Алексей МЯСНИКОВ ЗОНА
«Столыпин»
Арестантский вагон: клетки вдоль коридора. Клетка-купе не на четверых, как обычно, — на пять, от силы на шесть. Две полки снизу, наверху сплошные нары с дырой для лазания. Нас ехало 12 человек. По двое на нижних полках валетом, восемь на ребрах, как в шпротной банке, вверху. В вагоне нашего брата, сказывают, человек 80. В крайней дальней клетке несколько баб. Где-то рядом с ними солдатское купе. И прапорщик. Слышен гогот оттуда.
Почему «столыпин»? Петр Столыпин — последний крепкий и здравомыслящий государственный деятель старой России. Опора и надежда одряхлевшего государства. Твердой рукой удержал корабль в анархической болтанке 1905–7-х годов. Сбил волну и вывел страну в XX век, на путь конституционных реформ, на путь управляемой эволюции вместо трагических сюрпризов разрушительных революций. России открывалась хорошая перспектива занять достойное место среди цивилизованных народов. За это его убили. Не царь мешал, мешал Столыпин. Вся семья его стала жертвой революционного фанатизма. Дочерей взорвали, Столыпина застрелили. Даже в русской истории трудно найти более трагическую участь. И все полетело к черту. Личная трагедия Столыпина обернулась трагедией царской семьи, трагедией всей нации. Столыпин был гвоздь, на котором в ту пору держалась русская государственность. Не стало его и ничего не стало. Шайка диктаторов затопила страну в междоусобной крови, задушила затем всякое проявление общественной жизни. Так с тех пор и живем, если это можно назвать жизнью. А ведь могло быть совсем по-другому. Что после этого спорить о роли личности в истории? Каков человек у руля, такова и история. Русская во всяком случае, это уж точно. От добрых дел и намерений Петра Столыпина ничего не осталось. Вытравили, извратили саму память о нем. И, то ли порочной, то ли сатанинской причудой, закрепилось в народе имя его одной лишь глумливой издевкой. Бегает по большевистской России неутомимый труженик — арестантский вагон. Не один — тысячи их развозят подневольных строителей коммунизма по тюрьмам и лагерям. Никто не знает, кто такой был Столыпин, но почему-то вагоны эти все называют его именем. На чекистском маршруте паровоз «Феликс Дзержинский» — это понятно, но вагон-то «столыпин» почему?
Известно, что Столыпин был инициатором массового и добровольного переселения нищих крестьян из европейской части в Сибирь и на Восток. Переселенцам давали землю и деньги. Прежде они добирались на собственных подводах, Столыпин дал поезда — удобнее и быстрее. Специальные вагоны для переселенцев, пусть теплушки, — комфорт не ахти, но все лучше, чем месяцами месить грязь на подводах. И ведь не в клетках везли, причем тут нынешний арестантский вагон? Может быть тоже введен при Столыпине? Я никогда не слышал об этом, но если так, то это значит, что пешие кандальные этапы заменили тогда железной дорогой. Хуже не стало. Для той поры вагон был неплох, настолько неплох, что даже благодетели человечества, коммунисты, за 80 лет не придумали ничего лучше. Просто удивительно. Ну, пока не весь мир, как обещают в Интернационале, но страну действительно разорили до основания, камня на камне не оставили, «а потом мы наш, мы новый мир» да, построили, к этому прогрессу еще и научно-технический — все вверх тормашки, все по-новому и только один предмет унаследован в первозданной сохранности — арестантский вагон. Но это уже заслуга не Столыпина, а тех, кто убил его. Им и надо воздать должное.
Куда везут? День в дороге, а этот главный вопрос оставался открытым. Вологда? Пермь? Коми? Куда подальше? Впереди необъятный Север или бескрайний Восток, конца не видно, но пайка — две булки хлеба, значит на двое суток, а это не дальше Урала. Правда, поговаривают о транзите. Мол, пайка может до транзитной тюрьмы, а там снова этап, хоть до Магадана. Ближние зоны, говорят, переполнены и можно и с малым сроком, и с общим режимом угодить из Москвы, например, в Улан-Батор, Читу, хоть куда. Бывает до места идут месяцами, через три, а то и четыре транзитки, так что два хлеба еще не финиш. Знают сведущие: транзитные тюрьмы не сахар, лучше сразу до места и потому то и дело к солдатам: «Куда?» Солдаты молчат или отшучиваются: «На кудыкины горы. До конца срока доедешь». Но слушок пополз: вроде не далеко, до Перми точно, а там видно будет.
Дрема в тесноте тяжелая. Отдерешь веки и в окно. Не помню, есть ли оконце в самом купе? Кажется, что-то было узкое, зарешеченное — сверху можно смотреть, но там лежат головами, не протолкнешься. А может и не было. Нормальное окно с другой стороны, в коридоре, в него и смотрели сквозь решетку «купейных» дверей. Поля, леса, деревни; часами, на сотни километров зеленое безлюдье, да стайки серых изб. Заезженный, удручающе унылый, нищий пейзаж. Не любил я восточных дорог, старался избегать их, предпочитая самолет.
Быстрый поезд, убей расстоянье, Унеси поскорей от тревог, От рыдающего покаянья Нескончаемых русских дорог.Это теперь глаз от окна не отвести. Воля! Да, все то же и то же самое, давно надоевшее, постылое, да теперь я другой. Одно дело пассажиром — хочу еду, хочу не еду, взял, сошел; совсем другое — за решеткой, когда тебя тащат силой, когда ты крепко и надолго отгорожен от убегающего за полотном дороги мира, когда видит око, а зуб неймет. Видишь не так и не то, что раньше. Завидуешь жухлому стогу, косой деревеньке, мужику у колодца, дереву, птице последней завидуешь, потому что у них есть то, чего у тебя нет, — воля. Никогда раньше не замечал, а теперь только ее и видишь, с нее, с воли, не сводишь тоскливых глаз. Отпусти ты меня в любую минуту, в любой глухомани, хоть в лесу, хоть в поле — я был бы счастлив. Воздух, вода, воля — чему обычно не знаешь цены, то и бесценно. Дорого даются простые открытия.
Воздуху нам не хватало: июньское солнце било в закрытые окна, калило крышу вагона, раздетые до пояса, взмокшие, мы липли друг к другу. Было душно. Воду носили солдаты. Поставит бачок у кормушки, напьешься, через минуту снова хочется пить, но бачек ушел, пьют в соседних клетках, жди теперь следующего захода — часа через два. А пайка наша — селедка. К тому же жара. Но солдатам лень носить воду: «Жрите поменьше!» Нам грех жаловаться, говорят, бывают этапы похуже: три водопоя в сутки, хоть умри. Селедка нутро жжет, суховей изо рта аж губы трещат. Зато не скучно, а главное в туалет реже. В туалет водят солдаты, меньше воды — им меньше работы. «Не подохнут». Логично. Нам с конвоем, можно сказать, повезло: и вода чаще, и в туалет все-таки выпускали. Всего, помнится, раз солдаты замешкались. Ну, кто в сапог, кто в пакет полиэтиленовый. Было разок, но будем считать, что не было. Вспомнить конфузно, ведь в двух шагах женщины. А так, терпимо, все-таки чем-то дышали, и вода, и сортир, в одном только нам было совершенно отказано — в воле. Заворожено смотришь сквозь двойные решетки двери и окна — наглядеться бы досыта. Почти год в затворе да сколько еще предстоит! Благодаришь судьбу, что хоть взглянуть довелось на матушку Волю. Трудно жить без свободы, а без воли еще трудней. Есть разница. Можно быть несвободным, но вольным, но свободы без воли нет. Свобода все-таки понятие социальное. Она среди людей. В обществе ты можешь быть более или менее свободен, пусть даже ты раб, но если ты ходишь по городу, живешь с семьей, выбираешься на природу — есть хоть какая-то биологическая свобода. А когда ты и этого лишен, вообще отрезан от мира — это и есть неволя. Кто ее хлебнул, тому не нужно долго объяснять разницу между свободой и волей. Тем и казнят: захочешь свободы — научат волю любить. Спасибо партии за это.
На нижних полках свистящий шепот, суета. Речь идет о шмотках, у кого что есть: хорошие джинсы, куртка, свитер. Мой сосед протягивает вниз ярко-красную футболку, говорит кому-то: «Бери, новьё». Маячит солдат у решетки. С ним торгуются. «Пачуха? Да ты что, командир? Ни разу не надёванные. Полкило, не меньше». Солдат отшатывается: «Спятил! На весь вагон столько нет».
— Ну, сколько?
— Одну большую.
— А! Давай.
Солдат сует за пазуху сверток и вскоре появляется снова. Новые джинсы обменены на стограммовую пачку чая. Торг продолжается, но уже совсем тихо, неразборчиво. «Пойду спрошу», — говорит солдат. Юркий, чернявый паренек шепчет нам, что дал четвертную на бутылку водки. Он так и не дождался ни бутылки, ни денег.
В сумерках стоим на большой станции. Серая привокзальная площадь в раме одинаковых, как спичечные коробки, пятиэтажек. Куриные ноги нескольких голых, сиротливых дерев. Типичная убогость, хорошо знакомая по многим городам, но еще не значит, что ты здесь бывал. Похоже на Вологду, только еще — неказистей. Дома, кажется, из серого силикатного кирпича, косой лес антенн на крышах и ни одного прохожего, безлюдная площадь. Одинокий троллейбус застыл, топорща усы, как таракан. А может это был не троллейбус, может в этом городе троллейбуса вообще нет, а автобус стоял, без усов, но точно помню тараконоподобие, тошноту брезгливости и острую жалость к тем, кто тут живет. Это Киров. Здесь я не бывал никогда, слава богу. Выпусти сейчас, не испытал бы никакой радости. На любом полустанке, в лесу ли, в поле я был бы счастлив рвануть со «столыпина», а тут одно лишь желание — куда угодно, только скорее отсюда, лишь бы уехать, лишь бы глаза не смотрели. Какая же тут воля?
Киров прояснил маршрут. Северный путь через Вологду, а Киров на восточном направлении. Значит, впереди Пермь, Свердловск. Куда же нас? Все чаще называют Свердловск. В торгах-маклях с солдатами видимо просочилась достоверная информация. Если так, то завтра вечером должны быть на месте. За сутки бока не отвалятся, потерпим. На следующий день я с волнением ждал Пермь. В этом городе — живет мой близкий друг Миша Гуревич. Мой единомышленник, ставший главным свидетелем обвинения. Единственный, кто дал показания о том, что слышал от меня антисоветские высказывания, что я давал ему «173 свидетельства» и «Встречи». Никто так много не сделал для моего осуждения. Приговор был написан в основном по его показаниям. Три года срока и эта прогулка в «столыпине» — дружеский подарок моего давнего коллеги-товарища, социолога Миши Гуревича. Знает ли он, что я сейчас буду в его городе? Неужто сердце не екнет?.. В Перми стояли долго, наверное, больше часа. У стен вокзала снующие толпы, спешат очевидно на пригородные электрички. На залитом солнцем перроне полно народу. Женщины, девушки в легких платьях, их голые ноги дразнили. Черная тень от вагона касалась перрона, никто, однако, не замечал нас в глубине темных клеток, никто не видел гроздья вытаращенных глаз за двойными решетками. Арестантский вагон мало чем отличается от остальных вагонов почтового. Лишь некоторых из мужчин вдруг остановит что-то, посмотрит пристально, посерьезнеет, скажет два слова спутнице, кивнув в нашу сторону, женщина с пугливым любопытством обернется быстро и тащит мужа за руку, с глаз долой. И, поверите ли, все это время искал я в толпе Мишу Гуревича. Казалось, не мог он не подойти. Мог ли он упустить полюбоваться на то, что он сделал? Убедиться хотя бы, что я за решеткой и потом спать спокойно в полной уверенности, что я долго еще не смогу намылить ему шею. Нет, я нисколько не удивился бы, если б Миша с доброй улыбкой на мягком, сытом лице помахал бы мне ручкой в дорогу. Удивительно было то, что он так и не появился на пермском вокзале. Не может же быть, чтоб у него не ёкнуло. Наверное, был очень занят: кушал, или читал лекцию, или гулял с женой Зоей и дочкой Ярославной, или в потаенном месте воровато тискал чью-нибудь грудь, — судья это называла «длительной служебной командировкой». Достаточно уважительная причина для неявки на суд, тем более не мог он все это бросить ради моих проводов. И когда поезд тронулся, я был, конечно, огорчен отсутствием своего лучшего друга Миши Гуревича. Однако и не сетовал. Мне казалось, что я его понимаю.
Транзитка
В Свердловск прибыли к полуночи. Долго маневрировали. Наконец, солдаты забегали, звякнули затворы первого «купе», пошли на выход. Доходит до нас очередь. Выпускают группами, по пять. «Живо! Живо!» — солдаты торопят. По вагону шастает офицер, принимает «товар». Прохлада, свежий воздух, станционный дух мазута и гари в угольной черноте ночи. На тускло освещенной земле, между рельсами, передние пятерки уже на коленях. Под дулами автоматов падаем и мы в ряд. За нами следующие. Дрожат нервные языки овчарок. Не очень они нам рады. «Ближе! Тесней!» — команда. Двигаемся на коленях вплотную к затылкам. Собаки рычат. Поза такая: стоишь на одном колене, другая нога вытянута назад, обе руки спереди на мешке. Поседевший от пыли московских тюрем лефортовский мешок на родной уральской земле. Шевельнешь рукой, поправишь ли ногу — рычание. Нас считают. Встаем по команде, и грозный конвой ведет нас через линии на лампочный свет открытого загона, где темнеют кузова воронков.
Минут через сорок вступили на коричневый кафель прихожего коридора Свердловской тюрьмы. Четвертая моя тюрьма за неполные десять месяцев. Стены, стены, угрюмые углы, мрачные проходы в разные стороны жутковатого тяжелого треста. Выстраиваемся вдоль коридора в две длинные шеренги. Офицеры в форме внутренних войск с кипами наших дел в больших конвертах. Проверка. Офицер выкрикивает фамилию, ты называешь статью, начало и конец срока. Всю колонну ведут во внутренний двор тюрьмы. Несмотря на глухую ночь, из-за решеток тускло освещенных окон черных коридоров, с разных сторон крики: «Откуда этап?» «Гаврила, ты здесь?» «Москва, про Фильку не слышно?» «Земляки, подкиньте свежего петуха!» («Петухами», «гребнями», «голубыми» называют педерастов). Под ногами чавкают лужи. Вваливаемся в обшарпанное помещение, серые стены в подтеках. Передние уже разделись, заматывают одежду на проволочные вешалки, сдают в прожарку. Тут хозяйничают прапора и зеки из тюремной обслуги. Как всегда торопят. Пестрят синие наколки на голых телах. Все нагишом, мешки сданы, одежда в прожарке, с собой только мыло, мочалка. Открывается железная дверь, и мы в бане. Тюремная баня — одно название, на самом деле это душ. Народу много, леек не хватает, к тому же не все исправны — иные вообще не работают, иные еле струятся, там только холодная, здесь только горячая. Намылишься, потом ждешь момент, чтобы ополоснуться. Голос прапора из окошка в двери: «Выходим!» Половина еще в мыле: «Постой, командир!» Вода совсем кончается, давка у последних струй. Выгоняют всех разом. Не туда, где раздевались, это другое помещение — «одевалка». Наши мешки, одежда из прожарки свалены большой кучей. Налетаем, рвем друг у друга, расталкиваем по скамьям. Кто-то ходит, ищет белье, кто-то мешок не найдет. Между тем прапор на выходе вызывает по фамилиям. Полуголые, полотенца на шее, остальное в руках, выходим на воздух. Прапора, не останавливая движения, требуют одеться, одеваемся по пути. На первом этаже тюремного корпуса снова выстраивают в две шеренги. Снова фамилии. Большая группа отделилась от нас. Их камера правее, № 146. Нас, оставшихся, человек 10–12, — напротив, в камеру № 137.
Эх, что за камера! Только открыли дверь — ударило смрадом адской духовки. Тесная толпа полураздетых, распаренных грешников едва сдерживалась, чтобы не вывалиться за порог. «Командир, хоть кормушку открой!» «К нам? Да ты что не видишь: стоять негде!» Менты напирали сзади, мы втискивались в сплошное месиво, каким-то чудом все же растворялись в нем. Еще толчок и дверь удалось закрыть. Меня подхватило, словно винтом мясорубки, и прибило к краю переполненных нар. Присесть куда-либо нечего было и думать. На нарах ни одной свободной щели. Пол сплошь устлан телами, кто-то лежит, кто-то сидит, остальные стоят — некуда деться. Наш этап сгрудился у стола, за которым лихие ребята, не обращая внимания на давку, стучали костяшками домино. Да, в такой «буче, боевой и кипучей», я еще не бывал. «Откуда, земляк?» — спрашивают из глубины нар. «Из Москвы». Выныривают несколько юных бледных физиономий, спрашивают вперебой: «Сахарку не найдется? Курехи?» Рядом приподнимаются на локтях, ждут, что скажу. Есть, говорю, да только куда мешок поставить? Мигом подобраны ноги, несколько рук помогают мне протиснуть с пола мешок. Достаю коробку быстрорастворимого сахара, кулек карамели, пачку табаку. Расхватывают в момент, едва успел отобрать оставшиеся в кульке конфеты: «Не все сразу, это на завтрак». «Да ты садись, двигай к нам». Сбрасываю мешок на пол, сажусь. Экая удача! Народ крутит цигарки, кашляют, хвалят табак. Медовое благовоние «Золотого руна» как бы разряжает спертую духотищу. Дышится легче. Люди добреют, теснятся. Я продвигаюсь внутрь, слава богу, можно вытянуть ноги. С верхних нар, под углом к нашим, прыгает армянин и, рассекая толпу, прямо ко мне: «Друг, дай конфетки! Табачку строгачам дай! — Поворачивает голову к дверям, где стоит наш этап. — Москва! У кого что есть, табак, конфеты, давай со строгачами поделимся!» Армянин собирал дань для другой камеры, где сидит строгий режим. Но не только. Оттуда же с верхних нар требуют и им тоже: на дорожку, на этап. Достань я мешок — ничего не останется. Соседи шепчут на ухо: «Все не показывай». Заслонив меня, подают армянину коробку с остатками сахара, горсть табаку: «Бери, что осталось. Он уже дал». Армянин передает дань какому-то мелкому пацану и устремляется к основной группе москвичей. Там заминка, никто ничего не дает. «Чего стоите? — кричат с верхних нар. — Сыпь на стол! Строгачам жалеете?» Среди москвичей бормотанье. «Говорят ничего нет», — с ехидным оскалом оповещает армянин верхние нары. Там вскакивает на ноги сухой, длинный, острый, как нож, субъект и кричит, точно режет: «Не-е-ту? А ну сидора на круг! У кого что найдем — весь сидор вытряхнем. Налетай пацаны!»
От субъекта прыгают двое на помощь армянину, который уже волок мешки московского этапа ближе к нарам. Сиганул туда шустрый парнишка и с нашего ряда, его звали Башир. Из московских плотных мешков полетело по рукам содержимое: вороха белья, рубашки, приготовленные загодя зековские костюмы и, конечно, сигареты, папиросы, свертки с едой и конфетами. Все шло сначала наверх, а оттуда что негоже раздавалось нижним. Москвичи угрюмо молчали. Субъект наверху тянулся струной, заходясь от дрожи: «Все, все сидора тряси! Бери, кому что надо. Пусть помнят Свердловскую пересылку, жмоты!»
— Где твой сидор? — говорит мне пожилой, беззубый Егор. — Тащи быстрей в головá.
Вместе с ним втянули мой мешок вглубь нар, под головы. И вовремя: около нас уже рыскали в поисках остальных московских мешков. Башир, обслужив верхние нары, вернулся к нам, примеряет черный отобранный костюм. Грабеж кончился, начался обмен-макли. Разбойничьи страсти уступили место мирной рыночной толкотне. Башир перебрался к блатным наверх. Высокая честь за особые заслуги. С его уходом стало свободней. По бокам от меня морщинистый Егор и тощий юнец с лицом бледной поганки. «Москвичей завсегда дербанят!» — говорит Егор. «Чего так?» «Вишь, какие сидора? Жмоты, потому их не любят». «А вы откуда?» «Я с Алапаевска, Толик, — показывает на юнца, — этапом едет в Курган». «Местные значит, — говорю. — Почему голодуете, ведь дом рядом?» Егор склабит прокуренный, желтый, единственный зуб: «По-разному. Кому мы на хуй нужны? А у кого что есть — делимся, смотри народу-то сколько, не будешь же один хавать». «Так и в Москве то же, но все-таки ларь, передачи — на этап что-нибудь соберется, а у вас-то почему нет?» «А на хрена на этап? — в свою очередь удивляется Егор. — Мы наоборот все в камере оставляем, все равно до зоны не зеки, так менты отберут». Вот оно что: у них наоборот. Впрочем, можно понять: этап их короткий — местные зоны, тут же если не в Свердловске, то в области. Москвичей же гонят за тридевять земель, а там три месяца до ближайшего ларя в чужих-то краях. Приходится запасаться. Да вот пример — что толку? Чем больше везешь, тем быстрее отнимут. Обалдел я от нищеты и свирепого крохоборства. И где? На Урале! Край вроде не бедный, не дикий. Но сколько зверства и жадности прямо с порога. И москвичи видно обалдели от такого приема. Растерялись. Есть среди них не робкого десятка, знаю: кое-кто сам выкручивал, но чтоб так по наглому, до последних потрохов, у целой группы без разбора, без «здрасте вам» — это было неслыханно. Прощай цивилизация! Как ни тяжело в столичных тюрьмах, а все же свои стены легче. Каждый из нас понимал, что лишь с этой камеры началась для нас та жизнь, ради которой нас посадили. Жизнь как наказание. И чтоб тут приспособиться, чтобы выжить среди этой орды, предстояла опасная, жестокая борьба за существование. Это была первая камера, где, засыпая, я не подумал о клопах, ничего не спросил о вшах и прочих насекомых. Только б забыться, отключиться от кошмара, довольно и того, что повезло лечь, остальное уже не имело никакого значения.
Шпион, «петухи» и прочие
Слышу сквозь сон деловитую суету. Кормушка одарила пайками хлеба, сахара. Разложили на столе, делят. Скоро баланда, завтрак. Просыпаться не хочется. Это только кажется, что в тюрьме ничего не делают, только спят. На самом деле редко когда толком выспишься. Может кому-то это удается, но немногим. Хронический недосып, вялость, раздражение преследует всех. Когда один сидел в камере — то же самое. Конечно, в основном валяешься, спишь много, но сон обычно урывками, тяжелый. Поэтому сколько бы ни спал, всегда клонит в сон. Но это не тот сон как на воле. Это бегство в другую жизнь, побег из тюрьмы в мир галлюцинаций. Сны, даже самые кошмарные, когда, например, летишь в бездонную пропасть или когда душат, когда орешь по ночам, все-таки легче, чем тюремная действительность. Продерешь глаза, увидишь где ты и опять носом в подушку или мешок, что там под головой, — лучше пропасть, лучше задохнуться, чем поверить в то, что с тобой происходит. Хуже реальности были лишь сны о жене, когда вдруг увидишь ее в той же камере или, наоборот, веселую и счастливую с кем-то другим, или кто-то уводит ее, уводит, а она грустно глядит на меня и уходит, уходит. Тут уж таращишь глаза, вскакиваешь и уж тюрьма нипочем. Но такое донимало не часто. Чаще мерещилось что-то хорошее. И, как бывало в трудное детство, потом в ненавистной армии, так и в тюрьме, просыпаться не хочется. Живешь только во сне, а проснешься — страдаешь. Потому и не дают менты спать. В Лефортово нельзя днем, сразу стук в дверь. В карцере и в зоновских камерах шконари пристегивают к стене. Но и сейчас, в общих камерах, когда, кроме щели на нарах и деться некуда, когда только и делаешь, что лежишь, не больно-то разоспишься. Не говорю о комфорте, к этому привыкаешь. Но что нужно для сна? Покой. А его в неволе нет. Ни внутри тебя, ни снаружи…
Стучат миски в кормушке, разливают баланду — белесая муть с перловкой и рыбными костями. За столом человек десять, все с блатных верхний нар. Остальные едят кто где: на полу, на нарах. За ложками очередь, всего несколько штук на всю камеру. Не дождешься, едят как свиньи, уткнув морды в алюминиевые чашки, подгребают баланду куском хлеба. Егор дождался, у них тут свой круг. Наскоро выхлебал, широко облизнул ложку — дал мне: «Чистая». Я пошел мыть, но он как будто не обиделся. За кружками тоже очередь. Хорошо тому, кто со своей кружкой и ложкой. На зону, говорят, так и надо идти. Но нам, по-моему, не разрешали, отбирали при шмоне. В Москве всем хватало казенного. Мало ли что в Москве, там и матрацы были. И тут все точно также полагается, но законы-то одни, да начальство разное, оттого и порядки в каждой тюрьме разные. Черт с ним, день-два можно прокантоваться, все мы тут транзитом, дорожные так сказать неудобства. Под утро вызвали несколько человек на этап, и тут же втолкнули других. Так что народу не убывает. На утренней проверке выяснилось, что в камере 127 человек, а мест здесь от силы на сорок, на место более трех человек. Потому и ступить негде, спали люди, сидя на полу, за столом, на столе. Кому повезло, на нарах, и тоже бока гудят от соседских костей. Днем как-то утряслось, можно двигаться. Можно было даже пробиться к умывальнику. Правда к самому умывальнику никакой очереди, здесь не принято умываться. Сколько же тут продержат, когда этап и куда?
И тут выяснилось нечто ужасное. Вот почему тот парнишка, мой ближайший сосед был синюшнее бледной поганки — он в этом аду уже две недели. И не он один. Люди ждали этапа неделями, и было непостижимо как они выдерживали. Два окна, глухо задраенные сетками и решетками, не пропускали ни света, ни воздуха. Толкан, унитаз то есть, наоборот, пропускал все, что в него ни наваливали, текло на черный цементный пол. Должна быть вонь, но духота такая, что ничего не чувствовалось. Широкими глотками учащенно вдыхали камерный смрад в поисках атомов кислорода. Вентиляция, если она здесь и была, лишь добавляла жару, стояли жаркие июньские дни. Когда давали баланду, люди грудились у кормушки — дышали. Подвальный тюремный коридор тоже не кислородная подушка, но все же оттуда проникало нечто похожее на воздух. Просили открыть дверь, никуда бы мы не делись — была вторая защитная дверь в крупную решетку. Нет. Ну, хотя бы не закрывайте кормушку. Нет, захлопнули. Стучали, умоляли. Потом дверь все же открыли. То ли смена пришла добрее, то ли пока в коридоре пусто, никого не проводят. Так и маялись: то откроют, то закроют. Кто похитрей, не спешил вглубь камеры, норовили осесть ближе к дверям. Все смешалось в доме Облонских — лучшие места у порога.
Нет, это физически нельзя было бы выдержать, если б не полчаса прогулки. Выводили длинными коридорами этажа на четыре, куда-то на крышу. Те же, естественно, камеры, но без потолка — синее, синее небо, солнце, от воздуха голова кругом. Тюрьма — в центре промышленного Свердловска. Город не видно, но я тут служил и жил и знаю, что кругом заводы, а не сосновый бор, и все же воздух этот с заводской гарью казался блаженнее курортных солярий черноморского побережья. Собирался я в Пицунду, устроили мне ее здесь, на крыше свердловского централа. Правда, лишь полчаса в день. Жутко мало, но все же достаточно, чтоб продержаться сутки до следующей прогулки. В другие дни чаще водили во двор тюрьмы. Там клетки поменьше. Все стены, двери исписаны. Странное дело: похабщины почти нет, во всяком случае, куда меньше, чем в туалетах столичного университета или публичных библиотек. В основном надписи типа: «Толян Ч. — иду на Ивдель», или указана кличка и камера, где сидит, или «Танюха, ты где?» (значит тут и женщин прогуливают), или на ком-то клеймо: «Кроха — козел» (значит все об этом узнают, и не миновать Крохе разборки, где бы он ни сидел). И всюду непонятные закорючки: (Т) и (знак) с прибавкой клички, имени, реже фамилии. В московских тюрьмах я таких знаков не видел. Оказывается все просто: «привет» такому-то «от» такого-то. Зековская лапидарность.
И ежечасно, ежеминутно, где бы ни был в камере ли, во дворике ли, стучит в висках острый клюв: когда? куда? В транзитке скрещиваются самые разные направления — кто с Востока на Запад, но больше, конечно, с Запада на Восток, на север Урала. Многие знали, куда именно: Омск, Краслаг, Улан-Батор, Чита. А может, не знали — болтали, тут модно выдавать себя за всезнающего. Мой ближний парнишка «подымается», как он говорит, с Верхнетуринской малолетки в Курган. Кто с зоны на поселение, кто в лагерную больницу, кто из больницы. Тот оголтелый Башир-дербанщик (он ходит в «милюстиновом» костюмчике, гоголем, присосался к блоти наверху) возвращается из Тагильской больнички в родную 47-ю. Это новая зона, она в Каменск-Уральске. Общего режима, значит теоретически и я могу туда попасть. При одной мысли дыханье прихватывает. Это ж, считай, мой родной город. Я там в школу пошел, в первый класс. Году в 55-м мы переехали в Челябинскую область, но и сейчас в Каменск-Уральске где-то живет мой шальной отец, бабушка, тетка, племянницы, целый выводок их родни. Туда попасть — это ж к себе домой. Действительно, неисповедимы пути Господни: через четверть века возвращаюсь на круги своя зеком. Догулялся, созрел. Да нет, быть не может, чтоб меня на 47-ю. Менты наверняка в курсе и потому можно с уверенностью вычеркивать Каменский вариант. Чуда не будет. Благо и помимо Каменской зоны выбор большой. Две отчие зоны в самом Свердловске: 2-я и 10-я, одна где-то в Невьянске, да мало ли их в уральском горном краю! Скорее всего, наш московский этап готовят в какие-то из этих, но никто не исключал и того, что могут отправить дальше.
Впрочем, на второй день в этой камере уже не имело значения куда, все заслонил один вопрос — когда? уже на второй день мы изнывали от духоты, жары и неимоверной теснотищи. Невыносимо. Время каленое, тягучее стояло на месте. Любой бы из нас эти сутки, не задумываясь, отдал бы за месяц в другом месте, пусть еще хуже, но только не в этой камере, на все ведь пойдешь без разбора, чтоб не подохнуть. Говорили, что перед нашим этапом заходил в камеру мент и ответил на жалобы так: «Кто больше двух недель, пиши заявление». Кажется, есть инструкция, по которой транзитных нельзя задерживать более двух недель. Но вряд ли какая инструкция предусматривает превращать камеру в адское пекло, в таких условиях уже десять дней — чудовищный срок, хуже карцера, люди на глазах превращаются в анемичных, синюшных доходяг и вот они, кто больше десяти дней, подходят ко мне: «Профессор, напиши». (Ученое звание здесь дают проще, чем на воле. Достаточно очков. Кликуха прилипла прочно). Освободили стол и с почтением обступили, как в старину на восточном базаре. Я строчил заявление, смотрел приговоры, писал жалобы. Обычное занятие. Но не безобидное. Бывалые зеки предупреждают: «Хлебнешь горя, менты писателей не любят». Я это знал. А что делать? Не протестовать нельзя, не помочь нельзя. Только просил, чтоб переписывали своей рукой.
Из нашего этапа чаще около меня вертелся Алеша Котов, тот самый, с кем произошла стычка на выходе из Пресни. Корчит вора, где-то на даче у него «рыжье закурковано» (золото спрятано) и по этой причине, кровь из носу, до нового года ему надо выйти бы на «химию».
Но было одно интересное знакомство. Точно не помню, кажется, Михаил Васильевич Воробьев. Седой, лысоватый, склонный к полноте, а теперь рыхлый, отекший. Он обретался на полу, напротив от нас: в углу стены и боковых нар. На второй или третий день подходит ко мне, спрашивает: «Вы не из Лефортова?» Отвечаю, что был там. «А вы?» А он, оказывается, прямо из Лефортова, и путь держит куда-то далеко на восток. Приговорили его к шести, что ли, годам усиленного режима по делу, связанным с корейским шпионом. В Лефортове я слышал об этом деле. Кореец, северный, скупал, где мог какую-то секретную электронику и отправлял домой. Вот тебе и братская республика, народно-демократическая. Михаил Васильевич о корейце не знал. Он заведовал то ли лабораторией, то ли производством в одном из закрытых предприятий под Загорском (кажется, однажды я там выступал с лекцией) и, действительно, продавал налево какие-то детали одному нашему человеку, не подозревая, что тот работает на корейского шпиона. Человек тот влип, раскололся, в дело были втянуты другие люди, в том числе и Михаил Васильевич. Шесть лет — легко отделался, грозило больше. Шпионаж от него отшили. Возраст, безупречное прошлое смягчили участь. А не будь корейца, считает Мих. Вас., ничего бы не было. Отпускал детали, хоть и налево, но всего раз или два и по документам, наживы, говорит, никакой, даже не думал об этом. В общем, здорово ему не повезло, попал как кур в ощип. Не чает уже воли, хоронит себя заживо — ни лет, ни здоровья нет. Жалко старика. И все-таки держится до последнего. Убит, но не сломлен. «А почему вы на полу, а не на нарах? Идемте к нам, потеснимся», — предлагаю. Не хочет. На полу прохладнее, у него сердце слабое, меньше клопов, да и просторней все же.
Вот он-то, Мих. Вас., и рассказал мне кое-какие подробности про Сосновского (несколько лет вспоминаю его подлинную фамилию — та ли?) и Эдика Леонардова. Ведь Сосновский уверял нас тогда с Володей Барановым, что из Лефортова он уйдет на свободу или, в крайнем случае, на «химию», что за него четыре Героя хлопочут. Потом я узнал, что возвращенный в Лефортово в качестве свидетеля, он заложил всех, кого мог, свалил даже свое на друзей, собственную жену не пощадил — лишь бы самому выкарабкаться. А ему, оказывается, не свободу и даже не «химию», а дали еще два года к шести. И поделом подлецу, да еще на этапах, если застукают, несдобровать. Другое дело Эдик Леонардов. При мне он с гарантированных десяти выторговал у следователя два года и предсказал себе в итоге шесть лет. Точно рассчитал. Мих. Вас. еще находился в Лефортове, когда судили Эдика. Все, кто знал или слышал о Лефортове, самого лучшего о нем мнения. Поразительный пример, когда, не теряя достоинства и репутации, за счет умения вести себя на допросах, можно скостить огромный срок почти наполовину. И такое, оказывается, бывает. А ведь пятая ходка, свыше ста тысяч наживы — за такое вышак не редкость. За 26, за 12 тысяч хищения, я знаю, приговаривают к девяти, а то и больше годам. Но это когда ведут менты или прокуратура. По общему мнению, за те же вещи ГБ дает меньше, и уж совсем снисходительны, когда вместо расчетного иска обвиняемый дает больше денег, т. е. откупается и, конечно, когда грамотно держит себя на следствии, что дает возможность следователю быстро и чисто закрыть дело да еще со сверхприбылью. ГБ это ценит и по уголовным делам с ними можно договариваться. Эдик считал, что ему повезло, что попал не к ментам, а в ГБ. Как видим, не ошибся.
Каждый день, а то и по нескольку раз в день, небольшими группами кого-то уводили на этап, кого-то заводили. Народ менялся, но теснотища не убывала. На второй или третий день узнал я, что те, кто забился под нарами — «петухи» или, как их еще называют, «гребни», «голубые», т. е. «пидарасы». Их почти не было видно. Они и ели под нарами, на прогулке я их не видел. Выйдет к «толкану» — обязательно кто-то ударит или бросит чем. Поэтому, наскоро справив нужду, этот несчастный сразу стремился под нары и без крайней нужды не высовывался. Я помню троих. Все молодые парни, почти мальчишки. Один, говорят, с воли пидор, других «опустили» в тюрьме, еще в следственной камере. Среднего роста парень, плотный, с черными усами — этого за то, что он изнасиловал малолетку-девочку. Ему лет 20, ей, как он говорит, лет 15 и вообще, говорит, не насиловал, а вмешались родители. Можно поверить, такое нередко бывает. Но если суд не разбирает, то тюрьма и подавно — статьи за изнасилование зеки не любят. До суда сидел он под следствием в Тагильской тюрьме, известной беспределом. Там его самого изнасиловали. Тагильская тюрьма — главный поставщик таких вот «голубых» и большинство, главным образом молодые ребята, ни за что страдают. Там это основной вид развлечения или найдется борзый — любитель, возьмет верх в камере и устраивает себе гарем. Один такой в Тагильской тюрьме, говорят, изнасиловал человек 60. Явно сам педераст, но тюрьма за такового считает лишь пассивных, т. е. тех, кого пользуют. Однако же по зековским понятиям так «опускать» — страшное наказание и без серьезной причины этого делать нельзя. А кто делает, с ним самим поступают также. В конце концов разобрались и с тем «рекордсменом» — бросили самого под нары.
Но и жертвам уже не подняться. Если признано, что уже пострадал, то в лучшем случае бить будут реже, а место теперь на всю лагерную жизнь в «углу», среди пидорасов. Такому могут сочувствовать, но принять в свой круг «мужиков» уже нельзя. Причем это случается не обязательно с теми, кого изнасиловали, проведут членом по лбу или просто загонят под нары, в угол к «петухам» — оттуда уже пути к «мужикам» нет. Такой человек становится отверженным. Независимо от того, правильно или неправильно с ним поступили. Если неправильно, та же участь ждет того, кто это сделал, но пострадавшему от этого не становится легче. Жестокий обычай. А вот третьего было не жаль. Его начали бить сразу, как он вошел. Щуплый, серенький парень и не разглядишь толком: прячет лицо, ежится под кулаками. Когда такой заходит впервые в камеру, он ждет, какое ему место укажут, сам ни шагу, не дай бог — сразу забьют. К нему подходят, узнают, что он «опущенный» или, как еще говорят, «чуханутый» и под ударами он вползает в отведенное место под нарами. А этого придержали для основательного битья. Его преступление действительно ужасно: он изнасиловал пятилетних мальчика и девочку, отрубил кому-то из них пальцы — вот его и молотят по всем камерам. И он сносил побои без звука, принимая весь ужас своего положения как должное. Деревенский парень — откуда же в сельской глуши такой садизм? Но самое страшное мне еще предстояло увидеть.
Как опускают
Ввели очередную группу и среди камеры вдруг шум: «СэВэПэшник!» Два парня из прибывших стояли друг против друга и один, коренастый, обвинил другого, тощего, в том, что он в лагере состоял в секции воспитания и профилактики (СВП) — это что-то вроде дружинника, т. е. помощника ментов, страшное обвинение или, как тут говорят, — «косяк». Оказывается, они вместе сидели на усиленном режиме в каком-то мордовском лагере, и теперь этот тощий заработал себе смягчение режима и направляется на «поселуху» в Ивдель. Не знаю, куда направлялся тот коренастый, но тут они встретились, и он объявил камере, кто он такой этот тощий.
— Меня заставили вступать, — на молдавском акценте жалобно и испуганно затараторил тощий. — Ребята, я ничего плохого не сделал!
— Врешь сука! На локалке стоял, людей сдавал! — коренастый ударил его по лицу. «Под шконарь!» «Отъебать волка», — загудела камера. «Простите, мужики! Я ничего плохого не сделал!» — верещал тощий, но удары уже сыпались во всех сторон. Тощий было ринулся к двери, от жары она была открыта, и камеру от коридора разделяла только решетка, но его не пустили: «К ментам рвешься? Топчи его, мужики!» Его били весь день. Он кричал, хватался руками за опоры и края нар, не желая лезть под нары, к «петухам». Засунули головой в унитаз. Орал он безумно. И заступиться было нельзя. «Козла пожалел? А он людей сдавал — не жалел?» Удивляло другое. Все, что происходило в камере, было прекрасно слышно в коридоре, дверь была открыта и дежурные контролеры, конечно, знали, кого и за что бьют и что грозит этому человеку. Контролер обычно всегда маячит у дверей, но тут ни один не появился, будто их в коридоре никого нет, будто они не стоят рядом с открытой камерой и не развлекаются тем, что там происходит. А ведь зека забивали именно за то, что он помогал им, ментам. Они это, конечно, слышали. И не выручили. Своего же. Это было бы неинтересно: увести можно, а потом? Стой, опять скучай в вонючем пустом коридоре. А сейчас интересно: чем же кончится? Отъебут или не отъебут. Так что возможно самое интересное для контролеров впереди. И они там затаили дыхание. Не понимаю: почему этот тощий не кинулся к дверной решетке на вечерней раздаче баланды? Почему не ломанулся к ментам во время вечерней проверки? Может, его держали где-то в темном углу? Вряд ли, все-таки на проверке считают. Просто он смирился, наверное. Может, понял уже, что от ментов ждать помощи нечего. Ну, проведут, куда? В другую камеру. А там что? Да то же. От тюрьмы в тюрьме не убежишь. Может, он еще надеялся, что изобьют и на этом все кончится, может, простят. А может, ему отбили уже всякую волю, может, он вообще уже плохо соображал? Он уже не кричал, только охал и жалко хлюпал под градом ударов. В камере человек сто двадцать и почти все норовили приложиться, а кто-то дорвался, мочалил, не отходя, так и таскала его озверевшая куча. И среди них Алеша Котов, москвич, нарабатывал на чужих костях репутацию путевого зека. Бей других, чтоб тебе не досталось.
Утром, вижу, вылазит тощий из-под нар. Значит, все-таки загнали. Ночевал с «петухами». А эти отверженные еще более жестоки. Как они там его приняли в темной нéвидали, остается гадать, обычно, говорят, с новыми «петухи» поступаю так же, как с ними поступили. Тут и рабское угодить «мужикам», и психология: унизить другого, чтоб хоть в собственных глазах, хоть на ступеньку подняться, чтоб самому не быть самым униженным. И потому слабый среди них не знает пощады. На нем отыгрываются со всей жестокостью безвыходной злобы. И в издевательстве, только в нем, видится им хоть какой-то намек на собственное самоутверждение. Страшные это люди — камерные, лагерные пидоры. Самые несчастные и самые жестокие.
Не надо выдумывать никакого ада, достаточно посмотреть, где и как они обретаются. Вид у тощего был ко всему безразличный. Но на этом не кончилось. Его били снова. Потом затащили в угол, к унитазу, заставили снять штаны. Смотреть на это не было сил. Контролеры за решеткой, в открытой двери не появлялись. «Хватит! Он получил свое». «Профессор, не лезь — не твое дело!» Кто-то подал мысль, чтоб исполнили «петухи». Их, троих, вызвали из-под нар, они послушно встали около унитаза. «Ну, кто? Давай, усатенький, начинай! А ты, сука, становись раком!» У голой костлявой задницы тощего замаячил член усатого «петуха». Я бросился в толпу: «Прекратите сейчас же!» Встали стеной: «Чего орешь? Ментов вызываешь?» Кто-то сказал более мирно: «Лучше не лезь, а то и тебя…» За руку меня оттащил оказавшийся рядом лефортовский дед. Нас оттеснили к столу. Вокруг унитаза, в этом углу сгрудилась вся камера. И тишина, когда слышно как бьется сердце. Нет ничего оглушительнее такой необычной тишины в переполненной камере. В коридоре контролерам она должна ударить по ушам, но и там была тишина. У толкана заминка. Я смотрю через головы: может, все-таки прекратят? Нет, усатый сосредоточенно дрочит вялый член. Его поторапливают: давай, давай! Кто-то подсказывает: с мылом! Тощий уперся руками в край унитаза, выглядывает сбоку собственной задницы в последней надежде: «не могу, мужики… устал… не получается». В этот момент усатый ткнул и подался вперед. Получилось. Шея тощего свесилась над унитазом. Усатый, нехотя сделал несколько движений и вошел в раж, забрало. Зеки застыли, затаив дыханье. Странное ощущение священнодействия, если бы не было так мерзко. Я повернулся к деду, он качал головой, мы не знали, куда девать глаза. «А теперь в рот. Пусть оближет. Пусть отсосет!» — раздались голоса. Тощий сидел на корточках и сосал так, будто всю жизнь этим занимался. Поразил его глаз — выпученный, оловянный. Что там было: пробудившаяся похоть? мольба? укор? Что вы со мной сделали? Кажется, он смотрел на меня. Я сгорал от стыда и беспомощности… Вскоре я снова увидел тощего. Он вылез из-под нар, бодро подошел к родному унитазу, справил небольшую нужду после такого большого события, и тут я увидел его лицо. Вы думаете, оно было злое, сейчас он начнет убивать, или страдающее, уничтоженное, полоумное? Нет, лицо его было вполне осмысленное и спокойное. Как будто ничего не было, как будто, так и должно было быть.
Дней через десять, 26 июня, из зоны я вместе с надзорной жалобой по своему делу отправил прокурору республики заявление с описание кошмара в пересыльной камере Свердловской тюрьмы. Получил ответ из областного УВД, подписанный начальником отдела ИТУ полковником Сваловым (или Саловым?). Официальные ответы лагерная спец. часть на руки не выдает, они подшивают к делу, мне это письмо только показали. Там было сказано, что заключенные в транзитных камерах обеспечиваются инвентарем (ложками, кружками) и постельными принадлежностями в полном согласии с инструкцией номер такой-то. Ремонт камер производится строго по графику. Некоторое переуплотнение вызвано большими потоками прибывающих. Жалобы на акт физического насилия не поступало.
Выходит, опять я оклеветал социалистическую действительность и образцовое советское учреждение, подведомственное безупречному коммунисту, честному полковнику Свалову.
Каменск-Уральск УЩ 49/47
На этап я попал с большим вызовом, дернули сразу чуть ли не треть камеры, в том числе всех москвичей. Опять ночь на сборке, опять воронок, опять «столыпин» в тупике свердловской станции. В вагоне мы переночевали еще ночь и лишь под утро у чему-то нас состыковали, и мы тронулись. Куда? В Каменск-Уральск! Невероятно! Я ведь там жил, у меня там родни полно — неужели кураторы ГБ об этом не знают? Из десятка общих зон по свердловскому управлению почему именно в эту, Каменскую? С родней-то сложнее изолировать, как-никак отец там, — что это: совпадение или преднамеренность? Я не верил в сермяжную наивность аналитиков КГБ и в то же время не мог понять этого странного их жеста. Изучают они меня до сих пор, что ли? Если так, то какое-то объяснение все же есть: через родню можно изучать мои связи, мое поведение, мои корни, наконец, можно как-то воздействовать на меня, исправлять. Для этого родня берется «под колпак» и ты у ГБ со всеми возможными тайными ходами, как на ладони. Но где гарантия, что «колпак» окажется сплошь непроницаем, можно ли все проконтролировать? Нет, ни тогда, ни по сей день я ни черта не понимаю. И тем не менее часа через два мы прибыли в Каменск-Уральск, на еще не совсем мной забытую станцию Синарская. Высадили сначала толстозадых женщин из крайней клетки-купе, они вроде бы местные под следствием. Дошла очередь и до нас. Однако высадили не всех, остальные поедут дальше, кажется на Курган.
Собаки. Солдаты. С ходу в воронок. Успел только окинуть залитую солнцем пыльную привокзальную площадь, жухлую зелень у частных деревянных домиков да несколько пятиэтажек из серого силикатного кирпича, которым застроен почти весь Каменск-Уральск. В город тянулись троллейбусные провода. Любопытство нескольких прохожих. И снова душегубка переполненного воронка. Никто толком не стоял, не сидел, спрессовали одним комом, и лихо было тем, кому «посчастливилось» сесть — вся тяжесть этого кома из двух-трех десятков сплетенных, запаренных тел обрушилась на тех, кто оказался внизу. На ухабах трещали кости, мат-перемат. Солдаты за дверной решеткой привычно улыбались, успокаивали: «Да тут недолго, минут 40». Знали бы они, как нам давалась каждая минута, то понимали бы, что тут ничего утешительного: 40 таких минут это долго, очень долго. Все мы стояли буквально на ушах и задыхались от пыли, пота и перегретого кузова. В открытой черной пасти лежащей у солдатских сапог овчарки дрожал длинный, красный язык.
Мы вывалились из воронка на дальней окраине города. За нами ветвистая роща зеленых насаждений, впереди двухэтажное здание, по обе стороны забор из бетонных плит, с колючей проволокой, вышками часовых, перед ним еще забор из проволоки и распахнутые створы больших, железных, зеленых ворот. Такие же ворота, ведущие внутрь, были закрыты. Нас ввели в этот сумрачный коридор, откуда возврата уже не было. Это было учреждение УЩ 49/47. Это была зона. 17 июня 1981 года. До конца срока два года, два месяца и два дня. Тюрьмы позади. Начиналась новая лагерная жизнь.
В одной из боковых комнат проезжего коридора раздеваемся до трусов. Вытряхиваем мешки. Сахар с собой нельзя — изымают. Вещи — штаны, рубашка, куртка, ботинки — хочешь, сдавай на склад, хочешь, так оставляй, но с собой нельзя. Вижу блудливые глаза шмонающего прапора и наглую рожу помогающего ему зека, и не хочется с ними связываться, оставляю тряпье. Да и чего ему годами лежать на складе? Тут же шерстяные трикотажные штаны и рубашку проворный зек откладывает в сторону. Прапор требует снять трусы. Зачем, ведь нательное белье можно с собой? Оказывается, у меня не трусы, а плавки, а плавки не положено. Речь идет о белых трикотажных мужских трусах, даже с ширинкой. Я доказываю, что это не плавки. Прапор ярится. Подскакивает шустрый зек с угрозой: «Сдергивай такую-то мать!» У меня еще двое таких трусов — требую, чтоб отдали. Подходит на шум дежурный офицер. «Плавки хочет пронести, товарищ капитан», — показывает на меня возмущенный прапор. Капитан мельком глянул, видно ему такие трусы не в диковинку: «Оставь!» «Так они ведь женские»», — упрямится прапор. Капитан смеется и машет рукой идиоту: «Оставь!» В другой комнате тот же зек выдавал лагерную форму: черный хлопчатобумажный костюм, сапоги, фуражку, похожую на солдатскую немецкую, ее почему-то называют «пидоркой». Сапоги малы. Зек устрашающе пучит глаза: «Он еще выбирает! Шваркай отсюда такую-то мать!» Да, прием по высшему классу. Кое-как наспех преобразившись, черно-серой массой двинулись мы в проходную дверь на второй этаж административного здания. Завели в кабинет, где за столом сидит важный с волнистой проседью подполковник. Мы стоим, он сидит. «Я вам коротко расскажу об основных правилах внутреннего распорядка, — начал подполковник, — которые вы обязаны строго соблюдать». Подоконники заставлены горшками с какой-то растительностью и даже проглядывал огурец. Хозяйственный, видно, начальник, огородник, — наверное, добрый, — с надеждой подумал я и тут встрепенулся: подполковник заговорил о письмах — самый жгучий вопрос. «Переписка не ограничена, но вся просматривается, — говорил подполковник. — Уважайте труд спецчасти, всякой чепухи не пишите. А то тут некоторые каждый день вот такие послания строчут — так не надо. Если хотите, чтоб все письма доходили, то пишите пореже и, повторяю, ничего лишнего, никакой чепухи.
— Что такое чепуха? — вырвалось у меня.
— Что-о? — подполковник побагровел. — Умный нашелся! Я тебе напишу, вон отсюда! — заорал подполковник, вскакивая из-за стола. — 15 суток изолятора — вон!
Вот тебе и добрый огородник. И чего взвился? Я вышел в коридор ошарашенный: такое начало не предвещало ничего хорошего. Стою, жду, что дальше? Подходит крепкого сложения зек, опрятно одетый, на бирке фамилия «Налимов». Он уже подходил ко мне, когда мы стояли в коридоре в ожидании приема. Сказал, что он комендант зоны, подбодрил и зачем-то пообещал устроить мне место рядом с собой. Так что увидел меня как знакомого: «Чего стоишь?» «Выгнали, 15 суток объявили». «За что?» — испугался Налимов. Я рассказал. «А кто вас инструктирует?» «Не знаю, подполковник какой-то». «Сам хозяин!» — воскликнул Налимов и исчез, позабыв, наверное, обещанное покровительство. Наш этап вывалил из кабинета, куда-то их повели вниз, очевидно на зону. Мне же сказали, чтобы снова зашел в кабинет. Подполковник выглядел поспокойней, но голос злой: «Почему баламутишь? Ты у меня из ПКТ не вылезешь, понял?» Пытаюсь объяснить ему, что спрашивал без дурного намерения, просто хотел знать, чего нельзя писать. Подполковник почему-то опять побагровел и заорал: «Умный больно? Ты мне голову не морочь. Я тебе покажу политику! 15 суток! — что-то записывает. — Вот я у себя отметил — отправляйся в изолятор. Вон!» Снова я в коридоре, жду, когда меня уведут. Удивляюсь: даже фамилии не спросил, откуда он меня знает, ни разу не видев? Идут по коридору два офицера: подполковник и старлей. Носатый подполковник с конопушками на круглом, потасканном лице, с мешками под глазами, гуманно улыбается: «Идемте с нами». Заходим в дверь с табличкой «методический кабинет»: садимся приватно у стола, старлей несколько поодаль и подполковник говорит: «Алексей Александрович? Не удивляйтесь, мы о вас больше знаем, чем вы думаете. Не возражаете, если мы внесем ясность в наши отношения?»
— Против такого интеллигентного разговора я не возражал, по правде говоря, даже соскучился.
— Надеюсь, вы понимаете, — продолжал подполковник, — что в вашем сегодняшнем положении мы, — подполковник махнул рукой на старлея, — не виноваты, мы здесь не причем. Я предпочел бы встретиться с вами в других обстоятельствах, но, коли вас к нам прислали, — ничего не поделаешь, служба.
Я предпочел бы с ним вообще не встречаться, но досады действительно нет — меня посадили не МВД, а КГБ, который делает свое дело руками МВД, и в этом смысле мы оба невольники.
— Как вы собираетесь у нас жить? — вдруг спросил подполковник.
Я не мог тогда знать значения этого вопроса, я не знал еще кастового деления лагерного населения на «положительных» и «отрицательных», на тех, кто поддерживает линию администрации и на тех, кто не поддерживает, — и потому ответил просто:
— Как все живут.
Подполковник облучил меня многозначительной улыбкой и качнул головой: «У нас все живут по-разному, вы это скоро увидите. Вот вам начальник отряда, — он кивнул на старлея, — Виктор Васильевич Певнев, он вам все объяснит. Имейте в виду: вы у нас на особом положении. Вы будете жить один, советую не связываться ни с какой «семьей». Каждый шаг, каждое слово мне будет известно. Мне не хотелось бы, чтобы у вас были неприятности.
— Я постараюсь жить по правилам.
— Вот и хорошо, мы тоже стараемся по правилам. Если будут вопросы, замечания, что-то будет надо, приходите ко мне.
— А сейчас мне куда?
— Как куда? — удивился подполковник. — В отряд, где ваша группа?
— Так мне же 15 суток объявили.
— Уже? Кто?
— Подполковник какой-то, говорят, «хозяин».
— «Хозяин», «кум» — это блатной жаргон, вы так не говорите. А начальником этого учреждения являюсь я, и без меня никто не имеет права водворять в штрафной изолятор. Это был мой заместитель. Он человек добрый, но немного вспыльчивый, он погорячился. Произошло недоразумение, запомните: без моего разрешения никто вас никуда не посадит. Надеюсь, у нас с вами такой необходимости не возникнет, так ведь?
Ничего не скажешь, интеллигентность и доброжелательная улыбка начальника лагеря — приятный сюрприз. Будущее представлялось не таким уж мрачным. Не помню, в эту или в следующую одну из первых наших бесед, он спросил, не собираюсь ли я и здесь что-либо писать? Я ответил: почему бы и нет?
— Критику?
— Возможно, но скорее всего что-нибудь нейтральное.
— Но вы будете критиковать? — неодобрительно переспросил подполковник.
— А что в этом плохого? Критика ведь не обязательно что-то отрицательное, она может быть и положительной.
— Ну да, — согласился подполковник, — это отношение. Но имейте в виду, что все ваши записи я буду просматривать лично.
Такое состоялось знакомство с «хозяином» 47-й зоны, иначе говоря, с начальником исправительно-трудовой колонии УЩ 49/47, подполковником Николаем Сергеевичем Зыряновым. Первое впечатление он произвел неплохое. Душевно выглядел и «отрядник», начальник 1-го отряда старший лейтенант Виктор Васильевич Певнев. Мягкая, ироничная улыбка на простом бесхитростном лице. Чуть ниже среднего роста, моего примерно возраста, лет 35-ти. Складывалось такое впечатление, что подлости от них ждать было нельзя, что с ними можно объясняться более или менее откровенно, в допустимых, конечно, пределах. Певнев отвел меня в отряд, и я присоединился к группе вновь прибывших, которая направлялась в банный корпус на стрижку, мытье, получение постели. Полагалось новичков несколько дней держать в карантине, т. е. в особом помещении отдельно от прочих, но наш этап почему-то в первый же день распределили по отрядам. Когда проходили в баню, откуда-то из окон и ограждений нам кричали: «Откуда, мужики?» «Воры есть?» В парикмахерской стригли зеки. Здесь я распрощался со всей своей растительностью, с бородой, подмышками, но в отличие от «Матросской тишины» пах не выстригали, не очень-то было бы приятно снова сжимать окровавленные яйца. От одной мысли о ревущей, дерущей электрической машинке в паху — судорога по всему телу. Но тут пронесло. Баня — тот же душ, правда, еще и с тазиком, можно было как следует вымыться после этапа и пересылки. В отряд я вернулся чистый, лысый, в нелепой, обвислой не по размеру черной форменной робе. Сапоги жали.
Зверинец
47-я зона общего режима Свердловского управления ИТУ считается образцово-показательной. Говорят, прежде в Каменск-Уральске была «химия», т. е. комендатура для так называемых условно осужденных или уголовно освобожденных с принудительным привлечением к труду на местных предприятиях. Года два назад «химию» перевели в другое место, а вместо нее построили новую колонию. Вначале предполагалась колония строго режима и строили ее «строгачи». За внешними заборами и проволочными ограждениями начали было строить еще одну бетонную стену, врыли столбы, но потом передумали, определили зоне общий режим и надобность в усиленном ограждении вроде бы отпала. Строгачей увезли и заселили зону первой судимостью, сравнительно небольшим числом, не более 800 человек. Но народ прибывал, строились новые цеха, ввели еще один жилой корпус, отряды уплотнялись и переуплотнялись, и в этом году нашего брата перевалило за тысячу.
Со стороны двухэтажного административного корпуса зона выглядит так. Небольшая асфальтированная площадь, обрамленная щитами производственных показателей, призывами вроде «за честный труд» или «закон — норма нашей жизни», неизбежным кодексом строителя коммунизма и был еще один щит, где было записано, сколько человек освобождены условно, сколько направлено на стройки народного хозяйства, т. е. на «химию», сколько отпущено на поселение, сколько помиловано. Но последняя графа за все время моего пребывания оставалась пустой — видно тут никого не миловали. На этой площади или, как еще ее называют по армейскому, на плацу, устраиваются время от времени общие зоновские осмотры внешнего вида, проверки, генеральные шмоны — личные обыски. Сюда из отрядов идут строем, в ногу, по-солдатски, отсюда кого-то отправляют в отряд подшивать робу, бирку, чистить сапоги и т. п., кого-то в парикмахерскую, кого-то на дополнительную работу за небрежность внешнего вида. Надо ли говорить, что с этой площадью впечатления связаны не самые приятные.
Прямо впереди и слева два двухэтажных здания все из того же бело-серого силикатного кирпича. В переднем второй этаж занимает средняя школа, первый этаж располовинен на два отряда № 5 и № 6. За этим корпусом — длинное одноэтажное сооружение, хозяйственный корпус, здесь парикмахерская, баня, сушилка-прожарка, сапожная и слесарная мастерские, инвентарные склады. Второе двухэтажное здание слева целиком жилое — тут размещены изолированно друг от друга четыре отряда: на первом этаже № 1 и 2-й, на втором №№ 3 и 4. Перед ним поперек вытянулась приземистая одноэтажка: столовая, магазин, его называют ларек или «ларь», библиотека, с другой стороны вход в небольшие мастерские плотника и художника. При надобности это еще и клуб: в столовой по воскресеньям фильм, по праздникам концерт, чаще лекции, общие собрания; в библиотеке репетиции музыкантов. Ближе к административному корпусу, слева — какой-то цех, здесь шьют тапочки, собирают прищепки, что-то штампуют, точат на токарных станках. Чуть правее от административного корпуса, от штаба, впереди — санчасть, а вся остальная правая сторона — промышленная зона, три больших цеха: один токарный и два волочильных — филиал Каменск-Уральского завода цветной металлургии, там, на основном предприятии, работают муж моей тетки, дядя Андрюша, обе племянницы и их мужья. Промышленная зона, «промка», огорожена еще и внутренней стеной из бетонных плит. И все здания: жилые корпуса, банно-хозяйственное, санчасть, административное, кроме, пожалуй, столовой, огорожены высоким проволочным забором, дверь под замок — это так называемые локальные зоны, «локалки». Причем территория каждого отряда изолирована от «локалки» другого отряда и вот на этой узкой полоске земли, на зоне внутри зоны, предстояло жить. Не разбежишься. Образцово-показательная зона походила на зверинец. Окруженная трехметровым бетонным забором с вышками часовых, с многорядной системой проволочных ограждений, состоящих из колючей проволоки и густо намотанных проволочных клубков по ту и другую сторону бетонного забора, со вспаханной контрольной полосой, наша колония и внутри вся перегорожена и опутана проволокой. «Локалки» — нововведение эпохи развитого, зрелого социализма. Когда социализм был еще не таким уж развитым, зрелым и реальным, «локалок» не существовало. Внутри зоны можно было передвигаться свободно, ходить в гости в другой отряд. «Локалки» стали широко устраиваться во всех лагерях года два назад, т. е. с конца 70-х. И это, несомненно, ужесточило режим. Самовольный выход за территорию отряда означает нарушение локальной зоны, и наказания за этот проступок стали самой распространенной карой в колонии. Как будто нарочно сделано для того, чтобы всегда можно было наказать любого зека. Ибо за «локалку» бегают все — ведь практически вся деловая жизнь вне отряда: подогнать робу, заказать тапки, подстричься, побриться, достать чай, навестить земляков и друзей из другого отряда, сходить в библиотеку — сотней всяких легальных и нелегальных дел связан отряд со всей зоной, и потому делаются в локальных ограждениях дыры, «ломаются» на воротах замки, а то и прямо через забор, или вдоль стены по подоконникам второго этажа — так или иначе, нарушают зеки локальный запрет. Стараются незаметно, не попасть на глаза, побыстрей проскочить от ворот до ворот, но трудно не попасть на глаза многочисленному начальству. Это отрядник и его заместитель, которого называют воспитателем. Это орава вездесущих прапоров — наемных контролеров в ранге от рядового до прапорщика. Это офицеры администрации и ДПНК — дежурный помощник начальника колонии. Вся территория зоны отлично просматривается со стеклянной башни на крыше административного здания, из окон третьего этажа, где размещены кабинеты лагерного начальства. Редкая птица пролетит незамеченной.
Но строгости не для всех одинаковы. Можно отделаться замечанием, могут лишить ларя, могут посадить в штрафной изолятор. Особенно строгий контроль за так называемыми отрицательными элементами («отрицаловы», «положняки», «рыси»), если начальство наступило на хвост, то только и ждут малейшего повода — сразу 15 суток, а то и ПКТ до полугода «за систематическое нарушение внутреннего распорядка». С 1984 года по этой формулировке можно запросто по рапорту администрации схлопотать дополнительный срок. Три раза выскочишь из отряда, и ты уже злостный нарушитель. Все мы там на крюке, для любого обвинения всегда найдется любой формальный повод и самый простой и законный «нарушение локальной зоны» — так «локалка» практически неограниченно развязывает руки администрации. Ты всегда в чем-нибудь виноват, а чем тебя казнят или помилуют — воля начальника. Одни ходят по зоне свободно, это всевозможные «завхозы», «шныри», «козы», т. е. все те, кто поддерживает линию администрации, закладывают кто тишком, кто открыто других зеков. Для других — это нарушение, вплоть до ПКТ (помещение камерного типа, нечто вроде карцера). Так что для кого-то нарушение локальной зоны не нарушение, а для кого-то суровое наказание. Вот тебе и закон, равный для всех. Уже на этом примере видна лагерная справедливость, то отношение к закону, которое прививается в колонии. Настоящий закон — воля начальника. Зона учит уважать не закон, а начальника, это, конечно, далеко не одно и то же, но именно в этом, как мы дальше увидим, заключается суть лагерного исправления и перевоспитания. В этом суть государственной диктатуры и в лагерях она, как и на воле, кует именно тот тип человека, который ей нужен.
Вообще зона — это лабораторная модель государственного режима. Общий режим в лагере — общий для всей страны, всего соц. лагеря, но только в более чистом, что ли, доведенном до схематической ясности виде. Специфика колонии вовсе не исключительная, наоборот, она с предельной ясностью открывает глаза на сущность государственной власти. В чертогах неволи, в наглухо замкнутом, практически недоступном общественности мире, власть сбрасывает с себя маску партийной демагогии, фальшивой демократии, и механизм произвола предстает перед нами в натуре, во всей своей хамской откровенности. Тут они не стесняются. И мы в этом еще не раз убедимся. Почему отсидевшие так осторожны потом на воле, почему они не любят вспоминать жизнь в тюрьме и на зоне? Потому что неприятно, конечно, и страшно, но едва ли не самое страшное здесь то чувство ничтожества и беззащитности перед разнузданным произволом, которое они испытали в неволе, но ведь и на воле та же власть, и они на собственной шкуре знают, что это такое, что там на самом деле за красными лозунгами и плакатиками и признаться в этом действительно страшно. В это не хочется верить. Проще забыть, не вспоминать, чем лишний раз убеждаться в безвыходности, в собственном ничтожестве. Самообман — не лучшее средство для психического здоровья, да себя не обманешь. Все равно остается подспудное чувство страха и беззащитности перед чудовищем власти. Так мельчают, теряют личное достоинство, ломаются люди.
Справа от административного штаба, ближе к промке, спрятана едва ли не самая главная достопримечательность лагеря. Тот приземистый домик в глухом углу бетонного забора промки, окутанный густой паутиной проволочных заграждений, почти не виден. Попасть туда можно только по длинному проволочному коридору, идущему чуть ли не от штаба вглубь, и я долго не знал, что там такое, а побывал там лишь к концу срока. Впрочем, туда никто не спешил. Это тюрьма в тюрьме. В подвалах этого домика камеры штрафного изолятора (ШИЗО) и ПКТ (помещения камерного типа — так сейчас называются бывшие БУРы, бараки усиленного режима). Что и говорить, не очень веселое место и от то, что печально известные БУРы переименовали в ПКТ, мало что изменилось.
Ну и в довершение общей лагерной картины — военная охрана, рота. Каждая зона имеет два официальных наименования: как предприятие и как военная часть. УЩ 49/47 — это номер предприятия, а в/ч — это номер военного предприятия, роты, охраняющей лагерь. Администрация и наемные контролеры относятся к управлению ИТУ, а рота — к внутренним войскам. Разное подчинение дает охране некоторую независимость от лагерной администрации и взаимный контроль, частенько они между собой спорят. Казарма роты с внешней стороны лагерных ограждений. Караул несут на вышках по периметру забора и в стеклянной башне на крыше административного корпуса, откуда просматривается вся территория зоны. Ночью лагерь освещен, вдоль забора везде фонари, по проволоке пущен ток и кроме того подключена сигнальная система. В случае нарушения ограждений — тревога, солдатам дано право стрелять в нарушителя. Говорят, за каждое такое попадание солдату полагается отпуск, поэтому они не пропускают случая. На моей памяти, правда, здесь никого не ухлопали, хотя беглецы были. Не знаю, чем объяснить: то ли солдаты зевали, то ли рука не поднялась — солдаты здесь в основном русские. На других зонах, где охраняют азиаты, их называют «черные», осечек, говорят, не бывает. Рота предназначена не только для наружной охраны, но и внутренней — проводит генеральные шмоны по отрядам и на плацу, усмиряет волнения. Как они усмиряют, я не видел, но по учебным нашествиям солдат в отряды можно представить. Собаки, дубинки. Метровая, прорезиненная дубинка — тяжелая вещь. При мне их не пускали в ход, солдаты давали потрогать, подержать на весу. Но в подвалах ШИЗО эти дубинки, случалось, применялись по прямому назначению. Взбунтовавшуюся камеру гонят вдоль коридора под градом дубинок с обеих сторон. Действует, как свидетельствуют сами побитые, безотказно.
Братва
Такова в общих чертах картина колонии, где мне предстояло жить два с лишним года. Приятного мало, но все же, думалось, полегче тюремной камеры. Вечером, после стрижки, мытья, мне указали верхний шконарь в середине отряда, затем передумали и перевели на самый крайний шконарь прямо у входа в спальное помещение. Свет в лицо, ходят люди, у всех на виду, как блоха на лысине, но ничего не поделаешь — неволя. В 22 часа проверка. Весь отряд, человек двести, стоит в пять рядов на территории локалки лицом к крыльцу, а на ступенях офицер или контролер, перебирая карточки, выкрикивают фамилии. В ответ надо называть свои имя и отчество. Многие из этой братвы, привыкшие к кликухам, все эти «Копченые», «Кабаны», «Сявы», «Булки», «Кильки» и т. п., поначалу будто впервые узнают свое отчество и произносят его с изумлением, как бы открывая его для себя, а равно и то, какие они все-таки важные птицы, с отчеством. И так дважды в день, в 6 утра и в 10 вечера. Вскоре все уже знают друг друга по имени-отчеству, но от этого никакой прибавки к личному достоинству, только больнее видеть, как отлетает от пинка под зад какой-нибудь Василий Порфирьевич и как зычно орет насмешливый бугор: «А ну, Петр Андреич, пошел полы пидарасить!» И лишь дважды в день, на секунду, полное имя звучит необычно, и некоторые выкрикивают его даже с удовольствием, вкладывая всю душу, все, что осталось от личного достоинства. Кто еще назовет тебя по имени-отчеству, так хоть самому б не забыть. После проверки отбой. В спальном помещении гаснет свет, все ложатся на двухъярусные кровати — шконки или шконари. Отдельные кровати только у нескольких человек: завхоза отряда, официально он числится как старший дневальный, коменданта лагеря и нарядчика — эти последние по зоновским меркам очень важные фигуры, сами себе хозяева. После отбоя из спального помещения выходить нельзя. За порядком следит завхоз, дневальный, но, конечно, порядок распространяется не на всех. Есть друзья дневальных, есть уважаемые люди вроде бугров (бригадиров), есть всевозможные «положняки», «отрицаловы», для которых все эти порядки, вся эта зековская должностная шушера — ноль, не указ. Они еще пьют, или как тут говорят, «хапают» чифирь, идут курить в умывальник, или досматривать в красном уголке телевизор, или учиняют «сходняк» в «козлодерке», т. е. в раздевалке. Но эта ночная жизнь идет скрытно, до первого мента. Чтоб не быть застигнутыми врасплох, ставят кого-нибудь на атас, наблюдать в окно, не идут ли менты. По сигналу атасника сразу мощный топот и через минуту мертвая тишина, все на местах. Наряд контролеров пройдет по рядам, посветит фонариком. Если же атасник зевнет или проспит, всем попадет и нарушителям, и дневальным, но больше всего, разумеется, самому атаснику от зеков. Уважающий себя человек на атас не встает, ставят шестерок или чертей, тех, кого можно бить безответно.
В эту первую ночь не успел я раздеться, подходит к шконке щеголеватый парень и просит показать приговор. Достаточно вежливо, как объяснил — из любопытства. Я протягиваю приговор, и тут появляется завхоз Харитонов, предлагает попить с ним чайку. Идем вместе в каморку завхоза, они заваривают чай, читают приговор, первая моя беседа в отряде. Чифирь для меня слишком горек, делаю «купчик», т. е. разбавляю водой, такой чай с конфетами я пью в охотку, впервые после ареста. Знакомство наше было сумбурным и дружеским. Их интересовало мое дело, моя жизнь — я рассказывал все, как есть. Прокомментировал приговор, сказал, что он сфабрикован и никакой вины за собой не признаю. Я так всегда и всем говорю. Отношение сочувственное. Однако политика для них дело малопонятное. Отношение строится по такой схеме: против власти, значит против ментов, значит наш человек. Просто и ясно. Особого интереса или удивления, возмущения таким приговорам нет. И в этот раз и много потом я видел, что зеков беззаконием не удивишь. Им и в голову не приходит, что власть должна иметь какие-то ограничения, что она ответственна перед законом. Нет, в их представлении власть — значит все можно, что хочу, то ворочу. По этой логике обычно строятся отношения и между зеками. Всякие должностные зеки, например, завхоз, дневальный, бугор, имея реальную власть, не имеют понятия о ее допустимых пределах, эти пределы устанавливает только чье-то сопротивление, чей-то кулак, но вне этих границ, в общении со слабыми — полный произвол. В этом не видят ничего зазорного, считается, что так и надо, ибо те, кто на должности, просто копируют административную, официальную власть. Ее можно обмануть, от нее можно держаться подальше, как-то приспособиться, но ограничить, найти на нее управу, призвать к законности по зековским понятиям нельзя. Это все равно, что плевать против ветра. Власть — это есть закон. Понятие подчиненности или ответственности власти перед народом, перед законом мало у кого укладывается в голове. Поэтому все политические дела, связанные с защитой прав, с совершенствованием законодательства, с требованием осуществления власти в рамках закона, как правило, воспринимаются однозначно: как попытки свержения власти, как борьба против государственного строя. Это людям понятно и многие, а среди зеков подавляющее большинство, относятся к этому весьма сочувственно. Пусть мало шансов, пусть безнадежно, пусть сами они ничего сделать не могут, но тот, кто борется с властью, для большинства зеков — уважаемый человек.
Такая точка зрения, конечно, расходится с официальной, но возьмите органы нашей государственной власти — в основе их отношения к правозащите все тот же примитив: любые попытки законного ограничения власти однозначно воспринимаются как покушение на власть, на государственный строй. Какое может быть правосознание у народа, если его нет у правителей? Если борьба за законность десятки лет квалифицируется компетентными органами противозаконной? Если одно только несогласие с произволом гос. аппарата карается как преступление против государства? Если при всей нелюбви к политике и равнодушии к какой бы то ни было борьбе за власть попадаешь в разряд политических преступников, антисоветчиков и врагов социализма? Именно с таким ярлыком я и угодил за решетку, именно так меня все и воспринимали. Но в отличие от КГБ зеки в большинстве своем относились к моим «преступлениям», если не равнодушно, то, что случалось гораздо чаще, благожелательно.
…Володя Задоров, тот, кто подошел первый за приговором, слушал молча и вскоре незаметно ушел. Это был симпатичный, крепкий парень, так же, как и Харитонов, местный, из Каменск-Уральска. С ним мы потом сойдемся довольно близко. Саша Харитонов, примерно моих лет, долговязый, жилистый, поначалу тоже производил неплохое впечатление, ну хотя бы тем, что сразу принял как своего, распахнулся, мол, народу много, а поговорить де вот не с кем. Правда оказался чересчур болтлив. Его мало интересовало, кто я, каково мое дело, его интересовал он сам и все, что могло быть ему полезным. Говорил беспрестанно, путано, перескакивая с пятого на десятое, пока не охватил, кажется, все, о чем мог бы сказать хоть слово, и пока я не начал злиться, засыпая на стуле. Ну, прежде всего, рассказал, какой он хороший боксер и что должность завхоза считается козьей, но он тут никого не боится. Так и спросил меня: как я отношусь к должности завхоза, дневального? А как я мог относиться, если слышу об этом впервые? «Ничего, скоро узнаешь», — сказал Харитонов и добавил, что плохое мнение об этих должностях — предрассудки, все зависит оттого, кто как себя поставит. Жить, мол, надо только для себя, не обращая внимания на других. Вот он только недавно назначен завхозом, отрядник Виктор Васильевич пригласил его из другого отряда. Еще не обжился, как следует, не наладил связей, но скоро будет жить как король, так что я могу всегда приходить к нему поговорить, попить чаю. Завхозы обычно управляют кулаками, но он рассматривает это как крайнюю меру и потом надо не самому бить, а сколотить вокруг себя верных людей, они и должны быть на страже порядка. Что-то туманно спрашивал, нет ли у меня по Москве знакомых для продажи золота или платины, но тут же как бы спохватываясь, откладывал эту тему на потом, обещая провернуть с моим участием большие, выгодные дела. Попал он, считает, по ошибке, несправедливо. Обвинили то ли в краже, то ли в спекуляции платины и что-то нашли у него, но говорит, что это подстроено ментами, с которыми спуталась его красавица жена. Нет, он не уверен, что спуталась, но подозревает, он очень ревнив тем более, что отношение жены к нему непостоянно: то любит, но не любит, то приедет на свидание, то не идет. Теперь он готов простить ее за все, лишь бы она призналась во всем, не подскажу ли я, как лучше с ней разговаривать и как надо ей написать, чтоб она была вполне откровенна. Я спросил Харитонова: почему меня так неудобно поселили, на самом краю, на виду? «Так надо», — загадочно отвечает и обещает в скором времени, если я буду вести себя правильно, т. е. никого не слушать, кроме него, устроить поудобнее. Тут я сходил за трубкой и впервые после месячного перерыва, после предупреждения краснопресненского соседа по нарам Торчинского, закурил. Глаза у Харитонова загорелись: «Где ты положил свои вещи, где лежит трубка?» Все под подушкой, на шконаре, тумбочки мне пока не дали. Он выдвинул ящик своей тумбочки: «Храни трубку здесь, а то уведут..» Месяца через полтора Харитонова неожиданно вызвали в штаб и больше он в отряде не появился, вещи ему приносил дневальный. С ним, Харитоновым, исчезла и моя трубка насовсем, дорогой подарок Коли Филиппова.
Потом говорили, что видели Харитонова где-то на поселении. Вообще, надо сказать, он оказался скользким человеком, как тут говорят, — рыбина. Отношение его ко мне было неровным. Сначала я как-то мимо ушей пропускал его предупреждение ни с кем, кроме него, не разговаривать. Это могло диктоваться и добрыми намерениями, чтоб поменьше доходило до администрации. Потом он стал предупреждать настойчивее и жестче. Я не мог понять, что именно, какие разговоры и с кем он имеет в виду. Кажется, я и без того был достаточно осторожен, да и говорить-то особо не с кем было. Тем не менее однажды пригрозил «дать пиздюлей». И в то же время звал, корил «чего не заходишь» так, что, в конце концов, стало казаться, что его недовольство идет не оттого, что я с кем-то много говорю, а что с ним мало общаюсь. И, правда, не было никакого желания. Через несколько дней, после наших утомительных и пустых бесед, а вернее длинных монологов Харитонова, в умывальнике какой-то парень как бы, между прочим, сказал: «Ты с ним поменьше, он — козел». Тогда я не обратил внимания на эту брошенную вскользь фразу. Не знал я еще того, кто мне это сказал, не знал и зачем было сказано, ведь вокруг Харитонова вились и другие люди, достаточно авторитетные и, кроме того, козья завхозовская должность еще не обязательно означает, что человек этот — козел, т. е. осведомитель, стукач, а, главное, было решительно наплевать как на Харитонова, так и на то, что он из себя представляет, мне он уже был неинтересен. Однако наше общение с Харитоновым, и эту оброненную фразу о том, что он козел, потом мне вспомнили. Это была, конечно, придирка, но она мне обошлась боком.
Жратва
Спальное помещение отряда, сплошь заставленное четырьмя рядами двухъярусных коек-шконок, можно сравнить с солдатской казармой, хотя не принято так называть. Те же коридоры между рядами коек, те же проходы к кроватям, те же тумбочки одна на одной в изголовьях. Очень напоминает батарейную казарму в школе ПВО в Уралмашевском районе Свердловска, где я лет 17 назад служил. Только, конечно, все гораздо скученнее и, кроме того, в кроватных рядах лагерного отряда есть несколько наглухо огороженных гнезд, с глаз подальше, где живут своим кланом — «семьей». В шесть часов ночной дневальный включает большой свет — подъем. Надо выбегать в локалку на зарядку. «Положняки» плевали на зарядку, выкуривает их из постели только сигнал о приближение контролеров — ментов. Зарядка — чистая формальность. Мало кто перегибается в упражнениях, большинство курит, переминается с ноги на ногу, гуляют. Потом давка у умывальников и жди команды на завтрак.
В столовую из локалки вываливает толпа, некое подобие строя. У входа в столовую обычно стоит контролер или офицер, чтоб не было лишней давки. Обычно каждый знает свое место за столом. Столовая — это длинный зал с тремя рядами длинных столов и скамей. Стол человек на десять. В один заход вмещается два отряда — человек 300–400. В дальнем конце столовой — сцена и белое полотно экрана, это еще и клуб. Но во время еды никто этого не замечает, все внимание — взять тюху побольше, да не быть обделенному кашей из котла. Тюха — кусок хлеба грамм 200, вес естественно не выдерживается, поэтому уважаемым достается потолще, а новичкам и кто попроще — что достанется. Главная охота за горбушкой. Всякое бывает: налетают, расхватывают, кто что урвет. Кому-то чего-то, хлеба ли, каши, может и не хватить. Но в основном стараются соблюдать порядок, скандалы за столом не всем по душе, три «кипиша» ежедневно — это выматывает, да и всякому хочется хотя бы поесть спокойно, какая бы ни была баланда, а все же еда, все же какое-никакое удовольствие и его не хочется отравлять. Поэтому обычно за каждым столом раздатчик и без него не трогают. Не каждый согласить взять на себя это сложное и деликатное дело разделить на десятерых, чтоб все было правильно. Ведь правильно это вовсе не значит, что всем поровну. Сначала надо дать тюху и отмерить кашу «положнякам» — естественно кому вперед, тому и больше. Нельзя при этом и себя обделить, иначе какой смысл браться за черпак? Но хоть ты и раздатчик, себе больше чем положняку не положишь, раздатчик обычно из средних мужиков, тут уже надо иметь искусство: небрежным жестом придерживается себе приличная тюха, не претендующая пока на собственность, ну, когда все свое взяли, тогда только раздатчик считает ее совей, т. е. лишь в том случае, если кто-либо из положняков не заявит на нее свое право. Впрочем, особой обиды, как правило, ни у кого не бывает, особенно в нашем отряде, в первом, откуда вся хоз. обслуга, в том числе повара, баландеры, посудомойки и сам его величество хлеборез. Эти последние подбрасывают своим миску, а то и целый бачок каши или супа, лишний чайник чаю, лишнюю булку хлеба. Иные положняки прямо подходят к раздаточному окну и берут себе с кухни льготную порцию. Конечно, все это за счет кого-то, за счет того, что недодано другому отряду, за счет того, что разбавлено другим, ведь надо иметь в виду, что с кухни кормятся и прапора, иногда офицеры, что-то утаскивается вольными столовскими работниками, что-то относится тайком в отряды особо важным авторитетам, которые предпочитают кушать столовское мясо в отряде, чем хлебать баланду вместе со всеми. Однако ж хватало всем. И часто ту же кашу, тот же суп или борщ ничем не отличишь от варева в московских столовых, а то бывает и лучше, так что нашу зону нельзя назвать голодной. В этом отношении нам повезло. Никакого сравнения с тюремной баландой в Москве ли, в Свердловске ли, за исключением, конечно, Лефортова, там кормят лучше, ближе всего к норме. Чай, правда, почти везде одинаков — едва прикрашенный кипяток. Везде его разворовывают безбожно. Бывает, дежурный офицер лично контролирует засыпку чая в котел — что ж с того: нальют при нем несколько чайников, да и оставят на кухне, а на раздачу пойдет нещадно разбавлено. Сухого чая не оставят, так жидкой заварки возьмут — столовая всегда и везде важный поставщик первейшего напитка на зоне. Сладкий чай, иногда он и правда сладкий, только на завтрак.
Обычный дневной рацион такой: на завтрак грамм 300 каши, на обед суп и каша или что-нибудь макаронное, на ужин каша и рыба — вареный минтай или килька. Винегрет, котлеты — по праздникам. Овощей практически нет, о фруктах никто и не вспоминает. Можно лишь для диетчиков и вредных профессий, например, сантехников. В основе такого питания углеводы, жиров явно не хватает, витаминов совсем нет. Поэтому, сколько ни набивай брюхо кашей или тюхами, никогда вполне сыт не бываешь, чувствуется, что чего-то всегда не хватает, по невежеству я называю это белковой недостаточностью, хотя, скорее всего, это относится к жирам и витаминам. Никогда не любил сало, а тут, когда перепадает в передачах, шло за милую душу. Сало — основной грев в лагерной жизни.
После завтрака развод на работы, к 8 часам. Кому на промку, а наш отряд, помимо хозобслуги, в ту пору в основном вязал сетки — те самые хозяйственные авоськи, что продаются едва ли не в каждом ларьке и которая на воле всегда лежала в моем кармане. По всей стране вяжут эти авоськи на зонах — знал ли я, откуда эта повсеместная принадлежность советского быта и что за нею стоит? Теперь — знаю.
Авоськи
То лето 80-го было жарким и солнечным. Вязали во дворе отряда, в локальной зоне. Скромные клумбочки с цветами. Пышнее насажено вдоль стены отрядного здания. В основном это длинные стебли с простыми лепестками. Было немного жаль эти цветы, противоестественно видеть их здесь, в неволе и оттого они были краше, дороже. К ним относились бережно. Лучше, чем мы относились друг к другу. Рассаживаемся, кто на скамье, кто на табуретах вдоль железной трубы, вроде длинных козел. На трубе с обеих сторон крючки, за них цепляют нитки и вяжут. Делают из проволоки отдельные крючки, с ними можно прицепиться к чему угодно: к сетке локального заграждения, к любой решетке, к стенке или к сетке кровати, если работаешь в отряде. Моим первым наставником стал северокавказец Назар, довольно обрусевший плотный и шустрый парень с годичным сроком за спекуляцию разбавленным вином. Он обеспечил меня нитками, инструментом, показал, что делать. Вяжут специальным плоским крючком, кажется, его называют карабином. Это дощатая планка, один конец которой заточен главным углом, на другом вогнутый вырез. Ближе к острому концу, в середине вырезан игольчатый штырь, на который через всю длину планки наматывается клубок ниток. Вот с этого клубка кладешь рядов восемь ниток на крючок трубы, плетешь ручку, а потом клетка за клеткой вяжешь саму сетку, рядов в шестнадцать. Технология несложная, но нужна сноровка и не должно быть ошибок. Чуть не так и ручка может получиться косой или клетка в три или пять углов — это брак, требования строгие. Три дня ученические, потом норма, а вот сколько, какая норма невозможно понять. Нам сказали десять в день, до нас вязали по восемь, потом стали требовать шестнадцать. Короче, простая норма — как можно больше. Я от силы успевал пять. И где-то на третий день начались неприятности.
Сдаешь в конце дня сетки бригадиру или контролерам из числа его прихлебателей и тебе обещают пиздюлей за то, что мало, за то, что брак. Иной раз трудно понять, почему брак, просто тебе не засчитывают, но главное — мало. Надо вязать так, чтоб и у тебя была норма да еще обвязать тех, кто не вяжет, но кому норму ставят обязательно: тому же бригадиру, его друзьям, блатным. Некоторые ребята приспособились — у них получалось много. Но ставили им восемь, ближе к норме, остальное шло на других, кто ничего не делает, — один к одному как на сдельщине везде на наших предприятиях, та же экономическая модель. С меня же навара не было. Даже, когда я пытался сделать норму, ничего не выходило. Монотонность угнетала, ошибка за ошибкой. А думаешь о механизации: неужели нет такой машины, которая одна заменила бы нас всех и делала бы гораздо больше? Зачем десятки, сотни здоровых мужиков занимать бестолковой рутиной? После этого по вечерам мы плевались на красные движущиеся точки в небе — на космические спутники. Одних изнуряют ручной работой, другие потешаются дорогостоящими игрушками. Технический гений выглядит как издевательство над нами. Признаюсь, я скоро принципиально охладел к сеткам и норме — будь что будет. Больше, так сказать, раздавал интервью.
Как ни держи язык за зубами, а от вопросов, как от комарья, не отмахнешься. Народ в основном молодой, простой, за сетками только и дела, что поболтать, спрашивают, кто о чем. Часто и не знают, что спросить, так тужатся лишь бы завязать разговор. А то кричат с другой трубы, где пристроилась «шерсть», т. е. приблатненные, положняки: «Ученый, иди сюда!» А что делать? Иду к ним, вяжем — треплемся. Вряд ли им со мной было интересно. Рассказчик я неважный, да и темы в основном тупиковые. «Веришь в летающие тарелки?» «Нет, не верю». «Но почему?» — удивляются и начинают сами рассказывать. Я слушаю. Так беседуем. «А в коммунизм веришь?» «Смотря, что под этим понимать». «Как что? Ну, что и все». «Ну, что ты имеешь в виду?» Молчат. Иногда обижаются, здесь не любят определений, абстрактных бесед. И все же странно: какое уж поколение с пеленок воспитывается под коммунизмом и никто толком не объяснит, что это такое? Ну, «светлое будущее», ну, всем по потребности — дальше пустое место, не о чем говорить. И я чаще всего так и отвечал: «не знаю». А разобраться при всех было нельзя и без того мне, что ни день, то отрядник, то завхоз шьют политику.
С большим удовольствием играл в нарды, в шашки или шахматы. Стол тут же во дворе и, хотя в рабочее время нельзя, урывал момент. А рядом бугор шпарит в настольный теннис. Ему да еще кучке положняков все можно. Нам пуговицу на куртке расстегнуть нельзя, положено сидеть и париться по всей форме, а эти загорают в плавках, перекатывают мускулатурой. Потом будут принимать нашу продукцию, лупить за брак, заставлять работать до отбоя — на них. И эти люди хуже ментов. Хотя как посмотреть: ведь их ставят и науськивают менты, тот же наш добрый отрядник Виктор Васильевич. Просто они делают его работу, точнее он это все и делает их руками, сам оставаясь как бы ни при чем, добреньким. Но кулаки-то идут по его указке, от его имени. Воспитание коллективом, по Макаренко, — главный принцип не только лагерной педагогики. И ставят на должности бригадиров, дневальных, завхозов самых наглых, злых, хитрых да поздоровее. В любой момент пинок, оплеуха, принеси, подай. Страшен разврат такого «воспитания». И сколько в нем лицемерия.
Как-то с утра пригласил меня отрядник на партию в шахматы. Сидим играем. Народ работает. Бригадир Тимченко прыгает у теннисного стола. И вот в паузе набрасывается на меня: «А ты какого хуя? Марш на сетки!» Я смотрю на отрядника: кто главней? Виктор Васильевич предательски молчит, улыбается, мол, ничего не поделаешь — дисциплина. А почему для Тимченко не существует дисциплины? Ведь он тоже должен работать. Но разве такое скажешь?
Сетки изматывали, угнетали. Делать норму я не хотел и не мог. Без того не сладко, а тут напряженно ждешь вечера, ждешь молотков — не все же будут грозить, возьмут и отлупят. День был отравлен с утра. И так каждый день. Как-то надо было бороться, что-то придумать. Ко мне присматривались, отношение пока было нормальное, это, наверное, пока спасало от мордобоя. Но и жить под угрозами, с постоянным ощущением зависимости от хамья было нельзя. А надо сказать для однообразной, рутинной работы я вообще не приспособлен. Совершенно не выношу, начинаю нервничать, все валится из рук. Этой своей беды, отношения к сеткам я не скрывал ни от кого. Отрядника просил перевести меня в любую другую бригаду, на любую работу, лишь бы не сетки. Он обещал, но дни шли, что-то ему мешало. Тогда я написал заявление начальнику колонии с такой же просьбой. Вызвали в штаб. В кабинете, кроме хозяина, сидел моложавый капитан из Управления. Поговорили о том, о сем, поулыбались, а как же мой вопрос? «Пока сеточки, сеточки, потом посмотрим», — издевательски улыбается капитан. И я еще с ними разговаривал! Да они же наслаждаются, когда я о чем-то прошу. Конечно, откажут — того и надо. Однажды отрядник сам предложил написать заявление на должность слесаря. Я написал, на том и заглохло. Кто-то нарочно тормозил, кому-то надо было держать меня в хозяйственной авоське. Я и сейчас вспоминаю довольную морду того капитана из Управления.
Помогли сами зеки. Подбрасывали понемногу сетки, я их сдавал. Потом Володя Задоров, библиотекарь, стал регулярно давать мне по нескольку сеток в день. Откуда он брал, я точно не знаю, но догадаться было нетрудно: мастером по сеточному производству на зоне был его знакомый, земляк из Каменск-Уральска. Сначала все прочили меня в библиотеку, и Володя уже готовился уступить место. Он занимался чеканкой, одаривал всех ментов, заказов было полно, так что библиотека ему была не нужна, к книгам он был равнодушен. В то же время в библиотеке надо было навести порядок, не было элементарного учета, книги расходились по рукам, многие не возвращались, из скучного фонда нечего было предлагать. Надо было кому-то заняться, и Володя просил человека, предлагал устроить меня. Ничего не вышло. Библиотекарем назначили музыканта и, сколько помню, так за ним и закрепили — библиотека стала комнатой для репетиций. Со всеми ними у меня сложились хорошие отношения, по существу библиотека была отдана в мое распоряжение, но большей частью я навещал ее и занимался нелегально, т. е. прихватывал и рабочее время и само собой с нарушением локальной зоны. Начальство и котроллеры меня выгоняли, стращали Володю, а потом музыкантов, но, кажется, больших неприятностей не было.
Я думаю, на мои отношения с библиотекой смотрели сквозь пальцы. На зоне, как и всюду в родной стране, проводится кампания подписки на газеты. Обязательно надо подписываться на лагерную газетку политотдела Свердловского ИТУ «Трудовое знамя». Я ничего не зарабатывал, чтобы оплачивать подписку, да она мне была и не нужна: с Володи Задорова так повелось, что все библиотекари ежедневно оставляли для меня все центральные и местные газеты. Этой был мой хлеб. На пачке газет, предназначенных мне, часто так писали «хлеб» или посылали кого-нибудь в отряд ко мне: «Скажи профессору, пусть заберет свой хлеб». Трудно мне выразить всю признательность этому парню, Володе Задорову. В самом начале зоновской жизни помощь его была неоценима. Не знаю только чем обязан. Политика, книги его почти не интересовали, нам особо и поговорить-то было не о чем. По характеру к тому же он молчун. Единственно о чем он как-то попросил меня перед уходом то ли на «химию», то ли на условно-досрочное освобождение (удо) — купить модные ботинки в Москве. Я написал Наташе, его мать выслала деньги, кажется, столковались. Симпатичный, сильный, сдержанный — всем хорош парень, но был у него один изъян, портивший жизнь — хулиганка по пьянке. Он признавался: как выпьет, так обязательно подерется. За это его в свое время отчислили из летной школы, за это посадили. Через месяц, когда его выпустили, стало известно, что опять залетел на пять лет и опять «по бакланке». Жалко парня, дурной рок. Просто не верится.
Контрольная полоса
Недели через две, после прибытия на зону, я опять чуть было не угодил в ШИЗО — штрафной изолятор. Нашей бригаде вручили лопаты и под охраной повели с той стороны лагерного забора, по полосе между ограждениями. Вдруг со второго этажа промки кричат оскорбления, самые обидные, непростительные ругательства: «голубые!», «пидоры!» Почти все были новички, и сначала никто не понимал, в чем дело. Солдаты подталкивали, мы шли дальше, но дорогой выяснилось, что нас ведут вскапывать контрольную полосу, а это, как и любые работы, связанные с ограждениями, за падло. Действительно, мало чести самим вокруг себя забор городить и, кроме того, презрение от зеков. Дошли до места и побросали лопаты. Солдаты побежали за начальством. Пришел зам. Начальника колонии по оперативно-режимной работе майор Ромах, начальник режимной службы майор Черепанов. Мы поднялись с травы.
— В чем дело, почему не работаете? — спокойно спросил Ромах.
Все молчат, лопаты лежат.
— Взять лопаты!
Лопаты подняли, стоим.
— Копайте!
Кто-то робко возразил: «Тут голубые работают».
— Кто вам сказал про голубых? Откуда такое слово? Кто зачинщик?! — накаляется Ромах.
— Мясников! Ты людей подговариваешь? — стальными шарами вдруг выкатились на меня глаза майора Черепанова, которого в ту пору я совсем не знал. — Я тебя в ПКТ сгною!
Смотрю в эти голубоватые угрожающие глаза и, странное дело, не вижу огня, гнев какой-то наигранный. Но угроза вполне реальная, они ведь и играючи засадить могут.
— 15 суток! — орет Черепанов.
Я отступил в сторону, готовясь идти в ШИЗО.
— Ребята, поработайте 15 минут, и я вас отпущу, — Ромах меняет гнев на уговоры. Никто не шелохнется. Он поворачивается ко мне и тоже с лаской: «Мясников, копни разок, один только раз и иди». Я молчу. Ромах делает строгое лицо: «Зайдите ко мне», — показывает на меня и паренька, сказавшего про голубых.
Офицер круто уходит, солдаты ведут всех нас обратно на зону. За воротами все в отряд, а мы вдвоем сразу налево, в штаб. Мне было велено зайти первым. Борис Иванович Ромах бравый офицер. Форма на нем сидит ладно. Сам строен, подтянут. Черные волосы с проседью аккуратно причесаны назад. Ему за 50, на лице строгие морщины, но лицо правильное, можно сказать симпатичное, если бы не печать глуповатой кондовости то ли с рождения, то ли благоприобретенной за долгие годы службы. Он, конечно, актер. Редко я замечал в нем натуральное чувство, обычно он не разговаривает, а разыгрывает разговор, не гневается, а показывает, как он страшно разгневан или, наоборот, доволен. Похоже, вся их служба, это не исполнение долга, а трудный спектакль, в котором ведущие роли нельзя получить, если не умеешь играть. Что-то у всех у них на подоконниках горшки с цветами, за письменным столом тумбочка с чашками и спиралью электронагревателя. Все они тут любители крепкого чая, если не сказать чифиря.
— Пишите объяснительную, — говорит Ромах и сажает за длинный лакированный стол «Т» — торцом придвинутый к его столу. Я пишу, что не приступил к работе, потому что отказалась вся бригада по непонятной мне причине, и, кроме того, нам не выдали рукавицы. Ромах внимательно прочитал, повертел бумагу и неожиданно воскликнул: «Во! Не выдали рукавицы — это правильно. Должны были выдать и не выдали. А вот насчет голубых и всей бригады — это неправильно. Каждый отвечает за себя».
— Да я не пишу о голубых.
— Да, да, — задумчиво постукивает пальцем по столу Ромах. — Идите.
— Куда?
— Как куда? В отряд. Вы же не виноваты, что вам не выдали рукавиц.
Опять пронесло. Театр. Тут же следом за мной явился в отряд и тот паренек. Ромах с ним не стал разговаривать.
Лагерные офицеры, контролеры — не простая, особая тема. Позже поговорим об этом отдельно. А пока шли первые столкновения, первое знакомство. Все впереди.
Санчасть
С прибытием на зону появилась возможность писать и получать письма, полагалось короткое и длительное свидание. За долгие месяцы изоляции я истосковался по контакту с родными, с друзьями, с Наташей. Отправил надзорную жалобу и заявление по поводу Свердловской тюрьмы в Прокуратуру РСФСР. Написал письма в Москву, матери в Южноуральск, тетке в Каменск-Уральск, местное. От Наташи ответ пришел не сразу. Пришлось писать еще раз, запрашивать друзей. Оказалось, что письма на материн адрес, где она прописалась и жила, от меня не доходят. Обратным адресом Наташи с той поры стали почтовые отделения «до востребования». Примерно раз в неделю я стал регулярно получать ее письма. Вечно в них чего-то не хватало, трудно по этим письмам было представить, как она живет, как чувствует, о чем думает, чем занимается — я задыхался от нехватки информации, с каждым письмом возникало еще больше вопросов, и я просил ее, требовал писать подробнее. И так два года просил и два года ничего не добился — не горазда писать. И потому изъявления ее чувств казались не очень естественными, все мне казалось, что она чего-то скрывает. Я ждал свидания. Полагается давать в течение месяца по прибытии, мне разрешили через два месяца — в августе. Получил короткое письмо от тетки, с припиской племянниц: они хотели попасть на короткое свидание. Больше всего меня радовали письма от Олега. Обстоятельные, толковые — они меня успокаивали и в отношении его судьбы, и в отношении Наташи, с ними я был не одинок. Мать рвалась ко мне на свидание. Удивительно близкая по душе тональность ее писем, у нее врожденный дар точно излагать на бумаге все, что она чувствует, техника письма ей совершенно не мешает, для нее никакой техники и не существует — предельная искренность, которой ничто не может помешать. Проходили даже такие строки, которые вряд ли от кого другого бы пропустили. Например, «Леня, судья мне показывала твою статью, я читала некоторые пункты. Все так думают, да только молчат. Люди живут для себя, надо быть хитрее, а ты, как и я — что на уме, то на языке». Можно было посмеиваться, но у меня горло сжималось.
Беспокоило сердце, не проходила давящая тяжесть в груди. Обратился в санчасть. Давали валерьянку, мерили давление. Мать прислала корвалол, мне его не отдали, я принимал лекарство в санчасти. Заведовал санчастью капитан, добрый, несколько растерянный в этой жизни человек. Осторожно и деликатно расспрашивал меня о моем деле, не скрывая сочувствия. Угощал витаминами. Иногда принимала меня другой врач, симпатичная, желтоволосая женщина с привлекательной фигурой и милым, спокойным лицом. Иногда — ее муж, по слухам видный кардиолог в городе, он бывал несколько часов в неделю и не состоял в штате лагерной санчасти. Вот кто донимал разговорами. Когда я сидел у него, со всех сторон открывались двери, окошки — нас поторапливали, ждут люди, он кивал большой головой «да, да» и торопился все про себя рассказать. Как он сидит вечерами за специальной литературой, как готовит диссертацию, какие бывают болезни и какие разные мнения существуют относительно способов их лечения. Добрый, самолюбивый, домашний провинциальный интеллигент. Он мне назначил кардиограмму. Ждали, когда наладится аппарат. И тут выступил еще один врач, из зеков — Володя Гацуло. По его настоянию меня положили в санчасть на обследование.
Вольные врачи приходят и уходят, вечер, ночь, в выходные дни полновластный хозяин санчасти — Володя. Играли с ним в шахматы и нарды. Пили чай в кабинете начальника. Я еще не принимал чифирь, дурел, однажды все у меня поехало — пол, потолок — чуть не свихнулся, и больше не рисковал, Володя же спокойно глотал самую горечь. В чае, в конфетах у него недостатка не было. Показал как-то бутылку водки, припасенную отметить комиссию — он собирался на «химию». Что это был за человек — трудно сказать. Отношение ко мне самое доброе. Без него никому бы и в голову не пришло положить меня на обследование. Кардиологический аппарат все никак не налаживался. Я отъедался на больничной диете, отдыхал. Как нельзя кстати, чтобы придти в себя, оглядеться на зоне. Володя помог мне наладить нужные связи на будущее. Обещал помочь с сетками. Насчет угроз со стороны бригадира и вообще от кого-либо из зеков сказал так: «В пятом отряде подойди к Генке Субботину — он кому хочешь башку проломит». Впоследствии я познакомился с Генкой здесь же в санчасти, совершенно случайно, и он мне действительно потом немало помог.
Гацуло — врач-венеролог, специализировался по гонорее. Сам откуда-то из Донецка, говорит, из семьи преподавателей медицины в тамошнем мединституте, но то ли из расхождений с родителями, то ли из стремления к самостоятельности, а скорее всего, как помню, из-за жены, уехал работать в Свердловск, сделал в клинике приличную практику, считался авторитетом и здесь же попался. Махинации, спекуляция лекарством. Делал деньги. Сидит уже года полтора, осталось еще два с половиной, но он был совершенно уверен, что максимум через полгода уйдет на «химию», а там ему море по колено — будет жить как захочет. Внешне он производил впечатление уверенного в себе человека, но я уже знал, что эта уверенность была больше внешней, для публики, и далась она ему непросто. Что-то темное сквозило в его зековской биографии. На нашу зону попал из другой зоны, подобные переводы беспричинно не делаются. Поговаривали, что там его уличили в сотрудничестве с администрацией, здесь вроде бы тоже успел нажить врагов. Сначала работал в строительной бригаде, замешан в связях с ментами, терся больше среди должностных зеков — бугров, завхозов — мужики ему не доверяли, да и он их откровенно презирал. В общем, проломили голову кирпичом и, кажется, с той поры он так и остался в санчасти. Робости в нем незаметно. Четко делит зековскую массу: кого, хоть с натяжкой, можно отнести к породе людей — их принимал без очереди, помогал с чаем — и остальных, с которыми не церемонился. Голос у него зычный, жаргон отработан: как дневальные зеки в санчасти, так и больные слушались его беспрекословно. Шушукали мне: «Гацуло — козел», но ни разу я не был свидетелем, чтоб это кто-то сказал ему в лицо. Блатные авторитеты относились к нему по-свойски, видимо, в санчасти он что-то для них делал, он был нужен, и больше кирпичом никто на него не замахивался. Потом, когда я снова был в отряде, он заходил ко мне и орал сразу на всех, кто был в локалке: «Где тут у вас академик, ну-ка зови!» Кто бы там ни был, мужики ли, дневальные — сразу звали. А то мог пройти прямо в сапогах, громко стуча по чистым полам, к моему шконарю, и никто его не остановит. Это уже кое-что значило. Его, если не уважали, то побаивались.
Вот таким я знал Володю Гацуло. Был ему очень признателен, но полностью никогда не доверял. Правда и секретов особых у меня не было. Давал несколько записок для передачи тетке и племяннице. Что-то мне оттуда через Володю и его доверенных лиц пару раз передали: привет, немного чая, потом напугались — вроде бы заходила в квартиру милиция или кто-то из зоновской администрации. Надо было ждать свидания, тогда будет ясно, могу ли я на них в чем-то рассчитывать. Так что с Володей деловых отношений у меня практически не было, я к ним пока не стремился, главное, что нас сближало, — это общение. Просто посидеть, поговорить по-человечески, на зоне, среди дикого примитива людей и режима, это само по себе дорого. Наших убеждений, того, что мне было бы опасно говорить, мы почти не затрагивали. Тут мы понимали друг друга с полуслова, и у нас не было разногласий по поводу оценки того, что происходит в стране. Да Володю это не интересовало. По-моему, он из тех людей, кто старается хорошо жить в любой политической ситуации, предоставляя решение общих проблем кому угодно при том непременном условии, чтобы его личная жизнь была устроена. О своем цинизме он заявлял открыто, маленькую выгоду предпочитал всем большим принципам, совести, вместе взятым, короче был способен на все, но, к чести сказать, этого своего хищнического кредо не навязывал. На возражения отвечал так: «Можешь жить иначе — живи, но я собой жертвовать не собираюсь. Для кого?» Я думаю, его эгоизм шел не от злого сердца, а был трезвой оценкой своих реальных возможностей в реальной жизненной ситуации. А она такова, что преуспеть в ней можно только так: цель оправдывает средства, моя цель, а на ваши мне наплевать. И с этим нельзя было не согласиться.
Действительно, личный успех в нашем обществе развитого социализма диктует только такую крайне циничную, бессовестную линию поведения. Уважать других, значит себя не уважать. Другая позиция означает готовность пожертвовать собой. Ради кого? На воле-то ответить на это не просто, а здесь, среди озверевшего жулья и продажных ментов, всякое самопожертвование кажется немыслимой глупостью, только во вред себе без всякой пользы для кого бы то ни было. Я не осуждал Володю, хотя не скрывал отвращения к его индивидуализму, и нам обоим вдвойне была отвратительна политическая ложь о единстве общества, объединенного общим страхом и раздираемого естественным стремлением жить по-человечески. В этой социальной системе человек вынужден быть циником либо он должен бороться с ней и трудно осудить того, кто бороться не может. Разглагольствовать о высокой нравственности в рамках этой системы — верх лицемерия и, слава богу, мы с Володей этим не грешили. Я не осуждал его эгоизм, а он, кажется, вполне сочувствовал идее необходимости социальных перемен. В этом смысле мы были единомышленники, хотя не было никакой уверенности, что он не продаст меня с потрохами, если ему это будет выгодно. В беседе приходилось выбирать выражения. Но и уходить от разговора было нельзя: чувствовалось — ему это надо, не для кого-то, а лично ему надо было убедиться, что есть в жизни что-то помимо цинизма, что есть и другая линия поведения, и странно мне было чувствовать это от интеллигентного в общем-то человека.
Как можно при высшем образовании, будучи неглупым человеком, растерять веру в людей, в нравственность, в совесть? По-моему, это от практицизма, от мировоззрения, которое складывается не из мировоззренческой литературы и размышлений, а из конкретных жизненных обстоятельств. Если обстоятельства антигуманны, то и взгляды практического человека тоже антигуманны, бесчеловечны. Этим грешат многие люди, особенно технических специальностей, да и вообще все с сугубо практической ориентацией. Они в плену практики, какой бы она ни была. Чтобы подняться над нею, необходима мировоззренческая культура, без нее, строго говоря, я не мыслю интеллигентности. А откуда ей быть у врачей, у технарей, да хоть у наших гуманитариев, вскормленных отрыжкой казенной псевдофилософии и обманутых казенной псевдоисторией. Ей в лучшем случае просто не верят, на нее не обращают внимания, но и другого ничего нет, кроме реальности. Мировоззрение становится практическим, плохая практика даже из в своем роде образованных людей делает безнравственных людей с хорошей хваткой, но беспомощным мировоззрением. Все становится с ног на голову: житейский эгоизм — это умно, потому что он выгоден, а общечеловеческий интерес — это глупость, потому что с ним легче сесть, чем добиться успеха. Сердце чувствует, что что-то здесь не так, ущемленная совесть тоскует, но мозги беспомощны, они не видят другого выхода. Вот для чего нужна свободная литература, подлинная философия со всем ее разноголосьем — это воздух, солнце культуры. Она только и способна спасти от вязкого практицизма. И эта свободная мысль, свободный мировоззренческий поиск особенно нужны в условиях ошибочной, негодной практики, когда ни коем случае нельзя отождествляться с ней и когда пораженный, мятущийся дух особенно нуждается в опоре. Тут честная книга, честный, знающий человек на вес золота, он нужен как воздух, хотя бы для того, чтобы убедиться, что не все провоняло, что чистый воздух нравственности это не пропагандистская ложь, а жизненная необходимость, он есть и к нему надо стремиться. Это сознание уже само по себе спасение, оно придает надежду, что мир может быть устроен иначе, лучше, гуманнее.
Такое сознание меня никогда не покидало, и это я не скрывал ни от кого — ни от друзей, ни от врагов. Дело не в том, чтобы убеждать кого бы то ни было в том, что ты считаешь правильным или неправильным, а в самой возможности мыслить и объясняться по мировоззренческим вопросам, в самой доступности этой темы и этого материала для человека. Свой фундамент каждый должен закладывать сам, но для этого нужен камень, нужен материал. В духовной сфере краеугольным камнем является честное и свободное творчество, независимое мышление, те самые чудаковатые философы, которые больше думают о человечестве и человеке, чем о себе, о своем бытовом устройстве. Их возвышение над практикой уже само по себе не дает человеку погрязнуть в житейском болоте, зато дает ощущение свободы, полетности в жизни, и только тогда человек способен понять, что он что-то может изменить к лучшему. В плену обстоятельств каждый увидит выход, если сумеет подняться над обстоятельствами. Идеологические теории могут быть самыми разными, они и должны быть разными в зависимости от точек зрения, которые нельзя свести к какой-то одной, смысл их состоит не в достижении какого-то единственно верного свода понятий, а в приобщении мыслящих людей к духовному миру, в развитии интереса людей к общим проблемам, в устройстве лучшего мира на разумной основе. Практика — критерий истины, но вовсе не сама истина. Истина только тогда истина, когда возвышается над практикой и облагораживает, одухотворяет ее. По-моему это, если не сознают, то чувствуют многие.
Философа могут называть романтиком, идеалистом, дураком, но тогда откуда такая тяга всех этих власть имущих и состоятельных умников к книгам и рассуждениям непрактичных дураков? Философа можно облагодетельствовать, а можно ошельмовать, сжечь, посадить, но при этом его обязательно читают, тело убивают, но мыслью пользуются, с той лишь разницей, что одни правители делают свободную мысль достоянием всех, а другие прячут от всех, но себе-то они не отказывают. Посмотрите библиотеки инквизиторов, супостатов-государей, да наших же высокопоставленных кагэбэшников — в них много того, что изъято, что запрещено для остальных. Зачем КГБ сочинения Солженицына? Я больше чем уверен, что все его сочинения там есть и не только для репрессивных целей, его там читают. Диктатор ненавидит свободную мысль, потому что боится, но он, как и все люди, нуждается в ней, чтоб хотя бы не разучиться самому мыслить. Поэтому отношение всех правителей к философам и писателям всегда двойственное: и хочется, и колется. Даже самый грозный узурпатор больше расположен приручить, умаслить философа, чем поставить его вне закона. Это реже случается, чем ему бы хотелось, лишь потому, что всякая узурпация, всякая диктатура сама вне естественного закона. Тяжек крест философа в условиях несвободы, но именно в этих условиях он как никогда необходим. Мысль его, конечно, не свободна от практики, но она всегда выше ее. И тот, кто поднимает голову от возни вокруг кормушки, тот видит звезды и солнце. Они для всех светят одинаково. Почему же лучшая доля не может светить всем? Кто нам мешает, кроме самих себя?
Такова дружба на зоне: человек делает тебе добро, но приспичит и обернется падалью. Володя этого даже не скрывал, спасибо ему и за это.
Короткое свидание. Родня
Впрочем, это я сейчас рассуждаю, а тогда схватывал больше чутьем, на размышления не было ни сил, ни опыта и голова была занята совсем другим — день ото дня с нарастающим волнением я ждал свидания.
Мне дали короткое часовое и два дня длительного. Почему только два дня, когда всем здесь дают три? Я задавал этот вопрос отряднику, начальнику колонии. Ответы уклончивые, разные. То вроде бы наплыв большой, не хватает мест, то «скажи спасибо, что два дня, а не один», то «мы можем вообще не давать», то успокаивают «будут места — продлим еще на сутки». И в то же время я видел в графике: другим дают три дня. А ведь я из тюрьмы, это мое первое длительное свидание, его должны давать в течение месяца по прибытии на зону, оно положено. Но, конечно же, все в их руках.
Согласно исправительно-трудовому кодексу на общем режиме свидания предоставляют так: короткое от 1 до 4-х часов — три раза в год, длительное от одних до 3 суток — первое сразу, остальные через полгода. То есть дадут час короткого или сутки длительного и будут правы. А что такое еще час, еще сутки, еще хоть немного побыть среди родных, вместе с любимой — ведь обратно идти, ой как не хочется! Но давить бесполезно, придерутся — могут вообще лишить свидания. Довольствуйся и тем, что дают. На этой зоне правило: женатым — три дня. Но мне почему-то два и почему это правило зависит от администрации, почему так и не записать в кодексе: «трое суток», а не до трех, как сейчас, чтоб человек не зависел от настроения администрации, чтоб меньше было произвола, чтоб меньше обиды и зла, все-таки это тот закон, который представляет право, так пусть же он будет таким, чтобы право это нельзя было превращать в бесправие.
Как ни ждал я назначенного дня, свидание застало меня врасплох. Я готовлюсь на завтра, но вдруг сегодня часов в десять шнырь заходит в палату и говорит, что меня вызывают в штаб на свидание. Нашу группу заводят в комнату на первом этаже. И дальше точно так, как в тюрьме: вдоль комнаты стекло, рассеченное поперек на кабинки и телефоны по ту и другую стороны. И вот за стеклом я вижу свою тетку — Валю и ее дочь, мою племянницу — Люду. Сколько лет я их не видал? Люда с мужем были у меня в Москве года три-четыре назад, а Валю я не видал чуть ли лет десять, когда последний раз был здесь проездом в командировку в Шадринск от журнала «Молодой коммунист». Обе пухленькие, улыбаются. Валя грустно, Люда смелее.
— Как же ты так, Леня? — говорит в телефон Валя. И я ее понимаю. Они с отцом моим намаялись — то и дело сидит, вот думает и я по его стезе.
— Да я, Валя, случайно, не так, как ты думаешь.
Большие, с детства родные, глаза передо мной, слезы через край. Вроде бы согласно кивает, а вижу горечь, словно я каких-то надежд не оправдал, с ее-то точки зрения тюрьма есть тюрьма, случайно туда не попадают и умным, за кого она, конечно, меня принимает, там не место. Значит дурак, умный, но такой же дурак как отец. Какая для нее разница: политика или хулиганка? Горе есть горе и я, разумеется, виноват. Видел я укор в ее открытых глазах, и больно мне было от того, что ей больно. Далеко она от того, что называется политикой и вся моя родня, без исключения, что по отцу, что матери такая. Непонятно им это. Вся их жизнь — тяжелая борьба за быт. Работа, работа, дети, квартира, копейки от зарплаты к зарплате, одежда, мебель — все это дается так непросто, на что-то другое их просто не хватает. А теперь девки замужем, пошли внуки и снова квартира, копейки — беличье колесо до самой смерти.
Несколько лет назад Валин муж, дядя Андрюша, приезжал в Москву пробивать повышенную пенсию за вредность. Аж до министра дошел, но выбил. А ведь она ему и так полагалась. Всю жизнь сварщик. Для заработка пахал как вол по выходным, сверхурочно, лез в самое пекло, на самые вредные работы, варил в закрытых котлах, нажил профзаболевание легких, а при начислении пенсии это ему не было учтено. Понадобилось обойти все инстанции, ехать в Москву, чтоб добавили еще пару десяток. И так во всем, Люда с Валерой, когда приезжали, целыми днями по магазинам. Шмотки, сапожки, сыр, колбаса — ничего тут у них нет. За мясом, говорят, летают в Москву самолетом. Снаряжают соседа, он берет на всех, потом летит другой сосед — тоже социалистическая кооперация. Все надо доставать, все дается с трудом — в этих тисках вся жизнь и им невозможно понять, как это у человека все есть, а он еще чем-то недоволен, вот угодил в тюрьму. От жира взбесился, не иначе. Так я был понят своей родней. Бабушка по матери меня прокляла, теща отрубила, дядья стали смотреть как-то странно, братья, сестра теперь со мной осторожны, даже жена, Наташа, нет-нет и посетует на свою долю, мол, я о ней мало думаю. А о ком же я думаю, когда пишу, разве не о ней, не о них, не о нас ли всех приходится думать, когда имеешь дело с трагедией больного, задушенного общества? Нет, это слишком абстрактно. Надо думать конкретно: о жене, о родных, о детях, о себе, а там пропади все пропадом, остальные пусть как хотят, так и живут, лишь бы нам хорошо.
Ах, если бы наши личные проблемы зависели только от нас самих. Если б не переплетались они с такими же проблемами других людей — может быть тогда мои родные были бы правы. Но ведь в том-то и дело, что корень наших бед — общий, и, когда я пишу о деспотическом государстве, о разложении общества, я думаю о том, что всем нам травит жизнь, в том числе и мне, и жене, и тетке, и бабушке — всем, а главное нашим детям, не стыдно ли плодить страдальцев, оставляя им такое наследство, они что ли должны наше дерьмо разгребать? Нет, чтобы делать детей, надо сделать для них условия, надо сначала подумать не о себе, а о них. Мои они, что ли, будут дети, если при нынешнем режиме я сам себе не принадлежу? Рабов-то плодить? Собственных детей отдавать на произвол хамской власти? Какой же все-таки тварью надо быть, чтобы не понимать этого? Как жестока эта глупость по отношению к своим же потомкам! Как же они нас должны ненавидеть! Не отсюда ли все эти нынешние молодежные проблемы, растущий бунт против родителей и их мира? Звери и то в неволе плохо размножаются, а мы плодим пленников неограниченной власти ограниченных людей. Не хуже ли мы, родители, этих зверей? Сейчас время такое, что рожать надо не детей, а волю. Всякие роды трудны и мучительны, и жертвенны, но ведь рожаем детей, почему же боимся страданий, когда дело касается гражданской свободы? А ведь она нам сейчас больше нужна, чем дети, потому что она нужна им больше, чем мы сами, родители, испорченные, беспомощные узники бесчеловечной системы. Чтобы думать о семье ли, о детях, надо сначала подумать о том, что их ожидает, чтобы делать детей, надо сделать сносными условия существования. Но как это объяснить людям, даже родственникам, если за слово сажают, если то, что пишешь, приходится прятать, если разговоры подслушивают и не только те, что ведутся по телефону на лагерном свидании? Не понимает родня, стал чужим я для них — этого я никак не ожидал и друзей таких оказалось довольно много, и это стало едва ли не самым горьким открытием для меня со времени ареста. И впервые оно кольнуло меня упреком в полными слез глазах Вали.
— А как бабушка себя чувствует? — спрашиваю Валю о ее и отцовой матери, моей бабушке.
— Шестого похоронили.
— В августе?
— Да, в этом месяце, — и новая волна в глазах.
Я опешил, как всегда бывает в таких случаях, даже когда речь идет о больном пожилом человеке. Бабушке было 80. Ни в чем я не виноват, но чувствую себя перед Валей еще виноватей.
— Она знала про меня?
— Да, переживала.
Так и есть, не скрасил я последние дни своей бабушки, а может, действительно ускорил ее кончину. Сидела на лавочке у подъезда с соседками, ноги у нее давно болели, и сердце вдруг отказало. Ахнуть не успела, сразу так и застыла. Похоронили на Волковом кладбище, знакомо оно мне с детства.
— А где отец?
— Мы тебе не хотели говорить да чего уж теперь — сидит.
— Где?
— Да на своей родимой в Тагиле. Ни за что посадили, друг у него пропойца, сам на него полез, ну отец-то, сам знаешь, горячий — пырнул слегка ножом, вот он его и посадил. Два года уже сидит, но скоро обещает выйти по амнистии. Нынче уже хотел, к тебе на свидание, но пока что-то не получилось. Ждем. Ты хоть бы поскорее отсюда.
— Наташа приехала?
— Да, вчера приехала с каким-то молодым человеком с бородкой, с твоим другом.
— С кем?
— Олег Попов. Чего только не понавезли. Он сюда с нами приехал, хотел попасть на свидание, но ему не разрешили. Сегодня улетает, уже билет взял. Привет тебе, подробности Наташа расскажет. Понравилась она нам, вроде бы не гулящая.
Ну, дает Олег, не поленился на Урал слетать! Кто я ему? В прошлом году до обыска почти не виделись, друг-то не самый близкий, а вот в трудное время ближе всех оказался. Как же мне дорого его присутствие здесь, за забором, я его чувствовал, словно он здесь сейчас передо мной.
— А мама?
— Мать звонила, обязательно будет, только не знает, заедет к нам или нет, может сразу к тебе. Завтра жди.
Гомон на свиданке стихает, люди наговорились, кое-кто уже прощается, прапор нетерпеливо ерзает у кабин, а не прошло и часа. Долго ли поговоришь по телефону? Кому они нужны четыре часа сидения за стеклом, практически никто их не использует, да и кто захотел бы высидеть, не дали бы — через час на законном основании могут прекратить свидание. Прапор уже поторапливает. Люда берет трубку, улыбается, юмор у них в крови. Держись, говорит, Леня, два года быстро пролетят. Пытались они вместе с мужьями помочь мне, Валера разговаривал с начальством здесь в штабе, встречались кое с кем из цехового начальства, чтобы работу дали экономистом и передачу бы взяли. Как будто сначала все шло хорошо, но потом ничего не вышло. Рады бы, говорят, но за ним, мол, смотрит оперчасть, он на особом контроле и потому ничего нельзя сделать. Все, даже сам начальник колонии, боятся оперчасть. «Что ж ты натворил, Леня, — такой опасный преступник?» — смеется Люда. И обещает еще похлопотать, сделать все, что будет можно. Но мне уже ясно, что официально они ничего не добьются, надо налаживать нелегальную дорогу — пойдут ли они на это? По телефону об этом не спросишь. Попробуем, жизнь покажет. Что-то мы еще говорим друг другу, но уже не слышим — телефон отключили. Свидание кончилось. Длилось оно минут сорок, вот тебе и «не менее часа». Правда, нам хватило и этого времени, я весь уже жил завтрашним днем.
Мать и Наташа
На длительные свидания вызывают с 10. С утра из санчасти, где я с неделю лежал на так называемом обследовании, пришел в отряд: драил сапоги, налаживал черную робу — таковы требования, администрация подает товар лицом. Неожиданно вызывают в штаб раньше времени, к майору Ромаху. Захожу в знакомый уже кабинет, за столом по-утреннему свежий Ромах, и вдруг вижу мать — сидит справа у стены, сзади меня так, что сразу и не заметил. Кинулись мы друг к другу, целуемся и слезы у нее в три ручья. Оказывается, она приехала утром и сразу сюда, не заезжая к Вале. Вот и приняли ее раньше, поговорили. Мать захлебывается, говорить не может, обнимаю ее располневшее тело, глажу голову, припавшую к моему плечу. Ромах сердобольно указывает на стулья — «садитесь», выговаривает в полголоса: «Видишь, как за тебя мать переживает, ее бы пожалел», — ну в том же духе. Мать успокоилась, и мы разошлись: ее сейчас проводят в комнаты для свиданий, я зайду вместе со всеми. Опять в отряде. Народ в локалке вяжет сетки, жилые помещения пусты — в рабочее время находиться там не разрешается. Места себе не нахожу, все как во сне. Вскоре опять вызывают, слышу по зоновскому радио свою фамилию и номер отряда.
Нашу группу, собравшуюся у штабного крыльца, на второй этаж, отданный для свиданий, но сначала по одному, по двое в комнату обыска. Снимаем с себя все, кроме трусов, но и трусы по швам прощупывают. Контролеры трясут робу на столе, а ты надеваешь другую, тапки вместо сапог, свою одежду вешаешь в какой-то ящик. Ну вот, все слава богу, ничего с собой не несу, бдительных контролеров не обманываю — выпускают в коридор. И сразу натыкаюсь на Наташу. «Подожди», — говорю и подымаю с плохо освещенного пола клубочек тонких железных цепочек — подарок ей и матери. Вытаскиваю изо рта еще пару штук, и мы скрываемся в отведенной нам комнате. Обманул я таки бдительных контролеров. Уж очень хотелось что-нибудь подарить своим женщинам из зековского «стрёма». Выпросил у ребят в отряде несколько цепочек — они симпатичные, делаются из нержавеющей светлой проволоки — и, что не поместилось под язык, кинул в коридорную тень, когда заходил на свидание. Потом самый строгий прапор Степанов увидит на Наташкиной шее такую цепочку и пристанет: «откуда?» А какой с нее спрос? «С собой принесла». Глянет на меня зло Степанов и скажет: «Обманул Мясников, ну погоди в следующий раз». Посмеялись.
Мать суетится на кухне, Наташа рассматривает в окно зону: а это что, а это, а ты где живешь? Чисто у вас тут. Белые из силикатного кирпича здания, асфальтовые дорожки, наверное, производят впечатление, когда ожидаешь серые бараки или что-то вроде угрюмости лобного места, но нет: зона эта новая, к тому же образцово-показательная, снаружи и, правда, видок благопристойный. «Но что это они такие согнутые ходят, жалкие какие-то», — замечает Наташа серые фигуры, бредущие на прогулку. Да, тем, кто здесь сидит, белые домики не поднимают настроения, изнутри мы видим только заборы и колючую проволоку, часовых, прапоров и собак. Снаружи, оказывается, зона смотрится немного иначе.
Ну вот, стол накрыт — праздник для живота. Мать потчует всем сразу, всего понемногу, и я сыт, не могу больше, а глазами все ел бы и ел, а лучше с собой бы прихватить, но нельзя — только здесь на свиданке. А много ли съешь, когда и сам ты и желудок усох и больше не принимает. Налегал на фрукты. Достались сливы, предназначенные для Татьяны Осиповой. Ей в мордовский лагерь, на Потьму собрали передачу, но по какой-то причине, не помню, передачу не приняли, и Олег с Наташей привезли ко мне. Была тут и копченая колбаса, и голландский чай из «Березки», многое из того, чего я на воле не ел — это Олег постарался. Где же он? «Проводил меня сюда, просил короткого свидания, но не дали — уехал в аэропорт, — говорит Наташа. — А знаешь, кто нас сюда подвез? Сам начальник колонии, как его… Николай Сергеевич?» Вот это да! Начальник лагеря везет диссидента к другому диссиденту — беспрецедентная галантность! Олег с Наташей, увешенные сумками, шли с автобуса, а топать еще километра полтора и по дороге их нагнал «Москвич». Наташа смеется: «Человек доброе дело сделал, а мы же его, кажется, обидели — Олег сказал: «спасибо, гражданин подполковник», а он говорит: «могли бы назвать и товарищем»». И верно, вскоре после свидания, хозяин спрашивал меня: «Кто это с вашей супругой был, с бородкой? Не понравился мне ваш друг». Подмывало меня тоже спросить: «А вы-то кому нравитесь?» И все же подвез, нельзя отказать в человечности. Уникальный случай.
Мать вечером собирается обратно. Мы ее уговариваем: три кровати, места хватит. Нет, отпросилась только на два дня, много работы, а вечером ей удобно — сядет на поезд и утром дома. На самом-то деле не хочет нас стеснять, ведь дали две суток, надо же побыть с женою вдвоем. К ночи мы проводили маму — до коридорной двери, дальше даже Наташу не пустили. На следующий день ждали-гадали: прекратят свидание или продлят. Пришел ДПНК, велел написать заявление, чтобы продлили свидание еще на сутки. В общем дали нам третий день — хватило и на любовь и на дело. Я написал для Олега письмо и хронику всего того, что происходило со мною со времени ареста. Наташа подробно рассказала о своих мытарствах: прогнали с работы, лишили прописки, вытаскивали прямо из дома в халате и в отделение, чтобы освободила комнату. Не выдержала — ушла к матери, а туда не прописывают. Два месяца без прописки, без работы. А милиция угрожает уголовным делом за нарушение паспортного режима и паразитический образ жизни. Пришлось матери, вдове кагэбэшника обратиться в КГБ, чтобы милиция прописала. Приняли на работу временно на два месяца младшим научным в ИМРД — академический институт международного рабочего движения, в отдел, которым руководит Шубкин.
Коллега Шубкин
Знал я Владимира Николаевича и обрадовался, что Наташа попала именно к нему. «Ты ему сказала, что ты моя жена?» — «Нет, что ты, я вообще о тебе боюсь сейчас говорить». — «Но ведь все равно узнают, скажут, скрыла, лучше Шубкину самой сказать, я ему доверяю».
Владимира Николаевича Шубкина, доктора наук, я знал как одного из честных и талантливых наших социологов. Он принадлежал к плеяде основателей конкретной социологии в 60-х годах, когда группа одаренных ученых прорвала схоластику казенного истмата и научного коммунизма и стала открыто разрабатывать теорию и практику конкретных социологических исследований. Там, где господствовала казенная демагогия, появилась наука. Вспомнили прикладные исследования 20-х — начала 30-х годов, но, конечно, современное развитие это направление получило на базе, так называемой, буржуазной, прежде всего, американской социологии, которая до сих пор у нас была под запретом. В институте философии был создан сектор конкретных социологических исследований АН СССР. Социологические подразделения появились в Ленинграде, Свердловске, Новосибирске, в МГУ и некоторых других вузах страны, стали создаваться кафедры и лаборатории. Учреждена Советская социологическая ассоциация, членский билет которой у меня чудом сохранился после обыска. А главное, гуманитарную общественность страны всколыхнули невиданные доселе статьи и книги, дававшие инженерный анализ тех или иных социальных проблем. Дремучую идеологическую бодягу прорезал свет истинного знания, впервые наше поколение получило возможность изучать и знать правду о нашем обществе. Социологические книги были сенсацией. Имена социологов гремели — их статьи и книги блистали новизной, привлекали необычным, интересным содержанием. Это были талантливые работы и талантливые люди: ленинградцы Кон, Ядов, Шкоратан, москвичи Грушин, Осипов, Давыдов, Бестужев-Лада, Ольшанский, Андреева, свердловчанин Коган — мой учитель, из Перми — Файнбург, из Новосибирского академгородка Заславская, Шляпентох, там я, кажется, в 1969 г. познакомился с Шубкиным.
К тому времени я его знал по ряду блестящих статей по методологии и математическим методам в социологии, а также по нашумевшему исследованию межличностных отношений внутри коллектива. Я уже год как переехал в Москву и работал заводским социологом, помогал авторскому коллективу в работе над методикой социального планирования на предприятиях. И вот по линии ВСНТО — Всесоюзного совета научно-технических обществ — откомандировали меня в Новосибирск за информацией о том, как начинают работать тамошние заводские социологи, по каким направлениям и какой там у них имеется опыт. Новосибирская школа считалась более или менее сформированной и перспективной. В Москве только еще собирались создавать нечто подобное, я в ту пору был едва ли не единственным заводским социологом с двухлетним стажем. Так я попал в институт Экономики Сибирского отделения АН, где встретился и с Шубкиным. Об уровне заводских исследователей и исследований он отозвался скептически: зеленые еще студенты или просто случайные люди, надо учиться. О социальном планировании процитировал тогдашнего президента Международной социологической ассоциации, поляка Я. Щепаньского: «В существующих экономических условиях — это выравнивание площадки на куче говна». Я был несколько ошарашен простотой выражения авторитетных социологов и удивлен беспощадным приговором социальному планированию, которое начало было получать признание и под эгидой которого предприятия стали принимать в штат социологов и повсеместно проводить исследования. Не будь этой кампании с социальным планированием, трудно поручиться за то, что заводская социология вообще стал бы у нас возможной. Что же касается экономических условий, то это не наша забота — так думалось мне тогда.
Мы разговаривали не то в кабинете, не то в классной комнате. Шубкин восседал на краю стола или порывисто вставал к доске и несколькими стремительными меловыми штрихами иллюстрировал мысль, только белые крошки сыпались. Помню впившиеся острыми носами друг в друга два треугольника, иллюстрирующие диаметральное противоречие между профессиональными устремлениями молодежи и народнохозяйственной потребностью в тех или иных профессиях: те профессии, которые больше всего привлекали молодежь, требовали меньше всего людей, например, космонавтика, творческие специалисты, и, наоборот, туда, где больше всего требовалось рабочая сила, молодежь не хотела идти, т. е. простыми рабочими. В этих ножницах Шубкин видел серьезную коллизию подрастающего поколения и доказывал необходимость государственных мер по профессиональной ориентации и, в частности, отмены формальной установки на обязательное всеобщее среднее образование, которое только дезориентирует молодежь, искусственно завышает ее претензии и бесполезно держит ее за партами в то время, когда многие предпочли бы работать и когда народное хозяйство остро нуждается в трудовых ресурсах.
Эти исследования Шубкина вскоре наделали много шума — еще бы, ведь он покусился на одно из главных достижений социализма — всеобщее среднее образование. Этих достижений так немного и мы так ими гордимся, что ставить их под сомнение означает идеологическую диверсию, подрыв и ослабление. Сегодня усомнимся в пользе всеобщего среднего, завтра в полной занятости — что останется, чем козырять на международной арене? Но как свежо, остроумно и раскованно он говорил, как это было не похоже на лукавство казенных проходимцев от науки! Мне нравились его язвительная прямота, интеллектуальный юмор и столь непривычная научная честность — я видел в нем советского гуманитария нового типа и был счастлив, что принадлежу к новому направлению в социологической науке, где работают такие люди, как Шубкин. Простой в обращении, в линялой черной безрукавке, коротко стриженая лысеющая голова с черным седеющим волосом и живыми, проницательными глазами — он и по-человечески был необычайно привлекателен.
Столь же интересны, неординарны были и его новосибирские коллеги: обаятельная Т.И. Заславская — ныне член-корреспондент, деловитый Е.Г. Антосенков — возглавивший впоследствии союзное Управление по трудовым ресурсам, ныне директор института труда, непредсказуемый балагур В.Э. Шляпентох — вскоре оказавшийся в МГУ, я слушал его лекции, а затем эмигрировавший, кажется, в Канаду, где состоит профессором в каком-то университете. Все они в самом начале 60-х, когда образовалось Сибирское отделение АН, покинули Москву в надежде на обещанную научную свободу и карьеру, но в пору моего приезда очевидно уже тяготились удаленность, потянулись обратно. Шубкин тогда, имея в виду своих процветающих московских коллег, с завистью говорил: «Мы же вместе начинали…» — в том смысле, мол, что жар-то загребают они. Но потом он тоже перебрался в Москву, последний раз я видел его в нашем институте социологии, на встрече с какой-то польской социологиней, которую он галантно нам представлял. Подчеркиваю, мне нравился этот человек, олицетворявший для меня все лучшее в нашей молодой социологии, и я считал невозможным и бестактным для Наташи что-либо утаивать от него, поскольку ей с ним предстояло работать.
Я не сомневался в его порядочности, я ему бесконечно доверял. «Скажи ему сама, пусть он лучше от тебя узнает». — «Я всего боюсь, вдруг выгонят». — «Шубкин не выгонит». Наташа послушалась и передала от меня привет. На следующий день ее выгнали. После короткой беседы с Шубкиным, которой, по ее словам, внешне он не придал значения и не вспомнил меня, ее вызвали в отдел кадров и строго выговорили: «Как вы посмели скрыть от нас ваши обстоятельства? Больше вы у нас не работаете!» Наташа потребовала объяснения у Шубкина. Он ответил ей просто и невозмутимо: «Я должен был поставить в известность». Наташа снова осталась без работы. А я лишний раз убедился в правоте библейской заповеди: «Не сотвори кумира». Я был потрясен. Господи, кому же верить? И почему за веру ты покарал ее, ведь она же не верила, просто она послушалась меня?
Да, впереди у нас веселая жизнь: мне еще два года сидеть, ей принимать незаслуженные удары. Но в то первое наше свидание я был полон наивного оптимизма, я шалел от любви к Наташе и крепко верил в людей, не подозревая тех испытаний, которые готовит нам человеческое предательство. В этом неведении, вместе с ней я был счастлив даже на зоне. Круг моих друзей не уменьшился. Наташу поддерживали Филипповы и Поповы, участие в нашей судьбе Олега вообще трудно было переоценить, в несчастье он стал нам особенно близок. Это Олег сообщил Наташе о публикации обзора моих статей в лондонском «Экономисте», жаль только, что мы не видели этого журнала — хорошо бы убедиться. Иногда «Свобода» информировала обо мне в программе «Документы и люди». Наташа получила открытку из ФРГ от Юлии Вознесенской с предложением помощи, несколько открыток и писем от незнакомых норвежских друзей — ответить она побоялась, да и осталась без жилья и без адреса, на том зарубежные письма и кончились.
Но как было дорого узнать об этом! Я просил ее как-то ответить, передать хотя бы привет пусть не по почте, пусть через Олега, она сказала ему об этом устно, а писать все-таки не стала. Я не корю ее, ее положение было действительно серьезным: возбуждение уголовного дела по 190', товарищеский суд, лишение жилья, работы — полное неустройство и, конечно, «колпак» КГБ, письма за рубеж ей бы не простили. И то хорошо, что оставили на свободе, что-либо требовать от нее было нельзя. Да и для дела она будет полезней, если как-то устроится. Постоянная переписка, свидания — вся связь моя с волей, вся информация от меня и оттуда только через нее и рисковать этим было нельзя. Когда я освободился, то мы вместе с ней отправили благодарственные письма Вознесенской и норвежским друзьям с обратным адресом московского почтамта, до востребования. После этого на почтамте я не получил ни одного письма ниоткуда — вообще прекратили всякую корреспонденцию для меня. Затем в нелегальном письме друзьям в Нью-Йорк я попросил их передать благодарность по названным адресам. До сих пор не знаю, дошло ли что-либо от меня Вознесенской и норвежцу, так хотелось бы, чтобы они знали, как много иногда значит простая открытка. К тому же неплохо было бы убедиться в существовании норвежских корреспондентов — нет ли тут руки хитроумного КГБ, вознамерившегося проверить Наташу на вшивость, тоже ведь нельзя исключить.
Как бы там ни было, свидание укрепило меня, я был изолирован, но не одинок. Это сознание отводило тоску, держало настроение — в неволе только и жив надеждой. И все же, когда выводили меня, и надо было идти снова в зону, я так и застыл на выходе: в глазах почернело, и весь праздник в душе обуглился, не мог ступить шага. Снились мне эти три дня, что ли, было ли это свидание, или, наоборот, сейчас я вступаю в кошмарный сон? Я покрутился и снова вошел в штаб в тщетной надежде увидеть Наташу, и мне повезло: она как раз шла на выход и у кабины часового оглянулась, увидела меня за стеклом и помахала рукой. Нет, это был не сон. Удручающей нелепостью было то, что мы вынуждены разлучаться, и я должен возвращаться обратно.
Тряпка
После свидания администрация вплотную занялась моим исправлением. ИТК — исправительно-трудовая колония. О труде мы еще поговорим, исправительный процесс включает в себя не только подневольный труд. Пряник в виде разрешенного третьего дня свидания сменился кнутом. В сумасбродном поведении администрации угадывались классические, хорошо продуманные методы обработки. Первым стеганул майор Ромах. На следующий день после свидания он вызвал нас вместе с Гацуло. Стоим в кабинете у порога. Ромах изображает возмущение. «Что вы делаете в санчасти?» — спрашивает у меня. — «Нахожусь на обследовании». — «Кто его туда поместил?» — спрашивает у Гацуло. Гацуло в тон Ромаху изображает волнение и робко докладывает, что поместил меня естественно, начальник санчасти по его, Гацуло, представлению, т. к. по жалобам Мясникова необходима кардиограмма, но вышла задержка из-за неполадок с аппаратом.
— Почему не доложили?
Гацуло говорит, что это дело начальника санчасти, а мне эта беседа начинает казаться разыгранной сценкой — Ромах бывал при мне в санчасти и прекрасно знал о моем там присутствии. И вот он деланно раскипятился на Гацуло: как он посмел самовольничать, да за такие дела ему не «химия», а ШИЗО и, если еще повторится, сидеть ему до конца срока. Гацуло театрально ежится, переминается с ног на ногу. «А с твоим сердцем, — орет на меня Ромах, — разберусь, я его вылечу! На свидание ходить не болит, а как работать, так симулировать! Сейчас же в отряд! Идите!»
Зачем понадобилась эта сценка? Убрать меня из санчасти могли в любой момент, по звонку, одного слова было достаточно — почему это делается после свидания и зачем надо при мне устраивать головомойку Гацуло, обвинять его в покровительстве? Вот, мол, смотри — он за тебя пострадал. И Гацуло старательно делает вид жертвы, хотя было ясно, что его никак не накажут. Во-первых, потому, что обвинение в самовольстве было явно надуманным, во-вторых, мне уже сказали, что Гацуло — человек Ромаха. Очевидно, администрации понадобилось, чтобы я доверился Гацуло — другого объяснения я не находил.
Перед обедом я вернулся в отряд. После обеда наша бригада занимается уборкой. Ну, как занимается? Одни стоят, так сказать, контролируют, другие носят из умывальника воду, моют полы, протирают шконки и тумбочки, третьи — блатные и положняки — пережидают во дворе отряда. Четкая кастовая система. Причем и среди тех, кто занят уборкой: тот только пыль вытирает — за ведро ему браться «за падло», этот только воду носит — за тряпку ему «за падло», ну а кто моет полы, лазает на карачках под шконарями — это «черти» или те «мужики», которым уже никогда не подняться до «положняков» и уж тем более до блатных. Считается, что путевому зеку вообще убирать за падло.
Некоторые из вновь прибывших идут в отказ, прекрасно зная, что их ожидает. А их ожидает ударная группа из блатных и шестерок, которые заводят отказника в козлодерку, то бишь в раздевалку, и дружно лупят. Если не выдерживает, идет мыть пол, если выдерживает, идет в умывальник, смывает кровь, выплевывает зубы, и так долбят дня три, после чего принимают в свой круг положняков и блатных. Там уже он начинает бить. Могут и голову проломить. Бывает, что бьющие увлекаются или отказник идет в отмашку, т. е. дает сдачи, тогда в ходу тяжелые «тубари» (табуретки), катушки из-под ниток, да что под руку попадет, тогда путь из козлодерки в санчасть. Если не вложит, то, понятно, свой человек. Я содрогался, видя в умывальнике очередного кровавого отказника, и спрашивал, зачем это нужно? Мне отвечали, что это испытание, блатные — деловые люди и прежде чем принять человека в свой (привилегированный) круг, надо знать, можно ли доверять человеку. Экзамен на порядочность.
Конечно, бывают исключения. Для тех, кого знают, кто приходит с воли, из тюрьмы или из другой зоны с репутацией путевого зека. Со временем освобождаются от мытья полов и обыкновенные «мужики», их заменяет новое пополнение, мало кто задерживается на полах больше трех месяцев. Я не сказал о педерасах, это особая каста, за ними закреплены туалет, мусорные ведра и ящики и угол, где они живут, в общих помещениях даже убирать они не имеют права — зоновские парни, неприкасаемые, разумеется, когда их не ебут или не колотят.
До санчасти я носил воду, а теперь не знал, что мне делать. Ведра заняты другими людьми, они крепко за них держатся, чтобы не брать половую тряпку. К тому же я на зоне третий месяц, большинство из тех, с кем я пришел и кто пришел позже, уже не убирают или смахивают пыль с тумбочек, и, кроме того, мне раньше было обещано, что меня освободят. Кто-то посоветовал до выяснения заняться пылью. Беру в умывальнике чистую тряпку, вдруг рев в ухо: «А ты чего тут?» Грозная, одутловатая рожа бывшего моего бригадира Тимченко, теперь он завхоз вместо исчезнувшего с зоны Харитонова.
— Иду пыль вытирать.
— Пойдешь полы пидарасить!
— Я полы и раньше не мыл, а на третьем месяце чего ради?
— Куда ты на х… денешься, я тебя не освобождал.
За спиной Тимченко два его друга Боровиков и Толяй и ватага «рысарей» из молодых агрессивных положняков. Говорю примирительно: «Хорошо, я буду носить воду». Тимченко сжимает увесистые кулаки: «Я тебе сказал, ты будешь пола пидарасить, чем ты лучше остальных мужиков?»
— А чем ты лучше? Пусть все тогда моют. — Я взял у кого-то ведро, наполнил его из крана и понес из умывальника через коридор мимо рысей в спальное помещение. Гул стих, все ждали, чем это кончится, и это молчание ничего хорошего не предвещало. Под шконарями ползают с тряпками люди. Я поставил ведро, кто-то ополоснул свою тряпку, выжал и дальше я не помню, с ведром возвращался или без, помню только, как на выходе в коридор увидел вдоль обеих стен шеренги дожидающихся рысарей и крупную фигуру Тимченко. Я перешагнул порог и брызнули искры из глаз. Человек десять дружно лупили меня, оттаскивая в козлодерку. Чудом я успел сдернуть очки и, согнувшись под градом ударов, умудрился положить их на выступ в стене, пока тащили меня вдоль коридора. Я не отмахивался, ушел локтями в защиту, чтоб пореже попадало в лицо, но ногами и корпусом изо всех сил сопротивлялся. Только не в козлодерку — свалят, забьют, запинают. На виду они действуют все же поаккуратней, больше кулаками, и стоя можно еще защищаться. В проеме козлодерки я раскинул руки и ноги крестом и, оттолкнувшись, бросил тело в коридорчик на выход во двор. Меня прижали к стене, удары сыпались все чаще и злее, я даже не различал, кто их наносил, в глазах черные тучи и молнии.
И вдруг прекратилось. Я почувствовал себя ужасно одиноким. Вижу, подходит наш молодой воспитатель, зам. отрядника, кажется, Геннадий Васильевич, а мои экзекуторы отпрянули и стоят, не думая разбегаться. Этот зам. шел не с улицы, а из отряда, значит, находился у себя в кабинете, как раз у дверей которого началась заваруха. Значит, он все слышал, нарочно отвел время для побоища, а теперь подходит ко мне и наивно спрашивает: «Что происходит?» Я молча двинулся мимо. Нашел во внутреннем коридоре уцелевшие очки и завернул в умывальник. Посмотрел в зеркало: лицо красное, припухшее, губа в крови, но без синяков, никаких повреждений — легко отделался. Умылся. Прошел в спальное помещение к своему шконарю, вытерся и вышел в локалку, где тасовался отряд. Не было ни обиды, ни огорчения, я не чувствовал себя побежденным, наоборот, был очень доволен, что в такой кутерьме сохранил очки и лицо и не дал затащить себя в козлодерку. Побит, но не поддался. Когда имеешь дело с дюжиной озверевших хулиганов, это не поражение. Минут через пять меня позвали в кабинет отрядника. «Что случилось? Вас били? Кто?» — с казенным лицемерием спросил молодой зам. Сейчас я ему выложу, кое-кого посадят в ШИЗО, и зона меня пригвоздит репутацией «козла». Умница, далеко пойдет.
— Вы же видите — ничего не случилось.
— Вы можете написать заявление.
— О чем?
— Ну, как хотите. В конце концов сами виноваты: я слышал — вы первый сказали что-то оскорбительное.
— Раз вы все слышали, чего спрашивать?
— Все равно те, кто вас бил, будут наказаны, я кое-кого видел.
— Ради бога не надо, ничего не было, понимаете?
— Я обязан доложить.
— Зря, я прошу вас не делать этого.
Боже упаси от такого защитничка, перед зоной вовек не отмоешься.
Меня снова поставили на сетки. Я вязал, и все больше одолевала тревога, а что будет завтра, в следующую уборку? Освободят или еще раз под молотки? Тимченко ходил кругом и рычал, что заставит меня взяться за тряпку. Я не собирался корчить из себя лагерного аристократа и, конечно, готов был мыть за собой пол, однако не ценой унижения. А в данной ситуации требование Тимченко было нарочито оскорбительным и своевольным. Такое требование предъявляется новичкам, сразу по прибытии в отряд, но не через два с лишним месяца. По заведенному порядку, если вначале человек не стал мыть полы, и это сошло, то через несколько дней никто не настаивает. Не хочешь попадать под молотки — носи воду, вытирай пыль, участвуй в уборке, но не обязательно браться за половую тряпку, а если дорожишь репутацией, то и не должен. Так заведено и с этим приходится считаться. Но главное не в этом, а в том, что вся эта блоть, рыси, положняки не только не занимались уборкой, но понукали и издевались над теми, кто убирает, особенно, кто моет полы. Могли заставить беспричинно перемывать по нескольку раз, могли дать пинка под задницу. В конце концов, почему я, старший по возрасту, должен мыть полы за салагами, почему вообще кто бы то ни был, должны обслуживать это хамье! Ни в коем случае нельзя браться за тряпку. Только после Тимченко и остальной блоти, в противном случае они не имели права никого заставлять. На зоновском языке это называется беспредел. Путевый зек обязан бороться с беспределом, иначе по лагерным законам ему самому могут предъявить. Я должен найти поддержку. Среди мужиков, кто сам убирает, бесполезно — они покорились и вообще не имеют голоса, да и какой им резон, чем я лучше их? Все вопросы решаются среди блатных, положняков, меня колотила шушера, значит, надо идти к более авторитетным, кое-кого из них я знал. Остаток дня и первую половину следующего я провел в переговорах.
Косяк, блатные, мужики
Вначале огляделся на тех, с кем знаком был по вязанию сеток. Они сидели в стороне от бригад, за особой стойкой с крючками и при начальстве делали вид, что вяжут. До санчасти они частенько подзывали меня, вязали вместе, но больше трепались. Сыня, Сява, Кабан и другие. Все молодежь, лет по 20. Сейчас они не заговаривали со мной, но все же замечали, кивали головой, будто ничего не произошло. Странная ситуация: завхоз наседает, беспредельничает, а блоть как бы не замечает это, не вмешивается. Почему? Конечно, по неписанному закону каждый стоит за себя, но как выстоишь перед кодлой, по какому праву уборку превратили в издевательство над мужиками, почему должностные косяки творят, что хотят?
Я кажется, говорил, что обычно в лагерных отрядах среди зеков две власти. Одна формальная из должностных лиц, например, завхоза, дневальных (шнырей), которые назначаются администрацией, это их работа, они получают деньги. Для путевых зеков подобные должности за падло, это «косяк». Другая власть реальная — из так называемых отрицаловых, т. е. «отрицательных элементов» — блатных. Они и вершат делами в отряде, и никакая должность им не указ. Завхозы, шныри, вообще кто бы то ни было, держатся на местах только в том случае, если их терпят блатные, если от них навар и подмога. Если нет, съедят с потрохами. Тем и стоит блоть, что, когда надо, ни перед чем не останавливаются. Тем они страшны и авторитетны. Поэтому всякие должностные стараются заручиться миром со стороны отрицаловых, а для этого надо угодить. Шнырь, да любой, может не подчиниться, объегорить мента, но с блатными шутить не станет. Сначала дела для блатных, а потом уж свои и всякие должностные. Нарушать эту субординацию опасно. Мент накажет ШИЗО или ПКТ, зеки же наказывают страшнее. Приходится из зол выбирать меньшее. Так должностные и живут — меж двух огней, крутятся. И все равно — раз на должности, значит косяк, уже не путевый зек. В камерах лагеря, тюрьмы, на этапах всегда жди разборки. Хорошо, если найдется путевый и замолвит слово — отмажет. Если же нет, поди, доказывай, что ты не верблюд, что не делал ты зла мужикам и не выслуживался перед ментами. За один косяк могут опустить, и не дай бог, кто покажет, что работал на ментов против зеков, — забьют, изнасилуют. Поэтому зеков, которые «поддерживают линию администрации», стараются не держать в общих камерах или на этапах они сами ломятся в «обиженки», т. е. камеры для обиженных. Слово «косяк» идет, как я понял, от треугольной нашивки на рукаве, которую пытались внедрить на зонах как знак отличия должностного зека. Такого отличия врагу не пожелаешь, мода на косяки не прижилась, пришивать их отказывались, да и при мне все пытались внедрить, но соглашались немногие, — идиоты или кому уже нечего было терять, кому уже в люди никогда не подняться.
Так и повелось: любое нарушение зековской этики стали называть — «запорол косяк». Вступил ли в какую секцию, не сдержал ли слова, согласился на должность или в хозобслугу — все «косяк». И оправдаться на разборках можно лишь в том случае, если кто-то из путевых тебя оправдает, если, будучи на должности, ты работал не на ментов, а на зеков. Раньше было строже, а теперь и среди должностных некоторые считаются путевыми, разумеется, если они хорошо жили с блатными, отрицаловыми. Правда, администрация таким завхозам и шнырям потом жестоко мстит за обман доверия, я еще расскажу об этом, особая тема, а в тот момент для меня было важно то, что Тимченко вроде бы ладит с отрицаловыми, и они вполне могли на него повлиять. Обязаны, потому что то, что происходило с уборкой, было «беспредел». Должностные шныри, которые должны заниматься уборкой, за это им деньги платят, не только не убирали, но с издевкой помыкали бригадными мужиками, которые делали за них эту работу. Надо ломать систему, ставить шнырей на место. Но что такое? Со мной не желали на эту тему разговаривать. Ни да, ни нет, отмалчивались. Разве что, нехотя, реплики обо мне. «Ну, ты же не пошел в отказ, убирал, значит, должен убирать как все мужики». Я доказываю свое: большинство, с кем я убирал, уже освобождены, пришли новые, и кто дал право шнырям сейчас заставлять меня мыть полы? Пожимают плечами, мол, нас это не касается, разбирайся, как знаешь.
Что-то они не договаривали, какая-то видно гниль прошла обо мне. Почему вдруг ни с того, ни с сего накатили? Сява сказал: «Я тебя предупреждал, что Харитон козел». — «Я-то при чем? — «А ты с ним жил». Ах, вот оно что! Но это же чушь! «Но это он освободил тебя от тряпки, а не мы». — «Что же вы раньше молчали?» — «А мы не хотели с ним связываться». — «Но мне-то могли сказать». Сява хитро осклабился: «На твоем месте я бы отмазался». — «Как?» Сява мотнул грушевидной головой, мол, думай сам. Сережа Кабан сказал, что не знает в чем дело, но какой-то слушок прошел обо мне, посоветовал подойти к Изюму. За точность фамилии этого зека не ручаюсь, забыл, назову его Изюмовым, с ним у меня не было отношений, знал только, что он был завхозом до Харитонова, погорел с водкой, отсидел 15 суток и пользовался прочным авторитетом среди нашей отрядной блоти.
Внешне он никуда вроде не влазил, никого не трогал, но поговаривали, что втихаря он контролирует все, что происходит в отряде. На вечерней тусовке (разминочной ходьбы) внутри локалки я спросил Изюма: в чем дело? Он сделал непонимающую физиономию, мол, не при делах — это Тимченко против меня что-то имеет, но что — он не знает. Разговора не получилось, Изюм хитрил. Володя Задоров и другие положняки, кого я более-менее знал, отнеслись более сочувственно, обещали кое с кем «перетереть», но они не имели большого веса. Положняк независим, его не трогают, но в дела блатных, отрицаловых он не должен встревать. Тут между ними большая разница. И Володя, сделав попытку мне помочь, потом так и сказал: «На тебя катит кто-то из отрицалов, но кто и зачем, непонятно. К Изюму подходил?» — «Подходил, но бесполезно». — «Тогда это он закрутил», — нахмурился Володя. Помочь он не мог. Значит, беспредел шел не от Тимченко, а из среды отрицаловых, причем делают они это чужими руками, оставаясь как бы «не при делах». Это уже было серьезней. Отряд в их руках, значит, поддержки от зеков не будет. Странно, до сих пор блатные относились ко мне нормально, ни с кем я не конфликтовал, Тимченко как-то сам обещал на днях освободить меня от уборки, для этого ему зачем-то надо было утрясти этот вопрос с отрядником, и вдруг резкое похолодание да еще с мордобоем. Кому это надо? Зачем? Ссылка на мои отношения с Харитоновым явно надуманна. Тех, кто с ним действительно поддерживал отношения, не трогали. Сами шныри и кое-кто из блатных гораздо чаще меня отирались в каптерке Харитонова, почему же на мне решили отыграться? Нет, что-то не так, причина конфликта была в другом, и я не никак не мог выяснить, в чем же именно. Кто-то натравил на меня эту свору, кто? На следующий день перед обедом я зашел в каптерку к шнырям. В тесной комнате были все, кто был нужен: Изюм, Тимченко, рыси. Сходняк. Сказал, что пришел разобраться: какие ко мне претензии?
— А что ты за птица? Мужики моют полы, а ты нет, — сказал Тимченко. Я повторил свои доводы о том, что в данное время я и не должен мыть и спросил, зачем понадобилось сейчас меня заставлять. Тимченко хамит: «Мне понадобилось, понял? Будешь мыть как все».
— Хорошо, давайте тогда все будем мыть полы и вы тоже, или пусть убирают только шныри, как на других зонах.
Вылупили глаза друг на друга. Пауза. Потом загалдели. Один из шнырей, Поляков, замахнулся кружкой: «Да я тебе чан расколю! Ты хочешь, чтоб я полы пидарасил?» Тимченко саданул меня в бок: «За такие базары я тебя по стенке размажу!»
— Не успел придти, свои порядки устанавливает! Кто ты такой?
— Дай ему по очкам!
Кто поменьше и пошустрей протискиваются ко мне с кулаками. Остановил Сява: «Погоди, в принципе он правильно говорит. Хули вы накинулись? Бригадами убирать менты установили, пусть они заставляют». Молчавший до сих пор Изюм вдруг злобно сверкнул на меня глазами: «Жил с Харитоном, а как хуево стало, так к нам?» И вышел. Вот кто, оказывается, клеил мне этот ярлык — Изюм! А ведь притворялся, что не имеет отношения к расправе надо мной, что не знает, кто и зачем затеял, ссылаясь на Тимченко, но тот мог организовать молотки только по его, Изюма, указке. И никто не смел перечить, даже Сява, его семьянин, вторая, пожалуй, фигура в отряде. После ухода Изюма Сява предложил компромисс: «Скажи отряднику, что идешь в отказ. Отсидишь и отцепятся». Тимченко что-то недовольно прорычал, но на том порешили.
В кабинете отрядника его зам, Геннадий Васильевич. Говорю ему, что отказываюсь мыть полы, в данной ситуации считаю это для себя унизительным.
— Почему?
— Потому что нет порядка.
— Что вы имеете в виду?
— Вы отлично понимаете.
— У меня нет выбора: или вы участвуете в уборке или ШИЗО, нам оперчасть сделала из-за вас замечание.
Да, с глазу на глаз менты делаются человечней. Так вот откуда ветер дует — оперчасть! Я догадывался, теперь не осталось сомнений: кто-то из зеков, действуя по указке оперов, натравливал на меня блоть. Скорее всего Изюм, а по линии отрядника Тимченко. Два наиболее влиятельных зека в отряде, ворочащие тайными делишками блоти, не подозревающей, откуда их тайное так скоро становится явным. Если это так, а сомневаться уже не приходилось, значит, отрядник и опера скрытно контролировали всю подноготную жизнь отряда. Но как им докажешь? Сейчас меня слушать не станут. Почему мужики должны мне верить больше, чем признанным авторитетам? Надо, чтоб мне доверяли и, если для этого придется отсидеть, пусть так и будет.
— Сажайте.
Геннадий Васильевич значительно на меня посмотрел, и я вышел. Не знаю, может по забывчивости я перевираю его имя, зеки заместителя отрядника обычно не называют по имени, его называют — «ушан», что-то вроде шестерки. Но на этот раз я уходил от него с добрым чувством, он ясно дал понять, кто провоцирует мордобой, предотвратить который он не в силах.
После обеда наша бригада сеточников загремела ведрами. В коридоре у дверей в спальное помещение опять та же компания — Тимченко с рысями. Я прохожу мимо них из отряда во двор локалки.
— Ты куда? — рычит Тимченко.
— Я отказываюсь от уборки. Официально. Спроси отрядника.
— Я тебе откажусь такую-то мать! — Подступает с кулаками, меня окружают рыси. — Мужики, дайте ему тряпку! — Кто-то из уборщиков протягивает мне половую тряпку.
— Нет, — говорю, — пусть сажают.
— Ах ты, бля, чего захотел, хитрый, да? — орет Тимченко и обращается к мужикам из нашей бригады. — За ментов прячется, знает, что его не посадят, да если посадят, я тебя и после кичи (так называют ШИЗО) заставлю!
С разных сторон раздались примирительный голоса:
— Возьмись, профессор, пару раз вымоешь, не за падло.
— Если б ты сразу пошел в отказ, но ты же таскал ведра, кича не поможет.
Другие жаждали крови: «Хули с ним борзить! Пиздюлей!» Вижу, и мужики наши смотрят на меня, кто с укоризной, кто начинает ворчать, мол, чем ты лучше, мы же убираем, а ты такой же мужик, не блатной. «Хули вы смотрите, мужики? — подхватывает Тимченко. — Дайте ему пиздюлей!» мужики не двигаются, но, чувствую, вражда растет и вот-вот не мужики, так рыси накинутся.
Моя принципиальность выглядела уже вызывающей. Одно дело с рысями, другое — противопоставлять себя мужикам, перед ними у меня не было оснований «держать стойку», но и подчиниться наглому Тимченко, рысям было крайне унизительно. Что делать? Надо принимать решение.
— С мужиками мне не за падло, а то что ты делаешь — это беспредел. Дайте тряпку, мужики. — И чуть не слезы у меня от стыда и унижения. Мужики как-то враз засуетились, замочили в ведра свои тряпки, разошлись на уборку. Тряпки не было. Обстановка разрядилась, показалось как будто даже рыси вздохнули. Я прошел в умывальник за тряпкой, там кто-то уже рвал белую простынь и подал ее мне. Только я взял эту тряпку, подходит Тимченко и в самом дружественном тоне говорит: «Все, Леша, больше от тебя ничего не требуется. Бросай и иди». Обнимает меня и выводит в локалку. Теперь я свободен от уборки. Но какой ценой? До сих пор воспринимаю это как тяжелейшее поражение в своей жизни.
Менты — провокаторы
То был недолгий мир. На следующий день вызывают в штаб, к начальнику колонии. В кабинете, кроме Николая Сергеевича, сидит за поперечным столом старший лейтенант Романчук из оперчасти. На потрепанном лице Николая Сергеевича маска озабоченности и как будто сочувствия. Спрашивает меня: «Что за конфликт произошел между вами и осужденными?»
— Пустяки, — говорю, — недоразумение.
— Вас били?
— Нет.
— А что это у вас под глазом? — вытянулся за столом Романчук. — Снимите очки.
Они обступили меня с таким видом, будто напали на след тяжкого преступления. Вроде ничего не было, я попросил зеркало. У переносицы красовался небольшой синяк. Всплыл-таки через день.
— Откуда? — забеспокоился Зырянов.
— Понятия не имею.
— Со шконаря упал, на угол наткнулся, — шутит всезнающий Романчук.
— Мы в общих чертах знаем, что произошло, — говорит Зырянов, — скажите, кто вас бил, эти люди будут наказаны.
Это был провокационный вопрос, они знали это и рассчитывали на мою лагерную неопытность. Вдруг скажу, они действительно кое-кого накажут, и тогда зеки назовут меня козлом. Тогда уж и в самом деле житья в отряде не будет и мне придется самому бежать в штаб, искать у ментов защиты. Я скомпрометирован и приручен, на поводу администрации, и тут уж она может веревки вить, исправлять, тут уже мне никуда не деться, ибо без Николая Сергеевича и Романчука я пропал. Дешевый трюк и опасный. Скольких зеков они уже подловили на своей «доброте»! Скольких так искалечили! Нет ничего страшнее в тюрьмах и лагере репутации козла. Забьют, изнасилуют, кинут в угол, к педерасам. И никогда не оправдаться, не отмазаться. В лагере волей-неволей беспрекословно подчиняться ментам, выслуживаться, стучать — ведь только они единственная твоя защита от зеков. На этапах, в тюрьме не дай бог в общую камеру, только «обиженка», где сидят все те, кто боится зековских разборок. Ты весь во власти ментов, ты настоящий раб и вся лагерная жизнь меж двух огней: боишься ментов, боишься зеков. Страх выжигает душу, совесть, и делается определяющей силой твоего поведения. К зекам пути нет, остается одно — угождать ментам. На их языке это называется «поддерживать линию администрации», «исправляться». Сначала травят зеками, потом «заступаются», потом ты уже сам к ним бежишь, и капкан захлопывается. Страх убивает личность — вот и все воспитание. Раба не надо воспитывать, исправлять, взывать к сознательности, он и так все исполнит, лишь бы боялся. Вот чем грозило доброе участие лагерного начальства и, если я чего-то действительно опасался, то, прежде всего, их «защиты». Как и в беседе с заместителем отрядника, я сказал им, что ничего не было и наказывать никого не надо.
Потребовали, чтобы я разделся до пояса, нет ли других следов побоев. Осмотр, кажется, новых свидетельств не дал, но еще несколько раз в оба голоса допытывались, кто да кто участвовал в конфликте. Клыки под маской благотворительства и я в роли подопытного кролика. Я не вытерпел: «Если вы все знаете, чего вы от меня хотите?» — «Нам важно, чтоб вы сами назвали», — говорит Зырянов.
— Зачем?
— Чтоб виновные понесли наказание.
— Хорошо я скажу: конфликт организован оперчастью.
— С чего вы взяли? — с комсомольской честностью и даже негодованием округлил глаза Романчук.
— А кто выговаривал отряднику, почему не мою полы, кто интересовался о том же у нашего завхоза Тимченко?
Романчук жмет плечами, хотя мне говорили именно о нем. Зырянов заминает дело: «Ну, это еще не значит, что оперчасть подговаривала вас избивать».
— Но Романчук знал, что это может случиться, а может, хотел — почему он интересовался только мной, почему другие не моют полы?
— Вы, что на меня дело шьете? — вспыхивает Романчук.
— Безобразие, — обращается Зырянов к Романчуку, — расплодили блоть! — И ко мне, — кто там отлынивает от уборки? Мы их накажем.
— Вот с него и надо начать, — мстительно заявляет Романчук. — он сам спровоцировал конфликт отказом от уборки.
— Тут пора разобраться, — осаживает его Зырянов. — С уборкой надо навести порядок. — И подает мне лист. — Пишите заявление, что в связи с конфликтом с осужденными вы ни к кому не имеете претензий.
— Зачем?
— Ну как же? Дойдет до прокурора, он всыпет нам за непринятие мер. А мы покажем ваше заявление.
— Ничего никуда не дойдет, конфликта не было.
— Это вам так кажется, а кто-то другой напишет. Нет, от вас необходимо заявление, иначе мы вынуждены будем провести расследование и наказать тех, кто вас бил.
— Вы понимаете, что тем самым вы спровоцируете более серьезные столкновения?
— Тогда пишите.
— С одним условием: если вы обещаете никого не вызывать и никого не трогать.
— Вот для этого нам нужно от вас заявление.
Выбора не было. Если они поднимут возню с этим делом и не дай бог, кого накажут, мне крышка. Этого допускать нельзя. Но и признавать конфликт нельзя, могут использовать как донос. Так и так нехорошо. Да и каково звучит — «конфликт с осужденными»: антисоветчика с народом? и значит сам виноват, коли не имею претензий? пусть, значит, лупят? Как писать? Избрал дипломатичную формулировку о том, что конфликта не было, а в недоразумении между мной и некоторыми осужденными прошу никого не винить и не наказывать. И тут Зырянов сбрасывает маску лагерного интеллигента:
— Знаешь за что тебя? — шипит в упор змеем. — Я тебя предупреждал — за базары!
И лица у обоих жесткие и злые.
Я уходил довольный, с таким ощущением, будто только что избежал серьезной опасности, ушел от ловушки, от волчьей ямы. Я был уверен, что теперь инцидент исчерпан, никого дергать не будут и можно быть спокойным. Захожу в отряд и сразу чувствую: вокруг меня нехорошая тишина. Что такое? Обычно после вызова в штаб налетают, интересуются: кто да что? Немногим удается после таких вызовов возвратиться в отряд, из штаба короче путь в ШИЗО и, если кто возвращается, то забрасывают вопросами: о чем говорит лагерное начальство, да и просто интересно как это от них человек выбрался невредимым — не избили, не посадили, зачем туда еще вызывают? Но сейчас почему-то меня никто ни о чем не спрашивает, наоборот, кажется, меня избегают. Через некоторое время подходит к моему шконарю кто-то из рысей и задает, наконец, обычные вопросы. Я рассказал о беседе с хозяином и Романчуком и умолчал только о заявлении — этого они не поймут, зеки боятся и ненавидят бумагу. Бумага для них — это всевозможные рапорты, постановления, объяснительные, т. е. бич, которым наказывают. Как докажешь, что мое заявление не жалоба? Лучше не упоминать. «И ты никого не назвал?» — спрашивает мой любопытный собеседник. «Нет, конечно, и мне обещали никого не дергать».
— Хули ты его слушаешь, его убивать надо! — взревел вдруг за спинкой моего шконаря Тимченко, возлежавший по соседству в окружении своих людей. Оказывается, около часа назад наш ушан Геннадий Васильевич определил в ШИЗО ближайшего кентуху (товарища) Тимченко, одного из активных участников расправы надо мной. «Ты его сдал, падла!» — орет Тимченко. Такой подлости от ментов я не ожидал. «Пойдем вместе к отряднику, если не веришь!» — предлагаю Тимченко. Он бросает в меня палку и вылетает вон из отряда. Я захожу к отряднику.
— Геннадий Васильевич, за что вы посадили такого-то?
— За хамство. Окурки под кроватью, второй раз подошел — опять окурки и еще хамит.
— Но вы же обещали никого не сажать, только что мне это пообещал начальник колонии.
— Это не из-за вас.
— Идите и скажите это отряду, как я докажу, что я не верблюд?
— Есть официальное постановление, за что его посадили, кому интересно я могу показать.
— Почему вы не сажаете меня за отказ от уборки?
— Решение принимаю не я, а начальник колонии.
— Разрешите мне сходить к нему.
— Я должен сначала сам с ним переговорить.
— Ну, так позвоните сейчас.
— Сейчас он занят.
— Можно мне позвонить в оперчасть?
— Нет, не имею права.
— А делать из меня козла вы имеете право?
Я хлопнул дверью и сразу пошел в каптерку дневальных. Обычно там толчется цвет отряда из рысей и шнырей. «Мужики, как я могу вам доказать, что никого не сдавал?»
— А за что же его тогда на кичу отправили?
Я сказал о постановлении у отрядника.
— Придраться, хоть к чему можно. Десять суток за окурки еще не давали.
Как развеять подозрение? Оставался последний аргумент — мое заявление о том, что конфликта не было с просьбой никого не наказывать. Я рассказал о подоплеке этого заявления, о том, что был вынужден его написать как раз для того, чтобы менты никого больше не трогали, и предложил тому, кто хочет в этом убедиться, пойти со мной в штаб. Рыси шарахнулись: «Ты что охуел — нам идти в штаб? Тебя, может, отпустят, а нас точно на кичу». Бумага, штаб у них ассоциируется, прежде всего, со штрафным изолятором. О том, чтоб туда идти им страшно подумать. Однако же доверия ко мне прибавилось. На лицах смятение — ситуация для них необычная. Надо им объяснить до конца, откуда и почему возникла такая ситуация, не исключено, что нечто подобное может повториться, и мне было важно, чтобы впредь зеки мне доверяли. Я спросил их, как они думают, почему вдруг через два с половиной месяца, как я на зоне, возник вопрос о том, что я не мою полы? Кто первый начал этим интересоваться? Они переглянулись, загалдели. Вспомнили отрядника, потом кто-то сказал, что несколько раз приходил опер Романчук и спрашивал Тимоху (Тимченко), почему профессор не моет полы? Но поскольку по указке ментов действовать за падло, тут же поправились: «Но мы тебя заставляли не из-за ментов, а из-за Харитона». А кому пришло в голову делать меня ответственным за бывшего завхоза Харитонова, какие основания считать меня его другом и почему речь об этом зашла не раньше, как после визитов опера Романчука? Напрягают память, действительно, от кого пошел базар, кто первый затеял эти разговоры? Произнесены имена Тимченко, потом Изюма. Их в каптерке не было, но кто-то из их окружения спохватился: «На что, профессор, намекаешь? Что они на ментов работают?» Да, за такие намеки и схлопотать недолго. Ничего, говорю, не утверждаю, но надо же разобраться, что происходит. Порешили, что Харитона мне припаяли, может, несправедливо, однако же безотносительно к ментам, а вот участие Романчука в этой истории с полами это факт. Получается, что били меня за то, чего добивался Романчук. Рыси поражены, они, отрицаловы, дело чести которых всегда против ментов, оказались чуть ли не заодно с ментами. Разумеется, никто с этим не согласился, просто это совпадение, но все же признали, что да, нехорошо получилось. А как они думают, спрашиваю их, почему меня не посадили за отказ от уборки, почему ментам было важнее, чтобы я взялся за тряпку, а не сажать за отказ. Зеки нахмурились, такого в их практике еще не бывало, хрен его знает, что у ментов на уме? А вот что, говорю: ну, посадили бы, что дальше? После ШИЗО вы бы меня встретили, как принято, как своего. Тогда бы вы не стали ни в чем подозревать меня. Наоборот, почет и уважение, авторитет. А сейчас? Вы вынудили меня взяться за тряпку, и я уже не чета вам, отрицаловым, ниже по рангу — мужик. Я вам не сват. Больше скажу: меня постоянно предупреждают, чтобы я не общался с отрицательными элементами, т. е. с вами, чтобы не жил с «семьей», а сам по себе, чтобы поменьше разговаривал, мне не разрешают занять удобный шконарь отряда, а селят сами, ближе к выходу, помните я еще скандалил по этому поводу с отрядником и с тем же Харитоновым, которого сейчас почему-то вы называете моим другом? О чем это говорит? О том, что меня хотят изолировать от вас, а еще лучше «конфликт с осужденными». Вот чего добиваются менты. Конечно, они могут меня изолировать и в ШИЗО, но им важнее настроить вас против меня, чтобы вы сами изолировали меня от себя. Зачем ментам это нужно? За тем, что я один на зоне с такой статьей, для них я антисоветчик, враг. А вы кто? Временно оступившиеся, овцы, народ, для вас я должен быть врагом, врагом народа, по их замыслу лучше всего будет, если не они, а вы будете меня исправлять и перевоспитывать. Вот для чего меня пустили под ваши «молотки». Вас заставляют ненавидеть меня, меня исправлять, в этом особенность моего положения среди вас и, если мы с вами сейчас не договоримся, то менты нас так и будут травить.
Прозрение рыси
Рыси разинули рты. Молодые ребята, лет по двадцати с небольшим, дворовая шпана, неучи. Трудно представить людей более далеких от какой-либо политики, а тут она сама в лице живого «политика» ударила их по лбу. С такой проблемой они никогда не сталкивались. Кто-то протянул, чтоб не терять достоинства: «Ну ее, профессор, мы не понимаем, что ли?» У других заискрилось любопытство: «А ты за политику, да? За народ? А че ты сделал? Ты, значит, как и мы — против ментов, да?» Я рассказал им за что меня посадили. Тут они удивились еще больше, и вырвался вопрос, обращенный более к себе, чем ко мне, тот самый вопрос, который часто мне доводилось слышать от сокамерников и даже от некоторых ментов в уголовных тюрьмах и здесь в лагере, который и по сей день уже на воле задают разные люди в разговоре со мной, а совсем недавно спросили даже в редакции «Известий» ошарашенно: «Неужели у нас за это сажают?» Господи, да только у нас именно за это и сажают. Каждый день об этом вещают зарубежные радиостанции, весь цивилизованный мир возмущен нарушением в СССР прав человека, сотни, если не тысячи, лучших людей страны сидят за свои убеждения, существуют специальные политзоны, Сахаров, незаконно ссыльный, известен всем, сколько писателей сидит, и вот весь мир знает об этом, а не знают или не могут поверить в своей же стране. Ну не чудо ли это? О великая сила родной пропаганды! Оглушающий, ослепляющий, оглупляющий ее треск! О великая тотальная ложь родной интеллигенции, зашоренной от и до, разевающей рот только на бумажке, живущей по партийной шпаргалке и больше всего на свете боящейся посмотреть окрест своими глазами, пошевелить своими мозгами! Страшно! И страшно не то, что сажают, а то, что не верят или не хотят верить, или просто не могут осознать очевидного. Пока, конечно, самих не клюнет, как, например, меня. Нам говорят, что за это у нас не сажают, что политических заключенных у нас нет, и ты веришь, а чуть усомнился, тебя уже самого посадили, и вот ты сидишь, и через сколько-то лет вернешься в свою разбитую жизнь и кто ты — пострадавший за убеждения, узник совести, политик? Нет, агент ЦРУ, развратник и шизофреник — от этого освободиться уже невозможно. При Сталине — да, что-то было, это давно прошло и бог его знает, что там в действительности было, далеко не все осуждают то время и мало у кого повернется на языке слово «террор», и Сталин для многих все еще в сиянии бриллиантовых звезд генералиссимуса и отца отечества, но как бы то ни было XX съезд осудил — разве возможно нечто подобное у нас сейчас, когда сама же партия осудила репрессии, когда социализм давно победил, когда так сильна демократия? Шпионам, предателям, отщепенцам туда и дорога — в лагеря, но чтобы за убеждения, за мысли, за слово? Поверить в это, значит, вконец разувериться во всем, чему учат, что написано в книжках, что по телевизору и радио, а также во всех, начиная с детских воспитателей и кончая академиками. Неужто везде и все врут? Что и говорить — человеку трудно в это поверить, а рыси-то, темному жулику, казалось бы, и подавно. Но вот в том «базаре» с ними, я увидел, что как раз они-то легче соглашаются с реальностью тотального зла, они его вполне допускают и, может быть, знали и до меня, пусть неосознанно, но чувствовали обман государства и общества, может быть, с детства. Поэтому и сидят здесь.
«Неужели у нас за это сажают?» — ах ты, господи, какая наивность! Нет, не наивность и не невежество даже, а какой-то странный их сплав, образованный в совершенно особой исторической атмосфере герметического тоталитаризма, закрытого общества с жестокой цензурой, радиоглушилками и повсеместным, ежечасным насилием официального агитпрока, этого безудержного вранья, пропитавшего всю культуру, сам воздух, которым мы дышим. Да миллионы загубленных, свирепость репрессий, постоянная опасность доноса и страх. Страшно не любить вождей, не верить их сивым бредням, сомневаться в преимуществах самого прогрессивного в мире режима. Страшно молчать, когда надо ругать гнилой, империалистический Запад. Страшно не голосовать «за», не важно за что, важно, чтобы единодушно, и за то, что скажут. И приближению Страшного Суда страшно не радоваться. Как Светлому Будущему. Страх в основе социального существования. Леденеет сердце. И уже фундаментальные понятия человеческой нравственности — долг, честь, совесть — обморожены страхом. Мораль страха — страшная мораль. И все это на протяжении уже нескольких поколений. Так воспитался какой-то особый тип человека — советский народ. Его главное качество — абсолютное политическое послушание и социальная атрофия. Он не просто раб или какой-нибудь крепостной, у тех хоть что-то было свое, ну там чувство, восприятие, мироощущение, им необязательно было притворяться счастливыми и единодушно голосовать за хозяина, у нас же и чувство в плену, мы должны радоваться своему рабству и славословить партийным начальникам за дарованную возможность быть их рабами, которую следует называть социалистической демократией и свободой. Генетический страх отсек само наше «я», мы даже внутри себя не принадлежим себе. Страх извне проник в наши гены и кровь, стал неотъемлемой частью нашего существования, и психологический механизм самосохранения выработал особый инстинкт к политике, целую систему внутренних табу, четко обозначенных, что можно, а о чем даже думать нельзя. Мы оказались в плену не только родного правительства, но и в плену у самих себя. Насильственно привитая преданность хозяину выпотрошила всю нашу душу, обезличила нас и стала главной гарантией существования. О какой совести, каком личном достоинстве может идти речь, если уже самой личности нет? Репрессии вселили страх, обман воплотился в самообман, покорность превратилась в преданность — эти навязанные рефлексы определяют все наше поведение. Скажи нам правду, и мы в нее не поверим, дай нам свободу — мы не будем знать, что с нею делать. Мы так искалечены, что свобода от тирании не мыслится нами вообще и во всяком случае не мыслится как благо. Свобода для нас — разнузданность. Мы боимся друг друга, мы боимся самих себя. С хозяином оно как-то привычней, надежней, попроще. Вот такие мы люди. Страшные люди. Таких еще не было. Трудно найти аналог в мировой истории. Разве что в литературе недавно выписан — айтматовский манкурт, застреливший родную мать на службе хозяина. Не так ли и мы с нашей Родиной на службе у партии?
«Неужели за это сажают?» Да вот же, братцы, я перед вами — видите, еще как сажают, да вашими же кулаками еще поколачивают! Рыси, отрицаловы зоновские, не страдают синдромом преданности хозяину. Это меня и выручило. Они поняли, что не у ментов мне искать защиты, а от ментов. Значит, не могу я быть ни козлом, ни верблюдом.
Больше у меня таких серьезных конфликтов с зеками не было. И, когда через несколько суток вышел из шизо тот, провокационно посаженный, ни он и никто не предъявил мне больше претензий. Гниль штабная, разумеется, шла и после, всегда шла, и были исполнители, но теперь они либо оставались в дураках, либо нарывались на неприятности, одиночные наскоки темных лошадок, вроде Тимченко, ни отряд, ни зона их не поддерживали.
Разборки
Как-то, вскоре после того, надевал я сапоги в козлодерке (в отряде мы ходили в тапках), собрался в библиотеку. Сидит на подоконнике молодой Армян из рысей, с ним стоит Тимофей, приблудный дневальный то в школе, то в штабе. Слышу густой акцент, мол, Профессор, базар есть. Подхожу.
— Чего ты все пишешь, пишешь, ты для кого пишешь?
— Для себя.
— А за что тебя посадили — тоже для себя писал?
Не нравится мне эта гримаса в ухмылке на хитрой, бровастой физиономии. И черный, как демон.
— Почему тебя это интересует?
— Ты же говорил, за народ писал? — щурится Армян.
— Я так не говорил, ты хочешь мой приговор почитать?
— На хуй мне твой приговор, — психует Армян, — я по-русски не умею читать, ты сам сказал, для себя писал!
— Ну и что?
— А, может, ты против нас пишешь, менты тоже пишут.
— Почему ты так решил?
— Зачем ты мне вопросы задаешь, тут я тебе вопросы задаю! — нервничает Армян. — Ты для себя пишешь, чтобы тебе было выгодно, тебе похую народ, я тебя насквозь вижу!
— Дурак ты, Армян, тебе учиться надо! — И я вышел. Не успел дойти до ворот локалки, зовет меня Армян с крыльца, приветливо так улыбается: «Иди на минутку!» Заходим опять в козлодерку, и прянул он от дверей с кулаками: «Ты че рычишь! Зубы вырву!» Вот же гад! С двумя мне не справиться. Но Тимофей ни вашим, ни нашим, видно драка не планировалась. «Пошел ты..!» — Меня затрясло. Я дернул дверь. Зубы не вырвали, но настроение было испорчено. Ей богу в такие моменты я бы и сам горло перегрыз. Год помыслить не мог, чтоб зека, брата-страдальца ударить, сколько на Пресне от Спартака Аршанидзе снес и на того рука не поднялась, и вот, раз от разу, то ли скопилось, то ли нервы ни к черту — обнажились клыки. То избавлялся от жалости, теперь чуть что ненавижу, так и хочется вмазать, и чувствую, не сдержусь. Обтесала тюрьма, исправила. Среди волков жить, по-волчьи выть. Иначе не получается.
В библиотеке рассказал о стычке Володе Задорову. С чего бы Армяну ко мне цепляться? Вроде на кумовского работника непохож, аккуратно парится в изоляторе, я ему на хвост не наступал, и дела мои ему до фени — из рысей, пожалуй, самый дикий оболтус, чего же он в «политику»-то полез? Володя — тертый калач, его мнение совпало с моим: «Накачал кто-то, сам бы он не додумался». Значит, среди рысей кто-то продолжал гнилить. И, кроме Изюма, некому, он у них самый старший, грамотный, да и кого бы еще послушал Армян? Но, повторяю, подобные наезды больше не имели серьезных последствий.
Был еще такой случай. Позже, на третьем году, когда я вполне обжился на зоне и многих знал. Один хороший паренек из нашего отряда сказал, что в пятом отряде объявился человек, который всем рассказывает, что хорошо меня знает по воле, что никакой я не кандидат и сижу не за политику, а за клевету на кого-то и притом проворовался.
Кто такой? Оказывается, сравнительно новый, с месяц на нашей зоне, но сидит не первый раз, переведен откуда-то с другого лагеря, работает на промке нарядчиком. Высокая, теплая должность, на такие менты ставят только своих людей. Да как он выглядит, какая фамилия? Пожилой уже, постарше меня будет, фамилия, кажется, Макагоненко. Ты покажи мне его. Это не просто, целыми днями он пропадает у себя на промке, в отряде появляется только к отбою, надо идти на промку. «А ты подтвердишь при нем, что сейчас мне сказал? — спрашиваю парня. — Тогда пойдем вместе». Он легко согласился, хотя это всегда неприятно быть в центре разборки, а вдруг тот откажется или скажет, что паренек этот не так его понял, тогда принимай огонь на себя — не мели лишнего. Но паренек был готов на очную ставку, то, что он слышал от Макагоненко, слышали и другие, так что отпереться ему не удастся. А я не мог оставаться безучастным. Слухи надо пресекать сразу, иначе самому везде придется оправдываться. Слово на зоне дорого стоит. Оттого, что о тебе говорят, зависит твоя репутация, отношения. По доброму слову в незнакомой компании примут за своего, по злому — отколотить могут. На общем, шальном режиме вопрос решался так: сначала побьют, потом разбираться начинают. Но если окажется треп, то держись тот, кто болтает. «За слово отвечаешь?» Скажет «да» — бьют, скажет «нет» — еще хлеще. К слову на зоне отношение серьезное, куда серьезнее, чем на воле.
Пройти на промку надо выбрать момент. Незаметно улизнуть из своей отрядной локалки, пробежать через всю лагерную территорию, как-то пробраться через вахту промки и так, чтоб никто из ментов не заметил. Да обратно тем же макаром, рисковое предприятие. Парню проще, он как-то связан по работе, ходит свободно, а мне надо ждать. Тем временем через знакомых навел справки в пятом отряде: что за птица? Не хвалят. Корчит из себя большого начальника, к мужикам относится плохо. Прямо так и кричит: «Посажу!» На прошлой зоне, говорят, чуть не убили, потому и перевели, и здесь к тому. Есть же люди — хоть кол на голове теши. Настал мой час — позвал меня парень. Пробрались на ту пкромку, справа от штаба, там прищепки делают, тапочки шьют. Сидит в каморке нарядчика квадратный, угрюмый тип, лет за сорок. Парень перемолвился с ним о делах, и я спрашиваю: знает ли он меня? Глянул хмуро-растерянно, нет, не знает. А почему вы всякую чушь обо мне плетете. А кто вы такой, спрашивает. Я назвался. Глаза цвета хозяйственного мыла по 19 копеек — то на парня, то на меня. А мне, говорит, самому так сказали. Кто? Заелозил на стуле, не помнит, естественно. Ну вот что, говорю, грязь идет от тебя, ты должен извиниться передо мной. «А что ты за блоть такая!» — вскипел сиплым голосом. «Тогда я скажу, кто ты есть — сука, не мужик!» За такие слова полагается бить, иначе клеймо останется, пойдет по зоне, и никто с ним дела иметь не будет, а то и в угол кинут, к педерасам. Но он сам обгадил себя, ничто ему не поможет, отмахнулся только: «Ну и хуй с тобой!»
Вскоре меня направили на работу в этот цех, к этому нарядчику — на прищепки. Начал он мне было норму устанавливать, проверять, сколько сделал да с пристрастием, с докладом начальнику цеха. За невыполнение грозил штрафной изолятор, на то он и метил. Ты взрослый человек, говорю, пойми, я тебя сейчас грохну, мне так и так сидеть, что ты выгадаешь? Мужики добавят, с должности слетишь, а в объяснительной напишу, что ты оклеветал меня. Ты этого хочешь? Нет, говорит, не хочу. Поладили мы. Не такой уж он оказался говнюк. Просто затравленный, не сумел поначалу ужиться с зеками, к ментам потянуло и пошло вкось. Был он на воле вроде строительный начальничек, привык командовать, жульничать, думал и в тюрьме так пройдет. А когда одумался, уж рыло в пуху. И все же хватило характера — он изменился. Стал помогать мужикам, расплевался с ментами. Раз его посадили, два. Менты измены не прощают. Сажали мстительно: в самые холодные камеры, с продлением изолятора. Ох, как он возненавидел! Строчил жалобы прокурорам, срок его подходил к концу, перед освобождением клялся, что и с воли будет писать на ментов.
Зачем же он все-таки напраслину на меня городил? Так он прямо и не ответил, сказал только, что, мол, слышал в штабе такой разговор, может фамилию перепутал. Ясно, в штабе, откуда ж еще? Да ничего у них не вышло. Оставил на прощанье телефон свой московский, да на всякий случай еще телефон родственника подарил с гордостью: «Шкопцов, артист Большого театра». На свободе я позвонил Макагоненко. Раздраженный женский голос: «Его нет… не живет». Часто так с бывшими зеками, отвечают за них испуганно, видно хотят забыть, зачеркнуть, чтоб ничто не напоминало. Можно понять: те, кто ждет, страдают не меньше. А может семья развалилась или другие неприятности, их сколько угодно и после срока, по себе знаю. Поэтому артисту Большого театра не стал звонить, не дай бог, голос сядет.
На стройке
В нашем отряде формировалась строительная бригада. Коменданта Налимова назначили бригадиром. По старой дружбе он показал мне список человек из десяти, куда включил и меня. Я был счастлив: скоро избавлюсь от ненавистных сеток. Куда угодно, лишь бы не вязать, не зависеть от левых поставок, от обдираловки контролеров, бригадира и их шестерок. Очень уж жизнь нервная, и я ждал стройки как свободу. Но вот подходит Налимов с удрученной физиономией: в штабе меня вычеркнули из списка. Возражает оперчасть. Вот дожил — котлованы рыть не доверяют. Но ведь Зырянов обещал и отрядник обещал, пишу заявление хозяину: в связи с профессиональной непригодностью к монотонной работе по вязанию сеток и в соответствии с такой-то статьей исправительно-трудового кодекса о предоставлении работы с учетом способностей и личности я отказываюсь вязать сетки и прошу перевести меня в строительную бригаду. Пошел лично к Зырянову. Он не отказал себе в удовольствии покуражиться, сослался на особое мнение оперов и все же так и быть — возьмет на себя ответственность, пойдет мне навстречу, но только до первого замечания. И на том спасибо.
Строить предстояло цех — на пустыре между санчастью и промкой, на территории колонии. Привезли будку для хранения инструмента и как прорабскую, можно было и нам в ней от дождя укрыться. Взяли мы ломы и лопаты и стали копать квадратные ямы метра два-три и в глубину так же — под фундамент для опорных свай. Ям таких надо больше двадцати. Земля сырая, местность здесь болотистая. Прокопаешь метр и вода. Вычерпываем ведрами, снова заливает, копать приходилось в воде. Лопата вязнет в глине. В грязи, как черти. А толку мало. Осень, дожди. Квадраты наши оползают, в ямах вода. Только и делаем, что черпаем, черпаем. Месяц, другой. Надо до морозов, когда прихватит воду и землю, но сидеть нельзя. Из штаба на нас все окна, шастают менты, кому не лень, чтоб вся бригада на ямах, чтоб все махали ломами, лопатами, ведрами, а есть ли толк — дело второе. Толка не было. Труд и без того тяжелый, а без пользы вдвойне тяжелей. И с каждым днем все холоднее в воде, не сохнет мокрая, заляпанная роба.
Как спасаться? До морозов дело с места не сдвинется, как пить дать, но и сидеть не дадут — тоже понятно, задача встала такая: как создать видимость и при этом сохранить здоровье? Повезло с бригадиром Налимовым. Другой бы в будке отсиживался, на нас наплевать, но Толик и с ментами умел ладить и сам жил с зеками. Приходилось выкручиваться, и это у него получалось. Теперь на ямах торчало поочередно лишь двое-трое, остальные отсиживались в будке. Ментам это подавалось как работа по утеплению и перестройке прорабской, подготовка к зиме. А чего там подготавливать? За день поставили спирального «козла», наделали лавок, одного к окошку на стрем и кто во что горазд. Сушили сухари на решетке вокруг «козла», наладили творческие связи с соседней промкой, таскали проволоку, заготовки из цветного металла для разных поделок — цепочек, крестиков, перстней, фасонили сапоги. Надо сказать, что в обычных сапогах, какие выдаются, уважаемая публика на зоне не ходит. И в отрядах, и на производствах, везде, где можно, выделывают из грубых кирзовых сапог такие, что хромачам на зависть. Подрезается, подбивается каблук по вкусу, по моде. Носку придается строгая, суженная форма, с четкими гранями. Шероховатость голенищ счищается шкуркой и пропитывается густым слоем ваксы над плиткой. Почистишь, наденешь — сапог на ноге блестит и играет. Казалось бы, внешний вид, администрации должно быть приятно. Нет, запрещают. Сапожные дела, как и все на свете, что делается для себя, а не на администрацию, под запретом. Нарушение установленной формы. Формальность? Никто не спорит. Но здесь она возведена в высший начальственный принцип. Сапоги могут забрать, изрезать, оторвать подошву, каблук. Так и делается, особенно, если застанут при изготовлении. На ногах трогают реже, ну если уж очень надо придраться, не оставишь же ползоны босиком да и что толку — новые сапоги опять пойдут на обделку.
Обычная будка, вроде небольшого вагончика, какие всюду на стройках, да еще со входа на треть перегорожена — для инструмента, спецовки, в прорабском помещении стол, козел, пара лавок — там мы все и ютились, человек восемь, не считая двух-трех очередников-каптерщиков на ямах. Да гости с промки. В общем «полна горница людей». Кто спит, кто сидит, кто на полу валяется, кто чем-то занят и треп, треп без конца. В другое время я бы здесь пяти минут не выдержал, но в сравнении с сетками и отрядом будка была раем.
Здесь мы сами по себе. Это важнее всяких удобств. Врасплох нас застать было непросто. Дверной запор сделали так, что снаружи не войдешь, если изнутри не откроют. Потом менты заставили запор убрать. Тогда усилили бдительность. Помимо атасника у окна, охрану стали нести те, кто «дежурил» на ямах. С окна хорошо просматривался подход с зоны, с ям наблюдали за промкой, которую из будки из-за бетонного забора было невидно, менты оттуда появлялись всего неожиданней. Реакция на ментов моментальная. В мгновение ока весь стрем по щелям, все выскакивают и кто за что: за ломы и лопаты, давай строгать черенки, что-то забивать-заколачивать. Менты к нам, а мы с лопатами на выход, другие в будке все в поту и работе. «Чего гаситесь!» — «Сушились, грелись, начальник». Какой прапор спокойный — промолчит, поводит носом, позыркает глазами, а то и пошутит, а другой и обматерит, но что с нас взять — вроде на ямах кто-то топчется, а кому-то, действительно, и портянки перемотать надо. Конечно, всю нашу туфту видели и понимали, но контролерам не работа нужна, а чтоб он видел, что зеки работают, что выпендриваются перед ним по чину, а он — начальник, вот что важно. И знали они прекрасно: только уйдут, опять все набьются в бендежке, опять стрем и дым коромыслом. Но и стоять возле нас в грязи и на холоде мало радости и наказывать вроде не за что — не пойман не вор. Вот, если застукают спящим или за стремом, тогда другое дело — отведут в штаб, посадят или выгонят из бригады.
Но до поры до времени бог миловал. До зимы работа стояла и к нам особо не придирались. Бывает, что накачают в штабе прапоров, придут облавой. Строиться! Выстроимся у будки. И вот один нас в бога — мать кроет, другие выворачивают будку вверх дном, наизнанку. Какой стрем найдут — чей? Ничей, конечно. «Ну, погоди, Налимов, — грозят бригадиру, — ты за все ответишь!» Налимова тут же могут снять, да что толку — другого пришлют, ничего не изменится. Стрем, т. е. поделки всякие, делают всюду, это неискоренимо может быть еще и потому, что сами менты часто и себе что-нибудь заказывают: цепочки, перстни, ажурные цветные авоськи, какие нигде не купишь. Но есть стрем, за который по-настоящему карают, например, ножи, водка, карты-стиры. За такое бригадиру не сдобровать и всю бригаду затаскают, пока не докопаются чье и откуда. Случался впоследствии запретный стрем и у нас, но мы не попадались, во-первых, мало кто в бригаде об этом знал, во-вторых, в будке серьезные вещи не хранили. Мой стрем был неопасный: газеты, книги, я проносил их за пазухой из жилой зоны. Сначала ни прапора, ни офицеры во время шмонов в будке на это не обращали внимания. Часто приходилось писать всякие заявления, надзорные, помиловки, тетрадь я прятал, и в бумагах особенно не копались. Так без забот я читал и писал месяца два. Менты меня за этим занятием не заставали, газеты и книги не трогали. Но как-то в один из визитов Романчук перерыл все бумаги, забрал все, вплоть до газет, и с той поры все это тоже стало запрещено.
Углем на холсте я нарисовал Высоцкого. Попалась на глаза вырезка из журнала: скульптура Высоцкого стоит с гитарой, очень хороший портрет. Срисовал, как мог, на куске большого холста, висел он у нас на стене. Нагрянул сам хозяин, Зырянов. Разгона не учинил, но выговорил мне, даже не спрашивая, кто нарисовал, и заставил содрать: «Здесь производство, не картинки должны висеть, а плакаты». Вскоре Налимов принес рулон скучных плакатов по технике безопасности, и вместо Высоцкого висело теперь «Не стой под стрелой!». Потом забрали шахматы и домино. Я несколько изменил тактику. Газеты в случае шухера прятал подальше, а из книг приносил только Ленина, благо в библиотеке было почти все третье издание.
Красные, побуревшие от времени томики Ленина долго не трогали. Косились, ворчали, но не забирали. Читать на работе нельзя — это ясно, ну а Ленина? Это какое-то время было неясно. Потом все-таки в штабе нашли решение — явился с красной нарукавной повязкой «ДПНК» капитан Березовский и, ни слова не говоря, полез в стол. Взял томик Ленина и унес. Только за тем и приходил. Березовский зря на зеках не отыгрывался. До этой зоны работал на особом режиме, был блатнее любого блатного, многие зеки его уважали, пожалуй, это был самый симпатичный и правильный из четырех ДПНК, поэтому меня удивило, почему именно он взялся за искоренение Ленина. Встретив однажды, я спросил его об этом. Березовский улыбнулся: «По этому вопросу надо в штаб обращаться». Конечно же, это была не его инициатива. Я снова приносил очередные тома и снова их забирал Березовский. Молча и даже как будто дружелюбно. Библиотекари говорили, что тома эти возвращает им оперчасть и им строго наказано Ленина мне не выдавать. Но там у меня всегда были свои ребята. Книги я по-прежнему брал, только Ленина на меня не записывали. Никто ничего не выдавал. Откуда опять у Мясникова? Наверное, с рук взял почитать. Опера бесились: кому тут на зоне Ленин еще нужен! Но ведь не запретишь никому не выдавать. Так и кружились книги: из бендежки в оперчасть, оттуда — в библиотеку и опять ко мне. Вызывали меня в оперчасть для объяснений. Романчук выкладывал на стол накопившиеся у него тома.
— Почему на работе читаете?
— Только во время перекуров.
— Нельзя.
— Трепаться можно, а почитать нельзя?
— Нельзя.
— Но это же лучше трепа, правда? Вы ведь должны приветствовать, если зек взял Ленина или газету «Правда»?
— Только не на работе. Еще раз увижу, посажу в изолятор.
Белая ворона
И после того забирали книги, но не наказывали. Читающим меня не заставали. И только однажды утром начальник оперчасти майор Рахимов, внезапно войдя к нам в бендежку, увидел меня за столиком, а на столе газету. «Читаешь?» — злорадно осклабился Рахимов. Его с правильными чертами узбекское лицо всегда — или пугающе сурово, или он улыбается, но улыбается всегда как-то злорадно. Ходили слухи, что он жестокий человек, зеки его боялись. До сих пор он со мной дела не имел. И вот на тебе: с первого же захода — поймал с поличным, прямо на месте преступления. Отвел в штаб, к себе в кабинет. Вместе с бригадиром Лысковым, которого незадолго до этого назначили вместо разжалованного операми Толика Налимова. Мы стоим, Рахимов садится за свой полированный стол. Подвигает бумаги, берет ручку, спрашивает: «Какое наказание выбираете? Вот ты», — кивает черной головой на Лыскова. Тот мямлит: «Ну, ларя лишите…» — То есть самое мягкое. Дурак, думаю, сам на себя наговаривает, а за что? Видно знал, что с Рахимовым лучше не спорить. Рахимов пишет. Потом ко мне: «А тебя как?» — «Дело хозяйское». — Рахимов весело вскидывает черные брови: «Ну, как ты хочешь? Я могу и пятнадцать суток, лучше сам скажи». Куражится, ужасно хочется, чтобы я сам себя наказал. «Я не специалист, вам виднее». «Ну, ладно», — говорит и опять пишет. Я был совершенно уверен, что за этим розыгрышем последует постановление на арест, вот он его и выписывает. Зовет нас: «Подпишите!» Действительно, постановление. Лыскову на лишение месячной отоварки, мне… выговор. Во дает! Впервые, наверное, в истории зоны. Сколько сижу и потом, никогда не слышал, чтобы кого-то наказали выговором да еще выписывали специальное постановление. И кто — Рахимов! Гроза всей зоны, никто не помнит, чтоб он кому-то давал меньше пятнадцати суток. Хозяин, бывает иногда, скостит, но Рахимов всегда запрашивает потолок, об этом сами менты говорят. И редко, кто выходил из кабинета не битый.
Как он Налимова снимал с бригадиров? Приходит от него Толик в вагончик, под глазом синяк. Кто? Рахимов. И я теперь припоминаю, что это было исключением, что мы с Лысковым вместе в его кабинет зашли. Обычно только по одному и, что там Рахимов делает, как разговаривает, нет свидетеля. Как-то по вызову захожу с кем-то, он меня шугнул: «Подожди там, в этот кабинет только по одному заходят! Понял?» Я о нем еще расскажу, но и без того можно представить, какая это была сенсация на зоне — выговор от Рахимова. Впрочем, тому что происходило со мной, зеки скоро перестали дивиться. Первые месяц-два, как я уже говорил, были кое у кого подозрения, может быть, спровоцированные, но затем все увидели несколько особое ко мне отношение. Не то, чтобы хорошее, не то, чтобы плохое, а так — особая статья, один на зоне политический, белая ворона. Частые вызовы, хождения в штаб, притом безнаказанные, для зеков фигура такая весьма подозрительная. Кто туда часто ходит? Ясное дело — козел. О чем обычно беседуют опера, хозяин, отрядник подолгу и наедине? Выведывают про других зеков. Кого реже всех наказывают? Да тоже тех, кто на них работает. Но в общественном мнении зоны мне это сходило с рук. Люди видели, что, хотя меня зря не прессуют, но и послаблений никаких.
На зоне из полутора тысяч лишь человека четыре с высшим образованием, и все прилично устроены, кто в санчасти, кто инженер на кромке, кто прораб на стройке, а я на ямах. В штаб хожу не по своей воле, а по вызовам, а то и с жалобами, качаю права и не всегда безрезультатно, а уж сколько людям всяких жалоб написал, сколько разъяснений по кодексам, по правам! Об этом все знали, многие шли ко мне и, когда возникал вопрос, почему менты меня лишний раз не трогают, зеки находили такое объяснение: «Они тебя боятся». Не думаю, чтобы кто-то из ментов мог всерьез опасаться меня, хотя не исключаю, что могла быть инструкция вести себя со мной поаккуратней. Скорее дело в другом. Возраст, образование, не уголовник — особый статус, особое отношение. Прапора в основном моложе меня, кроме того, знали, что мной занимаются чины покрупнее, чего им зря задираться? А вот некий либерализм хозяина, Рахимова, Ромаха объяснить сложнее. Конечно, крупно я им досаждал, но ведь известно, что при желании повод придраться всегда можно найти, кроме того, я не очень-то их слушался. Думаю, не обошлось здесь без моих кураторов из КГБ и специфики моего дела.
Как признал однажды отрядник Певнев, у меня не было репутации злобного антисоветчика. «Читал Белую книгу? — спросил как-то отрядник. — Нет? Там про вашего брата, такие зубры — ты по сравнению с ними голубь». Когда же после двух лет отсидки стал навещать меня Аркадий Александрович из КГБ, то из бесед я понял, что все акции в отношении меня на зоне проводились только по согласованию с КГБ. Вот так: посадить посадили, а ломать не стали. Авось пригожусь. Спасибо моим постатейникам (70-й и 1911), разбросанным по разным зонам, видно много хлопот с ними у КГБ, если на их фоне я выглядел пай-мальчиком. Спасибо и тем, кто делает тюремную и лагерную жизнь достоянием гласности! Все-таки она делает свое дело, менты стали разборчивее и осторожней. Конечно, если человек с зоны дает информацию, его гноят, зато с другими становятся осмотрительней. Видно не одни диссиденты слушают радио. Реагируют и по ментовским каналам и, очевидно, не всегда отрицательно. Это придерживает плеть. Говорил же мне тот же Рахимов: «Я вас хорошо знаю, был у меня в Новой Ляле такой-то, обо мне Израиль передавал, и ничего видишь, служу. Не боюсь, пиши». И все-таки он, если теперь не боялся, то и не очень-то распоясывался, во всяком случае, без особого на то разрешения. Благодаря зарубежным друзьям, вот такой я могу сделать ему комплимент.
Гноить в лагерной тюрьме, постоянно провоцировать молотки в отношении 1911, если на то нет особой причины, становится, наверное, немодным. Слишком грубо и слишком громко. В отношении меня была другая тактика. Гнуть, но не ломать. Постоянно под колпаком, как рыбка в аквариуме, всегда рядом тайный осведомитель, а то и несколько: что говорит, куда ходит, что делает — опера должны все знать. Никаких несанкционированных связей. Прапоров специально предупреждали. Кто угодно за плату мог с ними договориться на чай, от меня они шарахались. Стоит с кем подружиться из зеков — отсекали разом. Весь этот механизм раскроется по ходу дальнейшего рассказа, но кое-что мне стало ясно уже на примере моих бригадиров.
Налимов
Толик Налимов продержался на должности месяца два. Человек он был сильный, хороший. Ничего плохого зекам не делал. Держался не на чужих хребтах, а за счет внушительных кулаков, хотя, по-моему, он ни разу их не применял, и неуемной активности. Эти качества нравились ментам, кроме того он сидел по драке, к уголовке не принадлежал, вот его и ставили то комендантом, то бригадиром. Торчал с нами на ямах, оборудовал вагончик, пристроил еще одну кибитку для бригады, вместе мы с ним бегали по промкам, стройкам в поисках досок, гвоздей, отопительного «козла» и всего, что плохо лежит. В хозяйственной сноровке ему не откажешь. Он пел, играл на гитаре, сколотил музыкальную группу, давали они концерты по праздникам. Жил в Нижнем Тагиле, работал водителем автобуса, играл и пел в ресторанах. Был, правда, излишне эмоционален, всегда у него была какая-нибудь идея фикс, какое-нибудь безоглядное увлечение. Был он фантазер и по-детски беспощадно самолюбив, ни дня не мог без одобрения своим талантам. На концерте мог обидеться на жидкие аплодисменты и уйти со сцены. Похвастал мне, что шести лет уже выступал по телевидению. Я, зная его слабость, заметил, что он перещеголял Моцарта, тот первую симфонию написал в восемь лет. К моему удивлению он воспринял реплику как комплимент и даже похвастался этим сравнением на концерте перед всей зоной.
Просил меня писать сценарий концертов, делился планами создать на воле свой ансамбль и искал содействия в добыче суперсовременного инструмента. Хорошая группа — это хороший инструмент, говорил он, а хороший инструмент только за рубежом. Деньги собирался достать здесь на зоне. Вот у кого-то из зеков есть на воле золото, он уже с ним почти договорился: поможет ему тут на зоне, а потом, может быть, и с машиной, а тот отдаст ему золото, много золота, он станет очень богатым и сможет приобрести самый дорогой инструмент на весь ансамбль. Только вот, где купить, нет ли у меня знакомых в Москве? Я несколько лет сотрудничал с журналом «Клуб и художественная самодеятельность», обещал узнать. Налимов по сроку освобождался раньше меня, приеду, говорит, на такси тебя встречать и сразу в Тагил, отдохнешь, посмотришь, каких ребят подберу. Этого, конечно, не случилось, золота он не добыл и с музыкантами своими рассорился, но в строительной бригаде мы с ним близко сошлись и были дружны до конца его срока.
При нем я почти не выходил на ямы, даже для блезира перестал брать в руки лом и лопату. Стол в прорабском вагончике был в моем распоряжении. В штабе это заметили, но Налимов покрывал. То я якобы занят устройством вагончика, то вроде бы налаживаю инструмент, потом вообще убедил ментов, что я нужен бригаде как инструментальщик. Я получил возможность читать и писать. Несколько раз Толик говорил, что опера натаскивают его по моей части: слушай, что говорит, что читает, не пишет ли чего? Видимо его информация их мало устраивала. Нас слишком часто видели вместе. Осведомители из бригады тоже мало что могли сказать, с устройством новой будки вся бригада была там, в вагончике остались мы вдвоем. Прорубили пол под «козлом» и в том погребке образовали тайник — курок, где хранили стрем: зековские поделки чай, а я тетради. На промке для технических целей использовалось растительное масло, Толик его доставал, и мы жарили хлеб, не было ничего вкуснее. После смены не хотелось идти в отряд. Иногда будто бы «по производственной необходимости» нам разрешали остаться на несколько часов, иногда после ужина мы сами тайком пробирались в вагончик. Окошко плотно занавешено, закроемся и втихаря жарим хлеб, играем в шахматы, трепимся. Однажды выпили бутылку водки.
Как-то нас засекли. То ли настучал кто-то, то ли увидели, как мы шли, а может голоса слышны или запах жареного — в дверь долго барабанили. Мы молчим. Сидели без разрешения, и значит дорога отсюда прямо в шизо. «Налимов, открой! — голос прапора. — Хуже будет». Чувствуем голос неуверенный и про меня ни слова, значит, не знает точно, просто показалось. А вагон ходуном ходит от сапога в дверь. Стихло. Толик отогнул угол занавески — прапор уходил к штабу. Ткнулись в дверь — заперта снаружи. Расчет прапора прост: он нас закрыл, сейчас проверят в отряде, если нет, то возьмут нас как миленьких, никуда из вагона не денемся. Но в вагончике два окна. Одно в сторону бетонного забора промки, почти вплотную с забором. В него мы и вылезли. Пришлось раздеться, конечно, — окошко маленькое, голова проходит, остальное надо проталкивать.
Рванули на промку, оттуда через другую вахту, кстати, прямо у штаба и тылами в сторону отряда, но не сразу — вдруг менты уже там — сначала к художнику в мастерскую. Отметились, что были, и только тогда в отряд. А там уже нас, действительно, ищут. Где были? У художника насчет краски — вагончик покрасить. Тот прапор, кто к нам ломился, не успокаивается: я проверю, лапшу на уши вешаете, я знаю, где вы были! Ему неудобно: поднял на ноги прапоров, ДПНК. Смотрит на нас зло и подозрительно, как будто мы его кровно обидели. Пошел к художнику, а нас ДПНК Багаутдинов с собой в штаб. Художник, пожилой такой мужичок, Максимов, оказался порядочным человеком, не выдал. Багаутдинов — Бага — давил на сознательность: признайтесь. Сам он не первый день на зоне и не глупый, по глазам все понял, но надо было от нас, чтобы мы сами сказали. Нельзя. Человек он не вредный, но служба есть служба, мент есть мент. Если бы мы признались, он обязан был бы водворить нас в шизо. Ну не сам, так рапорт бы написал — все одно. Такое серьезное нарушение в его дежурство — не принять меры, значит, самому несдобровать. А до начальства так и так дойдет обязательно. И вот прапор докладывает, весь наряд подняли, а доказательств нет, у нас бесспорное алиби. Всем все понятно, но оснований для пресечения нет. Прокол ДПНК, не миновать завтра разгона, поэтому он очень уговаривал нас признаться. Перед проверкой вынужден был-таки отпустить. Выговорил обиженно: «Совести у вас нет». Да, мы не изъявили желания добровольно сдаваться в лагерную тюрьму. А ему неприятности. С точки зрения ДПНК это было бессовестно. Гораздо позже при встрече Багаутдинов спросил меня один на один: скажи честно. Прошло уже несколько месяцев, с его стороны это был чисто личный, спортивный интерес: ошибся он тогда или нет? Я его успокоил, сказал честно. Он был удовлетворен: не утратил нюха. Больше никто из ментов мне этот случай не напоминал. Значит, и я в нем не ошибся. Старлей, позже капитан, Багаутдинов был спокойный и порядочный малый. Зеки на него не ворчали.
Явных нарушений у нас с Налимовым не было, придраться не к чему, но опера нашу дружбу ему не простили. Сначала вербовали его информатором, но чем чаще он их «информировал», тем больше они на него косились. Потом запретили держать меня в вагончике в качестве инструментальщика — чтоб вместе со всеми, с бригадой. Отбирали ключ от вагончика. Потом прямо стали угрожать Налимову снятием, да и всякими карами, на которые опера не скупились. Не помогло. Мы жили по-прежнему. Тогда его вызвали в кабинет к Рахимову, отлупили и выгнали не только из бригады, но и отряда, перевели в третий. Нас разлучили. Я допытывался: на каком основании? За что? Никакого официального основания. «Просто сказали, что за тебя», — передал Толик. Мы продолжали иногда встречаться в библиотеке, где он руководил своей джаз-бандой, или он заходил к нам в отряд, реже я к нему, но общались уже коротко, тайком, чтоб меньше нас видали вместе. Здорово его тряхнули менты. Надо знать зону, чтобы иметь представление, что значит попасть в немилость ментам, слететь с должности, которая дает и кое-какую зарплату, и привилегии, и нужные связи для грева, и, наконец, досрочно-условное. Всего этого его разом лишили. Долго время он сидел в третьем отряде на сетках или совсем без работы. Но парень был видный и, чтобы он не ушел к блатным, к отрицаловым, чего опасались менты, назначили его потом завхозом, первой должностной фигурой третьего отряда.
Узнал я об этом так. Как-то после отбоя, лежа на шконаре, слышу беготню наверху, скрежет шконок, крики и отчаянный визг Налимова. Драка. Третий отряд на втором этаже, над нами. На следующий день бегу к нему в отряд. Он сидит в комнате дневальных как ни в чем ни бывало. «Что произошло?» «Завхозом назначили». «А кипиш ночью?» Оказывается, молодые рыси взбунтовались, не их человек, вот и решили его приручить для профилактики. Третий отряд не наша хозобслуга, народец там оторви-голова, устроили боевое крещение. Показали свою силу, он не поддался, испробовали его кулаки — обмен любезностями. До ментов не дошло, значит, свой парень. С рысями у него установились нормальные, дипломатические отношения. Он не мешал им, они ему. Толик благополучно досидел свой срок на третьем отряде.
Лысков и «дорога»
Вместо Налимова бригадиром поставили Лыскова. Это был высокий, скользкий парень с темной репутацией. Его недавно перевели к нам из другого отряда, где он запутался в долгах и махинациях. Когда пришел в бригаду, пообещал Налимову денег и чаю, Толик рассчитывал использовать связи Лыскова с ментами. При смене власти, уходя, Толик наказал Лыскову насчет меня: «Его не тронь, если что — голову оторву». Но ведь не для того сменили бригадира, чтоб все оставалось как было. Как раз через несколько дней после того и заявился Рахимов. Как он вошел? Снаружи дверь в вагончик открыть невозможно, кто ее оставил открытой? С утра в вагончике были только Лысков и я, потом он вышел и вскоре налетел Рахимов. Вагон разделен на два отсека — сначала прихожая, там стоит инструмент, я сидел за столом в другом помещении и за перегородкой не мог увидеть, что Лысков, уходя, не захлопнул дверь. Судя по немедленному появлению Рахимова, Лысков это сделал специально. Можно усомниться: зачем ему это понадобилось? Он ведь тоже наказан и даже посерьезней, чем я? В том и дело — на это и был расчет: наказать бригадира за подчиненного. Убивались два зайца: 1) я должен находиться вместе с бригадой, чтоб не подводить бригадира; теперь он может заверять меня хоть в любви, но поступать так, как скажут менты, что поделаешь — вынужден, и я не могу иметь претензий к нему, раз от него это не зависит, наоборот — 2) он за меня пострадал, он не козел, я должен, видимо, почувствовать в нем своего человека, больше доверия. А ларь — что такое ларь для Лыскова раз в месяц, когда он «дорогой» ежедневно получает свой грев? Чисто сработано, с хитрецой, как тогда с Гацуло из санчасти. Не новый метод. Что скажешь Лыскову — почему дверь не закрыл? Случайно, не обратил внимания. И с гуся вода. Так он хитрил и дальше, все время, пока я работал в этой бригаде. По-зековски зацепить его было вроде бы не за что, но в рисковых вещах никто ему не доверял. Я перешел в другую будку, где размещалась бригада, обшили досками закуток, поставили там стол — заниматься стало даже удобнее, чем в вагончике, и куда безопаснее. Но остерегаться приходилось не только ментов или Лыскова. Подвох мог придти, откуда не ждешь, от людей вроде бы надежных и даже от того, кто уже что-то для тебя делает.
С первых дней в бригаде был такой простой деревенский парень Карпов. Крепко сложен, немногословен, на ямах пахал больше всех. Предлагает однажды мне дельце. Здесь в Каменске заряжен для него килограмм чая — не могу ли я договориться, чтоб пронесли на зону? Эта дорога нас бы и дальше стала кормить. Карпов зря не болтает, репутация безупречная, а у меня, действительно, было к кому обратиться, но не было того, что было у Карпова — товара.
Нашей стройкой руководил вольняк — Пылинов. Он работал инженером на заводе, от которого строился цех, и по совместительству был прикреплен к нам. Суховатый, проворный человек средних лет, вел себя по-товарищески. Когда мы с Налимовым предложили ему войти в дело, согласился сразу, не ломаясь. Брал по низкой таксе: пять рублей двести грамм или плита чая (которые стоили около двух рублей). Мог принести в долг или по номинальной стоимости, мог в обмен на зековские поделки — перстни, цепочки, медальоны, фасонные сетки, ножи — в общем хороший вольняк, повезло с ним. Я дал ему адрес тетки, письмо, в котором просил ее всегда иметь наготове чай и конфеты и, если дело наладится, то тетке из Москвы регулярно будут идти денежные переводы. Много ли надо денег на это? Я полагал, что Наташа с моими друзьями помогут. В крайнем случае, мать, да и тетка не нищая. В общем, открывалась хорошая перспектива. Пылинов принес от тетки чай и конфеты и сверх того десятку от дяди Андрюши — как раз мне на день рождения. Но потом ему отказали и просили передать, что приходили, то ли из колонии, то ли из милиции и специально предупредили на мой счет, а Люда, племянница, депутат, и вообще у них там все коммунисты, не обижайся, Леня. Короче, крутились мы с Налимовым без средств, но дорога через вольняка не скудела — к нам обращались с зоны, значит, и нам перепадало.
Лысков же обнаружил намерение единолично сесть на вольняка, заказы были большие, тот не успевал его отоваривать. Пришлось провести несколько раундов переговоров, чтобы не соскочить с дороги. Но все заказы Лысков взял на себя. Я испытывал коммерческие трудности, и в этот момент поступило выгодное предложение от Карпова. Другие члены бригады с вольняком контакта не имели, Лыскову Карпов не доверял, а мне представилась возможность иметь свою долю грева от Карпова. Как он объяснил, тот Каменский адрес, где лежал его чай, был случайный, временный и, чтобы поставки шли нормально, нужен постоянный адрес, база, куда бы привозили товар, а вольняк бы проносил нам с Карповым. Я снова вспомнил о тетке. Прошло время, может, оправились от испуга, да и что за проблема, если пару раз в месяц будет заходить к ним уже знакомый Пылинов?
Итак, Карпов пишет письмо на свой адрес, чтобы товар несли к моей тетке, я отдаю письмо вольняку и прошу его через недельку зайти к тетке. Проходит день, другой. «Ну, где письмо?» Карпов мнется. «Передумал что ли?» — «Да нет, менты забрали?» — «Как?!» — «Лежало тут, на столе, а они пришли». — «И чего ты там написал?» — «Ну все, о чем договорились». — «И адрес тетки?» — «Да». — «И про Пылинова?» — «Нет, просто Валерий Александрович». Вот балда! «Да зачем тебе о Валерии Александровиче, твоим-то он на хрена?» Карпов корчит из себя тюфяка деревенского: «Просто так, не подумал». — «А почему ты сразу мне письмо не отдал?» — «Хотел сам вольняку отдать». Сгорела операция на корню. И тетка, и вольняк, и мы с Карповым. Подвел людей, загубил, гад, дорогу. Теперь жди вызова в штаб. Я предупредил Пылинова. В случае чего он идет в отказ, никому ничего не обещал и не делал, а что Карпов написал, то по глупости — никто с Карповым не договаривался, это он только хотел так договориться, выдал желаемой за действительное. Пылинов, естественно, должен пока прекратить поставки. Наверняка теперь возьмут под контроль, будут обыскивать при входе на зону. Но штаб никак не реагировал. Что в таких случаях делается? Всех действующих лиц без промедления на ковер. Дознание. Наказание. И в первую очередь автора письма Карпова. Прошла неделя. Поразительная тишина, будто ничего не случилось. Карпов абсолютно спокоен. «Валера, тебя не вызывали?» — спрашиваю Пылинова. Нет, и не обыскивают. Он снова возобновил поставки. Чай он проносил в полиэтиленовых пакетах в карманах пальто или за пазухой. Все ясно: прапор не дал хода письму, может, порвал и выбросил. Странно, небывалый случай. Чтобы вот так не потребовать выкупа, не будучи «в отношениях», и скрыть стремное письмо, не отличиться по службе — удивительное бескорыстие. Это очень настораживало. Возможно нас не трогают до поры до времени, возможно пока идет проверка вольных адресов, черт знает что на уме у оперов? Но дорога-то как шла, так и идет полным ходом, вольняка даже не предупредили. Через месяц мы забыли об этом странном происшествии. Тут-то меня и вызвал Рахимов.
«Хочешь, я сам тебе чай дам?»
На столе — плетка из желтой, крест накрест кожи. Рахимов коварно улыбается, в руках письмо с конвертом на скрепке. Ну и такой примерно диалог. «Как дела?» — спрашивает. «Как сажа бела», — отвечаю. «Грев идет?» — «Что вы, гражданин начальник! Откуда?» — «Есть, есть добрые люди, у тебя же родственники в городе». Рахимов покосился на плетку, обнажил оба ряда белых зубов и поднялся со стула. Я стою у края торцевого стола. Рахимов берет плетку, встряхивает с усмешкой и поворачивается к сейфу, где, как говорят, лежат перчатки, которыми он зеков правит. Плетку в сейф, а меня приглашает садиться. Показывает письмо: «Ты писал?» Будто не знает моего почерка, все письма мои и ко мне через них. «Но под твою диктовку?» Говорю, что не имею никакого отношения. «Кто писал, с тем мы еще поговорим. Тут вообще-то ничего особенного, хочешь, я сейчас при тебе порву?» — и берет карповское письмо пальцами на разрыв, но рвать не стал, положил на стол. Настроение у Рахимова игривое, включаюсь в игру: «Вы же знаете, письмо не мое, почему со мной говорите?» — «А там твоя фамилия, вот в самом конце — «отдаст Мясникову» и чей-то адрес указан, не знаешь?» — смеется Рахимов. «Не знаю этого письма, это какая-то провокация», — а сам думаю: теткин адрес, но какого черта Карпов написал все фамилии? Это было совсем не нужно и вообще в зековских письмах, особенно стремных, чьи-то фамилии без особой нужды называть не принято. А тут полный расклад, как донос. Как? А, может, и есть донос, может, вся затея и была провокация? Тогда зачем Рахимов раскрывает своего агента, Карпова? Не трудно было Рахимову догадаться, о чем я подумал.
— «Зачем так плохо о нас думаешь — провокация? На чай, что ли — какая мелочь! Это письмо мне по почте прислали — вот штамп на конверте». — Мелькнул перед глазами конвертом, что не успеть разглядеть. — «Куда оно адресовано, знаешь? На «химию», у нас тут есть «химия». В комендатуре прочитали и переслали мне». Я возразил: «На «химии» нет цензуры». — «Есть. Переписка отрицательных элементов просматривается, тот «химик», кому письмо, наверное, плохо себя ведет». Рахимов, скорее всего, врал. Все, кто попадал к нам в зону из «химии», а это и были «отрицательные элементы», их закрывают за нарушения, в один голос утверждали, что письма там не вскрывают, получают запечатанными. Да и как письмо попало на почту, не для того ведь прапор его забрал? Рахимов зарапортовался. За давностью очевидно забыл, что письмо не было отправлено. Похоже, он почувствовал неувязку, переменил тему: «Чай — пустяк, хоть залейтесь. Если я за чай всех буду сажать, на зоне никого не останется. Но дорóгой можно не только чай направлять, верно?» Я жму плечами, догадываюсь, к чему он клонит. Рахимов лезет в стол и ставит одну за другой разнокалиберные пачки чая, кофе — по лагерным ценам богатство несметное. «Только за сегодняшний день, — гордится Рахимов. — Каждый обход столько и больше, Рахимова трудно обмануть. Слышал, я машину с чаем поймал? Нет? Килограмм десять под машиной провезли и водка в сиденьях. Шофера мы, конечно, уволим… за водку. Знаю, кому вез, все знаю, но за чай я не наказываю, я наказываю за дорогу. Сегодня чай, завтра водка, послезавтра — что?» Согнав зловещую улыбку, Рахимов вонзился черными зрачками в меня: «Писульки передаешь этому мудозвону?» Я покачал головой: «Не-а». — «Смотри, я все равно узнаю и тогда…»
В кабинет вошел хозяин, Зырянов. Рахимов смахнул коробки обратно в стол, даже смутился на мгновение, будто застали его за чем-то непотребным. Перед хозяином он явно не хотел хвастать своей добычей. Ведь все изъятое надо оформлять и сдавать, а это обычно не делается, присваивают себе, а кое-кто из ментов обратно продает другим, а то и тем же зекам втридорога. С серьезным видом переговорили о чем-то своем, потом Зырянов кивнул в мою сторону: чего натворил? Рахимов показал письмо. Зырянов понимающе мотнул головой и вышел. Значит, он тоже был в курсе.
Рахимов моментально преобразился: только что был спокойно серьезен, с уходом Зырянова плотоядно оскалил зубы и вот уж опять смуглое лицо беспощадно жестоко: «Установлена твоя связь с вольнонаемными. Для начала 15 суток». — И снова гнев на зловещую милость: — «Пока не буду сажать, Рахимов не такой зверь, как болтают. Пей чай, пусть таскает, чай я не запрещаю, я ему так и сказал. На, хочешь, я сам тебе чай дам? — В широкой улыбке Рахимов запустил было руку в стол и, опять рассвирепел. — Но если хоть маленький клочок бумажки, узнаю — сгною, из ПКТ не выйдешь, понял?»
Давно уж понял, к чему он клонит, в чем смысл провокации с Карповым. И почему никого не вздули за стремное письмо, и почему больше месяца никак не реагировали, и почему на чай им наплевать, хотя обычно за дорогу, за чай неизбежно следует наказание — все стало ясно. Их интересовала не столько дорога, сколько то, для чего она мне нужна, как ею буду пользоваться. Больше всего их интересует моя писанина, мои диссидентские связи. Они меня проверяли. Ведь для того и посадили, чтоб не писал, и если бы то попало на волю и стало б известным, то КГБ взгреет в первую очередь Рахимова, администрацию лагеря, а потом уж меня. Я мог повредить их карьере, помешать очередной звездочке на погонах, этого они и боялись. Все остальное — чай, мелкие нарушения — для их карьеры не имело значения. Может быть, потому и заигрывали, не зверели со мной, чтоб не было у меня лишнего повода обращаться к друзьям-диссидентам. Администрация боится нагоняя от КГБ. На первый взгляд логичней подстраховаться, скажем, запереть меня в ПКТ, чтоб и света белого не увидел, так им было бы спокойней. На практике получается наоборот. Когда зеку нечего терять, когда он в отчаянии, хлопот у администрации больше. В отчаянии зек способен на все: голодает, вскрывает вены, ударяется в бега, уголовники набрасываются на ментов, политические заставляют говорить президентов. Куда ни запри, в ПКТ ли, в тюрьму, возможность отправить письмо, информацию о себе, так или иначе, находится. А спрос за нелегальщину с администрации: плохо охраняете. Абсолютно же изолировать человека на долгое время практически невозможно. Разве что в одиночке, но на это нужна особая санкция и, пока дойдет до одиночки, шуму не оберешься. Вот почему зря терзать политзека не выгодно, администрации важно, чтоб политзек сидел тихо, нет забот у КГБ, нет забот и у администрации, и пока он не баламутит, с ним остерегаются крайних мер. Время не то.
Размышления
Может и хотело б КГБ разом прикончить тысчонку-другую, чем валандаться с диссидентством, но слишком многое сейчас становится достоянием гласности. Приходится считаться с мировым общественным мнением, подписывать Хельсинки. Втихаря, наверное, как и раньше, не задумывались бы, но теперь втихаря не получается. Да и объяснить террор уже нечем, классовых-то врагов по высокой теории давно нет, кого же уничтожаем? Да и негоже теперь в калашный ряд с говенным носом — Запад и так советским товарищам глаза колет. Огульный сталинский террор теперь бы восстановил против генсеков весь цивилизованный мир. С какой рожей предстанешь на высшем уровне? Как дальше завоевывать мир под видом дипломатических поцелуев и обменных договоров о разоружении? Без Запада советская власть обойтись не может и, надо сказать, никогда не могла.
Большевики, хоть и хвастают победами в одиночку: в Октябре, в гражданскую — против 14 стран интервенции, в Отечественную, на научно-техническом фронте, на самом деле одиноки они никогда не были. Все их, так называемые победы, стали возможны только при помощи и за счет других, более развитых стран. В мировом сообществе всегда у них было больше поддержки, чем противников. Не будет преувеличение сказать, что власть коммунистов в России рождена и выпестована самой Западной цивилизацией: ее идеями, ее общественной поддержкой, ее оружием и технологией. Разве октябрьский большевизм русское только явление? Сколько процентов русских было в ту пору в ЦК партии? 20? От силы — 30? В крови вождя, помимо, русско-калмыцкой, немецко-шведско-еврейская кровь. Ближайшие соратники Троцкий, Зиновьев, Свердлов, Сталин — вспомним их подлинный фамилии. А где отсиживался, формировался, обучался ЦК? На какой почве взрастал, где проводил свои съезды, печатал свои большевистские агитки? Где до апреля 17-го витийствовал Ленин? За рубежом. Как реагировало на Октябрьский переворот западное общество? В большинстве своем положительно. А Интернационал, мощные социалистические и коммунистические движения, выпестованные в недрах западного либерализма, революция в Германии, Венгрии, волнения во Франции, Англии? Разве все это не помогло большевикам? Я уж не говорю, что в первые годы большевиков поддерживал целый ряд партий в самой России.
Нет, никогда они не были одиноки и всегда стремились расширять, укреплять международные связи, при помощи которых жили и набухали кровью собственного народа. Откуда займы, специалисты, промышленники, техника в годы хозяйственного строительства? Куда тысячами направляли явно и тайно своих доморощенных на обучение, за технологическим опытом? Да тоже за рубеж. А в это время в России разрасталась метастаза концлагерей, репрессировалось наиболее активное, производительное население, опустошительными волнами прокатывался террор, унося миллионы жизней. Кто осудил за это? Влиятельные на Западе социалисты, коммунисты? Кумиры западной интеллигенции — Шоу, Фейхтвангер, Драйзер, Кюри или Жид? Нет, они славословили красным плакатикам и закрывали глаза, не хотели замечать то, что на самом деле происходит в стране.
Мир помогал сталинскому террору. Мир экспериментировал с подопытной Россией и коммунизмом, и ход этого эксперимента интересовал Запад больше человеческих жизней. При ином отношении большевистская диктатура вряд бы достигла такого характера и размаха. А противоборство с фашистской Германией, в одиночку ли мы победили? Что бы мы делали без Америки и Англии, без Сопротивления, без материальной и военной помощи еще до второго фронта в Европе? А оккупация Прибалтики — возможна ли была без мюнхенского сговора с Гитлером? А оккупация Восточной Европы — возможна была бы без Ялты, без щедрости недальновидных союзников? А на чьих дрожжах взошла наша ядерная, современная военная мощь? Что делает за рубежом вездесущая дрессированная армия советских специалистов и агентов разведки? Прежде всего перенимает, ворует технологию Запада. На днях зарубежное радио сообщило о том, что в Венском аэропорту арестованы компьютеры, предназначенные для нелегальной отправки в Советский Союз. А сколько технологического воровства не раскрыто, сколько идет через третьи страны, под маркой продажных фирм? И это несмотря на эмбарго, на твердую позицию спохватившихся западных правительств. Можно себе представить как паразитировали коммунистические Советы еще несколько лет назад, до сколько-нибудь существенных мер по ограничению экспорта передовой технологии.
Каков же результат? Страна погрязла во лжи и насилии. Разорительная экономика. Парализованное общество. Порабощенное население. Смрадное разложение личности. Бездуховность. И насквозь милитаризованное государство. Сколько населения, столько солдат. Девочки в формах, в милитаризованных игрищах. Деспотическое единовластие партаппарата. Тюрьмы и лагеря. Беспощадное искоренение всякого свободомыслия. Лучшие люди, совесть и гений нации изолированы от общественной жизни. Одни под колпаком КГБ, других морят, добивают за решеткой, третьих, кому повезет, изгоняют вот из страны. Под давлением Запада полегчало было с эмиграцией. Ринулись сотни тысяч. Какой конфуз! Кто на господ партаппаратчиков работать будет? На-ко выкуси! Опять захлопнули. Вся страна — огромный концлагерь. Все население — пленники своего правительства. И уже не только в России. Коммунистическая метастаза охватила почти все континенты, обложила полмира, ядовитые побеги едва ли не во всех странах. И нет предела стремлению к мировому господству. Самая сильная армия, новейшие средства массового уничтожения направлены против Запада.
Таков результат большевистского эксперимента, взлелеянного, так сказать, прогрессивной мировой общественностью. Прекраснодушная демократия, технологическая цивилизация породили смертельно опасного монстра. Достижения цивилизации обернулись против цивилизации. Свободный мир столкнулся с реальной угрозой уничтожения. Доэкспериментировались. Тогда только, недавно совсем, на самом краю мировой катастрофы одумался Запад. Привычные рукоплескания сменились жестом отталкивания: чур, только не это! Побаловались и хватит, стало слишком опасно. Трудно богу, если сатана сильнее. Остановить заразу! Позиция Запада все решительнее, все тверже. Нельзя быть слабее, нельзя балансировать и на грани зыбкого паритета, он обманчив и рискован, надо быть сильнее. Поняли, наконец, что свобода должна быть сильнее деспотизма, иначе ей крах.
Запад ищет и находит военные контрмеры. Политическое и дипломатическое сдерживание. Ужесточение условий экономических отношений: отказ в режиме наибольшего благоприятствования, в новой технологии. Эмбарго. В спорах о капитализме и коммунизме, о вооружении и разоружении, наконец-то, обратили серьезное внимание на ту фундаментальную ценность, которая единственно только и решает весь спор, которая должна определять международные отношения — ценность человеческой жизни, человеческого разума. В центре внимания все более становятся права человека. Нельзя экспериментировать ценой человеческой жизни, ибо нет выше ценности. Там, где она попирается, там волчья яма планеты. Нельзя доверять правительству, которое не доверяет своему народу. Проблема социальных систем, всяких идеологических измов, разоружения в конечном счете упирается в права человека и только через них, через каждого реального, конкретного человека — Иванова, Сидорова — может быть реально и конкретно разрешена. Свободные люди сами решают как жить. Несвободные не вправе достойно и умереть, от них не зависит, когда и куда и за что пошлют их на смерть.
Судьба человека определяет судьбу государства и мира. Запад это теперь осознал, и это в корне изменило характер и цели противоборства двух социальных систем. Наши дни — поворотный момент мировой истории. Политическая, военная конфронтация все более сводится к правам человека. В фокусе международных отношений теперь не капитализм и коммунизм, да черт бы с ними, как ни назови, — а гражданская свобода. Началась эпохальная битва за спасение человека и от исхода ее зависит все. Будет свободен человек — быть миру. Не будет свободен — миру не быть. Вот почему Запад всерьез озабочен беззаконием тоталитарных режимов и особенно в СССР.
Советский партаппарат в последние годы оказался в пиковом положении. И внутри, и снаружи. Чтоб удержаться у власти и не отстать от Запада, хотя бы в военном развитии, нужна эффективная экономика. Экономика требует децентрализации и отстранения произвола партийного руководства, т. е. демократизация производственных отношений. Это ограничение партийной монополии и гарантированная самостоятельность хозяйственников. Возрастет регулирующее значение соответствующего законодательства, органов государственной власти, т. е. собственно Советов. Спрашивается: а на хрена тогда партком, пятое колесо в телеге? Нет, так тоже не удержаться у власти.
Другая проблема. Без западной технологии не догнать, не перегнать. Но Запад не хочет быть ломовой лошадью в тоталитарной повозке. Запад ставит условие: права человека. Элементарные гражданские свободы: мысли, совести, убеждений, передвижения за кордон и обратно, контакты между людьми. А как их дашь, когда со всех щелей диссиденты, политические, религиозные, инициативные группы и все требуют гласности, независимости, а это значит власть будет зависеть от них? Не годится, подрыв и ослабление. Но и перед миром срамиться нельзя, иначе в собственном дерьме захлебнешься. Приходится корчить хорошую мину в плохой игре, врать, изворачиваться. У нас полно свобод, полная демократия! И в доказательство нет-нет кого-нибудь выпустят. Сначала посадят, потом обменяют на шпиона. В баржах топить перестали. За убеждения теперь не расстреливают, не замораживают тысячами на этапах, ограничиваются мордобоем, мором лагерей и продлением срока настырным. Советский гуманизм в действии. Мало? А вы откажитесь от СОИ! Не будем своих сажать, если мир будет безопасней!
Проблему выворачивают с ног на голову. Безопасней для кого? Для советского партруководства. Но не оно ли поставило мир на грань катастрофы? Не потому ли это случилось, что поработили свое население? Не затем ли так сделали, чтоб укрепиться у власти, обеспечить безопасность от своего же народа? Бей своих, чтоб другие боялись! И вот другие заставили бояться тех, кто бьет, чтоб перестали бить. И теперь те требуют гарантии, чтоб их самих не тронули. Да кому вы нужны! Не бейте, не сажайте своих, дайте вздохнуть собственному народу, не стращайте других и вы перестанете быть монстром на планете, цивилизованные государства примут вас в свою семью. Тогда действительно мир станет куда безопасней. Но останется ли КПСС у власти — это уже внутреннее дело, никто такой гарантии не даст, если народ не захочет. Вот чего больше всего боится партократия — собственного народа, который давно уже тяготится преступным руководством. Боится быть свергнутой, суда и позора, от этого краха ей уже никогда не оправиться. Этого партократия не хочет допустить, потому и сажает, безопасность мира поставлена под угрозу ради собственной безопасности, ради того, чтоб удержаться у власти.
Как ей вести себя в такой ситуации? Намерения, как и прежде: творить произвол внутри без вмешательства извне. Обидно, конечно, что «прогрессивное человечество» перестало поддерживать коммунистическую тиранию, так хоть не мешайте, дайте удержать то, что имеем. Не пройдет. Мировая демократия исходит теперь из того, что нарушение прав человека — дело не внутреннее. Человек не может быть пленником правительства, такое правительство не выражает волю людей. Правительство вне закона. Если в стране нет законности, для такого правительства не существует международных норм и договоров, которые оно не способно было бы нарушать. А нарушение прав человека как раз и есть нарушение принципиальной договоренности и условий существования мирового сообщества. Как можно договариваться с правительством, если ему нельзя доверять, если оно говорит одно, а делает другое? На карту поставлено слишком много — судьба всей планеты, жизнь или смерть — в таких переговорах нужна абсолютная гарантия, и эта гарантия может быть обеспечена только свободной волей народа, а не каких-нибудь временщиков и диктаторов. Права человека рассматриваются теперь как первое условие доверия, без которого не может быть ни разоружения, ни гарантий мировой безопасности. Прекратите сажать, дайте свободу, восстановите законность, и мир станет безопасен. Только так, а не наоборот.
Правительство, изолирующее людей внутри страны, само подвергается изоляции со стороны развитых государств. Запад настроен теперь решительно. СССР не может без Запада. Террор вроде сталинского теперь восстановит весь мир. Свертывание отношений, отказ в технологии, гонка вооружений, в которой Запад уже не даст себя обойти. Такая ситуация партократии не по зубам. Свободомыслие по стенке безнаказанно не размажешь. Приходится считаться с мировым общественным мнением. Чтобы завоевать мир, надо завоевать его доверие. Как уменьшить опасность извне, не подвергая риску свою безопасность внутри страны. Партократия действует осторожно и подло. До сих пор она страшилась собственного народа, теперь прибавился страх неминуемой изоляции извне. Как без потерь удержаться у власти? Никак, только испытанным средством — обманом. Гайки закручены, партократия беспощадна, как и прежде, но методы изменились. Зачем убивать, если можно гноить заживо в лагерях? Меньше шума. Отказников накопилось? Почему бы и не отпустить кое-кого? Травили потихонечку пар — кто сказал, что нет свободы эмиграции? Диссиденты? Это сумасшедшие или преступники. Не верите? Черт с вами, так и быть, одного-другого отпустим, обменяем на шпиона, на Корвалана. Разве это не гуманизм? В лагерях плохо? Ну, братцы, на то она и тюрьма. И все же каждая информация из неволи — шило в задницу. КГБ глушит ее избирательно: неугомонных зеков прячет подальше в ПКТ, другим старается не давать лишнего повода для жалоб.
Разумеется, все это показуха, режим был и остается бесчеловечным, жестоким, партократия не остановится ни перед какими жертвами, ни перед какой кровью, она всегда готова на самую крутую расправу, но время не то. Партократия вынуждена маневрировать. Не меняя сущности режима, и для того, чтобы сохранить его, вынуждена идти на уступки мировому общественному мнению огульный террор был бы слишком разоблачителен, он не вписывается в хитрую тактику показушного маневрирования, не отвечает инстинкту самосохранения партократии у власти. Другое время, другие лозунги. «Учиться демократии!» бесчеловечный режим стремится придать себе человечье лицо. Монстр хочет походить на человека. Человеком ему, конечно, не быть, но пока он притворяется, людям дышать стало все-таки легче. На этом фоне становится понятным заигрывание лагерной администрации и кураторов из КГБ. Оперов тоже заставляют «учиться демократии». Отсюда и «либерализм» Рахимова. Лишь бы зек чего не написал, лишь это не стало достоянием гласности. Это для них главное. А если что и станет известным на воле, то чтоб не выглядели они такими уж монстрами, чтоб проще отболтаться. Они не могли делать со мной всего, что хотели бы. Конечно, они хотели бы разом покончить и со мной, и со всеми политзеками. Власть всех нас без исключения рассматривает как врагов.
Публичное это клеймо слишком отдает невинными жертвами, после хрущевских разоблачений понятие о врагах народа очень изменилось, употребляют его пореже, но исподтишка по-прежнему протаскивается для всех несогласных все то же — «враги народа». И мы знаем, что это такое и что за этим может последовать. Карательная система не изменилась: террор был и может быть. Уничтожали и сейчас могут уничтожить. Хотят и могут, со всеми нашими потрохами мы в их руках, а в лагерях и подавно. И никто не шевельнется в родной стране, всех парализует страх. Чего там! Жертву же и осудят и задолдонят послушно: враг народа, враг народа. Даже близкие не смогут промолчать и в лучшем случае тоже скажут: дурак. По части истребления все может эта власть, все мы беззащитны перед ней.
Внутри страны, но не вне. И вот то, что вне страны, встало теперь в нашу защиту. Только эта наружная сила спасает нас. Коммунисты не считаются со своим народом, но с чужими, пока что считаются, пока что они не сильнее цивилизованных стран, пока что они зависят от них — только это их сдерживает и ничего больше. Под их игом каждый человек как был, так и остается в безраздельной их власти, но в мире пока еще такой власти у них нет, поэтому то, что они хотят внутри, они не могут с учетом изменившейся международной обстановки. Могут и не могут — разве это единственный парадокс в практике ком. правления? Все оно насквозь и изначально парадоксально до абсурда, уже по самой своей сути: больше всех обещали и ничего, кроме горя, не дали, провозгласили власть народа и повернули ее против народа, самая демократическая партия на поверку оказалась самой деспотической и обманной.
Да, время не то. Как ни тяжело сидеть, я все же чувствовал, что кто-то меня защищает. Конечно, не Рахимов, не КГБ, а некие более влиятельные силы, которых они сами страшатся.
Вольняк Пылинов
К фигурам моих бригадиров Налимова и Лыскова, «кума» Рахимова и его «наседки» Карпова да и ко всему, что представляла наша строительная бригада, обязательно надо добавить примечательную фигуру единственного нашего вольняка, прораба Валерия Александровича Пылинова. Без подробного рассказа о нем картина была бы неполной. По сей день есть у меня его адрес и домашний телефон. Никогда никому из нас не нагрубил. Не гонял. Таскал чай, прочий грев, помогал как мог. Пусть не безвозмездно, но все же с риском и всегдашней готовностью как-то помочь. Друг народа. Но не только наш, т. е. народа, друг. Может быть не так явно для нас, но без сомнения он был другом и для ментов и с ними, пожалуй, дружил даже крепче, чем с нами, хотя, повторяю, внешне это было незаметно, и разобраться в этом можно было не сразу. Ну как, в самом деле, совместить: человек, столько делавший для нас, вопреки ментам, и вдруг, оказывается, он с ними заодно, он служит им? Вроде бы одно исключает другое. Представьте, вовсе не исключает. Один из парадоксов нашей жизни.
Замысловатая фигура эта столь же производна и типична для нашего государственного режима, как и крайности: мент и зек, каратель и жертва, произвол и беззащитность. Без всякой натяжки Валерия Александровича Пылинова я ставлю в один ряд с нашими либералами, друзьями народа, из коих хорошо известны и любимы некоторые академики, поэты, писатели, композиторы, артисты, например, Капица, Лихачев, Евтушенко, Вознесенский, тот же Шостакович и еще с ними столь же великие и добросовестные. Скромный инженеришко, вольняк В.А. Пылинов, тот же тип. Разумеется, не по уму, не по славе или таланту, а по гражданской позиции.
В большом и малом суть нашего либерала одна: болеть за народ, помогая власти калечить народ и обращая то и другое всегда к собственной выгоде. Всегда за народ и никогда против власти, какой бы антинародной она не была. Дозировка человеколюбия по ситуации: разная в разное время и всегда в пределах, отмеренных партией, членами которой почти все они являются. Мы за народ, но не в ущерб себе. И когда этот гуманизм нашей интеллигенции оборачивается господством тирании и ущербом для народа, она стенает и плачет, но всегда на стороне тирании, лишь бы себе не в ущерб. Своя шкура ближе к телу. Собственный интерес дороже общественного. Это еще куда б ни шло, но дело в том, что место у распределительной кормушки, право жить и творить надо отрабатывать. Пусть не за совесть, совесть, положим, за народ, но за страх наша интеллигенция голосует, если не словом, то молча, если не прямо, то косвенно, голосует вместе с неправедной властью. Что бы ни творила партия — да здравствует партия. В печати ли, на экране ли телевизора, в президиуме народ видит их вместе — душелюбов и душегубов, это двуличное единство пострашнее душегубов в отдельности, те уже смотрятся душелюбами, интеллигенция им поддакивает — где зло, где добро? где правда, где кривда? где закон, где беззаконие? Слова хорошие, дела жуткие — кто ж тогда их творит? Кто виноват, что делать, как жить? — поди, разбери. Народ в растерянности и отчаянье — откуда зло-то кромешное? В характере власти, в партии, в вождях? Но ведь любимые писатели и артисты, телекомментаторы-острословы уживаются с ними, распинаются перед ними — значит, власть неплоха? Там, наверху все хорошие, почему живем тогда плохо, верить кому? Потом оказывается, что наверху были люди не такие уж хорошие, — надо же на кого-то «ошибки» списать — хорошие те, кто сейчас, и опять все по-прежнему. Партократия у власти, аплодирующая интеллигенция у кормушки, народ пропадает. Не знаю как с совестью у преуспевающей интеллигенции в тоталитарном режиме, но объективно она продает свой народ. Душелюбы у нас не брезгливы, и эта не брезгливость хорошо видна на примере нашего вольняка Валерия Александровича Пылинова.
Как и полагается другу народа, он был с нами на равных. Открывал душу, говорил, как себя чувствует, в чем нуждается, как идут дела на работе, в семье. Между нами было больше чем доверие, был сговор — никому ни слова о наших с ним маклях, чтоб менты не узнали. Позволял называть себя Валерой, Налимов его так и звал, я, правда, не позволял себе этой фривольности, не забывая, что он все же начальник. Не забывал никогда я и о том, что друг наш Валера член партии, что на зоне он не впервой, пару лет назад он работал тут, когда ее строили зеки строгого режима, «строгачи». И если лагерное начальство вновь с ним сотрудничает, то, значит, вполне доверяет. А как расценить тот факт, что ему сходило такое, за что других вольняков гонят в шею? Провокацией Карпова опера установили связь Пылинова с зеками: передача писем, чая, сообщение с вольными адресатами и что же? Валера появляется у нас, как ни в чем не бывало, снова с чаем и никто его не обыскивает, не гонит, не сообщают по месту работы и даже не штрафуют. На соседней промке, где катают цветную проволоку, мастер-зек за удо продал свою связь с вольняком-механиком, который имел дело только с ним, почему и стало ясно, кто продал, так того механика на следующий день вышвырнули, а наш Валера чего только не таскал два года, сколько я его видел, одного только чая, наверное, тонну, Лысков через него ползоны снабжал, опера прекрасно об этом знали, и ни разу он не был наказан. За просто так такие вещи не позволяются и, если было позволено, значит, не только Лысков, но и добрый наш Валерий Александрович делали кое-что и для лагерного начальства, а может быть и для кураторов.
Какой Пылинову интерес? Жалость к узникам? Как подлинный друг народа, он не скрывал сочувствия, что не мешало ему на зековские деньги строить себе «модерновую» дачу. В обороте с Лысковым, врожденным махинатором, стремившимся одновременно нажиться и угодить влиятельным зекам, через Пылинова проходили крупные деньги. За плиту чая по 1 рубль 60 Валера получал пятерку, враз мог пронести пять плит — сколько навару? 3,40 умножим на пять, получается 17 рублей за визит. Приходил он не каждый день, но думаю сотню в месяц имел по самой скромной прикидке. Да переводы, которые приходили зекам на его адрес, — по таксе половина ему. И это, не считая всяких поделок, которые здесь он брал за бесценок, за чай, а на воле те же фасонные сетки, перстни, ножи стоят не меньше десятки. Для оборотистых вольняков и ментов зона золотое дно, даже на нашей показательной, где опера не давали проходу, на других, как послушаешь, крутят дела чуть не в открытую все, включая хозяина, о взятках за лишнюю передачу, за свиданку, за хорошее отношение и говорить нечего, само собой. У нас же хоть все это делалось, но побаивались — смотришь, нет какого-то вольняка или контролера, исчез — куда? Потом узнаем, что попался и выгнали, одного контролера Алика вообще, говорят, засадили. А вот Валерий Александрович не боялся, ему сходило с рук. И Лысков не был в накладе, сам жил и отправлял через Пылинова деньги маме. Так что их интерес понятен, но а что ж опера? Почему «не замечали»? С Лысковым просто — свой человек, пусть кормится, через него шла информация у кого из зеков водятся деньги, кто что заказывает, куда идет. А чем был полезен Пылинов? Не знаю. В случае со мной еще можно объяснить. По моей просьбе он вначале бывал у тетки, что-то передавал от меня, что-то от нее. Не скрыл от меня, что в связи с письмом Карпова был разговор с Рахимовым, и он все рассказал про наши с ним отношения, страшного там ничего не было, потому и обошлось. Только к родне моей он перестал ходить, да и я серьезных поручений ему никогда не давал, находил другие дороги надежней. Но чай он изредка мне приносил и когда убрали меня со стройки, у нас с ним сохранились отношения. Я подозревал, что на этой дороге меня проверяют: что заказываю, что отправляю. Но с уходом из бригады я ею пользовался редко и по пустякам, не думаю, чтобы только из-за меня менты благоволили к Пылинову. Что еще? Знаю одно — он грел Лыскова и коммерческие связи по этой дороге были у ментов как на ладони. Очевидно, это для них было важно.
Основная работа Валерия Александровича была в отделе капстроительства на их заводе. Он числился там, кажется, старшим инженером, у нас — прорабом. Вначале ему не доплачивали за совместительство, потом вроде бы десятку надбавили. Все жаловался — денег не хватает. Жена у него строгая, похоже, подлинное его призвание было быть мужем своей жены. Он не пил совсем из-за язвы. Дочь где-то в первых классах, оба с женой работают, казалось бы, денежки должны бы водиться. Но приходил Валерий Александрович и печально перечислял: дача, гарнитур, ремонт. Кроме нас он еще подхалтуривал на строительстве частных гаражей — рассказывал подробно и с увлечением. И весь доход забирала жена, и все мало все требовала, требовала: дача, гарнитур и т. п. Вот и суди, кто из них больше подлец: он, старавшийся урвать, где только можно, и с зеков, и с ментов, или его жена. Оба, пожалуй. Но называю его подлецом без всякого зла, это он по жизни такой, так его завертело, сам же по себе подлецом он не был. Его сделала таким бесхарактерность.
Бывают люди, не он один, не знают, зачем живут, зачем они нужны сами по себе, в чем смысл их существования. Да прибавьте мягкость натуры. Вот тебе и пластилин, лепи из него, что хочешь. Такие люди как бы тяготятся собой, им надо обязательно кому-то служить, и эта служба определяет весь их жизненный смысл. Для Валерия Александровича смыслом была семья, жена, она задавала ему задачи и цели, а он их выполнял. И главное были деньги. Да он хороший, безвредный человек, но жена с него требует деньги, и он доставал их, как мог, ничем не брезгуя, отбросив всякие принципы — в таких делах принципы только мешают. Партийный билет лежал бумажкой в кармане, совесть спокойна, взгляд ясен и чист — он никому не делал плохого, мы на него смотрели как на благодетеля, а менты без всякого сопротивления с его стороны использовали его как источник информации о нас же и против нас. Так то ж менты, а не он — узнаете расхожий аргумент отечественных душелюбов? А то, что их используют как орудие неправедной власти с их же согласия, то, что привилегии и льготы отпущены им не за хорошие глазки, а за службу, за реальную помощь властям — это как называется? Вольняк чайком попоит и поговорит по душам, на зоне это дорого, мало кто из начальства может поговорить по-человечески. Хорошо пообщаться с хорошим человеком, он и посочувствует и поможет, а потом он попьет чайку и поговорит по душам в штабе, с ментами. И там он хорош. А потом начинается гниль вроде карповской, и менты уже контролируют твои нелегальные связи. И если ты слишком доверился хорошему человеку, тебе будет плохо. Накажут менты, не он, он тебе опять посочувствует и чай в изолятор могут передать от него, но сидеть ты будешь тоже благодаря этому человеку. Не так ли ведет себя и наша добрая интеллигенция? Меня, например, посадил КГБ, а кто давал экспертный отзыв на сочинения, за которые посадили? На рассказ «Встречи» я знаю — Гальперин, кандидат филологии. Отзыв блистал эрудицией, человек он должно быть начитанный и даже не отказал мне в литературном умении, он меня не обидел, но все же рассказ квалифицировал как порнографический. И знал ведь для кого пишет и что за этим последует — зачем он это сделал? Не мог или не хотел защитить, так мог ведь отказаться, как отказался бы каждый порядочный человек. В том-то и дело, что быть порядочным в наших условиях неудобно. Преуспевающая наша интеллигенция сплошь не порядочна. Это только внешне да время от времени они хороши и смелы, и порядочны. А исподтишка пишут рецензии для КГБ, на основе которых сажают. Исподлились. Может только Гальперин такой? А Александр Зиновьев, диссидентствующий, ум и талант которого, завоевали наши сердца, не признавал ли он, что, будучи знаменитым профессором, тоже пописывал для КГБ экспертные отзывы и тоже, значит, по ним сажали. Он-то признался, спасибо ему. Он порвал с режимом, уехал, написал великолепные книги. А сколько еще сидит тихушников и пишут и пишут! Кто давал экспертный отзыв на мои «173 свидетельства национального позора»? Тоже, поди, коллега-ученый. Что он не понимал, что все это правда? Еще как, не хуже меня понимал, немало я с ними работал-общался, студентом восторгался смелыми лекциями, в институтах — смелой критикой, в частных беседах и не такое услышишь, а вот поручило КГБ и делают как надо, пишет на белое — черное и, не особо смущаясь, ставят подпись. Страх сильнее совести, партийная дисциплина выше морали, двуличие — вот суть отечественного либерализма. Но это не просто двуличие, это предательское двуличие — его надо особенно остерегаться. А чем лучше кумиры-мыслители и поэты? Они, должно быть, не пишут подлых рецензий, но ведь уже членство в кровавой партии, уже само их молчанье и не вмешательство в судьбы свободомыслящих, в преследования за убеждения означает, как говорится, знак согласия с тотальным произволом. Между собой они сетуют и критикуют, но ведь надо же что-то и делать. Если не они, то кто же? И уж сам бог велит отойти от мерзости, если не бороться, то хоть не поддерживать, не участвовать — где их мужество, где рекламируемое гражданство?
На прошлой неделе попал я на неофициальный концерт каких-то наших рок-групп на Манеже. Странное было собрание. Со сцены пели-играли, кругом стояли-сидели, дрыгались и танцевали, что ли. И, в песнях и в репликах, и в поведении было что-то модно-диссидентское. Ахали иностранцы: мы не знали, что у вас такое возможно! Будто каждый день на Манеже так, я тоже был поражен — куда я попал и, как это стало возможно. Перестройка? Революция? Или очередная горбачевская показуха? Там барином сидел Вознесенский. Так ему в лицо бросили с зала: «Почему вы здесь, а люди сидят?» И правильно бросили. И надо всем им лихачевым и евтушенкам бросить — где же ваша гражданская совесть, двурушники?
И вот сегодня ночью по радио узнал, что и они стали «учиться демократии», и их коснулась перестройка, то, что они не могли делать по велению совести, стали делать по разрешению партии: Окуджава, писатель Кондратьев и еще кто-то подписали письмо в защиту киевского религиозного просветителя Проценко, осужденного на три года, Евтушенко тоже обратился в Верховный Совет, быть свидетелями защиты согласились Василий Белов и какой-то митрополит. Их на суд не допустили, Проценко дали все-таки три года, но сам факт гласной защиты — явление огромной важности. Интеллигенция осмелела. Лучшие ее представители встают на защиту жертв неправедной власти. От защиты до протеста — один шаг. Как далеко осмелятся пойти? Это зависит оттого, что ими движет. Если совесть и мужество, то до конца, до торжества справедливости. Если игра в демократию, то до предела, который укажет партия. Не придется ли снова Евтушенко публично каяться и просить прощения у властей? Ах как хочется верить в лучшую нашу интеллигенцию, хочется верить в то, что она нас больше не обманет, хочется верить в ее гражданство здесь на Родине, а не тогда, когда они выскакивают за границу и начинают вещать, что Солженицын и Сахаров больше не одиноки, что возможно и у нас массовое движение передовой интеллигенции. Дай-то бог, но верить больше нельзя, пусть они докажут, что действительно способны на это. Уже сам их отказ сотрудничать с произволом теперь может стать поворотным для общества. Не останется же партократия с одними генералами — что скажет мир? Чересчур уж разоблачительно.
Далеко завела фигура Валерия Александровича Пылинова, все отвлекаюсь я, пора и на зону, сидеть мне еще почти два года и силой заставляю себя писать об этом, не хочется окунаться еще раз, все заново восстанавливать и переживать те же эмоции, что и в лагере. Ох, как не хочется и противно, будто и не выходил оттуда и вот уж седьмой год сижу и сижу. И сны такие же навещают, будто опять забрали, снова я среди зеков, в лагерях, и вся лагерная жуть переживается мной опять и во сне, и наяву. Да хоть бы писал хорошо, а то плохо да еще урывками, с пятого на десятое — будет ли толк? Но надо. Не уйдет из меня эта скверна, пока я не выложу ее на бумагу, пока я не высвобожу зека изнутри себе — вот тогда только окончательно освобожусь. А может и еще для чего пригодится как свидетельство, должен же когда-нибудь быть осужден государственный терроризм внутри страны, со всеми его пристебаями, нельзя же нам дальше так жить. Как «так»? В этом вся загвоздка, в этом значение того, что пишу. Из официальных источников, из Конституции никто никогда не узнает, как мы живем и что из себя представляет режим в его адской сути. Сейчас-то толком мало кто разберет, что такое советское государство и кто есть кто, а потом без живых свидетелей вообще один дым, так вот, чтоб все было ясно и сейчас и потом, надо писать. Пусть бы свидетельств таких побольше. Десяток-другой — это мало, скажут озлобленные клеветники написали, ЦРУ, скажут, организовало, а вот за сотню и больше да с разных лагерей, от разных лиц — вместе это уже картина, и она будет достоверней всей современной отечественной литературы с речами генсека вкупе.
Труд на зоне
С постройкой избушки на нашей строительной площадке бригада уже не обреталась в вагончике, из которого то и дело гоняли менты, а была там, на лавках, у самодельной железной печки, дополненной тоже самодельной спиральной плитой. Потом и меня туда выгнали. Кажется еще при Налимове. Отгородили досками закуток, читал и писал. Писал жалобы зекам — так было удовлетворено любопытство изнывающей от безделья бригады. Не таясь, также конспектировал газеты, журналы, собрание сочинений Ленина. Опера несколько успокоились, шмонали мой закуток не часто. И застать врасплох стало сложнее, бендежка в стороне от подходов и обзор из нее лучше, чем из вагончика, пока дойдут, у всех уже в руках ломы и лопаты и я не в закутке, а вместе со всеми.
С наступлением холодов болото наше подморозило, снова выходили на ямы. Один работает ломом или киркой, потом прыгает другой с лопатой. Дело двигалось. Ямы вырыты, роем траншеи — все эти земляные работы надо докончить к весне и успеть уложить фундамент, пока опять не раскиснет, не потечет. Прораб принес теодолит, размечал линии для траншей, мы копали. Потом смотрели в теодолит из окошка вагончика на окна штаба, как в бинокль, чем-то там занимается наше начальство, какую пакость готовит? В теодолите начальство изображалось кверху ногами, это нас веселило и радовало. Потом пришел разгневанный опер Романчук и унес теодолит в штаб, вольняк получал его там и уносил обратно. Кто-то стукнул. Лагерные будни.
Работа была тяжелая. В куцых зековских шапчонках, в ватниках без карманов, без всякого воротника, которые в отличие от телогрейки, называют «бушлатами», мы быстро стыли. Пока колотишь мерзлую землю или выгребаешь лопатой, холод нипочем, пар валит, но только поменялся со сменщиком, вылез из ямы и леденеешь. Площадка открытая — ветер мигом выдувает тепло, и зябко чувствуешь, что под одеждой ты какой-то особенно голый. Бежишь в избушку, к печке, очень быстро в клубах пара вваливается твой напарник, он уже выгреб землю, надо идти снова долбить, но какая же сила оторвет тебя от тепла? Только мент. Если он тут, ничего не поделаешь, Федя, надо — все на траншеях и на ямах. Но менту в шинелешке тоже холодно и уюту в нашей тесной кибитке мало, менты у нас не задерживались. А сами мы на трудовой фронт не рвались. Не было ни желания, ни интереса. Нас можно было только заставить работать. А кому из ментов охота торчать в мерзлых ямах? С Лыскова, конечно, требовали, он с нас, но что он с нас потребует? Где сядешь, там и слезешь — иди сам. Сам он тоже не хочет. Значит, компромисс — была бы видимость, лишь бы менты не рычали. Показуху эту мы отработали еще осенью: два человека поочередно копаются, остальные у печки. Это и есть работа по-зековски, не прикладая рук, в лес не убежит, и пропади все пропадом.
А на воле, не так ли? Если взять отношение к труду — точно такое же и на воле. Но там хоть платят, а у нас и этого стимула нет, мы работаем на хозяина, не за гроши, а в наказанье. Ну, а когда труд — наказание, кто ж добровольно себя наказывать будет? Это было бы ненормально, мазохизм какой-то, поэтому мы плевали на стройку с чистой совестью, и в нашем положении это было нормально.
Я вообще воспринимал такую работу как издевательство. Есть же 37 статья ИТК, в соответствии с ней работа должна представляться по специальности и образованию, с учетом личности, т. е. так, чтобы и на зоне человек мог работать по способности, с наибольшей пользой для общества. Правда, там сказано «по возможности». На нашей зоне такая возможность была. Сколько хочешь — экономистом на промке, в школе, в библиотеке, везде там были люди случайные, без образования, меня же не подпускали на пушечный выстрел. Нарочно держали на сетках, на ямах, где толку от меня ноль, зато можно было вдоволь надо мной покуражиться, был ты ученый, а теперь ты говно — и каждый зек, каждый прапор тебе это скажет. Что же я вкалывать буду? Нет, я буду крутиться, я палец о палец не ударю, не то, что лишний раз кайлом махать. Если они глумятся над моим правом на труд, то я не обязан трудиться. Можно заставить, но давить на сознательность в этих условиях, согласитесь, нелепо. Можно издеваться над человеком, но нельзя же требовать, чтобы он сам над собой издевался. Это надо быть таким же идиотом, как и те, кто так требует.
Использование труда в качестве наказания — одно из самых серьезных преступлений организаторов советской пенитенциарной системы. Опять парадокс: из всех сил заставляют работать, а сами насаждают ненависть к труду. На общем режиме в основном молодежь и в нее изначально закладывается неприятие труда. С таким отношением она выходит на волю, в народное хозяйство, и таких миллионы — да это же массовая диверсия, разрушительная стихия, смерч, порожденный в лагерях и запущенный в экономику! Вот где подрыв и ослабление! Дал же бог воспитателей, преобразователей человечества! Уже за одно это их надо всем миром судить. Работать за падло, а на что жить? Воровать не за падло. Вор на зоне это звучит гордо. И вот они освобождаются и воруют, и грабят, в том числе те, кто до исправительной трудовой колонии никогда не воровал. Не обязательно бомбить хаты или осваивать трудное ремесло карманника, устраиваются на производство — воруют все, что только можно утащить. Профессионалы, с зоновской выучкой, — их не просто поймать. Бережное отношение к технике, к сырью, государственный план, качество — ой, мамочки, да кому это нужно? Тысячи лагерей беспрестанно насылают порчу на общество, разоряется экономика, цепная реакция преступности из поколения в поколение уже семьдесят лет — что же они делают-то с народом, с кем и куда мы движемся? Туча саранчи на пути в светлое будущее. А ведь система труда на зоне, как и вся зона в целом, это модель того, что творится по ту сторону колючих заборов.
В нашей бригаде большинство парней жили в деревенских домах, со своим хозяйством — они привычны к работе, в отличие от меня, скажем, они и на ямах хотели бы поработать. Да руки отваливаются. Здоровые парни, безделье им тягостно, душа просит занятия, но такая работа хуже безделья, отшибет, кого хочешь. Надо же быть врагом себе, чтобы, как например, осенью, рыть яму в болоте, стоя в воде и зная, что никогда ты ее не вычерпаешь и не выроешь. Или сейчас зимой, каково долбить мерзлоту в час по чайной ложке, когда летом, посуху мы бы спокойно сделали земляные работы самое большее за месяц? Половина отрядов сидит без работы, стройка эта спроектирована давно, ее уже начинали да бросили, почему нельзя было летом вырыть ямы и траншеи, закрепить фундамент? Где техника, экскаватор? Где-то ржавеет, простаивает, почему нельзя пригнать хоть поломанную? Шоферов и умельцев на зоне полно, гараж, станки есть, ее бы тут и отремонтировали в охотку, есть же любители в технике покопаться, все лучше, чем в земле. Нет, кирка и лопаты, осенью да зимой. Да прораб наш Пылинов мучается с проектом: вот если дадут бетонные панели, то фундамент будет такой-то, а если кирпичная кладка, то траншеи надо другие. Черт его знает, что ему дадут, промаешься в мерзлоте, а потом переделывай. Работа коту под хвост, поэтому и сам Валерий Александрович нас не торопит, ждет, когда где-то там прояснится. Можно работать бесплатно, хотя бы для того, чтоб размяться, но ведь должна же быть и какая-то польза, а зря не работается.
Кстати, о плате. Никакой заинтересованности. 50 % хозяину, вычеты за питание и робу, то, что остается, это, конечно, не стимул, но если действительно остается, то еще можно работать. Полный месячный ларь — 7 рублей, копилка на лицевом счету — пригодится после освобождения. Так не дают! В первый месяц на стройке мы сгоряча на самом деле работали, записали на счет чистых 40 рублей. И второй не волынились, надеясь, что меньше не будет, а подоспела ведомость расписываться — ни хрена, рублей по нескольку. Бухгалтерша туманно говорит о каких-то вычетах, вольняк развеял туман — влезла в наряды оперчасть и резанула зарплату. Просто так, чтоб не баловать. Тут мы и забились в вагончик и не вылазили, да еще слякоть осенняя, третий месяц практически ничего не сделали, а в ведомости снова что-то около 40 р. Пылинов нормально закрыл наряд, без оперов. Потом жаловался, что дали опера ему взбучку. Следующий месяц подморозило, мы еще поработали, чтоб не подводить вольняка и отработать опять сороковик. Совсем ничего не начислили, никому. Что за дела? Опера задержали наряд. Зачем, как они там перекроили, взяли ли долю хозяйскую — нам не докладывают, но не заплатили ни гроша, даже на ларь. И больше мы почти ничего не зарабатывали. Да и не пытались. Какой смысл, если зарплатой распоряжается оперчасть? Если платят не по труду, нам даже расценки не довели, не по нарядам, а по указке вечно недовольных оперов, т. е. никак не платят. На соседних промках, где проволоку волочат и на станках работают, начальство посолиднее, и система оплаты отлажена, тоже не густо, но там хоть примерно знают, за что и сколько получают. А мы вновь организованы, кроме прораба другого начальства на стройке нет и, чтоб все было правильно, взялись руководить менты. У них своя наука организации труда. По ней была и отдача. Стоит мент — мы на ямах, ушел — мы в будке. Отлеживаем бока, изнываем от безделья, но на ментов работать добровольцев не было.
Чем же все-таки занимались люди у печки? Первое дело — поспать. Святое дело, единственный способ отвлечься от зоны, своего рода условно-досрочное освобождение или побег, как хотите, но человеком здесь себя чувствуешь, только когда спишь или дремлешь. Потом рассказывают, кому что снилось. Чаще снится что-нибудь с воли. Кто как ни жил, а тоска, воля есть воля, каждому есть, чего вспомнить. Особенно болтливы не те, кто постарше, казалось бы им есть, о чем поговорить, нет, больше вспоминают и рассказывают кто помоложе.
В зековской бригаде обязательно находится балагур, был и у нас такой — Шурик Шмырев. Лет 20, худой, носатый, бегая с одного на другого черными глазами, он молотил без остановки. Рассказывал о том, как он жил. Через неделю мы все про него знали, и про мать, и про отца, и про бабушку, и всех друзей, и всех соседей. Больше всего любил поговорить о женщинах, их у него было две, что-то там за всю его сознательную жизнь две девчонки, и он бесконечно рассказывал, о чем они говорили, куда ходили, где и что пили и т. д. и т. п. Его спрашивали: ты хоть одну из них трахнул? Мышиные глазки враз останавливались, и Шурик смущенно отвечал: нет. Что характерно: что бы он ни балабонил, он никогда не врал.
Посадили его, как он говорил, за брагу. Спер с пацанами у соседки. Может еще чего прихватили, но тому он не придавал значения, единственной украденной ценностью считал трехлитровую банку браги, хотя она наверняка в обвинении не присутствовала. Два года я его знал — шустрый, беззлобный парень. И сколько я его ни видел — он всегда кого-то потешал, стрекотал. И все картинки из собственной жизни и всегда что-то новое, словно в его угловатом черепке не мозги, а длинная кинолента, где запечатлен каждый прожитый день. Включался этот аппарат мгновенно и дальше работал автоматически, пока кто-то не остановит.
Был одно время у нас Юра Перевалов, из рысей, но совершенно флегматичный, улыбчивый такой лежебока. Лопаты, разумеется, он и в руки не брал. Была у него своя лавка, он заваливался с утра, Шурик уже ерзает рядом — он любил сильных и умных. «Давай, Шмырь», — лениво командует Перевалов. И понеслось. С пятого на десятое, зато бесперебойно и весело. Закипает слюна на углах рта, крупные желтые зубы, багровеет костистый, изогнутый нос — наше радио. Потом на зубах появилась желтая фикса, исчезли те несколько «вольных» слов, которые Шурик знал, — пошла одна феня. Шурик рос на глазах. Треп не мешал ему расти и совершенствоваться. Всегда чем-то еще занят. Постоянно кололся. Изрисовал всю свою тщедушную грудь, ноги, руки. Однажды в вагончике застал его за этим занятием мент, увел в штаб. Шурик отсидел в изоляторе. Его встретили, как полагается, новой робой, чифирем. Отрядная блоть стала допускать его до себя, трели Шурика неслись с их шконарей серпантинами, он мечтал стать настоящим уркой.
* * *
…18.06.87. Эх, давненько я не брал в руки шашек! Едва ли через год возвращаюсь к этим писаниям. Не до того было, так спрессовано это время. Прервала работу неожиданная командировка от «Известий» — в Тулу на статью о хозяйственном преступлении. Потом отписывался. Потом пришлось сказать о своей судимости. Из «Известий» вышибли вместе с запланированным в печать материалом. Но опубликовали с сильными сокращениями в «Советской России». Потом был «Круглый стол» — тоже опубликовали. Начал делать материалы один за другим. Предложили работать в штате газеты, и все остановил 14 пункт анкеты: был ли судим? На уровне отдела предложили писать для них, я продолжал, но больше ничего не напечатано. Главный редактор лично вытащил из номера две моих уже набранных статьи. Параллельно мытарился с журнальным вариантом статьи о хозяйственных преступлениях. Нигде не берут. Из «Нового мира» забрал буквально на днях. Да если б только это.
В августе прошлого года с погашением судимости наблюдательная комиссии Дзержинского райисполкома решила предоставить мне комнату в Москве. Это был приятный сюрприз. В декабре получил ордер — прекрасный подарок к самому Новому году. Но настоящий подарок преподнесла милиция: паспортное управление отказало в прописке. Разумеется, безосновательно. Разумеется, произвол. Но ордер аннулировали, и я пустился писать. Дописался аж до открытого письма Горбачеву. Недавно передавали по «Свободе». Официального ответа до сих пор, уже более 2,5 месяцев, нет. Так и хожу со своим потрепанным ордером. Да, кроме того, разгорелась схватка с Калининскими властями. Сначала в защиту нашего рабочего, которого хотели посадить по сфабрикованному доносу за то, что пожаловался прокурору на хулигана-директора. Потом стали требовать расследования и наказания виновных. Теперь приходится писать в свою защиту и тех, кто не дал посадить рабочего Рыкунова. Угрозы, доносы, бесконечные повестки в прокуратуру, РОВД, в суд. Мы пишем, а нас жмут. Рыкунов и Тименский уже уволились, переехали в Калинин. Мне деваться некуда. Зачастили всевозможные визитеры, вынюхивают. Теперь самая кульминация: или мне что-нибудь накрутят, или я все-таки накручу. Давно бы расправились да вот объявлена перестройка и демократизация. Пожалуй, на том только и держусь на свободе, правда, как в случае с ордером и печатью, полной свободы тоже не дают. Чем же все-таки кончится? Трудно сказать. А пока вот высвободилось время. И я продолжаю.
* * *
О Шурике я потом доскажу. В конце моего срока он не вылезал из ШИЗО, вошел полнокровным членом в компанию «отрицаловых», стал несколько солидней, но не утратил дружеских чувств ко мне. Он единственный, от кого дошло до меня письмо из нашего лагеря, когда я освободился. Я ответил открыткой. Но похоже переписку отрубили — больше на московский главпочтамт, единственный в ту пору мой более или менее стабильный обратный адрес, я ни от кого ничего не получал.
Что же касается нашей избушки-бендеги, то так мы и жили: в минуты, а то и часы, спокойной отсидки там занимались, кто чем может — болтовней, спаньем, всевозможными поделками — лишь бы убить время. Обязательно кто-то посматривал в оконце — стоял «на атасе». И чем бы мы ни занимались, главное было — убить время, скоротать подневольную часть своей жизни, убить отнятую у нас часть своей жизни. Говорят, это на пользу: человек страдает, думает, больше не будет совершать преступлений. Может быть, когда знает за что. Но и в этом я не уверен. В томительном безделье, а хуже — в рабском бессмысленном труде, мало что созревает хорошего. Больше, по-моему, человек озлобляется и разлагается. Другое дело — настоящая работа, когда ты знаешь, что делаешь дело и знаешь, что за это заплатят. Пусть деньгами, пусть сокращением срока, но должен быть стимул и должно быть сознание пользы того, что ты делаешь. В соседней промке работают токари — у них это есть и во всяком случае на работе они не выглядят несчастными. Вот после, может быть, вечером сожмется сердце тоской, а на работе, кажется, нет. И у нас, когда пошла стройка, стали класть бетонные плиты, кирпичи, мужики преобразились — это было настоящее дело. Правда, к тому времени меня оттуда убрали, но я их навещал и знал, что многие в эту бригаду стремились. А пока мы маялись в ямокопательной бестолочи или убивали отнятое у нас время, и спасало нас лишь какое-нибудь рукоделие, стрём, которым запрещено заниматься.
Я в отгороженной клетушке писал. Зная о том, что как следует текущую писанину не спрячешь, и, не желая наматывать новый срок, я старался не давать повода, занимался нейтральными темами: конспекты газет и Ленина, мыслишки по этике и эстетике, написал лирический рассказ под названием «Ложь» и начал от нечего делать автобиографическую эпопею, издалека, прям с самого детства — «Восхождение к пропасти». Повествованию предшествовал эпилог о загадочном аресте некоего Леонида Павловича Филиппова (кстати, одноименного героя моего изъятого при обыске рассказа «Вдали за косогором») от лица его близкого друга, у которого оказались дневники и записи героя, и вот этот друг по знакомству и материалам решается проследить всю жизнь Леонида Павловича, чтобы разгадать, что же все-таки привело его на скамью подсудимых, а может быть к смерти, как складывались характер, жизнь, мышление и почему Л.П. пошел на духовный разрыв с обществом, не простившим ему этого. И был эпиграф из Тютчева: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые».
Художественное писание мне давалось с трудом, но времени впереди было много, за философические эпизоды из детства срок добавить вроде бы не должны, и я потихоньку начал восстанавливать эпизод за эпизодом из первых видений и раннего сознания Л.Павловича. Скоро я понял, что на весь замысел не потяну, писать было неимоверно трудно, но это были лучшие часы и дни в лагере, потому что тогда я забывал, где нахожусь, творческие муки казались огромнее всех житейских и лагерных мук, паскудная реальность казалась такой мелочью, такой нелепостью по сравнению с тем, что я делал. За бумагой была настоящая жизнь, я не убивал, а отвоевывал отнятое у меня время, я жил наперекор судьбе и был счастлив.
Но вот этого как раз и нельзя было делать. Меня ведь потому и посадили, и держат здесь, чтоб не писал. Вызывал «хозяин»: «Пишешь?» — «Пишу». — «Что?» — «Да так, нейтральное». Николай Сергеевич сердился: «Допишешься, работать надо!» — «Так я между делом, в перерывах, простои бывают…»
— «Я вам покажу там простои, всех разгоню к ебаной матери! — И уже строго-официально, — я запрещаю вам писать, понял!»
— «Ну, Ник. Сергеевич, базарить-то вы не запрещаете, так какая разница трепаться я буду или писать?»
— «Большая! Трепись… о девках, а за писанину посадят — мало тебе одного срока? Оперчасть плохо работает — вот что. Накажу, чтоб все у тебя забрали. Лучше сожги и сиди спокойно до конца срока».
Однако оперчасть работала неплохо. Помимо того, что кто-то из бригады регулярно докладывал, кто там в бендеге чем занят, ведь знали же откуда-то, что я пишу, часто налетали опера и прапора. Но эти набеги ничего не давали — до нас было трудно добраться незамеченным. А тонкую ученическую тетрадь было, где спрятать. Поначалу, правда, тетрадь с жизнеописанием Леонида Павловича я далеко не прятал: кому, думаю, нужна — чистая беллетристика. Все-таки забрали и не отдали. Пришлось начинать заново, но теперь я уже прятал основательно. Зам. нач. по режиму и оперативной работе Ромах несколько раз как-то мимоходом спрашивал: «Что не сгорела?» — «Что?» — «Ну, эта ваша бендега». Шутки какие-то странные. Но всего удивительнее было, когда выяснилось, что он не шутил. Это случилось вскоре после Нового года.
Новый год
Первый лагерный Новый год. В тюрьме уже было: с гаданьем, со святым духом, с шепотом козла-гадалки Феликса Запасника: «Дух святой, Феликс Эдмундович, скажи, кто среди нас козел?» или «сколько дадут?» На зоне иначе. Сначала в столовой концерт. Поскольку все музыканты из нашего отряда, после ужина перед Новым годом отрядник разрешил дать концерт прямо в отряде. Сдвинули шконари, у выхода образовалась площадка, на которой разместились музыканты во главе с Налимовым: ударник Орехов, соло-гитара Саша, еще гитара, кажется, был контрабас — все хорошие, добрые ребята, я их хорошо знал по библиотеке, где они репетировали. Пели, тут репертуар был вольнее: Сява, например, пел лагерную классику типа «Я по тебе соскучилась, Сережа, истосковалась я сыночек мой родной. Ты пишешь мне, что ты скучаешь тоже и в сентябре воротишься домой». Мы облепили оба яруса шконарей, сидели, подпевали. Лагерные мотивы хватали за сердце, здесь они воспринимаются не так, как на воле. Кто-то из блатных пригласил из угла пидора — начались танцы. Они танцуют, как могут, мы хохочем. Не помню, кто был — сам отрядник или его зам. — тоже веселился. Мальцев потащил Тагерзяна, его числили за придурка и звали Тарзаном. Тот самый, который принес на анализ в санчасть литровую банку, полную драгоценного кала, и который бегал в штаб проситься на свободу, потому что у него две козы и за ними некому ухаживать, а мать старая и больная. Он не был таким уж придурком, но, юморной по натуре, он играл эту роль и это всех забавляло, а его спасало от лишней зуботычины и давало неслыханную свободу. Он жил, как хотел, шел, куда хотел, а сетки вязать, работать не хотел — и это тоже сходило с рук. Что взять с юродивого — ну, пнет под зад какой-нибудь прапор, скажем, за нарушение локальной зоны, но официально никогда не наказывали и даже не помню, чтобы шмонали. И потому верный способ что-то заслать в другой отряд или на промку — через Тарзана. Его и поймают так не накажут. И никогда никого не выдаст. Поэтому зеки его особо не обижали. Прикажет отрядник встать на ворота локалки да еще с поверкой — никто не согласен, страшный косяк, лучше в ШИЗО отсидеть, — выручает Тарзан. Стоит с красной повязкой на посту, покрикивает, никого не пускает, а нет мента — давай, беги — очень удобно. Что бы он ни делал, косяка на него зеки не вешали. Придурок — самый свободный человек на зоне.
Вот и сейчас с Мальцевым ведь не заартачился — пошел танцевать. Мальцев из рысей, значит, танцует за мужика, Тарзан, выходит, за девушку — эта роль искони за пидором, ну кто бы из мужиков на нашем непутевом общем режиме даже из юмора бы отважился, и в голову не придет, совершенно исключено — враз зачислят в разряд «голубых» и уже не отмажешься — а Тарзан повязал голову платком, вроде косынки, склонил на плечо высокому Мальцеву, один нос торчит, и несет свою кургузость в нежнейшем танго. У Мальцева одна нога не сгибается, заносит ее кругами, как циркуль, и оттого танец получается со скоком, бедного Тарзана заносит вприпрыжку, но лица у обоих серьезны, даже немного мелодично-грустны и объятия подчеркнуто сладки. Томная картина. Мы умирали со смеху. За три года почти не смеялся, этот случай был единственный, но зато до слез. В редком веселье застал нас Новый 1982 год. Молодец, Тарзан! Ну, конечно, после отбоя кое от кого запахло одеколоном, похоже хватили и водочки — рыси и мастевая шерсть из круга завхоза Тимохи и столовского бригадира Марчело еще долго бубнили в каптерке, смотрели новогоднюю программу по телевизору, но к мужикам это уже не имело отношения. Мужики тяжко ворочались на шконарях, что-то принесет нам новый лагерный год?
Меня ударил мент
Сразу после праздников бригаду потрясли два события. В первый же рабочий день, 2 или 3 января отличился прапорщик Пономарев, или как их обычно зовут — прапор Пономарь. Его побаивались. Рыжеватый верзила с пустыми, обиженными, голубыми глазами не пропускал случая пустить в ход увесистые кулаки или испытать зековскую задницу пудовыми сапогами. Недавно он распинал одного нашего зека на глазах у отряда, гоняясь за ним по локалке. Не помню, положили ли этого зека в санчасть, но хорошо помню, что сидеть он долго не мог. Случаев таких было много, зеки боялись и ненавидели Пономаря, но штаба боялись еще больше и, потому не жаловались. Это не принято. Во-1-х, как я уже говорил, зеки боятся бумаги — привыкли, что всякая бумага, будь то приговор, постановление или жалоба, оборачивается не в их пользу. Во-2-х, какой смысл жаловаться на мордобой тем, кто сажает в ШИЗО или ПКТ, уж лучше снести кулаки, чем отсиживаться в камере, ментам на мента не пожалуешься. Это не значит, что в штабе ничего не знают. И не то, чтобы смотрели сквозь пальцы. Наоборот: так и надо. Мордобой практикуется как обычное средство работы с зеками, служба, понимаешь, такая. Бьют везде. Прапора более открыто, офицеры, опера предпочитают при закрытых дверях. И все они насаждают, приветствуют и даже провоцируют мордобой среди зеков. Главный метод сдерживания, повышения производительности и расправы с неугодными. Если ты завхоз, бригадир, то тебе дано официальное право лупить других зеков. Ни один мент не вмешается, скорее, мало, скажет, добавь еще. Ибо это в интересах администрации. Битый зек становится послушней. Когда зеки держат в страхе друг друга, администрации меньше хлопот. Пример такого воспитания и исправления подает сама администрация. Правда, штатные менты, офицеры бьют избирательно: знают, кого можно, кому нужно, а кого лучше не надо. На то они и офицеры, они умные. Дуракам же закон не писан, ну, а кто идет в прапора? Пономарь даже среди прапоров отличался бесноватостью.
Они вошли вдвоем во время утреннего обхода. «Почему не работаем?» Ну, тут тысяча причин: ждем вольняка, не знаем, что делать, ямы заледенели, болит живот, только пришли и т. д. Впрочем, вопрос задан машинально, в силу привычки, по долгу службы, прапорам, почему мы не работаем — наплевать. А просто завидно: мы тут сидим, в тепле, а они с похмелюги вынуждены болтаться по промкам, по морозу, не зная, куда себя девать. Да может в штабе на инструктаже еще настроение подпортили, что плохо работают. Один прапор стал шмонать в бендежке, а Пономарь прошел в отсек, где стояли мы с Юрой Приваловым. Придраться вроде не к чему, а глазища налитые — зло сорвать надо. Прицепился к самодельной печке — спираль на шлакоблоке: «Отключай!» Но другого обогрева нет, мерзнуть нам, что ли? «Кому сказал?» — рычит уже Пономарь. Юра с ворчаньем потянулся к выключателю. «Куда прешь? — ревет Пономарь. — Рви провода, на хуй!» «Нельзя, — говорю, — это дело электрика». Полыхающая спиртовая лужа глазищ уставилась на меня: «Умный больно?» Вот уж чего они смертельно не переносят, второй год слышу одно и то же оскорбление. «Почему куртка расстегнута?» — и Пономарь ударил меня в живот. Не то, чтобы сильно, на ногах я устоял. Впервые меня ударил мент. «Юра, ты свидетель, я сейчас же иду в штаб!» «Иди, — Пономарь надвинулся, — еще хочешь?» Я молча смотрел в упор. Но то ли другой прапор позвал, то ли спохватился Пономарь, то ли разрядился — они тут же ушли, оставив в покое и печку, и бригаду.
Я написал заявление и отнес начальнику колонии Зырянову. После обеда вызывают в штаб. ДПНК старший лейтенант Багаутдинов («Бага») сажает меня в своем кабинете за стол и заводит душевную беседу. Мол, Пономарев говорит, что не бил, а просто сделал мне замечание, ведь правда я нарушил форму одежды, пуговица у меня была не застегнута? и нечаянно меня толкнул. От меня требуется написать новое заявление — вот с такой версией, из которой бы следовало, что в первом заявлении я оклеветал скромного прапорщика. Я сказал, что коли так ставится вопрос, то я напишу прокурору, тем более, что у Пономарева это не первый случай руко- и ногоприкладства и полно свидетелей. «Ну, а если он перед вами извинится?» «Тогда посмотрим, но врать на себя я не буду». Бага оставил меня за столом, а сам вышел. Долго никого не было. Затем пришел Пономарь. Вы не поверите, но он понуро стоял передо мной и просил прощения: «Извините… погорячился… сам не знаю как вышло… больше не буду». Большой рыжий детина, гроза зоны канючил, как ребенок. Ну, как судить их за жестокость, если они дебилы? Судить надо тех, кто ставит этих дебилов для работы с людьми, кто натравливает их на людей. Я сказал, что извиняю его при условии, что он никого больше пальцем не тронет. «Клянусь, честное слово, никогда…» Ах, как он смотрел на меня! Казалось, скажи и брякнется на колени. Это уж было чересчур, пример того, как тот, кто унижает других, сам легко идет на унижение. В этом, собственно, низость всякого произвола — его возвышает только сила, перед другой силой он падает ниже, чем те, кого он унижает. Стало неловко и даже жалко Пономаря. Можно ведь извиниться, не теряя достоинства. Только его у них нет: ни тогда, когда они лупят, ни тогда, когда их лупят. Весь этот гонор перед беззащитными зеками — одна показуха: молодец среди овец. И непривычно мне было в зековской робе вдруг поменяться с ним местами. С чего бы такая честь? Помня о просьбе Баги, я сказал Пономарю, что, поскольку мы с ним договорились, готов извинить его и в письменной форме попросить, чтобы его не наказывали: «Нужно такое заявление?» «Не знаю, — растерялся Пономарь, — и тут увидел вошедшего Багу, — начальник скажет». Я написал новое заявление.
Но Пономаря все-таки наказали. Зырянов сказал мне, что дали ему, то ли пять, то ли семь суток гауптвахты. Затем его перевели на ту сторону к солдатам в роту, на зоне Пономарь больше почти не появлялся. Это произвело сенсацию, случай неслыханный, чтобы менты так наказали за то лишь, что ударил он зека. «Боятся тебя, профессор», — с восхищением говорили зеки. А мне, думается, не все так просто. Конечно, хозяин не хотел дурной огласки о зоне, не хотел прослыть держимордой. Наказав Пономаря, он в этом смысле подстраховал свою репутацию. Но почему так строго, я же просил его совсем не наказывать. Зырянов на этот вопрос мне не ответил, потом дошло, что у Пономаря еще были какие-то грехи — заодно и вкатили. Но всем было выставлено так, что из-за меня, по моей жалобе. И я заметил, что с той поры менты и особенно прапора стали на меня коситься. Теперь уж чуть что — спуску не жди. Так оно впоследствии и случилось.
Шмонали меня уже более тщательно, чем раньше. По любому поводу дергали сразу в штаб, в контролерскую, заставляли писать объяснительные, я обычно отказывался, все равно составлялся протокол, но поводы были столь смехотворны или надуманы, что начальство отпускало меня восвояси. Так что хитрый Зырянов убил двух зайцев, одним из которых был я. Вот такая, оказывается, есть в их арсенале защита, которая хуже наказания. И естественно, в отношении других зеков с мордобоем вовсе не полегчало. Били и продолжали бить.
Буквально через несколько дней после моего инцидента, вечером в отряде ко мне подошел Кальчура и задрал нательную рубаху: красно-синее брюхо. «Кто тебя так?» «Прапора». «Иди немедленно в штаб и доложи ДПНК, если не примут меры, я помогу тебе написать заявление». Конечно, в другое время ни Кольчура, никто другой в штаб бы не пошел — за жалобу еще добавят. Но ведь только что наказали Пономаря, все об этом знают. Кольчура посомневался и все-таки пошел, уж больно было ему обидно. На следующий день вдруг узнаю, что Кольчура не вернулся со штаба, дали ему десять суток.
Сажают только за подписью начальника колонии. Я бегал в штаб, в кабинет к Зырянову: «За что посадили Кольчурина?» «За то, что распространяет клевету, порочащую администрацию». — «Вы видели его живот, была экспертиза?» — «Зачем экспертиза? Он сам где-то ударился». — «Но ведь его били в каптерке, есть свидетель — дневальный». — «Да, есть свидетель, что его никто не бил. Мы взяли показания свидетеля и на этом основании посадили в ШИЗО — Кольчурин клеветал». Я окаменел от такого цинизма, но формальность соблюдена. Сука шнырь посадил Кольчуру. А я виноват, выходит, — зачем послал его в штаб? «Вот что, Николай Сергеевич, это я посоветовал Кольчурину обратиться к ДПНК. Если искать у вас справедливости и защиты — клевета, то сажайте и меня, я буду требовать расследования». — «Ладно, разберемся. Но если клевета подтвердится, я ему добавлю еще 15 суток». Хозяин явно лицемерил и не скрывал это.
Кольчуру выпустили через день или два. Естественно, никто, кроме Кольчуры, не был наказан. Сам он мало был мне благодарен за дружеский совет. Зекам дали понять, что случай со мной это исключение, которое лишь подтверждают правило: как лупили, так и будут лупить, и на ментов лучше не жаловаться. Мы подходили с Кольчурой к тому шнырю: почему оправдал ментов? Шнырь заюлил: «А чего я буду впрягаться, чтобы меня отпиздили?» — «Тебя сейчас надо пиздить: что ты сказал для протокола?» — «Ничего не говорил, не видел и все». — «Врешь! Если бы ты сказал, что не видел, то Кольчуру бы не посадили. Ты сказал, как они хотели, что его никто не бил, что ты видел, что они его не били, понял?» Шнырь глупо вытаращил глаза: «А какая разница?» «А такая, что тем самым ты сказал, что Кольчура оклеветал ментов и ты посадил его в изолятор, дошло? А вот теперь Кольчура имеет право отпиздить тебя, чтобы в следующий раз ты говорил правду». Кольчура щуплый парень мирный по натуре, — не стал его бить. Да и как ударишь, ведь побежит козел жаловаться. А надо бы. И не сдобровать бы шнырю, если бы Кольчура пользовался авторитетом. За кого другого зеки бы этого шныря непременно бы проучили, а за Кольчуру никто не захотел садиться. Дело, конечно, не в Кольчуре, дело в принципе: козел есть козел, но понятие принципа слишком абстрактно для зековского разумения.
Пожар
Второе январское событие было иного рода. 11 января на утреннем променаде, когда нас выгоняют в морозную ночь на зарядку, и мы, кто на месте, кто скоком, стучим окаменелыми сапогами, кто-то увидел за санчастью зарево и обрадовано заорал: «Ура! Промка горит!» Какой-то огненный свет там полыхал, но лениво и как бы догорая, мало ли что может быть на промке — сварка, костер — я не придал этому значения. Но уже к завтраку поползло: наша бендега сгорела. При этом все улыбались и были так счастливы, что я видел на лицах обычный зековский розыгрыш. В застойной тоске и скукотище слухи и события выдумываются то и дело, чем еще развлечешься? Бог с ним, как говорится, чем бы дитя ни тешилось, но все же на этот раз шутка показалась мне странной. Так обычно Ромах любил пошутить, чего это и зекам взбрело?
И вот развод на работу. Проходим выход на промку, и сердце упало, не верю глазам: там, на пустыре, где стояла наша бендежка, стелется дым над догорающими угольями. И в этих углях все: и спецодежда, и у кого валенки, у кого сапоги, у всех почти с трудом раздобытые рабочие телогрейки, стрем, личные вещи, которые для надежности хранились не в отряде, а здесь, в том числе маргарин, конфеты, табак со скудной, но такой желанной отоварки, ведь мы только что отоварились, — все подчистую сгорело. А с ними и все мои бумаги: книги, журналы, газетные вырезки, записи. Несколько томов краснокожего 3 издания Ленина. Большая стопка АПНовского журнальчика «Новое время», среди них второй, кажется, номер за 1981 г., где в заметке по поводу смерти Амальрика советский автор намекает, что тут имела место действительно случайная автокатастрофа, а вот с Галичем, мол, как сказать — такая участь ждет каждого ренегата и отщепенца. Это полупризнание, полуугроза — ценное свидетельство, я хотел его сохранить. Пропала большая масса газетных вырезок — обвинительный материал зацентрализованному бесхозяйственному управлению. Но больше всего я жалел о сгоревших рукописях. Почти завершенный рассказ. Когда я писал его, перед глазами стояла Наташа, рассказ был о ней, о мучительной любви к ней, я так над ним тоже намучился и, кажется, он удался. «Восхождение к пропасти» — эпилог, первые главы — второй раз я теряю эту несчастную рукопись. Ничего не осталось. Писать заново нет ни сил, ни настроения. Да если и решусь, это уже будут другие вещи, другие дети, при моей худой памяти дословно мало что помнится. Другие дети, даже если они будут, это все-таки не те дети — боль остается. Надо ли говорить, что каждая созданная вещь, какая угодно, это часть духовной жизни автора. Со смертью произведения что-то умирает в самом авторе. Во всяком случае я так воспринимаю утрату своих рукописей. Факт изъятия моего архива до сих пор я переживаю болезненнее, чем арест и приговор. Сожжение нанесло второй катастрофический удар.
Бригада ушла в прорабский вагончик, а я весь день разгребал дымящиеся головешки. Ветер разносил черные, как копирка, листы. Несколько дней подряд я ходил на это пепелище, рылся и что-то находил. Один или два тома Ленина — обложки сгорели дотла, но все листы книги чудным образом сохранились, даже не опалены. Большая часть общей тетради, не выгорела как раз та часть, где писалось «Восхождение к пропасти». Сохранились отдельные лоскуты исписанных страниц, я собирал их до самого малого, надеясь по останкам что-то еще восстановить, а если и нет, пусть будет черная, обгоревшая память, пусть будет свидетельство, ибо по ряду признаков крепло подозрение в том, что пожар был нарочно устроен. Рассказ, написанный в тонкой ученической тетради из лагерного ларя, как и записи на отдельных листах, сгорели дотла. И следов не осталось. Не было ли шмона перед поджогом? Я не исключаю, что часть моих бумаг не была предана огню, а заблаговременно унесена операми. Что касается общей тетради, единственной более или менее сохранившейся, где было «Восхождение к пропасти», то она им была не нужна — первый вариант этой рукописи они забрали у меня раньше. Из окон штаба и оперчасти хорошо просматривается пустырь и это пожарище, они, конечно, видели как я бродил по нему. Наш бригадир Лысков вскоре сказал мне, что Романчук спрашивал его: все ли сгорело у Мясникова?
Мало кто сомневался в умышленном поджоге. Во-первых, Ромах грозился не раз. Во-вторых, никто не искал причины пожара, никого не вызывали, никто не наказан. Будто ничего не произошло. Ходили смутные разговоры о том, что с промки работающие в ночь видели как около шести утра кто-то заходил в бендежку, а вскоре она заполыхала. Самовозгорания быть не могло. Если б какой огонь был обронен бригадой в конце рабочего дня, то она бы сгорела еще вечером. Бендега сколочена из сухих досок, фанеры — вспыхнула бы как порох. Случайное электричество тоже исключено: выносной рубильник на столбе был выключен. Допустить шалость ночного зека или блудничество с заметанием следа нельзя, т. к. сразу бы в штабе забили ЧП, ползоны бы перетаскали на следствие, а не нашли бы, так обязательно бы на кого-нибудь свалили. Даже если бы нечаянно загорелось, все равно бы затаскали бригаду: кто виноват, кто нарушил технику безопасности? Наверняка бы слетел бригадир и кто-то был бы наказан, помельче аварии не остаются без расследования и наказания, а уж пожар, уничтожение казенного имущества, инструмента, спецовки, не говоря о личных вещах, — шуму в штабе должно было быть невпроворот. А никакого шума не было. И зекам блудничать тоже повода нет: нечего там было тащить, кроме нескольких пачек маргарина, а из-за этого никто не будет поджигать, рисковать дополнительным сроком или ПКТ. В общем, как ни крути, все указывает на ментов, тем более, что в лице зам. нач. колонии Ромаха, они не скрывали своего поджигательного намерения.
А вот зачем они это сделали — не пойму. Ну, понятно, бендега — бельмо на глазу, двенадцать зеков неделями гасятся, черт знает, чем занимаются, и врасплох не застанешь. Так в их же власти приказать развалить и дело с концом. Но зачем поджигать, да тайком по разбойному? И что это Романчуку так интересно все ли у Мясникова сгорело? Да не в бумагах ли моих все дело? Другой причины я не нахожу. И не могу в это поверить — это тот верх глупости и бандитизма, который не поддается логическому объяснению.
Не перестаешь удивляться лагерному начальству: родятся они такими или становятся по мере исполнения своей «воспитательной» службы? Можно ли исправить преступников столь преступными методами? Чем они лучше зеков? Ничем. Они хуже основной массы зеков, а если и ровня кому, то самой гнилой, самой подлой зековской братии, козлам продажным, своим стукачам, на которых администрация, весь этот лагерный режим опирается. Дурной человек старается хоть притвориться порядочным, все-таки хоть немного стесняется. Даже стукач боится презрения, не то, что на зоне и на свободе, когда уже вроде ничто не грозит, мало, кто признается, да, мол, был осведомителем, постукивал потихоньку. Нет, скорее наврет с три короба. А вот администрация ничего не стесняется. И не хватило ума догадаться, что этим поджогом всю преступную сущность свою высветили насквозь перед зеками. Ну, какое может быть отношение к ментам после этого?
1986–1987 гг.
Несподобилось
Дальше продолжать не было никакой возможности. И по сей день.
В 1987 г. пошла волна освобождения политзаключенных. Мы сошлись с Григорьянцем и делали журнал «Гласность». Я там вел рубрику «Общественная приемная». Из-за обилия жалоб и всякого рода литературного андеграунда, который жалко было выбрасывать, завел другой журнал «Права человека». Их надо было печатать, потому что никто не давал им голоса. Писал на злобу дня — шла перестройка и неизвестно, чем она кончится, куда приведет. Тут уж не до своих мемуаров.
А «Московские тюрьмы» были уже написаны. Я отдал их в издательство «Советский писатель». Знакомый редактор сказал, что сталинские лагеря им уже можно, чем черт не шутит — давай попробуем нынешние. Нужно два рецензента. Дает мне список редколлегии из 20 с чем-то человек. Там тьма махровая, узрел лишь два имени: Лихоносов и Скоп. Лихоносов хороший писатель, но в Таганроге. Скоп, видимо, друг Шукшина, раз снимался в его «Странных людях». И в Москве. Порешили для ускорения сначала дать Скопу. Что из этого вышло и какой он «друг», я написал в заключении «Московских тюрем».
Ничего не оставалось: срочно забрать рукопись, пока его похабная рецензия не очутилась в КГБ, и отправить за границу. Подальше с глаз, ибо я еще болтался по лесам и в Москву меня не пускали. Не хватало мне КГБ.
Переправили в Париж, в «Русскую мысль». Потом другой экземпляр я отправил в Америку Попову. Третий сам в 1990 г. отвез туда же, нам разрешили вместе с женой выехать по частному приглашению того же Попова. Позвонил из Бостона в «Русскую мысль». Сказали, что поставили в план следующего года, если «сами доживем». Не дожили, вскоре главной эмигрантской газеты и издательства не стало. Говорят, прекратили финансировать, в Союзе же — перестройка. Чего вам еще надо?
Здесь, в Москве, предложили отдать рукопись в Фонд Солженицына. Я отдал. Потом, думаю, почему бы не сходить в журнал «Москва» — там сейчас главный Леня Бородин, известный революционер и диссидент религиозного толка. Тоже несколько лет сидел. Уж он-то! Не заходя к нему, просто принес рукопись в отдел прозы. Выбрали с редакторшей одну главу «Малолетки в борьбе с беспределом», подготовили к печати.
И вдруг она мне возвращает. Главный редактор Бородин завернул. Почему? А так, молча. Меня удивило: что же это он меня не пригласил, хоть бы познакомились. Странная ситуация.
Из Америки не слуху, ни духу. Ну, как раньше было с моими рукописями, которые давал Попову. За что и посадили. Теперь хоть не сажают, но ведь и не печатают, гады!
20 лет «Московские тюрьмы» под № 10 в архиве Фонда Солженицына, теперь это называется «Библиотека Русского Зарубежья». Отличное здание на Таганке. Я пошел туда. Рукопись не тронута. Никому не нужна. И чего она там хранится, для кого? Несколько лет назад студенты журфака МГУ приходили ко мне, защищали диплом, используя мой журнал «Права человека». А это архив! Кто с ним работает?
А годы идут. Я на пенсии. Собираю свою беллетристику, которую раньше стеснялся, не предлагал никому. Тот мой друг из «Советского писателя» создал свое Интернет-издание. Открыл мне страничку, неси, говорит. У меня компьютера нет, я вообще с этой техникой, мобильниками, не в ладу. Но он убедил меня, что Интернет — это тоже не бесполезно.
Там он поместил сборник моих рассказов. Потом я дал ему сборник «О художниках». И он напомнил мне о «Московских тюрьмах». Мол, тоже, готов. Забрал я рукопись из архива. Перевели ее на дискету. Нашел еще несколько тетрадей о зоне. Наскреб денег и теперь за свой счет издаю.
«Зона» не дописана. В свое время некогда было, а сейчас в эту парашу лезть не хочется. Надо было мне всего-то дойти до «Изгоя» — третьей книги, когда ты вроде бы на свободе, а свободы не видишь. Тема мало прописана и чрезвычайно интересна и в юридическом и в психологическом плане. А как ее писать? Надо сначала тюрьмы, зону, а их никто не печатает. Время ушло. Публикую, что есть, пусть хоть что-то останется.
2010 г.
Комментарии к книге «Зона», Алексей Александрович Мясников
Всего 0 комментариев