«За нашей спиной Москва»

А. А. Сурков За нашей спиной Москва

Дни лета, осени и зимы 1941 года никогда не сотрутся в нашей памяти. В эти дни и месяцы мы с особой силой почувствовали, как неповторимо прекрасен наш город Москва, как дорог нашему сердцу каждый дом, который мы возвели, каждое дерево, которое мы посадили, каждый станок в заводском цехе, которому мы дали жизнь. В эти дни всенародная любовь к Москве предопределила всенародный характер обороны ее от вражьего нашествия.

Для писателей, как и всех советских людей, 22 июня 1941 года не изгладится из памяти никогда. В тот день мы собрались в отделе печати Главного политического управления Красной Армии. Собрались, чтобы получить проездные документы и отправиться на фронт.

Среди тех, кто со словами Маяковского: «И песня и стих — это бомба и знамя» — ушел воевать, были Николай Тихонов, Евгений Петров, Александр Безыменский, Александр Твардовский, Михаил Светлов, Сергей Михалков, Василий Гроссман, Аркадий Гайдар, Константин Симонов, Евгений Долматовский, Леонид Соболев, Борис Горбатов, Юрий Крымов и многие, многие другие.

Первый месяц войны, наполненный грозными и трагическими событиями, я провел на Западном фронте, среди солдат, прикрывавших на многострадальной белорусской и смоленской земле подступы к советской столице. Может быть, поэтому мы на Западном фронте чувствовали беду, надвигающуюся на столицу, тоньше и острее, чем другие советские люди. Уже в первой половине июля сердце подсказало мне тему стихотворения, в котором были такие строки:

Вперед! В наступление! Назад ни шагу! За нашей спиной Москва.

Каждый день июля оставил неизгладимые знаки в нашей памяти. Но, может быть, самым памятным и для меня, и для других остался тот вечер, когда над нашими головами с угрожающим рычанием высоко в небе пролетели на восток огромные армады немецких бомбардировщиков.

Они летели долго, косяк за косяком. И был особенно зловещ прерывистый, глухой вой их моторов. Высоко задрав головы, мы из полутьмы густого елового леса всматривались в потухающую синеву вечернего неба и прислушивались к неумолкающему вою.

И тогда кто-то ошеломил нас догадкой:

— Товарищи, ведь они, будь они прокляты, на Москву полетели.

В лесу были и москвичи, и сибиряки, и украинцы, и белорусы, уже ушедшие из родных мест, затоптанных железными копытами немецких танков. Но чувство общей острой тревоги и боли обожгло наши сердца, и каждому хотелось, чтобы вражьи воздушные корабли лучше сбросили свой смертоносный груз сюда, в лес, на наши головы, только бы не долетели до Москвы.

В тот памятный вечер записал я в свою корреспондентскую книжку стихотворение, которое оканчивалось строками:

И мы услыхали глухие слова: — Клянусь тебе жизнью, родная Москва, За кровь на асфальте, за женщин в слезах, За ужас в бессонных ребячьих глазах, За взорванный бомбами мирный уют, За каждый кирпич, что они разобьют, За каждый квартал, укутанный в дым, Мы страшной расплатой врагу воздадим…

До смертного часа не изгладятся в моей памяти воспоминания суровой осени того года. Жестокая беда фашистского наступления настигла нас в первых числах октября. Под ударами врага фронт не выдержал, и бронированные фашистские орды, подминая наши полки, дивизии, армии, хлынули к Москве, с пугающей быстротой приближаясь к тем рубежам, которые тогда именовались «дальними подступами к столице».

Шел октябрь в дождях, в слякоти, в ранних заморозках. Огненная линия фронта пролегла полукругом от Сталиногорска через Тулу, Можайск, Волоколамск к Волжскому водохранилищу. Еще не растративший инерцию наступательного броска, враг рвался к столице. Пространство раскалывалось от рева орудий, рычания танковых моторов, воя пикирующих бомбардировщиков, леденящего кровь свиста падающих бомб. То здесь, то там в тыл сражающихся падали группы немецких воздушных десантов.

В эти дни под почти непрерывный вой сирен, возвещающих очередные воздушные налеты, Москва превращалась в огромный вооруженный лагерь.

По всем дорогам на запад, на юг, на север, на восток шли многотысячные отряды москвичей и москвичек с лопатами, кирками, мотыгами — строить кольцо оборонительных сооружений.

Увязая в раскисшей от осенних дождей глине, они рыли окопы, глубокие противотанковые рвы, вкапывали в землю бетонные колпаки дотов, ставили непроходимые линии надолб и «ежей» и опутывали колючей проволокой широкие просторы подмосковных полей, куда они приезжали в мирное время погулять в выходной день, где они жили в пионерских лагерях и домах отдыха.

Их мочил пронизывающий осенний дождь. На них налетали «мессершмитты», сбрасывая бомбы, поливая свинцом пулеметных очередей, а они рыли неподатливую глину упрямо, исступленно, и сердце в груди каждого билось часто, горячо, как бы торопя: скорее, скорее, скорее!

Когда они заканчивали свой труд, в окопы приходили солдаты, и девушки в стоптанных, облепленных грязью городских туфлях говорили им:

— Смотрите, ребята, не уходите отсюда!

И солдаты, прилаживая пулеметы к бойницам, кричали им вслед:

— Уж будьте спокойны! Маленькие мы, что ли, не понимаем, что там — Москва.

А как прекрасна в своем строгом и грозном величии была Москва в те незабываемые дни!

По всем своим заставам опоясалась она стальными оградами надолб и «ежей», многослойными линиями сооруженных из мешков с песком баррикад, из бойниц которых грозно смотрели черные глазки пулеметов и жерла противотанковых пушек.

Добровольцы из истребительных батальонов маршировали по улицам, и при каждом очередном воздушном налете десятки тысяч москвичей, мужчин и женщин, стариков и подростков, взбирались на крыши домов, чтобы под вой бомб и свист снарядных осколков тушить падающие дождем зажигательные бомбы.

В это время даже специалисты по починке примусов и керосинок переквалифицировались на производство ручных гранат и минометов, а в пустых цехах эвакуированных на восток промышленных гигантов чинили подбитые в бою танки, изготовляли автоматы для защитников города, снаряды. Рабочие-папиросники снаряжали ружейные патроны, рабочие-метростроевцы замешивали бетон для строительства дотов укрепленных районов Подмосковья.

В это время тысячи домашних хозяек, возвратившись с работ по строительству оборонительных сооружений, за черными шторами затемнения проворными иглами шили в бессонные ночи теплые ватники и шапки для защитников столицы.

В это время в московских комсомольских райкомах собирались юноши и девушки, только что покинувшие школьные скамьи, и, дав клятву на верность Родине, в глухие осенние ночи переходили фронт, чтобы в тылу врага разведывать, взрывать пути, спускать под откос эшелоны с танками и снарядами. В их рядах была Зоя Космодемьянская, были те восемь смелых, кого озверелые гитлеровцы повесили в Волоколамске.

Да, в те дни каждая улица, каждый переулок, каждый дом и каждая квартира Москвы были участками боевого фронта. И в суровом фронтовом быте города сложились фронтовые порядки и фронтовые привычки.

Чем чаще становились воздушные налеты врага, тем спокойнее становились москвичи. Уже осенью в бомбоубежища уходили только женщины с малыми детьми и древние старики.

В суровой обстановке города-фронта москвичи оставались москвичами.

И днем и ночью, почти не умолкая, стреляли зенитные орудия и пулеметы, прикрывая огневым щитом небо над столицей. То там, то здесь падали бомбы, сбрасываемые одиночными самолетами, прорвавшимися сквозь огневое кольцо обороны. Время от времени рушились дома от прямых попаданий и возникали пожары. Но раны, нанесенные городу, быстро залечивали. Так, стоящий у Никитских ворот памятник К. А. Тимирязеву, поврежденный взрывной волной, за одни сутки был восстановлен и как ни в чем не бывало стоял на старом месте. То же было с памятником Ломоносову в сквере МГУ.

Фабрики и заводы работали круглые сутки в три смены, и в часы налетов рабочие не отходили от станков.

Как обычно, шла торговля в магазинах, были открыты столовые, рестораны, кафе. По вечерам концертные залы и театры были полны зрителей.

Я помню, как в самое тревожное время, когда враг особенно настойчиво пытался прорваться к столице, мы, небольшая группа писателей, съехавшихся с фронта в Москву, проводили литературный утренник для комсомольцев в Концертном зале имени Чайковского. Утренник шел под аккомпанемент зениток. Зал был не очень заполнен зрителями, потому что молодежь была на работе, но какое особенное, непередаваемое настроение общности чувств связывало нас с нашими слушателями!

Я помню, как зимой в начале 1942 года выступали мы в зале Малого театра перед партийным и комсомольским активом и перед передовыми рабочими. Председательствовал Емельян Михайлович Ярославский. Вечер дважды прерывался воздушными тревогами, но зал был набит слушателями, и каждое слово со сцены электрическим током проходило по сердцам и вызывало необычные на литературных вечерах аплодисменты и взрывы негодующих возгласов против тех, кто стоял в пугающей близости от Москвы, пробуждало действенное чувство любви к Родине, к великому городу, чувство гнева и ненависти к врагу.

И не забыть мне, как мы по приглашению партийной организации фабрики «Юношеская книга» проводили литературный вечер в клубе этой фабрики.

Едва я закончил свой доклад о Красной Армии, как завыли сирены и, быстро нарастая, начал приближаться гул самолетов и отзвуки артиллерийской канонады. Люди в президиуме переглянулись и стали шепотом советоваться: продолжать вечер или прервать его.

В зале поняли, о чем шепчутся в президиуме, и сразу десятки голосов раздались из разных углов зала:

— Продолжайте вечер! Ну их к дьяволу, они круглые сутки летают. Не дадим фрицам испортить наш вечер!

И под грохот зениток, под выбухи взрывов поэты читали стихи, прозаики рассказывали о доблести советских воинов, и к ним было приковано внимание сотен горящих глаз.

Когда литературная часть кончилась, налет еще продолжался. В зале быстро раздвинули скамейки. Посередине зала уселся баянист, и под звуки старинного вальса молодые наборщики, брошюровщики, фальцовщицы, переплетчики закружились в танце. Правда, за кавалеров танцевали в большинстве девушки: сверстники их в это время были в окопах под Москвой.

И как апофеоз этих великих дней живет в нашей памяти вечер 6 ноября 1941 года.

В подмосковном дачном поселке, под отчаянную канонаду зенитных батарей, отбивавших очередную волну немецких бомбардировщиков, мы проводили торжественное заседание коллектива сотрудников фронтовой газеты, когда кто-то из товарищей вбежал в комнату и взволнованно прокричал:

— Товарищи! Все к репродуктору! Началось торжественное заседание Моссовета.

У старенького, шипящего и хрипящего репродуктора столпилась группа людей разных возрастов. Был тут и редактор газеты, и молодые политруки-сотрудники, и старик сторож, и пожилые няни бывшего детского сада, в помещении которого приютилась в те дни наша редакция. Несколько человек взобрались на две шаткие табуретки и, обхватив для равновесия друг друга руками, вслушивались в спокойные, уравновешенные слова доклада.

И от фразы к фразе, от минуты к минуте светлели лица слушателей, и когда в зале начинали греметь аплодисменты, мы с риском свалиться со своих шатких табуреток аплодировали самозабвенно, неистово.

А когда кончилось торжественное заседание, мы вдруг заметили, что налет кончился и за окнами сгустилась тишина черной, как сажа, ноябрьской ночи.

Самый факт традиционного торжественного заседания Моссовета и последовавший на следующее утро парад отвалили от души каждого из нас тяжелый камень тревоги и горечи. Враг был близко в этот вечер и в это утро, но в смятенных этой близостью человеческих сердцах крепла уверенность в том, что не он, а мы будем победителями. Люди в этот вечер как бы выросли на несколько голов. И они, пользуясь темнотой, не стесняясь, стирали с лиц очистительные слезы радости, обнимали друг друга и крепкими рукопожатиями скрепляли то, что не могло вылиться в слова.

То, что думали мы тогда в Москве и на полях войны в Подмосковье, думали советские люди и в голодном, блокированном Ленинграде, и на далеком Урале, и в степи под Ростовом, и у Тихвина, и в степях Харьковщины, и там, за фронтом, во вражьих тылах.

Источником негасимого света для миллионов людей в те трудные, героические дни была Москва. Из этого города несгибаемая воля партии направляла усилия народа на героические подвиги во имя свободы и независимости Родины и ее разум, как лучи мощного прожектора, пробивал кровавый туман войны и «за горами горя» освещал «солнечный край непочатый» счастливого будущего народа.

Для миллионов советских людей и в годы радости, и в годы испытаний Москва была аккумулятором их энергии, их героизма, их любви к Родине.

В военные годы сила народной любви к Москве удесятерилась. Об этом знал враг. И в трудные для народа дни, когда гитлеровцы бесчинствовали на захваченных ими советских территориях и когда они уже почувствовали, что беда чужеземной оккупации не сломила в сердцах попавших в полон советских людей их любовь к Родине, их волю к сопротивлению, в потоке лживой фашистской информации особенно часто возникало слово «Москва».

Сообщениями о захвате Москвы гитлеровцы хотели подорвать в сердцах людей веру в победу, сломить силу их сопротивления.

Гитлеровские ставленники, старосты и полицаи, приходили на крестьянские сходы и, вертя в руках листовки с крикливыми сводками верховного командования вермахта, внушали угрюмым слушателям:

— Ну что вы ломаетесь! Все равно капут. Германцы взяли и Москву. Все равно большевикам не удержаться…

А слушатели, обдавая предателей огненной ненавистью взглядов, упрямо молчали и после таких сходок тайком несли в лес партизанам хлеб и сало, сами уходили в лес и там, в кругу своих, ночью до отказа набивались в командирскую землянку, собирались у радиоприемника и слушали, как звучит невыразимо дорогой голос своего, советского человека:

— Говорит Москва! Говорит Москва!..

Через огненные барьеры фронтов изо дня в день Москва говорила со всем миром, и, слыша ее голос, люди во вражеском полоне дышали глубже, сердца их бились увереннее, и от теплого материнского голоса столицы становилось светлее на душе у тех, кому, может быть, завтра предстояло принять мученический конец в застенках гестапо или на эшафоте в пеньковой петле.

Помнится мне один случай. Это было летом 1944 года. Войска 1-го Прибалтийского фронта в общем строю неудержимо рвущихся на запад советских войск подкатились к древнему белорусскому городу Полоцку.

Я заночевал в редакции газеты одной из гвардейских дивизий в только что отбитой днем у врага маленькой лесной деревушке близ самого Полоцка.

Три года жители этой деревушки жили под игом вражьей оккупации. Три года они были оторваны от Родины. И сейчас они, как бы пробудившись от долгого и страшного сна, на ощупь бродили по своим хатам, по своим поросшим бурьяном огородам, подходили к красноармейцам и, все еще не веря своей радости, гладили рукава их гимнастерок, смотрели в глаза и спрашивали:

— Так вы пришли, братки? Насовсем пришли?..

И женщины, не выдержав радости случившегося, вдруг принимались рыдать и пытались целовать заскорузлые от копанья окопов солдатские руки…

В дырявом сарайчике на окраине деревеньки работники редакции установили радиоприемник. Под вой летящих через наши головы в сторону Полоцка снарядов, под выбухи недальних разрывов немецких мин в приемнике рождались шелесты, трески, завывания…

Толпа крестьян окружила сарайчик, напряженно вслушиваясь. Вот возникли булькающие звуки чужой речи. Возникла и ушла музыкальная фраза какого-то марша.

И вдруг сразу чисто и ясно, как будто говорящий был вот тут, в сарайчике, зазвучало:

— Говорит Москва! Говорит Москва!

И знакомый всем голос московского диктора Левитана произнес слова: «Приказ Верховного главнокомандующего…»

С каким-то почти молитвенным напряжением лесные жители — мужчины и женщины, старики и дети — слушали слова приказа с перечислением освобожденных городов и подвигов вот этих солдат, что стояли рядом и слушали…

Словами приказа Верховного главнокомандующего Родина утверждала бессмертную доблесть живых и вечную славу отдавшим свои жизни за то, чтобы вот эти дети белорусского народа снова свободно дышали, свободно жили и слушали зовущий к победе и славе набатный голос Москвы…

И когда от имени Родины орудия московских батарей слили свои голоса с голосами фронтовых орудий, посылающих сквозь синеву звездной ночи свои неотвратимые снаряды по окопам и дотам врага, женщины, прижимая к груди малых ребят и заливая их личики слезами счастья, шептали:

— Слухай, слухай, дзевчинка, то гаварищь наша Радзима, наша Москва.

И когда умолкли голоса московских батарей салюта славы, под аккомпанемент артиллерийской канонады возникли в приемнике и воскрылились во влажной темноте июльской ночи слова знакомой каждому песни:

Кипучая, Могучая, Никем не победимая, Страна моя, Москва моя, — Ты самая любимая.

После войны мне привелось побывать в разных странах Европы, на Ближнем Востоке.

Разные народы населяют эти страны. И разные люди встречаются среди этих народов. Но есть одно повсеместное и неизменное. Для людей, которые в поте лица добывают хлеб свой, слово «Москва» служит магическим ключом к тайникам сердца.

В старинном селе у подножия Родопских гор, где в сельской церкви погребены борцы за независимость, павшие в 1876 году в бою с султанскими янычарами, и юные партизаны, борцы против гитлеровских сатрапов и их болгарских прислужников, старик, хранитель этого сельского пантеона народных героев, говорил мне:

— Они погибали, как подобает мужам, эти мальчики и девочки. Они хотели свободы своему народу, и они верили, что, пока есть на земле город Москва, факел свободы не потухнет. Они не боялись смерти, потому что верили в жизнь…

В Софии болгарский интеллигент, в свое время променявший уют городской квартиры на низкий зеленый свод партизанского шалаша в диком горном ущелье, как бы вновь переживая недавно пережитое, взволнованно рассказывал:

— Сначала нас было мало. И было очень трудно. Мы голодали и страдали от холода. Нас травили, как диких зверей. Надо знать природу болгарских фашистов, чтобы представить себе всю меру их подлости и бесчеловечной жестокости. Они сочетали в себе жестокость султанских палачей с подлой бесчеловечностью палачей из гитлеровского гестапо. Нам было очень трудно. И был у нас «волшебный ящик» — радиоприемник. Его мы берегли пуще, чем оружие, боеприпасы, продовольствие. Он связывал нас с миром. Он связывал нас с Москвой. А из Москвы вливались в наши сердца волны уверенности и веры. И когда было невмоготу, когда зимние снежные бури отрезали нас от всего живого, мы, экономя запас энергии батарей, настраивали свой «волшебный ящик» на Москву. И когда долетало до нашей первобытной стоянки дорогое сердцу «Говорит Москва», уходило гложущее ощущение голода, забывалось, что злой зимний ветер леденит кровь…

Я разговаривал с югославскими партизанами, копенгагенскими бойцами Сопротивления и пражскими, кладненскими, злинскими, пльзеньскими подпольщиками. Это были люди разного возраста и разных профессий. Многие из них до войны не были повернуты сердцем в восточную сторону.

Но когда нахлынула на их земли беда иноземного нашествия, Советский Союз и Москва стали для них воплощением силы жизни, символом будущего, знаменем мужества и самопожертвования.

Как исповедь их мужественных сердец звучат слова из тюремного дневника чешского коммуниста Юлиуса Фучика. Изнуренный многодневными пытками в застенках пражского гестапо, Юлиус Фучик, вспомнив, что сегодня Первое мая, думал:

«В этот час мы уже строились в ряды на окраинах городов и развертывали свои знамена. В этот час на улицах Москвы уже шагают на майский парад первые шеренги войск. И сейчас миллионы людей ведут последний бой за свободу человечества. Тысячи падут в этом бою. Я один из них. Быть одним из воинов последней битвы — это прекрасно».

Так думал этот бесстрашный воин «всемирной великой армии труда». Так думали несчитанные тысячи тех, кто, подобно Фучику, не склонил головы перед злом фашизма.

Для них слово «Москва» было символом жизни. И в нынешние мирные времена на окраине любого капиталистического города едва вы произнесете при встрече с рабочим человеком, не умеющим говорить по-русски, слово «Москва», как лицо его осветит улыбка дружества…

Вот такая она и есть, Москва.

Такую ее я и ношу в своем сердце..

Реклама на сайте