«Труды и дни Ахматовой»

Прот. Ардов Труды и дни Ахматовой

Роман Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. – М.: Водолей Publishers, 2005.

Дорогой Роман Давыдович!

В самом начале 2006 года мне удалось приобрести Вашу книгу “Анна Ахматова в 1960-е годы”. Я, конечно же, предвкушал наслаждение, которое должен был испытать при чтении столь солидного издания, но опасался, что мои многообразные обязанности помешают насладиться в полной мере.

Но в конце января пришлось мне поехать на несколько дней в Швейцарию, туда, где, по словам Бени Крика, обретаются “первоклассные озера, гористый воздух и сплошные французы”. И там в течение трех дней я, не отрываясь, читал Вашу книгу – “не так, как пономарь, а с чувством, с толком, с расстановкой”…

Память то и дело возвращала меня в те самые шестидесятые, о которых Вы повествуете… Вот Ахматова сидит в нашей столовой на Ордынке, перед нею – раскрытая книга. На переплете надпись – “Тысяча и одна ночь”, но типографского текста там нет. Анна Андреевна записывает имена людей, которые придут к ней сегодня. А над этим списком стихотворные строки и еще какие-то записи. Я говорю:

– До чего же сложную работу вы даете исследователям. У вас тут стихи, телефонные номера, даты, адреса… Кто же сможет в этом разобраться?

Ахматова поднимает голову, смотрит на меня серьезно и внимательно, а затем произносит:

– Это будет называться “Труды и дни”.

Так вот мне представляется, что Ваша новая книга могла бы именоваться “Труды и дни Ахматовой”.

А теперь – к делу. Прежде всего, примите мои поздравления. Зная Вас много лет, я мог предполагать, что труд этот будет выше всяких похвал, но то, что Вам удалось, превосходит всякие ожидания. Учитывая Ваши экскурсы в тридцатые, двадцатые и десятые годы, вполне уместно говорить, что мы имеем дело с некоей энциклопедией, пользуясь которой, читатель может составить исчерпывающее представление о поэзии Ахматовой, о ее личности, биографии, окружении и, что самое существенное, о том времени, в котором ей довелось жить.

А теперь я хочу высказать несколько соображений по конкретным поводам, а также предложить Вам небольшие дополнения на тот случай, если Ваш замечательный труд будет переиздаваться.

Самое сильное впечатление произвела на меня напечатанная на 303-й странице записка министра государственной безопасности В.С. Абакумова “О необходимости ареста поэтессы Ахматовой”, направленная Сталину 14 июля 1950 года. Там содержатся ссылки на показания Н.Н. Пунина и Л.Н Гумилева, где Анна Андреевна обвиняется в “злобной клевете против ВКП(б) и Советского правительства”.

Я далек от мысли судить и мужа, и сына Ахматовой – окажись я на их месте, неизвестно, какие показания выбили бы доблестные чекисты из меня… Но как же горько читать слова из протокола, который подписал Лев Николаевич: “В присутствии Ахматовой мы на сборищах без стеснения высказывали свои вражеские настроения…”. И после такого он, несчастный, упрекал мать в нежелании вызволить его из лагеря, а в письмах к Э.Г. Герштейн твердил о своей невиновности: “Кажется, им просто стыдно признаться в том, что они меня так, ни за что осудили, и теперь они поэтому тянут, не зная, что сказать”. (7 декабря 1955 г.)

Когда я прочел “абакумовскую записку”, меня охватила не только жалость по отношению к Пунину и Льву Николаевичу. Я задумался о том, как сложилась бы жизнь нашей семьи, кабы Сталин ответил своему министру согласием. Начиная с сорок девятого года Ахматова жила в Москве, у нас на Ордынке, гораздо больше, нежели в Ленинграде. Если бы ее тогда арестовали, то, выражаясь словами того страшного документа, непременно обвинили бы в том, что она “группировала вокруг себя враждебно настроенных литературных работников и устраивала антисоветские сборища”. В этом случае были бы арестованы мои родители, на квартире которых эти “сборища” происходили, а также друзья Анны Андреевны – Э.Г. Герштейн, Н.И. Харджиев, М.С. Петровых, Н.Я. Мандельштам… Избежать этой участи могла бы разве что Л.К. Чуковская, поскольку тогда она была с Ахматовой в ссоре и помирилась лишь в 1952 году. А еще, я полагаю, были бы вновь репрессированы М.Д. Вольпин и Н.Р. Эрдман.

Старший сын моей матери Алексей Баталов летом пятидесятого окончил театральный институт и был принят в труппу Художественного театра. Его наверняка тоже бы арестовали, и Бог весть, как бы потом сложилась его судьба.

Мне в ту пору было 11, а младшему брату Борису – 9, мы с ним, по всей вероятности, попали бы в детский дом…

На восьмидесятой странице Вы приводите еще один документ из того же чекистского ведомства – “агентурное донесение, датированное 23 ноября 1958 года: “Объект большую часть времени проводит в Москве, живет у Ардовых, летом предпочитает дачу в Комарове, построенную для нее Литфондом…””

Этот донос я прочитал не без чувства удовлетворения. Мне припомнилось, как 7 марта 1966 года мы с Иосифом Бродским побывали на кладбище в Павловске и, убедившись, что там хоронить Анну Андреевну невозможно, сообразили, что она сама в “Приморском сонете” указала место для своего погребения:

И кажется такой нетрудной,

Белея в чаще изумрудной,

Дорога не скажу куда…

Там средь стволов еще светлее,

И все похоже на аллею

У Царскосельского пруда.

Так вот, оказывается, неведомый стукач в пятидесятых годах был тех же мыслей, что и мы с Бродским, он писал об Ахматовой: “Часто ходит на кладбище, расположенное в полутора километрах от дачи. Такое впечатление, что подыскивает место для себя”.

А теперь я позволю себе предложить Вам некое дополнение. В Вашей книге довольно много внимания уделяется “Реквиему”, Вы пишете о мюнхенском издании этой вещи и о том, как она расходилась в самиздате. Мне представляется, что кое-кому из Ваших читателей было бы небезынтересно узнать, каким образом “Реквием” начал распространяться, и тут я прибегну к автоцитате (Монография о графомане. М., 2004):

“У меня есть грех перед Ахматовой, но она мне его при жизни простила. Грех этот заключается в том, что из-за меня “Реквием” стал распространяться в списках.

В шестьдесят втором году Анна Андреевна, наконец, решилась записать эти стихи, которые, по ее собственному выражению, до той поры “лежали на дне ее памяти”. Я и раньше слышал кое-что из этого цикла в ее чтении, но мне не удавалось запомнить ни одного стихотворения целиком.

Когда “Реквием” был записан, Ахматова никому не давала его переписывать, а только разрешала читать свой собственный экземпляр где-нибудь в соседней комнате. Однажды, когда к ней пришел какой-то гость, я попросил стихи почитать и успел переписать их, пока визитер у нее сидел.

“Реквием” списал у меня мой учитель и почитатель Ахматовой – профессор Александр Васильевич Западов. Через несколько дней к Анне Андреевне пришел редактор из издательства “Советский писатель” Виктор Фогельсон. Когда Ахматова показала ему эти стихи, он сказал, что знает их, – видел у Западова. Анна Андреевна сейчас же сообразила, каким образом “Реквием” мог попасть к Александру Васильевичу.

После ухода Фогельсона у нас последовало объяснение, но сравнительно легкое и непродолжительное, так как Ахматова сама уже склонялась к тому, чтобы показать стихи в какой-нибудь журнал. “Реквием” сейчас же был послан в “Новый мир”. Там его печатать не решились, но зато сотрудники переписали его для себя.

Как и следовало ожидать, вскоре после этого “Реквием” вышел в Западной Германии, Анне Андреевне доставили экземпляр мюнхенского издания. И всякий раз, когда она брала эту книгу в моем присутствии, произносила бытующую на Ордынке цитату из Зощенки:

– Минькина работа.

На машинописном экземпляре “Реквиема”, подаренном мне, Анна Андреевна сделала такую надпись:

“Михаилу Ардову – стихи, которые около четверти века лежали на дне моей памяти – чтобы для него вновь возник день, когда они стали общим достоянием.

Анна Ахматова”.

Вы цитируете очерк Сергея Бондарина, он описывает очередь у магазина на Кузнецком мосту, в которой ранним утром стояли жаждущие купить “Бег времени” – последнее прижизненное издание Ахматовой. К этому я могу кое-что добавить.

Вполне возможно, что Бондарин наблюдал скопление людей у магазина, который именовался “Книжная лавка писателей”. На первый этаж там пускали всех желающих, а на второй, где продавались самые дефицитные издания, могли заходить лишь члены Союза писателей и их доверенные лица.

Так вот, в декабре шестьдесят пятого Анна Андреевна, а она, как помним, находилась в Боткинской больнице, попросила меня поехать в писательскую лавку и получить двадцать экземпляров “Бега времени”, которые были приготовлены для нее.

Поднявшись на второй этаж, я увидел довольно большую очередь, состоящую из московских литераторов, – каждый из них имел право купить один экземпляр книги Ахматовой.

Я встал в очередь, а передо мною оказался Сергей Васильевич Шервинский. Мы с ним вступили в беседу, я даже помню, о чем у нас шла речь – о стихотворении Мандельштама “Холодно розе в снегу…”.

Но вот настал мой черед, и, к удивлению присутствующих, дама по имени Кира Викторовна завернула мне 20 экземпляров “Бега времени”. В очереди начался ропот, но продавщица объявила:

– Это – для автора.

И я покинул лавку, сопровождаемый взглядами, в которых читалась зависть.

В своем “Кратком послесловии” Вы пишете: “Автор старался поменьше говорить от себя, побольше давать слово делегатам прошедших эпох, услышать речи и доклады, реплики и апарте, вздохи и пени людской молвы”. Я могу засвидетельствовать, что Вам это удалось в полной мере. Но я дерзаю предложить Вам несколько расширить то, что говорится о двух персонажах Вашего повествования.

Вы дважды цитируете критика Н. Маслина, а также приводите отзыв А. Борщаговского об этом человеке: “… из культпропа ЦК был изгнан за непростительный бытовой проступок, трудоустроен в ИМЛИ им. Горького, но, разучившись работать, спился и скоро перестал обременять собой культуру и советское литературоведение”.

А я к этому могу добавить следующее. Ахматова много раз при мне говорила, что тот самый доклад Жданова, который мы все знаем и помним, сочинили два критика – Рыбасов и Маслин.

Я, помнится, рассказал об этом профессору А.В. Западову, и он сказал:

– Фамилии ты называешь правильные.

И еще об “одной делегатке прошедших эпох”, это – единожды Вами упоминаемая С.А. Толстая-Есенина. Я хочу привести отрывок из воспоминаний моего отца – Виктора Ардова (Великие и смешные. М., 2005): “Анна Андреевна дружила с внучкой Льва Толстого – Софьей Андреевной Толстой-Есениной. Она была лет на десять моложе Ахматовой. Иногда Толстая приходила к нам, чтобы навестить Анну Андреевну. И вот случилось как-то, что я вышел из дома с этой гостьей. У нас завязалась беседа о Толстом, о Ясной Поляне, где Софья Андреевна директорствовала многие годы… (Кстати, лицом она была похожа на деда – тот же русский нос, те же небольшие и злые серые глаза, тот же неукротимый темперамент и желание все сделать по-своему…)

И вот по дороге я рассказал Софье Андреевне, что у Ахматовой есть претензии к ее великому деду, что поэтесса далеко не безоговорочно почитает Льва Николаевича. Софья Андреевна с огромным интересом слушала меня.

Я спросил ее: говорила ли с ней об этом когда-нибудь сама Ахматова? Она ответила так:

– Никогда! Но я чувствовала то, о чем вы мне сказали. Ее сдержанность, когда речь заходила о Толстом, была подозрительна…”.

Засим, дорогой Роман Давыдович, еще раз примите мои поздравления по случаю выхода в свет замечательной книги.

Призываю Божие благословение на Вас, Ваше милое семейство и Ваши труды!

Протоиерей Михаил Ардов