«В час рассвета»

Анатолий Краснов-Левитин

В ЧАС РАССВЕТА

ПРЕДИСЛОВИЕ ДЛЯ ЗАГРАНИЧНОГО ЧИТАТЕЛЯ

Это было так недавно и так уже давно. 20 лет назад. В шестидесятых годах нашего века.

Я жил на московской окраине, в крохотной каморке. Небольшие сени. Двери прямо на улицу.

И в эти двери стучали, стучали семинаристы и академики, молодые священники и монахи, студенты и молодые рабочие, диссиденты и церковники.

А я писал, сидя за крохотным столом у окна, выходившего в сад.

"Кто Вас заставляет, кто Вас просит?" - желчно спрашивал патриарший ближний боярин Даниил Андреевич, самый близкий к Патриарху человек.

"Как сделать, чтобы он перестал писать, - сидел бы себе", - говорили кагебисты моим мальцам, которых вызывали на "собеседования".

"Пора уже взять себя в руки и заниматься делом",- писала мне из Питера Надежда Викторовна Орлова, моя родная мать.

А я писал... Денег не было. Жил подаянием от епископов и священников. Протекала крыша. Нависала угроза ареста.

И я писал.

"Самый активный из графоманов", - такой эпитет дали мне писаки из антирелигиозного журнала "Наука и религия".

"Вам скоро придется встретиться с другой общественностью, которая предъявит Вам обвинение в незаконном промысле", - угрожающе заявил мне чекист, специализирующийся по церковным делам, майор Шилкин.

"А Вы никогда не задавали себе вопроса: Анатолий Эммануилович так много лет развивает свою деятельность, - почему его не арестовывают?", ехидно спрашивал у одного из моих ребят Евлогий*, инспектор Академии, монах, один из тех мнимых монахов, которые приняли постриг в погоне за архиерейским посохом, - сейчас он уже, кажется, этого посоха добился.

А я писал.

Назревала буря и наконец пришла. 12 сентября 1969 года в мою дверь постучали чекисты - и я попал в тюрьму и в лагерь.

И я писал.

Писал и там, и кое-что удавалось передавать на волю. А сзади слышались шаги, тяжелые шаги чекистских сапог.

"И во всю ночь безумец бедный,

Куда б стопы ни обращал,

За ним повсюду всадник медный

С тяжелым топотом скакал".

И сейчас как будто время чуть-чуть передохнуть. И я листаю пожелтевшие страницы 20-летней давности и публикую их к всеобщему сведению. И так мало времени впереди, и так мало сделано, и всё меньше сил, и так много надо сделать.

А топот медный всё ближе и ближе, рядом, позади.

"И он по площади пустой

Бежит и слышит за собой,