«Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском»

Людмила Штерн Поэт без пьедестала Воспоминания об Иосифе Бродском

Светлой памяти дорогих и любимых Гены Шмакова, Алекса и Татьяны Либерман

Я считаю своим приятным долгом выразить глубокую благодарность друзьям Иосифа Бродского и моим друзьям за неоценимую помощь, которую они оказали мне при написании этих воспоминаний.

Я очень обязана замечательному фотографу, хроникеру нашего поколения Борису Шварцману за разрешение использовать его уникальные фотографии в этой книге.

Спасибо Мише Барышникову, Гарику Воскову, Якову Гордину, Галине Дозмаровой, Игорю и Марине Ефимовым, Ларисе и Роману Капланам, Мирре Мейлах, Михаилу Петрову, Евгению и Надежде Рейн, Ефиму Славинскому, Галине Шейниной, Юрию Киселеву и Александру Штейнбергу за письма и материалы из их личных архивов.

Я также пользовалась дружескими советами Льва Лосева и Александра Сумеркина, которых, к моему глубокому сожалению, не могу поблагодарить лично.

И, наконец, – бесконечная признательность моему мужу Виктору Штерну за неизменную поддержку постоянно сомневающегося в себе автора.

ОТ АВТОРА

За годы, прошедшие со дня смерти Иосифа Бродского, не было дня, чтобы я не вспоминала о нем. То, занимаясь чем-то, с литературой никак не связанным, бормочу его стихи, как иногда мы напеваем под нос неотвязный мотив; то вспыхнет в мозгу отдельная строчка, безошибочно определяющая душевное состояние этой минуты. И в самых разных ситуациях я задаю себе вопрос: «А что бы сказал об этом Иосиф?»

Бродский был человеком огромного масштаба, сильной и значительной личностью, обладавшей, к тому же, редким магнетизмом. Поэтому для тех, кто близко его знал, его отсутствие оказалось очень болезненным. Оно как бы пробило ощутимую брешь в самой фактуре нашей жизни.

Писать воспоминания об Иосифе Бродском трудно. Образ поэта, сперва непризнанного изгоя, преследуемого властями, дважды судимого, побывавшего в психушках и в ссылке, выдворенного из родной страны, а затем овеянного славой и осыпанного беспрецедентными для поэта при жизни почестями, оказался, как говорят в Америке, «larger than life», что вольно можно перевести – грандиозный, величественный, необъятный.

Бродский при жизни стал классиком и в этом качестве уже вошел в историю русской литературы второй половины ХХ века. И хотя известно, что у классиков, как и у простых людей, имеются друзья, заявление мемуариста, что он (она) – друг (подруга) классика, вызывает у многих недоверие и подозрительные ухмылки.

Тем не менее за годы, прошедшие со дня его кончины, на читателей обрушилась лавина воспоминаний, повествующих о близких отношениях авторов с Иосифом Бродским. Среди них есть аутентичные и правдивые заметки людей, действительно хорошо знавших поэта в различные периоды его жизни. Но есть и недостоверные басни. При чтении их создается впечатление, что Бродский был на дружеской ноге – выпивал, закусывал, откровенничал, стоял в одной очереди сдавать бутылки, советовался и делился сокровенными мыслями с несметным количеством окололитературного люда.

Дружить, или, хотя бы, быть лично знакомым с Бродским сделалось необходимой визитной карточкой человека «определенного круга».

«Надрались мы тогда с Иосифом», или: «Ночью заваливается Иосиф» (из воспоминаний ленинградского периода), или: «Иосиф затащил меня в китайский ресторан», «Иосиф сам повез меня в аэропорт» (из мемуара залетевшего в Нью-Йорк «друга») – такого рода фразы стали расхожим паролем для проникновения в сферы. Недавно на одной московской тусовке некий господин рассказывал с чувством, как он приехал в Шереметьево провожать Бродского в эмиграцию и каким горестным было их прощание. «Вы уверены, что он улетал из Шереметьева?» – спросила бестактная я. «Откуда ж еще», – ответил «друг» поэта, словно окатив меня из ушата...

Удивительно, что при такой напряженной светской жизни у Бродского оказывалась свободная минутка стишата сочинять. (Употребление слова стишата не является с моей стороны амикошонством. Именно так Бродский называл свою деятельность, тщательно избегая слово творчество.)

Полагаю, что и сам Иосиф Александрович был бы приятно удивлен, узнав о столь многочисленной армии близких друзей.

...Иосиф Александрович... Мало кто величал Бродского при жизни по имени-отчеству. Разве, что в шутку его американские студенты. Я назвала его сейчас Иосифом Александровичем, ему же и подражая. У Бродского была симпатичная привычка величать любимых поэтов и писателей по имени-отчеству. Например: «У Александра Сергеевича я заметил...» Или: «Вчера я перечитывал Федор Михалыча»... Или: «В поздних стихах Евгения Абрамыча...» (Баратынского. – Л. Ш.).

Фамильярный, как может показаться, тон моей книжки объясняется началом отсчета координат. Для тех, кто познакомился с Бродским в середине семидесятых, то есть на Западе, Бродский уже был Бродским. А для тех, кто дружил или приятельствовал с ним с конца пятидесятых, он долгие годы оставался Осей, Оськой, Осенькой, Осюней. И только перевалив за тридцать, стал и для нас Иосифом или Жозефом.

Право писать о Бродском «в выбранном тоне» дают мне тридцать шесть лет близкого с ним знакомства. Разумеется, и в юности, и в зрелом возрасте вокруг Бродского были люди, с которыми его связывали гораздо более тесные отношения, чем с нашей семьей. Но многие друзья юности расстались с Иосифом в 1972 году и встретились вновь шестнадцать лет спустя, в 1988. На огромном этом временном и пространственном расстоянии Бродский хранил и любовь, и привязанность к ним. Но за эти годы он прожил вторую, совсем другую жизнь, приобретя совершенно иной жизненный опыт. Круг его знакомых и друзей невероятно расширился, сфера обязанностей и возможностей радикально изменилась. Иной статус и почти непосильное бремя славы, обрушившееся на Бродского на Западе, не могли не повлиять на его образ жизни, мироощущение и характер. Бродский и его оставшиеся в России друзья юности оказались в разных галактиках. Поэтому, шестнадцать лет спустя, в отношениях с некоторыми из них появились заметные трещины, вызванные или их непониманием возникших перемен, или нежеланием с ними считаться.

В Штатах у Бродского, помимо западных интеллектуалов, образовался круг новых русских друзей. Но они не знали рыжего, задиристого и застенчивого Осю. В последние пятнадцать лет своей жизни он постепенно становился не просто непререкаемым авторитетом, но и мэтром, Гулливером мировой поэзии. И новые друзья, естественно, относились к нему с почти религиозным поклонением. Казалось, что в их глазах он прямо-таки мраморел и бронзовел в лучах восходящего солнца.

...Наше семейство оказалось в несколько особом положении. Мне посчастливилось оказаться в том времени и пространстве, когда будущее солнце Иосиф Александрович Бродский только-только возник на периферии сразу нескольких ленинградских галактик.

Мы познакомились в 1959 году и в течение тринадцати лет, вплоть до его отъезда в эмиграцию в 1972 году, проводили вместе много времени. Он любил наш дом и часто бывал у нас. Мы были одними из первых слушателей его стихов.

А три года спустя после его отъезда наша семья тоже переселилась в Штаты. Мы продолжали видеться и общаться с Бродским до января 1996 года. Иначе говоря, мы оказались свидетелями почти всей его жизни.

Эта давность и непрерывность определила специфику наших отношений. Бродский воспринимал нас с Виктором почти как родственников. Может быть, не самых близких. Может быть, не самых дорогих и любимых. Но мы были из его стаи, то есть – «абсолютно свои».

Иногда он раздражался, что я его опекаю, как еврейская мама, даю непрошеные советы и позволяю себе осуждать некоторые поступки. Да еще тоном, который давно никто себе не позволяет.

Но, с другой стороны, передо мной не надо ни казаться, ни красоваться. Со мной можно не церемониться, можно огрызнуться, цыкнуть, закатить глаза при упоминании моего имени. Мне можно дать неприятное поручение, а также откровенно рассказать то, что мало кому расскажешь, попросить о том, о чем мало кого попросишь. Ему ничего не стоило позвонить мне в семь часов утра и пожаловаться на сердце, на зубную боль, на бестактность приятеля или истеричный характер очередной дамы. А можно и в полночь позвонить – стихи почитать или спросить, «как точно называется предмет женского туалета, чтобы был вместе и бюстгальтер, и пояс, к которому раньше пристегивали чулки». (Мой ответ: «грация».) «А корсет не годится?» – «Да нет, не очень. А почему тебе нужен именно корсет?» – «К нему есть клевая рифма».

Бродский прекрасно осознавал природу наших отношений и, несмотря на кочки, рытвины и взаимные обиды, по-своему их ценил. Во всяком случае, после какого-нибудь яркого события, встречи или разговора он часто полушутя-полусерьезно повторял: «Запоминай, Людесса... И не пренебрегай деталями... Я назначаю тебя нашим Пименом».

Впрочем, для настоящего «пименства» время еще не пришло. Как писал Алексей Константинович Толстой,

Ходить бывает склизко по камешкам иным, О том, что очень близко, мы лучше умолчим.

...Эта книжка – воспоминания о нашей общей молодости, о Бродском и его друзьях, с которыми мы были связаны долгие годы. Поэтому в тексте будут постоянно фигурировать нескромные местоимения «я» и «мы». Это неизбежно. Иначе, откуда бы мне было известно все то, о чем здесь написано?

Среди любителей русской словесности интерес к Бродскому острый и неослабевающий. И не только к его творчеству, но и к его личности, к его поступкам, характеру, стилю поведения. Поэтому мне, знавшей его много лет, захотелось описать его характер, поступки, стиль поведения.

Эта книжка не является документальной биографией Бродского и не претендует ни на хронологическую точность, ни на полноту материала. Кроме того, поскольку я – не литературовед, в ней нет и намека на научное исследование его творчества. В этой книжке есть правдивые, мозаично разбросанные, серьезные и не очень рассказы, истории, байки, виньетки и миниатюры, связанные друг с другом именем Иосифа Бродского и окружавших его людей.

Существует симпатичное американское выражение «person next door», что можно вольно перевести как «один из нас». В этих воспоминаниях я хочу рассказать об Иосифе Бродском, которого, в силу обстоятельств нашей жизни, я знала и воспринимала как одного из нас.

Глава I НЕМНОГО ОБ АВТОРЕ

Чтобы объяснить, как и почему я оказалась в орбите Иосифа Бродского, мне следует коротко рассказать о себе и своей семье.

Биографии писателей, художников, композиторов и актеров часто начинаются шаблонной фразой: «Родители маленького Саши (Пети, Гриши, Миши) были передовыми, образованнейшими людьми своего времени. С детства маленького Сашу (Петю, Гришу, Мишу) окружала атмосфера любви и преданности искусству. В доме часто устраивались литературные вечера, концерты, ставились домашние спектакли, велись увлекательные философские споры...»

Все это могло быть сказано о моей семье, родись я лет на сто или пятьдесят раньше. Но я родилась в эпоху, когда те, кто мог сидеть в уютной гостиной, сидели в лагерях, а другие, кто был еще на свободе, не музицировали и не вели увлекательных философских споров. Писатели, художники, композиторы боялись раскланиваться на улице.

Когда в 1956 году мой отец праздновал день своего рождения, за столом собрались двадцать человек, и среди них не было ни одного, избежавшего ада сталинских репрессий.

Мне невероятно повезло с родителями. Оба – петербургские интеллектуалы с яркой и необычной судьбой. Оба были весьма хороши собой, блестяще образованны и остроумны. Оба были общительны, гостеприимны, щедры и равнодушны к материальным благам. Меня не унижали, никто не ущемлял моих прав и мне очень мало что запрещали. Я росла и взрослела в атмосфере доверия и любви.

Отец по характеру и образу жизни был типичным ученым, логичным и академичным. Он обладал совершенно феноменальной памятью – на имена, на стихи, лица, числа и номера телефонов. Был щепетилен, пунктуален, справедлив и ценил размеренный образ жизни.

Мама, напротив, являла собой классическую представительницу богемного мира – артистичную, капризную, непредсказуемую и спонтанную.

Хотя по характеру своему и темпераменту они казались несовместимыми, но прожили вместе сорок лет в любви и относительном согласии.

Мой отец, Яков Иванович Давидович, закончил в Петербурге Шестую гимназию цесаревича Алексея. (В советское время она стала 314-й школой.) Его одноклассником и приятелем был князь Дмитрий Шаховской, будущий архиепископ Иоанн Сан-Францисский. Их сблизила любовь к поэзии и политике. Во время Гражданской войны оба служили в Белой армии. Отец был ранен и попал в Харьковский госпиталь, а князь Шаховской оказался в Крыму и оттуда эмигрировал во Францию.

Отец стал юристом, профессором Ленинградского университета, одним из лучших в стране специалистов по трудовому праву и истории государства и права. (Кстати, среди его учеников был и Собчак.) На его долю пришелся весь «джентльменский набор» эпохи. В начале войны отца не взяли на фронт из-за врожденного порока сердца и сильной близорукости. Ему было поручено спасать и прятать книги из спецхрана Публичной библиотеки. Там он был арестован по доносу своих сотрудников за фразу «Надо было вооружаться, вместо того чтобы целоваться с Риббентропом».

Первую блокадную зиму отец провел в следственной тюрьме Большого Дома. Следователь на допросах, для большей убедительности, бил отца по голове томом Марксова «Капитала».

Отец остался жив абсолютно случайно. Его «дело» попало к генеральному прокурору Ленинградского военного округа – бывшему папиному студенту, окончившему юридический факультет за три года до войны. Одной его закорючки оказалось достаточно, чтобы «дело» было прекращено, и полуживого дистрофика вывезли по льду Ладожского озера в город Молотов (Пермь). Мы были эвакуированы туда с детским интернатом Ленинградского отделения Союза писателей. В этом интернате мама работала то уборщицей, то воспитательницей, то медсестрой.

В 1947-м, сразу после защиты докторской диссертации, отца объявили космополитом и выгнали из университета. У него случился обширный инфаркт, что в сочетании с врожденным пороком сердца на двенадцать лет сделало его инвалидом. Вернулся он к преподаванию в 1959 году, а пять лет спустя, в 1964-м, умер от второго инфаркта.

Папиной страстью была русская история. Он досконально знал историю царской семьи и был непревзойденным знатоком русского военного костюма. Ираклий Андроников в книжке «Загадка Н. Ф. И.» рассказал, как отец по военному костюму молодого офицера на очень «невнятном» портрете сумел «разгадать» Лермонтова.

В последние годы жизни отец консультировал многие исторические и военные фильмы, в том числе «Войну и мир». После его смерти мы подарили его коллекцию оловянных солдатиков, фотографии старых русских орденов и медалей, а также рисунки, эскизы и акварели костюмов киностудии «Мосфильм».

До 1956 года мы жили на улице Достоевского, 32, в квартире 6, а над нами, в квартире 8, жила адвокат Зоя Николаевна Топорова с сестрой Татьяной Николаевной и сыном Витей. Мы были не только соседями, но и друзьями. Не знаю, была ли Зоя Николаевна в прошлом папиной студенткой (возможно, они познакомились позже), но за чаем они часто обсуждали различные юридические казусы.

В своей книге «Записки скандалиста» Виктор Леонидович Топоров пишет, что пригласить его маму, Зою Николаевну Топорову, в качестве адвоката Иосифа Бродского посоветовала Ахматова.

Вполне возможно, что и Анна Андреевна тоже. Но я помню, как отец Бродского, Александр Иванович, на следующий день после ареста Иосифа приехал к моему отцу просить, чтобы он порекомендовал адвоката. Отец прекрасно знал весь юридический мир и назвал двух лучших, с его точки зрения, ленинградских адвокатов: Якова Семеновича Киселева и Зою Николаевну Топорову. После разговора втроем и папа, и Александр Иванович, и сам Киселев решили, что Якову Семеновичу лучше устраниться. Он, хоть и носил невинную фамилию Киселев, но обладал уж очень этнически узнаваемой наружностью. На суде это могло вызвать дополнительную ярость господствующего класса. Зоя Николаевна Топорова – хотя тоже еврейка – но Николаевна, а не Семеновна. И внешность не столь вызывающая, еврейство «не демонстрирующая». Такая наружность вполне могла принадлежать и «своему».

Зоя Николаевна была человеком блестящего ума, высочайшего профессионализма и редкой отваги. Но все мы, включая и папу, и Киселева, и Зою Николаевну, понимали, что, будь на ее месте сам Плевако или Кони, выиграть этот процесс в стране полного беззакония невозможно.

В 1956 году мы покинули коммуналку на улице Достоевского (до революции эта квартира принадлежала маминым родителям) и переехали на Мойку, 82. Этот огромный, в прошлом доходный дом выходил сразу на три улицы: на переулок Пирогова, на Фонарный переулок, знаменитый Фонарными банями со скульптурой медведя на лестнице, и на Мойку. В этом же доме жил Алик Городницкий, с которым мы вместе учились в Горном институте. К Городницким вход был с Мойки, а наш подъезд – с переулка Пирогова (бывшего Максимилиановского).

Невзрачный переулок Пирогова оканчивался тупиком – кажется, единственным в Ленинграде. И в тупике этом была потайная дверь бурого цвета, почти неотличимая от такой же бурой стены. Настолько незаметная дверь, что многие живущие в переулке граждане даже не подозревали о ее существовании.

А между тем через эту дверь можно было проникнуть в закрытый, невидимый с улицы и как бы изолированный от городской жизни сад Юсуповского дворца.

Однажды папа повел нас – Бродского, меня и наших общих приятелей Гену Шмакова и Сережу Шульца – в этот сад и с мельчайшими подробностями рассказал о роковом вечере убийства Распутина. Он знал, из какой двери выбежал Феликс Юсупов, где стоял член Государственной Думы Владимир Митрoфанович Пуришкевич и что делала в этот момент жена Юсупова, красавица Ирина...

С тех пор Бродский часто проникал через потайную дверь в тупике в Юсуповский сад.

«Когда я там, ни одна живая душа не знает, где я. Как в другом измерении. Довольно клевое ощущение», – говорил он.

Тупик нашего переулка даже упомянут в оде, написанной Иосифом моей маме в день ее девяностопятилетия. Вот из нее отрывок:

При мысли о вас вспоминаются Юсуповский, Мойки вода, Дом Связи с антеннами – аиста со свертком подобье гнезда. Как знать, благодарная нация когда-нибудь с кистью в руке коснется, сказав «реставрация», теней наших в том тупике.

Папа коллекционировал оловянных солдатиков. Раза два в месяц к нам из военной секции Дома ученых приходили его друзья, «задвинутые» на военной истории России. Они, кроме папы, были уже пенсионерами, а в прошлом имели высокие военные звания. Помню хорошо двоих: Романа Шарлевича Сотта и Илью Лукича Гренкова. Роман Шарлевич, среднего роста, с бледным, нервным лицом, отличался повышенной худобой. У него были огромные выпуклые глаза, что придавало ему сходство с раком. Когда Сотт смеялся, они буквально выскакивали из орбит. Под тонким хрящеватым носом красовались невиданной красоты холеные усы. Время от времени Роман Шарлевич расчесывал их серебряной щеточкой. Мама восхищалась его галантностью, безупречными манерами и говорила, что он – «типичный виконт». А наша няня Нуля придерживалась другого мнения: «Шарлевич, как кузнечик, исхудавши весь».

Илья Лукич, напротив, был пышный, мягкий и уютный. Его гладкие розовые щеки напоминали лангеты и, когда он смеялся, надвигались на глаза и напрочь их закрывали.

Оба приходили со своими оловянными драгунами, уланами и кирасирами. Крышка рояля опускалась, и на черной полированной поверхности «Беккера» устраивалось какое-нибудь знаменитое сражение. Собиралось довольно много народа, и наши «полководцы» рассказывали, как располагались полки, кто кого прикрывал, с какого фланга начиналась наступление.

«Сегодня у нас состоится Бородинское сражение, – вдохновенно говорил папа, – рояль – Бородинское поле. Мы находимся в трехстах метрах от флешей Багратиона. С другой стороны, метрах в семистах, – Бородино. Мы начинаем с атаки французов. Справа двигаются две дивизии Дессе и Компана, а слева полки вице-короля».

«Минуточку, – перебивал Илья Лукич, – пока они никуда не двигаются. Разве вы забыли, Яков Иванович, что они начали атаку, получив в подкрепление дивизию Клапарена, и ни минутой раньше?»

В этот момент, Роман Шарлевич внезапно терял свои виконтские манеры и, впадая в ХIХ век, перебивал полковника: «Нет-с, простите-с, не так было дело... Не знаете – не суйтесь, милейший. Наполеон отменил дивизию Клапарена и послал дивизию Фриана, что было с его стороны роковой ошибкой. А когда пошел в атаку наш драгунский полк...» – «Он не пошел, не пошел! – топал ногой Илья Лукич. – Яков Иванович, подтвердите, что драгунам был приказ не наступать, пока...» Ну и так далее.

Бродский очень любил эти военные вечера. Он облокачивался на крышку рояля и внимательно следил «за передвижением войск». Я помню, с каким завороженным лицом Иосиф слушал объяснения «военоначальников» об ошибках и Наполеона, и Кутузова во время Бородинского сражения, и не раз высказывал свое мнение, как следовало бы им поступить.

Кроме Бродского на военные вечера приходили Илюша Авербах, Миша Петров и часто спускался с третьего этажа наш сосед и общий с Бродским приятель Сережа Шульц, геолог, знаток и любитель искусств. Наивный, деликатный, всем желающий добра, Сережа и внешне, и внутренне очень напоминал Маленького принца из сказки Сент-Экзюпери. После женитьбы он иногда спускался к нам со слезами на глазах – пожаловаться на молодую жену за то, что хочет ходить по театрам и кино, вместо того чтобы учить с ним по вечерам французский язык.

Однажды его мама Ольга Иосифовна, тоже геолог, ворвалась к нам с белым лицом и сказала, чтобы мы немедленно «все это» уничтожили – наверху у Сережи идет обыск. В то время в квартире еще были печи. Мы затопили печь и начали «все это» бросать в огонь. Сережа был книжным фанатиком, он снабжал нас самиздатом и абсолютно недоступными западными изданиями Оруэлла, Замятина, Даниэля и многих других «прокаженных». Он открыл для меня Набокова.

Тридцать пять лет спустя, на конференции, посвященной 55-летию Бродского, в Петербурге, Сережа Шульц передал мне для Иосифа подарок – свою книгу «Храмы Санкт-Петербурга» с таким автографом: «Дорогому, милому Иосифу (ибо сегодняшнего Жозефа Бродского представляю себе туманнее, чем Осика нашей юности), далеко-далеко улетевшему из Санкт-Петербурга – на память о нем и обо мне, в надежде на встречу где-нибудь, когда-нибудь».

Этой встрече не суждено было состояться.

Как-то мы с отцом собрались в Русский музей и пригласили Бродского и Шульца к нам присоединиться.

Проходя мимо репинского «Заседания Государственного совета», Иосиф спросил, кто кого знает из сановников. Сережа знал шестерых, я – двоих. «Многих», – сказал отец. Мы уселись на скамейку перед картиной, и папа рассказал о каждом персонаже на этом полотне, включая происхождение, семейное положение, заслуги перед отечеством, романы, козни и интриги. Мы провели в «Государственном совете» два часа и пошли домой. На дальнейшее любование живописью не было сил.

С тех пор мой отец стал для Иосифа авторитетом в самых разнообразных сферах.

Очень тепло, даже с нежностью, Бродский относился к моей матери, Надежде Филипповне Фридланд-Крамовой. Мама родом из еврейской «капиталистической» семьи. Ее дед владел заводом скобяных изделий в Литве. Однажды мой отец случайно наткнулся в Публичной библиотеке на устав этого завода, из которого следовало, что еще в 1881 году там был восьмичасовой рабочий день и оплачиваемый отпуск для рабочих. Будучи специалистом по трудовому праву, отец заочно маминого деда «одобрил».

Мамин отец Филипп Романович Фридланд был известным в Петербурге инженером-теплотехником. Как-то, отдыхая в Базеле (а возможно, на каком-то другом швейцарском курорте), он оказался в одном пансионате с Лениным. Они подружились на почве русских романсов – Ленин пел, Филипп Романович аккомпанировал. По вечерам, выпив пива, они совершали долгие прогулки, и Ленин развивал перед дедом идеи о теории и практике революции. Расставаясь, они обменялись адресами. Уж не знаю, какой адрес дал деду Владимир Ильич (возможно, что шалаша), но Филипп Романович и вправду получил от будущего вождя два или три письмеца.

Полагаю, что ленинские идеи произвели на деда сильное впечатление, потому что в 1918 году, схватив жену, пятилетнего сына и восемнадцатилетнюю дочь (мою будущую маму), дед ринулся в эмиграцию. На полдороге революционно настроенная мама сбежала от родителей и вернулась в Петроград. Следующая ее встреча с остатками семьи состоялась через пятьдесят лет.

В 1917 году мама закончила Стоюнинскую гимназию, в которой учились многие выдающиеся дамы, в том числе Нина Николаевна Берберова и младшая сестра Набокова Елена Владимировна.

Мамина жизнь вообще и карьера в частности были невероятно разнообразными. Она играла в театре «Балаганчик» с Риной Зеленой. Оформителем спектаклей был Николай Павлович Акимов, режиссером – Семен Алексеевич Тимошенко. После закрытия театра мама снималась в кино – например, в главных ролях в таких известных в свое время фильмах, как «Наполеон-Газ», «Гранд-отель» и «Минарет смерти». Хороша она была необыкновенно, этакая роковая femme fatalе, прозванная «советской Глорией Свенсон».

В юности мама посещала поэтические семинары Гумилева. Как-то на одном из занятий она спросила: «Николай Степанович, а можно научиться писать стихи, как Ахматова?»

«Как Ахматова вряд ли, – ответил Гумилев, – но вообще научиться писать стихи очень просто. Надо придумать две приличные рифмы, и пространство между ними заполнить по возможности не очень глупым содержанием».

Мама была знакома с Мандельштамом, Ахматовой и Горьким, играла в карты с Маяковским, дружила со Шкловским, Романом Якобсоном, Борисом Михайловичем Эйхенбаумом, Зощенко, Каплером, Ольгой Берггольц и другими, теперь уже ставшими легендарными людьми. О встречах с ними и о своей юности мама, в возрасте девяноста лет, написала книгу воспоминаний «Пока нас помнят».

Оставив сцену, мама занялась переводами и литературной работой. Она перевела с немецкого пять книг по истории и теории кино, написала несколько пьес, шедших на сценах многих городов Союза, а во время папиной болезни, когда его «инвалидной» пенсии едва хватало на еду, навострилась писать сценарии для «Научпопа» на самые невероятные темы – от разведения пчел до научного кормления свиней.

Приехав в Бостон в возрасте семидесяти пяти лет, мама организовала театральную труппу, назвав ее со свойственной ей самоиронией ЭМА – Эмигрантский Малохудожественный Ансамбль. Она сочиняла для ЭМЫ скетчи и тексты песен и сама играла в придуманных ею сценках. Она написала более сорока рассказов, которые были опубликованы в русскоязычных газетах и журналах в Америке, Франции и Израиле, а в девяносто девять лет издала поэтический сборник с «вычурным» названием «СТИХИ».

Благодаря родителям моя юность прошла в обществе замечательных людей. В нашем доме бывали директор Эрмитажа Иосиф Абгарович Орбели с женой Антониной Николаевной (Тотей) Изергиной, одной из самых остроумных женщин того времени; Лев Львович Раков, который основал Музей обороны Ленинграда, а отсидев за это, стал директором Публичной библиотеки; художник Натан Альтман, автор известного портрета Анны Ахматовой, с Ириной Валентиновной Щеголевой. Бывали молодой еще физик Виталий Лазаревич Гинзбург и режиссер Николай Павлович Акимов. Кстати, именно Акимов познакомил моих родителей, так что я косвенно обязана ему своим существованием. Бывали органист Исай Александрович Браудо с Лидией Николаевной Щуко, писатель Михаил Эммануилович Козаков с Зоей Александровной (с их сыном Мишей Козаковым мы дружим с детского сада).

Часто бывал у нас и Борис Михайлович Эйхенбаум с дочерью Ольгой. С Эйхенбаумом связана такая забавная история. В девятом классе нам было задано домашнее сочинение «по Толстому». Я выбрала «Образ Анны Карениной». В тот вечер к нам пришли гости, и в том числе Борис Михайлович. Я извинилась, что не могу ужинать со всеми, потому что мне надо срочно «накатать» сочинение. «О чем будешь катать?» – спросил Эйхенбаум. Услышав, что об Анне Карениной, Борис Михайлович загорелся: «Ты не возражаешь, если я за тебя напишу? Хочется знать, гожусь ли я для девятого класса советской школы».

На следующий день я пришла к Эйхенбауму в «писательскую надстройку» на канале Грибоедова за своим сочинением. Оно было напечатано на машинке, и мне пришлось его переписывать от руки в тетрадь. До сих пор проклинаю себя за то, что не сохранила этот, теперь уже исторический, текст.

За сочинение об Анне Карениной Эйхенбаум получил тройку. Наша учительница литературы Софья Ильинична с поджатыми губами спросила: «Где ты всего этого нахваталась?»

Борис Михайлович был искренне огорчен. И трояком, и насмешками, и хихиканьем друзей...

С годами ряды «старой гвардии» начали редеть. Дом наполнялся моими друзьями, и родители их приняли и полюбили. В 1964 году умер мой отец, но мама оставалась душой нашей компании вплоть до 1975 года, до отъезда в эмиграцию.

В декабре 1994 года мы праздновали в Бостоне мамино девяностопятилетие, на которое был приглашен и Бродский. К сожалению, он плохо себя чувствовал и приехать не смог. Вместо себя он прислал маме в подарок поздравительную оду.

ОДА Надежде Филипповне Крамовой на день ее девяностопятилетия 15 декабря 1994 года Надежда Филипповна, милая! Достичь девяносто пяти упрямство потребны и сила – и позвольте стишок поднести. Ваш возраст – я лезу к вам с дебрями идей, но с простым языком — есть возраст шедевра. С шедеврами я лично отчасти знаком. Шедевры в музеях находятся. На них, разеваючи пасть, ценитель и гангстер охотятся. Но мы не дадим вас украсть. Для Вас мы – зеленые овощи, и наш незначителен стаж. Но Вы для нас – наше сокровище, и мы – Ваш живой Эрмитаж. При мысли о Вас достижения Веласкеса чудятся мне, Учелло картина «Сражение» и «Завтрак на травке» Мане. При мысли о вас вспоминаются Юсуповский, Мойки вода, Дом Связи с антеннами – аиста со свертком подобье гнезда. Как редкую араукарию, Людмилу от мира храня, и изредка пьяная ария в подъезде звучала моя. Орава кудряво-чернявая клубилась там сутками сплошь, талантом сверкая и чавкая, как стайка блестящих галош. Как вспомню я вашу гостиную, любому тогда трепачу доступную, тотчас застыну я, вздохну и слезу проглочу. Там были питье и питание, там Пасик мой взор волновал, там разным мужьям испытания на чары их баб я сдавал. Теперь там – чужие владения под новым замком, взаперти, мы там для жильца – привидения, библейская сцена почти. В прихожей кого-нибудь тиская на фоне гвардейских знамен, мы там – как Капелла сикстинская — подернуты дымкой времен. Ах, в принципе, где бы мы ни были, ворча и дыша тяжело, мы, в сущности, слепки той мебели, и вы – наш Микельанджело. Как знать, благодарная нация когда-нибудь с кистью в руке коснется, сказав «реставрация», теней наших в том тупике. Надежда Филипповна! В Бостоне большие достоинства есть. Везде – полосатые простыни со звездами – в Витькину честь. Повсюду – то гости из прерии, то Африки вспыльчивый князь, то просто отбросы Империи, ударившей мордочкой в грязь. И Вы, как бурбонская лилия в оправе из хрусталя, прищурясь на наши усилия, глядите слегка издаля. Ах, все мы здесь чуточку парии и аристократы чуть-чуть. Но славно в чужом полушарии за Ваше здоровье хлебнуть!

Мама так растрогалась, что ответила Иосифу стихами. Ее отвага показалась нам безумством: это все равно как Моцарту послать сонату своего сочинения. Вот что написала моя девяностопятилетняя мама.

* * *

И. Бродскому Нe подругой была, не сверстницей, Я на сорок лет его старше. Но, услышав шаги на лестнице, Бормотанье под дверью нашей, Я кидалась бегом в переднюю, Будто к источнику света, Чтобы в квартиру немедленно Впустить молодого поэта. А поэт, побродив по комнатам, Постояв у книжного шкафа, Говорил eле слышным шепотом: «Я пришел почитать стишата». И, от окна до двери Шагами комнату меря, Начинал он спокойно и строго, Но вскоре, волненьем объятый, Не замечал он, как строки Вдруг наливались набатом. И дрожали тарелки со снедью, И в стену стучали соседи.

На праздновании маминого девяностопятилетия русская поэзия была представлена находившимися в то время в Бостоне Александром Кушнером с женой Леной Невзглядовой. И вот что Кушнер написал маме:

* * *

Дорогой Надежде Филипповне в день ее девяностопятилетия от Александра Кушнера Маяковский о Вас написать не успел, Потому что картежник он был и горлан. Шкловский занят был очень и книжку хотел Написать о Толстом, как толстенный роман. Бедный Зощенко болен был и уязвлен Оскорбленьями: рано поник и угас. Посмотрев на меня, они молвили: он О Надежде Филипповне скажет за нас. Девяностопятилетие... Поразительная дата. Никого еще на свете я Не встречал, чья так богата И светла душа-искусница Оставалась молодая. О, не пленница, не узница, А, как ласточка, летая. Мне полезно было б, думаю, Взять у Вас два-три урока, Чтобы эту жизнь угрюмую Облегчить себе немного. Вы секрет какой-то знаете, Что-то в Вашем есть полете. Впрочем, Вы и не скрываете: Не томитесь, а живете!

...Пять лет спустя, за две недели до Нового тысячелетия, мы праздновали мамино столетие. На ровесницу века обрушилась лавина звонков, букетов и писем. Открытку прислал и тогдашний президент Билл Клинтон. Мама ликовала, и я не решилась открыть ей правду: в Америке по традиции президент лично поздравляет всех граждан со столетним юбилеем. Поэтические поздравления пришли из Москвы от двух ахматовских сирот – Евгения Рейна и Анатолия Наймана.

Мама, хоть и купалась в лучах любви и славы, не изменила всегдашней своей самоиронии. «По-видимому, в моду снова вошел антиквариат», – говорила она счастливым голосом.

Глава II ОБЗОРНАЯ ПАНОРАМА

Появление Иосифа Бродского в ленинградских литературных кругах произошло между 1957 и 1960 годами. Moи друзья из различных компаний называют разные даты. Галина Дозмарова – 1958-й, Ефим Славинский – 1960-й, Борис Шварцман – 1961-й.

Одним из самых ранних друзей Бродского был Яков Гордин, который познакомился с Иосифом в 1957-м, в литературном кружке газеты «Смена». Об отношении Бродского к Гордину напоминает нам стихотворение, написанное Иосифом спустя тринадцать лет после их знакомства.

* * *

Сегодня масса разных знаков — и в небесах, и на воде — сказали мне, что быть беде: что я напьюсь сегодня, Яков. Затем, что день прохладный сей есть твоего рожденья дата (о чем, конечно, знают Тата и малолетний Алексей). .......................................... Жаме! Нас мало, господа, и меньше будет нас с годами. Но, дни влача в тюрьме, в бедламе мы будем праздновать всегда сей праздник. Прочие – мура. День этот нами изберется днем Добродушья, Благородства — Днем качеств Гордина – Ура!

Упомянутые люди – Дозмарова, Славинский, Шварцман, Гордин – названы не случайно, потому что они являлись представителями различных ленинградских компаний, или – пользуясь сегодняшним лексиконом – тусовок. Состав этих компаний был, конечно, очень условен, члены их пересекались, соединялись и расходились, их перемещения напоминали броуновское движение. Тем не менее некие границы все же провести можно.

Я хочу упомянуть некоторых действительно близких друзей и приятелей юного Бродского, потому что они сыграли достаточно важную роль в его жизни. Кое-кого уже нет в живых, другие чураются света прожекторов.

Например, на мой вопрос Ефиму (мы называли его Слава) Славинскому, почему он ничего не напишет о «детстве, отрочестве и юности» Иосифа, последовал ответ: «Ты же знаешь, я не из тех, кого хлебом не корми – дай порассуждать на тему “Я и Бродский”». Галя Дозмарова на тот же вопрос написала: «Какое может иметь значение, что я помню или думаю о Бродском?» А Борис Шварцман, который в свое время предоставил Бродскому «политическое убежище» в трех кварталах от родителей, сказал: «Кто я такой, чтобы демонстрировать свою близость с Иосифом?»

Итак, начну с компании, к которой принадлежала и автор этих строк.

Самый узкий (и самый известный) круг составляли Рейн – Найман – Бобышев, фигурирующие в литературе как «волшебный хор», или «ахматовские сироты». Бродский познакомился с ними в 1960-м, и до 1964 года эти четверо были неразлучны. Они представляли «атомное ядро». Но, разумеется, ими одними компания не ограничивалась. Вокруг вращались «электроны». Многие из этих замечательных людей дружили с Бродским всю его жизнь. Например, Гена Шмаков, Яков Гордин с Татой, Игорь Ефимов с Мариной Рачко, Миша Петров, Миша и Вика Беломлинские.

Со временем состав окружения менялся. В начале 64-го года был подвергнут остракизму и отсох Бобышев, а в конце шестидесятых на горизонте возник Довлатов. Впрочем, с Довлатовым Бродский сблизился уже в Нью-Йорке.

Вторую компанию, в которой Бродский появился еще раньше, чем в первой, составляли геологи, в большинстве – выходцы из Ленинградского горного института. С 1957 по 1961 год Иосиф на два, три, а то и четыре месяца уезжал в геологические экспедиции. Тогда это была единственная возможность увидеть мир. Кроме того, геология была самой «безопасной» профессией. В сибирской тайге, в якутской тундре, в казахских степях мировоззрение и политическое лицо геологов мало кого волновало. Зацепи их ленинградская «Габриела» (одно из сленговых названий КГБ), они оказались бы примерно в тех же самых местах, только без зарплаты.

Возможность скрыться на краю земли, вдали от кагебешных всевидящих очей, царящих в «культурных» центрах, было спасением для многих наших друзей, имевших собственное мнение и не желавших «идти в ногу».

Выбор моей профессии, например, был продиктован именно этими соображениями. Впрочем, поначалу я, дитя гуманитариев, шалеющая при виде интеграла, мечтала о дипломатической карьере, а именно о МИМО – Московском институте международных отношений. Для лица еврейской национальности это была утопия. Тогда я решила спуститься «на ступеньку ниже» и собралась на филфак. И тут мой папа, человек мягкий и деликатный, впервые в жизни оказал на меня давление: «Очень прошу тебя, иди в геологию. Врать придется меньше. Гранит состоит из кварца, полевого шпата и слюды при всех режимах».

Я поступила в Горный, и оказалось, что именно там расцвела литературная жизнь Ленинграда. Знаменитое Литературное объединение Горного института под руководством Глеба Семенова взрастило целую плеяду поэтов и прозаиков. Достаточно вспомнить Леонида Агеева, Андрея Битова, Володю Британишского, Яшу Виньковецкого, Алика Городницкого, Глеба Горбовского, Лиду Гладкую, Олега Тарутина, Лену Кумпан... О своей геологической юности я не пожалела ни одной минуты.

В конце пятидесятых Горное лито перестало существовать, и Глеб Семенов создал новое литературное объединение при ДК Первой Пятилетки. Хотя Бродский к этому лито формально не принадлежал, но несколько раз выступал с его участниками на литературных вечерах. Со многими «полевыми» геологами Бродский дружил всю жизнь, и они не раз мелькнут на страницах этой книжки.

Была еще третья компания, которую объединяла страсть к американскому джазу и Польше – польским журналам и фильмам, а потом и к польской поэзии (оттуда и сделанные Бродским замечательные переводы Галчинского). В нее входили Славинский, Ентин, Володя Герасимов. Эта компания гнездилась в Благодатном переулке, в квартире, которую снимали Славинский и Ентин с молодыми женами. С ними пересекалась компания Володи Уфлянда, Миши Еремина, Лени Виноградова, Леши Лосева (Лившица) и др.

Был еще круг Гарика Воскова, Уманского и Шахматова. Знакома я была лишь с Восковым, жену которого, синеглазую красавицу Люду, по просьбе Иосифа после рождения ее сыновей устраивала на работу в Ленгипроводхоз.

Боясь ошибиться в датах, я позвонила Славинскому в Лондон, чтобы уточнить, когда на их горизонте появился Бродский.

Вот отрывок из его ответа:

Познакомились мы с Иосифом летом 59-го на Благодатном. У Иосифа было полтысячи приятелей моего уровня или степени близости. У нас там бывали самые разнообразные люди, так что затрудняюсь вспомнить, кто его привел. Ранние стихи его были встречены критически – «масса воды и ложного пафоса» – и я, помню, сказал, что полезно было бы ему познакомиться с кем-нибудь из Технологической троицы. Что и произошло. (Технологическую троицу тогда составляли Рейн, Найман и Бобышев. – Л. Ш.). Мы бесконечно разговаривали о стихах, и к моему мнению он относился внимательно. Уже в 65-м, составляя антологию ленинградского самиздата для Ю. Иваска, я туда включил около десятка его вещей. В этот альманах вошли еще Технологическая троица, Еремин, Горбовский и Волохонский, а вот Володю Уфлянда и Олега Григорьева я, каюсь, проглядел. Или не было под рукой текстов. Впоследствии, в Риме, Бродский охотно соглашался, что «да, воды было много». Кстати, в начале восьмидесятых гуляли мы с Жозефом по ночному Риму, он читал вещи одна лучше другой, и в какой-то момент я сказал: «Тянет на Нобеля». Конечно не я первый это заметил, да и сказал это не в качестве высшей похвалы, а как попытку объективно оценить класс.

Еще одну, кажется, четвертую по счету компанию, составляли Боря Шварцман с женой Софой Финтушал, архитектор Юрий Цехновицер по кличке Цех, композитор Сергей Слонимский и их приятели.

Борису Шварцману, первоклассному художнику-фотографу, принадлежат четыре известных портрета «раннего» Бродского, более пятнадцати портретов «поздней» Ахматовой, фотография «сирот» над ее гробом в день похорон и множество портретов ленинградской творческой элиты.

Шварцман и его жена Софа, оба близкие наши друзья, были и нашими соседями: наши дома находились друг напротив друга. Но у Бори была еще комната в коммуналке на улице Воинова. В ней в 1962 – 63 годах поселился Бродский, спасаясь от излишней близости с родителями. Это крошечная комнатушка (вероятно, в прошлом для прислуги) была отделена кухней от остальных пространств огромной коммуналки. Иосиф мог приглашать туда дам, избегнув осуждающего родительского взора. Но главное, ему хорошо там работалось. Именно в этой клетушке он написал «Большую элегию Джону Донну» и «Исаак и Авраам». Когда Бродского арестовали, Рейн и Шварцман отнесли его родителям немудреный Осин скарб. Александр Иванович, очень подавленный и грустный, сказал: «Зря Ося стихи пишет. Занялся бы лучше чем-нибудь другим».

Вернувшись из Норенской, Бродский подарил Шварцману такие стихи:

ОТРЫВОК Дом предо мной, преображенный дом. Пилястры не пилястры, подворотня. Та комната, где я тебя... О нет! Та комната, где ты меня... С трудом огромным нахожу ее сегодня: избыток осязаемых примет. Несет борщом из крашеных дверей. Гремит вода сквозь грязную посуду. Над ванночками в сумраке сидит затравленный соседями еврей. Теперь там фотографии повсюду, огрызки фонарей, кариатид. Луна над легендарным шалашом. Клочки Невы, надгробие из досок. Бесчисленные бабы нагишом... И это – если хочешь – отголосок.

Юрий Орестович Цехновицер, сын известного литературоведа, жил на Адмиралтейской набережной в доме № 10. У него была роскошная (по понятиям того времени) квартира в бельэтаже. Прямо под окнами – Нева, а на другом берегу – Ростральные колонны, Академия наук, Кунсткамера, Двенадцать коллегий.

В квартире пятиметровые лепные потолки, массивные ореховые двери с резьбой, карельская береза, бронзовые канделябры, картины в тяжелых золоченых рамах, книжные стеллажи до потолка, копия посмертной маски Пушкина, цилиндры на круглой вешалке в передней – одним словом, никакого намека на существование советской действительности. Входишь непосредственно в ХIX век.

Юра, талантливый художник и архитектор, был шумным, бородатым «бонвиваном» и светским львом. 7 ноября, когда население Советского Союза напивалось в стельку в честь Великой Октябрьской, мы до утра «гуляли» у Цеха, празднуя день его рождения. Получалось как бы вместе со всей страной, но по другому поводу. Цеха и его барскую квартиру Бродский вспоминал не раз, в частности в беседах с Евгением Рейном во время их встреч в Нью-Йорке в 1988 году.

Я позволю себе привести цитату из этого, как мне кажется, значительного разговора.

...Был однажды момент открытия, когда я стоял на набережной напротив дома Цехновицера – я этот момент очень хорошо помню, если вообще у меня были какие-то откровения в жизни, то это было одно из них. Я стоял, положив руки на парапет, они слегка свешивались над водой... День серенький... И водичка течет... Я ни в коем случае не думал тогда, что вот я поэт или не поэт. Этого вообще никогда у меня не было и до сих пор в известной степени нет... Но я помню, что вот я стою, и руки уже как бы над водичкой, народ вокруг ловит рыбу, гуляет, ну и все остальное... Дворцовый мост справа. Я смотрю, водичка так движется в сторону залива, и между водой и руками некоторое пространство... И я подумал, что воздух сейчас проходит между водой и руками в том же направлении. И тут же подумал, что в этот момент никому на набережной такая мысль в голову не приходит... И я понял, что что-то уже произошло... И вот это впервые пришедшее сознание того, что с головой происходит что-то специфическое, возникло в тот момент, а так вообще этого никогда не было... Да и вообще, вся наша жизнь, когда входишь к Цеху, надеваешь шляпу, кругом книги, девушки...[1]

В пятую (более позднюю) компанию, впоследствии частично слившуюся с первой, входили Геннадий Шмаков, Константин Азадовский, Михаил Мейлах и несколько итальянских славистов. С «нашими» итальянцами Иосиф дружил всю жизнь, и они заслуживают отдельного рассказа.

Итальянцы возникли в нашей жизни в 1965 году, приехав в Ленинград учиться в аспирантуре. Удивляло, что они, столь далекие по происхождению, воспитанию и жизненному опыту, оказались такими близкими нам по духу. Они любили ту же музыку и живопись, зачитывались теми же книгами, декламировали наизусть тех же поэтов и были «порчены» русской литературой. Среди них Иосиф особенно сблизился с Джанни Буттафава, Фаусто Мальковати, Сильваной Давидович и Анной Дони.

K сожалению, Джанни бывал у нас редко. О нем я больше знаю со слов Иосифа, который очень его любил. Ранняя смерть Джанни была для Бродского большим ударом.

С остальными тремя мы виделись в Ленинграде очень часто. Красавица Сильвана казалась нам кинозвездой, наверно, потому, что была тезкой Сильваны Пампанини, очень тогда популярной. О ее семье мы мало что знали. А об Анне – что она венецианка и очень знатного рода. У Анны были рассыпанные по плечам золотые волосы, точеные черты лица и замечательная фигура. Ей только что исполнилось двадцать лет. Ее католическая семья – по непроверенным слухам, потомки Медичей – была очень религиозной. Детей воспитывали в строгости, о выпивках, куренье и поздних вечеринках не могло быть и речи. К тому же, Анна была очень застенчивой. Особенно она стеснялась говорить по-русски, хотя язык знала совсем неплохо. Ей казалось, что ее русский слишком книжный и искусственный, она хотела знать идиомы и сленг, записывала и выучивала наизусть песни Галича, Высоцкого и Окуджавы. Однажды Женя Рейн показал ей, как пьют водку «настоящие люди». Они не пользуются рюмками и стаканами, а пьют из горла. Он же спел ей несколько популярных и модных песен, слова которых она добросовестно записала. Через несколько дней, на чьем-то дне рождения, Анна взяла бутылку водки, запрокинула голову и стала пить из горла, как велел Учитель. Наутро у нее развязался язык. Когда на семинаре в университете профессор спросил иностранных аспирантов, какие они знают современные русские песни, Анна Дони подняла руку и чистым сильным голосом спела:

Холодно, голодно, нет кругом стен, Где бы нам блядь найти, чтоб дала всем?

Фаусто был – не преувеличиваю – сказочно красив, широко образован и прекрасно воспитан. Приехал из Милана, сын врача-гинеколога, второй из четырех братьев.

Все трое без жалоб и нытья, с юмором переносили особенности советской жизни: грязное общежитие, стада клопов, нехватку горячей воды в душе, бесконечную, темную и сырую зиму, отсутствие солнца, свежих фруктов и овощей. Мы понимали, как им неуютно, и старались скрасить их жизнь, приглашая на толстые макароны с томатным соусом и сыром, которые они элегантно именовали то спагетти, то феттучини, то лингвини. «Вы не представляете, как мы ценим ваше гостеприимство, – говорил Фаусто. – Когда вы приедете в Италию...»

Мы фыркали от смеха, не давая ему закончить фразу. В то время рядовой советский человек мог видеть Италию только в итальянских фильмах.

Но в 1975 году колесо истории скрипнуло и повернулось, и мы оказались в Италии, среди величественных развалин, мраморных фонтанов, палаццо и шедевров Микеланджело.

В первый же день я побежала на вокзал Термини – в двух шагах от отеля «Чипро», куда нас поселили и где не было телефона, и позвонила Фаусто в Милан.

– Вы в Риме? Это невозмо-о-ожно! – раздался в трубке его протяжный голос. – Сейчас же позвоню Анне и Сизи, и мы постараемся приехать в Рим на уикенд. Где вы живете?

– Пока нигде, то есть в «Чипро». Но нам велено за двое суток найти квартиру, так что к уикенду мы куда-нибудь переедем.

– Мы вас найдем.

От Термини до «Чипро» десять минут ходьбы. Как только я вернулась в отель, в дверь постучали. Знакомых у нас в Риме не было. Напуганные рассказами о том, как в отелях обворовывают эмигрантов, мы решили не открывать. В коридоре мужской голос что-то тараторил по-итальянски, но мы сидели, как мыши. Наконец, шаги в коридоре удалились и затихли. Мы приоткрыли дверь. За ней стояла корзина великолепных роз с приколотой к ручке карточкой: «Benvenuto a Italia. Fausto».

Мы чувствовали себя полными идиотами. Будучи рядовыми советскими гражданами, мы не имели понятия, что цветы можно заказать по телефону и в считанные минуты их доставят по любому адресу.

Через день мы сняли квартиру на пьяцца Фонтеяна и переехали. И вот в наш новый итальянский дом нагрянули старые итальянские друзья с пакетами деликатесов и сластей, с бутылками вина и с решимостью сделать нашу жизнь в Италии легкой и приятной.

В Ленинграде мы много говорили о литературе и редко о политике. Само собой подразумевалось – во всяком случае, нами – что мы смотрим на мировые события с одних и тех же позиций, хоть и с разных колоколен. Каково же было наше изумление, когда после третьей бутылки кьянти Сильвана страстно выступила в защиту то ли марксизма-ленинизма, то ли марксизма-троцкизма, то ли троцкизма-маоизма! Мы охрипли, крича и споря до двух часов ночи, а утром квартирная хозяйка велела нам выметаться из квартиры, утверждая, что сдавала ее приличной семье, а не политическому клубу.

Итак, наши друзья разъехались, а мы оказались на улице. И так бы там и остались или, разделив общую эмигрантскую судьбу, отправились бы в Остию или Ладисполи, если бы не Ирина Алексеевна Иловайская, светлая ей память. В те времена она не была еще главным редактором «Русской мысли», а работала в Риме. Выслушав нашу историю, Ирина Алексеевна вручила нам ключи от квартиры своих детей и просто сказала: «Живите». И мы провели четыре волшебных месяца в центре Рима на улице Гаета.

Вскоре Фаусто снова приехал проведать нас.

– У вас жуткий вид, – озабоченно сказал он. – Вам совершенно необходимо поехать на море, поваляться недельку на пляже и отвлечься от ваших проблем.

– Съесть-то он съесть, да кто ж ему дасть! – процитировала я старый анекдот.

– Поезжайте на Искию, – продолжал Фаусто, не зная старого анекдота.

– Иск... что?

– Иския, остров в Неаполитанском заливе. У нас там дача. К сожалению, я не могу поехать с вами в середине семестра, но моя мама и тетя сейчас там, и они о вас позаботятся.

Фаусто купил нам билеты до Неаполя, нацарапал свой искийский адрес на клочке бумаги и проводил на поезд. Мы приехали в Неаполь, взяли такси до порта Молло Беверелло и сели на пароход-паром.

Синее небо, синее море, белые чайки, легкий бриз. Мир залит солнцем, где-то поблизости Капри – в общем, «Остановись, мгновенье».

И вот показался остров. Нет, сперва высоко на скале мы увидели окруженный крепостными стенами старинный замок. Пароход приблизился к нему, внезапно повернул направо, и мы вошли в бухту.

Первое впечатление от Искии – словно мы оказались в сказочных гриновских городах Зурбаган или Гельгью. Или как будто мы увидели прекрасную галлюцинацию. Идеально круглая бухта, гладкое, как синее стекло, море, разноцветные парусные яхты, катамараны, катера, рыбачьи шхуны. Белые дома с плоскими крышами утопают в кустах бугенвилий. Прямо к пристани подступают пальмы и эвкалипты. Цветут гранатовые, абрикосовые и миндальные деревья, ветви лимонных и апельсиновых склоняются под тяжестью плодов. Узкие извилистые улочки убегают вверх по склонам холмов, сменяясь выше изумрудно-зелеными виноградниками. И надо всем этим – величественный вулкан Монте Эпомео.

На пристани стояли в ряд странные автомобили или, вернее, трехколесные мотороллеры с паланкинами – местные такси. Мы протянули шоферу бумажку с адресом. Его лицо просияло.

«Casa Malkovati! Certаmentе! Con piacero!» (Конечно, с удовольствием!)

Он повез нас по улице, усаженной разлапистыми соснами. Проехав минут пятнадцать, наше мини-такси повернуло налево, юркнуло в какую-то щель между домами и понеслось прямо в море. Я вскрикнула, но в двух метрах от крутого обрыва шофер резко повернул вправо и, театрально выбросив вперед руку, объявил: «Каза Мальковати, синьор и синьоры!»

Перед нами высилась крепость. Три стены ее уходили в море, волны набегали и разбивались о мощные каменные стены, обдавая их фонтаном брызг и оставляя белую пену. Такси поползло по мощеной дорожке между обрывом и стеной и замерло перед дубовой дверью с львиной головой, зажавшей в пасти чугунное кольцо. Дверь была приоткрыта. На порог, вероятно, услышав скрип тормозов, вышла стройная дама в черном платье с кружевной накидкой на плечах. У нее была благородная осанка, седые, красиво уложенные волосы, породистое лицо и приветливая улыбка. Дама слегка поклонилась и сказала по-французски: «Вера Мальковати. Добро пожаловать на Искию».

«Дача» Фаусто, с башнями, тайниками и винтовыми лестницами, представляла собой лабиринт из двадцати или тридцати комнат. Некоторые из них, с высокими сводчатыми потолками и каменными полами, выглядели как средневековые трапезные. Другие, шести– и восьмигранные, напоминали монастырские кельи. В доме было восемь ванных комнат, отделанных узорчатыми керамическими плитками, и три кухни. Нам отвели три спальни: маме, нашей дочери Кате и нам с Витей. Три наружные стены нашей спальни вдавались в море. Я открыла стеклянную дверь и по треснутым замшелым ступеням спустилась на выступающий из моря валун, серый и гладкий, как спина бегемота. Прямо передо мной на острове-утесе возвышался старинный замок, тот самый, который мы увидели, приближаясь к Искии.

За обедом синьора Мальковати сказала:

– Фаусто просил предоставить вам полную самостоятельность и опекать как можно меньше... Гуляйте, купайтесь, загорайте, заказывайте продукты в любом магазине, обедайте в любом ресторане. Только не вздумайте нигде платить, просто скажите, что вы гости семьи Мальковати.

– Мы бесконечно вам признательны... – Я с трудом удерживалась от слез, – не могу себе представить, как мы сможем отплатить за ваше гостеприимство.

– Ничего нет проще, – засмеялась синьора Мальковати. – Когда вы станете богатыми американцами, и Фаусто, обнищав, постучится в вашу дверь, пригласите его в «Макдональдс».

Пока что Фаусто, профессор Миланского университета, не обнищал и не постучался.

Дом был полон необычных вещей. На стенах – прекрасная живопись и старинные гравюры, в холле – коллекция тростей, зонтов и шляп. В столовой, в дубовых с инкрустациями буфетах, за толстыми резными стеклами поблескивали винные бутылки в форме бюстов европейских монархов XVIII и XIX веков. В библиотеке, отделанной палисандровым деревом, я нашла много книг на итальянском, французском, русском и английском языках. Среди них были чудесно иллюстрированные издания по истории Искии, Сорренто и Неаполя, книги по искусству, старинные карты и атласы Италии. Все в этом доме было устроено прочно и элегантно, без шика современных нуворишей, без скопированной из модного журнала роскоши, словом, без всего того, что в нашем семейном лексиконе называлось «блеск и нищета куртизанок».

Веру и Сильвию Мальковати мы видели каждый день, но мельком. Утром они заглядывали в нашу кухню осведомиться, как мы спали и не надо ли чего. Вечером спрашивали, как прошел день. Мы были признательны за их такт и деликатность и за то, что не надо на корявых иностранных языках рассказывать историю нашей жизни и пыжиться, изображая из себя мучеников и диссидентов. В этой старинной крепости посреди моря, где все дышало благородством и достоинством, я поняла, как мы измучены и издерганы последними месяцами советской жизни, постоянным страхом, бесконечными унижениями, кафкианской бессмысленностью нашего прежнего существования. И, вместо того чтобы загорать, купаться и гулять по чудесному острову, я сидела в библиотеке и рыдала, оплакивая свою судьбу. Позже я поняла, почему. Жизнь на Искии оказалась... остановкой. Очевидно, вся энергия, все силы души и тела были запрограммированы на выживание каждый день и каждый час в течение последнего года. И тут наступил полный штиль... и депрессия, первая в моей жизни. Всласть наплакавшись, я выходила на каменную террасу, садилась в шезлонг, бросала крошки кружащимся чайкам и читала книжки про остров Искию...

Я так подробно рассказываю про Искию еще и потому, что ее очень любил Бродский. Не раз бывал он в доме Фаусто. И сочинил такое двустишие:

Прекрасна каза Мальковати, Одна беда – малы кровати.

В 1993-м Бродский приехал на Искию с Марией и маленькой Анной и посвятил Фаусто стихотворение «Иския в октябре»:

Когда-то здесь клокотал вулкан. Потом – грудь себе клевал пеликан. Неподалеку Вергилий жил, и У. Х. Оден вино глушил. <...> Дочка с женой с балюстрады вдаль глядят, высматривая рояль паруса или воздушный шар — затихший колокола удар. <...> Мы здесь втроем и, держу пари, то, что вместе мы видим, в три раза безадресней и синей, чем то, на что смотрел Эней.

Однако пора возвращаться в 60-е...

Перечисленные в этой главе имена, как говорят американцы, «не высечены из камня», и ими далеко не исчерпываются друзья юности Бродского. Наверняка я многих упустила. Но не из вредности. Просто сорок лет, прошедших с той поры, как говорила моя няня Нуля, «себя оказывают».

Тем, кто остался за бортом этого списка, я приношу свои извинения в надежде предотвратить обиды, угрозы, а неровен час и заказное убийство...

Бродский редко проводил целый вечер в одном доме. Обычно он умудрялся побывать в нескольких компаниях. Ему было скучно разговаривать с одними и теми же людьми, особенно если они не могли оторваться от земли и взмыть в поэтические или философские выси. Иосиф беспокоился, что в этот момент где-то ведутся более интересные беседы. Он пропускал через себя людей, как кит пропускает планктон в поисках ценной пищи.

Глава III ЖИЗНЬ ДО БРОДСКОГО

Как-то мы с Бродским вспоминали детство – каждый, естественно, свое. Я рассказала, что прекрасно помню день, когда месяца через полтора после Победы, то есть в середине июня 1945 года, в город вошли войска Ленинградского фронта. Был солнечный, необычно жаркий день. Мы с мамой и папой стояли на углу Воинова и Литейного, а с Выборгской стороны двигались через Литейный мост колонны войсковых частей. Они шли словно в коридоре, образованном ликующей толпой. Народ встречал солдат восторженно, им бросали цветы, конфеты и даже эскимо. Многие плакали, в том числе и мои родители.

Когда мимо торжественно проходила конница, женщины подбегали к кавалеристам и подсаживали к ним в седло своих детей. Дети, попискивая от восторга, проезжали полквартала, а мамы шли рядом, и через несколько минут детей снимали.

Рядом с нами стояла семья, – не знаю, почему я ее запомнила: высокий мужчина в военно-морской форме, коротко стриженная молодая женщина в очках и рыжий мальчик лет пяти. Мальчишка весь извелся. Он плакал и просил, чтобы его тоже посадили прокатиться, а мама говорила: «Ты слишком маленький, все эти дети старше тебя, им по крайней мере десять лет». Так его и не покатали...

«Может быть, это был ты?» – «Вполне возможно, – согласился Бродский. – Мы с родителями там стояли, и больше всего на свете я хотел прокатиться верхом, но мне не разрешили». И, глядя на Иосифа, я вдруг я отчетливо и ясно увидела рыжего страдающего мальчишку.

…Наверное, взрослого Бродского я впервые увидела летом 1957 года. Это «наверное» вытекает из фразы, сказанной Иосифом при нашем формальном знакомстве: «Зуб даю, я где-то вас раньше видел». Вообще-то звучит как дешевое клише, но в данном случае это было сказано неспроста. И он, и я работали летом 1957-го в Пятом геологическом управлении на смежных планшетах. Он – на миллионной съемке на Белом море, я – на полумиллионной в Северной Карелии. Мы вполне могли столкнуться на собрании перед началом сезона, в бухгалтерии, на камералке или просто в коридоре.

Формально же мы познакомились на свадьбе моей подруги Гали Дозмаровой. До недавнего времени я была убеждена, что это произошло 20 мая 1958 года.

Число и месяц – 20-е мая – ни у кого возражений не вызывает, а вот 1958 год... Сопоставление некоторых событий ставит этот год под сомнение.

«Если ты уверена, что познакомилась с Осей в 1958-м, то это, скорее всего, был мой день рождения, – написала Дозмарова в электронном письме из Флоренции. – А если ты настаиваешь, что на свадьбе, то, скорее всего, это было в 1960-м».

«Скорее всего» – неплохой оборот для даты собственной свадьбы.

На 1960-й косвенно указывает еще один факт: в тот год Бродский подарил на день рождения моей дочери Кате ракетку для бадминтона. Катя родилась в декабре 1958-го. Преподнести такой подарок двухлетней девице еще куда ни шло, но новорожденной – ни в какие ворота.

Я неделю презирала себя за лень (надо было, как Нина Берберова, всю жизнь вести дневник), а потом решила – пусть будет 1959. В конце концов, плюс-минус один дела не меняют.

Итак, я познакомилась с Иосифом Бродским 20 мая на свадьбе моей подруги Гали Дозмаровой. Но прежде, чем рассказать о самом знакомстве с Бродским, я, будучи назначена Пименом, должна описать жениха и невесту, историю их романа, гостей и приятелей, а также грубой кистью в несколько мазков обозначить фон, на котором действовали наши герои.

Невеста, Галина Сергеевна Дозмарова-Харкевич (в дальнейшем именуемая Галкой), выглядела экзотично: раз увидишь – не забудешь. Неуправляемая копна каштановых волос, короткий, с намеком на курносость нос и большой чувственный рот. Представьте себе сигарету в углу этого чувственного рта, прищуренный от дыма серо-зеленый глаз, гитару в руках, абсолютный слух и низкий, хрипловатый голос, который сегодня назвали бы то ли сексапильным, то ли сексуальным. Кроме того, будучи мастером спорта по легкой атлетике, она обладала гибкой спортивной фигурой... Короче, многие сходили по ней с ума.

Галка была (и есть) человеком, созданным для утешения и лечения моральных травм. Кто только не рыдал у нее на груди! Кому только не подкидывала она деньжат то на выпивку, то на опохмелку, то просто на жизнь... Бездомные у нее ночевали, голодные кормились. Было время, когда Бродский от нее не вылезал. На дверях ее бывшего дома следовало бы прибить бронзовую доску: «Здесь, за каменной стеной, жил настоящий друг».

Галкино происхождение окутано легендами. Говорили, что ее мать, цыганка, во время войны была летчицей-истребителем и получила звание героя Советского Союза. Цыганка и летчик-истребитель – сочетание, согласитесь, не тривиальное. Но когда выяснилось, что Галкина мать, Раиса Фаддеевна Пивоварова, хоть и вправду летчик-истребитель, но не цыганка вовсе, а еврейка, брови окружающих поползли еще выше.

В сорок втором, после брюшного тифа, Раиса Фаддеевна оглохла на одно ухо и была переведена из скоростной авиации полка Марины Расковой в полк тихоходной авиации. При переводе ей подарили самолет с тигром на борту (он сгорел при взятии Киева) и именной пистолет... Так что Галкина родословная вполне может считаться романтической.

Странно, что, дружа с ней, я абсолютно не помнила, откуда взялся ее жених Толя Михайлов. Более того, на свадьбе я видела его в первый и последний раз в жизни, и за прошедшие с тех пор сорок лет услышала о нем только однажды. Нет, не от Галки, а от Бродского. Kaк-то в Нью-Йорке, Иосиф с несвойственным ему воодушевлением рассказал, что в Праге встретился с Толей Михайловым, пришедшим на его литературный вечер. Его рассказ звучал так:

– Подходит ко мне после выступления вполне лысый немолодой чувак и говорит: «Иосиф, вы, конечно, меня не помните. Я – Толя Михайлов». – «Как же, – говорю, – прекрасно помню, я сразу вас узнал».

– Через тридцать пять лет? Каким образом? Ты же видел его один раз в жизни! – удивляюсь я.

– По свитеру. Он был в нем на свадьбе. Так вот, Толя стал выдающимся физиком, живет в Праге, и мы замечательно провели время. Он меня поразил – пригласил в дорогой ресторан.

– Что в этом удивительного?

– А то, что в ресторан всегда приглашаю я.

Как я уже сетовала, никакими сведениями о женихе Толе Михайлове, кроме добрых слов о нем Иосифа Бродского вечность спустя, я не располагала. Но серьезное бытописательство подразумевает добросовестный сбор материала. И я послала Дозмаровой во Флоренцию очередное электронное письмо: «Откуда взялся Толя Михайлов? Зачем ты вышла за него замуж? Сколько прожила и почему разошлась?»

Через два часа пришел исчерпывающий ответ:

Толя Михайлов, на пять лет меня моложе, мама из аристократической семьи, переводчица с японского языка, папа – из крестьян, был политруком на корабле. Я познакомилась с ним в экспедиции, в Южной Якутии, близко Китай, я боялась войны и захотела дом и семью. Претендентов было три: Генка Штейнберг – вялотекущий роман длиною в несколько лет, Гошка Шилинский из профессорской семьи и, наконец, Толя. Красив как бог и искренне влюблен. Смотреть на него было одно удовольствие – словно в Лувре побывала, и это решило дело. Остальные женихи эстетику мою оценили. После трудного пятимесячного сезона – от снега до снега – я вернулась в Ленинград, и мы сняли комнату на Коломенской, 27. Мне хватило двух месяцев, чтобы разобраться. Я дала ему прозвище «половой эксцентрик» и сказала, что с меня довольно. И только крупные слезы на его благородном лице и попытка броситься под поезд на станции метро «Московская» разжалобили меня, и я протянула эту «совместовку» еще два года.

Целую, твоя Г. Д.

Гораздо более памятными были «до-Толин» и «пост-Толин» Галкины возлюбленные. Оба они приятельствовали с Бродским и заслуживают упоминания в мемуаристике.

Герой «до-Толиного» романа, Генрих Семенович Штейнберг (именуемый в дальнейшем Генкой), был приятелем Евгения Борисовича Рейна со времен пионерских лагерей.

Ныне Г. Штейнберг – академик, директор собственного Института вулканологии, бесстрашный покоритель вулканов и сердец. Любопытно, что между ним и Бродским прослеживалось определенное сходство.

Иосиф Бродский не мог вынести чужого интеллектуального превосходства и всю энергию своей души направлял на интеллектуальную победу над собеседником. Генрих Штейнберг не мог вынести чужого превосходства ни в какой сфере, но доказать свое мог в довольно узких пределах. Всю энергию своей души он направлял на демонстрацию мужского потенциала, отваги и героизма. Если соединить мощные энергетические потоки Бродского и Штейнберга в одном человеке, получился бы настоящий супермен, которого следовало «клонировать» для выживания усталого человечества.

Штейнберг уже обессмерчен в художественной литературе Андреем Битовым, рассказавшим в повести «Путешествие к другу детства» о Генкиных подвигах. Один из подвигов, а именно шестой, описан неточно. В отличие от Битова, я оказалась его свидетелем, и обязанность моя – внести поправки (см. ниже рассказ «Прыжок с Ласточкина Гнезда»).

Более известным миру является и другой возлюбленный Дозмаровой – бард Юра Кукин, ставший отцом Галиной дочери Маши. Песни Кукина «Ну что, мой друг молчишь? Мешает жить Париж...» и «Понимаешь, понимаешь, это странно...» Бродский распевал не только в тайге, но и в нью-йоркских компаниях.

А сейчас – рассказ о легендарном подвиге Генки Штейнберга.

ПРЫЖОК С ЛАСТОЧКИНА ГНЕЗДА

В августе 1955 года, закончив летнюю крымскую практику, группа студентов Ленинградского горного института решила вместе провести оставшиеся дни каникул. Было нас одиннадцать человек. Кроме геологов и геофизиков в нашу компанию затесались два молодых человека, не имеющих отношения к геологии.

Первый – Виктор Ихилевич Штерн (в дальнейшем именуемый Витей), будущий профессор Бостонского университета, с которым весной, перед отъездом на практику, у меня завязался роман и за которого через год я вышла замуж. (Для справки: недавно мы сыграли золотую свадьбу.)

Второй – поэт Евгений Борисович Рейн (в дальнейшем именуемый Женей). О моем знакомстве с Рейном – отдельный рассказ.

Мы в количестве одиннадцати человек прибыли в Ялту и сняли одну комнату с тремя кроватями. Совершенно не помню, кто с кем, на какой кровати и в какой последовательности спал. Впрочем, это и не существенно, ибо под словом «спал» я подразумеваю физический сон, а не то, о чем можно подумать на закате сексуальной революции. В те годы мы были слишком целомудренны для групповых развлечений.

Прокантовавшись неделю в Ялте, мы решили отправиться в Сочи на трофейном теплоходе «Россия», по слухам, принадлежавшем в прошлом лично Гитлеру. Каждый подсчитал свои ресурсы. Они были такие тощие, что о каютах следовало забыть. Мы могли купить только «входные» билеты на палубу. У Дозмаровой ресурсов практически не было. И даже «скинуться» не получалось. Галкина поездка оказалась под угрозой, и мы приуныли. Но тут с таинственной полуулыбкой выступил вперед Генка Штейнберг:

– О деньгах не беспокойтесь, у меня есть план.

План заключался в следующем: завтра Генка отправится в Ласточкино Гнездо. Там много домов отдыха и санаториев, в том числе и военный санаторий для командного состава. Иначе говоря, на пляже валяются дохнущие от скуки богатеи. Генка скажет кому-то, что может за деньги прыгнуть с Ласточкина Гнезда. Вояки заведутся, Генка прыгнет и... Дозмарова поедет на Кавказ.

Наутро Штейнберг исчез. Куда – не знаем, потому что на все предложения его сопровождать получили категорический отказ.

Вернулся он часа в четыре, но почему-то не домой. Мы случайно обнаружили его на ялтинской почте. По его словам, он только что отправил родителям денежный перевод.

– Откуда деньги-то? Неужели прыгнул? Ничего не отбил и не сломал?

Вместо ответа Генка задрал рубашку и оголил живот и грудь, щедро облитые йодом. Йодом были также вымазаны шея, колени и другие детали его организма. Мы зацокали языками и потребовали подробностей. Он отмахивался, не желая, видимо, хвастаться своим героизмом. Но мы пристали, и Генка раскололся.

На пляже в Ласточкином Гнезде он как бы случайно разговорился с одним загорающим телом. Слово за слово... и Генка сказал, что за две тыщи ему не слабо сигануть с утеса. Вокруг собрался народ. Кто-то стал отговаривать, кто-то подзуживать. Наконец, ударили по рукам.

Генка прыгнул, отбил все, что можно было отбить (см. облитые йодом места) и потерял сознание. Его выловил дежуривший на лодке спасатель и привел в чувство... Словом, выжил.

И что вы думаете? Сволочные отдыхающие не вручили ему обещанную сумму ни в конверте, ни на блюдечке, а вместо этого стали кричать: «Все видели, как парень прыгнул с Гнезда? Давайте, кто сколько может». Захотели очень немногие, и Генка, придя в сознание, должен был подходить к каждому за «жалкой подачкой». Набралось рублей шестьсот. «На боль наплевать, – говорил Генка, – но этого унижения я стерпеть не мог».

Тот же спасатель посадил его в автобус. На обратном пути Генкин рассудок якобы помутился. Он открыл окно автобуса и стал выбрасывать эти чертовы деньги... Все выкинуть не успел, потому что приехали в Ялту. И вот оставшиеся башли он отправил родителям в Ленинград.

– А как же Галкин билет? – заволновались мы.

– Недостойна она этих... – (Не помню точно, чего она была недостойна – то ли страданий, то ли мучений, то ли просто «много чести».)

На Галкин билет мы все же денег наскребли и на следующий день отчалили на четвертой палубе «России». Днем стояла адская жара, и матросы, поливая из шланга палубу, по нашей просьбе поливали и нас. Ночью, напротив, шел проливной дождь, и те же матросы притащили и закрыли нас брезентовым полотнищем. К утру, как пишут в романах, «распогодилось, засияло солнце, засверкало море». За двадцать минут до прибытия в Сочи Генка Штейнберг объявил, что теперь он прыгнет в море с борта «России». Но с условием: пусть не он, а мы будем собирать с пассажиров башли. Мы отговаривали, Генка уперся, подбежал к борту, начал разминаться. Отжимался, растягивался и приседал, пока мы не подошли к причалу. Прыгать было поздно.

Эпилог. Перед отъездом из Ялты мы с Витей, терзаемые подозрениями, попросили нашего приятеля Виталия Пурто, оставшегося в Ялте, смотаться в Ласточкино Гнездо и спросить, прыгал ли кто-нибудь оттуда накануне.

Через два дня на Сочинском почтамте в окошке «до востребования» нас ждала такая телеграмма:

Последний раз Ласточкина Гнезда прыгал пьяный матрос 1911 году за золотые часы тчк. Разбился насмерть тчк. Виталий.

Глава IV ДУХОВНЫЙ ОТЕЦ

А теперь перенесемся еще на два года назад, в 1953 год. Нашему герою только что исполнилось тринадцать лет. Поскольку он в этом возрасте стихов не писал, в этой главе он фигурировать не будет: пусть немного подрастет...

Я училась в десятом классе. В марте 1953 года умер товарищ Сталин, в связи с чем я чуть было не лишилась аттестата зрелости. Нас собрали в Голубом зале 320-й женской школы Фрунзенского района (кстати, бывшей Стоюнинской гимназии, которую окончила моя мама), где мы должны были неутешно скорбеть. Учителя и ученики рыдали в голос. Некоторые прямо захлебывались от слез, другие икали. У меня с публичным проявлением скорби уже тогда были проблемы: я начала хихикать, и не могла остановиться. Меня вывели из зала, на следующий день исключили из комсомола и собирались выгнать из школы. Но мама достала медицинскую справку о том, что я страдаю невротическими аномалиями – результат детской травмы. Аномалии выражаются в неадекватном проявлении чувств: смехе от горя и плаче от радости.

Летом, после окончания школы и перед вступительными экзаменами в институт, мы с отцом поехали на неделю в Зеленогорск. Лежим на пляже, а недалеко от нас расположилась дама средних лет с сыном. Сын – брюнет, губошлеп с крупными чертами лица, вяло листает учебник химии. На лице – покорность и скука. Когда дама уходит купаться, молодой человек торопливо вытаскивает из-под полотенца другую книжку и тонет в ней носом. Дама возвращается, и до нас доносится ее гневный голос: «Женя, сколько раз можно говорить одно и тоже! Никаких книжек, кроме учебников! Сдашь, поступишь и читай на доброе здоровье!»

«Оцени демократические свободы в нашей семье, – смеется папа, – или, может быть, я плохой отец?»

Вскоре дама встает, обматывается полотенцем и делает прихотливые па, означающие смену мокрого купальника на сухое белье. Затем со словами «Ну пошли же, Женя, наконец» они удаляются с пляжа. Я гляжу им вслед и чувствую смутное сожаление, что не удалось с этим Женей познакомиться.

«Смотри-ка», – говорит папа, – мамаша забыла купальник». Я срываюсь, хватаю купальник и догоняю их в сосновой аллее, ведущей от пляжа к Приморскому шоссе. Улыбки, благодарность, снова улыбки. Но... визитными карточками мы не обменялись.

Формально познакомились мы через год у Мирры Мейлах на вечеринке по случаю ее дня рождения. Я была уже студенткой Горного института, a Мирра Мейлах – студенткой филфака Ленинградского университета.

Два слова о Мейлахах, которые тоже уже обессмерчены в художественной литературе. Один из членов этой семьи, выведенный под псевдонимом Б. Б., удостоился стать героем одноименного романа, сочиненным его близким другом А. Г. Найманом, который облил помоями своего героя с головы до ног. Этот Б. Б. (а в жизни – М. М.), будучи на десять лет моложе нас, на вечеринки к сестре не допускался, а в тот вечер скорбел ангиной и даже не был выпущен из своей комнаты. В середине бала я зашла проведать его. Ученик второго класса М. М. сидел в постели с закутанной в компресс шеей и, под окрики домработницы Фроси, с отвращеньем пил горячее молоко. Я присела на край кровати, и он вынул из-под подушки заранее заготовленную записку. Написана она была без единой орфографической ошибки и предназначена мне.

«В этом доме никто меня всерьез не принимает, а я очень люблю джаз. И я бы хотел всю жизнь сидеть рядом около с тобой и слушать пластинки».

...Накануне этого дня рождения позвонила Мирра, перечислила гостей, и в том числе одного знакомого из «Техноложки», который знает русскую поэзию и вообще литературу лучше всех на земном шаре. «Лучше меня?» – спросила наглая я. В ответ – сардонический хохот.

Студентом из «Техноложки», знающим русскую поэзию и вообще литературу «лучше всех на земном шаре», оказался молодой человек с зеленогорского пляжа по имени Женя Рейн.

Кстати, впоследствии мой отец подверг сомнению знаменитую Женюрину эрудицию, язвительно заметив, что «старик знает все, но неточно».

Мы с Рейном друг другу понравились. Некоторое время он даже за мной приударивал, но лениво и не целеустремленно. Впрочем, в памяти осталось несколько ночных звонков с попытками покорить меня поэзией.

– Слушай, чего я тебе посвятил, – гудел Рейн в трубку. – «Была ты всех ярче, нежней и прелестней. Не гони же меня, не гони».

– Женька, не валяй дурака, это Блок.

– А как насчет «Не всегда чужда ты и горда, и меня не хочешь не всегда. Тихо, тихо, нежно, как во сне, иногда приходишь ты ко мне»?

– А это Гумилев, из сборника «Костер».

– Ну и черт с тобой, спокойной ночи.

Я помню, как впервые пришла к Рейну в гости. На столе, прикрытая крахмальной салфеткой, притаилась румяная ватрушка. К ней была прислонена записка:

Женя, оцени мое благородство. Я спекла этот шедевр для твоей прекрасной дамы. За это в течение двух недель будешь без звука выносить поганое ведро и ходить за картошкой. Если она не придет, не вздумай слопать ватрушку сам. Завтра ожидаются Григорий Михайлович и Соня. Целую, мама.

В общем, роман с Рейном завял, так и не вспыхнув, и превратился в дружбу длиною в полстолетия. Мне посчастливилось стать и первым издателем его стихов. В 1963 году я напечатала на машинке в пяти экземплярах шестьдесят два его стихотворения. Мы собрали их в книжечку, переплели в красный с черными силуэтами домов «ситчик» и приклеили фотографию Рейна с сигаретой во рту перед стаканом вина. Один экземпляр сохранился и стоит у меня на полке, рядом с многочисленными его сборниками, увидевшими свет более четверти века спустя.

Бродский, познакомившись с Рейном, сразу оценил его талант и масштабность. Помню, что самым любимым стихотворением Иосифа в этом самодельном рейновском сборнике были «Комнаты»:

Я посещал такие комнаты, в них доски неизвестной мебели, в них подлинники незнакомые, как будто бы меня там не было. Неправда, был я в этих комнатах, снимал ботинки, гладил волосы, десяток слов, пристрастьем тронутых, произнести мне удавалося. Но я столы водил по комнатам, и ставил стол почти у выхода, столам заклеенным и погнутым была какая в этом выгода. А девушки, ценя материи необычайных качеств зрительных, располагали так на теле их, что были грубо поразительны. Простив столов перемещение и кое-что из прежних выходок, не требовали освещения. Была какая в этом выгода? Утрами, выходя на площади, грузовиками дальше вывезен, я спрыгивал на крик: «Немедленно слезайте, вы нужны, послушайте», — из кузова на землю вызванный. А комнаты, как были комнаты? Их ремонтировали, в них отчаивались, какими стали они – в начале есть. А мое любимое стихотворение из этого сборника – «Сосед Котов». В коммунальной квартире жил сосед Котов, расторопный мужчина без пальца. Эту комнату он отсудил у кого-то. Он судился, тот умер, а Котов остался. Каждый вечер на кухне публично он мыл ноги и толковал сообщенья из московской газеты «Известия». И из тех, кто варили на кухне и мылися, многие задавали вопросы – все Котову было известно. Редко он напивался. Всегда в одиночку и лазил... Было слышно и страшно, куда-то он лазил ночами, доставал непонятные и одинокие вазы, пел частушки, давил черепки с голубыми мечами. Он сидел на балконе и вниз, улыбаясь, ругался, курил и сбрасывал пепел на головы проходящих. Писем не получал, телеграмм и квитанций пугался и отдельно прибил – «А. М. Котов» – почтовый ящик. Летом я переехал. Меня остановят и скажут: – Слушай, Котова помнишь? Так вот, он убийца, или вор, или тайный агент. – Я поверю. Мной нажит темный след неприязни. За Котова нечем вступиться. За фанерной стеной он остался неясен до жути. Что он прятал? И как за него заступиться? Впрочем, как-то я видел: из лучшей саксонской посуды На балконе у Котова пили приблудные птицы.

Это блистательное описание советского человека несомненно займет достойное место в «совковом» этнографическом гербарии.

Рейн привел Иосифа к Анне Ахматовой. Рейна Бродский называл своим учителем. Разумеется, не единственным. Своими учителями Иосиф считал Мандельштама, Цветаеву, а также английских поэтов Фроста и Одена. Но именно Рейну первому он читал только что написанные стихи. Рейну он посвятил несколько стихотворений, лучшие из которых, на мой взгляд, – ранний «Рождественский романс», а много лет спустя – стихи из «Мексиканского дивертисмента». В предисловии к вышедшему в свет в 1991 году сборнику Рейна «Против часовой стрелки» Бродский писал:

Если <...> рай существует, то существует и возможность того, что автор этой книги и автор предисловия к ней встретятся там, преодолев свои биографии. Если нет, то автор предисловия останется во всяком случае благодарен судьбе за то, что ему удалось на этом свете свидеться с автором этих стихотворений под одной обложкой.

Глава V ПЕРВОЕ ПОЯВЛЕНИЕ ГЕРОЯ

Итак, 20 мая 1959(?) года состоялась дозмаровская свадьба. Происходила она в 15-метровой комнате на Коломенской, 27. Среди гостей преобладали геологи и геофизики, а также поэты из Горного лито и, в частности, мой любимый тогда поэт Глеб Горбовский.

Но в хорошо знакомой геологической компании я заметила вкрапления новых лиц. Народу было человек тридцать, а стульев – девять или десять. Я пришла поздно, и все стулья, а также колени сидящих на этих стульях были заняты. И даже на полу между стульями было уже не приткнуться. «Новое лицо», а именно рыжий вихрастый юноша в клетчатой рубахе и потертых вельветовых брюках, оказался единственным, чьи колени были свободны. Нет, он не уступил мне стул. Слегка прищурившись, он окинул меня оценивающим взглядом и сказал: «Мадам, зуб даю, мы встречались где-то раньше. – И, показав на свои колени, пригласил: – Прошу, если не брезгуете». Я уселась на колени к незнакомому человеку, и он тут же заерзал и забормотал мне в ухо: «Поехали с орехами по дальней дорожке, вдруг кочки, кочки...» Слава богу, я успела вскочить с его колен до слова «обрыв».

Оглядываясь, где бы пристроиться, я вытащила из сумки сигарету, и молодой человек, молниеносно выхватив у кого-то из рук спичку, взлетел со стула и лихо зажег ее о свой зад.

Этот трюк всех восхитил, и к нему потянулось несколько рук со спичками: «Оська, еще! Зажги еще!» Гости тоже стали тренироваться и чиркать спички о свои задницы, но так эффектно ни у кого не получалось.

В тот вечер Ося Бродский был в ударе: острил-шутил и, наверно, удачно. Народ хихикал. Я ни одной шутки не запомнила, но в память врезался его характерный жест: сострив, он смущался, делался пунцовым и хватался за подбородок. Это довольно частое сочетание – застенчивости и задиристости в равных дозах – было свойственно молодому Бродскому. А возможно, распространенное мнение о его задиристости было и вовсе ошибочным. Была в нем скорее «светская недостаточность», некая угловатость поведения.

Со свадьбы мы с Бродским вышли вместе. На подступах к белым ночам Ленинград в три часа утра тонул в светло-сиреневых сумерках. Мы не прошли и полквартала, как увидели свободное такси. Я его остановила: «Давайте, Иосиф, я сперва отвезу вас, а потом поеду домой». – «А как может быть иначе?» – удивился мой кавалер. «А иначе может быть, что вы сперва отвезете меня». – «Мне бы это и в голову не пришло», – хмыкнул Бродский, залезая в машину.

Летом 1959 года Галя Дозмарова начала работать в Дальневосточном геологическом управлении и была отправлена на полевой сезон в Якутию. Именно она и устроила Иосифа в свою геологическую экспедицию.

Я не помню, чтобы в то время Бродский жаловался на здоровье. Но то, что уже тогда сердце у него пошаливало, каким-то образом было известно. Перед отъездом в Якутию Галя Дозмарова предупредила об этом начальника экспедиции, и это не осталось без внимания: его щадили. В следующем, 60-м году Иосиф, по его выражению, «рванул» из экспедиции в середине сезона. Объяснения этому поступку разным людям давались различные. Мне он говорил, что его заели комары. Якову Гордину он изложил соображения более высокого порядка, включая суровый характер начальницы экспедиции.

Кстати, с легкой руки Дозмаровой в Якутии оказалось много ярких персонажей, в том числе рано погибший талантливый поэт Леня Аронзон, Ефим Славинский, Владимир Швейгольц и Гоша Шилинский. Перечисленные выше лица уже навеки связаны с именем Бродского, хотя бы потому, что четыре года спустя, 29 ноября 1963 года им была оказана честь упоминания в газете «Вечерний Ленинград», в качестве друзей и сподвижников нашего «окололитературного трутня»:

...Кто же составлял и составляет окружение Бродского, кто поддерживает его своими «ахами» и «охами»?

...Марианна Волнянская, 1944 года рождения, ради богемной жизни оставившая в одиночестве мать-пенсионерку, которая глубоко переживает это; приятельница Волнянской – Нежданова, проповедница учения йогов и всякой мистики; Владимир Швейгольц, физиономию которого не раз можно было обозревать на сатирических плакатах, выпускаемых народными дружинами; <...> уголовник Анатолий Гейхман; бездельник Ефим Славинский, предпочитающий пару месяцев околачиваться в различных экспедициях, а остальное время вообще нигде не работать, вертеться около иностранцев. Среди ближайших друзей Бродского – жалкая окололитературная личность Владимир Герасимов и скупщик иностранного барахла Шилинский, более известный под именем Жоры.

Эта группка не только расточает Бродскому похвалы, но и пытается распространять образцы его творчества среди молодежи. Некий Леонид Аронзон перепечатывает их на своей пишущей машинке, а Григорий Ковалев и В. Широков, по кличке «Граф», подсовывают стишки желающим...[2]

Интересно, что наряду с реальными друзьями Иосифа – Славинским, Аронзоном, Володей Герасимовым, упоминается Швейгольц, никогда не бывший близким приятелем Иосифа, не говоря о том, что в статье названы люди, которых Бродский и вовсе в глаза не видел. Володю Герасимова Иосиф искренне любил и впоследствии посвятил ему стихотворение «Стрельна». Впрочем, не миновал он своим пером и Швейгольца в стихах «Из школьной антологии»:

Здесь жил Швейгольц, зарезавший свою любовницу – из чистой показухи. Он произнес: «Теперь она в Раю». Тогда о нем курсировали слухи, что сам он находился на краю безумия. Вранье! Я восстаю. Он был позер и даже для старухи — мамаши – я был вхож в его семью — Не делал исключения...

Много лет спустя, пытаясь документально засвидетельствовать основные вехи творчества Бродского, я не раз спрашивала его: «Когда ты написал свое самое, самое первое стихотворение?» – «Не знаю, вернее, не помню», – отмахивался он. – «А стихотворение-то само помнишь?» – «Вспомню – скажу».

Про «самое первое» стихотворение я так и не узнала. Но всерьез Бродский начал, по его словам, «баловаться стишками» с шестнадцати лет, случайно прочтя сборник Бориса Слуцкого. Потом в геологической экспедиции в Якутии он услышал стихи Владимира Британишского. Как-то в Нью-Йорке Бродский поразил меня своей невероятной памятью, прочтя наизусть отрывок из стихотворения Британишского «Природа», напечатанного в сборнике «Первая встреча» (Лениздат, 1957):

Пейзаж за окном неназойлив, Не то что какой-нибудь юг: Глаза тебе так намозолит, Что за два часа устают. Там блещет природа роскошная, На первый взгляд – разукрашенная, Со второго взгляда – раскушенная, И для третьего взгляда – скушная. Она предлагает навязчиво, Насильно тебя очаровывая, Знакомство – не настоящее, А двух– или трехвечеровое.

«Я подумал, что могу это изобразить получше», – сказал Иосиф.

Самое раннее опубликованное стихотворение Бродского датируется 1957 годом.

Прощай, позабудь и не обессудь. А письма сожги, как мост. Да будет мужественным твой путь, да будет он прям и прост.

А в 1958 году он уже прославился «Еврейским кладбищем около Ленинграда» и «Пилигримами».

И все же на вопрос: «Когда же ты все-таки понял, что поэзия – твое подлинное призвание?» – Бродский, в зависимости от настроения, отвечал по-разному: «А я и до сих пор не понимаю», или: «С прошлой субботы», или: «Сравнительно недавно».

Кажется, наиболее вразумительный ответ он дал Рейну. На Женин вопрос «что тебя подтолкнуло к стихам», Бродский ответил:

...Году в пятьдесят девятом <...> в Якутске, гуляя по этому страшному городу, я зашел в книжный магазин и в нем надыбал Баратынского – издание «Библиотеки поэта». Читать мне было нечего, и когда я нашел эту книжку и прочел ее, тут-то я все понял: чем надо заниматься. По крайней мере я очень завелся, так что Евгений Абрамыч как бы во всем виноват[3].

Таким образом, можно считать, что именно Якутия 1959 – 60 годов оказалась для Бродского «началом пути»...

У меня есть маленькая память об Иосифе «якутского» периода. За два дня до своего отъезда в эмиграцию, он подарил нам с Витей свою фотографию, сделанную летом 1959 года на якутском аэродроме. Стоит, расставив ноги, руки в карманах, на фоне летного поля с взлетающим (а может, садящимся) самолетом. На обороте надпись: «Аэропорт, где больше мне не приземлиться. Не горюйте».

Итак, «геологический период» Бродского продолжался приблизительно с 1957 по 1961 год.

Впрочем, и в последующие годы мне несколько раз удавалось нанять его в качестве «консультанта» в институт Ленгипроводхоз, в котором я работала инженером-гидрогеологом после окончания Горного института. Заработок консультанта был мизерный, но все же лучше, чем никакого. Помню нашу совместную работу над проектом «Состояние оросительно-осушительных каналов Северо-западных регионов РСФСР». Мы мотались по Ленинградской области, обследуя километры каналов на предмет устойчивости их откосов. Состояние этих каналов было плачевным. Не лучше выглядели и откосы. Они обваливались, оплывали, осыпались, зарастали какой-то дрянью. Я их описывала, Иосиф фотографировал. Фотографом он был классным, вероятно, унаследовав отцовский талант. К тому же Александр Иванович разрешил пользоваться его профессиональной аппаратурой. Во всяком случае, при защите моего отчета были особо отмечены «фотографии, блестяще подтверждающие описательную часть проекта». Возможно, что эти отчеты с Осиными фотографиями до сих пор пылятся в архивах Ленгипроводхоза.

У нас даже возникла шальная идея заработать копейку-другую, написав сценарий для научно-популярного фильма об устойчивости оросительных каналов. Бродский придумал эффектное название: «Катастрофы не будет». Имелось в виду, что обвалившиеся откосы никого под собой «не погребут». Мы написали заявку, и друзья устроили нам встречу с директором «научпопа», то есть студии научно-популярных фильмов. Он при нас пробежал глазами заявку и сказал: «Это может пойти при одном условии: расцветите сценарий находками». Мы обещали расцветить и раскланялись, но на другой день идея сценария завяла из-за чудовищной скуки тематики.

Во время поездок по каналам я впервые услышала «Холмы» и «Ты поскачешь во мраке...».

«Холмы» Бродский читал в тамбуре поезда по дороге в Тихвин. Даже сейчас, почти полвека спустя, у меня перед глазами стоит, вернее, трясется этот грязный, заплеванный тамбур с окурками под ногами, и слышится голос Бродского, перекрывающий грохот и лязг старого поезда.

Двадцатидвухлетний Иосиф был набит информацией из самых разнообразных областей знаний. Помню, как в этих поездках Бродский просвещал меня, замужнюю даму и мать семейства, на тему «Сексуальное разнообразие в Средней Азии». В частности, он живописно и вдохновенно рассказал, как чабаны удовлетворяют свои сексуальные нужды: «Они вставляют задние ноги козы в голенища своих сапог, чтоб не вывернулась и не убежала, и...» Не желая казаться отсталой провинциалкой, я реагировала на эти рассказы понимающим «хе-хе», хотя любовные утехи чабанов произвели на меня оглушительное впечатление и даже снились по ночам.

Но в длительные геологические экспедиции Бродский больше не ездил. Хотя попытки предпринимались.

Со времен юности Иосиф обладал еще одним редким даром – способностью абстрагироваться от реальной действительности. В такие минуты он был целиком погружен в свои мысли, не заботясь ни о реакции собеседника, ни о его интеллектуальных возможностях. Возможно, именно эти свойства помешали ему сделать блестящую геологическую карьеру.

Однажды он попросил меня устроить его на полевой сезон техником-геологом. О том, что из этого вышло, я написала этюд, легкочитаемую байку (вроде сказок о Ленине, которыми нас пичкали в детстве), в надежде, что мои англоязычные внуки ее одолеют.

ЭТЮД ПЕРВЫЙ БРОДСКИЙ – ГЕОЛОГ

Давным-давно, когда Иосиф Бродский не был еще классиком, лауреатом премии фонда Макартура для гениев, лауреатом Нобелевской премии, американским поэтом-лауреатом, почетным доктором множества европейских университетов, кавалером ордена Почетного легиона и вообще не опубликовал ни единой строчки, – он зарабатывал на жизнь чем попало. Как Джек Лондон и Максим Горький.

Работал Бродский и рабочим на оборонном заводе, и кочегаром в котельной, и помощником прозектора в морге, и техником-геологом. На последнем, геологическом поприще мы оказались коллегами, что наполняет меня понятной гордостью.

В 1964 году советская власть забеспокоилась, что Иосиф зарабатывает недостаточно и не может прокормить себя. Доказав этот печальный факт на двух судах – закрытом и открытом, – правители великой державы сослали Бродского в деревню Норeнскую Архангельской области. По их мнению, именно там, нагружая самосвалы навозом, поэт сумеет свести концы с концами.

Вернувшись из ссылки, Бродский попросил меня устроить его в геологическую экспедицию. Я поговорила со своим шефом, унылым мужчиной по имени Иван Егорович Богун, и он пожелал лично побеседовать с будущим сотрудником.

Я позвонила Иосифу: «Приходи завтра на смотрины. Приоденься, побрейся и прояви геологический энтузиазм».

Бродский явился, обросший трехдневной рыжей щетиной, в неведомых утюгу парусиновых брюках. Нет, франтом он в те годы не был. Это на Западе фрак и смокинг стали ему жизненно необходимы.

Итак, Иосиф, не дожидаясь приглашения, плюхнулся в кресло и задымил в нос некурящему Богуну смертоносной сигаретой «Прима».

Богун поморщился и помахал перед носом ладонью, разгоняя зловонный дым, но этого намека Иосиф не заметил. И тут произошел между ними такой примерно разговор:

– Ваша приятельница утверждает, что вы увлечены геологией, рветесь в поле и будете незаменимым работником – любезно сказал Иван Егорыч.

– Могу себе представить, – пробормотал Бродский и залился румянцем.

– В этом году у нас три экспедиции – Кольский, Магадан и Средняя Азия. Куда бы вы предпочли ехать?

– Не имеет значения, – хмыкнул Иосиф и схватился за подбородок.

– Вот как! А что вам больше нравится – картирование или поиски и разведка полезных ископа...

– Абсолютно без разницы, – перебил Бродский, – лишь бы вон отсюда.

– Может, гамма-каротаж? – не сдавался начальник.

– Хоть гамма, хоть дельта, один черт! – парировал Бродский.

Богун нахмурился и поджал губы.

– И все же... Какая область геологической деятельности вас особенно привлекает?

– Геологической? – переспросил Иосиф и хихикнул.

Богун опустил очки на кончик носа и поверх них пристально взглянул на поэта. Под его взглядом Бродский совершенно сконфузился, зарделся и заерзал в кресле.

– Позвольте спросить, – ледяным голосом отчеканил Иван Егорыч, – а что-нибудь вообще вас в жизни интересует?

– Разумеется, – оживился Иосиф, – очень даже! Больше всего на свете меня интересует метафизическая сущность поэзии...

У Богуна брови вместе с глазами полезли на лоб, но рассеянный Бродский не следил за мимикой собеседника.

– Понимаете, – продолжал он, – поэзия – это высшая форма существования языка. В идеале – это отрицание языком своей массы и законов тяготения, устремление языка вверх, к тому началу, в котором было Слово...

Наконец-то предмет беседы заинтересовал Иосифа Бродского. Он уселся поудобнее, заложил ногу за ногу, снова вытащил «Приму», чиркнул спичкой и с удовольствием затянулся.

– Видите ли, – доверительно продолжал Иосиф, будто делился сокровенным, – все эти терцины, секстины, децины – всего лишь многократно повторяемая разработка последовавшего за начальным Словом эха. Они только кажутся искусственной формой организации поэтической речи... Я понятно объясняю?

Ошеломленный Иван Егорыч не поддержал беседы. Он втянул голову в плечи и затравленно смотрел на поэта. Иосиф тем временем разливался вечерним соловьем:

– Я начал всерьез заниматься латынью. Меня очень интересуют различные жанры латинской поэзии. Помните короткие поэмы Катулла? Он очень часто писал ямбом... – Иосиф на секунду задумался. – Я сейчас приведу вам пример...

– Минуточку, – пробормотал Иван Егорыч, привстал с кресла и поманил меня рукой: – Будьте добры, проводите вашего товарища до лифта.

Выходя вслед за Иосифом из кабинета, я оглянулась. Иван Егорыч глядел на меня безумным взором и энергично крутил пальцем у виска.

Глава VI ДНИ ЗОЛОТЫЕ

С начала 60-х и до самого отъезда на Запад (минус ссылка в Норенской) Бродский бывал у нас раз, а то и два в неделю. По вечерам у нас часто собирался народ, но Иосиф забредал и один, среди дня, без предварительных звонков и церемоний.

Мы жили в двух шагах от Новой Голландии, одного из самых любимых им районов Питера. Его волновал и притягивал индустриальный пейзаж Адмиралтейского завода – остовы строящихся кораблей, ржавые конструкции, гигантские подъемные краны, напоминающие шеи динозавров. Побродив по Новой Голландии, он заходил к нам погреться, съесть тарелку супа, выпить рюмку водки или стакан чаю, в зависимости от времени суток, и, конечно, почитать стихи. Его не смущало, если нас с Витей не было дома, – он читал стихи маме и расспрашивал ее о «былом».

Иосиф , да и все друзья и приятели любили наш дом. Вот как написал о нем Евгений Рейн:

В роскошных сводах терракотовых, Среди уютности сплошной В апартаментах с переходами Живет он, серый и большой.

О том, кто же этот «серый и большой», будет рассказано в следующей главе.

Насчет «роскошных» сводов Рейн преувеличил, но, действительно, по советским стандартам того времени у нас была просторная, необычной конфигурации квартира – с четырехметровыми потолками, овальными петербургскими окнами, балконом и арками. Потолок в гостиной (она же мамина комната) был глубокого цвета малины без сливок – дань авангардистской маминой юности. Этот цвет дал основание папиному другу, директору Публичной библиотеки Льву Львовичу Ракову, поздравить нас однажды с Новым Годом такими словами: «Поменьше красных потолков, побольше вкусных пирожков».

Дом был обставлен недосожженой в блокаду мебелью красного дерева, частично павловской, частично александровской. Взять ее с собой в Америку, конечно, не разрешили, и ее по дешевке купили Соловьев-Седой и Сергей Михалков. Михалков прибыл с молодой дамой, увешанной кулонами в виде миниатюрных яиц а la Фаберже. Он купил несколько предметов, в том числе два массивных, почти до потолка, застекленных книжных шкафа красного дерева. Все детство, играя в прятки, я вжималась между ними в стену и становилась невидимкой. В одном из шкафов дремали русские и европейские классики, энциклопедии, многотомные словари, а в другом хранилась уникальная коллекция русской поэзии, от Кантемира до наших дней, в том числе и множество первоизданий поэтов Серебряного века с автографами.

Взять с собой разрешили только книжки, изданные после 1961 года. Итак, наши книжные шкафы живут в доме знаменитого советского поэта. Через несколько лет после нашего отъезда подруга прислала мне вырезку из какой-то московской газеты – интервью с Михалковым. Журналист, пораженный убранством его квартиры, говорит что-то вроде: «Сергей Владимирович, какая благородная, старинная у вас мебель, сразу видно, что была в вашей семье не одно поколение». «Да нет, – отвечает честный Михалков, – какие-то евреи уезжали в Израиль и распродавали свою мебель».

Я описываю нашу квартиру не из тщеславия, а из опасения, что один из близких друзей юности, христианскую душу которого разъест на старости лет серная кислота, напишет мемуар под названием «Г. Г. и пр.» или «Ж. Ж. и бр-рр», в котором оснастит наш дом фресками Джотто, коллекцией скифского золота, перламутровыми клавесинами и двумя-тремя подлинниками Эль Греко.

...Однако покончим с материальной частью и вернемся к поэзии и поэтам.

ЭТЮД ВТОРОЙ ОДИНОЧЕСТВО

В начале 60-х я служила геологом в проектной конторе с неблагозвучным названием «Ленгипроводхоз», которая располагалась в доме 37 на Литейном проспекте. Этот дом приобрел известность благодаря стихотворению Некрасова «Размышления у парадного подъезда». В нем был «аристократический» ВНИИГРИ – Всесоюзный нефтяной геологоразведочный институт. Наш плебейский «Ленгипроводхоз», хоть и находился в том же доме, никакого отношения к знаменитому подъезду не имел. Входить к нам надо было с черного хода во втором дворе, миновав кожно-венерологический диспансер, котельную и охотничье собаководство.

Однако наш замызганный двор имел свою привлекательность – в нем стоял стол для пинг-понга.

Бродский жил на улице Пестеля, всего в двух кварталах от нашей шараги, и раза два в неделю во время обеденного перерыва заходил ко мне на работу, чтобы сыграть во дворе партию в пинг-понг.

Однажды за несколько минут до перерыва я услышала раздраженные мужские голоса доносящиеся со двора. Слов не разобрать, но кто-то с кем-то определенно ссорился. Я выглянула в окно, и перед моими глазами предстало такое зрелище. На пинг-понговом столе сидел взъерошенный Бродский и, размахивая ракеткой, доказывал что-то Толе Найману, тогда еще находящемуся в до-ахматовском летоисчислении.

Найман, бледный, с трясущимися губами, бегал вокруг стола и вдруг, протянув в сторону Иосифа руку, страшно закричал. С высоты третьего этажа слов было не разобрать, но выглядело это как проклятие.

Бродский положил на стол ракетку, по-наполеоновски сложил руки на груди и плюнул Найману под ноги. Толя на секунду оцепенел, а затем ринулся вперед, пытаясь опрокинуть стол вместе с Иосифом.

Однако Бродский, обладая большей массой, крепко схватил Наймана за плечи и прижал его к столу. Я кубарем скатилась с лестницы и подбежала к ним.

«Человек испытывает страх смерти, потому что он отчужден от Бога, – вопил Иосиф, стуча наймановской головой по столу, – Это результат нашей раздельности, покинутости и тотального одиночества. Неужели вы не можете понять такую элементарную вещь?»

Оказывается, поэты решили провести вместе день. Встретившись утром, они отправились гулять на Марсово поле, читая друг другу новые стихи. Потом заговорили об одиночестве творческой личности вообще и своем собственном одиночестве – в частности. К полудню проголодались. Ни на ресторан, ни на кафе денег у них не было, поэтому настроение стало падать неудержимо.

В результате, стали выяснять, кто же из них двоих более несчастен, покинут и одинок. Экзистенциальное состояние Бродского вошло в острое противоречие с трансцендентной траекторией Наймана, и во дворе института «Ленгипроводхоз» молодые поэты подрались, будучи не в состоянии справедливо поделить одиночество между собой.

...Стояла осень 1961 года. Бродский по целым дням не выходил из дома – взахлеб писал «Шествие». И нуждался в немедленных слушателях. Находясь целый день в двух кварталах от его дома, я была готова в любую минуту бросить проекты водоснабжения коровников и свиноферм и бежать к нему слушать очередную главу. Я была счастлива, что у меня была такая уникальная возможность.

Иосиф звонил около двенадцати, за несколько минут до моего обеденного перерыва. Потом трубку брала его мама, Мария Моисеевна, и подтверждала приглашение: «Обязательно приходите, детка. Я как раз спекла пирог с грибами».

Обед затягивался на два часа. В заставленной книгами полукомнате я присутствовала при чуде: вызванные к жизни гнусоватым, почти поющим голосом автора, герои-мертвецы «Шествия» торжественно проходили перед моими глазами...

Вперед, вперед, отечество мое, куда нас гонит храброе жулье, куда нас гонит злобный стук идей и хор апоплексических вождей. <...> И вновь увидеть золото аллей, закат, который пламени алей, и шум ветвей и листья у виска, и чей-то слабый взор издалека? И над Невою воздух голубой, и голубое небо над собой...

Или из романса князя Мышкина:

Приезжать на Родину в карете, приезжать на Родину в несчастьи, приезжать на Родину для смерти, умирать на Родине со страстью.

Или:

Это плач по каждому из нас, это город валится из глаз, это пролетают у аллей скомканные луны фонарей. Это крик по собственной судьбе, это плач и слезы по себе, это плач, рыдание без слов, погребальный звон колоколов.

Герои «Шествия» снились мне по ночам. Часто к ним присоединялись и посторонние персонажи, но они, безусловно, были навеяны образами из «Шествия». Один из снов столько раз повторялся, что я рассказала его Иосифу. Вот этот сон.

ЭТЮД ТРЕТИЙ КОЗЕБРА

Я выхожу из своего дома. Кажется, ночь, но довольно светло, вернее, сиреневые сумерки. Наш переулок совершенно пуст. Я пересекаю мостик через Мойку и выхожу на улицу Герцена, где должны быть автобусы, машины, люди, но и там ни души. Окна всех домов распахнуты настежь, но ни одно не освещено. Меня охватывает паника, я нахожу телефонную будку, звоню одному, другому, третьему – длинные гудки, никто не отвечает. Я бегу на Невский через Дворцовую площадь и влетаю в открытые настежь двери Эрмитажа. Проношусь через залы, зову, кричу – нигде никого. Только мое эхо разносится по залам, и в Галерее 1812 года колышутся знамена.

Я снова выбегаю на площадь. Ни души. И вдруг из-под арки Главного штаба появляются клубы пыли, все больше и быстрее, словно их гонит ураганный ветер. И поднимаются выше, как воронка смерча, а за ним прямо на меня несется толпа – мужчины, женщины с детьми на руках, старики. У них обезумевшие, перекошенные от страха лица. Я пытаюсь остановить одного, другого, хватаю кого-то за рукав, спрашиваю, что случилось, – никто не отвечает. Один с ужасом обернулся назад и показал на арку Главного штаба... И в миг все исчезли. Ни пыли, ни людей. На асфальте – один детский сандалик, раздавленные очки, записная книжка, носовой платок.

Из-под арки медленно выезжает детская коляска на высоких колесах (во сне я называю ее мальпост). Никем не толкаемая, она едет сама, и в ней сидит старуха. То ли она слишком маленькая, то ли безногая, но целиком в мальпосте умещается. Она едет с высоко поднятой головой – черные с проседью кудри, смуглое лицо, черные, угольные глаза, «ахматовский» нос с горбинкой, родинка над верхней губой. Ее лицо спокойно, и красиво очерченные губы готовы к улыбке. Все тело укутано белой простыней, и концы этой простыни свисают с мальпоста почти до земли. Вот она приближается, не обращая на меня внимания, и проезжает мимо так близко, что конец простыни едва ощутимо касается моей руки. И от мягкого этого прикосновения у меня подкашиваются ноги.

«Это от вас все убегают? – спрашиваю я, и старуха с достоинством наклоняет голову. – Но почему? Почему вас так боятся?»

Старуха уже медленно проехала мимо, но оборачивается с этой ожидаемой ироничной улыбкой.

«Как, вы не знаете? – недоверчиво спрашивает она. У нее низкий, чуть хрипловатый голос. – Ведь я – Козебра...»

И я просыпаюсь в холодном поту.

«Козебра? – переспрашивает Бродский. – Козебра, Козебра, – бормочет он, пожимая плечами, – неплохо, вполне могла бы там быть...

...Вот так всегда, – когда ни оглянись, проходит за спиной толпою жизнь, неведомая, странная подчас, где смерть приходит, словно в первый раз, и где никто-никто не знает нас.

Думая сейчас об этом времени, я вспоминаю, что, хотя все соглашались, что Бродский очень талантлив, мы не воспринимали его как чудо. Вокруг все писали стихи. И мы не удивлялись невероятному слиянию двух образов: нашего рыжего Оси в потертых джинсах, двадцати одного года от роду, с которым мы трепались, сплетничали, выпивали – и Создателя завораживающего «Шествия». Я и сейчас считаю эту поэму-мистерию, а также «Пилигримов» высокими произведениями искусства. Очень жаль, что в последние годы автор скептически хмыкал и «делал лицо» при упоминании «Шествия».

ЭТЮД ЧЕТВЕРТЫЙ ГЛАС НАРОДА

А что Бродский не такой, как мы, а «из другого теста сделан», сказал мне впервые дядя Гриша, родственник нашей няни Нули, часто приезжавший из деревни Сковятино Череповецкого района Вологодской области. В их сельмагах кроме хомутов, портретов вождей и частика в томате никакого не было продукта. У нас в доме постоянно гостили Нулины односельчане. Приезжали с гостинцами – солеными груздями и связками сушеных белых. Увозили сахар, сушки, подсолнечное масло, мануфактуру. Мы, когда могли, снабжали их кой-какой одежкой.

Так вот, приехал как-то дядя Гриша с более важной миссией – купить для местного священника, близкого своего друга, парчу на рясу, «а то служит батюшка в обносках». Мы с мамой прочесали все ленинградские комиссионки и нашли алую, как огонь, парчу, прошитую золотыми нитками.

– Такой ни у кого не будет, – любовался дядя Гриша, поглаживая отрез.

Как раз в день покупки парчи вечером собрались все наши, и Бродский принес новые стихи.

Дядя Гриша стоял в дверях и от приглашений войти в комнату и сесть категорически отказался. Так и простоял неподвижно часа два, «прислонясь к дверному косяку».

Читал Иосиф в тот вечер много, с необычным даже для него подъемом.

Ты, мой лес и вода! Кто объедет, а кто, как сквозняк, проникает в тебя, кто глаголет, а кто обиняк, кто стоит в стороне, чьи ладони лежат на плече, кто лежит в темноте на спине в холодящем ручье. Не неволь уходить, разбираться во всем не неволь, потому, что не жизнь, а другая какая-то боль приникает к тебе, и уже не слыхать, как приходит весна; лишь вершины во тьме непрерывно шумят, словно маятник сна.

Когда Иосиф прокричал последнюю строку, дядя Гриша перекрестился. Я стала невольно следить за ним. Он крестился и шептал что-то почти после каждой строфы в стихотворении «От окраины к центру».

Значит, нету разлук. Значит, зря мы просили прощенья у своих мертвецов. Значит, нет для зимы возвращенья. Остается одно: по земле проходить бестревожно Невозможно отстать. Обгонять – только это возможно.

Потом мы выпивали; приглашали и дядю Гришу, но он отказался и забился в Нулину комнату.

Наутро, когда дядя Гриша, макая сушку в чай, обсасывал ее беззубым ртом, я спросила, понравились ли ему стихи.

– Я в стихах не разбираюсь с четырьмя-то классами образования. Да и не в стихах дело, – сказал дядя Гриша, – а вот мысли... Иосиф ваш вчера столько мыслей высказал, что другому человеку за всю-то жизнь в голову не придет. А читал-то как! Вроде как молился. В Бога-то он верует?

– Не знаю, дядя Гриша, я не спрашивала.

– Не он один такой, – назидательно сказала Нуля, – у их и другие знакомые стихи сочиняют, да кого ни возьми.

Дядя Гриша недоверчиво покачал головой:

– Таких других не бывает. Нет, не простой он человек... А в Бога верить должен. Потому как Бог Иосифа вашего отметил и мыслями одарил. Вроде как научил и задание дал людям рассказывать. Только бы с пути не сошел.

Я уверена, что дядя Гриша хотел назвать Иосифа «избранный», но в его словаре такого слова не было.

Недавно в «Большой книге интервью» я прочла интервью Бродского с Дмитрием Радышевским. Последний вопрос журналиста звучал так:

– Но когда вы думаете о Всемогущем, чего вы обычно просите для себя?

– Я не прошу. Я просто надеюсь, что делаю то, что Он одобряет.

Дядя Гриша был бы счастлив услышать такой ответ...

Сегодня мне кажется, что начало 60-х было самым важным и интенсивным временем в нашей жизни. И не только в сфере общественного сознания, но и в личных отношениях. Семейные пары в нашей компании выглядели так: Толя Найман был женат на Эре Коробовой, Женя Рейн на Гале Нaринской, Витя Штерн на Люде Штерн, Бобышев был женат на Наташе Каменцевой, но так кратко, что этот факт прошел почти незамеченным. Вскоре он опять был свободен. Бродский оставался холостяком.

Из всех нас Иосиф больше всех любил Женю и Галю. В Галю он был даже слегка влюблен. О чувствах Бродского к Рейнам можно судить по посвящению на машинописном экземпляре поэмы «Шествие», которую Иосиф подарил Гале на день рождения 16 мая 1962 года. Не помню, как и почему это посвящение оказалось у меня.

Гале в день рождения в память об этих годах,

когда все прекрасно, в память обо мне.

Жене – как всегда.

Я буду любить вас обоих всю жизнь.

И. Бродский

Галя, тебе – более чем кому-либо – принадлежит

это – – – – >

На следующей странице титульный лист с названием ШЕСТВИЕ.

И тут мне хочется сказать два слова о распространенном мнении об Осиной неоправданной резкости, неуступчивости и задиристости. Это и правда, и не правда. С друзьями, которых Иосиф безоговорочно любил, он обращался бережно, и неизменно был мягок и нежен. Галя Наринская и Женя Рейн были в числе таких людей.

Галя была моей самой близкой подругой. Уезжая в эмиграцию, я составила список друзей, с которыми будет мучительней всего расставаться. Галя в этом списке значилась под номером три.

Женя привез ее из Москвы и познакомил нас на каком-то мероприятии в Доме писателей. Я была необратимо беременна, круглая как бублик, с оплывшим лицом и опухшими ногами. Вид черноокой красавицы с идеальной фигурой, в элегантном терракотовом платье, в туфлях на немыслимых шпильках, с длинной сигаретой меж тонких пальцев, сокрушил меня. Витя потом рассказывал, что я даже пожелтела от злости. Я ледяным тоном поздоровалась и «перестала ее замечать». А в душе поклялась использовать весь арсенал яда, чтобы от «столичной штучки» камня на камне не осталось. За мной такая способность числилась.

Из Дома писателей мы возвращались в одном троллейбусе и сидели рядом. Мужчины висели над нами. Я надулась как мышь на крупу, готовясь люто ее возненавидеть. И тут Галя обласкала меня взглядом бездонных агатовых глаз: «Я столько хорошего слышала о вас от Жени и так рада, что мы наконец познакомились, – сказала она. – У меня в Ленинграде никого нет... А к вам я сразу почувствовала доверие... Очень надеюсь, что мы подружимся».

Как говорится в народе, «хоть стой, хоть падай». Ядовитая кобра расчувствовалась, свернулась у ее ног как котенок и... полюбила на всю жизнь.

Бог наградил Галю Наринскую умом, красотой, легким характером, безграничным обаянием, чувством юмора, и безупречным литературным вкусом. Ее доброта и невозмутимость создавали вокруг «зону успокоения».

Галя окончила, неизвестно зачем, Нефтяной институт и потрудилась на этом поприще около года. Где-то хранится у меня умилительная фотография – Наринская в шахте, в шахтерской каске с фонарем на лбу.

Впрочем, этот облик был для нее нетипичен. Я вижу ее на кухне, в узких джинсах, нога за ногу, сложена как богиня, сигарета во рту. На столе среди груды тарелок – английский роман, а напротив – с горящим глазом и стихом в руке – один из певцов «волшебного ахматовского хора».

В начале шестидесятых, как написал Рейнам Бродский, «все было прекрасно». Галя с Женей выглядели счастливой парой. В отличие от Наймана с Эрой, между которыми никогда гармонии не наблюдалось. Впрочем, в какой-то момент времени и Галя с Рейном, и Найман с Эрой разошлись. Найман обрел счастье, уведя Галю Наринскую от самого близкого своего друга Жени Рейна.

Иосиф Бродский, будучи старомодным моралистом (разумеется, не по отношению к себе), это перемещение строго осудил и даже временно порвал с Найманом дружеские отношения. Позже они восстановились, но прежнего безоблачного доверия уже не было никогда.

...Домашний воздух был насыщен поэзией. Кто только не выступал у нас дома с чтением стихов. В конце 50-х – начале 60-х невероятно популярным ленинградским поэтом был Глеб Горбовский. Песни на его стихи считались «народными» и распевались в геологических экспедициях, «на картошке», на студенческих вечеринках – в общем, везде, где собиралось больше трех человек в возрастном диапазоне от семнадцати до тридцати лет. Даже сейчас, сорок лет спустя, разбуди меня среди ночи – и я вдохновенно исполню «Фонарики ночные», «У помещенья “Пиво-Воды”», «Ах вы, груди!» и «На диване».

Вспоминается один из наших домашних вечеров, героем которого был Глеб Горбовский. Народ уже собрался, когда явились Бродский, Рейн, Горбовский и неизвестный московский поэт, по словам Рейна, «гений чистой воды». Об их приходе Нуля известила так: «Приперлись Женька с Оськой и двумя поддавшими мужиками».

Первым вызвался читать Горбовский. Свернутые в трубочку стихи торчали у него из кармана. Глеб вытащил трубочку, и листки веером рассыпались по полу. Он сделал было попытку их собрать, но ноги его не держали. Мы почтительно усадили его в кресло, собрали стихи и вернули поэту. Он прокашлялся, но не смог связать ни одного лыка. Тогда, со словами «Давай ты», он протянул свиток Рейну. Женя начал читать... Некоторые стихи помню до сих пор.

Божьих пташек непонятный лепет. Клетка жизни. Семечки любви. Нет, с небес, как овдовевший лебедь, я не кинусь камнем – не зови... До свиданья, старые калоши, мне обидно, если вы – насквозь, если вы, отяжелев под ношей, иногда затопаете врозь. Неизбежно звонкие долины прорастут железною травой. Пито все, помимо гуталина: от тоски и до воды живой. Все постыло, даже то, что мило. До свиданья, рожицы страниц! Не вино мне сердце истомило, — лепет непонятный божьих птиц.

А стихотворение «Скука» достойно, как мне тогда казалось, стать гимном многих наших современников.

Боюсь скуки... Боюсь скуки. Я от скуки могу убить. Я от скуки податливей суки: бомбу в руки – стану бомбить, лом попался – рельсу выбью, поезд с мясом сброшу с моста! Я от скуки кровь твою выпью, девочка, розовая красота... Скука, скука. Съем человека, перережу в квартире свет. Я – сынок двадцатого века. Я – садовник его клевет, пахарь трупов, пекарь насилий, виночерпий глубоких слез. Я от скуки делаюсь синим, как от газа! Скука – наркоз. Сплю. Садятся мухи. Жалят. Скучно так, что... слышно! Как пение... Расстреляйте меня, пожалуйста, это я прошу, поколение.

Стихи были прекрасны, и все искренне восхищались. Особенно Горбовский. Он то и дело всплескивал руками, обводил слушателей затуманенным взором и восклицал: «Ни хрена себе! Во даю! Ничего это я дал, а? Не слабо!»

Московский гений выразил свой восторг фонтаном искристого мата. Глеб встрепенулся: «Какого хера ты материшься в приличном доме? Тут же, бля, мебель, картины, пожилая дама, – показал он на маму пальцем. – А ну-ка, Оська, Женька, гоните его к ... матери!»

Он и сам попытался приподняться, но рухнул обратно в кресло. Рейн, страшно вращая глазами, двинулся на столичного поэта, и тот вылетел из квартиры и кубарем скатился по лестнице. Имени гения чистой воды я так и не узнала.

Подули тепловатые хрущевские ветры, и в Москве, в Сокольниках, открылась французская промышленная выставка. Не помню точно, но, кажется, в 61-м году. Такое событие мимо нас пройти не могло, и я начала обзванивать приятелей, кто составит компанию. Откликнулся Бродский. Мы были там вместе и врозь – нас волновали различные аспекты жизни. Он не мог оторваться от павильона книг, я не вылезала из «La Mode Aujourd’hui». Черные стены, утопленные, мигающие лампочки, все заграничное, нос щекочет Баленсиага и Диор, в уши льется Ив Монтан, а на стендах... Надо быть Бродским, чтобы это адекватно описать, но Бродский был к нарядам преступно равнодушен. Во всяком случае, мне так казалось. Впрочем, есть и другие мнения. Молодой денди Женя Рейн, завсегдатай комиссионок, приходящий в неистовое волнение при виде заграничных шмоток, уверяет, что отношение Бродского к одежде прошло мимо моего внимания. Например, его лю-бовь к голубым рубашкам «Оксфорд», у которых воротник застегивается на пуговицы. Женя утверждает, что у Бродского в Ленинграде была одна, и он с ней не расставался. Когда воротник «замахрился» и она стала непрезентабельной, Ося сильно закручинился. Но находчивый Рейн посоветовал ее перелицевать и тем самым вернуть к жизни.

На французской выставке Бродский пропадал в книжном павильоне. К сожалению, через два дня книжные стенды опустели. Разворовали все, и павильон пришлось закрыть. Директор выставки прореагировал на это событие как истинный француз: «Какая замечательная, высококультурная страна, – сказал он, – в ней даже воры интересуются искусством».

В числе «экспонатов» был ресторан «Максим». И в меню значились омары. У нас вдвоем не хватало денег на одну омарью клешню, но Иосиф твердо сказал, что, не попробовав омара, в Питер вернуться никак невозможно.

Я предложила погулять по выставке, глядя под ноги. Может, найдем красную десятку? Эта идея пришла мне в голову после рассказа Рейна о том, как можно наскрести деньги на мороженое:

Идешь по Невскому от Штаба, пристально глядя под ноги и повторяя: «Я очень хочу мороженого. Я безумно хочу мороженого. Я больше всего на свете хочу мороженого. Я алкаю мороженое, как не алкал ни одну женщину в мире. Я умру, если сию же минуту не съем мороженого...» И деньги начинают попадаться. Когда ты доходишь до мороженицы напротив Марата, тобою найдена нужная сумма. Главное – психологическое внушение судьбе.

Кстати, я вспомнила, как мы с Витей и Бродский с Мариной заказали в этой мороженице ореховое мороженое. По два шарика каждый. И как Иосиф пошел скандалить, что в его порции совсем не было орехов, а продавщица показывала ему пустой бидон с криком: «Где ж я их тебе возьму? Рожу, что ли?»

Иосиф отверг идею поиска денег под ногами и сказал, что сделает несколько звонков и завтра деньги будут.

И достал. Но когда мы подошли к «Максиму», перед ним была очередь, как в мавзолей. Мы простояли час, после чего дверь открылась, и на вполне русском языке официант крикнул: «Не стойте зря, омары – все!»

Мы все любили повеселиться, выпить и закусить, и трагический поэт Бродский никому из нас в «жажде жизни» не уступал. Но почему-то именно моя суетность была темой постоянных насмешек. «Какая ты все-таки бездуховная», – говорил Найман, набив рот Нулиными беляшами.

«Священными» днями в году я считала 30 апреля (мой день рождения) и 31 декабря. Уже 1 января я размышляла, кого пригласить на день рождения, а 1 мая, то есть на следующий день после дня рождения, начинала опрашивать народ, где мы будем встречать Новый год.

Успех вечеринок во многом зависел от стратегически продуманной рассадки гостей. Ведь кто-то в кого-то всегда был влюблен, кто-то на кого-то обижен, кто-то кого-то в тот момент на дух не переносил.

В других компаниях царила безответственность, и ключевые моменты тусовок пускались на самотек.

Как-то я навещала свою больную тетку в перенаселенной коммуналке. За стеной у соседей что-то «справляли» – доносились вопли, визг, музыка и топот. И вдруг средь шумного бала раздался протяжный женский голос: «А кто-о с ке-ем ляжет?» Вероятно, разъяснений не последовало, потому что голос настойчиво и громко повторял: «Кто с кем ляжет? Я спрашиваю, кто с кем ляжет?» Указаний сверху все не поступало, и любознательная гостья продолжала нудить: «Нет, вы все-таки скажите, кто с кем ляжет? Должна же я знать, кто-о с ке-ем ляжет!» Наконец донесся раздраженный голос хозяйки: «Ну чего пристала как банный лист? Кто с кем хочет, тот с тем и ляжет».

В нашем доме самовольства не разрешались. Ведь если пустить гостей «на самотек», всякое может случиться. Однажды Генрих Орлов уселся по моей недоглядке рядом с подругой Бродского Мариной Басмановой. Сперва Генрих слегка приобнял Марину за плечи, потом прикрыл ее руку своей ладонью. Иосифу, сидящему cлева от Марины, это «не показалось» – и он воткнул вилку в орловскую руку.

Через несколько вечеринок этот эпизод повторился, с той только разницей, что вместо Марины Басмановой фигурировала Марина Рачко, а в роли ревнивца выступил ее муж Игорь Ефимов. Может, и вилка была та же самая.

Так что, как правило, гости занимали места согласно именным карточкам на тарелках. Так я полировала свое поэтическое мастерство. Например:

«Торчат из муфты тойтерьеры – это Толечка и Эра».

«Угрюм и мрачен, вид сиротский – к нам притащился Ося Бродский».

«Не может жить без пельменей... и комиссионок Рейн Евгений».

«Не Ренуара то картина – а Жежеленко то Марина...»

Ну и так далее.

«И почему народ терпит эту бездарную галиматью?» – пожимала мама плечами. «А потому что сквозь неудачную форму светится глубокое содержание», – папиному сарказму не было предела.

Помню, какого страху нагнал на всех Бродский на банкете по поводу защиты моей диссертации. Все были, по выражению нашей Нули, «сильно поддавши, а Оська в стельку». Столовая у нас была маленькая, и банкет, сдвинув столы, устроили в гостиной, она же мамина комната.

Наша квартира располагалась на втором этаже, довольно высоком ввиду упомянутых уже четырехметровых потолков. Из столовой был выход на балкон, и там поочередно курили. И вдруг кто-то постучал снаружи, с улицы, в окно гостиной. Бродский вышел на балкон, перелез через боковую ограду и стоял на выступе, держась за карниз. Он держался одной рукой, а второй показывал, чтобы ему в форточку передали рюмку водки. То есть один к одному изображал Долохова. Мама закрыла лицо руками, все вскочили из-за стола и стояли как вкопанные. Крикнуть страшно, полезть за ним – невозможно. Иосиф постоял, слегка раскачиваясь – не знаю, нечаянно или нарочно, чтобы нас попугать. Прошло, наверное, минуты три, но казалось, что вечность. Наконец он, прижимаясь к стене, добрался до балконной ограды, перелез и вошел в комнату с лицом «а что, собственно, случилось?».

Мы писали друг другу стихи – и на случай, и без случая. К сожалению, в те годы не приходило в голову их сохранять. Большинство безвозвратно утеряно, и только несколько осталось в живых.

К диссертационному банкету мне были преподнесены такие вирши.

Иосиф Бродский – Людмиле Штерн на защиту диссертации Гость без рубля – дерьмо и тварь, когда один, тем паче – в массе. Но он герой, когда в запасе имеет кой-какой словарь. Людмила, сколько лет и зим вокруг тебя проклятым роем жужжим, кружимся, землю роем и, грубо говоря, смердим. .................................................... Друзья летят поздравить в мыле, о подвигах твоих трубя. Ах, дай мне Бог лежать в могиле, как Витьке около тебя.

Середина, к сожалению, утрачена. Лет пятнадцать назад, когда Бродский впервые сказал, что «мыслит меня в роли Пимена», я попыталась некоторые стишки восстановить. Обратилась за помощью к автору. «Неужели ты думаешь, что я помню этот бред?» – любезно ответил поэт.

Кстати, впоследствии выяснилось, что не мне одной Бродский начинал свои поздравления вариациями на «Гость без рубля...» Также начинается «Почти Ода на 14 сентября 1970 года», которую Бродский написал на день рождения Саши Кушнера. Утешительно, что поздравление мне написано раньше. Защита диссертации произошла 7 июня, а кушнеровское рождение – 14 сентября 1970 года.

А вот послание «без повода» от Жени Рейна из Литвы:

Люда! Нет сил говорить прозой! Помнишь, Люда, Костю? Нет, Люда, не того! А этого – ждименяиявернусь! Жди меня, и я вернусь, Только очень жди. Жди, когда наводят грусть Желтые вожди. (Китай близко, Люда.) Жди, когда из дальних мест Шмотки привезут, Жди, пока не надоест Ленинградский зуд. Пусть поверят Най и Брод В то, что нет меня. Пусть намажут бутерброд, Сядут у сплетня. (Что-то среднее между сплетней и плетнем.) Пусть пропустят двести грамм За помин души, Но Довлату мой стакан Выдать не спеши. Пусть поклонникам твоим Нынче нет числа! Ожиданием таким Ты меня спасла. Г. Бурблишки, 10.8.68 P. S. Oт Гали[4] жди письма три года, от вечера и до восхода! От Игоря и Марины[5] привет на две половины! От маленькой Аниты[6] плевок в обе ланиты! А от поэта Евгения его особое мнение!

На дни рождения нашей дочери Кате Рейн написал несколько поэм. Вот отрывок из одной из них.

Милой Кате в день рожденья Дядя Женя шлет привет. Хочет он без промедленья Дать ей маленький совет. Это, Катя, день особый, Пропускать его нельзя. Этот день придуман, чтобы Приходили к нам друзья. (Вот они идут, уроды, Злой прожорливой толпой, Чтобы кушать бутерброды С ветчиной и колбасой. Чтобы чай лакать из блюдца, Жрать пирожные потом. В этот вечер соберутся Все за праздничным столом...) <...> Кто на свете лучше Кати? Ни-ко-го. Ну а кто приятней Кати? Ни-ко-го. Ну а чище и умнее? Ни-ко-го. Справедливей и сильнее? Ни-ко-го. (Ну а если кто некстати Возразит сегодня Кате — Дядя Женя тут как тут, Кулачища словно пуд.) <...> (И вообще, пришли мы в гости, не затем, чтоб есть и пить, А затем, чтоб в каждом тосте эти мысли подтвердить.) А вот подаренные мне вирши Сергея Довлатова. Во время ангины: Среди всех других предметов Выделяется Далметов Несравненной красотой, Не оцененной тобой. Удивительно и мило, Что пришла ко мне Людмила. Напоила молоком, И растаял в горле ком. Я дарю тебе Тулуза, Несравненного француза, Пусть послужит сей Тулуз Укрепленью наших уз.

Как-то я «познакомила» Довлатова с Николаем Олейниковым. Среди разных стихов прочла ему следующее «антиеврейское» стихотворение.

Уж солнышко не греет И ветры не шумят, Одни только евреи На веточках сидят. В лесу не стало мочи, Не стало и житья: Абрам под каждой кочкой, Да... Множество жидья. <...> Ох, эти жидочки, Ох, эти пройдохи, Жены их и дочки Носят только дохи. Дохи их и греют, Дохи их ласкают. А кто не евреи — Те все погибают.

Довлатов тут же разразился «антисемитским» экспромтом:

Все кругом евреи. Все кругом жиды, В Польше и в Корее Нет иной среды. И на племя это Смотрит сверху вниз Беллетрист Далметов — Антисемитист.

Глава VII ПАСИК

В Оде, посвященной моей маме, Бродский писал о нашем доме: «...там Пасик мой взор волновал». Кто же этот таинственный Пасик и почему он волновал взор поэта?

Мама выиграла двухнедельного котенка в преферанс и объявила конкурс на лучшее имя. Картежное имя «Пасс» было предложено Бродским и единодушно одобрено. Иосиф своего крестника обожал. Кошки вообще были его любимыми животными. Как-то он сказал: «Обрати внимание на их грацию – у кошек нет ни одного некрасивого движения».

Пушистый и пепельный, без единого постороннего пятнышка, Пасик был царственно горделив. Зеленые, круглые как крыжовник глаза смотрели на мир равнодушно и невозмутимо. Он принципиально не отзывался на зов, и даже, когда ему совали под нос кусочек курицы или рыбки, пренебрежительно отворачивался и, казалось, пожимал кошачьими плечами: «И из-за такой ерунды вы осмелились меня беспокоить?» Впрочем, этот же кусочек, «случайно» оставленный на полу, исчезал в мгновение ока. Важно было соблюсти правила игры – не видеть и не слышать.

Как большинство тонко организованных натур, Пасик был соткан из противоречий. Хоть на зов и не реагировал, но и не убегал, а взятый на руки даже посторонним человеком – не сопротивлялся, млел, проявляя полный паралич воли. Ему можно было придать любую форму: перекинуть через плечо, обернуть им шею, как меховым воротником, или, положив на спину, всунуть между лап «Известия» и надеть на нос черные очки. В этой позе он замирал на часы, дни, годы и столетия.

Иосиф говорил, что Пасик действует на него умиротворяюще, и даже предложил переименовать его в «Бром». Но «Бром» звучал, как «Гром», и этот звук противоречил буколической котовой натуре. Новое имя так и не прижилось.

В канун 1963 года я решила издать новогодний журнал, целиком Пасику посвященный.

Отдел поэзии в журнале представлен Бродским, Бобышевым, Рейном, Найманом и моей мамой Надеждой Крамовой. В отделе критики выступила киновед Марина Жежеленко, отдел науки возглавил мой муж Виктор Штерн, я выступила в качестве главного редактора.

К сожалению, во время шмона при отъезде в капиталистический мир таможенники среди тонны писем, бумаг и фотографий нашли, вырвали и конфисковали три страницы Витиного эссе, где шла речь о моделировании кошачьего мозга, а также сорвали с обложки журнала сделанную Иосифом фотографию Пасика. То ли их поразила его красота, то ли они решили, что лик кота на самом деле – замаскированный «советского завода план». Поэтому, уже в Америке я приклеила на обложку фотографию постороннего кота, сделанную с картины Пикассо.

А недавно моя няня Нуля прислала мне завалящую фотографию нашего Пасика; правда, качество этой фотографии оставляет желать...

Итак,

ПАСИК № 1 предисловие

«ПАСИК» – так называется новый литературно-художественный и общественно-политический журнал, выпускаемый будущим Правлением Ленинградского отделения Союза советских писателей.

Этот журнал призван освещать самые разнообразные вопросы литературы, искусства, науки, техники и общественных отношений.

Название «ПАСИК» выбрано не случайно, оно продиктовано жизнью, ибо в нем принимают участие

Поэты

Актеры

Сценаристы

Изобретатели

Критики

Издавая первый, новогодний номер журнала, редакция отступила от сложившихся в таких случаях традиций – предоставлять слово маститым.

В этом номере зазвучат голоса молодых. Да, авторы нашего журнала молоды, им нет и тридцати. Но у них есть некоторый жизненный опыт, а главное – острое чувство современности, беззаветная любовь к кошке, неподдельный интерес к ее судьбе, чаяниям и надеждам.

В первом разделе – «Поэзия» – выступят поэты: Дмитрий Бобышев, Иосиф Бродский, Надежда Крамова, Евгений Рейн и Анатолий Найман, скрывающийся под псевдонимом А. Челнов.

Oни непохожи друг на друга и глубоко самобытны. Взволнованно-экспансивная ода Бродского соседствует с эпически-спокойными, широкими, как разлив его родной реки, строками Рейна. Рядом с ними мирно уживаются пленительный, изящный сонет и акростих Бобышева.

Несколько настораживают стихи несомненно одаренного поэта А. Челнова. В них то и дело проскальзывают нотки пессимизма и неверия в светлое кошкино будущее. Хочется по-отечески пожурить поэта и помочь ему преодолеть нездоровые шатания.

Особенно следует отметить несомненную удачу юной поэтессы Надежды Крамовой. Ее лирические, интимные, проникнутые трогательной нежностью стихи не могут оставить равнодушным даже самого далекого от поэзии кота.

Итак, все авторы работают в своей особой манере. И это отрадно, и глубоко символично, ибо еще раз доказывает неограниченные возможности, которые таятся в фарватере социалистического реализма, еще раз демонстрирует не мнимую, а подлинную свободу нашего творчества.

Во втором отделе – «Критика» – выступает киновед Марина Жежеленко, дающая всеобъемлющий обзор современного зарубежного кино. Приходится сожалеть, однако, о некой тенденциозности и нетерпимости молодого критика. Прошли и канули в вечность времена, когда можно было огульно и бездоказательно оклеветать кошку, приписав ей несуществующие злодеяния. Кошек надо не наказывать, а воспитывать, и об этом следует помнить некоторым горячим головам.

Третий раздел – «Наука» – посвящен техническому прогрессу. Выступающий в нем изобретатель Виктор Штерн с энтузиазмом доказывает, что электронный мозг кошки, созданный человеком, вполне может заменить живой кошачий мозг.

В заключение редакция журнала «ПАСИК» желает всему авторскому коллективу и его читателям веселого Нового года!

Главный редактор Людмила Штерн Иосиф Бродский ОДА О синеглазый, славный Пасик! Побудь со мной, побудь хоть часик. Смятенный дух с его ворчаньем Смири своим святым урчаньем. Позволь тебя погладить, то есть Воспеть тем самым шерсть и доблесть Весь, так сказать, триумф природы, О, честь и цвет твоей породы! О средоточье серых красок! Ты создан весь для смелых ласок. Ты так прекрасен, так прелестен, Ты стоишь гимнов, лестных песен, О Пасик! Что подстать усладе, Что чувствует поэт при взгляде На дивный стан! Но это чувство Бессильно выразить искусство. Теряя дар письма и слова Стенаю: где резец, Канова? Увы! Где ноты, Шостакович, Где Элиасберг, Рабинович, Где Лев Толстой? – здесь нужен классик. О, синеглазый, славный Пасик, Ты дожил до худого часа. О небо! Где же кисть Пикасса?! Пусть Вайда тонет в море пьянства, А Чаплин в океан пасьянса, В сей ПАСИФИК пустился смело. Прекрасный Пасик! Что за дело? Смеясь, урча и торжествуя, Пойдем с тобой на Моховую И там у Эйбочки без страха Узнаем адрес Авербаха. Коня! Оставлю специальность, Или, презрев официальность, Помчусь на самолетах быстрых В Москву, в Москву, в Совет Министров. Исхлопотать бы, чтоб в столице Тебе, красавец круглолицый, И пенсион, и кисть Пикасса, И массу сала вместо мяса... И, коль прельщу твоей особой, Достану и диплом особый, Чтоб компенсировать отчасти Твое утраченное счастье, Чтоб мог потом ты самолично, Свернув бумажку символично, Махать повсюду этой ксивой... О Пасик! Ты такой красивый! Дмитрий Бобышев АКРОСТИХ Кто выбрал жизненным девизом Отъесть и завалиться спать, Тишайший абстракционизм Учил конкретно понимать? Проверил он, как урожаю Абстракция наносит вред. Сказал: «Сметану обожаю!» И скушал мышку на обед. Кому в сужденьях нету равных? Узнай у литеров заглавных. СОНЕТ ПАСИКУ Я этих мягких тварей не терплю. Но, оказавшись вдруг на полдороге, Перо потороплю и догоню Хотя бы до четырнадцати строки. Воспеть бы мне лавсановые пряди, Но я по принужденью не люблю. А только ли льстецы бывали рады Прислуживать не славе, так рублю. Ты знаешь, кот, – тому примеры многи, Как делались доступны недотроги. Я – в строгости держал строку мою. Держал, да не сдержал. Сказать по правде, Единственно твоей хозяйки ради, Кастрат любезный! Я тебя пою. Надежда Крамова ЖИЗНЬ КОТА ПАСИКА Ты в дом принесен на ладони Серой пуховкой для пудры, Клубочек из шерсти капроньей, Незрячий, несмелый, немудрый. В наивном своем неведении Сидел в уголках темных, И я умоляла соседей: «Не раздавите котенка». Ты рос веселым и резвым, Носился, как вихрь, по квартире, И был, рассуждая трезво, Самым счастливым в мире. Но однажды утром ненастным, Подчиняясь обычаям старым, Тебя, Эугена несчастного Понесла я к ветеринару. Обливаясь слезами жалости, Я судьбу твою изувечила, Отняла все земные радости — И звериные, и человечьи. И с тех пор, затаив обиду, Ежедневно мечтая о мести, Все дела с независимым видом Отправлял в неположенном месте. Молча я вытирала лужи, Подбирала безропотно кучи... Я не знала, что будет хуже, Что готовишь удар могучий. Ты, презрев, мое превосходство, Накатил, выгибая спинку, На орудие производства — Мою пишущую машинку. А. Челнов (он же Найман) П. Ш. Как ты, обременен судьбой, В решетку лестничного марша, Я трусь безумной головой. Вот, Пасик, и свобода наша. Вот, друг мой, наша жизнь: весь день По теплой комнате слоняться И милых женщин дребедень Выслушивать и улыбаться. И наши близкие концы Так будут схожи, милый Пасик, Тебя поймают огольцы, Швырнут в подвал и свет погасят. И ты умрешь, и я умру. Не на постели, а в подвале, Не днем, а ночью – чтоб к утру Шаги жильцов вверху стучали. Ну а пока что будь здоров, На наволочке спи атласной. Мой друг, я знаю, как прекрасно Существование котов. Евгений Рейн ВЕЛИКОМУ ПАСИКУ — СОСЕД КОТОВ В роскошных сводах терракотовых, Среди уютности сплошной, В апартаментах с переходами Живет он, серый и большой. Такой красивый и неискренний, Нашептывает он хитро, Ласкает вас, как зверь неистовый, Подставив мягкое нутро. Иные гости с мелкой мышкою К нему приходят на поклон, Он чешет у себя под мышкою И ест сациви и бульон. И красоты его невиданной Увидеть многие не прочь, И наплевать им, что на выданье Тут рядом пропадает дочь. Что пишет пьесы мать несчастная, Что зять еще не кандидат И что события ужасные Одну особу теребят. Он, словно, император котовый, Он – Пасик, королевский кот. О, верно, в доме терракотовом Все оттого наоборот, Что рядом с красотой и мудростью Его серебряной души Успехи наши, наши трудности Глупы, как камни-голыши.. Он, как мыслитель древнегреческий, Живет кретинов посреди И скуку жизни человеческой С недоумением следит.

Глава VIII «КАК НА ОСИНЫ ИМЕНИНЫ ИСПЕКЛИ МЫ КАРАВАЙ...»

А вот ностальгические воспоминания о днях рождения нашей молодости. Самыми «урожайными» месяцами были апрель и май. Мирра Мейлах родилась 1 апреля, Марина Жежеленко – 2-го, Бобышев – 11-го, Найман – 23-го, Люда Штерн – 30-го, Галя Дозмарова – 3 мая, Галя Наринская – 16-го, Иосиф Бродский – 24 мая.

Наиболее пышными гуляньями отличались дни рождения Мирры Мейлах и Оси Бродского.

Миррины обычно происходили в Комарове, на их знаменитой сиреневой даче, прозванной доброжелателями «Мейлахов курган» и «Спас на цитатах». Хлебосольные Миррины родители гостей привечали, обильно кормили и щедро поили. Кстати, и Найман много раз там бывал, и мед пивал, и по усам текло, и в рот попадало. Может, ему показалось, что недостаточно? Иначе, зачем бы обдавать это семейство ядовитыми чернилами?

Состав гостей на Мирриных и моих «гуляньях» был почти одинаков, а у Иосифа наблюдалось гораздо большее разнообразие.

Помню Яшу Гордина с Татой, Мишу Еремина, Леню Виноградова, Гарика Воскова, Володю Уфлянда, Славу Славинского, Васю Аксенова, Лешу Хвостенко (Хвоста), необычайно в те годы импозантного, с неизменной гитарой «под полою». По удачному выражению Сережи Вольфа, там «Мирра Мейлах плясала фрейлах», там «Толя Найман оделся в найлон», и «Леня Штакель напялил штапель».

Дни рождения Бродского ассоциируются в памяти с теплыми светлыми вечерами и бушующей на Марсовом поле сиренью. Мы всегда дарили Осиной маме Марии Моисеевне букет белой сирени, и она, прежде чем поставить его в вазу, выискивала и съедала пятилистнички на счастье.

Иосиф с родителями занимали полторы комнаты в довольно населенной коммуналке – квартире 28 на улице Пестеля, 24, в бывшем доме Мурузи. Александр Иванович и Мария Моисеевна были очень гостеприимными, а Мария Моисеевна к тому же – прекрасной хозяйкой.

Праздник устраивался в большой комнате, исполнявшей роль гостиной, столовой и родительской спальни.

Эта комната напоминала постаревшую и обнищавшую великосветскую даму. Высокие «петербургские» потолки с лепниной – венками, цветками, виньетками. Цепь лепнины обрывалась в месте перегородки, отделяющей Осины владенья. Родительская комната была обставлена старомодной, громоздкой мебелью «хороших кровей», которой хватило бы на трехкомнатную квартиру. За стеклами театрально-огромного буфета поблескивали бокалы и маленькие английские чашечки. В обычные дни обеденный стол помещался в простенке между окнами, а большую часть комнаты занимала необъятная кровать, казавшаяся нам роскошной. Она была покрыта заграничным золотистым покрывалом с затейливыми узорами.

Во время приемов кровать подвигалась вплотную к стене, слева от двери, и гостям разрешалось на ней скапливаться. У соседей брались два дополнительных стола, которые приставлялись друг к другу по диагонали комнаты, занимая пространство от двери до окна.

Готовила Мария Моисеевна замечательно и, несмотря на скромные средства, стол ломился от пирогов, жареных уток, салатов и солений.

Однажды, а именно в двадцать второй день рождения Иосифа, мы с Витей совершили чудовищный поступок. Идея была моя, и даже сейчас, сорок с чем-то лет спустя, я не перестаю удивляться своему идиотизму.

Этому позорному эпизоду посвящен

ЭТЮД ПЯТЫЙ САМОУБИЙСТВО

10 мая 1962 года, за две недели до дня рождения Бродского, состоялось заседание секции молодых поэтов. На ней выступал и Иосиф. Чтение происходило в Красной гостиной Дома писателей. Комната была набита до отказа. Атмосфера создалась напряженная, казалось, даже воздух был наэлектризован.

...О том, как читал свои стихи Бродский, написано очень много. Но вряд ли описание может дать представление о странном, почти гипнотическом действии, которое оказывали его голос и интонации. Вернее, интонаций не было. Была некая гнусавая напевность, с понижением голоса в конце строчки, и с нарастанием «вольтажа» с каждой новой строфой. Это было похоже на молитву или заклинания и приводило слушателей в состояние физического транса.

Естественно, что те, кто слышал, как читает Бродский, терпеть не могли (и не могут), когда его поют под гитару или декламируют «с качаловским выражением». И сам Бродский раздражался, слыша чужие интонации его стихов.

В тот вечер Иосиф читал отрывки из только что законченной поэмы «Зофья».

Способные висеть на волоске, способные к обману и тоске, способные к сношению везде, способные к опале и звезде, способные к смешению в крови, способные к заразе и любви, напрасно вы не выключили свет, напрасно вы оставили свой след, знакомцы ваших тайн не берегут, за вами ваши чувства побегут. Что будет поразительней для глаз, чем чувства, настигающие нас с намереньем до горла вам достать? Советую вам маятником стать.

В середине этого отрывка с места поднялся горняцкий поэт Лев Куклин. Со словами «абракадабра какая-то», он, переступая через ноги и нарочито топая, вышел в коридор и громко хлопнул дверью. За ним устремился Дима Бобышев с намерением набить Куклину морду. За Бобышевым бросились другие приятели с целью не допустить. Не из любви к Куклину, а из вполне обоснованного страха, что любой скандал послужит причиной для запрещения подобных чтений. Некоторое время на лестнице происходили возня и сопенье, но Куклину удалось смыться неповрежденным.

Куклин был низкорослым, одутловатым человеком, без шеи, но зато с раздутым самомнением. Еще учась в Горном, он был безответно влюблен в мою подругу Галю Ц. и даже посвятил ей стихи, которые я почему-то запомнила:

Мы нынче не верим ни снам, ни гаданьям, Над черною кошкой смеемся даже, Но все же стоим и молчим в ожиданье И ждем, что нам кукушка скажет. Сорок раз прокричала птица в ответ. Что кукушке до нас? Живет не любя. Значит, мне остается сорок лет, Всего сорок лет, чтоб любить тебя.

После куклинской выходки мы с Витей обсуждали, что сделал бы порядочный человек на его месте. Наверно, извинился бы. Я говорила, что Иосиф простил бы, а Витя утверждал, что послал бы подальше... И тут начинается наш розыгрыш.

Мы были приглашены на день рождения Иосифа к шести часам. Перед выходом Витя позвонил ему и измененным голосом сказал:

– Здравствуй, Иосиф, говорит Куклин.

– Что надо? – прорычал Бродский.

– Мне очень нужно с тобой поговорить.

– Не о чем нам разговаривать.

– Старик, я знаю, у тебя сегодня день рождения. Можно приехать на несколько минут?

– Еще чего не хватало!

– Иосиф, я хочу попросить прощения.

– Считай, что уже попросил.

– Иосиф, мне надо немедленно с тобой увидеться... Это вопрос жизни и смерти.

– Пошел на х... – рявкнул поэт и бросил трубку.

...Мы опаздывали. Ждали автобуса, не дождались... До шли до Невского пешком, наконец, поймали такси. Подъехали к его дому с часовым опозданием. Александр Иванович курил на балконе и, увидев нас, закричал: «Давайте скорее, утки стынут».

Народ уже сидел за столом, но Иосифа в комнате не было. Он относил что-то на кухню или приносил что-то из кухни, мы настигли его в коридоре.

– Почему так поздно? – спросил Иосиф. – Небось красилась два часа?

– Нет... Знаешь, какое дело... Нам позвонили, что... Вить, не надо... не сейчас... Не будем портить Оське праздник.

– Что случилось?

– Потом скажем..

– Немедленно выкладывайте.

– Понимаешь... Куклин... повесился.

Бродский побелел, затрясся и обхватил пальцами виски.

– Оська, что с тобой? – Мы насмерть перепугались.

– Это я виноват, я! Это я! Я! – повторял он, как в горячке, – он звонил мне! Он же мне звонил!

Иосиф бился головой о стену, видеть это было невыносимо. Мы проклинали себя за кретинизм.

– Оська, успокойся! – закричал Витя. – Его откачали!

– Жив он? Только не врите!

– Да жив, жив! Куда он денется!

– Где он, в больнице?

– В какой, к черту, больнице? Дома он.

– Слава богу, – сказал Иосиф, понемногу успокаиваясь, – завтра к нему поеду... Кто-нибудь знает, где он живет?

Я представила себе картину – Бродский навещает Куклина. Пришлось немедленно признаться.

– Оська, прости! Прости идиотов, ради бога! Мы не знали, что ты такой чувствительный.

Иосиф хмыкнул: «Ни хрена у вас шуточки...»

И праздник покатился своим чередом...

Прошло лет двадцать. Казалось, этот эпизод канул в лету. Во всяком случае, я о нем совершенно забыла.

У Бродского была привычка близких людей, как мужчин, так и женщин, называть ласково «Киса», «Куся», «Солнышко» и «Зая». Особенно распространены были «кисы». Кисой, например, он называл свою маму Марию Моисеевну и почти всех друзей той поры. И меня он обычно так величал. Но однажды в Нью-Йорке он позвонил мне в Бостон перед очередным своим днем рождения и спросил:

– А ты, змея, приедешь?

– Интересно, чем это я вдруг змею заслужила? – спросила я.

– Куклиным ты, змея, заслужила... Думаешь, я не помню?

Глава IX ЭПИСТОЛЯРНЫЕ И ДРУГИЕ ИГРЫ

В начале шестидесятых никто из нашей компании не бывал заграницей. Но, начитавшись «иностранной литературы», мы мечтали вырваться из унылой советской клетки. Мы были «задвинуты» на таинственном Западе, а Америкой просто бредили – американским кино, американским джазом, американским образом жизни. Илья Авербах был помешан на вестернах, Бродский и Найман – на джазе, мы с Мишей Петровым – на детективах, и все вместе – на Хемингуэе, Фолкнере, Стейнбеке, Трумане Капоте, Теннесси Уильямсе... Мы писали друг другу стилизованные под кого-нибудь из любимых писателей письма, а также придумывали игровые ситуации, воображая себя их героями.

Например, убийство. Хватит ли у нас ума и ловкости совершить идеальное, то есть нераскрываемое, убийство? Без улик, с полным алиби всех участников.

Забавно, что при выборе жертвы всем четверым – Авербаху, Бобышеву, Петрову и мне – независимо друг от друга первым пришел в голову Толя Найман. Может, он действовал раздражающе на нашу «подсознанку»?

К сожалению, сорок лет спустя я не могу воссоздать точного плана, но, уверяю, он был хитроумен. Найман приглашался в гости к Бобышеву, потом неожиданно появлялся Петров с предложением всем прокатиться загород. (У Миши Петрова, единственного из всей компании, была машина.) Они заезжали к Авербаху, потом подбирали меня в безлюдной подворотне, звонили или показывались на глаза многим знакомым, дважды меняли запасные номера машины – в общем, совершали множество поступков, в результате которых труп Наймана оказывался в багажнике Мишиного автомобиля и сбрасывался в речку Оредеж в районе Вырицы. Не помню, кто был назначен непосредственным исполнителем.

Для подтверждения неуязвимости плана рассказали все подробности моему папе, юридическому профессору, чтобы он восхитился нашей изобретательностью и подтвердил, что «прокола» нигде нет.

Папа согласился, что придумано неплохо и технически план выглядит прекрасно, но он неосуществим, потому что все мы совестливые интеллигенты и непременно сорвемся. Скорее всего, в самом начале затеи.

– Не с вашей нервной системой совершать немотивированное убийство, – сказал папа. – Как зададите друг другу вопрос, за что мы убиваем Наймана, так совесть и разыграется. Вы начнете его жалеть, и это конец. Подумайте лучше об ограблении инкассатора.

В своем романе «Б. Б. и др.» Найман легким пером касается этого эпизода. Впрочем, искаженно. Рассказчик-жертва именуется Александром Германцевым, Миша Петров действует под псевдонимом Мироша Павлов, я фигурирую в качестве «общей знакомой».

Позволю себе абзац из «Б. Б. и др.»:

Мироша Павлов меня (Александра Германцева. – Л. Ш.) на своей машине время от времени катал... Мы с ним дружили, но однажды он и Илья Авербах целый вечер провели в разговоре с отцом нашей общей знакомой, известным юристом, советуясь с ним, как следует организовать убийство, к примеру, Толи Наймана, чтобы совсем не оставить улик. Ну, не всерьез, конечно, только к примеру...

Далее следует пассаж о том, что, когда Найман узнает об этом, ему будет лестно...

Мы также развлекались эпистолярными играми. Нас «заносило» на пыльные просторы Техаса, в парижские салоны, в норвежские фиорды, на Полинезийские острова. У меня хранится целый эпистолярный архив того времени, но для публикации многих писем, в том числе и Бродского, время настанет не скоро. Впрочем, «реалистические» письма Довлатова частично опубликованы в сборнике «Малоизвестный Довлатов» и моей книжке «Довлатов, добрый мой приятель».

Вот несколько примеров наших эпистолярных произведений. Все упомянутые в письмах персонажи замаскированы очень прозрачно и легко узнаваемы.

Письмо первое, «хемингуэевское», адресовано мне, то есть шерифу полиции Людвигу Дэвиду Стернвею из Майами, Флорида

(публикуется с сохранением грамматики и синтаксиса)

Дорогой шериф, я песать не умею, так что в случае чего извените только я кое-что знаю, что вам интересно насчет трех парней и той черномазой девчонки которая уж не знаю чья из них, а только вертелась всю дорогу на стуле, будто его намазали горчицей, а она позабыла трусики извените в кармане одного из тех парней и хлопала глазищами и поглаживала грудку и по бокам, только извените, это к делу не относится. А дело в том, что они хотят вас пришить, уж не знаю, за что, а только сдается мне что из-за того русского рыжего хмыря, который что-то сочиняет и с которым вы без конца возитесь ну точь как с борзым щенком от той знаменитой суки «Бэллы» и этого занюханного, но медалированного чемпиона «Евтуха», и за что от него все свихнулись, я всегда говорил, что он полукровка и ей не в масть. Извените, я всегда говорил что с русскими лучше не связываться, но вы шериф, вам лучше знать, что к чему, а мое дело сообщить, что и как. Значит так. После того, как этот сука извените такое хорошее слово не подходит к этому ублюдку этот Махмилан Мэлок поддал мне пинка по зад, выбросил мои шмотки в грязь, и отсидка моя кончилась, меня уже не помню как занесло к этому фитилю к этому бородатому психу в его дерьмовый шалман «Blagoustroennye pomestia» язык сломаешь. Ему за это и пересчитал зубки Эндрю Битт той самой вывеской. Эндрю любитель вывесок, а когда пересчитал оказалась нехватка. Так вот, сижу я, наскреб на фляжку шведского виски, а тут они и ввалились, вся команда, и эта смазливинькая девчонка с ними, так и крутит своей хорошенькой попкой. Так вот, они сели рядом и давай болтать не по нашему: что-то: шир-шир-шир и какого-то Нобеля припутали. Если это тот Генри Нобль, которому выйти еще через полгода, тогда зря, он парень не из таких, он этому Мэлоку при мне такой фонарь подвесил вы таких фингалов не видели, а если не тот, разбирайтесь сами. А я как услыхал ихнее шир-шир-шир и еще про кого-то видать в большом чине, так я и смекнул, что это про вас, дорогой шериф. Один молодчик, что повыше, и грудная клетка как у Джерри Скота, здоровый такой, называли его вроде по-нашему Рэй, а рылом смахивает на черномазую задницу, и говорит второму, тот наш, чистокровный, такие рожи только у нас на Мэдисон и встретишь, оденет, что почище, а рыло параша – парашей и отбирает у девчонок выручку, так та задница и говорит этой параше «Мы его пришьем, Майк, а ты нас наведешь, понял – к третьему, а тот как глистик тощий маленький, только еще почерномазей той задницы, наркоман паршивый, сам трясется, а тоже туда, а девчонка все вертится как на горчичке и тут они сели в автомобиль, похожий на паккард и смылись. Так что дорогой шериф, я свое дело сделал, а вы держите ухо востро, да и ваш рыжий пускай держит ухо востро. Эта команда задумала мокрое дело, а мое дело десятое. На этом остаюсь неизвестный доброжелатель, только я при стесненых обстоятельствах, как говорится, извените, в дырявом кармане только солоб и сыщешь, извените, так что если не жалко вам растаца с полтораста долларов, положите их в багажник вашего Плимут-Джойса, только на замок не запирайте, а можете хоть и запереть, даже лучше, нам не помеха, а другим неповадно, а там разберемся. Так что услуга за услугу. Превет.

Письмо второе – стенограмма телевизионного выступления действительного члена АН СССР, ректора Бомбышева, транслированного второго октября 1963 года по IV каналу Ленинградского телевидения и посвященного первой годовщине учреждения Высшей Академии Пола им. проф. З. Фрейда (печатается с сокращениями)

Дорогие соотечественники! Дорогие гости! Дамы и господа!

«Ура в восторге возопив, открыли миру мы ВАПИФ!» – такими вдохновенными строками приветствовал учреждение Высшей Академии Пола им. Фрейда наш олимпиец, наш нобелевец и сутенер в лучшем смысле этого слова, наш Осип Броский в характерной для него восторженной манере.

Да, прошел год с того знаменательного момента, когда я, гордясь и волнуясь, разрезал ленту в массивных дверях этого великолепного здания, которое гением своего архитектора, психопата и скотоложца в лучшем смысле этих слов, Ц. К. Новицкого, задумано было как гигантская спальня, как титанический альков, в символических простынях которого были зачаты основы русской сексуальной жизни. Муаровая лента была разрезана, и этот акт можно сравнить лишь с половым актом, нарушившим девственность косности и рутинерства, ибо всего год тому назад наше общество плутало в потемках сексуального невежества, вслепую пытаясь найти пресловутую veritas in sex, a нынче мы семимильными шагами идем по пути полового прогресса и просвещения.

Много пришлось потрудиться нам, нынешней профессуре, а тогда – горстке энтузиастов, чтобы преодолеть косность и рутину человеческого сознания и, несмотря на свист, гогот и улюлюканье, добиться учреждения нашей дорогой alma mater.

Oсобую роль я придаю содействию высокоавторитетной организации ЮНЕСКО и ее постоянному представителю в этих стенах Майку Питеру, этому насильнику, этому поистине подвижнику-растлителю в самом высоком, светлом смысле этого слова.

Мои юные друзья! Наше новое пополнение, вступившее под эти светлые своды! Вы – будущие виртуозы нашего общего дела, и гостеприимные двери будуаров широко распахнутся сегодня перед вами.

В пору расцвета вступил наш факультет Супружества с двумя отделениями – Замужества, готовящим квалифицированных невест, преимущественно для периферии, и Адюльтера, пользующимся особенным вниманием среди замужних дам.

Продукция мастерской противозачаточных средств получила высочайшую оценку на всемирной сельскохозяйственной выставке. Наши ученые в содружестве (и замужестве) с практиками идут по подлинно научному пути, столь отличному от шаткой дорожки, по которой пошли наши дорогие китайские коллеги...

Исключительно творческая атмосфера царит на факультете Половых Извращений, многочисленные кафедры которого находятся в деятельной лихорадке. Заново оборудована кафедра Скотоложества, ее прелестные загоны и вольеры сегодня могут осмотреть наши гости.

Новая группа аспирантов, руководимая всемирно известным ученым Т. М. Смехачевым, автором фундамантального труда «Мужчина и мужчина», принята на факультет Гомосексуализма и Педерастии.

Наша немногочисленная, но сильная группа некрофилов установила контакт с близлежащими кладбищами, а часть из них, выделенная в подгруппу Абстрактной Некромании, уже давно проводят свои исследования в Гос. крематории им. Кочетова.

Однако подлинной элитой нашей Академии является кафедра Экзотических Извращений. Мы гордимся ее дерзаниями, полетом прихотливой мысли и изощренной фантазии.

Уже сейчас закуплена большая партия средиземноморских омаров и электрических скатов, и наши представители ведут переговоры о закупке 18 разновидностей тихоокеанских моллюсков. И наконец, уже в пути находятся 7 видов редчайших новозеландских орхидей. Следует пояснить, что кафедра находится на пороге открытия нового извращения – Цветоложества. Научное и прикладное значение этого извращения трудно переоценить...

Однако время, отведенное на мое выступление, истекает. С другими аспектами нашей деятельности вы сможете ознакомиться в обширном труде Макса Карлсона «Фалл».

А сейчас желающие смогут прослушать доклад Я. Пеньковецкого «Эротика и кибернетика», после чего мы приступим к неофициальной части – банкету и последующему за ним свальному греху. Спасибо за внимание».

(Затем проф. Бомбышев запевает «Viva Academia, viva professore». Часть зала поет «Ехал на ярмарку Ванька-холуй», а отдельные личности пытаются затянуть «Садко». Невыразимый содом.

Затем, несмотря на протесты хулиганствующих обывателей, перед фасадом Академии состоялась торжественная закладка монумента «Фаллос» работы скульптура К. Ушакова... Празднества продолжаются.)

Третье письмо написано откуда-то «из Европы».

Девочка! Вы и представить себе не можете, как меня взволновало Ваше письмо. Я словно услышал живой, волнующий, торопящийся голос Вашей бабки. Бабки! – а я знал ее молодой прелестницей. Как быстро бежит время... Я старый человек, девочка, мне незачем это скрывать, и я скажу Вам: да, я любил Вашу бабку. Все преходяще, все ветшает, но и эти старые кости ныли когда-то от желания. И эти руки, которые теперь могут удержать только перо, да, эти руки ласкали ее. Как давно это было! – но мне до сих пор трудно писать об этом.

Ш. Б. М! Она совсем облезла. То есть, я хочу сказать, что тайну этих букв я унесу с собой туда, где Вас, девочка, пока не ждут. Вы можете условно их расшифровать как Ширли Бесамэ Муча, – предположим, что я Ее так называл, или Шлемазл Бейцум Мазохес, – предположим, Она меня так называла... Девочка! Вы пишете о том, что собираетесь меня навестить, – я жду Вас с нетерпением, только предупредите заранее телефонным звонком. У меня очень уютно, послушаем пластиночки, а я не так уж стар.

На обороте этого листа Вы найдете стихи. Они, конечно, Вам известны, но никто не знает, что они – Ш. Б. М!

Позвольте считать себя Вашим другом.

Д. Б. л. Н. п. Я буду прятать, а ты проверь, что скрыло сердце, а что портфель: два узких следа и узкий смех, и два билета к заливу в снег, дух можжевеловый, в нем ты да я, и эти жерла желания. Они открылись в моей душе, едва наметившись в карандаше. Едва начавшись, они, как гвоздь, прошили сердце, прошли насквозь. Я стану путать, но ты не верь — в наш узкий номер я помню дверь, испуг и шепот, и, сгоряча, в два оборота прокрут ключа. И начиналось: то – ты, то – снег, то на мгновенье, то вдруг навек. То вдруг метелью валило дом с окном, с постелью и кверху дном. Ах, то, что было куда мне деть — забыть, запомнить, или надеть? (вариант Бродского) Я знал, что впору Я знал, что впору мне эта связь, мне эта связь, и до отъезда, и до обеда, и возвратясь. и наедясь. Двумя огнями двух узких фар, и снег навстречу, на этот жар, на свет, на скорость и сквозь стекло. Тебе натаяло, мне натекло... Меж двух каналов, двух площадей мы снова канули среди людей, людского леса, житья, жилья, и неизвестно, кто ты, кто я. * * * Моя свобода и твоя отвага — не выдержит их белая бумага, и должен этот лист я замарать твоими поцелуями, как простынь и складками, и пеплом папиросным. И обещанием имен не раскрывать.

Эти стихи Дмитрия Бобышева были опубликованы семнадцать лет спустя в Париже, в сборнике «Зияния».

Глава Х МАРИНА

Так барашка на вертел

нижут, разводят жар.

Я, как мог, обессмертил

то, что не удержал.

Ты, как могла, простила

все, что я натворил.

В общем, песня сатира

вторит шелесту крыл.

Иосиф Бродский. «Строфы»

Описание любовных историй нашей юности могло бы составить конкуренцию «Декамерону». Романы и разрывы, измены и адюльтеры, браки и разводы – куда до нас Шодерло де Лакло с его «Опасными связями»! Одни отделывались легкими царапинами на сердце, другие – тяжелыми шрамами. Думаю, что мучительный роман и разрыв Иосифа Бродского с Мариной Басмановой был самой трагической страницей в его жизни.

Время еще не пришло оглашать все подробности и перипетии этой драмы. Двое ее участников живы и при желании могут правдиво написать об этом сами. Мне же хочется рассказать, какое Марина производила впечатление, и вспомнить несколько эпизодов, свидетелями которых мы оказались.

Марина в те годы была высокая и стройная, с падающими до плеч каштановыми волосами, мягким овалом лица и зелеными глазами. На томике «Урания», присланном в подарок Якову Гордину с оказией в Ленинград в 1987 году, Бродский написал:

Прими зеленый томик, Яков. Зеленый – здешних цвет дензнаков, Он колер знамени пророка, Басмановой во гневе ока.

Очень бледная, с высоким лбом, голубыми прожилками на висках, вялой мимикой и тихим голосом без интонаций, Марина казалась анемичной. Впрочем, некоторые усматривали в ее бледности, пассивности и отсутствии ярко выраженных эмоций некую загадочность.

По профессии Марина – художница, кажется, книжный иллюстратор. О степени ее дарования судить не могу – я никогда ее работ не видела. Тридцать с чем-то лет тому назад Бродский восторженно отзывался о ее таланте и музыкальности. Впрочем, его восхищало все, что имело к ней отношение.

Я часто видела Марину в филармонии, обычно без Иосифа: в те годы он не был завсегдатаем симфонических концертов, хотя хорошо знал Моцарта, Гайдна, Вивальди. «Кончерто гроссо» постоянно гремело в его «шкафу» и в процессе сочинительства, и во время визита очередной дамы.

Жила Марина на улице Глинки, в нескольких кварталах от нашего дома. Они с Иосифом часто у нас бывали, но мне ни разу не удалось вызвать ее на сколько-нибудь серьезный разговор и услышать ее мнение о тревожащих нас «вопросах мироздания». Впрочем, она охотно обсуждала фильмы. Я помню, что ее любимой актрисой была Мария Казарес в «Пармской обители».

Несмотря на всеобщие попытки, подружиться с Мариной не удалось никому из нашей компании. Разве что Бобышеву, если их отношения можно назвать дружбой.

Она казалась очень застенчивой. Не блистала остроумием и не участвовала в словесных пикировках, когда мы друг о друга точили языки. Бывало, за целый вечер и слова не молвит, и рта не раскроет. Но иногда в ее зеленых глазах мелькало какое-то шальное выражение. И тогда напрашивался вопрос: не водится ли что-нибудь в тихом омуте?

Отношения между Иосифом и Мариной были напряженными и штормовыми даже в разгар их романа.

В идиллические дни, после многочасового «шлянья-болтанья» (выражение моей няни Нули) по Новой Голландии, они с Мариной, замерзнув, заходили согреться и выпить чаю.

В грозовые дни, после изнурительного выяснения отношений, Иосиф появлялся один, взъерошенный и несчастный, и мы, как могли, старались успокоить и утешить его. Лучший рецепт утешения был, естественно, у Нули: «Посади Осю картошку к обеду чистить, он и забудется».

Как-то Иосиф пришел среди дня без звонка, и по его побелевшему лицу и невменяемому виду было ясно, что произошел очередной разрыв. Но если б только невменяемый вид! Запястье его левой руки было перевязано грязноватым бинтом. Зрелище, прямо скажем, не для слабонервных.

Мы ни о чем не осмелились спросить, и он не дал никаких объяснений – мрачно съел тарелку супа и ушел.

Вскоре они помирились и заходили к нам вместе, с улыбками и цветами. В такие дни казалось, что Бродский светится изнутри. Он не мог отвести от нее глаз и восхищенно следил за каждым ее жестом – как она откидывает волосы, как держит чашку, как смотрится в зеркало, как набрасывает что-то карандашом в блокноте.

После их ухода мы, естественно, сплетничали и перемывали им кости. Последнее слово, как всегда, было за Нулей: «Заметили, как у нее глаз сверкает? Говорю вам, она – ведьма и Оську приворожила... Он еще с ней наплачется».

И правда, через какое-то время картина повторилась. Безумный вид, трясущиеся губы и грязный бинт на левом запястье. В этот второй и, к счастью, последний раз Витя Штерн применил к Бродскому шоковую терапию.

«Слушай, Ося, – сказал Витя. – Кончай ты это... людей пугать. Если когда-нибудь в самом деле решишь покончить с собой, попроси меня объяснить, как это делается».

С тех пор забинтованных запястий мы у Иосифа никогда больше не видели.

Поворотным пунктом в их отношениях была новогодняя ночь 1964 года. Именно тогда, на даче наших друзей Шейниных в Комарове, и произошли роковые события, повлиявшие на дальнейшую жизнь Бродского и во многом изменившие его судьбу. Сам Иосиф в это время был в Москве.

Мы с Витей встречали тот Новый год у Юры Цехновицера в его бельэтаже на набережной Невы и не были участниками «шейнинской вечеринки». На следующий день, то есть 1 января, я уехала в командировку в Москву и о том, что случилось на даче в Зеленогорске, узнала только через неделю, вернувшись домой. Версии, как всегда в таких случаях, различались.

Поэтому несколько десятилетий спустя я попросила Шейниных, «главных хозяев» дачи, написать, кто тогда на этой даче жил, кто встречал там роковой Новый год и что же все-таки произошло.

Вот ответ Гали Шейниной:

Эта знаменитая дача располагалась на самой границе Комарова и Зеленогорска. Мы и сейчас видим ее в просветах между соснами, проезжая по Приморскому шоссе. В тот год мы снимали второй этаж этой дачи всемером. Самую большую комнату занимали Евсей Вигдорчик, Дима Бобышев и Гарик Прилуцкий.

Другую комнату занимали Вика и Миша Беломлинские, третью – мы (Шейнины. – Л. Ш.).

В то время мы вели переписку с друг другом в стихотворной форме. Особенно был популярен жанр да-цзы-бао. В туалете висел изящно иллюстрированный плакат:

Ведь как стихи писали встарь? Аптека, улица, фонарь... И вот спустя полсотни лет Фанера, дырка, туалет.

Иногда это были дневниковые записи, например, стихи Ирины Комаровой:

Здесь был поэт Виктор Соснора, Он кофе пил и ел рокфора.

Чаще, впрочем, этот жанр использовался для взаимной критики. Так, Бобышеву писали:

Друг разврата, мастер пьянства, Ненавистник постоянства. А поближе разглядя — Лицемер и разгильдяй.

Дальше шел длинный текст с сомнительными каламбурами, где Бобышеву инкриминировалась склонность «изГАЛЯться, наМИКАть, / Но ему не приВИКАть». (Имелись в виду живущие там дамы: Галя Шейнина, Мика Гильо и Вика Беломлинская. – Л. Ш.)

Бобышев парировал:

Тише, Шейнины, уймите ваши игры, наконец. Здесь за стенкой дремлет Митя — целомудренный юнец.

Бывали и крутые разборки. Однажды перепившегося и бушующего Бобышева мужчины насильно уложили в постель. Проснувшись утром, он не угомонился, а запустил в Евсея довольно тяжелой пепельницей, Галю и Лилю Друскину обозвал блядями, а Алику крикнул: «Эй ты, голубой!» (он оправдывался потом, что имелась в виду голубая шейнинская рубашка.) Пришлось его укоротить путем лилового фингала.

Накануне этого Нового года Бобышев предупредил, что приедет с девушкой. Девушка оказалась Мариной Басмановой. Дима объяснил, что Иосиф поручил ему опекать Марину во время его отсутствия.

Мы встретили ее приветливо, но дальше отношения не сложились. Марина всю ночь молчала, загадочно улыбаясь а ля Мона Лиза, а кругом все буянили, веселились и мало обращали на нее внимания. Под утро, заскучав, она, все с той же загадочной улыбкой, подожгла на окнах занавески. Пламя вспыхнуло нешуточное, и она прокомментировала: «Как красиво горят». По всему стало ясно, что Димина опека зашла слишком далеко...

Вскоре Миша Петров созвал большой сходняк и призвал нас объявить Бобышеву бойкот и изгнать его с дачи.

Сцену изгнания стыдно вспоминать. Мы приехали на дачу, где Бобышев жил тогда в одиночестве. Оглашение приговора было поручено бедному Алику. За его спиной исходила гневом Вика Беломлинская. Миша, как всегда, заикался, я – Галя Шейнина – тоже что-то блеяла.

Дима вел себя с большим достоинством. Он спросил: «Вы разрешите мне собрать вещи?» А уходя, добавил: «Ребята, вы не правы».

Ясно помню, что наша идея бойкотировать Бобышева была продиктована не какими-то моральными соображениями, а тем, что сложившаяся «треугольная» ситуация непосредственно повлияла на арест Бродского.

В это время Бродский был в Москве. В Питере ему уже шили дело по полной программе, и было понятно, что возвращаться домой в обозримом будущем категорически нельзя: в родном городе его ждал неминуемый арест.

2 января я приехала в Москву, вечером того же дня пришла в гости к Рейнам на Кировскую и застала там Бродского. Мы сели обедать и стали расспрашивать друг друга, кто, где и с кем встречал Новый год и «вообще, как было».

Я описала нашу вечеринку у Цехновицера, а также перечислила известный мне народ на Шейнинской даче в Зеленогорске, в том числе – Мишу Петрова, Беломлинских, Диму Бобышева и Марину Басманову. Ввиду отъезда в Москву я понятия не имела, что там произошло.

Но, услышав, что Бобышев и Марина вместе встречали Новый год, Иосиф помрачнел, словно почуял что-то неладное. Несколько минут он просидел молча и вдруг заторопился. Отставил в сторону полную тарелку, пробормотал, что его где-то ждут, и ушел.

Мы в тот момент не забеспокоились, потому что смены настроения, а также внезапные исчезновения и появления были Бродскому свойственны.

Но в тот раз мы зря потеряли бдительность. Через день Иосиф, вопреки здравому смыслу, уехал в Питер и 13 февраля был там арестован.

Бобышев, сразу по приезде Бродского домой, пришел к нему объясняться. Суть разговора известна только им двоим, но домыслы и вымыслы текли рекой.

Все соглашались на том, что Бобышев, из соображений порядочности, должен был мотивировать свой поступок внезапно вспыхнувшими непреодолимыми чувствами к Марине. Другого объяснения близкий друг дать бы не посмел. А вот были ли на самом деле эти чувства, вызывало всеобщее сомнение, тем более что жизнь и дальнейшие отношения с Мариной их никак не подтвердили.

Но, повторяю: все вышесказанное – не более чем домыслы. Только участники могли бы, если хотели, рассказать, как и чем они объясняли свои поступки.

Но Марина избрала молчание, а факты, изложенные Бобышевым в его малопристойном опусе «Я здесь» перевраны и перекручены. Выбранная им позиция обиженного гения вызывает, мягко говоря, недоумение. «От великого до смешного – старый клоун в роли соперника Бродского» – так называется рецензия Натальи Дардыкиной на произведение Бобышева«Я – здесь», опубликованная в журнале «В Новом Свете» за 21 – 23 ноября 2003 года. Впрочем, жизнь Бобышева – и творческая, и личная – оказалась настолько тусклой, что его можно только пожалеть, находись «он здесь» еще три сотни лет.

Узнав об измене Бобышева, и мы, Штерны, – вслед за Шейниными, Петровыми и Беломлинскими – осудили его и на долгие годы вычеркнули из списка живых. Не потому, конечно, что были строгих правил, а потому, что Бобышев оказался повинным в том, что произошло с Бродским дальше...

Впрочем, смею думать, что и без помощи Бобышева отношения Иосифа и Марины вряд ли имели счастливое будущее. Мне кажется, что, несмотря на состоявшееся примирение и попытки наладить общую жизнь, несмотря на приезд Марины в Норенскую и рождение сына Андрея, – их союз был обречен. Слишком уж несовместимы были их душевная организация, их темперамент и просто «энергетические ресурсы». Для Марины Иосиф был труден, чересчур интенсивен и невротичен, и его «вольтаж» был ей просто не по силам...

В стихотворении «Келломяки» Бродский писал:

...Ты бы могла сказать, скрепя сердце, что попросту пыталась предохранить себя от больших превращений, как та плотва...

Напряженности между ними способствовало также отрицательное отношение родителей с обеих сторон. Иосиф не раз жаловался, что Маринины родители его терпеть не могут и на порог не пускают. Он называл их «потомственными антисемитами». В свою очередь, Александру Ивановичу и Марии Моисеевне очень не нравилась Марина. Они этого не скрывали и с горечью повторяли: «Она такая чужая и холодная, что между ними может быть общего?» «Как будто у нее вместо крови по жилам разбавленное молоко течет...» – добавлял образно мыслящий Александр Иванович.

Когда родился Андрей, Иосиф был в совершенном отчаянии от того, что Марина отказалась дать сыну его фамилию и записала Басмановым. Мы вместе звонили адвокату Киселеву, спрашивая, можно ли на нее воздействовать в судебном порядке. «Воздействовать» было нельзя.

Мы утешали Иосифа, пытаясь объяснить ему, что Андрей не стал Бродским «назло» или из-за жгучего антисемитизма ее родителей. Просто в нашей стране Басмановым легче выжить, чем Бродским.

«Но могу я требовать, чтобы мой сын хотя бы был Иосифовичем!» – настаивал Бродский.

Марина записала Андрея Осиповичем, поделив, вероятно, его отцовство между Бродским и Мандельштамом.

Взрослого сына Бродский пригласил в гости в Америку и очень волновался перед его приездом. Какой он? Что любит? Чем живет? Поймут ли они друг друга? Иосиф был озабочен его здоровьем и попросил меня показать Андрея в Бостоне хорошему гастроэнтерологу. Я нашла «желудочную звезду», договорилась о визите, был назначен день и час... Иосиф благодарил, восхищался моей оперативностью, но... не приехал и даже не позвонил.

На вопросы, как они встретились, подружились ли, напоминает ли Андрей ему себя молодого, – Иосиф угрюмо ответил: «Наши отношения не сложились».

Забавная деталь: Бродский позвонил нам перед отъездом Андрея домой в Питер посоветоваться, купить или не купить ему видеомагнитофон.

«Конечно, купить, а в чем проблема?»

И вдруг Иосиф сказал въедливым голосом старого ворчуна: «А в том проблема, что он лентяй и ни хрена не хочет делать. Учиться не желает, ничем не интересуется... Марина его в школу на такси возила, чтоб убедиться, что он доехал...»

Видеомагнитофон Андрею он, кажется, так и не купил.

Я видела Андрея на похоронах Бродского. Его внешнее сходство с отцом поразительно – такой же веснушчатый и рыжий, но, к сожалению, без отцовской яркости, внутренней энергии и магнетизма.

...Марина заняла огромное место в жизни Бродского. Иосиф никогда и никого так не любил, как Марину Басманову. Долгие годы он мучительно и безутешно тосковал по ней. Она стала его наваждением и источником вдохновения. Как-то он признался, что Марина – его проклятие.

Марине посвящено более тридцати произведений, в том числе – «Исаак и Авраам» и «Новые стансы к Августе».

Поэтому, как бы будущие биографы Бродского не оценивали Маринины поступки, мы должны быть бесконечно ей признательны: благодаря ей русская поэзия обогатилась любовной лирикой высочайшего класса.

Но как-то глуховато, свысока, тебя, ты слышишь, каждая строка благодарит за то, что не погибла, за то, что сны, обстав тебя стеной, теперь бушуют за моей спиной и поглощают конницу Египта. «Сонет», 1964, Норенская Да, сердце рвется все сильней к тебе, и оттого оно – все дальше. И в голосе моем все больше фальши. Но ты ее сочти за долг судьбе, за долг судьбе, не требующей крови и жалящей тупой иглой. А если ты улыбку ждешь – постой! Я улыбнусь. Улыбка над собой могильной долговечней кровли и легче дыма над печной трубой. «Новые стансы к Августе», 1964

Три года спустя, в 1967-м, Бродский пишет:

Предпоследний этаж раньше чувствует тьму, чем окрестный пейзаж; я тебя обниму и закутаю в плащ, потому что в окне дождь – заведомый плач по тебе и по мне. Нам пора уходить. Рассекает стекло серебристая нить. Навсегда истекло наше время давно. Переменим режим. Дальше жить суждено по брегетам чужим.

В последний раз Бродский видел Марину перед своим отъездом, в конце мая 1972 года. На Западе у него началась совершенно другая жизнь, наполненная новыми встречами, новыми впечатлениями и новыми увлечениями. Но боль потери в его душе не утихала.

Написанный в 1975 году цикл «Часть речи» открывается обращенными к Марине стихами, полными острой и мучительной тоски:

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, дорогой, уважаемый, милая, но не важно даже кто, ибо черт лица, говоря откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но и ничей верный друг вас приветствует с одного из пяти континентов, держащихся на ковбоях; я любил тебя больше, чем ангелов и самого, и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих; поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне, в городке, занесенном снегом по ручку двери, извиваясь ночью на простыне — как не сказано ниже по крайней мере — я взбиваю подушку мычащим «ты» за морями, которым конца и края, в темноте всем телом твои черты, как безумное зеркало, повторяя.

Мне кажется, что со времен Цветаевой в русской поэзии не было строк, полных такой боли и такого отчаяния.

А какой непроходящей и горькой печалью наполнены посвященные Марине строфы в «Части речи»:

Ты забыла деревню, затерянную в болотах занесенной губернии, где чучел на огородах отродясь не держат – не те там злаки, и дорогой тоже все гати да буераки. Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли, а как жив, то пьяный сидит в подвале либо ладит из спинки нашей кровати что-то, говорят, калитку не то ворота. А зимой там колют дрова и сидят на репе, и звезда моргает от дыма в морозном небе. И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли да пустое место, где мы любили.

В Нью-Йорке Бродский очень редко говорил о Марине (во всяком случае, со мной). А если и упоминал ее имя, то иронично, с некой усмешкой. Наверно, поэтому мне запомнился один вечер в октябре 1981 года. Наш общий друг Геннадий Шмаков устроил очередной «гастрономический» фестиваль. (О Шмакове, очень дорогом мне человеке, расскажу позже.) А вспомнила я сейчас этот ужин потому, что после ухода гостей мы остались втроем «дотрепаться». Шмаков в тот момент был влюблен в балетного танцора, полуиндуса-полуангличанина по имени Чинко, и жаловался на своего синеглазого красавца. Чинко, посредственный танцор, вел себя как капризная примадонна и тянул из Гены материальные и моральные жилы.

А мы с Иосифом вспомнили эпизод, как одна замужняя дама, жена поэта М., живущего в Бостоне, приехала в один прекрасный день безо всякого повода, к Бродскому на Мортон-стрит и заявила, что хочет «навеки поселиться». «Заметьте, без предупреждения», – говорил Бродский. Она позвонила в дверь, вошла с чемоданом и сказала: «Как хотите, Иосиф, а я без вас не могу жить».

Иосиф любезно помог ей снять пальто, усадил в кресло, а сам заперся наверху и в панике позвонил мне с вопросом: «Что делать?» Я была хорошо знакома с этой дамой и ее мужем, коему и позвонила, чтобы он немедленно приехал и забрал свою жену вместе с чемоданом. Что он и сделал. А пока он ехал, Иосиф сидел запершись, а дама выла под дверью.

Отвспоминали – отсмеялись, и вдруг безо всякой связи с этой историей Бродский сказал: «Как это ни смешно, я все еще болен Мариной. Такой, знаете ли, хронический случай».

И он прочел нам такие невыразимо грустные стихи, что Шмаков и Штерн не могли сдержать слез...

* * *

Я был только тем, чего Ты касалась ладонью, Над чем в глухую, воронью Ночь склоняла чело. Я был лишь тем, что ты Там, внизу, различала: Смутный облик сначала, Много позже – черты. <...> Это ты, теребя Штору, в сырую полость Рта вложила мне голос, Окликавший тебя. <...> Я был попросту слеп. Ты возникая, прячась, Даровала мне зрячесть. Так оставляют след. <...> Так, бросаем то в жар, то в холод, то в свет, то в темень в мирозданье потерян, кружится шар.

Год спустя Бродский посвятил Марине щемяще-ностальгическую поэму «Келломяки» (бывшее название Комарова). Вот из нее строфа:

Было ль вправду все это? и если да, на кой будоражить теперь этих бывших вещей покой, вспоминая подробности, подгоняя сосну к сосне, имитируя – часто удачно – тот свет в окне? Воскресают, кто верует: в ангелов, в корни (лес); а что Келломяки ведали, кроме рельс и расписанья железных вещей, свистя возникавших из небытия, пять минут спустя и растворившихся в нем же, жадно глотая жесть, мысль о любви и успевших сесть?

В этом же году Бродский посвятил Марине «Элегию»:

До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу в возбужденье... — и, кажется, это было последнее обращенное к ней стихотво рение...

Прошло еще семь лет. И в 1989 году Иосиф Бродский обратился к самой Главной и самой Любимой в его жизни женщине с такими словами:

* * * M. Б. Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером подышать свежим воздухом, веющим с океана. Закат догорал на галерке китайским веером, и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно. Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам, рисовала тушью в блокноте, немного пела, развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком и, судя по письмам, чудовищно поглупела. Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии на панихидах по общим друзьям, идущим теперь сплошною чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более немыслимые, чем между тобой и мною. Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил, но забыть одну жизнь – человеку нужна, как минимум, еще одна жизнь. И я эту долю прожил. Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии, ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива? Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии. Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.

Конечно, это очень сильное и значительное стихотворение. Оно словно подводит итог важнейшего, возможно, самого горького этапа жизни Бродского. И все же... Строки «развлекалась со мной, но потом сошлась с инженером-химиком и, судя по письмам, чудовищно поглупела», показались мне не просто чересчур жестокими, но недостойными его любви.

Ни по телефону, ни «лично» высказать Бродскому свое мнение я не осмелилась. Думаю, что он бы и дослушать не пожелал. Но строки эти не давали мне покоя, и я написала ему письмо:

Жозеф, прости иль прокляни, но не могу молчать. О чем ты возвестил мир этим стихотворением? Что наконец разлюбил М. Б. и освободился, четверть века спустя, от ее чар? Что излечился от «хронической болезни»? И в честь этого события врезал ей в солнечное сплетение?

Зачем бы независимому, «вольному сыну эфира» плевать через океан в лицо женщине, которую он любил «больше ангелов и Самого»?

В поэзии великие чувства выражались великими строками:

«Я вас любил: любовь еще, быть может, В душе моей угасла не совсем; Но пусть она вас больше не тревожит; Я не хочу печалить вас ничем. Я вас любил, безмолвно, безнадежно, То робостью, то ревностью томим; Я вас любил так искренне, так нежно Как дай вам бог любимой быть другим».

Вот кто взял нотой выше. Твоя Л. Ш.»

Реакции на этот демарш не последовало.

Вообще-то, с моей стороны было довольно глупо напоминать Бродскому бессмертные пушкинские строки. Он их имел ввиду и без моей подсказки, правда, в другое время и по другому поводу. В «Двадцати сонетах к Марии Стюарт», написанных в 1974 году, сонет VI звучит так:

Я вас любил. Любовь еще (возможно, что просто боль) сверлит мои мозги, Все разлетелось к черту на куски. Я застрелиться пробовал, но сложно с оружием. И далее, виски: в который вдарить? Портила не дрожь, но задумчивость. Черт! Все не по-людски! Я вас любил так сильно, безнадежно, как дай вам Бог другими – – – но не даст! Он, будучи на многое горазд, не сотворит – по Пармениду – дважды сей жар в крови, ширококостный хруст, чтоб пломбы в пасти плавились от жажды коснуться – «бюст» зачеркиваю – уст!

Глава XI ТАМ СУДЯТ ПОЭТОВ

Холодным дождливым вечером 29 ноября 1963 года мне позвонил приятель и, не здороваясь, сказал: «Прочти сегодняшнюю “Вечерку”». И повесил трубку. Я отправилась за газетой «Вечерний Ленинград» и тут же, около киоска, развернула ее под дождем. В газете был напечатан большой «подвал» за подписью А. Ионина, Я. Лернера и М. Медведева под названием «Окололитературный трутень».

...Несколько лет тому назад в окололитературных кругах Ле-нинграда появился молодой человек, именовавший себя стихотворцем... Приятели звали его запросто – Осей. В иных местах его величали полным именем – Иосиф Бродский... С чем же хотел прийти этот самоуверенный юнец в литературу? На его счету был десяток-другой стихотворений, переписанных в тоненькую тетрадку, и они свидетельствовали, что мировоззрение их автора явно ущербно... Он подражал поэтам, проповедовавшим пессимизм и неверие в человека, его стихи представляют смесь из декадентщины, модернизма и самой обыкновенной тарабарщины. Жалко выглядели убогие подражательные попытки Бродского. Впрочем, что-либо самостоятельное сотворить он не мог: силенок не хватало. Не хватало знаний, культуры. Да и какие могут быть знания у недоучки, не окончившего даже среднюю школу...

...Тарабарщина, кладбищенско-похоронная тематика – это только часть невинных развлечений Бродского... Что значит его заявление «Люблю я родину чужую»... Этот пигмей, карабкающийся на Парнас, не так уж безобиден. Признавшись, что он «любит родину чужую», Бродский был предельно откровенен. Он в самом деле не любит своей Отчизны и не скрывает этого. Больше того! Им долгое время вынашивались планы измене Родины...

Конец же статьи звучал прямой угрозой:

Очевидно, надо перестать нянчиться с окололитературным тунеядцем. Такому, как Бродский, не место в Ленинграде.... Не только Бродский, но и все те, кто его окружает, идут по такому же, как он, опасному пути... Пусть окололитературные бездельники, вроде Иосифа Бродского, получат самый резкий отпор. Пусть неповадно им будет мутить воду!

Этот черный день, 29 ноября 1963 года, стал началом травли Иосифа Бродского. За ним последовали и другие события – арест и два суда.

13 февраля мы позвали гостей. Должен был прийти и Иосиф. Помню, что он собирался зайти за Сережей Слонимским, который жил на канале Грибоедова, как раз на полпути между нами и Бродским, и вместе с ним отправиться к нам. Все уже были в сборе, истомились, не садясь за стол, а их все не было. Позвонили Иосифу. Александр Иванович сказал, что Ося давно ушел. Я подумала, что он, наверно, отправился в «другие гости» – с ним это бывало. Позвонили Слонимскому. Сережа сказал, что Иосифа до сих пор нет, и он не знает, ждать его или нет. Решили не ждать.

Бродский так и не появился, а уже за полночь позвонил Александр Иванович и сказал, что Ося арестован и находится в КПЗ Дзержинского отделения милиции. Он якобы ударил кого-то на улице.

В «Диалогах» с Волковым Бродский об этом аресте говорит одну фразу:

Меня попутали на улице и отвезли в отделение милиции. Там держали, кажется, около недели.

Мне же помнится рассказ Александра Ивановича, как я понимаю, со слов Иосифа, что арест произошел следующим образом: как только Иосиф вышел из своего подъезда, к нему прицепились три хмыря, спросили, Бродский ли он, и стали его провоцировать – нести антисемитскую х-ню и передразнивать его картавость. Иосиф кому-то из них врезал. Тогда ему завернули руки и запихали в машину. Почему-то ни в каких воспоминаниях эта версия, кажется, больше не упоминается.

Первое слушанье состоялось 18 февраля в районном суде на улице Восстания. Перед входом собралась порядочная толпа. Самые шустрые (и мы среди них) прорвались на лестницу, но в зал никого из нас не пустили. Лестница была темной и захламленной, народ стоял вдоль двух пролетов, прижавшись кто к перилам, кто к стенам. Так мы и ждали до конца заседания. Прежде чем вывести подсудимого из зала, милиционеры с окриками, что надо очистить лестницу, довольно грубо вытолкали всех на улицу. Подъехал «черный ворон» и загородил тротуар, встав задней дверью вплотную к дверям суда, чтобы подсудимый не просочился в десятисантиметровые щели между двумя дверями. По обе стороны выстроились менты. Зеваки спрашивали: «Кого?» и «За что?». Кто говорил – «за поножовщину», кто уверял, что мужик антисоветские листовки расклеивал... Я слышала разъяснения одной бабки, что парень из Пассажа свитер спер.

Мы уже были на улице и не видели, как Бродского выводили из зала. Но ребята, которых не успели вытолкать с лестницы, говорили, что Иосифа вывели на большой скорости, чуть ли не бегом спустили по лестнице и затолкали в машину «из двери в дверь».

Позже Иосиф рассказывал, что «в воронке» сопровождающие его охранники вели себя участливо, дали закурить и попросили когда-нибудь написать про них стихи.

По решению суда Бродский был отправлен в судебную психушку, где три недели подвергался издевательским экспериментам, но был признан психически здоровым и трудоспособным.

Второй суд на Фонтанке документально зафиксирован Фридой Вигдоровой (во всяком случае, большая его часть) и уже многократно описан в мемуарной литературе.

Нам удалось занять несколько мест в четвертом ряду. Кроме нас с Витей и мамой рядом сидел кинорежиссер Илья Авербах. (Почему-то в статье «Осторожно – мемуары» Гордин пишет, что Авербаха на суде не было.)

У Вити в руках был фотоаппарат. Дружинник его заметил и рявкнул, чтоб немедленно убрал, а то отберет. Когда он повернулся спиной, Витя успел сделать два или три снимка. Но, видно, у них глаза на затылке: дружинник стремительно повернулся и вырвал камеру из Витиных рук. Больше мы ее не видели.

Вообще, в дружинниках недостатка не ощущалось. Они дежурили с двух сторон каждого ряда и замечали любое движение. Авербах положил на колени блокнот, отгородив его портфелем, и пытался вести записи, но через несколько минут к нему подскочил тот же дружинник и вырвал из рук блокнот.

...Бродский стоял к нам в полоборота. Он был в темно-сером расстегнутом пальто, вельветовых брюках и рыжевато-коричневом свитере. Он был очень напряжен, но держался с удивительным достоинством.

Много лет спустя, в Нью-Йорке, я спросила Бродского, почему он был так невозмутим, будто все это происходило не с ним?

«Это было настолько менее важно, чем история с Мариной, – все мои душевные силы ушли, чтобы справиться с этим несчастьем».

Выражение его лица во время суда я помню до сих пор. Оно не было ни испуганным, ни затравленным, ни растерянным. Его лицо выражало скорее недоумение цивилизованного человека, присутствующего на спектакле, разыгранном неандертальцами.

Впрочем, выступления некоторых свидетелей обвинения были настолько бредовыми, что Иосиф несколько раз улыбнулся. Например, когда выступил общественный обвинитель Сорокин и сказал, что Бродского защищают жучки и мокрицы. Или когда товарищ Ромашева, заведующая кафедрой марксизма-ленинизма в училище Мухиной, заблеяла, что Бродского не знает, видит впервые в жизни, но слышала о нем отзывы молодежи, и что его стихи – это «Ужас! Ужас!».

Не помню, существовал ли тогда наш любимый анекдот про публичный дом, но если существовал, то, вероятно, именно его и вспомнил Иосиф во время выступления товарища Ромашевой.

(В публичном доме мадам-хозяйка посылает девицу к новому клиенту. Через минуту барышня выскакивает из комнаты с криком: «Ужас! Ужас! Ужас!!!». Хозяйка посылает к нему другую красотку, но и та вылетает с воплем: «Ужас! Ужас! Ужас!!!» Мадам идет к этому клиенту сама. Выходит минут через десять и спокойно говорит: «Да, ужас. Но не ужас! Ужас! Ужас!».)

Свидетель обвинения член Союза писателей Воеводин на вопрос, знает ли он Бродского лично, ответил: «Нет. Я только полгода работаю в Союзе. Я с ним лично знаком не был... Я читал его эпиграммы. Вы покраснели бы, товарищи судьи, если бы их прочитали. Здесь говорили о таланте Бродского. Талант измеряется только народным признанием. А этого признания нет и быть не может».

На вопрос судьи Савельевой, обсуждался ли в Союзе талант Бродского, Воеводин ответил отрицательно, сказав, что Бродский в Союз ходил редко, а в своем так называемом творчестве ограничивался полупохабными эпиграммами.

И тут снова всплыло имя злополучного Куклина. На него Воеводин сослался как на высшую инстанцию: «Мой друг, поэт Куклин, однажды громогласно с эстрады заявил о своем возмущении стихами Бродского».

Во время перерыва Вика Беломлинская подлетела к Воеводину, чтобы дать ему по морде. Ее муж Миша оказался рядом и перехватил ее руку. Звонкой пощечины не получилось, но пихнуть и двинуть его в плечо Вике удалось.

Много лет спустя, вспоминая этот эпизод, я спросила Вику, почему именно Воеводин вызвал у нее такую ярость? Ведь все до единого свидетели обвинения вели себя как последние скоты.

И вот что рассказала Вика со слов своего отца, журналиста Израиля Марковича Анцеловича, который дружил и прошел всю войну с отцом Иосифа Александром Ивановичем Бродским – военным фотокорреспондентом на Ленинградском фронте.

Александр Иванович, оказавшийся по заданию в блокадном Ленинграде, зашел навестить своего знакомого Воеводина (отца нашего обвинителя) и застал его в полубессознательном состоянии, умирающего от голода. Бродский развязал вещевой мешок, вытащил ампулы с глюкозой, предназначенные для родных, и влил глюкозу Воеводину в рот. Это спасло его в тот день от неминуемой смерти. Воеводин выжил, и его сын отблагодарил Александра Ивановича, топя на суде его сына.

Это кафкианское действо происходило на фоне греческого хора пригнанных в суд рабочих, не понимавших сути происходящего, но тем не менее шумно возмущавшихся поэтом, которого они никогда раньше не видели, не слышали и не читали и о существовании которого впервые узнали в этом зале.

Выступавшими в суде свидетелями защиты были всего три человека – Ефим Григорьевич Эткинд, Владимир Григорьевич Адмони и Наталия Иосифовна Грудинина, прекрасно отдававшие себе отчет о последствиях своей порядочности...

Но благодаря Фриде Вигдоровой, документировавшей все, что происходило на этом судилище, наши современники узнали правду о тех, кто топил поэта, и о тех, кто старался его спасти.

Лидия Корнеевна Чуковская написала Якову Семеновичу Киселеву (который вначале должен был выступить как официальный защитник Бродского) письмо с просьбой взять на себя подготовку и оформление всех юридических документов для доказательства сфабрикованности «Дела Бродского». Это письмо хорошо показывает, к каким ухищрениям приходилось прибегать интеллигенции, чтобы убедить советских чиновников (генерального прокурора Руденко, судью Румянцева, инструктора Центрального Комитета КПСС Миронова и других), что Бродский поэт, что он не опасен для советской власти и его преследование чернит образ нашей страны за границей.

Вот это письмо, которое мне передал сын Якова Семеновича, Юрий Яковлевич Киселев.

31.III.64

Дорогой Яков Семенович!

Вот опять судьба сводит нас по грустному поводу. Дай бог, чтобы на этот раз конец был счастливый.

Я очень обрадовалась, узнав, что Вы согласились взять на себя это дело. Тут и нужен человек сердечный и умелый, как Вы. Зоя Николаевна сделала все возможное. Но тут, по-видимому, надо сделать невозможное.

Вам передадут записку моего любимого друга, Фриды Абрамовны Вигдоровой. Она была на суде – на обоих заседаниях – и все записала со свойствнными ей точностью и артистизмом. Прочитав, Вы сразу увидите и антизаконность, контр-гуманность, и подстроенность – и политическую, общественную вредность – этого процесса. Обо всех обстоятельствах, связанных с делом Бродского, расскажет Вам также и податель сего письма, наш друг Лев Зиновьевич Копелев. Я же хочу дополнительно сообщить Вам некоторые обстоятельства, которые Вам знать необходимо, как говорится, из первых рук.

Пытаясь спасти юношу, С. Я. Маршак и К. И. обратились с письмами и по телефону – к

Тикунову

Волкову

Руденко

Судье Румянцеву

В ЦК – к Миронову.

В суд они послали телеграмму, которая оглашена не была, под тем предлогом, что она не заверена. Тогда они послали письмо (Румянцеву и Топоровой) с требованием приобщить телеграмму к делу (подписи заверены). Но и тогда, и на втором суде телеграмма оглашена не была.

Но это не так важно. Важнее всего – и страшнее всего – вот что:

12. 03 К. И. позвонил Миронову и осведомился о переданном ему накануне письме. Тот ответил, что приказал Руденко (!) послать в Л-д человека; человек пробыл неделю и «все изучил». Результаты изучения:

Бродский хуже Ионесяна, ибо Ионесян т о л ь к о (!) раскалывал головы, а Б. вкладывает в них антисоветские мысли.

Бродский писал в дневнике 1956 г., что хочет бежать за границу.

Бр. не сам (!) пишет свои стихи(!), а делает переводы(!).

Вот это – основа всего процесса. Тунеядство – предлог. Дело политическое, раздутое и выдуманное на основе Дневника 1956 года двумя негодями формации 37 г. – Лернером и Медведевым. Они очень энергично топят поэта, при содействии Прокофьева, который его ненавидит за эпиграмму.

Иосиф Бродский (я часто встречала его у Ахматовой) – поэт несложившийся, но несомненно талантливый, одержимый стихами, работающий над своими стихами и переводами дни и ночи напролет. И Ахматова, и Маршак, и Чуковский, и Копелев, и Эткинд, и Адмони (и я, грешная!), и Вигдорова – все, кто знаком с его творчеством – уверены, что у него есть будущее. И вот опять, в который раз! У страны отнимают поэта. Переносить это нам всем тяжело: мы видели слишком много гибелей.

Дорогой Яков Семенович, наши хлопоты уткнулись в стену. Миронову Лернер ближе, чем Ахматова или Шостакович (кот. тоже включился в борьбу). Как пробить эту стену? Теперь все зависит от Вас, от Вашей команды. Пожалуйста, скомандуйте (если найдете нужным!), мы ждем – и во всяком случае держите нас (Копелева, Вигдорову, меня) – в курсе дела. Крепко жму руку,

Ваша Л. Чуковская

В борьбу за спасение молодого поэта вступил цвет нашей интеллигенции, лучшие представители литературы и искусства: А. Ахматова, К. Чуковский, Л. Чуковская, С. Маршак, Д. Шостакович, Л. Копелев.

Только благодаря их усилиям Бродский через полтора года вернулся из ссылки в Ленинград.

* * *

В одном из первых своих «западных» интервью Майклу Скаммелю на вопрос: «Как на вашу работу повлияли суд и заключение?» – Бродский сказал: «Вы знаете, я думаю, это даже пошло мне на пользу, потому что те два года, которые я провел в деревне, – самое лучшее, по-моему, время моей жизни. Я работал тогда больше, чем когда бы то ни было. Днем мне приходилось выполнять физическую работу, но поскольку это был труд в сельском хозяйстве, а не работа на заводе, существовало много периодов отдыха, когда делать нам было нечего».

Эта оценка норенской жизни Бродского странным образом совпадает с мнением А. И. Солженицына о пользе ссылки для нашего поэта.

И хотя в личных разговорах мне никогда не приходилось слышать от Иосифа, что в Норенской он был счастлив, у нас нет оснований сомневаться в искренности его слов.

А теперь перенесемся на двадцать лет вперед, в 1982-й.

После получения премии для гениев Макартура Иосифа интервьюировал по телевизору нью-йоркский журналист Дик Кавет. Кавет просил Иосифа рассказать о его пребывании в тюремной психиатрической больнице и о преступных методах советской психиатрии.

Мы с Витей слушали ответы Бродского и не могли поверить своим ушам. (К сожалению, не сообразила записать с экрана на магнитофон это интервью и поэтому слова Бродского, хоть и взяты в кавычки, не являются точной цитатой, но выражают очень близкий смысл.)

Ничего страшного в советских психушках нет, во всяком случае в той, где я сидел, – благодушно рассказывал Бродский, сидя в глубоком кресле, нога за ногу, сигарета между пальцев. – Кормили прилично, с тюрьмой не сравнить. Можно было и книжки читать, и радио слушать. Народ кругом интересный, особенно психи... Но были и вполне нормальные, вроде меня. Одно плохо – не знаешь своего срока. В тюрьме известно, сколько тебе сидеть, а тут полная неопределенность...

Я позвонила ему в тот же вечер:

– Иосиф, мы очень расстроены твоим телевизионным интервью.

– А в чем дело?

– Весь Запад на ушах стоит, что в Союзе инакомыслящих в психушках держат. В университетах митинги протеста, всемирно известные врачи письма и обращения подписывают, а ты, живой свидетель, говоришь – «ничего страшного, кормят хорошо и народ интересный!...

Иосиф растерялся от моей агрессивности, но только на секунду. И сказал, что он описывал только свой опыт, что он свободный человек в свободной стране и имеет право говорить все что хочет. Я возражала, что как «частное лицо» он мог бы красоваться на экране и болтать что угодно, но теперь он стал public figure, его слушают сотни тысяч людей, и он должен думать, прежде чем... Иосиф не дослушал, бросил трубку и месяца на два наши контакты прервались...

По зрелом размышлении я могла бы догадаться, чем был вызван этот его гаерский тон. Бродский категорически не желал ни быть, ни казаться жертвой. Ему была невыносима сама мысль, что травля, суды, психушки, ссылка – именно эти гонения на родине способствовали его взлету на недосягаемые вершины мировой славы. И вот еще одно доказательство.

Как-то раз, уже после «Нобеля», он обратился ко мне с просьбой сообщить в оргкомитет симпозиума (или конгресса), что он участвовать не будет. (Кажется, в Париже, но точно не помню.) Эта была странная просьба, хотя бы потому, что всеми делами и контактами Бродского занималась его секретарша Энн Шеллберг. Наш разговор был столь неожиданным, что я его записала.

– Людка, тебе нетрудно позвонить Н. Н. и сказать, что я на конгресс не приеду?

– А что случилось?

– Не хочу...

– Почему? Мне же надо это как-то объяснить.

– Объясняй как хочешь.

– Но все-таки в чем дело?

– Сама подумай, могу я приехать, если там будет Эткинд?

–???

Я понятия не имела ни о каких конфликтах между ним и Ефимом Григорьевичем и разразилась «защитительной» речью: «Что с тобой? Он тебя защищал! Он рисковал! Он! Он! Он!»

– Так ты можешь позвонить или нет?

– Позвоню, раз ты просишь, но что Ефим Григорьевич тебе сделал?

– Нечего на говне сметану собирать.

...Разговор этот произошел вскоре после выхода в свет книжки Эткинда «Процесс Иосифа Бродского».

Не знаю, подлинная ли это причина или просто повод. Но знаю, что Бродский раздражался и вспыхивал, когда его спрашивали о процессе. Я была свидетелем, как в одном доме Иосиф нагрубил очень достойному господину, который выразил ему сочувствие по поводу «пережитых невзгод».

...Впрочем, вероятно, наш упрек после его интервью с Диком Каветом ему запомнился. В книжке Эткинда «Процесс Иосифа Бродского», опубликованной в 1988 году, упоминается об одном интервью, которое Бродский дал корреспонденту журнала «Нувель Обсерватер» в 1987 году. На вопрос журналиста, какой момент во время его судебной эпопеи был самым тяжелым, Иосиф сказал:

Ленинградская тюремно-психиатрическая лечебница... Мне делали страшные уколы... Будили среди ночи, заставляли принимать ледяную ванну, потом заворачивали в мокрую простыню и клали около отопления. Жара сушила простыню и сдирала с меня кожу...

Это интервью было дано после получения Нобелевской премии, когда Бродский уже полностью осознал, какую ответственность за свои слова он несет во время публичных выступлений.

Еще более искренне и откровенно он рассказал о своем пребывании в психиатрической больнице в «Диалогах с Волковым», признав, что людей подвергают там «совершенно чудовищным экспериментам.... то есть могут бесповоротно изуродовать». И в следующей фразе он дал совершенно блестящее определение тюрьмы:

...тюрьма – ну что это такое, в конце концов? Недостаток пространства, возмещенный избытком времени.

Глава XII ОТЪЕЗДЫ

В конце 1971 года Брежнев принял историческое решение – обменивать евреев на зерно. Воздух наполнился эмиграционными флюидами, и многие евреи, как, впрочем, и не евреи, решили в одночасье, что в родной стране им стало жить невмоготу.

На самом деле всем, кто не был открытым диссидентом и не писал упаднических стихов, жить было вполне вмоготу. Конечно, не печатали, и рукописи десятилетиями лежали в столах; конечно, не выпускали за границу; конечно, о творческих свободах в любой сфере искусств нечего было и думать... Если застукивали с «Архипелагом» то как минимум выгоняли с работы с волчьим билетом... Но все же время было сравнительно вегетарианское, а в памяти еще был жив разгул каннибализма.

Это я к тому, что, если бы Брежнев не принял исторического решения обменивать евреев на зерно и возможность вырваться на свободу из недосягаемой мечты не превратилась в реальность, мы бы не рыпались и жили в родной стране как миленькие.

Но уже с осени 1971 года на кухнях только это и обсуждалось. Вместо гаданья «любит – не любит» в обиход вошло «ехать – не ехать».

Многие заказывали вызов, но документы не подавали: из страха, что разрешат («что мы там будем делать»), и ужаса, что откажут, выгонят с работы и, по выражению Нули, «засодят в отказ на долгие годы».

Мы с Витей оба имели доступ к секретным материалам. Витя как создатель автоматических линий на алюминиевых заводах, я – как работающая со средне– и крупномасштабными картами. Друзья считали, что наш случай безнадежный и мы обречены годы просидеть в отказе.

О том, что Бродский размышлял, уезжать ему или нет, нам было известно с января 1972 года. В отличие от нас, ему на Родине оставаться было просто небезопасно... Он получил из Израиля вызов, но не совершал никаких конкретных действий. Во всяком случае, документы в ОВИР он не подавал.

Помню наши кухонные рассуждения «с одной стороны» и «с другой стороны». Один день он говорил, что здесь он задохнется и замолчит, другой – что боится там оказаться без питательной среды русского языка и, утратив живую воду, замолчать: «Знаете, когда слышишь язык в трамвае, в бане, у пивных ларьков. А там с тобой только тот язык, который ты увез с собой. Потому что поэт не может жить без языковой среды...» Так длилось до середины мая.

Вызов в КГБ с «предложением» выметаться застал его врасплох. Стало очевидно, что от него хотят избавиться как можно скорее, до приезда Никсона. Известно, что Никсон вез с собой список диссидентов и других неугодных властям людей, чью судьбу он собирался обсуждать с Брежневым. Бродский был в их числе.

20 мая 1972 года, выходя из Елисеевского магазина, я столкнулась на Невском носом к носу с Иосифом. Вид у него был взъерошенный. Он сказал, что собирает по городу бумажки для ОВИРа, – «занятие идиотское и муторное, особенно если бегаешь один». Я предложила составить ему компанию. Ему нужна была, по крайней мере, дюжина справок, в том числе из жилконторы, из поликлиники, из прокатной конторы, из Ленгаза и Ленэнерго. Требование справок из Ленгаза и Ленэнерго было особенно идиотским – ведь Иосиф уезжал один. Родители оставались и как платили за электричество и газ до его отъезда, так и будут платить после.

Через несколько дней он зашел проститься, и этот вечер оказался нашей последней встречей на родине. Потом мы еще несколько раз прощались по телефону. Он просил присматривать за родителями и в случае чего помочь, особенно «с транспортом» (у нас в то время были «Жигули»).

О том, как Бродский прощался с Ленинградом, написал мне наш общий друг Мишаня (Майк, Мишель) Петров, ставший впоследствии профессором Михаилом Петровичем Петровым, лауреатом Ленинской премии и звездой Физико-технического института им. А. Ф. Иоффе.

...За несколько дней до отъезда, 22 мая 1972 года, Бродский попросил меня совершить с ним прощальную поездку на автомобиле по окрестностям Ленинграда и по Карельскому перешейку. Я восстанавливаю точный день этой поездки по дате на широко известном оттиске издательства Ардис с его стихами и фотографией в кепке, сделанной, кажется, Левой Поляковым. Именно тогда Иосиф подарил мне оттиск с этой датой и с надписью: «Милому Майку NAZAWSE» (тo есть навсегда по-польски.) Иосиф имел тогда слабость к польскому языку.

Сначала мы – Иосиф, моя тогдашняя жена Мика и я – поехали на моем уже умирающем «Москвиче» на Крестовский остров, и поднялись на холм Кировского стадиона, откуда был хорошо виден залив и Кронштадт. День стоял очень теплый и ясный, и видимость была прекрасная.

В некотором возбуждении от открывшегося с холма вида и предстоящего отъезда, Иосиф сказал нечто вроде того, что «в Америке обязательно куплю себе самолет и буду летать над морем». Он даже произвел какие-то летательные движения руками. Потом мы спустились вниз, и там я дал ему порулить «Москвичом» на большом пустынном паркинге. Он это проделал с упоением.

Оттуда мы выехали на Приморское шоссе и двинули за город. Иосиф хотел навестить Мишу Мейлаха, который в то время находился в санатории в Сестрорецке. Мейлах просил Иосифа заехать к нему попрощаться и уточнить какие-то комментарии к его стихам.

В санаторий Иосиф пошел один, мы с Микой ждали его в машине у ворот. Отсутствовал он недолго и вернулся злой, чертыхаясь по поводу Мишкиного занудства. Он сел в машину и спросил, нельзя ли взглянуть на «ту самую дачку...». Он имел в виду дачу, где происходила роковая встреча Нового года с поджогом занавесок. Мы поехали в сторону Зеленогорска и показали ему этот стоящий в лесу зеленый двухэтажный дом. (Я сфотографировала его в 2000 году. – Л. Ш.) Он хорошо виден за соснами с Приморского шоссе справа, при въезде из Комарова в Зеленогорск.

(В мае 2000-го, во время конференции в «Звезде» по поводу шестидесятилетия Бродского, мы с Шейниными поехали в Зеленогорск взглянуть на эту дачу. Теперь она выкрашена в синий цвет, запущена и производит впечатление нежилой. – Л. Ш.)

...Иосиф попросил остановиться, вылез из машины и направился к даче. Мы с Микой тактично остались в машине на шоссе.

Его не было минут пятнадцать. Вернулся он мрачный и удрученный. От утреннего возбуждения на взморье не осталось и следа.

По пути назад мы заехали в Дом творчества кинематографистов в Репине, где тогда жил Илья Авербах с женой Наташей Рязанцевой. Мы у них пробыли около часа. Иосиф читал стихи – «Сретенье», «Одному тирану» и «Любовь». Это была последняя поездка Бродского на перешеек и последняя встреча с Авербахом, которого Иосиф явно любил и даже побаивался, что вообще было ему совершенно не свойственно...

Я прощался с Иосифом с горьким чувством утраты. Надежды, что мы когда-нибудь увидимся, не было никакой».

...Нo колесо истории скрипнуло, повернулось, и абсолютно невыездной Миша Петров был приглашен поработать и в Оксфорд, и в Принстон. Так что с Бродским они увиделись, и не раз.

24 июня 1995 года Мише Петрову исполнилось шестьдесят лет. Они с Майей жили в то время в Принстоне и решили затеять гранд-бал. Должен был приехать и Бродский, но, к сожалению, не смог. Он позвонил в середине праздничной трапезы, велел Мише взять карандаш и записать его поздравление.

Судьба ядра, судьба планеты и общий атомов завал — тебе, Мишель, близки предметы, которых я не познавал. Но чтя ядро, грызя словарь, мы общей юностью пригреты. Прими ж, Мишель, мои приветы и сей бесхитростный тропарь.

...Я не провожала Бродского в аэропорт, потому что рано утром 4-го июня улетела в экспедицию в Днепропетровск. Мы еще раз попрощались по телефону.

В течение трех лет мы регулярно навещали Марию Моисеевну и Александра Ивановича. После отъезда Иосифа они внезапно и заметно постарели. Их здоровье, настроение, общее состояние души и тела целиком зависели от его звонков, и, надо отдать Бродскому должное, он звонил домой часто.

Впрочем, из этих звонков мы не могли составить представления о его реальной жизни. Иосиф сообщал родителям только то, что, по его мнению, им надо было знать, – в основном повседневные, «бытовые» новости.

Несколько раз мы присутствовали при их коротких и не слишком содержательных разговорах. Например: «Как вы? – А ты-то как? – Какая погода у вас? – У тебя в доме хорошо топят? – Не беспокойтесь, у меня тепло. – Ты брюки хоть гладишь? Я сколько раз говорила, не забудь зимнюю шапку, а ты ее под диван забросил. Все ходят без шапок? Наверно, купить новую денег нет?»

На самом деле было совершенно неважно, кто что говорил: самым главным для них было услышать его голос и убедиться, что где-то на другом конце земли, за морями, за лесами жив и здоров их мальчик. Впрочем, мальчик был не так уж здоров, но от родителей тщательно это скрывал.

Однажды мы пришли к Бродским через несколько минут после Осиного звонка. Александр Иванович был мрачен, а Мария Моисеевна выглядела заплаканной. Мы спросили, чем они расстроены. Мария Моисеевна, показав подбородком в сторону мужа, сказала, что они поссорились, потому что он накричал на Осю по телефону.

– Понимаете, детка, я спросила, что у него сегодня на обед. Он сказал, что до обеда далеко и «вообще, какая разница». Я спросила, а вчера что ел? И знаете, что он сказал? Он сказал: «Точно не помню... кажется, индейку с рисом, арбуз и мороженое с клубникой».

– Так что плохого? – спросил Витя. – Замечательный, по-моему, обед.

– А то, что не надо врать! – рявкнул Александр Иванович. – Он что, нас за идиотов считает? Какой арбуз в январе? Какая клубника? Зачем он ваньку валяет? Ведь знает, что мать волнуется...

Мы тоже про себя осудили Оську: и чего выпендривается?

(В те годы Жванецкий еще не придумал свою знаменитую шутку: «Когда у вас в продаже появляется свежая клубника? – В шесть утра».)

Перед отъездом в эмиграцию мы зашли к Бродским попрощаться. Александр Иванович сказал: «Ребята, вы знаете, как мы с Масей вас любим. Грустно, что уезжаете. Но, с другой стороны, приятно сознавать, что рядом с Осей будут близкие люди. Присматривайте за ним и пишите... только правду».

Kaпризы судьбы: уезжая, Иосиф поручил нам присматривать за родителями, а теперь мы получили задание присматривать за ним.

Уехав из Ленинграда, мы не прервали связи с Александром Ивановичем и Марией Моисеевной и регулярно с ними переписывались. У меня сохранилось с десяток их открыток и писем. Вот некоторые из них:

Людочка!

Пользуемся случаем и заодно поздравляем Вас с Новым Годом. Будем надеяться, что все полагающиеся в таких случаях благородные пожелания, безусловно, исполнятся.

Письмо задержалось с отправкой, главным образом, из-за Льва Николаевича Толстого, юбилей которого так захватил Вашего друга, что ему было не до нас.

Но теперь он написал, что Вы поселились в исторически интересном месте, а не в какой-нибудь дыре. Всего Вам доброго.

дек. 1979 г. А. и М.

Здравствуйте, Людочка!

Пожалуйста, не считайте нас задавалами или кем-либо в этом роде. Просто мы не знали, куда Вам написать и поблагодарить за интересное письмо, вернее, за репортаж с места событий. Если Вы еще раз напишете нечто подобное, уже введя поправку на современность, то похвалам не будет конца. Вообще надо сказать, что литературное эссе – бесспорно Ваше очередное призвание, мы верим в бесконечие талантов, которые еще не успели раскрыться. Таким образом, мы в ожидании.

А пока мы общаемся с представителями медицинской науки, которые кой в чем помогают, а в антрактах заходим в буфеты, разумеется, диетические, и позволяем себе еще кой-какие развлечения, увы, весьма интеллектуального свойства.

Надеемся, что у Вас все происходит как раз наоборот, чему можно только порадоваться. Поэтому Вам скучновато и не бывает, пускай никогда не будет!

Целуем Вас и обнимаем.

Мария Моисеевна + Александр Иванович.

20.2.80

Здравствуйте, Люда!

Поздравляем Вас с праздником весны и Lady Day. Надеемся, что, так же как и у нас, в этот день мужчины являются в дом с шоколадом, цветами, шанелью и водкой, которая у Вас теперь в изобилии, как у нас пепси-кола. Водка к тому же русская. А что берете на закуску, расскажете сами. У нас же будут фирменные блинчики и атлантическая селедка. Во! На этот день врачи отменяют диету даже женщинам.

Желаем и Вам того же, то есть сплошных удовольствий. Наши лучшие пожелания маме, дочурке и, конечно, кормильцу Вите.

Мария М. и Ал-др Ив.

* * *

В начале 1975 года случилось множество любопытных событий. Мы подали в ОВИР документы, их приняли и... выпустили нас с молниеносной скоростью, то есть через во-семь месяцев.

Тут я должна сделать отступление и на две страницы углубиться в историю нашей семьи.

Как уже упоминалось, мои дед и бабушка по материнской линии вели до революции комфортабельный и буржуазный образ жизни. У бабушки было тринадцать братьев и сестер, живших со своими семьями кто в Петербурге, кто в Москве, а кто в Латвии и Литве. Московским и петербургским ветвям нашего клана революция так не понравилась, что они разными путями двинулись в эмиграцию и расползлись по всему миру. Исключение составила моя восемнадцатилетняя мама, сбежавшая от семьи обратно в Петроград, чтобы лично участвовать в построении нового мира.

Вскоре все коммуникации между родней и моей мамой (подпольная кличка – «черная овца») прервались почти на полвека. Во всяком случае, я никого из своей многочисленной родни ни разу в жизни не видела.

Но в середине 60-х в нашей жизни появился мамин единственный родной брат Жорж, ставший американским режиссером документальных фильмов. В то время он работал на телеканале NBC и приехал в Союз снимать телевизионный фильм о звездах советского спорта. Он рассказал невероятные истории о жизни и судьбах наших родственников. В частности, о маминой любимой двоюродной сестре, актрисе Жене Штром, жившей перед войной с мужем, сыном и дочерью в Литве. Они попали в каунасское гетто, потом в концлагерь. Жениного мужа немцы убили изощреннейшим образом, а именно сунули ему в рот автомобильный шланг и накачивали водой, пока физически не разорвали пополам. Женя покончила с собой, повесилась, оставив в лагере семнадцатилетнюю дочь Маргарет (Мару) и семилетнего сына Александра (Алика). Об их фантастической судьбе я собираюсь написать отдельную книжку. А здесь только скажу, что в лагере в Мару влюбился некий английский еврей, текстильный инженер Джозеф Кейган, приехавший в Литву по делам и застигнутый войной. Это был человек необыкновенного ума и отваги. Он устроил побег из лагеря, и они с Марой, после скитаний и мытарств по Европе, оказались в Англии. Там Джозеф Кейган восстановил из руин текстильную промышленность графства Йоркшир и подружился с Гарольдом Вильсоном, будущим премьер-министром Великобритании.

После войны заслуги Джозефа Кейгена в деле восстановления легкой промышленности были так велики, что королева пожаловала ему титул лорда. Так моя литовская троюродная сестра Мара, о существовании которой я и не подозревала, стала леди Маргарет.

Все это нам рассказал мамин брат, а несколько лет спустя, то есть в 1973-м, в Советский Союз приехала и сама Мара. Она оказалась симпатичной, живой и, что называется, свойской. Даже внешне мы с ней похожи, с той разницей, что Мара в два раза тоньше.

В середине 70-х сам воздух вокруг нас был наполнен «протонами и электронами» эмиграции. И мы обсуждали эту идею с вновь обретенной родственницей. Помню, что Витя сказал: «Боюсь, что мы там пропадем», – а Мара в ответ засмеялась: «Ну уж если вы тут не пропали...»

Итак, в феврале 1975 года мы заявили о своем намерении эмигрировать. На другой же день Витю выгнали с работы, предварив увольнение торжественным собранием, на котором сотрудникам предлагалось публично осудить его и проклясть. Некоторые коллеги даже физически в него плевали.

Мое университетское начальство повело себя осторожнее. Черт знает, что могут выкинуть непредсказуемые студенты. Поэтому безо всякого собрания, в тиши ректорского кабинета, мне сказали «ай-ай-ай» и выдали характеристику, полную двусмысленных похвал.

Мы отнесли бумажки в ОВИР, и тут вступила в игру Мара, то есть леди Маргарет. От нее стали приходить письма на бланках палаты лордов с гербами, печатями, водяными знаками и прочими прибамбасами. Содержание тоже было не слабое. Например: «Вчера ужинали с Генри К. Он просил не беспокоиться и сказал, что все взято под его личный контроль...»

Вероятно, у нашего КГБ не было ни малейшего сомнения, что Генри К. – небрежно замаскированный Киссинджер. Я представляла себе, как они задумчиво чешут затылки. «Что делать со Штернами? У них секретность и ваще... А с другой стороны, может, отпустить их к еб... матери, а то такая вонь на весь мир поднимется...»

Помогла и наша квартира, расположенная в одном квартале от Мариинского дворца на Исаакиевской площади, то-есть от Ленсовета. Она оказалась крупной картой в наших руках – кто-то из гебистских упырей мечтал там навеки поселиться. Короче, нас выпустили через восемь месяцев...

И тут, за десять дней до отъезда, Витя слег с температурой 42 градуса и неопознанным диагнозом. Везти его в таком виде было невозможно, и я помчалась в ОВИР просить отсрочку. День был неприемный. Я попыталась упасть секретарше в ноги, умоляя пропустить к нашей инструкторше, товарищу Ковалевой. Не тут-то было. И вдруг Ковалева сама возникла в дверях своего кабинета. Я стала скороговоркой объяснять нашу ситуацию. Инструкторша не пригласила меня в свой кабинет, но повела себя нетривиально. Как только зазвонил телефон и секретарша схватила трубку, чтобы кого-то облаять, Ковалева сделала мне едва заметный знак рукой и подошла к окну, повернувшись спиной к секретарше. Я встала рядом, и она тихо, почти шепотом, сказала: «Не мозольте глаза. Уезжайте в срок или раньше. О вас каждый день наводят справки».

Через три дня, в ее приемные часы, я снова явилась в ОВИР подписать какую-то последнюю бумажку. Ковалева приняла меня в своем кабинете.

– Почему вы меня предупредили? – спросила я.

– Потому что двенадцать лет назад окончила юрфак. И ваш отец был руководителем моего диплома.

В те годы основной поток советских эмигрантов направлялся в Израиль. В Соединенные Штаты тек слабый ручеек. О выборе страны можно было объявить, миновав границу, то есть в Вене. (Согласно правилам игры, из Союза разрешалось уезжать только на историческую родину для воссоединения с несуществующей семьей.)

Тех, кто хотел в Америку, отправляли в Италию на своеобразный карантин. Проверялось, нет ли у нас сифилиса или туберкулеза, не служили ли мы в КГБ и не являлись ли членами коммунистической партии. В Италии оформлялись въездные визы и выбирался (или назначался) город, в котором эмигрантам предстояло начать новую американскую жизнь.

Мы прожили в Италии четыре месяца. Оглядываясь назад, понимаю, какое это было сказочное время. Фея Сирени Ирина Алексеевна Иловайская поселила нас в квартире своих детей в центре Рима. Фаусто и Анна опекали нас, как любимых родственников.

И тем не менее, нас ни на минуту не покидали тревога и страх: что ждет нас в Америке? В какой город ехать? Как найти жилье? Как искать работу без языка? Дома, в Ленинграде, напичканные американскими романами, мы полагали, что знаем про Америку все... Оказалось, что о реальной жизни в реальной Америке представление у нас было довольно смутное. К тому же мой английский находился практически на нуле, или, как сейчас говорят, ниже плинтуса.

Я писала панические письма знакомым в Штаты. Наиболее вразумительно отвечал Бродский, «старожил» с трехлетним стажем. В то время он занимал таинственно (для нас) звучащую должность Poet in Residence в Мичиганском университете.

Одно из его писем было напечатано на хрустящей гербовой бумаге, выглядело внушительно и произвело на нас сильное впечатление:

Вот одно из его писем:

...Пишу тебе на хербовой бумаге, чтобы произвести благоприятное впечатление.... Насчет адвайса я тебе скажу, что за Нью-Йорк волноваться поздно, потому что там все уже на месте, и если есть шанс найти там арбайт, то по твоему, Н. Ф. и Витиному характеру это самое подходящее место.

С другой стороны, если арбайт предлагается где-нибудь в Новой Англии, то его лучше брать, потому что Н.-Й. там везде в 3 – 4 часах езды. Более того: одну вещь следует усвоить насчет Штатов. Никакая ситуация (работа, место жительства) здесь не является окончательной. Дело не только в том, что прописки нет: нет и внутренней прописки.

В среднем раз в три года (вообще чаще, но для тебя пускай будет раз в три) американ грузит свое семейство в кар и совершает отвал куда глаза глядят. Дело не только в том, что везде медом намазано, но и в том, что контракты в этой стране заключаются (будь то в сфере академической или инженерной), как правило, года на два. Дальше чувакам становится видно, хотят ли они тебя еще, и хочешь ли еще их ты. Во всяком случае, к любому поступающему предложению следует относиться как к временному явлению. А у русского человека, хотя и еврейца, конечно, склонность полюбить чего-нибудь с первого взгляда на всю жизнь. От этого – хотя бы чисто умозрительно – надо поскорей отделаться, а то потом нерв сильно расходиться будет, т. е. в процессе осознания.

Что до совершения отвала из Италии, то ты это постарайся оттянуть, потому что апpе (аpre, фр. «после». – Л. Ш.) приехать тебе в Европу можно будет только года через два, не раньше. Вообще, переход из мира нагана в мир чистогана проще, чем перемещения в последнем: будут – даже через два года – требоваться визы во все палестины, кроме канадской и мексиканской.

Что же до самих Штатов, то они в чисто эстетическом отношении Старому Свету полярны, и глаз – за исключением Н.-Й. и Бостона – радоваться будет редко. Чего тут, конечно, в избытке, так это Природы, но я не думаю, что тебе это позарез.

С работой для тебя некоторое время будет довольно сурово, – при том, конечно, условии, что ты не возьмешься за старое – геологию; потому что со всякими точными дисциплинами тут оно проще, чем с преподаванием литературы, фенечки и т. п. Местных кадров навалом, и чувак со степенью за рулем такси не есть выдумка пропаганды, потому что чувак этот больше гребет за рулем такси и понимает это. Во всяком случае, месяца два-три пробудете вы во взвешенном состоянии и, так как это неизбежно, лучше пробыть их в большом, вроде Н.-Й., городе. И хотя я не советую рвать когти из Италии немедленно, с другой стороны, вы – и Витька в первую очередь – должны соображать, что раздача хлебов и рыб (в учебных заведениях, во всяком случае) производится именно в январе – феврале – марте.

Я хочу сказать, что все устроится самым цивильным образом в любом случае. Если у тебя уж слишком разойдутся нервы, знай, что найдется тебе на черный день работенка в местном издательстве (Ардис. – Л. Ш.) на наборной пишущей машинке: печатать романы Набокова по-русски. Но это – на черный день, который, думаю, не настанет. А шанс этот покамест есть в Мичиганске.

Не знаю, успокоил ли тебя, но, киса, напиши мне про всех и вся, а? Понимаешь ли ты, что три с лишним года живу без сплетен? Это каково, образованному-то человеку! Что там Женюра, Толяй и иже, кто с кем, и т. д. – интересно же. Что до меня – хотя понимаю, как тебе это скушно, – то я в высшей степени сам по себе и, в конце концов, мне это даже нравится – что-то в этом есть, когда некому слова сказать, опричь стенки. Что замечательно в этой стране, так это сознание, что ты он ер оун (on your own, «сам по себе». – Л. Ш.), и никто не ...бет тебе мозги, что поможет, живот за тебя положит, то есть ситуация абсолютно лабораторная: беспримесная. Насчет общения у тебя, киса, определенно возникнут проблемы, но знаю, что ты их решишь. Что же касается Инглиша, то три месяца перед теликом сделают свое дело лучше всяких курсов Берлица – и вообще, запомни, что иностранных языков, как таковых не существует: существует другой фонетический ряд синонимов.

Киса, уже третий час ночи, а мне еще рецензию на один роман века сочинить надо; так что я завязываю и надеюсь, что увижу тебя на цивильном итальянском фоне, т. к. собираюсь туда на Рождество, – если, конечно, евреи не дадут вам приказ на Запад.

Эх, не гулять больше под высокими стенами Исаакия, обсуждая личную жизнь Г. Н., не проносить гордо замшевую вещь под несытыми взглядами фарцов из кафе «Север» и не ставить «кончерто гроссо» Вивальди на проигрыватель, чтоб за стенкой не слыхали, как скрипят пружины матраса, на коем играешь с...

Письмо кончается таинственным словом «ЖАМАИС!!!» (слово из нашего лексикона, шутливое произношение французского слова «jamais» – никогда. – Л. Ш.)

...В Италии мы не встретились. Бродский был во Флоренции и приехал в Венецию через два дня после нашего отъезда в Милан. Мы прожили у Фаусто две недели и вернулись в Рим 8-го января. Дома нас ждало письмо из ХИАСа с датой отъезда в Америку – 13 января.

Глава ХIII ВСТРЕЧИ

Итак, мы прилетели в Нью-Йорк под Старый Новый 1976 год. Квартирное везенье продолжалось. Одна знакомая наших знакомых, по имени миссис Харрис, улетала на восемь месяцев к сыну в Италию и сдала нам свою квартиру за очень умеренную плату. Мы поселились в сердце Манхэттена, а именно на 74-й улице между Коламбус и Амстердам-авеню, в пяти минутах ходьбы от знаменитого Линкольн-центра.

Иосиф в это время еще жил в Анн Арборе, но бывал в Нью-Йорке довольно часто и вскоре появился на нашем горизонте. Он пришел с бутылкой вина и букетиком гвоздик для мамы. После первых ахов-охов-вздохов сели за стол. За три года, что мы не виделись, он изменился: то ли заматерел, то ли просто возмужал. Держался свободно и непринужденно, без тени прежней, иногда искусственно педалируемой, застенчивости.

Даже помню, как был одет: в коричневых брюках и твидовом пиджаке зеленовато-терракотовых тонов, а под ним голубая оксфордская рубашка и кофейного цвета пуловер. Галстук – набок, с ослабленной петлей. Я подумала тогда, что за Оськой никто не следит и что профессор обязан носить строгий одноцветный костюм.

Позже я разобралась в одежных тонкостях. Манера и стиль одежды в Америке призваны демонстрировать социальный статус ее обладателя. Бродский был одет продуманно, в полном соответствии с общепринятым обликом профессора полу-либерального университета.

Мы задавали ему множество вопросов, и он давал советы в самых различных областях жизнедеятельности. Вероятно, у нас был жалковатый вид или вопросы показались ему наивными и дурацкими, но мне почудилась некая нотка высокомерия, в прошлом несвойственная ему. Во всяком случае, по отношению к нашей семье.

Это выглядело, как если бы успешный москвич учил жить приехавших из казахского кишлака бедных родственников. Впрочем, наверно, так оно и было.

На просьбы почитать стихи, он небрежно отмахнулся: «Как-нибудь в другой раз». Это было совсем на него непохоже. Обычно даже просить не надо было. Мне показалось, что мы как слушатели и ценители потеряли для него интерес. Наверно, думала я, он вращается «в вихре бала и в высших сферах». Я поделилась своими наблюдениями с Витей, и он сказал, что «с Осей все в порядке», а у меня паранойя на почве разыгравшегося комплекса неполноценности. И это было правдой.

Пожив в Америке, я многое поняла. «Вращаться в вихре бала» Бродский стал далеко не сразу. Первые три года его западной жизни прошли почти что в тотальном одиночестве. За исключением коротких вылазок в Нью-Йорк, он, как в вакууме, жил в Анн Арборе. Если бы я в то время не была так поглощена своими проблемами, то поняла бы, что стоит за шутливой фразой его «итальянского» письма: «...я в высшей степени сам по себе, и, в конце концов, мне это даже нравится – когда некому слово сказать, опричь стенки».

Впрочем, он ни разу не пожаловался на одиночество. Надо было прочесть «Осенний вечер в скромном городке», чтобы понять, что к чему.

Осенний вечер в скромном городке, гордящемся присутствием на карте (топограф был, наверное, в азарте иль с дочкою судьи накоротке). Уставшее от собственных причуд, Пространство как бы скидывает бремя величья, ограничиваясь тут чертами Главной улицы; а Время взирает с неким холодом в кости на циферблат колониальной лавки, в чьих недрах все, что мог произвести наш мир: от телескопа до булавки. Здесь есть кино, салуны, за углом одно кафе с опущенною шторой; кирпичный банк с распластанным орлом и церковь, о наличии которой и ею расставляемых сетей, когда б не рядом с почтой, позабыли. И если б здесь не делали детей, то пастор бы крестил автомобили. Здесь буйствуют кузнечики в тиши. В шесть вечера, как вследствие атомной войны, уже не встретишь ни души. Луна вплывает, вписываясь в темный квадрат окна, что твой Экклезиаст. Лишь изредка несущийся куда-то шикарный бьюик фарами обдаст фигуру Неизвестного Солдата. Здесь снится вам не женщина в трико, а собственный ваш адрес на конверте. Здесь утром, видя скисшим молоко, молочник узнает о вашей смерти. Здесь можно жить, забыв про календарь, глотать свой бром, не выходить наружу и в зеркало глядеться, как фонарь глядится в высыхающую лужу.

После Анн Арбора Иосиф вел переговоры с разными университетами, в том числе подал документы в Бостонский университет, называемый в народе «Би-Ю». Но его даже не вызвали на интервью. Вероятно, администрация испугалась, что он затмит всех их профессоров. Это было похоже на гуляющую по миру историю с Набоковым.

Набоков якобы подал документы в Гарвард на предмет преподавания сравнительной литературы. Роман Якобсон, бывший в то время заведующим кафедрой, воспротивился, и Набоков приглашен не был.

Решение Якобсона многих коллег поразило. Ему говорили: «Роман Осипович, как можно! Он же самый великий из живущих сегодня писателей!» Роман Осипович отвечал: «Ну и что с того? Слон – самый великий из живущих сегодня животных, но мы же не приглашаем его быть директором зоопарка».

Бродский преподавал в разных университетах, в том числе и в Колумбийском, пока не получил «tenure» (пожизненный контракт) в качестве Professor of Poetry в консорциуме пяти колледжей: Mount Holyoke College, Amherst College, Hampshire College, Smith College и University of Massachusetts in Amherst. Oсновной «базой» был Mount Holyoke в Западном Массачусетсе.

После нашей первой встречи Бродский исчез недели на три. Но как-то очень поздно вечером он позвонил и сказал, что хочет почитать стишки... прямо сейчас, по телефону. У меня отлегло от сердца. В его голосе слышалось прежнее нетерпение. Должно быть, он все-таки стосковался по родному уху.

Он прочел «Декабрь во Флоренции», и я очень разволновалась. Может оттого, что сама провела там в декабре несколько дней. Я попросила прочесть еще раз. Поразительно, какой он увидел Флоренцию, и как ее описал.

Что-то вправду от леса имеется в атмосфере/ этого города...

Набережные напоминают оцепеневший поезд...

В пыльной кофейне глаз в полумраке кепки привыкает к нимфам плафона, к амурам, к лепке...

Как гениальный флорентийский живописец, Бродский нарисовал этот город крупными сильными мазками, назвал его «красивым» и... вынес ему и себе смертный приговор. Слушая последнюю строфу, я ощутила нарастающий в горле ком.

Есть города, в которые нет возврата. Солнце бьется в их окна, как в гладкие зеркала. То есть в них не проникнешь ни за какое злато. Там всегда протекает река под шестью мостами. Там есть места, где припадал устами тоже к устам и пером к листам. И там рябит от аркад, колоннад, от чугунных пугал; там толпа говорит, осаждая трамвайный угол, на языке человека, который убыл.

О Флоренции это? Или о Ленинграде?

Я не могла говорить от слез... И тут, наверно, от страха показаться слюнявой дурой, а не ценителем поэзии, меня попутал черт.

«Замечательные стихи, Ося, – сказала я редакторским голосом, – кроме строчек:

На Старом мосту – теперь его починили, — где бюстует на фоне синих холмов Челлини.

Бюстует – выпендрежный глагол... из лексикона Вознесенского».

Бродский не ответил и повесил трубку.

Что делать? Звонить и извиняться? Писать письмо? Попросить Гену Шмакова быть посредником в примирении? С другой стороны, почему я не могу высказать свое мнение? Ведь он именно с этой целью читал стихи.

В конце концов, я позвонила, «повалялась в ногах» и была прощена.

Неожиданно мне вспомнился странный эпизод. Позвонил Бродский и сказал, что хочет почитать стихи своего сына Андрея, которые кто-то привез ему из Ленинграда. Читал он нейтрально, без обычных «бродсковских» интонаций, отделяя себя от текста, словно был просто «поэтическим курьером».

Я не только не помню, понравились ли мне эти стихи, я, вообще их не помню. Бродский спросил: «Чьи стишки лучше?» «Конечно, Андрея», с ходу ответила я. Мне хотелось доставить Иосифу удовольствие в том смысле, что дети превосходят своих родителей, как и должно быть в процессе эволюции.

«Так, так. Ну ладно», – пробормотал Иосиф.

Подумав я засомневалась и всполошилась: в самом ли деле это стихи Андрея? Я никогда ни от кого не слышала, чтобы Андрей писал стихи. А вдруг это стихи вовсе не Андрея, а, например, не к ночи будь помянуто – Бобышева? Но в одном я уверена – их автором не был Иосиф Бродский... Кто же их автор, навсегда останется тайной.

...А вот как выглядел Иосиф Бродский в роли гуру.

ЭПИЗОД ПЯТЫЙ УРОКИ ЖИЗНИ

Однажды Бродский пригласил меня в свое любимое кафе «Реджио» в Гринвич-Вилледже. Мы пили капуччино, и Иосиф объяснял, как выжить в Америке. (Следующим любимым его занятием после писания стихов было учить и объяснять.) Мы даже перефразировали старую шутку: «Партия учит, что газы при нагревании расширяются» на «Ося учит, что газы при нагревании расширяются».

Наверно, это качество и сделало его в результате первоклассным университетским профессором. Впрочем, я подозреваю, что в его лице человечество потеряло замечательного раввина, а Витя считает, что врача.

Так вот, сидим мы в кафе «Реджио». Бродский вещает, я внимаю и набираюсь мудрости. Многие его рекомендации действительно сместили наше пещерно-атавистическое мировоззрение. Например, болезненный вопрос престижности. Я жаловалась, что «Найана» (еврейская организация, принимавшая в Нью-Йорке советских эмигрантов) осмелилась предложить мне, кандидату геолого-минералогических наук, работу на ювелирной фабрике. Раз я – геолог, пусть распределяю по размеру и качеству привозимые из Латинской Америки полудрагоценные камушки: яшму, сердолик, опал, малахит, – то есть работаю как бы в ОТК.

Иосиф говорил, что надо браться за любую работу, в Америке ничто не вечно, а, напротив, скоротечно. И еще говорил, что нечего волноваться из-за акцента, вся страна состоит из эмигрантов, и важно только, чтобы тебя поняли. (Впрочем, я замечала, что сам он был очень чувствителен к акцентам, старался говорить с британским, а русский акцент его особенно раздражал.)

Одно из наставлений, сказанное довольно громким голосом, звучало так: «В общем, Людмила, оглянись вокруг себя, не е...т ли кто тебя».

В этот момент из-за соседнего столика поднялась и подошла к нам элегантная, по-европейски одетая дама в светлом пальто и черной шляпе, держа в руках черную сумку и черные лайковые перчатки.

– Извините, ради бога, что я прерываю ваш разговор, – сказала она, – я русская, меня родители вывезли из России ребенком. Я стараюсь не забывать язык, много читаю, но все же боюсь, что мой русский старомодный, и я многих новых выражений не знаю. Например, вы сейчас сказали какую-то, кажется, пословицу, которую я никогда не слышала. Вам не трудно, пожалуйста, повторить ее для меня?

Я прыснула, Иосиф поперхнулся и покраснел, как свекла. «Не помню, что я сказал», – пробормотал он, подозвал официанта, расплатился, и мы быстро слиняли.

...Мы прожили в Нью-Йорке в подвешенном состоянии десять месяцев: учили язык, искали работу и жили на деньги «Найаны». Этих денег хватало заплатить за квартиру и скромно питаться. На транспорт старались не тратиться, благо ни в Квинс, ни в Бронкс, ни в Бруклин ездить было незачем. Всюду, где можно, ходили пешком, то есть как бы поселились в маленькой деревне с небоскребами. 74-я улица Вестсайда находится в центре Манхэттена. Все было рядом: английские курсы, на которые мы с Витей ходили пять раз в неделю с девяти до двух, супермаркет, Центральный парк, Линкольн центр. За углом снял квартиру Гена Шмаков, прилетевший в Нью-Йорк на три недели раньше нас и ставший нашим поводырем.

В семье свободно говорила по-английски только дочь Катя, учившаяся в Ленинграде в английской школе. Витя изъяснялся коряво, в основном техническими терминами. Мы с мамой не говорили совсем – мама владела немецким и французским. Считалось, что французским «полувладею» и я.

Нам старались помочь. Американские приятели, в основном слависты, которых мы знали с ленинградских времен, уделяли нам много внимания. Они знакомили нас со своими друзьями – профессорами колледжей и университетов, в надежде, что нам помогут в поисках работы. Нас приглашали в «приличные» дома, раздавали вокруг наши резюме, но в моем случае эти попытки были не в коня корм.

Осенью наша дочь Катя поступила в Колумбийский университет. Витя нашел работу в Бостоне, и мы официально переехали. «Официально» означает, что половину времени я все равно проводила в Нью-Йорке. Во-первых, скучала по Кате, во-вторых, пыталась найти нишу в какой-нибудь «русской» сфере. В Бостоне в то время поселилось только пять эмигрантских семейств, так что ни о какой русской сфере не могло быть речи. Для справки: сейчас в нашем городе живет около восьмидесяти тысяч эмигрантов из бывшего СССР.

«Нью-йоркский» период вспоминается с ностальгией. С одной стороны, мы были господа Никто, то есть жалкие, растерянные, нищие эмигранты. Я не могла связать двух фраз, корчилась от унижения и отвращения к себе и плакала по ночам. Сбылись предупреждения Бродского, в его «итальянском» письме, что «нерв сильно расходиться будет».

С другой стороны, мы по несколько раз в неделю бывали в Линкольн-центре, в «Метрополитен-Опера», – роскошь, которую позволяют себе только состоятельные люди. В балете царил Миша Барышников, с которым Гена Шмаков дружил с ранней юности. Гена познакомил меня с Барышниковым на выпускном спектакле хореографического училища, где Миша танцевал Адама в балете «Сотворение мира». В Ленинграде мы виделись редко, на каких-то сборищах, а здесь, в Нью-Йорке, Миша оказался очень заботливым. Он часто приглашал нас в гости и снабжал пропусками и контрамарками на все балеты в «Метрополитен-опера». Он даже пытался помочь Вите найти работу. К сожалению, его компьютерские связи были малочисленнее наших.

У Гены в Нью-Йорке завелся необъятный круг знакомых, и вскоре оказалось, что и мы к нему причастны. Так что ни одиночества, ни заброшенности мы не чувствовали.

А в отношениях с Бродским постепенно наметились перемены. В Ленинграде все было ясно. Мы Иосифа обожали, восхищались его стихами и в первые годы знакомства очень даже опекали. То есть расстановка сил выглядела так: молодой гонимый поэт – и дом, в который он мог прийти в любое время и рассчитывать на «чуткие уши», сочувствие и помощь, которую этот дом был способен оказать.

В Нью-Йорке «раскладка» изменилась. Он – уже знаменитый поэт, профессор, окруженный сливками интеллектуальной элиты, и занюханная семья эмигрантов, знакомых маэстро по прошлой жизни.

Наверно, эту новую ситуацию следовало сразу же просечь. Кончать все эти «Оськи» и «Осюни», не критиковать стихи и вообще знать свое место.

Мне кажется, что с Бродским (к счастью, временно) случилось то, что случается со многими русскими, ставшими в одночасье успешными и знаменитыми. Казалось, что он стал стесняться соотечественников и, за немногими исключениями, избегал общенья с ними. (Уверена, что эти «немногие исключения» будут протестовать против моего наблюдения.) Но мне казалось, что Иосиф не желал быть причисленным к общему потоку третьей волны. Его «русский» круг составляли звезды – Барышников, Ростропович и «отдельно взятые» не такие знаменитые друзья: Гена Шмаков, Лена Чернышева, Леша и Нина Лосевы. Пусть меня извинят те, кого я не упомянула.

С нами ситуация оказалась неоднозначной. С одной стороны, историческая давность отношений была положительным фактором: мы друг друга прекрасно знаем, на нас можно положиться, мы – свои. С другой стороны, историческая давность отношений была отрицательным фактором: они слишком много знают, в том числе и вещей, о которых вспоминать неохота. В их присутствии неловко распускать павлиний хвост и шуршать им по стенам.

В первое время у меня даже создалось впечатление, что, хотя Бродский и не возражает иметь нас в числе знакомых, но с некой дистанцией и без амикошонства. А впрочем, может, просто мои комплексы бушевали.

Витя Штерн, человек деликатный и умеющий строить отношения без эмоциональной окраски, никакого психологического дискомфорта не чувствовал. Но мой темперамент «пассионарии» восставал против новых правил. А после одного случая я решила просто раззнакомиться с Иосифом Бродским.

Mы уже переехали в Бостон. Витя работал в компьютерной фирме, я – в геологической шараге. Однажды позвонил Иосиф и сказал, что через три дня появится в Бостоне: в городской Публичной библиотеке у него будет литературное чтение. Начало в четыре часа.

У нас была одна машина, а фирмы, в которых мы работали, находились далеко и друг от друга, и от Публичной библиотеки. Мы с Витей отпросились с наших работ на два часа раньше. Он заехал за мной, и мы, боясь опоздать, неслись по шоссе как сумасшедшие. Слава богу, полиция нас не засекла. Мы примчались вовремя. В четыре пополудни запарковать машину в центре Бостона практически невозможно. Даже у въезда в дорогой паркинг висела табличка «Мест нет». Мы всунулись на «инвалидное» место за три квартала от библиотеки, рискуя, что полиция уведет машину и выкуп ее будет стоить не меньше ста долларов.

Бродский стоял у подъезда библиотеки. Он курил и болтал со своим приятелем и переводчиком, поэтом Дереком Уолкоттом, тоже будущим Нобелевским лауреатом. Увидев подлетевших, с трудом переводящих дыхание, нас, он небрежно кивнул: «Привет... Дерек, познакомься с типичными представителями третьей волны...» Дерек улыбнулся и пожал нам руки.

Мне показалось, что меня ударили по лицу. Я на секунду оторопела, потом взяла Витю под руку: «Мы уходим». Я потянула его за собой, мы развернулись и пошли к своей машине...

Разумеется, в самом причислении нас к представителям третьей волны (хоть типичным, хоть нетипичным) нет ничего обидного. Мы они и есть. И представить нас приятелю в этой ипостаси мог кто угодно... Но не Иосиф Бродский, не «наш Осенька». Для него мы ни в коем случае не являлись представителями чего бы там ни было. Для нас у него должны были найтись другие слова.

Иосиф позвонил в тот же вечер: «Людка, чего ты взбесилась на ровном месте?»

Уверена, что он прекрасно знал, в чем дело. Объяснять было незачем и унизительно. Я сказала, что у нас гости, извинилась и повесила трубку.

Через несколько дней от него пришла бандероль: никакого письма, только две книжки: «Часть речи» и «Конец прекрасной эпохи». На «Части речи» был такой автограф:

Рукою сделанные строчки! Вам не припасть к ночной сорочке Людмилы, как мерзавцу Витьке, ее терзающему титьки. Ступайте все же в дом к Людмиле. Войдя, скажите так: «Не мы ли отныне новые скрижали? Хотим, чтоб нас к груди прижали». Иосиф А на сборнике «Конец прекрасной эпохи» Бродский написал: Подруге дней вполне суровых. Прими сей маленький предмет — Плод настроений нездоровых «И сердца горестных замет». Распалась цепь, но живы звенья. Стареет сердце, но не грудь! Людмила! Чудного мгновенья В объятьях Штерна не забудь!

«Распалась цепь, но живы звенья» – символическая строчка: речь идет о нашей ленинградской компании, которая распалась с отъездом некоторых звеньев в эмиграцию.

Я растрогалась, мир был восстановлен, и с тех пор Бродский унял по отношению к нам обретенное величие.

Почти с каждым его автографом на подаренных нам книжках связана какая-нибудь история. Вот одна из них.

В январе 1993 года Барышников выступал в Бостоне с труппой Марка Морриса, и гастроли совпали с его днем рождения 27-го января. Мы решили устроить праздничный обед. Позвонили Бродскому в Саут-Хедли и Капланам в Нью-Йорк. Иосиф сказал, что «перетасует» расписание и обязательно прибудет. А Роман с Ларисой вместе приехать не могли, кто-то из них должен был остаться «в лавке», то есть в их ресторане «Русский самовар». Бросили жребий – ехать выпало Ларисе, которая и появилась за день до праздника. Мы пришли в кондитерскую заказывать торт. На его шоколадной поверхности попросили вывести кремом по-русски «С днем рождения, дорогой Миша» – и оставили образец, как это пишется. Вокруг надписи предполагалось воткнуть свечки. В магазине «Все для праздника» мы нашли подсвечнички в виде стоящих на пуантах крошечных балерин, держащих свечки в поднятой руке. Принимая заказ, кондитер сказал: «Уж мы постараемся... Держу пари, что торт для Барышникова». – «Откуда вы знаете?» – «Мозги еще на месте, – сказал хозяин, постукав себя костяшкой пальца по лысому черепу, – в новостях то и дело передают, что Барышников танцует в Бостоне. А вы велели по-русски написать на торте “Миша”, да еще с балеринами».

Накрывая на стол, я сказала нашей пятилетней внучке Вике: «Обрати внимание, Викуля – сегодня к нам в гости придут два человека. Один пишет самые лучшие в мире стихи, а другой танцует лучше всех на свете».

«Лучше меня, что ли?» – спросила Вика.

...Все получилось синхронно. Бродский приехал днем, и они с Ларисой успели на Мишин спектакль. (Я видела балет накануне.) Из театра прикатили все вместе. На подаренной Барышникову книге Бродский написал:

Пусть я – аид, пускай ты – гой, пусть профиль у тебя другой, пускай рукой я не умею, чего ты делаешь ногой. Но в день 27 января хочу быть так же пьян, как в день 24 мая, когда ты тоже был tres bien!

Мы стали вспоминать разные посвящения Бродского на книжках в дни рождения Барышникова. Например, за пятнадцать лет до этого вечера, а именно в 1978 году, Иосиф подарил Мише «Конец прекрасной эпохи» с таким посвящением:

В твой день родился лиходей по кличке Вольфганг Амадей. А в мой – Кирилл или Мефодий, один из грамотных людей. Хоть в знаков сложной хуете ни нам, ни самому Кокте[7] — не разобраться, мне приятно, когда ты крутишь фуэте. Р. S. От этих виршей в Барыше ль останется, прочтя, Мишель?

А 27 января 1992 года Барышников получил в подарок от Бродского изданную по-английски книгу о Венеции «Watermark» с таким посвящением:

Портрет Венеции зимой где мерзнут птички в нише, в день января 27 дарю любезной Мыши. Прости за Инглиш, но рука – как и нога для танца — дается, чтоб издалека канать за иностранца.

В том же году Бродский подарил Барышникову книгу стихов, впервые опубликованную в России, с такой надписью:

Дарю соратнику по игу монголом изданную книгу. Знать, не прохезало монголам с картавым справиться глаголом.

Впрочем, пора нам вернуться в Бостон, в январь 1993 года, на наш домашний обед в честь Мишиного дня рождения. Я вспомнила, что у меня есть сборник «Бог сохраняет все» без автографа. Не успев сесть за стол, я подсунула Иосифу книгу и попросила надписать.

– Давайте сперва пообедаем, голодный я, – сказал Бродский.

– Ну Жозеф, ручка уже у тебя в руках, – заныла я, – потом мы забудем или что-нибудь случится.

– Что может случиться? – Он пожал плечами и написал:

«Примите, Штерны, этот том, а посвящение потом».

Люда Штерн как в воду глядела. В конце обеда Иосифу полагалось принять лекарство. Он похлопал себя по карманам, таблеток не нашел и спустился на улицу порыскать в машине. Появился он, держась за грудь и задыхаясь: машину увели.

Слава богу, в доме нашлись и валокордин, и даже нитроглицерин.

Стали звонить в полицию. Нас успокоили: «Машина не украдена». Сказали адрес компании, «оттащившей» машину. Оказывается, Бродский по рассеянности заблокировал выезд из нашего двора.

«Готовь сто долларов и поехали выкупать тачку», – сказала я. Не тут-то было. Машину нам не отдали, потому что у Бродского была просрочена регистрация. Впрочем, разрешили взять из машины портфель и прочие шмотки. Новую регистрацию он мог получить только завтра и только у себя в Саут-Хедли, – два с половиной часа от Бостона на машине, которой нет. Допустим, он сгоняет на моей и тут же вернется обратно – еще два с половиной часа. А от нас он должен был ехать в Нью-Йорк присутствовать на каком-то важном мероприятии, – еще четыре часа. Все это было абсолютно невыполнимо.

Мы вернулись домой допивать, доедать и ночевать. Наутро чуть свет помчались в полицию объясняться. Наши просьбы, переходящие в мольбы, отдать машину, чтобы Иосиф доехал до Саут-Хедли, зарегистрировал ее и оттуда рванул прямо в Нью-Йорк, успеха не возымели. То есть поэт оказался на приколе.

Каждый день простоя машины на территории угоночной компании стоит сто долларов. Надо было ее немедленно забрать.

– По закону вы не имеете права держать незарегистрированную машину в общественном месте, то есть на улице, – сказал полицейский офицер.

– Прикажете под мышкой занести ее в гостиную? – рявкнул Бродский.

Он очень нервничал. Но сарказм и повышенный тон в полиции до добра обычно не доводят. Я наступила ему на ногу и надела на лицо одну из самых своих обезоруживающих улыбок. Речь моя, хоть и с тяжелым русским акцентом, лилась как мед.

– Мистер Бродский – нобелевский лауреат и американский поэт-лауреат. Он день и ночь пишет стихи... Поэтому несколько рассеян. Но это для него хороший урок, и теперь он будет внимательно следить за сроками регистрации... Сделайте, пожалуйста, для него исключение, sir, очень, очень вас просим, sir.

Полицейский офицер нахмурился, лицо его приняло торжественное выражение. Я сообразила, что совершила грубейшую, почти роковую тактическую ошибку. Сейчас он скажет примерно следующее: «В нашей стране перед законом все равны. И самый великий, и самый ничтожный».

Подтекст: если «ничтожного» еще простить можно, то «великого» – никогда! Я мигом съехала из «великих» в «ничтожные».

– У нас большая проблема, оfficer, – сказала я, наполняя глаза слезами до краев, – на вашей стоянке машину держать очень дорого. Нам просто это не по карману. Пожалуйста, очень прошу, разрешите взять машину. Мы на улице ее не оставим. Я поставлю ее в наш гараж (которого, следует заметить, у нас нет). Мистер Бродский поедет в Саут-Хедли на моей машине, обновит свою регистрацию и вернется в Бостон за своей.

– И я могу верить вашему слову, что мистер Бродский не уедет на своей незарегистрированной машине? – полицейский офицер пробуравил меня острым взглядом. Почему-то он не обращался к Бродскому. Может, стеснялся Нобелевского лауреата?

– Разве я похожа на человека, который нарушает законы? – спросила я с легким упреком. – Я исправно плачу налоги и дорожу своей репутацией, sir.

Полицейский позвонил на стоянку и распорядился машину отдать. Кланяясь и благодаря, я вышла из полиции. Лауреат понуро следовал за мной.

– Ну, Яблочкина-Гоголева, ты даешь, – восхищенно сказал Бродский, когда за нами закрылась дверь.

Мы помчались на угоночную стоянку, заплатили сотню, забрали машину, и Бродский собрался в путь.

– Только, ради бога, не несись как оглашенный, – напутствовал его Витя. – Если тебя за превышение скорости остановит дорожный патруль, да еще без регистрации, напрочь отберут права, understand?

– Еще как!

Иосиф нас расцеловал и отчалил на своей машине в Саут-Хедли.

Такова история автографа «Примите, Штерны этот том, а посвящение потом» на книге «Бог сохраняет все».

А вот как появился автограф на тоненьком сборнике «Вид с холма» (стихотворения 1992 года), изданном в Швеции, в количестве 25 экземпляров, ко дню рождения Бродского...

В 1993 году мы со Штерном три месяца прожили в Испании – Витя читал в университете в Сарагосе летний курс. Изъездили всю страну вдоль и поперек. Путешествовали по Пиренеям – в Андорру и обратно, во Францию и обратно. Поехали и в высокогорный национальный парк Ордеса.

Туда ведет узкая горная дорога с двухсторонним движением без разделительной полосы. Слева – отвесная скала, справа – лучше не смотреть – пропасть. Обочины нет, есть маленькие белые столбики.

Всю жизнь любовь к горным видам мирно уживалась у меня с боязнью высоты. Но в Пиренеях, проползая по хлипкому мостику через речку с многообещающим названием Инферно, то есть Ад, я почувствовала, что любви все меньше, а страха все больше. «Могли бы назвать речушку как-нибудь иначе», – проворчал Витя.

В этот момент из-за поворота нам навстречу медленно выполз военный грузовик с прицепом. Груз был закрыт брезентом, но, судя по высоте и огромности, это могли быть пушки, танки или даже ракетные установки.

Поворот был такой крутой, что, хотя грузовик ехал по своей стороне, его прицеп тащился по нашей полосе. Витя остановился, давая прицепу выровняться. И в этот момент, между грузовиком и нашей хрупкой «фиестой» вклинилась, обгоняя грузовик, другая военная машина – «амфибия». Вероятно, ее водитель демонстрировал мастерство обгона на горной дороге.

«Амфибия» ощутимо шарахнула по нашему боку. Раздался лязг и скрежет, наша «мыльница» закачалась и накренилась, вплотную прижавшись к белым столбикам. Очумевший водитель «амфибии» промчался еще метров пятьдесят, прежде чем нажать на тормоз. Остановился и грузовик. За ним остановилась колонна из девяти военных машин, оттуда высыпались солдаты. Они бежали к нам, крестясь по дороге, а мы сидели как вкопанные, не смея шелохнуться.

Офицер дернул водительскую дверь и стал вытаскивать Витю из машины. Пассажирская дверь была наглухо вдавлена внутрь. По правому моему локтю и руке до плеча расползался бурый синяк. Меня, как тряпичную куклу, тоже извлекли через водительскую дверь и посадили на дорогу.

Солдаты, цокая языками и взывая к Святой Марии, стали оттягивать машину от края. Вид у «фиесты» был плачевный: разбитые фары, искореженный бампер, ободранный бок и намертво вмятая дверь.

Я слегка очухалась, подошла к спасшим нас столбикам, взглянула вниз, и, как выражается одна моя приятельница, «мне стало холодно в ноги».

Отвесные зазубренные откосы образовывали «адский» провал, а далеко внизу, на дне виднелись остроконечные скалы и верхушки сосен... Это был потрясающий вид!

А если бы столбиков не было? Или удар был бы чуть-чуть сильнее?

...Приехав несколько месяцев спустя в Нью-Йорк, мы навестили Бродского. Рассказывали ему про Испанию, про аварию и про ошеломительный вид с Пиренейских гор. «Знаешь, Жозеф, мне часто снится этот вид в ночных кошмарах», – сказала я.

Когда мы прощались, Иосиф вынул из ящика стола тоненькую голубую книжку – сборник «Вид с холма» – и написал автограф.

Примите, Штерны, данный «Вид». Боюсь, он вас не удивит. Но трудно удивить, наверно, Людмилу Штерн и Витю Штерна. P. S. В отличье от мово пера, здесь опечаток до хера. Иосиф

Глава XIV ПРОБЛЕМЫ ПЯТОГО ПУНКТА

Степень «еврейства» и «христианства» Бродского является темой многочисленных письменных и устных размышлений. Например, в статье «Иудей и Еллин» Шимон Маркиш анализирует эту степень не на генетическом или молекулярном уровнях, а на духовно-психологическом. Позволю себе цитату:

Надо полагать, что таких ослепительных личностей, таких ни с кем несхожих, никому и ничему не подчиняющихся индивидуальностей в русской поэзии можно сосчитать по пальцам одной руки. Смею полагать, что в этой уникальной поэтической личности еврейской грани не было вовсе. Еврейской темы, еврейского ‘материала’ поэт Иосиф Бродский не знает – этот ‘материал’ ему чужой. Юношеское, почти детское «Еврейское кладбище около Ленинграда» – не в счет. По всем показателям это еще не Бродский, это как бы Борис Слуцкий, которого из поэтической биографии Бродского не выкинешь; как видно, и обаяния «еврейского Слуцкого» Бродский не избежал, но только на миг... «Исаак и Авраам» сочинение еврейское не в большей мере, чем «Потерянный рай» Мильтона или «Каин» Байрона... или библейские сюжеты Ахматовой...

Шимону Маркишу вторит Солженицын в своей статье «Иосиф Бродский – избранные стихи»[8]:

Его выступления могла бы призывно потребовать еврейская тема, столь напряженная в те годы в СССР. Но и этого не произошло. Было, еще в юности, «Еврейское кладбище около Ленинграда», позже – «Исаак и Авраам», но это уже на высоте общечеловеческой. Да, еще главка из «Литовского дивертисмента» и все...

Загадка «еврейства» (или нееврейства) Бродского волнует и «простых» читателей. Вспоминаются Ильф и Петров: «Почему в продаже нет подсолнечного масла и не еврей ли вы?»

Во время последнего выступления Бродского для русскозычной аудитории – 9 апреля 1995 года в Бостоне – ему задавали много вопросов на эту тему. Вот наиболее типичные из них: «Кем вы себя считаете?», «Считаете ли вы себя евреем?», или просто: «Вы еврей или не еврей?»

На «Кем вы себя считаете?» Бродский отвечал: «Русским поэтом», на «Считаете ли себя евреем?» отвечал: «Считаю себя человеком», на «Еврей ли вы?» отвечал: «Еврей», на «Важно ли для вас, что вы – еврей?» – ответил пространнее (его ответ записан на магнитофон):

Для меня важным в человеке является трус этот человек или смел, честный он или лжец, порядочен ли он, что особенно проявляется в отношении человека к женщине.

Через год, в феврале, на вечере памяти Бродского в Бостоне, нас с Евгением Рейном забросали такими записками: «Правда ли, что Бродский крестился?», «Зачем Бродский крестился?», «Где Бродский крестился?», «Почему еврей Бродский принял христианство?». И к Рейну: «Вы сказали, что он был христианином, как всякий цивилизованный человек. Уверены ли вы, что атеист не может быть цивилизованным человеком?»

В частных разговорах, серьезных и шутливых, Бродский «скользил» по этой теме, как глиссер, посылая достаточно противоречивые сигналы, которые тем не менее давали основания полагать, что хотя по рождению Бродский «несомненный» еврей, он не был иудеем ни по вере, ни по мироощущению.

Вспоминается эпизод из далекой нашей юности. Как-то гуляя по городу, мы решили зайти в синагогу на Лермонтовском проспекте (в те годы – единственную в Ленинграде). Нас было пятеро: Бродский, Найман с Эрой Коробовой и мы с Витей. Насколько я знаю, никто из нас раньше в синагоге не был и ритуальных законов не знал. Подошли к дверям, а нас не пускают. Оказывается, мужчинам полагается быть с покрытой головой – лучше всего в ермолке, а если таковой нет, в кепке, шляпе, берете.

Удивительно, что у всех наших мужчин нашлись носовые платки. Они были завязаны на концах узелками и напялены.

Мы гуськом направились в главный зал, но нас опять остановили: в этой синагоге мужчинам и женщинам вместе сидеть не полагается, и поэтому мужчины могут оставаться, а девушки должны подняться наверх. Кроткий Витя смирился, а Иосиф и Толя начали закипать и сказали, что пойдут наверх с нами.

В это время дня в синагоге было пусто и скучно. Без службы смотреть и слушать было нечего. Минут через десять мы ушли. Некоторые из нас покинули синагогу навсегда.

А Витя Штерн четверть века спустя стал ортодоксальным евреем – соблюдает и субботу, и все праздники. Несколько раз он звал Иосифа пойти с ним на службу (например, в Йом Кипур послушать Кол Нидре – самую мелодичную и грустную еврейскую молитву). Бродский пожимал плечами и говорил, что ему неинтересно: «Я, Витя, со своим ощущением Божественного ближе к Богу, чем любой ортодокс».

Бродский утверждал, что больше никогда не был в синагоге. И это правда. Когда умер, отпевали его и в епископальном храме, и в русской православной церкви. А в синагоге поминальной службы не было. И в гробу он лежал с католическим крестом в руках. Было ли это его волей или желанием Марии, нам знать не дано.

Бродский не только никогда не переступал порога «действующих» синагог, он отказывался выступать с литературными вечерами в зданиях синагог. Многие синагоги в Америке сдают молитвенные залы для светских мероприятий. Эти залы по размеру и акустике не уступают первоклассным концертным залам. Арендовать же их значительно дешевле.

Весной 1995 года я уговорила Бродского поехать в литературное турне по Америке, и он согласился. Условились, что в апреле он выступит в Нью-Йорке и Бостоне, а в ноябре (благо в осенний семестр он не преподавал) – отправится по стране.

У меня сохранилась копия моего письма о предстоящем турне.

Joseph, darling!

Я звонила несколько раз твоей Ann, не заставала и оставляла messages, но она, helas, не откликнулась. Может, ее нет в городе?

Нам позарез необходимо подтверждение дат для твоих осенних выступлений. Натану надо резервировать залы. Русские народные массы, прослышав, что ты грядешь, полны литературного энтузиазма.

Вот как выглядит расписание:

October 28, Saturday – Детройт

November 12, Sunday – Чикаго

November 15, Wednesday – Сан-Хозе

November 16, Thursday – Сан-Франциско

November 17, Friday – ОТДЫХ

November 18, Saturday – Лос-Анджелес

Насчет Торонто решение пока не принято. Его можно соединить или с Детройтом (тогда выступление там будет 29-го октября), или с Чикаго (тогда это будет тот же уикенд, то есть пятница, 10-е ноября).

Предварительно эти даты были с Анн согласованы. Она сказала, что уикенд 4 – 5 ноября ты занят в Техасе, а уикенд 10 – 12 ноября как раз свободен от мероприятий в NYC.

Пожалуйста, попроси Анн мне позвонить или позвони сам. Я буду в городе до 19-го августа, после чего дней десять на Кэйпе.

Обнимаю тебя, привет твоим дамам.

Твоя Л.

Продюсер Натан Шлезингер арендовал в нескольких городах залы в синагогах. Когда я показала Иосифу список снятых помещений, он резко сказал: «Никаких синагог, пожалуйста. В синагогах я выступать не буду». Шлезингеру пришлось отказываться от контрактов и менять залы. Депозиты ему не вернули, и он потерял довольно много денег...

Загадочным было и отношение Бродского к Израилю. В 1985 году Витя Штерн был приглашен прочесть два курса в Университете Бен-Гуриона в Беер-Шеве. Мы собирались прожить там весь осенний семестр. Я позвонила Бродскому попрощаться, а заодно и пригласить в гости: нам обещали большую профессорскую квартиру, машину и прочие блага, полагающиеся «заграничному» профессору.

«Ты собираешься четыре месяца прожить в Беер-Шеве? – переспросил Бродский, будто не веря своим ушам. – Витька, понимаю, будет занят с утра до ночи, но ты же там от скуки загнешься».

На мои возражения, что вовсе незачем сидеть в Беер-Шеве, что в Израиле все рядом: до Иерусалима – час, до Тель-Авива – час, а до Мертвого моря и того меньше, что мы объедем на машине всю страну, – он от приглашения отказался: «Я, знаешь ли, плохой еврей».

Звучало это странно. И для еврея, и для христианина, и для мусульманина, сквозь всю историю человеческой цивилизации, Израиль – одно из самых значительных и волнующих мест на земном шаре.

Известно, что Бродского не раз приглашал Иерусалимский университет читать лекции или выступить с литературными вечерами, но он даже не желал это обсуждать.

Как-то один американский антрепренер попросил моего содействия: уговорить Бродского выступить с литературными вечерами в шести израильских городах. Условия ему предлагались великолепные.

Я попросила у Иосифа «аудиенции», и мы встретились в китайском ресторане на углу 80-й улицы и 2-й авеню. (Хороший был ресторан, к сожалению, его больше не существует.) Для начала, я решила растопить израильский лед и рассказала о предупреждениях, сделанных одной приятельницей перед нашей первой поездкой на историческую родину.

Предупреждение первое: «Людка, не забудь взять таблетки от головной боли. Там летом жарища, жгучий сухой хамсин... Вот у Понтия Пилата болела голова... Ты помнишь, чем это кончилось?»

Предупреждение второе: «Одни по Иерусалиму не ходите, нечего зря ноги бить. Осматривайте старый город с кем-нибудь из местных, кто знает, что где находится... А то мы обыскались гроба Господня».

Иосиф очень развеселился, и тут я выступила с «заманчивым» предложением.

– Нет, я не поеду.

– Но почему?

– Потому что там жара, хамсин, – засмеялся Бродский. – Мне это все противопоказано.

Я сказала, что весной климат вполне терпимый. Он сказал, что у него на весну другие планы. Я сказала, что тогда – ранней осенью. Он сказал, что в осенний семестр он преподает... Я сказала... Он сказал...

В замечательной юношеской поэме «Исаак и Авраам» Бродский так описывает пустыню Негев:

В пустыне Исаак и Авраам четвертый день пешком к святому месту идут одни по всем пустым холмам, что зыблются сродни (под ними) тесту. Но то песок. Один густой песок. ....................................................... ....................................................... Кругом песок. Холмы песка. Поля. Холмы песка. Нельзя их счесть, измерить. Верней – моря. Внизу, на дне, земля. Но в это трудно верить, трудно верить. Холмы песка. Барханы – имя им....

Не будем придираться к историческим неточностям. Они шли не одни (их сопровождали еще два человека) и пришли к святому месту на третий день (Книга Бытия, глава XXII).

Но ни «кругом песка», ни холмов песка, ни барханов там быть не могло. (Так выглядит пустыня Сахара.) Путь из Беер-Шевы в Иерусалим проходит по каменной пустыне Негев. Вокруг скальные, красновато-рыжие холмы и величественные горы. Камни выветриваются и крошатся, превращаясь в острые осколки, но... никакого песка.

Мне могут возразить, что эта достоверность никому не нужна, что «какая разница» и что поэт в своем воображении видит пустыню именно такой. Но я думаю, что, если бы Бродский увидел ее своими глазами, он описал бы ее иначе.

Это – не упрек. «Исаак и Авраам» были написаны в 1962 году, когда Израиль был для нас дальше, чем другая галактика. Ни о каких поездках туда не было речи.

Но Бродского всю жизнь интересовали библейские и евангельские темы. Как известно, он писал рождественские стихи к каждому Рождеству. И дарил их своим друзьям с милыми посвящениями. Например, Барышникову в 1994 году:

Мишелю под елочку и на книжную полочку.

А вот стихи, подаренные ему Иосифом за два месяца до смерти:

Горячо любимой Мыши 26 октября 1995 года. ...И Тебя в Вифлеемской вечерней толпе не узнает никто: то ли спичкой озарил себе кто-то пушок на губе, то ли в спешке искру электричкой там, где Ирод кровавые руки вздымал, город высек из страха и жести; то ли нимб засветился, в диаметре мал, на века в промелькнувшем подъезде.

Барышников рассказывает, что в первом варианте Бродский написал «в провонявшем». Потом исправил на «в промелькнувшем». Так это и осталось в напечатанном тексте. Но, даря Мише эти стихи, Бродский вместо «в промелькнувшем» рукой вписал «в неприглядном». Барышников спросил, какой же вариант окончательный: «в промелькнувшем», или «в неприглядном»? Бродский ответил: «Как хочешь, ты – хозяин».

Это восьмистишие – одно из самых поздних его стихотворений – убедительно доказывают, что Бродский до конца своей жизни остро интересовался событиями, происходившими в Земле Израильской.

...Вернемся к нашему с Иосифом разговору о поездке в Израиль и моих тщетных попытках уговорить его.

В китайских ресторанах вместе со счетом подают «fortune cookie», хрустящее печенье. Внутри каждой печеньины спрятана записка с предсказанием будущего. Бродскому попалась записка: «Удача в далекой поездке».

– Видишь? – сказала я. – А ты проявляешь неуместное упрямство, – (тоже фраза из нашего лексикона).

Он помолчал, и вдруг очень серьезно сказал:

– Знаешь, Киса, я боюсь... Боюсь, что в сегодняшнем Израиле мне не понравится. Я бы лучше в Сирию съездил.

Отношение Бродского к «своему еврейству» было довольно сложным. Как-то мы проводили уикенд на даче у Алекса и Татьяны Либерман. (О них я расскажу дальше.) Приехал и Бродский. Каждую неделю Алекс привозил для Татьяны целый баул видеофильмов, и среди них много русских.

Но в тот вечер, после ужина, мы смотрели вполне американский фильм, а именно картину Вуди Аллена «Анни Холл». Это один из лучших его фильмов. В нем рассказывается о двух нью-йоркских интеллектуалах. Герой – его играет Вуди Аллен – вздрюченный, неврастеничный еврей родом из Бруклина. В его душе постоянно происходит борьба между манией величия и комплексом неполноценности. Героиня – ее играет Дайана Китон – англо-саксонка «голубых кровей», наивная, доверчивая, как бы застенчивая, но вполне знающая себе цену.

Между героями происходит бурный роман. Он безумно в нее влюблен, безумно ревнует и безумно мучает. То есть все – безумно. Они не могут жить ни друг с другом, ни друг без друга. Ни вместе, ни врозь...

В фильме есть смешная сцена: герой приходит в гости к родным героини и разглагольствует за столом, стараясь им понравиться. Он рассказывает что-то «авангардное», значительно превышающее их интеллектуальные возможности, и ее мама с теткой не в состоянии вникнуть в смысл его слов. Тем не менее, глядя на этого рафинированного манхэттенского интеллектуала, они «видят» его с пейсами, в ермолке, окруженного бруклинской родней. То есть каким бы умным, талантливым, блестящим и успешным он ни был – в их сознании он есть и будет провинциальным, местечковым евреем...

После фильма, как всегда, происходил обмен мнениями. Иосиф хлебнул коньяку, потянулся и небрежно сказал: «Well... распространенная комбинация – dirty Jew и белая женщина... Абсолютно мой случай...»

Все оцепенели. Первым нашелся Алекс. «Да и мой тоже, правда, Буби?» – засмеялся он и погладил Татьяну по плечу.

Поскольку этот разговор происходил до знакомства с Марией, Иосиф, скорее всего, имел в виду Марину Басманову и отношение к нему ее семьи.

Мария вошла в его жизнь позже и явилась то ли подтверждением, то ли опровержением этой самоуничижительной теории.

Мне кажется, что у Бродского, выросшего в антисемитской стране, был инфантильный страх, что его могут отождествить с распространенным стереотипом еврея, исторически сложившимся в умах, глазах и душах «белых аристократов».

Только евреи знают, как неуютно было быть евреем в Советском Союзе. Насыщенный антисемитизмом воздух способствовал появлению в советских евреях двух противоположных феноменов. Одних гордость и национальное самосознание толкали в сторону еще большей «евреизации». Они стали изучать иврит и Тору и справлять – насколько это было безопасно – религиозные обряды. Другие – и таких было большинство – пытались от еврейства откреститься... Например, поменять фамилию и записаться в паспорте русским (что возможно, если один из родителей русский).

В царской России в паспорте вместо графы «национальность» была графа «вероисповедание». Таким образом, евреями назывались люди, исповедующие иудаизм. Как только они крестились, то становились православными, лютеранами, католиками – в зависимости от выбранного вероисповедания. Моего отца, например, крестили в младенчестве в лютеранскую веру, о чем имелись соответствующие документы.

В СССР, да и теперь в России, еврей мог и может выбрать любую веру, но пятый пункт в его паспорте всегда будет гласить «еврей». Он остается евреем и в глазах окружающих, и в своих собственных глазах.

Когда Бродскому задавали прямой вопрос, еврей ли он, он отвечал: «Еврей», потому что евреями были его родители. Он, как и Советское государство, считал, что это достаточное основание, чтобы считаться евреем.

В СССР и в России «лица еврейской национальности», даже безо всякой религиозной ориентации, часто с «благополучным» пятым пунктом в паспорте, определяются по другим признакам: по имени и фамилии, картавости («блуждает выговор еврейский»), цвету и кудрявости волос и... «крючковатости» носа, то есть их «бьют по морде, а не по паспорту».

(Кстати, однажды я задала Бродскому лингвистический вопрос: почему принято говорить «жидовская морда» и «китайская рожа», а не, наоборот, «жидовская рожа» и «китайская морда»? Вопрос застал Иосифа врасплох.)

Итак, этнически Иосиф Бродский – чистокровный еврей. Как и многие друзья его юности. В нашей компании чистокровными «неевреями» были только Дима Бобышев и Миша Петров. А ближайшими друзьями «взрослого» Иосифа стали великороссы Барышников и Шмаков.

Во время одной задушевной беседы лет тридцать тому назад один из наших приятелей заявил, что в любом русском человеке заложен ген антисемитизма. Мы всполошились и потребовали от Миши Петрова откровенного признания, не является ли он тайным антисемитом. Миша твердо сказал: «Да, ребята, являюсь. Я – убежденный антисемит по отношению к мужчинам – евреям и не евреям».

На самом деле никто из наших русских друзей не был антисемитом и большинство евреев не были настоящими евреями. И никто из нас не стал бы, если бы родина постоянно, в той или иной форме, нам об этом не напоминала.

Мы выросли в русском языке, русской культуре, русской литературе и русских традициях... Мы обожали русскую природу, русскую зиму и русскую осень, русскую водку, селедку с картошкой и русский «хлеб, что в печь для нас садится». Как написал мне в своем итальянском письме Бродский, «...у русского человека, хотя и еврейца, конечно, склонность полюбить чего-нибудь с первого взгляда на всю жизнь...»

И прежде всего это относилось к России.

Мы с Витей Штерном оба евреи, но относились к своему еврейству совершенно по-разному.

Моя семья представляла собой религиозный калейдоскоп. Мама – атеистка, папа – верующий, лютеранин. Меня с двух лет воспитывала няня Нуля в жестких рамках православия. Каждый вечер я должна была, стоя на коленях, трижды повторить «Отче наш», «Царю небесный, Утешителю» и «Богородице, Дево, радуйся». Я норовила сжулить, ныряла в кровать, когда она выходила из комнаты, и притворялась спящей, когда она возвращалась. Нуля безжалостно срывала с меня одеяло и сгоняла с постели ловким ударом швабры по попе.

В «еврейском» смысле моя судьба сложилась счастливо – я никогда не слышала вослед себе: «Жидовка!» Меня приняли в аспирантуру Ленинградского университета и после защиты оставили работать на кафедре. А в Витиной судьбе еврейство сыграло значительную роль. Отец его, учитель математики, умер от голода в блокаду, в возрасте тридцати пяти лет. Мать и двое сыновей жили, как сейчас принято говорить, за чертой бедности. Мать не могла их прокормить, и после седьмого класса Витя ушел из школы в ремесленное училище. Два года спустя он работал токарем на Кировском заводе.

Представьте себе сутулого еврейского очкарика в роли токаря. Кто его только не бил и где его только не били! Жили они в суровом рабочем районе Автово. Однажды компания соседской шпаны окружила его, когда он возвращался с вечерней смены. Его избили и пырнули ножом. Как в крови дополз до своего подъезда – не помнит... Шрамы на спине до сих пор являются его «особыми приметами»...

Позже он окончил вечернюю школу с золотой медалью, но в университет принят не был. Стоял 1951 год. Следующей весной он поставил крест на своих математических амбициях и поступил в Горный. А когда кончил его первым на всем факультете, то был распределен в Караганду, а не оставлен в Ленинграде. В нашем городе все места достались блатным троечникам.

Много лет спустя Витя с коллегами разработал систему автоматизации алюминиевого производства, за что их группа была представлена к Государственной премии. Не получили. Причина – слишком много еврейских фамилий. Особенно убивался Витин коллега Форсблом, будучи чистокровным финном.

Так что Штерну ни на минуту не давали забыть, что он еврей – второсортная личность...

Иосиф Бродский считал и называл себя евреем. Но ощущал ли он себя евреем? Чувствовал ли свою причастность, или, скорее, принадлежность? Не думаю... Уже в юности он видел себя «гражданином мира».

Бродский существовал в русской и европейской культуре, восхищался англоязычной поэзией и был очарован древним и современным Римом.

Недаром он заслужил один из самых нелепых упреков, брошенных ему Солженицыным – упрек в недостаточной «еврейскости».

Были <...> позже «Исаак и Авраам», – но это уже на высоте общечеловеческой[9].

И здесь, мне кажется, уместно вспомнить знаменитое стихотворение Бродского «Я входил вместо дикого зверя в клетку». Последние его строки звучат так: «Но пока мне рот не забили глиной / из него раздаваться будет лишь благодарность».

Эти слова перекликаются со словами ежеутренней еврейской молитвы: «Пока душа во мне, благодарю Тебя, мой Бог, за то, что вложил в меня Свою душу. Душа чиста, и пока она в теле моем, буду благодарить Тебя, владыка всех творений».

Глава ХV ШМАКОВ

Геннадий Григорьевич Шмаков, а для нас – Генка, Геннастый, Геннусик – был очень близким другом Бродского. Иосиф называл его «Почти my alter ego» и «My personal university».

Шмаков был одним из самых образованных и рафинированных людей нашего поколения. Он знал восемь языков: включая латынь и греческий, свободно владел английским, немецким, французским, испанским, итальянским и новогреческим. Он, как мало кто, знал русскую и мировую поэзию и блистательно переводил и античных, и современных авторов, в том числе Байрона, Поля Верлена, Жана Кокто, португальца Фернанду Песоа, знаменитых испанцев – Рафаэля Альберти и Гарсиа Лорку. Его переводы Кавафиса Бродский считал непревзойденными.

Шмаков был тонким знатоком искусств: и мирового кинематографа, и оперы, и, в особенности, балета.

Одна романтичная поклонница называла Шмакова «волшебным сосудом, хранящим алмазные россыпи знаний».

Бродский говорил, что Гена представлял собой «буквальное воплощение культуры» и был «главным его университетом».

На даримых Гене книжках Иосиф всегда писал смешные и трогательные автографы:

Читатель виршей этих частый, Прими, мой дорогой Геннастый, Их, собранными в скромный томик. И я когда-то строил домик, Рыл землю, жаждал шансов быта, Взгляни – здесь двадцать лет убито.

Но не только автографами баловал Шмакова Иосиф Бродский. Ему посвящены «Венецианские строфы (2)».

Кладезь знаний, Геннастый был человеком обаятельным, веселым, легкомысленным, остроумным, беспечным, добрым и щедрым. Слово «зависть» не было знакомо ему ни на одном языке.

Он обожал нарядные тряпки, застолья, был непревзойденным кулинаром и клялся, что он мастер спорта по фигурному катанью. Впрочем, за четверть века нашей дружбы на коньках я его не видела ни разу.

А мне Гена Шмаков стал больше чем братом, которого у меня никогда не было. Он стал моим самым дорогим и преданным другом на свете.

Мы познакомились на набережной Невы возле университета. Я выходила из двора знаменитых Двенадцати коллегий. На тротуаре черными мазками на белом снегу блестят катки. Я разбежалась, собираясь лихо прокатиться, и въехала в объятия двух молодых людей. Один из них, в сером пальто с поднятым воротником и сдвинутой на глаза кепке, оказался Осей Бродским, другой, усатый, в замшевой дубле и длинноухой меховой шапке, мне был неведом.

– Привет. Не видишь, куда едешь? – сказал Иосиф, – Познакомься, это Гена Шмаков.

Мы обменялись рукопожатиями, потоптались на месте, и я спросила, кому из них со мной по дороге.

– Мне уже пора, – сказал Бродский, – посадите меня на автобус.

Он уехал. Гена сказал, что никуда не спешит, и предложил меня проводить.

Мы перешли через Дворцовый мост и углубились в пустынный, заснеженный Александровский сад. Шмаков сбил кожаной перчаткой снег со скамейки. Мы уселись и закурили. Беседы как таковой не получилось. Шмаков не закрывал рта. Передо мной вспыхивали и рассыпались каскады знаменитых имен: поэтов, художников, танцоров, оперных див. Это была настоящая лобовая атака, призванная превратить в пригоршню праха новую знакомую. Чтоб знала, с кем ей посчастливилось встретиться на жизненном пути.

Четверть века спустя, за три недели до смерти, Шмаков спросил, каким было мое первое о нем впечатление. Мне захотелось как-то развлечь, рассмешить его, и на другой день я послала ему «попытку психологического портрета».

* * *

Он бежал мне навстречу с букетом васильков и кашки, в шортах от Диора и майке от Кардена, с полевым биноклем на груди. Его густые усы лоснились на солнце, мягкие контактные линзы источали легкое фиолетовое сияние. Золотые колосья пшеницы расступались перед ним и вновь смыкались над его головой.

Таким я запомнила пятилетнего Гену, пока судьба вновь не свела нас вечность спустя в овощном ряду на Сенном рынке. Уши меховой шапки из мускусной крысы болтались до колен, шоколадная дубленка из провинции Корринда (Южная Португалия) ловко сидела на его стройном теле. Геннадий нюхал пучок редиски. Я робко поклонилась.

– Из гнилой капусты невозможно сделать суфле, даже если ты – Геррар, – бормотал он. – Нужны, как минимум, два яйца, вернее два белка, как учит «Larousse Gastronomique».

Я была очарована мягким, глубоким тембром его голоса и настолько осмелела, что задала вопрос:

– Над чем вы сейчас работаете?

– It’s hard to say, – задумчиво ответил он на незнакомом языке. – Меня забавляют и трогают судьбы ведущих актеров театра и кино, оперы и балета, рок– и поп-музыки. Трагедии и водевили тоже не оставляют меня равнодушным. Поэтому я пишу книги. О Жерике, например (лишь много лет спустя, перерыв сотни справочников, я поняла, что речь идет о французском киноактере Жераре Филипе), о Марусе[10], Нюрке[11], и Мишане[12]... Исследование творчества Наташки[13] тоже находится в поле моего зрения. As for jazz, but I... А vrai dire, I would never bother myself...

– Не надо – взмолилась я, страшась заглянуть в его дробный психологический мир...

Но Шмаков продолжал долго и тепло о себе говорить...

– Вообще-то я специалист по фигурному катанью и роялю (все, что до Баха – Бузони) – горько сказал он. – Но разве выразишь себя в этом пошлом мире?

И я испугалась, что любая система – хоть тоталитаризм, хоть демократия – может искалечить жизнь гения.

...Он добр, чуток, деликатен. Но не глух и к звукам своего собственного мира. Он раним, но агрессивен, что не мешает ему быть аскетичным и в то же время не чураться радостей жизни. Он бескорыстен и артистичен. Он фундаментально образован. Возможно, он написал бы «Преступление и наказание», а также «Лолиту», если бы они не были, к счастью, написаны до него.

Он чуть-чуть сентиментален и ребячлив, но сколько шарма и очарования в его инфантильности. Многие его любят, но еще больше боятся. И совершенно напрасно, ибо он светел и расточает ласку.

Я горжусь, что живу в одном с ним столетии.

* * *

При всех перечисленных качествах Шмаков был не честолюбив и не тщеславен. Вернее, он был очень даже тщеславен, но... «на домашнем уровне». Ему было важно царить за столом, огорошить, прогреметь, сверкнуть, блеснуть и улететь....

У него действительно было множество разнообразных талантов. Например, кухня. Гена был кулинаром милостью Божьей. При этом он никаких школ не кончал, и даже пренебрегал рецептами. Он был гениальным импровизатором, виртуозом, гастрономическим Паганини.

Вот как писал о Генином таланте его с Бродским близкий приятель Саша Сумеркин, один из переводчиков Бродского, переведший на русский язык «О скорби и разуме».

...Истинно безбрежным был его дар кулинарный... Нужен Гоголь, чтобы описать пиры, которые он нам устраивал... Ужины у Шмакова были воплощением самых невероятных гастрономических фантазий, сопровождавшимся неземным пением его любимых примадонн.

Бродский в книжке Волкова «Диалоги с Иосифом Бродским» тоже вспоминает о шмаковском волшебном даре:

...Шмаков, как вы знаете, был совершенно феноменальным кулинаром... Я второго такого волшебника в этой области не знал...

А вот в творческой сфере Шмаков себя реализовал далеко не полностью. Он не стал ни большим поэтом или прозаиком, ни великим критиком, ни переводчиком суперкласса... А мог бы. Бог одарил его очень щедро. Но, вероятно, главным его талантом был талант жить, и жил он как бенгальский огонь: ярко и скоротечно.

Думая о Гене, я вспоминаю печальный фильм Отара Иоселиани «Жил певчий дрозд».

Своей карьерой Шмаков совершенно не был озабочен. Вернее, он много чего сделал, чтобы она не состоялась.

В Америке, как, впрочем, и во все мире, связи решают все. Благодаря Либерманам, речь о которых впереди, у Шмакова появились связи, которые простым смертным даже присниться не могут. Он был накоротке с мировыми знаменитостями – писателями, издателями, критиками, кинозвездами, театральными режиссерами и политическими деятелями. Я не раз бывала свидетельницей, как кто-нибудь из «очень полезных» либермановских гостей, уходя, протягивал Шмакову визитную карточку с предложением позвонить, вместе позавтракать и поговорить о делах. На Генкином лице появлялось выражение «Ну и на кой мне это?».

Любой полезной встрече он предпочитал своих друзей. Не было для него большего удовольствия, чем выпить, почитать стихи и потрепаться (он употреблял более сочный глагол) с Барышниковым и Бродским.

Его неожиданные налеты на Бостон были праздником для нас и наших друзей. Поставив в передней дорожную сумку (но не снимая дубленки), Гена говорил: «Пошли за мясом, сегодня будут пельмени... Кого позовем, решим по дороге».

И мы неслись в магазин органических и экзотических продуктов под названием «Bread and Circus» («Хлеб и Зрелища»). Там Гена требовал демонстрации различных кусков мяса, придирчиво рассматривал, сомневался, качал головой, и вдруг лицо его озарялось нездешним светом – он нашел тот единственный, желанный...

Решив, кого звать, и сделав нужные звонки, мы усаживались в кухне за стол и начинали лепить.

Сперва обменивались новостями и впечатлениями о фильмах и спектаклях, потом Гена, который постоянно был в кого-то влюблен, водил меня по лабиринту своих противоречивых чувств, потом мы сплетничали, выкладывая друг другу свои и чужие тайны, потом читали стихи.

Получалось примерно четыреста тающих во рту, божественных пельменей, поглощая которые можно было явственно слышать музыку небесных сфер.

...Шмаков оказался на Западе, женившись на американке, присланной из Нью-Йорка его друзьями. Не имея в организме ни капли еврейской крови, он не мог выехать по израильской визе.

Салли Джонсон, двадцатипятилетней журналистке, за вывоз Шмакова были обещаны норковая шуба и 5000 долларов. При этом ее предупредили, что брак строго фиктивный, так как жених дамами не интересуется.

К этому времени Гена был уже разведен и жил «по друзьям», в том числе и у нас. Он попросил разрешения привезти невесту из аэропорта прямо к нам, угостить ужином и светской беседой, после чего он oтведет ее в «Асторию».

Мисс Салли Джонсон оказалась миловидной, очень симпатичной барышней, но проблемы начались уже через два дня. Салька без памяти влюбилась в Генку и заявила, что не хочет ни денег, ни шубы, но чтоб замужество было настоящим. Шмаков боялся оставаться с ней наедине. Она то плакала на моем плече, то, будучи оптимистичной янки, не оставляла надежды, что в один прекрасный день... Я ее не разочаровывала.

Согласно законам той поры, советский человек и иностранная гражданка не могли расписаться «с ходу». Им надлежало подать документы в ЗАГС и два месяца проверять свои чувства. Саллина виза была действительна две недели, и ей пришлось улететь за океан. Мы нервничали, что она передумает или ее второй раз не впустят, – у нас все бывает. Но она приехала, и свадьба состоялась. Салли облачилась в белое платье с кружевами, Гена купил ей обручальное кольцо. Свидетелями были балерина Мариинского театра Калерия Федичева, старинный друг Гены и Иосифа, нынешний главный редактор «Звезды» Яков Аркадьевич Гордин, американский консул (забыла фамилию) и ваша покорная слуга. Шмаков, в зеленом бархатном пиджаке, белоснежной рубашке и бабочке цвета кагора, был ослепителен. После ЗАГСа мы поехали к Федичевой и среди ее карельской березы славно выпили и закусили. Затем Гена сказал, что отвезет жену в «Асторию» и отправится ночевать к нам. И тут миссис Джонсон-Шмакова разбушевалась. Перефразируя Вертинского, она «целовала Геннастого в посиневшие губы и метнула в свидетелей обручальным кольцом...» Через день она улетела.

...Шмакова долго мурыжил ОВИР, и он получил разрешение на выезд уже после нашего отъезда. По дороге в Нью-Йорк он приземлился в Риме и прожил с нами дней десять, а в Штаты прилетел на три недели раньше и 14 января 1976 года встречал нас в аэропорту Кеннеди.

В Нью-Йорке Салли осознала тщету своих усилий сделать из Шмакова полноценного мужа. Они с Геной «разошлись» и... очень подружились. Мы проводили вместе много времени, пока Салли не стала редактором газеты «Rutland Herald» и не уехала в Вермонт. Ее аналитические статьи на политические и экономические темы мы с интересом читаем и сейчас.

В Америке Шмаков написал множество статей и несколько книг («Baryshnikov: from Russia to the West», «Тhe Great Russian Dancers»), oтредактировал (а точнее, написал) книгу о Наталье Макаровой и почти закончил монографию о Петипа.

Написать книгу о великом танцоре Барышникове мечтал бы любой, самый знаменитый балетный критик. Миша согласился, чтобы книжку написал неизвестный на Западе Шмаков. Он сделал это из самых добрых побуждений, желая дать Гене шанс заявить о себе.

В свою очередь, Шмаков, давно и близко знавший Барышникова, мог бы написать бестселлер со слухами, сплетнями и «малинкой» и в одночасье прославиться и разбогатеть. На Западе ближайшие друзья, любовники и даже родственники звезд только это и делают. Но Гена очень любил Мишу, дорожил их отношениями, и не использовал его имени для собственной выгоды. Это подтверждает и Бродский в «Диалогах» с Волковым:

...Биография Барышникова – на мой взгляд, чрезвычайно достойное произведение, чьи достоинства оказались до известной степени причиной финансового неуспеха этой биографии. Ибо в ней не было никаких сплетен, не перебиралось грязное белье звезды и так далее...[14]

Гена написал книгу, которая оказалась и не строго профессиональной, и не занимательно-популярной. Она как бы попала в щель между двумя жанрами.

И вот в «Нью-Йорк таймс бук ревью» появилась статья некой Лауры Шапиро «Великолепный Миша», полная восторгов и панегириков Барышникову и критикующая Генину книжку за то, что она грешит недостаточной глубиной анализа и вместе с тем, будучи суховато-скучноватой, не продается как горячие пирожки. Люди, причастные к этому миру, утверждали, что такая кислая рецензия на книгу неизвестного русского критика вполне естественна, потому что нью-йоркская журналистская мафия не хочет подпускать к своей кормушке нового человека.

В журнале «Нью-Йорк таймс мэгэзин» за 11 апреля 1982 года была напечатана статья Деборы Трастмэн о жизни и творчестве Барышникова и интервью с Барышниковым и Бродским.

К сожалению, в этом интервью Бродский не нашел добрых слов о Гениной книжке. А зря. Его защита была бы своевременной и очень весомой.

Забавно, что в этом интервью Иосиф Бродский взялся объяснять, что важно для Барышникова в балете. Ему, оказывается, важно иметь сюжет, то есть рассказать «историю». Бродский, по его словам, продолжает Трастмэн, однажды посоветовал Мише танцевать моцартовский «bassoon concerto». Миша спросил: «А что же я буду танцевать?» На что «знаток балета и видный хореограф» Иосиф Бродский ответил: «Просто танцуй под музыку, и все». Это звучало, как если бы Барышников учил Бродского писать стихи. Что-нибудь вроде: «Вставь в машинку чистый лист бумаги и печатай».

Миша покачал головой: «Нет, напиши мне либретто».

Далее в этом интервью Бродский – совершенно справедливо – сказал, что «Миша очень многим помогает. Он финансирует эмигрантские издания и поддерживает новоприбывших приятелей…»

Что правда, то правда. Миша старался «держать на плаву» многих своих знакомых. За одного месяцами оплачивал квартиру, другому, живущему в «плохом районе», – ученье ребенка в частной школе, третьего подкармливал, четвертому просто давал деньги на жизнь.

Но в том злосчастном интервью на вопрос журналистки, почему Миша разрешил писать книжку именно Шмакову, Барышников ответил: «Раз это был для него шанс... Почему нет?»

То есть ни Бродский, ни Барышников не попытались защитить Гену от явного недоброжелательства нью-йоркских балетных критиков.

Через несколько дней после появления статьи Бродский позвонил мне в Бостон: «Ты знаешь, Киса, в последнее время Генка в ужасной депрессии. Может, приедешь, побудешь с ним?»

Шмаков не имел постоянного дохода и зарабатывал нерегулярно, но благодаря финансовой поддержке Либерманов жил весело и беспечно, не экономя, ни копейки не откладывая, не заботясь о завтрашнем дне. Время от времени, впрочем, мысль о «нищей старости» приводила его минут на пятнадцать в содрогание. И впрямь, при его легкомыслии, Генина старость могла бы быть убогой и печальной... если бы он до нее дожил.

...Весну и лето 1987 года мы прожили в Бельгии, где Витя преподавал в ULB (Universite Libre de Bruxelles). И поэтому, когда Шмаков узнал о своем диагнозе, нас не было рядом. Писал он нам часто, письма его в Брюссель были ироничными, даже более гаерскими, шутовскими, чем обычно. Впрочем, нас это не насторожило: очередная хандра, не раз бывало. В периоды кратковременных депрессий у Гены появлялся особо залихватский тон. Но весной 1987 года ему был вынесен смертный приговор...

20 мая, 87 г. Либермания

Дорогая старуха Крысогонова. Я рад, что ты обнаружила разительное сходство своих расплывшихся телес с Вакхом и Боровом Рубенса – это свидетельствует об истинном глазе истинной художницы, коей ты в глубине души и являешься. И рад, что ты носишься, как ошпаренная, из музея в музей. Это лучше, чем бегать из гошпиталей в колумбарий. У меня таких острых радостей нет. Я – поселянин, и жизнь течет, отчасти переливаясь из пустого в порожнее, о чем твердит «предглазный», как выразился бы Солженицын, бассейн, а с другой стороны – чредой гротесков и почти трагедий.

Татьяна упала и сломала себе бедро. Ее оперировали, несмотря на вопли и крики, чтобы ее оставили в покое умирать. Операция прошла хорошо – все-таки местные эскулапы это чего-нибудь особенного. Это тебе не Склифосовского, где, по-моему, еще пилят без наркоза, как во времена японской кампании 1904 – 1905 года, остро памятной тебе.

Жара стоит егУпетская, я черен как эфиоп, пишу про «Спящую» и вообще перелез в «Эпоху Шедевров», последнюю главу о великом мастере, который скоро – ой, скорей бы, – откинет коньки.

Все это как-то сумбурно и осложнено дурными мыслями и бессоницей. У меня кончилось снотворное, и в минуты редкого забытья вижу Рудика Нуреева на мачте, в обнимку с Каллас в костюме мавританки времен Наполеона.

Но я все еще строен, нетерпим и немного зол, хотя натертый стих не сверкает ярче меди. 24-го мая еду к Михаилу Барышу глодать лапшу по поводу больших тезоименинств твоего друга и наперсника Жозефиуса, с коим не виделся со времен падения Трои...

Утро сегодня туманное и практически сырое. Читаю – к великому для себя удивлению – Солжевский «Февраль-март 1917-го». Должен сказать, что это работа первый класс и, если бы не многочисленные «удурчивые» и «угнелся кто-то», – потрясающая проза. Масштаб просто грандиозный, почти толстовский. Все слои схвачены, и какие характеры – и Николай II, и Протопопов, и царица Аликс, и Родзянко, и Гучков, и Керенский, – и вся эта баламутная картина того, как дружно просрали Россию.

Я просто в экстазе, прочел уже 400 страниц мельчайшего петита (знаешь, эти имковские издания, убивающие глаза), а впереди еще 800. И не скучно ни одной секунды. Нет, не зря он сидит в своем Вермонте.

Старица, пиши о разных пестрых впечатлениях и помни обо мне, узнике творчества и чудотворства. Как Виктуар потрясяет основы мироздания?

Так, начался дождь, мать его, целую крепко вас обоих. Пиши непрерывно, пиши каждую минуту.

Твой Г.

Шмаков уже почти не вставал с постели, когда в конце марта 1988 года в Бостоне происходил американо-советский музыкальный фестиваль «Making Мusic Тogether». Организатором его была Сара Колдуэлл, одна из очень немногих в мире женщин-дирижеров. Из Союза приехали более трехсот человек – лучшие представители всех музыкальных жанров. Были Плисецкая и Ананиашвили, Лиепа, ансамбль Покровского, Людмила Зыкина, Геннадий Рождественский. В фестивале приняли участие Альфред Шнитке и Барышников.

Для этого события сняли лучшие в Бостоне концертные залы, гостей расселили в лучших отелях, приемы следовали один за другим. На «мероприятие» были истрачены бешеные деньги – их попросту не считали. И хотя фестиваль действительно оказался выдающимся событием в культурной жизни Бостона, в финасовом смысле это был полный провал, стоивший Саре Колдуэлл ее карьеры.

Шмаков, конечно, не мог пропустить этого события – в особенности балетного вечера Майи Плисецкой, на котором она танцевала «La Rose malade». Не слушая возражения Алекса Либермана, предупреждений врача и наших увещеваний, что поездка может оказаться ему не под силу, Гена приехал.

Накануне этого гала-концерта у него был день рождения, и мы решили дать в его честь surprise party (бал-сюрприз). Наша квартира была недостаточно велика для большого «собрания», и наши друзья Миша и Лена Зарецкие предложили устроить прием у них. Пришли человек пятьдесят, в том числе Барышников, Шнитке с Ириной Федоровной, Геннадий Рождественский с Галиной Постниковой, Андрей Вознесенский... Приехали Генкины друзья из Нью-Йорка. Гена, исхудавший, с осунувшимся лицом, весь вечер держался стойко и выглядел почти счастливым.

А наутро он не смог встать. Смерили температуру – 41,5. Я стала совать ему аспирин, но он сказал, что может принимать только лекарства, прописанные его доктором, а их он оставил дома. Я в панике позвонила Либерману, и Алекс велел немедленно привезти его в Нью-Йорк – в аэропорту «Ла Гуардия» его будет ждать лимузин с врачом и медсестрой.

Мы его кое-как одели, и Витя отвез нас в аэропорт. Но самолет улетел десять минут назад, а следующий – через час. Гена был в полубессознательном состоянии. Я держала его на руках, как ребенка с длинными, «в два стула», ногами. Слава богу, служащий прикатил инвалидное кресло, – самому войти в самолет Гене было не под силу.

Это часовое путешествие я не забуду до конца своих дней. Гена весь горел и хрипло, с трудом дышал. Я держала его голову и молилась, чтобы он долетел живым...

Шмаков прожил еще пять месяцев. Алекс не захотел отправлять его в госпиталь – все равно тогда от СПИДа леченья не было. Он организовал Гене потрясающий медицинский уход дома: круглые сутки у его постели дежурила медсестра. Вернее, три медсестры, по восемь часов каждая. В то время о СПИДе было известно очень мало. Многие думали, что он заразен, как чума. Поэтому медсестры, которые соглашались ухаживать за больными СПИДом, стоили астрономических денег. Все расходы взяли на себя Либерман и Барышников, но и Бродский помогал в меру своих финансовых возможностей.

Впрочем, не только в деньгах было дело. И Миша, и Иосиф очень часто Гену навещали и, сойдясь у его постели, вспоминали, шутили, рассказывали смешные байки, читали стихи. Я уверена, что присутствие близких и дорогих людей продлило Генину жизнь. Не знаю, понимали ли Миша и Иосиф, как много они значили для Гены.

В то время у Барышникова была квартира в трех кварталах от Гениного дома. Миша предложил мне в ней останавливаться, когда я приезжала в Нью-Йорк. Просидев у Гены с утра четыре-пять часов, я нуждалась в моральной и физической передышке, чтобы вечером прийти к нему снова. И посколько Мишина квартира была рядом, мне не надо было тратить время на дорогу к Капланам, которые обычно предоставляют мне в Нью-Йорке «политическое убежище».

Как-то после посиделок у Гены к Барышникову зашел и Бродский. Всем надо было расслабиться. Мы выпили и... запели... Исполняли «Офицерский вальс»: «Ночь коротка, спят облака... И лежит у меня на погоне незнакомая ваша рука». «Стоп, стоп», – сказал Иосиф. Он спел «на погоне», а Миша и я – «на ладони». Начали выяснять, где же лежит рука. Позвонили в Бостон Вите Штерну, который, как считалось, точно помнит слова всех песен. «А хрен ее знает», – легкомысленно ответил знаток.

Только много лет спустя, когда «Google» стал неотъемлемой частью нашей жизни, я выяснила, где же лежала рука. Оказывается, в первом варианте текста рука лежала, действительно, «на погоне». Но, прослушав песню, товарищ Сталин якобы поморщился и сказал: «Как может хрупкая девушка достать до погона боевого офицера? Он же гигант. Вы хотите унизить нашу армию? И почему вы назвали вальс “Офицерский”? Офицеры должны воевать, а не танцевать».

Вальс тут же переименовали в «Случайный», а незнакомая рука оказалась лежащей «на ладони» (по материалам сайта «Звезда»).

...Последние два месяца своей жизни Шмаков, лежа с закрытыми глазами, часами бормотал стихи или просил меня читать ему вслух. В основном Цветаеву, Мандельштама и, конечно, Бродского. Казалось, что Гена почти всего его знает наизусть. Но незадолго до смерти он сказал, что «попрощался с Жозефом» и теперь хочет читать и слушать только Кушнера. И просил, чтобы я Кушнеру это передала.

За несколько дней до смерти, находясь в полном сознании, Гена сказал: «Я ни о чем не жалею... У меня была замечательная жизнь».

Шмаков умер 21 августа 1988 года. В завещании он просил, чтобы его кремировали и развеяли пепел над Эгейским морем: Гена хотел после смерти быть рядом со своей богиней Марией Каллас. Во время церемонии поминовения в похоронном доме Кэмпбелл в зале звучал ее голос – Мария Каллас исполняла арию из оперы Беллини «Сомнамбула».

В 1991 году, спустя три года после Гениной смерти, его друзья Леонид Серебряков и Юрий Видер повезли урну с Гениным прахом в Грецию. Татьяна Либерман дала им белый шелковый платок, прося бросить его вслед за Геной. В Эгейском море, между островами Микенос и Парос, Леонид с кормы развеял Генин прах и бросил вслед белый платок – Татьянино прощанье...

...После траурной церемонии в Нью-Йорке мы с Бродским зашли в соседнее кафе выпить чашку кофе. Вспоминали смешные и грустные эпизоды из Гениной жизни. Я прочла Иосифу несколько его стихотворений, – сам Гена их Бродскому не показывал. Наверно, стеснялся.

Как превозмочь мне этот бред души, мое безумье, блажь, запретный морок? Мне проседь в бороду, а ты так молод... Ты только подожди и не спеши. Когда б ты знал, как горек наш сoюз, как тягостны сердечные лохмотья! О господи! я в первый раз стыжусь моей строптивой, неуемной плоти. И все ж тянусь к тебе, как зверь к воде, чтобы хоть раз твоим напиться взглядом. Ты далеко, зато со мною рядом моя любовь – и значит, быть беде. 1973 АПРЕЛЬ В ДЕКАБРЕ Опять меня настигла ты, любовь, пришибла, повалила на лопатки, мне не впервой, я ко всему готов, играть с тобою не намерен в прятки. Ползет зима во льдах и серебре, и ночь не греет, как свечной огарок. Под Новый год в волшебном декабре ты просто мне рождественский подарок. Каких волхвов благодарить за то, что пью опять запретное блаженство, жую тоску осклабившимся ртом и мучаюсь своим несовершенством? Где я предчувствовал тебя? Ужель опять в Шекспире, в повести о Таджо? Слепит глаза любви моей метель. Ее ты поднял, мальчик Караваджо! 1973

А вот отрывки из его последней поэмы «Летний призрак», написанной в июле 1987 года, за год до смерти.

Без причины, вызова и страха, словно накатившие стихи, ты возник передо мной из праха молодых надежд и чепухи. ........................................... Как сберечь мне привкус горько-сладкий счастья, перешедшего в беду... Вспоминай, любовь, меня украдкой, вспоминай, хотя бы раз в году... .................................................... Сохрани что-нибудь – эту речь, этот шум на прощанье, жадных глаз напряженье, обмолвку, пустяк... Сохрани что-нибудь... Нам с тобой предстоит расставанье, на года, на века... Навсегда – это вечности знак.

Потом Иосиф прочел мне несколько шмаковских переводов Кавафиса. Стихотворение «Стены» звучало как Генкина эпитафия:

Безжалостно, безучастно, без совести и стыда воздвигали вокруг меня глухонемые стены. Я замурован в них. Как я попал сюда? Разуму в толк не взять случившейся перемены. Я мог еще сделать многое: кровь еще горяча. Но я проморгал строительство. Видимо, мне затмило, и я не заметил кладки растущего кирпича. Исподволь, но бесповоротно я отлучен от мира.

Мы сделали несколько кругов по Мэдисон-авеню, и Бродский проводил меня к Капланам. У подъезда мы обнялись, и Иосиф очень искренне и тепло сказал: «Не знаю, Киса, смогу ли, сумею ли, но я постараюсь быть для тебя Генкой...»

После смерти Шмакова мне очень хотелось сказать Барышникову, как мы бесконечно благодарны ему за участие и заботу о Гене. Но Миша терпеть не может сентиментальных излияний, и я, дождавшись его дня рождения, написала поздравительное письмо.

27-е января, 1989 г.

Наш дорогой Мишаня!

Мы с Витей делали попытки поздравить тебя с днем рождения устно, но ты взмахнул серебряным крылом в направлении г. Майами. Более того, я сочинила поздравительный стих «типа кантаты», но испугалась, что ты покажешь его нашему нобелевцу и сделаешь меня объектом вашего блистательного остроумия. А потому уничтожила стих в жерле камина. Чем не Гоголь?

Мы поздравляем тебя и желаем здоровья ног и радости души. Мы никогда не забудем, что ты сделал для Генки.

При всем трагизме его судьбы, великое счастье, что ты и Алекс были рядом. Вы избавили его от одиночества и унижения. Он не был отвергнут и заброшен. Я часто мысленно разговариваю с ним и рассказываю про вас, потому что в последние месяцы он, конечно, не соображал, кому обязан своим комфортом, и не мог вас поблагодарить.

Мне не хочется впадать в Патетическую симфонию № 6 господина П. И. Чайковского, но в наши суровые, с точки зрения человеческих отношений, времена – это большая редкость. Благослови тебя Бог!

Мы тебя обнимаем и целуем и сделаем все возможное, чтобы увидеть тебя в «Метаморфозах», хотя говорят, что легче верблюду пролезть... чем попасть на твой спектакль.

Всегда твои, Л. и В. Ш.

...В первую годовщину смерти Шмакова, 21 августа 1989 года, Иосиф Бродский написал замечательное стихотворение.

ПАМЯТИ ГЕННАДИЯ ШМАКОВА Извини за молчанье. Теперь ровно год, как ты нам в киловаттах выдал статус курей слеповатых и глухих – в децибелах – тетерь. Видно, глаз чтит великую сушь, плюс от ходиков слух заложило: умерев, как на взгляд старожила — пассажир, ты теперь вездесущ. Может статься, тебе, хвастуну, резонеру, сверчку, черноусу, ощущавшему даже страну как безадресность, это по вкусу. Коли так, гедонист, латинист, в дебрях северных мерзнущий эллин, жизнь свою, как исписанный лист, в пламя бросивший, – будь беспределен, повсеместен, почти уловим мыслью вслух, как иной небожитель. Не сказать «херувим, серафим», но – трехмерных пространств нарушитель. Знать, теперь, недоступный узде тяготенья, вращению блюдец и голов, ты взаправду везде, гастроном, критикан, себялюбец. Значит, воздуха каждый глоток, тучка рваная, жиденький ельник, это – ты, однокашник, годок, брат молочный, наперсник, подельник. Может статься, ты вправду целей в пляске атомов, в свалке молекул углерода, кристаллов, солей, чем когда от страстей кукарекал. Может, вправду, как пел твой собрат, сантименты сильней без вместилищ, и постскриптум махровей стократ, чем цветы театральных училищ. Впрочем, вряд ли. Изнанка вещей как защита от мины капризной солоней атлантических щей и не слаще от сходства с отчизной. Но, как знавший чернильную спесь, ты оттуда простишь этот храбрый перевод твоих лядвей на смесь астрономии с абракадаброй. Сотрапезник, ровесник, двойник, молний с бисером щедрый метатель, лучших строк поводырь, проводник просвещения, лучший читатель! Нищий барин, исчадье кулис, бич гостиных, паша оттоманки, обнажавшихся рощ кипарис, пьяный пеньем великой гречанки, — окликать тебя без толку. Ты, выжав сам все что мог из потери, безразличен к фальцету тщеты, и когда тебя ищут в партере, ты бредешь, как тот дождь, стороной, вьешься вверх струйкой пара над кофе, треплешь парк, набегаешь волной на песок где-нибудь в Петергофе. Не впервой! так разводят круги в эмпиреях, как в недрах колодца. Став ничем, человек – вопреки песне хора – во всем остается. Ты теперь на все руки мастак — бунта листьев, падения хунты — часть всего, заурядный тик-так; проще – топливо каждой секунды. Ты теперь, в худшем случае, пыль, свою выше ценящая небыль, чем салфетки, блюдущие стиль твердой мебели; мы эта мебель. Длинный путь от Уральской гряды с прибауткою «вольному – воля» до разряженной внешней среды, максимально – магнитного поля! Знать, ничто уже, цепью гремя как причины и следствия звенья, не грозит тебе там, окромя, знаменитого нами забвенья.

Эти откровенные, сильные строки, написанные Бродским своему «двойнику и молочному брату», стали лучшим памятником Геннадию Шмакову.

Глава XVI ЛИБЕРМАНЫ И ЛИБЕРМАНИЯ

В предыдущей главе не раз упоминались имена Алекса и Татьяны Либерман, близкиx друзeй Бродского и Шмакова, сыгравших очень важную роль в их жизни. О них мне хочется рассказать более подробно.

Оба русские по происхождению, Александр и Татьяна Либерман принадлежали к безвозвратно уходящему в прошлое классу старой русской интеллигенции, «последних из могикан».

Благодаря революции, Гражданской войне и установлению в России советской власти судьба, проделав фантастические виражи, вознесла их на «Монблан» артистического Нью-Йорка, в жизни которого они играли весьма существенную роль.

Алекс в течение почти полувека возглавлял крупнейшую журнальную империю «Conde Nast Publications», которая включает такие популярные журналы, как «Вог», «Вэнити Фэр», «Аллюр», «Травелер», «Хаус и Гарден», «Мадемуазель» и другие издания, выходящие в Америке миллионными тиражами. Кроме того, Либерман был выдающимся скульптором, одним из мировых лидеров абстрактного экспрессионизма.

Его жена, урожденная Татьяна Алексеевна Яковлева, племянница известного художника Александра Яковлева, прославилась в русском литературном мире как парижская любовь Маяковского. «Приди на перекресток моих больших и неуклюжих рук», – написал ей поэт. Он упорно добивался ее любви, несколько раз делал предложение и получил отказ.

Бродский встретился с Либерманами в Нью-Йорке в 1974 году, и они перезнакомили его с «evеrybody who was anybody» (со всеми, кто что-то из себя представлял) в мире искусства и ввели его в нью-йоркский «литературный свет». Алекс первый начал публиковать в «Воге» прозу Иосифа по-английски. Услышав в 1974 году его стихи, Татьяна безапеляционно сказала: «Помяните мое слово, этот мальчик получит Нобелевскую премию».

Когда в Нью-Йорке появился Шмаков, Бродский познакомил его с Либерманами, а вскоре после нашего приезда Иосиф и Гена представили Алексу и Татьяне и нас с Витей.

Это произошло в нью-йоркском музее «Метрополитен», где показом посвященного Либерману документального фильма «Lifetime Burning» (что вольно можно перевести как «Одержимость») отмечалось его шестидесятипятилетие. Фильм рассказывал о различных сферах деятельности Либермана – художника, скульптора, журналиста, фотографа – и произвел на нас большое впечатление.

В конце вечера Бродский и Шмаков подвели нас к Либерманам.

Алекс был очень хорош собой – седой, стройный, зеленоглазый, с коротко подстриженными усами. Безукоризненные манеры и блестящее произношение на русском, английском и французском языках делали его совершенно неотразимым. Знакомясь с нами, он задал несколько обязательных в таких случаях вопросов и выслушал нас с таким вниманием, будто в эти несколько минут мы были в музее одни и вокруг не толпились восторженные почитатели – поздравить и пожать ему руку. Эта черта – способность абсолютно сосредоточить свое внимание на собеседнике, – встречается среди людей его ранга очень редко.

Татьяна – высокая, коротко стриженная блондинка в красном шелковом брючном костюме – показалась нам строгой и неулыбчивой. На ней не было никаких драгоценностей, кроме огромного гранатового перстня в форме шара на левой руке. Она не казалась моложе своих семидесяти лет, но было очевидно, что в молодости она была красавицей. Нас тогда поразило ее сходство с Марлен Дитрих. Впоследствии мы узнали, что Татьяна и Марлен были близкими подругами и действительно так похожи, что их принимали за сестер.

Татьяна оглядела нас испытующим взглядом и, вероятно, одобрила, потому что, повернувшись к Шмакову, сказала очень низким голосом: «Привези их к нам в деревню на уикенд».

Так началось наше знакомство, перешедшее в дружбу, продолжавшуюся до конца их дней.

В Нью-Йорке Либерманы пользовались огромным влиянием. Для «простого» человека попасть к ним в дом было несбыточной мечтой. Но, помня, что полвека назад они сами оказались в Нью-Йорке в качестве эмигрантов, они прекрасно понимали наши проблемы и относились к нам с необыкновенной сердечностью и вниманием. Их доброта и деликатность помогли нам поверить в себя. Мы с Витей бесконечно будем благодарить судьбу, что нам довелось с ними встретиться, а Бродского и Шмакова – за то, что они ввели нас в их жизнь и в их дом, ставший и для Иосифа, и для Гены, и для нас родным на долгие годы.

Судьба оказалась благосклонной к Александру Либерману. Как и Бродскому, ему выпало редкое для художника счастье – получить мировое признание при жизни. Его живописные работы находятся в лучших музеях мира, о нем написаны сотни статей, множество диссертаций и монографий, на площадях мировых столиц, от Токио и Сеула до Иерусалима, и в крупнейших городах Америки, от Атлантики до Тихого океана, высятся его монументальные огненно-красные скульптуры. Врываясь в однообразие урбанистического пейзажа, они подчеркивают ритм и пульс современного города.

Но Либерман был легендарной фигурой и в мире, диктующем моду и элегантность. В возглавляемой им журнальной империи «Conde Nast Publications» служащие его иначе, чем «царь» или «бог», не называли.

На вершину «модного» журнализма Алекса вознесло сочетание многих талантов. Он был прекрасным администратором и замечательным редактором, обладавшим, к тому же, превосходным вкусом. Любопытно, однако, что и к журналистской, и к административной своей деятельности Алекс относился достаточно иронично. Посмеиваясь в серебряные усы, он шокировал сотрудников заявлениями, что вообще не считает модный журнализм серьезным занятием, а сам служит только для того, чтобы зарабатывать деньги (кстати, огромные). Он говорил: «Испокон века во Франции художники, чтобы общаться друг с другом, часами просиживали в кафе. Вот “Conde Nast” и есть мое кафе». Он любил повторять, что «настоящее искусство требует уединения и одиночества» и что «мастерская художника – это место творческих мук».

И была у Либермана еще одна ипостась – он был талантливым фотографом.

С 1947 по 1959 год он каждое лето отправлялся в Европу «в паломничество» – в студии европейских художников. Видеокамер тогда не существовало. Либерман был вооружен только 35-миллиметровой «лейкой» и блокнотами. Проводя долгие часы в студиях и ателье, он делал тысячи фотографий и заметок.

Художники за работой, их портреты, их полотна и скульптуры, инструменты, которыми они пользовались, их жилье и вещи, предметы, которые являлись для них источником вдохновения. Все фиксировалось тщательно и скрупулезно. Алекс пытался продемонстрировать, из каких зрительных впечатлений рождаются художественные образы того или иного мастера.

Либерман подружился со многими художниками Парижской школы живописи, в том числе и с «отцами» европейского модернизма, которые все еще активно работали: Матиссу было семьдесят восемь лет, Руо – семьдесят шесть, Бранкузи – семьдесят два, Франтишеку Купке – семьдесят восемь лет. Брак, Леже и Пикассо были представителями среднего поколения, им было по шестьдесят пять лет. Все еще молодежью считались Джакометти, Сальвадор Дали, Бальтус.

В результате Либерман опубликовал совершенно уникальную книгу «Художник в своей мастерской», в которой выступил и как фотограф, и как писатель. В необычной форме – эссе и фотографий – он рассказал о величайших художниках современности.

...Пять дней в неделю Александр Либерман являл собой эталон элегантности: темно-синий или темно-серый костюм, крахмальная белоснежная рубашка и строгий галстук.

Но по пятницам Алекс полностью преображался. Вместо строгого костюма – измазанные брюки цвета хаки, спортивная куртка, а зимой – настоящий русский ватник и шапка-ушанка: одно ухо вверх, другое – вниз.

Именно в таком виде мы увидели Либермана во второй раз в его студии в Коннектикуте, в ста милях от Нью-Йорка, куда нас с Витей привезли Бродский и Шмаков.

Собственно, студий оказалось две. «Живописная» – просторное помещение с окнами от пола до потолка – была пристроена ко второму этажу дома. «Скульптурная» представляла собой огромное заснеженное поле в шести милях от поместья. На этом поле, словно динозавры, застыли могучие конструкции – остовы будущих скульптур. В мастерской на краю поля стояли на полках в ряд их модели – по пять-шесть для каждой скульптуры.

Я спросила, какая же из них станет окончательным вариантом. Алекс пожал плечами: «Еще не решил... Вот эта слишком статична, а эта – тяжеловата. Вот эта, пожалуй, мне нравится, хотя повторяет то, что было раньше. Как только приму решение, остальные модели разрушу». – «И вам их не жалко?» – спросила я.

«Ничуть. Мне, знаете ли, довелось в жизни быть свидетелем не только разрушения скульптур и картин, но и крушения величайших цивилизаций».

...Александр Либерман родился в Киеве 4 сентября 1912 года. Его отец, Симон Либерман, управлял крупнейшими лесными угодьями России, включая земли герцога Ольденбургского, дяди Николая Второго, а также был советником правительства по экспорту русского леса.

Его мать, актриса и режиссер Генриетта Паскар, была основателем и директором первого в Москве Государственного детского театра.

После революции Симона Либермана призвали в Кремль. Ленин считал его крупнейшим специалистом в области международной экономики и финансов. В одной из бесед вождь мирового пролетариата настоятельно советовал Либерману вступить в партию. Симон Либерман отказался: «Большевиками, Владимир Ильич, как певцами, не становятся, а рождаются».

До Октябрьского переворота Либерманы жили в Петербурге, а в 1918 году переехали в Москву. В 1919 году по распоряжению наркома Луначарского Генриетта Паскар открыла Детский театр. В нем ставились пьесы Киплинга, «Остров сокровищ» Стивенсона, «Том Сойер» Марка Твена, «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо. Актеры, драматурги, художники и декораторы собирались не только в театре, но и в коммунальной квартире Либерманов. Генриетта Паскар поощряла сына делать эскизы и рисунки к декорациям. Семилетний Алекс, не больше 1 метра 20 сантиметров ростом, постоянно находился среди десятиметровых декораций русских конструктивистов, и именно они, а также Царь-пушка в Кремле и собор Василия Блаженного были, по его словам, самыми сильными зрительными ощущениями раннего детства.

Алекс рассказывал, что в детстве он был нервным и необузданным ребенком, учился отвратительно и в возрасте восьми лет был выгнан из всех приличных московских школ.

В 1921 году Симон Либерман отправился по распоряжению Ленина в Лондон для заключения торговых контрактов и увез сына с собой. Вернулся он с подписанными контрактами, но без Алекса. Словно предчувствуя трагические, неуправляемые события в России, он оставил сына в Англии у своего приятеля, наркома внешней торговли Красина. В его семье Алекс прожил три года.

В 1924 году закрыли Детский театр Генриетты Паскар за то, что она не ставила революционных спектаклей, угодных большевикам. Друзья предупредили, что над их головой сгущаются тучи. Каждый день Симона Либермана вызывали на допросы в ЧК. Каждую ночь с бритвенным лезвием под подушкой он ждал ареста. Спасла его международная известность. В 1926 году он и Генриетта Паскар получили разрешение покинуть Советский Союз. На этот раз – навсегда.

Либерманы переехали в Париж, и Алекс поступил в Академию художеств, где изучал историю искусств, живопись, философию, архитектуру, фотографию и редакторское дело.

Генриетта Паскар стала выступать на парижской сцене в качестве танцовщицы. Ее хореографом была Бронислава Нижинская, эскизы костюмов делал Ланвен, декорации – Марк Шагал. Алекс рисовал афиши.

Окончив Академию художеств, Алекс поступил работать в иллюстрированный журнал «VU» и вскоре был назначен его директором. В 1937 году двадцатипятилетний Либерман получил золотую медаль на международной выставке в Париже за лучший проект иллюстрированного журнала...

В Париже он познакомился с Татьяной Яковлевой и влюбился в нее. Но роман между ними начался далеко не сразу. В это время в Париже находился Маяковский, сходивший по ней с ума. Он засыпал ее розами, посвящал ей стихи и на коленях умолял вернуться с ним в Россию. Татьяна отвергла поэта и вышла замуж за французского дипломата маркиза дю Плесси, назначенного послом Франции в Польше. У них родилась дочь Франсин, ставшая теперь известной американской писательницей Франсин дю Плесси-Грей. В семье ее простодушно и ласково называли «Фроськой».

В 1940 году Германия оккупировала Францию. Маркиз дю Плесси погиб в авиационной катастрофе, летя в Англию к де Голлю, чтобы примкнуть к сопротивлению.

Алекс Либерман взял на себя заботу о Татьяне и ее десятилетней дочери Франсин.

Спасаясь от немцев, они бежали на юг Франции, оттуда перебрались в Испанию, затем – в Португалию, и после года скитаний оказались в Нью-Йорке. Алекс стал работать в журнале «Вог». Татьяна, обладавшая изысканным вкусом, организовала ателье шляп при знаменитом нью-йоркском магазине «Saks Fifth Avenue». Taк началась их американская биография.

В 1960 году состоялась первая персональная выставка абстрактных работ Либермана, а уже десять лет спустя он вошел в плеяду самых признанных американских абстрактных экспрессионистов.

В Нью-Йорке Либерманы занимали трехэтажный особняк (brownstone) на 70-й улице между Лексингтон и Третьей авеню. Жили широко, с дворецким, горничной и кухаркой. До 1978 года у них устраивались грандиозные рауты и приемы, о которых на следующий день извещала «Нью-Йорк Таймс» в разделе «Светская хроника». Нам довелось присутствовать на одном из последних – в честь выхода книги Гены Шмакова о Барышникове.

Алекс и Татьяна были по настоящему любящей парой и, несмотря на (а может, благодаря) абсолютно противоположным характерам, жили в мире и удивительной гармонии. Алекс – сдержанный, учтивый, невозмутимый, ироничный. Американцы одобрительно называют такой характер «cool». Никогда мы не слышали ни резкого слова, ни повышенного голоса, ни раздраженной интонации. У Татьяны все чувства были написаны на лице. Если человек ей не нравился, был чем-то неприятен, он узнавал об этом в тот же миг. И мнения своего она никогда не меняла, то есть вердикт обжалованию не подлежал.

Познакомившись с Бродским, они сразу почувствовали его неординарность и оценили его уникальный поэтический дар. Относились к нему с невероятным пиететом, или, как выражался грубиян Гена Шмаков, «носились с ним как с писаной торбой». Будучи людьми тонкими, они прекрасно понимали, чего он лишился в чужой стране, и делали все, чтобы в их доме он чувствовал себя непринужденно.

А Гену Шмакова Либерманы полюбили как родного сына – ведь общих детей у них не было. Думаю, что именно благодаря дружбе с Иосифом и Геной и мы с Витей оказались в фаворе.

В 1981 году Татьяна серьезно заболела, перенесла операцию, и врачи запретили длительные поездки в Европу. Да и с многолюдными «городскими» приемами тоже было покончено.

Каждую пятницу Либерманы уезжали в свое поместье, которое мы прозвали «Либерманией». Находилось оно в штате Коннектикут, в двух часах езды от Нью-Йорка. И мы часто получали приглашения провести у них уикенд.

Двухэтажный белый деревянный дом выглядел снаружи вполне скромно. Единственным архитектурным «излишеством» являлась уже упомянутая студия, пристроенная к дому. Алекс занимался живописью в первой половине дня. И всегда под музыку. Это могли быть «Бранденбургские концерты» Баха или Гайдн, но чаще – рок-н-ролл. Он уверял, что абстрактный экспрессионизм лучше всего сочетается с Мадонной, Майклом Джексоном и Тиной Тернер.

Иногда он разрешал нам наведаться в студию и спрашивал, что мы думаем о той или другой картине, находящейся в работе. Не так-то просто сказать что-нибудь вразумительное о строго абстрактных полотнах. Алекс серьезно выслушивал наш лепет, только в глазах его прыгали насмешливые искорки. Проще всего сказать «нравится – не нравится», но я не помню, чтобы кто-нибудь сказал Алексу в глаза «не нравится».

Впрочем, однажды какое-то замечание Виктора Штерна показалось Либерману интересным, и в награду он подарил нам одно из своих живописных полотен.

Сердцем дома была просторная гостиная с камином. В углу у окна размещался круглый стол со стеклянной столешницей, за которым могли усесться не более восьми человек. Так что большие приемы устраивались а la fourсhette.

Дом был обставлен просто. Внутри все белое: белые стены, белые полы, белая мебель, белые ковры, белые рамы зеркал. Даже телевизор белый. Единственные цветовые пятна в гостиной – розы в напольных вазах и живопись: картины Алекса, оригиналы Брака и Пикассо. Две стены дома – стеклянные, и кажется, что гостиная и природа за окном представляют собой единое целое. С одной стороны – вид на их английский парк со скульптурами Либермана, с другой – на сад, в котором высажены двести пятьдесят кустов роз. Рядом с домом – бассейн с подогретой соленой водой, который Татьяна на итальянский манер именовала «писиной». А вдали куда хватает глаз – голубые холмы и гуляющие олени. По вечерам особо любопытные из них подходили к дому и заглядывали в окна. Кроме них, самих Либерманов и их гостей, в поле зрения не было ни одной живой души.

Впрочем, гости не переводились. С 1980 по 1990 год приемы проходили в Либермании, ставшей неким художественным салоном, куда приглашались художники, писатели, поэты, известные дизайнеры. Среди них – и соседи, нью-йоркские знаменитости, и международные звезды. Бывали писатели Стайрон, Артур Миллер, Том Вульф, Гор Видал, Франсуаза Саган (прямо из Парижа, откроешь крышку – пар). Приезжали «галерейщики», греческие миллиардеры Гулантрисы (в прошлом друзья Онассиса и Марии Каллас), дизайнеры Ив Сен-Лоран, Оскар де Ла Рента. Бывал и Генри Киссинджер с женой Нэнси. Он был похож на вялого и угрюмого филина.

Часто появлялась светская львица, дизайнерша баронесса Дайана фон Ферстенберг, которая так любила Либерманов, что даже детей своих назвала Татьяна и Алекс. Познакомившись в Либермании с Бродским, баронесса совершенно потеряла голову. Восторгалась его пиджаками и туфлями, говорила с ним «об умном», флиртовала и зашла так далеко, что прочла несколько его стихотворений (разумеется, по-английски). Иосиф излучал ледяное высокомерие – он терпеть не мог суетливых брюнеток и откровенно это демонстрировал.

Бродский (как и Татьяна Либерман) не снисходил до того, чтобы скрывать свои чувства. В первые же минуты знакомства с новым человеком было ясно, есть у него шансы и в будущем «быть с Иосифом знакомым» или он «обречен».

Благодаря Шмакову в Либермании устраивались царские пиры. Гена создавал немыслимые шедевры, которым позавидовали бы лучшие французские повара.

По уикендам Гена готовил нечто невообразимое и во время стряпни включал на полную мощность Марию Каллас. Сочетание итальянской оперы и американского рока, несущегося из студии, создавало, мягко выражаясь, своеобразный звуковой фон, требующий крепкой нервной системы...

Перед самым приездом гостей утомленный стряпней Шмаков разваливался отдыхать в гостиной, на белом диване, в пропотевшей футболке, шортах и кедах с развязанными шнурками. Мольбы Татьяны переодеться к столу встречали яростный отпор: «Я, кажется, в штанах, но если мой вид тебя шокирует, могу вообще не выходить». (С Татьяной Гена был на ты.) С этими словами наш enfant terrible удалялся в свою комнату, хлопал дверью и закрывался на ключ.

Татьяна посылала меня уговорить его побриться и надеть брюки. «Только, пожалуйста, деликатно, чтобы не обидеть».

Я подходила к его комнате и «деликатно уговаривала» за дверью: «Генка, что за хамство? Какого хрена ты вы...бываешься? Чего измываешься над стариками? Посади свинью за стол...» Дверь открывалась, и брюки надевались.

Шмаков вел себя так инфантильно из-за мучивших его комплексов: он-де бедный русский эмигрант, взят из милости в богатый дом и готовит для хозяев... Поэтому пусть знают, что плевать он хотел на «звездных» гостей.

Эту особенность – «плевать на звездных гостей» – еще в 1965 году отметил Яков Гордин в посвященном Гене стихотворении.

Тот, кто о власть слегка потерся, — Тому, конечно, невдомек, Что наше тонкое фрондерство — Убитой гордости комок. <...> Зачем плюмаж на треуголке? Будь зыбок, мыслящий тростник. Так упоительно и горько Великих мира подразнить. «Памяти птицы»

Алекс и Татьяна обожали Гену, восхищались его энциклопедическими знаниями, ценили в нем чувство юмора и безупречный литературный вкус. Его умение сделать лучший в мире кокиль или буйабес оказывалось всего лишь приятным добавлением к «алмазным россыпям знаний».

Алекс был к поэзии равнодушен, но Татьяна любила и прекрасно знала Серебряный век. Знаток русской поэзии Шмаков обладал феноменальной памятью. Так что эти двое нашли друг друга. Вместе они являли собой примечательную картину: в шезлонгах, среди розовых кустов, с видом на необъятные американские дали, – они часами читали наизусть Блока, Анненского, Гумилева, Мандельштама, Ахматову и Цветаеву. Не был забыт и Маяковский. А когда к ним присоединялся Иосиф, Татьяниному счастью не было предела.

С появлением Бродского, Барышникова, Шмакова, Лены Чернышевой и Штернов в Либермании образовался устойчивый «русский круг». Татьяна никогда не любила английский язык, дома с Алексом они говорили либо по-русски, либо по-французски. С нашим появлением русский все больше и больше входил в обиход. Друзья Алекса и Татьяны не без ревности шутили, что Либермания стремительно «обрусевает» и становится похожей на русскую дачу из чеховской пьесы – с долгими застольями, водкой из морозилки, пельменями, чаями с вареньем, спорами о литературе и разговорами «за жизнь». Правда, в штате Коннектикут ощущалась нехватка черного хлеба, кислой капусты и русской селедки. Доставлять их в Либерманию из Бостона было нашей приятной обязанностью.

Элегантный, гостеприимный дом посреди американских просторов, голубой бассейн, розовый сад, книжные новинки в «диванной», изысканная кухня – все это делало Либерманию настоящей райской обителью. Мы посвятили ей и ее владельцам так много стихов, частушек и песен, что хватило бы на целый поэтический сборник. Вот один из моих шедевров:

* * * Если с овчинку вам кажется небо, Если вас мучают страхи и мании, Бросьте в котомку рыбешки и хлеба, Двигайтесь в сторону Либермании. Мчитесь вперед по полям и дорогам, Сквозь города и леса пролетая, Мчитесь без страха по горным отрогам, Беды свои позади оставляя. Ждет вас искусство: скульптуры, картины В розовых райских садах утопают. Синие воды соленой писины Негу блаженную вам обещают. Льется вино из хрустальных графинов, Песнь задушевная сладко поется, Спится без снов на пуховых перинах... «Ах, повторите, как место зовется?» Нет, не ищите на карте названия, Тайный оазис – моя Либермания!

Роскошный образ жизни и обслуживающий персонал – садовник, горничная, шофер, живущая медсестра, два инженера для расчетов устойчивости либермановских гигантских скульптур – стоили астрономических денег.

«Страшно себе представить, – говорил Бродский, – что будет с Татьяной, Генкой и самой Либерманией, если с Алексом что-нибудь случится». (Как-то само собой подразумевалось, что Алекс, уже перенесший инфаркт, с вырезанной опухолью в желудке и диабетом, уйдет раньше всех.)

Впрочем, судьба распорядилась иначе. Первым, 21 августа 1988 года, в возрасте 48 лет умер Гена Шмаков. Три года спустя, 28 апреля 1991 года, умерла Татьяна Алексеевна Либерман.

Кончина Татьяны, с которой Алекса связывали пятьдесят лет счастливого брака, была для него страшным ударом, повлекшим второй, тяжелейший инфаркт. Единственным шансом спасти его была операция на сердце, но врачи сомневались, что он сможет ее перенести. Алекс настоял, и операция прошла успешно. Выходила его медсестра Мелинда, которая до этого в течение нескольких лет ухаживала за Татьяной и на руках у которой Татьяна скончалась.

Полуиспанка-полукитаянка, Мелинда родилась и выросла на Филиппинах. Она была преданная и деликатная, обладала живым и быстрым умом и прекрасным чувством юмора. Ее уход и забота не только спасли Алексу жизнь, – он вернулся к полноценной творческой деятельности.

Впрочем, один он жить уже не мог и попросил Мелинду к нему переехать. Но в Либермании Алекс оставаться не захотел. Там все было создано руками Татьяны. Без нее и дом, и розовый сад были безжизненны и пусты. Алекс продал свое поместье, чтобы никогда туда больше не возвращаться.

Два года спустя он женился на Мелинде Печангко и прожил с ней восемь счастливых лет.

Лето 1992 года Алекс и Мелинда провели на Лонг-Айленде, где Алекс снял огромный дом на берегу океана. В конце августа мы с Витей получили писменное приглашение приехать туда 4 сентября на люао. Что такое люао, мы понятия не имели, пока не сообразили, что 4 сентября Алексу исполняется восемьдесят лет.

Алекс дал Мелинде carte blanche устроить праздник по ее вкусу и усмотрению, и вкус ее поразил всех, включая юбиляра, своей экстравагантностью. Этому юбилейному приему посвящена целая глава из монографии о Либермане (Dodie Kazanjian. Аlex. New York, Аlfred Knopf, 1993).

Оказалось, что люао – это «бал по-филиппински». Собралось около ста пятидесяти гостей – родственники, коллеги, издатели и вся нью-йоркская «журналистская знать». Прилетели друзья из Европы. «Русская делегация» была представлена Бродским, Барышниковым с Лизой Райнхарт и двумя их детьми – шестилетним Питером и грудной Анной, а также Витей и мной.

В небе кружил самолет, тянущий за собой плакат «Happy birthday dear Alex». Перед домом на берегу океана построили деревянную сцену, на которой выступала с экзотическими танцами труппа Филиппинского национального балета, гастролировавшая в это время в Нью-Йорке. Мелинда просто договорилась об отмене очередного спектакля и наняла труппу развлекать гостей. Даже Татьяна не позволяла себе такого размаха.

В новом джинсовом костюме, белый как лунь, Алекс, кажется, впервые после смерти Татьяны радовался жизни и простодушно удивлялся Мелиндиной фантазии.

Не знаю, кто все это готовил, но меню было разнообразным и эклектичным. Во-первых, таинственные филиппинские блюда с непроизносимыми названиями. Из чего состояли, сказать трудно; впрочем, ощущалось присутствие разнообразных морских тварей. А «из узнаваемых» – жареные поросята, утки, куропатки, морской басс – рыба величиной с акулу, запеченная в черной икре... Всего не перечислить. В центре терассы, на столе, был устроен мини-фонтан, из которого на трех уровнях било шампанское. Подножье трехэтажного фонтана представляло собой гигантский шоколадный торт, на котором золотыми (но съедобными) буквами были написаны пожелания здоровья, душевного покоя и творческих удач.

Я описываю все эти роскошества, к которым «лично сама» не имею никакого отношения, просто из «социально-этнографических» соображений. Интересно, что режиссером этого помпезного праздника оказалась медсестра из филиппинской глубинки.

Среди гостей был врач Либермана доктор Розенфельд. Алекс верил в него как в бога. Ему он был обязан удачной операцией и чудесным выздоровлением. Одно время Розенфельд лечил и Бродского, но недолго. Иосиф говорил, что Розенфельд «ни хрена в кардиологии не понимает» и что он напортачил во время его первой операции на сердце. Бродский люто возненавидел Розенфельда и иначе чем «безграмотным дураком» не называл. Наш поэт, как известно, в выражениях не стеснялся.

И тут, на люао, Бродский столкнулся с ним нос к носу. «Все еще курите?» – спросил Розенфельд, пожимая ему руку.

Иосиф, единственный «курильщик» в этом светском собрании, удалялся курить «с глаз долой», за автомобильную стоянку. Чтоб не было скучно, звал меня с собой. В память врезалась «телепатическая» сцена: мы стоим, прислонившись к капоту чьего-то «мерседеса», я за компанию зажигаю сигарету. Уже стемнело. Море совершенно неподвижно, над головой – россыпи слишком крупных и слишком ярких звезд. «Мутанты они, что ли?» – говорит Иосиф.

Я подумала о невероятных виражах наших судеб. Была Мойка, улица Пестеля, Юсуповский сад, Комарово, дом Цеха на Неве, Марсово поле, Павловск... Другой континент, другая жизнь... Куда нас занесло? Как мы тут оказались?

«Невероятно, Людка, куда нас занесло, как мы тут оказались, – вслух отвечает на мои мысли Иосиф, – Лонг-Айленд, фонтан с шампанским, люао... бред какой-то».

Гости разъехались поздно вечером, а Иосифа, Мишу с семьей и нас Алекс с Мелиндой оставили ночевать, чтобы утром доесть, допить и всласть почесать языками. Остался и доктор Розенфельд с обвешанной жемчугами супругой. Узнав об этом, Бродский нахохлился и сказал, что он «идиот, что согласился остаться, а теперь отваливать неудобно».

К счастью, Розенфельды укатили на заре, до завтрака. Лиза с детьми и Витя еще спали, а мы втроем пошли гулять по бесконечному пляжу, и я почему-то запомнила это тихое утро без солнца, светло-серое жемчужное море и рассказ Барышникова о Японии, из которой он вернулся два дня назад.

А накануне, в разгар праздника, стоя у «шампанского» фонтана, Алекс рассказывал Бродскому об идее своей новой книги.

Каждый год, в течение двадцати лет, он бывал в Риме и проводил много времени на Капитолийском холме. Трапецеидальная площадь, окруженная тремя дворцами, с конной статуей Марка Аврелия в центре – этот эпицентр Римской Империи, – поражала и очаровывала Либермана своим эстетическим совершенством. Скульптуру Марка Аврелия работы Микеланджело он фотографировал в разное время года, в разное время дня, в самых разнообразных ракурсах, при самом различном освещении. Собралась настоящая коллекция уникальных фотографий, и Либерман считал, что настало время эти фотографии издать.

Зная, как Иосиф знает и любит древний Рим, Алекс спросил Бродского, не согласится ли он написать для этой книги эссе о Римской Империи и Марке Аврелии. (Я в очередной раз поразилась его деликатности – просьба сопровождалась словами «мне неловко вас беспокоить, я понимаю, как вы заняты, но если вы найдете время... и т. д.)

Иосиф охотно согласился, и Алекс через несколько дней прислал ему коробку с фотографиями.

Два года спустя, в 1994 году, вышла книга «Campidoglio» – художественный альбом фотографий Александра Либермана, предваряемый блистательным эссе Иосифа Бродского.

Если Либерман был очарован скульптурой Микеланджело и архитектурным шедевром, созданным вокруг статуи, то Бродский был поклонником и почитателем Марка Аврелия.

«Его любили историки, его любили философы, – писал в своем эссе Бродский. – Он был образцом императора-философа, и сегодня мы вспоминаем о нем в основном благодаря его знаменитым “Медитациям”. Если эта книга не сделала из нас цивилизованных людей, что сделает?»

Смешная деталь: Алекс и Иосиф подарили «Campidoglio» Барышникову с такой надписью:

Man and his horse couldn’t do worse then putting in use two Russian Jews.

По смыслу это посвящение можно перевести так: «Человек и его конь не могли придумать ничего худшего, чем использовать для своего прославления двух русских евреев».

* * *

Через год после смерти Татьяны, 8 мая 1992 года, скончалась Марлен Дитрих, с которой Либерманов связывали сорок три года тесной дружбы.

Татьяна и Марлен познакомились на юге Франции, на Антибах, перед войной и сразу очень сблизились. Между ними было много общего, и даже внешне их принимали за сестер. Татьяна рассказывала, что в Марлен – величайшей звезде «шоу-бизнеса» – мирно уживались два совершенно противоположных человека. С одной стороны – роковая, соблазнительная «femme fatale», с другой – домашняя, милая, скромная женщина, чудная кулинарка, верный друг, готовая везти через весь город куриный бульон заболевшей приятельнице. K Татьяне и Алексу была обращена именно эта, солнечная сторона Марлен Дитрих. Алекса поражала невероятная фотогеничность Марлен, и он часто фотографировал ее и на сцене, и дома, и на отдыхе. Естественно, что за долгие годы у него скопились сотни ее портретов. Марлен – в ролях и на подмостках, Марлен – легенда, покорявшая сотни тысяч человек на всех континентах. И Марлен дома с друзьями, на кухне или в саду с внуками.

Выбрав неопубликованные фотографии Марлен Дитрих из своего архива, Либерман издал книгу «Marlen: An Intimate photographic Memoir». K ней была приложена кассета наиболее популярных ее песен, и в том числе знаменитая «Лили Марлен», столь любимая Бродским и непременно исполняемая им после двух-трех рюмок водки.

Алекс прожил долгую, удивительно разнообразную жизнь. Его окружали яркие и интересные люди. И, посколько фотография была не просто его хобби, но одной из профессий, у него накопился колоссальный архив фотопортретов. В 1995 году он решил издать своего рода фотодневник. Так появилась новая книга Либермана под интригующим названием «Then» («Тогда»). В ней фотографии его семьи, любимых женщин, друзей, коллег – скульпторов и художников, знаменитых европейских дизайнеров, писателей, актеров, нобелевских лауреатов. Есть и две фотографии Бродского в Либермании.

Всех запечатленных Либерманом друзей не перечислить, но вот некоторые имена: дочь Леонида Красина Люба, с которой у Алекса был бурный, но скоротечный роман, Коко Шанель, Кристиан Диор, Альберто и Аннетт Джакометти, Сальвадор Дали с женой, Пикассо, Брак, Матисс, Шагал, Осип Цадкин, Ле Корбюзье, Макс Эрнст, Стравинский, Марк Ротко, Трумен Капоте, Владимир Горовиц, Миша Барышников с семьей, европейские аристократы, настоятельница монастыря сестра Александра – в прошлом румынская принцесса Илеана.

Я привела эти полтора десятка имен, потому что, действительно, невероятный калейдоскоп людей, с которыми Либермана сталкивала судьба, не просто изумляет, но огорошивает.

В сентябре 1997 праздновалось восьмидесятипятилетие Либермана. На этот раз прием был устроен в его студии на Манхэттене, с видом на весь Нью-Йорк. Я привезла в подарок московский журнал «Prestige», в котором было опубликовано мое эссе о его жизни и творчестве.

– Пока еще не успел прочесть, сразу же скажите, чем кончается моя жизнь? – спросил Алекс, принимая подарок и цокая языком при виде своего портрета.

– Этого я, разумеется, не знаю, но думаю, что последним произведением останется только что опубликованная книга «Then». У меня создалось впечатление, что это своего рода, «Подводя итоги». Я права?

– Абсолютно нет. Я только что закончил книгу о греческих, французских и итальянских храмах. Называться будет «Prayers In Stone» («Молитвы в камне»). Надеюсь, что она выйдет в свет месяца через два.

«Молитвы в камне» оказались его последней книгой.

В начале 1999 года Мелинда настояла, чтобы они переехали в Майами. Нью-йоркские температурные колебания, ветры и высокая влажность были для Алекса трудно переносимы. Он мечтал съездить с Мелиндой на Филиппины, но она не решилась позволить Алексу столь длительное путешествие.

Александр Либерман скончался на руках у Мелинды в Майами 17 ноября 1999 года на восемьдесят восьмом году жизни. В завещании он распорядился, чтобы тело его было кремировано и прах увезен на Филиппины, на родину Мелинды.

Сороковой день со дня его смерти отмечался чрезвычайно помпезно в Нью-Йорке, в музее «Метрополитен», который в этот день был закрыт для широкой публики. Мало кто удостаивaется такой чести. Друзья и коллеги съехались из разных городов Америки и Европы. Было произнесено много речей, отдающих дань этому замечательному человеку.

С искренней любовью, нежностью и мягким юмором говорил об Алексе Сай Ньюхаус, владелец журнальной империи «Conde Nast Publications».

В частности, он сказал: «В течение пятидесяти лет Алекс надевал по утрам обыкновенный серый или синий костюм, обычную белую рубашку и галстук. Это были единственные обыкновенные вещи, которые он делал в течение дня. Все остальное было экстраординарным».

Глава XVII СОРОКАЛЕТИЕ И АЛЬМАНАХ «ЧАСТЬ РЕЧИ»

24 мая 1980 года Иосифу Бродскому исполнялось сорок лет. За несколько месяцев до дня рождения позвонил Гриша Поляк и спросил, не хочу ли я войти в редколлегию альманаха, который он собирается издать к этому дню. Конечно, я сочла за честь.

Альманах «Часть речи» предполагалось сделать в будущем периодическим изданием, отражающим литературно-художественный процесс текущего столетия.

В редколлегию вошло шесть человек: Петр Вайль, Александр Генис, Сергей Довлатов, Лев Лосев, Геннадий Шмаков и я. Кроме рижан Вайля и Гениса – литераторов на полпоколения моложе нас, – члены редколлегии были ленинградцами, знающими Иосифа и друг друга много лет.

Сейчас, держа в руках этот альманах, я испытываю нечто вроде болевого укола в сердце. На его страницах собралось несколько очень дорогих мне людей. Их уже нет в живых.

Нет издателя Поляка и нет юбиляра Бродского. Нет Сережи Довлатова и Гены Шмакова, с которыми связана лучшая четверть века моей жизни. Нет Татьяны Яковлевой-Либерман, выступившей в «Части речи» со своими воспоминаниями. Ушли из жизни Леша Лосев и Петя Вайль.

Гриша Поляк просил меня участвовать в альманахе в трех ипостасях: автора, редактора и «добытчика», то есть мне было поручено достать для альманаха ранний рассказ Набокова и малоизвестное интервью с ним, которое мы хотели перевести на русский язык.

В качестве своего вклада я предложила рассказ «Верите ли вы в чудеса?». Прототипом главного героя Валерия явился Гена Шмаков. После его смерти в 1988 году я посвятила этот рассказ ему.

Раздобыть рассказ Набокова было непростой задачей. Требовалось разрешение его вдовы Веры Евсеевны, которая была человеком жестким и несговорчивым. Она давала согласие на публикацию Набокова только зарекомендовавшим себя изданиям с высокой репутацией. Наш еще не существующий альманах таковым пока не являлся. Гриша не без основания боялся, что она откажет неизвестному издателю неизвестного альманаха публиковать, к тому же бесплатно, рассказ из наследия ее мужа. Тут могли помочь только личные контакты. Именно поэтому достать набоковский рассказ Гриша поручил мне.

Случилось так, что наша семья была давно и хорошо знакома с младшей сестрой Набокова Еленой Владимировной Сикорской. В отличие от своего брата, Елена Владимировна часто приезжала в Ленинград и бывала у нас в гостях. Когда мы эмигрировали, она навещала нас в Риме, и мы несколько раз гостили у нее в Женеве. Она возила нас в Монтре, где Набоков жил, и на деревенское кладбище в Кларенсе, где он похоронен.

Я позвонила Елене Владимировне и спросила, как подступиться к Вере Евсеевне, чтобы она отнеслась к нашей просьбе благосклонно. Елена Владимировна обещала, что замолвит за нас слово.

Она позвонила через два дня и сказала, чтобы я написала Вере Евсеевне письмо с описанием целей и задач нашего альманаха и перечнем его авторов. (Имен, ничего ей, разумеется, не говорящих.) Вскоре от Веры Евсеевны пришел ответ. Он написан по-английски, я привожу его в русском переводе:

Моntreux-Palace Hotel

1820 Montreux, Switzerland

February 19, 1980

Дорогая миссис Штерн

Спасибо за Ваше письмо от 11 февраля.

У меня нет возражений против публикации в первом номере Вашего альманаха «Часть речи» рассказа моего мужа «Случайность».

Пожалуйста, поставьте копирайт: «copyright @ 1975 by Vladimir Nabokov»

Что касается перевода интервью с ним, я могу дать Вам знать, согласна ли я на публикацию его по-русски, только после того, как Вы укажете мне, какое именно интервью Вы имеете в виду, и пришлете мне перевод для одобрения.

С лучшими пожеланиями,

Искренне Ваша

Вера Набокова (Mrs. Vladimir Nabokov)

Я рассыпалась в благодарностях и обещала прислать ей экземпляр «Части речи», как только альманах будет готов. К сожалению, пока мы чухались, стало ясно, что нам не успеть перевести к сроку выбранное интервью, представить на ее суд и получить согласие (или отказ).

Я рассказываю об этих подробностях, чтобы объяснить, в какое неловкое попала положение после выхода в свет нашего детища.

По замыслу Гриши Поляка, члены редколлегии должны были просмотреть материалы, в том числе и произведения друг друга. И тут начинается, то, что Бродский уничижительно называл «русские дела».

Авторы присылали или приносили Грише свои тексты в последнюю минуту, и о том, чтобы члены редколлегии успели с ними ознакомиться, не могло быть и речи.

Поляк впервые показал нам со Шмаковым «Часть речи» в уже готовом виде вечером 23 мая, то есть накануне дня рождения Бродского.

А льманах открывается стихами Бродского, посвященными Марине Басмановой: «Ты, гитарообразная вещь со спутанной паутиной...» За ним следует его эссе «Ленинград», написанное по-английски и блестяще переведенное Лешей Лосевым.

А затем – интервью, данное Бродским Соломону Волкову, под названием «Нью-Йорк: пейзаж поэта».

Позволю себе привести маленький отрывок из него:

Волков: В первом номере возобновившего свой выход высоколобого «Кэньон ревью» был помещен сделанный вами перевод стихотворения Набокова – с русского на английский. Возникла интересная историко-лингвистическая ситуация. Что Вы испытывали, переводя набоковское стихотворение?

Бродский: Ощущения были самые разнообразные. Во-первых, полное отвращение к тому, что я делаю. Потому что стихотворение Набокова – очень низкого качества. Он вообще, по-моему, несостоявшийся поэт. Но именно потому, что он несостоявшийся поэт, он – замечательный прозаик. Это всегда так. Как правило, прозаик без активного поэтического опыта склонен к многословию и велеречивости. Итак, отвращение. Когда издатели «Кэньон ревью» предложили перевести мне стихотворение Набокова, я сказал им: «Вы что, озверели, что ли?» Я был против этой идеи. Но они настаивали – я уж не знаю, исходя из каких соображений (было бы интересно проследить истоки этой настойчивости). Ну, я решил – раз так, сделаю, что могу. Это было с моей стороны такое озорство не озорство... И я думаю, между прочим, что теперь – то есть по-английски – это стихотворение Набокова звучит чуть-чуть лучше, чем по-русски. Чуть-чуть менее банально. И, может быть, вообще лучше переводить второстепенных поэтов, второсортную поэзию, как вот стихи Набокова. Потому что чувствуешь, как бы это сказать... большую степень безответственности. Да? Или, по крайней мере, степень ответственности чуть-чуть ниже. С этими господами легче иметь дело[15].

Можно представить себе, что я почувствовала, прочтя этот пассаж.

Да, Набоков не являлся поэтом «нумеро уно». Он сам это знал и не строил относительно своего поэтического дара особых иллюзий. Но «с этими господами легче иметь дело» – тон оскорбительный и непристойный.

Извинением мог послужить тот факт, что альманах готовился как сюрприз (или полусюрприз), и Бродский, скорее всего, понятия не имел, что в него будет включен набоковский рассказ. Возможно, знай он об этом, повел бы себя деликатнее и лягнул Владимира Владимировича при другом удобном случае.

Думаю, также, что этот «антинабоковский» выпад не попал бы на страницы альманаха, если бы я в качестве члена редколлегии получила текст этого интервью заранее. Я попросила бы Иосифа убрать этот пассаж. Надеюсь, он выполнил бы мою просьбу, тем более что интервью ничуть бы от этого не пострадало... А если бы заупрямился, я могла вовремя выйти из редколлегии, чтобы не выглядеть в глазах набоковской семьи неблагодарной тварью.

Но это еще не все. Второй «антинабоковский» удар последовал от критиков Вайля и Гениса. В альманахе был помещен их очерк «Литературные мечтания». В этом эссе, снабженном графиками-стрелками, лихо, «с молодым задором», анализируется современная русская проза и ее лучшие представители: Солженицын, Искандер, Войнович, Аксенов, Ерофеев, Попов, Битов, Довлатов. У авторов нашлись теплые слова и для Мамлеева, и для Лимонова:

Лимонов написал талантливую исповедальную прозу, в отчаянной попытке довести до крайнего предела познание самого себя. Такая проза пишется раз в жизни, ни повторить, ни переписать не выйдет... (речь идет о романе «Это я, Эдичка». – Л. Ш.).

И вот после глубокого анализа талантливой исповедальной современной прозы, наши Белинский и Добролюбов кончают свой очерк таким grand finale:

...Когда литература поверит в то, что что она и есть главное духовное сокровище мира – сама по себе, а не как учебник жизни, – начнется новый, не такой шумный, но, может, блестящий этап. И знаменем его будет порожноослепительный Набоков!

Порожноослепительный – единственное определение, которого удостоилась проза Набокова...

Я оказалась в действительно идиотском положении. Ведь я обещала прислать экземпляр альманаха и Елене Владимировне, и Вере Евсеевне. Прорыдав полдня на груди Гены Шмакова, я позвонила Поляку и красноречиво выразила свое мнение. Очевидно, слишком красноречиво, потому что в последующих аннотациях первого номера альманаха «Часть речи» член редколлегии и автор Людмила Штерн не упоминается, а фигурирует под псевдонимом «и др.».

Но и без альманаха «Часть речи» празднование сорокалетия Бродского оставило достаточно болезненный шрам в моей душе. Мы со Шмаковым даже придумали этому дню имя: «ДНО» – День Незаслуженных Обид.

Той весной я курсировала между Бостоном и Нью-Йорком, спорадически работая в художественной галерее Эдуарда Нахамкина. Менеджером галереи был Роман Каплан. Я называлась PR – public relations. У Нахамкина выставлялись русские художники-эмигранты, в том числе Шемякин, Целков, Неизвестный и Тюльпанов. В мои обязанности входило их пропагандировать, приглашать народ на вернисажи и приводить в галерею «богатых и знаменитых».

Своего жилья у меня в Нью-Йорке не было, и я останавливалась у Гены.

Недели за полторы до дня рождения Иосифа мы начали размышлять о подарке. Интеллектуальный Гена сказал, что поищет что-нибудь интересное у букинистов. Или подарит пластинки Гайдна и Перселла. Приземленная я склонялась к «чему-нибудь хозяйскому»: к посуде, кастрюле или постельному белью. Иосиф был на редкость непритязателен и равнодушен к домашнему комфорту. Вряд ли он сам ходил по магазинам и покупал себе что-нибудь утилитарное. Да и гости, скорее всего, постесняются дарить поэту домашнюю утварь.

Я остановилась на бокалах и рюмках – все же у него бывает народ, и этот народ пьет. Купила, красиво упаковала, перевязала алыми лентами. А Шмаков, рыская по букинистам, все еще не нашел достойного подарка. Но дня за три до юбилея Гена сообщил, что они с Леной Чернышовой присмотрели в антикварной лавке настольную лампу и собираются купить ее вскладчину: «Лампа – красавица, Жозефу понравится...»

– Откуда ты знаешь, что ему нужна лампа? – поинтересовалась я.

– Да он вчера звонил, приглашал... Я спросил, что подарить, и он сказал, хорошо бы настольную лампу.

– Слушай, а мне-то он не звонил.

– Откуда он знает, что ты в Нью-Йорке? Наверно, домой звонил, спроси у Витьки.

Оказалось, что и в Бостон Иосиф не звонил.

– Не бери дурного в голову, – сказал Шмаков, – Оська проявится, никуда не денется.

Наступил день рождения. Иосиф так и не проявился. Существует английская поговорка: «Настоящий джентльмен никогда не обидит нечаянно». Значит, неприглашение на день рождения что-то означало; скорее всего, наказание за что-то. Но за что?

Я перебирала в уме свои возможные проступки. То ли я что-нибудь ляпнула, то ли, напротив, чем-нибудь не восхитилась. То ли на меня поступил «компромат» со стороны.

Не забудем, что накануне произошел скандал с альманахом «Часть речи», так что на работу в нахамкинскую галерею в день Осиного рождения я пришла в мрачнейшем настроении. Два часа бессмысленно перебирала бумажки. Но сердце не выдержало, и я набрала его номер. Бродский оказался дома.

– Привет, Жозеф. Как лучше тебя поздравить? Лично или телеграмму послать?

– Пошли меня лучше на х... – ответил поэт.

Меня как кипятком ошпарило. Я настолько остолбенела, что просто положила трубку на стол.

Шмакова не было дома. Я пнула коробку с бокалами ногой, приняла душ и рухнула на диван упиваться своим горем. И тут зазвонил телефон.

– Киса, прости меня... Я полный идиот и кретин...

Услышав его голос, я буквально захлебнулась от слез.

– Киса, мяу... не плачь... приходи и плюнь мне в рожу.

– Иосиф, что произошло? За что ты меня так?

– Считай, что я психопат. Не обращай внимания... Прошу тебя....

– Скажи мне, что случилось?

– Людка, потом разберемся, приходи, слышишь?

– Но, все-таки, в чем дело?

– Да понимаешь... Ты общаешься с Бобышевым... И все такое...

– Что за бред! При чем тут Бобышев?

– Ладно... Ни при чем. Прошу тебя, пожалуйста, вечером приходи...

Через час явился Шмаков с антикварной лампой. «Почему сидишь с распухшей рожей?» – ласково спросил он. Я изложила ситуацию. «Идти или не идти?»

Гена сказал, что «идти, двух мнений быть не может, иначе Жозефа замучает еврейский guilt» (чувство вины. – Л. Ш.).

– А между прочим, когда ты видела Бобышева последний раз? – спросил он.

И я вспомнила. Какое-то время тому назад в Бостон позвонил Иосиф и сказал, что в Америке Бобышев... Женился, приехал насовсем и сейчас находится в Нью-Йорке. Спросил, знаю ли я об этом?

Я об этом понятия не имела. Со времени нашего отъезда из Ленинграда прошло четыре года, да и дома мы с Бобышевым уже долго не общались. Правда, перед отъездом в эмиграцию мы поговорили по телефону, и я получила от него милую напутственную открытку.

«У меня к тебе просьба, – сказал Иосиф. – Найди Бобышева и расспроси про Андрея... Как он учится, чем увлекается, что читает... и вообще, какой он?»

Я как раз собиралась в Нью-Йорк. Не помню, кто мне дал координаты Бобышева. Мы встретились в баре неподалеку от Рокфеллер-центра. Выпили по коктейлю, поговорили… В том числе и об Андрее.

Мне было любопытно после стольких лет повидаться с Димой Бобышевым: все же нас связывали общая молодость и годы дружбы. Когда-то я даже «самоиздала» его ранние стихотворения. Переплетенный в оранжевый ситчик томик стихов, написанных между 1955 и 1962 годами, назывался «Партита». Он, как и изданный мной сборник Рейна, был напечатан в пяти экземплярах. К сожалению, у меня ни одного не сохранилось. Оказалось, что у Бобышева осталось от этого «издания» несколько потрепанных листков.

Я выполнила поручение Бродского. Встретилась с Бобышевым и расспросила его про Андрея. Разговор был вялый и тусклый, ничего интересного я не услышала, но, тем не менее, на следующий же день позвонила Иосифу. Помню, что он молча выслушал мой отчет, не задал ни одного вопроса и мрачно хмыкнул «мерси». Наша нью-йоркская встреча с Бобышевым продолжения не имела. Мы даже телефонами не обменялись. Но, видимо, для Бобышева она имела какое-то значение, потому что он упомянул о ней в своем эпохальном произведении «Я здесь».

…С Людмилой мы сговорились встретиться на следующий день за ланчем. При встрече она меня ошарашила:

– Для начала – две новости. Обе, впрочем, не так уж новы. Во-первых, я стала писательницей. А во-вторых, Бродский – гений.

Я встал в позу обличающего пророка и произнес:

– Людмила, имя твое – толпа!

Она остановила для себя такси, я спустился в сабвэй».

На юбилейный праздник к Бродскому я, конечно, пришла, но весь вечер просидела, надувшись, в углу «без всякого удовольствия». События последних дней – «Часть речи» и выходка Бродского – веселью не способствовали. Не помню даже, кто там был и что там было. Но мы с Геной пересидели всех гостей. Я решила, что не уйду, пока не выясню, в чем дело... Разговор наш помню дословно.

– Чем я перед тобой провинилась?

– Ты за моей спиной дружишь с Бобышевым.

– Ты же сам попросил меня встретиться с ним!

– А ты и рада стараться! Могла бы отказаться. Ты прекрасно знаешь, как я к этому отношусь!

– Так зачем ты просил? Провоцировал меня, что ли?

– Вы оба ненормальные и глубоко сумасшедшие, – встрял Гена, пытаясь предотвратить новую склоку. – Давайте лучше выпьем!

Но я завелась.

– Имею я право знать, в чем меня обвинают?

– Never mind. Forget it, – проворчал Иосиф.

Он подошел к книжной полке, взял пожелтевший сборник «Остановка в пустыне», чиркнул автограф и протянул мне со словами: «Оцени, солнышко, отдаю последнюю».

Автограф был такой: «Людмиле Штерн от менее яркой звезды». Над словом «Людмила» он нарисовал сердце с двумя стрелами. Одна стрела это сердце пронзала, другая – пролетала над ним.

Я и растрогалась, и расстроилась. Растрогалась потому, что как-то давно пожаловалась, что у меня нет «Остановки», и он это запомнил. А расстроилась, потому что автограф был мало того что язвительным, но еще и двусмысленным.

– Спасибо, Ося, от более яркой звезды, – сказала я. – Все насмешки строишь?

– Киса, ты же Штерн, and I really mean it[16].

Оглядываясь назад, должна сказать, что драматические для меня события этого дня яйца выеденного не стоили. Когда мы с Геной собрались уходить и были уже в дверях, Иосиф встрепенулся: «Подождите, я вам прочту стишок... сегодня сочинил». Он ушел в комнату и вернулся с машинописным листком. Это было одно из самых сильных и пронзительных его стихотворений – «Я входил вместо дикого зверя в клетку...».

Я подумала тогда о разности масштабов чувств и мыслей, посетивших нас в один и тот же день и ощутила неловкость и раскаяние. Что стоили мои мельчайшие сиюминутные обиды и претензии к нему по сравнению с его размышлениями о жизни, в которой он «только с горем чувствует солидарность».

На этой высокой, трагической ноте, наверно, и следовало закончить главу, но не могу противиться соблазну снять напряжение момента и вызвать у читателя улыбку.

Несколько лет назад мне попался в руки один журнал, опубликовавший это стихотворение. (Специально журнал не называю, чтобы не ставить в неловкое положение редактора).

У Бродского:

Я слонялся в степях, помнивших вопли гунна, надевал на себя что сызнова входит в моду, сеял рожь, покрывал черной толью гумна и не пил только сухую воду.

В журнале:

Я слонялся в степях, помнивших вопли гунна, надевал на себя что сызнова входит в моду, сеял рожь, покрывал черной толью гумна и не пил только сырую воду.

Редактор, вероятно, решил, что, несмотря на трудную, горестную свою жизнь, Бродский тщательно следил за своим здоровьем и пил исключительно кипяченую воду. Уверена, что Иосиф оценил бы эту редактуру.

Глава XVIII «РУССКИЙ САМОВАР»

Ресторан «Русский самовар» на 52-й улице около Бродвея стал в наше время нью-йоркским вариантом знаменитой «Бродячей собаки».

В Париже в середине двадцатых таким местом для американской творческой богемы был воспетый Хемингуэем ресторан «Куполь». А для русских эмигрантов в Париже эту роль после Второй мировой войны стал играть ресторан «Доминик» на Монпарнасе. Владел им эмигрант из Петербурга Лев Адольфович Доминик. Это был образованный человек, искусствовед и театральный критик, время от времени писавший рецензии на парижские спектакли и даже учредивший премию «Доминик» за лучшую театральную постановку года. Его квартира над рестораном представляла собой настоящий музей, где была собрана ценнейшая коллекция русской живописи – Кандинский, Шагал, Ларионов, Гончарова, Любовь Попова... Доминик также собирал русский фарфор и серебро, и когда я была у него в гостях, показал серебряный топорик Петра Первого, которым государь якобы сделал несколько символических взмахов в день закладки будущего Петербурга. (Я, разумеется, не ручаюсь за подлинность этого топорика.) Кухня в ресторане была превосходной, но не это обстоятельство сделало его знаменитым. В нем собирались русские поэты, писатели, художники и музыканты, превратившие «Доминик» в своего рода интеллектуальный клуб.

Таким артистическим клубом в Нью-Йорке стал «Русский самовар», возглавляемый Романом Капланом.

В «прошлой жизни» Роман тоже был искусствоведом. Для этой профессии он обладает счастливым сочетанием необходимых качеств – эрудицией, художественным чутьем и безупречным вкусом. К тому же владеет английским как родным.

Но истинным его призванием оказался ресторан. Врожденным ресторатором Романа делают обаяние, общительность и безграничное гостеприимство. Будь он богат и живи в ХIХ веке, из него вышел бы тамбовский хлебосольный помещик: чтоб за столом всегда полно народу – сeмья, друзья-соседи, заезжие гости, племянницы-сиротки и тетки-приживалки. А вокруг чтоб бегали дворовые дети, половина которых – лично помещичьи.

В биографиях Бродского и Каплана есть одна общая черта: в начале 60-х оба были классифицированы советским правительством как насекомые. Иосиф был «окололитературным трутнем», а Роман – «навозной мухой». Так назывался газетный подвал о Каплане, опубликованный все в том же «Вечернем Ленинграде». Но сообразительный Каплан, перед мысленным взором которого уже замелькали «черные вороны», «Кресты» и этап, умудрился вовремя исчезнуть из поля зрения Ленинградского КГБ и кануть в Москве.

Гнев гебистов был вызван якшаньем Романа с иностранцами, а поводом к травле послужило его общение с американским композитором и дирижером Леонардом Бернстайном, приехавшим на гастроли в Ленинград. В статье «Навозная муха» красочно описывалось преступление Романа: Берн-стайн, уезжая домой за океан, подарил Каплану на память серебряный доллар с дыркой в середине. Растроганный Роман сказал, что проденет в дырку тесемку и будет носить на груди как амулет, который предохранит его от неприятностей и сглаза... И, представьте себе, предохранил!

Пострадал почему-то его невиннейший брат-близнец Толя Каплан, в глаза не видевший Бернстайна. Толю Каплана, моего коллегу геолога, за здорово живешь выгнали из аспирантуры.

Я познакомилась с Романом в 1961 году. В Ленинграде гастролировал Английский Королевский балет с тогдашней примой Марго Фонтейн. Ставили «Ундину». Я достала два билета, но за три дня до спектакля Витя уехал в командировку, и я не могла решить, кого пригласить на дефицитный балет.

Обещала одному, другому, намекнула третьему, держа первых двух на прицеле... В результате за час до спектакля оказалось, что спутника у меня нет. До Мариинского театра десять минут ходьбы. Иду по улице Декабристов, настроение – так себе. Оно упало до нуля, когда голубь с крыши увесисто капнул мне на плечо. Все же добрела я до театра. У подъезда жужжит возбужденная толпа, спрашивает, нет ли лишнего билетика. Я оглядываюсь, кого бы осчастливить, и тут передо мной возник импозантный молодой человек, с короткой бородкой и весь в замше.

– У вас что, девушка, нет билета? Хотите, проведу?

– Есть у меня билет, и даже лишний.

– Тогда проведите меня.

Так я познакомилась с Романом Капланом.

Балет «Ундина» оказался скучным и зеленым – действие происходило в воде. Мы ушли после первого акта и долго гуляли по Неве, соревнуясь в интеллигентности. На следующий день Роман пригласил меня в зоопарк.

В 2006 году мы отпраздновали в «Самоваре» сорокапятилетие нашей дружбы.

Я была хорошо знакома со всеми каплановскими женами. Каждая следующая была лучше предыдущей, но сравнения с Ларисой не выдержала ни одна из них.

Мой язык слишком беден, чтобы описывать Ларису прозой, и я предоставлю слово Иосифу Бродскому.

20 октября 1985 года в журнале «Нью-йоркер» было опубликовано эссе Бродского «Flight from Byzantium». Этот номер журнала Бродский преподнес Ларисе Каплан с такой надписью на полях:

Подарено 26 октября 1985, в ее, Ларисы, день рождения Ларисе – лучшей паре глаз, рук, ног и проч., что есть сокрыто, лица разбитое корыто, крича «Ура». Шепча «Аlas». Представ перед Ангелом, буркну: «Увы, ты, Ангел, церковная крыса!» Да, Ангелы выглядят хуже, чем Вы! И хуже одеты, Лариса! А девять лет спустя Бродский поздравил Ларису так: Ларисе от Иосифа в день ее пятидесятилетия с нежностью. двадцать седьмое октября 1994 года Вообще-то я люблю блондинок, я, видимо, в душе брюнет или начищенный ботинок, и светлого пятна в ней нет. Поэтому всю жизнь я славил златые кудри, серый глаз. И исключением из правил, Лариса, я считаю Вас. Ваш черный волос, глаз ваш карий и вашей кожи смуглый шелк мне говорят: ты пролетарий судьбы, Жозеф, и серый волк. Ресницы ваши, ваши брови подрагиванье ваших век испорченной еврейской крови по жилам ускоряют бег. Есть лица – как набросок Рая. Как очертанье счастья. Но их только на холсте, теряя сознание, узреть дано. А Вас, Лариса К., воочью мы видим среди бела дня, а Ромка видит даже ночью, казня не одного меня. За внешностью подобно вашей, забыв сверкание Плеяд, народы тянутся за Рашей и в очередь века стоят. Увидев Вас, Вас ищешь всюду, сон не досмотришь до конца. Но, как официант посуду, вы разбиваете сердца. Актер уходит за кулисы и забывается поэт. Но не забыть лица Ларисы, тем паче – выключая свет. Полтинник разменять не шутка. Творит полтинник чудеса: куда ни глянешь – всюду будка, в которой нехватает пса. Мы все познали: мир нагана, мир чистогана и сумы. Везде достаточно погано, но, сидя у Романа, мы, рожденные в социализме, валяя в Штатах дурака, мы скажем в оправданье жизни: мы видели Ларису К.

Итак, Роман Каплан – человек на своем месте, а «Русский самовар» – праздник для тела и души. Еда вкусная, декор элегантный, в центре зала стоит белый рояль – подарок Барышникова, музыка на все вкусы, и пианисты – первый класс. Можно послушать и Моцарта, и Шопена, и старинные романсы, и цыган, и песни о Сталине.

Но главное в «Самоваре» – атмосфера. Именно атмосфера – не чопорная и не разгульная, а неформальная и легкая, – делает «Самовар» русским оазисом в англоязычном мире.

Расположен он прекрасно, в сердце театрального района. Кто-то ужинает перед спектаклем, кто-то после, кто-то вместо. Народ приходит любопытный, список бывающих там знаменитостей мог бы составить телефонную книгу. Тут и мировые звезды – Жерар Депардье, Роберт де Ниро, Милош Форман. Как-то заглянула Лайза Минелли. Выпила стакан кока-колы, взяла микрофон и немножко попела.

Для гостей из России «Самовар» тоже отдушина, в нем можно встретить всех, с кем хочется встретиться. А кто приезжает по многу раз, становится завсегдатаем: Темирканов, Белла Ахмадулина, Галина Волчек, Козаков, Хворостовский. Никита Михалков праздновал в «Самоваре» своего «Оскара».

У Романа есть альбом, где гости рисуют картинки и карикатуры, пишут стишки и любовные послания хозяевам. Например: «Забудем грусть, забудем горечь. Мы в “Самоваре”... Ростропович».

Однажды после спектакля в «Метрополитен-опера», в «Самовар» заглянула компания, человек шесть. Среди них – Атлантов, Лейферкус и всемирно известная оперная дива Чечилия Бартолли.

Час ночи, ресторан почти пуст – занято всего два столика. Певчие гости пили, закусывали, мурлыкали что-то себе под нос, и вдруг Чечилия Бартолли и аккомпаниатор Лейферкуса Семен Скикин и подошли к роялю, и певица полчаса пела для гостей этих двух столиков.

Один из них, совершенно потрясенный, подошел к Роману: «Недавно в Лондоне, в “Ковент-Гарден”, был концерт Бартолли, и билеты стоили немыслимо дорого – двести фунтов. Я готов был заплатить, но так и не смог достать билет... И вот сегодня Чечилия Бартолли поет для меня и моих друзей бесплатно. Я не забуду этот день до конца своей жизни».

Несколько лет назад в театре «Вирджиния», напротив ресторана, с огромным успехом шел мюзикл «Джелли ласт джем» («Последний концерт Джелли»).

Главный герой, Джелли «Ролл» Мортон, реально существовавший в начале века музыкант, мулат из Нового Орлеана, вбил себе в голову, что именно он является родоначальником джаза. Это спектакль о его жизни, отношениях с коллегами и семьей, о его звездных годах и печальном, одиноком конце.

Играл Джелли несравненный Грегори Хайнс, который, кстати, был партнером Барышникова в фильме «Белые ночи».

Мюзикл яркий, красочный, динамичный, актеры превосходные, музыка – классная... Театральные критики захлебывались от восторга. Поставлен он талантливым черным режиссером Джорджем Вулфом, и вся труппа – негритянская.

После спектакля возбужденным актерам не хотелось расходиться по домам, и труппа, иногда в полном составе, переходила дорогу и вваливалась в «Самовар». Ужинали, выпивали бокал-другой, обсуждали спектакль и... пели.

А на заключительном представлении «Джелли ласт джем» случилось вот что. Режиссер Джорж Вулф попросил Романа прийти на последний спектакль. Роман уже два раза видел мюзикл, но обидеть Вулфа ему не хотелось.

И вот финал: занавес пошел вниз, театр взорвался аплодисментами. На просцениум вышел Вулф, поблагодарил актеров за прекрасную работу, ньюйоркцев за теплый прием, а потом сказал: «Леди и джентельмены, я также хочу от всей души выразить признательность хозяину ресторана “Русский самовар” за то, что он окружил нас теплом и заботой. На время гастролей это место стало нашим домом. Мы чувствовали себя среди своих... Спасибо тебе, дружище!»

На Романа направили юпитеры, ему пришлось встать, и Джордж попросил его выйти на сцену. Весь театр поднялся и аплодировал Роману, у которого глаза были на мокром месте.

Не исключены в «Самоваре» и нечаянные встречи. Как-то Роман сказал, что у него для меня есть билет на «Джелли». За двадцать минут до начала вхожу в ресторан и вижу такую картину. За баром, спиной к залу, сидит одинокий и заброшенный Евтушенко. Перед ним на стене – зеркало, и он видит, что происходит сзади. А в зале, в пальто и кепке, стоит Бродский с пакетами, набитыми «самоварной» едой на вынос, и оживленно беседует с Романом, то есть рассказывает анекдоты. Его пельмени грозят разморозиться, а студень – согреться, но поэт не уходит и тем самым длит Капланову муку. Роман не может отойти от него и уделить внимание Евтуху, а соединить поэтов невозможно. Мне хочется спеть: «Не засмеяться ль вам, пока не обагрилася рука, не разойтись ли полюбовно?» – но боюсь нарваться.

Бродский замечает унижение поэтического собрата, в третий раз повторяет, что машина запаркована вторым рядом и ему влепят штраф или даже утащут тачку, но... продолжает стоять как приклеенный. Несчастный Роман в преддверье инфаркта. На него с немым укором смотрит евтушенковскя спина.

Наконец Иосиф сжаливается: «Пока, Людка, пока, Ромка», – и отваливает.

Спектакль начинается через несколько минут, пора перебегать дорогу. «Давай билет, – говорю я Роману. – Билеты у Жени, вы оба идете».

Мы выходим с мрачным Евтушенкой на улицу, а у подъезда стоит... Кто бы вы думали? Жозефов «скорпион» в ожидании посмотреть, кто с кем идет в театр. Увидел, помахал мне рукой и отчалил.

С Евтушенкой я знакома шапочно. То есть виделись в разных компаниях, но персонального контакта не произошло. Каким-то образом он вычисляет, что мы из одного стада с Рейном.

«Ну как там Рейн?» – спрашивает он. Я отвечаю, что давно его не видела, потому что Рейн «там», а я как раз «тут». – «Ненадежный он господин», – говорит Евтушенко. «Да господь с вами, – отвечаю, – с Женей Рейном мы дружим с детства...» – «Вот поэтому я вас и предупреждаю, что он очень ненадежный господин».

И он нес этот бред, несмотря на то что сам прекрасно Рейна знает, более того, дружил с ним и пытался пробить его книгу.

Что это значит? Провоцирует он меня, что ли? Или чувствует насущную потребность отыграться за унижение, но на Бродского замахнуться не решается?

«Евгений Александрович, повторяю вам... Евгений Борисович – мой старый товарищ...»

Смотреть спектакль рядом с Евтушенко уже не хотелось, и я, сославшись, что впереди уселся некто высокий, поменяла свое место.

...Известно, что Евтушенко очень хотел наладить с Бродским цивилизованные отношения, и просил Романа посодействовать. Как-то, вспоминая унизительный для себя эпизод в «Самоваре», он сказал Роману: «Даже евреи с арабами разговаривают. Почему мы с Иосифом не можем встретиться у тебя, выпить и поговорить?» Роман передал это Бродскому и получил любезный ответ: «The messеnger gets killed first» («Первым убивают гонца»).

Иосифу нравился «Самовар». Он любил Романа и Ларису и всегда (или почти всегда) бывал на «каплановских» торжествах. Вот как он поздравил Романа с пятидесятилетием:

Я вынимаю из кармана стихотворенье для Романа, и в нем написано: «Старик! Переменивши материк, легко переменить диету, приятелей, подруг. На эту возвышенную тему (честь ей делая) романы есть». Но нет романа про Романа — старорежимного гурмана. Роман на перемены лют: он чтит лишь перемену блюд! Но так как в этой перемене всегда присутствуют пельмени, я, перебравшись на Луну, отправлюсь тотчас к Каплану. Одним из подарков Каплану в этот день был сборник «Новые стансы к Августе»: Взгляни сочувственно, Роман на здесь напущенный туман. На след Пегасова копыта, на то, как двадцать лет убито.

А вот на Романово пятидесятипятилетие Бродский не пришел. Он появился наутро небритый, с головной болью, проглотил две таблетки аспирина и протянул Роману «объяснительную записку»:

Прости, Роман, меня, мерзавца, дай по лицу! Но приключилось нализаться вчера певцу. И потому в твоей гостиной был только Юз. Роман! Я был всегда скотиной и остаюсь. Прощенья нет подобной твари! (Плюс иудей!) И нет мне места в «Самоваре» среди людей. В приличный дом теперь ублюдка не станут звать. Там, где блистают Лорка, Людка, мне не бывать. Теперь мне пищей, вне сомнений, одна маца. Ни шашлыка, и ни пельменей, ни холодца. Ни рюмки даровой отныне! Душою стар, войду, как Моисей в пустыне, в ближайший бар. И прошепчу, припав к стакану, сухой губой: «Ура! Пятьдесят пять Роману. Oh, boy, Oh, boy».

...Роман Каплан стал владельцем «Самовара» в 1986 году. Когда-то это был итальянский ресторан «Джили», который Фрэнк Синатра купил для своего приятеля. В квартире на втором этаже этого дома Синатра останавливался, когда бывал в Нью-Йорке. «Джили» процветал: сама возможность увидеть легендарного Синатру привлекала народ.

В конце семидесятых Синатра уехал, владельцы сменились, и в 1978 году «Джили» превратился в «Джонни», скромный актерский ресторанчик. Просуществовал он лет семь и тоже закрылся. В 1986 году там был пустой зал с остатками архаического ресторанного оборудования.

Роман нашел нескольких партнеров и основал «Русский самовар».

Все в этом доме было старым и запущенным – крыша, полы, отопление, электропроводка. Все требовало замены или ремонта, но где достать на это деньги? У партнеров, включая Романа, денег было очень мало. К тому же, никто из них не был профессионалом и не знал тонкостей ресторанного дела.

Преуспеть и расцвести новому заведению в театральном сердце Манхэттена практически невозможно, если в него не вложены миллионы. Конкуренция невероятная: на 52-й улице кафе и рестораны в каждом доме. Два года «Самовар» еле теплился, прерываемый то наводнением, то пожаром, то лопнувшими трубами, то приказавшей долго жить вентиляцией. Кровью заработанными копейками приходилось затыкать ежеминутно возникающие дыры.

Ситуация достигла «критической точки». Партнеры начали роптать и требовать обратно свои вложения. Надо было немедленно выкупать ресторан.

Бродский приятельствовал с Романом и Ларисой, но понятия не имел, какие над «Самоваром» сгустились тучи. И хотя он только что получил Нобелевскую премию, застенчивым Капланам даже в голову не пришло попросить его о помощи. Да и вообще, просить за себя труднее, чем просить за других. Чего не осмелились сделать деликатные Роман и Лариса, сделала грубая натура Люда Штерн.

У меня была надежда, что лауреат еще не успел истратить все деньги. Я осветила поэту «самоварную» ситуацию и воззвала о помощи.

«А башли не пропадут?» – это был единственный вопрос, который задал Бродский. Он не только сам вложил деньги, но и убедил Барышникова, обладающего большей финансовой мощью, вступить в дело. Доли недовольных партнеров были выкуплены, тлеющие угли в «Самоваре» начали разгораться.

Бродский очень часто бывал в «Самоваре». Если не считать светских приглашений в суперсферы, вроде ресторанов «Гренуй», «Лютес», «Даниель» – его «ресторанная» жизнь ограничивалась китайскими заведениями, кафе «Реджио» и «Самоваром».

Любимое меню включало селедку с картошкой, студень, сациви и пельмени. Роман изобрел с десяток водочных рецептов, – любимицами Бродского были «хреновая» и «кориандровая».

Выпив две-три рюмки, Бродский брал микрофон, облокачивался на белый «барышниковский» рояль и пел. Вокруг немедленно собирался народ. Еще со времен юности Иосиф, по выражению одной общей знакомой, «сроднился с вокалом». В двадцатилетнем возрасте он пел, облокотившись на наш черный «Беккер». Молодой Ося обожал американские песни и мастерски – хрипло и басовито – изображал Луи Армстронга. А в Штатах репертуар нобелевского лауреата состоял, кроме «Лили Марлен» и «Червоны Маки», исключительно из «Что стоишь, качаясь», «Очи черные», «Мой костер», «На рейде ночном» и т. п. Наверно, этот репертуар был выражением целого клубка противоречивых чувств: ностальгии, высокомерной иронии, любви, презрения и тоски.

В «Самоваре» он расслаблялся и не раз говорил, как ему тепло, уютно и вкусно. Эти слова подтверждены документально. В ресторанной книге имеется такая запись:

Зима. Что делать нам в Нью-Йорке, он холоднее, чем луна. Возьмем себе чуть-чуть икорки, и водочки на ароматной корке... Погреемся у Каплана. Иосиф Бродский

А теперь – маленькое отступление от «Русского самовара».

...В 1991 году Бродскому предложили должность американского поэта-лауреата в Библиотеке Конгресса – первый случай, когда эту должность занял иностранец. Это почетная, но довольно обременительная и мало оплачиваемая работа. Она рассчитана на два года, но Иосиф подал в отставку через год – некоторые административные аспекты этой деятельности, как, например, сбор средств в пользу библиотеки, были для него затруднительны.

Принял же он эту должность с тайной надеждой – организовать массовые издания поэтических сборников и сделать их доступными для любого человека. Бродский мечтал о духовном и интеллектуальном преобразовании американцев путем внедрения в их прагматические головы шедевров мировой поэзии. Чтобы в каждом супермаркете рядом с бульварными журнальчиками, обещающими каждую неделю то конец света, то прилет инопланетян, – лежали томики Одена, Фроста, а то и Данте. «Русский романтик», как назвал Бродского один посредственный американский поэт, надеялся, что человеческую низость, пошлость, хамство, трусость и жадность можно вылечить «бессмертными стихами».

К сожалению, стихи все еще не стали неотъемлемой частью американской поп-культуры. Но мечты о популяризации русской классики начали осуществляться.

Однажды я ехала в поезде из Бостона в Нью-Йорк. Вошла в вагон и увидела, что на каждом сиденье лежит книжечка «карманного» формата: Nikolai Gogol. «The Оvercoat and the Nose». Я взяла несколько экземпляров и один подарила Бродскому с надписью: «Ура! настало времечко, когда мужик не Блюхера и не милорда глупого, – Белинского и Гоголя с базара уж несет».

Возвращаясь в «Русский самовар»... В 1997 году Капланы решили «расшириться» и превратить второй (пустующий) этаж ресторана в сигарную комнату. Предполагалось, что гости после обеда (или вместо обеда) будут сидеть там, вытянув длинные ноги, наподобие лордов в английских клубах, и наслаждаться сигарами и коньяками.

Над планировкой и дизайном работали замечательные художники Юрий Купер и Лев Збарский. Планировка, полы, мебель, лампы, бар, цветовая гамма – все было выполнено по их эскизам с безупречным вкусом. Получился элегантный и «благородный» зал.

Но сама затея оказалась неудачной. Русский человек – хоть эмигрант, хоть приезжий, хоть новый русский, хоть просто русский – лучшим в мире коньякам и сигарам предпочитает рюмку водки и селедочный хвост.

Сигарная комната, в которую были вбуханы огромные деньги, полтора года жизни и нервы шести человек, оказалась, к сожалению, недееспособной: она пустовала. Народ поднимался в нее, как в музей, – полюбоваться интерьером.

И тогда Роман, помня, как Бродский мечтал популяризировать поэзию, решил превратить сигарную комнату в клуб литераторов и интеллектуалов.

Иосиф был бы рад узнать, что теперь по четвергам на втором этаже его любимого «Самовара» происходят литературные вечера. И выступают там и русские, и американские поэты и писатели. Так, 24 мая 2009 года там праздновали день рождения Бродского, а 15 июня торжественно отмечался день памяти Леши Лосева, совпавший с днем его рождения.

Так что литература продолжается.

Глава XIX «А ДЛЯ НИЗКОЙ ЖИЗНИ БЫЛИ ЧИСЛА»…

Сказать о Бродском «непрактичный» – значит ничего не сказать. Его расходы, вернее траты, бывали иногда необъяснимы с точки зрения здравого смысла, его финансовые бумаги – в художественном беспорядке.

К бессмысленным тратам можно отнести значительную сумму, которую Бродский вбухал в свою (вернее, не свою) квартиру на Мортон-стрит. Он много лет снимал ее у своего приятеля, профессора Нью-Йоркского университета Эндрю Блейна. На Мортон-стрит Бродскому было удобно и уютно, и перемещаться он, кажется, не собирался.

Квартира выглядела несколько запущенной. Как говорят американские брокеры, «она имела усталый вид и нуждалась в некотором внимании». Однако была вполне «жизнеспособной».

И вот в 1990 году, охваченный внезапным парoксизмом хозяйственности, нобелевский лауреат затеял на Мортон-стрит ремонт стоимостью в несколько десятков тысяч долларов.

В то время я работала в агентстве недвижимости, и друзья часто обращались ко мне за «домовыми» консультациями.

Когда Иосиф объявил о предстоящем ремонте, я пришла в ужас. Пыталась объяснить ему, что люди, находящиеся в здравом уме и твердой памяти, чужие квартиры не ремонтируют. Только камикадзе. Ибо конец всегда плачевен. Случится одно из двух: или хозяин взвинтит квартирную плату, или к нему откуда ни возьмись свалится на голову племянник (тетка, бабушка, брат бывшей жены), и жилец должен будет срочно выметаться...

Иосиф не внял моим предупреждениям: ремонт был сделан, и очень хорошо. Квартира преобразилась и похорошела. Но я как в воду глядела. Года через два после окончания ремонта, хозяин Бродского внезапно женился на финке-гинекологе, и ему срочно понадобилась эта квартира.

Но Иосиф все еще жил на Мортон-стрит, когда в его жизнь вошла Мария. Она ожидала ребенка – то есть там, где жил один, должно было стать трое. Необходимые для работы уединение и тишина Бродскому не светили, и он решил снять студию.

В газете «Нью-Йорк таймс» ему приглянулось одно объявление о сдаче квартиры, и он захотел ее посмотреть.

Квартира находилась тоже в Гринвич-Виллидже, на Барроу-стрит, 34, неподалеку от его дома. Она представляла собой студию размером около сорока квадратных метров на третьем этаже «браунстоуна» – особняка, когда-то принадлежавшего одной семье, а теперь превращенного в кооператив из трех квартир. Такие «браунстоуны» типичны для Нью-Йорка.

Объявленная в газете студия была в прошлой жизни просто чердаком с прекрасным видом на Гринвич-Виллидж.

Хозяин, молодой человек по имени Дэвид Саловитц, жил в этой студии со своим другом Стивеном. Это была молодая, симпатичная гейская пара – оба музыкальные и артистичные. Дэвид, обладатель глубокого бархатного баритона, наверняка сделал бы оперную карьеру, но бог обидел его ростом. Коротышку Дэвида изредка приглашали петь в малозначительных концертах. Этим занятием не прокормиться, поэтому, Дэвид подрабатывал то поваром на подхвате, то официантом в агентстве, обслуживающем приемы и обеды в богатых домах.

Стивен, рок-гитарист средней руки, вечерами поигрывал в барах, а днем работал швейцаром в роскошном доме на Пятой авеню.

В один прекрасный день появился третий член семьи, боксер Люси, взятая из приюта для брошенных собак.

В «музыкальной» студии и так было тесно и шумно, а с появлением Люси стало невыносимо. Дэвид разучивал оперные арии, Стивен бренчал на гитаре, музыкальная Люси подвывала. Владельцы двух других квартир находились на грани нервного срыва, и в один прекрасный день предъявили Дэвиду ультиматум.

Ни перестать музицировать, ни расстаться с Люси молодые люди не могли. Оставался единственный выход – переехать.

Дэвид нашел подходящее жилье в Бруклине, а студию решил сдать и этими деньгами оплачивать новую квартиру. Он поместил объявление в газету, на которое и откликнулся Бродский.

Иосиф позвонил и назвался, но имя Джозеф Бродский ничего Дэвиду не говорило. И все же он вздохнул с облегчением. Человек по имени Джозеф Бродский вряд ли может оказаться безработным негром-наркоманом. Спросить «А вы, случайно, не негром будете?» категорически нельзя. В Америке преследуется дискриминация по возрастному и расовому признаку и по сексуальной ориентации. Отказ сдать квартиру чернокожему (сейчас следует говорить – афроамериканцу) карается законом. Но сдать квартиру такому человеку нежелательно по многим причинам, которые мы здесь рассматривать не будем.

Итак, Иосиф выразил желание посмотреть квартиру, и Дэвид, прежде чем условиться о встрече, решил задать потенциальному жильцу несколько «разрешенных» вопросов.

– Вы работаете?

– Да.

– Могу я спросить, где?

– В основном дома.

– У вас есть специальность? – Дэвид Саловитц был бесконечно далек от литературы.

– Думаю, что есть, – терпеливо отвечал Иосиф.

– Сколько вас тут будет народу?

– Я один.

– Есть ли у вас собака?

– Есть кошка, но у вас она жить не будет...

– Простите, а вы случйно не играете на музыкальных инструментах?

– Нет... Стучу на пишущей машинке.

– По ночам?

– А уж это как придется, но вообще ночевать я у вас не собираюсь.

Бродский пришел смотреть квартиру вместе с Марией. Мария была беременна и все же поразила Дэвида своей красотой. «Прямо как с картины в золотой раме». А вот ее муж не произвел на Дэвида большого впечатления: «Немолодой мужик, лысоватый, в мятых брюках и рыжеватом пиджаке, весь какой-то седовато-пегий».

Бродский с порога оглядел обшарпанные стены, заглянул в ванную с пожелтевшим унитазом и паутиной трещин на раковине, не задал ни одного вопроса и подошел к окну.

Полюбовался мокрыми крышами Гринвич-Виллиджа, выкурил две сигареты, пробормотал, что ему здесь очень нравится, потому что он чувствует себя как в парижской мансарде. Сказал, что въедет через неделю с письменным столом, креслом и пишущей машинкой.

Факт выкуривания двух сигарет за десять минут Дэвида расстроил. Жильцы по общему согласию объявили дом «некурящим». Но идти на попятный было поздно. Разве, что взвинтить цену – авось откажется сам.

Дэвид попросил за квартиру 1500 долларов в месяц. Обычно при сдаче хозяева требуют тройную плату – за первый и последний месяцы, и задаток, который жильцу возвращается, если при отъезде он оставит квартиру в приличном состоянии.

Жильцы, в свою очередь, обычно просят скостить один месяц, но Бродский без звука выписал чек на 4500 долларов.

Дэвида немедленно охватил типичный еврейский комплекс вины. Он начал угрызаться, что и попросил дорого, и задаток взял, будто боялся, получить обратно свою студию в непотребном виде. Впрочем, через два года, когда Бродский съехал, получив свой задаток назад, Дэвид переживал еще больше, что не оставил его себе. «Квартира была так прокурена, что стены пожелтели и потолок облупился», – сокрушался он.

Новый жилец явно переплатил, и совестливый Дэвид к его приезду покрасил стены, побелил потолок, надраил пол и вымыл окна.

Бродский пришел за ключом, обвел глазами посвежевшую студию и вздохнул: «И зачем вы все это сделали? Мне нравилось, как раньше, тут был дух старого европейского жилья».

Агентство, где работал Дэвид, занималось «кейтерингом» для бродвейских актеров и литературных знаменитостей. Кейтеринг – это ресторан на дому. Привозится полное меню, вина, посуда, скатерти, салфетки. Дом украшается цветами. Обслуживают прием официанты, бармен и дворецкий.

Среди клиентов этого агентства были Тина Браун и ее муж Гарольд Эванс – знаменитая и влиятельная журналистская пара. Эванс в то время был директором крупнейшего нью-йоркского издательства «Рэндом Хаус», а Тина – главным редактором самых снобистских журналов – сперва «Вэнити Фэр», а потом «Ньюйоркера». Несколько лет назад она основала свой собственный светский журнал «Тalk» («Разговоры»), который все дружно ругали, и он вскоре закрылся. В гостях у Тины и Гарри бывают светские и литературные сливки Америки. И вот через месяц после въезда нового жильца в студию у Тины Браун на Саттон-Плейс состоялся обед в честь дня рождения писателя Гора Видала. Одним из официантов был Дэвид, и я предоставляю ему слово, в моем грубоватом русском переводе.

Обед был объявлен «black tie», то есть форма одежды – парадная. Дамы в вечерних платьях, мужчины – в смокингах. И вся обслуга, кроме поваров, тоже в смокингах.

За стол еще не сели, гости толпились в гостиной, и я разносил аперитивы. Вдруг открывается дверь, и входит мой жилец. В тех же мятых брюках и в том же рыжеватом пиджаке. У меня отвалилась челюсть, чуть не жахнул поднос с бокалами на персидский ковер.

Гости вокруг него сгрудились, на лицах восторг, будто Билл Гейтс или Шварценеггер приехал. Жужжат со всех сторон: «Джозеф, как чудесно, что вы нашли время... Джозеф, спасибо, что пришли... Джозеф, мы без вас за стол не садились... Джозеф, Джозеф, Джозеф...»

Меня он, конечно, не заметил, а если заметил, то не узнал. То есть ему в голову не могло прийти, что я могу тут оказаться.

Я проскользнул в кухню и говорю шефу: «Давай мне работу на кухне, болтаться в зале я не буду, потому что морально и этически не могу и не хочу обслуживать своего жильца. Я его хозяин все-таки... И вообще, откуда он взялся?»

Шеф-повар сказал, что Бродский поглавнее всех тут будет. Он и нобелевский лауреат, и американский поэт-лауреат, то есть главный поэт Америки.

От этой новости Дэвид абсолютно растерялся. Он так и не вышел «в залу», но крутился у дверей, разглядывая своего жильца, когда другие официанты сновали туда-сюда. И сделал, кстати, довольно любопытное наблюдение. Он сказал, что Бродский сразу же стал центром внимания. Все гости, открыв рты, внимали каждому его слову, не обращая внимания на Гора Видала, в честь которого был устроен этот обед. На вопрос, не показалось ли это ему ввиду психического шока, Дэвид уверенно сказал «нет». Ему и раньше приходилось видеть «звезд» вообще и нобелевских лауреатов по литературе в частности – и Чеслова Милоша, и Сола Беллоу, и Надин Гордимер из Южной Африки. Но никто не создавал вокруг себя такого поля, как Бродский. Все сидели, развесив уши, будто каждое его слово на вес золота.

…Бродский снимал Дэвидову студию около двух лет. Бывал он в ней нерегулярно – то по пять-шесть часов ежедневно, то неделями не появлялся. Платил за квартиру неаккуратно – иногда вовремя, иногда вперед, а иногда чек от него не приходил по два месяца. «Звонить и напоминать ему я стеснялся, – говорил Дэвид, – а ведь только этими чеками мы могли оплачивать нашу бруклинскую квартиру».

Доставалось Дэвиду и от его бывших соседей. Они звонили ему с жалобами, что Бродский сделал копии с ключей, раздал их своим знакомым и в студии то и дело ночуют русские. Они прокурили всю лестницу и ни днем ни ночью не запирают входные двери... «Живем как на вулкане», – жаловался профессор Рональд Спалтер, занимавший первый этаж. Впрочем, за честь находиться с нобелевским лауреатом в одном доме соседи были согласны терпеть и дальше.

...А вот другая финансовая история. Есть в Америке преступление, наказуемое строже, чем убийство. Это уклонение от уплаты налогов. Если налоговое управление – IRS – накроет, пощады не жди.

Поэтому я забеспокоилась, увидев 7 июля 1991 года в газете «Бостон Глоб» статью с интригующим названием:

Налоговое управление черкнуло несколько слов американскому поэту-лауреату.

Привожу ее дословно в собственном переводе:

Поэты, как правило, живут и работают в полной безвестности, по крайней мере в Америке. Как же случилось, что налоговое управление не знает, что Иосиф Бродский, которого они пытаются разыскать в течение нескольких недель, является национальным поэтом-лауреатом и бывшим советским диссидентом?

Так или иначе, Бродский, Троцкий или Чайковский – налоговому управлению без разницы, и оно не объясняет, почему его чиновники разыскивают поэта.

«Мы следуем нашим правилам, и со всеми обращаемся одинаково», – заявила представительница налогового управления Марти Мелес.

Мелес дала интервью журналисту по телефону, после того как газета «Спрингфилд ньюс» напечатала статью о том, что налоговые чиновники разослали соседям Бродского в Саут-Хедли письма, спрашивая, как им разыскать поэта.

Бродский, который получил в 1987 году Нобелевскую премию по литературе, был назначен в мае 1991 года новым поэтом-лауреатом Библиотеки Конгресса.

Бродскому 51 год, он родился в Ленинграде, провел 18 месяцев в трудовом лагере, после того как правительство осудило его поэзию как упадчническую. Его лишили гражданства и выдворили из страны в 1972 году. Теперь он – американский гражданин, профессор литературы в колледже Маунт-Холиок в Саут-Хедли.

Налоговая инспекторша заявила, что закон о неразглашении частной информации не позволяет ей говорить, зачем им понадобился Бродский. Она туманно намекнула, что причин может быть много: возможно, он не заполнил налоговую декларацию, возможно, недоплатил, а возможно, и переплатил. Она сказала, что, прежде чем рассылать письма соседям, они пытались до него дозвониться и послали ему несколько писем.

Его секретарь Энн Шеллберг заявила, что Бродский улетел в Лондон, где он пробудет все лето, проводя литературные чтения и участвуя в научных конференциях. Она уверена, что поэт понятия не имеет, что его разыскивают налоговые инспекторы.

На вопрос, не забыл ли Бродский заполнить налоговые декларации, Энн сказала, что вполне может быть, потому что он очень творческий и неорганизованный парень и небрежен в обращении с финансовыми бумагами... Впрочем, у него есть бухгалтер, который должен был за этим следить. Она была удивлена, что вместо того, чтобы позвонить ей, налоговые инспекторы рассылают письма его соседям. Впрочем, дать его телефон в Лондоне и имя его бухгалтера она отказалась.

В микрорайоне, где живет Бродский, знаменитый поэт хорошо известен. «Конечно, я прекрасно знаю, кто он такой, – сказал один из далеких от литературы соседей. – Я читал много его стихов...» (конец статьи).

...Слава богу, в конце концов объявился бухгалтер, связался с налоговым управлением, и проблема была решена. Суть этой проблемы осталась мне неизвестна: спрашивать Иосифа было неловко, а сам он с нами не поделился. Важно, что его репутация не пострадала.

Глава ХХ КОВАРСТВО И ЛЮБОВЬ

На родине молодой Бродский был для многих властителем дум и душ. В Aмерике, в последние десять лет жизни, он стал для некоторых друзей также вершителем судеб. Многие полагали, что влияние его в литературном мире почти безгранично, что достаточно одного его слова, чтобы для друзей открылись в Америке двери издательств или аудитории университетов. Знакомые наивно думали, что от его телефонного звонка зависели гранты и публикации и, тем самым, «какая-никакая» карьера на Западе, а возможно – даже литературная судьба.

К сожалению, эта простодушная уверенность в его могуществе сильно преувеличена. У Бродского, как и у всякого сильного влиятельного человека, в литературном мире было много завистников и врагов. И вовсе не всегда и не все его попытки достать для кого-то грант, устроить кого-то в университет или повлиять на публикацию в американских журналах увенчивались успехом. Кроме того, он старался помочь столь большому количеству людей, что в последнее время наступила некая девальвация его рекомендаций.

Называть имена здесь не имеет смысла. Те, кому он помог, это прекрасно знают, как и те, кому он помочь не смог или... не захотел.

Каждый его поступок в этой сфере (если он становился известен) вызывал много толков, пересудов и противоречивых мнений – от полного одобрения до сурового осуждения.

Одним из самых известных эпизодов подобного рода является эпизод с романом Аксенова «Ожог».

В сухом изложении эта история выглядит следующим образом: Иосиф прочел рукопись романа «Ожог» в издательстве «Farrar, Straus & Giroux» и дал ему столь уничижительную характеристику, что роман был издательством отвергнут.

А теперь – комментарии и детали. Разные люди узнали об этой истории из разных источников (точнее, уст). Мотивы поступка Бродского также объясняются по-разному, и, соответственно, существуют противоположные мнения по поводу этой истории.

Версия, рассказанная Бродским лично мне, звучала следующим образом: «Я пришел в издательство, увидел рукопись и попросил прочесть (то есть Иосиф прочел роман по собственной инициативе, его об этом не просили. – Л. Ш.)Роман оказался говном, о чем я Роджеру и сказал» (Роджер Страус – редактор издательства и близкий друг Бродского. – Л. Ш.).

На мой вопрос, зачем он потопил Аксенова, собрата по перу и старинного своего приятеля, что, с моей точки зрения, является «некошерным» поступком, Иосиф ответил, что роман плохой и он честно сказал об этом, на что имеет полное право.

Леше Лосеву Бродский рассказал, что Роджер просил его прочесть рукопись и высказать свое о ней мнение. И поскольку роман Иосифу резко не понравился, он так и сказал. За Аксенова он не очень беспокоился, потому что был уверен, что Вася напечатает роман в другом издательстве, и тем самым «Ожог» найдет своего читателя. Бродский оказался прав. Этот эпизод не закрыл перед Аксеновым двери в другие издательства, и он много лет успешно печатался в Америке.

Но, как говорится, «всяк толковал, как умел». В окололитературных кругах высказывалось и другое мнение. Оно заключалось в том, что Бродский не хотел способствовать успехам тех, кто публиковался «в массовом масштабе» в Советском Союзе, и был там успешен и знаменит. В качестве убедительных примеров приводились имена Евтушенко и Вознесенского.

Впрочем, неприязнь Бродского к Евтушенко, как явствовало из разных интервью, даваемых Бродским, объяснялась скорее личными мотивами. Он упоминал об этом не раз, в том числе и в «Диалогах с Соломоном Волковым».

На самом деле никто наверняка не знает, какую роль сыграл Евтушенко в судьбе Бродского. И потому неизвестен и подлинный мотив выхода Бродского из Американской академии в связи с принятием в нее Евгения Александровича.

Резко отрицательное отношение Иосифа к Андрею Вознесенскому мне менее понятно. Допустим, Бродскому не нравились его стихи, но личных причин для неприязни к Андрею у Бродского не было. Разве, что общее раздражение, что Вознесенский был «официальным левым» поэтом.

Иосиф не раз запускал ядовитые шпильки в наш со Шмаковым адрес за то, что мы дружим с Вознесенским. А я, в свою очередь, пыталась объяснить ему, как достойно вел себя Андрей во многих очень непростых обстоятельствах, скольким он помог и каким верным оказался другом.

Мне хотелось, чтобы они хоть раз по-человечески поговорили, и я «подъезжала» к Иосифу, увы, безуспешно.

Тем не менее, встреча состоялась: Вознесенский побывал в гостях у Бродского на Мортон-стрит. Иосиф мне об этом рассказал лично сам, а Андрей описал этот визит в своей книжке «На виртуальном ветру».

Изложенный обоими участниками эпизод напомнил мне бессмертный фильм Куросавы «Расемон». В этом фильме четыре человека – самурай, его жена, бандит и дровосек – рассказывают об изнасиловании и убийстве, свидетелями или участниками которых они оказались. Каждый из них говорит чистую правду. И, тем не менее, все четыре версии совершенно различны.

1. РАССКАЗ БРОДСКОГО, ЗАПИСАННЫЙ МНОЮ В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ

Был я на приеме в Шведском консулате. Вокруг полно незнакомых рож. Понятия не имею, с кем здороваюсь. Вдруг кто-то протягивает руку. Я, не глядя, пожимаю, а потом смотрю... твой Вознесенский. Ну, думаю, влип, никуда не денешься. Он попросился в гости, и тут я дал слабину. На следующий день он явился, мы выпили по чашке кофе. Разговаривать абсолютно не о чем. Слава богу, на диване растянулся Миссисипи, так что потрепались о кошках.... Через полчаса он отвалил.

2. РАССКАЗ ВОЗНЕСЕНСКОГО ИЗ КНИГИ «НА ВИРТУАЛЬНОМ ВЕТРУ»

...С Бродским я не был близко знаком. Однажды он пригласил меня в белоснежную нору своей квартирки в Гринвич-Виллидж. В нем не было и тени его знаменитой заносчивости. Он был открыт, радушно гостеприимен, не без ироничной корректности.

Сам сварил мне турецкого кофе. Вспыхнув поседевшей бронзой, налил водку в узкие рюмки. Будучи сердечником, жадно курил. О чем говорили? Ну, конечно, о Мандельштаме, о том, как Ахматова любила веселое словцо. Об иронии и идеале. О гибели Империи. «Империю жалко», – усмехнулся. Мне в бок ткнулся на диване кот в ошейнике. Темный с белой грудкой.

– Как зовут? – спросил я хозяина.

– Миссисипи, – ответил. – Я считаю, что в кошачьем имени должен быть звук «с».

– А почему не СССР?

– Буква «р-р-р» мешает, – засмеялся. – А у вас есть кошка? Как зовут?

– Кус-Кус, – не утаил я. (Кус-кус – это название знаменитых арабских ресторанов во всем мире.)

Глаз поэта загорелся: «О, это поразительно. Поистине в кошке есть что-то арабское. Ночь. Полумесяц. Египет. Мистика».

Как говорил раввин из еврейского анекдота: «И ты, Шапиро, прав, и ты, Рабинович, прав».

Иногда Бродский считал нужным рассказывать и каяться в совершенно невинных, на мой взгляд, поступках. Называл он их «я скурвился», или «я дал слабину», или «прокол вышел». Зачем рассказывал – понятия не имею. То ли чтобы «проколы» были зафиксированы для вечности, то ли хотел услышать, что это и не проколы вовсе. Например, помню такой разговор:

– Людка, похоже, что я вчера скурвился.

– Каким образом?

– Иду домой через Вашингтон-сквер. Откуда-то сбоку подваливает чувак и чуть ли не обниматься лезет. «Иосиф Александрович! Как удачно, что я вас встретил! Ведь до вас не дозвониться! Я хочу вам передать приветы от... и вообще, рассказать, как вас чтут и ценят на родине!!! и т. д. Не могли бы вы уделить мне полчасика?» – «Сейчас не могу». – «Может, завтра утром?» – и сует мне карточку. Смотрю – Мэлор Стуруа. И тут я скурвился, дал ему телефон.

Упомянутая выше гипотеза о ревнивом отношении Бродского к печатавшимся в СССР поэтам находит некоторое подтверждение в разговоре, который приводит Кушнер в своей статье «Здесь, на Земле...» Речь шла о книге Бродского, которая тогда готовилась в «Худлите». Цитата:

Ему прислали договор, на котором был указан тираж пятьдесят тысяч экземпляров. Первое, что он спросил у меня (Кушнера. – Л. Ш.) по этому поводу: «А какой тираж у Евтушенко?» Это равнение на Евтушенко мне показалось смешным и очень характерным. Евтушенко оставался для него образцом преуспевающего поэта в России, и он, как это ни странно, продолжал вести свой спор с ним, давно потерявший всякий смысл» (Кушнер А. Тысячелистник. СПб.: Блиц, 1998. С. 255).

В этой же статье Кушнер рассказывает о своем поэтическом вечере в Бостоне, вступительное слово к которому сказал Бродский, специально приехавший из Саут-Хедли. Кушнер пишет, что вступительное слово Бродского содержало очень высокую оценку его поэзии и что он говорил «взволнованно, горячо, самозабвенно, так же как читал стихи перед публикой...»

Я была на этом вечере и могу подтвердить, что вступительное слово Иосифа было не просто восторженным. Я такого каскада похвал от него ни об одном живущем поэте раньше не слышала. Но произносил он свой панегирик очень быстро, почти скороговоркой. После вечера я сказала ему: «Жозеф, ты замечательно выступил, но тараторил как пулемет». – «Чтобы поскорее отделаться», – ответил Бродский.

В 1993 году Кушнер с женой Леной Невзглядовой снова были в Бостоне. При встречах, кроме стихов и интеллектуальных бесед, мы, как водится, перемывали кости общим приятелям. Конечно, говорили и о Бродском. Это как закон. Его имя всегда первым попадалось на язык при встречах общих с Бродским литературных знакомых (хоть писателей, хоть читателей). Все испытывали неутолимый интерес не только к тому, что он в последнее время написал, но и что он сделал или сказал. Во время одной из «промывок» я информировала Кушнеров, «кому вставил козу наш нобелевец за последний квартал текущего года». Саша сочувственно покачал головой: «Неужели? Ну, нас-то он никогда не обижал... Он нас любит, правда Лена?»

Разумеется, у меня не хватило духу сказать им об уже ходившем по рукам стихотворении «Письмо в оазис», посвященном Кушнеру.

...Вообще, сакраментальный вопрос, кого любит и кого не любит Иосиф Бродский, был темой постоянных обсуждений и в камерных беседах, и на многолюдных тусовках. Я даже составила список известных мне друзей, приятелей и знакомых Бродского, распределив их по четырем категориям:

1) кого он любит;

2) к кому хорошо относится;

3) кого терпит;

4) кого на дух не выносит.

Как-то мы выпивали и дурачились в «Самоваре», и я подсунула этот список Иосифу, попросила его внести изменения, поправки, и... расписаться. Что он и сделал. Но посколько все в мире, включая и отношение Иосифа Бродского к своим приятелям, изменчиво и непостоянно, было решено, что этот список действителен только на число, день, месяц и год, когда он был составлен.

Список «любит – не любит» хранится в моем архиве под семьюдесятью замками. Обнародовать его в обозримом будущем я не собираюсь. Он будет рассекречен лет через сто после моей смерти...

Но если читателям интересно, где находится автор этой книжки, с глубоким прискорбием сообщаю, что она (то есть я) на то число, день, месяц и год угодила в малопочтенную категорию «терпит».

В последние годы Бродский жаловался, что он смертельно устал от просьб кому-то написать и позвонить, на кого-то повлиять, чему-то посодействовать... А также дать денег и разрешение у него пожить.

Однажды он сказал, что на две недели уезжает в Европу, и спросил, не могу ли я пристроить в Нью-Йорке малознакомого мне поэта Н. Н.

Я поинтересовалась, почему Н. Н. не может пожить на Мортон-стрит, раз Иосиф все равно уезжает. «Боюсь, что сопрет Нобелевскую медаль», – ответил лауреат.

В связи с Нобелевской медалью мне вспомнился забавный эпизод. Бродский любил говорить, что присуждение ему Нобелевской премии было полнейшей для него неожиданностью. Мягко говоря, это не совсем так.

В середине ноября 1986 года, за день до объявления нобелевских лауреатов, он позвонил нам в Бостон, очень взволнованный и возбужденный, и сказал: «Мне осталось 24 часа нормальной жизни... Завтра начнется...»

На следующий день оказалось, что «Нобеля» он не получил. И у меня, у змеи, было искушение позвонить ему и поздравить с продолжением «нормальной жизни». Но я ему не поддалась.

О реакции Бродского (и его друзей) на получение «Нобеля» и рассказано, и написано. Но, вспоминая «Расемон», я хочу привести отрывок из письма нашего общего друга Славинского.

...Когда пришло известие о премии, я позвонил в «Русскую мысль» и продиктовал им свой отклик, что-то вроде «Ура, мы ломим, гнутся шведы...» Надеюсь, что мою радость по этому поводу разделяют непосредственные учителя Б. в поэзии: Рейн, Найман и Бобышев... (О реакции одного из самых близких друзей написано ниже. – Л. Ш.)

Славинский продолжает:

А узнал я о премии сидя в своем кабинете на Би-би-си. Влетает продюсерша: «Славинский, поздравляю, ты был прав!» – «С чем это?» – «Помнишь, ты меня просил сохранять записи Бродского, потому что он, того и гляди, получит Нобеля? Ну вот...»

А вскоре после Джон Ле Карре повел меня в тот самый ресторан в Хэмпстеде, где они сидели с Жозефом в тот день... Ну, закусывают они, а тут вбегает старушка Брендель, у которой Бродский тогда гостил: «Мой мальчик, скорее возвращайся, только что звонили из Стокгольма...» Ле Карре сказал, что тут же подсунул Иосифу книжку для автографа. И еще сказал, что Бродский чудовищно смутился и забормотал: «Почему мне? А как же Борхес, Грэм Грин?..» Чуть ли не извиняться начал. Ле Карре ему ответил: «It’s all about winning» («В этом деле главное победить».)

Впрочем, этот эпизод уже описан Валентиной Полухиной, взявшей интервью у Ле Карре.

А вот судя по реакции «ахматовской сироты» Наймана, получение Бродским Нобелевской премии было ударом в наймановское солнечное сплетение. Помню, как, впервые приехав в Америку в 1988 году, он раздраженно рассказывал нам об этом обозлившем его эпизоде. В день получения Бродским «Нобелевки» Рейн позвонил Найману «в состоянии эйфории», с поздравлениями по поводу «нашего общего успеха и общей победы». И Найман ловко отбрил его: «К нам это никакого отношения не имеет».

В «Славном конце бесславных поколений», в главе «Вранье, вранью, враньем», также описан этот эпизод с той разницей, что извещает Наймана о премии некий М. М. Итак, цитата:

Когда объявили о Нобелевской премии, М. М. обезумел. В тот день я был за городом, вернулся поздно и по лицу жены понял, что что-то не в порядке. Она сказала про премию, я апробированно пошутил, что это не причина расстраиваться, и она прибавила, что звонил М. М. в маниакальном состоянии, захлебывался: «Поздравь Тольку! Это наша общая победа, наша общая премия». Тогда она сказала, что нет, его, Бродского, и он прорычал «Будьте вы оба прокляты!» – и шваркнул трубкой[17].

В этой истории умиляет выражение «что-то не в порядке» по поводу получения Бродским Нобелевской премии... Как будто у Найманов квартиру обокрали или квартальной премии лишили.

...Я ни разу не попросила Бродского пристроить мои писания... может быть, из деликатности, а может, из страха услышать отказ.

Достаточно, что он по собственной инициативе дал мне рекомендацию в Макдаул-колонию, американский вариант дома творчества. Я прожила во глубине сосновых лесов, в избушке на курьих ножках, на полном обеспечении два месяца, так и не написав ни одного высокохудожественного произведения.

Но время от времени я осмеливалась давать Бродскому почитать свои рассказы и повести. Витя говорил: «Ты, Зин, на грубость нарываешься». Мама откликалась немецкой пословицей, которая в переводе на русский звучит примерно так: «Он тебя так влепит в стену, что ножом будет не выковырять».

Почему я бесстрашно лезла в пасть к тигру? Потому что ничего не теряла. Мои рукописи не лежали в «Farrar, Straus & Giroux», поэтому отзыв Иосифа не мог повлиять на решение публиковать их или отклонить. Мне очень важно было услышать его мнение. А вдруг похвалит невзначай? Поэтому я посылала их Иосифу в сопровождении такой записки: «Если понравится, звони в любое время дня и ночи. Если не понравится – не звони никогда».

Впрочем, у меня редко хватало терпения дождаться звонка или «не звонка». Через несколько дней я сама набирала его номер.

Вопрос задавался в различной форме в зависимости от степени смущения и дурных предчувствий:

1) нормальная: Жозеф, прочел?

2) паническая: Иосиф, извини, ради бога, я не слишком рано?

3) гаерская, корчась от смущения: Каков ваш приговор, sir?

Вердикты Бродского тоже делились на несколько категорий:

1) Well, Киса, как тебе сказать... (Дела мои хреновы.)

2) Ничего, ничего... (Можно не стреляться и продолжать писанину.)

3) Ты знаешь, вполне... (Высшая похвала, хоть открывай шампанское.)

«Ты знаешь, вполне» было сказано, например, о повести «Васильковое поле». А иногда он хвалил отдельные строчки. Например: «Френкель хватался то за сердце, то за мебель» («Поседевший в детстве волчонок») или «Желтый воздушный шарик пересекал серое небо, и Криса успокоило это тихое сочетание» («Десять минут о любви»).

...Много-много лет назад я написала Довлатову письмо с критикой одного его раннего рассказа. И получила ответ, на всю жизнь послуживший мне уроком. Довлатов писал: «Я с твоими замечаниями согласен, но иронизировать в таком случае бы не стал. В этих делах желательно быть таким же деликатным, как если ты обсуждаешь наружность чужого ребенка».

К чести Бродского должна сказать, что в качестве критика он был со мной вполне деликатен. Более того, до меня доходили слухи, что Иосиф ставил меня в пример за то, что начала писать по-английски.

Если бы он знал, через что (вернее, через кого) проходили мои английские тексты, прежде чем оказаться на столе Тома Волласа, редактора журнала «Травелер». Сперва читал Витя, исправляя очевидные грамматически ошибки. Потом дочь Катя, окончившая два американских университета. Последней инстанцией был мой внук Даня, ученик девятого класса. Он делал тексту инъекции наиболее современных, «сегодняшних» идиом.

К сожалению, далеко не все желающие узнать мнение Бродского о своих произведениях были довольны. Вот что написал приятель и переводчик Бродского Саша Сумеркин в своем эссе «Скорбь и разум»:

С приходом гласности количество получаемых Бродским русских стихов и писем начало расти в геометрической прогрессии. Он честно проглядывал полученные метры стихотворных строк, стараясь отыскать в них хоть что-то, с его точки зрения обещающее, и продиктовать автору несколько ободряющих слов. Часто это было не так легко. Пару раз он просил меня по-секретарски помочь ему с ответами. Однажды пришли от руки написанные стихи от юноши, недавно переехавшего в Израиль. Стихи были никакие. В таких случаях писалась только благодарность от имени Бродского, но письмо подписывал я. Как-то я очередной раз пришел «на письма». Иосиф с лукавой ухмылкой сказал, что, мол, тут и вам письмецо есть. Письмо было от этого юноши на адрес Бродского, но на мое имя. Рассерженный поэт крупными буквами написал: ИДИ ТЫ В ЖОПУ! <...> Кажется, мы оба подумали одно и тоже: это была лучшая строка поэта[18].

Глава XXI ДРУГИЕ ЮБИЛЕИ

Как в пору ленинградской юности, так и в Америке, Бродский любил свои дни рождения и праздновал их с размахом. Иногда у Миши Барышникова, но чаще у себя дома. И слетался к нему, что называется, «tout New York».

На моей памяти самым многолюдным и пышным был пятидесятилетний юбилей. Но самым значительным и необычным – пятидесятипятилетний. На нем Иосиф, к сожалению, не присутствовал.

Свои полвека Бродский отмечал на Мортон-стрит. Весь дом был завален подарками: корзинами роз, коробками, пакетами, книгами и дисками, кашемировыми свитерами, а также шарфами и перчатками, которые Бродский никогда не носил. Алекс Либерман прислал два ящика вина. Мы с Ларисой Каплан приподнесли поэту постельное белье и махровые полотенца «драматических тонов»...

Гостей было очень много, и представляли они разные аспекты его жизни.

Повседневный – хозяин его квартиры, соседка-подруга Марго, его врач, его дамы («прошлая» и «настоящая»), дизайнер Алина в зеленом бархатном платье.

Интеллектуальный – из «американских интеллектуалов» я запомнила Дерека Уолкотта, Марка Стренда, Сюзан Зонтаг и издателя Бродского Роджера Страуса.

«Наши» – из «наших» помню Лену Чернышову, Сашу Сумеркина, Довлатовых, Алешковских, Лосевых, Ефимовых, Беломлинских...

Иначе говоря, были «все», легче сказать, кого не было. А не было Миши Барышникова, который гастролировал на другом конце света. Его семью представляли Лиза и Питер.

В саду был раскинут огромный желтый шатер – спасать гостей на случай дождя. Пошел ли дождь, не помню. В памяти сохранился теплый вечер, черное, усыпанное звездами небо, звон цикад... Впрочем, небо со звездами и цикадами, возможно, плод моего романтического воображения.

В центре шатра на помосте стояли два стула. Один, разукрашенный бумажными лентами, смахивал на трон и предназначался для юбиляра. Но Иосиф то и дело срывался с него приветствовать очередного гостя, и большую часть вечера именинный стул пустовал. Впрочем, в момент нашего прихода его оккупировала уже поддатая Ира Алешковская. На втором стуле расположился Дерек Уолкотт в экзотическом головном уборе: то ли в феске, то ли в прошитой золотом тюбетейке. Именно он, важный и вальяжный, неторопливо беседующий с подходящими гостями, выглядел юбиляром.

Мы с Ларисой пришли поздно, потому что Роман непременно хотел в этот день побаловать Иосифа его любимым блюдом: жареными куропатками. Приготовить птичек было заказано Тане Хатчинсон, известной в Нью-Йорке кулинарке русского происхождения. По дороге на бал мы с Ларисой за ними заехали. Куропатки находились в процессе жарки, и мы ждали, пока они приобретут должную румяность, мягкость и хрусткость.

Однако предполагаемый сюрприз не получился. Не мог же юбиляр один упиваться куропатками, забившись в ванну, или в шкаф. А обнародовать куропаток означало, что «победитель не получает ничего». Но и гости бы не насладились: куропатки – птички-невелички, и была их не целая стая. Иосиф решил заложить их в холодильник до лучших времен, то есть до завтра. Сохранился ли наутро их божественный хруст, не знаю.

Впрочем, и без куропаток стол ломился от снеди: соленья, копчености, салаты, кулебяки, пироги, студень, бастурма и шашлыки – все было приготовлено «Русским самоваром» и приготовлено превосходно.

Иосиф, с рюмкой кориандровой водки в руках, купался в лучах обожания и славы. Oдин за другим следовали почти грузинские тосты.

В одном из них прозвучало пожелание женитьбы и отцовства, на что Иосиф возразил, что «ему судьбой предназначено жить и умереть холостым».

Но... человек предполагает... Вскоре он познакомился в Париже с Марией Соззани и вскоре на ней женился. Я даже помню свою поздравительную открытку: «Есть Иосиф, есть Мария – дожидаемся мессии».

В 1993 году у них родилась дочь Анна-Александра, удивительно похожая на маму Иосифа Марию Моисеевну: такие же широко расставленные глаза.

А пять лет спустя, весной 1995 года, в Петербурге журнал «Звезда» организовал международную научную конференцию, посвященную творчеству Иосифа Бродского, в связи с его 55-летием. Официальное празднование дня рождения Бродского в Петербурге представлялось мне и символическим, и исторически значительным. Я собралась ехать, о чем и доложила Иосифу по телефону. Наш разговор помню дословно.

– Жозеф, какой же юбилей без юбиляра. Может, поедешь?

– Может, и поеду, – сказал Бродский, – как-нибудь в другой раз.

– Тогда, если не возражаешь, я повезу тебя в Питер на видеокассете.

(За полтора месяца до этого, 2 и 9 апреля я организовала два поэтических вечера Бродского: в Бостоне и в Нью-Йорке, и у меня была видеокассета его выступления.)

– Мне все равно, – сказал Иосиф.

У него был необычно вялый, тусклый голос, и я спросила:

– Ты плохо себя чувствуешь?

– Как всегда... в последнее время.

Мне хотелось поднять его настроение, но получилось бодро-неуклюже, что-то вроде: «Не извольте беспокоиться. Вернусь, обо всем доложу и покажу в лицах».

– Если застанешь.

Я улетела с тяжелым и тревожным чувством, и в Петербурге каждый день огорчалась, что он не стал свидетелем своего триумфа на родине.

По всему городу были развешаны афиши:

Из цикла «Былое и думы»

Музыкально-литературный вечер

ИОСИФ БРОДСКИЙ

ЙОЗЕФ ГАЙДН

Забегая вперед, скажу, что этот завершающий конференцию концерт состоялся в Аничковом дворце (в прошлом – Дворце пионеров) в необычайно пышной обстановке. Сияли мраморные колонны, сверкали хрустальные люстры, мелькали вспышки юпитеров, повсюду сновали репортеры и журналисты с видео– и кинокамерами.

Зал был переполнен. Струнный оркестр сыграл концерт Гайдна, читали много стихов Бродского, исполняли романсы на его слова и музыку Слонимского, и публика требовала: «Еще! Еще! Еще!»

Когда Яков Гордин прочел указ Собчака о том, что Иосифу Бродскому присвоено звание «Почетный гражданин Санкт-Петербурга», зал разом поднялся и взорвался овациями.

Предскажи это Нострадамус или цыганка в Александровском саду, в котором мы болтались тридцать лет назад, – мы бы хором ответили: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Во всяком случае, не при нашей жизни.

В те дни все казалось символичным. Конференция проводилась в редакции журнала «Звезда» на Моховой. На этой улице Бродский бывал ежедневно, когда учился в 196-ой школе. На Моховой жил в юности Илья Авербах, у которого мы часто собирались. Иосиф очень его любил.

Стены зала были увешаны фотопортретами Бродского в различные периоды его жизни. На одной стене – он маленький мальчик, а рядом – уже юноша: стоит на пороге своего заваленного книгами «шкафа». На руках у него – любимый черный кот Ося. Вот он с отцом на балконе своего дома, а вот – в ссылке в Норенской: суровое, почти трагическое лицо, зэковская телогрейка...

На другой стене – другая эра. Стокгольм. Бродский во фраке на церемонии вручения Нобелевской премии... Бродский дает интервью в Библиотеке Конгресса... Бродский в Венеции, после поэтического вечера во Дворце дожей. На следующей фотографии Бродскому вручают орден Почетного Легиона...

За столом разместился президиум конференции в составе Якова Гордина, Андрея Битова и Евгения Рейна. А над ними – самая выразительная фотография юбиляра: Бродский – в нахлобученной кепочке, глаза слегка прищурены, губы чуть тронуты улыбкой... Отдаленно напоминает Ильича. Во всяком случае, вызывает ассоциации с основоположником. Именно этот портрет я видела в те дни во многих редакциях петербургских и московских газет и журналов.

Когда-то над редакторами висели Маркс и Энгельс, Ленин и Сталин, Дзержинский, Маленков и Булганин, Хрущев, Косыгин, Брежнев и Горбачев. И вот, пожалуйста, новая икона. Выглядело смешновато, но какое счастье, подумала я, что мы дожили до этих времен!

Впрочем, наверно, рано радовалась. Боюсь, что портреты Иосифа Бродского уже «отвисели», и теперь над редакторскими столами красуется тандем.

Но тогда, в 1995-м, кажется, ни один канал телевидения, ни одна радиостанция, ни одна газета, ни один журнал не обошли вниманием юбилей поэта.

Из Петербурга я возвращалась, нагруженная подарками для Бродского. «Племя молодое, незнакомое» приносило сборники стихов, Сергей Слонимский попросил передать кассету романсов на его стихи, Елена Чуковская прислала «Дневники» Корнея Ивановича, Роман Цурцумия раскопал у букинистов «Курс истории русской литературы» К. Петрова издания 1866 года, с надписью: «Иосифу Бродскому, аристократу духа. С любовью».

Бродского развеселил сувенир, который послал ему Борис Шварцман – старый номер журнала «Костер» (№ 12, 1966 год), с очаровательными и лукавыми и стихами Иосифа. За тридцать прошедших лет они нигде не издавались, и Бродский сказал, что совершенно о них забыл.

Он даже поинтересовался, читала ли я их своим внукам Дане и Вике...

ТРИНАДЦАТЬ ОЧКОВ, или Стихи о том, КТО ОТКРЫЛ АМЕРИКУ – Шекспир открыл Америку. Давно. При Г. Ю. Цезаре. Он сам причалил к берегу. Потом его зарезали. – Вы что? Шекспир – Америку? Он умер до отплытия! Принадлежит Копернику честь этого открытия. – Да нет, перу Коперника, французского поэта, принадлежит трагедия «Ромео и Джульетта». – Ах нет, вы просто спятили! Да что ж вы, в самом деле? Америка, приятели, открыта Торичелли! – Да нет, вы все напутали. Как следует усвойте: не Торичелли – Ньютоном Америка. – Постойте, не Ньютоном, а... – Нужно ли настаивать на имени? Ее ведь обнаружили до нашей эры римляне! – Я чувствую без имени себя совсем подавленным. Вы что? Какие римляне? Она открыта Дарвином! – Не Дарвином, а Байроном! – Плешивым и пришибленным? – Да нет, известным барином. – Не Байроном, а Шиллером! – Уверьтесь, бросив глупости, в сужденье обоснованном: Америка на глобусе нанесена Бетховеном! – Бетховена примерное служение наукам известно... Но Америка открыта Левенгуком! – Нет, что-то тут не вяжется. Она открыта... – Врете! – Буонапартом, кажется. – Вот-вот... Буонаротти! – Да нет, Его Величество Карл Пятый... – Заблуждение! – В эпоху электричества! – Да, до оледенения... – Шекспир нам дал подробное... – Шекспир? Он из Италии... Ну, и тому подобное и, так сказать, так далее. Вот так на подоконнике беседовали школьники. Я двери притворил. Прошу вас убедительно сказать им, кто действительно Америку открыл! Очко даем за правильность! Скажите, чем прославились все те, чьи имена здесь были упомянуты. Мы сами – очень заняты, а истина – нужна. Надеемся, что справитесь. Пусть это – нелегко. Тринадцать лиц, которые прославились в истории. ЗА КАЖДОГО – ОЧКО.

Мой петербургский подарок Бродскому представлял собой альбом, заполненный газетными и журнальными вырезками, посвященными его юбилею. Иосиф (как и следовало ожидать) хмыкал и закатывал глаза, вырaжая тщету и ненужность моих стараний. Но чувствовалось, что он доволен и ему совсем небезразлично, что пишут, говорят и как чествуют его в Петербурге. Например, его очень тронуло поздравление Самуила Лурье «Вроде тоста» и стихотворение Татьяны Вольтской «На возможный приезд Бродского», опубликованные в газете «Невское время».

Сейчас, после его смерти, заметка Лурье кажется мне пророческой – вот маленький из нее отрывок.

...Бродский храбр настолько, что верит в существование Вселенной без него... Собственно говоря, он только и делает, что испытывает данность чьим-нибудь отсутствием – чаще всего своим, – выказывая необыкновенное присутствие духа.

Только пепел знает, что значит сгореть дотла. Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперед: не все уносимо ветром, не все метла, широко забирая по двору, подберет...

Бродский – самый привлекательный герой нашего времени и пространства. Метафизика его каламбуров посрамляет смерть и энтропию и внушает читателю нечто вроде уважения к человеческой участи...

А стихотворение Татьяны Вольтской начинается так:

Не приходи сюда. Нас нет, Орфей. Не вызвать нас, подобно Эвридике. Мы – только тени от строки твоей. Снег падает, и лица наши дики. .................................................... Перед тобой виновная земля Тебя не ждет и тяготится нами, Посколько тени в вытертых пальто Ни встречи недостойны, ни разлуки. И только тем знакомы небу, что, Не удержав тебя, разжали руки...

Я также привезла Иосифу фотографию его дома. За пять лет до юбилея, в 1990 году, впервые приехав в Россию после пятнадцатилетнего отсутствия, я тоже сфотографировала его дом, балкон и окна его квартиры. На стене рядом с подъездом было выковыряно ножом: «В этом доме с 1940 по 1972 год жил великий русский поэт Иосиф Бродский». «Русский поэт» было замазано зеленой краской, а внизу нацарапано «Жид».

– И ты удивляешься, что я не хочу туда ехать? – спросил Бродский.

Глава ХХII ВСТРЕЧИ С СОБЧАКОМ

Осенью 1991 года, привезли мне из Петербурга любительскую видеокассету выступления Собчака на Дворцовой площади 20 августа 1991 года, на второй день после путча.

...Сотни тысяч людей. Случайно выхваченные из толпы лица – не усталые и угрюмые, как обычно, а радостные и полные энтузиазма. В глазах – гордость за свой город и своего мэра. И сам Собчак, вдохновенный и мужественный, выглядел как настоящий народный герой.

Снова и снова, с комом в горле, прокручивала я эту пленку, завидуя тем, кто сейчас там, в Петербурге, и впервые сожалея, что шестнадцать лет назад уехала, не дождалась.

Захотелось узнать о Собчаке больше. Я взяла в Гарвардской библиотеке его книжку «Хождение во власть» и заказала в информационном агентстве все, что было написано о нем за последние два года в американской, русской и французской периодике.

Прочтя кучу статей, заметок, интервью, писем к нему, стихов, поэм и частушек, я была озадачена тем, какие противоречивые, более того, взаимоисключающие чувства вызывал у современников Анатолий Александрович.

Его сравнивали с Робеспьером и де Голлем, ему объяснялись в любви и в ненависти, им восхищались, ему грозили.

Одно стихотворение (Г. Григорьева), к несчастью оказавшееся пророческим, я даже запомнила наизусть.

Надменный, в адмиральском кителе, Шел гордо к роковой черте Колчак, рожденный в граде Питере, Чтоб стать правителем в Чите. Перекликаются события, И есть, наверно, тайный знак В том, что сегодня правит Питером В Чите родившийся Собчак. Как все по-нашему, по-русски... Товарищами из ЧК Колчак расстрелян был в Иркутске. Что ожидает Собчака?

Образ петербургского мэра показался таким интригующим и непохожим на привычные стереотипы советских руководителей, что я послала заявку в журнал «Vanity Fair» с предложением написать о нем статью.

В этой заявке, в частности, был такой абзац:

Стремительным восхождением к власти Собчак косвенно обязан американскому правозащитнику Мартину Лютеру Кингу. Каждый абзац исторической речи Мартина Лютера Кинга начинался словами «I have a dream» – «Я мечтаю». Выступая во время избирательной кампании в Верховный Совет СССР в январе 1989 года, Собчак начал свою речь со слов «Я тоже мечтаю...»

Сравнение советского политического деятеля с негритянским правозащитником показалась редакции интересным, и тогдашний главный редактор Тина Браун пригласила меня на интервью.

– Похоже, ваш мэр – любопытная фигура, – сказала Тина Браун. – Мы решили заказать вам статью. Ваша задача – сделать «close-up» (крупный план) Собчака, «get under his skin» (иначе говоря, «залезть ему под кожу»). А для этого надо поговорить с бывшими и теперешними его коллегами, политическими противниками, друзьями, врагами, женами и любовницами. И конечно, вы должны взять интервью у самого Собчака. Как вы думаете, вам это удастся?

– No problem, – сказала я.

И тут меня охватил ужас. Я не знала никого из петербургской правящей элиты и ни единой души из свиты Собчака. У меня даже не было номера телефона и факса петербургской мэрии.

С чего начать? С кого начать? Куда звонить? Как добраться до Собчака?

Впоследствии оказалось, что страхи мои были напрасны. И сам Собчак, и его пресс-секретарь Василевская когда-то были студентами моего отца и прекрасно его помнили.

О перипетиях этой поездки и встречах с Собчаком, с его женами, бывшими и настоящими коллегами, друзьями и врагами я, помимо статьи в «Vanity Fair», написала детективную повесть «Охота за мэром Собчаком». Она печаталась из номера в номер в нью-йоркской газете «Новое русское слово» и, надеюсь, когда-нибудь увидит свет в России.

Но, тогда, собираясь в Петербург, я ломала себе голову, как проникнуть к Собчаку, как растопить его настороженность, неизбежную в интервью с бывшей советской эмигранткой.

Из книги «Хождение во власть» (которую впоследствии Анатолий Александрович мне подарил) явствовало, что мэр не чужд изящных искусств, особенно поэзии. Любимым поэтом оказалась Цветаева, тут и там мерцали имена Маяковского, Мандельштама, Давида Самойлова, Бродского.

Стало ясно, что Собчак высоко ценит и личные отношения с людьми искусства. Об этом свидетельствовала описанная в последней главе его книги встреча с Евтушенко. Цитата:

А потом до утра – нет, не прием, скорее – посиделки. И выясняется, что дружбы могут завязываться мгновенно. Мы забиваемся в угол с Евгением Евтушенко и, хоть сегодня впервые сошлись, долго не можем наговориться.

Вообще-то забиваются в угол с Евтушенкой, как правило, дамы, но...

И тут меня осенило – лучшим подарком Собчаку будет автограф от нобелевского лауреата.

Я позвонила Иосифу, и состоялся у нас примерно такой диалог:

– Привет, Жозеф, звоню попрощаться. Через неделю улетаю в Питер.

– Warum?

– Тина Браун заказала статью о Собчаке.

– Поздравляю. Высоко летаешь.

– Взлечу еще выше, если ты сделаешь мне огромное одолжение: надпишешь книжку для Собчака.

– Еще чего нехватало! С какой стати?

Пришлось объяснять, что мэр знаток и любитель поэзии и что в одном интервью он сказал, что, будучи в Америке, прочел шесть томиков Бродского.

– Он назвал тебя потрясающим поэтом милостью Божьей. Но не возносись – в этом же интервью он назвал Гену Хазанова человеком потрясающего ума.

– Получается, что я в хорошей компании, – засмеялся Иосиф. – Так зачем тебе, то есть ему, мой автограф?

– Жизненно необходимо привезти в подарок петербургскому мэру книжку с автографом от опального ленинградского поэта. Это эффектно и символично.

– А тебе-то зачем эти символы?

Пришлось признаться, что «для понта». Книжка от нобелевского лауреата Иосифа Бродского – это «Сезам, откройся». Для журналиста очень важно.

– Ну, если важно, приезжай, – пробурчал Иосиф.

Tак у меня появился подарок для Собчака: сборник «Конец прекрасной эпохи» с автографом:

Городскому голове от городского сумасшедшего.

Иосиф Бродский

В первую же встречу в Смольном я вручила Собчаку изданный «Ардисом» сборник в синем переплете. Анатолий Александрович был искренне тронут и «Сезам» открылся.

Прошло года два. Слухи о том, что Собчак лично «законтактировал» с Бродским, циркулировали давно. Он приглашал Иосифа в Питер и обещал окружить его царскими почестями: особняк на Каменном острове, личный кардиолог, встречи и приемы в его честь. Анатолий Александрович любил «блеск, и шум, и говор бала» и хотел сделать приезд нобелевского лауреата светским и культурным событием года.

Однако перспектива народного ликования Бродского не прельщала. Они с Барышниковым не раз обсуждали возможный свой приезд в Петербург, но только в качестве «частных лиц» – без официальных встреч, без помпы, без света юпитеров. Один из вариантов было приплыть на пароходе с туристской группой из Хельсинки. Туристы проводят в городе три дня и ночуют на пароходе. Такой вариант, кажется, даже визы не требует. Иосиф шутил, что для сохранения полного инкогнито он наденет парик, а Миша наклеет усы и бороду... Или наоборот: Иосиф – бороду, а Миша – парик.

В марте 1995 года Собчак приехал в Нью-Йорк. В программу его визита входила и встреча с Бродским.

Собчак остановился в «Уолдорф Астории» и пригласил Иосифа на завтрак в 9 часов утра. Бродский приехал, но потом сожалел, что согласился. Не на саму встречу – Собчак ему понравился. Похоже, его гордость была уязвлена тем, что у петербургского мэра все ланчи и обеды были расписаны для более важных встреч и для Бродского нашлось только раннее утро. «Не могу понять, – сокрушался позже Иосиф, – чего это я к нему в такую рань потащился...»

Он был очень недоволен собой и не скрывал этого, а на вопрос, правда ли Собчак наконец его уговорил, отвечал, что никакого решения пока не принял.

6 апреля Иосиф позвонил мне из Саут-Хедли и спросил, есть ли у меня координаты Собчака. Я дала его домашний телефон, факсы петербургской мэрии в Смольном и его офиса в Мариинском дворце.

Приехав через два дня в Бостон, Бродский дал мне письмо Собчаку, предложил прочесть и как можно скорее отправить в Петербург. Я попросила разрешение сделать для себя копию.

Вот это письмо.

...С сожалением ставлю Вас в известность, что мои летние планы сильно переменились и что, судя по всему, навестить родной город мне на этот раз не удастся. Простите за причиненное беспокойство и хлопоты; надеюсь, впрочем, что они незначительны.

Помимо чисто конкретных обстоятельств, мешающих осуществлению поездки в предполагавшееся время, меня от нее удерживает и ряд чисто субъективных соображений. В частности, меня коробит от перспективы оказаться объектом позитивных переживаний в массовом масштабе; подобные вещи тяжелы и в индивидуальном.

Не поймите меня неверно: я чрезвычайно признателен Вам за проявленную инициативу. Признательность эта искренняя и относящаяся лично к Вам; именно она и заставила меня принять Ваше приглашение. Но боюсь, что для осуществления этого предприятия требуются внутренние и чисто физические ресурсы, которыми я в данный момент не располагаю.

Бог даст, я появлюсь в родном городе; видимо, это неизбежно. Думаю, что лучше всего сделать это в частном порядке, не производя слишком большого шума. Можете не сомневаться, что Вы узнаете о случившемся одним из первых: я поставлю Вас в известность, возникнув на Вашем пороге.

Глава XXIII ПОСЛЕ ДОЛГОЙ РАЗЛУКИ

Приезд в Штаты самых близких друзей юности – Наймана и Рейна в 1988 году – был для Бродского важным событием. Ведь в 1972 году, расставаясь, все трое были уверены, что навсегда. До середины восьмидесятых их встреча казалось невозможной.

В Америке Бродского окружали «западные интеллектуалы» и клубился рой новых эмигрантских приятелей и почитателей. Но по-настоящему близких людей, кроме Барышникова, Лосевых и Алешковских, у него, мне кажется, не завелось.

И очень немногих здесь он мог спросить: «А помнишь?»

С «ахматовскими сиротами» была связана вся его молодость. Никто, как они, так тонко и остро не чувствовал его и его стихи... Про Рейна, например, он говорил: «У Женюры абсолютный слух».

После шестнадцати лет разлуки Бродский в Рейне не разочаровался. Он говорил, что «с Женюрой все в порядке, как будто мы виделись с ним на прошлой неделе. Он такой же, только глуше и мудрее». На вопрос: «А внешне?» – сказал: «Конечно, постарел... но это прошло через первые пять минут».

Полгода спустя Рейн приехал снова, на этот раз с женой Надей. Мы знали, что Рейн женился, но никто из нас ее раньше не видел. Надя вспоминает, как они с Женей впервые пришли к Бродскому на Мортон-стрит. Она, естественно, волновалась – этот первый визит был чем-то вроде смотрин. Бродский, по ее словам, казался нервным и напряженным – не ожидал, что она так молода (ей только что исполнилось тридцать), и не был уверен, какой взять с ней тон.

Иосиф сразу предложил выпить, но в доме была только бутылка виски, и Надя сказала, что не пьет ничего крепче вина. Это не способствовало разрядке. Иосиф словно отгородился от нее воображаемой стеной. Они с Рейном выпили, и Бродский сказал:

– Женюра, погуляй по комнате и выбери себе подарок.

– Женька, не прогадай и возьми вещицу покрупнее, – сказала Надя.

Бродский фыркнул, стена дала трещину и рассыпалась.

Потом он показывал им Гринвич-Виллидж, и во время прогулки Надя их фотографировала.

– Оставь мне свою фотографию, – попросил Бродский.

– У меня нет ни одной, в нашей семье я – фотограф, – сказала Надя.

В книге Волкова «Диалоги...» написано:

Волков: Я хотел спросить вас об одной частности: я никогда не видел фотографии, на которой вы и Анна Андреевна были бы вместе».

Бродский: Да, такого снимка нет. Это смешно... Как раз вчера я разговаривал с одной своей приятельницей, женой довольно замечательного поэта. И сказал ей: «Дай мне твою фотографию». А она мне отвечает: «У меня нет. В этом браке – я тот, кто фотографирует»[19].

Бродский Надю «одобрил и принял». Когда я спросила, каково впечатление, он ответил, как это часто бывало, по-английски: «I like her snap, she is a great find for him» («Мне нравится ее живость и энергичность, она для него ценная находка»).

Неслышанные ранее стихи Рейна Бродский оценил очень высоко и много раз повторял, что считает его своим главным учителем.

А вот встреча с Найманом оказалась, выражаясь сегодняшним языком, не однозначно восторженной. Когда Бродский приехал в Бостон, нам не терпелось узнать, как они с Найманом встретились в Нью-Йорке и какое у него впечатление.

«Well, it was embarassing» («Было как-то за него неловко»), – сказал Иосиф, но объяснять, что именно ему показалось «embarassing», не стал.

Найман и Бродский в юности были очень близки, о чем Найман подробно написал в эссе «Великая душа». Уже в 1961 году Бродский посвятил Найману несколько глав поэмы «Петербургский роман». Андрей Сергеев в своей книге «Omnibus» вспоминает слова Бродского:

Когда я выходил в люди, я мечтал научиться писать, как Найман. А потом прочитал Фроста и понял, что мне так никогда не написать[20].

Но уже в 1968 году Бродский посвящает Найману «Элегию», свидетельствующую об очевидной трещине в их отношениях.

Однажды этот южный городок был местом моего свиданья с другом; мы оба были молоды и встречу назначили друг другу на молу, сооруженном в древности; из книг мы знали о его существованьи. Немало волн разбилось с той поры. Мой друг на суше захлебнулся мелкой, но горькой ложью собственной; а я пустился в странствия. И вот я снова стою здесь нынче вечером. Никто меня не встретил. Да и самому мне некому сказать уже: приди туда-то и тогда-то. Вопли чаек. Плеск разбивающихся волн. Маяк, чья башня привлекает взор скорей фотографа, чем морехода. На древнем камне я стою один, печаль моя не оскверняет древность — усугубляет. Видимо, земля воистину кругла, раз ты приходишь туда, где нету ничего, помимо воспоминаний.

Вероятно, в молодости у многих из нас некоторые дурные черты характера были завуалированы и не проявлялись «за ненадобностью». Поэтам друг от друга не надо было ничего, кроме чуткого уха. Все они были одинаково бесправными и подавляемыми системой и в практическом смысле могли очень мало помочь друг другу.

Годы спустя, когда выяснилось, сколь всесилен знаменитый изгнанник, такие свойства, как зависть, нахрапистость, бесцеремонность, к сожалению, кое у кого выступили наружу, как пятна ржавчины.

В Америке Найману, в качестве друга юности Бродского, очень повезло. Благодаря Иосифу, перед ним открылись недосягаемые двери университетов, и нью-йоркское издательство опубликовало его книжку «Рассказы о Анне Ахматовой». В эссе «Великая душа» Найман даже цитирует Бродского: «Оставьте мне вашу рукопись, и мы ее здесь немедленно тиснем».

Найман подробно рассказывает об отношении Бродского к его книге «Рассказы о Анне Ахматовой». Мне же хочется высказать свою точку зрения.

Известно, что «Рассказы» Бродскому «не показались», и это его личное дело. Но он взялся помочь опубликовать книжку и написал к ней предисловие. Добровольно, или «из-под палки», как пишет Найман, не имеет значения. Не хотел бы – не написал бы. Но он написал и... влил в это предисловие ложку дегтя. Сравнив «Рассказы» Наймана с «Записками об Анне Ахматовой» Чуковской, он назвал книжку Наймана «Second to the best», то есть как бы второй по качеству после «Записок об Анне Ахматовой».

Мне кажется некорректным принижать книжку в предисловии к ней, сравнивая ее с другой книжкой. Для этого существуют газетные рецензии и критические статьи: сравнивай и разноси в пух и прах, сколько душе угодно. В одной статье похвалят, в другой лягнут, в третьей заявят, что не «Рассказы» Наймана, а именно «Записки» Чуковской Second to the best. Статьи прочтут и забудут (или запомнят), а предисловие навеки связано с книжкой, как горб на спине.

Тем не менее Найман обязан Бродскому и преподаванием в американских университетах, и американскими публикациями. В эссе «Великая душа» Найман вскользь подтверждает помощь и поддержку, оказываемую Иосифом: «Он по-прежнему был безотказен, когда от него что-то требовалось...» (Заметим, что Найману от Бродского всегда «что-то требовалось».)

Однажды Бродский раздраженно заметил, что таков, вероятно, предначертанный рисунок наймановской судьбы – делать творческую биографию и устраивать жизнь за счет дружб «с именами». Его взлет в литературные выси произошел благодаря Ахматовой, а пребывание в Оксфорде – благодаря Исайе Берлину...

«А. Г. is а perfect user, he is always demanding something», – как-то сказал Иосиф. («Прекрасно умеет использовать людей, ему все время от кого-то что-то надо».)

К слову сказать, Бродский часто переходил на английский, будто чужой язык помогал скрыть или нейтрально выразить определенный спектр чувств. Иногда даже казалось, что по-английски ему говорить приятнее. (Чуть было не написала «проще».) Во всяком случае, по-английски он так не «мекал», не изображал косноязычие, не повторял и не перефразировал свою мысль несколько раз, держа собеседника в напряженном ожидании конца фразы.

Иосиф и с Марией говорил по-английски, xoтя по-русски она и понимает, и говорит. То, что первый русский поэт и русско-итальянская аристократка общаются друг с другом на чужом для них обоих языке, мне казалось противоестественным и настолько нелепым, что я поинтересовалась, будет ли их дочь говорить по-русски? Сможет ли в подлиннике читать стихи своего отца?

«Если захочет, будет», – пробурчал Бродский...

Пока что Нюша по-русски не говорит.

Однако вернемся к Анатолию Генриховичу Найману, которого Бродский называл А. Г. и на вы.

В молодости А. Г. был очень хорош собой. Более того, ослепителен. У меня есть фотография сорокалетней давности – А. Г. в профиль, в свитере. Мои девицы – коллеги по «Ленгипроводхозу» брали ее с собой в командировки, чтобы показывать тамошнему начальству. Пусть посмотрят, какой у них муж красавец, и не лезут с гнусными предложениями.

А. Г. – остроумный и блестящий рассказчик – был жемчужиной любой компании. Как гениальный фехтовальщик, в долю секунды «жалящий» противника острой рапирой, А. Г. молниеносно реагировал на любую реплику, изящно сажая собеседника в лужу.

Не забудем и бездну обаяния. Он умел так тонко дозировать комплимент, душевность, иронию и сарказм, что получалась смесь, называемая в нашей компании «неотразимкой». В пикировках и словесных дуэлях он был похож на канатоходца, мастерски сохраняющего баланс между легкой лестью и легким хамством.

При встрече с новым человеком (или даже домашним животным) у А. Г. автоматически включался тумблер «обаяние». Если он входил в трамвай, и кондукторша не была им мгновенно очарована, его день был прожит зря.

Но возраст берет свое. Однажды Бродский, встретив знакомую даму, с которой не виделся много лет, «тактично» приветствовал ее словами: «Годы никого не щадят».

Так вот, годы не пощадили и А. Г. Он утратил уникальную способность балансировать на острие ножа. Он давал сильный крен то в сторону хамства, то в сторону лести. Как сказал Иосиф, «А. Г. уже мышей не ловит».

Его хамство, впрочем без намека на лесть, мы испытали и на себе.

Вспоминается первый приезд А. Г. к нам в Бостон в 1988 году. После первых, вторых и третьих объятий и поцелуев, последовали блестящие, гладко обкатанные байки про общих друзей. Его характеристики были остро отточенными, язвительными, а то и просто ядовитыми. Мы были благодарными слушателями – шутка ли, тринадцать лет перерыва.

Правда, одно время мы довольно интенсивно переписывались, пока не умудрились поссориться в письмах. (Кстати, из-за его отношения к Бродскому.)

Итак, А. Г. в Бостоне, в центре внимания, в своем репертуаре. Насладившись его беспощадным остроумием, я почувствовала легкие угрызения совести:

– Толя, на тебе христианский кафтан лопается и трещит по швам.

(Где-то в середине жизни Найман принял православие.)

– Ты не представляешь себе, каким бы я был говном без христианства, – ответил А. Г., вероятно, знающий себя лучше, чем другие.

Кстати, встречаясь с А. Г. в дальнейшие его приезды в Штаты, я выслушивала эти же байки в пятый и десятый раз, – действительно, память у А. Г. была уже не та, чтобы помнить, кому, когда и что он рассказывал. Иначе говоря, годы его не пощадили.

В первый приезд А. Г. нас удивили некоторые его «выступления». Например, открыв посудный шкаф, А. Г. воскликнул:

– А вы бога-а-атенькие!

Гнусавый голос и псевдонародная интонация должны были свидетельствовать, что это удачная шутка. Я сдуру начала оправдываться, что почти вся посуда куплена на распродажах в домах (так называемых, ярд-сейлах) и стоит копейки, и т. д.

– И ваша квартира, и мебель тоже стоит копейки?

Я набрала воздуху в легкие, чтобы ответить и на это обвинение, но А. Г. раздраженно меня опередил:

– Только не начинай: «Мы приехали без копейки, мы добились всего своими руками», – слышать не могу это эмигрантское занудство.

После завтрака А. Г., развалившись на диване и водрузив телефон себе на живот, звонил в разные страны и государства. Например, Горбаневской в Париж рассказать уже известные нам байки и, в свою очередь, узнать парижские сплетни. Затем Маше Слоним в Лондон, рассказать те же самые байки плюс сплетни, услышанные от Наташи Горбаневской... Затем в Рим, Нью-Йорк, Москву, Чикаго...

Когда А. Г. стал набирать очередной номер, я подумала: а не звонит ли он теперь на остров Фиджи? И тут, стыдно признаться, проявилась моя мелкая душонка:

– Толяй, сократись немного, эти трансатлантические звонки жутко дорого стоят.

– Я – старый друг и имею право вас выставить, – парировал А. Г. (К счастью, оказалось, что он всего лишь звонил своему кузену не на Фиджи, а в Нью-Джерси.)

Тут вмешался деликатнейший Витя:

– Толяй, потерпи полчаса, после десяти вечера звонки дешевле.

– Он рано ложится спать, – огрызнулся гость. – Во что вы тут все превратились! – но трубку не повесил, до десяти часов не подождал.

А. Г. навещал нас в Бостоне несколько раз, и после каждого его визита мы получали астрономические телефонные счета. Однажды, когда А. Г. уже не был бедным гостем из дальнего зарубежья, а пребывал в Америке в качестве профессора (то есть человека с американской зарплатой), я повела себя как капиталистическая барракуда.

– Толяй, – сказала я, презирая себя за скупость, – может, ты оставишь нам пустой чек, а когда придет телефонный счет, я поставлю сумму, на которую ты наговорил.

(Американские счета показывают, когда, с какой страной, по какому номеру, сколько времени говорил абонент, и стоимость каждого звонка.)

А. Г. оторопел от моей наглости. Скандал был неменуем. Спасла положение Толина жена, моя любимая подруга Галя:

– Правда, Толька, выпиши чек и разговаривай сколько хочешь.

А. Г. оставил нам пустой чек и... отлип от телефона. Счет за его разговоры в тот приезд был вполне умеренным, так что он, слава богу, не разорился, и угрызения совести меня не мучают.

Телефонные эскапады А. Г. не заслуживали бы упоминания в мемуарной литературе, если бы они не отражали тона и стиля нашего старого друга.

В один из приездов А. Г. в Бостон общая знакомая устроила в его честь прием. Один из гостей почтительно спросил А. Г., виделся ли он в Нью-Йорке с поэтом К. К.

А. Г. криво усмехнулся:

– С подонком К. К.? Не виделся и надеюсь, никогда не увижусь.

Гостя будто окатили верблюжьей слюной, и он отполз в дальний угол.

(Кстати, К. К., эксцентричный, но очень славный человек, ничего плохого А. Г. не сделал).

После приема – бес попутал – я полезла к А. Г. с нотацией:

– Зачем ты нахамил незнакомому человеку? А если он брат или друг К. К.? Тебя ведь не спросили, как вы относитесь к К. К. В цивилизованном мире, на вопрос, видели ли вы такого-то, обычно отвечают: видел или не видел...

На это последовал град обвинений, сопровождаемый уже привычным припевом «Во что вы тут все превратились».

...После получения «Нобелевки» щедрость Бродского и его готовность помочь друзьям и знакомым сделались притчей во языцех. Помимо денежных просьб, его бесконечно засыпали мольбами выбить грант, написать рекомендацию или предисловие – послесловие к книжке, предварить литературное выступление, устроить на семестр в университет. Одному он купил машину, другому костюм или дубленку, третьему заплатил за обучение дочери или сына в платном университете в Москве. Кого-то он прикармливал, кто-то у него жил. В том числе и не очень близкие люди.

Но бесконечное внимание и помощь Иосифа Найману не мешали ему жаловаться на отсутствие деликатности и чуткости у своего благодетеля. Например, Бродский пригласил А. Г. в ресторан, и по дороге они заехали за Барышниковым, а может, Барышников за ними заехал. Это неважно. Важно то, что Бродский с Барышниковым сидели в машине впереди, а А. Г. сзади. Его самолюбие было уязвлено.

– Понимаешь, – возмущался А. Г., – они болтают друг с другом, будто меня в машине нет. Да я бы и не мог участвовать в их разговоре. Сыплют именами, обсуждают какой-то карибский остров и экзотическую еду, о которой я никогда не слышал. И что они передо мной выпендриваются?

– Да они вовсе не выпендриваются. Просто обсуждают свою, извини, повседневную жизнь. И прошу заметить, – не удержалась я, – что эту жизнь они создали своими руками и... ногами.

А Бродского раздражало влезание Наймана в его личные и семейные дела, его бестактные вопросы и непрошенные советы (в частности, совет креститься). В эссе «Великая душа» Найман удивляется, что на его вопрос, не перенес ли Иосиф стилистического влияния Генри Миллера, Бродский стал отрицать это предположение с жаром, родственным той ярости, с какой в молодости набросился на меня за достаточно невинное упоминание о внешнем сходстве с ним младенца, родившегося у нашей общей приятельницы...[21]

Иначе говоря, Бродского очень раздражала бесцеремонность, которую Найман называет «невинным упоминанием». И насколько Иосиф по-прежнему с нежностью относился к Гале, настолько его отношение к А. Г. холодело с каждым новым его приездом.

В своем эссе Найман пишет, что различное отношение его и Бродского к Богу и к христианству было камнем преткновения в их отношениях все последние семь лет, а заочно (эпистолярно) и раньше. Он вскользь упоминает об открытке, посланной ему Бродским из Лондона в 1978 году, и цитирует конец этой открытки. Открытка до адресата сразу не дошла и стала достоянием общественности. Ее содержание и историю ее написания рассказал мне наш общий друг Е. Славинский. Вот его письмо.

Однажды дождливым вечером (через несколько дней после смерти Элвиса Пресли. – Л. Ш.) мы с Бродским встретились в Лондоне, на углу Вильерс-стрит и Стрэнда. Иосиф направлялся в гости, я в ночную (Славинский работает на Би-би-си. – Л. Ш.).

У нас обоих в заначке было полчаса, которые мы провели за кофием в сплетнях и литературном трепе.

Заговорили о Найманах, с которыми я был тогда в постоянном контакте. Я ответствовал, что они дружат с Красовицкими, что у них там православная идиллия... и т. п.

«Ну а кто у них сейчас главный?» – спросил Иосиф. Вероятно, мне что-то не понравилось в тоне, и я ляпнул с потолка: «Серафим Саровский».

«Серафим Саровский, Серафим Саровский...» – забормотал он, и... проехало. Мы переключились на что-то другое.

Дня через два Маша Слоним принесла на Би-би-си написанную Иосифом открытку, которую он просил отправить Толяю, и я сделал копию.

На лицевой стороне – Элвис в лучшем виде: фрак, напомаженный кок, сам такой молоденький, стоит, опершись рукой о рояль...

На обороте – текст, который Иосиф сочинил, сидя в пивной с Машей и ее британским знакомым.

Машка при мне запечатала открытку в конверт, написала адрес и... письмо пропало. Но ведь у меня была копия, и я привел текст стишка в письме Толяю, которое и дошло до него с оказией...

Дорогой Анатолий Генрихович, Посмотрите, кто умер! Элвиса Пресли прибрал всемогущий Бог, и Серафим Саровский нового собеседника приобрел, и сказал Серафиму Элвис: You ain’ t nothing but a hound dog just rockin’ all the while and roll[22]. Joseph and Mary and their british кореш сидят в пивной, у Серафима – нимб, у Элвиса – ореол, а у Joseph’a – плешь и этому жизнь виной, just rockin’ all the while and roll. Виски для человека, как для пореза йод. У Josepha был инфаркт, но он это переборол. Элвис не пьет, и Серафим не пьет just rockin’all the while and roll. Mary hasn’t remarried and Joseph, увы, не смог Серафим был холост, а Элвис – тот был орел. You ain’t nothing but a hound dog just rockin’all the while and roll, just rockin’all the while and roll. just rockin’ all the while and roll. You ain’t nothing but a hound dog, так что лай, как все. Элвис говорит Серафиму – ну, я пошел саледующая сатанция Димитровское шоссе. Votre сильно SkuCharlie.

...А теперь еще несколько комментариев к произведениям Анатолия Наймана.

Прозу Наймана, как романы, так и мемуар, я читала с большим интересом. Автор повествует о людях, многих из которых я хорошо знала, а некоторые были моими друзьями. Одни из них фигурируют под своими именами, других, особенно, с его точки зрения, «омерзительных», – Найман закодировал. Это у него такой литературный прием завелся.

Например, близкий друг, описанный в качестве исчадия ада в романе «Б. Б. и др.», фигурирует под инициалами Б. Б., а сам автор «раздваивается». То он лично Найман, то, для удобства «полива», – Александр Германцев.

В произведении «Славный конец бесславных поколений» один из персонажей – в прошлом его самый близкий друг – скрыт под инициалами М. М. Есть и другие примеры.

Тем читателям, которые не знакомы с прототипами, безразлично, является ли Б. Б. на самом деле М. Б., а М. М. – Е. Б. (Расшифровка этих загадок через 30, 50 или 100 лет потянет на диссертацию будущему слависту.)

Зато друзья этих прототипов получили полное представление о благородной, христианской душе автора.

Эссе «Великая душа» произвело на меня особенно удручающее впечатление. На третьей странице нам сообщаются слова Анны Андреевны: «Вы не находите, что Иосиф – типичные полтора кота?» По тому, как Найман относится к своему герою, это эссе, прикрывшись ахматовским щитом, и следовало бы, наверно, переименовать в «Полтора кота». Такое название неплохо бы смотрелось рядом с эссе Бродского «Полторы комнаты».

Название «Великая душа» заимствовано, как известно, из стихотворения Бродского, посвященного Ахматовой. По тому, что и как пишет Найман о Бродском, это название показалось мне двусмысленным.

Цитата:

Через четверть века биограф Бродского Валентина Полухина интервьюировала меня на пути из Ноттингема в Стратфорд-на-Эйвоне. Дело было в автобусе, я сидел у окна, с моей стороны пекло солнце, деваться было некуда, поэтому вопрос, «когда вы поняли, что он великий поэт?» (или даже «гений») я отнес к общему комплексу неприятностей этой поездки и огрызнулся, что и сейчас не понимаю...[23]

Звучит странно: казалось бы, поэт и знаток русской поэзии Найман должен быть компетентен в вопросе, кто гений, а кто – нет. С другой стороны, будучи свободным человеком в свободной стране, он не обязан считать Бродского ни великим поэтом, ни гением. Ему как «другу» этот факт может быть неприятен. Интересно, что этот вполне невинный вопрос Найман отнес «к общему комплексу неприятностей этой поездки».

Подобных примеров в тексте достаточно. Похоже, что мировое признание и слава Бродского раздражает, как гвоздь, язвящий стопу, как бельмо на глазу, как зудящий фурункул на шее. Но откровенно выразить свои чувства небезопасно для собственной репутации. Остается Бродского воспевать. Но яд сочится и капает с языка.

Рассказывая о независимости Бродского, Найман «доброжелательно» описывает ее физические проявления:

Его постоянная и беспощадная демонстрация своей независимости создавала неуютную, всегда чреватую, а сплошь и рядом разражавшуюся скандалом обстановку. Незнакомому человеку находиться с ним в одном помещении больше пяти минут было сильнейшим испытанием: он изматывал своими «нет», «стоп-стоп», «конец света», а то и рыком, средним между Тарзаном и быком (если бы быки рычали), с остановившимиси как бы в идиотическом восторге глазами[24].

Интересно, посмел бы Найман написать такое при жизни Бродского?

Через несколько страниц – рассказ о том, как в Англии Бродский приехал к Найману и в кругу гостивших у Наймана родственников – медицинских светил – поставил ему дурацкий диагноз: «рефлюкс эзофаргит». А оказывается, у А. Г. была всего лишь паховая грыжа. Эта байка, многократно «прокатанная» в гостиных двух континентов (лично я слышала ее раз шесть), написана живо и ядовито.

В четыре приехал Бродский, увидел (родственников. – Л. Ш.) ощетинился, напрягся, закрылся...

В процессе знакомства выяснилась разница в произношении одного (абсолютно незначительного. – Л. Ш.) слова: изэр или айзэр... Бродский рявкнул: «А нормальные люди, как в Америке, говорят изэр» и спросил Наймана по-русски, где он набрал таких монстров. Короче, Бродский показан агрессивным хамом...

Далее в эссе описывается его авторитарность, необходимость порабощать, напасть, превозмочь...

...Чтением стихов, ревом чтения, озабоченного тем, в первую очередь, чтобы подавить слушателей, подчинить своей власти, и лишь потом – донести содержание, он попросту сметал людей[25].

Впрочем, после описания эпизода, в котором Иосиф оказался в унизительном положении, в эссе Наймана мелькнули и слова любви.

Часто стала всплывать одна белая ночь, пасмурная, так что было все-таки темновато, мы шли во втором часу мимо Куйбышевской больницы, там решетка делает полукруг и внутри него стоят скамейки, и кто-то со скамейки сделал ему подножку, он споткнулся и повалился, до конца не упал, но пришлось несколько шагов внаклонку пробежать и зацепить рукой за асфальт, а со скамейки раздался хохот. Мы обернулись, и сразу смех перешел в угрожающее рычанье – там сидела шпана, «фиксатая», пьяная, все как полагается. Он отвернулся, я тоже, мы сделали вид, средний между «что ж бывает» и «ничего не случилось», пошли дальше. Рука была ободрана, я дал ему носовой платок, а может, он вынул собственный, кто теперь разберет? И так мне его жалко было, и так я его любил и не вспоминал потом про это, а вспомнил – и опять так жалко, так люблю: хоть бы мне тогда поставили подножку![26]

А больше Бродского любить было не за что?

Глава XXIV ПОСЛЕДНЯЯ

Весной 1995 года Барышников со своей труппой выступал в Jakob’s Pillow – на летнем танцевальном фестивале. Этот театр находится в Беркширах, одном из самых красивых уголков западного Массачусетса, то есть на полдороге между Бостоном и Нью-Йорком. Витя был занят, и я поехала на спектакль с приятелем. У въезда в театр стоял человек, держа за ошейник взрослого медведя. До начала спектакля оставалось минут двадцать. Мы зашли в шатер-кафе и увидели Бродского.

– Ты последний человек, которого я ожидала здесь увидеть, – приветствовала я Иосифа.

– Я Мишелю отказать не могу.

Он сидел за столиком один, одинокий и отрешенный. Я подумала, что балетный театр – совсем не то место, где Бродскому хотелось бы сейчас находиться.

Мы выпили по чашке кофе, и я рассказала про медведя, который бродит у дверей и, наверно, придет на спектакль.

Я привезла с собой – для подарка Барышникову – новый сборник Бродского «В окрестностях Атлантиды», несколько копий которого я только что привезла из Петербурга. Я попросила Иосифа «сочинить» Мише автограф, и он тотчас написал:

Мы видели сегодня мишку мы подарили Мишке книжку.

– Жалко, я не знала, что ты будешь здесь, привезла бы и мой экземпляр подписать.

– Успеется... Если никуда не денусь.

В этот вечер он выглядел очень усталым. Я спросила, как он себя чувствует, и Бродский ответил: «Теперь каждый день подарок или... чудо».

Я сказала какую-то банальность – вроде того, что «чудо» может длиться долгие годы, если он наконец начнет о себе заботиться и изменит образ жизни.

Иосиф пожал плечами. Он ничего не хотел менять. Не признавал никаких диет, пил виски и очень крепкий кофе, и курил, курил, курил, отрывая от сигареты фильтр.

Уже года полтора я пыталась «загнать» его к знаменитому бостонскому врачу Джозефу Дрейфусу. Он успешно лечит курильщиков гипнозом. Двух наших приятелей, выкуривавших по две пачки в день, он вылечил навсегда за один сеанс.

Бродский отшучивался и отмахивался. Но в тот балетный вечер в Jakob’s Pillow я вцепилась в него мертвой хваткой, и он сказал: «Посмотрим». Я спросила когда. Он сказал, что собирается на днях в Бостон, и я предложила договориться о времени визита и поехать к Дрейфусу с ним. Иосиф записал телефон Дрейфуса и сказал: «Если решу подвергнуться, справлюсь сам».

Он позвонил через несколько дней: «Людка, с тебя сто долларов».

В Америке пациент, как правило, расплачивается с врачом после визита. Но у доктора Дрейфуса оказался другой порядок. Его секретарша первым делом потребовала чек. Никакая страховка не оплачивает лечение от курения, платить надо из своего кармана..

Дрейфус пригласил его в кабинет, рассказал о своем методе и приступил к гипнозу. При первых же «пассах» Бродский начал хихикать, а через три минуты, по его словам, «зашелся от смеха». Доктор разгневался, прервал гипноз и сказал, что не хочет тратить на Иосифа свое драгоценное время: Бродский, дескать, гипнозу не поддается, потому что у него железная воля. Иосиф возразил:

– Какая же она железная, если я не могу бросить курить.

– Не не можете, а не хотите, – сказал Дрейфус и подошел к дверям, давая понять, что сеанс окончен.

– А деньги? – спросил Иосиф.

– Мое время дорого стоит, – ледяным тоном ответил знаменитый гипнотизер.

...Весной 1995 года я уговорила Бродского поехать в литературное турне по Америке, и он согласился. Условились, что в апреле он выступит в Нью-Йорке и Бостоне, а в ноябре (благо в осенний семестр он не преподавал) отправится по стране.

У меня сохранилась копия моего письма о предстоящем турне.

Joseph, darling!

Я звонила несколько раз твоей Ann, не заставала и оставляла messages, но она, helas, не откликнулась. Может, ее нет в городе?

Нам позарез необходимо подтверждение дат для твоих осенних выступлений. Натану (Шлезингеру. – Л. Ш.) надо резервировать залы. Русские народные массы, прослышав, что ты грядешь, полны литературного энтузиазма.

Вот как выглядит расписание:

Oктябрь 28, суббота – Детройт

Ноябрь 12, воскресенье – Чикаго

Ноябрь 15, среда – Сан-Хозе

Ноябрь 16, четверг – Сан-Франциско

Ноябрь 17, пятница – ОТДЫХ

Ноябрь 18, суббота – Лос-Анджелес

Насчет Торонто решение пока не принято. Его можно соединить или с Детройтом – тогда выступление там будет 29-го октября, или с Чикаго – тогда это будет тот же уикенд, то есть пятница, 10-го ноября.

Предварительно эти даты были с Анн согласованы. Она сказала, что уикенд 4 – 5 ноября ты занят в Техасе, а уикенд 10 – 12 ноября, как раз освободился от мероприятий в NYC.

Позвони мне, пожалуйста, я буду в городе до 19-го августа, после чего дней десять на Кэйпе.

Обнимаю тебя, привет твоим дамам.

твоя Л.

К великому сожалению, эти литературные вечера, которых так ждали любители русской поэзии, пришлось отменить. В октябре Бродский очень плохо себя почувствовал. Жаловался, что не может без нитроглицерина пройти ста метров. Сказал, что не в состоянии ни летать, ни читать. Извинялся, что всех подвел...

В результате, последним его выступлением перед русскоязычной публикой оказался поэтический вечер у нас в Бостоне 9 апреля 1995 года.

До этого Бродский не выступал перед эмигрантской аудиторией много лет. И поэтому слова, сказанные Иосифом на этом вечере, являются для меня дорогим воспоминанием.

На чей-то вопрос: «Что же вас побудило наконец выступить перед эмигрантами?» – Бродский ответил: «Штерн... Людмила Штерн меня побудила...» – и других объяснений не дал.

Этот последний вечер состоялся в так называемом Морз Аудиториуме Бостонского университета. В нем происходят концерты, лекциии, литературные чтения, празднуются юбилеи, организуются чествования знаменитостей. Это прекрасный зал, расчитанный на восемьсот человек. На вечер Бродского пришло около тысячи. Народ сидел на приставных стульях и в проходах на полу, люди стояли вдоль стен по всему залу, но и «за бортом» осталась большая толпа. Принимали Бродского восторженно, и вечер прошел замечательно.

Последний раз мы виделись с Бродским в «Русском самоваре» в конце декабря 1995 года. Он говорил, что врачи настаивают на немедленном продувании сердечных сосудов, и, по-видимому, это должно быть сделано до начала весеннего семестра...

В начале января 1996 года Витя Штерн перенес очень тяжелую операцию. Сделавшее ее медицинское светило напортачило: последовали осложнения, Витю мучили невыносимые боли.

19 января позвонил Бродский и начал расспрашивать об операции. Причем, не формально, а вникая во все подробности и проявляя удивившую нас осведомленность в деталях.

...Всю жизнь, насколько я помню, Бродский читал книжки по медицине и был в курсе лечения самых различных болезней. Он не скупился на медицинские советы, и, если бы в юности не открыл в себе божественного дара, то, скорее всего, стал бы врачом.

И в тот день он вполне профессионально обсуждал Витины проблемы. А мы, в свою очередь, спрашивали, почему он не пошел на «продувание»: «Ты же собирался, ты же обещал».

Иосиф просто сказал: «Мне страшно. Я знаю, что это мой единственный шанс... Если удастся дотянуть до конца семестра... весной пойду. Но мне так страшно».

Это был наш последний с ним разговор.

Саша Сумеркин в эссе «Скорбь и разум», вспоминая о последних днях жизни Бродского, рассказывает:

...22 января ему позвонила живущая в Филадельфии Елена Чернышева, приехавшая в тот день в Нью-Йорк. Они встретились в Манхэттене за чашкой кофе. Он как раз ехал к врачу, чтобы обсудить неутешительные результаты очередной сердечной пробы. О здоровье говорили мало, больше – о друзьях и делах... Наверное, было у него на душе невесело, ибо надпись (на книжке «В Окрестностях Атлантиды». – Л. Ш.) он сделал вот какую:

«Елене Чернышовой (через «о». – А. С.), с большим количеством поцелуев. Пусть Вам напомнит данный томик, что автор был не жлоб, не гомик, не трус, не сноб, не либерал, но – грустных мыслей генерал. Жозеф Нью-Йорк. 22 января 1996»

Отдавая ей книгу, он произнес: «А следующую получите у Сумеркина». Она онемела и не спросила, почему...[27]

A накануне этого дня, 21 января, Иосиф подарил сборник Мише Барышникову с этим же автографом:

Мишелю, на Рождество с нежностью. Авось напомнит данный томик, что автор был не жлоб, не гомик, не трус, не сноб, не либерал, а грустных мыслей генерал.

26 января, в пятницу, Сумеркин был у Бродского в гостях с их общей приятельницей, пианисткой Елизаветой Леонской. Вот, как Саша описывает этот вечер:

Мария приготовила замечательный ужин, венчавшийся домашним и совершенно небесным «тирамису», а Иосиф, со всегдашней своей хлебосольностью, докупил всяческих китайских яств. Он был в прекрасной форме – хорошо выглядел, вдохновенно, как всегда, говорил, с аппетитом ел и пил какую-то крепчайшую шведскую водку на травах – у меня голова закружилась от одного ее запаха. Картина была идиллическая, чему немало способствовала Анна-Нюха, голубоглазая и смышленая, сердившаяся на меня, когда я не сразу понимал ее английские фразы.

После ужина мы поднялись в его «чердак-каюту» на втором этаже (там можно было покурить). На столе лежали гранки большой, на полполосы, английской, не совсем шуточной поэмы «Император» из Times Literary Supplement, в машинке – очередное английское стихотоворение для детей (чтобы Нюхе было что почитать, когда научится).

Вокруг – обычные груды книг, журналов, писем. Иосиф по обыкновению отломал фильтр у своего «Кента», некоторое время любовно мял сигарету в руках, потом закурил. Все наши общие дела на тот момент были сделаны: последние добавки к «Пейзажу» ушли в Ардис; тексты для «Портфеля» выверены; мы немного поговорили о том, чтобы собрать книгу его стихов «на случай» – идея эта ему была явно по душе. Он подарил экземпляр «Атлантиды» Лизе с надписью:

Дарю стихи Елизавете, она простит меня за эти стихи – как я, в душе рыча, Петра простил ей Ильича[28]. 26 января 1996 г. Иосиф

Возможно, это были последние написанные им по-русски строки.

...Через день, в воскресенье, он собирался ехать в свой колледж в Саут-Хедли – начинался весенний семестр, и он надеялся укрыться от врачей и от болезни в тихом Массачусетсе...[29]

27 января – день рождения Барышникова. В отличие от Бродского, который любил и всегда многолюдно праздновал свои дни рождения, Миша свои не отмечал. Тем не менее, они с Иосифом старались в этот день быть вместе. Но 27 января 1996 года, Барышников был в Майами, и Бродский поздравлял его по телефону. Миша вспоминает, что говорили они минут сорок пять. Так, ни о чем существенном и важном. Иосиф сказал, что, если бы мог, с удовольствием прилетел бы в Майами на этот вечер, но неважно себя чувствует. Иосиф расспрашивал Мишу о его здоровье и «велел» ему в этот вечер побольше выпить водки. Барышников ответил, что «как следует» выпить не может, потому что на следующее утро у него будет болеть голова.

«Наутро после выпивки болит голова? – всполошился Бродский. – Этого быть не должно. Значит, у тебя со здоровьем что-то не в порядке, поговори со своим врачом».

Этот шутливый совет, данный за несколько часов до смерти Иосифа, навсегда врезался в Мишину память.

Бродский говорил из своего кабинета на втором этаже и сказал, что к ним зашли приятели и он должен с Мишелем попрощаться и спуститься к ним...

Когда гости ушли, он снова поднялся к себе в кабинет...

В ночь с 28 на 29 января у меня раздался телефонный звонок из Москвы. Было два часа. Звонила Галина Васильевна Старовойтова. По тону ее голоса я поняла, что она уже знает... Знает о смерти Иосифа Бродского.

Они познакомились в 1994 году в Швеции и очень друг другу понравились. Как известно, Иосиф любил поговорить о политике, и, хотя имел обо всем обычно непререкаемое мнение, с большим интересом выслушивал суждения Старовойтовой и доверял им. Он вполне оценил ее эрудицию и логический ум.

Зная, что мы с Галиной Васильевной дружны (приезжая в Бостон, она обычно останавливалась у нас), Бродский прислал нам для нее свою книжку с очень теплым автографом и всегда передавал ей приветы. Он говорил, что, если бы правительство России состояло из таких людей, как Старовойтова, ему было бы за державу не стыдно.

А Галина Васильевна преклонялась перед Иосифом Бродским, знала наизусть и любила декламировать множество его стихов.

Как-то, говоря о ностальгии, которая преследует многих эмигрантов, я призналась Галине Васильевне, что вся моя ностальгия сфокусировалась на тоске по Ленинграду. Старовойтова сказала, что прекрасно это понимает, и часто сама, находясь не за океаном, а всего лишь в Москве, испытывает к Петербургу пронзительную, почти болезненную любовь.

«Лучше всех выразил эти чувства Иосиф», – сказала она.

И ночью, 28 января, 1996 года, Галина Васильевна начала читать мне по телефону из Москвы его «Стансы городу».

Да не будет дано умереть мне вдали от тебя. В голубиных горах, кривоногому мальчику вторя. Да не будет дано и тебе, облака торопя в темноте увидать мои слезы и жалкое горе. Пусть меня отпоет хор воды и небес, и гранит пусть обнимет меня, пусть поглотит, мой шаг вспоминая. Пусть меня отпоет, пусть меня, беглеца осенит белой ночью твоя неподвижная слава земная. Все умолкнет вокруг. Только черный буксир закричит посредине реки, исступленно борясь с темнотою, и летящая ночь эту бедную жизнь обручит с красотою твоей и с посмертной моей правотою.

Потрескивание в трубке, глухой голос из-за океана. Могли ли мы предположить, какими пророческими и для нее окажутся эти строки?

Старовойтова спрашивала, есть ли надежда, что семья согласится похоронить Бродского в Петербурге, в Александро-Невской лавре, или в Комарове, рядом с Анной Ахматовой.

Я дала Галине Васильевне телефон Марии и знаю, что она обращалась к ней с этой просьбой. Мария решила иначе...

Бродский очень любил Венецию. В Венеции и о Венеции он писал и стихи, и прозу, – замечательное эссе «Набережная Неисцелимых» и великолепные стихи.

Оказавшись в Венеции зимой 1974 года, он прислал своему другу Андрею Сергееву две новогодние открытки с видами Венеции и шутливыми стихами, оказавшимися трагически пророческими:

Хотя бесчувственному телу равно везде... Но ближе к делу: я вновь в Венеции – Зараза! — Вы тут воскликнете, Андрей. И правильно: я тот еврей, который побывал два раза в Венеции. Что в веке данном не удавалось и славянам... ........................................... Теперь передо мной гондолы. Вода напоминает доллар своей текучестью и цветом бутылочным. Фасад дворца приятней женского лица. Вообще не надо быть поэтом, чтоб камень сделался объятьям приятнее, чем вещь под платьем... ............................................. Хотя бесчувственному телу равно повсюду истлевать, лишенное родимой глины, оно в аллювии долины ломбардской гнить не прочь. Понеже свой континент и черви те же. Стравинский спит на Сан-Микеле, сняв исторический берет. Да что! Вблизи ли, вдалеке ли, я Вашей памятью согрет. Размах ее имперский чуя, гашу в Венеции свечу я и спать ложусь...[30]

Мы прощались с Бродским в его любимом Гринвич-Виллидже. Об этом прощанье Рейн написал:

Небольшая толкучка на Бликер-стрит в Гринвич-Виллидж, потихоньку здороваются, протягивается сигарета. Боже мой, чего тут по случаю не увидишь — лимузин премьера, суперстар балета! .................................................................... Возвращаются, закусывая в промежутке, и какой-то довод, незнамо зачем, приводят. Но вот тот, кого жду я уж третьи сутки, не приходит, о, Боже мой, не приходит[31].

...Бродский похоронен на острове Сан-Микеле – одном из красивейших кладбищ в мире... Поблизости от могил Стравинского и Дягилева.

Почитатели Бродского в России до сих пор не могут смириться с тем, что торить к нему народную тропу не так легко, как хотелось бы.

За несколько лет до смерти, на столетие Ахматовой, Бродский написал:

Страницу и огонь, зерно и жернова, Секиры острие и усеченный волос — Бог сохраняет все; особенно слова прощенья и любви, как собственный свой голос. В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст, и заступ в них стучит; ровны и глуховаты, затем что жизнь – одна, они из смертных уст звучат отчетливей, чем из надмирной ваты. Великая душа, поклон через моря за то, что их нашла, – тебе и части тленной, что спит в родной земле, тебе благодаря обретшей речи дар в глухонемой вселенной.

«Части тленной», не вернувшейся в родную землю, шлют поклон через моря Россия и Америка, по сей день говорящие языком Бродского.

Приложение

ГИГАНТ ПРОТИВ ТИТАНА, ИЛИ «ИЗЖАЖДАННОЕ ОКУНАНЬЕ В ХЛЯБИ ЯЗЫКА»[32]

Мало что так поразило меня в литературной критике последних лет, как эссе Солженицына «Иосиф Бродский – избранные стихи», опубликованное в двенадцатом номере «Нового мира» за 1999 год.

Начала читать, и «гулко забилось сердце». Прочла страницу... еще «гульче» (сравнительная степень наречия по Солженицыну) застучало в висках. Meня ошеломил недоброжелательный, раздраженный тон статьи, полной самых разнообразных придирок.

Тяжелый и неблагодарный труд – не только прочесть, но и проштудировать нелюбимого и неприятного тебе поэта. Обычно это делается или по заказу, или из-за острой, непреодолимой необходимости выразиться.

У меня есть основания думать, что Александр Исаевич взялся за перо по второй причине.

В чем же упрекает Гигант прозы Титана поэзии?

Уже в первом абзаце Солженицын настораживает читателя, недовольный тем, «в каком порядке стихи расположены». Не строго хронологически и без внутренней органической связи, которую Бродский якобы... не нашел.

Разумеется, поэт располагает стихотворения в сборнике не как попало, а следуя определенному принципу. Если он не хронологический и не тематический, эту закономерность трудно выразить словом, даже если чуткий читатель ее улавливает. Ибо эта связь – эмоциональная, интонационная, по принципу тяготения или контраста, – это связь, скорее, музыкальной природы.

По Солженицыну, стихи этого сборника объединяет только скептико-иронический и эпатирующий тон, коим «все просочено и переполнено». Уже с середины томика у А. И. возникло «знание наперед всех приемов...» Главное обвинение:

Иронию можно назвать сквозной чертой, органической частью его мирочувствия и всеохватным образом поведения, даже бравадно педалируемым.

Дальше Солженицын сетует, что ироничностью «едче всего изъязвить любую ткань»... К теме иронии мы еще вернемся.

Солженицына возмущает вся поэзия Бродского, вся его поэтика. С одной стороны, он признает, что в рифмах

Бродский неистощим и высоко изобретателен, извлекает их из языка там, где они как будто не существуют...

С другой —

эти же рифмы ведут его к безмерному (ускользающему от стройного смысла) наплетанию строк и строф – а рифмы, за которыми сперва внимательно следишь, перестают играть свою скрепляющую роль, перестают даже замечаться: они уже не работают.

Ах, если б только рифмы! Но и строфы и строки Бродского тоже заслуживают порицания. Оказывается, что переносы строк, а то и целых строф превращаются в

затасканную обыденность, эти переносы уже не несут в себе эмоционального перелива, перестают служить художественной цели, только утомляют без надобности...

А дальше Александр Исаевич сетует:

Ведь только разохоться переносить – и синтаксические обороты вот уже не помещаются и в целых строфах...

Поэтому у Бродского...

возникает вязкость текста... прозрачный смысл в стихотворении бывает не часто... бывают фразы с непроизносимым порядком слов... сколько искрученных, исковерканных, раздерганных фраз – переставляй, разбирай...

...О творчестве Бродского уже написано много критических и литературоведческих работ, глубоко и серьезно анализирующих его поэтику. Поэтому я отсылаю читателя за разъяснением его поэтических принципов к профессионалам. Сама же как простой читатель и любитель поэзии замечу, что прав был известный русский публицист, критик и философ Н. Н. Страхов, который еще сто лет назад писал:

Поэзия... особая область и счастлив тот, кому она доступна, и не без основания сердятся на нее те, кто не может в нее проникнуть, кому нужны для этого большие прозаические подмостки, чья грузная мысль не может двигаться, не опираясь прямо на землю.

Солженицына раздражают языковые диссонансы Бродского: «сюды», «топ-топ на эшафот», «вдарить». Он брезгливо именует их «каким-то мелким петушинством». Еще метче пригвождено «Пенье без музыки», названное Александром Исаевичем «растянутой на 240 строк попыткой объясниться с одной из отдаленных возлюбленных... и «апофеозом хладности и рассудливости».

Мне не хотелось бы навешивать ярлык на методы оценки стихов уважаемым рецензентом. Не сомневаюсь, что существует профессиональный анализ высокой поэтической речи этого шедевра. Я же поделюсь своими субъективными впечатлениями.

Если читать это стихотворение внимательно и строго, следуя его ритму – ритму морской волны, – то обнаружится, что название стихотворения не совсем точно: это пенье с музыкой. Все геометрические построения и «рассудливость» (столь раздражающая А. И.) – подобны генерал-басу (basso generale) в музыке Баха. На этом фоне ярко и свободно переливаются – выпеваются темы любви, нежности и горя разлуки.

А произведение «Прощайте, мадемуазель Вероника», по мнению Солженицына,

растянуто на 160 строк ледяного холода и засушено вдобавок... строфикой, вытягиваемой изневольно выкрученными фразами, и все с переносами, с переносами...

Изневольно мне подумалось: чем строки там считать, трудиться, может, стоило бы еще раз перечитать стихотворение «Прощайте, мадемуазель Вероника»? И заметить, что «если эта речь длинновата, что речь о кресле / только повод проникнуть в другие сферы...»

Солженицын проявил тонкое понимание «приполярного душевного климата» чувств Бродского. Александр Исаевич поражен, как «в этом приполярном душевном климате» Бродский сумел сочинить такие не ледяные и незасушливые строки: «В темноте всем телом твои черты, как безумное зеркало повторяя». Одобрив их, А. И. не снимает навешенные на Бродского ярлыки чувств поэта: «в узких пределах неистребимой сторонности, холодности, сухой констатации...»

Слава Богу, Солженицын частично одобрил стихи, посвященные М. Б. Он услышал в них «устойчивую привязанность и заноженность»... (Я обзвонила нескольких лингвистов, спрашивая, от какого корня происходит слово «заноженность». Ответами были: нога, жены, нож, стреножить... Так вот. Для читателей, которые не общаются ежедневно со словарем Даля, сообщаю: «заноженность» происходит от слова «заноза». – Л. Ш.)

Хотя Солженицын и догадался, что «тоска по этой женщине прорезала поэта на много, много лет», он осуждает Бродского за то, что он свои стихи «застуживет в долготе 200 строк и все холодеющих размышлений». Оказывается, в поэзии не должно быть ни размышлений, ни рассудливости...

Следующее обвинение заключается в неспособности Бродского изменить и улучшить окружающий мир. Он вменяет поэту, что тот оказался

«беззащитен перед издерганностью нашего века: повторил ее и приумножил, вместо того чтобы преодолеть и утишить... А ведь до какой бы хаотичности ни усложнялся нынешний мир, – человеческое созданье все равно имеет возможность сохраниться хоть на один порядок выше».

Солженицын тут абсолютно прав: «утишить» наш век действительно Бродскому не удалось, но и упрека он не заслужил. Возвысить себя над обстоятельствами он стремился со времен юности. Недаром девизом всей жизни Иосифа Бродского была фраза «взять нотой выше».

Именно эта «высокая нота» – удивительная особенность поэзии Бродского. Именно она ставит его в ряд крупнейших поэтов всех времен. И достигается она благодаря высокому строю его души и его абсолютной серьезности. Заметив, что «каждому Божьему творению дано отроду чувствовать все всерьез», Александр Исаевич напрасно, – ох, как напрасно, – отказывает в этом Бродскому.

Серьезность и высота взгляда Бродского, в свою очередь, связаны с поисками истины, его неудержимой потребности – как и Пастернака – «во всем дойти до сути». Все это требует мужества. И у Бродского хватает мужества видеть наш падший мир таким, каков он есть. В этом и корень ироничности Бродского. И очень важно понять, над чем, почему и зачем иронизирует поэт.

Солженицын прав: ирония может изъязвить любую ткань. Но у Бродского ирония целенаправленна – против пошлости, подлости, низости, мелкотравчатости, прибитости и заземления духа, – в масштабе планеты.

Бродский остро и с болью ощущал эту динамику падения, ставшую нормой жизни в современном мире. И его «опыт борьбы с удушьем» («Я всегда твердил, что судьба – игра») был понят многими...

Солженицын пишет: «Из-за стержневой, всепроникающей холодности стихи Бродского в массе своей не берут за сердце. И чего не встретишь нигде в сборнике – это человеческой простоты и душевной доступности».

Насчет невзятия за сердце и отсутствия душевной доступности – очень индивидуально: кого берут, кого – нет. Мое, например, сердце просто останавливается от гениально переданного ощущения боли и горькой потери в любовной лирике Бродского. Так что обвинение в отсутствии душевной доступности может быть понято двояко. С одной стороны, а вдруг и вправду, поэт не умеет или не хочет выражать своих чувств? А с другой стороны – может, некоторые души просто глухи к этому жанру или к этому поэту?

Так бывает и в живописи. Одни умиляются при виде Шишкинских медведей и плачут при виде репинских бурлаков. Другие цепенеют при виде «Герники» Пикассо и не могут оторвать глаз от «текучих» часов Сальвадора Дали... А музыка! Одного берет за сердце «Танец с саблями» Хачатуряна, а другого – фуги Баха или сонаты Моцарта.

Думаю, что те, кого стихи Бродского «не берут за сердце», читают просто «не своего» автора. У многих поэтов сколько угодно «человеческой простоты и душевной доступности». Например, у гениального Пушкина, у талантливого Есенина, а еще у Щипачева: их стихи берут за сердце без промаха, но... не одно и то же сердце.

Обвинения Бродского в холодности, отчужденности, постоянном ощущении своего одиночества многократны. Что же делать? Некоторые поэты именно так воспринимают мир. Вот, например, строка из всеми нами любимого русского поэта первой половины ХIХ века:

И тьмой и холодом объята душа усталая моя...

Этот же поэт писал:

Что страсти? – ведь рано иль поздно их сладкий недуг Исчезнет при слове рассудка; И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг — Такая пустая и глупая шутка...

А вот как воспринимал жизнь Баратынский:

В борьбе с тяжелою судьбой Я только пел мои печали, Стихи холодные дышали Души холодною тоской.. Или такие строки из Баратынского: Изнывающий тоской, Я мечусь в полях небесных, Надо мной и подо мной Беспредельных – скорби тесных! В тучу прячусь я и в ней Мчуся, чужд земного края, Страшный гул людских скорбей Гласом бури заглушая.

Покончив с «приполярным климатом» души, Солженицын анализирует пейзажи Бродского:

...пейзажи у него большей частью безлюдны и лишены движения, а то и сгустки уныния...

Позволю себе не согласиться. Пейзажи у Бродского необычайно разнообразны. Бывают печальные и пустынные, а бывают яркие и полные движения. Вот, например, как поэт описывает закат:

Закат догорал на галерке китайским веером И туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.

Прекрасны и «архитектурные» пейзажи городов:

...Скорлупа куполов, позвоночники колоколен, колоннады, раскинувшей члены, покой и нега. Ястреб над головой, как квадратный корень из бездонного, как до молитвы, неба.

Или:

Город Лондон прекрасен: в нем всюду идут часы. Сердце может только отстать от Большого Бена. Темза катится к морю, разбухшая точно вена, и буксиры в Челси дерут басы.

...Солженицын признает, что Бродский в 24 года «испытал сильнейшую встряску от судебно-ссыльных испытаний» и что стихи того времени написаны «ярко, с искренним чувством, без позы». Александр Исаевич объясняет это тем, что на поэта оказало влияние животворное действие земли. Впрочем, недостаточно оказало:

Думаю: поживи Бродский в ссылке подольше – та составляющая в его развитии могла бы существенно продлиться. Но его вскоре помиловали, вернулся он в родной город, деревенские восприятия никак не удержались в нем...

Поразительно, что тут Солженицын проявляет полное единодушие с советским правосудием. Ведь власти сослали Бродского в Архангельскую глухомань, чтобы его «исправить». Они тоже считали, что ссылка будет ему на пользу. Но Ахматова, Маршак, Шостакович, Жан-Поль Сартр, выступившие в защиту поэта, думали иначе. Под их давлением Бродского выпустили преждевременно, и он так и не успел «перевоспитаться».

...Наконец, рука бойцов, вероятно, колоть устала:

Уморчиво было бы приводить примеры всех нескладиц.

...Но вот рецензент передохнул и продолжил тонкий анализ творчества поэта. Оказывается, Иосиф Бродский не использовал глубинных возможностей русского языка... «нервно его ломает... грубо взрывает... неразборчив в выборе слов... небрежен к синтаксису и грамматике... широко открыл вход для выражений, которые... трудно признать осколками стихотворений... неосторожно, даже безответственно обращается со словом «вещь».

Короче, вердикт Солженицына сформулирован так:

Изжажданное окунанье в хляби языка.

...Разнеся в пух и прах форму произведений Бродского, Александр Исаевич вплотную подступил к разбору отношений поэта с Богом:

А каково в мирочувствии Бродского место религии?

Признав интерес Бродского к теме рождения Христа, А. И. похвалил его за «достоверность евангельского чувства». Но ликовать рано. Хоть и сочинял Бродский ежегодно стихи, посвященные рождению Христа, Солженицын считает – вслед за другими толкователями Бродского – что говорить о его «определенном христианстве нет оснований».

Осветление катарсиса так и не найдено, поэт и не пытается передать нам его...

Вероятно, Александр Исаевич хотел сказать, что в поэзии Бродского нет катарсиса, поскольку катарсис со времен греческих трагедий сам по себе является осветлением и oчищением. И сам высокий лад поэзии Бродского это подтверждает.

Солженицын обращает наше внимание на то, что «Оттолкновение от веры почти автоматически и вскоре же толкает, а то и швыряет человека лбом в загадку смерти».

Приведя множество цитат из стихов о смерти, рецензент делает вывод, что Бродского (вероятно, в отличие от остального человечества. – Л. Ш.) пугает перспектива смерти.

Так, прежде своей физической смерти, задолго, задолго до нее, Бродский всячески примерял к себе смерть...

Поэтому в стихах его царят

безысходная мрачность, отчуждение от мира. Но и с высокомерными нотками.

И правда, чего это Бродский так торопился? Другой бы на его месте начал примерять к себе смерть не до, а после своей физической смерти...

Тайна или загадка смерти мучает всех поэтов, давших себе труд задуматься над этим самым главным и самым страшным событием в человеческой жизни. Бродский – не исключение. И описывал он смерть и свое отношение к смерти в высочайших поэтических образах. «Глухонемые владения смерти»... «А если лягу, то с дерном заподлицо»... «...способность не страшиться процедуры / небытия – как формы своего / отсутствия, списав его с натуры»....» «И пока мне рот не забили глиной, / Из него раздаваться будет лишь благодарность». (Вот вам и катарсис... – Л. Ш.)

Завершает Александр Исаевич свое эссе анализом общественных взглядов поэта. И взгляды эти рецензента не устраивают.

Во-первых, живя в СССР, Бродский «не высказал ни одного весомого политического суждения».

Зря, надо было высказать. Правда, в этом случае его ссылка (или отсидка) продолжалась бы куда дольше. Но мы уже знаем – Александр Исаевич считает, что это было бы полезно для творчества поэта.

Во-вторых, Бродский недостаточно уделял внимания еврейской теме. И Солженицына, трогательно озабоченного еврейским вопросом, это искренне огорчает.

Его выступления могла бы призывно потребовать еврейская тема, столь напряженная в те годы в СССР. Но и этого не произошло. Было еще в юности. «Еврейское кладбище около Ленинграда», позже «Исаак и Авраам», но это уже на высоте общечеловеческой...»

Опять плохо. Опять не угодил. Зачем полез с еврейской темой на общечеловеческие высоты?

Упомянутый в начале этой статьи критик и философ Н. Н. Страхов писал:

Странно было бы требовать от поэта, хотя бы воспитавшего свое дарование на самых утонченных философских учениях, связного и последовательного изложения системы его взглядов, отвлеченной формулировки его мировоззрения. Такие требования мы можем предъявлять к мыслителю, и он должен на них ответить; задачи и средства поэта совершенно другие...

В чем бы еще упрекнуть поэта? Правильно, угадали. В нелюбви Бродского к России. Он не захотел вернуться. Ни насовсем, ни на побывку:

И тем отчетливо выразился.

...Действительно некрасиво, не по-нашему. Другой на его месте сел бы в мягкий вагон, а то просто в товарняк или дрезину, и проехался от самых окраин до Москвы, триумфально раздавая интервью. И чтобы на каждом полустанкае народ подходил поклониться и на жизнь пожалиться...

Но... так поступают пророки, а Бродский – всего лишь поэт.

Родина отнеслась к Бродскому жестоко и подло. Судила, сослала, выслала. Правители великой державы не выпустили старых и больных родителей к нему в гости. Так они и умерли, не увидев сына.

Даже после падения коммунистического режима и установления в России демократии, правительство не извинилось перед поэтом, которого травили и над которым глумились их предшественники. (Современные президенты Америки не устают извиняться перед своим негритянским населением за рабство, кончившееся сто пятьдесят лет назад. – Л. Ш.)

И тем не менее, Бродский не раз собирался приехать в Россию, точнее, в Петербург. В 1995 году поездка была решена. Но внезапно его здоровье резко ухудшилось.

Об этом свидетельствует письмо, которое Бродский попросил меня отправить тогдашнему мэру Собчаку.

<...> С сожалением ставлю Вас в известность, что мои летние планы сильно переменились и что, судя по всему, навестить родной город мне на этот раз не удастся. Простите за причиненное беспокойство и хлопоты; надеюсь, впрочем, что они незначительны <...>. Не поймите меня неверно: я чрезвычайно признателен Вам за проявленную инициативу. Признательность эта искренняя и относящаяся лично к Вам; именно она и заставила меня принять Ваше приглашение. Но боюсь, что для осуществления этого предприятия требуются внутренние и чисто физические ресурсы, которыми я в данный момент не располагаю.

Бог даст, я появлюсь в родном городе; видимо, это неизбежно...

О любви Бродского к родному городу свидетельствует его поэзия. Например «Стансы городу», одно из самых щемящих, самых пронзительных стихотворений, написанных о Питере.

Рецензия Солженицына заканчивается «победными залпами»:

1) над Бродским «облаком нависла сущностная отчужденность от русской литературной традиции...»;

2) «Бродский никогда не присягал демократии»;

3) «Запад! Запад Бродскому люб»;

4) «Он – органический одиночка».

Где и когда я слышала эти обвинения? Да... вспомнила.

Стоит заменить новое для нас слово «демократия» на привычные «партия и родина», и создастся полная иллюзия, что гордость русской поэзии Иосиф Бродский все еще не вышел из зала суда на Фонтанке.

...Меня обвиняли во всем окромя погоды...

Вот и Александр Исаевич присоединился.

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН, УПОМЯНУТЫХ В КНИГЕ

А

Авербах, Илья Александрович

Агеев, Леонид

Адмони Владимир Григорьевич

Азадовский, Константин Маркович

Акимов, Николай Павлович

Аксенов, Василий Павлович

Алешковский, Иосиф (Юз)

Аллен, Вуди

Альберти, Рафаэль

Альтман, Натан Исаевич

Андроников, Ираклий Луарсабович

Анненский Иннокентий Федорович

Анцелович Израиль Маркович

Армстронг, Луи

Аронзон, Леонард Львович

Атлантов, Владимир Андреевич

Ахмадулина, Белла Ахатовна

Ахматова, Анна Андреевна

Б

Багратион, Петр Иванович

Байрон, Джордж

Баленсиага, Кристобаль

Бальтус, Балтазар

Баратынский, Евгений Абрамович

Бартолли, Чечилия

Барышников, Михаил

Николаевич (Миша)

Барышников, Питер

Басманов, Андрей Осипович

Басманова, Марина Павловна

Беллоу, Сол

Беломлинский, Михаил Самуилович

Беломлинская, Виктория Израилевна

Берберова, Нина Николаевна

Берггольц, Ольга Федоровна

Берлин, Исайя

Бернстайн, Леонард

Битов, Андрей Георгиевич

Бобышев, Дмитрий Васильевич

Богун, Иван Егорович

Бранкузи, Константин

Брак, Жорж

Браудо, Исай Александрович

Браун, Тина

Брежнев, Леонид Ильич

Британишский, Владимир Львович

Бродский, Александр Иванович

Бродская Анна (Нюша)

Бродская, Мария Моисеевна

Буттафава, Джанни

В

Вайль, Петр

Василевская, Наталья

Верлен, Поль

Вивальди, Антонио

Вигдорова Фрида Абрамовна

Видал, Гор

Видер, Юрий

Вика (Саймонс, Виктория)

Вильсон, Гарольд

Виноградов, Леонид Аркадьевич

Виньковецкий, Яков Аронович

Вознесенский, Андрей Андреевич

Воеводин Всеволод

Волков Соломон Моисеевич

Волнянская, Марианна

Волохонский, Анри

Волчек, Галина Борисовна

Вольтская, Татьяна Анатольевна

Вольф, Сергей Евгеньевич

Восков (Гинзбург-Восков Г. И.), Гарик

Воскова, Людмила Яковлевна

Вулф, Джордж

Вульф, Том

Высоцкий, Владимир Семенович

Г

Гайдн, Франц Йосеф

Галич Александр Аркадьевич

Галчинский, Константы

Идельфонс

Гейтс, Билл

Герасимов, Владимир Михайлович

Генис, Александр

Гильо, Мия Георгиевна

Гинзбург, Виталий Лазаревич

Гладкая, Лидия Дмитриевна

Гончарова, Наталья Николаевна

Горбаневская, Наталья Евгеньевна

Горбовский, Глеб Яковлевич

Гордимер, Надин

Гордин, Яков Аркадьевич

Городницкий Александр Моисеевич

Горький, Алексей Максимович

Гренков, Илья Лукич

Григорьев, Олег Евгеньевич

Гриша, дядя (Мотылев, Григорий Иванович)

Гришина, Антонина (Нуля) Кузьминична

Грудинина Наталия Иосифовна

Гумилев, Николай Степанович

Д

Давидович, Сильвана

Давидович, Яков Иванович

Дали, Сальвадор

Даниэль, Юлий Маркович

Даня (Саймонс, Дэниел)

Данте, Алигьери

Де Ниро, Роберт

Депардье, Жерар

Джакометти, Альберто

Джексон Майкл

Джонсон, Салли

Диор, Кристиан

Дитрих, Марлен

Довлатов, Сергей Донатович

Дозмарова, Галина Сергеевна

Доминик, Лев Адольфович

Дони, Анна

Достоевский, Федор Михайлович

Дрейфус, Джозеф

Друскина, Лиля

Дягилев, Сергей Павлович

Е

Евтушенко, Евгений Александрович

Ефимов, Игорь Маркович

Ефимова (Рачко) Марина

Ентин, Леонид

Еремин, Михаил Федорович

Есенин, Сергей

Ж

Жванецкий, Михаил Михайлович

Жежеленко, Марина Леонидовна

З

Замятин, Евгений Иванович

Зарецкие, Михаил и Елена

Збарский, Лев Борисович

Зонтаг, Сюзан

Зощенко, Михаил Михайлович

Зыкина, Людмила

И

Иваск, Юрий Павлович

Изаргина, Антонина Николаевна

Иловайская, Ирина Алексеевна

Иоанн Сан-Францисский см. Шаховской, Дмитрий

Ионин А.

Иоселиани, Отар

К

Кавафис, Константинос

Кавет, Дик

Казарес, Мария

Каллас, Мария

Кандинский, Василий Васильевич

Каплан, Анатолий Аркадьевич

Каплан, Роман Аркадьевич

Каплан, Лариса

Каплер, Алексей Яковлевич

Капоте, Труман

Катулл, Гай Валерий

Катя (Катерина Штерн-Саймонс)

Кейган, Джозеф

Кейган, Маргарет (Мара)

Кинг, Мартин Лютер

Киселев, Юрий Яковлевич

Киселев, Яков Семенович

Киссинджер, Генри

Китон, Дайана

Клинтон, Билл

Ковалева, Анна

Козаков, Михаил Михайлович

Козаков, Михаил Эммануилович

Кокто, Жан

Колдуэлл, Сара

Кони, Анатолий Федорович

Коробова, Эра Борисовна

Копелев, Лев Зиновьевич

Крамова см. Фридланд, Надежда Филипповна

Красин, Леонид Борисович

Красина Любовь Леонидовна

Кукин, Юрий Алексеевич

Куклин, Лев Валерианович

Кумпан, Елена

Купер, Юрий Леонидович

Купка, Франтишек

Кутузов, Михаил Илларионович

Кушнер, Александр Семенович

Л

Лакло, Шодерло де

Ларионов, Михаил Федорович

Леже, Фернанд

Лейферкус, Сергей Петрович

Ле Карре, Джон

Ленин, Владимир Ильич

Леонская, Елизавета

Лермонтов, Михаил Юрьевич

Лернер Я.

Либерман, Алекс

Либерман, Симон

Либерман (Яковлева), Татьяна Алексеевна

Лимонов, Эдуард

Лондон, Джек

Лопатухина, Софья Ильинична

Лорка, Гарсия

Лосев (Лившиц, Алексей), Лев Владимирович

Лосева, Нина

Луначарский, Анатолий Васильевич

Лурье, Самуил

М

Мадонна

Макарова, Наталья

Мальковати, Фаусто

Мальковати, Вера

Мальковати, Сильвия

Мандельштам, Осип Эмильевич

Марк Аврелий

Маркиш, Шимон

Маркс, Карл

Маршак, Самуил Яковлевич

Матисс, Анри

Маяковский, Владимир Владимирович

Медведев М.

Мейлах, Мирра Борисовна

Мейлах, Михаил Борисович

Микеланджело, Буонарроти

Миллер, Артур

Миллере, Генри

Милош, Чеслав

Минелли, Лайза

Миссисипи, кот

Михайлов, Толя

Михалков, Сергей Владимирович

Михалков, Михаил Сергеевич

Монтан, Ив

Моррис, Марк

Моцарт, Вольфганг Амадей

Н

Набоков, Владимир

Владимирович

Набокова, Вера Евсеевна

Набокова, Елена Владимировна см. Сикорская

Найман, Анатолий Генрихович

Наринская, Галина Михайловна

Наполеон

Нахамкин, Эдуард

Невзглядова, Елена Всеволодовна

Неизветный, Эрнст Иосифович

Некрасов, Николай Алексеевич

Нижинская, Бронислава Фоминична

Никитина, Зоя Александровна

Никсон, Ричард

Нуля см. Гришина, Антонина Кузьминична

Ньюхаус Сай

О

Оден, Уистен Хью

Окуджава, Булат Шалвович

Олейников, Николай Макарович

Онассис, Аристотель

Орбели, Иосиф Абгарович

Орлов, Генрих Александрович

Оруэлл, Джордж

П

Павлова, Анна

Паганини, Никколо

Пампанини, Сильвана

Пасик, кот

Паскар, Генриетта

Пастернак, Борис Леонидович

Песоа, Фернанд

Петипа, Мариус

Петров, Михаил Петрович

Печангко, Мелинда

Пивоварова, Раиса Фаддеевна

Пикассо, Пабло

Пилат, Понтий

Пимен, летописец

Плевако, Федор Николаевич

Плесси-Грей, Франсин дю

Плесси, Бертран

Плисецкая, Майя

Полухина, Валентина Павловна

Поляк, Григорий

Поляков, Лев

Попова, Любовь Сергеевна

Постникова, Галина

Пресли, Элвис

Пуришкевич, Владимир Митрофанович

Пурто, Виталий Михайлович

Пушкин, Александр Сергеевич

Р

Радышевский, Дмитрий

Райнхарт Лиза

Раков, Лев Львович

Распутин, Григорий Ефимович

Раскова, Марина Михайловна

Рахманова, Наталия (Тата)

Леонидовна

Рачко, Марина см. Ефимова Марина

Рейн, Евгений БорисовичРейн, Надежда Викторовна

Рента, Оскар де ла

Репин, Илья Ефимович

Риббентроп, Иоахим фон

Рина Зеленая

Ромашова

Рождественский, Геннадий

Розенфельд Исидор

Ростропович, Мстислав Леопольдович

Руо, Жорж

Рязанцева, Наталья Борисовна

С

Савельева (судья)

Саган, Франсуаза

Самойлов, Давид Самойлович

Самсонова, Майя Львовна

Саловитц, Дэвид

Саровский, Серафим

Сартр, Жан-Поль

Свенсон, Глориа

Семенов, Глеб Сергеевич

Сен-Лоран, Ив

Сент-Экзюпери, Антуан

Сергеев, Андрей Яковлевич

Серебряков, Леонид

Сикорская (Набокова), Елена Владимировна

Синатра, Франк

Скаммель Майкл

Скикин, Семен Славинский Ефим (Слава)

Слоним, Маша

Слонимский, Сергей Михайлович

Слуцкий, Борис Абрамович

Собчак, Анатолий Александрович

Соззани (Бродская), Мария

Соловьев-Седой, Василий Павлович

Сотт, Роман Шарлевич

Софья Ильинична см. Лопатухина, Софья Ильинична

Солженицын Александр Исаевич

Сорокин (обвинитель)

Стайрон Уильям

Сталин, Иосиф Виссарионович

Старовойтова, Галина Васильевна

Стейнбек, Джон

Стравинский, Игорь Федорович

Страус, Роджер

Страхов, Николай Николаевич

Стренд, Марк

Стуруа, Мэлор

Сумеркин, Александр Евгеньевич

Т

Тарутин, Олег Аркадьевич

Темирканов, Юрий Хатуевич

Тернер Тина

Тимошенко, Семен Алексеевич

Толстой, Алексей Константинович

Топоров, Виктор Леонидович

Топорова Зоя Николаевна

Топорова, Татьяна Николаевна

Трастмэн, Дебора

Тюльпанов, Игорь Виссарионович

У

Уильямс, Теннесси

Уолкотт, Дерек

Уфлянд, Владимир Иосифович

Ф

Федичева, Калерия

Ферстенберг, Дайана фон

Филип, Жерар

Финтушал, София Моисеевна

Фолкнер, Уильям

Фонтейн, Марго

Форман, Милош

Форсблом, Георгий

Фридланд (Крамова), Надежда Филипповна

Фридланд, Жорж

Фридланд, Филипп Романович

Фрост, Роберт

Х

Хазанов, Геннадий Викторович

Хайнс, Грегори

Харрис, Дэвид

Хачатурян, Арам

Хворостовский, Дмитрий Александрович

Хвостенко, Алексей (Хвост) Львович

Хемингуэй, Эрнст

Ц

Цадкин, Осип

Цветаева, Марина Ивановна

Целков, Олег Николаевич

Цехновицер, Юрий Орестович

Цурцумия, Роман

Ч

Чернышева, Елена

Чуковская, Елена Цезаревна

Чуковская Лидия Корнеевна

Чуковский Корней Иванович

Ш

Шагал, Марк

Шанель, Коко

Шапиро, Лаура

Шаховской, Дмитрий (Иоанн Сан-Францисский) князь

Шварценеггер, Арнольд

Шварцман, Борис Самойлович

Швейгольц, Владимир

Шейнин, Александр (Алик) Борисович

Шейнина, Галина

Шеллберг, Энн

Шемякин, Михаил Михайлович

Шилинский, Гоша (Жора)

Шкловский, Виктор Борисович

Шлезингер, Натан

Шмаков, Геннадий Григорьевич

Шнитке, Альфред

Шостакович, Дмитрий Дмитриевич

Штейнберг, Александр Семенович

Штейнберг, Генрих Семенович

Штерн, Виктор Ихилевич

Штром, Женя

Штромас, Александр (Алик)

Шульц, Сергей Сергеевич

Шульц, Ольга Иосифовна

Щ

Щеголева, Ирина Валентиновна

Щипачев, Степан

Щуко, Лидия Николаевна

Э

Эванс, Гарольд

Эйхенбаум, Борис Михайлович

Эйхенбаум, Ольга Борисовна

Эткинд Ефим Григорьевич

Ю

Юсупов, Феликс Феликсович, князь

Юсупова, Ирина Александровна, княгиня

Я

Якобсон, Роман Осипович

Яковлев, Александр Евгеньевич

Яковлева, Татьяна см. Либерман, Татьяна

Примечания

1

Рейн Е., Бродский И. Человек в пейзаже // Арион. 1996. № 3. С. 45.

(обратно)

2

Гордин Я. Дело Бродского // Нева. 1989. № 2. С. 142.

(обратно)

3

Рейн Е., Бродский И. Человек в пейзаже // Арион. 1996. № 3. С. 41.

(обратно)

4

Галя Наринская.

(обратно)

5

Марина и Игорь Ефимовы.

(обратно)

6

Дочь Гали и Жени.

(обратно)

7

Жан Кокто.

(обратно)

8

Новый мир. 1999. № 12.

(обратно)

9

Солженицын А. Иосиф Бродский – избранные стихи // Новый мир. 1999. № 12.

(обратно)

10

Мария Каллас.

(обратно)

11

Анна Павлова.

(обратно)

12

Михаил Барышников.

(обратно)

13

Наталья Макарова.

(обратно)

14

Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М.: Независимая газета, 1998. С. 302.

(обратно)

15

Часть речи: Альманах. Нью-Йорк, 1980. № 1. С. 30 – 31.

(обратно)

16

Я действительно так думаю (англ.).

(обратно)

17

Найман А. Славный конец бесславных поколений. М.: Вагриус, 1998. С. 208.

(обратно)

18

Русская мысль. 1996. 16 – 22 мая, № 4126. Специальное приложение: «Иосиф Бродский (24 мая 1940 – 28 января 1996)». С. IV.

(обратно)

19

Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М.: Независимая газета, 1998. С. 238.

(обратно)

20

Сергеев А. Омнибус. М: Новое литературное обозрение, 1997. С. 432.

(обратно)

21

Найман А. Славный конец бесславных поколений. М.: Вагриус. 1998. С. 250.

(обратно)

22

You ain’ t nothing but a hound dog – ты всего лишь гончий пес. Just rockin’ all the while and roll – давай, тайнцуй рок-н-ролл (слова из коронной песни Элвиса Пресли).

(обратно)

23

Найман А. Указ. соч. С. 214.

(обратно)

24

Найман А. Указ. соч. С. 228 – 229.

(обратно)

25

Там же. С. 218.

(обратно)

26

Там же. С. 251.

(обратно)

27

Русская мысль. № 4126. 16 – 22 мая 1996. Специальное приложение «Иосиф Бродский (24 мая 1940 – 28 января 1996)».

(обратно)

28

Бродский терпеть не мог Чайковского, концерты которого Леонская играла во время своих гастролей в Нью-Йорке. – Л. Ш.

(обратно)

29

Русская мысль. № 4126. 16 – 22 мая 1996. Специальное приложение «Иосиф Бродский (24 мая 1940 – 28 января 1996)».

(обратно)

30

Сергеев А. Omnibus. М.: НЛО, 1997. С. 452 – 453.

(обратно)

31

Иосиф Бродский: творчество, личность, судьба. Итоги трех конференций. СПб: журнал «Звезда», 1998. С. 306.

(обратно)

32

Впервые в: Ex libris НГ, 2000. 13 апреля.

(обратно)

Оглавление

.

ОТ АВТОРА

Глава I . НЕМНОГО ОБ АВТОРЕ

Глава II . ОБЗОРНАЯ ПАНОРАМА

Глава III . ЖИЗНЬ ДО БРОДСКОГО

  ПРЫЖОК С ЛАСТОЧКИНА ГНЕЗДА

Глава IV . ДУХОВНЫЙ ОТЕЦ

Глава V . ПЕРВОЕ ПОЯВЛЕНИЕ ГЕРОЯ

  ЭТЮД ПЕРВЫЙ . БРОДСКИЙ – ГЕОЛОГ

Глава VI . ДНИ ЗОЛОТЫЕ

  ЭТЮД ВТОРОЙ . ОДИНОЧЕСТВО

  ЭТЮД ТРЕТИЙ . КОЗЕБРА

  ЭТЮД ЧЕТВЕРТЫЙ . ГЛАС НАРОДА

Глава VII . ПАСИК

  ПАСИК № 1 . предисловие

Глава VIII . «КАК НА ОСИНЫ ИМЕНИНЫ ИСПЕКЛИ МЫ КАРАВАЙ...»

  ЭТЮД ПЯТЫЙ . САМОУБИЙСТВО

Глава IX . ЭПИСТОЛЯРНЫЕ И ДРУГИЕ ИГРЫ

Глава Х . МАРИНА

Глава XI . ТАМ СУДЯТ ПОЭТОВ

Глава XII . ОТЪЕЗДЫ

Глава ХIII . ВСТРЕЧИ

  ЭПИЗОД ПЯТЫЙ . УРОКИ ЖИЗНИ

Глава XIV . ПРОБЛЕМЫ ПЯТОГО ПУНКТА

Глава ХV . ШМАКОВ

Глава XVI . ЛИБЕРМАНЫ И ЛИБЕРМАНИЯ

Глава XVII . СОРОКАЛЕТИЕ И АЛЬМАНАХ «ЧАСТЬ РЕЧИ»

Глава XVIII . «РУССКИЙ САМОВАР»

Глава XIX . «А ДЛЯ НИЗКОЙ ЖИЗНИ БЫЛИ ЧИСЛА»…

Глава ХХ . КОВАРСТВО И ЛЮБОВЬ

Глава XXI . ДРУГИЕ ЮБИЛЕИ

Глава ХХII . ВСТРЕЧИ С СОБЧАКОМ

Глава XXIII . ПОСЛЕ ДОЛГОЙ РАЗЛУКИ

Глава XXIV . ПОСЛЕДНЯЯ

Приложение

  ГИГАНТ ПРОТИВ ТИТАНА, ИЛИ «ИЗЖАЖДАННОЕ ОКУНАНЬЕ В ХЛЯБИ ЯЗЫКА»[32]

  УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН, УПОМЯНУТЫХ В КНИГЕ

    А

    Б

    В

    Г

    Д

    Е

    Ж

    З

    И

    К

    Л

    М

    Н

    О

    П

    Р

    С

    Т

    У

    Ф

    Х

    Ц

    Ч

    Ш

    Щ

    Э

    Ю

    Я . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте