение, впечатления буквально заполонили Сайхуна. Приноравливая шаг, он слышал, как его соломенные сандалии поскрипывают по усеянной галькой грунтовой тропе. Он чувствовал, как движутся мышцы его ног, как ритмично сокращаются и вытягиваются длинные мускулы бедер. Он шел вверх, и каждый раз, когда нога плотно упиралась в землю, ахилловы сухожилия пружинисто натягивались. Тропинка постепенно становилась круче, и Сайхун заметал, как изменилась игра мускулатуры: теперь четырехглавые мышцы бедер присоединились к общему усилию, направленному на движение вперед. Тогда он прибавил ходу, горя желанием побольше пройти и увидеть.

По бокам тропинки тянулись плотные заросли кустарников. Длинные стебли травы, щупальца дикого винограда, молодые и плотные зеленые побеги тысячелистника смело отвоевывали себе место под солнцем у стены зарослей. Мелкие красноватые мушки и мошки искорками хороводились в солнечных лучах, наматывая в воздухе замысловатые спирали. Сайхун полной грудью вдохнул пряный горный воздух. Как правило, в горах Хуашань редко бывало жарко – особенно по весне, – но сегодня выдался действительно теплый день с приятным, легким ветерком. Юноша с удовольствием набирал в себя побольше прозрачного и чистого воздуха, наслаждаясь ароматами разнотравья, доносившимися с горных лугов.

Монахи все взбирались к горному хребту. Постепенно Сайхун начал замечать тени – это деревья начали постепенно заслонять солнечные лучи от путников. Сайхун взглянул наверх и увидел первые ели, сосны, пихты и широколиственные деревья, из которых и состояли местные горные леса. Некоторые деревья высились гордо и стройно. У других ветви были поломаны – то потрудились горные ураганы. Какой-нибудь садовник, пожалуй, нашел бы такой способ подрезания кроны весьма уродливым; но это все было красиво, потому что мастером здесь была сама природа.

Внезапно Сайхун услышал шум журчащего источника, который пробивался на поверхность из-под куска скалы рядом с тропинкой. С громким, почти оркестровым звучанием, звеня и булькая, горный поток преодолевал встречающиеся на пути поваленные деревья и нагромождения валунов. К звону водяных струй примешивался птичий хор, поскрипывание ветвей под порывами ветра, а еще убаюкивающее, ритмичное шуршание огромной армии листьев. Иногда в многозвучие фона вплетались сольные партии: высокий и тонкий писк насекомого или важное жужжание пчелы.

Запах влажной земли, смешиваясь с ароматом хвои, вызывал воспоминания о прошлых прогулках. Вернулось давнее восхищение от того, что открываешь для себя мир, обнаруживаешь ранее не виденных тобой насекомых и растений, находишь странные личинки и смотришь на последсгвия отбушевавшей недавно бури. Бродить по лесу Сайхуну всегда нравилось. Не раз в своей жизни он замечал, что горные чащобы хранят свое постоянство; но при этом они бесконечно менялись, правда подчиняясь неумолимым временам года.

Ученики забрались повыше. Там начали попадаться большие валуны. Нижняя часть огромных камней заросла мхом и лишайником, а сверху лоснилась ноздреватая поверхность, дочиста вымытая дождями и выветрившаяся за долгие годы. Постепенно валуны заполонили собой весь пейзаж. Чахлый кустарник лесной подстилки уступал им, попадаясь все реже. Да и откуда было взяться богатому разнотравью среди скал и сухой земли! Только большие деревья и одинокие крепкие растения могли селиться на суровых серых уступах, глубоко впиваясь корнями в скудную почву и изо всех сил вытягиваясь к свету, чтобы выжить в каменной пустыне. Конечно, это давало свободу некоторым другим растениям – например, различным видам паразитирующих плющей – но все же в основном флора состояла из высоких, одиноких деревьев. Эти одиночки были повыше многих пагод, и простор горной вершины позволял им мощно раскинуть свои ветви в стороны. Правда, их крона ничем не напоминала густое сплетение, как у деревьев внизу; большие и причудливо изогнутые ветви казались удивительным орнаментом на фоне необъятного неба. Из цветов там преобладал кобальтово-синий. Его оттенок был столь насыщенным, что на передний план выступало небо, а не окружающие деревья. И все-таки преимущество быстрого подъема заключалось в возможности насладиться неописуемо красивыми пейзажами далеких гор. Когда группа учеников взобралась на голую скалистую вершину, глазам Сайхуна открылся удивительно широкий горизонт, который никогда не был виден снизу. Под ногами у монахов, словно табун взбудораженных лошадей, беспорядочно мчались тучи. С левой стороны за ближайшей горной цепью открывалась следующая полоска вершин, за нею – еще одна и так дальше, пока горы не сливались вдали с голубой небесной дымкой. Прямо перед собой Сайхун видел густо поросшие лесом склоны. Темную зелень лесов оттеняла белая линия водопада. Чуть далее подножия виднелись поля – небольшое пестрое лоскутное одеяло, единственное доказательство присутствия человека. В нескольких тысячах футов справа от вершины можно было разглядеть несколько деревень. Пока Сайхун карабкался на гору, воздушная перспектива подшутила над ним, превратив в смешного маленького человечка. Теперь же масштаб окружающей природы делал все признаки человеческой цивилизации жалкими и совершенно незначительными. Было что-то особенное в том, чтобы забраться на самый верх и найти для себя точку, с которой можно было смотреть «свысока»; это всегда вызывало в душе Сай-хуна неземное чувство. Теперь он полностью отошел от светской жизни, но взгляд вниз с самой вершины все-таки отыскивал какие-то следы человеческой жизни. Даже коричневая извилистая лента Желтой реки, змеившаяся по равнине, казалась крошечным червяком. Стоит ли говорить, что мир людей был заведомо меньше этой могучей реки!

Они прошли еще добрую милю, а потом сделали круг и вернулись на место для занятий. Время шло к полудню. Сайхуну было жарко и хотелось пить. Бедра и голени ломило от приятной усталости. Он направился в тень старой сосны, выбрал себе место среди опавших шишек, кусков старой коры и мягкой травы и с удовольствием сел. Потом Даос Больной Журавль заговорил. Это были первые слова, которые прозвучали среди монахов с начала прогулки. Его речи показались Сайхуну неинтересными, и он принялся рассматривать божью коровку, которая уселась к нему на штанину.

– Кто заметил какое-нибудь необычное растение? – задал вопрос старый учитель.

– Я, Мастер, – сказал паренек из Шаньси.

Вот и отлично, подумал Сайхун. Втрави его в обычную лекцию, а я отдохну. И он поудобнее откинулся назад, наслаждаясь теплым солнцем. Каждый раз после прогулки Даос Больной Журавль устраивал дискуссию, задавая ученикам вопросы, чтобы те рассказали о своих наблюдениях. Таким образом мастер хотел убедиться, что его подопечные способны проявлять наблюдательность. Монах из Шаньси никуда не годился в боевых искусствах, но зато болтать мог часами, так что остальные спокойно разрешили ему беседовать с учителем.

– Маленькая Бабочка!

Восклицание было настолько неожиданным, что Сайхун сразу понял, насколько он увлекся своими мыслями.

– Да, Мастер, – поспешно отозвался он.

– Когда мы шли, с дерева упал желто-оранжевый листок. Расскажи мне о нем.

Опавший лист? Весной? Мысли Сайхуна отчаянно заметались. Он решительно не помнил никакого листа. Впрочем, уже одно выражение испуга и растерянности на лице послужило достаточным ответом.

– Как? Ты не заметил его? – укоризненно покачал головой Даос Больной Журавль. – И ты еще гордишься собой, считая, что ты великий боец? А если бы это была стрела, нацеленная прямо в тебя?

Тут старый мастер сделал паузу, чтобы нерадивый ученик получше задумался над сказанным. Но Сайхун думал лишь о том, что безумно ненавидит, когда его выставляют дураком. Стоп, одернул он себя, я нахожусь здесь для того, чтобы научиться преданности и осознанию. Подавив порывы гордости, он взглянул на учителя.

– Такие вещи замечать просто необходимо, – мягко, по-доброму продолжил учитель. – Когда ты заметишь это, задай себе вопрос «почему?». Как этому листику удалось пережить зиму? Было ли больно дерево? Может, ему не хватало воды? Или кто-то сбил этот лист с ветки? Даже если бы ты просто заметил, насколько он красив, золотистой звездочкой порхая на общем коричнево-зеленом фоне, – это уже было бы неплохо. Но вообще ничего не заметить – значит быть бесчувственным.

Мы живем в горах для того, чтобы быть поближе к природе. Мы отрицаем негодные поступки остальных аюдей, их презренные жизни, их стремление загадить свой разум тем, что они напыщенно называют цивилизацией. Мы изолируемся от громкого шума, дурных запахов, оскорбительного хохота и от эгоистических стенаний из жалости к себе. Мы бежали к природе, чтобы очистить себя и жить действительно свято. Животные и растения, вообще вся природа непорочны. Можно считать природу жестокой и безжалостной. Некоторые так думают, когда натыкаются на скелет оленя или на дерево, поваленное бурей. Но в этом логика природы, ее образ жизни. Природа лишена всяких мыслей о собственных желаниях, свойственных человеку; ей чужда глупая сентиментальность, которую имеют люди. Эта чистота и непорочность сродни божественному, сродни богам – самому Дао. Путь природы – это путь Дао. И если мы хотим достигнуть гармонии с Дао, мы должны находиться в той местности, которая сама по себе гармонично связана с Дао.

Но какой смысл жить в окружении природы, если ты не в состоянии оценить ее дары? Природа полна всяких сообщений, которые мы часто не в состоянии увидеть, а если даже видим, то не можем понять их смысла. Куда бы ты ни взглянул, везде встретишь десять тысяч священных сообщений – нужны лишь настоящие глаза, чтобы их увидеть. Этот листок мог оказаться для тебя знаком свыше, может быть, даже божьим посланием. А ты не удосужился заметить его.

Занятия подошли к концу, и Сайхун отправился вверх по склону, чтобы заняться дневным послушанием и приготовиться к обеду. Увидев, что Бабочка решил присоединиться к нему по дороге, Сайхун обрадовался.

– Мой Маленький Брат, через несколько дней я вновь покину вас.

– Так быстро, Старший Брат? Но ведь в этот раз ты побыл с нами лишь месяц, – в голове Сайхуна зашевелились неприятные мысли.

– Ты прав, но я становлюсь все более беспокойным. Кроме того, у меня в Пекине есть кое-какие дела.

– И подружка, наверное.

– Безусловно, – улыбнулся Бабочка. – Всяких женщин много, но она у меня одна, потому что особенная.

– Как я тебе завидую! – протянул Сайхун. – Ты буквально рыщешь повсюду в поисках приключений. Ты видишь богатство и красоту. Люди уважают тебя и преклоняются. Да, у тебя полнокровная жизнь.

– Такая жизнь не для тебя, малыш. Стать монахом – вот твоя судьба. Так было спланировано изначально. Добавлю лишь, что ты рожден для этой роли.

– Да разве это жизнь? Я дрожу от холода и никогда не наедаюсь досыта. Каждый день полностью расписан. Чтение сутр и медитации наводят на меня скуку, а физические упражнения кажутся просто издевательством. Ко всему еще любые мои усилия всегда встречают неодобрение. Учителей невозможно удовлетворить – они просто не знают, что такое похвала.

– Но ведь никто не заставлял тебя силой.

– Это точно, – вздохнул Сайхун. – Я прошел обряд посвящения в шестнадцать лет. Но несмотря на то, что выбор сделан, я все еще подумываю о светской жизни. Я никак не решу: правильно ли я поступаю. Скажи, а у тебя бывали сомнения?

– Конечно, бывали. У каждого человека свои сомнения – вот почему я без конца путешествую. Я хочу найти смысл в жизни. Я стараюсь научиться как можно большему у мудрых даосов и прожить как можно более полноценную жизнь в обычном мире.

– Счастливый! Ты можешь получать лучшее, что есть в каждом из миров. Когда тебе хочется отдохнуть, заново найти себя или залечить раны, ты возвращаешься в храм; но при желании ты способен разодеться в самую лучшую шелковую одежду, нацепить на себя драгоценности, скакать на дорогих лошадях, пировать на пышных банкетах или всю ночь играть в азартные игры или заниматься любовью.

– Да-а, знаю, что мне не следовало водить тебя в места развлечений типа Павильона Красных Пионов, – с улыбкой произнес Бабочка. – Если Великий Мастер когда-нибудь узнает об этом, он накажет нас обоих.

– Но ведь это я попросил тебя взять меня с собой.

– Наверное, не стоило мне соглашаться.

– Я рад, что побывал там, – сказал Сайхун. – После твоих волнующих рассказов ничто не может заменить непосредственного участия. Но знаешь, я понял, что тот мир не для меня. Мне не нравится пить; я не хочу курить опиум и не чувствую потребности нарушать обет безбрачия. И все-таки я не уверен: действительно ли эта суровая, аскетическая жизнь – лучшее из всего, что есть на земле?

– Я знаю, что внешний мир тебя не интересует. Ты лучше задумайся над тем, как он может повлиять на тебя. Скажем, по всей стране японцы захватили огромные территории Китая. Националисты под предводительством Чан Кайши отчаянно пытаются создать правительство в Чжунцзине, выбить из страны японцев, а заодно ударить в спину коммунистам. В другой части света Германия напала на Польшу. Весь мир скатывается к войне. Люди убивают друг друга, и никогда еще не использовались такие большие цифры, чтобы обозначить количество убитых.

– Два года назад я сражался во время японо-китайской войны. Так что я видел ужасы военного времени. Я бился, защищая свой народ.

– Но зверства продолжаются.

– Ну и что мне делать? Присоединиться к Мао в Енани? Или встать под знамена военных правителей, как это сделал ты? Ведь я отшельник, а политика – штука недолгая.

– Что ты можешь возразить, если я скажу, что за всю твою жизнь в Китае не было ни одного мирного дня? А сейчас речь о том, что не только Китай, но и весь мир балансирует на краю пропасти. Посмотри: вся Европа в огнях сражений. Война может распространиться на Соединенные Штаты и даже, наверное, на Южную Америку. Пока весь мир будет превращаться в руины, ты останешься сидеть на своем коврике для медитаций.

– Даосизм – это философия сердца, – твердо ответил Сайхун, – его нельзя искоренить. Дао существует вечно, и даже разрушение всей планеты не отразится на нем. Я вижу своего учителя и вижу остальных учеников в классе. Я вижу, какого уровня они достигли, и это вызывает во мне стремление достичь того же. Я знаю, что никакая война, никакая беда не коснутся этих достижений, потому что каждое такое достижение – это внутренняя победа. У меня могут быть мои собственные сомнения, но политика – это не тот способ, с помощью которого от них можно избавиться.

– Значит, ты упорствуешь в своей вере?

– Да, – сказал Сайхун.

– Значит, мир может дойти до крайней черты, а ты и не подумаешь измениться?!

– Я чувствую, что благодаря моим суровым обетам я достигаю результата. Я не хочу быть таким же, как обыкновенные люди. Я хочу добиться чего-то большего, чего-то более великого. Эти люди внизу влачат убогое существование, сгибаясь под ударами неумолимого рока. Такая жизнь не для меня. Я хочу достигнуть совершенства.

– Я тоже верю в совершенство и дисциплину – иначе я никогда не зашел бы так далеко. Так что пусть тебя не отвлекает внешняя оболочка моей жизни. Женщины и азартные игры – это лишь небольшая ее часть. Я хочу совершить какой-нибудь великий, даже героический поступок. В конце концов, этому миру не наступит конец. Если бы ты не осознавал это, то вряд ли был бы так спокоен. Однако, чтобы навести порядок на этой деградирующей планете, потребуются действительно великие люди. И я хочу быть одним из них. Это потребует огромной дисциплины, смелости, ума и стремления к совершенству – даже в некотором смысле чистоты. Все перечисленные качества дает монашеская жизыь.

– Ты хочешь сказать, что мы равны? – воскликнул Сайхун, обрадовавшись такому сравнению.

– Я хочу обнадежить тебя, Маленькая Бабочка, чтобы ты настойчиво учился. Монашеская жизнь и светская – это лишь две грани одного меча. Они неразделимы; ни одна из них не может существовать без другой. И одну нельзя считать лучше другой. Но необходимо, чтобы каждый из нас понимал свою собственную судьбу. Мы можем добиться успеха, лишь следуя своим самым сокровенным предпочтениям. Я требую, чтобы ты настойчиво упражнялся в аскетизме. Правда, что при этом безжалостно отметаются физические и социальные потребности; но зато твой дух будет удовлетворен. Маленькая Бабочка, не позволяй разочарованию ставить тебе палки в колеса.

– О, Старший Брат, – с чувством в голосе произнес Сайхун, – ты так красноречив. Почему бы и тебе не принять монашеский обет?

– Возможно, я так и поступлю, – задумчиво откликнулся Бабочка, – когда закончу свои земные блуждания. Вот почему я должен путешествовать, чтобы собрать все впечатления. Учителя говорят: «Прежде чем стать отшельником, познай мир». Когда земная жизнь пресытит меня, я вернусь и останусь во имя добра.

– И тогда мы всегда будем вместе.

– Да, малыш… всегда.

Вниз по горному склону эхом прокатился могучий бас большого бронзового храмового колокола: подошло время молений. Два товарища попрощались.

Сайхун стоял у одной из древних храмовых курильниц для благовоний, наблюдая за тем, как его старший брат выходит со двора. Он смотрел и раздумывал, оставит ли Бабочка когда-нибудь свою светскую жизнь. Сайхун знал, что Бабочка жил в том мире довольно долго и что его жизнь заслужила скандальную репутацию. То, что в свое время Бабочка был телохранителем военного правителя, охранником контрабандистов, перевозивших наркотики, как и его членство в каком-то тайном обществе, вызывало частые нарекания даосов Хуашань. Правда, Великий Мастер почта не обращал на это внимания и Сайхун понемногу избавился от этих мыслей.

Зато появились другие соображения: Сайхуна часто наказывали за хитрости, вольные выходки и лень; но он никогда не видел, чтобы наказывали Бабочку. Великий Мастер и другие монахи продолжали любить его, как своего собственного сына, и Бабочка отвечал им взаимностью – всегда возвращался, чтобы поддержать свою приемную семью, все свои достижения относил на счет воспитания и регулярно поддерживал хуашаньских собратьев деньгами. И все-таки интересно, размышлял Сайхун, достаточно ли всего этого, чтобы можно было закрыть глаза на те случаи, когда старейшины местных жителей взбирались на Хуашань, чтобы сообщить о проступках Бабочки и потребовать его ареста.

Пройдя через несколько ворот, Сайхун подошел к Храму Южного Пика при Источнике Нефритового Плодородия. Он вошел внутрь храма, влившись в ряды одетых в голубое монахов, которые собрались здесь на службу. Перед собравшимися стояли разодетые в вышитые шелковые одеяния старшие монахи. Они громко читали божественные слова древних текстов. Музыканты аккомпанировали службе, исполняя нечто вроде гимна.

В глубине роскошного алтаря Сайхун увидел объект их поклонения – то была статуя одного из старейшин Хуашань, который всю жизнь занимался самосовершенствованием и таким образом достиг бессмертия. Даже издалека

Сайхун видел, что статуя вся покрыта пылью. Но по мере того, как пение монахов усилилось, Сайхун каким-то образом представил, что бог действительно услышал их обращение. Юноше даже показалось, будто глаза статуи приоткрылись. В этот момент в душе Сайхуна возникло ощущение искренности. Он надеялся, что подобно этому аскету, обретшему спасение через бесконечное совершенствование, он, Сайхун, вместе с Бабочкой преуспеют в исполнении своих судеб. Может быть, его старшему брату даже удастся изменить себя.

Глава двадцать вторая  Ночные уроки

С удвоенной решимостью Сайхун приготовился к убогой пище, четырем периодам чтения сутр ежедневно, различным занятиям в классе, тяжелому труду и интенсивным занятиям медитацией. К нему вернулось стремление принять вызов монашеской жизни и преуспеть в этом, воспитав в себе железную волю и духовность восприятия – качества, которые, насколько он знал, можно было взрастить лишь путем долгого самоотречения и совершенствования.

Одним из самых важных собраний, на которых Великий Мастер делился своими знаниями, было вечернее занятие с несколькими избранными учениками. По возвращении в храм Сайхун, оба служки и еще один ученик несколько раз по вечерам собирались в келье великого мастера. Они устраивались на специальных подушках на полу, а великий мастер восседал на помосте для медитаций.

Аккуратно закатав рукав, старый учитель оперся правым плечом о специальную подставку.

– Сегодня, – начал он, – я хочу немного изменить начало нашей беседы. Обычно вы задаете вопросы мне. На этот раз я буду задавать вопросы вам. Итак, что такое даосизм?

Маленькая Бабочка! Ты живешь со мной с девяти лет. Безусловно, ты способен правильно ответить на вопрос. Начинай!

Сайхун зарделся. Он всегда нервничал, когда чувствовал на себе внимание других; вот и сейчас он отчаянно пытался собраться с мыслями, чтобы правильно ответить.

– Существует нечто, пронизывающее собой все сущее, – наконец заговорил Сайхун. – Это – движение, сила, развитие вглубь вселенной, которое настолько велико, что ему подчиняются даже боги. Это настолько великая сила, что человечество способно воспринимать лишь самые мелкие ее проявления. Созвездия, времена года, изменения в природе, история цивилизации – все это проявления Дао, хотя ни одно из них нельзя назвать воплощением самого Дао. Метафизические компоненты вселенной – десять тысяч вещей, пять стихий, Инь и Ян – все это части Дао, но ни одна из них не сводится к целому. Человеческое существо не в состоянии познать Дао во всей его полноте, ыо может изучить его принципы и жить в гармонии с ним. Таким образом можно следовать потоку жизни и достигнуть бессмертия.

Даосизм - это система, которую передали нам боги, мудрые, а также достигшие совершенства существа. Из-за своего невежества в отношении Дао человечество погружается в пучину тщетных потуг. Мудрые же сообщили нам доктрины Дао с тем, чтобы показать нам путь к освобождению. Чтобы поддержать страждущего на пути испытаний, даосизм выработал принципы внутренней и внешней алхимии, создал священные писания и различные медитации. Вот вкратце суть моего понимания даосизма.

Все время, пока Сайхун говорил, Великий Мастер сидел с закрытыми глазами и внимательно слушал. Потом он помолчал несколько секунд, открыл глаза и пристально посмотрел на юного ученика.

– И это все? – спросил он.

– Ну, это все, что сейчас пришло мне в голову, – неуверенно ответил Сайхун.

– То, что ты сказал, вполне приемлемо; но мысли твои недостаточно глубоки. Я согласен, что наша беседа должна начаться с самого понятия Дао. Но вначале мы должны убедиться, что именно Дао является основой всей вселенной. Мы можем начать с наблюдений. Так, в мире физических явлений мы обнаруживаем порядок. В регулярном цикле движения звезд, планет и времен года мы разглядим космологию. Ни один серьезный мыслитель не решит, что за этим всем ничего нет. Мы должны идти дальше: что оживляет все эти предметы? Откуда они взялись? Кто-нибудь может ответить, что это боги создали вселенную и управляют ею. Однако этот ответ нельзя считать удовлетворительным, ибо можно спросить: «Откуда взялись сами боги?». Кроме того, из священных текстов и простых легенд мы знаем, что даже боги не свободны от причинности. Следовательно, в нашем поиске основной силы вселенной мы должны признать, что за богами стоит нечто – некая сила, которая сама по себе связана с причинно-следственными взаимосвязями вещей.

Обратите внимание: я сказал сила. Вселенную нельзя уменьшить до простой материи. Как бы мы не измельчали камень, он не будет отвечать ни за жизнь, ни за движение, ни за время или измерения. Ничто – ни природа, ни боги, ни материя – не является конечной тканью, из которой состоит Вселенная.

В священном писании сказано: «Бытие возникло из Небытия». Исследуйте это. Единственно возможным, совершенно неуменьшаемым источником возникновения Вселенной может быть Небытие. Только оно может быть неуменьшаемым.

В начале было Ничто. Из этого Ничто возникла случайная мысль. Мысль вызвала движение внутри неподвижности, и от этого движения пошли бесконечные круги. Движение породило ци, или дыхание жизни. Дыхание сгустилось, образовав пять стихий – металл, воду, дерево, землю и огонь. Эти стихии символизируют материю. Потом Инь и Ян упорядочили этот хаос. Дыхание знало, что такое вдох и выдох; поэтому Вселенная была организована по принципу двойственности, ибо движение и развитие могут возникнуть только из взаимодействия и напряжения между абсолютными противоположностями. Взаимодействие между всеми этими вещами и породило в конце концов богов, человечество и мириады остальных явлений. Итак, первичная мысль была своего рода камнем, упавшим в пруд с идеально неподвижной поверхностью. Все, что произошло после этого, можно назвать Дао.

Из этого следует, что Дао не является совершенно неуменьшаемой сущностью, поскольку под это определение подпадает только Ничто. Дао – это лишь одна из теней, которые отбрасывает Ничто; можно даже сказать, что Дао и Ничто находятся в очень тесном взаимодействии. В процессе изменений и трансформаций Дао – помните про бесконечные круги на воде? – возникли небо и земля и еще десять тысяч вещей, которые все еще неотделимы от Дао.

Слова не являются мистическим источником познания. Я могу лишь намекнуть, указать вам путь. Вы должны воспринимать все сами. Не воспринимайте ни мои слова, ни даже изречения просветленных как достаточную замену собственного опыта. Когда я говорю все это, я описываю то, что видел во время медитации. Вот почему святые говорят: «Мудрый познает небо и землю, не выходя из своего дома». Если вы хотите обрести такую мудрость – занимайтесь медитацией.

И все-таки, что же такое даосизм?

Даосизм – это метод обучения, приведения самого себя в состояние гармонии с Дао – или даже больше, это процедура объединения с самим Дао. Мудрые говорят: «Дао вечно, и тот, кто им владеет, не погибнет, когда его тело перестанет существовать». Но в этом не бывает простых способов. Все люди разные, и Дао никогда не бывает неподвижным. Различные способы жить должны быть приспособлены под индивидуальные потребности и судьбы каждого человека. Вот почему в «Семи Бамбуковых Табличках» насчитывается три тысячи шестьдесят способов самосовершенствования.

Даосизм – это многоуровневая духовная система. Там, где другие религии пытаются определить границы своей веры, отсекая все остальные верования, обширные, все увеличивающиеся горизонты даосизма охватывают Вселенную целиком. Один из наиболее фундаментальных его принципов основан на философии и заключается в том, чтобы воспринимать человечество и весь мир таким, каким он есть.

Если начинать собственно с человечества, то даосы по достоинству ценили внутренне присущие человечеству черты греховности и высоких устремлений, убогости и благородства, хищности и творческого богатства, эмоциональности и ума, извращенности и чистоты, садизма и сострадания, насилия и миролюбия, эгоизма и трансцендентности. В отличие от других мудрецов, даосы решили не отвергать злых импульсов в душе человека. Необходимо было принять двойственность и работать с ней.

Когда обе стороны двойственности были восприняты, даосы ясно увидели, что добро и зло в каждом человеке сочетается в различных соотношениях. Поэтому даосы изобрели систему с достаточно широкими рамками, которые могли удовлетворить любым человеческим нуждам. Обыкновенному человеку даосы дали моральность и набожность; герою – верность и преданность; боевые искусства и колдовство – жаждущему силы; знания – интеллектуалу; а для тех немногих, кто стремится еще дальше и выше, – медитацию и секрет трансцендентности. Потом они вывернули все наизнанку и сказали: «Это не только частички, свойственные всем людям мира, но также, в соответствии с принципами микрокосма и макрокосма, и внутренние реальности каждого человека в отдельности».

Даос всегда остается прагматиком, а не идеалистом. Его интересует скорее возможность взаимодействовать с тем, что находится перед ним, а не навязывание своей воли окружающей реальности. Вероятно, именно по этой причине даосизм иногда обвиняют в том, что он слишком «скользкий», что его трудно определить. Кто-то, пожалуй, даже скажет, что это оппортунистическая доктрина. Но в действительности даосизм заботится лишь о том, чтобы управлять происходящим перед лицом того, что вечно изменяется, – перед лицом Дао.

С исторической точки зрения, существует пять основных предшественников даосизма: шаманизм, философия, гигиена, алхимия и школа Пэнлай. Именно они стали частицами того, что впоследствии развилось в огромное духовное движение.

Самым первым первоисточником даосизма был шаманизм. Первобытные люди верили в мир, наполненный богами, демонами, духами предков – а еще всемогущей Природой, таинственной и даже глухой к мольбам человечества. И люди обращались к своим вождям, к монахам-шаманам, которые с помощью магии лечили больных, предсказывали скрытое от глаз человека и даже управляли событиями. Благодаря своим личным силам монахи становились посредниками между своими соплеменниками и враждебным миром.

Чтобы сделать жизнь еще более понятной, были созданы культы божественных существ. Среди этих культов главным был культ предков (потому что совместная обработка земли делала совершенно необходимым такую общественную единицу, как семья), а также поклонение перед богами природы – богами солнца, гор, озер, деревьев, урожая и тому подобного. Действительно, считалось, что любая часть ландшафта, любая черта сельскохозяйственной жизни обладали своим божеством. Например, бога Желтой реки называли Князем Реки и верили, что он выезжает в колеснице, запряженной черепахами. Надеясь усмирить сурового бога, который устраивал жестокие, страшные наводнения, люди приносили ему не менее кошмарные и обильные человеческие жертвы. Постепенным развитием своего сознания люди обязаны лишь вмешательству просветленных мудрецов. Император Хуан-ди известен своим медицинским трактатом; император Фу Си обучал ясновидению и создал «Восемь Триграмм». Император Шэнь Нун изучал лекарственные травы, экспериментируя на себе. Император Юй умел заговаривать паводки. Все эти императоры прошлого несколько изменили шаманизм и создали элементы даосизма, которые существуют и по сей день. Многие наши сегодняшние традиции, включая поклонение природе, ясновидение, геомантию, искусство создания талисманов, экзорцизм и духовные предсказания уходят корнями в доисторические столетия.

Можно считать, что философская школа даосизма, или Школа Чистой Беседы, возникла во времена династии Чжоу. Лао-цзы был даосом из этой школы. Когда Лао-цзы покинул Лоян, чтобы принять обет отшельничества, он на некоторое время посетил Хуашань. Однако, в результате его дворцовых бесед с Конфуцием философия Лао-цзы словно раздвоилась: с одной стороны, она стала частью даосизма, с другой – превратилась в определенную светскую философию высокообразованных людей. В третьем веке нашей эры вокруг таких мудрецов, как Чжуан-цзы и Ле-цзы, начали образовываться школы мыслителей; эти школы выступали в поддержку даосизма и пропагандировали несогласие, теорию управления с помощью добродетели, относительность противоположностей и поиск Дао с помощью медитации. Можно сказать, что школы того периода практиковали даосизм интеллектуального типа, в котором колдовству, шаманизму и физическим упражнениям уделялось мало внимания.

Физические упражнения появились вместе с образованием гигиенической школы,- наша община в основном зародилась именно в этой традиции. Основное положение этой ветви гласит, что для духовного совершенствования необходимо дисциплинировать и тренировать как физическое тело, так и разум. С первого по четвертый век нашей эры учение этой школы было систематизировано вначале в «Нефритовом трактате Желтой Палаты», а потом – в «Истинном трактате великой тайны». Именно в то время зародились учения о трех центрах жизненной энергии дань-тянь, а из этих учений произошли системы регуляции дыхания, правильного питания, медитационной техники и боевых искусств. Все это объединялось вокруг принципа, утверждающего существование в человеческом теле тридцати шести тысяч богов. Если исходить из предположения, что человек является божественным сосудом, то несложно понять, почему даосы древности верили, что тело необходимо держать в чистоте и здравии, – ведь иначе боги могли покинуть неподходящую им обитель. Тогда же возникло серьезное движение в поддержку аскетизма. Оно отвергало употребление вина, одурманивающих веществ, прочие внешние удовольствия, способные вызвать отвращение у богов, обитающих в теле индивидуума.

Первоначальной целью гигиенической школы было физическое бессмертие. Но впоследствии представители гигиены начали все больше склоняться к идее перевоплощения, так что их приоритеты сместились в направлении создания бессмертной души внутри земной телесной оболочки – души, которая сможет превзойти каноны смерти.

В отличие от гигиенистов алхимики продолжали верить в физическое бессмертие. Это течение зародилось в Школе Пяти Стихий Цоу Иня, расцвет которой пришелся приблизительно на 325 г. до нашей эры. Именно оттуда берет свое начало поколение фанши. Собственно фанши, или Мастера Рецептов, получили свое название потому, что они постоянно экспериментировали над созданием формулы бессмертия. Они неутомимо пробовали самые различные комбинации трав, минералов и химических веществ, используя для этого всевозможные реакции. К несчастью, большинство из самых первых попыток отрицательно сказались на здоровье мастеров, поскольку тогда в эликсир бессмертия пытались добавлять ртуть, серу и свинец. Но постепенно – и не в последнюю очередь, во имя самосохранения – они перенесли акцепт исследований на использование лекарственных трав, определенных обрядов, сексуальной алхимии, медитации и магии. Именно это ответвление даосизма впитало в себя ранние шаманистские поверья о колдовстве и одержимости демонами.

И наконец, культ Пэнлай – даосская школа, последователи которой, пожалуй, больше всех занимались вопросами обыкновенного физического бессмертия. Приблизительно в четвертом веке до нашей эры возникла легенда о том, что где-то в Тихом океане существуют магические острова, где paayi Грибы Бессмертия. На поиски этих островов отправлялись многие экспедиции. Ко времени правления императора Цинь Ши, который в 221 г. до нашей эры объединил Китай (кстати, его дворец находился всего в шестидесяти милях от Хуашань), культ Пэнлай объединился с алхимиками и магами. Представители алхимической школы, используя свое искусство владения духом и колдовство, поддерживали существования Пэнлай. Император Цинь Си стремился жить вечно (ведь именно он приказал построить Великую Китайскую стену), так что повелитель Китая стал фанатиком Пэнлай и алхимии. Он снарядил десять тысяч юношей и девушек на поиски Пэнлай, запретив им возвращаться с пустыми руками под страхом смертной казни. Этот десятитысячный отряд открыл Японские острова, но Грибов Бессмертия там не оказалось, и юные искатели решили остаться на новых землях, чтобы избежать неминуемой казни на родине. Все усилия императора сохранить свою высочайшую персону с помощью алхимии потерпели неудачу. Ходили даже слухи, что болезнь, которая привела к смерти императора, возникла из-за того, что сановный правитель принял внутрь какое-то ядовитое соединение.

Начиная с четвертого столетия нашей эры и до сегодняшнего дня, возникали и возникают невероятно сложные сочетания этих пяти основных элементов даосизма. За шестнадцать веков существования даосского движения созданы бесчисленные его вариации. Все существующие тысячи современных сект и форм даосизма можно условно поделить на левый и правый даосизм. К левому принадлежат колдовство, алхимия, сексуальные техники и система порабощения демонов. Образно говоря, все эти течения основаны на внешних методах. Правый путь утверждает принципы аскетизма, безбрачия и медитации; его можно условно назвать внутренним путем. И правое, и левое течения включают в себя изучение древних священных текстов, молитву, медитацию, гадание, ритуальное пение, поиск бессмертия, геомантию, искусство создания талисманов, видения и тому подобное. Все они, очевидно, основаны на стремлении объединиться с Дао и отличаются лишь в некоторых методических аспектах, а также в трактовке принципов даосизма. Все они являются одинаково ценным}!, классическими методами. Наконец, все они приносят результат, и высшие мастера в каждой секте способны продемонстрировать сверхъестественную силу и потрясающее духовное совершенство.

Но лично я категорически против левого течения в даосизме – в нем слишком много искушения. Зато тот, кто искренне и честно занимается аскетизмом, в результате может получить удовлетворение, спокойствие и набожность. Конечно, это не гарантирует свободу от страданий. Левое течение может дать человеку великую силу за счет использования простых заклинаний или употребления снадобий. Но такие результаты получены нечестным путем, так что последователь этого течения, не переживая борьбы за свое положение и за здравый набор жизненных ценностей, оказывается перед большим искушением злоупотребить своей силой. Левитация, изменение формы, провидение и власть над демонами практически мгновенно оказываются в распоряжении тех, кто избрал для себя левый путь. Но в этой жизни ничего не дается бесплатно. Любой союз с силами тьмы требует определенной компенсации, и единственным товаром в таком обмене является человеческая душа. Каждый раз, когда сила темного Дао оказывается во власти человека, она подпитывает себя небольшой частью человеческой сущности. Постепенно вся личность индивидуума превращается в слугу темного Дао. Да, бессмертие и сила даются этому человеку навечно, но во имя этого он жертвует своей душой.

 В заключение я скажу, что величие Дао вызывает священный трепет и превосходит рамки человеческого восприятия. Многие века величайшие умы стремились познать Дао; за это время даосизм развился в сложный лабиринт самых различных учений и школ. Нет такой грани Дао, которую бы не изучали даосы, – даже если эта грань находится на темной стороне. Но я скажу вам, что несмотря на все эти умопомрачительные усилия людей, Дао остается загадкой и тайной, неумолимо довлеющей над нашими жизнями и судьбами.

– Тут Великий Мастер сделал паузу.

– Еще вопросы есть?

– Учитель! Как можно узнать, что правильно следуешь по пути Дао? – спросил Сайхун. – Ведь существует столько методов, притом очень сложных!

– Ты прав, – ответил Великий Мастер. – В принципе, Маленькая Бабочка, чтобы ты мог чувствовать себя твердо идущим по выбранному пути, ты должен полностью овладеть и усвоить «Семь Бамбуковых Табличек».

– Но ведь я никогда не видел этих книг и мне не объясняли их содержание. Как же я могу овладеть этими знаниями?

– Речь идет не о книгах, а о словах, – ответил Великий Мастер, – о самом учении.

– Но почему я не могу увидеть их?

– Потому что ты еще не готов к этому.

– Но ведь эти книги, безусловно, могут подсказать правильный курс обучения, которому стоит следовать, – вмешался Журчание Чистой Воды. – Разве не было бы лучше, если бы заранее знали, что и как делать?

– Курс? Делать? – рассмеялся Великий Мастер. – Для познания Дао не существует установленного пути! Вы должны использовать свою инициативу, чтобы определить свой собственный курс. К чему придете – к тому придете. Действуйте импульсивно. Правильно то, что вы чувствуете. Может быть, вам захочется стать анахоретами. Это – Дао. Или вы решите жить в большом городе – это тоже Дао. Если вы находите в окружающем мире радость – это Дао; если вы чувствуете ярость – и это Дао. Вы должны глубоко проникать в смысл жизни.

– Значит, действовать можно совершенно свободно? – спросил Туман В Ущелье.

– А почему бы и нет? У Дао нет предопределенности. Дао – это свобода! Это гибкость и постоянное изменение. Идущие по Пути должны поступать именно так. – И Великий Мастер засмеялся, глядя на озадаченных учеников.

– Большой ошибкой будет навязывание жесткой канвы жизни, даже если это делается в согласии с даосскими канонами, – продолжил он. – Монашеские одежды, волосы, завязанные в узел, чтение сутр и ежедневные молитвы – все это бесполезно. Вы можете курить благовония денно и нощно, а боги так и не прислушаются к вам. Именно вы – вы и никто другой – ответственны за то, что происходит.

– Тогда почему бы мне не отпустить самого себя на волю? – вдруг вырвалось у Сайхуна.

– Человек должен иметь цель, убеждение и устремление. Отпустить самого себя – это тоже Дао; но разве это свобода? Снимая с себя всякие ограничения, можно беспощадно уничтожить себя. Стремясь к этому самоотпущению, вы можете почувствовать желание сделать что-либо, но у вас ничего не получится, потому что не хватит способностей. Следовательно, у вас не будет свободы; вот почему я ставлю свободу выше возможности освободиться от всяких рамок.

– Значит, от монастырской жизни никуда не денешься? – спросил Сай-хун.

– Нет, если ты, конечно, хочешь достичь какой-нибудь цели. Если ты не хочешь посвятить свою жизнь только удовлетворению самых низменных инстинктов, тогда ты должен попытаться достигнуть чего-то великого. Если у тебя есть цель, ты с радостью пожертвуешь низменным ради обретения чего-то высшего.

– Тогда получается, что жизнь даоса – это одна большая жертва. Звучит парадоксально, – вмешался Туман В Ущелье.

– Это не только жертва, – напомнил Великий Мастер. – Я не призываю к слепому самоотречению. Если чистый аскетизм не основан на равновесии, он может нанести вред разуму и физическому телу. Вегетарианство без употребления уравновешивающих его тонизирующих трав – неправильно, Безбрачие, не основанное на технике, – безумие. Каким образом достигнуть равновесия? Поиск ответа на этот вопрос и станет проверкой вашего мастерства. Вы должны постоянно спрашивать себя об этом.

Аскетизм служит лишь для реализации вашего потенциала. Жесткая определенность способствует вашему быстрому превращению в особым образом направленную личность. Тогда вы сможете исполнить предназначение своей судьбы; тогда у вас будет возможность помогать другим. И это тоже Дао-Великий Мастер услышал низкий перезвон храмового колокола и закончил занятие. После молитвы ученики разошлись.

Ночной воздух был прохладным и немного влажным. Свежее дыхание деревьев смешива/юсь с запахами мха и хвои. Сайхун молча брел по крытому переходу храма. Промежутки между колоннами делили картину сада на удивительно совершенные пейзажи, наполненные равновесием и поэзией. Юноша зашел в удаленную келью для медитаций и зажег свечу.

Сине-черная волна ночи разом накрыла размытые очертания крыши храма; потускнел пейзаж, ушли звуки. Дневные дела были закончены, все заботы перенесены на следующий день. В стенах священной обители постепенно нарастала тишина. Она воспринималась как нечто нейтральное, как пассивная пустота. Разум Сайхуна выбрасывал короткие искорки, заполняя царившую вокруг неподвижность. Оставались заботы, но переживания ни к чему не приводили. Оставалось одиночество и стремление куда-то, но Сайхун отбросил эти мысли. Оставались всякие планы и просто мысли в голове, к которым он не прислушивался. Все было тихо. Наверное, учителя были правы, говоря о необходимости тишины. Они утверждали, что человек обязательно пробормочет что-нибудь нечистое, богохульное и это отвернет богов от него. Только полная тишина могла дать достаточное спокойствие, чтобы привлечь божественное. Сайхун «отвернулся» от всех своих эмоциональных порывов, внутреннего диалога, даже от того, что он считал своей обязанностью. Он закрылся от воспоминаний, бестолково бродивших внутри сознания: вот он гуляет в дедушкином саду, потом ресторан в Пекине, дальше ночные уроки, улыбка одного из друзей его учителя, бой с врагом… Он полностью отрешился от всяких следов и теней собственной жизни, чтобы заглянуть внутрь себя.

Сайхун размышлял о том, может ли человек ощущать свою собственную судьбу и в состоянии ли он победить намерение, исходящее из высшего источника. Юноша сел и скрестил ноги. Спина автоматически выпрямилась, принимая положение, ставшее привычным за эти годы. Нейтральная темнота кельи сменилась ощущением приятного спокойствия. Внутренний диалог с самим собой уступил место взгляду внутрь. Внутренний взгляд перешел в созерцание. Постепенно его привязанность к событиям дня ослабевала. Созерцание сосредоточилось на мягком ритме приливов и отливов его дыхания. Он обратил внимание на эту пульсацию: показалось даже, что он слышит Шум движущейся крови, слышит, как энергия движется по нервам. Сайхун никак не управлял этим движением. Вскоре он погрузился еще глубже внутрь себя, и осознание проникло за пределы физических функций. То, что корни Духовности находятся в физическом теле, оказалось правдой. Можно было даже сказать, что тело и дух неразделимы. Духовность зарождалась там – среди мягких внутренних полостей, внутрителесной жидкости, вязкой крови, изогнутых вен, зернистых костей и даже презренных продуктов жизнедеятельности.

Тут из глубины его подсознания возникло нечто, о чем когда-то давно говорил его старый учитель: «У совершенного человека чистое сердце. К такому человеку даже в болоте грязь не пристанет. Жестокие ураганы могут разрушить горы, сильные ветры способны взмутить четыре океана, – но совершенный этого не боится. Он парит сквозь облака, плывет над солнцем и луной, преодолевая рамки мира. Жизнь и смерть не могут разрушить его единство с миром. Его сердце принадлежит всему вокруг, но сам он не принадлежит ничему».

Последний проблеск памяти сознания растаял в ослепительном свете.

Глава двадцать третья  Испытание

Однажды Великий Мастер призвал к себе всех своих учеников. – Я могу предложить вам испытание. Кто хочет?

– Я, Учитель! – поспешно крикнул Сайхун.

– Да, мне действительно необходимо поймать одного человека; но я совсем не уверен, что ты подходишь для этого.

– Боевое испытание – это даже лучше! – с энтузиазмом воскликнул Сайхун. – Кто он?

– Это некто, кого я уже прощал девять раз. Больше я прощать его не намерен. Меня на самом деле вынуждают к этому: правитель провинции самолично явился ко мне и пригрозил, что, если я не придумаю что-нибудь, он сравняет с землей все храмы Хуашань.

Тут Великий Мастер сделал паузу и посмотрел прямо в глаза Сайхуну.

– Его прозвали Пауком, Витающим В Небе. Недавно он ограбил государственный конвой с золотом, убив при этом многих охранников. Его навыки в акробатике почти сверхъестественны: ему ничего не стоит перенестись с одной крыши на другую и даже перепрыгнуть высокую стену. В бою он пользуется двумя кинжалами. Это боксер стиля Коготь Орла.

Сайхун тут же запомнил информацию, желая полностью уяснить суть дела.

– Кроме того, он гуляка не из последних,-продолжал Великий Мастер, – а еще мошенник, торговец наркотиками, член банды «Зеленый Круг». Вообще-то правитель разыскивает его потому, что этот развратник соблазнил его жену. Теперь разбойник гуляет в Пекине, где местные газеты еще больше поднимают его популярность. Не проходит недели, чтобы не появились новые сообщения о совершенных им преступлениях.

– Учитель, – уважительно произнес Сайхун, – почему столь низкий человек интересует вас?

Великий Мастер глубоко вздохнул, но тут же на его лице появилось выражение крайней решимости:

– Потому что я воспитывал его с самого детства. Это твой старший товарищ по учебе – Бабочка.

Сайхун сохранял торжественный вид.

– Ты уверен, что твои личные чувства не помешают тебе? – спросил его Великий Мастер. – Даже Гуань-гун позволял чувствам вмешиваться в обязанности.

– Нет, Учитель, – ответил Сайхун. – Он зашел слишком далеко, предал вас и всю нашу общину. Я не дам ему уйти.

– Ты говоришь, как зеленый юнец.

– Я не подведу, Великий Мастер.

– Тогда отправляйся. Ты пойдешь завтра; с тобой будут Уюн и Ущоань

– два монаха-охранника. Ты разыщешь Бабочку и немедленно доставишь его сюда. 

Через неделю Сайхун, Уюн и Ущоань ехали в поезде, направлявшемся на Азапад. Сайхун был одет в пестрое одеяние богатого знатока боевых искусств: зеленые шелковые кружева, рубашка с высоким воротником, пояс из тяжелого черного шелка с расшитыми концами, на ногах – черные сапожки из ткани, С пояса свисали диски из драгоценного нефрита – символ принадлежности к классу аристократии. Длинные волосы, заплетенные в косичку (которую в Китайской Республике носить запрещалось), были спрятаны под рубашкой, как, впрочем, и оружие.

Сайхун посмотрел на братьев Уюна и Уцюаня, сидевших на лавке напротив. Обоим монахам было под сорок, и в Хуашань они появились для того, чтобы отречься от мира и принять обет новопосвященных. Оба были большими, угрюмыми и жуткими на вид, так что Сайхун решил, что у них за плечами было весьма бурное прошлое. Трудно сказать, когда именно, но им дали эти грустные имена, которые так и прилепились к ним, даже в храмовой жизни. Уюн обозначал «бесполезный», а Ущоань – «бессильный».

Голова старшего брата, Уюна, формой напоминала старую дыню. Кожа у него была нечистой – следствие какой-то перенесенной в детстве болезни,

– а брови часто напрягались, когда Уюн изображал характерную гримасу задумчивой меланхолии. Мускулатура у него была солидная, косая сажень в плечах, так что черная с красным рубашка буквально трещала на нем.

В сравнении с ним Уцюань казался более угловатым. Темно-коричневое лицо напоминало бронзовую маску; глубоко посаженные глаза-щелки были узкими, неодинаковыми. Воинственность пропитывала каждую клетку тела Уцюаня, так что состраданию в этой громадине места не оставалось. Рубашка в черных и коричневых тонах была скроена таким образом, чтобы подчеркивать внушительность фигуры ее обладателя.

Братья были близкими друзьями в самом грубом и несентиментальном смысле – то был молчаливый союз крови, дружба двух мужчин, которые вместе встречались лицом к лицу со смертью. Годы сражений сделали печального Уюна подозрительным. Уцюань же превратился в откровенного циника, особенно в том, что касалось мировоззрения старшего брата. Разговаривали они друг с другом редко. Это действительно была пара странствующих воинов. Сайхун понял: Великий Мастер не был любителем азартных игр, поэтому и послал вслед за молодым и шустрым двух громил.

Днем и ночью они не выходили из поезда, мирясь с жесткими, неудобными скамейками, постоянным покачиванием, несущейся из-под колес железной какофонией и еще более громкой болтовней остальных пассажиров. Отвратительный запах повсюду. Говорливая толпа, которая на каждой остановке до отказа набивает узенькие клетушки вагонов своими немытыми телами и баулами. И все толкаются, ругают друг друга, высовываются из окон и вопят во всю мочь своих грубых крестьянских глоток, сотрясая потрескивающий, полуразрушенный вагон. И все же пассажиры сторонились трех воинов, обращая внимание на их одежду, на знаки аристократической принадлежности Сайхуна и угадывая спрятанные в драпированных складках мечи. Несмотря на то что со времени падения династии Цинь прошло уже почти два десятилетия, страх и трепет перед представителями элитного класса благородных аристократов и воинов глубоко укоренился в сознании простого люда. Каждый помнил старое изречение: «Воин носит меч, чтобы убивать. Вынутый меч не вкладывают в ножны, не обагрив его кровью».

Потом троица пересела на другой поезд, следовавший по линии Пекин – Шанхай. Станция пересадки оказалась убогой и запруженной людьми; йельсы были завалены всякими отбросами. Сайхун был рад, что они сели на |4оезд с паровозной тягой; единственное, что его немного разволновало, это человек, который невозмутимо шагал по рельсам, постукивая молотком по колесам. Это внешне случайное постукивание по составу делало все железное Самодвижущееся изобретение еще более смешным. Уцюань объяснил юному конаху, что таким образом обходчик загоняет на место штифты, которыми колеса крепятся на осях.

Наконец поезд отправился на север. Через несколько часов они въехали на территорию, оккупированную японцами. Связь Бабочки с шайкой бандитов и то, что дело происходит в зоне военных действий, делало задание еще более сложным: предстояло постараться не только обойти стороной его сообщников, но и избежать встречи с японскими патрулями.

Но пока что поезд с Сайхуном тарахтел по рельсам. Мимо проплывали хижины из саманного кирпича, фермы, сады и небольшие городки. Однако Взгляд Сайхуна замечал и бомбовые воронки, и опустошенные, все еще не восстановленные деревни, и стаи бродячих псов, отъевшихся на мертвечине. Война постепенно перешла в неэффективные спорадические перестрелки между японцами и китайцами, а на прифронтовой полосе хозяйничали японская военная администрация, остатки китайской бюрократии, солдаты регулярной армии, партизаны и бандиты. Бои превратились в печальную повседневность, причем японские оккупанты свободно торговали с китайскими бандитами и коллаборационистами. Главным товаром были опиум и героин, **ак что все воюющие стороны обогатились тысячами фунтов дурманящего!$иеяья. От берегов Желтой реки и до морского побережья территория Китая превратилась в сюрреалистическую мешанину из смерти, жестокости, торговли наркотиками и напыщенного милитаризма. Героизм – это редкое и Нестойкое человеческое качество – давно испарился в этих местах. 

Нa железнодорожную станцию Цюфу в провинции Шаньдун путники, прибыли в полдень. Небо было затянуто плотной серо-пурпурной пеленой. Зыбкая мгла растворялась под струями сильного ливня, но вода с небес f e охлаждала раскаленного воздуха. Через некоторое время дождь перестал, ijao дороги уже успели превратиться в топкое коричневое месиво. Собственно до Цюфу им предстояло добираться еще девять с половиной миль – там родился и был похоронен Конфуций, так что соображения геомантии и уважения к Великому Мудрецу не позволили протянуть железнодорожную ветку прямо к городу. Трое монахов уговорились с крестьянином, чтобы тот подвез их на своей телеге.

Они проехали под каменным арочным мостом, мимо старой водонапорной башни, вскоре телега уже катила по разбитым улочкам и бульварам к месту, адрес которого дал монахам Великий Мастер. Это оказалась лавка, где торговали лекарственными травами. Темное нутро лавки было густо пропитано пряными ароматами.

Хозяин оказался плотным мужчиной лет пятидесяти. Он уже начал лысеть и носил очки, но на поверку оказался крепким и энергичным. Торговец поприветствовал вошедших из-за своей конторки.

– Что бы вы желали приобрести? – спросил он.

Разглядев, что перед ним приезжие, хозяин взмахнул рукой, обращая внимание монахов на изобилие товара. Позади торговца от пола до потолка тянулись сотни крошечных полок. Этикеток не было: хозяин знал все, что продавал и где оно лежит.

Напротив находилась витрина, где были выставлены напоказ всякие диковинки: корень женьшеня, тигровая кость, шкура носорога, грибы линчжи, рога оленя, сушеные ящерицы, козлиные копыта, а также различные засушенные внутренние органы медведя, оленя и сивуча. Рядышком на стульчиках восседали двое мужчин среднего возраста. В принципе, ничего подозрительного в этом не было: завсегдатаи часто захаживали к продавцу трав потрепать языком. Однако эти двое выглядели, словно разбойники с большой дороги.

– Я прибыл сюда по поручению, – сообщил Сайхун.

– Да? – невозмутимо откликнулся хозяин лавки.

Вместо ответа Сайхун протянул вперед письмо от Великого Мастера.

– Приходите завтра, – сказал хозяин, прочитав послание. – Авторитет вашего учителя весьма велик, так что я не могу отказать вам.

Когда на следующий день Сайхун вернулся, ему сообщили, что он может встретиться с теми, с кем хочет. Хозяин лавки обсудил содержавшееся в письме требование и получил согласие на встречу. Через два дня должно было произойти собрание совета, на котором трое монахов получат аудиенцию у патриархов тайного мира боевых искусств.

В Китае существовало два тайных, недоступных обычному человеку мира – мир преступников и Улинь, или мир знатоков боевых искусств. Хорошо это или плохо, но все жители последнего считали себя связанными узами рыцарской чести и нерушимыми принципами. Они подчинялись Царю У линя и советам старейшин, а повседневную жизнь регулировали выработанными ими же законами. Особенный интерес представляли собой знатоки боевых искусств, находящиеся вне закона, – они считали себя борцами за справедливость. Главными отличительными особенностями их стиля было вознаграждение соратников, наказание предателей и щедрая помощь тем, кто случайно показался им симпатичным. Несмотря на то что такие бойцы все еще числились преступниками, они принадлежали миру У линя.

Безусловно, некоторые из них попадали во второй тайный мир. Он контролировался законспирированными бандами – «Зеленый Круг», «Красная Лига», «Трезубец», «Клан Белого Лотоса» и «Общество Железной Голени». Многие бандиты не принадлежали ни к какой традиции, стилю мастера, школе; они не имели ни дисциплины, ни чести. Это было настоящее отребье общества, сборище алчных сикофантов, жутких садистов, тупоголовых амбалов, заботившихся лишь о собственных мышцах и богатстве. Безусловно, многие из этих тайных обществ – например, та же «Красная Лига» – начинались как патриотические организации антиманьчжурского толка, члены которых намеревались свергнуть правителей династии Цин. Однако со временем тайные общества все больше занимались торговлей опиумом и героином, организацией проституции, азартными играми, взяточничеством, вымогательством, политическими убийствами и закулисными манипуляциями.

По всему Китаю жизнь этих тайных обществ тесно переплеталась; щупальца этих связей тянулись во все страны мира, где существовали китайские колонии. Эти таинственные сообщества были необходимы Сайхуну для успешного выполнения поставленной перед ним задачи. Вначале Сайхун решил встретиться с представителями мира боевых искусств, поскольку лишь они могли гарантировать неприкосновенность Хуашань на время, необходимое Сайхуну для поимки Большой Бабочки.

Мир боевых искусств делился на территории; во главе каждой территории стоял патриарх и группа старейшин. Все знатоки боевых искусств обязаны были подчиняться любым решениям совета старейшин. Только самые опытные и авторитетные бойцы могли открывать дискуссии, разрешать дуэли, управлять коллективными действиями или отдавать приказы о казни тех, кто нарушил кодекс чести. Именно перед таким советом должны были предстать трое хуашаньских монахов с петицией от Великого Мастера.

Встреча состоялась в жаркий и влажный полдень в частном особняке. Стулья в темном зале стояли рядами, словно кресла в кинотеатре. Постепенно в зале собрались самые разные представители мира боевых искусств. Пе-|«д собравшимися стоял круглый столик, места за которым заняли десять старейшин. Почти все они, за исключением двоих, были одеты в длинные традиционные китайские рубашки. Один из этих двоих оказался седеющим мужчиной в коричневато-оливковой униформе офицера националистически армии; другому было явно за сорок лет и он был одет как буддист. Все Старейшины представляли религию, правительство, деловые круги и собственно боевые искусства. Если перечисленные сферы общественной жизни Относились к власти, то тайный мир боевых искусств, безусловно, имел там своих людей. Буддистский монах был патриархом именно боевых искусств. Его звали Цинъи, что значило «Чистый Разум». Голова была у него гладко вы6рита наголо, хотя на коже уже появились морщины, а под глазами была заметна припухлость. Реденькая бородка уже давно не заслуживала названия пышной и длинной; зато видно было, что в молодости монах обладал широкими плечами и незаурядной силой. Его одежда была цвета хаки, а на грудь и плечо была наброшена расшитая золотом темно-коричневая шаль. На шее у монаха красовались изящные четки из 108 бусин, причем каждые тридцать шесть бусин были разделены сверкающими императорскими нефритами. Цинъи призвал собрание к порядку.

– Вызываю трех монахов из Хуашань. Выйдите вперед.

Все трое встали и подошли к столу. Кое-кто из старейшин даже не потрудился взглянуть на гостей, продолжая меланхолично покуривать.

– Говорите.

– Я – даос из Хуашань по имени Бабочка. Я ученик Великого Мастера, – начал Сайхун. – Я пришел просить старейшин принять сторону правителя Шаньси. Правитель желает арестовать моего товарища по учебе, соблазнившего его жену. Если мы не разыщем преступника как можно быстрее, правитель прикажет войскам уничтожить все поселения Хуашань.

Цинъи бросил взгляд на офицера-националиста: тот презрительно ухмыльнулся, сосредоточившись на тлеющем кончике сигареты. К чему эти все распри из-за какой-то женщины?

– Мой учитель полагает, – продолжал Сайхун, – что это внутренний вопрос Хуашань, который мы в силах решить самостоятельно. Мы разберемся с этим в соответствии с кодексом Улиня. И мы просим старейинга выступить на нашей стороне.

Цинъи оглядел сидевших за столом. Никто не проронил ни слова – были лишь кивки и взмахи рук. Сайхун увидел, как один из старейшин отрицательно покачал головой; остальные согласились с ним. Потом Цинъи поднял взгляд на просителей:

– Мы можем дать вам лишь сто дней. По истечении срока мы не станем защищать вас.

– Мы благодарим старейшин, – поклонился Сайхун.

Покинув собрание, трое монахов поспешили на постоялый двор, чтобы подготовиться к путешествию. Сайхун испытывал удовлетворение: он знал, что старейшины используют свой вес и авторитет в этом деле. Армейский офицер направит подчиненным официальные правительственные запросы; бизнесмены могут задержать платежи и поставки. Сайхун не сомневался, что, по крайней мере в ближайшие сто дней, армия не вторгнется в Хуашань. 

Поезд приближался к Пекину. Раскаленный диск солнца прожаривал и без того опустошенную землю. Крестьянские поля представляли собой жалкое зрелище растрескавшейся, погибающей от жажды почвы. Несмотря на войну и жестокую засуху, трудолюбивые крестьяне не могли порвать свою привязанность к земле; они все время проводили в работе, собирая скудный урожай кукурузы, пшеницы, проса и картофеля. Согнувшись в три погибели, земледельцы отчаянно пытались напоить высохшие наделы каждой каплей собранной воды, хотя тучи песка, которые приносил раскаленный ветер пустыни, сводили их труды на нет.

Из династии в династию, из поколения в поколение, год за годом Пекин оставался на своем месте. Участок города считался идеальным с точки зрения геомаитии, настоящим центром вселенной; и все-таки это был далеко не рай. Город постоянно подвергался кавалерийским наскокам огромных туч раскаленной желтой пыли, а солнце настолько высушивало воздух, что дышать было очень тяжело, а в уголках губ и глаз моментально собирался песок. В иссушающем пекинском климате обветривалось буквально все: и деревья, и вьючные животные, и люди. Та магия, с которой основатели «Столицы Ласточек» создали этот оплот китайской цивилизации, значительно уменьшила свою силу. Пока поезд поскрипывая приближался к конечной станции, Сай-хун размышлял о том, сколько армий на протяжении веков преодолевали засушливые равнины, намереваясь захватить город и подчинить себе его правителей. Грохот тысяч марширующих ног, стук копыт и лязг танковых гусениц неслись через время истории, пока враги с севера, крестьянские повстанцы с юга, европейские армии с другой стороны земного шара и японские захватчики с океанского побережья пытались разрушить багряные стены Запретного Города.

Железнодорожная станция располагалась за пределами старого города, так что трем монахам пришлось пешком отправиться в центр. Великое скопление приезжего и столичного люда только радовало их – так им было проще оставаться незаметными для японцев, а заодно и для недремлющих шпионов тайного мира. Монахи прокладывали себе путь по узким, запруженным движением улицам, пробираясь между глинобитных и кирпичных строений. Домишки были такими утлыми, что казалось, будто их начисто смоет первым же ливнем или разрушит землетрясение. Все вокруг казалось картонным, игрушечным. Старый, но до сих пор действующий указ гласил, что ни одно здание в городе не может быть выше Запретного Города; кроме того, старорежимное население столицы не желало удаляться от земли, так что f ород представлял собой хаотичную смесь из низеньких домов, серых оград и пыльных пустырей.

Каменные стены оград были главным, что бросалось в глаза гостю китайской столицы. Большинство домов и построек были окружены стенами. Некоторые ограды уже разрушились и выветрились, и там, где между кирпичей некогда находился цементирующий раствор, теперь виднелась лишь убогая Смесь известки и угольной пыли. Другие ограды пестрели беспорядочными заплатами из осыпающейся побелки и вставками известняка, из-под которых выглядывали коричневые блоки прессованной земли. Выходившие прямо на улицу дома чаще всего оказывались без окон, но если даже редко встречающиеся окна были затянуты несвежей полупрозрачной бумагой или забраны настолько мутным стеклом, то их вполне можно было спутать с квадратами из более светлой глины. Даже яркий солнечный свет был не в силах оживить унылые кварталы однообразных оград несмотря на то, что иной раз желтый луч выхватывал из тени то остатки плакатов со старыми новогодними стихотворениями, то прикрепленные над входом дешевенькие деревянные изображения богов-хранителей домашнего очага.

Все приезжие, которые проникли за городские стены Пекина, были обязаны зарегистрироваться в городском управлении. Не желая быть исключением, монахи сразу же направились к кирпичному зданию с красными колоннами и черепичной крышей. Войдя внутрь, они очутились в пустой приемной с подиумом посередине, иа котором стоял тяжелый стол красного дерева и стул. Две двери по бокам с ведущими к ним лестницами и фреска с изображением двух журавлей, парящих над пенящимся океаном, делали приемную совершенно симметричной. Если бы не отсутствие стульев для гостей, она отлично подошла бы в качестве зала какому-нибудь небольшому театру.

На высокой подставке рядом с раскрытыми дверями лежал красный барабан. Посередине туго натянутой на барабан кожи была нарисована большая красная точка. Взяв барабанную палочку, Сайхун сильно ударил по барабану: это была настоятельная просьба о встрече с начальником управления.

Из дверей по бокам дальнего конца комнаты тут же вышли две шеренги солдат в западного образца форме грязно-оливкового цвета. Солдаты были вооружены винтовками. Молча и невозмутимо солдаты спустились по ступенькам и встали лицом друг к другу. Потом вышел секретарь – высушенный сморчок в голубой рубахе, которая совершенно не шла ему. На носу секретаря болтались очки с тонкими стеклами, а усы и редкая козлиная бородка выглядели словно бутафорские.

– Управляющий Пекина! – помпезно возвестил секретарь. Сайхун и оба товарища поспешно опустились на колени, ощущая твердые и холодные плиты каменного пола.

Выход Управляющего был ничем не хуже антре какой-нибудь оперной знаменитости. Управляющим оказался приземистый, крепкий и суровый с виду бюрократ. Он был одет в черное парчовое платье и темно-красный камзол; на голове красовалась темная шапочка-скуфейка. Он важно сел, распрямившись, словно аршин проглотил. У него было красное, опухшее лицо, а борода топорщилась, словно швабра. Круглые, придавленные тяжелыми веками глаза таили недоброе, циничное выражение.

Сайхун, Уюн и Уцюань трижды поклонились сановнику, каждый раз касаясь лбом пола.

– Просители должны изложить суть своей просьбы, – приказным тоном объявил секретарь.

– Мы требуем разрешение на пребывание в городе. Мы разыскиваем одного человека, – ответил за всех Сайхун, не отрывая взгляд от пола: смотреть на Управляющего считалось невежливым.

– Покажите ваши бумаги! – повелел секретарь.

Высоко подняв руки над склоненной головой, Сайхун протянул Управляющему свой документ. На высокого чиновника он все еще не смотрел.

Секретарь подошел к нему, взял бумаги и отдал их Управляющему. У двух братьев-даосов бумаги приняли солдаты.

Управляющий неспешно развернул паспорт Сайхуна – длинную сложенную гармошкой бумагу в твердой обложке. На одной стороне обложки была наклеена овальная фотография Сайхуна, иод ней адрес и личная подпись. Далее шел текст послания, подписанный самим Великим Мастером Ху-ашань. В тексте содержалось объяснение цели путешествия обладателя сего паспорта. В конце послания стояла огромная печать Хуашань, а также оттиск поменьше – личная печать Великого Мастера. Остальная часть паспорта предназначалась для отметок государственных чиновников по пути следования.

Изучив личные бумаги Сайхуна, Управляющий недовольно хрюкнул. Секретарь и охранники-солдаты внимательно наблюдали за каждым изменением, происходившим на его лице. Любое движение мускулов, каждый жест, малейший звук могли что-нибудь значить. Управляющий общался с другими только так – не хватало еще разговаривать с нижестоящими по званию, а тем более, с какими-то просителями!

Размышляя над прочитанным, Управляющий немного потрепал себя за бороду, а потом взял с письменного стола кисточку для письма. Секретарь услужливо придавил раскрытый паспорт двумя полосками белого нефрита и подобострастно придвинул к начальнику подставку с пятью чернильницами. Что именно напишет Управляющий, не имело никакого значения – смысл вердикта заключался в цвете чернил, которым он был написан. Черный цвет обозначал отказ; зеленый – лаконичное «да»; голубой свидетельствовал, что вопрос будет принят к рассмотрению, а белый значил, что запрос не имеет смысла и даже комментировать его бесполезно. Красные чернила требовали: исполнить немедленно!

Сайхун с волнением следил за кисточкой, раздумчиво замершей над рядком чернильниц. Наконец-то! К облегчению юноши и крайнему огорчению секретаря Управляющий обмакнул кисточку в зеленые чернила. После этого Управляющий склонился к секретарю и что-то прошептал ему на ухо.

– Управляющий знает твоего учителя, – объявил секретарь. Просто поразительно, как этот слизняк умудрялся сочетать одновременно глубочайшее низкопоклонство перед начальником и столь же глубокое презрение к явившимся монахам! Потом секретарь продолжил: – Он желает вам удачи в ваших поисках.

Без дальнейших рассуждений Управляющий поднялся с места и покинул приемную. Секретарь собачонкой потрусил за ним; строем вышли прочь солдаты. Один охранник остался, чтобы вернуть монахам документы.

Потом три товарища отправились в чайную. Заплатив немного больше за вход, они смогли подняться на второй этаж – это давало им возможность осматривать целый город. Вглядываясь сквозь дымку, Сайхун видел поверх городских крыш окрашенные в цвет киновари стены и покрытые золотой черепицей крыши Города Императора. Жара стояла просто ужасная, но ветерок, иногда проникая внутрь чайной, доносил до посетителей тонкий аромат сандалового дерева, из которого были сделаны оконные переплеты. В комнатку, где устроились монахи, торопливо вошел прислужник. Он узнал у гостей, какой сорт чая они предпочитают, и принял заказ на еду. Ожидая, пока им принесут поесть, Сайхун смотрел на льющийся из окна свет и думал, как им отыскать старшего брата.

Поиск они начали верно: китайская чайная была местом, где собирались абсолютно все. Чайные были открыты с раннего утра до позднего вечера, и люди приходили туда, чтобы пообщаться и просто провести время. В чае и пище недостатка не было, а в чайных получше к услугам посетителей были и развлечения в виде обаятельных женщин-музыканток и бродячих рассказчиков. Среди завсегдатаев этих заведений встречались представители почти всех слоев китайского общества: там были ученые, для которых чай был извечной привычкой; торговцы обсуждали за едой свои сделки; сваты договаривались о предстоящем браке; неблизкие родственники, которые смущаются друг друга и поэтому развлекают этим остальных посетителей; а еще студенты, обменивающиеся идеями, друзья, которые празднуют дни своей дружбы, или просто старики, продолжающие заслуженно отдыхать.

Но наиболее колоритными гостями чайных были, безусловно, знатоки боевых искусств. Часто это были настоящие гиганты, просто люди-мутанты. Бойцы съезжались со всего севера, и по одежде можно было угадать, откуда удалец родом: из Маньчжурии, Шандуна или какой-нибудь далекой западной провинции. Знатоки боевых искусств сидели, широко расставив ноги и плотно уперев ступни в землю, всегда готовые вскочить. Правила этикета требовали, чтобы воины не скрывали своего оружия. Небольшое оружие – мечи, вееры, кинжалы, дубинки – лежало на столе. Булавы, копья и шесты ставили вертикально, уперев их в край стола.

В чайной Уюн увидел старого знакомого. Тощий мужчина в черной одежде с широким палашом, лежащим в пределах досягаемости, радостно поздоровался с монахом. Друзья перемолвились парой словечек, потом Сайхун увидел, как тускло блеснула серебряная монета. Мужчина улыбнулся еще шире и приветственно помахал рукой, пока Уюн вернулся за свой столик.

– Не нравятся мне взятки, – вполголоса проворчал Сайхун.

– Считай, что мы действительно дали осведомителю на чай, – просто объяснил Уюн. – В любом случае, нам повезло, что мы на него наткнулись. Я получил интересные сведения.

– О чем? – поинтересовался его брат.

– Бабочка живет у богатой любовницы; женщине около тридцати, и зовут ее «Сильная Тигрица». Она сама незаурядно владеет боевыми искусствами: ее пальцы, словно стальные пики, легко проникают в тело противника. Ее отцом был придворный рыцарь из Шаолиня; детей в семье было только двое. Старшей была дочь – эта Тигрица, – а младший сын теперь подросток. Все свое воспитание отец вложил в дочь, потому что она была взрослее.

Сына воспитать рыцарь не успел – умер. Возможно, что дочь практически закончила обучение при отце, да еще Бабочка, наверное, подучил ее.

– Мы отправимся к ней домой, – быстро произнес Уцюань.

– Не так быстро, – запротестовал Сайхун. – Нужно разузнать побольше. Есть немало женщин-бойцов, которые сражаются получше иных мужчин.

– Это точно, – согласился Уюн, – вот почему завтра мы должны отправиться к полицейскому патологоанатому.

На следующее утро Сайхун, Уюн и Уцюань отправились в городской морг – угрюмое кирпичное здание, покрытое пятнами угольной сажи и столетней пыли. Предъявив дежурному врачу свои документы, они убедили его позволить им осмотреть тело убитого, которое привезли два дня назад. Полицейский врач оказался довольно странным человеком – гораздо более странным, чем можно было бы ожидать от того, кто всю свою жизнь занимается мертвецами.

Глаза и брови патологоанатома придавали их владельцу неуловимо волчье выражение лица, а вечно растянутые в улыбку губы открывали кривую полоску отвратительно вывернутых наружу зубов. Патологоанатом излучал искреннее радушие и всем своим видом демонстрировал, насколько любит свою работу. Убедившись в законности любопытства трех товарищей, он с радостью провел их вниз, словно гордясь возможностью продемонстрировать свое высшее достижение. У патологоанатома была привычка потирать свои морщинистые руки, причем делал он это не столько от нервозности, сколько от предвкушения.

Он провел их за собой в подвал, и его седая борода маячила впереди, словно рыбья спина, мелькающая в темной морской воде. Возможность хоть как-то спастись от одуряющей пекинской жары порадовала бы Сайхува, если бы не запах формальдегида и смрад разлагающихся внутренностей. В конце концов лестница привела их в узкий сводчатый зал. Коптящее пламя масляных светильников неровно освещало гробы и прозекционные столы. Ассистент как раз собирался произвести вскрытие тела женщины, но полицейский патологоанатом отпустил своего помощника и почти с нежностью накрыл тело серой замызганной простыней. Потом он отвел трех монахов в дальний темный угол прозекторской и снял крышку со стоявшего там гроба. Вокруг тут же распространилось жуткое зловоние.

– К счастью, мы еще не обработали его известью. Я подумал, что может быть еще расследование, так что решил обождать денек. Впрочем, сегодня убийства уже никого не волнуют.

Сайхун осмотрел тело. Убитый оказался крупным, высоким буддистским монахом. Бритая голова монаха казалась огромной, словно пушечное ядро; брови были густыми, черными. Ноздри смотрелись обыкновенными дырочками, а за темно-багровой полоской полураскрытых губ между частично выбитыми зубами виднелись сгустки черной запекшейся крови. Железные четки, каждая бусина полтора дюйма в диаметре, охватывали его шею.

Жрец был одет в серую куртку и штаны; распахнутая куртка открывала на обозрение широкую грудь и огромные, словно ствол дерева, руки. Уцюань достал из ножен свой меч и острием клинка откинул полу куртки. У плеча под правой ключицей и за левым ухом виднелись два коричневых пятна. Самым очевидным ранением была большая багровая ссадина в форме человеческой ладони на груди, как раз там, где сердце.

– Мы не знаем, кто убил его, – академическим тоном известил друзей патологоанатом, – но все произошло очень быстро, а оружие было сломано.

Все посмотрели на обломки оружия, небрежно брошенные рядом с трупом, – лунного ножа. То было длинное и тяжелое оружие, излюбленное у буддистских монахов. С одного конца лезвие было широким – наследие мотыг, которыми в свое время выкапывали съедобные растения; лезвие на другом конце было сделано в форме полумесяца. У каждого лезвия на древке крепились стальные кольца, которые во время боя издавали сильный звон. Древко из твердого тика оказалось разломанным и расщепленным из-за удара невероятной силы.

Сайхун попросил патологоанатома оставить их у трупа наедине на несколько минут, а потом повернулся к Уюну:

– Что тебе сообщил осведомитель и какое отношение все это имеет к Бабочке?

Уюн взял фонарь «летучая мышь» и поставил его на крышку гроба.

– Два дня назад этот монах приехал в Пекин с аналогичной целью: он хотел воспрепятствовать новым преступлениям Бабочки и его любовницы. Он придумал план: выманить Тигрицу из дома с помощью ее братца. От старейшин тайного мира монах узнал, что юноша всегда выходит из особняка сестры в одно и то же время. В итоге монах встретился с парнем и загородил ему дорогу. Монах взял два свинцовых шара и с такой силой бросил их в землю, что они полностью погрузились в нее. Потом монах вскочил на место, где упали шары, и бросил брату Тигрицы вызов – мол, если пареньку удастся хотя бы столкнуть его с места, монах научит его своему искусству. Безусловно, мальчик согласился. Он был уверен в своем умении и, как и все знатоки боевых искусств, стремился узнать больше. В общем, юнец бездумно атаковал, монах открытой ладонью шлепнул его по сердцу. У брата Тигрицы пошла горлом кровь, и он убежал.

Он показал свою рану сестре и та сразу узнала почерк мастера стиля Железная Ладонь. Тигрица тут же выбежала из дома, чтобы отомстить за брата. Монах ожидал ее. Вначале он сражался с ней голыми руками; но потом, изумившись ее силе и умению, был вынужден взяться за оружие. Но, по словам свидетелей, это ему не помогло: сопернице удалось лишить боксера-ветерана его лунного ножа. В ярости она перехватила древко, разломала его, а потом нанесла монаху точно такой же удар, как тот, которым он ранил ее брата. Всех лет тренировки монаха оказалось недостаточно: ее смертоносные пальцы оборвали тонкую нить его жизни.

Сайхун посмотрел на неподвижное тело – раны и кровоподтеки красноречиво говорили, что эта женщина-боец не зря заслужила свое имя.

– Пошли отсюда, – сказал он товарищам. – Наверное, Бабочка уже знает о нашем приезде в Пекин. Мы нападем на особняк Тигрицы сегодня же днем.

Оба монаха согласно покачали головами. Потом они выдали патологоанатому «чаевые» и неторопливо отправились через весь город в северо-западный квартал.

– Плохая это примета: ходить в морг в день сражения, – проворчал Угон.

Уцюань тут же высмеял мнительность брата:

– Да что размышлять над этими глупостями! Зато вонь в мертвецкой – точно не предрассудок. Реальная до ужаса.

– По сравнению с ней запахи в городе просто замечательные, – согласился Сайхун.

Уюн вдохнул полной грудью. В воздухе тяжелой пеленой висел запах угольного дыма, немного напоминавший горящее масло и пережаренный свиной жир.

– Дьявольщина, – закашлявшись, пожаловался он. – Хрен редьки не слаще.

Три товарища шагали по старой части Пекина. Перекошенные серые домишки с покореженными стенами, узкие проходы, оставшиеся после застройки и впоследствии названные улицами. Все это выглядело как-то хаотично. В свое время геоманты тщательно планировали постройку каждого дома в Пекине, но с годами город полностью подчинился общей неразберихе и прихотям индивидуального вкуса. Тем больше изумились монахи, когда, завернув за угол, оказались перед длинной, идеальной стеной из серого кирпича. Ограда вокруг особняка Тигрицы высилась на добрые тридцать футов, а сверху стену венчала крыша из зеленой глазурованной черепицы. По обе стороны от главных ворот возвышались красные колонны, а окрашенные в пунцовый цвет ворота были сделаны из такого твердого дерева, что могли бы выдержать и танк. Да, попасть внутрь им будет непросто. Чтобы взобраться на стену, монахам пришлось воспользоваться веревкой.

В сравнении с мрачным однообразием серой ограды роскошный сад внутри казался еще прекрасней. Сайхун изумился этому райскому уголку, который так отличался от бесцветной скуки дряхлеющего города. Судя по ухоженности сада, занимались им тщательно и долго – столь утонченный вкус и тонкое равновесие ландшафта и архитектуры приходят лишь с годами. Очевидно, отец Тигрицы тщательно прятал эту жемчужину от глаз императора, потому что если бы правитель узнал об этом, то из зависти погубил бы своего верного рыцаря.

Перед фасадом дома был разбит искусственный пруд. Из пруда брал начало небольшой ручей, который огибал дом с западной стороны и скрывался с тыла. Вода в пруду была мутно-зеленой, но зато в искристом зеркале отражались кусты плакучей ивы, растущей по берегам. Сами берега были искусно выложены оригинальными окатанными голышами.

Монахи подобрались к кирпичному особняку. Это оказалось массивное двухэтажное строение с традиционными оконными переплетами, крепкими колоннами и загнутыми кверху уголками крыш. Вдоль края каменного портика аккуратным рядком стояли глазурованные керамические горшки с кактусами. Двери были покрыты красным лаком и потрясающей перламутровой инкрустацией в морских тонах.

Наконец Сайхун сумел отвлечься от окружавших его красот и снял свою верхнюю рубашку, оставшись в одежде воина. К поясу у юноши была прикреплена прочная веревка с лезвием на конце. Сайхун взглядом дал понять братьям, чтобы те вынули свои мечи из ножен. Хищно блеснули отточенные лезвия, контрастируя с округлой и теплой обстановкой ухоженного сада. Все-таки прав был ученый Ли Цюань из династии Тан, думал Сайхун, когда говорил: «Оружие – это инструмент злой судьбы». Меч действительно зовет в битву.

Вновь развернувшись к входной двери, Сайхун с такой яростью двинул по ней, что створки просто упали и гулко хлопнулись о пол, даже лак посыпался. Все трое вошли в главную приемную – большой зал, построенный в классическом симметричном стиле. Вдоль стен тянулись два ряда стульев из черного эбенового дерева. Подушки на стульях были обтянуты шелком, спинки и ножки покрыты изящной резьбой. Между стульями стояли чайные столики. Пол покрывало большое шелковое полотнище, расшитое цветами и символами долголетия; на стенах висели ценные образцы древней каллиграфии и керамические блюда. Вдоль противоположной входу стены стоял длинный ряд вазонов с ярко-красными пионами и пара стульев, развернутых к двери. Приемная была тускло освещена, и в воздухе витал легкий запах плесени. В ту же секунду монахи услышали легкий топот и вслед за этим – женский голос, приказывающий слугам удалиться.

Вскоре в двух дверях, в дальнем конце приемной, появились трое. Первой вошла женщина; это явно была Тигрица. Тигрица оказалась среднего роста, движения ее были грациозными и плавными. Ладная, атлетическая фигура в одежде из золотистого и голубого шелка. Ноги у воительницы были сильными, свободными, кожа напоминала полупрозрачный нефрит. Огромные глаза в обрамлении темных ресниц кнаружи сходились в тонкие щелочки-стрелки. На какую-то секунду Сайхун едва не позабыл о том, что их привело сюда и заставило грубо ворваться внутрь без приглашения. Взволнованно ловя запах изысканных духов, юноша подумал, что ради такой женщины действительно можно оставить монашескую жизнь в горах.

Позади Тигрицы стоял ее брат – тощий подросток с бритой головой и пытливым взглядом. Судя по всему, недавно полученная рана его не беспокоила. Брат был одет в красный шелк. Глядя на незваных гостей, он быстро запихивал подол своей рубашки под черный пояс на случай, если понадобится драться. В руке он держал копье в собственный рост, направляя его на монахов. Привязанный к древку красный бунчук вяло покачивался из стороны в сторону. Брат Тигрицы презрительно фыркнул, показав ровные, белые зубы.

Брат и сестра вышли на середину комнаты, но тут в дверях появилась еще одна фигура. Бабочка. Но вместо знакомого Сайхуну, уверенного в себе и жизнерадостного старшего брата, он наткнулся на затуманенный, почти обреченный взгляд.

– Мы пришли за тобой, Бабочка! – закричал Сайхун через всю комнату.

Бабочка на мгновение поднял глаза, потом отвел их в сторону.

– Тебя хочет видеть учитель. Ты перешел все пределы его терпения. Пойдем с нами, немедленно!

– Это мой дом, – вмешалась Тигрица. – И не вам здесь отдавать приказания.

– Лучше не мешай, чтобы мне не пришлось показаться невежливым, – с жаром воскликнул Сайхун. Он посмотрел на Бабочку: тот сделал шаг назад.

– Вперед! – крикнул Сайхун, и первым бросился к Тигрице.

Женщина с легкостью отбила первую атаку, и Сайхун оказался в невыгодной для себя позиции. Было очевидно, что у нее гораздо больше опыта; просто силой ничего не решалось. Сайхун инстинктивно ощутил ошеломляющее преимущество собственного веса и мышц, но Тигрица оказалась потрясающе быстрым, неуловимым бойцом. Она просто ускользала от его ударов, даже не пытаясь блокировать их. Когда же Тигрица бросалась в контратаку, Сайхуну приходилось лихорадочно отступать. Умение наносить удары кончиками пальцев помогало Тигрице быстрее доставать противника. Она, безусловно, была смертельной соперницей.

Улучив момент, Сайхун скользнул в сторону и попытался пробраться к Бабочке, который спокойно отступил вглубь комнаты. В это время женщина набросилась на Сайхуна. Он попытался увернуться, но Тигрица в конце концов притянула его к себе, нанеся сокрушительный удар в грудь. Послышался металлический скрежет, посыпались искры, и оба противника на мгновение замерли в изумлении: в носке сандалии у Тигрицы оказалось лезвие. Оно-то и чиркнуло по стальной нагрудной пластине, спрятанной под одеждой у Сайхуна.

– Ах ты, трусливый монах! – с отвращением крикнула ему Тигрица.

Но Сайхун лишь самодовольно ухмыльнулся: нет, он не из тех, кто полагается только на судьбу. Пользуясь временным замешательством, Сайхун дернул узел на поясе и крутнулся на месте. Веревка с дротиком на конце размоталась, и молодой монах тут же метнул оружие в Тигрицу. Безусловно, она была слишком опытной, чтобы пропустить такой удар, но Сайхун по крайней мере надеялся хоть немного вывести ее из равновесия.

На конце дротика был укреплен свисток, так что в полете дротик издавал пронзительный отвлекающий звук. Веревку следовало держать всегда натянутой, возвращая дротик обратно после каждого броска. Вернув себе оружие,

Сайхун мог обмотать веревку вокруг запястья, локтя или ног, а потом снова послать ее вперед под самым неожиданным углом. Еще можно было раскручивать веревку кругами, пытаясь нанести противнику порез. Но Тигрица совершенно не испугалась этого неожиданного поворота. Напротив, она еще больше рвалась в бой. Пятнадцатифутовой веревки и острого, как лезвие, дротика едва хватало, чтобы удержать ее на расстоянии. Сайхун надеялся, что Уюну и Уцюаню больше повезло с противником.

Оба монаха-охранника были как минимум на два фута выше своего соперника, а по весу превосходили брата Тигрицы фунтов на пятьдесят каждый. И все же мальчишка компенсировал невыгодные условия поединка за счет поразительной скорости движений и длинного радиуса действия своего копья. Судя по всему, его нисколько не смущали два монаха с мечами. Умопомрачительно быстрые махи и удары мечей не достигали цели, поскольку копье у мальчика было особым. Его древко было вырезано из определенного вида лианы. Б результате долгого вымачивания в особых маслах дерево сохраняло хорошую гибкость. Стоило брату Тигрицы ударить одного из монахов просто древком, как остальная часть копья выгибалась, словно хлыст, и заточенное острие все равно попадало в тело. При этом копьем можно было пользоваться для уколов, парирования чужих ударов, хлыстообразных движений. Сайхун убедился, что подросток был неплохим бойцом.

И снова Тигрица бросилась вперед. Сайхун с яростью оборонялся. Раскрутив веревку, он метко швырнул дротик, так что острие, несмотря на попытку противницы уклониться, все же слегка задело ее плечо. Когда дротик со свистом помчался обратно к хозяину, Сайхун шагнул ему навстречу. Веревка с силой врезалась в ладони,- Сайхун чувствовал, как ее волокна почти что режут пальцы. Но останавливать движение было нельзя – нужно было успеть поймать обратное движение дротика и направить его к цели уже под другим углом. Один круг, еще один, быстрый поворот, чтобы увеличить инерцию… Как только Тигрица оказалась в пределах досягаемости, он из-за спины нанес ей сильный удар «хвост тигра», а потом послал в полет безумно свистящий дротик. Острие дротика попало в брата Тигрицы с такой силой, что все лезвие длинной пять дюймов погрузилось внутрь тела. Сайхун молнией бросился вперед и безжалостно накинул кольцо веревки на шею жертвы. Уюн и Уцюань без колебаний выбросили вперед свои страшные мечи, чтобы навсегда покончить с юнцом.

Вне себя от горя и ярости, Тигрица слепо бросилась на трех монахов. Теперь в ее действиях уже не было ни былой сдержанности, ни изящной стратегии, ни тонкой грации движений. Смертельная и величественная сила зародилась в теле разгневанной женщины, и она ударила Сайхуна с такой силой, словно была мужчиной-гигантом. Сайхун быстро изогнулся, чтобы уменьшить силу удара, но все же не смог удержать равновесие. Покачнувшись, он начал падать назад, а Тигрица в этот миг занесла над ним свои растопыренные пальцы, целясь прямо в гортань. Падая, Сайхун успел заметить глаза противницы, покрасневшие от ненависти и слез. Он слышал тихий присвист ее дыхания и ощущал, как вся внутренняя энергия Тигрицы собирается в кончиках пальцев для четко выверенного неотразимого удара.

Но прежде чем Сайхун успел почувствовать на себе всю силу ее смертельного укуса змеи, перед глазами мелькнула размытая молния, и меч Уцюаня пронесся в дюйме от лица Сайхуна, разом отрубив Тигрице руку. Смертоносное шипение сменилось агонизирующим воплем. Драгоценное оружие Тигрицы безвольно упало на пол, из обрубка ручьями полилась кровь. Тигрица тут же отскочила назад с выражением неописуемой ярости на лице. В ее глазах было что-то такое, от чао все три монаха замерли.

Тигрица с усилием восстановила дыхание и выпрямилась. Она обвела взглядом комнату. Неподалеку лежал мертвый брат, а любовник, судя по всему, успел покинуть ее. Хуже всего, что она потеряла свою руку. Ее оскорбили, обесчесгали в самом худшем понимании этого слова. Ее слава была в ее пальцах; ее умение драться было ее гордостью. Теперь же она потеряла все. Но каждый великий воин, кем бы он ни был – мужчиной или женщиной, – никогда не позволит себе потерять собственную гордость. И Тигрица сделала единственное, что могла и должна была сделать.

Она всегда отлично владела внутренней энергией своего тела, так что ей ничего не стоило по желанию направить цин кровь в любую точку организма. Теперь она подняла их в язык – туда, где соединяются меридианы Ду и Жэнъ. Когда вся ее жизненная сила собралась в этой единственной точке, Тигрица с яростью отчаяния прикусила язык. Рот женщины немедленно наполнился кровью, и душа покинула тело через смертельную рану, которую Тигрица нанесла себе сама. Сайхун ошеломленно наблюдал, как ее тело в последний раз встрепенулось и упало, словно животное, подстреленное охотником.

Потом Сайхун освободил мертвого брата Тигрицы от опоясавшей его веревки. Тело подростка казалось тяжелым. Сайхун смотал окровавленный шнур, решив потом сменить его на новый, а потом аккуратно очистил лезвие дротика. Острый, звериный запах свежей крови наполнил комнату, вытесняя исчезающий аромат духов Тигрицы. У дверей Сайхун нашел масляный светильник, и через секунду струя горящего масла пропитала ковры, окрасила неподвижные тела оранжевым светом. 

В последующие дни Сайхун, Уюн и Уцюань продолжали поиски Бабочки, используя для этого внушительную сеть шпионов тайного мира. Они теряли драгоценное время, доверяя непроверенным слухам и раз за разом попадая на ложный след. После пяти дней рысканий по городам и весям, три монаха очутились в деревне Дагон, в провинции Хубэй. Там в убогом виниом погребке они нашли информатора – мелкого вымогателя и вора. Получив щедрый куш, воришка сообщил им кое-что полезное.

– Ваш соученик сейчас находится в компании Трех Хубэйских Тигров. Первый – мастер стиля Ладонь Восьми Триграмм; его зовут Ли. Его учителем был монах, дзэн-буддист, а генеалогия стиля восходит к Инь Фу – тому самому мастеру, который охранял вдовствующую императрицу, когда в 1910 году ей пришлось бежать из Пекина. Второго зовут Ван. Он учился у знаменитого Сунь Лутана и является мастером боксерского стиля Формы и Разума, а также мастером Меча Шести Гармоний. Третьего называют Летающим Котом. Он небольшого роста, но тем не менее представляет собой серьезную опасность: в свое время его тщательно готовил один из последних рыцарей цинской династии по прозвищу Летающий Леопард. Всем троим сейчас под пятьдесят, так что они в расцвете своих сил. Вы слишком молоды, чтобы победить их.

– И тем не менее, – ответил Уцюань, – расскажи нам, пожалуйста, как мы можем найти их.

Воришка задумался на мгновение, потом засмеялся:

– Ладно, ладно. По крайней мере, я буду знать, куда отправлять заказанные для вас гробы.

Монахи распрощались с все еще хихикающим осведомителем и занялись разработкой плана. Теперь это, безусловно, было делом У линя, а посему единственным вариантом был личный вызов на поединок. И бросить этот вызов всем трем мастерам мог только один, потому что было бы нечестно наброситься на Трех Тигров втроем. Сайхун вызвался добровольцем и тут же написал три письма. 

Погода становилась все более жаркой. Сайхун все больше сгорал от нетерпения изловить Бабочку. В течение двух дней он встретился сначала с Ли, а потом с Ваном и победил обоих. Грациозному и неуловимому стилю Восьми Триграмм, которым мастерски владел Ли, Сайхун противопоставил жесткие захваты и безжалостные броски из монгольской борьбы. Пятидесятилетний мастер просто не выдержал такого количества ударов о землю. Как бы смешно это ни показалось, но Вана Сайхун одолел, используя как раз стиль мастера Ли. Гибкость движений и круговые удары оказались отличным средством против прямого и всесокрушающего движения вперед, свойственного боксерскому стилю Формы и Разума. Ни в одном из поединков Сайхун не убил своего противника – это касалось кодекса чести знатоков боевых искусств. Ведь мастера приютили Бабочку только из чувства дружбы. Сайхун выяснил это после того, как Ван признал себя побежденным. Только тогда оба старых мастера в полной мере осознали, в какую беду попал Бабочка. Они посоветовали Сайхуну поспешить на юг: Летающий Кот отправился с Бабочкой к реке Янцзы.

Три монаха поспешили на поезд, но не успели, причем Уюн успел назвать неудачу дурным предзнаменованием. Следующий поезд был только через четыре часа, но выхода не было, и оставалось только дожидаться следующего поезда на Нанкин. Через сутки друзья прибыли на северный берег Янцзы. Моста через необычайно широкую реку не было, а переправа поезда на пароме заняла бы бог знает сколько часов. Тогда Сайхун с товарищами поспешил прямо на берег и нанял небольшую лодку.

Причалы Нанкинского порта буквально кишели желающими попасть на пароход, фрегат, или хотя бы в маленькую деревянную джонку. Там и сям громоздились короба и ящики, корзины с продовольствием, клетки с утками и гусями. Над пристанью висел густой запах керосина, масла, мусора и пота.

Несмотря на раннее утро, воздух уже раскалился. Сайхун провел рукавом по лбу, и ткань тут же потемнела от пота. Юноша прищурился от яркого солнца и с изумлением увидел Бабочку. Фигура Бабочки, одетая в богатый шелк небесно-голубого цвета, контрастно выделялась на фоне грязных доков. Из-под накидки у старшего брата виднелась снежно-белая рубаха, расстегнутая на груда, Бабочка неторопливо брел по причалу и улыбался. Рядом с ним шел человек в черном.

Грубо расталкивая толпу, Сайхун бросился к ним, уже на ходу поняв, что это, безусловно, привлечет внимание Летающего Кота. Последний зевака отлетел в сторону, подчиняясь руке Сайхуна… юноша услышал, как к нему приближается пронзительный свист. Это Летающий Кот, который был мастером по использованию веревки и дротика, атаковал Сайхуна.

В толпе послышались вопли. Люди бросились было врассыпную, но все же не разошлись окончательно. Борясь со страхом и любопытством, они образовали достаточно широкий круг. Сайхун и Летающий Кот очутились посередине импровизированной арены. Летающий Кот начал неторопливо кружить вокруг молодого даоса. Спутник Бабочки оказался худым и невысоким, с лицом темным, словно оливковая косточка. Кожа у Летающего Кота была темно-коричневой и с виду казалась очень толстой. Черные, как смоль, волосы были густо напомажены; из-под них сверкала пара острых, внимательных глаз.

Пущенный дротик больно ужалил Сайхуна, и юноша тут же достал свое оружие – стальной веер. Раскрыв веер, чтобы защититься, Сайхун тут же перешел в наступление. Ему удалось быстро сократить расстояние между собой и противником, но вскоре Сайхун с изумлением заметил, что Летающий Кот легко ушел от предназначавшихся ему ударов, а потом легко взлетел над головой у Сайхуна, проявив незаурядное гимнастическое мастерство. В полете Летающий Кот нанес Сайхуну удар ногой и сразу после приземления вновь раскрутил свой страшный дротик.

Сайхун упал на деревянный настил набережной. Несколько колючих щепок тут же вонзились в ладонь. Тогда он в ярости вскочил и вовремя успел отбить летящий дротик. Все это время Летающий Кот ни на секунду не остановил свое оружие. Он прыгал вокруг порхающей веревки, прямо в воздухе сворачивал ее кольцом и даже заставлял ее пикировать отвесно вниз. Дождавшись очередного прыжка врага, Сайхун резко убрал веер за спину, а потом неожиданно вновь выбросил его перед лицом противника. Одновременно он нажал потайную кнопку на наружной пластинке веера. Под влиянием быстрого движения кистью и благодаря спрятанной внутри веера пружине наружу выскочили тринадцать едва заметных иголок. Именно эти игол -ки Сайхун вонзил в ногу Летающему Коту.

Уюн и Уцюань решили не отставать. Людей вокруг было слишком много, так что мечи здесь вряд ли пригодились бы, и братья дрались голыми руками. Несмотря на ранение, Летающий Кот храбро сражался со всеми тремя, но в конце концов монахи оставили его без сознания на причале.

Сайхун растолкал зевак и помчался к дальнему концу причала, где уже отчаливала лодка, в которой сидел Бабочка.

– Ты знаешь, почему я преследую тебя! – в ярости закричал ему Сайхун. – Клянусь: тебе не уйти!

И тут он с изумлением заметил совершенно бесстрастный взгляд старшего брата. Казалось, что Бабочка куда-то рассеянно загляделся. Наблюдая за удалявшейся лодкой, Сайхун напрасно прислушивался, надеясь дождаться ответа. Ему никто не ответил. Проклятье! Ну почему ни разу в его, Сайхуна, жизни никто ничего неговорит как раз тогда, когда это очень важно и нужно! 

Полуразваленный пароходик, на который сели собравшиеся в погоню монахи, был переполнен. Сайхун решил встать у самого края борта, чтобы видеть всю поверхность реки. Могучая Янцзы лениво катила свои воды. Эта водяная толща была слишком велика для того, чтобы ее называли жалким словом «река». Это был настоящий океан: глубокий, предательски опасный, широкий и неодолимый. На масляно блестевшей глинистого цвета воде покачивались всевозможные отбросы, которые сваливали за борт пассажиры лодок. Чем дальше пароход удалялся от берега, тем более широкой и величественной казалась Янцзы. Дрейфуя по бескрайней и беспокойной поверхности, можно было даже вообразить себя участником какого-нибудь океанского приключения.

Сайхун глядел на мелкие волны, которые разрезал нос пароходика. Белой пены в волне почти не было, и молодой монах задумался о том, как просто устроен мир. Буквально все вокруг состояло из трех горизонтальных полос: голубого неба, зеленеющих полей и коричневой воды. Он наблюдал, как мимо суденышка проплывает зеленая полоса. Иногда это был просто берег с небольшими участками пляжа; в другой раз глазам открывался глинистый, разрушающийся обрыв. Изредка встречался какой-нибудь каменный утес гордо противостоящий подмывающим его речным струям. Пароходик тарахтел мимо полей и нечасто встречающихся глинобитных лачуг. Города казались странными включениями на фоне невозмутимых полос голубого, зеленого и коричневого.

Мимо проплыл другой пароход, направлявшийся вверх по течению. На борту встречного толпились беженцы с оккупированных территорий. Сайхун загляделся на этих огрубевших, отчаявшихся, запуганных людей. Как ни странно, не меньшее количество плыло вниз в поисках затерявшихся в войне родственников или надеясь найти работу. «В наши дни найти работу – большая удача, – говорил какой-то мужчина рядом. – Даже если это будет оккупированная зона, все равно работать лучше, чем голодать».

Буря эмоций захлестнула пассажиров, когда мимо пароходика проплыл труп. Тело плыло удивительно быстро. Вскоре показался еще один труп. Несмотря на бурное течение, тела сохраняли жуткую неподвижность.

– Видели? Видели это? – взволновано воскликнул Уюн. – Это плохой знак!

– Да, – сказал Сайхун. – Этот последний был мужчина или женщина?

– А разве ты не знаешь, как определять? – удивился Уцюань. – Если плывет лицом вниз, то, как правило, мужчина. Если женщина – то лицом вверх.

– Где это ты обнаружил такую зависимость? – в свою очередь поинтересовался Сайхун.

– Да так, за время путешествий и странствий, – небрежно произнес Уцюань. – У женщины бедра тяжелее, зад тянет ее вниз, так что лицо оказывается наверху. А у мужчины голова потяжелее, да и впереди больше. Вот почему мужчины лицом вниз.

Тут появился еще один покойник, и они попытались было проверить теорию Уцюаня, но, к сожалению, у этого несчастного лолголовы было снесено выстрелом.

Сайхун протолкался через говорливую толпу на нос суденышка. Там он отыскал себе свободное место, и отмахиваясь от иногда налетавших клубов пара, продолжал вглядываться в громадный коричневый треугольник стремящейся вниз реки. Волны гипнотизировали его. Он вспомнил, как когда-то во время урока учитель говорил ему, что вода как стихия имеет на него особое влияние. Тогда учитель посоветовал Сайхуну пристально вглядываться в воду, чтобы обрести спокойствие и внутреннее созерцание.

Вот и в Пекине ему пришлось убивать. Кто знает, скольких он убил за свою жизнь? Он родился в семье воина, и искусство убивать было его наследием. Он часто сражался в молодости, чтобы защитить свой дом от всяких бандитов; он принимал вызовы на поединок от мастеров боевых искусств; наконец, он воевал в партизанах. Более того: и Сайхун, и другие знатоки боевых искусств, не исключая Тигрицы и ее братца, понимали, какова максимальная ставка в реальном бое. И все же две недавние смерти показались Сайхуну особенно трагичными и неразумными.

Он убил любовницу Бабочки. И в этот раз победа показалась ему особенной. Теперь он чувствовал себя скорее разрушителем, чем героем. Он был воином, который уничтожает всех, кто противится выполнению его задачи. Теперь он не был монахом-идеалистом – напротив, он был мужчиной, который принял вызов, заключающийся в выполнении определенной миссии. Неожиданно Сайхун понял, что есть еще одна сторона морали, которая представляет собой вызов. Этика вызова заключалась в успехе, а сам вызов представлял собой сокровенный смысл того кодекса рыцарской чести, с которым Сайхун был неразрывно связан. И все же в щи присутствовало огорчение от необходимости жертвовать всеми остальными принципами. Многие столетия мужчины жили необходимостью ответить на брошенный вызов, но поэты никогда не называли настоящую причину, по которой мальчики превращались в мужчин: а причина заключалась в том, что, осознав наконец иронию этики и действительности, они приносили в жертву свои прекрасные и элегантные идеалы. Как знаток боевых искусств и современный рыцарь, Сай-хун понимал, что ему нравится принимать вызов. Было что-то такое в борьбе между принципами и обстоятельствами, – борьбе, которой он так страстно желал. Но каждый раз, принимая вызов, он снова получал тот самый урок способности жертвовать и идти на компромисс. Вот и сейчас стоя у самого борта, Сайхун снова согласился с тем, что убил, и с тем, что его душа будет страдачъ за это, и еще с тем, что за поимку своего старшего брата он заплатит поистине страшную цену. Он развернулся к реке спиной, и вдруг на него навалилось ощущение, что все кончено. Вот что значило быть лидером в борьбе за рыцарскую честь!

Сайхун снова засмотрелся на плавно бегущую за бортом реку. Я все еще слишком эмоционален, подумал он про себя и тут же вернулся мыслями на десять лет назад. Тогда он как раз пытался осознать смысл понятия увэй и задал по этому поводу вопрос Великому Мастеру:

– Что значит увэй7.

– Оно значит, – ответил учитель, – что все, что ты делаешь, выглядит случайным, естественным и совершенным. Ничто не может повлиять на тебя; ничто не возмущает твоих чувств, и ничему не прервать то драгоценное спокойствие, которое ты так долго воспитывал в себе.

– Ничто не влияет?

– Ничто.

– А если вы занимаетесь медитацией и кто-то в это время попытается убить вас? – снова спросил Сайхун.

– Что ж, если меня захотят убить, пусть попробуют. Я убью их раньше.

– А потом?

– А потом сяду снова медитировать.

– И это все? -Да.

– И вы не будете страдать от того, что убили человека?

– В этом случае, нет. Меня пришли убить, и я просто помешал этому.

– Но разве вы не будете страдать в душе?

– Нет. В этом и заключается увэй. Сначала происходит одно событие, затем другое. Если ты действительно увэй, ты всегда в хорошем расположении духа.

…Мимо проплыл еще один труп. На этот раз женщина. Казалось, что Янцзы переполнена трупами. На мгновение Сайхуну показалось, что он участвует в процессии, участники которой – трупы. Мертвым дорога в ад, подумал тогда Сайхун. И он, и трупы плыли к одному и тому же месту назначения в широком речном устье: к Шанхаю.

Глава двадцать четвертая  Шанхай

Неужели это и есть ад?» – спросил себя Сайхун, когда они высадились в доках Шанхая. Все вокруг казалось страшно чужим и непривычным – впрочем, оно и в самом деле было таковым. Осторожно пробираясь по хлипким подмостям через орды орущих, плюющих, немытых людей, он вдруг увидел городской горизонт. Вдоль знаменитой шанхайской Набережной внушительной стеной высились огромные здания из стали и бетона. Они были гораздо выше всего, что молодой даос повидал в своей жизни, за исключением, пожалуй, гор. Четкие линии, окна идеальной прямоугольной формы, отголоски греческой и римской архитектуры, импозантные серые колонны и стены – все это казалось совершенно непривычным для глаз. Сайхун подумал, что когда-то здесь было очень красиво: бледно-голубое небо с высоко плывущими облаками, легкий океанский бриз, несущийся над открытой рав-шшой речной поймы. К западу от Шанхая на многие мили тянулись богатейшие земли. Даже несмотря на войну, они все еще давали свежие овощи и радовали глаз уголками нетронутой зелени. В переводе с китайского Шанхай обозначает просто «У моря». В свое время город действительно был светлым, чистым и красивым. Но теперь все эти высокие башни, запруженные гостиницы и офисы казались Сайхуну уродливыми.

Едва ступив на набережную, трое товарищей тут же почувствовали себя детьми на праздничном параде. Напор людской массы мог свести с ума кого угодно, а попытки спокойно идти оказывались такими же безуспешными, как намерение собственноручно остановить паровоз. Изо всех сил протискиваясь плечом вперед, Сайхуы двигался со скоростью черепахи. Когда он очутился на перекрестке, волна странных запахов и жуткого шума буквально ошеломила его. Где был тот свежий воздух, которым так юльно дышалось на реке? Теперь отовсюду воняло горящей нефтью. Он посмотрел вдоль улицы и увидел сумасшедшую карусель рикшей – странных тарахтящих повозок, которые приводили, в движение босыми, дочерна загорелыми людьми. Но больше всего сбили Сайхуна с толку автомобили. Он обнаружил, что именно автомобили распространяли повсюду этот жуткий запах горящей нефти. Сверкающие металлические экипажи зловещего черного цвета с оглушающим рокотом плевались дымом и мчали роскошно одетых седоков по запруженным людьми бульварам.

Новые лица огромного города совсем выбили из колеи трех монахов. Тут массивные двери администрации колониальных властей. Там – зарешеченные окна гонконгских и шанхайских банков. Русская женщина, бесстыдно выставив ногу, выбирается из «роллс-ройса». В окнах чайной мелькают зажиточные брокеры. Из соседней канавы доносится сладковатый трупный запах. Старые разносчики, продающие засахаренные яблоки. Азиатский банкир в цилиндре и визитке. Спящий наркоман-героинщик; толпа пьяных матросов… Сайхун отчаянно пробирался по взбесившейся Нанкин-роуд, и с каждым кварталом голова все больше кружилась от новых и новых впечатлений.

Почти на каждом углу Сайхун замечал гангстеров – молодых, грубых, нагловатого вида парней, которые только и ждали, к кому бы прицепиться. Одевались гангстеры ярко и крикливо, а верхние пуговицы на их кителях были вызывающе расстегнуты, демонстрируя прохожим нижнюю одежду. В отличие от нормальных людей, гангстеры всегда закатывали рукава по локоть. Более того, они смешивали традиционный китайский стиль своей одежды с элементами западной моды. Последним криком считались мягкие фетровые шляпы с загнутыми вверх полями, темные очки, широкие кожаные пояса и кожаные же туфли. Но под всем этим шиком скрывались традиционные орудия разбоя: ножи, медные кастеты, пистолеты и дубинки.

Сайхун с интересом поглядывал на этот преступный сброд. Судя по всему, без их одобрения в городе ничего не решалось. Гангстеры действительно владели Шанхаем; они контролировали банки, городские власти и полицию, прекрасно научившись выживать среди остатков поселений европейцев и в условиях распадающегося под ударами войны общества. Через город шел поток во многие миллионы долларов. Этот поток был гораздо мощнее, чем Янпзы, но подчинялся он не природе, а заправилам теневого мира. Гангстеры контролировали все: и промышленность, и мореплавание, и торговлю наркотиками, и даже продажу людей в рабство.

Пожалуй, никому в Шанхае не удалось избежать контакта с Красной и Голубой бандами, как и с главным преступным синдикатом – «Зеленым Кругом». Известные в Китае общественные фигуры – Т. А. Сун, Г. Г. Гун, сестры Сун, Сунь Ятсен, Мао Цзэдун и Чжоу Эньлай – в той или иной степени сотрудничали с организованной преступностью; поговаривали даже, что Чан Кайши оставался у власти исключительно благодаря «крестному отцу» Шанхая Ду Юэшэню, который обладал деньгами, умел искусно плести интриги и был сторонником политики твердой руки. Именно Ду Юэшэнь воплощал всю высоту городского извращения и всю глубину царившего в Шанхае беззакония.

Из распахнутых дверей и окон гостиниц доносились музыка, смех и аппетитные запахи свежевыпеченного хлеба и жареной ветчины. Иногда свежий морской бриз, проносясь над городом, доносил тонкий, сладковатый дым курящегося опиума и другие острые ароматы оживленных улиц. Уюн сообщил Сайхуну, что иностранцы даже пахнут иначе (хотя ни один из монахов не приближался к гостям достаточно близко). Уюн полагал, что они пахнут цветами, специями, кожей и деревом.

Уцюань рассказал, что на протяжении многих десятилетий чужеземцы разделили город на части между основными зарубежными концессиями. Британцы отхватили себе самый лакомый кусочек на самом краю Набережной, а французы освоили территорию за британскими владениями, попутно овладев и старой городской крепостью в южной части. Через ручей Сучжоу, в северном районе Шанхая, обосновались американцы; однако они не смогли обставить свои владения с такой же пышностью, что и англичане, так что в конце концов американцы предложили британцам объединиться и создать Международную колонию. В каждом иностранном квартале была своя полиция – чистый результат колониального способа мышления. Такое решение было лишь на руку преступникам: их вполне устраивало, что каждая часть города имела собственную юрисдикцию. Немалую выгоду (как в переносном, так и в буквальном смысле) имела и сама полиция, тесно сотрудничавшая с шанхайскими бандами.

Все величие иноземных кварталов разом померкло в 1937 году, когда японские захватчики оккупировали город, согнав иностранных жителей на отвратительную, неудобную возвышенность, которую называли «Шанхайские особняки». Освоившись в Шанхае, японцы быстро нашли свое место в огромной городской системе коррупции и преступлений, и эра колониализма начала клониться к закату. Город оказался полносгью во власти продажных политиков, наемных убийц, шпионов, милитаристов, гангстеров и дельцов.

Японские солдаты до сих пор представляли собой немалую угрозу. Продолжая грабить, мародерствовать, насиловать и убивать, они держали китайское население в страхе. Сайхуну и братьям-монахам приходилось учитывать это обстоятельство и сохранять осторожность. Правда, важнее всего было сопротивляться мощному влиянию Шанхая, который неумолимо ломал жизнь каждого, кто приезжал сюда.

В течение нескольких последующих дней Сайхун с товарищами устанавливали контакты с местными бандитами. Подкупом и лестью они продвигались к верхушке преступной иерархии, выслеживая нужных людей в опере, развлекаясь в чайных – и сражаясь, чтобы доказать свою силу. Наконец, они смогли договориться о встрече с Серым Лебедем – одним из главарей шанхайского преступного мира. Серым Лебедем оказалась женщина. Гангстерша изрядно опасалась покушения на свою жизнь и согласилась встретиться лишь с одним из троицы. Сайхун настоял на своей кандидатуре.

День назначенной встречи выдался солнечным и очень влажным. Сайхун шагал по улицам Французского квартала, стараясь держаться тени от растущих вдоль улицы деревьев, и чувствовал, как пот буквально ручьями стекает по шине, а мокрая одежда постепенно прилипает к телу. Воздух почти плавился от немыслимой жары, так что дышать было очень трудно. Все особняки прятались за оградами, покрытыми серой штукатуркой. В глубине мелькали деревянные и кирпичные здания, такие большие, что в них впору было устраивать школы или офисы больших компаний. Архитектурный стиль казался Сайхуну чужим и незнакомым. Что ж, он еще не был ни в Париже, ни в Лондоне, ни в Берлине, где подобные дома вряд ли показались бы такими непривычными.

Сайхун подошел к хорошо защищенному поместью, укрывшемуся от посторонних за высокой стеной. У стоявших перед металлическими воротами охранников на поясе висели пистолеты в кобурах. Они внимательно обыскали Сайхуна и, убедившись в том, что он безоружен, отвели его по извилистой дороге к некрасивому, приземистому кирпичному дому. Фасад выглядел так, словно его построили только ради крепости и внушительности. По бокам тяжелых дубовых дверей высились фальшивые каменные колонны. Сайхун вошел в устланную коврами приемную, и в нос ему ударил неприятный запах, который напоминал смесь камфоры и обычной плесени.

Шестеро охранников проводили юношу в гостиную, изысканно обставленную в классическом китайском стиле. Сайхун изумился: он знал, что многие гангстеры, остепенившись и разбогатев, стремились показать свое умение разбираться в искусстве и культуре, хотя в большинстве случаев их вкус не поднимался дальше чего-то крикливого и огромного по размерам. Но находящиеся в гостиной изделия из фарфора и нефрита, свитки с каллиграфией сделали бы честь солидному музею. Рядом с шестью угрюмыми громилами, которые заполнили собой всю гостиную, эти шедевры казались хрупкими и эфемерными частицами вечной красоты.

– Серый Лебедь! – возвестил телохранитель.

В дальнем конце комнаты кремового цвета, наполненной предметами искусства и головорезами, сидела изящная женщина. Роскошные волосы стального цвета были уложены в благоуханную изысканную прическу и заколоты серебряными, золотыми и нефритовыми булавками. Правильный овал лица Серого Лебедя гармонировал с высокими скулами, высокими дугами бровей и тонкими губами. Толстый слой краски на лице говорил, что хозяйка дома почти миновала пору цветения юности. Плечи были немного широковаты, но грудь была полной и округлой. Ноги, мелькавшие в разрезе облегающего парчового платья, выглядели длинными и стройными. Серый Лебедь имела привычку рассеянно поигрывать сережкой.

– Ох, до чего же красивый мальчишечка! – воскликнула Серый Лебедь. Сайхун зарделся от смущения.

– Только посмотрела на тебя – и уже коленки дрожат! Какое потрясающее у тебя тело! Ох! Прямо слюнки текут!

Она повернулась к телохранителю с фигурой Франкенштейна:

– Он мне нравится, – улыбнулась Серый Лебедь. – Какая мягкая у него кожа! Не то что у вас, крестьян неотесанных!

Телохранитель ухмыльнулся. Сайхун заметил, что у верзилы явно не хватало нескольких зубов.

– Ты ведь пришел позабавиться, правда, мой сладкий? – игриво спросила она у Сайхуна.

– К сожалению, нет, – растерянно пробормотал Сайхун. – Я ищу моего товарища по учебе, который принадлежит к банде «Зеленый Круг».

– Какой ты официальный! – укоризненно бросила Серый Лебедь. – С этими мужчинами всегда одни проблемы: вечно они хотят приступить сразу к делу! Конечно, я знаю, зачем ты здесь. Если тебе так нужен тот, кого ты ищешь, мы можем сказать тебе, где его найти. Но что я получу взамен?

– А что вы хотите?

– Ночь наедине с тобой была бы райским наслаждением! – воскликнула Серый Лебедь. – Я уже предвкушаю эту самую ночь. Итак, дай мне одну ночь наслаждений, а я отдам тебе твоего товарища по учебе.

Сайхун почувствовал, как от волнения у него запульсировали вены на шее.

– Я весьма сожалею, но я – аскет-отшельник. У меня есть свои обеты,.-объяснил он. – Я даос.

– Ну и что? Почему не побыть жиголо во имя Дао? – сладострастно улыбнулась она.

– Нет, это даже не подлежит обсуждению! Серый Лебедь расхохоталась:

– Смотрите, обормоты, и берите пример. Какой свежестью веет от этого гордого юноши. Никогда не встречала в Шанхае ничего подобного.

Телохранители саркастически рассмеялись. Потом заговорил Сайхун:

– У вас нет моего одноклассника, так что в любом случае честной сделки не получилось бы.

– Ты прав,-глаза Серого Лебедя сузились в две щелки. – Ты не только красив собой, но и упрям.

– Я вижу, что здесь я только теряю время. Позвольте мне уйти.

– Безусловно, тебе не удастся уйти, пока я не позволю, – проворчала Серый Лебедь. – Есть один человек, которого заинтересовала твоя история. Мне предложили познакомить вас.

– Кто он?

– Господин Ду Юэшэнъ.

Сайхун замолчал. Ду был королем всего шанхайского преступного мира. Это само по себе было не так уж интересно, но Сайхун знал, что без его ведома ничего стоящего в Шанхае не могло произойти.

– Что вы хотите от меня в обмен на эту встречу?

– Мы оба принадлежим к миру боевых искусств. Пожалуй, с моей стороны это будет рыцарством.

– И все?

– Да. Не думай, что правда может быть только в жадности.

– Но, по-моему, весь Шанхай живет по этому закону!

– Да, да, – снова засмеялась Серый Лебедь. – Пожалуй, я просто скажу, что сегодня выкурила слишком много опиума.

Сайхун про себя проклял ее: он догадывался, что Ду, скорее всего, дал этой матроне точные инструкции.

– Можешь идти, – сообщила она. – Завтра ты встретишься с Ду. Тебя проведут к нему.

Сайхун кивнул и повернулся к двери.

– Удачи! – произнес за спиной мужской голос.

Сайхун тут же развернулся, надеясь снова увидеть хохочущее лицо Серого Лебедя. Он был поражен: из-под слоя краски донесся хохот мужчины! Серый Лебедь оказался травести!

– Я пожелал тебе удачи, – сказал он Сайхуну. – И все-таки было бы замечательно затащить тебя в кровать! 

Сайхуну, Уюну и Уцюаню надели повязки на глаза. Потом трех монахов усадили в лимузин и привезли к трехэтажному особняку с балконами. Стены дома были бетонными, сверху их покрывала штукатурка. Оконные рамы и балюстрады были окрашены в карминно-красный цвет. В узком дворике у входа вплотную друг к другу стояло еще несколько роскошных автомобилей. Сайхун огляделся: стена ограды была высотой футов двенадцать. Ворота – из стальных балок, обшитые тяжелыми листами железа. В углу дворика приютился крохотный, чахнущий садик с какой-то несуразной китайской беседкой, выкрашенной красным и зеленым. Остальные здания в имении были ближе к французскому стилю в архитектуре.

Они прошли несколько ступенек, ведущих к главному портику. Перед главным входом выстроились шеренгой керамические горшки с растениями: кактусами, пальмами. Вход представлял собой дубовый, покрытый лаком переплет со вставленными стеклами. В доме царил полумрак. Стены в комнате были окрашены в тон светлого красного дерева, пол устилал ковер карминного цвета. Вездесущие телохранители, все в одинаковой темной одежде, словно древние статуи рыцарей в замке с привидениями. В отличие от уличных пройдох, воришек и прочего сброда, эти парни были крепкими и привычными ко всему профессионалами. Бугры, тут и там выпиравшие из-под одежды охранников, рельефно обозначали и мускулы, и оружие.

Один из охранников открыл раздвижную створку двойной дубовой двери. По периметру большой комнаты опять-таки стояли охранники. Все пространство было заставлено большими пухлыми диванами и стульями в западном стиле, покрытыми одинаково убогими коричневыми чехлами. На стенах висели фотографии да пара тусклых полотен, написанных маслом; прямо над черным зевом камина сверкало зеркало в аляповатой позолоченной раме стиля рококо. Несколько пальм в вазонах отчаянно тянулись к свету из окон, но тяжелые занавеси на окнах были наполовину задернуты. Посередине высокого потолка примостилась хрустальная электрическая люстра-канделябр. В дальнем конце комнаты, рядом с лампой под зеленым абажуром, сидел Ду Юэшэнь1.

Ду махнул вошедшим рукой, приглашая их подойти поближе. Сайхун внимательно рассматривал его: квадратное лицо, короткие подстриженные

1 Большинство западных источников и исследователей полагают, что Ду Юэшэнь покинул Шанхай в 1938 г., когда город захватили японцы. Однако Кван Сайхун совершенно точно помнит, что встретился с Юэшэнем в середине 1941 года; кроме того, две жительницы Шанхая, обе – дочери известных банкиров, соглашаются с тем, что Ду Юэшэнь оставался в Шанхае до своего бегства в Чжунцин (это произошло осенью 1941 г.). – Прим, автора.

«под ежик» волосы. Лоб у Юэшэня был высокий, с большими ыадбровыыми цугами. Брови густые, темные, сросшиеся у переносицы. В глазах «короля преступников» светилась чисто инстинктивная жестокость. Короткий, прямой и приплюснутый нос расходился в широкие ноздри, да и рот был широк, С крупными, чувственными губами. Но уши у главаря торчали настолько, что за глаза его называли ненавистным прозвищем «Лопоухий Ду». Кожа и тело казались темными и плотными, словно выдубленными, – сказывались многие годы курения опиума. В общем, с виду Ду Юэшэнь напоминал обычную обезьяну.

Некогда широкие и могучие плечи теперь явно истончились. Под рубашкой с высоким воротом уже не было молодых, упругих мышц – только жесткое, жилистое, твердое тело. Тогда Ду Юэшэню было сорок пять; он был опытен и многое знал, можно было даже сказать, что он был в пике своей формы. Что бы и где ни происходило – в Гонконге, Шанхае или Чжунцине, у- Ду контролировал все, начиная от погрузки партии опиума в бухте и заканчивая тайными махинациями, благодаря которым Чан Кайши держался у власти.

По бесстрастному лицу Юэшэня нельзя было ничего узнать о его бурном прошлом. Родился он в Будоне, местечке на другом берегу реки Гуаньбу. Начинал Ду мелким перевозчиком наркотиков и доносчиком. То было время расцвета шанхайского мира роскоши и коррупции. Впоследствии Ду Юэшэнь стал протеже Хуан Цзиньжуна и быстро поднялся по иерархической лестнице внутри группировки «Зеленый Круг». Став влиятельным членом ‹ шды, Ду способствовал централизации поставок опиума и остальных видов криминальной деятельности; он заключал договора о разделах сфер влияния с другими бандами, но одновременно без сожаления расправлялся с конкурентами. Именно его влияние помогло Чан Кайши прийти к власти в 1927 году. Ду был убежденным антикоммунистом. Он стал инициатором постыдной бойни 1927 года, когда члены банды Юэшэня уничтожили на шанхайских улицах пять тысяч коммунистов.

В то же время Ду добился значительного влияния в кругу респектабельных банкиров. В те дни это отнюдь не считалось чем-то необычным: тогда для шанхайских финансовых воротил коррупция, злоупотребление властью и положением были нормальным способом ведения дел. Ду начал одеваться в дорогой шелк, в гардеробе появились смокинги и цилиндры; теперь он разъезжал в дорогих двухтонных лимузинах с собственным шофером и телохранителями на подножках. Юэшэнь был главой Гражданской Ассоциации Шанхая, директором Китайского Банка, заседал в Комитете валютного резерва, основал школу для мальчиков и даже организовал религиозное братство под названием «Общество Верности».

Ду пылко отстаивал националистические идеи и не скрывал своей ненависти к японцам, хотя это вряд ли могло остановить отдельные части разрастающегося преступного синдиката от сотрудничества с оккупантами в деле торговли наркотиками. Когда в 1937 г. японцы захватили Шанхай, Ду предложил затопить у входа в бухту все свои корабли, чтобы не подпустить врага. Даже сейчас некоторые группы его банды участвовали в подпольной борьбе против японской армии.

Некоторые с трудом воспринимали столь многогранную натуру Ду Юэшэня: безжалостный убийца. Наркоторговец. Уважаемый банкир. Бесстыдный бабник. Убежденный националист. Наркоман. Оперный ценитель. Наконец, представитель класса богатых и обеспеченных. Впрочем, ключик к личности Юэшэня можно было найти в его безоговорочной вере в кодекс чести знатока боевых искусств. И в самом деле, будучи опытным воином, одним из старейшин и «крестным отцом» тайного мира боевых искусств в районе поймы Янцзы, Ду твердо верил в такие постулаты ищи, как справедливость, честь, принципиальность, рыцарство и благородство. Сам Ду считал, что поступает с другими честно и строго наказывал тех, кто преступал положения этого кодекса. Рыцарь не сомневается в своем Господине – он просто уничтожает его противников. Но Господином для Юэшэня была отнюдь не святая троица – власть, опиум и деньги – и Ду ревностно служил своим повелителям.

Его чувство справедливости было примитивным, жестоким и непререкаемым. Но именно это чувство чести, каким бы извращенным оно ни было, делало «короля преступников» больше чем просто гангстером. Несмотря на то что в более поздних свидетельствах Ду часто изображали этаким оперето ч-ным злодеем, воплощением зла, он представлял собой бесконечно сложную смесь благородства и бандитизма, идеализма и оппортунизма.

Правда, это не давало повода сомневаться в его жестокости. Едва почувствовав пристальный взгляд Юэшэня на себе, Сайхун тут же убедился в этом.

– Ты ищешь одного человека, – бесстрастно возвестил Ду.

– Да, – ответил Сайхун. – Вы поможете мне найти его во имя мира боевых искусств?

– Возможно.

Наступила длинная пауза. Сайхун не мог понять, размышляет Ду или просто впадает в забытье.

Окружающие застыли в уважительном ожидании. Во внешности Ду сквозила какая-то убогость. Многие великие люди излучают сияние славы и собственного величия; но, судя по своим первым впечатлениям от встречи, Сайхун не мог сказать этого о главаре шанхайских бандитов. Юэшэнь долго сидел неподвижно, словно мумия. Но глаза его, успел заметить Сайхун, оставались живыми, пронзительными. Их обладатель не упускал ничего.

– Ты знаком с воинскими искусствами? – голос Ду прозвучал даже сильнее, чем можно было ожидать.

Сайхун утвердительно кивнул.

– Покажи мне свое умение.

Сайхун молча подоткнул подол своей рубашки и принялся выполнять один из своих любимых комплексов – «Ивовая ладонь». Завершив вступительную часть, он мельком взглянул на Юэшэня: глаза «короля преступников» оживились. Сайхуы понимал, что ему необходимо произвести хорошее впечатление.

Он почувствовал, как его мышцы напружинились, а ноги устойчиво поддерживают тело, обеспечивая возможность молниеносных и виртуозных ударов. Туловище мощно изгибалось, плечи помогали рукам выписывать быстрые дуги в воздухе. Появилось ощущение бурной радости, светлого подъема и тепла во всем теле – и Сайхун с гордостью отдался на волю пантомимы битвы.

– Отлично! Просто отлично! – вскричал Ду, когда Сайхун закончил свое краткое выступление.

Сайхун изумился: мумия возвращалась к жизни.

– Ну, а вы? – обратился Ду к Уюну и Уцюаню.

Братья продемонстрировали заранее подготовленный комплекс Синъи (стиля Формы и Разума). В этой системе внутренних энергетических боевых искусств использовались сокрушительные прямые удары. Отступление прак-тнчески не применялось – можно было лишь уклоняться в сторону или уворачиваться. Каждое движение воображаемых противников представляло собой прямую и коварную атаку; каждое ответное действие оказывалось не менее мощной контратакой. От этого зрелища Ду еще больше воодушевился и потянулся за кальяном. Слуга тут же зарядил приспособление комочком черной смолы и протянул господину. Чиркнув спичкой, Ду затянулся. Черный комок опиума начал тлеть, превращаясь в красноватый шарик. С каждой затяжкой вода в кальяне бурлила и облака сизого дыма окутывали фигуру главаря. Вскоре комната заполнилась неповторимым ароматом опиума – душистым, вкусным и сладковатым.

Когда братья закончили, Ду весь кипел от внутренней энергии и возбуждения. Сайхун понял: Юэшэнь принадлежит к типу энтузиастов боевых искусств, чье преклонение перед воинским умением стоит на грани фетишизма или даже безумия.

– Приветствую вас, юные храбрецы! – воскликнул Ду, в знак одобрения хлопая в ладоши. Теперь он улыбался, раззадорившись, словно мальчишка: – Теперь я покажу вам кое-что!

Телохранитель поднес своему господину два меча с широкими лезвиями в ножнах. Схватившись за рукояти, Ду Юэшэнь быстро выхватил сверкающие клинки. Сайхун уловил легкое шуршание: внутри ножен располагались небольшие точила, так что лезвие затачивалось каждый раз, когда меч вынимали из ножен или вкладывали обратно.

– Упражнение с двумя широкими мечами, стиль Восьми Триграмм! – Объявил Ду и начал свое неповторимое выступление.

В начале упражнения оба меча двигались параллельно. Ду наносил рубящие удары в стороны, выполнял перекрестные движения и вновь рубил воображаемого противника. Стальные лезвия рубили воздух вертикально, горизонтально и по широким дугам. Постепенно удары стали короткими, ароникающими. Мечи порхали во всех направлениях: блокируя удар одной рукой, Ду наносил удар другим мечом. Иногда оба меча одновременно опускались сверху вниз. Длинные руки Ду мелькали, словно крылья огромной птицы, и размах этих крыльев со смертоносными лезвиями на концах достигал почти одиннадцати футов. Юэшэнь представлял собой серьезного противника. При всем желании, подобраться к нему было крайне сложно – мечи рубили воздух быстро, как пропеллеры. При этом Ду наносил удары ногами, выполнял умопомрачительные прыжки, даже в полете не прекращая работу мечами. Такой напор могли бы выдержать разве что старые и опытные мастера.

Ритм движений убыстрился, и в глазах Ду Сайхун заметил какое-то безумное выражение. Только что выкуренный опиум ударил главарю в голову; лицо стало багровым от прилившей крови, и чистая, сверкающая сила неутомимых клинков теперь доставляла Ду явное удовольствие. Постепенно вращающиеся мечи слились в размытый круг, издавая при этом звуки, будто кто-то рвет в куски простыню. Иногда два острия внезапно замирали, направленные опытной рукой в смертельную часть тела невидимого врага, или решительно блокировали предполагаемый встречный удар, или ножницами кромсали воздух одновременно с почта балетными прыжками Юэшэня. Изящество, скорость и сила превратились в твердый сплав неутомимого смертоносного порыва. Кожа Ду покрылась редкими росинками пота, на лице застыла удовлетворенная ухмылка.

Теперь пришел черед Сайхуну удивиться. Он также изучал упражнения с широкими мечами в стиле Восьми Триграмм, но это был комплекс с одним мечом. Теперь же он смог наблюдать безусловно зрелищный и жестокий цикл упражнений, который оставлял противнику крайне мало шансов. Да, он с удовольствием обучился бы этому.

Завершив упражнение, Ду заметил в глазах Сайхуна блеск, знакомый всем фанатикам боевых искусств.

– Ну как, понравилось? – спросил он.

– Еще бы! – воскликнул Сайхун.

– Хочешь научиться этому?

– Конечно!

На какое-то мгновение Сайхун совсем забыл о причине своего визита. Именно Ду вернул разговор в прежнее русло.

– Тебе нужен Бабочка. Я позволю тебе отыскать его на моей территории, но я хочу получить кое-что взамен.

– Что именно? – спросил Сайхун.

– Хуашань славится своими традициями боевых искусств – вы трое только что продемонстрировали это. Я знаю, что у даосов есть секретный учебник в пяти томах; его написал человек, в полной мере овладевший знаниями из манускрипта «Семь бамбуковых табличек из небесной котомки». В учебнике описываются смертоносные стили боевых искусств, для которых нужно уметь вырабатывать внутреннюю энергию. Достань мне эту книгу, а я позволю тебе поймать Бабочку.

– Мне придется послать за ней, – неуверенно сказал Сайхун. Цена за поимку Бабочки была назначена немалая, и теперь он гадал, согласятся ли на это в Хуашань.

– Хорошо. Я даю тебе неделю. А пока что можешь разучить упражнение, которое я показал. 

Хмурым, облачным днем специальный гонец доставил в Шанхай древние книги. Тучи – эти огромные кляксы на бледном шелке неба – грозили разразиться небывалым ливнем, но вместо этого с небес лишь вяло моросило. За грязными окнами дешевого гостиничного номера, в котором остановился Сайхун, весела плотная кисея влажного и душного воздуха. Юноша положил посылку на квадратный сголик и аккуратно открыл ее. Все пять томов лежали в переплете из выцветшего пурпурного шелка. Булавки из слоновой кости служили замками. Сайхун открыл книгу, и мутный свет упал на пожелтевшие страницы, испещренные ярко-черными каллиграфическими письменами.

Сайхуна заинтриговало, что Ду Юэшэнь, который жил в Шанхае, знал об эзотерических манускриптах, хранившихся у монахов Хуашань. Скорее всего, это объяснялось не только положением самого Ду, но и всякого рода слухами, легендами, прочими сведениями, ходившими по всему миру боевых искусств. Сайхун прочел несколько строк и сразу понял, что Ду знал, о чем говорит. В книге объяснялись основные философские принципы внутреннего совершенствования и способы, при помощи которых во время боя сверхчеловеческую силу можно направить в тело противника, чтобы разрушить его внутренние органы. Было бы весьма рискованно допустить, чтобы такие смертоносные методы попали в руки Ду. Вместе с тем Сайхун понимал, что старейшины Хуашань настолько желали заполучить Бабочку, что ради этого были готовы отдать бесценные книги.

В имение Ду Сайхун приехал на рикше. Он нашел Ду за привычным занятием: курением опиума. Судя по всему, дышать Ду было нелегко – всю свою жизнь он страдал астмой. Глаза главы бандитов покраснели и слезились. Для него опиум был наслаждением и пороком; правда, курение помогало Ду справиться с одышкой и тяжелыми хрипами в груди. Без сладкого опиумного дыма он не смог бы демонстрировать свои умения в боевых искусствах. Именно по этой причине его повсюду сопровождали десятки телохранителей, а сам Ду регулярно брал пробы на качество из реки черного порошка, протекавшей через его владения.

Ду раскрыл переплет и устремил на Сайхуна тяжелый взгляд:

– Здесь только три книги.

Человек, который посылал гроб и плакальщиков тем, кем он был недоволен, сейчас был очевидно рассержен.

– Конечно. Вы же не думаете, что я совсем уж простак, – смело ответил Сайхун. – В знак своего безграничного доверия я передаю вам три книги. А где мой товарищ по учебе? Как только я его поймаю, вы получите два остальных тома.

– Не думал, что ты посмеешь перепроверять меня, – прошипел Ду.

– Нет, конечно нет. Но сделка есть сделка: книги в обмен на Бабочку. Не думаю, что вы предполагали получить деньги, не поставив товар.

– Ладно, – произнес Ду, сверля глазами Сайхуна, – я ожидаю, что по окончании твоего задания ты пришлешь мне эти две книги. Но если этого не произойдет, я забуду про нашу дружбу. Я разыщу тебя и сожгу твой храм.

– Я понял, – дипломатично улыбнулся Сайхун. – Подскажите, где я могу найти Бабочку.

– В провинции Шаиьдун, – открыл секрет Ду. – Сейчас он живет в доме у своего учителя, преподобного Божественного Орла. Это все сведения, которые ты можешь купить за три книги.

– Благодарю, этого вполне достаточно.

– Сегодня вечером я уезжаю в Чжунцин, – продолжал Ду. – Японцы начинают что-то подозревать. Не знаю ни когда я вернусь, ни увидимся ли мы еще когда-нибудь. Но помни: щупальца «Зеленого Круга» раскинулись по всему Китаю. Я достану везде. И еще помни – я хочу заполучить эти книги.

– Сделка есть сделка. Если я поймаю Бабочку в Шаньдуне, вы получите то, что хотите.

– Да, я получу то, что хочу, – низким голосом произнес Ду. – Я всегда получаю то, чего мне очень хочется.

Наконец Сайхуну удалось распроститься. Юноша тут же поспешил в гостиницу, где его дожидались Уюн и Уцюань. Они уложили вещи и в полдень того же дня выехали из города. Сайхун сообщил товарищам только то, что Бабочку видели в Шандуне – и все. Потом он предложил разделиться и встретиться вновь у Тайшань – первой вершины из Пяти Священных Гор Китая. Эта гора у даосов считалась священной; каждый даос должен был совершить туда паломничество хотя бы раз в жизни, подобно тому как мусульмане обязательно посещают Мекку. Оба брата-монаха были новообращенными и никогда еще не восходили на священную вершину, поэтому они с готовностью согласились на предложение Сайхуна, даже не подозревая, что их молодой друг уже давно прикинул, где именно стоит искать Бабочку. 

Дом Божественного Орла оказался роскошной уединенной виллой в горах центральной част Шаньдуна. Эти горы ничем не напоминали скалистые громады Хуашань – напротив, это были старые, выветрившиеся, полуразрушенные вершины. Покрытые трещинами и разломами, полузасыпанные скальными обломками и почвой, одетые в плотную шапку леса, эти горы словно плыли в мягкой атмосферной дымке. Пейзаж казался неземным фоном гигантского полотна, на переднем плане которого возвышалась настоящая крепость. Больше в округе не жил никто, лишь огромные стены поместья свидетельствовали о человеческом присутствии.

Божественный Орел был другом дедушки Сайхуна. Он встретил юношу тепло и приветливо. Хозяин поместья был похож на легендарного богатыря: широкие плечи, мощные руки с пальцами крепкими и большими, словно железнодорожные шпалы. Божественный Орел носил совсем белую от седины бороду; лицо у него было покрыто морщинами. Особенно выделялись сильно выпуклый лоб и горбатый нос с немного вздернутым кончиком. Брови срослись густо, почти в одну линию, а темные поблескивающие глаза вызывали беспокойство своим пронизывающим хладнокровием.

Он уже получил письмо Сайхуна. Не желая лично вмешиваться в конфликт, Божественный Орел, тем не менее, предложил Бабочке дождаться Сайхуна. Он считал, что продолжением игры в кошки-мышки ничего не добьешься. С другой стороны, если бы два брата смогли разрешить имеющиеся ^сложности, это пошло бы на пользу им обоим.

Погоня за Бабочкой длилась уже два месяца. За это время Сайхун объездил Китай вдоль и поперек. И вот теперь ему предстояло наконец-то захватить своего старшего брата. Готовясь к встрече, Сайхун умылся, надел темно-красную шелковую рубашку. Потом он вышел в сад.

Пройдя через ворота в форме полумесяца, Сайхун увидел совершенную композицию выложенного камнем дворика, в котором были установлены выветренные обломки скал. Между камней массивной колонной возвышался окаменевший ствол дерева, вокруг него росли пионы. Миновав ворота, Сайхун повернул направо и подошел к шестигранной арке. Надпись над аркой гласила: «Вечное благоухание древности».

Выложенная синеватыми плитами сланца дорожка вела в роскошный сад с бирюзовыми бассейнами, композициями из серых валунов, плакучими ивами и старыми соснами. Пройдя по тропинке к следующей стене, Сайхун миновал овальные ворота и небольшой крытый павильон за ними. Он вышел к большому пруду, посередине которого был устроен искусственный осгров приблизительно пятнадцати футов в диаметре. Через пруд была проложена извилистая каменная насыпь, по которой можно было попасть в стоящую на острове беседку, расписанную красным и зеленым. Там стоял Бабочка. Заложив руки за спину, он пристально вглядывался в далекие горные вершины, выделяясь ярко синим цветом своего безупречного шелкового наряда.,, Насыпь была сделана из твердых гранитных плит футовой толщины. Сайхун быстро зашагал к островку, чувствуя под ногами уверенную прочность камня. В зеркале пруда на фоне ярко-зеленых ив отражались яркие цвета беседки и неподвижная фигура Бабочки. На какой-то момент воспоми-нания из прошлого захватили Сайхуна.

– Вот я и поймал тебя, – глухо произнес Сайхун.

Бабочка медленно и грациозно повернулся. Сайхун заметил, что лицо старшего брата осталось таким же молодым и прекрасным. Бабочка отнюдь fie выглядел озабоченным; наоборот, он излучал спокойствие и собранность. Завидев Сайхуна, Бабочка искренне улыбнулся.

– Да-да, и ты знаешь почему, – продолжал Сайхун. – Великий Мастер хочет тебя видеть. Ты причинил ему множество неприятностей.

– Разве? – Бабочка направился к восьмигранному мраморному столику, который отделял его от младшего брата. Вокруг столика стояло четыре стула. Они были сделаны в форме барабанов, вырезанных из цельных кусков изящного молочного мрамора. Художник постарался изобразить даже гвоздики, которыми на настоящих барабанах натягивается кожа, а также ручки. На изящно расписанном фарфоровом подносе династии Минь стоял чайник исин в форме соснового пня и две небольшие чашечки.

– Хочешь чаю, Младший Брат?

Сайхун и Бабочка сели друг напротив друга. Бабочка аккуратно расставил чашки и разлил чай. В воздухе запахло тонким ароматом цветов нарцисса.

– Ты уходишь от ответа, Старший Брат, – твердо сказал Сайхун. – Ты грешил много раз. Ты убил многих людей. Это – злоупотребление твоим талантом. Меня приводит в ярость мысль о том, что я никогда до этого не представлял себе масштабы твоих проступков.

– Но разве ты тоже не убивал? Разве ты не убил мою любовницу и ее брата?

– Но они были воинами. Каждый из нас – членов мира боевых искусств изначально соглашается с вероятностью быть убитым в поединке.

– Ты даос. И ты понимаешь, что значит отнять жизнь, независимо от причин.

– Не пытайся смешивать понятия. Ты только стараешься отвлечь внимание от себя.

– От меня? Но мне нечего скрывать.

– Нечего? Какое бесстыдство! Ты сейчас стоишь здесь, в этом саду и тебе нет дела до тех женщин, которых ты соблазнил и сделал проститутками, до тех, чью жизнь ты разрушил наркотиками, до невинных, которые погибли только потому, что к несчастью для себя случайно оказались на твоем пути. Неужели ты не чувствуешь никаких угрызений совести? Неужели ты не чувствуешь за собой никакой вины?

Бабочка задумчиво допил свою чашку и поставил ее на стол. Потом он пристально и остро взглянул на Сайхуна.

– Вина, говоришь? – спросил он. – Да, ты стал пламенным оратором. Ты хоть знаешь, что такое вина?

Вопрос заставил Сайхуна замолчать.

– Вина – это покрывало, за которым прячутся ущербные люди. Вначале они нарушают предположительно установленные рамки, а потом принимаются выть о чувстве собственной вины. Разве это делается для того, чтобы очиститься от последствий своего проступка? Да, они рассказывают об угрызениях совести – и потом повторяют то же самое снова и снова. Их чувство вины становится еще тяжелее. Чувствуя свою неспособность измениться и будучи не в состоянии воспринимать себя такими, какими они есть, эти люди из-за непрекращающегося чувства вины считают себя ущербными. И этот процесс для них становится пожизненным, полностью разрушая их.

Сайхун был смущен. Раньше это казалось ему совершенно ясным; теперь же он не понимал, отчего все вдруг стало таким сложным. Возражения Бабочки были вполне логичны, но вот окончательные выводы совсем не казались приемлемыми.

– Чувство вины возникает, когда человек соглашается с тем, что его действия были неправильны. Но чувство вины – это болезнь, – продолжал Бабочка, – и единственным лекарством от нее может быть только настойчивое стремление вперед. В жизни неизбежно возникают ситуации, когда человек вынужден совершать ошибки. Обычно люди скрывают свой страх ошибок. Только совершенный может признать, что его действия были неверными, и никогда не повторять этого снова. Такая личность не только устранит из своей жизни слабости, но также избавится от необходимости чувствовать вину.

– Послушай, Старший Брат, бросай молоть всякую чепуху, – угрюмо прервал его Сайхун. – Почему бы тебе просто не признать, что ты неправ?

– А теперь ты пытаешься судить меня. Кто ты такой, чтобы судить меня? Разве у людей есть право судить друг друга?

– Существуют законы и правила.

– Закон – это условность, придуманная человеком, это искусственный, произвольно взятый стандарт. Я не вижу для себя причин одевать на шею подобное ярмо. Пусть к законам прислушивается всякая серость. Пусть условностями занимаются те, кто лишен воображения. Я же не могу согласиться с такой фальшивой вещью, как мораль.

– Ты превратился в монстра, извращающего сами понятия праведного образа жизни. – Сайхун чувствовал, что начинает злиться.

– Все, чем ты занимаешься, – просто сидишь здесь и выливаешь на меня ушаты обвинений. Ты не говорил бы так, если бы жил моей жизнью. Тот, кто берется обвинять и осуждать других, вначале должен спросить себя, есть ли у него особое право считать себя выше других. В сущности, все рождаются равноправными. Так что не торопись судить других.

Бабочка вздохнул и поднялся на ноги.

– Все, что меня привлекает, – это возможность поглубже узнать жизнь и исполнить предназначение, данное мне судьбой, – заключил он.

Мгновение Сайхун раздумывал. С его точки зрения, это было идеальным смыслом жизни.

– Все мы приходим в эту жизнь с определенной судьбой, – задумчиво произнес Бабочка, внимательно вглядываясь в неподвижную воду. – Выполнить свое предназначение – вот единственная важная цель. Это требует абсолютной честности. Кроме того, я никогда даже не пытался быть нечестным. Я принимаю себя таким, каким я есть. Я не обманываюсь всякими придумками но своему поводу. Я не ослепляю себя мыслями об идеальном образе Жизни, которые внушают мудрецы или книги вроде «Семи бамбуковых таб-Дичек»; и я не привязываюсь к этому. Какой абсурд! Священные письмена создавались людьми, а не богами. Почему я должен соглашаться с ними? Нет, я, конечно, твердо решил жить честно. Но я не буду уродовать свою жизнь по поводу предубеждений других. Я соглашусь со своей судьбой, какой бы она ни была; но я проживу свою жизнь по-своему. Моя жизиь будет построена на моих собствеиных стандартах правильного и неправильного. Так дай мне возможность исследовать мою жизнь, созерцать ее, найти, в чем ее смысл. Только тогда я смогу жить, не связывая себя пустыми иллюзиями.

– Брат, ты говоришь мудро. Но это не оправдывает ни убийств, ни грабежей, ни соблазнений.

– А я должен чтить свою судьбу только тогда, когда она оказывается хорошей, приятной, вызывающей уважение? Актер не должен жаловаться на роль, которую он получил. Это ведь всего лишь мелкая провинциальная драма. Когда спектакль закончится, ему дадут новую роль.

– Но убийства!…

– Да-а, нечасто я встречал знатока боевых искусств, который был бы столь щепетилен в вопросах убийства. Легенды полны трогательных рассказов о сентиментальных рыцарях. Вот только они всегда рано умирают.

– Старший Брат, я согласен с тем, что ты говоришь, но все это уже поздно и звучит просто как оправдание жизни злодея.

– Ты молод, Сайхун. Слишком молод. Все, что я могу сказать: я никогда не соблазнял женщины против ее воли. Я никогда не убивал человека, который не хотел убить меня. И я никогда не грабил того, кто этого не заслужил, кто не нажил свои деньги обманом и подкупом.

Сайхун молчал.

– Надеюсь, это удовлегворяет твоим мелким моральным принципам? – саркастически поинтересовался Бабочка.

Сайхун вынужден был признаться в душе, что, в принципе, это звучит удовлетворительно. Но вслух ничего не сказал. Бабочка взволнованно развернулся к Сайхуну,

– Мой Маленький Брат, сейчас ты держишь в руках мою жизнь. Я призываю тебя отпустить меня. Если в Хуашань меня посадят в тюрьму, я не смогу быть спокойным. Мой дух будет сломлен.

В душе Сайхуна поднялась волна чувств: это ведь его брат, его самый близкий друг с детства!

– Подумай над этим, Маленький Брат. Как часто в нашей жизни мы полностью свободны в своем выборе? Времена года влияют на нас. Звезды управляют нами. На нас давят обстоятельства. Нами управляет судьба. Ты являешься тем, кем ты являешься, потому, что таким определенным образом сложился твой жизненный путь. Ты делал свой выбор, но в действительности у тебя было не так уж много реальных возможностей выбирать – из всего встречающегося на твоем пути многообразия ты выбирал лишь то, что считал правильным. Теперь представь мою жизнь. Меня влечет другой поток Дао. Женщины влюбляются в меня; богатство само течет ко мне в руки; воинское искусство цветет во мне. Я не просил ничего этого. Все пришло ко мне по велению судьбы. И я принял ответственность за это. Нас обоих прозвали Бабочками. Мы должны либо свободно летать, либо погибнуть. Дай же мне шанс улететь на свободу. Позволь мне следовать велениям моей собственной судьбы. 

 – Я не отстану от тебя до самой твоей смерти.

– Это крестьянский способ мышления. Ты и я – мы оба должны стараться жить как герои. Все мы в конце концов умрем. Я знаю: в других жизнях я вернусь обратно на Землю. Но сейчас я выполняю мою роль так же, как ты ¦- свою. Позволь мне и дальше выполнять мою роль.

Надеясь выиграть время, Сайхун неторопливо налил себе еще чаю. Он был согласен с Бабочкой; его поразила способность Старшего Брата проникать в суть вещей и событий. С другой стороны, он не видел причины прерывать жизнь какого-либо конкретного человека. А Бабочка действительно был необычной, в своем роде уникальной личностью, думал Сайхун. Этот серый, обыденный мир нуждался в столь неординарных личностях.

Сайхун встал и повернулся лицом к брату, наслаждаясь тишиной и спокойствием мгновения. Теперь он понимал, насколько любит его.

Сложив руки на груди, оп слегка поклонился:

– Ты перестанешь вести жизнь преступника?

– Теперь я многое понимаю гораздо лучше. Уверяю, что этого больше не будет.

– Старший Брат, пожалуйста, подумай о себе. Постарайся ненадолго залечь и не показываться.

– Постараюсь, Маленькая Бабочка.

– Я уйду первым.

– Пожалуйста, иди г ›медя нней.

Сайхун пересек насыпь-мостик и ступил на каменную дорожку. Взглянув поверх раскачивающихся вершин вековых деревьев, он увидел на фоне лавандового неба серовато-зеленые вершины далекой горной цепи. Он подумал о своем учителе, который сейчас был где-то далеко-далеко, на почти недосягаемом скалистом пике. Какой далекой, почти нереальной казалась та жизнь в горах! Он шел и раздумывал, как объяснит учителю те чувства, которые он испытал среди равнин. Ничего, он все объяснит, думал Сайхун. Безусловно, у них должна быть какая-нибудь альтернатива.

Он оказался у ворот рядом с павильоном. Розовый куст приготовился брызнуть множеством бутонов. Кончики темно-зеленых стеблей были сплошь усеяны красными и розовыми упругими шариками. Легкий ветерок ласково шевелил ветви. Сайхун чувствовал, как чувства захлестывают его. Он с трудом подавил в себе желание обернуться назад. 

Прибыв на железнодорожную станцию в Тайшань, Сайхун сел на дряхлый автобус, который направлялся к подножию горы. Со времени его встречи с Бабочкой прошло уже четыре дня, и он считал вопрос решенным. Оставалось только воссоединиться с братьями-монахами и вернуться в Хуашань. Сайхун чувствовал удовлетворение от выполненного задания: он много путешествовал, немало повидал, встречался с необычными людьми и вышел победителем в нескольких трудных поединках. Вот такая жизнь ему нравилась. Он чувствовал себя настоящим воином, знатоком боевых искусств – человеком, который живет ради приключений. Рыцарем, который борется за правду и справедливость. Со временем он может стать членом братства незаурядных людей вроде его учителя и тех, кого он повидал в пекинской чайной. День выдался пасмурным, туманным. Вершина Тайшань накрылась полупрозрачной кисеей дымки. Сайхун договорился с Уюном и Уцюанем, что они встретятся не на самой вершине, а на соседней горе пониже. На менее хоженом, восточном маршруте к Тайшань находился Храм Тройного Янь. Там и встретились три товарища. Сайхун рассказал братьям о своей встрече с Бабочкой. Теперь они могут возвращаться, Хуашань останется вне опасности, и они использовали лишь немногим более двух месяцев из срока, установленного Цинъи.

– Ты что – рехнулся? – яростно напустился на него Уцюань. – Ты мог схватить ублюдка, а вместо этого отпустил его?!

– Да-а, ты совершил серьезную ошибку, – добавил У юн.

– О чем это вы? – изумился Сайхун. – Это было просто недоразумение. Его обвинили в совершенно недоказанных преступлениях. Кроме того, Бабочка дал мне слово, что будет вести тихую и скромную жизнь.

– Глупый ты малец! – укорял старший брат. – Да он никогда не изменится! И ты позволил ему охмурить тебя!

– Охмурить меня? – Сайхун покраснел от гнева. – Это невозможно. Я не один год занимаюсь медитацией, и разум мой силен.

– Так открой глаза, тупой медитирующий монашек, – едко бросил Уюн. – Ты все еще неспособен отличить белое от черного.

– Нам приказали привести его обратно, – продолжал Уюн. – Ты все испортил. Теперь нам придется начинать сначала.

– Нет! – воскликнул Сайхун. – Дайте ему шанс. Он обещал остановиться. Я знаю его с детства – он не станет лгать.

– Какой же ты наивный! – изумился Уюн. – Даже если это было бы правдой, он все равно должен быть наказан за прошлые прегрешения.

– Но ведь они уже в прошлом, – с нажимом произнес Сайхун.

– Для меня это не имеет значения, – ответил Уюн, – я должен выполнить данное мне приказание.

– Я согласен с ним, – вмешался брат.

– Давайте вернемся обратно. Великий Мастер нас рассудит, – в отчаянии предложил им Сайхун.

– И явиться к нему с пустыми руками? – во взгляде Уюна светился сарказм. – Вот тогда ты и узнаешь, что такое настоящее наказание!

– А Ду? – в свою очередь спросил Уцюань. – Ты же договорился с ним. Теперь и он будет охотиться за нами.

– Я передал ему только три книги! – закричал Сайхун. – Поскольку я не забрал Бабочку из поместья Божественного Орла, сделка аннулируется.

– Но ведь книги остались у него.

– Я сохранил две последние. Все техники описаны именно в них. Первые три – чистая теория. И я верну их нашим старейшинам. В конце концов, мы потеряли не так уж много.

– Если не считать времени и Бабочки, глупый щенок! – взорвался Уюн. – Неужели ты не понимаешь, какую кашу ты заварил?!

Сайхун промолчал, чувствуя неожиданный страх. Впервые он задумался, насколько он был неправ, позволив Бабочке уйти. Там, в саду, все казалось таким простым; теперь же он был ни в чем не уверен.

Внимательно поглядев на него, Уюн немного смягчился.

– Ладно, сделаем так: мы проследим за ним, наблюдая за деятельностью банды «Зеленого Круга». Если окажется, что он действительно исправился, мы вернемся за советом к Великому Мастеру. Если же этого не произойдет, у нас еще останется время на его поимку.

Уцюань кивнул. Сайхун также согласился. Он ничего не сказал. Чем больше он размышлял над этим, тем хуже становилось у него на душе.

Судя по всему, в последующие дни удача отвернулась от них – поезда совершенно выбились из графика, а Бабочки и след простыл. Они медленно двигались на юг по направлению к Янцзы, изо всех сил утешая себя наивной надеждой, что Бабочка обязательно должен появиться среди членов «Зеленого Круга». Постепенно появились кое-какие сведения.

Китайцы казались нацией шпионов и соглядатаев. Сайхуи всегда ненавидел это качество в людях, но теперь он даже был благодарен ему. Страна полнилась людьми, каждый считал своим долгом вмешиваться в дела других, и практически в любой ситуации можно было найти свидетеля любого события. В тайном мире подобное любопытство служило главным источником информации. Чтобы получить нужные сведения, достаточно было хорошо заплатить.

Вскоре начали появляться все новые факты; они свидетельствовали о том, что Бабочка не только не перевоспитался, но наоборот удвоил свои усилия. Когда троица прибыла в Янчжоу, появились еще более беспокоящие слухи. Бабочка убил нескольких политиков в Шанхае, а теперь, пытаясь скрыться от возмездия, заодно сопровождал вверх по Янцзы груз опиума.

Сайхун узнал об этом с тяжелым сердцем. Теперь ни о каких чувствах не могло быть и речи – ему пришлось согласиться с тем, что брат оказался обыкновенным гангстером. Значит, до этого он постоянно обманывал себя! Каким-то образом ему даже удавалось воспринимать поиски Бабочки, как крестовый поход за правдой. Теперь же это казалось обычной и угрюмой полицейской работой. Дело оказалось не просто обыденным – оно заставило Сайхуна обратиться лицом к кошмарной действительности.

Бабочка направлялся к Чжунцину. Если он окажется там, поймать его будет невозможно. В городе были Ду Юэшэнь и Чан Кайши, так что трех монахов там наверняка просто убьют. Нужно было отловить Бабочку как можно быстрее. Шпионы доложили, что Бабочка будет ночевать в Нанкине. Именно там три монаха и решили устроить засаду.

Нанкин был большим городом, широко раскинувшимся на южном берегу Янцзы. Это был промышленный центр, большой порт и древняя столица. Нанкин входил в число восьми Древних Столиц Китая, и до сих пор в нем можно было увидеть остатки крепостных стен, а рядом с городом еще сохранились усыпальницы династии Мин. Одно время Чан Кайши даже сделал Нанкин своей временной столицей, но в декабре 1937 года в результате кровопролитного сражения японцы с позором изгнали его оттуда. То был последний раз, когда Нанкин – Южная Столица – мог надеяться соперничать с Пекином – Северной Столицей.

Большая часть города была разрушена практически до основания, чего не произошло в Пекине. Война уничтожила многие городские кварталы целиком. На местах бывших улиц до сих пор виднелись груды обломков и полусгнившие тела. Сгоревише коробки домов, груды камня и дерева иа месте прежних зданий, вырубленные под корень деревья, мосты и железнодорожные пути в паутине колючей проволоки – таким тогда был Нанкин. Повсюду можно было встретить калек – с грязными лицами, выбитыми зубами и непросыхающими от слез глазами, они брели куда-то, тщетно надеясь на эти свои дома. Попрошайки. Мошенники. Деклассированные элементы. Никто в Нанкине не избежал столкновения с войной. Японская армия до сих пор удерживала город; оккупанты патрулировали улицы, убивая всех, кто им чем-то не понравится. Здесь уже не было места ни воинской доблести, ни справедливости, ни героизму. 

Долгие часы Сайхун ожидал в битком набитой гостиничной комнате на втором этаже. Когда-то это путешествие началось крестовым походом во имя воинской чести. Тогда он был родовитым воином, разодетым в шелк и нефрит. Тогда он официально просил тайный мир боевых искусств засвидетельствовать великое правое дело, за которое он боролся. Почему он не раскрыл глаза пошире еще в Цюфу! Половина старейшин давно превратились в дельцов; впрочем, бизнес стал уделом и армейских чинов. Он сражался храбро, демонстрировал героизм, но в это же время подлецы и негодяи декларировали те же святые идеалы. Теперь он видел, что мир принадлежит таким, как Ду Юэшэнь и что недавние воины успели превратиться в бандитов, вооруженных огнестрельным оружием.

Стряхнув с себя эти мысли, Сайхун решил вернуться в настоящее. Он выглянул в окно во внутренний дворик с балконами. Когда-то стены госги-ницы были белыми, теперь их покрывала сажа и мутные разводы от дождя. Сайхун посмотрел на Уюна и Уцюаня: братья тихо насупились, сжимая в кулаках вынутые из ножен мечи. Бабочка был в номере через двор напротив. Его поимка была лишь делом времени.

Когда завечерело, в комнате напротив зашевелились. Вскоре оттуда вышло несколько мужчин; одним из них был Бабочка. Сайхун кивнул головой своим товарищам. Они аккуратно вышли на улицу и подкрались к балкону. Сайхун вышел из комнаты, держа в руках четырехфутовую духовую трубку. Взглянув иа брата, он замер, потом медленно и глубоко вдохнул, словцо сдерживая рыдания. Сайхун набирал воздух в грудь, пока не почувствовал, что комок подкатил к гортани. Потом резко вытолкнул внутрь тонкой труб-ки все свои сожаления, идеалы и чувства.

Крошечная стрела со снотворным бесшумно скользнула в воздухе и впилась в шею Бабочки. Дружки Бабочки вскрикнули от изумления. Сайхун быс-цю взял новую стрелу и выстрелил еще дважды, а Укш и Уцюань ринулись вперед. Гангстеры начали поспешно вытаскивать из кобуры пистолеты, и Сайхун ничком упал на пол, чтобы избежать пули. Через приоткрытые створки окна он поглядывал на происходящее. Братья быстро расправились с бандитами, но Сайхун лишь с волнением следил за Бабочкой. Он видел Старшего Врата: тот стоял у самых перил. Бабочке удалось выдернуть стрелу, но было уже поздно – снотворное начало действовать. Бабочка пошатнулся. Заметив Уюна и Уцюаня, он попытался было спрыгнуть вниз, чтобы спастись, но сознание оставило его, л бессильное тело упало в кусты сада. 

Всю дорогу обратно в Хуашань Сайхун печально спорил с Бабочкой. В нем говорил голос преданной дружбы. Когда-то Сайхун буквально превозносил своего брата, а вот теперь ему пришлось сбить своего кумира стрелами и везти на суд.

– Видишь, что произошло со мной? – спросил Бабочка.

Вагон немилосердно раскачивался. Сайхун взглянул на Бабочку. Руки у пленника были связаны за шиной, ноги широко разведены и крепко привязаны.

– Я уже слышал от тебя много красивых слов, – ответил Сайхун. – Я поверил тебе. Но ты ничуть не изменился.

– Каждый из нас должен сделать свой выбор, – сказал Бабочка, глядя в окно. – Иногда выбор получается неправильным. Реальная жизнь непохожа на рай. Мы не можем вести себя, как бессмертные.

– Реальная жизнь – это всегда испытание, – возразил Сайхун. – Чтобы попасть в рай, необходимо жить правильно. В конце концов это оправдывает себя.

– Возможно, если бы ты жил моей жизнью, то говорил бы сейчас иначе. Но не уподобляйся мне. Учись на моих ошибках. И вообще, учись настойчиво, дисциплинируй себя. Будь праведником и верши добрые дела.

– Я просто не могу поверить своим ушам! Ты, кто натворил столько бед, – ты пытаешься наставлять меня на путь истинный?

– Я это делаю только потому, что ты мой младший брат.

– И чему же ты хочешь научить меня? Хочешь сделать меня еще более доверчивым, скармливая мне всякую чепуху вроде той, что была в доме у Божественного Орла? Никогда больше не буду тебя слушать!

– Не упрямься. Может, когда-нибудь наступит день и ты поймешь, что совершил кое-какие страшные ошибки. Когда этот день придет, не чувствуй за собой вины. Не прячься от самого себя – просто в будущем постарайся ста!ъ лучше.

– Что ж, у тебя будет возможность превратить свои слова в конкретные дела. Когда Великий Мастер увидит тебя, он вряд ли развесит уши от твоего сладкоголосого пения.

– Я не боюсь наказания.

– Погоди, мы еще не приехали.

Поезд остановился, и Уцюань рывком поднял Бабочку на ноги.

– Мы на станции Хуаинь, – прорычал он. – Шагай, ублюдок.

Днем они взбирались по крутым склонам Хуашань и под вечер добрались до Храма Южного Пика. Насколько отличалась жизнь монахов-даосов от мирской суеты! Чистый воздух; земля, свободная от грязи, отбросов и разлагающихся трупов. Величественные силуэты древних сосен четко прорисовывались на фоне туч. Водопады ревели, низвергаясь с головокружительных утесов. Черными точками в небе парили ласточки и журавли; пичужки веселым чириканьем наполняли все вокруг. Несмотря на бедность и преклонный возраст, храмы и монастыри хранили свою извечную чистоту, неподвижно замерев на склонах. Душа Сайхуна наполнилась щемящим ощущением упорядоченности и спокойствия здешнего бытия. Что-то в его сердце наконец угомонилось и расслабилось.

Войдя в храм, он услышал знакомое с детства пение монахов и изумился – насколько волнующим показалось ему сейчас то, что он искренне ненавидел ребенком! Он вдохнул мягкий и прохладный воздух, ощущая тонкий аромат камфоры и сандалового дерева. Как все-таки приятно возвращаться!

Его старый учитель и ученики сидели плечом друг к другу в главном молельном зале, словно судьи.

Сайхун, Уюн и Уцюань опустились на колени. Заметив полное пренебрежение Бабочки, Уцюань дернул за веревки, которыми были связаны колени Бабочки, и силой заставил его преклонить голову.

Наступила полная тишина.

Великий Мастер знаком предложил им перейти в маленькую комнату, которая примыкала к главному залу. Это была обыкновенная келья без каких-либо украшений и утвари, с единственным окном и крошечным алтарем. Обычно монахи отдыхали там между ритуальными служениями.

Вслед за Великим Мастером в комнату вошли только два служки. Великий Мастер подошел к Бабочке и, ничего не говоря, впился в него пристальным, тяжелым взглядом. Несмотря на связанные за спиной руки, Бабочка стоял с гордо и презрительно поднятой головой.

Многозначительная тишина электрическими разрядами покалывала тело Сайхуна. Он не удержался и посмотрел на Бабочку. Оранжевый полукруг заходящего солнца светил Бабочке в спину, отбрасывая пурпурные тени на лицо. Пот, стекая после трудного восхождения по лицу Старшего Брата, оставил у него на щеках мутные полосы; несколько прядей непослушно упали на лицо. Сайхуна интересовало, о чем думает Бабочка, испытывая силу своей воли в немой схватке с тем, кто вырастил его из крохотного найденыша.

В отличие от прибывших, чья одежда была грязной и изношенной, Великий Мастер был облачен в безупречное черное одеяние. Складки одежды спадали ровно и изящно, чистая шапка была надета просто безупречно. Белая борода резко контрастировала с темной одеждой, но ни один волосок на шлове не выбивался из прически. О чем думает сейчас учитель? – гадал Сайхун. Чувствовал ли он сожаление от того, что его приемный сын дошел до такого? Или это была просто ярость, грусть, горечь? Может, он простит Бабочку?

Несколько агонизирующих мгновений две фигуры с невероятным стоицизмом продолжали стоять друг напротив друга. Ни один проблеск чувств не иелькнул на их лицах; в глазах ничего нельзя было прочитать. Это были две статуи, которые свела вместе судьба.

Внезапно глаза Великого Мастера налились кровью. Он сделал шаг вперед и с невероятной силой обрушил свою ладонь на грудь Бабочки – туда, где сердце. Сайхуну довелось поучаствовать в серьезных схватках, но никогда до этого он не слышал звука лопающегося сердца. Кровь хлынула изо рта и носа Бабочки, глаза побелели и закатились.

– Нет! Нет! – закричал Сайхун.

Даже оба брата-монаха, машинально подхватив падающее тело, не могли скрыть своего изумления.

– Зачем вы сделали это? – заплакал Журчание Чистой Воды.

– Да, да, зачем вы сделали это? – эхом откликнулся Сайхун, упав на колени подле скрюченного тела Старшего Брата.

Но Великий Мастер лишь сложил руки и резко отвернулся. Из кельи он вышел один.

Глава двадцать пятая  Пепел

Благовония все еще курились. Ярко мерцали свечи и воск, словно капли крови, медленно стекали в подсвечники. Цветы были яркими, свежими, даже какими-то радостными; но Сайхун понимал, что вскоре они пожелтеют и увянут. Сайхун торжественно опустил руку в урну, которую нес, и почувствовал пальцами жирный пепел и остатки костей. Он бродил по склонам, словно неприкаянный призрак, и медленно рассылал прах, оставшийся после кремации его старшего брата.

Смириться со смертью Бабочки Сайхуну было очень непросто, хотя все вокруг лишь утверждало реальность происшедшего. Сайхун собственноручно омыл и одел в чистую одежду окаменевшее, тяжелое тело. Он натирал его благовонными маслами и кунжутным семенем, ощущая под пальцами холодную, безжизненную плоть. Он долго смотрел на Бабочку, и даже на церемонии похорон ему казалось, что Старший Брат слегка шевелится. Однако это были лишь результаты процессов в теле, которое смирилось с последним притяжением земли.

За это время Сайхун ни разу не заплакал. В нем не было скорби – лишь доходящее до дрожи осознание абсолютной власти судьбы. Он чувствовал себя опустошенным, изможденным и уставшим. Долгое время он куда-то стремился, за что-то боролся; и вот все было кончено. Он с радостью примерял на себя роль благородного рыцаря» ни разу не задумавшись о последствиях того поручения, которое предстояло выполнить. Он понял, что настолько увлекся выполнением, что окончание приключений вызвало в нем пустоту.

Конфликты, сражения, даже жестокие шутки, которые он играл с другими, всегда казались ему чем-то нормальным, даже если после этого он не чувствовал себя так уж хорошо. Они все равно значили для него возможность человеческих отношений. Теперь же совершенный круг общения мастера с учеником оказался непоправимо разрушенным. Осталось лишь всепоглощающее чувство одиночества.

Великий Мастер больше ни разу не упомянул имени Бабочки, оставив Сайхуна наедине с бесконечными вопросами, которые тот так и не осмелился задать. Его учитель всегда мог дать исчерпывающий ответ обо всем, что касалось неба или земли; но в вопросах личного свойства он тут же скрывался на недосягаемой вершине своего высшего авторитета. Сайхун мог говорить или делать буквально что угодно, не опасаясь оскорбить учителя, – но теперь Великий Мастер молчал, лишь усиливая чувство одиночества юноши. 

В течение последующих недель Сайхун честно пытался войти в ритм храмовой жизни, но огорчение и смущение от недавних событий сводили все усилия на нет. Созерцание аскетических обрядов смущало его. Он смотрел на старых монахов: те голодали, делали жертвоприношение и полностью Посвящали себя достижению высшей чистоты в жизни; но при этом было неясно, преуспеют ли они. Выглядели монахи неважно – покрытые морщинами тела, ковыляющая походка, – но тем не менее они из года в год продолжали свято верить в избранный путь. С точки зрения Сайхуна, в них не было ничего, чем можно было бы оправдать такую жизнь. Сайхун решил покинуть Хуашань.

– «?. Он хотел путешествовать, искать новые впечатления, хотя и понимал, чгго в жизни нужна цель, путеводная звезда или просто роль. Подумав было о боевых искусствах, он пришел к выводу, что рыцарей больше не существует.!Тогда он решил вернуться в семью, но теперь жизнь аристократии клонилась «закату. Наконец он понял, что больше всего ему хочется просто быть путешественником-одиночкой, пилигримом, знатоком искусства и жизни. Вот в -чем заключалась его цель.

¦ Он сделает свой разум дворцом, сокровищницей, где будет собрано все самое красивое. Этот разум-творец будет достаточно большим, чтобы там можно было спокойно бродить, наслаждаясь собранием. Там у него будут 'Сады, за которыми он будет ухаживать; изысканная пища, которой можно будет наслаждаться; коллекции фантастических произведений искусства и потрясающая мебель, сделанная руками лучших мастеров. И еще там будут Незаурядные, совершенные люди, с которыми можно будет беседовать. Каждая комната будет предназначена для определенного рода занятий, и все убранство в ней будет находиться в тонком равновесии с этим занятием. Каждый уголок будет заполнен истинными образцами искусства, которые можно будет созерцать.

Сайхун считал, что красота способна преодолеть невежественность и грубость мира. Если он чего-то и боялся – так это опасности погрузиться с Головой в омут банальности, который нормальные люди называют «хорошей ¦Жизнью». Сайхун исключал саму возможность жить без созерцания богатства и красоты. Он не хотел себе жизни, при которой он будет только созерцать, лишившись возможности достойно оценить и воспринять высшие достижения человечества, искусств и знаний. Он хотел владеть прекрасным, коллекционировать его, содержать и упорядочивать в своем укромном дворце.

Произведения искусства можно было купить. Изящный фарфор, антикварные раритеты, картины, старые книги, мебель ручной работы – все это можно было купить и со вкусом разместить в специально построенных ком-'натах дворца. Иное дело знание – чтобы овладеть им, знание следовало изучить, запомнить, а также испробовать на практике. Знание было неощутимым. Произведение искусства, за которым не смотрят, просто покроется пылью; но знание без должного внимания просто сходило на нет. Сайхун нуж-Аялся в такой стимуляции.

Казалось, что все фрагменты его жизни отлично укладываются на подготовленные места. Все самые разнообразные интересы можно было как-то упорядочить. Наконец-то он видел, каким образом можно достигнуть изящной пропорциональности в жизни: его тело станет пейзажем, мысли – карминными крепостными валами, а глаза – Вратами Небесного Умиротворения. Внутри этих павильонов и двориков он сможет заниматься боевыми искусствами. Уединение высоких башен позволит ему даже медитировать. Среди красот его разума будут также люди – те, кто особенно много помог ему в жизни, или случайно встреченные в путешествиях, которых он просто возьмет жить с собой. У каждого будут свои павильоны и сады. Там будет его учитель и соученики – весь Хуашань целиком, которому он отведет отдельное крыло дворца. В другом крыле будет жить его семья. Найдется место и для людей вроде Ду Юэшэня, потому что они действительно живут необычной жизнью. Там к Сайхуну вернутся Бабочка, Тигрица и даже поэты времен правления династии Тан. Главное – каждый предмет искусства и каждый человек в этом дворце будут обладать своей неповторимой красотой.

С этими мыслями Сайхун написал письмо учителю, объяснив свое желание покинуть монашескую жизнь. Он вручил это послание, добившись официальной аудиенции в келье учителя.

– Мне нужно время, чтобы познать мир, – почтительно произнес Сайхун. – Мой дух не может найти покоя. Я не могу пребывать на священной горе или оставаться с богами. Я хочу узнать больше.

– В жизни человека есть много моментов, когда тянет к новому, – ответил Великий Мастер. – Но даже если желание сильно, человек может оказаться в плену иллюзий. Мудро поступает тот, кто хорошо взвешивает такие чувства. Человек, который ощущает тягу нового, может пойти в мир с намерением разрешить свои противоречия; но ои всегда будет знать, что ему есть куда вернуться. Неразумно скитаться, не имея философии. Храни крепкий фундамент своей юности. Оставь свое намерение в определенном месте, которое известно тебе. Иди, но знай, что ты вернешься.

– Возможно, я никогда искренне не желал стать монахом, – сказал Сайхун. – Меня тянуло к этому, пока я был молод и не мог создать в себе целостное восприятие. Совсем необязательно продолжать обучение всю жизнь, если ему суждено стать лишь моей частью, которую я пронесу в себе до самой смерти.

– Пусть тебя не смущают ловушки монашеской жизни, – возразил Великий Мастер. – Чтение сутр – занятие неплохое, но в своей жизни необходимо совершать добрые поступки. Главное в том, что это именно твоя жизнь. Именно по тому, как ты ее проживешь, тебя будут судить судьба и боги. Ты должен всегда стремиться жить во имя добра. Многие стараются быть добрыми лишь из чувства страха; другие занимаются благотворительностью во имя престижа и собственной славы. Бесчисленное количество людей творит «добро» по тысячам различных причин, но все эти люди в конце концов оказываются лишь актерами, играющими свою роль. Не привязывайся к роли святого – это все равно не сделает тебя лучше других. Твори добро, исходя из чувства чистого сострадания.

– Я не чувствую, что мне есть необходимость что-либо доказывать. Я не пытаюсь быть примером для других.

– Действительно, это не было бы мудростью, – заметил Великий Мастер. – Не пытайся ничего доказывать – просто поступай так, как ты хочешь. И не будь при этом ханжой. Нет ничего совершенного даже среди бессмертных и богов. Даже Царь Обезьян был сварлив. Тун Фэншу был вором. Бессмертный Северного Моря однажды был даже отлучен от неба в наказание за серьезные проступки. Главное, чтобы у тебя была цель, к которой ты стремишься. Ты должен стараться быть добрым, расценивая это просто как вызов, как приключение в жизни. Только тогда следование этому вызову станет для тебя внутренней дисциплиной. Пусть чистота станет твоей целью. Если ты действительно захочешь этого, то откажешься от всего ради чистоты.

– Я не уверен в этом, учитель. Я чувствую себя растерянным. Великий Мастер на мгновение замолчал.

– В тебе нет ничего такого, что бы говорило о твоей неотесанности.

– Согласен, – признал Сайхун.

– Тогда прими этот вызов. Сделай чистоту своей целью. Это позволит тебе стать незаурядной личностью. Обычному человеку не хватает силы волн, твердости и настойчивости; незаурядный человек – это человек в высшей степени решительный. Стоит ему настроить свой разум на что-нибудь определенное – и не останется того, чего он не смог бы сделать. Мудрецы говорят, что даже скала может ожить, если помолиться перед ней с чувством абсолютной веры. Вот в чем заключается сила разума. В своих странствиях ты должен обращать эту силу к единственной цели – чистоте.

– Чистоте во имя чего? – угрюмо произнес Сайхун. – Судя по всему, и хорошие люди, и плохие заканчивают жизнь одинаково: они умирают и их хоронят. Возьмем наших монахов здесь, на Хуашань. Они стараются быть чистыми – но разве кто-нибудь из них хоть раз видел богов? Десятилетиями они живут в непоколебимой вере, но нет даже мелкого намека на какое-нибудь вознаграждение.

– Не старайся стать хорошим за счет богов, – терпеливо продолжил Великий Мастер. – Будь хорошим просто потому, что ты такой. Тогда ты тоже будешь делать добро во имя святости, потому что боги будут жить в тебе. В каждом из нас существует высшее божественное проявление. Не ищи его в окружающем мире – загляни внутрь себя. Но смотреть ты должен чистым взглядом, который не замутнен нечестностью, жадностью, похотью или привязанностью. Помни: все, что мы делаем, мы делаем сами. Боги не вмешиваются в это и даже друзья не могут оказать никакой существенной помощи. Ты можешь стать тем, кем ты хочешь стать. Стань незаурядным – но не ради святости, а в качестве личной цели.

– Но почему мне нельзя быть кем угодно? Почему я должен стараться быть таким религиозным?

– Я ничего не говорил о религии. Религия – это когда другие люди также идут по выбранной тобой тропе, они тянут тебя вниз. Нет, ты должен быть самим собой, ты должен сопротивляться искушению следовать за чужими идеями. Наполнение себя мыслями других людей ограничивает тебя. Ты должен самостоятельно осознать свою природу. Ключ к этому – реализация самого себя через самодисциплину. Вот, ты говоришь, что хочешь быть свободным, дабы стать кем угодно, – но у тебя ничего не выйдет. Ты можешь быть настолько свободным, чтобы оставаться самим собой. Ты должен познать себя, довести до расцвета все, что есть внутри тебя.

Единственная моя цель заключается в том, чтобы помочь тебе выполнить свое предназначение в жизни. Ты собираешься пойти в мир, где нет института жречества. Я пытаюсь показать тебе внутреннюю структуру – способ преодолевать смущающее многообразие мирских влияний.

– Да, Мастер, – ответил Сайхун. Теперь он был более восприимчив к словам учителя. – Продолжайте, пожалуйста.

– Жизнь – это игра, драма, обыкновенный театр. В этой эпической комедии сцена заполнена удивительным количеством персонажей, каждый из которых имеет собственный основной и дополнительный сюжеты и погряз в своих мелочных и надуманных обстоятельствах. Какую роль ты изберешь себе в этой извечиой пьесе? Станешь ли ты шутом? Героем? Принцем с трагической судьбой? Или глупцом? Ты должен обладать принципами и философией.

– Я стану человеком принципа, – быстро заверил Сайхун.

– А как насчет философии? – спросил Великий Мастер. – Ты должен иметь философию, которая воспринимает жизненные реалии в истинном свае и понимает человеческие чувства. Прежде, чем вступить в новую фазу, внимательно изучи все вокруг. Оценивай прежде, чем решить. Используй собственный здравый смысл, свою способность размышлять. Понимай причины существования добра и зла. Понимай, почему ни одно из них не может быть уничтожено и почему они в определенной степени даже взаимозависимы. Будь гибким; давай своей философии возможность изменяться и развиваться. Осознавай, каким образом, по мере своего старения, твои мысли совершенствуются и изменяют свою форм)'. Думай категориями всей твоей жизни, а не только потребностей настоящего.

Прежде чем продолжить, Великий Мастер посмотрел на Сайхуна.

– Понимаешь, Маленькая Бабочка, в жизни имеет значение только одно: ты должен уметь глубоко проникать в структуру твоего бытия.

– Спасибо вам за ваш совет, – с чувством произнес Сайхун. Внезапно он осознал, что покидаег Хуашань на неопределенно долгий период времени. С точки зрения здравого смысла такое его решение выглядело неоспоримо правильным. Но сердцу еще требовалось время, чтобы успеть за быстрыми мыслями. Он собрался с духом и успокоился, дабы спокойно закончить разговор.

– Могу ли я просить разрешения покинуть горы? – спросил он.

– Да, но с одним условием.

Черт подери, мысленно выругался Сайхуц. Эта старая лиса никогда не прекратит выдумывать ему всяческие ограничения!

– Каждый человек в своей жизни должен иметь задание. Каждый же, кто покидает Хуашань, тем более должен иметь пожизненную задачу, которую он не может не выполнить.

Для Сайхуна эти слова прозвучали, словно новое поручение. Что ж, может, все еще обернется неплохо, утешал себя он. Когда он построит собственный дворец разума, он сможет использовать его как оплот, под прикрытием которого он сможет выполнить поручение. В конце концов, это даже весьма ¦трогательно, говорил себе Сайхун, – как-никак, последний сувенир на память о Хуашань.

– Что за задание? – спросил Сайхун.

– Я назначу тебе задание из книги «Семь бамбуковых табличек из небес-иой котомки». Клянешься ли ты исполнить его?

– Но в чем оно состоит?

– А я-то думал, что ты настоящий рыцарь без страха и упрека, бесстрашный борец. Какая разница, в чем состоит твое задание? Неужели ты недостаточно смел, чтобы просто согласиться?

Здесь кроется подвох, решил Сайхун; еще одна попытка сохранить надо мной контроль. Но любопытство все же давало о себе знать – и Сайхун решил согласиться с поручением, надеясь, что оно окажется действительно стоящим.

– Я согласен.

– Хорошо, – Великий Мастер подмигнул ученику, – вот в чем заключается твое поручение: когда бы ты ни встретил страждущих, если в твоих силах будет помочь им, ты должен будешь сделать это любой ценой.

Сайхун молчал, ожидая продолжения. Но Великий Мастер более не сказал ни слова, лишь затаил в уголках губ улыбку.

– И это – это все? – в голосе Сайхуна послышался гнев разочарования.

– Да, – благодушно кивнул Великий Мастер.

Сайхун почувствовал себя совершенно неудовлетворенным. Поручение было совсем не героическим – более того, оно самым непосредственным образом разрушало его замысел стать коллекционером, знатоком искусства и настоящим воином. Если он начнет помогать всем, кто в этом нуждается – в Китае особенно много обездоленных, буквально миллионы, – то своей заветной цели ему никогда не достигнуть.

– Помни: ты согласился принять поручение и должен выполнять его до конца своих дней, – произнес Великий Масгер, откинувшись на спинку стула. – Где бы ты ни встретил страдающих – обязательно помогай им.

Спустившись crop, Сайхуц столовой окунулся в бесконечную, кипучую и безрадостную мирскую жизнь. Те месяцы, которые прошли с момента отъезда из Хуашань, слились в одну долгую и непрерывную череду скитаний и бесплодных попыток отыскать хоть какое-нибудь приключение. Сайхун решил отбросить прочь все советы старого учителя, твердо решив добиваться собственных целей. Он вернулся в свою семью и с удовольствием оказался в роскоши и богатстве. Но даже потратив целое состояние на коллекционирование предметов искусства и редкие книги, он чувствовал беспокойство и тоску. Он стремился к приключениям. Именно на арене жизненного опыта он проверит свои умения. И Сайхун вернулся в Шанхай.

Когда Сайхун занимался преследованием Бабочки, Шанхай показался ему жутким местом, средоточием опасности, всяческих развлечений и зла. Теперь же город предстал перед ним в своем настоящем облике: богатым, безудержно рвущимся ввысь космополитическим центром. Здания в европейском стиле казались экзотаческими рукотворными вершинами из стали и гранита, более массивными, чем крепостные стены, с почти идеальными геометрическими пропорциями, ровными рядами окон и взметнувшимися ввысь греческими колоннами. Ему нравились купола и башни с тонкими, белыми флагштоками, на которых под свежим тихоокеанским бризом и ветром от реки Хуанпу трепетали разноцветные полотнища. В этих зданиях не было ничего общего с разноцветьем и богатой деталировкой традиционной китайской архитектуры, но сейчас Сайхуна восхищали все эти углы, контрфорсы, арки и замковые камни, отбрасывавшие острые, монументальные тени на фасады.

Издалека новые кварталы напоминали сотню крепостей, воздвигнутых на фоне бескрайнего выцветшего небосвода. Привычные китайские дома – магазины, жилые дома, театры, курильни опиума, салоны для азартных игр – заполняли разломы между высотными коробками и текли куда-то вдаль по бесконечной хаотической паутине улочек. То были красные и коричневые домишки из кирпича, самана, глины и дерева, где коренные жители шумели, плакали, варили, убирали и торговали. Европейское присутствие было пышным и вызывающим – целые кварталы Запада намертво вросли в тело Китая. Однако китайцы не собирались сдаваться и понемногу стали отвоевывать захваченное; так появился странный город-гибрид.

В Шанхае встреча Востока с Западом приняла в особенности фантастические пропорции. В городе можно было встретить и богатых банкиров, и марионеточных политиканов, и безжалостных солдат, и обуреваемых жаждой наживы гангстеров, и пристрастившихся к курению опиума, и привлекательных женщин, и несчастных тружеников, и отрешенных ученых, и продажных чиновников, и угрюмых грузчиков, и обыкновенных людей; и все они так или иначе сосуществовали в Шанхае. Гигантский мегалополис существовал именно благодаря этой плодородной смеси денег, власти, удовольствий, возбуждения, подкупа и наркотиков. И именно в этом богатом урбанистическом мире собирался жить Сайхун.

Он поселился в дешевенькой гостинице, деля комнату с шестью другими постояльцами, которые приходили и уходили, когда им вздумается. Все свои пожитки он сложил в сундучок, и казалось, что вместе с ними он запер там свое прошлое даоса и аристократа. Он перестал делать какие-либо выводы, отказался заглядывать в глубину вещей. Его личность находилась в состоянии осады, пребывая под властью диктатора, имя которому – молодость.

Как и многие молодые люди, он начал с проб и ошибок. Вначале, стремясь к легким деньгам и желая доказать, на что он способен, Сайхун работал в различных казино дилером по игре в маджонг и домино. Однако вскорости это занятое разочаровало его. После он на некоторое время устроился охранником в курильни опиума и залы азартных игр, вышвыривая разбушевавшихся гуляк и клиентов, которые не желали платить. Это показалось Сай-хуну более интересным. Он превратился в жестокого и хитрого бойца, в арсенале которого были самые разнообразные виды оружия. Излюбленным вооружением у нею был медный кастет. Постепенно Сайхун все больше склонялся к эстетике своих учителей боевых искусств: души противника, пока из глотки у него не хлынет кровь, а язык не вывалится наружу; вонзайся в его ребра, наслаждаясь хрустом ломающихся костей; терзай мышцы врага скручивающими движениями и захватами костей. Наслаждайся его стонами. Жди, пока не услышишь звук лопающихся внутренних органов. Каждый день он питался в уличных забегаловках и ресторанчиках, немного спал у своего закрытого сундучка, а к вечеру выходил во мрак пропитанных опиумным дымом шанхайских улиц, страстно предвкушая какую-нибудь драку, в которой удастся поучаствовать.

Сайхун стал угрюмым и злым человеком с дурным характером, но ему нравилась новая жизнь. Его боялись, и он принимал этот страх почти за уважение. Он делал то, что хотел, и тогда, когда хотел. Никто не осмеливался противоречить Сайхуну, никто не мог его сколь-нибудь ограничить. Тех, кто переходил ему дорогу, юноша безжалостно повергал на землю. Теперь Шанхай стал его сокровищницей. Каменные громады небоскребов казались ему далекой горной цепью; опиумный дымок – поэтической дымкой, алкоголь заменил журчание источников и шум священных рек. Звезды, солнце и луна уступили место неону и лампам накаливания, а роли учителей, служек и новообращенных выполняли тайные осведомители, кабацкая теребень, игроки в азартные игры и потаскухи. Теперь его тело стало храмом, ноги – малиновыми колоннами, а руки – тяжелыми вратами.

Изо дня в день он шел вперед, не останавливаясь ни перед каким вызовом и ни разу не подведя тех, кто нанимал его на работу охранника. Молодой даос перестал даже пытаться понять жизнь и самого себя. Он собирался найти себя на поле брани. Даже осознавая подспудно бродившие чувства, ощущая иекоторые сомнения в правильности своей нынешней жизни, Сайхун даже не допускал мысли о том, чтобы отказаться от возможности поединка. Это был лишь вопрос выживания, и проблема состояла только в том, что либо он ранит противника, либо противник – его. 

Приближалась зима. В Шанхае становилось все холоднее. Понемногу Сайхун начал уставать от жизни в дешевой гостинице, да и от всей беспросветности своего существования. Однажды он решил навестить старого мастера боевых искусств, который в свое время переехал из Пекина в Шанхай.

День, когда Сайхун отправился к Ван Цзыпину, оказался первым снежным днем в том году. Когда слуга провел его во дворик, юноша увидел полуобнаженного мужчину средних лет, который упражнял бицепсы с помощью стальных и каменных гирь. Сайхун восхитился упругими буграми мышц и сосредоточенным взглядом мастера, его мощно вздымавшейся грудью, ритмично выталкивавшей в прохладный воздух легкие облачка пара. Судя по внешнему виду, двухметровая фигура Вана с годами не утратила ни грамма своей стальной силы, но и юмора суровому бородатому лицу за это время не прибавилось.

– А-а, Маленький Второй! Какими судьбами? – спросил Ван, обратившись к Сайхуну по старому семейному прозвищу. Ван был старым другом дедушки Сайхуна и помнил, что мальчик был вторым сыном в семье.

– Я пришел присоединиться к вам. Вы согласны снова принять меня?

– А почему ты не в Хуашань?

– Я спустился с гор, чтобы набраться опыта. На это Ван разразился гулкими взрывами хохота:

– Отлично, отлично. Ради памяти твоего деда я приму тебя. Он бы никогда не простил мне, если бы я отказался присматривать за тобой. Иди за вещами.

– Спасибо, Учитель, – ответил Сайхун. Он сразу почувствовал облегчение. Все-таки что-то в нем было такое, требовавшее учителя – боевых искусств либо духовного. Как он ни старался искать для себя новое, как ни восставал, стремясь к независимости, его поражало внутреннее ощущение спокойствия и уверенности, которое появилось от осознания, что его снова будет направлять учитель.

Ван родился в 1881 году в провинции Хэбэй. Поначалу ни его отец, ни дед не приветствовали увлеченности Вана стилями кулачного боя, даже несмотря на то, что оба они в свое время зарабатывали себе на жизнь, работая профессиональными бойцами, учителями боевых искусств и телохранителями. Ван тренировался по собственной системе, поднимая большие валуны. Постепенно он стал известным драчуном, так что однажды его даже выгнали из родного города, как «боксера-бандита». Это грозило ему перспективой потерять свой талант, ибо стать знатоком боевых искусств без учителя-мастера было невозможно; более того, школа могла дать необходимую технику и даже финансовую поддержку на время обучения, так что одной лишь омы и смелости было явно недостаточно.

Тем не менее благодаря свойственному ему стремлению выделиться, произвести впечатление, Ван в 1901 году смог найти себе мастера. Тогда он гордо демонстрировал толпе зевак свою мощь, голыми руками остановив жернов водяной мельницы. После столь необычного выступления из толпы вышел мужчина и предложил Вану стать его учеником. Ван немедленно преклонил перед незнакомцем колени в традиционном жесте уважения. Так он стал учеником знаменитого стиль Янь Хунсю.

Помимо непременных поединков по канонам тайного мира боевых ис-icyccTB, Ван Цзыпнн был широко известен своими показательными боями с ¦известными зарубежными силачами. За годы оккупации Китая британскими Поисками во время Опиумной войны, унижений со стороны сил Антанты в 1900 и в 1927 году, в период япоиско-китайской войны, в характере китайского народа возник сильный комплекс национальной неполноценности. Бросая вызов иностранцам, Ван превратился в героя. Он принимал любые вызовы на поединок со стороны западных или японских воинов, и подробности этих сражений нашли достаточно подробное освещение в прессе той поры.

Итак, Сайхун поселился в доме Вана. Он занимался вместе с другими учениками мастера, также жившими у своего учителя, помогал в остеопати-ческой клинике, которой руководил Ван; кроме того, Сайхун посещал занятия в академии, членом которой состоял Ван Цзыгаш, – известном Атлетическом союзе «Цзин-у». Основным достоинством и радикальным нововведением Атлетического союза «Цзин-у» стал отказ от строгих стилевых отличий, которые до этого значительно тормозили развитие боевых искусств. В отличие от мастеров традиционных старых школ, которые хранили в секрете тайны своих стилей и запрещали своим ученикам изучать технику других систем, «Цзин-у» выступал за объединение лучших черт всех сталей боевых искусств Китая. В Шанхае возник целый комплекс строений из красного кирпича; там преподавали десятки мастеров самых различных направлений. Теперь ученики должны были овладевать множеством стилей – шаолиньски-ми, даосскими, системой Когтя Орла – а заодно учиться применению самых различных видов оружия.

При этом «Цзин-у», хотя и был прежде всего академией боевых искусств, не замыкался исключительно на них. Мастера-преподаватели пропагандировали открытость обучения и вскоре включили в занятия элементы западной техники бокса и борьбы, футбола и тяжелой атлетики, плавания и игры в шахматы. Такое стремление перенять все ценное независимо от его происхождения было особенно свойственно для мичжущюаня - стиля Потерянных Следов. Этот стиль был основным в системе боевых искусств «Цзин-у»; именно на нем специализировался основатель Атлетического союза. Мич-жунцюанъ представлял собой синтез многих форм традиционного китайского бокса – целую вселенную различных техник. Чтобы достичь определенного уровня владения стилем, ученик должен был изучить пятьдесят разнообразных комплексов. Главной отличительной особенностью стиля мичжунцю-ош являлась завуалированность, скрытность движений, из-за чего противник быстро утрачивал способность следить за перемещениями и направлениями ударов.

Будучи одним из пяти самых доверенных учеников Вана, Сайхун одновременно изучил и особую, тайную технику мичжунцюаня, которую долгое время держали в секрете. Это сокровище Ван Цзыпина требовало мастерского владения 108 видами оружия и знания двух специальных комплексов. Первый из них назывался «Преследование Облаков Тысячей Шагов» и представлял собой весьма сложную комбинацию движений, которая, по преданию, была создана на основе лучших фрагментов из тысячи различных школ боевых искусств. Второй комплекс, «Восхождение на Гору Десятью Тысячами Шагов», требовал определенного логического подхода. Этот комплекс был развит в настолько сложную и развитую систему, что ни один отдельно взятый воин не мог целиком изучить его – можно даже сказать, что человеческие способности не позволяют выполнить его от начала и до конца. Поэтому каждый ученик выбирал определенный раздел манускрипта и всю свою жизнь специализировался на избранном фрагменте. Эта система была создана тремя мастерами династии Цин и в зашифрованном виде дошла до нас через десять поколений воинов. Сайхун часто выходил на шанхайские улицы, чтобы в деле проверить технические приемы, которым его обучал Ван Цзы-гаш. Тогда он предпочитал носить кепку, надвигая ее на глаз, что в то время было международным знаком задиристого нрава владельца. Правда, иногда ему случалось терпеть поражения, и тогда Сайхун, возвратившись домой, жаловался Вану на непрактичность технических приемов. Сама мысль о том, что один из его учеников проиграл бой, заставляла Вана произносить громкие и напыщенные клятвы, после чего учитель настойчиво готовил Сайхуна к реваншу.

Куда бы Сайхуну ни приходилось эскортировать Вана, везде и всегда они попадали в уличные стычки – мастер постоянно поддерживал боевую форму, задирая уличное хулиганье. Стоило кому-то неосторожно пересечь дорогу Вану или слегка задеть его, как несчастный тут же оказывался под натиском неоправданно бурной ярости. В Китае такие стычки были просто неизбежны, поскольку улочки в городах были узенькими, а большинство прохожих оказывались достаточно грубыми людьми.

Необузданный нрав Вана давал о себе знать и в ресторанах. Учитель Сайхуна любил устраивать пышные банкеты – а почему бы и нет? Ведь платить должны были все равно самые преданные ученики. Ван не раз оскорблялся низким уровнем обслуживания; в этом случае он не колеблясь высказывал свое раздражение, сколь незначительным ни был просчет. Часто прежде, чем с боем пробиваться к выходу, Ван одним толчком переворачивал весь обеденный стол. Напуганные ученики были вынуждены отступать вслед за разгневанным учителем, без всяких жалоб возмещая убытки такого неистовства. А возвращение обратно в школу оказывалось трагедией вдвойне – ученикам не только приходилось сносить ярость Вана по поводу нанесенных ему в ресторане оскорблений, но и мириться с неудовольствием мастера, жаловавшегося, что он голоден. Безусловно, Сайхун и другие ученики сопровождали Вана прежде всего в виде обязанности – в то время еще безраздельно правил конфуцианский закон верности учителю. Но кроме этого их преданность усиливалась желанием учиться у одного из лучших знатоков боевых искусств той эпохи. Ирония заключалась в том, что по-китайски имя мастера значило «Дитя Мира». Ван жил в соответствии со своей репутацией, но не в соответствии со своим именем.

Известность учителя и основанной им школы привлекала многих соперников, которые едва ли не ежедневно приходили помериться силами с мастером. Одним из самых серьезных противников оказался боксер из Шаолиня.

Внешне он выглядел совершенно уверенным в своем умении. Когда боксер вошел в тренировочный зал, даже самые опытные ученики посторонились. Тело вошедшего напоминало оживший и увеличенный анатомический атлас: он с презрением сорвал с себя рубашку и от этого движения каждый мускул заиграл на его теле.

– Даже не думай об этом, – насмешливо бросил Ван в ответ на требование боксера о поединке. – Ты все равно проиграешь.

– Я настаиваю! – С этими словами шаолиньский боксер схватил свежий кокосовый орех и пальцами одной руки раздавил его на куски.

Эта демонстрация вызвала у Вана лишь презрительную ухмылку. Он повернулся к своим ученикам:

– Смотрите внимательно. Сейчас я вам покажу то, что вы еще никогда не видели.

– Атакуй, если хочешь, – сказал Ван, разворачиваясь к противнику. Тот попытался было наброситься, но Ван нанес ему настолько молниеносный удар, что Сайхун почти ничего не заметил. Гость на мгновение замер.

– Слабый удар! – сказал он, отступив и гордо выпятив грудь. – Мне даже не больно! Я многие годы занимался Железной Рубашкой!

– Не торопись, – по лицу Вана скользнула жестокая гримаса. – Смотри!

Место на груди, прямо над соском, куда Ван нанес удар противнику, вдруг быстро потемнело. Через несколько мгновений и боксер, и ученики увидели, как на груди, ширясь, темным облаком разлилось пятно внутреннего кровотечения. Еще секунда – и боксер, вскрикнув от приступа боли, бессильно свалился на пол, все еще не отведя глаз от груди.

– Приведите его в чувство! – бросил Ван ученикам и вышел из зала. Но даже Ван иногда проигрывал такие импровизированные сражения.

Однажды привратник объявил о приходе очередного соперника. Ученики собрались в зале, надеясь понаблюдать за обычным быстрым поединком. Но в этот раз, подняв глаза, Ван Цзьшин увидел сухого жилистого старика лет семидесяти – и замер. Сайхуну удалось перехватить взгляд своего учителя. Обычно Ван в долю секунды мог определить, на что способен тот или иной воин. Нынешний оппонент, безусловно, знал и умел многое.

Незваный гость был высок и достаточно худ; седые волосы на голове были острижены почти наголо, а длинная борода символизировала, что перед Ваном – старейшина. Старик несомненно проводил много времени вне дома, поскольку кожа его была темной, словно тиковое дерево. Сайхун обратил внимание на длинные руки и тонкие, гибкие пальцы. Ван Цзыгаш же был тяжеловесом, и старик по сравнению с ним выглядел тростинкой.

– Я наслышан о твоей репутации, – вежливо начал незнакомец, обращаясь к Вану. При этом он мягко сложил руки вместе, демонстрируя этим свое почтение. – Я не верю в полную изоляцию на горной вершине. Вместо этого я верю в необходимость проверить себя в сражении с другими опытными людьми. Если я одержу победу, то буду знать, что старость еще не одолела меня; если же проиграю, то пойму, в чем мои слабые места и как их можно устранить.

– Я слышал о подобных тебе, – ответил Ван. – Таких, как ты, интересует лишь самая вершина мастерства.

– О, мои способности весьма скромны. Я явился сюда не для того, чтобы ославить твою школу, и вполне пойму тебя, если ты решишь отказать мне в поединке. Но, повторяю, я хочу лишь убедиться, достиг ли я совершенства в своих занятиях. Будь добр, не откажи мне в такой любезности.

От требования в такой форме Ван отказаться не мог – на карту была поставлена его честь.

И они начали медленно кружить друг вокруг друга. Никто не делал быстрых движений, не было ни вычурных стоек, ни угроз, ни уловок – просто два старых мастера, желающих выяснить, кто из них лучше, два убежденных знатока боевых искусств, которые в состоянии сами позаботиться о честности поединка и собственной чести.

Уже из первого соприкосновения Сайхун понял, что его учителю несдобровать. Удары, которые свалили бы с ног и лошадь, безо всяких усилий отводились в сторону либо блокировались руками. Незнакомец сражался в низкой стойке, сохраняя прочное, устойчивое положение тела. Сайхун понял, что старик использовал стиль Слона.

Главной чертой этого стиля были движения рук, имитирующие слоновий хобот. Иными словами, руки действовали очень гибко, притом в самых неожиданных ракурсах. Если в других стилях применялись движения открытой ладонью, рубящие удары, тычки пальцами, то незнакомец в основном полагался на крепко сжатые кулаки. Стиль Слона основывался на технике Восьмиугольного Метеора – в отличие от простого удара кулаком каждый угол сжатого кулака здесь расценивался как подходящая точка контакта с противником. Удары костяшками пальцев с разгибанием кисти и предплечья, могучие удары снизу основанием кулака, хуки прижатым к кулаку большим пальцем и удары передней частью кулака с различных угловых направлений – таковы были лишь некоторые технические вариации.

Незнакомец неоднократно «доставал» Вана своими ударами, достаточно сильными, чтобы тело учителя отзывалось гулким звуком, но вместе с тем аккуратными, чтобы не поранить. Что ж, можно было ожидать, что боец с репутацией Вана в состоянии вытерпеть некоторое наказание. Сайхун видел и то, что старик попадал и в смертельные точки, куда обычно бьют, чтобы сразу покончить с противником. Но если это видел ученик, то значит и Ван Цзыпин чувствовал, что старик каждый раз спасает его от гибели: странствущий мастер не собирался уничтожать Вана, вполне довольствуясь демонстрацией своих умений и способности контролировать ситуацию., Они сражались пятнадцатиминутными раундами. Ван постепенно выдыхался. В пылу сражения он уже потерял свою тюбетейку, и Сайхун едва ли ее в первый раз увидел, что учитель задыхается и обильно истекает потом. Старик же дышал как ни в чем ие бывало. Он просто отошел в свободную часть зала, вежливо ожидая продолжения поединка. Ван Цзьшин испробовал вce известные ему техники, включая секретные, которым он никогда не обучал учеников, но все равно ему не удавалось превзойти таинственного гостя. $ целом они провели четыре раунда, посвятив схватке более часа. Старик.первым прекратил поединок.

~ - Благодарю, весьма обязан, – вежливо сообщил он в конце последнего раунда. – Ты был слишком добр, позволив мне остаться в живых.

– Нет, нет. Это я должен благодарить тебя, – задыхаясь, ответил Ван. ¦Сайхун изумился: впервые его учитель поблагодарил соперника!

Уже собираясь выйти из здания школы, старик подошел к Вану вплот-лую:

– Ты должен продолжать учить. Ты все еще достаточно хорош для этого.

Сайхун удивленно размышлял над неоспоримым преимуществом этого безвестного странника. Оставшийся безымянным, не имеющий ни карьеры, ни учеников старик заботился лишь о совершенстве своего искусства, но при этом внешне ничто не указывало на это. Действительно, осанка у него была яолучше, чем у других людей его возраста, да и ходил он более упруго и легко, чем многие молодые. Но все-таки ничто не говорило о его величии. Вот поче-щг подумал Сайхун, не стоит ни храбриться, ни выпячивать себя перед другими – всегда найдется кто-нибудь незнакомый, который поставит хвастуна «а место. Но во время поединков мысли о подобном смирешш были едва ли не последними его размышлениями. Однажды Сайхун бросил вызов даже самому Ван Цзыпину.

t«…Однажды Сайхун победил молодого воина родом из богатой семьи. Леаусловно, победа ученика была для Вана хорошей вестью – что еще нужно унетелю? Но в этом случае проблема заключалась в том, что побежденный ' €ыл сыном известного чиновника, противники которого всегда проигрывали, потому что им хорошо платили за это. Один лишь Сайхун пренебрег Фгами негласными правилами. Он нанес травмы юноше, но что горше всего - он унизил его гордость. Ван тут же призвал Сайхуна к ответу.

– Он заслужил это, – хмыкнул Сайхун. – Я не мог стерпеть похвальбы этого сопляка.

– Выбирай выражения, когда говоришь со мной! – резко бросил Ван.

– Я не собираюсь извиняться перед его семейкой!

– Это приказ!

– Никогда! – и Сайхун развернулся, собираясь уйти.

– Не смей поворачиваться ко мне спиной! – заорал Ван,

Подойдя почти к самой двери, Сайхун услышал за спиной свисг. Он вовремя повернул голову и только благодаря этому смог уклониться от тяжелой керамической подставки для кисточек. Подставка разлетелась вдребезги, куски ее оставили глубокие царапины на резном полу. Вне себя от ярости, Сайхун развернулся. Безусловно, этого не стоило делать – и все-таки он набросился на своего учителя.

В это время в голове у Сайхуна заиграло гордое осознание приобретенных умений. Он мог выдерживать шесть человек, висящих у него на плечах и ногах; он был в состоянии разорвать обмотанный вокруг бицепса кожаный ремень, просто напрягая мышцы. Используя быстроту акробатических движений, он мог пробить насквозь двухдюймовую дверь. А еще он умел побеждать противников двойным ударом ног в прыжке.

«Ван старше меня на пятьдесят лет, и мышц у меня побольше», – говорил он себе, приближаясь к учителю между серией ударов. Ни одно его движение не достигло Вана: демонстрируя ярость в споре, сражался учитель удивительно хладнокровно. Он уклонялся от ударов и блокировал их, с удовольствием используя возможность лично проверить, чему научился Сайхун.

Это расстроило юношу. Он потерял всю свою собранность и начал испытывать самые разные техники. Предательские удары в пах, быстрые движения локтем, прямые тычки в глаза – ничего не достигало цели. По мере того как Сайхун начал опускаться до все менее и менее честных приемов ведения боя, Ван начал контратаковать. Каждый его удар приходился в определенные точки меридианов, так что вскоре все тело Сайхуна сильно болело.

Бой продолжался пять минут. Для Сайхуна это было слишком долго, и он почувствовал, что беды не миновать. В конце концов он решил использовать свое самое излюбленное оружие, которым он гордился больше всего, – двойной удар ног в прыжке. Этот прием он придумал сам. Находясь в исходной стойке, он мог подпрыгнуть до уровня головы, выбрасывая ноги вперед в безупречном двойном ударе. Сосредоточивая все силы на передней ноге, он таким образом отправил на землю не одного противника. Теперь же Сайхун отчаянно стремился сохранить хотя бы собственную гордость. Поэтому он заставил Вана немного отступить, ослепив его серией молниеносных движений: апперкот, «ножницы», удар локтем, тычок, удар ладонью… В последнюю секунду он взметнулся в воздух и с точной размеренностью нанес сокрушительный удар.

Ван Цзылин никогда не видел этого удара раньше; но его реакция оказалась настолько быстрой, что ему удалось проделать то, чего не удавалось ранее противникам Сайхуна: старый учитель сделал шаг назад. Потом Ван захватил щиколотку Сайхуна и с силой швырнул его оземь.

– А теперь я покажу тебе кое-что на память, – кровожадно произнес Ван и одним ударом лишил юношу сознания несмотря на то, что Сайхун попытался обеими руками блокировать его.

…Прошло несколько месяцев, прежде чем Сайхун полностью поправился после ранений, полученных в том памятном бое. Лишь постоянные мольбы и вмешательства его семьи, да усилия Великого Мастера Хуашань до некоторой степени восстановили напряженные отношения между Саихуном и Раи Цзыпином. Юноше повезло, что он мог продолжать обучение. Бесстрашие было одним из лучших качеств, которым он научился у своего нового учителя. 

После многочисленных поединков любой боец мог считать себя в достаточной степени бесстрашным. Несмотря на множество индивидуальных особенностей, он мог во многом предсказывать варианты действий противника. Многие схватки можно было даже психологически выиграть, определив внутренние слабые места соперника и тем самым предопределив собственную стратегию. Однако Ван Цзыгаш научил Сайхуна бесстрашию, заставив юношу сражаться против оппонента, в котором буквально не было ничего человеческого и который не применял технические приемы, порожденные человеческим разумом. Однажды Ван вывел своих учеников на поля за городом, предложив им отыскать стадо диких свиней.

Потом один за другим ученики должны были сражаться против вепря. Некоторые преуспели в этом; других пришлось спасать от смерти на клыках зверя. Тогда пришла очередь и Сайхуна. Ему позволили надеть лишь кожа-icue перчатки да щитки на голени. Несколько учеников постарше выбрали свирепого на вид вепря и дразнили его, пока кабан не приготовился к бою.

Кабан угрожающе ринулся на Сайхуна. Юноша изумился прыти, с которой животное набросилось на него. Несколько мгновений он слышал басовитое, хриплое хрюканье, видел багровые от ярости глазки, ощущал смрадное

аие вепря, нацелившего свои клыки на противника. Уклонившись от ара кабаньей головы, Сайхун ударил зверя, но удар оказался неэффективным и только привел кабана в совершенное бешенство.

Кабан атаковал, игнорируя всякие стили, и стратегии у него не было никакой, так что угадывать было нечего. Его нельзя было отвлечь разговорами в надежде, что он совершит ошибку. Зверь нападал, следуя исключительно своему чистому инстинкту и неутомимой ярости. Когда он во второй раз налетел на Сайхуна, тот смог оглушить животное четким ударом повыше | глаз. Боль немного озадачила вепря; он на мгновение замер, а потом резко | развернулся и со всех ног бросился на юношу. Используя силу задних ног и Шъч, кабан буквально протаранил бок Сайхуна. Мощные клыки оставили Й убокую, рваную рану, которая тут же заплыла кровью. Потом вепрь за-Медлил бег, собираясь вновь развернуться, – и тут Сайхун ухватил его за ухо. Послышался сердитый визг, и взбешенная дикая свинья задвигалась еще энергичнее. Чувствуя, что удержаться невозможно, Сайхун приподнялся и резко двинул кабана локтем. Никакого результата. Кабан немного отступил, но лишь для того, чтобы разогнаться и напасть снова. Удар. Новая рана, кровь хлещет вовсю. Казалось, кабан совсем не утомился и готов продолжать атаку. Сайхун понял, что должен закончить этот страшный поединок. Он обрушил удар сдвоенными кулаками на голову зверя, и вепрь замер от сильной боли. Почти совсем обессилев, Сайхун еще десять раз ударил вепря. Словно озадачившись таким ожесточенным отпором, кабан вдруг потерял всякий интерес к схватке и невозмутимо потрусил прочь.

– Неубедительно, – констатировал Ван, глядя на задыхающегося Сай-хуна. – Но, во всяком случае, ты еще на ногах.

Сайхун развернулся с бессильным отчаянием: позади него стояло несколько товарищей по учебе, которые выдержали такой же бой, не утратив при этом чувства собственного достоинства; там же были еще столько же тех, кто был тяжело ранен. Ван приказал всем возвращаться в город. Победителям он не сказал ни слова поддержки, зато проигравших всю дорогу укорял, хотя в принципе все были достойны похвалы. Такова судьба знатока боевых искусств: он видит лишь жестокое обращение к себе и слабости других. 

Единственной радостью в личной жизни Сайхуна было новое удовольствие, которое называли «электрическим театром теней», – кинематограф.

Посещение роскошных кинотеатров, где среди плюшевых портьер в стиле рококо стояли ряды красных бархатных кресел, было излюбленным времяпровождением в Шанхае. Публика с удовольствием смотрела последние голливудские картины. К сожалению, отправиться в кинотеатр в одиночку юноше не удавалось: приходилось изыскивать способ заинтересовать этим учителя, чтобы потом отправиться вместе с ним в качестве сопровождающего. Проявляя чудеса изобретательности, Сайхун торжественно объявлял Ван Зипиню о возможности посмотреть «учебные фильмы», в которых показывается жизнь в Соединенных Штатах и техника боя американских воинов. Благодаря этому учитель и ученик еженедельно «изучали» дублированные фильмы с субтитрами, в которых играли Дуглас Фэрбэнкс-Младший, Джеймс Кегни, Керк Дуглас и Хамфри Богарт, Несмотря на то что картины действительно были новыми, а на сеансах к тому же показывали документальные киножурналы о Второй мировой войне, Вану и Сайхуну США продолжали казаться странным государством, населенным гангстерами, пиратами, робин гудами, вервольфами, воздушными асами и ковбоями.

Больше всего Сайхуну нравился Кегни: его решительные и свойские персонажи, изъяснявшиеся на крутом городском жаргоне, во многом были сход -ны с тем, как старался вести себя Сайхун. Когда он пытался понять американскую жизнь, мир киногероев переставал казаться ему странным. В Шанхае все было устроено точно так же: гангстеризм, деньги, стиль жизни, бравада местных суперменов, странные улицы со странными людьми, безупречно одетые аристократы и сверкающие лимузины. Возможно, Чикаго и Нью-Йорк вполне схожи с Шанхаем, думал он. Может быть, именно по этой причине голливудские режиссеры понимали пульс жизни злого, развращенного города; и может, поэтому в фильмах возникали персонажи типа Кегни, которые понимали, почему молодому жителю такого мегалополиса нужно обладать жесткостью и решительностью.

Раз за разом Сайхун уговаривал Вана сходить в тот или иной кинотеатр. g принципе, ему было все равно, смотрят ли они фильм повторно, будет ли да комедийным, немым, документальным или лирическим. Ученик и учитель любили ходить в кино; иногда им удавалось уговорить даже других старейшин посетить это удивительное изобретение Запада. Однажды на сеансе, #де показывали «Франкенштейна», Сайхун увидел Лю – толстого шаолиньского боксера, который был одного возраста с его учителем. Г Когда свет в зале погас, старик мирно сидел на своем месте, неподвижно, словно Будда. Он пребывал в полном созерцании, пока на экране не возник Монстр. В ту же секунду перепуганный Лю вскочил и ринулся к выходу, коло-тй по головам соседей. В кинотеатре поднялся невообразимый гвалт, но Сайхун только порадовался этому. Вот мой следующий соперник, подумал он.

В городе Лю обладал весомой репутацией, хотя был он уже старым толстяком с повадками неотесанного мужлана. Если Сайхун победит его – ну, Щл, как это делают ковбои на Старом Западе, – то его репутация бойца значительно возрастет. Тогда, как говорят герои на экране, он станет «горячим парнем».

* На следующий же день Сайхун отправил Лю официальный вызов на бой. ¦Почти тут же пришел несколько напыщенный, немногословный ответ. Когда йа следующий день Сайхун входил в здание школы мастера Лю, он все еще хихикал, вспоминая свое послание.

– Ага, так ты – ученик Вана, – сказал мастер Лю, завидев Сайхуна.

- Да, – торжественно заявил юноша. – Простите мне мой вызов. Я действительно дерзок и по достоинству оценю кое-какие добрые указания на этот счет.

В душе же Сайхун говорил совсем другое: ну погоди, толстяк, я иду.

– Ладно, можешь атаковать меня любым способом.

; – Вы – мастер. Должен ли я проявлять уважение и сдерживать себя?

– Если ты поступишь так, я сильно огорчусь.

‹; Услышав эти слова, Сайхун ухмыльнулся: еще бы! Сейчас он мясник, перед которым стоит жирный боров. С этими мыслями он вынул два острых и длинных кинжала.

Мастер Лю подобрал подол своей длинной рубашки и пригладил несколько одиноких волосков на гладком черепе. Он лишь плотнее сжал свои Шлстые губы и гордо приосанился, даже не позаботившись подобрать оружие и для себя.

«Ладно, твоя гордость не спасет тебя», – подумал Сайхун и бросился на Лю.

Он с удивлением заметил, что в первую же секунду схватки старик без •сякого труда выбил у него из рук оба кинжала. Потом мастер Лю широко улыбнулся, погрузив свой кулак размером с кувалду в живот Сайхуну.

Однако одного-единственного удара было явно недостаточно, чтобы преодолеть долгие годы тренировок, и Сайхун просто отступил назад. Переваливаясь, мастер рванулся вперед. Сайхуи изо всех сил несколько раз ударил его, но это было все равно что делать массаж киту.

Разволновавшись, Сайхун отбежал за столик, чтобы выиграть немного времени, но испытал настоящее потрясение, когда мастер подпрыгнул и перекатался через стол, словно гигантское пушечное ядро из жира. Сайхун понял, что сможет победить, только если будет бороться с мастером Лю. Он быстро шагнул в сторону от мастера и провел захват сзади. Все, теперь мастеру не вывернуться.

И тут раздался громкий звук – это мастер выпустил огромную струю газов из кишечника. Никогда еще Сайхун не ощущал такого отвратительного зловония. Комок тошноты мгновенно подступил к горлу, а мастер легко развернулся и сильным ударом лишил Сайхуна сознания.

…Сайхун пришел в себя уже в доме своего учителя. Ван Цзыгаш, недовольно ворча, обрабатывал его раны различными лекарствами и мазями. Позади возвышался озабоченный, но не скрывающий удовлетворения мастер Лю.

– Да-а, теперь мастер Ван долго будет сердиться из-за того, что один из его учеников потерпел поражение, – ехидно заметил мастер Лю.

– Мастер Лю тебе не по зубам, дрянь ты такая! – прикрякнул Ван на Сайхуна. – Ты опозорил меня.

– Не принимай это близко к сердцу, старый друг, – успокоил его Лю. – Он хороший боец. Я был вынужден применить мое секретное оружие.

– Нет!… Только не это! – воскликнул Ван.

– Именно это, – гордо подтвердил мастер Л ю. Потом он склонился над Сайхуном: – Многие годы, мой мальчик, я тренировался, совершенствуя это свое умение. Я ем много мяса, яиц и особых трав. Если хочешь, я научу тебя этому.

– Мастер очень добр ко мне, – слабым голосом пролепетал Сайхун. Он чувствовал новый приступ дурноты.

– Запомни, малыш, – подмигнул ему Лю, – у мастера всегда найдется кое-какой сюрприз в рукаве.

И оба старика направились к двери, хихикая, как расшалившиеся мальчишки.

– До встречи в кинотеатре, – бросил юноше мастер Лю, проворно выкатываясь из двери.

Глава двадцать шестая  Сон бабочки

Этo было почти через два года после ухода Сайхуна с Хуашань. Он стоял кулисами Шанхайского Оперного театра. Сайхун чувствовал необходимость сделать карьеру, и оперная труппа давала для этого неплохие шансы. БЩе более важной была возможность получить постоянную работу в эти •Ййкелые военные годы. Работа была артистичной, выразительной и интеллектуальной. За время гастролей труппы Сайхун встречался со многими интересными покровителями театрального искусства. Ему нравилось принадлежать к миру изящного творчества. Процесс творчества, благодаря своей способности давать высокое удовлетворение и привносить новый смысл в жизнь, не только был ничем не хуже духовности, но и позволял избавиться от невежества – состояния, которое больше других не нравилось Сайхуну. В Сущности, работа в театре ничем не отличалась от монашеской жизни или существования в тайном мире боевых искусств: вопрос был лишь в переориентации побудительных мотивов. Многие спектакли были посвящены религиозной тематике, и Сайхуну выпадали роли различных богов и генералов. Здесь также пригодились знакомые ему стойки, жесты и особые движения. Он участвовал в спектаклях, сюжет которых был посвящен бессмертным, алхимии, отшельничеству (в особенности в том, что касалось исторических личностей, удалившихся от общества, чтобы избежать служения императору), жизни богов на небесах и даже самому Лао-цзы.

Более того: такая жизнь удовлетворяла даже весьма специфические запросы Сайхуна-бойца. Готовясь к исполнению ролей, он должен был ежедневно подолгу тренироваться. Он встречался со многими мастерами, которые учили его сценическому искусству, пению и особым, театральным сги-шил боевых искусств. Сайхун с головой ушел в чтение классической литературы, служившей источником многих оперных произведений; в частности, он изучал такие книги, как «Троецарствие», «Речные заводи», «Путешествие ш Запад» и «Генералы семьи Ян», исследуя военную канву тех или иных театральных постановок. Была даже возможность поучаствовать в настоящих поединках-среди театралов всегда можно было встретить достаточно хулиганов, которые желали воочию убедиться, действительно ли актер владеет боевыми искусствами.

v‹ Вот к какой жизни он всегда стремился! Здесь были и приключения, и игра воображения. Сайхун превратился в звезду подмостков, и люди аплодировали ему всякий раз, когда он выходил на сцену. В отличие от свойсгвенно-Щ монашеской жизни чувству страха, самоограничения и постоянному по-Жку собственных недочетов, здесь он буквально купался в славе и покло-‹Книи. Он смог реализовать свою цель – собирать воспоминания, впечатления и новые навыки. Его дворец разума вырос и превратился в развитую №стему особняков, переходов и павильонов. Теперь его жизнь, словно трехуровневая сцена в Запретном Городе, вращалась исключительно вокруг театра со всей его пышностью и искренним восхищением от прекрасных костюмов, хорошей музыки, тонкой актерской игры и талантливого пения. Это было достаточно хорошо. А духовность может подождать до пенсии. Вот тогда, как в свое время известные ученые, чиновники и его учитель, он уединится в высоких горах. Пока же он собирается жить в полную силу, окружая себя блеском красоты, достаточно сильным, чтобы слепить глаза.

Темная глубина сцены. Посередине в сиянии прожектора замерла одинокая фигура. Сверкающий луч, выхватывая на своем пути синеватые клубы табачного дыма, играет на богато расшитой одежде актера. Вот актер быстрыми и мелкими шахами двинулся к центру переднего края. Невидимые музыканты тут же взорвались безумным фейерверком струнных инструментов, и в большом, шумном зрительском зале раздались крики.

Актер изображал хорошо известного даосского философа Чжуан-цзы. Костюм до мельчайших деталей соответствовал одежде великого персонажа: одеяние из темно-бордового шелка с вышитыми золотом и серебром символами Восьми Триграмм, снежно-белыми широкими рукавами, длинной и черной бородкой из конского волоса и застывшей маской белого грима, которую оттеняли ярко-красные щеки, киноварные тени под глазами и четкие дуга бровей. В левой руке актер держал посох, увенчанный головой дракона, а в правой – мухогонку.

– Я поднимаю посох с головой дракона, – вещал Чжуан-цзы. – Мои слова несут ужас в сердца людей. Пока мы живы, нам обещают вечную любовь; но стоит нам умереть, как нам дают лишь веер, чтобы обсушить могильный холм.

Он задумчиво потрепал себя за бороду классическим жестом, символизирующим значимость сказанного.

– Увидеть лицо человека несложно, но вот сердце его скрыто от глаз. Он указал себе на грудь, туда, где сердце, а потом неожиданно кивнул

головой в сторону зрителей. Острая дробь барабанных палочек из оркестровой ямы подчеркнула эмоциональность жеста.

– Я мертв. Мертв по-настоящему. Я – даос Южного моря. Я, Чжуан-цзы, симулировал смерть…

И актер прочертил мрак сцены метелкой из хвоста яка, словно упала звезда; в это время оркестр поддержал его краткой музыкальной фразой.

Зрителям был знаком этот сюжет, как, впрочем, и либретто других китайских опер. Люди шли в театр не для того, чтобы посмотреть или послушать постановку оригинального произведения, – напротив, они бесконечное количество раз собирались на одни и те же спектакли. Тем большее значение приобретало мастерство актера, поскольку аудитория не стеснялась громкими криками выражать свое одобрение или недовольство, а иногда даже зычно поправить актера, который забыл или перепутал слова.

Не был исключением из списка знакомых произведений и спектакль «Сон бабочки». В этой пьесе ученый-маг по имени Чжуан-цзы получил от своего мастера разрешение спуститься с горы, чтобы воссоединиться со своей женой Тянь Си. По дороге он встретил женщину, которая веером обмахивала цогилу. Когда он спросил ее, зачем она делает это, женщина ответила, что она клялась своему умирающему мужу не выходить повторно замуж до тех дор, пока не просохнут комки глины на могиле. Тогда Чжуан-цзы с помощью своей магической силы высушил могилу. В благодарность женщина написала да веере слова: «Странствующий даос, который сжалился надо мной, скажи доен жене, что она не более добродетельна, чем я». Возвратившись домой, Цясуан-цэы показал Тянь Си веер, но жена с негодованием поклялась мужу в вечной верности брачным узам. Тогда Чжуан-цзы решил испытать ее. Ис-Цользуя технику йоги, он изобразил свою внезапную кончину, предвари гель-во создав благодаря магии образ прекрасного ученого. Тянь Си немедленно влюбилась в него и, несмотря на траур, вышла за него замуж. Однако в пер-^ю же ночь новобрачный впал в бесчувственное состояние. Его слуга, которого Чжуан-цзы «сделал» из погребальной бумажной статуэтки, заявил, что спасти ее любовника может только лекарство, изготовленное из свежего мозга родственника. Со времени погребения Чжуан-цзы прошла только неделя, И несмотря на дурные предчувствия, жена решилась открыть гроб с телом покойного мужа.

Таков был сюжет, известный всем и каждому. В конце второго действия зрители увидели Тянь Си, облаченную в белые расшитые одежды. Она стояла перед простеньким алтарем, а на столике была пара свечей, курильница для благовоний и табличка с написанным на ней именем Чжуан-цзы. В глубине щепы виднелся гроб.

– Нет, постой! – сказала в нос Тянь Си. – Я ведь была ему женой. Как я могy сделать это? Это невозможно! Нет, я никогда не совершу столь ужасного поступка.

 С этими словами жена Чжуан-цзы закрыла лицо руками и, покачивая головой, попятилась прочь от гроба.

-Какая горькая смерть ожидает меня!-послышался из-за сцены голос умирающего любовника.

-Ох! Я ведь уже потеряла одного мужа! Что же мне теперь – терять и ягорого?! Я разобью крышку гроба и спасу жизнь моего молодого принца! Тянь Си ушла со сцены, и вновь воцарился мрак, как и во время монойога Чжуан-цзы. Спрятавшийся за задником помощник держал в руке бамбуковый шест, к которому была привязана бумажная бабочка. Помощник #к водил шестом, что бабочка словно порхала над гробом Чжуан-цзы. По-*Ьм на сцене появился мальчик-слуга, сделанный из погребальной статуэтки; •руке он держал веер. Он принялся гоняться за бабочкой, используя элементы акробатических и боевых движений, но двигаясь при этом, как марионет-Щ чтобы подчеркнуть свое происхождение. Он почти схватил бабочку, но та Ускользнула. Тогда слуга закрыл веер, низко присел и в таком положении •рщвигался по сцене. На мгновение слуга замер, а потом попытался во второй?4›аз поймать бабочку, уже обеими руками. Но затем он развернулся к зрителям и раскрыл руки, демонстрируя, что попытка не удалась. Проделав еще несколько акробатических движении ногами, слуга совсем потерял терпение. Он приподнялся на одной ноге, резко раскрыл веер и начал нетерпеливо размахивать им направо и налево, стремясь схватить бабочку в третий раз. И снова у него ничего не вышло. В конце концов он с разочарованием закрыл свой веер и той же походкой марионетки покинул сцену.

Сцена символизировала известный рассказ, который был настолько хорошо знаком публике, что в ыем даже не было слов – достаточно было взглянуть на название пьесы. Суть истории была вот в чем: однажды Чжуан-цзы видел сон, в котором он был бабочкой, беззаботно порхавшей повсюду. Проснувшись, мудрец смутился. Был ли он Чжуан-цзы, которому снилось, что он бабочка? Или теперь он превратился в бабочку, которой снится, что она – Чжуан-цзы?

Сайхун прошел позади сцены в уборную, минуя группки пестро одетых актеров. Там, в качестве определенных персонажей тех или иных произведений, они казались вполне понятными; но вне сцены, при тусклом освещении театральных коридорчиков, актеры превращались в участников какого-то дикого, нереального парада вооруженных генералов с загримированными лицами, очаровательных женщин (роли которых исполняли мужчины), странных клоунов в нарядах черепахи или креветки, карикатурных монахов с немыслимо изогнутыми бровями и толпу акробатов, обремененных огромным количеством специальных приспособлений. Здесь можно было встретить все цвета радуги. Богатые оттенки крашеного шелка – кобаль-тово-синий, ослепительный оранжевый, ярко-зеленый, багряный под цвет заката – в сочетании с переливчатыми серебряными зеркальцами, золотым шитьем и жемчугом создавали завораживающий карнавал оживших образов прошлого. Там и сям слышались непонятно чьи голоса: они пели, исполняли гаммы, читали наперебой отрывки стихотворений, в которых рассказывалось о различных событиях давно минувших дней.

Аплодисменты действовали на Сайхуна ободряюще. Слыша хлопки, он чувствовал, как кровь начинает живее пульсировать в венах. Страх перед сценой возникал нечасто – в этом выходе с накрашенным лицом перед публикой было какое-то освобождение. Несмотря на то что он, как и большинство хуашаньских монахов, испытывал смущение во многих ситуациях личного свойства, грим на лице создавал маску, под которой он мог скрывать свою застенчивость. Сцена была его свободой.

Сайхун все еще стоял, когда Чжуан-цзы со вздохом вбежал в уборную, швырнул помощнику метелку из ячьего волоса и начал снимать бороду. Пять девушек поспешили занять свои места по краю сцены. Сайхун поднял свое копье и пошел на выход.

Звучание оркестра вознеслось до грохота барабанной дроби и трещоток, сменившихся интерлюдией из переливчатых трелей. Послышалось несколько ударов гонга. Это был момент его выхода на сцену, и на мгновение он завмер, словно умолкнувшие храмовые колокола. И он поспешил на театральные подмостки, чтобы поскорее слиться с прелестью действа и оваций.

 Самым ироничным образом искусство имитировало жизнь в небольшой и малоизвестной опере на тему боевых искусств, которая называлась «Цветок Пурпурного Облака». Сайхун играл в этой постановке. Сюжет представлял собой вариацию известной оперы «Белая змея»: прекрасная девушка по имени Цветок Пурпурного Облака, в совершенстве владеющая искусством боя на мечах, узнает, что ее возлюбленный серьезно болен. Его болезнь можно излечить только с помощью отвара из травы, которая не растет нигде, кроме как на вершине Хуашань. Она отправляется в путь за драгоценным растением, но хуашаньские даосы, охраняющие эту траву, говорят ей, что сорвать ее нельзя: настолько редкостная и драгоценная эта трава. Кроме того, даосы – отшельники, и мирские проблемы их нисколько не волнуют. Тогда девушка набрасывается на монахов с мечом. Несмотря на то что монахи так-я великолепно владеют мечом, она убивает многих из них, хотя однозначной победы все равно не может добиться. Сражение продолжается три дня, так что актеры имеют много возможностей продемонстрировать зажигательную технику боя на мечах.

В кульминационный момент оперы главный монах наконец-то соглашается отдать траву в обмен на уникальный стиль боя на мечах, которым владела девушка. Тогда она обучает монахов своей технике, получает целебную траву и возвращается домой как раз вовремя, чтобы спасти возлюбленного.

Однажды Сайхун участвовал в этой постановке в провинции Аньхой. К *6му времени он уже не мог припомнить, сколько раз ему пришлось играть роль главного монаха, покрывая лицо толстым слоем грима, изображая черные дуги бровей и рисуя пурпурные тени под глазами. Облачившись в серое одеяние из хлопка, вооружившись бутафорским мечом, он отчаянно сражался с Цветком Пурпурного Облака, почти не осознавая странную гримасу жизни, заставившей его, бывшего даоса, исполнять на сцене роль настоящего даосского монаха.

Зрительский зал неумолчно шумел. Опера исполнялась в начале вечера, перед постановкой «большой» оперы на литературной основе, наполненной длинными ариями и служившей предметом особого внимания со стороны богатых меценатов. Как правило, в первой части театрального представления основной упор делался не на сценические диалоги и пение, а на действие. В результате выходило, что на спектакле первого отделения в основном собиралась относительно грубая, малообразованная публика. Во время спектакля зрители болтали и смеялись, курили, разбрасывали вокруг себя шелуху от семечек и не стеснялись в выражениях по поводу актеров. Выходя на сцену, 0|йхун всегда старался не обращать внимания на зрительный зал. "'¦ Быстрые удары деревянных трещоток подчеркивали звучание гонгов; оркестр изо всех сил старался подчеркнуть драматизм ситуации. Сайхун гор-До прошествовал на середину сцены и развернулся лицом к Цветку Пурпурного Облака. Цвет одежды у соперницы Сайхуна вполне соответствовал ее имени. Решительная девушка изготовилась к бою, выдвинув левую ногу вперед наперекрест правой; украшенный кистями меч она держала за спиной, сложив пальцы в характерном бойцовском жесте. Сценические недруги смотрелись, словно две куклы с накрашенными лицами, изготовленные в натуральную величину.

– Мы, даосы, остаемся отшельниками; нас не заботят мелочные переживания смертных, – нараспев произнес Сайхун, отводя руку ладонью вниз, чтобы подчеркнуть отрицание. Музыканты немедленно подчеркнули этот жест.

Цветок Пурпурного Облака изменила свою позу: обойдя Сайхуна кругом, она вновь нацелилась на него.

– И тем не менее я должна заполучить эту траву! – ответила она. Сайхун сделал шаг вперед, широко раскрыв глаза, чтобы в них успели

отразиться огни рампы (считалось, что глаза оперного актера должны сверкать, словно бриллианты).

– Мы сражаемся уже три дня, – пропел он. – Никто из нас не может одержать победу.

Музыканты согласно затараторили.

– Когда торгуются, обмениваются равноценными предметами, – заверил Сайхун. – Дай нам то, что ты ценишь более всего, – твое искусство, – и мы дадим тебе травы.

– Правда? – воскликнула Цветок Пурпурного Облака.

– Да. Мы – отшельники, мы следуем по Пути. Заботы обыденного мира не имеют для нас значения; но даже анахореты могут сочувствовать и сострадать.

– Эй! Эй!

Громкий вопль из толпы зрителей ошеломил Сайхуна.

– Да что ты знаешь об отшельничестве? – требовательным тоном воскликнул кто-то из зала.

Сайхун мгновенно развернул свое загримированное лицо на голос. Цветок Пурпурного Облака уже готовила ответную реплику, но сейчас он хотел лишь определить того, кто произнес эту фразу. Неподалеку от сцены, в передних рядах аудитории сидели два старых даоса.

– Отшельничество подразумевает необходимость покинуть мир повседневности, – выкрикнул один из даосов, – но просветление приходит лишь после того, как этот мир узнаешь!

Сайхун тут же заинтересовался этой точкой зрения и, продолжая исполнять свою роль, внимательно разглядывал монахов. Святые люди попадались в опере нечасто; но тем не менее эти монахи действительно были в зале. Они сидели в своем темно-синем одеянии, с завязанными в узел седеющими волосами и длинными, ыеобрезанными бородами. В том, что это были монахи-даосы, не было никакого сомнения.

В конце своего действия Сайхун подозвал одного из служителей и приказал ему пригласить двух даосов на ужин после спектакля. Через некоторое время он с удовольствием услышал, что монахи согласились.

Юноша окончил свое выступление немного позже полуночи. В гримерной он переоделся в темно-синюю рубашку и еще раз вытер лицо. С этим гримом одни проблемы, подумал он. Через некоторое время белая пудра начинает накапливаться в порах и складках кожи – вот почему все актеры со стажем немного похожи на привидений: множество сыгранных ролей словно вытравливает личность исполнителя, превращая актера в непримечательный холст, на котором изображаются яркие персонажи.

Встретившись с даосами в вестибюле театра, Сайхун вежливо отрекомендовался своим фамильным именем. Оба старых монаха вернули почтительное приветствие, сложив руки в знакомом молитвенном жесте. Теперь, когда ни рампа, ни темнота и табачный дым не могли помешать ему, Сайхун смог рассмотреть почтенных старцев.

Один из них, казавшийся немного старше, был очень высок и худ. Судя по всему, это было его первым отличительным признаком, потому что монах представился как Бессмертный Изящный Кувшин. Лицо у него было длинным и вытянутым, с гладкой и бледной кожей, а птичьи глаза казались большими, спокойными, но постоянно внимательными. Седая борода свисала длинными клочьями; губы все время были слегка сжаты.

Его спутник казался более плотного сложения, но в манерах он явно уступал старшему монаху. От Бессмертного Изящного Кувшина второй монах, которого звали Бессмертный Хрустальный Источник, отличался выразительным и сияющим лицом. Складывалось впечатление, что он смеется буквально над всем вокруг, подчеркивая свои действия и замечания хитрым подмигиванием. Борода у него была большая, окладистая, а тело здорового, румяного сложения. Бессмертный Хрустальный Источник отличался веселым и живым нравом.

Сайхун повел монахов в ближайший ресторанчик, иногда обмениваясь с ними парой-другой коротких фраз. Но про себя он без устали рылся в старых воспоминаниях. Некогда ему случалось слышать рассказы о двух даосах с такими же именами. Оба они были известны своими успехами в духовном самосовершенствовании, отчего и получили имена Бессмертных. Еще легенды рассказывали, что каждый из монахов нашел друг в друге свою духовную половинку и что они были неразлучны в течение по крайней мере двухсот лет. Из-за своей седины оба даоса выглядели так, словно им было всего-навсего под семьдесят лет. Даосы никогда не отказывались назвать свой настоящий возраст, но в этом вопросе Сайхун оставался скептиком. Он видел лишь то, что оба монаха лишь делали вид, что они почтенного возраста, выставляя напоказ свои стариковские манеры и седину; однако в остальном они производили впечатление молодости и энергичности.

Когда все трое наконец уединились в уютной комнате наверху, два даоса, в свою очередь, принялись за Сайхуна.

– Так ты говоришь, что в некотором роде интересуешься даосизмом? – спросил его Изящный Кувшин.

– Да, – скромно откликнулся Сайхун. – Однако я уже довольно давно не занимаюсь обучением.

– Понимаю. Но ведь вся наша жизнь – это непрерывная учеба, не так ли? – переспросил Хрустальный Источник.

– Как скажете, мастер, – почтительно согласился Сайхун. – Я совершенно несведущ в этом. Но два моих достойных гостя производят впечатление весьма сведущих в этом вопросе.

– О, да! – презрев всякую скромность, воскликнул Хрустальный Источник. При этом он широко улыбнулся Сайхуну. – Мы овладели достаточно многим. Мы путешествовали повсюду в поисках Таинственного Портала. Мы изучили невидимость и способность летать; а еще мы постоянно отправляемся на небеса. Неплохо, правда?

Сайхун взглянул на Изящного Кувшина: тот сохранял совершенное спокойствие, на его губах играла непроницаемая улыбка. Монах неотрывно глядел на Сайхуна.

«Да они просто хотят испытать меня!» – мелькнула у юноши догадка.

– Эй, молодой человек! Ты когда-нибудь учился летать без крыльев? – снова спросил Хрустальный Источник.

– Конечно. Как можно попасть на небо, если не умеешь летать?

– Точно, ты прав, – захихикал Хрустальный Источник. Изящный Кувшин наклонился вперед.

– В чем заключается техника полета? – спросил он.

– Выражение «летать без крыльев», безусловно, является метафорой, – тихо ответил Сайхун, заметив, что Хрустальный Источник тут же прекратил свой театральный хохот. – Это означает способность поднять свою духовную сущность вверх вдоль позвоночника.

– А в чем секрет невидимости? – требовательно поинтересовался Хрустальный Источник.

– Секрет заключается в том, чтобы сидеть настолько неподвижно, чтобы походить на ящерицу на ветке; она незаметна, поскольку неподвижна.

– Теперь укажи путь на небо, – приказал Изящный Кувшин. Сайхун прикоснулся ко лбу:

– Понятие «небо» связано с психическими центрами внутри черепа.

– Значит, ты хочешь сказать, что у тебя в голове живет Лао-цзы? – серьезно спросил Хрустальный Источник.

– Именно так, – невозмутимо ответил Сайхун. – Даже святой представляет собой символ психического центра, который соотносится с шишковидной железой.

– А ты когда-нибудь пробовал Эликсир Бессмертия, изобретенный Лао-цзы? – спросил Изящный Кувшин.

– К сожалению, нет. Мое совершенствование замедлилось.

Изящный Кувшин откинулся назад и задумчиво потеребил бороду, а Хрустальный Источник посмотрел на своего товарища и что-то удовлетворенно промычал.

– Ты действительно являешься тем, за кого себя выдаешь, – заключил Хрустальный Источник.

– Встретиться с собратом по Пути – всегда большая честь для нас, – добавил Изящный Кувшин.

– Совсем необязательно, – улыбнулся Сайхун. – Это честь именно для меня.

Когда принесли еду, за столом ненадолго воцарилось молчание. Изысканные блюда вегетарианской кухни разожгли их аппетит.

– Ты слишком щедр! – запротестовал Хрустальный Источник.

– Пожалуйста, не будьте такими официальными, – сказал Сайхун. – Вы оказали мне честь, приняв мое приглашение.

Некоторое время все молча жевали.

– Могу ли я узнать о том, где вы получили свое образование? – наконец спросил Сайхун.

– У нас нет образования, – отрывисто бросил Хрустальный Источник. Правда, Сайхун знал, что мастера никогда не рассказывают о своей личной жизни.

Сайхун уже давно не бывал в обществе людей, стремящихся к духовному совершенству, так что теперь ощущения от встречи казались ему еще более острыми. Пребывание в компании двух даосов принесло ему чувство благословенного успокоения; он очутился в некоем человеческом магнитном поле, его накрыла какая-то неосязаемая волна уверенности, которую излучали монахи. После стольких месяцев добровольной разлуки со святыми местами он почти забыл силу других мастеров, с которыми некогда встречался. Теперь он вспоминал о людях, мимо которых было достаточно просто пройти, чтобы ощутить мгновенную радость, наполниться энергией или умыться слезами счастья. Он вспоминал это и чувствовал, он знал, что сидит рядом с мудрейшими.

Прошло довольно много времени после того, как оба даоса с превеликим удовольствием закончили свою трапезу. Сайхун поймал себя на том, что он испытывает большое удовлетворение, словно находится дома, и задумался: неужели это просто результат встречи со старыми монахами? В конце концов, он с девяти лет жил среди даосов, так что вполне могло случиться, что сейчас в нем говорила обычная сентиментальность. Нет, решил он про себя, здесь дело в гораздо большем. В некотором смысле встреча послужила осторожным напоминанием, что он слишком отдалился от выбранного пути.

– Я хотел бы учиться вместе с вами, – произнес Сайхун. Даосы обменялись торжественными взглядами,

– Мы не живем в храмах; мы – странствующие монахи, – напомнил Изящный Кувшин.

– Я стремлюсь к этому по доброй воле.

– Мы живем простой жизнью, которая ничем не напоминает жизнь популярного актера, – настаивал даос.

– Я познал необходимость распорядка в жизни еще до того, как увидел сцену.

– Мы покидаем этот город сегодня вечером, – произнес Хрустальный Источник.

Сайхун был непреклонен:

– Отлично. Пожалуйста, позвольте мне сходить за вещами и уведомить свою труппу.

Оба монаха поднялись.

– Мы будем ждать у Восточных ворот.

– Я приду через час.

Сайхун поспешил в опустевший театр. После спектакля все разошлись – актерам нравилась ночная жизнь богемы. Кое-кто уже лег спать. Перед Сайхуном открывалась замечательная возможность. Поразмыслив минуту, он написал записку, собрал свои пожитки и подготовился уйти.

Несколько мгновений он задумчиво смотрел на свой гримировочный столик в уборной: в темно-синем мерцании сумерек он мог разглядеть свой собственный образ. Вазочки с гримом стайкой сбились в углу стола; высохшие полосы красного, золотого, черного, пурпурного и зеленого явственно выделяли края фарфоровых вазочек. Сайхун посмотрел на свою записку – полупрозрачный листок с черными волнистыми знаками, отмечающими поворотную точку в его судьбе. Сбоку от стола лежал его головной убор для роли генерала. Зеркала словно потускнели, и меховые шарики, раскрашенные в яркий оранжевый и лиловый цвета, оставались неподвижными. Сайхун в последний раз коснулся трехфутовых фазаньих перьев. Он слегка потянул их вниз, чувствуя их податливую гибкость и вместе с тем настойчивую упругость. В памяти на мгновение всплыли аплодисменты. Сайхун отпустил перья, и они рванулись в темноту. Не дожидаясь, пока они перестанут качаться, Сайхун покинул комнату. 

Ночь была холодная. Появилась полная, словно восковая луна, и Сайхуы порадовался этому, поскольку фонаря у него не было. Тело содрогалось от зябкой прохлады, а сверкающая звездная россыпь на небе заставляла разум трепетать от предвкушения и надежды.

Он без труда нашел двух даосских монахов; старики тепло приветствовали его. Все трое тут же отправились в путь. Вскоре они добрались до длинного деревянного подвесного моста. Ступая по шатким перекладинам, Сайхун подумал, насколько подходит к моменту образ моста – он не собирался возвращаться к прошлой жизни.

Не успели они перейти на другую сторону, как Хрустальный Источник вдруг разразился истерическим смехом. Изящный Кувшин, который, судя по всему никогда не смеялся, развернулся и с полуулыбкой посмотрел на Сайху-на глазами Сфинкса.

– Ты только послушай! – снова захихикал Хрустальный Источник.

– Я не слышу ничего, кроме наших шагов, – сообщил заинтригованный Сайхун.

– Наших? – повторил Хрустальный Источник. – Прислушайся еще раз.

И Сайхун прислушался. Он сразу же понял, что вокруг разносятся лишь его собственные, гротескно громкие шаги. Он остановился, дожидаясь, пока оба старика двинутся вперед. Даосы ступали совершенно беззвучно.

Когда Сайхун добрался до конца моста, оба его новых мастера все еще продолжали ехидно мурлыкать.

– Да-а, тебе еще предстоит длинный путь, – засмеялся Хрустальный Источник и похлопал Сайхуна по спине.

Остаток ночи они провели в развалинах храма, которые были любимым местом двух старых монахов. Жаждущие наживы не приходили сюда, поскольку здесь вряд ли можно было чем-нибудь поживиться, а остальные избегали этого места из-за суеверности, так что покинутые храмы являлись действительно идеальными убежищами для путников.

Сайхуну не терпелось доказать, что он может пригодиться своим новым учителям. Просыпаясь с восходом солнца, он наполнял сосуды из тыквы свежей водой и собирал хворост для костра. Теперь его изнеженные руки актера покрывались трещинами из-за ледяной утренней воды; тонкая кожа покрывалась царапинами от грубых сучьев. Все равно он был счастлив. Он с улыбкой думал, что ненавистные в Хуашань обязанности теперь кажутся ему замечательными. Когда два старика отправили его в город за провизией, оы с удовольствием взял на себя роль послушного ученика. Ему действительно нравилась такая жизнь. Лишь сейчас он понял все родственные чувства, связанные с общностью служения и религиозного поклонения.

Несмотря на то что рассвет едва занимался, на дороге к городу уже было много людей. Мимо проходили дети и взрослые; каждый направлялся по своим утренним обязанностям: крестьяне везли урожай в запряженных ослами повозках, дровосеки несли на спине невообразимые вязанки дров. Сайхун полной грудью вдохнул утренний воздух. Теперь он снова был с учителями. Внезапно он почувствовал себя страшным глупцом. Сколько же времени было потрачено зря, когда он, отрицая мудрость старейшин, пытался сражаться в одиночку! С момента, когда он покинул Хуашань, прошло уже три года – три года практически без единого духовного совета, если не считать слабого шепота почти умолкнувшего сознания! Он был забиякой, накапливая в своих шрамах и болезненных переломах результаты нового опыта, обретенного в поединках. Он был актером, который погружался в славу искусства и в чувство удовлетворения от признания. Он стал молодым и богатым аристократом, даже смог построить запланированный дворец разума. Но лишь сейчас он понял, как пусто было в этом дворце.

Он мягко пожурил себя за подобную близорукость. Он понял, что его порывистость и необузданность оказались его самыми большими ошибками.

Сайхун вспомнил, как в прошлом его внимание «прогуливало» целые уроки у монахов Хуашань. В конце урока учителя замолкали и никогда не повторяли пройденного; они знали, что он просто был, но ничего не слушал, и оставляли его без пропущенных знаний. Оглядываясь назад, он понимал, что навсегда упустил эти драгоценные секреты. Точно так же и годы, прошедшие с момента его ухода из Хуашань, оказались потерями на пути к выполнению духовного задания.

Тут он вспомнил о поручении, которое дал ему Великий Мастер. Он никогда не старался облегчить страдания других, разве что несколько раз бросал медяки уличным нищим. Его единственными заботами оставались собственные капризы, а слава и успех затмили глаза. Решительно настроившись на то, чтобы не провалиться, не потерять себя в жизни, хоть в чем-то сравняться со своими родственниками, товарищами и мастерами, он тем самым принес в жертву последний дар Великого Мастера.

Но, возможно, еще не все потеряно. У него вновь появилась возможность учиться, стать учеником, заново обрести себя. Он знал, что нет такого понятия, как прощение, что не может быть извинения, которое покрыло бы его прошлые ошибки. Прошлое ушло безвозвратно. Единственный шанс заключался в том, чтобы смотреть вперед, энергично настроившись только на добро.

Прав был Бабочка, подумал Сайхун. Несмотря на то что его старший брат умудрился превратить свою жизнь в настоящий кошмар, слова, сказанные им в саду у Божественного Орла, были совершенно правильными. Смотреть вперед и быть настойчивым – вот единственное лекарство от чувства вины. Выполнить назначенное судьбой – вот в чем смысл. Сайхун понимал, что ему судьба уготовила путь к духовному совершенству.

Он купил всю необходимую провизию и повернул в обратный путь. До разрушенного храма было два часа ходьбы. Что ж, каждый свой шаг он сделает актом покаяния, каждое дыхание превратит в бутон своего собственного сада. 

После полудня Изящный Кувшин отвел Сайхуна в тенистый уголок полуразрушенного, заросшего плющом дворика.

– Мы с братом оба будем учить тебя, – сказал монах. – Вначале я опишу тебе метод культивирования Пути.

Итак, позволь мне закончить то, что я начал рассказывать вчера вечером. Ты должен искать Таинственный Портал, но этот Портал защищен. Сначала тебе понадобится подношение, с помощью которого ты подкупишь стражников; потом потребуется невидимость – чтобы незаметно проскользнуть внутрь. Когда ты таким образом подготовишься, дальше тебе потребуется научиться летать на небо, неожиданно показаться Лао-цзы в его палатах, схватить флакон с золотым эликсиром, перебить всех стражников, разрушить стены дворца – и бессмертным вернуться на землю!

– Это почти как в опере «Небесный дебош Царя обезьян», – отозвался Сайхун.

– Да, но все же это не опера, – сурово прервал его мастер. – Садись и слушай. Первое, что тебе необходимо, – это подкупить стражников.

– Как это?

– Предводителей демонов не волнуют ни золото, ни драгоценные камни. Им нужны человеческие души. Подкуп будет заключаться в обете, который тебе придется дать: если тебе удастся завладеть золотым эликсиром, который освободит тебя от настоящего земного плана бытия, ты не отправишься в вечность до тех пор, пока не научишь других, обеспечив тем самым продолжение традиции.

– Я обещаю. Я сделаю все, что возможно, чтобы пройти по пути святости, – с жаром воскликнул Сайхун. – Учитель, я сделаю все, чтобы преуспеть в этом.

– Не торопись, – предостерег его Изящный Кувшин. – Ты, безусловно, относишься к числу решительных людей; но при этом нужно сохранять определенное видение перспективы. Отсюда возникает вопрос об умении летать. Чтобы летать, необходимо стать совершенно легким. Легкость подразумевает освобождение от собственного веса. Твой эмоциональный груз состоит в излишне горячем стремлении преуспеть и беспокойстве по поводу возможной неудачи. В сердце нельзя пускать ни приобретения, ни потери. Ты должен оставить свое отношение к этому у себя за плечами. Понимаешь?

– Да, Учитель.

– Вчера вечером ты говорил, что невидимость подразумевает неподвижность в медитации. Благодаря этому ты сможешь проникнуть сквозь Таинственный Портал. Эти врата представляют собой место в центре переносицы, как раз между бровями, известное еще под названием Драгоценный Квадратный Дюйм. Именно через эти врата ты однажды сможешь взглянуть на божественное сияние, которое всегда мерцает там. Когда ты научишься объединять в себе семя, дыхание и мысль, ты поднимешься к небу – другими словами, ты поднимешь объединенную квинтэссенцию к Таинственному Порталу. Похищение золотого эликсира значит, что твои каналы открыты и твоя энергия беспрепятственно проникает в Таинственный Портал. Однако в конце концов появятся стражники, которых тебе придется победить.

– Кто они, эти стражники?

– Стражники – это агенты твоей личной увлеченности иллюзиями. Твое эго станет противиться твоему успеху, ибо в результате полного самоосознания ты. придешь к отрицанию ощущения себя как индивидуальности. Вот почему твое эго начнет бороться с тобой, пытаясь остановить тебя на нуга к цели.

 – Но разве эго – не полное отражение моей индивидуальности? – спросил Сайхун.

– Эго приходит и уходит, рождается и умирает. А чувство собственной индивидуальности вечно. Оно бестелесно и никогда не изменяется.

– Значит, насколько я понимаю, когда вы говорите о необходимости сразиться со своим эго, вы имеете в виду, что истинное ощущение собственной индивидуальности подчинит эго себе.

– Вообще-то, эго не существует, – улыбнулся Изящный Кувшин.

– Но если эго не существует, то каким образом оно может создавать жизненные сложности?

– Очень важный вопрос! Спроси себя сам: кто испытывает сложности? Сложности – понятие воображаемое. Точно так же воображаемым является и эго. Однако мы даем эго осязаемость; тогда оно превращается в средство испытывать боль или наслаждение. Так мы становимся рабами. Стоит нам задуматься о природе эго и вспомнить о том, что оно является нашим порождением, – как само эго исчезнет вместе с болью и наслаждением.

– Значит, страдания – тоже плод нашего воображения?

– Да. Ты страдаешь потому, что представляешь себя в несколько ином виде, отличном от того, в котором ты находишься сейчас. Действительно: ты представляешь собой сугубую индивидуальность. Ты – это Я, лишенное всяких качеств. У тебя нет ни имени, ни формы, но ты не в состоянии осознать этот факт и в результате тянешься к формам, чувствам и мыслям. Здесь и возникает эго, которое придает тебе форму. В противоположность этому, обладающий мудростью человек просто существует. Он никогда не привязывается к мысли; он неподвижен и осознает себя настоящим богом.

– И все же я не понимаю, каким образом можно уничтожить эго.

– Ты что, до сих пор считаешь, что вас двое?! Очнись! Эго – это лишь игра твоего воображения. Вне тебя не существует ничего. Тебе нужно лишь отбросить иллюзию, отказаться от воображаемых форм.

– Но кто тогда должен отказаться от иллюзии?

– Я отказываюсь от иллюзии самого себя. Но при этом я все равно остаюсь в виде Я.

– Значит, мое Я должно отбросить воображаемое эго, которое привязывает меня к иллюзии.

– Да. Все мы погрязли в неведении относительно своих иллюзий. Взять хотя бы тебя, как идеальный пример. Мы нашли тебя на театральных подмостках. Можно ли найти лучший повод для урока? Ты был актером; ты играл роль, люди верили в это, и все это время как актер, так и зрители оставались жертвами иллюзии реальности происходящего. Спектакль внутри спектакля, да еще внутри всеобщего космического фарса – вот какой была твоя прошлая жизнь. Во время медитации не старайся сохранять твою индивидуальность. Эта крохотная патетическая драма, которую мы называем жизнью, не является реальностью. Мы не просто исполняем свои роли – мы существуем здесь по определенной причине, и нас убирают со сцены, когда роль оказывается законченной. Так кто же прячется под маской грима? Смотри не ошибись, принимая свое ощущение индивидуальности за свою же истинную натуру. Куда лучше вместо этого убить стражников. Исходя из этого, остается лишь одна задача: разрушить стены дворца разума.

Услышанное потрясло Сайхуна.

– Стены дворца должны быть разрушены, поскольку они окажутся последним препятствием твоему соединению с Источником. Мы можем вернуться к Источнику, лишь разрушив в себе эти стены, но как только мы сольемся с этим Источником – сначала ненадолго, лишь на время медитации, – мы отступимся от всякого ощущения мира и нашей собственной индивидуальности.

– Отступимся?

– Для бойца наподобие тебя отступление практически невозможно; и тем не менее именно это тебе надлежит сделать. Это обозначает необходимость намеренно отказаться от всех действий, мотивов и решений. Нужно будет превзойти даже саму форму медитации. Стены дворца – это мир формы.

– Но как их можно разрушить при помощи отступления? Разве можно таким образом преодолеть иллюзию?

– Здесь я должен тебе объяснить, что иллюзия-это не самообман. Это, скорее, активная сторона реального мира. Именно эта активная сторона порождает формы, многообразие которых и создает иллюзию. Но при этом все разнообразие, все множество изменений существует лишь внутри разума. Ты смотришь на меня, на этот храм, на горы и забываешь о своей общности со всеми этими предметами. Сконцентрируйся на сознании, а не форме, и иллюзия разнообразия и индивидуальности разрушится, словно сон. Оставь тонкую игру разума ради неподвижности; предпочитай бездействие действию; погрузись в Источник, и все иллюзии прекратят свое существование. Вот когда ты узнаешь, что и Лао-цзы, и золотой эликсир, и стражники, и стены дворца существовали исключительно в твоем воображении. Единственная истина заключается в осознании себя как бесформенной Сущности.

Но разговорами ничего не добиться. Без труда не выловишь и рыбку из пруда.

С этими словами монах показал Сайхуну, как правильно сесть для медитации, повторил последовательность элементов и оставил Сайхуна заниматься созерцанием. 

Убогая комнатушка оказалась простой храмовой кельей. Побеленные из-С/ весткой стены от времени потрескались, покрылись толстым слоем пыли и белесыми разводами. Эти стены уже даже нельзя было назвать ни грязными, ни грубыми – они были покрыты налетом античности. Где-то вдалеке гудел колокол, легкий аромат сандалового дерева неслышно крался в воздухе, словно память прошлых эпох. От неподвижности воздух казался еще более плотным; это спокойствие и умиротворение создавали впечатление тяжелого, физически ощутимого присутствия. Под сводами храма скопилось целое озерцо спокойствия, и Сайхун полностью погрузился в его пучину. Опустившись на самое дно, он сел передохнуть, приняв совершенную пирамидальную позу.

Наверное, такие же чувства испытывает тонущий, когда в считанные секунды жидкость проникает в нос, в рот, в каждую клетку тела, пропитывая его до самых костей. Правда, Сайхун не тонул, а вдыхал воздух заброшенного храма; но этот воздух был достаточно тяжелым, чтобы напоминать жидкость. Молодой даос превратился в скалу, в огромную каменную икону на самом дне океана спокойствия.

Внешнее стало внутренним; внутреннее потеряло всякое отличие от внешнего. Больше не существовало ничего, лишь мир его медитации. Было ли время циклом существования вселенной или всего лишь измеренной последовательностью его собственной энергии, поднимающейся вверх по позвоночнику? Он понял, что старые мастера были правы, когда рассказывали ему о человеческом теле как о микрокосмосе вселенной. Разве теперь он не превратился во вселенную?

Как только на землю упали сумерки, именно его, Сайхуна, мысль создала тысячу солнц, сотню галактик. Именно его дыхание заставило космос пробудиться и забурлить. Постепенно его вселенная развилась в пять стихий и десять тысяч объектов. Он мог слышать функции собственного тела; мог прислушиваться к пробегавшим по его нервам огненным импульсам и даже замечать почти неуловимые электрические токи. Он мог чувствовать самые различные запахи, некоторые из них были душистыми, другие относились, скорее, к гниению. Но все эти запахи исходили из невообразимо сложных миров его внутренних органов. Он мог распробовать вкус различных внутренних жидкостей и газов. Вселенная не была механизмом, и ее нельзя было сравнить с патетическими придумками слаборазвитого человечества. Она не была организмом, она была вечностью. Она не была божественным созданием. Она охватывала мысль и не-мысль, бытие и ue-бытие. Все эти определения и метафоры нужно было развернуть вовнутрь. Величие вселенной было неизмеримым, и он был микрокосмосом этой вселенной.

Два старых мастера сказали, что мир – это иллюзия. С точки зрения простой логики, если человеческое существо являлось микрокосмом внешнего мира, оно также было иллюзией – фантазмом, который воображает, будто существует в несуществующей реальности. Сайхун понял, что медитация представляет собой не только состояние, но и инструмент познания. Независимо от того, существует он или нет, он мог управлять силами внутри себя, концентрируя их и направляя в одну определенную точку. При всем при том иллюзия была осязаемой. Чтобы найти ответ на этот вопрос, он должен был развеять пелену.

Поток дыхания поднялся в его теле, и он почувствовал нарастающую теплоту. Он сильно сконцентрировался, продолжая глубоко вдыхать. Казалось, что его разум нырнул глубоко внутрь тела, к самому основанию, взмутив соки сексуальности. Поднять со дна эту основную химическую субстанцию, сохраненную за безбрачную жизнь и воспитываемую в медитации с детских лег, было совсем легко. Он объединил семя, дыхание и дух – даосы называли это «Объединением Трех в Одно» – и направил получившуюся смесь вверх, словно это был поток жидкого света. Внутри головы распространилось сияние.

Медитация проходила успешно. Он быстро осознал, что подъем энергии соответствовал такому же вознесению Сайхуна к вершинам духовности. Это движение энергии было совершенно точно рассчитанным. Он ощутил, как открываются и начинают бурлить его психические центры. Сайхун почувствовал в себе огромную силу.

Теперь все способности его учителей, ранее казавшиеся просто недостижимыми, представлялись близкими – только руку протяни. Больше того: они виделись ему простыми до абсурда. Ему казалось, что схватить их так же просто, как ребенку взяться за игрушку. Он был на грани экстатического восхищения. В ту же секунду Сайхун понял, что в нем тут же проснулась гордость и его собственное эго. Открыв в себе новую силу, он обнаружил, что увеличилось и искушение. Балансируя на самом верху тонкого столбика высокой человеческой энергии, Сайхун наконец-то осознал, насколько легко с него свалиться.

Сияние разрасталось, подобно встающему солнцу; оно сгущало свои краски, оформлялось, только сейчас оно уже взрывалось, обжигая его изнутри. Вот сияние засверкало новыми красками. Возникло золотистое свечение: оно струилось сквозь Таинственный Портал. Перед Сайхуном был ослепительный поток бесконечности. Сайхун ощутил неуверенность, сильное внутреннее напряжение. Он понимал, что эти чувства и были «стражниками». Это его чувство собственной индивидуальности протестовало против неминуемого самоотрицания. Он хотел уйти от самого себя, но что-то удерживало его. Свечение замерцало.

Потом Сайхун вновь увидел свечение: оно потоком струилось через Портал. Оно помогало накоплению силы. Ему оставалось только подчиниться. Ему оставалось только разрешить этому свечению унести в своих струях все его естество. На этот раз Сайхун лишь ненадолго задумался… и прыгнул в лучистое сияние.

Он тут же почувствовал кратковременное, но сильное ощущение, словно мощный взрыв разносил его в куски. Потом всякие чувства пропали. Его, который все чувствовал, уже не существовало. Был только золотистый свет и слабое ощущение отступления.

Прошли часы, прежде чем осознание вернулось к Сайхуну. Он чувствовал себя странно, словно его разобрали на части. Ему даже показалось, будто он умирает. Чем больше он размышлял над этим, тем больше он чувствовал, что смерть.уже рядом. Вся его сущность, вся его концентрация были связаны с этим светящимся потоком; но остальное тело погрузилось во мрак. Он создал внутри себя настоящий полдень, оставив холодную, тоскливую ночь для остального себя. Его дух, так долго томившийся в плену тела, теперь вышел на свободу, словно прекрасный белый лебедь – живой, пробудившийся, радостный. Дух оставил за собой след из сверкающего сияния и дыхания, такую длинную небесную дорожку. Но при этом остальное тело Сайхуна словно усохло.

Тогда он начал выполнять упражнения, рассеивающие энергию. Постепенно движения вернули его на землю, восстановили существование его собственной малой вселенной с ее циркуляцией и остальной деятельностью. Он знал даосов, которые после сорока девяти дней медитации умерли духовной смертью. После всего, что он только что прочувствовал, Сайхун понял: сорок девять дней подобных ощущений вполне могут сделать его полностью духовным. Его телу пришлось бы погибнуть – если бы оно так долго пребывало без жизненной силы, то, пожалуй, лишь чудом могло бы просуществовать так долго.

Причиной обета безбрачия, диеты, отдыха, физических упражнений и здорового образа мышления было энергетическое истощение. Теперь Сайхун понял, что это были не просто странные монашеские склонности, а, скорее, отчаянные меры с целью избежать преждевременной смерти во время борьбы за просветление. Чтобы сохранять свою связь с земным планом существования, он должен был уравновешивать влияние медитации специальными травами, диетами и упражнениями. Теперь смысл данного обета помогать другим стал для него совершенно ясен: если каждый уйдет в бесконечность, не останется никого, кто мог бы указать путь.

Сайхун немного отдохнул, хотя слабость в теле еще ощущалась. Потом он заметил двух старых мастеров: те спокойно сидели у костра. Когда он рассказал им о своих впечатлениях, старики заулыбались, сообщив Сайхуну, что вскоре он восстановит свои силы. После этого медитация должна была происходить более гладко, а тело – укрепиться и легче переносить критические волны энергии. Изящный Кувшин как-то невозмутимо отнесся к словам Сайхуна о смерти. Вероятно, для жизненного задания старика этот вопрос не являлся существенным. Тем не менее это вдохновило мастера на дальнейшие объяснения.

– Чтобы понять свою конечную цель, мы должны понять смерть. Смерть – это единственная определенность в этой жизни. С одной стороны, может показаться, что даос весьма тесно связан с явлением смерти из-за своего стремления преодолеть план смертности, чтобы избежать цикла перевоплощения. С другой стороны, смерть достаточно мало заботит даоса, поскольку он относится к ней как к обыкновенному циклу изменений.

Есть одна притча о человеке, который стал жертвой грабителя с большой дороги. Так вот: этот парень, пребывая в уверенности, что в его суме много золота, жутко боялся, что его ограбят. Если бы он знал, что там нет ни гроша! Тогда бы он спокойно отдал сумку грабителю. Теперь посмотри на реальную ситуацию: сума наполнена осенними листьями. Сума – это тело, а листья представляют собой иллюзию «индивидуальности». Правда, в человеке есть кое-что настоящее, реальное; однако оно гораздо дороже золота, и у нас нет над ним власти. Это нечто не появилось вместе с нашим рождением. Оно не росло тогда, когда росли мы. И оно не пропадет после нашей смерти. Вот почему для даоса смерть – ничто.

– А я-то боялся, что вы утратите меня, – сказал Сайхун.

– Даос Бабочка! Даос Бабочка! – засмеялся Хрустальный Источник. – Ты разве не знаешь притчу про бабочку?

– Почему же, знаю, – ответил Саихун. – Но я не вижу никакой связи.

– Тогда позволь мне снова рассказать ее, – произнес Хрустальный Источник. – Я – Чжуан-цзы, и мне приснилось, что я бабочка. Теперь я проснулся и не знаю: был ли я тогда Чжуан-цзы, которому снилось, что он бабочка, или я теперь бабочка, которой снится, что она человек.

– Да, мне знакома эта история.

– Тогда позволь мне задать вопрос, – и Хрустальный Источник лукаво подмигнул. – Что при этом увидел сторонний наблюдатель?

Саихун растерялся: размышляя над притчей, он всегда ставил себя на место либо Чжуан-цзы, либо бабочки.

– Не знаю, – наконец смущенно пробормотал он.

– Так вот, наблюдатель не заметил никакой разницы, – торжественно объявил старый мастер.

Саихун совершенно опешил.

– По своей природе изменение постоянно, – объяснил Изящный Кувшин. – В основе любых изменений лежит неизменный принцип. Возьмем, к примеру, воду. Вода испаряется и становится облаками. Облака становятся дождем, моросью или снегом. Озера превращаются в лед. Но несмотря на все эти изменения, вода не теряет своей главной сущности. Кое-кто скажет, что замерзшая вода «умирает»; то же самое могут заявить и по поводу испаряющейся воды. Все это абсурд. Точно так же смерть является обыкновенным изменением, но не концом. Не стоит бояться этого. И вообще, в этом смысле наши сентиментальные чувства не значат совершенно ничего.

– Теперь ты видишь, – добавил Хрустальный Источник, – что Чжуан-цзы просто старается сбить нас с толку. На самом деле он не является ни Чжуан-цзы, ни бабочкой – он является ими двоими одновременно. Самое важное: не обманываться двойственностью вопроса о том, кем он был, но понимать, что за всем этим стоит некая основная сущность.

– И не бойся ощущений во время медитации, – подвел итог Изящный Кувшин. – Пусть все явления приходят и уходят. Даже смерть – всего лишь часть такой иллюзии. Не отождествляй себя с этими явлениями, вместо этого вглядывайся поглубже в Дао и его Источник. Забудь об иллюзии отдельного существования. Отбрось воображаемые ограничения, отделяющие тебя от Пути. Пусть все конечное в тебе сольется с бесконечным. Это нисколько не уменьшит тебя – наоборот, ты станешь собой бесконечным. Когда ты ощутишь это восприятие, только тогда ты поймешь настоящий смысл тайны мудрейших: «Разум того, кто возвращается к Источнику, превращается в Источник».

Глава двадцать седьмая  Золотой зародыш

Сайхуи остался с двумя даосскими монахами. Долгие месяцы оии неустанно путешествовали, ведя кочевой образ жизни. За это время они исколесили вдоль и поперек весь Китай, находя вдохновение в любом месте и любом событии. Где бы ни оказались трое путников – на окутанных туманом заоблачных горных вершинах, среди пестрых лоскутов северных равнин или в многолюдном, бурно растущем городском центре, – даосы объясняли Сайхуну, что все вокруг является частью Пути. Они учили его, что вселенная становится реальной для того, кто мог отождествить себя с ней. Если же человек воспринимал ее как нечто внешнее, она становилась нереальной, иллюзорной. Иллюзии и реальность соотносились как Инь и Ян, а значит, представляли собой одно целое.

Умение плыть в бескрайних потоках вселенной было не менее важным, чем созерцание в состоянии полной неподвижности. Основной задачей для них являлось практическое ощущение жизни, испытание собственных знаний и философии в общении с другими людьми и подтверждение выводов, сделанных на основе наблюдений. Жизнь, говорили монахи, всегда будет иметь превосходство как с точки зрения простого изучения книг, так и для неестественности, свойственной миру монахов.

Их нетрадиционный подход и потрясающая способность проникать вглубь вещей придавали их учению необычные черты. Приводя в подтверждение своих поучений даосские пословицы, они нередко давали этим пословицам удивительно новую, непривычную интерпретацию. Например, свою жизнь странников они объясняли фразой: «Не выходя их дверей моего дома, я могу познать все существующее на земле и на небе». Сайхун считал, что смысл изречения безусловно заключался в необходимости совершенствования созерцания. Нет, с видимым удовольствием возражали монахи, развивая мысль более масштабно: «не выходя из дверей моего дома» означало «не умирая слишком рано». А возможность «познать все существующее на земле и на небе» объяснялась как завершение жизненного задания и связанное с этим устранение всех последствий своих прошлых жизней. Общий же смысл изречения монахи толковали как необходимость завершить данные судьбой земные предначертания в течение одной жизни. Подобную цель нельзя достигнуть за счет простой монашеской жизни, поскольку, чтобы «познать все существующее на земле и на небе», необходимо самостоятельно исследовать земную жизнь.

Несмотря на свою образованность, интеллигентность и начитанность, два старика-даоса отвергали традиционные книжные знания и смеялись над потугами ученых. С их точки зрения, теории были лишь досужими рассуждениями, рассказы не могли заменить настоящих приключений, а всякие манускрипты и древние тексты не шли ни в какое сравнение с непосредственной передачей знаний от мастера к ученику. Все эти отличия между отдельными школами и стилями, равно как и засекреченность их знаний, были совершенно бесполезной придумкой, а интеллект был ценен только в случае, если человек проверял и доказывал свою интеллектуальность лично, собственным телом и душой.

Чтение книг осуждалось как надругательство над самой сутью человеческой натуры. Этикет был утомительным ярмом, которое довлеет над незакрепощенной волей. Общественные обязанности лишь несли скуку счастливым душам; моральные же принципы оказались просто репрессиями. В своих бесконечных странствиях по Китаю они иногда набредали на дальние деревушки или даже на крошечные племена, стоявшие на еще более примитивной ступени общественного развития. В примерах этих необразованных людей, свободных от жестких рамок общественного развития согласно канонам конфуцианского государства, монахи находили свой идеал более чистого и невинного человека. Прекрасными отличительными качествами этих общин была честность, удовлетворенность своим существованием, отсутствие корыстных устремлений и простая жизнь поближе к земле и временам года. При этом оба даоса подчеркивали, что неиспорченность таких людей не была почерпнута из книг, хотя сами люди при этом сохраняли мудрость.

Для человека мудрость была необходимостью не только из-за свойственной человечеству врожденной способности делать обоснованные выводы и учиться, но и потому, что правильное понимание могло привести людей к духовному освобождению. Овладение значительным массивом знаний представляло собой серьезную задачу, поскольку даосы требовали от себя высшей степени совершенства во всем. Но при этом в качестве уравновешивающего элемента даосы использовали понятие необработанного куска дерева. Находясь в нередко разочаровывающем поиске совершенства, было нелишне вспомнить о том, что идеальное состояние не достигается путем стремления к нему, а открывается внутри. Его не стоило искать рядом с собой или в тридесятом царстве – его нужно было обнаружить, осознав присутствие этого состояния внутри каждого.

Таким образом, оба даоса воплощали в себе парадокс обучения. Они отвергали всяческое обучение, вместе с тем настаивая, чтобы Сайхун продолжал свою учебу.

Презрев монашеский образ жизни, даосы, тем не менее, ежедневно устранялись от мирских забот во имя занятий медитацией. Они одобряли невинность во всем, но занимались сложными искусствами. Они вели странствующий образ жизни во всех слоях общества, но при этом стремились к весьма дисциплинированным стандартам в вопросах рациона, мышления, поведения и действий.

– С парадоксами встречаешься лишь на границах знания, – объяснял Сайхуну Хрустальный Источник. – Но если хочешь добиться знания, ты должен принимать парадоксы такими, какими они есть. Обычно говорят, что все должно происходить тем или иным, но определенным образом. Еще говорят, что нужно быть либо монахом, либо просто светским человеком. Из-за подобного дуализма в мышлении конфуцианцы и буддисты не могут выйти за пределы своей догматической школы.

Поэтому же они ненавидят даосов. Им не нравится наша свобода от условностей. На самом деле, именно по причине своей негибкой точки зрения они не в состоянии увидеть истинную сущность и творческий потенциал нашей методики.

– В сущности, – добавил Изящный Кувшин, – парадокс обучения состоит в том, что ты должен быть одновременно искусным и безыскусным.

– Это значит, – вмешался Хрустальный Источник, – что ты должен одновременно быть и тем и другим. Инь и Ян противостоят друг другу, определяют друг друга, дополняют друг друга и уничтожают друг друга. Если хочешь стать знающим человеком, ты должен делать то же самое. Воспринимай парадоксы, мой мальчик, ибо в противном случае ты будешь обречен на борьбу противоречий.

– Прошу прощения, я вас ие понял, – переспросил Сайхун.

– Про-ти-во-речий! – огрызнулся Хрустальный Источник. – Не смешивай это с парадоксом, иначе мы никогда не отделаемся от бессмысленной болтовни.

– Прошу прощения, – сказал Сайхун, – не могли бы вы немного подробнее объяснить все это?

– Все, что я хочу сказать, – ответил Хрустальный Источник, – это то, что все, кто не хочет принять парадоксальное в своем знании, будут вечно спотыкаться о противоречия, которые будут всегда возникать из их рациональных и логических расчетов. И поскольку жесткие рамки их доктрин не позволят им разобраться в этих противоречиях, все их мышление неизбежно окажется стерильным. 

Знание и его история образовывали традицию; а традиция была вещью вполне применимой, даже для даосов-иконоборцев. Даосы объясняли, что традиционное знание служит вспомогательным средством, благодаря которому неуклюжие усилия новичка обретают форму. Это был богатый и разнообразный источник всех начинаний, улучшений существующих методик и даже тупиков в исследованиях. Традиция также выступала в качестве определителя границ человеческого воображения: вызывая спонтанные экскурсы в пределах собственных границ, или позволяя совершать разумные попытки расширения собственных границ традиция служила основополагающей матрицей всех попыток индивидуума.

Значительно превосходя любые потуги отдельного человека, традиционное знание предлагало ищущему целый набор самых различных вариантов. Даосы пояснили Сайхуну, что традиция стоит гораздо выше попыток новичков, сомнений тех, кто ее презрел, и просто невежд. Чтобы достигнуть границ реальности, было целесообразным изучить все, что необходимо, а потом, сохранив свои творческие усилия благодаря изучению уже известного, можно было использовать эти творческие возможности для скачка в неизвестное.

Стремление к знаниям извечно заложено в природе человека; но при этом следует помнить, что даже гений не обладает действительно энциклопедическими познаниями. Отдельно взятый индивидуум не в состоянии овладеть всеми человеческими знаниями. Например, существует двенадцать тысяч официально зафиксированных видов трав; но даже самый выдающийся доктор не использует все эти травы. В толковом словаре китайского языка приводится более десяти тысяч слов, но даже самый великий ученый не может объяснить каждое из них. Стремление к знаниям выглядело как исследование бесконечной вселенной, которая загибалась вовнутрь себя самой, переходя по краям в парадоксы и противоречия. Важнее всего было, чтобы Сайхун продолжал учиться и собирать жизненные впечатления, дабы избавиться от свойственного самодовольному индивидууму трупного окоченения разума и глубже проникнуть в сущность Пути.

Отношение двух даосов к знаниям лучше всего можно было подытожить в их любимой максиме, которая гласила: «Знай магию, избегай магии». Магия существует в действительности, убеждали они Сайхуна. Ее следует изучать – не для того, чтобы использовать, но чтобы умело избегать последствий ее применения. Невежество превращает человека в жертву магии, зато знание дает защиту. Лишь понимая смысл магии, человек может освободиться от ее влияния.

Потом они развили пример дальше, подставляя вместо магии целый перечень других понятий: знания, традиции, боевые искусства, политика. Общая схема подходила для всех номинаций и не только.

Еще один шанс заново пересмотреть собственную философию появился у Сайхуна тогда, когда он понял, что за все время пребывания в обществе двух даосов ему ни разу не угрожала опасность. На них никогда не нападали разбойники; хищные звери не угрожали их жизни; солдатам не приходило в голову останавливать их в пути. Без всяких внутренних конфликтов и перестроек Сайхун осознал, что, пока он будет с этими монахами, ему не понадобятся навыки боя. Его учителя давно преодолели границы обычного искусства и искусности. Точно так же, как они бесшумно переходили мост, монахи следовали избранному Пути, не вызывая конфликтов ни между собой, ни с другими. Без всякого страха они путешествовали там, где им хочется. Они действительно воспринимали парадоксальность бытия, оставаясь глубоко образованными и при этом совершенно спонтанными и естественными. Несомненно, объяснение этому заключалось в том, что монахи знали магию, но избегали ее.

Сайхун отметил это наблюдение как раз в момент, когда два даоса просто указали ему на возвышавшийся вдалеке храм.

– Магия существует для простаков. Идолы создаются для тех, кто не умеет думать, – сказал Хрустальный Источник. – Истина – материя тонкая и неощутимая. Ты замечаешь то, что не является продуктом знания, а представляет собой нечто гораздо большее. Да, знание совершенно необходимо; но оно не является конечно необходимой вещью.

– Что есть истина? – риторически вопрошал Изящный Кувшин. – Чему может доверять человек? Во всяком случае, не окружающему миру. Так или иначе, мир является иллюзией. Это всего лишь сценическая постановка с продуманными до мелочей костюмами, ошеломляющими декорациями, дурманящей музыкой и потрясающими персонажами. Мир полон пафоса, трагедийности, счастья и вдохновения; но он не более реален, чем те оперы, в которых тебе некогда довелось выступать. Все, что ты воспринимаешь и видишь, является лишь игрой невидимых элементов. Мы можем видеть пять цветов, ощущать пять вкусов и слышать пять звуков; мы воспринимаем это как реальность, но это не так. «Знай магию, избегай магию», – говорим мы тебе. И еще: «познавай мир», «путешествуй, следуя Дао». В конце концов, даже эти фразы – всего лишь удобный инструмент. Они просто помогают тебе сыграть твою роль на этой смехотворной оперной сцене. Мир – это фарс калейдоскопическая смена теней, оттенков и отражений.

– Всякое знание бесконечно, – говорил ему Хрустальный Источник. – Но если сравнить его с истиной в последней инстанции, оно покажется неточным приближением. Ты должен познать знание, чтобы уметь избегать его; всю свою веру ты можешь использовать только для целей внутреннего восприятия. Должны ли мы проверять наши истины на богах? Ведь мы знаем о них очень мало. В действительности они ничем не напоминают то, что мы представляем о них. Все эти храмы и древние тексты суть лишь религиозный театр для человеческой серости. Боги нисколько не напоминают наши представления о них. Нет, истина должна основываться не на идеале, каким бы предположительно божественным он ни был, а на чем-то другом.

– Но ведь писания священны, – запротестовал Сайхун. – Разве они не являются истинными?

– Писания созданы человеком, – терпеливо пояснил Изящный Кувшин. – Они применимы лишь как весьма грубый поводырь. В сравнении с опьяненным состоянием обыкновенного человека они содержат просто невообразимое количество правды. Но для просветленного писания напоминают скорее милостыню и сонм соломенных божков.

– Когда я жил в горах Хуашань, мне говорили, что необходимо овладеть книгой «Семь бамбуковых табличек». Я никогда не читал этой книги и ни разу не определял, насколько далеко мне удалось продвинуться. А теперь вы пытаетесь доказать мне, что все мои усилия были чистой иллюзией?

– Согласно легенде, «Семь бамбуковых табличек» появились на земле благодаря Богу Долголетия, – сказал Хрустальный Источник. – Даже в древности земля не была очищена духовно, и потому боги отправляли своих посланников в помощь людям. Иногда они преподносили людям священные писания, оставляя свои наставления достойным. Одним из таких даров и был текст «Семь бамбуковых табличек».

Но боги оставили эти таблички в пещере высоко в горах Куньлунь. Чтобы доказать, что оно достойно такого дара, человечество должно было послать героя, которому следовало отыскать и принести таблички. Тогда мудрецы избрали одного из младенцев и с младых ногтей воспитывали его, готовя к единственной и главной цели: найти дар богов. Этот младенец был весьма необычным: как гласит предание, он родился из яйца, найденного крестьянином во время собирания хвороста. В семье крестьянина детей не было, так что он взял яйцо домой. В положенный срок из яйца вылупился прекрасный мальчуган. Именно этого мальчика выбрали для исполнения столь важной задачи.

Много веков назад юноша принес людям эти таблички. Они существуют до сих пор, только во время войны с Британией их спрятали в горах Маошань. На сегодня существуют копии со множеством комментариев, написанных многими поколениями мастеров. Кроме того, есть отдельные варианты текста, которые соответствуют определенным традициям и сектам.

«Семь бамбуковых табличек» в основном детально описывают триста шестьдесят способов, с помощью которых можно достигнуть просветления. Само число «триста шестьдесят» соответствует количеству градусов в круге. Поэтому с данной книгой соотносится длинный перечень различных методик, начиная с сугубо аскетических и медитативных техник и заканчивая сомнительными сексуальными методами двойного совершенствования. Философия, дыхание, алхимия, лекарственные средства, ритуалы, церемонии и обеты – в древнем тексте описываются, анализируются и увековечиваются во имя грядущих поколений все возможные средства достижения высших состояний. В этом священном первоисточнике описываются даже боевые искусства – не как искусства собственно боя, а как совершенный способ учебы, дисциплины и практики.

То, что «Семь бамбуковых табличек» содержат в себе все, чем тебе необходимо овладеть, – правда. Однако смотри не ошибись, овладевая книгой вместо того, чтобы овладеть знанием. Важно, чтобы ты полностью выполнил свое духовное поручение.

– Ты должен смотреть за пределы этой книги, – продолжил Изящный Кувшин. – В ней описаны триста шестьдесят способов, так что ты должен стать совершенным и полноценным человеком. Не старайся придерживаться ущербных доктрин. Воспринимай их лишь как внешнюю оболочку. Стоит нам постоянно возвращаться обратно к традиции, как мы снова можем стремиться вверх и вперед.

– При этом совершенно неважно, – подытожил Хрустальный Источник, – прочел ли ты «Семь бамбуковых табличек» или нет. Ты вполне мог прочесть эту книгу, и она могла показаться тебе скучной, словно словарь. Вообще-то она должна восприниматься именно так. Вместо этого ты должен использовать отдельные ее элементы, находить положительное в ее традиции, использовать отдельные ее части в качестве сплавов, из которых предстоит отлить всю пестроту жизни, сплавляя их в твою неповторимую индивидуальность. Ты никогда не должен догматически следовать за книгой, даже если это будет самое священное писание. Глупо считать, что любая книга – это мир божественного.

– В конечном смысле, истина состоит не в обучении, поскольку человек всякий раз неизбежно достигает границ собственного искусства, – заявил Изящный Кувшин. – Следовательно, достигнуть истины можно, лишь преодолев рамки собственной индивидуальности. Мелочная индивидуальность продолжает быть частью этой всеобщей комедии. Духовное – вот та сила, которая оживляет пьесу. Благодаря медитации человек может слиться с духовным. На высших стадиях индивидуальность поглощается более широким сознанием. Таким образом, индивидуальность утрачивается, а достигнутое благодаря собственному умению совершенство оказывается ничего не значащим. Стремление к знаниям жизненно необходимо для продолжения развития и улучшения здоровья занимающегося; оно также полезно для того, чтобы помогать другим и попутно вырабатывать в себе перфекционистский подход. Однако все усилия в конце концов оказываются в сфере безыскусного искусства медитации, где рано или поздно превосходятся любые умения.

Истина. В Сайхуне что-то пробудилось. Все это время он искал возможности накопить побольше знаний, старался достигнуть совершенства в методиках, собирал древние манускрипты и учился у многих известных учителей. Несмотря на годы практического опыта и накопленного в результате монашеской жизни понимания, он все же остался ни с чем. Он вновь задумался над притчей о путнике и его сумке, а заодно и о «Семи бамбуковых табличках из небесной котомки». Его мастера были правы, говоря, что в сумке нет ничего, кроме пожелтевших листьев. А чего стоит эта Небесная Котомка! Какая чудовищная шутка! Какое сострадание! Все знание мудрых представляло собой изящный способ подвести ученика к пониманию того, что за пределами знаний и возможностей есть еще нечто, находящееся по ту сторону вершин знания. Вся человеческая цивилизация была лишь театром теней, грубой проекцией от правды ко лжи, не нуждающейся ни в объяснениях, ни в теоретической базе.

Он решительно поднялся. Вот что надо осваивать! Каким же глупцом он был до этого! Вместе с тем он напомнил себе, что лучше пережить тяжелый момент, чем тянуть жизнь, полную стыда. Он взбежал на гребень горы и огляделся, с благодарностью вспоминая своего хуашаньского учителя. Именно Великий Мастер начал этот процесс, годами с терпением подготавливая Сайхуна к данному конкретному моменту в жизни. 

Горы всегда успокаивали Сайхуна. По сравнению с равнинами возвышен-А ное величие гор вызывало у него абсолютно другой взгляд на жизнь. Чистота и грандиозность превращала города с тысячами вечно занятых чем-то жителей в крохотные точки. Изысканная красота пейзажей делала его собственные чувства и волнения незначительными и поверхностными. Там, на высочайшем пике из чистого гранита он чувствовал себя так, словно стоит на самом краю мира, совсем рядом с границей неба. Стоило ему взглянуть на бескрайний горизонт – и он избавлялся от всех своих страхов, освобождался от всевозможных проблем. Среди гор его душа стремилась воспарить, взлететь, раствориться в этой узкой полоске скал и неба. Тот день был теплым и солнечным. Сайхун присел в тени старой благородной сосны, чтобы вновь услышать урок Изящного Кувшина.

– Наши тела, воображение и дыхание представляют собой единственные имеющиеся в наличие инструменты, с помощью которых мы можем начать заниматься духовным совершенствованием. Более глубокие состояния и мощные силы невозможно удержать одним махом. Вначале мы должны использовать те части себя, которые проще всего подвергнуть сознательному контролю. Потом эти части можно постепенно направить в сторону приобретения более специальных способностей.

Парадокс заключается в том, что, если эти части нас остаются без присмотра, они могут стать нашим недостатком. Например, наши тела могут настолько ослабнуть, что занятия будут невозможны из-за плохого здоровья. Наше воображение может понестись вразнос, одурманивая истинную душу дикими, безумными фантазиями. Наше дыхание, если оставить его под автоматическим контролем подсознания, никогда не превзойдет свою роль поставщика кислорода в нашу физическую оболочку.

Первый этап духовных занятий начинается с осязаемого. При этом тело дисциплинируется за счет растяжки, определенных поз и стоек, трав, боевых искусств и медитации. Именно этот исходный материал в сочетании с хорошим здоровьем становится основой дальнейшего развития.

Воображение используется для постановки целей и направления потока энергии, которая в обычном состоянии находится вне сознательного контроля. Мощные информационные импульсы воображения могут изумить не только разум, но и тело. Дыхание представляет не только единственный орган, которым мы можем управлять сознательно; оно также служит физической связью с разумом. Различные ритмы, соотношения и пропорции дыхания могут заставить разум отвечать на это соответствующим изменением своего состояния.

Достижения становятся возможными благодаря дисциплине. Вожжи управляют лошадью; ограничения управляют духом. Когда стрелок натягивает тетиву лука, стрела направлена в цель в момент, когда лук согнут наиболее всего. Стоит стрелку отпустить тетиву – и стрела мощно устремится к цели. Сегодня я хочу научить тебя совершенно особой технике, которая жизненно необходима для твоего развития: она называется «Создание Золотого Зародыша». Золотым Зародышем мы называем создание мощного силового поля в нижней части живота. Оно укрепляет тело и улучшает работу органов. Постепенное облысение, появление морщин, уменьшение подвижности суставов, ухудшение зрения и слуха, потеря памяти, ослабление мышц, дряхлость воли и общее снижение жизнеспособности – все это признаки нарастающего старения органов и желез. Но если правильно выполнять технику Золотого Зародыша, она станет настоящим хранилищем энергии, которое будет снабжать тебя жизненной силой и омолаживать твое тело.

– Значит, таким образом можно стать бессмертным? – спросил Сай-хун.

– Да, но не в смысле бесконечной жизни в нынешней смертной форме, – ответил мастер. – Смысл в том, что твое дыхание и продолжительность жизни будут увеличены по силе и продолжительности – так, чтобы тебе хватило времени реализовать свою цель. Вместе с тем техника Золотого Зародыша тесно связана с весьма щекотливым моментом духовной смерти.

– Духовную смерть переживают не только даосы, – серьезно сообщил Хрустальный Источник. – Буддисты называют это нирваной, индуисты – махасамадхи; даосы называют такое состояние «слиянием с пустотой». Разве не странно? Вот почему, обсуждая вопрос о Золотом Зародыше, мы должны поговорить и о смерти.

Монахи рассказали Сайхуну, что в каждом человеческом существе присутствуют три сущности: животная, астральная и духовная. Животная сущность воплощает инстинкты, побуждения и стремления к удовольствиям. Она возникает при рождении и находится в ловушке тела до самой физической смерти, после чего разлагается вместе с телесной оболочкой. Астральная сущность представляет собой индивидуальную наследственность; она переносится в виде родительского наследия. Астральная сущность – воплощение генетического кода, но не только физическое, но также эмоциональное и интеллектуальное. Такая унаследованная индивидуальность определяет основные условия возможного развития личности и содержит в себе метафизические качества родителей; поэтому она во многом определяет судьбу конкретного человека. Последние кирпичики в здание судьбы вкладывают родительское воспитание, образование и конкретные действия индивидуума. Кроме того, функция астральной сущности заключается в том, чтобы выносить суждения, находить логическое обоснование и учиться.

Духовная сущность представляет собой элемент человека, находящийся в постоянном путешествии, – бессмертный дух, который никакая физическая сила не в состоянии уничтожить. Единственная цель этой сущности состоит в возвращении к космическому Источнику. Для этого духовная сущность должна учиться, очищаться, избавляясь от всего отрицательного, чтобы в конце концов слиться с великим Единым,

В повседневной жизни участвуют все три сущности. Какое бы действие ни предстояло совершить человеку, эта троица выступает в роли трибунала. Однако в результате на принятое решение может влиять какая-либо одна сущность – из-за этого действие приобретает индивидуальную окраску.

Монахи напомнили Сайхуну, что состояние духовной смерти, когда человек сливается с Пустотой, является самой критической точкой в жизни. Чтобы сделать это, вначале необходимо освободиться от циклической последовательности перевоплощений. Другими словами, следует полностью избавиться от всех земных привязанностей. Один из важных моментов заключался в том, что рождение детей автоматически привязывает человека к этому циклу перевоплощений. Да и может ли быть иначе? Ведь передавая свою метафизическую и физическую генетическую информацию, человек продолжает следовать своей земной карме. Вот почему у мудрых не бывает биологических наследников.

Если предположить, что занимающийся выполнил все поставленные требования, он мог с помощью особых аскетических упражнений добиться слияния всех трех сущностей в единую, новую, сверхподвижную сущность. В нужный момент этот сложный дух вознесется из физического тела, преодолев цикл земных перевоплощений, а потом поднимется как можно выше, достигнув другого плана бытия. Но даже среди мудрых лишь единицы могли фазу же вернуться к Источнику. Скорее всего, новый Дух приходил в астральную реальность, где нет ни рождения, ни смерти и где все совершается посредством одной только мысли. После этого духу предстояло пройти еще одно изменение, прежде чем воссоединиться с Пустотой. о* Кроме того, монахи напомнили Сайхуну еще об одном: каким бы сверхчеловеческим достижением ни была задача объединить все три сущности ради преодоления земного плана бытия, одного этого было все равно недо-Шточно. Они считали, что для возвращения в Ничто человек должен пройти через тридцать девять уровней бытия, причем земная жизнь была самым нижним уровнем.

Все рассказанное самым непосредственным образом относилось к технике Золотого Зародыша. В сущности, в этом и заключалась цель этой техники – иначе она превращалась просто в достаточно сложное упражнение для Поддержания здоровья. Именно Золотой Зародыш позволял накопить доста-¦Кино энергии, чтобы в конце совершить это финальное вознесение.

Но было в этой теории и одно интересное примечание: мастер мог непосредственно перед смертью спроецировать свой Золотой Зародыш в тело своего ученика. Такое действие фактически превращало ученика в ребенка-наследника своего учителя. При этом ученик получал в свое распоряжение огромную силу – но с одним условием: вместе с этим он обретал и судьбу своего учителя, какой бы хорошей или плохой она ни была. Это означало, что ученику предстоит использовать свою экстраординарную силу для преодоления более сложной судьбы и что его учитель еще вернется снова на эту землю. Эту возможность использовали сравнительно редко.

Чтобы овладеть техникой Золотого Зародыша, Сайхуну было вначале необходимо овладеть сложной системой цигун, или искусством управления дыханием. Перед молодым даосом открылись многие возможности, включая микрокосмическую орбиту, медитацию на двенадцати меридианах и использование ци для открытия восьми меридианов психики. Сайхун уже занимался этими упражнениями там, в горах Хуашань. Все эти методики открывали в теле двенадцать обыкновенных и восемь психических меридианов.

Покончив с этим, Сайхун должен был научиться не просто воображать, а воспринимать свечение Таинственного Портала. Этот свет представлял собой чистую жизненную силу. Потом ему предстояло направить эту силу вниз, к центру данъ-тянь, или Полю Созидания. Далее он должен был многократно поднимать жизненную силу к расположенному в основании сердца Красному Дворцу и опускать обратно в данъ-тянь. Этот поток энергии и создавал Золотой Зародыш.

В первый раз Сайхун приступил к этой медитации темной и тихой ночью. Среди развалин монастыря, в котором все трое временно обитали, он нашел себе уцелевшую келью. Как же случилось, размышлял он, что это священное место оказалось разрушенным, а вся даосская община покинула свое обиталище? Какая опасность, а может, и суеверие, заставляли людей избегать эти развалины? Правда, благодаря тому что монастырь был в развалинах, Сайхун и два старых монаха могли спокойно жить там, никого не опасаясь. Итак, Сайхун сел для медитации в полуразрушенной оболочке кельи, которой многие поколения монахов поверяли свои чаяния.

Скрестив ноги, он устроился на травяной циновке. Здесь уже не было роскошных молельных ковриков и оленьей шкуры, на которых он когда-то занимался медитациями в Хуашань. Он сложил ноги в точности согласно объяснениям, особым образом соединил руки и идеально выровнял осанку. Его тело и разум привыкли к повседневной суете, когда разум в вечной гонке бесконечно переключается на невообразимое количество накладывающихся друг на друга размышлений, а туловище и конечности все время движутся и жестикулируют; теперь же все это было собрано в неподвижную, устойчивую структуру. Вся его личность спряталась глубоко внутри, подчинившись точному набору определенных согласований. Сайхун вдохнул, направляя силу вдоха к корню жизни. Высвободившаяся при этом энергия могла двигаться лишь в одном направлении – по каналу, оставленному самим Сайхуном для этой цели.

Медитация происходила по своим собственным геометрическим законам. Психические центры тела находились на прямой линии, и каждый из них обладал своим собственным цветом и внутренней системой деятельности. Энергия струилась по определенным линиям, наполняла меридианы. Линии движения соединялись с точками. Вся энергетическая сеть ожила, сверкая от высочайшего напряжения. Внутри структуры наметилась определенная последовательность. Еще немного – и началось раскрытие.

Чтобы направлять поток энергии, Сайхун в точности выполнял предписание мастеров. В повседневной жизни сама энергия и расстояния между отдельными точками тела и разума постоянно изменяются. Теперь же он придал структуре своей личности определенную форму; так возникла концентрация. Энергия поэтапно поднималась и опускалась. Даосизм не признавал разделения между материальным и духовным, и Сайхун знал, что, начиная с физического, ощутимого, он обязательно перейдет к метафизическому – неощутимому.

Он почувствовал в себе силу. Каким удивительным, даже пугающим было это ощущение! Тело наполнилось уверенностью и сладким предчувствием опасности. Сайхун знал, что без медитации ему никогда не обрести духовной целосности. Лишь стараясь поднять энергию как можно выше внутри своего тела, он может обрести силу, которая потребуется ему в выполнении поручения Великого Мастера. Но геометрическая форма, которую он придал себе сейчас, не имела никакого отношения к морали, а сочленения меридианов и точек не были воплощением этики. Да, благодаря медитации он обрел силу; но при этом он осознавал, что выбор между добром и злом все равно придется делать самостоятельно. В медитации не было ничего такого, что могло бы сделать плохого человека хорошим. Она была оружием страшной силы, которое даже у добродетельных вызывало искушение. В этом и заключался «предохранительный клапан» медитации: таким образом она отлавливала недостойных.

Сайхун накапливал внутреннюю энергию, посылая ее все выше. Он осознавал растущую опасность – искушение проникнуть в сферы великой силы и огромных возможностей. Он заставил себя подниматься еще выше, в реалии, которые существуют выше сердца, туда, где внешний мир и земные ощущения теряют свой смысл и значение.

Повсюду царила неподвижность. Даже едва заметное внешнее движение могло нарушить этот зыбкий путь, порвать тонкую светящуюся нить. Наконец Сайхуну удалось прорваться через нижние врата черепа. Он коснулся Нефритового Стержня, проник в грот Лао-цзы, а потом его душа очутилась в океане золотого свечения. Он воспринял это свечение, словно жизнеутверждающее сияние солнца, как божественный огонь тысячи звезд; он охватил это свечение, растворился в нем, почувствовал к нему любовь. Он ощутил благословение и великое счастье, соприкоснувшись с богом, или добром, – какая разница, как назвать эту божественную, святую по своей сущности виду! Именно там он встретился с абсолютным покоем и бессмертием.

Как же это просто! И какими заботливыми, словно старые, добрые тетушки, были его учителя! Раньше он считал их тупыми, скрытными и загадочными людьми, помешавшимися на идее собственной самореализации. Сейчас несмотря на всю их болтовню, они виделись ему душевными и сентиментальными старыми дураками, которые изо дня в день настойчиво указывали своим ученикам на совершенно очевидные вещи. Божественность и бессмертие заключены в каждом из нас, думал Сайхун. Это действительно Можно познать, «не выходя за двери».

Наверное, его учителя дошли до изнеможения, указывая то, что с их Точки зрения было таким же очевидным, как и кончик собственного носа. Теперь он видел все это. Теперь он понимал, что во всем мире нет ничего, что Могло бы сравниться с этим: ни боевых искусств, ни изящного фарфора, ни великих литературных произведений. Ни даже карьеры, славы и судьбы. Ничто не могло сравняться с мерцающим свечением жизненной силы.

Эта чистейшая энергия, эта квинтэссенция мужественности была жива, Она могла давать жизнь, создавать ее. В ней заключалось вдохновение; она "была тем первым толчком, который привел в движение всю вселенную. Это был тот первый луч, который рассек вечный мрак и создал все нынешнее бытие. Теперь этот луч молнией пронзил все его тело, проникая до Поля Созидания – к месту плодовитости. Он вспыхнул, словно теплый свет солнца, разбудив богатую почву души, омытую соками тела. Луч согрел плодородную долину внутри, и Сайхун понял, что со временем произойдет чудо рождения и появится Золотой Зародыш.

Слов недостаточно, чтобы описать всю красоту духовного свершения. Не хватает и чувств, которым не под силу передать глубокий смысл рождения. Сливаясь вместе, чтобы дать обычное потомство, мужчины и женщины переполняются священным страхом и удивлением. Насколько труднее понять рождение духовное, когда таинство зарождения жизни в нас служит для того, чтобы одновременно создавать и воспринимать! В конце концов, сдается и разум. Безусловно, не хватит сил и у этой смертной оболочки.

Всю нашу жизнь мы зависим от этого физического кокона. Мы любим этот сосуд из плоти и крови, это сложное средство передвижения. Этот кокон украшают и балуют, его разрушают болезни и насилие; он поддерживает свое существование, потребляя тела других существ; он вступает в соитие, иногда чистое, иногда грешное. В молодости мы восхищаемся его силой; в старости мы обвиняем наш собственный сосуд в предательстве. Но так или иначе, за время своей жизни мы убеждаемся, что заключены в тюрьму из постепенно разлагающейся груды мяса и костей.

Даосам удалось раскрыть потенциал человека. Они нашли, где сосредоточены людские силы и плодовитость. Они обнаружили способы трансформировать и направить эту жизнеспособность таким образом, дабы то, что было бессмертным всегда, – осколок духа, несущийся сквозь тысячелетия существования вселенной, – мог освободиться от своей физической оболочки. Сохранить физическое тело до того момента, когда бессмертная душа в целости и сохранности будет готова покинуть его, – вот в чем заключался смысл медитации Золотого Зародыша.

 Он родился заново, познав рождение и созидание. Но жизнь без смерти ничего не стоит, и как раз в момент истинного познания жизни Сайхуну пришлось познать и смерть.

Стояла поздняя осень. Недавно прошло осеннее равноденствие. Три путника направлялись к Маошань, в провинцию Цзянсу. В горах монахи набрели на тихую, уединенную пещеру. Дважды в день, по утрам и вечерам, по горным ущельям и перевалам медленно катилась волна тумана. Словно атмосферный океан струился между скалами, закрывая от глаз происходившее внизу. Кроме трех монахов, других людей на этой одинокой вершине не было. Вокруг пели птицы, где-то неподалеку тихо журчал ручей, да легкий ветерок ласкал оголенные остовы деревьев. Сайхун взглянул на своих наставников: на лицах у стариков застыло выражение умиротворения.

– Скоро наступит час, – сказал Изящный Кувшин, – когда мы покинем ЭТОТ Мир.

 – Кто знает, сколько времени мы бродили по этой пыльной земле, – добавил Хрустальный Источник. – Жаль, что ее очарование настолько хрупкое.

– Пойди вниз, в город, и купи съестного, – продолжил между тем Изящный Кувшин. – А потом приготовишь для нас погребальный костер.

 Почтительно поклонившись, Сайхун послушно направился в город. На душе у него было неспокойно. На Хуашань он видел, как другие мастера покидают свое тело; ему даже приходилось быть одним из учеников, собравшихся для того, чтобы почтить одно из наиболее выдающихся свершений, доступных даосу. Но ни разу это не был его мастер-учитель, так что Сайхун не испытывал при этом особых переживаний. Теперь же, столкнувшись с неизбежным уходом Изящного Кувшина и Хрустального Источника, он запаниковал.

Два старых монаха собрались умирать. Несмотря на то что за всю свою жизнь Сайхун научился воспринимать обыкновенную смерть как обыкновенное изменение, а духовную смерть – как вознесение в высшие сферы сознания, его вдруг охватило чувство одиночества. Они собирались покинуть его, предоставив ему самому идти дальше, лишая его своих наставлений, которые всегда давали ему полную уверенность в правильности любого дозволенного мастером действия. Он даже привык к мысли о появлении в его жизни новых мастеров – фактически, он никогда не был свободен от подобной структуры отношений – даже его мятежные выходки были непосредственно связаны с определенным авторитетом, против которого он пытался восстать. Что же он будет делать без них? – не на шутку задумался Сайхун. Может, вернуться в Хуашань? Или в оперную труппу? К Ван Цзыпину? Ни один из вариантов не нравился ему, но инстинктивно он чувствовал: как бы ни сложилась дальнейшая жизнь, он всегда останется верен пути духовности. Все остальное было преходящим и непостоянным. Даже потом, когда Сайхун рубил дрова и складывал погребальный костер, он размышлял о том, что все созданное руками человека неизбежно обречено на окончание.

Утро назначенного стариками дня выдалось холодным и туманным. Они сидели в пещере и медитировали. Чувствуя приближение конца, Сайхун посмотрел на их фигуры в багровых отсветах костра. Изящный Кувшин, худой, но прямой, словно струна, выглядел более старым и морщинистым. В свете костра его тонкие седые волосы казались огненной шапкой,- зато глаза, как всегда, сверкали, словно прозрачные, загадочные алмазы. Хрустальный Источник смотрелся более по-земному. Он бесстрастно глядел куда-то сквозь вход в пещеру, сохраняя спокойный, даже героический облик. Сайхун снова поразился мысли, что буквально через несколько часов оба старика будут мертвы, и задумался, что они чувствуют, созерцая свое путешествие в непознанное.

– Мудрый знает, как послать свою душу в великую пустоту, – прошептал Изящный Кувшин. – Он уже видел высшие планы бытия. Поэтому, когда наступает время смерти, он твердо нацеливает свой разум в то место, где он хочет оказаться потом. Тогда после смерти его душа отправится именно туда.

– Но у обыкновенного человека все три его сущности оказываются распыленными, -продолжил Хрустальный Источник. – Они снова вовлекаются в бесконечное вращение колеса жизни и опять возвращаются в новой форме – к сожалению, снова в этот земной ад. Не забывай о необходимости совершенствоваться, ибо только так ты сможешь освободиться от плана твоего смертного существования.

– Ты еще молод, – сочувственно произнес Изящный Кувшин. – Жаль, что мы не встретились раньше. Ничего не попишешь: пришло наше время. Продолжай идти по своей духовной тропе. Возвращайся к своему мастеру в Хуашань – он будет заботливо и по-доброму направлять твое развитие.

– Не огорчайся из-за того, что мы уходим, – сказал Хрустальный Источник, заметив, что глаза Сайхуна покраснели. – Это ведь только наша физическая оболочка. Это вроде одежды, которую мы сбрасываем. От этого наша истинная сущность, чистая и сияющая, просто выйдет на свободу. Не грусти, лучше порадуйся нашей победе.

– До свидания, – произнес Изящный Кувшин и легко смежил веки.

– До встречи на той стороне, мой мальчик! – эхом откликнулся Хрустальный Источник. Он ободряюще улыбнулся Сайхуну и тоже закрыл глаза.

Сайхун посмотрел на два неподвижных тела. Он знал, что за внешней неподвижностью оболочки происходит активное движение. Внутри каждого из старых мастеров сейчас мчался вверх к основанию черепа поток энергии, гораздо более мощный, чем они когда-либо демонстрировали в своей жизни. Их тела медленно растворялись в ночи. Артерии превращались в спокойный водоем; внутренние органы прекращали свою работу и высыхали. Нервы теряли чувствительность. Каждая частица жизненной силы подтягивалась кверху и надежно запиралась там. Тело приходило в упадок. Зато в голове сосредоточилось само солнце. Все три сущности превратились в одну и ждали, пока в результате мощного слияния душа устремится прочь.

Наблюдая за двумя даосами, Сайхун не видел ничего этого. Но он знал, что весь процесс занимает около двадцати минут. С волнением вглядываясь в лица мастеров, он решил подождать в два раза больше. Ушли ли они из жизни? Или просто пребывают в неподвижности? Все это время он мысленно повторял себе, что еще ему предстоит сделать, будто надеясь, что это как-то придаст ему уверенности.

Наконец, он поднялся, чтобы проверить, но не обнаружил ни дыхания, ни пульса. Мастера умерли. Они превзошли рамки жизни, скончавшись сверхчеловеческой смертью. Может быть, им даже удалось перехитрить сам космический цикл. Сайхуна оставили на земле с одними только воспоминаниями о двух необыкновенных жизненных путях. Теперь он был совершенно незащищенным перед ранами, обидами, несчастными случаями, болезнями, ударами судьбы и слабостями характера. Он ощутил себя потерявшимся ребенком, которого оставили в доме в окружении не совсем понятных предметов и без сопровождения взрослых.

; Его учителя ушли, предоставив ему самостоятельно справляться со своей собственной физической и духовной уязвимостью. Без всяких напыщенных слов они передали ему ответственность не только за собственное существование, но и за возможность преодолеть условности этого существования.

показали ему способ преодолеть условности смерти не ради того бурлеска которым являлась религия, но во имя его собственных мотивов. Он знал, что теперь ему придется самому решать свои проблемы, справляться с трудностями и болезнями, противостоять каждому моменту своего тщедушного, словно у слепня, земного существования до тех пор, пока и он не получит цраможность покинуть этот мир в одиночестве и чистоте.

Сайхун сел. Он стремился впитать в себя каждое ощущение этого момента, оставить в душе свидетельство происходящего. Внезапное чувство своей смертности вызвало у Сайхуна инстинктивную дрожь. Он вновь взглянул на двух даосов: теперь они казались немного меньше ростом и уже не такими похожими на людей. Вместе с горящими свечами и курившимися благовониями пещера вообще обрела вид крохотного горного храма, где на воображаемом алтаре возвышались две неподвижные и невозмутимые фигуры. Два года он был с ними, но за все это время он узнал об их судьбах не больше, чем в первый вечер знакомства. Старые монахи так и остались для вето загадкой. А теперь они ушли, не открыв ему ничего нового о себе, оставив наедине с сотнями вопросов без ответа.

Разделившая их пелена оказалась непреодолимой. Она была непрозрачной. Как ему хотелось, чтобы они вновь заговорили с ним, невзирая на этот занавес смерти! Он хотел, чтобы монахи рассказали ему, что происходит там. Действительно: что ожидает человека но ту сторону?

Свет в пещере немного усилился, и Сайхун вспомнил, что у него еще Остались обязанности. Он вспомнил расхожую фразу о том, что обязанности – это счастье живых. Обязанности берегут человека от полного паралича в момент, когда рядом появляется смерть, забирая ближних в мрак, откуда нет возврата. Сайхун аккуратно по очереди вынес стариков из пещеры, уложив нх поверх подготовленной поленницы.

Он обрызгал тела монахов кунжутным маслом, чтобы они легче горели. Потом у него вдруг появилась мысль: нужно подождать еще немного. Вдруг они очнутся? В конце концов, они выглядели так, словно просто спали. Нет. Он знал, что сейчас в нем говорит обычная сентиментальность. Два старых даоса покинули этот мир навсегда.

Он вернулся в пещеру, взял факел и поднес его к сложенным в штабель Дровам.

Вначале появился лишь мягкий, почти ласковый язычок пламени; но Через мгновение огонь начал жадно облизывать уложенные крест-накрест поленья. Еще немного – и оранжевые лепестки коснулись неподвижных тел. Вместе с занимающимся костром в Сайхуне росла паника. Он тяжело воспринимал вид горящих тел. Он даже поймал себя на желании выхватить трупы из огня. Все-таки стремление помочь бессильным людям, которым грозило уничтожение, было еще сильно в нем.

Вскоре тела начали тлеть, разгорающееся пламя сорвало с них одежды и тут же пожрало их. Огонь разгорался все выше. Древесина потрескивала, летели крохотные щепки, искры ураганом взлетали вверх и пропадали в раскаленных струях. Дым клубился все сильнее, и Сайхуну даже пришлось отодвинуться от нестерпимого жара. Он сел, глядя в огонь. Багровые отсветы первыми возвестили о приходе утра. В тот день птицы молчали.

Через два дня Сайхун собрал пепел погребения, размолол останки костей и рассыпал прах по окрестному лесу. Потом он вернулся в пещеру и аккуратно уничтожил все следы своего пребывания. Свидетельства огненной смерти он смыл с равнодушной поверхности камней. Весь путь казался бесследным. Два человека ушли из жизни так, словно их никогда и не существовало. Сайхун стоял на крутом уступе скалы и глядел поверх серебристой пелены тумана. Ему вдруг показалось, что вся его жизнь была одним сном. Существовали ли в действительности Великий Мастер, оба служки, Бабочка и даже он – воин, актер, отшельник? Больше того: кто задал этот вопрос?

Это был он, – он, который сбился с этого Пути, но, по крайней мере на время, вновь обрел его. Следовать Дао значило воссоединить с ним, постоянно отметая сомнения, чувствительность и все остальное, мешающее этому единству. Всю свою жизнь он должен был справляться с трудностями, которые ему навязывал его родовой клан, а еще с хитростью и непостоянством его собственной натуры, со своим желанием сражаться, с увлеченностью красотой и ненавистью к дисциплине. Каждый раз он подчинялся, теряя при этом свою связь с Дао; и когда он предпочел Хуашань шанхайские улицы, он ничем не отличался от Бабочки, который впал в немилость.

Изящный Кувшин и Хрустальный Источник помогли ему научиться видеть за пределами эмоций. Их поучения помогли ему разобраться со своими скачками из крайности в крайность, от энтузиазма к буйному сопротивлению. Они помогли ему оставить свои чувства позади с тем, чтобы он мог отправиться в настоящий полет без помощи крыльев.

Два старых даоса научили его проникать внутренним взором за рамки обыкновенного технического знания, простого интеллектуализма – и даже за пределы сущности священных текстов. Все его тело превратилось в храм; все божественное было заключено внутри него. Стоило только осознать эту элементарную действительность, как все обучение превращалось в излишнюю тягость.

После того как он соскользнул с выбранного пути, все его попытки начать сначала, все его восприятия как хорошего, так и плохого, которые закрывали от него истинное восприятие, стали неизбежными спутниками его движения вперед. Он стремился, падал и снова поднимался. Он снова открыл для себя Путь. В свое время оказавшись слишком далеко от этого пути, он теперь оказался лучше подготовлен к тому, чтобы идти по этому Пути. Сейчас он действительно ощущал, как внутри него растет нечто – не только обещанное поле физической энергии, но и новое сияющее естество.

Это была его истинная сущность, которая наконец-то смогла пробиться наружу во всем своем сиянии. Сайхун впервые смог разглядеть то, что даосы называли «необработанным куском древесины», чистым, незамутненным никакими эмоциональными сложностями, без всякого недопонимания или ненужной социализации. Благодаря милости и величию Дао в нем теперь должен был вырасти Золотой Зародыш света и невинности, которому суждено вечно соприкасаться с истиной.

Когда день все же начался, Сайхун отправился вниз по горной тропинке. Деревья были покрыты свежей листвой, которая на фоне белых стволов выглядела еще свежее. Отдельные листья уже становились багряными и желтыми, да и лесная подстилка была сплошь усыпана ковром изящных кленовых листьев, выставивших кверху разноцветные черенки. Он глубоко вздохнул, принюхиваясь к жирному запаху сырой земли, к пряному аромату осеннего леса. Солнце пробилось к нему сквозь тучи, и он улыбнулся: дорога манила его вперед.

Книга третья. ОКНО В ШИРОКИЙ МИР 

Глава двадцать восьмая  За пределами бессмертия

Поздней весной Сайхун взбирался по обрывистому, лесистому горному склону. Легкая снежная поземка подгоняла его. Темная зелень старых сосен была надежно укутана большими шапками снега. Голые ветви еще не зазеленевших деревьев казались струйками дыма, поднимающимися над ущельем. Он задрал голову, вглядываясь в мутную пелену тумана: покрытые тысячелетними ледниками скалы вздымались почти отвесно. Взгляд не доставал до вершин, окутанных темными и мрачными облаками.

Добравшись до скалы, Сайхун начал подъем. Немного позже ему пришлось прибегнуть к помощи тяжелых, вбитых в гранит металлических цепей. В качестве страховки он использовал канат с завязанными на нем узлами, настолько обледеневший, что он скорее напоминал гладкую палку. Перчатки прилипали к холодным металлическим кольцам. Пальцы ломило от холода. Иногда резкий порыв ветра прижимал Сайхуыа к камням, и тоща ои начинал нащупывать крохотные уступы, осторожно поднимаясь по выбитым в скале захватам для рук.

Иногда на пути попадались небольшие углубления в скале. Предание гласило, что эти плотно забитые снегом выбоины с несколькими наглухо вмерзшими в лед кленовыми листьями – следы подков коня, на котором Лао-цзы отправился на запад, когда решил покинуть светский мир. Взбираясь по каменным пикам высотой в семь тысяч футов, Сайхун действительно ощутил пропасть, отделявшую его от обычной жизни.

После первой тысячи уступов он остановился передохнуть. Грудь отчаянно вздымалась: на большой высоте легким не хватало кислорода. Сайхун посмотрел вниз сквозь начинавшуюся пургу, и ему удалось разглядеть слабые очертания крестьянских наделов провинции Шаньси. По мере того как он поднимался все выше, зубчатые вершины горных пиков превратились в ограду, которая скрыла от глаз то, что еще можно было разглядеть через бескрайний океан тумана. Высотная горная цитадель делала оставшуюся внизу жизнь мелкой и незначительной. Здесь же царило чистое спокойствие древних скал, необыкновенная тишина. Все заботы и волнения остались там, внизу; никакие отзвуки мира не могли достигнуть горного массива.

Холодный воздух был прозрачным и вкусным; казалось, его можно пощупать. Сайхун дышал с какой-то голодной жадностью, не обращая внимания на мороз, от которого трескались губы и горело все внутри. С каждым выдохом его дыхание изменялось, освобождаясь от застоявшегося дыма переполненных поселений. Как приятно было вернуться! Теперь его тело было расслаблено, а душа открылась, словно цветок. Он почувствовал себя счастливым и спокойным. Горы подарили ему долгожданное ощущение безопасности.

Облачившись в одежду из плотного хлопка, спрятав голову в матерчатой шапке, с почти изношенными соломенными сандалиями на ногах, он пытался не обращать внимание на ледяную стужу, пробиравшую его до костей. Необыкновенное удовольствие от возвращения в горы оказалось гораздо сильнее других ощущений. По дороге ему попадались источники, настолько чистые, что лишь пузырьки и журчание воды указывали на их присутствие. Сосульки изящными хрустальными сережками обсыпали качающиеся ветки деревьев. Он заметил несколько кленовых листков: истонченные и коричневые после долгой зимы, они медленно соскользнули с круглого валуна и плавно заскользили вниз, где их ждала ровная поверхность голубого озерца. Горный поток яростно набрасывался на серые зубья скал, и зеленые, словно нефрит, струи тысячью сверкающих мечей разлетались вокруг. Сайхун представил свое тело таким же чистым, прозрачным и мягким, словно вода. Он позволил своему разуму совсем успокоиться, погрузив его в пенистый аквамарин горного озера. Там, в человеческом мире, Сайхун был неутомимым и готовым сражаться. Зато здесь, в лесной тишине, рядом с шумным водо-падиком, его душа могла быть свободной и радостной.

Пять лет назад он жил здесь горным отшельником. Теперь он возвращался домой почти тридцатилетним странником. Какой бы безумной ни была траектория его жизни, конечной точкой маршрута оставался Хуашань.

Все это время Сайхун скитался, чтобы заглушить тяжелое чувство потери, охватившее его после смерти двух даосов. Сопровождая своего дядю, который был преуспевающим торговцем мехами, или просто оседлав велосипед, он проехал Германию, Францию и Восточную Европу несмотря на то, что Вторая мировая война была в самом разгаре. Куда бы ни забрасывала его судьба, он находил красоту и очарование, сохранив в своей душе сентиментальные картины Чернолесья и мостов через Дунай, проникновенную музыку Шопена. Ему понравились альпийские селения и то гостеприимство, с которым местные жители встречали гостей. Даже несмотря на очевидные признаки упадка и разрушения, он унес с собой восхитительные воспоминания о чужой природе, замешанные на энтузиазме юности. В какой-то момент он даже захотел переехать в Европу, но там его единственными друзьями были представители погибающего класса аристократии. Надеяться на то, что они дадут ему утешение, не стоило.

Тогда Сайхун вернулся в Китай. В 1949 году образовалась Китайская Народная Республика. В это время Сайхун как раз учился в Енцзинском университете. Одна из его университетских работ попала на глаза тогдашнему премьеру Чжоу Эньлаю, который по привычке вербовал себе помощников среди выпускников высшей школы. Чжоу вызвал к себе Сайхуна. Они обсудили волновавшие премьера идеи, а потом Чжоу пригласил его в путешествие. Чжоу постепенно начал давать Сайхуну различные небольшие поручения, внимательно приглядываясь к тому, как их выполняет молодой помощник. Лишь полностью убедившись в больших возможностях Сайхуна, Чжоу пригласил его на должность одного из личных секретарей, Церемония вступления на эту должность была обставлена в классическом китайском стиле: Сайхуну устроили настоящий ритуал посвящения, во время которого он торжественно преклонил колени в знак верности своему новому учителю – Чжоу.

Сайхун доказал, что может быть великолепным и безжалостным политиком. Вскоре он уже заседал в Народном Собрании – один из многих, одетых в одинаковую серую форму «как у Мао», с бледными лицами и расчетливым блеском в глазах, – где изучал результаты своих же собственных стратегических направлений. Чжоу учил его, что членство в правительстве подразумевает абсолютную власть. Необходимо приобретать союзников, а врагов сдерживать – или уничтожать. Для того, кто с детства занимался боевыми искусствами, жестокость на политическом поприще казалась простым занятием. Сайхуну нравилось предугадывать действия соперников: он умело использовал обстоятельства, чтобы опередить их, а потом с удовольствием наблюдал за их поражением.

Изворотливость и грубое манипулирование были давно известными методами в тогдашней политике. Удивить кого-нибудь этим было трудно. И все было бы хорошо, не имей Сайхун своего взгляда на происходящее. Чем бы это ни объяснялось – врожденными качествами или монастырским воспитанием, – но он обладал сознанием и чувствительностью. Эти две черты были также неотделимы от характера Сайхуна, как и его способность держаться за власть. Для политика такое сочетание личных качеств было не лучшим вариантом. Он мрачно размышлял над своими действиями, а иногда даже в тайне сочувствовал своим же жертвам.

В 1951 году Сайхун оставил работу в правительстве. Самые очевидные причины ухода заключались в опасности политических интриг, соперничестве между учениками Чжоу и разочаровании несовершенством политических реформ в стране. Однако более глубокие, истинные доводы заключались во внутренних распрях между двумя половинами души: половиной воина-наемника и другой, чувствительной и тонкой. Сайхуну так никогда и не удалось совершить высший акт силы, заключавшийся в искоренении сострадания.

Так он и продолжал свою одинокую жизнь, мучаясь внутренними противоречиями и чувством неопределенности по поводу своей судьбы. Ему хотелось заполучить если не мир в душе, то хотя бы ответы на волнующие вопросы. Но только тогда, когда бесполезность этой кочевой жизни совершенно истощила его, а опасная двойственность в отношении общественной жизни стала слишком очевидной, Сайхун вспомнил о монахе-отшельнике, который воспитал его. Он немедленно загорелся желанием вернуться, чтобы изучить высшие ступени даосизма. Даосы говорили, что углубленное изучение техники медитации может научить человека чему-то необычному, даже сверхъестественному. И Сайхуну хотелось взмыть в небо, погрузиться в самую пучину ада, познать все, что только можно. Еще он хотел поправить свое здоровье и достигнуть высшей стадии долголетия.

Жизнь даосов не отличалась шиком: домотканое полотно, заплатанные старая, потрескавшаяся деревянная утварь, пыльные кирпичные Хтены, грубая пища. Правительства никогда не симпатизировали даосам – во всяком случае, высокие чиновники редко когда помогали тем, кто стремился к святости. Горные вершины покровителям казались недоступными, а даосские доктрины – не менее непонятными. Даосские боги не приносили монахам никакого богатства, так что сама традиция отшельничества держа-дась лишь на взаимных усилиях тех, кого она еще привлекала. Редко кто испытывал какие-либо чувства по отношению к жителям Хуашань, но и тог-даэто был в основном суеверный страх, снисхождение и насмешки. Несмотря на это, нищенская почва давала обильный урожай духовного богатства.

На перевале, который назывался Врата Южного Неба, он увидел первых монахов: всем своим видом они воплощали идею привыкших к трудностям, дисциплинированных отшельников, которые черпали жизненную силу в трудных условиях горной жизни. Хуашань можно было сравнить с небольшим университетом с той лишь разницей, что люди здесь передвигались тихо и неслышно, с серьезным выражением на лице. Монахи помоложе одевались 8 голубое и серое; старейшины обычно ходили в черном. Сайхун проходил мимо целых групп отшельников, которые либо трудились на склонах, либо торопились на занятия. Каждый горный аскет должен был уметь приспособиться к изменению палитры неба, к неподвижности гор, к токам сострадания, которые исходили из земли, к жестокости урагана и медитирующему спокойствию высокогорных озер.

• ч Вскоре Сайхун пересек деревянный подвесной мост над шумным горным потоком и начал свое последнее восхождение, которое должно было окончиться на Южном Пике. Он чувствовал, что с каждым шагом приближается к обители своего Учителя, и от этого волновался все больше. Обогнув огромный гранитный выступ, Сайхун увидел, как из-за вершин высоких сосен замелькали крыши знакомого храма. Черная черепичная крыша была покрыта корочкой льда и, словно сон, парила среди падающих снежинок. Потом он заметил монахов: они стояли на самом гребне горы. Сайхун помнил эти лица с самого своего детства. Когда он подошел поближе, не было ни объятий, ни криков радости и приветствий – он вернулся в свой родной храм в простои торжественной тишине. Он мог только в знак приветствия приложить левую ладонь к груди так, чтобы большой палец прижимался к телу, а остальные пальцы были направлены вверх.

 Сайхун миновал каменные ступеньки и прошел сквозь потемневшие ворота храма. Там он встретился с Туманом В Ущелье и Журчанием Чистой Воды. Служкам теперь было под сорок. Завидев гостя, они отвесили ему глубокий поклон, потом выпрямились и проделали целую серию движений руками: тайный знак принадлежности к определенной секте. Сайхун ответил им тем же, но служки почему-то рассмеялись. Даже совладав со смехом, они все равно нет-нет да поперхивались редким хихиканьем.

Сайхун огорчился: стоило взбираться на высоту в семь тысяч футов, предвкушая свидание с родными стенами, чтобы в самый трогательный момент над тобой смеялись!

– Не стоит смеяться в храме, – прошептал он служкам.

Но его укор произвел на них лишь обратное действие. Два его старших брата с удовольствием разглядывали его потрепанную фигуру: шляпа сидит на голове как-то боком, брюки мокрые от дождя и брызг горных ручьев.

– Не стоит появляться в храме в таком виде, – снова расхохотался Журчание Чистой Воды.

Сайхун со злостью сдернул шляпу. Посмотрев на его голову, служки вовсе зашлись от смеха, ибо каждая прядь коротко обрезанных волос нелепо торчала куда-то в бок.

– Ты бы лучше привел себя в порядок прежде, чем встретиться с Великим Мастером, – наставительно произнес Туман В Ущелье. Сайхун тут же зарделся. Неужели для старших учеников он навсегда останется мальчуганом?

– Я сейчас же вымоюсь, – сообщил он, стараясь сохранить остатки достоинства.

– Не получится, – сказал Журчание Чистой Воды, – все души до вечера закрыты.

Сайхун уже был готов разрыдаться от беспомощного разочарования, но тут он услышал знакомый голос.

– Ничего страшного, – сказал Великий Мастер.

Сайхун повернулся и увидел своего учителя в обществе двух старших монахов. Судя по всему, они только что завершили какую-то дискуссию. Служки почтительно отступили на два шага назад. Сайхун тут же опустился на колени и поклонился учителю, несколько раз коснувшись лбом каменных плит. Его нисколько не заботило, что капли воды и пота образовали на полу небольшую лужицу.

Задумчиво потрепав себя за бороду, Великий Мастер официально поприветствовал Сайхуна. Если не считать этих слов, старый учитель вел себя так, словно Сайхун никуда и не уходил все эти годы. Потом Великий Мастер приказал ему подняться с колен и на мгновение глубоко заглянул в глаза своего ученика. Сайхун встретился со взглядом учителя и тут же почувствовал, как все его мысли куда-то исчезли. Онемев от изумления, он мог только не сводить глаз с Великого Мастера.

На фоне строгих черных одежд учителя пучок волос на макушке и густая белая борода казались тонкими пучками серебряной проволоки. За долгие годы жизни на уединенной, открытой всем ветрам горной вершине кожа Великого Мастера обрела коричневый оттенок. Спокойные глаза были окружены тонкой паутинкой морщин – след от выполнения каких-то утомительных обязанностей. Глубоко внутри Сайхун заметил едва уловимый оттенок грусти, знак отречения, и задумался: было ли это сожаление о прошлом или безропотное согласие принять пока еще неизвестное будущее.

 Великий Мастер протянул вперед руку для благословения. Он начал перечислять храмовые обязанности, а также рассказал о весьма строгом распорядке созерцания, словно Сайхун никуда и не уходил.

– Начиная с этого дня, ты должен будешь заниматься разгадыванием тайны человеческой сущности, – сообщил Великий Мастер. – Ты найдешь |Курчание Чистой Воды и попросишь его внести тебя в список посещающих хижину для медитации. В конце ты должен будешь ответить мне на вопрос: Существуешь ли ты?

Сайхун взглянул на учителя: что за странный вопрос подумал он про Себя. Но в тот момент времени особо размышлять об этом не было, и молодой даос решил не вдаваться в подробности. Легкая улыбка скользнула по губам Великого Мастера; потом он жестом приказал служкам следовать за йим. Сайхун остался в зале один.

В сумраке он обернулся и увидел Царицу-Мать Запада, одну из богинь-покровительниц Хуашань. Сайхун подошел к алтарю и зажег благовонную палочку. Все-таки хорошо вернуться домой! 

В последующие дни Сайхун возвратился к своим занятиям и начал работу по починке Храма Северного Пика. Там под весом выпавшего снега провалились несколько плиток черепичной крыши; естественно, что до весны ремонт ждать не мог. И вот, решив воспользоваться ясным и безоблачным деньком, Сайхун и несколько монахов осторожно балансируют на лестницах, укрепляя прохудившуюся крышу. Задачу они себе взяли умопомрачительную, ибо стоило кому-нибудь из них оступиться – и пришлось бы лететь вниз по склону.

Зато высокая точка обзора открывала взору замечательный пейзаж. Внимательно вглядевшись в раскинувшуюся внизу долину, Сайхун вдруг заметил странный металлический отблеск. Любопытство пересилило обязанности. Он сообщил монаху-надсмотрщику, что ему необходимо сходить облегчиться, прошел через кирпичные своды храма и начал осторожно спускаться по склону. Недавняя буря очистила горный хребет от деревьев, поэтому Сайхун несказанно обрадовался, когда после пронизывающею ветра наконец очутился под защитой леса.

Вскоре он добрался до покрытого сосняком пригорка. Послышался разговор двух мужчин. С места, где он стоял, было невозможно разобрать, кто именно там беседовал. Осторожно пробираясь по снегу, чтобы его не заметили, Сайхун подкрался поближе – и с изумлением узнал в одном говорившем Великого Мастера.

– Я – отшельник, который утратил всякое стремление к славе, – произнес старый учитель.

– Я тоже монах, – ответил ему чей-то глубокий голос. – Но даже при том, что мир Дао стоит особняком от мира умершых, различия между высшим и низшим все же должны существовать.

– Поистине трагично, что ты придерживаешься подобной точки зрения, – ответил Великий Мастер. – Настоящие последователи Пути не заботятся о своем месте в какой-либо иерархии.

– Ты говоришь, как настоятель Хуашань. Разве в твоих словах нет противоречия?

– Мой сан – не более чем обязанность. Если потребуется, я сложу его с себя.

– Но личность остается такой, какой она уже есть.

– Настолько, насколько продлится моя судьба.

– В конце концов, я ищу личность, а не пустую оболочку. И я собираюсь проверить свое умение именно на тебе.

Будучи не в состоянии сдержать любопытство, Сайхун подобрался поближе, чтобы лучше разглядеть собеседников. Там, на заснеженной поляне, он увидел только своего учителя. Собеседника Великого Мастера видно не было. Вокруг острыми пирамидками возвышались ели, черные валуны проглядывали сквозь снег.

Великий Мастер слегка развернулся, и Сайхун увидел, что в руке он держит сверкающий меч. С рукоятки меча свисал длинный темляк из белого конского волоса.

– Я человек простой и прямой, – произнес Великий Мастер. – Какой прок тебе драться со мной? Возможность одолеть человека моего возраста вряд ли прибавит тебе славы.

Собеседник рассмеялся:

– Я – даос. Меня не волнует слава. Я интересуюсь лишь самосовершенствованием. Твоя скромность внушает столько же уважения, сколько и сомнений. Ведь ты – один из немногих оставшихся мастеров боя на мечах.

– Почему бы тогда не сказать всю правду? – возразил Великий Мастер. – Ты хочешь опозорить Хуашань и узурпировать власть.

Воцарилась напряженная пауза. Очевидно, Великий Мастер знает истинные намерения своего противника, подумал Сайхун. Он осторожно приблизился.

Наконец-то Сайхун с изумлением обнаружил, что его учитель разговаривает с карликом. Тот был одет в серые одежды даосского монаха. С белой пышной бородой и завязанными в узел волосами, карлик казался таким же старым, как и Великий Мастер. Голова у него была непропорционально большая, глаза немного косили, но их острый клиновидный разрез выдавал в карлике человека незаурядного ума. Ростом он едва доставал до пояса Великого Мастера; но руки у карлика выглядели на удивление длинными и мощными. В одной из них карлик сжимал невероятно длинный меч. Клинок был почти четырехфутовой длины, с лезвием из пурпурной стали. В мире боевых искусств такое оружие особо ценилось за очень большую гибкость и упругость лезвия. Темляк на мече был черно-красным. Судя по всему, укоры Великого Мастера не произвели на карлика никакого впечатления. Коротышка лишь выставил меч вперед, молчаливо подтверждая брошенный вызов.

 – Б сущности любой бой, будь то между бойцами, колдунами или садами богами, не более чем проявление эгоизма, – провозгласил Великий

– Ты обрел свою мудрость в испытаниях, – ответил карлик. – И я страшно желаю обрести новый опыт, испытав на тебе свое умение.

– Разве тебе это так необходимо? – спросил Великий Мастер. – Действия силы – это действия жадности.

– Читать проповеди о вреде жадности может лишь тот, кто обладает силой, – парировал карлик. – Я еще не получил того, что мне причитается. И ты загораживаешь мне путь.

– Печально… Действительно печально, что тебе приходится так огорчаться из-за этого.

– Печаль – это чувства, а настоящий воин с мечом лишен чувств.

– Неужели ты веришь, что ты такой уж настоящий воин?

– Есть только один способ ответить на этот вопрос, – ответил карлик и с силой вытолкнул меч вперед. Острие клинка завибрировало от энергии, которую сконцентрировал там противник Великого Мастера.

– Видно, проблемы настигают даже того, кто решился отречься от мира, – вздох!гул Великий Мастер, наблюдая этот агрессивный выпад. – Действительно ли ты решился пройти через это?

– Да, – отрезал карлик. – На карту поставлена моя честь.

– Возможно, что когда-нибудь ты поймешь, какая бесполезная штука честь, – произнес Великий Мастер. – Но если ты упорствуешь, мне придется ответить. Поскольку твоя слава намного опережает тебя, я не стану умерять силу удара.

– Я тоже.

Противники находились почти в двадцати футах друг от друга. В начале поединка каждый мог проделать несколько приветственных движений, демонстрируя этим стиль, который он избрал. Выставив меч вперед, карлик описал свободной рукой широкую дугу, а потом изобразил несколько рубящих и парирующих движений. Открытая рука продолжала движение меча, пальцы закрытой были сжаты, за исключением указательного и безымянного. Карлик завершил свое приветствие, указав пальцами на Великого Мастера, а затем направив острие клинка в сердце старого учителя.

Подошел черед Великого Мастера. Он на мгновение приложил меч к груди, потом высоко поднял его, присев в низкую стойку; затем он приподнялся на одной ноге и наконец перешел в позицию готовности к бою. При этом Великий Мастер также направил острие своего оружия в сердце противника. Острие клинка, как и у карлика, завибрировало от внутренней силы, которую Великий Мастер передал острой, как лезвие, стали. Карлик презрительно ухмыльнулся.

– Стиль Зеленого Дракона, – бросил он, распознав движения Великого Мастера. – Вполне заурядный стиль!

Великий Мастер хранил молчание. Наступил момент абсолютной тишины, когда каждый из бойцов ожидает, пока другой начнет поединок. Снежинки кружили вокруг соперников, хлопьями оседая на блестящей поверхности клинков.

Наконец, карлик с громким воплем бросился в атаку. Ноги у него были крепкие, так что он в высоком прыжке обрушился на Великого Мастера. Нисколько не изменив стойки, Великий Мастер отклонился назад, чтобы увернуться от рубящего удара. В поясе он был настолько гибок, что безо всяких усилий отскочил назад, а потом резко развернулся к противнику. Удар Великого Мастера пришелся мимо, но этого было достаточно, чтобы удержать карлика от контратаки.

Сайхун знал: главным отличительным признаком мастеров боя на мечах было то, что они никогда не скрещивали свое оружие. Простое блокирование удара мечом было свидетельством слабого умения драться. Лучшие бойцы всегда умели уклониться от удара противника вне зависимости от того, насколько быстрым был темп сражения.

Потом Великий Мастер провел удар книзу, но карлик легко увернулся в сторону и нацелился на вытянутое вперед запястье врага. Тогда Великий Мастер легко развернулся, выполнив круговое парирующее движение, а затем вновь нанес рубящий нижний удар. Карлик увернулся и проделал колющее движение, намереваясь поразить соперника в подбородок. Каждый из них умело принимал различные, почти балетные позы: на какой-то момент, когда карлик, словно ураган, подпрыгнул в воздух, Великий Мастер резко опустился практически в полный шпагат. Оба стремились обнаружить открытое место в защите друг друга, хотя найти слабину было нелегко. Сайхун заметил, что из-за своего роста и быстроты карлик обладал определенным преимуществом. Стараясь избежать ответных ударов, Великий Мастер был вынужден совершать повороты с большей амплитудой.

Карлик вновь подпрыгнул, быстро вращаясь вокруг своей оси. В прыжке он напоминал вертящуюся комету. Его меч двинулся вперед настолько молниеносно, что Сайхун даже не смог проследить за движением, услышав только пронзительный свист рассекающего воздух клинка. Звук напоминал нечто среднее между треском рвущегося листа бумаги и пронзительным визгом. Великий Мастер крутнулся на месте и резко замер как раз перед нападающим. Его движения были полны ярости и так же явно выходили за пределы видимости. Великий Мастер с ускорением развернул меч наружу.

Карлик вновь парировал удар, на мгновение открыв брешь в защите Великого Мастера, но не успел вовремя развернуть свой клинок; тогда он рукоятью своего меча ударил учителя Сайхуна прямо в сердце. Великий Мастер отскочил в сторону, ответив таким рубящим финтом, что карлику пришлось спасаться немыслимым разворотом всего тела на лету.

Казалось, будто на поляне буйствует центробежная сила, рассыпая вокруг быстрые вспышки соприкасающейся стали. Сайхун понимал, что их быстрые вращения, столь характерные для воинов высокого класса, не были результатом мышечной силы или акробатических способностей. Каждый из соперников задействовал ту силу, которую он приобрел за долгие годы медитативного совершенствования. Это была внутренняя энергия: именно она сворачивалась в быстрые спирали и освещала тела изнутри, способствуя этим сногсшибательным скачкам и прыжкам среди летящего снега.

Собственно, в этом и заключался истинный смысл их противоборства. Все эти удары и блоки имели лишь второстепенное значение, а стратегия поединка и опыт боевых искусств вообще имели отдаленное влияние на происходящее. Сейчас испытанию подвергались две целостные, мужские натуры, а также их способность к концентрации внутренней энергии. Всего в искусстве боя на мечах существовало тринадцать уровней, причем уже первый уровень не оставлял никаких надежд противнику из числа обыкновенных рыцарей. Эти же двое бойцов принадлежали к высшим, элитным уровням мастерства. Для них мечи были лишь продолжением их собственного тела, да и сами тела оказывались простыми инструментами. Душа боролась с душой, используя всю силу своего внутреннего огня.

В конце концов карлик сделал низкий выпад и поразил Великого Мастера в бедро. Великий Мастер опустился на землю, изображая страдания от тяжелой раны. Выждав, пока карлик приблизится, чтобы добить его, Великий Мастер в развороте отрубил узел из волос, завязанный на голове у карлика. В принципе, ему ничего не стоило ударить мечом чуточку пониже. На какое-то мгновение карлик замер, и Великий Мастер ударил его по запястью. Меч карлика упал на камни с таким звуком, словно это была железная болванка, свалившаяся на пол литейного стана, и неподвижной и темной массой остался лежать на снегу, словно погребальная статуэтка своего владельца. Великий Мастер вскочил и поднял меч к небу, но испуганный карлик поспешил ретироваться. Учитель Сайхуна даже не пытался преследовать его.

Сайхун был неправ, решив подсматривать за поединком. Любые дуэли были сугубо личным делом участников, а не зрелищем для зевак. Он тихонько удалился оттуда, предчувствуя, что его учитель явно заметил его присутствие, и заранее опасаясь возможного наказания за дерзость. Сайхун решил ничего не говорить об этом, если Великий Мастер станет молчать. После этого Сайхун поспешил вернуться к своим обязанностям в Храме Северного Пика.

– Как это можно – уходить так далеко, чтобы отправить естественные надобности?! – требовательным тоном возмутился монах-надсмотрщик, священник среднего возраста с привычками военного.

– Все дело в том, что меня одолела «большая нужда», – Сайхун изобразил преувеличенное волнение.

– Не стоит использовать в присутствии богов такие простонародные выражения, – поспешно отрезал монах – теперь Сайхун еще более усугубил свою вину.

– Презренный, что находится перед тобой, признает свой грех, – извинился Сайхун. – Пожалуйста, простите меня, хотя я действительно заслуживаю наказания.

– Это не повлечет за собой последствий, – ответил монах. – Возвращайся к исполнению твоих обязанностей.

И Сайхун вновь принялся таскать черепицу. Но покачиваясь на высоте под порывами ветра, он продолжал вспоминать поединок своего учителя. 

Два дня спустя Великий Мастер призвал к себе Сайхуна. Он нисколько не хромал после ранения и вовсе не упоминал о состоявшейся дуэли – только кивнул Сайхуиу и жестом указал на монастырские ворота. Молча, но остро ощущая присутствие друг друга, они зашагали по направлению к вершине Южного Пика.

– Аскетизм доступен только вдали от людей, – сообщил Великий Мастер, когда они добрались до самого края высокой скалы. – Разве ты не ощущаешь этого?

Сайхун кивнул, всем телом ощущая жалящие языки ледяного ветра. Куда ни падал взгляд, не было ни следа присутствия человека, лишь чистое царство природы тянулось до самого горизонта. Он почувствовал себя отстраненным от всего, что в обычной жизни считалось важным. После многих лет обучения он пришел к выводу, что восприятие главнее как доктрины, так и самой техники.

– Только здесь, вдалеке от притяжения разума других людей, можно обрести успокоение, – между тем продолжал Великий Мастер. – Успокоение ведет к неподвижности. В неподвижности открывается возможность мудрости.

– Вы говорили, что ключ ко всему кроется в медитации, – вставил Сайхун, предвкушая, что учитель клюнет на свою излюбленную тему.

– Но не в обыкновенной медитации. Жизнь не для простаков. Дао изменяется, поэтому наши методы познания его также должны быть разнообразными. Дисциплинируй свою жизнь и неустанно стремись узнать новое. Не ограничивай себя, даже в медитации.

– Тогда почему вы выступаете за суровые жизненные ограничения?

– Это укрепляет дисциплину. Снисхождение к самому себе – тяжкая обязанность. Дао познают те, кто свободен. Только дисциплинированные могут свободно следовать вместе с потоком. Вселенной управляет вечное течение. Познавай Дао через не-делание – этот способ позволяет понять его секреты. Продолжай действовать – это позволит познать его результат.

– Чтобы познать сущность Дао, освободись от желаний. Имей желание познать его проявления, – сказал Сайхун, цитируя священные тексты.

– Да, – откликнулся Великий Мастер, – но ты должен говорить на основе своего собственного опыта. Просто цитировать священные слова – бессмысленно. Священные тексты лишь указывают человеку на самого себя.

 Они говорят: «Загляни внутрь себя». Единственная настоящая ценность содержится в непосредственном впечатлении.

Да, мой учитель силен, восхищенно подумал про себя Сайхун. Великий Мастер имел вкус к суровости и дисциплине. Долгожительство для него было лишь способом продлить процесс упрощения личности через покаяние и самопожертвование. Это было невероятно тяжело, ибо наполненная ограничениями жизнь была направлена на то, чтобы через неприкрытое давление вызвать взрыв человеческого потенциала. Они прошли еще дальше, немного постояли на следующем горном хребте. Среди вековечных валунов там и сям тянулись кверху небольшие деревца, изогнутые от суровостей горного климата. Некоторым из них удалось вырасти и оформиться в могучие, высокие деревья; редкие счастливчики резко выделялись на фоне бескрайнего неба.

– Смотри! Смотри! – требовательно воскликнул Великий Мастер. – Зачем тебе книги? Смотри! Чувствуй. Дао окружает тебя!

Перед ними открылась широкая панорама тысячелетних гор, которые, несмотря ни на что, гордыми и острыми клыками тянулись к небу до самого горизонта. Горы напоминали множество драконов, взлетающих из восходящей пелены тумана, которая казалась бурным прибоем. В местах, где воздушный прилив разбивался о неприступный камень, горы были покрыты снежней изморозью. Тучи, словно орды кочевников, гневно бросались на вершины. Резкие порывы ветра терзали и без того измученных часовых-сосен. Здесь повелевала природа ио всей ее чистоте. Она постоянно изменялась, и двое монахов были окружены бесконечной чередой изменений.

Величественный Хуашань превратил эти два презренных человеческих существа в едва заметных карликов, разрешив им осторожно погостить на горных кручах. Здесь человек чувствовал свое ничтожество. Здесь все побуждения двух даосов казались лишь слабыми вспышками, а тела – до жути тщедушными. Их жизненный путь с перспективы горной вершины казался лишь кратким мигом в бесконечности. Они стояли, словно воплощение всего преходящего; учитель и ученик выглядели лишь малозаметным примечанием внизу эпического фолианта неба и земли.

– Познание Дао совершенно необходимо, – произнес Великий Мастер. Потом он обернулся к Сайхуну и ободряюще улыбнулся: – Путь к познанию Дао лежит через медитацию. Расскажи-ка мне, пожалуйста, о твоих успехах на этом поприще.

– Я не уверен… На вопрос, который вы мне задали, не так просто ответить.

– Ив чем же трудность? – мягко укорил его Великий Мастер. – Вопрос состоял всего лишь из трех слов.

– Ваша правда. Я медитировал над ним со времени моего возвращения; но тем не менее…

– Я повторю свой вопрос, – прервал его учитель. – Я просто спросил тебя: существуешь ли ты?

Сайхун молчал. Где-то внутри он чувствовал, что любой его ответ окажется неправильным.

Великий Мастер не унимался:

– Ты что, язык проглотил? Ты, которому так нравятся всякие дебаты, споры и рассуждения! Ты, который учился в университете и вдоволь поездил по миру! Отвечай, отвечай же!

– Да! – взорвался Сайхун. – Я существую!

– Ужели? Тогда где находится твоя сущность? Покажи ее мне.

– Ну, вот я весь стою перед вами.

– Да ну? Ты настолько уверен, что я существую?

– Учитель! – воскликнул Сайхун. – Конечно, вы существуете!

– Но у меня нет сущности, которую я мог бы показать тебе.

– Но я вижу вас, – возразил Сайхун и задумался: может, его учитель совсем одряхлел разумом?

– Ты видишь лишь тело, позаимствованный сосуд.

Сайхун воззрился на Великого Мастера, стараясь разобраться в услышанном. Жизнь его учителя, целиком посвященная самому глубокому совершенствованию, поработала над его лицом, сделав его поразительно красивым. Там проступали черты и воина, и ученого, а напряженность между этими двумя полярными крайностями находила свое разрешение в облике отшельника. Существовал ли этот человек? Для Сайхуна – безусловно, да. Сайхун был уверен в этой своей позиции. Он не собирался быть настолько глупым, чтобы принимать за сущность материальное и физическое. И он снова бросился в шор.

– Конечно, кроме тела есть еще нечто невидимое.

– Что это такое? – спросил Великий Мастер.

– Разум. Бессмертная душа. Они существуют. Священные тексты говорят, что внутри нас есть три оболочки: душа, разум и тело.

– Ты хорошо усвоил школьные уроки, – насмешливо бросил Великий Мастер. – Но я не слышу, чтобы в этих словах говорил твой собственный опыт.

– Учитель, – терпеливо начал Сайхун, – я годами занимался медитацией. Я познал разум.

– Если бы ты действительно познал разум, то не говорил бы так уверенно. Те, кто действительно понимают разум, знают, что он одновременно друг и враг. Неужели ты не понимаешь, что именно разум предает тебя?

– Разум реален, – заявил Сайхун.

– Нет, разум нереален, – с не меньшей уверенностью ответил Великий Мастер.

– Я наблюдал слишком много проявлений силы разума, чтобы согласиться с тем, что он не существует.

– Силы?! – прервал его Великий Мастер. – Ну и что она сделала, эта сила, кроме того, что замутила твою истинную природу?

Сайхун почувствовал, как внутри растет раздражение. Он ощутил, что учитель намеренно занял жесткую, даже лицемерную позицию. Этот человек обладал в десять раз большими способностями» чем Сайхун, и навыки его граничили с чудесами. Для учителя предположение о том, что силы – всего лишь уловка, звучало смешно. Сайхун давно бы уже набросился с кулаками на другого человека, если бы он посмел так откровенно перечить.

Но сейчас с Сайхуном спорил его учитель, так что о драке и речи быть не могло. Молодому даосу пришлось задуматься над словами Великого Мастера. Учитель обратился к истинной природе Сайхуна, и ученик в поисках подсказки решил взглянуть на себя со стороны.

– Разум обладает силой, – снова начал Сайхун. – Я знаю, что вот это тело – не мое, Несмотря на то что я занимался боевыми искусствами, я также путешествовал вне моего тела. Я взмывал к другим местам, придерживаясь за ваш рукав, – разве вы не помните, Учитель?

– Как прозаично! – воскликнул Великий Мастер. – Нескольких незначительных полетов для тебя уже достаточно, чтобы решить, что существование сущности установлено? Не вижу ничего замечательного в завитке дыма, летящем то туда, то сюда.

– Моя истинная природа – это мой разум, – упрямо гнул свое Сайхун.

– И как только ты разучил несколько цирковых трюков с разумом, ты сразу высказываешь предположение, что в состоянии объяснить твою сущность?

– Ну… да.

– Это лишь ловушка твоего разума, в которую ты попался. А стремление к развитию силы и интеллекта, астральные путешествия и ясновидение лишь плотнее захлопывают дверцу этой ловушки.

– Тогда зачем я все это изучал?

– Потому что ты жадно стремишься к силе. Ты должен был изучить их, чтобы воочию убедиться в их бесполезности. Знай магию, избегай магии.

Но Сайхун не мог согласиться с тем, что его переспорят. Он решил попробовать зайти с другого конца.

– А как же насчет богов, перед которыми мы преклоняемся? Уж они-то точно существуют, – заявил он, зная, что его мастер искренне преклонялся перед даосскими божествами.

– Еще хуже! – Великий Мастер отказался клюнуть на приманку. – Возможно, это звучит святотатством, но боги тоже попались в ловушки их собственного разума. Они живут вечно, держась за свою индивидуальность и полученную роль. Нефритовый Император всемогущ, всезнающ и вездесущ – но не более того.

– Не более того? – перебил Сайхун. – Но разве не может существовать ничего другого?

– Да, кое-что другое существует. Мы, даосы, верим в то, что за богами существует нечто. Нефритовый Император – всего лишь одно из существ. С этой точки зрения, в своем упоении властью боги такие же жалкие создания, как и люди. В этом и состоит их ограниченность: оии до сих пор верят в свою сущность.

– Ладно. Но если священных текстов недостаточно, моего разума недостаточно, даже богов недостаточно – значит, Дао не существует.

– Ты ошибаешься, – сказал Великий Мастер и наконец внимательно уставился на Сайхуна немигающим взглядом. – Когда нет ни священных текстов, ни разума, ни богов, остается Дао.

На некоторое время воцарилось молчание. Великий Мастер смежил веки, а Сайхун неуклюже стоял перед ним на пронизывающем до костей ледяном ветру. Привычка учителя прикрывать глаза посередине разговора всегда смущала Сайхуна: он не знал, должен ли он остаться или уйти. Как всегда, он решил подождать. Повезло – решил он про себя, ибо Великий Мастер вновь заговорил всего лишь через час.

– Ты понимаешь, что такое смерть?

– Думаю, что да, – ответил Сайхун, стараясь не стучать зубами. Ему не раз случалось видеть, как умирали люди во время войны, от голода или в поединках.

– Смерть – это конец всему или обычная трансформация?

– Сущность инстинктов разлагается вместе с телом. Сущность разума и души претерпевает перевоплощение, – заученно ответил Сайхун. – Если человек совершенствует духовность, он тем самым создает потенциал для преодоления смерти, сохраняя в неприкосновенности индивидуальное осознание.

– Ты хочешь именно этого?

Безусловно, он хотел этого. Но Сайхун решил проявить осторожность, признаваясь в этом.

– Меня учили, что это самое лучшее.

– Ты прав, но далек от истины. Твоей единственной заботой должно стать освобождение.

– Да, это так.

– Но освобождение не только от жизни или смерти, перемещения души, от собственных желаний, но и освобождение от собственного разума. Сам по себе разум в состоянии превозмочь смерть: мы считаем, что в момент смерти человек по желанию может отправиться туда, куда он хочет. Те, кого это смущает, уйдут в забвение или медленно поплывут в загробный мир, иногда даже не осознавая факта собственной смерти. Другие, постоянно совершая божественные поступки и содержа себя в строгости, станут богами. Но большинство окажется где-то посередине: все еще одержимые желанием жить или чувствуя, что они не закончили свои земные дела, они будут возвращаться снова и снова – как Бабочки-Любовники, которым пришлось пройти через шестьдесят циклов перевоплощения прежде, чем они смогли завершить свою любовь и обрести освобождение. Так же и обычный человек должен будет раз за разом переживать перевоплощение, дабы исполнить свою судьбу.

Великий Мастер взглянул на Сайхуна.

– У всех этих людей есть нечто общее: они остаются пленниками разу-, ма. Кем бы они ни были – тупыми простолюдинами, которые слишком

глупы, чтобы понимать смерть, или мудрецами, вознесшимися наравне с богом, – все они стремятся удержать свою индивидуальность. Но есть нечто, к которое гораздо выше всего этого.

Глаза Сайхуна загорелись. Великий Мастер хорошо знал своего ученика: Сайхун всегда будет стремиться к лучшему.

– Лучше всего пустота, – сказал Великий Мастер, – ты должен стремиться быть пустым. Учиться долголетию – хорошо. Но не пытайся достигнуть бессмертия. Даже боги умирают. Живи столько, сколько необходимо, чтобы исполнить предначертания судьбы.

– Но как это сделать?

– Ты должен иметь цель в жизни. Имей цель – и жизнь твоя будет целеустремленной. Имей смысл – и твоя жизнь станет осмысленной. Прими решение и твердо придерживайся его, избегая догматизма и жесткости. Настойчиво иди к цели, но будь гибок. Как только цель избрана, ничего не должно мешать. Отметай решительно все, что в обычном мире считается необходимым для отыскания смысла жизни. Если у человека есть сильное стремление жить, значит, его выбор вполне определен. Благодаря дисциплине во имя высшей цели приносятся жертвы, и человек поступает с уверенностью и прямотой в своих действиях. Тогда ты войдешь в источник всего с чувством удовлетворенности от того, что исполнил свое предназначение в земной жизни. Ничто не сможет затянуть тебя обратно. Ты свободен.

– Учитель, но что это за источник?

– Пока что я не скажу тебе – ты должен сам отыскать это и рассказать мне. Тогда я буду знать, что ты действительно нашел его.

И они направились обратно к храму. Послышался вечерний колокольный перезвон. Сайхун шел и продолжал размышлять над словами своего учителя.

Глава двадцать девятая  Созерцая пустоту

Сайхун брел в холодную ночь, и только бумажный фонарик освещал ему путь. Вечерние послушания были уже закончены, и Сайхун собирался воспользоваться оставшимся до полуночи часом, когда энергия инь была самой сильной, для того, чтобы провести четвертую за день медитацию. Подходя к келье, он заметил золотистый луч света и вспомнил старую поговорку: «Умный человек, который ищет путь, держит перед собой свечу». Эта свеча символизировала знания, но она лишь освещала путь. Пройти же его все равно следовало самому, шаг за шагом.

Его нынешний распорядок медитаций был составлен так, что приходилось жить одному в небольшой хижине. Сайхуну отвели комнату, достаточно большую, чтобы там могли поместиться кровать, столик и полка для книг. Посещать Сайхуна мог только его учитель; в остальном же прием пищи, обучение и медитация должны были проходить в крохотном домике, одиноко примостившемся под выступом скалы.

Это небольшое строение, созданное в типичном даосском стиле из кирпича, дерева и черепицы, стояло на таком маленьком пятачке, что его сложно было даже назвать уступом. Но в этой утлой лачуге достигли самореализации многие поколения монахов; говорилось даже, что долгие годы медитирования въелись в сами стены. Открывая свое существо для медитации, Сайхун улавливал отголоски просветления тех монахов прошлого, которые в свое время пережили такие же состояния сознания.

Внутри хижина была отделана гипсовой штукатуркой и окрашена известкой. Никакого убранства, если не считать нескольких свитков с пейзажами на стенах, не было. Деревянные стропила оставались неприкрытыми, так что виднелась посеревшая, грубая древесина, местами не очищенная от коры. Снаружи Сайхун укрепил табличку с надписью «медитация», чтобы его не беспокоили. Затем он плотно прикрыл сосновую дверь, спасаясь от пронизывающего ветра. Взяв пучок соломы и сучьев, он вновь развел костерок под кирпичным основанием кровати: от замерзания ночью его будут спасать лишь толстые куски хлопчатобумажного пледа да теплая лежанка. Он решил, что слишком холодно, чтобы раздеваться. Пожалуй, он ляжет спать во всей своей одежде, плотно повязав шапку и обмотав нос шарфом.

Просунув руку под шапку, он пощупал волосы: они уже выросли до плеч. Скоро он сможет заколоть их в даосский узел. Сайхун подошел к дубовой колоде и вынул из кармана серебряную вещицу. Булавка для волос была сделана в форме прямого клинка шириной около четверти дюйма. Конец шестидюймовой булавки был затуплен. С противоположной стороны она оканчивалась изящно сделанной головой дракона.

Он посмотрел на булавку, которая в свете фонарика сверкала, словно топаз. Эту булавку мастер вручил ему на обряде инициации. Никто не имел права касаться ее. Булавки для волос освящались и торжественно передавались лишь из рук в руки, подобно тому как его духовность в свое время загорелась от искры личной передачи от учителя. Во время занятий аскетизмом Сайхун носил эту булавку; когда же настали годы странствий, он бережно хранил ее как символ отречения от мира и знак силы даосизма. Сайхун отложил булавку в сторону, предвкушая тот день, когда он сможет воспользоваться ею.

Чтобы избежать скучной процедуры размалывания чернил и подготовки бумаги, Сайхун достал книгу и чернильную ручку. Потом он записал все, о тем они говорили с мастером в тот полдень. Заново прокручивая в голове весь разговор, он чувствовал волнение. Сайхун не вполне понимал то, чему его учил Великий Мастер. В него даже закралось боязливое сомнение, что, с точки зрения концепции пустоты, Великий Мастер мог предложить лишь нечто такое, что не имеет реальной ценности.

Закончив со своими записями и не пытаясь разобраться в своих внутренних ощущения, Сайхун приготовился к медитации. Он уже устроился на помосте, но вдруг на мгновение ощутил легкий укол сожаления. В горах, безусловно, было хорошо, но вместе с тем немного одиноко. Иногда ему хотелось, чтобы его отношения со старыми мастерами были бы не такими официальными, чтобы можно было немного расслабиться, пошутить. Сайхун улыбнулся: делать подобное в храме не разрешалось. Но это было именно тем, ради чего он вернулся сюда, несмотря на всевозможные трудности.

Он сел. Появилось ощущение физической неподвижности. Он немного поправил позу, скрестив ноги и положив руки на колени. Через секунду он превратился в гору.

В полной тишине он позволил словам своего учителя вернуться к нему. Среди вселенской пустоты и одиночества, которые существовали лишь в его сердце, он слышал наставление Великого Мастера: медитировать над преходящим. Он должен был исследовать с помощью столь разрекламированного разума факт того, что в жизни нет ничего продолжительного.

Подчинившись распоряжению и следуя давно заученной методике, Сайхун вначале исследовал свои взаимоотношения с другими людьми, стараясь понять, что все на земле временно. Это был один из способов, с помощью которых он мог отбросить привязанности, соединявшие каждого человека с земным миром вещей и событий; благодаря этому он мог избегнуть определения смысла жизни как связи с другими людьми. Задача оказалась нелегкой: Сайхун был сентиментален.

Он подумал о дедушке и бабушке, которых считал своими кумирами. Вот появился образ бабушки. При своем шестифутовом росте она была безжалостной воительницей. Ее стиль в боевых искусствах назывался «Буддийская Бабочка», хотя ее изящество скрывалось лишь во внешности и в имени. Когда-то Сайхун вздумал посмеяться над ее женскими «штучками», и бабушка одним ударом разорвала на нем пояс и рубашку, оставив длинный багровый след через всю грудь. При этом в руке у нее не было никакого оружия, да и действовала она не в полную силу. Несмотря на долгие годы тренировок, Сайхун даже сейчас не осмелился бы бросить вызов бабушке.

Как-то Сайхун видел, как дедушка с женой сражались против убийц из соседнего клана У. Наемники проникли во двор дома патриарха, переодевшись в добрых прорицателей, которые обычно появляются на праздновании дней рождений. Бабушка Сайхуна сидела в павильоне и играла на арфе. Едва завидев блеск кинжала, она тут же пригвоздила руку убийцы дротиком, который носила под видом заколки для волос. Дед немедленно набросился на нападающего, нанеся ему такой сильный удар ладонью, что сломал бандиту челюсть.

Другой вытащил было саблю, но старик без труда разоружил и убил противника. Парочка уцелевших разбойников поспешно скрылась через садовые ворота. А дедушка Сайхуна снова сел за стол к гостям. Он был в добром расположении духа – ведь был день рождения. Поэтому дедушка не видел повода убивать бандитов.

– Нет! – воскликнула его супруга. – Если уж вырывать сорняки, то с корнем!

С этими словами бабушка отправилась в погоню, догнала нападавших и убила их.

В нем текла кровь дедов; он вырос из их жизни. Но деды ушли, подчинившись изменяющимся обстоятельствам, которым даже они, с их геройской мощью, были не способны сопротивляться. Внимательно созерцая кратковременность существования двух дорогих сердцу людей, впитывая в себя значение их ухода, меняя свою ориентацию до тех пор, пока в ней не осталось места сентиментальности, Сайхун увидел всю тиранию привязанности и иллюзорности. Ничто в жизни не было постоянным. Ничто в жизни не могло зависеть от чьего-либо существования.

Зато Дао изменялось постоянно, никогда не пребывая в определенном состоянии. Не было никакого смысла в попытках держаться за любимых и дорогих, за взлелеянные определения – возможно, даже за собственное тело. Сайхун слегка изменил фокус медитации. Теперь он смотрел внутрь своего тела. Как он ни старался довести его до высшего атлетического совершенства, он понимал, что все это не вечно. Он стремился к долголетию; но даже если бы ему довелось жить многие тысячи лет, упадок все равно был неотвратим: пальцы станут негнущимися, ноги окажутся ненадежной опорой, органы постепенно будут усыхать. Его тело было лишь временным явлением, проявлением пяти элементов, объединившихся вместе на каком-то фундаментальном, невидимом уровне. Неисчислимое скопище мельчайших частиц, удерживаемое одним только сознанием, немедленно разлетится, как только разум отпустит их. Независимо от того, существует рай и ад или нет, никому еще не удавалось пройти через порог смерти, сохранив свое тело. Испытывать привязанность к телу было бесполезно. Оно даже не смогло бы перенести его в иной мир; так зачем держаться за него в этом мире?

Сайхун подумал о своем учителе, который казался старше любого старика, готовящегося покинуть этот мир. Он будет лишь крохотной искоркой, догорая растворится в ночи. Правда, его учитель утверждал, что смерть – вcero лишь изменение.

 Смерть. Да, он видел смерть. Он хотел одной лишь жизни; хотел бессмертия. Но глядя на всех тех, кто навсегда ушел из его, Сайхуна, жизни, он задумывался: действительно ли вечны разум и душа? И может ли разум действительно преодолеть смерть и обрести бессмертие?

Он услышал, как учитель снова задает ему вопрос: где находится разум? Сайхун искал бесконечно, но каждая возможность растворялась в пустоте. Может, разум существует на каком-то очень тонком, атомарном уровне? Или прячется в какой-нибудь частице? А может наоборот, он большой, как вселенная?

Все его сопротивление происходило из простой неуверенности относительно непознанного. Он увидел новую перспективу – потрясающую, широко открытую возможность: любая борьба, любые идеалы, на которых он строил свою жизнь, должны быть отброшены. Необходимо отпустить на свободу каждую частицу себя, как созданную другими, так и созданную самостоятельно с помощью инстинктов и амбиций. Разум, который яростно лепил из тела и души плотный комок того, что называлось Кваном Сайхуном, может просто расслабиться, и тогда все, чем он является, – начиная с физического;и заканчивая воображением – ослепительно взорвется, словно новая звезда.  Очутившись на вершине нового понимания, Сайхун немного задержался. Еще виднелись слабые отблески разума, еще ощущалось едва заметное дыхание человеческого существа, оставленного созерцать присущую ему нереальность. Сколько раз его учителя твердили: «Мир – это иллюзия»! Не желая вывести его из равновесия, они ждали так долго лишь затем, чтобы теперь он мог осознать: «Иллюзия – это мое я».

Именно я было придумано. Я было побочным продуктом связывания воедино сознания и материи. Я было микроскопическим осколком некоей космической мысли, которая сама по себе была лишь временным возмущением, случайным феноменом – обыкновенной рябью среди бесконечного количества непознаваемых вселенных.

Глава тридцатая  Булавка

Когда немного потеплело, Сайхуну добавили еще две обязанности: ухаживать за огородом и присматривать за рыбой, которую выращивали в пруду. К новым поручениям он отнесся с радостью – ему нравилось общаться с живыми существами, а наблюдение за тем, как они растут, вообще было одним из самых больших удовольствий.

Рано поутру, закончив послушания и медитации, Сайхун вышел из своей кельи, чтобы вскопать жирную землю и повыдергать сорняки. Он проверил теплицы, в которых в тепле была надежно укрыта буйная молодая поросль. Пересадив некоторые растения стройными рядами, Сайхун ласково полил ростки.

Для более выносливых овощей предназначались грядки на открытом грунте; их делали в местах с природными укрытиями, чтобы защитить посадки от резких порывов ветра. Даосы размещали свои огородики между скальными гребнями везде, где было достаточно света. Благодаря своей искренней решимости и тяжелому труду даосам удавалось разбивать крохотные поля, выращивая урожай, которым кормились многие монахи.

Несколько часов поработав с растениями, Сайхун отправился посмотреть на рыбу. В небольших горных гротах с естественным освещением даосы устраивали деревянные садки, в которых содержали карпов и щук в разных стадиях развития, начиная от мальков и заканчивая взрослыми особями. Он обнаружил, что, как часто случается зимой, поверхность воды покрылась тонкой корочкой льда. Разбив ледок, Сайхун выловил форелей из садка, очистил его от грязи и водорослей, а заодно отрегулировал подачу воды через систему из бамбуковых труб. Потом он проверил, свободно ли втекает вода из источника в трубы. Возвратившись к своим мыслям, он принялся кормить рыб смесью из насекомых, зерна и мелко нарезанных грибов.

Карабкаясь по склону к храму, Сайхун вспомнил о машинах, которые начали понемногу появляться в крестьянских хозяйствах. Потом память подсказала ему статьи о коллективизации и механизации в сельском хозяйстве, которые он писал, будучи членом правительства. Однако даже если бы монахи и отнеслись благосклонно к подобному новшеству, они все равно не смогли бы позволить себе покупку техники. Для них мера труда оставалась сугубо человеческим понятием.

Работа давала потенциальное время для духовного роста. Даосы работали вместе с природой, но не против нее. Они брали у земли и отдавали ей, не допуская бессовестной эксплуатации кормилицы. Урожай, который они собирали, был не просто собиранием овощей и ловлей рыбы – это был урожай Дао. Погружая пальцы в мягкую землю, Сайхун погружался в Дао; касаясь водяных струй, он соприкасался с Дао; следуя временам года, он следовал пути Дао. Каждый момент таил в себе неожиданное просветление. Самореализация возникала не на молитвенном коврике, в алтаре или из священных текстов – это была часть жизни, дар жизни. Считать самореализацию чем-то ©¦^дельным от жизни было ошибкой. И монах мог заботиться о садках с рыбой так же, как он заботился о преклонении перед богами. 4 В чистоте горного воздуха, честности тяжелого труда и спокойствии медитации Сайхун нашел убежище, в котором можно было очиститься от земных помыслов. Может быть, на этот раз его беспокойство уже не вернется, и он сможет провести остаток своих дней в созерцании и послушании, разделяя обязанности других монахов.

Он вошел в Храм Трех Чистых. Там он выкупался в каменном бассейне % переоделся в чистое. Ледяная вода сделала пальцы совершенно нечувствительными, но Сайхун слишком сосредоточился на своей священной обязанности, чтобы думать об этом. Он вошел в темное нутро храма. Ни с кем не здороваясь и не вступая в беседы, он встал в ряд, где уже выстроились десятки «то собратьев. Дым от курившихся сандаловых благовоний мягко плыл по залу, тусклые огоньки свечей лишь подчеркивали мрак, окружавший позолоченную резьбу. За расшитыми шелковыми занавесями возвышались сидя-эдие фигуры трех высших богов даосизма в натуральную величину. Каждый из богов восседал в собственном храме, который выглядел как отдельное здание внутри храмового зала. Сайхун все вспоминал, как ребенком он всегда боялся войти в храм. Божесгва казались живыми; они могли заговорить с рим, или пошевельнуться, или даже наказать за прегрешения. Он вспомнил щ), потому что первобытный страх перед богами все еще жил в нем.

Он начал пение. Туман В Ущелье, одетый в яркий шелк, запевал, а Сайхун и остальные монахи хором исполняли рефрен. Их молитва звучала почти как опера в музыкальном сопровождении колокольчиков, цимбал, тарелок и барабанов. Монашеский речитатив заставлял богов спускаться на землю, уравновешивал силы и, что важнее всего, – приводил человечество в равновесие с силами природы и неба. Даосы утверждали, что без идущей от сердца преданности нельзя уравновесить зло и бороться с энтропией.

Сайхун пел от души: для него поклонение и преданность богам были К|райне важны. Через форму священных текстов, через церемонию, когда было нужно стоять в освященном здании, он извлекал для подношения бо-г^м все лучшее, что было в нем. Он отдавал им не свои самые совершенные таланты, не искусность речи, но простую и честную сущность своей души.., Церемония продолжалась почти два часа. В конце Сайхун подошел к алтарю, опустился на колени в поклоне, затем поднялся, вновь преклонил колени. Так он проделал девять раз, простираясь перед божествами. Покончив с этим, он медленно попятился назад и развернулся, чтобы покинуть храм.

Снаружи он почувствовал приближение вечерней прохлады. Он посмотрел на темнеющее небо, которое у горизонта полыхало закатным огнем, а над головой превращалось в перевернутую яму с чернильным мраком. Появились первые звезды. Выглянула луна. Она напоминала предводителя, за которым на горные вершины и глубокие каньоны ринулись полчища ледяного холода. Сайхун почувствовал озноб: пора было снова одеваться во все теплое.

Осень была не за горами. Клены покрылись багрянцем, на высоких пиках появились пока маленькие снежные шапки. Он видел, как на окружающих Хуашань горах первый снег зазолотился в закатных лучах. Он знал, что вскоре ему предстоит подготовиться – когда горы покроются снегом, спуститься вниз будет невозможно. Стоит слегка поскользнуться – и он будет кувыркаться вниз не одну тысячу футов.

Он направился к кухне главного храма. Большая, тесно забитая всякой всячиной комната со свисающими с потолка пучками трав и горшками была едва ли не единственным теплым местом. Повара, обернув свои длинные волосы кусками ткани, спешили приготовить вечернюю трапезу. Некоторые из них стояли лодле громадных котлов: взобравшись на кирпичную приступку печи, они помешивали тушившиеся овощи. Другие быстро жарили клейковину и остальные овощи. Наконец, остальные присматривали за духовыми печами – в горах основной пищей считался хлеб, а не рис. Самые молодые помощники поддерживали огонь, подбрасывая дрова.

В одну руку Сайхун взял плошку с лапшой и овощами, держа в другой фонарь. Сегодня был религиозный праздник, и монахи не ели рыбу. Вечно голодному Сайхуну иногда казалось, что этих празднеств уж слишком много. В этот вечер он хотел вернуться в свою хижину и поесть в одиночестве. Он надеялся возобновить свои попытки через спокойствие и уединение. Почти ежедневно ему казалось, что ответ на вопрос учителя готов; но каждый раз наградой ему были либо мягкая насмешка, либо укоризна.

В лачуге стоял отчаянный холод. Он зажег масляный светильник и сложил дрова в бронзовую жаровню. Уже собравшись заняться едой, он почти с испугом заметил в дверях фигуру Великого Мастера. Сайхун поспешно опустился на колени. Великий Мастер, как всегда облаченный в безупречные черные одежды, легко шагнул внутрь.

Какое-то время старый учитель стоял, не говоря ни слова. Долгие мгновения Сайхун чувствовал, что во всем мире нет вообще никого, кроме него самого. Он вдруг остро пожалел о том, что умер дед. Он так хотел, чтобы Великий Мастер более походил на его дедушку! Тогда в их отношениях было бы больше теплоты и нежности! Однако в храме роли учителя и ученика были строго определены.

Он даже не подозревал, насколько задумался; из забвения его вывел Великий Мастер, который наконец заговорил, прервав долгое молчание.

– Твоя судьба еще не завершилась, – объявил он. – Ты не должен искать ее здесь, в Китае. Отправляйся за океан.

Сайхуна изумила резкость в голосе учителя.

– Но Учитель, все, чего я хочу, – это служить вам, – произнес он.

– Пока что это невозможно. Ты должен выполнить свое предназначение.

– Тогда я выполню его и быстро вернусь обратно, – тут же перебил

– Нет. Назад не возвращайся.

Сайхун молчал.

- Может быть, когда ты вернешься, меня здесь уже не будет, – добавил Великий Мастер.

- Что вы такое говорите? Почему это вас здесь не будет? 

– Не спрашивай! Отправляйся выполнять свое предназначение.,

– Но Учитель! В чем состоит мое задание? – в голосе молодого даоса послышалось отчаяние.

– Вот это ты и должен выяснить, – твердо заявил учитель. – Я знаю и вопрос, и ответ на него. Не возвращайся, пока не сможешь ответить мне. С этими словами Великий Мастер развернулся и вышел.

Прошло несколько секунд, прежде чем Сайхун понял, что он так и сидит ^раскрытым от изумления ртом. Ощутив внезапный порыв ярости, он подхватил плошку с ужином и швырнул ее о стену. Потом гневно вскочил на |(оги и принялся мерить хижину из угла в угол. Сайхун вынул из узла волос серебряную заколку и начал рассматривать ее.

Потом он одним ударом распахнул окно и швырнул серебряную булавку на склон горы.

Глава тридцать первая  Китайцы в Питтсбурге

Сайхуи с товарищем стояли на мосту Шестой улицы. Внизу тысячью чернильных блесток переливалась Аллегейни-Ривер. Впереди раскинулся Питтсбург, штат Пенсильвания, – плотное скопление полуразрушенных кирпичных зданий. По выгнутой горбатой спине моста размеренно урчали автомобили, потрясая опоры и забрызгивая грязью свежевыпавший снег. Сопротивляясь мощным порывам ветра, Сайхун встал поустойчивее и сжал двойные ручки хозяйственной сумки, забитой покупками. Даже несмотря на перчатки, ручки прямо врезались в ладонь. Его друг, Сэм Ли, предложил свою помощь, но Сайхун отказался. В тот день они впервые вместе шагали домой после работы.

Худощавому Сэму было за двадцать. Его настоящее китайское имя, Ли Сань, фактически обозначало, что он третий ребенок в семье. Однако эмигрантская община просто переделала его имя на американский манер. Он поплотнее запахнул шарф вокруг шеи.

– Ты давно в Соединенных Штатах? – спросил он.

– Около двух лет, – ответил Сайхун. Шел 1953 год.

– В таком случае, ты уже многое знаешь об этой стране. Сайхун на мгновение задумался.

– Нет, я так до конца и не привык к этому народу. Людей здесь не всегда легко понять. Некоторые относятся к тебе хорошо, как только ты с ними познакомишься; но от большинства можна всякого ожидать. Все здесь… по-другому.

Сайхуну захотелось добавить, что он до сих пор чувствует страх и одиночество.

– Да, – согласился Сэм, – жизнь здесь – настоящая борьба. Это непросто. Чтобы хоть как-то прожить, нужно постоянно работать локтями. Я был простым крестьянином, жил на холмах. Если бы не помощь моего дядюшки, я, наверное, до сих пор бы рыскал по деревням в поисках пропитания.

Сайхун давно уже решил держать в секрете свое прошлое.

– И я тоже. Мои дядя и тетя, из семейства И, помогли мне осесть здесь. Теперь мне приходится не только зарабатывать себе на жизнь, но еще и возвращать им долг, поддерживать их. Они уже старые, и надеяться им больше не на кого.

– Так ты из семьи И? – спросил Сэм с печальной улыбкой. – Тогда нам не стоило бы дружить.

– Мои дядя и тетя не кровные родственники, – ответил Сайхун, – но я знаю, что семьи И и Ли – заклятые враги.

- Кто знает, отчего они воюют? – сказал Сэм, – Я знаю только, что мой дедушка ненавидел всех И. Никто сейчас уже не помнит, как началась эта распря.

– Это Америка, – бросил Сайхун, – какая нам разница сейчас?

– Да, вся эта вражда – частица дома, – согласился Сэм, глядя на тот берег реки. – А дом остался очень далеко.

 На мгновение оба остановились на самом высоком пролете выгнувшегося аркой желто-зеленого моста. Ли был достаточно рассудителен, чтобы не мешать Сайхуну в эту минуту одиночества на обочине ночного шоссе. «Хороший он парень», – подумал Сайхун, когда они пошли в сторону кварталов Северного Побережья, где жили оба. У каждого из них были грустные воспоминания о доме и несбыточные мечты.

Стоя у воды, Сайхун стоически сдерживался, хотя ему очень хотелось выплакаться, в самых ужасных криках поведать свою скорбь чужому небу. Вместо того чтобы жить в своем раю, он стал изгоем. Он чувствовал себя несчастным и разбитым. Он был обречен на скитания в поисках неизвестной судьбы.

Сайхун испустил легкий вздох, и теплое облачко пара вырвалось у него изо рта. Его изгнали из Хуашань в ссылку, не дав никаких дальнейших объяснений или напутствий.

– Ты думаешь о Генерале Яне? – мягко спросил Ли.

Сайхун обернулся и посмотрел на него: в отблесках фар проезжавших Автомобилей вытянутое, с неправильными чертами лицо Ли попеременно •становилось то бледным, то темным. Ли имел в виду повара, вместе с которым они работали. Именно Генерал Ян и познакомил Сайхуна с Ли.

– Нет, – честно ответил Сайхун. – Просто мне всегда нравились мосты. Мне нравится глядеть с моста на воду: она всегда выглядит такой умиротворенной.

– Да, дома мосты выглядят именно такими, – согласился Ли. – Помнишь, лунные мосты? Они совершенно круглые. Я тоже любил гулять по ним, особенно когда был мальчишкой. Мне рассказывали, что призраки не могут переходить через воду. Мне это нравилось. Наверное, это все неправда, а?

– Зачем ты так?

Ли взглянул на товарища; выражение его лица было одновременно ужасным и полным симпатии.

– Разве на работе ты не слышал? Прошлой ночью Генерал Ян убил себя. Он прыгнул с этого моста и размозжил себе голову о речное дно.

Сайхун посмотрел на покрытую рябью речную воду. Внизу, под ним, скользила баржа на буксире. Известие неприятно поразило Сайхуна. Мост совершенно не казался высоким. Сайхун хотел было крикнуть «Нет!», но он давно уже научился молча воспринимать смерть, какие бы чувства ни сжимали горло.

– Даже не верится, – сказал он, глядя вдаль – туда, где Аллегейни-Ривер сливается с широкой Огайо. – Сегодня человек здесь, завтра его нет. Как сон.

Он вспомнил военную выправку Яна, который вышагивал по кухне так, словно все еще командовал войсками на поле брани.

– Он слишком многое потерял,-пробормотал Сайхун, – утратил веру в националистическую Китайскую державу, лишился звания, потерял жену. Он любил только азартные игры да своего сына.

– Он и умер из-за сына, – тихо сказал Ли, когда Сайхун завершил свои воспоминания. Сайхун однажды видел фотографию двадцатилетнего юноши в сильных очках. Снимок всегда лежал в бумажнике генерала, словно бюллетень голосования.

– Как это случилось?

– У его сына был туберкулез. Он нуждался в медицинской помощи.

– Он мог бы обратиться ко мне.

– Ты что – богач? – печально переспросил Ли. – Яну нужно было столько денег, сколько ни у одного из нас не наберется.

– Ну и что же он сделал?

– Он начал играть, – хмуро бросил Ли.

– Нет, только не это. – Перед внутренним взором Сайхуна явственно предстала картина азартных игр.

– Да, – продолжал Ли. – Он играл всю прошедшую ночь и проиграл практически все. На последнюю ставку он поставил все, что у него оставалось. Но и это он потерял. Ян был в таком отчаянии, что даже начал умолять крупье дать ему немного в долг; он просил помочь ему. Но ты же знаешь, какие бессердечные эти азартные игроки. Его нашли сегодня утром. Семейные общины собираются взять на себя расходы на похороны.

– Не поздновато ли? – горько произнес Сайхун. – Немного пораньше эти деньги могли бы спасти жизнь двум людям.

– Они так не думают, – пожал плечами Сэм, и два друга снова пустились в путь.

Они прошли под железнодорожным переездом, дошли до угла Ист Огайо-стрит и пересекли Сендаски-стрит. Там был памятник солдату. У подножия видавшего всякую непогоду мрамора лежали десятки букетов – многие из искусственных цветов – и бурый, немного потрепанный американский флаг. В Китае это могло бы сойти за придорожный храм, где Сайхун мог бы помолиться. Здесь не было места, где можно было бы помолиться за упокой человеческой души.

Он посмотрел на Ист Огайо-стрит, которая располагалась рядом с кварталом выходцев из Китая. Эта оживленная торговая улица представляла собой сумрачный коридор кирпичных зданий, возведенных в конце 80-х годов прошлого века. Покосившиеся дома в стиле викторианской готики пугливо жались друг к другу, открывая взгляду мутные, убогие витрины; в подслеповатых глазницах окон и дверей затаились снег и тень. Большинство домов когда-то были украшены причудливой лепниной в римском стиле, но под ^даянием льда и времени эти изыски давно уже утратили свою привлекательность.

Сайхун все еще думал о Яне, когда они дошли до сквера Сендаски-парк - большого участка земли размером с пару кварталов, на котором росли редко разбросанные деревья. В солнечную погоду он любил посидеть там вместе с Яном; несмотря на то что парк представлял собой лишь островок посреди ревущих автомобилей, где были скамейки, лужайка да несколько деревьев, они пытались представить себе спокойствие природы.

Сендаски-парк представлял собой своеобразную «ничейную землю» между центральной частью города и местом проживания китайской общи-яы. Добираться до дома через парк было быстрее. Сайхун никогда особенно не задумывался над этим. Однако Сэм неожиданно занервничал.

– Кван, я тебе еще кое-что не рассказал, – дрожащим голосом сообщил он Сайхуну.

– Ты о чем?

– Каждый вечер, когда я иду нарком, меня преследуют. Они бьют меня. Всю дорогу домой я бегу, а потом подпираю дверь изнутри. Они измазали мри окна смолой и угрожают моей жене.

– Успокойся, – ответил Сайхун. – Я никого не вижу здесь. Может быть, на двух сразу они нападать не станут.

– Надеюсь, – с сомнением в голосе произнес Ли. Потом он нервно закурил сигарету.

Голые, без единого листочка ветви деревьев придавали парку унылый вид. Вокруг то и дело сновали машины, но уличная суета не прибавляла спокойствия и уверенности. Вне всяких сомнений, в случае чего ни один из про-.рзжающих мимо не остановится, чтобы помочь; возможно, что они вообще ничего не заметят. Одинаковые в своей безликости стальные коробки на ко-йесах мчались вдоль всех сторон парка.

Как и опасался Ли, их поджидали трое. Сайхун задумчиво оглядел троицу, оценивая шансы. Один из хулиганов был внушительным толстяком с сальными патлами. Посередине стоял самый высокий; плечи и грудь у него были мускулистыми, внушительными. Третий в сравнении с остальными кажется более тщедушным, но лицо у него было самым жестоким. Подведя итог сюих наблюдений, Сайхун почувствовал удовлетворение: его методика ведения боя основывалась на определении всех слабых мест противника заранее, до того, как произнесены первые слова или посыпались первые удары.

– Эй, китаеза! Дружка с собой привел? – произнес высокий, наклонив голову и сардонически ухмыляясь.

Сайхун молчал. Он знал, что Ли все равно не понимает ни слова по-английски. Правда, угрожающие интонации были более красноречивы, чем сами слова.

– В чем дело, узкоглазый? Язык проглотил? – проворчал толстяк.

– Дурак, он тебя просто не понимает, – возразил ему высокий. – Попробуй с ним почирикать: мяу-мяу-дзинь-цинь!

И троица довольно заржала над собственной шуткой.

– Иди сюда, желтолицый! – рявкнул высокий, хватая Ли за рубашку.

– Остановись, – резко приказал Сайхун, опуская на землю хозяйственную сумку.

– Заткнись, засранец! До тебя мы доберемся попозже.

Готовясь к схватке, Сайхун предпочитал подобраться к противнику поближе.

– Что-то я не расслышал, – произнес он, делая шаг прямо к главарю.

– Господи Исусе! – воскликнул высокий. – Да этот мешок с дерьмом даже не понимает, что значит совать свой нос не в свое дело!

Он отпустил Ли и потянулся к Сайхуну, намереваясь схватить его. Сайхун вытянул руку, перехватывая движение противника, и одновременно коснулся запястьем его руки. Всего лишь одно касание – хорошему бойцу этого было достаточно, чтобы оценить силу врага.

– Да ты смелый мальчик! – проревел высокий.

Сайхун ничего не ответил, лишь не мигая уставился в глаза хулигана. Его лицо изменилось, в зрачках блеснула голодная жадность. Теперь Сайхун напоминал доисторическое чудовище, которое собралось пожрать долгожданную добычу.

– Эй, тупица, – продолжал грозно шипеть высокий, – сейчас я сотру с твоей физиономии этот идиотский взгляд.

– Я так не думаю, – ответил Сайхун, и глаза его широко открылись в предвкушении.

Ощутив начало движения, Сайхун в ту же секунду выбросил руку вперед, с такой силой ударив высокого в живот, что верзила согнулся шпалам. Быстрый удар по шее – и вот уже мускулистый главарь качнулся вперед, отчаянно ловя ртом воздух.

Двое других бросились на помощь, но Сайхун воспользовался верзилой, словно щитом. Высокий все не мог прийти в себя, так что манипулировать им было просто. Лишь после того, как главный получил достаточное количество тумаков от своих дружков, Сайхун отпустил его.

С толстым Сайхун расправился быстро, нанеся ему вначале мощный удар коленом в область мочевого пузыря, а затем наградив его прямым выпадом в сердце. Невероятная сила волной вскипела в Сайхуне. Заметив, что хулиган с жестоким выражением лица бросился вперед, Сайхун приготовился к контратаке. Он отразил удар, в свою очередь сильно двинув нападающего в ребра. Потом Сайхун сделал шаг и, оказавшись за спиной у негодяя, резко опустил локоть вниз. Он с нескрываемым удовлетворением услышал гулкий звук удара. Противник шлепнулся на землю, но тут же вскочил снова.

– Я убью тебя! – заревел тощий. Сайхун отступил назад:

– Слушай, я позволил тебе подняться на ноги. Такое у меня впервые. Щспи ты подойдешь ко мне еще раз, я отправлю тебя на больничную койку.

– Ах ты ублюдок, мать твою!

И тощий попытался протаранить Сайхуна головой. Тот ступил в сторону «рукой захватил шею хулигана в замок. Потом он швырнул его на обледеневший бетон. Послышался треск ломающихся ребер. v В это время верзила, который уже очнулся, подхватил палку и изо всей силы опустил ее на Сайхуна. Сайхун резко крутнулся на месте, захватил в шлете руку противника, а потом, быстро подняв колено, заставил того перекувыркнуться. Две молниеносных серии ударов – и часть зубов и крови верзилы перекочевала на тротуар.

Задыхаясь и хрипя, верзила свалился на Сайхуна. У Сайхуна возникло инстинктивное желание как обычно нанести еще добрый десяток ударов врагу прежде, чем он коснется земли; но вместо этого он вдруг поймал безвольное тело и поддержал его. При такой способности к импровизации в поединке, при столь развитых умениях, Сайхуну ничего не стоило моментально прикинуть самые различные варианты дальнейшей расправы над поверженным негодяем. Но он остановился. Челюсть верзилы безвольно прижалась к его бицепсу; рукав пропитался кровью и розовой слюной; поникшая голова казалась удивительно тяжелой. Сайхун придерживал обреченную жертву. А эту жертву следовало бы убить.

Когда-то он с удовольствием пошел добровольцем на войну, желая принять неизбежность смерти во имя женщин, детей и родины. Что касалось поединков в боевых искусствах, здесь противники признавали смерть как неотъемлемую часть традиции боя. В таких сражениях присутствовало опре-Чренное благородство и честь. Но здесь… Здесь были лишь расистские недоумки, просто идиоты. Сайхун презирал их. В том, чтобы убивать подобных, никакой славы и чести не было. С отвращением отбросив бесчувственного хулигана, Сайхун отыскал Ли: тот был совсем бледен и трясся с перепугу.

– Мы же никому не будем рассказывать об этом, правда? – спросил Саихуы.

– Нет, нет! – хрипло произнес Ли. – Надеюсь, что на этом мои мучения закончатся. А я и не знал, что ты умеешь сражаться.

– Забудем об этом, – произнес Сайхун. – Немного поразмяться перед сном полезно для здоровья.

Сайхун провел Ли до дверей его дома, а потом прошел еще три квартала ДО своего жилища. Пыл сражения уже угас внутри, но он все еще размышлял о стычке. В подобных драках нет ни геройства, ни смысла. Он не изменил "Це-либо мышление, никому не сделал лучше. Это было лишь примитивное Утверждение собственной воли. Но пуще сожаления о бестолковой потасовке было его недовольство из-за навязанной извне необходимости разбираться в вопросах, о которых не упоминалось ни в священных текстах, ни в молитвах, ии даже в политике. Честно говоря, в Хуашань ему почти не нужно было принимать самостоятельные решения, и это было приятно. Все основные решения были в компетенции мастеров; они знали, что правильно, а что – нет. Но с тех пор, как ему пришлось уехать из Китая, волей-неволей приходится принимать собственные решения, выносить суждения по поводам, с которыми он до этого ни разу не сталкивался.

На следующий день Сайхун, отправляясь в Китайский квартал за покупками, опять пошел через парк. Там не было никаких следов ночного побоища. Он увидел только нескольких матерей, которые, держа за руку тепло одетых малышей, направлялись к расположенному в парке культурному центру общины. Потом Сайхун направился к мосту. Он пошел к югу через кварталы главного делового центра, пока не добрался до небольшого поселения, располагавшегося вдоль северной и южной сторон крохотного прямоугольного квартальчика. Несколько выходивших на Третью улицу строений казались карликами по сравнению с нависавшей над ними громадой «Грант Билдинг»; другие домишки были развернуты к югу и выглядывали на соседнюю улицу. Но открывавшийся из них вид на реку Мононгахела изрядно портила изогнутая дуга из опорных конструкций подвесной железной дороги.

Единственным зданием, которое можно было определить как «китайское», была штаб-квартира Организации мирного гармоничного труда. То было трехэтажное сооружение из коричневого кирпича с крышей «под черепицу» и деревянными балконами, в форме которых слышались отзвуки кантонской архитектуры. Расположенный на первом этаже китайский ресторанчик был украшен гордой вывеской «Гостиница "Чайнатаун"». Под вывеской можно было прочесть единственное слово «Кухня».

Через несколько дверей располагался магазин «Новые горизонты». Им заправляла миссис Ли, которую прозвали «Большая миссис Ли». В четырехэтажном кирпичном здании девятнадцатого века были дешевые номера для старых неженатых постояльцев. «Новые горизонты» были единственным местом, где можно было купить тофу, сухие продукты, травы или консервы из Китая. Миссис Ли закупала растительные продукты в Нью-Йорке; как правило, они оказывались замороженными или вялыми, но все равно они несли в себе знакомые запахи и вкусы. Обычно продукты выставлялись в ящиках, в которых они прибыли. Ящики открывали прямо перед дверями магазина. Сайхун подхватил два плотных бумажных пакета из проволочной корзины и принялся выбирать головки капусты и горошек.

В первую очередь в магазине бросалась в глаза стойка. За ней неизменно возвышался мистер Ли, сухощавый китаец в толстых очках. Передвигался он медленно, постоянно размышляя над каким-то абстрактным суждением. Мистер Ли был ученым; вот почему он всегда был склонен обсуждать классические трактаты с мужчинами и своих собственных детей – с женщинами. Он мог бесконечно хвастаться своим сыном, который стал врачом, своей любимой замужней дочерью и младшенькими, которые ходили в школу. Он все еще хранил романтическое убеждение в том, что бизнес был совершенно неподобающим занятием для академического ученого. В полном соответствии со своими убеждениями мистер Ли не умел ни прибавлять, ни вычитать. Как только Сайхун вошел в магазин, практичная миссис Ли поспешила к нему. Ее приводила в ужас сама мысль о том, что находящийся за конторкой муж обязательно ошибется, как всегда, в пользу клиента.

Миссис Ли была полной женщиной с гладкой кожей и «золотой улыбкой»: из-за плохого здоровья каждый зуб у нее сверкал чистым золотом, а багровая помада лишь подчеркивала эту ослепительную улыбку. Закрученные перманентом волосы были уложены волной. Друзья миссис Ли еженедельно появлялись в магазине, чтобы отдать должное доброму здоровью хозяйки. На это практичная толстушка неизменно отвечала кокетливыми жалобами на собственную полноту. Удача и счастье преследовали ее, так что жаловаться больше было не на что. Миссис Ли была землевладелицей, хозяйкой, матерью, добрым ангелом и, конечно, известной городской сплетницей.

В Питтсбурге не было своих прорицателей, но миссис Ли так или иначе Знала обо всем, что происходило в городе. Браки, рождения, связи на стороне, смерти и самые сокровенные секреты неизменно становились частью ее рассказов. Она неустанно болтала со старушками, которые чинно восседали на стульчиках красного дерева рядом со входом в магазин. Летом это достойное собрание охлаждало себя веерами из орлиных перьев. Их беседы целиком состояли из непрерывных комментариев к повседневной жизни китайской общины.

Выбирая покупки, Сайхун слышал соло сплетницы миссис Ли в сопровождении хора.

– Вы слышали о бедном мальчике, которого утопили его соученики по университету? – обратилась одна женщина к своей товарке.

– Да, это был пятый сын Ли, – ответила та. – Какое несчастье! Он получил стипендию в школе инженеров. Несомненно, его друзья просто завидовали ему.

Большая миссис Ли ненадолго замолчала, взвешивая отобранные Сайхуном овощи.

– Может, стоило бы обратиться в полицию?

– Там никогда не согласятся со свидетельством китайца против утверждений белых, – вмешался Сайхун.

– Твоя правда, Бычок, – заметила миссис Ли, употребив прозвище, Которым члены общины наделили мускулистого Сайхуна. – И все-таки это ужасно. Он был настолько многообещающим учеником! Компании были готовы взять его на работу прямо со студенческой скамьи. Только представьте себе – один из Ли стал бы профессионалом!

– Но он мертв, – равнодушно возразила одна из старух. – Глупый малыш! Он так обрадовался, когда его пригласили на пикник. Как глупо было кататься на лодках, зная, что не умеешь плавать!

– Трагедия! Настоящая трагедия! – миссис Ли вновь вернулась к овощам.

Укладывая в пакет покупки, миссис Ли обратилась к Сайхуну:

– Хоть бы ты не был таким доверчивым.

– Я не из таких, – заверил ее Сайхун.

– Конечно, мы все слышали о тебе, – улыбнулась миссис Ли.

– О чем вы?

– Мы все знаем о том, как ты защищал Сэма, мойщика посуды, – с восхищением произнесла миссис Ли.

– Пожалуйста, не нужно об этом, – зарделся Сайхун.

– Какой же ты скромный! – воскликнула она, игриво похлопав молодого человека по руке. Совсем смешавшись, Сайхун поспешил удалиться. Одно дело сбивать на землю врагов и совсем другое – общаться с говорливой миссис Ли.

Сайхун быстро покинул магазин, проклиная болтливого мойщика посуды. Каждый житель общины считал знатоков боевых искусств героями. Дети стремились подражать им; старики почитали их рыцарями, готовыми биться за справедливость. В глубине души Сайхун знал, что быть знатоком боевых искусств совсем нелегко. За многие годы ему пришлось пережить многие ранения, удары противников изуродовали его тело, а частые сражения опустошили душу. Чтобы достигнуть того уровня, на котором драка в парке выглядит простой стычкой, ему пришлось заплатить слишком высокую цену.

Обратно он пошел через мост Шестой улицы. Полуденное небо заволокло тучами; вечер обещал быть прохладным. В воздухе явственно ощущался запах пыли, угля, дыма, выхлопных газов и, как ни странно, кетчупа: на Северном побережье вовсю пыхтела 57-я фабрика фирмы «Хайнц». Снег ярко-белым покрывалом лежал на перилах моста. Покрытые ржавчиной уличные фонари все еще не горели.

Сайхун остановился перед мерцавшей в вечерних сумерках бронзовой табличкой с Клятвой Верности на здании городского суда. Конституция, Декларация Независимости, Клятва Верности и сама история американской революции и Гражданской войны – все это повлияло в свое время на решение Сайхуна эмигрировать в Соединенные Штаты. Тогда его воображение рисовало картины простирающихся до самых берегов океана вековечных лесов и далеких гор. Он предвкушал встречу с коренными жителями Америки, представляющими различные племена и одетыми как в костюмы колониальных времен, так и в современную одежду. Все это он видел в фильмах. Но судя по результатам его недавнего сражения и трагической гибели пятого сына Ли, последняя строка из Клятвы Верности приобрела теперь новый иронический оттенок.

Сайхун размышлял, не было ли ошибочным его решение переехать в США. Он жил в огромном угрюмом городе, над которым плыли звуки и дым сталелитейных заводов; он бродил по мощеным мостовым, вдоль которых носились автомобили; он жил в приземистых, геометрически правильных лачугах с артериями из сварных труб и нервами электрических проводов. В этом городе не было места нефритовому изяществу, рубашкам из шелка, книгам, написанным на тонкой шелковичной бумаге, покрытым каллиграфией веерам, холеным лошадям и пурпурным бамбуковым флейтам. Все, чем владел Сайхун, жило лишь в его сердце или бурлило в груди, когда он был дома, и лишь иногда вырывалось наружу в беседе с редкими знакомыми, разделявшими его чувства.

Сайхун прошел по Ист Огайо-стрит. Очутившись около окрашенного в черное входа с аркой и колоннами в римском стиле, он поднялся по лестнице в небольшую комнату на третьем этаже. Там было несколько виниловых кабинок для посетителей да напоминавшая бар стойка с высокими табуретами. Хромовые уголки на мебели и подставки табуретов потускнели от времени; кое-где целостность ансамбля поддерживалась лишь кусками липкой ленты. Допотопные ходики были обклеены желтой пленкой. Как всегда, посетителей не было видно.

Сайхуна поприветствовал мужчина лет под пятьдесят. Дядюшка Фэн напоминал своей фигурой раскоряченную жаровню. Толстая и неповоротливая шея была увенчана лысеющей головой. На лице застыло неизменное выражение услужливости. Дядюшка Фэн был облачен в белый поварской наряд. Из-под коротких рукавов выглядывали мускулистые руки с грубыми, толстыми пальцами, сплошь покрытыми порезами и ожогами. Вообще-то дядюшка Фэн был его родственником. Сайхун был рад встретить хотя бы немного знакомую душу. Найти общий язык с болтуньями из магазина «Новые горизонты» было практически невозможно.

– Привет, Бычок! Холодно сегодня! – крикнул ему дядюшка Фэн.

– Да, – ответил Сайхун, в который раз изумляясь сугубо китайской привычке здороваться с другими людьми, сообщая очевидные вещи.

– Заходи, заходи, снимай пальто, – радушно бросил ему дядюшка Фэн, направляясь обратно на кухню. Сайхун услышал шипение котелка на плите.

Оставив верхнюю одежду на металлической вешалке в виде оленьих рогов, Сайхун отправился за дядюшкой.

– Старый Пун как всегда опаздывает, – проворчал Фэн. – Никогда он не может прийти вовремя! Я приготовил кое-что из лучших деликатесов нашей родной провинции. Вот. Помоги-ка мне нарезать овощи.

Взяв острый кухонный нож, Сайхун встал за столом для резки, который представлял собой простую деревянную колоду. Он быстро нарезал дольками морковь, капусту, сельдерей и мангольды; дядюшка Фэн тем временем начал что-то жарить на плите, в которой так и полыхал огонь. Лопаточка в руке повара отбивала быстрый ритм на разогретой стальной поверхности. Вода смешалась с кипящим маслом и овощи на сковороде яростно зашипели, словно петарды. Основными приправами здесь были масло, вино и соя, и Дядюшка Фэн умудрялся сотворить настоящее чудо, просто использовав соус внужном количестве.

Через двадцать минут они сели, чтобы насладиться блюдом из полосатой зубатки, тушенной с черной фасолью; далее появились зажаренные до хрустящей корочки цыплята, тушеные эскалопы с овощами, свиные бризоли и горячий, дымящийся рис. Сайхун ел все, за исключением свинины. Это всегда вызывало насмешливые замечания дядюшки Фэна.

– Мужчина, который никогда не ест свинину?! Это что-то ненормальное!

Но Сайхун, пожав плечами, продолжал наслаждаться сочными кусками ароматной изысканной пищи. Никто здесь не знал, что он даос. И только Сайхун ведал смысл тех или иных ограничений.

Потом дядюшка Фэн плеснул в стакан немного «Джонни Уокера» и жестом пригласил Сайхуна выпить, хотя оба они знали, что это не более чем формальность.

– Меня развезет от этого, – попытался невнятно оправдаться Сайхун.

– Сосунок! – рассмеялся Фэн. – Ничего, значит, нам со стариной Пуном достанется больше.

На лестнице послышался звук шагов.

– Наконец-то принесло старого ублюдка, – буркнул Фэн. Его лицо от спиртного уже раскраснелось.

– Неужели вы двое начали есть без меня? – послышался гулкий голос от двери.

– А ты все равно никогда не ешь с нами! – огрызнулся Фэн тоном обиженного повара.

– Ф-фу! Просто у меня есть собственные предпочтения.

Снизу послышался лязг велосипеда, который ставили на подножку у стены.

– И смотри не уродуй там стены!

– Угомонись, не то еще сердечный приступ себе заработаешь! Потом дядюшка Пун тяжело загрохотал вверх по лестнице. Несмотря на свою седину и шестидесятипятилетний возраст, Пун все еще сохранял прямую осанку и был полон жизненных сил. Он зарабатывал себе на хлеб, работая грузчиком. Сложения дядюшка Пун был крепкого и плотного. Большие ладони он по привычке держал чуть в сторону, словно был всегда наготове. Почти всю свою жизнь он был моряком, так что умение вязать самые различные узлы сделало дядюшку Пуна одним из наиболее известных мастеров среди китайцев Питтсбурга. Если кто-то хотел отослать на родину посылку или ящик, дядюшка Пун неизменно обвязывал груз манильским канатом. Однажды Сайхун видел, как дядюшка нес на спине целый корабельный сундук! Судя по всему, не было практически ничего, что дядюшка Пун не смог бы передвинуть при помощи канатов, рычагов, а чаще всего – собственной силы.

Вместо пояса его брюки были подвязаны куском каната; кроме того, в любое время года Пун всегда ходил в одной и той же шерстяной куртке. Куртка была длинная, с невообразимым количеством странных кармашков изнутри. В кармане мог оказаться клочок бумаги, немного шпагата, даже монета – но чаще всего они были пусты.

Дядюшка Пун подошел к столу и снял куртку, обнажив свой мускулистый торс. Голова у него была массивная, как у слона, а коричневая плотная кожа так и лоснилась. В сравнении с остальной физической мощью странно несоразмерными казались крохотный тонкий рот и совсем уж изящные очки в тонкой металлической оправе, которые каким-то чудом держались на широком лице Пуна.

– Ну, почему ты опоздал сегодня? – буркнул с полным ртом Фэн.

– Меня задержали, – по-английски ответил Пун.

– И что же задержало? – удивленно спросил Сайхун.

– Не в смысле дел,- я не задержался по делам. Я имею в виду, что меня не упускали,

– Вы хотите сказать, что вас остановили и ограбили? – удивленно спросил Сайхун.

– Ага! – гаркнул дядюшка Пун, многозначительно переглянувшись с Фэном. – В конце концов, я старик с желтой кожей. Эти американские парни думают, что я для них легкая добыча!

Сайхун улыбнулся: он знал, что дядюшка Пун был ветераном кулачных боев стенка на стенку.

– Так что же произошло? – не унимался Сайхун.

– Он остановил меня, когда я как раз садился на свой велосипед. Он требовал у меня денег. У него нож был.

– Глупый сопляк, – пробормотал Фэн.

– Вот я и стоял, расставив руки в стороны, пока этот идиот просматривал все мои карманы – а даже я не знаю точно, сколько карманов в этой куртке.

И дядюшка Пун сделал драматическую паузу, словно давая двум товарищам время хотя бы приблизительно прикинуть количество этих самых карманов.

– Когда он закончил, то совсем разозлился. И вот тогда я дал ему как следует! Я просто сделал какого-то зубного врача безумно богатым, – завершив свое признание, дядюшка Пун вошел на кухню и продемонстрировал свой кулак размером с наковальню. Завидев это, дядюшка Фэн засмеялся от удовольствия.

Услышав, что Пун разжигает плиту, Сайхун и дядюшка Фэн вернулись к своей трапезе. У Пуна были свои пристрастия к пище: ему нравилось есть именно то, что никогда не встречалось в Китае, – например, отбивную с кровью. Раскалив плиту, пока от металлического листа не начал виться дымок, дядюшка Пун быстро плеснул на плиту масло и положил солидный кусок мяса. Быстро прожарив один бок на докрасна раскаленном металле, Пун перевернул отбивную – готово.

Потом дядюшка Пун присоединился к остальным, держа в руках тарелку с шипящей отбивной, рисом и обжаренными овощами. Обильно полив ужин кетчупом и соком от мяса, он тут же набросился на еду, вооружившись ножом и вилкой. Отбивная брызнула кровью, рис стал коричнево-красным. Почти сырое, но горячее мясо пришлось дядюшке Пуну по вкусу.

– Варвар! – с отвращением проворчал Фэн.

– Ты давай, наливай виски, старый черт!

Фэн выполнил приказание, воспользовавшись возможностью вновь освежить свой стаканчик.

– Придется мне догонять тебя, – заметил дядюшка Пун.

– Не переживай, – успокоил его Фэн. – Можешь выпить долю Бычка. Пун с явным удовольствием быстро расправился с отбивной.

– Да, если бы не отбивные, как хотел бы я сейчас вновь очутиться в родном Фошане! – вздохнул он.

– Да-а, еда там, в Фошане, – это, Бычок, скажу я тебе… да ты просто никогда и не пробовал ничего подобного! – согласился дядюшка Фэн.

Тут Сайхун вспомнил о многочисленных застольях и празднествах, в которых ему довелось участвовать. Это происходило в красивых залах из сандалового дерева. Он не мог не согласиться с тем, что кантонские повара славились своим искусством. В конце концов разве императору Цзянлуну не пришлось переодеться инкогнито лишь для того, чтобы отправиться на юг и попробовать тамошнюю кухню?

– О да! – с энтузиазмом воскликнул дядюшка Пун, когда Сайхун упомянул эту историю с императором.

– Император был хитер. А еще он был непревзойденным воином.

– Но при этом жестоким, – вмешался Фэн. – Ведь он сжег дотла Шаолинь!

Глядя на то, как старики потихоньку напиваются, Сайхун предался воспоминаниям и сентиментальным размышлениям. Где теперь Китай странствующих рыцарей и древней красоты? Где его мастер, храм, товарищи по учебе? Где та жизнь, к которой он стремился, – жизнь путешествий по дивным пейзажам, опутанным плотной паутиной исторических воспоминаний? В Китае каждый камешек, каждая травинка хранили в себе бездну преданий, как действительно имевших место, так и мифологических. То могли быть рассказы о вечной дружбе, сказания об известных сражениях, легенда о месте, в котором бог спустился на землю, или место встречи возлюбленных, река, в пучине которой спят драконы…

– Я уже стар, – произнес Фэн, который порядком опьянел, – но если бы мог, обязательно вернулся бы обратно.

– А я ни за что, – твердо заявил дядюшка Пун. – В Китае я жил бы еще беднее.

– А ты, Кван, – ты вернулся бы назад? – спросил Фэн.

– Не знаю. – Как он мог рассказать им о задании, которое надлежало выполнить.

– А почему бы тебе действительно не вернуться? Ты бы женился.

– Женился? – улыбнулся Сайхун. – Я не из той породы.

– Каждый мужчина из той породы! – рассмеялся Фэн.

– Но ведь вы двое холостяки, – возразил Сайхун.

– Ты думаешь, жить в этой стране так легко? – спросил Фэи.

- Не в этом дело, – угрюмо произнес Пун. – Слишком старые, слишком бедные, слишком некрасивые… Если у человека есть хотя бы одно компенсирующее качество, этого достаточно. Например, если ты богат, ты можешь купить себе невесту независимо от того, насколько ты стар и уродлив собой. А что мы? Как говорят здесь, – тут он переключился на английский, – «Три раза будешь участвовать в забастовках – и ты уволен!» И все трое рассмеялись, согласно кивая головами.

– Значит, ты приехал сюда, чтобы разбогатеть, как и все мы? – спросил Фэн у Сайхуна.

– Ну, я слышал, что Америка очень необычная страна, – честно ответил Сайхун.

– Необычная в каком смысле? – в голосе у Пуна послышалась озабоченность.

– Я читал конституцию и Декларацию Независимости. Я подумал, что это замечательная страна.

– Глупый книжный червяк-идеалист! – укоризненно произнес Фэн. Дядюшка Пун задумчиво осушил стакан:

– По крайней мере, я надеюсь, что теперь ты выбил эту дурь у себя из головы!

– Ты пьян! – предупредил Фэн.

– Нет, не пьян, – стоял на своем Пун. – А даже если бы и да – разве от этого мои слова менее ценны?

– Наш Бычок полон романтики и идеализма, – возразил Фэн. – Зачем ему портить жизнь болтовней?

– Значит, он книжечки почитывает, – пожал плечами Пун. – Что ж, попытаюсь дать ему настоящее образование.

– Как хочешь, – ответил Фэн. – Я пока помою посуду.

Нетвердо держась на ногах, дядюшка Пун развернулся к Сайхуну. Он наклонился достаточно сильно, чтобы Сайхун мог почувствовать тяжелый «алкогольный перегар.

– Дай-ка я расскажу тебе, что однажды мне сказал человек с Кавказа, – ‹ усилием произнес Пун. – Он сообщил мне, что «десять китайцев не стоят одного черномазого». А ты знаешь, как они относятся к неграм! Остальное додумаешь сам!

Сайхун лишь улыбнулся и снова наполнил стакан дядюшки Пуна. Не исключено, что все пьяыые сборища неизменно превращаются в отвратительное зрелище. Подхватив свою тарелку, он помог Фэну управиться с посудой, а затем вышел в морозную ночь. Сайхун был все еще достаточно молод, Чтобы считать замечание дядюшки Пуна проявлением обыкновенного цинизма.

Сайхун жил со своими дядей и тетей в четырех кварталах от жилища Фэна, в восточной половине видавшей виды двухэтажной квартиры на Форленд-стрит. Деревянное жилище с мансардой и фронтоном было построено после Гражданской войны и тогда же было окрашено желтой краской в первый и последний раз. Поднявшись на несколько ступенек до входной двери, Сайхун вставил ключ в практически бесполезный замок. Из темного коридора на него пахнуло теплым нутром дома. Все-таки приятно жить вместе с людьми преклонного возраста, подумал Сайхун; они всегда поддерживают комфортную температуру внутри.

Потом он повесил на вешалку свою одежду и как можно тише прокрался по коридору. Спальня дяди и тети была прямо здесь, на первом этаже. Больше там ничего не было, если не считать небольшого храма, посвященного Гуань Инь, Богине Милости. Собственно, дом имел только одну комнату, позже в пристройке появилась кухня. В принципе тыльная часть дома целиком состояла из различных пристроек, каждая из которых появлялась по необходимости и создавалась с учетом окружающей архитектуры.

Сайхун вошел в кухню, уже не замечая, что пол в пристройке лежит под другим углом, чем в коридоре. Его тетя благоразумно решила оставить в кухне зажженную настольную лампу, и теперь Сайхун направился по узкому желтоватому лучу, пробивавшемуся через полуоткрытую дверь. Он улыбнулся – старики явно спорили о том, что стоит больше: электричество или проявление уважительности.

Многократно залатанные гипсом стены кухоньки были покрашены в желтый цвет. Главной доминантой почти квадратного помещения были внушительная, вытянутая, покрытая белой эмалью печь и холодильник. Красные и зеленые полки были сплошь уставлены банками с мукой, чаем и прочими припасами. В углу на зеленом линолеуме стояла двадцатипятигаллоновая стеклянная ваза с рисом.

Сайхун поставил греться воду, наблюдая за голубым цветком газа, который с хлопком вспыхнул под старым стальным чайником. Он помнил, что чайник необходимо снять до того, как мерзкий свисток разбудит всю округу.

Обернувшись к пластиковому столику с хромированными ножками, Сайхун заметил конверт. На тонкой бумаге виднелся знакомый каллиграфический почерк его учителя и еще коряво написанный кем-то другим адрес на английском. Он присел, чтобы раскрыть конверт. Садился он осторожно: стулья на кухне были современными, с S-образной хромированной рамой и красными фанерными сиденьями, покрытыми виниловой пленкой. Он всегда боялся перевернуться на этих дурацких штуковинах.

Письмо было кратким: Я покидаю гору. Вернись; нужна помощь.

В конце стояла официальная печать настоятеля Хуашань.

Сайхун опустил письмо на столешницу. Каллиграфия старого учителя была как всегда прекрасной, но вот содержание совершенно не впечатляло. Его первая мысль была: необходимо отправляться немедленно. Но уже во второй отразилось сомнение: а почему я? В конце концов, внутри еще не угасло чувство обиды. Его воспитывали с младых ногтей, но вышвырнули в  мир именно тогда, когда он больше всего нуждался в направляющей руке.

Где-то внутри бурлило ревнивое подозрение: пока он тут прислуживает в дешевых ресторанчиках, служки его учителя и остальные соученики в это время постигают секреты бессмертия.

Он снова перечитал послание. Отправиться на другой конец света совсем непросто; более того, это недешево и нескоро. И вообще, нет никакой уверенности, что встреча будет радостной.

Открыв заднюю дверь, которая вела в сад, Сайхун ступил в темный проем. Сразу же чутко залаял соседский пес. Мягкий лунный свет лился на потертое деревянное крыльцо. Казалось, что весь дом превратился в воплощение долгих лет меланхолии. Сайхун спустился в сад, осторожно ступая по скрипящим, постанывающим половицам.

Ночная стужа сотнями иголок впилась в его тело. Кожа непроизвольно сжалась от холода, кровь прилила к щекам, все тело старалось сохранить в себе тепло. С каждым шагом под ногами похрустывал снег. Он стиснул засунутые в карманы руки в кулаки.

Собственно сад был маленьким – так, остатки участка после возведения беспорядочных пристроек. Летом там был небольшой газон, который под палящими солнечными лучами скоро становился бурым, выгоревшим; теперь же участок был укрыт трехфутовым слоем сверкающего снега. Посередине крохотной равнинки торчал скелет персикового дерева. Сайхун посадил его, когда впервые переехал в этот город. Еще не вполне оформившийся саженец на фоне снега казался гордым и одиноким. На персике не было ни листочка, и Сайхун, глядя на него со стороны, не поклялся бы, что саженец до сих пор жив. Крохотный ствол казался мертвым, заледеневшим; на ветвях не было ни одной почки и даже насекомые не ползали по нему. Кто знает, переживет ли персик эту зиму? Может быть, весной он так и останется стоять, заброшенный, лишенный всяких признаков жизни. Но если на нем появятся молодые побеги, это будет значить, что у ботанического трупа хватило сознательности сохранять терпение. Оставалось верить в то, что персик переживет зиму и даже выбросит жизненно необходимые листочки, зная, что свет и тепло обязательно вернутся.

Сайхун снова спросил себя, должен ли он возвращаться. Возможно, если бы он очутился в старом добром Китае, он обратился бы к предсказателю или раскинул палочки из тысячелистника, гадая с помощью «Книги Перемен». Но сейчас даже столь грубые подпорки были ему недоступны. Он должен был делать то, чему старшие учили его с самого детства: читать подсказки природы. Дерево росло на точке силы; за благодатный сезон тепла оно успело сформировать некоторые ветви, и те достигли точек силы в атмосфере. Следовательно, можно было «прочесть» дерево. Оно могло преподать урок, даже передать свою силу. Его ветки были каллиграфией. Так Сайхун стоял в невер-иом свете луны, разглядывая внешне погибшее деревце. Он думал о своем отчаянии, о горечи после расставания с Хуашань. Где-то во всем этом безумии, в работе по ресторанам, в уличных драках, в жизни на чужой земле должен был существовать ответ. Сайхун верил, что где-то отыщется ключ, который прольет свет на все ею искания.

Потом Сайхун снова вспомнил недавнее сражение в парке и задумался, сколько еще времени ему потребуется, чтобы начать думать как все. Научиться пить, играть в азартные игры. Жениться. Лупить других, пока не найдется кто-нибудь сильнее, кто заставит тебя уткнуться лицом в землю. Сайхуна воспитывали с прицелом на высшие достижения в образовании, благосостоянии и духовности. Но это все равно не давало гарантии того, что он будет размеренно жить и нормально расти. Его обеспечили философией, поддержкой; он познал шепот божественных сил. Но теперешнее невежество и травмы лишили его всего этого.

Сайхун протянул руку и коснулся тонкой ветви. Он тоже в свое время начинал с чего-то маленького, с проросшего семечка. Если бы его учитель не заботился о нем, не подпитывал его, он вряд ли достиг бы своего нынешнего положения. Его учитель послал его в широкий мир. Да, это огорчило Сайхуна. Но он помнил старое изречение: ростку не вырасти в тени большого дерева.

Он бездумно возвратился в дом. Вновь залаяла собака. Потом Сайхун выключил свет и по лестнице поднялся в свою комнату. Там он забрался в душ, тщательно вымыв подстриженные ежиком волосы.

Уже готовясь ко сну, он опять глянул на письмо: нет, возвращение в Китай не станет спасением. Это будет лишь новый виток в его странствующей жизни. Но как бы он ни укорял в душе своего учителя за свои нынешние скитания, внутри Сайхун уже знал – он обязательно вернется.

Глава тридцать вторая  Конец Хуашань

Из Шптсбурга в Сан-Франциско Сайхун добрался на поезде. Потом он сел на принадлежавший компании «Америкэн Президент Лайн» пароход «Президент Вильсон» и пересек Тихий океан. Корабль быстро миновал Гавайи, японский порт Йокогама и достиг Гонконга. Дальше был катер до Гуандуна, затем снова разные поезда, сначала по провинции Цзяньси, дальше через города Ханчжоу и Сянь – сотни километров вглубь страны. Чтобы достигнуть подножия Хуашань, ему пришлось проехать по железной дороге почти всю провинцию Шаньси. Была весна 1954 года. Путешествие оказалось долгим и нелегким.

За месяц дорожных скитаний Сайхун находил себе всевозможные оправдания. Во-первых, он снова увидит Хуашань. Сможет помолиться во всех древних святых местах. Уберется из Америки. Может быть, спасет несколько священных книг, найдет в каком-нибудь забытом манускрипте секрет. Для него было бы свойственно возвратиться не из-за личных привязанностей. Сайхун напомнил себе о верности и долге. Он надеялся, что возвращается не ради своей сентиментальности, ностальгии или любви к прошлому – такие переменные не должны были входить в уравнение отношений между учителем и учеником.

Ему потребовалось более четырех недель, чтобы преодолеть расстояние между Питтсбургом и железнодорожной станцией в Хуаине. Крохотное здание вокзала выглядело грязным, убогим, полуразрушенным. Безусловно, в сравнении с огромными пассажирскими терминалами на Западе местная станция явно проигрывала: в ней были только будочка кассы и турникет. Вместе с тем это было первое ощутимое свидетельство знакомого места, в котором когда-то начинались и заканчивались многие путешествия Сайхуна. Позади перекосившегося зданьица возвышалась массивная громада Хуашань. Нижние горные хребты были сплошь окутаны облаками, и сама гора выглядела словно плывущий в небе остров.

Настоящие горные скалы, хрустально чистые источники, сосны, которые вдохновенно устремились ввысь, – впервые его глазам открылось то, о чем он так долго мечтал в заокеанской стране. Здесь не было войны между иммигрантами, мыслей о семейной жизни и полуночных побоищ со всяким хулиганьем, – только камни, вода, деревья и солнечный свет.

Добравшись до вершины Хуашань, Сайхун с тяжелым сердцем заметил, что сама гора изменилась. Теперь здесь было гораздо меньше монахов; никто из даосов уже не стоял на страже монастырских ворот, некому было обрабатывать поля и присматривать за алтарями. Жуткое опустошение царило на горных склонах, в заброшенных павильонах и постройках не было ни души. Легендарные следы от копыт буйвола Лао-цзы оказались стерты. Всего лишь Два месяца назад солдаты регулярной армии вторглись на Хуашань, запретив отправление любых церемоний, опустошив храмы и разогнав монахов. Перед лицом политической власти, а лучше сказать, под дулами ружей Хуашань оказалася не такой неприступной.

Опустевшие храмы постепенно начали разваливаться без заботы и ухода; некоторые строения стали жертвой вандалов. Залы, в которых еще недавно курились сандаловые благовония, теперь провонялись мочой. На залитых кровью алтарях валялись увядшие подношения цветов и фруктов. Статуи богов были либо разбиты, либо прострелены – либо украдены. Стены, которые ранее слышали только священные гимны, теперь были испещрены непристойностями. Храм Бессмертного Лю Дунбиня – маленькое кирпичное строение с колоннами у входа – стоял, зияя провалом выбитых дверей. Самой статуи святого с мраморным ликом и царским шелковым одеянием уже не было внутри. Скульптурно оформленные карнизы оказались разрушенными; позолоченные фигурки с одеждами из золота и жемчуга стали добычей расхитителей. Священные в своей безвестности каменные изображения горных богов попали в каталоги музейных редкостей.

Сайхун наткнулся на обрывок листовки с текстом политического обличительного опуса против религии. Листовка призывала всех присоединиться к славной революции. Пол был завален обломками сундуков и ящиков. Во дворе громоздились кучи ломаного дерева – все, что осталось от утвари.

Если бы Сайхун лично не приехал в Хуашань, он никогда не поверил бы в то, что столь редкое, необыкновенное святилище угасало, почти не замеченное остальным миром. Для него Хуашань был почти утопией, сказкой. И каким потрясением было осознавать, что людское воинство смогло промаршировать прямо на небеса, превратив их в нечто совсем земное и уязвимое – просто крохотный клочок истории, который будут скрывать мелкие чиновники-бюрократы, о котором никогда больше не услышат новые ученики!

Сайхун преодолел Пик Нефритовой Девы, пробираясь через последний узкий каньон к храму своего учителя. Вот и ворота храмового комплекса; но отчего они так странно распахнуты? Сайхун вошел в замусоренный дворик. Посреди двора лежала перевернутая бронзовая жаровня. Он заметил несколько пар обуви: сандалии привлекли его внимание своим странным видом. Сайхун подошел поближе и поднял одну сандалию, чтобы разглядеть получше. Внутри оказались куски бумаги, покрытые письменами. Солдаты разорвали священные тексты в клочья, набили обрывками обувь и заставили монахов ступать по самым почитаемым словам.

Сайхун поспешно взбежал по лестнице, ведущей ко входу в главный зал храма. Он надеялся, что по крайней мере учитель избежал расправы. У Великого Мастера было много необычных умений, но способность противостоять пулям туда явно не входила. Оказавшись внутри разоренного здания, он громко окликнул по имени своего учителя, не обращая внимания на разрушения, которые постигли памятные с детства святые места. Через мгновение он с облегчением увидел, как навстречу ему тихо вышел Великий Мастер. Рядом с учителем возникли фигуры двух верных служек.

Мастер выглядел таким же несгибаемым. Его серебристые волосы были, как всегда, безупречно уложены, лицо хранило выражение спокойствия и достоинства. Он молча и неотрывно смотрел на Сайхуна, и свет отблескивал в его зрачках. Волосы у обоих служек уже начали седеть, а лица выглядели бледными и взволнованными.

– Я вернулся, Учитель, – произнес Сайхун, преклонив колени на каменном полу. Потом он указал на привезенные подарки, но учитель лишь равнодушно посмотрел на подношения.

– В этом больше нет нужды, – старый учитель грациозно махнул своим длинным рукавом, – мир изменился.

– Вы не ранены? – Сайхун немного пошевелился: много лет уже ему не приходилось стоять на коленях.

– Не беспокойся, – по лицу Великого Мастера скользнула отважная улыбка. – Я был свидетелем того, как гибли династии и целые народы.

– Сейчас дело другое. Это путь жизни. Это даосизм, – нахмурился Сайхун.

– Всему свое время. Потом нужно отойти в сторону, чтобы уступить дорогу следующей стадии. Дао неутомимо в своем созидании. Круг продолжается, и противостоять этому невозможно.

Сайхун поднялся на ноги и поприветствовал всех. Разглядывая их традиционный наряд даосских монахов, он ощутил свой разительный контраст с ними: одет по-западному, с коротко остриженными волосами, в теннисных туфлях. Учитель тут же почувствовал мысли своего ученика.

– Даже ты изменился, – заметил Великий Мастер.

– Но только не внутри, – с чувством произнес Сайхун.

– Внутри? – переспросил Великий Мастер, впервые за это время искренне улыбнувшись. – Тебе еще предстоит объяснить мне это.

Сайхун ничего не ответил.

– Если изменяется Дао, то изменяешься и ты, – продолжил учитель. – Согласись с этим. Я всегда говорил тебе: твоя судьба поведет тебя по многим дальним дорогам.

– Мне хотелось вернуться сюда, – даже несмотря на царившую вокруг разруху Сайхун чувствовал радость от встречи с тем, кто воспитывал его, кто воплощал в себе практически безупречную мудрость.

– Здесь больше нет Дао. Даосизм мертв. Услышав это, Сайхун в изумлении застыл.

– Дао вечно. – Великий Мастер бесстрастно глядел на своего ученика. – Но тот даосизм, который исповедовал я, нынче разрушен. Они запретили мне даже медитировать; больше всего им хотелось бы, чтобы я умер. Но я не уйду так просто. Если же я умру, – что ж, значит, таков мой путь. У меня всегда остается эта возможность.

– Но разве духовности пришел конец? – спросил Сайхун.

– В моем понимании, да, – ответил старый учитель. – Но Дао продолжает свой путь. Именно этим путем тебе предстоит следовать.

С этими словами Великий Мастер развернулся. Оба служки автоматически последовали за своим господином. Сайхуну показалось, что старик всегда отворачивался, когда собирался уходить; но сейчас на мгновение Сайхун почувствовал какую-то симпатию к этой странной привычке. Судя по всему, учитель чувствовал себя достаточно неплохо, если продолжал следовать своим старым привычкам. Кроме того, этот жест свидетельствовал и о молчаливом одобрении: Великий Мастер знал, что Сайхун самостоятельно позаботится о том, чтобы собрать вещи.

– Иди вместе со своими братьями, – бросил Великий Мастер уже у дверей. – Подготовьтесь к нашему отъезду.

Сайхун развернулся к Туману В Ущелье и Журчанию Чистой Воды, и все трое церемонно поклонились друг другу. Но как только дверь за Великим Мастером закрылась, оба служки широко улыбнулись и тепло поприветствовали своего младшего брата-монаха. Сайхун смотрел на них с удивлением – ему всегда казалось, что служки смеялись всякий раз, когда видели его.

– Ну как там, в Америке? – взволнованно спросил Журчание Чистой Воды. – Это правда, что улицы там вымощены золотом и что все жители там богатые и радостные?

– Да, правда ли это? – переспросил Туман В Ущелье. – Правда, я слышал, что некоторые жители Запада весьма кровожадны: говорят, что у них есть лисьи хвосты и они поедают своих детенышей!

Опешив, Сайхун взглянул на своих старших братьев. Когда-то они были его наставниками, а он был наивным мальчиком. Теперь все наоборот. Что же рассказать им? Как он мог поведать о том, что жил в стране, где едва терпят людей с желтой кожей, где есть районы такие же бедные, как и в Китае?

– Не совсем так, братья, – мягко сказал Сайхун. – Золото на улицах там не валяется. Все так же, как у нас. Богатые и бедные есть везде, в этом смысле Соединенные Штаты ничем не отличаются.

Служки приняли сконфуженный вид. Тут Сайхун понял: да они же никогда не видели документальных кинофильмов, не слышали радио и не читали газет! Они были настоящими отшельниками, невинными и чистыми. Рядом с ними он чувствовал себя грязным – правда, нисколько не сожалея об этом. Он понимал, что мир все же лучше увидеть, даже если потом придется отмываться. Подобная святая простота, пожалуй, вызвала бы в нем чувство неуверенности в себе.

– Я расскажу вам о своих впечатлениях, – сказал Сайхун, – но я проделал большой путь, да еще целый день карабкался на эту гору.

Журчание Чистой Воды поднял на него умоляющие глаза:

– Разве мы хоть раз видели тебя не голодным?

– Возвращение всегда вызывает старые добрые чувства, – пошутил Сайхун.

– Пойдем, Маленькая, Бабочка, – сказал Туман В Ущелье. – Мы оставили в печке немного горячего хлеба.

Перекусив вместе со служками, Сайхун отправился к Великому Мастеру, чтобы оценить объем предстоящей работы. Он зашел в крохотную, непритязательную с виду келью. Свет отражался от побеленных известкой стен и падал на запыленный, выложенный плитками пол. Единственной мебелью, которую пощадили солдаты, был помост для медитаций и стол. Видно, оба предмета были слишком громоздкими, чтобы тащить их с горы вниз. Сейчас им тоже придется оставить эту утварь; в дорогу нужно взять лишь кое-какую мелочь из личного обихода. Великий Мастер указал ему на несколько вещей, книги, кое-какую одежду, молитвенный коврик и резную деревянную статуэтку его личного божества – вот и все, что он хотел взять с собой.

Покинув келью мастера, Сайхун решил пройтись вниз по отрогу, чтобы посмотреть, пережила ли вторжение его хижина для медитаций. Маленький белый домик все еще стоял на скалистом выступе. Сайхун вошел внутрь, поднял и поставил перевернутый стол, потом сел на холодной кирпичной кровати. Под ногами хрустела грязь и пыль, нанесенная ветром. По углам кучками гнездились жухлые, мертвые листья. Все было тихо; сюда не доносился даже шепот ветра.

Смириться с безликой кончиной Хуашань оказалось невероятно трудно. Сайхун посмотрел на храм, где когда-то он возносил богам свои молитвы. Потом заглянул внутрь себя, на этот раз не прикрываясь формальностью молитвенного коврика и пирамидальной позой для медитации. Если бы он мог противопоставить свою силу и мощь солдатам, не пришлось бы ему сейчас испытывать это жуткое отчуждение. Теперь даже поражение казалось лучше немой необходимости смириться с обстоятельствами. Во всяком случае, это было бы личным делом, более приемлемым с точки зрения извечного порядка, когда люди самостоятельно приносили на гору провизию, мастера своими руками изготавливали разную утварь, а живопись, поэзия, пение и каллиграфия были сугубо индивидуальными занятиями. Тогда даже на дуэли сражались вполне конкретные противники, которых представляли друг другу.

Но поглотившая Хуашань современность была совершенно безликой. 

День, на который был назначен отъезд, выдался холодным и ясным. Снег лежал пятнами, и крохотные ледяные кристаллики сверкали в голубоватых тенях деревьев. В бледном небе ровно и сильно дул ветер; далекие изломы рек терялись в зябкой дымке. Четверо путников спокойно миновали стены монастыря. Великий Мастер отправился в дорогу в паланкине, который несли носильщики. Его ученики вышагивали самостоятельно. Никто не вышел попрощаться с ними; некому было запереть разбитые храмовые ворота.

Сайхун и служки несли на спинах вещмешки с одеждой и кое-какими пожитками. Но главной проблемой для них был деревянный сундук Великого Мастера. Сайхун и Журчание Чистой Воды подвесили сундук к шесту и несли его вдвоем. Но это мало помогало: ведь спускаться с Хуашань значило спускаться с почти вертикальных гранитных башен.

– Иди первым, – сказал Сайхун своему товарищу, и Журчание Чистой Воды, перебирая руками по ржавой цепи, начал постепенно опускаться вниз.

– Я добрался до следующего куска, – немного погодя крикнул Журчание Чистой Воды. Сайхун начал понемногу опускать сундук на канате. Сундук то и дело гулко стукался о камни; канат резал ладони. Сайхун подумал о дядюшке Пуне: вот бы старик оказался здесь! Он бы хорошо перевязал сундук канатами. С каждой секундой груз становился все тяжелее. Под его весом руки и плечи начали гореть от боли. Он взглянул вверх, отчаянно мигая, чтобы смахнуть капли пота с ресниц, и увидел лишь голубое небо над головой.

– Я держу его!

Канат неожиданно ослаб, и Сайхун с облегчением привалился спиной к валуну. Потом он оглянулся на своего учителя, темный профиль которого неподвижно застыл в паланкине. Туман В Ущелье, который стоял рядом с носильщиками, крикнул Сайхуну, чтобы тот побыстрее спускался.

Получше закрепив вещмешок за спиной, Сайхун повис на цепи и начал опускаться. Он подбирался к сундуку, который казался крохотным пятном внизу. Следующим должен был спускаться Туман В Ущелье; потом дошла очередь до Великого Мастера в паланкине. Даже если старый учитель и боялся повиснуть над бездной на канатах, он не подал и виду. Сайхун с волнением наблюдал, как хрупкое деревянное сооружение с учителем внутри опустили на первый горный уступ. Эту процедуру предстояло повторить еще не раз, прежде чем путники достигнут более безопасных высот.

Скользкие наросты льда делали дорогу еще более опасной. И носильщики, и сам Сайхун вынуждены были хвататься за любое деревце, за любой кустик. Иногда, чтобы не свалиться в ущелье, им приходилось привязывать себя цепями и железными крючками.

К полудню они добрались до павильонов, где в свое время останавливались паломники, чтобы перекусить и попить чаю. На полпути вниз они остановились в одном из таких мест, чтобы носильщики смогли передохнуть. Вместе с Сайхуном Великий Мастер подошел к краю горной террасы. Внизу шумела река, которая брала свое начало в снегах Южного Пика.

– Дао похоже на эту реку, – Великий Мастер взмахнул рукой, указывая на пенистые буруны. – Но не думай, что следовать Дао – значит просто плыть по течению.

Он сильнее вытянул руку в направлении реки. Со дна речного русла поднимались валуны, которые не одно столетие преграждали путь воде. Горный поток преодолевал препятствия и с шумом стремился дальше вниз.

– Что если бы тут не было камней? – продолжил Великий Мастер. – Тогда течение реки изменилось бы. А если бы мы набросали туда еще больше камней? Течение снова изменилось бы. Иногда мы можем изменить течение событий, просто удаляя препятствия или устанавливая их. Иногда же, сталкиваясь с препятствиями, мы вынуждены обтекать их, приспосабливаться к ним.

 Великий Мастер снова вытянул руку, на этот раз он коснулся Сайхуна.

Учитель благословил ученика, Сайхун на мгновение посмотрел на человека, которого он любил больше всего на свете. На мгновение он заметил, что, как обычно, несокрушимый учитель улыбается ему, благословляя на дальнейший путь. То был последний раз, когда они стояли вместе на склонах Хуашань. 

Они стояли на вокзале в ожидании поезда. За все это время учитель ни разу не обернулся, чтобы посмотреть на Хуашань. Наконец они взобрались в вагон. Поезд был переполнен галдящими крестьянами, домашней живностью и грубыми кондукторами. Учитель неизменно хранил молчание. Монахи отправились в Пекин. Из-за плохой системы железнодорожных сообщений это путешествие обещало продлиться не один день. Если в горах царил холод, то на равнине как раз начало теплеть. На деревьях появились первые листочки; крестьяне уже вовсю работали, обрабатывая свои наделы. Поля вокруг Пекина были скудными, как и выращиваемый на них урожай. Все это было результатом войны. Некоторые здания все еще лежали в развалинах, воронки от бомб превратились в пруды, где теперь жила рыба. Приблизительно за пятьдесят миль от столицы путешественники сошли на небольшой станции. Их встречал старик в очках и несколько слуг.

– Учитель! Учитель! Как я рад встрече с вами! – взволнованно воскликнул худосочный старик.

– Дело не совсем в этом, мой старый друг. Ты просто проявляешь определенное гостеприимство, – ответил Великий Мастер.

Господин Чэнь был вполне обеспеченным ученым. В свое время он работал профессором в Нанкинском университете. Чэнь уже много лет был поклонником Великого Мастера. Удалившийся от дел ученый сохранил небольшую виллу в предместье Пекина и до того времени ему удавалось сохранять как свою собственность, так и слуг. Просторный особняк представлял собой классическое жилище ученого: он был ориентирован на юг и окружен садом ‹. высоким забором. Резные карнизы и остроконечные черепичные крыши Придавали дому изящество; бросались в глаза и тщательно ухоженные деревья, и клумбы с цветами. Хозяин провел монахов в домик для гостей, расположенный сразу за беседкой, рядом с огромным зеркалом пруда. Чэнь предложил Великому Мастеру оставаться здесь столько, сколько тот пожелает.

Начали сгущаться тучи. Вскоре небо приобрело свинцово-серый цвет. Ненастье заволокло небосвод, полностью закрыв солнце. В павильонах загулял северный ветер, сердито размахивая едва зазеленевшими космами плакучих ив. Ручейки и пруды в имении вскипели от ненастной ряби.

Следующий порыв ветра принес с собой несколько тяжелых капель. Великий Мастер и два служки шли по закрытой садовой тропинке, и одежды их развевались, словно флаги на горной вершине. Невзирая на тяжелый сундук, Сайхун постарался поплотнее запахнуть пальто. Неожиданный ледяной холод заставил его лицо побледнеть. В домике для гостей было так же холодно, как в Хуашань, хотя внутри жилище оказалось более ярко украшенным. Гипсовые стены бледно-лавандового оттенка; решетчатые окна из сандалового дерева, которые создают теплый акцент жилья. Комната была обставлена тяжелой резной мебелью красного дерева. Интерьер украшали картины с изображением пионов – собственное творение хозяина. Сайхун и Журчание Чистой Воды опустили сундук Великого Мастера на толстый ковер. Теперь этот сундук был единственным напоминанием о жизни в любимом горном храме.

Понемногу дождь перешел в ливень. Капли воды, стекавшие по карнизам снаружи, скоро превратились в непрерывные струи, а стук капель по крыше сменился барабанным гулом. Садовые растения не перенесли такое издевательство природы. Первые листки и зеленые почки осыпались на землю и потерянно кружились в черных мутных лужах.

Сайхун вышел в портик, чтобы понаблюдать за стеной дождя. Падающие капли секли воздух мириадами сверкающих клинков. Учителя говорили Сайхуну, что вода всегда чистая. Она смывает зло, а зло не может преодолеть струящийся водный поток. Вода омывает тело, питает его. В этих переплетениях струй живут бесконечные каллиграфические удары, из которых мудрый может многое почерпнуть.

Потом он вернулся обратно в дом и увидел, что мастер также смотрит в сад. Мутный свет, пробивающийся через переплеты рамы, отбрасывал на лицо учителя причудливые тени.

– Все кончено, – тихо пробормотал учитель. – Те времена больше никогда не вернутся.

– Да, больше не встретить такого очарования, – согласился Сайхун и тоже развернулся к окну.

– Очарования? – эхом повторил Великий Мастер. – Нет, в этом мире больше нет места магии.

– Но почему магия исчезла с этой земли? – подумал вслух Сайхун.

– Безусловно, только из-за человеческой глупости. Люди повсеместно стремятся настроить побольше домов и высоких зданий. Через просторы дикой природы они тянут мили электрических проводов, а в теле земли роют ненужные тоннели. Самолеты загрязняют небо, океаны задыхаются от отходов. Куда спешит человек? Ведь мы лишь удушаем землю. Неужели люди думают, что единственная польза от этой планеты состоит в том, чтобы эксплуатировать ее ресурсы? Если бы они понимали идею пустоты и непостоянства, то заметили бы, что девственная сила дикой природы также поддерживает их существование.

Человек был создан в гармонии с природой. В лесах и горах существуют десять тысяч сил, которые могут поддержать человека в любой момент. Шепот вечности вполне доступен слуху. Природа подпитывает нас всеми пятью элементами. Вода, дерево, огонь, земля и металл вращаются на своих собственных орбитах. Мы черпаем свою силу, настраивая себя на каждый из этих элементов.

Но люди считают, что дерево годится лишь для строительства и разведения огня; огонь используется для приведения в движение машин. Земля в понимании человека годится лишь для того, чтобы опустошать ее богатые кладовые. Металл служит для изготовления орудий разрушения, а вода принимает отходы жизнедеятельности. Люди считают, что существует лишь то, что они видят. Они воспринимают как питание лишь то, что покупается в магазинах. Они полагают, что настраивать себя можно лишь с помощью амбиций, жадности или эгоизма. Они прославляют свое ничтожество; но если бы они хотя бы на мгновение остановились и задумались, то поняли бы, что именно этот мир поддерживает их. Когда их час нагрянет, мир безжалостно поглотит их. Из всех существ на этой планете лишь человек наделен способностью размышлять. Животные идут по жизни, даже не отделяясь от своей природной судьбы. Они живут своими инстинктами.

Человеческим существам стоило бы использовать свой разум для того, чтобы с его помощью отвернуться от своей инстинктивной похоти и жадности, обратив лицо к солнцу святости и свету божественности. И когда появится яркий Путь, человек должен испытать почтение. Но вместо этого человек использует собственную хитрость для восхваления собственных чувств и поддержания своей жадности. Под лучами священного сияния они жмурятся я стараются держаться в тени.

Великий Мастер повернулся к Сайхуну.

– Это последний урок, который ты получил в Китае, – сказал учитель. Сайхун торжественно кивнул в ответ.

– Важно понять, каким образом справляться со своей жизнью. Даосы понимают жизнь определенным образом. Мы развили нашу философию в подход к жизни; но эта философия не всегда работает в условиях другой культуры.

– Запад совсем не похож на Китай.

– Я знаю. Когда ты находишься на Западе, старайся понять его. Не старайся просто остаться китайцем. Смешивайся с другой культурой. Понимай ее. Каждая культура действует. Когда ты окажешься в ее лоне, старайся делать все так, как принято там.

– Зачем все усложнять? – продолжил Великий Мастер. – Инь и Ян, десять тысяч предметов обозначают разделение. Разделение подразумевает дискриминацию. Дискриминация означает разногласие. Ты не должен стремиться только к положительному. В жизни ты должен также воспринимать и отрицательное. Те, кто не воспринимает обе стороны, становятся злыми. Жизнь – это колебание между добром и злом. Пусть себе колеблется. В ней есть созидание и разрушение, плохое и хорошее. Жизнь будет течь своим лутем. Постарайся смешаться с ней. Оставайся простым.

– Но как мне сделать это?

– Я знаю, как ты живешь, – произнес учитель с легкой укоризной в голосе. – Но несмотря на то, что ты должен смешиваться, ты также должен помнить и то, кто ты внутри. Ищи свою судьбу. Больше никаких тебе утешений не будет. Человек должен сам предсказывать собственную судьбу. Это сугубо индивидуально. Кто сказал, что единственный способ познать Дао – это сидеть на горной вершине? Дао – это изменение. Каждый день рождаются люди. Каждый день они умирают. Если бы люди не умирали, ничто не изменялось бы. Меняется именно человек, потому-то он и считает, что в этом смысл прогресса. Прошлое, настоящее и будущее сосуществуют вместе. Движение по жизни – это естественно. Вопрос только в том, где твое место в этом движении?

– Если бы я только знал…

– Я не скажу тебе. Я – не ты. Твой бог живет внутри тебя. Твой бог – это твоя сущность. Вот где источник твоей судьбы.

– Но я уже не имею доступа к учениям вашей секты.

– Ты боишься. Это – шаг назад. Если ты станешь поддаваться страху, то станешь одним из простых людей, которые не понимают Дао. Ненависть и злость зарождаются из страха. К простым людям, которые связаны подобными проявлениями чувств, просветление приходит лишь в момент смерти. Вот когда их глаза и рты широко раскрываются от удивления! Они переполняются желанием совершить что-нибудь, но в этот самый момент самоосознания смерть уносит их. Ты не желаешь этого. Ты хочешь достигнуть просветления тогда, когда ты еще можешь действовать на его основе. Отбрось страх. Должна быть вера.

– Но как мне теперь отыскать свое просветление?

– Жизнь – это просто струйка дыма. Она мелькнет и исчезнет, словно искорка. Постарайся поймать как можно больше моментов просветления – маленьких самореализаций, крохотных осознаний себя. Наращивай себя. Дао, как впрочем и просветление, не есть нечто данное раз и навсегда.

Учитель внимательно посмотрел на своего ученика.

– В тебе есть устремленность и желание. Это означает, что ты еще не совершенен. Какая-то тайна управляет тобой.

– Но я не знаю, какая именно.

– Безусловно, не знаешь. Потому она и тайна. Какая ценность была бы в жизни человека, если ее можно было бы свести к обыкновенной дорожной карте? Как человеческое существо, ты обладаешь своими индивидуальными сложностями и загадками. Твое личное изречение-талисман живет внутри тебя. Чтобы самореализоваться, ты должен расшифровать смысл этого изречения. Я знаю: ты чувствуешь себя обманутым. Тебе хочется стать бессмертным. Но это искусство выглядит вполне обыденным в сравнении с гораздо более существенным вопросом: Зачем*. Зачем ты существуешь? Или существуешь ли ты вообще? Если ты сможешь ответить на вопрос о причине твоего существования, тогда найдешь смысл своей жизни. Время, которое ты провел со мной, было лишь временем твоей подготовки. Твоя жизнь – это время, отпущенное для обучения. Духовность и самореализация – вещи совершенно личные. Чтобы добиться реализации, ты должен заниматься всю свою жизнь. Когда же ты обретешь эту самореализацию, береги ее, храни как самое большое сокровище – и прячь от чужого взгляда. Храни его для себя. Как ¦ролько ты разберешься во всем, ты увидишь, что совершенно не важно, будешь ли ты священником или простым официантом: ведь это всего-навсего обличья, маски.

- Но я действительно вижу, что стремление держаться за роли, которые Предлагает разум, может быть самообманом, – произнес Сайхун.! – В какой-то степени, хотя и ограниченной, ты действительно это понимаешь, – согласился Великий Мастер. – Ты отрицаешь жесткую условность этих различных ролей в жизни. Но существует еще одна, окончательная роль, к которой ты продолжаешь тянуться: это твоя сущность. Только тогда, когда ты сможешь оставить позади и эту роль, у тебя появится право сказать: я смог хотя бы одним глазком увидеть Дао.

– Учитель, но вы даже не знаете, что это такое – жить там. Чтобы выжить, я обязан верить в себя.

Сайхун не видел для себя практической возможности жить в США в состоянии полного самоотречения. Напряженность, существовавшая между • упрощением своей сущности и верой в себя, волновала его.

Судя по всему, учитель начал терять терпение. Он резко отвернулся от Сайхуна.

– И что дальше? Мне что, нужно пожалеть тебя?

– Если бы я мог рассчитывать на вашу помощь! Если бы вы только позволили мне вернуться назад, Я уверен, я тут же оставил бы все эти роли у себя за спиной.

– Но это невозможно до тех пор, пока ты не завершил свое задание, – сурово произнес учитель.

– Почему тогда вам и служкам не поехать со мной в Америку? Я бы работал день и ночь, чтобы содержать вас Только, пожалуйста, не оставляйте меня одного.

– Но разве наша связь подвластна расстояниям? – спросил Великий Мастер.

– Я не настолько силен, чтобы познать Дао без дальнейшей помощи учителя. Я прошел лишь десятую толику пути. – Говоря эти слова, Сайхун действительно имел в виду это.

– Я прошел этот путь – и ты пройдешь его, – Великий Мастер повернулся и посмотрел на Сайхуна. В его глазах внезапно мелькнула жестокость, – Неужели ты думаешь, что я собираюсь облегчить тебе путь? Мои учителя никогда не делали мне поблажек. Мне приходилось достигать всего своими собственными силами. У тебя больше нет времени заниматься самоизвинениями. Мир быстро катится к темной стороне, а ты до сих пор привязан к идее своего собственного «я». Иди! Иди, исследуй, познавай мир. Только тогда, когда ты устанешь от этого мира, ты сможешь найти ответ. До этого же момента ты должен стремиться, и страдать, и настойчиво двигаться к цели, как любой другой. Никто, ни один человек не в состоянии пронести другого по Пути. Никто.

Дальше говорить Сайхун не осмелился. Он знал, что отдал бы все, лишь бы ему не пришлось возвращаться обратно в Питтсбург; но с приказами своего учителя он спорить не мог. Сайхун отправился повидаться с ближайшими родственниками. Великий Мастер находился под надзором правительственных чиновников, и слишком долгое пребывание вместе могло вызвать лишь подозрение и последующее расследование.

Сайхун прошел через главные ворота поместья. Дождь не переставал, и он открыл зонтик из бамбука и промасленной бумаги. Темные, плотные тучи быстро неслись над землей. Крупные капли тысячами барабанных палочек колотили по зонту. Сайхун взглянул наверх: затянутое облаками небо напоминало зеркальное отражение океана в непогоду. Ненастье показалось ему морем, которое вздумало обрушиться на него.

Глава тридцать третья  Нет больше песен

В Соединенные Штаты Сайхун вернулся со свежими воспоминаниями о Китае. Ему все еще виделись последние розовые лучи заката на белой штукатурке, индиговые тени тополей, причудливо изогнувшиеся по золотистой шелухе, укрывающей деревенское гумно, яркие изумрудные гроздья, свисающие с бамбуковых подпорок. Перед внутренним взором возникали образы стариков: они одиноко сидели в дверях своих хижин и поигрывали на струнных инструментах, нисколько не заботясь об аудитории, целиком пре-даваясь наслаждению от игры. Вспомнил он и дымок далеких костров на фоне кобальтово-синего неба; даже воспоминание о том, как он бродил по щеткой стерне на полях, сейчас казалось очень близким и дорогим. Память жила в нем. Даже посреди опустевших полей он чувствовал пульс жизни: деревья, ветер – это дыхание самой природы, – крохотные лягушки в 6ороздах, быстрый излом крыльев ласточки, шорох змеи. -i«Там, в Китае, время тянулось медленно. Это были удары сердца, которое велось глухо и неторопливо. Безусловно, день везде служит границей; но у его народа весь цикл изменений бытия вдвойне отличался от принятого в Америке. Вместо часа здесь использовались два отрезка времени по.шестьдесят Минут, так что китайцы делили сутки лишь на двенадцать периодов, каждому из которых было присвоено поэтическое имя. Месяцы соответствовали лунному циклу, двадцать четыре поры составляли год. Люди с удовольствием ожидали этой удивительной смены времен: Сезон Дождей, Большая Жара, Малый Снег, Начало Весны. Здесь не было никакой спешки – разве что тяжелая работа, да иногда приходилось голодать, или желтый ветер мог окатить кучей пыли и грязи – но жизнь, по крайней мере, была честной, прямой. Люди жили поближе к земле, внимательно вслушиваясь в медленный ритм – легкое эхо мощного биения сердца планеты.

Здесь же, в Питтсбурге, жизнь мчалась, словно экспресс. Земля была покрыта коркой асфальта и бетона, стальные столбы пронзали ее насквозь. Деревья, как и саму природу, сосредоточили в точно отмеренных отверстиях тротуарного панциря, животных быстро разобрали по видам и определили в $№парки. Люди мчались в автобусах и автомобилях, чтобы начать свой восьмичасовой рабочий день, расписанный по минутам. Восемь часов. Работа. Цифры. Никакой поэзии. Восемь. На работу – в восемь, отработать – тоже восемь, под слепящим сиянием ламп дневного света, в потоках искусственного ветра из железных систем подачи воздуха, в одежде из химикатов, съесть свой рацион из продуктов, которые, верно, никогда не дышали, не ходили по настоящей земле, которым не довелось пустить нежные корни в рыхлую, комковатую и надежную почву.

Неужели кухня со знакомой пищей, неужели новая семья, в которой все говорят на языке твоей родины, – это твой новый дом? Неужели родной очаг – это черные волосы, округлые лица, смуглая кожа цвета амбры, ониксовые глаза и смех? Глупая шутка с непереводимым смыслом, дурацкая, но вместе с тем невинная – совсем как дома. Еда так и оставалась едой, но это особое чувство, когда просто говоришь, когда лепишь вместе потрясающие, восхитительные слоги, известные тебе с детства, когда играешь свою роль, которую тебе отвели старейшины, когда собираешься вместе при малейших признаках несчастья, делая при этом особые жесты, в соответствии с обычаем, таким древним, что все уже стало практически врожденным, – о, это была особая, пряная приправа, настолько душистая, настолько сводящая с ума своим изумительным вкусом, что безумные воспоминания заставляли глаза подниматься к небу в немом восхищении!

Что же касается китайцев Питтсбурга, они до сих пор продолжали жить в том ритме, который установился еще в девятнадцатом столетии, когда люди приезжали в Соединенные Штаты, чтобы строить здесь железные дороги, искать золото в шахтах, заниматься сельским хозяйством и ловить рыбу. Лишь немногих увезли сюда силой; другие отправились на чужбину лишь в отчаянных попытках заработать деньги. Десятилетиями борясь с нуждой, они отчаянно трудились, чтобы сложить по крупицам свое богатство. Кое-кто мечтал вернуться домой богачом. Другие работали, чтобы привезти на запад свою жену или семью.

Все разрывались между родиной и чужбиной,- никто не избежал мучительного ощущения, что оставил все любимое и ценное далеко за морями. Каждый из них упрямо верил, что тяжелый труд и самопожертвование позволят им однажды реализовать свои самые сокровенные мечты. Не стал исключением и Сайхун: как и другие, он попал в общую струю иммигрантских надежд. Он также искренне отсылал деньги, надеясь таким образом поддержать своего учителя и двух служек, ибо теперь он был их основным источником доходов. Он также трудился, утешая себя идеей о том, что работает во имя далекой цели, отделенной океаном от прекрасных воспоминаний прошлого.

Даже проснувшись в воскресенье утром, Сайхун все еще продолжал размышлять о пейзажах своего детства, о счастливых моментах в саду дедушки. Он вышел в задний дворик, и его тут же окутала волна теплого воздуха, слегка отдающего рекой. Персиковое дерево уже почти полностью зазеленело, и Сайхун с удовлетворением отметил, что с виду саженец выглядит здоровым. Сзади хлопнула сетчатая дверь – это дядюшка Уильям направился по тропинке к гаражу.

У дядюшки Уильяма, осанистого старика лет семидесяти, была круглая голова, чуть седеющие волосы и серебристая щетина на грубом лице. Он позвал Сайхуна помочь ему с машиной. Вообще-то дядюшка Уильям никогда не позволял никому даже прикасаться к его «бьюику», но Сайхун в любом случае был обязан подчиниться просьбе старшего. Старик просто не упускал возможности лишний раз похвастаться самым главным своим приобретением. Сайхуна он позвал для того, чтобы тот закрыл дверь гаража; но любому стало бы ясно, что больше всего дядюшке в этот момент нужен был паж для проведения несомненно королевской церемонии. Дядюшка Уильям любовно протер бамперы, проверил давление в шинах с белым ободком. Также методично он поднял складывающийся верх, проверил радиатор, потом убедился в достаточном количестве масла. Убедившись в том, что все в порядке, он забрался на сиденье водителя и аккуратно вывел машину из гаража.

Сверкающий лимузин нефритово-зеленого цвета выкатился на солнце, и дядюшка Уильям повел его вдоль аллеи к переднему крыльцу дома. Сайхун остался закрыть дверь гаража; потом ему предстояло вернуться в дом и торжественно объявить, что все готово. Тетушка Мейбл, нарядившись в цветастое, яркое платье, подхватила корзинку для пикника и гордо прошествовала к выходу.

За эту минуту-две дядюшка Уильям уже успел выключить двигатель автомобиля – чтобы не расходовать бензин напрасно на холостом ходу, объяснял он, после чего принимался снова разогревать двигатель. Как ни требовала тетушка Мейбл, чтобы он не выключал мотор, ожидая ее, дядюшка Уильям всегда ожидал их как свидетелей прогрева двигателя, на который отводилось ровно пять минут.

Первая остановка, как всегда, была у молочного магазина неподалеку от Шенли-парк.

– Как?! Опять? – с отчаянием воскликнула тетушка Мейбл. – Каждое воскресенье одно и то же! Опять это мороженое!

Тетушка Мейбл, внушительных размеров мадам с широкой костью, всегда любила жаловаться. Дядюшка Уильям, который был женат на ней более сорока пяти лет, по этому поводу усвоил древнейшую стратегию мужчин: молчать. Он знал, когда нужно хранить молчание (он часто шептал Сай-хуну, что, если бы не это его совершенное чувство своевременности, не бывать бы их долгому браку), – но пока он вел машину, ни в какие споры не вдавался. Сайхун тоже хранил молчание. Ему мороженое нравилось.

В лавке молочника все трое взяли по вафельному стаканчику. Несмотря на свои жалобы, тетушка Мейбл редко упускала возможность полакомиться сладким холодным лакомством. Больше всего ей нравилось клубничное, хотя они вместе с Сайхуном нередко пытались экспериментировать со всевозможными вкусовыми добавками. Дядюшка Уильям, как истинный приверженец классики, неизменно требовал себе двойную порцию ванильного.

Почти всю свою жизнь дядюшка Уильям проработал в ресторанах – сначала официантом, а потом и владельцем нескольких ресторанчиков, которые, впрочем, не принесли ему ни денег, ни успеха. Даже удалившись на покой, он иногда подрабатывал в ресторанах, когда там случалась горячая пора. Он всегда настаивал на том, что ему нужно открыть свое дело; но крайний индивидуализм характера и нежелание идти на компромиссы всегда оказывались непреодолимыми камнями преткновения. Если бы не финансовая поддержка жены в сочетании с ее умением планировать расходы, дядюшка Уильям легко скатился бы на самое дно нищеты, преследуя свою голубую мечту.

Именно тетушка Мейбл во время депрессии 1929 года первой настояла вернуться в Китай и упорно ожидала, когда же наступит экономически благоприятная ситуация, чтобы вернуться в Америку. В последующие годы она зарабатывала себе на жизнь, работая прачкой. Постепенно она открыла свой небольшой магазинчик на Ист Огайо-стрит. Потом на сбережения тетушки они купили кое-какую недвижимость, так что старость они встретили более-менее уверенно. Дядюшка Уильям с удовольствием – но без всякого интереса – любил вспоминать о правах собственника; но больше всего ему нравилось ездить на своем «бьюике» вдоль Северного побережья.

Расслабившись за мороженным, тетушка приобрела почти девический вид. Всю неделю она казалась рассеянной и озабоченной, занимаясь домашним хозяйством, собственностью да дядюшкой Уильямом. В свое время она была весьма статной женщиной крестьянского телосложения, однако с возрастом постепенно начала ковылять и слегка уменьшилась в росте. За время работы прачкой ее руки никогда не высыхали от воды и мыла, и теперь артрит изуродовал ее руки, согнул кости и тело. Сайхун часто делал ей массажи, используя всевозможные мази и притирания, – но разве может снадобье повернуть вспять годы такой жизни! Тяжелый труд проявился морщинами на лице тетушки Мейбл, посеребрил ее волосы (с перманентной завивкой, но никогда не крашенные), согнул некогда прямую спину. Лишь выбираясь на воскресную прогулку, тетушка Мейбл немного приободрялась. Она смеялась, улыбалась и счастливыми глазами смотрела на густую зелень деревьев.

В городском парке был крошечный прудик; его называли озером Пантеры. В дальнем конце пруда стоял памятник Джорджу Вестинхаусу. Полукруглая, расписанная позолотой декоративная стена-экран совсем не походила на памятники в Китае. В фокусе этой полукруглой стены возвышалась скульптура мальчика. По краям пруд окружали большие валуны – совсем как в садах и парках Пекина или Сучжоу. В воде лениво мелькали плавники золотых рыбок. Ирисы, плакучие ивы и китайские магнолии с пурпурными верхушками тянулись вдоль берега. Теплое солнце поливало своими медовыми лучами поросший соснами холм неподалеку. Чуть поодаль тянулись простые скамьи из массивных кусков черного гранита. Ни Сайхун, ни старики не знали, имели ли садовники представление о том, как подобные ландшафты устраиваются на востоке, но в любом случае здесь можно было немного удовлетворить свою ностальгию по родине.

Тетушка Мейбл распаковала свою корзинку, потом помогла Сайхуну и мужу расправиться с домашней снедью, подливая им чай из старого хромированного термоса. Тетушке Мейбл нравилось кормить своих домочадцев, она любила наблюдать за тем, как они с удовольствием поглощают ее кулинарные творения. Но как только ленч подошел к концу, она отделилась от мужчин, направилась к дальнему углу пруда и села, задумчиво глядя на цветы.

По отсутствующему взгляду Сайхун понял: тетушка Мейбл мечтает о том, как они вернутся в Китай.

Сайхун сидел на гранитной скамье, разглядывая небо через яркие блестки ивовых листьев. Ему казалось, что он чувствует ледяные стратосферные вихри, которые всегда дуют на вершине Хуашань. Ему казалось, что он слышит, как чистая горная вода хрустальными струями огибает округлые валуны; он чувствовал едва уловимый аромат сосен, земли и сандаловых благовоний. Там были высокомерные журавли, они разглядывали его с исконным птичьим презрением. Хитрые обезьяны пытались стащить фрукты из ваз, стоявших у алтарей. Там были добрые старики, которые вдохновили его постигать знания и овладеть искусством жить в гармонии с природой. Именно они научили Сайхуна познавать себя с помощью медитаций; именно они внушили ему священное благоговение перед жизнью, а потом открыли ему восхитительный мир созерцания далеких пространств.

Для Сайхуна Хуашань остался воплощением всего того, что он считал традиционно ценным. Он вспомнил множество религиозных древностей, которыми он пользовался в горах: кувшин для сбора подаяний, искусно сделанные розовые бутоны, свитки и древние книги, настолько хрупкие, что страницы приходилось переворачивать специальными бамбуковыми палочками. Хуашань остался для него нерушимой связью с прошлым, с представлением 6 мире древности. Сайхун был частью родовой непрерывности; он чувствовал свою связь ие только со своим старым учителем, но и с живущей традицией. Эта внутренняя связь будет продолжаться столько, сколько длится его жизнь. Но все равно Сайхун чувствовал зависть по отношению к окружавшим его церквам и величественным соборам, к сообщениям о том, с каким величайшим поклонением переносятся из места в место религиозные реликвии: кусочек одеяния святого, зуб Будды или древний свиток. Многие люди на земле имеют свой объект поклонения, свою красоту; у него же не было ничего – только он сам и воспоминания о его старой стране.

Улыбнувшись, он вздохнул: его всегда учили, что внешние проявления незначительны в сравнении с настоящими ценностями внутреннего совершенствования. Его учителя были готовы сжечь храм, древние реликвии, даже собственную одежду, лишь бы доказать ему на практике то, чему они его иостоянно учили: Дао следует искать только внутри.

Он был полон решимости сохранить свою духовность, и он решил заработать достаточно денег, чтобы стать независимым. Хуашань ушел в прошлое? Пусть! Он все равно сохранит свое наследие. Он взглянул на дядюшку Уильяма, который трусил вдоль противоположного берега, собираясь покормить рыбок. Потом Сайхун развернулся налево: тетушка Мейбл в лучах полуденного солнца казалась удивительно милой. Она сидела в высокой траве, положив скрещенные руки и голову на поднятые колени. Эти милые старики Жили настолько удачной и доброй жизнью, насколько они могли себе позволить. Сайхун также захотел этого, хотя в его планы не входили ни «бьюик», ни жена. Он хотел выполнить свое предназначение, достигнуть цели – и вернуться к своему учителю. 

Вскоре он перешел на новое место работы в ресторан, который назывался «Сад лотоса». Располагался ресторан достаточно далеко: чтобы добраться до него с Форленд-стрит, приходилось переправляться через две реки. Сай-хун должен был сначала пройти с милю по центральной части города, затем сесть в автобус и доехать на нем до Южного берега; оттуда он добирался до общины в Брентвуде. «Сад лотоса» стоял на обочине оживленного шоссе- одной из главных транспортных артерий, ведущих в Питтсбург из Южной Пенсильвании.

Серое кирпичное здание ресторана, расположенное между автомастерской и магазином стекла, по соседству с огромной автостоянкой, первоначально задумывалось как обыкновенная коробка – одна из многих построек в этой наполовину промышленной полосе вдоль дороги. Однако теперь оно выглядело несколько иначе: стилизованная «под Китай» черепичная крыша, оконные переплеты – убогая копия китайских решетчатых окошек. Карнизы и окна были выкрашены ядовито-зеленым и красным лаком. Судя по всему, владелец «Сада лотоса» был человеком современных и прогрессивных взглядов: на фасаде красовалась огромная освещенная вывеска, на которой невероятно корявыми китайскими иероглифами было написано название заведения. Под вывеской была помещена еще одна вызывающая надпись: «Китайская кухня для гурманов».

Внутри ресторана было довольно сумрачно; после сверкающих улиц там было даже темно. Скупой солнечный свет проникал внутрь лишь через входную дверь да через два оконца, выходящих на улицу. Сайхуна встретил немного полноватый человек чванливого вида. Зачесанных назад волос было достаточно для того, чтобы не называть их владельца абсолютно лысым. Мужчина был выше Сайхуна и производил впечатление атлета, который уже начал опускаться. Босс Ли было под сорок – он был лишь на несколько лет старше Сайхуна. Однако, с точки зрения культуры и темперамента, потенциальный работодатель весьма отличался от Сайхуна. В первый раз Сайхун встретился с американизированным китайцем.

Босс Ли вырос в США и явно не собирался возвращаться на свою историческую родину, чтобы достигнуть там жизненного совершенства. Это был жесткий и амбициозный делец, но его представления об успехе не шли дальше дома в респектабельной части города и западного образования для детей. Он гордился тем, что является ветераном военно-воздушных сил Америки и любил пощеголять в своей кожаной куртке летчика. За стойкой неизменно висели несколько фотографий босса Ли и его самолета под названием «Летающий тигр».

Весь ресторан представлял собой один длинный и узкий зал. Вдоль стен тянулись зеленые пластиковые кабинки. Центральная часть зала была заполнена квадратными столиками, накрытыми белыми скатертями; кроме того, там было несколько больших круглых банкетных столов. Украшений на стенах практически не было, если не считать громадного бака из нержавейки, куда наливали чай, нескольких аляповатых картинок да одинокого динамика, из которого мягко доносился джаз.

Помещение кухни оказалось крохотным; оно было выкрашено в ужасный зеленовато-желтый цвет, который местами отступил лишь под воздействием многолетних настойчивых чисток. Сайхун увидел, что в кухне установлено четыре плиты, столы из нержавейки для готовки блюд, несколько больших раковин и мойка для посуды. Для обслуживания ресторана такого набора было явно недостаточно, но Сайхун решил воздержаться от высказываний вслух. Боссу Ли он сказал, что, по крайней мере, кухня выглядит очень диетой. На это будущий работодатель сообщил ему, что городские власти проверяют этот ресторан гораздо чаще, чем заведения белых, и что взятки являются неотъемлемой частью всех расходов для ведения подобного дела.

Потом босс Ли представил Сайхуна шеф-повару; правда, Сайхун уже слышал о нем от болтливых кумушек в Чайнатауне. Повара прозвали Дьявол Ли; его никто и никогда не видел без сигареты во рту. Дьявол Ли был известен своей склонностью к плохому настроению и злым языком, так что женщины, собиравшиеся у магазина Большой миссис Ли, считали его самим чертом во плоти. То был мужчина отвратительной наружности с искривленным ртом. Лицо у него было все покрыто кошмарными шрамами: след пожара. Правда, никто не считал это несчастным случаем – все говорили, что, таким образом пометив лицо Дьявола Ли кошмарным знаком, боги сослужили человечеству огромную службу. Главная странность Дьявола Ли заключалась в том, что во время припадков дурного настроения он отказывался готовить пищу. Нередко это случалось тогда, когда ресторан был буквально забит посетителями. Недовольно бурча, повар вяло подержал протянутую руку Сайхуна и выдохнул в воздух длинную струю табачного дыма.

В четыре часа Сайхун переоделся в свою новую униформу: белую хлопковую рубашку, черные брюки и галстук-бабочку. В течение двух часов зал ресторана оказался битком забит посетителями. Все они были белыми, причем в основном из близлежащих зажиточных кварталов; кое-кто даже приезжал на лимузинах с шофером в ливрее. Каждого входящего приветствовал метрдотель – худой и косоглазый японец, которого кто-то в насмешку прозвал Большим Дюком. У большинства завсегдатаев ресторана были свои любимые официанты, так что они со знанием дела просили Дюка предоставить им столик в своей излюбленной части зала. Точно так же привычные посетители были уверены и в выборе блюд: яйцо «фу юн», «чау-мейн»1, свиная отбивная «суэй», суп «уонтон», свинина под кисло-сладким соусом «му гу гай бан», булочки с яйцом и свиные ребрышки, жаренные на решетке. Считавшие себя истинными ценителями кулинарного изыска заказывали половину жареной утки с подливой. Дети нередко предпочитали что-нибудь из «амери-

Чау-мейн – китайское рагу из курицы или говядины с лапшой. – Прим. перее.

канского» меню: большой салат из креветок, сэндвичи со свиной грудинкой или сэндвичи с курицей.

Молодые посетители ресторана предпочитали не только странные сочетания домашней кухни – больше всего им нравились двое официантов. Официант Ли Ши отличался большой яйцеобразной головой; волосы у него были густо намазаны бриолином, а переломанный нос не добавлял приветливости и без того угрюмому выражению лица. Ли Ши жил, бесконечно скорбя об утрате единственного сына. Однажды во время праздника в его селении, пуля, выпущенная в воздух, случайно упала в толпу – и, как назло, попала именно в его сына. Ли постоянно вспоминал об этом трагическом происшествии; с тех пор он утратил всякую веру в будущее. К посетителям и работникам ресторана он относился одинаково грубо. Лишь дети, приходящие вместе с родителями, иногда вызывали у него улыбку или нарочито грубоватое замечание.

Вместе с ним работал и самый старый работник ресторана, которого прозвали старина Ли. Никто точно не знал, сколько ему лет. Он красил свои волосы (за что Дьявол Ли всегда обвинял его в расходовании гуталина) и сооружал на голове невероятную прическу «а-ля маркиза Помпадур». По бокам над ушами волосы вздымались сверкающими буклями; а когда становилось жарко, на лицо старины Ли падала длинная прядь, которую он не без удовольствия закидывал обратно кокетливым взмахом головы. Старина Ли всегда втягивал голову в плечи так, что со стороны можно было подумать, будто у него вовсе нет шеи. Ему нравилось шутить с детьми, и малыши понимали его шутки – чего нельзя было сказать о сопровождавших взрослых. Но Старина Ли никогда не позволял себе насмехаться над маленькими.

Сайхуну поручили обслуживать несколько столиков, и он старался вовсю. Считая себя уже опытным официантом, он быстро брал заказы и немедленно относил их на кухню, чтобы Дьявол Ли приготовил требуемое блюдо. Постепенно грохот ресторана нарастал, оглушая всех и вся: посетители громко болтали, вопили дега, официанты громко кричали, передавая заказы на кухню. Каждый раз когда Саихун с размаху раскрывал двойные распашные двери, раздавался звук, подобный барабанному бою; каждый раз когда фарфоровые тарелки скользили по стали сервировочных столов, их перезвон напоминал звучание гонгов. Дьявол Ли, крепко сжав губами измятую сигарету, священнодействовал над четырьмя плитами сразу, заставляя их реветь и шипеть; его железная лопаточка для перемешивания двигалась настойчиво и неукротимо, словно шатуны у паровоза. Стоило шеф-повару приподнять сковороду, как жуткие языки желтого пламени молниеносно взметались под колпак кухонной вытяжки. Вокруг кипели и плевались паром кастрюли с кипящим соусом, и восхитительный аромат разливался по всей кухне. Ритм работы мог свести с ума кого угодно: Дьявол Ли гневно кричал, чтобы побыстрее забирали приготовленные заказы, официанты отвечали ему так же громко, выкрикивая названия новых блюд.

В углу вовсю трудились две чернокожие посудомойки. На протяжении дня обе женщины, помимо мытья посуды, должны были вместе мыть полы, ставить столы, получать привезенные продукты и готовить пищу к вечернему приему посетителей. Они сносили припасы вниз в подвал, где были установлены дополнительные печи, чтобы на них доводить до полуготовности уток и цыплят, столы для разделки и нарезки овощей и даже приспособление для проращивания фасоли, из которой потом делали фасолевый крем. Практически весь вечер напролет потоки кипятка струились под их руками на тяжелые блюда и кувшины.

Одна из негритянок, Бесси, была довольно стройной, большеглазой и совершенно скрытной. Ежедневно она пробиралась на работу тайком, словно мышь, которая осторожно пробирается через комнату. Она ни с кем не разговаривала, безупречно справлялась с возложенными на нее обязанностями и всегда уходила точно в положенное время. Зато ее товарка была полной противоположностью. Ее называли Лаки, и она весила добрых 350 фунтов. Передвигаясь, Лаки делала мелкие шаги своими огромными ногами-бочонками, а туловище ее было столь внушительных размеров, что в двери она протискивалась лишь боком. Путешествие с горой грязной посуды заставляло ее задыхаться, так что Лаки старалась собрать поближе к мойке как можно больше грязных тарелок, чтобы не тянуться за ними далеко. Сайхун особенно понравился Лаки. Несмотря на кухонный жар, грохот и безумный ритм работы, Лаки во весь голос распевала песни в стиле госпел. Возможно, из-за того, что Сайхун здесь был самым младшим, Лаки не стеснялась подмигнуть ему, намекая, что «принять Господа в сердце никогда не поздно».

Одним из завсегдатаев, кто всегда заказывал себе столик у Сайхуна, был большой бритоголовый здоровяк. Он приходил в ресторан ежедневно в обществе своей жены, тихой и застенчивой брюнетки. С религиозным постоянством здоровяк заказывал себе каждый раз одни и те же блюда: булочку с яйцом, суп с яйцами, сливы под кисло-сладким соусом и поджаренный рис. Но Дьявол Ли с не меньшей регулярностью путался с выполнением заказа: вместо желаемых ягод дерезы, порцию свинины для здоровяка всегда украшали дольки ананаса.

Однажды вечером этот самый посетитель вновь появился в ресторане, и Сайхун решил заговорить с ним: он так и не избавился от своей привычки моментально, одним взглядом оценивать собеседника. У Сайхуна не возникло никакого сомнения относительно того, что этот шестифутовый тяжеловес был бойцом. Это безусловно было видно из его походки, из того, как он заполнял собой всю кабинку – об этом говорил даже воинственный тон, которым он заказывал свой обычный ужин. Сайхун решил, что безусловно где-то встречал этого человека.

– Я знаю, кто вы, – произнес Сайхун в тот вечер самым безразличным "Гоном, обращаясь к здоровяку. Было уже поздно, и Сайхун в тот день чертовски устал от работы. Но когда он вспомнил, где именно встречал своего клиента, он тут же забыл о всяких правилах поведения для официанта.

Супруга здоровяка озабоченно бросила взгляд через стол, а ее муж с недовольным видом взглянул на официанта.

– Ну и кто же я, по-твоему?

– Вы – Бэтмен.

Бэтменом называли борца в маске, который выступал в шоу на телевидении. Сайхун и другие работники ресторана иногда в субботу утром смотрели телевизор, пока мыли полы в зале.

– Откуда, черт подери, тебе это известно? – воскликнул Бэтмен. – Ни одной душе неизвестно, кто я на самом деле.

– Ну, это совсем нетрудно.

– А я и не думал, что ты такой умник.

– Есть много чего, о чем вы даже не подозреваете, – возразил Сайхун и тут же пожалел об этом: все-таки день выдался необычно трудным, ему даже пришлось поспорить с Дьяволом Ли.

– Ты, червяк! – взревел Бэтмен. – Если ты такой умный, то как вышло, что тебе снова не удалось правильно приготовить мой ужин?

В отчаянии Сайхун выронил поднос. В ресторане внезапно воцарилась тишина. Сайхун почувствовал смущение: на него пялилась добрая сотня глаз. Тут же подскочили Дюк и босс Ли.

– У вас проблемы? – нервно спросил Дюк.

Бэтмен был на целую голову выше Сайхуна, а Дюк между ними двумя казался вообще карикатурным карликом.

– Это наше с ним дело, сами разберемся, – заорал Бэтмен.

– С удовольствием, в любое время, – ответил Сайхун.

– Ты? – загрохотал Бэтмен. – Да что ты можешь?

– Я же уже сказал, что есть многое, что неизвестно вам.

– Не смей драться, – потребовал босс Ли, обратившись к Сайхуну по-китайски. – Это плохо скажется на нашем бизнесе.

– Эдгар, дорогой, не дерись, – произнесла в свою очередь миссис Бэтмен.

– Эдгар?! – захихикал Сайхун: теперь он уже не мог остановиться.

– Эй! Ты смотри мне! – рявкнул Эдгар Бэтмен.

– Слушай, сегодня у меня выдался трудный денек, – произнес Сайхун, стараясь копировать героев из виденных им фильмов. – Или поднимайся, или заткнись.

– Ах ты дерьмо! – завопил Бэтмен. – Да я тебя сейчас размажу.

– Ну-ка, ну-ка! – воскликнул Сайхун, разведя руки в стороны.

И Эдгар Бэтмен набросился на Сайхуна. Зрелище было не из тех, к которым Сайхун отнесся бы спокойно – любой призадумается, если на него вдруг надвинется гора мяса в два раза шире и выше его. Но Сайхуну всегда нравилось испытывать свою смелость в бою.

Сайхун ступил в сторону и с силой выбросил ладонь, нанося удар в низ живота Бэтмена. Одновременно он втянул энергию удара в себя: все-таки нехорошо наносить ущерб животу клиента. Так или иначе, Сайхун не мог сдержаться от возможности получить удовольствие. От удара здоровяк аж (приподнялся на цыпочки, словно его поразило электрическим током. Тогда Сайхун быстро схватил его подмышки и совершил молниеносный бросок,»› В момент, когда Бэтмен повалился вниз, Сайхун подпрыгнул и вместе со своим противником совершил изящное сальто. Когда совершенно сбитый с яояку Бэтмен закончил падение, Сайхун уже стоял рядом с ним. Оставалось еще одно мгновение для того, чтобы триумфально улыбнуться в помутивщиеся глаза гиганта, и ют уже быстрый удар локтем лишил Бэтмена сознания.

– Прошу прощения! Прошу прощения! – заизвинялся Дюк перед остальными посетителями.

– Ох! – воскликнул босс Ли. – Да ты же разгонишь всех моих посетителей! А ну быстро! Приведи его в чувство!

Сайхун сделал то, что от него потребовали. Во время тренировок его -учили не только тому, как лишить человека чувств, но и искусству исцелять людей и приводить их обратно в сознание. Он посадил Бэтмена, хотя это Оказалось довольно трудным занятием. Здоровяк был очень тяжел, а его голова в руках у Сайхуна напоминала огромный шар для игры в кегли. Сайхун помассировал ему шею, а потом сильно шлепнул Бэтмена по спине. Громкий хлопок вернул Бэтмена в сознание. Сайхун помог ему подняться и пересесть «крохотную кабинку. Там он увидел миссис Бэтмен: она была слишком ошеломлена, чтобы произнести хотя бы слово.

– Я искренне сожалею, – начал было босс Ли, – больше это никогда не Повторится.

– Пустяки, – выдохнул Бэтмен. – Как тебе это удалось? Покажи мне! Покажи немедленно!

v Как раз в это мгновение появился старина Ли – он нес заказанный Бэтменом ужин. Как всегда, свинина была украшена кусочками ананаса, но на этот раз Бэтмен отнесся к невнимательности повара с изрядной долей юмора.

После этого другие работники рассказали Сайхуну о том, что у каждого из них был свой постоянный посетитель, знавший своего официанта по имени. Каждый посетитель имел свою историю, по поводу которой и произошло соответствующее знакомство. Но ни один из них, как узнал Сайхун, не завел это знакомство именно потому, что его сбили с ног.

Тогда Сайхун посмеялся этому, но в глубине души подобные проявления силы всегда давали почву для внутреннего созерцания. Трезво поразмыслив, оа понял, что не было никакой нужды в этом поединке. Возможно, в молодости состязания подобного рода можно было простить; теперь же он начал понимать, что невольно показал другим людям определенную часть его естества. Тогда он мысленно вернулся к медитациям, которыми он старался овладеть непосредственно перед тем, как покинуть Хуашань. Тогда ему нужно было «стереть» свое эго. Судя по всему, чтобы преуспеть в этом, потребуется Долго и тяжело потрудиться.

Тяжело потрудиться. Да, за годы пребывания в «Саду лотоса» и среди кантонских иммигрантов Питтсбурга, он тяжело трудился не только на месте своей официальной работы, но и над собой. Он начал видеть удивительную параллель между привычкой к настойчивости у тех, кто трудился рядом с ним, и аналогичной настойчивостью, которая требовалась от каждого из членов его секты в Хуашань. Если говорить о чем-либо общем между иммигрантами – это было слово, которое неправильно переводили как «борьба», но с дополнительными значениями «тяжелой работы» и «способности переносить лишения и страдания». Это слово подразумевало, что «умеющий бороться» обязательно преуспеет в этом мире. Таким был путь и иммигранта, и аскета: борьба, страдания, тяжелая работа – до тех пор, пока не придет успех.

Обнаружив общие культурные элементы между религиозной и светской жизнью, Сайхун начал себя чувствовать гораздо удобнее среди китайских иммигрантов. В конце концов, если не считать различий в их конечных целях, все они боролись за будущее, которое явно не обещало ни одному из них никакого вознаграждения. В определенном смысле это небольшое сообщество работников ресторана было почти монастырем… так что покинуть ресторан было так же приятно, как покинуть свой монастырь, чтобы посмотреть на празднество.

Поздней осенью Сайхун вместе с дядей и тетей отправился на нечастую прогулку на природу. Дядюшка Уильям на своем надежном «бьюике» привез их в прекрасное место на берегу озера. К ним присоединились Большая миссис Ли и ее семья, а также друзья тети – Джин и Генри Чан. Клены по берегам озера одевались в удивительный пурпур, который можно было встретить лишь на самой редкой шелковой одежде. Женщины распаковали всевозможную снедь, а также чай и пиво. За завтраком на траве все смеялись и веселились,- один лишь Сайхун сидел тихо и угрюмо. Увидев это, тетя предложила ему прогуляться самому, если он этого хочет: старая женщина поняла его настроение и почувствовала, насколько сейчас племяннику необходимо одиночество. Извинившись, Сайхун побрел к кромке воды; потом, повинуясь внезапному побуждению, он взял напрокат весельную лодку. Крепко зажав толстые рукояти весел руками, он поначалу сделал несколько пробных гребков по воде. Потом он почувствовал ритм притягивания и толкания. Лопасти весел начали описывать регулярные дуги по голубовато-зеленой воде – и вот уже нос его лодки зачертил идеальную прямую линию по глади озера.

Сайхун целиком отдался новому занятию. Его ноги напрягались и расслаблялись с завидной регулярностью, мышцы живота сокращались и вздувались буграми при каждом ударе весел. Мышцы спины тянулись приятно и упруго, словно испытывая себя в схватке с плотной водой; руки вибрировали, приятно наполняясь разогнавшейся кровью.

Вскоре Сайхун заметил, что дыхание также подчиняется общему ритму движения. По крайней мере в своем физическом проявлении, гребля оказалась ничуть не хуже цигун, которым Сайхун продолжал регулярно заниматься. Физическое напряжение наполняло легкие чистым и сладким воздухом, приятно щекотало нервы. Он чувствовал, как расширяются кровеносные сосуды в его теле. Кому нужны эти эзотерические техники? Вот что сейчас давало ему здоровье и опыт.

Водная гладь была спокойной, благостной. Он посмотрел, как за кормой удаляется череда пузырьков. Абстрактные линии и изгибы возмущенной воды кипели несколько мгновений, а потом растворялись во всеобщем спокойствии. Подобно Дао, которое показывало на поверхности одну свою грань лишь затем, чтобы в следующее мгновение навсегда погрузить ее вглубь, движения его лодки были постоянными, но всегда меняющимися. Каждое мгновение лодка возникала из небытия лишь затем, чтобы в следующую секунду вернуться в никуда.

; Через некоторое время Сайхун почувствовал, что его тело начинает идеально смешиваться с движением лодки, с мягким покачиванием воды, с легким волнением на озере. Он вспомнил слова своего учителя: жизнь – это колебание. В жизни было созидание и разрушение; в жизни было движение. Он должен был слиться с этой жизнью точно так же, как это удалось ему сейчас.

Грести на лодке оказалось совсем просто: это была просто гребля, а значит – это был совершенный даосизм. И он греб вперед, раз за разом налегая на весла.

Постепенно его охватило спокойствие. «Проникни в неподвижность». Эти два слова представляли собой одну из самых священных мантр в даосизме. Сайхун заметил, что его движения исподволь повторяют ритм этой мантры. Весла вновь и вновь опускались в воду. Они поднимались и опускались, поднимались и опускались…

Он подумал, что уже давно не медитировал. Да и как бы ему это удалось, если он все время работает и живет в «Саду лотоса»? Сейчас же он вдруг осознал, что погружается в уже знакомое состояние медитации. Каким-то образом внешние ощущения от гребли на озере нашли внутреннее отражение в нем. Его внешние чувства успокоились и замерли; он почувствовал, что смотрит внутрь себя. Безусловно, его глаза продолжали видеть – но его разум переключился лишь на созерцание. Постепенно его разум успокоился, и тогда из тишины возникла душа прекрасная и чистая.

Чувствуя внутри девственно прекрасный, сверкающий дух, Сайхун достиг противоположного берега. Он вытащил лодку на песок и направился в чащу. Сайхуну всегда нравились леса. Может быть, размышлял он, когда-то в прошлой жизни он был лесным жителем. Но каким бы ни было объяснение, он знал, что ощущение нетронутой земли под ступнями доставляет ему величайшее наслаждение, а красота окружающих деревьев дает ощущение безопасности.

И Сайхун вновь подумал: каким же наивным он был, когда впервые приехал в США! Он ожидал здесь встретить ирокезов и сиу, охотников и ковбоев. Он мечтал о лесах, спускающихся к самой водной глади. Разве мог он тогда знать, что Америка была страной, навсегда распрощавшейся со своим прошлым? В Китае никакая эволюция не могла заставить людей отбросить старое. Люди старались жить в основном так, как жили их предки. Америке же еще и двух столетий не исполнилось. В Китае существовали древние роды, гильдии, рестораны, методы земледелия и школы живописи, начало которым было положено задолго до открытия, сделанного Колумбом. Тогда Сайхун не мог себе даже представить, насколько быстро и тщательно изменяется все в этой далекой заокеанской стране.

В лесу было тихо. Солнечный свет мягко пробивался через ветви. Повсюду слышалось пронзительное пение птиц. Слушая голоса маленьких птах, Сайхун вдруг вспомнил очень необычную песню. Это не было музыкой, предназначенной для развлечения, – песнь была мистическим творением, сложенным из священных слогов. Эту песнь могли бы понять люди, которых интересует мистическая история. Если человек окажется в определенном месте и исполнит эту песню, тогда стражи этих мест должны будут показать исполнителю, как выглядела местность в прошлом. Песня пронзит время – этот клубок из множества слоев – и глазам откроется былая красота. Это священнодейство немного напоминало искусство пустить воду вспять – вот какова была эта песня.

Сайхун пользовался этой песней в Китае. Для него история была не только тем, что можно почерпнуть в книгах, но почти непосредственное ощущение того, что увидел своими глазами. Он видел поэтов, воинов, Семерых Мудрецов из Бамбуковой Рощи. Он видел все это так же ясно, как вот эти деревья перед ним сейчас. Его учили, что время может течь в любом направлении. И сейчас он решил исполнить эту песню. Он мог бы начать учиться у природного мира прямо здесь, впитывая мягкие набеги ветра, ощущая девственную, незамутненную воду. Он мог бы заново открыть для себя здесь Дао.

Некоторое время Сайхун сидел, созерцал, полностью переключившись на священное внутри. Потом он поднялся и начал петь, аккомпанируя словам движениями и жестами. Внезапно ветер остановился. Замолкли птицы. Даже деревья задрожали, услышав его голос.

Сайхун с нетерпением прислушался: ничего.

Секунду он размышлял: правильно ли все сделано – в конце концов, он довольно давно не исполнял эту песню, хотя подобную мелодию забыть и непросто. Потом запел снова. Никакого ответа.

После третьей попытки он понял, что эта песня может жить только в Китае.

Огорченный и расстроенный, Сайхун повернул обратно к лодке. Он греб, направляясь к ожидавшим его друзьям и родственникам, но теперь понимал, что это была обыкновенная лодочная прогулка.

Глава тридцать четвертая  Дитя мира

Б 1963 году Сайхун вернулся в Китай. Услышав, что он собирается на всеми любимую родину, многие передали ему красные пакетики с «деньгами счастья». И Большая миссис Ли, и дядюшка Фэн, и дядюшка Пун, и Старина Ли, даже Дьявол Ли – все передали ему что-то в дорогу. Сайхун был тронут: даже в Хуашань он не чувствовал такой поддержки и дружеского отношения. Он совершал эту поездку по просьбе Ван Цзыпина, к которому Правительство коммунистов всегда относилось с благосклонностью. Когда Мао Цзэдун пожелал улучшить здоровье народа с помощью боевых искусств, Ван, среди многих мастеров, получил приглашение продемонстрировать свои умения.

Ван Цзыпин тогда сопровождал премьера Чжоу Эньлая, совершавшего дипломатическую поездку в Бирму. У Сайхуна не было никаких сомнений, что лишь дипломатический опыт Чжоу заставил официальный Китай использовать боевые искусства в качестве средства укрепления международных отношений. Он подозревал, что в тайне Чжоу симпатизировал многим классическим искусствам, которые поначалу в пылу идеологических конфликтов начисто отвергались. Но вместе с тем, Чжоу никогда не выступал в поддержку кого-либо, если чувствовал нападки, – вместо этого он терпеливо дожидался момента, когда можно будет поднять людей на борьбу за идеалы, к которым он стремился. Храня в секрете свои истинные побуждения, никогда не демонстрируя свою привязанность к кому-либо, он оставлял людей в неведении до тех пор, пока проведенную им подпольную работу оказывалось уже невозможным остановить. Сайхун чувствовал, что за этим новым интересом к боевым искусствам – или, как их теперь называли на Западе, ушу - снова-таки стоит Чжоу. Приглашение имело все отличия, характерные для подпольных манипуляций премьера: Чжоу предпочитал стратегические приемы, которым были вынуждены аплодировать даже его враги. Улучшение здоровья народа оказалось благородным идеалом, с которым никто бы не смог поспорить.

Прибыв в Пекин, Сайхун готовился к встрече с одним из своих учителей – но каково же было его изумление, когда он обнаружил, что теперь Ван Цзыпин уже выглядит далеко не таким впечатляющим! Этот человек стал подозрительным, даже скрытным. Безусловно, Цзыгашу уже было 83, но он при этом все еще сохранял вид крепкого и жилистого мужчины, готового поспорить даже с тем, кто гораздо моложе его. Теперь волосы Ван Цзыпина были совершенно седыми, зато глаза продолжали сверкать неугасимой яростью. Ван сухо поприветствовал Сайхуна, затем движением глаз указал на невысокого человека в зеленом сюртуке «а-ля Мао». Сайхун тут же понял, что агенты коммунистов внимательно следили буквально за всем.

У Сайхуна так и не выпало времени поговорить со своим учителем наедине. Вместо этого пришлось сосредоточиться на репетициях и разучивании заранее подготовленных поединков с другими вернувшимися учениками. В свое время Ван Цзыпин обучил настолько многих, что те, кого пригласили на демонстрацию, практически знали друг друга в лицо. Было весьма характерно, что практически все ученики вернулись в Китай из других стран. Гордые индивидуалисты, эти знатоки боевых искусств в начале пятидесятых годов покинули страну.

Пребывая под постоянным наблюдением властей, воины репетировали свои упражнения в угрюмой тишине. Им совершенно не нравились ограничения, но с этим приходилось мириться ради учителя. Занятия проходили в школе Вана – старом здании гимназии с бледно-зелеными стенами и высокими окнами, через которые проникал яркий солнечный свет. В зале были зеркала, груши, деревянные болваны для отработки ударов, канаты для лазанья и акробатические снаряды. В воздухе стоял своеобразный, немного острый аромат – не оттого, что в зале занималось множество людей. Этот запах исходил из каких-то особых добавок в материалы, из которых был построен зал. Воины тренировались по восемь часов в день под неусыпным контролем самого Вана. Каждое движение неоднократно разучивалось, и если совершенство могло бы разозлить богов, – что ж, Ван, безусловно, был полон решимости довести их до абсолютной ярости.

В тот вечер, когда намечалось представление, стадион был забит до отказа. В особой ложе восседали Мао Цзэдун, Чжоу Эньлай, Чжу Дэ и другие государственные деятели. Сайхун скептически окинул правительственную ложу: когда-то эти люди объявили боевые искусства феодальным прошлым. Теперь же они считали, что древние знания могут оказаться полезными для здоровья, а также в качестве показательных выступлений – будет чем поразить другие страны.

Под грохот аплодисментов на поле вышли старые мастера боевых искусств. Там был Мастер стиля Обезьяны, движения которого напоминали приматов; другого воина называли Крысой – он сражался, орудуя кавалерийской пикой тринадцати футов длиной. Сам Ван Цзыпин продемонстрировал свою жизнеспособность, выступив с показательными упражнениями с копьем и монашеской шпагой.

Подошла очередь Сайхуна. Он вышел на помост в простой хлопковой рубашке голубого цвета, белых хлопчатобумажных штанах и самодельных теннисных туфлях. Туловище плотно охватывал пояс. Вместе с двумя другими учениками он в быстрой последовательности показал комплекс упражнений с двумя мотыгами, затем – с двумя кинжалами и наконец – форму боя на мечах «Плывущий дракон» – этот стиль был унаследован от женщины, пытавшейся убить императора Цяньлуна. Каждое его движение зрители встречали громкими овациями. Вспомнив свои актерские навыки, Сайхун дополнил технику скрытого бокса соответствующими гримасами. Наконец подошло время его последнего, сольного выступления. Он взял копье, обвел взглядом ревущую толпу зрителей… Своим ученикам Bail не сказал ни слова – это значило, что они почти близки, чтобы услышать одобрение от мастера. Значит, выступление идет хорошо. Гости в правительственной ложе, судя по всему, также были довольны.

Копье было сделано из ствола молодого деревца. Толщиной всего в полтора дюйма в основании, практически без сужения к другому концу, оно легко сгибалось при выпадах вперед. На конце копье резко сужалось, а собственно металлический наконечник был снабжен длинным темляком из конского волоса, окрашенном в ярко-красный цвет. При каждом движении темляк невольно приковывал к себе взгляд. Это было сделано не только для большей зрелищное™ – в бою такой темляк отвлекал противника от острия копья и также мог быть использован для захвата оружия нападающего. Сам стиль получил название «Кровавое копье», поскольку изначально выполнявший должен был начинать бой с темляком белого цвета, который впоследствии окрашивался кровью противника.

Услышав, как громко объявили его имя и стиль: «Кван Сайхун. Стиль "Кровавое копье"», Сайхун покрепче взялся за свое оружие. Потом он вышел на помост. Какое-то мгновение он стоял неподвижно, ожидая, пока затихнут возгласы с трибун. Копье он держал вертикально, уперев его концом в землю. Вдруг он подумал, что белизна древесины чем-то сходна с позвоночником. Затем Сайхун поднял левую руку, делая медленный вдох. Наконец он обеими руками схватил древко, мощно поднял его в воздух – и полностью погрузился в выполнение упражнения, наглядно демонстрируя, как может сражаться человек. Имитируя сопротивление множеству противников, Сайхун Делал блоки, отбивал удары, атаковал сам и взлетал в воздух почти балетными прыжками. Он стремился к тому, чтобы зрители поверили: он действительно сражается с невидимыми врагами. Даже сам Чжоу зааплодировал Сайхуну. Сайхун подумал: интересно, помнит ли его еще премьер-министр.

Представители других школ, которые выступили раньше Сайхуна, вернулись на помост, чтобы продемонстрировать показательные поединки. Безоружный Сайхун оказался лицом к лицу с директором одной из шанхайских школ Вана – коренастым и крепким мужчиной лег шестидесяти с короткой стрижкой. В руках у противника было два настоящих кинжала.

– Атакуй! – крикнул Ван.

Сайхун разоружил своего противника за пять секунд. Первая секунда: противник напал; вторая: Сайхун отбил удар; третья: ударил по тыльной стороне одной руки противника; четвертая: выбил кинжал из другой; пятая: вернулся в исходную позицию. Послышались звучные аплодисменты.

– Слишком медленно! – снова крикнул Ван. Старый учитель, который иногда выскакивал на ринг, если действия ученика грозили уничтожить репутацию его школы, стремился к тому, чтобы на этом празднике все было само совершенство. Он занял место Сайхуна, произнеся: «Трех секунд вполне достаточно.»

Противник с кинжалами снова напал. В первую секунду атаки Ван сделал шаг в направлении противника. На второй секунде он нанес такой молниеносный удар двумя руками, что оба ножа упали на землю. На счет «три» Ван уже стоял в исходной позиции. При виде такого совершенства не только стадион взорвался возгласами восхищения и аплодисментами – сам Мао лично аплодировал Ваиу.

Выступления продолжались. Сайхун трезво рассуждал: некогда вершиной его устремлений было стать просто знатоком боевых искусств. Подрастая, он видел рыцарей бывшей империи, восхищался их героизмом. Однако современность, да и Вторая мировая война навсегда изменили смысл того, что значило быть воином. Огнестрельное оружие и регулярная армия стали более значимы, нежели умение и рыцарские качества. Теперь уже не было знатоков боевых искусств в исконном понимании этого выражения, а те, кто считали себя таковыми, на деле были лишь неисправимыми романтиками. От прошлого досталось лишь весьма своеобразное наследство, которое пытались сохранить сильные и суровые мужчины, подобные Вану или его инструктору из Шанхая. Теперь древнее искусство оказалось в поле зрения Мао и его правительства. Высочайшее совершенство, которое воины прошлого держали в тайне, теперь было открыто всем; его собирались эксплуатировать по политическим соображениям. Безусловно, не Сайхуну было принимать такое решение. Ван решил сотрудничать, а Сайхун должен был вернуться в Китай, повинуясь требованию своего учителя. Но в любом другом случае, он ни за что не продемонстрировал бы любопытным зевакам свое искусство. Его всегда учили держать умение в тайне до самого последнего момента. Но начиная с этого времени боевые искусства, которые всегда воплощали в себе принципиальность, честь, дисциплину и индивидуальность будут трансформироваться в показательные выступления и просто в спорт. Хранители вековечной мудрости отдавали драгоценное наследство в чужие руки.

Глава тридцать пятая  Остров неизвестности

Через два дня после выступления Сайхун сел в поезд, направлявшийся на запад. Пересекая просторы родины, он наблюдал за окном вагона черты нового Китая: какие-то фабрики, заводы, первую технику на полях. Китайский народ был на пороге индустриализации. Что ж, это будет полезно для экономики, для военных, для баланса в торговле. Теперь он видел, что люди, которые ранее были под гнетом представителей его родного аристократического класса, теперь получили шанс развиваться и двигаться вперед. Но вместе с уходом старого общественного порядка начала тускнеть и древняя классическая культура, которую Сайхун так высоко ценил. Императорские дворцы превратились в музеи; ученые теперь могли работать в архивах, только лишь если им очень повезет, – в противном случае их ждали сельскохозяйственные поля. На самом Хуашань жили лишь несколько монахов да монахинь (во времена Сайхуна среди жителей Хуашань никогда не было женщин), которых прислало туда правительство, чтобы они заботились о достопримечательностях для туристов.

На рассвете Сайхун сошел с поезда, в котором он трясся два дня. Он не торопясь прошел от станции к озеру; потом, ожидая лодочника, немного постоял на самом краю у воды – крохотная фигурка, почти незаметная на фоне разлившейся водной глади. Серые очертания холмов и голубоватые дики далеких гор едва проступали за густой облачностью.

Посреди озера темнел небольшой куполообразный остров. Издалека на нем ничего нельзя было рассмотреть, лишь редкие мазки каменных глыб и деревья, возвышающиеся над зеркалом воды. Сайхун знал, что там сейчас находится его учитель, – в сущности, он даже слегка ощущал это присутствие, – но в остальном никаких других признаков жизни вокруг озера не было.

Какое-то время он постоял на берегу. Стайка ласточек крошечными кинжалами пронеслась над бледно-голубой водой, вытворяя на лету акробатически изящные трюки. Сайхун задумался, может, они возвращаются из какого-то ночного путешествия? Или их воздушный танец – приветствие восходящему солнцу? Крошечные птахи с острыми, словно ножи, крыльями, захватывающей дух скоростью и удивительным, непостижимым разумом Неожиданно прервали свой эксцентричный полет и растаяли в вышине.  Сайхун прислушался к легкому шороху песка, к мягкому бульканью во-№. В Хуашань бесстрастные горы были воплощением совершенной неподвижности. Всякое движение скрывалось в наполненных жизнью горных пещерах и подземных потоках. На этом же озере присутствовала какая-то смесь нз неподвижности и движения. Тихая поверхность воды напоминала медитирующий разум; а поскольку вокруг ощущалось одиночество, существовала вероятность того, что ему, Сайхуну, здесь может явиться Дао.

Появился лодочник. Немного поторговавшись, он согласился перевезти Сайхуна на остров. Укладывая чемоданы в лодку, он интересовался, не коммерсант ли Сайхун. В ответ тот лишь рассмеялся, сообщив лодочнику, что он просто родственник, который приехал увидеться с близким человеком. Сам себе он, однако, казался блудным сыном, который возвращается домой в не совсем здравом рассудке. С собой Сайхун привез множество подарков: цветов, фруктов, конических караваев белого хлеба, орехов, квашеных и пряных овощей, сушеную тофу, лапшу… Он намеренно старался захватить всего побольше, и теперь подарки заполнили почти все пространство лодки.

Через некоторое время Сайхун с радостью заметил двух служек: они стояли в фиолетовой тени ивы рядом с крохотным причалом. У обоих были длинные, завернутые в узел волосы и одежды даосских монахов. Сайхун поприветствовал их поклоном и начал поспешно передавать им свои подарки. На какую-то секунду он почувствовал себя немного неуклюжим, даже смутившимся.

Журчание Чистой Воды тут же ответил ему подчеркнуто церемонными приветственными жестами, но потом не выдержал и хихикнул. Сайхун выпрямился, смутившись и растерявшись.

– Ну и вид у тебя, – служка ткнул в американскую одежду Сайхуна.

– Да не дразни ты его, – произнес Туман В Ущелье с преувеличенной заботой в голосе. – Он ведь у нас по миру путешествует.

Тут Сайхун вконец смешался: он не знал, что делать. Если бы он был простым человеком из Питтсбурга, то, пожалуй, пожал бы им руки – но такой жест был незнаком в Китае. Если бы он все еще оставался монахом, то поклонился бы им, а после приступил к сложному ритуалу приветствия. Наконец, если бы он оставался ребенком, которым оба служки его безусловно считали, он бы просто постарался их ударить.

– Такой сейчас стиль, – защищаясь, бросил Сайхун. – Мне нужно нормально выглядеть, как все.

Но в душе он решил, что два его старых друга – обыкновенные неотесанные крестьяне.

– Видали даоса, который о стиле печется! – неожиданно рявкнул Туман В Ущелье, с такой силой тряхнув головой, что его завязанные в узел волосы едва не распустились. – Да, вижу, что ты действительно делаешь успехи в самосовершенствовании.

Тут Сайхун совершенно потерял терпение и уже был готов схватиться с обоими – но вдруг вся троица заметила, что на вершине пригорка стоит Великий Мастер. Служки и Сайхун переглянулись друг с другом, выдавив на лице глуповатую ухмылку. Потом служки подхватили вещи Сайхуна и направились вверх по холму.

Островок оказался меньше обычного городского квартала. Почти всю площадь занимали плакучие ивы и сосны. Правда, с него открывался отличный вид на берега озера; можно было увидеть и несколько горных цепей вдалеке. Великий Мастер и его служки отбывали здесь ссылку, в которую их направило правительство. Сюда не приходили молиться и здесь не было ни одного ученика, которому можно было передать свои знания.

Ходили слухи, что это святилище некогда оборудовал сам Чжоу Эньлай; но при этом укромное убежище служило и тюрьмой. Великий Мастер был слишком известной личностью, чтобы его можно было безнаказанно убить; но правительственные чиновники все же хотели убедиться в том, что старый даос не займется пропагандой религии в массах. Несмотря на то что Великий Мастер был отшельником, его слава заставляла бояться его популярности. Так что было лучше изолировать старика в далеком, никому неизвестном храме.

Сам храм оказался единственным строением на островке; он возвышался на самой вершине холма. Главные ворота открывались на север – традиционная ориентация для большинства храмов. Большинство помещений были разрушены, а то и вовсе уничтожены. Оставались пригодными к использованию буквально несколько помещений: главный молельный зал и несколько небольших, прилегавших к нему келий. Кирпичные стены были покрыты гипсовой штукатуркой и побелены известкой, а крыша была выложена глиняной черепицей пепельного цвета. Когда-то покрашенные карнизы теперь были голыми и побитыми непогодой; мох и трава постепенно начали завоевывать выбоины в камнях. Обычно в храмах над входом крепилась табличка, на которой было указано название; здесь же такой таблички не было.

Служки провели Сайхуна через открытую решетчатую дверь. Пол был настолько покрыт грязью и комьями земли, что можно было только догадываться – внизу должны быть каменные плиты. Деревянные части повсеместно были старые, потрескавшиеся. Нигде не было ни статуи, ни алтаря. Никаких признаков религии.

Великий Мастер стоял у входа в молельный зал. У старого учителя был вполне знакомый вид; но все-таки, после пяти лет, проведенных в Америке, Сайхун вначале решил, что перед ним привидение. Потом он выполнил необходимый обряд поклонения перед неподвижной фигурой учителя, одетой как обычно во все темное. Они обменялись лишь несколькими словами, не выказав никакого волнения от встречи.

– Ты очень добр, столь щедро одарив нас, – пробормотал Великий Мастер.

Сайхун с изумлением почувствовал, каким трепетом наполнилось все его существо при звуках голоса старого учителя.

– Возвратиться – большая честь для меня, – мягко ответил он.

– Как видишь, меня низвели до весьма нищенских условий.

– Но ваше богатство, Учитель, находится не здесь.

– Судя по всему, этого оказалось недостаточно, чтобы спасти меня и тех, кто остался рядом со мной из чувства преданности.

– Вы преувеличиваете, – возразил Сайхун. – Мы навсегда останемся вашими учениками.

– Но разве вся эта жизнь не является сном? – прошептал Великий Мастер.

– Да, причем таким, который слишком быстро кончается, – ответил Сайхун.

– Вот почему я передаю тебе свое единственное наставление: старайся понять непостоянство. Наблюдай преходящее.

Великий Мастер махнул рукой в сторону служек:

– Он проделал долгий путь. Давайте сядем и поедим вместе.

Все четверо уселись за видавшим виды деревянным столом, который стоял посередине запыленной трапезной. Служки занялись приготовлением пищи. Согласно этикету, это занятие должен был бы взять на себя Сайхун, как самый младший здесь; но поскольку сейчас он был гостем, Великий Мастер сел, чтобы побеседовать с ним. В разговоре Сайхун обнаружил, что разум Мастера все так же ясен и цепок.

– Сейчас заниматься даосизмом невозможно, – серьезно произнес учитель. – Оставайся во внешнем мире, но храни даосизм живым и чистым внутри себя.

Сайхун кивнул в знак согласия, присаживаясь на твердую скамью.

– Не думай, что даосизм спасет тебя, – между тем продолжал Великий Мастер. – Ты должен спасать себя. Даосизм – это часть жизни, но жизнь не происходит сама по себе. Каждый человек должен выходить из своей скорлупы и активно преследовать ее. Точно гак же даосизм никогда не придет к пассивному человеку. Ни жизнь, ни самореализация не даются без усилий.

– Я бы даже сказал, без двойных усилий, – вмешался Сайхун, – потому что мне нужно и выживать, и следовать по Пути Дао.

– В прошлом, – ответил учитель, – время текло медленно. Тогда было меньше давления, меньше необходимости соревноваться. Теперь же твоя жизнь на Западе протекает совершенно по-другому. Ты должен сражаться в буквальном смысле этого слова, оставаясь нетронутым изнутри. Осторожно прокладывай свой Путь. Сохраняй и поддерживай в себе Пять Стихий. Подчиняйся направлениям жизни.

– Но сохранять равновесие непросто, – Сайхун налил чаю в чашку учителя, испытывая искреннюю благодарность от возможности слушать Великого Мастера.

– Не так уж сложно, если ты уразумеешь разницу между современностью и древностью, – ответил Великий Мастер. – Современный человек не знает ничего о единстве Инь и Ян. Он желает лишь положительного, отталкивая отрицательное прочь. Он не осознает, что плохое приходит вместе с хорошим. Делая усилия, чтобы постоянно двигаться вперед, он обращается к технологии и ускоряет свой прогресс. К сожалению, при этом он не осознает, что с ускорением прогресса значительно быстрее придут и отрицательные последствия этого. Для модерниста эффективность и практичность – основное, к чему он стремится.

– А что же тогда древний путь?

– Разум того, кто следует пути древних, напоминает исковерканное дерево. Ужасное зрелище: никто не будет пилить это дерево на дрова, зато оно дает тень. Следовательно, оно являегся одновременно хорошим и плохим. Вот почему это дерево выживает, оставаясь сильным и самодостаточным.

– Значит, постоянное стремление лишь к положительным результатам ведет к разрушению, – подытожил Сайхун.

– Именно так, – ответил учитель. – Современные люди не понимают этого. Если современный Запад решит воспринять даосизм, это будет конец нашей философии. Даосизм получил свое развитие в определенном месте; его развивали люди, понимавшие, что они делают. Корни даосизма уходят очень глубоко – в сущности, у него бесчисленное количество культурных корней. Чтобы стать даосом, нужно родиться в Китае, нужно жить здесь изо дня в день, из года в год.

– Значит, в Китае даосизм останется? – спросил Сайхун.

– Нет; он не сможет здесь выжить. Современная архитектура, технология и медицина – вот что сейчас с удовольствием перенимает народ. Кроме того, появились радиоприемники, телевидение, часы и фотоаппараты. Одним словом, прогресс. Движение вперед. Китай все больше становится похожим на Запад, стремясь к одному только положительному, но игнорируя отрицательное. Китай не может вобрать в себя так много. Здесь появятся болезни, недуги, разлады разума. Они предали свою исконную мудрость.

Вошли служки: они внесли пищу. Сайхун увидел, что практически вся еда состояла исключительно из привезенных им продуктов. На тарелках лежали хлеб, свежие овощи, различные виды бобового крема. Интересно, это признак нужды или уважения, подумал про себя Сайхун.

Великий Мастер благословил трапезу: он поднимал тарелки вверх, предлагая их богам, словно они могли видеть это. Ели молча, Сайхун заметил, что его учитель по обыкновению съел очень мало. В конце тихой трапезы учитель кивнул головой, показывая, чтобы Сайхун ел побольше.

– Тот, кто живет во внешнем мире, не может питаться наравне с монахами, – пояснил он. – Ты должен делать все, что в твоих силах, чтобы поддержать себя. Светское общество – это не монастырь. Там нет убежища от всяческого давления и требований, постоянно возникающих у тебя на пути. В тебе должны быть огонь и сила. Быть даосом – это не значит быть пассивным. Это значит, что ты должен напрямую сталкиваться с жизнью на каждом уровне, где бы ты ни находился.

– Что вы посоветуете? – спросил Сайхун. Он пытался сохранять тактичность, но после столь долгого времени он уже не нуждался, чтобы его дополнительно убеждали хорошенько поесть, вернувшись домой.

– В даосской системе питания существуют два правила: умеренность и разнообразие, – Великий Мастер наблюдал за Сайхуном, аппетит которого, судя по всему, все еще не уменьшался. – Первое – умеренность. Не переедай, но избегай недоедания. Не нужно пускаться в крайности голодания, как впрочем и излишне налегать на определенную пищу. Каждый прием пищи должен состоять из умеренных количеств мяса, овощей, крахмала и жидкости. Избегай свинины, уток, всякой дичи и моллюсков: мы считаем, что в их мясе содержатся токсины.

Разнообразие обозначает, что питаться следует в соответствии с временами года. Зимой ешь пищу, укрепляющую почки и кровь: такую, как молодая баранина и телятина. Летом употребляй прохладительные фрукты, овощи и арбузы – они должны составлять основу твоего летнего рациона. Что бы тебе ни приходилось есть, постарайся, чтобы каждый раз на столе было не менее трех овощей: один красный, один зеленый, один желтый. Не употребляй в больших количествах какой-то один продукт, старайся, чтобы питание было как можно более разнообразным. Если ты решил следовать по пути древних, тебе понадобится сила, чтобы преодолевать препятствия.

Еда служит основным источником энергии. Поэтому глупо ограничивать себя в этом. Но тем не менее приемами пищи необходимо управлять; для этого нужна мудрость, поскольку еда может стать важным фактором в выработке энергии. Дм, наша самая основная жизненная сила тела и души, образуется из соков, которые мы впитываем из пищи. Можно даже сказать, что пища, которую мы употребляем, вполне пригодна для управления сознанием.

Сайхун дивился тому, как его старый учитель умудряется сочетать наиболее сложные понятия метафизики с самой что ни на есть конкретикой диетических рекомендаций. Для Великого Мастера же все это было частью одной и той же темы.

О1ужки начали собирать опустевшие тарелки, и собеседники замолчали. Сайхун настоял на своем желании помочь им убрать за столом. Старый учитель остался сидеть в трапезной. Когда Сайхун вновь вошел в комнату, он взглянул на человека, который долгие десятилетия был его наставником: Великий Мастер сидел к нему спиной, прямо и ровно. Учитель был неподвижен – нет, он не медитировал, просто тихо сидел. Густые белые, как снег, волосы были собраны в пучок и аккуратно заколоты булавкой. Темные одежды делали фигуру практически бесформенной.

Предполагалось, что если Сайхун действительно понимает смысл непостоянства, значит, сейчас он должен быть свободен от любых эмоций. Если же его нынешние чувства означали, что он все еще не достиг того самого наивысшего уровня, – значит, на время он согласился с этим. Кусая губы, Сайхун видел, что даже его учитель живет без всяких уз дружбы – как и то, что оба они ощущали взаимную поддержку от тех частично близких отношений, которые их связывали. Судьбе было угодно, чтобы его учитель и весь его род стали для Сайхуна своего рода гарантией возможности обрести свободу от внутренних переживаний. Ведь мастера чем-то напоминали те самые цепи, по которым он когда-то карабкался, поднимаясь по отвесным склонам Хуа-шань: звено за звеном они направляли его, помогая миновать жизненные опасности, пока наконец ученик не достиг свободы. Сайхун не сомневался, что без такой цепи он, безусловно, не смог бы выжить.

Появились служки. Сайхун смотрел, как они молча ухаживают за мастером. И вновь он не удержался и сравнил себя с ними. Они были такими, каким мог бы стать и он, если бы не это совершенно сумасшедшее сочетание сострадания и жестокости, чувств и насмешки, веры и цинизма в его душе. Он глядел на Журчание Чистой Воды, этого прямого и честного плотника, понимая, что вполне мог бы стать таким же, как он. Журчание Чистой Воды был человеком чистосердечным. Если бы Сайхун остался в горах и стал таким же монахом, может быть, ему удалось бы найти умиротворение и спокойствие. Но Сайхун понимал: не с его характером, слишком сложным и полным амбиций.

Потом Сайхун сравнил себя с Туманом В Ущелье. Умный стратег, глубоко интеллигентный человек и замечательный музыкант, этот даос воплощал в себе все лучшие качества, которые Сайхун мог бы найти и в себе, если бы он не был столь амбициозен. Если бы жизнь сложилась иначе, Сайхун, пожалуй, стал бы художником или поэтом.

Потом он начал размышлять над тем, можно ли найти какую-нибудь аналогию с его собственными политическими манипуляциями, – и тут с изумлением обнаружил, что его взгляд инстинктивно устремился на учителя! Сайхун хладнокровно признался себе, что храмы всегда были склонны к политике, к манипуляциям властью и положением – точно так же, как самые худшие правительственные кабинеты, в которых ему довелось бывать. В свое время даже старшие ученики самого Великого Мастера пытались завладеть его высоким саном. Сайхун знал, что и сам учитель вполне способен на интриги.

Вот так он стоял и разглядывал троих людей, которые опекали его с самого детства. Внезапно он почувствовал себя немного лучше: он увидел, что его личность, вполне возможно, просто иначе уравновешена. Вспомнил он также о политике и об интригах, о стремлении к положению и власти, с которыми ему, возможно, довелось бы столкнуться, останься он членом даосской иерархии. Но так или иначе, волею рока или из-за своего собственного упрямства ему довелось пройти иной путь.

Сайхун отказался рассматривать это как нечто недостойное того пути, который прошли его учитель и товарищи по учебе. Он чувствовал, что прошел через многие сходные стадии жизни, овладел такими же навыками, попадался в те же самые ловушки. Различалось лишь содержание событий – вот и все. Если бы ему не пришлось драться на улицах Питтсбурга – что ж, значит, этому суждено было бы случиться еще где-нибудь, может, даже сражаться с солдатами, наводнившими Хуашань. Если бы он не связался с интригами в правительстве, не исключено, что его поглотила бы борьба между храмами за главенство. Если бы он не собрался искать удивительное и прекрасное повсюду, где он только путешествовал, может быть, он бы нашел то же самое в родных горах.

Его учитель отослал его прочь, чтобы Сайхун разобрался с теми же вопросами, которые мучили бы его и в монастыре. Единственное различие состояло в том, что он оказался среди большего количества ловушек, среди более умопомрачительных возможностей выбора. Может быть, ему не стоило носить имя Кван Сайхун – «Брата в Широкий Мир», может, это имя обрекло его на то, чтобы оставаться вечным скитальцем в поисках своей судьбы.

В тот вечер Сайхун уехал и вернулся через несколько дней, захватив с собой еды. Ои мог оставаться на острове лишь ненадолго: даосы знали, что агенты коммунистов постоянно следили за ними, поэтому не желали возбуждать никакого подозрения.

– Учитель, позвольте мне остаться с вами, – порывисто настаивал Сайхун в очередную встречу. Уезжая с острова на ночь, Саихун понимал, что старый учитель нуждается в его помощи, да и сам Сайхун нуждался в его мудрых советах. Однако Великий Мастер снова ответил отказом.

– Ты не можешь остаться, – мягко произнес Великий Мастер. – Правительство никогда не позволит такому молодому человеку, как ты, остаться здесь. Служки и я – люди старые; мы не представляем угрозы никому. Но ты молод, а значит – ты потенциальный смутьян.

– Но ведь я хочу просто вернуться обратно.

– Они узнают об этом, – ответил Великий Мастер. – Соглядатаи правительства действуют повсюду.

– Как это мерзко!

– Ты все еще крайний индивидуалист – и ко всему прочему, ты еще не растратил свою злость, – заметил учитель. – Китай – неподходящее место для тебя.

– Как, впрочем, и Америка, – ответил Саихун. Он вспомнил о своей жизни в Питтсбурге. Угрюмые окрестности не казались ему ни поэтическими, ни способными обогатить человека духовно. Он всей душой стремился на остров.

Великий Мастер направился ко входу в храм; Саихун отправился за ним. Природа не обделила Сайхуна физическими данными, но все же седобородый мудрец был на голову выше его. Одежда учителя развевалась у нею за спиной, так что казалось, что он плывет по воздуху. Саихун же в своей повседневной одежде просто твердо шагал по земле. Он вспомнил далекое детство, когда он семенил за стариком, посасывая сладости и без всякого интереса разглядывая мудрецов, давно уже исчезнувших с земли.

Солнечные лучи начали мягко пробиваться через запыленные, местами поломанные решетчатые окна. На оконной бумаге виднелись многие заплаты. Вот и недавно в углу один из служек наклеил несколько свежих заплат, откровенно пытаясь улучшить хоть как-то внешний вид помещения.

Учитель распахнул двери, и свежий воздух вместе с солнечными лучами ворвался в комнату. Подхваченные легким бризом лепестки цветущей сливы невесомыми водоворотами закружились по серому залу. Саихун и Великий Мастер вышли прогуляться по берегу. Гравий сухо похрустывал под ногами.

– Ты – человек больших амбиций и не меньшей энергии, – произнес учитель. – Ты должен упражнять эти свои качества; ты должен узнать, куда они заведут тебя. Ты пока что не в состоянии заниматься погружением в абсолютную пустоту. Ты пока что не в состоянии заниматься изучением непостоянства – ведь ты еще не справился со всем, что может предложить тебе жизнь. Итак, стремись вперед, пробивайся изо всех сил. Когда ты осознаешь тщету своих поступков, ты обнаружишь ключ к собственной судьбе. Когда ты исполнишь свою судьбу, ты почувствуешь удовлетворение. Когда ты почувствуешь удовлетворение, твоя душа успокоится. Только успокоившись, ты познаешь неподвижность. В неподвижности кроется возвращение. Только в возвращении можно найти пустоту.

– Учитель, но мне еще столько предстоит изучить, – Сайхун зашел вперед и развернулся лицом к мастеру, стараясь говорить как можно более искренне. – Моего понимания недостаточно. Пожалуйста, научите меня.

– Нет времени, – ответил Великий Мастер. Потом он посмотрел вдаль, где почти у самой линии горизонта водную поверхность бороздили дизельные катера. – Твое место не здесь; твоя судьба за пределами Китая.

– Но ведь даосизм создан в Китае. Как же я могу следовать пути Дао где-либо еще?

– Ты должен сам разрешить эту трудную дилемму. Я же могу тебе дать единственный совет. – Он развернулся к Сайхуну и на мгновение умолк, а потом сказал одно-единственное слово: – Стремись.

Сайхун взглянул на учителя: его глаза были ясными, они смотрели куда-то в неведомую даль. Яркий день превратил седые волосы и бороду Великого Мастера в пряди солнечного света. Сайхун задумался: как может учитель отвергать его? Безусловно, десяти лет, проведенных на Западе, вполне достаточно. Ему совсем не понравился услышанный совет: стремиться также подразумевало и «выносить все трудности». Перед глазами Сайхуна возникла жуткая картина: долгие десятилетия он работает официантом – и все потому, что повинуется этому ужасному слову.

– Но учитель…

– Больше ни слова, – бросил мастер, пристально глядя на далекий катер. – Ты был далеко отсюда, но так и не определился со своей судьбой. А я давно говорил тебе, что ожидаю твоего ответа.

– Но мне едва-едва удалось там выжить.

– Ответ! – вдруг резко приказал ему Великий Мастер.

– Я – я не знаю, что ответить.

Великий Мастер отвернулся. Его лицо стало жестким, почти холодным:

– В таком случае, ты должен стремиться. Потом Великий Мастер взглянул вверх.

– Здесь неподалеку моторная лодка, – словно между делом, сообщил он. – Полагаю, что за нами наблюдают. Тебе лучше уезжать.

Сайхун колебался. Из всего, что было ему не по душе, больше всего он ненавидел говорить «прощай». В прошлом различные учителя обманом вынуждали его уходить, когда заканчивался его период обучения у них. Один из мастеров даже благословил Сайхуна, когда тот спал, поскольку юноша обязался уйти, как только услышит благословение на дальнюю дорогу. Сайхун взглянул на Великого Мастера, чувствуя в душе знакомую тоску разлуки.

– Учитель, – с чувством произнес он. – Отправляйтесь вместе со мной. Я буду работать, чтобы помогать вам.

– В первую очередь, ты должен помогать себе, – ответил учитель. – Я не могу покинуть Китай. Эти пять священных гор – мои самые важные внутренние органы. Эти реки – моя кровь, а воздух – мое дыхание. Я не смог бы восстановить себя на чужбине. Что бы ни таила в дальнейшем моя судьба, я должен встретиться с ней на родной земле. У тебя же все иначе: ты обречен на скитания. Я буду ждать тебя здесь, на этом острове. Теперь иди.

– Учитель, – Сайхун опустился на колени. Теперь он видел, что никакие мольбы не помогут.

– Пожалуйста, берегите себя.

На это Великий Мастер ничего не ответил. Он лишь помахал Сайхуну, благословляя его в путь. Еще пару мгновений посмотрев на ученика, Великий Мастер развернулся и зашагал к храму. 

Удаляясь от жилища учителя, Сайхун повсюду видел сотни примет новой цивилизации. Некоторые из них были интересными: новые автомобили, лица, манеры; другие скорее огорчали, как необходимость проходить через таможню. Были и пугающие впечатления, – как тогда, когда Сайхун впервые летел в самолете. Когда он снова летел в Соединенные Штаты, учитель и служки начали казаться ему почти выдуманными персонажами. Никто не имел ни малейшего представления о том, что некий великий мудрец живет на никому не известном острове. Вскоре правительство перестанет даже вспоминать о них, ведь даосы никогда не станут сотрудничать с миром политиков. Потом их начнут избегать и даже считать несуществующими. Даже любопытные никогда не отыщут их. Безусловно, Сайхун никому не собирался указывать дорогу на этот остров; впрочем, и сами даосы не будут стремиться к известности. Безвестность им нравилась. Они не любили современность и заботились лишь о самосовершенствовании, а демонстрация себя могла лишь навредить им, уменьшив шансы на успех в деле духовности.

Глава тридцать шестая  Золотые перчатки

В Соединенные Штаты Сайхун возвращался с чувством одиночества. Он очутился в мире, где все, что он ценил, считалось незначащим. Может быть, ему нужны какие-нибудь перемены? Как бы хорошо ему ни было жить в Питтсбурге, Сайхун понимал, что здесь он лишен будущего. Что ж, он попробует где-нибудь еще. Он чувствовал, что понемногу стареет; это вызывало у вето в душе необходимость принять какие-нибудь более солидные жизненные решения. Полностью расплатившись с долгами дядюшке Уильяму и тетушке Мейбл, Сайхун почувствовал желание добиться финансовой независимости. Он решил скопить достаточную сумму, чтобы вернуться к ежедневному графику тренировок, а может, даже основать школу. Правда, это потребует многих лет тяжелого труда, когда придется отказывать себе во многом, но он был готов сделать это.

И Сайхун направился в Нью-Йорк, чтобы поработать с братом дядюшки Уильяма. Дядя Ленни оказался лысеющим мужчиной, чья склонность к клетчатым рубашкам и поношенным, невпопад застегнутым вязаным жакетам была настоящим актом самоистязания. Дядя Ленни любил курить большие сигары, кричать во всю мочь, болтать о своих деньгах и о недвижимости. Кожа у него была густо усыпана темными пятнами, да и брился он неаккуратно. Несмотря на все это, дядя Ленин сохранил немало очарования, чтобы содержать весьма привлекательную рыженькую любовницу.

В отличие от питтсбургских родственников, дядя Ленни не испытывал никакой инстинктивной тяги к Сайхуну; он обращался со своим дальним родственником так же, как и с остальными служащими. Это означало, что рабочий день Сайхуна длился десять часов, причем за это время он получал пятнадцать долларов минус налоги, социальное страхование и стол; впрочем, столовался Сайхун на крышке крохотного столика в кладовой, а душем называлось обливание холодной водой из шланга в гараже. За это время Сайхун прочел множество книг (он полюбил книги еще и потому, что они отлично заменяли подушку).

Потом он решил, что первое, чем надлежит заняться, – улучшением своего английского. Чтение для него не было проблемой – это он освоил довольно быстро, – но вот с разговорной речью возникали трудности.

В итоге Сайхун решил каждый вечер ходить в кинотеатр, вознаграждая себя за усилия стаканом холодного молочного коктейля. В некоторых нью-йоркских кинотеатрах за доллар крутили целых шесть фильмов. Сайхун сидел в темном зрительном зале среди давно храпящих пьяниц и обнимающихся парочек, прилежно повторяя экранные диалоги:

– Меня зовут Бонд. Джеймс Бонд.

– Ну-ка, доставай свои пушки, ковбой!

– Вот и все, ребята!

Следующим направлением была попытка определить, какова структура американского общества. В Китае конфуцианские порядки жестко обусловливали определенное место для каждого члена общества – отца и сына, мужа и жены, детей и стариков. Старые люди одевались в черную или темно-синюю одежду. Молодые носили что-нибудь яркое. Старикам предписывалось ходить особым образом, тогда как молодым позволяли быть довольно беззаботными и энергичными. Однако, после долгих изучений, Сайхун с изумлением обнаружил, что в Америке не существует никакой разницы между старшим и младшим поколениями.

Не найдя способа слиться с этим обществом, Сайхун решил найти для себя отдушину в более знакомой для него сфере: он начал заниматься тяжелой атлетикой и спаррингом в гимнастическом зале на Кэмэл-стрит. Само здание гимнастического зала, расположенное на северной стороне улицы, находилось как раз на границе между кварталом «Маленькая Италия» и Чайна-тауном. В те времена считалось вполне понятным, что две этнические группировки не жалуют чужаков на своей территории. Но Сайхун был китайцем с Севера. Черты его лица отличались от внешности выходцев из Кантона, которых в Нью-Йорке было большинство. Так что невозможность сразу определить его расовую принадлежность оказалась изрядным преимуществом.

Гимнастический зал располагался на верхнем этаже. В жаркие знойные летние дни окна в зале открывали настежь, и тогда весь зал заполнялся звуками уличного движения, гудками автомобильных клаксонов и шумом толпы. Под высоким, куполообразным потолком зала были установлены два небольших боксерских ринга. Многие канаты и стоны их были плотно обмотаны черной изоляционной лентой. Эти многочисленные следы починок были вполне обычным явлением ыа свисавших с потолка боксерских грушах. Куски вездесущей ленты использовались здесь даже для того, чтобы наклеивать на стены плакаты любимых боксеров. Лица и кулаки Джо Луиса, Джека Демпси, Роки Грациано и других знаменитостей, словно иконы с изображениями святых, благосююнно взирали на потных, молчаливых боксеров в зале.

Сайхун приходил сюда уже неделю; каждый раз он увлеченно наносил тычки кожаным грушам, весьма отличавшимся от приспособлений, которыми он пользовался в Китае. Никто не тренировал его. Сайхун просто имитировал некоторые движения, подсмотренные у других занимающихся. Однажды к нему подошел внушительный гигант-тяжеловес с лицом, напоминавшим бесформенную лепешку из теста.

– Ты что это тут делаешь? – спортивные трусы здоровяка украшало вышитое имя «Барри».

– Так, дурака валяю, – ответил Сайхун.

– Ну да, оно и видно. – Барри презрительно посмотрел на него сверху вниз. Он значительно превосходил Сайхуна по весу – по крайней мере, на двадцать пять фунтов, – да и в росте был дюймов на шесть повыше. Сайхун почувствовал раздражение.

– А тебе чего? – грубо спросил он.

– Не нравишься ты мне.

– Ну и что? Нас двое, так что мы, естественно, отличаемся друг от друга.

– Слушай, почему бы тебе не перестать трепаться и не пойти на ринг, подраться с настоящим мужиком?

Сайхун без колебаний согласился. Кто-то надел ему на руки большие шестнадцатиунцевые боксерские перчатки и шлем. Барри проделал то же самое. Противники забрались на ринг, а остальные занимающиеся сгрудились вокруг.

Барри яростно бросился в атаку. Ему несколько раз подряд удалось попасть Сайхуну но лицу. Сайхун растерялся: он не знал, что ему делать. С этими огромными перчатками на руках он не мог использовать ни одних из известных ему технических приемов, да и навыков движения ногами в этом новом виде единоборства он не имел.

В отчаянии он пытался любой ценой отбивать направленные в него удары.

– Господи, какой же ты неуклюжий! – рыкнул Барри и тут же провел успешную серию ударов в корпус, завершив ее эффектным и мощным апперкотом. Сайхун попятился назад, и Барри тут же прижал его к канатам.

Сайхун попытался было дать сдачи, но эти странные подушки на руках, судя по всему, ничем не могли навредить сопернику. Барри только посмеялся – а потом сильным хуком отправил Сайхуна на пол.

– Слушай, ты! Я не знаю, узкоглазый, кто ты такой, – бросил ему Барри, горой возвышаясь над оглушенным Сайхуном, – но в любом случае катись из этого зала ко всем чертям. Ты ни на что не годный мешок с дерьмом!

Сайхун глядел на Барри: распухшее лицо, изуродованный квадратный нос жиденький пучок темных волос и сузившиеся голубенькие глазки. Он чувствовал, как в нем растет волна первобытной ярости, но ничего не мог поделать с этим монстром. Оставалось только беспомощно наблюдать, как его мучитель спускается из-под канатов вниз.

Зрители тут же вернулись к своим тренировочным занятиям, словно ничего и не произошло. Никто даже не помог Сайхуну подняться. Наконец ему удалось сесть. Сквозь заливавший глаза пот он разглядел группку седых мужчин. Весь день напролет эти старики, словно аксакалы в отставке, сидели в гимнастическом зале. Они действительно были старейшинами бокса, но уже прекратили выходить на ринг. Эти ломаные-переломанные, покрытые шрамами мастера кулачного боя жили миром бокса. Они приходили сюда, в зал, чтобы разделить дружеские чувства и давнюю страсть. Компания стариков с перебитыми переносицами и рваными, словно капустные листы, ушами выглядела гротескно. У них не осталось никаких притязаний и устремлений, ибо каждый из этого братства уже достиг заслуженного положения. Эти ветераны от пятидесяти до шестидесяти лет никогда не отказывались выйти на ринг, чтобы поразмяться с каким-нибудь молодым нахалом, годившимся им во внуки. Может, именно из-за этой разницы в годах и опыте они часто весьма жестоко обходились с молодняком, пользуясь преимуществом в виде более развитых инстинктов и огромных кулачищ.

На следующий день Сайхун отправился к ветеранам, намереваясь обучиться у них боксу. Когда дело дошло до ринга, старые боксеры проявляли мудрую осторожность. Они не обращали внимания на то, какие именно слова вылетают изо рта ученика, – им было важно, как он двигается по рингу, насколько крепкое у него тело и насколько начинающий умен в искусстве атаковать и защищаться. Старых боксеров Сайхун щедро подкупил обильной пищей и спиртным.

Новое обучение понравилось Сайхуну. Теперь он мог полностью погрузиться в тренировки: отработка движений ногами, росговая груша, боксерская груша, развитие общей координации с помощью медицинских мячей, спарринги, повторение движений соперника, растяжка… Из этих на первый взгляд простых элементов перед ним возник целый мир. Ведь бокс зарождался у самых истоков жизни человека, независимо от того, чем человек занимался: дрался, прицеливался, смотрел или охотился.

В боксе не было никакой предубежденности в отношении физического насилия: значение имело лишь умение передвигаться, атаковать, отвечать на действия противника. Тот факт, что в поединке может быть лишь один победитель, нисколько не преуменьшал заслуг проигравшего. Боль здесь воспринималась иначе, чем у обыкновенных людей, – для боксера боль была приемлемой и естественной частью жизни. Он был вполне способен продолжать поедшюк даже в состоянии сильнейшей, агонизирующей боли; случалось, ню боксеры уже почти в бессознательном состоянии продолжали держаться на ногах и наносить противнику удары. Боксер вызывал физическое насилие на себя, то же самое проделывал и противник. И все. Больше никакого дополнительного смысла. Больше никаких метафор и всяких там интеллектуальных рассуждений. Только простое взаимодействие мозга и тела – больше ничего.

Занятия боксом довели Сайхуна до предела его физических и эмоциональных возможностей. Помимо учебы, помимо ежедневных тренировок, помимо необходимости овладеть умением одним ударом сложить пополам восьмидесятифунтовую кожаную грушу, оставался еще священный трепет состязания. Никто не смог бы с достаточной долей уверенности заявить Сайхуну, что он победит или проиграет, – даже сам он, будучи совершенно откровенным с самим собой, не мог сказать этого. Определиться можно было только в бою, испытав свое умение, ответив на брошенный вызов всеми своими навыками, которые возникли из алхимической реакции между талантом и наукой. Каждый пропущенный удар в голову или корпус заставлял его «я» пристыженно умолкать.

Только вера Сайхуна в себя, только уверенность в силе своих знаний, только его мощное, целеустремленное желание справиться с тем, кто постоянно нападает на него, безжалостно наказывая за любую невнимательность, могли что-то значить для выживания на ринге, для чувства увлеченности боем. Воля – это было единственное, что удерживало его от готовности признать свое поражение, от инстинктивного стремления избежать боли.

Никогда – ни на боксерском ринге, ни в гимнастическом зале – Сайхун не позволял себе усомниться в собственной воле. Но оказываясь вне этого – вне крови, пота, отчаянных воплей, опухающих губ и саднящей боли в ребрах, – он иногда задумывался о той мощной силе, которая заставляла его сражаться раунд за раундом. Ведь именно его воля закрыла ему дорогу к духовной самореализации. До тех пор пока он будет зависеть от своей сущности, ему не удастся осознать смысл высшей пустоты. В то же время он знал, что нельзя осознать пустоту, не заполнив все глубины своей сущности. В обычных обстоятельствах это было бы совершенно недостижимо. Тогда он решил – необходимо драться. Ему не удастся ничего преодолеть, пока он не достигнет пределов. А бокс, пусть жестоко, грубо и неумолимо, приведет его к этим пределам.

У него было два тренера: старый итальянец по имени Гас и немецкий боксер, которого звали Алекс. Вскоре наставники решили, что Сайхун вполне готов для выступлений на ринге; так Сайхун начал сражаться в турнире «Золотые Перчатки». Сами состязания представляли собой три обыкновенных раунда, которые следовало проводить перед толпами зрителей, поддерживающих того или иного боксера или соотечественника. Никто не приходил поболеть за Сайхуна. Он всегда был одиноким бойцом, неизвестным, чье имя срывало лишь случайные аплодисменты или несколько восторженных воплей пьяниц. Даже его боксерское имя было вымышленным. «Никто не пойдет смотреть на бои китайца, – однажды откровенно заявил Гас. – Давай-ка мы назовем тебя Фрэнком Кааном: может, хотя бы ирландцы поприветствуют тебя».

Для Сайхуна это не имело никакого значения. Теперь он стоял в углу ринга, почти обнаженный, с плотно перемотанными лентой руками, с кулаками, затянутыми в кожу. Нетерпеливо жуя каппу, Сайхун не сводил глаз со Своего противника – рослого здорового итальянца. Вот объявили Фрэнка Каана. Сайхун развернулся к зрителям, но, судя по всему, ирландцев среди вублики было мало. Затем объявили имя противника. Тут уже послышались подбадривающие вопли и свист. Боксеры подошли выслушать последние наставления судьи, коснулись перчатками и разошлись по углам. Прозвучал гонг.

Сайхун двинулся вперед и тут же получил несколько довольно чувствительных ударов слева, а потом осторожный правый апперкот. Он расстроился: здесь, на ринге, он не мог применять ни своих излюбленных ударов, ни воспользоваться акробатическими навыками. Здесь был лишь он сам да его кулаки, причем стоять нужно было на прямых ногах. Он постарался контратаковать, несколько раз меняя тактику. Через перчатки он чувствовал соприкосновение с мышцами противника, до него доносилось жаркое дыхание итальянца и грязная брань, которой он поливал Сайхуна.

…Сильный удар сотряс его тело, и Сайхун ощутил, что на какую-то секунду дыхание прекратилось. Толпа приветственно взревела. Сайхун почувствовал боль. Ярость мутной волной закипела в нем. Не было никакой необходимости сдерживаться; не было никакой возможности планировать ведение боя. Осталось лишь осознание поединка.

Сайхун боксировал в левосторонней стойке. Он направил в итальянца два удара правой, а потом провел мощный удар слева. Итальянец закрылся. Сайхун сократил дистанцию и нанес хук по почкам. Услышав стон соперника, он хрюкнул от удовлетворения и с новой силой бросился в атаку. Но последующие несколько ударов наткнулись на перчатки боксера – и вдруг итальянец набросился на него, произведя серию быстрых тычков.

Сайхун отступил в сторону и нанес противнику прямой удар. Рой капелек пота слетел с лица итальянца. Этого было явно недостаточно. Последовал разворот, и противник вновь с яростью набросился на него. Толпа ревела. Отовсюду неслась брань, требовательные выкрики, адресованные обоим боксерам. Два тренера тоже что-то кричали Сайхуну, приказывая ему перейти к активным атакам, объясняя ему, какие именно удары он должен применять. Сайхун же старался всего этого не слышать. Ему нужно было сконцентрироваться. В момент, когда он полностью осознал указания, трансформировав их в конкретное движение рук, его противник ушел уже нанести добрый десяток мощных ударов. Сайхун контратаковал, отбивал удары, стараясь выработать какую-нибудь стратегию боя. Его дыхание участилось. Раз за разом он обрушивал кулаки на итальянца, но тот упрямо двигался вперед с угрюмым выражением отчаяния на лице.

Раунд закончился, и Сайхун отправился в свой угол. Наставники вытерли ему лицо, дали глотнуть воды. Алекс склонился над ним и со своим жутким акцентом обрушил на Сайхуна длинный поток грязной брани, смешанной с наставлениями. Сайхун лишь кивнул: он решил использовать все знания, имеющиеся у него.

Гонг зазвучал снова. Сайхун вышел на середину ринга, высоко подняв руки, чтобы прикрыть голову. Боксеры любят доставать противника именно в голову – обычно считается, что если довольно долго поражать противника в эту часть тела, он в конце концов упадет. Сайхун же решил, что на этот раз его подход будет иным – более систематичным.

Он сделал обманное движение вверх, и руки итальянца тут же взметнулись навстречу. Тогда Сайхун в мгновение ока приблизился к противнику, нанеся ему ошеломительный прямой удар в низ живота. Он научился складывать пополам тяжелую ростовую грушу. Теперь ему удалось заставить противника согнуться вдвое. Он тут же нанес еще несколько ударов, заметив, как каждый раз пятки итальянца отрываются от помоста. Он услышал знакомый хрип, который свидетельствовал о том, что противник отчаянно пытается вдохнуть, видел, как лицо итальянца наливается кровью. Теперь соперник изо всех сил старался сохранить контроль над своим телом. Он чувствовал боль, но это было ничто, – неспособность ответить, невозможность провести ответную контратаку – вот что заставляло глаза итальянца светиться отчаянием.

Сайхун вновь подскочил к противнику с новой серией неотразимых ударов. Он заставил итальянца развести руки в стороны, открыв сердце, а потом зашел слева. Для Сайхуна ребра были всего лишь хрупкой клеткой – и он изо всех сил ударил по ним, метя в сердце. Лицо соперника побагровело еще больше; налившиеся кровью глаза выкатились из орбит. Тогда Сайхун провел ощутимый левый удар, целясь немного выше соска. В этот момент итальянец как раз пытался вдохнуть. Мощный удар Сайхуна прервал и эту попытку. ¦ Далее последовал мягкий, скользящий удар правой в голову – и вот уже соперник едва держится на ногах, развернувшись для финального нокаута. Сайхун смотрел, как его жертва тяжело валится на помост ринга.

– Не знаю, что это ты там вытворял, – прокомментировал Гас, – но, судя по всем)', это подействовало.

В ответ Сайхун лишь вымученно кивнул, перебираясь через канаты. Тренеры сняли с него перчатки, разрезали ленты на запястьях.

– Отлично сработано, парень! – слышал он откуда-то сбоку, направляясь в душевую.

– Из-за тебя, засранец, я потерял свои деньги, – послышалось снова. Но ему было все равно. В другой раз он бы мог достойно наказать наглеца

за подобные замечания; теперь же он слишком устал.

Он стоял под обжигающими струями душа, надеясь, что хотя бы смоет с себя запах другого человека. Разворачивая лицо к воде, он с наслаждением слушал, как струйки бегут по его покрасневшим глазам, стекают по шее. Потом он взял кусок мыла и хорошо потер те места, где, как он понимал, завтра появятся кровоподтеки.

В душевой Сайхун почувствовал глубокое удовлетворение: как-никак это была его первая победа. В боксе были свои преимущества и недостатки. В нем не хватало разнообразия, свойственного китайским боевым искусствам, он не был настолько объединен с культурой. Зато неоспоримым преимуществом была тренировка чисто ударной силы – ведь бокс, в конце концов, строился именно на умении бить сильно и быстро. В этом смысле говорить о преимуществе какой-нибудь системы было неразумно. Самым главным здесь было то, насколько преданным, дисциплинированным и талантливым является боец.

Сайхун не уставал изумляться различиям между западным боксерским поединком и единоборствами. Здесь сражения происходили открыто, на публике. Дуэли же знатоков боевых искусств всегда проводились тайно. Среди нью-йоркской публики встречались подростки и немного напуганные мощью спортсменов взрослые; в Китае же зрителями могли быть лишь сами бойцы. Там, на родине, поединки происходили на простых помостах, без всяких канатов. Наставники сидели внизу, а мастера-руководители школ располагались в особой первой ложе. Выше всех восседали великие мастера. В судьи выбирали лучших представителей мира боевых искусств. То были зрелые воины лет под пятьдесят, которые завоевали это право своим умением сражаться, а не получили его по демократическим законам. Именно они наблюдали за ходом поединка и принимали решение, кто победитель.

Рефери в боксе всегда присутствовал на ринге; он имел право в любой момент вмешаться в ход поединка. Как правило, благодаря своей опытности, он мог заранее предусмотреть возможную ошибку боксера. Сайхун не раз видел, как рефери зрелого возраста останавливает боксера буквально на лету. В какую-то долю секунды железная хватка пальцев рефери оставляла шрам на теле провинившегося там, где это не удавалось сделать противнику.

Победа присуждалась в случае, если один из боксеров, будь то мужчина или женщина, явно уступал сопернику или падал на помост (в мире боевых искусств мужчины и женщины сражались друг с другом полностью на равных). Там, в Китае, не было никаких раундов – лишь непрерывный бой до конца. В отличие от поединков в США, там не было ни приветственных воплей зрителей, ни кровожадного кружения по рингу. Почтенные мастера наблюдали происходящее в абсолютном спокойствии и тишине. Точно так же молча воспринимался и исход поединка. Победитель никогда не срывал аплодисментов, как впрочем не слышал ни похвалы, ни оскорблений.

Но и в Китае, и в Америке бокс оставался фундаментальной, первобытной реальностью – ритуалом примитивного сознания перед алтарем из костей и связок. 

Чем более воинственным становился Сайхун, тем более беспокойной была его повседневная жизнь. К лету 1964 года он уже не мог терпеть проживания в крохотной каморке, скудный рацион в основном из риса и небольшого количества овощей. Ему надоело с отвращением отказываться от объедков с тарелки дяди Лемми. Сайхун отправился в бюро по трудоустройству и получил работу повара в ресторане в Квинсе; в то же время он вместе со своим двоюродным братом переехал в район улиц Элдридж и Брум в Боуэри.

Они поселились в пятиэтажном кирпичном сооружении. На улицу выходило странное крыльцо со ступенями и небольшой аркой в греко-римском стиле. В видавшей виды стальной двери виднелось крохотное оконце. Узкие лестничные пролеты, петляя и извиваясь, тянулись до самой крыши. Стены были окрашены в отвратительный багровый цвет. Двери были темно-коричневыми. Все они были изготовлены из прочного металла. Независимо от времени суток, ни одна дверь в доме не оставалась открыта и ни один человек не мелькал в полумраке коридоров. Повсюду виднелась лишь отслаивающаяся краска да мародерствующие тараканы. Но при этом здание было живым: отовсюду слышались крики, говор, шум и вопли. Где-то кричали дети, недалеко громко бормотала латиноамериканская музыка, рядом за стеной занимались любовью.

Жилище оказалось крохотной четырехугольной комнатушкой с низким потолком, двумя окнами и вытертым линолеумом, рисунок на котором напоминал абстрактные узоры на мужском нижнем белье. Коричневые с желтым обои местами были ободраны, из-под них проступала растрескавшаяся штукатурка. Ванная, безусловно, видала лучшие времена еще задолго до рождения Сайхуна. Плитка в ванной встречалась гораздо реже, чем заплаты замазки; изношенные донельзя краны давно утратили свой хромированный наряд и теперь тускло желтели медью. Кухня оказалась просто открытым пятачком прямо напротив стены: там стояла мойка, небольшая плитка и холодильник. Единственная лампочка без абажура свисала с потолка по центру комнаты.

Жара внутри стояла просто одуряющая, Сайхун попытался открыть окно. Оно не поддавалось.

– Не открывай, – серьезно произнес его двоюродный брат, молодой человек по имени Вин. В переводе его имя означало «Вечная Красота», но на самом деле Вин выглядел словно щепка.

– Почему это?

– Потому что иначе в комнату заберутся пуэрториканцы и кубинцы. Сайхун выглянул на улицу. Внизу он увидел небольшую аллею, где домовладельцы соседних доходных домов держали свои контейнеры для мусора. Железные пожарные лестницы на фасадах были покрыты многолетними слоями краски и ржавчины. Окна, смотревшие на Сайхуна с противополож-#ой стороны улицы, еще хранили декоративную лепнину, которая намекала на те времена, когда владельцы этой недвижимости, очевидно, гораздо больше гордились своей собственностью, чем сейчас. Стекла были в основном грязными и пыльными, так что разглядеть внутреннее убранство за ними было нелегко. Кое-где на подоконниках стояли вазоны с цветами; в некоторых окнах на веревках сушилось белье. Свет заходящего солнца пробивался вниз оранжевым потоком через частокол домовых труб и телевизионных антенн. Неумолкающий уличный говор иногда прерывался визгом, воплями, бранью и выстрелами.

Сайхун обернулся и осмотрел комнату. На двери было пять замков и специальная стальная цепочка. Мебели почти не было: стол, пара деревянных стульев да несколько корабельных сундуков, накрытых чистыми, но совсем Изношенными полотенцами. Вин указал на кучу сложенной армейской одежды:

– Вот все, на чем нам придется спать. На день мы складываем их сюда, а потом он подошел к батарее и вынул из-за нее стальной прут длиной немногим более фута. «Куда бы ты ни шел, бери его с собой. Предварительно заверни в газету. Тебе он понадобится».

Сайхун кивнул и взял в руки холодный, голубоватый кусок металла. Он все видел, как уличная шпана на углу косится на него; он слышал, как шумные компании грохочут костяшками домино во дворике дома. Безусловно, звуки выстрела внушали гораздо большее беспокойство. Он повертел пруток в руках: да, нужно было заботиться о том, чтобы выжить. "-' – Сейчас я ухожу на работу, – сообщил двоюродный брат. – Другой китаец из нашей комнаты не вернется до утра.

Сайхун смотрел, как брат собирает себе тормозок, заворачивает в газет)' стальной прут. Потом брат вышел, напомнив Сайхуну, чтоб тот тут же закрыл за ним дверь. Сайхун беспрекословно выполнил распоряжение, аккуратно надев цепочку в проушину.

Потом он снял рубашку и переоделся в шорты и майку. Пот так и лил с него градом. От страшной жары одежда моментально прилипала к телу. В таких условиях дыхание превращалось в весьма неприятную обязанность. Он вышел в кухоньку, помыл стакан и налил из чайника кипяченой воды.

Потом он присел на стул. Пол в кухне был удивительно неровным, так что под ножками обеденного стола высились целые стопки спичечных коробков. По углам стояло несколько пыльных мышеловок со взведенными пружинами. Он направил себе в лицо струю от небольшого электрического вентилятора, но поток горячего воздуха все равно не приносил облегчения. Сайхун воспитывался в горном храме, так что к нищенскому житью ему было не привыкать, но здесь, в этой трущобе, все было совершенно иначе.

Долгие часы он сидел неподвижно, просто размышляя над своим будущим. Он посмотрел на свои ладони: когда-то он складывал их особым жестом, занимаясь созерцанием неподалеку от горных ручьев. Эти пальцы, изящные и тонкие, некогда прикасались к струнам лютни; теперь же они огрубели от горячего масла, капли которого то и дело попадали на них, пока Сайхун готовил пишу в ресторане. Невыносимая жара в кухне, необходимость одновременно управляться с четырьмя огромными конфорками изуродовали его руки. Когда-то его учили держать кисточку для письма – а теперь он всегда держал лишь металл, будь то лопаточка на кухне или поручни метро.

На покрытом пластиком столе стоял одинокий хромированный термос. В его пузатых боках Сайхун увидел свое отражение: когда он разглядывал себя на Хуашань, его лицо выглядело свежим, юным, полным надежд. Теперь он смотрел на свое отражение в серебристой зеркальной поверхности и видел лицо человека, которому за тридцать, с уставшими, резкими, немного циничными чертами. Хотя незнакомый человек вряд ли дал бы ему больше половины этого возраста, Сайхун чувствовал, каково ему на самом деле. Теперь он разглядывал каждый шрам на себе, замечая практически невидимые со стороны морщины от неудач и огорчений.

Он решил пройтись немного. Какой смысл сидеть в этом душном бараке, где пахнет разведенным гипсом и горячей асфальтовой смолой. Сайхун подошел к своему сундуку, чтобы вынуть свежую одежду. Открыв сундук, он увидел письмо от тети Джин. Она переехала из Питтсбурга в Сан-Франциско. С восхищением описывая дружелюбный город, тетя писала о том, что среди жителей существует довольно обширная китайская община и что они с радостью примут его к себе. Сайхун немного поразмышлял над ее предложениями, но вдруг обнаружил в себе какую-то новую осторожность. Он не мог позволить себе даже выйти на улицу, чтобы поглядеть на город. Лучше было сохранять терпение, тяжело трудиться, копить деньги и строить собственную жизнь так, чтобы можно было затем вернуться к своим духовным устремлениям. В этом состояла вся его цель.

Сайхун передвинул несколько книг и обнаружил большой сверток одежды. Он достал оттуда два длинных ножа в ножнах из специальной кожи, приспособленные для ношения на запястьях. Слегка изогнутые лезвия формой напоминали клыки саблезубого тигра. Металл клинка был безупречно изготовлен из особого стального сплава, канавки для стока крови, глубокие, сверкающие полировкой тянулись вдоль всей длины лезвия. Глубоко тисненные идеограммы сверкали на свечу изящными штрихами. Давно же он не носил эти кинжалы! Что ж, судя по словам двоюродного брата, жизнь оказалась настолько жестокой, что волей-неволей необходимо защищаться.

Откинув дверную цепочку, Сайхун спустился по узкой лестнице. Потом да вышел на улицу. Снаружи было немного прохладнее – солнце уже успело опуститься за горизонт. Сайхун оказался единственным прохожим, который 0ыл одег в куртку-ветровку и нес в руках свернутую газету. Галдевшие на ступенях крыльца молодые латиноамериканцы были одеты либо в тельняшки, либо вообще раздеты по пояс. Они тараторили на испанском, так что Сайхун не мог разобрать ни слова. Несколько юнцов смерили его каменными {Взглядами, презрительно наклонив головы и скривив губы в издевательской ухмылке. Звучала их музыка: громкая, оглушающая тарахтеньем трещоток и пронзительными криками труб. Сайхун быстро оглянулся – не хватало еще, чтобы кто-то подкрался к нему сзади. Он оглядел окружающие дома. Старые кирпичные здания викторианской эпохи тесно ютились друг подле друга. Их (фасады покрывала вековечная кожа из сажи, осадков и автомобильных выхлопов. Фасадные украшения и арки казались удивительно нетронутыми, ес-ли учитывать безусловно почтенный возраст домов. Окна смотрелись мутными прямоугольниками. Он посмотрел на линию крыш и увидел лес домовых груб, баков для воды, вентиляционных вытяжек и горы проржавевшей проволоки. Улица была сплошным сочетанием черного и охряно-желтого цвета; красноватый кирпич в сумерках постепенно превращался в темный грим; грязные желтые уличные фонари высвечивали одинокие пятачки на перекрестье кварталов. Сайхун зашагал к северу. Офис корпорации «Крайслер» узкой башней стремился вверх, к ониксовому небу; вверху сооружение венчали треугольные пирамиды, мерцавшие крохотными точками.

Через квартал от его нового жилища располагался кинотеатр. За один доллар гам можно было посмотреть до трех фильмов. Сайхун не смог сопротивляться искушению: может быть, ему удастся забыть о своих тревогах хотя бы на время, заодно и английский подучит. Он решительно вошел внутрь.

В зрительном зале ему пришлось пробираться почти наощупь под голубым мерцанием экрана. Половина зрителей уже спала. Некоторые из них были глубокими стариками, которых одолел собственный возраст, а может, и алкоголь. Другие были давно опустившимися бродягами, которые просто искали себе темную и уютную нору. Были там и семьи. Дети с визгом и воплями носились по проходам, го и дело натыкаясь на Сайхуна. Наконец он нашел свободное место в боковом ряду и примостился на кресле, которое все время норовило завалиться назад.

В этот вечер показывали только фильмы ужасов. Вернувшись домой после почти семи часов, проведенных в кинотеатре, он мог вспомнить только чудовищ, которые разрушают Токио, перед глазами мелькали ужасные твари, возникающие из болотной трясины, и пришельцы, которые, стоя на крышах небоскребов, безжалостно уничтожали людей. В этот раз он практически не пополнил свой запас английского, потому что с экрана неслись лишь вопли и оглушительные звуки разрывов. Было уже поздно, почти полночь. Завтра ему с самого утра предстояло целый день работать. Сайхун вышел в ночь, и снова толпы болтающих юнцов посмеивались и подозрительно смотрели на Сайхуна.

И на следующий день он вышел на улицу, когда уже было темно. Он вышел на работу еще до восхода солнца, а в катакомбы станции метро в Квинсе он спустился уже глубокой ночью. Подземный туннель весь провонял табачным дымом. Воздух здесь казался густым от влажности. Сайхун оказался единственным пассажиром. Прохаживаясь по платформе, он неуверенно поджидал, когда же подъедет следующий поезд. Минуты тянулись бесконечно долго. Сайхун неотрывно смотрел в узкий темный туннель, пытаясь сосчитать лампы в убегавшем под землю ряду фонарей и надеясь услышать металлический перестук приближающегося поезда.

Вдруг он услышал громкий смех и какие-то вопли. Судя по всему, компания перемахивала через турникеты. Вскоре рядом с Сайхуном появилась группа молодых кубинских эмигрантов.

Вначале Сайхун решил, что они потребуют у него денег. Несомненно, юнцы собирались доставить себе удовольствие избиением. Пятеро хулиганов с угрожающим видом окружили Сайхуна, а один помахал рукой у него перед лицом, надеясь вызвать агрессию. Кубинцы быстро переговаривались между собой на своем родном языке, не собираясь обращаться к своей предполагаемой жертве.

Сайхун быстро оценил ситуацию. Юнцы показались ему удивительно невысокими, хотя среди них он заметил пару ребят с торсами тяжеловесов. Послышался сухой щелчок раскрывающегося ножа. В ответ Сайхун развернул газету.

Один из кубинцев схватил его за руку, но Сайхун своевременно рванул металлический прут вниз, перебив нападавшему запястье. Потом он резко развернулся, и второй юнец получил хороший удар чуть пониже уха. Совсем рядом с Сайхуном просвистело лезвие. Он успел отбить нападение одного из плотных парней, который попытался было напасть на Сайхуна сзади. Быстро избавившись от опасного и невыгодного положения, Сайхун с яростью рванулся в контратаку. Всей рукой он схватил одного из нападавших за лицо и сжал его, пока не почувствовал на пальцах кровь. Он потянул хулигана вперед и, несмотря на сопротивление, столкнул его вниз, на рельсы. Потом он попрочнее уперся ногой в бетонный пол и с силой воткнул стальной прут в горло хулигану, орудовавшему ножом. Кубинец зашатался и наклонился вперед. В это время Сайхун перехватил его запястье и быстрым перекрутом изменил траекторию движения ножа.

Самый здоровый из нападавших попытался было охватить Сайхуна за пояс, но Сайхун не поддался рывку. Он так и не отпустил запястье негодяя с ножом – вместо этого он резко опустил лезвие прямо на голову нападавшего. Кровь брызнула на руку.

Остался лишь один хулиган. Схватив его за запястье и резко вывернув руку кубинца, Сайхун потянул ее вверх. Хулиган громко завопил от боли. Потом Сайхун приставил стальной прут к плечу и резко швырнул негодяя на пол. Сильный удар о бетонные плиты сломал ему челюсть.

Постепенно искалеченные кубинцы убрались со станции. Приблизительно через двадцать минут послышался нарастающий перестук колес – и вот уже к перрону подкатили черные, словно из вороненой стали, вагоны поезда. Сайхун с радостью вошел вовнутрь и устроился на сиденье громко тарахтящего вагона.

Выходя из подземки уже рядом с домом, Сайхун увидел, что за ним по пятам идет высокий мужчина. Не исключено, что драка в метро была не последней за сегодня. Сайхун быстро пересек улицу, поспешно переступая Через нескольких обеспамятевших пьяниц, неподвижно валявшихся у него на пути. В нем все еще не перегорела ярость от недавнего побоища. Но все-таки он не хотел драться снова. Он боялся, что на этот раз ему не удастся сдержаться. Ведь на него нападали не отчаявшиеся и несчастные, которым нечего было есть, – это были негодяи, которые получали удовольствие, издеваясь над людьми.

Он повернул за угол на Элдридж-стрит – и остановился. Прямо перед ним возвышался невероятного роста негр. На незнакомце была голубая тенниска, расписанная яркими цветами. Черная, словно эбеновое дерево, кожа блестела от мельчайших капелек пота; кривые зубы были покрыты темным налетом. Сайхун обернулся: тень, которую он заметил в вестибюле подземной станции, была на месте. Сайхун заметил, как один из бандитов вынул руку из кармана. В его зажатом кулаке что-то металлически блеснуло. Теперь Сайхун не слышал даже уже знакомого испанского диалекта. Он оказался в ловушке, и ему без обиняков угрожали.

Сайхун выхватил было металлический прут, но стоявшая сзади тень перехватила его. Бандит бросился к Сайхуну. Он резко выбросил вперед руку, целясь Сайхуну в челюсть. Сайхун перехватил руку нападавшего, взялся за палец и с силой отклонил его назад. Выворачивая руку в неестественное положение, он с силой ударил негра в переднюю часть выворачиваемого плеча, так что вывихнул его.

Услышав звук, Сайхун вовремя пригнул голову, избежав летящего кулака. Но несмотря на это, он тут же почувствовал спиной звенья стальной цепи. Сайхун развернулся, попытавшись перехватить цепь, которую нападавший уже тянул обратно к себе. Потом он подобрался поближе и изо всех сил двинул негра так сильно, что тот сплюнул кровь и несколько зубов на Tpoiyap. Громилы с ненавистью подобрались к нему. Он сделал несколько шагов назад. Изрытая на него ушаты проклятий, бандиты сделали еще несколько выпадов в сторону Сайхуна, но он просто уклонился. В конце концов ему показалось, что выбора не остается – тогда, развернувшись спиной к дверям своего дома, он вынул один из своих кинжалов. В полумраке ночи узкое лезвие засверкало, словно оно могло светиться. Нападавшие застыли.

– Ну, давайте! Давайте! – заорал Сайхун. – Сейчас я вам всыплю!

Но они лишь развернулись и убежали. Сайхун открыл дверь и поспешил вовнутрь. Поднимаясь по лестнице, он настороженно проверял, не прячется ли кто-нибудь по закоулкам. Он, не останавливаясь, бежал до самых дверей своей комнаты. Внутри никого не оказалось. Гам было все так же жарко. Сайхун посмотрел на замызганные окна – они оставались закрытыми.

Глава тридцать седьмая  Отречение

На южной окраине Чайнатауна был расположен парк. С первого же дня пребывания в Нью-Йорке у Сайхуна выработалась привычка ходить туда рано утром на тренировку. Он приходил затемно и уходил, как правило, иод первыми лучами солнца. Рядом с парком возвышалось гранитное здание ш римском стиле, служившее своего рода мостом между дансингом и местами для зрителей; Сайхун воображал, что это – один из павильонов, которые он везде видел в Китае.

Другие также приходили в парк, чтобы потренироваться. Они выполняли упражнения из своих любимых стилей, иногда используя шесты и мечи. Кое-кто даже был знаком с цигун. Иногда Сайхун видел этих одиночек вдалеке: они выполняли глубокое дыхание или пребывали в позах созерцания. Стояла августовская жара. Даже прохладное летнее утро начинало греть солнце, Сайхун стоял в густой тени гранитного павильона, сохраняя полную неподвижность. Мысленно он представлял себе даньтянь - точку концентрации внизу живота. В соответствии с классическими трактатами по тайцзицюань, этот момент был весьма похож на пустоту, которая предшествовала появлению вселенной. Это было состояние увэй - абсолютное Ничто. В голове не было ни одной мысли.

Считалось, что первое мгновение существования вселенной, когда время, энергия и материя все вместе были приведены в движение, было результатом воздействия мысли. Сайхун решил начать именно с этого. Такова была №0 свободная воля. Без этого движение не могло существовать. Он сделал вдох, и энергия в даныпяне забурлила, словно первый проблеск мысли, который мелькнул в пустоте и создал дыхание.

Его руки поднялись. Энергия устремилась по спине к рукам, отмечая свой путь легким пощипыванием. Пальцы налились кровью. Дыхание, кровь, движение – все они истекали из этого центра наружу. Вот так же и вселенная впервые расширилась из одной-единственной точки бесконечности. Сайхун опустил руки, согнул колени, и энергия снова скользнула в даньтянь, а потом опустилась до самых ступней. Тогда Сайхун постарался определить верхнее и нижнее, опускающееся и поднимающееся, расширение и возвращение. В этом движении обеих рук он различил Инь и Ян. Все это происходило в соответствии с первым движением тайцзи-цюань. Для этого не требовалось длинных философских пояснений – этому учились при помощи действия. Такое обучение происходило на уровне, который сознательный разум не признавал.

Потом Сайхун принялся двигать руками, принимая множество разнообразных поз. Чисто внешне эти позы были весьма схожи с аналогичными, Применявшимися в других стилях боевых искусств. В конце концов, умение работать ногами и наносить удары существовало еще до возникновения тайцзи-цюань. Это было относительно молодое боевое искусство, формы которого достигли своего расцвета лишь за последние сто лет; поэтому было совершенно естественно, что оно напоминает другие стили. Зато внутренне оно совершенно отличалось.

Другим стилям были присущи внешне очевидные черты. Частично именно этим можно было объяснить, что боец наподобие Сайхуна мог наблюдать за техникой работы в конкретном стиле, приспосабливаясь к ней даже в пылу битвы. Однако тайцзи-цюань мог оценить лишь человек, сам занимающийся этим искусством. Прежде всего причина этого заключалась в таинственной компоновке движений, в очевидной замедленности, которая стимулировала циркуляцию в организме, в глубоком дыхании, которое при правильном выполнении поз становилось автоматическим. Главный же секрет тайцзи-цюань был известен лишь занимающимся: если человек мог определенным образом выровнять свое тело, энергия внутри тела начинала циркулировать по не совсем обычным маршрутам.

Само выравнивание заключалось в том, чтобы распрямить спину, округлить плечи, слегка отклонить назад и вверх таз, держать голову прямо, равномерно и устойчиво распределять вес по ступням и быть при этом совершенно расслабленным. Такой простой набор условностей открывал все врата тела, и если человек не преграждал пути движения энергии плохим питанием или неправильным образом жизни, энергия начинала двигаться внутри тела спонтанно, сама собой. Первая мысль при выполнении первой позы приводила энергию в движение; но уже во время остальных движений энергия текла сама собой. Заурядный человек не смог бы увидеть это со стороны. Но занимающийся мог ощутить это движение внутри себя, наслаждаясь восприятием самой жизненной силы. Расслабляясь и отпуская, он получал взамен все. Ему нравилось ощущать это движение глубоко под кожей.

В самом процессе занятий тайцзи-цюань присутствовало ощущение жизни. Это не был просто кровоток. И не обыкновенное нервное возбуждение. Это было безошибочное чувство, что сила, словно большая волна, прокатывается по всему телу, причем эта сила не только оставляла после себя ощущение свежести, бодрости и обновления – она взаимодействовала с сознанием.

Это качество, которое делало Сайхуна живым человеком, не было простой энергией вроде электричества из розетки. Это было нечто более сложное и почти неуловимое. Оно могло отвечать его мыслям или разрушиться под их воздействием. Вот зачем были необходимы медитации: чем больше человек учится концентрироваться на своем мышлении, тем лучше сможет изучить свои внутренние силы и направлять их.

Когда энергия мощно текла внутри, очищались все каналы, восстанавливали свою работоспособность внутренние органы; возрождались даже тончайшие волокна нервной системы. В свое время сознание привело вселенную в движение. В тайцзи-цюане движение служило обратной цели. Оно могло воздействовать на сознание индивидуума. Двигались все части тела, глаза следили за руками, позвоночник постоянно скручивался и разгибался; было совершенно неизбежно, что вместе с остальным телом откроются и полушария мозга. И все это происходило благодаря мягким, плавным движениям, собранным в комплекс из более чем сотни поз.

Кроме того, Сайхун занимался и другими боевыми искусствами, вспоминал техники владения оружием, которые помогали ему сохранить свою жизнь в эмигрантском квартале. Каждый день он приходил в этот парк, чтобы в тишине постоять, ожидая рассвета. На работе его могли использовать как мальчика на побегушках; там он был лишь исполнителем, который готовит пищу в обмен на деньги. За канатами ринга он был бойцом, сражавшимся против человека, чье лицо нередко было совершенно скрыто большим шлемом. На улицах он становился мишенью для тех, чьего языка он не знал. И лишь здесь, в темноте безвестности, он в полной мере ощущал то, что живет у него внутри. 

Однажды в спортивном зале вновь появился Барри – боксер, который в свое время одолел Сайхуна. К тому времени Сайхун занимался боксом уже два года. Как и в прошлый раз, он заметил, что Сайхун тренируется у тяжелых груш, и подошел к нему с вопросом, что тот делает. Он уже давно забыл Сайхуна, но Сайхун не забыл своего обидчика. Он смотрел, как здоровяк с распухшей физиономией приближается к нему.

– Ты чем здесь занимаешься? – агрессивно рявкнул Барри.

– Да так, дурака валяю, – беззлобно произнес Сайхун, размышляя, действительно ли у Барри стандартная форма заводить разговоры.

– Ну да, оно и видно.

Сайхун решил прервать надоевший ему ритуал:

– Ты мне не нравишься. Давай, топай на ринг или убери свою задницу с глаз моих.

– Ах ты ублюдок! – Лицо Барри с угрожающим выражением нависло над Сайхуном. – Сейчас я сделаю тебя еще более уродливым!

Сайхун взглянул на Гаса: старый, немного похожий на гризли тренер кивнул в знак одобрения.

– Хорошо, – воскликнул Сайхун. – Наденьте мне четырехунциевые перчатки!

Барри знал, что это означает, – в четырехунциевых боксерских перчатках смягчающие накладки вообще отсутствовали. Какое-то мгновение он поколебался, но затем гордость взяла верх:

– Ладно, козявка. Сегодняшний день будет днем твоих похорон.

– Козел! – лицо Сайхуна побагровело от ярости. – Да я с удовольствием помочусь на твою могилу!

Сайхун подошел к Гасу, и тот обмотал ему руки лентами, натянул перчатки и шлем.

– Я знаю, что ты зол, как черт, – произнес Гас, проверяя, хорошо ли все закреплено. – Но постарайся не терять головы, ладно?

Сайхун ничего ему не ответил, только кивнул, не сводя глаз с бледной кожи Барри. Гас оттянул один из канатов и мягко подтолкнул Сайхуна в ринг.

Барри с вожделением посмотрел на своего противника. Сайхун видел, что уверенность Барри придают длинные руки и немалый опыт боев. По толстому лицу здоровяка скользила маниакальная ухмылка.

Прозвенел гонг, и те, кто занимался в зале, начали подбадривать соперников. Во время того, первого боя за ними наблюдали молча – тогда Сайхуна не знал никто. Зато теперь у него за канатами было несколько друзей, которые громко кричали что-то в поддержку. Барри обруишл на него град тяжелых ударов. Нисколько не сомневаясь в своей победе, он вложил всю свою силу в первую же атаку, не заботясь об осторожности. Сайхун не замедлил ответить и нанес несколько довольно чувствительных тычков по рукам Барри. Тычки оказались достаточно болезненными, чтобы Барри утратил всякую способность контролировать себя. Сайхун с удовольствием заметил, что в глазах толстяка внезапно появилось дикое выражение. Еще бы! – два года тренировок на тяжелых грушах придавали ударам Сайхуна воистину новый вес.

Барри атаковал Сайхуна, пытаясь прижать его к канатам, но Сайхун легко уклонился в сторону и несколько раз сильно двинул соперника по лицу. Он заметил, что лицо Барри начало распухать. Тогда здоровяк решил поддеть Сайхуна снизу, но был немедленно наказан за свою дерзость тяжелыми хуками, задевающими лицо. Наконец, мощный прямой удар поверх рук противника заставил челюсть Барри значительно переместиться со своего привычного положения.

Во втором раунде Барри принялся кружить вокруг Сайхуна, соблюдая при этом несколько большую осторожность. Поначалу Сайхун провел несколько сильных ударов левой рукой, потом тут же оставил на лице Барри несколько больших ссадин. Сайхун размеренно наносил удар за ударом, и передняя часть его перчаток начала краснеть от крови. Он чувствовал, как костяшки его пальцев с силой погружаются в обнаженную плоть, проникая до кости. Зрители за канатами что-то заревели; Барри начал громко ругаться, но потом внезапно выдал такой апперкот, что в легких у Сайхуна в одно мгновение не осталось ни грамма воздуха.

Оттолкнув противника, Сайхун в ярости уставился на него. Он решил отбросить всякое желание сдерживаться. После нескольких обменов ударами, они повисли на плечах друг у друга и начали «топтаться». Сайхун бил его правой, стараясь, чтобы Барри обратил на это внимание. При этом он готовил к удару левую, продолжая изображать непрерывные атаки справа. В конце концов Барри заглотнул наживку и попытался обрушить на Сайхуна сокрушительный правый кулак. Сайхун был готов к этому и легко отбил удар; потом, прежде чем Барри ушел убрать руку, Сайхун подступил ближе – и выдал ему самый мощный хук левой, на который он только был способен. Барри тут же повалился на помост. Его челюсть и нос почти совсем потеряли человеческие очертания.

Сайхун стоял над поверженным врагом, не испытывая ни жалости, ни сострадания. Он выкрикивал бранные слова и гневно плевал в лицо толстяку.

– Ну, кто теперь более уродлив? – с яростью бросил он окровавленному неподвижному лицу. Подбежал Гас, собираясь оттащить Сайхуна. Через секунду весь ринг заполнился людьми.

– Парень, у тебя немного крыша едет, – прошептал ему Гас.

В ответ Сайхун рявкнул ему какую-то непристойность. Гас равнодушно дожал плечами:

– Ладно. Поговорим, когда немного остынешь.

Но лишь много часов спустя, сидя в одиночестве под ярким светом лампочки в раздевалке, Сайхун начал вспоминать и подробности поединка, и слова Гаса. Именно тогда он впервые задумался: правда ли, что он слишком круто свернул со своего пути.

Сайхун регулярно переписывался со своими дядей и тетей в Питтсбурге. Где-то в конце 1968 года они написали ему, что муниципальные власти приобрели у них дом: их земельный участок попадал в зону постройки нового скоростного шоссе. У стариков не оставалось иного выбора, кроме как куда-нибудь перебираться. Тетушка Мейбл также переписывалась и с тетей Джин – в свое время они вместе работали в одной прачечной. Тетя Сайхуна хотела Переехать в Сан-Франциско или любое другое место, где она не чувствовала бы таких осложнений артрита, как зимой в Питтсбурге. Как ни странно, дядюшка Уильям совершенно не желал уезжать из привычного города. Все-таки он прожил здесь сорок лет и довольно сильно привязался к нему.

Дядюшка Уильям боялся старости. В своих письмах он постоянно призывал Сайхуна заботиться о своих пожилых дяде и тете. Сайхун был совсем не против помогать им, но и возвращаться обратно не желал. Он тоже всерьез подумывал о переезде в Сан-Франциско, потому что вечно жить в Нью-Йорке ему казалось невыносимым. Работа поваром вызывала необходимость много стоять, и теперь вены на ногах Сайхуна угрожающе вздулись; кроме того, не будучи уверенным, что у очередного хулигана не окажется «ствола» или автоматического пистолета, он начал беспокоиться о все возрастающей жестокости в своей душе.

Его последние матчи в ранге боксера «Золотые Перчатки» проходили в, Мэдисон Сквер Гардене. Уже одно это свидетельствовало: Сайхун заработал s. себе определенную популярность. Но оказавшись в раздевалке после боя, который он выиграл нокаутом, Сайхун был вынужден признаться себе, что он изменился. Он просто сбился с курса. Он занимался боксом достаточно долго, чтобы решить, когда именно противника лучше всего сбить с ног и лишить сознания. Он начал чувствовать какое-то удовольствие от треска ломающихся ребер. С непонятным испугом Сайхун понял, что желание одержать победу застило ему все остальные цели.

В раздевалку вошел Гас.

– Эй, Фрэнки Каан! – воскликнул он. – Сегодня ты был просто великолепен! Ты никогда не думал о том, чтобы стать профи?

– Нет, – ответил Сайхун прежде, чем понял, что именно он говорит. – Я ухожу.

– Какого дьявола ты там лепечешь? Ты не можешь вот так просто уйти!

– Я делаю то, что хочу!

– Эй, угомонись! Это старая проблема. Я видел многих бойцов, которые прошли через то же самое, как и ты сейчас. Это нормальный отходняк после боя. Отдохни пару деньков, погуляй. Потом ты вернешься. А когда вернешься, сынок, я приведу тебя к людям, которые весьма заинтересовались тобой.

– Пока что я шлепаю в душ. Потом обдумаю.

– Ладно, ладно, – ответил Гас. – Ты же вернешься, да?

– Ага, – вяло произнес Сайхун. Сердцем он чувствовал, что вернется лишь за тем, чтобы забрать последние вещи из шкафчика.

В тот вечер он пошел к реке. Стоя на набережной, Сайхун вынул свои кинжалы. Он угрожал ими множеству людей, хотя ни разу так и не использовал. Он вдруг суеверно подумал, что всякий раз, когда он носит кинжалы с собой, они приносят ему неприятности.

Известные ему принципы боевых искусств делали особый акцент на добродетели, рыцарском духе и чести. На дуэли могли сражаться лишь двое равных. Иногда поединок происходил из уважения одного участника к другому. И всем бойцам, хотя бы иногда, случалось терпеть поражения. Каким бы великим ни был воин, он знал, что такое вкусить горечь поражения. Может быть, воин отвечал на брошенный вызов, заранее зная, что противник гораздо сильнее его. Однако в мире боевых искусств даже простая храбрость уже что-то значила. Поражение не обязательно означало утрату чести.

Сайхун чувствовал, что в его нынешних боях честью и не пахнет. Он нисколько не уважал своих противников,- они отвечали ему взаимностью. Это были не те бои, к которым он готовился десятки лет. Боевые искусства служили целям дисциплины и достоинства – но не поту, звериным воплям, лужам крови и смертоубийству.

Сайхун развернул кинжалы. Изогнутые лезвия были немного похожи на молодой месяц. Он в последний раз подержал их на ладони, вспоминая о том, что два этих замечательных клинка сделаны вручную из самого лучшего металла; о том, что в свое время он освятил их, читая соответствующие руны и мантры. Оружие обладало силой. Оружие обладало духом. Но человеком могла овладеть иная сила, иные духи. Сайхуну захотелось прекратить эти сражения. Он даже уже заказал билеты для отъезда из Нью-Йорка. Размахнувшись, он как можно дальше швырнул стальных серебристых рыбок в реку.

Глава тридцать восьмая  Врата освобождения

Вместе с тетушкой Мейбл и дядюшкой Уильямом Сайхун сел на поезд, отправлявшийся в Сан-Франциско. С перевозчиками мебели договорились, что остальные пожитки перевезут, когда все трое устроятся на новом месте. Все устроилось легко, благодаря помощи тети Джин – приятной дамы средних лет, которую они знали еще со времен Питтсбурга. Дядя с супругой переехал в небольшие апартаменты на восточном склоне холма Ноб-Хилл. Сайхун нашел для себя комнату на Стоктон-стрит, прямо над магазином мясника. Первые дни в обычно туманном Сан-Франциско оказались необычайно солнечными и теплыми. Сайхун с удовольствием гулял по улицам, исследуя свой новый дом. Он прошел от Чайнатауна к Норд-бич, а оттуда начал взбираться по крутым ступенькам дорожки, поднимающейся к Койт-Тауэру, С точки зрения Сайхуна, окружающая бухта делала город удивительно спокойным с виду. Вначале он гулял по Телеграф-Хилл, потом по Рашн-Хилл – и везде он видел спокойную голубизну далекой бухты, раскинувшейся вольготно и широко. Да, здесь он действительно чувствовал себя как дома.

В сравнении с Пенсильванией и Нью-Йорком люди здесь казались более дружелюбными, открытыми и более свободными в общении. Правда, впоследствии Сайхун обнаружил, что расовая неприязнь существовала и здесь, но в любом случае она не была настолько открытой и кровожадной, как в городах, где ему приходилось жить раньше. Вероятно, это было потому, что плотность городского населения была не такой большой. Поднимаясь вверх по Гайд-стрит и оглядываясь с крутого холма на раскинувшиеся внизу причалы порта, он увидел лишь нескольких человек. В сравнении с Китаем, где движение пешеходов можно было сравнить лишь с огромным парадом, или Нью-Йорком, где людей можно было встретить на улице в любое время суток, Сан-Франциско казался почти уютным и уединенным местом.

Сайхун углубился в небольшой парк. Он прошел мимо теннисных кортов, потом опустился по нескольким пролетам бетонной лестницы. Сколько хватало глаз, тянулись холмы и холмы; они вздымались даже по другую сторону водной глади бухты, словно хребет огромного дракона, возлежавшего где-то на горизонте. Он прошел мимо свежеокрашенных в зеленый цвет парковых скамеек. Изредка ему попадались люди, которые сидели и спокойно почитывали воскресные газеты. Опустившись немного ниже, Сайхун обнаружил пустую скамейку с видом на мост «Золотые Ворота».

У здешнего воздуха был едва уловимый солоноватый привкус смешанный с тонким хвойным ароматом сосен. Отсюда ему были видны и мыс Ма-рин, и проливы, тянувшиеся к Тихому океану, и почти неразличимые отсюда кварталы домов на склонах к северу. Со времен жизни на Хуашань у него не было возможности почувствовать, что он стоит на возвышенности. Ощущения были замечательными. Ему казалось, что недавнее прошлое с каждым мгновением удаляется в небытие.

В таким умиротворении Сайхун просидел довольно долго; вдруг он вспомнил, что приглашен на банкет по случаю приезда. Он поднялся со скамейки, поспешно вернулся по холмам к Джексон-стрит, а оттуда спустился к дому, где теперь жили дядя и тетя. Он позвонил в дверь и улыбнулся, когда к нему вышла тетя в голубом пальто и шляпке с вуалью.

– Тетушка, – произнес Сайхун, – на дворе достаточно тепло.

– Погоди, пока тебе стукнет семьдесят, – рассмеялась тетушка, – ты тоже станешь носить пальто.

Тетя медленно заковыляла вниз по лестнице. Сайхун заметил, что за последнее время она стала сильнее хромать и слегка похудела.

Дядюшка Уильям захлопнул за собой дверь. На нем был коричневый в полоску костюм и шляпа песочного цвета.

– А, Бычок! Хорошо, что ты решил сопровождать двух стариков.

– Ну, для молодых людей вполне естественно, что они находятся вместе со стариками, – откликнулась тетушка Мейбл.

– Да, – согласился дядюшка Уильям. – Мы не слишком медленно ходим для тебя?

– Я ничего не имею против, – откликнулся Сайхун. – В конце концов, мы все впервые в этом городе. Отчего бы нам не держаться вместе? Ведь мы почти родственники.

– Ты так добр к нам, – сообщила тетушка.

– Ну как, хорошо ли вы тут устроились? – спросил Сайхун.

– Я уже завела себе много новых друзей. Джин показывает мне город, и я уже встречалась кое с кем из ее сотрудников. Твой дядя даже немного пообщался с остальными членами семьи.

– Значит, в конце концов, вам здесь нравится? – спросил Сайхун, обернувшись к дяде.

– Да, понравится, – угрюмо произнес дядюшка Уильям. – Но я буду скучать о своем «Бьюике».

– Ах, да забудь ты об этом, – укоризненно произнесла его жена. – Все равно оба вы стали слишком стары, чтобы ездить в обществе друг друга.

– А еще мороженое, – продолжал дядюшка Уильям, тщательно избегая встревать в разговор с женой. – Судя по всему, здесь не так уж много мест, где продают мороженое.

– Ну, я уверен, что хотя бы парочку найдется, – ответил Сайхун.

– Где? – требовательно поинтересовался дядя.

– Я не знаю… но уверен, что найду как-нибудь.

– Ага, – с нажимом произнес дядя. – И желательно, чтобы это свершилось до следующего воскресенья.

– Перестань ты лезть к нему со своими указаниями, – вмешалась тетушка Мейбл. – У Бычка есть своя жизнь, которую ему нужно прожить.

Кроме того, как ты можешь рассуждать о мороженом, если тебя ожидает целый банкет?

Дядюшка Уильям покачал головой. Потом он склонился к Сайхуну.

– Как я тебе завидую, – прошептал он. – Ты очень умно поступил, не женившись.

– Эй, я все слышала! – с праведным негодованием воскликнула тетушка Мейбл. Дядя Уильям довольно захохотал, а вскоре к нему присоединилась и жена.

Банкет оказался вполне скромным застольем. Была жареная утка, приготовленная на пару целиком треска, говядина с капустой брокколи и морские огурцы. Тетя Джин сидела рядом с Сайхуном. Она была низенькой, пухлой Женщиной, лет под пятьдесят. Кожа на лбу и вокруг рта собралась морщи-нами, глаза были узкими и близко посаженными, так что можно было поду-матъ, что тетя Джин немного косит. От этого не спасал даже взгляд, устремленный вдаль. Она красила волосы в пронзительный черный цвет, а обильное применение лака для волос превращало прическу в настоящий шлем. На за-тегъях. у нее позвякивали невероятно большие браслеты из золота и нефрита. Несмотря на чжелонсам - традиционную китайскую шелковую рубашку с высоким воротником, – тетя набросила на плечи старый вязаный жакет. Самое главное – чувствовать себя удобно, напомнила она Сайхуну. Ее муж, Генри Чан, оказался внушительным мужчиной с коричневым морщинистым лицом. Под прикрытыми тяжелыми веками глазами явно проступали большие мешки; толстые губы редко расставались с невероятного размера сигарами. Перед дядей Генри стояла полная бутылка бренди. Он raw этот напиток, смешивая его разве что со стаканом. Сам он никогда не смеялся, хотя его представления о застольных беседах заключались в том, чтобы выставлять на посмешище других людей, делая вид, что это лишь добрая шутка. Больше всего ему нравилось властвовать за столом, окутывая всех клубами сигарного дыма.  – Эй! – крикнул он Сайхуну. Дядя Генри обращался ко всем одинаково.

– Как тебе здесь понравилось? – Дядя Генри не очень хорошо говорил по-китайски, правда его английский тоже нельзя было назвать хорошим. Сайхун еще подумал: интересно, на каком же языке дяде проще всего объясняться?

– Здесь мне очень нравится, – ответил Сайхун, изо всех сил стараясь быть вежливым и не обращать внимания на долетавшие до него клубы сигарного дыма.

– Эй, твоя тетя Джин перенесла бог знает что, стараясь перевести тебя сюда.

С этими словами дядя Генри ткнул сигарой в стеклянную пепельницу. v – Да, я знаю. Мы все это очень ценим.

– Ладно. Эй! Давай, ешь. Еда – штука дорогая, знаешь ли.

И дядя Генри царственным жестом указал на стол, глядя на Сайхуна Покрасневшими глазами.

Сайхун сдержался, хотя комментарии дядюшки явно не улучшали аппетит.

– Знаешь, почему я могу себе позволить все это? – продолжал дядя Генри, хотя никто не просил его болтать без умолку. – Я тяжело трудился. Я копил свои деньги, вкладывал их. Господи Исусе, ты только посмотри на себя. Давно уже пора заиметь что-нибудь. Хватит выбрасывать деньги на баб.

Сайхун не знал, что и ответить.

– Эй, я знаю, что говорю. Ты парень молодой. Вся молодежь так поступает. Но если ты хочешь быть впереди всех – копи. У тебя что-нибудь есть за душой? – Генри потер пальцы перед носом Сайхуна, и на его мизинце мелькнул большой до вульгарности перстень с нефритом.

– Да, есть немного, – ответил Сайхун, стараясь держаться как можно более достойно.

– Положи это в банк к Гранту и Джексону. Там самые классные проценты.

Дядя Генри тут же наклонился над стаканом с виски. Сайхун ничего не сказал. Внезапно дядя Генри глянул вверх, и его осоловевшие глаза широко открылись от удивления.

– Господи Исусе! – воскликнул он. – Только не говори мне, что ты все это запрятал куда-нибудь в матрас!

Нет, не запрятал. Он все привез с собой. Тут его дядя впервые заговорил по-китайски:

– Ты глупый сельский увалень! Не нужно быть глупым. Ты когда-нибудь слышал о процентах?

Безусловно, Сайхун слышал, просто он не был уверен в том, как работает финансовая система в Америке. Он был настолько ошеломлен, что ничего не смог ответить.

– Когда ты хочешь, чтобы твои деньги росли, ты их вкладываешь, – пояснил дядя. – Возьми меня, к примеру. Я договорился об открытии большого ресторана. Все инвесторы собираются вместе, и мы получим с этого жирненький кусочек. Эй, ты тоже мог бы сделать это.

– Я не знаю, где заканчивается бизнес, – сказал Сайхун.

– В этом-то вся и прелесть. Ты пользуешься опытом других, они работают на тебя. Подумай об этом и займись хорошим делом.

– Генри, – прервала его тетя Джин, – перестань все время говорить о деньгах.

Тут все закончили с последним блюдом, и Сайхун поблагодарил судьбу, что оба его дяди нашли достаточно общих тем для разговора, чтобы оставить его в покое. Но потом дядя Генри поднялся, пошатываясь.

– Эй! Вы тут наслаждайтесь, а я пойду в бар.

На следующий день Сайхун отправился в Чайнатаун, на биржу труда. Там он подал заявления на самые различные места работы. Оказалось, что требовались лишь немногие профессии: повар, официант, прачка и домашняя прислуга. Он решил выбрать ресторан – в конце концов с этой работой он был более всего знаком. Первой работой, которую он получил, была должность уличного продавца мороженого как раз напротив бара со стриптизом на Бродвее. Прошли долгие месяцы, в течение которых он беспрерывно подавал заявления, прежде чем ему удалось найти работу получше. На этот раз он стал официантом в мужском клубе, расположенным в центре города. Теперь он снова работал по восемь часов в день, но по крайней мере он на этот раз не сталкивался с китайскими работодателями, которые требовали работать подольше, а платили поменьше. Он продолжал копить деньги, добавляя заработанное к той сумме, которую он привез с собой с Восточного побережья. Через год после прибытия в Сан-Франциско Сайхуну удалось скопить весьма солидную сумму денег, достаточную, чтобы купить целый дом за наличные. Но покупать дом он не хотел. Ему нужно было собрать достаточно денег, чтобы можно было уговорить учителя переехать сюда. И тут он вспомнил о дяде Генри.

– Как поживает ваш ресторан? – спросил Сайхун, встретив дядю на улице.

– Неплохо, – ответил Генри. – Вот недавно продал его. – И дядя вновь раскурил потухшую сигару.

– Как? Так быстро?

– Эй! У нас было три партнера. И каждый сделал на этом тридцать тысяч.

Дядя выдул облако сигарного дыма, наблюдая, как оно медленно летит вдоль Стоктон-стрит.

– У меня есть деньги, чтобы сделать инвестицию, – тихо произнес Сайхун.

– Сколько? – Дядя даже не повернулся, чтобы посмотреть на него.

– Столько, сколько вы заработали на ресторане.

– Ты бы лучше дом себе купил или женился, – посоветовал дядя.

– Мне больше хотелось бы вложить эти деньги.

– У меня? Забудь об этом. Я не желаю вести дела с родственниками. – С выражением крайней тоски на лице дядя посмотрел на тлеющий кончик сигары.

– Но я не знаю, кому можно довериться.

– Ну ладно, – неуверенно произнес дядя, – я позвоню тебе, если появится какое-нибудь выгодное дельце. Тебе нужны люди, которые могли бы справляться со всем. Ты знаешь, как получать разрешение? А с парнями из городского муниципалитета знаком? Чтобы все это провернуть, не одни ботинки стопчешь.

Сайхун ничего не знал обо всем этом, но именно поэтому ему и нужна была помощь.

– Так вы позвоните мне?

– Да. Ведь у Джин есть твой номер?

Сайхун кивнул. Вскоре дядя Генри помог ему вложить деньги в ресторан. 

Дядюшка Уильям умер через два года после того, как они втроем переехали в Сан-Франциско. Сайхун изо всех сил старался хотя бы как-то утешить тетю Мейбл; он даже лично занялся дядиными похоронами. Через год, вернувшись в свою комнату в отеле, Сайхун нашел послание. Тетя была больна. Забеспокоившись, он тут же отправился в муниципальный госпиталь.

Приемный покой оказался темным, узким помещением, окрашенным в сепийные тона. Медсестра с резиновым выражением на лице, в белом чепчике без всякого интереса взглянула на него.

– Никаких посещений! – резко бросила она.

– Еще нет десяти часов, – терпеливо начал пояснять Сайхун. – И потом, к родственник.

– Ну и что?

Сайхун угрожающе двинулся к ней:

– А то, что я хочу видеть ее, немедленно! Медсестра даже подпрыгнула от неожиданности.

– Как фамилия? – немного более смиренно спросила она.

– Мейбл И.

– Палата номер 402. У вас пять минут.

Он помчался вверх по лестнице. Деревянные ступеньки скрипели при каждом шаге. Воздух в больнице был очень теплым. Везде витали запахи камфоры и спирта.

Двери в палаты были выкрашены в ядовито-красный цвет. На каждой двери была прибита деревянная планка: для вывешиваний прогнозов и результатов обследовании. Кое-где по коридорам горкой стояли стулья, будто кто-то решил обеспечить выздоравливающих пациентов местами для отдыха, если они захотят выйти пройтись. Длинный коридор тускло освещала единственная лампочка без абажура. Сайхун нашел палат)' тети. Когда он вошел внутрь, то едва не столкнулся с мужчиной, одетым в черное, который стоял у кровати больной.

– А вы еще кто такой? – возмущенно спросил Сайхун. Седовласый господин развернулся. Он оказался высоким, румяным и

голубоглазым. Сайхун заметил, что у незнакомца был белый воротник. Священник держал в руке четки и Библию.

– Я пришел, чтобы помочь вашей тете.

– Бычок… – слабым голосом прошептала тетя. – Заставь его уйти.

– Она не желает, чтобы вы находились здесь, – объявил Сайхун. – Пожалуйста, уходите.

– Я понимаю, что сейчас вы, очевидно, огорчены. Но люди обычно с удовольствием слушают слово Божье.

Сайхун сдержался, чтобы не нагрубить.

– У моей тети свои религиозные верования.

– Но ведь существует лишь один Бог.

– Послушайте, я сегодня не в настроении, – бросил Сайхун, крепко взяв священника за руку. Он тут же вытолкал непрошенного гостя за двери, потом прикрыв их. Потом он задернул занавесь через всю комнату и сел рядом с тетей. Спинка больничной кровати была приподнята гак, что тетя Мейбл почти сидела. Одетая в какую-то рубашку бледной расцветки, тетушка на фоне неподвижных белых простыней казалась совсем маленькой и неподвижной. Низко опущенная лампа отбрасывала на кровать поток желтого мутного света. Рядом, на тумбочке, в старой фарфоровой вазе стояли цветы. Из-за сильной жары они уже начинали вянуть.

Тетушкины волосы крохотными серебристыми волнами разметались вокруг головы по подушке. Ее лицо казалось теперь еще более морщинистым, а глаза, сверкавшие, словно алмазы, теперь выглядели глубоко ввалившимися. Губы были сухими, бесцветными.

– Куда отправляется душа после смерти? – с детской прямотой обратилась к нему тетя.

Сайхун даже и не помышлял о том, чтобы вступать с ней в ученые споры по этому поводу.

– Там будет уютно и замечательно. Боги примут тебя. Ты родишься Заново.

– Как трудно представить себе рай, – прошептала тетя, – еще труднее, чем вспомнить родину.

– Тетушка, не говорите много, если вы устаете от этого.

– Да я лежу здесь день напролет, и мне хочется говорить. И все мои мысли лишь о моем доме в деревне, который я не видела уже пятьдесят лет. |(ак странно видеть его перед собой в таких живых красках. Как ты думаешь, моя душа попадет туда?

– Если вы этого захотите.

– Ах, да… Если я этого захочу. Из коридора послышался голос:

– Все посетители должны покинуть палаты!

' – Мне пора, тетушка, – мягко сказал Сайхун. – Завтра утром я приду снова.

– Конечно, приходи, – ответила тетушка. – Почитаешь мне сутры, 4|Трбы я отыскала свой путь в иной мир.

– Я обязательно приду, – пообещал Сайхун, поправляя простыни. Вновь очутившись на туманных улицах, он задумался о том, о чем с

Цкой легкостью говорил тете. Если не считать написанного в священных книгах, не было гарантий ни того, что существуют боги, ни того, что есть |акая вещь, как перевоплощение. Но он на самом деле верил, что душа после смерти может отправиться туда, куда она пожелает. Он испытывал достаточ-Щ? уважение к человеческому разуму, чтобы понимать: разум способен преодолеть смерть.

Если бы тетушка Мейбл была достаточно решительной, она могла бы Потом отправиться обратно в свою деревню. С другой стороны, если бы ее молитвы оказались достаточно горячими и искренними, она вполне могла бы попасть даже в рай.

Дома он отыскал сборник сутр и назавтра снова отправился к тете. Но она уже не могла его услышать.Он долго сидел рядом с ней и молился – молился по-настоящему впервые с того времени, как ему пришлось покинуть горный храм. Его с детства учили, что религиозное пение преданных богам может повести за собой душу умирающего, направить ее на нужный путь в момент наибольшего смущения смерти. И он со всем жаром сердца вновь и вновь шептал молитвы, твердо решив проводить свою тетушку в последний путь. Она так и не очнулась, чтобы вновь увидеть своего племянника.

Лишь изредка Сайхун замечал, как слегка вздымаются и опускаются простыни от тетушкиного дыхания. Дыхание было самой основой жизни, но даже эта основа теперь понемногу покидала тетушкино тело. Она не могла набрать в грудь достаточно воздуха, ей просто не хватало энергии для этого.

Сайхун поглядел на ее руки – узловатые и покореженные корни, казавшиеся чужими на чистой белизне постельного белья. Вывернутые, изогнутые руки годами страдали из-за мучительного артрита. Тетушка Мейбл так и не смогла распрямиться, несмотря на все лекарства и массаж, который ей делал Сайхун. Профессия навсегда изуродовала ее.

И теперь, глядя на темную в коричневых пятнышках кожу, он вспоминал, с какой любовью она готовила для пикника «дам сум», с каким терпением она складывала его вещи.

Он молился весь день, твердо решив сделать все, чтобы спокойно препроводить душу тетушки в объятия смерти. Сконцентрировавшись на единой мысли, он раз за разом повторял сутры, вместе с ними посылая небу свои самые искренние чувства. Остановить шаг судьбы было невозможно, но по крайней мере он сделает все возможное, дабы облегчить эти последние шаги.

Тетушка Мейбл умерла на следующий день во сне. Тегя Джин и дядя Генри приехали в больницу и помогли Сайхуну перенести тяжесть последних приготовлений. На похоронах было много старушек и друзей, которых тетя успела завести во время жизни в Сан-Франциско. Были там и молодые, которые сопровождали стариков. Тетушку похоронили рядом с мужем на поросшем травой холме над бухтой. На могиле курились благовония, ярко мерцали свечи. Флажки со священными письменами трепетали на ветру. Даосские монахи пели религиозные гимны и молились за упокой ее души.

Сайхун посмотрел на молодого человека: тот деловито махал лопатой, забрасывая гроб землей. Где же теперь тетушка Мейбл? Несмотря на все свои тренировки и медитации, он не мог разглядеть, куда она отправилась. Дядя Генри, желая успокоить Сайхуна, положил ему руку на плечо.

– Не принимай это слишком близко к сердцу, сынок, – хрипло произнес он. – Сейчас она находится в гораздо лучшем мире.

Сайхун молча посмотрел на дядю и подумал: «Господи, что за идиотские слова!» Потом он просто кивнул.

– Эй, ты заходи как-нибудь, повидаешь меня и Джин. Когда закончится поминальный срок, хорошо? Как раз подойдет время, чтобы обмыть ресторан.

– Говорить об этом сейчас – значит проявлять неуважение, – сказал Сайхун.

– Не пойми меня неверно, я лишь имел в виду, какая жалость, что бедная Мейбл уже не увидит всего этого. – И дядя Генри поднял глаза к небу.

– Я вернусь через месяц, – сообщил Сайхун. – Когда закончится траур.

– Хорошо. А пока смотри, чтобы у тебя все было в порядке.

 Вернувшись в свой номер, Сайхун присел на краюшке кровати, продолжая думать о своей тете. Было бы замечательно, если бы ему удалось увидеть ее или каким-нибудь другим образом узнать, что у нее все в порядке. Когда он медитировал, он не ощущал никакого присутствия тетушки Мейбл. Она покидала его навсегда.

В Китае он бы уже давно нашел мага и платил бы ему немалые суммы золотом, чтобы чародей удачно препроводил ее душу в иной мир. Но он был на чужбине, и здешнее правительство запрещало всякого рода колдовство. Лишь в Америке он впервые осознал, что все это, возможно, совсем не так..; В любом случае, он выдержал траур и лишь потом пришел в гости к тете Джин и дяде Генри. Согласно традиции, время скорби по усопшему могло длиться до трех лег. Вместо этого Сайхун предпринял месячное бдение. У всего в современности есть свои положительные стороны. Дядя Генри сообщил ему по телефону, что разрешения на открытие ресторана уже получены И,что скоро начнется внутренний ремонт здания. Сайхун уже видел привлекательный фасад на Клемент-стрит. Он вложил в это все свои деньги – что ж, это и к лучшему. Зато его будущее теперь обеспечено.

Дом дяди Генри и тети Джин находился приблизительно в часе ходьбы от Чайнатауна. Это был двухэтажный особняк в итальянском стиле в квартале Маона. Сайхун по достоинству оценил солнце и свежий воздух, в которых буквально купался фасад. Безусловно, жить здесь было лучше, чем в Чайна-тауне. Он поднялся по ступенькам ко входной двери особняка и позвонил. Никакого ответа. Сайхун снова нажал кнопку звонка, потом пожал плечами: «го ж, он оставит им в дверях записку и как-нибудь позвонит.

Потом он обернулся: из соседней двери выглянула хозяйка. Это была странного вида китаянка, которая выщипывала свои натуральные брови, ради того, чтобы сделать их более высокими, словно ниточки.

– Вы чего туг расшумелись, – принялась бесстрашно укорять она Сай-|уна.

– Прошу прощения, я просто хотел повидаться с четой Чанов.

– Слишком поздно. Они переехали. И женщина уже почти закрыла дверь.

– Переехали? – Сайхун бросился, чтобы остановить ее. Он чувствовал, как бешено заколотилось сердце в груди.

– Да. Два дня назад. И даже не пытайтесь арендовать их дом. У меня уже другие планы на него. – И она пронзительно уставилась на него, пока он не снял руку с двери.

– Но куда они уехали? Может, они оставили свой новый адрес?

– Нет. Откуда мне знать? – И она захлопнула дверь.

Сайхун в каком-то отупении присел на ступеньки, осыпая себя укорами. Ведь все время, пока он жил за границей, он сторонился всех и вся! От бывшего дома его Дяди и тети он шел мрачнее тучи: теперь надежд на собственную независимость практически не осталось.

Вынув почту из ящика, он взобрался по длинной скрипучей лестнице, вошел в свой номер и угрюмо сел на скрипящую кровать. Теперь у него действительно не было ничего, если не считать мелочи в кармане. До следующей зарплаты еще две недели, а работа официанта принесет ему крайне немного.

Сайхун жил в этой стране уже почти двадцать лет. Двадцать лет он не мог здесь ужиться! Двадцать лет, в течение которых он чувствовал себя несправедливо оторванным от своего учителя, своего прошлого, своей страны. Двадцать лет он видел, как дорогие его сердцу люди умирают, бесплодно проработав всю жизнь.

Смеркалось. Оранжевый закатный луч коснулся вершины близлежащего холма, колокола стоявшего рядом собора зазвонили. Он задернул жалюзи и беспомощно оглядел комнату. В этой клетушке он чувствовал себя словно в западне. Желто-зеленые обои, пожелтевшие от табачного дыма, которым их обкуривали предыдущие жильцы, делали комнату еще меньше визуально. Свет был тусклым – от лампы поярче перегорели бы пробки – и темно-коричневые тени коварно подбирались прямо к его ногам. Выкрашенную в бледно-зеленый цвет входную дверь он всегда держал закрытой, оберегаясь таким образом от шума и крыс.

Сайхун бездуШю перебирал почту, как вдруг… Он даже просиял, заметив знакомую каллиграфию учителя. Как-то он написал ему письмо, надеясь, что получит от него какой-нибудь мудрый совет, который спасет его. С величайшим почтением он включил стоящую на видавшем виды столе настольную лампу и открыл конверт. Развернув листок белой бумаги, он обнаружил лишь одно-единственное слово, написанное ровными и сильными ударами кисти: «Настойчивость».

Вне себя от ярости, Сайхун в клочки разорвал письмо.

Потом он вновь устроился на краю кровати и попытался медитировать. Ничего не вышло. В нем осталось лишь жгучее желание отомстить. Увернуться от нанесенного удара ему не удалось. Теперь Сайхуну предстояло долгое время страдать.

Как ни старался Сайхун, найти своих обидчиков ему не удалось. В течение нескольких лет после этого он терпеливо выискивал их почти по всем западным штатам, но они всегда оказывались на шаг впереди него, а после и вовсе покинули страну. Чувство тщетности всего вокруг охватило Сайхуна, до зато ненависть постепенно переродилась в простое чувство отчаяния. Он действительно потерял все. Из еды он мог позволить себе лишь немного консервов, грубо перемешанных сплошной риса.

Несмотря на охватившее его в последнее время отчаяние, Сайхун с изумлением обнаружил, что в следующем году ему удавалось медитировать гораздо глубже. Он ничего не имел; он не мог выехать из страны. Он не мог даже наши какое-нибудь счастье. Он стремился к обыкновенному спокойствию» свободному от всяких осознанных мыслей. Ему приходилось зарабатывать на жизнь, бороться с врагами, решать бесконечные проблемы. Он обнаруживал в себе новые побуждения и амбиции, скрытые качества – целый склад качеств, накопившихся за всю жизнь. Если бы он мог полностью освободить свой разум от этой мишуры! Тогда он несомненно познал бы величайшее умиротворение. Раньше он наслаждался подобным спокойствием, и теперь он снова хотел обрести его.

Во время медитации он был не только свободен от всяких мыслей и побуждений, но и чувствовал величайшее благословение, которое снисходило на него. Он начал медитировать больше. Каждое мгновение без медитации превращалось в пытку. Духовные методики затягивали его. Это ложь, что  люди сплошь и рядом мягкие да добрые. Те, кого он знал, неизменно оказывались самыми злыми и капризными из всех его знакомых. Начиная с отшельников в Китае и заканчивая мудрейшими в Гималаях, все они испытывали крайнее раздражение, когда их отрывали от божественного состояния. Он никогда даже не думал, что в свое время тоже дойдет до этого, когда груз повседневности лишь усилит его собственную тягу к медитации.

Он хотел оказаться пустым, Это значило, что ту энергию, которую он вырабатывал – например, занимаясь тайцзи-цюанем, – нужно было использовать для стимулирования внутреннего созерцания. Даосы считали, что даже простая попытка заглянуть вовнутрь требует невероятных количеств энергии. Ни у одного нормального человека не хватит выносливости, чтобы проделать столь долгое исследование. Более того: разум обладал таким количеством направлений, что нормальный человек даже не мог себе представить.

Все вокруг, начиная с мужлана-эгоиста и заканчивая самым святым и Непорочным, рассуждали об индивидуальной сущности. Однако его цель заключалась в том, чтобы подчинить сущность себе, овладеть этой частью самого себя, которая позволяла чувствовать боль. Учитель в своих письмах говорил ему, что сущность, «я», не существует на первом месте. В таком случае, к чему Сайхуну волноваться? Ведь тогда все трудности оказываются Просто надуманными. Настоящей индивидуальной сущности, которая страшила, просто не существовало. Но как могло получиться, что он, оставаясь ^существующим, тем не менее осознавал свою столь очевидную нереальность.

Возвратиться к Источнику – даосы без конца повторяли эту фразу по каждому случаю. Но что представлял собой этот Источник? Предположительно, это было состояние абсолютной пустоты. Именно на этом Сайхун концентрировался ежедневно. Для него работа официанта была вторичной. Что бы ни происходило за стенами его комнаты, оно не шло ни в какое сравнение с тем, что испытывал Сайхун в глубинах своего разума. Эта комната в Чайнатауне превратилась для него в келью, где он медитировал, в место, где он начал разрешать самые различные проблемы своей жизни, вначале осознавая, что каждая из проблем является частью целого, которого никогда не существовало в действительности.

Так продолжалось многие месяцы. Погружаясь в глубины этих состояний сознания, Сайхун понял, что его личность тускнеет. Он свершил все, что было необходимо. Он пережил японо-китайскую войну и революцию, был даосом, политическим деятелем, знатоком боевых искусств – даже официантом. Теперь он понимал, что все это было лишь масками, личинами. Вместо того чтобы определить его, эти маски лишь отрывали какую-нибудь часть его личности. Оставалась самая малость – тоненькая нить, – с помощью которой душу можно было втянуть обратно в тело.

С детства Сайхун знал, что умение покинуть свое тело было одним из величайших признаков совершенства. Если занимающийся в достаточной степени освободил себя от жизненных привязанностей и знал, как правильно выполнить процедуру, он мог навсегда спроецировать свой дух куда-нибудь из тела. Сайхун хотел сделать именно это. Он чувствовал, что вполне близок к подобному действию. Для этого потребуется всего лишь немного усилий – и он запустит себя прочь от нищеты и несчастий. Если ему повезет, его физическое тело, очевидно, умрет, но душа останется светящейся, сознательной, бессмертной. Однако в этом существовала своя опасность. В конце концов, вселенная во всех своих измерениях была бесконечно необъятной и безгранично сложной. Каким бы чудесным достижением ни казалось высвобождение души из тела, множество других реальностей и иллюзий во вселенной грозили хрупкой душе нешуточной возможностью затеряться.

Он нуждался в своем учителе. Даже если он достигнет высшего умения и возможности быть избранным, его учитель должен будет оставаться «по другую сторону», чтобы направлять его, Сайхуна, душу через правильные врата. В противном случае его ждет рабство у иных существ или вечное заточение в преисподней. Все свои сомнения Сайхун изложил в своем письме Великому Мастеру, рассказывая ему о своих успехах и упрашивая даровать ему последнюю милость. Каждый раз он с нетерпением приступал к медитации, ожидая того самого славного момента, когда перед ним откроются врата настоящего Портала.

Ответ Великого Мастера пришел на удивление быстро: «Я запрещаю тебе уходить. Ты еще даже не определил, в чем состоит твоя судьба, не говоря уже о том, чтобы исполнить ее. В тебе слишком много сожалений и печали; любое из них, если ты не разрешишь его в своей земной жизни, сможет вернуть тебя обратно на землю. Избавься от смятения в своем сердце». Чтобы усилить оскорбительность послания, он едко раскритиковал навыки Сайхун в правописании и каллиграфии. ^. Сайхун не замедлил отреагировать на это: «В этом мире для меня ничего не существует. Я в состоянии рассмотреть портал и мир за ними. И я пройду эти врата независимо от того, благословите вы меня или нет».

Письменный ответ учителя был кратким и резким. «Нет, – просто утверждал Великий Мастер. – Я остановлю тебя».

Сайхун в гневе разодрал последнее письмо, горько называя своего учителя самым жестоким стариком из всех, кого он когда-либо встречал. Легко ему говорить, ворчал про себя Сайхун. Великий Мастер, небось, просто по желанию может посетить любой уголок вселенной, какой он только пожелает. Для него и время, и пространство, и сознание – все нипочем. Еще и перед самими богами, должно быть, распинается. А когда дело доходит до того, чтобы использовать свою силу, дабы спасти своего юного ученика от мерзостей этого мира, так пожалуйста: он самый вредный и бесстрастный.

Ну и черт с ним! Сайхун решил, что в любом случае оставит земной мир. Он сомневался, что Великий Мастер сможет остановить его. Великий Мастер угрожал установить над душой Сайхуна барьер, чтобы воспрепятствовать ее уходу отсюда. Это должен был быть акт невообразимой силы; Сайхун сомневался, что его учитель на такое способен. Он пришел к выводу, что это была обыкновенная угроза.

В течение сорока последующих дней он все ближе и ближе подходил к тому, чтобы распрощаться со своим телом. Он оставил работу и теперь мог медитировать четыре дня в неделю. Ел он очень мало – ровно столько, чтобы тело могло существовать. Вскоре он войдет в состояние, где не будет есть вовсе и откуда уже не сможет возвратиться. Сайхун парил в состоянии божественного ослепления, находясь уже на полпути к иному миру.

Еще девять дней – и процесс будет закончен. Он продолжал медитировать. Ночью сорок девятого дня его дух вознесся из его тела. Светящийся. Лучистый. Чистый. Кто засомневался бы, что это – не сущность?

Он превратился в яркую звезду, которая плывет вверх. Он превратился в чистую энергию, в чистое существо. Ему казалось, что он парит в темной комнате отеля, словно она заполнена водой. Он посмотрел вниз на свое тело, которое сидело там совершенно неподвижно. Он почувствовал изумление и задумался, действительно ли он был самим собой. Но вот он здесь; и он может смотреть на себя со стороны единственно возможным способом, если не считать отражения. Но потом он пришел к выводу: если то, что смотрит из-под потолка, – это парящее вверху сознание, то тело внизу не может быть его телом.

Слепящее сияние внутри него не угасало. Теперь он просто не замечал стены вокруг – ведь они сделаны всего лишь из материи! Теперь он превратился в чистое сознание, и ничто в материальном плане не могло противостоять ему. Стены постепенно растворялись.

Он плыл в темноте. Скоро Сайхун почувствовал, что начал двигаться все быстрее… И вот он уже летит среди невиданного буйства красок! Переливы цвета были более яркими, чем окрашенный шелк, более сверкающими, чем отражения спектра в тысяче осколков призмы. Он мощно плыл через этот водоворот. Преодолев некоторое расстояние, он оказался перед вратами в бескрайние просторы космоса. Там, позади океана из мириадов расплавленных радуг, видел он свое освобождение.

Сайхуы плыл вперед с абсолютным спокойствием; казалось, что вся его душа дрожит от наслаждения, которое она испытывает, соприкасаясь со святой, долгожданной и мирной красотой. Он сам был светом, он поглощал свет, и с каждым разом приближаясь, он становился все ярче. Он почувствовал глубочайшую мудрость. Это была высокая отстраненность от всего человеческою, – от всего, что ассоциировалось с его личными нищенскими чувствами и тиранией его субъективности. Он был свободен и мог просто ощущать легкое волнение от потока бесконечности. Он был вместе с Дао.

Сайхун наблюдал, как порталы в космосе становятся все шире. Как он хотел пройти сквозь них, оставив за плечами этот людской суетный мир! Там, по другую сторону, был другой, широкий мир – настоящий рай. Он вовсе не напоминал мир людей. В нем не было таких понятий, как город, местность, материя. В этом мире не действовали даже всем известные законы физики. Но все равно Сайхун ощущал, что его безумно тянет к этому миру. И он позволил себе распрощаться со всем без колебаний и сожалений. Сейчас он оставит эту земную юдоль ради всеобъемлющей вечности!

Сейчас он настолько стремился душой вперед, как ранее ни разу ему не случалось во время проекции. Он бесстрашно погружался все глубже. Сайхун сконцентрировался на максимум, доведя сосредоточение до абсолютного совершенства. Серебряная нить, которая все еще привязывала его к телу, – эта самая настоящая линия жизни, которая тянулась до самой земли, – под влиянием его неукротимого стремления начала бледнеть и вытягиваться. Сдержать Сайхуна уже было невозможно. Он несся к порталу.

Вдруг… Его небесную траекторию прервал басовитый рык аккорда, взятого на электрогитаре. Сайхун почувствовал боль. Место на животе, куда прикреплялась эта нить, вросло в него, и он развернулся в космосе. Шум послышался снова; он настолько резко вернул Сайхуна обратно в тело, что он чуть не закричал в агонии. Он открыл глаза и обнаружил, что находится в той же самой комнате. Это сосед включил радио на полную громкость. Рок сильно заколотил в стены, комната заходила ходуном.

Туг Сайхун утратил всякий контроль над собой. Он молнией вылетел из комнаты, демонически сверкая глазами. Дверь в комнатку соседа он развалил надвое; потом одним мощным рывком заставил перепуганного мужичонку подняться на ноги. Несчастный от страха намочил в штаны.

– Он убьет меня! – завопил сосед. Его глаза в испуге наполнились слезами. Сайхун чувствовал, как напрягается и дрожит шея соседа под его пальцами. Он сдавил пальцы чуть сильнее, чтобы визави немного угомонился. Очки соседа в гонкой проволочной оправе скатились на пол.

Прибежали другие жильцы. Они безуспешно пытались оторвать Сайхуна от его жертвы. Наконец они навалились на него вшестером и смогли выволочь Сайхуна в коридор. Сайхун не сопротивлялся: до него постепенно начала доходить абсурдность его действий.

Управляющий домом, располневший отставной моряк, потребовал, чтобы Сайхун убирался, – он не потерпит, чтобы всякие там маньяки расшибали двери в его доме. Сайхуыу было все равно. Это был сорок девятый день. 8 этот вечер он мог бы уже покинуть эту землю.

Оказавшись в своей комнате, он снова сел на кровати. На этаже было до жути тихо. Сомнений не оставалось: он должен покинуть этот мир. Но уже допытавшись проникнуть в то особое состояние спокойствия, он обнаружил, что это невозможно. Потеряв терпение, он утратил ту тонкую привязанность, которая и позволяла ему покинуть свое тело. Чувства от занятий медитацией – все, которые он ощутил, – исчезли без следа.

Глава тридцать девятая  Настойчивость

Единственным, что остановило Сайхуна на пути из собственного тела, было радио. Он нашел себе еще один дешевый отель и устроился работать в магазин, где продавали спиртное. Он хотел попытаться снова. Но на этот раз он более осторожно спланирует свое физическое окружение: Сайхун решил, что найдет какую-нибудь священную землю, где его никто не потревожит.

Идеально подошел бы храм или скит отшельника. У Сайхуна был друг, настоятель дзэн-буддистского монастыря в Японии. Он написал священнослужителю, честно раскрыв в письме свое намерение покинуть тело. Сама по себе просьба была изложена вполне подобающим образом, но далеко не все святые люди верили в возможность добровольно покинуть этот мир. Поэтому Сайхун с особым облегчением прочел ответ: настоятель дал свое согласие.

И вновь представилась практическая возможность покинуть мир. Сайхун отправился на прогулку, чтобы получше все обдумать. Ясный, солнечный день ему очень понравился – и вот Сайхун уже взбирается по склонам Телеграф-Хилл. Оттуда он прошел до лестницы на Филберт-стрит. Это очень мало походило на Хуашань, думал Сайхун, зато теперь он снова поднимается в гору.

Он направился по тропинке, которая змеей вилась вокруг башни Койт-Тауэр. Там он заметил нескольких туристов да влюбленные парочки. В зарослях кустов играли дети. Место, где стоял Сайхун, было настоящей командной высотой. Оттуда открывался вид на весь город, на бухту, сверкающую под солнцем своей чешуей, и на «Золотые Ворота». Появилась луна – бледный, молочного цвета диск на фоне белесого небосвода. Рядом с Сайхуном пролетела парочка стрижей. Усевшись на ветку зеленого с красными ягодами куста, птицы принялись внимательно разглядывать Сайхуна, быстро поворачивая головки. Он был вынужден признать, что жизнь все так же прекрасна – просто она больше не привлекает его.

Вынув из кармана письмо, Сайхун вновь прочел его. Да, решил он наконец, вот еще один шанс устроить свой уход. Оказавшись среди храмового спокойствия, он мог попытаться достичь определенного состояния сознания. Здесь уже не будет ни отчаянной суеты, ни шумных соседей. Сайхун собирался скопить достаточно денег, чтобы перед тем, как отправиться в новый путь, сделать пожертвование храму и еще оставить достаточно, чтобы обеспечить существование Великого Мастера и обоих служек. Тогда он покинет этот мир, не терзаясь сомнениями.

Потом он вспомнил, что до сих пор не выполнил возложенное на него поручение. Он нисколько не приблизился к ответу на вопрос своего учителя. Он до этих пор даже не представлял себе, что бы это могло быть; может, это вообще нельзя было выразить словами? Самым красноречивым ответом могла стать его жизнь. Он неоднократно пробивался по пути и сваливался оттуда.

Он объездил мир, познал нищету и достаток, мудрость и невежество. Он поддерживал свое тело в здоровом состоянии, и оно верой и правдой служило ему в поединках со знатоками боевых искусств, турнирах «Золотые Перчатки» и обыкновенных уличных потасовках. Готовясь к вознесению, он соответственно подготавливал и свое тело.

Он был Даосом-Бабочкой. Имя удивительно точно отражало этот взлет в его жизни. Может быть, называя Сайхуна так, Великий Мастер заранее все предвидел? А может, это Бабочка таким образом готовился ко второму рождению? В любом случае, его судьба была не менее благородной, чем любая другая.

Он решил, что все произойдет так, как он описывал Великому Мастеру. Возможно, это достаточно растрогает учителя, чтобы он направил душу Сайхуна прочь от земли. В конце концов, Сайхун ведь не первый – из тринадцати соучеников Великий Мастер проводил души уже восьми. Так что нечестно оставлять Сайхуна здесь в одиночестве. Если он не может присоединиться к своему учителю там, в Китае, он будет ожидать его в ином мире.

Сайхун вздохнул. Отшельничество и освобождение существуют только для тех, кто устал от мира, вспомнил он. Когда он был молодым, мир казался восхитительно захватывающим. Политические трансформации и ускорение технологического прогресса в обществе совпали с периодом разочарования. На самом деле, не было смысла во всем винить прогресс. Он был замечателен для тех, кто мог воспользоваться его плодами, находя в этом удовольствие. Здесь не было ничего предосудительного. Однако прогресс ускорил отчуждение Сайхуна. В течение веков в книгах писалось о прахе мира. Этот прах уже довольно долго не давал Сайхуну продохнуть. Теперь Сайхун был готов стряхнуть его с себя.

Чей-то голос прервал поток его мыслей.

– Э-эй! Привет! Ты что тут делаешь?

Сайхун с испугом поднял глаза, стараясь побыстрее спрятать письмо.

– Помнишь меня? Меня зовут Стив. Я захожу в магазин, где ты торгуешь.

– Действительно. Я тебя помню, – ответил Сайхун. Он взглянул на стройного, приятной наружности евразийца. У Стива были волосы до плеч и авиационные очки в большой черной оправе. Он носил слаксы «Бен Дэйвио, баскетбольные кроссовки и футболку с символом мира на груди. Сайхун знал, что Стиву за двадцать – по крайней мере, так утверждала его явно поддельная карточка водительских прав.

Стив как ни в чем не бывало присел на скамью и замолчал. Сайхун постарался скрыть свое раздражение.

– Как тебя зовут, парень? – вдруг спросил Стив.

– Кван.

– Эй, хорош прикалываться. Прям, как бога войны какого-то, да? – в голосе Стива слышался преувеличенный интерес.

– Вроде того, – вяло буркнул Сайхун.

– Ладно. Слушай, Кван, косячка задавить не хочешь? – и Стив вынул из спичечного коробка аккуратно свернутую сигарегу «с травкой».

Сайхун отрицательно покачал головой.

– Ты че, травка действительно хорошая. Аж тяжелая от смолы. Улетишь сразу же. Глядишь, и увидишь чего, а?

Но Сайхун только слабо улыбнулся. В кино он не сталкивался с подобной манерой разговора, и любопытство по поводу странного языка Стива было единственным, что удерживало Сайхуна от грубости.

– Вот. Вообще-то я часто сюда забредаю, – продолжал Стив, – чтобы крышу поправить. Знаешь, ощущение такое, вроде на небо забрался.

И он откинулся на скамейке, задумчиво глядя на горизонт.

– Ага… Да, – выдавил Сайхун, стараясь хоть как-то подладиться под речь юица.

– Так чего – пыхнуть не желаешь?

– Не-а, – Сайхун отчаянно старался придумать любое оправдание. – Я… аллергия у меня.

– А-а-а, тогда ладно. Слушай, я только быстро прогуляюсь л вернусь. Не уходи никуда, Кван, хорошо?

– Ладно, – твердо произнес Сайхун, не собираясь заводиться по поводу такой невинной просьбы.

Он смотрел, как Стив направился к подножию эвкалипта, чтобы там раскурить «косяк». Напрасно он так – вдруг подумалось Сайхуну. Он интуитивно охватил взглядом фигуру Стива: парень, безусловно, был не опасен и выглядел вполне здоровым. Если бы он знал, как заботиться о себе, он смог бы реализовать свой потенциал, продолжал думать Сайхун. Размышляя над евразийским происхождением Стива, он вспомнил о китайских аристократах, которые заводили себе любовниц из числа европеек. Аристократам хотелось заполучить детей, которые имели бы разум китайцев и думали по-китайски, но при этом обладали красотой и силой европейцев. Плодя таких вот «супердетей», они надеялись закрепите господство своего класса. Сайхуну довелось наблюдать за воспитанием и ростом нескольких таких отпрысков. Он с сожалением видел, как, вырастая, они становились изгоями для обеих породивших их культур. Стив явно не был результатом столь жестокого эксперимента, но Сайхун чувствовал, что молодой человек испытывает те же проблемы изгоя.

– Спасибо, что подождал, парень, -бросил ему возвратившийся Стив. Теперь глаза у юноши покраснели. Сайхуну следовало бы подняться и

уйти, чтобы подготовиться к отъезду в Японию. Сам не зная почему, он остался.

– Ну как? Чувствуешь себя получше? – спросил Сайхун, решив про себя: никаких проповедей.

– О-о, великолепно! – Стив замолчал на середине фразы, предаваясь эйфории. – Слушай, ты видел этот фильм, что в «Большой звезде» показывают? Братишка, это просто фантастика.

Сайхун улыбнулся: фильмы о боевых искусствах были только бледным подобием того, что он действительно видел в великом тайном мире,

– Я раз десять ходил на «Пять пальцев смерги»! – с энтузиазмом продолжил Стив. – Даже попробовал запомнить кое-какие движения. Вот смотри!

И Стивен с величайшей серьезностью проделал несколько ударов.

– Ну как, Кван? Похоже?

– М-м-м… Не знаю даже, – улыбнулся Сайхун, стараясь говорить дипломатично. – Вроде стойка у тебя не совсем правильная.

– Этой части, где про стойки, я не видел.

Сайхун расхохотался во все горло. Он сам не знал, что заставило его подняться со скамьи. Может, невинное, детское лицо Ошва. Он оглянулся, чтобы убедиться, не смотрит ли кто. Нет, они одни. Тогда Сайхун молниенос- во продемонстрировал Стиву часть из стиля Бокса Потерянных Следов.

– Ого! Кван, ты смотришься! Научи меня! Научи!

' – Да я ведь ничего не умею, – Сайхун уже жалел о своем промахе.

– Неправда! Умеешь!

Сайхун заколебался: не стоило ничего показывать. Но юноша так просительно смотрел ему в глаза…

– А почему бы тебе не пойти в какую-нибудь школу? – поинтересовался Сайхун.

Стив сразу притих:

– Н-не знаю… Денег маловато… да и не подойду я им… ну, ты понимаешь.

Сайхун вдруг почувствовал к нему симпатию. Он на мгновение замолчал. Он не видел никакой разумной причины что-либо предлагать Стиву, но все же твердо произнес:

– Завтра у меня будет парочка свободных часов. Хочешь, встретимся здесь?

Наградой оказалась широкая, благодарная улыбка:

– Кажется, мне нужно опуститься на колени, угу?

– Не нужно ничего такого, – поспешно прервал его Сайхун. – Давай просто договоримся, что мы тренируемся вместе. Мы будем обмениваться знаниями. Возможно, что и ты найдешь, чему меня поучить.

– Но я ничего не умею, – с сомнением в голосе произнес Стив. – Но ты ведь все равно покажешь мне что-нибудь, правда?

– Правда, – терпеливо заверил Сайхун. – Но вначале я хочу рассказать кое-что о себе. Чтобы ни у кого потом не было обид. Идет?

Стив кивнул.

– Я странник, – начал Сайхун. – Я могу показать тебе то, о чем ты даже Щ мечтал. Но это не значит, что я – таинствешюе существо. Я всего лишь обычный человек. Помни это, хорошо?

– Запомню, ладно, – с энтузиазмом откликнулся Стив.

– Тогда до завтра, – и Сайхун направился вниз по склону.

– Эй, спасибо, брат, – выкрикнул за спиной Стив.

У Сайхуна не было учеников по боевым искусствам с тех пор, как он покинул Китай. Учить ему нравилось, но он не занимался этим почти тридцать лет. Он хотел достигнуть только освобождения. А это требовало свободы от всяких обязательств. Иметь же учеников значило возложить на себя большую ответственность.

По традиции даосы встречают ученика случайно. Даже Сайхун стал учеником после как бы случайной встречи. Во всевозможных рассказах на эту тему всегда говорилось о большом влиянии, которое оказала мудрость даоса на новопосвященного. Но Сайхун так и не вспомнил истории, где бы сообщалось, что при этом ощущал сам даос.

Встречая нуждающегося, даос из чувства искреннего сострадания должен был поделиться с ним своим знанием. Когда первоначальная проблема разрешалась, даосы исчезали так же внезапно, как и появлялись. Даос никогда и ни к кому не привязывался. Оставаясь равнодушным к мирским соблазнам и человеческим эмоциям, настоящий странствующий даос никогда бы не подумал о необходимости завести последователей или каким-либо образом утвердиться. В принципе, он должен был удалиться и тут же забыть о том, что произошло. В конце концов, все происходящее даже не было для него реальным.

Начав заниматься со Стивом, Сайхун написал своему учителю, испрашивая у него совета: должен ли он все же покинуть тело? Или ему нужно продолжать учить? Стив все равно никогда не будет даосом, и Сайхун не мог прийти к определенному решению по этому поводу.

Ответ Великого Мастера был мудрым и мягким: он чувствовал, что из ученика выйдет хороший учитель. Эта мысль озадачила Сайхуна. Он понимал, что у него не было терпения.

«Для тебя еще не пришел срок покинуть твое тело, – напоминал ему Великий Мастер. – Смерть предопределена, и мы не в состоянии ничего изменить в этом. Тебя никто не принуждает учить других. Но помогать ближнему – это благородно.

У тебя есть все качества, чтобы ты преуспел в этом. Ты не напугаешь своих учеников. Обучение других не является твоей окончательной судьбой; но если ты остановишься и подумаешь, то поймешь – ты еще не закончил со всем остальным. Заверши свою жизнь прежде, чем оставить ее позади».

Сайхун мысленно взвешивал каждое слово учителя. Возможность покинуть этот мир оставалась его главной заботой; но единственным способом уйти из жизни была смерть. Как умереть? – вот в чем заключался вопрос. У каждого свой путь, думал Сайхун. Один умирает во сне; другой станет жертвой кошмарного несчастного случая. Кто-то гордо умирает за избранное дело; другие уходят со стенаниями и плачем. Он хотел сделать свой последний акт на земле сознательным и красивым действием покидания собственного тела.

Но все же это означало смерть. Сайхун знал: если бы ему удалось нарушить запрет Великого Мастера и поторопиться к слиянию с пустотой, он вряд |ли достиг бы врат портала. Он признался себе, что в сущности собирался \ совершить самоубийство. Это было бы напрасно. Тогда он был бы обречен на I повторное рождение – в том случае, конечно, если его душа будет собрана.

Сайхун сел и занялся медитацией. Он говорил себе, что больше не станет!• пытаться уйти из жизни, что не будет больше стараться что-либо завершить. Он соединил вместе пальцы рук, так что они образовали кольцо. Потом он почта закрыл глаза, сосредоточив взгляд в точке на полу в нескольких футах от него. Затем постепенно перевел мысли на дыхание, добиваясь, чтобы оно стало ровным и глубоким. Чем более длинными становились вдохи и выдохи, тем больше успокаивался разум.

Много лет назад учитель спросил его, существует ли он. Теперь он снова задумался над этим вопросом. Тело, которое служило надежной гаванью и оболочкой его воинской гордости, теперь вызывало в нем искреннее желание избавиться от него. Он видел, как из его физической оболочки возносится дух. Следовательно, сделал вывод Сайхун, тело не является истинной сущностью. Стоит ему покинуть тело, как оно тут же опадет и погибнет. Немедленно начнется разложение. Тело превратится в воду, химические компоненты и мельчайшие частицы. После этого его сущность безусловно должна стать астральным телом, которое тогда поднялось к потолку комнаты. Но этот дух обладал сознанием и волеизъявлением. При этом он мог видеть свою физическую оболочку; еще он мог путешествовать. В принципе, его сущность возникла из разума или, если точнее, и была собственно разумом.

Где же находится разум? – спросил он себя. Где источник его сознания? Он ждал отвега, но его все не было.

Где находится разум? – снова спросил он. Тишина.

И туг его пронзила дрожь. Душа! Разум и душа были единым целым. Не тот разум, который существует в мозгу человека, но гораздо больший разум – крохотная частица жизненной силы, которая истекает из вселенского Единства.

В конце концов он понял, что сияние, которое оставалось после того, как были уничтожены все остальные проявления жизни, было не чем иным, как крохотным, далеким отражением всемогущего космического Единства, капелькой росы вдалеке от сверкающего океана. Существует ли он? – спросил себя снова Сайхун. Нет. Он уже не раз приходил к выводу, что само понятие его индивидуальности было ошибочным. Он не раз соглашался с тем, что является частью общего, а общее является частью его. Раздельность была обычной иллюзией.

 На следующий день он встретился со Стивом и понял, насколько приятно поделиться с кем-то. Еще он понял, как долго был лишен такой простой радости. Ему казалось, что с того времени, как он покинул Китай, ему приходилось все время бороться в одиночку и это сделало его злым и лишенным юмора человеком.

Он наблюдал, как Стив разучивает подготовительные упражнения, которым сам Сайхун научился у Ван Цзыпина. Там, на зеленой лужайке над бухтой, на фоне пейзажа из высоких зданий корпораций и водной глади бухты, Стив начал понемногу собирать воедино элементы ударов руками и вариации различных стоек. Сайхун подумал о том, какой длинный путь ожидает Стива. Пройдут десятилетия, прежде чем юноша научится делать то, что у Сайхуна уже давно перешло в разряд рефлексов и инстинктов. И все-таки это было хорошо. Наблюдать за своим учеником – все равно что смотреть, как твой ребенок учится ходить. В этом было что-то приятное, радостное, наполнявшее Сайхуна непривычным удивлением.

Стив сделал боковой выпад и, словно мельница, взмахнул обеими руками. Сжатые в кулаки руки вытянулись в струну: одна рука была впереди, вторая отставлена назад.

– Ну как, похоже? – спросил Стив.

Сайхуц молча подошел к ученику и поправил руки, подняв их повыше. Сам он в это время вспоминал, что за такой пустячный вопрос его в детстве лупили бамбуковой палкой.

Стив перешел к следующему циклу движений, и если ему еще не хватало точности, то он, по крайней мере, восполнял это искренним желанием заниматься. Внезапно он остановился.

– Я – я не помню, как дальше, – испуганно прошептал он. Судя по всему, Стив боялся признаться в этом. Сайхун не хотел говорить ему, что в свое время испытывал точно такой же сграх перед мастерами. Тогда же он решил, что не будет учить своих учеников так, как когда-то учили его.

– Вот так, – сказал Сайхуц и сильно потянулся вперед, словно лучник, натягивающий тетиву. Потом он быстро повернулся, провел удар, подпрыгнул и на лету ударил ногой; наконец, он опустился, закончив упражнение целой серией мощных движений. Счастливый Стив во всю улыбался.

– Давай вместе, – потребовал Сайхун.

Стив старался, как только мог, и они повторяли упражнение до тех пор, пока парень не начал задыхаться.

– Кажется, я немножко не в форме. – Стив наклонился и уперся ладонями в колени.

– Тебе не хватает выносливости. Алкоголь и курение убивают выносливость, – Сайхун сдерживался, чтобы не начать нудные нотации. Он все еще помнил себя в роли ученика. Кому, как не ему разбираться в хорошем и плохом обращении с учениками? Он знал, насколько огорчительными могут оказаться упреки.

– Но ведь ты работаешь в магазине, где торгуют спиртным! – Стив поправил очки на носу и развернулся к Сайхуну.

– Это моя работа. Я занимаюсь ею, чтобы выжить. Но сам я не употребляю спиртное, не курю и не бегаю за юбками.

– Никогда-никогда? – Став с недоверием уставился на Сайхуна. – Слушай, тебе не скучно так жить?

– Абсолютно, – твердо ответил Сайхун. ^- В мое время было много таких, как я. Я воспитывался на хороших примерах, и они вдохновляли меня следовать по этому пути. Они научили меня, как идти вперед по избранной тропе, и я не думаю, что когда-нибудь решу свернуть с нее. В Китае у меня остался учитель,- он не дает мне сбиться с курса. Я слежу за своим питанием, поддерживаю гигиену и регулярно занимаюсь. Для меня боевые искусства – просто хобби.

Стив даже распрямился:

– Хорошенькое хобби! А чем еще ты занимаешься?

– Медитацией. Это и философия гораздо важнее, чем умение драться.

– Хотел бы я увидеть, как ты дерешься. Сайхун посмотрел на Стива.

.- Не увидишь. И еще: ты не хочешь видеть, как я дерусь. В бое нет ничего замечательного. Это тебе не кино и не опера. И мне бы не хотелось случайно поймать тебя где-нибудь дерущимся,

– Тогда зачем я все это изучаю? – Стив смотрел на него с подозрением.

– В качестве средства самодисциплины, – ответил Сайхун. – Если ты изучишь боевые искусства, твое здоровье станет лучше. Это дисциплинирует тебя, чтобы ты мог справиться со всем в жизни. Необходимость изучить все грани боевых искусств сформирует тебя как личность и дао тебе силы справиться со всем, что уготовила тебе судьба.

– И как это будет выглядеть?

– Если ты станешь дисциплииированным, у тебя появится свобода делать все, что ты хочешь, стать кем угодно. Тогда ты сможешь путешествовать по огромному замечательному миру, о существовании которого ты и не подозревал. Я не имею в виду мир сражений – это мир опыта. Жизнь – луч-ш ни учитель, а я стараюсь экипировать тебя получше, чтобы ты мог не драться против этого учителя, а учиться у него.

– Не совсем понял все твои слова, но звучит красиво. Ты мне поможешь?

– Безусловно, но от тебя потребуются некоторые усилия. Стив кивнул: хорошо.

– Ладно, пошли заниматься.

Они тренировались почти до вечера, когда небо начало загораться в лучах заходящего солнца.

– На сегодня все, – сообщил Сайхун.

– Ты будешь здесь завтра?

– Конечно, буду. – Сайхун уже чувствовал в душе, что вот-вот взвалит на себя новую обязанность.

– Можно, я приведу с собой друга?

– Не знаю еще, – с сомнением произнес Сайхун. Такого быстрого развития событий он не ожидал.

– Ну пожалуйста, – в глазах Стива он увидел мольбу. – Ои тоже хочет учиться у тебя.

– Посмотрим, – Сайхун старался выглядеть суровым.

– Замечательно! Значит, завтра в это же время?

– Точно.

Сайхун смотрел, как нескладный подросток довольно заскакал вниз по холму, – и рассмеялся, вспоминая свой недавний разговор со Стивом. Разве не это ему было необходимо, чтобы избавиться от грустного взгляда на жизнь? С учеником жизнь не казалась такой блеклой и одинокой. Еще более важным было волнение от того, что он делился своим самым дорогим искусством с тем, кто только впервые был влюблен в это. Эта свежесть ощущений стала для Сайхуна источником вдохновения.

Он присел на скамейку, чтобы полюбоваться закатом. Оранжевый диск медленно клонился к серо-голубому горизонту, и перистые облака с каждым мгновением все больше окрашивались пурпуром. Вскоре огненная сфера уже погрузилась в воды Тихого океана, но сочетание двух противоположностей казалось удивительно прекрасным. У Сайхуна возникло ощущение гармонии. Он почувствовал, что к нему возвращается терпение. Он будет и дальше искать удовлетворяющий учителя ответ, но одновременно с поисками постарается найти и смысл своей собственной жизни. Сайхун перестал торопиться. Времени было достаточно. Пока он будет искать, он покажет этому пареньку, а может, и еще кому-нибудь, кое-какие прекрасные тайны жизни. Он откроет им путь в широкий мир.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Я стоял на запруженной улочке китайского квартала, ожидая господина Квана. Он жил в небольшом, мрачном отеле – лучшего жилья Кван не мог себе позволить. Я взглянул на здание из бледно-розового известняк^, пробежал глазами по мутным окнам, гадая, какое же из них – его и видит ли он меня. Я пришел, чтобы помочь ему справиться с кое-какими мелкими поручениями до того, как начнутся занятия в его крохотном классе. Несмотря на то что мы заранее условились о встрече, я не стал ему звонить и не поднялся в номер. Кван опаздывал.

Многие виды искусств, которым обучал Кван, лишь вскользь упоминались в книгах, а то и вовсе снабжались пометками «ныне утраченное» или «мифическое». В свое время я интересовался китайскими боевыми искусствами и даосизмом, так что мне довелось слышать о таких стилях китайского рукопашного боя, как Ладонь Восьми Триграмм или Бокс Змеи; встречались сведения об упражнениях для укрепления здоровья типа Восемь Кусков Парчи, Трактат об Изменении Мышц и Игры Пяти Животных. Мне рассказывали о техниках медитации – например, о Микрокосмической Орбите или о Медитации Восьми Психических Меридианов, которой занимались в положение стоя. Долгие годы я хотел научиться всему этому.

Я читал об известном генерале династии Сун, которого звали Юэ Фэй. Теперь же появился некто, кто знал его стиль. Я читал о героях классического трактата «Речные заводи»; и снова рядом со мной был человек, который знал, как пользоваться странным оружием тех воинов. Я слышал об известном даосском стратеге Чжу Гэляне – и был человек, который в свое время изучал подобные философские взгляды. Классическим идеалом имперского Китая были ученые и военные таланты. Господин Кван также выступал за это. Его жизнь – даже не жизнь, а целая история боевых искусств – служила достаточным тому доказательством.

Признаюсь: мое увлечение боевыми искусствами было немного романтичным, даже идеалистическим. Мне нравились старые китайские романы о рыцарях, чести, благородстве. Во многих произведениях были выписаны сверхъестественные силы – привидения, гоблины, демоны, маги – и даосы. Обычно считалось, что эти люди обладают поразительными умениями, знают искусство магии и воспринимают все совершенно иначе, так что этот мир им представляется иллюзорным. Даосизм часто встречался в литературе, будь то литературные персонажи Лао-цзы и Чжуан-цзы в оперных либретто или история о Хань Чунли в пьесе «Сон желтого проса». Как правило, даос служил воплощением мудрости, несогласия со старыми догмами и бескорыстного героизма. Даосы часто появлялись в жизни разных людей, чтобы в нужный момент вмешаться в ход событий. Подковав себя такими культурными познаниями, я был настроен на встречу с Даосом.

Господин Кван начал разговор с простого предположения, что прежде всего необходимо превратить тело в надежный инструмент для разума и духа. Я начал изучать растяжку, акробатику, различные виды рукопашного боя. Дыхание также следовало упражнять – и вот я уже разучил множество дыхательных упражнений (цигун), которые предназначались для направления потока физической энергии в теле. Он не читал лекций по философии; я просто повсюду сопровождал его, обучаясь по реакциям Квана на различные жизненные проявления. Искуссгву медитации он собирался учить меня, только убедившись в моей тщательной подготовке (на которую, возможно, потребуются годы).

Его метафизические рассуждения были не только просветляющими – они были практически неуязвимы для возражений. Глубина его познаний в области культуры Китая была просто поразительной. Он знал даже то, о чем не имела представления моя бабушка, а в некоторых случаях он оказывался даже более традиционным и консервативным, чем она. Но стоило мне вспомнить мгновения тренировок, когда он демонстрировал воздействие того или иного удара, как все сомнения отпадали сами собой. Его умение было очевидным. Никто не в состоянии имитировать талантливость.

Слушая о его путешествиях по США, я знал, что и ему приходилось идти на компромисс а иногда и совершать неизбежные ошибки. Может, кто-нибудь даже сказал бы, что иногда он вел себя «не духовно». Что ж, тот, кто дрался с уличным хулиганьем, работал поваром и официантом, кто наравне с другими иммигрантами отчаянно цеплялся за жизнь, вполне мог не подпадать под понятие святого монашка, еще больше стремящегося к святости. Но человек, который лицом к лицу встречается с самыми заковыристыми вопросами жизни, редко получает удачу и существование, лишенное конфликтов и сомнений. Духовность, которая никогда не проверяется огорчением, которой никогда не приходится сталкиваться с дилеммой противоречивого опыта, никогда не станет ни сильной, ни честной, ни истинной.

Именно к такой целостности несомненно стремился господин Кван. Он недвусмысленно заявлял, что не считает себя особенным. Он объяснял, что его единственным секретом является то, что он старается сохранять линию своего мастера, заботится о своем здоровье, ищет смысл жизни и помогает всем, кто ему встретится, не заботясь о том, чтобы привязать этих людей к себе. Его даосизм представляет собой несгибаемую, практичную, трудную и дисциплинированную систему. Ои был приверженцем обета безбрачия, воздержания от спиртного, наркотиков, определенных видов мяса, дурных мыслей, а также выступал против излишней увлеченности мирским. Для него существовали только ежедневные занятия, дисциплина, честь и понимание.

Возможность следовать за учителем требовала от потенциального ученика серьезных жертв. Я не удивлялся количеству учеников, которые бросили Квана, – их было в десятки раз больше, чем тех, кто решил остаться. Уходившие не хотели приносить жертвы в виде собственных удовольствий, отношений или соображений карьеры. Кван однажды сказал мне, что, поскольку далеко не каждый может остаться и учиться, у него не остается иного выхода, кроме как отпускать прочь всех недовольных. Тогда я подумал: это очень прискорбно; но сейчас через много лет после этих слов, я вынужден согласиться с тем, что Кван был прав.

Я также не избежал жертвоприношений, хотя это было делом совершенно добровольным и постепенным. В частности, иногда я любил выпить. Когда-то я начал изучать цигун, господин Кван предупредил меня: брось пить. Когда тело очистится, оно само освободится от всего вредного. Я лишь внутренне посмеялся над таким советом. Разве можно верить, что все эти «вдох-задёржка-выдох» и прочая чепуха возымеют какое-нибудь действие? Лучше подождем, посмотрим – подумал я. Другим прискорбным увлечением была любовь к пирожным.

Вскоре я обнаружил, что переношу спиртное уже не так, как раньше; хуже того – удовольствие от этого занятия стало блекнуть. Наверно, чисто психологическая реакция, решил я, упрямо отказываясь меняться. К окончательному решению меня подтолкнул настоящий кризис.

…Господин Кван тогда был в далеком отъезде. А я только что переехал в новый дом и на следующий день собирался устроить вечеринку. Внезапно меня начало жестоко тошнить – я проснулся ночью с ощущением, что вот-вот умру. Безусловно, вечеринку можно было отменить, но я не желал расстраивать праздник. Но также я не мог придумать и спасения от кошмарного Состояния. Я стоял в уборной на коленях и, сотрясаясь от озноба, ожидал, когда это начнется. Я ненавидел* когда меня мутит; и мне совсем не нравилось блевать. Чувствуя, как желудок корчится в сухих, бесплодных спазмах, я проклинал Квана.

«Знаю, это ты мне все подстроил, – с подозрением шептал я. – Или какой-нибудь твой сообщник сверху. Хорошо же: по рукам. Дай мне только поправиться до вечеринки, и я брошу пить».

К моему величайшему изумлению, на следующий день я чувствовал себя прекрасно. Я решил сдержать свое обещание – оно было ничем не хуже Любых других оправданий перед друзьями, которые в тот вечер не могли надивиться моей упорной трезвости.

Когда я решился на такое самопожертвование, с другими пошло гораздо проще. Постепенно я старался приводить мою жизнь в соответствие с путем, который я изучал. Конечно, было много ошибок, но я был настойчив. Господин Кван всегда делал особое ударение на дисциплине. Имея уже опыт собственных жертв, я понял: дисциплина – действительно синоним свободы. Самоотречение в чистом виде не имеет никакой внутренней ценности. Зато дисциплина и самоконтроль позволяют устанавливать себе цель и совершать все необходимое для ее достижения. Я ценил наши отношения с г-ном Кваном, и в этом заключалась часть причины, по которой я не возражал ничего против перспективы мяться в ожидании на углу улицы китайского квартала.

Наконец на ступеньках появился г-н Кван. Я тут же отставил свои воспоминания. Он был одет в тренировочный костюм и беговые туфли. Лицо у Квана было широким, почти квадратным, и красным. Меня всегда поражали его большие, неизменно блестящие глаза. Когда он пересек улицу, сердце мое опустилось: г-н Кван был в дурном расположении духа.

– Здравствуйте, Сифу, – уважительно поприветствовал его я.

– Эти люди не ведают, к кому пристают, – начал он без околичностей. Что случилось? У него неприятности? Но расспрашивать было невежливо.

– У вас какие-то трудности? – наконец осторожно выдохнул я. Но г-н Кван уже вполне овладел собой:

– Да так, пустяки, – отмахнулся он. – Наверное, я единственный занимающийся даосизмом, который вынужден батрачить, добывая себе на пропитание. Но мне необходимо поговорить с тобой.

Я изумился: Кван редко говорил в таком тоне.

– В этой стране они забрали у меня все. Я подвергаюсь дискриминации. Я потерял очень многое. Но я хочу дать тебе кое-что, что никто не в состоянии отобрать.

– О чем вы, Сифу? – спросил я, надеясь, что это не какая-нибудь безумно ценная реликвия. У меня была склонность терять вещи. Может, попробовать заказать себе сейф?

– Духовное наследие. У тебя есть отец. Когда-нибудь он оставит тебе наследство. Это будет твое материальное наследство. Учитель же – вроде духовного отца. Его наследство духовно. Оно передается от учителя к ученику. Это живет внутри. Никто не сможет забрать у меня это, но это великий подарок.

Я просто не верил своим ушам: мне? Он дарит это мне?

– Я буду стараться, Сифу, – поспешно отозвался я.

– Хорошо. А теперь пойдем, купим кое-чего.

Мы сели в мою машину. Итак, он попросил меня взять на себя обязательство и я взял его. Теперь, говорил я себе, обязательно начнется новая ступень в моей жизни.

– Сифу, – обратился я к нему, берясь за стартер. -Да?

– Есть только один вопрос который я хотел бы вам задать.

– Давай.

– Что вы такое сделали, чтобы отучить меня от алкоголя? Обычно стоически-серьезный, Кван сейчас побагровел от смеха.

– Я бы не стал применять к тебе магию, даже если бы владел ею, – сказал Кван, вдоволь насмеявшись. – Ты молодой, почти оформившийся мужчина. Ты знаешь, как принимать решения в жизни. С моей стороны было бы неправильно околдовывать тебя, потому что ты никогда бы не понял причину этого. Я могу лишь высказывать предположения в надежде, что ты выслушаешь их. Если бы ты был ребенком, все было бы иначе – когда ребенок делает что-то неправильно, взрослые наказывают его. Если бы я так же относился к тебе, то лишь отдалил бы тебя.

Я хочу, чтобы мы сотрудничали. Ты должен делать усилия. Я не пытаюсь I наполнить твою голову, словно сосуд. Ты сам создаешь себя. Я – скульптор i который немного уберет здесь, чуть-чуть добавит там, но не способен изменить природную структуру материала.

И я стал скульптурой, которая участвует в своем собственном изготов-\ лении. С этого момента мои знания начали значительно углубляться. Кто-то сказал, что ученик не может учиться без благословения учителя. Это оказалось правдой. Даже обнаружив в книге подробное описание какого-либо дей-| ствия, я не мог добиться результатов, пока Кван не учил меня этому, – и ! каждый раз оказывалось, что в книге не хватало каких-то существенных мелочей. Думаю, именно это и называлось «непосредственной передачей знаний». В этом не было ничего мистического или сверхъестественного – только стремление передать знания в надежные руки, сила древнего рода и повышенная жизнеспособность от ощущения, что тебя учат.

Некоторые из самых лучших уроков Квана проходили совершенно спонтанно. Помню, как однажды он объяснял мне, что такое Инь и Ян. Я тогда припарковал машину у обочины, и мы шдели внутри. Мы едва начали беседу о фундаментальной двойственности вселенной. Несмотря на то что выбранное место не напоминало традиционно прелестный уголок рядом с горным водопадом, пламя дискуссии разгоралось.

– Инь напоминает эти движущиеся машины и спешащих людей, – вдруг произнес Кван. – А Ян – словно этот телеграфный столб.

Я озадаченно посмотрел на него, быстро вспомнив все, что я читал о инь и ян. Я изумился: неужели непосредственный опыт учителя мог заставить его произнести столь странное утверждение?

Все мои познания об Инь и Ян сводились к следующему. Ян был воплощением всего положительного: света, твердости, огня, движения. Инь характеризовала отрицательное – темноту, мягкость, воду, неподвижность. В классических определениях не было ничего, что могло бы навести на аналогию Квана. Тогда я решил потребовать объяснений.

– Инь воплощает в себе амбиции, стремление, движение, – сообщил мне г -н Кван. – Это качество женское, это плодородие в высшем понимании. Ян по своей природе очень силен, но в своем чистом виде лишен мотивации и стремления. Следовательно, Ян статичен: он не может двигаться без Инь. Зато без Ян у Инь не будет ни направления, ни формы.

– Значит, Инь – это движение, а Ян – неподвижность? – переспросил я. – Но вы утверждаете совсем противоположное тому, что пишут в книгах.

– Вот почему книжные знания не всегда верны, – сухо отозвался он. – Я узнал это лишь тогда, когда мне довелось путешествовать с двумя даосами. Они рассказали мне, что жизненные уроки гораздо более ценны, чем слова людей. Мои мастера говорили, что жизнь – это единственно истинная школа, а практический опыт – самый надежный учебник.

Больше всего господину Квану нравились реальные ситуации из жизни. Дао можно было найти везде; и понимание его нужно было извлекать в любое время. Теория была важна, но книге было не под силу разрушить ни одно из неверных представлений ученика. Зато учитель мог легко это сделать. Это могло произойти в любое время и в любом месте – даже после похода в кинотеатр.

– Казанова – совершенный даос, – объявил господин Кван после того, как мы посмотрели фильм «Вареннские ночи». Меня это опять заинтриговало. Как может человек, который вырос в монастыре и пропагандирует жизнь в медитациях, дисциплине и безбрачии, так отзываться о Казанове?

– Вы уверены? – спросил я. – Он выглядит самовлюбленным соблазнителем.

– Но он умеет смотреть внутрь вещей, – твердо сказал г-н Кван. – Он познал свою собственную природу и без колебаний исполнил назначенное судьбой. Он был свободомыслящим человеком, высоко образованной личностью. Вот почему я называю его совершенным даосом.

Иногда прагматизм господина Квана доходил до того, что занятия переводились исключительно в плоскость боевых искусств. Одно время город захлестнула волна грабежей в городских автобусах. Как-то вечером Кван пришел в класс с крайней озабоченностью на лице. Он заставил нас поставить стулья рядами, чтобы изобразить салон автобуса, после чего наступила многочасовая тренировка, на которой мы разбирали каждый аспект атаки в общественном транспорте. Он даже учил женщин особым приемам самообороны, используя одолженную сумочку, чтобы продемонстрировать ее возможности как оружия. Постепенно его опыт жизни в Нью-Йорке перерос в стратегию. Между прочим, именно тогда мы впервые услышали, что в свое время Кван жил в этом городе. У нас до сих пор есть стиль, который мы называем «Нью-йоркская подземка», вместо его оригинального и более поэтического названия – «Красный Ребенок, Поклоняющийся Будде». 

Сегодня Великий Мастер и оба служки живут в безвестности, оставаясь единственными обитателями островного храма на северо-западе Китая. Из тринадцати учеников Великого Мастера до сих пор живы только пятеро.

Ду Юэшэнь в 1945 году вернулся в Шанхай и восстанавливал старый шанхайский мир вплоть до 1949 г., когда город захватили коммунисты. Потом он бежал в Гонконг, где и скончался 16 августа 1951 г. Потом его тело перезахоронили на Тайване.

Хуашань захватили красноармейцы. Монахов убили, храмы оказались разрушенными, святая земля была опустошена и осквернена. Вояки уничтожили древние письмена и реликвии, среди которых была одна из древнейших дошедших до наших дней копий трактата «Семь Бамбуковых табличек из небесной котомки». Возможно, что оригинал до сих пор хранится где-то в Маошань; но это место считают дурным и всячески его избегают, а монахи-хранители Маошань являются могучими магами, которых вряд ли беспокоит мирская суета. Считается, что все известные на сегодня варианты и часто (того трактата являются лишь обрывками, смысл которых значительно искажен более поздними комментариями.

Г-н Кван продолжает свою борьбу и все так же ищет ответ на заданный ему учителем вопрос. Великий Мастер, который до сих пор живет в Китае, не разрешает Квану вернуться домой, потому что тот все еще не нашел ответа В |ем бы ни заключалось это задание, его смысл лежит далеко за пределами обыденного понимания, просто просветления или выполнения нескольких поручений. Я не хочу заставить вас, читатель, гадать о дальнейшей судьбе г-на Квана. Скорее, я призываю вас задуматься о вашей собственной судьбе. Каж-(ый из нас должен пройти свой жизненный путь, лично отгадав свою загадку. Если такой человек, как г-н Кван, может настойчиво стремиться вперед с «меньшей решимостью, значит, каждый из нас может отложить в сторону мелкие повседневные банальности и устремиться к высшей цели. j Все особые методики даосизма имеют смысл лишь потому, что они помогают прояснить цель и добиться ее. Как и любой другой, даос должен переносить страдания и несчастья. Единственная разница заключается в том, что даосы верят в наличие множества умений и способов, позволяющих преодолеть этот загадочный океан жизни. Никто не знает заранее, как сложатся его личные обстоятельства; но какими бы они ни были, даосы верят, что у них всегда найдутся средства продолжать свой путь к цели. 

Я написал «Хроники Дао» для того, чтобы поддержать господина Квана и отдать дань уважения его традиции, чтобы показать преемственность по отношению к столь ценимой им древности. Тот факт, что его система до сих пор жива, еще не означает безумной попытки заново возродить старый даосизм. Скорее, это бережное ухаживание за семечком от некогда мощного дерева. Если оно даст росток и достигнет зрелости – значит, в этом и воплотится духовное наследие г-на Квана.

Сейчас господин. Кван удалился от дел, устав от повседневной суеты и не желая публично раскрывать свои умения. Он удалился от общества, стал отшельником, готовясь к последней поре своей жизни. Но я счастлив – я нашел тот путь в жизни, который поддерживает и направляет меня. Я ценю это наследие; теперь я наконец понимаю, почему раньше мастера предпочитали скорее умереть, чем отдать свое богатство в чужие руки. Я пройду по собственному пути столько, сколько мне отведено, неизменно благоговея перед красотой, рождающейся вновь и вновь, и перед мудрыми, которые живы и по сей день.

Оглавление

CHRONICLES OF TAO THE SECRET LIFE OF A TAOIST MASTER

  ВВЕДЕНИЕ

  Книга первая

    Глава первая  Тайшанский праздник

    Глава вторая  Счастливый случай

    Глава третья  Имение семьи Гуань

    Глава четвертая  Маленький хитрец

    Глава пятая  Путешествие с двумя служками

    Глава шестая  В ином мире

    Глава седьмая  Великие Горы

    Глава восьмая  Уроки природы

    Глава девятая  Бессмертные

    Глава десятая  Поворотная точка

    Глава одиннадцатая  Уданшань

    Глава двенадцатая  Урок Великого Мастера

    Глава тринадцатая  Самостоятельное решение

    Глава четырнадцатая  Внутренняя алхимия

    Глава пятнадцатая  Война

    Глава шестнадцатая  Возвращение домой

    Глава семнадцатая  В лабиринте

    Глава восемнадцатая  Искушение и знание

    Глава девятнадцатая  Внутреннее созерцание

  Книга вторая. СЕМЬ БАМБУКОВЫХ ТАБЛИЧЕК ИЗ НЕБЕСНОЙ КОТОМКИ жжж

    Глава двадцатая  Учитель и ученик

    Глава двадцать первая  Две бабочки

    Глава двадцать вторая  Ночные уроки

    Глава двадцать третья  Испытание

    Глава двадцать четвертая  Шанхай

    Глава двадцать пятая  Пепел

    Глава двадцать шестая  Сон бабочки

    Глава двадцать седьмая  Золотой зародыш

  Книга третья. ОКНО В ШИРОКИЙ МИР 

    Глава двадцать восьмая  За пределами бессмертия

    Глава двадцать девятая  Созерцая пустоту

    Глава тридцатая  Булавка

    Глава тридцать первая  Китайцы в Питтсбурге

    Глава тридцать вторая  Конец Хуашань

    Глава тридцать третья  Нет больше песен

    Глава тридцать четвертая  Дитя мира

    Глава тридцать пятая  Остров неизвестности

    Глава тридцать шестая  Золотые перчатки

    Глава тридцать седьмая  Отречение

    Глава тридцать восьмая  Врата освобождения

    Глава тридцать девятая  Настойчивость

  ПОСЛЕСЛОВИЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg